Алена Даниленко
Испытание войной

Часть первая
Маша

Глава 1
Цирюльня

   – Сударыня, – звучно взвизгнул главный мастер местной цирюльни, – скажите мне, по вашему мнению, за какие старания вам тут платят? – Господин этот имел два отличительных качества: крохотный рост и звонкий, режущий слух, голосок.
   – Рувим Петрович, неужто поступили жалобы? – Как всегда, Машенька. Как всегда… Неужели так сложно хорошо выполнять свою работу?
   Вопрос и придирки имели традиционный, риторический характер, предвещавший долгое ворчание на всех и вся. После чего, как правило, он удалялся наверх и до конца рабочего дня более не появлялся.
   Машу взяли в ученики мастера совсем недавно, некоторых деталей она еще не знала, но уже успела отличиться положительными качествами. Эта хрупкая, милая девушка со светлыми ангельскими локонами, казалось, была неспособна обидеть и былинку, которую она и сама отчасти напоминала.
   Девушка была в восторге от представившейся ей возможности; кроме того, работа для нее была крайне важна. Время было непростое, но, если подумать, простым оно не бывает никогда. Тетка, опекавшая девушку, никогда не переставала браниться и ворчать, поэтому работа представляла собой отличную возможность сбежать из дома на целый день.
   Машенька жила в небольшой съемной квартирке на окраине города, недавно ей миновал семнадцатый год, и казалось, что мир непременно, несмотря ни на что, должен быть прекрасным. Юность замечала оттенки прекрасного практически во всех незначительных деталях этого серого, мокрого города.
   Время летело неуловимо быстро, уже близился конец рабочего дня. Цирюльня опустела. Томимые скукой, мастера пытались заняться хоть чем-то.
   – Маша, ты взяла зонт?
   Девушка вздрогнула от неожиданно звонко заданного вопроса, беспощадно разорвавшего мертвую тишину.
   – Сегодня будет дождь, – вплотную прижавшись лицом к стеклу, подметила одна из работниц.
   Тем временем «пророчество» неизбежно начинало сбываться. Дождь начинался все сильнее. Он Застучал по тротуарам и крышам, как по клавишам огромного рояля. Через огромные окна было видно, как толпы людей спешат укрыться под навесами и козырьками, создали своими зонтами бесконечно разноцветный купол. Казалось, будь ты гораздо легче, непременно попытал бы счастье пробежать по его крыше.
   В рабочем зале было тихо. Только нервные стрелки часов нарушали спокойствие. Кто-то шаркнул, кто-то постучался, а кто-то отворил дверь. Все трое, находившиеся в зале, вытянув шею, устремили свои взгляды в длинную темную переднюю комнату, где свет был зеленоватый, тусклый и какой-то водянистый, точно в подводной пещере. Никто не ожидал гостей перед самым закрытием, поэтому все приняли весьма расслабленное положение. Но теперь, соскочив со своих мест, выстроившись в шеренгу, они увидели старого, немощного, сгорбившегося старичка, медленно, но упорно, подобно улитке, продвигающегося к цели.
   – Добрый вечер, – как можно милее и добродушнее поздоровалась Маша. В ответ не послышалось подобного пожелания. Старичок все так же невозмутимо продолжал свой путь.
   – Он не очень-то хорошо слышит, судя по всему, – отметила одна из работниц. Тем временем, закончив свой путь, старичок уселся на выбранное им кресло. И чем-то они походили друг на друга – оба такие тощие и костлявые, что, кажется, сразу видны все суставы и сочленения, видно, где прикрепляются мышцы и сухожилия, а где – планки и шарниры.
   – Он совсем как мертвый, – прошептала девушка.
   – Маша, это он по твою душу, – разом заключили все коллеги. Подойдя к гостю, девушка поздоровалась еще раз, но уже громко и четко, с еле живой надеждой на то, что ее все-таки услышат. Старичок шевельнулся, повернув голову, подслеповато поморгал, вгляделся и расплылся в широчайшей беззубой улыбке.

Глава 2
Поезд

   Шел 1941 год. СССР совершил немыслимое: объединение близлежащих стран, поднятие социалистического строя, мощное развитие экономики, исключительно сильная внешняя политика – это все давало надежды, уверенность в завтрашнем дне. Ленинград – бывший Санкт-Петербург – стоял в свой привычной вековой красоте, с привычными ему дождями и туманами. Этот «русский Лондон», казалось, сможет перенести любые трудности, сохранив свою неизменную величавую сущность. Да, Ленинград был прекрасен в эти дни. Слегка покраснев, пожелтев, в полной боевой готовности в преддверии осенней поры, неприступно и гордо стояли деревья, будто бы часовые этого города.
   Сквозняк пронес по коридорам теплый дух жареного теста – это тетушка жарила оладьи. Постепенно наступал рассвет чудесного воскресного утра. Город, еще окутанный тьмой, мирно нежился в постели.
   Окончательно проснувшись, девушка направилась к верхним полкам огромного шкафа, чтобы достать свою домашнюю одежду. Поднявшись на небольшой табурет, Маша наткнулась на паутину. Невидимая нить коснулась ее лба и неслышно лопнула. Откуда-то сверху посыпалась пыль, покрывая плечи девушки.
   – Сегодня будет большая уборка, – бойко заключила возмущенная таким беспорядком тетушка, – к тому же завтра приедут гости.
   – Маша, ты уже поднялась? Завтрак стынет, не копошись, – закричала она из кухни.
   – Уже, уже иду.
   После завтрака, разбирая памятные предметы и наводя чистоту, Маша, неожиданно для самой себя, погрузилась в омут воспоминаний.
   – Ведь когда-то все было иначе, – еле слышно прошептала она сама себе.
   Таисия Петровна – именно так звали тетку Маши – взяла девочку под опеку, когда той еще не было и десяти. Мамы Маши не стало при ее рождении, а отца – спустя десять лет. Он работал помощником машиниста и часто брал дочку с собой. С тех самых пор девочка четко решила, что у слова «спокойствие» есть синоним – «поезда». Да, именно спокойствие, неземное, окутывающее с головы до ног, так прочно ассоциировалось у нее с воспоминаниями о детстве.
   Маша очень сильно тосковала по своему отцу. Даже семь лет спустя она никак не могла унять горе, поэтому тетушка частенько рассказывала Маше историю знакомства ее родителей. Девушка млела, погружаясь в свое воображение. Казалось, что рассказы тетушки – своего рода машина времени, единственная ниточка, которая может соединить прошлое и настоящее. Как только Таисия Петровна начинала свой рассказ, в голове девушки начинали вырисовываться картины. Надо сказать, что тетушка обладала уникальным даром рассказчицы.
   – Тот денек выдался сухим и жарким, – начинала тетушка свой рассказ, – это один из тех деньков, которые лишают тебя силы. На небе, выбеленном яростным солнцем, не было ни облачка, и лишь спасительный слабый ветерок шуршал молодыми ростками кукурузы. Побитый и проржавевший грузовик, чихнув раз-другой, едва не заглох, когда сворачивал на грунтовую дорогу, ведущую к небольшому поселку под Ленинградом.
   Помню, твой отец смачно выругался, потому что заело сцепление. Его очень огорчала эта развалюха. С силой надавив на педаль, он утопил ее в пол. Он выглядел на все шестьдесят, хотя ему не было еще и сорока. Поля его шляпы обвисли, и она вся пропиталась потом. Он снял ее и бросил на драное сиденье, между ним и мной. Раздраженно вытащил одну из своих самокруток и засмолил. Как он смолил, милая, страх да и только… Казалось, он никогда не расставался со своей страстью.
   Проехав несколько миль по скверной дороге, он добрался наконец до крайнего строения села, если, конечно, можно так назвать это место. Для меня же селения – дикое место, я никогда не понимала этой колхозной романтики. Село имело выжженный и пыльный вид, краска на домах облупилась, дерево покорежилось. Прямо посреди дороги лежал симпатичный серовато-коричневый пес, задыхающийся от жары. Старательно объезжая выбоины, твой отец помахал рукой своему старому другу, владельцу единственного в этом месте гаража.
   На улице в это время дня практически никогда никого не бывало. Скрипела подвешенная на ржавых цепях вывеска. Он машинально согнал с лица мух, сам того не заметив. За долгие годы жест стал механическим. Он слегка замедлил ход, заметив старый разбитый фургон, который, однако, в этих краях был новинкой. Как и все живущие среди бескрайних полей, где мало что происходило, твой отец отличался любопытством. Он с интересом следил за незнакомым человечком в мятом запыленном синем костюме, который заносил в дом небольшой прикроватный столик. Твой отец заметно затормозил и остановил свой потрепанный грузовик, но мотора не выключил.
   Помню, этот небольшого роста товарищ, увидев нас, улыбнувшись своей невероятно радужной и доброй улыбкой, поспешно оставил столик и подбежал к машине поздороваться. Как выяснилось позже, это был отец Нины.
   – Здравствуйте, товарищ. Вы, видимо, новоприезжий. Рад с вами познакомиться, – громко, своим басистым, слегка охрипшим голосом, пробормотал твой отец из открытого окна автомобиля.
   – Доброго дня, – задыхающимся от бега, негромким, но прокуренным голосом отозвался новый сосед. – Меня зовут… – чуть отдышавшись, он продолжил: – Меня зовут Петр Васильевич.
   Эта вторая попытка представиться оказалась удачной, отчего он расставил ноги на ширине плеч и руками подпер бока.
   – А меня – Ваня, а это – моя сестренка Таисия. Рад с вами познакомиться. Ну, что ж, – сказал он немного погодя, затаившись в секундном молчании, от которого Ваня впадал в какое-то неизбежно тревожное состояние, – пожалуй, мы поедем…
   – Пап, – откуда ни возьмись подбежала рослая девушка, оглушив всех своим резким появлением и звонким, словно колокольчик, голосом. Помню, Нина наклонилась к окну машины, и твой отец почувствовал на себе оценивающий взгляд ярко-зеленых глаз. Молоденькая, лет семнадцати, выбившиеся из-под пестрой косынки светлые волосы прилипли к влажному лбу. Лицо в веснушках, ничуть его не портивших, крупный рот растянут в приветливой улыбке. Ваня взял протянутую руку, словно это был хвост гремучей змеи, быстро потряс ее и с такой же поспешностью убрал свою ручищу назад, в безопасную машину. Вел он себя, конечно, чрезвычайно глупо.
   Ваня, как только увидел ее, сразу же пропал. Так ему твоя мама в душу запала, что аж спать не мог, есть не мог. Очень тосковал и скучал по своей возлюбленной…
   Потом, помню, проехали мы мимо маленькой деревянной церквушки с огороженным штакетником кладбищем, он, как обычно, замедлил ход и отыскал взглядом среднюю могилу в первом ряду, с простым деревянным крестом, уже выцветшим от солнца, но ничем не отличающимся от таких же крестов рядом. Во рту сразу пересохло, а в горле застрял комок. Он снял руку с руля и помахал ею в сторону кладбища.
   – Здравствуй, матушка, – прошептал он, и глаза его на мгновение увлажнились. Да, там наша матушка и спала вечным сном…
   А как-то раз Нина взяла меня встречать поезд твоего папы, он тогда уже на «железке» работал. Помню, когда приблизился поезд, Нина вышла из-под навеса вокзала на яркое солнце, которое так красиво освещало ее нарядное платье. Одинокий канюк парил в лазурном небе. Станция сияла безукоризненной чистотой, с корзин свешивались цветы – алая герань, барвинок и белые колокольчики.
   – Как же он жутко опаздывает, – проговорила Нина мрачным, голосом. Она очень ругалась, когда поезд опаздывал, и ей приходилось по часу ждать его, но она знала, что могла бы прождать его и гораздо дольше.
   Увлекшись рассказом, Таисия Петровна не заметила, что Маша, уютно свернувшись в теплом сугробе из полотна и шерсти, простыней, одеял и лоскутных покрывал, отсвечивающих всеми цветами радуги, точно цирковые флажки в старину, сладко заснула. Так она лежала, маленькая, затихшая, мечтающая о такой же красивой истории любви…
   Дождь лил весь вечер. Свет фонарей тускло пробивался сквозь пелену тумана. Постепенно дождь усилился и пулеметной очередью застучал по стеклу. Капли соединялись и стекали вниз, оставляя неровные полоски. Завтрашний день обещал быть очень шумным.

Глава 3
Предчувствие беды

   Поднялась суматоха, как всегда, когда кто-нибудь приезжал. Казалось, где-то загремела музыка. Приехала вторая тетка Маши – Роза Петровна, голос ее, поистине трубный глас, перекрывал все остальные, и казалось, она заполняет всю комнату, большая и жаркая, точно тепличная роза, – недаром у нее такое имя. Маша только что закончила свою работу и вернулась домой, остановившись за дверью кухни и наблюдая всю эту пугающую картину. Некоторых людей она видела впервые, а некоторые уже были ей знакомы.
   – Надо же, а ведь это все мои родственники, – удивленно отметила она сама для себя. Увидев Машу, Таисия Петровна, извинившись, вышла из шумной, крикливой, как курятник, гостиной и углубилась в свои привычные владения, утянув за собой девушку – пора было заканчивать приготовления к ужину.
   Разве можно было не любить тетушкину кухню? Скажите, пожалуйста, встречали ли вы где-нибудь еще подобную кухню?
   Это была большая светлая комната, в два окна. Самая большая комната в квартире. Окна выходили в хозяйский сад. Зимой из окон виднелись деревья, опушенные белым снегом. От них в кухне всегда было ярко и светло. Оба окна были обвиты сверху донизу плющом, а на подоконниках стояли отростки разных растений, которые выращивала тетушка.
   Но ранней весной бывала особенно привлекательна наша любимая кухня. Выставлялись зимние рамы, открывались окна. И тогда казалось, что на окнах поставлены огромные букеты лиловой сирени. Сирень тянулась даже в комнату и немного заслоняла свет. Но зато какой аромат врывался вместе с ней!.. И чудесные цветы радовали взор. В сиреневых кустах чирикали мелкие пташки…
   Но я хочу описать кухню… Правый угол был весь заставлен и завешан образами. И перед ними всегда теплились лампады. Далее стоял большой старинный шкаф с платьями. Еще далее – полки с посудой, а под ними – узкий длинный стол. Полки эти были особенные – во всю стену. На них стояла, лежала и висела вся посуда тетушки. Доски полок были безукоризненной чистоты; все украшены фестонами, вышивками и картинками. Это была работа тетушек. Кастрюли, чашки, лотки стояли друг около друга. Ложки, поварешки и другие кухонные орудия висели на крючках.
   Все вещи были старые-престарые. Они достались нашим старикам еще от прабабушки. Новую посуду покупать было не на что.
   Я помню маленький пузатый самовар. Тетушка сама приделала к нему кран из ручки от зонтика, а на крышке его вместо ручек красовались две большие зеленые пуговицы от старой бабушкиной кофты. Мне так нравилось, когда на кухонном столе появлялся этот друг-самовар и пел свою тихую задушевную песню.
   У большого фарфорового чайника с позолотой был сделан носик из олова. Многие тарелки были склеены и стянуты скрепками. У корзинки, которую носила в зубах Каштанка, была железная ручка, обтянутая кожей. Мешок для провизии тетушка сплела из веревок… Она была мастером на все руки. Вероятно, и ее сестры научились у нее разным ремеслам. Ей ничего не стоило отремонтировать какую угодно вещь в квартире. Она сама чинила часы, фортепиано, обивала мебель, оклеивала комнаты обоями, столярничала, паяла, золотила. За многие годы, конечно, все износилось, все пришло в ветхость. И каждая вещь в этом мирном приюте могла бы рассказать длинную историю своей жизни. Она поведала бы нам, как служила верой и правдой своим хозяевам и как много видела от них любви и забот… Как ее берегли, ухаживали за ней и как старательно чистили…
   Ах, эти милые старые вещи… Как я их ценю и люблю! Если бы они все заговорили и передали свои воспоминания, мы бы заслушались их рассказами. Ведь это целая жизненная история… Впрочем, теперь, когда я смотрю на них, они так много говорят мне, но я одна их понимаю…
   Я вспоминаю тетушкину кухню… В левом углу стоял большой комод из красного дерева с бронзовыми украшениями. Он был всегда покрыт вязаной салфеткой; на комоде – маленькое зеркало и разные безделушки тетушек – каждая имела в комоде по собственному ящику.
   На комоде стояли цветные фарфоровые чашки, статуэтки, коробочки, ящики, шкатулочки. В то время эти мелочи привлекали и забавляли молодых девушек. Теперь, конечно, жизнь стала намного сложнее, и требования ума и сердца ушли далеко вперед. Большинство молодых девушек совсем не интересуют фарфоровые безделушки. Но в то время эти украшения были неотъемлемыми принадлежностями девичьей юности. Безделушки эти обыкновенно дарили тетям или «верхние» хозяйки, или тетушка Александрина.
   В правом углу, за ширмой, стояла огромная деревянная кровать с пуховой периной и грудой подушек. Покрывало на кровати было связано тетушками, как и все наволочки, накидки – все сделанное своими руками. Все было красиво, но, главное, – безукоризненно чисто.
   Между окнами стоял большой кухонный белый стол. На нем пили кофе, обедали и стряпали. Каждый день тетушка его мыла и скребла со всех сторон. Несколько табуреток, раскрашенных ее сестрами, старенькое кресло – вот и все скромное убранство кухни.
   Плита была маленькая, чистенькая, на ножках. Над ней висел большой черный колпак – вытяжка. Плита стояла недалеко от входной двери. А между плитой и стеной за дверьми был укромный уголок; там стоял сундук тетушки. На нем она всегда сидела, обедала, пила кофе; там же, в этом уголке, любили шептаться тетушки о своих секретах.
   Я забыла еще сказать, что в кухне у тетушки не водилось никаких насекомых. Если же иногда они и появлялись, то все женское население квартирки так на них ополчалось, начиналась такая уборка, чистка, борьба, тетушки применяли в этой борьбе такие беспощадные приемы, что никакие насекомые не выдерживали грозного нападения и исчезали бесследно тотчас же.
   Впрочем, такая чистка квартиры происходила каждую субботу, не говоря уже о больших праздниках… Все мылось, чистилось, все выносилось во двор и вытряхивалось… Если кто-нибудь из знакомых случайно попадал в эту суету, то непременно спрашивал:
   – Уж не переезжаете ли вы?
   Бабушка, Дуняша и тетя Надюша всегда занимались хозяйством. Тетя Саша по праздникам любила наряжаться: несколько раз переодевалась, примеряла свои скромные наряды и вертелась перед зеркалом комода. Тетя Манюша садилась в зале за фортепиано и часами играла и играла. В будни ей не позволяли много играть – она должна была работать.
   Зала в квартире тоже была особенная. Окна были обвиты, как и в кухне, плющом, и на окнах стояло множество цветов. Над окнами висели клетки с птицами. Клетки висели даже на потолке и по одной из стен… Их было не менее двенадцати-пятнадцати. Тетушка ухаживала за птицами и разговаривала с ними, как с людьми. Был у нее и любимый попугай. У него даже была особая клетка, в которой выводились птенчики.
   В зале стояли два дивана, обитые цветным ситцем. У окон красовался длинный черный стол. В праздники на этом столе обедали, а после обеда крышку поднимали и на внутренней стороне устраивали игру «бикс». Я точно не помню, в чем она заключалась. Помню, что поднималась покатая доска, на ней были лунки и ворота с колокольчиками и отделения с цифрами. Надо было специальной длинной палочкой – кием – ударять в шар и попадать через ворота в лунки или в отделения с цифрами. В детстве я умела и любила играть в «бикс», но теперь совсем все забыла.
   – Тетушка, вы мне так и не объяснили, в чем причина такого неожиданного визита наших родственников…
   – Машенька, я еще сама ничего толком не знаю, но говорят…
   – Что говорят, тетушка?
   – Говорят, что спокойное время – это не про нас, – Таисия Петровна не хотела зря волновать ранимое сердечко девушки. Надежда на то, что все еще обойдется, как известно, покидает последней. И при всей своей строгости эта женщина по-настоящему пеклась о благополучии Маши.
   Все приготовления были закончены, стол накрыт. Гости заняли свои места.
   – Что ж, дорогие, приятного всем аппетита, – своим трубным гласом, словно молитву, которой все обязаны были подчиниться, произнесла Роза Петровна.
   Поспешно покончив с ужином, все гости перешли в зал для того, чтобы обсудить важнейшую новость, которая всех тут и собрала.
   – Никто не знает, насколько все самые страшные догадки правдивы, – низким голосом произнес мужчина лет тридцати пяти, который оказался двоюродным братом Маши. Встав посередине комнаты, расставив ноги на ширине плеч и скрестив руки за спиной, подобно командиру боевого отряда, он продолжил: – Но мы определенно должны подготовиться к худшему…
   – Из этих самых соображений считаю, что целесообразно перевести всех женщин и детей…
   – Машенька, – шепотом обратилась Роза Петровна к девушке, – выйди со мной ненадолго, у меня кое-что есть для тебя. Важное.
   Девушка покорно последовала за тетушкой.
   – Я не знаю, что будет и как будет, но мы все, определенно все, чувствуем наступление беды. Я хочу подарить тебе этот ежедневник и попросить тебя постараться записывать все, что происходит. Каждый день.
   Маша все еще не могла понять, что же такое может произойти, что же такое страшное следует ожидать и к чему готовиться. В силу своих юных лет Мария не восприняла эту ситуацию и всеобщее волнение семьи слишком всерьез. Как, пожалуй, и все семнадцатилетние девушки. Как известно, максимализм является отличительной чертой этого возраста.
   Вернувшись в гостиную, еще раз предприняв попытку понять то, что там происходит, Мария уселась в кресло и задумалась о своем. Ей так нравилось отдаваться мечтам о прекрасном и возвышенном. Она верила и ждала свою настоящую и единственную любовь. Ведь все обязательно именно так и должно быть. И однажды, обязательно, придет время и появится прекрасный принц, и это будет только начало сказки. Как же сладко ей мечталось!
   После жарких бдений родни, в которых Маша не имела особого желания участвовать, все пришли к выводу, что уже достаточно поздно, и принялись готовиться ко сну.
   Сладко укутавшись одеялом и как можно удобнее улегшись, все родственники и гости, казалось, уснули в одночасье. Так сладко все спали. Только Маша никак не могла заснуть. Всю ее вдруг резко сковал страх. Еще час назад она считала, что все эти разговоры о надвигающейся опасности – паранойя. А теперь, теперь ей вдруг стало невероятно страшно, будто окатило ледяным дождем. Долгое время, ворочаясь из стороны в сторону, складывая все мыслимые и немыслимые за и против, представляя самый ужасный расклад, она думала о будущем. Промучившись так пару часов, Маша решила, что сейчас самое время для первой записи в ее дневнике.
   «08.09.41. Сейчас три часа ночи. Я никак не могу уснуть. Стоит признаться, что бессонница мне раньше была совсем незнакома. Никто не знает, но мне страшно. Страшно стало только сейчас… ведь, а что, если… Возможно, все, что я могу, – это вести этот дневник. Отныне я постараюсь записывать все свои мысли и чувства на эти страницы», – дав столь ответственное обещание и твердо решив это для себя, Маша тут же заснула.

Глава 4
Сентябрь 1941 года

   Из обращений внутригородского комитета обороны: «Товарищи! В эти дни каждый из нас должен помнить, что жизнь его принадлежит Родине. Наша Родина в опасности, и никогда еще опасность не была так велика».
   «Четвертого числа у нас еще были гости; тогда, кажется, вся родня съехалась. Гости побыли у нас несколько дней, а когда мы с тетей пошли их провожать, кругом загремело, потемнело, от страха задрожали и руки, и ноги, с неба раздался гул самолетов – это была первая бомбежка. С этого дня город начали часто бомбить. Помню, дом на углу Пятой Красноармейской улицы и Международного проспекта разбомбили, и он горел пару дней, его совсем никто не тушил. Потом бомбили Бадаевские склады. Мы живем совсем недалеко, и запах горелого сахара стоит в воздухе до сих пор. Ужасно противный запах…»
   Это была вторая запись девушки. С начала бомбежки Маша вела этот дневник, надеясь, что он сможет хоть чем-то, хоть кому-то в дальнейшем помочь. Это была обыкновенная общая тетрадь, с аккуратными записями, некоторые были сделаны чернилами, некоторые – карандашами. Маша писала тем, что смогла найти. Более пятидесяти страниц убористого текста.
   Маша стала писать все, как было, как она это представляла и видела, без какой-либо посторонней помощи. Написала достаточно немного в первые дни, скорее из-за того, что все было так непонятно. Непонятны чувства и все то, что ее окружало. Страх, сковывающий дрожащие руки. Ведь могли и поймать, никто не знал, можно ли все записывать. А через неделю начались тяжелые времена и Маша прекратила делать записи. Стоит отметить, что до этих событий у девушки уже были кое-какие «литературные опыты», но они были посвящены скорее более легким, прозаическим вещам – например, жизни соседской собаки, которую она периодически навещала и кормила, ее хозяева часто уезжали и просили Машеньку присматривать за их питомцем. А вообще первые записи девушка решила сделать еще в шесть лет. Тогда ее побудила к этому прочитанная книга, и ей захотелось сохранить все счастливые воспоминания о захватывающих поездках на поезде.
   В первые дни войны Маша все еще продолжала воспринимать происходящее как что-то далекое, а эвакуация показалась ей довольно увлекательным приключением, город и окрестности были еще целы, и особой смуты никто не производил. Поэтому складывалось ощущение, что это все скоро закончится и все станет на свои прежние места. И только после бомбежки эшелона пришло трагическое понимание того, что все очень близко, очень страшно и действительно опасно, что война – страшная, безжалостная, жестокая и беспощадная – решительно и бесповоротно ворвалась в их жизнь. Прежней жизни уже не будет, и биться придется не на жизнь, а на смерть, причем в стороне остаться нельзя никаким образом.
   В те дни Маша со своей теткой едва не оказались жертвой трагедии, подобной лычковской. Как известно, весь поселок Лычково в июле 1941 года попал под вражескую бомбежку. Здесь же был обстрелян и эшелон с детьми и подростками из Ленинграда, которых отправляли на спасение из осажденного города. К сожалению, лычковская трагедия была не единичным случаем. Подобных трагедий, когда ленинградские дети становились мучениками войны, было немало. Одной из причин тому стала роковая ошибка, точнее фатальное заблуждение, приведшее к чудовищной трагедии. Как известно, вскоре после начала войны началась эвакуация детей из Ленинграда, однако «наверху» в первые недели войны были уверены, что опасность Ленинграду грозит со стороны Финляндии, поэтому всех эвакуировали и отправляли в те места, которые посчитали безопасными, а именно в южные районы Ленинградской области. Поэтому большое число эвакуируемых попало в Демянский, Маревский, Молвотицкий, Валдайский и Лычковский районы тогдашней Ленинградской области. Как оказалось, людей везли прямо навстречу войне.
   «Предложили эвакуацию – отказались, – дрожащими, окоченевшими от страха и холода пальцами, из последних сил записывала девушка. – Разбомбили большинство продовольственных складов. С питанием становилось все хуже и хуже. Убавили продовольственный паек, стало трудно жить, все стали худеть. Сломали во дворе все деревянные сараи: боялись, что загорятся от зажигалок. Доски закапывали в землю, сберегали их на дрова».
   Зажигалками называли небольшие, но дьявольски коварные изделия, придуманные немцами. Их хорошо помнит каждый, кому доводилось по ночам дежурить на крышах. Зажигательная бомба весила всего килограмм, их сбрасывали сериями. Корпус – из металла, начинка – из липкого состава, который немцы называли «доннерит-желатин», «громовой студень». Пробивной силы зажигалки вполне хватало, чтобы прошить крышу, покрытую кровельным железом. Потом, на чердаке, срабатывал взрыватель – и «желатин» вместе с плавящейся, тоже горящей оболочкой расплескивался кругом, прилипал к стропилам, зажигал их.
   Именно на деревянные стропила домов, сооруженных задолго до эпохи железобетона, в сущности, и нацеливалась вражеская авиация. Основная застройка Ленинграда была каменной. Если не считать стропил и межэтажных перекрытий… Такие дома начинали гореть сверху. Пожарные команды во время массированных налетов поспеть всюду не могли, да и воды не хватало (а ближе к зиме водопровод и вовсе замерз – холода начались необычайно рано).
   Неизбежный с точки зрения фашистского командования исход событий должен был быть таким: дома, загораясь друг от друга, порождают огненный смерч. В итоге город в короткое время гибнет вместе с населением. Приказ Гитлера об уничтожении Ленинграда предполагалось исполнить быстро и самыми дешевыми средствами.

