Всеволод Георгиев
Всё пришедшее после

Предисловие

   Мы пересекли границу Воеводины и за поселком нашли позицию радиолокационной станции. Перед глазами предстало печальное зрелище.
   Тонкие металлические борта передвижных кунгов болотной окраски не могли защитить от обстрела ни оборудования, ни людей, находившихся внутри.
   Куда делись люди, мы не знали: убиты ли, ранены, Бог весть; оставалось надеяться, что им удалось покинуть это место раньше, чем взрывная волна перевернула одну из автомашин – она лежала на боку, а осколки пронзили другую – эта, наклонившись, застыла у зеленого пригорка.
   Как бы то ни было, а РЛС давно устаревшей конструкции сражалась до конца, и гибель ее была славной. Те, кто обслуживал станцию, – настоящие герои! Так сказал старший нашей группы. Он еще что-то говорил об эффективной поверхности рассеяния и диаграмме направленности – трудно поверить, станция давала целеуказание на суперсовременные самолеты-невидимки F117.
   В технике я разбираюсь слабо, из пояснений я только и понял, что этим стареньким радаром цель захватывали не спереди, где помещалась основная радиозащита самолета, а сзади, вдогон. Благодаря смекалке экипажа станции страшные бомбардировщики «Стелле», черными дельтапланами летящие в ночи над руслом лучезарной Сабы, становились видимыми, и радиолокатор без заминки выхватывал из мрака их координаты. Есть русская поговорка: голь на выдумки хитра.
   В желающих заполучить уцелевшую документацию и материальную часть погибшей станции недостатка не было, поэтому в нашу задачу входило срочно изъять или уничтожить и то и другое.
   Мои товарищи спешно осмотрели поприще хитроумного радара. Один из них обратил мое внимание на четыре большие тетради в коленкоровых переплетах. Они были сплошь исписаны бисерной кириллицей, как оказалось, по-русски. Из группы я один знал русский язык. Открыв первую тетрадь, я прочел: в пятницу, 22 марта 1963 года… Любая, пусть и недавняя, история вызывает мой интерес. Я взял тетради с собой.
   В свободную минуту я погрузился в чтение. В моих руках очутился черновик рукописи неизвестного автора, нареченной им романом-апокрифом.
   Положительно, некоторые вещи в романе показались мне столь необычными, что я мысленно согласился с таким названием. Некоторым образом знакомый с полной тайных и драматических событий далекой и близкой действительностью, я с удивлением обнаружил, что мы с автором, что называется, мазаны одним мирром. Как добрых знакомых встречал я в рукописи известные мне парадигмы, еще больше я был рад встрече с незнакомыми или незамеченными мною раньше вещами. Некоторые из них казались мне чистой фантазией, однако позже я наводил справки и не раз убеждался, что в их основе лежат прежде неизвестные мне факты.
   Чем глубже я погружался в роман, тем больше мне хотелось разыскать его автора. Прошло несколько времени, и я приехал в Россию, однако мои поиски, к глубокому сожалению, не увенчались успехом. В продолжение трех лет мне так и не удалось найти скитальца.
   Было бы ошибкой продолжать и дальше играть роль скупого рыцаря, утаивая Случаем доставленный мне предмет для исцеления от скуки. Я решил больше не скрывать от всех спасенную рукопись, а по-людски дать прожить жизнь вместе с героями романа. Как сказал один из них: рукописи не горят, они умирают в архивах.
   Возможно, для кого-то из читателей книга раздвинет стены – тогда поднимутся вершины на горизонте, возникнет одновременно идиллический и суровый пейзаж. Так было со мной. Узнавая забытые дали, я не мог не подумать: «Et in Arcadia Ego [1 - И вот я в Аркадии (лат.).]. Мне ли быть стерегущим драконом?»
   С верой в Господина жизни выпускаю эту книгу из своих рук, с волнением ожидаю результата.
   Книга поделена на четыре части, названия которых автор счел нужным скрыть за изящной латынью. Вот мой перевод этих четырех названий: «Юноша из Аркадии», «Хранит тайну», «Пастух и Навигатор», «День гнева».

Часть первая
Arcadius juvenis (Юноша из Аркадии)

1. Московская пастораль

   В пятницу, 22 марта 1963 года, над Москвой сияло чисто вымытое голубое небо. В черных ручьях бликами отражалось солнце. Прохожие обходили лужи, а на подсохшем асфальте школьницы в распахнутых пальто уже расчерчивали мелом классики.
   Он… представьте себе пятнадцатилетнего капитана в двенадцать лет. Дети московских дворов взрослели рано, однако многим это не мешало на всю жизнь остаться идеалистами, потому что лучшими друзьями и самыми верными их спутниками становились книги.
   Если в детстве ты читал хорошие книжки, то в душе, наверное, сохранил отпечаток рыцарства, чести, готовности прийти на помощь и презирал алчность, невежество, корысть и особенно предательство.
   Завораживающим достоинством обладали книги о приключениях, битвах и подвигах.
   Любимые книжки не всегда занимали место на полках. Их брали у товарищей, в библиотеке, у родственников. Речи не было о том, чтобы найти в магазине свободно стоящие на полках томики Дюма, Вальтера Скотта, Майн Рида, Стивенсона, Луи Буссенара или Фенимора Купера.
   Герой нашего повествования, двигаясь по направлению к центру столицы, пересек Садовое кольцо, следуя по улице Чернышевского, миновал продовольственный магазин, парикмахерскую и скрылся в темном и прохладном помещении букинистического магазина. Не задерживаясь, он пошел прямо, к отделу художественной литературы.
   В ту пору в букинистическом магазине можно было приобрести не только известную, но и редкую книгу. Москву населяли небогатые люди, еще никто не бросался приобретать Сервантеса к купленному серванту. Домашние библиотеки накапливались поколениями. Давно Белинский и Гоголь, как мечтал Некрасов, заменили творения Матвея Комарова. К книгам относились серьезно. Впрочем, партия и правительство тоже.
   Спустя десятилетие начнется первая московская книжная революция. В обмен на сданную макулатуру (не меньше 20 килограммов) счастливые москвичи будут получать талоны на покупку ставших в одночасье дефицитом избранных произведений избранных же авторов.
   Приобретение книг надолго станет увлечением, своего рода спортом, вначале престижным и весьма уважаемым, но постепенно, в течение полутора десятков лет, приходящим в упадок.
   На старте алчущие украсить книжную полку «Королевой Марго» смело несли в приемный пункт вторсырья завалявшуюся среди старых книг «Графиню Монсоро», чтобы потом, когда в золотом макулатурном фонде появится та же «графиня», бросить на весы приемщика подписку «Иностранной литературы».
   В метро появились люди среднего возраста, чаще женщины (мужчины доставали, по обыкновению, из рукава пальто свежий номер газеты «Правда»), усердно штудирующие новинки макулатурного коловращения: «Трех мушкетеров» или «Союз рыжих» Конан Дойла, как будто эти книги до настоящего времени были запрещены, не лежали в каждой заводской библиотеке или же не были известны публике и представляли интерес только для литературоведов.
   Но все это еще будет, пока же в счастливое дореволюционное книжное время, а всякое дореволюционное время – счастливое, наш юный капитан, притворно хмурясь, разглядывал старые книги. Он нашел что искал – книгу, которую давно прочел, но не имел собственного экземпляра.
   В свое время он читал ее не торопясь, желая продлить часы общения с ней. Увы, непрочитанная часть стремительно таяла. Тогда он дал зарок читать не более 12 листов в день. Все равно, окончание приближалось слишком быстро. Настала минута, когда он чуть ли не с досадой захлопнул книгу. Она была прочитана. С той поры он мечтал иметь ее в своей библиотеке. Накопив два рубля, исправно ходил в «бук», зная, что рано или поздно ему повезет.
   Итак, заплатив два рубля две копейки, он получил из рук продавщицы подержанный том «Трех мушкетеров». Книгу всех времен и всех народов. Книгу о том, как юноша вступает в столь вожделенную взрослую жизнь и с первых шагов попадает в жуткую свистопляску событий, переживая за короткий срок такие драмы и трагедии, от которых он и его друзья едва опомнились через целых двадцать лет.
   Конечно, наш маленький библиофил несколько раз успел посмотреть французский фильм Бернара Бордери с восхитительной Милен Демонжо в роли миледи. Фильм и нравился, и не нравился. Детская непосредственность не отказывалась воспринимать цветной костюмный фильм с удалым, неутомимым и постоянно улыбающимся Жераром Баррэ в главной роли. Но что осталось от романа Дюма? Д’Артаньян на экране запросто расправлялся со всей отборной гвардией старых, испытанных бойцов, приученных к оружию с детства. Они наверняка не раз попадали под удар подкованного копыта боевого коня, но здесь падали от тумаков восемнадцатилетнего юноши. Впрочем, актеру можно было дать и все тридцать. Разве могло это устроить внимательного читателя?
   Появляясь в кадре, д’Артаньян лихо раздавал затрещины гвардейцам кардинала, перед ухмыляющимся гасконцем не могла устоять ни одна женщина, он на короткой ноге общался с Ришелье и на фоне представительных друзей легко овладевал любой ситуацией.
   Ничего такого в книге не было, и поэтому фильм не нравился, справедливее сказать, нравился лишь отчасти. Гений Александра Дюма в фильме отсутствовал. Даже тени не осталось. Позже наш юный друг увидит много киноверсий, и ни одна из них не сможет его удовлетворить.
   Только иногда, благодаря хорошим актерам, можно будет увидеть, как трудно приходится тому или иному герою романа. Как в глазах мелькнет наконец понимание момента. Как судорогой передернет лицо. Но уже звучит победный марш, и перед падением согнули ноги в коленях гвардейцы кардинала. Нет, он не мог этого вынести. И тогда ему пришла в голову смелая мысль: он решил написать свой сценарий.
   Сколько же усилий может потребоваться? Сколько вещей предстоит узнать? Однако куда ему было торопиться? В запасе у него была вся жизнь.
   «– Анна, подойди, – настоятельница монастыря подозвала шестнадцатилетнюю бенедиктинку, чтобы представить ее священнику.
   Новый священник был молод, простодушен. Славное лицо простого деревенского парня, умный взгляд, скрываемая за нарочитой солидностью юношеская непосредственность и любопытство.
   – Отче, это – Анна де Бейль.
   – Благословите, отче. – Анна опустилась на колени, поцеловала священнику руку.
   – Ступай. – Настоятельница легко подтолкнула девушку, и та, улыбаясь и едва касаясь земли, удалилась.
   Священник невольно проводил ее глазами. Она оглянулась.
   – Анна из хорошей семьи, – продолжала настоятельница, – и, может быть, в свое время займет мое место.
   – Почему это дитя стало монахиней?
   – Родители настояли. По-моему, они ее немного побаиваются. Она же, кажется, ничего не боится. Никогда не теряет ни сна, ни аппетита. Другие девушки боятся грозы или разбойников, собак или лягушек. Она не боится даже темноты.
   – Это поистине чистая душа, мать настоятельница, и, надеюсь, принесет славу вашему монастырю.
   – Да будет так!»
   Наш герой любил свой большой письменный стол, чистый лист бумаги, авторучку, которая заправлялась синими чернилами. Слева на столе стояла старая бронзовая лампа. Такие лампы в сороковых годах были принадлежностью кабинетов и центральных читален. Такая лампа стояла на столе у Сталина. При Сталине не любили излишеств – кабинеты начальников отличались лишь размерами.
   Письменный стол придавал всей комнате солидность и интеллигентность. Долгие годы стол был близким другом, прожив столько же лет, сколько обычно отпущено человеку. Поверхность впитала первые рисунки, неумело написанные буквы, школьные сочинения, логарифмические уравнения, позже интегралы, постоянную Планка и пси-функцию. На нее капали чернила и слезы. Как на голограмме, записались письма и научные статьи. Как на могильной плите, стерлись имена покинувших дом людей.
   «Ты уже начал писать, – подумал он, мысленно обращаясь к самому себе, – а фильм еще не получил названия».
   Однако название пришло сразу – «Три королевских мушкетера». Оно будто приподнимало этот фильм над остальными. Эдакий «King size» – «Королевский размер», как, скажем, танк «Королевский тигр» стоит на ступень выше просто «Тигра». «Кроме того, – рассуждал он, – оно куда более точно отражает род войск, в котором служили друзья д’Артаньяна, ведь отборная конная лейб-гвардия короля называлась королевскими мушкетерами, в отличие от просто мушкетеров, носивших тяжелый мушкет и рогатину в качестве подставки для стрельбы, что, естественно, относило их к пехоте. Наконец, название должно точно указывать на роман Дюма, чтобы не создавать впечатления, будто речь идет о его вольной трактовке».
   «– Астрологи способны предсказывать истину, особенно в общем смысле. Но во многих случаях они не имеют этой способности, ибо ничто не препятствует человеку сопротивляться своим страстям. Поэтому сами астрологи говорят, что мудрый человек сильнее звезд, поскольку он побеждает свои страсти. Так говорил Фома Аквинский, и этими словами я заканчиваю свою проповедь. – Священник стоял на кафедре монастырского храма.
   Бенедиктинки смотрели на него снизу. Он же чувствовал только зачарованный взгляд огромных голубых глаз Анны де Бейль. Она очнулась, когда его голос стих. Он спустился с кафедры.
   В монастырской трапезной к потолку были подвешены клетки с поющими канарейками. Священник сидел за отдельным столом, поставленным рядом со столом настоятельницы и старших монахинь. Остальные расположились за двумя длинными столами вдоль стен. Во время еды одна из монахинь вслух читала Библию.
   Анна с трудом отрывала взгляд от священника. Встречаясь с ней глазами, он учтиво и скромно улыбался. Она опускала ресницы.
   После трапезы настоятельница подозвала Анну и другую монахиню, постарше:
   – Через час кюре отправляется в Аилль. Приготовьте ему комнату для гостей – он должен отдохнуть перед дорогой!»
   В комнату вошли сумерки, и наш герой зажег настольную лампу Он писал, плотно сжав зубы. Иногда надолго останавливался, откидывался на спинку стула и думал. Потом, зачеркнув несколько слов, переделывал предложение. Текст – не жизнь, он не терпит фальши.
   Что он знал о пути, приводящим мужчину к девушке? Столько же, сколько о пути орла в небе. Что он вообще знал о пределах отношений двух полов? Как это начинается, чем заканчивается? Он задумался.
   Пятидесятые годы… Он – ученик второго класса. К тому времени его отец уже уехал на родину, в Испанию, откуда был увезен в детстве.
   По рассказам он помнил, как отца во время войны в Испании посадили на пароход, который шел в Одессу, затем привезли в Москву в интернат на Большой Грузинской, где вырастили и выучили. Студентом молодой испанец женился на его матери. Марина, его мать, русская, не захотела носить фамилию Гонсалес, назло всем гасконцам была блондинкой и дерзко смотрела на мир светло-карими глазами. Наш юный капитан, напротив, рос темноволосым и синеглазым, как отец. Когда он, Артур Гонсалес, шел рядом с матерью и ее подругой Клавдией, его скорее можно было принять за сына подруги.
   Клавдия приходилась Марине дальней родственницей по первому мужу. Ее сын Виталик, как можно догадаться (жизнь при случае не прочь пошутить), совсем не походил на Клавдию, имел светлые волосы и грустные серые глаза. Виталик немного побаивался нового мужа Клавдии, фигуры весьма примечательной.
   Что представлял собой отчим Виталика? Невысокого роста брюнет, ладно скроенный, он, казалось, умел делать все. Волосы, зачесанные назад, при встряхивании головой распадались надвое, красиво свешивались по обеим сторонам лба.
   В пятидесятые доживал свой срок послевоенный шик. Костюм с широкими брюками, рубашка в полоску с узким отложным воротничком; на свидание или праздник надевался галстук. Комплект одежды у молодых людей, как правило, был единственным. Фетровая шляпа придавала оттенок респектабельности. Легкая приблатненность не исключалась. У нового мужа Клавдии на руке была небольшая татуировка – меч со змеей.
   Эта мода уже сдавала дела сменщице из-за границы. После Московского фестиваля молодежи и студентов в пятьдесят седьмом стали появляться первые стиляги – так называли тех, кто осмелился носить цветастые и свободные рубашки, узкие коротковатые брючки и ботинки на толстой каучуковой подошве. Сверстники стали называть парней «чуваками», а девушек – «чувихами». Мужчины волосы удлиняли, женщины укорачивали. Появилась прическа «Я у мамы дурочка». Конспиративно проникли западная музыка и мечта любого стиляги – жвачная резинка. Вместе с голубем мира, которого нарисовал Пикассо, пришли буги-вуги и рок-н-ролл. Поэты читали стихи у отстроенного памятника Маяковскому. Такое было время.
   Муж Клавдии, красивый, ловкий, отчаянный парень, работал техником-конструктором и учился в заочном институте. Он родился в Москве, жил на Солдатской улице. Оттуда в войну ушел в военное училище. По обычаю того сурового времени успел побывать в тюрьме (эта тема никогда и никем не обсуждалась). Лишь однажды он вышел из себя и накричал на Виталика, который, придя из школы, сказал, что чуть не получил «парашу». Так ребятишки из его класса назвали двойку, преобразовав слово «пара» в более мягкое, как им казалось, «параша».
   Вадим, так звали ладного мужа Клавдии, демобилизовался в чине сержанта и теперь трудился в секретном КБ, часто выезжая в Тюратам.
   Преферанс, бильярд, друзья, футбол, танцы, а также книги, кино, первые телевизионные приемники – такова была его жизнь, и Клавдии приходилось ее терпеть и в ней участвовать.
   В те времена бытовой магнитофон еще не появился, и любой компанейский парень при наличии слуха пел и играл на гитаре. Под три аккорда можно было спеть всю жизнь. В ход шли городские романсы, блатные песни, стихи старательно забытого властью Есенина, короче говоря, тот фольклор, который теперь собирают и записывают. Позже на трех аккордах зазвучала поэзия Окуджавы и Высоцкого, но уже пели Галич и Анчаров.
   Когда Вадим за праздничным столом брал гитару, ударял по струнам и волосы его рассыпались, все ждали песен. Он пел про лихого Кольку Снегирева, летящего стрелой по Чуйскому тракту в погоне за зеленым «фордом». Артур с Виталиком представляли себе неземной красоты «форд» и мощную грузовую машину АМО, которая пыталась его догнать. На «форте» работала красавица Рая. Однажды она поставила лихому шоферу условие: сумеешь обогнать «форд» – Раечка будет твоей. Победа обошлась слишком дорого, Колька Снегирев разбился насмерть.

   Из главы «Жена Атоса»:
   «– Чувствительное сердце – разбитое сердце, – сказал Атос.
   – Что вы хотите этим сказать?
   – Я хочу сказать, что любовь – это лотерея, в которой выигравшему достается смерть! Поверьте мне, любезный д’Артаньян, вам очень повезло, что вы проиграли! Проигрывайте всегда – таков мой совет.
   – Мне казалось, что она так любит меня!
   – Это только казалось вам.
   – О нет, она действительно любила меня!
   – Дитя! Нет такого мужчины, который не верил бы, подобно вам, что его возлюбленная любит его, и нет такого мужчины, который бы не был обманут своей возлюбленной».
   Артура приводила в трепет мысль о том, что должна была чувствовать бедная Раечка, невольно спровоцировав смерть парня.
   – А что с ней стало, когда он разбился? – такой вопрос поставил он перед взрослыми.
   – Погоревала, а потом, небось, вышла за другого, – сказала, пожав плечами, Клавдия.
   – Со смертью мужчины жизнь не останавливается, – это вступил в дискуссию Вадим. – Смерть мужчины – это нормально! Мужчина предназначен для того, чтобы умереть. А женщины и дети должны жить.
   – Что ты такое говоришь, прости Господи! – воскликнула Клавдия.
   – Эх, ребята, когда вырастете, вы меня поймете. Только невежды думают, что мир создан для мужчин. Да, они хорохорятся, ведут себя шумно, по-хозяйски, устанавливают свои правила, азартно играют. Но сами-то они – подопытные кролики, щепа, идущая на растопку. Они вспыхивают и сгорают, как мазут, в топке истории. А женщины и дети остаются жить. Так-то вот! Хорошо, когда мужчина успевает увидеть своих внуков. Но женщине просто неприлично не дожить до правнуков. Оглянитесь вокруг, посмотрите на родных. Много ли дедов наберется? Даже отцов и старших братьев мало осталось. Часто человек совсем не помнит деда, но всегда знает свою бабушку. – Вадим тряхнул головой. – Вот так и нас, мужчин, когда-нибудь не станет, а вы, женщины, – он посмотрел на Марину и Клавдию, – еще долго-долго будете жить, растить детей, может быть, даже выходить замуж, нянчить внуков, а затем и правнуков. Обязательно правнуков, – подчеркнул Вадим. – Проживете еще целую жизнь. Когда умирает женщина или ребенок – это чрезвычайное происшествие, когда умирает мужчина – это только факт прошедшего дня. И не делайте таких возмущенных лиц, не притворяйтесь, будто вы этого не знали. Женщины знают, что все в мире для них.
   После этих слов мальчики преисполнились гордости, а их матери принялись спорить и доказывать, какая тяжелая жизнь выпадает на долю женщин.
   – Согласен, – не стал возражать Вадим, – действительно, жизнь тяжелая. Но ведь речь не о жизни, а о смерти. Я вот тут встретил соседскую девочку, спрашиваю, как живет ее цыпленок, а она отвечает: он живет плохо – он умер.
   Переведя все в шутку и заставив всех улыбнуться, Вадим ударил по струнам: воровка никогда не станет прачкой, урка не подставит финке грудь… Он остановился, прихлопнув зазвучавшие струны ладонью.
   – А вообще-то, кроме шуток, история про Раю не выдумана. Я служил в тех местах.
   – Служил? – Клавдия как-то странно спросила, искоса посмотрев на мужа.
   – Да, служил, – с нажимом подтвердил Вадим. – До войны там и вправду работала Рая на «форде». И все, о чем поется в песне, – быль. После гибели шофера было следствие. Раю с «форта» сняли, она стала работать на грузовике. Зимой машины ходили по льду Чуя. Однажды она перевозила людей на другой берег. Дело шло к весне, и лед стал подламываться. Но Рая была не шофером, а настоящим асом. Лед трещал, а машина летела, как птица. На берегу стояли люди и смотрели. – Вадим взглянул на ребят, они слушали, открыв рты. – На бешеной скорости машина выскочила на скользкий берег, ее занесло, и она сшибла несколько человек. – Вадим обвел глазами слушателей. – Тогда никому и ничего не прощали. Рая пошла под суд и уже никогда не садилась за руль.
   Больше всего мальчики любили песню «В Кейптаунском порту» и всякий раз просили ее спеть. Еще бы! Там, достав кортики, отчаянно дрались французские моряки и полегли все, как один, не отступив ни на шаг. А «Жанетта» отправилась к родным берегам с новым экипажем.
   – Да спой ты им эту песню, – поддерживала их Клавдия, – видишь, они за нее тебе пятки лизать готовы.
   Самой Клавдии нравились песни про любовь, про влюбленного в знатную леди матроса или про серую юбку.
   К вечеру растапливалась голландская печка, одна на две крохотные смежные комнатки. Пили чай. Взрослые тихо разговаривали. Артур слушал, смотрел на мать и думал о том, сколько дней осталось до каникул.
   В субботу или предпраздничный день они засиживались у Клавдии допоздна и обыкновенно оставались ночевать. Виталик начинал клевать носом, его относили в постель.
   Зимы в Москве были снежные. Двухэтажные деревянные домики на Солдатской утопали в снегу. На улицах было темно и пустынно. Оранжевый свет в узких оконцах находил в себе силу освещать лишь замерзшее стекло, покрытое причудливым ледяным узором. Снег поглощал звуки и краски. В конце длинной улицы появлялся, глухо постукивая на повороте, трамвай. Он осторожно, подрагивая, двигался вдоль Екатерининского дворца, выходил на Красноказарменную и дальше шел некоторое время по маршруту троллейбуса, тоже двадцать четвертого номера, пока не сворачивал к набережной Яузы.
   В доме было тепло и уютно, ковровые дорожки лежали на крашеном полу. Женщины ложились в маленькой комнате. В другой комнате на полуторной кровати размещались мальчики с Вадимом. Виталик уже видел десятый сон. Артур засыпал не сразу. Вадим заходил поболтать к женщинам, потом, вернувшись, раздевался в темноте. Он ложился рядом с Артуром, вздыхал, поворачивался и запускал руку ему в трусики.
   Артур никогда и никому не говорил об этом. Странно, он понимал, что это плохо, но готов был подчиняться и делал все, что хотел от него Вадим. А тот брал Артура за руку и заставлял принять участие в своей порочной забаве.
   Артур вырос, однако больше не имел и не стремился к отношениям подобного рода. Став взрослым, он понял, что здесь тюрьма являла свой страшный лик, осознал, через что прошел Вадим, юношей попав туда. Повзрослев, уяснил животное стремление к превосходству, простейший способ самоутверждения и никогда не пользовался ситуацией для столь примитивного доказательства своего старшинства или силы. Осталась лишь память о порочном вкусе власти, но в нем она и умерла, не заразив новые жертвы, которые понесли бы дальше обманчиво сладкую отраву.
   Артур гнал от себя мысли о Виталике, которому, по-видимому, приходилось терпеть куда большие притязания Вадима. Иногда он задавал себе вопрос: знала ли Клавдия про Виталика и Вадима, и позже, решил, что, вполне вероятно, догадывалась, но не смела перечить Вадиму. Впрочем, может быть, знала и находила в этом возбуждающую пикантность?
   Клавдия часто ночевала у одинокой больной свекрови, матери ее первого мужа, и тогда Виталик оставался с Вадимом один на один. Перед тем как лечь спать, Виталик должен был вымыть ему ноги, и тот, хмелея от вседозволенности, мог потребовать от мальчика исполнения любой своей прихоти. Спешить ему было некуда, впереди была целая ночь.
   Бывали дни, когда Клавдия, жалуясь на плохое самочувствие, стелила себе в комнате, где обычно спал Виталик, и тогда Вадим, не скрываясь, укладывал Виталика вместе с собой. Он снимал с себя одежду, ложился рядом и для начала по-хозяйски клал на него колено. Виталик замирал, здесь уже было не до сна. Вадим сам не мог сразу уснуть и ему не давал. Слегка подталкивая, он заставлял Виталика передвинуться вниз под одеяло.
   Но Вадиму мало было повергнуть ниц одного Виталика, при удобном случае он, развлекаясь с Артуром, охватывал босыми ступнями его шею и мягко валил в изножье кровати, призывая к полному подчинению. И Артур, чувствуя, как горят щеки, не помня себя, безмолвно подчинялся.
   Опыта отношений с женщинами у Артура пока не было, он лишь интуитивно угадывал нюансы любовных связей. Ему нравились девочки и нравилось их внимание. Девушки и женщины по-настоящему волновали его. Он бы все отдал, чтобы они делали с ним то же, что делал Вадим. Если бы Клеопатра потребовала у него жизнь за ночь, проведенную с ней, он бы, наверное, согласился. Между тем он плохо представлял себе, как это происходит с женщиной.
   Когда он оставался на день-два у Клавдии, он спал в комнате Виталика. Клавдия ложилась с мужем. Виталик засыпал быстро и начинал мерно посапывать. Взрослые шептались, затем, решив, что дети уснули, давали волю своим чувствам. Артур, лежа в темноте, через неприкрытую дверь слышал, как в сопровождении шлепающего звука скрипит кровать. Вадим начинал тяжело дышать, а Клавдия легонько постанывать. Наконец они останавливались и замирали.
   «В монастырь бенедиктинок тихо пришла зима. Легкий снежок закружился в воздухе. Такой легкий, что не мог прикрыть промерзшую сухую землю и лишь припудрил наветренную сторону обочин дорог да белыми мазками раскрасил овраги.
   У ворот мать-настоятельница беседовала с высоким серьезным человеком лет тридцати, одетым во все черное и с небольшой черной бородой. Они прохаживались по дороге, он из почтительности держал шапку в руках.
   – Я знаю, мессир, – говорила настоятельница, – ваш брат кюре, нарушив обеты, влюбился в Анну де Бейль и, продав священные сосуды, бежал вместе с нею. Слышала, что в Лилле их узнали и заключили в тюрьму.
   – Увы, Анна де Бейль соблазнила не только моего брата, но и сына королевского прокурора. Ее отпустили. Брата приговорили к десяти годам заключения в кандалах и клейму преступника. Я, лилльский палач, должен был заклеймить собственного брата.
   Настоятельница перекрестилась.
   – Но я отомстил, – продолжал человек в черном. – Мне удалось ее выследить, и я наложил на нее такое же клеймо, как и на моего брата.
   Настоятельница по-женски тихо вскрикнула. Теперь она не отрываясь смотрела на лилльского палача.
   – Вот! Я приехал сказать вам это. Прошу вас: помолитесь за него и за меня.
   – Бог милостив! Я буду молиться.
   – Это не все. Она исчезла. Вернувшись в Лилль, я узнал, что мой брат тоже исчез. Меня обвинили в его побеге, и теперь я должен занять его место в тюрьме, пока он не объявится.
   – Боже, сколько жизней сломано!
   – Она не остановится, – мрачно сказал палач. – Ей всего только шестнадцать, что же будет лет через пять? Она была в моих руках, но я не осмелился лишить ее жизни.
   – Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Ступайте с Богом, мессир. Придет ваше время, и вы совершите правосудие Божье.
   Она перекрестила его и пошла к воротам. Он стоял и смотрел ей вслед. Снег опускался на его длинные волосы, покрывая их сединой».
   Артур положил авторучку на стол. Итак, Анна де Бейль, будущая миледи, соблазнила сначала священника, а затем сына королевского прокурора, чтобы избежать наказания. Артур понимал, что миледи только осваивала свой прием мистического сладострастия, так блестяще использованный ею в приручении Фельтона.
   Артур вырастет и узнает, как легко женщина делает своим рабом порядочного человека. Преклоняясь перед ним вначале, оценивая с любовью его достоинства, в которых он сам себе не смеет признаться, она приобретает все больше и больше власти. Возбудив к себе сострадание, она становится его кумиром. Его любовь начинает питаться добром, которое он несет своей любимой. Человек так устроен: он любит людей за добро, которое он им сделал, – именно так, а не наоборот, потому что гордыни в человеке всегда больше, чем чувства благодарности. А благодарность… благодарность – самое редкое, легковесное и хрупкое чувство из всех человеческих чувств.
   «Весна в Берри с восторгом была встречена вишневыми садами. Деревья оделись в ажурные бело-розовые покрывала. Воздух, пронизанный солнцем, струился сиреневой дымкой. Солнечные лучи без труда пробивались сквозь ветви зацветающих вишен. Над садами плыл малиновый звон колоколов. Вдали, у кромки суровых лесов, прозрачная дымка переходила в густую синеву.
   Вишневый сад выходил к оврагу. По молодой траве между рядами деревьев шла очаровательная молодая пара. Девушка лет семнадцати, Анна де Бейль, опрятно одетая, с сияющими, как небо, глазами; ее сопровождал молодой вельможа с открытым и чистым лбом, прекрасно сложенный, в скромном, но элегантном костюме. Шляпу с пером он держал в руке. Они шли к оврагу.
   – Дорогая Анна, не могу поверить, что завтра вы будете моей женой.
   – Ах, ваша светлость, вы полновластный господин на землях графства. Вы можете казнить и миловать своих подданных. Но знайте: вы уже подарили счастье одной из них.
   Анна и граф де Аа Фер приблизились к обрыву. Она боязливо прижалась к плечу графа. Он повернулся к ней. Ее глаза смотрели снизу вверх робко и в то же время призывно. Он обнял и мягко поцеловал ее.
   – Ты с ума сошел, – прошептала она, прижимаясь к нему и замирая от счастья».

2. Первые открытия

   Артуру непросто далась эта сцена. Несколько раз он переписывал ее. Он чувствовал, что при спящем воображении слова лишаются смысла.
   Как бы он определил женщину? Женщина – это любопытство, самолюбие, слабость, эгоизм и венчающая их жестокость. Самые слабые оказываются наиболее жестокими. Как всякая крайность приобретает противоположные свойства, так слабость становится силой. Только жестокость – это мнимая часть силы. Действительной частью является великодушие.
   «Вот она, математическая модель жизни, – думал Артур, а он был хорошим математиком, – все носит комплексный характер. Действительная часть – добрая, светлая, подаренная Богом, мнимая – злая, темная, инфернальная. Вектор наших мыслей и поступков, как стрелка, занимает некоторое промежуточное положение, в зависимости от величины этих компонент».
   Артур вздохнул, он подозревал, что чем ближе к схеме, тем дальше от жизни. Столкнувшись с жизнью, формулы начинают врать. Так невероятные события встречаются чаще, чем можно было бы их ожидать.
   «Анна в хорошем настроении вернулась домой. Небольшой красивый дом с зелеными ставнями и белой входной дверью, с плющом, взбирающимся на стены, как нельзя более подходил для скромной, но очаровательной девушки, живущей в нем вместе с братом священником.
   Священник с печальными глазами, переживающий, видимо, потерю родных и души не чаявший в своей сестре, расцветающая девушка, молодость которой помогает пережить все печали, живущая будущим и готовящаяся, между прочим, стать завтра графиней де Ла Фер, – такими их видят вне стен дома. Войдем же вместе с будущей графиней в белую дверь.
   – Куда это ты собрался? – Голос Анны не потерял своей мелодичности, но звучал строго.
   – К больному, – священник отвечал сдержанно, пряча глаза.
   Взгляд Анны стал мягче, почти ласковым. Она расслабилась, подошла к нему.
   – Ну, иди, иди. – Анна благодарно погладила его по плечу и поцеловала.
   Он вышел из дома. Она смотрела ему вслед из окна. Он махнул рукой и решительно зашагал на север. Лицо его было поднято к небу, а глаза полны слез.
   Неделю спустя, когда молодая графиня продолжала принимать поздравления своих подданных, священник прибыл в Аилль. Узнав, что его брат в тюрьме, он пришел ночью к ее воротам и удавился. Опознав тело, власти выпустили брата. Лилльский палач покинул город».
   Знала ли об этом будущая миледи? Нет, конечно, да никогда этим и не интересовалась. Первая жертва исчезла из ее жизни, она даже была благодарна этой жертве за покладистость. Поломанная жизнь, загубленная душа. Отвергнут и забыт! Что ей до того? Миледи больше не думала о нем. Наступила и пошла дальше. Это сделано пока что не со зла и не на скользком пути мести. Просто эгоизм не знает сострадания. А кто не знает сострадания, пропадает.
   Она перешагнула черту, после которой человеку стоит неимоверных усилий обрести путь к спасению. В момент прощания миледи, почувствовав одновременно и сожаление, и облегчение, с радостью и ожиданием вступила на дорогу, приведшую ее в конце концов к позорной смерти.
   Еще Артур подумал, что это должно как-то отразиться на ее облике. Мудрец или художник видит изменение внешности девушки, ставшей женщиной. Так и в этом случае: детские черты должны улетучиться, все линии обрести четкость и завершенность. У зла достаточно ума, чтобы при дневном свете выглядеть совершенством.
   «На следующий день состоялось пышное бракосочетание графа де Ла Фер и Анны де Бейль. Роскошное кольцо – голубой сапфир в окружении бриллиантов – украсило в ночь любви руку голубоглазой девушки».
   Анна уже тогда должна была производить необыкновенное впечатление – незаурядный ум и опьяняющая внешность. Иначе первый вельможа не сделал бы ее первой дамой Берри.
   Артур, поколебавшись, все же решил, что она – первая дама Берри, а не Ла Фера. Он выяснил, что Ла Фер – это город в шести лье от Сен-Кантена в Пикардии. Возможно, прадед Атоса, Ангерран де Ла Фер, знавал его губернатора Антуана д’Эстре, отца Габриель д’Эстре. Ее дети от короля Генриха IV положили начало Вандомскому дому. Ее внуком был герцог де Бофор, смелый и косноязычный персонаж романов «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон». Габриель чуть не стала королевой Франции. Она умерла внезапно в 26 лет к выгоде клана Медичи. После ее смерти ничто не помешало Марии Медичи стать женой короля Генриха IV.
   А что же сам граф де Ла Фер? Молодой человек, образованный, умный, физически одаренный. Черные волосы, средний рост, прекрасная фигура, красивые руки. Спокойствие и дворянское равенство со всем миром, как выразился Пастернак. Пьеру Корнелю в ту пору шел только четырнадцатый год, и «Сид» еще не был им прославлен на весь мир. Однако, подобно Сиду, граф мог бы сказать: мне страсть дороже жизни, но честь дороже страсти.
   Артур в который раз позавидовал поэтам. «Поэт, – думал он, – отличается от всех прочих тем, что точно и емко формулирует мысли и чувства. Одна фраза может перетянуть несколько скучных диссертаций».
   Между тем Артур добрался до одного из самых загадочных событий романа. Он медлил, как пловец, входящий в воду.

   Из главы «Совет мушкетеров»:
   «– Ведь мертвые не возвращаются обратно.
   – Вы так думаете, Портос? – ответил Атос с мрачной улыбкой».
   Анне де Бейль удалось вернуться. Но это была уже не прежняя целеустремленная, хотя и наказанная, эгоистка. Нет, это было существо из ада, не находящее покоя, не знающее жалости, неутомимое, готовое убивать. Обольстительная тигрица, питающаяся человечиной. По крайней мере, такой она предстает перед нами по воле автора.
   Артур глубоко вздохнул и бросился в воду.
   «Всадник и всадница скакали по освещенной солнцем заброшенной лесной дороге. Из лесу до них доносился отдаленный звук охотничьего рога. Кони шли размеренным галопом. Счастливые и раскрасневшиеся от скачки лица двух молодых людей – графа и графини де Ла Фер чаще смотрели друг на друга, чем на дорогу.
   Ничто не предвещало беды. Выскочив из-за поворота, они прямо перед собой увидели низко наклонившееся дерево. Лошадь графини от неожиданности заупрямилась, и графиня, не удержавшись в седле, упала на землю и потеряла сознание. Граф, спрыгнув с седла едва ли не раньше, чем его жена коснулась земли, подбежал к ней и попытался привести ее в чувство.
   Первые его попытки оказались тщетными, и тогда он кинжалом разрезал застежки платья, освободив графиню от теснящей дыхание ткани.
   Грудь и плечи женщины были покрыты испариной, пальцы графа наткнулись на легкую шероховатость кожи. Чтобы убедиться, не ранена ли графиня, он внимательно осмотрел ее плечо и обмер.
   Под ярким солнечным светом его взору предстало небольшое, малозаметное, рыжеватого оттенка клеймо в виде лилии французского королевского дома. Он потряс головой, сомнений не оставалось, плечо украшала лилия, которой во Франции клеймили воровок.
   У него потемнело в глазах. Стыд, ревность, гнев, унижение, отчаяние – в течение страшной минуты все испытанные им чувства переплавились в решительность. Он подобрал брошенный кинжал и шагнул к беспомощно лежащему телу».
   Артур вынырнул. Ну, допустим. Но что произошло дальше? Он почувствовал дыхание тайны. Где-то совсем близко лежал узорчатый ключ, золотое звено, большая пружина романа.
   «Любовь это лотерея, в которой выигравшему достается смерть!» Выигравшему – приговор!
   Священник выиграл смерть! Констанция Бонасье выиграла смерть! Герцог Бэкингем выиграл смерть! Фельтон, убийца Бакингема, выиграл смерть! Миледи выиграла смерть!
   Не всякий, кто умирает, выигрывает любовь, но всякий выигравший любовь умирает. Ничего себе, диалектика жизни! В романе за все три с лишним года действия д’Артаньян не убил ни одного гвардейца кардинала.
   Атос был ранен, Портос был ранен, Арамис был ранен, д’Артаньян был ранен. Двое из четырех слуг были ранены. Таковы реалии.
   Артур пришел к необходимости поделиться своим открытием.
   Он знал, с кем можно поговорить. Раньше Артур чуть ли не каждое лето проводил с матерью у своего крестного на даче. Крестный приходился Марине двоюродным братом и имел старую дачу, которая досталась ему от родителей.
   С ним можно было беседовать на любую тему. Как и Артур, он с детства любил книги и много читал. Потом стал ученым-историком и отличным спортсменом (повзрослев, Артур откроет для себя понятие «каллокагатия» – аристократический идеал античных греков – быть развитым внешне и внутренне, а затем «софросине», или здравомыслие и чувство меры). При рождении ему дали имя хотя и латинское, но тоже вполне подходящее – Константин.
   Будучи историком, он состоял в партии, что, впрочем, не мешало ему быть идеалистом, то есть находиться в шаге от одиночества. Он давно прошел этот шаг.
   Артур, как и мать, звал его Костей. Так уж он привык с детства, с первых слов, вначале лепетал: Котя, а потом твердо – Костя.
   Августовским днем Артур вышел из электрички на железнодорожной стации Удельная, спустился на дорогу, полюбовался замечательным деревянным храмом и вскоре уже открывал калитку знакомого дачного участка.
   А через два часа они сидели в саду за столом, пили чай, беседовали, и ветер над ними играл верхушками сосен.
   – Послушай, послушай, Костя, получается, что Дюма еще в прошлом веке вывел, что в основе всего лежит смерть.
   – Ну, знаешь! Плиний в начале нашей эры утверждал, что человек начинает умирать с рождения.
   – Я хочу сказать, что Дюма в «Трех мушкетерах» открыл для читателя экзистенциализм.
   Костя улыбнулся.
   – Почти на сто лет раньше Ремарка, – продолжал Артур. – Не смейся. Как у Ремарка, герои Дюма любили… и умирали. Как будто человек рождается только затем, чтобы узнать, что такое любовь.
   – Все романы о любви и смерти, – сказал Костя. – Остальное, как говорит Екклезиаст, суета и томление духа.
   – Но разве это все, что хотел сказать Дюма? Ведь есть же еще что-то?
   – Думаю, есть. Понимаешь, тогда романы писали люди зрелые, в те времена за приключениями и занимательным сюжетом всегда скрывались серьезные вещи, из тех, что волновали писателя. В них отражались тенденции общества, которые не могли быть высказаны открыто. Издавна писатели знали нечто неизвестное общей массе, считая себя обязанными высказаться. Иногда даже прибегали к шифру, понятному немногим.
   – А сейчас? – Артур смотрел на Костю во все глаза.
   – Так было, есть и, надеюсь, будет.
   – Почему?
   – Общество стратифицировано.
   – Как это?
   – Есть разные слои с различными интересами и целями, – пояснил Костя. – Часто они вынуждены эти цели скрывать. Они очень влиятельны, очень богаты и очень заинтересованы в своих замыслах. Мстительны. Если им угрожают или их разоблачают, они готовы на все.
   – Открывают огонь на поражение?
   – В переносном смысле. Хотя бывает и в буквальном. Писатели – люди известные. Поразить требуется не самого писателя, а его идею. Поэтому в лучшем случае его обвиняют в некомпетентности, а то и в помешательстве. – Костя взглянул на Артура. – Видишь ли, все серьезные вещи в жизни имеют три стороны: публичную, частную и тайную. Публичная сторона романа Дюма – это то, что показывают нам в кино, по ней большинство людей судят о книге. Но ведь есть множество таких, кто не раз и не два читал роман. Они находят в нем частную сторону. В глубине частной жизни мы с тобой открыли экзистенциализм. Он лежит в подсознании человека, и люди безотчетно тянутся к нему.
   – Но есть и тайный шифр?
   Костя погладил подбородок.
   – Возможно, только установить его трудновато.
   – Ну, не тяни, Костя.
   – Тебе нужны примеры? Изволь. Ну, скажем, ты помнишь эпизод, когда Атос проиграл англичанину лошадь, а заодно и лошадь д’Артаньяна?
   – Лорду Винтеру? Конечно. Потом д’Артаньян свою лошадь отыграл.
   – А Атос убеждал его взять деньги вместо лошади.
   – Ага, он еще сказал, что вдвоем на одной лошади они будут похожи на сыновей Эмона, потерявших своих братьев.
   – Вот! – Поднял палец Костя. – А какие ассоциации возникают, когда говорят о двух всадниках на одной лошади?
   – Какие?
   – Орден бедных рыцарей Христа и Храма Соломона! Наше внимание фиксируется на исторических корнях сюжета.
   – Тамплиеры? Ну, это он мог и просто так сказать.
   – Маловероятно, – сказал Костя. – К тому же братьев было четверо, и их замечательный конь Баярд мог нести всех четверых. Братья противостояли Карлу Великому, представителю новой династии, и были сыновьями вдовы. Возникает цепь аналогий.
   – Четверо против кардинала?
   – Вот именно. И не только.
   – А почему ты вспомнил о тамплиерах?
   – Я сейчас перевожу одну средневековую поэму. Все европейские тайны оттуда.
   – Расскажи, Костя. Пожалуйста.
   – Конечно расскажу. Пойдем прогуляемся, – предложил Костя.
   Артур вскочил, готовый идти куда угодно. Они вышли за калитку и направились к стадиону.
   Чтобы приземлиться за дальними дачами, солнце превращалось в огромный красный шар. Внизу уже лежали тени, и лишь золотые вершины сосен никак не хотели уступать вечерней тьме.
   – Это повествование, – рассказывал Костя, – о событиях в Outremore – Заморской земле, которую посетил во времена крестоносцев рыцарь Иоганн фон Вюрцбург. Оттуда он привез в свой замок в Баварии (тогда это была Нижняя Франкония) целый сундук свитков, в числе которых оказалась и эта поэма. Замок и сейчас возвышается в окружении виноградников над городом Вюрцбург.
   И Костя поведал Артуру таинственную историю о Caput mortuum – Мертвой голове. Вот эта история.

   Неоконченная история о Мертвой голове
   Иоганн фон Вюрцбург прибыл в древний город, занятый крестоносцами. Паломники стремились туда, несмотря на все опасности путешествия. Рыцарь посетил холм рядом с Золотыми воротами, где еще оставались частично разрушенные строения разграбленного Храма, а на скале возвышалось Святилище.
   Ниже располагались огромные конюшни Соломона, где рыцарь намеревался поставить свою лошадь. Конюшни были столь обширны, что могли вместить не меньше двух тысяч боевых коней, и Вюрцбург надеялся без труда найти место.
   Действительно, в помещениях конюшен было пустовато. В дальнем углу шли какие-то работы. Мастер, наблюдавший за работами, оказался знатным рыцарем. Звали его Бертран де Бланшфор. Фон Вюрцбург, представившись, почтительно приветствовал его. Выяснилось, что у них есть общие знакомые.
   Со временем Бланшфор проникся к образованному паломнику большим доверием и показал ему ведущиеся раскопки.
   Осматривая участок, где велись работы, Вюрцбург заметил, что некоторые землекопы, с благородными лицами, крепкими, но изящными руками, роют землю заступом, другие работают небольшими совками, третьи же сметают землю кисточками из конского волоса.
   Он поинтересовался у Мастера, нашли ли что-нибудь в этой священной земле. И тогда Бланшфор отвел его в тайное помещение, где лежали рукописи, тщательно переписываемые учеными монахами.
   Затем он, не удержавшись, открыл еще одну дверь. В центре комнаты стоял покрытый золотом серебряный ковчег в виде головы прекрасной женщины.
   Ничего подобного Вюрцбург никогда не видел. Бланшфор с благоговением открыл ковчег, внутри обнаружились обернутые в белоснежное полотно, отделанное красным шитьем, небольшого размера череп и кости.
   Мастер поведал, что однажды он приютил странника преклонных лет, который рассказал ему одну историю. Выслушав ее, Бертран де Бланшфор оставил свою супругу Фабриссу и вместе с братьями Раймоном и Арно отправился в далекое путешествие, чтобы заняться раскопками в Святой земле. Вот что рассказал ему старик:
   – В молодости я полюбил девушку из знатной семьи. Все счастье моей жизни заключалось в ней. Часы, проведенные с любимой, казались мгновениями, мгновения без нее – часами. Стоило мне ее увидеть, и забывалась любая беда, рана, вид поля после битвы и ледяной ветер на марше.
   В один несчастный день я возвращался из похода, стремясь всем сердцем к своей Исе, так звали мою невесту, однако сердце мое билось не радостно, но тревожно. Тревога усилилась, когда я разминулся на дороге с богатым шевалье: на его щите были изображены три черные головы. Вид этих голов действовал угнетающе. Стало совсем тяжко.
   Позже, уже при других обстоятельствах, я вновь повстречал этого рыцаря, и вид черных голов нимало меня не смутил. Счастливый, я напомнил ему первую встречу и не утаил от него ничего из тех удивительных событий, что последовали сразу за ней.
   Итак, со щемящим сердце чувством я спешил к своей несравненной Исе. Предчувствия не обманули меня. Дом моей невесты был в трауре, и, едва соскочив с коня, я узнал, что она умерла. Мало того, несколько часов назад ее предали земле. Мне показали свежую могилу, и я бросился на землю, обнимая ее, как обнимают любимых, и пролежал, не помня себя, до темноты.
   Когда стемнело, я встал, кровь забилась во мне, я жаждал действия. Я хотел непременно оказаться рядом с ней – она лежала там, в глубине, такая одинокая, беззащитная. Я желал, я стремился разделить с ней ее горькую участь. И тогда я приказал оруженосцам раскопать могилу. Земля была как пух, я помогал им, в несколько минут мы добрались до гроба. Мы подняли его и на руках отнесли в мой дом, стоявший неподалеку от кладбища.
   Я отослал всех, запер двери и открыл крышку. Моя непорочная Иса лежала как живая, только бледная и холодная. Стоит ли говорить, что в исступлении я покрыл ее бесчисленными поцелуями. Я старался согреть в своих руках ее руки. Я чувствовал, как захлестывает меня любовная страсть, и ничего не мог с собой поделать. Мнилось не мертвое, но живое тело лежит передо мной.
   Внезапно мне показалось, что стены комнаты сошли со своих мест, а потолок двинулся вниз. Я увидел, что веки моей покойницы открылись, и она села, испуганно глядя на меня. Я упал на колени и осенил себя крестным знамением. Моя невеста была жива!
   Когда мы оба успокоились, вот что она мне рассказала:
   – Ты уехал, и я очень скучала. Но третьего дня пришла весть, что через наши места проедет сам Золотой голос королевства, первый из поэтов, ученый и философ. Я сгорала от любопытства и попросила моего отца пригласить его остановиться в нашем доме. Мое желание осуществилось, я познакомилась с ним, он был прекрасен, несмотря на годы. Говорили, что волшебство его голоса очаровывает женщин, и те, кого он сделал счастливыми на миг, долго хранят воспоминания о нем. Большинство же, чьи назойливые притязания он отверг, полны сожаления, среди них есть и такие, кто ненавидит его за это. Увы, последующие события убедили меня, что людская молва не лжет. К слову сказать, ко мне он отнесся, как к дочери.
   Золотой голос, привыкший к общему вниманию, порадовал нас божественной музыкой и неподражаемым пением. Баллады, которые распевал этот благородный рыцарь, были восхитительны.
   Чудесным днем мы вдвоем сидели на берегу нашей реки. Он тихо перебирал струны, нежная мелодия сопровождала его негромкую речь. До слуг не доносились его слова, и я была единственным человеком, кто выслушал начало удивительного повествования.
   Внезапно наша идиллия была прервана самым грубым образом. Послышался нарастающий конский топот, и я увидела, что к нам устремилось несколько амазонок. Наши слуги оказались сбитыми с ног, моя кастелянша, кинувшаяся ко мне, упала, и я оцепенела от страха.
   Лица амазонок были прикрыты белыми вуалями, они сидели на лошадях верхом как мужчины. Завидев моего гостя, они с криками выхватили оружие. Нахмурившись, он отбежал на несколько шагов в сторону, чтобы не подвергать меня опасности, и выхватил кинжал.
   Они налетели, как вихрь, я успела заметить, что острые, как бритва, мечи амазонок коснулись его тела, фонтаном брызнула кровь. Крик застрял у меня в горле, когда я увидела голову поэта, с глухим звуком упавшую с высоты его тела на землю. Голова покатилась к воде, я почувствовала, что лечу в темноту, все исчезло.
   Если бы не ты, мой любимый, я никогда больше не смогла бы увидеть солнечный свет.
   Взволнованный, я смотрел на нее, переживая вместе с нею ужасные события того дня. Она продолжала свой рассказ:
   – Когда появились эти фурии, Золотой голос приступил к одной истории, что врезалась мне в память, и если я не расскажу ее тебе, она вечно будет терзать меня. Слушай же начало этой истории.
   – Последнее время, – Золотой голос говорил немного нараспев, – я много путешествовал. Мне посчастливилось посетить одну школу древней мудрости, где я познакомился с учителем по имени Раши. Раши долго жил среди людей, посетил разные города и страны, много знал и многое помнил. Однажды он поведал мне, что у подножия Храма в Святой земле, где тысячи конских копыт вытоптали песок, зарыты сокровища, из тех, что имеют силу, но не имеют цены. «Придет время, – сказал Раши, – и они откроются людям по воле Господа». Раши рассказал мне, что он собственными глазами видел чудесную женскую голову, выполненную из золота и серебра, но ценность ее составлял не благородный металл, а то, что было помещено внутри головы. Полая, она содержала мощи Непорочной Девы, а сила, заключенная в них, творила чудеса. Стоило только…
   – Стоило только…? – спросил я у Исы.
   – В это самое время, – ответила она, – появились с криками амазонки. Золотой голос потянулся рукой к горлу и сжал в руке шнурок, на котором висел его нательный крест. Что было дальше, ты знаешь.
   Костя замолчал.
   – А дальше? – Артур с ожиданием посмотрел на Костю.
   – А дальше ты приехал, и я остановился.
   В эту ночь Артур видел сон.
   Они с Костей спускаются в огромное помещение, где стоят лошади всех мастей.
   – Где мы? – спрашивает Артур.
   – Это конюшни царя Соломона, – говорит Костя.
   Они идут и идут вдоль денников до самой дальней стены. Там Костя находит лопату и начинает копать яму в земляном полу.
   Свежий утренний ветерок обдувает их лица. Через раскрытые ворота и окна наверху виднеется голубое небо в легкой дымке, как на картинах Леонардо.
   – Мы что-то ищем?
   – Краеугольный камень, который отвергли строители, – голос Кости звучит торжественно.
   – Разве его надо искать в земле?
   – Это не просто земля, это – Удел.
   Костя нагибается и извлекает из земли медную табличку, похожую на те, что во времена детства Артура висели на дверях коммунальных квартир, указывая, кому сколько раз звонить. На табличке написано: «Ваше место во внешнем круге».
   – Смотри, Костя! – Артур поворачивается к воротам.
   От ворот конюшни к ним приближается белый конь. На лбу у него длинный и острый рог.
   – Это и есть Баярд?
   – Это – Непорочный Единорог, – шепчет Костя. – Ну же, садись.
   Они вдвоем садятся на коня, и тот, легко выскочив на белый свет, спрыгивает с Храмовой горы. У Артура захватывает дух.
   Все исчезло, и он проснулся.
   Воздух, пахнущий разогретой травой и теплым сосновым деревом, через открытое окно вливался в комнату. За окном щебетали птицы. Щемящим стоном издалека донесся гудок летящей мимо Малаховки электрички.
   В тени дома загорелый Костя в одних плавках ворочал тронутую пятнами ржавчины штангу.
   Артур рассказал про сон. Костя выслушал и покачал головой. Они поговорили, и Костя опять взялся за штангу.
   Пока Артур обошел все закоулки знакомого с детства сада, подставляя лучам солнца гладкое тело горожанина, Костя вынес на улицу два ведра холодной воды и вылил их себе на голову.
   Что может быть лучше завтрака на природе! Костя умел быстро и аккуратно накрыть на стол, сказывалась привычка к одинокой жизни, сохраняющей чистоплотность, этот закон цивилизованного мира. Все было просто и в то же время изысканно.
   За завтраком вернулись к прежней теме. Стол стоял под яблонями, и наливающиеся соком осенние яблоки пригибали ветви, как будто стремились лучше расслышать их беседу.
   – Вот ты говоришь: д’Артаньян выиграл лошадь. – Костя поставил чашку на блюдце и посмотрел на Артура.
   – Я говорю?
   – Да. А как он ее выиграл?
   – Как? С большим трудом. Он бросил кости: на одной была двойка, а на другой – вообще единица. Очень неудачный вариант.
   – Потом бросил англичанин.
   – Ага, у него оказались две единицы, и Атос сказал, что за всю жизнь он видел всего три раза такой бросок.
   – Правильно! Он даже сказал где.
   – Да, один у господина де Тревиля, потом у себя в замке, когда у него был замок, а вот третий… Третий не помню.
   – А третий, – напомнил Костя, – у господина де Креки.
   – Что еще за господин де Креки?
   – Шарль де Бланшфор, сеньор де Креки, – торжествующе сказал Костя. – Будущий маршал Франции. Если хочешь знать, особняк, в котором во время своего приезда в Париж жил Петр I, принадлежал некогда ему, господину де Креки. Так вот, – продолжал Костя, – французы XIX века разбирались в генеалогии. Этот сеньор де Креки был потомком Бертрана де Бланшфора, четвертого магистра двух рыцарских орденов: ордена Храма и Сионского ордена.
   – Про тамплиеров я знаю. А Сионский орден?
   – Считается, что он просуществовал до 1188 года.
   – А потом?
   – Потом? Потом их дороги разошлись. Сионский орден малоизвестен. Но, судя по всему, весьма влиятелен. – И Костя опять взялся за чашку.

3. Искатели жемчуга

   В тот раз Артур остался на даче еще на один день. У него заканчивались студенческие каникулы, а Костя догуливал свой долгий преподавательский отпуск, во время которого он готовил статью в какой-то ученый журнал.
   – Костя, меня все-таки мучает вопрос: как миледи могла спастись?
   – Когда ее повесили?
   – Да.
   «Граф де Ла Фер разрезал платье и стащил его с графини. Лежащая в обмороке женщина осталась в одной батистовой сорочке, чулках с подвязками и высоких шнурованных туфлях. Разрезав шнурки, он снял с нее и обувь, затем прислонил безжизненное тело к стволу дерева, носовым платком связал ей за спиной руки.
   Лошадь графини стояла над ней, тянулась губами к лицу. Граф двумя взмахами ножа отрезал волочащийся по земле повод, сделал из него петлю, вскочил на своего коня и привязал конец петли к нависавшему над дорогой дереву. Потом, не слезая с седла, поднял графиню, накинул ремень ей на шею и, оставив висеть над землей, пустил коня галопом».
   Старая дача довоенной постройки позволяла Косте иметь все условия для жизни и работы даже зимой. У него был кабинет с огромной и, видимо, хорошей библиотекой. Часть книг он нашел в сундуках на чердаке, привел в порядок и очень ими дорожил. Немало книг содержало позабытую букву ять и твердый знак на конце существительного. Были старые, даже старинные книги на иностранных языках. Окончив исторический факультет, Костя неплохо знал языки: французский и английский, читал по-немецки. Немецкий он учил еще в школе.
   Библиотеку Костя постоянно пополнял. Кое-что из нее перепадало и Артуру. Так Артур прочел «Сын человеческий» Андрея Боголюбова. Книга была издана в Брюсселе, и для Артура она стала узенькой щелочкой в «железном занавесе», который Советский Союз опустил пред большинством своих граждан.
   Позже Артур прочел «Истоки религии», «Магизм и единобожие» Эммануила Светлова.
   Спустя много лет Артур узнал, что Боголюбов и Светлов – это один и тот же человек, подмосковный священник Александр Владимирович Мень, убитый ранним сентябрьским утром по дороге к храму.
   На обширном письменном столе у Кости располагалась массивная чернильница из мрамора, рядом, как танк, стояло мраморное пресс-папье. Стол был завален книгами, исписанными листами бумаги, газетными вырезками, иностранной прессой, справочниками и словарями. Артура всегда влекло к нему. Кроме переводимой поэмы на столе лежал также незаконченный перевод с английского.
   Артур прочел:
   Посеяв в России хаос, мы незаметно подменим их ценности и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Каким образом? Мы найдем единомышленников, помощников и союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания.
   – Что это, Костя?
   Костя тоже подошел к столу, посмотрел, что читает Артур.
   – Слышал такое понятие – классовый враг?
   Артур был поражен и подавлен. Он как будто заглянул в микроскоп и увидел смертельную дарвиновскую борьбу за выживание. Похолодев, он стоял и смотрел на Костю, безмолвно требуя объяснений.
   – Видишь, как все непросто, – сказал Костя. – Это политика, Артур. В политике насилие возводится в принцип, а лицемерие становится правилом.
   – А мы? Мы чем отвечаем? Что можем противопоставить?
   Костя придал своему голосу бодрые интонации:
   – Как что? Столетие Ленина, социалистическое соревнование, политучеба, доклады, рефераты, доски почета, наконец!
   Артур покачал головой:
   – Значит, ты считаешь, что мы уже заразились? И лечим вирус антибиотиками?
   Костя развел руками.
   Возвращаясь в Москву, Артур посматривал в окно вагона, вспоминал беседы с крестным, восхищался, правда не без снисходительности технократа к гуманитарию, его знаниями и нетривиальным (так бы он выразился) мышлением.
   От Казанского вокзала он шел домой пешком. Асфальт еще хранил тепло летнего дня. Солнце пряталось за высокими домами, наступал вечер. Молодые люди в рубашках с закатанными рукавами и отглаженных брюках клеш шли в кино и на танцплощадки. Девушки в коротких юбках и туфельках на каблуках вызывали желание оглянуться.
   Знакомое чувство ожидания и надежды, прекрасное чувство, свойственное молодости, рождалось в сердце Артура. Он любил свой затихающий город, привычный низкий свист набирающего скорость троллейбуса, первые огни фонарей в прозрачных сумерках, отдаленные птичьи голоса тормозов на Садовом кольце.
   Артур вздохнул.
   – Ну, как там наш чернокнижник? – Марина жарила микояновские котлеты (55 копеек за десяток).
   Артур сидел на кухне, ждал ужина и рассказывал ей о Косте, вернее, о предмете их разговоров.
   – Кто был настоящим чернокнижником, так это кардинал Ришелье. Костя сказал, что в кардинальском дворце была большая библиотека, и в ней книги по магии и каббалистике. Знаешь, кто был его настоящим противником? Габсбурги. Та же Анна Австрийская, дочь испанского короля и сестра испанского короля. А брат Людовика XIII Гастон Орлеанский постоянно устраивал заговоры против короля и кардинала.
   – Кардинала даже король боялся? – Марина накрыла котлеты крышкой, чтобы они стали сочнее.
   – Не совсем так. – Артур смел с клеенчатой скатерти несуществующие крошки. – Отношения были куда более сложными. Кардиналу даже приходилось подавать в отставку. Против него были и мать короля, и жена короля, и брат короля, да еще фавориты короля.
   – И он всех победил?
   – Почти.
   – Что значит почти?
   – Мать король отправил в изгнание, брата король не мог простить за его женитьбу на Маргарите Лотарингской.
   – Почему?
   – Костя сказал, что Лотаринги всегда претендовали на французский трон. Брат Маргариты Шарль де Гиз несколько раз изгонялся из своих владений.
   – А королева?
   – Анна Австрийская? Очень поздно родила наследника, поэтому ее номер был шестнадцать. Короче, Ришелье в конце жизни все-таки был отправлен в отставку и поселился в Та-расконе.
   – Как Тартарен из Тараскона?
   – Ага. Отставка, правда, длилась недолго.
   – Почему? – Марина стала расставлять тарелки.
   – Потому что новым фаворитом стал Сен-Мар. Он должен был стать и заменой кардиналу. А кардинал очень скоро получил из Арля от своего агента копию договора, который Сен-Мар заключил с Испанией от имени брата короля. Кардинал спокойненько переслал эту копию королю, и всё: бобик сдох. Сен-Мар был казнен, а Ришелье вызван обратно в Париж.
   – Полная победа?
   – Как сказать! В этом же году кардинал умер, а спустя полгода умер и сам король.
   – Он был старым?
   – Когда умер? Да нет, не очень. Королю было чуть больше сорока, а кардиналу пятьдесят семь.
   – Как ты все это запомнил?
   – Запомнил. Костя интересно рассказывал. Послушай, послушай, после себя Ришелье оставил Мазарини. Тот принял дела королевства и стал фаворитом Анны Австрийской. Но герцог Орлеанский продолжал бороться за престол.
   Организовалась Фронда, куда вошла знать: герцог Булонский, Ларошфуко, Лонгвилли.
   – Тебе две или три котлеты?
   – Лучше три. Хорошо бы еще вилку. Спасибо.
   – Кушай, не спеши. Ну, и что было потом? – Марина тоже присела за стол.
   – Потом о Ришелье вспоминали как о великом человеке. Вырос Людовик XIV и стал королем-солнцем. Костя назвал его солнцепоклонником. – Артур потянулся за хлебом. – В «Виконте де Бражелоне» описано, как начиналось новое правление.
   «Виконт де Бражелон». Первый раз Артур открыл эту книгу 11 октября 1963 года. Помнится, он сделал уроки, сложил в портфель тетрадки и устроился в старом кресле.
   Артур не знал ничего лучше, чем погрузиться в интересную книгу. Он был один, сумерки постепенно заполняли комнату, впереди его ждали приключения. Итак – в середине мая 1660 года…
   Когда Марина пришла с работы, уже совсем стемнело. Артур не без усилий оставил XVII век, чтобы вернуться к действительности. По телевизору показывали улыбающегося Хрущева.
   Хрущев обещал, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Построение коммунизма привязывалось им к 1980 году. Люди при коммунизме будут трудиться, но получать не по труду, а по потребностям. Правда, потребности должны быть без особых фантазий. Хрущев мысленно мог снабдить гражданина драповым пальто с каракулевым воротником, добротным костюмом, а автолюбителя (странного типа, предпочитающего вместо общественного транспорта кресло шофера) – автомашиной «Москвич».
   Когда развернулось быстрое строительство жилья – «хрущевок», стало ясно, что в конце концов все городские жители получат малогабаритные квартиры, в которые поставят шкафы из древесно-стружечных плит, в которые повесят драповые пальто с каракулевым воротником, в которые на лето положат мешочки с нафталином, который в достатке будет лежать на полках магазинов бытовой химии.
   Торговля продуктами стремительно улучшалась: стали открываться магазины полуфабрикатов, так называемые домовые кухни и кулинарии (последние вечно вызывали трудности с ударением, иногда человек в двух соседних фразах ставил ударение в этом слове на разных слогах). В начале 60-х годов в центре Москвы магазины даже начали разносить по квартирам свежий хлеб и молоко. Это были первые шаги к коммунизму.
   В небольших городах и селах дела шли не так быстро. Вместо мяса на прилавках лежала рыба, зато на рынке можно было купить хоть телятину, хоть свиную голову.
   Однако плотина ограничения потребностей не выдержала, ее смел поток людских желаний. Хрущев сам же открыл форточку на Запад.
   Организованная ему в отместку по всем правилам энгастромитов нехватка хлеба стерла воспоминание о призраке коммунизма.
   Как беззаботное утро в детстве, ушли в прошлое порожденная оттепелью романтика и песни у костра о далеких городах, о дальних странствиях, о безыскусных и бескорыстных отношениях.
   Песни парней из Ливерпуля повернули на сто восемьдесят градусов очарованных тайгой и туманом странников. Романтики надели джинсы и встали в очередь за советским «фиатом».
   В ту пору Артур не заметил поворота, он с головой ушел в учебу, на старших курсах физфака вел научные исследования, написал статью в научный журнал. Физический институт Академии наук брал его в аспирантуру. Очнувшись после защиты диплома, он вдруг обнаружил, что живет в незнакомом месте. Все вокруг изменилось. Он устыдился своего старого темного пальто: такие его сверстники давно не носили, потертой зимней шапки из искусственного меха – молодые люди уже выкинули их на помойку. Поношенный костюм и ковбойка требовали срочной замены на нечто более современное.
   Он вдруг заметил, что с прилавков исчезли привычные продукты, перейдя в разряд дефицита, люди стали покупать колбасу целыми батонами, тогда как раньше ее покупали по сто граммов, и продавцы нарезали ее тонкими прозрачными ломтиками. Из строителей нового общества образовалось общество потребления.
   Косыгинские реформы 1965 года успели перевести советскую экономику на денежные показатели. Стали забываться трудодни и натуральные результаты. Хозрасчетное предприятие стремилось обзавестись рублями. При нормированных ценах возникли излишки денежной массы. Вся страна стала в очередь. Все превращалось в дефицит. Из деревень поехали в город за апельсинами и колбасой.
   Досадная неприятность – рубль не являлся конвертируемой валютой. Легче всего эту неприятность можно было обойти, экспортируя на Запад сырье. И тогда страна, как к наркотику, приучилась к сырьевому экспорту. Прощай, коммунизм, даже в драповом пальто.
   А что же идеология? Полулегально явились идеи йоги. Широко издавались романы Ефремова, приобщая читателя к теософии. Спустя четверть века, в начале перестройки, вдруг так же неожиданно появятся очерки по западному оккультизму. Круг замкнется. Двинувшись на Восток, придут на Запад. И змея уцепится за собственный хвост.
   Однако ранней осенью шестьдесят третьего Хрущев еще уверенно улыбался с экрана неуверенно работающего телевизора «Старт».
   – Артур, оторвись от телевизора. Можешь завтра заехать к Косте? Он получил гонорар и решил подкинуть нам к празднику. Заедешь?
   – Когда?
   – Он сказал, часам к четырем будет дома. Только долго не засиживайся. Ладно?
   «Анна де Бейль на коротком ремне повисла между небом и землей. Петля захватила голову вместе с волосами и, зацепившись за подбородок, не затянулась на горле. Из-под нижней рубашки по чулкам потекла и стала капать на землю кровь.
   Несколько секунд спустя тело пришло в движение: ноги подтянулись к груди, бледное лицо покраснело, закатившиеся глаза открылись и безумно вращались, связанные руки задергались. Тонкие кисти, охваченные платком, с усилием освободились и инстинктивно ловили воздух. Через мгновение женщина вцепилась в свисающие ветви дерева, ей удалось немного подтянуться, чтобы сделать вдох.
   Наконец, захватив одной рукой ствол, она скинула с головы петлю. Это отняло у нее последние силы, она рухнула на землю почти бездыханная, но живая».
   Артур любил бывать у Кости. Тот жил неподалеку, в районе Чистых прудов. Рядом находился кинотеатр «Колизей», а чуть дальше – «Аврора». Туда вполне можно было добраться пешком. Это занимало не больше двадцати минут. Сорок пятый троллейбус довозил его минут за пять.
   В субботу после школы он отправился по известному адресу. Во дворе стоял черный ЗИМ, и Артур понял, что к Косте приехал Глеб.
   Глеб Лобов подружился с его крестным еще в школе. Когда Костя жил в эвакуации, они с Глебом учились в одном классе. Шла война, семьи московских служащих вывозились из Москвы. Костя попал к родственникам (к бабушке и дедушке Артура) в соседнюю с Московской область.
   Вскоре после войны они с Глебом окончили школу и расстались. Костя получил золотую медаль и, вернувшись в Москву, поступил в университет. Глеб остался в родном городе, учился в педагогическом институте, после нескольких курсов из института ушел, принял монашеский постриг, окончил духовную академию и в тридцать лет стал епископом. В начале шестидесятых после I Всехристианского Мирного Конгресса он уже вошел в Священный Синод Русской Православной Церкви и представлял ее во Всемирном Совете Церквей.
   Костя и Глеб сидели за обеденным столом. Глеб привез торт, шоколадные конфеты, яблоки. Костя, как все малопьющие люди, любил сладкое.
   Артура усадили, налили чаю, положили огромный кусок торта. Прерванный было разговор продолжался.
   – Послушай, – говорил Костя, – насколько я знаю историю, Папа Иоанн XXII правил в четырнадцатом веке, потом был антипапа Иоанн XXIII – в пятнадцатом, и с тех пор Папы себя Иоаннами не называли.
   – Все правильно. Когда пять лет назад его избрали Папой и он выбрал себе имя Иоанн XXIII, представляешь, для Ватикана это стало полной неожиданностью. Формально он мог себе это позволить, так как официально низложенный Папа в списке не фигурирует. Фактически же он стал еще одним Иоанном XXIII.
   Костя чистил ножом яблоко. Артур тоже заинтересовался:
   – А вообще-то как его зовут?
   – Звали, – сказал Глеб. – Он умер этим летом. Анжело Джузеппе Ронкалли. Сейчас новый Папа Павел VI.
   – А сколько всего было Пап?
   – Павел VI считается 264-м.
   – Ничего себе!
   – У католиков, – сказал Глеб, – есть такой святой, он жил в двенадцатом веке, Малахия. Согласно его пророчеству, до конца света осталось еще три Папы.
   – И будет атомная война?
   – Нет, атомной войны не будет. А что будет – то нам неведомо. Сказано: побеждающий не потерпит вреда от второй смерти.
   – А я читал, – вступил в их разговор Костя, – что такое же пророчество принадлежит розенкрейцерам. И его относят к концу шестнадцатого века.
   – Кто такие розенкрейцеры? – спросил Артур.
   – Это такое старинное тайное общество.
   Артур, удовлетворившись объяснением, атаковал кусок торта.
   – Вот слушай, отец мой, – обратился Глеб к Косте, – мне сегодня позвонили из Парижа. Очень странный был звонок.
   – Куда позвонили? – Костя перестал жевать яблоко.
   – Прямо в резиденцию, на Гагаринский.
   – Ну, тогда ясно, почему странный. Они же не дураки, понимают, что всего говорить нельзя.
   – Все равно странный! – настаивал Глеб. – Говорили вежливо, по-русски и без акцента. Предупредили, что в ближайшее время мне придет приглашение из Франции, просили оказать любезность и принять его. Я, конечно, спросил: с чем связано приглашение? Они ответили: с внезапной кончиной Иоанна XXIII.
   – Вот тебе раз! Так и сказали? По-русски?
   – Ну да! Не Жан такой-то, а Иоанн двадцать третий! Вот тебе история с географией!
   – Бывал в Париже?
   Глеб кивнул:
   – В прошлом году на сессии.
   – Поедешь?
   Глеб пожал плечами:
   – Поживем – увидим.
   – Так и сказали: с внезапной кончиной?
   – Так и сказали. Хотя Папа Иоанн почил тому уже четыре месяца. Внезапной его кончину, пожалуй, не назовешь – 81 год все-таки. Почти две недели он был при смерти. Одна мексиканская газета даже на один день раньше сообщила о его смерти. – Глеб разгладил бороду. – Как видишь, мотивировка не слишком убедительна.
   – Если было два Иоанна XXIII, почему бы не быть и третьему, – тихо заметил Артур.
   Костя задумчиво посмотрел на Артура, тот покраснел, но Костя сказал:
   – Слова не мальчика, а мужа. Надо подумать, Глеб.
   – Ладно, думай, Костя, думай, а мне пора. Хорошо с вами, да надо ехать. – Глеб поднялся.
   Артур помнил, что в тот вечер отправился домой вместе с Глебом. На заднем сиденье ЗИМа было просторно, на полу лежал ковер. Спинка переднего сиденья позволяла устроить позади еще два откидных места.
   Глеб провез его по вечерней Москве, по бульварам. Они вышли на улице Рылеева. Апартаменты Глеба располагались на первом этаже. В длинном шкафу висели разноцветные церковные облачения. Глеб показал ему свое жилище, вручил две коробки конфет и отправил домой с шофером.
   Артур возвращался на «Волге». Автомобиль мышиного цвета с оленем на капоте летел по Садовому кольцу без остановки, точно попадая на зеленые сигналы светофоров. Артур смотрел вперед, ему было хорошо, потому что завтра воскресенье и не надо рано вставать и еще потому что его ждет мама, у него есть интересная книга, а впереди – целый вечер. Он вспомнил чуть встревоженные лица Кости и Глеба. Прошел безмятежный день в стране, привольно раскинувшейся на одной шестой части суши благодаря труду, терпению и крови многих поколений.
   «Волга» поравнялась с кинотеатром «Спартак», и Артур вынырнул из сладкой дремоты, готовясь выходить.
   Плавно и бесшумно повернув, машина, как акула, приблизилась к его дому и остановилась, подрагивая сильным телом. Артур вышел. Перед аркой дома ему бросилась в глаза афиша: К. Глюк «Орфей». Не задерживаясь, он шагнул под арку.
   В этом году Артур успел еще раз встретиться с Глебом у Кости. На этот раз Артур пришел с мамой. Марина и Глеб родились и выросли в одном городе, ходили в одну школу. Дружба с Костей не мешала Глебу в юности ухаживать за ней. Окончив школу, Марина уехала учиться в Москву. В институте она познакомилась с испанцем и влюбилась в синие глаза и шелковые черные волосы. Глеб к этому времени стал иеродиаконом.
   Теперь, совсем взрослые, совсем разные, они представляли собой живописную картину за столом, заботливо накрытым Костей. Поверх крахмальной белой скатерти на темно-синем с золотом кузнецовском фарфоре располагались тонкими полукружьями бледная с желтыми прожилками севрюга, яркая семга, баночки с красной икрой и ряпушкой в томате, швейцарский сыр с овальными отверстиями и выступившей слезой, нарезанные свежие французские булки. Натюрморт дополняла коробка конфет, миндаль в шоколаде, торт из ресторана «Прага», ваза с фруктами и две бутылки «Советского шампанского».
   Все это великолепие размещалось перед хрупкой и беззаботной Мариной с непокорными светлыми кудрями, суховатым, начинающим лысеть Костей с крепкой шеей и внимательными глазами, плотным, любящим пошутить и посмеяться Глебом. Из-за длинных волос и бороды Глеб казался старше своих лет. Не забудем и Артура с девичьими ресницами и будто тронутой легким загаром кожей.
   Говорил Костя:
   – Меня недавно познакомили с одним молодым человеком, совсем еще мальчиком. Он пишет стихи, и, вы знаете, его без натяжки можно назвать настоящим поэтом.
   Костя принес с письменного стола листки с напечатанными под копирку стихами.
   – Вот послушайте!

