&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;Сергей&nbsp;Юрьевич&nbsp;Соколкин<br>|<br>|&nbsp;&nbsp;Rusкая чурка<br>&nbsp;-------<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сергей Юрьевич Соколкин<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Rusкая чурка<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;© Соколкин С. Ю., 2014<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2014<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;<br>
<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Посвящается моему старому другу Михаилу Бекетову – защитнику Химкинского леса<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую.<br>
&nbsp;Антон Чехов<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для человека, который любит, разрушение внешнего мира не является самоценным, приоритетным. Для него приоритетным является самопожертвование, а в ходе этого самопожертвования он разрушает заодно и все, что под ногами оказывается.<br>
&nbsp;Гейдар Джемаль<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Русский – имя прилагательное.<br>
&nbsp;Городской фольклор<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В России сформировалась единая нация – российский народ.<br>
&nbsp;Владимир Путин<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Народ безмолвствут…<br>
&nbsp;Александр Пушкин<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Святые угодники на пьяниц угодливы:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;что ни день, то праздник.<br>
&nbsp;Русская поговорка<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хошь не хошь, а выпить надо.<br>
&nbsp;Русская поговорка<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Будь медлен на обиду – к мщенью скор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надпись на дагестанском кинжале<br>
<br><br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть первая вступления – Алина<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Неужели же вам никогда никого не хотелось убить?! Мне жалко вас, вы не любили…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;По утрам она читала Гитлера, «Майн кампф», черную, бархатную, с уже затертыми углами, книгу, купленную на Новом Арбате у уличного спекулянта…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сейчас, кстати, по прошествии нескольких лет, особенно после знаменитого решения суда о признании книги экстремистской и запрета на ее продажу, многие мои знакомые, кто практически не имел о ней никакого представления и кому она и на фиг была не нужна, приобрели по одному, а то и по два экземпляра. Кто в качестве интеллектуальной валюты, а кто – и идеологического оружия… И это несмотря на запрашиваемую бизнесменами от книжной торговли цену до двухсот долларов…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Есть «Майн кампф»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Есть «Майн кайф».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я серьезно, герр продавец, очень надо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Есть за сто пятьдесят, есть за двести баксов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А чё так круто?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Скоро будет еще дороже, герр покупатель, книгу больше не выпускают…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, давайте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Читала уже третью неделю… После того как прочла книгу уже во второй раз, она стала растягивать удовольствие, смакуя и подчеркивая отдельные мысли и обязательно запивая особенно нравящиеся ей места крепким душистым кофе… Чем больше вещь ей нравилась, тем больше кофеина она потребляла и тем большим бодрячком, террористкой с сексуальной сумасшедшинкой, становилась…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ее большие, мягкие, чуть припухлые губы, напоминающие чей-то давно забытый, но старательно подновляющийся (подновляемый) поцелуй, то блаженно и расслабленно улыбались, то внезапно сжимались, как будто стиснутые в кулак национального мщения. А то в подобии волнения медленно сходились вместе, оставляя маленькую пульсирующую дырочку, сквозь которую, как сквозь оскал ластящейся суки, блестели здоровым бело-голубоватым блеском прекрасные, ждущие свежего мяса зубы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда она, улыбаясь, смотрела вам в глаза, на ее нежных губках вспыхивали синенькие искорки – то ли неутоленного желания страсти, то ли неутоленного желания мести, то ли того и другого вместе (вот она настоящая поэзия!). А потом из одного уголка губ в другой пробивала вольтова дуга, такая дрожащая мелкой дрожью желто-синенькая смертоносная стрелочка, маленькая такая змейка. Она металась в ее приоткрытых губках, как… пантера в клетке зоопарка. Неудачное, пожалуй, сравнение – пантер там хорошо кормят, и они по большей части спят. Ну, и ладно. А мы имеем в виду голодную и обиженную пантеру. Ну, не хотите представлять голодную московскую пантеру, представьте в момент разряда обыкновенный электрошокер «TW 309 Гепард» на пальчиковых батарейках. О-о-очень возбуждает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ее не большая и не маленькая крепкая грудь (ну, такая, знаете, когда забираешь в ладонь, и еще немного остается), которой она, кстати, очень гордилась и поэтому никогда не носила лифчик (фу, какое пошлое слово, еще хуже, чем бюстгальтер…), спокойно и ритмично вздымалась, не выдавая того волнения, тех нездоровых человеческих эмоций, почти адовых страстей, которые бушевали в ее кудрявой молоденькой головке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, я не сказал, она была достаточно молода, ей было двадцать три года от роду, двадцать один из которых она провела в знойных «долинах Дагестана», где в лихие девяностые годы прошлого столетия, пришедшиеся на ее детство и юность, активно, широкими взмахами сеятеля с серебряного полтинника тридцатых годов, бросались в подготовленную, благодатную почву отборные семена мусульманского экстремизма и ваххабизма. У нее были большие красивые, почти черные, глаза – глазищи освобожденной женщины Востока (на Кавказе тоже живут восточные женщины), в которых всегда играл какой-то веселый огонек, скакал невидимый чертенок, прикидывающийся иногда солнечным зайчиком, а иногда, когда его злили, грозовым южным небом с громом и молниями. Эти глаза смеялись над всем, что видели, и в то же время ненасытно притягивали к себе, манили, обволакивали, отдавались вам… В народе нашем такой милый взгляд исстари называют по-доброму – «блядским» и, осуждая само это явление (хотя вряд ли…), всегда стараются поймать этот взгляд, остановить его на себе (ну, по крайней мере, мужская половина, да и, как оказалось в последнее время, огромная часть прекрасных созданий тоже)…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У нее была удивительная способность смотреть на вас, практически не мигая. Она смотрела, как змея, королевская кобра, только не покачивалась из стороны в сторону, если, конечно, была трезвая. Когда она смотрела в упор своими темными глазищами, то зрачки ее сжимались в маленькие черные точки, и казалось, что вместо них высовывалась вороненая сталь стволов двух снайперских винтовок с глушителями… Все вокруг смеялось, а в глубине, в том самом пресловутом омуте глаз, была спокойная уверенность и неотвратимость, какая бывает у наемных убийц в момент честного выполнения ими поставленной боевой задачи… Видимо, в небесной армии тоже перевооружение, и амуры, побросав свои луки со стрелами, взялись за более серьезное оружие. Да и задачи небесной канцелярии, похоже, тоже изменились…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме красивой мордашки с большущими глазами и иссиня-черных вьющихся жестких волос у нее была длинная и гордая, как у Нефертити (с советских картинок и чеканок), шея, опять же длинные (извините за повторение, но в данном случае оно приятно), в меру накачанные, стройные, даже грациозные, ноги. В таких случаях принято говорить, ноги от ушей. И я бы так сказал. Забавно, да?.. Но ушей ее не было видно за ощетинившейся гривой длинных, но курчавых волос. Так что ноги росли откуда-то из волос. Вот так, хорошо сказал! Хотя, если представить себе такое чудовище… Но уши на длинных ногах – еще смешнее. Учитесь мыслить образами, господа! Но я отвлекся… Из-за этих ног, волос, шеи она во время бега или быстрых танцев (я не сказал, она хорошо пела и танцевала) чем-то невольно напоминала молодую строптивую необъезженную кобылицу. И все это вырастало, цвело и рвалось наружу из спортивного, с не очень тонкой талией, но зато с легко просвечивающими квадратиками пресса, гладкого загорелого тела. Причем загорелого равномерно, без белых полосок на плечах и белых треугольничков в других, более романтических и жарких, как летняя погода в Дагестане, местах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поэтому, думаю, нет смысла говорить, что она не была восточной женщиной в каноническом значении этого слова. Она никогда не носила чадру, паранджу или хиджаб, не уступала место мужчине в трамвае, не заглядывала, как преданная собака, в глаза мужу-хозяину и прочее, прочее, прочее. Хотя, принимая во внимание вышеописанное, уверен, многие бы дорого заплатили, чтобы увидеть ее в хиджабе. А потом еще дороже, чтобы – без…. Да и какой она была национальности, она бы тоже не ответила определенно. Отец ее был то ли татарин, то ли башкир (в общем, тварь черножопая, как она образно выражалась), спившийся и бросивший жену с ребенком, когда Алине (так зовут, кстати, нашу героиню) едва только исполнился один годик. Мать ее, добрая, заботливая, работящая женщина, всю свою сознательную жизнь проработала на какой-то небольшой фабрике в дружном многонациональном коллективе (с начала девяностых обязательно под началом либо аварца, либо лезгина, но никогда русского: все теплые места занимали «свои»). Так вот, в матери ее были перемешаны все братские славянские крови. В недалекие времена, кстати, представители оных героически были готовы к противостоянию друг с другом. Кто с сексуальной премьершей и рябым плейбоем, запретив русский язык, вступил против России в НАТО, кто, наоборот, под руководством несгибаемого Батьки навострил за Россию против этого НАТО зенитные ракетные комплексы (за неимением выведенных крылатых ракет с ядерными боеголовками)… А кто сидел в этой самой России, как в том месте, где у Обамы темно, и делал вид, что уж его-то это все ну абсолютно не касается… Впрочем, и сейчас почти ничего не изменилось. Только в потемневших водах Леты канул рябой оранжевый плейбой, а сексуальная премьерша парится на нарах где-то в степях незалежной Украины за то, что то ли купила слишком дорого, то ли продала слишком дешево русский, национально не ориентированный газ. Да еще сторонники сексуальной премьерши ходят вдоль и поперек, а иногда кругом Незалежной, как цепные коты, с плакатами то ли «Даешь Юлию!», то ли «Даешь, Юлия?». Кто-то говорит, что да, дает; кто-то, что нет, не дает. Нет у нее больше ни газу, ни пороху. А у народа после такого госсекса нет ни того, ни другого, ни третьего. Голодраная голытьба уже давно не ведает, как жить со всеми этими западэнскими плейбоями и плейдивчинами. Ей уже даже все порнофильмы и порнобайки про этих оранжевых надоели. Не смешно!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя… Рано, ох, рано батькивщина Земли Русской знову загуляла напропалую и забражничала горилкой. Не успеют безусые парубки подрасти, а жинки поменять чоловиков, как случится «Майдан»… И теперь уже Кавалер Большого Креста ордена Почётного легиона – еще не лысый дидько Президент, дающий по Европам гопака, внезапно сменив гендер, станет ласковой беременной женщиной, хоть и с шахтерскими корнями, но швейцарскими счетами, и с легкой недоуменнной грустью уступит свое теплое, насиженное местечко в несущемся локомотиве истории… Кому? Да хотя бы этой всенародно-коханой красотке с косой, на поверку оказавшейся – Кощеем Бессмертным. С яйцами. И по новой моде – уже не от Фаберже, а от Евросоюза… Или кому другому. Впрочем, как вы, надеюсь, понимаете, все это не имеет к нашей истории, ну, абсолютно никакого отношения. Да и времена пока другие… Хотя мало ли что может случиться в будущем… Или в прошлом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В общем, это я все к тому, что по национальности она себя считала русской, даже пошла в Махачкале в церковь и крестилась под именем Елизаветы. Правда, так мы ее называть не будем. Под таким именем ее знает Господь.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они вошли тихо, за добычей… За ней. Их было не пятеро… Их было трое…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему их трое? – обливаясь холодным предательским по&#769;том, с тупым, звериным испугом думала она, съежившись и словно уменьшившись в своих человеческих, земных размерах, задеревеневшими, почти каменными кистями рук намертво сжимая черную пластмассовую рукоятку большого, дрожащего кухонного ножа…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она стояла, вдавливаясь дрожащей мокрой спиной в холодную белую стену, спрятавшись за открытую настежь, почему-то обшарпанную, омертвевшую дверь в кабинет музыки новой, только что отстроенной школы. Голосовые связки в пересохшем, першащем, перехваченном пульсирующей болью горле, словно обмотанном колючей проволокой, горели и ныли, не в силах не только произвести членораздельно слово, но даже выдавить простой мычащий звук.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они молча заглянули под парты, во встроенные шкафы, зачем-то приподняли крышку пианино. К двери даже не подошли. Значит, больше не чувствовали Алину, не ощущали. От злости даже разбили люстру. Порычали, поклокотали, повыли, поразмахивали блестящими острыми ножичками… И ушли быстро, оставив одного сторожить, того самого, психопатного. От скуки и наглости он задремал, сев за учительский стол и положив голову на руки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Неужели же вам никогда никого не хотелось убить?! Мне жалко вас, вы не любили… – вдруг услышала она откуда-то издалека, изнутри, сквозь ватную усталость, свой собственный, непонятно к кому театрально обращенный голос… И ей хотелось… ох, как хотелось убить… безумно, зверски.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она, выждав время, на цыпочках выбравшись из укрытия, беззвучно и осторожно, словно скользя по канату, подкралась к нему и сладострастно приставила нож холодным, зазубренным острием к его шее, сбоку. Она жаждала видеть его лицо, его испуганную, искаженную болью рожу… Он, очнувшись, вскинул голову, пытаясь вскочить, но она надавила сильнее, сталь легко проткнула мягкую, эластичную кожу, и он, отшатнувшись, упал со стула…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За что, за что? Не надо! – кричал он, дергая плечами, словно пытаясь выпрыгнуть из своего собственного тела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За то, – выдыхала она, все сильнее нажимая коленом ему в пах, чувствуя исходящее тепло его тела и мерзкий, гнилостный запах изо рта. Глаза его были маленькими, черненькими, их хотелось выковырять, в них гнездился отвратительный болезненный ужас. Они плакали, словно мочились…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она воткнула нож ему в горло, потом еще. Он рычал, булькал, как болотный газ, выпуская воздух разорванным кадыком, открывал рот, пытаясь вдохнуть, дергал бесполезными уже руками и смешно дрыгал короткими волосатыми ногами в одном, как-то еще держащемся на большом пальце правой ноги шлепанце. Его кровь, густая, липкая, изрыгнулась горячим фонтаном в ее восторженное, опьяненное мщением лицо, доставляя ни с чем не сравнимое физиологическое, почти сексуальное удовольствие. Кровища пропитала ее белую блузку и медленно стекала в глубокую ложбинку между грудей. Через несколько секунд он дернулся в последний раз и затих, застыв на полу в нелепой изломанной позе. Голова свисала набок, как у игрушечной тряпичной куклы. Посреди комнаты в остывающей луже одиноко стоял потерянный шлепанец.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Третий из пяти, – ухнула в ее мозгу вернувшаяся память, – на земле очередным чуркой теперь меньше…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Она тут же, во сне, обессилела и дальше снова спала без сновидений. Недели на две они покинули ее возбужденную головку. Но она знала, что они вернутся… До утра еще оставалось время.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, Алина лежала в одинокой, горячей, разбросанной постели и читала Гитлера, выделяя галочками и звездочками понравившиеся места. Хотя так говорить не совсем правильно. Ей нравилось все, вернее, почти все из того, что она понимала, кроме конца книги, где автор, одуревший и озверевший в крепости-тюрьме Ландсберг, уже «наезжает» на Россию. Временами Алина даже жалела, что не она написала эту книгу, настолько мысли Адольфа Алоисьевича и его взгляд на мир стали совпадать с ее собственными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Природа противится спариванию более слабых существ с более сильными. Но в еще большей степени противно ей смешение высокой расы с нижестоящей расой. Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю работу природы над делом усовершенствования человека…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Таким образом, можно отметить, что результатом каждого скрещивания рас является:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;а) снижение уровня более высокой расы;<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;б) физический и умственный регресс, а тем самым и начало хотя и медленного, но систематического вырождения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Содействовать этакому развитию означает грешить против воли всевышнего вечного нашего творца».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нижестоящая раса… Грешить против воли Всевышнего… – повторила она про себя и опять вспоминала свою жизнь в «гребаном» Дагестане в 80–90-е годы, речи местных вождей-князьков, которыми перманентно интересовались московские органы, но никак, видимо, не могли или не хотели их унять. Вспоминала слова распоясавшегося соседа Магомеда Каримова (они там все либо Магомеды, либо Ахмеды) о том, что, сколько бы она там ни трепыхалась, все равно будет «его» (потому, что его папашка был большой шишкой в местной ментовке), а он сам обязательно будет «ну, просто неприлично богатым». Богатей, твою мамину мать! Еще она никак не могла забыть обидные – то презрительные, то заискивающие – взгляды «страшных, как шайтан» Аминат и Патимат из ее класса. Ведь все парни на перемене, как пчелы, облепляли именно ее, приставая кто с комплиментами, кто с шуточками, кто просто нагло осматривал ее, а кто даже как бы невзначай пытался дотронуться до какой-нибудь части ее тела, тогда как те две страшные курицы ходили никому не нужной парочкой по школьному коридору… В классе она считалась русской. А они – кто лезгины, кто аварцы, кто чеченцы, кто табасаранцы (и не выговоришь ведь). Дружба народов, однако!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С теми-то пятью тварями понятно… А вот Магомеда, например, смогла бы я убить, завалить, как они говорят? Ведь он же животное и бандит, – подумала девушка. – Смогу или нет, если будет нужно? Ну, если он меня найдет и реально возьмет за горло?!.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Алина взяла черный карандаш и обвела: «Будущее движения больше всего зависит от фанатизма и нетерпимости, с какими сторонники его выступают на защиту своего учения, решительно борясь против всех тех, кто конкурирует с данным учением.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Величайшей ошибкой является предположение, будто от объединения с аналогичными нам организациями мы становимся сильней. Чисто внешним образом это может быть и так. В глазах поверхностных наблюдателей организация после объединения с аналогичными другими организациями становится могущественнее. На деле же это не так. В действительности такое объединение несет в себе только зародыш будущей внутренней слабости…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«От фанатизма и нетерпимости», – с очаровательной улыбкой бультерьерши повторила Алина, опять подумав о ментовском выкормыше Магомеде, потянулась, откинула одеяло и легко вскочила на ноги. Подошла к зеркалу, поправила короткую маечку, слегка прикрывающую спортивный живот, покрутила бедрами, остановила взгляд на упругих, без следов целлюлита, ягодицах и отметила, что она бы себе понравилась, будь она мужчиной. И еще ей бы очень пошла черная гестаповская форма, как у Штирлица. И хлыстик в руке… Или он не из гестапо? Ну, тогда как у папашки Мюллера… Чепуха какая-то. Расхохоталась, вспомнив рассказ-анекдот одной москвички-узбечки, вернувшейся из Ташкента со спортивных соревнований. У нее в номере стоял телевизор. И вечером после выступлений ей удавалось немного его посмотреть. По центральному каналу показывали сериал «Семнадцать мгновений весны», но уже по новой, национальной моде адаптированный для местного населения и переведенный на узбекский язык. Большей комедии она в своей жизни не видела. Она не помнила деталей, но смысл рассказа был в диалогах. Обращается круглолицый, с выпуклыми глазищами, Мюллер к интеллигентному Штирлицу и говорит:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сделайте то-то, Штирлиц-акя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А тот ему как истинный ариец истинному арийцу отвечает:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так точно, Мюллер-бай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И она поспешила в полутемную, с треснувшей керамической плиткой, ванную комнату, на ходу успев показать язык своему зеркальному, чуть расплывшемуся отражению… Ну и «fuck» – Мюллер-баю…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Идиоты все эти нацболы и прочие, – подумала девушка, – яйцами кидаются, помидорами… Томатный сок – не кровь, у него совсем другой запах…»<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бросила маечку и кружевные трусики в бак для грязного белья, задела плечом полотенцесушитель. Горячо. Пашет, как печка. А у них там, в Махачкале, частенько не было горячей воды. Даже зимой. По часам включали, выключали. Не у всех, конечно… Только у простых, не умеющих устраиваться… А тут хоть и не апартаменты, но жить можно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вообще, в ванной душновато. Открыла настежь дверь. Напевая какой-то привязавшийся мотивчик с дурацким текстом:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;За геройские дела<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нам любая даст герла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рингануть на флэт пора,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фак устроить до утра, —<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;названия и автора коего она не помнила, залезла в старую добротную, брежневских времен, чугунную эмалированную ванну со слегка оббитыми краями и желтыми потеками у верхнего и нижнего слива. Вытащила из нижнего слива заглушку на стальной цепочке, перекинула через край ванны. Подумала: странно, а ведь так у всех, почему никто не смывает эту ржавчину, разве трудно всегда мыть ванну, чтобы не было этих потеков. А может, так и надо. Ведь это далеко не главное в жизни. А что главное? Главное, чтобы костюмчик сидел. По крайней мере, по мнению известных писарчуков…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Взяла в левую руку душевую трубку, направила на лицо. Включила почти холодную воду. Струя ударила в лицо, массируя его тонкими игольчатыми пальчиками, залила лицо, забилась в нос. На мгновение обожгла ледяным холодом, стала растекаться по горячему полуспящему телу живительной прохладой. Через несколько секунд почувствовала, что пальцы на ногах заледенели. Сделала воду погорячее. Взяла гель, мочалку. Тщательно, с наслаждением стала растираться. Почувствовала томление в паху. С чего бы это? Провела правой рукой по груди, соски набухли и торчали, как молодые белые грибочки, нет, пожалуй, все-таки как опята после хорошего дождя. Ей нравилось гладить себя, свое сочное, сильное, упругое тело. Нравилось бы и другим, но не у всех получалось… Хотя кое у кого получалось, и даже очень неплохо…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ладно, хватит, не время.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже вытирая мягким махровым белым, с растрепанными краями, полотенцем свое посвежевшее проснувшееся тело, услышала знакомую мелодию: звонил мобильник, как бы возвращая ее из мира чувственного в мир практический, напоминая о том, что хватит дурака валять, пора этого дурака начинать использовать. Скоро придет хозяин, надо будет платить за квартиру. Хотя он всегда, как придет, встанет и улыбается, как клинический идиот, и ненавязчиво – в сто двадцать шестой раз! – намекает, что, если нет денег, он мог бы войти в ее положение и, как добрый цивилизованный человек, принять другой – конвертируемой – валютой. То есть, как пытался шутить один очень упитанный телевесельчак, войти в положение, потом еще раз – и оставить ее в ее положении…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Мелодия какая-то дурацкая, поменять надо, а то как у какой-нибудь блондинки», – успела промелькнуть в мокрой головке периодически повторяющаяся мысль.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Аллё! – Доскакав в одной нашедшейся тапке до кровати, схватила, запыхавшись, трясущийся и заливающийся соловьями телефон и, нажав первую попавшуюся кнопку, голышом повалилась на спину на кровать, блаженно потягиваясь и улыбаясь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не по-весеннему жаркое солнце уже почти полностью оккупировало комнату, как бойкие кричащие торговки восточный рынок. И так же лезло и подступало вплотную к телу, хоть его никто и не просил. «Хорошо хоть от него запаха нет, как изо рта у этих…» – мелькнула злопамятная мысль. Девушка отползла на неосвещенный угол кровати.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, милая, – в трубке вальяжный, но при этом вкрадчивый гортанный голос подруги Розки, – не разбудила, может, помешала чему-нибудь, с кем-нибудь, а?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, я уже из душа. Жара, солнце… знаешь, такой кайф, как… – вяло начала и как-то даже вдруг с воодушевлением продолжила Алина, подбирая под себя ногу, по которой уже ползли жадные солнечные лучи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как потрахаться… Или даже лучше… Знаю, знаю… Так, значит, ты кончила и сегодня никому не достанется переходящий вымпел молодого комиссарского тела? Ха, ха, ха. Или все-таки снизойдешь до кого-нибудь? – с надеждой уточнил густой, медленно вытекающий, как варенье из банки, медоточивый голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина сквозь трубку увидела липкие, похотливые, всегда довольные своей хозяйкой, честные-пречестные глаза Розки и представила, как трясутся от самодовольного смеха ухоженные, четвертого размера, подругины груди. Как складываются в трубочку ее губки и тянутся, подрагивая, к ее губам, предлагая розовую розу любви, выращенную и взлелеянную на заботливо орошаемой, теплой почве ее всегда глубоко взволнованного и подрыхленного основного инстинкта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Солнце уже гладило Алинины колени своими вездесущими лучами, целовало в живот, заглядывало в глаза, как будто тоже интересовалось ее сексуальным состоянием и спрашивало, осчастливит ли она кого-нибудь сегодня. Алина сделала небольшое усилие, стряхнула дурман, засмеялась:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ха-ха-ха, завидуешь или хочешь, чтоб познакомила? Сегодня Петя… помнишь того банкирчика, что недели три назад подрулил к нам в караоке на Щелковской? – Алина сдвинула колени и поджала под себя вторую ногу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Помню-помню, вещь хорошая, нужная, но очень скучная, когда не пьяная… Куда он денется? Слушай, ты же в своем Черножопинске пела вроде… – обильно заполнил трубку влажный Розочкин голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина живо представила серо-желтое трехэтажное, с осыпавшейся лепниной на фасаде, здание, находящееся, кажется, неподалеку от старинного особняка, в царское время занимаемого князем Барятинским, победителем Шамиля, самым ненавидимым после Ермолова местными националистами человеком. Даже камень на горе в красивейшем высокогорном селении Гуниб, на котором он сидел, принимая капитуляцию имама, несколько раз взрывали… Восстанавливали и опять взрывали. Вспомнив свою музыкальную школу, вспомнила и музыкальное училище, находящееся в самом центре, на улице Ленина, дом, кажется, двадцать. Как она волновалась, поступая туда. А поступила легко, сыграв и спев намного лучше всех, даже удостоившись личного поздравления директора… Алина вспомнила себя в коричневом платье и черном школьном фартучке с белыми бантиками на черных косичках, старательно разучивающей какие-то этюды, то ли Шопена, то ли Чайковского… И себя же, пытающуюся исполнить какую-то арию под аккомпанемент Анны Андреевны, престарелой, очень тихой и доброй учительницы музыки. Она всегда смотрела на Алину грустными глазами и говорила, что надо ей отсюда уезжать… Где она теперь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я, подруга, даже в педагогическом универе на музфаке училась…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну вот, а я о чем?! Хочешь, я тебя с продюсером познакомлю? Слышала про девчоночью попсовую группу «Фейс», ну, типа «Виагры»… Состав мне, правда, не очень нравится, на мой взгляд, лохушки, даже ногти правильно красить не умеют… Там только одна хорошая солистка, нужны еще две, но песни прикольные. Некоторые на радио крутятся, слышала, наверно…. А я тут недавно новые послушала, вообще, улет!<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ах, как же ты целуешь и ласками пытаешь,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как будто мое тело ты глазами раздеваешь… —<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;все это подруга Розка пропела не в такт и мимо кассы. – Да и сам продюсер тоже так ничего, – симпатяга. Он, кстати, песни пишет Долининой, Алегровян, Кирракорову… То есть уровень, сама понимаешь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина улыбнулась. Слышала она про эту группу. Песня, кажется, «Размножайтесь мальчики, размножайтесь девочки…» Или что-то в этом роде… Да, после Чайковского это, конечно, уровень… Но ведь она уже пела в группе, так, впрочем, в Москве и оказалась… Проклятый продюсер, проклятая группа… Задумалась. Но петь-то ей все равно хотелось. И не только в душе или в постели. Но это было предложение в прошлую жизнь. А она только-только от нее избавилась. И чего ей это стоило. Но все-таки творчество! Оно манило, притягивало. Зря что ли столько училась: сначала в музыкальной школе, потом в училище, потом на музфаке… Только это с Махачкалой и мирило… Да и никуда эти Пети, Васи, Саши не денутся. Совмещать можно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Когда? – почти с вызовом спросила Алина, внезапно готовая хоть сейчас, хоть в таком виде ехать к этому Розкиному продюсеру. В таком, пожалуй, даже лучше, эффектней… Смотри ты, даже соски сразу напряглись.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Знаю я этих продюсеров, все они одинаковы, их как будто штампуют на какой-нибудь одной фабрике. Песенки, улыбочки, коньячок, водочка. Потом: „А спойте, а станцуйте. А фотографироваться любите, а знаменитой быть хотите? А как к «Плейбою» относитесь, не побоитесь в нем увидеть свою фотографию. Ну, тогда, милочка, раздевайся, чего ты ждешь? Посмотрю, как ты ведешь себя обнаженной, не стесняешься ли, не боишься… Ну, а что, деточка, это же шоу-бизнес. Если стесняешься, тебе надо идти в библиотеку работать… А голой петь и танцевать можешь, а на шпагат сесть? Ну-ка, покажи. Иногда ведь и в банях-саунах выступать приходится. И на яхтах. А к сексу как относишься? Почему со мной, с нужными людьми… Хотя иногда и со мной можно. А так с богатыми дядьками. А думаешь, кто деньги на группу дает, на клипы, на песни, на шмотки ваши, на костюмы? Не государство же, не Путин. Им искусство – до фонаря. Искусство у нас на самоокупаемости. А самоокупаемость искусства, как говорил один мой знакомый писатель, Юрка Поляков (он с ними со всеми, что ли знаком?), то же самое, что самоокучиваемость картошки. Так что если ты не картошка, то должна научиться окучивать разных фруктов… Ха-а-а, хорошо сказал… Ты ж не дура, мне кажется… Ну, что, разделась? Ложись…“<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все они одинаковы, эти… продюсеры».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Когда? – нетерпеливо повторила Алина, предчувствуя очередной поворот-разворот в своей, ко всему уже готовой судьбе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сегодня ровно в полседьмого жду тебя у «Кофе хаус» на Кутузовском, – все так же вальяжно, как обожравшаяся кошка, промурлыкала Розка. – Пока, пока, трусики не забудь… Шутка.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хандра прошла. Алина, надевая на загорелое обнаженное тело ярко-желтое с красными розами платье, уже знала, что будет звездой. Ей казалось, что она отчетливо представляет, как засияет на тусклом, лживом отечественном небосклоне, где все звездочки-звездульки, появившиеся в последние времена, получили свои сомнительные орбиты и свои величины не своим талантом и любовью к искусству, а своей сделанной пластмассовой внешностью. Своей бросающейся в глаза собачьей покорностью и скрытой в глубине души кошачьей преданностью купившим им это утоление амбиций олигархам. Только выражение «звезда третьей-четвертой величины» заменялось теперь выражением «звезда с третьей-четвертой величиной»… бюста, разумеется… Представляла, как заставит говорить о себе. Видела, как к ее охренительным длинным ногам пачками валятся неразборчивые и разборчивые, но уже разобранные мужчинки, ползают, целуют туфли, признаются в придуманной ей для них любви, молят о пощаде… Особенно чурки…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она отложила фен и расческу, наклонилась и обеими руками поправила волосы. Потом, распрямившись, резко встряхнула головой, распушив свою и без того пышную шевелюру. Надела на уши, плохо видимые сквозь густые, жесткие, закрученные в спирали локоны, больших размеров сочно-вишневые клипсы. Покрутила головой, попыталась увидеть, как это смотрится со спины. Достала открытые красные туфли на очень высоком каблуке, с металлическими окантовками спереди и сзади, надела их, прошлась по комнате, подпрыгнула. Подумала, еще бы розочку в волосы, и совсем Кармен… И осталась собой очень довольна. Надо сказать, что эффект получился на самом деле колоссальным. И такой эффект производят обычно красивые девушки, рост которых больше метра семидесяти. Стоит им надеть высокие каблуки, как все мужчины, ростом даже выше среднего, начинают казаться рядом с ними школьниками. А в Алининой, штурмуемой не одним мужчиной красоте был метр семьдесят три. Да еще каблуки. Да еще прическа… Да еще самомнение… На колени, холопы! Пик Коммунизма вам не по зубам!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так, сейчас пять часов… – в мозгу завертелась золотая, с бриллиантами, часовая швейцарская шестеренка, – Петя должен заехать через тридцать минут. Можно покурить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Достала длинными, средней ухоженности пальцами с яркими кроваво-вишневыми ногтями, напоминающими издалека когти голодной тигрицы, запущенные в растерзанную, разодранную домашнюю корову (почему корову? почему домашнюю? – потому!), красивый брикетик медленной смерти (а мы и не торопимся) под названием «Мальборо». В миллионный раз, как и миллионы других, подумала глупость: интересно, сколько таких надо выкурить, чтобы убить лошадь? Чушь какая-то: курит кто-то, а умирает лошадь… Пусть бы лошадь сама и курила тогда… Достала элегантную сигаретку, поднесла к губам, вульгарно, викториеобразно зажав ее между двумя пальцами. Вдруг поняла, что не накрасила губы, хихикнула:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, ладно, тут вон смерть рядом ходит, а я о такой ерунде думаю… в машине накрашу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чиркнула подаренной кем-то зажигалкой. Затянулась. Вышла на балкон. Вернулась. Взяла сумочку, открыла, задумалась… Как сказать Пете, что планы поменялись. Он ведь ее куда-то везти собрался, что-то планировал, ресторан вроде заказывал. Как сказать, как сказать… так и сказать – планы изменились. У меня, может, жизнь меняется… Не хочешь везти и ждать, уматывай, не велика потеря. Ты ведь не весь мой жизненный план, а только его небольшая, начальная, да еще и женатая, часть. Тоже мне, возомнил о себе! Бабки есть, так все можно?! Такие, как я, не продаются. Задешево уж точно. Ладно, что заводиться раньше времени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На всякий случай положила в сумочку презервативы. Вдруг с Петей не поругаемся и поедем к нему… на дачу… Или, наоборот, вдруг с Петей поругаемся. И останусь у… Как его зовут-то хоть? Как, как? Продюсер его зовут. Какое красивое имя! А кстати, почему Розка меня с ним знакомит, она сама до мужиков охочая? Тем более до продюсеров, режиссеров, актеров, вахтеров, таксистов, милиционеров… Шутка. Вот бы она услышала. Убила бы. Или задушила в объятиях. Да, но почему знакомит? Просто на сваху она не похожа… Почему? А, поняла – внешне Розка очень эффектная: ростом метр семьдесят четыре, грудь четвертого размера, своя, натуральная. Держится с мужиками уверенно, даже нагло, недавно вон известного в прошлом хоккеиста захомутала (его в Канаде то ли «русским паровозом», то ли «русским самосвалом» прозвали), а параллельно – еще и ведущего молодежной телепередачи «Ночное солнце», пердуна старого. А все туда же, любитель молоденьких девочек. А запал он на нее после того, как она ни к селу ни к городу заявила за столиком в компании на какой-то модной вечеринке, что первый секс в ее жизни был с действующей пожарной командой, причем со всей сразу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Только пожарные, и то – на время, смогли потушить во мне бушующий огонь. Настоящую девушку нужно проверять только пожарными, – томно сузив глаза и выпятив вперед подбородок и, естественно, грудь, шептала Розка налево, направо и за два соседних столика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почему именно с пожарной командой, а не с моряками Балтийской флотилии, она и сама толком не знала, но впечатление произвела. Потом расхохоталась и сказала, что пошутила, пожарных было только двое. А он подумал, надо же какая раскрепощенная, талантливая девушка, далеко пойдет… с моей помощью… И снял Розке квартиру, правда недорогую и на окраине Москвы (но не в Перловке же), денег начал подкидывать, они ей тогда очень были нужны. Впрочем, как и сейчас. Так почему? Двигается Розка вроде неплохо, как танцует, правда, не видела… Но попочкой крутит очень сексуально. Ё-мое, так она, видимо, тоже в группу хочет, а вот петь она точно не умеет, даже в ноты не попадает. А всем уметь петь и не обязательно. Одна поет, другие попочками вертят, батманы бросают да богатеньким папикам глазки строят. А главное качество современной певицы у нее есть. Вон посмотрите, Семигрудич эта… Как ее представляют – певица, пятый размер груди (в общем, звезда пятой величины). Класс! А Розка поинтересней будет. И грудь своя, да и не намного меньше. И ростом выше. А что петь не умеет, так даже лучше (хотя как будто Семигрудич умеет…), не кинет продюсера, не уйдет никуда. Готовая, почти надежная звезда. Ладно, посмеялась, хватит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вон, кажется, и Петя подъехал. «БМВ» свой никак не может втиснуть между двумя «жигулями», дергается туда-обратно. Как будто время вышло, а кончить не может… Деятель… Что-то мысли все об одном. Что-то будет! Ну вот, запарковался, вышел. Бедный мужик, устал даже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя заметила, продолжила выяснять отношения со своим внутренним миром Алина, не любят все эти начинающие олигархи (да и кончающие, собственно, тоже), чтобы их мужиками называли, они все – мужчины. Кинжал им в зубы! А с ними – не бабы, не телки, а женщины. Женщины! С одним – королева, с другим – принцесса. Ведь все должно быть достойно (в их кругу). Элита хренова! Это потом надоевшие женщины становятся шлюхами, девками, их бьют, дарят товарищам, проигрывают в карты, продают друг другу через этого ублюдка жирного – Изю Клистермана, похожего на стриженый и выцветший на палящем московском солнце пожухлый кактус. У, мерзость! Кактус, обоссанный идущим в страну золотой мечты верблюдом демократии… А сейчас этот кактус еще и в телевизоре выставили, как в витрине, две передачи собственные дали – «Ночь с Клистерманом» и «Красавицы под чудовищем», где этот мерзопакостный очкарик учит девочек продаваться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Муж, – говорит, – это как работодатель. Поживете года три с олигархом, бабки, квартиру с него получите и отвалите…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вон недавно эта потасканная красавица Аэлита Барабаш во всех СМИ заявила (правда, после развода), что муж ее заставлял с детьми играть, посуду мыть, еду готовить – в общем, издевался, как только мог, держал на положении рабыни… Ну, прямо изверг! Вот уродка… Сумасшедший дом! А пока они жили вместе, были граф с графиней да князь с княгиней. И сам Кирракоров был у них на посылках – то ли на Евровидении, то ли где-то еще подальше…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ух ты, какой букет шикарный! Красные розы. Я, как чувствовала, платье такое надела. Красные розы – это, кажется, страсть. Ну, что ж, стражди! Я тебе покажу, недораскрученный мой… Подать и мне Кирракорова!.. Хотя на кой хрен мне этот расейскоподданный болгарского происхождения, похожий на грустного турецкого султана?! Пусть за старушками бегает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Петенька, ку-ка-ре-ку-у, я уже выхожу, – размахивая обеими руками и оскалившись издали кошачьей улыбкой превосходной степени (это, видимо, когда большая кошка уже наступила на маленькую мышку и открыла страшную зубастую волосатую пасть… Почему волосатую? Волосатую, пожалуй, можно убрать), Алина поприветствовала дорогостоящего ухажера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И уже в ту же секунду она спускалась в этом отмороженном черепашьем, почти стоящем на месте лифте навстречу своему так давно ожидаемому временному счастью, вернее, благополучию, а может, к своему билету в мир больших возможностей, в мир выбора возможностей, в мир возможного выбора – в общем, в выбор большого мира… Совсем запутали бедную девочку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пусть сам придумает, как сказать, халявщик, а я сделаю так…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина чмокнула Петю в растопыренные губки и, небрежно вдохнув запах дорогих метровых роз с полуметровыми шипами-колючками, подождала, пока он распахнет перед ней переднюю пассажирскую дверцу роскошного семьсот пятидесятого «БМВ» черного цвета, уже подмигнувшего ей всеми своими стоп– и прочими сигналами… А потом сама, с очаровательной виноватой улыбкой, открыла заднюю. Но уже сев упругой попочкой в мягкий салон, она не спешила занести в него правую ножку, заметив, что на нее с большим вниманием и явным интересом уставились два симпатичных парня из серебряного джипа. Смотрите, голуби, смотрите…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Улыбнувшись им и слегка поерзав по приятной коже сиденья, она, медленно осмотрев себя сверху вниз и обратно, все-таки занесла изящную ножку в сладко пахнущий дубленой кожей, дорогим пластиком и заморским деревом салон и закрыла за собой дверку полностью тонированного автомобиля. На мгновение исчезли все звуки, и внешний мир просто перестал существовать. Как будто не было только что весны на свете, не пели веселые птички, не кричали детишки на площадке, не гавкали и не гадили в детской песочнице недодрессированные собаки, не визжали на них и их невозмутимых козлов-хозяев испуганные мамаши, в истерике похватавшие своих расплакавшихся чад. Не было ничего. Даже обычного в таких случаях полумрака не было. Была… черная дыра… открывающихся перед ней возможностей и перспектив. Эта дыра оглушала ее, обволакивала горячее выпуклое тело, ощупывала ее множеством рук, смотрела на нее тысячами болезненно блестящих черных глаз, словно примеривалась к ней, привыкала к ней, сживалась с ней. И похоже, они понравились друг другу. Сработались, как бы сказали раньше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Где-то далеко-далеко, в глубине, тихонько, как игрушечный, заработал, зарокотал мощный мотор. Глухо-глухо, тихо-тихо, ненавязчиво-ненавязчиво. Засветились красивыми цветными огонечками, закрутили белыми стрелочками различные датчики, циферблаты, спидометр, полилась негромкая классическая, немного вязкая музыка. Машина медленно тронулась, объехала дом и выплыла на шоссе Энтузиастов. А вот включился климат-контроль – не услышала, а скорее почувствовала Алина: накатила приятная волна свежего воздуха. Розы затрепетали, как живые, зашептались, стали раскачиваться в руках, шурша листьями и лепестками в такт покачиванию автомобиля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина положила цветы на сиденье, расстегнула пуговицы на своем белом итальянском плаще, подаренном ей на день рождения (кажется, не Петей), закрыла глаза, словно сразу потеряв часть силы. Петя что-то рассказывает – кажется, хвалится удачной сделкой? А чем ему еще хвалиться? Не длиной же своего недостойного достоинства, немного доставшего ее, несмотря на Петин достаток… Жестоко улыбнулась своей шутке. Донесся будоражащий запах дорогого Петиного парфюма. Глаза стали улавливать вспышки за стеклами, силуэты домов, тень промелькнувшего мотоциклиста. Вот тоже смертнички, носятся как угорелые, тарахтят громче тракторов. Да еще и радио на всю улицу включают, чтобы все вокруг слышали. Чтоб он свалился, прости господи! Вот уж точно – умирать, так с музыкой!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Открыла глаза, оказывается, еще даже до площади Ильича не доехали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Виновато прищурилась, ласково улыбнулась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Петь, а мы куда, опять в «Космос» к твоим друзьям едем? – вкрадчивым – даже не голосом, а каким-то утренним дыханием ангела прошелестела Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, нас ждут. Артурчик Артурыч уже звонил. Вначале на втором этаже у Леши посидим в узком кругу, потом Сема подгонит свою команду королев красоты из агентства – кажется, «Барановические узоры», – и поедем на «Баранович» зажигать, помнишь, корабль такой. Удачно он его тогда купил… Кстати, Лебс с Глызиновым подъедут, попоют. Аленка Апкина обещалась. В общем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Петь, я сейчас не могу… – Алинин ангел прикрыл бессовестные уста вздрогнувшим черным крылом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как не можешь, Линочка, мы же заранее договаривались… А что случилось? – Петя, повернувшись вполоборота и откинув назад правую руку, положил ее на левое бедро девушки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ничего, просто мне надо срочно заехать в одно местечко… Не одной, с Розой, ты же ее знаешь… – почти пропела Алина, озорно сверкнув глазами и делая вид, что не заметила, где находится Петина рука и что она делает. Ангел вылетел и забился под велюровый потолок автомобиля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да мало ли кого я знаю, нас же ребята ждут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты поезжай, а я потом приеду. Мотор поймаю. Мне там надо-то побыть всего часа два, три от силы… А ты едь. – Алина спокойно убрала руку Пети со своего бедра. Ангел с победой вернулся обратно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мотор она поймает. Триппер ты поймаешь. Знаю я эту твою Розу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты чё, охренел. Ты что обо мне думаешь, ну-ка, останови, я выйду… Останови, или я на ходу выпрыгну. – Разгневанная, она попыталась на самом деле открыть дверку. В гневе и боли ее лицо с четкими, правильно прорисованными чертами было великолепно… Богиня! Ангел вытащил разящий меч.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, прости, милая, я не то имел в виду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что не то?! Вам там королев с принцессами подвезут. Сами чего-нибудь не поймайте. Рыбаки… – Ангел с размаху поразил Петю в голову.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Петя почувствовал абсолютную правоту в словах подруги и полностью сдался, да и ругаться ему сегодня ну совсем не хотелось. К тому же девочка эта с некоторых пор стала иметь над ним некую непонятную ему власть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну это не мне, это для ребят, точнее, для компании, чтобы веселее было. И девчонки порепетируют, ну там, как держаться в свете. Они же летом в Грецию на фестиваль какой-то там едут. Ну, прости, Линочка, прости. Мир, да? Знаешь, давай я тебя довезу и подожду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А как же твои ребята, вдруг они без тебя королями станут? – уже чисто по-женски, почувствовав полную победу, напоследок надавило на выступившую чужую мозоль очаровательное создание… Алина, обиженно замолчав, закрыла глаза, давая Пете возможность еще помучиться в горниле страдающей совести… Ангел, торжествуя и похихикивая в ладошку крыла, чуть не обгадился от счастья.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Машина, плавно оставив позади себя аквамаринового цвета красивый храм Сергия Радонежского начала девятнадцатого века, с высокими, врывающимися в небо золотыми стрелообразными головками-наконечниками колокольни и самой церкви, помчалась вниз по узкой Николоямской улочке мимо старинного здания Рогожской полицейской части с пожарной вышкой-каланчой, приближаясь к Садовому кольцу. Поднырнула под мост эстакады и направилась мимо старинных, с подновленной лепниной, особняков, отданных под банки, рестораны и различные деньгозарабатывающие представительства, к великолепной громаде сталинского ампира. Проскочив высотку на Котельнической и опять повернув направо под Большой Устьинский, кажется, мост, гордость немецкого автопрома с длинноногой гордостью московского банкира в чреве, поплыла вдоль кованого парапета Москвы-реки, рядом с разрушенным и непонятно как перестраиваемым, как и сама наша страна, зданием гостиницы «Россия». Ехать, вернее, пробиваться сквозь уплотнившиеся потоки сверкающих, сияющих и сигналящих членовозов стало труднее. Тем более что почти в каждом из них были свои начинки из отечественных и даже импортных гордостей и гордостаев. Но пока еще можно. Показались величественные башни и стены старого Кремля. Изящная, зажженная еще отцом Ивана Грозного, Василием Третьим, свеча колокольни Ивана Великого освещала и золотила облака, проплывающие над Москвой, словно посылая с ними свое благословение всем городам и весям государства Московского… Впереди, чуть левее, мелькнул новодельный облик храма Христа Спасителя, напоминающего своей белизной огромное, придавленное к земле, но пытающееся взлететь тяжелое облако.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ладно, Алиночка, хватит, ну, прости дурака. Куда ехать-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На Кутузовский, – все еще дулась, демонстративно прикрывая глаза девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну Алинка… Перебор уже… Ты же видишь, другой бы убил, а я сам голову под топор кладу. Точнее, под твою туфлю, под твою шикарную ножку… Или между… Вот достойная смерть… Приятная… – Прощенный Петя, перегнувшись через спинку сиденья, восстанавливал свою, мужскую, справедливость.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, обалдел, убери руку, смотри на дорогу, а то сейчас врежемся куда-нибудь. Будет тебе и достойная и приятная… Смотри на дорогу! Убью… Убер-р-р-и!!! Балбес… Ха-ха.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«БМВ» уже проезжал корпуса бывшей Ленинки. И с ее строгих серых стен на Алину безразлично взирали каменными лицами тени великих писателей и мыслителей прошлого, кого-то из них она даже узнала и даже где-то в глубине души поздоровалась, сказав: «Привет, как жизнь?!» И опять закрыла глаза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мимо дорогого салона автомобиля, словно мимо Пупа Земли, временно обосновавшегося на Воздвиженке, пролетело административное серо-зеленое здание, принадлежащее, судя по вывеске, Государственной думе, с неизменным милиционером, обкуривающим вход и, видимо, так защищающим его от нечистой силы. Потом показался Дом дружбы народов, напоминающий небольшую, серого цвета крепость, с арочными проемами окон и дверей и большими, круглыми, почти боевыми башнями на фасаде, венчающимися зубчатой оградой (вероятно, и дружба должна быть с кулаками). Слева, как корабль, вклинившись между Старым и Новым Арбатами, качался на волнах ресторанной моды ее законодатель – ресторан «Прага». Вокруг во все стороны сновали люди. Где-то, собравшись группами, пели песни, где-то танцевали, где-то что-то продавали и что-то покупали. Прямо на проезжей части суетились два толстых низеньких гаишника, крутили, махали своими палками, изображая кипучую деятельность. Алина, уже окончательно открыв глаза, улыбалась солнышку, мальчикам с гитарами, бело-серой крепости и даже этим смешным регулировщикам… Проехали красивое дореволюционное здание бывшего элитного роддома имени Грауэрмана, прижатое к задам «Праги» и подарившее миру на этих самых задах Окуджаву и Миронова, Ширвиндта и Державина, Кира Булычева и даже, простите за выражение, Веру Глаголеву. Алина несколько дней назад видела передачу про этот канувший в Лету вместе с Большой Молчановкой роддом. В фильме «Место встречи изменить нельзя» Володя Шарапов с Варей Синичкиной именно сюда отвозят малыша, брошенного матерью… И теперь у Алины вдруг мелькнула тут же подавленная надежда на то, что и она могла бы тут быть… Раньше… Вот Барабаш – сучка, с детьми ее заставляли играть!.. Она отмахнулась от этой мысли, как от наваждения, натужно зевнула и стала дальше беззаботно смотреть в окно. Мимо проплывали большие, раскрытые всегда на одной и той же странице стеклянные книги, у подножия которых вальяжно расположились магазины, рестораны, казино. Все это сверкало, мигало, переливалось бенгальскими огнями, зазывало зайти внутрь, попытать судьбу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Въехали на мост над Москвой-рекой. Взорам открылись безбрежные, по московским меркам, дали, повеяло свободой и простором, захотелось взлететь и улететь куда глаза глядят… А глаза уже глядели на Дом правительства, бывший Дом Верховного Совета, или Белый дом, как его на американский манер стали называть в эльцинские времена, безжалостно расстрелянный выжившим из ума, но цепляющимся за власть, явно не страдающим парурезом, то есть боязнью мочеиспускания на людях, аморальным алкоголиком и его предавшими свою страну приспешниками в погонах…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Тогда она была еще маленькой, но помнит, как мама и все соседки, собравшись у них дома, плакали, не отходя от телевизора, в котором стреляли танки, полыхал адовым огнем и коптил черным дымом большой белый дом, проклинали по-женски, твердо и неотступно, беспалого варвара… Впрочем, Бог не фраер, все видит, как сказали бы неформальные лидеры теневой стороны нашей жизни. Хотя даже они содрогнулись, увидев содеянное и транслируемое CNN на весь мир – с заранее раскупленных мест – безумие. А Бог уже покарал многих из тех, кто проливал невинную кровь. Кого взорвали, кого убили сослуживцы, кто сам сошел с ума, как хиросимский убийца-летчик… Это она уже услышала позже и совсем от других людей. С кем только не сводила ее судьба…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как там тепло… Мечта поэта… Дай руку-то погреть… – не унимался прощенный банкирчик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Похоже, его сексуальная активность начинала вскипать и подниматься, как на дрожжах. Словно Алина была такой феромоновой ловушкой для крупногабаритной моли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Смотри, куда едешь, осторожно, долбанешь ведь его сейчас…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В сторону от огромного «БМВ» шарахнулся синенький «смарт», маленький, новенький, блестящий, похожий на еще не растоптанный башмак, который до этого гордо, неторопливо и, главное, безнаказанно гулял по самой середине проезжей части, не обращая ни на кого никакого внимания. Разлетелась, как стайка воробьев, группка еще каких-то игрушечных машинок. «Смарт», нелепо надетый на какую-то отмороженную блондинку, стал отставать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ладно тебе… Не долбану…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кончай уже хренью страдать, вон менты впереди…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«БМВ» резко притормозил, а «смарт», наоборот, вильнув задом (или задником) и набрав обороты, стал, прихрамывая от обиды, словно потеряв один каблук, гордо удаляться от обидчика. Все эти телодвижения на дороге не остались не замеченными незаметными до поры до времени гаишниками, которые ну просто ждали какого-нибудь подобного подарка судьбы. И вот уже один из них, чья очередь подошла доить знатного лоха, энергично жестикулируя деньгозарабатывателем, приглашал водителя к неформальному, но продуктивному общению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Оппа, накаркала, вот он, враг народа, уже машет, как мельница. Свисток не проглоти… Засунуть бы ему эту палку кое-куда… Сам идет, не дождется… Ладно, выйти, что ли? Чтоб на тебя не глазел. А то ведь еще придумает сейчас шмон какой-нибудь. Ведь раз красивую девушку везешь, значит, куда-нибудь и оружие спрятал…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ни пуха.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– К черту!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А может, мне с ним поговорить, попросить, поулыбаться?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, хочешь, чтобы мы здесь на вечное жительство остались, сиди и не двигайся. И даже не смотри в его сторону. Прошу тебя!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Петя с усилием выправил серьезное, спокойное выражение лица. И направился навстречу степенному, медведеобразному, уверенному в своей почти спортивной победе, хотя и хромающему сразу на две ноги, две руки и голову, среднестатистическому гаишнику, знакомому каждому из нас по той доброй сказочной игре для взрослых мальчиков и девочек под названием «московская дорога с засадой». Со стороны казалось, что встретились два грустных заботливых одиночества, показывающих друг другу дорогу к счастью. Оба то по очереди, то сразу вместе махали руками, указывая куда-то вдаль, на видимое только одному из них место, в котором он, видимо, по доброте душевной очень хочет увидеть собеседника. Они то, кланяясь, приближались на почти интимное расстояние, то, расшаркиваясь, отскакивали друг от друга на дистанцию дуэльного выстрела. Потом опять сходились, взявшись за руки, как девушка с лихим гусаром в повторяющемся в сто пятьдесят шестой раз па французского менуэта времен Людовика Четырнадцатого. Внезапно музыка закончилась, выключился свет, и музыканты ушли. Петя поблагодарил свою (свое, своего) партнершу (партнера) за прекрасный танец. Что-то протянул ей (ему) в знак благодарности и, не провожая, развернувшись, зашагал к машине. Петя шел к автомобилю, и реальность, медленно и неуклонно, неуклюже возвращалась ко всем, кто имел счастье наблюдать эту поэтическую картину…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина всем телом подалась навстречу открываемой двери, так что в разрезе ее платья нескромно, почти в полную величину, засветилась, качнувшись, так волнующая Петю и, надеюсь, нас с вами, уважаемые читатели, молодая, та, что не совсем умещается в ладони, теплая женская грудь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну что, как?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Петя неторопливо сел в водительское кресло, тихонько, почти про себя, самодовольно засмеялся, бесшумно завел двигатель. Машина, вальяжно заурчав пятилитровым движком, неумолимо тронулась с места.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я его спрашиваю: я что-нибудь нарушил, в чем дело? А он: вы пили сегодня? Я говорю, да нет, только собираюсь, не составите компанию? А он без юмора… Это нельзя, лучше дыхните, говорит. Я дыхнул, а он свой нос почти мне в рот засунул, нюхает долго так. Кайф поймать пытается… Потом говорит: вы ехали, виляя. Это почему так? Это правилами запрещается! Так что мы можем проехать на освидетельствование. Далеко? – спрашиваю. А он так спокойно: в медсанчасть. А это на час-полтора как минимум. Я говорю: я вильнул, потому что CD-диск уронил, пытался поднять. А он смотрит на меня, как филин, глаза выпучил: а это кто у вас в салоне? Разглядел ведь, собака… Говорю, а вам какое дело? Может, и никакого, говорит. С вас – сто баксов. Я охренел, говорю: ты чё, командир?! А он так по-доброму, с улыбкой: да ладно, тебе что, жалко?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну и что, ты отдал?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Отдал, конечно. Ну, во-первых, я такой наивной наглости еще никогда не слышал… А во-вторых, у тебя регистрация есть, а место работы, учебы? Нет. Ну, и так далее… Ладно, поехали… А мне понравилось, продолжим?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обалдел совсем? – засмеялась Алина, убирая шаловливую Петину ручку со своей строптивой ножки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, куда ехать, жадина? Не дает ребенку поиграться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– К «Кофе хаусу». Знаешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И Петино авто продолжило свой бесшумный, но, как мы уже понимаем, бесславный (для Пети) путь к Алининому счастью.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот и он, Кутузовский проспект. Дорога в гордую и трагическую историю нашей многострадальной Родины (где она это прочитала?). За окнами машины грациозно проплывала, как гигантская жирафа, великолепная, поражающая своими пропорциями гостиница «Украина», расположенная в одной из сталинских высоток в излучине Москвы-реки. Справа и слева мелькали, как разлетевшиеся брызги золотого шампанского, шикарные, всегда практически пустые рестораны и бутики. В стеклянные двери не спеша заходили ухоженные, сладко благоухающие божественными духами и несмываемой, сверхщедро оплачиваемой похотью молодые загорелые самки. Причем верхняя их часть вплывала, несомая крыльями норковых горжеток, а нижняя семенила на высоких звенящих, вечно запинающихся каблуках. Заходили в сопровождении мускулистых охранников и не очень-то внешне заметного папика-бойфренда, пахнущего дорогим коньяком и нафталином одновременно. Это им бросались навстречу официанты, продавцы и топ-менеджеры, это им подмигивали шикарные манящие блондинки в бриллиантовых колье с обнаженными плечами с будоражащих сознание витрин и многочисленных реклам. Это для них конструирует свои замысловатые, сверхсложные платья стоимостью, сопоставимой с ценой дорогого автомобиля, маэстро-кутюрье Валентин Юдашкин, чья золотая крепость-мастерская занимает весь первый этаж проезжаемого сейчас слева дома. Большие окна занавешены золотыми плотными шторами с массивными золотыми набалдашниками, за которыми мелькают беспокойные тени маленьких юрких исполнителей. А к главным дверям, постоянно сменяя друг друга, подъезжают, подплывают, подлетают представители золотого миллиарда планеты Земля (российского розлива, с несдутой пеной)… А вот и шикарный, желто-розового цвета, с лепниной по фасаду, магазин детской моды для детей олигархов. Петя ей рассказывал, как однажды зашел туда с другом и охренел от цен. Он себе покупает дешевле… Из машины не видно название, но Алина, рассмеявшись, подумала, что назвала бы его «Олигаша»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот на секунду перед ее взором выскочила из проема в домах маленькая, но гордая бронзовая конная фигурка полководца Петра Багратиона с золотой саблей в откинутой руке. Она вынырнула, словно преследуемая, уже обступаемая сзади, возвышающимися над ней, громоздящимися, словно чудища-терминаторы, полумертвыми, отливающими предсмертным металлическим синим блеском, шевелящимися нелепыми глыбами Москвы-сити…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина вдруг явственно увидела выплывающую из-за этих стеклянно-каменных уродин, словно материализующуюся из спрессованного там воздуха и нависающую над ней довольную рожу Магомеда Каримова и четко услышала сопровождаемые гуляющим эхом слова «Все равно ты будешь мое-е-ей! Ником-у-у-у не достанешься. Ты только моя-я-я!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все это потом преследовало Алину по всему Кутузовскому…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Из-за резко выехавшей с парковки маленькой спортивной, почти игрушечной машинки «БМВ» с Петиными не произносимыми здесь комментариями притормозило у знаменитого в прошлом дома (Кутузовский, 26), с отломанными благодарными потомками мраморными досками (другими благодарными теперь восстановленными) в честь «выдающихся деятелей» нашей славной партии и государства. Здесь жил Брежнев, здесь жил Андропов, здесь жил… Всё, больше не живет… Другая жизнь, другая реальность. Рыжий Чибас рулит. Проехали…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А вот и «Кофе хаус». Кстати, их тут два… С пристроенным к дому и занимающим две трети тротуара фирменным тентом-навесом, под которым расположились болтающие и жующие граждане нашей дружной и до сих пор еще необъятной Родины. А вот и Розочка – сочная, аппетитная, но одноразовая, как все эти хаусные кофе, пирожные или тортики… Как все модное и ненастоящее, заполонившее в последнее время души людей и пространство нашей страны с гораздо более чем тысячелетней историей. А где-то там дальше (секунд двадцать – сорок езды) Триумфальная арка, музей «Бородинская панорама», Поклонная гора, где ждал ключи от Москвы самонадеянный, со всеми договорившийся, все просчитавший и привезший в Отечество наше тонны фальшивых денег, удачливый завоеватель Европы… Все это Алина слышала и надолго запомнила от смешного, длинного, но умненького мальчика-студента Славика Ерошкина, так искренно и по-доброму старомодно, с кино, мороженым и вечерними неторопливыми прогулками по уставшей Москве, пытавшегося за ней ухаживать. Наивный мальчик… Пусть у него все будет хорошо…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Слушай, Алинка, что-то я завелся, может, по-быстрому, а? Прямо здесь, в салоне… Хочется очень… Запаркуемся где-нибудь подальше, во дворах…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Совсем с ума от горя съехал? Потерпи до лучших времен, дорогой…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…И запылала Москва синим светом, ярким пламенем. И остались от мечты заносчивого корсиканца только рожки да ножки… Не видать ему не только грезившейся Индии, не только Питера, но уже и ликующего и салютующего в его честь Парижа почти не видать (ну, разве что совсем ненадолго), как своих чистых белых панталон. Финита ля, как говорится… Наполеон, капут! Шерше ля фам, господа!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;То есть здравствуй, дорогая Розочка! Вот и мы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отливая на солнце блестящими решетками, ручками, фарами и дисками, дорогое авто с достоинством подкатило к жующим и пьющим под шатром и тихо встало в ряду таких же достойных, включив стоп-сигналы и выключив габариты. Алина выпрыгнула из машины, затмив своими буферами, ручками и ножками все их ручки, фары и стоп-сигналы. И, крикнув Пете на ходу: «Жди!» – она обнялась с подругой. Буфера, ручки и ножки Розочки были отполированы по последней моде. Они, блестя и сияя, с неподдельной радостью переливались в лучах заходящего солнца, как глаза папуаса из Новой Гвинеи, увидевшего солнцезащитные очки, потому что ими очень удобно, отломав дужки, ковыряться в земле и доставать вкусных червячков и личинки. И очень хорошо, что девушки пошли в одну сторону, потому что разглядывающая Розочку и даже не глотающая слюну мужская братия теперь была вынуждена визуально желать еще и Алину и цепкими липкими взглядами сопровождать теперь обеих. И если бы девушки пошли в разные стороны, то зрачочки в глазенках многих персонажей не нашего романа могли и не выдержать, разъехавшись в разные стороны, как колеса хорошего спортивного велосипеда, привязанного за раму у темного подъезда в не самом спокойном районе города. Но сильная половина человечества не окосела, а, как ветер в спину, точнее, чуть ниже, дула в паруса надежды и взаимопонимания и подталкивала наших героинь побыстрее скрыться с шумящего и лоснящегося на вечернем солнце респектабельного проспекта. И уже через десять секунд они растаяли в арке двенадцатиэтажного желтого, с красивыми эркерами сталинского дома.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть вторая вступления – продюсер<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Продюсера, к которому так спешили наши героини, звали Александром Глыниным. Это был спортивный, чуть выше среднего роста, симпатичный русский мужчина лет около… Но все ему все равно давали меньше. А он никого и не разубеждал. Даже мужчине приятно быть молодым. Особенно в глазах красивых женщин. У него были волнистые, кое-где слегка подкрашенные сединой с двадцатилетнего возраста, темно-русые волосы, серо-зеленые печальные, даже когда он смеялся, глаза. Главной достопримечательностью большого, без единой морщинки, лица был отнюдь не греческий, крупный боксерский нос и чувственные поэтические губы. Хотя собственно продюсером Саша, строго говоря, не был и таковым себя никогда не считал. Права была Розочка, познакомившаяся с ним на одном из кастингов, проводимых в вечно ремонтирующемся кинотеатре – то ли «Тува», то ли «Тверь», приютившемся на заросшем ржавыми гаражами и репейным кустарником берегу Москвы-реки в тмутараканских Печатниках, Александр Глынин писал песни. Их исполняла добрая половина нашей недоброй эстрады, начиная от Кобзонова и Долининой и заканчивая Салтычихиной и Начиналиной (хотя почему заканчивать надо именно ими, а не Борей Моисеевичем или Сашей Буйновичем, к примеру?). Самую известную его песню пела вся страна и ее окрестности, она одно время неслась из динамиков всех проезжавших и стоявших на приколе машин, звучала из каждого унитаза (или телевизора, на худой конец), шипела и пищала из утюга каждой домохозяйки. И когда по стране семимильными шагами пошла мода на караоке, любящие и, самое главное, умеющие петь девушки не самого младшего возраста для того, что бы подчеркнуть это свое умение, всегда заказывали эту самую песню. И когда Саша, представляясь кому-нибудь где-нибудь, говорил, что он поэт, автор восьми книг стихов, член Союза писателей, это не производило на вальяжного собеседника абсолютно никакого впечатления. На него смотрели даже с какой-то жалостью, как на неудачника или бедного родственника, не умеющего зарабатывать деньги и поэтому занимающегося черт знает чем. Но стоило ему (его жене, товарищу, знакомым) сказать, что он автор песни «Три астры белых, или Черно-белая печаль» в исполнении Лоры Долининой, как ему тут же начинали жать руку, заглядывать в глаза, называть чуть ли не гением, гордостью Латошинского района Московской области или Савёловского района Тверской (и так по списку), ну, по крайней мере, состоявшимся человеком точно… Просили разрешения сфотографироваться с ним, почти требовали расписаться на чем-нибудь (один раз даже на паспорте) и т. д.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так вот, как я уже сказал, он писал песни, точнее, стихи к ним. Еще точнее, тексты или слова, как значилось на обложках многочисленных CD-дисков с его и с не его произведениями. Но вот что, кстати, его всегда безумно раздражало, особенно после того, как он, купив какой-то диск с классическими и современными романсами, собственными глазами прочитал: песня такая-то (название песни), музыка – Тютькина-Мутютькина, слова (текст) – Пушкина… Он долго ходил под впечатлением. У Тютькина-Мутютькина – музыка (он, видимо, супергений), а у Пушкина (Лермонтова, Есенина) – слова или текст… Они на поэзию, на стихи – не тянут. Тютькины – композиторы, а Пушкин и Есенин – текстовики?! Хотя он, будучи, как я уже сказал, профессио нальным поэтом, членом Союза писателей и автором нескольких книг стихов, безусловно, понимал, что то, что он делал в песнях (в шоу-бизнесе), конечно же не поэзия, об этом даже смешно и подумать, но он хотя бы сам все это писал. От серьезных, настоящих стихов исполнители почему-то шарахались, как от… больного СПИДом… Раздражало, что все эти Укукманы, Крутовичи, Дробышевские, Матецковы и К&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, делая свои поделки-подделки (проще говоря, беря известную западную мелодию и теряя в гармонии одну-две ноты, выдавали ее уже за свою), называются при этом композиторами. Ну, назывались бы – по аналогии с текстовиком – нотниками, шумовиками, звукоизвлекателями. А то композиторы! Укукман – композитор и Чайковский с Рахманиновым… тоже… Вагнер… тоже. А Крутович – композитор! Смешно! Зубилкин хотя бы скромный… В телевизор не очень лезет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И кстати, денег эти квази-Вагнеры и лже-Чайковские запрашивали за свои так называемые музыки раз в десять-двадцать больше, чем поэты-текстовики за свои тексты-слова. И хотя в России все-таки первым и самым важным всегда было Слово, людей интересовал смысл, по его-то мнению, ни тем, ни другим вообще платить было не надо. Надо было взять хороший ремень, а еще лучше казацкую плеть… И пошла бы потеха… Ну разве это дело, когда им за одну-две-три каких-нибудь дурацких песни платили больше, чем крупному русскому прозаику (например, Порохову или Личуткину) за роман, который этот писатель пишет год, а то и дольше. Про прозаика сказал потому, что поэтам (настоящим!) вообще ничего никогда не платят. Они должны радоваться уже тому, что их наравне с графоманами иногда печатают добрые Юра Поляков в «Литгазете», Слава Огрызко в «Литроссии» или Володи – Федоров и Бондаренко в «Общеписе» и «Денлите» соответственно. И если после публикации у Полякова (а это согласно очереди раз в год для поэта) автору хотя бы на бутылку коньяка или виски хватало, то у остальных этот процесс был безгонорарным, соответственно… А жить и кормить семью надо! Потом уже он сам, зарабатывая деньги на песнях, издавал на них свои книги, которые потом распространял – опять же бесплатно – на различных мероприятиях. Ну, а до этого, когда совсем не было денег, даже нашел спонсора…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Спонсор<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;И слово имеет свою меру.<br>
&nbsp;Грузинская поговорка<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Случайно, конечно. Один раз ему повезло. Он потом даже смеялся, что он, наверное, единственный человек в Москве, кто хорошо отзывается о Звиади Цуриндели (Цуриндели и его работы, особенно памятники, сейчас принято громко и весело ругать)…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Звиади Михайлович, познакомившись с ним на выпускных экзаменах в Художественной академии, куда Глынина пригласил ее основатель, известный художник Михаил Андреевич Глазов, согласился дать Александру интервью, хотя и знал, где Саша работает… А было все так… Работал тогда Глынин в самой экстремистской, как ее величали эльцинские либералы, газете «В будущее», заменившей в 1994 году, после танкового расстрела Дома Советов, газету «Свет», у знаменитого Александра Порохова, прозаика, политического деятеля и чуть ли не серого кардинала объединенной патриотической оппозиции. Саша курировал в газете отдел поэзии и делал интервью с известными деятелями искусства и политики, учеными и спортсменами, космонавтами и даже одним митрополитом. И этот его странный телефонный, очень редко визуальный, интервьюерный «роман» с Глазовым, позиционирующим себя как русского православного патриота, правда, с успехом охаживающего и рисующего портреты всех разрушителей Родины – от одышливого Эльцина до бодрячка-мэра Кепкина по кличке Лужок, продолжался уже около года. Глынина разбирал теперь просто спортивный интерес, даст ли все-таки Михаил Андреевич интервью или опять под разными соусами увильнет – побоится. При первом знакомстве он, сославшись на срочный отъезд, познакомил Александра со своим учеником, работающим в Академии, руководителем кафедры исторической живописи – Михаилом Шаниным, прекрасным художником и человеком, и тот уже дал интервью и рассказал об Академии. Потом он просто вместо интервью пригласил Сашу поехать с ним и его учениками в Питер на его персональную выставку. Выставка, кстати, Саше очень понравилась, а с Шаниным так он вообще подружился. Миша даже стал крестным его детей. Потом Саша побывал у Глазова в мастерской, в высокой башне, выходящей своим гордым, неприступным фасадом на Новый Арбат и бывшую Собачью площадку. Его туда привели Шанин и Василий Глазов, сын Михаила Андреевича, тоже художник, работающий в этой же Академии. Но результат был абсолютно предсказуем. Только увидев Сашу на пороге, улыбающийся Глазов изменился в лице и с криком: «О, Глынин, поверишь ли, пукнуть некогда!» – скрылся за многочисленными осыпавшимися, словно позднеосенними, иконами, черными мрачными распятиями и дубовой резной, кованой, времен покоренья Крыма, мебелью… Сашу остались развлекать только ученики и некоторые картины Мастера… А глагол совершенного вида в неопределенной форме «пукнуть» до сих пор, спустя много лет, ассоциируется у Саши с фамилией Глазов…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…И вот Глазов прямо на развеске (это когда комиссия из своих и приглашенных начальствующих знаменитостей ходит по залам и рассматривает работы студентов, развешанные по стенам) подводит Глынина к Цуриндели и, расплываясь в немолодой придворной ласковости, нежно и заботливо произносит, – Вот, Звиади Михайлович, журналист известной газеты «В будущее» Глынин интересуется русским искусством, великими художниками. Я его сразу к вам, пообщаетесь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конэшьно, очэн рат… Как вас завут? – с непритворной хитроватой приветливостью в смеющихся глазах тут же отреагировал другой Мастер, более высокого административного посвящения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саша, – ответил Глынин, пожимая тут же протянутую ему крепкую теплую ладонь. – А скажите, вы еще долго в Москве будете?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В каком смысли? – с сильным ударением на «ка» спросил Цуриндели.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вы домой когда уезжаете, когда мы можем встретиться? – искренне поинтересовался Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ваще, я живу в Маскве, так что встретица можим, кода хочиш… – Добрая улыбка освоившегося завоевателя искусства (и земли под ним) устало вползла на немолодое, в лукавых морщинках, лицо и так же тихо сползла на нет. – Давай вечирам пазвани, вот мой тилифон. Ну, будь здароф! – И комиссия с Цуриндели на щите двинулась дальше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Немного сконфузившийся Саша, не очень-то много, если честно, знавший про Мастера Цуриндели, а тем более про места его обитания, взял блестящую золотую визитку и, попрощавшись, вышел из зала… Вопрос с Глазовым, как он понял, был закрыт. Перевел стрелки на грузина… Ну, ладно, русский несгибаемый патриот! А Цуриндели ничего не боится, странно. Улыбается, руку жмет. Про Звиади Михайловича Глынин слышал только то, что еще в советские времена щедрый и любвеобильный грузин набрасывал на плечи понравившихся ему женщин норковые шубы, манто, непонятно откуда взявшиеся под рукой в данный момент. Может, завистники врут? Ну, тогда бы говорили, что он ворует шубы… Ладно, бог с ними…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вечером он позвонил Цуриндели и тут же был приглашен на завтра в гости на Большую Грузинскую (хорошо грузин устроился, по адресу).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сразу за Заапарком, чут левэе. Пасолство ФРГ знаеш, так эта мой дом, рядам мастирская. У них общий забор зэлененкий, варота черные. Скажиш, ко мнэ. Прапустят. Часов в дэвят жду, – деловито объяснял художник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вечером, ровно без одной минуты девять, Саша подошел к огромным кованым черным воротам грузинской крепости. Его тут же встретил молчаливый охранник и, узнав фамилию, повел через двор в главный дом. В огромном зале, обшитом сталинскими дубовыми резными панелями, стоял низенький с полкомнаты стол, на котором разместилась огромная экспозиция.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Эта праэкт дэтскава парка. Диснэйлэнд в Маскве. Всо дла дэтэй, – услышал сзади веселый голос художника обалдевший Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но еще больше его заинтересовала больших размеров, остроумно закомпонованная фотография в золотой шикарной раме, стоящая неподалеку на журнальном столике. Слева стоял трезвый Президент России Эльцин, справа его «лучший друг» и друг все настоящих «россиянцев», Президент США, Билл Глиндтон, по центру, с трудом доставая им до верхних пуговиц на пиджаках, он сам, Мастер пера и резака, Звиади Цуриндели. А где-то снизу слева, как бы высовываясь, вылезая из-под рамы, с заискивающей улыбкой глядя сразу на всех троих, с подносом фруктов в крепких маленьких, но загребущих ручонках мельтешило (даже на фотографии) крепкое медовое толстенькое тело мэра Кепкина по кличке Лужок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Эта ани тут были, – как бы походя сказал художник и, позвав охранника, отправил его вместе с Сашей в подвал дома смотреть собственные картины, пока он минут двадцать – тридцать будет очень занят.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они спустились в подвал, выполняющий функции грузинской Третьяковки, весь снизу доверху завешанный картинами, на которых чаще всего были изображены цветы в вазах и в горшках, стоящие и лежащие, красные и белые, желтые и причудливые серо-буро-малиновые. Во всех работах чувствовались энергетика, взрыв, радость жизни и благодарное отношение к Господу за дарование такой, не хлебом единым, но все-таки очень хлебной жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Отар, – обратился Саша к сопровождающему его охраннику, – а Звиади Михайлович как работает, быстро? Сколько по времени картину пишет? И часто ли садится писать?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да не, не часто, – практически без акцента ответил Отар, – иногда всю ночь работает, а так по выходным. Ну, как сядет, картин по десять зараз пишет. А мы их сюда потом относим…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тут сверху послышался голос хозяина, приглашающего Александра к себе в кабинет. Саша поднялся, достал диктофон и бумажку с заранее приготовленными вопросами. Интервью продлилось часа полтора. Их несколько раз прерывали срочными звонками из мэрии, из Испании и еще откуда-то. Говорили о старых работах Мастера, в частности в соавторстве с поэтом Важнощенским, о новых, о памятнике Петру-шкиперу, о Диснейленде в Москве, о художестве, о поэзии… Уходя, Саша решил подарить Цуриндели свой, только что очень скромно изданный сборник стихов. Звиади Михайлович взял его, развернул, что-то прочитал. Потом еще. Перевернул опять страницу, помолчал, опять что-то прочитал, наконец проговорил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так нелза издават харошие стихи…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– По нынешним временам, Звиади Михайлович, и такому радуешься… – примирительно сказал Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, нада харашо издат, – настаивал художник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да кто будет издавать, кому это надо-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как кто, я издам… Пощитай скока нада, дагаварис, я дам, харошие стихи нада харашо издат! – ласково блестя смеющимися глазками, закончил Цуриндели.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша остолбенел. Поблагодарил, хотел уйти, но хлебосольный хозяин почти силой потащил его за стол, где их ждала средних лет дама в золоте и легких мехах… За столом, естественно, говорила только она, не давая никому и рта открыть. Грустно отливая безнадежно печальными еврейскими глазами, рассказывала она все больше о дураке Мишке и злом Борьке, оказавшимися, соответственно, как потом понял Александр, Горбучевым и Эльциным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, я ему и говорю, дурак ты, Мишка, и уши у тебя холодные, ты хоть сам-то понял, что сделал?! Взял, да и отдал за так, хоть бы продать попытался… Немцы люди богатые, за объединение много бы дали… А Борька, сволочь, опять нажрался и отрубился. Ну, вновь облом, сам понимаешь. Люди бабки принесли, а он в осадок выпал! – обращалась она, естественно, в основном к Звиади Михайловичу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хозяин весело посмеивался и пожимал плечами, подмигивая Саше: мол, ничего не поделаешь, терпи. Часа через два уставший от женской болтовни Саша, отказавшись от машины, сказал, что ему хочется пройтись по морозному воздуху, и ушел. И еще через час уснул праведным сном младенца. Прошел день, Саша был в газете, потом работал над интервью, понимая, что мало ли что может наговорить человек, чтобы попытаться произвести впечатление. Или просто потому, что у него было такое настроение… Естественно, он никому не звонил, ни о чем не спрашивал… Прошла еще ночь… Разбудил его телефонный звонок, трансформировавшийся в приятный женский голос:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Доброе утро, это Александр? Вас беспокоит Лика… Звиадьевна, дочь Звиади Михайловича. Звиади Михайлович напоминает вам, что вы договорились издавать книгу, и ждет вас сегодня у себя ровно в восемь часов…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Договорились? Вот те на… – пронеслось в Сашиной голове. – Что же делать, что же делать?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно, Лика… Звиадьевна, буду. Огромное спасибо за звонок. Буду обязательно! – проговорил озадаченный и одновременно счастливый поэт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо ли говорить, что сон как ветром сдуло, и весь день Саша провел в звонках и переговорах. Наконец, договорившись с Николаем Лукьяновым, главным редактором патриотического издательства «Задонщина», узнав требуемую сумму и номер счета, положил трубку. Попил чаю, не спеша переоделся и поехал по знакомому и такому уже родному адресу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Была московская зима, темнело рано, потрескивал легкий морозец, машины ехали медленно, боясь спрятавшегося под выпавшим снегом накатанного ледка. Немного болела голова – то ли не выспался, то ли переволновался. Шутка ли, настоящая, полноценная, как сказал Цуриндели, с цветной обложкой, книга! Да еще сам Мастер обещал эту самую обложку нарисовать! Саша шел от метро «Белорусская» пешком, надеясь, что он проветрится и голова пройдет… Но она не проходила, давило где-то сверху справа. Он даже зашел в кафе, выпил сто грамм водки. Боль немного приглушилась, но не прошла. Зато морозный воздух хорошо освежал и бодрил…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Охранники проводили Сашу в мастерскую. Цуриндели работал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стоял, невысокий, полненький, в широченных светлых бриджах, майке и фартуке, старательно и сосредоточенно нанося на холст слои краски. Он даже не сразу заметил, как Саша вошел…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынину по жизни пришлось столкнуться с самыми известными и официально признанными отечественными живописцами: элегантным, тонко и тщательно выписывающим свои портреты Максом Шилкиным; ведущим свой аристократический род от Бенуа и перенесшим в свои модернистские картины забытые мотивы старинных русских икон Михаилом Глазовым и веселым, как кавказский тамада, оплодотворившим своими картинами и огромными памятниками – на все возможные и невозможные темы – пол Европы, пол-России и уж точно всю Москву неутомимым Звиади Цуриндели. Саше удалось видеть, как они работают. И если у Шилкина палитра с красками занимала пол квадратных метра, у Глазова, наверное, метр с небольшим, то у Цуриндели палитра напоминала огромный, два на три метра, бильярдный стол с выдавленными на него пирамидальными кучками разноцветной краски высотой двадцать – тридцать сантиметров. Рядом стоял огромный, размерами с дворовый помоечный, контейнер для пустых тюбиков… В своих майке и фартуке Цуриндели почему-то напоминал Саше то ли шахтера, то ли металлурга, но орудовавшего не отбойным молотком или огромной металлической кочергой, а беспокойной кистью ваятеля, ежесекундно создающего нетленные шедевры… Зачерпывая краску огромными, тяжелыми горстями, он мощными бросками кисти впечатывал ее в полотно, заставляя холст жить своей непростой, очень ярко расцвеченной жизнью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Художник, смахнув рукой пот, обернулся, ощутив Сашино присутствие, и, продолжая работать, для приличия поинтересовался:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, што, как тэбэ?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вам бы, Звиади Михайлович, не кистью, а лопатой работать, – восторженно воскликнуло поэтическое создание, не замечая некой бестактности сказанного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Цуриндели расхохотался, снял фартук, отошел от холста, вытянув правую руку с поднятым вверх большим пальцем. Прищурился, что-то разглядывая на полотне. Подошел, сделал еще пару мазков, щедро зачерпнув кистью броскую ярко-кровавую краску. Похоже, остался доволен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот и всо, – сказал он устало, – сэчас кушат будим. А вот это я за сэводна написал. Пасматры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И стал водить Сашу между вертикально расставленными прямо на полу, точнее, на белом мелко-ворсистом ковролине, картинами, прислоненными к столам, тумбам и мольберту, показывая и объясняя, что это и почему он выбрал именно такое цветовое решение. Саше было, конечно, очень интересно, но он волновался, и, что самое главное, проклятая голова так и не перестала болеть. Ему хотелось сесть в уголок, куда-нибудь спрятаться, стать маленьким железным шариком и закатиться в какую-нибудь щель под картиной. Но разве спрячешься от всестороннего кавказского гостеприимства, скорее умрешь именно от него! Звиади Михайлович вдохновенно что-то рассказывал и показывал, уже идя прямо на Сашу. Саша попытался отступить, пропуская его, но запнулся о стоящую сзади картину и уронил ее. Ну, а дальше… Закон вы знаете: бутерброд падает маслом вниз. И этот бутерброд исключением не оказался… Саша, побледнев, растерянно смотрел, как ловкий художник, похоже, больше испугавшись не за картину, а за испуг Саши, стал его успокаивать:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нычево, Саша, страшнава, нычево. Раз упала, быстрэе прадасца. – И, резко присев, бережно, но твердо поднял обеими руками упавшую картину. На белом чистом, каждый день моемом с шампунем, дорогом ковролине остался яркий цветастый отпечаток.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, теперь стало две картины! – опять бестактно сострил заболевающий поэт…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но тем не менее через месяц книга вышла, яркая, красивая (правда, у Цуриндели не хватило времени, и обложку нарисовала жена Саши), но без указания имени спонсора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– По патриотическим соображениям снял, на фига он тебе, этот обслуживатель Кепкиных и Эльциных? – ничтоже сумняшеся заявил разгневанному автору главред «Задонщины» Лукьянов, вертя в руках уже вышедшую книгу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, плюнув в сердцах и взяв пачку книг, поехал к Цуриндели. Поблагодарить и заодно извиниться. Художник был занят. Глынин прождал несколько часов в приемной. Секретарша несколько раз входила и выходила, предлагала Саше чай и кофе, но, похоже, сама от этого устала. Александр очень тепло подписал книгу, еще раз оставил номер своего телефона, просил передать поклон. И уехал. Когда вышло интервью, он завез пачку газет той же секретарше. Цуриндели был где-то за границей. Больше Саша его не видел… С тех пор прошло больше десяти лет…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Продюсер (продолжение)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Так вот, Александр Глынин писал песни. Писал, писал, да надоело ему это прибыльное, но неинтересное занятие. Надоела эта беготня по директорам или продюсерам «звезд» с предложением очередной песни и внушением того, что именно эта песня – «хит», именно она и нужна сейчас твоей просевшей или, наоборот, поднявшейся «звезде». А директора эти, или продюсеры, или мужья (жены, мамы, папы) отвечали, что песня ничего, но такая уже была, или нужна такая, как у Кати Дрель, или у Долининой, или у Кирракорова. Или все устраивало, но цену надо сократить, потому что, к примеру, тысяча долларов – это очень много, так как две тысячи они должны будут заплатить парикмахеру, три тысячи – аранжировщику. И еще они уже заказали два новых концертных платья по десять тысяч. А еще надо заплатить за статьи в журналах-газетах, а еще… В общем, оказывалось, что в этом самом певческом шоу-бизнесе песня для певца-певицы стоит месте на пятом-шестом, где-то между прической, макияжем и новыми трусами. Я уж не говорю о том, что нормальные русские песни, имеющие не американскую музыкальную основу, вызывали у всех этих исполнителей зевоту, а у некоторых приступы рвоты и поноса (и не только в фигуральном смысле). Ну, и пишите тогда сами и сами за собой бегайте, да и сами себя в чем угодно убеждайте, подумал Александр и решил создать свой собственный коллектив. Но как это сделать, он не знал, да и боялся немного нового, неизведанного, хотя оно, как все неизведанное, манило невероятно. Не знал и боялся, пока не встретил одного «директора», как потом выяснилось – выгнанного за безделье из группы «Стрелки Амура», но представившегося неопытному Саше в качестве крутой акулы отечественного шоу-бизнеса. Звали его Джоном. Это был тонкий, с бегающими глазами и очень похотливой крысиной физиономией человечек непонятного возраста, непонятной национальности и опять же очень понятной сексуальной ориентации. Превозмогая брезгливость, Саша согласился (в надежде, что когда-нибудь все изменится или стерпится-слюбится…) с ним работать. Договорились, что Саша будет писать песни, искать композиторов, аранжировщиков, сидеть в студии, подбирать коллектив, работать с хореографом, то есть заниматься творческими вопросами, а Джон найдет спонсоров с деньгами и договорится насчет первых (ну, и конечно, последующих) концертов. То есть Саша станет условно художественным руководителем, а Джон условно – директором. Сбросились по триста долларов, арендовали зал в грязном, вечно то ли ремонтируемом, то ли ломаемом кинотеатре и объявили кастинг, развесив объявления в музыкальных и театральных институтах и училищах, а также в Интернете. Еще Саша передал эту информацию через знакомых певцов, певиц и околомузыкальных тусовщиков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Единственно, – сказал Джон, – чтобы я смог вставить группу в какие-нибудь концерты, у тебя должны быть хотя бы две готовых песни… Ну, и группа, как таковая, разумеется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Договорились, пожали друг другу руки (она у Джона была маленькая и потная) и разошлись. Правда, на кастинг Джон приперся, проявляя большой интерес почему-то и к самим девочкам, и к тому, что они могут и на что они согласятся, если…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шло время. Вместо трех по штату Саша набрал восемь девчонок (они все рвались покорять вершины шоу-бизнеса, не выгонять же!) и с головой окунулся в незнакомый ему, но чем-то очень интересный и манящий мир. Саша чувствовал себя Пигмалионом, окруженным целым отрядом ручных Галатей. Все они были с разными характерами, манерами, уровнем образования и воспитания. Похожими у этих Галатей были только рост (выше метра семидесяти), возраст (порядка двадцати, двадцати с небольшим лет) и устремления (желание славы и денег практически любой ценой). Лена и Аня очень хорошо пели, но терпеть друг дружку не могли (точнее, убили бы друг друга, если бы не Саша). Оля, Ира и Надя прекрасно танцевали, имели потрясающие фигуры и каждый день спрашивали, когда они начнут зарабатывать, как группа «Виагра». Правда, их абсолютно не смущало, что петь никто из них не умел. А Таня и Розочка (наша с вами знакомая) были просто очень эффектными девочками. И им было абсолютно нечего делать. А еще кто-то им сказал (и, кстати, был прав), что, будучи в шоу-бизе, намного легче найти себе папика-спонсора. Они не умели петь и танцевать, это правда. Но правда и то, что ничего другого они тоже не умели. А тут хоть приятное нечегонеумение. К тому же они вдруг решили, что пению и танцам очень легко научиться, и упросили Сашу оставить их на репетициях. Денег они не просят, есть и пить – тоже. Они были нескандальные, просто солнечно улыбались, и от них, как от русалочьего омута, тянуло таким женским затягивающим обаянием, что Саша, посоветовавшись с саунд-продюсером (появился и такой тип), сдался. К тому же Розочка через несколько репетиций заявила, что все эти девочки так себе и она скоро приведет к нему готовую «звезду», а может, и двух. И они, разумеется с Розочкой, тут же заткнут «Виагру» за пояс… на котором, как я понимаю, чулки носят…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Время тикало. Песни записывались (в долг, за счет прежнего авторитета Саши) в дорогой студии у знакомого хорошего человека. Вначале записали три песни. А концертов все не было… Хореограф Семочка, опять же ярко выраженной ориентации (ну, не идут шахтеры в хореографы!), кидаясь в девочек тапочками и всем, что попадется под руку и под ногу, ставил на эти песни «ну, самые современные и продвинутые» танцы. Двигался он при этом плавно и бесшумно, как макаки в мультфильме «Маугли», причем таз его (не медный) всегда находился либо по ходу справа, либо по ходу слева, а обе ладошки, соответственно, на противоположной стороне. При этом его белая безбровая голова, совершая вращательные, на триста шестьдесят градусов, движения, то вкрадчиво шептала, то капризно-пискляво выкрикивала про девушек различные непристойности, кажущиеся ему верхом остроумия и сексуальности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Куда сиськи выпятила, убери их в жопу, дура! – с этой обыденной и самой спокойной фразы обычно начиналась ежедневная репетиция. Эта фраза как бы заменяла доброе приветствие, она же служила и добрым прощанием – до завтра!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда, правда, зарыдали все девушки одновременно, с Семочкой пришлось расстаться, отработав его любимую фразу на нем же самом. Получившийся «ежик в тумане» немного примирил девушек со скорбной действительностью, и ненадолго мир и дружба в большой семье были восстановлены. Аня даже подарила Лене заколку для волос, которую нашла где-то под лавкой около туалета. Лена в это время надевала чулки. Она посмотрела на Аню, улыбнулась и, откинув с лица длинные, волнистые золотые локоны, с нежной змеиной улыбкой спросила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А правда, Анечка, у меня в группе самые красивые ноги?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Время тикало. Девушки пикали. Вначале пришлось выгнать Лену, которая записала первые три песни и, начав считать себя хозяйкой коллектива, стала ставить свои совершенно невыполнимые условия (Аня торжествовала), потом – Надю и Олю (это очень понравилось Розочке). Теперь солировала Аня, которую по времени пребывания в коллективе и какой-то общей стати назвали Большой, ей помогала новая Аня, которую для отличия назвали Маленькой. Анечка (Маленькая) была очень хорошей девушкой, пела почти мужским голосом и была немножко деревянненькой, то есть движения ей все-таки давались, но давались… все-таки… Правда, людям со стороны думалось, что это какой-то новый стиль движения, просто продвинутая девочка, Тимати в юбке (и не рэпер при этом). А Саша и не разубеждал. Еще Анечка была очень скромной, глаза иногда поднять боялась, только тихо-тихо сама себе периодически улыбалась. Иногда курила. Но постепенно Анечка втянулась. И голос потеплел, и суставы немножко расшатались. И ноги от этого короче не стали. И даже вместо колготок начала носить чулки. В общем, ее стали ненавидеть и Ира с Таней, и Розочка. То есть нормальная человеческая жизнь в обходительном женском коллективе. Или, как говорила Ирэн Аллегровян, в террариуме друзей. Но Анечка, как девочка отмороженная, не замечала этого или только делала вид. А потом вдруг взяла и, не сообщив продюсеру, снялась обнаженной в эпизоде одного художественного фильма про бандитов, который снимал близкий в то время товарищ Саши, бывший военный журналист Леша Поспешкин. А оператор фильма Олег Фиглов, большой, рыхлый, с золотыми зубами, любитель выпить и закусить на халяву, будучи приколистом, сообщил Саше об этом и пригласил его на съемки, сообщив адрес и время. Саша немного опоздал и, пропустив прелюдию, приехал как раз в тот самый момент, когда абсолютно голая скромница Анечка, боящаяся когда-то глаза поднять, выйдя на середину комнаты и остановившись перед наглухо застегнутым в штаны и рубаху с галстуком актером, несла какую-то неважную в данном случае ахинею. А потом, спокойно пройдя мимо актеров, осветителей и администратора и улыбнувшись режиссеру, пошла на кухню одеваться, где и столкнулась с Сашей. И опять стояла, опустив глаза, с трудом шевеля своими вдруг опять одеревеневшими красивыми суставами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, что, будем считать, что ты полностью растанцевалась и готова к нормальной работе, но чтобы подобное больше не повторялось! По крайней мере, без моего ведома, – деловито сказал Саша и вышел из кухни, услышав сзади то ли отчаяния всхлип, то ли скрип благодарных суставов. И боковым зрением увидел, как шевельнулись и поплыли за ним следом, как подвижные зрачки в скользких глазах, темные соски вместе с благодарной девичьей грудью на бесстрастном одеревеневшем теле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С этого момента Анечка Маленькая вошла в основной состав коллектива, и Саша ни разу не пожалел, что взял ее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Группа уже относительно активно начала выступать на различных площадках Москвы и области, имея шесть своих песен. Остальное время заполнялось известными советскими и зарубежными хитами. Но песня «Размножайся» имела такой бешеный успех, ее так активно крутили по радио, хвалили на концертах и так активно и непредсказуемо ругали в крупных известных газетах (например, в «Аргументах и фактах» наравне с песнями Киркорова, группы «Руки вверх» и «Бумера» Сереги), что Сашиных девочек стали понемногу приглашать на Дни города и корпоративные мероприятия. Вездесущий директор Джон, акула отечественного шоу-бизнеса, так и не сделал ни одного платного концертного выступления (а деньги-то за песни в студии надо было отдавать), но все говорил, периодически появляясь, о каких-то спонсорах с чемоданами денег (только девочки должны быть посговорчивее). Однажды он притащил к Саше «сбитую летчицу», выгнанную из «Виагры» за бездарность и склочничество – певицу-танцовщицу с совершенно дикими огромными амбициями и таких же размеров почти надувными грудями, каковых Саша и не видал-то никогда в своей жизни. И которые, кстати, после того, как эту певичку вытурили из группы, почему-то увеличились раза в два с половиной. Александр даже смутился при знакомстве, как будто он должен будет нести за них персональную ответственность… Ну, или нести их куда-нибудь, например за ней следом… Или перед ней. Иногда казалось, что из-за этого богатства она не видит носков своих туфель и ей надо показывать дорогу (Саша тут же вспомнил анекдот: «Сара, я в калошах?»). В общем, Саша, уже немного освоившийся с нравами шоу-биза, предложил этой самонадеянной крикливой парочке петь дуэтом (или раком, уже не помню…) и выгнал их обеих. Дышать стало легче, жить – нет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как я уже сказал, группу «Фейс» (на таком названии Саша остановился, перебрав их несколько десятков) стали понемногу приглашать на Дни города и корпоративные мероприятия. На одном из них Анечка Маленькая даже поимела такой сногсшибательный успех, что один пьяный новый русский стал звать ее «попить чайку» (через продюсера, разумеется), предлагая за это пять тысяч долларов. А когда Саша категорически отказался, сказав, что если бы он хотел стать сутенером, то и избрал бы себе другую профессию, папик вытащил пачку банкнот с баксами и со вздохом подмигнув, сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, тогда десять, уломал, чертяка…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, но я ведь вам уже ответил, уважаемый…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дальше пришлось вмешиваться охранникам заведения, потому что, услышав Сашин ответ, богатенький дядя решил, что над ним издеваются, и пошел в реальный бой. Пришлось Саше забирать в темпе своих красавиц и ретироваться через запасный выход ночного клуба, пока папик со своей челядью блокировал парадный вход и обещал «поиметь» уже и Сашу, и заведение, и маму этого заведения. Когда, правда, на следующий день на репетиции Розочка, которой не было на этом знаковом мероприятии, узнала об инциденте, то, растекшись в плотоядном умилении, назвала всех девочек полными дурами и, искренне негодуя на них, в сердцах воскликнула:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В следующий раз меня берите, я весь чай в Москве выпью! – И при этом даже вспотела от предвкушения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но чаепитие в Мытищах с Розочкиным телом все откладывалось и откладывалось, а сильное женское либидо требовало своего выхода в большие люди. Да и душа не могла смотреть спокойно на «бесцельно прожитые годы» выступлений без нее. Поэтому Розочка решила взять инициативу в свои ухоженные пальчики. И позвонила Алине. Дальнейшее вы знаете…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через десять секунд они растаяли в арке двенадцатиэтажного желтого, с красивыми эркерами, сталинского дома.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть третья – знакомство<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После шумного, душного, почти без единого дерева, проспекта, попав во двор этого большого каменного, с эркерами и лепными фасадами, дома, девчонки в первые секунды почувствовали себя в раю или, по крайней мере, в хорошо поливаемой и аккуратно ухаживаемой клумбе. Дом по форме представлял собой квадрат, если смотреть сверху, и четыре отдельные его части исполняли роль бордюров, а деревья, практически загораживающие пустое, без единого облачка, небо, казались снизу огромными цветами или неведомыми сказочными растениями… Девушки цокали своими каблучками в густой тени, наслаждаясь ласковой прохладой и необъяснимой тишиной. Стало даже слышно, как поют невидимые глазу птички, невесть как и откуда залетевшие почти в центр этой грохочущей пыльной каменной Москвы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Розочка, уверенно миновав детскую площадку, выключенный фонтан и хоккейный корт, с несколькими бегающими по нему и пинающими пятнистый, уставший мяч ребятишками, направилась к четырнадцатому подъезду и набрала записанный на бумажке номер. Раздался приятный мужской голос, домофон запикал, и дверь открылась. Ленивая пожилая консьержка, нехотя повернув в их сторону голову и отложив газету, два раза переспросила, к кому они идут, и, поправив очки, снова уставилась в белый бумажный лист. Новенький лифт, с аккуратным шумом (словно для отчета) захлопнув двери, быстро доставил их на шестой этаж. Пока кабина поднималась по сетчатому прозрачному стволу шахты, девушки деловито и с пристрастием осмотрели друг дружку с ног до головы и обратно. Потом каждая – себя персонально сразу в трех лифтовых зеркалах одновременно, расположенных так, словно эта кабина раньше была vip-каморкой в дорогой сауне для озабоченных клиентов. Не сговариваясь, одернули Алина плащ, а Розочка легкую куртку и юбку, неторопливо проведя ладонями по бедрам и лобку, потом под грудью (словно готовили себя к секс-закланию). В заключение встряхнули волосами… и стали готовы к балу в доме Ростовых.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Роза уверенно, как бывавшая здесь уже много раз, нажала кнопку звонка семьсот семьдесят седьмой квартиры. Через секунду щелкнул замок, дверь открылась, и улыбающийся продюсер (для нас он просто Саша) пригласил девчонок войти внутрь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это была небольшая, уютная, предназначенная ориентировочно для молодоженов двухкомнатная квартира со смежными комнатами, балконом, большим холлом, огромной ванной комнатой и очень маленькой кухней. В кухне, правда, был мусоропровод, занимавший треть площади.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, привет, Саша, знакомься, это Алина. Алина, это тот самый Саша, прошу любить и жаловать. Но главное, любить… – весело то ли намекала, то ли констатировала то ли расчетливая, то ли просто не очень умная, но оттого не менее привлекательная Розочка…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Проходите, девчонки, раздевайтесь… – гостеприимным голосом начал Саша с профессиональным интересом, не лишенным, разумеется, и чисто мужской окраски, разглядывая новую, показавшуюся ему чересчур скромной и немножко диковатой, как лесная козочка, девушку. Вначале хотел сказать «серна», но «серну» он никогда не видел, а правду надо беречь! – Нет, нет, обувь не снимайте, можете вот о тряпку вытереть… Раздевайтесь, проходите.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как, сразу раздеваться, может, хотя бы чайку с дорожки попьем? – приподняв край юбки и засветив кружевной верх гладкого телесного цвета чулка, веселилась Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неторопливо скинула легкую голубую курточку и на правах уже бывавшей здесь ранее, подав Алине черную пластмассовую вешалку, забрала у нее и повесила в раздвижной шкаф ее белый роскошный, выразительно подчеркивающий фигуру плащ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А чай получишь, если понравишься и оправдаешь ожидания и надежды взыскательной публики, – включился в опасную игру Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я да не понравлюсь?! Мы да не понравимся?! Ну-ка, Алиночка, повернись кругом, встань к двери передом, к продюсеру задом… И, как в известном анекдоте, нэмножько накланис… – совсем уже вошла в раж Роза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, ладно, сдаюсь, верю, не разводи здесь порнуху… Я ведь не только продюсер, но и мужчина, кстати, – примирительно заулыбался Саша. – Проходите, сейчас чай поставлю. Или кофе будете?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Из кофе и чая мы выбираем коньяк и виски, а из всех частей тела… ха-ха-ха, – не унималась Розочка и, повернувшись к Саше, передала ему белый пакет с продолговатой коробкой с виски «Блэк лейбл». И с загадочной улыбкой повлекла Алину в сторону ванной комнаты, весело бросив: – Ты не возражаешь, Саш, если за знакомство… ну, чтоб легче общаться было в первый раз? А пока девочкам надо попудрить носики…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, конечно, пудрите что угодно, только не мозги. И не мне. Хорошо? И вообще, успокойся, я что-то тебя не узнаю, – строгим тоном начальника-продюсера как-то не очень убедительно произнес Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, конечно, милый, как скажешь, – вдруг внезапно наигранно переходя к интимному панибратству, томно прошептала Розочка, смотря на Сашу своими пустыми-препустыми и от этого, как заметил поэт, удивительно прекрасными глазами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саше было даже приятно, что Розочка потащила Алину в ванную. Показывать. Это была гордость квартиры, она и ему самому очень нравилась. Ведь он сам ее планировал, сам снес стенку, разделявшую ванную с туалетом, убрал маленький, соединявший их коридорчик. Она была отделана светлой, двух тонов, испанской плиткой. Из гипсокартона рабочие под бдительным руководством Саши соорудили трехуровневый потолок, нашпиговав его красивыми золотыми встроенными подсветками. В дальнем левом углу стояла большая гидромассажная ванна, напротив нее «мойдодыр» с большим зеркалом и тумбой. Остальные предметы мы оставим без внимания, по крайней мере до того момента, пока не приспичит или в них не возникнет другая физиологическая потребность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша пошел на кухню, нашел в холодильнике яблоки, два апельсина, шоколадку «Аленка», которая всегда живо напоминала ему о счастливом советском детстве, нарезал сырокопченой колбасы и немного найденного «чуть ржавого» сыра. Нашлась и оставленная кем-то из гостей коробка конфет «Вдохновение». Упаковка берлинского печенья была вскрыта, но все печенюшки были целы и годились для застолья. Апельсиновый сок «Джей Севен» и бутылка минералки «Новотерская целебная» придали импровизированному столу совсем уж законченный (точнее, только начинающийся) вид. Ну, и еще мы промолчим о бутылке хорошего дагестанского коньяка «Россия», присланного Саше замечательным аварским поэтом Абдуллой Магомедовым, стихи которого он переводил на русский. А Абдулла, кстати, переводил Сашины стихи на аварский.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из ванной доносились веселый шепот, переходящий в смех, томные Розочкины вздохи и бесстрастный плеск воды. Через пять минут девушки появились – веселые, сильные, румяные, как сказали бы раньше, наполняя комнату запахом французских духов и свежестью молодого женского, уверенного в своей правоте тела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну вот и мы. Это та самая Алина, о которой я столько раз тебе рассказывала… Поет, танцует, делает все, что нужно для дела… Ну, и для тела, разумеется…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, подруга, охренела? – возмутилась Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как же все-таки яркие эмоции – боль, ярость, возмущение – украшают красивых женщин! Как будто меняются настройки дисплея – яркость, резкость, контрастность. Хорошенькая Алина, с румянцем возмущения на лице, сбившейся на глаза челкой, ставшими более яркими и как-то даже более прорисованными глазами, чувственными, словно обведенными ярко-красным фломастером подрагивающими губами, произвела на Сашу визуальное впечатление. Он торопливо сморгнул это наваждение. Девушка как девушка. Пришла устраиваться на работу… Да и Роза поняла, что немного перегнула, переафишировала подругу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все нормально, Алина… Саша, а где у нас бокалы? – двусмысленно улыбаясь, заливалась расхозяйничавшаяся Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где всегда. Вот на полке. Ну, рассказывайте Алина. А то я до этой вашей обиженной реплики еще даже вашего голоса не слышал. А как же вы будете петь, если у вас голоса почти нет? – начал шутить и брать наконец-то инициативу в свои руки Саша. – А ты, Роза, не суетись, сядь. Про тебя я все более-менее знаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что ты про меня знаешь? – как бы обидевшись, не унималась старающаяся тянуть на себя одеяло, не очень скромная по жизни Роза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что ты так много болтаешь, что некоторые люди не могут даже слова сказать. Мы тебя сейчас на балкон выставим – для охлаждения. И еще свяжем – для получения нами эстетического, а тобой физиологического удовольствия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Может, тебя там комары покусают, – радостно отомстила подруге Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А мужчин там нет? Ну, тогда сами меня разденьте и отшлепайте по попке, пожалуйста. Говорят, есть такая терапия в Таиланде вроде… От порки человек испытывает удовольствие большее, чем от секса. Если уж поговорить не даете, то хотя бы приласкайте… Ну, выпорите меня! Выпорите! Я готова… Не хотите… Ну, я тогда пошла курить, милый, – примирительно зашептало-защебетало не умеющее обижаться, перевозбужденное создание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но только вначале, прежде чем оставить вас вдвоем, я хочу выпить. Налейте бедной, изнасилованной жестокой волей тирана-продюсера совсем молоденькой женщине. Что мне еще остается? Только вздыхать и подчиняться… – закончила Розочка под примирительное журчание струйки «Блэк лэйбла» в ее невысоком широком стакане.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы не многовато налили? – скорее для приличия или для поддержания разговора поинтересовалась Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «Ты что, краев не видишь?!» – любимая фраза нашего продюсера. К тому же за знакомство и за любовь надо пить полной чашей. Мужчины пьют стоя, женщины до дна, – радостно чокаясь и тут же осушая бокал, пыталась еще и говорить Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты лежа и на дне! Аминь. Будем считать это тостом. За нас с вами и …хрен с ними, – с колкой улыбкой проговорила малоразговорчивая сегодня Алина и залпом, не морщась, опрокинула в себя полный бокал виски.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Щеки ее мгновенно начали розоветь, в глаза вернулись покинувшие их было веселые чертики, губки, словно их подкачали велосипедным насосом, надулись, напряглись и приняли обычную форму здорового и ненасытного поцелуя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, тост не особо элегантный. Я слышал и поизощреннее. А второй тост обычно за женщин. Это, правда, у мужиков… А у девушек так же?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, в детском саду, где ты тут девушек увидел, – почти оскорбилась прибежавшая с балкона с пустым бокалом и дымящейся сигаретой аппетитная Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну-ка, кыш отсюда, квартиру провоняешь, давай бокал и иди. Я тебе туда принесу, – отбирая бокал у несопротивляющейся Розочки и наливая туда и в две других емкости золотистый напиток, громко приказал Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он отнес бокал Розе на балкон, но она тут же вернулась вместе с ним и с Сашей, заявив, что соскучилась по людям и больше курить не хочет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Предлагаю тост за Алину, потенциальное новое лицо в нашем многоликом коллективе… – Глынин поднял свой пузатый стакан.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И не только многоликом, но и многожо… – потянулась чокаться уже немного забалдевшая Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да угомонись же ты, достала, сколько можно? – грубо перебил ее продюсер и продолжил: – За вас, Алина, за тебя! На «ты» можно? Так легче общаться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина кивнула, заулыбалась. Бокалы, столкнувшись, издали глухой короткий звук. Тык. И все. Вот все и друзья… Потом были еще тосты – за Сашу, за группу, даже за бестактную Розочку. Потом в ход пошла уже бутылка коньяка. Даже Саша почувствовал легкое опьянение… Девчонки держались, только раскраснелись, и глаза стали блестеть так, словно спиртное они заливали туда, а не вовнутрь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина, Роза говорила, что ты хорошо поешь, что была в группе. Расскажи об этом, почему ушла, что случилось. Ты петь-то не разучилась?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Можно, я потом расскажу об этом? Сейчас не могу… А пою я дома постоянно, в караоке хожу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Она там звезда, ее уже в некоторые бары бесплатно пускают, чтобы пела там и мужчинок своим пением заводила. А когда они заводятся, то легко на бабки разводятся, – с легким хохотком вставила уже поплывшая Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так ты у нас сиреной работаешь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, автомобильной, сейчас на таком автомобиле прикатила, – по-булгаковски сострила Роза, – да еще с шофером богатеньким…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А сейчас что-нибудь спеть можешь, без музыки, а капелла? И желательно на русском языке. На английском, как говорится, любой дурак споет… Что-нибудь близкое к тому, что делаем мы. Попсу какую-нибудь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша не успел закончить фразу, как Алина встала и хорошо поставленным голосом запела знакомую не только ему одному песню…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зазвучала песня «Три астры белых, или Черно-белая печаль». Алина пела сильным, почти оперным голосом. У нее было красивое грудное, достаточно низкое меццо-сопрано с восточным тембром… Саша подумал, что такое исполнение могла бы оценить даже крайне самолюбивая Лора Долинина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина, тебе ведь не пятьдесят с лишним, как Лоре, подвигаться-то можешь? Представь, что ты на сцене, а мы зрители…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина начала медленно двигаться на одном месте, виляя в такт песне бедрами, двигая локтями, подражая Долининой. И вдруг, улыбнувшись и озорно сверкнув газами, отступила на шаг, к окну, и, резко нагнувшись, распрямилась, взмахнув руками, отклонилась в сторону, как байкер на вираже. Потом выпрямилась и, задрав выше талии платье, обнажив стройные, красивые ноги и красные кружевные трусики, резко бросила почти вертикальный батман сначала левой, а потом и правой ногой, что, конечно, совсем не подходило к этой песне. Но смотрелось очень эффектно. Она металась по комнате, размахивая руками и задирая к самому потолку ноги, и при этом из ее луженой глотки еще продолжали извлекаться какие-то ноты и почти членораздельные звуки. Она падала на колени, вскакивала, делала мостик, садилась на шпагат. Песня уже давно закончилась, и Саша, манипулируя серебряным пультом, включил громкость на телевизоре, бесшумно сопровождавшем их странное застолье. Перещелкнул на какой-то музыкальный канал, передающий в данный момент активные западные хиты, что, конечно, более соответствовало тем резким, спортивным движениям, которые демонстрировала Алина. Она начала понемногу задыхаться. В конце концов ее влажное скомканное платье полетело в дальний угол комнаты, и взглядам зрителей предстала оголившаяся красивая грудь. Розочка, не выдержав, вскочила тоже и стала помогать, подыгрывать Алине. Двигала бедрами, выгибала спину, наклонившись, пыталась достать носок вытянутой ноги. Получалось это у нее значительно хуже, чем у подруги, но сама фигура молодой красивой женщины, участвующей в композиции, значительно усиливала визуальный эффект. Приподняв юбку, Роза сделала несколько широких, достаточно плавных, но быстрых шагов. А Алина успевала, сгруппировавшись перед каждым шагом, нырнуть между ног Розы, встать и, опять группируясь, проскочить между медленно двигающихся ног подруги. Девчонки практически точно скопировали один из элементов концертной программы одной известной западной группы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В конце концов Саше стало жалко девчонок, особенно запыхавшуюся Алину, танцующую без остановки не менее тридцати – сорока минут (даже профессиональные танцовщицы на концертах периодически имеют возможность отдыхать между номерами).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, девчонки, хватит, садитесь, отдохните. Ты молодчина, Алина!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я, – обиженно надулась Розочка, – я так старалась…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты тоже молодец, но между старанием и мастерством, как говорят в Одессе, две большие разницы. И я сейчас не о тебе говорю. Помолчи. Вот, Алина, послушай, пока вы будете отдыхать, несколько наших песен…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша встал и, найдя на дисплее нужную папку, открыл ее и нажал кнопку на клавиатуре компа. Раздалась веселая жизнерадостная песня. Девчонки заулыбались, заерзали, словно захотели пуститься в разгульный пляс. Потом полилась томная медленная музыка, Розочка тут же прошептала, что это ее любимый трек. Одна мелодия сменяла другую, веселая песня чередовалась с грустной. Саша внимательно разглядывал почти обнаженную, но, похоже, не обращавшую на это внимание девушку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Как она внимательно слушает, – думал он, – как потрясающе, как чувственно блестят глаза. А фигура… Длинная, упругая, волнующаая. Какая-то есть в ней скрытая сила, мощь, злость даже какая-то творческая. Она больше молчит, но как выгодно отличается от этой томной болтливой дурочки Розы…» Наконец, где-то после шестой-седьмой песни, Саша, сказав, что хватит, все и так должно быть понятно, остановил музыку и с тихой улыбкой сел напротив очень внимательно слушавшей Алины:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот такие у нас песни, Алиночка… Ну что, давай поговорим. Двигаешься ты просто потрясающе… Что касается пения, сходим с тобой на днях на студию Володи Косиновского, мы там все наши песни писали. Послушаем тебя в студийных условиях, с музыкой. Наш саунд-продюсер будет. Толик Зубилкин. Он же наш композитор. Побольше меня в музыке и в пении понимает… Кстати, многим исполнителям отечественным пишет. Хороший парень, мой друг, только ворует много, берет чужую мелодию и делает из нее свою, но все молчат, всех всё устраивает. Правда, со мной у него это не проходит, пишет оригинальные вещи. Кроме «Размножайся», правда… Она сильно похожа на кое-что… «Чумбу-Чмумбу»… Ну, с классиком советской эстрады я договорился, заплатил и вставил его в титры как второго композитора. Любит старик деньги… Получился суперхит, дурацкое слово. Но петь тебе его придется….<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так я что, могу считать, что подошла вам? – Алина сдула с лица налипшие волосы и поудобней, уже как-то поуверенней уселась в кресле, даже не думая прикрыть свою очаровательную наготу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Думаю, что да… Буду с тобой откровенным, Роза не ошиблась, я давно искал такую темпераментную… такого ярко выраженного лидера, а не умирающего лебедя. Давно хотел сделать танцы с батманами, со шпагатами. Я хочу делать и делаю современные русские песни. И сопровождать их должны русские, но современные танцы, а не лубочная присядка Нади Дедкиной. Эти песни должны ребят, преданных в Сербии, брошенных по всему бывшему СССР, в Приднестровье, в Крыму энергией заряжать, поднимать их на бой. Показывать, что мы, русские-славяне, живы, и умирать не собираемся. И с нами не толстые, рыхлые, старые тетки, а молодые, сильные, живые девки. Не американские искусственные телки, которых можно только трахать, и лучше пластмассовыми вибраторами, а именно девки, живые горячие русские девки, вызывающие и высокие чувства, и обыкновенные мужские жгучие желания. А еще желание жить, любить, иметь детей. Поэтому у нас песни и о любви есть, и о высокой, и о плотской, ежедневной любви, если можно так сказать, и о России, и об армии… Да, мы выступаем полураздетыми, в военизированном стиле, почти как девы-воительницы, как русские амазонки. И пусть это не в русских православных традициях, но мы ведь работаем в определенном формате, по-другому до молодняка не достучишься. Да и где они сейчас – русские традиции и настоящее русское православие, может, по монастырям дальним спрятано, по пустынькам удаленным… В Москве его нет, особенно в верхах… с экранов начисто вытравлено… Посмотри, что эти попы, не имеющие никакого отношения к православию, вытворяют… Шикуют, жируют. Водкой торгуют… Еще это лобби голубое… Теперь еще и экуменистами стали. А все равно почему-то наши песни их всех раздражают! И попов, и чиновников, и журналистов. Вон как на них набросились… Рекламу нам в газетах делают, как либералам каким-нибудь… Демократия, твою мать, хоть в этом помогает… Был, правда, владыка Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский… Святой человек. И того умучили, убрали… – Глаза Глынина сузились, став жесткими и почти безжизненными, ноздри же, наоборот, активно начали раздуваться, словно ему не хватало воздуха, но он совладал с собой и продолжил: – Остальные всем этим бесам, видимо, не страшны… Но это я далеко забрался… Кто царствует на этой эстраде, в попсе, сама знаешь. Эстрада наша, как бы сказал один известный западный психотерапевт, имеет анально-рыночный характер. Все продается, и все через одно место… Все умные, все художественные вещи убраны, вытравлены с радио, с телевидения. Да и русских там почти нет. Поэтому и приходится начинать с таких вещей, как «Размножайся»… Плююсь, а делаю… На радио без таких песен не попадешь… Слава богу, девчонки это тоже все понимают, хоть и не разделяют полностью мою точку зрения… Разные поколения… Вам в головы столько дерьма разного вбили… Начиная с поколения-пепси… Это я так, примитивно объяснил… А еще, знаешь, если конкретно, возвращаясь к нашим баранам, мне понравилось, что, когда ты танцуешь, ты не думаешь о движениях… Точнее, думаешь, но не головой, а, как это помягче сказать… лобком, как говорят хореографы… Ну, и, что немаловажно для эстрады, ты красива, достаточно раскомплексована… Кстати, у тебя очень красивая грудь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, простите, я и забыла, – прикрыв рукой грудь, не очень убедительно испугалась Алина, что вызвало улыбки и у Саши, и у Розы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Меня только один в связи с этим вопрос волнует, – замялся Саша, – вопрос надежности, верности и вменяемости. Совсем недавно группу создали, а уже шесть человек выгнать пришлось. Плюс дурака-директора, да еще этого голубка Семочку… Не изменишься ли ты через неделю-другую? Не сбежишь ли туда, где больше платят? Тем более что у нас пока не платят вообще, только за концерты. Да и концерты некому делать, директора-то нет. Не повиснешь ли на первом попавшемся олигархе?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я потом расскажу вам…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я же сказал, давай на «ты»!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Расскажу тебе свою историю. Сейчас и в таком виде как-то не время и не место. Сейчас не могу! Знаете… то есть знаешь, мне группа очень нравится, не девочки, их можно и новых набрать, а песни, которые я сейчас слышала, концепция, что ли, как я ее вижу, подход к материалу. А что касается меня, поверь, я верная. И соображаю, что говорю. – Здесь Алина сделала довольно большую паузу, что-то поискала глазами на столе и, не найдя, продолжила: – Если дам слово, сдержу. Порву любого и любую… – посмотрела, желчно улыбнувшись, в Розочкину сторону, – но не подставлю. Себя подставлю, свою жопу подставлю, а группу и продюсера не подставлю. Знаю, что говорю! Ты можешь мне еще налить? – убрав руку от груди и взяв пустой стакан, с какой-то непонятной странной злостью попросила, опять встряхнув гривой пышных волос, Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Коньяк, ласково журча, наполнил три пузатых стакана, и три нетвердых руки (две гладких и блестящих и одна немного волосатая, в часах) потянулись за ними. Стаканы оторвались от стола, взлетели в воздух. Опять глухой стук. Тук. Тук. Тук. Большие протяжные и маленькие жадные, спешащие глотки. Обжигающая теплота, растекающаяся по трем красивым жизнелюбивым телам. Хорошо, спокойно. Только как-то жарковато внутри.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наступает изматывающая усталость. Все все сказали. Молчание. За окном уже стало совсем темно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первым очухивается Саша, встает, приоткрывает окно, впуская в комнату пронзительную прохладу весеннего вечера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Девчонки, может, кофе сделать, вы такие умницы, – ласково говорит и смотрит на улыбающихся девчонок хозяин квартиры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, да, давай, – хором говорят девчонки, разливая по стаканам темно-золотые остатки драгоценной жидкости.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За вас, мои дорогие девки, – дрогнувшим, почти чужим голосом произносит почему-то растрогавшийся мужчина-продюсер и, ни с кем не чокаясь, отправляет последнее содержимое бутылки в охрипшее и запершившее вдруг горло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша встал, стараясь не смотреть на красивую грудь Алины, улыбнулся в пустые-препустые, еще более очаровательные от выпитого глаза Розочки, уловив боковым зрением высунувшийся из под юбки кружевной край чулка, и быстрой нетвердой походкой отправился на кухню. Достал пакет с размолотым кофе, насыпал несколько ложек в турку, включил газ, зажег огонь. Залил в турку кипяток, помешал. Подумал об Алине, без сомнения, это находка… Кофе чуть не выкипел… Приподнял турку, подержал над огнем еще. Прислушался. За стеной полная тишина. Уснули они, что ли? Надо поспешить с кофе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разлил кофе в три небольших чашечки. Поставил на поднос. Достал сахар. Положил на поднос всю пачку. Вспомнил про ложечки. Печенье есть в комнате, его никто вроде не ел. Оставили к кофе. Взял поднос и пошел в комнату.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В большой освещенной зале никого нет. Дверь на балкон закрыта. В креслах еще теплые отпечатки тел. На журнальном столике две пустые бутылки, три стакана, фрукты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, расчистив место, ставит на стол поднос и автоматически идет в соседнюю, смежную комнату. В легком полумраке тепло, очень по-домашнему, приглушенно светит торшер. Большая двуспальная кровать расправлена, одеяло сброшено на пол. Белая простыня, повторяя изгибы двух томных, медленно двигающихся, дышащих тел, сбилась от левого края к центру и тоже медленно дышит и лениво ползет вверх-вправо. Два прекрасных, полностью обнаженных тела, затонированных загаром солярия и матовым освещением ночника, как бы нехотя извиваются на ложе любви, взявшись за руки, словно готовя себя к ритуальному жертвоприношению. Свет неяркой лампы играет, переливаясь, на лицах, гибких руках, выбритых блестящих лобках. Тени как узы то ложатся, то спадают с крепких, как марокканские апельсины, грудей, то ползут по вздрагивающим, немного влажным животам, то заползают между широко расставленных длинных, почему-то очень белых в полумраке ног.