Глава 5
Голодный Ленинград

   «15.10.41. Нашла сегодня завалявшуюся авторучку. Ту бессовестно и безответственно потеряла. Было очень стыдно, но теперь могу писать вновь.
   В городе все передвигаются пешком, потому что трамваи не ходят. Улицы Ленинграда пестрят от унылых, голодных, обтрепанных людей, и если они и говорят, то только об одном – о еде. Ленинград голодает. Ведь уже столько дней мы в блокаде. Нет подвоза продуктов, нет топлива. Электростанция, несмотря на все ухищрения сволочей-гитлеровцев, уцелела, но запасы так незначительны, что электрическим светом пользоваться почти нельзя… Дома почти не отапливались в этом году. Нашу надстройку до вчерашнего дня топили, а сегодня уже не топят. Нечем. Итак, ленинградцы имеют основную триаду: холод, голод и темноту, можно еще добавить грязь, вшей, болезни и смерть. Люди мрут, как мухи. От истощения. Все служащие и иждивенцы получают по 125 граммов хлеба в день, а рабочие – по 250. Но какой это хлеб? В нем 30 процентов целлюлозы, 10 процентов дуранды или жмыха и еще чего-то и немного муки. Он даже не имеет вкуса хлеба, и после него очень болит желудок. Кроме того, по карточкам до сих пор дают немножко сахару, масла и круп и какую-то микроскопическую дозу мяса. Всех продуктов при обычном питании хватило бы дней на 5–8, а потому люди теперь так истощены. Но ленинградцы не ропщут. Нет, они знают, что доставка даже этих продуктов стоит неимоверных усилий, но ведь от этого не легче. Умирать ведь никому не хочется…»
   «25.10.41.Уже ощущается скорый приход зимы, и от этого очень страшно. Голод уносит все больше и больше людей. Сейчас паек на хлеб все тот же – установили сто двадцать пять грамм… Страшный, лютый голод предвещал, что все будущие три месяца зимы будут тяжелыми.»
   «27.10.41. По-моему, голод – это то самое, когда открывается и обостряется самое низменное в человеке. Пытаясь изо всех сил спасти свою шкуру, люди в одночасье превращаются в зверей, готовых пойти на все. Казалось, напрочь исчезают какие-либо человеческие чувства, мораль и просто человечность. На улицах города постепенно начали исчезать кошки, собаки, птицы…
   Таисия Петровна не разрешала Маше выходить на улицу без кого-либо. Очень боялась, что ей причинят зло. Ведь последняя просьба ее отца – защищать и оберегать его единственную, так горячо любимую дочь. Признаться, только сейчас Таисия Петровна почувствовала весь груз ответственности, лежащей на ней за жизнь этой девушки. Сейчас эта престарелая женщина впервые задумалась о том, как мало она когда-то проявляла любви и ласки к дорогим ее сердцу людям. Возможно, что только такие условия, полные страха и отчаянья, способны пробудить в человеке самое светлое и чистое и заставить его признать то, как сильно он был неправ когда-то, поступая с долей жестокости и цинизма. Только сейчас, только в такое ужасное время.
   – Как жаль, что я поняла это все только сейчас, – думала Таисия Петровна, коря себя муками совести. Сказать то, как сильно она их любит, пока еще жива, пока совсем не поздно, у нее все еще не получалось. – Наверное, подумают все, что война последний ум отбила. – Она считала себя «железной леди», и все вокруг неизбежно приходили к тому же мнению. Таисия Петровна, сколько себя помнила, всю жизнь тяжело работала, она была ярой коммунисткой, влюбленной в правду и справедливость.
   «05.11.41. Вопрос нехватки еды становится все более остро. Решили поехать за сорок километров к Ладожскому озеру, там у нас был небольшой участок. С большим трудом, руками, выкопали из мерзлой земли картошку. Получилось накопать пятнадцать килограммов. Копать не разрешали, отбирали лопаты, штрафовали, и то, что накопали, – отнимали. Выпал первый робкий снег, и начались первые морозы. Мы с тетушкой ходили выкапывать прелые, зеленые капустные листья. Набрали целую кадку и питались этим какое-то время».
   «Уже несколько дней идет наступление почти на всех фронтах, и мы надеемся, что и на нашем фронте скоро дела изменятся. Если блокада через две недели кончится, то все-таки большинство ленинградцев выживет, а если это будет длиться еще месяца два, то потери будут колоссальные…»
   «16.11.41. Вши совсем заели, никакого спасу от них нет. Узнали, что где-то сдохла лошадь и ее сбросили в яму. Тетушка пошла за падалью. (Я не пошла, слишком плохо себя чувствовала, не могла ходить из-за слабости.) Идти было далеко, трамваи не ходили. С тетушкой пошли и другие, но они не выдержали и вернулись. Мне рассказали, что, когда пришли на место, у падали было уже человек двадцать. В яме копошились три татарина. Они отрубали себе лучшие куски конины. Тетушка с топором прыгнула в яму, перед ней расступились, и она торопливо стала обрезать кишки. Выбралась из ямы под ругань и угрозы, сложила кишки в мешок и пошла домой. Идти было тяжело. В руках у тетушки были лопата, топор и мешок с кишками. Дома вымыли эту падаль и вместе с картофельными очистками сварили что-то похожее на пюре. Получилось очень вкусно».
   «19.11.41. Три дня ничего не ели толком. Меня охватила слабость. Сейчас еле нахожу силы писать».
   «20.11.41. Сегодня тетушка нашла на Невском дохлую кошечку. Принесла домой, чтобы сварить. Кушать очень хотелось. Но все категорически отказывались. Когда сварила, все скушали с аппетитом: было очень вкусно. В квартире целый день полумрак, очень холодно. Светомаскировка примерзла к окнам – не оторвать. Двери в квартире не закрываем, нет сил. В городе идет большое воровство. Как нас не обокрали?»
   «25.11.41. Сегодня лучше себя чувствую. Надеюсь, скоро совсем встану на ноги».
   «26.11.41. Среди ночи почувствовали, что задыхаемся от дыма. Вся квартира была в дыму. Было очень жутко. Тетушка выбежала и стала стучать соседям и нечаянно захлопнула дверь в квартиру. Соседи стучатся – не могут зайти к нам. А мы в дыму задыхаемся. Голова кружится, и не можем открыть дверь. Пламя уже вырывается из кухни. Я не могу встать с кровати, еще слишком слабые ноги. Нас спас мой двоюродный братик, он еще совсем маленький, но уже герой, у него хватило сил разбить окно… Живы…»

Глава 6
Зима

   Зима выдалась невероятно суровая и жуткая. Для всех людей это было испытанием. Страшным, сильным, первым и самым тяжелым. Благодаря тому, что тетушка всегда заранее запасалась дровами, некоторое время никто не мерз, но продлилось это недолго. Таисия Петровна всегда считала, что следует надеяться на лучшее, а вот готовиться – к худшему. В этой женщине сочетался удивительно сильный дух и неиссякаемый оптимизм, а еще такая уникальная и своеобразная черта – ее никак нельзя было ослушаться, поэтому если она хотела, чтобы все наполнились оптимистическим настроем, то все мгновенно выполняли ее приказ, независимо от того, были ли силы, желание.
   «15.12.41. Дрова были в подвале под лестницей, а когда они закончились, ничего не оставалось, как жечь мебель. Вскоре из-за сильного мороза замерзли и полопались все трубы, не стало воды. Поэтому все за водой ходили на Неву. Это очень далеко, особенно когда идешь по морозу. Мы ходили от Пятой Красноармейской, по Измайловскому, по проспекту Майорова до Невы, а у моста Лейтенанта Шмидта спускались на лед, шли к проруби. Обратно домой воду везли на санках. К счастью, таких «прогулок» было немного, водовод починили и дали воду. Сейчас вода уже есть. И как же мы рады ее появлению! Такое счастье…»
   Маша с каждым днем начинала осознавать всю важность своего дневника. Она просто верила, что это должно будет помочь позже. Как-то точно поможет. Изо всех сил она старалась записывать как можно чаще, но время выдавалось не всегда. Люди занимались выживанием, да и писать на голодный желудок хоть что-то стоящее – достаточно трудное испытание.
   «17.12.41. В очередь за хлебом вставали в пять-шесть утра, и никак нельзя было проспать, если хочешь сегодня покушать. Дядя Рудя, умирая, просил кусочек хлеба, плакал и кричал, что он еще так нужен государству, что так много знает и умеет. Он работал инженером на заводе, был на казарменном положении, и его привезли с завода к нам домой. Но он не дождался, когда тетя Зина, его жена, принесет хлеб. Умер. Так случилась первая смерть в нашей семье от голода. Тетя Зина с моей тетушкой отвезли его на приемный пункт, на Двенадцатую Красноармейскую. Это был приемный пункт – сюда свозили умерших с улиц и из домов. Складывали мертвых подобно тому, как складывают дрова, кто был одет, кто-то раздет, кто-то – завернут в простыню, были и просто голые. Жуть! Была я там только один раз… Надеюсь, что больше там никогда не появлюсь. Закончись сейчас же война, я и все остальные будем еще очень-очень долго отходить от увиденного и пережитого за все это время. Сейчас очень тяжело не тронуться головой…»
   «19.12.41. Помню, в начале ноября с передовой за зимними вещами приехал мой двоюродный брат, его мобилизовали в первые дни войны, служил он где-то у финской границы. И уже в ночь с девятого на десятое декабря 1941 года он погиб, но об этом мы узнали уже позже, получив похоронку. Я знала этого человека очень мало, но ту трагедию мне не описать словами. Мне казалось, что не стало части меня…» – написала девушка и, свернувшись в клубочек, задыхаясь от подкатившего к горлу комка обиды, громко зарыдала. Тетушка не смогла сдержать слез, и, присев на край скрипящей кровати и обняв Машу, зарыдала.
   «21.12.41.Сегодня к нам зашла знакомая моей тетушки, она работала врачом. И рассказала нам, что стало поступать очень много истощенных больных, и вот пришлось переключиться на работу врача-терапевта. Рассказывает, что принимает не людей, а живых скелетов, обтянутых сухой, ужасного цвета кожей. Сознание у них неясное, какая-то тупость и придурковатость. И полное отсутствие сил. Сегодня она такого приняла, он пришел на собственных ногах, а через два часа умер. И в городе очень много людей умирает от голода. Недавно и ее приятельница-врач хоронила своего отца, также умершего от истощения. Она рассказывает, что на кладбище и вокруг него делаются страшные вещи – все везут и везут мертвецов. В чем попало, большинство – без гробов, просто привязаны к саночкам. Тут же возле кладбища их сваливают прямо в снег, так как некому копать могилы, а у самих сил нет. Для военных роют на кладбищах братские могилы, а гражданское население устраивается, как может, или, вернее, никак не устраивается. Вот такие страшные вещи происходят. К слову, эта тетушкина приятельница никогда о нас не забывала, и бывало, что зайдет раз в недельку и принесет немного картошечки, немного хлебушка. Сама недоедала, а о нас не забывала. Очень хороший, большой души человек».
   «25.12.41. По вечерам у нас в комнате так холодно, что писать просто невозможно. Особых новостей за последнюю неделю нет. Все ждем, когда будет прорвана блокада Ленинграда, и тогда нам, наверное, станет легче жить. А пока – холодно и очень часто темно. Одеваемся как можно теплее: по три кофточки, по две пары трико, суконное платье, халат, а сверху – ватник и большущие валенки. А на ночь, разумеется, даже не раздеваемся, чтобы не замерзнуть насмерть во сне. Но все же мы живем лучше, чем многие в Ленинграде, потому что у тетушкиной приятельницы-врача есть связи и она нам очень помогает. Теперь даже один раз в неделю можно было искупаться – это такое счастье. Да, одна приятная новость все же есть: в городе гражданскому населению прибавили хлеба. Служащие и иждивенцы получают теперь 200 граммов в день, а рабочие – 350».
   «26.12.41. Я за эту неделю днем два раза выходила гулять по 45 минут с тетушкой. Хорошо погулять, когда не стреляют! Но картины, которые видишь по дороге, не очень радуют глаз: медленно бродят закутанные люди, трамваи почти не ходят. Говорю “почти”, потому что нет-нет да и неожиданно и в неожиданном месте пойдет неожиданный трамвай. Почти постоянно видишь, как на саночках везут покойников в гробах и без гробов. То тут, то там разбирают деревянные лари, заборы и уносят доски для топлива. Цифры ежедневной смертности по Ленинграду ужасающие – от трех до семи тысяч…»
   «28.12.41. Совсем скоро наступит новый одна тысяча девятьсот сорок второй год – как много надежды в этих словах! Надежды на спасение, надежды на жизнь и ее продолжение в более мирном мире».
   «30.12.41. Ну вот, завтра будем встречать Новый год. Неважно, как встречать, а важно, каким он будет. Будем надеяться, что лучше 1941-го…»
   «04.01.42. Сегодня пришла радостная новость. Так как я уже вполне хорошо себя чувствую, в отличие от начала зимы. Все благодаря помощи со стороны подруги тетушки, которая буквально спасала нас от голодной смерти. Так вот, сегодня эта спасшая нас женщина зашла к нам в гости и предложила работу. Она хочет взять меня в помощницы, теперь я смогу помочь своей семье. К тому же тетушка простудилась и ей сейчас очень нужна помощь».
   «06.01.42. Сегодня первый день работы. Мне быстро все объяснили; ничего страшного, в общем-то, и не было, кроме ужасно истощенных больных. Только сейчас я смогла представить, что нам тогда рассказывала подруга тетушки. Только сейчас пережить и все».
   «12.01.42. Прошла неделя на новой работе. Больных у меня уже около ста человек, все истощенные, голодные, злые. Всего мало – и еды, и белья, и даже воды. И только вшей много. Теперь очень часто и подолгу нет воды, нет света. А больные не перестают требовать “добавочки” – чаю, соли, воды, одеял, тепла и так далее. Кажется, поставь им достаточно еды и питья – и никаких врачей им не нужно, поправятся в два счета… Кстати, питание для врачей и медсестер становится гораздо хуже, как говорят бывалые сотрудники медицины. Мне-то что? Все лучше, чем в прошлом году. Я всему очень рада. Главное – не умереть».
   «26.01.42. Все принимает затяжной характер. А я уже начинаю терять веру… Плохо сплю, а когда встаю, снова хочу спать. Нет никакой живости и нет сил. Работать стало труднее – из-за количества больных, с одной стороны, а с другой – чувствую, что начинаю выдыхаться, но изо всех сил стараюсь не выдать себя, не показывать свою усталость. Все лучше, чем дома сидеть и тихо умирать от голода».
   «09.02.42. Сегодняшнее меню: на завтрак – немножко жидкой гречневой каши без жира, чаю не было (нет воды), в обед – суп из каких-то зеленых листьев без жиринки. Вкус был весьма странный, но есть можно. На второе – гороховая каша. Ужин: жидкая перловая каша. На день – 300 граммов хлеба, весьма скверного, но также есть можно. Стоит отметить, что это – отличное меню по сравнению с тем, как питаются многие в этом городе, поэтому я благодарю Бога за то, что для меня, моей семьи выпал шанс на выживание и меня взяли в помощницы».
   «17.02.42. Одно радует – тетушка начинает поправляться, я очень переживала за ее здоровье, и, кажется, все обошлось. Хоть бы обошлось…»
   «19.02.42. Вчера и сегодня очень близко слышалась артиллерийская стрельба. Говорят, много снарядов попало на Петроградскую сторону…»
   «22.02.42. Никто ни о чем другом не думает и не говорит, как только о еде и смерти. Кажется, никогда еще у смерти не было столько работы. А будет еще больше. Кстати, с ней я сдружилась, благодаря новой работе, она не производит обычного впечатления. Сестра в госпитале приходит и говорит: “Как бы мне отпроситься? У меня умерли бабушка, дедушка и сестрица”. Потом приехала с кладбища и рассказывает, какие теперь похороны: “Все кладбище уставлено штабелями голых покойников, мы и своих положили”. А тетя Дуня, работающая поломойкой, эпически спокойно рассказывает: “А вот вчера двое покойников были привязаны к саночкам, а сегодня вот валяются, а саночки из-под них взяли…”»
   «29.02.42. В Ленинграде почти все по-прежнему. Что будет дальше, сказать трудно. Но начали усиленно говорить о необходимости наведения чистоты в квартирах и дворах. Что творится на улицах Ленинграда – это уму непостижимо. Домик, в котором находится наша квартирка испражнениями со всех сторон. И так всюду. В каждой квартире выделена одна комната, в которой вместе с буржуйкой ютятся все обитатели квартиры. Копоть, грязь ужасающая! Тетя Роза живет в одной комнате с семьей брата – 3 человека. Очень стеснена. В комнате темно, грязно, и она никак не напоминает светлый, чистый кабинет. Между прочим, в той семье есть мальчик 13 с половиной лет. Он почти просвечивается, бледность его лица переходит в желтизну. Мы с ним разговорились. “Мы получаем 1100 граммов хлеба, – говорит он, – но это очень мало. Мне всегда хочется кушать, даже после еды”. За завтраком он расплакался. Оказалось, плакал он потому, что отец его съел на один кусочек хлеба больше. А вот еще картинка из цикла “отцы и дети”. Розина приятельница, врач, придя домой, застала такую картину: ее 15-летний сын бил по голове своего отца за то, что тот съел лишний блинчик. А другой врач из муфты своей жены украл ее дневной рацион хлеба.
   Патологоанатом профессор Д. говорит, что печень человека, умершего от истощения, очень невкусна, но, будучи смешанной с мозгами, она очень вкусна. Откуда он знает???
   В самые страшные месяцы блокады людям оставались только надежда на спасение и вера в чудо, а потому и канонада на фронте воспринималась как предвестник близкого освобождения».
   «30.02.42. Хотела написать еще и о Хасане, но все как-то не выходило. Нет больше чудесного Хасана, съели его. Его все время очень берегли, ни за что на улицу не выпускали, но вот однажды вечером он все-таки выскочил и уже больше не вернулся… О том, что едят котов, и даже своих котов, говорят уже совершенно открыто. А вот лаборантка больницы Куйбышева съела 12 крыс (подопытных). Увидев ужас на лице слушающего, она говорит: “Я им сделала много инъекций и совершенно убеждена, что они были здоровы…”»

Глава 7
Март 1942 года

   «Самым больным был вопрос отъезда. Слухи и настроения колебались, как море. Приходили, говорили: “Немедленно убегайте из этого обреченного города. Не останется здесь камня на камне”. Следом другие говорили: “Врут, подлецы, самое страшное позади. Ехать не надо. Везде голод, нигде не ждут с жареными пирогами, дорога из Ленинграда усеяна трупами”. Эти противоречия буквально раздирали сердце на части. Что делать, куда бежать, никто не знал. Но уехать сейчас я не могла, потому что моя помощь требовалась в больнице».
   «05.03 42. В последние дни несколько раз выходила гулять. Вчера был чудесный солнечный день, но ужасно выглядели лица ленинградцев: бледные, зеленоватые какие-то, изможденные и все старые. Даже молодые и те кажутся старыми. Но все же улица уже не та. Почти не видно трупов, люди не такие уже инертные. И самое радостное, что видела в эти дни, – ребят, катающихся на коньках, и даже одного на лыжах. За все время холодов это было впервые. Я даже остановилась и посмотрела им вслед. Ах, как приятно видеть возвращающуюся жизнь! А один мальчик лет семи шел бодро, и в руках у него был большой кусок белого пирога. Все встречные смотрели на него и улыбались. Начинают встречаться улыбающиеся лица. Все живут надеждами, что прорыв блокады – это дело дней…»
   «15.04.42. В этом месяце практически не будет времени писать, потому что с приходом весны начались дела. Каждый пытается хоть что-то сделать для восстановления города. У меня, как и у всех медицинских работников, очень много дел в больнице. Столько мертвых было, нужно привести все в порядок. Все почистить и помыть. Единственное, что могу сказать, – сейчас все стало немного более спокойно, чем зимой. Эти солнечные, теплые лучики – они как надежда. Пригревая своим весенним теплом, они заставляют просыпаться скрытую энергию, будто бы дают второе дыхание, – потрясающее зрелище! Люди по-прежнему голодные и грязные, но уже улыбаются… они улыбаются…»
   «01.05.42. Население получило к первому мая список вот таких продуктов: сахар – 200 гр, селедка – 200 гр, чай – 25 гр, крупы – 200 гр, водки – 250, пива – 0,5 л, сухих фруктов – 150 гр. Дети, кроме того, получили по 50 гр какао с молоком – конечно, не получив пива и водки. Рабочие – всего побольше, граммов на 200. Хлеба дали 300 гр, рабочим – 500. Наше сегодняшнее меню. На завтрак: 50 гр масла, 50 гр сыра, 130 гр макарон и 1 стакан кофе. Обед: овощной суп, 2 котлетки мясные и отварной рис. На третье – каша, 100 гр. Ужин: немножко отварной сушеной картошки и по два блинчика с рисом. Если бы нас все время так кормили, мы снова стали бы толстыми. В обычные дни – голодновато. Но за последнее время я очень здорово похудела – потеряла килограмм двадцать. Тетушку взвесили – шестьдесят один килограмм; потеряла, следовательно, двенадцать килограмм, что на общем фоне очень хорошо».
   «09.05.42. Почти весь город, все дома, все окна – без стекол, иные забиты фанерой, досками, иные так и стоят с разнообразными узорами разбитых стекол, во многих окнах нет рам. Много разрушенных бомбами домов, во многих домах зияют дыры от снарядов разной величины, есть много обгоревших домов (пожары от буржуек), есть много домов, разобранных на дрова. Мало похож Ленинград сегодняшнего дня на Ленинград, который я когда-то знала, но мне сегодня он показался очень красивым. Представить себе только, что эти голодные, опухшие женщины Ленинграда сумели его почистить, ведь он был весь – сплошь уборная. Теперь улицы чистенькие, пробивается травка в садах, по главным магистралям ходят трамваи, и сердце радуется, глядя на все это. В этом действительно есть что-то героическое…»
   «13.05.42. Сегодня обсуждали с тетушкой сроки возможного окончания войны. Она говорит – середина ноября 1942 года, а я думаю – весна 43-го. Дожить бы только!»
   «20.05.42. Все живут по-прежнему. Днем частые обстрелы… У меня какая-то новая, странная реакция на эти обстрелы и бомбежки. Я стала почти совершенно спокойна, как-то внутренне суровоспокойна…»
   «25.05.42. Город оживал, но бомбежки и обстрелы продолжались. В наш дом, в квартиру напротив, попал снаряд, таку нас взрывной волной все стекла вышибло. Однажды я шла в поликлинику по Десятой Красноармейской и начался обстрел.
   Я шла, прижимаясь к стене дома. От страха захватывало дух, ноги подкашивались, но я все равно шла».

Глава 8
Лето и возрождение

   «06.06.42. А жизнь течет, я бы сказала – бьет ключом по сравнению с зимой. Потому что пришло лето. Долгожданное, теплое лето. Люди чистые, стали одеваться в хорошие платья. Ходят трамваи, магазины потихоньку открываются. У парфюмерных магазинов стоят очереди – это в Ленинград привезли духи. Правда, флакончик стоит 120 рублей, но люди покупают, и мне купили. Я очень обрадовалась. Я так люблю духи! Я надушусь, и мне кажется, что я сыта, что я только вернулась из театра, с концерта или из кафе. В особенности это относится к духам “Красная Москва”. Передо мной действительно проносится Москва… Но люди стали злы. Так ругаются в трамваях, так ненавидят друг друга… больно смотреть, слушать. Сердце разрывается. Мы должны беречь друг друга».
   «09.06.42. Чудесные белые ночи, – схватившись за ручку уже во втором часу ночи. – Всю ночь можно читать. Часов с 11 поднимают аэростаты воздушного заграждения, и они на фоне серо-голубого неба плавают в эфире, как дельфины. Чудесные дни и ночи, только бы жить. Хочется побродить по берегам Невы, хочется жить».
   «22.06.42. Ровно год, как началась война. Тяжелый и страшный год! Ждали, что сегодня начнутся большие бои под Ленинградом, но пока наша жизнь течет обычно. В 13 часов был сильнейший обстрел в течение часа. Все кончилось для нас, к счастью, благополучно…»
   «15.07.42. Сейчас самый разгар лета. Спасибо солнышку, согревающему нас своими щедрыми теплыми лучиками. Сейчас кажется, что люди еще с зимы и ее мертвых холодов не отошли, и все греются и греются. Так приятно…»
   «30.07.42. Совсем скоро август, целое лето – работы в полях, восстановление города, больные, но все уже гораздо лучше. Надежда крепнет, отряхивая свои нежные крылышки от невзгод и потерь, от голода».
   «05.08.42. Вот и август. Можно считать, что уже год как идет война. Мне папа когда-то рассказывал, что на юге в августе можно увидеть множество метеоров по вечерам… Не знаю, может, это и не так, но мне бы очень хотелось посмотреть. Я выжила спустя целый год войны; значит, я точно для чего-то нужна. Моя жизнь нужна… Богу. Я верю в Бога, определенно. Когда вокруг летят снаряды, когда изо дня в день тебя постоянно пытаются убить, а вместе с тем и половину твоих соотечественников, тогда, падая на колени в молитве, ты точно знаешь, что если не Бог, то никто уже не поможет».
   «12.08.42. Я точно знаю, что никогда нельзя переставать мечтать. Мне очень помогает сейчас мое воображение. Я представляю, как буду гулять с тетей под ручку по отстроенным, послевоенным улицам Ленинграда. Представляю себе улыбающихся людей, залитые солнцем скамейки в парках, мое любимое шоколадное мороженое, представляю, как я кружусь на танцах в новеньком, хорошеньком платье, сшитом по самому модному фасону. Я знаю, что все это будет. И здорово, что мне все еще удается мечтать; именно мечты о светлом, радостном, счастливом будущем помогают мне в это тяжелое время не терять твердость духа. Что-то я размечталась сегодня; пожалуй, стоит заканчивать».
   «15.09.42. За последнюю неделю особых происшествий не было. Разумеется, обстреливают периодически, не без этого. Вчера вечером тетушка рассказывала мне о моем отце и о маме. О том, какие они были, ведь мои воспоминания весьма смутные, я тогда была совсем маленькой. А маму я не видела вообще никогда, потому что она отдала за меня свою жизнь при рождении. Как говорит моя тетушка, эта женщина была очень героична; я не знаю, многие ли бы так смогли. Это произошло из-за того, что она очень ослабла в последние месяцы беременности, врачи ничего уже не могли поделать. Она пожертвовала своей жизнью, чтобы породить новую, чтобы появилась на свет я. Моей благодарности не счесть. Видимо, моя жизнь действительно нужна этому миру, мое существование. Хотя бы только из-за этого я не вправе терять душевное равновесие, отчаиваться и грустить. Я должна быть сильной и выжить, только тогда отданная за меня жизнь была бы не бессмысленной. По рассказам моей тетушки я узнала, что моя мама была высокой, красивой девушкой, с тонкими чертами лица. Изящная, словно ангел, сошедший с небес, женщина с не менее волшебным характером. От нее буквально исходила доброта, озаряя все вокруг. Такой она была удивительной женщиной».
   «25.09.42. Опасность подстерегала каждую минуту. И это – та опасность, от которой практически невозможно уберечься, та беда, которую невозможно предугадать и обмануть. Перед лицом этой угрозы человек становился абсолютно беззащитным. “Большое количество жертв среди гражданского населения, – отмечала она семнадцатого июля того же года. – Настроение такое, что идешь по улице и ждешь выстрела в спину”. И не случайно сигнал отбоя – “лучшая симфония войны”, а главная мечта – выспаться без тревог и пройти по улице без страха, не боясь попасть под обстрел».
   «30.09.42. “Как хочется жить!” – постоянно, несмотря ни на что, звучит в голове каждого живого человека. Жить, выжить, пережить это страшное время. Осколок снаряда, застрявший в оконной раме, до сих пор хранится. Страшное орудие смерти – маленький кусок железа с рваными, острыми краями…»
   «Сегодня 13.10.42. Почти год назад я писала, что, если через две недели блокада кончится, будет не так много жертв, но если это протянется два месяца, то это будет страшно. И вот прошел почти год. Но это действительно было страшно. Как можно было продолжать работать и жить при этом потоке смерти и ужаса? А вот работали же. Большую часть зимы в госпитале было темно, холодно и грязно. Воды не было. Иногда даже не было чаю. Обед запаздывал. А больные все прибывали и прибывали. Страшные, истощенные, отечные, голодные. Я помню, как долго-долго не было света. Больных в отделении было 370 человек вместо 250. Лежали в коридорах, на носилках, на полу. Во всем отделении было всего три коптилки. Пищу раздавали в темноте, ели в темноте. Больные друг у друга крали пищу, пользуясь темнотой. Сестры были инертны, вялы, безразличны ко всему. В особенности помню одну. На ней было надето неимоверное количество одежды, валенки, варежки, и она с тупым безразличным лицом сидела за столом и жевала корочку хлеба… Добиться от нее интереса к окружающему было невозможно. Больные стонали, кричали, звали, они лежали в своих испражнениях, а она тупо жевала и все. А мы с Верой и Ниной были активны, мы подмывали больных, стирали им в холодной воде грязные кальсоны. Мы с Клавдией Наумовной делали обход: она смотрела больных, а я писала. Пишу, бывало, с полчаса и уже не могу больше писать, пальцы ручку не держат, тогда она садилась писать. Перчатки и варежки не спасали, и через короткое время мы менялись. И так мы работали, и так мы пытались помочь больным».
   «23.10.42. Какое было счастье, когда больным стали выдавать дополнительный паек № 1 и № 2. Это был кусочек шоколада, омлет, кофе и еще что-то. Как постепенно эти живые мертвецы стали оживать. Но очень большие мужчины все-таки умирали. А некоторые умирали по собственной глупости – все продавали. Так умер один повар. У него на все была установлена такса: каша – 30 рублей, кусочек шоколада – 25 рублей и так далее. А когда он умер, у него под подушкой нашли 1600 рублей и не знали даже, куда их отослать…»
   «15.11.42. Страшный обстрел Невского произошел пару дней тому назад. Два с половиной часа без передышки сыпались снаряды на Невский, Литейный, улицу Жуковского и вообще в том районе. Крики и стоны стояли по всему Невскому. Было много убитых и раненых. Скорая помощь во время обстрела не выезжает. Наш врач попал в эту кутерьму, перевязывал раненых в каком-то домоуправлении. Было жутко. Вот и сейчас чудно играет радио, а где-то очень близко рвутся снаряды. Стоит большого труда заставить себя сидеть за столом. Вообще все последние дни гады обстреливают Ленинград. Хоть бы скорее их прогнали…»
   «19.11.42. Более половины ноября прошло, скоро декабрь, а потом и Новый год. Пока еще живы. Надеемся, что следующий год принесет как можно больше хорошего, и надеемся на окончание войны. Сейчас очень много работы в госпитале. Так как наступили холода, многие заболели и ослабли, им требуется помощь. А вообще я многому научилась у докторов; можно сказать, прошла полное обучение. К тому же мне очень нравится помогать, спасать и быть таким важным для жизней многих человеком. Это действительно здорово».
   «31.12.42. Снова канун Нового года. По-прежнему Ленинград в блокаде. Все по-прежнему, но все по-другому. В прошлом году было холодно, темно и очень голодно. А сегодня светло, тепло, сытно и как-то особенно спокойно. Будто бы завтра наступит новый день и все закончится. Знаю, что сумасшедшая идея, ну а вдруг?.. А еще этот страх, он куда-то исчезает, и кажется, что можно расслабиться, выйти из этого страшного состояния того, что тебя в любую минуту могут убить. Убить только за то, что ты человек, родившийся в это время и в этом месте. И ничего с этим не поделать, ничего. Ничего никому не доказать. Без суда и следствия. Ощущение полнейшей беспомощности… Как же я надеюсь, что все это совсем скоро закончится…»
   Так и наступил новый, сорок третий год, предвещавший много нового – и хорошего, и плохого, как это ни грустно. В эту волшебную ночь Машенька уснула в девятом часу вечера и проспала всю ночь так крепко и так сладко. Она была очень уставшая и знала, что завтра – новый рабочий день. Знала, что ее ждут беспомощные больные и то, как сильно она им нужна. Эта работа так нравилась ей, она чувствовала, что помогает. Чувствовала, что вносит свой вклад в будущую победу.

Глава 9
У линии фронта

   Новый год принес новые вести. В поликлинику принесли плакаты и раздали листовки, на линии фронта требовалась срочная помощь: нужны были и санитарки, и просто разнорабочие. Сердце Маши сжалось от тоски. Сейчас уже достаточно много новых санитарок и медицинских сестер, всех их привлекает в первую очередь, разумеется, обещанный режим питания, но и это хорошо. Ведь в обмен они действительно трудятся. Если раньше в нашей поликлинике рук не хватало, то теперь их даже перебор. Негоже прозябать, когда нашим нужна помощь, – на глазах девушки выступили слезы. Ни капельки не раздумывая, Маша в одночасье собрала все вещи, сердечно попрощалась с тетушкой и ринулась в путь. Тетушка до последнего уговаривала девушку остаться, но Маша была настроена решительно и безоговорочно. Девушка чувствовала, что там ее помощь гораздо нужнее. Маша очень хотела помогать солдатам, быть как можно ближе к решающим действиям, и теперь, когда представилась такая возможность, она просто не могла ее упустить.
   «08.01.43 Сегодня меня вызвала главврач и, достаточно красочно описав всю ситуацию на передовых, попросила меня принять важное решение – поехать на линию фронта. Она сказала, что оттуда, скорее всего, я не вернусь. Но им очень нужны санитары, рабочие руки и сильные спины, потому что эти сорокалетние голодные женщины уже валятся с ног.
   – Иной раз сложно было понять, жив ли человек или… они поспешно требуют помощи из Ленинграда, – грустным, но понимающим голосом произнесла главврач.
   Я прекрасно понимаю важность решения, и я должна, я обязана помогать, даже ценой собственной жизни. Мы выезжаем сегодня вечером, чтобы утром уже прибыть в часть. Я волнуюсь немного, но настроена решительно».
   Помощь ждали, поэтому приезжую молодую, сильную, крепкую девушку, которая выглядела словно их спасительница, готовы были расцеловать все рабочие.
   – Ну вот, хоть какая-то помощь, – улыбнувшись, произнесла одна из женщин, и на ее глаза навернулись слезы, которые она так тщетно пыталась сдержать. Разумеется, все понимали, что Маша и трое остальных добровольно отозвавшихся женщин – это была всего лишь капля пресной воды в соленом море, но и она была ощутима.
   «09.01.43. Первый день на новом месте, столько хороших, удивительных людей, так тепло меня принявших. Только теперь, когда я увидела, как трудятся эти женщины и мужчины, я поняла, что решение приехать сюда было самым правильным. Эти люди трудятся день и ночь не покладая рук, до изнеможения. Я бескрайне горда за наших людей».