     Когда мы сердце ушибаем,
     Где мысли лезут словно поросль
     Нас душат бабы, душат бабы,
     Тоска, измена, ложь и подлость.
     Века они нам карты путают,
     Их руки крепче, чем решетки,
     И мы уходим, словно путники
     В отчаянье и отрешенность.
     Мы затухаем и не сетуем,
     Что в душу лезут с кочергою,
     Как ветлы, над промокшей Сетунью,
     Шумят подолы Гончаровых.
     Ах, бабы, бабы, век отпущен вам
     Сперва на бал, сперва вы ягодка.
     За вашу грудь убили Пушкина,
     Сидела б, баба, ты на якоре!
     Артур был в полном восторге.
     В глазах Глеба засверкали веселые искорки.

   Марина скрестила руки на груди:
   – И как зовут это юное дарование?
   – Леня Губанов.
   – А что, Пушкина убили из-за Гончаровой? – спросил Артур.
   – Такова, по крайней мере, внешняя причина дуэли, – ответил Костя.
   – Как это? Есть и внутренняя? Расскажи, Костя.
   – Возможно, дуэль Пушкина была спровоцирована по другим, скрытым соображениям. Знаете ли вы, что Пушкин состоял в тайном обществе?
   – Декабристов?
   – Нет, – сказал Костя, – не декабристов. Пушкин был членом масонской ложи. Я видел заявление, написанное его рукой, с просьбой о вступлении в ложу «Трех добродетелей». Однако в нее он вступить не успел. Его приняли в Кишиневе в ложу «Овидий-2». – Костя посмотрел на Марину и Глеба. – Понимаете, друзья, вступающий давал клятву верности, нарушение которой каралось смертью.
   Глеб поднял брови:
   – Так он порвал с масонством?
   – Смотрите, что я нашел. – Костя вернулся к письменному столу, продолжая говорить. – В феврале 1831 года он, как вам известно, женился на Гончаровой, а в конце этого же года поступил на службу. Вот нашел! – Костя прочел вслух:
   Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни в какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне ее не принадлежу и обязываюсь впредь не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь.
   Титулярный советник Пушкин, 4 декабря 1831 года.
   – Это подписка, которую Пушкин дал при поступлении в коллегию иностранных дел, – сказал Костя.
   – А если бы он не женился?
   – У истоков любого преступления стоит женщина. Стоит только поискать.
   – Это все философия, – заметила Марина.
   – Философов не люблю, – сказал Костя.
   – Почему?
   – Что такое философия? – Костя посмотрел на свет сквозь бокал шампанского. – По-русски означает любовь к мудрости. Обратите внимание, не мудрость, а только любовь к мудрости. Философ – вроде спортивного болельщика на игре, которая зовется жизнью.
   – Эк ты завернул! – Глеб засмеялся.
   – Неплохо, правда?
   – Какие вы умные!
   – Не иронизируй, Марина. Мы – Колумбы двадцатого века.
   – Свинтусы вы, а не Колумбы. Женщин называете бабами.
   – Это не мы, это современная поэзия. Сейчас лирика не в почете.
   – А что в почете? – спросил Артур.
   – Физика.
   – А почему не химия?
   – Действительно, почему? – Костя удивленно посмотрел на Марину.
   У Глеба опять в глазах замерцали смешливые звездочки.
   – Раз Менделеев вышел на прогулку, глядь, неподалеку остановился воз с яблоками. Пока возчик мешкал, сзади к возу подобрались ребятишки и стали вытаскивать яблочки из-под рогожи. Тут подошел какой-то прохожий и говорит Менделееву: «Видал! Вот, химики!»
   Анекдот всех помирил.
   – Да, – протянул Костя, – «химики в почете» звучит как-то двусмысленно.
   – Может, настанут времена, – сказал Артур, – когда в почете будут химики?
   – Что-то химики в почете, что-то лирики в загоне, дело не в простом расчете, дело в мировом законе.
   – Ну что ж, – сказала Марина, – звучит со смыслом, хотя и противно.
   Шампанское допили. Глеб, порывшись в прихожей, пришел и положил перед Мариной маленький сверток.
   – Сюрприз из Парижа.
   – Что это? – Она развернула бумагу и тихонько вскрикнула.
   Глеб довольно улыбался.
   – Мам, что это?
   – «Шанель № 5». Глеб, ты – гений!
   Костя привстал со стула, чтобы посмотреть.
   – Ну и ну!
   – Мам, какая шинель?
   – Не шинель, а Шанель. Французские духи, самые лучшие. Ну, все, мальчики, давайте пить чай!
   Артур пил чай, посматривал на взрослых, на письменный стол, на книжные полки. Он тоже получил подарок, маленький транзисторный приемник, а Косте Глеб привез написанную не по-нашему книгу какого то де Седа, которую Костя положил поверх всех бумаг на стол.
   Разговор вертелся вокруг смерти Кеннеди. Трагедия в Далласе потрясла весь мир. Артур гордился тем, что он живет в самой лучшей стране мира, где не стреляют в президентов и уважают негров. Где все равны и можно носить любую фамилию, хоть испанскую, хоть корейскую, какую захочешь. Он вспомнил, что в четвертом классе его сосед по парте стал Осиповым, хотя раньше носил красивую фамилию Гольдштейн. Ребята пару месяцев путались, но потом все позабыли старую фамилию мальчика.
   – Глеб, а ты Хрущева видел?
   – Как тебя сейчас.
   – Ну, и как он?
   – Хочет догнать и перегнать Америку.
   Артур спросил:
   – Значит, Америка впереди нас?
   – В экономическом смысле да. У нее войны, как у нас, не было.
   Артур не забыл, что, однажды проезжая Харьков, видел на здании огромные буквы: «Перегоним Айову по производству молока, масла и мяса». Айову он знал. Тогда говорили: корова из штата Айова.
   – Значит, равнение на Атлантику? – спросил Костя.
   Глеб развел руками:
   – Россия…
   – Да, умом Россию не понять.
   – Костя, давай лучше о поэзии. – Марина не любила политики. – Что там еще написал твой гений? – Она показала на листки со стихами.
   Костя встрепенулся:
   – Будьте любезны!
   И он прочел:

     Холст тридцать семь на тридцать семь,
     Такого же размера рамка,
     Мы умираем не от рака
     И не от старости совсем,
     Мы сеятели. Дождь повеет,
     В сад занесет, где лебеда,
     Где плачет ранний Левитан, —
     Русь понимают лишь евреи.

   Во двор въехала машина Глеба, и все вышли на улицу. Глеб предложил подвезти Марину с Артуром, но они отказались. Погода стояла хорошая, ветер стих, асфальт высох, и Костя пошел их провожать.
   Распрощавшись с Глебом, друзья смотрели вслед его машине. Она, ускоряясь, полетела по пустынной улице Чаплыгина, сверкнула красными огнями на повороте в Харитоньевский переулок и исчезла, как птица в темноте.
   Глеб незаметно перекрестил их, вздохнул и закрыл глаза. Губы его шевелились.
   Артур не знал, что Глеб успел потолковать с Костей об их предыдущем разговоре и что Артур оказался прав, случайно разгадав загадку.
   Костя тоже всего не знал, но начал догадываться о ключевой роли Глеба в пока еще непонятном ему русско-европейском союзе. Союз этот был основан на экуменической деятельности Папы Иоанна XXIII. Костя не мог знать, что перед смертью, получив добрые известия из Советской России, Папа Иоанн, перекрестившись трижды, прошептал по-русски «Господи, помилуй».
   Костя не подозревал о пути, на который вступил Глеб, пути суровой борьбы, в которую в свое время будет вовлечен и он, Костя. Борьбы беспощадной и вневременной.
   Когда в марте скрытно готовилась «случайная встреча» Папы Иоанна XXIII с зятем Хрущева и главным редактором «Известий» Алексеем Аджубеем, было сделано все, чтобы помешать такому контакту.
   Встречу готовил корреспондент «Известий» в Риме, выпускник 101-й разведшколы Леонид Колосов. В покрышку колеса машины, в которой он должен был везти Аджубея, несмотря на техническую проверку, проведенную, кстати, силами резидентуры ГРУ, кому-то все-таки удалось вмонтировать коварный металлический «волосок», разрывающий камеру на определенной скорости. Аджубей и Колосов чудом остались в живых, автомобиль разбился вдребезги.
   Даже советский посол в Италии Семен Козырев не мог ничего знать о причине аварии, Костя и подавно не ведал ни сном ни духом.
   Но ему это и не требовалось, он хорошо знал семью своего друга и знал то, чего не знали другие, что было скрыто в железном шкафу, где лежало личное дело Глеба: по материнской линии Глеб принадлежал к семье Сионских.

4. Идущий путем одиночества

   Артур потом долго не виделся с Глебом. Тот, сохранив в Москве резиденцию, стал митрополитом и бывал в столице наездами.
   «Граф де Ла Фер в скромном темном костюме явился в приемную де Тревиля. Только великолепно украшенный эфес шпаги, подаренной его прадеду королем Францискоом I, подтверждал то, что бросалось в глаза с первого взгляда, – принадлежность посетителя к высшей аристократии. Приемная была заполнены вооруженными людьми, ждущими вызова, беседующими, отдыхающими после дежурства. На некоторых из них ладно сидела новенькая форма – небесно-голубой китель с золотым крестом на груди.
   К графу немедленно подошел лакей и пригласил пройти в кабинет. Двери кабинета закрылись за графом».
   Артур посмотрел на себя в зеркало. Он никак не мог решить, одевать ли королевских мушкетеров в форму. Дело происходило в начале двадцатых годов, а в форму мушкетеров одели только в 1657 году, уже после смерти Людовика XIII, при Мазарини. Тогда же они сели на серых лошадей и стали называться «серыми мушкетерами», в отличие от «черных мушкетеров», которые появились лишь в 1660 году и ездили на вороных конях. В конце концов Артур решил следовать роману.
   Ведь Дюма отмечает в романе наличие формы у мушкетеров и вороную масть их лошадей. Нельзя забывать, что Дюма четко оговаривает, что д’Артаньян принадлежал к «черным мушкетерам», а герои романа Атос, Портос и Арамис (позже к ним присоединился д’Артаньян) ездили на вороных конях.
   Мысленно Артур представил их в голубом кителе с небольшим, размером с ладонь, крестом на левой стороне груди. Д’Артаньян, будучи гвардейцем Дезэссара, должен носить похожую форму, но попроще, без золотого шитья, например, синего цвета, только не черного: черный цвет – цвет третьего сословия.
   «Отсюда следует, – подумал Артур, – что надо признать и похожую, красную форму гвардейцев кардинала с крестом на груди, но без королевских лилий».
   «Над Парижем спускалась мгла. Под мелким дождем блестели мостовые. По улице мерным шагом двигался патруль – шесть человек, по двое в ряду, в небесно-голубых мундирах, потемневших от дождя.
   Если бы кто-то решил посмотреть им вслед, то он увидел бы, как к патрулю подошел с вопросом шагающий навстречу высокий молодой человек. Патруль приостановился, один из мушкетеров, раскланявшись с прохожим, показал ему дорогу, о которой тот, по-видимому, спрашивал. Поблагодарив, рослый дворянин двинулся в указанном направлении. Мушкетер оглянулся. Этим мушкетером был граф де Ла Фер. Капли дождя стекали с его лица. В это время из патруля его окликнули:
   – Пойдемте, господин Атос!
   Атос, догнав товарищей, занял свое место в первом ряду.
   Высокий прохожий приближался развалистой походкой сильного человека. Его лицо с еще не исчезнувшими детскими веснушками старалось сосредоточиться, чтобы хоть в какой-то мере соответствовать грозной фигуре рослого дворянина. Любопытство, которое он не мог удержать, оглядывая дома, проезжающую карету, редких пешеходов, выдавало в нем провинциала.
   Действительно, молодой человек только вчера покинул Валлон близ Корбейля. В Париже продолжался набор в новую лейб-гвардию короля, и он прибыл с надеждой поступить на военную службу.
   Его примут в роту королевских мушкетеров не под звучной дворянской фамилией дю Валлон, а под простым именем – Портос».
   «Какими все-таки загадочными делает своих героев Дюма, – размышлял Артур, – как круто меняет их жизнь.
   Атос, блестящий, полный сил, ума и благородства двадцатипятилетний аристократ, без выяснения обстоятельств собственноручно взял да и повесил беззащитную шестнадцатилетнюю девочку Допустим, – рассуждал Артур, – понятие родовой чести сказалось решающим образом в момент выбора, когда он обнаружил “флер-де-лис” на плече у своей жены. Она, выходя замуж и приобретая одну из наиболее известных фамилий, становясь первой дамой графства, скрыла от него свое прошлое. А если у человека есть нечто, что он предпочитает скрывать, это нечто не может быть хорошим. Всякая личная тайна постыдна».
   Так думал наш юный друг.
   Потом шесть или семь лет Атос терзался потерей чести и угрызениями совести, топил, как говорят, свое горе в вине. Только после казни миледи, не сразу, он вернул себе имя и возродился окончательно, когда у него появился сын.
   Атос получил за заслуги ордена Золотого руна, Святого Духа и Подвязки, то есть знаки отличия королей и принцев, вновь был оскорблен, уже королевской властью, и не смог пережить смерти сына, ушел на небеса за его тенью.
   Артур еще не знал, что оставшийся в одиночестве уповает на смерть, чтобы не разлучаться с тенью любимого человека.
   Портос в «Трех мушкетерах» представлен автором довольно едко.
   Однако в последующих книгах он изображается со все возрастающим дружелюбием. Почти от сатиры Дюма переходит к мягкому юмору, в котором сквозит мужское уважение к физической силе. Смерть титана в пещере Локмария – самая яркая сцена во всей трилогии о мушкетерах.
   Мог ли подумать читатель, который ограничился первой книгой, что Портос станет для автора любимым персонажем.
   Артур вспомнил удивительную историю, рассказанную Дюма-сыном о своем отце:
   – Однажды я застал отца на его любимой скамейке в цветнике. Нагнувшись и склонив голову на ладони, он горько плакал. Я подбежал к нему:
   – Папа, дорогой папа, что с тобой? Почему ты плачешь?
   И он ответил:
   – Ах, мне жаль бедного доброго Портоса. Целая скала рухнула на его плечи, и он должен поддерживать ее. Боже мой, как ему тяжело.
   Ближе познакомившись с творчеством Дюма-отца, Артур стал подозревать, что автор наделил Портоса некоторыми качествами своего родителя (третьего Дюма), генерала Тома Александра Дюма. Бывший драгун 6-го полка Тома Александр обладал огромной физической силой. Впрочем, писатель в большой степени унаследовал эту силу.
   Автор поселяет Портоса в Виллье-Котре, то есть на свою родину. Там в начале Великой французской революции его отец Александра Дюма познакомился с местной девушкой Мари Луизой Лабуре, которая стала его женой и матерью знаменитого писателя. В Виллье-Котре они жили в начале XIX века, в Виллье-Котре были похоронены.
   «Осенние леса к юго-востоку от Парижа в окрестностях Корбейля утром скрыты туманом. Трава еще сохраняет свежесть, дубравы не растеряли своих зеленых листьев, но подлесок уже начал желтеть.
   Во дворе небольшого поместья старший из семейства Валлон, могучий человек лет пятидесяти – пятидесяти пяти снаряжается на охоту. Рядом младший в роду, розовощекий трехлетний мальчик, внимательно наблюдает за дедом.
   Антуан дю Валлон показывает внуку оружие, разговаривает с ним, гладит светлые волосы.
   Внезапно дед, побледнев, садится на землю, дрожащие ноги не держат его; он пытается выпрямиться, ему это удается с трудом.
   Мальчик бежит к дому, зовет мать. Она подбегает к Антуану, помогает встать. Поднявшись, но не решаясь сделать шаг, Антуан колотит руками по ослабевшим бедрам. Наконец приходит в себя, приседает, подпрыгивает. Оглядывает двор и замечает лошадь у коновязи. Он подходит к лошади, подлезает под брюхо и, захватив руками передние и задние ноги животного, легко встает вместе с ней. Лошади не нравится висеть над землей, и она пытается вырваться. Мальчик с матерью смеются».
   Так представлял себе детство Портоса Артур. Начав писать о Портосе, Артур не мог не подумать о Косте.
   Костя не поражал высоким ростом, однако имел атлетическое сложение и с юности выделялся среди сверстников силой. В детстве он слышал о «русском льве» Георге Гаккеншмидте, о знаменитых силачах начала века, занялся классической борьбой, но затем, повредив на ковре шею, отдал предпочтение тяжелой атлетике. Еще до окончания университета он стал перворазрядником, а учась в аспирантуре, выполнил норматив мастера спорта. Спортивная карьера его не волновала. Как ученому, ему было интересно проникнуть в тайны силы, поэтому, по мере возможности, он экспериментировал на себе самом, продолжая по привычке посещать спортзал.
   Однажды летом, когда Артур с мамой жил на даче, Костя продемонстрировал трюк с лошадью. Вообще-то Костя был человеком сдержанным и скромным, но в то лето пятьдесят девятого он ухаживал за девушкой. Ее присутствие заставляло его терять голову.
   Судя по всему, он не раз пробовал этот номер, потому что сосед, который работал возчиком в сельпо, со спокойной улыбкой наблюдал, как Костя подошел к его стреноженной лошади, дал ей кусок хлеба и, подсев под конягу, поднял ее над землей. Постояв с лошадью на плечах пару секунд, Костя опустил ее. Она, не противясь, перенесла перемещение в пространстве, только потянулась губами к Костиному карману.
   Женщины захлопали, Костя раскланялся, а его дама сердца взяла с него обещание, что больше он этого делать не будет. К огорчению Артура, Костя дал ей такое обещание.
   Историю Костиной любви Артур знал плохо, Марина знала гораздо лучше, но все же весьма поверхностно.
   Костя познакомился с Ириной у нее на работе. Однажды он читал лекцию по истории религии в одном научно-исследовательском институте. Ирина работала здесь инженером. После лекции она подошла к нему с вопросами. Вопросы были толковые, они разговорились. Оказалось, ее отец – священник, Ирина – младшая и любимая дочь, они живут неподалеку от Костиной дачи. Костя с Ириной стали встречаться.
   Они встречались почти ежедневно, перезванивались, возвращались вместе из Москвы на электричке, и Костя провожал ее до дома. В то лето их невозможно было оторвать друг от друга. Костя, загорелый, крепкий, смотрел на нее, и его глаза приобретали цвет неба. Ирина, хрупкая, стройная, с выгоревшими на солнце волосами, искала его общества, гордилась им и готова была идти за ним куда угодно.
   Почему-то она боялась его потерять, огорчалась, когда не видела его несколько дней: вдруг ему предназначена другая и он с ней уже познакомился? Она волновалась, что он ходит в спортзал – вдруг от этого его жизнь станет короче. Вдруг он умрет раньше нее, она этого не перенесет. Если дома пекли пироги, она откладывала несколько штук для Кости, если сама готовила что-нибудь вкусное, обязательно несла ему попробовать.
   Вечером, перед сном, она писала ему письма, а утром заносила их на почту. Она молилась, чтобы он жил вечно и никогда не покидал ее.
   Костя был старше Ирины. Завершая третий десяток своей жизни, он привык доказывать себе и другим, что ему по силам везде быть первым, считал себя человеком практическим, даже скептиком. Но он обладал тонким слухом и, когда в его ушах зазвучали дивные колокола вечной любви, не смог устоять, понял, что ему повезло узнать настоящее чувство, стирающее границы между жизнью и смертью.
   Весь мнимый практицизм, скептицизм и все прочие «измы» слетели, как шелуха. Будто пробудившись, он перестал быть следопытом, сталкером, его не заводили больше лукавые песни беспокойства. Он открыл для себя, что любовь выше судьбы. Не каждому, увы, дано это обнаружить, и он был благодарен жизни за открытую для него истину. Он стал мягче снаружи, но тверже и увереннее внутри.
   Скупой на проявление эмоций, Костя был откровенен с Ириной, не скрывал своих мыслей, мотивов, надежд и не боялся потерять неожиданно свалившееся на него счастье. Он положил для себя, что в волшебном храме, в котором они оказались, слишком мелко будет с его стороны оставлять нераскрытыми какие-то уголки души. Конечно, он подозревал, что это весьма рискованно – женщины любопытны, и их интерес питается существующей или вымышленной интригой. Рано или поздно она сочтет, что знает тебя до конца, тогда прощай, любовь. Но, щелкая счетами, не услышать колоколов вечности. Он был согласен на неудачу, только бы не прибегать к уловкам, погрузиться с головой в подлинное чувство, а там будь что будет.
   Все, что он знал или узнавал, он нес своей любимой. Ирина не была легкомысленной девушкой, она с готовностью впитывала в себя новые знания, начиная смотреть на мир его глазами. Но в ней было и что-то свое, особенное, привлекательное для него, – несовременный, масштабный взгляд на жизнь, пренебрежение к суете, подробностям, моде. Она презирала снобизм и равнодушно относилась к тряпкам и деньгам. Она не любила шагать в ногу, не слышала маршей, в ней звучала иная музыка. Костя не мог не сознавать, что от нее он получает куда больше, чем она от него. Так он думал и готовился прожить с ней всю оставшуюся жизнь, состариться и умереть в один день.
   Никто, даже Ирина, не знал об этих мыслях. Артур же видел лишь внешнюю сторону их отношений.
   «Охотник двигался осторожно, выискивая следы лесного зверя, часто замирал, прислушиваясь. Вот в густом кустарнике послышался шум, хруст веток, затем топот тяжелого тела. Поднятый с лежки зверь ретировался.
   Антуан сделал полукруг, обошел кустарник, занимая наветренную сторону, бросил в самую гущу камень. На этот раз потревоженный зверь вышел прямо на охотника. Охотник удовлетворенно улыбнулся: кабан весил не меньше пятисот фунтов, и клыки были великолепными. Глаза секача между тем налились кровью. Поздняя осень – начало гона у кабанов.
   Антуан раздул тлеющий фитиль и, встав на одно колено, прицелился. Его движение заставило зверя встрепенуться и броситься в атаку.
   Пуля ударила кабана по мощному загривку, опрокинула на задние ноги. Охотника заволокло черным дымом. Однако ранение только подстегнуло зверя. Кабан снова ринулся вперед.
   Антуан отбросил в сторону аркебузу и спокойно вытащил охотничий нож с лезвием длиною в целый фут. И тут колени Антуана вдруг ослабли, он стал медленно опускаться на землю.
   Подняться он не успел. Как летящий обломок скалы, кабан опрокинул его на спину. Острый клык вскрыл брюшную полость. На долю секунды кожаный пояс охотника остановил страшный резак, это позволило упавшему пустить в ход нож. Лезвие целиком вошло под левую лопатку зверя. Но Антуан уже ничего не чувствовал – сокрушительный удар в подреберье погасил его сознание.
   Кабан сгоряча вскочил, но не смог сделать ни шагу, по его телу пробежала дрожь, он рухнул на правый бок. На миг его копыта взметнулись над землей, он дернулся и затих. Человек не пошевелился».
   Так погиб Антуан дю Валлон, дед Портоса. Похожая причина скрывалась за смертью его отца и самого мушкетера. «Ахиллесова пята» есть даже у самых сильных.
   Взволнованный этой сценой, Артур подумал, что эпизоды из детства Портоса можно было бы дать без звука, снабдив их подходящим музыкальным сопровождением. Видимая на экране сила, столкновение жизни и смерти должны сочетаться с крещендо на саундтреке. С чем-то напоминающим «Lacrimosa dies ilia» [2 - «Оплакиваем этот день» (лат.) – одна из частей «Реквиема» В. А. Моцарта.].
   С Артуром мы отвлеклись от Костиной любви, а между тем она продолжалась.
   Удивительно чистый воздух, песок и сосны над головой даже спустя сорок лет еще сохранились в умножившейся Малаховке, а в те времена в начале сезона охоты уже от близкого Красково были слышны выстрелы по болотной дичи. Справа от полотна железной дороги весной брали вальдшнепа на тяге, а зимой даже охотились на зайцев и лисиц. В окрестностях проходили границы между свободной территорией для охоты и угодьями Московского и Всеармейского военно-охотничьего обществ. Лишь проносящиеся на малой высоте истребители (неподалеку находился военный аэродром) распугивали дичь.
   До сезона охоты было еще далеко, погода была нелетной, поэтому Костя с Ириной в тишине под низкими облаками шли по утрамбованной дороге к ее дому. Костя рассказывал, что он прочитал в иностранной прессе:
   – На днях генерал де Голль был с визитом в Ватикане. Он принял благословение Папы. Оказывается, они хорошо знакомы.
   – Откуда?
   – Папа, когда был еще просто архиепископом Ронкалли, жил во Франции в качестве посла Ватикана. А де Голль тогда был главой временного правительства. В прошлом год Ронкалли стал Папой, ну а де Голль – президентом Франции.
   – Какое совпадение!
   – У Папы всегда были хорошие отношения с Францией, он и кардинальскую шапку получил из рук ее президента.
   – Из рук де Голля?
   – Нет. Венсана Ориоля. А ведь были времена, когда папский престол находился не в Ватикане, а фактически во Франции, в Авиньоне.
   – Вот как?
   – Да, в XIV веке. Это продолжалось почти семьдесят лет. Иногда это даже называют авиньонским пленением пап.
   – И кто же их пленил?
   – Был такой французский король Филипп Красивый. Он поставил своего Папу – архиепископа Бордосского Бертрана де Го. С его помощью он разгромил орден тамплиеров и перенес папскую резиденцию в Авиньон.
   – Тамплиеры, это которые в «Айвенго»? Так они были разгромлены?
   – Еще как! Эту историю хорошо знают во Франции. Потом их преследовали по всей Европе.
   – И они исчезли?
   – Скорее ушли со сцены за кулисы. Но им пришлось рассеяться. Часть обосновалась в Шотландии, часть в Германии, часть в Испании, даже в Португалии. А семьдесят два рыцаря были доставлены в Пуатье для ответа перед Папой.
   – Наверное, они очень злились на короля?
   – Еще бы! Не только на короля, но и на Папу. Произошла очень красивая и очень трагическая история. Когда казнили Великого магистра ордена, он предсказал Папе и королю скорую смерть. Папа скончался через сорок дней, а король – в конце этого же года.
   – А потом?
   – А потом короли почувствовали, как опасно быть монархом.
   – Стали себя защищать?
   – Говорят, Филипп Красивый ходил по Парижу один. Сейчас мало-мальски заметная фигура окружает себя охраной. Последний из династии Валуа, например, имел уже сорок пять секретных стражников. Самым опасным его врагом была династия Лотарингов. Так вот, эти сорок пять джентльменов не раз спасали своего монарха Генриха III, а потом по его приказу они убили главу Лотарингского дома герцога де Гиза.
   – И покушения прекратились?
   – Как бы не так! Короля все равно убили буквально через несколько месяцев в военном лагере в Сен-Клу. Убийца, монах Жак Клеман, как выяснилось, имел связи с Лотарингами. После Генриха III трон занял первый из Бурбонов Генрих IV, он тоже, как и Генрих III, был заколот ножом. Конец его династии Бурбонов фактически тоже произошел от ножа, только от ножа гильотины.
   Ирина задумалась, пытаясь найти хотя бы какую-то логику в этом потоке насилия.
   А Костя мысленно возвращался к визиту де Голля в Ватикан. Интуиция подсказывала ему, что, став президентом, де Голль активизирует действия по объединению Европы в единый оркестр.
   Позже Костя поймет, что цель, преследуемая из века в век, стала расплываться. Движение к ней направлялось навигаторами из среды выдающихся писателей, композиторов, деятелей культуры. Из практической, военно-религиозной и геополитической сфер эта цель перешла в духовно-мистическую и искусствоведческую.
   Монахи-рыцари, владетели провинций, коннетабли, розенкрейцеры, Стюарты и Лотаринги потерялись в литературных салонах, оперных театрах и кинозалах. Так в Англии рыцарские звания и членство в палате лордов стали получать создатели модных шлягеров.
   Де Голль, боевой офицер, генерал, прошедший Вторую мировую войну, не мог не видеть, что настоящей силой, способной достигать реальных результатов, обладает страна, сумевшая сломать языческую империю – неприемлемую альтернативу христианской монархии, которую намеревался создать Гитлер. Невероятно, но собрать земли под сенью общей сакральной цели было по силам только Советской России.
   Папа, выбравший себе имя Иоанн XXIII, человек дела и широких взглядов, являлся важнейшим звеном для осуществления подобных замыслов. Потянув за это звено, можно (вспоминается Ленин и его работа «О лозунге Соединенных Штатов Европы») вытянуть всю цепь.
   Официальная дипломатия и частные контакты в данном случае были бы неуместны. В свое время, благодаря Глебу, Костя поймет, что объединяющим фактором здесь могла бы служить единственная и единая цель – Ecclesia Universalis [3 - Всемирная Церковь (лат.).].
   Медленно, взвешивая слова и поступки, останавливаясь и нащупывая почву, шаг за шагом пастыри обитаемой земли – Ойкумены двинутся навстречу друг другу.
   Рыжий Кон-Бендит, снаряд, выпущенный неведомой силой, не оставит шансов де Голлю. Переживший 15 покушений на свою жизнь, президент будет вынужден уйти в отставку.
   Деликатные манеры церковной дипломатии Страны Советов вскоре будут утрачены, превратившись в вежливую отчужденность.
   Скрытая борьба за власть в Ойкумене похоронит идею объединения и станет являться, как людоед из сказки, то в одном, то в другом обличье. Рыжие сменят лысых, карлики – гигантов, и невдомек будет завтрашним поколениям, что это все тот же старый людоед.
   – Костя! Очнись, Костя! – Голос Ирины заставил его вернуться в тихий дачный поселок.
   Он улыбнулся ей, подхватил на руки, закружил и опустил на землю. Она была легкая, как ангел.
   – Ирина, помяни меня в своих молитвах, нимфа!
   Дело шло к свадьбе. Однако у нее вдруг умер отец, и свадьбу на год отложили. Смерть отца потрясла Ирину, и Костя не отходил от нее. Потом неожиданно заболела она, и ее положили в больницу. Костя каждый день приходил к ней, пытаясь скрасить бесконечные зимние вечера. Но она не скучала.
   В отличие от него, она быстро знакомилась с людьми, и их присутствие не тяготило ее. Возможно, по этой причине болезнь не затянулась, и в одно прекрасное утро она вернулась домой. Костя был счастлив.
   Морозным днем он сидел у нее на кухне. Дома никого больше не было, они спокойно пили чай. За окном летели снежинки, ветер срывал снег с гребешков навьюженных сугробов. Костя тихо читал вслух на память «Метель» Бориса Пастернака. Он не отрываясь смотрел в окно, будто за стеклом видел начертанные строчки стихов. Глаза Кости посветлели. Ирина зачарованно смотрела на него.
   Снег закончился, небо стало проясняться. Костя рассказал, что знал тогда о Пастернаке, проклятом, но не забытом. Увы, он не мог знать, что спустя четыре месяца писатель умрет, что одиозный роман «Доктор Живаго» почти через тридцать лет будет напечатан в журнале «Новый мир», что сын автора только через тридцать один год получит за отца Нобелевскую премию.
   Весной Ирине неожиданно предложили место преподавателя в техникуме, который готовил специалистов для ее предприятия. Она согласилась. Они стали видеться реже. Осенью она стала заведующей учебной частью и заместителем директора техникума. Ей нравилась новая работа, работа с людьми, а не с чертежами. Костя радовался вместе с ней и гордился ей. Правда, свободного времени у нее оставалось все меньше и меньше. По телефону она отвечала односложно и, казалось, с видимым облегчением опускала трубку. Иногда трубку брала секретарь и сообщала, что Ирина Геннадьевна сейчас занята.
   Наступил день, когда, пообещав позвонить, она не позвонила. Не позвонила она и на следующий день. Костя поехал в техникум.
   На месте ее не оказалось, он остановился в коридоре. Она шла по коридору вместе с директрисой. Едва кивнув, скрылась за дверью. Костя ждал. Минут через десять она вышла к нему.
   – Извини, я сейчас занята.
   – Это ты извини, скажи, когда лучше подъехать?
   – Я позвоню.
   – Говоришь: позвоню, а сама не звонишь, – с обидой сказал Костя.
   – Мне некогда. Я позвоню.
   Костя пошел по коридору. Оглянулся. Она помахала ему рукой.
   Ах, влюбленные, как много вы обещаете! Как мало успеваете сделать! Как жестоки, когда разлюбите!
   Они еще продолжали встречаться. Он пытался вызвать ее на откровенный разговор, но разговор не получался. Ирина с досадой отмахивалась от его слов.
   Однажды Костя проезжал в автобусе мимо метро и увидел ее на улице. Она шла с офицером-летчиком. Позже он встретил этого летчика выходящим из директорской приемной техникума.
   Ирина рассказала, что офицер как-то связан с военным представительством в их отрасли и что зовут его Метелкин Лев Маркович.
   Вообще-то Косте летчик понравился – вежливый, симпатичный брюнет с крупным лицом и ямочкой на подбородке, взгляд открытый и дружелюбный. Когда говорит, немного грассирует.
   Костя не был о себе столь высокого мнения, чтобы не понять: счастью пришел конец. Однако он по-настоящему любил Ирину и считал, что она сильно повредит себе, если будет поступать столь стандартно – бессердечно. Спрятав гордость, упрекая себя за эгоизм, он все же попытался отговорить ее от нового союза.
   – Послушай, ведь ты говорила мне, что всегда будешь меня любить.
   – Это потеряло актуальность.
   – Хорошо, ты вправе меня разлюбить, но останься прежней.
   – А что случилось?
   – Подумай, ведь так нельзя. Не всякому можно поступать, как ты сейчас поступаешь?
   – Что ты имеешь в виду?
   – То, что это для тебя не подходит. Ты из другого теста. Вспомни, кто твои родители. Вспомни свое воспитание.
   Но он уже не был для нее авторитетом. Она пожимала плечами, делая вид, что не понимает его. Он видел, что ее тяготит банальное выяснение отношений.
   Косте к месту вспомнилось, как разволновалась Ирина, когда его представили к званию доцента. Она испугалась, что теперь станет слишком незначительной для него персоной и он оставит ее. Тогда он умилялся ее недоверию. Теперь, когда она сама пошла вверх по служебной лестнице, он подумал, что напрасно так радовался ее успехам.
   В конце концов, он мог бы рассердиться на нее, оскорбиться, по-мужски забыть, даже отомстить. Нет. Он был сильным и считал, что если доброта – это слабость женщины, то для мужчины доброта – это сила.
   Время от времени он звонил ей, надеясь на перемену, но тщетно. Она общалась холодно, даже намеренно жестко, чтобы не подавать надежд, не оставлять иллюзий. Ей самой требовалась решимость. Он знал ее и был уверен, что она ошибается, приняв условия судьбы. «Жизнь, – думал он, – это испытание души и болезнь тела».
   Между тем новая метла в лице генерала Ивана Серова добралась и до Льва Метелкина. Майор Метелкин должен был отправиться в длительную командировку в ГДР. Прежние его поездки в Казахстан и Архангельскую область не были продолжительными. Он возвращался оттуда обветренный, загорелый, привозя диких уток, грибы и ягоды, а на военном аэродроме его уже ждала машина.
   Предстоящая загранкомандировка Льва ускорила развитие его отношений с Ириной, и в феврале 61-го они, торопясь, зарегистрировали свой брак.
   Загрустил Костя. Понял: не петь ему больше песен, не смеяться от души. Отвержен он и забыт Ириной. Не спешит она вернуть ему сердце. Так оно и затерялось у нее в карманах, в складках платья, как у королевы Марго.
   Чувствовал он себя внутри пустым, как будто осталась от него одна оболочка, которая двигается, спит, ест, пьет, ходит на работу, что-то обсуждает, но ничего не чувствует.
   «Спустя почти двадцать лет дом в Корбейле изменился, потемнел, его стены заросли плющом. Огромные яблоневые деревья подступали к самым окнам. Двор стал меньше, появились новые конюшни, сеновал, кузница.
   Только дубравы вокруг как будто не затронуло время. Те же могучие дубы, та же зеленая трава, потесненная разъезженной дорогой.
   Конец лета. Солнце спускается к горизонту. Стадо коров возвращается с пастбища.
   В доме на втором этаже заканчивается ужин. За столом трое: Гаспар дю Валлон, похожий на своего отца Антуана, его жена, статная и суровая бретонка, и их сын – молодой человек лет двадцати двух – двадцати трех с веснушками на еще детском лице, но такой же крупный, как его отец и дед.
   Гаспар, в отличие от Антуана, носил аккуратно подстриженные усы и короткие, уже поседевшие волосы. Прямая спина и военная выправка выдавали человека, отдавшего жизнь ратной службе.
   Закончив ужин, он вытер усы салфеткой и попытался встать. Ему это не удалось.
   – Ну вот, опять эта слабость в ногах. Не могу понять, что происходит.
   Встревоженные жена и сын поднялись и подошли к нему.
   – Постойте, сейчас пройдет. Говорят, у отца в тот день охоты случилось то же самое.
   – Я сама видела это, Гаспар дю Валлон.
   – Но я ведь не на охоту собираюсь. Успокойся. Вот, все прошло.
   Он встал, потопал ногами.
   – Отправляйтесь-ка в кровать, господин дю Валлон, – не терпящим возражения тоном сказала жена.
   – Непременно, госпожа дю Валлон. Но прежде я хотел бы прогуляться по саду.
   Гаспар вышел из столовой и стал спускаться по каменной лестнице. Внезапно колени его ослабли, он оступился и скатился вниз.
   Услышав шум, мать с сыном выскочили из комнаты и бросились к неподвижно лежащему телу. С первого этажа сбежались испуганные слуги.
   Гаспар лежал в неестественной позе, глаза его были закрыты, голова в крови. Молодой дю Валлон посмотрел вверх на железный крюк в стене над лестницей. Погнутый, он еле держался в каменной кладке, будто в него попало артиллерийское ядро.
   Гаспар не шевелился. Он отправился вслед за отцом в тот лес, из которого не возвращаются».

5. Секретное досье

   Ирина и Лев вернулись из социалистической Германии через три года, когда заместителем начальника Генерального штаба стал Петр Ивашутин.
   Теперь они жили в Москве, где-то за Соколом. Лев стал подполковником. А Ирина получила инвалидность и сидела дома.
   Когда Костя увидел ее, у него защемило сердце. Она располнела, глаза, и без того большие, выкатились и казались огромными. Теперь она передвигалась медленно, говорила заикаясь, пальцы ее дрожали. Лев в ней души не чаял, ухаживал и опекал, как мог.

   Из главы «Испытанный прием классической трагедии»:
   «– Бог отступается от того, кто сам от себя отступается! – сказала миледи.
   – Так значит, он хочет навлечь на свою голову кару, постигающую отверженных! – с возрастающим возбуждением вскричал Фельтон. – Хочет, чтобы человеческое возмездие опередило правосудие небесное!»
   Не было у Кости ни капельки злорадства, а только сострадание, да чувство вины, вольной или невольной, какая разница?
   Он вспомнил разговор с отцом Ирины. Став старше, Костя жалел, что слишком мало с ним общался. В то время ее отец уже был болен. Ирина тоже болела. Как ребенок, она была и беспечна и пуглива, боялась не выздороветь и испытывала чувство жалости к себе и к отцу.
   Однажды смертельно больной отец рассказал им историю, как жил-был один человек большой веры, и обратился он к Господу с просьбой не оставлять его в течение жизни. Прожил он жизнь в надежде и утешении, пока не пришла ему пора умереть. Перед смертью видит он сон, будто идет, тяжело передвигая ноги по песку, и путь его заканчивается: впереди лежит безбрежный океан. На берегу он оглядывается назад. Позади – пройденный путь, тянущиеся следы на песке. А рядом с его следами другие следы. Он с облегчением вздыхает, он знает, Чьи это следы, понимает, что Господь не оставил его.
   Однако, приглядевшись, он вдруг обнаруживает, что на самых трудных и опасных участках пути второй след обрывается, его там нет.
   С горьким вопросом обращается он к Богу, чуть ли не с упреком, почему же в самых трудных местах пришлось ему идти одному.
   И ответил Господь:
   – В самых трудных местах Я брал тебя на руки и нес тебя на руках. Вот почему ты не видишь там второго следа.
   «Да, – рассуждал Костя, – мы беду воспринимаем как Божье внимание. Если русский человек не плачет, значит, его Бог забыл».
   Снова и снова Костя возвращался к отцу Ирины. Вот, что он прочел им из Иоанна Богослова:
   Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, яко же Аз возлюбил вы, да и вы любите себе. Больше сея любви никтоже имать, да кто душу положит за други своя.
   «Кто душу свою положит за други своя», – повторял Костя запомнившиеся слова. И хоть время было атеистическое и неприятностей ученый-историк мог обрести сполна, пошел Костя в церковь.
   В почти пустом храме горели лампады и свечи. Горячо молился Костя, чтобы Бог дал здоровья Ирине. Долго стоял у иконы святого Пантелеймона, просил его заступничества, все силы вложил в свою просьбу и вдруг увидел: будто ветер подул на пламя, ярче запылала лампада, заиграли пламенем свечи. Костя, не помня себя, обессиленный вышел на улицу.
   Через три месяца нашелся врач-невропатолог, который взялся лечить Ирину. Через год она была практически здорова. Еще через год Костя случайно ее увидел. Она снова стала стройной, а ее походка – твердой и уверенной. Несмотря на полный достаток в доме, она вновь устроилась работать и, принимая во внимание связи мужа, успешно делала карьеру.
   А Костя? Нет, он не запил, не опустился. Он, как автомат, продолжал вести прежний образ жизни. Увеличил вес штанги, ушел с головой в книги. Собственная судьба перестала его интересовать. Отчасти Марина была права, назвав его чернокнижником, его интересы сами собой склонялись к области метафизики. Подтянутый, чисто выбритый, внешне он не изменился. Только глаза потемнели и больше не улыбались, когда улыбался он сам. Он вдруг заметил, что на фотокарточках его облик получается все более стертым и обесцвеченным.
   Еще молодой, он мог повернуть свою жизнь. Мог, но не было сил. Попытавшись пару раз, он с облегчением вернулся к привычному для себя укладу и решил больше не нарушать традиции.
   Так он жил одиноко, предпочитая никого не пускать в свою жизнь. Из родственников у него остались Марина с Артуром, из друзей – только Глеб Лобов.
   26 января 1966 года Костя, узнав, что Глеб лежит в больнице, поехал его проведать. Троллейбус первого маршрута довез его до Боткинской. С трудом удалось добиться встречи с Глебом, пока тот не вмешался, Костю не пропускали.
   Глеб лежал в небольшой палате, побледневший и похудевший. Он пытался выглядеть бодрым, насколько может выглядеть бодрым человек после операции. Оказывается, у него нашли аппендицит, но с осложнением, которое, увы, заставляет его так долго оставаться в постели.
   Костя был немного скован, зато Глеб оживлен и доволен, они давно не виделись, и ему было что рассказать другу.
   А друг внимательно приглядывался к симпатичной медсестре, приставленной к Глебу. Из ее слов он понял, что болезнь Глеба была очень серьезной, но сейчас опасности нет.
   К неудовольствию медсестры, Глеб сообщил, что на старый Новый год умер один крупный ученый, академик.
   Прощаясь, Глеб попросил сестру передать Косте маленький подарок, томик Четвероевангелия в зеленом переплете, который прислали на Крещение. От внимания Кости не укрылось, что медсестра будто из любопытства перелистала страницы, прежде чем отдать ему книгу.
   Костя ушел успокоенный лишь наполовину – он уверился, что Глеб выздоравливает. Он не знал того, что накануне на Ленинградском вокзале Глеб вдруг согнулся от острой боли. Кто-то из набежавшей невесть откуда толпы с размаху всадил ему в живот длинную шляпную булавку. Остановившись, Глеб почувствовал жжение в правом боку и теплую кровь, стекающую к паху.
   Сыскари из «конторы» потом обыскали весь перрон и только на путях обнаружили выброшенную в снег булавку с головкой в виде зеленой виноградины в натуральную величину. Выяснилось, что на острие был яд, часть которого, к счастью, осталась на одежде Глеба.
   Не рассказал Глеб Косте и того, что весной на Пасху, подъезжая к храму, он был атакован возмущенной толпой молодежи, яростной и угрожающей.
   ЗИМ с трудом пробился к заднему крыльцу. Однако все кончилось благополучно: во время службы в церкви тысячи верующих на возглас «Христос воскресе» единым выдохом отвечали «Воистину воскресе», заглушая крики опешившей команды. Попытки сорвать крестный ход тоже не удались.
   Конечно, Костя видел всю трудность положения Глеба и поражался глубокой вере своего друга, его потребности и, главное, пониманию процесса живого общения с Богом. Он не раз был свидетелем, как во время строгого поста Глеб не только не принимал пищи, но и не пил воды, сохраняя бодрость и неунывающий вид.
   После посещения больницы Косте еще удалось справиться о состоянии здоровья Глеба, хотя самого Костю уже замучили на кафедре мероприятиями, связанными с подготовкой к XXIII съезду КПСС.
   На этом съезде Михаил Шолохов призвал судить народившееся диссидентство, руководствуясь революционным правосознанием, а не статьями закона. На следующий год Шолохов получил звание Героя Социалистического Труда, а председателем Комитета госбезопасности стал Юрий Андропов. Министерство обороны тоже получило нового министра Андрея Гречко.
   Между тем ни Костя, занятый разъяснением итогов съезда партии, ни Глеб, давно покинувший больницу, не подозревали о событиях, которые произошли далеко-далеко, но готовились подойти к ним близко-близко.
   Чтобы дать некоторое представление об этих событиях, мысленно перенесемся в Центральную Европу. Один взмах ресниц, и мы в Восточной Германии.
   Давно минуло Рождество, но в Гарце снега еще не было. Гернроде, Рюбеланд, Кведлинбург утопали в туманах. Наблюдая своеобразную архитектуру городов Гарца, Назрул Ислам вспоминал университетский курс, думал о Томасе Мюнцере, вышедшем из этих вот мест на войну с аристократией. «Фольксваген» бодро бежал по чистым улочкам, чаще мокрым, чем сухим, строго следуя правилам дорожного движения. Пробыв условленный месяц в Гарце, его хозяин так и не встретился с курьером Невидимого учителя и теперь должен был ждать его еще месяц в Галле.
   Девственные хвойные леса подходили к самой дороге, темно-зеленые ели, сохраняя сумрак внутри леса, роняли на покрытую иголками мокрую землю капли стекающей по веткам воды. На ум пришел Генрих Гейне. Назрул Ислам опустил стекло и с удовольствием вдохнул прохладный влажный воздух.
   В Галле Назрул должен был встретиться с курьером в старинной библиотеке, хранящей древние франкские памятники. Если встреча не состоится, он должен вернуться в Париж один.
   Назрул Ислам знал немного. Три месяца назад в Лондоне некто из неизвестных семидесяти двух приобрел скромный архив почившего французского аристократа. Весь архив помещался в толстой зеленой папке, которую Назрул должен был передать курьеру из Швейцарии.
   Архива у Назрула Ислама с собой не было. Вся его поездка в ГДР для встречи с человеком из Швейцарии затевалась с целью выявить возможную слежку, которая означала бы наличие интереса к бумагам со стороны нежелательных компаньонов.
   Назрул не знал, что в Москве на Старой площади уже заинтересовались архивом. Чтобы скрыть заинтересованность, решили послать в ГДР под уместным предлогом человека никак не связанного с агентурой управлений КГБ. До резидентуры все же была донесена объективка на Назрула Ислама и дано указание обеспечивать и поддерживать командированное из Москвы лицо.
   После Нового года Косте позвонил его однокашник, который преподавал историю в Высшей Краснознаменной школе КГБ, и предложил ему встретиться.
   Январским днем 1967 года Костя вышел из метро «Белорусская» и направился к Ленинградскому проспекту. Он перешел мост и через пять минут подходил к скромному серому зданию в стороне от шумного проспекта, обгоняемый курсантами военного училища с эмблемой войск связи в петлицах.
   Приятель рассказал ему, что собирается ехать в Галле в Академию химической промышленности ГДР, где когда-то преподавал историю партии, и намерен попасть в знаменитую старинную библиотеку, с которой Костя, как он знал, переписывался. Костя быстро набросал ему список интересующей его литературы из раздела Les Descendants Merovingiens [4 - Потомки Меровингов (фр.).] с просьбой, если возможно, заказать копии. Ни Костя, ни его ученый собрат не предполагали, что тематика списка так близко лежит к цели предстоящей командировки в ГДР.
   В Галле Назрул Ислам так и не встретился с курьером. Видимо, тот обнаружил, что Назрула Ислама «водят», и не спешил выйти на связь. Случайно наткнувшись в библиотеке Галле на приезжего русского, курьер удвоил осторожность.
   К удовольствию Костиного приятеля, время шло. Наконец, когда к суете офицеров КГБ стали присматриваться парни из ГРУ, было принято решение рубить все концы. Из Москвы пришло указание обратиться к местным властям, чтобы Назрула Ислама выслали из ГДР; командированного преподавателя вернуть, об операции «Зеленая папка» забыть.
   Так, неожиданно для себя, Назрул Ислам снова оказался в Париже. Вдохнув воздуха свободы, он решил сам отправиться с зеленой папкой в Женеву.
   Увы, находясь во Франции, он подвергался большей опасности, чем в ГДР. В поезд под сводами Лионского вокзала подсели два опытных бойца, получивших боевое крещение еще в годы Сопротивления. Назрул Ислам, следуя в Швейцарию, не успел проехать и пятидесяти километров. Позже его тело обнаружили на рельсах. Вещей при нем не было. Зеленая папка как ни в чем не бывало продолжала свой путь из Мелюна на родину Парсифаля под присмотром седых, но крепких месье, чтобы затеряться в молочных улочках Женевы.
   Костя встретился с возвратившимся приятелем на этот раз в Варсонофьевском переулке рядом с зеленым зданием поликлиники и получил десяток листков текста по интересующему его монарху, носящему тевтонское имя «Блестящий меч». Приятель пошел в поликлинику, а довольный Костя – к себе на Чистые пруды.
   Зеленая папка выпала на время из поля зрения тайных и официальных организаций. Через полтора года, уже в 1968 году, Глеб, находясь на совещании в Женеве, получил конфиденциально толстую зеленую папку: во Франции шло в наступление левое движение, и де Голль распорядился ускорить передачу материалов русским.
   В августе были внезапно введены войска в Чехословакию. Советские танки на улицах Праги никак не гармонировали с затянувшейся «Пражской весной». «Весна» от полярного ветра, прилетевшего с просторов огромного континента, сразу перешла в раннюю осень.
   Москва держалась молодцом. Листья на бульваре, который шел к Кулишкам от памятника гренадерам, павшим в бою под Плевной, приобрели желтые и красные оттенки. Утреннее солнце, встающее из-за Яузы, золотило зеленоватые стены домов на Старой площади.
   В коридоре по красной ковровой дорожке шли два человека в очках и темных костюмах. Один догнал другого:
   – Михаил Андреевич, пропавшие материалы из Женевы обнаружены и идентифицированы Адамом. В настоящее время они уже в Москве.
   – Хорошо. Кто-нибудь еще знает?
   – Нет.
   – Что задумали?
   – Надо аккуратно разобраться, подготовить справку. Решать будем в рабочем порядке.
   – Держите меня в курсе.
   – Как только будет готова справка…
   – Буду вам весьма признателен. Прошу.
   – Только после вас.
   Дверь открылась, они вошли.
   В это самое время Костя по просьбе Глеба приехал к нему домой, в его резиденцию на западе Москвы.
   Получив папку, Глеб обнаружил в ней архив, составленный из разрозненных на первый взгляд документов, рукописей, литературных произведений; большинство из них было написано на старофранцузском языке, которого Глеб не знал.
   – Слушай, Костя, есть серьезный исторический материал, я бы даже сказал – секретное досье, которое относится к средневековой Франции.
   Они сидели за столом в саду. Костя загоревшимися глазами посмотрел на Глеба. Глеб покачал головой:
   – Оно не годится для научной работы. В нем документы, списки, даже стихи на разных языках, но эти вещи никто не должен видеть, понимаешь? Поэтому я не могу просто взять и обратиться к переводчикам, по крайней мере сейчас. По-английски я немного спикаю, по-немецки кое-что разберу, а вот по-французски – полный ноль. Вот смотри, – он вынул несколько листков, – похоже, это стихи.
   – Давай посмотрим. – Костя протянул руку.
   – Постой-ка, хочу объяснить. Не стану от тебя скрывать, что к этим материалам проявляет интерес высшее руководство. Есть те, к кому они не должны попасть ни в коем случае. В принципе, об этих документах почти никто не знает. О тебе я переговорил специально, поскольку ты – частное лицо. Я прошу тебя быть осторожным, хранить молчание, не делать копий. Все, что требуется, – это перевести на русский и, если можно, дать свое заключение. Честно говоря, мне не хотелось тебя привлекать: за документами охотятся, но другого выхода нет. – Глеб смеющимися глазами посмотрел на друга. – Дай ты бы обиделся, скрой я от тебя такую ценность. Что скажешь?
   – Я готов, Глеб.
   – И еще. Если почувствуешь опасность, сразу же звони. Вот телефон, по нему меня всегда найдут. Документы должны в сохранности вернуться в эту папку.
   – Хорошо. – Костя взял визитную карточку с телефонами.
   Глеб передал ему приготовленную пачку исписанных пожелтевших листков бумаги, вложенных в большой конверт. Друзья вернулись в дом. Костя сунул бумаги в портфель, который оставил в прихожей. В доме пахло горячим воском и ванилью.
   Спустя два часа Костя отправился домой. Глеб проводил его до поворота аллеи. Костя поехал на троллейбусе к метро «Сокол». Троллейбус двинулся на восток, миновал перекресток, где в будущем появится станция метро «Полежаевская», от которой в двух шагах за поворотом можно найти светлого кирпича контрольно-пропускной пункт с виду обычной войсковой части с обыкновенной железной звездой на воротах. Повернув, троллейбус поехал дальше, оставил позади солидное здание военно-дипломатической академии и остановился, наконец, чтобы Костя мог выйти и пройти к станции подземки. Ориентиром для Кости служил храм Всех Святых на Соколе.
   При большом желании Костя вычислялся элементарно. Если знать, что материалы пришли из Женевы и, вероятно с Глебом, то специалист по средневековой Франции сам просился на ум.
   Костя тоже это понимал, но надеялся, что Глеб не ошибся, когда говорил о полной тайне во всем, что касалось архива.
   Однако, в отличие от Кости, Глеб тайными доктринами не занимался, Костя же интуитивно чувствовал присутствие Невидимого огня, сопоставлял политические события и факты, которые умело кроятся по единой кальке.
   Неофициальными каналами из прозрачно-золотой Швейцарии в схваченную ночными осенними заморозками Москву пришла просьба проверить Глеба и его связи на предмет наличия искомого архива.
   Проверка производилась неофициально, хотя воспользовались ничего не подозревавшими официальными органами, включив ее в их рутинную работу.
   Ранним сентябрьским утром подполковник Лев Метелкин вернулся домой с дежурства. «Волга» остановилась у тротуара, и Лев пошел к подъезду.
   Ирина сидела перед зеркалом, она собиралась на работу. Он снял фуражку, пригладил волосы, с удовольствием сбросил непривычные портупею и сапоги.
   – Устал?
   – Куда там!
   – Какой ты колючий.
   – Сейчас все поправим. У меня отличные лезвия.
   – Мне пора.
   – Может, задержишься?
   – Ты же сказал, что устал. – Ирина лукаво улыбнулась.
   – Я бессовестно врал!
   – До вечера.
   – Постой, а то ничего не скажу.
   – Ну, говори.
   – А ты останешься?
   – Посмотрим.
   – Ага, если девушка говорит: посмотрим, значит, да.
   – Так что там у тебя случилось? – Она нетерпеливо топнула ногой.
   – Через меня прошла телеграмма в областную милицию. Произвесть досмотр на одной даче в Удельной.
   – У нас, в Удельной?
   – Да, и знаешь у кого? У твоего Кости Журавлева.
   – У Кости? Зачем?
   – Так, ничего особенного, обычная проверка на предмет наличия отсутствия.
   – Его в чем-нибудь подозревают?
   – Нет, непохоже. Если бы подозревали, милицию бы извещать не стали.
   – Надо его предупредить.
   – Очень может быть. Только меня не упоминай.
   – Ладно, я пошла.
   – Ты же обещала!
   Ирина посмотрела на часы, смерила его взглядом, будто прикидывая, достоин ли он такой милости, выдержала паузу, закусив нижнюю губу. Наконец сделала шаг навстречу, коснулась его опущенной вниз рукой и, глядя в затуманившиеся глаза, медленно проговорила:
   – У вас десять минут, молодой человек. Вам хватит?
   – О чем тут говорить, мадам!..
   Днем Ирина дозвонилась Косте на кафедру и сказала, что им надо встретиться по важному делу. Первый раз за много лет Ирина позвонила ему. Костя был приятно поражен ее звонком, хотя сразу осознал, что звонок продиктован исключительными обстоятельствами.
   Он полетел к ней на работу, как сказали бы инженеры человеческих душ, на крыльях любви. Сколько лет прошло, ему уже под сорок, но любовь его не утратила прежней пылкости, ощущения счастья. Меньше всего он думал о деле, больше всего о встрече, тщетно подавляя в себе вспыхнувшие иллюзии и надежды. Он приехал за пятнадцать минут до назначенного времени и теперь, не тяготясь ожиданием, прогуливался по Большой Ордынке.
   Золотые купола храма Всех скорбящих радость, желтая трепещущая листва деревьев на фоне ярко-голубого неба, украшенный опавшими листьями паркет тротуара могли с великолепным спокойствием, как и он, вечно ожидать Ее.
   Костя не заметил, как пролетело двадцать пять минут, потом его сердце вдруг замерло, в трахею перестал поступать воздух, и Костя пошел навстречу приближающейся Ирине.
   Она шла в распахнутом светлом плаще, под которым переливался люрексом трикотажный костюм вишневого цвета. Черная лакированная сумка и такие же туфли придавали облику элегантность. Костя ничего не видел по отдельности, он был просто ослеплен.
   – Здравствуй, здравствуй, Костя.
   – Привет.
   – Как поживаешь? – Она с любопытством оглядела его с головы до ног.
   – Нормально.
   – Не женился?
   Костя пожал плечами:
   – Нет.
   – Как работа? Доктором не стал еще?
   – Не стал.
   Они шли к метро «Новокузнецкая». Ирина рассказала, что случайно узнала о предстоящем обыске в Удельной. Костя машинально поблагодарил. В эти полчаса он не мог воспринимать ничего, кроме присутствия Ирины. Она попросила не провожать ее и быстрей ехать на дачу. Костя отмахнулся.
   – Скажи, почему ты меня бросила? Что я такого сделал?
   – Не начинай, Костя. Ты мне ничего плохого не сделал. Впрочем, и ничего хорошего тоже.
   – Разве мы не отвечаем за тех, кого приручили?
   – Костя, «Маленький принц» – это книжка для детей.
   – Жалко, что ее герои этого не знают.
   – Надо им об этом сказать.
   – Как все просто. Только мало кто помнит другую фразу.
   – Какую?
   – Когда даешь себя приручить, порой случается и плакать.
   – Ох, сколько пафоса!
   Костя не нашел что ответить.
   Она помахала ему рукой из вагона на станции метро «Площадь Свердлова» и скрылась из виду. Оставшись один, он стал думать об их разговоре и только здесь оценил всю опасность своего положения. Даже если ему удастся спрятать документы из секретного досье, его самого могут сгоряча взять из-за множества иностранной литературы в его библиотеке, а потом учинить настоящий обыск, с привлечением специалистов.
   «Ничего, мы не господа положения, но по положению мы господа!» – вспомнил Костя. Из дома он позвонил Глебу. Вскоре Глеб ему перезвонил. Костя коротко рассказал о полученном предупреждении.
   – Когда ушла телеграмма?
   – Вчера или сегодня утром.
   – Поезжай на дачу. Ни о чем не беспокойся. В крайнем случае тяни время. Давай точный адрес.
   Костя помчался на дачу. Глеб, войдя в кабинет, поднял трубку аппарата, на котором вместо наборного диска сверкал герб Советского Союза.
   Через полтора часа с двух дач в Малаховке, из аккуратных домиков, выкрашенных голубой краской, спешно вышли два человека в ярких спортивных костюмах, парусиновых куртках и редких в то время для нашей страны кроссовках. Один из них вывел велосипед. Другой легкой трусцой побежал в сторону близкой Удельной по известному нам адресу.
   До дачи добрались почти одновременно. Сначала быстрым шагом пришел со станции Костя. Через минуту подбежал спортсмен, похожий на иностранца.
   Самое большое расстояние надо было проехать велосипедисту, поэтому он прибыл последним.
   «Спортсмены» представились Косте, ему даже предъявили красные удостоверения, на которых они были не в спортивной, а в военной форме с полковничьими погонами на плечах.
   Их манеры казались безукоризненными. Костя сразу почувствовал, что эти люди долго жили за границей. В отличие от нормального советского человека, они терпеливо выслушивали его до конца. Не перебивали, чтобы сказать, что им все ясно, и тут же выдвинуть возражение или, по крайней мере, высказать свое мнение. Выслушав, они секунду выжидали, чтобы убедиться, что собеседник закончил, ровным голосом отвечали. Если их перебивали, а это у нас скорее правило, чем исключение, они тут же замолкали и опять терпеливо слушали. Если собеседник вдруг менял тему, они, кивнув, покорно переходили к новому повороту разговора.
   День кончался, солнце, снижаясь, еще дарило тепло саду. Грех было сидеть в такую погоду дома, и трое собеседников прогуливались по участку. Костя первым заметил идущих к дому милиционеров: двоих в темно-синей форме – местного участкового и молоденького лейтенанта, с ними асфальтовонеприметного человека в штатском.
   «Спортсмен», прибежавший первым, подмигнул Косте и спокойно двинулся им навстречу. Милиционеры и штатский (он держался позади) открыли калитку и зашли на участок.
   – Эй, хозяин! – Участковый махнул Косте.
   – В чем дело, товарищи? – «Спортсмен» был безупречно корректен.
   – Нам нужен хозяин. А вы, собственно, кто такой? – Милиционер подозрительно оглядел иностранную экипировку.
   «Асфальтовый», бросив взгляд на уверенно-доброжелательного спортсмена, вдруг как-то заскучал.
   – Документы есть? – Участковый не сдавался.
   Доброжелательная улыбка перешла в торжествующе-ироничную.
   – Прошу вас. – «Спортсмен» достал красное удостоверение и протянул его милиционерам. Как бы невзначай он позволил куртке распахнуться, так что под левым локтем стало видно рукоятку пистолета.
   Милиционер невидящим взглядом уставился в удостоверение, постарался взять себя в руки – так, фотография, печати, «ЦП» – центральный подъезд, оружие. «Ну и влипли!» – подумал он.
   – Извините, я про эту дачу ничего не знал.
   – Всего на свете знать нельзя. Доложите начальству и забудьте.
   – Есть.
   Милиционеры посмотрели на «асфальтового». «Спортсмен» тоже пристально смотрел на него. Тот расслабился и улыбнулся:
   – Извините, какая-то накладка.
   – Бывает.
   – Разрешите идти?
   – Идите.
   – До свидания.
   – Всего хорошего.
   Оставшись один, Костя стал размышлять. Охотники за документами в итоге не получили о них никакой информации. Однако они бы точно знали, что документы здесь, если бы установили факт предупреждения о проверке. Во всяком случае, в ближайшее время он не должен видеться с Ириной. Завтра, улучив момент, он позвонит ей с кафедры, чтобы поблагодарить и предупредить ее обеспокоенный звонок. Вот и все. Костя погладил ствол увечной яблони, приносящей самые сладкие плоды в его саду.
   Меняя цвета, небо насыщалось синевой. Стало прохладно, и Костя ушел в дом. В доме было тепло и очень тихо. Костя зажег настольную лампу и мыслями вернулся к Ирине.
   Он каждый день думал о ней, но сегодняшняя неожиданная встреча породила целый вихрь чувств и мыслей. «Не сделал ничего плохого, но и ничего хорошего… ничего хорошего». Не успел. Не смог угадать заветных желаний? Кто смог? Кто? «Кто душу положит за други своя», – вспомнил Костя.
   Неблагодарность разлюбившего человека – жуткая вещь. Но… Но лучше стать жертвой неблагодарности, чем отказать в помощи.
   Чего он не сделал такого, что она вдруг остыла к нему? Он всей душой потянулся к ней, пошел ей навстречу, надеясь хоть одного человека сделать счастливым. Первое время так и было. Потом она ушла. Он же, влюбившись в нее, как в собственное дитя, стал несчастным.
   «Что я вообще делаю на белом свете? – продолжал он. – Меня никто не спросил, хочу я быть или не хочу. Неведомо откуда я пришел в этот мир, чтобы переживать его порядки, предаваться сомнительным радостям и мучиться от будто бы случайных неприятностей и бед. Разве я просил, чтобы меня испытывали жизнью, чтобы меня терзала совесть? Я должен получать удовольствия? Я их не получаю. Вернее, получаю, когда кончаются неприятности. Очень мило! Я должен заслужить спасение? Но почему его надо заслуживать? Я согласен просто не быть. Никогда! И не могу сам прервать свою жизнь. Знаю, тогда за это придется ответить, как за посягательство на то, что мне не принадлежит. Будет еще хуже. Меня сюда прислали и ждут. Чего? Зачем я здесь? Кто я? Мне здесь ничего не надо. Я никому не нужен, в том числе и себе. А я есть».
   Костя заставил себя остановиться: «Ты не Кант, не Бэкон, не Шекспир, наконец! Хочешь решить эти вопросы? Одинокий путь подобен смерти. Потеряв любовь, ты стал Агасфером. Одной ее улыбки хватило бы, чтобы все твои мысли улетучились. Кант! Куда хватил! Во многой мудрости много печали!»
   Костя улыбнулся, он вспомнил Артура и его любимого Дюма. Уже все написано.