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сашенька, иди к нам. Я хочу тебя. Я твоя. – Туманное видение рассеял громкий, очень резкий, фальшивый голос Алины, приподнявшейся на одном локте и протягивающей к нему правую руку. При этом глаза ее блеснули так, словно в них развели костры все ведьмы, слетевшие с Лысой горы на ее гладковыбритый, поднимающийся в такт ее сладострастным словам лобок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Иди сюда, милый! – Медленно и плавно встав на колени, к нему потянулась, качнув своими большими грудями, Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша удивился сам себе: ни в душе, ни в теле не было ничего. Ни удивления, ни возбуждения… Наваждение исчезло. Жалость. Только жалость к этим двум, думающим, что зависят от него, очень молодым и очень красивым женщинам. Жалость и обида. Разве он такой? Разве он только такой?! Разве они только такие? Его прорвало:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы что, бабы, охренели, что вы творите? Так нельзя! Мы же люди. Я же русский!.. Хоть бы крестики сняли… Мы же не животные… Вы такие красивые! Так нельзя… У меня жена дома… Нам еще работать вместе… – И немного отойдя, когда девчонки уже, вскочив, одевались, добавил: – Я же не шейх Саудовский, гарем иметь. Дуры вы, дуры…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Роза, одевшись первой и проскочив мимо него, сказала просто и кратко: «Придурок! Полный!» – и, уронив вешалку, стала торопливо, не попадая в рукава, надевать куртку. Алина одевалась неторопливо и молча. Проходя мимо Саши, остановилась, хотела взять его за руку, но передумала, замешкавшись, тихо сказала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо. – Потом добавила: – Прости меня!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И тихо вышла из квартиры вслед за Розочкой. Саша услышал голос Розочки, входящей в лифт, не разобрав сказанного, и короткий хлесткий ответ Алины:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Заткнись, дура!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он вышел на балкон в очень уже ощутимую прохладу. Видел, как девчонки молча вышли из подъезда и, не оборачиваясь в его сторону, направились в направлении Кутузовского проспекта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По черному небу плыла уже яркая серпообразная луна. В Сашиной голове, как будто поставленное на постоянный повтор, без умолку крутилось глупое: «Серпом по яйцам, серпом по яйцам, серпом по яйцам…» Почему-то подумалось: «А хорошие они все-таки девчонки, глупые только». Вспомнил, что у него в коридоре, в заначке, в раздвижном шкафу есть непонятно как туда попавшая (он видел вчера) бутылка водки. Вот это по-настоящему повезло. «Домой, к жене, я сегодня уже не поеду, поздно, надо позвонить, предупредить ее, что остаюсь здесь», – подумал Саша и нетерпеливо пошел в коридор.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В районе обеда зазвонил молчавший до того мобильник. Голова немного зудела, но, на удивление, не болела. Торопливо вскочив на ноги, Саша схватил темно-серый, дрожащий мелкой дрожью приборчик, нажал кнопку:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, слушаю…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ответ тишина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Слушаю, говорите!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это Алина… Саша, еще раз прости меня, мне так стыдно… И еще раз огромное тебе спасибо. Я всю ночь сегодня проревела. Я еще не знаю пока, как жить… Опять себя женщиной почувствовала, человеком. Давно со мной никто так себя не вел… Прости, если можешь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да брось ты, – пытался замять неловкость растерявшийся Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, нет, я же все понимаю… И ты все понимаешь. То, что я говорила вчера, правда. Если я сказала, сделаю. Если ты после вчерашнего не передумал брать меня….<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, конечно не передумал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тогда можешь рассчитывать на меня, как на себя. Порву любого. И сделаю все, что ты скажешь. Я верю тебе, особенно после вчерашнего… И еще, я бы хотела с тобой как-нибудь встретиться. Без Розы… Вдвоем. Поговорить… Кое-что рассказать… Ну там о себе, чтобы все тебе было понятно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, встретимся как-нибудь в ближайшие дни, только определюсь с планами и решу кое-какие дела. А ты пока позвони Зубилкину договорись о прослушивании. Если смогу, тоже подъеду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, спасибо. Буду ждать… Позвоню…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В студию Касиновского к Зубилкину Александр с Алиной не поехал – что-то его удержало. Хотелось выдержать паузу, подумать… Просто позвонил Толику и попросил его отслушать новую девочку, не посвящая его ни в какие подробности… Алине Зубилкин дал адрес и сказал, во сколько быть. Вечером Толик отзвонился и, с восторгом отзываясь о внешних данных Алины, сказал, что с ней придется попотеть:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Надо переучивать, старик, у нее академическая оперная школа, а мы попсовики. Разными местами поют и по-разному рты открывают… Ну, ты все равно не поймешь разницу. Да тебе и не надо. Раз взял, будем работать… А девочка очень хорошая, мне понравилась… А можно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, нельзя, ты же знаешь… Закон! Не гулять там, где работаешь, и не гадить, где живешь… К тому же она тебя на полголовы выше, это если без каблуков…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Зато я талант! И еще очень обаятельный, – не унимался низенький, толстенький Толик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Лучше новые песни пиши, талант. И чтобы без заимствований… Оригинальные. Все, обнимаю. – Улыбающийся Саша выключил свой аппарат.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующий день Саша позвонил Алине и отправил ее на ежедневную репетицию в закрытый на почти вечный ремонт кинотеатр «Тверь», где он арендовал с двенадцати до трех часов дня небольшой гимнастический зал с полуразбитыми зеркалами. Находилось это помещение на задах большого шестисотместного кинозала. Там была даже небольшая комната для переодевания, которая, правда, все равно не закрывалась, так как не было двери как таковой. И понятно, что, как только мужики, арендующие другие комнаты, залы и зальчики, кто под студию, кто под склад, кто еще под что, узнали, что в гимнастическом зале репетируют красивые девочки, они стали ошибаться дверями и в самые неподходящие минуты и под самыми дурацкими предлогами заходить, заглядывать, вваливаться. Поодиночке и толпой. Причем заглядывали всегда с довольными и абсолютно идиотическими выражениями лиц. Саша даже бороться устал. И объяснял, и грозил, и умолял. Ему обещали, извинялись, и через полчаса все повторялось. Особенно дураки активизировались перед или сразу после репетиции, как раз когда девчонки, переодеваясь, снимали с себя нижнее белье. Ну, дурак он и есть дурак, для него голый зад иногда заменяет целый мир с его просторами, запахами, птичьим пением и человеческим общением. Особенно дурак среднестатистический, включая, естественно, понаехавшего. Тот еще и зад-то этот впервые вот так вот живьем видит. И готов за него жизнь отдать. И сто, нет… двенадцать баранов в придачу… Саша его отгоняет, а он бегает вокруг него с кухонным ножом и с криками: «Маё, прадай! Сикоко стоит? Калым везу, отдай тока». И дурака этого, включая, естественно, понаехавшего, все больше и больше… А оставшихся в родных пенатах, не сбежавших за кордон милых, очаровательных задов и задиков, все меньше и меньше… Как писал Пушкин (наше все),<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только вряд<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Найдете вы в России целой<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Три пары стройных женских ног…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А нам уже не до ног, мы уже до пятых точек докатились… Оттого и живем, как в ж… Но это лирика, поэзия почти… А мы кондовые прозаики…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девочки встретили Алину настороженно (конкурентка как-никак), но после разъяснения Саши все устаканилось и относительно успокоилось. В основной состав группы теперь вошли две Ани (Большая и Маленькая) и Алина… Кто-то из завистниц тут же окрестил его аббревиатурой «ААА», как бы имитируя призыв заботливой матери к бедному ребенку, в сотый раз усаживаемому на горшок, но никак не могущего разразиться очистительным дождем, градом или горным камнепадом, наконец. Это для простоты понимания понаехавшими… Правда, Таня и Наташа заплакали, но на эту мелочь никто не обратил ни малейшего внимания. Дальше все опять стало на свои места. Тем более что жизнерадостная и неугомонная Розочка, как ни в чем не бывало пришедшая на репетицию и не теряющая, благодаря появлению Алины, надежды на попадание в основной состав, весело подбежала к Алине и, обняв ее, поздравила от всей своей любвеобильной и несгибаемой силиконовой души. Все остальное у нее, я еще раз настойчиво подчеркиваю, было абсолютно натуральным.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Встретиться с Алиной вдвоем и поговорить все как-то не получалось. Были дела, то одно, то другое. А потом уже и подзабылось как-то. Одолели заботы поважнее. Да и что она может такого сказать, чтобы не потерпело какое-то время?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прошла пара недель. Алина быстро влилась в команду, выучила все песни и танцы и, как и предполагал Александр, стала негласным лидером. Даже новые костюмы для группы придумала, черные с серебряными бляхами и серебряной же буквой «Ф» на груди. Это уже позже появились шикарные кожаные пояса, нарукавники и сапоги, расшитые стразами, разноцветные, с надписью «Фейс», майки, три набора коротких молодежных и один – шикарных, с разрезами до пола, длинных вечерних платьев. А пока… Пока это было неоценимой помощью. Она никогда не уставала и сама заряжала энергией и радостным, светлым восприятием мира остальных девочек. Если надо было куда-нибудь что-нибудь кому-нибудь отвезти, передать (по вопросам группы, разумеется), вызывалась Алина. Она была таким волчком, вечным двигателем, ванькой-встанькой. И однажды, перед концертом на Девятое мая, одна из девочек (кажется, Аня Маленькая), засомневавшаяся в правоте продюсера, начисто отказалась надевать под черный костюм черную же пилотку, потому что, по ее мнению, пилотка очень походила на «это самое», на то, что девушки так элегантно скрывают под кружевными трусиками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мы не будем это надевать, правда, Алина?! – вызывающе-капризно, с полной уверенностью в своей правоте обратилась она к новой подруге.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, нагнувшись, подняла брошенную Аней на пол пилотку и с нескрываемой злостью и раздражением, медленно, громко и с расстановкой, чтобы был слышен каждый звук, проговорила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да я хоть пилотку, хоть «это самое», вывернутое наизнанку, на голову надену, если продюсер скажет! Он тут главный, а не ты, забыла? И у нас группа, а не клуб по интересам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все были поражены, женское братство (сестринство) распадалось на глазах, закулисная возня пресекалась прямо на самом корню. Двери в комнату для переодевания не было и в помине, и поэтому Саша все слышал. Он медленно зашел в раздевалку – девочки его уже почти не стеснялись – и демонстративно произнес:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, Алина, за поддержку. Кто через минуту не выйдет на репетицию в пилотке, уволен. Кто еще раз поднимет этот вопрос, уволен тоже. – Последние слова Саши прозвучали в полном, я бы даже сказал гробовом, молчании. И были встречены бурными и продолжительными аплодисментами Розочки, которая ждала и никак не могла дождаться, когда же наконец уволят кого-нибудь из основного состава. Ну, и, разумеется, возьмут ее, Розочку Незванову.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша обернулся:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Когда будете петь самостоятельно или в своей группе, тогда одевайтесь, как хотите…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саша, а можно мне тоже пилотку надеть? – вечно обиженным голосом спросила эффектно выгибающаяся в сторону продюсера Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Можно, но выступать будут все равно только трое: две Ани и Алина. Да, кстати, Аня Большая, я к тебе обращаюсь… Надеюсь, ты уже научилась трусы носить? Не забудь надеть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ладно, Сань, че ты, не прикалывай, я же случайно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты-то случайно, а публике очень понравилось… Концертного администратора чуть не убили. По крайней мере, на этой площадке ни его, ни нас больше не будет…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я научу тебя трусы носить<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дело в том, что Аня Большая из принципа никогда не носила трусов (такие вот высокие принципы у некоторой части нашей постперестроечной молодежи). Она, имея прекрасную, длинноногую фигуру, всегда ходила по городу либо в джинсах, либо в брюках и в майке или расстегнутой чуть ли не до пупа белой рубашке. И на одном из первых же концертов, устроенных администрацией какого-то подмосковного городка, кажется Красногорска, по случаю Дня города, выступая еще в старых, самопальных костюмах (рубашке и мини-юбке), выскочила на сцену, забыв надеть одну, несущественную для нее деталь туалета… Аншлаг был полный. И абзац тоже. Толпа бесновалась. Дело в том, что на Днях города сце ну монтируют всегда где-нибудь на центральной площади, чтоб все отовсюду хорошо просматривалось… Делают сцену еще и высокой – для того же. А многочисленный народ стоит и отрывается как бы внизу, смотря на кумиров и кумирчиков снизу вверх. И что он видит?! Вот то-то и оно, видит то, что весь наш многострадальный народ в последнее время по телевизору…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша был около звукача, далеко от сцены. И никак не мог понять, почему такая восторженная, радостная реакция даже на грустную медленную песню. Ну, понятно, песня «Размножайся», глуповатый веселый патриотический хит, не вылезающий из радиоэфиров. Но тут-то почему? А толпа беснуется, прыгает, приседает. Пьяные девки визжат, отворачиваются; пьяные парни, наоборот, кричат «Браво!», смеются, поднимают вверх руки и все, что поднимается… Не выдержав, словно чувствуя что-то неладное, побежал к сцене. Там его перехватила устроитель концерта:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я с вами больше не работаю! Со мной больше не работают. Вы меня подставили. Это безобразие. Здесь мэр города! – без умолку истерила она.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да что случилось, Маргарита Яковлевна? Мы с вами оговаривали программу, сейчас о солдатах, о Чечне песня будет… – искренне не понимал Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ты что, совсем дурак?! – уже сорвалась Маргарита Яковлевна. – Ты на свою эту вон, с белыми волосами, посмотри внимательно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А Аня Большая как раз попыталась под восторженные крики толпы сделать батман, задрав ногу вверх… Сашу как сковородой по башке ударили… Он рванул к сцене, расталкивая благодарных зрителей, на ходу крича и размахивая руками, как сумасшедшая, сорвавшаяся с места, переработавшая свой срок мельница:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Аня, твою мать, уйди куда-нибудь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот его экстренный вояж был замечен Аней, но не Большой, а Маленькой. Она хорошо знала Большую. И похоже, все быстро поняла. Она вообще, в отличие от Большой, соображала быстро. Метнувшись к ней и изобразив то ли лесбийские ласки, то ли женскую борьбу с островов Мумба-Юбского моря, она схватила ее за край ультракороткой юбки и, практически засунув руку ей между ног, стала покачиваться с ней в такт музыки. Наконец и до Большой дошло, в чем дело. Надо отдать ей должное, она не растерялась, не убежала со сцены, просто, мило улыбаясь и перестав изображать из себя взлетающую птицу, прикрыла своими крыльями голую героиню проходящего концерта и отступила назад на вторые роли. При этом Анна продолжала петь и призывать уже хоть и не размножаться, но идти вместе с ней в армию и побеждать врага:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Вот бы и нам по автомату.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сразу бы все пошли в солдаты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И на корабле, и даже в танке стало б веселей, чем на гражданке…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Толпа неистовствовала. Уверен, что если бы предприимчивый военком в этот момент объявил всеобщую районную мобилизацию, он не только покрыл бы отставание по численному составу по прошлым годам, но и сделал бы себе огромный задел на будущее. При этом в армию, как в дружественном Израиле, пошли бы и все визжаще-присутствующие, слегка трезвые и уже начавшие обнажаться под одобрительные вопли сильной половины девушки.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Защитника люби, Отечество люби,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;А за врага ни разу замуж не ходи!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ни тела, ни души врагу не доверяй,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Защитнику отдай, Отечеству отдай!<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот незамысловатый призыв уже хором скандировала вся площадь после шестого повторения припева… Так что даже не понятно было, на что обиделись устроители. Задача по патриотическому воспитанию была даже перевыполнена. Министр обороны, которому, кстати, посвящалась эта песня и к которому в некоторых ее частях девушки-солдатки обращались, мог бы быть доволен: молодежь растет… единоростически… убежденной, глубоко преданной делу этой самой партии, делу великого… этого самого (в старом варианте был, кажется, Ленин)…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Больше, правда, на эту площадку группу на самом деле никогда не приглашали… Зато Саша, взяв Аню за… (а вы о чем подумали?) за шкирку, в этот же день потащил ее в магазин и купил десять штук разного цвета трусов, пообещав, что теперь перед каждой репетицией и тем более перед каждым концертом будет самолично проверять наличие оных на ее причинном месте. Кажется, Анна осталась довольна. Да и фраза «Я научу тебя трусы носить!» прижилась в благодарном народе.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть четвертая – в глуши Фимковского леса<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынин сидел дома, за столом в кабинете, читал новый роман Порохова, недавно подаренный ему автором на презентации в Доме книги на Новом Арбате. Порохов подписал книгу коротко и направляюще: «Дорогому Саше. За Сталина!» В квартире никого не было: дети ушли в школу, жена в кои-то веки посетила парикмахерскую. Глынин остался в обязывающей тишине. Роман ему нравился, всасывал его в себя, как мощный моющий пылесос липкие соринки с цветастого лохматого ковра. Он зараз прочитал уже больше ста страниц, причем прочитал внимательно, работая простым серым карандашом, как скульптор резцом, выделяя, выщербляя очень понравившиеся ему куски текста, отчеркивая выпуклые, бугрящиеся, наплывающие друг на друга необычные образы и наслаждаясь редкой, можно сказать, холостяцкой тишиной и возможностью получить своеобразный мастер-класс. Саша вчитывался в испещренные чужими мыслями страницы вдумчиво, но жестко, словно играл в шахматы. Да и главный герой книги был практически коллегой Глынина, ведущим шоу-программ на телевидении, успешным, востребованным, далеко не бедным человеком, вдруг под натиском обстоятельств начавшим менять и свою жизнь, и, самое главное, взгляды на эту самую жизнь, с отвращением шарахаясь от обрыдлого глянцевого мира ненастоящих мультяшных персонажей. «И правда, – думал Саша, – убери невидимую подпорку, и все они, попавшие в искусство в прямом и переносном смысле с заднего хода, рухнут в мрачную бурлящую бездну, разгулявшуюся под нами. Пропадет и исчезнет этот яркий, иллюзорный, утонченно-болезненный, выращенный в какой-нибудь фултоновско-даллесовской пробирке мир, лопнет, как детский шарик, точнее, как мочевой пузырь… Придут страх, унижение и нищета. И смерть покажет свои керамические „мастер-дентские“ зубы… Но зато, как пелось в старой песне, прорастут „цветы сквозь асфальт“…» Он не успел додумать мысль, как на гладкой, пустой, отсвечивающей утренним солнцем поверхности письменного стола заверещало, завибрировало, ерзая и крутясь, миниатюрное детище современной цивилизации, капризно норовя упасть на пол, если его сейчас же не возьмут на руки…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, Сань, Паримбетов беспокоит. Как твое ничего? Больше, слышал, стихи не пишешь, звезд шоу-биза не окучиваешь, все песни с русалками поешь? Жена не ревнует? – осторожно забрасывал удочки старый друг, – Если будет ругаться, скажи, я разрешил и поручился…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, Леш, кончай хрень нести, у меня и так голова болит от всего. Жена не ревнует, жена долбит. То одно не так, то другое. То денег дай, то работу брось, по хозяйству помогай, – с всепрощающей теплотой пояснил продюсер. – Ну, в общем, как всякая нормальная человеческая жена. Чего хотел-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как чего, жену… нормальную… – следуя логике диалога, завеселился Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какую еще жену, надеюсь, не мою?.. – начал улыбаться Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, во-первых, мы же друзья, а во-вторых, я с чужими женами стараюсь даже не говорить по возможности. А то еще что-нибудь подумают… Шутка. Но насчет жены я это серьезно… знаешь… – голос Леши стал тихим и грустным, – я ведь уже мужчина второй, а то и третьей молодости… С женой развелся. Живу один в большом доме. Если бы не собака, единственная живая душа рядом, как волк бы завыл. – Алексей замолчал, повисла неприятная пауза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, я же у тебя недавно видел какую-то… Извини, не помню имени…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот именно. И я не помню. Чего каких-то помнить! Они часто меняются, а родную душу найти не могу. Знаешь, секс сексом, а хочется настоящего чего-то… Слушай, познакомь… У тебя ведь сейчас куча девчонок обитается… А я ведь, когда в правительстве Фимкова работал….<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты в правительстве, кем? – одновременно удивился и оживился Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Министром печати и информации… А ты что, разве не знал… Ну, это уже много лет, как закончилось… почти уже неправда, – недовольно пробурчал Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, – удивленно протянул Саша, – хотя что-то, кажется, припоминаю теперь… Тогда мы с тобой редко виделись. У меня с группой организационный завал был, дети болели… Почти всю семью жены перехоронил. Это же как раз в то время мы с тобой только по телефону общались… И то – привет, как дела, пока… Я, видимо, о твоей работе не спрашивал, а ты и не говорил…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, ну да… Так вот, кроме старых, замужних теток и, прости господи, секретуток, почти никого и не видел. Потом газета эта… Сам делаю, все силы и время забирает… Помощи никакой, все из бывшего правительства кто куда разбежались, – расслабившись перед другом, начал жаловаться Паримбетов. – Папа наш на дно залег. Иногда только от него звонят, подбадривают. Говорят: держись, мол, борись! Бей гадов! Мы с тобой… Скоро придем, победим. Но я же все понимаю… Никто и никуда уже не придет. И я веду просто свой личный бой, свою войну. Никуда не хожу, кроме газеты и митингов, никого почти не вижу, кроме «Красных», «Зеленых», «Яблочных», ветеранов и бабушек-активисток. Тебя-то и то раз в полгода… И то в последнее время. А ведь мы с тобой, можно сказать, боевые товарищи… Помнишь Останкино?… Как под пулями лежали?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, конечно помню, страшная подстава, можно сказать, реальный последний день Советского Союза…. – Наступила долгая печальная пауза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаешь, мы тут по воскресениям в футбол с ребятами начали играть. Давай с нами… – перевел на другое Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да я бы с удовольствием, но, сам знаешь, дела, семья, русалки есть хотят… Спрутами речными становятся или болотными, – начал в ответ жалиться продюсер. – Фу, гадость какая! Концертов нет почти… А что у тебя за газета?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да так, местная – «Известия Фимкова», потом расскажу. Слушай, приезжайте всей командой в субботу. Сходим на речку, шашлычок замутим под коньячок. Девчонок своих проветришь, они ведь у тебя все приезжие, общажные, наверно?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот тут ты ошибся. Анька Мелкая из Москвы, Большая из самого настоящего Подмосковья. А вообще, красивые женщины общажными остаются дня два-три…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, ну да, – как-то грустно констатировал Леша, – мясо я возьму и замочу сам. Спиртное у меня всегда есть. Ты фруктов купи, ну, и чего там еще девчонкам надо. Кстати, похвастаюсь, я тут баню новую сделал наконец-то, с парилкой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, поздравляю, с этого бы и начинал. Баню я обожаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И стол бильярдный в зале поставил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, вот в бильярд я не игрец… Это без меня. Бильярд и карты – не мое. Я уж лучше в «чапаева». Или в шашки. А то – думать, напрягаться, просчитывать. Баня чем хороша тем, что думать не надо. Сел, лег. Тебя веничком по спине отходили. Лежишь, балдеешь. Потеешь. Потом кваску, можно даже пива. Хоть я пиво тоже не люблю. С него, как говорится, криво… Ладно, если жена отпустит… Хотя послушай, она же уезжает к матери. Я свободен. Совсем забыл. Я ее провожу и могу приехать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что, точно приедешь? – оживился Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да. И девчонки давно предлагали всем вместе на природу смотаться. Скажу, что выполняю многочисленные пожелания совсем не трудящихся трудящихся…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, тогда в субботу часика в три – в четыре жду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обнимаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша положил трубку домашнего телефона и задумался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стал вспоминать, как они с Лешей в октябре девяносто третьего у Останкино…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Останкино. 1993<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С Лешей Паримбетовым, высоким крепким мужчиной среднего возраста, бывшим десантником, тогда еще журналистом одной из московских газет, Сашу познакомил тот самый Николай Лукьянов, главный редактор оппозиционного издательства «Задонщина», уже лет так… (в общем, столько не живут) назад. Что уж там делал Леша, не знаем, а Саша издавал у Николая Михайловича, кстати в недалеком прошлом слабого, но относительно известного поэта, уже (или еще только) вторую книгу стихов. Это было еще до цуринделиевской книги и, естественно, до описываемых ниже, а тем более выше событий. Это был где-то год девяносто второй…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А во время известной, спровоцированной акции 3 октября девяносто третьего года – после прорыва блокады Белого Дома, после стрельбы «бейтаровцев» и бандитского подлого выстрела с крыши гостиницы «Мир» в его товарища по газете «Свет» Влада Шурыгинова, после внезапного подстроенного властями разгрома мэрии – они с Лешей, кстати, кавалером медали «Защитнику свободной России», быстро разочаровавшимся в этой самой свободе, и Игорем Борзоватым, веселым, кудрявым крупным парнем, редактором газеты «Русское время», уже шагали в горланящей, разудалой, воинственно настроенной толпе по улицам, в общем-то, равнодушной Москвы к ненавистному зданию телецентра в Останкино.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Выступите по Всероссийскому, точнее, теперь уже вновь Всесоюзному, телевидению, товарищи журналисты-писатели, поздравите русский, советский народ с победой, с падением америкосо-иудейского ига, – задорно увлекал ребят за собой крупный мужик в зеленом камуфляже, которого Саша несколько раз до этого уже видел на разных митингах оппозиции. – А твой Порохов еще говорил, что не надо ленинского экстремизма… А мы вот ворвались в мэрию, дали по бошкам этим ментам сопливым, расхреначили все и победили! Вот так вот, миротворцы, едрена мать!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разношерстная, внешне неуправляемая, но кем-то явно ведомая толпа несла флаги, транспаранты, многие были с детьми, шли целыми семьями. Большое количество попутчиков присоединялось по дороге. Люди веселились, пели песни, кто под гитару, кто так, под аккомпанемент собственного хорошего настроения. Кто-то на ходу выпивал из горла, но на них тут же цыкали, пытались изгнать из своих рядов. Это все чем-то очень напоминало Саше первомайское шествие, когда они с друзьями-одноклассниками в родном Свердловске, взяв водку и пирожки, отправлялись в центр города, на Плотинку, на демонстрацию. И, сев где-нибудь на скамейку, любуясь простором, голубым небом и журчащей, падающей с плотины водой, выпивали, болтали, веселились. Мимо проходили, пробегали красивые девочки, у которых вдруг после холодной снежной зимы появились длинные, телесного цвета, ноги. В этот день даже строгие милиционеры их не гоняли, а только грозили ленивыми пальчиками и, сдержанно улыбаясь, предупреждали, чтобы они были поосторожнее… Некоторым из служивых даже пытались налить, но они, сразу посерьезнев, отказывались. Сейчас, наверное, некоторые из них уже генералы… Может быть, даже руководят… точнее, руководили блокадой Белого дома… Хотя, если честно, как-то странно легко колонны «Рабочей России» смяли ограждения, пройдя по Крымскому мосту, а потом и по Новому Арбату… Да и эти менты, еще вчера зверствовавшие и избивавшие людей, просто выходящих из метро «Баррикадная» (Саша с Гриней Июниным, не выдержав, сами участвовали в двух потасовках), вдруг побросав свои щиты и дубинки, разбежались… Странно… Тревожные мысли периодически проносились в глынинской голове… Но сейчас на улице такой хороший, теплый осенний вечер… У людей такой веселый настрой… Такое чистое голубое небо, даже облачка нет. Что может случиться плохого?! Все плохое закончилось. Говорят Кремлевский вор сбежал, мэр Кепкин по кличке Лужок тоже… И вот они идут по проспекту Мира – молодые красивые победители, радуются жизни. Наконец-то восстановится справедливость, не будет этого беспалого гнусного алкаша, выгонят в шею америкосов с их образом жизни. И мы начнем строить наш заветный Русский Мир, великий Русский Космос, где будет место всем добрым людям независимо от национальности… Лишь бы Россию любили! Некоторые прохожие, спросив, куда они идут, с решимостью присоединялись к ним другие, пожимая плечами, отходили в сторону. Кто-то махал им из окон, что-то кричал, подбадривал. Мимо них с шумом и гиканьем пронеслось несколько зеленых войсковых, ощетинившихся красными флагами и имперскими штандартами ЗИЛов с защитниками Дома Советов, встреченных всеобщим ликованием и криками «Ура!», «Победа за нами!» и «Долой эльциноидов!». Подойдя к телецентру, толпа по чьему-то сигналу остановилась напротив башни, у большого правого корпуса. Появился многозвездный генерал, друг Порохова из газеты «Свет», бывший командующий одним из военных округов Адольф Камышев в военном камуфляже и дурацкой темной беретке. Деловито, как на плацу, скомандовал толпе строиться и сохранять порядок. И предложил выдвинуть охранникам телецентра свои требования о сдаче. Радостно и благодушно настроенная толпа, пришедшая в Останкино как на праздник, на других посмотреть и себя показать, хором стала скандировать:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Братва, выходи! Братва, выходи! Братва, выходи!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ожидании выходящей «братвы» сажали на плечи папы детей, а молодые люди своих хорошеньких девушек, чтобы тем было лучше видно сдающихся на милость победителей и братающихся с народом охранников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Братва, выходи! Братва, выходи! – скандировала, словно «Шайбу, шайбу!», веселая, все еще советская по восприятию событий, беспечная, не верящая ни во что плохое толпа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но «братва» почему-то выходить не собиралась. Пауза затянулась. Тогда генерал Камышев заявил, что сам пойдет внутрь и все выяснит. Сашу, как представителя главной оппозиционной газеты «Свет», несколько знакомых стали подталкивать идти с ним. И Глынин с мальчишеской гордостью достал свое красное новенькое редакционное удостоверение. Толпа встретила эти решения восторженными криками. Александр непринужденно и даже восторженно отправился за генералом, но то, что он увидел, пройдя темные стеклянные двери телецентра, вначале ошарашило его, а потом повергло в настоящий шок… Их ждали. В огромном, отделанном светлым камнем холле телецентра не было никаких охранников. Там стояли, словно готовые к полету на враждебную, страшную планету Альфа-Центавра, какие-то космонавты… из западных фантастических боевиков. Тела их облегали черные матовые скафандры, венчающиеся черными же, блестящими, полностью закрывающими головы, шеи и лица шлемами… На груди этих марсиан висели небольшие, тоже абсолютно черные автоматы с короткими, но очень толстыми, напоминающими глушители стволами. Сколько их было, Саша не смог сосчитать, но очень много. Камышев прошел сквозь расступившуюся черную космическую массу, которая тут же сомкнулась перед Сашей, преградив ему дальнейший путь… Он только увидел и услышал, как Камышев властно спросил: «Кто здесь главный?!» Потом подошел к нему на расстояние вытянутой руки и громко обратился с вопросом:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Полковник, вы меня знаете?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так точно, товарищ генерал…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пойдем поговорим. Вы должны… Я даю тебе… – Генерал-полковник и пока еще просто полковник удалялись в сердцевину охраняемого космонавтами здания, и голоса их, гуляя по коридорам, становились все тише и глуше, пока не пропали совсем. Саша чувствовал себя полным идиотом, со своим красненьким удостоверением стоящим перед этой черной, безмолвной, с автоматами наперевес, словно каменной стеной. Простояв так минут десять, он вышел на улицу, все как есть объяснив ожидающим их триумфального появления, все еще ликующим и совсем не собирающимся в космос товарищам…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Камышев появился один минут через двадцать и, ничего не объясняя, повел людей к другому, расположенному напротив корпусу, у которого уже стоял войсковой зеленый ЗИЛ и суетились несколько человек в зеленых же камуфляжах… Когда многолюдная и многоликая толпа прошла эти триста – четыреста метров, стало уже понемногу темнеть. На вечернем глубоком небе, небе Останкинского стояния, проступили легкие, такие же, как вчера, позавчера и сотни лет назад, звезды. Начали вспыхивать некогда негасимым светом московские окна в многочисленных домах напротив. Зажгла свои опознавательные огни и виновница сегодняшнего мероприятия – величественная, уже никуда не собирающаяся взлетать, занятая врагами и отравляющая воздух ипритными сонмами тлетворных микробов и легионами невидимых и видимых бесов, окруженная плотными отрядами черных космонавтов бывшая советская ракета-телебашня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынин, Паримбетов и Борзоватый остановились чуть левее главного входа в маленький корпус телерадиоцентра и оживленно беседовали, вернее, продолжали делиться радостными впечатлениями. К ним подходили, здоровались, поздравляли знакомые и незнакомые люди. Никто толком не знал, почему они пришли именно сюда и что конкретно они будут тут делать… У всех просто было предчувствие чего-то замечательного, нового, что вот-вот настанет и принесет им всем так давно ожидаемый русский порядок, русский советский строй.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, парни! Рад вас видеть живыми, – раздался знакомый голос не так давно вернувшегося из эмиграции, скандально знаменитого на весь мир своим интимно откровенным и до сих пор еще повергающим в шок советских домохозяек романом «Меня звать Владенька» писателя и воина Влада Цитрусова. Влад уже успел повоевать за Россию в Югославии, на стороне сербов, разумеется. И, приехав на Родину, уже засветился в глынинском интервью в газете «Свет», вошел в партию Митрофана Вольфовича и, с треском порвав с ней, вышел, а потом еще публично обозвал жирной буржуазной свиньей товарища коммуниста Зюзюкина… И, наконец, пообещав создать собственную действующую партию, стал тусоваться с молодыми, неуспокоенными парнями и девушками… Некоторые ребята и сейчас сопровождали его, образуя некий свадебный, как у невесты, шлейф, не обращая внимания на злобные голоса и пошловатые ухмылки в спину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, что, кайф, долбанули сегодня этих уродов. Они и разбежались. Я всегда говорил, что капитализм дерьмо и долго не протянет. Вдули всем этим Гайдаровичам и Собчаковичам по самые кепкинские помидоры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Компания дружно и радостно расхохоталась, как хохочут всегда над какой-нибудь примитивной, пошлой, достаточной глупой, но такой понятной шуткой. На этот хохот к группе подошел еще один знакомый по газете, но еще более, конечно, по знаменитой на всю Россию питерской передаче «Наши секунды», влюбленный в лошадей, но еще больше в себя, любимого, тележурналист и ведущий Алексей Неврозов:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, мужики, поздравляю! Это самый счастливый день в моей жизни!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Раздался какой-то хлопок, человеческий вскрик, и в эту же секунду огромный зеленый ЗИЛ, взревев всеми своими сотнями загнанных лошадей, резво рванул вперед и с полоборота врезался в стеклянно-металлические двери телецентра… Глынин, опешив, смотрел, как сыпались укрепленные мелкой металлической сеткой стекла дверей, как натужно гудел мощный автомобильный мотор. Вдруг машина встала, намертво застряв в дверном проеме. Рядом показался человек в камуфляже с гранатометом РПГ-7… Глынин изучал его на военной подотовке и много раз потом видел в телефильмах…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Небо озарилось и громыхнуло, телецентр покачнулся, словно в него ударила Господня молния, и на какое-то мгновение для всех присутствующих на этом месте наступил очень яркий и светлый день. Все замерли, никто ничего не успел понять, в воздухе повисла длинная, тягостная, секунды в полторы, тишина… Следом раздались дружно скоординированные очереди выстрелов из автоматического, видимо космонавтского, оружия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынин даже не успел сообразить, как оказался на земле, не понял, куда делись ребята, куда пропал его добрый Советский Союз, в котором он только что находился и в котором просто была немыслима стрельба по живым невооруженным людям практически рядом с центром Москвы. В Москве стреляют по русским!!! Но об этом он подумал уже потом… А пока… Пока он лежал лицом вниз, вжавшись в землю, в гравий, в асфальт, между колес какого-то «жигуленка», припаркованного, видимо, кем-то из сотрудников здания. Внезапно какая-то сила перевернула его на спину, он сам не понял, зачем сделал это. Он лежал на спине с открытыми глазами и смотрел в родное ночное небо. Небо Родины было исполосовано цветными трассерами: зелеными, синими, желтыми, красными. Как красиво, подумал Глынин. Очень красиво – трассеры, и сквозь них проступают звезды… Из этого поэтического оцепенения его вывели камушки… Какой дурак кидается? Один камушек попал Глынину в руку. Какой дурак… Камушки звенели о крылья автомобиля. Теперь в ногу. И вдруг дошло – пули. Камушки отскакивают от земли, от асфальта, высекаемые пулями, втыкающимися вокруг него… Вдруг резко, как по команде, стрельба прекратилась. Наступила нереальная тишина. И даже запели настоящие птички, зачирикали, родные… «Странно, а в семистах – восьмистах метрах стоят дома, в них спокойно горит свет, живут люди, смотрят телевизор… И никто не додумался милицию вызвать… – покачивалась в глынинской голове туманная мысль. – Какую милицию, идиот? Вставай, беги!» …Рассыпанные по асфальту, как вишня из порвавшегося пакета, закатившиеся, забившиеся в различные щели люди стали приходить в себя и вдруг резко вскакивать и бежать по главной дороге мимо башни в сторону проспекта Мира. Но опять дала о себе знать загадочная русская душа… О сколько плохого, но, главное, хорошего связано с тобой! И этого, как поется в известной советской песне, никогда не понять «иноземным мудрецам», просчитавшим и замутившим все российские революции и горбостройки… Обезумевшая, испуганная толпа рванулась к жилым домам мимо ненавистной башни. Но, пробежав метров двести – триста, начала останавливаться, переводить дух. Верх над осторожностью и испугом стали брать любопытство и оскорбленное самолюбие… Стрелять-то перестали… А то ишь, расстрелялись тут! Козлы вонючие. Щас мы вам! И, подумав немного, толпа, не сговариваясь, решила вернуться на прежнее место. И пошла. Кто-то уже даже пробовал шутить, рассказывал анекдоты, смеялся над своей слабостью и малодушием. Кто-то даже стал всех убеждать, что стреляли они холостыми и специально в воздух. Знатоки-умники уверяли, что в трассерах никогда не бывает боевых зарядов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, – сказал Саша, – а камешками в меня Эльцин с крыши кидался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но никто его не услышал, не послушал… И вообще, кричали в толпе, люди, охраняющие телецентр, такие же простые, хорошие советские парни. В общем, мы с ними одной крови… И Саша с друзьями тоже поплелись за толпой на прилеженное уже место.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Братва, выходи! Братва, выходи! – опять кто-то завел свою шарманку. – Братва, вы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Опять раздались дружные автоматные очереди. Снова озарилось небо красивыми разноцветными трассерами. Прямо салют победы, подумал Глынин. Но в этот раз он уже внимательно смотрел на черные, без единого огонька, окна телерадиоцентра. Из каждого окна здания (их было три в высоту, не считая первый и чердачный этажи, и двадцать шесть в ширину) высунулось по несколько автоматных стволов, ведущих этот разноцветный огонь. Самих стволов он, конечно, в темноте не видел и тщетно пытался сосчитать их количество по разноцветным трассирующим очередям.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдруг что-то произошло, раздались крики впереди стоящих людей, толпа отхлынула назад и с воплями стала возвращаться. Глынин, Паримбетов и Борзоватый бежали вместе со всеми, поддаваясь всеобщему психозу. Когда площадка перед зданием опустела и стрельба прекратилась, на ней под светом ярко горящих фонарей можно было легко различить два неподвижно лежащих в луже крови тела… Раздались крики, угрозы, женский плач, у кого-то началась истерика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но толпа практически не расходилась… Через минуту раздался вой сирены, и квадратная белая машина с красными крестами, подкатив на бешеной скорости к телам, забрала их и так же быстро скрылась. Некоторое время длилось оцепенение, потрясенные люди молчали, боясь посмотреть друг другу в лицо. Внезапно раздались короткие выстрелы, и вдоль поперечных стен здания пробежал немногочисленный, человек в пятнадцать – двадцать, отряд камуфлированных бойцов с маленькими короткоствольными автоматами и с безрассудным многозвездным, в дурацкой черной беретке, генералом во главе. Потом было все, как в худших советских фильмах о революции. Самые смелые и отчаянные парни, похватав с земли главное оружие пролетариата – камни, ринулись в неравный бой, назад к зданию. Все повторилось в точности, как в предыдущий раз. Раздались трассирующие автоматные очереди, толпа отхлынула, оставив на асфальте под фонарями несколько бездыханных тел. Опять, словно дежурившие за ближайшими домами, с ревом и воем подлетели две «скорые помощи» и, забрав свое, так же мгновенно скрылись. Но теперь уже толпа не боялась, она, опьяненная чужой кровью, почти привыкшая к ней, волновалась, к чему-то готовилась. Появились агитаторы. Небольшой, юркий, много и громко говорящий, внешне очень похожий на булгаковского персонажа Шарикова из фильма «Собачье сердце» и одновременно на небезызвестного Леню Голубкова из МММовской телерекламы, лидер «Рабочей России» Виктор Гапонов, почувствовав свое время, кричал, как с трибуны:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Друзья, товарищи, соратники! Не расходитесь! Время не ждет! Родина нам не простит! Вперед, товарищи! Все получаем бутылки с горючей смесью. Девочки, девушки, берите, пожалуйста. Мужчина, а вот и вам бутылка. Вперед!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несколько человек, схватив бутылки, уже побежали в сторону жуткого, нелепого побоища. Люди с детьми подходили, с болезненным интересом, переходящим в безумие, смотрели на раздачу стадообразному народу импровизированного оружия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не расходитесь, товарищи. Берем бутылки. Как наши отцы и деды. За Молотова, товарищи, за Сталина! Победа будет за нами! Но пасаран, товарищи! Девушка, вы будете Зоей Космодемьянской… Товарищ Ленин с нами!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, и Троцкий с Хрущевым тоже… Ты что же, мудак, делаешь?! Эти девочки-дурочки еще дети, – кричал Паримбетов, отнимая бутылку у четырнадцати, – пятнадцатилетней соплячки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдруг вдали у телецентра что-то загорелось, то ли машина, то ли какой-то мусорный бак. По толпе волной прокатилась весть, что это кто-то успел швырнуть бутылку. Опять раздались автоматные очереди, небо вдали засверкало трассерами… Но на это уже мало кто обратил внимание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Там же автоматы! Поигрались, все. По домам, дуры! – почти рычал все тот же не растерявшийся Леша, уже просто с силой раздавая тумаки и поджопники и выпинывая молоденьких дурочек подальше от опасного места.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Точь-в-точь повторяя прежний сценарий, появилась «скорая». Машина, подлетев на огромной скорости и взвизгнув тормозами, резко остановилась. Забрала тела. Взревел мотор и… «скорая» с грохотом и жутким, ярким адовым пламенем разлетелась на куски, опалив огнем и черным горючим дымом серый бетонный фонарь. Осколки, остатки машины взрывной волной разнесло, разметало по открытой площадке метров на пятьдесят – семьдесят. Фонарь потух, лампа разлетелась, разбилась вдребезги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все, все, по домам, друзья, и быстрее! Это не конец, это только начало… Поверьте, – выкрикивал, размахивая руками, какой-то майор – видимо, из Союза офицеров.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Они этого так просто не оставят. Скорее уходите. Уводите же детей-то, мамаша. Спектакль закончился. Мужик, хватай ребенка – и бегом! У-хо-ди-те!!!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Паримбетов с Борзоватым метались внутри остолбеневшей толпы, пытаясь вытолкать зевак со смертельно опасного сейчас пятачка земли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Толпа покачнулась, словно нехотя пошла, как пьяная, останавливаясь и виляя… И вдруг поспешила назад с радостными криками:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ура, наши! Наши! Смотрите, наши!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По противоположной стороне, по параллельной дороге, мимо Останкинских прудов, на большой скорости неслась колонна БТРов с яркими красными звездами на бортах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это наши, это таманцы!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, это кантемировцы!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ур-р-ра! – кричали и радостно прыгали все вокруг, включая списанного майора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сейчас они покажут этим гадам!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Херачь эту сволоту, ребята!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Давай! Ура!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бронетранспортеры стали на ходу разворачивать свои краснозвездные башни в сторону телецентра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ура! Давай! Долби! Долби их, гадов! – неслось со всех сторон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но башни бэтээров довернулись еще сильнее, в сторону телебашни. Через секунду пять башенных пулеметов проблевывались огненными, все сметающими на своем пути очередями. Очереди прошли где-то в метре-двух над головами людей, покосив верхушки деревьев, окружающих телебашню…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С криками «Сволочи! Предатели! Это конец! Гады!» толпа, снова став почти кем-то организованным коллективом, бросилась в сторону жилых домов, в сторону метро «ВДНХ». В окнах этих московских домов все так же невозмутимо горел «негасимый свет»…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сцены из жизни писателей<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не то чтобы пить, а с добрыми людьми посидеть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Русская поговорка<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже потом, много лет спустя, Глынин, сидя за грязным, неухоженным, но всегда гостеприимным, правда за счет гостей, столом председателя Московского писательского союза (МОПС) Мокея Парменыча Гусь-Хрустального, по кличке Ни-в-одном-глазу, слушал пьяный бред последнего о том, как этот гусь защищал Россию и Конституцию в 1993 году, не сходя со своего рабочего места.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что там твой Саша Порохов с его газетой «Свет»… Я его, конечно, тоже уважаю, но и мы сами не сплоховали… Показали врагам, на что способны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да? Но я что-то вас ни у Белого дома, ни у Останкина не видел… – нагло до бестактности изумился любящий точность даже в разливании по стаканам Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А зачем? Мы здесь свой бой вели. Из здания МОПСа даже выйти нельзя было… Пули тут у нас летали, свистали вдоль улицы… Мы даже форточки все закрыли… Чтобы ни одна сволочь сюда не попала. – И Гусь-Хрустальный даже показал, как он героически, ничего не боясь, закрывал «вот эту самую вот форточку».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «А из нашего окна площадь Красная видна», – ни к селу ни к городу процитировал в меру лысый, в меру пьяный, в меру бесталанный литератор, фамилии которого так никто и никогда не узнает, но называют все почему-то Алоизием, хотя каждый точно знает, что он не Алоизий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тихо, тихо, идет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто идьет, сам идиот!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да не идиот, а идет. Смотри, тень отца Гамлета… Сейчас выпью, и он уйдет, – по-доброму успокаивал всколыхнувшуюся и занервничавшую отчего-то вдруг совесть упершийся в соседей остренькими локтями, притихший ненадолго писатель, оставивший свое имя и фамилию брошенной жене и детям. Все остальное осталось у него…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По длинному гулкому коридору МОПСа, мимо приоткрытой двери гусь-хрустальновского кабинета, опережая звук собственных почти неслышимых шагов, закинув за спину непослушные, мешающиеся руки, проследовал полупрозрачный гражданин вполне обычного вида, выбрасывая далеко вперед этой самой обремененной тяжелыми художественными мыслями головы тонкие ноги в растоптанных башмаках. И так как голова никак не могла догнать эти самые, выплывающие из-под нее ноги, казалось, что гражданин вот-вот упадет назад, на худую спину. Но этого почему-то не происходило. И он так и плыл в своем вечном падении, как непонятно кем запущенная в космос дефектная капсула. Он двигался медленно и сосредоточенно, как зомби, откинув назад одухотворенную длинноносую голову с длинными, рыжими, увенчанными ранней лысиной и, видимо, по причине оного немытыми несколько лет волосами. Только на бледном мертвенном лице, выражающем всю многотысячелетнюю мировую скорбь, горели адским пламенем черные возбужденные глаза и, периодически вздрагивая, шевелились неправдоподобно красные губы, временами изрыгающие остатки стихов, словосочетаний или просто слог «бы», который гражданин поэт нещадно склонял и пытался поставить в родительный падеж: «Кого бы?!» Гражданин не обращал ни на кого никакого внимания и с чувством собственного превосходства над всем, что встречалось, следовал дальше. Но, как потом выяснилось, через некоторое время непременно неторопливо возвращался, этим самым напоминая с одной, поверхностной, стороны маятник на больших напольных часах, а с другой – о бренности и тленности всего сущего. А может, просто его мятущаяся душа пришла по чью-то иную душу или искала свою неприкаянную половинку, абсолютно не соглашаясь с Фаиной Раневской, что половинки есть только у таблетки и у жопы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто это? – не понял вроде бы абсолютно не пивший Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто, кто? Тебе ведь, дураку, сказали, – тень отца Гамлета, теперь понял?! – монотонно стукая Глынина по голове большой пивной кружкой, повторял всегда говорящий только то, в чем был уверен на все сто процентов, бывший спецкор газеты «Правда» в Чехословакии Иван Иванович Турсун-Заде.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «А из нашего окна площадь Красная видна», – чтобы поддержать интерес к почти уже затухнувшему минуту назад разговору, вновь повторил в меру памятливый Алоизий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это из вашего. А из нашего окошка только Евреистого культурного Цен-тн-ера немножко, – оживившись, с трудом, но напористо выговорил, словно прострочил из заклиненного пулемета, мрачный поэт-боец Заколкин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «А у нас в квартире газ», – это, перебивая всех, уже засверкал интеллектом и громоподобным басом председатель профкома литераторов Газпрома Вольдемар Пукин и, весело блестя глазами в сторону Глынина, добавил: – Пуля – дура, штык – молодец…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Цыц все, шелупонь! У нас тут не принято стихи читать… У нас тут Союз писателей, а не какая-нибудь там… вам… Тут водку пьют! Так вот, сволочи тут всякие летали, и пули, пули, пули свистали… Но мы не боялись, пусть нас боятся. Вот так! Вот! – несколько раз с силой ткнул указательным пальцем в стол Гусь-Хрустальный, словно он сначала ловил, а потом, как помойных мух, давил эти самые пули этим вот самым пальцем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да что там пули, что там пули! Мы были и остались настоящими несгибаемыми коммунистами. И в отличие от некоторых я, например, билет свой не сжигал и до сих пор, никого не боясь, храню его… на даче в Пересделкино, в подполе. Для лучшей сохранности, – зачем-то поднялся во весь свой средний незаметный рост рыхлый, как хорошо проваренный картофель, с почвеннической лукавинкой во взоре, настоящий русский крестьянский поэт Мотькин-Перемотькин, возглавивший недавно Международное агентство помощи детям африканских свекловодов. – Я ничего не боюсь! Я сменил трактор на «мерседес» и заявляю вам всем, что теперь доподлинно знаю, что настоящий социализм построен в Швеции. Там о людях заботятся, настоящие шведские столы им устраивают каждый день. Для каждой шведской семьи. Так что я и говорю, что ничего плохого в капитализме нет. Я за капитализм и за нашего дорогого президента… Вот так вот, коммуняки… И я тоже защищал Белый дом. Только вот вечно путаю, в каком году, то ли в девяносто первом, то ли в девяносто третьем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сидящие рядом «писатели-патриоты» чинно закивали седыми, лысыми и волосатыми головами, подсчитывая, кто сколько медалей за эту защиту получил. Кто от Эльцина, кто от Зюзюкина, а кто и от министров обороны Сердцеедова и Бандюкова умудрился – правда, за другое…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Шеф, кто водку пьет, стихов не сочиняет, – молодцеватым голосом, взяв «под козырек» перед начальством, отдельно от всех зашевелился бывший сын полка, а ныне министерско-оборонный писатель-полковник Разносилкин, недавно произведенный боевыми московскими казаками в генерал-полковника Изнасилкина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он всегда, как говорится, нескольких маток сосет. По долгу нелегкой службы ему приходится подчиняться и обоим министрам обороны, и главнокомандующему Войском Казацким Его Величества, в Москве подвизавшемуся, и пьянокомандующему московскими писателями. И он всегда стоит орденоносной грудью и всеми другими местами, тоже орденоносными, за «шефа». Симпатично и по-доброму шутит, предлагая выпить за «шефа», желает «шефу» недюжинного здоровья, чтобы «все бабы под ним трещали», и любую свою фразу заканчивает сакраментальным: «шеф всегда прав»! И всегда, естественно, имеет в виду того «шефа», рядом с которым находится. И еще он дружит с космонавтами. Как напишет какой-нибудь стих, так сразу его с оказией в космос и посылает. А потом пишет в резюме: мол, каждый мой стих совершил по орбите полтора миллиона триста восемьдесят пять тысяч двести пятнадцать оборотов. Поди сосчитай… Вот вы, читатель, можете проверить? И Глынин не может. Потому его стихов и не читает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А вот еще один писатель – юродствующий философ, доктор наук, самый приятный для Глынина человек в этом обществе, но слабый сердцем, деликатный, никогда не могущий подлецу сказать в глаза, что он подлец. Вот и юродствует безъязыко этот умный, талантливый человек-человечище, очень учено и мудрено, то с подходцами, то рублено, без предлогов, суффиксов и окончаний излагающий на бумаге свои неписаные мысли-закорючины. Вот что правда, то правда, еще и с читателем ему не повезло. Дурак нынче читатель-то. Не пытливый, не умеющий читать ни между строк, ни тем более промежду приставок и окончаний. Поймать, как говорится, настоящий, корневой смысл очищенного от всякой лабуды (типа суффиксов и приставок) природного, можно сказать, земляного корня. И то, вдуматься по правде, сколько философ ни пишет, дурак-читатель ни хрена не понимает, смотрит, как говорится, в книгу, а видит, как водится, то, что написано. А значит, и не поумнеет никогда. А все потому, что философ этот – человек интеллигентный, но христианин и посему очень возлюбивший ближнего своего «шефа», как самого себя. И любовь свою он маскирует таким вот коряво-косноязычным первородным языком. А поэтому и не может, когда хочет, и часто не хочет, когда может. Правда, эллина от иудея отличает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А вот чокается со всеми, но никак не может допить свою чашу до дна еще один интересный экземпляр, писатель-историк, дядя Вовик Торопыгин. Он покачивается вместе со своей большущей седой бородой до пояса, начинающейся на лбу, и огромной лысиной, кончающейся где-то под ушами. Говорит он громко – литинститутско-армейская выучка сказывается, студентов вот где держит, возражений не терпит (только от «шефа», и то из уважения, естественно). Говорит, дайте мне три миллиона долларов, и я вам всю мировую историю переделаю, периодически-историческую таблицу Менделеева-Торопыгина создам, мало никому не покажется. Угу, как говорится, – на, возьми. Половину с Гусем пропьют по менделеевской ректификационной схеме (цэ два аш пять о аш), половина по торопыгинской историософской сама пропадет, без изгалений.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один Кондрашка Уральцев сидит молча, набычась, где-то в сторонке. Сидит в черных очках, с белым лысым флибустьерским черепом на широких боксерских плечах. И, мрачно улыбаясь, просто пьет водку, потому что ему очень пить хочется. Жажда у него. Духовная. Причем каждый божий день. Ему наплевать и на «шефа», и на остальных, он роман в уме пишет. А как напишет, обязательно по пьяни подарит Глынину эту книжку с проникновенной надписью – «Другу-соратнику, лучшему поэту от соратника-друга, лучшего прозаика». И обязательно обнимет и денег взаймы попросит. А утром протрезвеет, приедет и аккуратно отберет эту самую книжку назад, скажет, что она ему самому сейчас очень нужна, чтобы другим дарить и показывать… В общем, его книжка так не прочитанной и останется. Деньги, правда, он не вернет, опять же самому нужны… На них же не написано, чьи они… А книжку эту его один только философ и прочитает – правда, поймет в ней то, чего в ней и в помине не было и чего автор и не слыхивал-то никогда, и поэтому статью о нем наш профессор большую напишет, умную, с картинками…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так вот, Кондратий не был ни в Останкино, ни у Белого дома: занят был – бухал. Когда протрезвел, узнал обо всем, расстроился, обозлился на демократов, на «шефа», на Изнасилкина с его космонавтами. Хотел Изнасилкину с Разносилкиным морды набить, но пожалел, передумал, набил только одному из них, и то не сразу. Поэтому в романе своем, чтобы пар выпустить, он всех героев мочит топором по голове. Р-раз! И все. А героинь, особенно рыжих, насилует и в окно выбрасывает за ненадобностью. Там он и до «шефа» добрался, зарезал его кухонным ножом, разделал по всем законам кулинарного искусства и тело скормил подвальным, размерами с собаку, крысам, а голову запустил в космос. А вот косточки обглоданные ментам выслал. Менты до сих пор мучаются, не понимая, кто это и что с этим делать… Как дело закрыть? И Кондрашка-палач не знает, поэтому тоже страдает и мучается. Голову эту из космоса ждет – может, она что скажет. Потому и пьет. Иногда только посетит его мысль светлая, очнется он от пития скверного, осенит себя знамением крестным да как зычно гаркнет-крикнет на весь свет божий:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Гусь, тихо! Гусь, мне нужна зарплата приличная, а не то не буду больше к тебе приходить… работать… Убью, гад! Где мой топор, Гусь?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И опять погружается в анабиоз творческий. Но Глынина он любит, не трогает, наоборот даже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пойдем, – говорит, – брат Глынин, кого-нибудь топором огреем. А то меня Гусь достал! – И кричит в раскрывшуюся, полную то звезд, то звезд бездну, напоминающую миллионы зазывно светящих огонечками и устремившихся к нему свободных «моторов» советских времен: «Шеф, пять сотен до Павелецкого…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И едет, едет куда-то. И все тоже едут. И крыша едет у всех, даже у дома писательского. А лица у всех настоящие, русские, честные, правда, с оглядкой на шефа. Дурака. Выжившего из ума старого пенсионера. И нет чтоб Гусю этому пойти на заслуженный отдых, пока из него гуся в яблоках или, еще чего хуже, гусиный паштет не сделали. Все ведь уже испортил, что мог: издательство, некогда принадлежащее организации, потерял или продал втихушку; помещение на Новом Арбате, где раньше располагалась газета, двум своим любовницам-лесбиянкам (семидесятидевятилетней и тридцатидевятилетней) на откуп отдал; журнал, выходящий стотысячным тиражом, усмирил, притормозил. Хватит и ста экземпляров, мы за количеством не гонимся. Газету писателей тоже из большой, неудобной, жесткой сделал маленькой, мягонькой, удобной в использовании, нужной не только писателям, но теперь уже и всем нормальным людям с хорошим, а особливо с плохим пищеварением. Кабинет свой, куда раньше заходили, и то с благоговением, только писатели, сделал ближе к народу, превратив в ежедневную размашистую пивнуху, в которой теперь тусуются врачи и музыканты, менты и бандюки, вояки-полковники и совсем непьющие, правда, редко… А на вопрос, куда все писательское имущество делось, как настоящий русский поэт, ответил стихами, опубликованными в той самой писательской газете «Облитературенный москвич». Поэтому все их и прочитали, сидя в позе роденовского «Мыслителя» на одном очень нужном приспособлении, очень похожем на гусь-хрустальновское, но более чуткое к пожеланиям трудящихся ухо,<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Денег нету у меня,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Остальное все – х… фигня.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Говорят, его за этот шедевр даже хотели представить к Государственной премии. Изнасилковские казаки ходили с плакатами вокруг Кремля, требуя наконец-то справедливости. Голубок-Птичий, редактор этой газеты, волнуясь и страдая поносом, и болея своим нежным птичьим сердечком, сделал представление в наградную комиссию. Неразборчивый гадюка-поэт и приспособленец Заколкин, желая не отставать от дружного коллектива, ему сдуру или по пьяни какую-то медаль приволок. Правда, бесплатно… О чем потом долго и непродуктивно жалел… Дядя Вовик Торопыгин восторженную статью опубликовал под мало кому знакомым в литературном мире псевдонимом Пушкин А. С. Под этой статьей даже добренький Зюзюкин подписался – правда, с одним условием, дописав внизу: «Ленина и Мавзолей не сдадим!» Но случился скандал. Помощники Гуся подложили Гусю свинью. Вначале втихушку изготовили, а потом стали открыто, с размахом продавать медали с Гусиным профилем по «семь тыщ с полтиной» на одно рыло. Да потом еще это рыло да мимо калашного ряда за «десять тыщ с двумя полтинами» сразу в МОПС принимали. Нацарапает это рыло куриной лапой одну тонюсенькую книжонку с десятком таких же вот стишат-недоносков, они его сразу в МОПС принимают и к награде с гусиным профилем представляют. Получается – мопс с гусиным профилем. А мерзкие, непатриотичные либеральные телевизионщики сняли фильм про то, как какую-то богатую сивую пьянь гусиные патриоты в писатели приняли. За лавэ, конечно. И «нажрались» на радостях прямо в телевизоре. Скандал был большой. В общем, пропили Гусиную премию, так и не получив. Или пропивают до сих пор…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только Гусь не лыком шит, накатил полный граненый русский стакан, до краев наполненный патриотической жидкостью, и заявил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это опять нас жиды подставили… Постоянно идет атака на русскую литературу, но мы не сдаемся! Нас остановит только пуля, как сказал этот… как его… Я сказал!!! Они летят, слышите?! Но нас живыми не взять! Пули, пули, пули…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так бы и спился, сражаясь, не замеченный широкой общественностью этот партизанский отряд в глухих дебрях Бульварно-Садовых колец, не совершив свой главный подвиг. Но, на их счастье, влетает периодически на крыльях восторженной юности в занюханный и заплеванный этот кабинет молодое трепетное дарование – Юленька Красовитина. Влетает с очаровательной милой улыбкой, от одного уха вокруг всей головы пару раз, как спираль, винтообразно обернувшейся и до очередного уха протянувшейся, и даже не посылая никого на… три буквы. Влетает без каски и без автомата и просто хорошо поставленным дикторским голосом восклицает:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мокей Парменыч, друзья мои, наконец-то Моисею Никифоровичу Блюсштейну-Иванову исполнилось сто двадцать три года, из которых семьдесят восемь он бьется за букву «Ё», а значит, за Россию. Предлагаю в честь этого Великого юбилея вручить ему грамоту нашей организации и всем на ней расписаться. Ура, друзья, ура!!!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И учредить премию его имени. И первую вручить мне, так как я его ученик, точнее, учитель… – тут же очнулся от зимне-летней спячки лауреат ста двадцати шести премий и двадцати восьми килограммов грамот добротный, как синее драповое пальто с притороченным каракулевым воротником, самолично сшитое на руках фасонистой двоюродной сестрицей бабушки Глынина, но уж чересчур падкий на награды поэт Левкин, впрочем на этот раз абсолютно проигнорированный очень завистливым пьяным сообществом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ё-моё ему вручить! – аплодирует Юленьке счастливый пьяный голос, словно его хозяин только что поучаствовал в нежной групповой оргии и вышел оттуда без собственного членовредительства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, и пивной кружкой печать поставить… – поддерживает Красовитину мрачноватый тенор, с трудом барахтаясь на звуковой поверхности, но все же с потерей сил, как утопленник, пропадая в веселом волнующемся гуле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А он уже сорок два года взносы не платит… – тут же закладывает юбиляра противный женский писк, тембром напоминающий крысиный, раздающийся из-под колеса наехавшего на зверька автомобиля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, это ты с алиментами перепутала… – оправдывает другой, уже почти и не женский, еще более противный голос-скрип, могущий принадлежать покореженной жизнелюбивым животным машине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У нас двадцать семь тысяч восемьсот сорок три писателя… значит, надо грамот штук сто пятьдесят вручить… – резонно заключает кто-то. – И мне не забыть дать, – еще резонней вставляет справедливый Левкин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тихо, тихо, тихо! Идет… – вновь раздается взволнованный истеричный визг, постепенно переходящий в шепот трясущейся театральной куклы, склоняющейся перед могуществом Карабаса-Барабаса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сам идиот! – баритонисто отвечает ему глуховатое эхо-близнец.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Смотрите, тень отца Гамлета…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А кто это?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один Глынин этот подозрительно сидит – видимо, опять же жидами заслан… И то сказать, пить не пьет, ответа на первый поставленный вопрос ждет и все свои кривенькие, подленькие вопросики с подковыркою задает. Он вообще выпендривается – единственный, кто еще пытается строить диалоги, в отличие от остальных, выкрикивающих самодостаточные гулкие звуки, похожие на брачные песни безответной, ночной болотной выпи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мокей Парменыч, помилосердствуйте, какие пули, Большая Никитская улица, на которой находится здание МОПСа, удалена от Белого дома на несколько километров… – не унимается идущий ва-банк Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А нам все равно, а нам все равно… – поет, точнее, мычит писательский председатель, потом спохватывается, вырывая изо рта, словно чеку гранаты, мятый, еще не обстрелянный галстук, которым только что закусывал, желая быть похожим на одного большого национального лидера-галстукоеда, и, замерев в героической позе, продолжает: – Мы все равно сидели и защищали. Дух наш был крепок. Они его не сломили, – упрямо настаивает, как на суде, несломленный и сейчас, забаррикадированный батареей отстрелявшихся и еще полных бутылок Гусь-Хрустальный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мокей Парменыч, братья и сестры, простите меня, дурака старого, это я, каюсь, восемнадцать лет назад привел сюда этого непочтенного крикуна истинонаходимца. – Тут же вскакивает, почти рыдая и посыпая голову пеплом бесцельно прожитых лет, седовласый красавец, старик-поэт Белобокин, издалека смахивающий на белогвардейского офицера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правда при более тщательном рассмотрении вместо золотых погон замечается простая желтоватая перхоть, которую неплохо было бы и смахнуть. Так вот, ранее, до потенциального глынинского расхождения во мнении с начальством, эта кость белая писала и говорила о нем неизменно как о несгибаемом Русском Витязе, Надежде страдающей и страждущей России, абсолютно не помышляя презрительным взглядом испепелить на месте даже его тень, теперь ставшую, на его взгляд, красно-коричневой. Видимо, знает, знает потертый жизнью старче, что где-то в нашем непростом мире есть утка, следящая за ним. Анатидаефобия, одним словом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Похоже, дух был крепок от другого, – не унимается трезвый правдоруб Глынин, игнорируя еле держащуюся на кривых дрожащих ногах, недобитую Чапаевым аристократию, – как пули от Белого дома могли летать по Большой Никитской, если отсюда Белый дом даже не видно? – Александр вспомнил простое и счастливое русское лицо Анки-пулеметчицы, лишающей врагов трудового народа их подлых жизней. – А пули, как известно, летают по прямой траектории, в смысле, дома не огибают… Я уж молчу про Останкино.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но Мокея Парменыча не провести на мякине и прочих, таких подленьких вопросиках, поставивших бы в безвыходное положение любого другого, менее крепкого духом человека… Гусь-Хрустальный, которому, как говорится, хоть ссы в глаза, все божья роса, откидывается в начальническом кресле и поправляет большие лупоглазые очки в роговой оправе. Потом, вскидывая к потолку правую, без вострой сабли, руку и переходя почти на оперный фальцет, орет, словно Красная Шапочка волку:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А как надо, так и летали… Идите все на… х… хрен!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тихо, тихо, идет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А кто это?<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Знакомство (продолжение)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В договоренную субботу Саша с группой к Алексею не приехали. Вначале немного приболела жена, потом заупрямилась Аня Маленькая. Саша никак не мог ей втолковать, что коттедж в Фимкове – это не «грязной дом» в заброшенной деревне и что дровами надо топить печку не в доме, а в бане… И что ногти ее от поездки не пострадают, что копать землю и рубить дрова ей не придется. А она кричала, что она городской житель и месить дорогими каблуками фимковское говно не собирается. Эти ее выкрутасы достали уже даже девчонок, а Глынина так просто трясло. Принцесса на горошине, твою мать! Ведь сколько раз мне говорили, раздраженно думал Саша, москвичек в группу не брать, они все избалованные, у них все есть, занимаются чем-либо просто от скуки… Кинут в любой момент… Потом Анечка пропустила две репетиции, опоздала на концерт, приехав с невинной физиономией почти к концу, заявив, что Москва стала совсем плохой и такси долго стояло в пробке (ну, а на метро, где одни «вонючие бомжи», она, естественно, не ездит). И Саше, который всегда, когда очень спешил, бросал машину и ехал на метро, не считая себя вонючим бомжом, пришлось с ней полюбовно расстаться, сказав на прощание все, что он о ней думает… Но в основной состав опять попала не Розочка, а только что пришедшая новая девочка Ксюша, молодая, красивая вокалистка, учащаяся последнего курса Эстрадно-джазового колледжа. И все-то у Ксюши было замечательно: и работала в кайф, и настроение всегда имела хорошее, и остроумием блистала. Вот только квартиру снимала вместе с матерью-главбухом и младшей сестрой, потому что те уже давно по совету бойфренда сестры вложили общие деньги, полученные от продажи хорошей воронежской квартиры, в какой-то очередной разводной проект типа «Властелины» с «МММ» и конечно же профукали их полностью. И мечта хотя бы о комнате в Москве растаяла окончательно и бесповоротно, как брикет мороженого, положенный для сохранности на горячую сковородку. Ксюха не могла без мата и слез рассказывать об этом, поэтому и я промолчу. И появилась у Ксении навязчивая идея выйти замуж и уехать от «этих дур, которым я миллион раз говорила, не совать свои тупые рожи в то, в чем они ни хрена не понимают!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И первым, к кому Саша повез группу, обновленную Ксюхой, был Леша Паримбетов. Леша жил в небольшом двухэтажном, из красного кирпича, коттедже в почти элитном, на окраине Фимкова, поселке Старостино. С женой он давно развелся, оставив ей квартиру и все вещи, благо неплохо зарабатывал, имея свой небольшой ларьковый бизнес в Фимкове. Плюс ко всему у него вначале была хорошая зарплата чиновника и даже собственная газета, в которой иногда публиковалась местная реклама. Хотя в эти нюансы Саша никогда не вдавался, не спрашивал друга, а Леша и не распространялся. Внутри большого дома на первом этаже находилась маленькая, встроенная между туалетом и ванной комнатой, сауна, но Леше она не нравилась, и он ею почти не пользовался. В соседнем, через одну комнату, большом, порядка сорока квадратных метров, зале стоял зеленый, на толстых резных ножках, настоящий мощный бильярдный стол, где Алексей в часы досуга или нудного ничегонеделания гонял шары. И очень наловчился в этом. Поэтому играть с ним в карамболь, американку или русскую пирамиду было делом бесперспективным (как с «МММ») и потому абсолютно неинтересным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, гости, приезжая к Паримбетову, в доме практически не находились, если, конечно, на дворе была не зимушка-зима. С правой стороны дома, за гаражом, была выстроена уютная деревянная беседка, в которой стоял большой круглый стол и деревянные лавки по окружности самой беседки. Рядом с ней Леша поставил большой металлический мангал, недалеко от которого располагалась поленница с неровными, криво расколотыми по радиальным линиям частями увесистых березовых чурбанов. Подвыпивший гость всегда мог поразвлекаться с топором, покромсать в мелкие щепки дрова, поражая своей удалью и меткостью думающих, что они трезвые, дам… Леша, будучи человеком деятельным, любящим активный отдых, даже выкопал собственноручно бассейн, в который планировалось прыгать, выйдя из недавно выстроенной на улице настоящей русской бани или, переев шашлыка и коньяка, из беседки. Но после того, как сам Леша, потом Глынин, а потом и некоторые другие гости и гостьи прыгнули туда без особого собственного желания после коньяка, а одна гостья оказалась там, выйдя ночью на романтическую прогулку «до ветру» (ну, не захотелось пользоваться благами цивилизации), бассейн пришлось закопать. Так что жил Паримбетов весело – строил, копал, закапывал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Семья его состояла из старого, с трудом передвигающего ноги-лапы ротвейлера, уже непонятно какого цвета, и молодой, наглой серой, в народе от большой любви именуемой «помойной», кошки, постоянно ворующей еду из миски близорукого слезливого и слюнявого пса. Кошка эта постоянно где-то шлялась, приходя домой только для того, чтобы поесть да полежать где-нибудь на виду у шумных гостей; пес же, наоборот, всегда ходил за Лешей, как старая отжившая тень, преданно смотрел в глаза, словно говоря: «Ты не думай, я еще могу, я еще ого-го… Вдвоем мы сила!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вокруг дома была большая, практически не обрабатываемая территория, если не считать нескольких елочек, яблонь и ореховых деревьев, посаженных еще, видимо, задолго до строительства Лешей дома… Правда, перед домом было две клумбы, на которых росли разноцветные и разноименные цветы, названий которых Алексей не знал. Правда, кто их посадил, Леша не знал тоже. Саша догадывался, что это были те, чьи имена выветрились из Лешиной и тем более из его, Глынина, памяти…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сашин внедорожник остановился перед невысокими воротами Лешиного дома. Девчонки, весело болтая о… (вот сколько слышу, не могу понять, о чем они говорят), выпрыгнули из машины, размахивая руками, ногами и всем, что размахивалось. Вдыхали полной грудью чистый, пахучий, пропитанный запахом крапивы и разных неведомых городскому жителю трав воздух. Даже запели во всю глотку, на всю Ивановскую, кто перепевая, а кто и перекрикивая друг друга:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Эх, дубинушка, ухнем,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эх, зеленая сама пойдет…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Загуляло по небольшой поселковой улице, отдаваясь эхом где-то в ближайшем лесочке, что вызвало еще больший восторг и удивление приехавших. Больше всех старалась Аня Большая, выпятив вперед немаленькую, еще и раззудевшуюся и раздувшуюся от свежего воздуха грудь и растопырив руки так, как в ее понимании делал, ну, например, какой-нибудь там… Шаляпин. Грудные низы красиво и очень как-то тепло поддерживала Алина. А на верхах порхала и выводила трели, словно подмосковная соловушка, почти дипломированная вокалистка Ксюша. Получалось довольно внушительно, но не совсем корректно. Потому что они стояли еще на дороге, по эту сторону забора, на общественной территории. Вот как пройдешь еще пять метров, зайдешь внутрь двора, по ту сторону забора, на территорию, можно сказать, частной собственности, там хоть заорись, завизжись, запойся. Никто тебе слова не скажет. Имеешь право. Причем частнособственническое. А тут неудобно – всем мешаешь, спать не даешь в три часа дня. Руками машешь на общей территории. Соблюдайте, порядок, товари… Какие еще товари… твари. Господа! Где вы в коттеджах товарищей видели?! В общем, коттедж коттеджу не товарищ, а господин и волк родной… фимковский…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тихо, тихо, народ перепугаете. Вот бы так на концертах пели, халтурщицы, – любуясь девчонками, ласково докопался продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вышел Леша, уставший, в спортивном костюме, и со словами: «Че разорались-то, гости дорогие, заходите» открыл ворота. Пригласил гостей в дом. Выгрузили продукты. Побежали кто в беседку, кто в дом, в «удобства».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша стал разводить огонь в мангале, набрав мелких щепочек и подложив под них скомканные старые газеты. Углем решили не пользоваться. Саша попросился колоть дрова, почувствовав прилив сил и энергии. Свежий воздух и присутствие молодых красивых девчонок бодрили, вселяли какую-то уверенность и силу. Даже спокойный Леша, разведя огонь, не сдержался, смеясь и краем глаза поглядывая на Алину, отобрал у Глынина топор и, раздевшись по пояс, стал, играя бицепсами, колоть сухие березовые чурки, почему-то повторяя при этом:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Раз чурка, два чурка, три… четыре…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, восторженно глядя на вспотевшего, раскрасневшегося Алексея, на его напрягающиеся, как бы играючи перекатывающиеся волнами по животу и рукам мышцы, радостно хлопала в ладоши и как заведенная повторяла:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Два чурка, три чурка, четыре… – желчная змеиная улыбка зло искривила ее вытянувшиеся губы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она тоже немного раскраснелась, легкий румянец покрыл ее бледные молочные щеки. Глаза засветились, заблестели, покрылись глянцем и стали, как оживший вдруг мертвый атомный реактор, излучать пусть невидимую, но реально ощутимую смертоносную энергию. Она, схватив большой разделочный кухонный нож, барабанила им по деревянному столу и с каким-то наслаждением приговаривала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Еще чурка, еще… Была чурка – и нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Дались тебе эти чурки, давай лучше выпьем, пока Сани нет. А то придет – блюсти будет, – отвлекала Алину Аня Большая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Наливай… Одни щепки… Еще… Еще… – повторяла Алина даже с каким-то садистским сладострастием, покусывая свои пухленькие, кроваво-красные губки. Выпив с Аней по очереди из одной нашедшейся на столе забытой, видимо, с прошлого застолья рюмки, опять повернулась к огню: – В огонь их, в огонь… – Вскочив и тихо засмеявшись, она начала резво собирать с земли разлетевшиеся щепы и полешки и с восторгом бросать их в весело разгорающийся огонь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда пламя достигло в высоту уже метра полтора, Леша спохватился, попытавшись ее остановить:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все, все, хватит, Алиночка, хватит, пусть вначале это прогорит. Ну, все, все, дом сожжешь! Алина, перестань! Мангал-то сгорит, хрен с ним, а вот дом – это не шутки…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пришлось вмешаться Саше, весело обнявшего ее сзади за руки, и оттащить девушку от мангала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, сдурела совсем? Как с цепи сорвалась… Что случилось, Алин?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да так, все нормальненько. Просто ассоциации… – все еще возбужденно, стараясь не дышать на продюсера, ярко отливая глянцевыми глазами, отговаривалась девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Лешенька, я там посуду помыла, чашки, тарелки разобрала… Вилки, ложки нашла. А вот рюмок и бокалов нет. Где их взять? – по-деловому отчитавшись, интересовалась домашняя, в большом белом фартуке, Ксюша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сходи купи…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Шучу, с собой надо возить, когда в гости ездишь. Давно уже так принято, – на полном серьезе проговорил Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, я скоро, – так же серьезно, снимая фартук и направляясь к воротам, ответила Ксюша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, ладно, одна рюмаха есть. А мы из горла, как всегда… Расслабься, Лешуня, не доставай добрую Ксюшку… – элегантно и ненавязчиво, как всегда, вступила в разговор Аня Большая (теперь уже просто Аня, за неимением Ани Маленькой), панибратски хлопнув по спине хозяина дома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ксюш, я пошутил, ты чего, обиделась? – пошел за ней Паримбетов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот, то-то же. А то она тебе пол завтра не помоет и окна в доме не протрет, – не унималась зловредная Анька, – а мы еще и нагадим. Обязательно! Гы-гы-гы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша вернулся, обнимая за плечи обидевшуюся и надувшуюся Ксюшу. Огонь в мангале практически уже исчез, все дрова почти прогорели, оставив не так много, как думалось, угля. Вместо угля был дым. Очень много серого удушливого дыма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Надо бы еще, наверное, чурок подкинуть… – как бы сам себе, в раздумье проговорил Алексей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А они еще есть, чурки-то? – чересчур деловито поинтересовалась успокоившаяся, очень обстоятельная в домашних делах и не присутствовавшая при колке дров Ксюша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша не успел ответить, как его перебил не предвещавший ничего хорошего зловеще-радостный голос Алины:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Есть, есть! Вон они!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина показывала пальцем на другой конец участка, где в небольшую, встроенную в заборе дверь входили несколько то ли киргизов, то ли узбеков с лопатами в руках и в маленьких шапочках на грязных черных головах. Группка рабочих двинулась к сараю за домом. А один их них, видимо главный, хрипло-пискливо позвал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Льещя, Льещя, можине тыбе?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Живое существо, лыбившееся во всю чумазую голову, в измазанном грязью с плеч до колен старом спортивном костюме и больших сапогах топталось на одном месте, ежесекундно поправляя шапку и перекладывая лопату из одной руки в другую.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот достали тупые, ходят кругами, ни хрена не делают.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Раздраженный Паримбетов, отойдя от девчонок, нехотя отправился к человеку с лопатой. Они долго о чем-то спорили, существо постоянно разводило руками и зачем-то приседало, причем слышались только два слова: «начальника» и «потом». Потом начальник Паримбетов махнул рукой и, плюнув в сердцах себе под ноги, развернувшись, отправился к компании. А киргизо-узбеки, переодевшись за несколько секунд, уже мелкими перебежками, как под обстрелом на поле боя, спешили к заветной двери в заборе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот ведь чуреки, деньги берут, а за три дня даже яму под маленький септик впятером выкопать не смогли, только начали… Еще умудрились две лопаты сломать. Выгнал их до понедельника. Если в понедельник не сделают, выгоню совсем. И денег больше не дам. Твари… – ругался раздосадованный Алексей, помешивая в мангале с треском прогоравшие и сильно дымящие полешки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хрен с ними, Лешуня, давай выпьем за нас, таких красивых и тоже не умеющих копать эти… срептики…, – громогласно предложила духарная, выпившая уже явно не одну рюмку и расстегнувшая уже не только верхнюю пуговицу на рубахе залихватская Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Септики… – поправил Глынин, – это куда соберется все твое… в общем, все то, что ты оставишь Леше от себя на плохо выветриваемую память. – Саша старался быть галантным острословом, таким почти бонмонтистом. Явно получалось как-то не очень…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это ты про ее душу бессмертную, что ли? – подала голос сидевшая с Аней за столом и периодически становящаяся бойкой на язык Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Еще у одной остроумия полный септик, – констатировал Леша, и все рассмеялись.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сегодня все старались блистать и выделяться. Выходило, правда, с большой натяжкой, но, слава богу, все друг другу прощали и демонстрировали полную… демократию и толерантность, прости господи…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ксюша стала раскладывать на мангале сырой шашлык – уже надетое на шампуры вперемежку с ароматно пахнущим луком мясо, – морщась и чихая от дыма. Отдельно она клала шампуры с красной рыбой. Леша тут же подбежал к ней, аккуратно, чтобы не обидеть, взял за талию и, тихонечко шлепнув по причинному месту, вытолкал в сторону беседки, заявив:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это мужское дело, а ты иди водку пей. Или виски с коньяком.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На этот раз Ксюша не обиделась, а, послав ему благодарный глубокий взгляд, зашла в беседку, где уже кем-то неведомым были расставлены тарелки, бокалы, рюмки. Лежали вилки и ложки. Блестели даже столовые, с мелкими зазубринками на концах ножи. Посреди стола высилась батарея бутылок. Серебристо белела запотевшая, только что из холодильника, русская водка. Радостно золотилось на летнем, но еще не жарком молодом июньском солнце шотландское виски. Ждал гурмана, переливаясь густым темно-золотым цветом, усталый французский коньяк. Скромно молчало до поры до времени, отбрасывая кроваво-красные блики, сухое вино. Напряглась, как ракета на старте, вот-вот готовая рвануть, бутылка с шампанским. Девчонки раскладывали на большой поднос яблоки, апельсины и виноград. Саша резал сыр большими толстыми кусками, девчонки смеялись, шикали на него, говоря, что так сыр не режут, что он будет есть его один, но повар-кулинар Саша был бесстрастен и непоколебим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наконец Леша торжественно заявил, что шашлык-машлык готов и можно приступать к трапезе. Он выложил на специально приготовленное большое блюдо ароматные, сочные, текущие жирным соком, почти кипящие куски мяса с прилипшими к ним лоскутками желто-коричневого лука. На другую тарелку, поменьше размером, улеглись нежно розовые дымящиеся кусочки семги и форели, переложенные золотыми лимонными дольками и пересыпанные мелко нашинкованной зеленью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдыхая неземные ароматы еще шипящих рыбы и мяса, все с пробудившимся аппетитом набросились на еду. Хотелось попробовать и мясо, и рыбу, и блестящие дольки лимона, и даже сморщившиеся лоскутки желто-коричневого лука. Ели, смеясь и обливаясь шашлычным соком, раздирая крепкими, голодными волчьими зубами обжигающее губы, еще вчера бегавшее и блеявшее мясо. Когда первая волна обжорства спала и все, переваривая пищу, откинулись на перила беседки, Леша на правах хозяина, налив всем спиртного (мужчинам – водку, девушкам – полные бокалы вина), провозгласил первый тост:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я хочу выпить за моего друга Сашу, которого я много лет знаю, с которым был несколько дней в окруженном и отключенном от света Доме Советов, потом под пулями в Останкино… Повезло, под танковый обстрел еще потом не попали… Которого знаю как прекрасного русского поэта, русского патриота, кстати, даже сидевшего в девяносто третьем году в тюрьме…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В какой тюрьме? – голос Алины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как в тюрьме? – голос Ксюши.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все там будем, наливай! Я уже выпила… – Голос скорострельной Аньки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– …а сейчас еще текстовика и успешного, счастливого продюсера, – продолжил Паримбетов под выкрик Аньки: «А мыто как счастливы. Наливай!» – у которого такие замечательные, правда, немного крикливые, – Леша посмотрел на растянувшуюся в довольной улыбке Аньку, – очаровательные, талантливые девушки. Я давно вас звал. И вот вы, наконец-то, приехали. За дружбу! Я пью за Сашу, я пью за вас!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша встал. Они обнялись, похлопав друг друга по спинам свободными от рюмок руками. Чокнулись друг с другом, с девчонками. Резко выдохнув воздух, выпили. Стало тепло, хорошо. Уютно. Опять зазвенели вилки и ножи, послышался легкий противный звук шарканья железа о керамику, шлепанья в тарелки новых жирных кусков, звук разливаемого спиртного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А мне вот этот, пожалуйста…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как скажете, мадам…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сань, налей пепси, будь другом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Лешань, а мне водки еще.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алинка, ты мне на ногу наступила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ксюх, у тебя нос в рыбе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Встал Глынин, улыбнулся, поднял рюмку с коньяком, оглядел девчонок, Лешу, потоптался, встал поудобнее:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я хочу выпить за любовь! За наших любимых женщин. Потому что, если они не любимые, значит, не наши. Девчонки, я вас люблю! И не дай бог, чтобы было не так! Убью!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Умри, лучше не скажешь!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонки радостно вскочив, полезли целоваться. В щечку, разумеется…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Купание<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не дело пьяной бабе коров доить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Русская поговорка<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вечер был в полном разгаре, взаимопонимание тоже. Июньское солнце, теплое и ласковое, словно соскучившееся по людям, траве и земле, не спешило заходить и упрямо, несгибаемо светило откуда-то снизу, с конца дороги, из-за того вон желтого с зеленой крышей дома. Оно устало – это было видно, – но упорно держалось на ногах вместе с ребятами и девчатами. Раз обещали веселый отдых, надо соответствовать, не подводить хозяина. А-то какой отдых в холоде, без теплого нежного солнышка? Дальние деревца тихо покачивались, словно убаюкиваемые еле заметным ветерком, зеленая свежая травка трепетала, словно приглашая к себе – поваляться, понежиться напоследок на заходящем солнце. От солнышка, ласкового летнего теплого ветерка, свежего неуемного воздуха и конечно же немалого количества выпитого девчонок потянуло в сон, они сидели, глупо улыбаясь, кто с закрытым левым, кто – правым глазом. Даже мужчины почувствовали легкое опьянение, что тоже не предвещало ничего хорошего в смысле продолжения банкета. И тогда Алексея осенило.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Всё! Все встаем, едем купаться. Тут недалеко речка есть. Взбодримся. А то уже все как курицы вареные.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Особенно курица Аня, – сострила Алина, поддерживая на своем плече голову новоявленной подруги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, купаться будем без трусов, – констатировала проснувшаяся на одну восьмую трусоненавистница Аня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тебе дам без трусов, я же тебе их купил, – возмутился продюсер, – ты их что, раздала бомжам?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да пошутила я…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да пусть без трусов, я не против, – хитро заулыбался оживившийся Леша, – я ее поддержу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За какое место? – вмешалась в умный, содержательный разговор Ксюша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да пусть, как хочет, так и купается, взрослая уже. Да и не на людях же. Тут все свои. У меня, кстати, тоже купальника с собой нет. А портить в речной воде французское белье я не хочу. Так что я тоже за стриптиз, – выдала длинную справедливую тираду Алина, но, поймав встревоженный взгляд Саши, добавила: – Мальчики перед кустиками, девочки за… На середине речки будем встречаться и делиться впечатлениями…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну ладно, у вас всех что, кроме трусов, других тем нет? Поехали, купальщики, – завершил разговор Саша. И пошел за Алексеем в сторону открытых уже ворот.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша вывел из гаража новенький блестящий белый кабриолет «шевроле». Потом зачем-то зашел в дом и через три минуты вышел в белой рубахе, светлых штанах и широкополой белой шляпе. Такой лондонский денди фимковского розлива. Да еще и со счастливой улыбкой и бутылкой виски в руках. На раздавшиеся протесты хоть и пьяного, но очень хотящего жить народа спокойно возразил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Поедем медленно, но с ветерком. Проветримся. Менты все знакомые. Свои, родные. И ехать, ну, совсем недалеко. К тому же я трезвый, как вы все, вместе взятые… Ладно, не валяйте дурака, дураку купаться хочется, – довершил хозяин, ровнехонько прыгая на одной ноге к машине по прямой линии и даже не пошатываясь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Спорить никому особо не хотелось. Все запрыгнули в салон. Девчонки разместились на заднем сиденье, Саша с Лешей впереди. Причем все девушки вытащили откуда-то черные очки (где они их прячут?). Леша в белой широкополой шляпе, девушки в непроницаемых для заинтересованного взгляда очках, с развевающимися длинными волосами (один Саша, как лох какой-то, без шляпы, без очков) да еще в белом кабриолете производили, прямо скажем, романтическое впечатление на себя самих и на встречных водителей и пешеходов. Леша включил приемник, поставил диск с песнями группы «Фейс». И веселая гоп-компания покатила за приключениями на свою, как обещалось – без трусов, элегантную часть тела… Импровизированный концерт сопровождал машину по всему городу Фимкову, точнее, по его задней, малонаселенной части. Музыка гремела, девчонки орали, подпевая себе самим на скоростном ветру, движок гудел, контролируя передвижение коллектива. Из многих встречающихся авто сигналили и махали руками радостные, узнавшие Лешину машину и Лешину шляпу водители и пассажиры. Один переросток на папином «БМВ» увязался за кабриолетом, то обгоняя его, то отставая, то идя параллельным курсом по встречной полосе и желая познакомиться с девчонками. Пришлось даже остановиться и культурно объяснить идиоту, что он полный дебил, ну, то есть что он совсем не прав. И чтобы он ехал в другую сторону. Попавшийся милиционер, улыбнувшись, отдал честь и помахал Леше рукой. Саше даже показалось, что он от счастья смахнул слезу… Машина свернула по маленькой дорожке в смешанный, сосново-липово-березовый лесок и, проехав метров триста, остановилась. Лесок заканчивался обрывом, по которому надо было сбегать к неширокой, метров сто пятьдесят – двести, речке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Она, кстати, глубокая, даже теплоходы ходят, – сказал Леша и начал раздеваться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ладно тебе, Лешаня, это, наверное, машины с обрыва съезжают, – как всегда заспорила уже бодрая Аня, тоже начав расстегивать пуговицы на рубашке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Купающегося народу не было. Звонко пели птицы. Было тихо, свободно и безветренно. Пока все болтали и спорили, Саша уже успел раздеться, сбежать вниз по небольшому обрыву и прыгнуть в прохладную, бодрящую воду. Вынырнув метрах в десяти от берега, он, фыркнув, поплыл вперед по спокойной реке, мощными взмахами крепких рук разрезая тихо перемещающиеся спрессованные пласты пахнущей водорослями, черной мутной воды. Он плыл медленно, непрофессионально, с задранной над поверхностью головой, тратя на продвижение значительно больше, чем надо, энергии. Он чувствовал, как наливается знакомой тяжестью тело, как легонько начинают гудеть не привыкшие к плаванию мышцы рук, ног, живота. Опять плыл и жалел, что в детстве не научился это делать профессионально, опустив в воду голову и уравновесив, освободив от лишних движений свое достаточно накачанное, спортивное тело. Ведь вот боксом занимался, хоккеем, футболом, даже гандболом дурацким, а плавать как следует не научился. Ну, греби теперь, как паровоз… точнее, пароход. Да нет, паровоз-то как раз точнее… Он вышел на берег. Попрыгал на одной, потом на другой ноге, вытряхивая воду из ушей. Потянулся. Вдохнул воздух полной грудью. А все равно хорошо! Молодец Лешка, что привез нас сюда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оглянулся, посмотрел на другой берег, на медленно копошащихся, достающих полотенца, продукты и воду девчонок. Леша плавал и нырял у берега, Алина кидала в него маленькие камушки и звонко, заразительно смеялась. Он звал ее купаться, она снова смеялась и показывала на кустики. Ксюха, стараясь перехватить инициативу, кричала, что сейчас приплывет к нему и спасет от злой Алинки. А Анька ничего не говорила. Она просто, незаметно отворачиваясь, резко отпивала из горла вискарь, принесенный Лешей в последний момент. Наконец девочки решили идти переодеваться и достали полотенца. Саша помахал им рукой с того берега и с криком «У-у-х!» бросился в воду. Назад было плыть значительно легче. Мышцы уже приноровились к гребле, и Саша делал это как-то автоматически, уже ни о чем не думая. Раз, два. Раз, два. Проплыв уже больше половины пути, услышал оглушительный гудок и метрах в двухстах слева от себя увидел идущий прямо на него белый гудящий теплоход. Громадина неотвратимо надвигалась, приближалась с бешеной, как ему казалось, скоростью. Слышались гудение и музыка, музыка и гудение… Саша греб как сумасшедший, напрягая все свои последние, предпоследние и самые что ни на есть предпредпоследние силы. Берег хоть и медленно, но приближался. Когда теплоход уже оказался у Саши за спиной, он сквозь музыку и гудение услышал разразившийся смех и крики:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Смотри! Телки! Голые! Эй вы, плывите к нам. Жопы прикройте! Эй, жопу покажи!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уставший Саша, перестав грести и с силой приподняв голову, посмотрел на берег. На середине обрыва, зайдя за кустики, чтобы было не видно Леше и Алине, но чтобы, видимо, хорошо видел Саша и отдыхающие на теплоходе, стояли переодевающиеся, точнее, снявшие с себя абсолютно все Ксюша с Аней. Они стояли, держась друг за дружку и о чем-то увлеченно пьяно болтая. Услышав теплоходный гудок, они мгновенно инстинктивно, по-страусиному, отгородились от подступающей неизвестной опасности единственным полотенцем, бывшим у них в руках, автоматически прикрыв самое ценное и дорогое – свои головушки. То есть поступили по той простой и справедливой логике, что если ты не видишь, то не должны видеть и тебя… Полотенце было большое, поэтому его хватило и на четыре груди, и даже на части двух чуть-чуть выпуклых пушистых животиков… Остальное же слабо озарялось и играло на заходящем, светящем откуда-то снизу солнце. Если бы взгляды могли прожигать дырки, то нижние, самые элегантные и неприступные части этих очаровательных созданий давно бы уже сгорели, превратившись в отвратительные головешки под жгучими, полными страсти взглядами отдыхающей на теплоходе ожившей членонесущей мужской массы… В общем, «На теплоходе музыка играла» и «Куда уехал цирк» в одном флаконе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но теплоход ушел, волны разошлись и успокоились. Девочки, бросив полотенце, наконец-то, ступая на пальчиках, добрели до речки. Алина, зайдя за те же кусты и посмотрев по сторонам, махнула то ли Саше, то ли Леше рукой и, скинув с себя дорогое белье, двумя прыжками оказалась в черной, покрывшейся дрожащими бликами вечерней воде.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Началось то, ради чего все приехали, – купание.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Домой в коттедж вернулись уже в темноте посвежевшими, бодрыми и, как собаки, голодными. Были встречены старым, пытающимся ткнуться мордой кому-нибудь в живот или в пах и разводящим липкие слюни по всему, к чему бы ни прикасался, седым псом Джеком, давно уже не лающим и по-своему радующимся встрече. Разогрели оставшийся шашлык. Немного выпили. Посмеялись. Леша предложил идти в баню, которую он быстро сейчас нагреет. У него уже приготовлены березовые веники. Аня сказала, что она «за». И тут же, сидя, уснула. Алексей пошел топить. Остальные – кто стал убирать со стола, кто повел укладывать Аню. Впрочем, Аня тут же вернулась и заявила, что хочет «дышать банным березовым духом». Саша, удостоверившись, что у всех есть комнаты, отправился звонить жене. Он, как всегда, занял небольшую комнатку на первом этаже между бильярдной и старой сауной. Набрал номер, услышал родной голос жены, обволакивающий сердце аж из далекой Турции, куда она с детьми уехала пару дней назад:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, милая, извини, не мог раньше позвонить, был не один… Знаю, что не спите…. Как вы там, очень жарко?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поговорили, поцеловал по телефону жену, детей. Подумал, какой же он счастливый! Везет дураку! Все друзья по-белому завидуют… И заснул богатырским сном ребенка.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша проснулся часов в семь утра от небольшого, но настойчивого похмелья. Долго не мог встать, хотелось спать, было прохладно, захотел «по-маленькому». Ворочался. Вдруг услышал какие-то звуки. То ли мебель двигали, то ли плакал кто-то. Тут же проснулся окончательно, стряхнул остатки сна, вскочил на ноги. Надел джинсы, носки, кроссовки. Вышел непричесанный, в незаправленной рубашке. В большом зале, соединенном с кухней, Ксюша, всхлипывая, мыла пол, передвигая стулья, табуретки, кресла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ксюх, ты почему не спишь, обалдела совсем? Что ты делаешь, зачем?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прости, Сашенька, не могу. Не спится. Дура я какая-то. Не везет мне. Ни в чем не везет. Деньги просрала, мужиков хороших тоже… Никто меня не любит… И Леша гад… Вот ты свою жену по-настоящему любишь, а? – заплетающимся языком лепетала обмякшая в Сашиных руках красивая молодая женщина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У, да ты совсем пьяная, ну-ка иди спать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С кем?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему сразу – с кем? Просто спать. Выспишься – все будет хорошо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, хорошо уже не будет. Никогда! В баню позвал, гад. А там Алинка уже. И Анька…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, и я пошла… А он все с Алинкой шутит. Веничком ее. Я что-то сказала, он меня водой облил холодной. И ржет. И Алинка ржет. Аньку пьянью обозвал. Ну, мы с ней и пошли бухать. Она вон вырубилась, спит. А я не могу спать. Решила пол помыть. – Пьяные, чистые-чистые слезы градом хлынули из темно-голубых огромных глаз Ксюши.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша обнял девушку, девочку, почти годящуюся по возрасту ему в дочери, прижал ее к себе, поцеловал в лоб:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ксюша, ты такая хорошая, добрая, все у тебя будет. Ты ведь очень красивая. И очень добрая. А мужики почему-то любят стерв, тех, кого надо покорять, завоевывать. И я не исключение, кстати… Но это проходит. И они возвращаются к добрым и чистым… – рассказывал свою сказку Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Правда? – доверчиво подняла к нему глаза Ксюша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Правда, – искренне соврал Саша, – правда, иди спать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ксюша, благодарно посмотрев на Сашу, пошла спать. Саша поднял оставленную девушкой тряпку, отнес ее к внешней двери, положил на пол. Взял ведро с грязной водой, вынес во двор, вылил. Расставил на места стулья, кресла, табуретки. Было зябко. Подошел, закрыл открытое настежь окно. Зачем-то пошел проверять, легла ли Ксюша. Поднялся по деревянной скрипучей, недавно вновь залакированной, скользкой лестнице на второй этаж. Заглянул в ближайшую к ней чуть приоткрытую дверь. На большой кровати, разметавшись, разбросав в разные стороны руки и ноги, поперек прикрытая измятой простыней, спала абсолютно раздетая Аня. Под белой простыней отчетливо проступали очертания большой груди с ягодками сосков, фигуры длинных ног… Она тяжело дышала, вздрагивала, иногда хрипела, ворочалась… Ксюша, не раздеваясь, примостилась на небольшой, практически детский диванчик, поджав под себя ноги и положив согнутую в локте руку под голову. Она спала легко, по-детски, с доверчивой улыбкой ребенка, которому, рассказав сказку, пообещали, что завтра она обязательно сбудется. Саша, ласково посмотрев на Ксюшу, тихонько, чтобы не скрипнуть, осторожно, но плотно прикрыл дверь. Следующей была дверь в комнату Паримбетова. И Саша собрался уходить, но вдруг мысль: а где же Алина? – больно кольнула его в голову. Он подошел и несильно потянул за ручку двери. Дверь на хорошо промасленных петлях бесшумно отворилась. Алина лежала на груди, лицом вниз, положив левую руку на грудь Алексея… Волосы ее страстно и беспокойно разметались по подушке, плечам, спине, но от всей фигуры веяло каким-то временным успокоением.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А может, это иллюзия, Сашины домыслы. Он развернулся и, не закрывая дверь, зашагал к лестнице. На душе почему-то стало как-то погано. Он не хотел анализировать и думать почему. Все было очевидно… Вспомнил, что проснулся от похмелья. Это спасло. Он спустился вниз, открыл холодильник, достал не допитую вчера бутылку водки, пару соленых огурцов и тарелку с холодным, покрывшимся белым жиром, уже совсем не таким аппетитным, как вчера, мясом. Поставил тарелку в микроволновку. Через две минуты выключил. Мясо опять, притворяясь молодым и свежим, шипело и пенилось прозрачным жиром. Налил полстакана холодной серебристой водки. Одним махом выпил. Закусил огурцом. Немного подождал, выдохнул. Нанизал вилкой кусок горячей мягкой говядины. Обжигаясь, съел. Стала исчезать проклятая муть в глазах. Наконец-то смог проглотить сухой комок, стоявший в горле с момента пробуждения. Налил еще, чокнулся в одиночестве с бутылкой. Хотел выпить, услышал легкое шарканье ног. Кто-то спускался. Шел к нему. Он не ошибся. Повернулся. Пред ним стояла Алина.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Небрежно, второпях одетая. Волосы не расчесаны. Расстегнутая ниже груди рубаха. Как всегда без лифчика. Правая часть рубахи заправлена в рваные модные джинсы, левая навыпуск. Мужские тапочки на босу ногу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И мне налей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тоже рад тебя видеть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Осуждаешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мы не в церкви, я не священник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Аминь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Твое здоровье.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, не чокаясь с Алиной, первый выпил. Она последовала за ним. Он пододвинул к ней тарелку с мясом. Достал вилку. Опять встал, открыл зашумевший вдруг старый белый холодильник «Стинол». Достал еще огурчиков, нарезал их аккуратными ровными кружочками. Нашел в холодильнике тарелку со вчерашним сыром. Щелкнул электрический чайник. Поставил на стол две большие белые керамические кружки, коробку с кусковым сахаром. Две чайные ложечки. Чай не нашел. Достал банку кофе «Нескафе голд» с синенькой крышкой. Без кофеина. Обрадовался. Он дома в последнее время тоже пьет такой, чтобы лучше спать. Насыпал в каждую чашку по две полных чайных ложки кофе. Положил по два куска сахара. Залил кипящей, парящей в прохладе утра водой. Пододвинул одну кружку Алине. Разлил опять по стаканам уже потеплевшую водку. Алина молча, с нетерпением смотрела на него. Саше не хотелось ругани, разборок в доме друга, да еще в восьмом часу утра, с похмелья, с чужой, малознакомой, вновь показавшей себя с не самой лучшей моральной стороны, молодой, чертовски красивой женщиной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Морально, аморально, хрень какая-то. Но, хороша, ничего не скажешь, особенно когда молчит, – зудела в голове по-ганенькая мыслишка. – Вот и пусть молчит, и ты молчи. Пей и молчи».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Пью и молчу, отстань», – вмешалось другое, не менее поганенькое соображение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, чтобы занять руки, опять разлил по стаканам водку. Перевернул бутылку, постучал по дну. Вспомнил студенческий прибамбах: перед тем как выкинуть, выжать бутылку за горлышко, как тряпку. Совершил выжимательные движения, вызвавшие у девушки улыбку. Убрал пустой сосуд на пол. Подумал, поднял, донес и бросил в помойное ведро. Оно уже было полно подобной никчемной, отслужившей свое, тары.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Свободная женщина (рассказ Алины)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я, между прочим, свободная женщина и сама могу распоряжаться своим телом и своей судьбой, – вдруг разрезал тишину вызывающе-резкий, какой-то очень неприятный голос Алины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, свободна и свободна, флаг тебе в руки… Саша вертел в руках стакан с водкой и молчал. Спорить на эту тему, что-то объяснять не хотелось. Злость и обида копились в нем. Копились и копошились. И он понимал, что стоит ему раскрыть рот, как они выплеснутся, приобретя, черт его знает какие формы. Злость на друга, который, стоило привести к нему глупых девчонок, тут же переспал с одной из них. Злость на Алину, свободную, на хрен, женщину, сделавшую это с готовностью, с какой она разделась и у него дома… Злость и обида на Ксюху. Ей не дали этого сделать. Ну, не дали потрахаться, так помыла пол. Дура! Что ж они только одним местом думают, что ли?! Ему тоже иногда хочется, но он же пересиливает себя, тем человек и отличается от животного. Ведь есть же долг, ответственность, любовь-морковь хоть какая-нибудь… Обида на всех сразу захлестнула душу. Собрал на фиг певческий коллектив, оказался шалман пьяниц и потаскух… Аньку сейчас вон может взвод солдат поиметь, она даже не проснется… А вообще, спите с кем хотите, но только не в моем присутствии, чтобы я этого не видел и не знал. Я же не сводник, не сутенер, не полиция нравов, в конце концов. Я привез к другу подруг на дружескую вечеринку. Когда что-то такое делают «Стрелки Амура», «Алмазные» или «Виагра», это уже считается в народе почти нормальным, но я-то не для этого свою группу собирал. Хотя вот напротив сидит свободная женщина, и она думает совсем по-другому. Или совсем другим… И она со мной явно не согласна. Да ну их всех на хрен! Все это за несколько мгновений провернулось в Сашиной голове, как детский калейдоскоп. И так же рассыпалось на мелкие, случайные фрагменты. Было ярко, цветасто и бестолково… Ещё и гремело не в тему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, я свободная женщина и горжусь этим! И никому не дам посягать на мою свободу! Ну, я же тебе тоже предлагала, сам отказался… – с отчаяньем вырвалось вдруг у бедной девушки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша молча вопросительно посмотрел ей в глаза. Они увлажнились. Или ему так показалось. Она, собрав ладонями волосы, откинула их назад, резко наклонилась грудью вперед, на стол. Глаза потухли, пожухли, как осенние листья, даже стали меньше в размерах, откуда-то появились смешные веснушки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прости, Саша, чего-то меня заносит, я не хотела…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А еще мне Лешу жалко, он хороший. И он мне понравился. И жены нет в отличие от тебя… – Глаза девушки опять начали приобретать веселый металлический блеск.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– ??? Тебе что, все нравятся? – наивно спросил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, не все, но некоторые… Но я могу себе это позволить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что это за банкирчик, о котором Розка трепалась? – перевел на другое Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он мне жить помогает… Ну, материально.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В смысле? Ты живешь на его деньги? – Саша не уставал удивлять своей наивностью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не совсем, точнее, не только на его…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты где-то еще работаешь? – допытывался продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, у тебя… – Это уже была прежняя Алина, красивая, самоуверенная, метавшая глазами солнечных зайчиков и золотых разудалых чертиков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тебе еще не платил. Да и на наши гонорары особенно не поживешь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот потому мне еще некоторые товарищи и помогают… Ты думаешь, красиво выглядеть легко? Одеваться в красивые импортные брендовые шмотки? Если я приду к тебе ненакрашенной и одетой, как бомжиха, ты меня не только на сцену, ты меня на порог дома не пустишь. Да и группу, состоящую из бомжих, никто заказывать не будет. Все хотят видеть на нашей гребаной эстраде при нашем гребаном капитализме красивых, ухоженных, дорогих во всех смыслах женщин. И доступных, кстати. Хоть и не сразу, конечно… – цинично, но правдиво констатировала Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Подожди, я не понял, и ты с теми, кто помогает, со всеми живешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, иногда…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша на некоторое время потерял дар речи, просто смотрел на это красивое существо и молчал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И сколько их? – пытаясь изобразить интерес, проговорил ошарашенный Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Четверо, – спокойно ответило существо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И ты живешь с четверыми?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, как живу? Встречаюсь иногда, на постоянной основе… Встречалась… Они мне деньги на жизнь дают, я их в рестораны, на деловые встречи сопровождаю… Хотя, думаю, уже осталось двое. Я как в группу пришла, с тобой познакомилась, стала динамить их. Пока я у тебя сидела и лежала… Прости… Меня ведь около твоего дома как раз этот банкир Петя ждал, мы должны были к его друзьям ехать. Я сказала, что на пару часов, а пробыла около шести… Пришла, а он ведь дождался – и в крик. Ну, я его и послала. Хотя он помогал мне. Ну, там дарил шмотки всякие… Я у него самая красивая вещица. После машины, правда… У меня ведь, когда я в Москву попала и жила три дня на вокзале, почти все вещи пропали…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты – на вокзале?! – Потрясенный Саша замолчал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молчала и Алина. Потом они молча чокнулись и выпили теплую, совсем оттаявшую в руках водку. Саша, растерявшись и не зная, что сказать, продолжал молчать. Алина встала, по-деловому, без улыбки подошла к дальнему шкафчику, на ходу пояснив: – Заначка. – И вынула большую, литровую, уже початую бутылку виски. – С Лешей сегодня ночью открыли, – без эмоций проговорила она и налила себе и Саше по полному стакану. – А было все так…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина стала рассказывать Саше свою историю, которую читатель уже частично знает. Кто она, откуда, кто ее родители, где училась…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В общем, меня все считали русской, да и я сама себя такой считала и считаю. И вообще не понимаю, как можно жить на свете, будучи не русской. Я бы застрелилась, наверное. И еще, почти все эти чурки – проститутки, приспособленцы… Мама рассказывала, что совсем недавно они все атеистами были, комсомольцами там всякими, коммунистами. Ленина с Брежневым славили, Горбачева. И, кстати, мечети ихние не русские рушили, а они сами, их собственные активисты-коммунисты, бегущие впереди паровоза. Давали, блин, смертный бой опиуму для народа. А теперь орут, плачутся, мол, обидели их. И этот их Басаев, генералиссимус, бля, Ичкерии, кстати, ведь полу-даг… Мать у него аварка. Урод грёбаный. В Москве учился. В русских спецслужбах тусовался. А как закрутилось, сразу правоверным стал. Папаху надел, ленточку там. Тварь беспринципная!.. Молятся все теперь, на баб паранджи напялили. Балахоны до пола. Не все, конечно, согласились. Некоторые и нормальными остались. Только трудно очень им. Смотрят на них, как на прошмандовок каких-то, а прошло-то всего ничего с перестройки этой. Я пришла как-то к подружке своей, у которой часто до этого бывала, бегали, телевизор смотрели, чай у нее пили. Они дольше всех держались… А тут праздник был какой-то, гости у них. Мужики за столом сидят, а бабы им прислуживают, им за общий стол нельзя. По крайней мере, при гостях. И меня на кухню: носи, мол, помогай. Эти жрут, а мы носим. А там еще этот Магомед Каримов сидит с краю, все мне улыбается, к себе зовет. Опять шепчет: будешь моя. Рожа черная, наглая, жирная. Глаза ржут. Одна радость, в отличие от других русский язык знал, в слове «ботинки» меньше трех ошибок делал. Хоть чурка чуркой, а туда же: – моя будешь, все равно заберу! Какая твоя, спи с овцой в хлеву! Рожей к стенке. Я его чуть подносом не огрела. Мать подружки в испуге схватила меня и тихонько выпроводила, а подруга стоит, глаза потупила, молчит. Сейчас, слышала, ее за калым в сто баранов или что-то в этом роде в дальний аул продали. Замуж вышла. А ведь в консерватории с ней учились. Теперь вот баранам будет Чайковского на корыте играть… Да я бы в пропасть бросилась. Кстати, совсем недавно была такая история, мне мама написала, там многие в шоке. Одна девушка полюбила парня, причем оба кумыки вроде или аварцы. Не важно. Но он бедный. А ее семья приглядела ей другого нацмена, побогаче. А она уперлась, говорит, хочу за этого, люблю и так далее. Ее четыре братца-урода вывели ее на уступ скалы перед обрывом и говорят, что, мол, сейчас сбросим тебя, если ты не передумаешь. Она говорит, сбрасывайте, не передумаю, только, пожалуйста, глаза завяжите, чтобы этого кошмара не видеть. И сама пошла на край обрыва. Они, твари, подошли, завязали ей глаза… Пошушукались… Постояли… И ушли, поняв, что ничего с ней все равно сделать нельзя. И калым не получишь, и пострадать можно. Можно. Трусы, твари! Родную сестру, дочь готовы за бабки продать, козлы!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, в общем, я послала на …хрен все их законы. Я русская, хоть и полукровка, но русская. Ни в какие мечети не ходила, специально пошла и демонстративно крестилась, хотя, конечно, многого тогда не понимала, скорее из чувства протеста, крестик на самом видном месте носила, не прятала. Ну, и, естественно, балахоны и юбки ниже колен не надевала. Носила мини-юбку и высокие каблуки. Они все на меня глядели со злостью, осуждали, орали что-нибудь, когда вместе были. И бабы, и мужики, и молодые, и старые. Какими только словами не называли! Нормальные русские слова выговорить не могут, а эти – пожалуйста… Хотя, спрашивается какое вам всем до меня дело?! Тем более что еще недавно сами так ходили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, естественно, если ноги не очень кривые, сиськи не на спине и глаза не на жопе. А поодиночке весь молодняк все равно ко мне клеился. В гости звали, в машину приглашали – покататься… Язык свесят и смотрят, бараны…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина примолкла – видно было, что это воспоминание причиняет ей боль и очень неприятно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она застегнула рубашку на все пуговицы, как-то съежилась, словно ей стало очень холодно, подогнула под себя ноги и, выгнувшись, словно кошка, тянущаяся за сосиской, опять сама взяла бутылку и налила себе и Саше поровну и, повысив голос, продолжила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И однажды, когда я шла с учебы поздно вечером, они следили за мной. Транспорт там почти не ходил тогда, перебои были, жила я далеко, на улице Ахмет-Хана Султана, это рядом с Тарки-Тау. Шла пешком… До этого, кстати, меня пару раз пытались в машину затолкать. Один раз менты помогли, омоновцы, они там не местные, приезжие, чаще всего русские из разных городов. Их привозят шмон среди местных бандюков наводить. Они этих чурок повязали. Другой раз старики вмешались, еще старой, советской закалки. Не трожьте, говорят, девку… А тут иду, темнеет. Фонари потихоньку зажигаться начали. А там, где я, темно еще. Рядом стройка: то ли школу строят, то ли что еще… Не столько строят, сколько бабки все вместе растаскивают. Причем все об этом знают, все говорят… В общем, стройка. Подъезжает машина черная. Джип старый. Выскакивают из него пять человек. Я ничего сообразить-то не успела, как мне рот зажали и туда потащили. Ну что я могу против пяти мужиков? Я одному потом умудрилась по яйцам пнуть, так мне так врезали, что я почти сознание потеряла… Затащили на стройку, занесли почти. Там уже местечко готовое, кровать какая-то старая стоит. И место хоть и слабо, но освещенное: фонарь в окно светит. Да еще эти твари готовились, видимо, одеяло байковое с собой прихватили. Расстелили его. Спрашивают, сама буду или нет, даже вроде как упрашивали сначала: ну, давай, а… не бойся, – мол, все будет хорошо. Ну, я тогда и ударила одного. Они заржали. Горячая, говорят, это мы любим. Один, самый мелкий, психопатный, поигрывая ножичком, врезал мне в живот кулаком, я аж пополам согнулась. А они даже ждать не стали, пока я очухаюсь, схватили меня за руки, за ноги, стали раздевать… Я ору, в глазах искры, живот саднит, аж блевать хочется. Раздели удивительно быстро. Руку мне вывихнули. Я дрыгалась, пиналась, все без толку. Как мертвому припарка. Юбку, маечку и белье сняли за секунду. А один говорит, еще с таким мерзким акцентом: «А чулкьи с туфелями аставте, сэксуално». Видимо, порнухи насмотрелся, козел! Все они твари мерзкие – только вид делают, что верующие… Своих баб в балахоны наряжают, речи о Боге ведут, а как до чужих добираются, пускаются во все тяжкие, извращенцы. Слюни пускают, заглядывают везде, ковыряются пальцами своими мерзкими… Тебя трахали когда-нибудь пять человек? Хотя бы пять охреневших баб?! А меня вот…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина так некрасиво, по-настоящему, зарыдала. Она не пыталась смахивать слезы и закрывать лицо руками. Она просто дала волю, видимо, давно сдерживаемым в себе и очень желающим выплеснуться наружу, быть кем-то услышанным, горьким словам обиды, ярости, возмущения и простым человеческим эмоциям. Простой бессильной ненависти. Саша понимал, что ей нужно исповедаться, выговориться, очиститься, скинуть с себя весь этот мусор, вылить из души все те нечистоты, что эти подонки слили туда вместе со своей мерзкой слизью. Выскоблить, освежить тело, залапанное, захватанное липкими, жирными ручонками сладострастных насильников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Понимал, что душа у нее спрессована, покорежена, пробита. Что ей нужно восстановить нормальные отношения с миром. Но кто он есть, чтобы такое рассказывать ему?! Но Алина говорила, и остановить ее было невозможно. Единственно, Александр пытался удержать ее от выпивки, пытался отнять у нее бутылку. Но она зло, с ухватистой силой отстранила его руку и налила себе почти полный стакан. Хотя, может, оно и к лучшему. Выговорится и уснет, подумал Саша. Взял бутылку и налил себе тоже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Первый влез, пыхтел, пыхтел… Потом второй, третий… Другие за руки и за ноги держали. Даже нож к горлу приставили. Снова били. Я уже и не реагировала… Пока силы были, дергалась. Даже укусила одного за плечо. Но мне так врезали, что и нос и губу разбили. По кругу пустили, суки. Потом и вдвоем пытались пристроиться, и втроем, порвали мне там все. Вначале было очень больно, невыносимо. Ме-е-е-рзко очень! – пропричитала, почти пропела Алина, дребезжащим, переходящим в фальцет голосом. – Но потом, когда еще раз ударили головой о спинку кровати, у меня все поплыло, даже боль там внизу притупилась. Меня крутили, переворачивали. Я перестала ориентироваться, даже кричать перестала… А потом, не поверишь, даже приятно стало… Я сама не поняла, что произошло… Видимо, как с наркоманом. Вначале противится, а потом сам дозу ищет. Я уже плохо соображала, что делала, но, видимо, подмахивать начала. Что-то ору, мычу… Похоже, им понравилось. Хвалить громко стали, руки, ноги отпустили. Не били больше… В живых оставили, подумали: раз нравится, в ментовку не пойду. А многих девчонок, кстати, после такого мертвыми находили…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это я уже потом от врачей узнала, здесь, в Москве, что мое возбуждение было, как бы это правильней сказать, нормальной, что ли, физиологической реакцией на их действия со мной. Эти суки, импотенты сраные, хотят еще больше утвердить свою власть над женщиной, заставляя ее испытывать то, чего она не хочет переживать или чувствовать в данной ситуации… Дебильно звучит как-то…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ментовку я, кстати, все-таки пошла, очнувшись утром, хоть и презирала себя безумно. Но уж очень отомстить хотелось! Они там рожи воротили, нагло ржали, говорили, подумаешь покайфовала, теперь ищи мужиков этих твоих… Мы тут реальных бандитов-то поймать не можем, народу и сил не хватает, а тут из-за хрени какой-то кипеж поднимать. Один старый русский мент, участковый, подошел и сказал: «Уходи, дочка, ничего они не найдут и искать не будут, поиздеваются только… А может, и сами снасильничают…» Так и сказал: «Снасильничают». Слово-то какое старорежимное. Доброе почти… – Алина, надрывно, болезненно расхохотавшись и сразу резко замолчав, отхлебнула из стакана, вытерла слезы тыльной стороной ладони, всхлипнула и, как-то жутко улыбнувшись своей, иногда такой желчной змеиной улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, доброго и светлого, добавила: – Правда, потом пропал Магомед. Говорят, что, когда узнал, что на его якобы добро, на его будущую собственность посягнули, он там кого-то из них избил до полусмерти (он потом в больнице умер), а одного вроде даже убил, застрелив из пистолета. Был шум, скандал, но не официально все. Но вроде как папашка его все замял – большой ведь ментовской шишкой был. Пошли клановые разборки. Но Магомеда Каримов-старший куда-то спрятал. А через какое-то время и папашку самого убили. А сын Магомед так и канул, никто его больше не видел. Ну, и хрен с ним. Так им всем и надо. А недавно… Ладно, это потом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, улыбнувшись, потянулась, широко расставив руки и глубоко вздохнув своей красивой, хранящей столько горя и черной склизкой ненависти грудью. Потом со свистом выдохнула, казалось, почерневший тлетворный, уже не пригодный для жизни воздух. Помолчала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаешь, хороший ты мужик, Саня… Давай с тобой за это выпьем, – пьяно улыбаясь, выговорила она.