Часть вторая
Майор

Глава 1
Товарищ Радченко

   – Ну что вы, товарищ Романченко Руслан Борисович, – пробормотал сконфуженный военком, – зачем было так беспокоиться? Я бы сам пришел… Наше дело служивое…
   – Это не беспокойство, а работа, – веско возразил Руслан Борисович. – Работа наша такая, понимаете, товарищ Мичуренко?
   Мичуренко неистово кивнул, глядя на майора, словно по первому его слову готов был вытянуться перед ним во фрунт, а потом броситься в огонь и воду, или кинуться лбом стену прошибать, или побивать семерых одним махом, или совершить любое подобное деяние, какое бы только ни пришлось. Все готов был сделать в ту же минуту.
   Не по себе было Мичуренко, сразу видно. Побаивался он своего гостя. Страшился – и очень хотел ему угодить.
   – Давайте, – сказал Руслан Борисович, изо всех сил стараясь, чтобы Мичуренко не заметил, какая тоска охватила его от трусоватой услужливости военкома. – Давайте выкладывайте ваши наблюдения. – И страшным усилием мышц подавил зевок, разрывающий челюсти.
   Спал он в последнее время мало и плохо, иные ночи совсем без сна проводил, и отнюдь не только потому, что у него «работа такая», а просто… мысли мучили всякие. Бессмысленные мечты, бесполезные сожаления, бестолковые попреки. Споры с самим собой, вернее с тем существом, которое обитает внутри каждого человека и порой начинает его поедом есть. Совестью зовется то существо. Иные счастливчики этим «квартирантом», которого хлебом не корми, только дай по душам поговорить, не обременены, однако майор к их числу, увы, не принадлежал и оттого измучился от бессонных ночей, ибо совесть живет отнюдь не по московскому, не по энскому и даже не по среднеевропейскому времени. У нее свои часы, свой календарь и свое время сева и жатвы. Днем же в сон клонило просто страшно.
   Мичуренко положил на стол простую серую папку с махровыми от частого завязывания и развязывания тесемками. Посередине обложки была жирно и крупно начертана цифра 1, что, видимо, означало невероятно острую, первостепенную важность дел, хранимых в папочке.
   – Вот они, товарищ майор, – сказал Мичуренко, вынимая несколько листочков в клетку и косую линейку, выдранных, судя по всему, из ученических тетрадок по арифметике и грамматике и исписанных разнообразными – вполне, впрочем, взрослыми – почерками. – Вы только прочтите, что пишут, гады!
   Руслан Борисович, привычным напряжением лицевых мышц придав себе заинтересованное выражение, взял один из исписанных «гадами» листков и прочел на нем следующее:

   «В военкомат Свердловского района г. Энска от Семина Ильи Максимовича
   Заявление
   Я, Семин И.М., прошу отправить меня на испанский фронт, чтобы бить фашистских стервятников, наступивших на горло республиканцам. В просьбе моей прошу не отказать».
   Далее следовала подпись.
   Даже если Руслан Борисович и не мог представить себе стервятников, которые кому-то наступили на горло, на лице его сие никак не отразилось. Он деловито кивнул, отложил листок и взял следующий.
   Это тоже было заявление в военкомат Свердловского района города Энска, но принадлежало оно перу некоего Попцова Серафима Ивановича, написавшего:
   «Прошу зачислить меня добровольцем в ряды интербригадовцев, сражающихся в Испании, потому что я хочу отдать все силы, а если понадобится, и жизнь для защиты наших испанских товарищей и их идеалов, а также для уничтожения фашизма как в отдельно взятой Испании, так и во всем мире».
   В таком же духе было написано еще четыре заявления, которые хранились в военкомовской папке. Авторами их оказались Фесин Федор Федорович, Пашков Никифор Павлович, Данилко Сергей Валентинович и Монахин Николай Глебович. Все вышеназванные граждане выражали горячее желание помочь испанским товарищам и не пожалеть никаких сил для уничтожения фашизма, который в одночасье прибрал к рукам власть во франкистской Испании.
   – Ну что же, – задумчиво проговорил Руслан Борисович, по второму, а потом и по третьему разу прочитывая заявления, – ситуация не кажется мне такой уж тревожной, как вы ее представляете, товарищ Мичуренко. Ну, разумеется, официально Советский Союз не вмешивается во внутренние дела стороннего суверенного государства, и нет никаких официальных заявлений о том, что наша страна якобы помогает республиканцам. Однако слухи о том, что в составе интербригад много советских людей, сами знаете, товарищ Мичуренко, отнюдь не ложны. Другое дело, что посылают в Испанию не каждого, далеко не каждого! Думаю, заявления такого рода – лишь проявление романтического, вполне естественного желания бороться за торжество наших идеалов в горячей точке планеты, каковой сейчас является Испания.
   Он говорил кругло и обстоятельно, по опыту зная, что эта манера прибавляет ему веса и уважения в глазах вспотевшего от служебного усердия военкома. Всякий номенклатурщик был до одури заболтан всевозможными совещаниями, собраниями и оперативками, а потому моментально соловел, когда при нем начинали изъясняться так, как сейчас делал опытный, профессиональный, отъявленный демагог майор Романченко Руслан Борисович.
   – Признаюсь вам, я и сам подавал заявление в свою партийную ячейку об отправке в Испанию, – продолжал он. – И получил отказ. Архинеобходим для борьбы с внутренним врагом! Но я вполне могу понять чувства тех, кто эти заявления писал. А что возмущает вас, товарищ Мичуренко?
   – Да вы сами посудите, товарищ майор, – проговорил военком. – Заявления не простыми гражданами писаны. Заявления от простых граждан у меня в отдельных папочках хранятся, между прочим. Их стремление исполнить свой интернациональный долг мною вполне уважаемо. Но эти отщепенцы, лишенцы, отпрыски врагов народа… Фесина отец, бывший преподаватель Политехнического института, по 58-й осужден! С Попцовым – аналогично. Старшие Семин и Данилко – та же статья, по делу Камышинского речного пароходства проходили, искупают свою вину перед Родиной в исправительно-трудовых лагерях. Отец Пашкова был среди диверсантов с автозавода, которые замышляли детище первых пятилеток взорвать и остановить выпуск продукции, жизненно необходимой народному хозяйству. Приговорен к расстрелу, приговор приведен в исполнение. Наше советское правительство гуманно оставило на свободе их детей, поскольку, согласно указанию товарища Сталина, в нашей стране сын за отца не отвечает. Однако эти исчадия не пожелали встать на путь перековки и исправления, а пожелали отплатить черной неблагодарностью нашему советскому правительству и лично товарищу Сталину за их человечность и доброту. Теперь-то вы понимаете, Руслан Борисович?
   За те почти двадцать лет, которые Руслан Борисович прожил под этим чужим для него именем, а тем более – за десять лет работы в специальных органах, он научился как следует умело обучился отсеивать словесную шелуху, на которую столь горазды были все советские ораторы, и доискиваться до сути их речей. Случалось, правда, что сути просто-напросто не существовало: одни политические фиоритуры, ничего более. Вот и в речах Мичуренко он никак не мог найти смысла. Однако показать это военкому было никак нельзя. Еще та публика… В два счета накатает очередной донос – мол, майор Романченко проявил политическую близорукость и не смог разглядеть в предъявленных ему компроматах опасности для нашего советского правительства и лично товарища Сталина. Или не пожелал? Какие из этого следуют выводы, товарищи?..
   Романченко поглядел в небольшие, аккуратненькие, голубые глазенки военкома, излучавшие служебное рвение, и осторожно проговорил:
   – Так вы думаете, эти заявления…
   Он и сам не знал, что следовало сказать далее. Однако Мичуренко радостно подхватил:
   – Да! Конечно! Лишь для отвода глаз они пишут все это! В расчете на нашу политическую мягкотелость и близорукость! Предположим, направим мы вражеских отпрысков в Испанию, так они там начнут в спину интербригадовцам стрелять, а потом и перебегут к фашистам, чтобы открыто вступить в ряды врагов коммунизма!
   «Ай да военком, – подумал майор. – Ай да сукин сын. Ай да молодец». На самом деле все это было вовсе не так глупо, как может показаться нормальному человеку. То есть насчет Семина, Данилко и, как его там, Монахина еще вилами на воде писано. Очень может быть, что тут товарищ Мичуренко проявил не политическую близорукость, а таковую же дальнозоркость, увидав то, чего на самом деле и в помине нет. Но сам-то Руслан Борисович подавал свое заявление на отправку в Испанию именно с этой целью: перейти линию фронта и присоединиться к тем самым «врагам коммунизма», о которых говорил Мичуренко и к которым Руслан Борисович принадлежал всю жизнь – и по рождению, и по воспитанию, и по самой сути своей. Получи он возможность оказаться за пределами страны, только его и видели бы!
   Разумеется, он не слишком рассчитывал на то, что его страстное, многолетнее желание будет удовлетворено так просто. Он не удивился отказу. Очень многие его коллеги из управления написали такие же заявления и тоже получили отказ. Однако сейчас Руслан Борисович встревожился: а что, если и в его действиях какой-то вот такой же сверхбдительный высший чин усмотрел истину? Сознание людей настолько отравлено патологической подозрительностью, что иной раз их посещают в самом деле пророческие откровения! Как бы нелепо это ни выглядело…
   Надо непременно поговорить с Алексеем Григорьевичем. Непременно сегодня же. Тот советовал майору вторично подать заявление об отправке в Испанию – теперь ясно, что нельзя. Ни в коем случае! Наоборот – нужно показать, что он всецело поглощен работой здесь, на месте. Нужно въесться по макушку в какое-нибудь дело… Жаль, что сейчас нет ничего достойного под рукой, не на чем проявить служебное рвение.
   – Так, – сказал Руслан Борисович, беря со стола папку, – документы эти я у вас забираю. Посмотрю на досуге, проверю каждого из подавших заявление. Не исключено, что вы окажетесь правы в своих подозрениях. Впрочем, не станем делать скороспелых выводов.
   – Вас понял, – вытянулся Мичуренко и сделал оловянные глаза. – Все понятно!
   Ему и в самом деле было все понятно. Чего тут понимать? И дураку ясно, что теперь за дело возьмется сам Романченко Руслан Борисович, и теперь точно ни один гад из страны не убежит. А его, военкома, дело служивое. Не о чем беспокоиться!
   Майор поспешно покинул кабинет, вышел из части и сел в свой автомобиль. Радченко задумался и на него нахлынули воспоминания.
   Германия. Шел 1939 год. Такой сказочный замок можно увидеть только во сне. На фоне ночного неба его шпили и башни с бойницами гордо возвышались над заросшими пышной зеленью долинами, залитыми лунным светом. Но в его подземельях томились многочисленные узники. Некоторые уже умерли, другие рыдали в темноте, не слышимые никем, кроме допрашивающих их офицеров гестапо. Скорее, это был замок кошмаров.
   Вечером 13 октября 1939 года замок принимал высокопоставленных гостей. Для дам главной задачей было одеться как можно элегантнее, поразить своей прической и ослепить блеском драгоценностей. Мужчины надеялись проявить себя с лучшей стороны в глазах гитлеровской элиты – может быть, поговорить с Геббельсом, поймать одобрительный взгляд Геринга или хотя бы кого-нибудь из их ближайшего окружения.
   Замок преобразился до неузнаваемости. Прожекторы высвечивали небольшое озеро, где плавали лебеди, изящно изогнув длинные шеи и подхватывая подачки, которые им бросали из окон гости; разноцветные бумажные фонари свисали с опускной решетки, а ночной воздух наполняла музыка Моцарта.
   В парадных залах замка, украшенных свежесрезанными цветами, звон дорогих хрустальных бокалов с лучшими винами заглушался радостным женским смехом. В воздухе, густо перемешиваясь, висел запах дорогого виргинского табака и тонких французских духов. На стене над входом огромный красный флаг со свастикой посередине возвещал о торжестве Третьего рейха.
   Руслан Борисович, или, вернее, Вольфганг Хельмут Мюллер, – именно такое имя носил этот человек в то время, – вышел из большого черного автомобиля, доставившего его с супругой из их берлинского особняка, бросил на замок довольный взгляд и повернулся, чтобы помочь жене, которая находилась на пятом месяце беременности, выйти из машины.
   – Только Ольга может устроить прием в таком месте, – ехидно заметила Марлен Мюллер и, достав пудреницу, убедилась, что ее макияж, как всегда, безупречен.
   – Геббельсы будут, – с усмешкой сообщил Вольфганг. – Она из кожи вон вылезет, чтобы ее прием затмил бал прессы.
   – Разумеется. Но я буду самой красивой на этом балу.
   На этот счет у Вольфганга не было никаких сомнений. Его жена отличалась идеальной арийской красотой – пепельные волосы и глаза настоящего василькового цвета. Несмотря на тридцать шесть лет, ее кожа оставалась гладкой, без малейших морщин. Сама она, правда, жалела, что беременность несколько испортила ее обычно идеальную фигуру.
   Войдя за Вольфгангом в замок, она глубоко вздохнула. Фюрер требовал от немецких женщин увеличить число блондинистого и голубоглазого населения, и муж настоял на еще одном ребенке. Марлен с горечью подумала, что, если бы только Вольфганг больше любил сына, возможно, ей не пришлось бы идти на такие неудобства во второй раз. Она на мгновение вспомнила оставшегося в Берлине четырехлетнего сына. Услышав, что они с Вольфгангом уезжают, он, как обычно, разревелся. «О Вольфганг, что не так для тебя с нашим мальчиком?..»
   Сложно было однозначно ответить, испытывал ли Вольфганг хоть какие-то чувства к сыну и самой Марлен. Он всегда был оловянно жесткий, лишь изредка удавалось увидеть его в хорошем расположении духа.
   Именно так все выглядело со стороны, но Вольфганг любил свою семью. Он влюбился в Марлен с первого взгляда. Вначале все внутри него бушевало от смешанных чувств, но безвысходность положения невольно подвергла его расслаблению, и он окончательно смирился. Но Вольфганг навсегда останется солдатом в душе, и выражение чувств было для него весьма сложной задачей. Он максимально спокойно старался реагировать на все, что происходило с Марлен, и ему казалось, что этого достаточно. Ведь он и слова поперек не вставлял.
   Они уже входили в холл, куда приглушенно доносились звуки музыки из зала, и она подняла голову, приклеив на лицо привычную улыбку, несмотря на свои грустные мысли. Изобразить улыбку – это получалось на отлично. Шедший рядом высокий и стройный Вольфганг был под стать своей жене. Около метра девяноста, с такими же светлыми, как у Марлен, волосами и голубыми глазами, Вольфганг отдавал себе отчет в том, что они с женой в расовом отношении считаются идеальной парой.
   Истинный аристократ – именно так выглядел Вольфганг, – как и большинство ему подобных, презирал маленького бесноватого фюрера, выходца из низов. Но он не мог не признать, что Гитлер удивительно быстро восстановил былое влияние Германии и что у Германии теперь есть реальный шанс показать всему миру огромные, окровавленные когти.
   Провожаемые завистливыми взглядами, они медленно поднимались по лестнице из розового мрамора. Вольфганг в форме майора люфтваффе выглядел этаким героем-победителем, к тому же его репутации явно пошло на пользу то, что ему посчастливилось летать вместе с фон Рихтхофеном, прославленным Красным бароном Великой войны, которого все боялись как огня.
   – Вольфганг! Сюда.
   Вольфганг отрывисто кивнул полковнику, который махал ему рукой, и, с улыбкой извинившись перед женой, отошел. Взяв предложенный официантом бокал шампанского, Марлен наметила среди жен присутствовавших гитлеровских бонз подходящую жертву, чтобы поточить коготки, и, предвкушая удовольствие, начала пробираться через толпу.
   Йозеф Геббельс, министр пропаганды, быстро нашел в Вольфганге то, что искал. В отсутствие Красного барона Германия нуждалась в летчике-асе, в качестве предмета обожания и поклонения, и Мюллер как нельзя лучше подходил для этой цели. К тому же он имел прелестную жену и голубоглазого блондина-сына и вполне мог служить эталоном немецкого мужчины.
   Вольфганг замер, заметив приближающегося Геббельса. Он прекрасно понимал, что Геббельс, сделавший из него идола, с той же легкостью в любую минуту может его уничтожить.
   – Очень рад, что вы приехали, Вольфганг, – приветствовал его Геббельс, небрежно щелкая пальцами проходящему официанту и выбирая бокал с великолепным рейнским вином.
   – Я не был уверен, в состоянии ли ваша жена посетить нас сегодня.
   – Она ни за что не пропустила бы этот бал, герр Геббельс. – Это было слишком слабо сказано. Марлен с большим одобрением относилась к растущим популярности и влиянию своего мужа, во имя чего была готова пойти на любые жертвы.
   – На этот раз ждете девочку? – с улыбкой спросил Геббельс, кивком указывая на Марлен.
   – Нет, мне хотелось бы второго сына, – коротко ответил Вольфганг.
   – Да? – Геббельс прищурился. – Вы назвали вашего первенца…
   – Хельмутом, герр Геббельс, – неохотно помог ему Вольфганг.
   – Он вас… разочаровал? – вкрадчиво продолжил Геббельс, и Вольфганг немедленно насторожился.
   – Вовсе нет, герр Геббельс. Он – славный мальчик, очень высокий для своего возраста, и уже умеет читать и писать. Дело в том, что я… несколько старомоден. Считаю, что сыновей не может быть слишком много.
   Довольный ответом, Геббельс рассмеялся.
   Вольфганг расслабился. Он не лгал, говоря о сыне, – учитель мальчика в восторге от его сообразительности. Честно говоря, Вольфганг был без ума от сына, но разногласия со своими мыслями и стереотипами не давали ему покоя. Ему самому было бы очень сложно объяснить, почему же он относится к сыну с долей прохлады. Ведь внутри у него все поет от его славного заливистого смеха, но и второму сыну он будет безусловно рад. Он безусловно понимал, что все эти чувства – из-за происхождения Марлен. – Ох, если бы в тебе текла иная кровь… все было бы иначе.
   – Похоже, Финляндия выступит против Москвы, – сказал Вольфганг, желая увести разговор подальше от семейных драм. Геббельс серьезно кивнул.
   – Да, верно… О, Вагнер. Признаюсь, у меня слабость к Вагнеру, – вздохнул он, прислушиваясь к увертюре из «Зигфрида» в исполнении оркестра. – Пойдемте, познакомлю вас с вашим новым главнокомандующим. – И, провожаемый одобрительным взглядом Марлен, подвел ее мужа к группе высокопоставленных военных, что-то оживленно обсуждавших.
   Теперь Марлен должна выполнить свою задачу – стать королевой бала. С этой мыслью она направилась к столам с закусками. Несколько красивых офицеров СС наперебой принялись предлагать ей изысканные угощения на дорогом дрезденском фарфоре. Она приняла одну из наиболее привлекательных тарелок, но от десерта решительно отказалась.
   Оставив разочарованных поклонников, она направилась через просторные комнаты к внутреннему балкону, нависающему над бальным залом. Кругом сверкали драгоценности и развевались широкие юбки. Марлен внимательно оглядела присутствующих и убедилась, что ее ожерелье из сапфиров и розовых бриллиантов здесь самое изысканное.
   Прищурившись, она поискала глазами мужа и обнаружила его танцующим с Магдой Геббельс. Замечательно! Когда Вольфганг наконец-то утвердится в положении любимца люфтваффе, она сможет позволить себе немножко расслабиться. Марлен радостно рассмеялась.
   Атмосфера в зале казалась накаленной. Германия стояла на пороге героической и на этот раз победоносной войны. Марлен увидела руководительницу Лиги германских девушек и направилась к ней, наслаждаясь восхищенным взглядом молодой женщины. Марлен по-своему становилась популярной, как и ее муж. Она снова радостно рассмеялась. Впереди был приятный вечер, можно вволю позлорадствовать и порадоваться комплиментам.
   Шел первый час ночи, когда Вольфганг с извинениями отошел от итальянского министра культуры и спустился по лестнице в поисках туалета. Он открыл первую попавшуюся дверь, но обнаружил лишь плохо освещенную комнату, украшенную гобеленами XVI века и настоящим персидским ковром. Когда он уже собрался закрыть дверь, его внимание привлек какой-то звук. За тихим, но вполне определенным шепотом послышались отдельные более или менее прослушиваемые слова.
   – Этот Вольфганг Хельмут Мюллер… ты слышал что-нибудь о нем?
   – Да, это высокий человек. Как в прямом, так и в переносном смысле.
   – Да нет же, ты какой-то далекий. Могу сделать вывод, что ты ничего не знаешь… Теперь слушай сюда, – рассказчик боязливо огляделся. В лунном свете, слегка очертившим его лицо, было видно, как его быстрые, жадные глазенки обшарили комнату в доли секунд. – Я слышал, от проверенного источника, что этот человек – вовсе не тот, каким его все считают, и еще что он как-то завязан с Россией… Это не все, но здесь я не буду тебе все выкладывать, приезжай завтра ко мне в гости. Поговорим в моем кабинете, – на этом загадочный рассказчик двинулся в сторону выхода.
   Вольфганг поспешно выбежал и попытался затеряться в толпе, но его рост безжалостно выдавал его. С разумной долей осторожности Вольфганг постарался разглядеть выходившего из уборной рассказчика, но обзор был резко перегорожен Марлен.
   – Где вы были, Вольфганг? – перебила наблюдения Марлен своим настойчивым голосом. – Все в порядке ли?
   – Марлен, да, у меня все в порядке, – произнес Вольфганг спокойным голосом, ничем не выдав великого огорчения за так неожиданно прерванное расследование.
   – Я не слежу за тобой, но я видела, как ты выбегал из уборной, и лицо у тебя было озадаченное и взволнованное, – она всегда чувствовала его настроение и иногда, казалось, телепатически чувствовала приближение опасности к своему возлюбленному. От этого Марлен частенько бывало плохо. Особенно это чувствовалось в дни беременности – синдром уже принял ярко выраженный характер.
   – Не беспокойся, дорогая, я где-то потерял запонку, поздно спохватился… Думаю, нам уже следует собираться домой.
   Они вежливо распрощались сначала с хозяйкой, потом – с Геббельсами и Герингом. Вне сомнения, Вольфганг произвел прекрасное впечатление на шефа люфтваффе, – думала Марлен, восхищаясь ближайшими перспективами будущего.
   Из своего окна на втором этаже четырехлетний мальчик видел, как большая черная машина въехала в ворота. Сердечко его бешено заколотилось. Он уже давно должен был спать. Если его застанут у окна – не избежать порки. Он быстро залез в постель, аккуратно расправив одеяло на тот случай, если мать зайдет пожелать ему спокойной ночи. Правда, такое случалось не часто. Когда же она заходила, то всегда ругала его за скомканные одеяла. Но мальчик ничего не мог с этим поделать. Каждое утро они снова оказывались сбитыми в комок как немые свидетели кошмаров, которые преследовали его по ночам. Внизу в гостиной Марлен как можно скорее постаралась освободиться от обременяющих ее изящных туфелек.
   – Я так устала, – хриплым голосом простонала Марлен, – даже не знаю, как сейчас добраться до спальни.
   Вольфганг, не говоря ни слова, поднял Марлен на руки и понес по коридорам, вверх по лестнице.
   Нежно и бережно опустив ее на мягкую перину и поцеловав ее в лоб, он удалился.
   Лежа в кровати, Хельмут слышал шаги и молча молился, чтобы мать заглянула к нему. Ему нравилось прикосновение ее прохладных губ ко лбу, вызывающее у него желание прижаться к ней. Разумеется, он никогда себе этого не позволял, зная, что рассердит мать, если помнет ей платье или испортит прическу. Он так хотел больше любви и ласки со стороны родителей, так хотел, чтобы отец полюбил его, а мама не считала его ошибкой… Но звук шагов, минуя его дверь, постепенно затих, и он понял, что на сегодня остался без материнского поцелуя. Почувствовав, что по щекам текут слезы, он быстро и решительно вытер их ладонью. Отец всегда приходит в ярость, когда он плачет, а Хельмут был готов на что угодно, лишь бы избежать порки.
   Все в доме стихло, но Хельмут никак не мог заснуть. Может быть, няня даст ему чашку горячего какао, если он пожалуется, что не может заснуть? Конечно, он должен быть очень осторожен. Если отец узнает… Несколько минут он мучился, разрываясь между страхом перед отцом и ночными страданиями. Потом вспомнил пухленькую няню, всегда ласковую и пахнущую вишней, и откинул одеяло. Босиком подошел к двери и открыл ее. Но вдруг в его сознании всплыло лицо отца, и он решительно бросился опять в кровать.
   – Нет, лучше я просто полежу, лучше просто полежу. А то мало ли что, – шептал он тихо себе под нос.
   Отец радовался, что у мамы будет еще один ребенок. Хельмута же эта перспектива приводила в ужас. Ему хотелось колотить по подушке, кричать и визжать от ярости при мысли, что кто-то может занять его место. Теперь вот и мать едва его замечает. Если же появится ребенок… Он возненавидит этого младенца, он уже его ненавидит.
   Хельмут повалялся так еще пару минут. Заскучал, истерзался от своих мыслей. Не выдержал и встал. Он так отчаянно верил, что, если он сможет выпить кружечку вкусного молока или горячего шоколада, все обязательно изменится и станет намного проще заснуть.
   Робкими, осторожными шагами мальчик подошел к двери. Бережно и аккуратно приоткрыл ее и проскользнул в коридор. Медленно спустился по черной страшно скрипящей лестнице, когда каждый шаг создает целую лавину. Невольно воспроизводимый шум сковывал его маленькое трепетное сердечко, колотившееся, как ему казалось, на весь дом – так предательски громко оно стучало в его груди – и каждый раз от малейшего шума уходившее куда-то в район пяток. Хельмут знал, что, если его засекут, он обязательно будет наказан, потому что в это время он давно уже должен был спать.
   Совершив свой подвиг, Хельмут зашел в кухню, ощущая себя практически самым победоносным тигром, наслаждаясь своим триумфом и победой.
   – Хельмут, – за спиной раздался басистый голос отца, – что ты здесь делаешь, маленький проказник?
   Мальчик оторопел, окаменел, застыл в позе, словно оловянный солдатик. Страх прочно сковал каждую мышцу, каждую жилу. Немного погодя, переведя дух от испуга, он уже морально приготовился к казни… Опустив повинно голову, он повернулся и не смел посмотреть в лицо отца. Неожиданно Вольфганг оглушил комнату своим раскатистым смехом, от которого Хельмут оцепенел во второй раз, присел на корточки и поднял лицо мальчика, слегка придерживая его за подбородок.
   – Кажется, я задал конкретный вопрос, – внимательно всматриваясь в маленькие, полные слез, глазенки своего сына.
   – Отец, я просто хотел немного молока. Мне не спалось, и я надеялся, что оно поможет мне уснуть.
   – Так бы и сказал. Пойдем, я налью тебе молока. Пожалуй, я бы выпил молока вместе с тобой, мне ведь тоже не спится.
   – Спасибо, папа, – и мальчик резко обнял отца за его огромную ногу, – а отчего тебе не спится?
   – Ты еще совсем мал и вряд ли сможешь понять. Но в основном так же, как и у тебя, – из-за мыслей.
   В эту ночь мальчик заснул, исполненный одурманивающего счастья, потому что он точно знал, что отец его любит и не бросит, даже если родится еще один ребенок.