   Из главы «Диссертация Арамиса»:
   «– Подумать только! Кажется, я потерял его… – лукаво сказал молодой человек, делая вид, что ищет письмо. – Счастье еще, что мир – это склеп, что люди, а следовательно, женщины, – призраки и что любовь – чувство, о котором вы говорите: “Какая гадость”
   – Ах, д’Артаньян, д'Артаньян, – вскричал Арамис, – ты убиваешь меня!
   – Наконец-то, вот оно! – сказал д’Артаньян.
   И он вынул из кармана письмо.
   Арамис вскочил, схватил письмо, прочитал или, вернее, проглотил его; его лицо сияло».
   Костя вздохнул, провел рукой по лбу, сам себе сказал: «Ты болен, Костя. Разве поставить диагноз и вылечиться – это одно и то же? Тебя даже душевнобольным не назовешь, где твоя душа? Где-то там, с ней, и возвращаться не хочет».
   Он не чувствовал боли – болеть было нечему.

6. Сильный с сильным лицом к лицу

   В конце зимы 1970 года Глеб опять побывал в Женеве, где помещалась штаб-квартира Всемирного Совета Церквей, а весной, 17 апреля, Костя приехал к нему на западную окраину Москвы.
   Костя не только перевел за минувший год часть стихов, что дал ему Глеб, не только написал заключение, но и сумел бегло ознакомиться со всеми документами из архива, полученного Глебом.

     Увидев этот мрамор, ты вздохнешь
     Среди полей Аркадии беспечной,
     Вдруг пораженный грустью бесконечной,
     Страницу жизни ты перевернешь.

     Здесь головы кружит хмельная кружка,
     Под лютню пляшут пастушок с пастушкой,
     И пуще прежнего веселье разгорится,
     Но ты замрешь, прохожий, над гробницей.

   Постепенно Костя из отдельных фрагментов составлял некую модель, которую он про себя называл сакральной политикой.
   Глеб только что вернулся из Переделкина, куда ездил навещать больного Патриарха, и выглядел встревоженным. Алексию шел уже 93-й год, и любая болезнь могла стать для него последней.
   – Ну, как продвигается экуменическая деятельность? – после изучения документов Костя проявлял к ней подлинный интерес.
   – Поспешай медленно, говорили древние.
   – Павел VI опять встречался с Афиногором.
   – Нам еще до этого далеко. В прошлом году я был в Риме, посещал орден доминиканцев.
   – Святую инквизицию? – Костя широко раскрыл глаза.
   – Инквизиция давно отыграла свое время.
   – Не спорю. Но ведь есть общественное мнение.
   – И вы, историки, сыграли здесь не последнюю роль.
   – Ты и вправду считаешь возможным объединить церкви? – задал прямой вопрос Костя.
   – Не торопись, друже. Полагается все взвесить. Но делать шаги навстречу все равно надо. Разделение ведет к войнам. Действовать надо осторожно. Знаешь, у меня в юности был один знакомый еврей. Он всегда говорил: зачем тебе лезть напролом, научись маневру.
   – Ага! Нормальные герои всегда идут в обход!
   – Те, кто противодействует, больше склонны к решительным, я бы даже сказал, грубым действиям. Они не терпят компромиссов и признают только черно-белую гамму.
   Глеб помолчал, потом сказал уверенно:
   – И все же христианство, несмотря на множество церквей, имеет общую основу.
   – Однако согласись, мы далеко разошлись с западным миром.
   – Но не настолько, чтобы не иметь общего, – парировал Глеб. – Никто не призывает народ терять свою особенность.
   – И все же, все же, все же… Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут. Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд…
   – Киплинг? А я тебе отвечу. Тем же Киплингом. – Глеб поднялся, подошел к книжным полкам, нашел нужный томик, открыл его на закладке, прочел вслух:

     Но нет Востока и Запада нет, что племя, родина, род,
     Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?

   – Вот любопытное зрелище! Православный Владыка использует как аргумент стихи масона Киплинга! – воскликнул Костя.
   – Ты этого захотел.
   Костя развел руками.
   Глеб продолжал:
   – Конечно же Киплинг не аргумент. Я это сам понимаю. И даже отдаю себе отчет в том, что мои оппоненты по-своему правы. Справедливость и истина на их стороне. Государственные, национальные и прочие интересы, наконец, русское православие, что может быть важнее в исторической перспективе? Но это – реалии земного мира, понимаешь?
   Глеб заложил руки за спину и подошел к окну. Не оборачиваясь, он сказал:
   – Когда я думаю о драгоценной крови Христовой, я выбираю Христа и отказываюсь от справедливости и истины! Я предпочитаю жить его замыслами, а не нашими соображениями!
   Воцарилось молчание. Костя в который раз признал правоту Глеба. Справедливость и истина – изобретения человечества и по-разному воспринимаются людьми и небожителями.
   «Он видит и чувствует то, чего не видят и не чувствуют другие, – размышлял Костя, – гордыня не позволяет слышать то, что слышит смирение». Вслух он произнес:
   – Понимаю, как тебе непросто, Глеб. Любой из них тебе сказал бы, что Христос, справедливость и истина – это одно и то же. А я не стану. И судить не буду. Только знай, Глеб, если тебе понадобится помощь, можешь на меня рассчитывать. На все сто процентов.
   Глеб, улыбнувшись, вернулся к столу.
   Костя тоже сел и попросил Глеба не уходить от темы экуменизма.
   – Скажи, как ты себе это представляешь? Давай заглянем через поколение. Что в итоге?
   – Я же не писатель-фантаст и не кудесник. Святоотеческие писания впрямую не говорят о политике. Мне только ясно, что объединение в том или ином виде неизбежно. Разделение людей должно проходить не по политическим границам, а по границам Добра и Зла.
   – Очень неконкретно.
   Глеб вздохнул и понизил голос:
   – Понимаешь, мирская власть признается религией в крайнем случае в виде монархии. Поэтому любое федеративное устройство не актуально.
   – То есть в идеале, как в этих стихах, должен вернуться род царей-жрецов? Имеющих неоспоримое право? Право крови?
   Глеб не успел ответить, его позвали к телефону. Возвратился он расстроенный и озабоченный:
   – Алексий скончался. Надо ехать.
   Костя понимал, что сейчас Глебу нужно было остаться одному, успокоиться, сосредоточиться. Поэтому он не стал ждать своего друга, простился и пешком отправился на конечную остановку троллейбуса. Он шел в прохладном вечернем сумраке по сухим дорожкам дачного поселка. Пахло оттаявшей землей. Свежий весенний ветер привольно гулял по улочкам поселка, что приютился в пойме реки вдали от центра Москвы.
   Засунув руки в карманы плаща, Костя думал о Глебе, о почившем Патриархе и о том, что теперь будет: ведь, как ни крути, Глеб становился теперь первым лицом в Русской Православной Церкви. Это открывало захватывающие дух перспективы. Костя ощущал себя песчинкой, затерянной в тревожной Вселенной. Думал он и о своей науке – истории, фиксирующей видимое, вернее, то, что ей позволяют видеть, и игнорирующей скрытое.
   Так он стоял на остановке, поджидая троллейбуса, когда мимо с зажженными фарами промчалась «Чайка» Глеба.
   Тем временем своей решающей стадии достигла начатая в эти дни операция «Килевание» – операция по дискредитации Глеба с целью пресечь его продвижение и удалить с политической сцены.
   Вмешательство Андропова позволило сохранить прежнее положение Глеба. Осторожный Брежнев, подготовленный сторонниками «Килевания», все же не мог не прислушаться к аргументам кандидата в члены Политбюро. Однако в главном он не уступил – предложение продвинуть Глеба не прошло, ограничились сохранением статус-кво. Суслов вмешиваться не стал.
   Пару дней спустя Костя понял, что исторический шанс упущен. Интуиция подсказывала ему, что наверху поступили грубо и недальновидно. Полярным холодом повеяло на него, и он поежился в предчувствии неприятностей в будущем для своей страны.
   В этот несчастный год к тому же скончался Шарль де Голль.
   Потом еще это покушение Мендоса Амора на Папу Павла VI, который продолжал линию сближения верующих разных стран.
   Подчиняясь какой-то своей логике, локомотив перешел на другой путь и бодро двинулся по боковому пути, нимало не заботясь ни о пункте назначения, ни о пассажирах.
   День за днем, незаметно пролетал семидесятый год. Как бы мы ни старались уйти в прошлое, чтобы восстановить его в памяти, рано или поздно приходится возвращаться к той точке, из которой мы в него отправились.
   Напомним, что в конце лета Артур побывал на даче в Удельной, где после рассказа Кости видел удивительный сон. Потом они долго говорили о загадке «Трех мушкетеров». Артур был уверен, что Костя открыл ему не все тайные знаки, расставленные в романе Дюма. Автор подавал эти знаки через головы читательской толпы тем, кто их понимает.
   «Шляпа с пером, плащ и шпага перешли в руки лакея, и молодой офицер направился уверенным шагом через гостиную к двери, ведущей в покои хозяйки. Пригладив жесткие светлые волосы и проведя рукой по усам, он открыл дверь, вошел в комнату и огляделся.
   За окнами комнаты темнел сад. Вечер опускался на Париж.
   На круглом столе стояли свечи. Они освещали лист бумаги, над которым склонились двое: юноша в одежде семинариста (он сидел на стуле и читал вслух) и молодая женщина, одетая по-домашнему, но изящно (она стояла за спиной юноши, положив подбородок ему на плечо).

     Сделай слово мое и хитрость мою раною и язвою
     Для тех, которые задумали жестокое
     Против завета Твоего, Святого дома Твоего,
     Высоты Сиона и дома наследия сынов Твоих.

   Семинаристу, судя по всему, не исполнилось еще и двадцати лет, у него были темные волосы и большие карие, почти черные глаза.
   Хозяйка, склонившая голову к его плечу, напротив, отличалась пышными светлыми волосами и голубыми глазами.
   – А вот и вы, шевалье! – воскликнула она при виде офицера. – Наш будущий аббат читает чудесный перевод из “Юдифи”.
   Офицер приветствовал даму и не заметил или сделал вид, что не заметил поклона молодого человека.
   – Я только что сдал дежурство, и вот я – на улице Пайен!
   Спустя короткое время юноша нежно простился с хозяйкой. Офицер вышел вместе с ним. Аббат хотел распрощаться, но офицер остановил его вопросом:
   – Скажите, любезный аббат, нравится ли вам, когда вас бьют палкой?
   – Помилуйте, что вы такое говорите, сударь? Никто и никогда меня палкой не бил.
   – Вот как? – Офицер уставился на молодого человека. – Впрочем, так я и думал. В таком случае позвольте вам заметить, что вы сможете оценить это удовольствие, если еще раз явитесь в этот дом. – Офицер показал на дверь дома.
   Юноша побледнел и опустил глаза.
   Его соперник, осклабившись, ждал ответа. Не дождавшись, он расхохотался и вернулся в дом. Ошеломленный аббат стоял и смотрел ему вслед».
   Артур встал, прошелся по комнате, поглядел в окно. Солнце садилось среди многоэтажек на Садовом кольце, освещая фасады домов, отражалось от стекол, посылая оранжевые лучи в другие окна.
   «Конечно, – думал Артур, – последний из друзей, Арамис, будущий аббат д’Эрбле, – самый загадочный персонаж в трилогии Дюма. Священник и воин в одном лице. Мы встречаем его молоденьким семинаристом Рене, оскорбленным и униженным, а оставляем через тридцать с лишним лет испанским герцогом д’Аламеда. Да что там герцогом! Одним из самых могущественных владык мира – padre generale – генералом ордена иезуитов!»
   Он – единственный бессмертный герой из знаменитой четверки мушкетеров. Вот как последняя страница трилогии описывает смерть д’Артаньяна:
   «Тогда, сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с вышитыми на нем золотыми лилиями, он опустил глаза, ибо у него не было больше сил смотреть в небо, и упал, бормоча странные неведомые слова, показавшиеся удивленным солдатам какою-то каббалистикой, слова, которые когда-то обозначали столь многое и которых теперь, кроме этого умирающего, никто больше не понимал:
   – Атос, Портос, до скорой встречи, Арамис, прощай навсегда!»
   Арамис уходит в будущее, в извечную борьбу с королевским абсолютизмом, участвуя в нашей памяти во всех интригах того бурного времени, всегда на стороне неомонархистского движения: на стороне Габсбургов против Ришелье, на стороне Лотарингов против Мазарини, на стороне Стюартов против Кромвеля, на стороне Фуке против Короля-Солнца.
   Проникновение на вершину власти в ордене иезуитов делает его фигуру еще загадочнее, еще многограннее, ставит ее над схваткой, придает ей диалектичность, намекает на синтез.
   Костя сказал:
   – Обрати внимание на эпилог в «Трех мушкетерах».

   Из главы «Эпилог»:
   «Aramis, apres un voyage en Lorraine, disparut tout a coup et cessa d’ecrire a ses amis».
   «Арамис, совершив поездку в Лотарингию, внезапно исчез и перестал писать своим друзьям».
   Лотарингия, строго говоря, в то время была заграницей.
   Порывшись в книгах, Артур снова отправился к Косте.
   – Лотаринги и герцоги Гизы на протяжении столетий упорно и решительно боролись за французский трон, – пояснил Костя. – Сначала Франсуа де Гиз по прозвищу Меченый, став почти королем, пал от пули убийцы. Его сын Генрих, организатор Варфоломеевской ночи и Лиги, был убит телохранителями короля. Потом, как мы с тобой говорили, начались попытки захвата власти через Гастона Орлеанского и Фронду. В следующем веке, породнившись с австрийским домом Габсбургов, они почти достигли цели, когда Мария Антуанетта стала королевой Франции. Великая французская революция помешала этому. Еще в конце XIX века строились планы на возрождение Католической Лиги. Но Первая мировая война похоронила эти планы, а также императорскую династию Габсбургов-Лотарингов, да и Романовых тоже.
   – А Гизы это что? – спросил Артур.
   – Титул герцогов Гизов лотарингские принцы получили из рук короля Франции Франциска I. Да, интересная деталь – лотарингский крест стал символом движения сопротивления «Свободная Франция». Ее возглавлял в войну Шарль де Голль.
   – И как он выглядит?
   – Вот, смотри, – Костя взял карандаш, – такой вот крест с поперечной перекладиной. Этот крест был на гербе Рене Доброго, герцога Анжуйского и Лотарингского.
   – Когда он жил?
   – Жанна д’Арк и он были ровесниками. А ты знаешь, что Жанна д’Арк тоже появилась из Лотарингии, и ее даже называли девственницей из Лотарингии.
   – Нет.
   – Она жила в деревне Домреми в герцогстве Бар, а оно принадлежало Рене Доброму. Фактически это была часть Верхней Лотарингии. Так вот, прежде чем отправиться в путь, Жанна поехала в Нанси, столицу Лотарингии, чтобы встретиться с ее правителями.
   – Арамиса тоже звали Рене, – заметил Артур. – И она познакомилась с этим Рене Добрым?
   – Да, они были знакомы. Вообще, Рене был довольно таинственной персоной. Кстати, у него работали два лекаря, которые поженили своих детей, и у них появился внук Мишель де Нотрдам, всем известный как Нострадамус. – Костя сделал паузу. – В тридцать пять лет Нострадамус навсегда покинул свой дом в Ажене, где поселился по приглашению Жюля Сезара Скалигера, и отправился… куда бы ты думал? Правильно, в Лотарингию.
   – Кто такой Скалигер?
   – Основатель классицизма, короче говоря, гуманист. Историки больше знают его сына, основателя современной хронологии Жозефа Жюста Скалигера.
   За беседой время летело незаметно. Костя пошел ставить чайник. На столе появились хлеб, масло, мармелад, сушки, пряники и прочие вкусные разности.
   Артур по обыкновению подошел к письменному столу Кости. Как всегда, не трогая живописный беспорядок, Артур, вытянув шею, ловил попадавшиеся на глаза строчки.
   Alexandr Souvorov, general russe…
   – Суворов? Русский генерал? Понятное дело!
   Felix qui potuit rerum cognoscere causas [5 - Счастлив, кто познал природу вещей (лат.).].
   – Латынь? Ага, вот, по-английски…
   The doctrine was declared heretical by several councils…
   – Так, какая-то доктрина была провозглашена ересью. По-русски есть что-нибудь?
   География лежит в основе стратегии мира или становится пособницей в стратегии войны…
   – Какой-то Хэлфорд Макиндер!
   …просоветски настроенный отъявленный масон, активно пролагающий путь народной монархии во Франции…
   – Ничего не понимаю! Ага, а вот это интересно:
   Согласно Писанию предконенные времена приблизятся, когда вновь будет воссоздано государство Израиль, Иерусалим возвращен евреям и, наконец, на горе Мориа вновь выстроен Храм Соломона (сейчас это место занимает мечеть аль-Акса).
   С Костей не заскучаешь!
   В следующий раз Артур приехал на дачу зимой вместе с Виталиком. У ребят начались студенческие каникулы.
   Костя был рад их приезду. Долгими зимними вечерами одиночество кажется невыносимым.
   С утра Артур и Виталик надевали лыжи и ходили по заснеженным, пустынным окрестностям. В первой половине дня ничто не нарушало тишины. Редко-редко проносились поезда дальнего следования. Еще реже слышался приглушенный гул самолета, идущего курсом на аэродром Быково.
   Голубое небо, зеленые вершины сосен, стволы медового цвета, синие тени на белом снегу радовали глаз; легкие наполнялись чистым воздухом, а тело согревалось сухим внутренним теплом разгоряченных мышц.
   Виталик, несмотря на то что был моложе Артура, перегнал его в росте. Девятнадцатилетний, высокий, худой, со светлыми волосами и серыми глазами, он все еще походил на подростка. Пока не вставал на лыжи. На лыжне он был хозяином положения. Лыжами он начал серьезно заниматься еще в школе, а, поступив в институт, вскоре вошел в сборную команду общества «Буревестник». Артур и не пытался с ним соревноваться, хотя на лыжах ходил неплохо и в свое время норму ГТО второй ступени (обязательный для студентов первого курса норматив «Готов к труду и обороне») выполнил шутя. Виталик научил Артура «лесенке», которую освоил, подражая Гунде Свану.
   Вечером Костя с Виталиком играли в шахматы. Артур сидел в кресле, охмелевший от свежего воздуха, утомленный с непривычки долгой прогулкой на лыжах. Прикрывая глаза, он видел перед собой убегающую в снежное поле лыжню. Из радиоприемника в комнату, обставленную старой мебелью, наполненную книгами, освещенную настольной лампой, непринужденно проникали звуки чембало.
   Артуру мнились розоватые кружева, свечи в золоченых канделябрах, дамы и кавалеры с изящными манерами.
   «Ранним утром следующего дня Рене д’Эрбле, одетый в сутану, явился к лучшему в Париже учителю фехтования. В зале было пусто, лишь в стороне два фехтовальщика разминались со шпагами в руках.
   Учитель, итальянец средних лет, взял со стола линейку с делениями и, держа ее вертикально, предложил Рене поймать ее, как только он разожмет пальцы.
   Линейка успела пролететь не более трех дюймов, когда была подхвачена семинаристом.
   – Сколько времени вы бы хотели заниматься со мной, шевалье? – спросил без обиняков итальянец.
   – Ровно год, сударь. Смогу ли я после этого на равных сражаться, скажем, с офицером королевской гвардии? – Рене следил глазами за двумя фехтовальщиками (позже он узнает их имена: Атос и Портос).
   – Вы будете приходить ко мне ежедневно, шевалье. Через год вы сможете выйти на бой с двумя офицерами.
   – Превосходно!
   Год пролетел быстро. Лицо Рене немного похудело, волосы отросли до плен. Походка стала уверенной, а в движениях появилась грация крупной кошки.
   Однажды вечером Рене снял сутану и надел гранатовый колет с шитьем, прицепил шпагу и отправился в гости на улицу Фран-Буржуа, что в восточной части Парижа, примерно в полумиле от Бастилии.
   Когда он вошел, светский раут был в разгаре. Кланяясь знакомым, он отыскивал нужного ему человека. Наконец, увидев оскорбившего его офицера, Рене решительно направился к нему.
   Офицер с нежностью напевал песню о любви одной из дам. Рене постоял, послушал, однако, не дав допеть песню до конца, прервал офицера на полуслове:
   – Сударь, вы продолжаете настаивать на своем праве возражать, если я соберусь прийти в известный нам дом на улице Пайен?
   Офицер несколько опешил, затем, оправившись от неожиданности, спросил резко:
   – Кто вы такой, сударь? Я вас не знаю!
   – Знаете, сударь, знаете. Я – тот самый молоденький аббат, который переводит “Юдифь” стихами и которого вы имели намерение угостить ударами палки.
   – Да, уже вспомнил. – Офицер ухмыльнулся. – Так что вам угодно?
   – Мне угодно, – Рене понизил голос, – чтобы вы соблаговолили пойти прогуляться со мной.
   – С величайшим удовольствием. Завтра утром я в вашем распоряжении!
   – Немедленно, сударь. Я не хочу дважды напоминать о себе.
   Глаза офицера зловеще округлились:
   – Как вам будет угодно.
   Затем, обернувшись к дамам, он проговорил:
   – Сударыни, прошу меня простить. Я только убью этого господина и сразу же вернусь, чтобы спеть с вами последний куплет.
   И он последовал за пошедшим к выходу Рене д’Эрбле».
   К шести часам темнело и, завидев оживление в доме, к Косте приходил сосед Марк Аронович. Он приносил с собой завернутую в старую телогрейку кастрюлю с супом, только что снятым с огня его хозяйкой.
   Марк Аронович был пенсионером, жил в Удельной постоянно и не мог отказать себе в удовольствии провести время в мужской компании, тем более среди молодежи. Он, как говорится, пожил, много знал, был умен и собеседником являлся отменным. В 1967 году его поспешили отправить на пенсию из летно-испытательного института, которому он отдал много лет; через некоторое время, правда, позвали обратно, но вернуться он не захотел.
   – Ну, так я вам скажу, молодые люди, такого воздуха, как здесь, вы нигде не сыщите! Сам Захарьин рекомендовал легочным больным наш воздух.
   – Это тот Захарьин, что лечил в Ливадии Александра III, – подтрунивая над Марком Ароновичем, немедленно отреагировал Костя, – лечил, но не вылечил?
   – Константин Георгиевич, дорогой, император был обречен.
   – А императору, между прочим, и пятидесяти еще не было, – сказал Костя, принимая кастрюлю.
   – А Захарьин, между прочим, получил орден Александра Невского.
   – Ладно, ладно. Здешний воздух и вправду замечательный. – Костя открыл крышку и потянул носом. – Что скажете, друзья?
   Артур и Виталик, учуяв запах мясного супа с чесноком, без возражений согласились с очевидным, они быстро помогли накрыть на стол. Суп был разлит по тарелкам, и несколько первых минут все ели молча.
   – Кстати, Марк Аронович, – отложив ложку, лукаво спросил Костя, – книга пророка Захарии не входит в Тору?
   – Помилуйте, Костя. Захарьины, как вы знаете, старинный боярский род. Роман Захарьин – отец царицы Анастасии, жены Ивана Грозного. От них Романовы пошли.
   – Припоминается, – прищурившись, продолжал Костя, – что в XIV веке в свите литовского князя в Новгороде был чародей по имени Схария или Захария. Он ведь секту основал, и, если не ошибаюсь, согласно Софийской летописи, за это впоследствии сожгли в железной клетке Федора Курицына.
   – Костя, объясни, о чем это вы? – не выдержал Артур.
   – Константин Георгиевич шутит над стариком, – ответил за Костю Марк Аронович. – Ему известна моя слабость к фамилиям знаменитостей.
   – Например!
   – Ну, например, назовите фамилию известного человека.
   – Виталик, назови.
   – Ленин.
   – Ульянов.
   – Это все знают.
   – Все, да не все. По материнской линии знаете?
   Артур помотал головой.
   – Бланк, – сказал Марк Аронович.
   – Ага, Виталик, еще назови кого-нибудь.
   – Сталин.
   – Е-мое! Джугашвили, понятное дело. А материнскую никогда не слышал, – Артур с ожиданием посмотрел на Марка Ароновича.
   – Геладзе.
   – Здорово! Теперь я спрошу, а то Виталик Горького предложит.
   Марк Аронович поощрительно улыбнулся. Артур посмотрел вверх.
   – Ну, например, Саша Черный.
   – Гликберг.
   – Костя, теперь ты!
   – Пожалуйста. Давайте спросим что-нибудь посложнее, скажем, про жену Берии.
   – Жена Берии – Гегечкори Нина Теймуразовна. Говорят, на самом деле – дочь князя Багратиона и польской красавицы Золотницкой. Сама красавица, как и ее сестра, княгиня Леонида, жена Владимира Кирилловича Романова, одного из наследников русского престола.
   – Легенда, – сказал Костя.
   – Может да, а может, и нет.
   – Я знаю, как звали Троцкого. Бернштейн. Нет, Бронштейн. Нам на первом курсе говорили, – сказал Артур.
   – А я – Гитлера, – сказал Виталик.
   – Кто этого не знает? Шикльгрубер.
   – Надо еще заправиться, – Виталик махнул рукой и попросил у Кости добавки.
   Тот пошуровал половником в кастрюле. Остатки супа разлили по тарелкам.
   – На чем мы остановились?
   – Молодые люди ищут примеры.
   – Бороться и искать, найти и не сдаваться. Кто сказал?
   – Это – Каверин, «Два капитана». Полярные экспедиции и борьба с норд-остом. Последний бросок на Север.
   – Вениамин Каверин – Зильберштейн, – вставил Марк Аронович.
   Все засмеялись. Отсмеявшись, Костя сказал:
   – По-моему, это все-таки заключительные слова из поэмы «Улисс». Не Каверина, а Теннисона.
   – Марк Аронович, вы были знакомы со знаменитыми людьми? – спросил Артур.
   – Так, чтобы хорошо знаком – нет. Но до войны видел здесь известных людей. У нас в детском городке преподавал Марк Шагал. Потом тут рядом, в Малаховке, был поначалу театр, в котором даже Шаляпин пел. Кстати, тогда вот отсюда, от Удельной, до театра ходила конка, – Марк Аронович показал рукой в окно. – Шаляпина я, конечно, не застал, не помню и Бунина, хотя он жил здесь на даче Телешова. Помню, перед войной тут снимали фильм по Островскому.
   – Качалова видели?
   – Качалов – Шверубович!
   – Вы неисправимы!
   – Увы, каюсь, Костя. Но здесь Качалова не видел.
   – Говорят, – сказал Костя, – на сцене этого театра свою первую роль сыграла Раневская. Помните: «Я возьму с собой “Идиота”, чтобы не скучать в троллейбусе».
   – Раневская – Фельдман! – не выдержал Марк Аронович.
   Костя обессиленно развел руками: кто бы сомневался?
   – А я недавно Келдыша видел, – похвастался Артур, – в гардеробе Физического института. Он пальто сдавал, а я одевался.
   – Откуда ты узнал, что это Келдыш? – спросил Виталик.
   – Откуда? От верблюда. Во-первых, я вижу – личность знакомая, а потом мне же гардеробщица сказала.
   – Капитально! И что он у вас делал?
   – Как что? Наверное, заехал к директору. Может же президент Академии наук заехать к академику Скобельцыну.
   – Тебе ничего не сказал?
   – Как же! Обнял меня и прослезился.
   – Да ладно…
   – Ну, сдал человек пальто и пошел к лестнице.
   – Я тоже видел Келдыша, – сказал Марк Аронович, – только давно. Мы тогда сверхзвуком занимались. На Ла-176.
   – КБ Лавочкина? – спросил Костя.
   – Лавочкин – Айзикович, – подняв палец, наставительно произнес Марк Аронович.
   – О, Аллах!
   – Слово не воробей, его из песни не выкинешь!
   – Не воробей, а целая воробьиная стая, – вдруг очнувшись, сказал задремавший Виталик.
   Костя и Марк Аронович переглянулись и засмеялись. Виталик удивленно посмотрел на них.
   – Давайте пить чай, – предложил Костя.
   Виталик, опорожнивший две полные тарелки супа, оживился и радостно потер руки.
   Две недели коротких зимних каникул подходили к концу. В субботу мальчики уехали, и Костя опять остался один.
   Выручали книги, работа, лекции. Марк Аронович, не желая докучать, бывал редко.
   Артур с Виталиком впряглись в учебу и тоже не встречались. Артур и не подозревал, что Виталик неожиданно для себя влюбился.
   «Рене привел офицера на то самое место рядом с особняком на улице Пайен, где год назад они расстались. Был поздний вечер, на темном небе повисла, как фонарь над пустынной мостовой, круглая луна. Дул свежий ветер. Противники сняли плащи и шляпы.
   Рене поднял глаза к небу и перекрестился.
   – Итак, любезный аббат, взгляните на небо, ведь больше вы его не увидите, – насмешливо сказал офицер.
   Рене покосился на него и вынул шпагу.
   – Я к вашим услугам, сударь. – Он встал в позицию, как будто пришел в фехтовальный зал.
   Офицеру не требовалось повторного приглашения к бою. Он дерзко с головы до пят оглядел аббата, презрительно ухмыльнулся и, привычно отсалютовав шпагой, без разведки бросился в атаку.
   Аббат, не сходя с места, отбил удар. Офицер выругался, едва удержавшись на ногах. Он перевел дух и осмотрелся. Рене продолжал спокойно стоять в позиции ангард. Его противник возобновил атаки.
   Однако через минуту он снова остановился и в упор посмотрел на Рене, тот ответил ему холодным взглядом. В свете луны глаза аббата сверкнули, как два черных бриллианта.
   Офицер отер пот, стекавший со лба. Оскалив зубы, он один за другим нанес три сильных удара. Рене отразил их и, сдвинувшись с места, сделал ложный выпад, заставив офицера переступить, чтобы удержать равновесие.
   Больше офицер ничего не успел сделать. Лишь по глазам противника он понял, что лезвие шпаги Рене уже вошло ему в грудь и прошло насквозь. Он почувствовал боль, только когда вынимаемый из тела клинок скользнул по позвонкам; перед его глазами что-то ярко вспыхнуло и разлилось быстро остывающим пламенем. Секунду он постоял, выронив шпагу, и мертвым упал навзничь.
   Аббат перекрестил лежащее тело, прошептал молитву, затем накрыл лицо покойного плащом. Подобрав ножны от шпаги, плащ и шляпу, Рене, не оборачиваясь, пошел по улице».
   «Аббат стал мушкетером, – подумал Артур. – К сожалению, мало, что нам известно о нем в двадцатилетний период, после того как он снял мундир. Однако, прочитав всю трилогию, можно согласиться с тем, что склонность к поэзии и изысканности он не утратил, или, как говорил Сократ: “То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно”».
   Артур потушил настольную лампу и лег в кровать. Голова еще была занята сценарием.
   «С той поры, – продолжал размышлять Артур, – Арамис предпочитал даже в самых тяжелых условиях не расставаться со шпагой. С ней он чувствовал себя уверенно и, не раздумывая, пускал ее в ход. Был отважен и честолюбив».
   Артур возмущался некомпетентностью режиссера, когда видел, что Арамис на экране заигрывает с трактирщицами или горничными. Ведь любовные связи Арамиса являлись продолжением его честолюбия.
   Атос, вернее граф де Ла Фер, соперничающий по родовитости с принцами, мог позволить себе жениться на девушке, не заботясь о ее происхождении.
   Портос, или господин дю Валлон де Брасье де Пьерфон, получил эту гроздь имен в результате мезальянса с богатой вдовой, которая утратила свое дворянство в браке с прокурором. Портос был тщеславен, но не честолюбив, и золото – это хлеб тщеславия, а не честолюбия.
   Д’Артаньян, бедный гасконский дворянин, гвардии корнет, всей душой полюбил Констанцию, жену торговца. Ему было совершенно все равно, происходит ли она из мещан или купечества; не имело значения, крестница ли она Ла Порта, старшего камердинера королевы, или нет. Кстати, Ла Порт при всем желании не мог быть крестным отцом Констанции, потому что был моложе ее года на два. Родственную связь с Ла Портом приписал ей муж, господин Бонасье.
   Д’Артаньян, корнет гвардии, был счастлив, когда на него обратила внимание миледи, графиня Винтер, и ему удалось добиться ее расположения только благодаря сделке между ними. При этом он еще успел завести интрижку со служанкой Кэтти.
   Д’Артаньян, лейтенант королевских мушкетеров, был вполне удовлетворен нежными отношениями с хозяйкой гостиницы, где он проживал, бельгийкой Мадлен.
   А вот Арамис, шевалье д’Эрбле, напротив, находил любовь только в высшем свете. Даже графиня Винтер, как женщина, не возбуждала в нем интереса. Он подсмеивался над прокуроршей Портоса, с почтением относился к Констанции и сумел лучшим образом распорядиться судьбой Кэтти, но все они стояли ниже уровня его амбиций.
   Судите сами, кто удостоился его любви. Во-первых, это герцогиня де Шеврез, в девичестве Мари-Айме де Роган-Монбазон (известная в «Трех мушкетерах» как девица Мишон). Она – подруга королевы, вдова де Люиня, коннетабля Франции, друга короля, командующего всеми вооруженными силами страны. Во-вторых, это герцогиня де Лонгвилль, в девичестве Анна-Женевьева де Бурбон-Конде, можно считать, принцесса и сестра принцев. Обе, каждая в свое время, королевы красоты. Первая, когда он был совсем юным, на три года старше его, вторая, когда он был в зрелом возрасте, лет на пятнадцать моложе.
   Вскользь упомянуто, что Арамис бывал у герцогини д’Эгильон, то есть ни много ни мало у любимой племянницы кардинала Ришелье Мари-Мадлен де Виньеро де Камбале, получившей титул герцогини. Из-за платка кузины герцогини де Шеврез с инициалами «КБ» некой Камиллы де Буа-Траси, персонажа скорее вымышленного, у него произошла известная ссора с д’Артаньяном.
   Артур постарался отогнать от себя мысли о красавицах. Он закутался в одеяло, закрыл глаза и немного погодя увидел уходящий за горизонт проселок, траву под летним солнцем, далекую лесную полосуй колосящееся поле, колеблемое легким ветром.
   В это же самое время похожий сон видел Виталик. Ему снился залитый солнцем луг. Виталик бежал, едва касаясь земли, по направлению к лесу. Синие ели важно стояли на покрытой сухими иглами опушке. Лес был сумрачен и таинственно молчал.

7. Виталис значит «жизненный»

   Виталик вырос, не зная своего отца. Похоже, он никогда его не видел, лишь смутно помнил фразу, подслушанную в детстве: «без права переписки». Потом пришло извещение о смерти.
   Он жил с матерью и бабушкой в подвале огромного дома. В квартире вместе с их комнатой было 16 комнат (их занимали соседи), да еще 2 кухни, да один туалет. Длинный коридор с выходящими в него дверями, которые Виталику не под силу было сосчитать, освещался одной тусклой лампочкой. По коридору ребятишки могли не только бегать, но и гонять на трехколесных велосипедах. К их услугам было немало темных углов, таинственных мест, секретных схронов, которые мальчики особенно любили исследовать. Играя в войну, они прятались за сундуками и шкафами.
   Маленький Виталик поначалу робел заглядывать в дальний конец коридора. Переваливаясь, с бьющимся от страха и от восторга сердцем, он проходил несколько дверей, за которыми слышались голоса, потом замирал, делал еще несколько шагов в темноту, но не выдерживал и опрометью бросался с широко открытыми от ужаса глазами назад к матери, хватал ее за руку и прятал лицо в длинной юбке.
   Клавдия, держа его ладошку, шла на кухню или в кладовую, а он смело топал рядом, разглядывая темные стены. Если вдруг кто-то открывал дверь, падающий свет вырезал ровный и хорошо видный кусок коридора, желтый, как кусок сыра. Остальная часть пространства, казалось, становилась еще темнее.
   Пока мать болтала с соседкой, Виталик набирался храбрости и делал несколько шагов в окружающий мрак. Заметив у своих ног покрытую гладкой шерстью спинку, он, сопя, присаживался над огромной крысой, обнюхивающей углы коридора, приговаривал, осторожно касаясь ладошкой ее спины: «Киса, киса».
   Клавдия, заметив его маневры, фыркала от возмущения, топала ногой; крыса мгновенно исчезала. Клавдия хватала сына в охапку и тащила на кухню мыть руки.
   Нельзя сказать, что этим ограничивалось общение Виталика с животными. Так, он был знаком с воспитанным котом, которого держала одна из соседок. В отличие от своей хозяйки, особы довольно полной и любившей яркие наряды, кот был серый в полосочку и какой-то плоский, будто вырезанный из картона. Он редко появлялся в общественных местах, проводя большую часть жизни в комнате хозяйки. Через форточку кот легко выходил на улицу и возвращался обратно, тем более что выход находился прямо на уровне тротуара.
   Хозяйка полагала, что коты должны кормить себя сами, добывая пищу охотой на мышей. Однако кот не был из породы мышеловов, не имел охотничьего азарта, да и мать-кошка, видимо, не успела обучить его кошачьему ремеслу. Повинуясь инстинкту, он мог погнаться за удирающим мышонком, но внезапно, как будто вспомнив о неотложных делах, замедлял бег, устало присаживался и, посидев немного, отправлялся на диван. Если он слышал грубый мужской голос и топот башмаков, то, забыв о своей обычной расслабленности, спешно устремлялся в комнату. Детей он терпел, но к женщинам относился с большим вниманием, получая время от времени порцию молока – за вредность, как они говорили.
   Перед ноябрьскими праздниками он прославился как настоящий хищник и защитник хозяйского добра. Накануне вечером его хозяйка зажарила в духовке утку. На ночь остывшая утка, завернутая в промасленную бумагу, была оставлена в холодной кладовке. Чтобы мыши не вздумали покуситься на редкий деликатес, охранять его поручили коту. Кот не хотел ночевать под замком в кладовке и изо всех сил сопротивлялся. В темноте он долго сидел под дверью и мяукал. Потом все стихло.
   Наутро дверь открыли, из нее вышел, пошатываясь, как воин после битвы, кот; его глаза блуждали. Вместо приветливого «мяу» он издал слабый стон. Судя по всему, он сделал все, чтобы утка не досталась врагам. Хозяйка вошла в кладовую, и тогда соседи услышали ее крики. Утка была съедена полностью, аккуратно и со знанием дела. Кот в полуобморочном состоянии, вежливо рыгая, дошел до своей комнаты, мелькнул фанерой в дверном проеме и исчез под диваном.
   На праздники всегда пекли пироги, и Клавдия приносила Виталику новенькие детские книжки, которые тогда можно было купить в книжном магазине, лишь заняв очередь ранним утром перед открытием.
   Не умея читать, Виталик сначала разглядывал с бабушкой пахнущий краской журнал «Мурзилка» на плотной бумаге с красивыми картинками. На развороте «Мурзилки» был помещен цветной портрет Сталина в мундире с погонами генералиссимуса, с орденами и звездой Героя.
   На Виталика надевали новую рубашку и завязывали бант. Он огорчался, что у него еще нет, как у взрослых, длинных брюк. Поэтому ему приходилось со вздохом влезать в короткие штанишки с помочами. Ни о каких детских колготках тогда и не слыхивали. Вначале на майку надевался лифчик – такая белая жилеточка с резинками для цепляния чулок, как у девчонок. Потом коричневые хлопчатобумажные чулки в рубчик, которые удерживались этими дурацкими резинками, потом трусы, потом рубашка и короткие штаны. Вот какая была экипировка.
   Впервые отглаженные длинные брюки он получил только в шесть лет, а до этого носил зимой рейтузы с резинкой внизу, а летом – сатиновые шаровары.
   С детства мальчики жили прошедшей войной. Любимые фильмы были про войну. Книжки были про войну. Играли мальчишки тоже в войну.
   Однажды, уже став студентом, он случайно услышал в троллейбусе немецкую речь, два офицера из ГДР ехали на занятия в Академию бронетанковых войск, и вдруг с удивлением и даже некоторым испугом он почувствовал острое инстинктивное желание передернуть затвор и прицелиться.
   В детстве он не раз видел себя, обвязанного гранатами, поднимающегося из окопа, чтобы броситься под танк.
   Шло время, исчезли портреты Сталина. Журнал «Мурзилка» стал выходить на тонкой блеклой бумаге с хрюшками, зайчиками, птичками и облаками, похожими на липкие куски мыла. У Виталика в глазах рябило от тускло-леденцовых персонажей. Он еще успел поиграть в нормальные игрушки, потом появились красные и зеленые пластмассовые зайцы с выпученными глазами, опухшие синие птицы и голубые львы, надутые через соломинку.
   Откуда ни возьмись приехал Чебурашка, зоообразец неизвестного вида из неизвестной страны, правда предварительно выучив русский язык. На смену космополиту Чебурашке прискакали ковбои и индейцы, а впереди уже маячили трансформеры, кукла Барби и Покемон. Красные зайцы-бройлеры не могли выдержать конкуренции и отправились в недоразвитые районы.
   Фильмы про войну еще снимали, но постепенно они начинали приобретать общечеловеческий оттенок. Героический период уходил в прошлое. Солдатами перестали гордиться, скорее испытывали жалость к загубленной юности «навеки девятнадцатилетних» с «бритыми навечно головами». До свидания, мальчики!
   Рефлексирующие длинноволосые командиры в новеньких погонах обдумывали сложившуюся ситуацию с их дивизиями, демонстрируя процесс мышления. Молодой лейтенант расхаживал по экрану с мечтательными глазами паренька из соседнего подъезда, который по обыкновению ходит без шапки и в пальто с поднятым воротником. На смену героическому периоду приходил демократический.
   Пятилетнему Виталику не приходили в голову грядущие изменения. Он, как и все ребята, продолжал играть в войну, представляя себя красноармейцем, а еще лучше – краснофлотцем. Из старого пальто бабушка сшила ему черный бушлат, и Виталик им очень гордился. В бушлате он имел все основания представлять себя моряком.
   Лучшее время для игр приходилось на день, пока взрослые были на работе. Ребятишки могли прийти к кому-нибудь из приятелей в комнату и устроить под столом блиндаж или, лежа на животе, расстелить на полу карту, как Чапаев.
   Старшие мальчики возились на ковре. Виталика никто не трогал, он был самым младшим, не имел права голоса и только наблюдал. На него не обращали внимания. Виталик видел, как мальчики с пылающими лицами что-то шептали друг другу. Рука одного из них исчезала в расстегнутой ширинке другого, потом выскальзывала оттуда, они опять шептались, и тогда другой украдкой лез в штанишки первому. Давясь смехом, они показывали друг дружке измеренную в потайном месте длину.
   Виталик никогда не делился увиденным с матерью, подозревая, что она может запретить ему играть с большими мальчишками.
   Если в ходе игры они брали пленного, а это, как правило, был кто-то из младших, командир приказывал своим подчиненным поставить пленного на колени. Пьянея от собственной власти, он приближался к удерживаемому пленному, норовя унизить его стыдным образом.
   Когда для жертвы его противник был кумиром, она не слишком сопротивлялась. В этом случае старший мальчик позже сам искал случая уединиться со своим вчерашним пленником. Он нарочито грубым голосом зазывал младшего в комнату. Наблюдательный Виталик замечал, что жертва, краснея и скрывая радость, повиновалась. Виталик мог только догадываться, что они делали, оставшись наедине. Младший выходил из комнаты с горящими щеками и блестящими глазами, ни на кого не глядя, боясь себя выдать.
   Взрослые, занятые своими скучными делами, никогда не думали о сложных взаимоотношениях между детьми, иногда доводивших мальчишек до слез.
   К тому времени маленькая семья, членом которой был Виталик, уже знала о смерти его отца. Клавдия, державшаяся до этого неприступно, несмотря на то что пользовалась вниманием мужчин, готовилась теперь выйти замуж за Вадима.
   Через год с небольшим она оставила свекровь и переехала к Вадиму. Виталик вскоре тоже уехал от бабушки. Увы, ему не посчастливилось в полной мере насладиться бабушкиной заботой, участием, лаской. Она не смогла долго прожить в одиночестве, переживая потерю сына. Через несколько лет она угасла. Виталик вступил без прикрытия в жестокий и безумный мир взрослых.
   Мать Вадима никак не вписывалась в понятие бабушки, да и оскорбилась бы, вздумай кто ее так назвать. Ей еще не исполнилось и пятидесяти. Она была «немка», то есть учительница немецкого языка. Властная и строгая, не терпящая возражений, Зинаида Зиновьевна тщательно следила за собой, предпочитая костюмы, высокие каблуки, никогда не выходя из дома без шляпки на темных волосах. Виталик должен был называть ее по имени и отчеству, в крайнем случае, как она говорила, в неофициальной обстановке, тетей Зиной. За глаза Виталик звал ее, как, впрочем, и ее ученики, Зизи.
   Зизи жила недалеко от них в комнате в большом доме на Красноказарменной улице. С ней в квартире жила еще только одна соседка, которая проводила большую часть времени в родной деревне. Придя в первый раз в гости к Зизи, Виталик был поражен высокими потолками, ванной и отсутствием жильцов.
   Зизи милостиво соглашалась присмотреть за Виталиком, если взрослые уходили в гости или уезжали по делам. Тогда она смотрела на Виталика строгими карими глазами, и он поеживался, замечая в них лиловый огонек.
   – Ну-с, молодой человек, помогите даме раздеться, – говорила она, входя в прихожую, скидывая ему на руки пальто, отдавая шляпку и наблюдая, как он снимает с нее боты.
   Виталик, ощущая двойственное чувство жертвы, подчинялся. К щекам приливала кровь, и он старался избегать ее взгляда. Она же, видя его замешательство, приподнимала рукой его подбородок, ее глаза прищуривались.
   Когда она была им недовольна, она поводила его головой из стороны в сторону, повторяя «русише швайн». Ее полные белые пальцы с маникюром касались его губ, проникали в рот. Не в силах сдержать себя, она сжимала его шею ногами, глядя сверху вниз расширившимися зрачками.
   – Понимаешь ли ты, скверный мальчик, что все равно все будет по-моему?
   Наконец, притворно хмурясь, она прощала его и, легонько хлопнув пониже спины, отпускала играть.
   В хорошем настроении, отдыхая после обеда, она подзывала его к себе, тешилась с ним, находя удовольствие в его покорности, согласии подчиняться ее фантазиям. В таких случаях Виталик сам был готов упасть, как спелый плод, к ее ногам.
   Она же, облизывая губы, покачивалась, то отталкивая его, то вновь подзывая, вспоминая строки из «Фауста»:

     Голенький, бескрылый гений, фавн без грубости
     звериной —
     Мальчик спрыгивает на пол, но его упругость почвы
     Вмиг подбрасывает кверху, с двух и трех прыжков
     малютка
     Достает до потолка.

   Рассердить ее было небезопасно, она могла, ложась спать и бормоча: «непокорное племя», поставить его на колени в угол, и он стоял в темноте, прислушиваясь к ее дыханию, пока она, проснувшись, не отправляла его в постель.
   Однажды в субботу, 9 апреля 1960 года, Вадим с Клавдией собрались ехать на турбазу, а Виталик после школы должен был отправиться к Зизи.
   Открыв ему дверь, она сразу же вернулась за стол. Уже смеркалось, однако шторы на окнах были плотно задернуты, на столе стояла свеча, тускло освещавшая разложенные карты, чашку, блюдце и скальпель.
   Виталик с любопытством вытянул шею. Зизи продолжала раскладывать карты. Он встал коленями на стул и замер, наблюдая за ее ловкими движениями.
   Наконец, улыбаясь, она вздохнула и откинулась на спинку стула:
   – Вот видишь, мое желание сбудется!
   – Какое?
   – Нельзя говорить.
   – А мне погадайте.
   – Да нет, ты побоишься.
   – Почему это я должен бояться? – обиделся Виталик.
   – Потому что это – особое гадание.
   – Как это?
   – Оно с заклятием. Смотри, – и она показала ему залепленный пластырем палец, – нужно немного крови.
   – Чего тут бояться? – Виталик решительно протянул ей левую руку.
   – Храбрый юноша. Не дрогнешь?
   – Не дрогну.
   – Ладно, так и быть. Загадывай желание.
   Зизи взяла его руку, держа ее над чашкой с водой.
   – Загадал.
   – Готов?
   – Готов!
   Она поднесла скальпель к основанию большого пальца и точным движением сделала надрез.
   – Es ist vollbracht! [6 - Свершилось! (нем.).]
   Виталик даже не вздрогнул. Кровь закапала в чашку. Слегка надавливая на рассеченное место, Зизи смотрела на падающие капли.
   – Держи так! – Она нашла пластырь, склонившись, слизнула кровь с его руки и залепила ранку.
   – Теперь посмотрим. – Кончики ее пальцев погрузились в чашку, мелкие брызги полетели на темную скатерть.
   Виталик не отрываясь следил за ней. Она разложила карты, потом, оставив часть разложенных карт на столе, собрала остальные и опять разложила их. Последнюю карту она бросила на центр, это был червовый король.
   – Все сошлось!
   – Давайте еще погадаем.
   – Больше не положено.
   Зизи собрала карты, встала и, взяв чашку с блюдцем, пошла на кухню. Там она небрежно выплеснула воду из блюдца в раковину, заботливо убрала чашку с остатками порозовевшей воды и сняла с пальца пластырь – пореза под ним не было.
   Сбылось ли желание Виталика, неизвестно.
   Он быстро рос и уже в четырнадцать лет догнал в росте Вадима. В семнадцать был уже на полголовы выше.
   Жизнь Вадима с Клавдией то поднималась на гребень, то обрушивалась в бездну. Вадим надолго исчезал из дома, появляясь, устраивал сцены ревности. В пьяном виде он мог быть веселым, но мог грозно кричать и плакать от жалости к себе. Справедливости ради надо сказать, что он ни разу не поднял руку ни на Клавдию, ни на Виталика. Однажды в период отчаяния он вскрыл себе вены и сам же испугался, увидев собственную кровь. Подоспевшая Клавдия и кинувшийся за ней Виталик сумели перекрыть кровь и успокоить Вадима.
   Виталик потом отнес на помойку порезанную на клочки и залитую кровью простыню, которую могли увидеть соседи. На матраце так и осталось ржавое неисчезающее пятно.
   Насмотревшись на Вадима, Виталик возненавидел все, что составляло классические атрибуты мужской жизни: водку, табак, карты, бильярд, футбол, анекдоты и чужие подушки. Летом он бегал на стадионе, что располагался через дорогу от Лефортовской тюрьмы, а зимой уезжал на трамвае в Измайлово, где специально прокладывались лесные лыжные трассы для катания, соревнований и сдачи норм ГТО.
   Окончив школу, он поступил в Энергетический институт, но продолжал заниматься спортом, проводя лето в строительных отрядах или спортивных лагерях в Конакове под Москвой или в Крыму под Алуштой.
   Сдав последний экзамен зимней сессии семьдесят первого года, Виталик пришел домой и обнаружил на столе записку:
   Мы у 3.3., обязательно приходи.
   Проголодавшийся Виталик в хорошем настроении отправился в гости.
   Кроме Вадима и Клавдии у Зизи оказалась ее родственница, то ли племянница, то ли дочь племянницы, Виталик тогда не разобрал. Он увидел молодую особу, постарше его (она училась на последнем курсе педагогического института), темноволосую, стройную, с веселыми карими глазами, одетую в брючный костюм.
   Зизи сказала, что родители Лии, так звали племянницу, живут рядом с Белоруссией, в Смоленской области. Название города ничего не говорило Виталику, и он его тут же забыл.
   Вадим, как обычно, в обществе красивых женщин был оживлен. Узнав, что Виталик сдал экзамены, он налил ему штрафную и предложил выпить за здоровье студентов.
   Виталик набросился на закуску. Вначале он немного дичился Лии, но она оказалась проста в общении, обаятельна и даже смешлива.
   Лия рассказала, какие забавные были ученики у нее в школе, где она проходила практику. Клавдия смотрела на мужа любящими глазами, Зизи, наклонившись к Клавдии, что-то шептала.
   Когда вышли на улицу, Клавдия взяла Вадима под руку, Виталика отправили провожать Лию. Она жила на Кропоткинской.
   Молодые люди запрыгнули в троллейбус. Виталик опустил в кассу десять копеек, машинально попросил вошедшего за ними пассажира не бросать две копейки (проезд стоил четыре), подкинул их в руке и пошел по салону вслед за Лией.
   Пока троллейбус двигался по узким заснеженным улочкам к метро «Лермонтовская», Лия рассказывала Виталику об институте, о биологии, которую она очень любила, интересовалась его будущей специальностью.
   Виталику было с ней легко. Он безотчетно ловил невольные взгляды парней, посматривающих на видную девушку рядом с ним, с Виталиком. Прохожие на улице и пассажиры метро тоже провожали глазами высокого юношу в лыжной шапочке с иностранными буквами и темноглазую девушку в короткой шубке.
   Он проводил ее до самого дома, и они договорились созвониться после каникул. Виталик почувствовал себя счастливым, когда она, прощаясь, провела ладонью по его щеке.
   Да, да, да, вы правильно подумали: как это ни банально, они стали встречаться. Вечная история – что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, – и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас.
   Клавдия, занятая Вадимом, спохватилась слишком поздно. Виталик уже влюбился со всей силой тянущегося к солнцу попранного растения и не желал слушать материнских увещеваний. К Вадиму обращаться было бесполезно, Зинаида Зиновьевна, напротив, поощряла дружбу молодых людей.
   Лия представила Виталика своей квартирной хозяйке, а также подруге, с которой вдвоем снимала комнату.
   Однажды Лия, лукаво улыбаясь, позвенела перед Виталиком ключами, полученными от Зизи. В толпе зрителей они вышли из кинотеатра им. Моссовета и пошли к Садовому кольцу.
   Фильм назывался «Анжелика и король», в нем играла несравненная пара: Мишель Мерсье и Робер Оссейн. Короля Людовика XIV играл Жак Тожа, а полицейского Дегре – Жан Рошфор.
   – Женщина – игрушка в руках мужчин, – сказала Лия.
   Виталик, подумав, осторожно возразил:
   – По Анжелике этого не скажешь. Как это у нее получается разбивать сердца, карьеры, жизни и сеять смерть?
   – Красота – страшная сила!
   – Мне кажется, красота, сила, ум – не абсолютные величины; важней всего, какой знак стоит перед ними – плюс или минус. Они могут нести и добро, и зло.
   Лия внимательно и весело посмотрела на него.
   – Какой ты у меня умный. И сильный. И красивый.
   Она взяла его под руку и прижалась щекой к его плечу.
   – Все-таки жалко, что уже весна.
   – Почему жалко?
   – Потому что мне хочется сходить в лес на лыжах. С тобой.
   – Еще много зим впереди.
   – Кто знает, где мы будем? Меня распределят в какую-нибудь сельскую школу на краю земли.
   – А в Московскую область у вас не распределяют?
   – Хорошие распределения – только по блату. Или надо идти и хорошенько попросить, в ногах поваляться. Девушкам это иногда удается. – Лия опустила голову. – Анжелика ради любимого была готова на все.
   Виталик стиснул зубы и ничего не сказал. Лия попала ему прямо в сердце.
   Уже смеркалось, когда они вошли в пустую комнату Зизи. Виталик сел на знакомый диван, она опустилась на пол, положила голову ему на колени.
   – С тобой так спокойно. Не хочется ни о чем думать.
   Когда их губы слились, часы перестали отсчитывать время шаг за шагом, оно понеслось вскачь. Лия опомнилась первая, встала и зажгла свет.
   – Прости, милый, скоро придет Зинаида Зиновьевна.
   Погладила ему щеку. Он опять нашел ее губы губами.
   – Пощади, – сказала она, прижимаясь к нему…
   Но их день настал. День, который перешел в чудесную ночь.
   Лия аккуратно сняла постельное белье Зизи и постелила новое, принесенное с собой. Она велела Виталику раздеться, а сама пошла в ванную. Вернувшись, Лия потушила свет и скользнула под одеяло.
   И опять исчезло понятие времени. И пять человеческих чувств исчезли и образовали одно.
   Вечная пара, вечные два полюса – мужчина и женщина, разделяемые обществом и бытом, временем и расстоянием, предрассудками и распущенностью, детьми и родителями, воспитанием и феминизмом, самолюбием и деньгами, забвением и предательством, судьбой и смертью, вопреки всему эти двое из века в век находят друг друга, чтобы слиться в одно целое, потерять себя в нежном объятии, наносить и зализывать раны, восторгаться и страдать, падать, подниматься, прощать, прощаться, ненавидеть, мстить, жертвовать собой, мучить, возрождаться и умирать…
   – Подожди, надо что-нибудь подстелить, – она отыскала рукой приготовленное полотенце, подложила под себя, – иди ко мне, милый.
   Потом они лежали рядом, счастливые и довольные собой и друг другом. Она тихо сказала:
   – Кровь капает.
   – Дай посмотреть.
   – Ни за что в жизни. – Она скомкала полотенце и запихнула его под диван.
   – Тебе больно?
   – Совсем чуть-чуть. Ты – такой славный.
   Они уснули, как уставшие дети, и сон их был глубокий и сладкий, такой сон, когда капельки слюны показываются в уголке губ и елеем стекают на подушку.
   Лия встала раньше него. Она вошла чистая и свежая из-под душа в залитую солнцем комнату. Виталик открыл глаза. В истоме он не мог сжать пальцы в кулак, но, увидев Лию, встрепенулся.
   Она подошла к нему, взъерошила волосы:
   – Вставай, соня.
   Виталик, лежа, обнял ее ноги, притянул к себе и уткнулся лицом в прохладные колени под халатом.
   – Как ты себя чувствуешь? – спросил он.
   – Прекрасно.
   Он невольно взглянул под диван.
   – Не смотри, я его уже выбросила. Все! Была, и нет девушки! Вставай, пойдем со мной.
   Виталик потянулся к одежде.
   – Нет, одеваться не надо. Давай руку. Давай, я не смотрю.
   Она привела его в ванную, поставила под душ и открыла воду. Сотня тугих теплых струй, шелестя, забила из шланга.
   – А теперь закрой глаза и не открывай.
   Виталик чувствовал, как она водит струйками по спине, рукам, груди, подбирается к животу, приговаривает:

     Не любишь, не хочешь смотреть?
     О, как ты красив, проклятый!

   Она прибавила напор воды, потом еще. Его голова сама собой запрокинулась, и он потерял ощущение реальности…
   Сознание медленно возвращалось к нему. Он помотал головой и открыл глаза. Слабые струйки воды стекали по телу.
   Она завороженно наблюдала за ним, как человек, переживший грозу, смотрит на голубое небо и последние капли, звонко падающие с веток деревьев.
   Виталик, бывший в детстве игрушкой для взрослых, изо всех сил старавшийся забыть, как дурной сон, солоноватый вкус и сладкий запах порока, бесстыдные желания мужчины и утонченную похоть увядающей женщины, с Лией обрел уверенность в себе, чувство полета, искал с ней встреч и с сожалением расставался.
   Между тем судьба готовила ему новое испытание.