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Давай, – сказал Саша, думая, что неприятный разговор окончен, и уже другими глазами взглянув на эту молодую сильную женщину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я несколько дней, не выходя, сидела дома. Врачиха приходила местная, мама все плакала… Но потом, набравшись сил, я пошла в универ. Там все все уже знали, но особо не обсуждали. Даже поддержать пытались некоторые, кроме Сабигат… Ну, ничего, ей потом тоже досталось, ее семью ваххабиты грохнули. А потом мне предложили петь в группе «Звезда Кавказа». Я вначале отказывалась, а потом подумала: какого хрена! Да я назло им всем буду веселой, счастливой и знаменитой. И пошла. Опять ходила по улицам, как хотела, нагло на них смотрела. Тетки аж глаза от злости прятали. Молодняк стал стороной обходить. Может, думали, что у меня кто-то есть. Прошли слухи, что убили чуть ли не всех этих козлов, я не знаю. Каримова так и не нашли, стали говорить, что он в какой-то банде, не знаю. Там все в каких-нибудь бандах… То амира, то шейха, то простого муллу завалят… В общем, пошла я в группу, стали петь, концерты давать. Правда, продюсер мне не понравился сразу, маленький, черненький, глазки бегают, ручки потные маленькие, загребущие. И песни были так себе. А девчонки… Одна хорошая была. Я до сих пор с ней дружу, хоть и вижу редко. Другая тварь оказалась… Но это я позже узнала. А в группу я пошла, чтобы дома не сидеть, забыться, да и на подвиги потянуло. Я после этого случая вообще бояться перестала. К тому же удовольствие получила…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одним больше, одним меньше… Ну, что мне сделают?.. Что возьмут, кроме анализов? Стали с концертами ездить по Дагестану, хрень всякую петь в ресторанах. И вдруг наш этот продюсер смог продать группу на концерт в Москву. Тут один даг по родным местам соскучился, «Виагры» ему мало, или надоела, решил из родных мест выписать девочек. Ну, приехали мы, выступили, звукач что-то напутал или там на пульте что-то законтачило, не знаю, но музыка пропала, и мы полторы последних песни пели а капелла. Охранники пришли разбираться. Даг, кстати, хоть и вяло, но хлопал, его гости тоже. А продюсер заявил, что даг разозлился и сказал, что деньги даст позже почему-то. Или вообще не даст, надо, мол, ждать… А на самом деле взял их и свалил со своей любовницей, одной из наших. А мы вдвоем остались – без денег, без билетов. Приехали на Казанский вокзал, вроде как ближе к дому… На что надеялись, сама не знаю. А все равно куда-то ехать надо было, что-то делать, думали их поймать. Потом узнали, они на самолете улетели. А мы остались в Москве. По вокзалу бродим, есть хочется. Марьямка остатки денег у себя нашла, мы попросили какую-то бабку вещи посторожить и побежали за сто метров в кафешку поесть – вернулись, ни бабки, ни вещей. Остались только те, что на нас и что у меня в пакете случайно были. Главное, что Марьямкин мобильник в чемодане остался, а на моем денег совсем впритык, но зато в руке. Позвонила матери, она в шоке, на улице почти ночь уже. Плакала, сказала, что деньги на билеты только завтра вышлет. На Главпочтамт до востребования. Устроились ночевать прямо на сиденьях в зале вокзала. А мы полураздетые. Две красивые телки. Менты, один, кстати, чурка, первый раз мимо нас прошли, второй. Я говорю Марьямке:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Давай слиняем, а то ведь досидим тут себе на одно место.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А она мне:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ладно тебе, мы не в Махачкале.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я в туалет хочу, – говорю. – Пошли сходим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Иди, – говорит, – я посижу тут, места посторожу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я вернулась, ее нет. Соседи сказали, что ее менты забрали. Потому что, мол, документов нет – может, проститутка, может, еще кто.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты уходи, подруга, а то и тебя загребут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я ушла, шлялась по дворам около… Кстати, потом узнала, Марьямка там кипеж подняла, так ее тоже скрутили, а потом отымели менты. И так, и бутылкой, которую только что выпили. Потом отпустили, все равно никуда не пойдет без документов. Она вышла, меня нет… Почему-то пошла искать на Ярославский, потом на Ленинградский… Так мы и потерялись. Нашлись уже потом, она мне дозвонилась, когда я деньги на телефон положила, а она новый купила… У нее там у самой веселая история была… А пока я бродила по дворам. Первую ночь спала в подъезде дома, около вокзала, вторую – на самом вокзале. Денег хватило только на хлеб и воду. Менты были другие, не трогали. От мамы деньги пришли только через несколько дней – что-то там у них накрылось, все переводы задерживались. Третью ночь я тоже спала, сидя в кресле, утром часа в четыре проснулась от холода, захотела по-маленькому. Сходила. Возвращаюсь, место занято мамашей с ребенком. Не ругаться же с ней, забрала пакет, пошла опять бродить по вокзалу, вышла на улицу, чуть-чуть прошлась. Достала мобильник, посмотреть сколько времени и есть ли еще деньги и зарядка… Вдруг удар по лицу, я падаю, у меня выхватывают мобильник. И какой-то урод убегает. Я встаю, реву, кровь вытираю. Вдруг смотрю, метрах в ста от меня и урод этот падает. Оказалось, Саша возвращался с шофером-телохранителем с корпоратива и они все видели. Объехали его и встретили. Шофер вышел и легонько ударил этого козла. Саша потом мне много раз рассказывал эту историю. Потом они подошли ко мне, разводящей кровавые сопли. Саша даже протянул мне свой платок. Я разрыдалась от участия… Ну, в общем, с этого все и началось. Вначале появился Саша, хотя он в основном пьет, по кабакам ездит. Потом в ресторане с Игорем, студентом богатеньким, встретилась. Потом с Сережей, он машинами торгует. Потом был Петя-банкир. Но с Сережей и с Петей я уже, похоже, точно разбежалась…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина уже не плакала, не рыдала. Она просто как-то грустно, почти философски смотрела в окно, и в пьяных ее глянцевых глазах отражался начинающийся новый день с новыми заботами и такими маленькими, смешными по ее меркам проблемами. Саша подошел к ней, обнял и сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Успокойся, все позади, пойдем, я уложу тебя спать. – И отвел ее в свою комнату, уложил одетую, накрыл одеялом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, видимо облегчив душу, как-то по-детски быстро заснула, обняв белую неновую подушку, как какую-нибудь игрушку из далекого-предалекого счастливого детства. Она спала, а из левого глаза, как эхо прошедших переживаний, скатилась маленькая хрустальная слезинка, проползла по щеке и потерялась где-то за ухом. Такую мягкую, нежную, беззащитную улыбку Саша у Алины не видел ни до, ни после этого. Солнце уже встало и ярко светило в незашторенное окно. На небе не было ни одной тучки, и в голубом небе резвилась, играя и летая кругами, стайка веселых неугомонных стрижей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вернувшись, Саша на кухне застал своего друга, тот подошел к нему и, глядя в глаза, тихо сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Извини, Саш, за ситуацию, но Алина мне очень понравилась. Может быть, я даже влюблюсь скоро…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, не ожидая такого поворота событий, молча посмотрел на Лешу и вытащил бутылку с остатками вискаря.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот ведь русские люди – пьют и от счастья, и от горя. Пьют и свое, и чужое. И водку, и виски. И ночью, и днем. И мужчины, и женщины. Просто безобразие! Ну, за любовь, что ли!<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разговор с Алексеем<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алексей позвонил Александру недели через две-три. Сосредоточенный, весь в заботах, говорил немножко грубовато, часто раздражался. Рассказывал о сложностях в работе, о своей газете, о беспределе, творимом мэром Фимкова:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаешь, на нас тут администрация напирает, активизировался Стрекуленок этот… Никак не хотят смириться, что могут бабки потерять. А за ними же, сам знаешь, кто стоит…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто? – задал довольно глупый вопрос Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конь в пальто! Ну, ты что, газет не читаешь, телевизор не смотришь? Про генерала-то Победова слышал? – раздражаясь на Глынина, искренне недоумевал Паримбетов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Губернатора?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, конечно… А про его Воинский союз? – Леша заговорил спокойно, но быстро, словно диктовал текст секретарше, печатающей на компьютере. – Организовали его после Афгана, чтобы помогать ветеранам и инвалидам локальных войн и конфликтов… Ну, конечно, есть у них и реальные герои… Настоящие ребята! Один Пельменников, Герой Советского Союза, чего стоит, – начал просвещать Александра Леша, – но он там, похоже, номинальный… Есть и инвалиды… А реально заправляют те, кто занялись бизнесом, ну, там торговлей всякой, крышеванием, как обыкновенные бандюки, вымогательством под всякими патриотическими предлогами и так далее. А Стрекуленок, полковник, кстати, с Победовым в Афгане служил, кровью повязан… Все они пошли во власть, в депутатство, командовать-то привыкли, работать – нет. А в Союзе у них больше ста тысяч ветеранов. Многие довольно агрессивные. Ну, а что, здоровые мужики, привыкли вопросы силой решать, с автоматом… Генерала же и Лужок, который мэр Кепкин, и Президент ненавидят, а считаются. Убрать не могут, потому как у него сила большая. Ну и он по всей России своих людей ставит, ну, а по области Московской-то и подавно. Вот он и нашего Папу выдавил, достал всех! Стрекуленок-то этот является одним из наиболее близких к губернатору людей. Везде бабки вложены, для контроля нужен свой человечек… Корпорация настоящая…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И ты, правдолюб, небось про это стал в своей газете писать? – Саша вздохнул, поняв, что все настолько серьезно, что уже и дергаться-то практически бесполезно. Откинулся головой на спинку дивана.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, да. Давно уже пишу. А ты что, что-то против имеешь?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да Господь с тобой! Ты что?! – Саша задумался, сделав паузу, и даже потер виски, продолжив голосом умудренного опытом человека: – Но скоро ведь новые выборы, нас уже вон выступать зовут заранее… А накануне выборов все это больше на вкинутый компромат походит. Как бы это, наоборот, им не помогло. Народ ведь как теперь считает, если человека хают, ругают, значит, он хороший. Все наоборот…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты прав, так все и есть, – хмыкнул немного раздраженный правотой Глынина Алексей. – У них даже рейтинг опять подскочил. Но что ж теперь, не останавливаться же из-за этого. Раз начал… Они же тут все распродадут, даже детсады… Коттеджей настроят в пойме реки, в лесу нашем, точечной застройкой весь город испоганят, чурок завезут десятками тысяч… Сейчас-то я вон нанять никого другого не мог, чтоб в хозяйстве помогли. А этим все эти рабы только на руку. Им жизни красивой хочется. Как кремлевским ребятам. Стрекуленок уже болтал по пьяни, мне передали, мол, Путин подполковник и не воевал, а я полковник и воевавший, почему у него все, а у меня нет, я тоже хочу! У меня, мол, ордена боевые… Представляешь, кадр?! А Родине, как они говорят, они долг свой еще в Афгане отдали. Теперь от Родины его назад ждут, желательно в конвертируемой валюте… Больные они все, реально больные, их лечить надо принудительно, а не во власть пускать! Были героями – стали бандитами…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты уж ладно, Леш, не все же? – непонятно зачем заспорил Глынин. – Все ж и так было понятно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что ладно-то, что ладно! – начал заводиться Паримбетов. – Ты слушай, я знаю, что говорю. Конечно не все. Иначе хоть стреляйся! Но даже малого процента хватит выше крыши, когда он во власть войдет. У них границ нет, крышу уже давно снесло. Знаешь, скольких неугодных уже постреляли. Менты их брали многих с поличным и потом отпускали…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В Фимкове?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты что, совсем дурак, почему сразу в Фимкове, у нас все менты давно ручные, прикормленные… Я ж тебе сказал, они по всей России щупальца распустили… Это, можно сказать, армия наемников, солдаты удачи… Но только с железным, четко отлаженным, действующим как часы центром. – Алексей говорил на повышенных тонах. И очень убежденно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, весело. И что ты мне об этом только сейчас рассказал, по телефону?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты что, спешишь? Взял бы автомат и побежал их стрелять? – как-то хмуро отмахнулся Алексей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, нет, конечно… – Саша немного даже растерялся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот и все. К тому же девчонкам твоим это неинтересно… У них со-овсем другие заботы, – как-то протянув букву «о» в слове «совсем», закончил мысль Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, знаешь ты девчонок…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаю… некоторых…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Повисла внезапная пауза. Как будто двум друзьям сразу стало не о чем говорить. Естественно, с Алиной Саша на те скользкие, интимные темы тоже больше не разговаривал, стараясь вообще с ней не сталкиваться ни на репетициях, ни на концертах. Благо появилась директорша, здоровая, умная баба, бывшая спортсменка, которая серьезно взялась за дело и сама управлялась с бабским же коллективом, то есть гоняла их по-черному, и уж с ней-то договориться и схалтурить у девочек не получалось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, кстати, – вдруг, словно очнувшись, продолжил Леша, – мне тут Любка звонила, я с ней на филфаке МГУ учился, хорошая баба, наша, ей была работа нужна… Ну, в общем, она сейчас завотделом «Московского комсомольца». Разговорились о том о сем… В общем, они тут акцию какую-то проводят на Пушкинской площади, прямо у кинотеатра «Пушкинский». Нужен бабский коллектив, я про «Фейс» сказал, она вас знает. Зовет выступить с несколькими песнями. Они потом про это напишут… Как ты?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А песни какие? – тут же согласился продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Запиши телефон, сам обо всем узнай и договорись, я тебе не секретарша… – заворчал довольный сделанным Паримбетов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, Леша… Скажи…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не скажу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да я не про это, чудо… Тебе угрожают?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, тортики с кремом высылают. Все, обнимаю, – саркастически улыбнулись на том конце. Трубка притворилась глухой. И немой.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Концерт на Пушкинской<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша тут же позвонил Любе и быстро обо всем договорился. Группа даст небольшой двадцатиминутный концерт, а «МК» напишет о них на своих страницах и даст большое цветное фото. Договорились на полполосы текста. Обе стороны остались довольны. Концерт назначен на середину месяца, на шестнадцатое июля. Сценой будут служить балконная площадка с главным входом и сами ступеньки стеклобетонного, шестидесятых годов постройки, кинотеатра. Осталось пять дней. Позвонил Марине, директорше, пусть девчонки готовятся… Концерт на Пушкинской!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пушкинская площадь… когда-то, в детстве, одно из любимых и родных Сашиных мест в Москве. Да и, наверное, любого нормального, хоть как-то знающего свою историю русского человека. Живая и мертвая история России. Когда-то здесь были Страстной монастырь, церковь Дмитрия Солунского. Очень, очень жаль, что снесли… Теперь болтают, что подземный паркинг будут строить, турки-мусульмане деньги дают, какой-то Абдула проект сделал… Может, наши деятели скоро им и Кремль продадут, и храм Василия Блаженного. Вообще мозгов нету, одни бабки на уме… Или наоборот, мозги есть, и это просто чья-то продуманная злокозненная воля… Они ведь даже, дай им эту самую волю, и Мавзолей, памятник научной советской мысли, не снесут, хоть и будут от ненависти желчью обливаться, а сделают в нем публичный дом, чтобы зелень с Вашингтоном на борту зарабатывать. А парламентского большевика Зюзюкина (теперь уже, правда, меньшевика) в ленинской кепке (не путать с кепкой мэра Кепкина по кличке Лужок), чтоб не возмущался, охранником там поставят, честность и непреклонность с неподкупностью свои показывать… За определенную плату, разумеется… в твердой валюте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, проучившись пять лет в Литературном институте, каждый день выходил из метро «Чеховская», оставляя сзади за спиной кинотеатр «Россия», зачем-то теперь переименованный в «Пушкинский» (ходят слухи, что скоро опять назад переименуют, чтоб никто не запомнил названия), и шел мимо зеленого, обсиженного голубями памятника Пушкину, расположенного, кстати, на месте этого самого монастыря… Шел дальше через печально известный в чеченскую кампанию страшными террористическими актами подземный переход… Как все там было завалено битым стеклом, залито кровью… Крики, плач, дым, а вначале еще и темнота, всеобщий шок… А ведь те, кто это сделал, имеют родителей, детей… Шел мимо бывшего кафе… Вот уже и забыл, как оно называлось, то ли «Лира», то ли «Луна», впрочем, тоже переделанного, точнее, отданного под американский фастфуд. Ведь не только пиндосам надо неправильно питаться, становиться жирными дебилами, поглощателями маргарина и блевотообразных гамбургеров… И нашим альтернативно одарённым – ослам отечества – всегда чего-нибудь массового хочется. И чем хуже, тем лучше… И всё продаётся и всё покупается. Главное, не задумываться и не останавливаться… Фастфуды для живота, для головы, для души… Россиянским межеумкам ведь тоже надо спихивать всякую дрянь (штаны, кофты, трусы), приделав на задницу, на воротник, на руку, на лоб так называемые лейблы, придумав моду, чтобы люди, ставшие промытомозгими бакланами, лохами чилийскими, фраерами ушастыми и чурками неговорящими, выбрасывали хорошие, ещё новые вещи и постоянно покупали новые. И ведь покупают, олухи царя небесного, простуженные на всю голову, других забот, можно сказать, нет… Раз в полгода мобильник, раз в год ботинки и костюм, раз в два года комп-ноутбук, раз в три года телевизор, автомобиль и обстановку в квартире. А некоторые уже и женмужей по той же схеме меняют – обсосы, если лейбл немодным стал. Чтобы отличаться друг от друга не мозгами, не творческим потенциалом, а так называемой крутизной. Некой продвинутостью, в отличие от лохов петровичей, которым все это не нужно… Да, молодцы евреи, придумали понты, чтобы деньги зарабатывать. Богатеют и впаривают всему миру всякую дрянь. Россиянцы-эльцисты тоже хотели и получили образчик свободы и демократии, правда, нигерского неполиткорректного мудацкого розлива… Так думал раздраженный Саша каждый раз, когда проходил мимо этого западного муравейника, кишащего снующими туда-сюда млекопитающими и млекопитающимися. А вот здесь живет прекрасный писатель Александр Порохов с женой, изумительной, доброй, красивой, очень гостеприимной женщиной, и детьми, друзьями и, можно даже сказать, соратниками Глынина по газетам «Свет» и «В будущее»… Впрочем, как давно это все было…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сейчас Пушкинская площадь до самого кинотеатра запружена праздношатающимся, поддатым, веселым разноплеменным людом, желающим хлеба и зрелищ. И чем больше зрелищ, хлеба и пива, тем люд этот счастливее, разговорчивее и демократичнее. Было бы спиртное и, как говорится, побольше голого тела. Сашу так и просили, пусть девочки наденут платья покороче, чтоб побольше тела было…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Покороче чего? – спрашивал продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, просто – по-ко-ро-че…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «Фейс», ваш выход через полчаса. И чтобы я вас не ждала! – Очень толстая, очень выпуклая, но при этом суетливая администраторша, залихватски виляя огромным задом с заносом на поворотах до полуметра, словно это был не зад, а прицеп грузового автомобиля, с неожиданно большой скоростью для этого транспортного средства потащила группу в гараж. То есть в комнату для переодевания. Она так живо и уверенно семенила толстыми ножками на высоких, тоненьких, с маленькими брюликами, каблучках, что девчонки еле угнались за ней, с трудом добежав, практически, я бы даже сказал, доползая до места.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ей бы самой петь и танцевать в каком-нибудь «Шоу толстушек». Энергии, как у самовара на колесах, – отдуваясь и пыхтя как паровозы, ворчали и скрипели молоденькие запыхавшиеся девушки…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Девчонки, без одной минуты девять. Где-то через пару минут мы. У Салтычихиной последняя песня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Санек, а это не твоя ли песня-то? Я ску-ча-ю по те-бе… – жалобно, но при этом с издевкой пропела, пародируя Салтычихину Анька, тут же схватив в охапку Алину и показывая, как она по ней скучает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Моя, – немножко скривившись, ответил Александр, – но тут Инночка немножко от себя прибавила… Ладно, готовьтесь. Вот два микрофона, включат, когда будете на сцене. Алина, свой возьмешь у ведущего.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведущий, известный всей еще смотрящей телеящик стране, вечно хихикающий и кривляющийся тусовщик-балабол, балалайка бесструнная, гумбола очковая, которого, как говорится, легче убить, чем заткнуть, прыгал сразу по всей сцене и жеманничал. При этом он не осознанно, а может, наоборот, осознанно и очень навязчиво намекал на свою, теперь уже считающуюся более чем традиционной сексуальную ориентацию. Тараторил, щебетал и стрекотал о чем угодно, но только не объявлял следующего исполнителя. В общем, такая – находка для шпиона. В толпе уже и свистели, и кричали, а он все прыгал и верещал. Вдруг резко остановился и без всякого перехода, истерично проласкобоил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Господа и дамы, группа «Фейс»! – Потом, оглянувшись и увидев девчонок, с деланым удивлением добавил: – Да они еще и с сиськами!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А он что, с писькой… – тихо то ли спросила, то ли констатировала Анька в микрофон, незаметно для нее включенный звукорежиссером, сама перепугавшись своего, на всю площадь разнесшегося голоса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поддатая и уже разогретая толпа грохнула от хохота, и в перекрестьях мечущихся, разрезающих черную муть белых прожекторных лучей раздались веселые, даже радостные крики:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Правильно! Молодцы, девчонки, гноби пидорчуков! Слава России!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Крики утонули в уже заигравшей минусовой, подчеркиваю, фонограмме, и девчонки запели. Площадь с вросшими или выросшими из нее людьми, взявшими в руки прыгающие зажигалки, быстро качалась вверх-вниз, вправо-влево, словно вот-вот развалится, и весело подпевала:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Размножайся, возрождай Россию,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Размножайся, в этом наша сила!<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Огоньки зажигалок мигали, скакали, описывая невероятные дуги, и, высоко подпрыгивая, опускались вниз, лихо раскачиваясь из стороны в сторону, словно площадь эта была большим человеческим кораблем, плывущим куда-то в шторм и непогоду. А мечущиеся прожекторные лучи вкупе со взрывами грохочущей музыки довершали ощущение шторма с грозой, громом и молниями. Наконец, когда девчонки уже пели последнюю песню, нежданно-негаданно, без объявления войны, грянул настоящий летний московский дождь, постепенно переходящий в тропический ливень. Стали открываться зонты или новые бутылки, но толпа стойко переносила все невзгоды и капризы погоды.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наконец, абсолютно промокшие до последней нитки, больше на них все равно практически ничего не было, девчонки, конвоируемые такими же мокрыми продюсером и директоршей, вбежали в здание кинотеатра, по пути фотографируясь и раздавая автографы поклонникам, и стали подниматься по боковой лестнице в комнату для переодевания. Все были веселы, заряжены энергией бушующей толпы, так же могучи и возбуждены, как не дотягивающее по размерам до моря Ладожское озеро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Раскрасневшаяся Алина, смеясь, припоминала Аньке начало концерта. Ксюха изображала кривляющегося говорливого голубка-тарахтелку. Все смеялись. Перед самой комнаткой, в небольшом холле, в белом костюме и белой шляпе с большой колючей, обернутой в скрипящий целлофан, охапкой кроваво-красных роз, долженствующих олицетворять неимоверную, неземную страсть, сидел, положив ногу на ногу, Леша. Он, делая вид, что нехотя, медленно, неуклюже поднялся и с еле скрываемой радостью протянув Алине букет, поцеловал ее в губы. Поздоровался с девчонками. Обнялся с Сашей. Алина кивнула, негромко сказав: «Я сейчас», – и скрылась за дверью, не обратив на изменившуюся в лице Ксюшу никакого внимания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуй, Алешенька, – тихо сказала та, опустив глаза и покраснев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, Ксюха, поторопи там Алину, пожалуйста…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через сорок минут белый кабриолет «шевроле» с мужчиной в белой шляпе и красивой молодой женщиной с букетом кроваво-красных роз в руках, газанув неприязненно на московских ментов-гаишников, исчез в направлении самого ближайшего Подмосковья…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разговор с Алексеем (очередной)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прошло время. Наступила и как-то незаметно закончилась осень. Попадали с веток золото-ржаные и красные, продолговатые и замысловато-резные листья, уносимые в небо пронзительным, порывистым, каким-то злым ветром и нашедшие последний покой в холодных лужах, засыпающих и закрывающих глаза первым, похожим на катаракту ледком. Даже воздух незаметно поменял цвет с прозрачного, со слегка желтоватыми йодовыми разводами, на мутно-белый. Так смотрится разведенная в холодной воде сода с медленно оседающими на дно хлопьями. На сонную землю опустилось тяжелое, известково-серого, нездорового цвета, небо, похожее на протекший и плохо побеленный, весь в плавных, причудливой формы пятнах и линиях, потолок. И с серыми промозглыми дождями пошли еще и напоминающие о счастливом сказочном детстве белые снеги. И пусть эти белые снеги, тая, тут же чернели, проявляя на свет божий еще почти не потерявшие форму и первоначальный цвет листья, пусть дневная температура, многократно поднимаясь и падая, еще колебалась около нуля градусов. Почти перестали петь свои жизнеутверждающие песни городские неумолчные птички. Неотвратимое присутствие зимы уже зримо ощущалось и в мокрых накатанных ледяных дорожках на тротуарах, и в уже часто попадающихся шипованных протекторах шин медленно, словно на ощупь, идущих автомобилей. Зима чувствовалась даже в резко уменьшившемся количестве фигур трудовых мигрантов, неутомимо машущих лопатами и метлами и что-то очень громко кричащих друг другу на гортанном, диком, очень неуместном здесь тарабарском языке. Эти не проходящие ни по каким официальным спискам «мертвые души» одеты были, наоборот, в броские синие, розовые и желтые светящиеся даже в темноте бушлаты и плащи с надписями… Среди этого светящегося мрака на Россию сошла зима…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынин, уже почти собравшись выйти из дома, в гараж за машиной, вдруг вспомнил, что давно уже не видел и не слышал Паримбетова, набрал его номер, долго слушал в трубке веселую дурацкую заставку:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуй, Леша, как у тебя дела?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не твое дело! – как всегда любезно, отозвалась трубка. – Хреново.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тоже рад тебя слышать… Что случилось?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Собаку у меня убили, твари эти. – Леша тяжело замолчал, чувствовалось, что он еле сдерживается. – В колодец сбросили. Джек ведь очень доверчивый стал в последнее время. До этого кошку дохлую на ворота повесили… Я ментов вызвал, а они, видимо, в курсе были, даже не приехали. У нас, говорят, даже до людей-то руки не доходят… Так и сказали… Я об этом в газете написал, обвинил власти в беспределе. Теперь жду от них ответных действий… Вон председатель фонда „Гражданское единство“ Володя Епишев рассказал в своей газете, как наша гребаная администрация за копейки распродала более двадцати объектов муниципальной собственности. И фимковчане, по его расчетам, потеряли больше миллиарда рублей. Ну, и конечно, на него тут же было совершено три нападения. Два раза, можно сказать, пронесло, а в последний ему нанесли десять ножевых ран. Слава богу, выжил, теперь с охранником не расстается. Хотя какой от него толк. Если захотят, замочат все равно… Еще я написал о том, что они в наш лес забрались. Вырубать начали. Дорогу хотят строить: им, видите ли, более комфортно в Питер ездить надо. А то, что мы тут с ней задохнемся без леса, их не волнует… У них только бабло одно на уме… Они, говорят, вроде как с Минтрансан спелись, везде свои людишки, заявили ширину трассы – шесть километров вместо вполне достаточных двухсот метров. Вот послушай, зачитаю тебе, я статью дал в газете: «Больше тысячи гектаров уникальной трехсотлетней дубравы под Москвой местные власти и Минтранс запланировали под вырубку. Эту дубраву пестовали еще известные купцы-меценаты Мамонтовы. Некоторые породы деревьев за большие деньги они заказывали за границей и нанимали специальных людей ухаживать за посадками. Сначала по плану чиновников на месте раритетного леса и прилегающего к нему городского пляжа на берегу канала имени Москвы планировали возвести двадцатипятиэтажные башни. Фактически уничтожению подлежала чуть ли не последняя зеленая зона в этом экологически бедственном месте. Ведь со всех сторон на жителей Фимкова и севера Москвы смердят серьезные загрязнители: МКАД, цементный завод, а главное, фантастическая свалка высотой с десятиэтажный дом и площадью двадцать гектаров. Вместо того чтобы расчистить гигантскую помойку, расположенную вблизи жилых домов и отравляющую воздух, чиновники решили ударить топором по последнему зеленому островку – роскошным дубам, простоявшим сотни лет. Год назад, в апреле, проект застройки на месте дубравы был отвергнут местными жителями на публичных слушаниях. Тогда жители, возмущенные такими планами местных властей, создали инициативную группу по защите дубравы, обклеили весь микрорайон листовками, обратились на телевидение, к депутатам, в прокуратуру. Власти отступили, но, как выяснилось, ненадолго. Оставшийся островок леса, как выяснилось, мешает планам строительства платной магистрали Москва – Санкт-Петербург. Защитники фимковского леса утверждают, что огромные участки рощи вдоль будущей дороги уже незаконно сданы десяткам сомнительных фирм. При этом существуют альтернативные варианты дороги, огибающие лес. Но чиновники не хотят их рассматривать. По этому поводу противостояние фимковцев и чиновников длится уже второй год». Стрекуленок на газету в суд подал, слышал? С трудом выкрутились. Телевидение федеральное вмешалось, адвокаты либеральные, партийные активисты… Представляешь, вынужден со всеми сотрудничать. А им что угодно, лишь бы власть расшатывать, причем любую. Если она, конечно, не кошерная… Шутка. Нас обязали перед этой тварью извиниться. Теперь они все к своим рукам прибирают, даже суд…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И чем ты теперь заниматься будешь, продолжать? – не сомневаясь в ответе, спросил Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, как чем, газетой своей… Конечно, продолжать, раз начал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А деньги? – задал очень глупый вопрос Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Размечтался… Что-то еще есть на сберкнижке… Пока еще бизнес есть, хоть уже далеко не весь… А спонсоров уже всех застращали, предупредили, чтоб не совались, – продолжил раздосадованный на весь мир Паримбетов. – Есть, мол, мэрская газета, есть телевидение Фимкова, чтоб туда бабло и несли. Даже в магазины и парикмахерские, куда я раньше всегда газеты забрасывал, чтобы люди бесплатно брали и читали, и то зашли, и со всеми провели беседы, по обещав, что если и дальше здесь будут заниматься распространением «Известий Фимкова», то «всем будет очень плохо». В торговом павильоне, где раньше продавалась моя газета, были отключены вода и электричество. Теперь там руками разводят: мол, ничего нельзя поделать. Власть разгневалась. Барин не велит! Вот так вот. Одним словом, россиянская демократия в действии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, а ты?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что я? Буду продолжать то, что начал. Хрен с ними, с козлами, прорвемся! Я сейчас такую статью готовлю забойную… – Паримбетов заметно оживился. – Им всем мало не покажется…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О чем?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, как тебе сказать. Если издалека начать, то о действиях мировой закулисы по фальсификации нашей истории. То эти твари Сталина к Гитлеру приравняют, то СССР – к фашистской Германии, то вообще теперь школьникам нашим внушают, да и великовозрастным дебилам, что войну америкосы выиграли. Жирные ниггеры белобрысых гансов, видимо, неполиткорректно гамбургерами насмерть закидали… В Прибалтике вон фашисты недобитые по улицам маршируют, бывшего советского партизана, наоборот, новые недобитки судят. В Эстонии бронзового солдата снести пытаются, наши ребята живым кольцом вокруг него стоят днем и ночью…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И ты что, об этом пишешь? Это уже вроде и не секрет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, это предисловие. У нас просто свои недобитки пришли к власти. Есть у нас, точнее, был у нас в Фимкове памятник-захоронение у заводской проходной героям Великой Отечественной войны. Но стал он мешать машинам ездить, а может, просто мешать… Они решили там то ли проезжую часть расширить, то ли построить что-то, теперь уже и не поймешь, а он им, видите ли, мешается… Снести его на хрен! Прямо тракторами, бульдозерами разрыли могилы и начали останки воинов-героев на помойку какую-то вывозить. Когда уже общественность вмешалась, которую я, кстати, поднял, заявили, что это эксгумация и будет перезахоронение. Но часть останков подонки эти потеряли безвозвратно. Представляешь, варварство какое. И памятник почти разрушили. А этот Стрекуленок, тварь, ведь сам на войне был. Но, видимо, ему там совесть прострелили. Или она сама в плен к душманам сдалась. Но ничего, я все это опубликую. Я еще и фотографии сделал этих бесчинств, этой варварской эксгумации. Эта гнида Стрекуленок за одно это должен уйти в отставку. Я на телевидении центральном договорился, там тоже есть нормальные люди, покажут эти фото. В общем, этому козлу мало не покажется…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не боишься? – зачем-то задал глупый вопрос Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Волков бояться – волчиц не ебать, – резюмировал глухим голосом Леша бесспорную мысль. – Я, кстати, травматику купил… На всякий пожарный. А ты не боялся, когда в девяносто третьем шел к Останкино, а потом в Белый дом?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Другое время было, почти Союз еще. Никто не ожидал такого. Тем более, танкового погрома, – почти оправдывался Александр. – А сейчас я старше стал. Да и товарищей многих уже похоронил. Знаешь, идти или не идти, решается в зависимости от эмоционального состояния. Как не пойти, когда идут все. А ты один там у себя…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему один, есть еще газета. Неравнодушные люди есть, которым не все равно, кто ищет справедливости, правды…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, одурел?! – взорвался вдруг Глынин. – Меня вон менты знакомые после Останкино в Дом Советов не пустили, хотя я там до этого трое суток безвылазно с депутатами просидел без воды и электричества. Я им уж и удостоверение газеты «Свет» показывал, и просил, а они мне: да знаем мы тебя, помним, поэтому иди на хрен, дурачок… молодой еще… ты что, не понимаешь, что сейчас будет?! И не пустили. Их потом, говорят, тоже вместе с защитниками Дома Советов положили… Получается, они мне жизнь спасли. А вот, кстати, Васька Порохов, сын писателя Порохова, он позже, под утро, пришел, минут за двадцать до того, как все началось… С трудом за оцепление прорвался, до Дома самого даже дойти не успел, как стрелять начали. А он на защиту Дома Советов пришел, романтик хренов. С дробовым револьвером пришел и в бронежилете, из Приднестровья привез, ему казаки подарили. Так по нему как очередь из АКМа дали… Хорошо, он около каких-то строений находился, только одну пулю поймать броником успел, да и то, как сам потом говорил, видимо, отрикошетившую от стены. В себя пришел, очухался – и назад. Чудом выбрался. Вначале плотного заслона вокруг не было. Это позже блокировали все. И всех выходящих расстреливали. Даже депутатов избивали, тех, конечно, кто продаться не успел. Вот и вся романтика… А тут ты, конечно, прав. Но будь осторожней.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не учи отца…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, ладно. Как с Алиной? – совсем уже другим тоном поинтересовался Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хрен ее знает. Давно не видел, созванивался только. Мы и так-то далеко не каждый день виделись, а тут еще это все. Я ей не говорю, и ты молчи. Сейчас ее гнетет что-то, но она мне тоже не говорит. А я и не спрашивал ни где она, ни что делает… Сама обычно приезжает на день, на два, потом сама уезжает… Но в данной ситуации… Может, оно так и лучше сейчас, сам понимаешь, все может быть… – Голос стал глуше и словно намного старше. Лешиных глаз Глынин, естественно, сквозь трубку не видел. – Один раз я, еще вначале, попытался навязать ей свое мнение, она как вскочит. Я, кричит, свободная женщина! Ну, свободная так свободная…<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть пятая – Чечня<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;День рождения Пофигистова<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша проснулся от телефонного звонка на мобильный. Голова после вчерашнего гудела, как возвещающий о нашествии Батория древний Вечевой колокол… Казалось, что в ней гораздо больше мозгов, чем обычно… И очень много лишних, не умещающихся в черепной коробке. Они лезли наружу, расползались, распирали ее изнутри. В общем, очень мешались. Такой тяжелой и большой была сегодня утром эта обычная с виду голова-головушка… Правда, мысль была всего одна – где бы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У продюсера и режиссера Мишки Поспешкина, за его любимую фразу: «А мне все пофиг, лишь бы не было войны» – носящего кличку Пофигистов, был вчера день рождения. И он сразу после киносъемок накрыл поляну в своем офисе. Точнее, не в своем, а в снимаемом его новой, хотя и не первой свежести, чернобровой и черноволосой пассией. Да, и перекрашенной, естественно, в чистокровную блондинку…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Натуральный блондин, ты у нас всего один…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Также были какие-то новомодные актеры с новомодными небритыми физиономиями, ведущие каких-то уже отстойных кухонных передач на ТВ, симпатичные грудастые актерки (о, это всегда модно!), обслуживающие всех продюсеров сразу, без разбора… А также все их многочисленные, не отличающиеся один от другого по длительности и бездарности, всем порядком поднадоевшие ментовские, фээсбэшные и эмчеэсные сериалы, где все герои, подражая американцам, бегали, прыгали, поигрывали бицепсами, целовали и лапали красивых, сексапильных блондинок, оставляя, правда, без внимания страшных и неинтересных, недокрашенных брюнеток. В общем, спасали мир от проникшего в него чудовищного зла (видимо, краски «Велла»)… А сейчас все эти спасатели и их очаровательные спасалки вдруг поместились в маленькой каморке вокруг абсолютно критически заставленного бутылками, бутербродами, нарезками сыра и колбасы стола. Под одной тусклой лампочкой сгрудилась (если смотреть по грудям) или даже съежилась (туда мы смотреть не будем) вся так называемая культурно-киношная элита Москвы и ее окраин. Ела с удовольствием и чавканьем, громко и не без приятствия материлась, заглядывая друг другу (подруге) в разрез рубашки, платья, юбки. И конечно, много пила, пила все, что горит, чтобы потом оприходовать все то, что еще к этому времени будет хоть как-то шевелиться и подавать признаки жизни. В общем, вела нормальное богемно-тусовочное никчемное существование.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша не очень помнил, как добрался домой, но помнил, что Миша заказал ему песню для фильма и даже выделил (в кои-то веки) аванс в тысячу зеленых американских рублей. Надо ли говорить, что деньги эти подвернулись очень кстати… Где они, кстати?…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, Санек, спишь еще? – прямо в непроснувшееся ухо почти заорал обычно достаточно тихий и вкрадчивый голос киношного продюсера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А тебе-то что не спится, алкоголик? – почувствовав боль в висках и темени и с силой зажмурив глаза, так что даже смог разглядеть каждую искорку, вспыхнувшую там, с трудом смог выговорить экономящий каждую свою далеко не лошадиную силу Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А у меня закалка еще с армейских времен, хоть до соплей нажирайся, а потом хоть на карачках, но иди на работу, – юродствовал голос в такой симпатичной, как еще вчера казалось, трубке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, и что ты там, работаешь? – автоматически, чтобы отвязаться, проскрипел Саша совсем не Сашиным голосом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно, водку пью, приезжай – опохмелю. И заодно познакомлю с очень нужным и важным человеком… – Трубка многозначительно захихикала и даже на мгновение стала значительно больших, чем положено простым телефонным трубкам, размеров.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что еще за человек? – Саше это было совсем не интересно, его душу высасывала «адреналиновая тоска» – некое постыдное чувство вины, ощущение, что вчера он сделал что-то неправильное, даже непростительное. Так что душа была в тоске, а тело в треморе. Ему хотелось куда-нибудь спрятаться, забиться под подушку, в половую щель, да куда угодно. Тут же резкая боль пронзила черепушку сверху справа, обессилив его и без того вымотанное полубессонной ночью тело. «Сон алкоголика крепок, но краток» – тут же ни к селу ни к городу подумал малопьющий по современным русским национальным меркам совестливый человек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Приезжай, узнаешь, он скоро будет… Кстати, генерал. Да, и возьми диск с песнями и, главное, фотографии девчонок. Желательно не в шубах и без валенок. – Голос в трубке осклабился, высунул язык и задышал, как собака.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты изверг. Еду, – зачем-то согласился ответственный продюсер, тут же усовещенный своим же собственным внутренним голосом, и выключил телефон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, я тебе этого никогда не забуду, сволочь! – Эти последние слова внутреннего голоса относились, видимо, к маленькой, серенькой, невзрачненькой, но такой противной трубке новенького, еще мало знакомого с привычками хозяина мобильного телефона, позволившей себе самым бесцеремоннейшим образом вмешаться в… Саша устал думать об этом. Он порвал, потерял нить этой сложной тоненькой, видимо, за что-то зацепившейся мысли… Может быть, за валяющуюся на полу кверху подошвой одинокую тапку…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он с трудом поднялся и, пошатываясь, пошел. Негнущиеся деревянные ноги были почему-то разной длины и внезапно ломались в коленях при неосторожном шаге. Р-р-аз, и пополам! Хрусть, и мордой об асфальт! И какой, интересно, идиот положил в его квартире асфальт?! Шутка юмора привела в движение скрипучий механизм несмазанного мозгового аппарата, заставила его немного прийти в себя и поторопиться. Он дошел на этих чужих предательских цирлах до своей ванной комнаты и стал лакать прямо из под крана – как говорится, кто не пил водки, тот не знает вкуса простой холодной воды. Потом включил душ. Вода, как любящая и еще не надоевшая женщина, обнимала его сразу со всех сторон, целовала в распухшую, смотреть не могу, морду. Гладила грудь и спину теплыми шелковыми ладошками, обволакивала влажными волосами, то есть морально, а может, и аморально возбуждала к новой, вчера забытой, похеренной жизни. Глынин осмысленно взбодрился, физически стало немного легче. Только откуда-то изнутри начало подташнивать, не сильно и сразу, а так, издевательски, по-палачески, подойдет комок к горлу, заставит напрячься и встать в позу спринтера перед стартом и потихоньку отпустит. Как будто судья поднял стартовый пистолет, но забыл его зарядить или просто передумал стрелять, заслушавшись поющими птичками, засмотревшись на хорошенькую девушку в четвертом ряду, в беленькой маечке… Или просто задумавшись, например, о смысле жизни или о цене на бензин и твердо решив пользоваться трамваем или метро… А потом снова как поднимет пистолет, наплевав и на бензин, и на беленькую маечку хорошенькой девушки, и даже на совсем уж безобидную птичку… Глынин почистил свои зубы (точно свои?), заварил крепкий горячий чай. Выпил. Тошнота усилилась. Словно девушка в белой маечке кое-что пообещала и не дала. Гордый Александр даже хотел остаться дома. Но вспомнил про генерала и достал новенький диск с оттиснутым на нем снимком загорелых улыбающихся девиц. Порылся в столе, нашел еще несколько хороших фотографий группы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну на фига попу гармонь, козе баян, а генералу песни группы «Фейс»? Ну, фото еще понятно, посмотреть на красивых девушек всем приятно. Посмотреть и выкинуть, как какой-нибудь глянцевый гламурный журнал. Ладно, мы тоже посмотрим на генерала и забудем. Ту-ту-ту… из сердца вон!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что ту-ту-ту, Саша никак не мог вспомнить, сколько ни напрягал налившиеся излишним утренним поздним умом отяжелевшие извилины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одевшись, он поспешил к метро и нырнул в круглый стеклянный зев современного подземного чудища. Видимо, он так замечательно и красноречиво выглядел в эти подземные минуты своей жизни, что немолодая и несимпатичная добрая тетенька, взглянув на него мельком, тут же уступила ему место, словно он был беременной женщиной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«С такой жизнью станешь», – язвительно заметил Саше, не желающий затыкаться, видимо, даже и не его внутренний голос. Глынин силой закрыл глаза, волей заткнул уши, так как не нашел в себе силы воли переуступить это место смотрящей на него в упор, не мигая, юркой моложавой старушенции с подчеркнутой полуоголенной грудью и пятидесятикиллограмовым рюкзаком за плечами. Через тридцать минут он уже шел, прыгая из сугроба в лужу, а из лужи опять в растаявший сугроб, от метро «Тверская» по своей любимой Пушкинской площади под радостными, лыбящимися взглядами разноцветных, ни хрена не делающих гастарбайтеров. Выдыхая преобразовывающиеся в газовые выхлопы продукты окисления собственного организма, прошел родной Литературный институт, помахал Герцену, много лет уже не слезающему со своего постамента в центре небольшого дворика, и за театром Пушкина повернул налево на засаженную старинными деревьями прогулочную аллею Тверского бульвара. Сделав одеревеневшей глоткой очередной зловонный выхлоп, вышел к доронинскому МХАТу и, повернув направо, пошел по противоположной стороне бульвара к небольшой арке в старинном доме, принадлежавшем какому-то масону-кавалергарду времен Александра Первого…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«А может, и не масону», – почему-то икнув, подумал Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Да нет, точно масону, – вмешался противный голос. – Все они тогда масонами были, кроме Багратиона да Аракчеева…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Значит, тоже их из сердца вон! А что все-таки перед этим? Ту-ту-ту… А перед этим… надо похмелиться…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда Саша появился в офисе, там уже опять полным ходом шло… производственное совещание. Роли небритых актеров исполняли гладковыбритые, как лобки современных продвинутых женщин, генералы со своим порученцем-адьютантом. А роли грудастых очаровашек – грудастые очаровашки, только немного потрепанные и опухшие, словно не успевшие подбриться и подкраситься после вчерашнего. Не из идейных, конечно, соображений, а просто из-за банальной нехватки времени… Драгоценное время, сексуально покачивая бедрами, ушло… ушло на пьянку и глухой, бомжеватого вида, сон… Ну, и конечно, тон неформального общения задавал Поспешкин-Пофигистов, несмотря на строгие неодобрительные взгляды своей чернобровой и черноволосой (как я уже сказал), крашенной в самую что ни на есть природную блондинку, прижимистой пассии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот и он! – воскликнул Мишка, направляясь к Саше. И два разноплеменных (в смысле кино и попса) продюсера ласково обнялись. – Ты чего так долго?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И не успел Саша сказать что-нибудь членораздельное, как активный, пробивной Мишка представил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну вот, господин генерал, прошу любить и жаловать, великий поэт и продюсер – Александр Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Федор Афанасьевич, – вальяжно отрапортовался генерал. – А это Петро, – представил он штабного полковника.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Штабс-полковника, если по-нашему, по-простому, – опять вмешался какой-то голос. Только чей – Саши, генерала или этого самого Петро? Загадка-с…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Генерал был небольшого роста, сухой, подтянутый, с веселыми, я бы даже сказал, глумливыми глазами и очень подвижным, с маленьким детским носиком, лицом. Он все время то шмыгал носом, то жевал что-то большими красными губами, то моргал хитроватыми глазами, словно пытался отвлечь внимание собеседника от своего очень маленького носика (такой бы положен был сержанту хохляцкой армии, на год лишенному душистого сала). Штабс же полковник Петя, наоборот, был большой, толстый верзила с красной, здоровой, добротной рожей человека, жизнь которого не только удалась на двести восемьдесят шесть процентов, но даже пошла (в смысле возраста) в обратном направлении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, с глаз долой – из сердца вон, – радостно продекламировал Саша, махая в сторону генерала сразу двумя способными к маханию руками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не понял, – немного охренел совсем непоэтичный генерал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это я стихи пишу. На ходу, – нес ахинею непохмелившийся Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это он всегда так, когда с похмела, как Пушкин… – подкалывал Миша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, тогда надо выпить, – логично заключил всеобщую мысль догадливый штабс-полковник Петро.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И его красная рожа стала еще добротнее, здоровее и моложе. И словно даже залихватские полуметровые усы выросли под его картошкообразным носом, или это только показалось на миг… А может, и вправду вырастали, а он их просто потом незаметно сбрил, чтобы не злить безусого генерала. Так бывает иногда… по пьянке…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Опохмелка, плавно набрав обороты, закономерно переросла в новую добротную пьянку. Было выпито много хорошей, очень хорошей и просто ох…ренительной водки (которой вы, глубокоуважаемый читатель, и не пробовали-то никогда, если, конечно, не испытывали похмелья) и съедено все то, что не съели вчера. По очередному разу были зацелованы, перецелованы и физически подкорректированы в разных фигуристых местах штабным Петей грудастые очаровашки и разбита на счастье почти вся посуда, которую, кстати, все равно надо было выкидывать. И даже всегда скупой на добрые слова генерал, вспоминая потом это мероприятие, сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо погуляли, хоть и недорого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На прощание генерал, которому Миша передал привезенные Сашей диск и фотографии, кои генерал уже успел внимательно рассмотреть, вручил Глынину визитку и сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Позвони мне завтра после двенадцати, дело есть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Есть! – по-военному ответил Саша, похмелье которого плавно, без резких неприличных скачков, безыскусно, но неотвратимо уже перетекало в блаженное всепрощающее и всехлюбящее опьянение.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Жду тебя часа через полтора в здании Министерства обороны на Гоголевском, восемнадцать. Пропуск тебе закажут. Знаешь, где был Наркомвоенмор? – Голос генерала нежно и неожиданно вкрадчиво заструился по Сашиной трубке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Теперь знаю, буду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ровно в два часа дня Глынин с трудом запарковал свой внедорожник в Колымажном переулке, у главного входа в здание, за вынесенным вперед портиком, четыре массивных колонны которого и пилон держат на себе тяжелый куб, на лобовой серой рельефной поверхности коего изображены боевые советские танки, знакомые по фильмам и учебникам. Глынин с уважением и каким-то даже трепетом рассматривал это монументальное восьмиэтажное, со сложной структурой здание, два нижних этажа которого облицованы серым с бриллиантовым рустом камнем. Когда-то здесь носилась зловещая тень вдохновителя и злого гения мировой революции, вовремя остановленного простым и надежным ледорубом иностранного товарища Меркадера. И слава богу, подумал Глынин, поднимаясь по гулким, обезлюдевшим ступеням, ведущим в самое чрево каменной военной цитадели.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Предъявив пропуск и паспорт, он прошел внутрь мимо вооруженных стражей, прислушиваясь к собственным шагам, гулко отдающимся по всему зданию, и барабанному бою собственного патриотического сердца. Внутри, можно сказать – во чреве здания, его уже ждал штабс-полковник Петро, радостно протянувший ему здоровенную ладонь, в которой без труда могла бы уместиться и сгинуть без следа литровая бутылка горилки с перцем (хотя нет, перец, пожалуй, мог бы и не уместиться).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, брателло, пошагали. Генерал ждет, – безыскусно и просто приветствовал Глынина Петро.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наркомвоенмор<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В большом, чуть меньше хоккейной площадки, генеральском кабинете за большим дубовым генеральским столом, размерами чуть больше бильярдного, сидел небольшого роста, чуть меньше выпускницы средней общеобразовательной школы № 17/24, большой двухзвездный генерал Федор Афанасьевич. Сидел и читал, читал, не поднимая головы и не обращая никакого внимания на вошедших: штабс-полковника и теперь уже, видимо, по его мнению, штабс-продюсера. Вошли. Саша, посмотрев по сторонам, сел. Петро остался стоять. Генерал тут же прервал чтение, видимо что-то переваривая в уме, перенастроил выражение лица и дальность фокусировки зрения и с радостной пионерской непосредственностью сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так точно! – ответил штабс-полковник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Добрый день, Федор Афанасьевич, – с любезной учтивостью генерала, имеющего на одну звездочку меньше, старательно выговорил штабс-продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Генерал, повернувшись в кресле, встал, подошел к приемнику, нажал на большую кнопку. Раздалась знакомая уже не только Саше песня «Размножайся».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Петро, свободен! Ты иди сюда, – запросто позвал генерал немножко козлиным голосом, – я послушал. Песни веселые, патриотичные. Годятся. А девки действительно эти, что на фото? Кра-си-и-и-вые, – подмигнул генерал и, внезапно взяв Глынина за ворот рубашки, словно раскалывая на предмет шпионской деятельности, в лоб спросил: – Ты про ФСПР слышал? Хочу тебя с одним человечком познакомить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, не доводилось… – отрапортовался штабс-продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Фонд Социальной помощи «Россия». Его Герой Советского Союза генерал армии Валентин Валентинович Пельменников организовал. Ну, там для помощи военнослужащим, проходящим службу в горячих точках. Возят туда подарки всякие, телевизоры, приемники, книги, девочек… генерал зачем-то похлопал Сашу по плечу, – ну, в смысле артисток разных. И так далее. Я уже им вас порекомендовал… Сейчас поедем знакомиться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я был знаком с Пельменниковым еще по газете «Свет», великий человек! Нес Знамя Победы по Красной площади. Участвовал в вильнюсских событиях. Поддержал ГКЧП. Единственный, кто отказался от эльцинской амнистии. И был оправдан судом. И кстати, очень простой и скромный человек, – практически отрапортовал Глынин, словно сдавал генералу экзамен на профпригодность. – Я с ним несколько раз общался и в газете, и в издательстве, где книжки выпускал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну и здорово. Сейчас поедем. Всеми бытовыми делами, естественно, не Пельменников занимается. Он их знамя. Он к Президенту дверь ногой открывает… А есть у них некий молодой, энергичный Игорь Матов, бывший полковник КГБ – ФСБ, он и главный. – Генерал, заговорщически подмигнув Глынину, потянул вверх собачку на молнии его модной кофты, упершись веселым скрюченным кулачком ему в подбородок. – Сейчас поедем. Машину дождемся и поедем… Что-то задерживается она…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так я за рулем. Поехали на моей, – простодушно предложил наивный Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На тво-о-о-ей?! – как-то даже сконфузился генерал. И, обведя Сашу с ног до головы оценивающим взглядом скупщика авто, недоверчиво поинтересовался: – А у тебя какая-машина?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «Ниссан-Террано-2». Джип. Черный. Кожаные сиденья… Семиместный, – зачем-то добавил зарапортовавшийся Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да? Ну, тогда поехали, – великодушно согласился генерал, похоже, отреагировав на эпитет «семиместный», словно его высокочтимый маленький, но с двух сторон в лампасах, зад в обыкновенную пятиместную машину не влезет. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что генеральские лампасы все-таки находятся с двух не самых важных для жизнедеятельности того же генерала-человека сторон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Машина, разбрызгивая грязь по заснеженному Бульварному кольцу, повернула на каменную, без единого деревца, Знаменку, с шумом проехав комплекс зданий Министерства обороны, и перед самым въездом в краснокирпичный, с зубчатыми стенами Кремль, у Галереи державно-глянцевого художника Шилкина, повернула налево на Охотный ряд. Немного потолкавшись между Манежем и старым зданием Университета, проехала приятную, но серую во всех отношениях Государственную думу, здание «Детского мира», Политехнический музей, из которого до сих пор слышатся надрывные голоса поэтов-шестидесятников Гангнушенко с Важнощенским, и нырнула в старую узенькую улочку, выходящую на Васильевский спуск.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Генерал всю дорогу, словно на театре боевых действий, азартно командовал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Направо, опять направо, опять направо, налево. Огонь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сашин внедорожник, резко включив стоп-сигналы, встал как вкопанный перед большими толстыми черными воротами, ведущими в арку помпезного дореволюционного желто-серого дома, лицевой стороной выходящего на Красную площадь. Генерал позвонил по телефону и достал свое красненькое гербовое удостоверение. Ворота открылись, и дюжие охранники в черных камуфляжах, просверлив вначале цепно-собачьими взглядами лобовое стекло и разглядев за ним то, что им было надо, тут же гостеприимно пропустили машину внутрь небольшого узкого темного дворика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже выходя из машины, Федор Афанасьевич доверительно повернулся к Глынину, со строгой улыбкой посмотрев ему в глаза:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Полетите с ФэСэПэРом в Чечню, выступать по частям Внутренних войск. Вам денег дадут, я договорился. Там спонсоры есть… – и по-свойски подмигнув, добавил: – Кстати, двадцать процентов мои. Пошли…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Игорь Матов оказался достаточно молодым, Сашиного возраста, человеком с открытым улыбающимся лицом. И только жесткие серые глаза, как пенсне держащиеся на крепкой боксерской переносице, выдавали в нем человека непростого, со сложной, многогранной и многоликой судьбой. В окне его кабинета, как в драгоценной раме дорогой картины, яркими красками блестели и переливались, освещенные зимним солнцем, древние символы матушки-Москвы. Красно-коричневый Кремль, с выглядывающим из-за зубчатой стены желтым зданием Сената с торжественным зеленоватым куполом, расписной, излучающий Божественный свет в любую погоду, чудосветный храм Василия Блаженного и простое, мрачноватое, указывающее на бренность нашей жизни Лобное место. На Красной площади сегодня было достаточно многолюдно и шумно. Щелкали вспышки японских и китайских фотоаппаратов. В глубине площади, словно прижимаясь к зубчатой стене, виднелся безмолвный и безжизненный Мавзолей, превращенный в последние двадцать лет в осажденную, но пока еще не сдавшуюся крепость. Солдаты, причем с обеих сторон, ушли, а цитадель еще наполнена прежним духом, хоть и сотрясаемым порывами ветра истории и хорошо управляемым народным гневом… Хотя в последние времена эмоции, похоже, исчезли, и сердца современников заполнены скорее любознательным равнодушием… По запорошенной легким метущимся снежком брусчатке медленно, неторопливо проехала, беззвучно разбрызгивая неприятный красно-синий свет сигнального маячка, бело-синяя машина отечественной милиции «Форд Мондео»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Познакомились, дружелюбно пожали друг другу руки. В Матове чувствовался бывший спортсмен, ладонь была сухой и твердой, рукопожатие – крепким и горячим. Игорь коротко рассказал Александру о работе Фонда, провел Глынина по заинтересовавшему того историческому зданию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здесь много чего интересного находилось раньше. Кстати, интерьер мы не трогали. Запрещено. Охраняется государством. А к нам сюда и руководитель Администрации Президента заходит иногда, – быстро говорил, поднимаясь на упругих ногах на верхний этаж, Матов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они попали в огромный, раза в два больше, чем генеральский кабинет, зал, обшитый деревянными резными панелями. С одной стороны зала были окна, с другой – несколько открытых дверей. А в самом торце виднелась еще одна дверь, большая, массивная, дубовая, ведущая в другое, скрытое от глаз помещение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Там сидит мой заместитель, – сказал Матов, кивнув на спрятанный за дверью кабинет, как потом оказалось, уютный, метров двадцать пять – тридцать площадью, с пола до потолка обшитый дубовыми панелями. Он жизнерадостно прошелся по огромному темному, с высоченными потолками залу и, улыбнувшись, добавил: – А раньше все это пространство занимал скромный Лев Давидович Троцкий, это был его кабинет. – Матов повернул голову, развел в разные стороны руки, словно предлагая поосновательнее оглядеться, и с улыбкой добавил: – Точнее, кабинетище. Здесь находилась его рабочая группа. Отсюда его и выслали в двадцать девятом году. Тут и начался, образно говоря, его путь к ледорубу Рамона Меркадера…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, у Сикейроса не получилось, а Меркадер добрался… Что-то уже два дня судьба меня сводит с этим бесом Лейбой Бронштейном. Вначале Наркомвоенмор, теперь это… – проговорил Глынин и с желчной улыбкой процитировал из «Страны негодяев»:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слушай, Чекистов!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;С каких это пор<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ты стал иностранец?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я знаю, что ты<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Настоящий жид.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фамилия твоя Лейбман,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И черт с тобой, что ты жил<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;За границей…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все равно в Могилеве твой дом…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Матов в задумчивости поглядел на Сашу и промолчал. Тогда Саша прочитал еще, голос его звучал как-то отстраненно и глухо. Эхо гуляло по огромному залу, словно наполняя его утерянным смыслом, закачивая в него черную, неуспокоенную бесовскую душу засланного из Штатов русофоба-революционера. В проемах открытых дверей стали появляться удивленные, заинтересовавшиеся происходящим сотрудники и сотрудницы фонда. Тень Лейбы Бронштейна, распластав над их головами огромные черные крыла, носилась под высоченным резным старым потолком, обретая реальные формы и силу…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я ругаюсь и буду упорно<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проклинать вас хоть тысячу лет,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потому что…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потому что хочу в уборную,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;А уборных в России нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Странный и смешной вы народ!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жили весь век свой нищими<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И строили храмы Божие…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да я б их давным-давно<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Переделал в места отхожие…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Воцарившееся молчание продлилось недолго. Из маленького кабинета, скрытого за дубовой дверью, вышел его хозяин, высокий седой человек, слегка прихрамывающий на правую ногу, и спокойно, убежденно сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но Сталин им всем кирдык устроил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Черная тень с беззвучным криком, сложив стрелообразно черные крылья, ринулась вниз и, пронесшись между Сашей и седым человеком и опалив их раскаленным, смрадным дыханием смерти, вылетела в открытую форточку. Створка форточки дернулась, словно от порыва ветра, стекло треснуло. Игорь, выдохнув: «Фу ты, черт! Ветер какой!», – очень быстро подошел и закрыл старую, с облезлой бело-желтой краской створку форточки. Потом неторопливо повернулся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Познакомься, Саша, мой заместитель, моя правая рука, Георгий Романович Алафертов-Туманишвили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Георгий, – улыбаясь, протянул Глынину руку Алафертов-Туманишвили. – Я тоже люблю Есенина. Но, надеюсь, перед солдатами ты не будешь читать эти вещи… Не все поймут, не все оценят.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Про Сталина тоже говорить не будем?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Про Сталина тоже – не время. И вообще, перед солдатами будут выступать девочки. А мы если о чем-то и будем говорить, то об этих самых девочках. На людях, по крайней мере. Надеюсь, Сань, ты не против? – закончил Георгий, глядя на неопределенно пожавшего плечами Глынина. – А ты, кстати, знаешь, где похоронен испанский коммунист, Герой Советского Союза, Рамон Меркадер, он же Рамон Иванович Лопес? – продолжил, выдержав паузу, свидетельствующую о невысокой осведомленности собеседника, Георгий. – На Кунцевском кладбище в Москве, с Кубы прах перевезли… Представляешь, двадцать лет мужик отсидел минута в минуту и не пикнул…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ладно, Саша, пошли. Решим финансовые вопросы и обо всем прочем договоримся. А то нам работать надо, иначе я сам тут всех сейчас, как этот ваш Меркадер Рамон Иванович… Вылетаем ровно через месяц, дел полно, не успеваем ничего. А им лишь бы поглазеть. – Игорь, сверкнув глазами в сторону вытаращившихся сотрудников, повернулся и пошел к ведущей вниз, к его кабинету, неосвещенной, мрачной мраморной лестнице.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынин посмотрел через окно комнаты, выходящей в зал, на Красную площадь, увидел вдалеке справа темные, словно поставленные друг на друга кубы Мавзолея. И Саше показалось, что он среди серых гранитных надгробий-памятников, выглядывающих из-за его левого угла, различил фигуру Вождя. То ли памятника… То ли живого…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Чечню!<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Автобус внутренних войск МВД России с двумя генералами, несколькими полковниками, группой «Фейс», двумя фотографинями (фотографами женского пола очень приятной наружности и с хорошо то ли выученными, то ли вымученнымим манерами) и сотрудниками фонда свернул с Щелковского шоссе на небольшую дорогу, ведущую к аэродрому «Чкаловский». Ехали вдоль белого бетонного забора, ограждающего аэродром… Слева белело поле, вдалеке за которым виднелись типовые блочные дома. Саше при приближении к этому месту все как-то более и более становилось стыдно – в паре километров отсюда живет его мать, недавно перебравшаяся сюда из Свердловска, то есть уже Екатеринбурга… А он ее не видел месяца два – все какие-то важные дела находятся. Общался только по телефону. На кладбище, у любимого единственного деда, генерала Советской армии, не был несколько лет. А ведь езды отсюда минут десять – пятнадцать… «Ладно, как вернусь, обязательно поеду, позвоню матери, вместе съездим. Еще теток, сестер матери, позовем, двоюродную сестру с мужем», – уверенно обманывал сам себя Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынин с какой-то теплой грустью смотрел по сторонам. Это почти его малая Родина. Его летняя малая Родина. Каждое лето мама отправляла его к дедушке с бабушкой с Урала сюда в Подмосковье, в поселок Чкаловский, населенный военными летчиками и их семьями. Это теперь его вытоптали, изгадили, заселили бомжами-мигрантами, настроили новых домов, вырубив парки и лесные массивы. А тогда это был маленький зеленый городок, утопающий в соснах и елках, по которым носились рыжие и серые белки. С веток прямо в окна иногда залетали птички, не боясь людей. Саша целыми днями гонял в футбол, ездил на велосипеде или отправлялся с дедом на новеньких «жигулях» купаться на Медвежьи озера. Там сейчас коттеджы, к которым даже и подъезда-то нет, и типовые блочные дома… Всю землю вокруг скупили москвичи или барыги-приезжие из ближнего зарубежья… Однажды Саша так увлекся, крутя педали своего спортивного, подаренного дедом велосипеда, что уехал почти за тридцать с лишним километров от дома, заблудился, попал в какой-то лес на бетонку и был задержан военными. Оказалось, что заехал, не заметив, в охраняемую зону, на территорию какой-то секретной части. День уже клонился к закату. Сосны сочувственно махали своими пушистыми лапами, пропуская сквозь них последние теплые солнечные лучи. Вызвали дежурного офицера, стали разбираться, как двенадцатилетний пацан попал на секретную дорогу. Уж не подосланный ли шпион?..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Идиоты, какой шпион! Лучше бы дыры в заборах заделали и оборванную колючку заново натянули, – прервал глупый допрос офицер. – Ты, вообще, откуда взялся-то и кто такой? Как твоя фамилия?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынин сказал, что он из Чкаловского, живет у деда, генерала. Позвонили военному коменданту Чкаловского, тот подтвердил, что да, дескать, есть такой генерал, бывший заместитель командующего округом. И он сейчас с ним свяжется. Оказалось, что дед уже всю милицию на уши поставил, и они Сашу ищут, но не так далеко от дома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, слава богу, все выяснилось. Командир этой секретной части выделил уазик, в который погрузили Сашин велосипед. Напоили Сашу чаем с баранками и отправили домой, строго-настрого наказав больше так далеко от дома не забираться… А дома шуму-то было. Бабка валерьянку пьет, дед – валидол. Саше было очень стыдно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но на стрельбище он с ребятами все-таки бегать не перестал. И находилось это стрельбище прямо здесь, на территории этого аэродрома. Да и сейчас, наверное, находится… Они обычно перелезали через бетонные ограждения, на которых тоже почему-то не было колючей проволоки, потом пролезали в дырки простого деревянного забора, оставшегося еще, видимо, чуть ли не со сталинских времен, пробегали через небольшой редкий лесок и попадали на стрельбище. Если там кто-то тренировался в это время, они ждали, спрятавшись в леске, в подобиях окопов; если уже все отстрелялись, они смело бежали туда и собирали разбросанные автоматные и пистолетные, светящиеся на солнце, сияющие какой-то настоящей военной тайной гильзы, выковыривали из деревянных щитов и бревенчатых стен свинцовые с медным покрытием пули. Несколько раз их пыталась поймать охрана, но пронырливые, зоркие ребята их замечали издалека и успевали уйти. Да и понятно, что охране это тоже не очень-то и надо было. Сами недавно такими же охламонами были. А отработанных гильз и пуль им явно было не жалко. С тех пор уже тридцать лет прошло. А как видишь аэродром, все так реально становится, словно вчера было. И все вспоминается и вспоминается. Саша даже раскрыл ладонь, словно почувствовал в ней холодящую тяжесть автоматной гильзы или комочка сплющенной пули.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Автобус зарулил на территорию аэродрома и подъехал практически вплотную к взлетному полю. Вышли на улицу, простояли почти полчаса. Замерзли. Девчонки начали прыгать, петь, потом скулить. Закрутила, завыла метель. В пятидесяти метрах ничего не было видно. Все опять расселись по местам в теплом автобусе. Когда будет вылет, никто толком не знал. Одни говорили, скоро, как только кончится метель; пессимисты предрекали, что она кончится к вечеру и полет отложат до следующего утра… Откуда-то в пыхтящий автобус принесли еду в виде сухого пайка, чайники с горячим чаем, водку, коньяк. Сразу появилось занятие, все согрелись и развеселились. Девчонки стали петь, остальные подпевать. Причем тон задавала разошедшаяся Ксюшка. Один генерал, положивший на нее глаз, даже пытался в шутку пуститься в пляс. Разумеется, с Ксюхой. Алина пела и задорно хохотала, подбадривая «будущую генеральшу»… А Анька, естественно, подогревала себя коньяком, как и все мужчины, объединившиеся и наконец-то занявшиеся настоящим мужским делом. Вокруг прекрасных дам, разумеется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наконец метель утихла и осела в сугробы. На взлетное поле выехали снегоуборочные машины и удивительно быстро его почистили. Взорам открылось огромное белое пространство с темными бетонными полосами. И на этом большом снежном поле, расчерченном черными жирными прямыми линиями, предназначенными для взлета и посадки, в непонятном, почти случайном для постороннего взгляда порядке, стояли огромные белоснежные и стального цвета птицы, расправив, распластав по воздуху широкие плоские неподвижные, иногда провисающие на концах крылья. «Аны», «Илы», «Тушки» стояли, казалось, в хаотическом порядке, запаркованные, как на Ярославском или Курском вокзале… В общем, как кому захотелось…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонкам показали их самолет. Это был большой грузовой «Ил», который уже готовили к вылету. Он стоял достаточно близко, и можно было рассмотреть приготовления. Надсадно выли турбины вспомогательных движков. В раскрытый зев грузового отсека заполз новенький БТР. И несколько молоденьких солдат тут же приступили к его швартовке, оплетая бронетранспортер специальными швартовочными тросами и цепями. Потом в тот же отсек стали заносить и укреплять специальными сетками сотни больших ярких коробок с импортными телевизорами, магнитолами и плеерами, ящики с тушенкой и консервами, новенькую амуницию. Следом раздалась команда, и готовая к вылету рота бегом поднялась на борт и стала с шумом и смехом усаживаться на вытянувшиеся вдоль обоих бортов сидушки. Когда девчонки, фэсэпэрщики, полковники и даже два генерала поднялись на борт, основная масса служивых уже спала, задрав серо-синие меховые воротники бушлатов и плотно, чтобы согреться, прижавшись друг к другу. Некоторые еще ворочались, переговаривались, но было видно, что и они скоро уснут. Солдат спит, служба идет, точнее, летит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Движки завыли сильнее, заглушая своим ревом все живое в ближайшей округе, корпус лайнера легонько дернулся, и сильное дельфинообразное тело мощного «Ила», мелко вибрируя, понеслось по бетонке, с натугой оторвалось от земли и стало набирать высоту. Через полчаса самолет уже спокойно, взяв курс на юго-восток, летел к южным рубежам нашей Родины. В Чечню…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Переступая через ноги, запинаясь об амуницию, к девчонкам пробрался моложавый офицер в летной кожаной куртке. Он радостно обнялся с Сашей и тут же представился остальным:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Командир экипажа… Стас. – Мужчина с веселой улыбкой посмотрел на девушек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина, Ксюша, Марина, – ответили Сашины девчонки и директорша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Элеонора, Марго, – представились стильные фотографини.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, Стас, что, не узнаёшь? – Анька весело глядела ему в глаза. – А ты все еще не настоящий полковник?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, Анют, не узнал, ты перекрасилась, что ли? Стабильность – залог успеха! Я, как всегда, настоящий подполковник! Очень приятно, девчонки, Стас. Если захотите как-нибудь полетать, ко мне обращайтесь, полетаем, – молодился и хорохорился командир корабля. – Девчонки, вам что-нибудь нужно? – спросил он уже с серьезным видом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вас. Только вас. Садитесь с нами. Не бойтесь, мужчина, – уже вовсю нападали на застеснявшегося от такого внимания офицера девчонки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, давай поцелуемся-то по-настоящему хоть раз, Стасик, – тянула к офицеру руки безбашенная Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Замрите, фотографирую, – практически хором попросили фотографини.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Если что, зовите. Увидимся на земле, – ретировался Стас.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Высадились в аэропорту Моздока. Было чуть теплее, чем в Москве, но дул промозглый, с порывами, ветер, сопровождаемый противным мелким дождичком. Построившиеся солдатики бегом, по команде, побежали на погрузку в стоящие рядом со взлетной полосой пятнистые грязно-зеленые «вертушки», уже с шумом и адским завихрением воздуха вращающие лопастями своих винтов. «Вертушки» одна за другой поднимались в негостеприимное мрачное небо и улетали в направлении чернеющих вдалеке и вызывающих до сих пор не очень приятные ощущения гор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примолкшие, словно как-то даже повзрослевшие девчонки с тихой грустью смотрели вслед улетающим молоденьким ребятам, несущим во взрывоопасной республике свою нелегкую вахту, то ли оберегая благополучие чеченцев, то ли оберегая остальную Россию от благополучных чеченцев… Говорить не хотелось, да и что сказать, кроме старорежимного «Храни вас Господь!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, за Чечней, видимо, долго еще будет тянуться недобрая слава разворошенного, взбудораженного, хоть теперь и успокоенного, бандитского гнезда… Так думал Саша, боковым зрением смотря на Алину, глаза которой при приближении к малой Родине-мачехе (от Моздока до Махачкалы рукой подать) стали наливаться нездоровым темно-стальным блеском и как-то даже стекленеть. А губы легонько подрагивать. Казалось, дай ей сейчас автомат Калашникова – и в районе аэропорта резко поменяется демографическая ситуация…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первая поездка в Чечню<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Саша вспомнил конец две тысячи шестого года, когда только-только организованная группа в первый раз прилетела в аэропорт Моздок в составе концертной бригады МВД. Там их пересадили на такие же грязно-зеленые «вертушки», и они, трясясь в прямом и переносном смысле, полетели через горный хребет в Чечню. Вертолет громко гудел, сотрясаясь всем туловом. В нем было очень холодно, он был обшарпанным, неуютным и казался грязным. Прямо рядом с большими иллюминаторами, чуть ниже их, как-то чересчур медленно проплывали горы. Как только «вертушка» равнялась с какой-нибудь вершиной, за которой еще могли находиться боевики, «отстреливались» тепловые ракеты, вызывая у девчонок истошный визг, а у внешне спокойных мужчин нервное потягивание где-то в низу живота. Эти ракеты должны были в случае чего нейтрализовать выстрел гранатомета, реагирующий на тепло. А так как температура тепловых ракет в десятки раз выше температуры шлейфа, оставляемого вертолетом, выстрел гранатомета теоретически должен был полететь за этими ракетами… Эти «отстрелы» повторялись несколько раз за полет, что свидетельствовало о, мягко говоря, не очень спокойной ситуации в братской мусульманской республике и несколько корректировало официальные заявления Кремля. И все эти отстрелы сопровождались нервными криками девушек, взвизгиванием и хватанием за головы, сидушки, сумки и так далее…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потом, по прилете, всех рассадили в броневики, загримированные под транспортные «газели», что-то типа московских маршруток, только изнутри обшитых толстой листовой броней. В каждой «газели» кроме пассажиров разместились по четыре вооруженных спецназовца, два сзади и один рядом с водителем, тоже спецназовцем. Колонну из шести таких броневиков сопровождали четыре БТРа, два спереди, два сзади. А небо над колонной барражировали два боевых вертолета. Так и отправились в часть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тогда в первый раз и появился Стас, поджарый, веселый, бывалый. В своей вечной коричневой кожаной куртке, о которой в детстве, глядя на летчиков, так мечтал Саша, и в форменной синей фуражке с кокардой на околыше и золотыми крылышками на сильно выгнутой вверх модерновой тулье. Из-за пазухи куртки виднелось горлышко бутылки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, девчонки. Можно к вам? Я командир корабля, командир экипажа, доставившего вас сюда, подполковник Демидов. Молодой человек, – обратился Стас к Саше, – не возражаете, если я в ваш броневик залезу? Пока генерал не видит, мы тут по пять капель нальем. – Стас тогда уже был личным пилотом главнокомандующего Внутренними войсками, совершал с ним все полеты, мотался, как говорится, и в дождь и в снег по всем «горячим точкам».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Залезайте. Кстати, меня зовут Саша, я командир этого экипажа. – Глынин, с улыбкой указав на девчонок, протянул ему руку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Стас.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Аня, Таня, Лена, – раздались сзади веселые голоса, – идите сюда к нам. Да, да, к нам. Настоящий полковник…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, я настоящий подполковник… – как всегда скромно отрапортовал летчик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да?… Ну, тогда забирай его, Анька, себе, мне полковник нужен, – веселилась, или, как говорила Лена, «прикалывалась», Татьяна, вертя по сторонам симпатичной головкой с достаточно коротко подстриженными черными гладкими волосами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Скажите, а вам не страшно управлять такой громадиной? – поинтересовалась серьезная Лена, пытаясь разведенными в разные стороны руками и вытаращенными глазами изобразить летящий самолет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ха, а чё ему, выпил пять капель и полетел, да ведь, Стасик? – как всегда панибратски заключила простая, как три копейки, Анька. (Та самая Анька Большая, существующая в группе с самых что ни на есть незапамятных, первобытнообщинных времен.)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, – серьезно прокомментировал Стас, вытаскивая бутылку, – в таких полетах пятью каплями не обойдешься: нервы сдадут. Там же до сих пор «чехи» и арабы по горам шляются. И по нам же довольно часто стреляют. Вон в соседнем экипаже командира ранили месяца полтора назад, а в одном даже убили. Поэтому перед полетом летчикам даже полагаются полетные сто грамм, как на фронте – боевые. Ну, а на самом деле, сказать честно, пьют значительно больше. Чтоб, когда ранят, не больно было…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И что, помогает? – не то серьезно, не то подыгрывая Стасу, поинтересовалась коротко стриженная Татьяна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно! – коротко ответил бывалый пилот.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А из чего стреляют, из гранатометов или гаубиц? – улыбаясь во все лицо милой улыбкой, продолжила Татьяна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, у них только одна гаубица, и та с Отечественной войны осталась. Стреляет где-то в районе Больших Атагов. Из автоматов, из пистолетов гады палят. Иногда попадают. И то, потому что мусульманам пить нельзя. Если б можно было, попадали бы чаще…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А самолет на какой высоте летит? – почувствовала подвох Лена.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Восемь тысяч метров, – невозмутимо ответил Стас.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А пистолет, мне сейчас какой-то полковник рассказывал, метров на сто пятьдесят стреляет… Вот ведь развел, а я, дура, чуть не поверила, – весело рассмеялась добродушная Лена.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Молодец, Ленка, расколола мужика! За это надо выпить. Мужик, давай бутылку! – Анька серьезно взялась за дело и даже подвинулась к окну, показывая Стасу на освободившееся для него теплое местечко.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прозвучала команда колонне трогаться. Молоденький спецназовец в бандане вместо берета и с двумя ножами на поясном ремне, пригнувшись, легонько подтолкнул подполковника внутрь салона, с грохотом закрыв за ним тяжелую бронированную дверь. «Газель», соблюдая положенное в колонне расстояние между машинами, тронулась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лена, сделав из «горла» пару глотков коньяка, совсем развеселилась и даже осмелилась задать вопрос молоденькому спецназовцу:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Скажите, а почему у вас два кинжала?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это ножи. Один, штык-нож, штатный, другой – наградной, я им уши бандюкам подправляю…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, а можно посмотреть? – оживилась с каким-то нездоровым интересом Татьяна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она взяла в руки большой, красивый, с черненым узорчатым изображением нескольких скорпионов на одной стороне и выгравированной надписью – на другой, острый кизлярский нож. На его верхней, тупой кромке красовались пиловидные зазубрины и четырехзначный номер, а деревянная, с двумя металлическими заклепками, ручка была проточена отдельно под каждый палец.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таня вслух прочитала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «От командующего ВОГО и ПМВД России генерал-лейтенанта милиции А. Б. Матюшина». Класс! А вы им много бандитов зарезали?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Спецназовец, оказавшийся Андреем, двадцатипятилетним контрактником из Пскова, осторожно, взяв Татьяну левой ладонью за запястье, правой забрал у нее опасное холодное оружие, отливающее на свету мрачной зеркально-синеватой, так манящей к себе сталью (из-за этого яркого блеска такой нож, кстати, не очень удобное для «спеца», выдающее владельца средство индивидуального боя). Засунув лезвие в черные ножны из толстой рифленой кожи с выдавленным изображением того же скорпиона на лицевой стороне, серьезный бывалый боец, тут же на глазах превратившийся в мальчишку, с наивной улыбкой спросил: – Девчонки, а вы правда из самой Москвы?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Правда…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы очень известные? – продолжил «спец» с восторженной непосредственностью. – Не обижайтесь, нам тут телики редко смотреть получается. Да и не у всех они есть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Если честно, не очень… Но пара песен известных есть, по радио крутят. «Размножайся», например…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А… мы ее знаем, да, Иваныч? – обратился Андрей к здоровому, до сих пор молчащему детине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Угу, ее, кажется, Алегровян поет, – изрек Иваныч и снова замолчал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Продолжать разговор на эту тему было нелепо, и Татьяна перевела его на Сашу:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Зато наш продюсер всем звездам шоу-бизнеса пишет. У него одни хиты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, и поэтому мы тоже скоро будем звездами. И если вы опять перепутаете наши песни с чьими-то другими, то мы вам тоже уши подровняем, – безапелляционно выпалила Анька, чем привела суровых «спецов» в полный телячий восторг.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Во девка дает, во молодец! – Парни аж постучали друг друга ладонями по широким закамуфлированным плечам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А какие у вас песни? – обратился Андрей к Саше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «Три астры», «Певица и гитарист» Долининой, слышали? «Аккордеон» Алегровян, «Тату» Бори Моисеевича… – тараторила Лена, – в Москве во всех караоке их поют. У Саши больше пятидесяти исполнителей. У него скоро концерт будет в Кремле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ладно тебе, Ленка, не болтай зря, еще неизвестно. С деньгами-то полный прокол… – Саша отхлебнул из переданной ему бутылки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Простите, Александр, – как-то очень официально обратился к Глынину еще один сопровождающий «спец» по имени Игорь, – нас на концерт не позвали, мы будем в другом месте, а нам очень интересно. Не могли бы вы с девушками прийти к нам в гости сегодня или завтра вечером, после концерта? Попеть, рассказать, что в Москве происходит?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаете, у девчонок режим, сегодня концерт, завтра три концерта, а я, если хотите, приду. Если нас, конечно, не увезут куда-нибудь… – обломал Глынин пацанов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, хоть так… Мы еще друзей позовем, вертолетчиков, в соседней казарме живут. Тех, которые сопровождали вашу колонну до места…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…В концерте участвовали несколько девчоночьих и мальчишеских групп и пара исполнителей в военной форме, с орденами и медалями на груди. Группа «Фейс» работала в финале, завершая общее выступление. Разогрев зрителей к тому времени произошел уже капитальный. И к моменту выхода девчонок сидящие прямо на улице, на вынесенных стульях, укутанные в шинели и бушлаты генералы и старшие офицеры и стоящие за ними солдаты поняли, что стоять и сидеть молча просто холодно, да и не интересно, начали постепенно приходить в движение, махать руками и ногами, издавать какие-то звуки. А когда в конце первой зажигательной песни под начавшимся мокрым снегом девчонки еще и скинули с себя, как по команде, черные фирменные курточки, оставшись в легких, открывающих плечи, руки и живот топиках и коротких юбочках, толпа молодняка, невзирая на присутствие начальства, взревела и попыталась прорваться к импровизированной сцене. Вовремя вмешались младшие офицеры и остановили рвущуюся к «настоящим звездам», опупевшую без женщин и простых человеческих развлечений толпу. После концерта выяснилось, что даже было сломано несколько стульев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Значит, концерт состоялся, – констатировал позже присутствующий на нем заместитель министра внутренних дел России, генерал-полковник Акиншин Леонид Аркадьевич, усиленно смахивая мокрый снег со своего зеленого, пропитавшегося влагой бушлата.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К Глынину подбежал запыхавшийся, лощеный, явно штабной московский полковник в новеньком, хорошо отглаженном и подогнанном по фигуре мундире:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы командир этого коллектива?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, я продюсер, – ответил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Товарищ замминистра приглашает вас с вашим замечательным коллективом на дружеский ужин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, только мы насквозь мокрые, нам надо переодеться, просушиться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Через сорок минут будьте, пожалуйста, вон в том здании.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ужин с замминистра (москвич, а не дурак)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;За ломящимся от напитков и блюд столом разместились группа «Фейс», Саша и девять милицейских генералов, съехавшихся со всего Северного Кавказа в эту часть благодаря пребыванию в оной заместителя министра, генерал-полковника Акиншина. Были один генерал-полковник, два генерал-лейтенанта и, соответственно, шесть генерал-майоров. Все они были одеты абсолютно одинаково, в серо-синие с разводами камуфляжи, отличаясь друг от друга только ростом, толщиной живота и количеством звездочек на погонах. Одна или две серо-синие звездочки на серо-синих же матовых, с треугольным рисуночком погонах. Один замминистра почему-то был в грязно-зеленом армейском камуфляже, имел самый большой живот и самую добродушную лопоухую физиономию. И три серо-зеленые звездочки на зелено-серых погонах. Еду и питье, надо сказать, к большому и даже злорадному удовольствию Саши, разносил ментовской полковник, с удовольствием исполняющий в такой компании роль официанта. Шампанское пенилось, коньяк лился, водка до поры злокозненно молчала. Девчонки по просьбе замминистра пели свои и не свои песни, романсы и даже арии. Особенно старалась коротко стриженная Татьяна, выводя полупьяные соловьиные трели и, если честно, не очень-то попадая в ноты, что, естественно, очень злило и нервировало продюсера. В разгар веселой, уже неформальной пьянки Глынин, неловко повернувшись, уронил на пол мельхиоровую вилку. Она упала почему-то с каким-то пронзительным металлическим грохотом. И все лежала на паркетном полу и, как казалось Алексадру, звенела. Официант-полковник тут же метнулся к Саше и, изогнувшись, как ловкий джигит с доброго горячего скакуна, подбирающий на скаку тушу барана, лихо подхватил и положил на стол злополучную вилку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Надо же, – обратился Саша к проявляющему активную жизненную позицию, машущему руками и ногами соседу-генералу, то подпевающему девчонкам, то пытающемуся накричать Глынину в ухо веселый похабный анекдот, – в Москве рассказать, никто не поверит… Еду разносит и вилки подбирает ментовской полковник…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Угу, точно, – в восторге воскликнул генерал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Похоже, что эта мысль так поразила его пьяное воображение, что он уже представлял, как он, бегая по Москве, всем рассказывает, а ему никто не верит. И тогда он залихватски, в отчаянии размахнувшись, бросил свою вилку, с надетой на нее семгой, прямо в проход между столом и стеной. Через несколько секунд появился отмуштрованный галантный полковник официантских войск. С голливудской улыбкой поднял «случайно упавшую семгу с вилкой» и ненавязчиво заменил ее новым прибором, еще лучше и мельхиоровей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через несколько минут вездесущий волшебник-официант появился снова, неся на отлете на чуть согнутой руке большой серебряный поднос с нежно-розовым дымящимся, сладко пахнущим мясом. И тут же поставил его на расчищенное перед Акиншиным место.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Друзья, – торжественно провозгласил замминистра, – обязательно попробуйте, советую. Страусиное мясо. – И пододвинул свою хрустальную рюмку под золотую струю ванильного «Камю», своевременно подливаемого в царскую посуду вышколенным полковником. Очередная бутылка французского коньяка, сделав несколько персональных отлитий, благополучно опустела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что, в Чечне страусы водятся? – немного бестактно и желчно поинтересовался Глынин, почему-то вспомнив грустный взгляд молоденького «спеца» в бандане.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ха, ха, ха. Нет, это у нас полковник везде водится. И со всеми, – со смехом ответил явно не голодающий замминистра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдруг Глынин ощутил на своем лице резкий, неприязненный, одностольный взгляд, продирающийся сквозь толпу радостного, обессмысленного пьянством кратковременного братства и несущий в себе почти кровавый отпечаток непроходящей, непрощаемой обиды. Излучали, вырабатывали, фокусировали его глаза добродушного внешне генерала Пузенко, крупного, большеголового, пятиподбородочного московского начальника, обладателя двух серых звездочек на погонах и одного, но высокого стула в Министерстве внутренних дел. К нему (к стулу или к начальнику?) как-то и привели Александра знакомые и представили как известного талантливого поэта, автора многих современных песен. К слову сказать, у Саши в этот день был день рождения, и генерал, узнав об этом, хлебосольно достал из шкафчика бутылку коньяка и самолично разлил по маленьким пузырчатым рюмкам золотистый, развязывающий глупые языки напиток. А потом даже подарил ему часы на цепочке с откидывающейся блестящей крышечкой, с обратной стороны которой на пунктуального обладателя строго смотрел неподкупными глазами президент, ставший премьером, а затем и наоборот, словно говорящий: служи, брат, хорошо, а я буду всегда с тобой… Следом появилась вторая бутылка. А потом высокопоставленный чиновник признался, что собирает песни о милиции, написанные современными авторами, так как хочет, чтобы у органов появился свой новый гимн взамен устаревшей «Нашей службы», что, как помнится, «и опасна, и трудна». Ненавязчиво поинтересовался, может ли Саша создать такую песню.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Могу, – ответил подвыпивший поэт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А, ну тогда послушай уже написанную. – И палец высокого начальника нажимает кнопку на компе. Звучит бодрая, веселая песенка-мелодийка, в припеве которой рефреном многократно повторяются слова «ноль два, ноль два, ноль два» в качестве телефонных позывных нашей доблестной, опасной и трудной… А генерал хитровато-выжидательно смотрит на Глынина:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, как тебе?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так себе… – отзывается поэт, цитируя коллегу тридцатых годов: – «Я б запретил Декретом Совнаркома писать о Родине бездарные стихи!» Понимаете, тут в припеве многократно повторяется «ноль два», словно кто-то звонит и не может дозвониться… Тоже мне хит-строка. Это же первое, что приходит в голову, когда думаешь о милиции. Я тут недавно конкурс пожарной песни выиграл, так местный генерал на банкете рассказывал, что, когда они отслушивали конкурсные материалы о пожарных, в припевах в основном было «ноль один». В девяноста процентах случаях. Они, как только эти опознавательные сигналы слышали, сразу песню выключали, так как уже заранее знали, что там дальше будет, ведь это явный признак графомании. Это первое, что приходит в голову. Надо работать, искать интересную, смыслополагающую строчку, а не хватать то, что лежит на поверхности. Так же и тут. Что же, нельзя разве поднапрячься и найти другие слова, настоящие, достойные славных сынов… нашей доблестной… и… прочее, прочее, прочее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, не мог же знать расслабившийся поэт, что двухзвездный генерал вместо того, чтоб отдыхать после трудового дня, самоотверженно набрякивает патриотическую музыку, сражаясь с двумя классами своей детской музыкальной школы, самовыражаясь даже здесь, на ниве, так сказать, отечественной культуры. Не почувствовал, не унюхал «невольник чести» генеральскую песню, его гордость, его, можно сказать, выпестованное любимое дитя. Не мог он предвидеть и того, что объективный службист здесь начисто терял объективность и становился субъектом того самого сообщества, которое запросто зовется в профессиональной среде «графоманами», непрофессионалами, «доставалами» и так далее… Не ведал ни сном ни духом Саша и того, что чиновник даже создал собственную вокальную группу для выступлений на сцене Кремлевского дворца на День милиции и поездок по отдаленным частям и гарнизонам… И именно его поп-группа и спела эту песню… Ну, и обиделся федерал, и дальше дружба совсем не пошла. А пошел Саша, пошел… куда глаза глядят, пошел «солнцем палимый»… Ну, и так далее. А тут вдруг такая встреча, да еще и за столом у замминистра… Да еще и со своей группой, в честь которой это застолье… Кошмар!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Девчонки все пели. На этот раз расстаралась Анька, подогретая коньяком и подбадриваемая горячими, маслянистыми взглядами вертлявого, совсем не настоящего полковника и самых что ни на есть настоящих генералов внутренних дел, ведущих в Чеченской республике, как говорится, бой не на живот, а на смерть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдруг за окном что-то громыхнуло и затихло. Генералы и ухом не повели, девчонки просто не заметили. Один Саша встрепенулся и напрягся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вездесущий полковник тут же выскочил за дверь и вернулся минут через десять – пятнадцать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться к товарищу генерал-лейтенанту, – обратился он к командиру то ли части, то ли соединения, уже найдя взглядом руководителя временной оперативной группировки МВД на Северном Кавказе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обращайтесь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к товарищу заместителю министра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обращайтесь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Товарищ заместитель министра, это были коровы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все. Спасибо. Свободен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Внутреннее напряжение, чувствовавшееся во время этого своеобразного доклада, спало, и все опять, как страусы, вытащив головы из песка, с аппетитом принялись поедать доставляемые полковником деликатесы. Только Глынину не сиделось, он посмотрел на часы, был час ночи. Он ткнул бойким локтем сидящего справа веселого генерала и спросил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я не понял, что это за доклад такой заместителю министра: «Это были коровы». И что там за грохот был?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты же видел, каждая воинская часть ограждена бетонным забором с колючей проволокой… – издалека начал веселый генерал. – Дальше по распаханному полю идут три кольца минных полей. И всегда только одна извивающаяся и перегороженная в шахматном порядке бетонными блоками узкая дорога, заканчивающаяся блок-постом. Только так можно попасть в часть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, а при чем тут коровы-то? – перебил нетерпеливый Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот, они и взорвались на минном поле, – радостно констатировал генерал, которому все казалось абсолютно ясным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Простите, а что коровы делали на минном поле, как они туда вообще попали? К тому же в час ночи… – не соглашался с дебильным объяснением девчачий продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Надо же, москвич, а не дурак, – опять очень радостным голосом, словно разговор на тему московских дураков был для него приятней всего на свете, заключил генерал, в ответ с размаху ткнув любознательного Глынина в бок остреньким локтем. – Ладно, это мы мирное население «коровами» называем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что мирное население делает в час ночи на минном поле? Или оно про мины не знает, вы таблички не поставили? – не сдавался упрямый, а с виду такой симпатичный Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну как тебе сказать? Таблички есть, конечно. Но это они днем «мирное население», а по ночам они боевиками становятся… – раскрывший по пьяни страшную военную тайну генерал обессиленно замолчал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Замолчал и Саша, пытаясь переварить и понять только что сказанное предателем-генералом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– То есть вы хотите сказать, что, пока мы тут сидели и выпивали, пели песни, к нам шел отряд боевиков. То есть, проще говоря, меня хотели убить?! – спросил Александр, просто обалдевший от услышанного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да брось, кому ты на хрен нужен… Убить хотели заместителя министра, узнав, что он сейчас здесь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но простите, мы же с ним за одним столом сидим. Или вы думаете, что они хотели убить его одного, а нам бы всем по букету белых роз подарили? – осторожно, с трудом подбирая нужные слова, чтоб не покрыть генерала матом вместе со всеми его и не его погонами, поэтически закончил свою просветленную мысль Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот за что я люблю артистов, красиво говорят, собаки! Нет, нас, конечно, за компанию тоже бы… Ну, что, тогда с днем рождения! – закончил жизнерадостный генерал и полез со всеми чокаться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жизнь вовсю продолжалась. А девчонки все пели, так и оставаясь в счастливом блаженном неведении. Когда банкет закончился, замкомандующего вручил Саше и всем девчонкам наградные спецназовские ножи на память.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Только по Москве с ними не ходите, а то менты отберут, – напутствовал счастливых и гордящихся подарками артистов заместитель министра внутренних дел России.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потом добрый генерал обнимал раскрасневшихся и счастливых от внимания девчонок, жал руки другим генералам, поменьше. Глынин подошел к батарее оставшихся не тронутыми спиртных боеприпасов и взял по бутылке водки и коньяка, положив их в походную черную сумку, туда же, куда и «фейсовские» фонограммы и спецназовский наградной нож. Веселый генерал прикрывал его от всевидящих нескромных очей вездесущего полковника и, подмигивая, повторял:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нормальненько, нормальненько, с девками выпьешь перед сном. Или во время… Ха-ха-ха…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утром, выезжая из части на концерт, девчонки увидели большую круглую воронку, вокруг которой суетились военнослужащие, и им объяснили, что ночью корова забрела на минное поле. И сегодня им приготовят из нее вкусные свежие котлеты…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вечером после третьего концерта Саша зашел к «спецам». Там был только Игорь, лежащий на железной, скрипящей кровати и читающий газету.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, здравствуйте, а мы не очень верили, что вы придете… Ребят пока нет, на службе они. Пойдемте к вертолетчикам, у них всегда спирт есть и жратва какая-нибудь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саше было все очень интересно, и он пошел вслед за Игорем. Комната вертолетчиков была как две капли воды похожа на комнату «спецов». Четыре металлические кровати, коричневый деревянный стол между ними и маленький переносной телевизорик на ободранной тумбочке, с трудом ловящий одну или две программы, в зависимости от того, в какую сторону подует ветер. Еще два встроенных малюсеньких шкафа при входе, в которые ничего не умещалось, поэтому свои личные вещи офицеры хранили в чемоданах под кроватями. Ребята обрадовались столичному гостю, стали одеваться, суетиться, собирать на стол. Тут же появилась трехлитровая банка авиационного спирта, буханка хлеба и литровая банка соленых помидоров, то ли еще полная наполовину, то ли уже наполовину пустая. Сбегали по такому случаю за каким-то Васькой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он богатый, у него жена есть, – сказал кто-то.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Богатый» Васька пришел не один, а с батоном вареной колбасы и сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мужики, только не все ешьте, надо и жене оставить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша открыл сумку, достал бутылку «Русского стандарта» и десятилетней выдержки коньяк «Камю». В комнате воцарилось молчание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я такого никогда и не пробовал, – грустно, философски проговорил хмурый, худой, примерно сорокалетний мужчина, оказавшийся майором, командиром экипажа. У него было очень крепкое мужское рукопожатие и громкий хрипловатый голос. Звали его Олег. Здороваясь, прощаясь, а иногда и просто ради веселья посередине разговора, он говорил: «Дай краба» – и сдавливал своей клешней ладонь не знающего его собеседника так, что тот хоть раком, хоть крабом, но быстрее от него отползал. – У меня на такое, наверное, ползарплаты уйдет, – закончил он, от потрясения даже забыв «дать краба» гостю, и как-то слишком неприязненно рассматривая бутылку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А у меня вся, – весело подмигнул Игорь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О чем они в тот вечер говорили, Саша уже не помнил, память очень избирательна, врезался только такой диалог:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У меня ведь это уже четвертый экипаж, я здесь с самого начала, с первой чеченской. Нас сюда пригнали сразу после грачевского штурма Грозного, когда всех наших ребят чечи в танках пожгли… Ну, мы им тогда тоже дали, херачили, не разбирая, как говорится, полов и званий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А почему экипаж четвертый? – предчувствуя ответ, глухо спросил Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А остальных всех поубивало, а я, как заговоренный, живу, душу эту мразь. Мы же тут не за Эльцина-Путина херачимся. Мы за убитых друзей воюем, – как-то безучастно, глядя куда-то сквозь черное окно, обреченно ответил майор, – я и на Большую землю не хочу ехать, жена от меня ушла, мой дом теперь здесь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И долго ты будешь здесь? – по-дурацки сформулировал вопрос Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А пока меня не убьют или пока мы последнего чеча с кровавым говном не смешаем. – Он отвернулся к окну и замолчал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через несколько минут майор уже спал, крепко сжимая в задеревеневшей мужской ладони пустой граненый стакан.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он с полета только что, не отдыхал еще, не обращай внимания, – сказал капитан Серега, тридцатилетний сибиряк с пронзительными голубыми глазами. Сказал и залпом, как воду, выпил стакан чистого спирта, закусив кусочком хлеба и занюхав рукавом синей фланелевой рубашки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К дорогому коньяку никто из ребят даже не притронулся… «Где они все сейчас? Где Игорь, где Серега? Где майор? Отомстил ли за своих друзей? Или сам лежит в земле, отправленный как «груз двести» в цинковом гробу на Большую, отказавшуюся от своего сына землю? А может, примирили его с действительностью наши, ко всему приспосабливающиеся генералы-хамелеоны? Шесть лет прошло, как-никак… – промелькнули в Сашиной голове подленькие вопросики, надо сказать, тут же пущенные в расход на месте по законам военного времени за трусость и предательство. – Нет, подобных не примирить, на них земля Русская держится! Таких людей победить нельзя, их можно только предать… Как предали наш народ и нашу страну… Да, и еще! Стрелять-то надо было в первую очередь не пресловутых чечей (а реально – арабов-наёмников, оборзевшую западэнскую хохлядь и прочую вскормленную спецслужбами шваль со всего мира), – резюмировала и осталась на постоянное место жительства в глынинской черепной коробке спокойная, рассудительная мысль, – а временных обитателей что ни на есть самого русского Кремля…»<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вторая поездка в Чечню (продолжение)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Двести сорок шестая дробь восемнадцать отдельная бригада оперативного назначения внутренних войск МВД России… Показательная, или показушная, как ее именуют недоброжелатели. Девчонок с директоршей, Сашу, парочку обходительных во всех отношениях фотографинь и рядовых фэсэпэровцев расселили в левом крыле малонаселенной солдатской кирпичной казармы (генералов и руководство фонда поселили, естественно, отдельно).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После концерта, прошедшего, как всегда, на ура, в комнату к Саше зашел Стас – хотел отметить встречу. Давно не виделись. Через пару минут ворвались Анька с Алиной, раскрасневшиеся, растрепанные, возбужденные.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Слушай, Саш, Ксюха куда-то пропала, нет ни в комнате, ни на улице, что делать-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как пропала? Когда и где вы ее в последний раз ви дели?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как где, здесь, в ДК на концерте. Правда, она там все с каким-то мужиком, ну, с офицером болтала, глазки строила. Говорила, что клевый. Потом мы пошли переодеваться, она раньше всех переоделась. И убежала. Даже Марина ее не успела поймать. Больше не видели, – тараторили девчонки, перебивая и перекрикивая друг дружку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, и успокойся, Саня, куда она на фиг из танка денется? Погуляет и придет. Здесь закрытая территория, чужих нет, – разумно успокоил Стас и достал две бутылки водки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Садитесь с нами, девчонки, будем ждать вашу Ксюшу. – Стас уже расставлял стоящие на столе граненые стаканы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, нет, им нельзя, тем более что завтра концерты опять. Закон! Они и так в последнее время разболтались. Пьют, гуляют, теряются вот уже… Кыш, девчонки, давайте по комнатам и спать, – резюмировал строгий продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, Сашечка, ну, чуть-чуть. Спать не хочется. И Ксюху надо дождаться. А вдруг что… – хитро запищали Алина с Анькой, обладающие довольно низкими, сильными голосами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну конечно, а вдруг что… Пусть останутся, – так же хитро, подмигивая и улыбаясь от уха до уха, попросил подполковник Стас, – ну, вдруг водки не хватит… например.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну тебя в жо… – даже как-то ласково проговорил Саша, что означало, что его уговорили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что хоть за офицер-то, с которым Ксюха… – не успел договорить немного еще волнующийся Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Командир дивизии, он два месяца без жены живет, она у него на Большой земле… – В проеме открывшейся двери стояла Марина, директорша, высокая, под метр восемьдесят пять, стильно одетая, умная тридцатилетняя крупная баба в синей бейсболке, кожаной куртке и рваных джинсах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Марина была мастером спорта по биатлону, хорошо бегала на лыжах и отлично стреляла, чем всегда располагала к себе ментов, военных и бандюков, с которыми группе приходилось общаться на концертах. Была она, по слухам, лесбиянкой, но, слава богу, это никак пока не проявлялось по отношению к девчонкам. А может, слухи и врали, как всегда… Это, собственно, единственное, что тревожило Сашу, в остальном он Мариной был доволен и, если надо, мог положиться на нее на все сто процентов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот его и тянет. Ну, и Ксюха все-таки красотка… – проговорила Марина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да и сама не против… – как-то зло сказала Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Откуда ты знаешь? – еще не веря, спросил Глынин Марину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так вон они, голубки, посмотрите. – Марина показала рукой в окно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все, подскочив, прижались носами к холодному прозрачному стеклу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По вычищенным от мокрого снега серым дорожкам, вдоль бело-черных, пустых клумб, обложенных крашеными бетонными тротуарными бордюрами, под самыми уже включенными фонарями неторопливо прогуливались полковник Игорь Федорович Бородай в военной камуфлированной форме и девушка Ксюша в белом с черными отлетами кожаном плаще с букетом белых роз. Она держала его под руку и о чем-то оживленно спрашивала. Он живо отвечал ей, что-то показывал, немного нагнувшись и заглядывая ей прямо в глаза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Гусар, твою мать, – процедила директорша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Интересно, какое он присвоит ей звание, ефрейтор или старшина? – ехидно съязвила Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, подъесаул, блин, чеченских танковых войск. И даст ей седло и саблю, чтобы отстреливалась, – добавила Анька и заржала, как сивый конь из легендарной конницы Буденного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Девчонки, не будьте такими злыми, – проговорил Стас, – может, они свое счастье нашли? А откуда вы, Мариночка, про жену взяли?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, об этом вся дивизия знает и тихонько болтает, просто надо уметь слышать – улыбнулась Марина, показывая всем своим видом, что она-то слушать и слышать умеет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Достала, блин, убью сучку, – вырвалось у обычно спокойного Александра, – ну, нельзя же клеиться ко всему, что шевелится…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти невольные стихи вызвали всеобщую улыбку, одну на всех, и немного сняли напряжение, тоже одно на всех.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как бы она нам концерты не сорвала, – проговорила Марина и села за стол, – а то у нас везде заявлено, что выступающих трое. Матов будет докапываться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обалдела, что ли, Матов его друг, он же нас к нему и привез… – начал Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И Ксюху с Бородаем познакомил, я видела, только значения не придала. Он сам ее к нему и подвел еще задолго до концерта. Я думала, так, поболтают, разойдутся, – выпалила все сразу вспомнившая Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саш, а Матов уже деньги дал? – с улыбкой уставилась на продюсера Анька, ставшая сразу умной и серьезной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты же знаешь, выездные концерты оплачиваются еще в Москве. Или вообще не оплачиваются, если это воинская часть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не поняла?! – хором с наездом спросили Аня, Алина и Марина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, обычно за такие поездки не платят, – начал Саша. – Но успокойтесь, в этот раз заплатили. И неплохо. А будете на продюсера, как на врага глядеть, убью! И все деньги пропью… со Стасом, а то он что-то загрустил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот, вспомнили наконец о бедном родственнике. – Стас пододвинул Саше и Марине стаканы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, давайте, за встречу! За вас, непьющие и пьющие девчонки. – Стас оглядел Марину, Аньку и Алину с ног до головы, остался, видимо, доволен, и продолжил: – За тебя, Саша, рад, что встретились. В Москве встретиться не можем, в Монино ко мне ты не приезжаешь… Встречаемся только в небе или в Чечне. В общем, за вас, ребята!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ура-а-а-а!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонки поставили найденный в шкафу электрочайник, Анька притащила откуда-то печенье и конфеты. У Саши в холодильнике, непонятно как очутившемся в казарме, были колбаса, сыр и хлеб.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Гуляем, братва и сестерва, до утра, – пропела Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За тебя, Стас! Хоть мы и редко видимся, но я всегда о тебе помню. И всегда тебе рад. За мужскую дружбу! – торжественно закончил Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вообще-то с этого тоста начинать надо было.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За дружбу – первый,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За женщин – второй,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А третий – за тех, кто погиб, как герой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Четвертый, молча,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нальем про запас,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтоб третий подольше не пили за нас! —<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;хором пропели Стас с Мариной, у которой оказались хороший слух и приятный сильный голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эту Сашину песню уже несколько лет исполнял на всех военных концертах в Кремле и во всех «горячих точках» по всей России Александр Буйнович. Все дружно чокнулись, кто водкой, кто чаем. Выпили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Стас, расскажи хоть, как живешь. Когда генералом станешь? – начал разговор Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Отвечаю, генералом не стану никогда, полковником, видимо, тоже. В американскую армию не пойду. В израильскую меня по национальному признаку и половому призраку не возьмут. Русские офицеры обрезами не пользуются… А в Российских военно-воздушных силах скоро либо один останусь, либо уйду куда-нибудь на хрен! Этот Зенин хренов, командующий ВВС, всю авиацию русскую развалил с министром Бандюковым на пару.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, министр-то бывший хозяин мебельного магазина, – вставил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, скоро на табуретках летать будем или на помеле. Академии Гагарина и Жуковского, где готовили квалифицированных летчиков, разогнали, значит, перспектив никаких. Учебный центр в Воронеже – смешная пародия на академии. Армия деградирует. Летают только энтузиасты, такие как я… Все умные ушли в гражданскую авиацию или сменили профессию…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А почему в гражданскую? – удивился Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Потому что она коммерческая. Сравни зарплаты сорок тысяч и двести сорок тысяч… То, что болтали, будто военным летчикам зарплаты в два, два с половиной раза подняли, полное вранье. Никому ничего не поднимали. Кроме министра, разумеется… – Стас заглянул в пустой стакан.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А двести сорок – это что, у гражданских, что ли? – Саша аж екнул. – Такая огромная зарплата?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Двести сорок – двести пятьдесят, это средняя зарплата. Там у них зарплаты до полумиллиона доходят… У командира корабля, например, летающего на дальние расстояния. На Кубу или там в Америку. Единственно, там нужен четвертый уровень английского языка. То есть владение почти в совершенстве… У меня его еще нет. А то бы давно ушел. Не могу смотреть на развал армии, на унижение русских пилотов… Хотя все равно, видимо, уйду. Весной рапорт подам об отставке. И на гражданку…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А такой английский зачем? – спросила Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Международный язык. Язык коммерции. Свою-то авиацию практически угробили. Авиапром почти не развивается. Большинство самолетов закупаем в Штатах, меньше во Франции. Документация вся на английском. Обучение на английском.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, даже якобы наш «Сухой Супер-Джет» и тот разрабатывается в Швейцарии группой проходимцев… Ну, и название соответствующее, – вставил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Правильно. Дошли до такого маразма, что два летчика, находящиеся в одной кабине, должны разговаривать с диспетчером и, главное, между собой на английском языке. Команды «Топливо в норме», «Рулевые в норме» и так далее – надо произносить только по-английски. В «Аэрофлоте» этого еще вроде нет. А вот компания «Сибирь» и другие уже ввели это как закон. И ладно бы еще, если б это было на международных рейсах, но этот бред ввели уже и на внутренних линиях. Даже командир корабля должен перед полетом обратиться к пассажирам вначале по-русски, а потом обязательно по-английски.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А эти пассажиры не только английский, они и русский-то язык часто не знают, чурки гребаные, – начала вставать на свой любимый конек Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да хватит, Алина, про своих чурок любимых, – влезла Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А китайцы молодцы, умницы просто, всех на хрен послали. Документацию на свой язык перевели. И заявили, что, если все эти международные ассоциации, америкосы и прочие евреи будут настаивать на этом, они обяжут всех летающих в Китай говорить по-китайски, – улыбнулся Стас. – Те подумали и заткнулись. Себе дороже настаивать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Понятно… То есть сейчас все за длинным рублем в гражданскую авиацию ломанулись и от пилотов нет отбоя? – Александр вспомнил, что и он в детстве хотел летать, даже проходил медкомиссию в военкомате после школы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В том-то и дело, что нет. Пилотов катастрофически не хватает. Учить-то перестали. В гражданских вузах та же история, что и в военных. К тому же нужны профи, квалифицированные пилоты. И еще в совершенстве знающие английский. Но зато тех, кого взяли, постоянно заставляют перерабатывать, накидывают лишние полетные часы, с их согласия, разумеется… А попробуешь отказаться, сам понимаешь… – Стас вновь многозначительно посмотрел на стакан.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, и вместо трех пилотов два рулят. Я читала… – опять успела вставить слово заскучавшая было Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, я тоже про это читал. Весь Интернет до сих пор гудит, – в задумчивости проговорил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я даже письмо пилотов и заявления депутата и профсоюзов скачала. Хотя их можно без проблем в Сети найти в любой момент, просто так, – сказала никогда не расстающаяся с ноутбуком директорша, выполняющая в группе еще и роль звукорежиссера. Марина открыла новенький маленький, очень удобный в поездках антивандальный ноутбук «Тошиба», зарядки батареи которого хватает аж на восемь часов, куда у нее были закачаны все «Фейсовские» фонограммы. Нашла нужную папку, щелкнула и открыла пресловутое письмо: – Ну, вот, смотрите.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все примкнули к компу и стали вслух наперебой читать так называемое «Письмо пилотов». Получился гвалт и неразбериха. Саша попросил всех замолчать и читать одной Марине. Она начала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Завтра мы начнем убивать вас, россияне. Кто начнет первым – не знаю. Может „Сибирь“, может „Трансаэро“, а может быть, и „Аэрофлот“. И ты, читающий сейчас эти строки, – потенциальный претендент на пронумерованную строчку в скорбном списке, который несколько дней будут крутить по всем новостным каналам страны. Аннушка уже разлила подсолнечное масло. Остается только ждать. В том, что на исходе четырнадцатичасовой полетной смены экипаж рано или поздно ошибется, сомнений нет ни у кого. Предельно переутомленный летчик в критической ситуации не боец, и известно мне это не понаслышке. Когда за спиной ДВУХ пилотов десятичасовой ночной перелет, досадно завершившийся посадкой на запасом аэродроме и последующим через полтора часа томительного ожидания часовым перелетом на аэродром назначения, состояние заходящего на посадку экипажа сильно напоминает поведение боксера, пропустившего нокаутирующий удар. Вроде боксер еще держится на ногах, но достаточно малейшего тычка, чтоб он грохнулся наземь. Для экипажа этим тычком может стать любая причина – отказ матчасти, ошибка диспетчера, любой каприз матушки-природы с ее сюрпризами в виде укутанных туманом гор, прячущихся в кучево-дождевых облаках гроз или коварного сдвига ветра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Есть ли возможность избежать столь печальной участи? Конечно есть! Просто нужен третий. Третий летчик, который возьмет на себя часть рутинной работы ночного перелета, дав тем самым возможность двум основным пилотам немного отдохнуть перед предстоящим снижением и заходом на посадку. Но для того, чтобы усилить так называемый двухчленный экипаж третьим летчиком-помощником, необходимо аннулировать изменения, внесенные недавно в 139-й приказ Минтранса и сделавшие этот документ апофеозом законотворчества этого ПРЕЗИРАЕМОГО всеми профессионалами отрасли ведомства. Не вдаваясь в ненужные подробности, „оглашу“ конечный результат. Минтрансовские наперсточники „сумели обосновать“, что, вылетая вечером в Токио, Гонконг или Бангкок, вы, проткнув насквозь ночь и приземляясь там утром следующего дня, совершили ДНЕВНОЙ полет. И вылетающий через полтора часа возвратный рейс в Москву тоже будет ДНЕВНЫМ. А коль скоро полет признается дневным, то и выполняют его ДВА, а не ТРИ летчика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот эти ДВА летчика рано или поздно тебя, читающего этот пост, равно как и самих себя, угробят. Угробят, если ты россиянин. А вот если американец, – живи спокойно, ты счастливый человек. Тебя даже ДНЁМ в родную тебе Америку повезет российский экипаж из ТРЁХ пилотов, поскольку Америка НЕ ПРИЗНАЁТ плоды идиотского законотворчества шариковых из российского Минтранса. И шариковы это знают. Знают и боятся. И правильно делают, что боятся. Почему опьяненные собственной безнаказанностью шаромыжники от Минтранса России далекую Америку боятся больше находящегося в шаговой от них доступности ТАНДЕМА, я не знаю. Вернее, знаю, но не скажу, поскольку это уже совершенно другая тема.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне бы очень хотелось, чтобы ВОРЫ всех мастей прочитали эти строки (ведь именно ВОЗМОЖНОСТИ СВОРОВАТЬ приносится в жертву безопасность НАШИХ полетов)».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, кошмар полный! Стас, это что, все правда? Так все на самом деле и обстоит? – спросил, точнее, почти воскликнул Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да. Если еще не хуже, – исчерпывающе ответил спокойный летчик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Может, мы назад на поезде поедем? – с сарказмом спросила Алина. – Через горы и аулы. Будем в окно чуркам ручками махать… Но даже это лучше, чем быть в этом… в пронумерованном списке…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Военной авиации этот приказ не касается, – немного успокоил Стас.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все, потрясенные, молчали. Только гудела непонятно откуда взявшаяся живая муха. Потом села на стекло, стала по нему ползать. Глынин подошел, полностью открыл окно. Муха отлетела, села на противоположной стене и ни за какие коврижки не хотела вылетать в холодную темень. Александр вначале махал рукой, потом взял полотенце. Муха уклонялась, летала по комнате, пролетала мимо открытого окна, но не вылетала. Все как-то сразу развеселились. Стали подбадривать кто муху, кто продюсера. Алина даже предложила делать ставки на победу. Кто победит, кто сдастся. Муха сдаваться не собиралась, Саша тоже. В конце концов Глынин, изловчившись, прихлопнул муху, оторвал кусок газеты, подобрал им маленький черный трупик с крыльями и хотел выбросить его в ночь. Но спохватился, вспомнив, где он находится. И кинул этот белый саван со всем содержимым в помойное ведро. Народ в некотором разочаровании вернулся к компьютеру.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Долеталась, – констатировала Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Муха – это тоже самолет, – то ли вспомнил, то ли только что придумал Саша, наконец-то наливая себе, Стасу и Марине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, за упокой. – Стаканы сдвинулись, издав характерный глухой звук.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Водка обожгла три глотки. Стало прохладно. Алина закрыла окно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот так и мы все долетаемся, – сумничала Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Марина посмотрела на нее, как недавно смотрела на муху, и стала вычитывать некоторые комментарии к этому неприятному документу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «„Введение поправок, согласно которым дневные экипажи должны комплектоваться двумя пилотами вместо трех, негативно повлияет на безопасность полетов“, – уверен член правления Всемирного фонда безопасности полетов, гражданский летчик с сорокалетним стажем Валерий Шелковников».