Глава 2
Новое имя

   Наступил сорок второй. В разгар войны, Вольфгангу Мюллеру было приказано заканчивать свою работу и возвращаться. Вольфганг Мюллер собрался исчезнуть. О его будущем должны были позаботиться, необходима лишь последняя страховка. Именно поэтому он направлялся в Берлин, а не на юг, в тихий обещанный омут, где его ждали жена и сыновья, надежно укрытые от ненасытной войны.
   Вольфганг признавался себе, что напуган. Он послал своего адъютанта – лейтенанта Хейнлиха – вперед, дав ему задание забрать из архива СС все папки с документами, касающимися его, Вольфганга, а также его жены и детей. Ничего не должно было остаться.
   Этот последний, страшный год Вольфганг никогда не забудет. Следовало срочно убираться из Германии. Информация о нем начинала сочиться изо всех щелей, и верхи СС точили на него свои и без того острые зубы.
   Вольфганг старательно позаботился и переправил часть своих сбережений через своих связных на нейтральный южноамериканский теплоход, который находится сейчас в Средиземном море. Скоро Вольфганг будет жить именно там, где ему и положено. Выжившие евреи устроят настоящую облаву, и Вольфганг как комендант концлагеря окажется в самом начале списка. Если бы только он не был так тяжело ранен и не был вынужден бросить летать! Он ненавидел тоскливое прозябание в лагере и очень тяжело переживал потерю славы и почета.
   Вольфганг свернул на Кантштрассе и прибавил скорость. На улицах было пугающе пусто. Он направился к Лейпцигерштрассе, где под землей находились секретные архивы СС. Вольфганг уверенно вошел в здание. Кольца на его руках, поддельный пропуск и естественная начальническая осанка позволили ему легко пройти мимо фанатичных часовых СС.
   Подземный бункер напоминал плохо освещенную кроличью нору, битком набитую суетливыми, бледными, но весьма наблюдательными женщинами. Вольфганг направился прямиком в офис своего друга Карла Циммельманна.
   – Вольф, дружище! Я и не знал, что ты в городе.
   – А меня тут и нет, – заявил Вольфганг и сразу взял быка за рога. – Мне нужны документы по Кобленцу.
   Карл несколько секунд, молча и не мигая, смотрел прямо в глаза своему другу.
   – Хочешь их уничтожить? – тихо спросил он. Вольфганг помедлил, потом кивнул. Если Карл ему не поможет, придется его убить. Так или иначе, он планировал возложить вину за пропавшие документы на Хейнлиха. Вряд ли убийство может что-либо прибавить к предательству.
   – Разумеется, – сказал Карл без всякого осуждения в голосе. – Иди за мной.
   Следуя за Циммельманном вглубь лабиринта, Вольфганг невольно задумался, а не обеспечил ли себе Карл такой же безопасный отход, как и он.
   – Здесь. У тебя десять минут. – Карл открыл тяжелую стальную дверь, за которой находился ряд ящиков с папками.
   Вольфганг кивнул.
   – Спасибо. Ты как с финансовой точки зрения, в порядке?
   – Конечно. Это во имя старой дружбы.
   Вольфганг хлопнул его по спине.
   – Спасибо, старина.
   Как только дверь закрылась, он принялся за работу, вываливая папки по концлагерю в большой железный бак для мусора. С мрачным удовольствием проследил, как с дымом улетучиваются улики против него, и улыбнулся. За спиной открылась дверь, и послышался предупреждающий кашель Карла.
   – Еще несколько минут, – попросил Вольфганг, не оборачиваясь. – Мой человек – Хейнлих – сейчас в бункере на Тауентцинштрассе. Не можешь дать мне пару твоих полицейских?
   – Хочешь сделать из него козла отпущения?
   Вольфганг кивнул.
   – Как только заберу у него документы, – подтвердил он. У работников СС хватало сообразительности не хранить все документы в одном месте. В том бункере их было меньше, но все равно они доказывали его причастность к нацистам.
   – Я могу позвонить охраннику секции и попросить задержать его.
   – Прекрасно, – Вольфганг помедлил, потом протянул руку. – Удачи тебе, Карл.
   – И тебе тоже, дружище.
   Машина все еще стояла перед зданием. День выдался мерзким, моросил унылый дождь. На Тауентцинштрассе его встретил Отто фон Штром, охранник секции, который сообщил ему дурные вести.
   – Этот предатель Хейнлих сбежал, герр комендант. Его впустили в секцию лагерей по вашему письменному приказу, но, когда после звонка герра Циммельманна мы пошли взглянуть, его уже не было.
   Вольфганг пришел в ярость, но с большим трудом сумел спокойно спросить:
   – Что пропало?
   Охранник явно ждал этого вопроса, сверился со списком и быстро сообщил требуемые сведения, для Вольфганга весьма неутешительные. Негодяй унес убийственные свидетельства не только против него, но и против других высокопоставленных офицеров.
   – Понятно, – мрачно заметил он, садясь в машину. – Вы послали людей на поиски?
   – Разумеется, герр комендант.
   Вольфганг кивнул, но знал, что нет ни малейшей надежды. Отсалютовав охраннику, он повернулся к водителю.
   – На вокзал, быстро.
   Водитель кивнул и с понимающей улыбкой направил машину к центральному вокзалу. Сидящий на заднем сиденье Вольфганг кипел от ярости. Он недооценил Хейнлиха, а такое случалось с ним нечасто.
   Вольфганг вышел у вокзала и сел в товарняк, перевозящий уголь. Они ехали через разгромленную сельскую местность. Он нервничал, вскакивая каждый раз, как поезд останавливался. Но постепенно местность стала более гористой. Они приближались к швейцарской границе, и Вольфганг начал успокаиваться. Вот только бы знать, где сейчас его подлый адъютант…
   Фридрих Хейнлих медленно шел по берегу озера в Меерсбурге в поисках рыбачьей лодки, которая могла бы переправить его в Швейцарию. Он с довольной улыбкой похлопал по кейсу, который держал, прижав к груди, потом быстро отвернулся, заметив идущую в его сторону высокую белокурую женщину с двумя маленькими мальчиками. Он еще далеко не в безопасности. Знай он, что его начальник всего в паре часов пути от городка, он не чувствовал бы себя так уверенно.
   Марлен Мюллер нашла скамейку на берегу озера и села.
   – Иди сюда, Хельмут, – нетерпеливо обратилась она к старшему сыну, который подошел к перилам и остановился рядом с коротышкой с кейсом в руках.
   – Да, мама, – ответил он, но не двинулся с места.
   Марлен вздохнула и прижала к себе Ганса. Хельмут наклонился, взял камень и швырнул его в озеро. Белые чайки летали низко над ярко-голубой поверхностью озера. Ему не жаль было уезжать, он даже радовался предстоящим приключениям.
   Марлен с нетерпением ждала Вольфганга. Одна она чувствовала себя неуютно, часто раздражалась. Черт бы побрал союзные войска! Она с горечью вспомнила, сколько прелестных вещей им пришлось бросить: картины, рояль, который стоил целое состояние, люстры и ковры, дорогую антикварную мебель.
   – А на что похоже то место, куда мы едем? спросил Хельмут, неожиданно возникая рядом со скамейкой.
   – Не смей так подкрадываться к людям, – огрызнулась она.
   Хельмут был очень высоким для своего возраста, и уже было ясно, что, когда он вырастет, он будет изумительным красавцем. Светлые волосы имели легкий медный оттенок, четко очерченное лицо, твердый подбородок.
   Мальчик пожал плечами и отвернулся, внимательно разглядывая мужчину. Хельмут был уверен, что видел его раньше. Он отличался практически фотографической памятью и никогда не забывал хоть раз увиденное лицо. Хельмут подозревал, что человек этот – офицер СС, направляющийся в Швейцарию. Его выдавало напряжение, с которым он сжимал свой кейс. «Какой дурак», – с досадой и осуждением подумал Хельмут. Почему бы ему не расслабиться и не сесть чего-нибудь выпить, дабы выглядеть обычным человеком?
   Почувствовав на себе чей-то взгляд, Фридрих оглянулся, но тут же успокоился, убедившись, что это всего лишь мальчишка. Хельмут же обрадовался. Да это же лейтенант… Хейнц? Нет, Хейнлих, адъютант отца. Почему отец не сказал, что тот едет с ними? Он неохотно повернулся, услышав крик матери, и потащился за ней в гостиницу. Его четырехлетний брат Ганс деловито обсасывал леденец. Хельмуту леденца не предложили, поэтому, когда мать отвернулась, он хлопнул брата по руке. Леденец упал на мостовую, а Ганс взвыл.
   – Ты это нарочно, – всхлипывал он, размахивая кулачками.
   – Вовсе нет, – соврал Хельмут.
   – Потому что мама тебе не купила.
   На мгновение Хельмут почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы, и сжал зубы.
   – Я уже слишком большой для леденцов, – заявил он. – Ты – малыш, а я – почти взрослый.
   Марлен повернулась и уперлась руками в бока.
   – Давайте шевелитесь, а то я пожалуюсь отцу, что вы плохо себя вели. – Услышав эту страшную угрозу, мальчики припустились догонять мать.
   Через два часа приехал Вольфганг. Марлен не выразила никаких чувств при его появлении. Он направился прямиком к Гансу и подбросил мальчика в воздух. Ганс весело рассмеялся.
   – Катер уже в гавани, – коротко бросил он, ставя ребенка на пол. – Все упаковано?
   Марлен кивнула.
   Владельцем катера был свой человек, но немецкого происхождения. Он кивнул Вольфгангу, который поблагодарил его и сразу же направился в небольшую рубку, где переоделся в гражданскую одежду. Хейнлих, сидящий на корме рядом с куском брезента, замер при звуке голоса Мюллера. Он побелел, бросился на живот и заполз под брезент, где и затаился, мелко дрожа. Он заплатил хозяину за молчание, к тому же рыбак не имеет представления об их знакомстве. Но вдруг он решит сообщить Мюллеру, что у него на борту – незаконный пассажир и что не он один рвется к свободе?
   Впервые в своей жизни Фридрих Хейнлих молился.
   Через несколько минут суденышко уже выходило из гавани. Хельмут стоял у перил и смотрел на медленно исчезающий немецкий берег. Появился Вольфганг в строгом черном костюме и подошел к Марлен, которая стояла немного в стороне у перил и плакала. Хельмут подвинулся ближе, чтобы лучше слышать.
   – Успокойся, – сказал Вольфганг со стальными нотками в голосе. – А то команда увидит.
   – Я ничего не могу с собой поделать, – всхлипнула Марлен, – я буду ужасно скучать по нашей прежней жизни, но лучше с тобой, чем без тебя.
   Вольфганг легонько поцеловал Марлен в ее чудный лобик.
   – Знаю. Но мы совсем скоро будем на месте. Сама увидишь.
   Марлен вытерла глаза и шмыгнула носом.
   – Я все же считаю, что нам лучше уехать в Боливию.
   – Я не собираюсь жить в этом захолустье. Не волнуйся. Наши новые удостоверения личности сделаны идеально.
   – Надеюсь, вещи прибудут вовремя, – сказала она дрожащим голосом. – А вдруг корабль потонет?
   – Глупости. Дом уже готов к нашему приезду, а все бумаги здесь… – Он похлопал себя по нагрудному карману, где лежали паспорта, страховые полисы, удостоверения личности и другие бумаги, необходимые для новой жизни. – Кстати, хотел спросить, как у мальчиков дела с учебой?
   Марлен передернула плечами.
   – Хельмут…
   – Уэйн, – резко поправил он.
   – Уэйн, – послушно повторила Марлен, – делает замечательные успехи. Учитель говорит, что у него блестящий ум.
   – А Ганс?
   – Генри, – Марлен не отказала себе в удовольствии, – тоже ничего. – Она устало вздохнула. – Мне неприятно, что они лишаются корней…
   – Знаю. Но тут уж ничего не поделаешь. Сейчас важно, чтобы они быстро адаптировались. Этот подлец Хейнлих исчез вместе с документами, за которыми я его послал.
   Марлен ахнула и побледнела.
   – Вольф…
   – Все будет нормально. Я обещаю тебе, никто не свяжет Маркуса Д’Арвилля и семью, живущую в Монте-Карло, с берлинскими Мюллерами. Кроме того, возможно, Хейнлиха уже пристрелили как предателя.
   Съежившийся в комок под брезентом, Хейнлих начал потеть. Он и носа не покажет до тех пор, пока Мюллеры не высадятся на том берегу. Хозяин сумеет улизнуть от патрульных катеров швейцарцев, да они и так уже ушли далеко в сторону, направляясь к небольшому заливчику в нескольких милях от ближайшего городка или пограничного пункта. Вдруг Хейнлих заметил, что край его галстука высовывается из-под брезента. Он на сантиметр приподнял брезент и дрожащими руками начал втягивать галстук.
   Хельмут краем глаза заметил движение, повернулся и присел на корточки в каком-нибудь метре от затаившегося адъютанта. На секунду испуганные карие глаза встретились с холодными голубыми. Слишком поздно Хейнлих узнал сына своего начальника. Хельмут улыбнулся. Хейнлих медленно опустил брезент, его сердце билось с такой силой, словно вот-вот выпрыгнет из груди. Ему казалось, что он задыхается и сейчас умрет. Он с ужасом ждал, когда сынок Вольфганга позовет отца. Но прошла минута, и ничего не случилось. Затем Хейнлих услышал голос Мюллера совсем близко.
   – Ну, Уэйн, мы скоро будем на месте. Я слышал, ты делаешь успехи в изучении языков.
   – Да, папа.
   Вольфганг одобрительно улыбнулся сыну.
   – Папа, разве лейтенант Хейнлих не приходил к нам однажды ужинать? – спросил Хельмут, прекрасно понимая, что Хейнлих в этот момент находится на грани истерики, прислушиваясь к каждому слову.
   – Возможно. А в чем дело?
   – Такой маленький, темный, с глазами-бусинками, как у кролика? – продолжал настаивать Хельмут, наслаждаясь своей тайной и пьянящим ощущением власти. В этот момент он понял, что должен иметь власть, неограниченную власть.
   – Правильно, – резко ответил Вольфганг. – А в чем дело?
   – Да так… – Мальчик пожал плечами. – Я только что слышал, как ты говорил о нем маме. Тебе бы хотелось знать, где он, папа? – Лежащий под брезентом Хейнлих сунул кулак в рот и обмочился.
   – Еще как! – в ярости сказал Вольфганг. – Ты его видел?
   Хейнлих замер, горячая моча текла по ноге, с костяшек пальцев стекала кровь. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем Хельмут произнес:
   – Нет, папа.
   Вольфганг кивнул и с теплой улыбкой повернулся к Гансу, играющему на палубе. Понемногу напряжение спадало. Он был свободен и чист, а остальное не имело значения.
   Хельмут взглядом проводил отца и посмотрел на брезент. Лицо его растянулось в улыбке. Он только что обнаружил пьянящую радость власти над людьми, и жизнь сразу стала очень интересной.
   Прибыв на место, Вольфганг помог своей семье устроиться и через день уехал по неотложным делам.
   Получив свое новое русское имя, Вольфганг получил и новый характер, и новую манеру поведения.
   – Добро пожаловать, товарищ Романченко Руслан Борисович. Вы уже осведомлены, как сильно мы нуждаемся в ваших профессиональных качествах?
   – Да, я был этим приятно удивлен.
   – Замечательно, тогда получайте задание.

Глава 3
Дядя

   – А точно они там видели парашютистов? – спросил водитель Тарасов, и на Романченко глянули из зеркала заднего вида его узкие веселые глаза. – А, товарищ майор? Видели? Может, помстилось?
   – Откуда у тебя лексика такая старорежимная? – удивился тот. – Помстилось… Ну надо же!
   – А что тут старорежимного? – удивился Тарасов. – Я ж из Сергачевки родом, там все так говорили. А как же надо было сказать?
   – Ну, показалось, почудилось, померещилось… – предложил широкий выбор Романченко.
   – Да ладно, как скажете, товарищ майор, – согласился Тарасов. – Я говорю, были парашютисты или нет? Может, бабенкам показалось, почудилось, померещилось, на худой конец помстилось – парашютист, мол, в небе летит? А там было облако или птица. Вот и выйдет, что зря скатаемся в такую даль.
   – Ничего не зря, успокойся. – Руслан Борисович откинулся на спинку, поднял воротник шинели: октябрь на исходе, уже сильно пробирало студеными, ну просто-таки зимними ветрами, а эмка – не слишком-то роскошная защита от холода. Погода стояла мрачная. «Снова снег пойдет, что ли? Ишь, тучи какие бегут – прямо-таки фашистские тучи!» – Донесение ведь не от бабенок, как ты говоришь, поступило, – продолжил Руслан Борисович, – а от начальника районного отдела милиции. Ему вряд ли могло что-нибудь помститься; в жизни не встречалось мне еще начальников районных отделов, склонных видеть то, чего нет. Скорее они то, что у них под носом, поленятся разглядеть и никакими иллюзиями тем более себя обременять не станут. Это раз. Кроме того, мне все равно нужно в тот район. Знаешь, где укрепления строят? Ну, около Кузнечной пристани? Туда заедем.
   – На обратном пути, что ли? – уточнил Тарасов.
   – Нет, сначала в Кузнечную, потом в Запалиху.
   Тарасов кивнул и спросил:
   – Хотите анекдот, товарищ майор?
   – Ну, давай.
   – Какое наказание избрать для Гитлера после его свержения? Заставить его изучать «Краткий курс ВКП(б)» на древнееврейском языке.
   Пока Руслан Борисович старательно усмехался (он уже не раз слышал этот анекдот, быстро обросший бородой), Тарасов на развилке дорог свернул налево – туда же, куда указывал покосившийся столб с прибитой доской и надписью на ней: «Пристань». Слово «Кузнечная» было уже давно съедено временем, но в нем, строго говоря, никакой надобности не было: другой пристани в здешних краях не имелось. Ни настоящей, ни символической. Ни рек здесь не протекало, ни озер не лежало, ни, само собой разумеется, морей не бушевало. К чему приставать, когда вся вода в колодцах и искусственных прудах? Руслан Борисович диву давался, как можно было селиться людям не около большой воды. Он-то привык считать, что разумнее селиться возле больших рек. Ну а тех, которые Кузнечную пристань основали, чего в голую степь понесло?!
   С другой стороны, мало ли какая злая воля заставила здесь, именно здесь поселиться кузнецов, давших имя деревне? Вот сейчас в Казахстане, по слухам, города новые стали строиться, а ведь там совсем уж голая, мертвая, глухая степь. И ничего, живут люди! Хотя и не по своей воле туда пришли, а именно что по злой.
   Думать об этом не хотелось, и Руслан Борисович даже обрадовался, когда Тарасов снова заговорил. Вообще-то он решил поехать именно с Тарасовым потому, что среди молчаливого племени шоферов из гаража НКВД (иногда казалось, у них у всех языки урезаны, а непременные «так точно» или «никак нет» произносит некое устройство, спрятанное в кармане шинели) тот был самый общительный. Почти сотню верст отмотать в полном молчании – утомительно, если не сказать больше. Непрерывное общение с самим собой (вернее, с той своей ипостасью, которая звалась Романченко Руслан Борисович) осточертело. Правда, порой разговорчивость Тарасова переходила в откровенную болтливость. Ну, ничего, послушаем, чем народ живет, чем дышит.
   – Вчера моя с базара пришла злая-презлая, – вещал водитель. – Три часа за молоком в очереди стояла. А цены нынче знаете какие? Десять рублей литр. Помню, как война началась, ужасались: два рубля литр, с ума сойти! А теперь вон по десять берут, да еще и в драку.
   Руслан Борисович, само собой, продукты получал в распределителе, питался по большей части в служебной столовой, на базар если и заглядывал, то чтобы купить ягод или яблок, но во время войны не был там ни разу: не до того. Давал деньги соседке тете Паше, она и приносила ему смородину и малину. Однажды, еще в августе, тетя Паша прибежала с базара с круглыми глазами и сообщила о ценах: молоко – четыре рубля литр, мясо – 26–28 рублей за килограмм, яйца – по 15 рублей десяток, масло – 50 за килограмм, но его нет даже за такие деньги. Картошки нет, а если кто привезет несколько мешков, то мигом образуется очередь в сотни людей. Еще большая очередь выстраивается за капустой. А теперь, значит, снова все вздорожало. Ну да, в магазинах-то почти ничего не стало сразу.
   – Да вроде бы регулируют базарные цены, я что-то такое слышал, – проговорил Руслан Борисович.
   – Регулируют? – возмущенно полуобернулся к нему Тарасов. – Знаете, как их регулируют? Моя рассказывала: на Мытный рынок пришла милиция – это еще в августе было – и объявила: на все продукты установлены твердые цены. Такса – по-другому. Молоко будет стоить два пятьдесят, мясо – 18 рублей и так далее. И знаете, что сделали колхозники? Сбежали, не пожелав продавать по такой цене. Моя говорила, что некоторые выливали молоко на землю со словами: «Ни нам и ни вам».
   – Вот до чего сильны собственнические чувства! – покачал головой Руслан Борисович. – Уж, казалось бы, раскулачивали, раскулачивали, ссылали, ссылали, а все равно остались на селе люди, которые прежде всего о своем кармане заботятся!
   Лицо Тарасова, которое он видел в зеркальце, вдруг стало угрюмым.
   – Не о своем кармане, – сказал он тихо, – о государственном. Знаете, какие у них налоги? Они сами яиц не едят: все на базар, чтобы деньги для уплаты были. Чушку зарежут – себе только ливер оставляют, а тушу на базар. У кого скотины нет, продают то зерно, которое получают на трудодни. А молоко? Да, небось, с молоком легче, чем в иной деревне. А теперь, как война началась, налоги еще больше стали. Вот и…
   – Не вижу логики, – пожал плечами майор с холодным выражением лица. – Если всем так нужны деньги, зачем выливать молоко на землю? Не лучше ли продать и хоть сколько-то заработать? Нет, это вредительство, сущее вредительство, и ты меня, Тарасов, даже не пытайся разубедить.
   Тарасов что-то невнятное пробурчал и примолк.
   «Ага! – ухмыльнулся про себя Руслан Борисович. – Получил?»
   Само собой, в управлении все друг на друга стучали, снизу, так сказать, доверху. Люди сведущие и приметливые легко могли вычислить, к числу чьих личных осведомителей принадлежит тот или иной сотрудник. Тарасов, поговаривали, стучал всем заместителям начальника управления, которые потом торопились принести в клювике информацию товарищу комиссару первого ранга, не зная, что Тарасов стучит также и ему лично. Да, ходили такие слухи… Особенно изощрялась в шпионаже за сотрудниками обслуга управления. Майор с легкостью увертывался от хитреньких, но незамысловатых проверок, которые ему учиняли машинистки, официантки или телефонистки, порою посещавшие его постель. С товарищами по ремеслу он держал ухо востро, ну а Тарасов с его дурацкими анекдотами да с разговорами о грабительских ценах и несчастных колхозниках был для него прост, как русская печь. Впрочем, русская печь в представлении Руслана Борисовича была явлением куда более сложным по конструкции, чем водитель из энкавэдэшного гаража, который желал не просто выжить в трудное время, но при этом испортить жизнь как можно большему числу людей. А как же, ведь за стукачество приплачивают, и ощутимо приплачивают!
   Руслан Борисович вспомнил кучера Филимонова, некогда служившего у отца, – казенного кучера, который управлял лошадьми из конюшни губернской прокуратуры. Отец в то время служил в прокуратуре следователем – это уже потом, позже, незадолго до 14-го года, он стал начальником сыскной полиции и получил возможность разъезжать на служебном автомоторе. Все привыкли к Филе Филимонову и скучали по нему. Разве можно было представить Филю, доносившего в жандармское управление на Георгия Смольникова, который иной раз пускался с ним в весьма откровенные беседы, как на служебные, так и на сугубо личные темы?
   С другой стороны, доживи Филя (его убили во время империалистической войны где-то в Восточной Пруссии) до наших времен и окажись на службе в управлении НКВД, еще неведомо, какой, с позволения сказать, реорганизации подверглась бы его честная, неподкупная натура. Может быть, и Филя стал бы таким мелким провокатором, как Тарасов.
   Времена и нравы нынче таковы, что к честности и неподкупности вовсе не располагают. Наивный мечтатель Григорий Алексеевич Охтин, правда, был убежден, что с началом войны начнется возрождение русского духа, уже почти истребленного в народе за годы большевистского владычества, однако Руслан Борисович никакого такого возрождения не наблюдал. Да и не верил в его возможность, если честно. Ничто не изменилось! Базарные торговцы по-прежнему ломили цены, Тарасов и ему подобные по-прежнему стучали на неосторожных сотрудников, а те, повинуясь служебному долгу, по-прежнему совершали рейды по области, чтобы держать руку на пульсе народных масс, проверять их умонастроение и преданность идеалам Ленина и Сталина. Все обыденно и обыкновенно! Не до души, знаете ли, тем паче что с войной прибавилось хлопот по части обороны. Все-таки область стала прифронтовой, угроза осады и захвата Энска стремительно накатившей вражьей силой отнюдь не воображаема, а вполне реальна. А потому строительство оборонительного рубежа вокруг города и по правому берегу Волги было признано одной из первоочередных задач государственной важности. И это значило, что работы в НКВД прибавилось. Теперь каждому ответственному сотруднику было вменено в обязанность время от времени посещать те или иные районы строительства укреплений с проверкой.

     Гитлер был укушен в ногу бульдогом,
     Во дворце ужасный был переполох.
     Гитлер эту ногу почесал немного,
     А бульдог сбесился и тотчас издох!

   Тарасов потихоньку напевал, изредка косясь в зеркальце: слышит ли начальство? Улыбается ли?
   Начальство, конечно, слышало, но не улыбалось: думало свою думу и имело угрюмый вид.
   «Может, ему анекдот рассказать новый?» – подумал Тарасов, однако дорога была ужасная, машина начинала порою идти таким юзом, что водителю стало не до анекдотов.
   В Кузнечную пристань Руслан Борисович стремился вот уже месяц – с тех пор, как туда отвезли мобилизованных на строительство укрепсооружений. Однако показать свой интерес остерегался и предлога приехать сюда найти не мог. Но вот поступил сигнал о том, что поблизости произошло чрезвычайное происшествие: над Запалихой кружил немецкий самолет (стоит отметить, что им часто удавалось прорваться в область) и, возможно, сбросил парашютиста или какой-то груз – пока не выяснено. Немецкие разведывательные самолеты появлялись в небе часто: следили за передвижением транспорта, кружили над промышленными объектами, разбрасывали листовки. Неминуемо должны были сбросить и диверсантов, но пока ни о чем подобном известий не поступало. Честно говоря, Руслан Борисович был преисполнен такого же скепсиса, как и Тарасов, и считал, что бабам из Запалихи парашютист померещился, однако сам настоял на необходимости проверки. Ведь рядом – Кузнечная пристань, куда он рвался уже почти месяц!
   – Эха! – воскликнул вдруг Тарасов и затормозил. – Вы только поглядите, товарищ майор! Картииина!
   Картина с крутого склона, на котором замерла эмка, открывалась и впрямь внушительная: повсюду, насколько хватало глаз, пролегли траншеи, в которых работали землекопы. Никакой техники – ни тракторов, ни бульдозеров, ни экскаваторов, – только люди. Очень много женщин – в ватниках, юбках, по большей части в сапогах, кое-кто – в ботинках, даже в валенках с калошами. Головы обмотаны платками, лица угрюмые, на руках брезентовые рукавицы или обыкновенные варежки. В руках – ломы, лопаты, кирки. Все в грязи: снег, выпавший очень рано, еще девятнадцатого числа, смешался с землей. Руслан Борисович подумал, что вторая танковая группа Гудериана находится сейчас всего в ста восьмидесяти километрах от юго-западной границы области. Отсюда, от Кузнечной пристани, до той границы – около сотни километров. Угроза прорыва вполне реальна. Надолго ли задержат танковую армию эти валы, брустверы, окопы? Он знал, что из-за спешки и наступивших холодов (земля неудержимо промерзала, копать становилось с каждым днем все труднее) рвы обычным способом, по всему объему, уже перестали отрывать, теперь их делают более узкими и глубокими: шириной до двух и глубиной до трех метров. Теоретически в сочетании с земляным валом между рвами возводимые сооружения должны послужить препятствием для танков. Но насколько серьезным? Смогут ли они задержать колонны Гудериана дольше, чем на час-другой? И что станется с работающими здесь людьми в случае прорыва? Кто-то позаботится о том, чтобы заранее вывезти их, или они будут брошены на произвол судьбы?
   В Стране Советов, которую Руслан Борисович привык ненавидеть, он прожил все свое детство, поэтому истинная суть ему была знакома, если учесть его дар – быстро отделять зерна от плевел… Это у него было врожденное. Да кому они нужны, все эти женщины, девушки, пожилые мужчины, юноши, мобилизованные в учебных заведениях, на заводах, в больницах, пригнанные сюда с колхозных полей, где закончилась в рекордные сроки уборка урожая? Кто защитит их?
   «Да никто», – был убежден Руслан Борисович, который по своей сути хотел бы стремиться к пацифизму, но судьба-злодейка начертала ему родиться именно в это время, именно этим человеком. Хорошо, если при угрозе прорыва сюда успеют перебросить воинские части, которые вступят в бой с фашистами и задержат танки. Тогда у строителей появится хоть какой-то шанс спастись. Но пока переброска произойдет… Нет, войска опоздают как пить дать. Да и нет сейчас в области частей, способных сдержать натиск танковой армии фашистов. Вот уж что Руслан Борисович знал совершенно точно. В случае чего эти люди были обречены.
   Тоска вдруг подступила к горлу – как уже не раз случалось с начала войны. Так было, когда он слушал неуклюже составленные сводки Совинформбюро. Иной раз, казалось, они носили просто издевательский характер. Сообщалось, что отдали, положим, Орел, или Мариуполь, или Сталино – сердце Донбасса, Киев, Кривой Рог, Николаев, Днепропетровск, Одессу. Невыносимо тяжелые потери, но о них больше не говорилось ни слова, зато подробно описывались действия какого-нибудь партизанского отряда, который уничтожил… двух немцев. Конечно, это была все та же самая жизнь впотьмах, которую еще в семнадцатом году устроили для народа большевики, и привыкнуть к этому следовало давно.
   Руслан Борисович и привык, но сейчас… сейчас не мог найти себе места от обиды за народ, который вот уже четверть века влачил на себе позорное ярмо – и не хотел освободиться от него.
   Тоска брала его, когда он слышал на набережной Жданова плач женщин, провожавших сыновей и мужей на фронт. Мужчины шли и пели. «Чего они поют?! – зло думал Руслан Борисович. – Неужели станут умирать за эту Россию?»
   Тоска брала, когда он смотрел вслед вереницам автомобилей, шедших через Энск из Москвы. Столица спешно эвакуировалась, причем первым, похоже, уезжал руководящий состав: шли все больше ЗИСы да эмки. Какой-то мальчик на улице сказал: «Папа, Москва приехала в Энск. А где же теперь будет Энск? Его совсем не будет?»
   Никто даже не улыбнулся – люди стояли с угрюмыми, отчаявшимися лицами. Руслан Борисович мельком поймал свое отражение в витрине магазина – у него было такое же выражение неизбывной тоски в глазах, как у всех остальных.
   И не передать словами, какая тоска взяла Руслана Борисовича, когда он случайно услышал в распределителе разговор двух военных командиров о том, что в городе открылись после войны новые нелегальные бардаки с девочками шестнадцати-семнадцати лет. Плата за ночь с закуской – сто рублей. Те командиры собирались ночью идти в один из таких домов.
   Руслан Борисович немедленно потребовал предъявить документы и по телефону вызвал милицию. Ну что ж, одним притоном в городе станет меньше, но что изменится?!
   Потом он ругал себя за то, что ввязался в это дело. По идее, чем хуже, тем лучше! И не наплевать ли ему на каких-то чужих, незнакомых девочек-проституток?
   Он не почувствовал никакого облегчения, арестовав двух потаскунов с командирскими петлицами. Но, хоть убейся, знал, что не мог поступить иначе. Не мог справиться с собой.
   И точно так же он не мог справиться с собой и со своей тоской сейчас, глядя на огромную массу людей, в случае чего обреченных на смерть.
   Впрочем, Руслан Борисович тут же уверил себя, что из всей толпы возможных жертв его интересует только один человек, которого он собирается найти здесь и увезти с собой.
   Он не сомневался, что придется трудно. Нет, не потому, что этого человека могут не отпустить: в конце концов, Руслан Борисович обладает достаточными полномочиями, чтобы под предлогом государственной (а как же, не больше и не меньше!) необходимости забрать с собой всего одного человека. Другое дело, что тот сам может отказаться ехать. И нет такой силы, которая заставила бы его переменить решение. Но все же Руслан Борисович надеялся, что уговорит его уехать отсюда.
   Только надо отделаться от Тарасова. Хотя бы ненадолго.
   – Слушай, брат Тарасов, – задушевно сказал майор, выбираясь из автомобиля. – Давай-ка, смотайся в село, поищи какое-никакое строительное начальство и волоки его сюда. А я посмотрю, как тут дела обстоят, побеседую с народом. Давай-давай. А то знаю я эту руководящую братию, начнут глаза цифрами замазывать. Я только себе доверяю.
   И, не дожидаясь ответа, пошел, вернее – поехал, с косогора по крутому скату.
   Он рассчитал правильно: Тарасов следом не побежит, не бросит машину без присмотра. Поедет в село, никуда не денется! Час на рекогносцировку есть, не меньше часа.
   Было скользко чертовски, или просто место для спуска Руслан Борисович выбрал неудачно. Он дважды упал и спустился в долину отнюдь не таким щеголеватым майором, каким вышел из эмки, – шинель на спине была извожена до безобразия. Впрочем, все, копающие вокруг, были куда грязнее. На сапогах налипло по полпуда земли, и Руслан Борисович видел, что многие из земляков то и дело, прежде чем поставить ногу на лопату, ее же лезвием счищают грязь с подошв, рискуя разрезать обувь.
   – Ах ты, черт! – жалобно воскликнула неподалеку какая-то замурзанная маленькая женщина. – Опять галошу пропорола!
   Ну вот, пожалуйста, как он и думал.
   – Скажите, товарищ, – подошел к ней майор. – Где тут автозаводская бригада трудится? На каком участке?
   – А во-он там, где мужики ломами орудуют, – махнула женщина рукой, и брезентовая варежка, слишком для нее большая, свалилась в грязь. – За увалом, налево, видите?
   Руслан Борисович кивнул: вижу, мол, – и поднял ее варежку.
   – Спасибо, – сказала женщина, глядя на него из-под низко надвинутого платка. – А вы к нам надолго, товарищ майор?
   – А почему вы спрашиваете?
   – Да так… – протянула она, поигрывая лукавыми зелеными глазами. – Может, остались бы? Лекцию вечерком прочли бы на тему бдительности… или о международном положении, к примеру. Нет, правда, как там дела, на Западном направлении? А точно, что собрались столицу в наш город переносить и под откосом отрыли бункер для товарища Сталина и всего правительства? Просветили бы народ, товарищ майор! Мы тут уже почти месяц, а ничего не знаем, что на свете творится. У нас ни сводок, ни политинформаций, работаем как лошади, в сараи да землянки свои возвращаемся, поедим худо-бедно – и валимся на лапник, да и спим как убитые. Скоро вовсе тут одичаем.
   – Давай-давай, молоти языком, Нинка, – проворчала другая женщина, плотная, крепко сбитая, с узкоглазым лицом, напомнившим майору лицо Тарасова. Видимо, в ней тоже была чувашская кровь. – Он тебе проведет такую политинформацию, что на всю жизнь запомнишь. Мало, что твой муж где-то в тундре корешки ковыряет, так еще и ты к нему присоседишься. Нашла себе лектора, итить его мать!
   Руслан Борисович глянул на женщину повнимательнее.
   Ого, что-то новенькое… До войны невозможно было вообразить, чтобы с майором НКВД кто-то осмелился заговорить в таком тоне, да еще и с матерком. Лебезили, заискивали, в лучшем случае – молчали. Ну ладно, с Нинкой все понятно, обыкновенная потаскушка, таких любой мужчина с полувзгляда насквозь видит. Ей все равно, кто перед ней, в каком чине и звании, лишь бы штаны носил. А вот другая… Во взгляде ее узких глаз – откровенное презрение. Может быть, и правда начал пробуждаться тот самый народный дух, о котором говорил дядя Гриша?..
   Жаль, что нельзя поговорить с ней. И времени нет. Да и разве разговорится она? Вернее всего, замкнется, замолчит. Руслан Борисович отлично знал, что люди с ним и ему подобными становятся словоохотливы только после серии допросов с применением силы.
   Ну что ж, служба есть служба!
   Нинка, видимо, послушалась подруги: помалкивала и копала землю с таким усердием, что только лопата мелькала, даже забыла галоши очищать. Суровая чувашка тоже гнулась над лопатой, не поднимая глаз. Руслан Борисович постоял-постоял рядом еще минуту да и пошел, не говоря ни слова, к той цепи укреплений, которые возводили мобилизованные с автозавода.
   Они орудовали не лопатами и даже не ломами, а кувалдами – вбивали в почву клинья, с помощью которых выворачивали изрядные пласты крепко перевитой корнями земли.
   «Здорово приспособились, – одобрительно подумал Руслан Борисович. – Вот это рвы так рвы будут, я понимаю. Почему другие так же не действуют, интересно? Получается, здесь нет главного инженера? То есть, как обычно, с печки упали – и роют кто во что горазд?»
   Он оглядел группу землекопов. Того, кого он искал, среди них не было.
   – Товарищи! – окликнул майор, подойдя поближе. – Вы с автозавода?
   Они смотрели угрюмо, исподлобья, в точности как та женщина, подруга Нинки. Молчали. Никто не прервал работы.
   – С автозавода, спрашиваю? – чуть повысил голос майор.
   – Ну… – не переставая орудовать ломом, откликнулся один из рабочих. С виду простоватый, широколицый русак, но глаза у него оказались такие же, как у прочих: узкие, словно лезвия, и взгляд такой же режущий, ненавидящий. Рот стиснут в нитку.
   – Я ищу Москвина, Григория Москвина. Знаете такого? – сказал Руслан Борисович.
   Согнутые спины распрямились, словно по команде. Обменявшись быстрыми взглядами, как будто мгновенно сообщив что-то друг другу, рабочие снова уставились в землю.
   – Так знаете или нет?
   – Ну, знаем… – отозвался тот же.
   – Где он?
   На некоторое время воцарилось молчание.
   «Что за черт? – подумал Руслан Борисович. – Что тут у них случилось?»
   И сердце сжалось, потому что ощутило близкую беду.
   – Где он, я спрашиваю?!
   – Да в селе. Как кинул его уполномоченный подыхать в сарае, так и лежит там, небось, – наконец проговорил тот же рабочий.
   – Что-о?! – выдохнул Руслан Борисович.
   – А то ты не знаешь, майор? – зло хмыкнул рабочий. – Не знаешь? Небось, наши псы уже позвонили в город, в управление. То-то ты прилетел как на крыльях. А ваньку зачем ломаешь? Мало вам человека загубить, надо еще и комедию сыграть!..
   – Тихо, Тимоша, тихо, – пробормотал сквозь зубы другой рабочий, низкорослый, и даже потянул первого за ватник, но тому, чувствуется, уже вожжа попала под хвост.
   – А что «тихо»? – вырвался он. – Что «тихо»?! Пристрелили человека ни за что ни про что, только потому, что он за женщину вступился, а теперь молчи? Ладно, вчера мы все промолчали, сжевали совесть вместе с языками. Но сегодня – не буду! Пусть лучше он пистолет достанет да застрелит, пока нас всех здесь танками не подавили! Думаете, мы ничего не знаем и не понимаем?
   У Руслана Борисовича кровь застучала в висках. В горле стало сухо. Что произошло? Дядя Гриша поссорился с местным особистом, с комиссаром (пусть не было в достатке лопат и ломов, но комиссар при каждом отряде землекопов имелся непременно: для этого был откомандирован младший командный состав НКВД)? Вступился за какую-то женщину? И что? Комиссар выстрелил в него? Да почему? По какому праву?!
   Майор распахнул шинель, рванул крючки гимнастерки на горле – нечем стало дышать. Ужас, охвативший его при мысли, что с Охтиным могло что-то случиться, был сродни тому смертному холоду, который охватил его тело и душу, когда он узнал о гибели сестры. Вслед за ней – не пережила! – умерла и няня. Дядя Гриша – последний, единственный родной человек, оставшийся у Руслана Борисовича, последний, единственный, который знал его настоящее имя, знал его настоящего, а не сделанного, таким, которым он и являлся сейчас. Как жить дальше, если нет никого в мире, кто знал бы твое настоящее имя?!
   Он отвернулся от землекопов и широким шагом пошел, почти побежал по склону, который полого поднимался к деревне, стоявшей на полугоре. Оттуда навстречу ему катила знакомая эмка.
   Тарасов затормозил рядом, выскочил:
   – Товарищ майор, вот, нашел комиссара. А начальник объекта поехал в район за лопатами, лопат у них тут… – и осекся, увидев лицо своего начальника.
   Перехватив ошарашенный взгляд Тарасова, майор мигом стиснул в кулак и душу, и сердце, и всю свою боль. Сам ощутил, как скользнула на место привычная маска – теперь он стал олицетворением ледяного спокойствия и невозмутимости.
   Дверца распахнулась. Из эмки выбрался худенький (шинель болталась на нем, как будто была надета на перевернутую швабру) веснушчатый юнец с тремя квадратами на петлицах – младший лейтенант госбезопасности.
   – Товарищ майор! – задорно выкрикнул он, изрядно гнусавя – то ли от волнения, то ли от насморка. Нос у него был красный и глаза воспалены. – Докладывает младший лейтенант Дудак.
   – Я и сам вижу, что вы младший лейтенант, – перебил Руслан Борисович. – И все остальное про вас мне тоже ясно.
   Тарасов тихо хрюкнул, но тотчас спохватился и дипломатично полез обратно в эмку.
   – Что вы тут устроили с этим Москвиным? – тихо проговорил майор. – Ну?! Говорите!
   Младший лейтенант Дудак открыл и закрыл рот. Глаза у него стали изумленные: ну да, не ожидал, что приезжий майор окажется уже в курсе дела.
   – Докладывайте быстро! – приказал Руслан Борисович. – Нет, погодите!
   Что бы там ни произошло, нельзя, чтобы слышал Тарасов.
   Он схватил Дудака за рукав и потащил в сторону от машины. Остановился, повернул его к себе:
   – Слушаю! Скорей говорите! Москвин жив?
   Снова сердце сжалось до какой-то почти нереальной боли. Что он здесь делает? Нужно скорей мчаться в село, искать дядю Гришу, а он тратит время…
   И в то же время словно бы чья-то прохладная ладонь успокаивающе коснулась лба, и Руслан Борисович понял: дядя Гриша его дождется. Сначала надо – он в самом деле должен! – узнать, что здесь случилось.
   – Да никакая пуля эту сво… – начал было Дудак, но глянул в уже налитые кровью, лютые глаза майора – и подавился ругательством. – Так точно, жив.
   – Коротко изложите, как обстояло дело.
   – Тут одной рабочей плохо стало, когда она несла носилки с землей. Упала, думали, что сознание потеряла, а оказалось – просто голова закружилась. – Дудак презрительно дернул углом рта. – Москвин потребовал, чтобы женщин отпускали с окопов раньше, потому что, дескать, тяжело им землю ворочать по десять-двенадцать часов. Девчонки, говорит, потом рожать не смогут. Я ему сказал, что от работы еще никто не умирал. Труд облагораживает человека! И вообще, наши советские женщины ради того, чтобы отстоять завоевания Октября и дело Ленина и Сталина, всем готовы пожертвовать, даже собственной жизнью и жизнями своих детей! Тогда он… – Дудак яростно дернул углом рта, – тогда Москвин сказал, что я… – младший лейтенант стиснул кулаки, – что я…
   – Ну, продолжайте, чего заикаться начали?
   – Что я безжалостный урод, которого надо как можно скорее поставить к стенке, и чем больше таких тварей, как я, выявят и расстреляют, – тем скорей победит Россия, потому что она будет сражаться ради будущего, а не ради защиты кровавого прошлого. Это он о завоеваниях Октября! О деле Ленина – Сталина! – Дудак от возмущения пустил петуха. – Ну я, конечно, не выдержал и… по закону военного времени…
   – Сдайте оружие! – приказал майор. – Ну, быстро! Ослушаетесь – я могу вас сейчас же… по закону военного времени!
   Он смотрел в землю, не позволяя себе даже взглянуть на Дудака. Боялся, что не выдержит.
   Дудак издал какой-то странный звук, не то стон, не то всхлипывание. Потом пробормотал:
   – Товарищ майор! Я во вредителя, во врага народа, а вы…
   – Этот человек – мой секретный сотрудник, – тихо сказал майор. – Он должен был любой ценой втираться в доверие к людям. Выявлять нестойких, пораженцев, готовых к саботажу, а может быть, и к откровенно враждебным действиям. Вы своей глупой, нет, не просто глупой – преступной! – несдержанностью поставили под удар целую операцию. Понятно вам, почему я могу вас прямо здесь и сейчас?..
   Он по-прежнему не смотрел на младшего лейтенанта, но почувствовал, что тот пошатнулся. Вынул табельный «ТТ», протянул майору. Пистолет плясал в его дрожащей руке. Дудак уже не удивился бы, если бы разгневанный майор выпалил в него из его же собственного «ТТ»! Руслан Борисович, конечно, испытывал жгучее желание сделать это, но не сделал – сунул оружие в карман шинели.
   – Он жив? Быстро говорите – жив?
   Дудак туго сглотнул, но ничего не смог ответить – пожал плечами.
   – Где он?
   И снова Дудак молчал, казалось, что бесконечно долго, прежде чем нашел в себе силы прошептать:
   – В сарае…
   – Садитесь в машину, – приказал Руслан Борисович, снова подавляя искушение выхватить пистолет из кармана и начать палить, пока хватит пуль. – Показывайте дорогу.
   Садясь сам, он мельком взглянул на Тарасова. У того от любопытства даже уши заострились. «Можно представить, что он будет докладывать начальству! Если Григорий Алексеевич еще жив, его надо вывезти отсюда – как можно скорее. Потом нужно будет заняться созданием легенды о секретном сотруднике. Без вопросов в управлении не обойтись, чувствую…»
   Сквозь щелястую крышу сквозил холодный свет. Видно было, что на земле, в грязи, в кучку собрано сено, на него набросаны еловые ветки. На жалкой подстилке лежал человек. Над ним стояла на коленях простоволосая женщина в замызганной телогрейке, пытаясь прикрыть собой, и с ужасом косилась на вошедших.
   – Он умирает! – крикнула она, поднимая заплаканное, уставшее лицо с опухшими от слез глазами. – Не надо, не трогайте его!
   Руслан Борисович покачнулся, увидев седую, сплошь седую голову Охтина, лежащую на какой-то серой тряпке.
   – Всем выйти, – прохрипел он, покосившись на Тарасова. – Проследите, сержант.
   Дудак, предусмотрительно решивший не соваться дальше порога, покорно отпрянул на улицу.
   – Пройдите, гражданка, – сказал Тарасов, потянув женщину за плечо. – Пройдите, сказано.
   – Я его не брошу! – оттолкнула она шофера. – Он меня спасал, я его не брошу.
   «Значит, дядя Гриша за нее вступился», – подумал Руслан Борисович, ощутив такое же жгучее желание убить эту женщину, как и Дудака.
   – Иди… – донеслось снизу чуть слышное, и все замерли: умирающий заговорил. – Иди, милая, не бойся. Мне надо с ним…
   Женщина покорно поднялась, всхлипнула, зябко втянула голову в ворот грубого самовязаного свитера, торчащего из телогрейки.
   – Платок свой забери, – прохрипел Охтин, пытаясь приподнять голову. – А то умру, побоишься взять.
   – Нет, нет, не надо! – Женщина опрометью кинулась мимо Руслана Борисовича. Проходя, она мельком взглянула в его лицо. Майор замер, потому что это была не женщина, а девушка, а если точнее – девочка. Но такое замызганное лицо… Сердце его сжалось от боли. Еще совсем дите. А выглядит как сорокалетняя женщина, получившая похоронки и по мужу, и по всем своим сыновьям. Руслан Борисович, взглянув на ее растрепанные, свалявшиеся, давно не мытые волосы, вдруг понял, что серая тряпка под головой Охтина – никакая не тряпка, а шерстяной платок этой девочки. Он подошел ближе.
   Седые волосы, белое, без кровинки лицо, потонувшие в черных тенях глаза. Серые губы. Какая-то бесформенная тряпка, покрытая ржавыми пятнами, торчала из-под полы ватника.
   Кровь!
   – Дядя Гриша… – пробормотал Руслан Борисович и по тому, что лицо Охтина вдруг приблизилось, понял, что опустился рядом с раненым на колени. – Ты что? Ты что это затеял?
   – Прости, – сорвался легкий вздох с губ Охтина. – Ты меня прости… я тебя оставляю…
   – Дядя Гриша…
   – Сволочи, какие же сволочи! – чуть слышно бормотал Охтин. – Это же их народ, здесь же не заключенные! Они хотят, чтобы измученные женщины для них окопы рыли… они… Кого же защищают те, кто сейчас на фронте стоит против гитлеровцев?
   «Таких, как я и тот, кто в тебя стрелял», – подумал Руслан Борисович и поднял с грязного пола, засыпанного сенной трухой, безжизненную, холодную руку Охтина.
   – Дядя Гриша!
   – Да что ты заладил? – шепнул Григорий Алексеевич, и на губах его запузырилась кровавая пена. – Других слов не знаешь, что ли? Помню я, как меня зовут. Все помню. Увези ее. Прошу, увези.
   – Кого?
   – Ты ее видел. Это она. Мы у нее в долгу.
   – Кто? Почему?
   – Увези ее отсюда, – повторил Охтин и подавился кровавым сгустком, внезапно вылетевшим из его рта.
   Руслан Борисович ничего не успел сказать, ничего не успел спросить. Какое-то мгновение – нет, меньше… и он остался один.
   Один.
   Он стоял на коленях, склонившись над безжизненным телом, и думал, что первый раз за всю жизнь присутствовал при смертной минуте кого-то из своей семьи. Отца убили без него, мама покончила с собой без него, сестра была убита без него, няня умерла без него. Руслан Борисович думал раньше, что судьба жестока, так как не дает ему проводить в последний путь своих, но теперь понял: она была удивительно к нему милосердна.