8. Старшая сестра кроткой овечки

   «Из верей кабачка на улице Феру, идущей от площади Сен-Сюльпис к улице Вожирар в южной части Парижа, смеясь и болтая, вышла группа молодых дворян. Их было шестеро, высыпавших на улицу весельчаков, из них двое, Портос и мушкетер по имени Аильбон, щеголяли в гражданском платье. Остальные, в их числе Атос и Арамис, – в мундирах королевских мушкетеров. Прощаясь, все они столпились напротив окон, слабо освещающих улицу.
   Синяя апрельская ночь накрыла Париж. На востоке под восходящей луной темнели башни собора Нотр-Дам.
   Внезапно картина беспечного прощания была нарушена грубым вторжением посторонних. В прозрачном воздухе раздался свистящий звук вынимаемых из ножен клинков, и шесть человек с обнаженными шпагами выскочили из-за угла. В ответ на столь очевидное нападение мушкетеры успели, разворачиваясь лицом к нападавшим, схватиться за оружие.
   Атака оказалась столь стремительной, что стоящие ближе всех к нападавшим Атос и двое мушкетеров в форме были немедленно заколоты. Шпага вошла Атосу под правую ключицу, и он, тяжело раненный, упал рядом с товарищами. Дважды он пытался встать и оба раза падал. В горло Портоса и мушкетера, одетого в цивильное, уперлись подрагивающие, мерцающие острия шпаг.
   Арамису, который находился дальше всех от нападавших, одному удалось обнажить клинок, он бросился вперед, его шпага, ударившись о грудь противника, сломалась, как будто была сделана изо льда: под красным мундиром его визави скрывалась кольчуга, тот засмеялся. Подоспели его братья по оружию, и Арамису под угрозой трех клинков пришлось отбросить сломанную шпагу.
   – Кого я вижу! – воскликнул противник Арамиса, с усмешкой обходя обезоруженных мушкетеров. – Господин Арамис, господин Портос, господин Аильбон, мушкетеры короля, нарушающие ночной покой славного города Парижа! Милостивые государи, имею честь сообщить вам: вы арестованы гвардией его Высокопреосвященства!
   Ошеломленных мушкетеров повели по улице. Три неподвижных тела остались лежать на мостовой. Отойдя на значительное расстояние, Арамис обернулся. Он увидел, что из кабачка выбежали люди и бросились к лежащим, стараясь оказать им помощь. Двоим помощь уже не требовалась. Раненый Атос жил на этой улице, его хорошо знали. Послали за врачом и отнесли раненого домой».
   Этой весной Артур часто приезжал в Физический институт, где делал дипломную работу Он проходил через второй этаж главного корпуса, спускался в лабораторию оптики низкотемпературной плазмы, показывал пропуск часовому. Через двор он ходил в вычислительный центр. Там стояла новенькая электронно-вычислительная машина М-220. Она занимала две большие комнаты. В первой стоял пульт управления, мигающий сотнями лампочек, находились периферийные устройства, шкафы записи и считывания, в которые заправлялись размером с рулевое колесо бобины с магнитной лентой.
   Устройство ввода быстро-быстро перебирало стопку перфокарт, на которых с помощью отверстий и пробелов была записана программа. Чтобы решить, скажем, систему дифференциальных уравнений методом Рунге-Кутта, Артуру приходилось носить с собой стопку перфокарт толщиной, не уступающей тому «Трех мушкетеров».
   Проглотив порцию карточек, машина задумывалась, переваривая программу, играя лампочками на пульте, потом, довольно мурлыкнув печатающим устройством, проглатывала следующую порцию, которая содержала уже конкретные физические параметры для счета. Если процесс счета растягивался на часы, Артур оставлял свою стопку перфокарт на ночь сотрудникам, которые обеспечивали круглосуточную эксплуатацию машины.
   Артур выходил на Ленинский проспект и шел по бульвару мимо академических институтов к центру города. Садился в троллейбус четвертого маршрута и ехал до угрюмого серого дома на набережной, который называли «Братская могила», там он пересаживался на автобус третьего номера.
   Пока он считал вероятности квантовых переходов и ловил образование инверсии населенности, сошел снег, высохли ручьи и днем тень от «Братской могилы» превращалась в узкую полоску темного асфальта. Близились майские праздники.
   Первое мая – день солидарности и общих демонстраций, который празднуется в день поминовения святой Вальпургии. Праздник этот начинается в сладострастную Вальпургиеву ночь – источник преданий и плод фантазии Гете – с шабаша ведьм в горах Гарца (с эротических причуд, как явствует из комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь», где стихийные духи встречаются на великой ассамблее).
   В пятницу, перед праздником, Артур с Виталиком и Лией, а она уже считалась невестой Виталика, договорились ехать к Косте на дачу: обычно Артур помогал Косте вскопать участок. Они захватили болгарского вина, продукты и в половине пятого погрузились в электричку.
   Костя, в шерстяном спортивном костюме с нашитыми буквами из тонкого белого фетра «СССР», вышел за калитку их встретить. Он издалека увидел, как молодые люди, одетые в зеленоватые куртки студенческих строительных отрядов, перепрыгивали лужи, направляясь к его даче. Костя помахал им рукой, ему ответили. Смеясь и галдя, они приближались, и Костя улыбался их беззаботному счастью.
   Пока познакомились, выгрузили продукты, поделились новостями и осмотрели участок, стало смеркаться. Все собрались за столом под старым оранжевым абажуром.
   После ужина Лия предложила сыграть в преферанс. Виталик в преферанс играть не умел, карты не любил, но с Лией был готов играть во что угодно. Костя едва помнил правила, а Артур играл весьма посредственно, поэтому сыграли несколько партий в девятку, и Лия, собрав карты, стала гадать. Тут Костя заметил, что гадать самое время: наступает Вальпургиева ночь.
   – А также праздник майского дерева, – добавил он.
   – Почему дерева?
   – Поклонение деревьям в язычестве было распространено с незапамятных времен, – сказал Костя, как будто читал лекцию студентам, – майское дерево – пример культа фаллического символа.
   Его поняла, как биолог, только Лия:
   – Вы хотите сказать, что маевки, которые проводили революционные рабочие на природе, надо понимать как праздник этого самого символа?
   Костя рассмеялся:
   – Honi soit qui mal у pense – пусть никто не подумает об этом плохо, как сказал Эдуард III, учредивший орден Подвязки. В Библии, например, мы находим Древо Познания Добра и Зла. Кстати, – Костя взглянул на Артура, – в одной книге мне встретился рисунок витража одной церкви, он изображает дерево рыцарей Круглого стола. Артур, знаешь, где эта церковь? Во Франции, в Пьерфоне.
   – В Пьерфоне? Где жил Портос?
   – Вот именно. Ну, так вот, – продолжал Костя свою лекцию, – дерево это одновременно и символ философского роста, и объект тайного знания, секретной философии древних. В каббале, например, есть дерево Сефирот.
   – В каббале? Это – что-то запутанное, связанное с цифрами и буквами.
   – Каббала, друзья мои, это тайная доктрина древнего Израиля. Душа хасидизма, – ответил Костя. – Она изложена в трех книгах: Творения, Величия и Откровения. А Сефирот можно перевести как свойство Невыразимого Единого.
   – Чем дальше в лес, тем булочки дороже!
   – Подожди, Виталик, – сказала Лия, кладя ладошку ему на руку.
   – В каббале, – неторопливо говорил Костя, – буквы и цифры являются Путями Мудрости. Тайна творения открывается через секретную систему их построения.
   – Например.
   – Скажем, первые три буквы имеют в своем основании равновесие: на одной чаше весов добродетели, на другой – пороки, и они уравновешены, кто скажет, чем?
   – Мудростью!
   – Силой!
   – Красотой!
   – Нет, друзья мои. Добродетели и пороки уравновешены языком!
   – Значит, тот, кто хорошо владеет языком…
   – Хорошо наклеивает марки!
   Отсмеявшись, Костя спросил:
   – А теперь скажите, что прочнее, порок или добродетель?
   – Одинаково!
   – Добродетель!
   – Порок!
   – Древние считали, что нет ничего более хрупкого, чем добродетель. Вот взгляните на эти карты: они стали инструментом порока и донесли до наших семидесятых годов наставление Посвященных. Карты даже называют королевской дорогой к мудрости.
   – Вот эти карты?
   – Нет, не совсем эти.
   – Я видела настоящие карты. Их всего семьдесят восемь, из них двадцать две считаются главными, а пятьдесят шесть – малыми. Колода малых карт очень похожа на нашу. А на главных изображены целые картины.
   Костя кивнул:
   – Например, нулевая – Шут, последняя, двадцать первая, носит название Мир, а малые карты, как и наши, разделены на четыре масти по сторонам света. Масти такие: Кубки отданы Северу, Палки – Югу, Мечи – Востоку и Монеты – Западу.
   – Константин Георгиевич, вы так много знаете!
   – Ну, что вы, Лия. Я только и знаю, что ничего не знаю. До Роберта Фладда мне далеко. Эзотерическое знание, дорогие мои, можно разделить на три этапа. Сначала достигается первая вершина, она называется Софией. Затем достигается вторая вершина, она называется Каббала. – Костя остановился.
   – А третья?
   – Третья? – Костя кашлянул. – Третья – Магия.
   Артур поднял брови. Взгляд Виталика затуманился. Большие глаза Лии заблестели.
   Артур спросил:
   – Кто такой Роберт Фладд?
   – Английский ученый. Между прочим, из твоего семнадцатого века, но с потрясающей эрудицией.
   – А с Францией он был как-то связан?
   – Он жил некоторое время на юге Франции и был воспитателем Шарля де Гиза Лотарингского, того самого, на сестре которого женился Гастон Орлеанский.
   – О, эти фамилии мне ничего не говорят, – сказала Лия.
   – Потому что ты невнимательно читала «Трех мушкетеров».
   – Я кино смотрела шесть раз.
   – В кино запоминаешь только фамилии артистов!
   – А как поживает Марк Аронович? – вдруг вспомнил Виталик.
   – Кто это? – поинтересовалась Лия.
   – Костин сосед, большой специалист по фамилиям. Костя, может, пригласим его? – предложил Артур.
   – Давайте, мальчики, я люблю новых людей!
   Костя отправился к Марку Ароновичу, велев Артуру заварить чай.
   – Не волнуйтесь, Константин Георгиевич, я все сделаю не хуже Артура, – взялась за дело Лия.
   Марк Аронович выглядел как человек, проводящий большую часть времени на свежем воздухе. Его лоб и макушка за отсутствием волос покрылись ровным светло-коричневым загаром. В речи Лии он уловил легкое придыхание на согласных, характерное для отдаленных от столицы областей. Спросив разрешения у Виталика, он, знакомясь, поднес руку Лии к своим губам. Марк Аронович обладал огромной интуицией.
   – Что вы скажете о фамилии Лии, Марк Аронович?
   – Я – весь внимание, мои юные друзья. Итак, Лиечка, ваша фамилия…
   – Эттингер.
   Марк Аронович заулыбался:
   – Звучит, как гром.
   Костя, прищурившись, смотрел в потолок. Артур с восхищением взглянул на Лию:
   – Похоже на Шредингер.
   – Это кто?
   – Как кто? Основное уравнение в квантовой механике – уравнение Шредингера!
   – Физик? Я знаю только Эйнштейна, – сказала Лия.
   – А о Ландау кто-нибудь слышал?
   – Да.
   – И все же Эйнштейн – самый великий физик, – поддержал Лию Марк Аронович.
   – Самый известный, – поправил его Артур.
   – Что вы хотите этим сказать, юноша?
   – Хочу сказать, что важным оказывается не то, что есть на самом деле, а что об этом говорят.
   – В этом, юноша, вы абсолютно правы. А кто, по-вашему, самый лучший?
   – Энрико Ферми.
   – А как же теория относительности?
   – А что теория относительности? Ни мне, ни вам, никому из присутствующих от нее ни жарко ни холодно. Но дело не в этом.
   – А в чем?
   – Сказать? – Артур обвел всех глазами.
   – Конечно!
   – Понимаете, теория относительности бывает специальной и общей. Что касается специальной, то по существу в ее основе лежат преобразования Лоренца. Они были известны задолго до Эйнштейна. В плане общей теории были использованы работы Пуанкаре. Эйнштейн приспособил их к новым представлениям о пространстве и времени и сделал, так сказать, популярными. Узкий круг ограниченных людей, кое-что понимая в этом деле, ухватился за эту теорию, вернее, теории. Публика, ровным счетом ничего не понимая, ухватилась за Эйнштейна. Так что популярным стал он сам, а не теория относительности.
   – Он же нобелевский лауреат!
   – Да. Однако Нобелевскую премию он получил не за теорию относительности.
   – А за что?
   – За объяснение фотоэффекта, который открыл Столетов. Кому это известно? Еще Эйнштейн занимался спонтанным и вынужденным излучением, а также броуновским движением? Да мало ли нобелевских лауреатов? Я вам назвал двоих из самых крупных, но их почти никто не знает. А покажи фотографию Эйнштейна любому школьнику, результат известен! Кто на свете всех умнее? Эйнштейн.
   – Не могу с вами не согласиться, юноша. Если Маркса или, скажем, Фрейда почитает часть человечества, то имя Эйнштейна – это проповедуемая истина для всех без исключения.
   – Кроме редких специалистов, – кивнул Артур.
   – Совершенно с вами согласен. Кроме исчезающе малой доли специалистов, доброй половине которых полезно поддерживать это мнение. Позвольте пожать вашу руку, Артур.
   Под общий смех они подали друг другу руки.
   – Вот как решаются научные споры, товарищи! – подытожил Костя.
   Виталик безмятежно смотрел на них. Ему было все равно, Маркс или Эйнштейн, варяг или грек будут висеть на стенах кабинетов или выходить на красное крыльцо. Он был управляем любовью, то есть вертикалью, уходящей прямо в небо, минуя кабинеты и трибуны. Вертикаль эта начинается не от головы, а от сердца.
   К одиннадцати часам стали подниматься из-за стола. Покашляв, Марк Аронович повернулся к Виталику:
   – Позвольте мне, юный друг, предложить Лиечке переночевать сегодня в моем скромном жилище. Жена будет очень рада такой гостье. Внуки на праздники уехали, и она уже немного заскучала. При всем уважении к Косте, боюсь, что Лиечке здесь будет тесновато, тогда как у меня – все условия.
   Виталик сначала посмотрел на Костю, потом на Лию. Костя жестом дал понять, что находит предложение Марка Ароновича вполне подходящим.
   – Лиечка, отдельная комната и ванная – в вашем полном распоряжении, – поспешил добавить Марк Аронович.
   – Я согласна, – она взяла Виталика за руку, – да?
   Виталик, озабоченный созданием комфорта для Лии, тоже согласился. Артуру было все равно, да его мнения, впрочем, никто и не спрашивал.
   Виталик пошел проводить Марка Ароновича и Лию.
   – А внуки у вас большие? – поинтересовалась Лия.
   – Еще дошколята. В этом году у нас всю зиму жили. Как весна пришла, жена с ног сбилась. Им простор подавай. А перед Пасхой мы их никуда не выпускали. Мало ли что! Зато теперь у нас тишина и покой. Сами увидите, Лиечка.
   Утром выспавшаяся Лия, стоя у окна на втором этаже в ночной сорочке, наблюдала за мальчишками, которым Костя предложил вместо душа два ведра колодезной воды. Сам Костя, подняв ведро, как ковшик, одной рукой, вылил его себе на голову; затем второе. Накачав из колодца еще два ведра, он поставил их перед Виталиком, который окатил себе водой плечи и грудь, а потом облил не решавшегося Артура.
   Лия смотрела на крепкие мышцы Кости, на стройную фигуру Виталика, на кожу Артура, цвета топленого молока, на чистое небо, на робкие светло-зеленые листочки, чувствовала запах пирогов из кухни, прислушивалась к доносившемуся из радиоприемника маршу:

     Кипучая, могучая, никем непобедимая
     Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!

   Глаза ее сияли радостью. Это был ее мир. Ей предстояло покорить его, и она верила в удачу.
   В воскресенье Лия с Виталиком вернулись в Москву. Их проводили не раньше чем Лия положила в сумку пироги, сладкие булочки и хлебцы из пресного теста. Марк Аронович обменялся с ней номерами телефонов. На даче остался Артур, он решил еще на один день задержаться у Кости.
   «Спиной Портос, Арамис и Лильбон чувствовали направленные на них три шпаги. Они спускались по улице, сопровождаемые шестью кардинальскими гвардейцами, не в силах вымолвить ни слова.
   Первым пришел в себя Портос. Поравнявшись с переулком, он споткнулся и чуть не упал. Шедший позади гвардеец едва не налетел на него, приблизившись на опасное расстояние вытянутой руки Портоса.
   Портос, не оборачиваясь, выбросил руку назад. Лицо гвардейца, встретившись с мощным кулаком Портоса, перекосилось, а его хозяин выронил шпагу и, шевельнув губами, без звука осел на землю. Шпага, звякнув, покатилась по мостовой. Той доли секунды, на которую не преминули отвлечься гвардейцы, хватило Арамису, чтобы завладеть упавшим оружием.
   Аильбон бросился бежать в переулок, за ним Портос. Пока отставшие выхватывали шпаги, Арамис успел заколоть ближайшего к нему вооруженного человека и бросился догонять товарищей.
   Один из гвардейцев склонился над раненым, остальные пробежали несколько шагов по темному переулку, но дальше преследовать не решились и вернулись подсчитывать потери. Впрочем, счет долгим не был: один серьезно ранен, другой в глубоком нокауте».
   «Как изменились люди с той поры, – подумал Артур. – Для мушкетеров это была обычная стычка, о которой и говорить-то не стоит. Портос за тридцать лет имел только официальных дуэлей около ста девяноста, не считая случайных встреч, и признавал при этом, что у д’Артаньяна дуэлей и стычек было гораздо больше».
   Артур припомнил, как в юности, в назревавшей драке, один из его товарищей достал из кармана авторучку с металлическим колпачком. В темноте колпачок сверкнул стальным лучиком, кто-то крикнул: «Нож!» – и противники отступили.
   Да нет, пожалуй, люди не изменились. Времена меняются. В Отечественную ходили в штыковую атаку, в первые месяцы войны, даже генералы, прошедшие в молодости школу Первой мировой.
   Когда красную кавалерию бросили на немецкие танки, танкисты схватились за фотоаппараты. Такое в истории бывает не часто, пожалуй, можно припомнить только победу кавалерии в 1794 году над голландским флотом.
   Тогда полк французских гусар с ходу атаковал вмерзшие в лед корабли противника. Но это было блестящее использование подходящего случая. А в холодной России солдату выдавалась памятка, как воевать против немецкого танка, используя шанцевый инструмент, лопату, другими словами.
   Что сказать? Россия… Не объять ее. Жара, пыль, дороги, напоминающие болота, снега, лютый мороз и русский солдат, поднимающийся с лопатой против танка. Он выгнал Наполеона и вошел в Париж. Он выгнал Гитлера и вошел в Берлин. Медленно запрягает, но быстро ездит, никому не угрожает, но ведает чувство справедливого гнева, часто преданный и проданный, но никогда не мстящий. Он поднимается, услышав стон матери Родины, не склонный приписывать себе победы и горько переживающий свои поражения.
   – Костя, почему так долго на Руси было татаро-монгольское иго?
   – Вообще-то, я не специалист по русскому средневековью. Но, знаешь, есть такой историк, Гумилев, так вот, если ему следовать, получается, что теория о монголо-татарском иге не имеет под собой никаких фактических оснований.
   – Как это?
   – Суди сам, религия и культура расцвели. Появилось множество монастырей, в них созданы иконописные шедевры. Даже язык стал классическим. Такое впечатление, что монголы не завоевывали Древнюю Русь, что Великая Русь и Монголия – это просто название одного и того же государства.
   – А города кто осаждал?
   – А Ла-Рошель кто осаждал? – вопросом на вопрос ответил Костя. – Кочевники с востока? Верховный правитель оружием смиряет непокорных вассалов. Обычное дело.
   – Значит, татаро-монгольское иго – это миф.
   – Не буду этого исключать. Но если это так, он создан не народом, а историками.
   – Не понял. Зачем?
   – Мало ли зачем? Например, чтобы оправдать династические претензии. В Европе власть Меровингов была узурпирована Каролингами, в России Рюриковичей тоже сменили Романовы. При них и писалась история.
   – Н-да, неточная у тебя наука. Физика поточнее будет.
   – Любую науку люди делают.
   – Золотые слова. В геометрии, например, долгое время господствовал Евклид, а потом появились геометрии Лобачевского и Римана. Одна пространство свернула, а другая, наоборот, развернула. Это – математика, не что-нибудь. Физика занята построением моделей, поэтому и люфта в ней больше. Мне рассказывали, как у нас на теорсеминаре Раман кричал Ландау, чтобы тот отправлялся учиться в школу, потому что Ландау никак не хотел понимать, что такое мода. Не мода в одежде, а тип собственных колебаний. Сам Ландау на выступлении Дирака сидел и тихонько повторял: «Дирак – дурак, Дирак – дурак».
   – А Дирак?
   – А Дирак взял да и ответил ему по-русски: «Сам дурак!» Знаешь, Костя, я даже думаю, что в физике тоже есть своя мифология.
   – Мифы?
   – Да.
   – Наверное, в любой науке, как и в жизни, есть свои мифы, – дипломатично согласился Костя.
   – Понимаешь, Костя, мне кажется… – Артур остановился, – я считаю…
   – Ну, что? Что?
   – Атомного оружия еще не сделали, – сказал Артур, понизив голос.
   Костя криво усмехнулся и опустил глаза.
   – Тогда что же взрывают?
   – Взрывают атомные реакторы. Ведь взрывы быстренько договорились производить под землей. Я посчитал, – заторопился Артур, – та модель атомной бомбы, о которой все говорят, не должна действовать.
   – Постой, ты кому-нибудь говорил об этом?
   – Обсуждал с ребятами, с преподавателями.
   – Не надо этого делать, Артур. Здесь вопрос не научный, а политический.
   – Я понимаю. Костя, ты считаешь меня сумасшедшим?
   – Нет, не считаю.
   – Послушай, послушай, тогда с политической или с исторической позиции можно допустить, что мы имеем дело с мифом?
   Костя наклонил голову.
   – Допустить можно. Хотя американцы не остановились перед применением бомб в Японии.
   – Тогда как же? Откуда эти бомбы? Объясни.
   Костю вопрос не смутил:
   – Дело не в объяснениях. Объяснить можно все. Гипотетически немцам удалось что-то сделать, только на других принципах. Отдельные образцы, готовые или почти готовые, попали к союзникам. Их попробовали, получилось.
   – От этих образцов сейчас что-нибудь осталось?
   – Если исходить из твоей посылки – вероятно. Достаточно одного-двух экземпляров, чтобы пугать и пугаться. А договоры об ограничении, нераспространении и запрещении могут свидетельствовать как в пользу официальной точки зрения, так и в пользу твоей, гипотетической.
   – В общем, еще лет тридцать ядерной войны не будет.
   Костя пожал плечами:
   – Я не сильно удивлюсь, если окажется, что ты прав. Истина рождается как ересь! Политика – дело лукавое. Впрочем, для того, чтобы уничтожить противника под песни об атомной войне, его можно отравить, обмануть, купить. Наконец, задушить в объятьях.
   – Лучше подсыпать слабительного.
   – Вот именно! Если ешь постоянно пустую кашу, не найдешь сил отказаться от заморских разносолов.
   Костя потянулся. Ветер шумел в вершинах сосен. Солнце справа опускалось к железнодорожным путям, идущим из Москвы на восток.
   – Интересно, как там наш Буагильбер? – спросил он.
   – Виталик? Они уже заявление подали. Я буду свидетелем.
   – Когда?
   – В конце мая.
   Действительно, на конец мая у Виталика с Лией была намечена свадьба. Они к ней не готовились. Свободные дни проводили на пляже на станции Маленковская.
   Огороженная территория городского пляжа примыкала к парку Сокольники. Заплатив десять копеек, можно было пройти на территорию, в центре которой был устроен пруд. На травке и на песочке стояли деревянные лежаки. Ложись и загорай.
   Лие удалось купить у знакомой кремовое кримпленовое платье, а Виталик выбрал из вещей Вадима голубую китайскую хлопковую сорочку, которая по объему пришлась ему впору. Кроме того, он купил себе новый галстук за восемьдесят копеек.
   Приехала Лиина мать – строгая женщина с черными волосами, немного отливающими хной, не знающая усталости, с ловкими и точными движениями. Она остановилась у Зизи.
   Свидетелями были Артур и подруга Лии по институту, та самая, с кем Лия на пару снимала комнату на Кропоткинской. Подругу звали Тамарой, она тоже в этом году заканчивала пединститут, невысокая, светлоглазая, со стрижкой «Гаврош», в белых туфельках на аккуратных ножках, в полотняном костюме, на котором даже на свадьбе красовался комсомольский значок с золотой веточкой, что указывало на принадлежность его обладательницы к высшему комсомольскому кругу. Она умело и, можно сказать, профессионально распоряжалась гостями до тех пор, пока все не захмелели. Тогда она позволила себе немного расслабиться, внимательнее присмотреться к окружающим.
   Вначале Артуру Тамара не понравилась. Наверное, потому, что, едва взглянув на него, только холодно кивнула. Артур понял, что ей неинтересен, и тут же отказал ей в привлекательности.
   Артур был не прав, но пусть молодость послужит ему оправданием. Лия подробно рассказала Тамаре об Артуре, его внешности, в которой были смешаны испанские и русские мотивы, его увлечении наукой, в которой, судя по всему, он делал успехи, и его перспективах, которые были связаны с аспирантурой. Тамара, мельком бросив взгляд на Артура, убедилась, что Лия, по крайней мере о внешности, говорила правду, и нашла его привлекательным.
   В двух небольших комнатах гости разместились без труда. Комнату Виталика освободили для танцев. Артур перетанцевал со всеми: с Тамарой, Лией, Клавдией и даже с Зизи. Последняя танцевала лучше всех: в молодости она чуть не стала балериной, танцевать любила, сохранив фигуру и пластику. Умение матери передалось Вадиму, он не только пел, но и неплохо танцевал, а чечетка у него получалась, как будто он солировал у Гленна Миллера.
   В полночь жениха с невестой оставили одних. Вадим с Клавдией пошли ночевать к Зизи, Артур отправился провожать Тамару.
   Они ехали тем же маршрутом, что и Виталик с Лией несколько месяцев назад. Добравшись до «Лермонтовской», они обнаружили, что метро уже закрыто, и отправились через центр Москвы пешком. Миновали темное здание Госкомстата, построенное по проекту Ле Корбюзье, вышли к волшебному дворцу Главпочтамта, напротив которого расположился стилизованный под китайский домик магазин «Чай, кофе», прошли мимо темных витрин магазина «Спорт» и дошагали до площади Дзержинского. Далее двигаясь по проспекту Маркса к Библиотеке имени Ленина, они добрались до Волхонки и остановились у дома на углу.
   В сердце теснилось и отпечатывалось в памяти: весна, ночной город, чистый асфальт, редкие пары, еще более редкие прохожие, цветомузыка светофоров, порывы теплого ветра и, главное, идущая рядом девушка, не близко-привычная, а незнакомая, загадочная, со своими важными женскими мыслями. Артур почувствовал, что вступает в пору взросления.
   Детство с его беспечностью и смешными опасениями, робостью и терзающими желаниями, надеждами и обидами, коллективизмом и привязанностью, беспричинным весельем и жаждой немедленного возмездия, трепетностью и приступами жестокости, жалостью к себе и верой в собственное бессмертие, это детство, уходя, приостановилось у порога и вот-вот уйдет навсегда. Еле заметная фигурка останется на горизонте, уменьшаясь со временем, но никогда не исчезая.
   – Мы еще встретимся? – спросил Артур.
   – Ты этого хочешь? – Тамара посмотрела ему в глаза так, что у него подпрыгнуло сердце.
   Он только молча кивнул.
   – Хорошо, вон там, у станции метро, послезавтра в шесть часов, – предложила она.
   Артур снова кивнул.
   – Тогда до встречи?
   – Салют!
   Артур вышел на набережную и только здесь сообразил, что послезавтра, когда уже за полночь, можно трактовать по-разному. Это его не смутило и не огорчило, не получится в первый день, придем во второй! Он бодро отшагал расстояние до гостиницы «Россия», через проезд Серова дошел до улицы Богдана Хмельницкого и, набрав крейсерскую скорость, пошел к Покровке.
   У книжного магазина его нагнал мотоцикл с коляской. Два милиционера ехали, как сыновья Эмона, потерявшие своих братьев. Мотоцикл остановился.
   – Парень, тебе далеко?
   – К Разгуляю.
   – Садись, подбросим.
   Он сел в коляску, накрыл колени кожаным фартуком, и они помчались. Ветер наполнил легкие, отбросил назад волосы, заставил прищуриться.
   Мотоцикл несся по вымершему городу, не обращая внимания на светофоры. Он затормозил у трамвайных путей, рванулся дальше. Как широкую реку, расцвеченную бакенами, пересек Садовое кольцо, чуть не взлетел на мосту через железную дорогу и остановился у следующего перекрестка. Ночной полет закончился. Артур перевел дух.
   – Нам налево, в Бабушкин переулок, – сказал водитель, – отсюда тебе два шага.
   – Спасибо! – Артур выпрыгнул, затолкал фартук в коляску.
   – Бывай здоров!
   Мотоцикл взревел и, круто повернув, нырнул в переулок. Артур махнул ему рукой и, преодолевая поднявшийся ветер, поспешил дальше на своих двоих.
   Войдя в комнату, он открыл окно. Марины в Москве не было, она уехала отдыхать по путевке. По холодным крышам забарабанили первые капли дождя. Он включил радио и лег. По первой программе звучала песня, которая начиналась словами: «Уходит детство через мой порог…»
   Артуру запомнился этот прозрачный вечер, сомкнувшийся с ночью, ветер, принесший дождь, и трепещущие звуки песни под аккомпанемент весеннего ливня. Лежа в постели, он смотрел в открытое окно, слушал радиодождь и не заметил, как уснул.

9. Презумция верности

   Месяц спустя Костя приехал с дачи на московскую квартиру посмотреть почту, взять новые журналы. Задумавшись, он брел по Чистопрудному бульвару. Вдруг его окликнули:
   – Константин Георгиевич!
   Костя остановился, он узнал Виталика.
   – Привет, какими судьбами?
   – Жду Лию, она пошла в Министерство просвещения.
   – Как у нее дела?
   – Хочет получить распределение в Москву.
   – Теперь имеет полное право.
   – Хорошо бы разрешили. – Виталик инстинктивно ждал от официальных органов какой-нибудь пакости.
   Костя видел, что былая безмятежность Виталика за месяц успела исчезнуть, и решил переменить тему:
   – С Артуром давно не встречались?
   – С Артуром? Неделю назад он у нас был с Тамарой.
   – Тамара? Это подруга Лии? – Костя широко раскрыл глаза.
   – Ну да, с истфака. Помните?
   – А, – покивал головой Костя, – ну тогда я за Артура спокоен.
   – В каком смысле?
   – В том смысле, что ей некуда торопиться. Я слышал, ее оставляют в аспирантуре.
   Виталик рассмеялся. В это время к ним подбежала Лия.
   – Здравствуйте, Константин Георгиевич.
   – Здравствуйте, Лия.
   – Ну, как?! – спросил Виталик.
   – Все нормально. Они согласны. Скорей всего в шестьсот тридцать первую.
   – Отлично, – Виталик облегченно вздохнул.
   Он хотел еще о чем-то спросить, но вдруг до них донеслось низкое бормотание грома.
   Костя поднял голову. Из-за Министерства заготовок заходила черная туча.
   – Пойдемте ко мне, – сказал он, – и дождь переждете, и посмотрите, где я живу.
   Виталик посмотрел на Лию. Она согласилась. Нужно было торопиться. Не мешкая, они пересекли бульвар. Лия шагала в центре, взяв мужчин под руки. Когда дошли до подъезда, упали редкие тяжелые капли. Сразу запахло пылью. Сбиваясь в темные шарики, пыль жадно поглощала влагу.
   В комнате пришлось зажечь свет. Костя раздвинул шторы и открыл окно. В следующий момент молния отпечаталась на сетчатке трех пар глаз, взглянувших в окно, и сразу же последовал оглушительный треск, как будто перед мощным усилителем звука разорвали плотную ткань.
   Это была настоящая московская гроза, которую весной бессознательно ждут москвичи, когда бурные потоки воды, текущие по кромке мостовых, смывают накопившуюся пыль и грязь в решетки стоков. Получасовой летний ливень, встающий стеной, звенящий водосточными трубами, в секунды разгоняющий прохожих. Еще бы! Если на тебя сверху непрерывно льется вода, а ветер свирепо бросает эту воду со всех сторон, никакой зонтик не поможет.
   Спустя время порывы ветра стихают. Дождь продолжает заявлять о себе сплошным белым шумом. Незаметно гудящий шум переходит в шелест, пузыри в лужах исчезают, непрерывность меняется на дискретность, отдельные капли еще продолжают устало капать, и тогда появляется солнце. Теперь капли падают только с деревьев, ослепительная голубизна заполняет небо, со всех сторон выпрыгивают солнечные зайчики; они отскакивают от луж, от распахиваемых окон, от стекол автобусов и капотов автомобилей. Потоки воды у бордюрного камня, забыв о водоворотах, переходят к равнинному течению, а кое-где уже появляются светлые пятна просохшего асфальта. Улицы снова заполняются москвичами.
   В этот же вечер Лия отправилась к Зизи. Виталик, захватив длинные резиновые ленты, побежал на стадион. Красное солнце заливало посвежевшую Москву.
   Зизи уютно устроилась на диване.
   – Как тебе, Лиечка, роль жены?
   – Приятно. До сих пор не верится, что я вышла замуж. Это хорошо?
   – Ну, я-то считаю, что в общем случае ничего хорошего в замужестве нет. Но пройти через это надо.
   Лия повела плечиком:
   – Он еще такой мальчишка!
   – Все равно с тем арабом, – сказала Зизи, – у тебя бы ничего не вышло. Ему бы не позволили взять тебя в жены. А тот, с курса, командир отряда проводниц не имел московской прописки. Бери что дают.
   – А потом?
   – Когда придет потом, тогда и будем думать.
   – А он?
   – Что он? Таких много. Он, Виталик твой, живет, словно у него две жизни. А у нас с тобой она одна. О себе заботься.
   Лия смотрела на нее.
   – Что ты на меня так смотришь? Тебе никто не говорил, что человек свободен? Имей мужество освободиться от предрассудков.
   – Что вы имеете в виду?
   – Надо быть честной. Скажи себе: ничего, кроме меня!
   – Я думала над этим.
   – Не надо думать! Надо жить этим! – Зизи оживилась. – Понимаешь, надо подходить к жизни так, как будто весь мир существует только для тебя. Ты никому ничего не должна! Считай, что все тебе должны. Ясно? Они есть, чтобы исполнять твои желания. Раз так, используй их, как найдешь нужным.
   – Не все согласятся.
   – Все! Здесь, дорогая, целая наука. – Зизи заговорила с жаром. – Кланяйся и благодари тех, кто сегодня сильней тебя, завтра ты их растопчешь. Пусть тебе лижут задницу те, кто слабей тебя, позволь им, они сами этого хотят. Жалкие жертвы, сделай с ними все, что пожелаешь. Люди управляются силой. Если будешь их гладить, они вцепятся тебе в руку зубами. А вот руку, которая их бьет, они будут лизать с упоением. Топчи их, они только об этом мечтают, пинай их, и они снова и снова будут подползать к тебе.
   Зизи грациозно потянулась, она была похожа на большую кошку.
   – Может быть, когда-нибудь я научу тебя всему этому, – продолжала Зизи. – На Вадима у меня по-настоящему никогда не было времени. Видишь ли, девочка моя, весь секрет в том, что, не научившись унижаться, ты не сможешь унижать других. Научись быть жертвой и тогда сможешь приносить в жертву других. Ах, – нежно замурлыкала Зизи, облизывая губы, – я бы научила тебя получать удовольствие и от того и от другого. Увидев настоящее бесстыдство, ты бы перестала ведать стыд. Надо испытать непристойности, чтобы больше не считать, что поведение может быть непристойным. Я бы заставила тебя переступить через дурацкие предрассудки, выдуманные для грубого стада. Лишь познавший порок оценит добродетель.
   Лия, невольно подавшись вперед, ловила каждое ее слово. Ноздри Зизи раздулись, глаза вспыхивали лиловым пламенем.
   – Как вы красивы сейчас, Зинаида Зиновьевна! – восхищенно сказала Лия.
   Зизи провела рукой по волосам.
   – Это еще не урок, девочка. Это – только введение в тему. Пройдя весь курс, ты научишься получать что захочешь. На это у тебя есть все права. Ein grosses volk sind wir! [7 - Мы – великий народ! (нем.).]
   Зизи улыбнулась Лие и переменила позу.
   – Ну а теперь расскажи, как у вас с Виталиком? Ты понимаешь, о чем я? Он тебе нравится?
   – Да, пожалуй. Он не такой горячий, как араб. Но в этом есть своя прелесть. И он больше думает о том, чтобы доставить удовольствие мне, а не себе. Такой большой и милый слоник, – засмеялась Лия.
   Зизи тоже рассмеялась:
   – Вот видишь, ты еще и удовольствие получаешь.
   Лия добавила полушепотом:
   – Он всегда готов мне его доставить.
   Зизи томно выдохнула:
   – Вот оно – преимущество молодости. Неутомимость.
   – К этому преимуществу да что-нибудь материальное!
   – Э, когда хочешь слишком многого, в цель не попадаешь. Сперва нужно покончить с настоящим, а уж потом вступать в сделку с будущим. Я помогу тебе. Что тебе сказали в министерстве?
   – Все в порядке! Дают распределение в вашу школу, – ответила Лия.
   – Ну вот! Я же говорила! Отлично! И от дома недалеко, – сказала Зизи рассудительно. – А как с пропиской?
   – Оформляю временную. Если Вадим с Клавдией согласятся, можно будет приступать к работе.
   – Они согласятся. Поупрямятся, конечно, но согласятся. Ты – девочка умная. Веди себя соответственно, не возмущайся, не лезь в бутылку. Ласковый теленок двух маток сосет.
   Она посмотрела на часы и встала:
   – Извини, Лиечка, я жду ученика.
   – Спасибо за науку, Зинаида Зиновьевна.
   – Желаю удачи. Ступай.
   Женщины расцеловались. Лия почувствовала быстрый кончик языка Зизи между своих губ, но его касание было столь мимолетным, что она не стала бы это утверждать твердо.
   Уже в дверях Лия шутливо спросила:
   – Кстати, своих учеников вы чему-нибудь учите, кроме немецкого языка? Я им немного завидую.
   Зизи в тон ей весело откликнулась:
   – Не волнуйся, у тебя есть все шансы стать первой ученицей.
   На этой шутке они расстались.
   Между тем подругу Лии Тамару действительно оставили в очной аспирантуре. Костя не ошибся.
   Артур, сдав очередной экзамен, подъезжал к угловому дому на Кропоткинской, где продолжала жить Тамара, и они шли по Кремлевской набережной или по Кропоткинской улице в сторону ее института, доходя пешком до Новодевичьего монастыря.
   Этим летом, несмотря на начавшиеся студенческие каникулы, Артур продолжал пропадать в Физическом институте. Он предложил учитывать в колебательных квантовых переходах молекулы окиси углерода ангармоническую составляющую. Это позволило теоретически обнаружить в газовом разряде значительное отклонение от больцмановского распределения. Другими словами, в итоге получать инверсную населенность. Артура заметили и временно оформили лаборантом. Он сделал доклад на семинаре в лаборатории Колебаний, которой руководил академик Прохоров. Тогда Артуру для помощи в расчетах дали студентку из Ростовского университета, которая делала дипломную работу в славном столичном академическом институте.
   Бывшим Варшавским, а теперь Ростовским университетом руководил бывший супруг Светланы Алилуевой, член-корреспондент Академии наук и сын бывшего секретаря ЦК ВКП(б).
   И хотя студентка из Ростова уже заканчивала писать диплом, она была в восторге от Артура, слушала его открыв рот и считала его непререкаемым авторитетом. Когда появился Артур, все ее затруднения с дипломом кончились. Артур снимал их одно за другим. Так, она мучилась с расчетом констант скоростей резонансных переходов в молекулах для решения кинетического уравнения. Артур мигом прекратил ее мучения, объявив, что резонансные переходы в кинетическом уравнении все равно взаимно уничтожаются и их вообще можно не принимать во внимание.
   – Откуда ты знаешь?
   – Увидел во сне!
   – Докажи!
   – Как же я докажу? Я привык спать в одиночку.
   – Фу, какой ты! Ты не сон докажи, ты докажи свое утверждение. Математически.
   – Ах, математически?! Пожалуйста! – И Артур быстро набрасывал на бумаге доказательство, после которого становилось очевидным, что он прав. Оставалось только поражаться, как столь простая мысль раньше никому не приходила в голову.
   Они подружились на почве решения уравнений, однако она больше придавала значения ему, Артуру, забывая о физике. Он же больше думал о формулах. Когда она уехала на каникулы в Киев, где теперь жили ее родители и дед, ему стало ее не хватать. За лето он получил от нее три письма. Осенью она вернется, чтобы заканчивать работу над дипломом.
   Положа руку на сердце, Артур принял ее отъезд не без некоторого облегчения, потому что продолжал встречаться с Тамарой. Получив первую зарплату лаборанта, Артур решил отметить это событие в ресторане «Узбекистан», который славился на всю Москву своей кухней.
   Кроме Тамары он пригласил Виталика с Лией. Вчетвером они отстояли полчаса в очереди у входа, им повезло, в этот день желающих попасть в ресторан было немного. Успев проголодаться, наша четверка набросилась на лагман, свежий лаваш, шашлык. Порции были такие, что им пришлось сделать перерыв в еде.
   Официантка, показав на дальний столик, поставила перед ними бутылку «Советского шампанского». Оказалось, что за тем столиком сидел Вадим с компанией. Он-то и направил им подарок.
   Вадим с сослуживцами и двумя офицерами в ресторане продолжал отмечать успешные испытания своих изделий. Он помахал издалека рукой молодым людям.
   Ушли перед закрытием, осоловев от сытной пищи. У Виталика отяжелели веки. Артур успел заметить за столиком у выхода молодого брюнета, напившегося до полного бесчувствия. Он сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула, и что-то мычал. Дежурный милиционер старался привести его в чувство, растирая уши.
   На следующей неделе Виталик уезжал со студенческим строительным отрядом зарабатывать деньги для своей маленькой семьи. Сначала Лия хотела поехать с ним: она могла бы работать поваром и медсестрой, но ей пришлось остаться. Вопрос с работой еще не был решен. Тормозила прописка. Требовалось согласие всех проживающих.
   До отъезда Виталик подписал ее заявление в милицию, уговорил подписать Клавдию и попросил мать, как только Вадим появится, потолковать с ним.
   Мелькнув в ресторане, Вадим неожиданно опять был вызван на полигон, но ненадолго. Он вернулся в хорошем настроении, загорелый и небритый, с ящиком черешни, прозрачной соленой рыбой и большой бутылкой спирта, желтого от настоя на лимонных корках.
   Клавдия снова была счастлива. От командировки у него оставались свободные дни, и, когда она утром убегала на работу, он еще спал.
   На второй день Клавдия перед уходом разбудила Лию и сказала, что в принципе договорилась с Вадимом о прописке. Лие надо было обязательно днем подписать у него заявление. Все складывалось как нельзя лучше.
   День обещал быть жарким, однако в их двух комнатках жара никогда не чувствовалась. Просто пахло теплым деревом, да из окон, там, где кончалась тень от дома, виднелся раскаленный кусочек двора.
   Солнце ушло косой полосой за стену, лишь узкий треугольный зайчик оставался на краю подоконника. Вадим читал, лежа в постели.
   – Кофе будете? – Голос Лии донесся из коридора.
   – Обязательно! – Он потянулся и отложил книгу, не закрывая страниц, обложкой вверх.
   Лия принесла с кухни две чашки кофе.
   – Корбетт, – прочла она, – «Кумаонские людоеды».
   Вадим взял двумя руками чашку, попробовал кофе и удовлетворенно выдохнул:
   – Эх, что еще человеку надо!
   Лия, улыбнувшись, заметила, что все же надо, и принесла бланк заявления. Вадим кивнул:
   – Знаю, Клавдия мне говорила. Ну что ж, давай потолкуем.
   Он передал пустую чашку Лие и хлопнул ладонью рядом с собой.
   – Садись поближе!
   Лия поставила чашки на стол и присела боком.
   – Хочется, чтобы у вас, молодых, было все хорошо, – начал Вадим. – Поэтому считай, что твои проблемы – это мои проблемы. Понимаешь?
   Она, как школьница, согласно кивнула.
   – Твой супруг сам бы мог попросить меня, и я бы ему не отказал, так же как и тебе. Но он – мужчина, его дело – зарабатывать деньги. Ты – женщина и сама можешь уладить это дело. Я не против, если мы все решим без него. – Вадим положил ладонь ей на колено. – Как ты считаешь?
   Лия, потупившись, молчала. Он протянул руку и приложил палец к ее губам:
   – Молчание – знак согласия?
   Он погладил ей губы. У Лии задрожали ресницы. Она приоткрыла рот, хмелея от собственной покорности. Его пальцы погрузились во влажное тепло…
   Прошло несколько секунд. Наконец он сглотнул слюну и откинул одеяло. Лия не поднимала глаз, но теперь все ее тело охватила дрожь. Она завороженно смотрела вниз. Потом она почувствовала, что на голову легла его рука и потянула ее к раскрытой постели.
   «Красив, проклятый!» – не отрывая взгляда, подумала Лия, медленно опускаясь на колени перед кроватью.
   Он передвинулся и, лаская взглядом нежный затылок, закинул руки за голову.
   В эту ночь она лежала в своей комнате, прислушиваясь к его шепоту и вздохам Клавдии. Ее слегка припухшие губы улыбались в темноте. Она добилась своего: бумага была подписана, паспорт сдан в милицию на прописку. Зизи осталась бы ею довольна. Ласковый теленок, ласковый теленок! Внимая ночному регтайму, она с волнением вспоминала, как оказалось приятно соглашаться с желаниями Вадима, когда он понял, что может делать с ней все, что захочет. Она, играя неопытную девочку, подчинялась ему не без сопротивления, но с видимым удовольствием.
   Лия потянулась, проведя руками по телу от груди вниз до темных волосков. Засыпая, она услышала, как Вадим, не зажигая света, пошел на кухню. Когда он вернулся, Клавдия тоже уже спала.
   Он прислушался к ровному дыханию жены и направился в комнату Лии. В полусне она увидела, что он опустился на пол у ее кровати. Его руки скользнули под одеяло. Лия изогнулась от жаркой ласки. Подарив ему поцелуй, она осталась одна, завернулась в одеяло и спокойно проспала до самого утра.
   Им удалось провести вместе еще несколько дней. И опять было непонятно, есть ли какие подозрения у Клавдии или нет. Во всяком случае, возросшая чувственность Вадима ее устраивала, ведь он, как в молодости, ночами не давал ей покоя.
   Связь прекратилась сама собой с возвращением Виталика. Его известили, что Лия с первого сентября выходит работать в школу, на том он и остановился, не вникая в подробности, так и не узнав правды.
   Лето кончилось. Начались первые холодные дожди. Один за другим прошли осенебри. И вот уже белые мухи закружились над промерзшей землей. Наконец лег снег. Виталик выиграл гонку на 15 колометров на первенство Центрального Совета.
   А над головой Артура, как туча, нависла беда.
   Гроза разразилась после того, как ему предложили после окончания университета работать в закрытом городе Арзамас-16. Артур, имея в виду аспирантуру в Физическом институте, легкомысленно пожал плечами. Видимо, неправильно истолковав этот жест, с вниманием прошлись по его личному делу Вскоре состоялось комсомольское собрание, и его чуть не исключили из комсомола, вынеся ему в итоге строгий выговор с занесением в учетную карточку с формулировкой «за крайний позитивистский уклонизм, политическую несознательность и отрицание определяющей роли советского государства в мировом процессе».
   Какие это имело для него последствия? Самые плачевные. То, что его теперь на пушечный выстрел не подпустят к Арзамасу-16, Артура не огорчало. Однако он занимался квантовой радиофизикой, а она, в свою очередь, относилась к закрытой тематике. Ему предстояло с ней распрощаться, вся его работа шла прахом. Об аспирантуре можно было забыть. Распределение в ведущие закрытые институты оказалось под большим вопросом, даже преподавать с такой формулировкой его не возьмут.
   Тамара, которая была членом Ленинского райкома комсомола, навела справки и в результате не только поддержала вынесенное решение, но и высказалась за более строгую меру – исключение.
   Артур подошел к ней, когда она вышла из метро на бульварном островке у Волхонки.
   Тамара сразу набросилась на него:
   – Ты кем себя считаешь? Что ты себе позволяешь? Голова у тебя есть? Тоже мне ученый-физик!
   – Все хорошие ученые – позитивисты, – возразил с оттенком превосходства Артур.
   Его ответ только подхлестнул ее:
   – Да будь ты хоть ультрапозитивистом! Ты, олух царя небесного, знаешь, за что тебя чуть не исключили?
   – За то, что предлагал заменить эксперимент моделированием на ЭВМ, – ответил озадаченный Артур.
   Тамара возмутилась:
   – Яп-понский бог! Что ты мелешь? За такое не исключают!
   – Послушай, послушай, как ты со мной разговариваешь?!
   – А как прикажешь с тобой разговаривать? Скажи, ты говорил, что ни у нас, ни у Америки нет атомного оружия, говорил?
   Артур поднес руку ко лбу:
   – Вот оно что!
   – Вот оно что, – передразнила она, – ты дискредитировал весь советский народ, его оборонный потенциал, весь труд, вложенный в ракетно-ядерный щит родины.
   – Про ракеты я ничего такого не говорил.
   – Как ты вообще до этого додумался? Все знают, что ядерное оружие есть, а он, видите ли, не согласен со всеми.
   – Есть такая дисциплина, – начал Артур, – называется «математическая физика», еще есть аналитическая теория дифференциальных уравнений, еще…
   Тамара не дала ему договорить:
   – Да я не про то! Что ты свои долбаные формулы мне в нос суешь? Как ты додумался высказать сомнение в великой силе нашей армии и флота, нашей науки и техники? Может, кто надоумил?
   Артур искоса взглянул на нее, осуждающе покачал головой:
   – Против формул не попрешь, – объяснил он. – Пока не научатся делать маленькие атомные реакторы…
   – Знаешь, кто ты?! Ты – классовый враг!
   – Что ты болтаешь?! – не вытерпел Артур. – Вы совсем там рехнулись! Классовый враг! Бей своих, чтобы чужие боялись, да?
   Артур взял себя в руки, сказал спокойно:
   – Послушай, Томочка, вот ты – историк. Представь себе: ты точно знаешь, что такое-то историческое событие произошло при солнечном затмении. Но к тебе приходит астроном и говорит, что солнечное затмение в данной местности наблюдалось только в таком-то году. А этот год на тысячу лет позже принятой всеми даты. Как быть? Ничего не поделаешь, надо менять привычную для всех дату, правильно?
   – Нет, не правильно! Надо присмотреться к этому самому астроному, на чью мельницу он воду льет? Ты лучше скажи, какой астроном к тебе приходил?
   – Да никто ко мне не приходил. Кроме тебя, конечно.
   – Не смей меня упоминать!
   – Не бойся, Томочка. О том, что я с тобой был знаком, я никому не скажу.
   – Вот и отлично!
   – Ты уходишь?
   – Ну разумеется!
   – И мы не будем больше встречаться?
   – Ты сам все испортил.
   – Меня извиняет только то, что все это я высказал еще до знакомства с тобой.
   – Можешь не извиняться.
   – Ты меня разлюбила?
   – А это – вопрос интимный, не твоего ума дело.
   – Хочешь, я напишу признание, что ты меня переубеждала, но я тебя не послушался?
   – Ты что, больной?
   – Извини, я сказал глупость. Может, ты передумаешь?
   – Все может быть. Ступай. И не звони мне!
   – О чем ты говоришь? Я все понимаю.
   Она ушла. Артур остался один. Он медленно побрел по бульвару к памятнику Гоголю. Последние лучи солнца освещали прихваченный вечерним морозцем подтаявший за день снег.
   Когда Артур пришел домой, ему еще досталось и от матери. Марину мало интересовали научные аспекты его бед, она поняла, что теперь аспирантуры не видать как собственных ушей, и сильно расстроилась. Он только вздыхал, с аппетитом поглощая ужин. В сердцах Марина позвонила Косте (Костя, к несчастью, оказался дома), обозвала его чернокнижником и высказала все, что она думает о несостоявшихся ученых, физиках, лириках, политиках и общественных организациях.
   – Логарифмы проклятые! – заключила она и повесила трубку.
   Озадаченный Костя отошел от телефона. На завтра у него были планы заехать в библиотеку, посмотреть материалы об открывшемся центре исследований современной истории на улице Кондотти в Риме. Но он пообещал Марине обязательно заглянуть к ним.
   Артур, как ни странно, быстро уснул. Ему приснилась жаркая горная Гасконь, которую он никогда не видел, но представлял похожей на Грузию.
   «Апрельским утром в дорогу собирался юный гасконец. У коновязи понуро стоял оседланный пожилой конь выцветшей от времени буланой масти. Он не был привязан и мирно пощипывал траву у себя под ногами. Юноша, одетый в дорогу, вошел в дом, заросший плющом.
   В доме царили тишина и прохлада. Родители поднялись навстречу молодому человеку. Отец, дворянин лет сорока пяти, вручил ему перевязь и шпагу.
   – Сын мой, – сказал он, – ты отправляешься в Париж на военную службу. Будь храбрым, верным и честным. Не покоряйся никому, кроме короля и кардинала. У тебя крепкая рука и железные икры. Ты научился владеть оружием. Вступай же в бой, когда это возможно и тем более когда это невозможно. В наше время только не щадя себя добьешься славы. Я не могу дать тебе много, я даю тебе лошадь и шпагу, а также письмо к нашему соседу господину де Тревилю. В добрый путь! Обними же нас с матушкой, и да поможет тебе Бог!
   Молодой человек надел перевязь со шпагой и обнял родителей.
   Они вышли на солнце. Немногочисленная прислуга провожала молодого хозяина. У всех, включая путешественника, в глазах стояли слезы. Он вскочил на коня и, оглядываясь, поехал по залитой ослепительным светом дороге на север. На повороте он последний раз помахал беретом и дал шпоры коню».
   Марина звенела на кухне посудой. Большие серые глаза утренних облаков заглядывали в окна. Артур проснулся в истоме, все еще не покидая юга Франции, где Адур, стекая с гор, несет свои воды в Бискайский залив, где жили и живут потомки древних иберийских племен васканов – баски.
   Язык басков очень схож с языком Иверии-Грузии. Д’Артаньян до конца жизни не избавился от гасконского произношения.
   «Значит, – подумал Артур, – он должен говорить с грузинским акцентом. Акцент должен быть едва уловимым, но заметным. Лучше всего роль д’Артаньяна сыграл бы если не баск, то грузин». С Артура слетел сон. Вот те раз, д’Артаньяна должен играть грузин! Артур встал с кровати.
   «Да, – обдумывал он свою мысль, – здесь придется идти по лезвию бритвы, надо все сделать очень тонко: внешность южанина, легкий акцент, очаровательная провинциальность, импульсивность и пылкость жителя гор.
   Во-первых, – Артур, продолжая размышлять, заправлял одеяло, – д’Артаньяну всего восемнадцать, он должен быть совсем юным, еще не имеющим мужских усов. Усы должны появиться после истории с подвесками королевы, при осаде Ла-Рошели. – Артур посмотрел на себя в зеркало шкафа. – Ростом он должен быть чуть ниже Атоса и Арамиса. Целесообразно в первой части картины уменьшить на пару сантиметров каблуки его сапог – ведь он должен будет еще подрасти и почти сравняться с ними в росте. – Артур приподнялся на носки. – Портос имел рост около шести французских футов, то есть примерно метр девяносто».
   Артур прикинул: реально рост актеров может лежать в районе 175–177 сантиметров, актера, играющего роль Портоса, – не менее 190. Вес (этот вопрос Артур обсуждал с Костей) претендента на роль д’Артаньяна не должен превышать 72 килограммов, Арамиса – 75, Атоса – 77. Портос, судя по всему, в то время не имел привычной для зрителя грузности и весил около ста килограммов. Артур всегда внимательно относился к цифрам.
   «Д’Артаньян должен быть резвым и ловким от природы, как сейчас сказали бы, спортивным. – Артур взял гантели. – Без одаренности олимпийского чемпиона ему не одолеть де Жюссака и Бернажу».
   Артур вспомнил свой разговор с Костей о спорте.
   – У нас существует мнение, – говорил Костя, – что упорство и труд все перетрут. В спорте это далеко не так.
   – Например.
   – Например, в беге на сто метров только один из сотни в силах выполнить норматив первого разряда, а мастера спорта сделает лишь один из десяти тысяч. Остальные, сколько бы они ни занимались, хоть с утра до вечера, не в состоянии выбежать, скажем, из одиннадцати секунд.
   – А Виталик?
   – Вот, хороший пример! Виталик имеет отличные показатели максимального потребления кислорода. Но заметь, он, хоть и неплохо бегает стометровку, норматив первого разряда он вряд ли сможет одолеть. Другая нагрузка.
   – Как это?
   – Понимаешь, клетки его организма хорошо приспособлены к кислородному обмену, к длительной, как говорят, аэробной нагрузке. А когда требуется «выстрелить» энергию, когда организм должен сработать на одном дыхании, у него это получается не так хорошо. Мы с ним занимались на даче штангой, а в штанге короткая, так называемая анаэробная, нагрузка, как и на стометровке, так вот, он вдруг почувствовал тошноту. Организм сопротивляется непривычной нагрузке.
   – А изменить это как-нибудь можно?
   – В весьма ограниченных пределах. Вот возьмем меня, – сказал Костя. – Если я выполнил норму мастера спорта по тяжелой атлетике, то у меня организм приспособлен к короткой, но интенсивной нагрузке, причем на клеточном уровне, можно сказать, генетически. Занимаясь лыжами, я могу за счет тренировок повысить свой показатель максимального потребления кислорода, ну скажем, процентов на тридцать, Но у Виталика, я уверен, этот показатель в два с половиной раза выше, чем у меня. Как же мне с ним соревноваться? Грубо говоря, если я десять километров пробегу за час, он – за полчаса. Поэтому такие, как он, становятся чемпионами. Вот здесь упорство и труд будут весьма кстати.
   – А наоборот?
   – Наоборот? То есть если Виталик будет заниматься штангой. Пустая трата времени. Он – парень крепкий, спортивный, дойдет до третьего, максимум – второго разряда и остановится. Организм не позволит ему продвинуться дальше.
   – И никак нельзя сдвинуть?
   – Теперь можно. В аптеках продается метандростенолон. Плати рубль две копейки и получай пачку таблеток. Это синтетический гормон тестостерон. Он дает отличные результаты. Обратил внимание, как растут рекорды в тяжелой атлетике? Да и вообще в спорте.
   – А ты принимал?
   – Нет. Не хотел вредить организму. Поэтому и не стал чемпионом. Хотя данные у меня были.
   – Так они вредные?
   – Я видел тех, кто бросал спорт и эту химию. Их нельзя было узнать, как будто из них выпустили воздух. И это после волшебного ощущения силы, легкости, свободного дыхания.
   – Костя, а ты знаешь секрет силы?
   – Немножко знаю.
   – Скажешь мне?
   – Какой же это секрет, если о нем рассказывать. Могу намекнуть, а дальше ты сам думай. – Костя поднял палец. – Есть три ключевых слова: боль, удушье, холод.
   Артур зажмурился, пытаясь представить себе, что имел в виду Костя. Костя мог и пошутить. Да и к чему присваивать «Константинов дар»? Что толку от формы, когда нет содержания?
   Артур посмотрел в окно. Небо сменило фиолетовый оттенок на чистый лазоревый цвет. Окна домов, отражая небо, сверкали фантастическим электрическим огнем.

10. Держа розу за лепесток

   В первый понедельник апреля Артур сел за стол и написал: В первый понедельник апреля 1625 года все население городка Менга, где некогда родился автор «Романа о розе», было объято таким волнением, словно гугеноты собирались превратить его во вторую Ла-Рошель.
   «Все равно лучше не напишешь, – подумал он, – только теперь мне предстоит соперничать с профессионалами. Что я могу им сказать? Только одно: любите ли вы Дюма так, как люблю его я?!»
   Артур попал после университета в вычислительный центр одного московского НИИ, разрабатывающего светотехническое оборудование. Место в целевой аспирантуре Физического института досталось его подруге – ростовчанке. К защите диплома у Артура уже вышла статья в уважаемом научном журнале, и кто-то поехал представлять результаты другой его работы на конференции в Праге, сохранив при этом его соавторство. Словом, диплом Артур защитил без труда, и, несмотря на некоторое, впрочем не слишком настойчивое, давление начальства, на защите ему поставили оценку «отлично».
   Вычислительным центром, куда был распределен в итоге Артур, гордо называлась расчетная лаборатория, имеющая в своем арсенале две старенькие электронные машины БЭСМ-4. Располагалась лаборатория в давно не ремонтированном здании рядом с ликеро-водочным заводом. Командовал лабораторией доктор наук с южного Каспия, говоривший с сильным акцентом. Артур только рукой махнул, мысленно конечно, увидев, что пожилой джигит не умеет пользоваться логарифмической линейкой, а вместо интеграла попытался изобразить значок параграфа. Заместитель заведующего лабораторией вообще не имел высшего образования и занимался только хозяйственными вопросами.
   Оказалось, что большинство инженеров и даже старших инженеров были практиками и еще только учились заочно в институтах. Примерно половину штата составляли женщины. Наиболее уважаемым человеком слыл маленький важный математик Яша Пинскер, окончивший университет лет на пять раньше Артура и непонятно каким образом очутившийся здесь: видимо, попал под горячую руку в связи с начавшейся войной на Ближнем Востоке.
   Гордостью вычислительного центра было выполнение заказа по машинной обработке фотоизображений. Артура подключили к этой работе. Вскоре Артур предложил для фильтрации того типа фотоснимков, которые им предлагались, применять быстрое преобразование Адамара вместо традиционного Фурье. Его никто не понял, и он остыл. Как молодой специалист, он был обязан три года отработать на этом месте.
   Летом его послали на строительство нового здания НИИ, осенью – каждую неделю посылали работать на овощную базу.
   Артур поначалу возмущался, когда его отвлекали от интеллектуальной деятельности, потом стал принимать это как неизбежное зло, но так никогда к нему и не привык. Через полтора десятка лет, уже в период перестройки, эта практика закончилась, и ничего – стройки и овощные базы не рухнули и продолжали работать.
   Теперь все его время занимала милая и преданная выпускница Ростовского университета Людочка Стырикович. Она сдала экзамены в аспирантуру, едва не завалив историю партии.
   Людочка была серьезной девушкой, симпатичной, даже красивой, но внешность свою не подчеркивала и потому не бросалась в глаза. Не красилась, не начесывала волосы, не носила мини-юбок и туфель на высоких каблуках. Собранные сзади резинкой гладкие русые волосы переходили в конский хвост, пальчики с аккуратно подстриженными ногтями без маникюра не знали колец, лишь в мочках ушей красовались маленькие золотые серьги без камешков. В фигуре только тонкая талия, да плоский животик, обтянутый трикотажной кофточкой – «лапшой», обращали на себя внимание, главным образом женщин. Женщины разглядывают женщин куда более тщательно, чем мужчин.
   Чтобы добраться до дома, где снимала комнату Людочка, Артур садился на двадцать пятый троллейбус, идущий в сторону центра, и, минуя Красную площадь, доезжал до конца маршрута. Дальше он шел пешком по бульвару мимо Университета Патриса Лумумбы и крематория или садился на тридцать девятый трамвай, который довозил его прямо до места.
   Они разбирались в ее работе. Он помогал ей правильно ориентироваться в результатах. Иногда он увлекался, предлагал новую идею. Но не мог избавиться от постоянного влечения. Молодость брала свое, тело не давало покоя, рядом находилась девушка, готовая отозваться на его стремление к близости. Тогда они целовались, Людочка позволяла ему многое, но не все, а он не считал себя вправе настаивать и даже немного стеснялся проявлять себя, боясь оскорбить ее грубыми мужскими притязаниями.
   Возвращаясь домой и глядя из окна троллейбуса на вечернюю Москву, он старался не вспоминать Тамару. Воспоминания эти были мучительны и понапрасну терзали его тело.
   Бывали дни, когда Тамара сама набрасывалась на него, не скрывая своих желаний. Она прошла школу комсомольских походов, праздников и мероприятий в узком кругу выборных органов и выездных комиссий. Если ты не был, не поддерживал, не участвовал, не пил, то отторгался на первом же этапе комсомольской карьеры. Верхушка выступала сплоченным коллективом, и нарушать традиции общего времяпрепровождения считалось недопустимым. Тамара парилась в бане с дамами из райкома, выезжала в закрытые пансионаты, где устраивались банкеты, и нередко проводила ночь с нужным, а чаще просто с симпатичным ей человеком.
   Артур ей нравился, и потому она не находила нужным себя сдерживать. Он помнил запах ее тела, когда она, узнав, что он один, появлялась после вечернего заседания бюро у него дома. Запах пота и польских духов «Быть может».
   Она с блаженством скидывала туфли с утомленных ног, расстегивала ему брюки и толкала на диван. Ее волосы пахли лаком и табачным дымом.
   Артур никогда не уставал и мог составить компанию Приапу. Она уставала быстрее. Поднявшись на вершину теплой волны три-четыре раза, она отталкивала Артура и беззаботно засыпала, уверенная, что, проснувшись среди ночи, найдет его спящим, как артиллерист при готовом к бою орудии.
   Утром, вернувшись из ванны в хорошем настроении, она сбрасывала с него одеяло и шлепалась прохладными ягодицами ему на грудь.
   В последнюю встречу у нее дома они поссорились. Он сказал тогда, что его персональное дело будут разбирать на комсомольском собрании, и она обозвала его щенком. Артур попытался было отшутиться, но это ее только обозлило. В гневе, не помня себя, она, привстав, села ему прямо на лицо, вминая его голову в подушку. Тогда он посмеялся над таким странным проявлением гнева, но запомнил его на всю жизнь.
   Гневаясь, Тамара не знала жалости. Как-то она рассказала ему один эпизод из своей работы старшей пионервожатой в летнем лагере.
   – Все у меня ходили по струнке, – гордясь собой, говорила Тамара, – да и попробовали бы иначе!
   – А что бы ты сделала?
   – Что сделала бы? Ха! Один раз девчонка из третьего отряда уронила стакан с киселем прямо мне на ноги. Хорошо еще, что он холодный был.
   – Ну и что?
   – А то! Я велела уборщице убрать разбитый стакан, а девчонку повела к себе в кабинет и заставила вылизать языком мне босоножки. Видел бы ты, какая она вышла тихая и смирная, и потом всегда вежливо со мной здоровалась.
   – Сурово, – сказал Артур.
   – С ними только так и надо. Иначе на голову сядут.
   Людочка была другая. Она не пользовалась духами, не теряла времени в очереди за колготками. Она относилась к Артуру с обожанием, но никогда не стремилась себя как-то приукрасить.
   С детским эгоизмом Людочка брала Артура за руку и беспечно шествовала рядом, не сомневаясь, что как женщина не может ему понравиться и он сам скоро прозреет.
   – Что ты во мне нашел? – спрашивала она. – Я такая худая и плоская. Если бы у меня бюст был такой, как у Азы, помнишь ее?
   – Помню. А мне не нравится большой бюст.
   – Чей же бюст тебе нравится?
   – Бюст Хемингуэя, – отвечал Артур.
   – Все бы тебе шутить! Я сегодня нашего секретаря парткома видела. Вылитый Карл Маркс!
   – Да, знаю. Он плазмой занимается.
   – Еще у нас новый комсомольский лидер. Игорь Толмачев. Ты его знал?
   – Такой светловолосый, высокий.
   – Ага.
   – Толковый парень. Если его твой Карл Маркс поддержит, далеко пойдет. Мы еще его портрет на демонстрациях носить будем.
   – А твой портрет будем носить?
   – У тебя же есть моя фотография. Зачем ждать демонстрации?
   Людочка представила себе, как она несет фотографию Артура, и рассмеялась.
   – Вот тебе, вот тебе. – Она кулачком толкнула его в лоб.
   Он схватил ее руку, прижал кулачок к губам. Кулачок был маленький, с белыми проступающими косточками, по которым можно было считать месяцы в году. Она разжала руку, и он уткнулся в теплую ладошку.
   – Скажи, ты счастлив? – она спросила задумчиво, не отнимая руки.
   Артур отпустил ее руку, постоял, будто прислушиваясь к себе. Потом с некоторым удивлением серьезно сказал:
   – Да. Знаешь, я когда-то для себя сформулировал: счастье – это неприятности, которые тебя миновали. А теперь вижу, что счастье может быть просто, когда рядом любящий тебя и любимый тобой человек. Так бывает?
   – Видишь, бывает.
   – Интересно, можно так прожить всю жизнь? – спросил он.
   – Как?
   – Ну, не желая больше того, что у тебя есть.
   – Не знаю, – ответила она. – Мне кажется, можно. Я иногда мечтаю жить где-нибудь на юге России в благодатном Черноземье, где чистый воздух, фруктовые сады, прозрачные родники и белые речные плесы. Где люди красивы и щедры. Где не надо запирать двери. И чтобы на рассвете и на закате издалека доносился колокольный звон.
   – А чем заниматься?
   – Учить ребятишек в сельской школе. Ходить на работу пешком по алее, заросшей абрикосовыми деревьями.
   – И никаких научных открытий? Симпозиумов, встреч с интересными людьми? Общего признания? Известности? – допытывался Артур.
   – Зачем, если есть любимый человек? Прожить бы спокойно всю жизнь.
   – Жить долго и умереть в один день? А как же нас учили – лучше один раз напиться свежей крови, чем триста лет питаться падалью.
   – Ну, если тебе хочется крови…
   – Я в том смысле, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
   – А цель – это освобождение рабочего класса? – обронила Людочка.
   – Да. Ты права, – поддержал ее Артур. – С целью у нас трудности. И все же, где постоянный непокой? Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой!
   – Ты знаешь, – возразила она, – мятежный дух у меня почему-то ассоциируется с Демоном.
   – Но это дух революции.
   – Разве бывает революция без крови? Кажется, мы пошли по кругу.
   – Небольшое кровопускание не вредит организму, – сказал Артур.
   – Не знаю. Может быть. Важно, на чьей стороне ты оказался. Горе тому, кто на стороне Демона.
   Артур вздохнув, откинул волосы со лба. Он посмотрел на заходящее солнце, на длинные тени от фонарей. Прогрохотал трамвай с освещенным салоном. Пассажиры сидели за стеклами, глядя на бегущие мимо деревья.
   – Эй! – Людочка взяла его за руку. – Ты что, обиделся?
   – Да нет же! – Он бережно сжал ее кисть.
   «Итак, молодой гасконец с небольшими, но ясными, как у сокола, глазами, в потертом суконном колете голубого цвета, выцветшем до цвета винного осадка, подъехал к воротам гостиницы “Вольный мельник”.
   Он провел своего светло-желтого коня в ограду и, обмотав поводья вокруг коновязи, насвистывая, направился к двери. Не знал д’Артаньян, что здесь он встретится с двумя своими смертельными врагами. Впрочем, один из них станет впоследствии его верным другом, а другой, вернее другая, его расчетливой любовницей.
   А сейчас ничего не подозревающий д’Артаньян вдруг услышал смех трех мужчин, позабавленных редким цветом его Буцефала.
   Точнее сказать, остряк, отпустивший шутку, только сдержанно улыбался, а хохотали его собеседники, принадлежащие, судя по всему, к обслуге гостиницы. Он же, благородно-бледный, одетый в дорогой одноцветный, фиолетовый костюм, со шпагой, выглядел важным барином, и ему не пристало веселиться подобно простолюдину. На вид ему было лет сорок пять; черные волосы, черные проницательные глаза, черные, тщательно подстриженные усы, на виске небольшой шрам».
   Таков портрет шевалье де Рошфора, конюшего кардинала Ришелье. Боже упаси как-то связывать его с гвардейцами кардинала. Это совершенно самостоятельное лицо, подчиняющееся только Ришелье и не отдающее приказов гвардейцам.
   Вот так, в гостинице «Вольный мельник» в небольшом городке Менгена-Луаре, был сделан первый шаг, втянувший д’Артаньяна в схватку сильных мира сего!
   Городок располагался в 7 километрах восточнее Божанси, не доезжая 18 километров до Орлеана, если ехать через Тур.
   – Давай зададим себе вопрос, – припомнил Артур слова Кости, – почему Дюма начинает книгу с городка Мента? Случайно ли выбрано это место?
   – Не знаю. Почему?
   – Заметь, Дюма писал роман по мемуарам Куртиля де Сандра. Так вот, в сочинении Куртиля эта стычка, окончившаяся для д’ Артаньяна столь неудачно, произошла в Сен-Ди на Луаре недалеко от Мента, только на левом берегу реки, в 15 километрах от Блуа. Однако Дюма намеренно переносит ее из Сен-Ди в Мент, на родину Жана де Мента.
   – Зачем?
   – Мое личное мнение – ему надо было сказать читателю о Жане де Менте, этом Вольтере средневековья, и о его «Романе о Розе» («Roman de la rose»), он указан прямо в первом предложении «Трех мушкетеров».
   – Зачем?
   – Сейчас отвечу. Только подчеркну, что роза с древних времен была мистическим символом. Но сначала задам второй вопрос. Как называлась гостиница, в которой все произошло?
   Артур ответил.
   – Правильно. «Franc Meunier», – перевел на французский Костя. – Похоже на «Franc Macon». Не правда ли? Даже по-русски «Вольный мельник» напоминает «Вольного каменщика». Вот так начало книги и первая стычка д’Артаньяна проходят на поле розенкрейцерства и масонства.
   – Ришелье был розенкрейцером?
   – Не берусь это утверждать. Хотя его взгляды и поступки были довольно широки для католического преосвященства. Важно то, что начинается действие романа под знаком борьбы скрытых течений, а не просто как потасовка частных лиц. Действующие лица вовлекаются в эту борьбу, как песчинки вовлекаются в воздушную воронку.
   Вот что говорил ему Костя. Артур глубоко вздохнул и вернулся к своим записям.
   В первой стычке д’Артаньян терпит поражение. Он остается без рекомендательного письма, почти без денег, со сломанной шпагой и рассеченным лбом. Но он обретает врагов. И это немало.
   Вторым смертельным врагом стала миледи. Мы видим вместе с очнувшимся от удара д’Артаньяном знакомую нам белокурую, голубоглазую блондинку Анну де Бейль. Через открытую дверь кареты она беседует с Рошфором. К этому времени Анна де Бейль успела выйти замуж за англичанина, стала важной дамой, графиней Винтер, разбогатела, родила сына и уже овдовела. Сейчас она в расцвете красоты.
   «Нравится нам или нет, – продолжал обдумывать сценарий Артур, – но женщины в фильме не могут быть худыми. Д’Артаньян должен видеть обнаженные до локтя руки миледи, белые, как алебастр, холеные и пухлые, с ямочками на локтях и светло-розовыми ногтями на сужающихся кончиках пальцев. Их плавные движения во время разговора с Рошфором должны завораживать зрителя».
   Откуда взялась миледи в Менге? Судя по разговору с Рошфором, она только что возвратилась из Англии, и Рошфор выехал ей навстречу, чтобы, не теряя времени, отправить обратно с новой задачей. Вероятно, она высадилась в устье Шаранты в районе города Рошфора (спустя три столетия сделают знаменитую ленту «Девушки из Рошфора») или у порта Ла-Пуэнт в 26 километрах южнее Ла-Рошели. Последний маршрут, возможно, использовался для ее поездок постоянно. Однако не следует исключать и дорогу через Нант, откуда до Мента простирается водная гладь Луары.
   Что до д’Артаньяна, то он, благодаря рецепту бальзама, а скорее, отсутствию врачей, через день был совершенно здоров и продолжал свой путь в Париж. Артур не понял, почему д’Артаньян подъехал к заставе Сент-Антуан, то есть к восточной окраине Парижа, тогда как ехал с юга и перед ним была застава Сен-Марсель. По-видимому, более оживленное Сент-Антуанское предместье позволяло ему здесь же продать коня и войти в ворота города пешком, чтобы не шокировать жителей Парижа желтым цветом своей лошади.
   Пройдя мимо Бастилии по улице Сент-Антуан, он должен был пересечь Сену, чтобы снять жилье на улице Могильщиков в южной части Парижа у Люксембургского дворца. Адрес Бонасье, у которого он снял квартиру, ул. Могильщиков, 11 (хотя в романе «Двадцать лет спустя» указан дом № 12). Это не слишком важно, поскольку, по крайней мере до 1775 года, в Париже дома еще не нумеровались.
   Улица Могильщиков шла от собора Святого Сульпиция до улицы Вожирар. С 1806 года она стала именоваться улицей Шервандони. С запада к собору Святого Сульпиция подходила улица Старой Голубятни, где был дом Тревиля и куда на следующий день отправился д’Артаньян. Последняя улица находилась рядом с театром «Одеон».
   Что чувствовал молодой гасконец, ложась спать на новом месте в ожидании утреннего визита к де Тревилю? Как представлял себе капитана королевских мушкетеров?
   А как его представляют себе современные кинорежиссеры? Седеющим ветераном, закаленным воином, старшим другом д’Артаньяна-отца. Но разве Дюма назвал его другом отца? Нет, он назвал его соседом. Так вот, в момент появления юного гасконца в Париже Арману Жану дю Пейру, графу де Тревилю не было еще и тридцати лет. Это – полный сил молодой человек лет двадцати семи – двадцати восьми. Ему по воле автора придется предстать капитаном королевских мушкетеров, хотя на самом деле в 1625 году он был только младшим лейтенантом. Капитан-лейтенантом он стал через девять лет, в период, к которому относятся мемуары Куртиля.
   Де Тревиль – такой же гасконец и должен, как и д’Артаньян, иметь черты гасконца и легкий грузинский акцент.
   Дальше нам известно, что д’Артаньян оказался свидетелем объяснения Атоса, Портоса и Арамиса с Тревилем. Потом он стоял у окна, барабаня пальцами по стеклу. Ему показалось, что он увидел на улице Рошфора. Тогда он помчался вниз, столкнулся с раненым плечом Атоса, запутался в плаще Портоса и оказал медвежью услугу Арамису, подняв с мостовой батистовый женский платочек.
   В результате он оказался вызванным на три дуэли и успел добежать до первой у монастыря Дешо, монахи которого давали обет ходить без обуви (dechausses). Монастырь располагался неподалеку от улицы Старой Голубятни на перекрестке современного бульвара Распайль. Судя по всему, старая церковь монастыря еще сохранилась.
   Четверо молодых людей встретились в районе бульвара Распайль, чтобы не расставаться никогда.
   Апрельский полдень в Париже. Солнце в зените. Жарко. На пустыре под палящим солнцем раненный этой ночью Атос, здоровые Портос и Арамис и восемнадцатилетний путешественник из провинции.
   «Товарищи режиссеры, господа продюсеры, – взмолился Артур, – вы превращаете в забаву кровавый и смертельный бой. У вас на экране оказывается бессчетное множество гвардейцев кардинала. Они бестолково бегают от мушкетеров и падают, как снопы, к ногам д’Артаньяна. Вы что, господа-товарищи?»
   Против трех мушкетеров, один из которых ранен (в наше время он бы прочно лежал в госпитале), и неопытного юноши выходят со шпагами пять отборных бойцов, возглавляет их один из лучших фехтовальщиков королевства. Он нам знаком. Это – тот самый гвардеец, который задержал друзей-мушкетеров накануне ночью и о чью кольчугу сломал шпагу Арамис. Лицо историческое – Клод де Жюссак.
   Правда, Клод де Жюссак мог участвовать в этой стычке лишь по версии Куртиля. Поскольку действие в романе Дюма происходит в 1625 году, Клод вряд ли появился бы у монастыря Дешо со шпагой в руке, к тому времени малютке едва исполнилось пять лет.
   Но не спешите смеяться. На эту роль вполне подходит другое историческое лицо – Франсуа де Жюссак, сеньор де Сен-Прёй. Он родился в 1601 году, отличился в боях и даже был назначен губернатором Арраса. В ноябре 1641 года он был внезапно арестован и казнен в Амьене. Очень строгий критик и здесь бы нашел что возразить, например что в одном из поздних произведений Дюма Франсуа называется в числе сторонников скорее короля, чем кардинала.
   Второй, ранивший той ночью Атоса, Жан де Барада сьер де Каюзак, – любимец кардинала.
   Третий – Жак Ротонди де Бикара. Он будет убит через шестнадцать лет в бою в чине лейтенанта легкой кавалерии. В заключительной книге трилогии о мушкетерах Дюма выведет на сцену его сына, офицера Жоржа де Бикара, который погибнет в пещере Локмария.
   Вот три исторических лица, которые взяты автором из мемуаров Куртиля. Имена еще двух гвардейцев кардинала до нас не дошли.
   Эти пятеро были уверены в победе и потому предложили д’Артаньяну удалиться и тем спасти свою жизнь. Им была нужна победа над мушкетерами. Д’Артаньян их не интересовал. Если бы он ушел, мушкетеры были бы обречены. Он остался. И они по достоинству оценили его поступок, приняв его в свою компанию неразлучных.
   У монастыря Дешо д’Артаньян принял первый, подчеркнем, первый бой, и его возбуждение, молодость, неожиданное для опытного противника отсутствие манеры боя позволили ему одержать верх над самим де Жюссаком.
   Юнец с незажившей ссадиной на лбу так заморочил голову де Жюссаку, что мастер фехтования стал делать ошибку за ошибкой, чем не преминул воспользоваться д’Артаньян. На этот раз кольчуги не было, и де Жюссак оказался серьезно ранен. Предводитель пал, исход боя был решен в пользу мушкетеров.
   Кровь под ярким солнцем, зловещий блеск клинков перед глазами, пот, заливающий лицо, когда легким не хватает воздуха, а мышцам крови. И все же тело ускользает от бритвенно-отточенной стали и ожидает соприкосновения с ней и снова ускользает, пока лезвие не войдет, как в масло, в мгновенно сжавшуюся плоть, принося сожалеющее облегчение или восторг удачи.
   Изощренные финты и приемы, доведенное до совершенства владение оружием, годы тренировок с детства, твердость характера, стойкость перед более сильным противником, победа, венчающая схватку, – нет, увы, не здесь делается настоящая жизнь. Она делается в храмах и кельях, в альковах и кабинетах, в лабораториях и библиотеках, незаметно, обыденно, не публично. А искры, сыплющиеся со шпаг, – лишь внешнее проявление невидимой работы.
   Пять тысяч знают, что делают, пять миллиардов думают, что знают.
   Демонстрируя чудеса ловкости, редко знают, за что дерутся. У монастыря Дешо Портос, гений силы, бросил гениальную фразу:
   – Я дерусь просто потому, что дерусь!
   И он дерется, и еще будет драться, увлекаемый друзьями, пока огромная скала не станет ему надгробием. Сильный и верный. Именно так! Потому что сила без верности – вещь случайная и бесполезная.