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Или вот еще. «Альфред Малиновский, президент профсоюза летного состава гражданской авиации России, пилот первого класса, отметив острейший дефицит летного состава при возрастающем спросе на авиаперевозки в стране, рассказал нашему корреспонденту, что „коварные поправки в сто тридцать девятый приказ увеличивают количество часов, проведенных пилотом в воздухе, с восьмидесяти до девяноста в месяц и с восьмисот до девятисот в год при норме не больше восьмидесяти и восьмисот соответственно“. Правда, с оговоркой: с согласия экипажа. То есть „по просьбам трудящихся и с их согласия“. Однако всем известно, как акционеры и администрация этого добиваются. Жаль, у пассажиров никто не спросил, согласны ли они, чтобы их самолет пилотировал усталый летчик, согласный работать в таком режиме… По словам Альфреда Малиновского, более семидесяти пилотов „Аэрофлота“ письменно заявили о том, что не успевают восстанавливать силы и при подобной нагрузке не могут обеспечить безопасность полетов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Слушайте, может, хватит, давайте споем или выпьем, – снова не в тему вмешалась Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Заткнись, сделай милость, хоть ненадолго, – не отрываясь от монитора, проговорила Марина. – Вот еще нашла… «Недавно Генпрокуратура назвала главную причину авиакатастроф в России. Восемьдесят процентов происшествий, по данным начальника Управления по надзору за исполнением законов на транспорте и в таможенной сфере Генеральной прокуратуры Российской Федерации Елены Глебовой, оказывается, связано с человеческим фактором, а не с техникой». Еще вот… «“Налицо не только желание чиновников сэкономить на пилотах, но и элементарное наплевательское отношение к людям“, – заявил корреспонденту „Законии“ депутат Государственной думы Александр Агеев, поскольку „эта экономия может обернуться страшными трагедиями, авиакатастрофами, цена которым – человеческие жизни“. По мнению депутата, ведомственные поправки „абсурдны, поскольку резко увеличивают физическую нагрузку на летчиков“. Подготовлен депутатский запрос в Министерство транспорта с требованием разобраться в ситуации и не сокращать экипажи».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот такие вот пирожки с котятами, – немного отодвинувшись от ноутбука, невесело заключила Марина, – летайте самолетами военной авиации…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И желательно в Америку, – поставил точку в разговоре Стас, – там хоть таких идиотизмов и нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, там другие. Там хорошо, там самолеты скоро будут с форточками, – повеселела вдруг щелкающая по клавишам Марина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В смысле? – Стас понял, что разговор не закончен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вот написано, что «кандидат в Президенты США от Республиканской партии Митт Ромни на встрече с потенциальными спонсорами возмутился тем, что пассажиры не могут открыть „окна“ в самолете, сообщает газета „The Telegraph“». «„Если в самолете пожар, и вам некуда идти… вы не можете дышать, ведь воздух извне не может попасть в салон, так как иллюминаторы не открываются. Я понятия не имею, почему они не открываются. Это реальная проблема. И это очень опасно“, – цитирует Ромни издание».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Идиоты, причем все… Выключай шарманку, – резюмировал продюсер.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утром, перед концертом, Саша пошел проведать девчонок, узнать, все ли у них нормально. В комнате была только Алина. Она сидела на кровати и надевала черные костюмные чулки. На Сашу никак не отреагировала. Была словно в прострации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина, привет, – громко сказал Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, – словно очнувшись, отозвалась девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты почему одна, где девчонки, где Марина?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не знаю… А нет, они, кажется, уже вышли… Сказали, что подождут в машине, – в задумчивости проговорила, сидя в одном, надетом на левую ногу чулке, Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что с тобой?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все нормально.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что нормально? Бежать уже надо! Подожди, ты какая-то отмороженная, неадекватная. Что случилось, Алин? Посмотри на меня…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина посмотрела Саше в глаза. Ее резкие, когда надо стальные, колючие глаза напоминали сейчас мутные подтаявшие льдинки, в которых гнездился страх, простой человеческий страх. Глаза еще не взывали о помощи, только готовились к этому, отображая идущую внутри девушки борьбу ее выстраданной гордой самостоятельности с ее простыми бабскими чувствами и эмоциями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алиночка, успокойся. Ты же всегда была сильной, ты что, из-за какого-то там вчерашнего письма расстроилась… Может, еще все обойдется. Прокуратура вмешается, Госдума… Отменят все эти приказы-указы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не отменят, – жестко отрезала Алина, – да и не из-за этого я. На то мне наплевать! Эти козлы стрекуленковские начали действовать. Леше гранату подкинули, машину взорвали. До этого несколько раз звонили, внаглую предупреждали. Но ты же его знаешь. Он их всех на хрен посылал. Видимо, думал, все шуточки. А я ему говорила, предчувствовала… Что я здесь делаю, зачем все это?! Надо же что-то делать… – начала плакать Алина. Плотина, державшаяся до самого последнего, рухнула, и копившиеся долгое время в ее душе боль, отчаяние, страх, любовь хлынули из ее больших темных омутных глаз мутными, еще не очень понятными для нее слезами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Откуда ты узнала? Он уже несколько дней трубку не берет, – обняв ее за плечи, спросил не на шутку встревоженный Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тоже не могла дозвониться… Мне его друзья-соседи сказали. Людмилу знаешь? Я ей дозвонилась… – сквозь рыданья прорывались Алинины слова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А он-то как, не пострадал? – перепугался Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это в полпятого утра было, он спал. С другой стороны дома. Гранату во двор бросили и убежали. Никто никого не видел. – Рыданья захлестнули ее голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Значит, и не хотели никого убивать. Опять просто предупреждают… Поэтому успокойся, все будет хорошо, – как мог успокаивал девушку и себя заодно Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Люда сказала, телевидение понаехало, во всех новостях показали. Менты примчались, фотографируют, бумажки пишут. Деятельность изображают… – всхлипывала уже понемногу берущая себя в руки Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну вот, наш Лешка знаменитым стал, а ты плачешь. А на знаменитых не нападают! – Продюсер, уже смотря на часы, выдавил из себя глупую улыбку. – Ладно, соберись, едем на концерт. Надо выступать. И хорошо выглядеть, даже если тебе плохо. Есть такой неписаный закон для артиста. Да и для любого сильного человека. Соберись, а я все выясню. Ты и Леше сейчас сильная нужна, а не размазня… Он тобой дорожит очень.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тоже…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С Алиной что-то происходило, что – она и сама понять не могла. Ее тянуло к Леше, он такой хороший, добрый. Но при этом немного странный, резковатый немного, даже грубоватый иногда… Такой закоренелый холостяк, бирюк, в котором порой просыпаются нежность и заботливая участливость… Но ведь и цветы иногда, говорят, цветут зимой. И листья на деревьях распускаются в момент резкого потепления. А опять похолодает, и они все погибают… Надолго ли это все? Да и лет Леше в два раза больше, чем ей… И есть у Леши все, кроме любимой женщины. Зато куча любовниц была, шлюх всяких отвратительных, проституток мерзких…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ладно, ладно, а я сама тогда кто? И нужна ли ему вообще любимая женщина, кроме утоления мужских потребностей? Нужна ли я ему, как таковая, я, такая как есть, с моими мыслями, заботами, я, Алина? – Эта мысль не давала ей покоя все последнее время, порой свербила, сверлила Алинину молодую головку, и так-то еще не очень определившуюся в смысле отношений с сильным полом. – Да, у него все уже есть, не стану ли я для него просто игрушкой, любимой постельной принадлежностью? Вон, еще в войны всякие ввязывается от скуки, какие-то памятники защищает. И с кем воюет-то, с русскими? Это же не чурки, чтоб с ними воевать насмерть. Это же свои, православные… Хоть и воры… Не понимаю… Что он творит, зачем?! Еще этот Магомед Каримов опять нарисовался, позвонил. И откуда телефон узнал? Опять надо номер менять! Раньше, говорит, письма писал. Спасибо маме, видимо, выкидывала, ничего мне не говоря. А теперь ведь звонит уже. И говорит-то ведь теперь почти без акцента: «Буду в Москве, заберу тебя с собой. Ты моя жизнь. Готовься… Все за тебя отдам». Хорошо еще не сказал, что сто баранов за меня отдаст. Баран! И откуда взялся урод? Хотя убил, говорят, моих обидчиков, достал ведь. Ну, и пусть достает кого угодно, я не просила. А меня вот он достал! Хотя он мужик, конечно! Хоть и черножопый… С чурками бороться надо, баранами, а не с русскими.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ладно, с этим вопросов нет. Вопросы есть просто, вообще… По жизни. Что мне вообще делать? Леша влетел в мою уже привычную, может, и не совсем правильную, но размеренную жизнь. В мою жизнь. Все в ней перевернул. Какая-то ответственность появилась, забота о ближнем. У меня никогда этого не было. Ну, кроме мамы, конечно… И что мне теперь делать с Игорем? С Петей и Сашей я рассталась, хотя Петю жалко, он помогал мне, а Саша, можно сказать, спас в свое время, первым приютил… С Сережей расстанусь не сегодня завтра… А Игорь мне нравится, прикольный. Молодой, ровесник. С ним, с Игорем, мне интересно. Да и в постели он классный, впрочем, и Саша ничего был, когда трезвый… Тоже мог, когда очень хотел… Я веду свободный образ жизни, делаю уже практически все, что хочу. Разве не к этому стремится каждый нормальный человек?! Я не отчитываюсь ни перед кем в каждом своем шаге. Иду, куда хочу. Сплю, с кем хочу. Говорю тоже, что хочу. Ну почти… Я, конечно, не могу послать Игоря. Иначе на какие шиши я буду снимать квартиру? С хозяином я спать не буду. Пусть со своей женой удовлетворяет свои сексуальные фантазии, которых у него, судя по всему, немало… А все-таки с Лешей как-то теплее всех. Он родной какой-то… Но с ним я становлюсь слабой, неспособной уже постоять за себя. И должна жить его интересами, исповедовать его веру, общаться с его друзьями. И варить борщ с котлетами. Тьфу ты! Представляю себя в фартуке и с половником. Розка бы от хохота подохла. Хотя, если на голое тело, это даже сексуально. Представляю, в фартуке и с голой попочкой. И так выйти к гостям. И повертеться. Туда-сюда, влево-вправо… И спокойно уйти. Вот все охренеют! Саша рассказывал, что так делала одна известная поэтесса до революции. Не помню фамилию… Приходила на сборище поэтов, скидывала с себя шубу и оставалась абсолютно без всего. И что потом, а ничего… Я даже ее фамилию не запомнила. Ну ладно, так я ничего и не решила. Ну, почему я из-за каких-то вдруг появившихся чувств должна бросать свою, так долго строившуюся мной, уже привычную жизнь? Ладно, поживем – увидим. Как говорится, тушите свет, завтра утром разберемся…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Интересно, а что сейчас Леша делает?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо позвонить Игорю…»<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть шестая – Москва-любовники-онлайн<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Москве бушевала весна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мрачные, бледно-серые, похожие на выдоенное вымя коровы, обвислые грустные тучи, прорванные тяжелыми затяжными дождями, вдруг потянулись, подгоняемые нетерпеливым ветром, к северу, отчего стали похожи на ряды рваного, развешанного на невидимых веревках стираного-перестираного белья. Но сквозь дыры уже начало просвечивать достаточно сильное, набирающее жгучие силы апрельское солнце. Стали распускаться нежные почки на усталых, измотанных вьюгами и обглоданных метелями ветвях. Деревья распрямляли спины и ветви-руки, еще недавно пригнутые к земле тающими шапками серого в черную крапинку снега. По вычищенным от жидких сугробов мокрым тротуарам текли морозные ручьи, берущие начало в кучах сваленного на газоны отжившего свое серого снега. Опять заполонили Москву кучки разноцветных гастарбайтеров, усиленно машущих лопатами перед приходом «началника». Из людской серой массы, как из маленьких сжатых, охлажденных, замороженных бутонов под теплыми живительными лучами, начали распускаться удивительные цветы – свежие весенние улыбающиеся лица. Словно из каких-то непонятных набухших волшебных почек стали прорастать ноги, руки. Опять звонко застучали, зацокали по тротуарам легкие, словно снявшие тяжелые оковы, каблучки. В общем, все оживало. И было все так же, как и десять, и двадцать, и тридцать лет назад.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Веселая, похожая на молодую, своенравную, еще никем по-настоящему не оседланную и не объезженную кобылицу, Алина, тряхнув гривой черных, пахнущих шампунем и вольным ветром волос, выскочила из дома и, радуясь солнцу, направилась в сторону метро «Новогиреево», размахивая новенькой черной сумкой. Но чем ближе она приближалась к станции, тем серьезнее становилось ее лицо, тем медленнее движения и грустнее глаза. Ей недавно позвонил Сергей (дней десять она собиралась позвонить ему сама, но не могла, трусила, откладывала этот звонок!) и предложил встретиться, сходить куда-нибудь – «посидеть», оторваться. И она, почувствовав нутром, что больше откладывать разговор уже некуда, согласилась. Тяжело улыбнувшись пробивающимся солнечным лучам, решила пройтись пешком по такой хорошей бархатной погоде, подумать, проветрить мозги. Назначила встречу в дешевой и, главное, многолюдной кафешке на Таганке, возле метро «Марксистская». Сергей, не старавшийся скрыть своего удивления, еще раз, с демонстративной брезгливостью переспросил где. Она еще раз твердо ответила и добавила, что пусть считает это ее женской прихотью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;До встречи оставалось хронически мало времени. Алина старалась не думать о Леше, загружая голову предстоящим разговором с Сергеем. Итак, думало юное создание, вспоминая старый анекдот, он будет третьим. Почему третьим, а потому, что я уже двоих на хрен послала. Связь с этим очень состоятельным, но довольно жадным и самодуристым человеком надо прерывать. Хватит. А то он меня уже за свою собственность почти считает. Хватит одного Игоря, не считая Леши, конечно. Надо постепенно привыкать к моногамной жизни. Ну, двое в крайнем случае… А если серьезно, грех это, хотя я и не очень понимаю, что это такое. В книжке читала. Хотя кому какое дело, с кем я живу и как. Живу-то правильно, можно сказать, почти по-христиански. Я не ворую, не убиваю, не насилую, что там еще? Не укради, а… не лжесвидетельствуй… Кстати, надо бы и в церковь начать ходить. А то крестилась уже много лет назад, крестик ношу, а в церкви не бываю. Ладно, это успеется. Надо срочные, земные дела доделать, а Бог, надеюсь, простит и подождет. Да, и не со зла я это, жить надо было. Выживать попросту. Легко быть святошей, когда в Москве живешь, мама с папой есть, которые хорошо зарабатывают. И тебе ни пробиваться не надо, ни воровать. Ни собой торговать. А вот на моем месте как бы эти святоши поступили? В Махачкалу возвращаться? К этим уродам черножопым, которые готовы тебя то на куски порезать, то изнасиловать, то за сколько-нибудь баранов тебя купить или продать. Лучше повеситься… Да, кстати, на то, чтобы вернуться, и денег-то даже не было. Вот и кинулась, можно сказать, в объятия первого встречного. Хотя Саша, впрочем, оказался не самым плохим встречным… Да, и что я, виновата, что на меня и здесь все внимание обращают… Буду женой или монашкой, тогда стану скромнее одеваться, дома сидеть с детьми. С детьми… Так хочется к кому-нибудь прижаться… Маленький теплый комочек, такой родной-родной. И только мой. Ручками, ножками болтает, за нос хватает… Никому не отдам. Загрызу за него любого. Даже мужа? Даже мужа! Да и не нужен мне никакой муж, пожалуй! Ладно, до этого еще дожить надо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А сегодня главное порвать с Сережей. И все ему объяснить, а можно и не объяснять. Он все равно не захочет понимать. И не щадить ни свое, ни его самолюбие. У него есть жена, деньги, много-много машин и всякой другой дряни. Не пропадет. Ну да, он-то не пропадет, а я? И я, надеюсь, тоже. «Все, – как говорил капитан Жеглов. – Я сказал!..»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Она приехала в кафешку за пятнадцать минут до положенного времени, чего с ней практически никогда не бывало. Она всегда соблюдала неписаный закон поведения красивых женщин – если хочешь, чтобы тебя ценили, всегда снисходи до партнера. Снисходи по-королевски. Пусть для него будет счастьем уже то, что ты пришла, соизволила явиться. Пусть ждет, и тогда, может быть, будет вознагражден. Она даст ему свое тело. А душой своей она и сама не владеет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но сейчас Алине было не до игр, она волновалась. Села за дальний столик в углу напротив входа, прямо рядом с окном, из которого хорошо были видны улица с проезжающими и паркующимися машинами и вход в метро. Ну, последнее, конечно, лишнее. Сережа – крупный бизнесмен и на метро не приедет, если, понятно, не поспорит на миллион долларов. Или на чью-нибудь красивую женщину. Было и такое, он ей рассказывал. Хвалился, что выиграл. Правда, тогда он не на метро катался, а, вырядившись бомжом, собирал бутылки на площади трех вокзалов. Зато потом, говорил, о-о-ч-ч-ень оторвался…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бизнесмен опоздал на восемь минут. Ее уже потрясывать стало. Как начать, что сказать? Все слова нужные позабыла. Сидела, пила кофе, и ни одна мысль не удерживалась в ее кудрявой головке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, скучаешь без меня?! – Взрослый, солидный мужчина в блестящем сером, очень дорогом костюме (в каком-нибудь там «Bottega Veneta» тысяч за сто пятьдесят) неторопливо и самодовольно отодвинул стул и, садясь, махнул официантке, с вопросительно-утвердительной улыбкой посмотрев ей в глаза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, – вдруг с какой-то уверенной силой и спокойствием легко выдохнула Алина, – наоборот, отдыхаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она откинулась на стуле и закинула ножку на ножку, так что из-под немного задравшегося светлого платья стал заметен край кружевного белого чулка. Она сидела и внешне весело помахивала ножкой, той, которая, естественно, сверху. Тело стало проявлять характер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Повисла неловкая пауза. Алина смотрела Сергею в глаза с наглой улыбкой и чувствовала, что получает от этого бешеное удовольствие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хамишь, милая? – Веселые зеленые глаза продавца машин медленно стали темнеть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, милый, – соединив губки, словно для поцелуя, ответило невинное, выходящее из подчинения кудрявое создание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что? Слушай, какого хрена мы здесь? Ты еще выеживаешься… – Сергей попытался выправить положение и сделать, как говорится, хорошую мину при плохой игре. Он пододвинулся к ней и попытался ладонью и пальцами взять ее за подбородок. – Ладно, прекращай. Сядь нормально, не привлекай внимание. И давай поехали в более цивильное место, – несколько раз меняясь в лице и вращая круглыми, теряющими цвет и размеры рыбьими глазами, снижая тон, уже нейтрально проговорило существо в дорогой упаковке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сижу я нормально, ехать никуда не собираюсь. И вообще, нам не надо больше встречаться. Я хочу уйти. – Алина резко вырвалась из его жестких рук, сбив локтем чашечку с остатками кофе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подошедшая рыженькая молоденька официантка, готовая принять заказ, ойкнув, тут же присела подбирать разлетевшиеся осколки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что охренела, сучка? Ты что, хочешь сказать, что пытаешься меня бросить? – Резко поднявшись и растопырив руки, акула автомобильного бизнеса всей своей массой навис над ней, как разъяренный медведь над жертвой, чем, естественно, привлек внимание многочисленной публики и официантов. Они, кто с ужасом, кто с неподдельным интересом, замерев, смотрели на происходящее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Официантка что-то попыталась ему сказать насчет обращения с девушками, но, услышав в ответ: «Цыц, дура!» – тут же убежала в сторону мойки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет. Я просто не хочу больше встречаться, не хочу быть твоей вещью. Не хочу перед траханьем ползать голой на корячках, изображая маленькую покорную собачонку. И ждать, пока ты от этого возбудишься. У тебя вон есть часы «Breguet Classique 5707BA» за сорок тысяч баксов, на них смотри и возбуждайся. Видишь, какая у меня память хорошая… А я хочу свободно, нормально жить. Ты что, думаешь меня заставить тебя любить? – С веселым, дерзким вызовом, вдруг ставшая абсолютной спокойной и абсолютно свободной, Алина снизу вверх посмотрела в красно-вишневые, налившиеся гневом и яростью глаза рабовладельца.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдруг на секунду она даже обомлела: глаза Сергея внезапно сделались желто-карими, готовыми взорваться в любую минуту, глазами белого медведя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И бабло будешь сама зарабатывать? – выговорил медведь, словно нехотя, с трудом, но снова пробуя превратиться хоть и не в доброго, но все же человекоподобного гомосапиенса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, я уже немного зарабатываю. Дальше будет больше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Проституткой, что ли, устроилась? – Глаза из желто-карих медвежьих постепенно стали желтыми волчьими.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Теперь ты хамишь, тебе это не идет. Особенно твоему почтенному возрасту… – Девушка демонстративно стала салфеткой старательно стирать кофейное пятно с груди на своем светлом платье.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Заказывать что-нибудь будете? – Около их столика вновь стояла маленькая, рыженькая улыбающаяся официантка в белой кофточке, в белом смешном передничке с блокнотом и ручкой. – Или только чашки бить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Уйди, коза, сгинь! Не до тебя… – чуть повернув к ней голову, процедил Сергей и вновь повернулся к Алине: – Хочешь сказать, что молодого нашла? Да хватит сиськи натирать! – Глаза потухли и словно исчезли совсем, только маленькие красненькие искорки, как габаритные огни улетающего самолета, появившись, ритмично вспыхивали и гасли в глубокой темноте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А если и так… Я хочу любить и быть любимой, – нараспев проговорила вошедшая в раж девушка и тихо-тихо добавила: – Хочу семью… настоящую.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты? Не смеши… Кто он?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сын Путина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У него дочери. Кто?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Значит, Медведева, я их путаю…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, Алина, последний раз спрашиваю: что случилось? – Мужчина тяжело опустился на присевший и просевший под ним стул.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пусть я дрянь, но я ухожу. Или ты считаешь, что я должна еще отработать за доброту твою и щедрость?! – чуть истерично напоследок решила подлить бензина с керосином в огонь неугомонная и достаточно злопамятная Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, я тебе подарки, кстати, дарил… – Беспомощные слова мужчины, сопровождаемые презрительной улыбкой девушки, были захлестнуты и потоплены, словно в бурлящих морских волнах, вдруг налетевшим с улицы шумным ветром. Грозная страшная акула, будто к чему-то прислушиваясь, перестала по-идиотски шевелить плавниками и хвостом автобизнеса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, уже готовая к такому повороту событий и предвидевшая его, тут же сняла со спинки стула и раскрыла на столе модную кожаную сумку, по-детски зло демонстрируя серебряную фурнитуру с надписью «Prada», купленную, кстати, на собственные заработанные деньги. Это на самом деле почему-то произвело на бизнесмена впечатление, его аж передернуло и перекосило в так легко меняющемся лице.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот, браслет Swarovski, кожаный, широкий, золотое кольцо Bulgari с белым жемчугом и тройное кольцо Cartier из комбинированного золота… Ничего не забыла? А еще… вот… Белье ношеное тоже вернуть? Могу прямо сейчас, здесь трусы снять? – Вначале браслет, а потом и два золотых кругляшочка, словно запинаясь о грязную скатерть, с глухим стуком поехали, покатились, закувыркались по столу и были пойманы цепкой лапой оживающего динозавра. Алина даже проимитировала попытку снять трусики, но ее рука была поймана и сжата тяжелой волосатой лапой… бизнесмена. – Не хочешь сейчас, ну, тогда я тебе могу их по почте отправить… И еще, Сержик, не смотри на меня так, словно это я создала все твои проблемы… Я же не виновата, что у тебя маленький пенис. И что ты весь во фрейдистских комплексах. И что воображения у тебя хватает только на… траханье… с собачкой. Придумай что-нибудь еще… Поставь, например, посреди комнаты пару золотых унитазов, как Толя Абрамович, начни туда…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ах ты тварь недотраханная, да я тебя урою вместе с твоим новым хмырем. И твои трусы ему в жопу засуну. Ты меня знаешь… Ты… Да я… А-а-а. У-у-у! – Оживший левиафан прямобегущий, выпрямившись во весь свой реликтовый убойный рост, с грохотом опрокинул в сторону маленький пластмассовый столик. И вдруг внезапно перешел на утробный рык, более соответствующий его ступени развития. Надо ли говорить, что все это сопровождалось трубными звуками и мезозойскими громами и молниями. Липкая слюна, лопаясь, капала с желтых высунувшихся в углах пасти клыков. На Алину это словно уже и не производило никакого впечатления.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаю, поэтому и ухожу. А насчет «урыть», попробуй. Я, кстати, данные и телефон твоей жены достала, Елены Андреевны Милявской, 1975 года рождения, зарегистрированной… Так, город Москва, Кутузовский проспект, дом… Отпустить меня тебе дешевле выйдет. – Алина потрясла в воздухе подготовленной заранее бумажкой, которую по Сашиной просьбе сделали для нее знакомые менты из внутренних войск, с которыми группа гастролировала по Чеченской республике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Левиафан, извивающийся, как подстреленный огромным двухтонным булыжником, тяжело опустился на грешную библейскую землю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Откуда взяла? – Животное задохнулось от возмущения и медленно подкравшегося бессилия, более известного любителям нашей флоры и фауны под названием «писец обыкновенный».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знакомые фээсбэшники помогли. И телефон ее папы тоже нашли, я ведь теперь многих знаю, имя ее родителя, конечно, узнать было несложно, но вот телефон найти значительно труднее… Шифровался человек. – Алина просто брала мужика на понт, так как хорошо помнила, как удачливый продавец машин хвастался, будучи в умат пьяным, что папашка его жены – крупный бизнесмен-бандюк, имеющий связи в даже Кремле, – крышует его бизнес, и потому у него все в шоколаде. И еще папа очень печется о судьбе дочери, особенно после зверского убийства ее матери. – Так что или отпусти меня спокойно, или Леночка и Ленин папочка узнают о твоих похождениях и развлечениях с моей киской. И о том, как ты любишь и почитаешь его дочь. Выслать тебе фотографии, где ты пьяный и голый? И имей в виду, они есть не только у меня… на всякий случай… Забудь про меня, и все. А я про тебя уже забыла. – Алина продолжала гнать понты и уже, как Иоанн Грозный под Казанью, могла праздновать полную и безоговорочную победу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот ведь тварь, – выдохнул уничтоженный продавец машин. Встал, издавая гортанные звуки, и, раскачиваясь и смешно переваливаясь на негнущихся задних лапах, как все ручные цирковые медведи, косолапо пошкандыбал из стеклянной, улыбающейся ему вслед кафешки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина глубоко вздохнула. Он был третьим.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через пару дней, вернувшись с очередных гастролей, Алина набрала номер мобильного телефона Игоря:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуй, Игорек, я прилетела. Все хорошо. Звоню, как обещала. Хорошо, перезвони. Жду. И я тебя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушка нажала красную кнопку на панели телефона. Задумалась. Много раз повторяемые ей мужчинам слова на этот раз немного царапнули сердце. Ничего она его не ждет и не целует. Просто он прикольный, веселый, богатый. Не дурак. Трахается хорошо. Не изгаляется. Ровесник. Нормальный молодой парень, с которым ненапряжно и весело. Но, подчеркнула сама себе Алина, не более того. Не более!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прошло еще минут десять. Трубка зазвонила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алинка, привет. Не мог говорить – занят был. Давай сегодня встретимся, куда-нибудь сходим. Легкая музыка, легкие наркотики… А может, go-go girls…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как говорится, вау! а куда? Опять клубиться в «Крышу мира» или в «Ванильного ниндзю». Надоел этот отгороженный от всех пафос, все эти рожи дебильные, все эти твои Собчачки, Тимати и прочая золотая, но говнистая молодежь… Кстати, уже и не такая молодая… Несут вечно бред какой-то…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обана, девочка, видимо, с коммунистом Зюзюкиным переобщалась, и ей больше зеленые деньги не нужны… А хочешь в «PartiZen», там сегодня дедушка Мазаев и в качестве зайцев – братья Чадовы?..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, милый, деньги мне, конечно, нужны, я ведь еще живая. И мне пофиг, баксы не баксы. Просто достало смотреть на их понты поганые. И я лучше к зайцам в зоопарк поеду, чем к твоему Мазаю… У меня уже на них на всех аллергия. И кстати, шампанское по десять тысяч в глотку не лезет. К тому же по вкусу-то оно довольно поганенькое, кисло-горькое, типа советского «брюта» по сто рублей. И вообще, я полусладкое люблю. А в последнее время стала больше водку уважать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Класс! Это уже диагноз… – уважительно хихикнула трубка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сам ты диагноз, – неуважительно отозвалась другая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, пошли в кино, прикольно даже. Вон во «Временах года» приличные маленькие зальчики… – примирительно отозвался Игорек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это на Кутузовском, где билеты по сто баксов?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Примерно… Ну, не ты же башлять будешь. И вообще, имей совесть, не прикалывайся, не тащи меня хрен знает куда…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, как знаешь, пошли. Лишь бы не заскучать и мхом не покрыться… А какой фильм-то? – зачем-то все еще тянула резину Алинка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А хрен его знает, товарищ майор, как говорят твои друзья. Слушай, а может, чтоб не заскучать, сразу в «Progressive Daddy»? У меня там тусняк знакомый, пустят… – Молодой человек даже задумался. – Или мадам предпочитает «Прагу»? Царский зал или Кремлевский… Смокинг, бабочка, кринолин, швейцары…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кирюшка, бросьте трепаться, – озвучила девушка любимую фразу из «Мастера», – лучше в кино, там темно. И тепло. И этих рож нету…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Супер! Беру на последний ряд. А может, ко мне поедем? Что время терять, давно не виделись… Я так тебя хочу… – многозначительно понизила голос телефонная трубка, – как услышал тебя, сразу… мне мои штаны «Tom Tailor» малы стали и в Томе, и в Тэйлоре. Ха-ха… У меня, кстати, никого все это время не было. – Из трубки прямо жаром пахнуло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно врать-то, трепло экспансивное, – ласково остужала Алина Игоря, сама при этом подогреваясь, – заливало тарабарное!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Правда, правда, я соскучился по твоим прелестям. – Голос, уже понизившийся и потеплевший, обволакивал ее, трогал, гладил во всех местах, разжигая пожар в молодом, неуемном, еще таком глупом, но таком жизнелюбивом теле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну… уломал, еду. – Алина тут же стала оглядываться, соображая, что же ей надеть. – Готовь гондончики. Квартира та же? Не сменил за две недели?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Приняв душ и облекшись в новое белье, точнее, низкие, еле-еле прикрывающие гладковыбритый лобок стринги и чулки телесного цвета, подаренные еще Сережей, Алина вызвала такси. Неторопливо примерила эффектное красное платье, купленное, кажется, Петей, с большим вырезом сзади, в который без труда можно было увидеть низ загорелой красивой спины и верхнюю часть того места, которое обычно остается не загорелым. Потом воткнула ножки в красные же любимые туфли. Подумала, повертелась перед зеркалом и, сняв стринги, бросила их на кровать. Ну, все, теперь готова, как говорит мама, к труду и обороне. Да, потрудиться придется, а вот обороняться не от кого. Ну, и хорошо. А то у меня там тоже скоро мыши заведутся. Больше двух недель никого не было. Да никого уже, кроме Игоря… и Леши… не будет. А кстати, что там сейчас Леша делает?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Достала телефон, занервничав, набрала номер:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Леша, здравствуй! Это я! – Голос даже задрожал немного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуй, Алина, я на митинге сейчас. Через минуту мое выступление. Тут ОМОН везде. Холуи стрекуленковские… Людей много. Шумно. Эти твари наш лес вырубать начали, дорогу хотят строить… Я тебя очень плохо слышу, я тебе перезвоню, когда закончится… – Трубка замолчала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина бросила ее на кровать. Из ее глаз потекли слезы обиды.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему же ты такой мудак… Все так глупо… Ну, скажи что-нибудь, ну, позови куда-нибудь… Только не на митинг. Я все брошу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зазвонил телефон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алло, Лешенька, ты? – искренне закричала Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Такси вызывали, – недовольный женский голос в трубке с вопроса перешел к утверждению, – записывайте номер…. черный «мерседес», на борту написано «Командир»… А Леша вам обязательно позвонит. До свидания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина даже опешила от такого обращения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, девушка. И вам не хворать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Настроение немного поправилось. Много ли надо человеку для счастья. Участия. Простого человеческого участия. Доброе слово, как говорится…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А Лешка дурак, просто дурак. Так нам обоим и надо!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Накинув белый плащ, девушка выскочила во двор, без труда нашла черный, припаркованный у соседнего подъезда «мерин», села на заднее сиденье, плотно сдвинув ноги и полностью запахнув разъехавшиеся створки плаща, назвала адрес: Тверская улица, дом №… Третий подъезд, пятый этаж, да хоть шестой, вспомнила Алина диалог из известной кинокомедии Рязанова. Улыбнулась. Ну, и ладно, зато отдохну. Я никому ничем не обязана! Вот и все…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Игорь был молодым двадцатидвухлетним мужчиной, точнее, конечно же парнем – высокого роста (под метр восемьдесят пять), худощавым, спортивным, крашеным блондином с зелеными красивыми глазами. Он учился на последнем курсе Российского университета нефти и газа, мог бы, конечно, и в МГИМО пойти, но его папашка, вице-президент «Лукойла», настоял на «вонючке». Не бросать же потом бизнес на кого попало, не дорогой же, любимой стране его отдавать и не соратникам по борьбе за капиталистический рай! И Игорь, тяжело вздохнув, пошел в «вонючку» – в конце-то концов, какая разница, где не учиться, а дурака валять… Как говорится, где бы ни учиться, лишь бы не учиться… Папашка все равно вытянет, куда он денется. А нефть за кордоном на бабло менять много ума, а тем более образования не надо… А тусовка – она везде тусовка… Ну, а со старыми приятелями и созваниваться можно, и в клубешниках потом тусить, клубиться. А телки, они по-любому прилипнут, было бы бабло. А его у Игорешинова папани было как грязи или как у дурака фантиков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так что хороший парень растет, перспективный будущий менеджер высшего звена… «В общем, – вспомнила Алина старый анекдот, – еду в командировку, ночевать буду тоже у него…»<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утром, проснувшись, Алина обнаружила пять не отвеченных вызовов от Леши и два от Глынина. Осторожно встав с теплой, даже жаркой, бессонной, угомонившейся постели и выйдя, не одеваясь, на цыпочках в другую комнату, Алина набрала номер продюсера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Але, это я – Алина, ты звонил? – спросила она, зевая и потягиваясь, разглядывая свое загорелое обнаженное, блестящее тело в большом, до самого потолка, зеркале.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, еще спишь? – поинтересовался Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, это мы с тобой во сне разговариваем, что случилось-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Через неделю, в следующую субботу, в семь вечера у нас корпоратив, точнее, концерт, но дома у одного олигарха, в Барвихе. Встречаемся в шесть у метро «Кутузовская». Машину мою знаете. Делаем три выхода. В комбинезонах, в коротких сине-черных платьях и в длинных вечерних. Черные чулки не забудь. Я позвоню Марине, а ты – девчонкам. Поем почти всю программу, запиши последовательность… Голосовые, потом веселые быстрые, потом медляки и мировые хиты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что за олигарх-то? – Девушка переложила телефон в другую руку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хрен его знает, говорят, крутой. У него даже собственный храм есть, приедем, посмотрим… Главное, выступить хорошо. У него день рождения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Будет много известных людей, политиков, бизнесменов… Перед нами Гальская, шансонщица, после нас Алегровян. Давайте сегодня встречайтесь и репетируйте. Отрабатывайте синхроны. Выступить надо так, чтобы у всех все встало. И в прямом и в переносном смысле. Понятно?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И у тебя? – Алина, улыбнувшись, потрогала свою левую грудь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что, у меня?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Чтоб встало! – Девушка весело расхохоталась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Иди в одно место, а именно на репетицию. Позвони в «Марк Аврелий», узнай, во сколько свободен зал, и шуруйте. Все, обнимаю.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ровно в восемнадцать ноль-ноль субботним вечером Алина открыла заднюю дверку Сашиного черного внедорожника. Рядом с продюсером, на пассажирском месте, уже сидела директорша Марина в своей вечной бейсболке (она, наверно, в ней спит и в душ ходит, подумала девушка) и рассказывала ему веселые байки из своей прежней шоу-бизнесовской жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через минуту появились Анька с новой, очень сексапильной и не глупой на вид солисткой Юлией…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, кстати, Ксюша ушла из группы, влюбившись в командира дивизии, полковника Бородая. Она хоть и вернулась вместе с «Фейсом» в Москву, каждый день созванивалась с полковником, иногда и по несколько раз в день, а потом он прилетал к ней в Москву, затем она улетела туда к нему. И уже объявила всем о помолвке и предстоящей свадьбе. Девчонки ее поздравляли, кто-то отговаривал, но Ксюха уже все решила и со всеми потрохами отдалась полностью захватившей ее чувства, мысли и тело любви. Но в один прекрасный день, говорят, явилась не запылилась жена настоящего полковника и выставила Ксюху за порог. Бородай подергался, помычал, но даже пальцем о палец не ударил, чтобы что-то изменить. Офицеры части, которые были в курсе этого вспыхнувшего романа, а это была практически вся часть, сочувствуя Ксюхе, между собой материли Бородая, потом трое из них взяли ее вещи, отвезли Ксюху в аэропорт и посадили на ближайший борт в Чкаловский. Извинились за своего командира, помахали на прощание ручками. И адью… Самолет взял курс на Москву. Ксюха проревела всю дорогу и после. Потом пришла в себя, увидев, что Москва не хуже предместий Грозного и что вокруг очень много новых мужчин и с погонами, и без, но в группу все-таки не вернулась – было стыдно, да и место уже было занято. По непроверенным слухам недоброжелателей, она стала работать секретаршей Матова и выполнять все те обязанности, которые приписываются всем классическим секретаршам. Но такая, видимо, у нее судьба – быть при ком-то и под кем-то…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Концерт в Барвихе. Каримыч<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Итак, группа была в полном сборе. Машина замигала левыми поворотниками и, вырулив на середину Кутузовского проспекта, пошла прямым курсом по Рублево-Успенскому шоссе на Барвиху…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Арнольд Каримович, это Глынин, группа «Фейс», звоню, как договаривались. Мы уже на подъезде к вам, проезжаем столбик «седьмой километр». Как дальше?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Очень просто, – помедлив ответила трубка. – Напротив белого здания… видишь его?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пропустив машины, идущие по встречному направлению, аккуратно поворачиваешь налево в проулок. Проезжаешь сто метров, видишь большой зеркальный щит, – спокойно и уверенно, как движок «бентли», рокотал приятный мужской голос, – который из метро спи… эвакуировали… Видишь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вижу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так вот он тебе на хрен не нужен, едешь дальше. А в этом доме живет… жил Абрам Моисеевич, он обанкротил банк «СПБТ-кредит». Сидит, милый. И не скоро выйдет. Напротив дом видишь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тоже не мой. Там Алик жил. Грабежи, разбои. Рэкет-крекет. Сидит, собака, – веселился голос. – А следующий дом с башенкой видишь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Желтый в елках?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да. Там Мила Андреевна, бывшая жена депутата Гудякина, живет. Стервоза страшная! Мужиков раз в месяц меняет. Был даже азер-бей-дж-анец. Ха-ха-ха. Титьки четвертого размера у нее соответственно. – Голос сам от себя получал удовольствие. – Такие, говорят, Берия любил…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Берия жену свою Нино любил и работу… Тут лес пошел и метров через двести справа видна крыша красная…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошее у тебя зрение, значит, еще лет двадцать можешь водку пить и девок трахать… Туда тебе не надо. У тебя машина какая?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «Ниссан-Террано 2», джип…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, значит сможешь проехать, у нас тут лужи… Доехал уже до шлагбаума, что рядом с белой стеклянной будкой, по левой стороне?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Проезжаю уже, проехал, точнее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну и дурак. Сдай назад. И поверни налево под шлагбаум… Повернул?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Подождите, секундочку… Сейчас, сейчас. Да-а-а, теперь повернул.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Видишь, много-много машин и людей? Это ко мне…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я догадался… – Глынина разговор уже начал напрягать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Церковь проехал?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Подъезжаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вон, видишь, девушка в белом платье с красивой попой и с цветами?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не задави, попу жалко… А за ней мужик в пиджаке…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Его можешь давить. Это генерал-полковник ФСБ. Шутка. А вон мудак какой-то в белом смокинге и черной бабочке с бутылкой стоит и по телефону треплется, видишь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, так это я. Тормози, приехали. Ха-ха-ха!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Машина остановилась на углу белой крепостной стены высотой метров семь-восемь. С одной стороны этой стены, где, как растревоженный улей, гудели и суетились приехавшие гости, были огромные с высокой аркой ворота, ведущие во двор крепости. Дальше, за воротами, прямо в стене красовалось элегантное крылечко, огороженное белыми резными каменными перилами. Это был вход в домашнюю церковь, освященную, как потом рассказали Глынину и девчонкам, самим патриархом. Этот храм по выходным и праздникам распахивает свои гостеприимные двери для всех жителей этой части Барвихи. В другую сторону, метрах в пятидесяти от громадных ворот, являющихся географическим центром необъятной стены, располагались ступеньки, ведущие вниз в трапезную, состоящую из нескольких залов. Другая видимая от угла стена имела несколько маленьких дверей, в которые то входили, то из них выходили обслуживающие это празднество тела и духа маленькие черненькие люди. Угловая башня, ближайшая к глынинской машине, имеющая внушительные размеры и располагающаяся примерно над одним из залов трапезной, очень мешала рассмотреть шести-, семиэтажный белый мраморный особняк с черной аскетичной крышей – скромное жилище нашего именинника.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуйте, Арнольд Каримович, я Саша Глынин, а это мои девчонки. Нам куда?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– К черту на рога! Ха-ха-ха! – Олигарх подмигнул девушкам и похлопал Александра по плечу. – Пока отдыхайте. Сейчас до восьми часов тут потусуемся. А когда на верхней террасе накроют, туда пойдем. Вы вторые выступаете, после Гальской. Она уже там, готовится. После вас – Аллегровян. Где твой звукач, пусть идет тоже, смотрит. Вон Юра проводит…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Марина ушла за невысоким, очень подвижным человеком – смотреть аппаратуру и микрофоны. Саша и девчонки затерялись в соснах, елках и толпе…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, милая, – вальяжный, вкрадчивый гортанный голос подруги Розки не узнать было просто невозможно, – ну, вот и ты здесь… Какими судьбами? Нового папика подцепила или так, фоном, ищешь новенькую жертву?.. Или ты все еще с банкирчиком Петей, необузданно посещающим твои неисчерпаемые раскаленные недра?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я с ним, как и с Сергеем, персонально для твоего сведения, давно уже разбежалась, – натужно улыбнулась, обнимая подругу Алина, – и к любому мужскому вожделению уже не питаю необъяснимого уважения, как некоторые… голддиггерши…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что, один Игорек прокормит? Он, конечно, богатенький Буратино… Папа где, в Лукойле, кажется, работает? Но жениться на тебе он вроде бы не собирается… А может быть, мне его отдашь, если вдруг тоже разбежаться соберешься. Ты сведи меня с ним, ладно? Соедини с блуждающим сперматозоидом вечно неудовлетворенную, страдающую яйцеклетку. Не забудь лучшую подругу, я ведь о тебе всегда помню… – Розочка пыталась заглянуть подруге прямо в самый омут ее, ох, какой темной души. – Пойдем, жадина… Ни себе, ни людям… Я тебя со своим новым полировальным автоматом познакомлю, помнишь хоккеиста? Это его друг, правда, тоже хоккеист… – весело и как бы случайно продолжила золотоискательница Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты шайба? – недовольная неожиданной встречей со сдержанной улыбкой спросила Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему шайба, я похудела… Разве плохо выгляжу? Ты меня уже не хочешь, милая?! – прикусив нижнюю губу, втянув живот и выпятив вперед грудь и как бы еще и сдавив себя за животик и попочку с двух сторон ладошками, томно проговорила Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Шайба потому, что тебя перепасовывают от одного к другому, – со змеиной нежностью на розовых губках, словно попав в террариум друзей, проговорила добрая Алина, уже тяготясь этой встречей, – а хоккеистов своих ты уж полируй сама, без меня. Извини, мне это давно уже не интересно. Ошибка молодости. Ладно, извини, пока. Меня Саша и девчонки ждут. Мы тут с концертом. Так что посмотришь на нас, если твою хоккейную команду внутрь пустят… Шутка. Целую… – Алина, поймав на себе несколько вожделенно-взыскующих взглядов и зло улыбнувшись Розочкиным неутолимым недрам, яркой краской проступившим на ее неудовлетворенном лице, стремительно скрылась в толпе и соснах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О-ё-ё-й, можно подумать! Совсем охренела, подруга. Я же ее, главное, и познакомила. Вот неблагодарная… А у самой сиськи в два раза меньше моих. Ладно, посмотрим еще… – справедливо возмущалась вслед ретировавшейся «певичке» отверженная «лучшая подруга».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вокруг было очень шумно и весело. Алина еще никогда не была в подобном месте и со смешанным чувством неприятия и жгучего интереса смотрела по сторонам. Ей случалось выступать в коттеджах, но в таких… Напротив церкви на улице, с наружной стороны крепости, была разбита большая синяя палатка, внутри которой белел накрытый стол с легкими закусками для всех желающих, там же стояли бутылки с красным вином, разливаемым по белым пластиковым стаканчикам юркой прислугой в белых фартучках, надетых поверх голубых платьев. Еще три таких же столика, правда, без палаток были расставлены вдоль белой стены между роняющими терпкие желто-зеленые иголки соснами. Рядом с воротами подрагивали, надрываясь, большие черные динамики, из которых во всю мощь, заглушая природу и всю немощь и глупость окружающего современного мира, звучали боевые русские марши, вальсы и советские песни сталинских времен. Под их аккомпанемент Алине вдруг явственно захотелось «строить и жить», делать что-то хорошее, захотелось родить много-много детей. В ушах и мозгах еще торжественно гремел всколыхнувший ее усталую душу гимн «Артиллеристы, Сталин дал приказ», а округу уже затопила, заглушила своей исповедальной, но не исповеданной грустной силой старая русская томительная, но такая родная и пронзительная песня. Казалось, что под нее, в такт этому вальсу начали кружиться вековые сосны, ровесницы этого бессмертного произведения и тех роковых, обрушивших Россию событий… Кружились сосны… От глотка вина и от пьянящего свежего соснового воздуха, покалывающего носоглотку зелеными иголочками счастья, у Алины слегка закружилась голова. Ей захотелось запеть, выдохнуть щемящую песню во всю мощь своих молодых сильных легких, взмахнуть крылами рук или руками крыльев и подняться с шумящими соснами наравне, а может, даже выше, в голубое-голубое, разлившееся, распластавшееся шире моря небо…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли, – прямо ей в ухо забасил чей-то голос, пытаясь перекричать звучащую на всю округу песню. Одновременно с этим рука, принадлежавшая этому голосу, попыталась обнять ее за талию и даже чуть ниже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, с удивлением взглянув на самодовольную, уже немного поддатую физиономию незнакомца, отшатнулась в сторону, оттолкнув непрошеную руку, и быстрым шагом направились к Александру, стоящему неподалеку и с кем-то оживленно разговаривающим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саш, тут козел какой-то приставать пытается… – Девушка почти прижалась к своему продюсеру.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, и пошли его, только аккуратно, не оскорбляя и не матерясь… А лучше держись рядом, что вы все разбрелись куда-то… Уже скоро наверх пойдем. – Саша, оглянувшись в сторону обидчика, демонстративно обнял Алину и повел ее к стоящим неподалеку Аньке и Юле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наглый незнакомец, лыбясь во всю гладковыбритую рожу, посылал Алине воздушные поцелуи, пытаясь показать жестами, что ничего плохого он не совершал. Что, мол, тут такого… Но эту пантомиму прервал Арнольд Каримович, похлопавший незнакомца по плечу и что-то прокричавший ему на ухо. Потом заиграл непобедимый нетленный «Варяг», и со словами «Наверх вы, товарищи, все по местам» веселая толпа двинулась вслед за Каримовичем в дом, на второй этаж, на террасу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Толпа прошла через шикарные, выложенные белым мрамором и заставленные плетеной мебелью залы трапезной и поднялась по неширокой белой мраморной лестнице на второй, такой же белый и мраморный этаж. Надо сказать, что весь дом оказался белым и мраморным. Достаточно аскетичным. И только его хозяин составлял исключение, подтверждающее правило, он был тоже весь в белом, но мраморным не был. Как раз наоборот. Это был очень подвижный, достаточно высокий, поджарый, совсем не молодой брюнет, у которого в этот день была своеобразная дата – шестьдесят шесть лет. Но выглядел он очень хорошо, бодро, все время шутил и повторял, особенно когда его поздравляли свои и приехавшие священники.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, что не шестьсот шестьдесят шесть лет, батюшка, благослови. Ха-ха-ха. Батюшка, да ведь. Ха-ха-ха, – надо сказать, что он не страдал гексакосиойгексеконтагексафобией, то есть страхом числа 666, просто оно его немного тревожило, примерно как несломленный судьбой Гондурас. И, взяв батюшку под руку, он уводил его к ближайшему столику с красным вином, повторял:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не пьянства ради, а здоровья для! Так ведь, батюшка? Благослови на принятие напитка… Как говорил преподобный Амвросий Оптинский, я во враче не нуждаюсь, а за вас не ручаюсь… Что же делать, раз мы еще среди тех, кто во враче нуждается… Ха-ха-ха. Ваше здоровье, батюшка… Не святые мы, не святые…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И, выпив с батюшкой, тут же шел к очередному гостю, обходя всех по очереди, не оставляя никого обиженным и обделенным верховным хозяйским вниманием. И уже откуда-то издалека слышалось:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пьянство грешно, но без него не смешно. Ха-ха-ха!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А на умильный, но полный нежного сарказма вопрос миловидной природной брюнетки, с полненьких ножек до умненькой головки усыпанной маленькими бриллиантиками, трогательной любительницы отечественного кинематографа: «Все-то ты в трудах праведных, царь-батюшка, все-то в трудах. И сейчас не можешь без заботы о ближнем…» – без тени сомнения, весело и непринужденно отвечал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Наше православие, матушка, это учение о том, как жить и быть счастливым, сделав счастливыми других. Ха-ха-ха! В первую очередь других, да. Надо отдавать последнюю рубаху ближнему своему. И кстати, подставлять щеку… Ну-ка, поцелуй… Ха-ха-ха! И последнюю рюмку. Вот, возьми… Не то, что ваш иудаизм…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что же наш иудаизм, царь-батюшка? – с радостной, но еще немного настороженной улыбкой продолжила опасную игру очень миловидная большеглазая толстушка, взяв с нескрываемой приятцей под ручку христианского апологета.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Аз ох-н-вей, мама дорогая… А иудаизм, как показывает история и пишут умные головки, в том числе и еврейские, это инструкция, как быть счастливым за счет других, – как потомственный участливый психиатр, в детстве переводивший бабушек через проезжую часть в неположенных местах, вкрадчивым сладким голосом продолжил молодящийся апологет, – ха-ха-ха! Умное, тонкое, я бы даже сказал, руководство или предписание, очаровательница… Ха-ха-ха!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Может быть, ты тогда и об исламе выскажешься – для полноты картины? Просветишь меня, темную. Об их коллективном, упрямом пути к счастью? – Ее губы плотно сомкнулись, словно коленки девственницы, зато большие выпуклые, немного слюнявые глаза, медленно пульсируя и меняя формы и оттенки, словно брачующиеся океанские медузы, потянулись к мужчине для долгого и неотвратимого засоса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А это самое трудное… Что, благодетельница ты моя, я тебе уже так быстро надоел, ты хочешь, чтоб меня скорее зарезали? – Каримович весь как-то съежился, покрылся продолговатыми морщинами и пожелтел, словно китаец. – Ха-ха-ха! Читай умные книжки… Или у тебя нет времени, кормилица? Либо читать, либо зарабатывать и быть счастливой… Как говорится, у деловых евреев даже время в обрез. Ха-ха-ха! Хотя недавно, кстати, прочитал у Гейдара Джемаля (не путать с Гайдаром!) интересную мысль. Он говорит об исламе как учении героев… Говорит, что тех из них, кто бросает сознательный фундаментальный вызов глобальному социуму, оправдывая себя правом собственной смерти и даже желанием, волей собственной смерти, можно назвать настоящими воинами. Готовность платить собственной смертью дает им право бросать вызов всему. Всему миру. Светским законам и устоям. Таковы исламские фундаменталисты, таковы партизаны Южной Америки, другие радикалы… В России, кстати, это кавказцы, борющиеся против режима… И даже русские, которых становится все больше и больше, которые тоже бросают вызов системе и, значит, поддерживают ислам, самый оппозиционный системе одиозный путь. Пусть это провокативный, далекий от них путь, но они не хотят быть зомбированными, можно сказать, штампованными в недрах ЦРУ или там ФСБ дегенератами. Это некий коллективный Прометей, укравший у олимпийцев огонь и отдавший его возящимся во мгле людям. И за это прикованный к стене… Ну, и так далее…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я, конечно, не со всем тут согласен, но суть примерно такова. Это своими словами, божественная, своими словами. Евреев он в виду не имел, ха-ха-ха! – Лицо олигарха опять стало нормальным, залоснилось и даже помолодело. – А вообще, загляни хотя бы в Интернет, там все это есть. И умно и коротко, о, счастливейшая из бессмертных, работница банка. Ха-ха-ха! А ты знаешь, чем отличается православная жена от еврейской? – Православная имеет настоящие оргазмы, но поддельное золото… Ха-ха-ха! Правда, ведь? А вот по аналогии буддизм, милейшая, это учение о том, как уйти в астрал и там остаться навсегда, и вообще не думать о счастье. Поэтому мы с тобой и не буддисты. Да ведь, мама дорогая?! – На лбу помолодевшего хозяина дома стали явно обозначаться пульсирующие засосы. – Мы хотим и будем наслаждаться жизнью. Дай-ка, я тебе ручку поцелую… Ха-ха-ха!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И он шел дальше, элегантно приобняв хорошенькую толстушку, нашептывая что-то в ее слегка оттопыренное персиковое, трепещущее при каждом дуновении его голоса ушко.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А когда к нему подошли двое смуглолицых работников из обслуживающего персонала и задали какой-то вопрос, касающийся текущей работы, он громко, привлекая всеобщее внимание, исчерпывающе ответил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Делайте свою работу, делайте. Как говорил товарищ Сталин товарищу Ежову, который был ростом метр пятьдесят один, что вы задаете глупые вопросы, ведь вы же не маленький… Ха-ха-ха! Точно. Ха-ха-ха! – И весело подмигивая хорошенькой толстушке-банкирше, не могущей оторвать от него свои засосы, продолжил: – И не стойте, словно деревянные, «страха ради иудейска», как говорится в Евангелии. Я не икона, сами думайте. Идите, идите, работайте…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гости вышли на большую белую открытую площадку на втором этаже, расположенную между угловой башней и огромным хозяйским домом. Слева и справа эту площадку ограждали белые, высотой чуть менее метра, толстые резные мраморные перила. А за ними шумели и гнулись, раскачивая собственный воздушный свод и дом с гостями, пахучие вековые сосны, в шершавых хвойных просветах между которыми просматривался высокий, похоже, бронзовый монумент, издалека чем-то напоминающий тот, что снесли «ребята-демократы» в начале лихих девяностых с площади между зданиями КГБ и «Детского мира». Заходящее алое, словно раненое, солнце слабеющей рукой отправляло свой остывающий свет в невидимую Глыниным сторону обелиска. Поэтому лицевая его сторона находилась в тени, отчего он весь казался мрачным и даже зловещим, словно облитым кровью. И только контуры фигуры, особенно плечи и голова, отливали ярким холодным блеском умирающего сегодня светила. Немногочисленные короткие лучи, еще верные умирающему хозяину тверди, выбиваясь, вырываясь из-за прикрывшей памятник тьмы, образовывали вокруг него слабое свечение, усиливающееся вокруг верхней части фигуры. Казалось, что на голове неведомого героя сияет блистательная бриллиантовая корона, увенчанная нимбом, а плечи его покрывают золотые погоны властителя вселенной, почему-то, по какой-то неведомой иронии судьбы отгородившегося от этого мира вековыми, мудрыми, все понимающими и хранящими его важную тайну деревьями. А сверху раскинулось небо, серо-голубое, с впитавшейся терпкой йодистой желтизной, вечернее, такое переменчивое, такое всеобъемлющее небо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прямо на площадке, сливающейся со стремительно сереющей синевой, смешно топорщились расставленные столы со стульями. Одна площадка соединялась с другой, находящейся над перпендикулярной стеной, там расположился уютный бар, заставленный бутылками с вином, коньяком, виски и шампанским. Тут же рядом помощники Арнольда Каримовича складировали многочисленные яркие лакированные бумажные сумки, набитые ценными подарками для дорогого именинника. Повсюду были расставлены вазы, из которых как бы вырастали яркие разноцветные букеты в громко шуршащих на ветру целлофановых, словно медленно трескающихся, упаковках. За барной стойкой и около нее суетились и колдовали профессиональные официанты в черных фраках с черными же бабочками на длинных шеях. Они летали, порхали, носились между столами с чуть оттопыренными, как хвосты стрижей, фалдами фраков, успев что-то поставить и что-то забрать, а также разлить в звенящие хрустальные бокалы и рюмки терпкое красное вино, золотой коньяк или ледяную серебряную водку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Под большим зеленым навесом в дальнем углу площадки, примыкающей к северной стене церкви, стояли и тихо разговаривали два недавно познакомившихся человека – Глынин и его собеседник Мирный Мирон Сергеевич.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мирный<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да-а-а, Арнольд Каримович развернулся, широко празднует. Артистов назвал… Счастливый он человек, как думаете? Гостей человек двести приехало. – Саша, как новоиспеченный естествоиспытатель, с интересом рассматривал снующую туда-сюда разношерстную публику.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Показуха это все, шальные деньги, – устало и зло проговорил Мирон Сергеевич, моложавый крепкий человек с профессорской бородкой, очень проницательным неуспокоенным, рвущимся откуда-то из глубины души взглядом и седым бобриком на крупной голове, – вряд ли это приносит ему счастье… Тут ведь пора поставить главный вопрос, с колыбели довлеющий над человечеством: «Камо грядеши?» А ему-то уж пора о смысле жизни задуматься. А жизнь наша в последние двадцать лет стала бессмысленной, потеряла, как говорили раньше, высший смысл. Цель. Жертвенность. Посмотрите на всех этих генералов, министров, банкиров… Вши, глисты, паразитирующие на теле Родины. Воры, продавцы. Суетящиеся вокруг денег священники… Опять лукавый послал искушения матушке нашей России. Ну, не церковь же, встроенная в эту крепостную стену, окружающую барский покой, и населенная кормящимися с ладони этого барина попиками, этот смысл и цель олицетворяет… И можно ли по этой крепостной стене дойти до Бога? Конечно, у каждого свой, неповторимый, путь к Господу, узкий, тернистый, порой извилистый, но этот… А вши, они и есть вши. Ползают, кусаются… А ведь сказано: «По делам их узнаете их»… Сейчас Россия из всех этих новых лишайников, травясь и страдая поносом, заново учится вырабатывать пенициллин. И волнения уже начались. И власть занервничала. Я далеко не уверен, что для того, чтобы приблизиться к Богу, надо было рушить социализм, коли он уже был и работал. Ведь он даже при частично закрытых церквях был намного ближе к Богу, чем нынешняя Россияния. Да, некоторые терпели, но это был Промысел Божий. И церквей карманных не было, да и батюшек таких вот приспособленцев… Тогда что-то святое у людей было. А сейчас, прости Господи, – Святой Доллар, Святой Евро да Страстотерпец Рубль?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А народ, как всегда, молчит и вырабатывает иммунитет ко всему этому. А Арнольд Каримович, видимо, церковью этой душу свою спасти хочет… – как-то философски поддакнул Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, насчет спасения души там решат! – Мирный посмотрел на небо, потом на храм, перекрестился. – Церковь-то эту он построил на крови. В прямом смысле, как я понимаю. На отобранные у народа деньги. Помог закрыть несколько заводов, потом обанкротил несколько крупных банков, в которых крутились деньги от продажи этих заводов, помогал распродавать имущество Советской армии и так далее. Согнал с земли людей, живших здесь. И все так играючи, с шуточками, юморком. Даже с патриотической бравадой. Не знаю, не знаю, не тяжела ли для Спасителя такая жертва, нужна ли она ему?!. Господь-то людям помогал. А Арнольд Каримович теперь вон под святые русские романсы и сталинские гимны продолжает веселую жизнь… – Мирон Сергеевич, грустно улыбаясь, смотрел на Глынина глазами прозрачными, но уже омраченными тучами, как сегодняшнее небо. – Вместо рабочих и крестьян создали новый класс – трутней, воров и проституток. И из них теперь придется ждать появления нового человека, некоего россиянца…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В каком смысле нового?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, раньше был сын рабочего и колхозницы, ну, или там прачки. А теперь будут сын или дочь проститутки и бандита. Я не говорю даже обо всех наших так называемых спальных, заселенных непонятно кем районах. Но скажите, кем будут не по социальному статусу, а по происхождению дети россиянского олигарха (читай, бандита) и его очередной пятой-шестой жены-модели (читай, проститутки)? Если говорить по-простому, не высокопарно. – Мирный, улыбаясь, сни сходительно рассматривал парочку длинноногих привязанностей банкиров, прогуливающихся на той же открытой площадке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы Мирон Сергеевич, как я понимаю, считаете, что богатому так же трудно войти в рай, как верблюду пройти через угольное ушко? – почему-то, глядя на волнующиеся сосны и невозмутимого, веселого Арнольда Каримовича, в раздумье проговорил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, это Новый Завет. А сказали вы, Александр… Простите, как ваше отчество?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Давайте так, без отчества. Вы ведь старше. Да и как я написал еще в детстве,<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;У поэта не бывает отчества,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;У поэта – имя и Отечество…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Красиво сказали… А по поводу вашего вопроса думаю, что все конечно же не так прямолинейно. Вспомните русских купцов, повторяю, русских… Например, владельца Прохоровской Трехгорной мануфактуры Тимофея Васильевича Прохорова. Нынешний жираф «Ё-мое-шный» к нему никакого отношения, кстати, не имеет. Так вот, он был уверен, что богатством можно душу и спасти. А можно и погубить. Смотря, как ты это богатство заработал и как его потом употребил. Он ведь даже составил своеобразный моральный кодекс купечества – «О богатении». Он в нем писал, что частенько богатство приобретается только ради сластолюбия и тще славия. И это очень плохое, очень вредное богатство. Оно тянет душу к погибели. Богатство хорошо то, приобретая которое человек совершенствуется духовно, становится нравственнее. Над которым человек не трясется, как Скупой рыцарь, а которым он делится с другими. С которым приходит другим людям на помощь. В богатстве нет ничего страшного, сатанинского. Лишь бы человек не забыл Бога и Его заповедей. Богатый человек должен, обязан заниматься целесообразной, серьезной благотворительностью. Должен твердо знать и понимать, кому и сколько нужно дать… И во имя чего…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы прямо стихами заговорили…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А наградой человеку, делающему добрые дела, должно служить ясное понимание того, что он живет в Боге. – Глаза говорящего стали выразительней, заблестели сильнее, словно их промыли только что свежей морской водой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, но почему-то, кстати, именно там, на фабриках у всех этих благотворителей – Прохоровых, Морозовых, Мамонтовых, и произошли первые стачки рабочих. – Глынин поднял правую руку в ответ машущим ему издалека, видимо, потерявшим и теперь увидевшим его девчонкам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, правильно. Но, во-первых, одно дело думать, верить во что-то, а другое – эту думу воплощать в жизнь. А во-вторых, это скорее вина не их, а правительства, полиции, даже духовенства. И еще морально-нравственного состояния самого народа. Его отпадения от Бога. Я говорю о человеке, живущем в Боге истинном, погруженном в нравственность, а не внешне выполняющем обряды. И выпячивающим в себе любовь к этим обрядам и атрибутам церковной жизни. Потому что, как писал замечательный писатель-фантаст и ученый-палеонтолог Иван Антонович Ефремов, все разрушения государств, даже империй происходят при утере нравственности. И это единственная действительная причина катастроф во всей истории. Исследуя причины почти всех катаклизмов, мы приходим к выводу, что разрушение всегда носит характер саморазрушения… – Было понятно, что обсуждаемая тема является для Мирного предметом вдумчивого и тщательнейшего осмысления. Он весь словно загорелся изнутри, даже помолодел внешне. – Вон ведь, кстати, бывший семинарист и отец всех народов, хоть и не стоявший никогда напоказ со свечкой, но посещавший храмы тихо, незаметно, не разрушал, а все время созидал. Сам учился всю жизнь, совершенствовался, менялся. И строил фабрики, возводил заводы, школы, науку поднимал. Конструировал страну и нацеливал ее в космос. А храмы разрушали не благодаря, а вопреки ему. Вся власть была в руках инородцев, все силовые структуры принадлежали Лейбе, курировались из-за рубежа. А Сталин был, особенно поначалу, не владыкой-диктатором, а всего лишь первым среди равных, неуклонно набирающим авторитет и силу. И он как раз со всеми этими разрушителями-то и боролся. И достал неугомонного Лейбу аж в Мексике. И кстати, патриаршество на Руси не царь-батюшка, а он, красный вождь, восстановил и отменил ленинский указ от девятнадцатого года о преследовании священников. И сделал людей поголовно грамотными, то есть, творчески созидая, искренне помогал им найти Бога, воспитывая их и обучая… создавал свой, нацеленный в Русский Космос народ. Поэтому правильно говорит Порохов, что у русского человека душа – христианка, но сам народ – сталинист. Все остальное не народ, а толпа, склонная к самоуничтожению. Сейчас вон потеряли вектор развития, и посмотрите, что стало… Оглянитесь вокруг, народа нет, идеологии у страны нет, вся молодежь неграмотная, зашоренная, нелюбознательная.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, согласен. Я, кстати, слышал, что Сталин, учредив Сталинскую премию, не государственные деньги раздавал, которые были нужны в промышленности и сельском хозяйстве. А тратил свои собственные, личные средства, которые получал со всего мира как гонорары за свои труды, изданные многомиллионными тиражами на многих языках. А когда умер, его было практически не в чем похоронить. И на сберкнижке его лежало двенадцать с чем-то рублей. Вот это, видимо, поистине счастливый человек. Жил для других. Во имя своей страны. Ни копейки чужой не взял. Хотя и вокруг него тоже столько мерзавцев крутилось… Поэтому знаете, что я все-таки думаю, даже уверен – богатство губит душу, причем в прямой пропорции от его количества. Человек становится другим, думает о накоплении, о бизнесе. В нем погибает творчество, творец, то есть Бог.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, нынешние не такие, как Верховный… Вон патриарх, сколотивший, по слухам, бешеное состояние на торговле сигаретами и алкоголем, освобожденными от импортных пошлин, не стыдится надевать дорогие часы за несколько тысяч долларов. Ведет себя как светский чиновник. А у них вообще сейчас часы – это имиджевый индикатор, показывающий уровень достатка. И у них теперь, как на Западе, принято, чтобы стоимость их была порядка двух процентов от годового дохода. Перед монахами крутость свою показывает, что ли? – Мирон Сергеевич в недоумении пожал плечами. – Или они там друг перед другом любовницами да проститутками выпендриваются?! Но ведь это патриарх, монах, – уму непостижимо!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Больна наша церковь, больна. И государство больно. А пенсионерам и военным платить якобы нечем. Рабочих и крестьян просто уничтожили, как класс… Еще вон уранополитизм против патриотизма придумали. Какой-то поп Шапкин свободно, открыто проповедует, что христианин не должен любить свое Отечество, свою Родину, свою Россию, заявляя, что слова праведного Иоанна Кронштадтского: «Люби Отечество земное…» – якобы противоречат Слову Божию. Да что ж это такое! А ведь о любви к своему Отечеству говорили и Игнатий Брянчанинов, и Филарет Московский, и Иннокентий Херсонский, и Лука Войно-Ясенецкий, и Иоанн Восторгов, и другие… – Мирон Сергеевич как-то обреченно, как паровоз, израсходовавший, сжегший все топливо, остановился, провел ладонью по вспотевшему лбу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пауза длилась с полминуты. Говорить не хотелось. Глынин с трудом, захваченный пафосом и негодованием Мирного, продолжил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И литературу, которая была совестью народной, мерилом нравственности – тоже загубили. И, что немаловажно, читателя. Думающего, мыслящего. Все, чем Россия выгодно отличалась от других стран.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что вы хотите, – вновь оживился Мирный, – они же все разбогатели, в прямом смысле воруя. И убеждены, что по-другому нельзя. Любой талант они ненавидят заранее, ростком втаптывая в землю. Не поддерживают ни тех, кто за сильную власть, ни тех, кто за свободу личности… Я утрирую, конечно. Наоборот, они их боятся… Они временщики все. Никакой ответственности, никаких обязанностей, только прав набрали себе. Борис Николаевич так и говорил: воруйте, пока я у власти. Уйду, говорил, будет поздно. Сам слышал… Но оказалось, что никогда не поздно… И культуры никакой, царствует бескультурье. Разврат, разнузданность, вседозволенность, непристойность. Зачем им культурный, творческий народ? Им нужно быдло. Стадо. Все по Даллесу, а то и по Гитлеру… Им нужны организмы, способные только, как писал Юрий Мухин, «жрать, срать и трахаться». На этом легче заработать, а быдлом легче управлять…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Народ русский погибает, самоуничтожается, впадает в беспробудный сон, не без помощи заинтересованных забугорных сил, конечно. Только мусульмане, особенно чеченцы, начинают обретать свою аутентичность, свою подлинность. – Глынин вспомнил свои поездки по Северному Кавказу, умные жесткие лица чеченских и дагестанских эмиссаров здесь, в Москве. – Мне даже иногда кажется, что именно они могут сыграть ключевую роль в изменении социальной картины общества, смогут встряхнуть и оживить спящий русский этнос. Не знаю только, с каким знаком, плюсом или минусом. Помните, как у Пушкина Руслан разбудил спящую голову Богатыря? Кстати, ведь именно кавказцы дольше других хранили верность государю, будучи даже его личной охраной… Я уж и не знаю, на что еще теперь можно надеяться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто знает, кто знает… Бог не Тимошка, думает немножко. Обычно при сильном, чрезмерном нагревании жидкости энтропия, то есть разлад, хаотическое движение молекул, увеличивается и жидкость превращается в газ. Но есть такие жидкости, которые при нагревании образуют ячеистые структуры. То есть вместо хаоса происходит самоорганизация структур. – Проницательные, прозрачные глаза Мирного сверкнули, потемнели и сделались стальными, как у Виктора Талалихина, идущего на ночной таран. – Эти эффекты описаны в нелинейной неравновесной термодинамике. А ведь социальная структура нашего общества и является нелинейной и неравновесной. Может, еще чуть-чуть – и случится Русский Бунт – беспощадный, но осмысленный! Россия непредсказуема.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Быть может… Порохов тоже все время уповает на Русское Чудо… Простите, но нас, кажется, уже зовут. – Саше было очень интересно, ему не хотелось прерывать общение с Мирным, но он боялся пропустить начало концерта, ради которого он, собственно, здесь и находился. – Надо идти. Мне было с вами безумно приятно общаться, надеюсь, еще поговорим. Вы так убежденно рассказывали…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И мне с вами приятно… А кто вы по профессии?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Писатель, поэт. Работал у Порохова в газете «В будущее».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, наш человек…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но, правда, похоже, что все это в прошлом. Надо семью кормить. – Глынин грустно улыбнулся и втянул носом прозрачный воздух с густо замешанными в нем хвойными ароматами. – А деньги зарабатываю, можно сказать, на антикультуре. Песни пишу нашей эстраде. Да вот вокальную девичью группу привез, которая будет сегодня выступать… А вы кто, простите?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да-а-а, смешно получилось… Что мы с вами тут делаем?! Хотя все сейчас так перепуталось, где «красные», где «белые»? (и там, и там одни «голубые»). Березовский вон, на всякий случай, держит у себя картину «Красный Ленин»… А Хакаманада недавно по телевизору плакалась, психовала, что почти у всех ее друзей-олигархов дети-сталинисты… Дай-то бог… А я – бывший министр печати Российской Федерации. Теперь политик-оппозиционер.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Концерт в Барвихе. Каримыч (продолжение)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Новые знакомые, еще раз удовлетворенно пожав друг другу руки, двинулись к накрытым столам, каждый вновь думая о своем деле, которое привело его в это странное место, под своды этих величественных столетних, чего только не повидавших сосен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Постоянно прибывали запоздавшие гости, весело и запросто обнимались с именинником, что-то говорили, хлопали по спине и с громким хохотом после шуток Каримыча проходили за столы. Один из гостей, произнеся короткую высокопарную речь между столами и буфетом, прицепил на блестящий лацкан белого смокинга хозяина дома орден Сталина, а потом торжественно передал ему большой привет от лидера законопослушных парламентских большевиков – коммуниста Зюзюкина… Каримыч серьезно выслушал и ответил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я помню, мне Раневская говорила, хотя, впрочем, она, наверное, всем это говорила, что, когда впервые увидела Лысого на броневике, она поняла, что нас ждут бо-о-о-ль-шие неприятности… Ха-ха-ха! Так вот, как бы сказал товарищ Берия… Товарищ Сталин – наше будущее, а товарищ Зюзюкин – прошлое… Ха-ха-ха! Поймите разницу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В другом торце площадки, в том, что располагался перпендикулярно и примыкал к большому хозяйскому дому, ожила и начала мигать софитами и юпитерами смонтированная сцена с двумя огромными динамиками по бокам и тремя микрофонами на стойках. Немного в стороне примостился звукорежиссер с микшером. В глубине этого сооружения музыканты Тамары Гальской уже расставили аппаратуру: блестящие светлые барабаны, две черные лакированные электрогитары и синтезатор «Yamaha».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот начался концерт. Красивая, немножко потрепанная жизнью певица, расхаживая между зрителями, задорно запела про свои бабские, никогда не меняющиеся проблемы. А мужики, сидящие за столами и, собственно, эти проблемы регулярно и создающие, с такой же жизнерадостной непосредственностью заглядывали в глубокое декольте концертного платья и находили там именно то, что, собственно, и искали. Женщина обстоятельно пела, а мужчины краем глаза так же серьезно высматривали и оценивали длинные стройные ножки, мелькающие в высоком разрезе того же самого платья, и, громко чокаясь, пили за ее здоровье такую вкусную и бодрящую водку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сашины девушки переодевались и распевались в гримерке за сценой. Марина, найдя звукача, подключила ноутбук с «фейсовскими» фонограммами, посмотрела на микшер… Показала Саше, одиноко сидевшему за столом, что все «о’кей». Он встал, подошел к Марине и, еще раз убедившись, что все нормально, направился проверять девчонок. У них, как всегда, был последний день Помпеи. Алины не было, она побежала искать утюг, так как платья у всех были мятые и больше походили на яркие, новые половые тряпки. Анька не забыла трусы, но зато умудрилась забыть черные чулки. Юля не забыла ничего, но жутко волновалась и никак не могла вспомнить слова то одной, то другой повторяемой ею песни. Она бродила в одних только чулках и стрингах по гримерке, размахивала беспокойными руками, пытаясь вспомнить слова песни «Ах, как же ты целуешь», а зловредная дура Анька подкалывала ее, но слова не подсказывала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот, вот, говорила я тебе – учи слова, а не с пацанами по ночам шляйся в своем Железножопинске. Вот Саня увидит тебя такую и выгонит на фиг. Или заставит вот в таком виде, как ты сейчас, выступать на сцене в качестве компенсации. – Анька зловеще хихикала себе под нос, сидя в уголке в позе лотоса. – Он так часто делает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, ладно, правда, что ли? Не прикалывай, – уже почти сквозь слезы взмолилась Юля, готовая здесь снять с себя и все остальное, лишь бы в таком виде не появляться на незнакомой публике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да не слушай ты эту дуру. Анька, заткнись, охренела, что ли?! Зачем девку доводишь? Глупость это. – Запыхавшаяся Алина подошла и достала из сумки белые листы бумаги с отпечатанными на них текстами. – На. А вообще, если не знаешь слов, свои такие надо иметь. А ты, приколистка, возьми чулки, у меня две пары. И заткнись.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обломавшаяся Анька, схватив упаковку, набычась, молчала, смотря на груду разноцветного мятого тряпья.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вошел серьезный, строгий Саша:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Скоро выход, почему не готовы? Юля, ты еще без трусов тут походи. У тебя, конечно, красивая грудь, но оденься, пожалуйста. И побыстрее!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У нас платья мятые, а утюга нигде нет, что делать? – почти взмолилась одетая в белую рубашку и рваные джинсы Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, будем выступать, как Юля. В одних трусиках. Хотя, чего уж там, можно и их снять, – раздраженно ответил продюсер, – вы что, охренели?! Раньше нельзя было сказать. На ключи, у меня в багажнике в белой коробке. Быстро! – обратился Саша к Алине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вот и я. Я готова. Сашенька, хочешь, я хоть голенькая выйду на сцену. Буду петь и танцевать. И смотреть на всех вот так. – Розочка, встав в свою любимую, отработанную позу – «грудь вперед, попочка назад и немножко прогнуться», закусила нижнюю губу и закатила глаза. – Я на все готова ради искусства… – Ее медленный, густой кошачий голос, казалось, еще мурлыкал даже после того, как она уже закрыла рот.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О господи, уберите ее! Искусство не переживет… Дело в том, что оно не готово к таким жертвам ради тебя. Откуда ты здесь взялась, кто тебя пустил? – искренне возмутился Саша, готовый спрятать Розочку хоть в карман или еще лучше в багажник машины, только не своей…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что значит, кто пустил, я тут гостья. Пришла с уважаемым человеком, другом Арнольдика… – При последних словах Розочки Саша скривил такое лицо, словно откусил кислющее, но при этом гнилое и одновременно червивое яблоко. – И я пришла сюда отдыхать, в отличие от некоторых… Ладно, не хотите меня, я пошла… В случае чего зовите, приду на помощь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Розочка облизала нижнюю губу с готовностью возбужденной сладкоежки и, поправив двумя руками налившуюся хмельными соками и, похоже, уже забродившую грудь, вильнув аппетитным верхом ног или очень аппетитным низом спины, гордо вышла из гримерки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина вернулась через десять минут. Вся возбужденная, нервная, злая. Нажала со злостью стопор на ручке двери и, сунув Аньке утюг, начала цедить сквозь зубы, ходя вокруг продюсера:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот сука! Ты представляешь, Сань, помнишь того козла, что клеился ко мне сегодня? Я с ним опять столкнулась на лестнице. Так он за мной увязался, к машине. Вначале извинялся, потом комплименты говорил, потом опять приставать пытался. Я его чуть утюгом не огрела. Тут же какой-то хрен подбежал, охранником оказался. А козел ржет, вот, говорит, какая у меня армия. Начал спрашивать кто я, откуда. Узнав, что певица, навязчиво стал приглашать нас к себе. Кстати, сказал, что к тебе подойдет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, все это здорово. Да остановись ты! Знаешь, сколько их тут таких ходит? – Александр схватил за руку двигающуюся, нервничающую Алину. – Я тут только что самого главу Администрации Президента видел и министра внутренних дел…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да я не к тому… Знаешь, кто это оказался? – Алина уставилась Глынину глаза в глаза. – Стрекуленок. Мэр Фимкова. Собственной персоной…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У, ё-моё! – Саша аж присел от неожиданности. – Ты только никаких действий не предпринимай. Не ори и не бей ему в морду… Мы отработаем, уедем и все. А то сделать ему все равно ничего не в состоянии, а нарваться вполне можем. Понятно?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ясен пень, – ответила за всех почему-то Анька и показала в сторону выхода оттопыренный в сжатом кулаке средний палец.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этот момент задергалась золотая ручка закрытой двери. Потом послышались довольно сильные удары и мужской пьяный голос:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Откройте, полиция нравов. Нам нужна певица с черными волосами и в белой рубахе. Она налоги не заплатила. И скорость перемещения по зданию нарушила. Мимо столов на красный свет проскочила. Именем закона… И Кар-рабаса Бар-рабаса…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это он, это он. Не открывай, Саня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Полураздетые девчонки, вооружившись, кто утюгом, кто щипцами для завивки волос, кто графином с водой, приготовились отражать нападение насильника.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша подошел к двери, громко спросил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что надо?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Открой!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здесь девочки переодеваются, уйдите, пожалуйста…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В это время за дверью послышался какой-то шум, и потом раздались несколько голосов:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Виктор Николаевич, ты что здесь делаешь? Заблудился? Ха-ха-ха! Это вход в дом, а не выход. А вот и жена твоя, Эльвирочка, красавица-умница, дай ручку поцелую, – веселился напрягшийся голос Арнольда Каримовича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Витя, я тебя потеряла, – взлетел и упал по синусоидальной траектории женский противный писк, – пойдем, милый, за столик, я тебя рыбкою покормлю. Хорошую рыбку принесли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Лучше водки налей, а рыбка никуда не денется. За боевых друзей пить буду! – Голос Стрекуленка стал стремительно удаляться и пропадать. Шаги еще некоторое время слышались, но в конце концов их звук исчез тоже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саша, вы готовы, все нормально? – раздался стук в дверь и голос непонятно откуда вновь взявшегося Каримовича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонки, к тому времени уже одевшиеся, стали лихорадочно поправлять кто волосы, кто складки на черных блестящих комбинезонах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, спасибо, все хорошо, Арнольд Каримович. – Саша открыл дверь и впустил нервно улыбающегося хозяина в расстегнутом белом пиджаке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот урод, уже нажрался. А здесь глава Администрации, министр… Хотя он, в сущности, человек не плохой… хотя, если вдуматься, свинья порядочная, как говорил незабвенный Николай Васильевич… Ха-ха-ха! Может, вам, кстати, пригодиться. Он же глава района, я имею в виду не Гоголя… Ха-ха-ха! Часто у себя праздники, Дни города проводит. Дайка визитку, я ему передам. Пусть вину искупает, боец хренов! Ха-ха-ха! Да, Саш, на, возьми, это деньги, как договаривались. Только пусть девчонки уж постараются… Покажут всем… Ой, красавицы какие! Дайте, ручки поцелую… – еще говорил хозяин дома, уже склонившись в смешной позе над первой, кажется Юлькиной, ручкой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мы постараемся, Арнольд Каримович… – хором, как пионерки на школьном смотре-конкурсе, пообещали Аня, Юля и Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…После выступления к Саше, зашедшему с девчонками в гримерку, постучав аккуратно в дверь, шумно вошел радостный возбужденный именинник:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, молодцы. Молодцы девчата… Ха-ха-ха! Все мужики кончили… Даже глава Администрации с министром на пару… Сидят обсуждают, даже Алегровян не слушают. Ха-ха-ха! Стрекуленок аж протрезвел, в себя пришел. К вам рвался. Но я ему твою визитку дал, успокоил. Вот вам еще премия. Молодцы! Сейчас переодевайтесь – и за стол.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все в имениннике торжествовало и радостно трепетало. Лицо было подвижно, губы двигались, еле поспевая за вылетающими словами. Даже засосы на лбу пропали, и белый смокинг на спокойном теле ходил ходуном. И только железный Сталин на зюзюкинском ордене оставался серьезным и непреклонным… Только очень маленьким и почти не похожим…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Может, мы лучше поедем, а то тут этот… – Алина нервно замолкла, зачем-то теребя и бесконечно поправляя правую штанину комбинезона.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты словно испугалась? Да он уже практически трезвый. Сам перепугался больше тебя. Когда увидел главу Администрации, министра… А когда губернатор Победов приехал, он из соленого огурца свежим огурчиком стал… Ха-ха-ха! Ему не до вас. Да и с кем не бывает?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Поздравляю вас с орденом, Арнольд Каримович, знаковая награда, – подбирая правильные слова, словно на ощупь, проговорил Александр, – не знал, что вы любите Сталина…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, эти-то, нынешние, ничего не могут, только стонут, по Америкам шляясь… А он мог. Я и большой памятник тут Усатому поставил. Чтобы он их отсюда контролировал. Ха-ха-ха! Цуриндели, кстати, сделал…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Серьезно?! А я ведь с ним был знаком, он мне даже книгу помог издать. Хотя вообще-то странно, он вроде демократом был, – с легким непониманием произнес Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, а до этого коммунистом, лауреатом Ленинской премии… Крепкий мужик, держит удар. Такие люди выше большой политики, – развеселился олигарх и уточнил. – Но не выше больших денег. Талант может быть голодным только в молодости, и то недолго. Поэтому его гений легко ваяет все – от Эльцина до ангелов и от Колумба до мышей. К тому же грузин грузина понимает… Кто-то дурака валяет, а он для этих дураков ваяет. – Смех Каримовича бодро заскакал по веткам наперегонки с вспугнутыми белками, обратив взгляд погрустневшего Глынина в сторону непотопляемого благодетеля. – Он абсолютно свободен. Вон он, кстати, сидит рядом с губернатором… – Глынин, встретившись со Звиади Михайловичем глазами, наклоном головы поздоровался с давно забывшим его скульптором.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Когда часа через полтора группа с Сашей во главе, попрощавшись со всеми и еще раз поздравив Каримовича с днем варенья, направлялась уже к выходу, их догнал молодой, спортивного вида, не улыбающийся мужчина и со словами «Это для певицы с черными волосами», – торжественно вручил Алине шикарный букет белых роз с торчащей из него золотой картонкой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А это персонально для вас. – Молодой человек передал Саше такой же маленький золотой четырехугольник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Было уже совсем темно, на глубокое черное бархатное небо высыпали звезды, плохо видимые из-за сильного праздничного освещения. Кроме уличных фонарей застолье освещалось сильными прожекторами, крест-накрест поливающими ярким белым светом мраморную площадку и старые, ставшие наконец в их лучах седыми сосны, что более соответствовало их почтенному возрасту. Словно при этом освещении все тайное становилось явным… В этих бесстрастных лучах теперь отчетливо просматривалось серьезное усталое лицо генералиссимуса, ставшее серо-белым, каким его видел Саша на Красной площади. И опять в голове сверкнула, как вспышка молнии, мысль, может, это памятник, а может, и не совсем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он отвернулся и быстро побежал догонять девчонок. В руке его был бумажный блестящий прямоугольничек. Он поднес его поближе к свету. Это была визитная карточка главы фимковского городского поселения Стрекуленка Виктора Николаевича.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть седьмая – похищение<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина давно хотела сходить в церковь. Сходить по-настоящему. Не просто поставить свечки и, перекрестившись, уйти с чувством физического и духовного облегчения, некоего выполненного долга, словно кто-то с тебя потребует отчета или галочки в персональной ведомости. Хотелось пообщаться с умным, серьезным, обязательно русским батюшкой, рассказать ему про свою сложную, запутанную, непутевую жизнь, про свой сексуальный магнит внутри, про толпы атакующих ее, думающих исключительно только одним местом мужиков. Хотя ответ: не носи короткое, не красься, не лезь на сцену, – если честно, не очень-то бы ее устроил. Все-таки она современная свободная женщина, она так долго этого добивалась в своем Чуркестане… Хотелось поговорить с вдумчивым, но современным священником, который бы помог ей распутать клубок ее запутанной жизни… Спросить его, как жить дальше… А может быть, просто поплакать. Хотелось, чтобы он ее пожалел, может быть, даже в чем-то оправдал… Требовалось облегчить душу. Ну, не Розке же рассказывать, она назовет ее дурой и скажет, что раз ей повезло с внешностью, то пусть и пользуется ею, пока пользуется… Да и не Саше, а тем более не Леше рассказывать про эти свои проблемы… Все они, мужики, солидарные…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот сейчас она шла по Комсомольскому проспекту и как-то восторженно любовалась красивым расписным, обсаженным пушистыми елочками храмом Николы в Хамовниках, с зеленой крышей и маленькими, слепящими глаза золотыми главками-луковками, завершающимися золочеными элегантными крестами. Она смотрела на белую шатровую колокольню с коричневым узорочьем вокруг резных, с зелеными козырьками, дивных оконец, и душа ее наполнялась неведомой ей до этого радостью. И такой он был красивый и уютный, такой домашний и доверительный, такая добрая сила исходила, струилась из его обвитых в каменные, какие-то сказочные рамы, окон, отливающих солнечными лучами, что Алина решилась… Почти…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А посоветовала ей сюда сходить одна странная одинокая женщина, еще не старушка, видимо, соседка по подъезду. Она знать не знала, как думала Алина, ни ее саму, ни ее проблемы, просто несколько раз видела ее то на улице, то в подъезде, то в соседнем магазине, но очень внимательно, с каким-то даже пониманием на нее смотрела. А потом вдруг молча, как-то незаметно подошла к ней и тихо так произнесла, что есть небольшой, но сильный храм на Комсомольском проспекте, у метро «Парк культуры». Храм, в котором обретается чудотворный образ иконы Божией Матери «Споручница грешных». Сказала: сходи, милая, помолись, легче станет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тоска у тебя, доченька, на сердце, грусть и печаль… Видимо, забрела ты в такие дебри душевные… Иоанн Златоуст говорил, что ни для чего эта печаль не может годиться, как только для спасения души… Сходи, доченька, попроси Матерь Божию заступиться за тебя, утешить… – тихо так проговорила, спокойно, и так же тихо незаметно исчезла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Больше Алина ее никогда и не видела…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Москву плавило лето. Июльское жаркое солнце высоко стояло над уставшим от зноя городом. Алина присела на крашеную деревянную скамейку в зеленом, засаженном деревьями дворе желтого трехэтажного дореволюционного дома, расположенного на противоположной от храма стороне проспекта. В тени тело просто отдыхало, нежилось, выпускало из себя пар, жар, накопленный, впитанный во время нахождения под раскаленным, почти как в Дагестане, будь он неладен, солнцем. В тени казалось, словно она нырнула в прохладные ласковые волны знакомого с самого детства моря, точнее, большого соленого озера. Счастливое далекое детство… Каспий она любила всегда. Он ей казался чем-то особенным. Каспий – это не Дагестан. В нем плавают рыбы, может быть, где-то на дне обитают диковинные морские животные, а может, даже таятся позеленевшие от времени пиратские клады… А на берегу уже тусуются обыкновенные, вдруг обнаглевшие чурки, слышится эта мерзкая гортанная речь, повсеместно демонстрируются эти понты с кинжалами, с пистолетами, эта показуха с набожностью, с женскими балахонами… Это уже Дагестан, их Дагестан… Детство… Как оно быстро кончилось. В общем, как говорится, мою Родину омывают три океана и двенадцать морей… Алина вспомнила махачкалинских одноклассниц, Аминат с этой, как ее… Патимат… Насильников… Старых злых теток, показывающих на нее пальцами. Смеющихся «джигитов» на ворованных иномарках. Продажных ментов… Постаралась переключиться на другое. Магомед Каримов… Тьфу ты! Хрен редьки не слаще. Тоже мне, муж будущий… Размечтался, баран. Еще письма пишет, звонит… Надо, кстати, номер поменять… Вспомнила Лешку. Лешка родной, но странный какой-то. Чем он сейчас занимается, о чем думает? Словно и не нужна ему совсем… Всё подвиги какие-то совершает. Могилы и леса спасает. Кому это надо? А живых людей не спасает, ее не спасает… Так ведь вся жизнь и пройдет. А он догеройствуется, досовершается… Тьфу-тьфу-тьфу. Прости меня, Господи! А его, Лешу, спаси и сохрани!.. И надо же, ирония судьбы. Тут же появился этот Стрекуленок долбаный. Леша его ненавидит, а он Лешу, похоже, боится. А Стрекуленок вон за ней ухлестывать стал. На нескольких концертах-корпоративах уже встречались, словно специально приходит. Цветы уже два раза присылал. Звонил. Она уже устала ему говорить, что не хочет с ним встречаться. Так он Сашу трамбовать начал. Сейчас группа на всех фимковских праздниках и корпоративах работает, всем дано указание их приглашать. Получается, что она этого «мэра-мэрика» вроде как использовать даже начала. Надолго ли? И чем все это закончится? И когда? А интересно, что будет, если ему про Лешу рассказать? Да пошел он, еще думать об этом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, не исповедальное какое-то настроение стало…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина встала со скамейки, одернув платье, посмотрела на играющих в песочнице трех смешных карапузов и их бестолковых, пьющих пиво и беспечно болтающих друг с другом мамаш и вышла по засыпанным гравием и песком дорожкам на шумный Комсомольский проспект.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прямо напротив нее, через проезжую часть, отделяющую ее от заветного места несущимися с шумом, скрежетом и неприятными запахами железными автомобилями, стоял так манящий ее, светлый недосягаемый храм небесной чистоты и силы. У нее только хватило воли посмотреть на него и перекреститься. И вдруг ручьи хлынули из ее глаз, покатились по горячим щекам. Слезы радости, умиления и слезы бессилия. Она стояла, плакала и почему-то улыбалась. Ревела, даже не пытаясь вытирать эти влажные полоски на скулах, губах, подбородке. А отчего и почему, сама толком не понимала… Богородица, Дева, прости меня грешную!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зазвонил телефон. Сашин голос заговорил о предстоящем концерте. Она очнулась. Встряхнулась. Потерла согнутой в локте рукой по лицу. И быстрым шагом пошла в сторону метро. Не судьба пока… Не судьба…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приехав домой, Алина, не раздеваясь, легла в постель. Идти никуда не хотелось. Думать не могла физически: голова была тяжелой и мутной. Что делать дальше, не знала. Да, собственно, и не хотела знать. Полная апатия. И совершенно чугунное, вымотанное тело.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, утро вечера мудренее, – подумала и с ехидцей, уже закрывая тяжелые веки, продолжила про себя девушка, – почему мудренее? Хрень это какая-то, то же самое, что сказать, что старая больная бабуся мудрее молодой, в расцвете сил, умной, работящей женщины… Ладно, все там будем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утро не задалось. Мозг прорезал звонок. Задорный, родной, одна из песен «Фейса». Но настолько он был не вовремя, разрушая, как ломящийся в квартиру пьяница-дебошир, обжитой теплый кокон спокойного домашнего уюта, что казался наглым, раздражающим, мерзким. Но настойчивость, как говорится, города и женщин берет. И женщина в городе-герое Москве не выдержала, пала, то есть встала и взяла трубку:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алло… Кто это? Я еще сплю…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Жесть! Ты чё, прикалываешься? Богема… Подъем! Уже первый час. – Веселый бодрый голос Игорька развеял последние надежды даже на возможность продолжения утреннего сна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Зачем? Я еще хочу поспать, – уже слабо сопротивляясь наступившему новому дню, потягиваясь, сонно промурлыкала девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Жду тебя в три с копейками около «Вонючки», ну, моего института. Ленинский, шестьдесят пять, помнишь, где это?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Помню, а зачем? – зевала и тупила никак не могущая открыть слипшиеся за ночь глаза Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Меня Андрон пригласил в гости. На шашлыки. К нему в дом. На озеро Круглое. На катере покатаемся. В сауну сходим. Тусняк будет клевый, – радостно прыгал, предвкушая классный оттяг, беззаботный голос. – По Ленинскому сразу на МКАД выскочим, а там на Ленинградку…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тебя пригласил, ты и езжай…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, не придирайся. У меня для тебя подарок отпадный есть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какой? – Тяжелые веки хоть и с трудом, но разлепились.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Приедешь – увидишь… Ну, давай, жду. И возьми мотор, лавэ я дам… Стопудово!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А почему во вторник-то? Какой-то странный сабантуй… – зевая, но уже внутренне согласившись, тормозила для порядка девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Родичи его уехали отдыхать, дом пустует… Чего ждать-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, буду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Заказав такси, приняв бодрящий прохладный душ и быстро переодевшись, причесавшись и позавтракав половинкой брикета творога с кружкой зеленого чая, Алина неторопливо, но уверенно вышла из дома. Вышла, кстати, чуть не забыв положить в черную элегантную сумку «Prada», забитую всякой, ну, очень нужной на природе дрянью, типа пилочек, ножничек, кусачечек, помад и лаков для ногтей и волос, телефон и презервативы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В четырнадцать пятьдесят она подъехала к металлическому решетчатому забору Губкинского института. Быстро глянула сквозь стекло на площадку перед зданием. Расплатилась. Неторопливо вышла из машины и оказалась в просторном пустом институтском дворе. Еще раз посмотрела на часы. Без восьми три. Подошла к главному входу в большой серый с розовыми вставками бетонный корпус, похожий на пристроенный к коробке института кинотеатр брежневских времен. Зачем-то сосчитала ступеньки. Одиннадцать. Топ-топ, топ-топ. Поднялась, посмотрев по сторонам, спустилась, прыгая на одной ноге. Постояла. И пошла на лавочку в красивую, хоть и небольшую сосновую, идущую вдоль всего корпуса аллею. Тут хорошо, чуть прохладнее, даже какие-то птички поют. Покрутила головой по сторонам, откинулась на лавочке. В голову пришла мысль: а что, если здесь прилечь. Лежать, смотреть в небо, слушать пение птиц и гудение проезжающих мимо машин. А если любовью заняться… Бред! Стряхнула глупые мысли. Увидела выходящего Игоря. Он не один, с друзьями. Поднялась, пошла навстречу, окликнула. Он заулыбался. Ребята, увидев ее, присвистнули, стали корчить друг другу рожи, явно завидуя Игорю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот так вот, цени, нефтяник, – приняв кокетливую позу, выставив вперед правую ножку и вытянув для поцелуя правую ручку, заявила Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А можно мне? – ввязался в игру непрошеный персонаж.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И мне… – Персонажей становилось больше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, пацаны, пока… Ты что развыступалась? – Немного смутившийся Игорь недовольно прервал разбушевавшийся актерский выплеск девушки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Могу уйти. – Алина повернулась к Игорю другой своей актерской гранью, изображая обиду и даже легкое негодование.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, извини, но ты столько внимания всегда привлекаешь… Приветик, милая. Поехали, – пытался замять неприятный и какой-то глупый инцидент совсем не скандальный Игорь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Поехали, но только не обижай меня больше, – смилостивилась девушка, целуя его в щечку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прости, не буду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они вышли из институтского двора и, не доходя несколько метров до ревущего автопотока, повернули направо на маленькую дорожку к припаркованному метрах в пятидесяти от выхода внедорожнику «Infiniti FX 50». Сели в роскошную машину, медленно тронулись. Игорь тут же включил громкую музыку и кондиционер. Алина, откинувшись на мягкое кожаное сиденье, прикрыла глаза, проваливаясь в полусонное, оторванное от ночи блаженство.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот, кстати, твой подарок. Часы… – Молодой человек как-то небрежно, глядя на дорогу, протянул ей открытую синюю коробочку, из которой, сверкая на солнце, отсвечивали кварцевым стеклом и переливались удивительными маленькими кристалликами большие женские часы-хронометр на шикарном кожаном рифленом ремешке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ух ты, кайф! Спасибо большое, кле-евые! – Много ли надо девушке, чтобы проснуться?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, выпрыгнув из сиденья, полезла целоваться. Несколько раз, взасос поцеловав юношу в губы, она уже застегивала на левом запястье лакированный ремешок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сейчас развернемся – и на МКАД. Я так и домой всегда езжу. Надеюсь, за часик долетим. – Довольный происходящим водитель-профессионал, переключив передачу, надавил на педаль газа. – Пристегнитесь, мадам, взлетаем. На трассе иногда попадаются менты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Джип, медленно выехав с парковки и развернувшись по сигналу светофора на ближайшем, разрешающем поворот знаке, взревел четырехсотсильным, пятилитровым, тридцатидвухклапанным движком и рванул по прямой, как дикий необузданный мустанг, вклиниваясь в спокойное течение машин и рассекая, разрывая плотный поток воздуха. Алина почувствовала, что начинает составлять с сиденьем единое целое.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– По-моему, ты накаркал. Вон они, – как-то спокойно, словно ждала их, констатировала пассажирка переднего сиденья, увидев выскакивающих из-за серого газетного киоска желто-синих человечков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Твою мать! Точно. – Игорь втопил по тормозам, но было уже поздно. Менты их видели. И один уже энергично так показывал им своим жезлом, куда припарковаться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Врагов было двое. В желтых жилетах и синих формах. Один, стоя у припаркованной за киоском патрульной машины, держал в руках какой-то приборчик, видимо авторадар; другой приглашал Игоря к неприятному для него общению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Капитан Макаров, ваше водительское удостоверение. И техпаспорт, пожалуйста, – представился, с интересом оглядев кожаный салон и остановив свой взгляд на коленях девушки, молодой капитан.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Командир, мы спешим с девушкой, может, договоримся?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С какой это еще девушкой? – смотря на Алинину грудь, с вызовом заговорил гаишник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С моей… – тихо ответил водитель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что, в правилах дорожного движения кроме регулировщиков, водителей и пассажиров есть еще и девушки? – Мент, нагло и алчно лыбясь в лицо водителю, расставлял точки над «i», поигрывая полосатой палкой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пауза зависла, как компьютер. Требовалась перезагрузка. Гаишники многозначительно переглянулись.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы, водитель, пройдите, пожалуйста, в нашу машину для составления протокола… – сказал капитан и указал жезлом на стоящий в сторонке гаишный автомобиль, – сотрудник вам объяснит что и как… – Второй гаишник, лейтенант, в это время уже садился на водительское место служебной машины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, что случилось-то? Давайте договоримся… – Игорь, пытаясь быть веселым, обходительным, но независимым, спокойно смотрел прямо в глаза «берущему» менту.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Случилось превышение скорости на сорок пять километров. А так ничего особенного… – «Берущий» мент набивал себе цену.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Договоримся, а? – не терял еще надежды упрямый водитель, унизительно скорчив уже просительную гримасу лица.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что, прямо на улице, при всех? Садитесь в машину и разберитесь с ситуацией, лейтенант профи, решит все вопросы. – Приятная доверительная улыбка скользнула по честному лицу капитана.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ну, слава богу, „берущий“ мент все-таки приятней „неберущего“, – подумал Игорь. – А, понял…» – услышал он со стороны свой собственный голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нарушитель полез за документами, а инспектор, подойдя к патрульной машине, что-то тихо сказал напарнику. Потом Игорь неторопливо подошел и сел рядом с лейтенантом на переднее пассажирское место, который до этого держал в руках «засветивший» их автомобиль приборчик. А капитан сделал несколько неторопливых, действующих на нервы шагов к пассажирской двери внедорожника, за которой, еще надеясь на чудо и думая, что все как-нибудь обойдется, напряглась, как нашкодившая собака, ни в чем не виноватая Алина. Гаишник, постучав палкой по стеклу, попросил открыть дверь. Она нехотя открыла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так, девушка, ваши документы, пожалуйста. Паспорт. Регистрация.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У меня все в порядке. Документы я с собой не ношу. – Девушка держала себя в руках и все еще надеялась на счастливый исход.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тогда прошу тоже пройти в нашу машину. Для проверки. Не бойтесь, сейчас все пробьем. Если все нормально, тут же поедете дальше… – Улыбка капитана у кого угодно, кроме Алины, не вызвала бы неприятных ощущений.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушка в нерешительности вышла из внедорожника, поймав на себе явно небесстрастный взгляд молодого мента, демонстративно, с наглой улыбкой открывшего перед ней заднюю дверцу служебной машины. Алина, садясь в автомобиль, краем глаза заметила несколько неестественную позу Игоря и, не успев ничего сообразить, почувствовала, что ее заталкивает внутрь сильная мужская рука. В следующее мгновение она уже вдыхала нежную сладкую дрянь, которой была, видимо, пропитана салфетка, зажимающая ее рот и нос… Она проваливалась в сон, в тяжелую ватную дремоту. И отрубилась.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гаишники привезли отключившихся Игоря и Алину на «базу», в подвал лыжного комплекса, теперь, естественно, пустующего, принадлежащего известному в прошлом криминальному авторитету Мордасю, ныне легальному бизнесмену Мордасову Виктору Петровичу. Но, как известно, бывших бандюков, как и ментов, не бывает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Располагалась база в живописнейшем месте обжитого Подмосковья, между Дмитровом и Яхромой, на красивейшем лесистом холме. Вокруг рос смешанный, напоенный солнцем и ветром лес: вечнозеленые колючие елки, длинные голые, лишь в пушистых головных уборах сосны, кряжистые кривоватые раскидистые дубы и легкие, нежные печальные березы… Пели настоящие лесные птички. Неподалеку внизу шумела, извиваясь, отбрасывая блики и переливаясь серым и зеленым цветом с яркими вкраплениями неба и солнца, небольшая, но жизнестойкая речка. И попав туда, человек чувствовал себя, особенно в первый момент, пока не начинал трезвонить мобильный телефон, вне цивилизации, на островке живой первозданной природы. Летом это добро, правда, пустовало, так как вначале руки у Мордася до него не доходили: много других забот было. А потом додумался, просчитал, что можно это пустынное, тихое местечко использовать в совершенно других, не менее прибыльных целях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И ведь чем только не занимался Виктор Петрович! И перепродажей машин, и торговлей водкой и сигаретами, и ресторанный бизнес имел с небольшим трафиком наркоты, а главное, был у него интерес к транспортировке нефтепродуктов. Там где-то и схлестнулся он с Лексуковым Андреем Андреевичем, папашей Игоря. Насолил ему Лексуков-старший, перекрыв какой-то выгодный заказ. И Мордасов, ничтоже сумняшеся, решил наказать его посредством Лексукова-младшего. Благо что до этого балбеса легко можно было дотянуться. И дотянулись. Вызвал он к себе своего начальника службы безопасности Петлякова Сергея Валентиновича, маленького, сухого, жилистого человечка, такого «железного дровосека», бывшего подполковника ФСБ, выгнанного оттуда за какие-то махинации с валютой и ныне не гнушающегося никакими стремными делишками, если от них бабками пахнет. И поручил ему найти исполнителей для этого дела. Тот вызвал Черного с его отморозками, и заказ на Игорька был принят. Но кто же знал, что гаишники идиотами окажутся. Им и поручили-то только остановить, принять, упаковать и привезти «пассажира». Кто их проверять-то будет, кого они там везут. А эти жадные кретины еще и его бабу с собой прихватили. Клевая, говорят, есть за что подержаться… Сгодится в хозяйстве. Привезли. Там трое охранников: Петя, Рустам и Артем. Стали сдавать им тела. Те спрашивают, че, мол, за дела, почему двое? А они и отвечают: а чем мы хуже Мордася? Давайте свой маленький бизнес сделаем. С Игорька мы от Мордася копейки поимеем, а с бабы все бабло наше. Один только Артем, бывший студент юрфака, напрягся. Мордась, говорит, узнает – замочит всех. Так он уже и так замочит, ему отвечают, баба-то здесь… Значит, надо сделать все так, чтобы он не узнал. Ну, сплюнул «недоюрист», назвал капитана и лейтенанта дебилами и с тяжелым сердцем, предчувствуя неладное, согласился. Только заявил, почти приказал, чтоб, пока Черный не приедет, ничего не предпринимать. И еще сказал, надо их в разные помещения определить для надежности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А Игорю потом популярно объяснили, когда он спросил, что Алину гаишники вырубили так же, как и его, и оставили в джипе. На хрен она кому нужна, кто за нее денег даст?! У нее-то нет папаши-олигарха. А ты, мол, заткнись и лучше озаботься своим собственным спасением.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;У Черного<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина открыла глаза. Голова немного болела. Чуть-чуть подташнивало. Не могла понять, где она. Дошло, что лежит на какой-то подстилке в темном, но, слава богу, сухом помещении. Свет пробивался в двух местах из-под потолка. Хотела встать, дернулась. Что-то больно сдавило руку. Посмотрела, матово блеснули два железных кольца на очень короткой цепочке. Через несколько секунд дошло – это наручники. Она их только в кино видела. Носить не приходилось. Ее приковали за правую руку к какой-то трубе. Вспомнила про гаишников.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что за шутки, эй, кто тут! Менты поганые! Не имеете права. Отстегните. Эй, кто-нибудь… Помогите! – Ее глаза уже стали привыкать к полутьме и хорошо видеть окружающие предметы. Вокруг было много коробок, старых и новых лыж, блестящих металлических палок, другого барахла. Рядом нависал, чернея в темноте, массивный письменный стол.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В ту же секунду открылась дверь в дальнем торце стены. Молча вошел Рустам в черной, с дырочками для глаз, то ли шапочке, то ли маске, надвинутой на лицо до самого подбородка. Молча подошел и хлестко ударил Алину по лицу открытой ладонью правой руки. Она упала на матрас. Из носа и губы потекла теплая, соленая кровь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Заткнись, сука, еще раз вякнешь, убью, – с чрезмерно сильным, может быть, даже инспирированным акцентом, как показалось вдруг девушке, проговорил мужчина, – молчать, поняла? К тебе скоро придут, тогда и поговоришь. Ты в тюрьме. В туалет будешь ходить в это ведро. Вечером вынесу. – Он пнул, ударившееся о стенку рядом с ней и противно загремевшее зеленое, сильно воняющее эмалированное ведро. – Да, еще… – Он исчез на несколько секунд, потом вернулся с двухлитровой пластиковой бутылкой, подчеркнуто небрежно бросил ей в ноги: – Ввот тебе вода. Хватит, я думаю. Ты сюда не пить приехала…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Охранник, ехидно хмыкнув, удалился, аккуратно прикрыв за собой дверь. Щелкнул замок. Шаги еле слышно удалились. От поднятой им пыли она расчихалась. И грязно выругалась ему вслед.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдруг в бетонную стенку над ее ухом постучали условным стуком. Та-та, та-та-та! Таким, каким обычно стучат все поголовно, желая показать, что это именно они… Так иногда стучал Игорь, когда она в ванной по инерции запирала дверь или когда у нее дома как-то накрылся звонок, еще как-то раз… Она, встрепенувшись и прижавшись щекой к стене, ответила. Оттуда опять стук. С радостью поняла, она не одна, Игорь жив, за стенкой, в соседнем помещении… Хотелось крикнуть, я здесь, здесь, но, почувствовав боль в губе и носу, одумалась, промолчала… Только еще раз стукнула по стене уже кулаком. Со всей дури!<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты сюда попала случайно, гаишники – идиоты. Ты нам не была нужна. Но уж коли попала, два выхода. Или тебя убить, или пусть за тебя заплатят… Ты ментов видела, нас, в курсах всего… Так что, сама понимаешь… Их надо будет куда-то деть. А это тоже денег стоит. Как говорят в американских боевиках, ничего личного, только бизнес… – Черный, как и все в маске с прорезями для глаз, самодовольно оглядел помещение и, наклонившись, внимательно посмотрел на Алину. – А ты, телка, ничего так…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но я никому ничего не скажу… Отпустите меня…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С юмором девка… – Черный хохотнул, вертя головой в стороны охранников. – Ладно, слушай сюда! Игорешин папа уже бабки почти собрал, молодец. Как будто всю жизнь к этому готовился. Но сказал, что выкупает только сына. А за всяких его блядей платить не намерен. Мало ли, сколько их у него, так и сказал, скряга жирная. Ну, в общем-то, он прав. Каждый за себя. Так что думай, красавица, кому мы можем позвонить? Думай, кому ты нужна. И думай быстро. Игорешу с папаней можешь вычеркнуть… Ха-ха-ха! – Бандюки весело рассмеялись (естественно, Лексуков-старший и слыхом не слыхивал о девушке).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но у меня нет телефона… Сумку забрали… – Алина попыталась, заревев, вызвать к себе какое-то подобие сочувствия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А тебе, сучка, – Черный тут же грубо отбросил все ее надежды на снисхождение и понимание, – он и не нужен, мы сами позвоним. И смотри, как бы не случилось так, что он тебе больше уже никогда не пригодится. Бывает и такое… Если что задумаешь плохое или будешь долго думать. Два с половиной лимона, как за нефтяного сынка, мы за тебя, конечно, просить не будем. А вот пол-лимончика, вполне… – расфантазировался бандюк, скребя скрюченной ладонью зачесавшуюся под маской щетину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да вы что, дяденьки? Откуда?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не сотрясай воздух, шмара… Нашла дяденек. Он у тебя, небось, тоже не единственный был. С такими-то сиськами-письками. Или тебе задницу прочистить, чтобы лучше вспоминалось? Это мои ребята быстро и с удовольствием сделают. Так что думай. Сроку тебе до вечера. То есть четыре часа. Да, вот, кстати, твои часы, чтобы лучше думалось. И за временем следи. Они, кстати, фуфло, подделка. Экономят на тебе твои олигархи… Все, время пошло, думай, вспоминай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дверь закрылась, Алина осталась одна. Дала волю чувствам. Расслабилась. Зарыдала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За что, почему? Кому я что плохое сделала?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но это настроение быстро прошло. Сильно болела, зудела губа. Из носа еще не перестала сочиться кровь, хоть она и откинула голову назад, прижимая ноздрю указательным пальцем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С этими скотами не договориться. Они не шутят. Замочат – и всё! И никто ничего не узнает. Так, кому позвонить-то? Маме? Ну, во-первых, у нее нет ничего, во-вторых, она до конца не дослушает, в обморок грохнется, в лучшем случае. Или сердечный приступ получит. Нет, ей нельзя. Саше? Но он, в сущности, посторонний человек, у него семья, дети. Да и он тоже, мягко говоря, не олигарх. О, олигарх! Арнольд Каримович. Этот смог бы. Этот, конечно, смог бы… ручку поцеловать… или что другое… Как в анекдоте: съесть-то он съест, да кто ж ему даст. На кой хрен ему это надо! Ввязываться и такими деньгами раскидываться… Это не храм поставить, чтобы все видели… И который, кстати, все равно при нем и остался… И поклоны при всех потом отбивать… Тут реально жертвовать надо, от себя отрывать. И не абстрактно, а на самом деле. Может, Абрамовичу или Вексельбергу письма написать, пусть один яхту продаст, другой… Что я хуже яиц Фаберже?.. Нет, это когда я рядом, у них яйца напрягаются и перестают быть золотыми… Ладно, посмеялась, значит, в себя пришла. Один человек остается… Хотя, по сути, я ему ведь тоже никто, ни жена, ни сестра… Ну, пожили вместе… Даже виделись не часто… Но он хо-ороший… – Вдруг Алина поймала себя на мысли, что не произносит его имени. – Почему? Боюсь сглазить? Да нет. А что тогда? А хрен его знает… Леша, Леша… Леша! – чуть не закричала девушка, – Он, конечно, тоже денег не сможет найти, но хотя бы узнает, что я не уехала, не попрощавшись. Не сбежала куда-нибудь с кем-нибудь типа Игорька. Пусть хоть узнает, что меня прибили ни за что ни про что… Как это ни за что? А что, блядство уже не грех? Но ведь ему никто про Игорька не скажет, они же не идиоты. Игорек тоже… Ну да, ну да… Да нет, неудобно как-то звонить… Что? Ты что, охренела, подруга? Неудобно… Неудобно кое-что делать в гамаке… и еще, когда сын на Медведева похож… Ну, вот и проверка чувств. Любовь-морковь. Леша-Леша…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приняв решение, которое пусть явно ни к чему и не приведет, Алина как-то даже успокоилась. Ну, а что дергаться, сделала теперь все, что могла… Дальше судьба не судьба. Как говорится, на Бога надейся, а хлебушек-то сей. Алина свой посеяла. А будут ли всходы? Посмотрим. Она поправила на руке и на батарейной трубе наручник и откинулась, закрыв глаза, на своей, не очень мягкой и, может быть, последней в жизни импровизированной кровати.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ровно через полтора часа Черный с Рустамом и Петей заявились снова. Нервные, подтянутые, дерзкие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну что? – Короткий, как выстрел в голову, вопрос Черного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я не знаю, конечно, но можно попробовать позвонить Леше? – замямлила сомневающаяся, хотя уже и не такая перепуганная, но все еще очень желающая жить Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пробовать, причем в разных позах, ты будешь, если вый дешь отсюда, сучка, а здесь мы тебя в одной отхреначим… Все вместе… Конкретно! Что за Леша, откуда? – Черному нравилось быть злым следователем, повелителем, вершителем судеб.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Паримбетов Алексей Владимирович. Писатель. Редактор газеты. Телефон, номер 8-926-…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я уже нашел… – осклабился главный бандос, внимательно просматривая «Контакты» в «меню» ее телефона и продолжил: – Ну, что ж, молодец. Получишь сегодня добавку на ужин. И уберите это говно, воняет же… Быстро! – повернулся главный к Рустаму шестерившему около него.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рустам быстро схватил ведро и выбежал с ним из помещения. Черный подошел, похлопал Алину по щеке, она еле-еле сдержалась, чтобы не укусить его за руку. Похлопал, посмотрел на ее грудь и голые ноги, прицокнув языком, подмигнул Артему. Потом поправил маску на лице, и они оба вышли.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они торопливо, с надеждой набрали Лешин номер на ее телефоне. Черный с самодовольной наглой улыбкой распорядителя жизни стал ждать, налив себе в пузатый стакан вискаря, как это делали все крутые бандюки в западных криминальных фильмах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алло, Алиночка, здравствуй, радость моя. Куда ты пропала? Третий день не могу тебе дозвониться… – Счастливый голос Алексея, как козленок, скакал по телефонной трубке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это не Алиночка, это Алик… Но все равно приятно. Теперь я уверен, что мы не ошиблись. Вы тот человек, кто нам с Алиночкой нужен. – Черный старался быть вежливым – так всегда общаются в американских боевиках. Он с улыбкой отхлебнул из пузатого стакана и, посмотрев на свои ногти, подмигнул соучастникам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В смысле? Кто звонит? Где Алина? – Леша в первый момент даже немного растерялся. Голос прозвучал неуверенно, глухо, сорвавшись на крик в самом конце.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина у нас, это похищение. Подробности, как говорится, при встрече. Теперь слушай и не базарь! Если хочешь ее увидеть, гони пол-лимона зеленью… – Долго быть вежливым не входило в планы отечественного киднеппингера. Он уже чувствовал, видел, как из этой трубки вылетают, кружась в воздухе, хрустящие зеленые бумажки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но у меня нет таких денег. И я не знаю, где взять… – Леша не мог прийти в себя от такого тяжелого, внезапного известия. Хотя еще с юности, со спортивных боксерских времен, привык стойко держать удар. И не падать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Подумай, поищи, друзьям позвони… А у тебя, кстати, хороший вкус. Сиськи, письки, ножки, жопочка… Все класс! Знаешь, скажу тебе приватно, на ней почти ничего нет, только платьице и трусики, такие маленькие-маленькие, тоненькие-тоненькие… – Похититель противно, провокационно захихикал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не трожь ее, сука, убью! – стал приходить в себя бывший десантник, словно пытаясь пролезть, достать обидчика сквозь расстояние и динамик такой маленькой хрупкой трубки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты крутой, смотрю, наверное, боксом занимался… Ладно, никто твое богатство не трогает, – снисходительно проговорил главарь. – Пока не трогает. Думай, где найти деньги. Можешь, кстати, обратиться в милицию или в пожарную охрану, и тогда трусики твои. Но только трусики… Послезавтра днем я тебе позвоню. Успехов в поисках. – Довольный проведенными переговорами, вымогатель нажал на красную кнопку телефона. Потом открыл заднюю крышку и, вытащив, сломал пополам симку.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша уже третий час обзванивал всех своих друзей, знакомых, бывших сослуживцев. Один болеет, и нужна операция, другой дочь замуж выдает, у третьего пожар был недавно, у четвертого – понос, партсобрание и так далее… Даже Папе, бывшему мэру Фимкова, пытался достучаться, бесполезно. Глухо, как в сгоревшем танке. Наконец, через одного знакомого сенатора, у которого он одно время работал внештатным помощником, он вышел на Илью Абрамовича Хейфица, президента банка «Альфа-финанс-кредит». Тот любезно выслушал Алексея, поинтересовался, на что ему нужны такие деньги. Алексей уклончиво ответил, что для развития дела и даже предложил Хейфицу поучаствовать в его ларьковом бизнесе. Хейфиц, засмеявшись и сославшись на большую занятость, отказался, но тут же заметил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Уважаемый Алексей Владимирович, вы же умный, грамотный человек. Ну, кто же сейчас будет вкладывать деньги в ларьки в Фимкове, тем более, что у вас там взрывают и бунтуют. Да и мелковато это. Проценты долго ждать. Сенатор, который за вас просил, сказал, что у вас есть коттедж с участком. Дом, он сказал, у вас из красного кирпича, около трехсот метров. А участок сколько соток?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тридцать. Есть еще отдельно стоящая русская баня… – Ни один мускул не дрогнул на Лешиных щеках.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот под него, учитывая просьбу уважаемого человека, я, пожалуй, мог бы дать вам деньги. Под него я вам дам миллион долларов. Давайте приезжайте, заключим сделку. Я вам дам деньги под двенадцать с половиной процентов годовых. Это даром, голубчик. Даром! Прямо завтра все и оформим. И завтра же получите деньги. – Банкир аппетитно хлюпал, видимо, отхлебывал кофе или чай с «какавой»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я согласен, – ответил Алексей и задумался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…На самом ли деле ему так дорога эта странная девушка, которую он и видит-то далеко не каждый день и которая с ним даже не откровенничает, живет часто своей, не знакомой и не близкой ему жизнью. Летает куда-то с концертами…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«И вообще, очень странно, – лихорадочно думал Паримбетов, – почему ее в заложницы взяли? Она небогата… Мужа-банкира нет. Мать бедная. И живет далеко. Ну, у кого это узнать? У похитителей, видимо… Или сама выйдет, расскажет…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так, значит, все-таки она так сильно дорога ему, что он готов отдать все, что у него есть, чтобы освободить эту гордую, привязавшую его к себе девушку?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Да, – ответил сам себе, Леша. – Так дорога!