Глава 4
Главные события

   Похоронив дядю и будучи безутешен, он вернулся в казарму и, не поднимая головы, хриплым, тяжелым голосом приказал привести эту девицу. Разыскивать долго не пришлось, она и сама была неподалеку.
   – Товарищ майор, – бойким, слегка дерзким голосом начала девушка, – я решительно отказываюсь уезжать. Я сама приняла решение сюда приехать, здесь и останусь.
   – Мне все равно, что ты там решила, – не поднимая головы, устало оперся на край стола майор, – я слышал, ты то ли медицинской сестрой работала в Ленинграде, то ли санитаркой… Вот, работу знаешь, найдется для тебя работа, но не в этом месте. В этом месте для тебя ее уже нет. Я понятно объясняю?
   Ужаснувшаяся от железного тона девушка впала в оцепенение. Ее сердечко колотилось как безумное.
   – Звать как? – небрежно и без особого интереса произнес майор, повернувшись к ней боком и изучая какие-то бумаги.
   – Машей зовут.
   – Меня можешь называть Русланом Борисовичем. А теперь вылетела из этой комнаты и в мгновение ока собрала все свои вещички.
   Дрожащими от страха ногами, не помня как, девушка вышла из этого страшного кабинета. Но как только свернула за угол, где ее, как она надеялась, никто не увидит, что есть силы зарыдала. Какой же страшный это человек… страшный, страшный, как немец. В его присутствии она ощущала невыносимое давление. Будто бы целое небо падало на ее плечи. Он не смотрел на нее, но все равно видел насквозь.
   Майор привез девушку в город и отпустил на все четыре стороны.
   Мария решила не возвращаться в госпиталь. Но где найти работу? Случайно услышала, что нужны опытные санитары в медпункт завода имени Ленина. Понятно, почему там всегда нужны люди: завод далеко, на Арзамасской дороге, – не всякий захочет ездить туда из города на трамвае почти час, а иногда и дольше. Тем паче с началом войны в городе часто выключали электроэнергию, трамваи ходили нерегулярно, а потому десятикилометровое расстояние до завода и обратно приходилось часто одолевать пешком и с опаской: только бы не было воздушной тревоги, ведь от бомбежки здесь укрыться негде – кругом пустыри.
   – Ну, не знаю, не знаю… – кадровичка покачала головой. – Санитаркой? Не знаю! Во всяком случае, решать будет товарищ Конюхов. А его вызвали в райисполком вместе с нашим директором и главным инженером; неизвестно, когда вернется. Сейчас уже четыре, вряд ли дождетесь. Вообще его лучше с утра ловить, сразу после планерки.
   Что ж, с утра – так с утра. Опять туда-сюда мотаться на трамвае, но что ж поделать… Мария поблагодарила кадровичку, которая снова смерила взглядом ее платье (теперь ее откровенное неодобрение вызвал изящный и нарядный, связанный из катушечных ниток воротничок: тетя Люба – великая рукодельница, с которой она познакомилась в лагере!), и вышла из заводоуправления, кутаясь в пальто и натягивая на волосы тонкую белую шаль. Шаль была тоже тети-Любина. Она нарочно дала ее Марии – пофорсить. А сама сейчас сидела дома и вязала ей шапочку и шарф из каких-то разномастных клубочков, которые наскребла по сусекам и дальним ящичкам со старьем. Старый платок Марии так и остался лежать в Кузнечной пристани под головой того странного человека, который ее защитил… Царство ему небесное! Интересно бы знать, где его похоронили. В город привезли или на деревенском погосте теперь его могилка?
   Мария дошла до заводской проходной и увидела за оградой сотни две людей, ждавших, когда вахтер откроет проходную и начнет выпускать их на улицу. Окончилась смена, все устали и спешили домой.
   «Хорошо, что в заводоуправление вход снаружи, а то я бы там надолго застряла», – подумала Мария, ускоряя шаг, чтобы поскорее добраться до трамвайной остановки, пока туда не подвалила толпа. Вагон уже приближался к остановке, и она почти побежала.
   Раздался рев моторов сверху. На бегу Мария вскинула голову и увидела низко летящий огромный серый самолет. На фюзеляже не было никаких опознавательных знаков.
   «Наверное, наш, – подумала она. – Ну да, раз фашистских крестов нет, значит, наш». И замерла с запрокинутой головой, не отрывая глаз от неба, откуда, чудилось, прямо на нее валилась огромная черная бомба.
   Да нет, ей померещилось… Она опустила голову, чтобы не видеть этот ужас.
   – В укрытие! – закричали за решеткой. – В убежище! Тревога!
   Взвыл сигнал, но его заглушил взрыв: на территорию завода упала бомба. Грохот раздался такой, что мгновенно оглохшая Мария упала наземь.
   Кто-то перескочил через нее, пробежал дальше, спотыкаясь и оскальзываясь на обмерзлой земле. Кто-то взвизгнул:
   – Вставай! Беги, убьют!
   Мария кое-как поднялась, оглянулась.
   Там, откуда она только что вышла, на месте здания заводоуправления, клубилось черное облако, из которого торчали бесформенные сплетения балок и арматуры. Страшный крик несся оттуда, но он был заглушен воем и разрывом новой бомбы. И еще, и еще…
   Взрывная волна повалила Марию, но она кое-как смогла подняться и сквозь дым, пыль, чад разглядела, что несколько десятков человек все же прорвались через проходную. Они побежали мимо, куда-то помчались – прочь от завода, прямо по перекопанному после уборки картофеля полю, по высоким, замерзшим, запорошенным снегом кочкам.
   Снова взрыв! Мария сорвалась с места, ринулась за этими людьми. Рев мотора не утихал.
   – Юнкере! – закричал кто-то. – Скорей, ой, скорей бежим!
   Казалось, самолет гонится за людьми. Мария не решалась посмотреть вверх, глядела только под ноги, чтобы не споткнуться на обмерзлых кочках и не упасть. Вдруг в земле впереди образовался ряд аккуратных дырочек. Полетели в разные стороны клочья желтой травы, брызнула земля. В них стрелял пулемет отбомбившегося юнкерса!
   – Ложись! – истошно закричал мужской голос. – Ложись, дура, убьют!
   Мария оглянулась и увидела, что все люди, которые бежали по полю, упали прямо на кочки и лежат. Она только что собралась последовать их примеру, как люди вскочили и снова бросились вперед. Опять застрочил пулемет и раздался крик:
   – Ложись!
   Мария немедленно рухнула наземь, грудью на кочку. Показалось, что-то оборвалось внутри, но она не чувствовала боли, только страх. Кто-то громко застонал неподалеку. Мария посмотрела – женщина, беременная! Двое мужчин подскочили к ней, подхватили под руки, поволокли вперед, но потом, когда сверху снова застрочил пулемет юнкерса, они все втроем упали. И снова вскочили, пустились в бег, и снова упали…
   «А ребенок? – с ужасом подумала Мария. – Ему же больно на кочки! Ему же больно!»
   И тут же забыла обо всем, когда новая пулеметная очередь прочертила дорожку почти под ногами. Рухнула, вскочила, побежала…
   Юнкерсы гнали людей по полю. Все бежали, падали, вставали и снова бежали. Кто-то падал и уже не поднимался…
   – Сюда! Сюда! – раздались крики, и Мария повернулась на голоса, тряся головой, пытаясь избавиться от звона в ушах и разогнать кровавую мглу в глазах.
   Боже мой, дома! Деревенские дома вокруг! Как они тут оказались? Да, кажется, километрах в пяти от завода находится деревня Дубенки. Неужели туда прибежали? А чуть ли не рядом с каждым домом торчат направленные в небо стволы зениток…
   – Заходите в дома! Прячьтесь! – раздавались голоса со всех сторон.
   Мария влетела в какой-то палисадник, прогрохотала по крыльцу, ворвалась в темные сени. Немедленно за ее спиной захлопнулась дверь, тяжело лязгнул, входя в пазы, засов, и Мария вдруг затряслась от истерического хохота, осела на пол, привалилась к стене. Было невыносимо смешно, что хозяева так накрепко заперли дверь, словно боятся, что бомбардировщик в нее влетит. А он же в небе! Он же огромный! Он же сразу раздавит и этот дом, и соседний, и еще несколько, если вздумает влететь в дверь!
   И тут Мария подавилась страхом. Такого грохота она еще не слышала. Залп! Еще один! А за ним – еще и еще! Она зажала уши, скорчилась, почти теряя сознание от страха…
   Да кончится ли это когда-нибудь?! Кончится ли когда-нибудь война?! Неужели еще несколько лет придется сидеть вот так, спрятав голову в коленях, и ждать, пока закончится налет?!
   – Девонька, эй, отомри… – мягкий женский голос показался неожиданно громким.
   Мария с трудом разогнулась, подняла голову. Бабуля с морщинистым, «печеным» личиком смотрела на нее слезящимися глазами.
   – Улетели, ироды. Слышишь, какая тишина? Все кончилось. Хочешь, я тебе молочка налью и хлебца дам? Поешь, легче станет.
   У Марии спазмом скрутило желудок при одном только упоминании о еде. Слабо покачала головой:
   – Нет, спасибо. Я не смогу сейчас есть. Все кончилось, вы говорите? Можно уходить?
   – Ну, иди, коли силы есть, – кивнула бабка. – Охти мне, охтеньки, да ты на ноги свои посмотри!
   Мария приподняла подол. Да, вот уж, правда – охти, да еще и охтеньки… Чулки разодраны в клочья, колени в крови и грязи. Разбила, когда падала. И даже боли не чувствовала, только теперь защипало. И ребра как заныли! Не сломала ли?
   – А ну, садись! – засуетилась бабуля. – Снимай эту рванину, сейчас замоем раны твои, завяжем.
   – Ничего, – махнула рукой Мария, стискивая зубы: так вдруг засаднило разбитые колени, что аж кричать хотелось. – Я дома все сделаю, промою, я ведь медработник.
   – А коли ты медработник, то знаешь, что нельзя так идти. Мало ли какая зараза могла попасть! Садись, живенько садись, у меня, конечно, лекарств никаких нет, но я твои коленки ромашковым отваром с тысячелистником промою, он у меня всегда наготове, для желудка, а заодно и тебе сгодится. А потом завяжу чистенькими тряпочками. Домой придешь – по-своему сделаешь, если захочешь, а лучше до завтра не трогай. Я ведь и пошепчу; оно, глядишь, поможет не хуже какой-нибудь мази…
   И не успела Мария глазом моргнуть, как уже сидела босая на одном табурете, уложив ноги на другой, а хозяйка обмывала ее израненные колени. Никакого шепота Мария не слышала, но, может быть, что-то значило это беззвучное шевеление сухих старушечьих губ? Может быть, шелест, который издавали они, обладал целительным действием? Странным образом даже ребра ломить перестало. Наконец исстрадавшиеся колени были обмыты, обмотаны белыми узкими полосами ткани, а на ноги бабулька натянула ей застиранные, штопаные-перештопаные чулки.
   – Ты прости, кабы были чулочки поновей, я бы тебе отдала, не жалея, но у меня новые на обряженье приготовлены, оттуда не возьму, примета злая, – пояснила она. – Ничего, эти – чистенькие, носи на здоровье.
   – Ой, спасибо большое, – бормотала Мария, разглядывая свои колени, ставшие толстыми и неуклюжими. Идти враскоряку придется. Ужас.
   Хотя, если вспомнить, что было на том поле, то не ужас, а просто ничто. Суета сует.
   – Спасибо большое, я вам чулки привезу, обязательно привезу. Завтра же! А может быть… – Она сунула руку в карман и покраснела от неловкости. – У меня денег не очень много с собой, но хоть что-то… возьмете? Возьмите, пожалуйста!
   – И говорить такое не стыдно? – покачала головой хозяйка. – Сама не знаешь, что молотишь.
   – Простите, – кивнула Мария. – И правда, не знаю. Простите меня, не сердитесь, ради бога!
   – Ну ладно, коли бога вспомнила, так и быть, прощу, – смягчилась бабуля. – Чулки себе оставь. Положи в комод, и пусть лежат. Небось, места не пролежат!
   Но в работе девушке все-таки отказали. Израненная, она вернулась к месту, где работал Руслан Борисович.

Глава 5
Воспоминания

   По возвращении в штаб майора уже ждал приказ от вышестоящих лиц. Благодаря своему водителю, в чем он, разумеется, не сомневался, высшие органы управления задались вопросом: «Чем же это майор занимается во время войны, не много ли у него свободного времени?»
   Вследствие стечения обстоятельств начальство решило, что майор много времени проводит без дела. Этот вывод сильно огорчил верхние власти, если не сказать больше. Хотели разжаловать, да и пусть гуляет. Гулял бы он, разумеется, недолго. Но потом, видимо, поступил звонок в управление и поучительное наказание смягчилось. Руслана Борисовича перевели в военную дивизию под осажденным Ленинградом, в самую гущу событий, как говорят. Чтобы делом занимался и служил Советскому Союзу, а не женщин всяких вербовал.
   На следующее же утро после вынесенного приговора майору принесли извещение о переводе. Дорога была долгая. Вначале Руслану Борисовичу все это показалось пыткой, а в связи с недавней потерей майор ощущал полнейшую опустошенность и не знал, как заглушить горе. Теперь никто не знал его настоящее имя, никто не знал его. От нахлынувшей и безжалостно топившей его тоски Руслан Борисович замкнулся в себе и был крайне неразговорчив.
   Тянулся третий день поездки, колеса поезда ритмично и успокаивающе стучали по рельсам. Руслан Борисович всегда замечал, что поездки на поездах со временем начинают нравиться. «Их вполне можно считать особенным видом отдыха или подвидом», – рассуждал про себя майор. Правда, только с хорошей компанией и в хорошем расположении духа.
   Но и сейчас майор не мог избавиться от медитативного, успокаивающего его, словно убаюкивающего, постукивания колес. Подниматься ему не хотелось. Только изредка он заставлял себя выйти из купе по своим естественным нуждам. Ему даже нравилось это монотонное существование, хоть вначале он и не подозревал в себе такого расположения к полнейшему безделью. Залезая на верхнюю полку, он часами переворачивался с бока на бок, периодически что-нибудь почитывая, решая незамысловатые кроссворды, наскучивающие ему практически в ту же минуту, как он впервые пробегал по странице глазами. Но чаще всего с лицом, полным скорби и сожаления, он смотрел в потолок невидящим взглядом и перед его взором пробегали страницы его жизни. Он бесконечно перелистывал и перечитывал их, пытаясь понять, в чем же смысл и куда он ведет.
   «Пути господни неисповедимы», – думал майор про себя. Вслух подобные высказывания лучше было не озвучивать. Он так долго жил во лжи, что уже сложно было даже самому отличить, что правда, а что нет. Именно поэтому майор старался периодически расчищать подвалы своего разума. Ведь только там они были в безопасности, только там могло храниться все то, что он видел, что он слышал, и забывать это было просто непростительно. Страшно было хоть что-то забыть, хоть малейшую деталь. «Когда все встанет на свои места, то нужно будет в обязательном порядке написать мемуары, а то, боюсь, в старости маразм замучает и ничего уже и вспомнить не смогу», – решил про себя Руслан Борисович, – ведь, если правильно рассудить, у каждого в жизни есть рубеж, достигнув которого он либо умирает, либо принимается за написание мемуаров. Несмотря на все события его насыщенной жизни, умереть майор никак не мог, и оставалось только написать свои мемуары, которые главным образом должны были служить для него самого и еще, возможно, для потомков. Прокручивая в голове воспоминания, он отчего-то неоднократно возвращался к своим детским воспоминанием.
   «Судьба моя сложилась так, что с самого начала вся моя жизнь была достаточно странной. Посудите сами, – разговаривал про себя Руслан Борисович. – Так вот, рожден я был в самом сердце нашей столицы – в городе Москве, жили же мы в доме, кажется, номер девять – тот, что по Гагаринскому переулку. Расположение этого дома было не самым простым, а именно: одна из сторон этого московского ужасно старого, практически ветхого дома выходила не абы куда, а во двор особняка немецкого представительства, скорее всего военного или торгового, а другая же – во двор близрасположенной школы. В школе же этой тоже было не все так просто – в ней учились дети австрийских и немецких политических эмигрантов.
   Такое соседство не могло не повлиять и на мое детское восприятие мира и привязанность; я бы даже сказал, что это начало моей жизни и определило всю остальную жизнь…
   Среди всех немецких и австрийских мальчишек я подружился очень хорошо только с одним. Можно считать, что он был моим самым лучшим другом за всю пройденную жизнь. Он был сыном обычного дворника, который служил в немецком представительстве. Возраст у нас был одинаковый, и нам было невероятно интересно вместе играть. Выглядел он как самый типичный ариец: голубоглазый, светловолосый, с вытянутым благородным лицом и небольшим количеством веснушек. Представился он нам, всем мальчишкам, как Адик. Так мы его и стали называть, не думая о том, что существует и полное имя. Поэтому даже позже, когда мы выросли и страшное имя Адольф уже было известно многим, он с этим именем не ассоциировался, мы так и называли его этой домашней аббревиатурой.
   Адик был невероятно способным мальчишкой и очень скоро начал говорить на чисто русском. Помню, как в начале нашего знакомства он коверкал русские слова и говорил со смешным, как мне казалось в те годы, акцентом. Освоив язык и изо всех сил пытаясь подстроиться под местный уклад, Адик не забывал про сохранение своих привлекательных манер, которым он должен был соответствовать, как хорошо воспитанный немецкий подросток.
   И как-то раз Адик пришел к нам домой. Стоило моей маме немного понаблюдать за ним и за его манерами, как ее сердце растаяло навсегда. Она разглядела в моем друге все те черты, которые хотела воспитать во мне. Из этих соображений она была крайне благосклонна к нашей дружбе.
   Моя мама начинала таять, как только Адик входил, потому что он так невероятно галантно и изысканно, буквально мгновенно, как только переступал порог, срывал с головы свой головной убор и громко щелкал при этом каблуками. Неумолимо таявшее сердце моей мамы инстинктивно заставляло провести нашего маленького гостя к столу. Пожалуй, апофеозом наслаждения моей мамы было то, как искусно владел мой друг манипуляциями с ножом и вилкой. Но самое главное – это то, что Адик переливал суповую жидкость из ложки в рот совершенно беззвучно.
   Как и любой другой мальчишка, я начал ревновать свою маму к Адику, когда она так им восхищалась. Поэтому непроизвольно начинал копировать все его действия, что и спровоцировало еще более частые визиты Адика в наш дом.
   Когда мы чуть подросли, то почувствовали, что улице свойственно диктовать иной закон. Ей чужды хорошие манеры, галантность и вежливость. Тут все решала только физическая сила. Стоит отметить, что московские дети в довоенную пору были пересыщены романтикой и во всем подражали своим книжным героям. Несмотря на очевидную, голую нищету, книги были.
   Было меня и еще одно превосходство, поскольку так просто уступать я своему другу не собирался. Дух соперничества, неотъемлемо присутствующий во мне, никак не давал мне покоя. Но это я сейчас понимаю, что лучше учителя я и пожелать не мог.
   У меня в доме была настоящая библиотека, книг было видимо-невидимо. Как и откуда доставали их мои предки – непонятно мне до сих пор. Был такой страшнейший дефицит, и каждая книга ценилась на вес золота. Ценность каждой книги была невероятно высока, поэтому не разрешалось выносить их за пределы коммунальной квартиры, в которой нам довелось поселиться с мамой, у бабушки. Поэтому оставался исключительно один выход: то, что я перечитывал днем, после школы, я пересказывал вечером всем собравшимся вокруг меня мальчишкам – разумеется, своими словами. Встречались мы под лестницей, там было всегда тепло, уютно и чисто, если сравнивать с вьюжными ветреными переулками, несшими холод с Москвы-реки, то лестница была просто идеальным вариантом.
   Как повелось, мальчишек-слушателей было много. Среди них, как правило, присутствовал и мой друг Адик.
   Насколько помнится сейчас, рассказы мои весьма сильно отличались от напечатанного оригинала, и не исключено, что авторы книг пришли бы в ярое возмущение, услышав мои рассказы, но и меня, маленького мальчишку, можно было понять.
   Ведь мне нужно было держать в напряжении своего рассказа весь вечер достаточно обширную аудиторию из непоседливых мальчишек. А авторы оригинальных произведений об этом совершенно не заботились, судя по бесчисленным историко-лирическим отступлениям.
   Я стремительно и быстро опустошал библиотеку своих предков, что в очередной раз приводило мою маму в упоительный восторг. И вот пришел черед “Фауста” Гете. Без труда освоив хитросплетения показавшегося мне малопривлекательным сюжета, я постарался на очередном литературном чтении под лестницей несколько усовершенствовать его, придав приключенческо-детективную окраску всему повествованию. Понятно, что меньше всего было уделено внимания с моей стороны основной концепции сюжетной линии – внебрачной связи бедной Гретхен и прожженного Фауста. Однако, несмотря на безобразный – а именно таким он и был – пересказ, в мой адрес проследовало приглашение посетить дом моего друга Адика. Раньше там я никогда не бывал, и было ужасно любопытно посетить тайные подвалы этого немецкого особняка, потому что именно в нем для семьи Адика выделили квартиру. Все эти приключения навевали на меня несвойственное мне волнение.
   Мать моего друга встретила нас приветливо, и в моем сознании она навсегда осталась истинной немецкой леди. Она была невероятно сдержанной, но доброй, понимающей и благосклонной сердцем. На русском языке она говорила достаточно четко, и мне было комфортно вести беседу, поскольку я старался изо всех сил произвести столько же приятное и неизгладимое впечатление, которое произвел Адик на мою мать.
   – Ты большой молодец, – похвалила меня мать Адика, – что так старательно читаешь немецкие книги. Ты знаешь, немецкие книги читать очень полезно, в них много истины и пользы для ума. Я рада, что благодаря тебе Адик теперь знает о Фаусте. Молодец, что пересказал ему эту книгу, сам-то он читать ленится, а вот тебя, говорит, слушал с большим интересом.
   В этот вечер для меня стало открытием, что прочитанная мной книга была написана немцем.
   Пожалуй, самое ироничное было в том, что я едва успел прочесть пару книг на немецком языке, но уже прослыл великим знатоком немецкой литературы. И для поддержания этого лестного титула я все больше и больше углублялся в изучение немецкой литературы. Отец же Адика остался в моем сознании личностью загадочной и немного мрачной, поскольку сильно отличался от стандартных столичных дворников. Во-первых, он очень рано вставал и появлялся преимущественно в синем костюме-комбинезоне, а не в белом, имевшем бежевый оттенок, фартуке. А улицу мел щеткой с длинной ручной, а не метлой. Был всегда трезв, и, скорее всего, из-за этого и не пришлось ему водить дружбу с его местными коллегами. Таким был отец моего друга, который безжалостно крушил стереотипы о дворниках. И все в нем было пропитано таким лоском и благородством. А однажды был случай, который оказался кульминацией взаимоотношений нашей улицы с этим немецким дворником. В одно чудесное утро, совершенно не примечательное для москвичей, но вероятно, очень важное для немцев, – кажется, это был один из национальных праздников Германии – отец Адика вымыл тротуар перед зданием представительства с мылом, что произвело на округу неизгладимое впечатление. Ведь в те времена, а вообще-то, как и сейчас, мыла не хватало даже хотя бы для ухода за своим собственным телом.
   Вокруг такого события собралась целая толпа, и все с огромнейшим любопытством созерцали стекающую в водосток пену. Подобный интерес можно было бы сравнить с тем, как в Америке в те же дни, которые были для них весьма кризисными, наблюдали за стекавшим в реку молоком, от которого избавлялись фермеры, не желавшие продавать его по таким низким ценам. Помню, в ту пору газеты, журналы, кинохроника советского производства кишели подобного рода фотографиями, как казалось, наглядно иллюстрирующими безобразие ведения хозяйства капиталистами.
   Различия в социальных укладах никак не мешали нашей дружбе с Адиком. Скорее все обстояло в точности наоборот. Адик учил меня немецкому, а я в свою очередь посвящал его в глубины русской уличной лексики и учил драться. Иногда Адик рассказывал мне о своей стране и о том, как там все устроено.
   Когда я спросил его, где лучше, Адик ответил просто: Германия – это Германия, а Россия – это Россия. Не лучше и не хуже, просто разные, просто другие. По его мнению, русские люди очень душевные и открытые. Разумеется, ему нравилось, что я разговаривал с ним на равных, без призмы национальных различий, и именно такие отношения скрепляли нашу дружбу.
   Как-то раз мы сидели одним солнечным жарким днем в нашем дворе и решили поговорить о родителях. Адику было интересно, где мой отец и почему он не живет с нами. Разумеется, я без зазрения совести и задней мысли, с лихвой выложил всю подноготную. Рассказал, где служит мой отец и в каком звании. Рассказывая о своем отце, я, разумеется, слегка приукрашивал подвиги его жизни, добавляя им некоторой остроты. Я без труда и угрызений совести солгал, что отец мой был капитаном океанского корабля, и лицо мое сияло от гордости за то, что у меня такой отец. Адик был ошарашен таким откровением, и, бросив взгляд на подметавшего в этот момент отца, он с тоскливыми глазами повернулся ко мне. Адик бы дал волю своей фантазии, дабы отыграться, поскольку считал, что мои рассказы – полная чушь, но фантазия его была скована, поскольку неподалеку находился его отец. Было очевидно, как, ища выход, Адик напыжился, надул щеки и, не выдержав, выпалил:
   – А ты… а ты знаешь, что отец мой не просто дворник?! Он секретный агент… разумеется, он имеет Dienstgrad! (“воинский чин”).
   Ошалевший от подобного признания, я отпрянул назад. А отец Адика, услышав немецкую речь, тут же схватил моего друга за шиворот и отвел домой. Ему предстояла страшная порка, поскольку разговаривать на родном языке с русскими ребятами было строго запрещено.
   На самом деле это был единственный раз, когда Адик, не сумев найти синонима в русском языке, употребил немецкое слово.
   После этого случая прошло, кажется, тринадцать лет, прежде чем мне пришлось повторять эту фразу добрую сотню тысяч раз на допросах военнопленных. И каждый раз, произнося “Ihr Dienstgrad?” (“Ваш чин?”), я видел перед собой раскрасневшееся лицо друга.
   Я так хотел хоть как-то попасть в Германию! Хоть и не представлял, как можно это сделать в разгар войны. Но судьба была невероятно благосклонна ко мне. Из-за моей внешности и отличного знания немецкого я смог оказаться на родине моего друга. Все это время я жил там в предвкушении встречи с ним… Почти целый год, я теми или иными путями разыскивал в Германии моего друга Адольфа», – Руслан Борисович остановил на минутку свой воображаемый рассказ, и весь вагон оглушил раскатистый смех майора, так что все пассажиры разом вздрогнули от неожиданности. Майора рассмешила мысль о том, что было бы, если бы он рассказывал эту историю вслух, особенно последнее предложение. Достаточно было представить лица своих воображаемых слушателей, и он вновь не в состоянии был сдержать смех. Такими вот забавными находил он последние строки своего воображаемого рассказа.