11. Вне логики

   Пока Артур, забыв о своей собственной судьбе, размышлял о столь важных вещах, она готовила ему лестное предложение. Неожиданно Артуру позвонил бывший сокурсник, который оформился в какой-то НИИ в Кунцеве, и сказал, что им нужны хорошие специалисты.
   Приятели встретились на улице Дзержинского, в самом ее конце, прямо у Бульварного кольца. Пока они шли к неприметному желтому зданию с узенькой дверью, Артур выслушал историю своего сокурсника. Оказывается, тот сдал анкету, прошел проверку и был зачислен в НИИ, который работает на КГБ. Им нужны хорошие математики, они попросили рекомендовать способного парня, и он предложил Артура. На вопрос, чем они занимаются, приятель ответил, что, скорее всего, криптографией, точнее ему не сказали. Артур был заинтригован.
   Они вошли в дверь, остановились в узком коридоре, где стоял охранник. Приятель позвонил, и минут через десять к ним спустился по узкой же лестнице молодой еще, но рано располневший человек в галстуке и расстегнутом пиджаке. Им выдали пропуска, и они поднялись на второй этаж. Коридор на втором этаже тоже был узким, как и небольшие кабинеты. Артур рассказал о себе, взял бланки анкет.
   Через день Артур подъехал к дому с большими окнами в Большом Кисельном переулке. Войдя внутрь, он с удивлением обнаружил на стенах доски с расписанием занятий. Он пробежал глазами по расписанию: семинары по дискретной математике, функциям комплексного переменного.
   Прежде чем он вошел в кабинет начальника факультета генерал-майора Бондаренко, успел увидеть всего двух человек: курсанта в форме и молодого лейтенанта с погонами связиста. Артур почувствовал себя одиноким в своем штатском костюме.
   У генерала он пробыл недолго. Тот спросил, чем Артур занимался раньше, чем занимается сейчас.
   – Если вы пойдете к нам, – сказал генерал, – вас не сразу аттестуют.
   Артур пожал плечами.
   – Я имею в виду офицерское звание, – пояснил генерал, – а это прибавка к зарплате.
   Артур понимающе покивал головой.
   – У нас есть научно-исследовательский сектор, – продолжал Бондаренко, – однако если вы занимались, как вы говорите, полупроводниками…
   – Газовыми лазерами, – поправил Артур.
   – Тем более. Так вот, традиционно, мы берем специалистов из технических вузов.
   Артур посмотрел в большое окно. Он со своим университетским образованием никогда не чувствовал, что в чем-то уступает специалисту из технического вуза.
   – А с вычислительной техникой вы знакомы? – спросил генерал.
   Конечно же Артур был с ней знаком. Вычислительная техника – это только инструмент для мастера. Если ты довел задачу до ЭВМ, то остальное – дело техники в прямом и переносном смысле. Только смотри, чтобы результат был вменяемым.
   Генерал тоже посмотрел в окно.
   – Ну, хорошо! Сдавайте анкету, а там посмотрим.
   Артур попрощался и вышел.
   Анкета поражала своей подробностью. Вначале кадровик из узкого кабинета, где он теснился вдвоем с напарником, заинтересовался отцом Артура. Видимо прояснив для себя ситуацию, больше к этой теме он не возвращался. Потом его заняла ненадолго история с выговором по линии комсомола. Артур удивился тому, что с ним, с Артуром, еще продолжают возиться. Но кадровика, кажется, эта история не слишком смущала, из чего Артур заключил, что здесь более широко смотрят на вещи, чем где-либо.
   Артур ездил в желтое здание как к себе домой. Наконец у него состоялась еще одна встреча, по всей вероятности, с будущим начальником. Последний, как понял Артур, работал в НИИ. Отсюда следовало, что на Большом Кисельном от Артура отказались.
   Начальник был моложав, подтянут и деловит.
   – Понимаете, – объяснил он, – мы сами готовим себе специалистов, и это, с одной стороны, хорошо, потому что они сразу ориентированы на нашу работу. Но, с другой стороны, мы варимся в собственном соку, а в этом случае трудно ожидать чего-то нового, нестандартного. Нужен свежий взгляд, свежие идеи. Вот мы и хотим попробовать специалистов с другой подготовкой. Ну, скажем, такой, как ваша. Может, вы нам подкинете что-то новенькое. Вы женаты?
   – Нет.
   – Собираетесь?
   – Да нет пока.
   – Через несколько месяцев аттестуем вас на офицера. Будете получать вдвое больше нынешнего. Никаких материальных проблем. Есть аспирантура. Подадите рапорт. Не сразу, конечно, но вас зачислят. Все по команде. Окончите, защититесь, еще прибавка к зарплате.
   – Зачисление в аспирантуру как-нибудь коррелирует с научными результатами? – спросил Артур.
   Его собеседник улыбнулся:
   – Скажем, должно коррелировать. Хотя, – он взглянул на Артура, – вы ведь знаете, что не всякие случайные поля имеют корреляционную функцию.
   Теперь настала очередь улыбаться Артуру, он попал в свою стихию, и потопить его в ней никому не удавалось.
   – Ну да, это только свидетельствует об их неоднородности. Будем надеяться, что они имеют хотя бы структурную функцию.
   Довольный начальник приподнял брови:
   – Все же я предпочитаю иметь дело с однородными полями. Что проку от вашей структурной функции?
   Артур принял мяч и тут же отправил обратно:
   – Локально-однородное поле можно сделать однородным!
   – Не понял!
   – С помощью линейного фильтра. Например, фильтра высоких частот.
   – Вы уверены? – Собеседник недоверчиво посмотрел на Артура.
   – Можете проверить.
   Начальник задумался.
   – Да, да, да, – протянул он. – Если вы правы, это меняет дело. – Он опять на мгновение задумался. – Интуитивно чувствую, что так оно и есть. При этом, если импульсная функция непрерывна, информация не должна теряться.
   – С точностью до константы, – добавил Артур.
   – Очень может быть, – с расстановкой произнес начальник.
   Он поморгал, уставившись на гладкую поверхность письменного стола, думая о чем-то своем, потом тряхнул головой и положил ладони на стол.
   – Вот видите, мы уже незаметно приступили к работе. Я поговорю с кадрами, чтобы они поторопились. – Вставая, он протянул руку Артуру.
   Прошел месяц. Артур ждал.
   Однажды вечером он встретил кадровика недалеко от своего дома в молочном магазине на Новобасманной. Тот был с женой.
   – Теория невероятностей! – сказал Артур.
   – У нас дочка лежит в шестой больнице, – пояснил кадровик.
   На немой вопрос Артура он, опустив глаза, только отрицательно покачал головой. Артур все понял и, бодрясь, откинул волосы со лба.
   Он шел домой, незаметно для себя ускоряя шаг, и смотрел в узкое пространство между домами. Отсюда были видны звезды.

   Из главы «Аудиенция»:
   «Не всякий бой можно выиграть. Великий Помпей проиграл Фарсальскую битву, а король Франциск Первый, который, как я слышал, кое-чего стоил, бой при Павии».
   – Костя, кому Франциск Первый проиграл бой при Павии?
   – Довольно интересной личности, – сказал Костя. – Коннетаблю Франции Карлу Бурбону, сыну Клера де Гонзага. У него в армии в качестве военного инженера служил Леонардо да Винчи. Когда Карл Бурбон воевал на стороне Франциска, то был героем битвы при Маленьяно. Это недалеко от Милана. Павия, кстати, тоже в Ломбардии.
   – А при Павии он сражался против Франциска? Как это?
   – Он рассорился с королем, и ему предложили перейти в армию Карла V Габсбурга, заклятого врага Франциска I.
   Он согласился, возглавил войско и разбил Франциска при Павии.
   – А потом?
   – Потом он вместе со своим кузеном Фердинандом де Гонзага осадил Рим. Не успел он это сделать, как был убит пулей, посланной с городской стены Бенвенуто Челлини.
   – Ничего себе!
   – Эти истории рассказывать можно бесконечно. Например, почему коннетабль рассорился с королем: он отказался жениться на матери короля, и тут своя история. Или, скажем, Фердинанд де Гонзага. Личность весьма таинственная. Боролся вместе с Гизами за французский трон. Его борьбу с династией Валуа продолжил его племянник Луи де Невер, который стал суперинтендантом финансов у Генриха IV.
   – Костя, одно тянет за собой другое.
   – Это не случайная цепочка имен. Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки!
   Крыши домов закрыли звезды. Артур тряхнул головой.
   Марина, узнав, что ее сына не приняли, возмутилась:
   – Не хотят – и не надо. Было бы из-за чего расстраиваться. Им не голова твоя нужна, а биография. Вот пусть они биографиями и воюют. Ты по анкетным данным не подходишь: не из семьи рабочих, общественной работой не занимался, фамилия не русская, в армии не служил. Не был, не был, не был, не был. А я бы их спросила: есть у вас в анкете такой пункт – порядочный человек или нет? Ничего, мальчик мой, не расстраивайся, – утешала его Марина, – пусть это будут теперь их проблемы. Не огорчайся. Будь выше этого. Ничто нас в жизни не может вышибить из седла. Ясно?
   – Васю взяли, – хмуро сказал Артур.
   – Васю?! Вот пусть и целуются со своим… Васей! – Марина рассмеялась. – Милый Вася, я снялася. В платье бледно-голубом.
   После ужина на душе стало легче. Артур уже не воспринимал жизнь только в темных красках.
   – Пойду пройдусь, – сказал он.
   – Правильно, ступай проветрись. Лучше спать будешь, – поддержала его Марина.
   Артур вышел, дошел до Садового кольца, повернул налево, окунулся в оживленный московский вечер. Весной люди и улицы выглядят опрятно и чисто. Так же выглядит небо. Оно становится прозрачным, глубоким и синим.
   Артур миновал деревянную будку у Курского вокзала, где поколения, сменяясь, чистили обувь, где можно было купить гуталин, разноцветные шнурки для ботинок, металлические подковки и плетеные авоськи. Потом проплыли неоновые буквы «Гастроном». Артур шел дальше к магазину «Людмила» с бесконечными витринами. Из-за стекол в интимно приглушенном свете за ним наблюдали, не меняя позы, роскошно одетые женщины. Артур скользил привычным взглядом по манекенам, не останавливаясь, не обращая внимания на схваченные шелком, застывшие фигуры. Он спустился на мост через Яузу, пересек Садовое кольцо и двинулся по набережной. Артур любил набережные, там почти никогда не было прохожих.
   Вода в Яузе вечером выглядела абсолютно черной, на ее поверхности появлялись и лопались пузыри. У берега стоял небольшой буксир, там горели огни, и два матроса переговаривались между собой. Он слышал, как они смеялись. На веревке висела забытая тельняшка.
   На Астаховом мосту Артур повернул в сторону бульвара. Здесь, замыкая большой круг своего маршрута, он стал подниматься к Покровским воротам. Справа и чуть сзади на повороте загрохотал трамвай. Артур оглянулся и пошел дальше к бывшим казармам Навашинского мушкетерского полка, отстроенным еще государем императором Павлом I.
   Артур уже не считал, как в детстве, что его государство – лучшее в мире. В газетах, по радио, телевидению, со всех сторон ему твердили, что партия и правительство заботятся обо всех и о каждом. Все, что есть в жизни хорошего, – это их заслуга, благодаря системе социализма. Система – вот главное! Получалось, что недостатки тоже определяются системой.
   Один из его коллег считал лучшей страной Америку. Лучший джаз, лучшие фильмы, лучшие автомобили, лучшая электроника, все является образцовым. «Далеко, далеко за морем, лежит золотая страна…»
   Поездка за границу представлялась волшебным счастьем. Особенно тем, кто твердил, что родная партия и правительство… и так далее.
   Бывший одноклассник Артура окончил военное училище. Отличники учебы направлялись в ракетные войска, в Сибирь. Его приятель отличником не был и потому ехал в Группу советских войск в Германии. Артур присутствовал на торжественном параде по случаю выпуска молодых лейтенантов. Он слышал, как замполит училища, знакомый матери выпускника, сказал: пусть едет, поживет при коммунизме, при социализме еще успеет пожить.
   Артура мало интересовала материальная сторона вопроса. Запад представлялся ему таким, как показывали в фильмах. Деньги были мотивом для криминальных историй. О жизни, о душе говорили другие ленты. С детства в прозрачной голубой дымке ему мнилось загадочное и прекрасное лицо Марлен Дитрих. Он помнил ее чуть усталое изящество. Этот образ почему-то (почему – он не знал) сочетался у него с восхищением акварельной прозой Ремарка и Хемингуэя. Мелкий перестук каблучков в тумане, сдвинутая на затылок шляпа на крепкой голове Жана Габена, черный свитер Ива Монтана, потом музыка Мишеля Леграна и Нино Рота как-то легче выплывали из памяти, чем изобилие в магазинах, стильные автомобили или огромные квартиры.
   Артур не любил проигрывать. Вдыхая весеннюю свежесть, поднимая глаза к небу, погружаясь в грезы, он зализывал раны, нанесенные его честолюбию. Если бы сейчас он оказался рядом с Людочкой, наверное, достаточно было бы прижаться к ее плечу, чтобы исцелиться и забыть о полученных ранах. Странно, рядом с ней неприятности уходили прочь.
   Артур улыбнулся, вспомнив растрогавшую его сцену. Как-то летом он шел с Людочкой по вымершей воскресной улице и издалека заметил приближавшегося к ним сбоку пьяного. Людочка увидела покачивающуюся фигуру, лишь когда тот, на очередном галсе, выпрыгнул вдруг в нескольких метрах перед ними. Парень был явно невменяем, белые рыбьи глаза смотрели пристально, будто стремились отыскать одному ему ведомую цель. Людочка в испуге обхватила обеими руками правую руку Артура и буквально повисла на ней. Это его рассмешило, хотя было не до смеха. Трудно было придумать более неудачную попытку защититься. Парень качнулся всем телом в их сторону, но промахнулся и, по инерции переставляя ноги, пошагал дальше. Когда опасность миновала, Людочка отпустила Артура.
   Она не была девушкой его мечты. Она была лучше.
   – Как ты думаешь, что будет лет через двадцать? – спросила она однажды.
   – Через двадцать лет уже будет коммунизм. Всеобщее изобилие. Улицы будут убирать роботы. Мостовые будут чистыми, как в метро. Трамвай станет скользить на магнитной подушке. «Жигулей» и «Волг» вот этих вот уже не увидишь. Будут ездить электромобили.
   – А что будет с нами, Артур?
   – С нами? Мы постареем. Вернее, я постарею, а ты останешься такой же молодой. И я тебя буду так же любить.
   – Свисти, свисти.
   – И по этому бульвару, может быть, пойдут наши дети, не зная, что когда-то и мы бродили здесь, мечтая о будущем, и думали о них.
   – А ты меня не бросишь?
   – До полной победы коммунизма ни за что!
   – Не бросай меня, ладно? Что бы я ни говорила, что бы ни делала, я всегда буду тебя любить.
   – Не волнуйся, коммунизм пока еще только на горизонте.
   Они подошли к ее дому.
   – Не замерзла?
   – Чуть-чуть. А ты?
   – Я – нет, – Артур приосанился. – У нас на работе один дядечка вообще ходит в рубашке круглый год.
   – И зимой?
   – Конечно.
   – Без шапки?
   – Абсолютно!
   – Тебе бы тоже так хотелось?
   – Это надо годами тренироваться.
   – Так ваш сотрудник долго тренировался?
   – Да нет, у него другой случай.
   – Интересно какой?
   – Завтра расскажу.
   – Артур, расскажи.
   – Ну, хорошо, слушай. Только давай пройдемся, а то ты совсем замерзнешь.
   Она боком прижалась к нему, Артур обнял ее рукой. Они неторопливо двинулись дальше.
   – Он родился во время войны, зимой. А зимы тогда были суровые.
   Людочка поежилась.
   – Понимаешь, – продолжал Артур, – его мать, как бы это сказать, ну, в общем, она не хотела ребенка: муж воевал на фронте, она сошлась с другим. Да еще голод, холод, сожитель, злые языки, короче, обуза.
   Людочка, повернув голову, смотрела на Артура, стараясь не пропустить ни слова.
   – И тогда она решила, – Артур подбирал слова, – что ребенок родился только для того, чтобы заболеть и умереть. Много ли ему надо. Она его вымоет и после ванны кладет на кровать под открытую форточку.
   – О Боже!
   – Однако, вопреки ее стараниям, он выжил. Причем не просто выжил, теперь он не боится никакого мороза и никогда не простужается, – заключил Артур.
   – А мать?
   – Не знаю. Наверное, потом поумнела, полюбила его, вырастила. А вот отец с фронта не вернулся, погиб на Днепре.
   Людочка остановилась.
   – Какая подлая штука – война!
   – Война ненавидит женщин и детей.
   – А мужчин?
   – Как же можно ненавидеть свою пищу?
   Людочка посмотрела на небо. На южной стороне показались две первые звезды. Артур увидел ее глаза, наполнившиеся слезами, и его сердце сжалось. Он поцеловал ее в щеку. Она, все еще отвернув голову, смотрела на звезды.
   – Я так боюсь, что ты вдруг исчезнешь, – произнесла она.
   – Я не исчезну. И всегда буду с тобой, пока ты этого хочешь.
   Людочка ладошками вытерла глаза и улыбнулась:
   – Значит, коммунизм уже на горизонте?
   – Еще на горизонте!
   – Ну и пусть он там пребывает.
   – Пусть, – Артур согласно тряхнул головой.
   – Чем завтра будешь заниматься?
   – Стенгазету на работе буду рисовать, – ответил Артур. – А ты?
   – А я на ночь программу оставила. Пойду утром посмотрю, что там машина наша насчитала.
   – Заедешь завтра?
   – Я позвоню.
   Они стояли у подъезда.
   – Ты иди. – Она быстро поцеловала его.
   – Подойдешь к окну?
   – Да.
   Обойдя дом, Артур смотрел на ее окно, пока не сдвинулась занавеска и за стеклом не показалась хрупкая фигурка приникшей к стеклу девушки. Он поднял руку и, оглядываясь, пошел к трамваям. Она отошла от окна и зажгла свет.
   Артур шагал и думал, что завтра они снова увидятся и он расскажет ей, как впустую проходит время и какой ерундой ему приходится заниматься. Но с Людочкой он был счастлив и не променял бы ее общество ни на симпозиумы, ни на важную работу, ни на руководящую должность, ни на признание коллег.
   «Может, прав был Блок, – пришло ему в голову, – никакой славы не нужно, только бы видеть любимое лицо».
   Артур всегда с сожалением расставался с Людочкой. С другими девушками у него так не было. После свидания с ними он с удовольствием возвращался домой, предпочитая одиночество и привычную обстановку. Расставшись с Людочкой, он чувствовал себя не в своей тарелке.
   «Может, это и есть любовь? – думал Артур. – Так просто ее распознать: любовь – это когда отсутствие любимой воспринимается не как одиночество, а как гнетущая пустота.
   Ты и рассуждаешь сейчас, как Людочка, – поймал сам себя Артур. – Таких, как она, мало. И тебя она, возможно, любит, пока ты не такой, как она. В основе любви лежит разница. Только когда нужно излечиться, подобное лечат подобным».
   Молодости свойственно самоутверждаться. Недостатка в гордости и воле у него не было. Женщина, которая подхлестывала бы его, а таких всегда в избытке, очень скоро стала бы действовать ему на нервы, испытывать его терпение. Напротив, ему требовались сдержанность и успокоение.
   Гордость не оставляла ему выбора: он не мог, как автоматчик, палить по площадям длинными очередями шумно и бестолково, что так нравится близким и сослуживцам; они принимают это за натиск и энергию. Он действовал как снайпер; он выжидал, выцеливал (всем казалось, что он бездействует), а потом делал один, но точный выстрел.
   Между стрелком и снайпером пропасть. Стрелок должен выйти на рубеж и отстреляться. Чем быстрее и точнее, тем лучше. Он подтянут и динамичен. Он торопится. Снайпер долго ждет. Он терпелив, как рысь в засаде. Он дует на замерзшие пальцы и старается забыть, что у него есть мочевой пузырь. Он ждет своего момента. Тогда следует выстрел.
   Промах для Артура, как правило, – повод для мучительных переживаний. И переживал он не только по поводу утраченных возможностей, но казнил себя за непрофессионализм. Людочка никогда не отличала поражения от победы и умела не придавать им значения. Она просто жила, не оглядываясь, беспечно, неосторожно, не предвидя ничего плохого. Так живут дети. Как ребенок, она пугалась возникшей опасности и, как ребенок, принимала мнимую опасность за настоящую и наоборот. Мысли о Людочке успокоили Артура.
   «Весной всегда чего-то ждешь, – думал он, вдыхая знакомый с детства, горьковатый запах освобожденной и подсыхающей земли. – Вдох, другой, и кажется, что нам откроется наше будущее. Еще минута, и мы будем знать, кто мы и откуда пришли, а главное, зачем? Не звезды, не книги, не лекции, музеи и галереи, нет не они, а вот это наитие, тонкий аромат, прозрачный воздух поведают нам без слов, без обмана, без умозаключений всю настоящую себестоимость нашего здесь присутствия».

Часть вторая
Tenet confidentiam (Хранит тайну)

1. Вечером во ржи

   Глебу пришлось по болезни оставить свой пост в отделе внешних церковных сношений: в начале 1972 года он пережил инфаркт. Однако его положение первого среди равных все еще сохранялось. Спустя год после болезни он побывал в Бангкоке на Всемирной конференции «Спасение сегодня».
   В делах наступал застой, мучительный для энергичной натуры Глеба. Диалога церквей не получалось, работа велась лишь в невнятных рамках подготовки к диалогу.
   «Холодная война» перехватывала инициативу. Политбюро ЦК КПСС укреплялось армейскими кадрами.
   После инфаркта Глеб решил передать все документы, хранящиеся у него в известной нам зеленой папке, наверх, в надежные руки. История повторилась: он опять обратился к Косте.
   Костя приехал под вечер, прошел по аллеям, любуясь золотым бором с темной хвоей, свернул к даче Глеба, позвонил. Ему открыли, и он, шурша сухими иголками и палыми листьями, уверенно направился к двухэтажному дому. Друзья обнялись, и Глеб начал с главного:
   – Ты уж извини, отец мой, приходится вновь тебя звать, ты у меня единственный в курсе дела.
   Костя устроился в кресле поудобнее.
   – Я весь – внимание!
   Глеб посмотрел на него и без предисловий сказал:
   – Хочу передать нашу папку вероятному восприемнику. Как ты на это смотришь?
   – А кто восприемник?
   Глеб сказал.
   Костя присвистнул:
   – Надеюсь, он ее не отправит в архив.
   – Не отправит. По крайней мере, в ближайшее время. – Глеб опять взглянул на Костю. – Я подумал, что хранить ее у себя очень рискованно. Я ведь не собой рискую, документами. Нет у меня условий для хранения.
   Костя покрутил головой. Он понимал: дело серьезное.
   – Вот видишь! Переслать я ее не могу. Передать лично, не привлекая внимания, тоже не могу. Так что вся надежда на тебя. – Глеб не смог удержать смешок. – Ты уж извини, брат, но в нашем деле вход – рубль, выход – два.
   – За такой вход, Глеб, я бы червонец отдал.
   Глеб потер руки, поднялся. Давая инструкции Косте, он ходил по комнате.
   – Учти, опасность не исключается. За эти документы могут и живота лишить.
   – Столько лет прошло, – со вздохом сказал Костя. – Хотя… – Он запнулся. – Знаешь, эта тема забытых монархов опять стала модной в Европе. Книжка вышла одного швейцарца, интервью в газетах. Как в Евангелии: «Он среди вас, и вы не знаете Его».
   – Я и говорю, осторожность не помешает, – настаивал Глеб. – Давай сделаем так: я готовлю встречу. Он постоянно бывает в ЦК. Ты напишешь письмо, например, о разрешении пользоваться каким-нибудь секретным архивом. Тебе закажут пропуск, ты пойдешь под этим предлогом на Старую площадь и передашь папку.
   Костя согласился.
   – Я обращусь за разрешением в архив Института марксизма-ленинизма.
   – Ну, тебе видней. Главное, чтобы это выглядело естественно. Приедешь ко мне, заберешь документы, я тебе дам машину. Тебя высадят у «Детского мира» или Политехнического музея.
   Они еще долго обсуждали детали.
   В это самое время в ранних, осенних сумерках в строгом светлом здании на Полежаевской, включив электрическое освещение, работали переводчики с французского. Они переводили книгу одного швейцарского журналиста и гражданина Израиля «Les Dessous dune ambition politique» – «Подводные течения политических амбиций». Журналисту повезет больше многих: он проживет еще целых четыре года, пока пуля не оборвет его жизнь.
   Между тем Костя отправился к себе на Чистые пруды. Он за двоих плотно поужинал у Глеба. Глеб пил только чай без сахара с горсточкой лесных орехов. После ухода Кости он встал на молитву.
   Костя, раздумывая над заданной Глебом задачкой, шагал от станции метро «Кировская» в сторону Покровских ворот. В свете фонарей навстречу ему по проезжей части шел Виталик. Не веря глазам, Костя даже головой тряхнул. Застегнутый на все пуговицы, Виталик двигался какой-то странной, неуверенной походкой, глядя в асфальт под ногами. Почувствовав неладное, Костя направился к нему. Виталик его не видел.
   Вдоль бульвара резво бежал по рельсам набравший скорость трамвай. Дальше все произошло как в страшном сне. Виталик кинулся к трамваю. Будто в замедленном движении кинопленки Костя успел протянуть к нему руку и поймать рукав куртки. Однако мощная инерция понесла Виталика дальше навстречу отчаянно зазвонившему вагону. Виталик даже не заметил, как лопнули швы на плече, и рукав, оторвавшись, остался Косте на память. Мгновение спустя трамвай грузно закрыл их своей тенью.
   Виталик, порыв которого замедлился, ударился плечом о красный бок трамвая и отлетел прямо в руки подбежавшего Кости. Из затормозившего вагона выскочила вожатая, такая же бледная, как и тот, кто едва не стал ее жертвой. Она хватала ртом воздух и безмолвно размахивала руками. Виталик попал в железные объятия Кости и затих. Костя извинился и, сжимая в кулаке оторванный рукав, быстро увел Виталика.
   Трамвай еще долго стоял под фонарем, пока вагоновожатая обсуждала происшедшее с пассажирами и зеваками. Наконец, сзади подкатил еще один красный вагон, и спустя пару минут оба трамвая, перезваниваясь, заскользили по рельсам дальше.
   Наши герои в молчании дошли до Костиного дома. Виталика не оставляла нервная дрожь. Костя налил ему горячего чаю, плеснул туда же остатки из подвернувшейся бутылки «Кагора» и сходил к соседям за седуксеном. У них оказался только детский димедрол. Костя заставил Виталика проглотить порошок. Впрочем, тот и не сопротивлялся.
   Уложив его спать, Костя позвонил Марине, сказал, что встретил на бульваре Виталика, затащил его к себе домой и уговорил остаться переночевать. «Если Клавдия начнет искать сына, – рассудил Костя, – она позвонит от соседей или из автомата Марине».
   Проснулись в половине восьмого утра. Было уже светло. Костя внимательно смотрел на смущенного Виталика.
   – Знаешь что, – сказал он наконец, – я тебе дам тренировочный костюм, иди побегай. Через час будем завтракать. Потом поедем на дачу. Согласен?
   Виталик кивнул.
   Через минуту после его ухода Костя вышел из дома, дошел до бульвара, постоял, наблюдая, как Виталик привычно накручивает свои километры, и вернулся в квартиру.
   Костюмчик был, конечно, коротковат, а вот кроссовки «Арена», в которых Виталик вчера вышел из дома, пришлись весьма кстати.
   Прохожие еще не двинулись занимать свои рабочие места в центре столицы, а одна-две выведенные на прогулку собаки, видимо, справедливо относили себя клеткой весовой категории и не торопились бросаться под бегущие ноги сорок четвертого размера, несущие восемьдесят семь килограммов мускулистого тела со скоростью разогнавшегося трактора «Беларусь». А может, просто оказались достаточно хорошо воспитаны.
   «Заново родился», – подумал Костя и вернулся домой. Он опять позвонил Марине и сообщил, что забирает Виталика на дачу. Пусть Артур привезет что-нибудь из его вещей.
   Любопытной Марине ничего не удалось больше от него добиться, но по голосу Кости она поняла, что дело серьезное. Костя, сам ничего не зная, объяснил Марине, что у парня, скорее всего, депрессия и ему, он уверен, необходимо несколько дней побыть в спокойной обстановке.
   А произошло вот что.
   В конце лета Клавдия с Вадимом уехали в отпуск, в Крым. Виталик с Лией наслаждались свободой в опустевшей квартире. Все было под рукой: стадион, институт, школа, где работала Лия, парк, даже трамвай, выползающий на Дворцовый мост с Волочаевской улицы, чтобы следовать в Сокольники.
   Лия любила не только гулять в маленьком парке над Яузой или бродить по оленьим просекам в Сокольниках, она любила новые знакомства, разговоры, танцы, песни под гитару.
   Теперь она могла себе позволить пригласить компанию. Несколько раз ее друзья – парни и девушки приходили к ним в гости. Это были симпатичные молодые люди, способные, образованные, остроумные.
   Одна пара отлично пела под гитару: он окончил музучилище, она училась пению. Виталик мучительно вспоминал слова и мотив.

     Проходит жизнь, проходит жизнь, как белый парус вдалеке,
     И пустота, и пустота – в твоем зажатом кулаке.

   Вадим когда-то дал ему несколько уроков игры на гитаре, и Виталик иногда перебирал струны и мурлыкал себе под нос какую-нибудь песенку.
   В очередной раз Виталик подошел к стене, снял с гвоздя гитару с поникшим синим бантом, попробовал подобрать мотив песни, но у него ничего не получилось, и гитара вернулась на прежнее место.
   На следующий день он уехал на два дня в подмосковный спортивный лагерь. Утром там проводился кросс по пересеченной местности на первенство Москвы, и его упросили в институте выступить за команду «Буревестник». Ему выдали новенькие кроссовки, спортивную форму с голубой эмблемой и белой птицей. В них Виталик и пришел к финишу первым, получил кубок, который у него тут же забрали, чтобы поместить в начальственном кабинете на специальном стенде, сам же он отправился в душ.
   Днем он уже был дома, усталый, но довольный, с подарками и грамотой красного цвета. Лия еще не пришла с работы. С книгой он завалился на диван, однако веки его сомкнулись, и он уснул.
   Проснулся Виталик отдохнувшим и бодрым. Походил по комнате, снял со стены гитару и опять попытался подобрать мелодию. Обычно расстроенная гитара на этот раз отозвалась чистым звуком. Она была настроена идеально. Он еще раз проверил струны. Сомнений не было: так мог настроить гитару только профессионал. Сердце неприятно сжалось. Во рту появился кислый привкус. Такого поворота он не ждал.
   Он принялся вспоминать, что знал об этом гитаристе. Лия всегда с уважением говорила о нем, да и Виталику он был симпатичен. Взрослый, лет тридцати, он работал инструктором райкома партии, а раньше, кажется, был комсомольским вожаком у Лии в институте. Звали его Игорем. Веселый, простой в обращении, невысокого роста, всегда при галстуке.
   Вскоре явилась Лия, и успевший успокоиться Виталик рассказал ей о своем открытии и спросил, что все это значит? Лия, почесав носик, посмеялась над ним, на том дело и кончилось. И хотя Виталик был уверен в деталях, он считал, что обвинять Лию у него не было достаточных оснований. Просто он стал внимательнее. Увы, Виталик попал в яблочко.
   Здание Калининского райкома партии, где работал Игорь, и здание школы, где работала Лия, находились рядом. Лия часто видела инструктора райкома, ведающего делами РОНО (так назывались районные отделы народного образования). Он был холост, и Лия заинтересовалась им. Холостой мужчина, как неизданная книга, вызывает у женщин чувство любопытства.
   Она была замужем, и он заинтересовался ею. Видная замужняя женщина обращает на себя внимание больше, чем свободная от брака особа, подстерегающая мужчину.
   Лия головы не теряла. Благодаря Игорю, она быстро вступила в партию и, не дождавшись годового стажа, стала партгруппоргом школы.
   Он всерьез увлекся ею. Лия не была похожа ни на комсомольских барышень, привыкших к бесцеремонности сверстников и хамству начальников, ни на жадных чиновниц-разведенок, ни на разгульных крашеных блондинок из сферы потребительского рынка.
   То недоступно-желанная, то готовая на жертву, строгая и страстная, опьяняющая, как вино, и сладкая, как мед, Лия притягивала его к себе, а притянув, уже не отпустила.
   Его мать, Клара Ефимовна, была от нее в восторге (отец – не в счет). Игорь знал, что, если он женится, ему дадут квартиру: в столице разворачивалось жилищное строительство новых районов. А жениться он не хотел ни на ком, кроме Лии.
   Не стоит говорить, что Зизи тоже была в курсе дела и поддерживала Лию.
   Что касается Виталика, то он вскоре убедился в правильности своих выводов. Произошло это из-за ремонта дорожек на стадионе. В связи с ремонтом ему пришлось перенести тренировки на стадион Лефортовского парка. В парке он увидел, как бродили по осенним аллеям его жена и его соперник. В тот день Виталик бегал до седьмого пота.
   Отношение Лии к нему постепенно ухудшалось. Вначале, возможно, она раздражалась, не отдавая себе в том отчета. Позже к ней пришла уверенность в собственном будущем, и она дала почувствовать, что ему дана отставка, полностью и бесповоротно.
   Теперь каждое лыко шло ему в строку. Если он ей что-нибудь покупал, она распекала его за мотовство, если не покупал – за скупость. Она могла надуться на него из-за газетной статьи, которую он предлагал ей прочесть, за пессимизм перед сдачей очередной курсовой, равно как и за излишний, по ее мнению, оптимизм.
   Когда у нее случилась задержка месячных, она поделилась с ним своими опасениями. Устраниться от обсуждения ему не удалось, хотя он предлагал подождать несколько дней. Виталик даже в мыслях не держал, что в сложившейся ситуации, эта щекотливая тема является, по меньшей мере, рискованной. Он выслушал Лию и рассудительно заметил:
   – Вероятность того, что ты думаешь, ничтожно мала. – Виталик был в этом уверен. – Подождем еще неделю.
   Он следовал принципу Вильяма Оккама: «Не умножай сущностей».
   Женщины устроены по-другому и не так легко соглашаются с принципами, даже если они приняты в кибернетике.
   – Какая еще вероятность? – возмутилась Лия. – Я в трансе, а ты мне про какую-то дурацкую вероятность разглагольствуешь.
   – Предложи что-нибудь получше, – не сдавался Виталик.
   – Я тебя спрашиваю, понял? Хочу знать твое мнение.
   – Мое мнение – пусть все идет своим чередом.
   – И как ты себе это представляешь?! – От негодования Лия даже подбоченилась. – Я буду сидеть дома с ребенком, а ты на свою стипендию будешь нас кормить? Спасибо! Как бы нам не растолстеть от переедания!
   – Родители помогут, – сказал Виталик.
   – Вот ты всегда так. Пусть кто-нибудь, только не ты. Уже сейчас устраняешься, а что будет, когда ребенок родится? У тебя один стадион на уме. И вообще, как мы все здесь поместимся?
   – Хорошо, – терпеливо согласился Виталик, – давай подумаем, можно ли сейчас избежать появления ребенка.
   – Я так и знала! На мое здоровье тебе наплевать. Да будет тебе известно, это у меня в первый раз, а в первый раз особенно опасно!
   Виталик вздохнул. У него была ясная голова, и он твердо помнил, что по срокам не мог быть причиной ее опасений. Он долго хранил в памяти, как драгоценность, каждый случай взаимной близости и помнил подробности. Он считал, что они имеют дело со случайным сбоем женского организма.
   – Ты меня не поняла, – вслух сказал Виталик.
   – Я все поняла! На тебя нельзя положиться. Ты все еще за мамочкину юбку держишься! Посиди и подумай, а я сегодня пойду ночевать к Зинаиде Зиновьевне, понял? – И Лия бросила на него уничтожающий взгляд.
   Она взяла сумку, аккуратно положила в нее ночную сорочку и направилась к двери.
   – Тебя проводить? – поднялся удрученный Виталик.
   – Сама дойду!
   Дверь хлопнула, и Виталик остался один. Он посидел немного, потом переоделся и побежал к стадиону.
   Вернулась Лия на следующий день веселая, как ни в чем не бывало. Зизи посоветовала ей подержать ноги в горячей ванне, и ночью Лие пришлось вскочить с постели за ватой.
   После возвращения Клавдии и Вадима Лия все чаще стала ночевать у Зизи. Клавдия переживала за сына. Вадим, как ни странно, тоже принял сторону Виталика.
   Наконец, однажды Лия, повздорив с Виталиком, собрала чемодан и ушла совсем. Виталик знал, что назавтра у нее назначен семинар в Министерстве просвещения, и под вечер поехал ее встретить, чтобы поговорить без свидетелей. На бульваре он сел на лавочку и стал ждать.
   Она выбежала из дверей и остановилась. Виталик с бьющимся сердцем поднялся, но в это мгновение Лия помахала кому-то рукой. Виталик повернул голову и увидел своего соперника. Она подошла к Игорю, взяла его под руку, прижалась к нему, потерлась щекой о плечо, оглянувшись, подставила губы.
   «– Дитя! Нет такого мужчины, который не верил бы, подобно вам, что его возлюбленная любит его, и нет такого мужчины, который бы не был обманут своей возлюбленной!»
   «Что это? – поймал себя на мысли Виталик. – Почему небо черное и фонари ничего не освещают, а выглядят, как кресты в радужной оболочке?»
   Он обнаружил себя опять сидящим на скамейке и не догадывался посмотреть на часы.
   Затем он вспомнил Лию, и вся его жизнь, начиная с попранного детства, полная унижений и несправедливых пощечин судьбы, грубого использования, подавленности и переживаний, жизнь, из которой он стремился выбежать на свежий воздух, поднимаясь всякий раз, как примятый цветок поднимается к солнцу, эта жизнь показалась ему маленькой серой хоккейной коробкой, из которой никогда не выбежать на мягкий зеленый простор.
   Уйти можно было только в небо. Освободиться от тяжелого асфальта и, вдыхая полной грудью утренний туман облаков, умчаться, покинуть опостылевшие серые и жесткие борта.
   Он бы так и сделал, не ухвати его за рукав Костя.
   А Глеб в этот вечер долго стоял неподвижно, погрузившись в молитву. Он чувствовал, как что-то тяжелое, темное и вязкое не дает ему ощутить теплый и спокойный свет, струящийся с неба.
   Поглощенный глубокой скорбью, он стал на колени в надежде обрести душевные силы в Живоносном и Живоначальном источнике, уловить отблеск пророческого мира, свидетельства благоволения и милости Божией.
   И вот тьма отступила, сердце окрылилось; подчеркивая каждое движение, он сотворил крестное знамение, благодарно вздохнул и поднялся с колен. Его глаза лучились теплым и спокойным светом.
   На следующий день на дачу к Косте приехали Артур и обеспокоенная Клавдия. Они привезли сумку с вещами Виталика. Артур не забыл бросить туда резиновые ленты и тренировочный костюм друга. Потом, подумав, захватил портфель с тетрадками.
   Виталик, поддержанный Костей, наотрез отказался вернуться в этот вечер домой и остался на даче.
   Клавдия, болеющая за сына, от которого ушла жена, с надеждой смотрела на Костю. Тот ободряюще улыбался и просил не беспокоиться. По дороге домой Артур уверил ее, что для Виталика смена обстановки – лучший из вариантов.
   Из слов Клавдии Костя в общих чертах понял, что произошло. «Женщины, женщины, – подумал он, – как это знакомо! “Нет такого мужчины, который бы не был обманут своей возлюбленной!”».
   Его рука потянулась к книжным полкам, взгляд отыскал нужный фолиант.
   «Обратился я сердцем моим к тому, чтобы узнать, исследовать и изыскать мудрость и разум, и познать нечестие глупости, невежества и безумия – и нашел я, что горче смерти женщина, потому что она есть, и сердце ее – силки, руки ея – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею. Вот это нашел я, испытывая одно за другим. Чего еще искала душа моя, и я нашел? – Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщину между всеми ими не нашел.
   Только это я нашел, что Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы».
   Через два дня Костя подвел Виталика к разговору.
   – Понимаете, Константин Георгиевич, я для нее все был готов сделать, жизнь отдать.
   – Ей не нужна твоя преданность. Если бы это было так важно, она бы завела себе овчарку.
   – А что же ей нужно?
   – Чувствовать себя экономически защищенной, вообще в безопасности от всяких волнений.
   – Даже если их нет?
   – Даже если их нет, они могут появиться в будущем. Поэтому женщинам так нравятся уверенные в себе и решительные мужчины. Особенно когда от них исходит запах денег. Хотя чаще всего такие мужчины и являются источником всяческих проблем.
   – А как же любовь?
   – Любовь – это другое. Это – когда сердцу не прикажешь. – Костя подыскивал слова. – Любовь – это победа, таящая зерно поражения. Лотерея, в которой выигравшему достается смерть. Надо уметь проигрывать.
   – И так всегда?
   – Увы. Только «всегда» – неподходящее слово. Любовь – это редкая птица. Rara avis in terris – редкая птица на земле. Между прочим, так Ювенал отозвался о женской верности. Однажды эта птица взмахнет крыльями, и поминай как звали. Для одного из двоих это станет трагедией.
   – Да, ощущение не из приятных, – признал Виталик.
   – Это – жизнь, дорогой. Ты полюбил и выжил. Считай, что тебе повезло. Ты справишься с этой болью. Только не мсти. Месть – самая скользкая в мире дорога. – Костя помолчал, видимо обдумывая следующую фразу. – Понимаешь, – начал он осторожно, – она не виновата, что действовала именно так. Женщины имеют право на эгоизм, ведь они слабее нас. Им позволено то, что порядочный мужчина себе никогда не позволит. Смотри сам, когда мы говорим: порядочный мужчина и порядочная женщина, мы имеем в виду совершенно разные вещи.
   Виталик поднял голову: ему дали почувствовать себя мужчиной. Он постепенно обретал твердую почву под ногами.
   Неяркий, теплый свет лился через плафон настольной лампы. Они вышли на крыльцо. Вечер был тихий и прозрачно-синий. Виталик поднял голову. Над ним, сверкая созвездиями, раскинулось поглотившее пространство черное небо.
   Ему показалось, что упала звезда, и он то ли успел, то ли нет загадать желание. На ум пришла только одна мысль: чтобы Лия вернулась. Он не был уверен, что поймал момент, и стоял, глядя в небо, ловя падающую звезду, чтобы успеть наверняка, но звезды с неба больше не падали.
   Костя потихоньку ушел в дом, а Виталик еще долго оставался на месте, забыв обо всем, удивляясь огромной вселенной, уходящей во мрак, и своему присутствию в ней, ничтожной песчинки на краю обитаемого мира.
   Когда он вернулся в дом, Костя уже лег. На столе все так же горела неярким светом лампа, освещая так и не закрытую Костей толстенную книгу с идущей по верху страницы надписью «Екклесиаст».
   Прошел еще один день.
   Наконец, Косте на кафедру позвонил Глеб и сообщил, что у него все готово. Костя уже давно подписал у проректора письмо. Можно было ехать к Глебу за папкой.
   Ночью Косте снились тяжелые сны. Проснувшись утром, он вдруг решил взять с собой Виталика. Эта мысль пришла ему внезапно, и вначале он отбросил ее, как нелепую шутку. Потом, подумав, он пришел к выводу, что мысль не так уж и плоха. Лишняя пара глаз могла ему пригодиться, но еще полезнее поездка была бы для Виталика, начавшего приходить в себя.
   Костя понимал, что при других обстоятельствах не следовало бы вовлекать парня в опасные игры, но, когда он вспоминал, в какой смертельной опасности находился и, возможно, еще остается Виталик, всякие сомнения рассеивались.
   Словом, он, не скрывая и даже подчеркнув рискованность задуманного, предложил Виталику встретиться в назначенный час в городе. Виталик с радостью ухватился за предложение Кости.
   Во второй половине дня они встретились на станции метро «Сокол» и поехали к Глебу.
   Оставив Виталика на улице, за воротами, Костя вошел в дом. Он предупредил Глеба, что взял помощника.
   – Так где же он? – спросил Глеб.
   – Гуляет пока у калитки.
   – Негоже, отец мой, держать человека на улице. Зови!
   Виталик, оробев, приостановился в прихожей.
   Глеб внимательно взглянул на него. Видно было, что он доволен. Познакомились.
   – Спортсмен? – спросил Глеб, заметив на Виталике синюю кофту на молнии.
   – Мастер спорта по лыжам, – ответил за Виталика Костя.
   – Вот это я понимаю! – одобрил Глеб. – Я ведь сам люблю ходить на лыжах. У нас здесь отличные места для прогулок. Теперь у меня напарник появился.
   Виталика оставили в гостиной смотреть телевизор. Ему тоже пришелся по душе хозяин с веселыми глазами, одетый в простой подрясник.
   Костя с Глебом поднялись в кабинет на второй этаж. На столе уже лежали упакованные в полиэтилен две папки: зеленая и красная – с переводом. Костя аккуратно положил их в свой старенький портфель.
   – План немного меняется, – предупредил его Глеб. – Поедешь не на Старую площадь, а прямо домой, на Кутузовский. Тебя ждут. Вот адрес, запомни. Выйдешь за квартал, в переулке, чтобы камеры не перехватили машину. Держи! – Глеб, покопавшись в кармане, сунул Косте несколько красных бумажек. – Это на такси.
   – Да у меня есть, – стал отказываться Костя.
   – Вот и бери еще. Мало ли что! Вдруг моя машина забарахлит.
   Они пошли вниз. Отказавшись от ужина, наши искатели приключений оделись.
   – Ну, с Богом, – Глеб благословил их и вызвал шофера.
   Пока заводили машину, Костя давал инструкции Виталику. Потом ворота открылись, они сели в серую «Волгу» и, не останавливаясь, помчались по сумеречной аллее. Не встретив ни одной живой души, они доехали до поворота, свернули налево и, набирая скорость, полетели по прямой, как стрела, дороге.
   В этот момент их обошли разогнавшиеся белые «жигули». Костя забеспокоился. Не доезжая до конечной остановки троллейбуса, «жигули» вдруг, взвизгнув тормозами, неудобно остановились. Серая «Волга» едва не ударилась о белое крыло «жигулей». Промедли шофер еще мгновение, полетели бы в разные стороны, как бильярдные шары, столкнувшиеся машины.
   – Не останавливаться! – крикнул Костя.
   Шофер Глеба включил заднюю передачу, но не тут то было! Костя обернулся и увидел, что сзади, блокируя «Волгу», остановились еще одни «жигули», на этот раз желтого цвета.
   Костя уже передавал на заднее сиденье портфель Виталику, успев четко и даже несколько зловеще выговорить:
   – Беги направо, сделай полукруг и вернись на эту аллею в самом ее конце. Дистанция около трех километров. Там мы будем тебя ждать.
   Он с силой распахнул свою дверь, перегораживая дорогу подбегавшим людям из первой машины.
   Виталик выскользнул из задней двери и, перепрыгнув неширокую канаву, побежал по жесткой осенней траве. Он понимал: теперь вся надежда на него. Удастся ли ему выполнить все, что велел Костя? За Костю он не беспокоился. Часть невесть откуда взявшихся преследователей побегут за ним, за Виталиком, а Костя что-нибудь придумает. Он вспомнил одну историю с Костей, которую рассказывал Артур, ставший ее невольным свидетелем.
   Пока Виталик, набирая скорость, уходит, как мустанг, от погони, припомним рассказ Артура.
   В один прекрасный день Артур с Костей возвращались с дачи. Каждый из них нес тяжелую сумку, поэтому с перрона они сразу повернули к автобусу. Сороковой маршрут доставлял Артура к самому дому, Костя же ехал дальше, до Земляного Вала. Автобус был переполнен, и Артур сумел зайти в переднюю дверь, тогда как Костя зашел в заднюю.
   На задней площадке оказалось очень шумно. Шла какая-то перебранка между тремя-четырьмя подвыпившими парнями. Похоже, в этот день на заводе выдали зарплату. Двое, крупнолицые, плотные, с обозначившимися пивными животами, переругивались друг с другом, не стесняясь в выражениях, пихались в тесноте. Их подзадоривал коллега постарше, стоявший у задней двери и пребывавший в пьяной эйфории. Четвертый, высокий парень, потрезвее других, посмеиваясь, иногда вставлял свое замечание. Костя спиной чувствовал возню при нарастающей грубости высказываний. Пассажиры тихо возмущались.
   Внимание Артура и его соседей невольно было приковано к задней площадке. Костя с сумкой в левой руке только вздыхал. Он терпел долго. До следующей остановки.
   Когда открылись двери, Костя молча схватил правой рукой за плечо ближайшего к нему скандалиста и выбросил его на тротуар. Тот, раздвигая массой случайных прохожих, куда-то исчез. Освободилось место для следующего. Он стал упираться в дверях, и Косте пришлось его подтолкнуть. Упираться не стоило. Застряв на выходе, этот тип упал навзничь и теперь лежал с поднятой ногой, которая еще оставалась на ступеньке автобуса. Третий компаньон оказался килограммов на пятнадцать легче и от толчка вылетел, как пробка из бутылки. Костя искоса взглянул на высокого парня. Тот стоял потупившись. Вернувшиеся двое, те, что остались на ногах, помогли подняться лежащему парню. Двери перед ними захлопнулись, и автобус поехал дальше.
   Артур сказал, что в салоне повисла мертвая тишина. Все как будто оцепенели. В полном молчании доехали до следующей остановки. Затем вошли новые пассажиры, и тишина была нарушена. Костя продолжал стоять на задней площадке, пока не освободилось место в проходе.
   Виталик на бегу улыбнулся, вспомнив рассказ Артура. Он верил в Костю, а Костя верил в него.