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ради кого и ради чего я живу? Кроме России, разумеется, которая меняет окраски, формы правления, вождей, перемалывает целые народы, но остается все-таки собой. А у человеческой жизни срок неизмеримо меньший…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«И я хочу семью, хочу детей… – думал или сам себя убеждал Алексей. – Хочу любимую женщину, жену, которая бы меня ждала по вечерам. Обнимала, когда я возвращаюсь с работы. Кормила бы супом. Простым горячим супом. Можно даже без мяса… Рассказывала бы о том, что сама сделала за день. Смеялась своим очаровательным, звонким смехом. Как у Алины… Я бы проверял тетрадки у дочки или у сына… или у обоих. А лучше у троих… В общем, я очень хочу семью. И что я так глупо вел себя с ней все это время? Конечно, боялся за нее со всеми этими покушениями… А еще больше боялся перегнуть палку. Она все говорила, что она женщина вольная, свободная. Может, для того и говорила, чтобы подбить меня к более активным действиям. Не знаю. Знаю, что надо сделать все возможное, чтобы вытащить ее. А сейчас надо найти все документы на дом. И приготовиться к встрече».<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В пятнадцать тридцать две раздался телефонный звонок на Лешин мобильный. Звонили с незнакомого номера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Доброго времени суток… – мужским голосом сказала трубка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну? – невразумительно отреагировал Паримбетов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что «ну»? Палки гну! Ты деньги нашел? – Трубка быстро стала идентифицироваться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Договорился. Под залог дома дают, но на это некоторое время уйдет… Как вы планируете осуществить обмен? – перешел сразу к делу Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты привезешь деньги, а мы отпустим твою подружку целой и невредимой, – ласково заверил рэкетир.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А если не отпустите? А если ее вообще уже нет в живых? – поперхнувшись, глухо и неуверенно выговорил Алексей, но тут же твердым голосом продолжил: – У меня два условия, иначе я ничего делать не буду. Первое, я должен перед передачей денег поговорить с ней, убедиться, что с ней все нормально. Второе, придумывайте, что хотите, как хотите и где хотите, но класть деньги в урну на каком-нибудь вокзале или отдавать их незнакомому бомжу я не буду. Я много фильмов видел на эту тему. Родственников на деньги разводят, а потом заложников убивают… Мне надо, чтобы она живой вернулась. И еще, эти деньги у меня единственные и рисковать ими, а значит, ее жизнью, я не могу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И чего же ты хочешь, смельчак? – ухмыльнулся злодей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обмен. Я привожу деньги, вы привозите ее. Пусть это будет какое-нибудь людное место в Москве. Любое. Я вам не опасен. – Алексей сделал паузу, набрал в легкие воздух. – С ментами, сами понимаете, я не очень дружу. Думаю, вы уже пробили меня по базам и по Интернету.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты не боишься, – гангстер занервничал, – что при таком раскладе мы замочим вас обоих…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, не боюсь. Как говорил один мой дружок еще в далекой юности, Боря Голод: «Вые…ть можно и меня, вопрос зачем?!» Так вот, зачем это вам? Мы же не будем дергаться, а значит, в этом нет смысла. Абсолютно. Зачем вам мокруха? Вы получаете деньги и благополучно уходите. И никто ничего не знает. А с трупами возни много. Привлекут внимание. Да и искать начнут, если я пропаду хоть на день. И соратники и враги. Я ведь хоть и оппозиционер, но помощник сенатора и главный редактор газеты. Хоть и не большой, но резонансной, – брал головореза на понт Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– То есть мы с тебя мало бабок запросили? – проявил легкое чувство юмора бандюган.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Может, и мало, но это все, что я гипотетически смог бы достать. Денег-то у меня еще на руках нет. Быть известным и богатым – это не одно и то же.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, жди звонка…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Смешно, – подумал Леша, – я похитителям условия безнаказанно выдвигаю, болтали долго. А если б я ментам заявил или фээсбэшникам… Они бы могли их вычислить по звонку… Как в западных фильмах… Да, ладно, не надо меня лечить, здесь вам не тут. Не в Вашингтоне живем, однако, и не в СССР. Ни хрена бы они ради меня и вычислять-то не стали, поэтому и эти ни хрена не боятся. Странно, что еще в гости на обсуждение условий не приехали».<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через три дня после похищения Игоря увезли с «базы». Видимо, хорошо работали все службы у нефтяного короля. И деньги быстро нашлись, и договориться сумели, и все пункты обоюдно выполнили. Только вычислил аналитический центр службы безопасности Лексукова-старшего, кто мог заказать похищение Лексукова-младшего. И вначале закинули они через свою пресс-службу известие о похищении в пару крупных газет типа «Московского комсомольца» и «Аргументов и фактов», потом на «Эхо Москвы», и пошло-поехало. Везде ненавязчиво намекали на Мордася-Мордасова, но так, чтоб придраться и вызвать в суд было не реально. Писали: «Говорят, что Мордась…», или «По слухам, это Мордасов…», или «Мордасов не подтвердил, что это он…» И на пресс-конференции для журналистов, собранной по случаю успешного высвобождения сына вице-президента «Лукойла» из рук мафии, Игорь вдруг вопреки просьбам отца и наставлениям юристов озвучил информацию о том, что в заточение он попал не один, а с девушкой, правда, имя ее он назвать отказался. По личным, как он сказал, соображениям. И еще раз подчеркнул, что, пока они тут все сидят, девушка томится в грязном и холодном подвале. Если еще жива, конечно. Ох, что тут началось. Журналисты заверещали, на телефон Лексукова-старшего стали названивать большие погоны, даже министр внутренних дел и прокурор позвонили. Менты забегали, засуетились. Физически заперемещались в пространстве. Но это, как мы с вами понимаем, абсолютно не означало, что дело хоть как-то стронулось или в ближайшее время стронется с насиженного места.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другое дело у Мордася.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;У Мордася<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Услышав, что за его спиной эти придурки решили провернуть собственное «дело», да еще так лажово, по-пацански засветились, он произнес только два слова, вернее, вначале только одно, а потом, через паузу, другое:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мочить… всех!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А потом уже разъяснил верным своим «бандюкам-убивцам», что мочить надо вначале девку, чтобы ее никто не нашел, даже папа с мамой, потом персонально кретина Черного и дальше по списку – отмороженных идиотов Петю, Рустама и Артема. Этих можно без зверства, на куски не резать, просто убить и закопать. И конечно, этих жадных сук, гребаных тупых гаишников, оборотней в погонах. Этих зарезать, потом расстрелять, потом повесить, а потом их маму вы….ть. А потом то же самое проделать с их погонами…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Самый умный из охранников, бывший студент юрфака, к тому же непьющий и читающий газеты, увидев информацию «МК», «АиФ», «Эха Москвы» и других в Интернете, на сайтах, а потом еще и услышавший там же выступление Игорька, не стал тратить время на эмоции. Умный мальчик начал усиленно, с помощью того же Интернета, вспоминать Уголовный кодекс Российской Федерации. Особенно Статью сто двадцать шестую, гласившую: «2. Похищение человека… совершенное: а) группой лиц по предварительному сговору; …в) с применением насилия, опасного для жизни или здоровья, либо с угрозой применения такого насилия; г) с применением оружия или предметов, используемых в качестве оружия; …е) в отношении женщины, заведомо для виновного находящейся в состоянии беременности; …з) из корыстных побуждений… 3. … если они: а) совершены организованной группой… – наказываются лишением свободы на срок от 6 до 15 лет…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще юморнул: «Хорошо, что девка не беременная, дадут не пятнадцать, а четырнадцать с половиной лет. Годков в сорок с лишним выйду, буду еще не совсем лысый… – Подумал хорошо. – Ага, четырнадцать… пятнадцать, а пожизненный расстрел от Мордася не хочешь?» – Стало как-то не до шуток.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет, этого живчик Артемчик конечно же не хотел. Поэтому его неглупая головка стала соображать и вспоминать хорошо забытое старое, прямо как только что им самим написанное новое… И ведь вспомнил, что статья сто двадцать шестая УК РФ содержит в себе примечание об освобождении от уголовной ответственности лица, добровольно освободившего похищенного, если, конечно, в действиях этого лица не содержится иного состава преступления… Как-то так… Интернет подтвердил воспоминания…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он вышел на улицу, мысли путались: «Что делать, что делать? Точнее, что делать я знаю… А вот как сделать?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Артем опрометью бросился к стоянке, словно хотел срочно покинуть место преступления… Но, в отличие от других, он был не дурак. Человек, окончательно перестающий быть охранником, сел в свой новенький черный «форд-фокус» и завел мотор. Движок затикал, как хорошие часики… без кукушки. Прогрел его, выключил. Выйдя из своей машины, он подошел к старой, видавшей виды «вольво» Пети, потом к «десятке» Рустама, прошедшей многочисленные отечественные мастерские. Правды ради, надо к слову сказать, что в отечественных мастерских, как и на заводе-изготовителе, орудовали теперь такие же многочисленные Рустамы и Ибрагимы-оглы с тремя-четырьмя классами образования… Артем оглянулся на всякий случай и, вытащив новенький, из медицинской стали нож, аккуратно, с нажимом, проткнул по очереди все восемь колес. Тачки, покачиваясь при каждом проколе, стали медленно оседать. Из продырявленных шин с легким свистом и шипением выходил, вырывался наружу воздух.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Отсидел или там отстоял свое, – зло шутил напрягшийся гипоталамус Артема. – В общем, без вещей на выход!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь в его голове все было ясно. Словно он давно работал если не прокурором или адвокатом, то хотя бы спасателем в фирме у Шойгу. Он должен, просто обязан, рискуя своей жизнью, спасти жизнь этой невинной, милой девушки. Вспомнил, полез опять в авто, открыл бардачок. Зря эти идиоты отказались тогда за копейки купить классные электрошокеры. У нас, говорят, стволы есть. Посмотрим, как они вам сейчас пригодятся… Нажал на кнопку, чтобы проверить. Прибор затрещал. Синяя вертлявая, смертоносная змейка завертелась, заерзала в надежде кого-нибудь ужалить, укусить. Артем, осторожно открыв дверь, спокойно, внутренне готовясь к стихийному подвигу, зашел на «базу». Первое, что он увидел, была спина Рустама, сотрясающаяся от дебильного смеха, словно вызванного шутками кощеебессмертного Петросяна. Рустам смотрел любимые мультики, как будто работал не охранником у крупного мафиози, не самим бандюком, а нянькой в детском саду. «Да, рассказывают, кстати, – подумал Артем, – что некоторые киллеры очень эмоциональны, впечатлительны и часто плачут, посмотрев, например, латиноамериканский сериал… В общем, и киллеры тоже плачут…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рустам даже не понял, что произошло, думал, видимо, что это смех его пробил до косточек, заставил обосраться и вырубил к чертовой матери. Ну, вот лежит теперь, воняет и не смеется… «Будешь знать, как девочке лицо в кровь разбивать, а потом еще рассказывать об этом с гордостью. Чурек поганый!» – Артем тут же снял с пояса татарина наручники и, защелкнув один браслет на его запястье, подтащил обмякшую тушу к батарее, продел наручники за трубу и защелкнул второй браслет на его второй руке. Рустам оказался полностью прикованным к батарее. Умненький, уже бывший охранник вытащил его ствол, засунул себе в карман. «Так, где Петя? Этот небось опять жрет», – и пошел в сторону кухни. Оттуда раздавалась дебильная, как и сам Петя, песенка:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«И целуй меня везде, восемнадцать мне уже…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Петя, даже не повернувшись к Артему, прочавкал ему «Привет» – и продолжал что-то поглощать. Его как-то даже неинтересно, собственно как и Рустама, было вырубать… Но надо, Федя, надо! Затрещал электрошокер, Петя-Федя, ойкнув, повалился на мойку, вылив на себя какое-то варенье из банки и уронив бутерброд. Естественно, дерьмом, намазанным на него, вниз. Артем проделал с ним ту же процедуру, что и с Рустамом, приковав обездвиженное тело к кухонной батарее его же собственными наручниками. Пистолет Пети также перекочевал в карман освободителя невинных девушек…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Схватив ключи, Артем бросился вниз по лестнице, ведущей в подвал. Спешно открыл дверь в помещение Алины. Включил свет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что случилось? – Алина, щурясь, почти ослепнув на несколько мгновений от резкого белого освещения, с непониманием смотрела на нового охранника, вбежавшего к ней без маски и вдруг почему-то включившего свет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты свободна, давай быстрее собирайся, я вырубил этих двоих, – возясь с наручниками, приковавшими одну руку девушки к стене, быстро и очень громко, в приказном тоне, заговорил Артем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как свободна, а деньги? – все еще не могла поверить еще не пришедшая в себя от вечной темноты, недосыпания и хронических тяжелых мыслей Алина. Она то вяло прикрывала грудь, то нервно закрывала руками колени, пытаясь подогнуть их под себя, словно отказываясь верить в освобождение и, следовательно, покидать уютный и ставший родным подвал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Когда найдешь их, купишь себе мороженого и меня угостишь… Быстрей! – Артем пытался галантно острить, но было видно, как он нервничает и дергается, тряся стальными кольцами не поддающихся открыванию наручников…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наконец ему удалось отстегнуть девушку от батареи. Он поднял ее, обмякшую, бессильную, и, крепко приобняв за талию, потащил к выходу, наверх. К свободе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Давай быстрее, пока они в себя не пришли и кто-нибудь сюда не приехал. Нам надо скорее выбраться на шоссе. А лучше в город, – активно подгонял вызволенную пленницу находчивый охранник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Артем почти силой затолкал еле двигающуюся девушку на заднее сиденье машины, уложил ее там и попросил на всякий случай лежать и не высовываться. Машина, зарычав, как зверь средних размеров, не сильным, но проворным мотором, подминая под себя гравий метр за метром, рванула и, ускоряясь, понеслась по дороге в сторону спасительной трассы. Бывший охранник, а ныне приговоренный смертничек выложил Петин, Рустамов и свой собственный пистолеты на пассажирское сиденье, потом по очереди передернул на них затворы… Слева и справа от дороги стоял дырявой стеной серо-зеленый разношерстный лес. Если их здесь застанут псы Мордася, даже уйти будет некуда, даже пытаться бесполезно. Лучше и не думать об этом… Машина неслась по раздолбанной, растрескавшейся дороге, гробя подвеску и шаровые, оставляя за собой только шлейф желто-серой пыли да расплесканные грязно-мутные лужи. Тяжело качаясь и помахивая всей лиственно-игольчатой массой им вслед, словно провожая в последний путь, то чуть подпрыгивая, то приседая, топтались на месте старые, черные, кривые деревья. Птицы, прекратив петь и прячась в листве, прислушивались к происходящему. Ветки хлестали по стеклу, прощаясь и норовя выдавить, выбить его ко всем чертям-мордасям… И только вороны, мрачные, крикливые, противно разорались где-то вверху, то ли предупреждая их о приближении костоломов Мордася, то ли, наоборот, закладывая, сдавая их этому Мордасю с потрохами… Вдруг впереди засветился просвет, словно в конце длинного и опасного туннеля. Алина, похоже все поняв, подняла голову, посмотрела на Артема, потом вперед. Глаза заблестели оживающим блеском. Девушка уставилась вперед, словно стала гипнотизировать дорогу. И вот проворный «форд», с визгом вылетев на трассу, повернул направо и помчался, набирая скорость и нарушая все правила дорожного движения, в сторону Москвы. Теперь их труднее стало заметить и опознать со встречной полосы – сколько тут всяких «фордов» бегает-носится… А гаишники впервые в жизни стали желанными и дорогими сердцу людьми. Ну, появитесь, повелители жезла и свистка! Но почему-то именно сейчас все эти дорожные ручные соловьи, словно зачумленные, попрятались от нормальных, нарушающих правила водителей… Артем снял на ходу черную фирменную куртку и бросил на пол черную бейсболку с надписью «Мордасов-центр». Протянул Алине маленький, тяжеленький темно-серебряный телефон:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На, звони!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кому? – не поняла Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Путину, кому… Ну, тебя там кто-то ведь ждет, волнуется… Ну, и ментам, естественно. Пусть встречают! И быстрее! Тебя же все менты страны сейчас ищут. – Артем улыбался всем лицом. Он гордился собой и тем, что сделал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;До Москвы осталось совсем ничего.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сотрудники внутренних органов, привезенные Артемом спустя несколько часов после побега на место преступления, то есть на базу «Мордасов-центра», раздачу подарков конечно же уже не застали… Их встретило, как они, естественно, и ожидали, испускающее легкие вонючие дымки в благоухающую и налившуюся ярким цветом и силой природу, дотлевающее серо-черное пепелище с оставленными на нем в память о трех летних днях двумя обгорелыми трупами, напоминающими обгаженные и свергнутые советские памятники. Они застыли в гордых позах горниста и барабанщика, но, правда, эпохи недоразвитого дикого капитализма… Еще один труп был найден вечером того же дня около служебной машины сотрудников ППС. Надо ли говорить, что труп этот, очень напоминающий еще недавно живого Черного, сжимал в недрогнувшей руке проходящий по нескольким делам пистолет «ТТ», из которого и были застрелены оба до этого отлично характеризовавшиеся по службе сотрудника внутренних органов, капитан и лейтенант. Эти оборотни в погонах, в свою очередь, тоже не отпустили безнаказанно совсем уж обнаглевшего бандита, всадив в него три пули из личного табельного оружия и закрыв тем самым громкое, пусть и ненадолго, но никому не нужное и ясное, как божий день, дело. Умный Артем был отпущен на свободу и тут же уволен со своей нелегкой службы. А где-то через месяц утонул на рыбалке с друзьями при не очень понятных обстоятельствах… Об этом сообщили некоторые издания, но интереса у публики это происшествие не вызвало и быстро забылось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алине лично, по старому плоскому Лешиному телевизору, принес свои извинения за «еще встречающихся нечестных сотрудников» новый министр внутренних дел, кстати, в профиль при электрическом освещении чем-то очень напоминающий покойного Черного. И еще, настоящие, правильные пацаны доставили девушке пышный, торжественный букет от самого Мордасова. В прозрачной, хрустящей от легкого нажима упаковке лежали, как в хрустальном гробу, но только пока еще живые, влажные и дышащие, небывалого размера сочные темно-бордовые розы, словно реально, в натуре, обливаясь и захлебываясь кровью. В угрожающе-источающих слишком бренную красоту хрупких цветах были упокоены его личная визитка и записка с предложением обращаться в любой момент. А запах… Запах чем-то напоминал дыхание того самого пепелища с нежными желто-фиолетовыми дымками, испускаемыми трупами врагов Мордасова. Словно чьи-то умелые заботливые руки и головы уже успели селекционировать и вырастить эту нежную прелесть на обильно посыпанной пеплом неприятной истории могиле. Зуб даю! Клянусь мамой Мечникова и этого, как его, Тимирзяева… То есть Тимирязева. В общем, кто плохое помянет, тому и глаз вон! Значит, запеваем:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ой, растет картошка,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рядом с нею лук.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;А на той картошке<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Колорадский жук!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он живет, не знает ничего о том,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что Трофим Лысенко<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Думает о нем…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина стерла из памяти телефона восемнадцать неотвеченных вызовов от Магомеда и шесть от Стрекуленка и не стала читать их эсэмэски, чтоб даже таким образом не впустить их в свою личную, не касающуюся их жизнь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Душещипательная история со счастливым, правда не для всех, концом получила беспрецедентно громкий и широкий резонанс. И даже Илья Абрамович Хейфиц, впервые фигурировавший в прессе не в качестве душителя мелкого и среднего бизнеса, а в качестве потенциального спасителя – под мелкий процент – беззащитной красивой девушки, аннулировал, естественно под дулами телекамер, договор и даже освободил Лешу от выплаты этого самого процента за три дня. Так что обращаться надо, как все поняли, если приспичит, в банк «Альфа-финанс-кредит».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша, насмерть перепуганный за Алину, почти силой перетащил ее к себе и ни на шаг не отходил от вызволенного из лап бандитов бесценного сокровища. Саша дал Алине даже что-то вроде отпуска, и начался у молодых медовый месяц или нечто похожее на оное. Они счастливо проводили время по ночам и вечерам, а днем Леша все также ходил на митинги, демонстрации протеста и суды против себя и своей газеты, грозившие Паримбетову тюрьмой за неподчинение каким бы то ни было, пусть местным, но все-таки властям.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть восьмая – любовь, праздник и политика<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Парк Победы<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В субботу днем Леша с Алиной решили погулять, поймали дешевого частника и, катаясь по столице, как-то невзначай оказались в парке Победы, наполненном солнцем и небом, как никакой другой парк столицы. И долго-долго бродили по длинным асфальтированным парадным аллеям, проложенным между высаженными ровными стройными рядами однопартийных елочек. Бродили, держась за руки, как юные влюбленные, жадно смотрели друг на друга и вокруг, ревностно впитывая эти ощущения телами, глазами и приоткрытыми губами, словно стараясь надышаться окружающим, исходящим от этих колючих подружек, чуть зеленоватым прозрачным воздухом, переливающимся, перетекающим из одной аллеи в другую, как вода в каналах. Иногда, зазевавшись, с хохотом отбегали, довольно поздно заметив, что на них мчится какая-нибудь подгоняемая порывами ветра, плохо стоящая на роликах мадам и оттого яростно машущая руками и кричащая им что-нибудь типа «Э-э-эй», «О-о-ой» или просто «Постор-р-ронись, п-жал-ста!». Иногда мимо них пролетали, прокатывали с отрешенными лицами, как индивиды из другого, параллельного мира, будто парящие на одной ноге, виртуозы своего роликобежного дела, обдав их только прохладной волной какого-то незнакомого, словно нездешнего воздуха. Алине вдруг тоже захотелось промчаться на чем-нибудь, пролететь, как птице, над этим полувоздушным парком, над этими гуляющими людьми, у каждого из которых есть своя отдельная жизнь, свой мир, малюсенькая часть из которого на мгновение стала и ее миром, ее вольной жизнью. Леша уловил это ее желание каким-то шестым чувством по откинутой назад голове и рукам, по обращенному к небу лицу и налившимся синевой огромным глубоким глазам. Он схватил Алину в свои крепкие мускулистые руки и, подняв практически над головой, закружил ее, словно фигурист, в танце под слышимую только им двоим божественную музыку любви. Она не удивилась и не испугалась, она просто почувствовала себя богиней, которую наши древние предки ставили на носу бороздящей водяные просторы крепкой деревянной ладьи. Ее длинные смоляные волосы развевал ветер, ее красивая грудь с напрягшимися и продавливающими тонкую ткань футболки сосками рвалась вперед, а длинные красивые руки отливали мраморным непоколебимым величием. Казалось, что и все вокруг, останавливаясь и расступаясь, смотрели только на них, на эту красивую, летящую сквозь городской ветер влюбленную пару. Они выбежали, вылетели на другую аллею. Теплый, с резкими порывами ветер сменил направление, стал прохладней и резче. Ее черные волнистые растрепанные локоны, словно разбушевавшиеся волны, стали захлестывать ей глаза. Она отвернулась от ветра, повернулась к Леше, засмеялась. Он смотрел в ее темные блестящие смеющиеся глаза, в которых сейчас отражалось голубое, почти без единого облачка небо, и видел себя, видел свою радостную, глупую-глупую от счастья физиономию. Он не верил в происходящее, не понимал, за что ему такая огромная, такая долгожданная радость… Он впивался взглядом в Алинины ярко очерченные вишневые, опухшие от долгих поцелуев губы и не мог поверить в свое счастье. Не мог поверить, но чувствовал, знал, что только для него растут и распускаются на этих бархатных теплых губах горячие страстные, ежесекундно готовые к взрыву страсти поцелуи. Он нес ее на руках и, наслаждаясь, любовался ее молодостью и красотой, ее демонстративной доверительной беззащитностью и вместе с тем внутренней женской силой. Он нес ее на руках куда-то вдаль, словно унося от завистливого жестокого мира это, только ему одному доставшееся богатство, чувствуя себя быком-Зевсом, похищающим красавицу Европу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как здорово, что ты вернулась!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это ведь только благодаря тебе, любимый! Ты меня ждал. И я вернулась. Прости меня за прошлое…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, что ты есть! Я тебя никому не отдам! Ты меня тоже прости за глупость мою и нерешительность. А твое прошлое в прошлом. У нас теперь только настоящее и будущее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тогда давай побежали на качели!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Зачем? Я твои качели.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, так ведь только ты меня качаешь, а я тоже хочу качать тебя. Хочу, чтоб мы вместе взлетали в небеса. Хочу, чтоб у нас обоих дыхание захватывало от неземного полета. Ты меня обнимешь, и мы полетим. Хочу лететь в твоих объятиях высоко-высоко, далеко-далеко и чувствовать стук твоего сердца. И тепло твоих губ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, любимая…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Поставь меня, побежали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Полетели!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они неслись к огороженным металлическим заборчиком аттракционам и набирали на каждый из них, как маленькие дети, по несколько билетиков. И летали, летали. Ее звонкий, хрустальный смех взвивался вместе с взлетающей металлической лодочкой в небеса и вместе с ней со свистом проносился над самой землей, осыпаясь на верхушки пошатывающихся в такт их раскачиванию, нарушающих строй елочек и под ноги толпящихся, занятых своими проблемами людей меленькими серебряными мерцающими звездочками. Они прыгали, переворачиваясь кверху ногами, как маленькие дети, на каких-то разноцветных гудящих, ходящим ходуном батутах, крутились на центрифугах, ездили друг за другом на старомодных, словно кивавших мордашками еще нашим бабушкам и дедушкам, лошадках, поднимались в небо и резко оттуда падали вниз на каких-то сверхсовременных летающих скамейках. Взлетали и падали, держась за руки. И смотрели в глаза друг другу. Дух захватывало, душа уходила в пятки, но ребята смотрели друг на друга и радостно смеялись. Леша негромко гудел и пофыркивал, а Алинин смех лился и лился, словно короткими музыкальными волнами, начинаясь на нижних нотах и постепенно поднимаясь ввысь, под облака, где звенел уже как маленький серебряный колокольчик. И его хрупкие хрустальные высокие нотки зависали в вышине на тоненьких-тоненьких струнках. И еще долго потом продолжали звенеть. И их сердца радостно, с редкими замираниями при падении, бились в такт. И это была та самая сказка, которую каждый из них ждал с самого детства. Ждал и верил в хороший, в очень хороший конец… И сейчас эта сказка продолжалась и продолжалась. Просто, видимо, они чем-то очень понравились доброй фее, а злая, наверное, занималась в этот момент какими-то своими делами, и ей было абсолютно не до них…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потом они, весело озираясь вокруг, проехали несколько кругов по парку на детском паровозике и, подражая детям, со смехом махали руками всем без разбора встречающимся на пути незнакомым людям и даже нелепым бронзовым памятникам-скульптурам, окружающим мемориальный комплекс. Они ели мороженое, эскимо на палочках, и Леша несколько раз пальцем подцеплял длинную белую каплю, упавшую на Алинину грудь, и с радостью слизывал ее. А Алина смеялась. И это было счастьем. Они пили чай из пакетиков и ели горячие, обжигающие рты шашлыки, сделанные местными южными умельцами, и, хохоча, кусали их друг у друга, обливаясь соком горячего жирного мяса, извозюкавшись в нем, как маленькие капризные дети. Эти кусания ломтей дымящегося мяса, эти погружения белых здоровых зубов в жирную, сочащуюся розовую плоть переходили в длинные, каждый раз начинающие новую жизнь, захлебывающиеся поцелуи. Эти поцелуи находили их везде, словно жили своей отдельной от них самих жизнью, были внезапны и неотвратимы, как ежегодные зимние болезни, и непредсказуемы, как многочисленные дорожно-транспортные происшествия. И это тоже было счастьем. Заслуженным долгожданным, вымученным счастьем. Простым счастьем двух простых людей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они пробыли в парке несколько часов, даже немного устали. Алексей хотел повести Алину дальше, куда-нибудь на брусчатку Красной площади, в храм Василия Блаженного или в Кремль, но она, посмотрев ему в глаза с нежной усталой улыбкой, тихо попросила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Лешенька, на сегодня хватит, у нас вся жизнь впереди, я устала, поехали к тебе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не ко мне, милая, а к нам… Поехали! Хочешь, я баню затоплю?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тебя хочу, любимая!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И я…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Часа через полтора тарахтящий, старенький «жигуленок», управляемый чересчур разговорчивым и тоже тарахтящим гостем столицы, доставил их в родной Фимков и выгрузил у самых ворот Лешиного дома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оказаться после шумной Москвы в тихом зеленом Подмосковье тоже было счастьем. И ребята весело побежали в дом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алиночка, я пошел баню топить и все там готовить, а за тобой еда какая-нибудь… Вино или в холодильнике, или в шкафу на кухне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, милый, я все сделаю. Только давай быстрее…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно, три минуты и… пару часиков… Я тебя люблю!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я тебя!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша быстро натаскал дров, открыв чугунную дверку со стеклом, затопил печь. Сухие березовые поленья вспыхнули моментально и с легким потрескиванием стали превращаться в нестерпимый жар и серо-сизый вьющийся дым. Леша сидел перед открытой дверкой и завороженно, как огнепоклонник, смотрел на нервно вздрагивающий, извивающийся живой огонь, мгновенно забегающий, как маленький лесной красный зверек, по отваливающейся серо-коричневой коре на вершину деревянной чурки и пожирающий полешко за полешком. Пошуровал, больше для порядка, внутри печи кочергой, подкинул еще несколько полешек взамен совсем прогоревших и закрыл дверку. Аккуратно замочил в ведре с теплой водой два заранее приготовленных свежих березовых веника. Новая чугунная печка-каменка, обложенная булыжником и кирпичом, быстро раздухарилась, раскалила камни и начала с избытком отдавать тепло. Даже здесь в предбаннике стало душновато. Леша по-хозяйски взял и отнес в парную большую деревянную бадью с холодной водой. Положил в нее деревянный ковшик, точнее, пустил в плавание, потому что ковшик не утонул, а остался на поверхности воды, напоминая небольшой рыбацкий баркас. В парной стало уже к этому времени трудно находиться. Алексей даже присел на корточки, но, открыв малую дверцу, все-таки плеснул в чрево огнедышащего дракона струю воды. Еле-еле успел отскочить, тут же получив обратно хлесткий удар шипящей лавой раскаленного пара. Горячий туман, взметнувшись к потолку, почти мгновенно заволок все пространство небольшой парной. Через секунду носоглотка заполнилась щемящим смоляным ароматом свежеструганого золотистого дерева. Защипало ноздри, стало горячо дышать. Леша посмотрел на градусник, висящий на уровне глаз, он показывал почти восемдесят градусов по Цельсию. Все готово, подумал хозяин, можно звать Алиночку…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он выскочил из бани и в три прыжка оказался в доме, оглядев в зеркале свою раскрасневшуюся физиономию, причесал правой пятерней слипшиеся на голове, почти мокрые светлые, начинающие редеть волосы. Подкрался сзади к делающей вид, что не замечает его, Алине и, обняв ее сзади за грудь и плечи, нежно поцеловал в макушку:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вот и я…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Господи, ты что такой весь мокрый?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Жарко там очень. Да еще потом паром обдало. А раздеваться без тебя не стал. Что я там буду, как дурак, один голый сидеть… Кто-нибудь войдет, еще неправильно меня поймет… Пойдем уже, – шутил счастливый, переполненный гормонами радости Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пошли, вот забирай все со стола. И я еще отбивные пожарила, – хвалилась, влюбленно смотря на мужчину, разхозяйничавшаяся Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, пошли, там сейчас самая правильная температура. Покажу тебе настоящую русскую баню…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты ведь мне ее уже много раз показывал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, еще раз покажу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, я ведь и до этого во всех этих банях-саунах бывала…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что ты говоришь, разве можно сравнивать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, я знаю, разница во влажности и температуре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Милая, это то же самое, что сказать, что разница между арабским скакуном и ослом только в росте и скорости передвижения… Я ведь уже рассказывал… В сауне происходит быстрая многократная циркуляция воздуха, и поэтому разница температур между низом и верхом минимальна. А в русской бане циркуляция практически отсутствует. Несильно нагретый воздух медленно поднимается снизу вверх и сохраняет за счет этого очень большую влажность. В сауне воздух сухой, он сушит слизистую, а в русской бане пар мягкий, нежный, целебный. Наши предки баней все хвори излечивали. И детей, кстати, там зачинали… – Паримбетов попытался обнять девушку. – Кстати, мне кое-чего хочется…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мне все-таки кажется, что предки наши туда прежде всего мыться ходили. – Озорно сверкая глазами и еще больше распаляя Лешу, Алина, увернувшись и взяв сковородку и бутылку с красным вином, покачивая бедрами, направилась мыться…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Русская баня<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша, улыбаясь и насвистывая марш «Прощание славянки», поспешил следом за Алиной, неся в руках тарелки с нарезками и фруктами. Зайдя пусть и в небольшой, но зато сухой, отапливаемый предбанник, они выгрузили все это добро на маленький дубовый столик и, пронзительно смотря друг на друга, начали медленно раздеваться. Леша с наслаждением снял с себя влажные, практически мокрые рубаху и джинсы и, наслаждаясь своей наготой и свободой тела, ступил голой стопой на прохладный пол. И все смотрел жадно-ожидающе на любимую женщину, не спешащую скинуть с себя яркий синий, с золотым драконом халат. Смотрел, предчувствуя рождение какого-то чуда. Вдруг посерьезнев, молча подошел к ней, обнял за талию, несколько раз провел ладонями вверх-вниз по ее плечам. Она засмеялась, чмокнула его в губы и, отвернувшись к стене, совершая волнообразные, волнующие мужское сознание и воображение движения, изгибаясь станом, двигая бедрами и руками, стала медленно стаскивать, спускать с себя легкий, выполняющий скорее функции ширмы халат. В наступившей, звенящей тишине казалось, что золотой дракон на халате тоже ожил. Он извивался вместе с телом, прятался в складки халата, выглядывал из них, шевеля усами, тихо дышал и шевелил напрягшимися членами, пытаясь удержаться, но неумолимо сползал, скатывался вместе с халатом. Вначале выглянуло смуглое плечо, потом из копны смоляных волос показалось другое. Леша на мгновение прикрыл глаза, желая пропустить таинство раз облачения и увидеть сразу все чудо целиком. Сколько он ни смотрел на Алину, он никак не мог насмотреться, не мог до конца насладиться, пресытиться любимым гладким, словно выточенным из теплого подвижного мрамора телом. Почувствовав дуновение легкого ветерка, открыл глаза. Халат отлетел в сторону, на небольшой желтый, немного продавленный посередине диванчик. Алина повернулась к нему, сверкнув своими смеющимися, но немного грустными вглубине, влюбленными глазами. Они оба не чувствовали никакого стеснения, в каком-то даже святом бесстыдстве любви рассматривая друг друга.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну что, веди на заклание бедную девушку… – сказала и прошла в парную, немного качнув крепкой, налившейся, как спелое осеннее яблоко, грудью Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ноздри с непривычки несильно обожгло жаром нагретого, раскаленного камня. Она уселась на нижний полок, подложив под себя полотенце, немного ссутулившись и свесив на блестящие коленки свои шикарные волосы, словно прикрывшись ими от наступающего со всех сторон жара.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что это ты так низко уселась, давай-ка повыше…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, нет, ты что? Я тут-то еле сижу, – отбивалась от пристающего Леши разрумянившаяся девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что, не полезешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну тогда получай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И Леша, набрав полный ковшик и открыв малую дверцу, вновь плеснул воду в черное раскаленное нутро печи. Послышался мгновенный шлепок, шипение, и печь, как уставший Змей Горыныч, выплюнула под самый потолок горячий прозрачный туман, тут же заполнивший все пространство парной и так же исчезнувший, впитавшись в стены, потолок и разгоряченные молодые смуглые тела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А-а-а-й, горячо, обалдел, что ли? Сварить меня хочешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Потерпи, Алиночка, еще раз. – Леша с явным наслаждением, размахнувшись, еще раз аккуратно плеснул холодную прозрачную струю, смотря, как она тут же превращается в невесомую раскаленную завесу, отделяющую их от будничного рационального сиюминутного мира.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они сидели рядом, и Леша, как старый якутский шаман, вызвавший языческий очищающий дух огня и воды, плотски касаясь ее плеча, бедра и уже немного влажных волос, чувствовал, как наливалось жаркой плодородной силой ее тело. Замечал, как покрывалась легкой испариной ее упругая кожа, будто какой-то народный умелец, выточив из подручных материалов фигуру богини, покрыл ее гладким прозрачным свежим лаком.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Еще, что ли, подкинуть дровишек? – непонятно к кому обратился хозяин дома, взглянув на висящий на стенке градусник и, выскочив в предбанник, подкинул в печь несколько тут же радостно затрещавших березовых чурок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вернувшись, подсел к девушке и нежно обнял ее правой рукой за плечи, крепко прижав к себе:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Бог любит Троицу. Я плесну еще.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Плесни, плесни, – вдруг проказливо, словно придя в себя от некоего оцепенения, заблестев глазами, прошептала Алина, распрямляясь и с усилием откидывая назад свои пышные, впитавшие банный дух и влагу волосы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша, неторопливо встав, с усилием оторвался глазами от длинной величественной шеи, четкой линии ключиц, округлых, с набухшими темными сосками грудей и, сунув руку в бадью, плесканул в работающую в полную силу печь ковш холодной воды. Плесканул, внимательно следя за свободным полетом серебряной, переливающейся в электрическом свете массы воды, словно видел это в первый раз. Оба, немного пригнувшись, несколько секунд с закрытыми глазами впитывали открывшимися порами исходящую от камней мистическую огненную энергию, отекая горячим потом, словно покрываясь каплями жидкого текучего стекла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша принес из предбанника два березовых веника и, подержав их несколько секунд на камнях с одной и другой стороны, взмахнул ими, как дирижер своими магическими палочками. Воздух пришел в движение, зашевелился, задышал, стал окутывать вновь появившимся жаром со всех сторон, сотворив гармонию четырех стихий. Землю олицетворяла сама деревянная баня и веники, огонь бушевал и потрескивал дровами в печи, вода ожидала своей очереди в бадье, периодически превращаясь в шипящий клубящийся пар, растворяющийся в дереве баньки, то есть уходя в саму землю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, что ж, ложись, я тебя сейчас парить буду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Лешенька, мне и так жарко, я боюсь, – немного кокетничала Алина, удобно располагаясь, вытягиваясь, как кошка, на полке, подложив под голову сведенные вместе кисти и предплечья обеих рук.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Словно заиграла неслышимая постороннему слушателю очищающая душу и тело русская, идущая из глубины древних веков музыка. Леша взмахнул сразу двумя вениками, как повелитель природы, управляющий стихиями, распространяющий березово-эвкалиптовый, слегка смолисто-терпкий, холодящий дух. Как музыкант-виртуоз, почти не касающийся клавиш, извлекает удивительную музыку из обыкновенного лакированного белозубого инструмента, он извлекал божественные ноты, не касаясь лоснящегося глянцевого тела. Веники, как две влюбленные птицы, свободно порхали в пространстве, не задевая Алининой гладкой кожи и друг друга, словно ничего вокруг больше и не существовало. Потом он начал легонько, словно играя и дразня, поглаживать березовыми листьями стопы, голени, бедра, прошелся по округлой аппетитной попочке подруги, легко перескочив на спину, плечи, шею и руки. Венички, разлетаясь в стороны и снова сходясь вместе, порхали, как бабочки с цветка на цветок, помахивая сотнями своих крылышек, словно на мгновение присаживаясь в нужное сладкое место, только не собирали божественный нектар, а, наоборот, отдавали этому месту нужную силу и целительную энергию. И так, совершив несколько кругов облетов, венички уже стали приземляться на разомлевшее тело более ощутимо. Поглаживания перешли постепенно в легкие постегивания, чем-то напоминая легкую порку провинившегося. И, словно давая телу прийти в себя, залечить появившиеся раны, Леша стал делать веничные компрессы, слегка приподнимая березово-эвкалиптовые букеты и прижимая их к телу на несколько секунд.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А теперь эротическая часть, переворачивайся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С удовольствием, только жарковато очень.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Потерпи, уже недолго осталось…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, откинув длинные волнистые тяжелые волосы, перевернулась на спину, и в свете лампы бесстыдно выпукло зазолотились слегка качнувшиеся округлые груди, напрягшийся спортивный животик и треугольный притягательно гладкий лобок, уткнувшийся в накачанные стройные ноги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша залюбовался открывшимся для него видом, но руки, уже почти профессионально влекомые двумя взлетевшими связками березовых веточек, начали вновь свою трепетную филигранную работу по отделке этого точеного организма. Так ювелир отделывает дорогой бриллиант, боясь повредить его неточным движением, и ласково прикасается к нему, шлифуя каждую отдельную грань, рассматривая ее на свет и восхищаясь игрой и чистотой света и цвета. Леша заботливо и игриво прикладывал животворные вязанки к бедрам девушки, икроножным мышцам, к ее бицепсам. И снова ласково поглаживал и стегал покрывающуюся нежными розовыми пятнами кожу ног, рук, груди.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наконец они оба устали, а растрепанные, отдавшие дух и силу веники, словно измученные летние деревья, выжженные долгим безжалостным солнцем, стали больше походить на обвислые, махровые пучки петрушки кудрявой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот очередное посвящение прошло. Теперь ты совсем банная.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какая? – Гладкая, блестящая, с прилипшими в разных местах к коже нежными листочками, Алина подняла очаровательную головку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Банная. Ну, разновидность леших, домовых, – засмеявшись, проговорил уставший Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я тебя давай тоже веником-то…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Веники устали. Ты уж как-нибудь по-другому. Пойдем в предбанник, отдохнем, перекусим…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша выскочил на улицу и перевернул на себя целое ведро холодной воды. Позвал ничего не ожидающую Алину и проделал с ней то же самое. Девушка взвизгнула, чуть не заплакав, и убежала назад в парилку, греться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша засмеялся и пошел за ней…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она лежала на верхнем полке, отвернув лицо к стене. Леша, снова зачерпнув ковшом воду, плеснул ее в темный квадратный зев печки. Выстреливший седой струей туман растекся, разползся по немного остывшему помещению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ух! – только и выдохнула чуть вздрогнувшая Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алексей подошел к ней, погладил по спине, выпуклым ягодицам, бедрам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она повернула к нему смеющееся лучистое лицо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здорово! Ну, что, пошли кушать и отдыхать? – радостно промурлыкало абсолютно счастливое домашнее существо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пошли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Паримбетов немного прибрался в парной, положил на место ковш, взял мокрое полотенце. Вышел в предбанник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина сидела на диване. Такая, какой он хотел ее видеть. Вызывающе нагая, вся блестящая, словно только что вышедшая из пены. Она не вытиралась, все за нее делал врывающийся в открытую дверь уличный воздух. Леша сел рядом на диван, налил в стаканы красного вина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За тебя, любимая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За тебя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Иди ко мне! – Выпив, он поставил стакан на стол и обнял девушку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она положила голову ему на плечо. Он почувствовал прохладу ее мокрых прядей. Наслаждаясь, закрыл глаза. Измученное жарой тело, отдавая тепло, остывало. Влетавший через дверь легкий ветерок приятно ласкал кожу. Алексей провел рукой по ее волосам, откидывая влажную прядь, невольно коснулся тыльной стороной ладони твердого напряженного соска. Она, вздрогнув, посмотрела на него. Обняла, коснулась его бедра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я люблю тебя, – сказали ее глаза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я люблю тебя, – шепнули его губы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он провел жадной ладонью по ее плечу, ключицам, щеке. Опустил руку на талию, нащупал гладкий живот, стал ласково гладить упругие податливые бедра. Нащупал ее кисть, их пальцы сплелись. Ее пальцы были мягкими, распаренными, с твердыми острыми коготками ногтей. Он целовал ее губы, пахнущие какой-то сладкой помадой, он целовал ее длинную стройную шею и плечи с ровными симметричными ключицами. Он целовал ее беззащитный, вздрагивающий от каждого прикосновения живот. Он думал только об одном – вот бы это никогда не кончалось. Время остановилось, времени просто не было. Их руки блуждали, как впотьмах, по давно знакомым, таким неведомым мирам. Тела их сплелись и полетели куда-то ввысь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тоже хочу тебя качать, – вспомнил Алексей ее слова на аттракционе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они уже летели вниз. К земле. Еще ниже. Ниже. Опять ввысь. Выше облаков. Выше птиц.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Любимая, – только и смог прошептать Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Любимый, – прозвучал, прохрипел откуда-то с облаков глухой грудной голос Алины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он видел только ее глаза. Его в них не было. Была только пропасть и свобода. Глаза посветлели и стали почти голубыми. В уголках каждого дрожала слезинка. Вдруг она закрыла глаза и закричала. От наслаждения он тоже ослеп на мгновение, потерял волю и способность мыслить. Почувствовал только легкую боль в паху от многочисленных легких ударов. И все. Напряжение спало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он откинулся на спинку дивана, смахнув с висков выступивший пот. Она лежала расслабленная и благодарно улыбалась, смотря ему прямо в глаза своими почти черными смеющимися глазищами, в которых он опять увидел свое маленькое улыбающееся отражение.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Розочка. Концерт в «Хромом ефрейторе»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вновь появилась вечно неунывающая Розочка, умеющая получать от этой жизни удовольствия в любых, казалось бы, даже самых патовых ситуациях. Она все предвидела и отлично понимала, что Алине, перенесшей такое потрясение, нужен отдых (и чем дольше, тем лучше). А концерты ждать не будут, группа должна существовать. И она со слезой, то ли умиления, то ли прощения, невинной улыбкой и неприлично-роскошным букетом, подаренным ей вчера вечером «хоккейной командой», расцеловав смущенную таким натиском внимания, уставшую Алину, прямо так взяла и атаковала в лоб не готовую к такому повороту событий подругу. Такой эффект, наверное, производила на врагов та самая «Эх! тачанка-ростовчанка», вылетающая на поле боя в клубах пыли с ржущими, пьяными мордами пляшущих жеребцов, а потом, когда пыль рассеивалась и кони исчезали, враг видел перед собой только захлебывающийся в веселом азарте пулемет «максим»… Но было уже поздно, судьба держала их костлявыми пальцами за горло…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алиночка, ты же все равно будешь отдыхать. Поговори с Сашей, попроси, чтоб он меня взял на твое место… временно, конечно. Ну, это же я вас познакомила, помнишь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Помню, но я не знаю, удобно ли? Саша сам все решает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Удобно, удобно, ты только позвони ему, скажи, попроси. Ну, пожалуйста… Ну, Алина…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ладно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…И Саша решился. Он так долго откладывал Розочкино выступление, его всегда что-нибудь в ней не устраивало. То петь не умела (да и сейчас не умеет), то двигаться, то… Но сейчас выхода нет, надо кого-то ставить. Фактура у Розки есть, думал Саша, а петь будут девчонки… Три раза сплюнул через левое плечо и поставил… Концерт проходил в ресторане «Хромой ефрейтор», что залег, обороняясь от новомодной ресторанной цивилизации, среди еще крепких дореволюционных развалин напротив высотки на Краснопресненской. В зале было достаточно много народу, в основном мужеского пола, а в дальнем углу какие-то джигиты шумно и бескомпромиссно справляли то ли чей-то день рождения, плавно переходящий в День города Тбилисо, то ли наоборот… Послушай, да?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Концертное выступление началось с классики, с дуэта «Рокси». Две красивые золотокудрые близняшки-скрипачки с тонко выщипанными черными бровями и строгими фиолетовыми, как у пересидевшего в проруби «моржа», губами, в одинаковых вечерних темно-фиолетовых платьях с глубокими, до талии, боковыми разрезами, эффектно появившись на сцене в лучах софитов, без долгих объявлений заиграли что-то из незабываемой группы «Space». Космическая музыка, исполняемая на обычных классических скрипках, каким-то странным образом сочеталась с софитами и крутящимися зеркальными шарами, обитающими в старом дореволюционном особняке. И вдруг темп музыки начал ускоряться, шары завертелись быстрее, по стенам, потолку и столикам с людьми помчались, подпрыгивая, тысячи сумасшедших солнечных, точнее, световых зайчиков-звездочек. Потом темп, следуя извилистой музыкальной логике исполнительниц, снизился, одряхлел и совсем зачах. Зайчики куда-то убежали, унеся с собой платье вначале одной, а потом и другой исполнительницы, которые стали от этого, как вы сами понимаете, только еще значительно более очаровательными, как сказала бы Света Курицина из Иванова (а теперь из «НТВ»). Девушки встали во весь свой вызывающе обнаженный, я бы даже сказал, голый рост и под шумные аплодисменты любителей космической музыки лихо прогнулись в гимнастических талиях, смело тряхнув на прощание своими вполне земными, увесистыми, значительно более впечатляющими, чем легкая музыка, богатствами. Но аплодисменты не стихали, словно ветер на рейде готовящегося спустить свои гордо реющие вымпела и флаги фрегата. И девушкам приходилось кланяться и кланяться. И ветер дул, и вымпела реяли…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вторым выступал обнаженный по пояс глотатель огня, засовывающий себе в глотку горящие факелы и выдувающий оттуда целые столбы огня. Не знаю, что подействовало на публику больше, боязнь сгореть заживо в компании с этим «пожарником» или густая, живущая на ходячем вулкане флора и фауна. Его по пояс голое, тщедушное, без приятных выпуклостей, да еще заросшее неухоженным кустарником тело будоражило только что затихшие с таким трудом чувства и вызывало явные, не в его пользу, ассоциации. Когда этот Змей Горыныч при тягостно молчащем зале в очередной – уже последний – раз выдохнул сноп огня и, урча и бурля раскаленным нутром, направился в гримерку, в спину ему полетел недокуренный чинарик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это тебе на чай! – резюмировал его выступление очень обиженный, пьяный голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Следующим номером программы значился клоун-фокусник. И когда он вышел – с маленькими плечами, большим неаппетитным местом, откуда ноги растут, и тоненьким писклявым, кастратным голоском, – зал взорвался. Самым необидным и добрым среди начавшегося базара, за который так никто и не ответил, зуб даю, был культурный выкрик:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пошел вон, педрила долбаный!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша сразу вспомнил выступление «Фейса» на отборочном этапе вокального телеконкурса «Золотые октавы России», куда он привез девчонок, чтоб доказать всем злопыхателям, что солистки его группы не «поющие трусы», а реальные серьезные вокалистки. Хоть и понимал, чувствовал, что все места уже давно распределены согласно заранее внесенным взносам. За многими конкурсантами стояли известные музыкальные фирмы, на худой конец, простые российские олигархи, проще говоря, «папики».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Золотые октавы России<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отслушивание состоялось в одном крупном казино на Новом Арбате, отданном в дневное время суток под проведение конкурса. Состязающегося народу набралось тьма-тьмущая. Были исполнители из всех бывших союзных республик и многих стран дальнего зарубежья, где теперь обитается множество наших бывших соотечественников и соотечественниц. Пока девчонки переодевались прямо посреди большого зала спиной к спине с другими счастливчиками, не различая, как говорится, полов и званий, Глынин гулял по зданию и неожиданно столкнулся с известным криминальным авторитетом Корольком, в обществе которого группе не раз приходилось выступать на суровых мужских сходках. А дальше события обычно развивались в зависимости от того, слетелись уже или нет к тому времени на гостеприимный бандюковский свет ночные московские бабочки. Вот тогда Александр и решал, выходить им после концерта от голодного мужского сообщества медленно и с достоинством или, хватая ноги в руки, уносить свои задницы (без обид на эпитеты), как наскипидаренные. В этот раз у Королька, которому принадлежало это заведение, было хорошее настроение, он не спеша шествовал по прохладным, уютным залам, цепким охотничьим взглядом всматриваясь в полуобнаженную плоть барахтающихся на полу и пытающихся совладать с требованиями современного искусства девиц и выискивая очередную счастливую жертву небескорыстной любви. Саша чуть не сбил с ног не считающего нужным смотреть, куда идет, хозяина, вовремя затормозил и преувеличенно радостно поздоровался, выдавив из себя идиотскую, почти голливудскую улыбку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуйте, Королек, – достаточно дебильно поздоровался так и не понявший толком, как это надо делать с людьми его уровня и круга, продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, привет, а ты чё тут делаешь?! – как ни странно, вдруг узнал Глынина Королек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На конкурс с группой приехал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да?! Ну, кайф, теперь буду знать хоть, за кого болеть, а то я тут со скуки подыхаю. Хожу вот на телок смотрю. Гляди, какие классные дойки, нравятся? Эй, это я про тебя говорю, рыжая. А вон у той окорока симпотные, да? – Авторитет напоминал немолодую, пресыщенную сладкой жизнью домовладелицу, перебравшуюся в столицу из Крыжополя, бродящую по современному гипермаркету и не знающую, какой тип колбасы ей выбрать, а может быть, шейку или ребрышки, а может, вина или просто обойтись кефиром… В общем, как у классика, то ли конституции хочется, то ли севрюжины с хреном… А может, газету купить (демократия-то уже куплена)? А, ладно, берем все! – А где твои-то жопастики?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Там, – неопределенно махнул продюсер, скорчив такую физиономию, словно ему выдирали здоровый зуб, – мне, кстати, к ним надо подойти, проконтролировать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы когда выступаете?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Минут через двадцать, – почти наугад ответил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А, ну иди. А после выступления, давай ко мне. Вон туда, на балкон. Посидим, покушаем, поболтаем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо сказать, что Глынин подошел к девчонкам вовремя, их как раз вызывали в зал для выступлений, где расположилось представительное жюри, состоящее из Кобзонова, Долининой, Ника Баскакина, Макса Потемкина, директора директора «Авторского общества России», президентов Первого и Второго каналов, музыкальных продюсеров этих каналов и нескольких известных композиторов и руководителей продвинутых музыкальных групп. Когда Саша подошел к девчонкам, они уже, заметно нервничая, поливали друг дружку духами и расшатывали свои застоявшиеся конечности, наклоняясь влево-вправо или приседая. Саша по очереди обнял солисток и, пожелав им ни пуха ни пера, тут же послал их черту, перепутав традиционный порядок действий. Девочки, в свою очередь, послав его в другое место, упорхнули на сцену… Очухался переволновавшийся продюсер только тогда, когда услышал аплодисменты стоящих вокруг исполнителей и увидел активно хлопающих в ладоши Кобзонова и Долинину. Хорошо принятые солистки, спустившись к нему с олимпа, обдали его запахом дорогих духов, легким теплом поцелуев, жаром разогревшихся, распевшихся молодых тел и холодком еле заметной снисходительности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда девчонки, переодевшись в обычные легкие платья, были готовы опять уходить в повседневную жизнь, появился улыбающийся Королек и, поманив Глынина пальцем, негромко сказал, что ждет их за столом на балконе. Ничего не поделаешь, пришлось идти – потенциальный работодатель, как-никак. Там он предложил дамам кальян и вино, от которых они вежливо отказались. Просто попросили крепкий кофе. Официант принес – со сливками и пирожными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сейчас Ёся придет, – зевая, громко произнес Королек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какой Ёся? – не понял Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кобзонов, какой…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, он же председатель жюри, ему нельзя сейчас…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А, ерунда, сейчас еще раз позвоню. – Он набрал номер и на правах близкого приятеля заговорил: – Ёсь, ну, я жду тебя на балконе… Хорошо. Давай! – И обернувшись к Саше, заключил: – Скоро будет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Минут через десять – пятнадцать усталый, почти изможденный Кобзонов, в новой волосяной нашлепке на голове, расстегнутом белом пиджаке и съехавшей налево черной бабочке, неторопливо пожаловал к столу и устало опустился на приготовленное для него кресло. Наконец-то развеселившийся Королек, отставив в сторону кальян, давал указания официантам, заботливо опекая Кобзонова и рассказывая ему всякую бытовую околоконкурсную ерунду. Потом начал расхваливать девчонок и их песни. Кобзонов словно очнулся и вернулся к жизни, осмысленно посмотрев вокруг мудрыми, черными, как маслины, круглыми глазами-живчиками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, я Глынина помню, – почему-то проговорил он о Саше в третьем лице, – у него хорошие песни, особенно долининские. Ты молодец, Саша. И исполнительницы у тебя отличные. Вы лучшие, девчонки. И песни у вас очень красивые. Мне нравятся. Но вы не пройдете! – как-то мрачновато констатировал мастер сцены и микрофона.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему? – не понял Глынин. – Вам, председателю жюри, понравилось, Долинина, лучший голос России, хвалит – я только что с ней по телефону разговаривал, она тоже говорит, что мы лучшие. Макс мне позвонил, поздравил…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы не пройдете, – опять повторил мастер, причем глаза его из устало мерцающих, масличных превратились в полузакрытые бычьи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну почему? – тупо не унимался продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Потому что! – Кобзонов напрягся, его лицо исказила гримаса гнева, злости, и он, бледнея, с трудом выговорил: – Пидорасы против!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо знать наше телевидение и наш шоу-бизнес… Об этом Саша как-то не подумал…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фурор в «Хромом ефрейторе» (продолжение концерта)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Администратор даже не решился выпустить штатного ресторанного певца, долженствующего занять благородную публику до выхода приглашенных «звезд». Вышла его партнерша, толстая, помятая, настоящая ресторанная «прима», с очень глумливым и неисповедимым, как пути толстой кишки со сфинктером Бузи, срывающимся на шансонные нотки контральто. И запела про то, что «Для здоровия полезны холода». Говорят, в оперном мире существует поговорка: «Басы – пьяницы, баритоны – бабники, тенора – дураки!» Так вот, не знаем, к какому типу принадлежало это бесполое существо, но явно не к бабникам. В раздавшейся тишине слышен был только скрежет вилок о ножи, словно в результате затачивания последних. И между периодическим чавканьем звучало сакраментальное:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, братва (братаны, пацаны), вздрогнули, что ли?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иногда раздавался и долго потом звенел, как металлический камертон, одинокий женский голос, переходящий периодически то в разновидность детского плача, то в угугуканье пучеглазой лесной совы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Администратор с извинениями вбежал в гримерку к «Фейсу» и очень-очень попросил девчонок выйти раньше назначенного времени. Как можно раньше… Саша был не против. Группа вышла в зал. Выступление началось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…За ближайшими к сцене столиками разместилась приглашенная Розочкой бравая хоккейная команда с ее центральным нападающим. Расселись все как положено, по пятеркам: три нападающих, два защитника… Правда, клюшки и каски они, слава богу, оставили дома. Они много пили, много закусывали, точнее, делясь на нападающих и защитников, кто-то пил, а кто-то, как всегда, закусывал. А вратарем, который должен защищать ворота, ну, и себя, конечно, как потом понял Саша, у них, да и у многих других была Розочка. Только ворота у нее, да и для нее, были открыты повсеместно, а защищать себя от любимой игры и родных хоккеистов она не собиралась, так и жили. Так вот, с перебитыми носами, со шрамами на лбу и висках жизнерадостные спортсмены весь вечер топали ногами и руками, радостно мешали группе выступать, кричали «Шайбу, шайбу!» и громко невпопад пели про «розовую розу»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Господа и дамы, перед вами выступает группа «Фейс», – задорно прокричала вставшая в центр Розочка и, отодвинув левой рукой немного мешающую ей Юлю, продолжила низким, приглушенным голосом, оглядывая ненасытным взглядом притихший вдруг зал и облизывая нижнюю губу:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «Ах, как же ты целуешь», песня…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Последние слова ее утонули в тактах медленной, обволакивающей слушателей с головы до паха своей пронзительной чувственностью, волнующей, бархатной музыки, окутывающей, словно распущенные, испускающие тонкий аромат жасмина, длинные волосы незнакомой, но такой близкой и желанной женщины. И Юля с Аней, чередуясь, запели… Девочки, виляя бедрами, делали замысловатые красивые движения руками и ногами. Сходились, расходились, бросали батманы и даже садились на шпагаты. И только Розочка, поворачиваясь на месте, как регулировщик дорожного движения, размахивая микрофоном, все поправляла роскошную грудь, словно кто-то или что-то мешало ей дышать и жить, и к чему-то готовилась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы на выборы ходите, голосуете? – вдруг прокричала, как только закончилась музыка, новоявленная солистка хорошо заученный текст, написанный продюсером и распределенный по ролям на всю группу, оглядывая строгим взглядом нетанцующих и вытаращившихся на женские прелести мужчин. – А почему вымерли динозавры, знаете? Потому что были неактивными и забыли, как размножаться… – По залу пробежали возбужденно-одобрительные возгласы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но ведь мы не такие. В зале ведь нет пассивных… Да?! – выкрикивала Розочка, то не давая открыть рот Юле, то затыкая открытый рот Ани.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем временем одобрительные возгласы усилились, словно звукорежиссер на микшере добавил громкость и плотность звука.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пассивные, поднимите руки… – В ответ вдруг поднялись сразу две руки какой-то очень смелой, но, похоже, то ли безумно одинокой, то ли безумно пьяной женщины с очень похотливой физиономией и тотчас приковали к себе взоры активной части населения. – Но мы не дадим вымереть нашей родной России… Поэтому мы голосуем за возрождение нашей великой Родины! Слушайте нашу следующую песню. Она очень веселая, но в ней чрезвычайно серьезный смысл. К тому же вы ее все неплохо знаете… Песня «Размножайся, возрождай Россию!»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зазвучала веселая задорная песенка на музыку Зубилкина и классика советской эстрады, очень напоминающая «Мумбу-Юмбу» того же классика. Зрители оживились, девочки забегали и запрыгали и пустились чуть ли не вприсядку. Зал заходил ходуном. Ну, и конечно, радостная, дорвавшаяся до славы Розочка была центром всеобщего внимания. И не только потому, что, забыв про группу, про синхроны, она действовала как классическая, пятая собачья нога. Нет, просто для Розочки, всю свою недолгую осознанную жизнь выращивающей и культивирующей свое выпуклое и впуклое где надо тело (но больше все-таки выпуклое), важно было донести до жадного глазастого зрителя не песню, членораздельно пропев ее текст, и не точно и синхронно хотя бы воспроизвести танцы… Нет, для Розочки важней всего было и в прямом, и в переносном смысле донести до ошарашенного ее формами зрителя свою великолепную, а теперь еще и раздувшуюся от волнения и нежно трепещущую от каждой новой ноты грудь. И при этом еще и взглянуть изголодавшейся по красоте публике в их «моргалы» своими огромными, немного грустными, как у собаки, глазами так, чтоб непременно достать сквозь податливые мужские зрачки своими томными горящими сверлами до самого гипоталамуса. Достать, правда, у тех, у кого он еще есть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Закончились теплые денечки. А все равно хочется к морю, пальмам и бананам… С красивыми мужчинами, разумеется, такими, как здесь… Ну что, мужчинки, махнем, не глядя, с головой? Вы песни в стиле «латино» любите?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонкам так ни разу еще даже не удалось открыть рот и что-то сказать, Розочка успевала быстрее. Никчемным Ане с Юлей оставалось только петь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, да, конечно! Если с тобой, то хоть тарантину в бригантине! Ты только ходи туда-сюда, – раздались веселые, благодарные за предоставленное визуальное удовольствие голоса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тогда, дорогие мужчины, покажите, как танцуют настоящие горячие мачо! А вы, девушки, ревнуйте страстно, по-латиноамерикански, но без крови… – Томность Розочки просто зашкаливала. Казалось, что ее глаза, ставшие уже просто стеклянными, сейчас лопнут одновременно с ширинками всех этих новоявленных и откуда только взявшихся в таком неимоверном количестве раскаленных мачо…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я розою была и незабудкой,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я розою была безумно хрупкой,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но слабости своей я не прощаю<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Никому! —<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;неслось из динамиков. Наконец-то Роза была на коне (хотя, похоже, по ее поведению мечтала быть под ним). И песню-то пели про нее, и концерт вела она. Еще бы только Кирракорова на посылки… Или вон хотя бы того симпатичненького…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Роза была в ударе! Миленький старичок за дальним столиком тоже (правда, почти в апоплексическом)… И откуда только вдохновение взялось?! Решила добить самовлюбленных мужичков окончательно. Войдя напрягшейся и возбудившейся грудью, словно клином немецких псов-рыцарей, между распевшихся не в тему певичек и расставив их по местам, Розочка, загадочно и многообещающе улыбнувшись и выставив вперед стройную ножку в черном кружевном чулке и чуть-чуть наклонившись, на весь зал вопросительно прошептала, практически не дав девчонкам допеть песню:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Родные, а вы «виагру» любите?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По залу прокатились голоса то ли возмущения, то ли возбуждения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы про какую подумали? Одну, надеемся, вам еще рано (точно рано), а другую (попсовую группу), увы, уже поздно… Они там поубивали друг дружку. Веселые девчонки (убей, говорят, мою подругу)! Да, нелегко работать в женском коллективе! Тяжела судьба красивых женщин… – радостно разглагольствовала, как новенький, еще не пристрелянный пулемет, счастливая Роза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы что смотрите, мужчинка, идите танцевать… Да не со мной… Хотя можно и со мной, только не прижимайтесь так, мне ведь надо еще и микрофон держать… а не только вас…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Розочка скакала по столам, садилась с размаху, точнее, прыгала на колени разгоряченной публике, видимо в пылу погружения в долгожданный мир искусства забыв, перепутав анатомию с физиологией и пытаясь отыскать пресловутый гипоталамус там, где его, надо сказать честно, никогда-то и не было…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А следующая песня для всех тех, кто любит… И хочет! И всегда будет любить. И хотеть! – С глубоким придыханием вставляя «И хочет!», «И хотеть!», гипнотизировала собственную славу новооткрывшаяся «звезда». – Танцуем все! Юноши приглашают девушек, а бабушки приглашают дедушек…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При этом микрофон, если не был в этот момент приставлен к уху или к носу солистки, или утыкался в довольную усатую, тюленеобразную физиономию победителя семи Олимпиад, или был кратковременно радостно отобран и спрятан в карман широких штанин призывавшего обыскать его и найти искомое пьяно-добродушного главного снайпера чемпионата мира в Ванкувере. То есть у группы была своя свадьба, а у Розочки – своя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А теперь Средиземноморье, Лазурный Берег, княжество Монако. Центр азарта и банковских операций. Отмывание денег и прожигание состояний. Мировые мафиози, шелковые чулочки и гангстеры всех мастей… И все поголовно хотят стать миллиардерами. Прямо как у нас сейчас!!! Ну не жизнь, а сплошное веселье… Песня «Монте-Карло». Кто будет делать ставки, господа? – изображая крупье, но громко и с выражением выкрикивала девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И тут же к длинным, как дорога к раскаянию, точеным Розочкиным ногам полетели скомканные или сложенные самолетиками купюры розового и зеленого цвета. Но по ним эти ноги прошли с таким гордым и независимым видом, словно пол у Розочки дома был выложен именно такими же.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, уже махнув на все происходящее рукой, очень боялся только одного, как бы расшалившиеся спортсмены не оприходовали своего вратаря прямо во время концерта и чтобы к концу выступления этот вратарь не дал потомства. Такого сына полка, точнее, группы. Или хоккейной команды…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И опять веселая, жизнерадостная песня. Про любовь! Вечная тема, вечная песня. За любовь! Про любовь! И только! Танцуют все! Даже хромые и слепые. А кто не танцует, тот Дима Биланд или Филипп Кирракоров, как говорит мой друг Отарик Кукишешвили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, тут уже, видя такой беспредел, активизировались гордые джигиты, выписывая вокруг пылающей счастьем, сексом и здоровьем девушки замысловатые лезгинки и выкрикивая гортанные звуки готового к смертельной битве с врагом горного орла. Горячие парни с размаху падали на колени, зажав зубами, за неимением кинжалов, столовые ножи и откинув одну руку так, словно в ней они держали кубачинскую саблю на отлете, которая тоже найдет и повергнет врага, смеющего посягнуть на такое, уже только им одним принадлежащее добро. При этом орлиные кривые носы постоянно находились на уровне стола, давая хищному взгляду возможность вовремя контролировать периодически меняющуюся, и не всегда в их пользу, ситуацию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кавказский бенефис несостоявшейся пленницы был прерван внезапным окончанием концерта. И тут же Саша с девчонками проделали блистательный молниеносный рейд по тылам противника, то есть южных гостей, выразившийся во взятии в плен своего собственного «языка». Девочкам не без труда удалось вытащить уже почти из-под самого стола счастливое тело певицы, также, надо сказать, не состоявшейся…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Розочка была довольна, толпа гостей бушевала, Саша матерился, девочки плакали от бессилия и моральной усталости… В общем, концерт прошел удачно. Розочке предложили в «Хромом ефрейторе» сольное выступление…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;У Леши. Угрозы<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, когда ей поведали о забавном выступлении Розочки, вначале долго смеялась и еще, и еще раз просила рассказать ей подробности и тонкости поиска гипоталамуса в южных горных пределах нашего бескрайнего народа, потом заразительно хохотала, откидываясь спиной на Лешу, а потом вдруг, как по команде, остановилась и со злостью прошептала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот же тварь глупая!.. Все, отдохнула, пора возвращаться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но, Алиночка… – пытался возразить расстроенный Леша, – ты же перенесла такие потрясения, тебе надо отдохнуть… Саша, скажи ей. – Леша поцеловал Алину в губы и вожделенно взглянул на ее открытую под легким халатиком грудь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я их еще больше перенесу, если эта дура продолжит выступать и портить имидж группы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, все понимая, сидел с вымученной улыбкой и молчал. Леша, расстроившись и обидевшись, замолчал тоже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Лешенька, миленький мой, заботливый, я тебя так люблю… Ну, ты что, хочешь, чтобы я от расстройства заболела. Ты же знаешь, что для меня значит группа. Я благодаря ей и друзей и, можно сказать, Родину обрела. И тебя в первую очередь. Ты же знаешь, что сломать… испоганить… – Алина усиленно подыскивала слова, – потерять имя и лицо значительно легче, чем потом создавать все заново. Да и ничего мне больше уже не угрожает. Снаряд, как ты знаешь, два раза в одну воронку не попадает… А тут я просто охренею. Митинги это не мое, газета тоже, пойми. А бездельничать, ожидая тебя, я не хочу и не умею. А после концертов я всегда буду к тебе на крыльях прилетать. Главное, чтоб ты в этот момент не был занят своей газетой и своими старушками-патриотками… И еще, ты ведь знаешь, что ты у меня один как перст… Любимый перст… – Алина говорила очень убежденно и, самое главное, была абсолютно уверена в сказанном. Улыбнувшись, она положила голову Леше на плечо. И потершись о его грудь щекой, ласково и просительно, по-кошачьи посмотрела в ему глаза: – Ну, Леш!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Правда, Леша, не переживайте, мы за ней присмотрим, – с лукавой доброй улыбкой прокричала из смежной с большим залом кухни накрывающая на стол белокурая Юлечка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На самом деле, Лешань, не переживай, все будет нормалек, – вмешалась Аня и с какой-то невыразимой завистью посмотрела на Алину, непонятно за какие такие заслуги так любимую…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Аня встала и пошла помогать Юльке, корячившейся, как она сказала, на кухне в одиночку. Следом поднялась и Алина и, поправив чуть задравшийся халатик, отправилась за подругой в направлении проснувшейся совести…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мужчины остались одни. Леша на правах хозяина достал из хитро сконструированного невысокого журнального столика, открыв дверцы вмонтированной тумбы, бутылку водки с двумя рюмками. Расставил все на столе, налил. Быстро чокнувшись, выпили. Опять налили… Опять… В это время без звонка, по-соседски вошли с радостным шумом его друзья – журналистка Людмила с мужем Георгием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, дверь, как всегда, нараспашку. Заходи кто хочет, – весело почти пела миловидная полненькая соседка, – привет, Лешенька, здравствуй, Алинка, как дела? Здравствуйте, все остальные…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, родная, хуже всех! – как всегда прибеднялся счастливый Леша, смотря влюбленными глазами на порхающую среди девчонок голоногую Алинку. – Вот познакомьтесь с моими друзьями: Саша – мой друг и продюсер девичьей группы, а там вон противная Анька, и коварная, но очаровательная Юлька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Георгий, Люся…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему коварная? – Польщенная Юля, скромно потупив глаза, наклонила голову, улыбнувшись, как Мона Лиза. Со стороны казалось, будто кто-то просто наклонил картину верхним краем к зрителю…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это почему это противная? И почему это я не очаровательная?! Сейчас вот тебе кастрюлю на голову надену… – Аня словно повесила картину на место как надо, причем повернув ее другой, изнаночной стороной. Пусть улыбается стене!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Анечка, ну разве очаровательные девочки надевают на головы мальчикам кастрюли? – весело проговорил Георгий и, вытащив из потайной дверцы еще одну рюмку, подставил ее под белую хрустальную струйку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, куда вы опять наклюкиваетесь? Сейчас ведь стол уже готов будет? – Людмила сделала к мужчинам шаг, словно намереваясь забрать у них рюмки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Полундра! – крикнул Георгий, бывший моряк дальнего плавания, и вся команда разом осушила свою посуду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За стол, алкаши, – весело позвала Алина, находящаяся тут в качестве хозяйствующего субьекта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Только статус хозяйской женщины и без пяти минут хозяйки данного мужчины мирит меня, женатого, с таким твоим чисто женским обращением к мужчинам, заслуживающим более нежного женского внимания… – осложнил свое и без того не очень простое предложение причастным оборотом немного захмелевший и улыбающийся Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сам-то хоть понял, что сказал? – Алина подошла к Саше. – Спасибо тебе за все! – Она крепко, по-дружески, обняла его и, нежно поцеловав в левую щечку, незаметно от Леши стряхнула предательскую слезу со своей правой щеки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну вот, наводнение началось, – выдал Алину Георгий, – свистать всех наверх, за стол. Задраить все люки и отдать швартовы. Мы отходим. Боцман, наливайте. Команда, принять «отплывные» сто грамм.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За Лешу и Алину! Ура! – подхватила Людмила и девчонки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, ребята, за вас, – переглянувшись, тоже почти хором поблагодарили хозяева.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы что, нас уже выгоняете? – весело поинтересовался Саша. – За твой гостеприимный дом, Леша! За ваш…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, друзья, спасибо. Вы знаете, мой дом – ваш дом, вам здесь всегда рады… Кстати, посидели в доме, пошли на улицу. Там такая погода! – засобирался Леша, первым делом взяв за горлышко вновь распечатанную, запотевшую бутылку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да-да. Мы вот как раз шли и все об этом говорили, хотели вас во двор позвать, – отозвалась журналистка-соседка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина, мобилизуй трудовые творческие резервы на перенос стола, точнее, того, что на нем, в беседку, а мы сейчас вас догоним. – Саша протянул ей для чоканья хрустальную рюмку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, пейте, мы быстро, девчонки, за мной. – Три грации, демонстративно плавно виляя тем, чем настоящие мужчины не виляют никогда, и водрузив на себя все то, что нагрузилось, как лебедушки выплыли на улицу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вот я хочу помочь девочкам. – Лукаво улыбаясь жене, теперь уже сухопутный капитан дальнего плавания потащил на улицу сразу несколько тарелок с разными закусками, и подойдя ко входу, командным голосом закричал: – Девчонки, не забудьте на второй ходке взять скатерть-клеенку и тряпку, стол протереть. Там небось пыли и грязи больше, чем во всем доме…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонки, вернувшись, со смехом похватали кто тряпку, кто скатерть, кто бутылки и опять же весело, но уже размашистым шагом пошагали на самую что ни на есть частнособственническую природу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну что, пока никто не мешает, предлагаю выпить за нас, настоящих мужиков, – подняв тонкую рюмку с ручкой, проговорила веселая журналистка и соратник Паримбетова по обороне фимковского леса Людмила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша и Саша потянулись к ее рюмке своими посудинами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За победу! Стрекуленок будет разбит! Смерть дерьмократическим оккупантам! – послышались выстраданные тосты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этот же миг из прихожей послышался телефонный звонок. Звонил городской телефон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Странно, кто это мне на домашний звонит, я уж сам-то его номера не помню, – на ходу удивлялся Леша. – Да, я вас слушаю…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алексей Владимирович, я хотел с вами поговорить, но у вас сейчас народ, поэтому я по телефону… – Приятный, спокойный, даже самоуверенный мужской голос почему-то сразу не понравился хозяину дома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто это?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Петров Игорь Валентинович, заместитель Стрекуленка… – просто и со вкусом отрапортавался голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что вам надо? – Леша не считал нужным соблюдать политес.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я предлагаю вам дружбу. Не держите на нас зла за машину. Бог дал – Бог взял. Давайте начнем с чистого листа. Мы дадим вам возможность заработать на новую. И не на одну…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что-что?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Безнравственно, говорю, не менять своих убеждений, как говорил Карл Маркс, – с напускной веселостью повторил услышанную где-то фразу Петров. – Ну, попортили друг другу нервы. И хватит. Пора взрослеть, как говорится. Давайте начинать дружить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я вас не понял. – Алексей даже присел на тумбочку для обуви.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все вы, Алексей Владимирович, поняли… Только вы должны извиниться перед мэром в своей газете, ну, сказать, что переборщили. Вы же понимаете, у нас выборы через месяц… – начал диктовать условия голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет проблем, – отвечал Паримбетов. – Тогда уж пусть и мэр извинится перед нами за травлю газеты, а перед читателями и жителями – за эксгумацию останков воинов, точечную застройку, распроданные за копейки объекты недвижимости, пострадавший лесной массив, избиения журналистов и так далее…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы много на себя берете, можете пострадать за свои необдуманные слова и действия… – Голос Петрова стал жестким и режущим, как колючая проволока, огораживающая Дом Советов в девяносто третьем году. – И попасть под зачистку информационного поля перед предстоящими выборами главы фимковской администрации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы не боитесь, что я записываю наш разговор? И отнесу это все в прокуратуру, – Леша пытался кусаться, – причем в московскую?!..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ничего я не боюсь, уважаемый Алексей Владимирович. Вы, видимо, забыли, где мы все раньше работали… Определить такую простую вещь не составляет профессионалу никакого труда… – Усталый голос, очень напоминающий чей-то другой, даже немного расстроился. – Ну так как, что вы решили? Нужна вам новая машина? Новая работа?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мне совесть нужна… Там, где вы раньше работали, точнее, служили, вам про честь и долг ничего не говорили? – перешел в атаку пришедший в себя от удивления главный редактор оппозиционной газеты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, да бросьте, что вы, как маленький… Это все для стада дебилов придумано. Им песня строить и жить помогает. А нам пейсы и жид помогают… И еще заграница, как всегда… – расхохотался в трубку заместитель мэра. – Чего вы добиваетесь-то, чего для себя хотите?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мне лично ничего не надо, крыша над головой у меня есть. Я хочу, чтобы в моем родном Фимкове люди жили по-человечески. Хочу, чтобы не унижали пенсионеров, чтобы не сносили памятники героям, не вываливали на помойку их прах. Чтобы, кстати, тех, кто это сделал, отправили за решетку. Хочу, чтобы остановили вырубку нашего фимковского леса. Иначе вымрет, задохнется весь Фимков. Лес – его легкие. У нас ведь с одной стороны МКАД, с другой – Ленинградка… Хочу, чтобы наше, точнее, ваше кабельное ТВ перестало утверждать, что участникам протестных акций платят деньги, что большинство жителей полностью поддерживают и одобряют действия администрации… Хочу, чтобы распространителей моей газеты не преследовали… не увольняли с работы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Послушай, боец, хватит трындеть, – вдруг грубо оборвал его еще недавно такой вальяжный и почти ласковый голос, – ты что, не понимаешь, во что ввязался, да ты знаешь, какие бабки вложены в эту дорогу?! И какие люди заинтересованы в ее прокладке?!.. Ты думаешь, это наши фимковские интересы?! Ха-ха! Да срать я хотел на эту дорогу, Стрекуленок, кстати, тоже. Мне лично она на хрен не нужна. Но есть приказ, боец, и выполнять его надо! Тут не наш с тобой уровень. И даже не Победова! Ну, ведь ты не идиот, пораскинь мозгами, откуда ветер дует.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я уже сказал, что Стрекуленок козел, и вся ваша братия тоже… – Леша уже прекрасно понимал, что и зачем он делает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Зря вы так грубо, бывший товарищ старший сержант десантных войск. Я ведь все-таки подполковник… Уголовное дело по статье «Клевета» на вас не подействовало. Вы отмазались. Но ведь есть еще много других дел. Вы, патриот, окружили себя какими-то жидовствующими адвокатами. Вокруг вас вертятся всякие «зеленые» и всякие партии «груш и апельсинов». Вы нападаете на нас, фронтовиков-афганцев. А ведь с нами Победов, с нами Пельменников…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что ж вы все врете?! Пельменников действительно герой, но он уже стар и слыхом не слыхивал о том, что вы тут делаете. И не путайте свои финансовые махинации с патриотизмом. Вы просто воры, как и вся властная нынешняя вертикаль, работающая только в своих личных интересах и интересах своих забугорных хозяев…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Леша, тормознись, ты что, не понимаешь, что приговор себе подписываешь? Ты понимаешь, против кого прешь?! Ты думаешь в прокуратуре, в МВД, в Кремле, наконец, не знают о том, что у нас тут происходит? Не на Дальнем Востоке, чай, живем. ОНИ все давно решили, ИМ эта дорога нужна. ИМ надо в Питер быстро ездить. А не с пенсионерами, патриотами, чурками и жидками всякими в пробках толкаться… Это другой мир, другой уровень жизни. Это, считай, параллельный мир. Повторяю, ОНИ так решили…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы сразу под козырек, офицерня хренова. Они феодализм в России ввели – вы ни слова. Великую страну разрушили – вы молчали. Армию распродали – вы ни гу-гу, ваших товарищей пьяный мудак из танков расстреливал – вы, молча обосравшись, пили водку. Никто не возмутился и гада не пристрелил. Русских девок по всему миру в бордели распихали, тишина… Чурок-гастарбайтеров в качестве рабов завезли. Даже они иногда бунтуют, и убивают, и насилуют русских, а вы безмолвствуете. Кавказцы все рынки и магазины захватили, своих понастроили. Всю родню сюда перевезли. Русских, которые этих джигитов научили читать, дали им письменность, а потом еще и свои жизни за СССР положили в войне с Гитлером, теперь, споив, за людей не считают. То, что русский народ всем миром создал за много лет, нувориши, бессовестно приватизировав, в свой карман положили. И вы еще предлагаете мне дружить с этой властью. Святое-то у вас хоть что-нибудь есть? Ну, хотя бы как у Новодворской… Может, она и тварь… Но она, например, рядом с коммуняками даже срать не сядет ни при каких обстоятельствах. Она дура, но за эту принципиальность я ее, кстати, уважаю, хоть и не люблю. А что святого в вас?! Вы же присягу давали… А потом страну предали. Вы не только с кем угодно сядете, вы еще и это говно потом с удовольствием съедите, если прикажут. А еще лучше, если бабок дадут. Никакие вы не патриоты и не русские. Твари вы продажные! Уничтожать вас всех надо, изводить, как бациллу чумы… Так что пошел ты… сам знаешь куда…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На что же вы надеетесь, Алексей Владимирович? Ведь вы же один… Голодные люди не помощники… А зажравшиеся тем более. Других уже почти нет. – Выдержка этого вальяжного голоса пора жала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаете, – опять успокоился и стал культурным Леша, – есть пессимизм разума и оптимизм воли, как сказал лидер итальянских коммунистов Антонио Грамши. И еще есть Божий суд…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, как все запущено. Вас лечить надо!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это тебя надо лечить! И передай своему Стрекуленку, что не быть по-вашему! Да я буду полночи с топором ходить вокруг дома, караулить ваших бандюков, но не сдамся…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, что ж, мир праху твоему… – И на том конце повесили трубку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И не успел задумавшийся Алексей отойти от телефона, как он снова зазвонил. Леша молча поднял трубку:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– ???<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Слушаешь? Ну слушай, только внимательно! – Трубка заговорила уже глухим, неприветливым, лишенным эмоций и самой жизни голосом, как будто звонили с того самого света. – Если ты в течение недели не опубликуешь опровержение своей статьи на мэра Фимкова, ты труп! Мы больше не шутим. И не звоним… Знай, это заказ…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша, погрузившись в серьезный разговор, даже не заметил, что рядом с ним уже стоят Люда, Георгий и Саша. Люся и Гоша вообще, в отличие от Саши, будучи фимковчанами и соратниками по борьбе, были в курсе всей той травли, которой подвергался на протяжении нескольких последних лет главный редактор «Известий Фимкова». Люся подошла к нему, молча посмотрела в глаза, положив руку ему на плечо, и спросила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что, опять они?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша молча кивнул, помолчал, потом добавил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но теперь они уже совсем не шутят. Сказали, что этот звонок последний… А до этого сам Петров звонил…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С улицы вбежала радостная Алина:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, где же вы? Мы уже заждались. Анька совсем пьяная стала, так по вам тосковала. Пошли уже…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сейчас, милая, – задумчиво сказал Леша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Товарищ Гоша, займите девушек, нам поговорить надо. – Люся подтолкнула мужа к выходу и повернулась к Леше: – Звони ментам, в прокуратуру, фээсбэшникам знакомым, не стой так.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какой смысл, они и так в курсе…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Угрозы были?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Были…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот и звони. Или давай я позвоню.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да хрень это все. Кишка у них тонка…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, обалдел, тонка… Про собаку, про машину взорванную забыл?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, то собака, машина, а тут…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Люся не стала больше спорить и пререкаться, а просто, найдя в Лешиной записной книжке, лежащей рядом с телефоном, номер следака, ведущего дело о взрыве, позвонила ему и рассказала суть происшедшего.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Они сказали, что это последний звонок! Принимайте меры… Уже сам Петров звонит, угрожает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, а что мы можем сделать против него? Какие доказательства? Вы разговор записали? Нет? Мы можем отреагировать, только когда что-нибудь случится, по факту, так сказать… Ну, еще патрульная машина будет пару раз в сутки проезжать мимо дома… А пока лучше всего куда-нибудь исчезните…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, добрые вы наши. – Люся положила трубку. – Твою мать, моя милиция меня бережет… За что им только деньги платят?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вообще, Леша, они правы. Пока обострение перед выборами, ложись-ка на дно. Не светись, – осторожно проговорил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да вы что, а зачем тогда я вообще все затевал, зачем предлагал Стрекуленку досрочно уйти в отставку?! А теперь, когда все это так близко и они занервничали, задергались, понимая свое очень шаткое положение, понимая, что им не пройти, что их задавят на хрен, что тюрьма близка, вы предлагаете мне сдаться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да не сдаться, а стать осторожнее. Поживи у меня, например, в Москве. – Саше эта мысль показалась очень удачной и своевременной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, и митинги я буду тоже у тебя там, на Кутузовском, устраивать, где-нибудь около дачи Сталина…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тоже правда, а что делать тогда? – спросил приунывший Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что делать, что делать… Продолжать бороться! Как жили, так и жить, – уже уверенно сказал принявший решение Алексей. – Слушай, Саня, налей-ка мне, пожалуйста… Знаешь что, – продолжил Леша в тягостной тишине, – это ведь мой путь, моя дорога… У меня та же просьба, что и у Алины. Она сегодня решила вернуться, так ты не возражай, ладно? Увези ее подальше, мало ли что… Нам надо этот месяц предвыборный продержаться. У вас сейчас много концертов?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, через два дня недельный круиз на теплоходе «Семен Баранович» по средней полосе России в культурную столицу нашей родины – город-герой Санкт-Петербург. Первый концерт в Угличе, не считая теплоходных выступлений… А обратно самолетом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот и здорово. Обязательно ее увези хоть на недельку. А там, глядишь, и еще что-нибудь подвернется. А пока пущай работает и деньги зарабатывает! А то ишь, разболталась… – пытался шутить Леша под сочувственные, все понимающие улыбки друзей.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Розочку, которая, поминая прошлое выступление в «Хромом ефрейторе», была уверена, что она «лучшая» и что это именно она законный лидер группы, сообщение о возвращении Алины повергло в шок. Расстроили ее нежные музыкальные чувства и «глупость» девчонок, и «черная неблагодарность» продюсера. И после нескольких звонков по телефону, после плача и криков она безмолвно смотрела на Глынина полными злого укора глазами собаки, которая после хозяйских побоев уже не кусается, но еще ест сырое мясо и помнит, что ее дальние предки были волками и иногда питались человечиной… Алине она, тяжело вздохнув вздохом старой «примы», раненной в самое сердце людской неблагодарностью, сказала только одно:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тебя они тоже съедят! – И, хлопнув дверью репетиционного зала «Марка Аврелия», поспешила в «зал славы», то бишь, в ресторан «Хромой ефрейтор», где ей было предложено сольное выступление.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ее восторженные девичьи мозги даже не заботило, а что она там будет, извиняюсь, петь… И в чем она это будет делать? Не в «фейсовском» же костюме… Так что после непродолжительного разговора с администратором ресторана и отказа последнего выпускать ее на сольный концерт с песнями группы «Фейс» без разрешения правообладателя, то есть Саши, а фонограмм других песен у нее, как выяснилось, не имелось, да и эти были разложены на трех исполнительниц, Розочке был предложен только стриптиз. Но зато любой! Ведь грудь и все остальные визуально пригодные части тела, надо отдать должное матери-природе, у нее были великолепные и, что самое главное, натуральные и собственные. Но, как человек, побывавший в космосе, пусть даже одна тысяча сто двадцать первым, и видевший, пусть и издалека, марсиан, никогда не сядет за презренную баранку троллейбуса, с трущимися рядом рязанскими, казанскими и махачкалинскими рожами, так, естественно, и Розочка со своей высокохудожественной грудью была выше этого презренного стриптиза. Пить – так божественный нектар, а спать – так с королевой, точнее, с королем! Или что-то вроде того… Так на небе отечественного шоу-бизнеса закатилась, не вспыхнув, еще одна «звезда»… четвертой величины…<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть девятая – белый теплоход<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Памятуя, что машина, как известно, не роскошь, а средство комфортного… стояния в пробках, Саша решил оставить свое авто дома и, назначив сбор группы около причала в порту ровно в восемнадцать ноль-ноль, доехал до «Речного вокзала» на метро. Выйдя из шумной, многолюдной, но удобной подземки, прошел по аллее через парк и вышел на вечно перегруженный, загазованный, душный Ленинградский проспект. Пройдя по нему минут десять, попал уже, словно в другой мир, на величественную аллею, ведущую к зданию Северного речного вокзала. Саша, не торопясь, шел по старому, пережившему страшную войну, золотой застой и горбатую перестройку, разросшемуся парку, ровеснику его родителей и самого вокзала, построенного в 1937 году, и весело смотрел на скульптуру девушки, держащей на вытянутых руках яхту. А уже невдалеке за ней гордо, как восьмая сталинская высотка, возвышалось это красивое необычное здание, отделанное гранитом и мрамором и стилизованное под двухпалубный начала двадцатого века корабль с высоченным для того времени шпилем-мачтой. Александр хорошо помнил, как первый раз пришел сюда с мамой. И она, будучи свердловчанкой и поэтому, попадая в Москву, бегающей по выставкам, театрам и музеям и постоянно роющейся в каких-то толстых каталогах и альбомах, неплохо знала историю этого города и вообще русскую культуру. Мама рассказывала ему и о шпиле, увенчанном звездой, которая в 1935–1937 годах находилась на Спасской башне Московского Кремля и должна была по задумке архитекторов в конце навигации опускаться, и о серпе и молоте, инкрустированных их родными уральскими самоцветами. А десять лет назад, после смерти отца, мама перебралась в Подмосковье, поближе к родным сестрам и к Саше. И они опять, уже все вместе, с женой и детьми, побывали здесь, гуляя по набережной и по прекрасному парку, слушая длинные лекции мамы, кстати, потомственного строителя… И теперь это здание-корабль, украшенное галереями и аркадами и широкой центральной лестницей, светилось в лучах заходящего солнца, как безвозвратно ушедшая, уплывающая в Лету героическая, гордая эпоха наших дедушек и бабушек, мигающая нам оттуда красной, ставшей для них такой родной, зовущей на подвиги пятиконечной звездой. На террасах уплывающего корабля лишь изредка, казалось, вспыхивали фейерверками брызг фонтаны «Север» и «Юг», символизирующие связь южных и северных водных путей в Москве, столице пяти морей. Отсвечивал золотыми горячими брызгами южный «Черноморский фонтан» с дельфинами, резвящимися в темных соленых волнах, холодно мерцал трескающимся хрусталем брызг северный «Полярный фонтан» с беломраморными могучими медведями. Засвеченные заходящим солнцем уже практически не читались на фасаде здания-корабля керамические, в форме тарелок, панно с изображенными на них самыми великими достижениями самой великой в мире страны. Саша, всматриваясь, с большим трудом узнавал, словно заглядывая в свое далекое детство, космические корабли и самолеты, шлюз канала Москва – Волга, строения московского метро и даже так и не построенный Дворец советов с огромным Ильичом, рассекающим своей мраморной рукой плывущие по небу будущего белые облака…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Оставалось еще пятнадцать минут до назначенного времени. Александр намеревался посидеть на лавочке и послушать жизнерадостно поющих многочисленных, затерявшихся в листве птичек, но девчонки были уже в сборе, толпясь-группируясь в сторонке под деревьями, и весело, как курицы-наседки, кудахтали, толкая друг друга, собирая и глотая целиком последние новости и сплетни. Их было так много, что хватало всем. Естественно, о Розочкиных телодвижениях все были тоже в курсе, так как она сама их всех обзвонила, и сейчас девчонки со смаком обсуждали ее гордый павлиний отказ:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Во, блин, хвост распустила, покрасовалась, потом в позу встала и ушла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Переспала со всей хоккейной командой, а от стриптиза отказалась…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но это же было до ее взлета на вершины шоу-бизнеса…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не понимаю, как она собиралась выступать под плюсовые фонограммы, там же три голоса?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты лучше представь, как бы она выступала под «минус», где вообще голоса нет, она же ни в одну ноту не попадает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вроде не дура, а мозгов нет вообще…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Просто крышу снесло девочке…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А зачем она на сцену-то рвется, не умея ни петь, ни танцевать? Она ведь нигде не училась даже…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А спроси дурака, зачем ему погремушка…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А-а-а… объяснила…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прыгая на сцене, легче себе папика найти. Ничто другое ее не интересует, по-моему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Девочки, не будьте такими злыми.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вон, кстати, Саша. Привет! – Ярко одетая, цветущая Алина помахала приближающемуся продюсеру рукой, подошла к нему и озабоченно взяла под руку: – Слушай, Саш, что делать? Я на этом теплоходе, оказывается, уже несколько раз бывала… Еще с Петей. Сема, хозяин, меня хорошо знает. А вдруг там Петя будет?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что делать, что делать? Снять штаны и бегать. Кучу любовников имела, а теперь боишься, что тебя узнают… Обаятельно поздоровайся с ним, и все. Если спросит, скажи, что с Петей рассталась. У него же жена есть, так ведь… А там посмотрим, – успокоил ее сам не знающий, что делать, продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, девчонки, целую всех в очаровательные «зопы»… А где Марина? – озабоченно оглядел неполный состав Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Она уже на палубе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, тогда ноги в руки – и пошли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;….Большой белый теплоход «Семен Баранович» представлял собой большое пассажирское четырехпалубное судно, предназначенное для совершения дальних речных туристических, типа Москва – Астрахань или Москва – Ростов-на-Дону, а также морских круизов. Произведен был в начале восьмидесятых годов в тогда еще братской ГДР, на судостроительном предприятии VEB Elbewerften Boizenburg / Rosslau, и носил первоначально славное имя «Феликс Эдмундович». Он имел порядка ста двадцати пяти метров в длину, брал на борт более трехсот пятидесяти пассажиров, и москвичам, редко сталкивающимся с подобными посудинами, казался огромным океанским лайнером. Вроде виденного в одноименном кинофильме – «Титаник». Тьфу-тьфу-тьфу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонки следом за Александром поднялись по откинутому трапу на главную, отделанную псевдодубовыми панелями палубу корабля, где были встречены улыбающимися девушками в строгих форменных синих костюмчиках и кокетливо повязанных на шеях голубых платочках. Одна из них, узнав, что это прибыли артисты, с дежурной сногсшибательной голливудской улыбкой повела их по каютам. Девчонок с директоршей Мариной разместили в двухместные каюты, Сашу как продюсера – в одноместный «люкс», который, правда, при ближайшем рассмотрении оказался двухместным «полулюксом». Но поселили там одного Сашу, как полагалось по райдеру. Побросав по каютам вещи, все вышли на верхнюю палубу, дыша полной грудью свежим речным ветерком. Как будто на берегу, в двадцати метрах отсюда, и ветер был другим, не таким озорником, задирающим юбки и заглядывающим в вырезы и декольте на груди, и погода не такой речной и природной… Настроение у всех уже было круизно-отплывательное. С каким-то даже таким невинным флиртосодержащим оттенком…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Появился хозяин теплохода, широко известный в узких кругах банкир, имеющий в этих самых кругах кличку Простите-за-выражение, судовладелец и любитель красивых женщин Семен Адольфович Баранович, полненький низенький брюнет с чрезвычайно подвижным, эмоциональным, довольно симпатичным лицом. Лет Семену Адольфовичу было где-то пятьдесят пять – пятьдесят семь. Но при его тяге к здоровому образу жизни и, главное, финансовой возможности этот образ жизни вести, выглядел он немного моложе, годков так на пятьдесят два – пятьдесят три… Семен Адольфович практически никогда не бывал один. Его всегда видели в сопровождении друзей, товарищей, просителей и конечно же атрибутов богатой, состоявшейся жизни – красивых женщин, которые были выше, простите, длиннее Семена Адольфовича головы на полторы-две. Но это с учетом каблуков, разумеется… Эти атрибуты были повсюду. На всех палубах, в коридорах между каютами, в обоих теплоходных ресторанчиках, в постелях – везде раздавались мяуканье, мурлыканье, шипенье и внезапные удивленные, но очень искренние возгласы:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, и ты здесь, милочка, как я тебе рада! – И когда от «милочки» оставалось только ароматное пионово-цитрусовое облако Шанели или Диора, оседающее на окружающих, как проникающая радиация после атомного взрыва, добавлялось на пониженных тонах: – Вот ведь достала, куда ни приду, везде она!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Семен Адольфович не просто любил красивых женщин, он любил их профессионально. И все эти бесплотно порхающие вокруг него на атомных облаках духов и подчеркнуто нежно относящиеся друг к другу вполне плотские создания были членами самого высокого посвящения открытой масонской ложи под названием «Стрелы Амура». Или в переводе с древнегреческого на рабоче-крестьянский участницами постоянно действующих под эгидой модельного агентства «Барановичевские узоры», прозванного не попавшими туда завистницами «Барановичевскими уродами», всяческих конкурсов красоты. Семен Адольфович любил вывозить выпестованных им красавиц на различные конкурсы и даже бизнес-форумы, создавая в океане делового настроения маленькие островки творческого и иногда плотского отдохновения… Вот и сейчас он решил проехаться по России-матушке, побывать в полузабытых русских городках: Угличе, Мышкине, Горицах, Вытегре, Кижах, Валааме, Коневце и других, вплоть до Северной столицы, устраивая в них бизнес-семинары на актуальную тему «Кредитование и бизнес». Ну, и параллельно приобщать невзыскательную русскую публику к обнаженной мировой культуре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кредитование, – торжественно говорил, поднявшись из-за стола, перед отплытием теплохода Семен Адольфович, – основа любой… кхе-кхе… простите за выражение, финансово-экономической системы. И вот уже в девятый раз агентство «Баранович плюс Баранович» радушно приглашает официальные государственные структуры и реальный сектор экономики Российской Федерации, простите за выражение… кхе-кхе… банковские и околобанковские структуры, а также финансово-кредитные организации обсудить текущую ситуацию с развитием кредитования в России и наметить стратегию действий на будущий год. Действующее законодательство нашей страны до сих пор не отражает в полной мере саму суть кредитования, многообразие кредитных организаций, не объясняет механизм взаимодействия финансовых структур и способов их регулирования. Наш форум, простите за выражение… кхе-кхе… позволит участникам обсудить накопившиеся проблемы и, может быть, привлечет внимание широкой деловой общественности к существующей ситуации на кредитном рынке России… кхе-кхе…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наше мероприятие предоставит возможность всем участвующим финансовым организациям презентовать наиболее перспективные кредитные продукты, даст возможность открытого диалога с потенциальными клиентами… кхе-кхе…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И я очень благодарю откликнувшихся представителей Правительства Российской Федерации, Государственной думы России, простите за выражение, и региональных органов власти. Я также говорю большое спасибо представителям финансово-кредитных организаций: государственных… кхе-кхе… и коммерческих банков; фондов, лизинговых и факторинговых компаний, финансовых ассоциаций, ведущим аналитикам и экспертам банковской сферы, коллекторских агентств, кредитным брокерам и финансовым консультантам, откликнувшимся на наше предложение принять участие в данном, теперь уже таком представительном форуме. Никогда еще по палубам этой скромной посудины не ступали ноги стольких выдающихся деятелей, простите за выражение, нашей политики, бизнеса и финансовых структур…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И столько выдающихся очаровательных ножек, даже не важно, кому принадлежащих, – сострил представитель Правительства Российской Федерации, обводя плотоядным взглядом небольшую часть присутствующих здесь польщенных его вниманием и сразу вытянувшихся, наподобие кошек, потягивающихся на солнышке, ножек. Правда, непонятно, что больше вызвало одобрительные улыбки окружающих: это кошкообразное потягивание изнеженных ножек или заботливое внимание и отношение к происходящему представителя государственных структур…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И еще, дорогие друзья, – продолжил, поправив красный атласный галстук, Семен Адольфович, – я, кстати, подчеркиваю не только слово «друзья», но и эпитет «дорогие». Вы на самом деле дорогие. И в прямом и, простите за выражение, в переносном смысле этого замечательного слова. В рамках нашего бизнес-форума пройдут не только бизнес-семинары на местах, будет и культурная программа, будут концерты «звезд», я бы даже сказал, простите за выражение, «звездищ» нашего шоу-бизнеса. Эту программу откроет патриарх нашей сцены, великий и нерушимый Иосиф Давидович Кобзонов. Выступят и Филя, и Машенька, и Леша, и молодые очаровательные девушки из «Фейса». Но и это еще не все. Кстати, «Фейс» будет сопровождать нас всю поездку, выступать во всех городах. Еще и надоесть успеет… Шутка. Кроме этого, мы придумали сделать светопиротехническое шоу, которое станет частью церемоний открытия и закрытия нашего форума, а также будет использовано вечерами на концертах в городах проведения наших бизнес-семинаров. На это, дорогие вы мои, нами собрано с вашей, конечно, помощью почти девять с половиной миллионов рублей…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Раздались восторженные возгласы и выкрики «Браво!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, а что вы хотите, стараемся не отставать от… веяний времени. Вот светолазерно-пиротехническое шоу, которое станет частью церемонии закрытия форума Азиатско-Тихоокеанского Экономического Сотрудничества (АТЭС) во Владивостоке… но, кстати, может, об этом нам расскажет глубокоуважаемый Андрей Андреевич, представитель Правительства Российской Федерации на нашем форуме…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С удовольствием, – неторопливо поднялся невысокий, внешне невыразительный человек, чем-то неуловимо напоминающий сразу двух премьеров – бывшего, ставшего президентом, и настоящего, бывшего президентом. – Это светошоу на форуме Азиатско-Тихоокеанского Экономического Сотрудничества обойдется России примерно в двести семьдесят пять с половиной миллионов рублей. Именно такую сумму премьер-министр РФ Дмитрий Медведев приказал Минфину выделить из бюджета на 2012 год. Об этом говорится в распоряжении № 1507-р от 25 августа. И это здорово! Это говорит о том, что наша Россия крепко стоит на ногах и может себе позволить выбрасывать деньги на ветер, точнее, в небо, делая его еще более красивым, более, я бы сказал, привлекательным и для инвесторов, и для недоброжелателей, которые там окажутся, если не будут нам помогать. Тоже шутка! Ха-ха-ха! Как видите, не только у вас, уважаемый Семен Адольфович, есть чувство юмора. В правительстве оно тоже присутствует. Деньги пойдут на покрытие расходов, связанных с подготовкой и проведением светолазерно-пиротехнического шоу в акватории острова Русский по окончании Недели саммита АТЭС. Эта сумма будет покрыта за счет бюджетных ассигнований, выделенных Минфину в федеральном бюджете на 2012 год по подразделу «Другие общегосударственные вопросы». Это первый ежегодный форум АТЭС, который пройдет в России, и надо не ударить в грязь лицом. Общий объем расходов на подготовку к форуму и обустройство инфраструктур, как государственных, так и частных, превышает шестьсот пятьдесят миллиардов рублей. В дни саммита должны состояться не только лазерное шоу, но и концерты, фотофестиваль и другие развлекательные мероприятия. Может быть, стриптиз… Тоже шутка. Участников саммита среди прочих будет развлекать удмуртский певческий коллектив «Бурановские бабушки», успешно, я бы даже сказал, триумфально выступивший в этом году на Евровидении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А нас – «фейсовские» и прочие девочки. И это не шутка, – радостно вставил представитель Центробанка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В это время белый теплоход, издав традиционные трубные гудки, начал отшвартовываться от берега, вращая всеми винтами и возбуждая вокруг себя темную гладкую рябь или вздымающуюся рябую гладь почти заснувшей воды. Посудина медленно, как-то полубоком, чуть дернувшись, тронулась с места, унося в своем чреве тела ста сорока «выдающихся деятелей», которые не более как через восемнадцать дней должны быть в целости и сохранности возвращены на это же самое место. То есть, где взял, там и положи. За исключением, естественно, тех тридцати пяти товарищей (господ, конечно, я пошутил), кого срочно ждут в Кремле, Белом доме и Центробанке. Эти ответственные работники сойдут в городе Угличе, на ближайшей остановке. Сойдут и пересядут на ждущие их там персональные, с синими ведерками на головах, скоростные, купленные на деньги налогоплательщиков автомобили. А потом, узаконенно нарушая все правила дорожного движения, с помощью приданных им гаишников, призванных следить за соблюдением этих самых правил, помчатся с сиренами и раздражающе разгулявшимися маячками по встречным полосам. Помчатся, угрожая протаранить насквозь встречающиеся и мешающие им лоховские автомобили этих самых налогоплательщиков, почему-то все еще, несмотря ни на что, соблюдающих законы Российской Федерации…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теплоход, тарахтя всеми тремя двигателями, набирал обороты, и так же набирала жизненные обороты теплоходная жизнь. После затянувшегося бизнес-банкета, который, быстренько выпив и закусив, почти сразу же покинули, поцокав на прощание каблучками, разнообразные очаровательные ножки, за уши подвешенные к безликим головкам, начались концерт и танцы, на которых опять же главными действующими лицами были эти самые ножки и те места, откуда они до сих пор еще обычно растут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После достойного выступления держащего себя на должном уровне певца и депутата Иосифа Кобзонова, исполнившего вместо двух обещанных восемнадцать достойных песен, сцену сразу же заняли Филипп Кирракоров с Машей Распупупиной, как всегда блеснувшие своими очередными пиджаком и новой грудью, соответственно. Или наоборот, не помню… Песни, кстати, публике тоже очень понравились. И она, публика, хлопала им (песням или исполнителям? – а, не важно), не жалея ладоней, и визжала, не щадя соседских ушей. Ну, а дальше был неувядающий Алексей Глызинов, не держащий после столь длительного ожидания себя уже никак. Он только засунул себе для лучшей слышимости собственной песни палец в левое ухо и скорчил при этом такую физиономию, словно его на этом банкете кормили исключительно одними лимонами. Но, справедливости ради надо отметить, и это отметили все присутствующие, что от себя любимого он получал огромное, ни с чем не сравнимое, прямо-таки физиологическое удовольствие. Напоследок, когда благодарная публика уже еле держалась на ногах от количества прослушанного и выпитого, настала очередь группы «Фейс». Обожравшаяся, обпившаяся на постоянно действующем тут же бесплатном фуршете фрачно-галстучная, а также голопопочная общественность снисходительно не уходила из зала, держась друг за друга и, видимо, за ту атмосферу любви и дружбы со взаимопониманием, которая так щедро была закачана в чрево белого теплохода не поскупившимся на музыку и горячительные напитки, обаятельнейшим, простите за выражение, банкиром.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонки с вымученными улыбками и песней «Размножайся» выскочили на сцену и, в достаточно быстром темпе двигаясь, стали пытаться растрясти отмороженную, еще погруженную в глызиновский вокальный анабиоз публику. Два веселых молодых банкира, сняв пиджаки и галстуки, усердно помогали им в этом, размахивая руками и ногами и преданно смотря в глаза вокалисткам, прижимая в это время двух представительниц голой чуть ниже пояса общественности к своим нижепоясным частям тела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Песня сменилась, настроение в зале тоже. Даже свет был приглушен. Полилась медленная музыка, способствующая слиянию двух каких-нибудь нашедших друг друга душ с телами соответственно (причем не обязательно принадлежащими этим же душам). Алина, театрально наклонив голову вперед и прикрыв грудь своей буйной, роскошной шевелюрой, грациозно, как белая лошадь маршала Жукова на Параде Победы, ступая по скользкому паркетному полу, выдвинулась немного вперед. Была ее очередь солировать. Она подняла на публику свои большие, убежденно-выразительные глаза в обрамлении пушистых ресниц и озорно скользнула по залу своим сводящим с ума самоуверенных мужчин, не раз уже нами описанным в этой книге взглядом. В это время сценические софиты скользнули по танцующим и замерли. Алина от неожиданности даже чуть не пропустила момент вступления в песню, хорошо, Юлька ее вовремя толкнула. Алина хорошо, даже слишком хорошо разглядела в толпе стоящего с бокалом в руке Стрекуленка. Он с улыбкой пристально смотрел на нее, словно давая понять, что все, мол, отбегалась, киса, никуда ты теперь не денешься… Вот и я… А напротив него танцевал, обняв за талию какую-то крашеную лахудру, Петя… Тот самый банкир Петя. Да, давно не виделись. Этот, который белый и пушистый, как говорится, подкрался незаметно! Да, хихикнула про себя Алина, похоже, веселенькая групповушка намечается…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но оцепенение длилось недолго. Надо сказать, что девушка, перенесшая так много в своей жизни, очень быстро всему училась. В том числе и преодолению какого-либо страха. Особенно страха неопределенности… И еще, она давно поняла, что лучшая защита – это нападение, как говорила ее скромная, всю жизнь прожившая в нижних, не очень обеспеченных слоях населения мама. Алина, загнанная в угол, улыбнувшись сногсшибательной улыбкой смертничка, идущего с одной гранатой и саперной лопаткой против двух танков, двинулась к Стрекуленку, как минимум полтора танка собой олицетворяющему. Она шла, виляя бедрами и высоко задирая в гимнастических батманах стройные ноги, под восторженные вскрики просыпающейся и шарахающейся от ее стальных остреньких каблучков публики. Шла в перекрестьях беспокойно мечущихся лучей софитов и безумствующих вокруг нее световых зайчиков-звездочек. Она уже словно даже не замечала вокруг себя людей. Вокруг была ночь и вода. А впереди – враг. Сильный, могучий, самодуристый. О двух головах. Чем дольше будешь от него бегать, тем больше он будет распаляться. И черт его знает, чем это все может закончиться… Вспомнила про Лешу, злость и желчь начали разливаться по телу, наполняя его какой-то неведомой дерзкой, целеустремленной силой. Прости, Леша, но теперь уйди, ты мне мешаешь, подумала входящая в раж девушка и, картинно тряхнув волосами и садясь на шпагат, попыталась сбросить с себя наваждение. Обступившие ее полупьяные, неистовствующие гости мужского и женского пола, подцепив тело на паркете в шпагатообразном состоянии и чуть не уронив, подняли ее на уровень плеч. Светящаяся в огнях софитов Алина, кстати, вопреки всем правилам, пропевшая все запевы песни одна, поддержанная в припевах ничего не понимающими, но чувствующими, что что-то случилось, девчонками, спрыгнув с чужих потных рук, уверенно подошла к Стрекуленку, сверкнув яркими зазывными глазами в сторону бурлившего изнутри Пети. И на правах выступающей певицы, обвив Виктора Николаевича за шею левой рукой, прижалась к нему раскаленным, парящим влагой телом. Затем медленно и шершаво, прижимая колено к его паху и животу, нервно отзывающимся на ее действия, задрала правую ногу, согнутую в колене, на уровень его груди. И через секунду неторопливо распрямила эту ногу практически на уровень полноценного батмана, кладя ее ему на плечо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты об этом мечтаешь, милый! – ласково в микрофон даже не спросила, а уверенно заявила разгулявшаяся Алина глупо улыбающемуся и что-то в ответ пробубнившему ответственному чиновнику под гром раздавшихся оваций, криков «Браво!» и заливистого, подбадривающего их обоих смеха. При этом глаза ее царским взглядом, словно в утро стрелецкой казни, опять прожгли уже дошедшего до точки кипения бедного банкира Петю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, резко убрав ногу и развернувшись, походкой насытившейся львицы, оставляющей остатки жертвы, не решающейся в ее присутствии приступить к трапезе ораве шакалов, сексуально повиливая спортивными бедрами, направилась к сцене. Она шла как победитель, ловя на себе восторженные взгляды мужчин, оценивающие – женщин и непонимающие, озабоченные взгляды Ани с Юлей. Только Саша, разглядевший в толпе Стрекуленка, все понял и не на шутку перепугался за Алину, да и за всю группу в целом. К тому же он знал то, чего не знала ни Алина, ни девчонки, ни тем более кто-нибудь в этом зале. Он знал о последних телефонных звонках Леше стрекуленковского заместителя и какого-то отмороженного неизвестного… Алина вернулась на сцену, вступила, как положено, в следующую песню и только теперь обнаружила, что абсолютно мокрая и что ее пробивает мелкая противная дрожь в груди и паху, отдающаяся при каждом движении в коленках… Но надо сказать, что и Стрекуленок, потеряв свой петушиный вид, бежал с поля боя в сопровождении господ-товарищей, даже оставив недопитым бокал с дорогим виски. Исчез и Петя, только крашеная лахудра продолжала медленно раскачиваться в одиночестве, с пофигистическим интересом разглядывая Алину. Но концерт продолжался, задорные, быстрые песни сменялись медленными, и веселое настроение публики также менялось на грустно-романтическое. Особенно это было заметно по прекрасным, как я уже не раз замечал, почти голым снизу половинам человечества. Они настолько честно и ответственно подходили к своим ролям слушательниц-сопереживальщиц, что не только подпевали и подтанцовывали девчонкам, но даже проживали эту песню мимикой, жестами рук, вздрагиванием и более тесным прижиманием выпуклой груди к тому, что в данный момент выпирало у соседнего человеческого экземпляра. И даже казалось, что произведение оживало и своими музыкальными ногами уходило в народ. В тот, естественно, народ, который имелся в наличии на данный момент истории. Нашей истории, разумеется. Теплоходной. Но все, как известно, имеет свойство заканчиваться. И вот, когда Юля, объявив последнюю песню, стала подзадоривать уставших, нагрузившихся кавалеров смелее и активнее приглашать дам на завершающий вечер танец, распахнулась дверь в зал, и снова появился фимковский градоначальник с огромным букетом белых роз, непонятно где им взятых в такое время и в таком месте. Он медленно подошел к сцене и, как в плохих фильмах, по-купечески рассыпал розы у ног уже не смутившейся Алины. Как говорится, «в грязь соболя, ступай по ним по праву!». Алина, приняв затянувшуюся уже игру, стала по очереди наступать на белые головки цветков, словно на головы, ползущих к ней бело-зеленых гадин, и делать ногами такие движения, какие делают люди, туша недокуренную, брошенную на асфальт сигарету. Казалось, что она начинает не в такт с музыкой танцевать твист или рок-н-ролл. Зал на несколько секунд замер, а потом взорвался аплодисментами и смехом. А дерзкая девушка, поднявшая свой авторитет как среди мужчин, так и среди женщин, откинув строптивой ножкой разлетевшиеся на отдельные лепестки раздавленные белые цветы, прошла мимо совсем уж глупо улыбающегося Стрекуленка в левый угол зала и стала петь персонально для Семена Адольфовича Барановича:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ах, как же ты целуешь<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И ласками пытаешь,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как будто мое тело<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ты глазами раздеваешь…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Воспитанный и обходительный с дамами, Семен Адольфович склонился в поцелуе ручки и, достав откуда-то уже красную розу, вручил ее внешне польщенной Алине и как-то по-менторски-учительски, с многозначительной снисходительной улыбочкой покачал своей умной головкой. Где-то рядом кокетливо проплыла, хмыкнув в микрофон и бросив смешливый взгляд на склонившегося буквой «Г» Барановича, златокудрая в лучах софитов Юлечка. А на сцене уже бросала третий батман подряд почему-то посерьезневшая Анька. Алина в это время направилась назад, к сцене, и натолкнулась, точнее, была нежно атакована неугомонным фимковским градоначальником, использующим в личных целях не только финансовый и административный, но и свой физический ресурс. Он подхватил не ожидавшую такого поворота событий девушку на руки и так стал с ней танцевать, покачиваясь из стороны в сторону и медленно поворачиваясь против часовой стрелки. Алина попыталась вырваться, но, поняв, что ничего не получается, чтоб не терять реноме, запела свой отрывок песни прямо на руках у Стрекуленка. Он, нагруженный виски и коньяком, стал немного уставать, а она, решив использовать ситуацию в свою пользу, громко в микрофон начала подбадривать его, превратив бандитский захват в увлекательный спортивно-культурный номер:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так, миленький, так. Еще немного, еще чуть, последний шаг – он трудный самый… Ну, сколько еще продержишься? А до сцены слабо дойти?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В игру включились девчонки, допевшие последнюю песню под бурные аплодисменты, перешедшие уже в ритмичные аплодисменты поддержки то ли Алине, то ли уставшему мэру. Девчонки ходили кругами вокруг внезапного аттракциона, хлопали в ладоши и считали, как на свадьбе при горьком поцелуе:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Двадцать один, двадцать два, двадцать три…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сто пятьдесят четыре, сто пятьдесят пять, сто пятьдесят шесть… – скандировала хором веселая толпа по прошествии некоторого времени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как себя чувствует наш силаченок? – заботливо спрашивала Алина у веселой гоп-компании и тут же сама под бессовестный смех толпы задорно отвечала: – Еще жив курилка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Девушки, кого еще не носил на руках мэр города Фимкова Стрекуленок В. Н., прошу становиться в очередь. Я выйду на следующей остановке, а вы занимайте мое место. Беременные и с детьми вне очереди. Мужчинам просьба не занимать… – разошлась развеселившаяся Алина, уже не только обнимающая мэра правой рукой за шею, но даже треплющая ему волосы на очень глупо лыбящейся голове.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тебя хочу, Алина, будь моей, – прошептал охреневший от происходящего, не очень трезвый и уставший представитель сильного пола.