Глава 6
Счастливый случай

   Поскольку для Марии – девушки, которую привез майор, – в части работы не нашлось, ее решили отправить туда же, куда и самого майора.
   Девушка ехала в соседнем вагоне. Она любила поезда, напоминавшие ей о счастливом детстве. Когда она прислушивалась к ритму стучащих колес, ее накрывало бесконечной волной счастья.
   Когда прибыли на место, Марию тут же определили санитаркой при госпитале. Теперь Маша виделась с майором практически каждый день. Она наблюдала за ним, за его наглым, развязным, грубым поведением. Кажется, она делала все, чтобы ненависть к нему только еще больше росла в ее сердце. Руслан Борисович, в свою очередь, девушку в упор не замечал. Он изо всех сил изображал бурную деятельность и только и думал о том, как бы его перевели в Испанию или в Финляндию, что также было бы неплохо. На самом деле неплохо было бы все, что находится за пределами СССР.
   Незаметно прошел месяц, второй. У всех, как и у Марии, работы только прибавлялось, а вместе с тем оставалось все меньше времени на сон и еду. Все знали, что майор не шибко занят, но все его так боялись, что и посмотреть на него лишний раз не решались. Но в Марии кипел огонь возмущения.
   «Как же мы выиграем войну, когда у нас такие командиры водятся?» – возмущалась и ругалась про себя девушка. Но его не бурная, в отличие от труда рабочих, деятельность смотрелась безобидной шалостью по сравнению с тем, какое сильное впечатление производил этот человек. Если опросить каждого человека, который хоть раз с ним сталкивался, скорее всего, ответ будет у всех одинаковый – жестокий, безжалостный, циничный, без сердца и души. И именно эти черты никак не могла принять Маша. Она просто не могла смириться и жить с осознанием того, что такие люди существуют на белом свете. И так Мария хотела хоть с кем-то поговорить об этом, так хотела поделиться, но ведь никто не станет разговаривать о человеке, который одним своим присутствием в радиусе нескольких километров уже вселяет страх и трепет.
   И вот случай представился сам собой. Как-то раз, придя на кухню за какой-то мелочью, то ли за солью, то ли за содой, и ожидая нарваться на крики и ругань, она встретилась с доброжелательной улыбкой огромной, воистину огромной, женщины. И чем больше Мария, остолбенев, смотрела на это доброе и открытое лицо, тем больше ей хотелось упасть ей на грудь и разрыдаться. «И почему я раньше ее никогда не замечала, – подумала девушка, – ведь она – такой исключительно приятный человек». Мария, еле-еле сдерживая слезы, улыбнулась в ответ.
   – Тебе чего, куколка? – добрым, даже каким-то бархатным голосом произнесла женщина.
   – Да… мне… бы этого… соли, что ли, если это не сложно, разумеется, – виновато заикаясь и повесив голову, пробормотала девушка.
   – Да чтоб и сложно это было?! Вот, есть куда насыпать? А вот на, я сюда тебе пересыплю. Сколько тебе, полпачки нормально будет? – захлопотала женщина.
   – Это даже очень много, мне бы жменьку-две. Не больше.
   – Ну, что же ты, миленькая, присаживайся, – женщина заметила, что девушка дрожит, словно осенний лист, – давай я тебе чаю налью, вместе попьем. Посидим, поговорим. У меня даже немного шоколаду есть. Это один мой обожатель подарил, такой милый паренек, – заговорщически тихо, с шаловливой улыбкой, проговорила женщина.
   Маша взмолилась про себя: ей казалось, что все ее молитвы услышаны. Удивительно было то, что в такое неспокойное время, когда открыто нельзя было поговорить и с родным человеком, вдруг нашелся кто-то, с кем можно вот так сесть запросто и поговорить: этой тучной с добрыми карими глазами женщине с ее этой невероятной солнечной улыбкой, казалось, можно доверить все. Эта женщина необыкновенно располагала к себе, и хотелось верить, что нет в ней предательства и злорадства, так присущих этой холодной, голодной, вечно несчастной серой массе людей, которые ее окружали повсюду.
   Девушка так устало упала на великодушно предложенный стул, что этого хватило, чтобы женщина все поняла. Она была на удивление проницательна. И звали ее не менее удивительно – Ориел, а фамилия была обычная, русская, – Симакова. И сочетание это было так умилительно…
   Ориел было всего двадцать шесть лет. Выросла она отчасти за границей, а ее отец был послом. Дипломатии обучил он и свою дочь; помимо этого, она умела ладить с людьми, как-то совсем по-особенному. Ориел всегда больше слушала, чем говорила, и с детства хорошо умела разбираться в человеческих характерах. Ее собственная врожденная чувствительность со временем развилась в умение разглядеть, что скрывается под маской, которую люди привычно носят. Еще маленькой девочкой Ориел любила приносить домой не синяки и ссадины после лазанья по деревьям, как это случается со всеми активными детьми в этом возрасте, а записку от учителя с похвалой за то, что она уладила ссору, помогла избежать драки, а порой и превратить заклятых врагов в неразлучных друзей.
   Хоть она и ровно училась по всем предметам, но ее с раннего возраста больше интересовали гуманитарные науки, что сильно огорчало отца. В четырнадцать лет она начала изучать социологию и увлеклась ею, к удивлению многих своих приятельниц, которым этот предмет казался на редкость скучным. С разрешения польщенного учителя она взялась за психологию и в шестнадцать лет блестяще сдала экзамен по этому предмету. Но не ее успехи в учебе, не ее весьма привлекательная внешность и неизменное чувство юмора привлекали к ней людей. Она вряд ли смогла бы когда-то пересчитать всех своих друзей – так много их было. Было в ней что-то такое, на что люди реагировали сознательно и неосознанно. Всех раненных душой влекло к ней как магнитом. Ее тихий, но уверенный голос, мягкий взгляд, умение слушать, острый ум и полное отсутствие чувства превосходства делали ее не по возрасту мудрой – поговорить с ней хотел каждый.
   Когда Ориел было пятнадцать, ее старший брат признался, что пристрастился к бутылке, прекрасно зная, что Ориел не предаст его и не будет презирать. Его ожидания полностью оправдались. Ориел не стала советоваться с учителями или родителями, а обложилась литературой по борьбе с алкоголизмом и разработала для брата схему освобождения от пагубного пристрастия. Она старалась все время находиться рядом, проводила с ним время под самыми разнообразными предлогами, чтобы Артур не сорвался. Через два года, когда Артур уже обрел способность более реально смотреть на вещи, Ориел убедила его признаться родителям и вступить в группу анонимных алкоголиков. Были и другие случаи. Мальчишки и девчонки обращались к ней с проблемами, которые мучают подростков во всем мире.
   Забеременев, одна неподалеку живущая девушка обратилась к ней, хотя и была гораздо ее старше и почти не знала ее. Ориел пошла вместе с ней в больницу и, ни на секунду не отпустив ее руку, пока она говорила с доктором, обсудила все возможные варианты, а затем вместе с девушкой пошла к ее родителям и убедила их простить свою блудную дочь и оставить ребенка.
   Иногда мать Ориел задумывалась, была ли она на самом деле когда-нибудь ребенком. Ее необычные умственные способности проявились с самого раннего детства. В двенадцать лет Ориел прошла тест на интеллект и получила очень высокие результаты. Ориел успевала за два года пройти то, на что другим требовалось четыре. При этом она начисто была лишена тщеславия.
   Мария в одночасье прониклась к Ориел самыми теплыми чувствами, так же, как и Ориел сочла Марию на редкость честной и открытой девушкой. Ей было очень приятно найти собеседника, как и девушке.
   Маша стала часто появляться на кухне и пить чай с новой знакомой. Признаться, такие посиделки вернули Марии здравый разум, они отвлекали ее, и ей чудилось, что все будет хорошо, вот уже совсем скоро. Мария просила Ориел рассказать о свой необычной жизни. Так как ее отец был послом, то они долгое время жили в Европе, а Мария никогда не была за границей, и ей жутко хотелось узнать, как же там все устроено.
   И Ориел, поставив перед свой гостьей кружечку чаю, начинала свой рассказ.
   – Было это, когда меня отдали обучаться в частную школу. В это утро я со свой подругой опаздывала на поезд. Помню все так, как будто это было вчера… Помню, когда приблизился поезд, я вышла из-под навеса вокзала на яркое солнце. Деревянное строение отлично смотрелось на фоне покрытых густой зеленью гор, увенчанных снежными шапками.
   – Мы жутко опаздываем, – проговорил мрачный голос моей подруги. Я улыбнулась и повернулась к своей лучшей подруге. Ее звали Бетти Вустер, и она была не просто девушка, а самая настоящая леди из семьи английских аристократов.
   – Подумаешь, событие! Старая Ворона подаст тебя за это на обед? С подходящим соусом, разумеется, – так я решила рассмешить нервничающую подругу.
   У меня получилось, и она усмехнулась:
   – И со всеми положенными пр-р-риборами и… – и мы начали хором, подражая высокому голосу немки, – пр-р-равильно сложенными салфетками.
   Обе расхохотались, закончив подражать учительнице по этикету, чем заставили начальника станции снисходительно улыбнуться. Каждый год молодые девушки приезжали в школу святого Иоанна для молодых леди, и ему казалось, что все они одинаковые. Попадались англичанки, гнусавыми голосами сокрушавшиеся по поводу отсутствия в Швейцарии лошадей, француженки с короткой стрижкой, идеальным макияжем, безукоризненным французским и высокомерием, обижавшим жителей городка, американки, всегда дружелюбные, откровенные и наивно хвастливые.
   Наблюдая всю эту картину, мы сели в поезд и разместились на жутко неудобных деревянных сиденьях.
   – Черт возьми, – проворчала моя подруга Бетти, – почему мы все время опаздываем?
   – Понятия не имею, – сказав это, я покачала головой. Бетти говорила, что мой протяжный южный выговор напоминает ей Скарлетт О’Хару.
   Моя подруга обреченно вздохнула. Она ужасно не любила опаздывать, а мне постоянно влетало за это от отца. – Ориел расхохоталась, вспоминая события своей жизни, – ей было приятно. – Моя подруга была пышкой, но невероятно милой пышкой. Меня смешили ее короткие волосы, которые торчали вокруг головы на манер колючей проволоки или антенн, которые бывают, наверное, только у инопланетян. Отличаясь прекрасными математическими способностями, она плохо воспринимала языки и мало с кем общалась из школы. Знаешь, все эти мои остроумные, смелые выходки принесли осчастливленной Бетти в течение года больше неприятностей, чем она имела за всю свою жизнь.
   – Слушай, – начала Бетти, – может, ты согласишься поехать со мной к нам на летние каникулы, ладно? Папа будет в Лондоне, он практически живет в палате лордов, а мамочка наверняка опять подастся на Багамы. Так что хибара в нашем полном распоряжении. – Под хибарой подразумевался старинный особняк в семьдесят три комнаты в самом центре Бедфордшира.
   – Хорошо, – согласилась Ориел. – Но сначала мне нужно съездить на пару недель домой. – На этом моменте поезд тронулся, и Ориел весело помахала рукой сутулому начальнику станции.
   Они проезжали мимо водопадов самой разной величины – от шириной в фут до тоненьких струек кристально чистой воды. Вдоль железной дороги стояли виллы с темными крышами и яркими стенами. Когда они поднялись еще выше, в горы, за окнами до самого горизонта потянулись луга. Повсюду росли пурпурные дикие орхидеи, незабудки, лютики и голубая горечавка.
   – Нравится мне здесь, – отметила как бы сама для себя я, но получилось вслух, разглядывая маленькое стадо коров с огромными колокольчиками на шеях.
   – Который час, Ор? – нервно завопила Бетти.
   Я, не взглянув на часы, безразлично пожала плечами:
   – Слишком поздно.
   – Замечательно, – пробормотала Бетти. – Жаль, что у меня не такие стальные нервы, как у тебя.
   – Секрет в том, что я кладу на это с прибором, – сообщила я своей подруге, причем грубое выражение так изящно соскользнуло с моего языка, что Бетти невольно расхохоталась. Когда она смеялась, то напоминала лошадку, и это начинало смешить уже меня. Бетти была такой простодушной… нет, скорее наивной и честной. Мои же мысли перекинулись на мать, ждущую меня дома, и я непроизвольно хмурилась каждый раз, когда думала о ней. Мне не хотелось возвращаться в дом родителей. Мне так нравилось здесь, вместе с Бетти.
   После крутого подъема поезд остановился у станции.
   – Сейчас нам всыплют, – мрачно предсказала Бетти.
   – Наверняка, – беспечно подтвердила я и взяла Бетти за руку. – Ужасная парочка снова отличилась.
   – Яволь, – заключила Бетти. – Это нам обойдется в пятьсот строчек. Нельзя исчезать во время прогулок.
   – Причем по-французски.
   – Нет, только не по-французски! – заныла Бетти.
   Подходя к огромному белому трехэтажному зданию, служащему им домом, школой и местом развлечений, девушки едва волочили ноги. Но директриса заметила их сразу же и величественно поманила пальцем. Девушки переглянулись, дружно вздохнули и неохотно приблизились. Фрау Рейнхарт наблюдала за их приближением с куда большей теплотой, чем они догадывались.
   – Мы вас ждали, девочки.
   Мы изо всех сил старались убедить в этом директрису. И Бетти с трудом удержалась от своего смеха лошадки.
   Директриса отвела меня в сторонку и сообщила мне, что в данных обстоятельствах мне стоит покинуть школу на несколько недель раньше.
   Помню, что я слегка побледнела, но ничем старалась не показать своего удивления.
   – Не думаю, мисс Рейнхарт, что здесь могут возникнуть трудности, – мне тогда показалось, что я, похоже, перегнула палку, передразнивая сухую манеру директрисы говорить.
   – Макс отвезет вас и ваши вещи на станцию. Я говорила с вашей матерью, она вас ждет. – Мисс Рейнхарт отпустила нас, и мы долго ощущали ее властный взгляд на наших спинах.
   – Ну и зануда, – заметила Бетти, подхватившая откуда-то это американское словечко и несколько им злоупотреблявшая.
   – Да ладно. Девушку должны ведь хоть разок исключить из школы, как ты думаешь? – спросила я, когда мы вошли в комнату и начали собирать вещи.
   – Боюсь, мне такое не удастся. Разве что дадут пинка в святой Катьке, – с несчастным видом призналась Бетти.
   – Где?
   – В Колледже святой Екатерины, в Оксфорде. Я собираюсь заняться там математикой. Я ведь тебе говорила, забыла?
   – Мне бы тоже хотелось поехать в Оксфорд, – проговорила я с некоторой грустью в голосе, – может, моему папе удастся меня туда послать в качестве иностранной студентки. Господи, до чего же домой не хочется, – жалобно призналась я, прижимая к груди шерстяной свитер розового цвета.
   Бетти взглянула на меня с нескрываемым любопытством.
   – Что плохого дома?
   Я передернула плечами.
   – Да вообще-то ничего. Просто… душно как-то. Если ты не была у нас дома, понять трудно. А хуже всего то, что отца все лето не будет.
   – Каким бизнесом он занимается? – спросила Бетти.
   – Он – дипломат, работает в посольстве. Я же уже рассказывала тебе, Бетти. Да нет, я не права, – кажется, я не говорила тебе.
   Бетти вздохнула. Ее собственный отец проводит время, похрапывая в палате лордов.
   – Значит, мы будем вдвоем с мамочкой, мрачно подвела итог я. – И каждый раз, когда я приезжаю домой, мне кажется, что там нечем дышать. Утренние сборища за кофе, коктейли вечером, обеды, ужины. Приемы. И всегда нужно вести себя «подобающе». Все те же люди, те же разговоры. Фу, – и я театрально вздохнула, – при одной только мысли дурно становится.
   Бетти поежилась:
   – Ох уж эти семьи!
   – Дело в том, что я совсем не похожа на свою мать, – сказала я, когда решилась продолжить. – Она ведет двойную жизнь, вроде как мы с тобой надеваем разные блузки. Ей это почему-то идет. А мне бы хотелось чего-то простого.
   Глаза Бетти стали похожи на круглые блюдца, и я не выдержала и закатилась хохотом, ловко уклонившись от брошенной в меня подушки. Битва на подушках закончилась при стуке в дверь. Макс пришел сказать, что пора ехать на станцию. Мы печально переглянулись и пообещали друг другу встретиться сразу же, как Бетти сможет организовать поездку Ориел в Англию. Но этого так и не произошло, потому что отец перевез меня в Россию еще до войны. Как же я скучала по своей Бетти!
   – Когда убили моего отца, – продолжала свой рассказ Ориел, похолодевшим голосом, – весь мир в одночасье рухнул…

Глава 7
Новый поворот

   Однажды Мария не выдержала и начала животрепещущую тему о майоре. Понимая, что Ориел слушает ее без удивления и осуждения, Мария все распылялась и распалялась в своем благородном гневе. В свою очередь Ориел слишком хорошо разбиралась в людях, чтобы не заметить самого главного в ее возмущении, Внимательно выслушав свою собеседницу, поддержав ее моральный дух, она сочла нужным рассказать одну историю о майоре, которая, возможно, даст Маше возможность лучше понять его. – Машенька, я кое-что слышала о нашем майоре. Думаю, что и тебе будет любопытно это узнать. Скажем так, небольшую предысторию, которая, возможно, оказала такое влияние на этого человека.
   Глаза Марии, казалось, увеличились вдвое, и она уверенно закивала головой, потому что узнать эту историю ей очень хотелось так сильно, что девушка впилась глазами в рассказчицу, не моргая и не дыша, и приготовилась слушать.
   – Говорят, что ему пришлось пережить серьезную потерю, – начала свой рассказ Ориел, – у него была семья. Жена – красавица из красавиц и двое сыновей. Их убили, как говорят, по приказу свыше, чтобы ему работать не мешали или оттого, что они не русские, не советские были. Он очень ценный сотрудник, и его хотели бы оставить на родине, а семья бы его постоянно тянула. В тот день, когда ему пришло извещение, говорят, больше не стало прежнего майора Руслана Борисовича. А теперь, говорят, и дядька его умер. Дядя Гриша, кажется, его звали.
   – Так это его дядька был?! – завопила Маша, ошарашенная тем, что узнала.
   – А ты знала его, что ли, Маш?
   – Да, его дядька заступился за меня, в него выстрелили, и он умирал у меня на руках. А потом майор приказал мне собрать все мои вещи и меня привезли сюда.
   Ориел улыбнулась своей доброй улыбкой и поняла, что совершила то, что нужно было. После этого разговора мнение Марии о майоре действительно резко изменилось. Теперь ей было жаль его, так по-женски, чистосердечно. А иногда, видя его измученное, уставшее лицо, Маша хотела кинуться к нему и обнять, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким. Она прекрасно понимала, что все ее навязчивые идеи становятся все более и более странными.
   – Кажется, я начинаю сходить с ума, – шепотом заговорила девушка, когда вновь пришла навестить Ориел и выпить с ней чаю да поговорить по душам.
   – По майору?
   – Да откуда ты все знаешь, Ориел?
   – Я просто наблюдаю, ничего особенного… – И после небольшой паузы продолжила: – Влюбилась ты в него, девочка моя, влюбилась, – и лицо Ориел расплылось в ее лучезарной и наидобрейшей улыбке в мире.
   – Но… не… ну не знаю. Странно все это. Я и сама себе не решусь признаться.
   – Влюбилась! И это прекрасно. Не скрывай этих прекрасных чувств. Руслану Борисовичу ведь так же не хватает этого тепла и любви.
   – Куда уж там, Ориел! Ты его лицо видела? По-моему, он всех людей ненавидит. Не заметно, что ему хотелось бы испытывать хоть какие-то теплые чувства, – стояла на своем Мария.
   – Боится он. Боится на те же самые грабли наступить. А наступит – не простит себе. Доверять боится. Ты вот думаешь, он такой большой и сильный и ничего не боится. Побольше тебя боится, но показать этого не посмеет. Он же мужчина, а у них там все по-другому.
   – Я ничего не знаю о мужчинах. Как же мне привлечь его внимание? Ориел, подскажи, – взмолилась Мария, зная, что эта мудрая женщина уж наверняка все знает, – раскрой секреты. Кроме тебя же никто не подскажет…
   – Значит, так, – начала свою лекцию Ориел, – бери листочек, а лучше общую тетрадь и записывай. Во-первых, мужчинами нужно восхищаться. Да-да, именно восхищаться. Только нужно это делать искренне, действительно веря в свои слова. А если твои комплименты будут наигранны, ты получишь прямо противоположную реакцию. Например, восхитись в подходящий момент силой его мышц, например: «Не майор, а прямо богатырь!» Выкрикни это из толпы, чтобы все услышали, но сделать это нужно легко, просто и действительно веруя, что он богатырь. Для того чтобы это получилось, искренне понаблюдай за ним, походи рядом, словно тень, незаметно. Посмотри на его мышцы, когда он снимет рубаху, когда поможет копать окопы. Наблюдай за его мышцами. Оцени его высокий, гордый стан. Он же похож на гордого льва. Обрати внимание на его сильные руки, длинные пальцы. На тонкие и изящные черты лица и эти глаза цвета небосвода. Он – очень красивый мужчина, кстати, ты заметила?
   Мария последовала всем советам Ориел. И как только она начала наблюдать за ним, наблюдать совсем иным взглядом, ей вдруг представилась совершенно иная картина. Теперь она смотрела на майора как на самого красивого мужчину из тех, кто ей только доводилось видеть в жизни.
   «…Он и статен, и красив, как же я раньше не замечала, как он красив? – за долгое время впервые сделав запись в своем дневнике, поражалась она. – Невероятно благородное лицо, обрамленное светлыми волосами, в сочетании с незабываемыми глазами, широко расставленными, обрамленными густыми ресницами, глазами того самого цвета, какой бывает у волков. Он и двигался по-волчьи, свободно, слегка разболтанно, без малейших усилий. Он словно был “поэзией в движении”», – писала Мария в полном восхищении от наблюдений.
   Теперь каждый день она находила в нем что-то новое. Она наблюдала за ним, ходила по пятам, словно тень. Руслан Борисович, обладающий достаточной степенью бдительности, заметил слежку в самом начале.
   Через месяц его это уже начало раздражать, тем более что Мария становилась просто одержимой, успевала подглядывать за ним практически везде. А в разговорах с товарищами так или иначе старалась свести тему к тому, что сегодня делал наш майор.
   Руслан Борисович, выслушав очередной доклад о странном поведении Марии, потихоньку начинал приходить в ярость. Да что она себе позволяет, шпионка?! Вызвав девушку в свой кабинет, он увидел перед собой трясущееся от страха существо. Он еще ничего не сказал, а ее глаза уже наполнились слезами. Она восхищалась им на расстоянии, но когда опять оказалась с ним в кабинете, так подозрительно напоминавшем первый кабинет, в котором состоялся их первый разговор, она впала все в то же оцепенение и потеряла дар речи – так страшно ей стало.
   – Гражданка Мария… как вас там дальше… не помню, да и не важно. Вот, присаживайтесь, – и майор очень учтиво поставил перед девушкой стул, на который она упала. – Дошли слухи, что вы шпионка, – своим ледяным голосом продолжил Руслан Борисович, от которого Мария чуть не потеряла сознание.
   В полнейшем смятении, захлебываясь слезами, из последних сил она прошептала:
   – Я не шпионка… – потом, немного подумав и успокоившись, добавила: – Вернее, да, шпионка, но не плохая.
   – Хорошая шпионка! – вдруг раскатистый смех Руслана Борисовича оглушил девушку. – Ну, знаете, хорошие шпионки… они служат на благо отечества, а не за русскими майорами подглядывают. Зачем подглядываешь?
   Паника, охватившая девушку, выдавала ее со всеми потрохами. И Мария вновь не смогла ничего сказать.
   – Я задал вопрос, – командирским тоном повторил Руслан Борисович.
   – Я не шпионила… – еле выдавила из себя Мария.
   – Шпионка, которая не шпионит. Такты еще и тунеядка, – и Руслан Борисович вновь наполнил комнату своим громким, раскатистым смехом. Вся эта процедура забавляла его. На самом деле ему было ровным счетом все равно, шпионила она за ним или нет. Ему казалось, что терять все равно уже нечего. Пусть эта маленькая предательница порадует его недругов. Хоть кто-то будет счастлив. Спустя два часа таких бесед майору надоело любоваться припадками страха и отчаяния этой молодой и, как он вдруг неожиданно подметил, симпатичной лазутчицы.
   – На сегодня достаточно, – небрежно рявкнул майор, и девушка поспешно вылетела из кабинета, как и в первый их разговор. Дрожа, она вновь завернула за ближайший угол и взахлеб начала рыдать. У нее было такое впечатление, что она сидела перед ним абсолютно голая, голая душой, а не телом. Но еще неизвестно, что оказалось бы хуже. Ее раздирало от накопившихся в ее душе нежных к нему чувств. Ощущая свою слабость перед ним, она бы покорилась его воле, что бы он ни попросил, и от этого понимания ей хотелось бежать как можно дальше, бежать, куда глаза глядят, не оборачиваясь и не глядя вперед.
   Скоро в часть должны были приехать вышестоящие органы. По этому поводу везде был наведен порядок, установлены всевозможные стенды, расклеили еще больше плакатов с советской пропагандой социалистического строя. В общем, подготовились на славу. В этот вечер были устроены танцы. Все девушки и женщины принарядились, насколько это было возможно в таких условиях. В свою очередь кавалеры, выглядевшие весьма галантно, приглашали дам.
   Одна из медсестер одолжила Марии чудесное платье из голубой органзы, которое было ей весьма к лицу. Элегантно заколов волосы, девушка вышла на танцевальную площадку. Лица мужчин переполнились восторгом – такая она была красавица. Это платье, особенно при ходьбе, так удачно подчеркнуло женственный, хрупкий стан девушки, что никто не мог остаться равнодушным. Смущенная таким вниманием, Мария постаралось затеряться в толпе, но раздавшийся за ее спиной голос заставил ее остолбенеть.
   – Мария, вы танцуете?
   Так близко, словно его лицо было в нескольких сантиметрах от ее уха, раздался до боли знакомый голос Руслана Борисовича. Едва оставаясь в сознании, девушка, не торопясь, обернулась и взглянула в лицо майора. Сейчас оно не источало злость.
   Скорее, наоборот… Мария никак не могла понять, то ли ей уже мерещится, то ли лицо и глаза Руслана Борисовича действительно светятся добром. Но от этого становилась только еще более страшной и невыносимой вся эта обстановка.
   – Так что же, вы танцуете, Мария? – повторил майор, но уже более настойчиво.
   – Да… пожалуй, – дрожащим голосом, полушепотом, произнесла девушка.
   – Тогда позвольте пригласить вас на танец?
   – Да, конечно, – опустив голову, покорно ответила Мария.
   Майор танцевал так, как будто всю жизнь этому учился, – так профессионально, так легко и красиво он двигался. Одной сильной рукой он подхватил Марию за талию, другой – нежно и бережно взял за руку. Они крутились в вальсе до тех пор, пока не остановилась музыка.
   – А вы хорошо танцуете, шпионка Мария.
   – Майор, я не шпионка… кстати, вы сами так танцуете – просто потрясающе! Где вы обучались танцам?
   – Вот, а говоришь, не шпионка. Ты посмотри: и все тебе нужно знать, – и майор рассмеялся. Мария также улыбнулась, поняв всю иронию своего вопроса.
   В этот вечер Руслан Борисович открылся для Марии в совершенно новом свете, и она еще даже не представляла, к каким невероятным последствиям все это приведет…