2. Бег по внешнему кругу

   Ни Глеб, ни Костя не знали, что их последние встречи попали под пристальное наблюдение Невидимого учителя. С расположенной неподалеку от резиденции Глеба дачи итальянского представительства полетело донесение в Рим. Где-то в горах в темной вышине сверкнули зеленые глаза Дракона, и сверху слетело белое перо. Приблизившись, оно оказалось бумажным бланком. На бланке было послание, предписывающее на этот раз перехватить добычу.
   Не знал Костя, что новый заместитель заведующего кафедрой наблюдает за каждым его шагом.
   Не знал Глеб, что его городской телефонный номер был временно перехвачен, хотя не сомневался, что в «конторе» могут работать люди на два фронта. Дурное предчувствие тяготило его, но не мешало действовать.
   Из охотхозяйства, что в Клинском районе, в Москву были срочно направлены два брата. Первый, сухощавый, большеносый, с густыми черными бровями, имел прозвище Волчий Шаг за привычку всегда ступать след в след идущему впереди. Второго, белобрысого малого лет тридцати, все называли Дроздом (видимо, исходя из фамилии). С ними было еще три приятеля. В Москву прибыли на двух «жигулях».
   Им сказали, что необходимо любым путем заполучить бумаги, которые повезет человек, вышедший или выехавший из резиденции Глеба. Все должно быть тихо, без жертв и криминала, выглядеть как частная ссора, в крайнем случае – как нарушение общественного порядка, не выходящее за рамки административного дела. Удача сулила участникам крупную сумму денег.
   Впереди на белых «жигулях» ехал Дрозд с напарником. Следом желтые «жигули» вел Волчий Шаг. С ним в машине находились готовые на все два других приятеля.
   Машины шли по Ленинградскому шоссе к Москве, как будто были связаны тросом. Проскочив станцию метро «Войковская», они взяли вправо, миновали огромный параллелепипед Гидропроекта и, оставив слева сталинскую архитектуру бывшей колыбели советской противоракетной обороны, пересекли Волоколамское шоссе и устремились к новым кварталам Мневников.
   Остановившись у телефона-автомата, Дрозд подождал, когда подъедет Волчий Шаг. Тот переговорил по телефону, и они двинулись дальше. Выехав на аллею, проехали поворот к резиденции Глеба, развернулись и остановились. Дрозд через левое стекло видел вдали ворота резиденции, откуда должен был появиться курьер с документами.
   Ждать пришлось долго. Наконец увидели, как открылась дверь в заборе, впустив какого-то человека. Стало смеркаться. Минут через двадцать ворота открылись.
   – По машинам! – скомандовал Волчий Шаг.
   Все произошло, как было задумано. Сдав назад, они пропустили «Волгу». «Почему их трое?» – успел подумать Дрозд, рванувшись вперед.
   Размышлять было некогда. Весело крикнув: «Делай, как я!», Дрозд после обгона «Волги» ударил по тормозам.
   Дальше произошло следующее.
   Выскочив из заблокированной на дороге машины, Виталик пробежал, как олень между двумя сворами собак, и устремился в перелесок.
   Волчий Шаг, закрыв машину, бросился догонять трех приятелей, которые побежали за Виталиком. Дрозд остался охранять машины.
   – Что с этими делать? – крикнул он вдогонку.
   – Пусть сидят тихо, – на бегу ответил Волчий Шаг и скрылся в тени деревьев.
   Солнце на горизонте, показавшись из-за туч, подарило всем последний луч, окрасив небо в оранжевый цвет.
   – Глуши мотор! – закричал Дрозд.
   Стало тихо. Костя невозмутимо вышел из машины.
   – Сказано тебе, сиди тихо. – Дрозд запер белые «жигули» и, обойдя капот, двинулся к Косте.
   – В машину. – Он толкнул Костю в плечо.
   Это были последние членораздельные слова Дрозда, обращенные к Косте. Костя уцепился двумя руками за его пиджак и широким махом развернул свой корпус справа налево. Ноги Дрозда оторвались от земли, и он, описав полукруг в воздухе, как фигуристка, которую закружил, но не удержал партнер, пролетел плашмя около метра и упал, ударившись о колесо своей машины. Сгоряча он поднялся, однако сильно ушибленная при падении нога не позволила ему даже переступить. Морщась от боли, Дрозд затравленно смотрел в глаза приближавшегося Кости, потом резко отбросил в траву ключи от машины и сжался в ожидании удара. Однако удара не последовало.
   – Заводи, – сказал Костя шоферу Глеба, похлопав по капоту «Волги», и направился к задним «жигулям».
   В это время Виталик, пробежавший уже километр, перескочил через какой-то забор, вспугнул собаку, которая разразилась истошным лаем, потом преодолел еще один забор и выбежал на песчаную дорогу. Он слышал, что сзади, перекликаясь, его догоняют преследователи, но не видел, что за ним бегут только двое. Двое других пошли на перехват.
   Не останавливаясь, он взглянул на часы. Он знал, что минут через десять должен добежать до конца аллеи. Сгустилась тьма, и он не увидел стрелок. Ничего, он и без часов чувствует расстояние.
   Портфель был тяжелый, и ему приходилось то и дело менять руку. Пересекая поперечную аллею, Виталик инстинктивно ускорил бег, чтобы миновать открытое место побыстрее. В тот же миг из аллеи выскочили двое и чуть не столкнулись с ним. Протянутые руки цапнули воздух, один из них, выругавшись, споткнулся, но, уверенные в скорой победе, они рванули, как на стометровке. Виталик перехватил портфель в другую руку и прибавил скорость. Так они пробежали еще метров триста. Расстояние между ними сокращалось. Двадцать метров, десять метров, пять метров. Виталик продолжал бежать все в том же темпе, но расстояние между бегущими стало увеличиваться. Преследователи не выдерживали темпа, заданного Виталиком.
   Он продолжал бежать. Портфель гирей оттягивал руку. Казалось, еще немного, и Виталику придется волоком тянуть его за собой. Он почувствовал, что на брови наползают капли пота. «Это плохо», – подумал он. И еще подумал: «Как там Костя?» Эта мысль придала ему силы.
   А Костя подошел сзади к желтым «жигулям», взялся за бампер и оттащил машину назад метра на полтора. Приподнявшийся было Дрозд с трудом проглотил слюну и опустился на землю. Освобожденная из плена «Волга» развернулась, подхватила Костю и помчалась в конец аллеи.
   Бегущие следом за Виталиком охотники хотя и поотстали, но держали его в поле зрения, преследуя словно зверя. Скоро он достигнет берега реки, и ему придется свернуть. Волчий Шаг верил в охотничью удачу. Чтобы перехватить этого лося, надо брать правее. Однако Виталик вдруг сам свернул направо, и им пришлось прибавить скорость.
   «Все равно загоним», – подумал Волчий Шаг и махнул отставшим товарищам, указывая направление.
   Виталик бежал все в том же темпе, не снижая, но и не прибавляя скорости. Если бы не ноша, он мог бы бежать так еще долго, но кисть уже не держала ручку портфеля. Боясь уронить, он прижал портфель к груди. Портфель, как свинцовая плита, тянул его то влево, то вправо. Виталик споткнулся раз, другой. Заметив это, Волчий Шаг победно улыбнулся.
   Стемнело. Виталик уже не разбирал дороги. Впереди мелькнул свет проехавшего автомобиля, и Виталик понял, что выбегает на аллею. Он уже держал портфель обеими руками, пошатывался, но не терял темпа. Выбежав на асфальт, он огляделся. Слева, метрах в ста, стояла машина. Он побежал к ней. Но этого можно было и не делать. Взревев мотором, «Волга» рванулась к нему, затормозила, и Костя открыл перед ним дверь. Виталик упал на заднее сиденье, и они полетели в сторону города.
   Волчий Шаг, выбравшись на дорогу, увидел лишь красные габаритные огни. Двое его спутников появились справа и только проводили ослепшими глазами пронесшийся мимо них автомобиль.
   – Как ты? – спросил Костя, оборотившись назад.
   – Нормально, – глухо ответил Виталик.
   Он сидел, склонив голову, стараясь отдышаться.
   Через минуту впереди показались все еще стоявшие на дороге «жигули». Костя хмыкнул:
   – У тебя еще силы найдутся?
   – Километра на два, не больше, – Виталик, освободившись от портфеля, готов был снова к бегу.
   – Нет, брат, теперь бежать никуда не нужно. Петрович, – обратился Костя к шоферу, – притормози у желтой машины.
   Дрозд, превозмогая боль, пытался найти в темноте выброшенные ключи. Присев у обочины, он застыл, увидев подъехавшую «Волгу», из которой вышли Костя с Виталиком.
   Только крики подбежавших спустя некоторое время товарищей привели его в чувство: он буквально окаменел, когда увидел, как Костя с Виталиком подошли к желтой машине, ухватились снизу за левый порожек и, рванув вверх, перевернули машину на бок. Автомобиль мягко упал правым боком на поросшую травой землю.
   Костя, отряхивая ладони и улыбаясь, велел продолжать путь в центр города, на Кутузовский. Только спустя сутки он заметит над правым коленом огромных размеров гематому: ему не хватило роста, чтобы, не перехватывая рук, перевернуть машину, и тогда пришлось коленом поддать ее снизу.
   Совсем стемнело. «Волга» ушла вправо на пустынные проезды близ железнодорожного узла, на которых даже рев ночного грузовика слышался редко.
   Мимо поплыли какие-то заборы, стройки, пустыри. Виталик тщетно вглядывался в тьму. Они были одни в притихшем районе, никто за ними не ехал. Миновали Краснопресненскую пересыльную тюрьму, скрытую в запыленном лунном ландшафте.
   Как и условились, притормозили у станции «Фили». Виталик выскочил и нырнул в метро. «Волга» довезла Костю до «Кутузовской», свернула в проулок. Распрощавшись с водителем, Костя тоже спустился к подземке. Начал накрапывать дождь. В переходе он достал плащ из болоньи и шляпу с узкими полями. Поискал глазами Виталика. Когда тот появился, он двинулся по Кутузовскому проспекту. Виталик держался метрах в пятидесяти сзади. В свете фонарей ему хорошо была видна спина Кости.
   Костя пару раз остановился. Дойдя до солидного жилого дома, он повертел головой, оглянулся. Виталик шел как ни в чем не бывало, держа руки в карманах. Костя свернул к подъезду. Виталик не торопясь прошел мимо.
   Пока Костя доставал и показывал документы, в вестибюле возникло необычное оживление. Перед лифтом остановились двое мужчин. Костя заторопился к лифту. Они уже зашли в кабину и повернулись к нему лицом. Он поднял глаза и остолбенел. В кабине стоял Брежнев и, улыбаясь, приглашал его войти.
   Губы сами собой расплылись в улыбке, и Костя, поблагодарив, жестом показал, что поедет позже, тем более что стоящий за спиной Брежнева охранник погрозил ему кулаком.
   Перед нужной дверью Костя снял шляпу и плащ. В четырехкомнатной квартире в ста четырех квадратных метрах жилой площади жили только двое: хозяин и его жена. Костя прошел в кабинет.
   Непривычно было разговаривать с человеком, которого он видел на телевизионном экране и на мавзолее Ленина. В канун революционных праздников в ряду других портрет хозяина вывешивался на стенах домов, мимо них шла демонстрация трудящихся с теми же портретами в руках.
   Костя выложил на стол обе папки.
   – Как доехали?
   Пришлось коротко рассказать о происшествии. Хозяин в задумчивости походил по ковру.
   – Кто это был? Как вы думаете? – спросил он Костю.
   – Мне показалось, они не москвичи. Обветренные лица, одежда провинциалов. Автомобили залеплены грязью, – ответил Костя.
   – Из провинциального амфитеатра. Умно!
   Он посмотрел на Костю:
   – Знаете, что в этих папках?
   – Я переводил.
   – Ах да, я и забыл. Советую и вам пока не вспоминать об их содержимом. Лет через двадцать, двадцать пять, может быть, осуществится идея объединения Европы. Как это будет? Не знаю. Я этого не увижу. А вот вы уж, пожалуйста, доживите. И вспомните. Обещаете?
   – Я постараюсь.
   – Ну, вот и отлично!
   Хозяин помолчал, поправил очки, потом вдруг сказал:
   – Я вам как специалисту скажу, что меня беспокоит. Сейчас инициатива передана нашей стране. Предстоит борьба. Главное, не потеряться, не допустить, чтоб тебя оттерли на задворки. Не затоптали в общей кутерьме. Не задушили лукаво в объятьях. Сохранить лидерство любой ценой. Удержимся – станем первой державой, удесятерим свои силы. Нет – разорвут на куски. Пропадем, как пропала Византия.
   Костя смотрел на него во все глаза. Читая документы из зеленой папки, он больше интересовался новыми историческими фактами, помогающими заглянуть в мистическую глубину истории. Однако теперь он в полной мере осознал политическую проблему. Он еще раз убедился, что настоящая политика – побочный продукт метафизического знания. Так сформулировал для себя Костя.
   Все еще размышляя над грандиозностью замысла, он вышел на улицу. Сыпал мелкий дождичек. Фонари были окружены радужными кругами.
   «Политика – это власть, когда речь идет об одном человеке или группе, – думал Костя. – Власть – конечная цель, и тогда все средства хороши. Власть – всегда заговор. И политика становится грязным делом. Не так ли? Пожалуй. Демократия? Прекрасная дама с безобразным лицом, как называл ее Нострадамус».
   «Все это так, – продолжал размышлять Костя, – если только власть не имеет сакральных корней, изначальной традиции, не принята бесчисленными поколениями. В противном случае политика есть лишь участие в приобретении вещи, не более чем борьба за нее».
   Костя перехватил тяжелый портфель в другую руку. Хозяин предложил положить в него несколько толстых журналов, чтобы не было заметно, что гость вышел с пустым портфелем.
   «Конспиратор, – подумал Костя. – Даром что председатель КГБ. У каждого своя наука».
   Он вошел в кафетерий, где его должен был ожидать Виталик. Тот допивал второй стакан кофе с молоком и доедал бутерброд с вареной колбасой. Костя снял промокшую шляпу, небрежно поставил портфель на подоконник и тоже принес себе обжигающий пальцы граненый стакан с сероватым кофе и бутерброд. На вопросительный взгляд Виталика ответил:
   – Все в порядке. Кстати, мне пришлось сообщить твои координаты.
   Виталик беззаботно пожал плечами.
   Они купили целую авоську продуктов, сухого вина, вафельный торт. По пути к Киевскому вокзалу им удалось поймать такси, и спустя четверть часа они уже подъезжали к Чистым прудам. Водителю Костя дал целый рубль. По дороге он осмотрел журналы, от некоторых оторвал последние страницы, а выйдя из такси, поставил старенький портфель рядом с мусорным баком. Теперь Костя не опасался запоздалого преследования. Виталик с сожалением оглянулся.
   Поужинали. Виталик сиял. Костя радовался вместе с ним. Приключение казалось нереальным, как будто они побывали в кино. Только не до конца оттертая грязь на колене у Кости да гудящие плечи у Виталика убеждали, что все это произошло с ними, а не с героями кинофильма.
   Ночью Косте приснилось знакомое по портретам, а теперь глаза в глаза увиденное лицо хозяина огромной квартиры на Кутузовском проспекте. Государственный деятель открыл одну из папок, внутри оказались ноты. Он достал из футляра тромбон и стал играть, глядя в листки бумаги. Костя переворачивал страницы. В комнате зазвучала джазовая музыка, и на паркет выбежали два невысоких человека в канотье. Они принялись мастерски и синхронно отбивать чечетку. Один парень спрашивал другого, идет ли этот поезд на Чаттанугу. Косте было весело и легко. Он улыбался во сне.
   Потом к веселью присоединился человек одних с Костей лет, с высоким лбом и беспокойными оленьими глазами. «Ваше время истекло», – сказал он хозяину. Тот убрал инструмент в футляр и вышел. Новенький пригласил в комнату целый американский джазовый оркестр. И пошло веселье пуще прежнего: оленеглазому дали тромбон, он попытался играть, но у него не получилось, и он пустился в пляс. Потом загудел паровоз, и все куда-то поехали. Может, в таинственную Чаттанугу?
   Костя остался один посреди пустой комнаты. Она стала маленькой, потолок давил на голову. Лампочка без абажура мигала, грозя совсем погаснуть. Костя пошел на улицу. Он проходил незнакомыми коридорами, где люди смотрели на него. Ему было неловко, потому что он был только в трусах и в майке. Одежда исчезла вместе с музыкантами. На старой вешалке он нашел рваные бумажные тренировочные брюки с отвисшими коленями. Надев их, он немного приободрился и наконец отыскал выход. На улице тускло горели фонари. Они не играли никакой роли, все освещалось луной. Вдали виднелся шпиль Останкинской башни. Задрав голову, Костя зачарованно смотрел, как она раскачивается от ветра. Вот ветер усилился, амплитуда колебаний увеличилась, и вдруг шпиль башни обломился, замер на полсекунды и стал падать. Костя ахнул и проснулся.
   Луна светила ему прямо в лицо. Город казался вымершим. В памяти всплыли строки Ахматовой:

     И клонятся головы ниже,
     Как маятник ходит луна.
     Так вот – над погибшим Парижем
     Такая теперь тишина.

   Костя встал с дивана, пошел в коридор. Потревожил тонкой струйкой застывшую воду в унитазе, зашел в кухню. Вернувшись в комнату, лег на живот и уснул.
   Утром он отправился на работу, а Виталик решил заехать домой, переодеться.
   Костя явился на кафедру, помня, что сегодня обещал закончить рецензию на статью по эпиграфике, и первым, кого он увидел, был заместитель заведующего кафедрой. Тот внимательно и как-то странно, так показалось Косте, посмотрел на него и отвел глаза.
   – Слушай, у тебя нет домашнего телефона Федоровой? – спросил Костя, здороваясь за руку.
   – Зайди после семинара, найду, – бросил на бегу замзав.
   Костя сел за свободный стол и стал писать. Потом его пригласили к телефону. Звонил Глеб. Он сказал, что сегодня уезжает, и попросил подойти к поезду. Поезд уходил поздним вечером.
   В это время Виталик находился у себя дома. Он переоделся, послонялся по комнате. Лия по-прежнему жила у Зизи.
   Виталик открыл шкаф и прижал к лицу свою старую рубашку, которую дома носила Лия. Ткань еще хранила ее запах. Он почувствовал одиночество, но боли не было. Лишь напоминание о факте из прошлого. Он позвонил Косте и сказал, что остается.
   «Вылечился парень», – подумал Костя.
   Глеб появился за пять минут до отхода поезда. Они прошли в купе, и Глеб узнал все, чего не мог знать его шофер.
   – До сих пор в голове не укладывается, как это у нас получилось, – удивлялся Костя.
   – Невозможное человекам возможно Богу, – сказал Глеб. – Слава тебе, Господи, все закончилось благополучно. Давай прощаться, друже.
   Костя выпрыгнул уже на ходу поезда. В двух шагах был Казанский вокзал и рукой подать до дачи в Удельной.
   В субботу к нему на дачу нагрянули Артур с Виталиком. Последний не скрыл от друга, что они с Костей перевозили ценные исторические документы и на них, как в кино, было совершено нападение. Но они, по словам Виталика, оказались не лыком шиты и оторвались от погони, как настоящие киногерои.
   – А где теперь эти документы? – поинтересовался Артур.
   – Где положено – в архиве.
   – Они дорогие?
   – На Западе за них бы выложили кругленькую сумму.
   – А что в них, Костя?
   – Стихи.
   – Стихи?
   – Ну да! Старинные стихи в рукописях на французском и английском языках.
   – Как думаешь, откуда узнали, что вы их повезете?
   – Не могу сказать. Из этого особой тайны никто не делал.
   – Ты как знал, взял Виталика.
   – Да, без него мне бы туго пришлось.
   – Теперь он свободен как птица.
   – То есть?
   – Лия подала на развод, Константин Георгиевич, – вступил в разговор Виталик.
   – Пойдешь на суд?
   – Нет. Я просто написал заявление, что прошу рассмотреть в мое отсутствие, я не возражаю и все такое прочее, как она велела.
   – Раз она торопится, значит, замуж собралась.
   – Наверное. Это ихнее дело.
   – Их!
   – Да. Их дело.
   Утром Костя вышел на крыльцо. В воздухе кружились снежинки. Они падали на сухую, промерзшую землю и не таяли. Голые руки деревьев застыли в жесте отчаяния, и только величественные корабельные сосны невозмутимо смотрели сверху на седеющие крыши.
   Вчерашний разговор не выходил из головы. «Свободен как птица! Свободен, потому что одинок. Нет, брат, – подумал Костя, обращаясь к себе самому, – жизнь это одиночество и пошлость, любовь и смерть. Много лет назад оказалось, что любовь и смерть не для тебя, и ты, отвергнув пошлость, выбрал одиночество. Однако ты бы с радостью выбрал любовь. Но где она? Есть ли она? Любовь сама – либо пошлость, либо смерть! “Проигрывайте всегда – таков мой совет”. Таков мой совет…»
   Костя стоял, облокотившись на изгородь, и смотрел на дорогу. По дороге бежала, закручиваясь в маленькие вихри, поземка. Мело, мело по всей земле…
   Костя поежился и вышел за калитку.
   Снег в этом году ложился и таял, опять ложился и опять таял. Прошло время, и Костя, как Глеб, как Виталик, стал думать, что их приключение – лишь давний сон. Они ошибались.
   Они забыли, что имеют дело не с людьми, а с системой, с программой, которая не знает усталости, никогда не отдыхает и, потерпев неудачу, совершает маневр и продолжает задуманное.
   Однажды, когда Костя при обсуждении нового методического пособия опрометчиво раскритиковал раздел, касающийся радиоуглеродной датировки, ему этого не простили. При активном участии заместителя заведующего кафедрой был подготовлен приказ о вынесении ему строгого взыскания.
   К счастью, заведующий кафедрой, знакомый с работами Милойчича, не согласился с выговором и сунул бумагу в стол, где она благополучно затерялась. Он пригласил Костю в кабинет, показал подготовленный приказ и попросил впредь быть осторожнее. Приказ меньше заинтересовал Костю, чем другая, увиденная им случайно бумага. На столе рядом с сочинениями Дексиппа и Эвналия лежала статья, фраза из которой приковала его внимание: «От форума Аркадия главная улица вела от первой стены Константинополя к Золотым воротам. Теперь эти ворота называются Исакапус, т. е. ворота Иисуса».
   Так, где же это было?! Костя, задумавшись, вышел.
   Через три месяца он неожиданно был представлен Союзом обществ дружбы к ордену «Знак Почета», и партийному бюро ничего не оставалось делать, как утвердить положительную характеристику на Костю.
   Спустя месяц Виталик был приглашен в военкомат, и полковник-военком в кабинете вручил ему медаль «За отвагу». Судя по всему, полковнику нечасто приходилось вручать медаль студенту. Попытавшись узнать из любопытства, как «награда нашла героя», он сразу осекся, когда ему сказали, что список подписан самим генерал-лейтенантом Циневым.
   Что касается Костиного оппонента, замзава кафедрой, то он стал чувствовать себя в институте не в своей тарелке. Правда, по его предложению приняли отсрочку для Костиной докторской диссертации. Костя не подал виду, что переживает.
   Однажды он застал замзава, когда тот рылся в его папке. Замзав опередил его вопрос:
   – Слушай, Константин, у тебя не найдется чистого листа бумаги?
   – Зачем тебе?
   – Написать заявление об уходе, – пошутил замзав.
   – Для такого дела всегда найдем, – в тон ему ответил Костя.
   – Не порекомендуешь, куда можно пойти старшим преподавателем?
   Шутка не получилась.
   – Нет, это без меня, – ответ Кости прозвучал подчеркнуто сухо.
   У замзава появилась странная привычка, поймав кого-нибудь из преподавателей в коридоре, жаловаться на жизнь. Сейчас бы сказали: крыша поехала.
   Он редко сидел в кабинете, проводя большую часть времени у секретаря кафедры. Зимой в помещении было прохладно, и секретарь поставила рядом со своим столом электроплитку, накрытую двумя кирпичами. Кирпичи по ее просьбе принесли с улицы студенты. Донимая секретаршу разговорами, замзав грелся рядом с плиткой: похоже, он избегал оставаться в одиночестве.
   Каникулы Костя провел на даче, а когда вышел на работу, ему сообщили следующее.
   В выходной утром жена замзава позвонила заведующему кафедрой домой и сказала, что ее муж не ночевал дома. Человек аккуратный, такого он себе никогда не позволял. Заведующий кафедрой попросил секретаршу (она жила неподалеку) съездить на кафедру и убедиться, что его заместитель не на работе.
   Секретарша поднялась на этаж и, не открывая двери в кабинет, заглянула в замочную скважину. То, что она увидела, заставило ее закричать и броситься к вахтерам. Дверь открыли.
   Замзав, в пальто и шапке, висел на шнуре, открывающем фрамугу окна, лицом вперед. Ноги его, согнутые под прямым углом в коленях, касались пола. В карманах пальто оказались два кирпича с электроплитки.

3. Хочешь много знать – готовься стать невеждой

   Как только подсохла земля, Артур стал в обед играть в футбол. Он выбегал с коллегами на залитое солнцем поле посреди сквера. Сквер раскинулся на холме над самой Яузой. Внизу сверкала река, по которой редко проходил пустой буксир. Вдалеке виднелись шлюз, железнодорожный мост и белые стены Спасо-Андроникова монастыря.
   После работы его иногда встречала Людочка. Они брели через Лефортовский парк к Госпитальному Валу, по набережной к стадиону «Металлург» или Ухтомскими переулками выходили к Электрозаводской. Оттуда рукой подать до Сокольников.
   «Тревиль известил четырех друзей, что их желает видеть король, и утром, чтобы скоротать время, они пошли играть в теннис у кабачка в двух шагах от дома Тревиля.
   Во дворе кабачка была устроена специальная площадка. С одной стороны играли Портос и Арамис, с другой – Атос и д’Артаньян. Однако вскоре оказалось, что Атос еще не оправился от раны, а д’Артаньян, чуть не получивший удар мячом в лицо, предпочел присоединиться к зрителям. Зрители наблюдали за игрой, выходя с кружками прямо во двор кабачка.
   Не успел д’Артаньян выйти за пределы поля, как один из них, одетый в форму гвардейца кардинала, насмешливо отозвался об его игре. Последний не спустил ему шутки, и они вдвоем вышли на улицу и немедленно обнажили шпаги. Д’Артаньян дважды ранил Бернажу, причем второй раз в грудь. В это время выскочили товарищи Бернажу, потом мушкетеры, потом те и другие позвали подмогу, и произошла всеобщая свалка, длившаяся до тех пор, пока мушкетеры не поспешили покинуть место нового развлечения, поскольку время поджимало. Их ждала встреча с королем».
   Итак, король Людовик XIII. Как его изобразить? Суетливым супругом или вальяжным недоумком, как это любят делать режиссеры?
   Людовика XIII прозвали Справедливым отчасти потому, что он родился под знаком Весов, 27 сентября 1601 года. Следовательно, в день, когда он вызвал к себе мушкетеров, ему еще не исполнилось и двадцати четырех лет. Это был смуглый с черными усами молодой человек, больше похожий на итальянца, чем на француза. А почему бы и нет, ведь его мать – «толстая банкирша» Мария Медичи? В опыте политических интриг он проигрывал Ришелье, что вполне естественно, учитывая шестнадцатилетнюю разницу в возрасте.
   Он предпочитал охоту и мужское общество. У него не было фавориток, зато известны его фавориты: герцог де Люинь, первый муж герцогини де Шеврез, затем казненный граф де Шале, бывший любовником герцогини де Шеврез (увы, несчастного графа казнил не профессиональный палач: только с третьей попытки удалось отсечь ему голову). Еще один казненный фаворит – маркиз де Сен-Мар. А еще побывавшие один за другим первыми шталмейстерами Малой конюшни Франсуа де Барада и Клод де Сен-Симон.
   Людовик XIII так мало интересовался женщинами, что в юности ему был преподан наглядный урок. Его дала молодая супружеская чета. Супруги лишь на пять лет превосходили Людовика по возрасту. Впрочем, в юном возрасте пять лет – это целое поколение.
   Она – его единокровная сестра, дочь Габриэль д’Эстре, Екатерина Генриетта Вандомская. Ее муж – Карл II Лотарингский, герцог д’Эльбеф. Они показали Людовику пример интимной близости, чтобы он наглядно усвоил в их обществе, что такое брачная ночь. Два часа юноша наблюдал в спальне супругов занимательное зрелище, потом вернулся к себе и спокойно уснул.
   Увиденное не придало Людовику хоть сколько-нибудь страстности, характерной для его знаменитого отца Генриха IV, и де Люиню приходилось буквально силой вталкивать его в покои Анны Австрийской, чтобы Франция обрела наследника.
   Наследник появился спустя много лет после смерти де Люиня. Зато какой! Людовик XIV, будущий Король-Солнце, правивший 72 года, переживший своих прямых наследников (следующий король, Людовик XV, приходился ему правнуком). Людовик XV тоже жил долго, и на трон взошел его внук – несчастный король Людовик XVI.
   Раз уж подумали о короле, надо подумать и о королеве. Анна Австрийская – ровесница короля, то есть ей около двадцати четырех лет. Заметим, она моложе Констанции Бонасье. Анна – красивая блондинка, белокожая, с чудесными белыми руками. Светлые волосы она унаследовала от своих предков Габсбургов, по этническим корням, видимо, немцев. Ее отец – испанский король Филипп III, мать – Маргарита Австрийская. Испанкой Анну можно назвать, как говорится, с большой натяжкой.
   Ее прадедом был сам Карл V Габсбург, германский император, блондин, родившийся в Генте в нынешней Бельгии (это он враждовал с Франциском I и перешучивался с Тилем Уленшпигелем). Карл V унаследовал от своей бабки Марии Бургундской все страны Бенилюкса, а от матери – Хуаны Безумной корону Испании и одновременно владения в Ост-и Вест-Индии.
   Прославленный Шиллером Дон Карлос приходился королеве Анне Австрийской дядей. Правда, он погиб за 33 года до ее рождения. Она же сама умрет от рака груди в 65 лет, пережив своего мужа Людовика XIII на 23 года.
   Лукавая королева, зная, что Ришелье втайне влюблен в нее (в нее многие были влюблены), однажды попросила кардинала станцевать перед нею в маскарадном костюме шута испанский танец сарабанду. Ришелье не мог отказать ей, и над ним вволю посмеялись и сама Анна, и ее придворные.

   Из главы «Придворная интрига»:
   «– Господин кардинал, по словам моей жены, преследует и притесняет королеву больше, чем когда-либо. Он не может ей простить историю с сарабандой. Вам ведь известна история с сарабандой?
   – Еще бы! Мне ли не знать ее! – ответил д’Артаньян, не знавший ничего, но желавший показать, что ему все известно».
   Сейчас в расцвете сил и красоты Анна пытается противостоять Ришелье и в политических, и в личных отношениях. Обожаемая, но недоступная, она в кружевном ночном чепце и отделанной кружевом сорочке в одиночестве ложится в благоухающую постель и прячет белоснежные, как крылья голубки, ножки под одеяло.
   – Артур, мальчик мой, пора вставать! – голос Марины звучит настойчиво, как будильник.
   Артур лежит на жестком матрасе, его глаза не хотят открываться. Он усилием воли приподнимает веки, но глаза во сне закатились, и он ничего не видит. Голос Марины, зародившись в коридоре, нарастает с ее приходом в комнату.
   – Лучше радио включи, – просит Артур.
   Комната освещена утренним небом. Марина открывает форточку, и свежий весенний ветер изгоняет остатки сна.
   Они завтракают. Марина первая уходит на работу.
   – Купи пакет картошки, вилок капусты, хлеба и что-нибудь к чаю, – говорит она на прощание.
   – Как думаешь, уже можно ходить раздетым? – спрашивает он.
   – Сам решай. И не забудь причесаться, – вставая, она ерошит ему волосы.
   Артуру до работы ближе, и он выходит позже.
   Десять брежневских лет изменили страну. Появилось устойчивое понятие дефицита. Его приобретение стало делом престижа. Тот, кто имел к нему доступ, становился важным человеком. Книги тоже оказались предметом дефицита – ими украшали квартиру. Мы бы долго искали того, кто пошел бы в библиотеку читать Дюма, зато отстоять в очереди за книгой, чтобы поставить ее на полку, таких была масса.
   Наживать колит при помощи дефицитной сырокопченой колбасы – сколько угодно. Главное, ее достать (то есть найти способ купить) и, уважая себя за это, съесть или скормить домашним, включая детей.
   Артур был молод и отчасти был вынужден играть по новым правилам, от которых, как ему казалось, несло запахом пошлости. Страдая, он все же мог провести два часа в очереди за модным товаром, но на большее его не хватало. Случалось, дело доходило до смешного. Так, один из его коллег, молодой человек, встречался с продавщицей магазина, к которой он испытывал, впрочем тщательно скрывая, чувство неприязни. Секрет его странной любви к продавщице объяснялся просто: она обещала ему достать вельветовые ботинки.
   Сверстники Артура устраивались работать в крупные магазины, поближе к дефициту. Купив товар, они перепродавали его с наценкой. Так встали на ноги фарцовщики.
   Постепенно появилась манера, не стесняясь, решать проблемы (полюбившееся словечко) с помощью связей и денег.
   Когда все становится товаром, начинается романтизация пошлости.
   Артур всюду ощущал ее присутствие. Она проникла во все сферы, нет, не как запах чеснока, скорее как неистребимый запах Петрушки – лакея Чичикова. Однажды Артур, привыкнув не без торжественности входить по широкой лестнице в тихие научные залы Ленинской библиотеки, был поражен, да что там поражен – шокирован, придя к ее дверям утром, в час открытия. Парадные двери распахнулись, и ожидающая открытия толпа, толкаясь и бранясь, ринулась по дворцовой мраморной лестнице наперегонки, чтобы успеть занять очередь на копирование. В библиотеке стоял один копировальный аппарат, и заказ на изготовление копий той или иной страницы книги или журнальной статьи был лимитирован. Точно так же люди утром штурмовали магазины, чтобы первыми занять место в очереди к прилавку.
   Артур поделился своим открытием с Костей. Тот только вздохнул и поднял глаза к небу. Небо над Костиной дачей было голубое с медленно дрейфующими по нему парусниками белых кучевых облаков.
   «Небо в Амьене было синим. Первые звезды засветились на небосклоне. Майский вечер благоухал левкоями и скошенной в садах травой. Громко пели в тени белых акаций кузнечики.
   Древняя столица Пикардии – Амьен принимал королевский двор.
   По тропинкам сада в тени деревьев бродили пары. Одна из них отошла на значительное расстояние, отделенная от других сгустившейся тьмой.
   Женщина, одетая в роскошное зеленое платье, опиралась на руку мужчины. Встающая на горизонте луна заглянула в ее лицо. Окажись здесь, среди небожителей, нескромный наблюдатель, он с восторгом и трепетом узнал бы ангельские черты Анны Австрийской.
   Мужчину, нежно прижавшего руку королевы к своей груди, звали Джордж Вильерс Бэкингем. В ту пору ему было около 33 лет. Вельможа с длинными золотистыми локонами и темными усами, на нем шитый золотом камзол и такие же штаны до колен, украшенные венецианскими кружевами, на туфлях пряжки с бриллиантами. Он вполголоса читает ей стихи:

     Светлей, чем полный месяц в небесах,
     Глядящийся в серебряные волны,
     Твой лик, который отражен в слезах,
     Из глаз моих струящихся безмолвно.

     Меж них любую ты считать могла б
     Своею колесницей триумфальной:
     Тебе в слезе, которой плачет раб,
     Тем больше чести, чем она печальней.

     Так не люби, коль хочешь, чтоб сверкал
     Твой лик всегда из этих слез – зеркал.
     Цариц царица, ум и речь не властны
     Постичь и передать, как ты прекрасна [8 - Бесплодные усилия любви. Пер. Ю. Корнеева.]

   Анна прошла несколько шагов молча. Ее глаза сияли. В глазах герцога, в самом деле, сверкала влага.
   – Анна, скажите хоть слово.
   – Увы, герцог, к несчастью, я нахожу эти стихи прелестными.
   – О, благодарю вас, – Бэкингем прижал ее руку к губам.
   Она отняла руку.
   – Кто же автор этих строк?
   – Шейк-Спиа.
   – Англичанин?
   – Богиня, будьте же снисходительны к англичанам.
   Герцог обнял ее за талию. Губы его приблизились к обнаженной шее, мягко коснулись розового уха. Голова королевы откинулась назад, белая шея вздулась. Он опустил Анну на скамью из дерна и, став на колени, припал к ее рукам. Она, подняв лицо к небу, не противилась. Руки герцога в это время гладили ее щиколотки.
   Медленно ее юбки приподнялись, открыв белые колени, до сего дня не знавшие поцелуев. В истоме сами собой колени раздвинулись, обнажив внутренность бедер. Золотое шитье на одежде герцога оцарапало нежную кожу, и королева, слабо вскрикнув, пришла в себя. Она поспешно встала, отряхивая юбки.
   – Анна. – Герцог попытался вернуть ее на скамью.
   – Я сейчас закричу, – торопливо сказала она.
   Он выпустил ее.
   – Прощайте, герцог. – Королева, заставив себя улыбнуться, протянула ему руку.
   – Прощайте, прекрасная жестокость. – Герцог поцеловал руку и скрылся в темноте.
   Королева пошла по направлению к огням.
   – Господин де Ла Порт, пожалуйте сюда! – Она повысила голос.
   Через мгновенье из темноты выросла фигура офицера.
   – Слушаю, ваше величество!
   – Господин герцог нас покидает. Проводите меня в дом».
   История в Амьенских садах наделала много шума. Король долго не мог простить королеве ее оплошность. Несколько ее придворных были удалены. Лучшая подруга, герцогиня де Шеврез, к тому времени вышедшая второй раз замуж за Клода Лотарингского, герцога де Шевреза, обер-камергера двора и посла в Англии, впала в немилость и писала Арамису, подписываясь именем Аглаи Мишон, белошвейки из Тура.
   Артур записал эту историю в вольном изложении, как он слышал ее от Кости, который в свою очередь пересказал ему сочинение Гедеона Таллемана де Рео «Historiettes».
   Впрочем, Таллемана де Рео Костя считал почему-то излишне нескромным автором.
   – Костя, а в «Двадцать лет спустя» госпожа де Шеврез фигурирует как Мари Мишон!
   – Ага. Просто в русский перевод вкралась ошибка, допущенная в подлиннике «Трех мушкетеров»: там одно из писем Арамису подписано Аглаей Мишон, а в остальных случаях она – Мари. Хотя во Франции в обычае давать несколько имен, скажем, Жан-Поль Бельмондо может быть и Жаном, и Полем. Правильно, конечно, Мари, потому что саму герцогиню звали Мари-Эйме. Я даже допускаю, что первоначально в рукописи могло вместо Аглаи стоять имя Эйме: по написанию они похожи Aime – Aglae, и ошибка возникла при наборе.
   – И ее удалили после Амьена?
   – Кого, ошибку?
   – Нет, герцогиню де Шеврез.
   – Ее постоянно то удаляли, то разрешали вернуться. Она участвовала во всех интригах и в каждой заводила любовников. Арамис имел все основания ее ревновать. Белокурая, с голубыми глазами, она была одной из первых красавиц Франции. Если к ее похождениям подходить точнее, то ее удалили не в Тур. После заговора Шале ей пришлось удалиться в Пуатье. Затем она жила в Лотарингии и во Францию вернулась только после взятия Ла-Рошели. В Тур она была отправлена лет через пять, но не в сам город, а в крепость южнее Тура. Потом она бежала в Испанию. Во время бегства она, как ты знаешь, успела соблазнить Атоса, в результате чего и родился виконт де Бражелон. Потом она уехала в Англию и лишь после смерти кардинала и короля возвратилась во Францию, уже из Бельгии. Участвовала во Фронде (куда же без нее) и снова была удалена. Поселилась в Брюсселе. Вернулась в сорок девять лет. Вот тебе и белошвейка из Тура! Дважды была замужем за герцогами. Оба были старше ее на двадцать с лишним лет. Неудивительно, что она предпочитала мужчин помоложе.
   – Постой, постой. А как же у Пушкина в «Полтаве»? – спросил Артур:

     Порой и старца строгий вид,
     Рубцы чела, власы седые
     В воображенье красоты
     Влагают страстные мечты.

   – Может, с точки зрения пушкинской Марии это прекрасно, – ответил Костя. – А с точки зрения ее французской тезки, кроме страстной мечты следует влагать еще нечто.
   – Интересно, что бы это могло быть? – лукаво спросил Артур.
   Костя усмехнулся:
   – Будем считать вопрос риторическим. Однако согласись, – продолжал он, – разница между двумя Мариями гигантская. Русская Мария – неземное создание. Для нее вторично материальное благополучие, а также социальный статус или политические цели. Она поступает, как велит ей сердце. Рассудочность не для нее. И готова вину взять на себя. А брать на себя ответственность и расплачиваться за нее – это удел истинной аристократии.
   Костя помолчал, обдумывая антитезу.
   – Заметь, – сказал он, – она жестоко платит за свой грех безумием. А что же другая Мария? Де Шеврез. Не для Совести она живет – для Удовольствия, проживает жизнь мятежную, полную приключений, борьбы, побед, поражений, счастья, слез, любви, ненависти. Ищет непокоя и каждый день идет в бой. Живет почти до 80 лет, уверенная, что сама делает не только свою жизнь, но и историю. А грехи? Грехи искупают смертью ее любовники. Что ж? Ты умри сегодня, а я умру завтра! Она – создание земное, и, надо сказать, очаровательное.
   – Где же истина? Посередине?
   – Посередине не истина, а проблема.
   – А истина?
   – Что есть истина? Типично интеллигентский вопрос! Есть хлеб и вода. Есть вино и молоко. Так создан мир. Да и реальность не столь поэтична. Кажется, русскую Марию на самом деле звали Матреной, и характер у нее был покрепче, чем у Мазепы: он не знал, как от нее отбиться.
   – Короче говоря, – легко подвел итог Артур, – с точки зрения герцогини де Шеврез, пушкинская дева напрасно погубила молодость, всерьез прельстившись стариком.
   – Вот именно. Как сказал знавший в этом толк Таллеман де Рео:

     Quando senex, vulti gravi
     Cauda mulcebat suavi…

   – Что в переводе…
   – Сейчас попробую воспроизвести, – с этими словами Костя сел за пишущую машинку с латинским шрифтом. Пересев за другую, напечатал русский перевод. – Вот! – Он вынул лист из каретки и, свернув вчетверо, положил его Артуру в нагрудный карман. – Потом прочтешь! А теперь повесь свои уши на гвоздь внимания, я расскажу тебе одну легенду.
   В тот день Костя рассказал Артуру историю о потерянном принце из священного рода, которого, как ни старались забыть, помнили. Память сохранили в документах и преданиях те, кто был посвящен в тайну. Они пытались вернуть божественное право на отеческую власть над народами. Это движение дробилось и извращалось, зачастую ставя цели, противоположные изначальным, уходя от кровного Завета.
   Артур слушал, как слушают сказки. Затем не удержался от вопроса, одного, другого…
   Когда Костя закончил, Артур спросил (он, как хороший математик, никогда не упускал из виду начальную точку движения):
   – Получается, что бурная жизнь герцогини де Шеврез приобретала большой смысл после выхода замуж за Клода Лотарингского?
   – Отчасти да. Как говорится, идея упала на благодатную почву.
   – А Габсбурги?
   – Здесь такая история, – ответил Костя. – В начале восемнадцатого столетия герцог Лотарингский Франсуа в Гааге был принят в масонскую ложу, а через несколько лет породнился с Габсбургами. Он женился на императрице Священной Римской империи Марии-Терезии и стал императором Францем I Стефаном и отцом Марии Антуанетты.
   – Марию Антуанетту казнили?
   – Ну да. Потом Наполеон породнился с Габсбургами, но тщетно. Его сын умер молодым. Все империи рано или поздно, но были изведены.
   – Современные монархии – это что-то вроде местной традиции, фольклора?
   – Увы. Мало осталось тех, кто знает, что негоже уходить от Завета. Божье право, а не человеческое, священно, оно отдаляет от ужасной участи.
   – А что же история?
   – Поль Валери говорил, что история – самый страшный продукт, который производит человеческий мозг.
   – Это повторяешь ты, историк.
   – Тем больше у меня оснований так говорить.
   – Знаешь что, Костя! Ты должен записать свой рассказ.
   – Возможно. Но может быть, это будет ошибкой.
   – Почему?
   – Не пришло время.
   – А ты запиши и спрячь подальше.
   Сделал ли так Костя или нет, Артур не узнал. Спустя время он, как мог, воспроизвел его на бумаге и назвал его «Легендой о потерянном принце». Записывая, он жалел, что задавал тогда Косте мало вопросов. Между тем ему не хотелось выступать в роли почемучки, разрушая целостность и стиль повествования. Он только вспомнил, что спросил Костю о мыслях Глеба на этот счет. Костя процитировал ему Глеба:
   – Господь дал человеку разум, чтобы он постигал тайны природы, и дал сердце, чтобы оно постигало тайны веры. Твой рассказ не поколебал моей веры, и это – главное.
   Вот как записал Артур рассказ Кости.

   Легенда о потерянном принце
   Давным-давно, в незапамятные времена, куда не простирается ревнивый взгляд ученого и лишь поэт прозревает всевидящим оком полные таинственного смысла события, жил мальчик с длинными золотыми волосами. Няня рассказывала ему сказки о прекрасной принцессе, о рыцаре-лебеде, о страшных скифах и благородных сикамбрах.
   Больше всего мальчику нравились истории старого воина, который обучал его рыцарскому искусству. Его завораживали баллады о Камелоте, о рыцарях короля Артура, о похищении королевы из далекой, огромной и холодной страны с коротким названием Русь, о короле Руси, самом суровом из всех рыцарей Круглого стола.
   Мальчика звали звучным тевтонским именем «Блестящий меч». Он знал, что он происходит из королевского рода, посланного на землю, чтобы царствовать над народами. Род царей-жрецов наложением рук мог исцелять болезни, и, даже коснувшись края их одежды, больной чувствовал облегчение. Заповедано было роду никогда не стричь волос, и каждый член семьи предпочел бы смерть позору быть остриженным.
   – Эта традиция сохранилась? – спросил Артур.
   – Эту традицию сохранило православное духовенство и приняли тамплиеры, а также, отчасти, иудеи. «Блестящий меч», как и его предки, носил на теле родимое пятно в виде креста красного цвета, и кровь его была необычного красно-фиолетового оттенка.
   Царь-жрец, его отец, царствовал, но не правил. Своей властью он был обязан своему происхождению, и церковь почитала его так, как будто он сам или его предки основали саму церковь. Еще живы были старики, что видели в своем детстве Господа нашего Иисуса Христа.
   Однако люди есть люди, не все могут справиться с искушением, которому Христос подвергался, уйдя в пустыню. Найдется, найдется Отступник, побуждающий иметь власть над людьми, найдется и тот, кто не сможет устоять перед соблазном власти.
   А надо тебе сказать, что правил в той стране, где жил «Блестящий меч», Иршу – мажордом по имени Пепин, а по прозвищу Мрачный Дикарь. Так назвала его мать мальчика Иммахильда, так это прозвище и прилипло к мажордому в истории.
   Пепин не раз спрашивал себя: «Разве не тот должен быть королем, кто имеет реальную власть?» – и сам себе отвечал: «Я должен быть единственным властителем – монархом».
   Когда умер отец «Блестящего меча», настал час Пепина. Он передал мальчика в дальний монастырь на севере, а Иммахильде сказал, что ее сын убит по пути в дальнюю обитель.
   Страна, куда отправил Иршу-мажордом мальчика-принца, была населена бруттенами или рутенами и называлась Страной рутенов или русов, кратко Эр-Ландия. Она казалась страной без конца и края и соседствовала со Страной Азией или Айс-Ландией. Населяли Эр-Ландию могучие воины гоемагоги и мудрые ученые люди – монахи.
   В Эр-Ландии «Блестящий меч» превзошел все науки и научился воинскому искусству. Достигнув 15 лет, он был представлен суровому правителю русов. Юноша понравился королю, но еще больше он понравился дочери короля принцессе Матильде. «Блестящий меч», увидев Матильду, тоже влюбился в нее.
   Дети, встречаясь, мечтали и строили совместные планы. Когда молодой человек попросил руки принцессы, король нахмурился:
   – Разве ты не знаешь, – спросил он, – что принцессы не могут выходить замуж за человека неизвестного рода и племени?
   – Пускаясь в дальние страны, – ответил «Блестящий меч», – я не имею права жить там, где знают, кто я.
   – Что ж, – подумав, сказал король, – тебе решать: покинуть страну или потерять невесту.
   – Я выбираю Матильду и после свадьбы покидаю страну! Матильда поедет со мной!
   Смелая речь произвела на короля впечатление. Повторяю, золотоволосый юноша, столь воспитанный и ученый, столь храбрый и умелый, полюбился королю. Пряча улыбку, он заключил:
   – Да будет так! Но это случится, если я увижу, что у моей дочери будет супруг, достойный во всех отношениях.
   – В таком случае мы должны остаться одни.
   – Выйдите все! – приказал король громовым голосом.
   Когда все вышли, «Блестящий меч» снял рубаху, и король с изумлением увидел красный крест на его груди. Юноша вынул из ножен короткую дату с широким лезвием и надрезал кожу – показалась кровь пурпурного цвета. Потрясенный король, не говоря ни слова, склонился перед ним. Придя в себя, он промолвил:
   – Видит Бог, такой чести я не ожидал. Могу ли я обратиться с дерзновенной просьбой?
   – Говори.
   – Я был бы счастливейшим из смертных, если хотя бы кто-то из внуков вырос на родине матери и деда.
   – Понимаю тебя. Вынужденный считаться с «Салической правдой», обещаю, что все потомство женского пола будет воспитываться и жить на родине Матильды.
   – Это больше, чем благодеяние, это – награда!
   Юноша оделся. Король открыл дверь.
   – Ну что, отец? – бросилась к нему принцесса.
   – Входите все! Объявляю! Через три дня свадьба!
   Матильда захлопала в ладоши и бросилась на шею жениху.
   – И после свадьбы они покинули Эр-Ландию? – спросил Артур.
   – Богатство короля Руси было несметным, – сказал Костя. – Золотом покрывались купола храмов. Даже городские ворота украшались золотым орнаментом. Молодая пара с обозом отправилась в другую страну, называемую Северною Умбрией.
   Эта страна граничила с империей Вечного города, Нового Рима, который с недавних пор стали называть Иешуа-Рим. Править страной был послан свыше Ангел по имени Саак, потому иногда эту империю называли землей Ангел-Саксов.
   Но это случилось позже, когда Матильда родила своему супругу трех дочерей. Увы, Матильда умерла молодой. Все три дочери, как и обещал «Блестящий меч», с кормилицами и няньками отправились на воспитание к деду, королю Руси.
   Возмужавший принц, к радости Иммахильды, вернулся на родину, чтобы царствовать. Его поддерживал епископ Северной Умбрии Филарет, желавший во что бы то ни стало укрепить западную ветвь церкви. Став царем-жрецом, «Блестящий меч», воспитанный на востоке в монастыре Эр-Ландии, не оправдывал надежд епископа.
   Восточная, ортодоксальная церковь, которая окормляла верою Новый Рим и Эр-Ландию, гигантскую, северную страну, имела веру суровую и сдержанную, сперва обращая свой взор к Небу и лишь потом переводя его на природу, как на небесное содержание. Здесь не возводили памятников людям, здесь возводили храмы.
   Западная, универсальная ветвь не сомневалась в единой природе божественного, и потому природа давала им возможность узреть Бога.
   Крест на теле царей-жрецов стал символом движения западных христиан – крестоносцев, направлявшихся на Восток.
   «Блестящий меч» женился во второй раз на племяннице короля западных готов Гизелле из Южных районов Аквитании и основал царство, которое он назвал Звездной Азией – Астразией. Сердцем этой страны стала Лотарингия с горой Сион и священный Арденнский лес.
   Когда принц стал царем, у него родился сын.
   Пепин, опираясь на недовольных западных священников, задумал на этот раз в самом деле убить царя-жреца. Империи создаются и уничтожаются предательством.
   Однажды, охотясь в Арденнском лесу, «Блестящий меч», сопровождаемый двумя слугами, решил отдохнуть. Он остановил коня поблизости от журчащего ручейка и прилег на солнышке на сухом земляничном склоне.
   Вот тогда предатели решились на убийство. Предают только близкие. Что сказать? Преданность – редкая добродетель, и она более всего ценится Богом.
   Один из слуг направил острие своего копья прямо в глаз царю. Сверкнувшая сталь разбудила дремлющего царя, и он, опытный воин, отбил удар. Затем, вскочив на ноги, он бросился на убийцу, но тут подоспел второй слуга и со всего маху всадил копье под левую лопатку властителя. «Блестящий меч» зашатался и рухнул навзничь. Остановившиеся глаза смотрели в небо. В это время загремел гром, и при солнечных лучах пошел крупный дождь, смывая пурпурную кровь. Убийцы бежали.
   Когда посланные Пепином люди примчались на страшное место, они не обнаружили тела царя, оно исчезло.
   Известие о смерти царя поразило Филарета и другого святителя, близкого «Блестящему мечу», епископа Сиона.
   Пепин, объявивший о находке мертвого тела, после похорон стал царем-монархом. Предательство – дело, несоизмеримое с ростом его совершившего.
   – А что стало с потомками «БМ»? – спросил Артур.
   – Дети Гизеллы оставались владетельными князьями в Лотарингии на севере и в Септимании и Лангедоке на юге, на границах царства. Один из их потомков, глава германских (фризских) готов, Гот-Фриз, герцог Лотарингский возглавлял также крестоносцев, мечом отвоевавших право обрести христианскую святыню – Гроб Господень.
   – А дети от первой жены?
   – Благодаря трем девочкам в Эр-Ландии сохранилась священная кровь царя. Там образовались три государства, и правители их по древнему завету царствовали, но не правили. По преданию, правителей звали Гюриг, Труавер и Синелиус. Набольшим был Гюриг. Однако и там спустя века после слияния трех в одно государство нашелся свой иршу-мажор-дом Схария, и была провозглашена новая монархия Ромеев.
   Так исчезла на Ойкумене ведающая судьбами народов небесная власть пророков и жрецов и осталась власть единая – монаршья. Связь с небесной волей стала освящаться церковью. По крайней мере, церковь, присвоив право помазания на царство, объявила его священным:

     Не смыть всем водам яростного мира
     С монаршьего чела святое миро.

   Породнившись с боковыми ветвями из рода Потерянного принца, монархи постарались убедить себя в законности своей власти.
   – И потомки не боролись за свои права?
   – Потомкам ни к чему было бороться за свои права, ибо их право было неоспоримым правом Божьим. Однако люди, владеющие этой тайной, надеялись на восстановление Божьего права. Самые решительные из них образовывали тайные общества, ушедшие в подполье или действующие на виду у всех, но имеющие скрытые цели. Конечно, и они не удержались от раскола. Зачастую эти общества становились врагами. Их не оставляла в покое церковь, то привечая, то преследуя.
   Восточная и Западная ветви, ортодоксальная и универсальная ветви церкви разошлись еще дальше друг от друга.
   Те, кто объявил себя врагами правящих монархов, под лозунгами материализма и атеизма добились их уничтожения.
   Французский король надеялся бегством из революционной Франции спасти себя и свою семью. Он бежал в столицу Лотарингии, выбрав путь через Стене, древнюю столицу Астразии. По дороге его схватили. Вскоре он был казнен. Судьба? Была казнена и королева, соединившая в себе кровь Габсбургов и Лотарингов.
   Эхом древнего Миц-Рима на Востоке еще более страшным образом было покончено с русской монархией Ромеев. Никого не щадили.
   Исчезла и империя Габсбургов – Лотарингов.
   Время стирает детали, одно за другим сменяются обманутые поколения. Но остается кровный Завет, неосознанное стремление потомков признать былое родство, когда народы руководствовались Единым Промыслом Божьим.

4. Вызывая духов

   По дороге домой Артур попал под дождь. Он выскочил из троллейбуса и бегом бросился под арку дома. – Ты откуда такой мокрый? – спросила Марина, когда он вошел в прихожую.
   – От Кости.
   – Давай раздевайся, а то заболеешь. На-ка, вытри голову. – Она подала ему полотенце.
   Артур переоделся.
   – Ну, как там Костя?
   – Нормально. Рассказывал одну историю из жизни королей.
   – Ему жениться надо, а не истории рассказывать.
   – Женщины вечно о своем…
   – Вообще-то ты прав, ничего в этом нет хорошего. И ты не торопись.
   – Я никогда не женюсь!
   – Вот и правильно. Это они ведь в невестах такие скромные да хорошие. А как только уверенность почувствуют, только держись. Знаешь, что я тебе скажу, какая бы в молодости кроткая женщина ни была, все равно к сорока годам становится стервой.
   – Без исключений?
   – Есть, наверное, исключения. Но я их, честно скажу, не встречала. Если она таковой не стала, значит, ждет удобного момента. Как только она поймет, что можно действовать, будь спокоен, предаст, продаст и не поморщится.
   – Ну, мужчины, положим, тоже – не подарок, – дипломатично сказал Артур.
   – Это уж точно, особенно когда пьют.
   – Послушай, послушай, как интересно. Женщины становятся противными, когда проявляют силу, а мужчины – когда слабость.
   – Это все философия. Я говорю о жизни, – сказала Марина.
   – Но ты – тоже женщина.
   – Значит, имею право так говорить, – отрезала она.
   – Хочешь, скажу, как у Дюма? В книжке «Виконт де Бражелон» д’Артаньян, проезжая на лошади, задел стременем карету, а в ней сидели две женщины. Так вот, одна из них испуганно вскрикнула, и это был голос молодой женщины, а другая разразилась такими ругательствами, что, как пишет Дюма, ей можно было дать не меньше пятидесяти лет.
   – Твой Дюма знал что сказать! – От смеха у Марины выступили слезы.
   – Мам, а ты замечала, что есть люди с отрицательной обратной связью, а есть с положительной.
   – Ты имеешь в виду, чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей?
   – Точно! Это отрицательная обратная связь.
   – Ну, знаешь! – Марина махнула рукой. – С ней сталкиваешься постоянно, не только в любви. Попробуй где-нибудь высказать свой интерес. Сразу получишь по мозгам. Наоборот, будешь отказываться – тебя станут уговаривать, а то и принуждать. Таких, что любовью за любовь, добром за добро, пониманием за понимание, – один на тыщу. – Марина вздохнула. – Кто разберет, может, так положено в природе? В институте нас учили, что отрицательная обратная связь придает системе устойчивость.
   – Ага, когда Братец Лис поймал наконец Братца Кролика, помнишь, тот стал просить, чтобы он не бросал его в терновый куст. Понятное дело, Братец Лис бросил его в терновый куст, и жизнь Братца Кролика была спасена. Система проявила устойчивость, и они еще много страниц гонялись друг за другом.
   – Каждому – свое.
   – Так вот, я не согласен. Между законами природы и людскими законами есть разница. В природе лисы поедают кроликов. Люди должны жить по-людски.
   – Ты у меня такой умный! Боюсь, как бы тебя не утащили!
   – Все, молчу! Скажи, как там Виталик поживает?
   – А то ты не знаешь!
   – Его не поймешь. Что тетя Клава говорит?
   – Что говорит? Говорит, что успокоился, спортом своим занимается. Да, она сейчас больше Вадимом занята, – отмахнулась Марина.
   – А что Вадим?
   – Что Вадим? Вадим опять за юбкой бегает.
   – Орел!
   – Знаю я этих орлов! Сами живут, а другим жить не дают!
   – Ты ее видела?
   – Кого? Юбку эту? Видела, конечно. Она в нашем министерстве работает.
   – Красивее, чем тетя Клава?
   – Куда там? Клавдия гораздо интереснее. У той папа – генерал. Сам понимаешь, дубленка, серьги бриллиантовые, ниточки отечественной не найдешь.
   – А что тетя Клава?
   – Собирается идти в партком жаловаться.
   – А ты что думаешь?
   – Я? Я ей посоветовала лучше с матерью его поговорить, с Зинаидой. Ты ужинать собираешься, следопыт?
   – Обязательно! – Артур взялся за вилку.
   На том и закончили. Тем временем Клавдия действительно обдумывала совет Марины. С тех пор как ушла Лия, а ушла она жить к Зизи, Клавдия чувствовала труднообъяснимую обиду. Размышляя над этим, она все же пришла к выводу, что Зизи не виновата в делах молодых людей и даже, предоставив жилище Лие, имела благие намерения избавить семью Вадима от напряженных отношений со снохой.
   «Поклониться – голове не отвалиться», – убеждала себя Клавдия. А убедив, выбрала время, когда Вадима не было дома, позвонила Зизи и пригласила ее в гости.
   Она накрыла на стол, чтобы принять Зизи как можно радушнее. Без обиняков она изложила матери Вадима суть дела. Зизи сразу все поняла. Понять было нетрудно, поскольку она знала об увлечении Вадима. Он уже несколько раз приходил к ней в гости со своей новой пассией: провести время и похвастаться дамой из высшего общества.
   Зизи с первого взгляда нашла, что Вадим ей не пара. И что ее папа, без пяти минут замминистра, с таким трудом попавший в командную номенклатуру, хоть и сам из деревни, никогда не согласится на брак своей дочери с Вадимом.
   – Не беспокойся, Клавочка, я тебе помогу, – говорила Зизи, посматривая на свою ухоженную руку, лежавшую на руке Клавдии.
   – Поможете, правда? – Клавдия прижала ее руку к груди. – Я вам так благодарна!
   – Непременно помогу. Не потерплю, чтобы мой сын вел себя как последний глупец. Ты такая красивая! Та и хочется тебя облизать, как конфету! Значит, мир!
   – Мир?
   – Ну да! Мне казалось, что ты обижена на меня за Лию.
   – Что вы, Зинаида Зиновьевна! Нисколечко. Как она там поживает? – Клавдия теперь не сомневалась в возвращении Вадима.
   – Собирается замуж, – ответила Зизи.
   – Ну, дай Бог.
   – А знаешь, может все к лучшему. Виталик-то мне тоже не чужой. Зачем ему так рано обзаводиться семьей, ведь он еще студент.
   – Он переживает, – сказала Клавдия.
   – Молодость все перемелет. Пройдет время, станет на ноги, тогда и женится.
   – Я и сама так думала.
   – Вот и отлично! – Зизи огляделась. – Давно я у вас не была.
   – Вы бы приходили почаще. Все будут вам рады.
   – Возраст, милая, возраст. Живешь только прошлым. Хочу тебя попросить…
   – Все что угодно!
   – У вас должен быть старый чемоданчик с семейным архивом. Все собираюсь разобрать. Там мои письма, фотографии.
   – Сейчас найду.
   Клавдия вышла в прихожую и откуда-то сверху достала потертый, пыльный чемодан. Она протерла его мокрой тряпкой. Зизи кивнула – тот самый. Они еще посидели, поговорили, и Зизи собралась домой. Клавдия взялась проводить ее и донести чемодан до дома.
   Проблему Клавдии Зизи решила в два счета. Однажды вечером генеральская дочка, позвонив, спросила Вадима. Зизи простодушно ответила, что сына нет дома, он ушел с Лией в театр. Этого оказалось достаточно. Больше пассия Вадима не звонила ни ему, ни Зизи: она видела Лию – та была моложе и красивее ее, такое не прощалось.
   Руки Зизи подрагивали, когда она стала перебирать свой архив. Фотографий и писем оказалось совсем немного. Под ними лежали папки с надписями. Зизи, торжествующе улыбаясь, читала: «Жаботинский», «Вовси», «Ландау». Внизу лежала папка потолще (на ней было написано «Шнеерсон»), сбоку – сдвоенный рулон бумаги.
   Архив показали Лие. Фамилии, помечающие папки, не были ей совсем незнакомы. С удивлением она обнаружила фотографию молодой Зинаиды в светлой военной форме. Отдельно лежали малиновые петлицы со следами «кубиков» – знаков различия.
   – Вы служили в армии, Зинаида Зиновьевна? – с удивлением спросила Лия.
   – Да, по юридической части.
   – А когда стали учительницей?
   – Демобилизовалась в пятьдесят третьем, пошла в школу. Я хорошо знала немецкий.
   – А эти папки у вас с той поры? – допытывалась Лия.
   – Случайно часть документов осталась у меня на руках, – уклончиво ответила Зизи.
   Фотография опять оказалась в руках у Лии.
   – И вы были причастны к следствию? Да? Почему? – Лия в упор посмотрела на Зизи.
   – Послушай, Лия, отбрось эмоции, подумай здраво. Это была крупная игра. Я в ней – только винтик. Но мы все равно выиграли.
   – Вы старались их уничтожить, своих! Почему?
   – Я тоже задавала такой вопрос. Тот, кто знал, мне все объяснил.
   – Что он сказал?
   – Что не надо держаться за своих сторонников. От них всегда можно ждать предательства. Гораздо умнее приобрести дружбу прежних противников, над которыми ты одержал верх. Так считал еще Макиавелли. Зачем беречь соратников, если из них можно сделать мучеников и героев? Это дает огромные преимущества.
   Лия загоревшимися глазами чуть ли не с восхищением смотрела на Зизи. Зинаида как будто включала для нее лампочки в длинном темном коридоре. «Как мало я еще знаю, – пронеслось в голове у Лии. – Чему нас только в школе учат?!» – Она не могла не согласиться с Зинаидой.
   – Как это верно! Я бы никогда не додумалась! – оценила Лия слова Зизи.
   – Я рада, что мои уроки не пропадают даром.
   – Честное слово, ваш собеседник был умным человеком, – сказала Лия. – Он еще жив?
   – Четыре года назад был жив. Сейчас не знаю.
   Лия задумчиво перебирала фотографии.
   – Значит, – сказала она, – их наметили принести в жертву?
   – Сказано в Писании, если предашь аммонитян в руки мои, то по возвращении первого, кто выйдет навстречу из дома моего, вознесу на всесожжение. Что плохого в жертвоприношении? Чем больше жертва, тем на большее можно рассчитывать. Пусть генералы приуменьшают потери. Они выигрывают сражения, а не войны.
   Лия взвесила на руке свиток.
   – Наверное, этот архив имеет историческую ценность.
   – Может быть, такую, о которой мы и не предполагаем. Поэтому я тебя прошу: никому о нем не говори. – Зизи, помолчав, добавила: – Если хочешь жить спокойно.
   Лия не возражала. Она была озабочена предстоящим замужеством. После развода с Виталиком, едва получив свидетельство и штамп о разводе в паспорте, она поспешила подать заявление на новый брак.
   Зизи привыкла к Лие и не торопила. Обе женщины жили безбедно и без скандалов. Они были достаточно умны, чтобы отравлять свою жизнь вульгарными ссорами. Зизи сумела превратить свою науку для Лии в подобие игры, и Лия без сопротивления включилась в нее. Поэтому она с видимым удовольствием подчинялась своей хозяйке, сколь бы причудливы ни были ее фантазии, ведь она училась.
   Кроме того, Лия освобождала Зизи от многих хозяйственных забот. Зизи в свою очередь продолжала заниматься репетиторством и без особого напряжения зарабатывала немалые деньги. Время от времени она делала Лие подарки. Сбросить накопившееся раздражение они всегда могли на своих учащихся.
   К слову, Лие поступило предложение перейти работать в райком партии. Конечно, она приняла его без тени сомнения и надеялась к новому учебному году покинуть классы, тем более что ее школу переводили куда-то в Перово, а здание поступало в распоряжение исполкома.
   И все-таки что-то ей не давало покоя, что-то связанное с этим архивом. Наконец она поняла: эти документы должны стоить немало денег. Воскресным днем Лия, любуясь своей работой – она делала Зизи педикюр, впрямую спросила, сколько может стоить архив.
   – Может быть, очень дорого, если найдется покупатель, а может и ничего не стоит, если нет покупателя. – Зизи протянула Лие другую ногу. – Ты же понимаешь, я не могу его сдать в музей или отнести в комиссионку. Эти документы когда-то просто не успели приобщить к следствию.
   – Значит, надо искать покупателя? – Лия подула ей на пальцы, чтобы лак быстрее высох.
   – Конечно. Причем лучше за рубежом. Тебе это по силам?
   Лия пожала плечами.
   – А если обратиться к вашему знакомому, ну тому, кто цитировал Макиавелли?
   Зизи задумалась.
   – Где-то у меня был его телефон, – наконец сказала она. – Он мне звонил в шестьдесят девятом, когда вернулся из Мордовии.
   – Давайте позвоним. – Лия закрутила колпачок на пузырьке с лаком.
   – Ладно, только ты сначала сходи в Мосгорсправку, узнай адрес, если он жив еще, позвоню.
   Зизи дала Лие его данные, и спустя два дня Лия подошла к окошку киоска на площади Революции. Через пятнадцать минут она уже знала, где живет знакомый Зизи.
   Канунянц Григорий Михайлович, отбыв срок в 11-й зоне Дубровлага, вернулся на прежнее местожительство в Хомутовском тупике. Из большой двухкомнатной квартиры, которую он занимал раньше, ему сохранили одну комнату, в которую снесли все вещи.
   Он был лет на десять старше Зизи, жил, как живут пенсионеры, один, что-то писал, ходил с авоськой в магазин, утром спускался за газетой, вечером, раз в неделю, ходил в театр, чаще в театр им. Н. В. Гоголя: он находился рядом, и туда легко было достать билеты. Раньше он ходил в баню: неплохие Машковские бани располагались через дорогу, но с возрастом стал беречься и в парную заходить боялся.
   Когда вдруг позвонила Зинаида, он с первых слов понял, что ей что-то нужно от него, и пригласил ее в гости.
   Зизи, несмотря на прошедшие двадцать с лишним лет, быстро нашла его квартиру. Они встретились как старые друзья.
   Однако, выслушав ее и подумав, он запросил пятьдесят процентов. Зизи хотела по-женски поспорить о сумме, но, взглянув в умные, смотрящие в упор, посветлевшие за годы глаза, ощутила, как прежде, холодок, пробежавший по коже, и только молча кивнула. Договорились встретиться у нее, чтобы осмотреть документы.
   Возвращаясь, она испытывала давно забытое чувство восторга от необходимости подчиняться начальнику в важном и не вполне понятном для нее деле. Зизи знала, что этот волчий, холодный взгляд уже все измерил, а нечеловеческий ум все расставил по своим местам. Как в молодости, ей было сладко и страшно участвовать в угадываемых комбинациях.
   Она вышла к Лермонтовской площади легким шагом. Упругая волна, как в полете, рождаясь у диафрагмы, замирала внизу живота.
   В этот вечер Лия узнала много нового из практического урока сладострастия, который Зизи, пользуясь своим правом, давала ей время от времени.
   Григорий Михайлович приехал в четверг во второй половине дня. Невозмутимо ознакомился с архивом. Нашел для дам изысканные комплименты. Глаза его лучились мягким светом. Встреча прошла великолепно.
   На следующий день он позвонил Зинаиде и сказал, чтобы она, не медля, приехала к нему. Как всегда кратко, он изложил ей свою позицию:
   – Я берусь за это дело, но у меня новые условия. Сорок процентов и Лия. – Светлые глаза смотрели на Зизи не мигая.
   – Ты же уже называл свои условия!
   – Но ты ведь не сказала, что вас двое!
   Зизи вздохнула. Он всегда был прав.
   – Что ты так беспокоишься, Зиночка? Я даже уступаю свои десять процентов. Или ты ревнуешь?
   Ответом ему был сверкнувший молнией взгляд. Но молния не пробилась сквозь каменный зрачок собеседника.
   – Почему бы и нет? – спросил он просто, и голос его звучал буднично. – Я ведь не забыл твоих привычек. Помню, что ты предпочитала допрашивать медсестер по ночам. Нет? Говорили, что ты, даже идя в уборную, не оставляла заключенную одну и брала ее с собой прямо в наручниках.
   – А кто меня всему этому учил?
   – Успокойся. Ты же разумный человек и наверняка меня поймешь, как понимаю тебя я.
   Зизи взяла себя в руки. Она отвыкла от общения с ним и теперь с приятным удивлением узнавала прежнего, расчетливого и откровенного старшего товарища. Им нечего было скрывать друг от друга.
   – Но ведь ее нужно как-то уговорить, – озаботилась Зизи.
   Григорий покачал головой:
   – Мне кажется, она неглупая девушка. Твой аргумент – дополнительные десять процентов, которые я вам даю.
   Он как в воду глядел. Лию уговаривать не пришлось. Когда Зизи назвала примерную стоимость бумаг, Лия сразу стала мягкой и покладистой. Дело было не только в дополнительной сумме. Поражал неожиданный масштаб сделки. Она почувствовала, что за спиной Канунянца скрыты какие-то тайны, и ей стало любопытно. Кроме того, интуиция подсказывала, что людьми с такими связями и кругозором, как у Григория, бросаться нельзя. Вокруг него, как вокруг магнита, распространялось невидимое поле власти и уверенности, присущее человеку, давно переступившему так называемые людские законы. На женщин и слабых людей такой человек действует завораживающе, как омут или край обрыва. У сильных он вызывает безотчетную ярость.
   Как бы то ни было, он получил что хотел. Лия отдалась по-девичьи, с немного испуганным видом.
   Через день он ждал ее снова. В этот раз дела пошли не столь блестяще, и ей пришлось приложить немало сил, чтобы обеспечить ему победу.
   Соседи, чета пенсионеров, летом покидали город, поэтому Лия нагишом расхаживала по квартире. Это она спросила его про соседей, потом поинтересовалась, нет ли у него дачи.
   – Когда-то была и своя, и казенная, – ответил он. – Отличная дача была в Измайлове.
   Лия сморщила носик:
   – О, это когда было! Лет двадцать назад. Тогда Измайлово было просто дальним лесом.
   – Ошибаешься, Лиечка. Во-первых, я дачу еще до войны получил, а, во-вторых, Измайлово и тогда входило в черту города.
   – Лес входил в черту города?
   – Представь себе! Только не лес, а стратегический объект. – Григорий поднял палец.
   – Какой объект?
   – Стратегический. Дитя, ведь этот лес тянется на восток на несколько километров, а откуда мы могли ждать нападения? С запада. Значит, куда надо уходить при угрозе нашей дорогой столице?
   – Куда?
   – На восток, конечно! Это особняки можно строить на западе, а бункеры надо строить на востоке, понимаешь? Так-то! В самом лесу мы построили тогда станцию метро. Линия проходила прямо под кремлевскими стенами. Потом ей стали пользоваться жители, но мало кто догадывался, что спецлиния уходит дальше, за город. Когда начали строить, я выбрал себе место для дачи.
   – А квартира у тебя была? – спросила Лия.
   – В то время я жил в Староконюшенном. А эту квартиру, всю, целиком, – Григорий повел рукой, – я получил после войны перед смертью Сталина. В шестьдесят девятом сюда вернулся, но только уже в комнату, а не в квартиру. Как раз мне тогда исполнилось шестьдесят девять, 69 – мое любимое число.
   – Почему?
   – Скоро узнаешь.
   Лия, заложив руки за спину, рассматривала мраморные часы.
   – А ты Сталина видел? – Она перешла к серванту с посудой.
   – Конечно.
   – А Ленина? – Сервант был оставлен в покое, ее внимание привлекла настольная лампа.
   – Ленина видел на параде, на Красной площади.
   – Он что, на мавзолее стоял?
   – На чьем мавзолее? Думай, что говоришь!
   Лия расхохоталась и бросилась к нему, лежащему на кровати. Она тоже улеглась поверх одеяла, воспользовавшись его плечом как подушкой.
   – Ты шел, чеканя шаг, по Красной площади?
   – Вообще-то я был верхом.
   – Верхом? – Лия даже приподнялась. – На коне?
   – На мерине.
   – Ты был кавалеристом?
   – Был. В молодости.
   – У Буденного?
   – У Махно.
   – Как у Махно?
   – Обыкновенно. Был прикомандирован.
   – А ты лошадей любишь?
   – Нет.
   – Почему?
   – Лошадь, как автомобиль, ей все равно, кто ее хозяин. Лишь бы кормили хорошо. Слишком самостоятельная скотина.
   – А кого ты любишь?
   – Собак. Ты знаешь, до войны у меня была огромная овчарка. Черная как смоль. Их тогда называли немецкими. – Григорий положил руку под голову. – Пес не может жить без своего хозяина.
   – А если нет хозяина?
   – У каждого должен быть хозяин. Иначе можно одичать.
   – Одичать, но быть свободным, – попробовала возразить Лия.
   – Э, дикие звери – самые несвободные существа. Они – рабы своих инстинктов.
   – Но мы-то уходим от рабства.
   – Ничуть не бывало! Это все слова. Слова нужны, чтобы скрыть смысл. Раньше были дикие рабы, они управлялись грубой силой, теперь они стали образованные, а образованные рабы, заметь, гораздо полезнее, так вот, теперь они управляются законом. А что такое закон? Та же сила, только замаскированная словами, не более того. – Помолчав, Григорий добавил: – Однако самое лучшее – внушить человеку мысли, нужные хозяину. Пусть человек по собственной воле действует в интересах хозяина.
   – Как внушить? – спросила Лия.
   – Да разве это сложно. Особенно в массе. Вот смотри, – Григорий приподнялся на локте, – можешь сама себе это продемонстрировать. Покажи своим ученикам, допустим, мою фотографию. Скажи, что это фотография народного учителя или академика, и попроси их описать черты моего лица. Что они скажут? Что видят добрые, прищуренные глаза, ироничную улыбку, мягкие складки у губ. Так? А в другом классе скажи, что это фотография шпиона или нациста. Не смейся, не смейся. Я серьезно!
   – Можешь не продолжать. Эти найдут, что у тебя глаза злые, улыбка хитрая, а губы жестокие.
   – Вот видишь! Как говорится, что и требовалось доказать. – Григорий снова лег на одеяло.
   Лия не возражала. В задумчивости она перебрасывала из стороны в сторону его обессиленную оголенную плоть.
   – Значит, людям можно внушить что угодно? – наконец спросила она.
   – Все что нужно! Если надо, нам докажут, что лучший способ прожить жизнь – это схватиться рукой за высоковольтный провод.
   – И что же, нет никакой защиты? И мы схватимся?
   – А что нас остановит? – Григорий сделал паузу. – Только то, что наши предки почему-то этого не делали. У манипуляции людьми есть один враг – традиция. Очень сильный враг.
   – Но ведь, наверное, есть и помощники?
   – Их не счесть. Имя им – легион.
   – Назови хоть один-единственный. – Она сжала руку.
   – Тише, тише. – Он зажмурился. – Ну, например, символика.
   – Так. Еще!
   – Ох! Наука.
   – Еще!
   – Еще? Будет и еще. Потом. – И он легонько потянул ее вниз.
   К свадьбе с Игорем он подарил Лие потрясающий женский гарнитур с пеньюаром голубого цвета.
   Выполняя свое обещание, однажды, теплым летним утром, Григорий поехал на Гоголевский бульвар, где собирались окрестные пенсионеры. Не торопясь, Канунянц доехал до Смоленской площади, пешком вышел к Староконюшенному переулку, задрав голову, посмотрел на окна дома, где он прожил много лет, вспомнил товарищей, ушедших в историю, старшего друга Льва Зеньковского, бывшего начальника махновской контрразведки, который устроил ему перевод в Москву. Вспомнил и молодую Зиночку, быстро получившую офицерское звание сержанта за свое первое дело.
   Выйдя к бульвару, он не спеша подошел к группе пожилых мужчин, обступивших одну из скамеек. Григория интересовал тот, что стоял к нему спиной, согнувшись и поставив ногу на чугунную опору скамейки.
   – Наум, – сказал Григорий, приблизившись и взяв его за локоть, – пойдем поговорим.
   – Григорий? – Наум повернулся. – Только ты умеешь так тихо подкрадываться.
   – Здравствуй, дорогой!
   – Здравствуй, здравствуй, старый непоседа. – Наум окинул его взглядом. – Тебя не узнать! Глядишь молодцом. Фраер, да и только!
   – Зато тебя всегда можно узнать по рваным носкам.
   – В аристократы не лезу. А рваные носки – верный признак интеллигентного человека.
   Они шли по аллее в сторону памятника Гоголю.
   Канунянц коротко изложил суть проблемы: сохранились остатки от материалов следствия, не отправленные в архив, в том числе неизвестные факты биографий известных лиц, древние рукописные документы, изъятые, но не приобщенные к делу, копии каталога какого-то архива – все это могло бы, по его мнению, заинтересовать эмиграцию. Наум кивал головой.
   – Ты ведь эту публику давно изучил, – Григорий посмотрел в глаза Науму.
   Они знали, что хитрить друг с другом не стоит: себе дороже выйдет. Оба приостановились и теперь стояли лицом к лицу. Григорий ждал, что скажет Наум. Тот почесал подбородок.
   – Как был ты, Гриша, одесситом, так одесситом и остался! – Наум покрутил головой. – Ладно, сделаем! Будь уверен! Если надо, до ребе Менахема достанем. Построим, так сказать, Бруклинский мост.
   Григорий посмотрел на него:
   – Ну, ты даешь стране угля!
   – Наум все может, Гриша. Могу Марика подключить. Помнишь нашего Марика? Он теперь не знает, куда деньги девать. А когда-то имел одни портки. Мы еще смеялись: ничего, Марик, у чекиста штаны сзади должны блестеть, пусть все думают, что это кожа. У него все деньги на краски уходили. Я ему говорил (молодой был, глупый): хорошо, что у тебя на картинах коровы не летают. Теперь я – почетный пенсионер, а он – классик живописи.
   – Так ведь ты из него классика-то сделал.
   – Не я один, – в голосе Наума послышалось явное удовольствие от слов Григория. – Согласись, задумка была неплохая, и как славно все получилось.
   – Помнишь, – сказал Григорий, – «скрывай свое влияние на ситуацию…».
   – «…Создавай видимость, что все идет само собой», – закончил Наум.
   – Не забыл?
   – Что было третьего дня, помню плохо, а молодость, брат, не забывается.
   – У тебя всегда все получалось, Наум.
   – Это потому, что я скрывал свои ошибки.
   – Надеюсь, на этот раз тебе не придется ничего скрывать.
   – Я давно не совершаю ошибок, Гриша. Приму твой архив, как хороший акушор роды. Будь уверен!
   – Тогда до встречи!
   – Лехаим!
   Они разошлись. Наум вернулся к скамейке, а Канунянц двинулся к Калининскому проспекту. Люди смотрели на витрины магазинов, заходили в широкие стеклянные двери. Молодые пары ели мороженое. Обремененные покупками провинциалы деловито шагали к станции метро. Узкоплечие парни, размахивая расклешенными брюками, плавно утюжили тротуарные плиты. К телефону-автомату, смеясь, жались девушки в мини-юбках. Молодежь уважительно поглядывала на старика с орденскими планками на пиджаке.
   Григорий не чувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Среди этой толпы, похожей на раскатившиеся елочные игрушки, он вспомнил Невидимого Кондитера из сказки Гофмана. Беспечные дети вальсировали на расчерченном квадратами тротуаре. Но Канунянц, как сейсмограф, фиксировал подземный гул. Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Неотвратимо приближается время Крыс, и эти мальчики и девочки должны будут либо сами стать крысами, либо быть изгоями в своем городе.
   Крысы займут все этажи и изгрызут все, что можно изгрызть. Потом они набросятся друг на друга. И город опустеет. Останется столько тружеников, сколько необходимо, чтобы обеспечить Невидимого Кондитера нужными ему ингредиентами. Тогда, если захочет, может появиться и сам Кондитер.
   Но время Крыс еще не пришло. Сначала придет время Черепах, а потом – время Лягушек.
   Канунянц усмехнулся: что только не лезет в голову, такими загадками говорил раньше Глеб Бокий. «Того и гляди, станешь поэтом, – подумал он. – Тоже мне, Пер Гюнт. Это все Лия. Такая же дразнящая, как призрак власти». Он вспомнил медовый запах ее тела, темный пушок над белыми ягодицами, крепкие кисти с длинными пальцами и маленькие ступни с высоким подъемом. Последняя любовь? Выйдет замуж, и он ее потеряет. Страха потери он не чувствовал. «Посмотрим, посмотрим, – с вызовом сказал он себе, – еще не вечер».
   Действительно, день только начинался. Он сел в троллейбус напротив американского посольства, нашел свободное место и уткнулся в газету.
   Вечером того же дня Марина замачивала белье. Взяв рубашку Артура, ту самую, в которой он попал под дождь, она нащупала в нагрудном кармане сложенный лист бумаги. На листе латинскими буквами было напечатано знакомое нам двустишие, начинавшееся словами «Quando senex…». Ниже помещался русский перевод. Марина поднесла листок бумаги к окну и с удивлением прочла:

     Когда старик с уродливым лицом
     Тебя ласкал дряхлеющим концом.