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, давно уже ожидающая подобных объяснений в любви, даже не испугалась и не возмутилась, она только почувствовала, как начали дрожать руки у партнера по столь странному танцу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пятьсот одиннадцать, пятьсот двенадцать, пятьсот тринадцать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тебя хочу, слышишь, хочу! – шептал, словно его заклинило на одной фразе, бывший афганец-полковник. – Приходи ко мне сегодня. Будешь довольна. Я тебя не обижу. Станешь моей любовницей, все у тебя будет. Куплю тебе квартиру, магазин свой заведешь в Фимкове… Я тебя буду так нежно трахать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На последней фразе Алина незаметно поднесла микрофон к его губам, и объяснение в любви по-новорусски прозвучало, прогремело, прогромыхало из всех динамиков, установленных по стодвадцатипятиметровому теплоходу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, уж это вы бросьте, на весь теплоход такое, простите за выражение, объявлять! – под общий гвалт и хохот вмешался в любовный монолог обходительный с дамами Семен Адольфович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я солидарен с настоящим мужчиной, но не так грубо надо. И потише, потише… Какие очаровательные все-таки ножки, – резюмировал общее мнение, как бы подводя черту под происходящим, еще не успевший полностью налюбоваться девичьими прелестями представитель Правительства Российской Федерации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стрекуленок с моральным (или аморальным) сожалением, но зато с физическим облегчением поставил девушку на место, то есть где взял, и, отдуваясь, отправился к столику с напитками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С облегченьицем, – полетело ему вслед под общий женский солидарный хохот и снисходительный взгляд представителя Правительства Российской Федерации…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вновь мелькнувшее в толпе возбужденное до предела лицо банкира Пети со светящимися в темноте на его голове изумрудными рогами с ненавистью метало по сторонам нервно раскрасневшимися глазами громы-молнии, словно оно принадлежало не ему, а быкообразному Зевсу-громовержцу, у которого украли назад когда-то им самим украденную красавицу-Европу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Марина повела девчонок в каюты, строго отстраняя полупьяных, но достаточно любезных банкиров и управленцев от подопечных музыкальных тел. Саша вышел на палубу и всей грудью втянул свежий ночной воздух. Его часы показывали уже полвторого ночи. Но со всеми этими мелкими потрясениями спать как-то не хотелось. Он оглянулся и посмотрел сквозь прозрачные стеклянные стены в танцевальный зал. Звукачи убрали аппаратуру, оставили только один микрофон и, поставив в обыкновенный ноутбук обыкновенный CD-диск, объявили ночную дискотеку для взрослых мальчиков и девочек. Мини-фуршет продолжал работать бесперебойно, опустошенная посуда уносилась, новые боеприпасы подносились. Разбредшийся было по теплоходу народ, отдохнув, проветрившись и придя в себя, опять потянулся к шуму, духоте и влажным, пышущим жаром и здоровьем телам друг друга. Одними из первых на танцполе появились два молодых банкирчика без пиджаков и галстуков, но зато с новыми, хотя и выглядящими как не очень новые, длинноногими пассиями. Они громко смеялись, хлопали пассий по хлопательным местам общего пользования и пили с ними виски на брудершафт. Причем на брудершафт пили каждый раз, после каждого нового чоканья. Познакомившись друг с другом раз эдак в двадцатый и облобызавшись в сороковой, они начали «отрываться не по-детски», составив из себя любимых небольшой круг. Пассии то падали на колени, вздымая руки к потолку, то с визгом вскакивали на ноги, пытаясь повторить подвиги девчонок из группы «Фейс», задирая достаточно тренированные, отметил Саша про себя, ноги к потолку. При этом каждый персонаж держал в руке бокал с виски. Девушка с красивой фигурой и темными волосами в длинном, ниже колен, ярко-желтом платье никак не могла задрать высоко ногу. Даже глубокий разрез сзади на платье не позволял этого сделать в полную меру. Тогда развеселая девушка под одобрительные выкрики друзей просто задрала платье до пояса и стала вытворять чудеса гибкости и раскованности…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саше надоело смотреть на чужое, такое простое счастье, и он пошел к девчонкам, проверить, как они там. Все сидели в комнате Марины и Юли еще раздетые, распаренные, не пришедшие в себя после пережитого. Героиня вечера Алина весело рассказывала девчонкам историю со Стрекуленком и передавала свои ощущения от физического с ним контакта:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он, конечно, здоровенький, накачанный, но как мужик наверняка слабый… Слишком резво начал, а потом не знал, что делать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, ну ты, конечно, отчаянная, взять и так запрыгнуть на него… – в раздумье проговорила рассудительная Марина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я бы так не смогла, наверное, – вставила, лукаво скосив глаза на Сашу, веселая Юлька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я бы смогла. Только надо было не на руки запрыгивать, а за яйца сразу хватать… И сжимать. Чтобы мало не показалось?! – Анька даже показала, как бы она это сделала (Саше даже показалось, что он услышал крик державной жертвы), и, ожидая знаков одобрения, посмотрела на продюсера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не смотри на меня так, не надо. Я тут ни при чем. Оставь мои «фаберже» при мне, – перевел разговор на шутку Саша и, уже повернувшись к Алине, негромко сказал: – Тебе сейчас надо сидеть, не высовываясь. Он наверняка в бешенстве. Сейчас напьется и будет тебя искать. А эти из правительства и Думы с девками в сауну пошли, я слышал. Так что вряд ли вмешаются. У них там свои свадьбы предстоят… Так что, знаешь что, перебирайся-ка ты в мой «полулюкс», там места много. Во-первых, он там тебя искать вряд ли будет; во-вторых, я буду рядом, сможем что-нибудь изобразить в случае чего; а в-третьих, он завтра вечером, до нашего концерта в Угличе, сойдет со всеми ответственными госслужащими. Так что с утра пить не будет. И можно тебе тогда уже будет показаться на людях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да-да, Саша прав, иди к нему. – Марина, кивая головой, разливала по непонятно откуда взявшимся стопкам свистнутую со стола бутылку виски.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, у него безопаснее, – подтвердила Анька, беря стопку и опрокидывая ее в свою бездонную глотку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Угу, может, хорошо время проведете, – как всегда, скосив глаза, весело, с намеком пошутила Юлька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, для этого у меня ты есть, а Алинку Алексей ждет, – парировал Саша и добавил: – Завтра, когда Алинка вернется, ты и приходи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вот и приду. – Юлька продолжала нарываться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тебе приду! Без зарплаты останешься, – крыла рублем строгая директорша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, пора! Вставай, Алинка, бери шинель, пошли домой!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А у меня нет шинели…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты два лифчика возьми, теплее будет, – острила злая Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тогда у вас с Юлькой ничего не останется…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А Юлька тут при чем? – возмутилась Юлька и предложила Алине: – Возьми у Аньки лифчик и трусы, которые Саша ей купил…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, девки, хватит херню нести, у меня уже уши от вас вянут. Алин, готова? Пошли… Все девчонки, спокойной ночи. Если что, я на мобильном…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша с Алиной встали и с заговорщицкими улыбками вышли из каюты. Тихо прошли по коридору до лестницы и стали подниматься на верхнюю палубу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сейчас надо тихо и быстро пробежать. Его каюта где-то недалеко от моей. Готова? Давай!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они быстро прошли по мягкому красному пружинящему ковру до Сашиной двери и, почти бесшумно открыв ее, оказались в спасительной темноте и тишине. Включив свет, Саша задернул плотные шторки. Его каюта представляла собой просторную комнату с двумя кроватями, поставленными перпендикулярно друг к другу, душем с туалетом, занимавшими противоположный угол, холодильником и телевизором. Саша нажал кнопку на пульте, негромко зашипел новенький белый кондиционер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Давай располагайся, в душ сходи, вот полотенце. Я тебя закрою, так что к двери не подходи. А я пойду посмотрю, что происходит. Если хочешь, телевизор посмотри, но негромко. Пока.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саш, ты знаешь, а тут ведь еще и Петя был. Я ведь больше даже из-за него в отрыв пошла, чтоб пресечь все на корню… Но, как я только к Стрекуленку прижалась, он убежал. Даже бабу свою бросил… Под конец, правда, опять появился. Как ты думаешь, я правильно сделала, ну, со Стрекуленком? Будут они меня искать? – как-то без особого страха, а больше даже со спортивным интересом, как показалось Саше, спросила Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я уже давно балдею от ваших, мадам, поступков. И я не знаю их последствий… Самое лучшее, как мне кажется, сиди сейчас и не высовывайся. А завтра многие уедут. Может, и эти тоже. Ладно, пойду пройдусь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пока. Давай быстрее, я буду волноваться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тоже мне, жена нашлась. Спи лучше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша вышел из каюты, прошел, прислушиваясь, по коридору. Вышел на палубу, постоял минут десять, подышал, полюбовался ночными огоньками, мелькающими вдалеке на фоне черной воды. Как же все-таки широка и красива своей неброской, но устойчивой и ненадоедливой красотой наша матушка-Россия… Вот храм стоит, проедешь примерно Францию с Англией, опять храм, словно и не уезжал никуда, не проехал тысячу километров… Хотя, конечно, не в храмах, точнее, не только в храмах красота и сила России. Она и до этого была сильна, раздольна и велика… Саша посмотрел на небо, потянулся, словно хотел достать до таких близких сейчас звезд… Вернулся, прошел через салон. Вроде все было тихо. Спустился на нижнюю палубу, заглянул к девчонкам, громко сказав, что это он. Анька так и сидела у Марины с Юлькой. Когда Саша зашел, все разом затараторили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты чего телефон не берешь, мы тебе звонили. – Обычно веселая Юлька выглядела очень расстроенной и озабоченной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Представляешь, когда вы ушли, этот мудак на самом деле приперся… – спокойно вступила в разговор Марина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В дверь барабанил, чуть не вынес ее, – проинформировала Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Баранович прибегал с какими-то людьми… – Юля вопросительно смотрела на Сашу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Еле увели его… – с улыбкой облегченно вздохнула Марина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А потом еще какой-то Петя, правда почти трезвый, приходил. Тоже говорил, что Алинка ему очень нужна. С ума все посходили от нее! – с легкой ревностью в голосе, смешанной с неподдельным интересом, тараторила веселая Юлька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нам пришлось даже обоим показать, что Алинки здесь нет, – раздался уверенный в правильности содеянного Анькин голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сказали, что сами ее потеряли, что ушла с каким-то мужиком и пропала… – Юлька опять заулыбалась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А они что? – с тревогой спросил продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Первый попсиховал, потом сказал, что все равно ее найдет, второй ушел молча, – ответила спокойная Марина и задумалась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ничего, завтра он протрезвеет и все забудет… – профантазировала вслух все связывающая с алкогольным состоянием человека Аня. – А Петя этот уже, наверное, напился и все забыл тоже…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Дай бог, хотя Стрекуленок этот уже полгода, если не больше, успокоиться не может… А Петя, хрен его знает, чего хотел… Ладно, надеюсь, сегодня их уже не будет. Ложитесь, сегодня вечером концерт. Утро уже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша вышел от девчонок и пошел на улицу, сон перебило полностью. Наверху все еще слышалась громкая музыка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На палубе около танцзала стоял Баранович, увидев Сашу, кивнул ему. Саша подошел.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В курсе уже? – спросил Семен Адольфович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, сказали уже. Девчонки перепуганы. Насчет Пети тоже, – ответил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, Петя спокойный, трезвый… Они же давно расстались. А Витя… Потерпите, он сегодня вечером уедет. Как выпьет, всегда идиотом становится. Контузия фронтовая… Так-то он мужик ничего… Ну, ты девчонкам денег дай, они сразу развеселятся… – просто решил проблему знаток женских душ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Угу… А если второй раз придет? – автоматически спросил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тогда опять дай денег, простите за выражение, – рассмеялся Баранович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ему или девочкам? – сострил продюсер, пытаясь закончить этот разговор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В это время дверь танцзала распахнулась, и наружу выкатилась довольно молодая, жизнерадостная, абсолютно лысая туша владельца, как потом сказал Баранович, каких-то гостиниц и ресторанов Руслана Артуровича Кожемяко, представившегося Саше просто Русланом. Его бандюковское, со шрамом на щеке, лицо было абсолютно счастливым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сема, давай бухнем и пошли в зал, там такие телки… Одна совсем нажралась, по-моему, очень хочет. Давай их с подружкой заберем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, Русланчик, ты устал, иди отдохни. Какие телки, здесь, простите за выражение, серьезные люди.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где серьезные?! – Русланчик ткнул пальцем Сашу в грудь. – Ты, что ли, серьезный? Все серьезные сейчас в сауне спят, – сказала и захохотала туша. – Ну, не хочешь, я пойду один, – с какой-то детской обидой проговорил владетель гостиниц и ресторанов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саше надоело все это слушать, и он, тихонечко ретировавшись, неторопливо пошел спать.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стрекуленок, проснувшись часов в двенадцать и чувствуя сильное похмелье, встал, выпил из горла две бутылки минеральной воды и, силясь вспомнить, что же он там такое опять натворил по пьянке, пошел в душ. Он давно уже не имел привычки к опохмелке, и это его спасало. Включив практически холодную воду по старой армейской привычке, встал под сильную, шершавую, приятно массирующую онемевшую отмороженную голову, плечи и грудь закрученную массажной душевой трубкой струю. Действие колотящих с размаху по телу сотен иголок воды напоминало действие наждачной бумаги. Однако через минуту организм стал потихоньку приходить в себя. Вернулась способность мыслить спокойно и логически.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Опять я приставал к этой стерве Алине. Хороша, конечно, сучка! Но что-то меня заклинило, надо с этим кончать, – думал, натираясь до пунцовой красноты, Виктор Николаевич, – но хороша, ничего не скажешь! На руках ее носил… Ладно, отдохнул, пора возвращаться к нашим баранам. Даже за столом представитель правительства, этот хрен чертов, хихикая, спросил, обеспечим ли мы, то есть я, возможность строительства дороги до Питера или будем поощрять революционную ситуацию. И банкир этот Слуцкер заявил, что пора выводить бабки из фимковской зоны, что нерентабельно их у нас держать. Хотите, мол, жить в девственном фимковском лесу, живите. Но только тогда, как девственники, и живите. Без баб и денег. И заржал, сука. И остальные тоже. Хорошо им. А у меня там на самом деле революция назревает. Один этот Паримбетов чего стоит! Настоящий мужик. В Афгане я бы с таким пошел хоть в разведку, хоть в бой. Смелый, один прет. Его бы в друзьях иметь… Кстати, а как там Петров с моим приказом?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стрекуленок быстро насухо вытерся белым махровым полотенцем, накинул халат и вышел из душевой. Набрал Петрова:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это я, как дела?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вчера опять эти горлопаны митинг устроили, пытались Ленинградку перекрыть. Ну, мы их разогнали, с трудом, правда. Депутат этот бывший был от «груш» этих, «зеленые» были, Витмоль опять приперся… Ну, и конечно, Паримбетов. Он руководит всеми… Обещали завтра опять народ собрать. Намного больше. Кричали, что не отступят…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тебе соберу! На хрен ты мне вообще это все рассказываешь?! У меня что, проблем нет? Я тут с серьезными людьми нахожусь, мне надо свои проблемы решать. Ты с Паримбетовым встречался, разговаривал? Место ему предлагал? Дружбу там… – начал раздражаться градоначальник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Предлагал. Причем самым что ни на есть ласковым голосом. Мы с ним минут двадцать разговаривали по телефону. Еще до вашего отъезда. Я и уговаривал, и угрожал, и к рассудку взывал. Бесполезно. Он фанатик. Уперся, и все!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А почему сам к нему не съездил?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хотел, но у него люди были.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Люди были… Ты что, маленький? Только за бабками можете ездить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что? Не понял?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все ты понял. Одни суки продажные. За бабки маму родную продадут. Или за приказ сверху. Причем не важно, согласен ты с ним или нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Виктор Николаевич, с вами все нормально? – участливым голосом осведомился заместитель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, не все. Скотская жизнь. Внизу бараны, сверху козлы! А ты карабкайся и старайся не падать. И еще эти жиденки-банкиры будут тебе указывать, что делать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы хотите отказаться, выйти из игры?! – В голосе зама послышались нотки надежды.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Если честно, иногда хочется… Но ты хайло не раскатывай, меня еще рано списывать. Да и ты на мое место не попадешь. Не надейся, слишком мелок. Если я уйду, ты слетишь автоматически. Никто даже не вякнет за тебя. Вот камень в спину бросить могут. Так что ты мой уход даже в мыслях не допускай. Молись на меня… Понял? Грехи тебе отпускать некому…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Понял. Я и молюсь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты знаешь, как попы говорят? На Бога надейся, а сам не плошай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это вы о чем?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, дебил? Мы о чем сейчас говорили?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О… о проблемах…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот-вот. А кто наша главная проблема сейчас? Не считая, конечно, народ и руководство страны…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Телевидение?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А кто это телевидение к тебе под окна приводит? Откуда они вообще про тебя узнали? Ну, кто?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Паримбетов?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Правильно! Умница! Вот и решай вопрос на своем уровне. За что-то ведь ты должен деньги получать. К тому же я тебя к себе не из детского сада взял, где ты работал-то, помнишь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Помню.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, все! О результатах доложишь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стрекуленок выключил телефон. Подошел к зеркалу, причесался. Потом оделся и пошел к «серьезным людям», решать вопросы уже «своего уровня».<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Молодой человек, вы мне не поможете?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, обернувшись, увидел молодую стройную женщину, стоящую в открытых дверях каюты, босиком, завернутую в белую постельную простыню.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, где-то я ее видел, мелькнуло в голове.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Войдите, пожалуйста. – Девушка, посторонившись, пропустила Сашу в каюту.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Войдя внутрь, он увидел вторую девушку, еще лежащую в постели и слабо ему улыбнувшуюся из-под одеяла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Простите, вы же продюсер этих, как их… ну, в общем, девушек… Как вас зовут? – Странное знакомство продолжало углубляться, как бы сказал один пренеприятнейший политический деятель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Александр, а в чем, собственно, дело? – Саша чувствовал себя очень неуютно, в частности и от того, что совсем не понимал, что, собственно, происходит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Понимаете, мы вчера с подругой не рассчитали со спиртным и перебрали немного. Танцевали долго с двумя какими-то перцами, то ли банкирами, то ли еще кем-то…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Отрывались, в общем… – объяснила из-под одеяла вторая девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тут Саша обратил внимание на брошенное в углу постели ярко-желтое платье и понял, точнее, вспомнил, с кем он говорит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я, кажется, вас обеих вчера видел… – с интригующей улыбкой проговорил он.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да?! – обрадовалась девушка в простыне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, и даже могу сказать, какого цвета на вас трусики… – довольно-таки по-хамски проговорил Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушка, не ожидая такого поворота событий, сконфузилась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что? – По лицу девушки проходили, сменяя друг друга, волны возмущения, удивления, непонимания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Думаю, что этот секрет знает полкорабля. Вы очень эффектно в этом своем платье пытались достать ногами до потолка. Видимо, как эти самые… которых я продюсирую… – Александр, улыбаясь, красноречиво взглянул на скомканное ярко-желтое платье.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А… Простите, ни вас, ни ваших девушек я обидеть не хотела. – У девушек отлегло, секундное напряжение исчезло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Эффектное платьишко, вам очень идет. И разрез для любопытных глаз вполне достаточный… – колко проговорил немного разозлившийся Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зачем он сюда вошел, что он делает с этими немного испуганными, но, похоже, вполне бывалыми девахами? Надо оно ему, вообще?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я просто не очень хорошо помню вчерашний вечер, точнее, ночь… Помню, что пили, танцевали. А потом эти двое к нам всю ночь стучались и еще какой-то Русланчик или Артурчик… – продолжала тараторить свое девушка в простыне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Дела бы уж она ее куда-нибудь, оделась, что ли», – опять подумалось Саше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, радуйтесь, банкиров подцепили. И еще Руслана Артуровича Кожемяко, известного владельца гостиниц и чего-то еще… Бандюка, в общем… Вы что, не за этим сюда приехали? С этими вечными конкурсантками всех конкурсов красоты… – Сашино раздражение нарастало, он не понимал, чем он может помочь. И главное, зачем?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ё-моё! Ну, не знаю, конечно. Мы, вообще, инструкторами в фитнесе работаем. Одна девчонка из этих… ну, конкурсанток у нас занимается… Пригласила, говорила, что можно на халяву прокатиться на теплоходе, отдохнуть. Будет интересно… Что Баранович предложил приводить знакомых девчонок…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, а вы что, совсем дуры, не знаете, зачем девушек зовут на такие мероприятия? – Саша уже не скрывал своего отношения к произошедшему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, знаем, конечно… Можно иногда трахнуться с нормальным человеком, который нежадный и симпатичный. Который потом покровительствовать будет, помогать по жизни. А эти банкирчики извращенцы, они то к нам лезли, то друг с другом обнимались. А этот Артурчик или Русланчик просто такой урод, я бы с ним ни за какие бабки не пошла, только под автоматом, – передернула лицом такая вся из себя гордая девушка, словно проглотила лягушку или какую-то другую гадость.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Побудь с нами, Саш, пожалуйста. Скажи, что мы твои девушки, ну, там знакомые. Или что-нибудь еще… И почему нормальные-то не пристают, одни уроды? – Подруга с грустной пристальной улыбкой, поправляя спадающую с груди простыню, посмотрела на Александра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, пожалуйста, не уходите, нам как-то не по себе… Ну, Сашенька, – высунулась по плечи из-под одеяла вторая недопострадавшая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо сказать, что она оказалась очень даже хорошенькой. И почему, опять подумал Саша, мужчины не могут отказать красивеньким мордашкам даже в пустяках и так легко отказывают крокодилам…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, хрен с вами, посижу, мои девахи все равно пока спят… – снисходительно посмотрев на обладательницу хорошенькой мордашки, заерзавшей под одеялом ногами, согласился Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша присел на краешек одной из коек и огляделся. Каюта была раза в два-три меньше, чем его. Душа, туалета и умывальника в ней не было. Кондиционера и телевизора тоже. Кроме двух коек, расположенных, как в купе поезда, и занимающих всю длину помещения и лежаще-сидящих на них двух полуобнаженных тел, в каюте не было ничего. Впрочем, за исключением входной двери и довольно большого, задернутого белыми занавесками окна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Познакомились. Девушку, обратившуюся к Саше первой со странной просьбой посидеть с ними, звали Ксенией, про нее Александр подумал, что она, конечно, не красавица, но ничего себе так… Фигура шикарная, спортивная. А вторую, хорошенькую, с русыми до плеч волосами, весело зыркавшую большущими зелеными озорными глазищами, – Алисой. Она общалась практически одними своими глазами и говорила раз в пять меньше Ксении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В дверь каюты негромко, но достаточно развязно постучали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Девочки, маленькие, откройте, ну, вы ж там все равно одни, мерзнете, а мы вас согреем… – почти хором, немного перебивая друг друга, проговорили два высоких голоса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, они не одни. Им со мной хорошо, – уверенно проговорил приоткрывший дверь Александр, спокойно глядя в растерявшиеся лица двух смешно выглядящих в утренних шортах банкирчиков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Простите, мы, видимо, дверью ошиблись. – Молоденькие банкирчики старались быть очень вежливыми. – А это вам. За беспокойство. – Придя в себя после короткого смущения, один из молодых людей сунул Саше большую бутылку виски «Рэд лэйбл».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша пытался отказаться. Но молодые люди, отойдя, на всякий случай, на безопасное расстояние, обернувшись, крикнули, что на палубе этого добра много. Так что пусть пьет на здоровье… Александр, не зная, что с этой радостью делать, поставил ее на стол и сел на свое место в ногах у одной из очень довольных происходящим девушек, а именно у Алисы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ксения и Алиса, немного приободренные первой победой, стали повеселее и пораскованнее. А Ксения даже, взяв со столика два высоких прозрачных стакана, начала, не мешкая, разливать в них виски.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Жаль одного бокала не хватает, – проговорила она и протянула один Саше, а другой Алисе. – Сашенька, зови меня Ксюхой…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдруг ручка двери задергалась, кто-то настойчиво пытался эту дверь открыть, потом забарабанил по ней со всей дури руками и ногами. Начали открываться соседние двери, издалека послышались мужские и женские голоса:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где охрана? Позовите Барановича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Перестаньте хулиганить!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Игорь, набери ему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто там, какого хрена?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Щас я тебе такой хрен покажу, эй, вы там, открывайте, я пришел! – Голос Руслана был абсолютно пьяным и при этом блаженно-веселым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Молчите и сидите спокойно, сам уйдет, – тихо спокойно сказал Саша и, чокнувшись с Алисой, выпил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдалеке послышался голос Барановича:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Русланчик, что ты опять шумишь? Пойдем, скоро уже бизнес-форум начнется…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, на кой хрен мне твой форум, мне бляди нужны, я на телка-форум приехал. Открывайте, а то выломаю дверь! – немного запинаясь, не унимался нуждающийся в женской ласке лысый хозяин современной жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет там никого, пошли. Давно бы уже открыли, – уговаривал тушу обходительный Сема.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вам Ксению с Алиской, что ли, так я их, кажется, на палубе видела, – раздался в коридоре чей-то спасительный голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот видишь, Русланчик, пошли. На палубе они. Можешь потом в их окно заглянуть, – радостно уводил Руслана Баранович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, но тогда стоять! Вот она мне их и заменит, у нее тоже попки-жопки есть, – завершил сложную разборку простой, как два с половиной доллара одной бумажкой, бандюковатый гостиницевладелец.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шум, женские визги и крики; голоса Семы и Русланчика, удаляясь из коридора, затихли. В каюте наступила тишина. Только Ксения рылась в своей большой спортивной сумке, что-то искала. Наконец радостно поставила на стол белую фаянсовую кружку с надписью «Ксюха». Тут же сама разлила по трем емкостям виски.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, Саша, с тобой нам совсем не страшно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Угу, мне с вами тоже, – улыбнулся Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саш, а по каким критериям ты в группу набираешь? – вдруг очень просто, почти по-домашнему спросила Алиса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, много критериев, так сразу и не ответишь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А все-таки…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Петь надо уметь и танцевать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, это понятно. А еще? Ведь у тебя же девчонки симпатичные все…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты же сама все знаешь, внешность важна, коммуникабельность…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А длина ног, размер груди имеют значение?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, конечно имеют. У моих рост от метра семидесяти, грудь от второго до четвертого размера. С десятым размером трудно танцевать, грудь может перевесить, и девушка с теплохода за борт упадет… А если грудь нулевая, девушку могут перепутать с мальчиком. И тогда многие меня неправильно поймут… – пытался шутить продюсер, которому такие разговоры, во-первых, надоели до чертиков, а во-вторых, в данной ситуации казались глупыми и неуместными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А меня с моей грудью взяли бы?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алиса, откинув одеяло, встала на постели на колени, в упор смотря на продюсера. На ее красивом загорелом, с тонкой талией и накачанными красивыми бедрами теле были только голубые полупрозрачные стринги. Саша невольно залюбовался ее гладкой, размерами со средние апельсины грудью, увенчанной темными крепкими сосками. Отведя взгляд в сторону и взяв стакан с очередной порцией виски, торжественно сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, грудь у тебя красивая. С ней бы у тебя проблем не было. Да и не будет. За твою грудь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Она у меня настоящая, не силикон, можешь потрогать… Дай руку! – Алиса попыталась придвинуться к продюсеру вплотную.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алиса, я верю, верю. Сиди спокойно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А как тебе мои ножки? – Девушка вскочила на постели в полный рост и, покачиваясь, стала изображать какие-то стриптизные эротические движения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да все у тебя хорошо с внешностью, с этим у тебя нет проблем. От меня-то ты чего хочешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А девчонки очень хорошо зарабатывают? – вопросом на вопрос ответила ну очень непростая девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Очень хорошо банкиры зарабатывают, нефтяники и валютные проститутки… А девчонки – средне… Да и то, смотря какие и когда… За несколько лет существования группы я уже около пятидесяти человек сменил… – ответил Александр стандартной, сотни раз уже произнесенной им фразой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему это?! – вмешалась в разговор сидевшая до этого в какой-то прострации, словно завернутая в кокон девственности, Ксения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Потому что пытаются все свои проблемы решать красивой грудью и ногами. И одеяло на себя тянут, – неопределенно ответил продюсер и продолжил: – А так, кто умеет петь, когда нет концертов, поют в ресторанах или в клубах. Некоторые дают частные уроки музыки. Они же профи…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ксюха потянулась чокаться с Алиной и Сашей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, у нас прямо как в анекдоте. С утра выпил, – весь день свободен… Мне так нельзя, я «многодевктный» продюсер. У меня концерт, девчонки… – Он отодвинул свой стакан, оставив его нетронутым. – Спасибо, но больше я пить не буду, мне хватит, впереди работа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ксения с Алисой выпили. Саша посмотрел на часы, было уже начало третьего. Почему не звонят девчонки, все еще спят, что ли? Позвонил Марине, ее телефон был еще отключен. Значит, спят, ладно, посижу еще…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фитнес-тренерши, придя в себя и немного развеселившись, похоже, забыв уже все вчерашние и сегодняшние проблемы, негромко, правда, с трудом вспоминали ночные происшествия и смеялись, не забывая подливать в свои стаканы темно-золотой в свете занавешенных окон халявный виски. Чудодейственный напиток действовал как проверенное лекарство, успокаивая головы и расслабляя перенапрягшиеся души, параллельно затыкая в них дыры, оставленные безжалостной судьбой. Он высвобождал скопившуюся энергию вместе со скованными незримыми цепями молодыми спортивными телами. Причем Саша уже воспринимался девушками как абсолютно свой, не страшный и даже, наоборот, почти родной человечек. Алиса, вынырнув из-под одеяла, так и сидела в одних стрингах, наслаждаясь своей заманчивой наготой, периодически откидываясь на спину и вытягивая то правую, то левую ножку, и рассматривая их немного прищуренными смеющимися глазами. Иногда при этом поглаживая бронзовую от загара в солярии ногу свободной от стакана рукой. Иногда эту ножку гладила и впадающая в задумчивость Ксюха. При очередном чоканье у нее, кстати, развязалась простыня и, немного осев вниз, оголила сначала правую, а потом и левую грудь. На что девушка абсолютно никак не отреагировала и, сбросив ее, как змея кожу, продолжала, покачиваясь телом и извиваясь задеревеневшими мыслями, с трудом вспоминать о веселых вчерашних событиях. Кстати, грудь у нее была тоже вполне ничего, только с легким персиковым пушком и чуть поменьше Алисиной, и располагалась от Саши дальше на полметра. Потом, решив, что все вчерашние мужики были «говном», а не мужиками, и выпив за это, девчонки стали в шутку, чмокая друг дружку в щечку, целоваться, не обращая на Глынина почти никакого внимания. Потом все это повторилось в более жестком и натурально-киношном варианте. Саша, который уже почти привык к подобным проявлениям женской дружбы и солидарности, даже откинулся на стенку спиной, чтобы не мешать им и спокойно еще раз позвонить своим «засоням». Трубки никто не брал. Саша даже подумал, что пора бы их уже проверить, не случилось ли чего. Как вдруг Ксюша, смотря на Глынина в упор, как сексуально озабоченный удав, практически придвинулась к нему вплотную, повторяя все его изгибы своим гибким спортивным телом, и застыла на какое-то мгновение, словно каменное, но жарко дышащее изваяние. И через секунду, опустив стыдливые глаза долу, находящемуся где-то между продюсерских ног, как практичный китаец, раскопавший жизнеутверждающий и жизнь продолжающий корень женьшеня, благоговейно, но быстро, чтобы это не сделал кто-нибудь другой, накрыла его своей счастливой рукой добытчика. И с нервической глупой улыбкой, сопровождаемой лучезарным пьяным взглядом Алисы, растягивая с трудом подбираемые слова, еле выговорила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А какой он, а? Надо посмотреть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша внезапно понял, что засиделся, но умудрился пропустить что-то интересное. И еще он почему-то вспомнил булгаковские слова: «Никогда не разговаривайте с неизвестными». Александр осторожно убрал со своих джинсов змееобразную ручонку Ксении, изогнувшейся в пароксизме неконтролируемой страсти и уже совсем потерявшей где-то свою мятую-перемятую, как девичья честь, простыню. А потом почти бестактно отодвинул в сторону, к стенке, приблизившуюся уже почти вплотную к его лицу, бывшую еще совсем недавно такой хорошенькой, совершенно пьянющую, с набухшими пухленькими губками, физиономию Алисы. Он встал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, подруги, извините, но вы уже не в моем вкусе. Берегите себя. И не забудьте закрыться! – И вышел в коридор и пошел будить своих, показавшихся теперь такими родными вокалисток…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонки, оказывается, уже давно не спали. Много раз ему звонили, даже издергались все. Саша достал телефон, посмотрел сам, показал девчонкам. Ни одного неотвеченного вызова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Проклятый «Билайн»! Плачу двести баксов в месяц за такую лажу! И такие фокусы! – Глынин начал злиться. – Вчера Алина не могла дозвониться, сегодня остальные девчонки… Алина! Блин, надо ее, кстати, открыть, а то сидит там одна. – И побежал в свой номер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, полусидя или полулежа в постели, спокойно смотрела телевизор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Доброе утро, везет мне на голых баб сегодня, – выпалил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, во-первых, я не баба, а почти девушка, а во-вторых, не голая, а топлес… И я всегда так сплю… А в-третьих, что случилось, Саш? – с ласковой улыбкой спросила, посверкивая глазами, Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да так. Одевайся. Уже день. Тебя девчонки потеряли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, иду. Хотя тут мне больше нравится… Единственное, Саш, я волноваться начала. Лешка то трубку не берет, то занято. Я уж несколько раз звонила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, мало ли, то занят, то не слышит. Может, сеть виснет. Мне сегодня все утро девки звонили, я ни одного звонка не получал. И извещения о звонках не приходили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этот момент телефон звякнул, известив, что принято сообщение. Саша несколько раз нажал на кнопки и рассмеялся:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот, только сказал, сразу испугались, прислали. В девять тридцать утра мне звонил абонент. Телефон незнакомый. Ладно, перезвонят. Ну, вообще-то полдня прошло, как звонили, а они только-только прислали, козлы! А о звонках девчонок так ни слуху ни духу… Пошли пообедаем, пока не закрыли ресторан. Скоро уже начнут ужин накрывать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я хочу душ принять, – лениво потягиваясь, мурлыкала Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, принимай. Ключи возьми с собой. Жду тебя у Марины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша вышел в коридор и пошел в сторону девчонок. Вдруг откуда-то снизу он услышал шум, крики, женский визг. Быстро пошел туда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дверь в каюту Ксюхи и Алисы была открыта настежь. Рядом стояла толпа девушек и визжала. Мужчины наблюдали молча. Пьяный Руслан держал за волосы полуголую Ксению и орал на нее:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, сука, охренела?! Бутылками кидаться! Ты на кого ручонки поднимаешь, соска? Да я тебя рыбам скормлю. Стекло разбила, тварь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В это время из каюты выскочила в джинсах и короткой тоненькой маечке Алиса и заорала на весь коридор:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Отпусти ее, она не виновата. Ты виноват. Ты в дверь все лез. Ты в окно подглядывал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что, тварь?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Руслан тут же ударил ее рукой по лицу. Из носа девушки ручьем потекла кровь. Отпихнув Ксюху, он схватил за руку Алису и ударил ее об стенку. Толпа не шелохнулась, только истерично взвизгнула. Две девушки, отойдя в уголок и шмыгая носами, снимали все происходящее на камеры телефонов. В этот момент какой-то качок в хорошем костюме бросился вперед и, схватив Руслана за руки, оттащил этого борова от девушек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты чё, козел, ты на кого катишь?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На тебя. Отойди от девушек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пьяная туша начала размахивать кулаками, но попасть в качка не могла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молодой человек, пригнувшись, схватил Руслана за шею и, вывернув ему руку за спину, практически обездвижил его, прижав грудью и животом к стене:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Успокойтесь, мужчина, вы не правы, я вам ничего плохого не сделал. Но могу. А девушек бить нехорошо. За это и посадить могут… – монотонно проговорил молодой качок, оказавшийся охранником человека из правительства, оглядываясь в глубь коридора, откуда раздавались неторопливые, но уверенные шаги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты труп, тебя уроют, – не унимался пьяный Руслан.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, похоже, что труп ты. Что это у вас, Семен Адольфович, происходит? Средь бела дня девушек бьют… – Человек из правительства, близоруко щурясь, недовольно смотрел на Барановича, теребя на его темно-синем капитанском пиджаке верхнюю золотую пуговицу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да это недоразумение. Мы сейчас все уладим. Русланчик извинится и пойдет спать! С девочками тоже разберемся. Расходитесь все, друзья, расходитесь. Через пятнадцать минут ждем всех на бизнес-форуме, – бегая маленькими черненькими глазками по окружающим, словно их многократно фотографируя, ласково заговорил Семен Адольфович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Представитель правительства вальяжно удалился с чувством внесенной в общество справедливости, охранники под толстые белы рученьки увели уговоренного поспать Русланчика. Баранович остался со всхлипывающими девушками и зашел в их каюту. В окне красовалась огромная, похожая на звезду со спрутообразными трещинами во все стороны дыра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто разбил стекло? – коротко, даже кротко поинтересовался Семочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Понимаете, он вначале в дверь ломился, вы же его увели, потом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто разбил стекло, я спрашиваю?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, он лез, пугал… Мы так испугались…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мы, то есть я, – пьяно запинаясь заплетающимся языком, проговорила Ксения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты там тоже была, видела? – обратился хозяин пострадавшей собственности к плачущей Алисе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, мы вместе были…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обе на ближайшей остановке высаживаетесь и уезжаете.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как хотите… Забираете вещи и уходите.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но мы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все, я сказал. Мне тут хулиганки не нужны. – И, круто развернувшись на высоких каблуках, низенький Семочка, подбородок которого чуть не уперся в сосок Алисы, нагло выпирающий сквозь тонкую материю короткой маечки, быстро заспешил на вот-вот долженствующий начаться форум, на котором, кстати, неизвестно, будет ли после вчерашнего кворум.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этот момент Саша, поймав тревожный взгляд Алисы, зажавшей кровоточащий нос платочком и выглядящей довольно-таки трезвой по сравнению с Ксенией, подошел к ней:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что случилось-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Когда ты ушел, мы, конечно, расстроились, – прогундосила откинувшая голову назад девушка. – Ксюха психанула, даже немного разбушевалась, крича, что все мужики козлы и так далее… А тут вдруг стук в окно. Я как-то машинально отодвигаю шторки, а там эта рожа – радостная, жирная. Руками машет, жесты неприличные делает, ну, что трахнет нас, даже, по-моему, хотел ширинку расстегнуть… Ну, тут Ксюха в него бутылкой и запустила. Он от неожиданности чуть за борт не улетел. Тут же весь в осколках сюда прибежал, а потом вы все… Хорошо, быстро все прибежали, а то бы еще убил. Свинья жирная!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну дела, девки… Надо с Барановичем поговорить, чтоб передумал…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да пошел он. Это как раз тот случай, когда гусь свинье товарищ. Как тут теперь оставаться? Боров-то этот жирный не уезжает… Сейчас проспится, а завтра снова начнет. К тому же все большое начальство уедет… Нет, погуляли, хватит. Как говорится, халява кончилась. Ладно, увидимся, может быть, пойду собираться. Скоро Углич. Надеюсь, нас там не зарежут, как Димитрия… И не станет в земле Российской на двух страстотерпиц больше… – И, поймав удивленный взгляд Саши, виновато улыбнувшись, добавила: – Раньше я в МГУ на филфаке училась…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через два часа Саша под неодобряющим взглядом Барановича помог девушкам вынести с теплохода два больших чемодана. Потом дошел с ними мимо черных авто с мигалками и трущейся около них барской челядью до остановки такси. Сдал таксисту с рук на руки, демонстративно записав номер его машины. Дал девчонкам свою визитку и попросил позвонить, когда доедут до Москвы. Таксист, южный гость, с ужасным акцентом мамой божился довести так, что «ни адын пылинк не залетит, слыш, да?!», и попросил с каждой по сто долларов. Деньги у девушек, слава богу, были.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через полчаса после подружек-горемык отбыл с тарахтеньем и сиренами и кортеж начальства с синими ведерками на головах. На теплоходе стало пустынно, тихо и как-то одиноко. Даже Стрекуленок с Петей уехали. Подошел, точнее, подплыл к закату второй день круизного плавания.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть десятая – покушение<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Подмосковье аккуратно, почти незаметно, на носочках, как ласковый ребенок-аллергик, крадущийся за конфетой, ступила осень. Удушливая жара спала. Дни еще стояли относительно теплые и почти сухие. И хотя о приближении серых промозглых, холодных дождей уже вовсю предупреждали безответственные по жизни метеорологи, на это, естественно, никто не обращал абсолютно никакого внимания, твердо зная настоящий девиз отечественных погодонаблюдателей: «Погоду на завтра мы вам скажем послезавтра». На море начался бархатный сезон, а в родном Подмосковье – некое подобие бабьего лета. По ночам, правда, становилось уже достаточно прохладно. Даже кое-кто уже не без оснований начал заикаться о приближающихся со дня на день, точнее, с ночи на ночь полночных заморозках.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша вернулся с очередного митинга радостный, возбужденный. Наконец-то у них что-то начало получаться. Власти уже их боятся, считаются с ними. Петров недавно звонил, а теперь даже какой-то его помощник приехал на митинг. Просил слова. Раньше не то что позвать на митинг, дозвониться не могли. Секретарша Стрекуленка, как слышала, что это Паримбетов или кто-то из его соратников, сразу говорила стандартные фразы, что главы нет и неизвестно, когда будет, и клала трубку. Народу опять же собрали тысячи три, смогли перекрыть Ленинградский проспект, настояли на приезде центрального телевидения. Рассказали о своих проблемах. Передали письма президенту и правительству с пятнадцатью тысячами протестных подписей. Наконец-то объединили активистов из других районов Подмосковья – из Сходни, Балашихи, Долгопрудного. «Они приезжают к нам, мы к ним, в итоге поддержка друг друга обеспечена. И людей стал объединять азарт. Не в последнюю очередь мой личный азарт», – с гордостью думал Паримбетов. Он свернул с шоссе на свою родную улицу Горького и, прошуршав колесами около двухсот метров по поселковой дороге, подъехал к своим автоматически открывающимся воротам. С неудовольствием обратил внимание, что около его забора, в дальнем, мало освещенном конце, стоит темный автомобиль, кажется «мицубиси».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Опять к кому-то из соседей, видимо, приехали гости, но не въехали во двор, а припарковали машину у моего забора. Бардак какой-то. Ну, да ладно, – подумал Леша, – встречу их, скажу, сейчас недосуг… Правда, какую-то долю секунды ему показалось, что в машине кто-то есть, но ворота уже открылись, и он тут же, включив первую передачу, нажал на педаль акселератора».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алексей въехал во двор и, оставив недавно отданную ему одним из друзей шестилетнюю «ниссан примера» на площадке перед домом, вытащил сумку с продуктами, с сожалением подумав, что Алинки нет дома и сейчас даже готовить не для кого. Но ничего, послепослезавтра утром она вернется, совсем немного осталось. Четыре дня уже без нее прожил, все время был на людях, чтоб не скучать. Демонстрировал свою веселость, независимость, силу (но это еще и по другой причине, ведь он постоянно натыкался на вездесущих стрекуленковских стукачей). Посмотрел на стену около камина, где висела в красивой рамке недавно сделанная фотография, на которой они с Алинкой, веселые и счастливые, обнявшись, радостно смеялись.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Но ничего, – подумал Леша, – скоро все время так будет, вот только Алинка вернется, Стрекуленка прогоним, а там такая жизнь начнется…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Благодаря старой холостяцкой привычке заставил себя подойти к холодному шкафу. Достал из него и почистил картошку, решив отварить ее с куском свежей телятины. Чтобы было не так скучно готовить в обезлюдевшем вдруг и ставшем каким-то не очень родным доме, Леша включил телевизор, смотря краем глаза то очередной ментовской сериал с Ковальчук в главной роли, то перещелкивая на футбол. Наши, если можно назвать нашими играющих за кордоном за огромные деньги обалдуев, в очередной раз проигрывали. Проигрывали, сколько ни носились по полю и ни ерошили волосы на головах, пригодных лишь для ношения кепок, худосочные нападающие и ни прикладывал артистично палец к губам бывший известный легионер одного западного клуба…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выключил телятину с картошкой, вдохнул сытный приятный запах готового блюда. Вдруг в окне явственно промелькнули три пригнувшиеся тени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Тьфу ты, – подумал Леша, – опять эти чуреки-гастарбайтеры тут шляются, в бане, наверное, опять сидели, „кушали“. Ни хрена не работают, время тянут. Гнать их надо. Уж сейчас-то точно. Скоро по ночам ходить начнут».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша вышел на улицу и направился в сторону удалившихся беглецов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Эй, уважаемые, где вы, ну-ка, подойдите, – начал Алексей, тут же заметив тень, мелькнувшую сзади быстрее, чем нужно для обычного перемещения по участку. Пригнувшись практически на автомате и резко развернувшись, он уклонился от биты, сломавшейся пополам от смертоносного удара, пришедшегося по кирпичной стене дома. Мощным ударом правой руки в челюсть Леша уложил нападающего на землю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты кто? – удивленно-требовательно хозяин дома навис над упавшим хулиганом, трогая его за рукав куртки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конь в пальто, – одновременно с хамским ответом со стороны спины последовал удар другой битой по голове, потом еще и еще один.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша упал. В это время вскочил, потирая челюсть, сбитый им нападавший первым человек. И уже трое неизвестных наносили удары по лежащему на земле телу. Двое орудовали битами, один ногами. Из разбитой головы медленно потекла тонкой струйкой темная, еле видимая в наступающей темноте кровь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все, хорош, он, кажется, готов… Не трогай его, отойди. И в кровь не наступи. Следы оставишь. Заказчик убьет. Петров сказал ведь, чтоб следов не было! – деловито распоряжался бугай, бывший, видимо, за главного.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здоров кабан, одним ударом сшиб, – почти восторженно пожаловался первый нападавший, потирая ушибленную челюсть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Подставляться не надо, придурок. Тебя же предупреждали, что он бывший десантник, спортсмен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В это время из-за забора раздалось характерное надрывное покашливание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, все, кончай базлать, кто-то идет! Быстрее уходим, пока нас не засекли. Да не туда! Не через главные ворота. А через дверь в заборе. Если кто и увидит, подумают, что чурки-гастарбайтеры. А Алик машину, как договорились, на шоссе подгонит. – Главный начал торопиться. – Все, пошли!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В соседнем коттедже резко выключился свет в окне на втором этаже и плотно задернулись шторы, словно давая понять, что они тут абсолютно ни при чем и странное поведение хозяина этого дома и его буйных друзей их ну совершенно не интересует.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Три пригнувшиеся фигуры в темных одеждах и черных шапочках быстро мелкими перебежками стали перемещаться между домом и забором мимо бани в сторону дальней двери в ограждении в конце участка. Освещение включили только минут через двадцать. Паримбетов остался лежать прямо перед открытой дверью собственного дома. На мощенной квадратным каменным булыжником дорожке…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хозяйка соседнего коттеджа, которая, кстати, практически все видела, что стало потом известно от ее служанки-горничной, и могла бы, вызвав «скорую», сохранить Алексею ногу и руку, убежденно отвечала через некоторое время проведавшим обо всем журналистам:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ведь это же абсолютно не наше дело, чего вмешиваться-то…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На теплоходе тем временем<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сашенька, что делать, миленький? – Непричесанная, перепуганная Алина вбежала, не постучавшись, в продюсерскую каюту, тряся телефонным аппаратом. – Он не отвечает, представляешь, не отвечает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуй, Алина, кто не отвечает? – Саша недовольно оторвался от своей писанины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он уже пол-утра работал над новой песней для группы. И никак у него не выходила главная шляг-фраза в припеве. Похоже, Муза от него сегодня отвернулась. Получались какие-то вымученные, плоские, словно рожденные из пробирки или от любви двух кокетливых мужчин уродики, типа:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таких, как я, казалось, не бросают…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведь я красивая и гордая такая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я и сама, с кем хочешь, поиграю,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;А без тебя я просто – пропадаю…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уроды, слава богу, словесные… Саша безжалостно, с остервенением зачеркивал эти строчки и писал новые:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;А я тоскую по тебе и пропадаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ах, осень, ты нелепая какая…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как и любовь, – нелепая такая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведь я тоскую по тебе и умираю.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;И снова зачеркивал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо что-то придумать, думал он, и тогда даже эта шняга может заиграть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но ничего не придумывалось. На Алину в первый момент он отреагировал, как на надоедливую зубную боль или французский насморк, невесть почему, за какие такие коврижки прицепившиеся именно к нему и именно в такой ответственный момент. Он недовольно, с досадливым непониманием посмотрел на ворвавшуюся в незапертую тихую каюту шумную девушку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Леша! Я уже третий день звоню. Я разговаривала с ним позавчера в восемнадцать сорок пять перед концертом. Он ехал домой. Договорились созвониться после нашего концерта, но он не ответил. Ну, думаю, по делам срочно уехал. Вчера целый день звонила, сегодня… – Алина разрыдалась, раскрасневшись и некрасиво размазывая разбавленную слезами косметику по подурневшему, постаревшему вдруг лицу, внезапно утратившему молодой глянцевый лоск «звезды шоу-биза». Яркие, вечно смеющиеся глаза потухли и выражали только страх, обыкновенный, простой, человеческий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, успокойся, мало ли что… Телефон оставил и уехал куда-нибудь. Или вообще его потерял. Или украли где-нибудь на митинге. Там же много всяких шляется… – уговаривал Алину и самого себя Саша, – потерпи чуть-чуть. Ночью, после концерта, самолет. Приедем в Пулково…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не ночью, а в шесть тридцать утра… – перебила его Алина. – А вдруг что-нибудь случилось? Вдруг Леше моя помощь требуется? А я здесь должна веселить козлов всяких…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Успокойся, успокойся. Ну мало ли, мужик трубку не берет… У нас тут свои концерты, у него свои. И поответственнее наших. Там борьба за власть, Алиночка. Митинги, интервью. Может, они опять Ленинградку перекрыли или пикетируют здание администрации. А может, их менты за нарушение общественного порядка задержали на трое суток… А в кэпэзухах телефоны изымают. Чтоб никого предупредить не смогли. – Эта мысль показалась Саше самой убедительной и спасительной, и он уже реально начал успокаивать Алину, сам практически поверив в свое предположение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша достал из холодильника початую квадратную бутылку виски и, отвинтив с противным звуком золотистый колпачок, разлил по двум высоким бокалам, стоящим рядышком на столе, медового цвета напиток:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Давай, Алинка, выпьем за Лешкино здоровье и победу! Он у нас молодец и победитель по жизни! Никакой Стрекуленок не устоит. Все будет хорошо. Успокойся, милая. А к ментам я и сам попадал. И когда стихи на Арбате читал, и за пьянку пару раз, и даже за драку. Кстати, там, в этих предвариловках, отбирают все. Не только телефоны. Но даже ремни, шнурки, деньги. Оставляют только одежду и нижнее белье. Так что его завтра-послезавтра выпустят. Как прилетим, сразу поедем искать. Ну, давай! Ваше с Лешкой здоровье! – Саша выпил нервно-обжигающий алкоголь и обнял обмякшую, обессиленную Алину, с радостью и страхом поверившую в придуманную Глыниным примитивно-глупую историю. Все мы с детства слышали про хватающегося за соломинку утопающего…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина хмыкнула, смахнула слезу и благодарно прижалась щекой к плечу Александра. Соломинка начала служить свою службу. Немного времени спустя девушка даже с облегчением рассмеялась:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сашенька, ты прости меня, дурочку, я что-то перенервничала. Напридумывала себе всякого. Сплю плохо. Сны дурные снятся. То про изнасилование, то про похищение. То еще дерьмо какое-нибудь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, правильно. Вы с девками после концертов вместо того, чтобы спать, куролесите полночи, виски пьете, не высыпаетесь. А на концертах выкладываетесь. А организм-то не вечный, тоже устает, изнашивается. Ты думаешь, почему западные звезды, у которых вроде бы все есть, на наркоту садятся или самоубийствами кончают? Все от нервов. Организм не выдерживает эмоциональной нагрузки. Вначале они силы поддерживают всякими энергетиками, потом алкоголем, потом на более сильные препараты переходят… Ну, ладно, это я так. Нам, слава богу, до этого далеко! Иди пару часиков отдохни перед концертом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, Саша, большое. – Сквозь высохшие Алинины слезы неумолимо, как трава сквозь асфальт, пробивался румянец молодости и силы, а глаза опять стали обретать глянцевую стервозность и радостную глубокую лучистость одновременно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Успокоившаяся девушка удалилась. Еще несколько секунд в коридоре были слышны ее легкие размеренные шаги. Но вскоре настала тишина. Саша набрал Лешкин номер телефона. В ответ раздались спокойные бесстрастные гудки. Глынин повторял попытку несколько раз. Но результат был предсказуем. Трубка равномерно выпускала пунктиры гудков, Леша не отзывался…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша отогнал от себя дурные мысли. Было уже не до песни. Стал думать о предстоящем последнем гала-концерте. На нем, кроме них, опять будут Кобзонов, Кирракоров, Распупупина, Глызинов. Ну, ничего, последний бой – он трудный самый. А потом – в самолет, и домой! За эту неделю корабль осточертел просто до невозможности. Как моряки по полгода в рейсы ходят?! Жутко соскучился по жене, детям… Опять набрал Лешин номер. В ответ опять бесстрастные пунктиры гудков. Что-то ждет в Москве?.. Держись, Алексей!<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В Москве<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Москва встретила нашу команду серым небом над головой, несмотря ни на что все-таки пропустившим к земле их самолет, и накрапывающим, нудным, холодным, таким же серым дождичком. Утренний Внуковский, освещенный изнутри, аэропорт напоминал собой большую мокрую стеклянную банку-аквариум с копошащимися внутри тараканами, с их подчиняющимся только их внутренней логике непредсказуемым броуновским, беспорядочным движением малых сих. Только происходящим под действием не молекул окружающей среды, а неведомых нам, смертным, ударов безжалостной и бесцеремонной судьбы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Получив багаж, Саша с девчонками прошли на стоянку такси и, почмокавшись, стали разъезжаться кто куда. Марина с Юлькой и Анькой, сев в черный «мерседес», отъехали первыми. Им нужно было двигаться через центр и дальше в разные стороны. Кому на ВДНХ и в Королев, кому вообще в Железнодорожный. Ну, там по дороге разберутся… Саша поймал серый «форд» и отправился с Алиной, только позвонил жене, сказав, что задержится, объяснил ситуацию. Машина, медленно проехав между различными строениями и турникетами, прокатилась по небольшой портовой дорожке и, вывернув, выскочила на Калужское шоссе и понеслась по влажной трассе к кольцевой автодороге. Антирадар, установленный на торпеде, периодически заливался разудалым подмосковным соловьем. Шофер снижал скорость, недобро смотря на развешанные по столбам радары «Стрелка», крыл матом гаишников, Путина и заодно почему-то Пугачеву с Галкиным. Ближе к кольцу и на самой окружной попали в пробку и двигались почти ощупью, еле-еле. Ехали молча, разглядывая соседей по несчастью, терпеливо перенося свалившиеся на них трудности, частью коих сами и являлись. Саша впервые не знал, о чем говорить с Алиной, и просто дремал или делал вид, что дремлет. Впрочем, Алине и самой не хотелось разговаривать, она молча, уставившись в окно, рассматривала окружающий мир, словно виденный ею впервые. Смотрела, практически не мигая, и на ее почти безжизненном, бледном лице иногда шевелились только губы. Может, она читала молитвы, может, обращалась к Богу с житейскими просьбами. Болтливый шофер пытался несколько раз заговорить с ней, но каждый раз натыкался на односложные ответы и через некоторое время прекратил бесполезные попытки завязать контакт, ограничившись разговорами с самим собой, виртуальным Путиным и такими же, слава богу, гаишниками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наконец через два с половиной часа авто доставило Александра с Алиной в поселок Старостино Фимковского района, прямо к закрытым воротам Лешиного дома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Расплатившись, Саша помог Алине вытащить вещи. Нажал кнопку звонка на воротах. Никто не отозвался. Алина стояла молча, не зная, что делать. Потом, достав из кармана ключи, уставилась на них.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, и что ты смотришь, как баран на новые ворота, открывай, – изображая веселость, проговорил Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У меня ключи только от дома, от ворот ни ключей, ни брелка нет, – как-то растерянно проговорила девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, здорово! И что делать? – Александр подошел к металлическим, автоматически открывающимся воротам, подергал их. – Давай перелезать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как это?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так. Я тебя подсажу. И следом за тобой полезу. Сумки легкие, стекла в них нет, можно перебросить. Ну, давай хватайся за верхний край забора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша перебросил сумки. Алина подошла к забору, Александр двумя руками крепко взял ее за талию и, довольно легко подсадив, подтолкнул за правую ягодицу. И через несколько секунд она уже была на другой стороне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, Сашенька, что это, смотри? – раздался испуганный, истошный голос девушки уже из внутреннего двора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынин, рванувшись вверх, перемахнул, как пятнадцатилетний пацан, чуть не порвав по швам джинсы. Алина стояла перед входной дверью в дом, уставясь взглядом на небольшое красное пятно на асфальте. У Саши все екнуло внутри, он допускал такой вариант развития событий, но все же, естественно, надеялся, что ничего подобного произойти не может, потому что просто не может…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, и что ты встала, открывай дверь. Вымокнем же. Придет Леша, спросишь у него, что это такое. Может, краска, может, мясо свежее купил и уронил… Может, еще что-нибудь… Давай зайдем, а? – вталкивал Глызин остолбеневшую девушку в дом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина наконец справилась с оторопью и открыла ключом дверь. Вбежала внутрь с криками: «Леша! Леша!» Бегом поднялась на второй этаж, спустилась. Пробежала по комнатам первого этажа. Саша в этот момент проверил гараж и баню. Леши, естественно, нигде не было. Вещи все находились на своих местах, все было как всегда. На плите стояла полная кастрюля с телятиной и отварной картошкой, внутри представляющая собой полузастывший студень.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Смотри, Алина, Лешка тебя ждал, мясо с картошкой варил… А сейчас, видимо, просто ушел куда-нибудь или, как я предполагаю, в капэзэ попал. Надо у соседей узнать, когда они его видели. У этой, как ее, ну, симпатичная женщина с мужем приходила…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Людмила…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот-вот, надо было ей сразу позвонить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Она номер телефона сменила. У меня нового нет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этот момент заскрипели поднимающиеся железные въездные ворота.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот и Леша, а ты переживала…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, оставив застывшую Алину, рванул во двор, но наткнулся на ту самую симпатичную Людмилу с мужем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, что случилось, где Леша? – Александр старался выглядеть спокойным и даже приветливо-веселым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сзади подошла Алина и, смотря на красное пятно перед дверью, словно безучастно спросила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это кровь? Лешина? Да?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он мертв? – Слова вылетали тихо, спокойно, монотонно, словно печатались на компьютерной клавиатуре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет! Нет! Что ты! Он в больнице. – Людмила немного помолчала и твердо добавила: – Но он в коме. И сейчас ему очень важна наша поддержка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я ведь чувствовала, говорила… Три дня трубку не брал. А ты меня успокаивал, зачем? – Алина без укора, скользнув взглядом по Саше, посмотрела куда-то вверх, в небо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что бы ты сделала, напилась или стекло разбила? – Глынин старался вывести Алину из этого анабиозного состояния.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сюда бы приехала, к нему!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот сейчас к нему и поедем, – снова вступил в разговор ангел-хранитель, поселившийся сейчас в теле этой симпатичной, по сути чужой Леше женщины по имени Людмила. – Повторяю, ему сейчас наша помощь нужна. Особенно твоя, Алина. Так что не расслабляйся и приходи в себя. Переоденься. Попей чай и едем.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда Алина ушла переодеваться, Людмила стала шепотом, сбивающимся на крик, рассказывать:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мы вместе были на митинге. Вернулись в хорошем настроении. На следующий день я должна была уехать к матери, поэтому договорились созвониться завтра вечером и послезавтра в обед встретиться… Я звонила весь вечер, потом утро. Вчера днем приехала к нему. Ворота были закрыты. Пришлось перелезать так же, как вам. Ключи потом нашли на тумбочке, нетронутые были… А Леша лежал тут, около двери. Не шевелился, голова пробита. Ужас! Он, оказывается, пролежал тут на холодном асфальте, под дождем, более полутора суток. А ночью уже почти заморозки были. Лежит, не шевелится, в крови… Я чуть сознание не потеряла. Пришла в себя, вызвала «скорую». Приехали какие-то придурки. Без лекарств, без носилок. Грузите, говорят, сами. А вдруг у него позвоночник поврежден, вдруг его трогать нельзя? Я же не врач, не медсестра, да и муж тоже. Я стала снова звонить, ругаться, требовать. А муж в это время в милицию звонит… Им тоже ни хрена не надо, к тому же им, похоже, популярно объяснили, как себя вести. Улики не собирают, топчут тут все. Одна соседка, выходя вечером из дому, наткнулась – и как раз ориентировочно во время нападения – на стоящую тут темную «мицубиси» и бегающего вдоль забора мужичка. Пришла, рассказывает это ментам, а они от нее отворачиваются. Даже шутят, если, мол, это так, то вам, гражданочка, лучше скорее спрятаться где-нибудь, а то и вас замочат. На камеры наблюдения на соседних домах даже глядеть не хотят. Успокойтесь, говорят, ему ведь все равно каюк… Ну, в общем, пропущу я этот эпизод. Твари! Часа через полтора приехали нормальные врачи. Погрузили на носилки. Занесли в машину. В общем, с горем пополам отвезли в фимковскую городскую больницу номер один. Срочно ампутировали ногу. Чтобы гангрены не было. Дальше, говорят, надо трепанацию черепа делать, осколки удалять, но у нас нет таких специалистов, да и оборудование старое. На новое администрация не тратится… Сами-то они лечатся не здесь, за бугром. В общем, надо вести в Склиф. Ну, так везите, говорю. Отвечают, это не наша компетенция. А чья? Не знаем, говорят… А в это время звонки этих бандюков начались: зря, мол, трепыхаетесь, тут наша территория, мы вашего этого Паримбетова все равно замочим, раз уж начали. Да еще и тех, кто рядом окажется. Я кричу, что надо что-то делать, чтоб увезти его отсюда, стала гнать понты, называть разные известные фамилии, сама реву почти. Звонила всем, кого знаю. Деньги предлагала. Без толку. У нас он, врачи говорят, точно умрет. Хорошо, вмешался депутат Мосгордумы Петрухин, с кем-то созвонился, договорился, повезли в институт Склифосовского. Приехали. Врачи сразу заявили, что травмы, полученные Лешей, несовместимы с жизнью. Но врачи, похоже, хорошие, честные. Сейчас они просто борются за его жизнь. И о шансах ничего не говорят. Ему уже сегодня ночью сделали операцию на черепе. Удалили осколки. Но ситуация все равно на грани. Врачи ничего толком не объясняют, мы же не родственники. А эти козлы уже и туда несколько раз звонили. Все обещают его добить. Куда, говорят, его ни денете, везде найдем и добьем, его, мол, заказали… Но я Лешку не брошу, не дождутся!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот суки! – только и смог выдохнуть Саша и опять замолчал, вопросительно глядя на Людмилу спасшую Лешу от почти наступившей смерти. – И что теперь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что теперь… Теперь ждать и надеяться на Бога. – Людмила достала из пачки сигарету закурила и закашлялась. Бросила ее на асфальт, растоптала. – Вот ведь дерьмо! А говорят, нервы успокаивает… Первый врач в Склифе, который принимал Лешу, сказал, что при самом лучшем раскладе, если он вдруг чудом выживет, что, по его мнению, маловероятно, этих операций будет не один десяток. Но лучше не загадывать… Как Алинке об этом рассказать? Как она, бедняжка, отреагирует?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нормально отреагирую, – раздался сзади голос внезапно появившейся, уже успевшей переодеться Алины. – Знаешь, Люда, я почему-то была к этому готова. Давно ждала чего-то подобного. Будем бороться за Лешу… Поехали к нему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На Алине были простые синие, без модных дырок, джинсы, просторная светло-голубая джинсовая же рубаха и белые кожаные кроссовки. Волосы она собрала и затянула сзади, на затылке, в строгий пучок. Косметики на лице почти не было, и оно производило теперь впечатление, с одной стороны, почти детской физиономии, с другой – было строгим и деловым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не спеши, нас все равно сейчас к нему не пустят. Он в коме. В реанимации. Ему операцию сделали… – Люда нежно по-матерински положила руку на Алинино плечо, печально улыбнулась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все равно поехали. Я хочу быть рядом. Я должна быть рядом! Я буду с ним разговаривать… Даже на расстоянии.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Люда посадила Сашу с Алиной в свой маленький уютный «ниссан микро», и машина, шумно рванув с места, резво поехала в Москву. Немного покружившись по Фимкову вывернули на Ленинградку, как всегда забитую транспортом в обе стороны, и уже неторопливо, толкаясь, сигналя и пытаясь обгонять мешающиеся грузовики и трейлеры, двинулись к центру.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через час с небольшим показался красивый дореволюционный нежно голубого цвета главный корпус института Склифосовского. Машина, крутанувшись по Садовому кольцу, проспекту Мира и Грохольскому переулку, подъехала к приемному отделению института. В этот момент затрезвонил Людмилин телефон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, слушаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуйте, Людмила Владимировна, это следователь Пустовалов, Иван Алексеевич, по делу Паримбетова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я поняла. Слушаю вас внимательно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мы возбуждаем уголовное дело по факту нападения. Вы не могли бы к нам подъехать? Вы пока главный свидетель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, конечно, когда?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сегодня, если можно… часиков до шести.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я в институте Склифосовского, это центр Москвы. Сейчас шестнадцать пятнадцать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, что ж, я подожду. Приезжайте. И пожалуйста, побыстрее. Мы находимся….<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я знаю. Скажите только какой кабинет?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Двести восемнадцатый.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, еду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот и славненько! Жду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Людмила отключила трубку, воткнула ее в специальный держатель для телефона. Задумалась. Посмотрела на себя в салонное зеркальце. Поправила челку на лбу. Повернулась к Алине и Саше:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вы тут давайте без меня. Меня менты вызывают. Показания давать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно, Людочка, давай езжай. Спасибо тебе огромное. – Саша открыл правую заднюю дверь иномарки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ладно, Лешка – мой друг. – Люда повернулась к Алине: – Держись, подруга, прорвемся. А Алексей сильный, он вытянет. И ты не сдавайся!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, Люда. – Алина, взявшись за протянутую Сашей руку, стала вылезать из машины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Бывай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оставшись одна, Людмила позвонила мужу:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Георгий, ты где?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Дома. На верхней палубе. Я макарошки по-флотски с курицей и соусом приготовил. Жду тебя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Понятно, я ребят отвезла в Склиф. И в этот момент мне следователь позвонил. Вызывает к шести часам. Так что я уже обратно еду. – Люда пристегнулась отстегнутым было ремнем безопасности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мне тоже подойти? – с готовностью спросили в трубке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да вроде нет… Он ничего про тебя не говорил. Я просто так звоню, чтобы держать тебя в курсе. Ну, пока. – Женщина посмотрела по сторонам, пропуская проезжающие автомобили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пока. Целую. – Трубка отключилась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Люда выжала первую передачу и нажала на педаль газа. Машина легко покатила по асфальту, взяв курс обратно, на город Фимков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Да, в область пробка будет вряд ли меньше, – подумала Людмила, – только бы успеть, только бы успеть…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она включила приемник, нашла «Радио-классик» и под успокаивающую классическую музыку выехала на проспект Мира. В это время музыка закончилась и какой-то артист, не называя автора, начал читать стихотворение Сергея Есенина «Сыпь, гармоника, скука, скука».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Чушь какая-то, – что-то наподобие раздражения вихрем пронеслось по ее сердцу, всколыхнув уставшую, загруженную большими бытовыми проблемами душу. – Есенин – великий поэт, но он написал столько дряни! И вот не стало цензуры, и все, кому не лень, читают его стихи, поют песни. Причем почему-то чаще всего – всякую кабацкую пьяно-угарную ахинею, выдавая ее за выражение широкой русской души. Мало того что этот деятель просто читать стихи не умеет, ставя акценты и логические ударения совершенно не в тех местах, где нужно, он еще и стихи-то выбирает довольно примитивные, какие-то шансонные, потрафляющие, угождающие невзыскательным вкусам распальцованной, с восьмью классами образования, публики. А ведь Есенин в лучших своих проявлениях – это чистейший, девственный родник русской поэзии. А еще он в свои тридцать лет глубочайший мыслитель, а не ожившее лампадное масло, как юродствовал этот дуболом Маяковский…» Люда вспомнила «Ключи Марии», «Пугачёва», «Страну негодяев»… И, плюнув в сердцах, выключила приемник и дальнейший путь уже ехала в полной тишине.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Следователь Пустовалов<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она подошла к двести восемнадцатому кабинету с металлической табличкой на двери «Пустовалов И. А.» в восемнадцать ноль пять. Отдышалась. Постучалась:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуйте, Иван Алексеевич, можно к вам? – Людмила решительно вошла в кабинет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Входите, Людмила Владимировна. Что-то не торопитесь вы к нам, а мы вас так ждем… – Тихий вкрадчивый голос сказочника из «Спокойной ночи, малыши» неприятно поразил Людмилу еще в разговоре по телефону, но она подумала, что, может, ей просто показалось… Но нет, не показалось. И сам следователь, похожий на часть кабинетного интерьера, со своими неторопливыми движениями и сладкой улыбочкой, абсолютно соответствовал своему голосу. Она даже как-то мысленно для себя сразу окрестила его прозвищем Чего Изволите? обращенным, естественно, к высшему, самому высшему начальству. Был он послепростатитного возраста и, видимо, очень хотел спокойно дожить до пенсии и достойно, во всеоружии, встретить выжившую из ума, послеклимактерическую старость.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Присаживайтесь, пожалуйста. Вам там удобно, Людмила Владимировна? – словно очень радуясь долгожданной встрече, проговорил милейший Иван Алексеевич.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, спасибо. – Людмила сделала движение телом навстречу следователю, давая понять, что готова к работе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот и славненько. Если не возражаете, вот вам повестка, распишитесь… И паспорт ваш, пожалуйста, дайте. Уж такой порядок, не обессудьте… Ну, думаю, разъяснять вам ваши права и обязанности не надо… – Иван Алексеевич старался быть просто самой любезностью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я журналист, все знаю… – пресекла бесполезный словопоток Люда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну и хорошо… И все-таки предупреждаю вас об ответственности за отказ или уклонение от дачи показаний или дачу заведомо ложных показаний… – как бы нехотя – мол, сами понимаете, служба, – вынужденно проговорил добрый следователь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все ясно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну и славненько. Тогда вот здесь распишитесь в протоколе… Как я уже вам сказал по телефону, мы возбуждаем уголовное дело по факту нападения по сто одиннадцатой статье УК РФ «Причинение тяжкого вреда здоровью»… – Пустовалов протянул ей блестящую золотую шариковую ручку, – я хотел бы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Простите, – встрепенулась, словно очнувшись от гипноза монотонного сладкого голоса Люда, – почему, «Причинение тяжкого вреда», а не «Покушение на убийство»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, вы в статьях разбираетесь? – Казалось, счастью следователя просто не было предела, он, как солнце в гостях у Маяковского, лучился теплом и несказанной радостью. И почему-то потирал маленькие ручки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я во многом разбираюсь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, понимаете, уважаемая Людмила Владимировна, это же очевидно. Если бы преступники хотели убить Алексея Владимировича, они бы его убили… – Следователь с искренним блаженным всепониманием развел руками. – Это же так просто!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы что, многих в своей жизни убили? – спокойно поинтересовалась женщина у словоохотливого мужчины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В смысле?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вы говорите, что это просто, – без тени улыбки проговорила свидетельница, – я и спрашиваю: вы многих убили?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Шутница вы, Людмила Владимировна… – с шумом выдохнув воздух, радостно захихикал мен в штатском.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мне-то как раз не до шуток. Мой близкий друг находится при смерти, а вы мне рассказываете сладким голосом, что добрые хулиганы просто не хотели его убивать, а пришли к нему чаю попить… – Люда в упор посмотрела на гуттаперчевое существо, ставшее под ее вопросительным взглядом раза в полтора меньше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не передергивайте, – захорохорился выполняющий свой офицерский долг перед вышестоящим начальством маленький человечек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я не передергиваю. Паримбетов – герой, вы хоть это понимаете? Он свое здоровье осознанно положил за нас с вами, за будущее наших детей и внуков. Стрекуленки всякие отсюда уедут, наворовав денег, а вот мы останемся… А вы не хотите даже попытаться найти напавших на Лешу и с самого начала пускаете следствие по заранее ложному пути! – Женщина с размаху положила золотую ручку на письменный стол.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, зачем вы так, я же хочу по-хорошему. С чего вы взяли, что его хотели убить, где доказательства, где свидетели? Давайте расскажите все, что вы знаете по этому делу… – как бы усаживал, оглаживал и успокаивал неугомонного посетителя сразу со всех сторон не желающий ни с кем ссориться добродушный психотерапевт с кобурой под клетчатым пиджаком.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это вы должны искать доказательства и отрабатывать различные версии, – не выдержала Людмила. – Опрашивать возможных свидетелей. Была женщина – свидетель, реальный свидетель, она возвращалась от наших соседей около одиннадцати часов вечера и видела темную иномарку, ориентировочно «мицубиси», рядом бегал мужик какой-то. Увидев ее, стал чересчур громко кашлять около Лешиных ворот. Врачи сказали, что предположительно в это время и было совершено нападение. Я уже говорила это прибывшим на место сотрудникам, но они даже не захотели общаться с ней, посоветовав ей подальше спрятаться от возможных преступников и не накликивать на себя беду. Это, кстати, можно расценить и как угрозу, и как преступное бездействие. А самих ментов как пособников…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Милиционеров, а не ментов, – с ласковой все понимающей улыбочкой уточнил штатный Айболит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не уверена…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В чем? – искренне расплылся в недоумении и даже как-то расстроился ласковый дедушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Во всем! Еще, кстати, вокруг находятся не лачуги бедноты, а современные коттеджи, – словно пыталась докричаться до одной сплошной улыбчивости живая женщина. – Почти у всех есть камеры видеонаблюдения. И на многих из них действия преступников и, может быть, их лица должны были бы быть записаны. И номера машины, кстати… Об этом я тоже, кстати, говорила вашим пинкертонам…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сотрудникам… органов внутренних дел…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но они это тоже проигнорировали. А это уже не халатность, это похоже на должностное преступление…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не передергивайте, не оскорбляйте сотрудников при исполнении…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Видимо, им дали вполне конкретные указания. И они ехали не искать нападавших, а прикрывать их… – Журналистка перешла уже в явное нападение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что вы себе позволяете, уважаемая, ведь вы ничего не знаете наверняка. И мы не знаем… – Улыбчивый следователь, словно превращаясь в сладкое приторное болото, еще испускал изнутри газированные пузыри.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я знаю, что он враждовал с главой вашей администрации, которой вы, уважаемый, напрямую подчиняетесь. Я знаю, что Алексей Владимирович выпустил двадцать девять номеров газеты, каждый из которых не выходил без расследования, в каждом из них, мягко говоря, критически Паримбетов отзывался о Стрекуленке и о его деятельности. И, кстати, поднял вопрос не только о вырубке леса и беспрецедентном строительстве невообразимой шестикилометровой в ширину дороги, где, естественно, планировалось строительство коммерческой инфраструктуры, но что, самое главное, о кредите, который администрация Фимкова взяла у банка «Возрождение России», для «заделывания дыр в бюджете»… При этом конкурс на лучшие кредитные условия между банками не проводился. Так что, как говорится, свои со своими проворачивают делишки…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но я….<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Еще вы, видимо, забыли, что после одной из публикаций, где Паримбетов, приведя подобные факты, предложил Стрекуленку уйти в отставку, мэр заявил, что в отношении Паримбетова возбуждено уголовное дело по статье 129 УК РФ (клевета). Потом его даже объявили в федеральный розыск, хотя он не только никуда не убегал, а даже не подозревал об этом, так как не получал никакой повестки… Скажите, вам всего этого мало, чтобы предположить, что честного и неподкупного журналиста хотели убить? – Людмила встала и посмотрела в упор на Ивана Алексеевича.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я не понимаю, к чему вы клоните? Вы что, намекаете, что его хотел убить наш мэр, этот честнейший человек, кавалер ордена Мужества?! Член партии «Еди…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После этих слов Пустовалова женщине показалось, что офицер в штатском сейчас вытянется по стойке «смирно». И так и будет стоять перед двумя висящими на стене прямо за спиной Пустовалова фотографиями (президента, ставшего премьером, и премьера, ставшего президентом) и невидимо витавшего между ними духа местного божка Стрекуленка. Люде даже показалось, что его губы зашевелились, словно запели Гимн России или отчитывались о проделанной работе перед самими (даже страшно подумать!)… В общем, «Двое в комнате – я и Ленин – фотографией на белой стене»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Именно с такими же лекциями о честности мэра вместо обхода потенциальных свидетелей, – вернула взлетевшего было Ивана Алексеевича с небес на землю Людмила, – обходили жильцов окрестных домов ваши доблестные менты… Ничего не узнали, записи камер видеонаблюдения не смотрели, но зато все всем рассказали, популярные лекции о честнейшем и мужественном мэре прочитали… А ведь о том, что его заказали люди из администрации, не раз заявлял сам Паримбетов, причем даже в эфире Центрального телевидения. И когда убили его собаку, кстати, одна из соседок видела, что это были люди в достаточно дорогих строгих костюмах. Ловцы собак и мелкие пакостники в таких не ходят. И когда взорвали его машину, Леша все это озвучил. Потом ему звонил заммэра, предлагал договориться. Я сама была свидетелем этого разговора. Пусть вы во все это не верите, но по долгу службы-то обязаны проверить подобные сигналы. Честь мундира, как-никак… Человек-то при смерти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот-вот…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что вот-вот? Не хороните его раньше времени, он выстоит, выдюжит. Весь народ фимковский за него, а мэра все ненавидят. Подумайте хотя бы о будущем. – Женщина не сдавалась, хотя и понимала, что, как говорится, мечет бисер…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так вот сами и подумайте, кому перед выборами было выгодно бросить тень на нашего мэра, показать его вором и убийцей… – многозначительно поднял к потолку палец с обкусанным ногтем сладкий сотрудник самых что ни на есть внутренних органов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, и кому, по-вашему? – предвидя ответ, немного брезгливо произнесла взыскующая справедливости правдолюбка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Врагам, врагам, оппозиции этой, будь она неладна! Кто больше всех сейчас кричит о виновности нашего мэра, тот, видимо, и есть тот самый заказчик. Они ведь перед самыми выборами хотели дискредитировать главу администрации этим самым громким убийством…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Уже похоронили, гады, – подумала Людмила, – не терпится им, торопятся, власть боятся потерять, сволочи!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не радуйтесь раньше времени, Леша жив, – озвучила свой ответ мужественная женщина. – Он выкарабкается! А громче всех кричал, как вы сказали, о виновности мэра сам Паримбетов. Что ж вы думаете, что он сам себя и заказал?! Кстати, если уж вы сами заговорили об «убийстве», то не пора ли все-таки понять, что дело надо квалифицировать по другой статье, а именно «Покушение на убийство»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Похоже, следователь не ожидал такой способности логически мыслить и такого жесткого отпора чиновничьему и ментовскому произволу и беспределу от простой, скромной женщины. Он даже изменился в лице. Из добродушного, почти сахарного, оно стало испуганным, дерганым. И раза в два уменьшилось в ширину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, не знаю, вы меня совсем запутали. А не могли ли стать причиной покушения семейные разборки, у него, кстати, была жена, какие у них отношения? – Глазки офицера снова заблестели, но уже каким-то нездоровым, любопытным, гаденьким блеском.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Была, но они развелись много лет назад, Алеша ей оставил квартиру. А дом построил уже позже, так что обид и претензий к нему у нее нет и быть не может.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А его бизнес, вот тут надо покопать… – Иван Алексеевич хватался за последнюю соломинку, намереваясь впоследствии, размахнувшись ею во всю дурь, как дубиной, смести всех сомневающихся в его и, главное, в начальственной правоте.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Копайте, я вам об этом и говорю. Все его ларьки давно под колпаком вашей любимой администрации. Ведь весь его так называемый бизнес находится в родном Фимкове. За последнее время он не заработал ни копейки. А только тратил на газету. А противником ее был только мэр Фимкова. Вот вам и ответ!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Скажите, он пил? – Глаза неподкупного работника правоохранительных органов стали жалкими и просящими.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В каком смысле?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, в обыкновенном… Вино, женщины… – В испуганных глазах появилось какое-то нездоровое, но плотское, человеческое выражение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы пьете? Или вас женщины совсем не интересуют?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, я имел в виду алкоголизм, злоупотребления…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Скажите, мог бы, по-вашему, алкоголик, да еще взятый в тиски местной администрацией, в одиночку поднять такую газету, которую боится сам мэр и которая на свои акции собирала весь город? Алексей нормальный, трудолюбивый человек. Он был достаточно красивым мужчиной, крепким. Он служил в десанте. Конечно, у него должны были быть какие-то женщины, он же не был монахом. Да и трезвенником-язвенником тоже. Я ответила на ваш вопрос?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вполне. Спасибо вам, уважаемая, Людмила Владимировна, вы нам очень, очень помо…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Простите, Иван Алексеевич, но я хотела бы все только что сказанное собственноручно записать в протокол, и сделайте, пожалуйста, об этом там же отметку…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вы прямо фильмов разных насмотрелись… Дебет-кредит-протокол-допрос…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но, увидев, что Людмила не намерена шутить, пододвинул к ней, вздохнув и крякнув, частично заполненный лист протокола. Людмила взяла со стола блестящую ручку и красивым профессиональным почерком начала писать. Пару раз она останавливалась, словно вспоминая что-то или ведя сама с собой какую-то внутреннюю борьбу, и потом снова продолжала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Следователь, явно не ожидавший со стороны слабой женщины такого яростного напора, такой несговорчивости, был не на шутку озадачен и, не зная, что делать, сидел молча с достаточно глупой в данной ситуации улыбкой, как китайский болванчик, равномерно качая влево-вправо отяжелевшей головой. Людмила закончила писать. Подумала. Еще раз все прочитала. И, расписавшись, протянула протокол для подписи следователю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иван Алексеевич внимательно посмотрел ей в глаза и, словно говоря, ну, что с вами поделаешь, поставил внизу свою вымученную закорючку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Скажите, дело будет переквалифицировано на другую статью, а именно «Покушение на убийство»? – Людмила встала – и вдруг показалась сидящему следователю высокой-высокой, просто огромной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мы подумаем. До свидания, Людмила Владимировна, – тихо и снова вкрадчиво проговорил чиновник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– До свидания, Иван Алексеевич. – Людмила на всю ширину распахнула дверь в его кабинет. И вышла.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мытарства<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алину, как и ожидалось, к Алексею не пустили. Ну, во-первых, потому, что он в реанимации, во-вторых, потому что она ему официально никто. Никто – так и сказали. «Ну да ладно, – подумала девушка, – буду ждать здесь в приемном отделении». И каждые полчаса подходила к окошечку, справлялась о его здоровье, гоня от себя дурную черную мысль, даже не смея подумать о возможной смерти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Этого просто не может быть, – решила девушка про себя. Решила так за себя и за Лешу. – Он просто плохо себя чувствует, но это у всех бывает. Ну, разве есть кто-нибудь на белом свете, кто ни разу не болел?! Нет таких. Ну, и все! Слышишь, Леша, ты не слушай там никого. Ты не умрешь. Никогда-никогда! Ну, по крайней мере, еще лет пятьдесят. У нас тут с тобой еще дел столько… И ничего там наверху хорошего нет… Здесь хорошо! Я тут тебя очень жду! Скучаю. Давай быстрее выздоравливай и возвращайся. А туда потом вместе пойдем-полетим! Никуда тот свет от нас не денется».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, как мог, успокаивал Алину, но она его уже почти не слушала, войдя в какую-то внутреннюю гармонию со своими переживаниями и настроившись, как она, словно в бреду, уверяла, на Лешины волны. Глынину уже несколько раз звонили жена и дети, и ему надо было ехать к ним, но он боялся оставить девушку одну. А она уезжать отказывалась категорически. Позвонила неугомонная спасительница Людмила, сказала, что побывала у следователя, рассказала подробности. Вместе поматерили отечественные правоохранительные органы, ту «мою милицию», которая, как известно, «меня бережет, вначале посадит, потом стережет», как перефразировал шумного поэта народный фольклор. На другое у «моей милиции» нет ни сил, ни желания. Может у «их милиции» есть?! Ну, вот «их» она и бережет от «нас». Вот суки!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Договорились, что Саша сейчас сбегает в находящийся неподалеку «Макдоналдс» и возьмет Алине еды (дерьмо, конечно, а не еда, но что делать?!), потом уедет к своим, а Люда завтра утром приедет в Склиф и заберет или заменит Алину. Или хотя бы ее покормит. Потом, когда первый шок у Алины пройдет, она и сама сможет уезжать-приезжать, а не сидеть безвылазно у бесстрастного окошка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так Алина с Людмилой потом и стали делать и ездили каждый день в приемное отделение Склифа, подменяя друг друга на трудной бездейственной вахте ожидания. Периодически к ним подключался Саша, несколько раз были девчонки из «Фейса», другие многочисленные друзья и соратники по защите химковского леса. Постоянно звонили его адвокаты Светлана Андреева и Игорь Верстаков, которые даже объявили в Интернете о вознаграждении в миллион рублей за помощь следствию в поимке заказчика и исполнителя преступления. Надо сказать, что, как всегда в подобных случаях, дураки, подонки и любители легкой наживы, активизировавшись, очень мешали и следствию, и самим адвокатам, засыпая их ненужной, очень глупой, зачастую придуманной или высосанной из пальца информацией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще через несколько дней под нажимом общественности резонансное дело забрал себе Следственный комитет при прокуратуре Российской Федерации, что не могло поначалу не внушить оптимизма. Кстати, в этот же день, к радости и спокойствию ребят, во многом благодаря усилиям неугомонного Лешиного ангела-хранителя Людмилы, Паримбетова взяло под охрану Управление по охране свидетелей. И в этот же день, прямо накануне выборов, словно задабривая безжалостную судьбу и выборный электорат, Стрекуленок отменил свое же собственное распоряжение трехлетней давности о строительстве через фимковский лес платного участка дороги Москва – Санкт-Петербург. Правда, это мало что реально меняло, так как еще оставались распоряжение губернатора Победова и воля кое-кого значительно более могущественного…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А еще через день прямо с утра у Саши раздался телефонный звонок, звонила Алина:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Стрекуленок скопытился! Ур-р-р-а!!! Первое радостное известие за много дней. Справедливость должна была восторжествовать! Я верила в это!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Проиграл выборы, что ли? – еще не веря своим ушам, осторожно спросил Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, конечно! Все, его ушли, гада. Еще бы в тюрьму посадили… Мне Люда позвонила, у нее подруга была наблюдателем в избиркоме. Я сейчас Леше об этом рассказываю. Вот для него подарок!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как рассказываешь? – не понял Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как-как, я с ним постоянно общаюсь. Мысли, флюиды ему посылаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша, потрясенный, молчал. Сочувственно слушал Алину. Наконец, до нее дошло, она даже хмыкнула:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не думай, я не сошла с ума, хотя это не главное. Я во многих передачах это видела, в книгах читала. Так, кстати, жена Караченцова поступала, сама об этом рассказывала. Они душами общались. Когда человек на краю, его душа вылетает из тела, но не окончательно. Она видит тело со стороны, видит, как к нему подходят люди, слышит, что они говорят. Но смотрит на все со стороны. Залетает на небо, общается с другими душами, с ангелами, как бы раздумывая оставить тело совсем или вернуться в него. А там, на небе, естественно, лучше, чем здесь, заманчивей, спокойней. И многие души улетают, бросая свои тела. И в этот момент очень важно громко окрикнуть душу, окрикнуть тоже душой, не голосом. Показать, внушить любимой душе, что она тут еще очень нужна, что ее любят, что без нее не могут. Жене Караченцова удалось его вернуть. Она молодец, герой! Она не сдалась. И я не сдамся! До последнего. Ну, ладно, пока, там опять списки принесли, потом позвоню!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через несколько часов вновь раздался Алинин звонок, и ее обезумевший от счастья голос прокричал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Леша вышел из комы, я вас всех люблю!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Где-то через час Алина перезвонила снова:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, кстати, Саша, все забывала тебе сказать, ты найди кого-нибудь вместо меня в группу, я сейчас от Леши ни на шаг, сам понимаешь… Мне бы сейчас к нему попасть! Лешка из комы вышел, вот счастье!<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще через месяц, который упрямая Алина провела почти безвылазно в приемном отделении, периодически сменяемая практически «железной», поставившей себе цель спасти друга Людмилой, Алексея перевели из реанимации в обычную палату на двоих и даже разрешили нечастые посещения. Правда, врачи сразу предупредили, что после нападения и перенесенной на черепе операции, после удаления части мозга, это, естественно, уже не тот Алеша, сильный, выносливый, здоровый человек. Теперь ему очень трудно общаться. Больше десяти – пятнадцати минут он поначалу не вынесет, будет даже капризничать. Так что надо будет сразу удалиться. Потом врач подошел к Людмиле, как к самой активной и деловой, и медленно, с расстановкой, отведя ее в сторону и глядя прямо в ее зеленые усталые, но уже абсолютно спокойные глаза, готовые к долгой неравной борьбе, сказал, что нужны деньги на специально обученную сиделку. Поначалу так и решили. Людмила искала деньги, даже создала специальный Фонд помощи журналисту Паримбетову, открыла отдельный счет в банке, опубликовала его реквизиты в различных газетах, на многочисленных сайтах. А пока перебивалась с копейки на копейку, тратила свои собственные деньги, деньги немногочисленных, оставшихся верными друзей. Но после того как Алина, а позже и она сама обнаружили полное равнодушие казенных сиделок, грязного, неубранного Лешу, засаленное белье и даже спрятанные в тумбочку таблетки, которые этим женщинам просто было лень давать больному, терпение Людмилы иссякло. Обе сменяющие друг дружку сиделки-телевизоросмотрелки были с негодованием выгнаны. А дальше Алина заявила, что доверять кому-нибудь другому, постороннему, здоровье любимого человека она больше не намерена и сама станет хоть сиделкой, хоть стоялкой, пусть только ей покажут и объяснят, что, как и, главное, когда надо делать… Через месяц Алексею вновь стало плохо, катастрофически подскочило давление, безумно начала болеть прооперированная, лишившаяся части мозга голова, и его опять перевели в антишоковое реанимационное отделение. Снова врачи боролись за его жизнь и здоровье, а Алина с Людмилой, сменяя друг дружку, круглосуточно дежурили в центральном приемном отделении Склифа.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть одиннадцатая – реабилитация<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот однажды в слегка вымороженную и запорошенную легким снежком пятницу, часов в шесть вечера, приехала в Склиф Людмила с мужем и выгнала усталую, абсолютно обалдевшую от однообразного сидения на больничных скамейках, стульях и креслах, почти уже позеленевшую Алину:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так, Алиночка, все, иди давай, отдохни, покушай, поспи. А еще лучше, в кино сначала сходи. А то совсем здесь рехнешься. Все равно ведь ничего не делаешь, ничего от тебя сейчас не зависит, только сжигаешь себя. Ты Леше еще нужна будешь, так что о своем здоровье подумай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но я не устала, – пыталась, как бы еще по инерции, спорить Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все, все, иди давай. Скоро Новый год. Снежок выпал. Ёлки зажглись везде. Гирлянды всякие. Иди с глаз моих. Вали, милая, вали! Мне что, Леши одного мало… Еще за тобой скоро ухаживать придется, иди. – Людмила, почти силой напялив на Алину пальто и кепку, ласково подталкивала девушку к дверям.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Продай меня, милый Изя<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В женщину можно бросаться только драгоценными камнями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еврейская поговорка<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, выйдя из ворот НИИ, на автомате повернула налево по Грохольскому переулку в сторону проспекта Мира и пошла неторопливо, вначале даже наслаждаясь прохладным, морозным воздухом и медленно падающими кипельно-белыми, искрящимися в электрическом свете снежинками и радостными, какими-то беззаботными, не больничными лицами. Вдруг ветер начал довольно сильно продувать легкое демисезонное пальтецо, и девушке пришлось двигаться побыстрее, чтобы согреть внезапно окоченевшие конечности. Она выскочила на шумный многолюдный проспект и направилась в сторону метро. Вдруг кто-то неожиданно легко, но властно положил руку на ее плечо:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алинка, Алинка, привет, милая! Я тебя зову, зову, а ты не реагируешь. – Розка, одетая в шикарную новенькую норковую шубку, распространяя вокруг себя совершенно сногсшибательное амбре, причем даже не от самих французских духов, в которые она облекла помимо шубки свое дорогостоящее тело, а скорее от их умопомрачительных ценников, и плотоядно, во все лицо улыбаясь, сверлила огромными глянцевыми глазищами бывшую подругу. – И одета как-то странно, что с тобой?! Не накрашена совсем. Ты что, с педофилом, что ли, связалась, подружка, ха-ха-ха! Новых ощущений захотелось? Он богат? Я даже засомневалась, ты это или нет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, это я, пока еще я, и не неси чушь, – как-то безразлично отреагировала бледная девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что в таком виде, словно в пионерский лагерь собралась, случилось чего? Банкирчик очередной обобрал или Саша не платит совсем? Хотя тебе это, кстати, идет, такой молоденькой стала…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У меня проблемы, а про банкирчиков я тебе, кажется, еще в Барвихе говорила… Я рассталась со всеми. Окончательно. – Алина повернулась к проезжей части, словно собираясь поймать «мотор».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, я не думала, что ты серьезно. Кстати, если «оно тебе не надо», познакомь меня с ними? А что случилось-то, деньги потеряла? – Розочка, вкрадчиво, как-то по кошачьи, смотря Алине прямо в глаза, практически прижалась к ней, стараясь ухватить ее за рукав пальто.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, денег нет, но это не проблемы, это мелкие неприятности… – тихо, задумчиво, словно в никуда, философски проговорила Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О-го-го, это с каких это пор отсутствие денег перестало быть проблемой? – искренне, звонко рассмеялась Розочка, стряхнув снег с золотящегося, льющегося, как шелк, нежнейшего меха новой шубки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С тех пор, как Алеша за меня выкуп собирался заплатить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какой еще Алеша? А, поняла… Ну, тебя же отпустили, насколько я знаю. Ничего платить не пришлось, – оглянувшись, словно ища возможных кредиторов, заулыбалась Розочка и заботливо стряхнула снег с плеч подруги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, но дом-то он продал, точнее, заложил. А это все, что у него было… – Глаза Алины наполнились благодарными, заторможенными слезами, она вытерла их, сделав вид, что смахивает снег, и тихо произнесла: – Согласись, сейчас далеко не каждый на такое способен!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Слушай, что мы тут стоим, замерзнем же совсем, как цуцики. Так можно и придатки отморозить и стать потом нужной только Деду Морозу… Пошли-ка со мной. Мы тут в ресторанчике одном договорились встретиться, там столик забронирован. Там все и расскажешь. – Розка стала уверенно тянуть подругу в благоустроенный согревающий уют.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, мне не хочется, настроение не то. Да и не одета я… Денег нет… с собой… – Алина не знала, как вести себя с подругой из такого далекого, абсолютно другого мира, и ненавязчиво прятала от нее свои болезненные пронзительные глаза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они стояли под фонарем, обсыпаемые все усиливающимся снегом, и под золотым в надвигающейся темноте светом стали издалека напоминать две новогодние, в золотистой мишуре, приплясывающие елочки. А бриллиантово-золотая, переливающаяся мишура все сыпалась и сыпалась, попадая на лицо, руки, залетая за шиворот. Алина вдруг внезапно поняла, что вот еще чуть-чуть, и она окончательно окоченеет. А неувядаемая, теплокровная, любящая жизнь не меньше, чем ученые, ищущие ее даже на Марсе, Розочка, излучая любовь к уже найденным деньгам и мужчинам, все тянула подругу в теплое цивильное место. Точнее, в один из тех уголков, от которых Алина отвыкла уже окончательно и, как она не без оснований полагала, бесповоротно. Но тут сработала, видимо, защитная реакция организма. Надо было срочно что-нибудь выпить горячего и согреться. Ведь она не должна, просто не имеет никакого права болеть! От этой роскоши она давно уже отвыкла – Леше без нее не выжить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ерунда, какие деньги, все есть! И еще там тепло. – Розка, тараторя без умолку, крепко схватив под руку случайно встреченную лучшую подругу, весело тащила ее в ресторан «Кокон Хоум». – А я тут в кино снялась… Знаешь, прикольно как… Куча известных артистов вокруг. Все на съемках такие помпезные, куда бежать… А вечером как накиряются… Такие мачо! Я тут даже не удержалась… с одним, который снимался в этом, ну, ты знаешь, сериале про бандюков… Ты только никому, ладно? А то Изя меня убьет… Осветитель там, кстати, один тоже очень даже симпатичный… Еще зовут сниматься… Хочешь? Подцепишь кого-нибудь новенького…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, словно в некоем оцепенении, молча шла рядом с Розочкой, не слушая ее треп. Если бы кто-нибудь действительно захотел узнать, о чем она сейчас думает, и, сильно встряхнув за плечи, спросил ее об этом, она бы вряд ли смогла ответить на этот вопрос однозначно. Она думала сразу обо всем и ни о чем одновременно. Она остатками сознания безумно беспокоилась за Алексея. И в то же время, отключившись до завтрашнего дня, даже не наслаждалась окружающим ее снежным миром, на это у нее совсем не было сил и эмоций, а просто принимая его таким, какой он есть, отдавала ему себя во временное пользование, узнавая и не узнавая его одновременно. Так психологи-сексологи советуют вести себя при изнасиловании, постараться расслабиться и если не получать по возможности удовольствие, то, по крайней мере, свести к минимуму негативные моральные и физические последствия…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У нас тут заказано. На имя «Клястерман». – Розочка, обворожительно улыбаясь, вальяжно вошла в ресторан и сбросила на руки подбежавшему сорокалетнему мальчику шубку, покрытую серебристыми кристалликами, и, довольно оглядев себя в зеркало, подождала автоматически действующую Алину. Потом, близоруко щурясь и демонстративно покачивая бедрами, двинулась в зал, не умолкая ни на секунду и рассказывая любимой подруге сплетни обо всех других любимых подругах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При упоминании о Клястермане Алина невольно вздрогнула, видимо что-то начав вспоминать из прошлого, но тут же эта слабая эмоция была подавлена радостным, несмолкающим словесным потоком Розочки и нежным, быстро разливающимся по телу теплом, активно способствующим оттаиванию ее застывших, задеревеневших членов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К их столику тут же плавно подкатил, словно был на роликовых коньках, услужливый, улыбающийся официант:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что дамы желают? Вы готовы сделать заказ?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты чай или кофе? – Розка обратилась к молчаливо сидящей, словно придавленной, пришибленной, Алине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все равно… Хотя нет, наверное, кофе. А то меня от этого тепла совсем развезет. – Алине с большим трудом удалось скрыть наступающую зевоту.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Два кофе, два бокала красного полусухого вина и фрукты. – Сделав заказ, Розочка повернулась к Алине: – Ну, рассказывай! – И не дав ей даже рта раскрыть, начала сама тараторить, то громко рассказывая об обновках, недавно приобретенных для нее очередным великовозрастным дружком, то, переходя на шепот, со смехом обсуждать его сексуальные потребности. – Представляешь, купил мне костюмы медсестры и горничной. Я ему то уколы, то клизмы делаю перед сном. Без этого не может… А встречаю с работы в белом передничке с маленькой метелкой… Стопудово! Ты что, не веришь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, нет. Это я о своем, – снова с трудом пришла в себя Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, меня совсем не слушаешь? – попыталась сделать вид, что обиделась, Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Слушаю, но я очень устала. И еще, эти проблемы меня как-то не…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ваш заказ, дамы. – Официант стал ловко расставлять на столе кофе и вино. – Приятного аппетита.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, давай за встречу! Рада тебя видеть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В это время из открытых дверей зала раздался веселый картавый голос, перебиваемый раскатами коллективного радостного женского смеха и короткими же репликами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так, телки – собаки страшные, что вы там шепчетесь, как гусь с говном? Всем молчать и слушать меня, иначе так недотраханными сильными мира сего и останетесь. Я ваш бог. А с богами не спорят. С ними иногда только трахаются. Вон Зевс скольких осчастливил?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Изя, ты наш коллективный Зевс, мы тебя слушаем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И слушаемся…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И еще кое-что… – Последняя фраза утонула в дружном хохоте. – Изя, говорят…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Говорят, что в Москве кур доят, а мы пошли, да сисек не нашли. – Маленький полненький Зевс, показывая характер, начал метать гром и молнии. – Слышь, рыжая, я тебе говорил прочитать русскую классику: Куприна, Бунина, Тургенева?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я читала «Муму». – Огненно рыжая девушка, похожая на Миллу Йовович из «Пятого элемента», виновато потупив глаза, поводила в разные стороны плечами, искренне не понимая, за что на нее наезжают.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот после этой Мумы тебя только Герасим и захочет поиметь, собака страшная! Я же говорил, что вы должны быть тургеневскими девушками с хорошими манерами, с простой натуральной внешностью. Не крашеные, не силиконовые. Без пластики, без краски, без химии. Умные. Естественные. Воспитанные. Должны книжки читать. Культур, блин, мультур всякий. Сейчас даже глупая телка Мадонна книжки пишет, значит, читать умеет. А телка Дарья Донцова по полтора миллиона американских рублей в год зарабатывает на своей писанине. Так вот, ее ни в коем случае не читайте, лучше сдохнуть в нищете и забвении! Читайте классику и учитесь! Надо быть тургеневскими девушками, а не тургеневскими Мумами. И тогда у вас все будет в шоколаде, а жопы-попочки будут в Куршевеле. То есть там, где расслабляется тусовка. Или в Милане и Сен-Тропе… А вы что?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что мы?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы не в шоколаде, вы в говне будете. Цвет, конечно, похож. Но запахи разные. Вот у тебя волосы красно-рыжие, словно ты на рок-тусовку собралась, кобыла ты огненная…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто? – тупила квази-Йовович.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конь в пальто… Ты, конечно! «Купание красного коня» видела? Нет? Ну, вот иди и смотри, красногривый ты жеребенок. А у тебя, – обратился он ко второй девушке, – губы, как у резиновой Зины. Уйдите с глаз моих обе, идите, мойтесь там, сдувайтесь и книжки читайте. Хотя вам они, похоже, уже не помогут… И поймите, что мало иметь «мохнатку» – если телочка страшная или очень глупая, то у нее нет шансов в этом мире. То есть если ты крокодил, то даже я, Изя Клястерман, тебе не помогу. Да и помогать не буду, чтобы не портить репутацию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Две отвергнутые девушки с мрачным выражением на бессмысленных лицах тихо, почти по-английски, покинули помещение, не закатывая истерик с битьем чужой посуды и битьем в морду. Две оставшиеся блондинки с облегчением вздохнули, лишившись конкуренток.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Изенька, миленький, а меня ты сможешь продать?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Если будешь слушаться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Буду, буду… – радостно, как школьница младших классов, которой только что сообщили, что она тоже когда-нибудь станет мамой, захлопала в ладоши одна из девушек, которым повелитель пока еще сохранил жизнь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все в этом гребаном мире продается, но не каждый может это купить. Или продать. Хотите в Париж или на Сардинию? – прикидывая в уме «дебет-кредит», расплылся в улыбке продавец быстро портящегося товара.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Изя, а правда, я очень-очень неправдоподобно красивая?! – томно закатив глаза с предоргазменным взглядом, возбуждающаяся от отражения себя любимой в большом ресторанном зеркале, с придыханием попыталась перевести разговор на собственные прелести вторая ручная девица. Сейчас она была похожа на сочную, капризную, хорошо ухоженную яйцеклетку, у основания которой штабелями лежали миллионы умерших сперматозоидов, ни один из которых так и не достиг желаемого результата. Но неприступность ее все-таки иногда, на какое-то мгновение, прогибалась под неодолимым натиском неосознанного желания, правда, само неоплодотворенное создание не всегда понимало, что это было… При этом девушка нежно разглаживала свои, черные у корней, «настоящие блондинистые» волосы, зачем-то виляя аппетитным задом, живущим своей отдельной от головы жизнью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Манда у тебя очень неправдоподобно красивая, – с готовностью отозвался изысканный любитель русской классики, словно самолично передушивший эти полчища хвостатых крестоносцев, тупо, как осетр на нересте, идущих напрямик и не сворачивающих в сторону при приближении к роскошной одноклеточной яйцематке. – Ты кто тут есть такая?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Фу, Изя, как ты разговариваешь с лэди?! – делая ударение на «э», как удалившаяся от светской жизни старая англичанка-горничная, так и не побывавшая замужем, в великосветский разговор вмешалась другая блонди.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как сэр, блин, как сэр… Какие вы на хрен леди?! Вам до этого, как мне до солиста Большого театра по балету, да и по пению, впрочем, тоже, – нежно поглаживая одной рукой свой почти беременный живот, а другой – поправляя между ног вялые, мешающиеся и не видимые за животом причиндалы, радостно прокартавил сладкоголосый Клястерман.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А пойдемте скорее есть, я пить хочу-у-у, – понимая, что зря она затеяла этот разговор, проскулила первая болонка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сидеть, я сказал! К ноге! Лэди – блэди… Светы из Иванова. Настоящая леди никогда не хочет есть, зверюшки долбаные, настоящая леди никогда не хочет пить… Насчет срать и ссать, извиняюсь за выражение, она «словов-то» таких никогда не слыхала… Ей никогда не холодно, ей никогда не жарко. В общем, ей вообще все до фени, поняли?! Она отморозок. Она не человек, она молчаливый биоробот с сиськами третьего-четвертого размера, которые она несет по жизни гордо, как ваши мамы с папами носили красный флаг. Спросил сэр-муж – умно ответила, приказал – красиво дала. Отпустил погулять – пошла в сортир. А так молчит себе в салфетку-тряпочку с достойным видом. Кстати, ноги раздвигает тоже достойно, не торопясь, и то исключительно для того, чтобы помочь мужу-сэру сосредоточиться. И все ей пофиг. Кроме бабла, естественно. Потому что каждая уважающая себя леди должна мне бабла, понятно, собаки страшные?! Потому что только я выведу вас, как и их, в люди, точнее, в «лэди»… Мандавошки вы конченые. И еще, как говорила одна моя знакомая, мастер по этикету, высушенная столетняя вобла с пучком сена на голове, напоминающим гнездо не помню каких птиц в период спаривания последних, когда идете к столу, соберите волосы. Распущенные волосы – это негигиенично. И невкусно, добавлю я.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Настоящие деревенские «лэди» с готовностью закивали головами, преданно смотря в глаза местечковому кактусовыбритому «сэру». Шаткий мир был восстановлен. Великосветский раут продолжился. В натуре, блин, как говорят нижегородские сэры…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что-то быстро сказав стоящему рядом официанту, Изя, словно джентльмен с собачками, с двумя ставшими совсем ручными девочками, ненавязчиво пытающимися вновь поднять опущенный вопрос про Париж и Сардинию, про который он уже давно забыл, подошел к столу, за которым сидели наши героини. Точнее, сидела Алина. А Розочка ерзала, оглядывалась, улыбалась, махала сначала левой ручкой, потом правой лапкой, потом посылала воздушные и прочие поцелуи, поправляла обеими руками очаровательную грудь, делала декольте то побольше, то, спохватываясь, поменьше. В общем, работала. И приближала свое заветное, такое простое человеческое счастье. Наконец близорукий толстячок, поправив свои запотевшие окуляры, соизволил все-таки заметить Розочкины выпирающие прелести и снова ожил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, еще две цыпочки сидят! Привет, Розочка. А это что за красавица? – Изя Клистерман собственной персоной, по-доброму, между собой, именуемый модельными девочками не иначе как Клитерманом, поблескивая бериевскими очочками и топорщась небритой щетиной, радостно приближался к их, точнее, к собственному, забронированному им столику.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это моя подруга Алина, – по-кошачьи заурчала Розочка, медленно и сладострастно слизывая чувственными губами и подрагивающим трепещущим язычком с края большого прозрачного бокала густые капли красного тягучего вина и смотря на Изю своими пустыми-препустыми, как сказал поэт, удивительно прекрасными глазищами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, молодец, телочка, вот вам тургеневская женщина. Умная, скромная, красивая, свежая. Я ее прямо сегодня Боре Самойловичу продам. Или завтра-послезавтра Семочке Полторанину. Вот он только свою шоколадную пантеру-принцеску обратно в Африку отправит… Тебя, роднуля, я могу продать любому почти за любые деньги. Реши только, кто тебе нужен…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С этими словами Изя, небрежно отодвинув стул, плюхнулся за стол рядом с Алиной, пытаясь посмотреть ей прямо в глаза, словно родная еврейская мама, желающая узнать, понравился ли ребеночку ее фирменный форшмак. Надо ли говорить, что пришедшие с ним девушки, вначале с удивлением взиравшие на это неотесанное создание, явившееся на своеобразный кастинг упакованной в джинсы и плотную рубаху, теперь метали в нее глазами громы и молнии. И желали ей, каждая в своей бурлящей душе, поскорее сдохнуть или хотя бы куда-нибудь деться-провалиться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да-да, подумай, кого тебе хочется. Потом еще спасибо скажешь, ну, после того, разумеется, как чувак деньги занесет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, значит, я еще и спасибо должна говорить, – на секунду вспыхнула очень недобрым взглядом Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно, у мужчины психология ребенка: если он сделал тебе приятное, не трахай ему мозги, а скажи спасибо. А еще лучше сделай массаж… – расхохотался сам могущий быть массажным столом, знаток и исполнитель мужских прихотей и похотей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаете, мне нужен Алеша, но ему меня продавать не надо. Он и так мой. Вот если бы вы ему здоровье купили, – словно поэтический монолог, прочувствованно произнесла Алина, посмотрев огромными печальными глазами со сверкнувшими в них все равно огоньками на эту небритую машину для зарабатывания денег.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О чем ты? Молчи, – толкала глупую подругу в бок Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, это, наверное, та самая любовь-морковь, да, когда чуваку с телкой ни хрена не надо? Они трутся вдвоем, и им все – херня-война? – с циничной улыбкой прокартавил продавец женских тел, сложив пухленькие губки трубочкой и вложив в них толстую, длинную дымящуюся сигару, отчего стал похож уже не на машину, а на старый одышливый паровоз, идущий по давно проложенному пути – к вокзальной кассе. – У них душа главное, вздохи-охи при луне и любовь до гроба… – вновь пропыхтел набирающий обороты железный конь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что, разве это плохо – любить человека, принимать его таким, какой он есть, самой быть естественной, любить и быть любимой, не притворяться. Не изображать из себя ручных собачек, болонок кудрявых? – Алина с сочувствием посмотрела на притихших, абсолютно уверенных, что она полная дура, незнакомых девушек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не слушай ее, Изя, это она так… – вальяжно промурлыкала Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Душа – это хорошо, но она не кормит. Может, она и золото, но от нее как таковой на этой земле толку нет. К тому же она, как аппендикс, иногда воспаляется. Но в отличие от жопы никогда не просрется, как говаривала Фаня Фельдман, в миру Раневская. И ее надо удалять хирургическим путем. Поэтому очень многие заранее хотят ее продать. Классику читайте, чиксы глупые, – на весь ресторан философски грассировал, поблескивая очочками, толстенький сибарит Изя, повернувшись к кукольным блондинкам. – А я хочу ее купить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мефистофель гребаный, – тихо процедила сквозь зубы начавшая приходить в себя Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А потом продать, – с хохотом закончил свою фразу под умильные улыбки трех роскошных дур ловец душ человеческих.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подошедший молоденький официант начал быстро расставлять вино, фрукты и какие-то нарезки на стол перед Изей и модельками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что, любовь длится максимум три года, это я вычислил, это моя статистика. И каждые три года уважающие себя олигархи, ну, конечно, не потерявшие спортивную форму и вкус к жизни, выпроваживают своих старых жен. Ну, конечно, если те не дуры, то получают квартиру там, машину. Иногда еще трипак… Ха-ха-ха, шутка! И в этот момент, телки недотраханные, надо на него охотиться!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как охотиться? – то ли не поняла, то ли подыграла первая девушка-болонка с большими, ставшими почти коровьими, темными, влажными глазами. – С ружьем?.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ужас, – с омерзением думала Алина, – а ведь совсем недавно я была точно такой же… Только глупых вопросов не задавала».