Глава 8
Судьбоносный случай

   Лето было жарким и душным. Неподалеку текла река, и все ходили туда купаться. Мария бежала из одного госпиталя в соседний по поручению врача, ей срочно нужно было принести пару шприцев и несколько растворов. И вот, резко поворачивая за угол дома, она попала прямо в объятия Руслана Борисовича.
   – Эй, шустрая шпионка, за кем теперь наблюдаешь? – с ухмылкой произнес майор.
   – Да ни за кем я не шпионю, Руслан Борисович, – почти срываясь и переходя на крик, заявила девушка, – меня старший врач попросил принести пару шприцев и несколько растворов, из соседнего госпиталя. Там солдаты умирают, а вы тут шуточки шутите свои.
   Майор не ожидал такой прямолинейности от Марии – он же думал, что она опять впадет в свой нервный транс, – и от неожиданности залился громким смехом.
   – Какая ты молодец, Мария. Но сейчас, значит, так. Ты бежишь в соседний госпиталь и берешь все, что тебе там нужно, приносишь главному врачу, а потом идешь со мной на речку купаться.
   – Что?.. Да что вы себе позволяете, Руслан Борисович?! За кого вы меня принимаете?! – вспылила Мария, поскольку ее очень огорчило подобное предложение. «Может, он мне еще и спинку потереть хочет?» – усмехнувшись, подумала про себя девушка.
   – Я принимаю вас за порядочную и добрую девушку. Хотите, не будете купаться, просто посидите на берегу. Мне просто компания нужна. И вообще-то это приказ, а приказы что?.. Правильно, нужно выполнять. Все, вам пятнадцать минут на сборы.
   – Поняла. – Мария знала, что приказ она не выполнить просто не может, поэтому ей ничего не оставалась, как составить компанию майору. На самом деле у Руслана Борисовича действительно не было никакого подтекста в намерениях. Он симпатизировал Марии, и ему было бы приятно немного побыть в ее компании.
   Вода в озере оказалась холодной, но вокруг никого не было, и Руслан Борисович начал живо раздеваться, предвкушая удовольствие от купания. Мария сидела неподалеку, в тени дерева. Она ласково следила за ним, но, заметив его взгляд, отвернулась. Майор мрачно улыбнулся. Марии нечего было беспокоиться. У нее же еще фигура двадцатилетней девушки, и она это хорошо знает. Да и разве относился бы он к ней иначе, будь ее фигура другой? – Он стянул рубашку через голову и сердито бросил ее на траву. – Конечно, нет. Даже если бы она выглядела сморщенной старухой, все равно.
   – Будьте осторожны, Руслан Борисович, – протянула Мария. – Вода холодная.
   Руслан Борисович подошел к воде и пальцем ноги пощупал воду. И вздрогнул в приятном предвкушении.
   Мария смотрела, как он входит в воду, потом огляделась вокруг. Но поблизости никого не было. Озеро находилось на приличном расстоянии от дивизии, его обнаружили случайно примерно год назад. Теперь все часто ходили сюда.
   – А ты пойдешь в воду? – спросил Руслан Борисович, поворачиваясь к ней.
   – Нет, спасибо, я не хочу купаться и боюсь воды.
   – Ты – плохая шпионка, можешь столько всего упустить, – губы майора изогнулись в мрачной усмешке; он отплыл от берега и нырнул в чистую холодную воду.
   – Заладил со своей шпионкой, – сердито бормотала про себя Мария. – Никакая я не шпионка, и он прекрасно это знает.
   Через несколько метров он, задыхаясь, вынырнул и поплыл к берегу. Медленно и лениво поплыл кролем. От холода руки его покрылись пупырышками, но он не обращал на это никакого внимания. Он думал совсем о другом.
   Внезапно майор почувствовал острую боль в лодыжке. Он вскрикнул, резко дернулся, неловко взмахнув руками, и голова его ушла под воду. Судороги… В голове его промелькнула мысль: «Замечательно. Только этого не хватало». Он расслабился, заставив тело принять вертикальное положение, затем с помощью рук вытолкнул себя на поверхность.
   Мария с берега следила за ним с привычной тоской. Она услышала крик и увидела, как он скрылся под водой. Поняв, что происходит, она не раздумывая нырнула в озеро. Сердце ее разрывалось от страха. Где он? Отчаяние придало ее хрупкому телу необыкновенную силу, и она в долю секунды оказалась рядом с ним.
   Светлая голова Руслана Борисовича внезапно появилась на поверхности. Она облегченно вздохнула и только тогда поняла, что рыдает взахлеб.
   Руслан Борисович ощутил ее присутствие и повернулся к ней. Мария не дала ему возможности заговорить. На удивление сильной рукой она подхватила его под подбородок и поплыла к берегу. Руслан Борисович позволил ей поиграть в спасателя, раз уж она так хочет.
   На берегу майор сам дотащился до травы, хотя грудь его тяжело вздымалась от напряжения.
   Мария, все еще не переставая рыдать, встряхнула его за плечи.
   – Ты в порядке? – почти закричала она.
   Руслан Борисович тупо смотрел на нее. На ее лице ясно читались страх, боль и облегчение. Волосы мокрыми прядями свисали на плечи. Он внезапно осознал, что она выглядит измученной. Он никогда еще не видел на ее лице столько эмоций.
   Руки Марии были всюду – она трогала его лицо, грудь, руки. Прикосновение ее рук было таким нежным, словно она трогает то, что может рассыпаться прямо у нее на глазах от малейшего дуновения ветерка. Глаза – огромные, лицо – белое как мел. И сама она вся дрожала как осиновый лист, что уже было достаточно привычным зрелищем для майора.
   Ее взгляд остановился на его лодыжке, все еще сведенной судорогой. Сама того не сознавая, она рыдала и приговаривала:
   – Ох, Руслан Борисович, Руслан Борисович, – она повторяла его имя без конца, как молитву. – Я боялась, что вы умрете, – она принялась разминать ему лодыжку сильными пальцами.
   Но майор, не обращая внимания на боль, не сводил с нее расширенных глаз, пораженный своим открытием. Мария была в ужасе. Она боялась, что он утонет. Она…
   – Ты меня любишь, – с укором произнес он.
   Руки Марии замерли. Она не сразу поняла значение его слов, потом оцепенела. Он узнал ее тайну. Теперь он видит ее насквозь. Он будет над ней смеяться. Исчезло то, что держало его в полнейшем неведении, отчего Марии было легко и просто, но не теперь.
   Она медленно повернулась и взглянула на него. Он был бледен, синие глаза потемнели от шока.
   – Ты меня любишь, – повторил он громче с какой-то дикой яростью. – Все это время… все это время… – голос его вдруг прервался.
   Глаза Марии снова наполнились слезами.
   Он долго и неотрывно смотрел на нее. За несколько секунд его мир перевернулся с ног на голову.
   – Ты меня любишь, – повторил он в третий раз изумленным хриплым голосом, – ты меня любишь.
   Они просидели так некоторое время, Маша была полна отчаяния из-за раскрытой тайны.
   Майор глубоко задумался. Не осознавая своих движений, он притронулся огромной рукой к ее крошечному, кукольному личику. От его жеста по всему ее телу пробежала дрожь. Он осторожно приподнял ее лицо за ее маленький, аккуратненький подбородок, и она ошутила вкус его губ. Теплые, влажные, мягкие губы нежно целовали ее лицо, собирая с него катившиеся из глаз слезы. Ему безумно понравилось ощущать вкус ее губ, и он не мог остановиться. Но, пересилив себя, отстранился. Поняв, что теперь Мария находится на грани сердечного приступа, он прижал ее к своей холодной от капель воды груди и, ощущая, как бешено стучит ее сердце, тихо-тихо начал ее утешать. Его рука гладила ее мягкие волосы, запуская пальцы под самые корни. Вскоре Мария успокоилась, и он отвел ее обратно в госпиталь.
   Ей надо было побыть одной. Ей надо было подумать над тем, что произошло.
   Как так вышло, что она смертельно, до сердечного разрыва, влюбилась в человека, которого всегда боялась и ненавидела? Она точно знала, что ненавидела его… Или правду говорят, что от любви до ненависти только шаг?..
   Теперь ей казалось, что она любила его всегда, с первой минуты, как увидела, просто это ведь было совершенно невозможно – его не любить.
   С этого самого озера, когда раскрылись их карты, началась совершенно другая жизнь майора и его возлюбленной Марии. Через месяц их встреч он уговорил ее переехать в его апартаменты, и Мария согласилась.
   Наутро весь лагерь облетела весть, которая заставила всех остолбенеть.

Глава 9
Скоротечное счастье

   Что должна делать женщина после того, как впервые оказалась в постели с возлюбленным?
   Может быть, уснуть и видеть блаженные сны? Может быть, танцевать? Или бродить по цветущим лугам и думать, что вознеслась в райские сады?
   Мария не знала, что должна делать какая-то другая женщина. А она мыла пол в раздевалке для персонала. Она придумала себе эту работу, потому что сейчас в раздевалке никого не было, а ей нужно было остаться одной. То, что руки полоскали тряпку в мыльной воде, выкручивали ее, надевали на швабру, а потом возили этой шваброй по полу, Марии не мешало. Она и не видела ни воды, ни тряпки, ни цементного местами сильно выщербленного пола. Она видела кожаный диван, который стал ее брачным ложем. Она видела человека, который стал ее мужем и женой которого стала она.
   И, боже ты мой, стоило только представить, что скажет ее тетушка… Ее родственники не простят ее… кажется, не простят…
   А вдруг майор и сам передумает жениться на ней? Из тех обрывков разговора между ним и Храмовым, которые долетали до Марии, когда она стояла в коридоре под дверью кабинета главврача, можно было понять, что Храмов считает это кошмаром… В самом деле, да разве задержится на своем посту майор НКВД, вздумавший жениться на какой-то столь сомнительной особе, как она? Нет, ничего не будет между ними. Ничего. Он больше не захочет ее.
   Марию бросило в жар. Впрочем, в гардеробной было сильно натоплено и душно – она находилась неподалеку от котельной. Девушка подошла к окну, взобралась на табурет, потянулась к форточке. Ей стало легче дышать.
   Подходила к концу война. Мария и Руслан души друг в друге не чаяли. Собирались пожениться, как только война закончится. Теперь майор уже не хотел бежать за границу, теперь в его мечтах было остепениться и обзавестись детишками. Мария настаивала на Ленинграде, но ему больше хотелось оказаться просто в сельской местности, где никто его не знает и все, что важно, – это он и его любимая будущая жена.
   Шел апрель 1945 года. Майору передали письмо, написанное на немецком. Читая его, Руслан Борисович почувствовал, как его сердце забилось, словно кроличье, – его немецкая жена, Марлен, жива, как и двое его сыновей. Он не знал, как расскажет об этом Марии, как разобьет ее нежное девичье сердце. Но не сказать он не мог, как и не мог бросить Марлен. По окончании войны майор разыскал свою семью, и они перебрались на родину Марлен.
   Когда майор расставался с Марией, это было для него одним из самых тяжелых испытаний в жизни, и тогда он не знал, как не знала и сама Мария, что она, вскоре, родит от него сына…

Глава 10
Конец войны

   Мария пошла с вокзала пешком. У нее совсем не было денег, но даже если бы и были, она бы все равно не поехала в трамвае. Стеснялась. К тому же она все еще побаивалась больших скоплений народа. В поезде, сказать по правде, замучилась. Ну и решила пройтись. За час дойдет – разве это долго? Разве трудно?
   Она шла гораздо дольше, чем час, потому что беспрестанно останавливалась, не могла насмотреться на воду в каналах, на стены домов, так великолепно вздымавшиеся вверх. Весна выдалась такая ранняя, такая дружная! Проклюнулась трава, и желтели головки одуванчиков, и небо было такое ясное, просторное, в прекрасных, чистых, белых облаках. Ветер тепло-тепло трогал лицо, губы… Кто жив из ее родственников? Как там тетушка? Мария узнает обо всем этом уже через несколько минут…
   Стоило подумать о семье, как не стало сил медлить. Мария заспешила, но ноги так устали, что она уже еле шла и все время страшно боялась, не пристал бы какой-нибудь из многочисленных милиционеров с проверкой документов. Конечно, у нее все в порядке, но люди-то разные, не дай бог, найдется какая-нибудь подозрительная сволочь, прицепится…
   Ох, площадь… У Марии стиснулось восторгом сердце. Памятник поставили… А фонтан, фонтан, переживший десятилетия! Он на месте! Он работает летом?
   «Я это увижу!» – сказала себе Мария радостно, но тут же забыла обо всем, потому что впереди показался поворот на ее улицу. Она перебежала улицу и уставилась на вход в подворотню. Несколько шагов… и она дома. С сорок третьего года она не была здесь.
   Оглянулась на прекрасное, благородных пропорций здание библиотеки – бывшего Дворянского института. Какой-то высокий летчик стоял у входа и смотрел на ту подворотню, в которую предстояло войти Марии. Он явно кого-то ждал.
   Почему-то Марии стало неловко идти под его взглядом. Лицо летчика показалось смутно знакомым, только она никак не могла его вспомнить.
   Да что ей этот летчик? Сколько можно стоять? Вдруг он тут еще час проторчит, а у нее больше нет никаких сил, так хочется скорей оказаться дома!
   Мария чуть ли не бегом одолела подворотню и замерла, очутившись во дворе. В палисаднике торчали светло-коричневые ветви малины, уже поднятой и распрямленной. Смородина покрылась округлыми почками, и сирень выбросила лист, да как буйно! Ох, сколько ее будет! И соловьи, соловьи оплетут эти ветви своими трелями! И яблоня расцветет! Но и сейчас уже хорошо. Вся земля в зеленой травке, и полным-полно маргариток и примул, когда-то высаженных еще тетей Олей. Ничто их не берет, они вечны, как весна!
   «А мои герани, интересно, живы?» – подумала Мария, поднимая глаза к окнам, но за занавесками ничего нельзя было разглядеть.
   Дверь подъезда открылась, появился какой-то дедок в кацавейке, с ребенком на руках. Мальчику было на вид чуть больше года. На нем было смешное пальтишко, а темноволосая голова покрыта легкой шапочкой. Ну и правильно, тепло на улице, зачем детей кутать?
   – Вы к кому? – спросил дед, завидев Марию. – Кого-то ищете?
   Поставил мальчика на дорожку:
   – Ну, беги к песочнице!
   Тот старательно заковылял.
   Старик сделал шаг к Марии, вгляделся – и всплеснул руками:
   – Машенька, ты ли?!
   Это был нижний жилец – Северьян Прокопьевич Шумилов. Как он постарел… Но и она сильно изменилась.
   Обнялись.
   – Вернулась, да? – беспрестанно спрашивал Шумилов, поглаживая Марию по плечам.
   – Вернулась, вернулась, – мелко целовала его в щеку Мария. – Как вы поживаете? Как дети?
   – Да все по-прежнему, мы с моей старухой живы пока, дочки работают, сыновья воюют. Я застариковал, да вот в няньки, видишь, определился… – Он кивком указал на песочницу, где уже вовсю орудовал лопаткой темноволосый мальчишечка.
   – Чудный какой парень, – от души сказала Мария. – Это чей же? Глеба? Олега? Тони? Киры?
   Она гордилась тем, что помнила имена всех детей Шумилова. Однако тот уставился так странно… Неужели все же перепутала кого-то?
   – Ты что, Машенька? – сказал Шумилов озадаченно. – Это ж не наш внучек, это ж Олечкин сыночек.
   – Как Олечкин?
   – А вот так! Гошкой его все зовут, Гошенькой, а вообще имя ему – Георгий.
   – Георгий. Гошка. А…
   Мария хотела спросить, а кто Ольгин муж, где она, как она, хотела спросить, как отец и Милка-Любка, но умолкла и осторожно приблизилась к песочнице. Она была вся изрыта траншеями, загромождена невероятными строениями. Гошка старательно ковырял их лопаткой, и некоторые башни уже лежали в руинах.
   – Во! – сказал Шумилов с гордостью. – Я ему тут вчера настроил, а он нынче все порушит. Но завтра я снова настрою! Мы тут все по очереди с ним нянькаемся. Любаша, да моя старуха, да я. Олечка-то на работе вечно, ну, мы и воспитываем подрастающее поколение.
   Мария присела на корточки и вгляделась в мальчика. У него была нежная кожа, как у Оленьки в детстве, и волосы так же мягко вились, а на височках курчавились совершенно как у нее! Ресницы у него были удивительно длинные и темные, а глаза, когда он вдруг поднял их на Марию, оказались почти черными. У нее зашлось сердце.
   – Ишь, какой черноглазенький! – гордо сказал Шумилов. – В отца пошел! – и вздохнул, ругая себя за болтливость. Сейчас Мария возьмет да спросит про отца мальчишки, а что сказать, коли его никто в глаза не видел?!
   Но Мария ничего не спросила – она даже рот приоткрыла, внимательно глядя на ребенка. Такое объяснение цвета его глаз – в отца, мол, пошел, – ей казалось слишком простым, слишком обыкновенным. На самом деле он был каким-то непостижимым образом связан с той любовью, которая вечно жила в ее сердце, – совершенно как примулы, и маргаритки, и сирень, и трава. Любовь была и будет всегда – вот теперь у нее есть это дитя, которое она сможет любить, и сердце отогрелось.
   Ей хотелось потрогать ребенка, поцеловать – и в то же время просто хотелось сидеть и смотреть на его сосредоточенное лицо, на котором, словно свет живого огня, иногда вспыхивала мгновенная, стремительная улыбка. Он улыбался не просто так – он улыбался ей! Вот что вдруг поняла Мария.
   Она вспомнила, как поверяла бригадирше Наде свои мечты: вот она возвращается домой, маленький мальчик играет в песочнице и спрашивает: «Ты кто?»
   И она наконец дома… Все почти как в ее мечтах!
   Да, почти… Ну что же, мечты имеют такое свойство: иногда они сбываются не до конца…
   Позже она узнала, что из ее родни в живых никого не осталось.