   Наступало время торможения, время Черепах.

5. В лето Господне

   Ранняя электричка уходила через десять минут, и Костя с Артуром, договорившись вместе ехать на дачу, не спешили. Они нашли пустой вагон, забросили сумки на полку, и Артур поднял верхнее стекло. Теплеющий утренний ветерок осторожно проник внутрь вагона.
   Над Москвой висела полупрозрачная дымка, подсвеченная солнцем. Она, как легкая ткань, прошитая тонкой золотой нитью, закрывала тополя на улице, просыпающиеся троллейбусы и оштукатуренные стены домов.
   Появились первые дачники, они занимали места у окошек. Вошли две девушки, шумно распахнув дверь, прошел через вагон железнодорожник, парочка влюбленных подыскивала скамейку с теневой стороны, поздоровались двое сослуживцев в галстуках. Поправляя узел галстука, к ним подошел третий.
   Глаза Кости лениво смотрели на людей. Он, не торопясь, оглянулся, устроился поудобнее, достал «Литературную газету» и подмигнул Артуру. Артур в ответ улыбнулся. Костя хлопнул по скамейке рукой, приглашая сесть рядом.
   – Ты чего? – заинтригованный Артур занял место.
   – Скажи, пожалуйста, что ты думаешь вон о тех трех солидных мужчинах? Только не глазей, – остановил он Артура. – Кто они? Куда едут?
   Артур украдкой понаблюдал за ними, потом сказал:
   – Скорей всего, коллеги. Едут на службу.
   – На какую? Ведь сегодня воскресенье.
   – Мало ли кто работает в воскресенье.
   – Тогда для них это – обычная поездка. Как едет человек на работу каждый день? Полусонным или скучающим. Глядя на них, не скажешь, что они скучают.
   – Тогда в гости, – предположил Артур. – На день рождения.
   – Так рано? Это вряд ли. В гости едут в ожидании выпивки раскованно, смеясь и рассказывая анекдоты, – не согласился Костя.
   – Может, на похороны?
   – Судя по озабоченному виду, это уже теплее. Но похороны я исключаю. Из трех хотя бы один надел бы черный или темный галстук. А у этих – галстуки светлые, а у одного даже слишком яркий.
   – Думаешь, они из органов? – шепотом спросил Артур.
   – Невероятно. Слишком длинные волосы, а у одного усы с бородкой. Вид у них скорее богемный.
   – Все раскритиковал, – сказал Артур. – Ну, просто люди едут в командировку.
   – В командировку, – не уступал Костя, – в воскресенье едут, когда поезд прибывает в понедельник. А наша электричка до Быково.
   – Правильно, – поймал его Артур, – в Быково они сядут на самолет.
   – В Быково нет дальних рейсов. Они все равно прилетят на место в воскресенье. Но эта версия мне нравится больше всего: ее легко проверить.
   – Тривиально! Они должны выйти после нас.
   – Давай поспорим, – сказал Костя, – что они выйдут раньше.
   – Давай. А на что?
   – Ни на что.
   – Ладно, согласен. Только при условии, что ты сейчас же изложишь все свои соображения.
   – Хорошо. Я утверждаю, – Костя выдержал паузу, – что они – члены тайного общества и едут на заседание своей организации, – закончил он.
   Артур смотрел на Костю, пытаясь уяснить, шутит он или нет. Между тем Костя продолжал:
   – Они поздоровались вот так, – он показал Артуру, как они пожали руки, – типично масонское рукопожатие.
   – Мы так в университете часто здоровались. Случайность.
   – Возможно, случайность. Пойдем дальше, – спокойно сказал Костя. – Когда третий подошел к ним, он держал руку у горла – масонский знак доверия. Тоже случайность? Может быть. Проверил человек, как на нем галстук сидит. Однако больше он этого не делал, значит, у него нет такой привычки.
   – Так, ясно! – подвел итог Артур. – Допустим, я поздоровался таким манером с одним из студентов нашей группы. То есть вероятность такого рукопожатия – одна двадцатая. Поправить галстук при встрече – событие более частое, скажем, он поправляет галстук в одной из пяти встреч. То есть вероятность равна одной пятой. Вероятность совпадения обоих событий, если они случайны, будет: одна двадцатая умножить на одну пятую, что равно одной сотой. – Артур считал, как Архимед, Костя смотрел на него. – Короче, вероятность, что они не масоны, равна одной сотой.
   Костя рассмеялся, Артур тоже.
   – Я еще не сказал самого главного. – Костя наклонился к Артуру. – Посмотри на этого третьего, как думаешь, он не левша?
   – Нет, точно не левша.
   – Так вот, когда он поднес руку к горлу, заметь, правую руку, я увидел на этой руке часы.
   – Он носит часы на правой руке?
   – А ты приглядись.
   – Да, а я и не заметил вначале, – согласился Артур. – И что это значит?
   – Это значит, что он работает под контролем.
   – Под чьим контролем?
   – Организации, в которой он состоит. Он руководствуется не своей волей, а волей организации. Посвященные это видят.
   – Может, он с детства привык надевать часы на правую руку? – не сдавался Артур.
   – Согласись, для правши надевать часы левой рукой неудобно.
   – Вот он и тренировал левую руку.
   – Допускаю. С какой вероятностью?
   Артур подумал.
   – Ну, скажем, одна сотая.
   – Явно завышенная цифра, – сказал Костя. – Хорошо, согласен. – Махнул он рукой. – Пусть это опять случайность с вероятностью одна сотая. Что в итоге?
   – В итоге вероятность того, что ты ошибаешься, равна одной десятитысячной.
   – Что скажешь, математик? – Глаза Кости смеялись.
   – Убедил. Но мы еще посмотрим, когда доедем до Удельной.
   На Ждановской вагон заполнился наполовину. Костя читал газету. Артур разгадывал кроссворд. У Красково трое мужчин поднялись. Артур толкнул Костю. Костя сложил газету и тоже встал.
   – Ты куда?
   – Хочу посмотреть, куда они направятся.
   – Я с тобой.
   Они вышли в другую дверь и, не торопясь, двинулись за персонажами в галстуках. На платформу вышло еще несколько человек. Красково – тихая станция. Электричка ушла. Остались тишина, песок, сосны.
   Идти пришлось недолго. Трое свернули в проулок, подошли к дачному участку, в глубине виднелся старый двухэтажный дом. Через минуту с участком поравнялись и Костя с Артуром. Они только заметили сквозь штакетник черную «Волгу»-универсал.
   – На такую «Волгу», – сказал Артур, – ставят двигатель от «Чайки». Можно и догнать кого угодно, и уйти от кого угодно.
   – И что влезает?
   – В универсал влезает. Миллиметр в миллиметр.
   Вечером они сидели на улице под яблонями. Красное солнце обещало назавтра хорошую погоду. Оно уже опустилось за горизонт, и небо из розового постепенно становилось голубым, а потом синим.
   – Расскажи про Францию, – попросил Артур.
   Костя посмотрел вверх, где уже показались звезды. Вечер был безветренный, теплый, где-то далеко играла музыка.
   – Нет ничего прекраснее Франции.
   – А Россия?
   – Россия – наша Родина. Она, как мать, для нас – первая. Но Франция прекрасна, как женщина. Умна и культурна, ветрена и обворожительна. У нее есть характер.
   – А почему говорят: «Увидеть Париж и умереть»?
   – Мы считаем, что Париж так прекрасен, что, побывав там, ничего лучше в жизни уже не увидишь. Я думаю, истоки этой поговорки лежат в характере Франции и Парижа, как ее квинтэссенции. Ты не находишь эту поговорку зловещей? Ее объяснение можно найти в истории.
   – Что ты имеешь в виду? – спросил Артур.
   – Прошлое. Возьми Великую французскую революцию! Под нож гильотины сначала пошли аристократы, а потом и сами революционеры: жирондисты, кордельеры, монтаньяры. Депутаты Конвента, съехавшиеся со всей Франции в Париж, партиями следовали на гильотину. Этому ненасытному механизму требовалось полсотни человек в день. Головы, которые, подняв за волосы, показывал толпе палач, в последний раз взглядывали на Париж и умирали. И хотя доктор Гильотен, гуманист из гуманистов, считал эту казнь самой гуманной, палачи не доверяли Гильотену. Они доверяли своим глазам. А их глаза видели, что дно корзины, куда падали отрубленные головы, изгрызено зубами так, что корзину приходилось выбрасывать. – Швейцарская гвардия, – продолжал Костя, – защищая Тюильри, погибла, но не сдалась, и кровь каскадами текла по ступеням дворцовых лестниц. А Наполеон! Это он первый применил стрельбу из пушек в центре города, и паперть церкви Святого Рока превратилась в подобие кровавого фонтана. Потом были баррикады. И так до Парижской коммуны. А еще раньше была ночь Святого Варфоломея.
   – У нас не так? – спросил Артур.
   – Почему же? Только у нас можно сказать: «Увидеть Россию и умереть».

     Но сердце, как бы ты хотело,
     Чтоб это вправду было так:
     Россия, звезды, ночь расстрела
     И весь в черемухе овраг!

   Артур, задумавшись, молчал. Звезды сияли на ночном небе.
   – Красиво! – выдохнул он.
   – Раньше знали, что смерть может быть красивой.
   – А теперь?
   – Теперь интеллигенция скажет, что смерть красивой не бывает. У нас теперь в ходу гуманизм, – сказал Костя.
   – Ты говоришь так, будто утверждаешь, что гуманизм – это плохо.
   – Гуманизм – это альтернативное сознание.
   – Как это? Объясни.
   Костя оперся локтями на стол.
   – Попробую. Вот смотри, какие элементы сознания были раньше? Вера, надежда, любовь, совесть, честь, Бог. А теперь: гуманизм, демократия, свобода…
   – Равенство, братство.
   – Правильно. Раньше вперед выдвигалось божественное, теперь человеческое.
   – Ты хочешь сказать, – подхватил Артур, – что теперь в семье решили пренебречь авторитетом отца и озаботились капризами детей.
   – Отлично сказано! – одобрил Костя.
   – А стихи кто написал? – вернул его к началу темы Артур.
   – Набоков.
   – Кто это?
   – Писатель из эмигрантов.
   – Костя, а ты бы смог стать писателем?
   – Я бы даже эмигрантом не смог бы стать.
   – Я серьезно.
   – Писателем? Нет, вряд ли.
   – Почему? Ведь ты так много знаешь.
   – Этого мало. Надо уметь достучаться до сердца.
   Этой ночью Артуру приснился кардинал Ришелье.
   «Кардиналу Ришелье в ту пору шел сороковой год. Красное кардинальское одеяние было украшено высшим орденом Франции – орденом Святого Духа (широкая голубая лента на шее несла золотой с белой эмалью крест, имеющий лилии по углам; на кресте с лицевой стороны – голубь, а с оборотной – изображение Михаила Архангела с надписью по кругу Duce et ausice – Под водительством и руководством). Орден со времен Генриха III просуществовал до 1790 года, во времена Реставрации Бурбонов был восстановлен и окончательно упразднен в 1830 году.
   Арман Жан дю Плесси герцог де Ришелье был третьим сыном главного прево Франции Франсуа дю Плесси де Ришелье и Сюзанны де Ла Порт. В 22 года он стал епископом Аюсонским, в 37 кардиналом. Его девиз “Aquila in nubibus” – “Орел в облаках”».
   Он не только кардинал, политик, возможно, втайне розенкрейцер, но и поэт. Он пишет трагедию в стихах, и в помощниках у него пять авторов, но каких! Корнель, Ротру, Буаробер, Кольте, Л’Этуаль.
   Неосторожная «Мирам»:

     Что я наделала! Преступна я безмерно!
     Творю неверности, чтобы казаться верной.

   Это, конечно, не Шекспир. Взять, к примеру, «Макбета»:

     Как страшен век, когда, не изменив,
     Мы все-таки боимся впасть в измену.

   «Не Шекспир. Но все же… Все писатели, – подумал во сне Артур, – в своих произведениях расшифровывают свою личность. Только не Шекспир. Шекспир остается тайной. Его нельзя увидеть обнаженным. В его произведениях нет даже щелочки для любопытного глаза».
   Артур на миг проснулся и удивился – какие умные мысли приходят во сне, и тут же снова уснул.
   Ришелье, поклонник Макиавелли, укреплял власть монархии. Кардинал-католик у себя в стране воевал с протестантами, за ее пределами вместе с протестантами против католиков. Своим преемником in articulo mortis [9 - В смертный час (лат.).] он назначил итальянца Джулио Мазарини и не ошибся в расчетах. Мазарини сумел сохранить за Людовиком XIV трон, и тот осуществил мечту Ришелье, воплотив ее в апофеоз монархии.
   Ришелье оставил после себя credo in hominem – веру в человека. В следующем веке слово «верую» подверглось атаке, и остался только голый «человек». Тогда власть стала попадать в руки вождей.
   «Вождь, – пришло в голову Артуру, – либо преступник, либо марионетка. Наследственная монархия таких тенденций все же не имеет. Хотя есть мрачные примеры. Но это – только примеры».
   С этими мыслями он подошел к столу. За столом сидел Ришелье и что-то писал. Поставив подпись, он протянул бумагу Артуру. Артур прочел:
   Предъявитель этих полномочий действует по моему приказу и на благо Франции. Герцог де Ришелье.
   Проснувшись, Артур лежал и слушал, как щебечут птицы, приветствуя солнце. Занавеска тихо колыхалась от прохладного воздуха, лившегося через окно в комнату. В солнечном луче над паркетом кружились пылинки.
   Он встал и увидел на столе записку. Нет, не от Ришелье, от Кости:
   Случилось невероятное – теория вероятности, кажется, подтвердилась. Меня не жди. Закрой дачу и поезжай в Москву один. Вечером жду у себя дома. Все расскажу.
   А случилось вот что.
   Костя проснулся рано. Посмотрел на часы: пять утра. Ему не спалось, он натянул тренировочный костюм, взял деньги, расписание электричек и вышел за калитку.
   Над дорогой стоял туман – предвестник жаркого дня. Дома поселка отбрасывали длинные тени. Костя посмотрел расписание и быстро пошел к платформе. Он успел забежать в последний вагон и вскоре подъезжал к Красково.
   Вчерашним путем Костя дошел до той самой дачи. «Волга»-универсал стояла на прежнем месте. Однако не она приковала к себе внимание Кости. Кроме «Волги» на участке стояли покрытые пылью «жигули» – белые и желтые. Ему даже показалось, что правые двери желтого цвета еще хранят вмятины от падения автомобиля на бок. Он машинально погладил ногу над коленом (гематома, впрочем, давно исчезла, но воспоминание осталось).
   Сон сразу слетел. Подойти близко Костя не решился. Выбрав место для наблюдения за домом, он стал раздумывать, как поступить.
   Тем временем из дома вышел Дрозд. С ведром воды он направился к машинам. Костя раскрыл расписание, поводил пальцем по таблице и бросился обратно к станции.
   В Удельной еще все спали. Костя тихо, чтобы не разбудить Артура, вошел в комнату, написал записку, достал футболку, на нее надел майку без рукавов, надвинул на глаза шапочку с козырьком, бесшумно закрыл дверь и вывел из сарая гоночный велосипед.
   Ему удалось успеть к отъезду «жигулей». Они его мало интересовали, поэтому он, остановив велосипед на выезде с улицы, чтобы подкачать шины, спокойно проводил взглядом проехавшие мимо машины. Его интересовала «Волга». Она выкатилась спустя полчаса и, покачиваясь в песчаной колее, повернула к шоссе на Москву. Костя заработал педалями.
   Она обошла его уже на асфальте. Костя включил последнюю передачу. На что он надеялся? На железнодорожный переезд, на светофор, на сужение дороги, на движение под горку, на силу ног, на удачу, кто знает? «Волга» полетела, как стрела, выпущенная в сердце столицы. Костя вспомнил про двигатель от мощной «Чайки».
   На переезде он, пользуясь своей мобильностью, миновал закрытый для машин шлагбаум и помчался дальше. «Волга» опять его достала. У него захватило дух. Ноги работали, как поршни, но соревноваться с разогнавшимся автомобилем ему было не под силу. Не останавливаясь, оба свернули направо, и гонка возобновилась. Костя сумел отдохнуть у светофора, соскочив с седла, обошел по тротуару затормозившие машины и, не дожидаясь зеленого света, ушел вперед.
   Он понимал всю тщетность своих усилий, неосуществимость замысла, но азарт и упрямство толкали его в спину подобно ветру. «Ахилл не должен догнать черепаху», – вертелось у него в голове.
   Еще раз ему удался маневр на светофоре, но дальше надежды не было никакой. Дальше шла прямая трасса до самого поста ГАИ на въезде в Москву.
   Он сжался, приготовившись к борьбе. Так когда-то, много лет назад, он выходил на помост, ощущая прилив сил, отрешившись от окружающей обстановки, зрителей, тренеров, соперников. Он двигался, как во сне, осторожно, бесшумно, окунал руки в магнезию, растирал ее в ладонях, подходил к штанге. Нетерпение толкало его к схватке с весом, и чем больше был вес, тем большее возбуждение скрывалось за медленными, сонными движениями перед подходом. Не видя ничего вокруг, он приближался к грифу снаряда, присаживался, покручивая гриф, обхватывал его рифленую поверхность пальцами «в замок», обязательно «в замок», придавив большой палец средним и указательным. Все исчезало из сознания, и затем следовал взрыв мышечной энергии.
   Перед прямым участком дороги Костя слегка расслабился, внутри у него горело, потом наклонил голову и, сжав руль, резко выдохнул. Гонка началась.
   У светофора ему удалось уйти вперед метров на сто пятьдесят, однако через полминуты «Волга», набрав скорость, была уже далеко впереди него, а через минуту он отставал уже больше чем на полкилометра. Подъезжая к Москве, водитель сбросил скорость, и начиная от моста кольцевой автодороги Костя сохранял дистанцию.
   Опять пошли светофоры, и Костя сблизился с «Волгой» метров на сто. Футболка промокла от пота. Он вытер кепкой лицо и сунул ее в карман. Оставив одну майку, обвязал футболкой поясницу, затянув узлом на животе рукава, прогнулся, закинув руки за голову. С тоской посмотрел на раскаленное небо.
   Вечером после работы Артур пришел к Косте вместе с Людочкой. Костя рассказывал:
   – Не доезжая метро «Рязанский проспект», я ее потерял. Думал, окончательно. Еду потихоньку дальше. Вдруг смотрю, она пересекает проспект и берет влево к кинотеатру «Ташкент». Что делать? Я спрыгиваю с велосипеда, перебегаю улицу и вижу, что она проехала метров этак триста, развернулась и встала. Теперь она стояла ко мне лицом. Пришлось приближаться к ней дворами. Вижу: из машины выходит какой-то толстяк, одет с иголочки, лицо круглое и глаза-щелочки. Вот уже стихами заговорил! Поклонился кому-то в машине, мне не видно, и пошел в мою сторону. Пока этот сеятель хлопка и конопли переваливался, как селезень, я решил вернуться на Рязанку. Не успел я повернуть к центру, как «Волга» опять меня обошла. Пока взбирался на мост, она уже умчалась далеко. Мне показалось, что я выловил ее у 4-го километра, но потом опять потерял. Сколько ни смотрел, так больше и не увидел. Короче, свернул на Рабочую, потом на Тулинскую, через Сыромятники доехал до Бульварного кольца и – домой.
   Костя не скрывал своего разочарования. Он не сказал, что после сумасшедшей гонки поехал на работу. Идя по коридору, он вдруг почувствовал, что у него сводит ноги. Нет не икроножные мышцы, как это часто бывает, а массивные мышцы бедер. И боль была под стать массе. Одновременно свело обе ноги, и Костя беспомощно остановился посреди дороги. Помимо невыносимой боли в одеревеневших мышцах его беспокоило, что он может упасть, напугав студентов и всю свою кафедру. Ему пришлось несколько раз ударить по потерявшим чувствительность ляжкам, но с таким же успехом можно было стараться размягчить фонарные столбы. Он двинулся, медленно переставляя ноги, как будто шел в жестком скафандре. К счастью, идти оставалось недалеко, и Костя, закусив губу, открыл дверь и поспешил сесть на ближайший стул. Боль отпустила согнутые в коленях ноги.
   – Ты уверен, что «жигули» были те самые? – спросил Артур.
   – Конечно, я же узнал водителя.
   – Какие, те самые? – спросила Людочка.
   Артур коротко рассказал о прошлогоднем нападении на Костю с Виталиком.
   – А почему вы не поехали за «жигулями»?
   – Меня эти парни не интересуют. Слишком они неотесанные. Простые исполнители чужой воли. Интересно, куда ниточки ведут.
   – А это не опасно?
   – Это не очень опасно.
   – Костя, ты номер запомнил?
   – Запомнил, конечно.
   Наступило молчание.
   – Слушай, Костя, – первым очнулся от размышлений Артур, – а я сегодня во сне, знаешь, кого видел? Ришелье.
   Костя с Людочкой рассмеялись. Артур рассказал, что Ришелье дал ему записку.
   – Ну, брат, ты теперь все можешь!
   – Разве мы не на другой стороне? – с сомнением спросил Артур.
   – Диалектика жизни, – сказал Костя, – любая крайность грозит переходом в свою противоположность. Ты сам говорил: диполь – самая устойчивая структура. Твой д’Артаньян служил у Мазарини. И даже был в войске у Кромвеля. Что, впрочем, не помешало ему перейти на сторону Стюарта. Почему Людовика XIII называли Справедливым? Потому что он родился под знаком Весов. Хотя справедливость – неточное слово. Мир несправедлив, но в нем наблюдается баланс сил. Несбалансированные силы пропадают в пустоте.
   – А что говорит христианство?
   – То же самое. Если тебя ударили по щеке, подставь другую. Мир несправедлив, но уравновешен. – Костя посмотрел на Артура. – Дай ударить по другой щеке, а уж потом отвечай!
   Теперь засмеялся Артур.
   – Константин Георгиевич, – вмешалась Людочка, – вы считаете, в мире нет справедливости?
   – В общем случае нет.
   – И никогда не будет?
   – К ней можно стремиться, но не более.
   – Разве наше общество – не самое справедливое?
   – Давай подождем лет двадцать, может, тогда узнаем. Все человеческие истины живут примерно одно поколение, умирая, как предрассудок. Тысячелетия живет только вера.
   – То есть мифология? – уточнила Людочка.
   – Не угадали. Мифология – не вера, а ложное представление о реальности.
   – Но ведь и то и другое используется для управления общественным сознанием.
   – Согласен, – кивнул Костя. – Только вера отмечена знаком традиции, а все, что относится к традиции, создало само общественное сознание, тогда как современные мифы создаются для манипуляции этим сознанием.
   – Современные мифы? Что вы имеете в виду?
   Артур не утерпел:
   – Атомная война, например!
   Людочка развеселилась:
   – Кто про что, а вшивый про баню! Не обижайся, Артурчик. – Она погладила его по плечу.
   – Может, поспорим?! – вскинулся Артур. – Глядишь, в споре родится истина!
   – Я с тобой согласна во всем, – успокоила его Людочка. – А вы что думаете, Константин Георгиевич?
   – Принимаю как версию. Но позволю себе предложить более определенные примеры.
   – Какие?
   – Распространение наркотиков.
   – Это на Западе.
   – Сегодня на Западе, завтра по всему миру.
   – Допустим, – сказал Артур. – Еще.
   – Такого рода угрозы всегда можно выдумать. Всеобщую и смертельную болезнь, например. Озаботить весь мир экологией. Всполошиться из-за недостатка озона в небе. Отнести создание летающих тарелок на счет пришельцев. Заставить всех бояться ведомо или неведомо чего. – Костя поднялся, прошелся по комнате, как будто читал лекцию. – К чему мы идем? К тому, чтобы подменять действительность полуправдивой, а впоследствии и недостоверной информацией. Насыщенный информацией эфир становится единственной реальностью и эквивалентом происходящего. Тогда и американцам не нужно высаживаться на Луну, можно все заснять на пленку здесь, на Земле.
   – Что плохого в информации? – спросил Артур.
   – Информация убивает традицию.
   Людочка подняла руку:
   – Можно вопрос?
   Костя увидел, что увлекся, смущенно улыбнулся и сел на место.
   – А что будет через десять лет? – спросила Людочка.
   – Ну, за десять лет наша жизнь вряд ли круто изменится, – сказал Костя. – Может быть, будут новые руководители.
   – А коммунизм будет?
   – С коммунизмом Хрущев немного поспешил. Будет зрелый социализм.
   – Костя, а он перезреть может? – спросил Артур.
   Людочка с тревогой взглянула на Артура: ну зачем задавать такие вопросы?
   Костя с одобрением взглянул на нее, успокоил:
   – Ничего страшного, мы свои люди. – Он скрестил руки перед собой. – Я вам так скажу: древняя мудрость выделяет для миров и для людей периоды рождения, роста, зрелости и угасания.
   – Откуда угасание? Не верится, – сказал Артур.
   – Скажи, ты в школе проходил, что Сталин выдвинул идею обострения классовой борьбы по мере развития социализма? Так вот, она действительно обостряется, хоть мы этого и не замечаем. Классовая борьба приняла, как говорится, латентный, то есть скрытый, характер. Вспомни, ты читал у меня перевод доклада Управлению стратегических служб.
   – А как же бессмертные идеи Великого Октября? Неужели угаснут? Скажи, есть какое-нибудь пророчество на этот счет?
   – По поводу Октябрьской революции? Есть одно сомнительное место у Нострадамуса. – Костя подошел к книжным полкам.
   – У вас есть Нострадамус? Настоящий? – Людочка даже привстала.
   Костя откуда-то снизу достал потертый темно-зеленый том, поискал нужную страницу, нашел «Послание» и стал водить пальцем по строчкам:
   – Вот! И в месяце октябре произойдет великое перемещение… Так, et telle que Гоп cuidera le pesanteur de le terre avoir perdu sou nature nouvement… И в месяце октябре, – повторил Костя, – произойдет великое перемещение, такое, что покажется, будто тяжесть Земли потеряла свое естественное движение… et etre abimee eu perpetuelles tenebres… и обрушилась в вечный мрак.
   – Допустим, – сказал Артур.
   – Весной будут знамения, а затем великие перемены, перевороты в царствах, страшные землетрясения. То есть это будет, видимо, весной 1918-го года, – заметил Костя. – И тогда возникнет новый Вавилон, презренная дочь, возросшая из мерзостей первого всесожжения. Это продлится только 73 года и 7 месяцев.
   – Он что, нашу страну новым Вавилоном называет?
   – Нострадамус – дитя своего времени. Он признавал только монархию.
   – Получается, что все окончится осенью 1991 года, – Артур считал, как арифмометр.
   – Не можно! – Людочка замотала головой.
   – Писано Мишелем Нострадамусом, – читал Костя, – в Салон-де-Кро в Провансе.
   Когда молодые люди ушли, Костя опять поднес книгу к глазам.
   «Затем Великая империя и антихрист появятся там, где некогда существовала империя Атиллы, и новый Ксеркс нападет с бесчисленным войском, так что явление Святого Духа, появившееся на 48-й параллели, вызовет переселение, изгоняя мерзостного антихриста, который будет воевать против царственной персоны, которая займет пост Великого Викария Иисуса Христа, и против его Церкви, а царство его будет временное и до конца времен».
   «Сколь туманны предсказания, – подумал Костя, – империя Атиллы, что это? Империя Гогенштауфенов – Габсбургов времен кайзера Манфреда и Карла Анжуйского? Кто будет новым Ксерксом? Ксеркс напал на Грецию, как и герцог Афинский Вальтер де Бриеннь. Отправился с огромным войском отвоевывать свое наследство. А 48-я параллель? Братислава, Вена, Мюнхен, Орлеан, а может, Сиэтл или Улан-Батор? Неясно. Ясно только, что царственная персона займет пост Великого Викария».
   – Странные вы люди, – говорила Людочка, шагая с Артуром к трамвайной остановке, – ты мечтаешь открыть в науке новое направление, твой Костя готов голову сломать, чтобы проникнуть в скорей всего не существующие тайны. Почему нельзя жить, как все люди?
   Людочка знала, что Артур любит Дюма, но он, стесняясь, скрывал от нее до времени, что пишет сценарий. Однако у Людочки, как оказалось, была своя тайна. Артур узнает о ней позже.
   А Костя в это самое время думал о Людочке и Артуре. Людочка ему понравилась, но он немного тревожился за Артура. Ведь у него, Кости, с Ириной тоже вначале все шло хорошо. Сколь непредсказуемы женщины, если ими не движет корысть!
   Он придвинул стул к подоконнику и стал смотреть в открытое окно.
   – Милая, милая Ирочка, вот и опять без тебя расцвели каштаны. Помнишь ли, как мы, удивляясь, любовались этим московским чудом? Где ты сейчас? Здорова ли? О чем думаешь, чем озабочена, о чем мечтаешь? Боже… В разлуке невозможно жить без слез. Если бы ты только знала, если бы… Ты говорила: любовь измеряется мерой прощенья, привязанность – болью прощанья. Со мной постоянно моя боль, я сумел к ней притерпеться, и моя любовь – она стала еще сильнее. Как так может быть? – скажешь ты. – Столько лет прошло. Разве время имеет значение для любви? Разве не твои слова: что бы ни случилось, знай, я всегда буду любить тебя? Легковерный, я принял их как религию, как присягу, как принимают крещение: раз и на всю жизнь! Я благодарен тебе за твое неосознанное наставничество. Оно позволило мне отречься от того суетного, что привлекало меня раньше: карьеры, денег, общества, признания, славы, власти. Надо усердно наклоняться, чтобы подбирать их с земли, тогда как мои глаза устремлены вверх и я разучился кланяться. Там, над землей, я ловлю отражение твоих глаз и верю в чудо. Я понимаю, что здравым смыслом здесь и не пахнет. Но что же делать, когда с рассветом в зыбком полусне чувствуешь твою близкую тень, рассудительную и манящую, любящую и упрямую, и просыпаешься с улыбкой? А потом приходят слезы. Я счастлив, потому что, благодаря тебе, открыл для себя пространство. Я несчастлив, потому что все для нас могло сложиться лучше. Я говорю «для нас», но, возможно, я ошибаюсь, правильно было бы сказать «для меня». – Костя вздохнул. – Ты одарила меня нескудеющим добром и пошла дальше, – мысленно обращался он к Ирине. – Чья вина, что я, обладая богатством, отдал свое сердце прекрасной дарительнице и тоскую о ней, ушедшей? Знала бы ты, что даже подросшие каштаны ждут тебя. Ждут, как и я, все четыре времени года. Наверное, ты об этом не узнаешь, а если узнаешь, не поверишь. Что ж, пусть так! Ты и раньше боялась мне поверить. А я не боялся. Мы оба заблуждались. Время все расставило по своим местам.
   Костя почувствовал в груди холодок и частое-частое подергивание, из легких почему-то ушел воздух. Он не испугался, не встревожился. Ему стало легко и спокойно. В комнате вдруг быстро стемнело. Однако Костя этого не видел, глаза его были закрыты, на губах появилась легкая улыбка. Он спал.

6. В тени замка Святого Ангела

   – Простите, сеньор, в этот ли замок был некогда заключен Жозеф Бальзамо? – Человек, отделившийся от гуляющих туристов, говорил с акцентом.
   – Да, месье, если вы имеете в виду графа Калиостро.
   – В 1785 году, не так ли?
   – Нет, месье, в 1789-м.
   Итальянец средних лет приложил руку к горлу.
   – Рад вашему прибытию, месье.
   – Рад познакомиться, полковник.
   Они протянули друг другу руки.
   Полковник Спецьяле не носил формы и больше походил на коммерсанта, чем на государственного служащего.
   – Давайте пройдемся, месье…
   – Жан.
   – Слушаю вас, месье Жан.
   Они оставили позади замок Святого Ангела и спустились с моста.
   – «Мыло» будет доставлено через неделю, – говорил месье Жан, – запрошенные боеприпасы – через три дня. Я привез на расходы 20 миллионов лир, их вы получите незамедлительно. Что передать о миссии Галеви?
   – Галеви готов. Наиболее эффективной полагаю работу на железной дороге.
   – Хотите сказать, полковник, что устроить взрыв поезда гораздо проще?
   – Естественно. Чтобы взорвать дом, нужен грузовик взрывчатки. Такое количество можно скрыть только в огромной стране, где к тому же нет порядка. А здесь хватит одного чемодана. Всего один чемодан – и процесс двинется в нужном направлении.
   – Одного поезда мало.
   – Еще будут небольшие взрывы в офисах автопромышленности.
   Они подошли к «фиату» Спецьяле.
   – Вас подвезти?
   – Немного. Я оставлю вам дополнительные инструкции, – сказал месье Жан, роясь в сумке, – относительно дворца Квиринала и задач сеньора Эдгара.
   – Передайте, что это потребует дополнительных средств, – заметил Спецьяле и включил зажигание.
   – Разумеется.
   Проехав несколько кварталов, месье Жан пересел в такси, выбрав третье по счету, чтобы отправиться на вокзал. Он планировал ужинать в Ареццо.
   В оставленном на сиденье запечатанном желтом пакете в зашифрованном виде содержались соображения о «почтенном Паччарди» и препятствующем ему президенте республики Джованни Леоне.
   Похищение политических деятелей в ту пору еще не было отработано. Пройдет четыре года, и, увы, оно шумно заявит о себе в связи с делом Альдо Моро. Последний решительно встанет на путь объединения католиков и коммунистов.
   Со времени кардинала и патриарха Венеции Ронкалли, будущего Папы Иоанна XXIII, благоволившего к левому крылу христиан-демократов и к социалистам, содействующего намерениям Владимира Дориго сблизиться с левыми силами Италии, идея эта обретала практические и мощные очертания «Христа трудящегося».
   Возможно, папский нунций Ронкалли, в далеком 1947 году одобривший появление священников-рабочих в католической среде Франции, уже тогда предвидел тенденцию к такому объединению.
   Между тем Спецьяле, как и его недавний пассажир, тоже спешил покинуть жаркий Рим.
   – Двадцать миллионов, – ворчал он, – двадцать миллионов из «Банко Амброзиано» и только. Не слишком щедро, учитывая риск. А ведь за тем взрывом в Милане чуть не последовал провал, настоящий провал. Сколько тогда пришлось потратить, чтобы убрать Пинелли и комиссара Калабрези!
   От раскаленного воздуха казалось, что шоссе вдали сплошь залито водой. Встречные машины выплывали из марева, повиснув над черным асфальтом. Полковник покрутил ручку радиоприемника, поймал музыку Дебюсси и раздраженно переключил радио на другой канал. Он остановился на записях Галли-Курчи и, настроившись на волну, откинулся на сиденье. Из головы не выходил Миланский банк. Тренированная память воспроизводила информацию из досье.
   Директор банка Роберто Кальви: тесные деловые связи с сицилийским банкиром и членом масонской ложи Микеле Синдоной (этот давно находится под пристальным наблюдением у спецслужб); контакты с Банком Ватикана, то есть с архиепископом Полом Марцинкусом, бывшим шефом папской службы безопасности (и бывшим сотрудником ведомства Аллена Даллеса).
   Горячий поток, бивший в открытые окна, не приносил желанной прохлады. Спецьяле вспомнил облачный, серый день в Милане, с утра шедший дождь. Асфальт, залитый настоящей водой. Воздух, проникающий в комнату через широкие окна, парусом раздувшиеся белые шторы.
   Стефания отправилась к Бертолле, он жил в скромной гостинице. Спецьяле закрыл за ней дверь и снова лег в постель. Когда она вернулась, они позавтракали в маленьком кафе.
   Стефания говорила, а он слушал, стараясь расслабиться в ожидании грядущих событий, готовясь к предстоящей напряженной работе, запоминая эти последние спокойные часы, когда все на местах, команды отданы, механизм запущен и остается только ждать.
   Бертолле прекрасно чувствовал себя в Милане после пребывания в кибуце, был оптимистичен и весел. Стефания, судя по всему, сумела настроить Бертолле как надо.
   Высокие гости во главе с премьер-министром Мариано Ру-мором направлялись в Милан, где их ждала бомба террориста.
   Славное утро было тогда в Милане. Отличное кофе, улыбающаяся девушка напротив, предвкушение перемен и ни с чем не сравнимое чувство причастности. Люди кругом жуют, обнимают женщин, считают деньги, говорят по телефону и не знают, что происходит у них за спиной, не ведают о том, что, возможно, их судьбы уже взвешены, оценены и выбит чек на приобретение этого дешевого товара.
   «Подводные течения политических амбиций», кажется, так называлась книга этого журналиста. Ему, видимо, тоже была известна скрытая река, и он быстро вычислил тогда Бертолле.
   Бертолле старался сделать все, что умел, но Мариано Румор не пострадал.
   Не отрывая глаз от дороги, полковник улыбнулся. Сам он даже получил благодарность. Вот что значит быть профессионалом: уметь поворачивать любой исход дела в свою пользу. Гордится ли он своей работой? Да. Нравится ли ему его работа? Нет.
   Профессионал не должен любить свою работу. Почему? Потому что для профессионала главное в работе результат, а не процесс. Того, кто любит процесс, так и называют – любителем. Профессионал идет к цели кратчайшим путем.
   На этот раз целью будут вагоны поезда. Какого? «Италикус». Ни больше ни меньше. Что бы на это сказал Валериу Боргезе?
   Мелодия сменилась ритмическими песнями Ренато Коросоне, и Спецьяле выключил радио.
   Последующие события в конце лета не могли не вызвать озабоченности на Старой площади в Москве.
   В кабинете было сумрачно и тихо.
   – Что скажете о взрывах в Италии? – Спрашивающий, похожий на школьного учителя, внимательно посмотрел на собеседника.
   Тот не торопился с ответом. С облегчением снял очки, повертел их в руках.
   – Грубая работа, – сказал он.
   – Вот в таких условиях приходится работать. Никакого единства. Когда Европа наконец решила договориться о нерушимости границ и общей безопасности, вставляют палки в колеса. Что-нибудь можно сделать?
   – Есть планы. К концу года, думаю, удастся остановить дирижера. Однако разделаться со спрутом не так-то легко.
   – Говорят, у Людовика XI, – сказал «школьный учитель», – был верховный судья, Тристан Луи, по прозвищу Пустынник. Так вот, это он вывел формулу «Разделяй и властвуй».
   – Да? Я думал, это слова Макиавелли. Что ж, запомню. Кстати, так мы и планируем поступить. Спрут обрел силу и стал неосторожен. Рано или поздно удастся добраться не только до его щупалец, но и до сердца.
   Победой на небольшом участке Ойкумены старший из собеседников не успеет насладиться, отправившись в мир иной, а другой, оказавшись один на один с массой проблем, не сумеет ею воспользоваться, если не считать того, что, недолго думая, объявит спешный поворот идущего на мель корабля, успев подать команду «Контрпропаганда»!
   Больной, но не сдающийся, не устоит он во враждебной среде.
   В подстерегающей пуле, в отключении электричества во время гемодиализа, в микроинсультах будет таиться несвоевременная смерть.
   Сила столкнет его в нижний астральный план, не дав возможности возродиться в ученике. Не всякому по плечу сохранить замысел учителя. Ученик станет угасающим факелом, подчинившимся воле своих носителей. Ему объяснят, что не существует конечных истин, что Братство, Верность, Молчание легко превратить в Ускорение, Перестройку и Гласность.
   Медные трубы (средство вполне достаточное для провинциального профана, но ничтожное в борьбе с посвященным) окажут на него магическое действие. И надолго познание вещей посвященного уступит упражнениям профанного разума.
   В дичке той же породы, что и давно ушедший учитель, привитом на старом, больном дереве, как будто проснется стремление к зениту, да хватит ли сил?
   Однако вернемся на четверть века назад обратно в Италию и решимся посетить в декабре Неаполь, где в то время проходила конференция провинциальных ассоциаций.
   Порывы юго-западного ветра, несущего тяжелые тучи и влажный воздух с моря, стихли.
   Громкий стук в двери прямоугольной залы походил на последнее усилие бушевавшей снаружи бури.
   – Привратник, отвори или я выломаю двери! Я разобью замки и сломаю запоры! Я разбужу мертвых – пожирателей живых и выведу их из Дома мрака!
   Заседание шло обычным порядком. Стучали молотки венерабля и двух надзирателей.
   – Братья! Помолимся великому и всеобщему архитектору и строителю человека о благословении всех наших предприятий. Чтобы ниспослал он мир и милость и сделал нас причастными к божественной природе, олицетворенной почтенной эмблемой Пламенеющей звезды.
   Возмущенные рискованными операциями Старшего надзирателя, прибравшего к рукам справедливость и свободу и озабоченного конкретными проблемами политической жизни, многие участники конференции пытались остановить чересчур грубые действия новой ассоциации.
   – Тяжкое время переживает наше братство, втянутое в раздоры и заботы профанического мира, – говорил Председатель.
   Конечно, никто не возражал против энергичных действий по вовлечению в клуб высокопоставленных военных, крупных банкиров, установления международных связей, проникновения в специальные службы, контактов с храмовниками и мальтийцами, тайных сношений с Банком Ватикана и даже поддержки экстремистов.
   Но, господа, разве Италия не цивилизованная страна, разве ее место dans les pays des sauvages [10 - В краю дикарей (фр.).]? Взрывы, поджоги, убийства – как будто мы в России XIX века. Не слишком ли рьяно взялись за дело? Широко шагаем, недолго представить всему свету нижнее белье.
   – Напомню, – говорил представитель римского клуба, – в Европе надлежит через толерантность возбуждать непонимание между людьми, через терпимость – расовую и религиозную ненависть, через объединение – непреодолимые расколы. Готовое платье, готовая пища, готовая информация сделают массы слепыми и неразумными, лишенными собственного мнения. Тогда справедливая и неумолимая сила сможет с успехом управлять ими. Однако актуальный успех может быть достигнут исключительно окольными путями, при строжайшем соблюдении тайны в любых предприятиях. Чрезмерная поспешность раньше времени обнаруживает планы и порождает враждебное сопротивление. Выводы делайте сами.
   Ему возразили.
   – Великий Гете сказал: «Нужно постоянно повторять истину, ибо ложь вокруг нас тоже проповедуется постоянно, и не только одиночками, но и массой». Демонстрируемая братьями активная позиция представляется мне достойной одобрения и всяческого поощрения.
   Однако многие не соглашались.
   – В общем случае такую позицию следует одобрить. Но профессионала отличает точность в деталях. Действия братьев считаю грубыми и непрофессиональными, рассчитанными на внешний эффект.
   – Мы находимся в самом начале эксперимента по внедрению масштабного террора как метода формирования полезной политической обстановки и воздействия на общественное сознание. Нельзя прерывать эксперимент, пока не достигнуто ясное понимание эффективности подобных методов.
   – Я с вами не совсем согласен. Да, не согласен. А еще точнее – совсем не согласен. Иной раз общественно-политические движения становятся подобны простым смертным: самые слабые оказываются самыми жестокими. Мы научились без войн захватывать территории. Какая роковая неосторожность – возвращаться к прежним методам. Зачем уничтожать, когда можно унизить?
   Старый кавалер из Гранд Ориент скрещивает на груди руки знаком Доброго Пастыря:
   – Время Последней битвы не наступило. Когда Иштар стала узницей страны, откуда нет возврата, жизнь замерла. Такая потеря дезорганизовала всю Природу, и пришло понимание того, что плененное сознание есть источник скорби и несчастий. Оживляющая влага знания вылечивает болезни невежества. Стоит ли привлекать внимание просвещенных братьев к словам Первого Интеллигента – Гермеса Трижды Великого и Величайшего: «Божественный свет обитает в середине смертной тьмы, и невежество не может разделить их»? Кто скажет мне, где начало и где конец, если начало и конец есть то же самое место и состояние. Я обращаюсь к адептам Миц-Рима и к Новым рыцарям Храма, к просветленным последователям Филиппо Строцци: мы бьемся яростно и жестоко, находясь в одной лодке с противником. Призываю вас: не надо опрокидывать лодку! Находясь на правом и на левом бортах, давайте сохранять равновесие, ибо несбалансированные силы исчезают в пучине.
   Большинство было за то, чтобы приостановить деятельность новой ассоциации. Мнение большинства восторжествовало. Председатель конференции не скрывал своего удовлетворения исходом заседания.
   Удовлетворенность и спокойствие длились всего несколько месяцев. Новая ассоциация была восстановлена и взялась за дело с не меньшим, чем прежде, рвением, но с большей осмотрительностью. Однако время все же было выиграно.
   Не зачерпнув воды правым бортом, лодка качнулась влево, что и продемонстрировало совещание в Хельсинки. Известные нам собеседники со Старой площади получали поздравления.
   Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе Косте пришлось читать внимательно и с карандашом в руке. Настроение у него было хуже некуда, оконное стекло еще сохраняло капли дождя, в комнате скопились сумрак и сырость. Так складывалось всегда, когда ему случалось физически изменять Ирине.
   Он сам к этому не стремился, но и одержать полную победу над природой не мог. Вчера, придя засветло домой, он заварил чай и сел с книгой за стол. В это время раздался звонок у входной двери, и Костя пошел открывать.
   В дверях стояла, улыбаясь, его бывшая сокурсница Света Коновалова, теперь (он с трудом вспоминал ее новую фамилию) Волкова. Студентом Костя и мечтать не мог о ее улыбке в свой адрес. Самая красивая на курсе, она играла в студенческом театре и вышла замуж, едва окончив университет.
   Ее муж, актер, был человеком порядочным, хотя и ветреным. Впрочем, это на взгляд ученого. Возможно, в среде актеров он считался образцом целомудрия. Как бы то ни было, случалось, что он вдруг исчезал из семьи, но всегда возвращался с повинной головой обратно. Следует отдать ему должное: отлучки становились все реже и все короче. Светлана мало-помалу свыклась с ними и научилась находить приятные стороны своей временной свободы. Их дочь, уже взрослая девушка, училась в театральном институте.
   Светлана работала редактором издательства «Советское радио» на втором этаже небольшого особняка на Чистопрудном бульваре, в двух шагах от Костиного дома.
   Бывшая красавица не растеряла былой красоты. Конечно, она немного располнела, но мужчины еще подтягивали животы в ее присутствии. Крупная, белая с золотыми волосами и живыми блестящими глазами, она привыкла к поклонению, которого ей явно недоставало в женском коллективе редакции. С Костей она чувствовала себя молодой и легкой, и для него она не имела возраста, оставаясь прежней Светкой, которой он давал списывать конспекты. Только он (из всех знакомых мужчин) мог, как ребенка, подхватить ее на руки, закружить и бережно положить на диван.
   Она не имела склонности к авантюризму, рискованным и сумасшедшим связям, поэтому Костя, никогда и ничего не требующий, не предъявляющий ни прав, ни претензий, привыкший к строгой холостяцкой жизни, был для нее настоящей находкой в моменты невыносимого одиночества. Она знала, что он тоже одинок и, главное, по-видимому, продолжает страдать от безответной любви. Это делало его вдвойне привлекательным в ее глазах. Он не был смешон в своем чувстве. Светлана сумела выяснить, что его единственная замужем. А разве смешон тот несчастный, чье чувство отринуто замужней женщиной?
   Что касается Кости, то он с юности восхищался Светланой, потом привык к этой фарфоровой красоте. Ей-то, конечно, хотелось по обычаю своего пола покорить неуступчивое сердце, чтобы безраздельно властвовать. Но Костя будто и не имел в груди этого трепетного органа. Сердце живет там, где любит.
   Подозревая, что у мужчин неверность еще не означает непостоянства, она была достаточно умна и рассудительна, чтобы обратить его сердечную бесстрастность себе на пользу. В душе не могло не сохраниться желание пробудить в нем страсть, но оно было так глубоко спрятано, что, питая интерес, не порождало досады.
   Опустошенный ее посещением, Костя обыкновенно впадал в депрессию, впрочем, ненадолго.
   Отбросив карандаш, он стал смотреть в окно. «Где ты, Ирочка? – взмолился он. – Худо мне без тебя. Худо». Костя прошелся по комнате, зажег настольную лампу, покопался в книгах, нашел толстенный том. Полистал, остановился на «Божественном Пимандре Гермеса Трисмегиста».
   «Природа обволакивает Человека, которого любит. Человек земной является сложным созданием. В нем есть Небесный Человек, бессмертный и прекрасный, без которого Человек – лишь Природа смертная, подверженная разрушению. Страдание есть результат влюбленности Бессмертного Человека в свою собственную земную тень, когда Он оставляет Реальность во тьме иллюзии».
   Наутро Костя спустился по бульварам к Трубной площади и нырнул между кассами и залом кинотеатра «Мир» в неприметную дверь спортклуба общества «Труд».
   На первом этаже располагался просторный зал тяжелой атлетики, а рядом – небольшой полуподвальный зал для занятий атлетической гимнастикой. Костя заглянул в тренерскую:
   – Григорьич, привет. Ты один?
   – Костя, заходи. Садись, бродяга. Сейчас Шатов подойдет, чайку попьем.
   Костя посидел со стариками, потом поднялся в раздевалку.
   Через два часа он вышел на улицу, уставший, расслабившийся после душа и… спокойный. Зашел в угловой магазин на Трубной, позвенел мелочью, отсчитал тридцать копеек и купил бутылку кефира.
   Костя возвращался по освещенному солнцем Рождественскому бульвару, пил кефир из бутылки, посматривал на облака, не смеющие приблизиться к победителю-солнцу. Верхняя губа у Кости стала белой, кефир осел на ней снежными усами. Он облизал губы. На Чистопрудном бульваре Костя свернул в переулок, чтобы не видеть дома, где помещалось издательство «Советское радио».
   В эту ночь он видел ее, свою единственную любовь, во сне. Она рассказывала ему о каком-то старом кинофильме, который видела в детстве и который он спустя годы урывками смотрел по телевизору. Смеясь, она напоминала ему отдельные эпизоды, давно им забытые. Вспоминая их вместе с ней, он улыбался счастливой улыбкой. На душе было легко, как в далеком довоенном прошлом.
   Она сидела совсем близко на перилах летней беседки. Он смотрел на смеющееся лицо, слушал ее голос, впитывал слова – так хорошо бывает только во сне.
   Пробудившись, он еще продолжал улыбаться, стараясь сохранить сон подольше. Ему не хотелось открывать глаза. Как славно было остаться с ней.
   «Сон тела есть трезвое бдение Ума, и закрытые глаза открывают истинный свет», – пришли в голову строки из позавчерашнего толстого тома.
   Он попытался сжать пальцы в кулак, они едва дрогнули.
   «Любовь это одиночество, – подумал он. – Тщеславие изгоняет счастье, почему люди не хотят этого понять?»
   Сознание возвращалось, как возвращается кровь в затекшие конечности. Он поднялся, узнавая привычную обстановку, но на губах еще сохранилась улыбка, которой он улыбался Ей.
   Надо было вставать. В этот день Костя представлял на кафедре соображения по изучению Заключительного акта совещания, над которым он работал последнее время. После лекций он поехал к Глебу.
   Глеб тоже сидел над Заключительным актом, просматривая тезисы для предстоящей консультации, намеченной Конференцией европейских церквей в Берлине – Букове. В полночь отходил его поезд.
   – Ну что, Костя, выучил десять принципов «разрядки»?
   Костя тяжело вздохнул:
   – Еще бы! Теперь лекциями замучают.
   – Не огорчайся, отец мой, все действительное – разумно.
   – Ага. А все разумное – действительно.
   Глебу не терпелось узнать мнение историка:
   – Скажи, друг сердешный, как все это отразится на нашей жизни?
   – Знаешь, Глеб, история говорит, – с не оставлявшим его раздражением сказал Костя, – когда в Россию проникает вирус либерализма, добром это не кончается. Россия меры не знает.
   – Вот тебе на! – Глеб смотрел на Костю с интересом, ожидая продолжения.
   Костя, как оратор, взмахнул рукой.
   – В стране уже зародилось диссидентство, не тебя учить, теперь оно окрепнет. Ты спросишь, а что церковь? Церковь в итоге получит свободу, но люди развратятся. – Костя посмотрел на Глеба. – Уже сейчас я вижу, как исподволь насаждается неоспиритуализм. Мы привыкаем к псевдоастрологии, экстрасенсам, йогам, летающим тарелкам. Словом, в этой победе я нахожу зерно поражения.
   – Ты всегда был пессимистом.
   – Пессимист – это хорошо усвоивший информацию оптимист, – отрезал Костя.
   – Господь пробуждает в человеке деятельность, направленную к приобретению истины, добра и справедливости, – примирительно сказал Глеб.
   – Ты оптимист?
   – В вере безусловно, – подтвердил Глеб. – В мирских делах я стараюсь быть реалистом. Видеть вещи такими, какие они есть.
   – Тогда ты не можешь не согласиться со мной.
   Они засиделись до позднего вечера. Косте вызвали такси. Глебу еще нужно было собраться в дорогу.
   По небу мчались рваные облака. Костя вдохнул полной грудью чистый воздух. Помахав другу, он сел в машину.
   Таксист оказался в хорошем настроении. Ему удалось, торопясь сюда, подхватить пассажира, вернее пассажирку, поэтому он болтал без умолку.
   – Нет, вы подумайте, чем теперь бабы интересуются! Едем мы под девяносто, а она тихо так спрашивает, а что, мол, будет, если сейчас вдруг шина лопнет? Я говорю: это смотря какая, если задняя – остановимся да поменяем. А она: а если передняя? Если передняя, говорю, то скорей всего в кювете окажемся. Главное, говорю, чтобы дерево дорогу не перебежало. А она: здесь все с такой скоростью ездят? Я ей: а чего побаиваться? Милиции нет. Зубов бояться – в рот не давать!
   – Так и сказал? – удивился Костя.
   – Нет, конечно. Я же не нахал какой. Женщина, она обхождения требует. Хотя, говорят, наглость – второе счастье. А эта – хороша! Шея такая белая. Дал бы я ей в туза!
   Он оглянулся на Костю. Костя поднял брови.
   – Ну вот, – не унимался таксист, – она опять спрашивает: «Волга» – крепкая машина? Я говорю: как танк. А она: а пуля ее пробьет?
   – А ты что? – заинтересовался Костя.
   – Я отвечаю, опять же, смотря из чего стрелять. Из пистолета может и не пробьет, а из карабина мы в армии рельсу пробивали, не то что стальной лист. Она говорит: а из ружья? Из какого, говорю, охотничьего, гладкоствольного? Утиной дробью только краску собьешь.
   – А она?
   – Расплатилась и вышла у конечной. Подхватила свои лыжи и вперед!
   – Какие лыжи?
   – У нее были горные лыжи в чехле.
   – Спортсменка?
   – Ну! Спорт есть спорт!
   Костя задумался.
   – А где она села? – спросил он.
   – У метро «Аэропорт». Не мог такую пропустить. Жаль, не захотела познакомиться. Уж я бы в туза не промазал.
   Костя вздохнул, посмотрел на часы, полез в карман, достал десятку.
   – Держи, – протянул он деньги таксисту, – поворачивай назад.
   Таксист взглянул недоверчиво.
   – Серьезно, что ль? Ну, ты, отец, даешь!
   – Не бери в голову. Поехали!
   Машина развернулась, и некоторое время шофер озадаченно молчал. Но, видно, молчание давалось ему с трудом.
   – Она сказала, что занимается в ЦСКА. Может, еще встретимся?
   Костя его не слушал. Он думал, правильно ли поступает, возвращаясь к Глебу. Времени оставалось немного.
   Наконец они вернулись к тому месту, откуда начали свой путь. Костя попросил его подождать. Заинтригованный водитель поставил машину, где ему велел Костя.
   Глеб, готовый к отъезду, удивился. Ему пришлось выслушать Костины объяснения. Он качал головой и не поддавался на уговоры Кости отложить поездку, только посмеивался.
   – Я, друже, ко всему готов. Со мною молитва «Живый в помощи».
   – Может, можно кого-то предупредить?
   – Ты хочешь, чтобы я из-за пустых страхов всех всполошил.
   Костя попросил хотя бы переговорить с шофером Глеба, все-таки бывший военный. Уже стоя в прихожей, рассказали шоферу о Костиных подозрениях. Костя добавил, что он еще не отпустил такси.
   – Не беспокойся, Константин Георгиевич, я поеду первым, а вы с Владыкой следом на такси.
   Глеб не согласился:
   – Нет, это большой риск.
   – Вы, Владыка, только что говорили, мол, все это – домыслы. Будьте покойны, я знаю, что делать. А Георгиевичу я доверяю.
   После долгих препирательств Глеб сдался.
   Костя изложил свои соображения по поводу предстоящей поездки. Увы, в Москву вела только одна дорога, с трех сторон их окружала излучина реки.
   Петрович пошел в гараж, бросил еще одно колесо в багажник и выпустил насколько мог воздух из передних колес машины. Она немного даже наклонилась вперед.
   Первой в ночной переулок выехала «Волга» Глеба. Сам Глеб с Костей заняли место в такси. Костя попросил водителя до поворота не включать ни фар, ни габаритных огней, ориентируясь на красные огни идущей впереди «Волги». Пропустив машину Глеба, сияющую электрическим светом, они не торопясь тронулись за ней.
   «Волга» выскочила на прямую, ведущую к городу. Справа от дороги темнели кустарники и деревья, подступающие к самой воде. Такси тоже выползло из-за поворота.
   – Вот теперь смотри, – сказал Костя.
   «Волга» уходила от них по пустому шоссе. На скорости девяносто Петрович стал плавно тормозить. Справа он не увидел, почувствовал движение и в тот же миг услышал громкий хлопок лопнувшей шины. Машину развернуло поперек шоссе и потянуло вправо, однако он сумел ее удержать.
   – Свет! – закричал Костя таксисту. – Дави на газ!
   Из них троих, сидевших в такси, он один знал, куда смотреть, поэтому успел увидеть мелькнувшую в свете фар тень, которая бросилась было к обездвиженной «Волге», но затем испуганно метнулась обратно в темноту.
   Они притормозили. Петрович уже доставал из багажника домкрат и запаску. Навстречу шел троллейбус, его водитель высунулся из окна:
   – Что случилось, шеф?
   – Покрышка лопнула.
   – Так и до беды недолго. Помощь нужна?
   – Не, у меня запаска есть.
   Костя вышел из машины, поговорил с Петровичем и вернулся в такси.
   – Поехали, он нас догонит.
   Петрович нагнал их у светофора на Колхозной площади. Остановившись дверь в дверь, он постучал в стекло. Глеб щедро расплатился с таксистом.
   Все еще возбужденный происшествием, Костя наконец мог рассказать, что он передумал, пока ехал в такси.
   Вначале он заподозрил, что в автомобиль, вероятно «Волгу», ГАЗ-21, будут произведены выстрелы. Зная, что Глеб в ночь должен выехать на «Волге», он слегка встревожился. Если бы Костя оказался прав, то каким способом легче всего осуществить покушение? Костя рассуждал так.
   Чтобы скрыть преступление от «конторы», которая его наверняка раскрутит, надо создать иллюзию автомобильной аварии. Один выстрел, произведенный в переднее колесо быстро движущейся машины, сольется со звуком лопнувшей шины. Пулю вряд ли найдут. Костя даже предположил, что пулю можно, например, изготовить изо льда с вмороженным шурупом, то есть пули как бы вообще не будет.
   Дальше, – думал Костя, – здесь нужен стрелок-спортсмен, а не снайпер. Нужно проследить за выездом машины, пробежать вперед пару сотен метров, изготовиться и успеть произвести своевременный и точный выстрел в колесо сбоку.
   Он сделал вывод, что стрелять будут из охотничьего ружья типа МЦ-6, предназначенного для стрельбы по тарелочкам. Таким образом, стрелок мог рассчитывать только на один выстрел (второй ствол бокфлинта может пригодиться в случае осечки). Скорей всего стрелять будут по колесу: в темноте фигуры пассажира не увидишь, и не нарушается иллюзия аварии. Костя приблизительно вычислил место, откуда удобнее всего было прицелиться в разогнавшуюся машину. Все это он сообщил Петровичу, чтобы тот знал, где начать торможение. Ломать сценарий Костя опасался, предложить ехать со скоростью детского велосипеда он не мог: неизвестно, какие инструкции получил стрелок (или стрелки) при нарушении картины событий. Костя, как оказалось, был недалек от истины.
   Инцидент не скрыли, доложили куда следует. Таксист подтвердил то, что рассказал Костя, и описал внешность девушки. Водитель троллейбуса показал, что в двенадцатом часу в салон вошла девушка, которая возвращалась в Москву. Правда, никаких лыж с ней он не заметил. Запрос, направленный в армейский спортклуб, сначала где-то затерялся, потом был получен столь невнятный ответ, что вначале над ним долго ломали голову, пока не поняли: Минобороны достоверной информации просто так не дает. В конечном счете, дознание уперлось в непростые политические отношения и остановилось на версии случайно лопнувшей шины, другого выхода не было.
   К тому же в конце апреля, в понедельник, министр обороны, спокойно уснув, утром не проснулся. Встревоженная охрана обнаружила его умершим. Освободившееся место занял бывший сталинский нарком, инженер и дважды Герой Социалистического Труда.
   А через несколько месяцев в Найроби русский иерарх из коммунистической державы был избран Президентом Всемирного Совета Церквей.