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как-как, с сиськой… И их желательно иметь не одну и не три, а две и четвертого размера. Это ваш билет на Рублевку, – ступив на свой любимый конек, с воодушевлением продолжил сиськолюбивый Изя, – его надо нежно развести пожиже… Олигархи – чуваки, очень избалованные разными «мохнатками». У них все есть, и им, по сути, ничего уже не надо. Они друг от друга отличаются только телками. И, сходясь где-нибудь в ресторане, клубе или казино, они хвастаются своими цыпочками. Их жены – это тоже часть их бизнеса. Иногда они ими меняются, иногда продают, через меня, разумеется. Им надо хорошо, респектабельно выглядеть! Ну, не пойдет же он тусоваться в грязных, рваных ботинках. Так вот, и жена нужна чистая, умная, красивая. Хорошая жена должна стать частью финансовой империи мужа. Лохматым золотом, как я говорю… В общем, без внешних изъянов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А внутренние изъяны? – съязвила Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А для этого телки и нужны, – чуть повернул разговор в другую сторону Клистерман, – у них самих-то внутри уже почти ничего нет. Выжжено все, как огнем. Поэтому им покой душевный требуется. «Как будто в буре есть покой…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Души нет, а покой душевный нужен? – не унималась Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот именно. Что-то вроде того. Вот телки, кроме сисек-писек и должны давать чуваку-олигарху заслуженный домашний покой. Чтобы он не к блядям шел после работы, а домой. И там расслаблялся… Чтоб полный релакс, – нарисовал просто идиллическую эдемскую картину Клистерман. – А когда проснулся, очухался, чтоб у него уже ни хрена не было. Ни денег, ни машин, ни домов. Ха-ха-ха! Так я учу и так шучу. Но никогда не дрочу. Ха-ха-ха! В общем, рай на земле должен быть… И еще, чиксы глупые, если чувак-олигарх любит рыбалку, то вы тоже должны ее любить и разбираться в ней, если не хотите, чтоб он вас рыбам скормил…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А для меня рай – это люкс, супер чтоб, чтобы люди вокруг бегали, суетились, чтобы порядок вокруг меня наводили, грацию, чтобы бегали спереди и чтобы сзади…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, об этом поподробнее, – оживился плотоядный Изя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да. И чтоб прислуживали тебе везде. И в джакузи. И везде. И чтоб еда была и питье разное… – завиляла подвижным задом первая болонка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, и чтоб секс был, чтоб везде, – оживилась и почему-то сразу, застеснявшись, смолкла вторая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кстати, Изя, Алина очень хорошо поет, мы с ней вместе в группе… – снова влезла, видимо знающая, что говорить, Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Поешь? Ну, ты, телка, просто золото, я сразу понял… Раньше в моде были худые плоские манекенщицы. Я им их поставлял. Даже у самого такая жена была. Я от нее потом избавился…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как избавился, убил, что ли? – опять съязвила Алина, которую этот разговор и эта компания начали порядком раздражать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В душе, в душе убил. Как говорится: «Убит поэт, невольник чести». У меня-то душа еще есть. Я-то ведь еще только телочный олигарх… Нет, продал я ее одному негру-олигарху за миллион долларов. Они любят худых блондинок с маленькими титьками… Увез он ее туда к себе, может, съел уже…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наступило гробовое молчание, в котором слышно было только Изино чавканье и сопение. Потом он продолжил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А теперь время духовности, собаки страшные. Всем высокого хочется. Типа, потрахаться на крыше. Поэтому покатили актрисы и певицы. Так что у тебя, телка, шансы все растут. Будешь умной – сможешь чувака раскрутить, он в тебя еще и бабла ввалит. В ящик определит. Имею в виду телеящик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, Изенька, я тоже хочу в ящик, – пропищала первая куколка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И я, и я, – поддержала своим писком первую вторая, словно прищемленная тяжелой крышкой того самого ящика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот, собаки страшные, слушайтесь меня. Все должно быть по науке. Говорю давать – давайте, говорю не давать – не давайте! Спите, ешьте, говорите, живите так, как говорю я, Изя Клистерман. Я ваш боженька. Ха-ха-ха! Андрон фон Кончал-Михалковский мой дружбан. Фильмы про меня снимает, а ведь он не дурак… Он чудак на букву «м». Правда, я ему бабло немалое заплатил, несколько лимонов зеленью. Пару раз телочек подарил. Шварц, пердун старый, мой кент, и Сталончик с Брюсиком. Я с ними на Венецианском кинофестивале закорешился. Ну, я не один был, естественно, телочек подогнал. Сиськи там письки разные, то да сё… Булки четвертого размера. Они там все охренели от русской классики. Брюсик от одной стал кипятком писать, типа, влюбился, как пацан. Ходит, облизывает ее, в рестораны зовет, а денег не дает. Кидает нас, старичок долбаный. Но мы тоже крепкие орешки и не пальцем в сортире сделаны. Не дает денег, ладно, я ей тоже запретил ему давать. Он обижается, мол, Изя, старичок, трахать тебя некому, мы же друзья. А я ему в ответ, ты, мол, мне зубы не заговаривай, «дантист» это не знаток Данте, бабки занеси сперва через главный вход, и тогда снова дружить будем… Телок своих я в обиду не даю… бесплатно, так что держитесь меня. И шоколад у вас, цыпочки вы мои, будет из всех дырочек капать. А периодически будем и в Кремль ездить, к Самому!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Изенька, Изенька, а меня к Самому! Ты же обещал! Я тоже пою и танцую, скажи, Алиночка? – взмолилась большеглазая и, главное, большегрудая, как раз четвертого размера, Розочка, прямо-таки съежившись от напряжения в бутон и, на всякий случай, наполнившись сопливыми слезами в ожидании ответа. Но готовая распуститься сочным цветком и распустить все свои прелести по первому даже не требованию, а прозрачному намеку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Клистерман даже не повернул голову в ее сторону.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, как, Алиночка, согласна? – Мужской продавец женских прелестей попытался взять ее за руку своими цепкими, потными от волнения и воодушевления лапками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, спасибо. – Алина спокойно и как-то даже подчеркнуто-брезгливо отодвинула руку. – У меня есть Леша, он сейчас в Склифе. Ему ампутировали ногу, часть руки… Он не говорит… Ему нужны моя помощь, моя любовь и забота. – Девушка сама не понимала, зачем она все это говорит здесь, перед этими людьми, у которых совсем другие жизненные приоритеты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но ведь он тебе даже не муж, и познакомилась ты с ним совсем недавно. На кой хрен тебе это добро?! – почти в отчаянии, искренне переживая за подругу, выкрикнула заботливая Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тебе этого, подруга, не понять. Всем привет и счастливо. Знаете, очень неприятно было пообщаться. – Алина медленно встала, словно могла передумать, и, с сочувствием оглядев мохнатое золото с облысевшим (как она определила) говном, с расстановкой, подбирая правильные слова, произнесла: – И еще, знаете, что мне хочется вам сказать, причем искренне, идите вы все в сраку!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина быстро вышла из душного ресторанного зала, взяла пальто у услужливого мальчика, подарив ему обворожительную улыбку повзрослевшего ребенка, и распахнула дверь на улицу. В России, как всегда, была зима…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина шла по заснеженной вечерней улице и улыбалась. Ей было хорошо, как-то сразу улучшилось настроение и повысилась самооценка. В согревшемся и взбодрившемся теле радостно пульсировала горячая, почти уже совсем русская кровь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот это телка! – только и произнес с восхищением в наступившей тишине охреневший Изя. – Ох, я б ее… продал…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он не может так умереть!<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ночью Алине приснились похороны Алексея, якобы поперхнувшегося пищей и умершего в больнице, как сообщили (опять же во сне) почти все центральные газеты, новостные каналы телевидения и Интернета. Она рыдала, кидалась на какие-то стены, кричала, что это сон, но выйти из ватного застенка не могла. Она вопила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это ложь, он не мог задохнуться, подавившись едой, он не мог так умереть!!! – Девушка плакала. – Ведь наши врачи и медсестры не равнодушные и не убийцы… – Она кричала, но ее никто не слушал, как в густонаселенной палате сумасшедшего дома. Ораторы продолжали говорить проникновенные речи над гробом, который, как потом выяснилось, был пуст. За кадром чей-то голос монотонно и без устали, как запиленная, заикающаяся пластинка, черт-те какой раз зачитывал телеграммы соболезнования от Путина и Обамы. А рядом, опираясь о тот самый гроб, размахивала руками и голой грудью, словно Жанна д’Арк подмосковных лесов, посылающая в атаку на врага легионы подлежащих уничтожению при прокладывании трассы гусениц, бабочек, дятлов и землероек, царь-девица экологического движения Чикчирьева. Она широко, как рыба, открывала рот и импульсивно жестикулировала, но голоса ее не было слышно за ненадобностью, поэтому казалось, что изрыгала она исключительно повторяющиеся мысли двух президентов на родных им языках, соответственно. При этом большие хвойные груди нью-фимковской девы с шуршанием шлепались одна о другую, словно аплодируя хозяйке вмиг позеленевшего протестного движения. А пустое место в гробу так же без устали переворачивалось. Сие действие напоминало картину Босха, оживленную модерновым режиссером Пиктюком, свихнувшимся на почве полового увядания и прошествовавшим на сцену без штанов, разумеется. А на подиум уже один за другим поднимались очень любившие покойного, но, правда, при жизни ни разу не встречавшиеся с ним персонажи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У власти сейчас откровенные бандиты. Редко кто-то встает у них на дороге. Таким человеком был… наш покойный. Он пытался противостоять системе, и она его отравила… – Еще раз посмотрев в объектив телекамеры и завернув вовнутрь увенчанный депутатским значком лацкан пиджака, гордо сошел со сцены и вылетел в открытую форточку слишком надоевший, чтоб еще раз называть его фамилию здесь, депутат без лица.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я не чувствую к нему жалости, я чувствую к нему восхищение… и вожделение, – слизывая смачные слезы с сексуально опухших губок, клялась в верности усопшему очень молоденькая и даже красивенькая лесная нимфетка-революционерка, проскользнувшая вдоль лакированного ящика целовать покойного и, не обнаружив его в гробу, тут же попытавшаяся улечься на пустующее место. Надо ли говорить, что из одежды на ней были только резиновые сапоги и кроваво-красные ногти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он великий человек, потому что правительство США, – прошебуршал крылышками очень напоминающий периодически то моль, то колорадского жука персонаж с выразительными черненькими глазками, – выразило соболезнования по поводу гибели российского журналиста. – И тоже вылетел, но не в окно, а в периодически расступающиеся доски в полу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Самое главное, не забыть его и его великое дело, надо переименовать Фимков, – грозно заявил притихшему залу мэр Стрекуленок, ласково взглянув в глаза все более и более обнажающейся активистке Чикчирьевой, – а еще лучше Москву в Паримбетовск-на-Москве. И главное, наказать виновных! Слышите, господа журналисты, я к вам обращаюсь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Для меня он святая икона, – кричал, упав на колени, не вылезающий с Первого канала ведущий модной передачи, интервьюирующий депутатов, мэров и олигархов, – давайте помолимся ему и попросим, чтоб он защитил нас от произвола властей, – и горько-горько заплакал. Мол, где же ты заграница, которая нам поможет, столько лет лишь обещают и обещают…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потом долго ждали, пока просохнет большая лужа, в которую превратился ведущий, чтоб можно было подойти к микрофону и продолжить заявленную предыдущими ораторами грозную тему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он, как Шерлок Холмс, нашел и высветил преступников. Их круг – узкий. В Антарктиде или Бразилии их искать не надо… поэтому надо срочно взорвать Кремль, – взмахнув рукой с очками, призвал главный уполномоченный по правам покойников, защищавший еще чеченских боевиков от федеральных войск в середине лихих девяностых, и тут же исчез, словно подорвавшись на старой противотанковой мине сталинских времен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я требую придать ускорение расследованию покушения, – очень тихо и даже как-то виновато, словно стесняясь своей проявившейся лысины, выкрикнул со страдальческой улыбкой маленький серый человечек и тут же, спрыгнув со сцены, затерялся в толпе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И пустое место в гробу начало крутиться уже, как центрифуга в стиральной машине, вовлекая, засасывая в этот круговорот, в этот смерч пришедших людей, работающие телекамеры и отрывающиеся от пола полупустые кресла…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина с рыданиями проснулась, ее трясло. Перекрестилась, прочла молитву. Больше заснуть не смогла – Лешенька, где ты, как?!<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прямо перед самым Новым годом Алексей вновь пришел в себя – сделал такой подарок Алине с Людмилой. Через несколько дней его перевели из реанимации в обычную палату. Алина опять поселилась в Склифе, изредка подменяемая неугомонной, собирающей деньги на лечение Людмилой. А еще через месяц врачи НИИ заявили, что их миссия закончена, угрозы жизни больше нет и теперь Паримбетова надо долечивать и выхаживать в другом месте, в каком-нибудь там хосписе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В общем, ближе к весне Леша оказался (после кратковременного нахождения в подмосковном хосписе, о качестве предоставляемых услуг в коем лучше не вспоминать) в Центральном военном госпитале. Хотя, если честно, порядка там было ничуть не больше, чем в обычном гражданском. Медсестры и медбратья также шагу не делали бесплатно, при этом за ними все равно надо было постоянно следить, а потом еще и почти все за ними переделывать. За операции, проводимые на колене, также платились огромные, собранные со всей страны деньги, что не исключало обязательных «подарков» «исполняющим свой долг» хирургам. Спортивный же врач, без особого энтузиазма занимавшийся разработкой Лешиной несгибающейся ноги, делал это так неохотно и плохо, что за все время не продвинулся в этом вопросе практически ни на йоту. В общем, в миллионный раз подтверждался тезис о том, что в нашей стране, прожившей при всеобщем равенстве семьдесят лет, «платная медицина преступна по самой своей сути».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поэтому возникла другая идея, подсказанная Людмиле в одном из наших реабилитационных центров кем-то из родственников больных, – идея отвезти Паримбетова на реабилитацию куда-нибудь в Германию или в Израиль… Там, мол, и врачи более грамотные, и персонал культурнее, и, главное, ответственности за содеянное больше, хоть равноправия и меньше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И началась у Людмилы новая эпопея. Сбор денег на лечение Алексея за границей. Обзвон клиник и выяснение их возможностей, нахождение справок и различных сопроводительных документов.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Фейс» продолжал с переменным успехом выступать на различных площадках. Алину заменила Оленька Влагинина, красивая, эффектная девушка, часть своей недолгой, совсем еще молодой жизни проведшая в Италии и вернувшаяся обратно, в родные пенаты, оставив там мужа-итальянца. Надо сказать, что и внешне она скорее напоминала итальянку, чем русскую. Такая Софи Лорен, вечная спутница и соратница Марчелло Мастроянни, хоть и местного московского розлива. Но что плохо для вина или коньяка, то просто замечательно для слабого пола. Ох, уж этот местный розлив! Не так уж он и плох, если верить многочисленным восторженным отзывам интерзнатоков. Ведь как теперь стало известно из разных источников, по не самым приятным поводам, славянские женщины самые красивые и востребованные в наилучшем и наикрасивейшем из миров. И это давно уже признано почти всеми некомплексующими самцами-знатоками. Хотя и оплодотворены уже эти безотказные дурочки за последние постперестроечные годы почти всем неблагодарным миром… Улучшают и исправляют наши девочки мировой оскудевающий генофонд, предотвращая повальное одебиливание и вымирание белой европеоидной расы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так вот, у вовремя одумавшейся Олечки были черные кудрявые волосы, большая гордая, способная при желании вскормить полмира или средних размеров динозавра грудь и очаровательная, хоть и лягушачья, улыбка. Плюс ко всему Оленька еще всю жизнь занималась гимнастикой и акробатикой, выступала вместе с родной сестрой, кстати получившей звание чего-то типа «Мисс Италия», в цирке с номером «Женщина-змея», садилась на любые шпагаты и кидала любые, самые сложные, батманы. Да еще и пела, правда, здесь звезд с неба не хватала. Зато местные, земные «звезды» и «звездочки» обхаживали нашу греющуюся на солнышке «женщину-змею» по полной программе… Еще она снималась в кино – и в Италии, и в России (правда, в эпизодических ролях), внося в кадр такой итальянский национальный крестьянский дух, что у многих и русский городской дух захватывало. Я уж по врожденной свой скромности молчу о длинных, двигающихся обычно медленно и грациозно, как у молодого жирафа (женского рода, разумеется), ногах и упругой, выпуклой… Нет, об этом сил говорить у меня нет, и перо мое не способно так вот «на сухую» описать все это великолепие…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так что боеспособный состав был достаточно быстро восстановлен. Обновленная группа даже слетала на концерты в Сочи, Одессу и Тюмень.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот звонит как-то Глынин Алине:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, как дела?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, надеюсь, что все хорошо. Леша ведь очень целеустремленный. Он делает все упражнения, начал читать, даже играет с врачами в шахматы. Они говорят, что обыграть его очень трудно… Вот так! – с гордостью за любимого радостно отчиталась девушка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Молодец, а сама ты как?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да тоже все нормально. Люда постоянно бывает, помогает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты прости, я тоже все собираюсь, но то одно, то другое… – начал оправдываться Александр. – То тоскуешь без концертов, то ругаешься, что из-за них ничего не успеваешь другого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да я понимаю, – успокоила своего продюсера Алина, – знал бы ты, как я соскучилась по концертам. Иногда заснешь, а во сне выступаешь, поешь. А там и ты вдруг приходишь, ругаешься…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За что?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не знаю, плохо пою видимо, разучилась… – грустно заключила певица-сиделка. – Ты лучше расскажи, концерты-то есть? Где были, что делали?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В Тюмень летали, правда на сутки. Но дали три концерта. Один в клубе, один у нефтяников и один у местного олигарха… – отчитался чувствующий себя виноватым Глынин. – Устали, но девки радостные. Впечатлений много. А вчера, кстати, в Барвихе, у того самого Арнольда Каримовича, были. Помнишь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, конечно помню. Там я впервые этого Стрекуленка увидела…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вчера его, кстати, не было. Спокойно было, тихо, никто не приставал ни к кому. Хотя вот ведь прав русский фольклор, что кое-что никогда не тонет… Ты знаешь, где он теперь работает? Мне Каримыч сказал…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В Минтрансе. Заместителем министра. Как говорится, русские своих не бросают. Выборы проиграл, пожалуйте на повышение!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот сука! – искренне возмутилась Алина, даже повысив голос так, что чуть не разбудила спящего Алексея.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не пойму, они туда что, специально всех уродов собирают? То авиацию отечественную со всеми летчиками заодно обрушить на землю хотят, то дороги через реликтовый лес прокладывают, то…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А может, его туда за тем и послали? – предположила Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За чем – за тем?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, дорогу эту продавливать… в правительстве… Ее же почти запретили…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Каримыч почти то же самое предположил. Молодец, соображаешь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, только от этого не легче. Он Лешке, да и мне заодно, всю жизнь испортил, козел.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да-а-а, что на это скажешь? Хотя он в этом ряду далеко не главный…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да-да-да, Лешенька, сейчас помогу тебе, не капризничай. – Алина, встрепенувшись, подошла к больничной кровати. – Прости, Саша, Алеша проснулся, разбудила я его, видимо… Пока!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, давай, привет ему… Всех вас обнимаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша выключил телефон.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Весной, в начале апреля, у Глынина с утра раздался телефонный звонок. Звонила Алина. Усталая, немного расстроенная.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуй, Саша, Лешу провожать придешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Куда провожать? – не сразу понял еще не совсем проснувшийся Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как куда, на лечение. Люда нашла клинику в Цюрихе. Денег насобирали на два месяца лечения. Все же безумно дорого. Они его берут, обещают хорошие результаты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, здорово! Поздравляю. Значит, скоро все будет совсем хорошо. Вы когда летите?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я не лечу… – с легкой обидой проговорила Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Почему?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сказали, что сопровождать должна профессиональная медсестра-сиделка… Она отвезет и вернется. А там с ним находиться – слишком дорого. Лучше Лешу там подольше подержать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, может, и правильно. Когда рейс?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пятнадцатого апреля в двадцать два сорок восемь. Самолет «Аэробус А-320» из аэропорта Домодедово. А вот номер рейса не помню. Ну, давай там созвонимся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно. Понял. Обязательно буду. Подожди, это же на Пасху.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да. Так назначили в клинике. Им до нашей Пасхи, сам понимаешь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, собственно, какая разница?… Лишь бы врачи хорошие были.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, ну да…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладненько, пока, обязательно буду.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть двенадцатая – Пасха<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;День пятнадцатого апреля был теплым и влажным. Сквозь серые, разбросанные неугомонным ветром по низкому, присевшему на крыши домов небу рваные тучи проглядывало нежное, еще не горячее, а просто какое-то подбадривающее весеннее солнце. Деревья еще стояли неоперенные, растопырив в разные стороны свои полуопущенные, почти голые черные руки, словно давая возможность стечь по ним последним каплям тающего зимнего, уже порядком поднадоевшего снега.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На улицах то тут, то там встречались опрятно одетые, приветливые люди с корзинками, авоськами и куличами. В определенных местах пути этих людей пересекались, образуя собой человеческий ручеек или даже поток, который тихо, бесшумно, с благоговением вливался в ближайший храм или маленькую церквушку. Люди шли на праздничную службу и несли для освящения куличи, крашеные яйца и творожные пасхи. Глынин читал, что в древности яйца выкладывали на свежую овсяную зелень, которую перед этим праздником специально проращивали. Интересно, а осталась ли еще где-нибудь такая традиция?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У Глынина этот день выдался празднично-суетливым. Вначале он сходил в ближайший храм, возведенный вблизи Кутузовского проспекта в честь победы над Наполеоном, отстоял службу, освятил продукты. Потом сгонял автомобиль в сервис на техобслуживание, затем съездил в Литфонд, заплатил ежегодные взносы и тут же заодно зашел в газету «Литературная правда» к Филипчуку, с которым был знаком еще с начала лихих девяностых. Занес ему рукописи с собственными стихами и с переводами одного хорошего дагестанского поэта, к тому же еще и местного большого начальника. Переводы стихов большого начальника Филипчук конечно же взял и сказал, что в ближайшее время опубликует. А вот стихи Глынина, не читая, отодвинул, посетовав на то, что газете нужны деньги, а где их взять, он не знает. Сейчас издает на собственные средства и на средства графоманов, желающих напечататься любой ценой. А таковыми графоманами как раз и являются поэты. Заплатят они за полосу стихов, глядишь, и семь остальных полос на эти деньги напечатать можно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты ведь не будешь платить, Саша? – внимательно вглядываясь в лицо Глынина, словно аккуратно прощупывая почву, весело поблескивал очкастыми глазами проницательный редактор Филипчук.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, конечно. Я вообще-то гонорары за свою работу привык получать, – расставляя точки над «i», пресек «забрасывание удочек» немного даже обидевшийся на хамство близкого раньше человека Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот видишь… Ну, ладно, ты заходи как-нибудь, – любезно закончил разговор бывший соратник и бывший старший товарищ, повернувшись к другому, видимо более сговорчивому, клиенту.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша вышел из редакции, посмотрел на часы – было около двух пополудни – поехал на репетицию «Фейса». Подумал, в три начало, в пять освобожусь. Пока доберусь из Измайлова, из «Марка Аврелия», до центра, будет почти шесть. А там как раз и в аэропорт пора…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Репетиция прошла «весело», со скандальчиком. Когда Саша появился в зале, Марина как раз отчитывала Аньку, пришедшую на занятия подшофе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Еще раз такое повторится, выгоню на хрен, – кричала обычно очень спокойная и уравновешенная Марина, поворачивая на голове козырьком назад свою вечную бейсболку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ладно вам, мамаша, успокойтесь, он женится, точно говорю, – кочевряжилась, пытаясь обнять Марину, Анька, которой сейчас было море по колено. – О! Санек пришел. Привет, милый, а меня тут обижают. – Анька, надув губы, уселась в уголок, исподлобья весело смотря по сторонам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, достала уже, давайте работать, – выкрикнула Юлька, разминающаяся в другом конце зала. – Оль, ты-то что молчишь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я что, я готова, – миролюбиво отозвалась сидящая на шпагате и качающая пресс и ноги девушка, закидывая со лба назад растрепавшиеся волосы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В самом деле, давайте работать. У меня мало времени. Аня, тебя ведь предупреждали, чтоб не пила на работе, так? – начальственным тоном спросил продюсер, подходя к провинившейся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, так, – нехотя отозвалась начавшая понимать, что она не права, Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, так вот. Штраф – полторы тысячи рублей. Недополучишь на ближайшем концерте. При повторении будет три тысячи. И хватит спорить, работаем. – Глынин прошел к пульту и передал Марине, выполняющей еще и функции звукача, диск с новой песней и листки с распечатанными текстами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тебе этого не прощу, – выкрикнула Анька и в позе обиженной отвернулась к стене.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты или работаешь, или прямо сейчас уходишь. Причем навсегда, – спокойно сказал продюсер, – ты меня, честно говоря, достала со своими пьянками и прочими лихими заносами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, тогда я ухожу, всем пока! – Анька, залихватски хлопнув дверью, выбежала из зала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саша, может, ты погорячился, – тихо проговорила уравновешенная Оля, а испуганная Юлька, что-то изображая руками, выбежала вслед за Анькой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все правильно, – степенно произнесла Марина, опять поворачивая на голове бейсболку козырьком вперед (Саше даже показалось, что в голову ее вбит гвоздь, на котором это бейсболка и крутится). – Надо их учить. Ничего, объявим новый кастинг, других наберем! Эх, жаль, Алинки нет… – Директорша почесала за ухом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Она, кстати, сегодня вечером едет провожать Лешу на реабилитацию в Швейцарию. Я уже тоже скоро выезжаю. Если хочешь, давай вместе в Домодедово махнем. – Глынин посмотрел на часы, потом на Марину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я бы с радостью, но сегодня занята, заключаю договоры. – Женщина состроила печальную физиономию. – Передавай привет Леше и Алинке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обязательно. – Глынин встал и, собираясь уходить, двинулся по блестящему паркету к выходу из гимнастического зала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тут дверь распахнулась, и на пороге появились, виновато улыбаясь, умытая и причесанная скандалистка Аня и радостная Юлька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, Сань, ты прости меня, я виновата. Больше не повторится. Мне ведь группа родная, я без нее не смогу, – тихо проговорила, дергая Глынина за рукав, понурившаяся, но краями рта неисправимо улыбающаяся Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, проехали, но наказание остается в силе, чтоб лучше помнила. – Саша обнял Аньку за плечи. – Иди, работай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И через несколько секунд:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так, девочки, встали, учим новую песню. Через пару дней будем записывать в студии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Продюсер на секунду присел на маты, а девчонки с притихшей Анькой сгрудились около Марины, повторяя по бумажке новый, еще не знакомый текст…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Возвращаясь из Измайлова, Саша попал в пробку, которая при приближении к центру почему-то только усиливалась, а на Садовом кольце стала просто невыносимой. Машины еле двигались, сигналили, не пропуская друг дружку. Чувствовались всеобщие усталость и раздражение. Саша оглох и устал от сигналов клаксонов, попыток некоторых водителей вклинить свои автомобили без очереди в нужный им ряд, от ругани и мата, раздававшихся из открытых окон, если этих господ-товарищей не хотели пропускать. В конце концов Глынин, поняв, что так он в аэропорт не успеет и к полуночи, запарковал свое авто напротив Павелецкого вокзала и бросился бегом через грязный подземный переход, забитый ларьками и какими-то стремными личностями. Выбежав к зданию вокзала и пройдя через левый подъезд, вышел к кассам аэроэкспресса и, купив билет до порта и обратно, сел в белое металлическое сетчатое кресло дожидаться посадки в комфортабельный вагон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Хорошо, – размечтался Саша, – сейчас сяду в теплое мягкое кресло, закрою глаза и через сорок пять минут буду в аэропорту. И не надо толкаться по переполненным грязным дорогам, стоять в пробках, ругаться, подрезать другие автомобили, самому быть подрезаемым. Где-то стоять, где-то мчаться, опасаясь гаишников и радаров „Стрелка“. А тут сел, отключился и блаженно отдался в руки машиниста электропоезда. И уже сам ни за что не отвечаешь. Просто едешь вперед и едешь. Вместе со всеми. И ни ментов тебе, ни радаров. Просто рай на земле! Кайф!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Было около восьми часов вечера, когда Глынин прибыл в Домодедово. Прошел через металлические турникеты, приложив штрихкодом к датчику на стойке свой билет, и очутился в теплом светлом помещении аэропорта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Так, – подумал Саша, – регистрация заканчивается за сорок минут до вылета, то есть в десять восемнадцать, значит, самое позднее, ребята должны привезти Лешу где-нибудь в полдевятого или без пятнадцати девять. – Глынин и сам не знал, почему он назначил именно такие параметры времени, ни с Алиной, ни с Людмилой он об этом не разговаривал. – Сейчас восемь… Получается, у меня плюс-минус минут сорок свободного времени…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша неторопливо двинулся вперед в вестибюль нового просторного терминала, с улицы немного напоминающего большую стеклянную гусеницу, прошел, чуть задержавшись, мимо информационного табло и поднялся на второй этаж длинного просторного здания. Найдя небольшое уютное кафе и взяв черный кофе с двумя булочками, Глынин уселся у дальней стенки, поглядывая по сторонам. Внезапно раздался марш «Прощание славянки», зазвонил телефон. Точнее, звонила Алина, сообщая, что они уже подъезжают и минут через пятнадцать – двадцать будут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, – ответил Саша, – я уже здесь. Я вас встречу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Доел булочку, запил остатками немного остывшего кофе и поднялся, чтоб выйти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Санька, братан, ты как здесь?! – Навстречу Глынину, расставив в разные стороны руки, в сопровождении двух шикарных, белозубо улыбающихся стюардесс, похожих на взявшихся за ум и немного раздобревших и накачавших приятные формы манекенщиц, радостно двигался блестящий молодой человек, одетый в новенький, синий с золотыми нашивками и пуговицами, мундир.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этом летчике Александр далеко не сразу узнал своего старого товарища, скромного военного пахаря подполковника Стаса Демидова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Стас, ты?! Красавец какой! Я друга приехал на лечение провожать. Сейчас Алинка появится… Помнишь? Из моей группы… Бывшая. Я, собственно, к ним и направлялся. Пошли, поздороваешься. Заодно пообщаемся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да не могу я, рейс у меня. Передавай привет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно. Куда летишь-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В Испанию. Познакомься, кстати, Оля, Надя. А это Александр, продюсер. Известный поэт. Песни всем нашим звездам пишет, – отрекомендовал Глынина Стас, подмигнув девчонкам, вот, мол, какие у меня друзья.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы симпатичный. А мне песенку напишете? И мне, – тут же закокетничали приближенные к небу, можно сказать, небесные блондинки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кому вам там их петь-то, пассажирам, что ли? – смеялся, обнимая обеих за тонкие податливые талии, Стас.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А может, мы тут же уйдем из авиации в шоу-бизнес. Бросим тебя и уйдем к Александру, – мило надувая губки, прижималась к Стасу длинноногая, похожая на вытянутую снизу болонку блондинка – кажется, Надя…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сашенька, вы нас к себе возьмете? – лихо вступила в безобидную игру другая блондинка, полногрудая, – видимо, Оля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Гусары у друзей женщин не отбивают, – пытался отбиваться немного погрустневший, непонятно отчего, Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, возьмите, Саша. Как мы вам? – почти в унисон пропели небожительницы. – И вообще, мы не его, а свои собственные.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Внешне на все сто. Вы затмите всех. А если еще и петь умеете… – Глынин уже поглядывал по сторонам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Умеем, умеем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И за деньгами особо не гонитесь, – продолжил Саша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В смысле? – озадачились красавицы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Концерты есть – есть и деньги. Концертов нет – нет и денег.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, ну мы тогда подумаем… Ладно? – Творческий порыв с божественных личиков словно ветром сдуло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, красавицы. Берегите лучше Стаса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, будем беречь! – Красавицы опять прижались к летчику.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Раздался звонок Алины, сообщившей, что они подъехали и уже выгружаются. Саша ответил, что бежит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну что, Стас, вернешься из рейса, звони, не пропадай. Посидим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обязательно, старик!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что, кстати, зарплата на самом деле стала больше? – зачем-то спросил Глынин на прощание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ты что, старик, даже смешно сравнивать. Ровно в три раза больше. И это только начало. Ну, встретимся – все расскажу. Жизнь совсем другая началась. – Стас поправил форменную фуражку и легонько прижал к себе на всякий случай одну из богинь – кажется, Надю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А по войскам не скучаешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Скучаю иногда, конечно. Но не вернусь. Да и некуда возвращаться, нет их почти. Табуреткин все распродал и развалил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, пока.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пока, брат! – Стас обнял Глынина и, хлопнув его по плечу, опять сгреб в охапку красивых форменных девушек, и с веселым смехом компания двинулась к своему выходу на посадку в самолет.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проводы Алексея<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Александр выбежал на улицу, когда Людмила с мужем уже пересадили Лешу в вытащенное из багажника большого темно-вишневого внедорожника раскладное хромированное кресло-каталку. И пока Алина заботливо поправляла Лешину одежду и, ласково суетясь возле него, надевала на капризничающего и нервничающего Лешу бейсболку, Люда и Георгий вытащили его вещи и еще раз показали их сопровождающей медсестре. Одет Алексей был в бело-красный спортивный «олимпийский» костюм с надписью «Россия» и красную, с такой же надписью, бейсболку. Он с усталой надеждой настороженно смотрел по сторонам, не ожидая чуда, но словно готовясь к очередной серьезной работе. Увидев приближающегося Глынина, весь пришел в движение, заулыбался, что-то замычал, размахивая руками и выражая неподдельную радость. Глынин обнял Алексея, поцеловал Алину, поздоровался с Людой и Георгием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Извините, друзья, приехал час назад, а сейчас с летчиком знакомым задержался, который нас, слышишь, Алинка, в Чечню возил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Понятно, привет ему, – машинально ответили Алина, продолжая возиться с Алексеем, завязывая ему развязавшийся шнурок на кроссовке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, что, пошли, – не то спросил, не то констатировал, смотря на часы, Георгий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вся компания двинулась внутрь аэровокзала. Алина катила Лешу. Георгий и Саша несли немногочисленные вещи. Медсестра шла рядом с каталкой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где тут табло? Надо узнать, какая у нас стойка для регистрации, – озабоченно проговорила, смотря по сторонам, Людмила, когда компания остановилась на входе в аэровокзал у рамки металлоискателя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кажется, пятьдесят четыре-пятьдесят девять, я смотрел, когда приехал, – ответил Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нашли стойки регистрации, практически без очереди зарегистрировались и сдали небольшой Лешин багаж. Людмила передала сопровождающей медсестре Ирине посадочные талоны и багажные квитанции, и все двинулись дальше, в сторону паспортного контроля. Вдали, за стеклянными стойками, стали видны зеленые фуражки пограничников. Вот она, виртуальная граница России. За нее уже пропускают только вылетающих. Поэтому пришлось прощаться. Каждый подходил к Алексею, обнимал его, хлопал по руке, гладил по голове, пытался сказать что-нибудь нежное, мудрое, нужное в данный момент. Получались, как всегда, какие-то банальные глупости, какие всегда в ответственный момент говорят близкому и любимому человеку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, что, Лех, давай быстрее выздоравливай и возвращайся, водки выпьем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не бегай там за немками, наши девчата намного лучше. Все, все, все, Алинка, молчу, молчу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Давай, Лешенька, ты сильный, у тебя все получится. Мы всегда и везде с тобой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алинка вдруг расплакалась и стала шептать что-то Леше, обнимая его руками и осыпая поцелуями его лицо, голову, руки. Леша для приличия немного сердился, отбрыкивался, а потом просто обнял любимую женщину за шею, притянув к себе здоровой рукой. Глынин, почувствовав себя как-то неловко при такой интимной сцене, отошел на несколько шагов и отвернулся. Через несколько минут Алина взяла себя в руки и сама сказала довольно громко:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ладно, милый, пора прощаться. Давай лети и будь умницей. А я тебя буду ждать. До свидания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но когда медсестра Ирина, взявшись за ручки, сдвинула коляску с Лешей и попыталась сделать первый шаг, Алина все-таки не выдержала и с плачем и криком «Лешенька, я тебя люблю» бросилась к каталке, вновь обнимая и целуя увозимого от нее любимого человека. Тут уже подошла Людмила, осторожно, но крепко взяв Алину за плечи, отвела плачущую девушку немного в сторону, удерживая ее перед ограждениями. Леша помахал рукой, как-то осунулся в своем кресле, сник, и медсестра спокойно, степенно повезла его пересекать государственную границу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Медсестра с Лешей практически без очереди подкатили к одному из окон на пункте паспортного контроля. Ирина, что-то сказав пограничнику, протянула ему в окошко загранпаспорта, через минуту получила их обратно и, двинув коляску, скрылась от глаз провожающих. Все еще немного постояли, потоптались на месте, словно ждали чего-то, посмотрели друг на друга и молча пошли к выходу из аэровокзала. Георгий обернулся к Глынину:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саша, тебя подвезти?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, спасибо, я на электричке. Я машину около Павелецкого оставил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А, ну ладно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Заезжай к нам в гости, Саша, – словно очнулась от сна Людмила, – мы с Алинкой приготовим чего-нибудь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А у меня заначка есть, – оживился Георгий, – приезжай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как-нибудь обязательно, – искренне соврал Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, Саш, ты не пропадай, звони. – Алина обняла Александра и поцеловала в щеку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты, кстати, не раскисай. Времени у тебя теперь много. Начинай в форму приходить, давай ходи на репетиции. А то и на концерты… У нас тут, может, еще одна замена произойти, – улыбнулся Глынин, подмигнув Алине, и рассказал ей сегодняшний инцидент с Анькой. – Совсем дурная стала, бухает, как мужик, орет не в тему, хамит, девчонки в шоке от нее, – закончил свой короткий рассказ продюсер, – так что думай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно. Я ведь и сама очень хочу. Да только вот обстоятельства не позволяли…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, думай. Пока!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пока!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алинка пошла с Людмилой и Георгием к автостоянке, а Саша двинулся в дальний конец аэровокзала на посадку в аэроэкспресс.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утро было чудовищным. Сашу разбудил телефонный звонок в полдевятого утра. Он спросонья никак не мог попасть ногой в тапку, рванул к письменному столу, на котором лежал телефон, так, босиком, чуть не выронил телефонную трубку:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, алло… слушаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На той стороне трубки мрачный, какой-то металлический голос отчеканил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Произошло непоправимое… Авария. Все погибли. Нашего Леши больше нет. Алексей погиб. Все.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как погиб?! Что за бред! Что случилось, кто это? – Глынин не смог узнать этот какой-то отстраненный, почти потусторонний голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это Людмила. Включи телевизор. По всем новостям передают. Они столкнулись с «Боингом». Говорят, что не выжил никто. Правда, идут поисковые работы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша положил трубку и включил телевизор, истерично щелкая программы… Дождался очередных новостей.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Диктор с подчеркнуто серьезным видом дежурно объявил, что сегодня недалеко от небольшого немецкого городка около Боденского озера произошла авиационная катастрофа. Самолет «Аэробус А-320», выполняющий рейс 1947 «Башкортостан авиа» столкнулся в воздухе с «Боингом 747», рейс… принадлежащим… Дальше на экране шли снятые издалека ужасные кадры зловещей трагедии. Показывали белые сплющенные, кое-где обгоревшие обломки самолета, ободранную дюралевую обшивку, каких-то суетящихся, бегающих людей в белых и синих одеждах. Голос диктора вещал, что идут поисково-спасательные работы. Но, по оценкам специалистов, вероятность того, что кто-то остался жив, практически равна нулю, так как самолеты развалились на части еще в воздухе… Глынин, пребывая в каком-то шоковом состоянии, автоматически выключив телевизор и взяв в руки трубку телефона, стал бездумно бродить по квартире, не понимая, что надо делать, кому звонить и, как говорится, куда бежать… Потом пошел умылся и принял прохладный душ. Стал приходить в себя. Зашел на кухню, сделал кофе. Опять подбежал к телевизору, включил его. В ближайших новостях говорили, что готовы предоставить психологическую помощь родственникам, что в ближайшее время опубликуют фамилии всех погибших. Опять показывали ужасные кадры трагедии: неестественно белеющие на зеленой траве белые части фюзеляжа, раскрашенный разноцветными иероглифами хвост авиалайнера А-320, покореженные, веерообразно расщепленные на какие-то лучинки крылья. И опять суетящиеся люди, много людей. Ходят, бегают, мельтешат, как муравьи, подчиненные одному высшему, непонятно от кого исходящему приказу. А еще машины с разноцветными спецсигналами, мигающие, воющие, сигналящие, прямо как в голливудских трэшах. И даже как-то и не страшно становится… Словно очередной бестолковый фильм из вечной серии «Аэропорт» снимают. И еще мерзко дотошная камера новоявленного оператора специально выискала – среди обломков, фрагментов человеческих тел, распотрошенных сумок, лопнувших и раскрывшихся, с вывернутым добром наружу, чемоданов – для полноты картины – детские игрушки. Крупным планом показала большую куклу с оторванной рукой, какого-то веселого, пузатого медвежонка в смешном полосатом колпаке с ранцем за спиной, напоминающем парашют. Медвежонок-парашютист абсолютно не пострадал, даже не испачкался и весело глядел в мир, абсолютно не понимая, что он здесь делает среди этого хаоса, обломков самолета и обыкновенной земной грязи. А потом камера на ехала на новенькое блестящее, растопырившееся кривыми черными резиновыми колесами с рифлеными покрышками никелированное кресло-каталку, неестественно сверкающее и отражающее своими хромированными боками вторгшийся в его скорбный мир любопытствующий свет камеры. Каких-то голосовых комментариев к показанному не было. Только внизу экрана белела надпись, что кадры сняты на камеру мобильного телефона. Надо же, даже в таких случаях находятся нелюди, кому такие трагедии интересны только с точки зрения шоу и наживы, с неприязнью подумал Глынин, но не смог отвести взгляда от экрана. А камера все скользила своим взглядом по всему этому земному аду практически в абсолютной тишине. В могильной тишине, вновь подумал Александр. Он встал, выключил телевизор и в некой нерешительности позвонил Людмиле. Она уже немного пришла в себя, пытаясь что-то узнать. Поистине железная леди, пронеслось в голове у Глынина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Люда, это Глынин, ужас какой, что делать-то будем?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что делать? Пока ждать. Я звонила в аэропорт, там бардак. Никто ничего не знает, кивают на компанию-перевозчика. Тем вообще нереально дозвониться… Сейчас надо узнать, как быть с телами, можно ли их будет забрать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вдруг он жив, надо надеяться, – как-то не веря сам себе, проговорил непонятно на что надеящийся Александр.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не говори глупостей, самолеты развалились в небе, а все эти поиски – это просто стандартные, можно сказать, бюрократические процедуры, – отрезала Людмила. – С Лешей все, к сожалению, ясно. Меня сейчас другое волнует. Алинка. Она не звонила, может, еще не знает. А может… В общем, я иду к ней. Созвонимся.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Яблоко от яблока далеко… Антон<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В следующий месяц Людмила не отходила от Алины ни на шаг в прямом смысле этого слова, поселившись вместе с ней в Лешином доме. Вначале они с Алиной слетали на похороны погибших (Алексея, как и всех остальных, похоронили недалеко от места трагедии, на выделенном немецкими властями под кладбище живописном клочке земли на окраине леса, чем-то так напоминающем фимковский лес, за который, собственно, он и положил свою жизнь), потом бегали по инстанциям, собирали справки, ходили на общие собрания родственников пострадавших. Там к ним неожиданно стал присоединяться сводный брат Алексея, Антон (кстати, давший разрешение на захоронение), приехавший откуда-то из-под Казани, с которым Леша при жизни не общался по причине абсолютно разных взглядов на жизнь. Антон на правах единственного близкого родственника активно, даже с остервенением включился в обсуждение размеров компенсации, которую виновная сторона, пока еще, кстати, не выявленная, должна будет выплатить родственникам погибших. Многие (и Алина в том числе), кстати, с негодованием отвергли подобную возможность замирения сторон, как своеобразную форму продажи самой памяти о любимом человеке. Но основная масса родственников, наученная жить по законам господствующего в современной России рынка, не только хотела получить эту компенсацию, но хотела ее получить в значительно больших, чем обычно платят в России, размерах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Антон, кстати, опять же на правах «близкого родственника» заявил Людмиле с Алиной, еще полностью не пришедшим в себя после случившегося, что намерен после вступления в права наследства продать Лешин дом, а пока, видимо, будет его сдавать. На вопрос же Людмилы, как быть с Алиной, ведь ей больше негде жить, ответил, что надо было вовремя выходить замуж, а не ворон считать. Это не его проблемы. В общем, как говорят в американских фильмах, ничего личного, только бизнес.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты и сволочь, – только и смогла выговорить Людмила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, месяц-другой пусть поживет, а может, арендаторам еще уборщица или няня с проживанием потребуются. – Антон, довольный собой, подмигнув остолбеневшей Алине, направился в свою комнату.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну-ка ты, тварь близкородственная, стоять! – пришла в себя молчавшая до тех пор Алина. – Где ты был, когда Леша воевал за лес, когда ему взрывали машину, нападали на него, когда ему помощь требовалась – и моральная, и физическая. А сейчас ты тут как тут, родственничек. Дом решил продать. Еще и мне, тварь, подмигивал, намеки всякие непотребные делал, думая, что я тебе, как дом, тоже в наследство достанусь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, собственно, я и сейчас не против, мы же родственники. Ты и теперь еще можешь со мной остаться. Но именно – со мной! Договоримся, – перейдя на низкие интимные тона, с блуждающей хамоватой улыбкой, растягивая слова, проговорил немного возбужденный разгоряченным видом Алины братик, пытаясь приобнять девушку за талию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Убери руки, покойник. Ты себя в зеркало видел, урод? Ты память брата предал, оскорбил его любимую женщину. Да ты хоть знаешь, кто я такая?! Знаешь, где меня Леша выцепил, с какого дна поднял, – начала вдруг непроизвольно «гнать понты» на высоких нотах потерявшая все и потому вошедшая в раж Алина, – да знаешь ли ты, что за мной мэр этого гребаного Фимкова больше года бегал?! А я ему не дала, только завела его. Мне никто не нужен был, кроме Леши. А ведь мэр-то значительно поприятней тебя, сука. И побогаче. А сейчас Леши нет, мне терять нечего. Могу заняться своим бизнесом-рэкетом. И начну с тебя. Я даже другим своим бывшим, бандюкам-папикам, звонить не буду. Этого одного на тебя хватит. И на всю твою драную семейку. Хочешь, тебя здесь уже сегодня не будет? Здесь – это, кстати, не в Москве, а вообще на земле. А для этого всего-то надо переспать с ним. Но уж лучше с ним, чем с тобой. Он хотя бы с мужиками воюет, а не с бабами. Пересплю, не проблема. Вспомню свою старую квалификацию. И все, тебя нет, морда наглая. Знай, с бабами, особенно красивыми, воевать очень опасно, неизвестно, кто за ними стоит. А ты начал воевать. И все потому, что ты жадный, да еще и идиот. – Девушка подошла к окну, открыла форточку, достала из пачки, лежащей на подоконнике, сигарету. – Ну, ничего порисовался перед смертью, будет что вспомнить… на том свете.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алиночка, успокойся, я пошутил. Я еще ничего не решил. Я так, я прикидывал… – Побелевший Антон, почему-то сразу поверивший в Алинины угрозы, готов был рухнуть на колени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И только вмешательство Людмилы его остановило и спасло от позорной слабости.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Успокойся, тряпка. Думаю, Алина простит тебя пока… На первый раз. Будем считать, что ты не оправился от шока при потере горячо любимого брата. Поэтому не соображал, что говорил. – Антон при этих ее словах активно закивал головой, показывая всем своим видом, что готов подписаться под каждым ее словом хоть кровью. – Еще ведь даже сорок дней не прошли. Душа Леши еще здесь, на земле, с нами. Она смотрит на нас, переживает. Знаешь что, Антон, уходи лучше отсюда подобру-поздорову. И помни, ты не прав…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да-да-да! Конечно. Я позвоню. Я подумаю, как сделать, чтоб никого не обидеть. – С этими словами новоявленный домовладелец в темпе, которому могли бы позавидовать солдаты-первогодки, надел на себя все, что мог надеть, немного потоптался на первом этаже и опрометью бросился из дома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Люда посмотрела на Алину, подошла, обняла ее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты даешь, подруга, – еле сдерживая грустную улыбку, выдохнула женщина, – даже я поверила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это потому, что я не шутила. Я бы это сделала. – Людмила от неожиданности даже присела. – Потому что я это уже делала. Этот Антон ничтожество. А мэра бывшего я ненавижу! А таких тварей надо мочить. Не учить, а мочить. Мочить, мочить, мочить! – с упорством и недетской злобой повторяла, словно околдованная, Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Успокойся, милая, все хорошо, он ушел. – Людмила, как маленького ребенка, гладила Алину по голове.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ничего хорошего, все плохо. Леша умер! А всякие твари живут. Знаешь, Люда, я, наверное, и вправду уеду. Что мне здесь делать? Лешину тень сторожить, да этого урода от нее отгонять?! Отпусти! Да и отдохни от меня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да брось, подруга, прорвемся… Говорят, время лечит…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты сама-то в это веришь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, говорят….<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не останавливай, пойми, я на грани. Или этого урода замочу, когда придет, или с собой что-нибудь сделаю… Здесь ведь все о Леше напоминает, пахнет им, здесь его вещи… Здесь нам было хорошо. Здесь мы любили друг друга. Я, когда слышу скрип или шаги, оборачиваюсь и жду, что он войдет. Потом понимаю, что не войдет. А потом снова жду. И это ведь непроизвольно. Я так свихнусь, руки на себя наложу, дом сожгу. Не знаю, что делать… Уезжать надо!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да куда же ты поедешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не знаю… Домой, к маме. Давно не была. Она зовет, скучает очень… Еще и Саша в группу назад зовет… Хорошо бы… Но сейчас сил нет. Вот к маме съезжу, там посмотрим. Буду тебе оттуда звонить. Ты мне расскажешь, что тут происходит. Через месяц-другой вернусь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты уверена?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И как ты жить-то теперь будешь? Одна…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как в тюрьме… Не верь, не бойся, не проси.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проповедь попа о мусульманах<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чем неправду говорить, лучше молчать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дагестанская поговорка<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина не могла пока читать книги – не хватало сосредоточенности, собранности. Поэтому, когда не плакала, лазила по Интернету, смотрела новые фильмы, плевалась, писала короткие комменты на глупые посты и статьи. Брала старый Лешин исцарапанный ноутбук и уходила в дальнюю гостевую нейтральную комнату на первом этаже, садилась на диван и увязала в бестолковой липкой паутине Сети. Как говорится, ни уму ни сердцу. Это ее как-то отвлекало от настоящего. Не примиряло, нет, упаси бог, а именно отвлекало. Запудривало мозги, остужало распаленные нервы, давало временно отдохнуть раненому, загнанному, просящему помощи сердцу. Изредка заходила на сайты московских храмов, читала вопросы священникам и ответы на них. Что-то понимала, что-то нет, пыталась постигнуть главное, как жить дальше, что делать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот как-то прислали ей по «емеле» ссылку на выступление достаточно известного московского батюшки с одной из самых популярных русских винно-водочных фамилий… Посмотри, мол, порадуйся. Алина перешла по этой ссылке, кажется, в «Ютюб» и с изумлением наткнулась на следующий ролик под названием «Проповедь попа о мусульманах». Потом, уже специально рыская по Сети, как пес, натасканный на наркоту, обнаружила еще несколько подобных роликов с его участием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Седой, неторопливый, периодически как бы застывающий в пространстве священник, протоиерей Димитрий, был одет в ослепительно-белые ангельские одежды (в других роликах – в золотые). И отчетливо было видно, что он находится не дома, не в подпольной студии, а в храме Божием, окруженный святыми, не замутненными временем старинными совестливыми иконами, перед паствой, благоговейно внимающей своему пастырю. Правда, лицо батюшки, красное, одутловатое, с козлиной, сбившейся куда-то под подбородок реденькой, но при этом от уха до уха, бородкой и выпуклыми, как у сыча, глазами, как-то сразу не понравилось Алине. Да и дикция (фикция) батюшки оставляла желать лучшего. Некоторые слова он ставил не в тех падежах, глотал окончания слов, причмокивал… В общем, тот еще проповедник, подумала девушка, и устыдилась своих мыслей. Хотя сам он на свой счет, похоже, имел совершенно иное мнение. В других роликах, найденных Алиной, он представал такой теле– и интернет-звездой, со снисходительной радостью позировавшей перед камерой и даже пробовавшей самостоятельно вести некоторые передачи. В каких-то он доверительно-дружески беседовал с мусульманским муллой, в других – прохаживался по улицам ко всему привыкшей Москвы под ручку с еврейским раввином…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В тюрьме Бог близко очень, Бог рядом», – глаголил отец Иоанн (Крестьянкин), вторя Святому Филарету Московскому… «Наказание может служить началом к прощению, и без него прощения быть не может», – говорил отец Тихон (Шевкунов)…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина даже не задумалась, почему она, слушая причмокивающего, одышливого батюшку, вспомнила именно эти высказывания про тюрьму и наказание, которые в свое время выписала на чистый тетрадный лист. Она всегда так делала, читая хорошие или как-то задевшие ее душу книги и находя в них что-нибудь отвечающее ее настроению или ее духовным и душевным запросам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушка сидела, не в силах пошевелиться, и внимала, внимала. Не слушала, а именно внимала. Впитывала, наполняясь недоумением, злостью, обидой, ненавистью, душевной и физической слабостью. Даже как-то раскисала, как дождливо-осенняя, готовящаяся к неизбежной временной смерти земля. Но разве такие чувства должна вызывать проповедь священника?! Разве не любовь должна овладевать вдохновенным сердцем, разве не душевное умиление и духовная сила?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Мусульмане не хотят, чтоб у них было государство, которым правят педерасты».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это были первые слова, которые она услышала от священника, запустив ролик. Тут же подумала: а что, разве православные этого хотят? И второе – он на что намекает, имеет в виду кого-то конкретного? Кого же? Пусть тогда назовет, зачем зря сотрясать воздух… Кто у нас сейчас правит государством, Буратины что ли? Люди без фамилий?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Мусульмане не хотят похабной эстрады, не хотят, чтобы по сцене скакали голые девки».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ага, сейчас! Это там, у себя. А здесь, в Москве, кто потребитель всей этой шняги? Ты был хоть раз на всех этих корпоративах, – возмутилась в душе девушка, – проводимых всякими там бандюками – айзерами и дагами, чеченами и таджиками, татарами и другими муслимами явно не христианского вероисповедания?! Там как раз частенько и заказывают и стриптизы, и проституток, и певичек легкого поведения. Даже нас всегда просили, наденьте платья покороче и пооткровеннее. А мы бы и готовы были выступать в других местах, но у других денег нет. Перед солдатами и ментами или там в больницах мы бесплатно всегда выступали… А деньги у этих «честных мусульман», которые ни в Бога, ни в черта не верят, зарабатывали. А потом частенько всей группой от них убегали, еле ноги уносили. Сколько раз это было! А Кирракоров или «шокнутая звезда» Зверюшечкин, человечек понятно какой ориентации, которых не раз приглашало аж само руководство одной из мусульманских республик… Это что, от ненависти к ним? От глубокой нелюбви дарили им часы за несколько сотен тысяч долларов, как они, по крайней мере, потом всем рассказывали… И это не считая гонораров за выступления… Собчачку приглашали… Еще казахи очень полуголых девушек любят. Многих певичек даже похищали на гастролях, увозили в свои дальние аулы и там насиловали. Придет такой интеллигентный деятель в национальной шапке, почти как у Наполеона, в спортивных штанах и пиджаке с оттопыренными деньгами карманами и начинает грязным пальцем в продюсера и девчонок тыкать:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хочу, чтоб пели в сауне. И без трусов чтоб. – Сам лыбится и хитро подмигивает, предвкушая удовольствие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вон, у Саши поинтересуйтесь, сколько скандалов было, скольких он послал, когда мог, от скольких скрывались потом, отказывались от концертов, к ментам и знакомым, правильным бандюкам обращались. И неважно, кто эти бабаи, мусульмане, буддисты или еще кто-нибудь, но уж явно не христиане.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«И полностью брошенные дети. А мусульмане детей любят».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, детей у нас сейчас мало рожают. Но ведь тут виновато и государство, и телевидение, ну, и усталость народа. И выработанный потенциал нации. И неверие в будущее. И приспособленчество верхушки нашей Церкви, как говорил Леша. Русские-то потратились в двадцатом веке несоизмеримо больше других. Жизнями своими потратились.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«А что сейчас христиане могут предложить мусульманскому миру? Что? Водку, проституцию, наркоманию? Ненависть друг к другу?»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да, а в космос первым мусульманин полетел… Великий Сергей Королев у себя в лаборатории тайком намаз делал… – продолжила виртуальные дебаты Алина, – вышел на Северный Полюс, основал цивилизацию Полярного круга тоже первым хачик. И войну с Гитлером выиграли мусульмане. Жорес Алферов, нобелевский лауреат, видимо, дагестанец. А Шолохов или Юрий Кузнецов, наверное, азерботы… А Георгий Свиридов кто, туркмен? Ты мне лучше скажи, толоконный лоб, наоборот, а что мусульмане могут предложить русским? Кроме спортсменов-бойцов и бандитов, что, впрочем, плавно перетекает одно в другое. Чем они еще облагодетельствовали человечество? Только не надо вспоминать о врачах и философах-поэтах, живших тысячу или там пятьсот лет назад. Великих христиан все равно несравнимо больше, в тысячи раз больше! Кстати, не знаю, как муллы, не бывала в мечетях, а умные, например, кавказские политики вовсю расхваливают русских, говоря, что их народы абсолютно всем им обязаны. И государственностью, и письменностью, и медициной, и цивилизацией. И вообще жизнью. Вон недавно читала интервью с Саидом Амировым в газете «В будущее». Если бы не русские, их бы поглотили турки, персы-иранцы и прочие добрые люди. Правда, говорить-то хитрые политики говорят, а вот долги отдавать не хотят. Разве что на словах… Памятник вон в Махачкале поставили русской учительнице… А скольких их вначале убил и изнасиловал весь этот «мусульманский мир»?! Один Таджикистан девяностых чего стоит, когда люди свои квартиры меняли на холодильники и убегали… Моя двоюродная тётка после трёх попыток коллективного изнасилования, когда толпа обкуренных таджиков среди бела дня кричала, вон русская, лови её, трахай (благо один раз русские ребята отбили, другой – муж с топором выбежал, потом менты помогли – тоже, кстати, русские), трехкомнатную квартиру в сталинском доме, в центре Душанбе, продала так, что денег не хватало даже на комнату в Москве или в другом крупном городе России… Благо, муж был из переселённых немцев, да ещё и внук ближайшего сподвижника Тельмана. Их в Берлин сам Канцлер Германии пригласил, квартиру дали там. Они не хотели ехать, но что делать, жить-то надо, дети… Хотя, кстати, дети-то дольше всех сопротивлялись, кричали, что к этим фашистам не поедут… Из вагона пытались выпрыгнуть. А дудаевская предвоенная Чечня?! Слов нет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Христианство – это вера алкоголиков и проституток. Любой крещеной женщине свистни, и они тут же улягутся двадцать человек. Гражданский брак у них».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Блин, ну, ты хоть научись по-русски говорить… Да, наш народ выдохся, неся на своих плечах войны и революции двадцатого века, да, он болен. Но его лечить надо, а не унижать! Лучшие мужчины первыми вступили в бой с фашистами и полегли, а эти прятались по горам, уходили в леса. А потом их депортировали (но ведь не расстреляли, кстати, ни одного), всего лишь переселили на другое место, туда, где живут не белые медведи, а другие люди, подальше от западных границ. Благодаря этому сохранили их генофонд. А у них ума и великодушия не хватает даже, чтобы это понять. Бегают, орут, мстят. Вместо того чтобы взять на себя все тяготы жизни. Если вы сейчас здоровы, так работайте, как раньше русские пахали. Так поступают братья и настоящие друзья. А они только под себя гребут. Да русских женщин здесь портят. Там у себя, особенно в кадыровской Чечне, им это не позволяется. Рамзан там порядки навел. Хотя, впрочем, там и женщин-то русских давно нет. А со своими бабами так нельзя, братья по вере, как баранов, зарежут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Это религия животных. И эти животные убивают собственных детей. А мусульмане нет… Это не значит, что Христос оскудел любовью, это наше христианство оскудело… Религия животных… Христианство извратилось… Молодые люди только просят: дай, дай! Никто не хочет страдать за Христа!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушка разволновалась, подумав, ну, да, хачи не просят, они уже давно захватывают все в свои руки при помощи того же продажного государства, их агрессивной религии и наших всепрощающих батюшек. Чем болтать глупости, объявил бы крестовый поход на это гребаное государство «педерастов», распустившего и «голубых», и хачей. У которых, кстати, у большинства, за душой ни Христа, ни Аллаха – никого. Бабосы одни. Не болтай, а мобилизуй народ, пастырь! И смотри за словом, учись правильно формулировать мысли и расставлять акценты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Никто не хочет страдать».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А сам ты много страдал?! Живот вон какой отрастил и физию, а вот про святого русского мальчика, про солдата Евгения Родионова, забыл, не сказал. Словно его и не было. А может, и специально это сделал. А ведь он совершил подвиг, равный подвигу первохристиан, не отрекся от Христа, чего требовали бандиты-мусульмане. Ему голову отрезали! Это что, не подвиг? У него ведь мать чуть с ума не сошла. Как ей жить теперь?! А если она эту проповедь услышит, что с ней будет?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И еще… А о проблемах в самой Церкви ты, поп, знаешь? О «голубых», о продаже водки и сигарет, о трафике наркоты, о трусости первосвященника, побоявшегося выйти крестным ходом против танков, стрелюящих по своему собственному народу… Или думаешь, что это прибавило авторитета РПЦ?! Но ведь несколько батюшек, Леша с Глыниным рассказывали, вышли, а один даже погиб, как герой, пытаясь остановить бойню. Так что все не так просто. Не все ведь священники такие, есть и подвижники, есть и воистину святые, как рассказывают… Вспомни, кстати, про батюшку Даниила, убитого хачами в своем храме. Забыл? А ведь он как раз мобилизовывал народ. Леша рассказывал об отце Петре, старце из Боголюбского монастыря, которого народ просто боготворит. Значит, Церковь русская живет, просто в ней стало много лишних, духовно больных, развращенных цивилизацией людей. Зачем же всех русских мордой в грязь опускать?! Мне, полукровке, и то обидно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Молодые ходят, жалуются, ноют: помогите, мол… Все выродилось… Поэтому любой мусульманин является примером для подражания».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушка аж подскочила. Особенно Хаттаб, Басаев, Радуев и прочие Дудаевы и деды Хасаны. А особенно те пятеро, что нагадили на Вечный огонь… Или тот, что заехал на него на джипе. Или тот спортсмен, что убил в центре Москвы студента. Или те, что стреляют из машин на центральных улицах столицы, зная о своей безнаказанности. Я молчу уж о деятелях «Аль-Каиды». А те, что оккупировали наши рынки и паспортные столы, так те просто святые, видимо…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«А мусульмане хотят умереть за своего бога. Обвяжутся динамитом… И идут умирать».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что ж ты, тварь, говоришь такое! У тебя родственников или друзей эти «святые» взрывали?! Яйца и головы им отрезали?! Ты их видел когда-нибудь воочию? В глаза их обкуренные глядел?! Да они же под наркотой кромешной. И причем взрывают-то не только «неверных», но уже и своих – мусульман. Вон в Дагестане уже нескольких шейхов взорвали. А уж про женщин и детей, отправившихся на тот свет по их воле, уже и говорить не приходится… Это об этой любви к детям ты вещаешь, зажравшийся, самонадеянный, глупый старик?! Да, правильно кто-то сказал, чуть ли не гимнописец Михалков, что старики не мудрые, старики – больные.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Больше она не могла слушать эту ахинею. Ни про старушку, которая любит ездить в церковь на моторе. Ни про русских, которые берут с нее деньги, потому что они на работе. Ни про мусульман, которые в храм отвезут ее бесплатно. Да еще и покатают по городу. Потому что она – мать и едет молиться!!! Вот ведь… не очень умный человек! «С бабушки-то они, может быть, ничего и не возьмут. Да и что с нее взять, кроме анализов?! А вот с меня возьмут, – вскипела девушка. – И с сотен таких, как я, возьмут, причем силой. И брали ведь. Сколько нападений, изнасилований в одной только Москве совершается этими, с позволения сказать, примерами для подражания. А со мной самой что в Дагестане было?! Или этот лектор от христианства в другом мире живет?! Сам спокойный, умиротворенный, толстый. И жизнь, видимо, такую же ведет. А что на самом деле происходит, не знает. Еще раз, если забыл, вспомни – и про отрезанные муслимами головы и причинные места молоденьких русских солдатиков, пришедших к чечам не грабить, не убивать, а восстанавливать конституционный порядок. Вспомни и подумай. Подумай, прежде чем вещать с амвона в Интернет, врубись, кто виноват. Начни с себя. И не обвиняй огульно. И учи людей на примерах нашего героизма. А если сам ничего не боишься, так предъяви счет и верхушке Церкви, и верхушке государства, виновным в безверии и деградации народа. Глядя на такого батюшку, и верующий может разувериться. Было же ведь движение «Непоминающих Патриарха», и ты не поминай, если что. Не поминай „педерастов, находящихся у власти“, не молись за педерастов, находящихся в Церкви. И кстати, кто больше деградировал, еще не известно. Русские, как животные, пьют, а муслимы, как животные, безжалостно убивают… И ведь не сами по себе, как грибы после дождя, а еще и во многом благодаря таким вот попам в знак протеста появляются всякие «Пусси Райоты» и прочие бешеные киски, как извращенный, преступный, но все-таки протест против лжи и лицемерия. И они мне, кстати, больше нравятся, чем такие попы», – со злостью подумала девушка. Ей стало плохо, и она выключила компьютер. И потом долго к нему не прикасалась.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина. Новая жизнь<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Георгий подъехал к Лешиному дому к десяти часам утра, не въезжая во двор, запарковал внедорожник на улице. Неторопливо двинулся к зданию. Не снимая обувь, прошел внутрь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Карета подана, кто желает покататься? – с наигранной веселостью в голосе прокричал на весь дом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Идем, идем, – раздался сверху Людмилин голос. – Алин, все-таки ты мало вещей с собой берешь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Зачем они мне, я на балы-концерты ходить не буду. Пусть пока тут полежат. Пара платьев, джинсы, легкая куртка, белье… Что мне еще надо? Ладно, не о том говорим… Привет, Георгий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаешь, можно Гоша, я не гордый. – Улыбнувшись, он поцеловал Люду, потом Алину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, Гоша, поехали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Поехали. – Мужчина взял у Людмилы Алинину сумку и, повернувшись, зашагал к машине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Влез внутрь, с трудом перегнувшись, кляня ревматизм, положил на заднее сиденье поклажу и медленно завел двигатель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мотор внедорожника, громко и грозно зарычав на холостых оборотах, заработал, тем не менее, заставив салон содрогнуться, затрястись мелкой дрожью, и плавно перешел на урчащий рабочий режим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина с Людмилой, продолжая о чем-то негромко говорить, неторопливо подошли к автомонстру. И тут «железная» Людмила не выдержала, расплакалась:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты прости меня, Алиночка, что не уберегла Лешу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ты что, перестань, – еле сдерживаясь, успокаивала ее Алина, – ты для нас столько сделала…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да… И придумала в Швейцарию лететь, и билеты на этот рейс купила…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кто мог знать, кто мог знать… Ты даже думать не смей о какой-то своей вине. Ты была, как Бог. Точнее, как ангел-хранитель. Как мать почти. Никто для нас столько не сделал. Я тебе стольким обязана… Ладно, надо ехать, а то я тоже разревусь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Женщины бросились обнимать друг друга, поддавшись этой минутной слабости, этой отнимающей все жизненные силы и соки нечеловеческой усталости.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– До свидания, Людочка, не едь со мной, так будет лучше. Мы уж с Гошей сами. – Алина благодарно улыбнулась мужу подруги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да уж сами. С усами, – пробурчала женщина, перекрестив усевшуюся на переднее сиденье Алину. – С Богом! Возвращайся быстрее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо за все, я люблю тебя, Люда. Пока. – Девушка захлопнула пассажирскую дверцу и, повернувшись к водителю, тихо попросила: – Поехали. – И заплакала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Автомобиль, взревев своим трехсотсильным движком, легко тронулся с места, оставляя позади Людмилу, дом, где Алина провела столько счастливых минут и часов, где было сказано столько глубоких настоящих слов, где она впервые поняла, что такое стать настоящей, нужной кому-то единственной половинкой. Здесь они с Лешей мечтали в скором времени расписаться и завести ребенка (а лучше троих). И здесь, в этом доме, оборвалась ее счастливая семейная жизнь, оборвалась грубо, кроваво, оставив в памяти и душе незаживающую кровоточащую, рваную рану.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Машина вылетела на Ленинградку и встроилась в уже не самый плотный в это время поток машин. Алина закрыла глаза и расслабилась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так, ну что, во Внуково? Я звонил, рейсы на Махачкалу – 557-й… Вылетает в двенадцать десять. На этот уже не успеем. И 555-й. Вылетает в девятнадцать пятнадцать. Легко успеваем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, нет. Я уже сама купила билет. На 555-й рейс. Просто не хотела Людочке говорить, чтоб не обиделась, что рано выезжаю… Восемь часов почти до вылета… Хочу по Москве пройтись, подумать, с мыслями собраться, в храм зайти. С одним тут батюшкой пообщаться. У меня такое смятение в голове…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А как потом доберешься?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, Гош, ты чего? На моторе, на маршрутке или на аэроэкспрессе. А может, если надо будет, пешком дойду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кстати, на тебе денег.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не надо, есть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что у тебя есть?! Лишними не будут. А то обижусь… Бери, сказал!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где высадить-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где-нибудь в центре. На Белорусской или на Маяковке. Лучше, наверное, на Маяковке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она снова закрыла глаза и словно провалилась в короткий тяжелый… даже не сон, а какое-то небытие… К жизни ее вернул тихий, но настойчивый голос Георгия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина, Алина, просыпайся. Приехали. Здесь нельзя стоять. Меня повяжут добрые самаритяне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина вскочила, протерла глаза. Какие-то большие дома, много людей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где мы?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как заказывали, мадам, улица Тверская. Сзади площадь Маяковского. – Добрые глаза обернувшегося Георгия печально указывали на зеленеющего невдалеке бронзового истукана.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, – как-то непонимающе вертя лохматой головой то направо, то налево, проговорила приходящая в себя девушка, – спасибо за все.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну что ты, всегда рад, – даже как-то застеснялся взрослый мужчина, оглядываясь по сторонам в поисках самаритян и подавая Алине ее багаж, – если что, звони, сразу приеду. А может, все-таки в аэропорт? Мне спокойней будет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да все хорошо, Гошенька. Еще раз спасибо. Со мной все будет нормально, ты о Людочке позаботься. Она очень устала. Ну, до скорого! – Поцеловав мужчину в небритую щеку и неловко взяв дорожную сумку, сразу как-то перекосившую ее и пригнувшую к земле, Алина, улыбнувшись и печально взглянув на Гошу какими-то тусклыми глазами, быстро зашагала к памятнику некогда знаменитого и очень востребованного еще при жизни поэта.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Был почти полдень. Солнце стояло высоко, практически в зените. Небо было ярким и чистым. Синим-синим. Такое ощущение, что воздуха стало много-много. Даже больше, чем нужно обычному человеку. И людей тоже много, они суетятся, идут куда-то. Ну и пусть идут, не жалко.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина вышла на Маяковку прошла мимо больших стройных колонн, под сводами портика Зала Чайковского, и на некоторое время остановилась у Театра сатиры, рассматривая афиши спектаклей. Помнится, она как-то очень хотела сюда сходить. Но Леша ее отговорил, сославшись на… Она уже не помнила на что. Да теперь это и не было важно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушка наткнулась на какую-то явно приезжую бабенку, нелепо растыдрикавшуюся посреди улицы напротив одной из афиш со своими сумками и баулами, и, извинившись, неторопливо двинулась дальше с грустным настроением обманутого первооткрывателя, вдруг понявшего, что он здесь уже бывал, да и не он один. Ведь они с Лешей здесь несколько раз гуляли. Тусовались с Лешей, прохаживались… Он смеялся и весело шутил, что они приносят себя в жертву культуре: посещая театры или другие культмассовые заведения, вынуждены дышать выхлопными газами машин и людей. Он вообще не любил выбираться, как он говорил, из своей деревни в «эту вашу загаженную Москву», хотя в глубине души ее любил и неплохо знал. О! А вот и тот самый многоэтажный дореволюционный особняк, называемый в народе Домом Булгакова, куда они с Лешей пришли как-то зимним вечером по приглашению Глынина на его творческий литературный вечер. Вел его еще человек со смешной фамилией… Как ее? А, Бегемотов, кажется… Хотя, конечно, известен дом не этим, а своей мистической темной аурой, как обиталище всяческих бесов и веселой нечистой силы, куда поместил их уже неизлечимо больной и безумно талантливый Михаил Афанасьевич. Хотя, как тогда заметил Леша, увлекая Алину в темный замкнутый двор старинного дома-особняка, повторяя слова Цицерона, путь в подземное царство отовсюду одинаков. После этого вечера они вышли большой гопкомпанией в этот самый дворик и под сенью высоких деревьев около какого-то мрачного то ли трамвая, то ли автобуса, заехавшего сюда, видимо, прямо из модного романа, пили из пластмассовых стаканчиков обыкновенную водку за здоровье Глынина. А потом и самого Мастера. Алина даже изображала из себя Маргариту. Правда, от чьих-то пьяных предложений раздеться и полетать отказалась, заявив, что если она разденется, то и вправду станет ведьмой, и тогда им всем мало не покажется. Хотя, впрочем, тогда она была безумно счастлива и у нее бы точно ничего не получилось. Да и вся гоп-компания смотрела на нее полувосторженными-полувлюбленными взглядами. Вот сейчас самое время стать ведьмой. На помощь, дьявольские силы! Шутка. А может, и нет… А чудище-то это трамвайно-автобусное все еще стоит вон на приколе…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потом много пили, смеялись, целовались. Проливали на себя эту самую водку. Ах, какая она тогда была вкусная! И сладкая. Точнее, горькая… Горькая – под Лешины поцелуи, нескромные обнимания и немного завистливые взгляды полузнакомых полупьяных людей. А потом все с радостью и шумом двинулись на Патриаршие пруды, от избытка чувств и эмоций горланя на ходу песни, за что чуть не были задержаны местными блюстителями порядка. Благо среди выпивавших был полковник МВД, быстро и безболезненно разруливший недоразумение. Кончилось тем, что Глынин подписал сотрудникам в подарок по своей новой книжке, и многолюдная компания, чистосердечно пообещав больше не петь и не кричать на центральных улицах, смеясь и размахивая парой десятков рук, двинулась дальше. То есть все, как в анекдоте, который тогда рассказал, кажется, Глынин: «Приходит Горбачев к врачу, топчется, переминается с ноги на ногу, словно хочет срать или объявить перестройку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Доктор, знаете, я, как выпью, никак не могу кончить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, так, может, тогда просто не пить?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не-е-е, тогда я не могу начать…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все тогда дружно и весело смеялись. Леше анекдот очень понравился, он его потом несколько раз рассказывал разным людям. И сам всегда при этом заразительно смеялся. Вроде это было совсем недавно. И при этом совсем в другой жизни… Точнее, еще при жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А если пойти налево вот по этой улице, придешь к Центральному дому литераторов. Здесь они тоже бывали с Лешей и с Глыниным. И на концертах, и в Нижнем буфете, и даже в пафосном Дубовом зале, где им, правда, совсем не понравилось. Очень дорого. Писателей нет. Одни какие-то мерзкие рожи… Даже не актерские. Один раз только народного артиста Банкратова-Темного под столом видели. Блевал он там. Но его быстро и заботливо унесли. Как-никак постаревшее лицо постперестроечного кинематографа. Или не лицо, а… Вот раньше было, ребята рассказывали…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина перешла на другую сторону Садового. Прошла мимо домика Шаляпина, тут они тоже бывали. Мимо американского посольства. Пробежала под Новым Арбатом. Дальше уже двигалась, ни о чем не думая. Немного не доходя до подземного перехода, ведущего к Старому Арбату, остановилась отдохнуть, отдышаться. Что-то чересчур большой темп взяла. За один день всю Москву решила обежать, что ли? Сама спросила, сама и не ответила. Да и зачем? Посмотрела вверх, на безоблачное синее небо. Взгляд уперся в большой желтый сталинский дом. Что-то вспомнила. Не сразу. Да-а-а, точно. Здесь они тоже гостевали. В большой башне, находящейся на крыше этого дома. В мастерской знаменитого в прошлом художника-баталиста Ботко. Крепкий старик, жилистый. Ему уж за восемьдесят, а он все равно каждый день работает, пишет портреты, пейзажи. Куда-то постоянно выезжает, ищет натуру. Нашим дуракам это все не нужно, им дерьмофила Мурада Кельмана с компанией подавай, зато умные китайцы все до листика скупают. Так что бывший баталист смеялся: «Был я народным художником СССР, а на старости лет стал народным китайским художником». И сморщился так, глазки сузив, и смешно закивал и захихикал. Да, еще помнится, все жаловался, что надо новый микроавтобус покупать, а то старый ломаться стал. Алина еще подумала тогда, да какой тебе микроавтобус, купи кресло-качалку и теплые носки… и сиди, а то развалишься по дороге. Но когда он встал и резво повел ребят на верхние этажи башни показывать картины, она обалдела. Вот она старая закалка! Молодые, как ни старались, отстали от него на пол-этажа, то есть на целый большой пролет довольно-таки крутой лестницы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А потом он быстро нарисовал углем Алинин портрет, расписался и подарил ей. Сказал, усмехнувшись: «Храни, когда меня не станет, больших денег будет стоить». Нескромный старик. Суровый. Где он теперь, жив ли еще? И где этот портрет? Может, она уже миллионерша?..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина постояла и пошла дальше, словно знала, куда идет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жаркое солнце как-то с неохотой закатывалось за горизонт и, краснея, еще выглядывало из-за дальних, отдающих тепло крыш. Еще немного – и день начнет покрываться поволокой и сереть, теряя яркие звенящие краски. Стало намного легче дышать. Высоко в небе появились какие-то птички: то ли стрижи, то ли ласточки. Хотя, вероятнее всего, простые голуби…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она стояла у чугунной ограды храма Николы в Хамовниках. Наконец-то она сюда дошла, добралась. Как долго она собиралась… Не сегодня, а вообще. Даже на сайт заходила. Хотя сегодня она и вправду чертовски, прости Господи, устала, почти не чувствовала ног. Да и рук тоже – сумка пусть и не самая тяжелая, но оттянула их не на шутку. Одно лишь она чувствовала абсолютно точно, что шла именно сюда. Ноги, видимо, просто сами привели ее в это место. Или Провидение. Или судьба. Или Бог. Но при любом раскладе она стояла на углу Комсомольского проспекта и улицы Льва Толстого. Как давно она хотела увидеть это место. И все никак не получалось. Но пришла, ведь не просто так ей надо было попасть именно сюда…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина снова вспомнила тихую, какую-то почти бесплотную пожилую женщину в белом платочке, направившую ее в этот храм. Она уже несколько раз ей снилась, или, как говорится, являлась во сне. Укоряла, подбадривала, подталкивала. Даже заставляла. И при этом всегда очень лучисто, но слегка печально улыбалась. Алина припомнила почти дословно ее слова:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тоска у тебя, доченька, на сердце, грусть и печаль… Забрела ты, девонька, в такие дебри душевные… Ни для чего эта печаль не может годиться, говорил Иоанн Златоуст, как только для спасения души… Попроси, доченька, Матерь Божию заступиться за тебя, утешить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вспомнила и улыбнулась, стало ей на миг легко и светло, как она где-то прочитала, словно ангел пролетел и задел ее своим крылом. Но тогда она была просто запутавшаяся, но наконец-то выходящая, как она думала, на свет божий. Хотя так оно во многом и было. А сейчас она в отчаянии, сейчас у нее вообще ничего нет. Ни сил духовных. Ни физических. Ни веры в будущее. Есть только прошлое, короткий, как вспышка молнии, отрезок жизни, когда она любила и была любима. Вернее, все это и было – вся ее жизнь… Остальное не в счет… Остальное – это ежик в тумане. Ну, еще детство, мама… Но это было так давно. Это как две разные жизни, которые никак не сходятся вместе. Существуют как бы в разных мирах, в разных измерениях. Одна здесь, на Земле, с Лешей, другая там… без него. Где-то в Дагестании, или на Луне, или еще где-то, одна хрень…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Воспоминания словно придали ей сил. Девушка встряхнулась и быстро, практически не смотря по сторонам, пошла сквозь храмовые ворота, сквозь толпящихся около них старушек ко входу в церковь. Перед входом остановилась, поставила на землю сумку и, трижды перекрестившись и поклонившись, вошла под старинные своды. Язычки свечей колыхнулись и снова выпрямились при ее появлении во вздрогнувшем прохладном сумраке. Повеяло умиротворением и утренним влажным лесом. На нее взирали со стен таинственные незнакомые древние лики. Но взирали как-то по-родственному, с укоризной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из первого маленького помещения Алина шагнула в сам храм и остановилась, не зная, что дальше делать. Поставила на пол сумку. Стала озираться по сторонам в надежде на чью-нибудь помощь. Тут же к ней подскочила бойкая строгая старушенция в синем халате и белом платке:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, и что ты в храм без платка заявилась, да еще и в штанах?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Извините, так получилось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Получилось у нее, так нельзя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, мне очень надо, помогите. Мне батюшка нужен, я к Богу пришла…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все к Богу приходят. Отец Владимир занят, к службе готовится, через двадцать минут начало. В храм надо приходить подготовившись. В юбке. В платочке. А то ишь, шастают, как на дискотеку. Подготовься как следует и приходи тогда. А так нельзя!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина была готова признать справедливость слов настырной бабульки, но только если б это касалось кого-нибудь другого, а не ее самой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, мне очень, очень надо! Где я вам сейчас платок с юбкой найду, где переоденусь? Пустите так, мне уезжать надо. У меня самолет. Ну, пожалуйста.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да что ж ты, как нерусь какая. Тебе ж русским языком сказано. Не положено. Вот приедешь опять, приготовишься как следует и приходи. Что ж ты непонятливая такая. Понаехали тут всякие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да сами вы нерусь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Схватив сумку, Алина, глотая накатившие вдруг слезы обиды, не забыв перекреститься, почти выбежала из храма. Из такого родного, такого манящего храма. Опять не судьба, сама виновата, бабка-то права, в сущности, твердил Алине внутренний голос. Она и не спорила, только тихо и бессильно плакала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она вышла на Комсомольский и, не зная, что делать, направилась в сторону метро «Парк культуры». Мыслей никаких не было, что делать – не знала. Словно все ее дальнейшие действия, вся ее последующая жизнь зависели от сегодняшнего посещения храма. Ну что ж, попытка не удалась. Остается пытка. Самоедство. Собственная совесть и собственный жалкий жизненный опыт. Никто не поможет, никто не подскажет, как жить. А может, позвонить Георгию, он приедет… Да нет, у них своих забот полно. Да и слабость показывать не хочется. Тогда Розке… Нет, ее я не выдержу. Да и о чем с ней говорить? О шмотках, богатых мужиках…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слезы опять потекли по лицу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина? Алина! – Она даже не заметила, как рядом остановился и сдал задом, чтобы поравняться с ней, дорогой, баклажанного цвета внедорожник, и из него выскочил молодой, хорошо одетый мужчина. – Алинка, ты куда пропала, я тебе звонил. Ты что, номер сменила?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, – машинально ответила девушка, еще даже не понимая, кто перед ней.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как дела, старуха?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Игорек, ты? Я сразу и не узнала… Нет, нет, не надо целоваться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что с тобой, ты что, в депре?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Типа того, близкого человека потеряла, разбился он…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, соболезную, – на секунду опечалился Игорек и уже с улыбкой произнес: – Так ты что, бичуганишь теперь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Угу, сегодняшний вечер. Собралась к маме, решила вот перед этим в церковь сходить… – перекладывая сумку из одной руки в другую, пожаловалась девушка. – Не пустили…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, прикид у тебя не для церкви. – Игорь оглядывал ее таким знакомым, таким забытым взглядом. – Хотя ты же знаешь, жизнь не справедлива, но всегда может быть еще хуже… Где это я прочитал?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прикалываешься? Куда уж хуже…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Жесть! Надо тебя встряхнуть. Сегодня устроим День взятия Бастилии. – Парень попытался ее приобнять. – Покажем этому дефолт-сити встречу лучших друзей…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, мне плохо, Игорь, я же говорю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, хорошо, но покормить-то я тебя могу, не ела, наверное, с утра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да я не хочу. И грузить тебя тоже не хочется…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пошли, пошли, поговорим. Не чужие вроде люди были. С самого похищения ведь не виделись. Пойдем, расскажешь все, может, чуть легче станет… – Игорь опять оглядел ее фигуру – Я скучал, кстати….<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Только этого не надо. – Алина поставила сумку на асфальт. – Если еще раз скажешь, я не пойду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Заметано. Ладно, в булкотряс ты не хочешь, в клуб тоже. Приглашаю к себе. Посидим. Выспишься. А завтра утром я тебя отвезу в порт. Лады? – Игорь отступил на шаг, демонстративно спрятал руки за спину и даже потупил глаза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алине на самом деле так захотелось кому-нибудь открыть душу, рассказать обо всем пережитом, утраченном, не упуская ни единой детали, ни единой капли и прожитой, и упущенной жизни, включая даже сегодняшнюю, вроде бы пустяковую, но такую обидную обиду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, но помни, мы друзья. – Их глаза встретились, Алина не сморгнула.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как скажешь. Пошла движуха.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Игорь привез девушку в ту самую квартиру, где мы видели их перед самым похищением. Ничего не изменилось. Даже обстановка была той же. Даже холостяцкий, пацанско-студенческий беспорядок выглядел так, словно его принесла и оставила здесь Алина, уходя последний раз из квартиры. Здравствуй, прошлое, ты вернулось?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Игорь с Алиной прошли на кухню, тихо сели за стол (накрывать в комнате она категорически отказалась, сказав, что сейчас не праздник). Хозяин достал из холодильника копченое мясо, сыр, какие-то салаты в пластиковых коробочках, кукурузный хлеб. Поставил чайник. Потом встал, вытащил бутылку виски. Алина, мельком взглянув на бутылку, коротко отрезала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я не буду!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, я себе налью, – сказал Игорек и поставил на стол два стакана. – Ну, рассказывай…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И девушку прорвало. Начала она издалека, еще со времен, когда была вместе с Игорем. Ее настолько поглощал рассказ, что она даже не замечала той неловкости и той, даже можно сказать, боли, которую причиняет своим рассказом близкому некогда, пусть и беспутному, но искреннему и доброму человеку. Она подробно рассказала о выкупе, про который Игорь краем уха слышал из новостей, о смене номера телефона и уходе в совершенно другую, почти семейную жизнь. О коротком периоде рая на земле, который, оказывается, бывает, но только раз в жизни. И то не у всех. Но ей повезло. О Лешиных неприятностях с местными властями, об убийстве собаки, взрыве автомобиля. И наконец, о покушении на него самого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тут Алина не выдержала и разрыдалась. Она рассказывала сквозь слезы и всхлипывания о Люде и Георгии, о Глынине, об уходе из группы, о круглосуточных дежурствах в больницах. Боль, печаль, тягучая звериная тоска переполняли ее, застилали безысходными слезами и без того потускневшие огромные глаза. Но при этом где-то вглубине, в груди, там, где с трудом тикало замороженное горем сердечко, казалось, вот-вот затеплится маленький огонек, и оно начнет понемногу оттаивать, отпотевать, согреваться. Алина, не выдержав, сама налила себе полный стакан виски и, не чокаясь, выпила. Расслабленный, утомленный, обессиленный организм повело, наполнило обманчивым, судорожным теплом. Мешая слезы с соплями, уже не стыдясь собственного бессилия и одинокости, девушка рисовала жуткие картины массовой смерти, поглотившей и ее любимого человека. Она рассказала, наверное, все, что знала, даже вспомнила про мерзкого братика, припершегося на раздел имущества. Точнее, забравшего себе все это имущество.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И ведь какой козел, при жизни Леша ему, ну, нафиг был не нужен, – с плаксивой агрессией прорычала девушка. – Ну, ничего, я ему покажу, я ему яйца отрежу, – плакала, уже почти распластавшись грудью на столе, очень быстро опьяневшая Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она еще много чего рассказывала, чокалась с Игорем. Пила за любовь, которой больше нет и уже не будет никогда, и за дружбу, настоящую дружбу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очнулась среди ночи в одной с ним постели…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А под утро Игорь, проснувшийся от похмелья и безумной сухости в горле, пошел на кухню и обнаружил Алину, лежащую в ванне с порезанными кухонным ножом руками. Вызвал «скорую». Еле откачали. Врачи сказали, что еще бы чуть-чуть, и… Но, слава богу, обошлось…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отвезли в травматологию. И уже потом, после хирурга, филигранно зашившего, даже законопатившего рваные раны на прекрасном теле, в процесс лечения вмешался психиатр со своими неизменными психотропными препаратами. Суицидальный комплекс, как-никак, да еще и отягощенный алкогольной зависимостью и какими-то там страшными фобиями, видимо заложенными в детстве, гласило стандартное «психушное» заключение. А через несколько дней, как потом выяснилось, с помощью Игоря, которого Алина проклинала и не желала больше видеть, и его перепуганного за бестолкового сынка родителя, девушку перевели из «психиатрии» в элитную подмосковную клинику, где периодически «отдыхают» многие отечественные «звезды» шоу-бизнеса, политики и их уставшие от жизни жены. Здесь ее не кололи всякой дрянью, превращающей человека в овощ, не пичкали таблетками, сжигающими последние остатки мозгов, а окружали нежной, почти домашней, родственной заботой. С ней работали психологи, ей делали массажи, пузырьковые и ароматические ванны, она плавала в бассейне с озонированной водой, занималась фитнесом, читала книги и смотрела обсуждаемые потом коллективно фильмы, то есть проходила полный курс человеческой реабилитации. Даже видела периодически певца Кирракорова, напяливавшего на себя, видимо, от избытка жизненных и творческих впечатлений неизменную нелепую розовую кофточку и так расхаживающего в ней по тихим, сверкающим чистотой коридорам и посылающего всех встречных-поперечных туда, куда сам он уже, видимо, ходить перестал. Но память его еще упрямо помнила об этих счастливых временах беспечной молодости. Он ходил и громко называл себя то королем российской эстрады, то зарубежной, то просто королем. Алина, глядя на него, неминуемо выздоравливала.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть тринадцатая – возвращение<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Появилась наша героиня в Москве где-то через полгода, в ноябре, когда уже периодически начинал идти легкий снежок, засыпающий грязные мясистые лужи и голые безлиственные деревья. Вначале казалось, что это та самая Алина, но, приглядевшись, вы понимали: нет, другая. Она успокоилась, даже как-то посолиднела, у нее исчезли мешки под глазами от постоянного недосыпания, взгляд стал взрослым, спокойным, здоровым, и в нем опять запрыгали искорки и солнечные зайчики, правда, стали они какими-то грустными, что ли… От тревожной осунутости и даже некой сутулости или согбенности, не в лучшую сторону корректировавших ее спортивное тело в последние месяцы, во время скитания по Лешиным больницам, не осталось и следа. Миру явилась молодая, здоровая, чертовски похорошевшая женщина, к тому же знающая себе цену. Правда, не спешащая ее называть. Только маленькие шрамики на запястьях, тщательно скрываемые различными разноцветными браслетами, могли напомнить посвященному человеку о том, что у этого великолепного породистого организма были в жизни какие-то небольшие, но, похоже, давно разрешенные проблемы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Остановилась она, как это ни странно, у Розочки, надо сказать, искренне обрадовавшейся ее появлению. Звонила, правда, Людмиле, узнала, что после ее исчезновения появился вновь осмелевший Антон и, войдя в права наследства, совсем недавно срочно и задешево продал дом какой-то чуть ли не цыганской семье. И быстренько укатил к себе под Казань. И теперь весь поселок боится, как бы там ни открылся какой-нибудь нарко– или прочий притон… Останавливаться у заботливой Людмилы она отказалась наотрез, чтобы не тревожить добрых людей, у которых и так в последние времена практически не было личной жизни, да и чтоб не смущать собственную душу совместными общими переживаниями. Как поется в старой песне: «С любовью справлюсь я одна, а вместе нам не справиться». Заехала только повидаться, немного поплакать вместе и забрать оставшиеся теплые вещи.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Матильда<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, приехав к Розочке в новую шикарную съемную квартиру в Большом Казенном переулке, застала у нее в гостях стройный, загорелый в солярии экземпляр эксклюзивного женского тела, выведенный и запущенный в жизнь по постперестроечной методике наших забугорных друзей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Имел этот экземпляр две руки, две ноги, посредине… Нет, не гвоздик, а как раз совсем наоборот… Но интереснее всего было то, что он имел два имени, но отзывался на них с разной степенью удовлетворенности. Простое имя Светлана рождало у организма эмоции, какие вызывают у старого профессора, занимающегося русской классической литературой, нацарапанные на стене подъезда нецензурные выражения или священный реликтовый мужской страх перед гипотетической необходимостью самолично родить ребенка. Те же самые выражения и страхи были написаны, причем практически в прямом смысле, на ее кукольном, барби-силиконовом, прекрасном лице. А вот имя Матильда неизменно пробуждало у организма какое-то предоргазменное умиление, с каким итальянские матери смотрят на новорожденных детей, зачатых от главарей мафий, или с каким люди, страдающие запорами, выходят из гальюна после принятия сверхсовременного слабительного средства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она побывала королевой известного конкурса красоты – Матильдой-первой, закончила какую-то продвинутую туристическую академию (она, вообще, много и часто кончала), но за ненадобностью так и не запомнила, что все-таки вертится вокруг чего, Земля вокруг Солнца или – наоборот – олигарх вокруг красящей ногти жены. Большой, неразрешимой загадкой, правда, так и остался для новоиспеченного академика вопрос: кто же все-таки написал «полонез Огинского» и, как ей подсказала другая академша, вывесил его потом в Третьяковке, и кто, кстати, эту самую Третьяковку основал? Ну, не Вексельберг же с Пушкиным опять?! А вот кто – Владимир Ленин или вездесущий Федор Достоевский – все-таки выступит за нашу сборную по хоккею на Олимпиаде в Сочи, она знала точно, тут ее не проведешь. Естественно, Вовка. Ну, во-первых, этот Достоевский уже наверняка всех достал (иначе бы так не назвали), а во-вторых, Вовика проплатит эта стерва крашеная, писателишка Лена Ленина, жена все-таки… Занесет, кому надо, ляжет, с кем надо… И вообще, Матильда считала себя девушкой эрудированной (правда, путала иногда с эрегированной…), потому что к завтраку выходила всегда накрашенной, почистившей зубы и даже принявшей душ… И еще была она особой пикантной и публичной, даже грудь из платья от Диора вываливалась некстати всего-то раза три-четыре… Вот так!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так вот эта самая Матильда ибн Светлана была подопечной нашего знакомого Изи Клистермана (сразу стихи сложились… Прямо, как у Пушкина, помните: «Ужель та самая Татьяна»?!) Ну, это я так, к слову… И поначалу она была самым счастливым созданием на свете. Это когда сластолюбивый кактус продал ее одному охочему до молодых тел олигарху. Олигарх с организмом жили то на Лазурном Берегу, то на Сардинии, то, на худой конец, тянули лямку на подмосковной Рублевке. Муж в окружении нескольких бритых шифоньеров в неизменных черных галстуках уезжал на работу, а жена неторопливо приводила себя в порядок после бессонной ночи плотской любви: принимала ванну, ездила к парикмахеру, косметологу, массажисту, гадалке, делала шопинги, макияжи, пилинги и прочие приятные для организма кунилингусы… То есть по-своему работала и ждала мужа. Муж обычно говорил мало. И все свои пожелания воспроизводил сам и буквально. И вот как-то он приехал домой с какой-то очень деловой встречи поддатый, в плохом настроении, но надушенный женскими духами и немножко измазанный несвежей помадой. Увидев Матильду, абсолютно не страдающую контрелтофобией, то есть боязнью сексуальных домогательств, без лишних слов задрал ей на голову юбку и прямо в столовой, согнув буквой «зю», устроил «Журавля в небе» и «Наездника» с «Флагштоком» одновременно. Не успела разгорячившаяся к тому времени девушка даже прилично пикнуть, как все уже закончилось более или менее нормально и по-человечески, и олигарх «ушли почивать», а утром укатил в командировку, не известив об этом высокооплачиваемую спутницу жизни. А еще через несколько дней девушка почувствовала неприятные ощущения в приятном причинном месте. Она не читала романов Юрия Полякова (да и вообще мало что читала) и не знала, что «постельные болезни – это всего лишь разновидность отрицательной информации, которой обмениваются люди во время общения». Поэтому с ужасом побежала к, можно сказать, семейному (из американской клиники) доктору, который, взяв с нее огромные деньги, вначале выписал ей обыкновенные антибиотики, а потом по обыкновению своему позвонил и сообщил о содеянном ее мужу. Олигарх, закономерно переведя стрелки с больной головы на здоровую, точнее – уже не очень (да и не очень голову), в благородном гневе, материально запечатленном заранее тем самым знакомым врачом, выгнал бедный податливый и всегда честно готовый к подобным внутрисемейным услугам организм на улицу. Причем даже без выходного пособия. Еще и сказав на прощание: пикнешь – убью, сука!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Привыкший к Лазурному Берегу и нежному заокеанскому солнцу, трепетный организм, вновь оказавшись на родных неласковых «расейских» просторах без единого «убитого енота» (то есть доллара) в кармане, как простая вокзальная «грелка» (девушка легкого поведения), вынужден(на) был(а) теперь думать о ежедневном куске хлеба насущного. О чем и плакалась теперь так хорошо ее понимающей Розочке, держащей в руках наготове бутылку золотистого вискаря. Вискарь – тот же хлеб насущный, если вдуматься…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты понимаешь, я даже не всосала, как все произошло. Этот сраный доктор, пиндос гребаный, меня заложил и еще виноватой сделал. Представляешь, высад? Я теперь бичуганиха…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да-а-а, круто, – протянула опечаленная Розочка, – непруха, так непруха. А что, бабосов тебе твой благоверный вообще не дал? – с выражением интимной близости глядя в пустой, отвечающий взаимностью стакан, гортанно пропела Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты чё, охренела?! Каких бабосов? Ни бабосов, ни лавандосов. Одни попадосы, – пыталась еще не терять самообладания «обломанная» бывшая жена олигарха, собираясь поднять и не расплескать перенаполненную золотой жидкостью, как ее жизнь дерьмовыми эмоциями, ёмкость.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Жесть, подруга! Все они суки! Давай выпьем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Давай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так вот и выпивали две подруги, рассказывая друг другу леденящие душу подробности гламурного Мира Мечты многих девушек модельного образа мыслей и постперестроечной внешности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я со своим Бориком встречалась… Ну, ты знаешь, Борика, тоже олигарх… И все было нормально, пока он про Андрюшу не узнал, – как-то даже мечтательно проговорила Розочка, инстинктивно поглаживая свои зашевелившиеся прелести.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И чё? – Матильда тупо глядела на раскрывшуюся и вздымающуюся то ли от умиления, то ли от праведного негодования, покрывшуюся пупырышками страстных воспоминаний грудь подруги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ничё! Утешил скороспелку. Вначале хорошо оттрахал, потом хорошо… от… (побил, в общем), потом тоже выгнал… Зачем-то еще и в глаз дал на прощание. Правда, машину старую мне оставил и подарки. А сейчас еще выяснилось, что я беременна… Как быть, что делать? И аборты больше делать нельзя… Так что это не временно. Слушай, чё-то я протекла…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А Андрюша что? – проигнорировав последнее замечание, покачиваясь с пустым стаканом в загорелых, бархатных ручках, поинтересовалась загадочная девушка с двумя разновеликими именами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А Андрюша думает, что это его ребенок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А, ну тогда… А насчет «жениться» что? – всколыхнулась Светлана.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да он-то согласен. Я вот все думаю, как быть… Он же простой врач, кардиолог. Не мой уровень, да… Везет нам с тобой на врачей. – Розочка, разлив по стаканам дорогой вискарь, неприятно захихикала. – Будет мне сердце лечить после несчастной и непродолжительной любви… Ну, ничего, – после трех минут молчания встрепенулась Розочка, – стану докторшей, научусь клизмы ставить… Оторвусь. А мне, кстати, пойдет белый короткий халатик? – Розочка, вскочив на ноги, задрала платье так, что стали видны ее кружевные трусики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну-ка, повиляй попочкой. – Розочка вдохновенно завиляла, а Матильда удовлетворенно закивала головой (типа, да, все доктора делают это!). – Ну, да ты просто профессор, сам Скифософский, точнее, Склифософская или эта, как ее, мать Тереза…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Правильно, напилась, подруга, веди себя… доступно, – весело произнес неизвестный и не понятно кому принадлежащий женский голос, на который подруги не обратили абсолютно никакого внимания. Не их уровень…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, судьба у нас, подруга… – хором пропели Светлана с Матильдой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да… А вообще он, конечно, жлоб был жуткий и самодур, – вдруг опять вспомнила своего бывшего Розочка. – С его-то баблом… Охранники с автоматами, человек десять всегда одновременно вокруг дома. А в доме и готовила, и убирала, и подавала на стол одна тетка, Люся. Такая медленная, толстая. Зато надежная, не воровала. Он как-то приехал поздно, с гостем. Сели на кухне, чтоб быстрее. Она на стол подает в темпе. До этого посудомойку и стиралку загрузила, устала. Он раздражен был из-за чего-то, на меня орал, выгнать обещался, хотя ничего еще не знал тогда. Я вообще у него то слишком откровенно была одета, сиськи торчат, то, как колхозница, все слишком упаковано. Люсю постоянно подгонял – быстрей, быстрей. Тут она нарезанный сыр на тарелке поставила. Он как разорется: кто тебя учил так сыр резать, бомжатина! Ломтики сыра должны быть тоненькими, почти прозрачными. Она говорит: вы же просили быстрей. Он наезжает: ты бы мне еще просто вообще не порезанный килограммовый кусок положила, чтобы мы от него откусывали. Она уже плачет, тихо так просит: давайте, я потоньше порежу. А он орет: ну-ка, жри весь этот сыр, чтоб запомнила, как хамить и кто в доме хозяин. Она ревет, так он силой стал засовывать эти куски ей в рот, прикинь, да? Жесть! – Розочка даже стала изображать процесс засовывания в рот посторонних предметов и как-то немного увлеклась. – Ладно бы что путное засунул… Н-да… Так она чуть не задохнулась. На следующий день заявление подала об уходе. Прикинь, он ей премию выписал и выгнал… Представляешь?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина не пила и участия в душещипательном разговоре старалась не принимать, удобно устроившись не за столом, как две подруги, а на дальнем диванчике, в уголке, с ноутбуком. Только изредка из вежливости тактично отвечала на обращенные к ней чрезвычайно интеллигентные вопросы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты как, Алин, считаешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что «да»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прости, милая, не расслышала вопрос. Повтори.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да я говорю, что козел этот Борик, да и Матильдин олигарх тоже…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, все они козлы. – Алина полноценно вступила в разговор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Во, во, Матильда, и Алина так считает. Обломал бабу, так забашляй, а то полный аут получается… Да?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, да, пикаперы хреновы, – вмешалась уже в разговор любящая изъясняться четко и нетривиально Матильда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что? – опять нехотя отозвалась Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Козлы, говорю, – разъяснила позицию Матильды Розочка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, да. Им все параллельно, – вынуждена была подтвердить из чувства женской солидарности Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, я и говорю, козлы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да. Давайте за любовь!<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Расследование аварии и покушения<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выйдя из метро «Курская», Алина, как всегда, купила на газетном развале свежий номер «МК» и, придя домой, то есть к Розочке, прочла следующее: «Расследованием катастрофы „Аэробуса А-320“ занимается комиссия, созданная немецким Федеральным ведомством по расследованию авиационных катастроф (BFU). Итоговый отчет будет опубликован сразу после завершения расследования… А пока независимые специалисты называют две непосредственные причины столкновения: экипаж „Аэробуса А-320“ заставил лайнер резко взмыть вверх вопреки рекомендации TCAS идти на снижение. Авиадиспетчер не смог обеспечить безопасное эшелонирование между самолетами. Инструкция снижаться была передана экипажу А-320 слишком поздно».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина набрала номер Глынина:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуй, Сашенька, как дела?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Привет, Алина! Нормально. Ты куда пропала? Полгода ни слуху ни духу. На звонки не отвечала. Ты где была? Мы тебя потеряли. Звонили везде…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да так. Уезжала я. Проблемы были со здоровьем. Номер сменила. Жизнь сменила. Маму давно не видела, – философски и почти честно ответила девушка, – в общем, не спрашивай, проблемы большие были.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А сейчас-то все нормально… – заволновался Глынин, – со здоровьем, ну, и вообще?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, спасибо. Все нормально.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, слава богу. В группу еще не надумала вернуться?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Уже почти надумала… Саша, скажи мне, ты за расследованием причин Лешиной аварии следишь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, так, более-менее. Болтают одно, а на самом деле все до ужасного просто.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты газеты сегодняшние читал, «МК», например?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, мне Люда звонила. Сходил, купил. И даже Стасу, помнишь летчика, который нас в Чечню возил, звонил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да помню, конечно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так вот, он теперь пилот гражданской авиации… Красавец такой, куда бежать! Так вот, летчикам все ясно и без комиссии. Они давно уж об этой аварии говорят.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что говорят? Кто виноват-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Подожди, сейчас возьму газету. Вот, например, фраза «Экипаж „Аэробуса А-320“ заставил лайнер резко взмыть вверх вопреки рекомендации TCAS идти на снижение. Авиадиспетчер не смог обеспечить безопасное эшелонирование…» знаешь, что означает?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, а что?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А то, что летчики просто тупо уснули, включив автопилот, причем оба. А третьего, если ты знаешь, по инструкции ведомства твоего большого друга, я имею в виду Минтранс и Стрекуленка, им просто было не положено. Экипаж перекинули с другого рейса, они только что вернулись из другого полета и не успели отдохнуть. Они и отрубились. А почти на той же высоте под углом девяносто градусов им навстречу приближался грузовой «Боинг», летящий в Италию. А авиадиспетчер тоже был на дежурстве один вместо двух положенных. И зашивался в прямом смысле этого слова. Плохо работала связь, ему пытались несколько раз дозвониться с других диспетчерских пунктов, но он не слышал, так как занимался разведением других самолетов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда диспетчер все это заметил, он стал с связываться с пилотами А-320, но они спали. Спали и не реагировали ни на его звонки, ни на рекомендации TCAS идти на снижение. Когда же он их разбудил (за секунды до катастрофы), они вместо снижения спросонья взяли вверх, ну, и в лобовую столкнулись с «Боингом». Так что виноват, как говорится, человеческий фактор. Но все ругают не пилотов, они были измотаны, а пакостный Минтранс, который как раз и экономит на пилотах и ни во что не ставит человеческие жизни. Чинуши гребаные! О том, что подобная ситуация рано или поздно произойдет, предупреждал и автор «Письма пилотов», помнишь в Чечне читали?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, конечно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И Стас, и многие другие летчики… Так что такой вот пирог с котятами…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот гады! Ну, ладно, им тоже воздастся. Не на земле, так на небе. Правда, не на этом, а на другом… Ну, ты понимаешь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Понимаю. Хотя хотелось бы, чтобы на этом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саш, концерты-то есть?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Есть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А где?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С какой целью интересуетесь, мадам?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, так… Соскучилась. И если честно, не могу больше бездельничать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И в Москве, и в Подмосковье, и выездные. В основном корпоративы… Кстати, из твоего любимого Минтранса звонили, приглашают через неделю у них на корпоративе выступить. Платят, кстати, очень хорошо, все руководство будет. Но меня пока не очень-то тянет перед ними выступать… Боюсь, какую-нибудь гадость там сказать. Или еще что-нибудь того хуже… Еще Стрекуленок этот появится…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На несколько секунд в трубке повисла и пронзительно зазвенела валдайским бубенцом московская тишина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я согласна!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На что?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я возвращаюсь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты точно решила?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да. И не отказывайся, пожалуйста. Мне очень нужны концерты, любые. Я уже вою без них. И без денег, кстати, тоже… И не беспокойся, у меня уже все нормально. Я не рыдаю и на стены не бросаюсь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, тогда жду. Завтра, послезавтра, в любой день. Как всегда в «Марке Аврелии» в три часа. Но только отдохнувшую, молодую и красивую.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это я обещаю. Увидишь – обалдеешь.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Марк Аврелий. Разговоры с девчонками<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина вышла из метро «Партизанская» и, в предвкушении чего-то замечательного, меся грязь со снегом своими красивыми ножками и даже как-то радостно отбиваясь от назойливых агентов, предлагающих «номер подешевле», направилась к гостинице «Измайловская»» (корпус «Дельта»). «Как давно я там не была, все, наверное, изменилось», – с радостным ожиданием и тревогой думала «возвращающаяся звезда». Она вышла на площадку между корпусами и попала на жесточайший сквозняк. Ветер так и пробирал, свистел, бил в грудь, толкал, залезал под пальто, под платье, доставал аж до печенок, словно очень не хотел, чтобы Алина добралась до своей заветной, столько раз виденной во сне цели. Грязная жижа засасывала полусапожки, приклеивалась к ним намертво, пытаясь удержать девушку от необдуманного, точнее, много раз обдуманного и передуманного шага. Еще и метель началась ко всему прочему. Ну, точно, без наследства останусь, залихватски весело констатировала про себя девушка, с радостным трепетом уже обнаружив на прежнем месте баннер с надписью «Марк Аврелий», отметивший место тренировок и репетиций группы «Фейс». Она вошла в просторное, отделанное изнутри белым и серым мрамором здание гостиницы, поднялась на второй этаж и, сказав на ресепшене, что она на репетицию «Фейса», прошла в раздевалку, а оттуда в ярко освещенный, переливающийся залакированными паркетными полами гимнастический зал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алинка! Привет! Ты откуда? Как дела? Похорошела-то как! А Саша знает?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Юлька, Оля и Анька, радостно вопя и перебивая друг друга, ринулись к вошедшей Алине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты как?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я слышала, ты в больнице.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты надолго или как?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты где так загорела?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И мешки пропали под глазами, ты что, ботокс закачивала?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, рассказывай…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этот момент в шумный зал вошел обрадованный появлением Алины Глынин и, широко расставив руки, растягивая слова, произнес:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, привет, милая. Дай, я тебя поцелую. Молодец, что пришла. А выглядишь-то, не обманула. Я радостно обалдеваю. – С этими словами он прижал к себе вдруг обмякшую и наполнившуюся слезами девушку и, вытирая ей ладонями слезы, засмеявшись, зашептал: – Ну, что ты, милая, все уже позади, ты дома. Очень рад тебя видеть, Алинка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тоже. Саш, я вернулась. Мне больше некуда идти. Да и не хочу я…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Знаю, знаю. Конечно. Но об этом позже. Давайте работать. Так, девчонки, встали, построились, прогоняем программу. И надо, кстати, Алинке танцы на новые песни показать… Аня, если нет Марины, это еще не значит, что тебя некому гонять. Вставай давай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саша, нас теперь стало четверо, мы что, так и будем выступать? – Аня, медленно поднимаясь, вызывающе, не мигая, как ящерица или какая-нибудь там гадюка, уставилась на продюсера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, конечно. Ты все правильно поняла. Выступать будут Алина, Юля, Оля. А ты будешь особо ценной заменой. Не пьющей, кстати…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А потом? – Глаза Аньки стали приобретать стеклянный оттенок. Так смотрят на непрошеного гостя, могущего отобрать у них кусок недоеденной колбасы, задиристые помойные кошки, выгнув дугой спину и задрав к небу боевой ободранный хвост.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А потом суп с котом. Посмотрим. Все. Работаем. Музыка. Поболтаем после репетиции. Начали! Алина, возьми, кстати, тексты двух новых песен, без тебя записали…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, как жаль!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ничего, скоро будем еще несколько писать. Ты пока эти срочно учи. Танцуй прямо с бумажками. Старые-то не забыла?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Издеваешься, я их по ночам во сне пела.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже после репетиции, сидя у Глынина дома, Алина, смахивая слезы, рассказала девчонкам практически обо всех своих перепетиях, решенных и нерешенных проблемах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кстати, представляете… Саш, я вчера по телефону с Людой разговаривала. Ей следак этот, старый козел, позвонил. Говорит, паримбетовское дело на личном контроле у президента, поэтому хоть оно и закрыто за смертью пострадавшего, но раскрыть его было делом чести. Она охренела и спрашивает ну да, неужели раскрыли?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, кто, – не выдержал паузы Саша, – Стрекуленок с компанией?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну конечно… Какой-то Шахиди Файзуллох Имомалиевич… Хрен выговоришь. Ты представляешь, нашли какого-то таджика бедного, он по-русски вообще ни бельмеса, работал где-то там рядом, на подхвате. У Леши несколько раз подрабатывал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты его видела? – Юлька очень заинтересованно смотрела в глаза Алине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Может, и видела. Там этих хануриков столько бродит. Все чумазые, одинаковые. Маленькие, тихие. Почти никто по-русски не говорит, талдычат что-то по-своему. Вот они его где-то там выловили и крайним сделали. Он, Люда говорит, настолько перепуган, что со всем соглашается, все подписывает. У нее там в ментовке хороший знакомый. Так он говорит, что даже многие менты возмущаются, настолько все лажово и шито белыми нитками. Чебурек этот там у себя в Чуркестане, в дальнем ауле, когда-то участковым работал. Значит, пистолет видел. А значит, мог и убить. Логика такая. Но все ведь Лешу помнят. Говорят, что он бы десяток таких одним ударом уложил. В чебуреке этом килограммов шестьдесят весу и метр шестьдесят пять росту. А начальству и следаку этому лишь бы отписаться. И хоть трава не расти. Дело чести, блин… В общем, как говорят узбеки,<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мен сени сикяман,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бир копейка бераман.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что в немудреном переводе означает:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я тебя буду трахать,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одну копейку дам.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;У кого эта честь еще осталась-то?! Все за бабло, все на продажу. Чтоб открыть дело, нужны деньги; чтоб закрыть, еще больше денег. Но Люда пообещала, что этого так не оставит. Мы с ней в Главное управление внутренних дел пойдем, а если надо будет, то и к министру, а, может, и к самому президенту… Хотя все они одинаковые… – Девушка опустила голову, замолчала, тихо смахнула слезу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ладно, ладно, Алиночка, не обобщай. Надо верить, что есть честные люди. – Саша отвел глаза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, а ты сам-то их там видел?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не знаю. Видел многих хороших. А какие они на деле, не знаю. Кто из них за деньги или карьеру Родину не продаст, вопрос… Был вон полковник Клочков, так ему хотели пятнадцать лет колонии дать, чуть не засудили… Да и не мент он, а спец. – Саша замолк, задумавшись о чем-то своем. Постоял и пошел на кухню. – Ну, а где ты живешь сейчас? Как дальше будешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пока у Розочки, помните такую?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ее забудешь, как же…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А там посмотрим… Появятся деньги, свою сниму.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Розочка там тебя в свои сети не затащит, с пути не собьет?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, я уже взрослая девочка, сама кого угодно затащу куда угодно. Но мне это не надо, девочки. Я слишком многое в этой жизни поняла. Научилась ценить добро и не прощать зло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты стала злопамятной?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, очень. Кое к кому.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, девочки, давайте о другом, что вы бедную Алину затерроризировали? – вмешалась в разговор молчавшая до этого Оленька. – Алинка, а ты с кем-нибудь из старых девчонок контакты поддерживаешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, обалдела?! У нее других дел не было, да? Она с нами-то не общалась, – опять влезла в разговор возмущенная Юлька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– То с нами, а то… Может…. – Оля пыталась не сдаваться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А мы что, хуже?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да хватит вам. Про Ксюху-то слышала? – возвысила свой необычно трезвый голос Анька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что с ней? – Алина, которую сейчас чужие проблемы интересовали как-то не очень, повернула голову только из чувства такта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вышла замуж. – Анька загадочно заулыбалась, казалось, что она сейчас откроет всем самые сокровенные секреты Ксюхиной интимной жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, она об этом всегда мечтала, – грустно улыбнулась Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты слушай. Уехала куда-то в Израиль, нашла мужа откуда-то оттуда. Тут же выяснилось, что она еврейка и всю жизнь мечтала попасть на историческую родину. Потом выяснилось, что он то ли араб, то ли еще кто-то… В общем, дело темное. Оказалась в Турции. Он ее то ли потерял, то ли обменял, то ли продал… В общем, она чуть ли не проституткой стала. Сидит без документов, без денег.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы откуда знаете?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да Саша сестру ее встретил, она ему и наговорила. То ли письмо получила, то ли эсэмэску…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да вранье это все, наверное.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вот про Маринку точно… Ну, директоршу нашу бывшую. Она ведь параллельно с нами еще и в стройфирме работала, точнее, создавала свою с друзьями. Вначале они хорошо пошли. Саша ее с Петровичем познакомил, ну, с замминистра, помните, он ей с заказом каким-то помог. Они и поднялись. И все шло очень даже неплохо. Она тут как-то приехала, вся навороченная. На «ягуаре». В костюме от «Армани». Часы золотые. С помощницей. А потом влезла в какую-то авантюру с этим Болонским из группы «Марикс», который пол-Москвы построил – не достроил. Ну, который сейчас в Таиланде в тюрьме сидит. В общем, все деньги вложила и пролетела. Счета заморожены, проценты идут. Отдала весь свой бизнес. Теперь песни пишет и сама поет. – Анька вздохнула и пронзительно посмотрела в окно, словно тоже потеряла весь бизнес и теперь думает, кому предъявить счет, кому отомстить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что не возвращается? – Алина тихонько включила телевизор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Видимо, новые друзья, новые дела, – глубокомысленно вставила Оленька, не видевшая ни Ксюху, ни Марину ни разу в жизни. – Кто знает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я тут Аньку Маленькую встретила. Она свой институт закончила, звезд с неба не хватала. К папашке в фирму спокойно устроилась, хорошо зарабатывает. – Анька сделалась серьезной и даже вздохнула. – Замуж вышла, уже двоих родила. Счастлива.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, слава Тебе, Господи! Хоть у кого-то все хорошо. – Алина перекрестилась, все послушно последовали за ней, даже Анька. – Рада за нее. Сашенька, неси скорее чай, будем за Аньку Мелкую пить!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Несу, несу. Кружки кто-нибудь помогите дотащить. И вообще, что расселись как в гостях. Помогайте!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонки вскочили и в радостной суете, мешая друг другу, толкались в коридоре, перетаскивая из холодильника на стол все, что они там находили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наконец все расселись, разлили по кружкам свежезаваренный «Майский» чай. Порезали аппетитно смотрящийся тортик «Панчо». И почтенно приступили к трапезе, периодически прыская от смеха, роняя на пол крошки и проливая на стол темно-золотую, скапливающуюся в лужицы жидкость.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ладно, девчонки, теперь о главном. – У Глынина вновь появились продюсерские нотки в голосе. – У нас серьезный корпоратив. Минтранс гуляет, точнее, у одного замминистра день рождения. Так что будут основные чиновники Минтранса, а также их высокопоставленные друзья с женами. И невысокоположенные подруги. Сами по себе. На всякий случай. Шутка. И еще. Знаете, где все это состоится? Я обалдел, когда узнал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, где, где, не томи. – Охотничьи глаза заинтригованных певиц прямо просверливали, простреливали Глынина насквозь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У нашего друга Арнольда Каримовича, у Каримыча, попросту… Арендовали здание…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На Рублевке? – вновь хором спросили девчонки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, там он только свои праздники устраивает, личные. Дом все-таки. На Тверском бульваре, во дворах. – Саша поставил на стол чашку, откинулся в кресле, уменьшил звук у телевизора, положил пульт рядом с собой. – У него там есть шикарные апартаменты. Хотел открыть ресторан, но потом передумал, сделал закрытый клуб для «состоятельных господ». И в центре. И нет посторонних взглядов. Там и кабаре готовое в подвальном этаже, и даже сауна есть. А на верхних этажах номера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Для уставших? – хохотнула Юлька, метнув шаловливый взгляд в сторону Аньки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага. Уставших – от жизни и от жен. В общем, предоплату я уже получил. Осталось четыре дня. Девчонки, берите в зале дополнительное время, если надо, можно у меня дома встречаться, но вы должны срочно натаскать Алину на новые танцы. А ты, Алинка, еще и тексты срочно учи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я уже выучила. – Алина спокойно и грустно смотрела в окно, за которым тихо шел белый снег, падая откуда-то оттуда, сверху…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ладно врать-то, – вмешалась громогласная Анька, кладя себе уже третий кусок торта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ань, если ты в запасе, это не значит, что тебе нужно жиреть, – хихикнула Юлька и вывалила тортик себе на тарелку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, правда все выучила за несколько часов?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Конечно, я ведь об этом мечтала столько времени… – грустно-мечтательно проговорила девушка и негромко, на пониженных тонах, запела, лишь на концах музыкальных фраз улетая вверх, как раненая, но все-таки свободная птица:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот такая жизнь. У тебя совсем другая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Привязал меня ты к себе судьбой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Привязал меня ты к себе зачем, не знаю…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я тебя не понимаю, ненавистный мой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я уже лечу, я уже почти свободна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Взглядом не мани, душу не трави.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слов не говори, ведь в последний раз сегодня<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я твоя. И лишь ценой всех призраков любви!<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Голос ее стал набирать силу и плотность, переливаясь теплым грудным восточным колоритом. Он звенел и метался, бился о стены, словно зверь, вырывающийся наружу из тесной клетки.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ключ от любви моей я, уходя, бросаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ключ от любви моей я бросаю в дождь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Может, найдешь меня ты в перелетной стае…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только его ты больше не найдешь.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Голос ее опять осел, стал тихим, неторопливым, как полноводная река, внешне почти ручным. Даже ластящимся, как домашняя, спрятавшая коготки кошка.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выгляну в окно, ты опять проходишь мимо,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;В душу загляну – плохо там одной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ах, как навсегда ты умеешь быть любимым,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ты умеешь быть любимым, ненавистный мой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот такая жизнь… Почему она такая?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Привязал меня ты к себе судьбой,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Привязал меня ты к себе зачем, не знаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я тебя не понимаю, ненавистный мой.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина улыбалась. Она смотрела в окно, куда-то на небо. И плакала. Что она там видела? Или кого? Она не стеснялась своих слез. Так и пела. По красивому, ставшему мраморным лицу катились горячие слезы, оставляя на щеках влажные, живые, вздрагивающие при каждом вздохе полосы. В конце концов заревели и все остальные девчонки, даже громогласная Анька завыла. И последний припев вся команда пропела уже хором, обливаясь короткими, девичьими, но такими горючими слезами. Не стыдясь своих слез. И уже не понятно было, кто о чем и почему плачет. Каждая плакала о своем. Жалела себя, свою неудавшуюся, прожитую зря непутевую двадцатилетнюю жизнь, освобождаясь от этого груза, так долго носимого в терпеливом, ждущем настоящей неземной любви сердце. Слезы облегчения, обиды, ненависти, радости. Все смешалось. И вышло наружу.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ключ от любви моей я, уходя, бросаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ключ от любви моей я бросаю в дождь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Может, найдешь меня ты в перелетной стае…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только его ты больше не найдешь.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Даже Глынин, глядя на это зареванное царство, почувствовал, что у него защипало в носу и к горлу подкатил ком. Когда песня закончилась, он с наигранной веселостью проговорил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вы, блин, даете. Здорово! Если вы так на концертах петь будете… – Он замолчал, махнул рукой. – Молодчина, Алинка, умницы, девчонки. У меня слов нет… Только песни.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть четырнадцатая – око за зуб<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уд<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Любой настоящий мужчина – язычник. Любит получать удовольствие. И когда дело касается женщин, считает себя охотником… Уд-ачливым, кстати.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, уд-альцом-рыболовом, в крайнем случае… Вытащит свою уд-очку и уд-ит, уд-ит…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слово «удочка», естественно, как вы уже поняли, от корня «уд». Уд – мужской половой орган. Этимология слова уд – «то, что вне». А по еще более старым сказаниям, легендам, Уд, как отмечают энциклопедии, – один из самых древних и потаенных славянских божеств, дух-покровитель любовной связи, любострастия. В «Слове об идолах» (начало XII в.) сказано, что славяне-язычники «чтут срамные уды и в образ сотворены, и кланяются им, и требы им кладут». Так написано в нескольких умных, толстых, как Изя Клистерман, но, в отличие от него, духовно чистых книгах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, а «срамные уды» чтут и сейчас… И не только славяне-язычники. А к сожалению, и некоторое, пусть и небольшое, количество нынешних так называемых славянок-христианок, особенно из братской незалежной Украины. Как выйдут хохлухи-молодухи вечером, как встанут вдоль основных московских, миланских, стамбульских магистралей и как начнут чтить… уды… А в других местах чтят польки-венгерки, японки-самурайки и освобожденные женщины мусульманского Востока… А сейчас еще появились и представители, и представительницы негроидного типа… Им хорошо, их по ночам менты-облавщики не видят… Клиенты, правда, видят, видимо, обмениваясь с ними флюидами. А вот ментам флюидов не хватает. И не только, кстати, их. И вот стоят эти, еще не занесенные в Красную книгу ООН представительницы и чтят без стыда и зазрения совести… Про америкосов, галлов и извращенцев-тевтонов (а тем более про их совсем не очаровательных мужеподобных половин) я даже думать не хочу…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В СССР секса нет!<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вспомню, и то только на минуточку, СССР и одну крылатую фразу….<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1986 году непотопляемый телеговорун (врун, болтун и хохотун, как пел Высоцкий) Владимир Познер с Филом Донахью (очень говорящая фамилия для чувствующего русский язык человека) организовали телемост, один из самых первых в советско-американских отношениях. Одна любознательная, а может, озабоченная американская участница данного телемоста спросила примерно следующее:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В нашей свободной стране в телерекламе все крутится вокруг секса. А у вас такая же свободная и сексуальная телереклама?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Советская участница, кажется представительница Комитета советских женщин (не перепутать с Комитетом советских евреев) и по совместительству администратор одной из гостиниц (или наоборот), ответила примерно так:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, секса у нас нет, и мы категорически против этого!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Раздался, словно по кагэбэшному или цэрэушному заданию, взрыв гомерического хохота, и другая советская участница, вероятно, преподаватель марксизма-ленинизма, периодически слушающая Хазанова и Жванецкого, робко уточнила:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Секс-то у нас есть, у нас такой рекламы нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И пошла с ветерком кататься-гулять по миру искаженная и вырезанная, выпиленная из контекста бензопилой горбояковлевской перестройки – долженствующая стать крылатой еще до своего произнесения фраза: «В СССР секса нет!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, нет и нет. Но нет! Уж сколько над ней глумились, сколько издевались. Ведь не смеялись же над тем, что в СССР есть Петросян или жена Петросяна… И что они артисты… А ведь если спокойно подумать, если не зубоскалить, не заниматься, нет, не любовью (мерзкая, кстати, фраза…), языкопоказыванием, если напрячь извилины (если есть, конечно, что напрягать), то все становится яснее ясного. В современных словарях слово «СЕКС» означает «пол, половые отношения». А в головах современных тинейджеров словосочетание «заняться сексом», а проще говоря – «потрахаться», все же не дотягивает до почти поэтического, с их точки зрения, выражения «заняться любовью» или «делать любовь». Видимо, для любого нормального человека это механическое не родное ни по плоти, ни по духу слово «секс» означает лишь потные физиологические тело движения. Это слово, означающее индустрию похоти и большие деньги любым способом, лишено таинственной романтической привлекательности, избавлено от медовых, луговых запахов любимого тела и вечно открываемых новых ощущений от слияния в едином порыве с любимой и любящей душой. У этого слова в полосатых штанах уголовника и извечном котелке, надетом на ковбойскую, с белыми стоматологическими зубами, башку дяди Сэма, было ампутировано само понятие любви, и оно не значило для русского – советского человека ничего. И поэтому у нас ЭТОГО не было. Не было не только в масштабах американской порноиндустрии или в поголовных мечтах девочек и мальчиков, заканчивающих средние и высшие учебные заведения, не было, я бы сказал, как класса… Так что и я (смотреть в глаза! Руки на стол!) повторяю за этой честной женщиной: в СССР секса нет!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другое дело «блядство». От одиночества, от безделья, от жалости, сдуру, от врожденной всемирной отзывчивости, наконец…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А вот в эльцинской и постэльцинской России секс есть. И он очень хочет есть. И он все больше и больше пожирает сердца механизирующихся, интернетизирующихся людей. Нет, не людей – пипла, который хавает… «Блядство», правда, тоже неискоренимо. Широка ты и непостижима для америкоса дяди Сэма славянская душа…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так что любой настоящий мужчина считает себя рыболовом… Или охотником.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да какая, собственно, разница, когда уже закуплена водка, что охлаждается под мостками в озерце, жарится шашлычок на мангале и выходят из леса пьяные нимфы, бегавшие туда попи… нет, неэстетично, выплывают из леса русалки, сидящие на ветвях, н-да… В общем, уже и сам лес плывет куда-то… Куда ты, ау! Эй, птица-тройка, Россия, куда несешься? И что несешь? И что я несу? Отзовись кто-нибудь, не будь Бабой-ягой…. Ау, кто не отозвался, тот Филипп Кирракоров…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В общем, каждый трезвый мужик считает себя рыболовом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но одно дело считать, другое – быть. Женщины, красивые женщины (я бы даже сказал, акулы красоты), ничего не считают. Кроме денег… Они, правда, иногда просчитывают… Но чаще всего они просто, повинуясь инстинктам, древним, как отжившие бронтозавры или руководитель Московской писательской организаций Гусь-Хрустальный, плавают на виду этих горе-рыболовов. И практически неосознанно демонстрируют им почти все свои прелести и свое желание плавать, свое умение продвигаться, выживать да еще цвести и пахнуть (и желательно не водорослями, а хорошими духами) в этом море-океане, в этой мутной кипящей жиже, именуемой трезвыми мужиками современной нелегкой постперестроечной жизнью… А пьяными – более точно, емко и объективно – говном.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А мужики-рыболовы закидывают наживку, закидывают со знанием дела, твердой опытной рукой ученого или заведующего двумя-тремя рыбохозяйствами сразу. Закидывают под водочку, на сытый желудок… Но почему-то сами на эту наживку и попадаются…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Им что, жрать нечего? Или спьяну, идя за очередной бутылкой водки к мосткам у озерца, они заодно и наживку с удочки прихватывают, заглатывают?.. Не знаю, но акулы местные довольны. В общем, и акулы целы, и водка не допита…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынин, смотря на часы и чертыхаясь, с трудом запарковал свой бывалый внедорожник в маленьком, узеньком, густо заставленном машинами переулке около квадратного, темного здания МХАТа имени Горького и, на ходу запахивая теплую куртку, повел девчонок в знакомое одному ему место. Все тротуары были заставлены транспортом, поэтому пробираться приходилось по проезжей части. Дорога, засыпанная снегом, перемешанным с хрен знает откуда берущейся каждый день грязью, да еще и разъезженная непонятно на кой черт шляющимися тут автомобилями, превратилась в сплошное месиво, правда, уже застывшее на легком морозце. Девчонки с сумками и костюмами в охапку на своих длинных ногах, заканчивающихся высоченными каблуками, осторожно перешагивающие через колдобины и наросты, заставляющие их иногда совершать немыслимые балетные прискоки, с разговорами, ойканьями и проклятиями на всю улицу, напоминали то ли вспугнутых озерных цапель, то ли отставших от табора хорошеньких, молоденьких цыганок. Саша шел впереди и, поминутно оборачиваясь, подгонял их. Лева замыкал процессию, зорко следя, чтобы ни одна цыганка не пристала к чужому табору и ни одна цапля не потерялась.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Минтранс гуляет. Гордый горец<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Свой суд короче.<br>