Глава 11
Кир

   Через год у Марии родился сын, которого она назвала Кириллом. Майор нашел Марию спустя два года и только тогда узнал о существовании сына. О своем третьем сыне он рассказал первой жене и детям, ничего не утаил. Майор никогда не забывал о Марии и о своем сыне. В следующий раз он приехал, когда мальчику было уже семь. Маша много рассказывала ребенку о его отце и была с ним честной, и хотя Кирилл не видел майора несколько лет, мать показывала ему его фотографии и всегда говорила об отце только хорошее.
   И вот, наступил день, когда Радченко подъехал к дому, построенному из дерева и крупного саманного кирпича и заметил Кира, так он его называл. Его самый младший сын… Мальчишка сидел на нижней ступеньке крыльца и что-то рисовал прутиком на песке. Майор с трудом выбрался из кабины, немного хромая, обошел грузовик и открыл капот, чтобы выпустить пар из радиатора. Потом направился к корыту с водой, подобрал старую жестяную банку, замеченную возле стены, и дал измученной жаждой машине как следует напиться. Затем снова предусмотрительно опустил капот. На таком солнце его нельзя было оставлять открытым.
   – Привет, – сказал Кир. Его лицо было все еще сосредоточенно нахмурено. Мальчику скоро исполнится семь, но для своего возраста он был высоким. Волосы того же светлого цвета, как когда-то у отца, глаза глубокие и голубые, но еще не замутненные заботой и трудом. Он унаследовал красоту матери – длинные густые ресницы, высокий, гордый лоб с широкими бровями. Уже сейчас майор понимал, что скоро мальчишка сможет выбрать себе любую девицу в округе. А может, он найдет себе девушку в том месте, куда он определит его учиться. Он еще несколько лет назад договорился с Марией, что, когда Кир вырастет, он отправит его учиться за границу в академию.
   – Что там у тебя, сынок?
   Мальчик посмотрел на майора несколько минут, потом его лицо озарила улыбка. Это он – его отец, Кирилл точно узнал его, а потому быстро вскочил, обнимая мужчину за шею. Впрочем, вспомнив рассказы матери о суровом и серьезном отце, Кир быстро взял себя в руки и решил рассказать Руслану Борисовичу, чем он занимается…
   – Рассказывательная картинка.
   – Чего?
   – Рассказывательная картинка. Ну, как в кино. Здесь вот мальчик прячется за сарай. А внутри собака, видишь? Собаку сперли и…
   – Вот как? – наигранно удивленным голосом спросил майор и подбросил мальчишку в воздух, они начали играть в самолетик. Мальчика кружили и бросали вверх, и на всю округу раздавался его счастливый смех.
   – Кир сообщил тебе про свои дела? – ставя чайник, спросила Мария.
   – Кажется, нет. Какие дела?
   – Про школьную пьесу.
   Собравшись с силами, она откинулась на спинку стула. То, что ей предстоит сейчас сделать, – очень важно, и такой пустяк, как волнение, ничего не значит.
   – Кир не такой, как другие дети, – тихо произнесла она, понимая, что должна заручиться его обещанием, пока еще не слишком поздно. Для нее и для Кира. – Я ведь читаю рассказы, которые он пишет, а тебе еще не приходилось. Он – невероятно смышленый и все время говорит о кино и театре. Мы стараемся часто ходить в театр. Он так восхищается сценой.
   – Мы не должны ему мешать. Пусть мечтает, пусть добьется своего, когда придет время.
   Мария облегченно вздохнула. Она боялась, что отцу не понравится его гуманитарный склад ума, но ее волнения были напрасны.
   Сидящий на крыльце Кир принялся рисовать новую сцену из своей пьесы. Он был еще слишком мал, чтобы понять, что такое трагедия. Это знание придет к нему гораздо позже…
   Когда Киру было семнадцать, умерла Мария, и он очень тяжело переживал ее потерю, поскольку она была самым близким и единственным родным человеком в России. Из-за случившегося и неуемного горя отец Кира совершил все возможное и невозможное, чтобы его самый младший сын смог успешно покинуть железную стену Советского Союза, поскольку еще с самого рождения это было предопределено и оставалось лишь делом времени. Кир хорошо владел английским, свободно разговаривал на немецком. Но видел он себя только режиссером. Он готов был пожертвовать очень многим ради осуществления своей мечты. Отцу Кира нравилось его стремление и боевой дух, и он не отказывался помогать ему. Когда ему исполнилось восемнадцать, он помог ему перебраться за границу и устроил учиться.
   Кир сидел в лекционном зале святого Варфоломея, который еще любовно называли Ямой, уставившись на маленькую, но вполне приличную сцену. Он сразу решил, что понадобится дополнительное освещение.
   На нескольких буковых деревьях еще робко держались желтые листья, красный плющ с золотыми прожилками обвивал стены дома Святой Троицы. Небо отличалось той странной осенней голубой пустотой, которая летом заполнялась стрижами и ласточками, устраивавшими свои гнезда под карнизами домов этого городка.
   – Пока я сюда не приехал, мне и в голову не приходило, что здесь, по сути, нет такого места, на которое можно указать и сказать: «Вот это мой университет». – Кир взглянул на друга, который широко улыбнулся. – Это просто собрание колледжей.
   – Уж такие мы, британцы. Никогда не идем легким путем, – усмехнулся Вив. Он не переставал радоваться встрече с этим странным русским. Вив знал, что с Киром ему будет весело в университете.
   – Слушай, а когда будут готовы фотографии для документов о поступлении? – спросил Кир, вероятно уже в пятый раз за последние дни.
   – Я же сказал – не раньше ноября. Что с тобой такое – формоманией заболел?
   – Манией чего?
   Вив усмехнулся.
   – Формоманией, дорогуша. Помнишь ту очаровательную форму, которую нам пришлось напяливать, чтобы сфотографироваться? Черные брюки, белая блузка, кепочка?
   Кир рассмеялся.
   – Мне нравится. Мне все здесь нравится. – Он оглянулся на древний город с его мощеными площадями, готическими башнями, величественным куполом театра Шелдона, причудливыми часами и спокойной атмосферой научного городка, которая преобладала даже в самом центре города. – Я так рад, что приехал. Посмотришь, как отец обрадуется, когда получит мои открытки.
   – Угу, – промычал Вив, со свойственной ему скромностью пытаясь скрыть свою гордость чудесным городом. – Подожди, скоро увидишь Яму.
   – Этот театр еще древнее Нового колледжа, да? – Когда он выяснил, что Новый колледж просуществовал уже более восьмисот лет, он просто обалдел.
   – Ага, и канализация под стать, – мрачно заметил Вив. – Мы обязательно отморозим там наши замечательные… пятые точки, – Вив деликатно поправил сам себя. – Разумеется, если нас возьмут. Я слышал, что там режиссер требуется. Можешь выдвинуться.
   – Нас возьмут, – заявил Кир, глядя на друга горящими от возбуждения глазами. – Ты – лучший в мире художник-декоратор.
   Вив искоса взглянул на друга и, как обычно, беззлобно позавидовал красоте его акцента. – Пришли, – сказал он, выводя друга на старый плац. – Указатели видишь?
   – Не-а.
   – Чудненько. А они сказали, что театр можно найти по указателям.
   – Ну как, сойдет? – раздался ленивый, скучающий голос.
   Сосед Кира по комнате, Вивиан Майлз Крейн, старший сын какого-то очень богатого человека, сидел, забросив длинные ноги на спинку сиденья спереди. В свои двадцать лет он производил впечатление мечтательного, безнадежного романтика. Бессовестно богатый, очень талантливый, он жил бесцельно и бессмысленно, Кир даже втайне жалел его. Они подружились сразу, как только Кир вошел в комнату и обнаружил уже поселившегося там Вивиана, который мучился похмельем и умолял дать ему таблетку аспирина.
   – А что поделать? Разумеется, – ответил Кир, думая о целой плеяде молодых английских талантов.
   Он мечтал посмотреть «Оглянись во гневе», пьесу модного теперь драматурга Осборна. Уже наступила эпоха «сердитых молодых людей», а университет все еще находился в довоенном времени.
   – Черт побери тебя, Кир, – нежно сказал Вив. – Мне почему-то кажется, что это, черт побери, будет лучший спектакль, какой старик-университет только видел.
   – Потому что так оно и будет, – заявил Кир, откидываясь в неудобном кресле с насмешливо-хвастливой усмешкой.
   – Черт побери тебя, Кир, – повторил Вив, потом лениво ухмыльнулся и сменил тактику. – Решил, кто будет играть главную роль? Кстати, напомни-ка, как ты собираешься назвать это гениальное творение?
   – «Кейт против Пита», – сказал Кир, точно зная, что Вив не забыл, а просто хочет его завести. После двух лет пребывания в Англии он начал постигать качественно новую идею юмора. Он даже стал проникать в тонкости иронии. Может быть, в следующей пьесе…
   – А, модернизируешь Шекспира?.. Не много ли на себя берешь? – насмешливо спросил Вив.
   – Я же варвар, забыл? Завоеватель, захватчик этих священных залов.
   – Черт побери тебя, Кир.
   – Вот именно. Почему, как ты думаешь, вы все, ушибленные драмой придурки, проголосовали и выбрали меня в режиссеры? Никому не известного первокурсника, у которого за спиной только одна постановка в Барманвилле?
   – Потому что у нас поехала крыша, – ответил Вив, жалобно сморщив красивое лицо. – Мы все были здорово под впечатлением от тебя, когда ты вылез со своей идейкой изуродовать «Укрощение строптивой», и решили, что это просто блеск. Тем более что тогда старина оставался не у дел.
   – Этот Малколм, – совершенно серьезно объявил Кир, – настоящий идиот. Меня тут не было в прошлом году, когда он поставил своего «Фауста», но мне все еще приходится слышать о рецензиях, большинство из которых были написаны на стенах туалетов.
   Вив начал хохотать.
   – О Господи, жаль, что ты не видел. Массовое участие зрителей. Их всех вырвало одновременно, как по заказу.
   – Здорово.
   – Еще как. Но, мне кажется, ты сможешь его переплюнуть. Ты ведь на самом деле не собираешься назвать пьесу «Кейт против Пита»?
   – Собираюсь.
   – Черт побери тебя, Кир.
   – Во-первых, мне нужен художник по декорациям, осветители – их можно найти на инженерном факультете… Что же еще?
   – Может, актеры? – обиженно спросил Вив, растягивая слова на манер английской аристократии, причем так искусно, что даже самые знатные из них ему бы позавидовали. – Так как же насчет старушки Кейт? Здесь-то какие дела? Она-то хоть будет?
   – Не совсем. Но не расстраивайся, – Кир задумчиво почесал ухо. – Я что-нибудь придумаю.
   Секунду Вив оторопело смотрел на него, потом заметил смешинку в глазах этого русского.
   Он медленно расслабился и откинулся на спинку стула.
   – Черт побери тебя, Кир.
   Фасадом на Брод-стрит, известную всем как Брод, выходил магазин «У Блэкуэлла», самый популярный книжный магазин в городе, хотя выглядел он обманчиво маленьким и невзрачным. Кир взял Вива под руку и глубоко вздохнул.
   – Гм, университет осенью. Ни с чем нельзя сравнить.
   В театре царил полный хаос. Кир сидел позади всех и следил за спецами с инженерного факультета, которые возились со светом. Стук молотка вперемешку с ругательствами доносился с того конца сцены, где парни прибивали холст на деревянные рамы для будущих декораций сцен на природе.
   – До Рождества ни за что не успеем, – зло пробормотал Кир. – Хоть тресни. Черт, во что это я вляпался?
   – У нас целая очередь девиц, желающих попробоваться на роль Кейт! – заорал с первого ряда помощник режиссера и лучший студент на факультете классической литературы. – Может, начнем?
   – Почему бы нет? – заорал в ответ Кир и взял свой экземпляр пьесы, которую он переписал, весь с загнутыми уголками и в пятнах от кофе. – Прекратите стучать на минутку! – крикнул он двум студентам с факультета экспериментальной психологии, которые с удовольствием отложили молотки. Они удалились, бормоча под нос что-то обидное насчет мазохизма. Уже несколько недель производственная бригада занималась технической стороной постановки – расширяла сцену, устанавливала рельсы, по которым, если повезет, будут без визга двигаться декорации. Они обсудили, какую взять краску, грим, костюмы и все остальное, но к самому главному этапу еще не приступали – к самой пьесе. Теперь места в зале постепенно заполнялись заинтересованными зрителями. Кир, в джинсах с дырами на коленях, в промокшей от пота рубашке, вышел на сцену и расчистил место в центре. Он устало отбросил волосы со лба. В этот момент на сцену вышли несколько смущающихся девушек и остановились у стены. Кир оглядел их оценивающим взглядом и вытаращил глаза, заметив девицу, похожую на завитого толстого пуделя. Не успев как следует подумать, он подошел к ней.
   – Ну, у тебя и характер, девушка, – сказал он удивленной Бетти. – Но как бы там ни было, мы не собираемся ставить фарс.
   – А? – не поняла Бетти, чьи глаза расширились до размера блюдец.
   – Слушай, на будущий год мы, возможно, будем ставить Мольера. Вот тогда и приходи.
   – А? – повторила Бетти, оторопев при виде такого мужского совершенства. Он напоминал грязного бродягу, но было в нем что-то от Марлона Брандо. А Бетти обожала Брандо.
   – Он хочет сказать, – произнес ледяной голос из-за ее спины, – что ты не годишься на роль его драгоценной Кейт.
   Голос, источающий яд, был таким мягким, таким протяжно-южным по выговору, что Кир удивленно перевел взгляд на девушку, стоящую рядом с завитым пуделем, и открыл рот. Он быстро оглядел ее, отметив миниатюрную стройную фигурку, лицо сердечком и персиковый цвет кожи. Серебристыми волосами и яркими голубыми глазами она напомнила ему фею из сказки.
   Бетти покраснела.
   – Да нет. Я… не на прослушивание пришла.
   – О чем бы ты сразу узнал, – сказала Оми, – если бы спросил, а не спешил с выводами.
   Кир услышал легкий смех в зале и тоже покраснел.
   – Замечательно, – пробормотал он, отворачиваясь, чтобы не растерять остатки уязвленной гордости. – Только этого нам не хватало. – Он отошел на несколько шагов, потом снова повернулся к девушкам: – К вашему сведению, мы ставим вовсе не «Унесенных ветром», моя дорогая, – насмешливо произнес он и обрадовался, расслышав еще более громкий смех.
   Оми с шумом втянула воздух.
   – Меня это ничуть не удивляет, масса, – сказала она, усилив акцент до крайности. – Для такого эпического произведения нужен режиссер хотя бы с минимумом опыта.
   Бетти переводила взгляд с Оми на Кира, как зритель на теннисном матче. У обоих на щеках пылал румянец, оба тяжело дышали и оба готовы были убить друг друга прямо на ее глазах.
   – Чтобы ставить «Унесенных ветром», – грубо и насмешливо ответил Кир, – нужен режиссер без мозгов. Другому с этим мусором не совладать.
   – Слушайте, слушайте, – раздался одобрительный голос с боковых мест, и Оми, быстро повернувшись, обнаружила возмутительно красивого парня, развалившегося на нескольких стульях сразу.
   – А ты тоже заткнись, – велела Оми Виву, который от неожиданности моргнул и начал широко ухмыляться.
   – Кир, друг ты мой любезный, – сказал он, встав и направляясь к тому месту, где стояли спорящие. – Чтоб мне сдохнуть, но мы нашли Кейт. Ты где-нибудь еще такой огонь видел? – Вив взял Оми за подбородок, но она сердито смахнула его руку. – А такую строптивость? – продолжил он голосом утомленного сноба, имевшего привычку цедить слова сквозь зубы. Вив любил заварушки не меньше, чем некоторые из его сверстников любили девушек.
   – Черт, – устало пробормотал Кир и потер ладонью лоб. – Ладно! – крикнул он, умышленно поворачиваясь спиной к Оми и своему эксцентричному приятелю. С Вивом он попозже разберется. – Пора начинать представление. – Кир хлопнул в ладоши, пытаясь навести порядок в зале и напомнить, кто тут главный.
   – Боже мой, только послушайте его! – Снова этот голос, сладкий, как кленовый сироп, голос О’Хара. – Король клише, – поддела его Оми. – Кто-то рассказывал, что вовсе не он написал сценарий этой постановки.
   Кир резко обернулся, готовый уничтожить ее одним только взглядом, и насмешливый хохот внезапно смолк. Оми задрала подбородок, готовясь к битве. Кир перевел дыхание и нарочито глубоко вздохнул.
   – Не возражаешь, Скарлетт, если мы начнем прослушивание?
   Он проговорил это с таким напускным смирением, что Оми с трудом сдержала улыбку. Сердце ее колотилось. Она вся покрылась потом, ей стало казаться, что от нее исходит жар. Таких красавцев она еще не видела. И Оми почувствовала, что она его страстно, до боли возненавидела. Понимая, что он следит за ней, как коршун, она быстро взяла себя в руки.
   – Ничуть, масса, – ответила она так же смиренно и сделала маленький, но идеально исполненный реверанс.
   И, взяв Бетти под руку, она прошла в первый ряд.
   – Вы так добры, – сказал Кир только лишь затем, чтобы за ним осталось последнее слово, и слегка поклонился.
   Казалось, весь зал вздохнул с облегчением, и он вспомнил, зачем, собственно, стоит на сцене. Крепкое словечко уже было готово сорваться у него с языка. Еще ни одной женщине не удавалось отвлечь его от работы. Он знал, что режиссура у него в крови.
   – Так вот, – Кир глубоко вздохнул, взял несколько экземпляров текста и раздал их девушкам, все еще стоящим у стены. – Я хочу, чтобы вы прочитали эту сцену. Даю вам пять минут, и начнем. Да, Скарлетт, тебе нужен экземпляр или ты у нас не только театральный критик, но и мысли читать умеешь?
   Оми сердито поджала губы и резко поднялась со стула. Приблизилась к нему походкой тигрицы и выхватила экземпляр у него из рук. Потом так же решительно вернулась на место. Кир не мог оторвать глаз от намеренно преувеличенно раскачивающихся бедер. В горле у него пересохло.
   Вив начал медленно хлопать в ладоши.
   – А ты там заткнись, – зловеще прорычал Кир, ткнув пальцем в направлении Вивиана. – Я всегда могу взять Марка Дженнингса на роль Пита.
   Вив побледнел и упал на колени.
   – Смилуйся, босс, – сказал он, идеально подражая популярному английскому комику. Он протянул Киру руки ладонями вверх. – Умоляю тебя, босс, не поступай со мной так.
   Случайные зрители бешено зааплодировали, даже Кир рассмеялся.
   – Вставай, клоун.
   Сидящая в нескольких футах от сцены Оми вся кипела, слушая, как Кир распоряжается.
   – Какой самовлюбленный, бездарный…
   – Поганец? – подсказала внимательно следящая за ней Бетти.
   – Хуже, – поправила Оми, а сердце в ее груди продолжало стучать, как молот.
   Высокий, сильный и опасный, он так хорошо и естественно смотрелся на сцене, что она быстро опустила глаза и принялась читать сценарий, втайне надеясь, что это сущее дерьмо. Но буквы расплывались у нее перед глазами, и она мужественно боролась с желанием взглянуть на него поверх бумаги. Глубоко вздохнув, она заметила, как сильно трясутся руки, и возмущенно фыркнула. Нет, так не пойдет.
   До нее доходили слухи, что новый режиссер адаптировал пьесу. Она быстро пробежала глазами страницу. Так ведь это же «Укрощение строптивой», с изумлением сообразила она и, прежде чем успела подумать, во все глаза уставилась на него.
   – Он всего-навсего переписал Шекспира! – сказала она еле слышным шепотом в полном шоке.
   Бетти наклонилась, прочитала страницу и улыбнулась.
   – Верно. Ты должна оценить его смелость по достоинству.
   Оми уже собралась ответить Бетти, но в этот момент Кир повернулся в ее сторону и их взгляды встретились. Время, казалось, на секунду остановилось. Ее глаза расширились, дыхание перехватило.
   Кир тоже понял, что глаз от нее отвести не может. Как же она прекрасна, черт бы ее побрал! Ни одна женщина не имеет права выглядеть так идеально.
   Тут кто-кто кашлянул, и он снова вспомнил, где находится. Кир повернулся, чтобы проверить что-то на сцене, не требующее проверки, но это дало ему повод повернуться к ней спиной. Его лицо залила краска.
   Оми с чувством огромного облегчения перевела дыхание. Если бы он не отвернулся, она так и продолжала бы пялиться на него, как влюбленная школьница.
   Она сердито вернулась к его так называемому сценарию. Но хотя действие и было перенесено в современность и язык тоже был осовременен, она сразу поняла, что лежащий перед ней текст – такой же остроумный, веселый и талантливый, как и знаменитый оригинал.
   – Что ж, по крайней мере, писать он умеет, – заметила Бетти, прочитавшая текст через ее плечо, но тут же отшатнулась, потому что Оми резко повернулась к ней. – Ладно, ладно, это просто ужасно, – попыталась она успокоить подругу, но губы ее дрожали от смеха.
   – Какой кошмар! – громко, так чтобы все слышали, проговорила Оми. – Портить Шекспира – это надо же такое придумать. Что он о себе воображает?
   Кир, сидящий в трех рядах позади, с ненавистью смотрел на серебристую головку. Она наверняка никуда не годится, с надеждой подумал он. Она обязательно провалится. А корчит-то из себя… Видно, приехала из какого-нибудь роскошного особняка на юге, где все мужики валялись у ее ног. Заботливая мамочка послала ее в одну из этих частных школ для завершения образования. Кир знал таких. Испорченная и избалованная до предела, она ни в чем не знала отказа. Все подавалось ей на блюдечке. А теперь она решила втереться в его пьесу и получить главную роль только потому, что обладает большими голубыми глазами и прелестной внешностью в целом. Он поставит ее на место.
   Первой вышла на сцену высокая брюнетка, внешне идеально подходящая для роли, но она не смогла бы ничего сыграть, даже чтобы спасти свою жизнь. Вторая была весьма соблазнительной и вполне сгодилась бы на роль женщины-вамп, но никак не мужененавистницы Кейт. Оми следила за их попытками, ни на минуту не забывая о сидящем сзади Кире. Ей казалось, его взгляд прожигает в ее спине две дырки. Она неловко подвинулась на стуле, готовая в любую минуту взорваться. Невоспитанный, наглый, бесчувственный, красивый сукин сын! Она ему покажет. Пусть только подождет.
   Вив играл в сцене с девушками с потрясающим мастерством, и Кир с облегчением вздохнул. Теперь никто не сможет сказать, что он дает роли приятелям. Пусть Вив и его лучший друг, но и ежу понятно, какой он талантливый актер. Если произойдет худшее, он один вытянет спектакль. Разумеется, Вив воспользовался случаем и бесстыдно флиртовал с девушками. Третья кандидатка даже принялась беспомощно хихикать.
   Кир положил ладони на лицо и провел ими сверху вниз по глазам, носу и подбородку. Пусть эта последняя подойдет, взмолился он в душе. Боже, пожалуйста, не дай этой Оми влезть в его спектакль.
   Последняя девушка и в самом деле оказалась лучше всех. У нее был опыт, она успела заучить текст и выглядела на сцене вполне убедительно. Кир почувствовал облегчение. Сидевшая в зале Оми почти ощутила накатывающие на нее волны этого облегчения и замерла.
   Она решила выйти на сцену и сыграть Кейт просто идеально, чтобы досадить ему. Но услышав его ненавистный протяжный ковбойский голос, спрашивающий, не желает ли она попробоваться, она внезапно почувствовала, что вдруг страстно захотела получить эту роль. Захотела сильнее, чем чего-либо ранее хотела. И она знала почему. Тогда она окажется с ним рядом. Будет видеть его каждый день. Слушать его голос, дразнить его и чувствовать, как ее охватывает приятный жар каждый раз, когда он окажется поблизости. Она влюбилась.
   Оми медленно, стараясь собраться с мыслями и успокоиться, двинулась к сцене. Глаза метали голубые искры. Не зря же она считалась лучшей студенткой на драматических курсах в обоих колледжах – в Атланте и Швейцарии.
   Вив, инстинктивно почувствовавший настроение прелестной девушки, тихонько присвистнул. Внезапно в зале стало совершенно тихо. Оми несколько раз глубоко вздохнула. Глаза Кира расширились, когда он увидел, как расслабилось ее лицо, превратившись в лицо другой женщины. Она высоко подняла одну бровь, губы изогнулись в пародии на улыбку – словом, она выглядела точь-в-точь так, как должна была бы выглядеть Кейт при первой встрече с Питом.
   – Значит, ты тот самый свистун из Бирмингема? – прочитала она первую строчку с издевательской усмешкой, в которой не было даже и намека на южный акцент.
   В ее голосе ясно слышалось презрение. Вив мгновенно откликнулся. Подошел поближе, самодовольно ухмыльнулся, сразу же входя в образ нахального Пита.
   – А ты наверняка Кейт. Слышал о тебе от твоей очаровательной, – он сделал ударение на последнем слове, – сестрицы.
   Оми медленно обошла его вокруг, оглядывая с ног до головы. Впервые она поняла, насколько же он хорош собой. Разумеется, в сравнение с Киром он не идет, но имеет свою изюминку.
   Она посмотрела на Кира, сидевшего в зале, и странная улыбка появилась на ее лице, которая, впрочем, тут же исчезла.
   Кир напрягся. Он знал, что улыбка эта не принадлежит Кейт. Что она еще задумала?
   На сцене Оми смерила Вива взглядом Кейт.
   – Ты тоже очарователен, мальчуган, – прочитала она следующую строчку с ядовитым сарказмом, но в голосе появилась странная хрипотца, заставшая Вива врасплох. Он взглянул на нее повнимательнее.
   Последние нотки в голосе Оми заставили Кира содрогнуться всем телом. Он стиснул зубы.
   – Если ты читала сценарий, Оми, – прошипел он, – то заметила, что я прошу здесь презрения, смешанного с легким страхом. Если бы мне нужна была вамп, я бы так и сказал.
   Оми улыбнулась. Прекрасно. Она его достает.
   Вив едва не расхохотался. Взглянул на приятеля и позавидовал ему. Этим двоим будет хорошо вместе.
   – Вот спасибо тебе, Кейт, – сказал Вив. – Рад, что заметила.
   Оми секунду помедлила. Она потеряла в тексте следующую строчку, слишком увлекшись реакцией Кира. Перевела взгляд на Вива.
   – О, я много чего замечаю, мальчуган, – протянула она. – Даже мух на стене и змей в траве. – Последнюю строчку она прочитала, повернув голову и глядя прямо на Кира. Глаза Кира сузились.
   Оми снова повернулась к Виву, который с тревогой соображал, что же она сейчас выкинет. Играть с ней – все равно что иметь дело с динамитной шашкой. С зажженным фитилем!
   – Мужчина таких габаритов для меня не проблема, – закончила она свою реплику. Она знала, что собиралась произнести эти слова с бравадой и презрением, но вместо этого умышленно наклонилась поближе к Виву, слегка повернула плечо и снова понизила голос до хрипоты.
   Вив весьма удивился, хоть и знал, что она не для него старается. Ничего не мог с собой поделать. Так же думала и вся мужская часть аудитории. Атмосфера заметно накалилась.
   Оми удовлетворенно улыбнулась и повернулась к режиссеру.
   Кир сидел на самом краю стула, сжав руки в кулаки. Ему хотелось как следует встряхнуть ее и запретить приставать к Виву, черт побери! Но, разумеется, именно этого она и добивается.
   Будь он проклят, если пойдет у нее на поводу.
   – Не совсем то, что мне хотелось бы видеть, милочка, – небрежно сказал он и увидел, как в тревоге расширились ее глаза. – Ты хорошо начала, но, полагаю, мы предпочтем Джанис. – Так звали последнюю девушку, которая произвела хорошее впечатление.
   Вив недоуменно уставился на него. Он что, рехнулся? Эта девушка – Кейт.
   – Может быть, если ты поподробнее объяснишь, чего хочешь, я пройду сцену еще раз? – с трудом проговорила Оми, и в голосе ее послышался самый настоящий страх.
   Кир это заметил и зло ухмыльнулся. Оми сжала губы. Негодяй! Она повернулась к Виву.
   – Давай еще раз, хорошо? – попросила она. Кир вскочил со стула.
   – Эй, Оми! – завопил он, и голос его разнесся по притихшему залу. – Про меня забыла?
   – Да как я могу, – огрызнулась Оми.
   Кир ее проигнорировал.
   – Я здесь режиссер, поняла? Я решаю. – Он ткнул себя большим пальцем в грудь. – От меня зависит, пройдете вы еще раз эту сцену или нет. Это моя работа, ясно тебе?
   Оми скрипнула зубами так громко, что Вив услышал. Он кашлянул.
   – Эй, старина, давай мы попробуем еще разок. – Он взглянул на своего приятеля. – Ведь мне играть Пита, если ты не забыл, – добавил он. – И я хочу иметь хоть какой-нибудь голос при выборе партнерши.
   Он подмигнул Оми.
   Кир еле сдерживался. Вив был ему нужен, и поганец, черт бы его побрал, это знал.
   – Ладно, – рявкнул он. – Еще раз. Но, – он кивнул Оми, – делай так, как сказано.
   Оми заметила гнев в его глазах, и сердце ее подпрыгнуло. Он ревнует к Виву! Ха! Не такой уж ты всесильный, господин режиссер.
   – Я постараюсь, – мягко протянула она и выполнила свое обещание.
   С первого произнесенного ею слова она превратилась в Строптивую, а ее партнер – в решительного укротителя.
   Кир следил за сценой с ощущением надвигающейся катастрофы. Когда они закончили, все в зале невольно зааплодировали. Просто блеск! Потрясающе, и все это поняли.
   Вив со сцены отыскал взглядом Кира и беспомощно пожал плечами.
   – Ну что тут поделаешь, старина? – Он снова превратился в идеального английского джентльмена. – Она просто великолепна, нет?
   Зал не сводил глаз с Кира, ожидая его приговора. Он же положил голову на руки и простонал:
   – Черт бы все побрал!

Глава 12
Враги

   Две недели спустя Оми в старом голубом комбинезоне стояла на сцене. Руки ее по локоть были перемазаны краской. Она уже почти закончила декорации и вполуха прислушивалась к идущей на сцене репетиции. Она шла кое-как, но результаты были великолепными. «Как и у всех остальных репетиций», – с усмешкой подумала она, стирая с рук краску.
   Все участники спектакля рассчитывали, что отношения между режиссером и ведущей актрисой войдут в мирное русло. Но, Бог мой, как же они все ошибались, подумала Оми, разрисовывая декорации.
   – Хорошо, – говорил теперь Кир, стоя на сцене вместе с двумя ведущими актерами. – Тут Пит оглядывает тебя с ног до головы. – Он неохотно взглянул на Оми. – И говорит, что нет ничего удивительного в том, что ты до сих пор не имеешь дружка, раз постоянно носишь брюки. Тут нет ничего сложного, верно?
   Кир терпеть не мог смотреть на нее, потому что ему это безумно нравилось. Стоило ей поднять одну бровь или скривить рот, который так хотелось поцеловать, как он уже не мог ни на чем сосредоточиться.
   Оми мило улыбнулась.
   – Конечно, нет, – подтвердила она беспечно. И, бросив насмешливый взгляд на Кира, добавила: – Здесь я полностью доверяю твоему опыту, ведь очевидно, что ты себя комфортно в брюках не чувствуешь.
   Вив громко расхохотался и быстро закрыл рот ладонью, поймав убийственный взгляд друга.
   – Давай выясним одну вещь, – начал Кир, устало вздохнув, а Оми еще ласковее улыбнулась и перебила его:
   – Давай для разнообразия.
   Все присутствующие, позабыв свои дела, увлеченно следили за перепалкой. Не часто им доводилось так развлекаться бесплатно.
   – Я – режиссер постановки, – угрожающим голосом заговорил Кир, делая вид, что не обращает внимания на ее подначки. Сделав шаг, он приблизился к ней почти вплотную.
   Сердце Оми, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, но она не отступила. Это все равно что сражаться с тигром. Она почти ощущала его когти, разрывающие ее тело. Ей удалось выбросить эту картинку из головы и заставить себя прислушаться к его словам.
   – Я написал этот текст, – Кир с силой постучал пальцем по экземпляру пьесы, – и если ты хочешь играть в спектакле, то будешь делать то, что я скажу и когда скажу. – Он произнес это свистящим шепотом, приблизившись к ней настолько, что их лица оказались на расстоянии пары сантиметров друг от друга. – Поняла? – прорычал он.
   Оми чувствовала его грубую силу и могла поклясться, что исходящий от него жар обжигает ей лицо. Она нервно облизала губы и тут же пожалела об этом. Его невероятные оранжево-карие глаза мигнули и проследили за этим движением. Оми вздрогнула, но только Кир и Вив заметили это.
   – Поняла, – выговорила она скрипучим голосом, подпустив туда своего обычного яда.
   Молча наблюдавший за ними Вив потер руки. Интересная будет репетиция. Очень даже интересная.
   Оми решила изменить тактику. До конца репетиции она была холодно вежлива и демонстративно послушна. Но приближалась премьера, и вся труппа находилась в постоянном напряжении.
   – Нет! – Даже Бетти подпрыгнула, когда внезапно раздался громкий рев Кира. – Я же тебе говорил. – Он вышел на сцену, где нервно поеживалась Оми.
   Ей еще не доводилось играть в такой большой пьесе, и она нервничала. Она опасалась, что своим поведением поставила себя в положение, из которого ей не выбраться, а антагонизм Кира лишь усугублял ситуацию.
   – Тебе вовсе не смешно, когда он велит тебе заткнуться и поцеловать его в задницу. Тебя это должно привести в ярость, а ты ухмыляешься, черт побери, – раздраженно объяснял Кир.
   Оми не выдержала. Она неделями мирилась с его грубостью, постоянными изменениями в тексте, ехидными замечаниями. Все, с нее хватит. Она дошла до ручки.
   – Я ничего не могу поделать! – закричала она. – Ты так написал. Смешно, и все. Разве нет? – воззвала она к обычной аудитории из разнорабочих и случайных зрителей, которые начали дружно кивать. За последние недели ее красота, талант, чувство юмора и полное отсутствие зазнайства, обычно свойственного звездам, завоевали ей симпатии всех членов труппы, за исключением Кира, который постоянно был ею недоволен.
   – Чего ты к ним обращаешься? – заорал он, доведенный до крайности. – Какого черта они понимают?
   Оми швырнула сценарий на пол сцены и уставилась на него. Глаза ее горели, грудь порывисто колыхалась под свитером, и Кир поймал себя на мысли, что не может оторвать от нее глаз.
   – Почему бы тебе, – тихо спросила она, – не облить себя бензином и не отправиться прямиком в ад?
   – Потому что, Оми, имея тебя в качестве ведущей актрисы, я уже давным-давно там.
   – Ах ты… – долго сдерживаемый гнев прорвался наконец наружу. С яростным воплем она размахнулась и закатила ему звонкую пощечину.
   Это была не театральная пощечина, а самый настоящий удар, нанесенный с силой и бешенством. Кир отшатнулся, лицо его запылало. Вив закрыл глаза и печально покачал головой. Когда звук пощечины разнесся по залу, все сразу притихли и затаили дыхание, ожидая реакции Кира. Оми почувствовала, как ее охватывает страх, борющийся с желанием отряхнуть руки и сказать: «Что, получил?»
   Кир посмотрел на нее. На одну томительную секунду их глаза встретились.
   – Вот так, – спокойно сказал он, – ты должна поступать с Питом, когда он предлагает тебе поцеловать его в задницу. Вив, теперь твоя реплика.
   Оми моргнула, за ней – Вив, и неожиданно весь зал разразился смехом и аплодисментами.
   – Молодчага, режиссер! – крикнул кто-то сзади. – Покажи-ка им!
   Кир потер горящую щеку и направился к ступенькам справа от сцены. Оми разрывалась между желанием присоединиться к общему смеху и раздраженно топнуть ногой.
   – Ненавижу тебя, – прошептала она, когда он проходил мимо и она могла чувствовать запах его одеколона, пота и еще чего-то, свойственного только ему одному. Ей так захотелось упасть в его объятия, что она даже качнулась к нему.
   – Естественно, – прошептал он в ответ, глядя на нее горящими тигриными глазами.
   С этими словами, от которых у нее остановилось сердце, он сошел со сцены, оставив Оми стоять с открытым ртом.
   – Давайте все сначала! – крикнул Кир, садясь на свое обычное место в первом ряду, откидываясь назад и кладя руки на спинки соседних кресел с таким видом, будто ничего необычного не произошло. Он чувствовал себя отлично. Он умирал от желания сказать ей это уже несколько недель. И ее растерянный взгляд был таким милым, что у него все пело в душе.
   Он увидел, как стоящую на сцене Оми начала бить дрожь ярости, смущения и чего-то еще, куда более сильного, чему она и сама вряд ли сумела бы найти определение. Наверное, облегчения, ибо она теперь знала, что не одна сходит с ума от любви.
   – Гм… Кейт, дорогая моя, – обратился к ней Вив, и Оми смущенно повернулась к нему. – На этот раз не усердствуй так с пощечиной, ладно? У меня сегодня свидание, и мне не хочется предлагать своей возлюбленной подпорченный товар. Договорились? – Вив произнес это с таким уморительным щенячьим выражением, что она начала беспомощно смеяться.
   Кир с ухмылкой наблюдал за ними.

Глава 13
Начало

   Шел уже шестой час, репетиция закончилась, и вся труппа вывалилась из здания. Их ждали свидания, встречи с друзьями, обсуждения животрепещущих событий. Таков был университет – либеральный, вечно молодой университет. Кир, как всегда, уходил последним, делая пометки в сценарии и получая удовольствие от того, что смог наконец смутные мысли воплотить в нечто реальное на сцене.
   – Хороший получится спектакль.
   При этих словах он резко поднял голову и с удовольствием остановил взгляд на прелестной девушке, стоящей на сцене. Без зрителей и роли Кейт, за которой можно спрятаться, она выглядела потерянной и уязвимой. Кир почувствовал, как кольнуло сердце.
   – Спасибо, – коротко ответил он, складывая заметки и засовывая их в потрепанный кейс, купленный из вторых рук на блошином рынке.
   – Слушай, я… я хочу извиниться за то, что ударила тебя. Мне не следовало распускать руки.
   Кир поднял голову от кейса, и посмотрел на нее сквозь упавшие на лоб волосы. Потом пожал плечами.
   – Проехали, – коротко сказал он.
   Оми мрачно кивнула и пошла через сцену. Он не пытался облегчить ей задачу, да и с какой стати? На мгновение она почувствовала острое сожаление, что они такие непримиримые враги. Кир, взглянув на ее понурые плечи и опущенную голову, ощутил себя первоклассным негодяем.
   – Послушай, почему бы нам не пойти к Брауну и что-нибудь пожевать? После всех этих каторжных трудов я умираю с голоду.
   Оми с надеждой обернулась на внезапно мягкий и ласковый голос и помимо воли расплылась в улыбке. Неужели она так изголодалась по доброму слову с его стороны? Похоже, так оно и есть, – удрученно решила она.
   – Ладно, пойдем. К тому же сегодня я раздавала удары, так что хочу есть еще больше, чем ты, – добавила она, не удержавшись.
   Кир рассмеялся.
   – Надо признать, ты – предерзкая девчонка.
   – А ты – свинья, – быстро ответила Оми. Нельзя сказать, чтобы она шутила, и Кир усмехнулся.
   – Это все постановка виновата, – объяснил он. – Она на меня тоже действует. Я всегда перевоплощаюсь в героя любой пьесы, которую ставлю. Однажды ставил в России «Повесть о двух городах», так тем летом постоянно думал о самоубийстве.
   – В России? Ты оттуда? – с интересом спросила Оми, желая узнать о нем хоть что-нибудь.
   – Ага.
   Кир ненадолго оставил ее на улице, чтобы забежать к себе в комнату за деньгами. Вскоре он снова присоединился к ней. Было по-ноябрьски холодно, они быстро миновали военный мемориал и перешли на ту сторону, где коринфские колонны Музея Ашмола всегда напоминали Оми о собственном доме. Пройдя вдоль Колледжа Святого Креста, они медленно двинулись по Вудсток-Роуд.
   – Говорят, что весной эта улица прекрасна, – нервно заговорила Оми, чтобы прервать затянувшееся молчание, – потому что цветут все вишневые деревья.
   – Вот как? – Кир как-то странно взглянул на нее.
   – Ты здесь был когда-нибудь? – она кивком показала на другую сторону улицы. – Там есть огромный магазин, где продают всякую ерунду.
   – Ерунду?
   – Слушай, прекрати, – она расстроенно передернула плечами. – Я просто стараюсь быть вежливой.
   – Знаю, – совершенно серьезно заявил Кир. – И это меня дико нервирует.
   Они одновременно расхохотались, и это сразу сняло напряжение. Они вошли в ресторан, все еще смеясь. Выбрали место у окна, заказали чай и занялись изучением меню.
   – Мне бифштекс и пирог с почками, – попросила Оми.
   Кир с облегчением вздохнул: он с ужасом ждал, что она закажет омара. Ему не улыбалось остаток ночи мыть на кухне посуду, если не хватит денег заплатить по счету.
   – Мне тоже. Так расскажи о себе, Оми, – попросил он, когда официант отошел. – Этот акцент настоящий?
   Оми рассмеялась и кивнула.
   – Боюсь, что да. Я родилась и выросла в Джорджии.
   – А… атлантская красотка. Я так и подумал.
   – А ты – деревенщина из России?
   – Точно.
   Постепенно они разговорились, подробно поведав друг другу о том, где жили, учились, о родителях и друзьях. Казалось, что теперь, когда все барьеры между ними исчезли, они не могут наговориться. Несколько недель они томились, не желая понять настоящей причины их антагонизма. Теперь шлюзы открылись, и они с энтузиазмом, свойственным молодости, старались наверстать упущенное. Она рассказывала, а он представлял себе ее жизнь в виде фильма на экране – лицемерие любящей матери, безволие отца. Он понимал, почему она решила сбежать от такой жизни и почему так привязалась к Бетти. Кир и сам полюбил Бетти и безмерно уважал ее.
   В свою очередь, Оми со слезами на глазах слушала его рассказ о тяжелой жизни отца и мучительной смерти матери. Она пришла в ужас, узнав, как они жили во время войны. Сама она всегда была богатой и представления не имела, что такое может случиться и случается с людьми, у которых нет денег.
   Они выпили бутылку красного вина. Когда они уходили, ресторан был почти пуст. По дороге в колледж им встретились два мальчика в шортах до колен и серых пуловерах, кативших тачку с чучелом.
   – Пенни для Гая, сэр? – попросил старший мальчик лет одиннадцати, протягивая кружку.
   – Приятеля?
   Кир взглянул на Оми, но она пожала плечами.
   – Да они янки, – сказал младший презрительно, когда Оми спросила, о каком приятеле речь.
   – Мы о Гае Фоксе, – объяснил он, показывая на соломенное чучело на тачке. – Пятое – ночь Гая Фокса.
   – И на что вы собираете деньги? – поинтересовалась Оми, доставая шиллинг из кармана джинсов.
   – На фейерверк, конечно, – также презрительно сообщил мальчишка.
   – Конечно, – послушно повторил Кир, тоже доставая монетку. – И что сделал этот Гай Фокс? – спросил он, ожидая длинного повествования о подвигах легендарного героя.
   – Он попытался подорвать парламент, – сказал тот, что поменьше, с явным удовольствием. – И короля Якова Первого… а может, Второго. Ну, в общем, какого-то из них.
   – Мой папа очень жалеет, что ему это не удалось, – серьезно добавил старший, и Оми закусила губу. Сдержать смех, однако, ей не удалось. – Спасибо, – сказал он, ухмыляясь, как Чеширский Кот, когда Кир бросил еще одну монетку в кружку.
   – Уж эти мне британцы, – заметил Кир. – Ну как их не любить?
   Они уже почти подошли к колледжу, довольно плохо освещенному в это время суток.
   – Не зайдешь на чашку чая или еще чего-нибудь? – неловко спросил Кир, радуясь, что темнота скрывает его покрасневшие щеки, но еще больше радуясь тому, что Вив наверняка не явится до утра.
   Разумеется, правила внутреннего распорядка не разрешали девушкам заходить в комнаты к парням и наоборот, но по ночам движение по корпусу было всегда довольно интенсивным, а любого студента, у которого хватило бы глупости доложить о нарушителях, очень скоро бы выжили из общежития. Оксфорд, вечно молодой и либеральный Оксфорд, предпочитал не замечать подобные вещи, если только, конечно, студентов не ловили на месте преступления с поличным.
   Оми жутко нервничала. Виновато огляделась вокруг, но, не заметив ничего подозрительного, быстро кивнула.
   – Хорошо.
   Комната оказалась близнецом ее собственной – маленькая, квадратная, с одним окном, светлыми стенами, двумя односпальными кроватями, большим письменным столом между ними и полками, заставленными толстыми томами.
   – А что ты вообще изучаешь? – спросила она, сбрасывая с кровати грязную рубашку и усаживаясь. Она промолчала, заметив, что Кир запер дверь, хотя сердце ускорило темп, подгоняемое смесью страха и предвкушения.
   – Английский. А ты?
   – Языки. Я на другое не способна.
   – Французский и немецкий?
   – Угу.
   Он насыпал две ложки чая в заварной чайник и подождал, пока закипит вода.
   – Тут полный кавардак, – пробормотал он, собирая грязное белье в охапку и засовывая под кровать. – Жить с Вивом – все равно что жить с хорьком.
   Оми моргнула, удивленная сравнением, потом кивком указала на чайник.
   – Кипит.
   Кир заварил чай, протянул ей кружку и сел на кровать напротив, прислонившись к побеленной стене и внимательно разглядывая Оми.
   – Правда ведь лучше, чем орать друг на друга? – спросила она, отпивая глоток чая. Сморщив нос, она потребовала сахар.
   Кир насыпал ей две ложки и вернулся на свое место на противоположной кровати. Он знал, чем это все грозит, и собирался свести опасность до минимума.
   – Во всяком случае, менее болезненно, – согласился он, осторожно потирая щеку.
   – Ох, Кир, прости, – мягко попросила она.
   Они проговорили всю ночь, обсуждая английскую литературу, а потом Кир рассказал Оми о своем настоящем полном имени, которого в университете не знала ни одна живая душа. Рассказал о России и о войне, которую довелось пережить его родителям. Поведал удивительную историю о том, как его мама встретилась с его отцом. И то, что у него есть два брата в Германии… Он рассказал ей то, что никогда не рассказывал Виву – своему лучшему другу… Так началась счастливая история Кира.

Алена Даниленко Испытание войной

Часть первая Маша

Глава 1 Цирюльня

Глава 2 Поезд

Глава 3 Предчувствие беды

Глава 4 Сентябрь 1941 года

Глава 5 Голодный Ленинград

Глава 6 Зима

Глава 7 Март 1942 года

Глава 8 Лето и возрождение

Глава 9 У линии фронта

Часть вторая Майор

Глава 1 Товарищ Радченко

Глава 2 Новое имя

Глава 3 Дядя

Глава 4 Главные события

Глава 5 Воспоминания

Глава 6 Счастливый случай

Глава 7 Новый поворот

Глава 8 Судьбоносный случай

Глава 9 Скоротечное счастье

Глава 10 Конец войны

Глава 11 Кир

Глава 12 Враги

Глава 13 Начало