&nbsp;Русская поговорка<br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гульба, похоже, была в самом разгаре, музыка слышалась даже с улицы. Юбилейное торжество, видимо, плавно перетекло в веселую, разудалую пьянку. «Фейсу» предстояло выступать предпоследними, перед Аллегровян, так обожаемой Каримычем, верхушкой Минтранса, да и, как я понимаю, почти всеми особями мужеского пола, которым иногда так необходимо бывает всплакнуть по утраченной молодости и любви после восемнадцатой рюмки уже не важно чего… Так что все заявленные гости подтверждали свое согласие участвовать в групповой оргии Эвтерпы, Терпсихоры и Бахуса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саша с командой, строго сопровождаемые веселым администратором Борей (Барухом), знавшим Глынина в лицо, вошли в дореволюционный, свежеотреставрированный особняк под мрачными, тяжелыми взглядами многочисленных шкафоподобных охранников, расположивщихся с кружечками кофе за маленькими кругленькими столиками на первом этаже здания. Лицо одного из них, сидящего в ближайшей компании и вставшего при их приближении, на секунду показалось Алине почему-то знакомым. А может, просто привлекло ее внимание своей странной необычностью – оно было с черной бородой и в темных переливающихся, абсолютно непросвечивающих очках. «Шпион, твою мать, боевиков насмотрелся», – мелькнуло у девушки в голове и тут же благополучно выветрилось, пропало под грузом других фонтанирующих девичьих мыслей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Боря повел их в отведенную «Фейсу» гримерку, мимо многочисленной охраны, немного зашевелившейся и ожившей при виде девушек, мимо зала, в котором происходило гульбище. Это было огромное белое помещение с высокими, под пять метров, потолками и такими же светлыми гладкими, словно стерильными стенами, в центре которого был накрыт роскошный стол человек на сто. По которому, правда, периодически проходил то ли Мамай, то ли смерч, то ли пролетал передовой отряд сытой, но очень вредной саранчи, базирующейся где-то в соседнем переулке. Словно там находилась братская Хохляндия, отношение которой к России в целом и к данному столу в частности можно было периодически определять следующей формулой: что не съем, то покусаю. В общем, как говорится, пережили блокаду, переживем и изобилие. Окна особняка изнутри были занавешены опять же кипенно-белыми массивными французскими, чуть колеблемыми потоком воздуха, вырывающегося из мощных кондиционеров, шторами, модными еще при дворе Людовика XIV. Они помпезно, но как-то нежно, шелково струились многочисленными молочными складками, создавая интерьер в стиле «барокко» или «неоклассицизма», что, если честно, не очень-то гармонировало со стилем поведения приглашенной саранчи, то есть вип-персон класса «пост-советикус»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девчонки под пристально-возбужденными взглядами мужских особей прошли в свою гримерку, выделенную комнату с двумя кроватями, на третьем (если не считать полуподземного) этаже и начали переодеваться. Новый звукач Лева, пятидесятилетний холостяк, радостно оборачивающийся на раздевающихся девчонок и пытающийся рассказать им какой-то глупый пионерский анекдот, уверенно был вытолкан веселой полураздетой Юлькой в коридор. Иди, мол, работай, готовь наш триумф, а вот тут мы без тебя справимся. Достав из чемодана для микрофонов флешку с песнями, он нехотя пошел осваивать давно уже знакомую по сотням других площадок аппаратуру, частично занятую пока звукорежиссером выступающего перед «Фейсом» очень толстого, громогласного артиста, именующего себя не иначе как «русским Паваротти». Этот Женя ибн Лучано довольно быстро перекатывался между столами, ходьбой это назвать было очень трудно, обаятельно шутил, посверкивая новыми керамическими зубами, и преданно заглядывал в глаза приглашенным гостям, как пес, ни на секунду не закрывая свой большой, шумно дышащий рот. Словно именно туда предлагал гостям делать многочисленные щедрые взносы и искренние или капризные пожертвования.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Господа, вы же знаете, что я – лучший ведущий среди всех поющих и лучший поющий среди всех ведущих. Я работаю на мероприятиях любого ранга и уровня с участием звезд любой величины и нашей российской, и их буржуйской зарубежной эстрады. Я лично знаком со всеми, кого знает вся наша необъятная страна и весь, пока еще не наш, мир! Так что заказывайте господа и дамы все что хотите. Хоть меня самого, но в другом смысле… Любые песни, любые шутки или анекдоты. Могу даже фуэте крутануть. За ваши деньги, как говорится, любой каприз! Хорошо бы еще, чтоб и вы за мои капризы платили мне любые деньги… Шутка! Какой каприз у вас, господин министр, а у вас, очаровательная мадам? Не стесняйтесь. Ну, пока вы думаете, я исполню вам песню памяти такого же выдающегося, как я, певца. Девушка, вы когда-нибудь слышали, как я пою, слышали мой волшебный, неповторимый тенор? – понизив голос до интимных интонаций, с придыханием прошептал растворяющийся в образе артист. – Нет?! Ну, тогда я вам искренне завидую, вам это еще только предстоит!!! Первый раз он, как и в сексе, всегда первый. Наслаждайтесь! – И вдруг, услышав музыку, выкинул вперед короткую руку с серебряным микрофоном и запел уже немного поднадоевшую, подзатертую другим бесценным голосищем опупевшей России – Миком Баскакиным песню «Памяти Карузо».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, памяти – так памяти. В конце-то концов, это был еще один повод выпить. Все, кто еще мог, выпили… А кто не мог, того заставили. Шутка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Часть гостей танцевала, часть интимно, но шумно шепталась с прыскающими в сторону длинноногими пассиями, прогуливаясь под ручку по гулким залам и коридорам здания, некоторые невозмутимо курили в отдельном зальчике у крамольно приоткрытого окна, неуважительно отодвинув в сторону французские шторы. Как всегда возбужденный купажированным запахом женской плоти и зеленых бумажек, Клистерман (этому аромату он не изменял никогда, как верный муж) водил по залу еще не распределенных гладкононогих девиц, знакомя их с чиновниками и бизнесменами.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В номер, легко приспособленный под гримерку и за несколько минут заваленный разбросанными платьями, вешалками, колготками, чулками, куртками, туфлями, щипцами, утюгами, заколками, расческами и прочими очень нужными вещами, вошел бодрый, как всегда взбудораженный перед выступлением Глынин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так, девки, слушайте сюда. Кстати, не очень-то шумите. И не говорите, пожалуйста, громко гадостей про выступающих. Особенно про их вокальные способности. В соседнем номере только что расположилась Аллегровян. Тут все достаточно хорошо слышно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А мы и не говорим. С чего ты взял?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так, на всякий случай. Еще я виделся с Каримычем, кстати, денежки получил. – Саша покрутил в воздухе белым конвертом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– О, давай, давай. – Лица девушек оживились.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– После, после. Так вот, он попросил, чтобы мы сделали два выхода. Поэтому надеваем длинные вечерние платья. – И повернувшись к Юльке: – Ну и что ты чулки-то снимаешь? Они нужны. И в первом выходе, и во втором.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Второй в комбезах работаем? – снова тупила Юля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Юля, ну, в каких комбезах? Я же говорю, чулки нужны. Второй работать будем в черно-синих коротких платьях. Соответственно, с чулками. Мировые хиты и наши вокальные песни в первом. А веселые песни и танцевальные медляки – во втором. Поняла?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Угу. – Серьезно смотря на свои ноги, словно видела их в первый раз, девушка, словно новую кожу, стала медленно натягивать снятый правый чулок. – Оля, Алина, а вы новые «Сумерки» видели? Мне так артист этот нравится…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И мне…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А мне нет, отстой полный. Мне Хабенский в «Адмирале» понравился, хоть Саша и говорит, что это вранье сплошное, и Колчак на самом-то деле продался немцам после революции. – Алина внимательно смотрела на свою левую ладонь, словно пытаясь отыскать и понять, куда ведет ее собственная линия жизни. – А интересно, Хабенский – еврей?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– С чего ты взяла? – Оля даже прекратила одеваться и привстала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А тебе не пофиг? Или тебе пища кошерная не нравится? – Юля, улыбаясь, рассматривала в зеркале свои ноги с надетыми на них чулками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что это за зверь такой? – не поняла или не расслышала Оленька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– У него Троцкий такой обаятельный получился… в «Есенине». – Алина медленно расчесывала свои длинные черные волосы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, какие сложности… Да какая разница, кто он? Худенький слишком, это да, даже взяться не за что… Какой-то подросток-недоросток. Одна радость – Анжелину Джоли засосал в силиконовые губы… А вообще, он везде одинаковый. Девчонки, а кстати, кто говорить будет между песнями? Алин, щипцы для завивки передай. – Оленька, причесываясь, рассматривала в зеркале свое светящееся, сияющее лицо и легко поменяла тему разговора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты чего такая радостная? – то ли возмутилась, то ли позавидовала Юлька, украдкой взглянув на свое отражение с немного бестолковым выражением лица.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Просто все у меня хорошо… – Оленька сама себе послала воздушный поцелуй, – вчера сестра из Праги приехала, она там замуж вышла, скоро к ним в гости поеду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прага красивая, – потянулась Юля, – у меня там мама была в позапрошлом году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Представляете, – Оля продолжила тему, – они с мужем в соцсетях познакомились.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ой, кошмар какой, так же нельзя. – Алина положила расческу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сейчас все можно, Оль, дай утюг, пожалуйста.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Она геймер, а у него своя фирма по всем этим играм. На этом и сошлись. Юль, а ты играешь?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Блин, давайте обо всей этой шняге после концерта. Все будете говорить по очереди. Тексты лучше повторяйте. – Глынин подошел к Алине, как-то странно, словно непонимающе, смотрящей по сторонам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саш, а можно я? Одна… Мне не терпится… Я так боюсь. – Алина, сдувая со лба волосы, хоть и в еще расстегнутом на спине, но уже надетом кроваво-красном глянцевом платье с эффектным разрезом сбоку, открывающим кружевной край чулка, натягивала на левую руку длинную алую перчатку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Чего ты боишься? – не понял Саша, по-братски приобняв девушку за обнаженные плечи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не знаю, наверное, плохо выступить… А может, и не боюсь. А может, и еще кое-чего… Может, и встретиться с кем-нибудь… Мало ли в жизни запланированных случайностей. Сам же говорил, Стрекуленок будет. В общем, мандраж у меня. И душевный, и физический. – Девушка, поежившись, замолчала и пронзительно посмотрела в глаза другу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как бы сказала Анька, тебе бы сейчас потрахаться, – философски пропела Оленька, но, поймав зло вспыхнувший взгляд продюсера, виновато улыбнувшись, прикрыла рот очаровательной ручкой в длинной серебряной перчатке. – Молчу, молчу… Мне бы это самой сделать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алинка, у тебя платье расстегнуто… – поддержала разговор Юля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Везде.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, вот ведь остроумная. Давай застегну. – Оля потянула вверх собачку на молнии (или слайдер на зиппере, как вам будет угодно).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Девчонки, смотрите, что я купила. – Юля вертела в руках довольно большую черную пластмассовую коробку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что это? – для приличия спросил Глынин, которому это было ну абсолютно не интересно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Набор. Косметика, не видишь, что ли, – так естественно возмутилась Юля, словно была абсолютно уверена, что все мужчины тоже пользуются тенями, помадой и прочей… пудрой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хрень какая-то. – Глынин отошел в сторону и посмотрел в окно, из которого открывался вид на крыши старой, немного обветшалой, но такой родной Москвы. – И не в лом вам?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, тебе не надо и не лезь. Не мешай девушкам шептаться, – обиделась вдруг Юлька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ух ты, какая помада клевая! – Оля, открыв блестящий маленький цилиндрик, нюхнула содержимое и потом быстро мазанула нижнюю губу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И что вы ей мазать будете? – вежливо осведомился продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– То самое и будем, не мешай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В смысле, гусары, молчать? – Глынин, видя, что все уже готовы к выходу, сам вдруг не удержался от глупой, какой-то даже детской игры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну да. Ну-ка, Глынькин, канай отсюда. Ты хочешь, чтобы мы были суперкрасивыми и сводили всех с ума? – Смеющаяся Оленька грудью выталкивала Сашу из комнаты, вся превратившись в обворожительную, словно что-то обещающую улыбку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мечтаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну вот и иди отсюда… К Леве. А хочешь, мы тебе сейчас губы намажем и еще кое-то. Девчонки, готовьсь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все, все, ухожу. Но давайте в темпе. До выхода минут десять.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да иди ты уже…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саня, легонько хлопнув Олю чуть ниже талии, весело вышел из гримерки, спустился по ступенькам на второй этаж и направился к выходу на сцену. Заглянул в приоткрытую дверь. Зал был отсюда как на ладони. Все и всех было хорошо видно. Народ, видимо накурившись и находившись, снова нагулял аппетит и вновь возвратился к гостеприимному столу. Саша хорошо видел сидящего рядом со сценой Каримыча, отвешивающего какие-то, где-нибудь вычитанные комплименты, могущие в другом месте сойти и за оплеухи, смотрящей на него с обожанием вездесущей Розочке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не надо бороться за мужчину, надо просто найти его расположение. Ха-ха-ха! Дайте я вам что-нибудь поцелую… Ручку, например… В конце концов, мужчина выбирает тех женщин, – Каримыч многозначительно и с любовью посмотрел на ее нагло выпирающие, призывно трепещущие женские прелести, – которые выбирают его. Как сказал тщедушный, слабогрудый Карл Чапек, если женщина не побеждает, она диктует условия. Вы проиграли, Розочка, я сдаюсь, как сказал Наполеон полногрудой Жозефине! Ха-ха-ха! А не выпить ли нам за вашу большую, очень большую… Викторию?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Арнольдик, вы это о чем? – зарделась счастливая Розочка, все хорошо осознавшая, хоть и не ведающая ни сном, ни духом, кто такие полногрудая Жозефина и слабогрудый Карл Чапек. Словно она была на первом свидании и внезапно поняла, что очень нравится этому взрослому мальчику. И еще до нее вдруг доперло, что Виктория – это не женщина, точнее, не совсем женщина… И поправив свою самую очаровательную и выпуклую часть тела, девушка с надеждой посмотрела на олигарха. Она все чувствовала, как кошка или собака…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это я о победе добра над злом. За вашу победу, Розочка, над всем, что еще шевелится! Ха-ха-ха!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Недалеко от Арнольда Каримовича Глынин обнаружил своего старого товарища, режиссера Поспешкина-Пофигистова, грустно выпивающего с самим собой. Сколько Глынин ни смотрел на него, сколько ни пытался окликнуть, Миша, занятый серьезным делом одинокого спаивания русского народа, его категорически не замечал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, похоже, «бокал обвит змеиным женским телом», – вспомнил Глынин стихи своего учителя по Литинституту Юрия Поликарповича Кузнецова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он обошел сцену и вошел в зал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слева под какой-то белой, в стиле импрессионизма, картиной сидел, обнимая восторженную блондинку, генерал Федор Афанасьевич. Одет он был в серый элегантный гражданский костюм, но по-военному уверенно своим тонким, достаточно противным голосом вешал на уши этой готовой на все ваши (наши) капризы дурочки (ой ли?) какую-то пошлую комиксовскую лапшу, типа:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– При виде вас у меня пропадает память, я просто забываю, что женат. – На что дурочка проницательно хихикала и оценивающе потупляла глазки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Клистерман, как всегда продуманно-небритый, обнимая за хрупкие, вздрагивающие при прикосновении, словно теряющие при этом невинность плечи двух молоденьких девушек, громко, с убежденностью первых советских пионеров, уверенно вещал про любовь и «долженствующие прилагаться к ней сиськи».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Раньше была у меня жена – модель, красавица. Сиськи-письки скромные, можно сказать, по гомеопатическому рецепту (так было модно тогда), но ноги от ушей. Была любовь-морковь, охи-трахи, все дела, она мне даже сына, обалдуя, родила. А тут на нее один олигарх-ниггер запал. «Старик, хочу, – вопит, – плиз, только ее!!! Познакомь! Проси, что хочешь, любое бабло». Я мог миллиардером стать. Но ведь у нас любовь была охренительная, жена все-таки. А с другой стороны, любовь-то проходит, а кушать хочется всегда. В общем, я решил познакомить их за двести тысяч баков. Договорились, если там цветы всякие, колечки дарить начнет, возьму еще триста, а если влюбится, пусть несет тогда поллимона зелени: жена, как-никак, любимая, единственная, а не хрен моржовый! Короче, оба реально влюбились, «потерлись вместе» и поженились. Я остался брошенным, одиноким, но с лимоном баков… Но сейчас такие сиськи не катят… Сейчас – только от четвертого размера…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обалдеть! Вот это история! Кому расскажешь, не поверят, – умилялась то ли услышанному, то ли вспомненному одна из окружающих Изю девушек с потерявшими девственность, как утренняя трава росу, плечами, представляя себя на месте этой, с немодной сейчас грудью (хотя почему? – силикон, он и в Африке силикон), романтической, но обеспеченной женщины. Она по-московски интеллигентно тянула гласные в словах, как-то случайно попадающихся под язык. При этом по-детски, но возбужденно улыбалась, с невыразимой очаровательной обидой кривя припухшие губки, и обязательно зачем-то трогала собеседника за руку или за податливую коленку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я бы с негром не смогла, – задумчиво размечталась вторая любознательная невинность, седьмым чувством понимая, что на траве с утра снова появится роса и все будет как и прежде. При этом на ее нежных прелестях, застенчиво выглядывающих из-под юбки, уже ненавязчиво расположилось несколько тонких, смуглых, продолговатых и обычных волосатых ладоней, словно вопреки своей воле нарушающих известный завет врачей-психиатров: никогда не позволяй больному впутать тебя в свой бред.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Дура, с неграми даже лучше, у них знаешь, какие… – уверенно, оправдывая черный расизм и почему-то вспоминая конную прогулку на вороных жеребцах в имении одного знакомого олигарха, вступила в интеллектуальный разговор третья. – Ни один белый не нужен будет после…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты откуда знаешь, пробовала? – с вызовом практика-исследователя то ли спорила, то ли интересовалась вторая из любознательных, смерив взглядом не всю подругу, а только одну ее небольшую часть. При этом количество ладошек на ее нескромных радостях катастрофически увеличилось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да вранье это все и чушь! С негром, не с негром… – логически заключила первая, успев за это время потрогать запястья и колени абсолютно всех собеседников и собеседниц. – Как говорила Мэрилин Монро, моя кумирша, я готова жить в мире, где правят мужчины, до тех пор, пока они позволяют мне быть женщиной…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все до единой девушки посмотрели на нее с чрезвычайно внимательным удивлением: надо же, запомнить такой длинный и бестолковый текст!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Лишь бы был молодой, богатый и интеллигентный, – добавила первая от себя, – приносил бы кофе в постель, стихи бы красивые читал…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ага, во время траха извращенным образом… – Третья торжествовала и, похоже, знала, что говорила… Она как-то встрепенулась, напряглась, выпрямила спину, как солдат на параде, и очаровательно стала похожа то ли на наездницу, то ли на готового к любви кентавра женского рода.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Фу, какая ты пошлая… – неуверенно проговорили хором не сумевшие противопоставить ей ничего эдакого четвертая и пятая. Вот что значит отсутствие твердой… руки наставника… Даже в пику не скажешь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что, это правда, я от кого-то слышал, что этот ниггер ее съел? – очнувшись от скверного одиночно-единоличного выпивания, Пофигистов со спортивным профессиональным интересом ученого-селекционера, прищурив один глаз, хитровато смотрел на эту необычную, хоть и в очках, человекообразную особь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, сейчас уже в связи с тотальной эмансипацией и набирающим обороты поголовным женским доминированием говорят, что это она его съела. – Клистерман плотоядно осклабился, по-детски вертя головой в разные стороны и преданно смотря на не проданных еще девушек, словно ждал от них одобрения, а еще лучше парочку «Чупа-Чупсов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Э, солдат, а мне ты можешь новую жену найти, и чтобы без лампасов? – беспечально оглянувшись вслед вставшей и пошедшей попудрить вспотевший носик временной спутнице, весело обратился генерал к Клистерману. – Э, солдат, как там тебя? Очкарик…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Простите, это вы мне? – осторожно встрепенулся глянцевоглазый Изя, оценивая свои шансы сквозь собственные кругленькие окуляры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тебе, тебе, солдат.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какой я вам солдат?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какой, какой! Израильской армии. «В мире нет бойца смелей, чем напуганный еврей», – захохотал генерал, с треском чокнувшись с теми, до кого с радостью дотянулся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Афанасич, ты мне Изю не обижай, он нам еще нужен. Как говорил товарищ Берия, он нам еще не все сказал и не на всех вывел. Ха-ха-ха! Изя, не кипишуйся, Каганович вон сколько лет продержался, протерпел, можно сказать, хотя не все были ему рады. Ну, так что, поможешь генералу? – Каримыч подмигнул озадаченному Клистерману.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, если деньги есть, пожалуйста. Я взаимовыгодно выдал замуж сто восемьдесят шесть девушек, пятьдесят девять мальчиков, то есть молодых людей, и семьдесят восемь собак и кошек, – достаточно развязно заявил развалившийся на широком стуле продавец «всего, что шевелится».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, сука, меня с собаками равняешь?! Да я тебе сейчас жопу отстрелю, жидяра сраный. Ты что на меня хайло разеваешь?! – Генерал, вставая, чуть не перевернул тяжелый стол с яствами и напитками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да нет, нет, вы неправильно поняли…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я все правильно понимаю!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, – хитро заулыбался Каримыч, – попал ты, Израиль, можно сказать, в руки арабов. «Хамас», как говорил шейх Ясин, обиды не прощает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что же делать, я не хотел его обидеть? Не хотел вас обидеть… Я просто рассказывал, делился, так сказать… Делился…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что делать?! Стреляйся, собака, на пистолет, там один патрон… – Красный от злости генерал протягивал то зеленевшему, то бледневшему Изе черный вороненый ствол. Наградной, кстати.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Простите, я не хотел. Какой пистолет?! Какой патрон?! – Ни уха, ни рыла не шарящий в военном деле Изя понял, что сейчас ему потребуется не пистолет с одним патроном, а многозарядный памперс.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Поздно, – мрачно произнес генерал, мысленно вгоняя в бледный, вспотевший Изин лоб блестящую медно-свинцовую пулю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Делился… – почти зловещим шепотом повторил социально ориентированный олигарх, жестом показывая генералу, чтоб тот убрал оружие (вдруг, дескать, именинник увидит, неудобно как-то). – Вот и делись. Есть вещи, за которые не платят, как мог бы сказать Наполеон одному из своих маршалов. Иди сюда. – И зашептал на ухо подбежавшему к нему на цырлах испуганному «телочному олигарху»: – Подойди и скажи, генерал, так, мол, и так, виноват, хочу исправиться. Примите в подарок ангелочка. Мол, и вы простите, и Бог простит… В подарок, так сказать, понял? То есть бесплатно, совсем бесплатно. Помнишь, как в песне: «И бесплатно отряд поскакал на врага»? – Каримыч поправил сбившийся куда-то на затылок воротник Изиной повлажневшей от пота рубашки. – А за деньги не переживай, плюнь на них. Как сказал великий русский писатель Василий Шукшин, мы, кстати, с ним были неплохо знакомы: «Никогда хорошо не жили, не хрен и начинать!» Будь, Изя, как все… Русский парень Изя… Ха-ха-ха!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А, подогнать телочку? Ну да, я сейчас. – Догадливый Изя, как на крыльях, быстро и неправдоподобно легко для столь упитанного, приземистого, я бы даже сказал, приземленного тела исчез в соседнем зале.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Саше стало очень интересно, чем все это сейчас закончится. Он присел на маленький пухлый диванчик, приютившийся около входа в зал, и вдруг с какой-то ожидаемой неприязнью встретился глазами со Стрекуленком и даже непроизвольно ему кивнул. Глынин отчетливо увидел, что чиновник, находящийся как всегда навеселе, ему приветливо ответил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Паваротти» вдруг снова взял инициативу по ведению вечера в свои руки и, широко размахивая ими, быстро передвигался вдоль стен, как бочонок с колесиками и моторчиком. Он довольно легко перекрывал своим теперь уже не очень лирическим тенором шум за столом и в его округе, заставляя не только смотреть на себя, но еще и, как ни странно, иногда слушать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стол был уже сервирован заново, заставлен всякой традиционной в таких случаях снедью, неким джентельменским набором, составленным шеф-поваром одного из модных в последнее время ресторанов. И состоял, как всегда, из мясных и рыбных деликатесов русской, грузинской и какой-нибудь там французской кухни. Через каждый метр на столе стояли небольшие ведерки с набухшей, вот-вот готовой лопнуть, глянцевой красной, а метра через три – пиалки с черной икрой. Вдоль стола, постоянно его обновляя и поправляя, резво шныряли официанты, улыбающиеся, молчаливые, исполнительные, одетые в узкие стрижиные фраки с длинными разведенными фалдами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через некоторое время опять появился счастливо улыбающийся Изя, ведя под руку шикарную, потупившую взор брюнетку, которую тут же на весь зал и представил: Илона. На ней было голубое платье с большим вырезом, открывающим очень хороший, даже захватывающий дух ландшафт и простор для творческого воображения и даже построения коммунизма на одном, отдельно взятом покладистом теле. Как говорится, от каждого по способностям и каждому по потребностям… Изя, как старорежимный папенька, ловко подведя брюнетку, словно засидевшуюся в девках дочь, к генералу, что-то начал шептать с подобострастной улыбкой на ухо последнему. Видимо, генерал был удовлетворен сатисфакцией, потому что, отодвинув соседний стул, предложил его брюнетке, забыв про отошедшую блондинку, и жестом дал понять «папеньке», что тот пока свободен. «Неравный брак» назло всяким там разночинцам-революционерам состоялся. Через минуту генерал уже обнимал нервно улыбающуюся брюнетку за талию и чуть ниже, что-то шептал ей и угощал икрой и вином с барского стола. Кстати, правды ради надо сказать, что генерал к тому времени уже не был генералом в прямом смысле этого слова, то есть ушел из Министерства обороны и занимал ответственный пост в Администрации Президента, то есть стал повелителем демократии в довоенное время в валютном эквиваленте, как смеялся Каримыч. Кстати, и лицо брюнетки, чуть с опозданием оповещенной об этом, тоже изменилось к лучшему, то есть стало неизмеримо счастливее и добрее. Она даже в какой-то момент, подловив зазевавшегося генерала, с таким жаром и страстью засосала его, оставив на губах и обеих щеках красные сочные следы от помады, что он стал похож на юного, только что вернувшегося с морозных игрищ и забав, пышущего здоровьем румяного сибирского казачка. Хотел сказать, парубка, но они в Сибири не водятся…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А великодушно прощенный и вновь осмелевший Израиль Клистерман, выскользнувший из страшных когтей коалиции русской армии с арабскими повстанцами, уже вовсю в соседнем зальчике, поблескивая глазами, делился своим сводническим опытом. Делился опять бесплатно. С Каримычем, парой чиновников Минтранса и несколькими податливыми на проплачиваемую нежность девицами, готовыми развести в стороны свои загорелые гибкие конечности, как Питер – мосты над усмиренной Невой. Делился с этой секс-коалицией, наверное, в стотысячный раз в своей нелегкой и такой опасной и непредсказуемой жизни:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Первое, годовой «проездной на Рублевку» – это большая аппетитная сиська. К тому же их, как ни странно, должно быть две, как половинок у жопы. Три уже перебор, как в картах. И желательно четвертого-пятого размеров. У крокодилов шансов нет никаких… даже у сисько-жопистых… Второе – это заинтересованный высокоинтеллектуальный базар. Надо чирикать о том, что интересно чуваку-олигарху. Если чувак-олигарх приехал с беременной там женой, то надо вначале ее, собаку страшную, обработать, так сказать, морально оттрахать и доставить удовольствие, то есть поинтересоваться, на каком она месяце, чего там ждет, трамвая или ребенка… Стать ее Сальери, задушевной подружкой, чуть ли не будущей акушеркой. А когда ее оттраханная бдительность заснет где-нибудь на соседней кровати, а еще лучше – в соседней комнате, можно приступать к завоевыванию мужика. Брать его за жабры или за яйца, причем, второе предпочтительнее. И ему приятнее, и ваш путь короче. На сочные сиськи он хорошо ловится. Иногда надо вначале знакомиться не с самим чуваком, а с его сынком, трахателем-раздолбаем. Войти с его помощью в дом. А там уж и папашка никуда не денется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каримыч слушал внимательно, смеялся, снисходительно поглядывал на гостей и девушек и непонятно по отношению к кому сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, пошли, собаки страшные. За стол пора. – И тут же воскликнул, взглянув на лестницу, ведущую на верхний этаж – О, а вот уже и девочки из «Фейса» появились! Заждался. – И уже обращаясь к ним через весь зал: – О, мои красавицы! Дайте я вам что-нибудь поцелую…<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Господа и дамы, группа «Фейс», прошу любить и жаловать! Их – любить, меня – жаловать. – «Паваротти», как всегда широко взмахнув рукой, словно девчонки должны были быть вытряхнуты из его рукава, удивительно бесшумно покинул сцену.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из боковой дверки на сцену вышли девчонки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За несколько мгновений до этого к Саше подсел широко известный в спецкругах, ныне неизменно именуемый в прессе не иначе как бизнесменом, криминальный авторитет Каюмчик, в тусовке которого глынинская группа выступала несколько раз. Он, тяжело вздохнув – мол, жизнь наша многогрешная, – поправил на волосатой груди большой золотой крест, до этого предположительно украшавший маковку церкви Алексия, человека Божия, Страстного монастыря, и так запросто, громко, что даже слышали девчонки на сцене, с детской непосредственностью поинтересовался:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хороши мочалки! Ну что, рассказывай, кого из них ты трахаешь?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынину даже показалось, что все в зале оглянулись и с интересом посмотрели на него, секс-истязателя девушек, а все исполнительницы тут же покраснели.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Никого, у нас другие отношения, – растерявшись, стал оправдываться продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да ладно тебе, колись, в натуре. – Каюмчик, весело, плотоядно улыбаясь и потирая руки, толкнул Сашу локтем в бок. – Я никому не скажу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да никого, я же говорю. У меня своя жизнь, у них своя. – Александр, овладев собой, тоже начал улыбаться и спокойно смотреть в глаза любознательному бизнесмену-плохишу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Фу, блин, как лошара какой, от друзей скрываешь… Мне же ведь интересно… Я никому не скажу, не бычара. – Каюмчик даже обиделся, как маленький ребенок, которому вместо варенья подсунули рыбий жир, надул полненькие губки и, отвернувшись от собеседника, встал и почему-то, раскачиваясь, морской походкой пошел в глубь зала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Громко играла музыка, концерт уже начался. Алина заблистала с первой же минуты, она мечтала об этом сотни тяжелых томительных больничных дней. Но пела, танцевала, говорила и поздравляла присутствующих с праздником она абсолютно на автомате. Ее черные, естественно вьющиеся волосы развевались от танца и потока льющегося кондиционированного воздуха. В высоком разрезе плотной ткани, обтягивающей ее упругую волнистую фигуру, волнующе мелькали стройные длинные ножки. В длинном, до пола, ярко-красном глянцевом платье с такими же длинными, выше локтей, перчатками, унизанными искусственными бриллиантами, болезненно вспыхивающими в свете внимательных софитов, она смотрелась как сочная капля крови на белом, только что выпавшем, свежем, невинном снегу. Именно такой трогательный образ-пейзаж нарисовал себе изможденный выпитым, усталый мозг Стрекуленка. Он даже облизал засохшие, обветренные губы. И именно он, Стрекуленок, как возбужденный охотник, восторженно смотрел на нее в эту минуту, даже не как на загнанную, обреченную зверушку, а как на практически уже приготовленную на мангале дичь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она его сразу заметила. И не то что не испугалась, она была даже рада. Была в полном экстазе, ощущала, как пел Высоцкий, какой-то пропащий «гибельный восторг». Ее большие темные глаза вновь вызывающе засветились дерзким всепоглощающим «блядским» взглядом, стали, как вновь очнувшийся, заглушенный ранее реактор, выделять миллиарды маленьких смертоносных частиц, словно их обладательница перед выходом хорошо «ширнулась» или наглоталась «дури». Как говорится, чистосердечное безумие в очах. И никому не приходило в голову, что боль, великая женская боль, не умещаясь в израненной душе и болящем сердце, вылезая, выпирая, расшатывая эту самую душу и убивая сердце, хлынула наружу из шикарного, породистого, такого благополучного внешне тела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как долго она мечтала об этом! Она еще не знала, чему радуется, не знала, что будет делать, но однозначно понимала, что ВСЁ УЖЕ НАЧАЛОСЬ! Началось само, практически без ее участия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жить нормально, по-человечески, жить просто так, словно ничего не произошло, она не могла. Не могла, да и практически не пыталась. Все так же светит солнце, дует ветер, текут реки, куда-то по своим делам идут люди, влюбляются, рожают детей. Даже она, Алина, внешне такая же, как была год, два или три назад. Даже, говорят, еще похорошела, расцвела. Как и прежде, вызывает желания. Да она и сама это видит, чувствует на себе горячие, скользкие, пронизывающие взгляды. А Леши нет! Избитого, искалеченного, с изнасилованной, но несдавшейся душой, с несломленным духом – все равно нет. И ведь ее самой, по сути, тоже давно уже нет. Она ходит, говорит, смеется иногда. Но она не живет. Это ее внешняя оболочка, ее молодое упрямое глупое тело. А душа там, с Лешей. Она существует, существует по инерции. Или для чего-то еще. Для какого-то поступка? А может быть, она представляет Лешу здесь, на земле, смотрит его глазами, должна будет сделать его недоделанные дела? Она сама уже почти ничего не чувствует, у нее все выжжено внутри. Все осталось там, в прошлом. Она потому и выжила, и не лишилась разума, что для чего-то она еще нужна, что у Господа на нее какие-то особые виды. У Господа ли? Да плевать! А если никто этим миром и этой страной не управляет? Ведь не Господь же так управился с Лешей и с ней, довел до такого скотского состояния добрых и отзывчивых когда-то людей… А кто? Не знаю. Но кто-то ведь должен что-нибудь сделать! Где же справедливость?! Нет ее! Полная безнаказанность. Этой страной… Модное в свое время словосочетание. Да все равно все эти твари никуда не делись. Все равно все при власти. Все богаты и счастливы. Кто здесь, кто – за бугром. Даже сука Горби еще жив… И Чибас этот, чек приватизационный… Что хотят, то и воротят. Воротят нагло, безнаказанно, даже как-то с охотцей. И живут с охотцей, и девок портят. И даже убивают других с охотцей…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина вдруг почувствовала, как горит у нее лицо, потеют руки и какой-то горячий комок поворачивается в районе легких. Но натренированные руки и ноги, легко вспомнившие заученные танцевальные движения, продолжали двигаться в такт льющейся отовсюду и заполнившей собой зал, как бассейн водой, музыке. Она двигалась, словно очаровательная зомби, что-то говорила, смеялась, пела, подходила к столам, вытаскивала танцевать стесняющиеся пары или смотрящих на нее вожделенными или оценивающими взглядами уверенных в себе одиночек. Она подходила к столу и возвращалась назад на сцену, подыгрывала и подпевала девчонкам. Кидала батманы, сопровождаемые аплодисментами, садилась на шпагаты или на колени радостно замирающих чиновников и тут же слышала шипение или глупый смех начинающих недовольно шевелиться их очаровательных и не очень спутниц. Она работала. Работала, даже когда стояла на месте спиной к залу и незаметно для всех длинной, кроваво-красной перчаткой, увенчанной сверкающими псевдобриллиантовыми кольцами и браслетами, стирала текущие по щекам слезы. Она даже иногда не слышала музыку, она пропиталась ею насквозь, как брошенное в стирку белье, точнее, как какая-нибудь тряпка, попавшая в болотную жижу. Она стояла, но она шла, шла вперед. И теперь уже, не пытаясь стереть с себя липкие, грязные, похотливые взгляды, отчетливо поняла КУДА. Поняла ЗАЧЕМ и к КОМУ. Она спокойно осознала, что для ЭТОГО, ради ЭТОГО она и жила все это последнее, внеземное, какое-то адовое время. Она физиологически ощущала на своей вздымающейся груди, раскрасневшемся, словно опаленном лице, на своих мокрых от пота, переливающихся в свете неярких софитов бедрах его животный взгляд. Прямой, бычий, упрямый. При этом опаляющий. Словно стояла перед открытой пылающей печью. Да еще и сама, запретно используя свою притягательно извивающуюся, дразнящую женственность, подкидывала в пылающий зев проснувшегося дракона сухие, потрескивающие на весь зал поленья. Ей было душно, она даже стала медленно задыхаться. Тело пылало. Ей хотелось назло всем, назло ему сорвать с себя горящую, но почему-то не сгорающую одежду и остаться вызывающе обнаженной, недоступно обнаженной. И злить, злить, выводить его из себя. А может быть, просто стать голой, настолько голой, чтобы он захлебнулся, задохнулся в своей похоти. Сгорел в своей болезненной страсти, мучительно содрогаясь раскаленными членами в смертельной предоргазменной лихорадке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она шла к нему. Шла неторопливо, словно рассчитывая каждое свое движение, каждый вдох и выдох. Ее глаза болезненно горели. И все ее тело неестественно светилось и мерцало, переливаясь в мигающем концертном свете… Она не очень-то любила Достоевского (у них в школе, как и во всех других, Достоевским обычно называли того, кто кого-нибудь «доставал»), но сейчас почему-то отчетливо вспомнила вычитанную перед экзаменом в хрестоматии по литературе мысль, так мучившую Родиона Раскольникова: «Тварь я дрожащая или право имею?!» Имею, имею, тут же, ничтоже сумняшеся ответила она сама себе. А тварь – он, тварь мерзкая, гадкая, опасная. Тварь безжалостная, беспринципная. Да все они твари, кто тут собрался. И депутаты, принимающие законы в интересах себя любимых, и чиновники, расхищающие казну под видом заботы о народе, и олигархи, на которых печати ставить негде, и все эти страшные только для бедных и больных генералы… Сидят, жрут, пьют, девками, тоже тварями, меняются.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И опять из каких-то потаенных уголков сознания, из самых темных невостребованных глубин памяти выплыла школьная фраза: «Самый сильный протест вырывается из груди самых униженных и оскорбленных».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«А ведь я, – воскликнула про себя Алина, – и есть та самая оскорбленная, униженная и обобранная, почти убитая. Куда уж больше. Ни любви, ни будущего. Ни дома. Ничего! Твари они. Поэтому и я имею право!.. На все! Как все. В стране, где ни у кого нет прав, все имеют право на все!»<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вальяжный, сочащийся похотью и дорогим одеколоном заместитель министра Стрекуленок В. Н. с огромным букетом, собственноручно выбранным из подаренных имениннику, постучался в дверь номера, переоборудованного «Фейсом» в гримерку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, в одном нижнем белье, вопреки устоявшимся традициям и здравому смыслу, нетерпеливо шагнув к двери, нервно повернула блестящую маленькую ручку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина, обалдела, что ли, что ты делаешь? Мы же раздеты, – закричала снявшая платье Юлька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Закрой! Саня, она что, охренела?! – поддержала коллегу закрывающая голую грудь руками Оленька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глынин не успел ничего сказать, как в комнату ввалился цветущий и пахнущий цветами, одеколоном и коньяком чиновник, с размаху вываливший яркие красные розы к ногам Алины, как советские солдаты-победители – немецко-фашистские знамена на брусчатку Красной площади. Его раскрасневшееся, сытое лицо, излучающее силу и здоровье, высосанное из настоянной французской лозы и русского многострадального терпения и всепрощения, было нежным и удивительно мягким.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуй, Алиночка, вот и я. Ты была потрясающа. Вы все, девчонки, были хороши. Но ты, Алиночка, богиня. Я у твоих ног. – С этими словами чиновник громоздко повалился на колени, целуя тонкую, длинную, пронзительную руку замершей девушки. – Я за тобой, пошли вниз.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как, прямо в таком виде? И сразу вниз, как совсем падшая… – весело сверкнула глазами уже овладевшая собой девушка, – я мокрая. А не мокренькая… Ха-ха… Мы, Виктор Николаевич, если вы не заметили, переодеваемся. Мы выступали… для вас… в том числе…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Великодушно простите, красавицы, но я просто так потрясен вашим талантом, что не преминул сразу же прийти и засвидетельствовать… И упасть к прекрасным ногам… Мы пили только за вас. Вы лучшие. Девчонки, мы ждем вас. Алиночка, а я персонально тебя… Ты готова? Иначе не уйду, буду с вами тут переодеваться. – Чиновник предпринял активную, правда, неудачную попытку снять с себя пиджак.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хорошо, хорошо, но только выйдите. И ждите внизу. – Алина попыталась выпроводить не желающего выходить и опять целующего ей руку, но уже выше локтя, чиновника. – Витя, ну что за дела?! Ты меня ставишь в неловкое положение. Выходи и жди внизу! Быстро!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Несколько обескураженный таким обращением, но, в общем, довольный Стрекуленок, шатаясь и зачем-то застегивая пуговицы на пиджаке, вышел из номера и быстренько пошел в обратную сторону от лестницы, по пути заглядывая в другие, пустые номера…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, Алинка, обалдела, зачем ты ему открыла?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Извините, не подумала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты даешь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Еще как даю. – Алина со странной улыбкой смотрела на свое отражение в зеркале.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В каком смысле?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да так, ни в каком. Или во всех сразу. Все нормально.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты что, на самом деле собралась к нему идти?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не знаю, посмотрим, – слукавила Алина, поняв, что слишком рано себя раскрыла, – скучно мне сейчас и одиноко. Да и не ждет дома никто. Да и дома нет. Расслабьтесь. Я сейчас никому ничего не должна. Я ведь снова свободная одинокая женщина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алин, что ты задумала? – Саша решил серьезно вмешаться в разговор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А что, чтоб лечь в постель, надо что-то серьезное задумать? Вы что, друзья и подруги, перед таким ответственным шагом месяц размышляете? – Алина вызывающе наглым взглядом просверлила насквозь засмущавшуюся Олю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но ведь ты раньше этого не хотела, – как-то неуверенно продолжала спорить Юлька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Во-первых, раньше у меня Леша был, а во-вторых, дура была. И хватит об этом. Что, по-вашему, трахаться можно только с молодыми и бедными, кончающими ровно через восемь минут?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прости, не ожидала… – выпучила на нее глаза Оленька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, ты даешь… – скривилась в какой-то даже презрительной усмешке Юлька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это уже кто-то говорил. – Полностью переодевшаяся и причесанная Алина собирала в большую спортивную сумку мокрые концертные вещи. В последний момент достала из нее деньги и паспорт, который после смерти Леши стала всегда носить с собой, засунула их в задний карман джинсов. – Ладно, девчонки, перестаньте. Вы не были на моем месте…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина, – начал было продюсер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И ты, Саш, перестань. Как там у Ахматовой: «Ты не был женщиной на земле»… Ладно, друзья-подруги, я не хотела вас обидеть. Вы точно не пойдете в зал?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мне домой надо, – пробурчала Юлька, отворачиваясь от Алины.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Меня сестра ждет, – как бы извинялась Оленька.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Саш, ты тоже? – И увидев обескураженный кивок с его стороны, как ни в чем не бывало продолжила: – Брось тогда, пожалуйста, в свой багажник сумку с моими вещами, я потом заберу, ладно?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно. Может, все-таки объяснишь, в чем дело.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Потом. Я вас всех люблю. Саша, пока.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пока. Береги себя.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Переодевшись и освежившись, источая нежный цитрусовый аромат, в белой просвечивающей рубахе на шелковистом теле и в голубых рваных джинсах с какими-то яркими золотистыми висюльками, на высоких звонких каблуках Алина, решительно тряхнув густой гривой смоляных волос, как дорогой и долгожданный подарок, вошла в приглушенно освещенный зал. Несколько плотно обнявшихся пар танцевали около самой сцены, точнее, топтались около нее, своими позами больше напоминая уснувших и еще не надоевших друг другу любовников. На сцене в этот момент царствовала Аллегровян, непонятно чем берущая мужиков за душу или за другое место, но берущая однозначно. Женщин, впрочем, тоже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стрекуленок, увидев Алину, как «младший лейтенант – мальчик молодой», с шумом откинув тяжелый стул, ринулся ей навстречу, но, слава богу, был поддержан соседями, иначе последовал бы вслед за массивным, рухнувшим на деревянные колени предметом интерьера.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А дальше был вечер как вечер. Аллегровян пела, все остальные пили. В перерывах говорили тосты, желали имениннику стать министром (если нынешний, конечно, станет премьер-министром), предсказывали ему много денег, здоровья и счастья. Взявший себя в руки (Алинины) Стрекуленок немного протрезвел, пришел в себя, танцевал (топтался) с девушкой, крепко обнимая и прижимая ее к себе и шепча ей на ушко всякие, казавшиеся ему остроумными комплименты. А на самом деле изучал с ее помощью анатомию строения человеческого тела, что, видимо, упустил в средней общеобразовательной школе, с восторгом обнаруживая там, где надо, достойные выпуклости и вогнутости. Алина на удивление была разговорчива и раскомплексована, лучилась доступной сексуальностью и даже, как показалось ответственному чиновнику, желанием. Что Виктор Николаевич однозначно относил на счет своей мужской неотразимости, армейской напористости и гусарской всепобеждающей обаятельности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А не выпить ли нам еще, милая Алиночка? – призывно шептал Виктор Николаевич, причем правая рука ответственного работника обязательно сползала на очаровательную упругую левую ягодицу безответственного деятеля отечественного шоу-бизнеса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А почему бы и нет, Витюша Николаевич… – И две очаровательные загорелые ручки умело затягивали петлю, иногда именуемую галстуком, на взмыленной, натруженной шее заместителя министра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сколько продолжалось это трение раскаленного о слегка теплое, разогретое, сказать трудно. Примерно столько же, сколько вначале пела, а потом со снисходительной улыбкой шепталась с хозяином дома, Арнольдом Каримовичем, тающим при одном только ее появлении, неотразимая в любое время года и в любом возрасте Ирэн Аллегровян. Такая «зимой и летом стройная» елочка-сосенка отечественной эстрады. Но по мере того, как скука в глазах певицы накапливалась и она все чаще стала поглядывать на часы и своего директора, активность, невменяемость и сексуальная озабоченность Стрекуленка нарастали. Рука сползала уже и на левую, и на правую ягодицу, на другие упруго выгнутые места. Причем независимо от того, забывал или нет предложить Алине выпить заплетающийся голос.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Витя, неудобно как-то. Здесь люди. Держи себя в руках.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина, озолочу. Будь моей. Все у тебя будет. Пойдем наверх, посидим вдвоем, здесь так шумно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пойдем. – После пятого или шестого предложения неожиданно легко согласилась девушка и, встав из-за стола, быстро направилась через зал к лестнице.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стрекуленок, покачиваясь, тяжело, но бодро поспешил за ней. В полутемном зале, занятом исключительно только своими межполовыми проблемами, никто даже и не заметил их стремительного исчезновения. Алине только показалось, когда она входила из темноты в освещенный соседний зал, что она опять увидела мелькнувшего у соседней лестницы этого странного человека с бородой и в черных очках. Она, шаловливо покачивая бедрами, поднялась в легком недоумении на третий, чердачный спальный этаж.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алиночка, не спеши, нам не сюда, – проговорил вслед девушке идущий по коридорной синусоиде и с трудом оторвавший взгляд от ее покачивающегося упругого достоинства Виктор Николаевич, – наш номер последний слева. Вот ключи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А другие номера почему-то открыты… Почему бы это, а? – Девушка игриво посмотрела в осоловелые гляделки замминистра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сю-ю-р-прайз, – тяжело выговорил, словно уронил резиновый молоток, мужчина, открывая своим ключом дверь и нащупывая на стене прячущийся от него выключатель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Посреди большого, раза в два-три больше, чем тот, который дали девчонкам, белого номера стояла большая двуспальная кровать, усыпанная красными и желтыми розами, а перед ней на низком журнальном столике ждали своей участи две бутылки шампанского и несколько бутылок водки, коньяка и виски. На четырех маленьких тарелочках ютилась немудреная закуска, а также яблоки, апельсины и словно ощетинившийся сразу во все стороны, как всегда нелепый, похожий на беременную пальму ананас.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Виктор Николаевич торопливо разлил в два бокала коньяк, хотел что-то сказать, потом посмотрел на зазывное под просвечивающей тканью тело, приоткрыв рот, подмигнул Алине и, выпив, не чокаясь, шагнул к ней, бесцеремонно облапив сразу со всех возможных сторон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот мы и пришли, что будем делать? – с издевательской заботливостью, выскальзывая, выкручиваясь из объятий, осведомилась Алина. – Может, телевизор посмотрим, у тебя есть программа передач? – Блестя совсем недобрыми глазами, девушка отошла к окну.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тебя хочу, – вновь набросился на нее, пытаясь силой уложить в кровать, мужчина, на ходу пытаясь снять с себя пиджак и галстук. – Помогай мне, расстегни ремень.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина с трудом увернулась от крепкой пьяной туши и эффектным движением поправила свою естественную роскошную прическу. «Ну, конечно, размечтался, так я и легла с тобой! – вспыхнуло у нее внутри оскорбленное естество. Как писал Есенин: „Не хотите ли пососать у мерина?!“ Лучше пей, тварь!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Стоп, стоп! Не обижай меня. – Девушка, с усилием придав лицу обольстительно-просительное выражение, отгородилась от настырного ухажера подчеркнуто беззащитной ладонью. – Во-первых, я сама пришла. Во-вторых, куда я с кораб ля денусь. Ну, подумай. За мной ухаживать надо. И ухаживать нежно. Я к этому привыкла. Давай выпьем… Потанцуем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но ухажер явно не был расположен к долгим ухаживаниям и юношеским сантиментам. Он с вожделением смотрел на круглящиеся под нежной полупрозрачной тканью девичьи груди и, считая дело давно решенным, тянулся к этим, так долго запретным для него плодам всем своим разгоряченным ненасытным существом. «Мое, – светилось в его глазах. – мое!» – «Ну, успокойся, какой ты резвый, Витек, за то и пострадаешь. Привык все нахрапом брать, как на войне. Но я тебе не дамся, только через мой труп. А лучше пусть будет твой. И сбавь обороты, конь! Лучше пей. Ну, как же тебя успокоить? Между ног тебе пнуть, что ли, для начала? Да нет, убьет. Кончала не будет, так только начало и останется… Ну, как, как?» Алина только улыбалась своими яркими глубокими глазами и преданно (видимо, от слова «предать», мелькнуло в умной головке) смотрела ему в глаза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какие танцы, ты что, издеваешься?! – искренне возмущаясь, почти прорычал он, по-хозяйски пытаясь запустить руку между рубашкой и джинсами строптивой подруги.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«А ведь он и вправду сейчас меня поимеет, горилла сраная. Нажрался, а все мало, спал бы лучше, а он все туда же. А Леша это все видит Оттуда или нет? – обожгло ее мозг, как раскаленным железом. – Может, и видит, но я ведь его не предаю. Леша, я тебя не предаю, я тебя люблю. Знай! А это я сделать обязана! Таких скотов нельзя прощать, их надо уничтожать, как вшей, травить, как тараканов».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Закричу! – с обольстительной улыбкой человека, держащего палец на крючке ударно-спускового механизма пистолета, приставленного к голове потенциальной жертвы, от которой всего-то только и требуется, что спокойно прислушаться к умному предложению, Алина просительно-требовательно посмотрела в глаза этой самой заведенной жертве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Как бы его успокоить и заставить дальше пить? Как?» – эта мысль судорожно вертелась в голове и не давала покоя. А нежный девичий взгляд ласкал и успокаивал его своим поглаживанием, приятным теплом растекался по его груди, уверяя в такой скорой сдаче пока еще недоступного и смешно сопротивляющегося тела. «Но ведь все крепости когда-нибудь сдаются, так нас учили в школе. А в их военных училищах, тем более. А он ведь был когда-то русским офицером. Был ведь и присягу давал народ защищать, тварь мерзкая!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, давай, но только тогда хотя бы поцелуй. – Виктор, взяв Алину за голову двумя руками и притянув ее к себе вплотную, крепко прижался своими мокрыми губами к ее, пытаясь затолкать свой язык между ее зубами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алину чуть не вытошнило, она дернулась, инстинктивно отстранившись, но потом, словно вспомнив, зачем она сюда пришла и зачем все это затеяла, сникла и, молча, стиснув зубы, повиновалась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Словно батарею поцеловал. Холодная какая-то ты («как покойник, – пронеслось в голове у девушки, – а что ты хотел, убийца?!»). – Виктор Николаевич, пьяно отстранившись и не зная, что делать, без слов махнул второй, налитый для Алины бокал. И с тоской посмотрел на стол.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Правильно смотришь, правильно, наливай еще. И пей! Много пей, чтоб сразу сдохнуть! – мысли лихорадочно скакали в Алининой головке. – Батарею он поцеловал. Знал бы ты, кого охмуряешь и кого в койку тащишь. А что, интересно было бы, если бы узнал, в милицию сдался бы? Застрелился? Вряд ли. К покаянию и раскаянию ты явно не придешь. Даже на осине не повесишься, как Иуда. А кстати, с чего я взяла, что он не знает? Может, и знает, и ему это тем более в кайф. Вначале мужика угробить, а потом и его жену своей подстилкой сделать, чтоб совсем растереть и уничтожить… А может, я о его мозгах слишком хорошо думаю. А он просто свинья порядочная, не могущая свой член в штанах удержать… Э, э, э, что-то ты засомневался, пить или нет. Пить! Надо тебя поддержать… Ну, хоть чуть-чуть-то галантности и романтики в тебе осталось, животное? Так, ну, где же мое обаяние? Ну, Витенька, сучонок долбаный, ну посмотри на меня… – Алина кокетливо застегнула верхнюю пуговку, практически прикрыв почти обнаженную в разрезе рубахи грудь. – Ну, скажи, гадина, какая я красивая, предложи за меня тост».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прости, я еще не готова… Ну, к близости… Может, слишком трезвая, – виновато пролепетала вслух, целомудренно пряча глаза, девушка, наливая коньяк в бокалы. Себе – на донышке, ему – полный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он, угрюмо глядя в ее извиняющиеся, занявшие собой полкомнаты глаза, слегка приобняв ее и чокнувшись с бутылкой, выпил. Она, благодарно улыбаясь, пригубила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не наезжай на меня, как немецкий танк. – Преувеличенно ласково глядя на сбавляющего обороты агрессора, Алина нежно положила руку ему на плечо. Он слабо сопротивлялся, дергал плечом, отворачивался, всем своим поведением показывая, что обиделся, но уже было видно, что он сдается. – Ну, не будь грубым, тебе это не идет. Я ведь все-таки девушка, существо нежное, избалованное. Ухаживай. Наливай даме шампанского. Да и себе тоже, пожалуй, шампанского. Что мы коньяк-то пьем?! Гуляем! У нас вся ночь впереди… Витя…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушке наконец-то удалось включить находящийся на комоде агрегат «Сони». Полилась тихая, нежная, бархатная музыка. Она, завиляв бедрами, обняла мужчину за плечи, словно он только что пригласил ее на танец, и, как ни в чем не бывало, засмеялась:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Праздник продолжается! Шампанского в зал!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да я лучше конь-я-чку, – примирительно еле выговорил бухой в умат Витенька, икнув несколько раз и уже, похоже, окончательно сдавшись. – Не х-очу ме-шать. Такая яд-ерная смесь будет, – начал методично икать чиновник, уже явно становящийся из недоперепившего переперепившим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А Алина, прижавшись к нему грудью, зашептала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ничего, ничего. Праздник ведь. Или я не праздник?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Праз-н-д-ник, – еле выговорил Стрекуленок, наливая по полному бокалу шампанского. Потом подумал и налил себе еще и в другой бокал – коньяку. Не мужское это дело – шампанское пить, баловство одно и пузыри… – За вр-ст-ре-чу. За тебя, на бур-д-рер-шарф! – Мужчина залил в себя оба бокала и снова полез целоваться, обслюнявив ухо и щеку слегка сопротивляющегося и смеющегося партнера. – А п-от-ом тр-ах-ать-ся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В коридоре послышались женский смех и приглушенные мужские голоса. Номера медленно, но неуклонно заполнялись. Любовь по-клистермановски торжествовала и шумно набирала обороты, повышая благосостояние небритого бойца постельного фронта, не видимого, но слышимого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тише ты, слышишь, мы тут не одни…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да пл-ева-ть я х-отел на в-с-ех. Т-ебя х-очу! – упрямо, как Джордано Бруно перед сожжением, повторял Стрекуленок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я хочу шампанского! – Капризно поджав губки, Алина чмокнула ухажера в щечку. А через некоторое время после обоюдного выпивания, сопровождаемого ее веселым смехом, томно проговорила: – Еще! Мужчина, я требую продолжения банкета! – Потом: – Ну, хотя бы первую-то бутылку мы допьем. Ой, тут шампанского-то полбокала осталось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Л-ад-но, ты е-го пей. А я к-оньяк… – Стрекуленок, не успев договорить фразу, повалился ничком на кровать, смяв и сбросив на пол желтые и красные розы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, атакуемая разными, взаимоисключающими мыслями, не зная, что делать, присела сбоку на кровать и зачем-то, взяв в руки вторую бутылку шампанского, прочитала название. Улыбнулась: «Вдова Клико».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, смешно, прямо про меня, – вслух произнесла девушка, держа тяжелую бутылку в руке, прислушиваясь к звукам в коридоре и лихорадочно соображая, что же ей сейчас делать. Что делать, подруга, что делать? Мысли стали потихоньку приходить в порядок, успокаиваться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ведь вот же он, враг, лежит. Тварь мерзкая. Лешин убийца. Лежит бессильно, как труп. Взять бы и придушить. Сколько раз я бессонными ночами думала, даже мечтала об этом. А сейчас словно и не знаю, что делать. Рука не поднимается. Неужели жалко?! Да нет, не жалко, не в этом дело. Может быть, страшно, просто страшно!? Да, есть немного. Не каждый день приходится людей убивать. Хотя какой же он человек? Он тварь. А что, Леша не хотел жить?! Или я не хотела жить и рожать от Леши детей?! Где они сейчас, на небе? Что, я любить не хотела? А всю мою жизнь, все мечты, все надежды похоронил одним движением, одним приказом этот урод. Даже не сам сделал, а послал кого-то. И все ради бабок, ради места. И получил ведь свое место, свои тридцать сребреников. За верность режиму. Сука! Хотя плевать, сам – не сам. Убил – и все! И его надо убить. Другого такого шанса уже не будет. Я не выдержу. Сейчас-то еле сижу, трясусь вся. Мокрая, словно описалась. Что делать, что делать? Почему руки дрожат? Может, совесть против? Чушь! Может, это просто грешно. Нельзя мстить, надо простить врага. „И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим…“ Нет, это тоже не тот случай. И не верю я, что Господь бы запретил таких гадин, таких вражин уничтожать. Вон русские святые благословляли на бой с врагами. Сейчас вой на идет, как говорил Леша, или они нас, или мы их. Так допрощаемся, что некому уже просто прощать будет. Никого в живых не останется. Всех нас переубивают, сломают, изнасилуют. Одни эти гады жить будут. Их ничто не остановит, у них преград нет. Всех поубивают, потом храм построят или просто пожертвуют бабла на церковь, им продажные попы все грехи и простят. А может, и мысли все эти о прощении нам для того и подбросили, чтобы нас голыми руками взять?! Вон чурки мстят за обиды, и ведь сильны, их все больше и больше. Может, так и надо? – Алина сидела, ни о чем не думая, тупо смотря на узконосые, легкие, но везде проходящие ботинки замминистра. – Нет, нельзя так! Неправильно это, что-то тут не так. Черт, голова кругом идет. О чем думаю в такой момент? Еще бы монолог Гамлета прочитать…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И зачем-то медленно, наклонившись прямо над его ухом, вслух произнесла с чувством и расстановкой:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Витя, сволочь, знай, что я – Алина Валинурова, жена Алексея Паримбетова, избитого до полусмерти по твоему указанию и погибшего из-за приказа твоей конторы. Я долго мечтала о том, чтобы увидеть тебя беззащитным… – девушка победно оглядела комнату и лежащего Стрекуленка, – у своих ног… Растоптанным, разорванным… Во сне видела, как убиваю тебя… Алеша сейчас смотрит на нас…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдруг послышался опять какой-то шорох в коридоре, девушка вздрогнула и хотела привстать, но в этот самый момент Стрекуленок дернулся, выпростал руку и одним движением повалил девушку на кровать, оторвав на ее рубахе пуговицу. Она взвизгнула, вырвалась из цепких, но пьяных рук, вскочила и опустила на его голову тяжелую зеленую бутылку. Бутылка не разбилась, а его рука ослабла, упала, но через некоторое время опять зашевелилась. Он приподнялся, чуть повернул голову и, тупо глядя на Алину, со злобной улыбкой потянулся к ее ноге. Девушка вскрикнула и, даже не обратив внимания на шебуршание в замке, с коротким замахом, злостью и испугом обрушила на ненавистную седеющую макушку свое импровизированное орудие. Удар пришелся точно в висок. На этот раз бутылка, взорвавшись, раскололась, выпустив обильную белую пену и наполнив комнату свежим пьяным ароматом. По широкому белому покрывалу расползлось большое шипящее желтоватое пятно с выложенным на нем зеленым мозаичным бутылочным узором. Через пару мгновений часть этого поп-арта окрасилась в густой темно-красный цвет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, еще не понимая совершенного ею, с зачарованным испугом приблизилась вплотную к кровати и, бросив зажатое в ладони горлышко от бутылки на покрывало, нависла над ненавистным телом. Ей очень, до боли, до сердечных колик, нужно было увидеть его лицо, испуганное, сдавшееся, успокоенное справедливым возмездием… Но то ли ей показалось, то ли по телу и правда прошла судорога, но она, подпрыгнув на месте, ахнула и, схватив подушку, бросилась с ней на голову чиновника и начала в молчаливой истерике душить уже мертвое, несопротивляющееся тело. Оно податливо прогибалось, покачивалось в такт ее движениям. Раздавались противные поскрипывания кровати. Девушка даже не сразу поняла, что кто-то, крепко зажав ей ладонью рот, старается аккуратно оттащить ее от трупа: «Алина, успокойся, отойди. Только тихо. Он мертв, мертв. Да успокойся же ты, говорю. Да, тихо ты, женщина». – Где-то она уже слышала этот мужской голос со знакомым несильным акцентом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мозг восторженно долбила игла: «Я это сделала! Сделала! Я смогла! Все нормально. За мной пришли, меня забирают. В тюрьму! Леша, ты отомщен, я иду к тебе. Не верь, не бойся, не проси, – почему-то вновь всплыли в памяти красивые слова и забились, завибрировали в ее оглохшем, затуманенном мозгу. – Это конец. И слава Богу!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Алина, не бойся меня, я друг, друг. – Кто-то, развернув ее, не сильно, но хлестко ударил пару раз по щекам. – Успокойся, Алина!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наконец незнакомцу удалось усадить и успокоить ее немного. По крайней мере, внешне. Он налил ей грамм пятьдесят водки, подал и уверенным строгим голосом негромко сказал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– На, выпей, успокойся, молчи и слушай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зрение и разум понемногу стали возвращаться к ней. Она почти не удивилась – перед ней сидел тот самый странный человек с бородой и в черных очках.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты не узнала меня?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет. Вы кто?! – И после секундной заминки: – Я точно вас где-то видела. Вы мент? Вы опоздали, он, слава богу, мертв.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не неси чушь. – С этими словами человек снял очки и спокойно посмотрел ей в глаза. Какие-то древние воспоминания слабо шевельнулись в ее душе, словно вытащенный, вытопленный из глыбы льда оживающий мамонтенок Кузя. Незнакомец внимательно посмотрел на нее и улыбнулся улыбкой мужчины, привыкшего повелевать женщиной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Ну, конечно, как я могла забыть этот наглый взгляд и этот голос, так долго преследовавший меня по жизни, – вспомнила про себя девушка, – это же…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Узнала?! Да, это я, Магомед Каримов, твоя головная боль, – с какой-то невыразимой грустью произнес мужчина, проведя большой волосатой рукой по лицу непроизвольно дернувшейся, пытающейся отстраниться девушки. – Я же говорил, что ты будешь моей. Вот ты и моя. По крайней мере, сейчас точно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что тебе надо? Ты что здесь делаешь?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– За тобой слежу, – улыбнулся мужчина. – Шучу. Я всю жизнь наблюдал за тобой, мстил твоим обидчикам. После того нападения на тебя в Махачкале я двоих убил и ушел в горы. Потом возвращался и добивал остальных. Был в банде. Много в чем участвовал. Писал тебе. Ты не отвечала. Потом уехал в Москву, тут наших много. Здесь все следы обрываются. Звонил, ты номер потом еще поменяла. Был охранником у одного, потом у другого. Их убили, я был ранен. Теперь охранником у нашего депутата… Он сейчас тут, в одной из комнат. Сегодня, когда увидел тебя, подумал, что наконец-то, как говорится, ты от меня не уйдешь. А ты опять придумала, как уйти… Когда этот тебя лапал, я еле сдерживался, чтоб не прибить его прямо там. Я же с лестницы все видел… Охране внутрь нельзя заходить. Ходил рядом, будто смотрел, что все у нашего нормально, а сам на тебя глядел. Если б не сегодняшний случай, я бы его потом достал, козла. Я же поклялся, что ты будешь моей. Ты любовь моя. А мою любовь никто трогать не смеет. У меня любовь одна на всю жизнь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А у меня другая… Я в шоке. – Девушка тупо смотрела на мужчину, не зная, что от него ждать и к чему готовиться, и вдруг брякнула напрямую: – Эх, Магомед, и почему ты не послал меня… Не проклял, что ли, ведь я же тебя никогда не любила, даже, извини, презирала? Прости за грубость…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А это не важно. Я тебя любил. И люблю сейчас. Я мужчина. И для меня это не пустой звук.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я не ожидала такого, такой… – Девушка растерялась, не зная, что говорить, не понимая, чего Магомед от нее хочет, преданности, что ли… – Ты мне казался другим, наглым. Прости меня. Видимо, ты иной! Я не знала тебя…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она понимала, что сейчас полностью зависит от него, как бабочка, пойманная в сачок полчаса гонявшимся за ней мальчиком. Они молча сидели друг напротив друга. Он тихо и ранено, как-то исподлобья, смотрел на нее, как смотрит мать на давно умирающего, больного ребенка, навсегда уходящего от нее. Она смотрела в пустоту. Она не знала больше, что сказать, она была опустошена, силы словно полностью покинули ее, испарились. Она ничего не чувствовала, кроме абсолютной, неземной пустоты внутри. И снаружи. Не было ни радости, ни страха. Покой и чувство выполненного долга. И еще боль, вдруг снова резко всплывшая боль утраты любимого человека. Наконец-то осознанная полностью. Боль, не заслоненная больше жаждой заслуженной мести. Боль далекая, далекая, но занявшая собой абсолютно все жизненное пространство. Даже на вдох почти не осталось… Жизни больше не осталось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ладно, посидели, – первым очнулся Магомед. – Ну-ка, встань, повернись, руки покажи, так… Сама посмотри внимательно. Крови вроде нет. На обуви тоже. О, пуговица оторвана. Где она? Где? А вот. На, возьми. – Каримов осторожно поднял с кровати блестящую беленькую пуговицу. – Дома обязательно пришей. Первым делом. Сегодня же! Рубаху не выбрасывай, тебя в ней все видели. Теперь тебе уходить надо. Подожди, дай посмотрю на тебя. Одна просьба, любовь моя, поцелуй меня, – впервые голос гордого горца предательски дрогнул, – и уходи. Быстро! Если уйдешь спокойно и никто ни о чем не спросит до завтра, то завтра следаку или там кому еще скажешь, что выпили, так и так, он нажрался и отрубился. Ты, естественно, ушла. Что с ним сидеть. Все было нормально. Закрыла дверь и ушла. Поняла? Все остальное моя забота. А если выйти на улицу не сможешь, докопаются сейчас, в ближайшие там минут десять, еще в здании, если поймешь, что в комнате кипеж, что меня уже взяли, тогда скажешь, что да, была с ним, пошла в туалет. Вернулась, тут я и он. Разборки там всякие. Скажешь, что угрожал обоим, что преследую тебя по жизни. Ты испугалась и убежала. Тут они тебя и схватили. Хотя это все вряд ли, у него охраны нет, только шофер, но он на улице в машине. Ладно, все. Иди. – Мужчина, словно немного осел, даже чуть-чуть уменьшился в размерах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Магомед, милый, спасибо, – растерянная Алина поцеловала его три раза в щеки, – но не надо этого. Я сама… Я решила…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Женщина, иди, я сказал! Я любил тебя и люблю. Но не судьба мне было быть с тобой. Не судьба, видно… А на мне столько висит, что рано или поздно меня все равно возьмут. А у тебя вся жизнь впереди. Не порти ее. Ты и так пережила много. Уходи. Мне тут прибраться надо. Ты его бутылкой грохнула? – Получив утвердительный ответ, он протер полотенцем горлышко и взялся за него своей рукой. – Это я его бутылкой по голове ударил, чтоб к женщине моей не лез, да. Наглый он, хамил много, грубил… Ты где стояла? Покажи. Тут? Ага. А ударила так? Нет. Так? А с боковым замахом, понятно. Все, уходи. Ты свое дело сделала. Помни меня. Теперь я убийца. Уходи, а то и тебя замочу… Шутка. – Мужчина пронзительно посмотрел на Алину… – Прощай!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Спасибо, прощай! – Алина посмотрела в черные, бездонные глаза мужчины и, не оглядываясь, тихонько вышла из комнаты, хотела вернуться, даже остановилась, постояла мгновение, вздохнула и на цыпочках пошла дальше по коридору. Пошла почти на ощупь, без света, в сторону лестницы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Там вдали, с лестничного пролета, пробивался приглушенный свет с нижнего этажа. Хотя здесь все предостережения были чрезмерными. Из каждой комнаты доносились ритмичные поскрипывания мебели, всхлипы, стоны, выдохи и радостный животный смех. Может быть, где-нибудь зарождалась новая жизнь… Хотя вряд ли, скорее всего, погибала старая, причем повсеместно и навсегда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, вздрагивая при каждом звуке, спустилась по ступенькам на первый этаж. Быстро прошла мимо полусонных охранников, лениво повернувших к ней свои стриженые головы, и, подойдя к входной двери, дернула за никелированную ручку. Закрыто. Дернула еще раз… В начинающейся истерике начала трясти дверь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Руки вверх, вы задержаны! Дверь опломбирована. – Сердце девушки так и ушло в пятки. Она медленно стала поворачиваться – к ней шел, радостно скалясь, Арнольд Каримович. – Что, совсем нажрался? Опять ни бе, ни ме, ни кукареку? Ну, что, как говорил товарищ Сталин, других Стрекуленков у меня нет. Ха-ха-ха! Дай я тебе ручку поцелую… И поухаживаю за тобой, где твоя одежда?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина, дрожа всем телом и цокая зубами, показала, и заботливый олигарх с радостью помог девушке одеться и, придерживая ее за талию, довел до двери, уже открытой прибежавшим на голоса Борисом-Борухом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина вырвалась на улицу. Пошла, судорожно сделав несколько вдохов, по заснеженному, почти безлюдному Тверскому бульвару. Ночной морозный воздух не бодрил, а, наоборот, почему-то пьянил, как выпитая ночью с жесткого похмелья чистая ключевая вода. Девушка, находясь в полушоковом состоянии, полностью распахнула пальто и дышала полной грудью, но никак не могла надышаться. Глотала воздух открытым ртом, давилась до боли, до слез. Горячих, неведомых, неисповедимых. Каких-то непонятных. Но наконец-то она заплакала. Она понимала, что совершила тяжкий грех. Но она сделала то, что должна была сделать, без чего ее жизнь не имела бы никакого смысла. Она все понимала, но не раскаивалась. Она должна была принять кару, уготованную ей судьбой, убийством любимого человека. Вместе на земле, вместе и под землей, родилось в ее в голове… Не сделай она этого, она просто не смогла бы жить. Это висело бы над ней всю ее оставшуюся жизнь. Но она почему-то не освободилась. Что-то еще мешало. Что? Она не знала. Алина, пройдя где-нибудь с километр и немножко даже замерзнув, глубоко вздохнула, перебив слезы, и позвонила Розочке; та не спала, ждала ее. Вот ведь настоящая подруга! Но девушка понимала, чувствовала, что не хочет, просто физически не может сейчас находиться с кем-нибудь вдвоем с глазу на глаз, разговаривать, отвечать на вопросы, что-то слушать, рассказывать, врать. Не могла вплоть до подступающей тошноты, до физиологического отвращения, до ненависти даже. Почему кто-то в такой момент может или считает возможным лезть в ее душу? Даже заботливая подруга. К чертям всех собачьим! Алина быстро сообщила, что у нее все нормально, она занята и приехать не сможет. И, не слушая возражений, совсем отключила телефон. Ну, не может она говорить! Розочка болтлива, до печенок достанет. А хочется спрятаться, забиться в какой-нибудь дальний безлюдный угол, в какой-нибудь подвал, на чердак. Там, быть может, прийти в себя. Переждать хотя бы несколько дней. Может быть, напиться… Сообразила правильно, самое подходящее место – гостиница. Людей много, но их вроде как и нет. И главное, до тебя никому нет дела. После того как все решила, прошлась еще немного и, подняв руку, удивительно быстро остановила «мотор», села на заднее сиденье. Поехала в «Измайлово». Там всегда есть места.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На секунду мелькнула мысль о Магомеде: «А ведь я совсем его не знала… Он совсем не такой, каким казался всю жизнь…»<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дедушка в «драндулете»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В салоне дряхленькой машины, управляемой каким-то старым кавказцем, совсем седым дедушкой, было очень жарко и душно, довольно громко работало радио. Но музыкальная станция, которую он слушал, была не модной «эФэМной», а какой-то старорежимной типа «Маяка» или «Голоса России». Там крутили отечественные песни и даже иногда называли имена авторов. Алина слышала звуки, но не слушала, смотря по сторонам и даже не пытаясь собраться с разбежавшимися мыслями. Ей вдруг стало казаться, что все это произошло не с ней, а что видела она это в каком-то стильно бестолковом индийском кино с веселыми песнями и безудержными плясками. И говорила не с Магомедом, а с Раджем Капуром.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вот заиграла – девушка не услышала, а словно поняла мелко вздрагивающими внутренностями – популярная в прошлом песня в исполнении Вахтанга Кикабидзе «Я желаю вам друга такого». Приятный, знакомый по кино голос артиста с грузинским акцентом ненавязчиво и негромко пел: «Я хочу, чтобы песня звучала,// Чтоб вином наполнялся бокал,// Чтоб друг другу мы все пожелали// То, что я вам сейчас пожелал», создавая в салоне какую-то особую добрую ауру, разливая некое умиротворение и как-то незаметно размягчая скорлупу, в которой, отгородившись от всех, жила последнее время девушка. Алина расслабилась и опять дала волю спасительным слезам, она даже вновь почувствовала свое сердце, которое внезапно стало колотиться и ухать. Ей даже непонятно с чего вдруг без умно захотелось излить душу этому старому незнакомому бомбиле, и одна мысль, опережая все другие, вырвалась вперед. Практически приспичило рассказать обо всем, что только что с ней случилось, обо всем, до последней подробности, даже зачем-то настоять, чтоб он вернулся с ней туда назад, к Арнольду Каримовичу… И показать, где и как это все произошло… Даже попросить совета старого человека. Он ее спасет своей мудростью, она даже стала пытаться серьезно об этом думать. Но, когда в заключение диктор объявил, что это была песня на стихи знаменитого в прошлом Расула Газманова, «дедушка» встрепенулся и занервничал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот ведь дожили, уже великого Расула Гамзатова с этим шибздиком Газмановым путают. Песни Гамзатова живут уж сколько лет, а этого поскакушника-акробата забудут через десять лет. Так, девушка? Вы Гамзатова знаете?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алине словно игла вонзилась в сердце. Оно вздрогнуло и как-то протяжно так замерло, спрятавшись ото всех.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что? Нет, извините… – Алина не смогла больше ничего сказать, да и расхотела разговаривать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мысли вновь кишели, мешались, как крысы в банке, опережая, лезли друг на друга. Поймать какую-то одну девушка не могла, не успевала, даже боялась… Сердце выглядывало, стукало и опять пряталось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вот, я же сказал, дожили. – «Дедушка» даже расстроился.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вдруг Алина вспомнила Дагестан. Замелькали в ее голове цветные и черно-белые кадры из далекого прошлого. Точнее, в ее голове мелькнула и стала разворачиваться одна какая-то странная, где-то слышанная-виденная мысль-воспоминание. И уже не понятно было, сама она это пережила или где-то увидела, услышала, подсмотрела…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А прожила она всю свою недолгую жизнь на окраине Махачкалы, на улице Ахмет-Хана Султана, у подножия горы Тарки-Тау, вскормившей, можно сказать, предков известных поэтов-писателей-режиссеров-переводчиков Тарковских, а потом еще и приютившей с большим скандалом на постоянный покой того самого известного поэта Расула Гамзатова. Так что соседка она была с ним, можно сказать. Километра полтора-два от ее дома до его могилы… Так что знала она, конечно, Гамзатова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И о скандале слышала…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А дело в том, что там, у подножия горы, живут и хоронят своих родственников кумыки, а он был аварцем, хоть и известным почти на весь мир (кстати, брата его Гаджи, первого академика в Дагестане, так и не разрешили похоронить на своих землях братские кумыки…). А Расула все-таки похоронили. Нехотя… Хоть и увенчан он был за свой нелегкий «шахтерский» труд (помните: «Поэзия, та же добыча радия…» Впрочем, это не он, а Маяковский…) всеми мыслимыми и немыслимыми наградами, вплоть до ордена Андрея Первозванного. А вручил ему этот орден на красивой золотой цепи, с дорогими эмалевыми вставками, самолично Президент России в своей резиденции «Бочаров ручей». А еще он был Героем, был депутатом всех уровней и созывов, имел квартиру в Москве и дом в Махачкале. А вообще, старые люди говорили, что был он очень добрым и отзывчивым человеком… И когда приезжал в какое-нибудь село или высокогорный аул, его встречали как национального героя, расстилая перед его кортежем ковры или рассыпая свежие розы, собранные исколотыми и ободранными в кровь нежными, бархатными ручками почитательниц его поэтического и чисто человеческого таланта. И навстречу ему всегда с шумом, речовками и песнями выбегала, вылетала, выпархивала вся местная пионерия. Трубили горны, били барабаны, плескались и трепетали на ветру алые, как Алинины губы, полотнища знамен. Выходила, словно старая гвардия Наполеона, гордо неся на седых головах лохматые папахи и фуражки ворошиловских времен, ветеранская организация. И следом на это пиршество тел и духа слетались, словно валькирии, спортсменки-комсомолки, которых очень любил и уважал уважаемый всеми Поэт и Гражданин…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все это передавалось из уст в уста, из ушей в уши, летало, ползало и жужжало, не давая покоя, ну, абсолютно никому, уж Алининым-то подругам, их родителям и соседям с соседками точно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Правда, сколько-нибудь значимым и известным Поэта, по слухам местных недоброжелателей, московских сплетников и зловредного писателя Веллера, сделали не сами его стихи, длинные и, по их мнению, поучительно-нудные, а простые советские переводчики-евреи, правильно понимающие, как надо честно зарабатывать деньги и славу на Великой и Нерушимой Дружбе народов… А Гамзатов, будучи человеком умным и скромным, и сам не отрицал, что его сделали переводчики, часто повторяя, что без них его просто не было бы как поэта… И Алина, не зная ни одной его песни, кроме «Журавлей» (и то потому, что ее крутили с утра до вечера и по любому поводу), полностью была с этим согласна (с чем, с этим?)… Музыку, кстати, тоже написал замечательный советский еврей, композитор Ян Френкель. А спел всесоюзно любимый одессит Марк Бернес. Так что песня, так и не став персонально народной, аварско-дагестанской, стала русской народной песней (в переводе Наума Исаевича Гребнева).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А песня и вправду, без всяких шуток, получилась великая, светлая, пронизывающая, пронимающая до глубины души, до самой последней клеточки.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне кажется порою, что солдаты,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;С кровавых не пришедшие полей,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не в землю нашу полегли когда-то,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;А превратились в белых журавлей…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Летит, летит по небу клин усталый,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Летит в тумане на исходе дня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И в том строю есть промежуток малый —<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Быть может, это место для меня…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Последняя строчка начала монотонно крутиться в голове Алины, оттеснив все другие мысли и неотвратимо возвращая ее в настоящее. «Место для меня, место для меня», – повторила про себя девушка и замолкла, закрыв глаза и погрузившись в какой-то сон не сон, а дремотное изматывающее бодрствование со сновидениями. Она вдруг вновь вспомнила Стрекуленка и напряглась, сжалась, как пружина. Потом к ней пришел Алексей, стал целовать ее и благодарить за отмщение. Потом явился Глынин и, протянув ей чемодан с деньгами, со странной улыбкой сообщил, что скоро новый концерт и она будет выступать одна. Одна за всех. А Юлька с Олечкой, появившись следом за Глыниным, хором спросили, не страшно ли ей было делать это, а потом почему-то полуголая Юлька с хитроватой улыбкой шепотом поинтересовалась, каков он этот замминистра как мужик… А Магомед, присутствовавший при всем этом, заставил ее раздеться догола и начал внимательно, скрупулезно осматривать ее саму и все ее вещи, нюхая их, выворачивая наизнанку и даже просматривая на свет – на предмет присутствия запаха и пятен крови. Она дрожала от стыда и отвращения, ее трясло и бросало то в жар, то в холод, то обливало холодным липким потом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Все, дочка, приехали. Гостиница «Измайлово».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина открыла глаза, кавказец смотрел на нее и чему-то улыбался. Она сунула ему попавшуюся в кармане «тыщу» и быстро вышла.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Следователь. Махачкала. Следователь<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующий день ее, как и предупреждал Магомед, разыскали и вызвали к следователю Кабакову Владимиру Андреевичу, довольно молодому майору милиции. Номер телефона нашли легко, позвонили через Каримыча Саше. Она повторила все слово в слово, как сказал Магомед. Да, была, да, пила. Надеялась, что Стрекуленок напьется и отстанет. Так уже бывало. Потом пошла в туалет. Вернулась – «гипс». То есть Магомед с Витей сидят, разбираются. Они оба ее достают. Магомед – почти с детства, Стрекуленок – с давней встречи в Барвихе, у Каримыча. Она испугалась и убежала. Следователь все внимательно и даже сочувственно выслушал, подробно записал. Дал ей подписать. Сказал, что, собственно, это формальность, вопросов никаких особых нет, убийцу задержали на месте. И всех все устраивает. Он не сопротивлялся, даже сам позвонил в милицию и признался сразу, хотя оказался страшным бандюком-киллером.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Даже странно, что сам позвонил. На что рассчитывал?! Вы даже не представляете, какой он бандюк! Как вам повезло, что вы вовремя ушли… Да, такая у нас охрана у депутатов, с бандитским стажем и с огромным хвостом преступлений, – укоризненно, но удовлетворенно вздохнул следователь, – да и сами народные избранники не лучше…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«А менты, – подумала, но промолчала Алина, – лучше?!»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Офицер, словно услышав ее мысли, задумался, потом поблагодарил ее за сотрудничество и подписал пропуск на выход. Посоветовал на прощание быть осторожней и избирательней. Много тут всяких отирается…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, вообще-то я туда приходила песни петь и танцевать, – зачем-то на прощание заявила осмелевшая внешне Алина и, через силу улыбнувшись майору, вышла, аккуратно, но плотно прикрыв за собой обитую изнутри искусственной кожей дверь кабинета.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Перед самым Новым годом, немного придя в себя и усмирив, загнав глубоко внутрь потоки противоречивых мыслей, она взяла билеты в Махачкалу и вечером следующего дня уже была дома у обалдевшей от счастья и не знающей, куда ее посадить и чем еще накормить, самой счастливой на свете мамы. Праздник отпраздновали шумно и многолюдно. Только почти бесснежно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А потом она ходила по друзьям и подругам, вспоминая детство и юность, пытаясь забыться в веселых, бесшабашных, когда-то таких любимых тусовках… А двенадцатого числа, аккурат к Дню печати, ей позвонила Люда, наказав обязательно смотреть завтра вечерние новости. Они всей командой устроились вокруг телевизора, щелкая с канала на канал, боясь пропустить важное сообщение. И вот пошли кадры торжественной церемонии, и голос знакомой всем дикторши, мелькнувшей на несколько секунд, с короткими черными волосами и немножко орлиным носом, озвучил закадровый текст:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– В Доме приемов Правительства на ежегодной церемонии вручения Премии Правительства России в области печатных СМИ премьер-министр объявил о беспрецедентном вручении Премии с формулировкой «За мужество и самоотверженность в профессии» Алексею Паримбетову (посмертно). Все остальные лауреаты выступали и говорили, что для них большая честь получать эти премии вместе с Алексеем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Словно их всех перед этим расстреляли», – подумала Алина, увидев расстроившее ее мероприятие. Потом премьер долго жал руку брату Алексея Антону, даже обнял его, говоря, что такими людьми, как семья Паримбетовых, Россия должна гордиться. Надо ли говорить, что и деньги в размере одного миллиона рублей получил благодарный судьбе, законопослушный и появляющийся всегда в нужное время и в нужном месте Антон Паримбетов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это был еще один повод к грусти, почти к психозу. Но Алина, как железная леди, утрамбовав все нежности и любови, все ненависти и проклятия в самом дальнем уголке безразмерной души, принимала у себя дома соскучившихся по ней и по обыкновенной «совковой» жизни гостей. Принимала, безумно прожигая время и здоровье за бутылками вина и великолепного кизлярского коньяка, к неудовольствию чего-то заподозрившей мамы, которой было абсолютно непонятно такое странное поведение в общем-то непьющей прежде дочери. И вот, как-то встав с жесточайшего похмелья очень уставшей после примерно недельной пьянки и увидев мамины заплаканные глаза, Алина, торопливо одевшись и поцеловав родительницу, пошла, как она сказала, подышать свежим воздухом, побожившись, что со спиртным и внезапно возникшими друзьями покончено.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она шла по такому знакомому с детства, родному и ненавидимому ей старому городу, не узнавая его, слышала и ощущала всем телом любимый с детства гул и запах Каспия, с горечью отмечая в душе, как зарубками на дереве, все изменения, произошедшие тут за последние годы. Город стал чище, не таким, конечно, как в детстве, но все-таки… Появились даже новые дома, мечети, какие-то новые памятники. Стали строить дорогу в соседний Каспийск. На большинстве женщин укоренилась мусульманская одежда, молодые мужчины отрастили черные и рыжие бороды. Но все это только еще больше раздражало ее, отталкивало, разводило с этими, такими чужими теперь местами. И чем больше бродила она по этим принимавшим совсем другой, почти враждебный вид улицам, тем больше укреплялась в мысли: «Как же хорошо было раньше, когда девушки не носили хиджабы». Даже вспомнила строчки Есенина: «Мы в России девушек весенних // На цепи не держим, как собак,// Поцелуям учимся без денег,// Без кинжальных хитростей и драк…»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Как было хорошо, когда молодые люди брили бороды и не надевали по утрам на себя такие суровые бультерьерские лица. Когда людей разных национальностей не разделяла, а объединяла одна общая вера – вера в светлое будущее, и Бог прятался не по церквям и мечетям, а свободно жил, не называя себя, у каждого в душе. На улицах было теплее сердцу, их освещал какой-то навсегда утраченный необыкновенный, мягкий, домашний, неказенный свет, но как давно это было, она была еще совсем малюткой. Но еще помнит, помнит. Почему же все другие забыли, почему? Особенно те, кто ее старше, кто должен это помнить гораздо лучше… Кто был вскормлен и воспитан на этих улицах. Почему? Почему легче все забыть и уехать, сдаться. Поменять веру, присягу… Были пионерами – стали миссионерами, отдавали „салют“ – теперь молятся, совершают намаз, читают Библии и Кораны – и разделяются, разделяются. И больше ничего. А может, так и надо, не знаю… Но как-то холодно становится на душе. Холодно! Совсем не уютно».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она вдруг заметила, что бредет, слегка поднимаясь в гору, около какой-то одноэтажной белой школы. Оглянулась, поняла, что находится у подножия горы Тарки-Тау, метрах в ста от нее была могила Расула Гамзатова, окруженная многочисленными бело-серыми и черными накренившимися стелами, украшенными арабской вязью – древними изречениями из Корана. Подошла, остановилась у кладбищенской ограды, отсюда до могилы было метров двадцать. Посмотрела на черный памятник с надписью на русском языке: «Расул Гамзатов», вспомнила разговор с «дедушкой» в московском «моторе», грустно засмеялась, поздоровалась с Поэтом, олицетворявшим теперь для нее тихое, теплое советское детство, поклонилась и пошла вниз, в город.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Назад, с горки, идти было значительно легче, и она шла намного быстрее, расторопнее. В общем-то, она не разбирала дороги, шла куда глаза глядят. Ноги, знавшие эти места, словно свои пять пальцев, сами, как говорится, вели. Она шла как бы с закрытыми глазами, ощущая город на запах, ориентируясь на бурно шумящий в ее присутствии Каспий. Сердце тоже шумело, реагируя на разные места по-разному. Она шла, узнавая и не узнавая знакомые с рождения улицы. Здесь жила Ирка, здесь Аминат, здесь Саша, здесь Ирина Игоревна, учительница по русской литературе. Здесь… Она явственно увидела Лешу, ее Лешу, стоящего на углу у гастронома и призывно махающего ей рукой. Она прошла еще, подошла ближе, видение исчезло. Но она обнаружила его дальше, за углом, сидящим, опустив голову, на лавочке возле старого, чем-то знакомого ей дома. Она автоматически двинулась к нему, ведомая какой-то неведомой ей силой. Она все понимала, чувствовала, что это неспроста, хотела спросить его, как он там, мечтала похвалиться своей маленькой победой, своей храбростью… Вдруг она остановилась, физически не в состоянии сделать ни шагу вперед. Сердце стучало и ухало, готовое выпрыгнуть на дорогу и побежать назад, влево, вправо, только бы прочь от этого места – вслед за уходящим Алексеем… Она не сразу поняла, где находится, но когда поняла, почувствовала резкую боль в висках, сдавившую голову, словно воочию увидела тех пятерых подонков. И снова услышала свой собственный голос:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Неужели же вам никогда никого не хотелось убить?! Мне жалко вас, вы не любили…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтоб вы сдохли, гады, чуть не закричала она на всю улицу, потом вспомнила, да ведь их уже вроде как нет никого в живых. Ну, и слава богу! А может, Магомеду. Где он сейчас? Спаси его, Аллах! Надо будет в церкви свечку за него поставить… А ведь, кажется, на соседней улице, совсем рядом его дом. Пошла туда. Точно. Вот его дом. Почудилось даже, что он вышел на улицу. Да нет, это кто-нибудь из его родных, может, младший брат или племянник… Да, похож издалека.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она поспешила дальше, сбиваясь с ног, уставая, запинаясь, но идя вперед, то тут, то там обнаруживая уходящего от нее Алексея, словно зовущего, ведущего ее куда-то. У одних прохожих она видела его глаза, у других – нос, у третьих была его фигура, манера двигаться, в ком-то все это на долю секунды собиралось воедино. И он звал, неодолимо манил ее к себе. Она понимала, что этого не может быть потому, что, как говорится, не может быть никогда, но что это он – она не сомневалась, чувствовала его любящим, обезумевшим от горя, одиноким сердцем. И он явно вел ее куда-то. И она с безумной, безотчетной радостью подчинялась его воле. Или воле рока… Они шли, поворачивая то влево, то вправо, но неуклонно продвигались вперед, к морю. Она узнавала знакомые улицы, дома, где когда-то бывала, кафешки-забегаловки, куда приглашали ее многочисленные ухажеры. Вот они перешли бывшую улицу Ленина, здесь она училась в музучилище, пошли дальше по неасфальтированной дороге мимо правительственной гостиницы «Приморская», стоящей практически на самом берегу моря, окруженной кованым забором и круглосуточно охраняемой автоматчиками. Вышли на недостроенную, расположенную в паре метров от воды небольшую бетонную набережную. Попали на сильный, пронизывающий ветер. Ну, здравствуй, море, здравствуй, необъяснимая мощь и свобода. Здравствуй, Леша!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вокруг никого не было, но она верила, что он здесь. И он подошел и встал рядом с ней. Ей хотелось, чтобы он ее обнял, прижал к своей груди, но он этого почему-то не сделал. Просто подошел и встал рядом, грустно смотря ей в глаза и печально, тихо улыбаясь. А она не могла. Ничего не могла, даже протянуть к нему руки: они не слушались. Она просто бессильно плакала. Плакала от счастья, немножко от обиды. Плакала от безысходности. Плакала от предчувствия чего-то нового, зарождающегося в ней самой, еще не осознанного, не понятого. Словно они стояли на пороге новой жизни. Рядом с ним ей сразу стало тепло, перестал свирепствовать холодный, влажный, пробирающий до самых косточек ветер.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, здравствуй, Алина. – Глаза Алексея были такого же цвета, как море. А море такого же цвета, как небо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Здравствуй, любимый. Ведь ты же меня не обманываешь? Ведь это же ты, Леша?! – Девушка глядела в его глаза и улетала, улетала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И да и нет. Я оттуда… – Он как-то неопределенно взмахнул рукой, показав то ли на небо, то ли на море…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А я…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я все знаю, абсолютно все. Ты сделала все правильно, но ты виновата. И я виноват. Но начинается новая светлая жизнь. И я уже тебя больше не оставлю. – Видение колыхнулось, на мгновение слившись с небом и морем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Теперь ты всегда будешь со мной?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, милая, всегда. – Леша, вновь приняв обычный вид, с нежностью смотрел куда-то вдаль, за линию горизонта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И мы не расстанемся никогда-никогда? – Алина все понимала, и живые, горячие, соленые слезы ручьями катились по ее щекам, падая вниз – в накатывающие, налетающие, но усмиряющиеся прямо у самой бетонной плиты серо-белые вспененные волны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Никогда-никогда, родная.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Обещаешь? – Слезы смешивались с морем, и их уже несло обратной волной вдаль, туда, к горизонту, где море становится небом. «И я тоже, тоже хочу качать тебя», – вспомнила она свои собственные слова, обращенные к живому Леше в Москве, в Парке Победы. Тогда они еще были бессмертны…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да. Ведь я – это ты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я тебе верю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леша исчез, но девушка знала, что он рядом. Он ведь обещал. И она его чувствовала, как торкнувшегося внутри ребенка. И улыбалась. Она легко спрыгнула с набережной на песок, подняла камушек и бросила его в набежавшую серую вздыбленную волну. Море обдало ее холодными тяжелыми брызгами, словно обменявшись с ней солеными слезами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– До свидания, Каспий, до свидания. Мы еще увидимся. Потом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она повернулась и пошла. Мысли, словно промытые холодной волной, стали проясняться. Она уже ничего не боялась. Она стала все понимать. Она шла домой. В этот же день Алина купила билеты в Москву.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Владимир Андреевич, здравствуйте, я – Алина, Вы меня помните? Дело Каримова. Об убийстве заместителя министра Стрекуленка…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да. Вы что-то хотели? – Майор недовольно оторвался от кипы бумаг.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, я насчет убийства. – Алина осторожно подошла к столу…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Да, шумное дело! Но раскрыто по горячим следам. И уже закрыто. Все ясно. – Следователь опять погрузился в чтение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это я его убила, я.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Что? – Он даже не сразу понял, что Алина сказала, встряхнул головой, взорвался: – Охренела, что ли?! Новостей наслушалась, фильмов насмотрелась? Парень бросил? Уходи! Тут без тебя проблем хватает. Дело закрыто, всех все устраивает!!! Бандита арестовали. Скоро судить будут. Все ясно. А тут ты… – Мужчина даже словно расстроился. – Вон семейка Мирных (фамилия-то какая добрая), отец с сыном, с каким-то чокнутым полковником Клочковым самого президента РАО «ЕЭС» взорвали. Прямо Чикаго! А тут ты дуришь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какого президента? – не поняла, при чем тут президент, Алина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Чибиса, какого! Насмерть! Все на ушах стоят. Ты что, не понимаешь, что это означает?! Так что иди отсюда подобру-поздорову, не до тебя, поверь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но это я…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Головка от буя! Пошла вон, я сказал. По-о-о-шла!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но это я-я-я-я-я! Я!<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наказание и воскресение<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;За правду Бог и добрые люди.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Русская поговорка<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот тебе преступление и вот тебе наказание… Лешенька, они даже мой поступок у меня отнимают. Словно это и не я за тебя мстила, словно это и не я была совсем. Отняли тебя у меня на земле, теперь и мертвого тебя у меня отнимают. – Девушка разрыдалась, жалея себя, и вдруг, посмотрев на стоящий на столе портрет, спохватилась, смахнула слезы. – Да нет, чушь! Ты жив, но они этого просто не знают, – улыбнувшись посмотрела в окно и с каким-то внутренним сомнением медленно проговорила: – Мстить плохо, наверное… Мы же не чу… прости меня Господи, не мусульмане… Да, мстить плохо, нас так учат… Но это единственная возможность остаться человеком! И уважать себя. И наказывать зло! Сейчас, здесь, это единственная возможность! Просто, видимо, Бог нас пока оставил. Так надо! И он смотрит, на что мы способны, как выкрутимся… Надо наказывать зло, иначе какое же мы добро?! Иначе все эти твари, перевертыши, с дерьмом продающиеся любой власти, эти чиновники-при способленцы заполонят здесь все. Выживут всех, превращая в рабов, заставляя жить по своим, точнее, по хозяйским законам. Я каюсь, грешна, но если бы все вновь повторилось с тобой, я поступила бы точно так же. Я люблю тебя, Леша, а их всех разорвать готова… В них нет ничего святого… Вши они, глисты мерзкие… – От этого страстного любовного признания, от этой жизнеутверждающей ненависти, выплеснутой из раскаленной, ропщущей неумолчной души, от ее горячего, транслирующего это состояние взгляда стали сгорать и плавиться вокруг молекулы кислорода, словно вступая в химическую реакцию с ее словами и выделяя большое количество тепла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Комната озарилась ярким неземным свечением. Стало нечем дышать. Алина распахнула окно, ожившее на сквозняке и пытающееся захлопнуть одну створку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я люблю тебя, Леша. Где ты? Мне плохо, я не могу без тебя… Где же ты, где?! – Девушка с колышущимися на сквозняке черными волнистыми волосами нетерпеливо и нервно вглядывалась в беспристрастную даль. – А… вот и ты, здравствуй, любимый. Что ты опаздываешь? Прости, я так волновалась… Я тебя жду жду. Какой ты сегодня красивый, торжественный. Сегодня праздник, да? Точно, сегодня же праздник, как я сама не додумалась, не догадалась, глупая! Дай руку, милый.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Алина под слышимую только им двоим музыку, легко оттолкнувшись от пола, радостно вышла в небо. В голубое, прореженное перистыми облаками небо. К любимому. И это был для нее самый что ни на есть Великий Праздник. Вслед ей удивленно и немного восторженно, отсвечивая одним полураскрытым, чуть мерцающим глазом в слабеющих, затухающих красно-золотых лучах заходящего московского солнца, смотрела Розочкина квартира с тринадцатого этажа типового московского дома улучшенной планировки, высящегося в типовом московском улучшенном небе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Земли она так и не коснулась.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хрена вам, не дождетесь! Это было бы слишком просто… Тоже мне, Анна Каренина. Летально-летательный исход отменяется! Что же за сука я такая?! Эгоистка, тварь последняя, только о себе, о своей любви и думала, струсила, согласилась, поддалась Магомеду. С готовностью переложила свою вину на него. И постаралась забыть. Но грех-то не переложишь, Бог не Ермошка, думает немножко. И всё видит… Этим я его только усугубила… – Девушка, словно очнувшись, схватилась левой рукой за перекладину на окне и, нагнув голову, словно мойщица стекол, закончившая работу, перенесла свое какое-то вдруг осевшее тело внутрь квартиры, как-то неловко топчась на подоконнике. – Да нет, чушь, опешила просто, затмение какое-то нашло! Себя, что ли, пожалела?! А зачем?! И вот ведь как все обернулось, – тот, кого я боялась, ненавидела, даже презирала всю жизнь, оказался моим ангелом-хранителем, готовым, ни на секунду не задумываясь, отдать за меня жизнь. Вот ведь кто настоящий мужик, если вдуматься. Один раз сказал и, верный слову, сделал, точнее, делал это всю жизнь. И что же я, вот так вот брошу его гнить на зоне? Нельзя так, нельзя. Надо что-то делать, мы же люди! Я должна стать ему, ну, не знаю, хотя бы помощницей, отдушиной какой-то, что ли. Ведь должна же быть благодарность какая-то… Пусть он бандит, но ведь стал-то он им, можно сказать, из-за меня. А кстати, в рай-то с Христом первым разбойник вошел. Он, правда, раскаялся и принял Христа. Но ведь Бог есть любовь, а Магомед меня любит и страдает за меня. Значит, есть в нем душа. Да, Истина там, наверху. А здесь на земле своя правда, причем теперь у каждого своя. И надо за нее отвечать тоже здесь, а не где-нибудь… А потом уже там – перед Господом отчитываться будем, когда Он вернется и примет нас… И расценит, чья правда истиннее. – Девушка впервые взглянула вниз, на идущих по улице и, как ей показалось, смотрящих на неё людей. – И ведь есть же, кстати, люди, что не опустили руки, не сдались, не поплыли по течению, не различая, где добро и где зло. – Реальное сознание начало возвращаться, наваждение практически исчезло, как наивная добрая вера в светлое капиталистическое будущее. Алина с лукавой улыбкой, мотнув головой, стряхнула его остатки и с каким-то невообразимым грохотом, словно была не стройной, легкой девушкой, а грузным солидным, с животиком, мужчиной, спрыгнула с подоконника. Так, что даже небольшой Лёшин портретик, стоящий на письменном столе, упал на гладкую матовую поверхность фотографией вверх. – И надо будет обязательно, обязательно написать, а еще лучше съездить к Магомеду. Он мужик. Настоящий мужик! – Девушка отошла от окна в глубь комнаты, предварительно глянув на улицу, на слабеющие, затухающие красно-золотые лучи заходящего московского солнца, словно убедившись в том, что там все взаправду, все по-настоящему. Проплыла мимо зеркала, краем глаза заметив свое отображение. Уловила ухом легкий стрекот опять побежавшего из неутомимого пластмассового будильника бессмертного времени и доносящиеся с кухни равномерные шлепки невозмутимо капающего крана. Алина взяла с дивана старый ноутбук, единственную вещь, оставшуюся ей от любимого человека, открыла его и, лихорадочно думая о чём-то своём, торопливо щелкнула на значочек «Google» на рабочем столе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На ее нежных губках вновь вспыхнули синенькие искорки – то ли неутоленного желания страсти, то ли неутоленного желания мести, то ли того и другого вместе. А потом из одного уголка губ в другой пробила вольтова дуга, такая дрожащая мелкой дрожью желто-синенькая смертоносная стрелочка, маленькая такая змейка. Она металась в ее приоткрытых губках, как сумасшедшая, обезумевшая искорка в момент разряда обыкновенного электрошокера «TW 309 Гепард».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так, кто же такие этот Мирный и полковник Клочков?! – пронзило кудрявую головку, словно сигнальной осветительной ракетой. – Очень интересно, очень интересно. Кто ж они такие? – точно вопрошали большие красивые, почти черные глазищи освобожденной женщины Востока, в которых вновь заиграл какой-то веселый огонек, начал скакать оживающий невидимый чертенок, прикидывающийся иногда солнечным зайчиком, а иногда, когда его злили, грозовым южным небом с громом и молниями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти глаза словно приготовились смеяться над всем, что видят, ненасытно притягивая к себе, маня, обволакивая, накрывая собой полмира… В народе нашем, если помните, такой милый взгляд именуют очень добрым, ласковым именем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мирный и Клочков, Мирный и Клочков. – У нее не исчезла удивительная способность глядеть на все, практически не мигая, она взирала, как змея, королевская кобра, только не покачиваясь из стороны в сторону. Она просто смотрела в упор своими темными глазищами, и зрачки ее сжимались в маленькие черные точки, и казалось, что вместо них высунулась вороненая сталь стволов двух снайперских винтовок с глушителями… Все вокруг смеялось, а в глубине, в том самом пресловутом омуте глаз, была спокойная уверенность и неотвратимость, какая бывает у наемных убийц в момент честного выполнения ими поставленной боевой задачи.<br>
&nbsp;//--&nbsp;* * *&nbsp;--//&nbsp;<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Неужели же вам никогда никого не хотелось убить?! Мне жалко вас, вы не любили…<br>
<br>&nbsp;16 апреля 2013, 1 марта 2014, Москва<br><br><br><br><br>