7. Мышеловка

   Немного забежав вперед, вернемся, однако, к последовательному изложению событий. Конечно, мы не пишем исторической хроники, ибо историк излагал бы исключительно факты, но еще в меньшей степени мы причисляем себя к математикам, ибо хронология когда-то была, а по сути и осталась скорее разделом математики, нежели истории.
   Разве сам сэр Исаак Ньютон, член Невидимой коллегии, а позже Королевского общества, не создал двух известных трудов: «Исправленная хронология древних царств» и «Краткая хронология от первых событий в Европе до покорения Персии Александром Великим»?
   Будучи другом Жана Дезагилье, того самого Дезагилье, что в качестве мастера масонской ложи в Гааге посвятил Франсуа Лотарингского, будущего императора Франца I, в «вольные каменщики», так вот, будучи другом Дезагилье, Ньютон ставил Ноя выше Моисея, считая его родоначальником эзотерической мудрости.
   Из «Хронографа» XVII века:
   «…Начать же ся сия Монархия по исходе первом Ноя из ковчега, 60 лет по потопе. Растущу бо людей множеству, Немрод от Семене проклятого Хама рожден, царствовати возжелал.
   …И первую Монархию во Азии, такожде и град Вавилон основал лета мира 1717. И бысть еще первый всех Монарх.
   …И тако буди первый Ассирийский царь Немрод, еже лета 45 царства своего, якоже повествуется послал есть в 4 различный мира места и страны князей, еже бы населить людьми, Ассура, Мида, Магога, Мосха, иже бы царства на имена своя создали: Ассирийское, Мидское, Магогское, Московское».
   Посмотрим, что же происходило в царстве Московском в нашем веке с нашим героем, которого мы оставили на трамвайной остановке на Чистых прудах.
   На бульваре новой белой краской сияло под фонарями здание театра «Современник».
   Людочка по-детски держала Артура за руку. Девочка в коротеньком платьице, застегнутом на все пуговицы до самого горла.
   – А твой Костя не женат?
   – Нет.
   – И никогда не был?
   – Никогда.
   – У него хорошая улыбка.
   – Лучше, чем у меня?
   – У тебя самая ослепительная улыбка.
   – А ты – лучшая девушка в СССР!
   – Где-то я это уже слышала.
   – Хочешь, съездим на дачу к Косте?
   – А у него грибы есть?
   – У него яблоки есть. Стол в саду прямо под яблонями. Хочешь, поедем в субботу?
   – Посмотрим. Понимаешь, меня уже пригласили в одно место. Вернее, нас с подругой.
   – Куда пригласили? – Артур встревожился.
   – На днях нас познакомили с одним художником. У него студия под крышей. Там собираются художники. Называют это Монмартром.
   – Вот как? Надеюсь, не в Париже?
   – Нет. Кажется, в районе Тихвинского переулка.
   – Где это?
   – Метро «Новослободская».
   – Что ж, если пригласили, надо идти.
   Людочка двумя руками взяла его за локоть и, поднявшись на носки, сказала шепотом:
   – Нам сказали, что эти художники знаешь кто? Диссиденты.
   – Час от часу не легче.
   – Артур, миленький, так интересно!
   – Вон, твой трамвай идет. До свидания.
   – Артур!
   – Поезжай к своим художникам.
   – Артур, ты ведь никому не скажешь?
   – За кого ты меня принимаешь?
   – Я позвоню.
   – Будет время, звони.
   Артур пересек трамвайные пути и зашагал домой.
   «Длинные русые волосы в сочетании с легким румянцем загорелого лица и голубыми глазами, непринужденный поворот гибкой шеи, белые руки с длинными пальцами, помогающие выразить мысль при разговоре, – вот портрет молодой женщины, которая вышла июльским утром 1625 года из боковой калитки Лувра.
   К ней приблизились двое мужчин, одетых в черное.
   – Мадам Констанция Бонасье?
   – Да, месье. Что вам угодно?
   – Именем его величества короля, следуйте за нами.
   – Я арестована?
   – Вы задержаны, мадам.
   – В чем моя вина?
   – Мы не предъявляем вам обвинения, мадам. Мы вас задерживаем.
   Все трое сели в поджидавшую карету. Через пятнадцать минут карета остановилась. Констанцию провели в небольшую комнату на втором этаже и заперли дверь на ключ.
   Она провела в комнате двое суток. Ей приносили пищу и вино, но дверь, открываясь, снова крепко запиралась снаружи. На третьи сутки вечером Констанция, скрутив простыни, спустилась со второго этажа на парижскую мостовую и поспешила домой на улицу Могильщиков.
   Она не знала, что в ее доме устроили мышеловку.
   Однако полицейские и судебные стряпчие, сидевшие в засаде, тоже кое-чего не знали. Например, того, что над ними, разобрав паркет, оборудовал свой наблюдательный пункт д’Артаньян.
   Не ожидая ловушки, Констанция вскрикнула, и полицейские попытались заткнуть ей рот. Д’Артаньян по доносившимся словам понял, что пришла хозяйка. Он приказал Планше сбегать за друзьями, а сам спрыгнул из окна своей комнаты на улицу и постучал у входной двери. Шум в комнате хозяйки прекратился, и д’Артаньяна впустили».

   Из главы «Мышеловка в семнадцатом веке»:
   «– О, сударь, сударь, вы убьетесь! – закричал Планше.
   – Молчи, осел! – крикнул д’Артаньян.
   И, ухватившись рукой за подоконник, он соскочил со второго этажа, к счастью не очень высокого; он даже не ушибся.
   И тут же, подойдя к входным дверям, он тихонько постучал, прошептав:
   – Сейчас я тоже попадусь в мышеловку, и горе тем кошкам, которые посмеют тронуть такую мышь!»
   Он ворвался со шпагой в руке, как коршун в стаю галок. Через минуту галки вылетели одна за другой, роняя перья, и скрылись из виду. Победитель вернулся к упавшей без чувств в кресло Констанции.
   Так д’Артаньян познакомился с мадам Бонасье. С этого момента он и его друзья стали политическими противниками кардинала Ришелье.
   Артур не мог не заметить, что походя он ввел Планше, не сказав о нем предварительно ни слова. Уж кто-кто, а Планше заслуживал ремарки. Между тем Артур продолжал писать.
   «Улыбка спасенной Констанции очаровала гасконца. В свою очередь Констанция, увидев перед собой отважного юношу, быстро успокоилась».
   У них не было времени на долгие разговоры. Надо было спешить. На улице они свернули к Королевскому рву и остановились, добежав до площади Сен-Сюльпис.
   Остановился на площади Сен-Сюльпис и Артур. Память воскресила бедного кавалера де Грие, поступившего в семинарию Сен-Сюльпис после первого сокрушительного удара, нанесенного ему судьбой. Семинарию, которую он, не задумываясь покинул ради прекрасных глаз Манон Леско. Но семинария Сен-Сюльпис вызывает не только реминисценции из сочинения аббата Прево.
   Это учреждение связано с неким благотворительным обществом, основанным во времена «Трех мушкетеров». Возможно, общество, выступавшее на стороне Фронды, видоизменившись, дожило до двадцатого века, несмотря на его роспуск, который объявил Людовик XIV. К сторонникам этого общества принадлежали в то время Ларошфуко и Лафонтен. Последний входил в число приближенных суперинтенданта финансов Франции Фуке. Мать последнего, так же как и его старший брат, была видным членом этой организации.
   Кстати, в церкви на площади Сен-Сюльпис 3 июля 1740 года окрестили младенца, которого назвали Донсьен-Альфонс-Франсуа. Младенец, получивший сразу столько имен, имел фамилию де Сад, да, да, это был будущий Marquis de Sade.
   На следующий день Артур сам позвонил Людочке и попросил о встрече.
   Они встретились у кинотеатра «Правда» в семь часов. Медленно побрели к центру.
   – Извини, что вчера не проводил.
   – Я не ожидала такой реакции.
   – Не передумала туда идти?
   – Ты против?
   – Я за тебя боюсь.
   – А говорил, что ничего не боишься.
   Артур промолчал.
   – Знаешь, Артур, – сказала Людочка, – я видела Сахарова.
   – Задачник по физике?
   – Нет, ну что ты? Академика Сахарова. Все говорят: он очень хороший человек. Он действительно производит впечатление святого.
   – На Руси их называли блаженными.
   – Ну, прекрати, Артур. По-твоему, он не прав?
   – Я этого не говорил.
   – Он за справедливость.
   – А вот Костя говорит, что в мире нет и не может быть справедливости.
   – Да твой Костя тоже диссидент!
   – Костя бы на такие слова обиделся. Он даже на интеллигента обижается.
   – Вы с Костей оба – блаженные. Разве недостойно бороться за права человека?
   – Знаешь, что говорит Костя? Права начинаются там, где кончается свобода.
   Вечер был тихим и теплым. Светлое небо сияло над сквером, куда выходили посидеть молодые пары и пенсионеры. Девушка в брючках вела по дорожке спаниеля. Школьники палочками ловко управлялись с фруктовым мороженым. Сохранившие листву деревья замерли в блаженной неге.
   Девушка подвела упиравшуюся собаку к лавочке. Села, придерживая ее за ошейник. Спаниелю очень хотелось обнюхать ближайшие стволы деревьев, чугунное основание скамейки, прочитать следы у тумбы для мусора. Он старался вырваться и хрипел, натягивая ремень.
   Проходящая мимо дама возмутилась:
   – Что же вы делаете, милочка? Вы задушите собаку. Так нельзя!
   Девушка от неожиданности выпустила ошейник. Спаниель прижался к ее ногам. Пожилая дама, довольная произведенным эффектом, удалилась, посматривая вслед идущим по дорожке школьникам.
   – Хорошо, Артур, – не успокаивалась Людочка, – но как бы ты поступил, если бы твои права были нарушены? Должен быть справедливый и объективный суд, который мог бы их восстановить.
   – Чисто женская логика.
   – Чем она отличается от мужской?
   – А вот чем. Когда в «Трех мушкетерах» миледи отравила Констанцию Бонасье, д’Артаньян разрыдался, а Атос сказал ему: «Друг, будь мужчиной: женщины оплакивают мертвых, мужчины мстят за них!»
   – Вот так?
   – Именно так! Пусть след твоего врага не успеет остыть!
   – Месть?
   – Ты сам это решаешь. Вступать ли на путь мести или простить обидчика.
   – Это же средневековье!
   – Наши взгляды так сильно изменились, что мы уже ничего хорошего не находим в средневековье, – сказал Артур. – Ты представляешь себе Атоса, который собирает справки и ходит по судам?
   – Времена меняются.
   – И мы меняемся вместе с ними? Это точно. Теперь таких людей не сыщешь.
   Помолчав, Артур сказал:
   – Знаешь, Атос имел обыкновение говорить о прошедших временах с восхищением. Он говорил, что это было время гигантов…
   – И что теперь таких людей не сыщешь.
   – Ага. Он добавлял, что, к сожалению, мы живем не во времена Карла Великого, а при почтенном господине кардинале.
   – Вот видишь! Молодец твой Атос.
   – И еще он говорил, что любовь это лотерея, в которой выигравшему достается смерть.
   Людочка поежилась и взяла Артура под руку.
   – Неужели он прав, Артур?
   Артур понял, что выиграл сегодняшний бой. Умная Людочка не могла противостоять только двум вещам: любопытству и страху.
   На следующий день его вызвали в отдел кадров. В кабинете начальника, кроме хозяина, сидел молодой человек в галстуке, улыбающийся и вежливый. Он достал красное удостоверение, представился. Начальник отдела кадров деликатно вышел.
   Артур с любопытством смотрел на посетителя.
   – Вы ведь работали в Физическом институте в Академии наук? – спросил человек в галстуке.
   – Я там делал диплом, – уточнил Артур.
   – У вас было много знакомых из числа сотрудников?
   – Я общался, главным образом, с научным руководителем, иногда с завлабом.
   Вопросы задавались беспечно, ответы выслушивались с улыбкой, которая сопровождалась поощрительным кивком головы. Так играют в пинг-понг.
   – Дело в том, что нам нужно разыскать одного человека. – (Улыбка). – Вот его фото. – (Улыбка). – Он вам не знаком? – (Невинный взгляд, кивок).
   С фотографии на Артура смотрело лицо длинноволосого юноши в очках.
   – Точно не знаком, – уверенно сказал Артур. – Хотя где-то я его видел. Может, в библиотеке.
   – Что он говорил?
   – Голоса я его не слышал. В библиотеке больше молчат. Там читальный зал – просто большая комната.
   – Ясненько. У нас к вам будет просьба: если вы еще раз его увидите, или узнаете что-либо о его местонахождении, сообщите начальнику отдела кадров. Мы с вами тогда свяжемся. Прошу только о нашем разговоре не распространяться.
   – Хорошо.
   Молодой человек хлопнул себя по ляжкам.
   – Вот и ладненько! До свидания.
   Артур с сомнением покачал головой, показывая, что вряд ли он сможет помочь, даже при всем желании. Он поклонился и вышел.
   Первой его мыслью была мысль о Людочке и о грозившей ей опасности. Они отслеживают связи, и про Людочку наверняка знают. Ей надо забыть о своих новых друзьях, пока не поздно. Что за детские игры? Любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Правда, этот в галстуке, говоря с ним, с Артуром, ни словом не намекнул о Людочке. Не знает, что они знакомы? А может, она тоже в деле?
   Артур остановился. «Да нет, – отмахнулся он, – она бы сказала. А может я сам – объект ее внимания? Ну, так можно далеко зайти. Тоже мне, персона, чтобы за тобой следить!» Он прошел мимо зеркала в гардеробе и, гордо выпрямившись, сощурил глаза: «Кто вы, доктор Зорге?» Губы сами собой разошлись в улыбке.
   По окончании рабочего дня его встретила Людочка. Он решил рассказать ей о разговоре, а заодно и проверить. Они шли вдоль трамвайных путей мимо школы военных переводчиков. Увидев курсантов, он перевел разговор на свою встречу с органами. Людочка шла молча с горящими щеками, вцепившись ему в руку.
   – Самое интересное, – сказал Артур, – что мне кажется, я этого парня недавно видел. Только потом я вспомнил, что это был точно он.
   – Какой ты прилежный! И ты им скажешь?
   – Обижаешь!
   – Ты собой так гордишься!
   – Ничего я не гордюсь, то есть не горжусь, – приосанившись, сказал Артур.
   – Может, его и в Москве-то нет. – Людочка думала о своем.
   – В Москве легче всего скрыться, – возразил Артур. – По крайней мере, я знаю, где он ночует, – Артур чувствовал вдохновение.
   – Где?
   – В троллейбусах у второго троллейбусного парка. Они там прямо на улицах стоят.
   – Но там же двери закрыты.
   – Их открыть ничего не стоит. Заходи и спи до рассвета.
   – А ты как там оказался?
   – Да я же там живу, можно сказать. Этот парк рядом с вокзалом.
   Некоторое время Людочка шла молча. Потом спросила:
   – А про меня ничего не говорили?
   – Нет. Но если они меня вычислили, то про тебя точно знают. Скорей всего, – предположил Артур, – с женщинами они предпочитают не связываться.
   У Людочки не было сил даже улыбнуться. Они дошли до Лефортово.
   – Давай присядем, – сказала она, направляясь к скамейке.
   В одиннадцать вечера Артур дворами вышел к Казанскому вокзалу и протиснулся в двери троллейбуса, вставшего на ночлег рядом с парком. Артур ждал группу захвата.
   Сначала, дрожа от возбуждения, он прислушивался к каждому шороху, вглядывался через стекло в каждого прохожего. Через час ему стало скучно, а через два он решил идти домой. Осторожно выбравшись из дверей, он зашагал к переулку, разочарованно поглядывая по сторонам. Группы захвата нигде не было. Все мирно спали. Игра в шпионов не получилась. Да пошли они все!
   Относительно Констанции Бонасье любопытная деталь. Знакомя с ней, Дюма говорит, что она – брюнетка. В конце книги, когда Констанция, к несчастью, знакомится с миледи, Дюма пишет о Констанции как о блондинке.
   Такое с Дюма случается. В романе «Олимпия Клевская», например, черные глаза Олимпии спустя некоторое время становятся голубыми. Для влюбленного в его книги читателя ошибка, как опечатка на редкой марке, дорогого стоит.
   А вот еще! Все знают, что Констанция была помещена королевой в монастырь кармелиток в Бетюне. Там же, по злой иронии судьбы, должна была ждать известий от кардинала миледи, которая возвращалась из Англии.
   Мы узнаем о Бетюне из письма, полученного Арамисом от Мари Мишон (читай – герцогини де Шеврез):
   «Вот вам разрешение моей сестры взять нашу юную служанку из Бетюнского монастыря…»
   Под сестрой скрывается королева Анна Австрийская.
   Девятью главами раньше, – подсчитал Артур, – читаем более раннее письмо Мари Мишон Арамису:
   «Любезный кузен, я, кажется, решусь уехать в Стенэ, куда моя сестра поместила нашу юную служанку в монастырь кармелиток».
   A propos, юная служанка не моложе своих патронесс.
   Обрадованный д’Артаньян спрашивает Атоса: где это?
   – В Лотарингии, в нескольких лье от границы Эльзаса, – получает он ответ.
   Не надо спешить обвинять д’Артаньяна в невежестве, ведь Лотарингия в ту пору – не Франция.
   Стенэ – древняя священная столица Меровингов, с еще более древним латинским названием Satanicum (место, где проходили сатурналии).
   Французский подлинник текста дает менее точные ориентиры, чем русский перевод: Атос просто поясняет, что это в Лотарингии, недалеко от границы.
   Интереснее английский перевод. Переводчик, заметив разночтение в письмах Мари Мишон, переиначивает текст первого письма: «…я, кажется, решусь уехать в Бетюн…» Пришлось полностью изменить и ответ Атоса: «На границе Артуа и Фландрии». То есть в английском переводе о Стенэ и Лотарингии нет ни слова.
   Когда Костя рассказывал Артуру о Стенэ, он упоминал разрушенную в годы революции церковь Святого Дагобера. Об этом Костя читал в одном французском журнале. Земля, на которой стояла церковь, теперь принадлежит некоему месье Plant-Ard, который сыграл решающую роль в выдвижении де Голля.
   Бетюн находится гораздо ближе к Булони, куда пришел корабль миледи. До Стенэ ей пришлось бы ехать еще пару сотен километров. А Бетюн – в знакомой для нее местности в 38 километрах западнее Лилля: она воспитывалась в тамплемарском монастыре бенедиктинок, а Тамплемар – деревушка в 8 километрах от Лилля.
   Что сказать? Бетюн лучше привязывается к сюжету романа, чем Стенэ. И все-таки Дюма, восхищавшийся Шарлем Нодье, который входил в «библейское и пифагорейское» общество и уделял много внимания эпохе Меровингов, Дюма без колебаний поначалу отсылает Констанцию Бонасье в их древнюю столицу. Но вернемся к нашей повести.
   Артур отчасти успокоился. Теперь он не сомневался, что Людочка – его друг и потенциальная жертва собственного любопытства. Он, как мог, отговаривал ее от мансарды на Палихе, 9, и продолжения знакомства с новым обществом и художником с украинской фамилией Ищенко. Но к Людочке вскоре вернулась ее прежняя беспечность, и она стала считать, что Артур просто ревнует.
   За время знакомства с Артуром она мало-помалу привыкла к его постоянству и способности прощать, приобрела больше уверенности в себе, поверила в свое обаяние и привлекательность.
   Ему же казалось, что она чаще становится объектом для интереса людей самоуверенных, но нравственно ущербных, с нездоровым подсознанием. С такими он никогда не находил общего языка, выводя их мысленно из текста своего сознания на поля необязательных отношений.
   Людочка, примерная воспитанница советской школы, считала всех достойными ее дружбы, в крайнем случае нуждающимися в правильном воспитании и участии.
   Сама она, обладая чувством стремления к справедливости, с истинно человеческой непоследовательностью по-евангельски была готова отдать быка блудному сыну, но пожалеть козленка преданному и постоянному.
   Артур находил, что для ее русского уха должны странно звучать призывы «Соблюдайте законы». Странно, потому что исстари повелось: азиатское качество наших законов компенсируется небрежностью их исполнения. Повторяя «Соблюдайте законы», «Презумция невиновности», «Разрешено все, что не запрещено», Людочка сама была не прочь нарушить установленные правила.
   Природа в тот год ждала зимы, однако в декабре в парках еще зеленели склоны, обращенные к холодному низкому солнцу. Непривычно было видеть эти зеленеющие поляны. Коротким зимним днем Артур мог щеголять в куртке и без шапки.
   В конце месяца по Москве прошла серия обысков. Искали «Хронику текущих событий», которая стала выходить в Нью-Йорке.
   В понедельник Артур с Людочкой миновали стадион «Буревестник» и достигли Банного переулка. В одном из дворов, в том самом, где находился узкий и темный проход на проспект Мира, через который позже альтист Данилов совершал путешествие в заоблачные миры, они остановились (увы, вам – завтрашнее поколенье, этого прохода уже не существует: на его месте современное здание).
   – Посиди здесь, Артур, я на минуту.
   Людочку попросили навестить одну сотрудницу, о которой был повод беспокоиться.
   Артур послушно сел на скамейку во дворе. Людочка отправилась по известному ей адресу. Он, повинуясь инстинкту, пропустил ее вперед и тихо, как хищник, двинулся за ней.
   Она подошла к подъезду, вытерла ноги и открыла дверь. В парадном стоял с приятелем молодой парень – дворник. Оба были навеселе и повернули к ней масляно блестевшие лица, изобразив умильные улыбки.
   – Здравствуйте! Вы к Наталье?
   – Да, а что? – Людочка машинально стиснула в руке кошелек.
   – Ну, как же! Ждем вас!
   – Что-нибудь случилось?
   – Проходите, проходите, – посторонился дворник.
   – Да, проходите, – как эхо повторил его приятель.
   Людочка колебалась. У нее почему-то ослабли колени.
   – Ну, что же вы? Вам помочь?
   – Она вас ждет, – закивал приятель. – Передок чешет.
   – Ага, на косой пробор, – осклабился дворник.
   – Я, пожалуй, в другой раз, – смутилась Людочка.
   – Слышь, Вить, она в другой раз. Другого раза не будет. Давай проходи, мокрощелка! Бери ее, Вить, отведем ее в квартиру. Там тебя, сучка, давно дожидаются.
   Они подхватили ее с двух сторон. На Людочку пахнуло запахом не проветренной козлиной шубы, перегаром и утробным табачным дымом. Когда дворник выдохнул, ей показалось, что из помещения выкачали весь кислород. Она в ужасе закричала.
   В это время в подъезд ворвался Артур. До этого мгновения он слышал через дверь какое-то бормотание, когда же раздался крик, глаза его налились кровью, гнев помутил рассудок, и Артур выскочил на площадку перед лестницей, как длиннорогий боевой бык из кастильской ганадерии выскакивает на арену.
   Увидев в сумраке парадного мелькнувшие белки глаз, искаженное от гнева лицо, почуяв решительность в разбеге, местная куадрилья попятилась. Другими словами, дворник с приятелем забыли о своей добыче, их глаза заметались, ища пути к отступлению.
   Такие люди всегда появляются неведомо откуда во время оно при мелких происшествиях или революционном мятеже и исчезают неведомо куда. Угрюмые падальщики с серыми лицами, как гиены они следуют за львом, готовые на все и скрывающиеся при возникновении энергичного отпора. Нет такого преступления, которое бы они не совершили без смысла и без пощады, пользуясь безнаказанностью. Смерть в их руках теряет свое величие. Они неуправляемы, подчинены темным инстинктам и отступают только перед силой.
   Артур студентом в стройотряде, на потеху товарищам, защитив руку плотной строительной рукавицей, легко пробивал зажатым в ладони гвоздем сорокамиллиметровые доски. В гневе он был страшен, как носорог.
   Дворник с серым лицом, выпустив Людочкино плечо, рванулся по лестнице вверх, приятель опустился на пол, прикрывая голову руками и подняв колени. Артур, пробегая, наградил его затрещиной. Засаленная черная куртка дворника, которого он успел схватить за ворот, осталась у него в руках. Ее хозяин, винтом освободившись от верхней одежды и прыгая через две ступеньки, набирал высоту.
   Артур бросил куртку и кинулся к Людочке. Она сидела на ступенях.
   Он наклонился к ней, тонкие руки протянулись к нему, вцепившись намертво, как руки утопающего. Артур поднял ее с такой энергией, что хрустнуло в шее, подхватил на руки и выбежал из подъезда.
   Порыв холодного ветра привел их в чувство.
   – Я сама, я сама, – запричитала Людочка.
   Артур поставил ее на землю, и они бросились бежать.
   Промчавшись мимо потребсоюзовского магазинчика «Кедр», они нырнули в Банный переулок, где рядом с обменным бюро всегда толпился народ, быстрым шагом добрались до бань, дворами перешли на следующую улицу и отдышались только у кинотеатра «Форум».
   Зажатые толпой на задней площадке троллейбуса, они смотрели друг на друга. Людочка держала его за лацканы куртки, заглядывала в глаза. Артур улыбался ей, поводя шеей из стороны в сторону. Он чувствовал боль при повороте головы направо, тянущую боль между шеей и левым плечом. Боль отдавалась в левой руке.
   – Как ты там оказался? Я ведь просила тебя подождать.
   – Ты плохо осознаешь опасность, а у меня интуиция.
   – Кто это был? Они из органов? – Людочка шептала ему в ухо.
   – Не думаю. Соседи. Может, дворник или кочегар из котельной. Тебе еще повезло, что ты на них налетела. В квартире наверняка засада. – Артур пользовался случаем, чтобы навсегда отвадить Людочку от подобных приключений.
   – Как ты думаешь, нас найдут?
   – Не знаю. Будем надеяться, что эти двое не такие идиоты, чтобы рассказывать, как они нас спьяну упустили. Вообще-то, получается, что мы их еще и поблагодарить должны.
   Людочка порылась в карманах, затем сказала:
   – Уже.
   – Что уже?
   – Уже отблагодарили. Я кошелек потеряла.
   Артур перестал улыбаться.
   – Что там было?
   – Деньги, два рубля с мелочью – копеек семьдесят.
   – И все? Никаких справок, документов, записок?
   – Нет. Маленький такой кошелек, он у меня еще с университета.
   У Артура отлегло от сердца.
   – Надеюсь, они его выбросят. Зачем им женский кошелек? – сказал он.
   – А деньги? – спросила Людочка.
   – А деньги они тебе обязательно вернут, – ободрил ее Артур. – Не сомневайся. А если не вернут, ты можешь обратиться прямо в Комитет госбезопасности, чтобы тебе возместили ущерб.
   Людочка наконец рассмеялась.
   Им повезло. Дворник с приятелем, обескураженные собственным непротивлением, опомнились и, ругаясь, рванулись было вдогонку. Поднимая с полу куртку, они наткнулись на кошелек, и он целиком завладел их вниманием. На улице дворник высыпал содержимое в ладонь и с первого взгляда понял, что может хватить на бутылку. Он выбросил пустой кошелек и стал считать мелочь. Затем торжествующе посмотрел на приятеля:
   – Ты понял, корешок!
   Добавив еще какие-то сохранившиеся копейки, они купили бутылку «Кубанской» и батон за 13 копеек. Это было не везенье, это было счастье. Им предстоял чудесный вечер за столом на кухне.
   Приоткрыв форточку, нарезав хлеб прямо на клеенке, они долго обсуждали случившееся, потом поругали, как водится, правительство, потом выпили за антисоветчиков, потом за стражей порядка и спели песню «Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет…».
   За ночь выпал снег, да так много, что утром прохожие с трудом пробирались по белой целине, высоко поднимая ноги, чтобы попасть в след, уже протоптанный ранним предшественником.
   Дворник этого не знал. Он спал на узком диване, на боку, не сняв одежды. Прильнув к нему, тихо посвистывал во сне его неподвижный приятель. На эту картину из-за окна, давно забывшего, что такое тюлевые занавески, смотрело припухшее солнце. Морозный воздух выстуживал через открытую форточку кухню. Небо очистилось от низких туч, и день обещал быть ясным.
   Во всей этой истории пострадал один Артур. Левое плечо разболелось. Чтобы уснуть, ему пришлось положить на подушку грелку и устроить на ней больное плечо. Спать он мог только на спине, закинув левую руку за голову. Любое иное положение тела вызывало ноющую боль, от которой он сразу просыпался.
   Людочка, обдумав ситуацию, удивлялась самой себе, как ее потянуло в эту суетливую борьбу за возможность забавляться с игрушками, придуманными цивилизацией, и пуще прежнего возненавидела всеобщее соревнование в деле обладания вещами, питающее всякую оппозицию.
   Несмотря на все волнения, Артур не забыл, что в сценарии у него остался долг перед слугами мушкетеров. Начать следовало, конечно, с Планше.
   Итак, Планше, пикардиец, слуга, которого нашел Портос на мосту Ла-Турнель. Этот мост соединял южный берег Сены с островом Сен-Луи. Планше стоял, наклонившись над рекой, и плевал в воду, любуясь кругами на воде, – занятие, по мнению Портоса, весьма почтенное, говорившее о склонности к созерцанию и рассудительности.
   В будущем богатый кондитер с улицы Менял, Планше отчаянно фрондировал, но д’Артаньян, который находился на стороне Мазарини, поддерживал с ним хорошие отношения.
   В рассудительности Планше не откажешь, а вот склонность к созерцанию у него проявилась с возрастом, когда он обзавелся дачей в Фонтенбло.
   Планше в трилогии Дюма относится к «бессмертным», то есть к героям, которые не уходят из жизни на протяжении всей долгой истории о мушкетерах. Скромное обаяние буржуазии не умирает.
   «Д’Артаньян улыбнулся Планше:
   – Вот человек, который умеет жить!
   – Сударь, – со смехом отвечал Планше, – жизнь – капитал, и человек должен помещать его самым выгодным образом».
   Умирают те, чей век уходит. Верный Мушкетон после смерти господина в слезах умирает на его платье.
   Мушкетон получил это имя от Портоса, который считал, что данное его слуге при крещении имя Бонифаций слишком мирное (мушкетон это облегченный мушкет, мечта кавалеристов и пиратов). Со свойственной ему последовательностью после выхода в отставку Портос переименовал Мушкетона в Мустона, полагая, что от первого имени за милю несет казармой.
   Не меньшей преданностью отличался и слуга Атоса, молчаливый и угрюмый Гримо. После смерти Атоса Гримо в бесконечном отчаянии не вымолвил больше ни слова.
   У слуги Арамиса Базена была мечта принять духовный сан. Спустя много лет мы встречаем его, как служителя церкви в Мелюне, неподалеку от замка Николя Фуке. В том самом Мелюне, где, как возможно еще помнит наш читатель, обнаружили тело несчастного Назрула Ислама, который вез зеленую папку в Швейцарию.
   Дюма наделил Базена, верного слугу Арамиса, изрядной толикой лицемерия. Базен тоже относится к разряду «бессмертных». Лицемерие не умирает.
   Виктор Гюго, преемник Шарля Нодье, в большей степени, чем Дюма, и с куда меньшей иронией описывает отрицательные черты священнослужителей, а также аристократии и королевской власти, противопоставляя им достоинства героев типа калеки-звонаря, воспитанницы цыган, не расстающейся с козой, обитателей Двора Чудес или чулочника из Гента.
   Каждый кирпичек, каждый камешек, из которого строится наше повествование, взывает к автору: расскажи, расскажи про меня. Можно бесконечно отвлекаться на мелкие камешки, все имеют свою историю.
   Вот мы говорили, что миледи направлялась из Булони в Бетюн. Дорога ее, как отмечает Дюма, лежала через Сент-Омер. Saint Homer! Святой Гомер! Этому Святому Гомеру можно было бы посвятить немало страниц, так и не закончив историю наших современных героев.
   Нечаянно мы упомянули имя Николя Фуке, который жил рядом с Мелюном в поместье Во-ле-Виконт. О нем Дюма подробно пишет в последней книге трилогии. Мы знаем, что Фуке навлек на себя гнев Людовика XIV и был арестован д’Артаньяном.
   Кстати, у Фуке был несравненный дворецкий по имени Ватель, о самоубийстве которого можно написать отдельную книгу. Но молчим!
   Так вот, Фуке был заточен в тюрьму до конца своих дней, хотя король требовал смертной казни. Суд вынес решение: пожизненная ссылка. Первое, о чем позаботился король, была конфискация всей корреспонденции Фуке.
   В корреспонденции Фуке содержались любопытные вещи. Дюма показал нам в «Виконте де Бражелоне» воинственного брата Фуке аббата Луи Фуке. Вот что писал аббат своему брату из Рима.
   «Эти вещи дадут тебе преимущества, за которые даже короли отдали бы все, только бы обладать ими. Судя по всему, вряд ли удастся вновь обнаружить эти вещи в последующие века. Их так трудно найти, что сейчас ничто на земле не может быть большим достоянием или даже сравниться с ними».
   Во-ле-Виконт близ Мелюна хранит тайну – Tenet Confidetiam.
   Артуру приснилось, что он сочиняет стихи. Высокие и недоступные, трубно звучащие «на стогнах» столицы. Проснувшись, он не смог припомнить ни строчки. Вместо них, идя на работу, он твердил невесть откуда пришедшую в голову частушку: «Права человека, права человека, не лезь в мышеловку двадцатого века». Плечо ныло по-прежнему.

8. Последний меченосец

   Лия вышла замуж. На свадьбе были друзья из института и с работы. Был даже четвертый секретарь райкома, который хорошо относился к Игорю.
   У нее все складывалось лучшим образом. Она и Зизи получили деньги за архив. Лия стала вдруг очень богатой невестой. Часть денег она получила в бесполосых сертификатах, по которым отоваривались в универмагах «Березка» системы Внешпосылторга. По иностранным вещам сразу узнавались интересные и нужные люди.
   Теперь ей не надо было за компактной пудрой или нейлоновой кофточкой идти в дамский туалет на углу Неглинной и Кузнецкого Моста, отстаивать очереди в ГУМе, чтобы купить югославские сапоги. Теперь перед одетой в расшитую узором дубленку Лией привратники магазина «Березка» спешили открыть дверь, и она, обдав их запахом арабских духов, непринужденно проходила к прилавкам с вожделенным иностранным ширпотребом.
   Давно зачахли те «Березки», а в некогда знаменитом на всю Москву туалете разместился ресторан с двусмысленным названием «Сирано», передавший затем помещение банку.
   Сертификаты Лия пустила на одежду и всякие мелочи. Более крупная сумма в рублях была отложена на машину. В райкоме, где теперь работала Лия вместе с Игорем, очередь на «жигули» двигалась быстро.
   После свадьбы Лия не оставляла своим вниманием ни Зизи, ни Канунянца. Часть денег ушло на то, чтобы оформить опекунство над Зизи и прописаться у нее. Зизи стала болеть, и они, все взвесив, решили таким образом оставить за собой право претендовать на всю квартиру, где жила Зизи.
   Вдвоем они окружили вниманием соседку Зизи, которая в осенние и зимние месяцы обычно жила в Москве. Старушка угощала их пирогами собственного изготовления, они потчевали ее редким растворимым кофе из «Березки», недоступной салями и кексами в яркой упаковке.
   Однажды метельным январским днем соседка внезапно засобиралась в магазин. Зизи, проводив ее, села за карты. Прошел час, соседка не возвращалась. Стемнело. Зизи забеспокоилась. Пришла с работы Лия. К ночи они узнали, что остывающее тело женщины нашли на улице в сугробе, на который она опустилась, когда ей стало плохо. Вызвали «скорую помощь». Что могла поделать «скорая»? Только отвезти тело в морг.
   И сказала Лия: к благу моему, ибо блаженною будут называть меня женщины.
   Настал ее час. Вот когда пригодились связи и деньги. Комната соседки в итоге была оставлена Зизи и Лие. Они, торжествуя, заняли всю квартиру.
   Теперь Игорь, как муж, мог, не таясь, оставаться в новой комнате Лии. Зизи с этим мирилась. Через полгода он должен был получить однокомнатную квартиру. Тогда Лия могла переехать к нему. Но Зизи привыкла к Лие. Лия тоже привыкла к Зизи. Им обеим не хотелось расставаться. По крайней мере, Игорь не имел и десятой доли тех фантазий, что приходили в голову Зизи, когда она приходила в комнату Лии, чтобы скрасить ее одиночество.
   Игорь записался на курсы вождения автомобиля, а Лия на курсы вязания. В эти часы она ездила к Канунянцу. Своим соседям он представил ее как племянницу из провинции.
   Племянница из провинции, одетая по последней столичной моде, изысканно, но не вызывающе, проходила в его комнату, обставленную старинной мебелью, и с ногами забиралась в глубокое кресло.
   Он всегда радовался ее приходу. В отсутствие соседей брал в руки старую с перламутровыми вставками гитару У него был поставленный баритон. Слегка грассируя, пел романс из кинофильма «Разные судьбы».
   – Давно этот фильм не показывали. – Лия потянулась в кресле.
   – Как же они его покажут? Юлиан Панин за границей.
   – Везет же людям!
   – Ты хочешь за границу? – спросил он.
   – Все хотят.
   – Ага, вот что значит запретный плод.
   – А ты был?
   – Был. Первый раз еще до войны был в Германии. Разве Зинаида не говорила?
   – Нет, никогда.
   – До сих пор страхуется. Она тоже АЛЖИР посещала. Когда-то у жены Тухачевского в подругах ходила: «Ах, Наташенька, вы очаровательны!», – Канунянц так похоже изобразил интонацию Зизи, что Лия засмеялась. – И с Юленькой познакомилась, правда уже при других обстоятельствах.
   – Так Зинаида была в Африке? – простодушно спросила Лия.
   – В Африке? Кто сказал в Африке? – не понял Канунянц. – Я сказал в АЛЖИРЕ, а не в Африке. АЛЖИР, чудо мое, – это Акмолинский лагерь жен изменников Родины.
   Лия опять засмеялась.
   – Откуда мне знать! А ты где был?
   – Я же говорю, в Германии.
   – До войны. А после?
   – И после. Работал с власовцами.
   – Кем?
   – Кем работал? Уполномоченным.
   – А ты Власова знал?
   – Знал немного. Мы в разных ведомствах работали. Он в разведуправлении Красной Армии, а я в НКВД. Последний раз мы с ним виделись в сорок шестом году.
   – Он что, всегда трусом был?
   – Он? С чего ты взяла? – Канунянц поднял брови. – Он вообще не был трусом.
   – Ну, предателем.
   – Чуть не сказал: и предателем не был. Это мы его сделали предателем.
   Теперь удивилась Лия:
   – Как это?
   Глаза Григория сощурились, он с улыбкой сказал:
   – Тебе это знать не положено.
   – Не положено? Но ты ведь мне все расскажешь, правда? – Лия съехала в кресле вниз и дотянулась ногой до его брюк, надавливая на самое чувствительное место.
   – Хорошо, хорошо, – согласился он, поглаживая подъем ее стопы. – Хотите – верьте, хотите – нет, а дело было так.
   Лия удобно устроилась, положив обе ноги на его кресло.
   – Власов собрал свою армию, – начал Григорий, – в тылу у Гитлера и только ждал приказа. Тогда мы бы его сжали с двух сторон. Но приказа не последовало. Дальше надо было решать, награждать Власова за выполнение личного задания Сталина или снести голову с плеч.
   – И что?
   – Всегда целесообразнее принести героя в жертву.
   – Разве не могли сделать из жертвы героя?
   – Для чего? Чтобы использовать, как рычаг для победы, верно? Но герой не понадобился, а раз так, преврати его в антигероя. Диалектика, девочка моя. Надо выносить взвешенное решение. Думай и не верь тому, что говорят политики.
   От такой диалектики у Лии сладко заныло внутри.
   – А ты был политиком? – спросила она, не поднимая глаз.
   – Я не был посвящен во все, но во многое. О многом догадывался и редко ошибался.
   – А сейчас? – Лия подняла ресницы, он поймал ее взгляд.
   – Сейчас у меня есть только ты, – склонившись, он поцеловал обтянутые чулком пальцы Лии.
   Она пересела к нему на колени.
   Потом они лежали на спине, и Лиина рука, по обыкновению, не оставляла его в покое.
   – Скажи, – Лия затормошила его, – у тебя есть дети?
   – Наверное, есть, – сказал он без запинки.
   – Ты что, их не знаешь?
   – Откуда же мне их знать?
   Лия убрала руку
   – Ты бы хотел иметь дочку?
   Он приподнялся на локте и посмотрел на нее сверху.
   – Умная девочка, – проговорил он. – Я в тебе не ошибся.
   – Я не поняла. Ты согласен?
   – Конечно. Для меня это замечательный способ удержать тебя. Только как это сделать? Ты ведь не сирота.
   – Не беспокойся. Я это улажу. Главное, чтобы ты согласился.
   – Тогда заметано!
   Лия провела рукой по его груди.
   – Я никогда не видела своего отца.
   – Так и быть, можешь посмотреть и даже потрогать.
   – Ты будешь любить свою дочку?
   – Я ее заранее люблю.
   – Скажи, а то, чем мы с тобой сейчас занимаемся, как будет называться?
   – Это будет называться инцестом.
   – Тебе нравится инцест?
   – Я мечтал об этом всю жизнь!
   Он развернулся к ней. Она не сопротивлялась.
   Лия пользовалась созданной с ее участием благоприятной погодой, чтобы убирать обильный урожай. Канунянц, который на полученные им деньги уже купил огромную дачу в поселке «Правда», удочерил Лию. Оставаясь прописанной в квартире Зизи, она вместе с Игорем въехала в однокомнатную квартиру в Южном Измайлове.
   Новый район строился на старом капустном поле, на краю которого всего год назад длинными казармами в сторону области тянулись свинарники. Первые две квартиры, от которых они с Игорем отказались, находились в других московских новостройках Коньково-Деревлево и Коровино-Фуниково.
   Из Южного Измайлова Игорь возил ее на работу на изящной новенькой пятой модели «жигулей» голубого цвета.
   О Виталике она не вспоминала. Он был отброшен в прошлое, как отработавшая первая ступень ракеты.
   Между тем Виталик окончил институт. На старших курсах он увлекся биатлоном и вскоре выполнил норму мастера спорта. Кроме того, его постоянно включали в сборную «Буревестника» по троеборью ГТО. После защиты диплома у него был выбор. Его сразу брали в ЦСКА со званием лейтенанта ВВС, но он выбрал гражданскую специальность, и его направили инженером в один из многочисленных почтовых ящиков Москвы.
   К этому времени почти миллион жителей работал почти в тысяче оборонных предприятий города. В столице разрослись огромные корпуса научно-исследовательских институтов, конструкторских бюро и производств, скрывающих свою тематику под красивыми названиями «Алмаз», «Волна», «Зенит», «Комета», «Молния», «Наука», «Полюс», «Радуга», «Стрела»: звезды и драгоценные камни, элементарные частицы и буквы греческого алфавита, разделы физики и просто звучные слова – все пошло в дело.
   Из этих слов можно составить целый словарь. Кроме предприятий с красивым именем, огромная масса именовалась по старинке техническими терминами, скорее скрывающими назначение, чем раскрывающими его: Тушинский машиностроительный завод, Центральный НИИ автоматики и гидравлики или дальней радиосвязи, технологии машиностроения, теплотехники и тому подобное.
   Каждый отдельный НИИ, КБ, завод имел свой почтовый ящик, например п/я А -2425 или В-1070. Идентификация открытого названия по почтовому ящику в открытых документах не допускалась. Почтовый адрес вместе с номером почтового ящика указывался в секретной дислокации – документе, который хранился за сейфовыми замками в первом отделе.
   Когда-то открывающиеся НИИ назывались скромно НИИ-1, НИИ-10, НИИ-19 и так далее. Скажем, некогда уходящая в лес за пределами Москвы прямая дорожка от железнодорожной станции НАТИ вела к зеленому корпусу НИИ-1, создание которого так удачно разрешилось рождением «катюши».
   Прежде стремились открывать засекреченные научные островки за пределами города: в Подлипках, Дубне, Реутове, Дзержинском, Химках. Советскую «Силиконовую долину» попытались создать в подмосковном Крюкове. Однако Старосу и Бергу – двум перебежавшим в СССР ученым, так и не удалось до конца реализовать свои замыслы. Вскоре после снятия Хрущева северная «Силиконовая долина» стала провинциальной дочкой Бужаниновской улицы в Москве, где помещалось Министерство электронной промышленности.
   Легенда прикрытия – мы строим современные города-спутники Москвы, сделала эту «долину» под оригинальным названием Зеленоград заштатным районом столицы.
   После этого эксперимента, не стесняясь, стали возводить современные корпуса из стекла и бетона прямо в самой Москве, которая к тому времени уже охватила кольцевой автодорогой и бывшие ранее за чертой города секретные НИИ, и огромные пространства неосвоенной земли.
   Небольшие закрытые города разбежались по стране, они шли под номерами: Арзамас-16, Красноярск-26, Томск-7, Челябинск-65, Пенза-19, Ленинград-15 и тому подобное.
   Работающие на оборону министерства исправно выкачивали деньги на вооружение, которые стекались к Уланскому переулку, Садово-Кудринской, Большой Ордынке, Миусской площади и так далее, растекаясь потом на тысячи ручейков.
   Нефтяные и газовые скважины так же исправно выкачивали недра, чтобы наполнить эту денежную реку.
   Многое, но не все предстояло узнать Виталику. Его распределили в НИИ, который занимался разработкой комплексов противовоздушной обороны, и он сразу попал в антенный отдел.
   Сотрудникам отдела выдавали молоко, и их рабочий день был укорочен на один час: ведь они имели дело с излучением. Кроме того, на подразделение выдавался чистый спирт для протирки поверхности волноводов. Виталику, равнодушному к спиртному, еще предстояло узнать, что казенный спирт – это счастье. Волноводам, конечно, почти ничего не доставалось, но спирт тогда являлся твердой валютой: спирт использовался при сдаче очередного этапа, без спирта было трудно проводить испытания на полигоне, в цехах за спирт сразу бросали все, чтобы сделать нужную тебе деталь. Словом тот, кто имел казенный спирт, был уверен в себе и весел, кто его не имел, рисковал быть отодвинутым в конец очереди.
   Половину сотрудников в почтовом ящике составляли женщины всех возрастов, от выпускниц профессионально-технических училищ, которые работали монтажницами, до бабушек пенсионного возраста. Здесь были и незамужние девушки из технических вузов, и разведенные женщины с опытом работы, и семейные дамы, зачастую работающие на одном этаже вместе с мужем.
   Женщины трудились конструкторами, технологами, писали программы для ЭВМ, занимались общественной работой, собирали профсоюзные взносы, выдавали зарплату. Виталик видел, что только одна из пяти понимает технические задачи, которые перед ней ставятся. Многие из выпускниц институтов со специальностью «радиоэлектронные устройства» откровенно боялись электричества.
   Летом Виталика уже задействовали в срочном монтаже испытательного стенда. Он спешил, оставался после работы, чтобы к назначенному сроку все «железо», как у них говорили, было на месте. Однако на середине монтажа его, как молодого, отправили в подшефный совхоз. Перед отъездом начальник попросил Виталика в спешном порядке оформить спецификацию и собрать все подписи, так как документ надо было срочно утвердить. Весь последний день Виталик пробегал по институту, чтобы обойти всех, кого надо, выполнил работу и предупредил начальника, что бумага оформлена и лежит на столе.
   На следующее утро, погрузившись в автобус вместе с пятьюдесятью сотрудниками, он на три недели уехал помогать сельскому хозяйству. Вернулся он загорелым и похудевшим. Утром с удовольствием подошел к своему рабочему столу. Первой он увидел свою срочную спецификацию, мирно пролежавшую все три недели на том самом месте, куда положил ее перед отъездом. Ему оставалось только усмехнуться и, не торопясь, сесть за стол. Спешить было некуда.
   Виталику не удалось забыть Лию. Однажды он увидел ее на Калининском рынке: она покупала зелень. Лия стала еще красивее. Со вкусом одетая и причесанная, она, не торгуясь, выбирала лучший эстрагон, укроп, редиску, небрежно бросала их в полиэтиленовый пакет с надписью «Внешпосылторг». В то время полиэтиленовые пакеты были не просто редкостью, а атрибутом шикарной жизни.
   Виталик не решился подойти. Перед ним проходила женщина, которой наперебой предлагали свой товар загорелые молодые люди: наполненный солнцем виноград с удлиненными матовыми плодами, желто-розовую черешню, липковатые сладкие сливы, толстомясые помидоры, душистые дыни, первые арбузы-скороспелки.
   Лия, не обращая внимания на торговцев, проплыла, невесомая, в пыльно-золотистом воздухе мимо прилавков и направилась к выходу. Виталик видел, как она переходила улицу, аккуратно переступая через трамвайные рельсы. Ринувшаяся к трамваю толпа заслонила от него уходящую фею.
   В этот день Игорь отвез ее на Ярославский вокзал: она направлялась к Канунянцу на дачу. Солнце еще палило нещадно, когда фея вышла на станции «Правда». Лакированные туфельки погрузились в пропыленную траву. Воздушное темное платье искрилось от яркого света. Лия с удовольствием прошлась по тихим широким улочкам, по обеим сторонам которых за зеленым штакетником раскинулись дачные участки с диковинными старыми дачами.
   Григорий, увидев ее с веранды, вышел навстречу, чмокнул в щеку, взял сумку. Она переоделась в легкий махровый халатик, обула босоножки и растянулась в кресле.
   После ужина, поставив кассету с записями Высоцкого, они лениво играли в «дурака». Услышав, что «…Маяковский лег виском на дуло», Канунянц не выдержал:
   – У Маяковского была рана в сердце.
   – Это же в переносном смысле, – сказала Лия.
   – Я бы предпочел точность.
   – Ты – не поэт. Сам бы попробовал писать стихи, тогда бы говорил.
   – А я пробовал.
   – Ну да, я и забыла, – захихикала Лия, – ты же из Одессы. Кто же в Одессе не писал стихов. «И напрасно девушка ждала на причале в платье темно-синем», – припомнила она слова из песни. – Это не ты написал? Нет? Интересно бы послушать.
   – Юношеских стихов я не помню, – сказал Григорий. – Что-то вроде «там розы, мимозы, газон». Нет, не помню. Ерунда какая-то.
   Он посмотрел на освещенные розовым светом стволы деревьев.
   – Я там сочинял, – слово «там» Григорий подчеркнул.
   Лия выключила магнитофон.
   – Тогда прочти.
   – Как бы не так! – сказал он. – А что мне за это будет?
   – Все что захочешь!
   – Сегодня?
   – Сегодня и всегда!
   – Ты очаровательна. – Он посмотрел на нее. – Только боюсь, что ты не поймешь.
   – Несмотря на то что ты абсолютно точен? – съязвила Лия.
   – Точен? Да, конечно. Но… как бы тебе сказать? – Он огляделся, будто искал вокруг нужные слова. – Ну вот, например, что я сейчас напишу?
   И Григорий, взяв карандаш, под внимательным взглядом Лии нарисовал ребус.
   Лия смотрела на картинку.
   – Ну, и что здесь?
   – Читай, – сказал Григорий. – B e лики, р-узкий, пятью шесть, веник, Крест, топор, Колун.
   Лия посмотрела на него, как на сумасшедшего. Он ответил ей волчьим прищуром. Ему удалось добиться эффекта, на который он рассчитывал.
   – Теперь понимаешь?
   Лия, поморгав, криво улыбнулась, сказала, коверкая слова:
   – Теперь понимаешь!
   – Вот и умница! Тогда слушай, – он сделал паузу. – Баллада о черепаховом супе.
   Григорий читал серьезно, тихим и потому чуть хрипловатым голосом, как будто рассказывал сказку на ночь. Только глаза смеялись.

     Засвистели соловьи, век пришел двадцатый,
     Выписал на стенке Поц громкие слова.
     Ухватились за колы Лысов и Лохматов,
     Стали околачивать груши-дерева.

   Лия пожала плечами. Григорий усмехнулся и продолжал:

     Околачивать любил Лысов с перманентом,
     А Лохматов обожал груш лесоповал.
     Слушай, Лысов, ты пока будешь оппонентом,
     А Лохматову сказали: Тоже не зевай!

     Шаркал, ноги отдавив, в вальсе друг заклятый:
     Вел Лохматов за Урал, отступал к Бордо,
     Выпил весь аперитив и на пункте пятом
     Попытался затолкать Лысова в дурдом.

     Будет вам, орелики, подравняйсь, злодеи!
     Пейте тоник-самогон, виски с огурцом,
     Но не писайтесь в бассейн, что вы, обалдели?
     Там вода подкрашена химиком-спецом.

     Наступили времена: надо бегать быстро,
     Всем теперь настраиваться на гражданский лад.
     Вам даются имена: Танков и Министров,
     Будете в столице просиживать свой зад.

     И сидят в одном бюро Танков и Министров,
     За окном то оттепель, то вражская весна,
     Слева блинская стена, справа мак с канистрой,
     То полярный светодень, то нильская луна.

     До крутых седых яиц Танков и Министров
     Будут планы составлять, много кушать, чтоб
     Грубым грунтом засыпать павшего чекиста,
     Кигибично направлять в крематорий гроб.

     Взвесились на брудершафт – надо же, под триста!
     Бегать больше нам нельзя, пузо на весу.
     Перешли на мелкий шаг Танков и Министров,
     Тихий шаг – для черепах, значит, скоро в суп.

   Григорий, улыбаясь, смотрел на Лию. Было слышно, как тикают часы. Наконец она выдохнула:
   – Что ты за человек, а? Ехидина! Не можешь, как все люди!
   – Как все – не могу.
   – Мне теперь сниться будут твои Танков и Министров.
   – На то и рассчитано.
   – Змей! Скажи, что это – просто частушки.
   – Просто частушки.
   – Змей! Змей! Продолжение будет?
   – До продолжения я не доживу. Зато ты доживешь.
   Лия задумалась, покачала головой.
   – Я так не смогу. Что я вижу? Какие-то массы перемещаются в темноте. А кто? Куда? Далеко ли или совсем рядом? Исчезают или вот-вот раздавят?
   – Приглядись. Видишь в темноте маленькие огоньки? Это зажигаются и гаснут факелы личных интересов. С их помощью удается кое-что рассмотреть.
   Лия обвила руками его шею.
   – Ах, проклятый! Вот таким ты мне нравишься, – проворковала она нежно. – Настоящий Кресттопор Колун! – И она, закинув голову назад, весело расхохоталась.
   Глядя на нее, рассмеялся и Григорий.
   Поздним утром она спустилась из спальни свежая и розовая. На веранде журчали мужские голоса. За столом сидели Григорий и Игорь. Игорь привез чешское пиво. Они, не торопясь, смаковали пенную влагу, заедая ее сыром и копченой колбасой.
   Лия чмокнула в щеку сначала одного, потом другого, не церемонясь, взяла у Игоря бокал, сделала два глотка, отдала его обратно.
   – Давно приехал?
   – Час назад. Пиво будешь? – Игорь взял непочатую бутылку.
   – Нет, я кофе! Все привез?
   – Так точно, товарищ старшина. Все уже в холодильнике. А что, люди, не махнуть ли нам в Тишково.
   – Без меня, молодежь, без меня, – отказался Григорий. – Смотрите, чтобы вам голову не напекло. Сегодня, чувствую, жара будет изрядная.
   – А кепка на что? – подхватился Игорь. – Вот, у меня их даже две. Буду на пляже, как памятник Ленину: в руке кепка и на голове кепка.
   – Гарик, будь добр, сделай мне кофе. – Лия устроилась в кресле.
   – Позвольте мне, на правах хозяина, так сказать… – Григорий сделал движение, чтобы встать.
   – Сидите, сидите, Григорий Ефимович, я мигом! – Игорь уже скрылся за дверью.
   – И хлеба еще захвати! – крикнула Лия ему вдогонку.
   Она с улыбкой разглядывала Григория.
   – Как спалось?
   – Спал, как младенец. А ты?
   – Ничего не помню. Слышала, как ты ушел, и провалилась, как в яму. Открыла глаза – уже утро.
   Через полчаса Лия с Игорем уехали купаться. Канунянц вышел со свежими газетами, которые привез Игорь, и направился к стоящей в тени скамейке.
   После обеда всех потянуло в сон. Григорий клевал носом в кресле-качалке. Молодые люди поднялись в спальню Лии.
   Она с наслаждением нагишом зарылась в остывшие с прошедшей ночи простыни. Даже подвижный Игорь с глубоким вздохом удовлетворения опустил свое расплывшееся тело на прохладную белую ткань. Но долго лежать спокойно рядом с Лией он не мог.
   – Гарик, не заводись, и без тебя жарко.
   – Ваши трехдюймовые глазки попали мне в самое сердце!
   – Что-то сердце у тебя расположено низковато. – Она по-хозяйски похлопала его по указанному месту.
   Ее рука скользнула под резинку.
   – Сними, – сказала она. – Они мне мешают.
   Игорь изогнулся. Лия, опираясь на локоть, до конца смотрела загоревшимися глазами, как содрогается от мучительных ласк его тело. Потом оба уснули.
   К вечеру стало легче дышать. Остывающее солнце долго висело над горизонтом, уложив на землю длинные тени.
   Выспавшись днем, можно допоздна сидеть на улице, болтать, пить пиво, петь под гитару. Длинный, длинный летний вечер, упоительный запах жасмина, замершие деревья и дальняя, едва угадываемая музыка. Так и не дождавшись, когда стемнеет, они пошли в дом.
   Через неделю, в пятницу, Лия опять приехала на дачу. Игорь должен был прибыть только в воскресенье.
   Вечером в субботу, когда Григорий вошел к Лие, она читала роман Михаила Булгакова в толстом синем журнале. Григорий присел на кровать. Лия отложила журнал.
   – Пришел пожелать мне спокойной ночи, папочка?
   – Вот она старость – есть пища, но нет зубов.
   – Рано ты себя в старики записываешь, – не согласилась она.
   Он взял ее руку, поцеловал пальцы.
   – Видит око, да зуб неймет.
   Она похлопала его по колену.
   – Если хочешь, я тебе в следующий раз метандростенолон привезу.
   – Это что за зверь такой?
   – Синтетический гормон. Он тебе силы прибавит.
   – Откуда ты все знаешь?
   – Не забывай, я все-таки преподаватель химии и биологии. Хотя и бывший.
   – Ты не пожалеешь, мой прекрасный преподаватель.
   – Надеюсь. Доброй ночи, папочка. Иди, я устала.
   Григорий еще раз поцеловал ей руку и вышел.
   Игорь приехал из пансионата, где участвовал в научно-практической конференции по военно-патриотическому воспитанию подрастающего поколения. Он сразу открыл бутылку пива, выпил стакан и приободрился. Глаза его заблестели.
   – Ты бы печень поберег, – сказала Лия, протягивая ему еще бутылку.
   – Вот жена! – воскликнул Игорь. – Уложит тебя и разбудит и даст на дорогу пивка!
   Он сделал длинный глоток и удовлетворенно перевел дух.
   – Может, тебе действительно пойти поспать?
   – Нет, все отлично! – Игорь вытер губы.
   В дверях появился Канунянц. Он принес кофейник и чашки.
   – Ну-с, что нового на ниве разумного, доброго, вечного?
   Игорь махнул рукой.
   – Военные говорят, что западная культура растлевает молодежь, что, мол, отсутствует национальное мировоззрение. Общество охраны памятников твердит свое: где Пушкин? где Языков? где протопоп Аввакум? где русские герои? – Игорь с наслаждением отхлебнул кофе. – Кстати, анекдот! Приходит наш комментатор к Киссинджеру. Тот спрашивает: «Вы кто?» Комментатор говорит: «Я русский!» А Киссинджер ему: «А я – американский!»
   Лия фыркнула. Губы Григория разошлись в улыбке. Он даже прикрыл глаза рукой.
   – Вот тебе и все национальное мировоззрение, – сказал он.
   – На то он и комментатор, – сказала Лия.
   Игорь заговорил скороговоркой:
   – Чуждый нам буржуазный подход и авантюризм проявило руководство совхоза «Передовик» в посевную кампанию. Смекалка и социалистическая предприимчивость – вот слагаемые успеха совхоза «Передовик» при проведении посевной.
   Лия наградила его улыбкой.
   – Тебе надо на телевидении работать.
   – А что?! У меня бы получилось. – Игорь поставил чашку и выпрямился. – Здравствуйте, товарищи телевизоры! Начинаем нашу ежедневную передачу «События на день назад». Сегодня в программе: «Электроника должна быть электронной!». – Он остановился. – Кстати, кроме шуток, мне надо за неделю статью написать в «Учительскую газету».
   – О патриотическом воспитании? – спросила Лия.
   Игорь, сделав глоток, кивнул.
   – О-па, непросто вам будет, молодой человек, – Канунянц покачал головой. – Вы уже определились с тем, что проявил совхоз, как бишь его, «Передовик»? Авантюризм или смекалку?
   Игорь опять кивнул.
   – Судя по всему, – сказал он, сделав свой голос гнусавым, – пора, пора нам, наконец, быть ближе к почве, к корням, так сказать, к истокам.
   – Ага! – подхватил Канунянц. – Пройтись по левому краю бульдозером русского патриотизма? В добрый час, в добрый час! Только я, знаете ли, вспоминаю старую пьесу Ибсена, кажется «Враг народа». Так вот там говорят: патриотизм – это последнее прибежище подлости, – Григорий сделал ударение на слове «последнее».
   – Ах, папочка, когда это ты стал антисоветчиком?
   – Бог с тобой, Лиечка! Теперь в Советской стороне я – самый яростный попутчик! – не согласился с ней Григорий. – Вы, Игорь, – обратился он к ее супругу, – на почвенников не напирайте. У них тон какой-то сочувствующий, не тон, а стон. Интеллигенция на кулацкой закваске. Наверху сидят люди конкретные. Им реальность подавай. Хотите пример? Во время войны Сталину посоветовали привлечь на нашу сторону Папу Римского. Сталин только спросил: «А сколько у него дивизий?» Понимаете? Больше говорить было не о чем. Так что вместо Толстоевского и славянофилов предложите что-то конкретное: Пересвета с Ослябей, Жукова с Гагариным, да Брежнева не забудьте. Он ведь тоже, помнится, где-то под Новороссийском с десантом плавал.
   – С Брежневым – это мысль! Правда, Лия?
   – Ты его слушай, Гарик, слушай. Это тебе не наши олухи, которые только и умеют, что списывать.
   – Брежнев, наверное, уже и позабыл, куда и с кем он плавал, – сказал Игорь.
   – Вот вы и напомните, – наставлял его Григорий. – Ненавязчиво, но с уважением. Это должно понравиться. В юбилейный год это особенно приятно и, как принято говорить, актуально.
   – Гарик, твою статью оценят, тебя заметят.
   – Может быть, меня даже наградят… посмертно, – Игорь шмыгнул носом.
   – Ну что с ним делать, папочка! Несерьезный тип! Типун тебе на язык! – Лия дала Игорю легкий подзатыльник; он, посмеиваясь, втянул голову в плечи.
   – Брежнев новую моду вводит, – сказал Игорь, – теперь ордена будут на спину вешать.
   – Вы посмотрите на него! – Лия с притворным негодованием указала на него пальцем. – Вот вам современный партийный работник!
   Григорий смотрел на них смеющимися глазами.
   – Эх, молодежь! – сказал он. – Смеетесь над Брежневым. А вот попомните мои слова, когда-нибудь вы пожалеете об этом времени!
   Они недоверчиво посмотрели на него. В его голосе зазвучали насмешливые нотки, так что неясно было, шутит он или говорит серьезно.
   – Если не завтра, то послезавтра ваши патриоты вместе с либералами образуют пятую колонну, и тогда, Игорь, перед вами встанет вопрос, что лучше – стать банкиром или нищим дворником.
   – О чем речь? Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным!
   – Главное, – пояснил Григорий, – не мешкайте, успейте вспрыгнуть на подножку.
   – За нами не заржавеет! – вставая, заверил его Игорь. – Простите, дамы и джентльмены, пойду черкну пару строк, пока мысль не убежала. Спасибо Григорию Ефимовичу! – Он послал Лие воздушный поцелуй и исчез.
   Лия остановила взгляд на Григории.
   – Ты что, папочка, все это серьезно?
   – Какое там? Не видишь, я шучу.
   – Я тебя знаю: нет ничего серьезней твоих шуток.
   Григорий потер рукой шею.
   – Ну, хорошо, – он отодвинул чашку. – Сама посуди, Лиечка. Один за другим падают сталинские меченосцы. Лет через десять никого не останется. На смену им приходят развращенные пажи, готовые на все ради себя.
   Григорий скосил глаза в сторону, голос его стал зловещим.
   – Я вижу, как заходит слева и немного сзади. – Он чуть повернул голову, и Лия машинально проследила за его взглядом. – Видишь! – Лия вздрогнула. – Стерегущий с ножом! Вот она – погибель, слева, под мышкой.
   Лия погладила его по голове.
   – Но мы-то не исчезнем.
   – Вы не исчезнете, – уточнил он.
   – Ну, зачем ты так?!
   Григорий со вздохом побренчал чайной ложкой.
   – Зажился я, Лиечка. Как Агасфер. Пора и честь знать.
   – Перестань. Что за сантименты? Ты еще проживешь до ста лет. Останешься последним сталинским меченосцем. А лет через двадцать будет очередной съезд партии, и я тебя спрошу: где твои банкиры, где нищие? Страна живет и процветает.
   Он уже опять смотрел на нее с иронией.
   – Эх, Лиечка. Общество, как человек, – жертва своего характера. Если сам себе кровь не откроешь, ее пустят тебе другие. А перевяжут когда захотят.
   Лия и Игорь возвращались в Москву рано утром в понедельник. Автомобиль, посвистывая, летел по почти пустому шоссе. Прохладный ветерок бился в приоткрытое окошко. Сидя рядом с Игорем, Лия завороженно смотрела на бегущий под колеса асфальт. Справа остались промышленные Мытищи, мелькнул подземный переход у Перловской, и вот она – Москва.
   Игорь снизил скорость, пытаясь поймать «зеленую волну». Уловив нужный темп, они поехали без остановок: Северянин, поворот на киностудию имени Горького, скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница», ВДНХ, титановая ракета, взметнувшаяся в небо над Циолковским, улица Королева, кинотеатр «Звездный», фабрика «Госзнак», слева памятник советскому человеку, запустившему в небо спутник. Рижский вокзал, Банный переулок, магазин «Журналист»; возле метро, будто вымершее, российское Министерство иностранных дел, слева дом на ремонте (его почему-то ремонтировали матросы), на другой стороне здание ГАИ и, наконец, Колхозная площадь, бывшая Сухаревка. На площади хитрый поворот: чтобы повернуть налево, сначала нужно было повернуть направо.
   Проделав этот обманный маневр, они помчались в сторону Уланского переулка, где позже появится проспект Сахарова, уставленный переливающимися стеклами банков и корпораций. Проехали Министерство сельского хозяйства, сталинскую высотку Министерства транспортного строительства и с половиной автомобилей опять ушли влево.
   Лия успела полюбоваться просторной площадью, где стоял памятник Лермонтову. Здесь зимним вечером ее провожал Виталик.
   За исполинским Лермонтовым в скверике терялась небольшая скульптура крестьянина, пришедшего в Москву на заработки, – портрет отца скульптора Шадра. Некогда на этом месте была биржа сезонных рабочих.
   Едва не взлетев на мосту через железнодорожные пути, они нырнули в Новобасманную улицу. Не замечая, проскочили старинный особняк, славящийся своим детским хором, вход в городской парк, военную комендатуру и остановились у светофора на Разгуляе, искалеченном в угоду помпезному зданию райкома партии. Позже райком партии тоже пропадет за вылезшим вперед, как гриб у дороги, аккуратным коробком «Менатеп-банка».
   Они катили по маршруту двадцать четвертого троллейбуса по знакомым нам местам. Десятилетиями соединял этот маршрут метро «Красные ворота» с их райкомом. Когда-то здесь, на окраине, стояли бараки Дангауэровской слободы. Отсюда рукой подать до «Компрессора», бывшего завода Дангауэра и Кайзера.
   Если бы Лия, подъезжая к месту работы, смотрела не в зеркало пудреницы, возможно, она увидела бы Виталика, который, сидя у окошка трамвая, читал книгу из своей любимой серии «Путешествия, приключения, фантастика». Если бы Виталик не был так увлечен приключениями Хантера в Кении, возможно, он увидел бы Лию в проезжающем мимо голубом авто.
   Они разминулись. Когда машина остановилась, Лия, грациозно поставив каблучки на тротуар, вышла из двери и, не оборачиваясь, пошла к райкому. Игорь отыскал место для парковки подальше от белых и черных «Волг».
   А Виталик, добравшись до своей лаборатории, набрал комбинацию цифр на шифр-замке, вошел, поздоровался и сел за свой стол. Он медленно возвращался из долины вулкана Нгоронгоро к волноводам, фазовращателям и линиям задержки.
   Наконец он с хрустом потянулся и отправился в первый отдел, где получил портфель, два отчета и техническое задание. В лаборатории, разложив на столе бумаги, Виталик достал из портфеля спецблокнот и на чистой странице стал писать: сов. секретно, экз. №, частное техническое задание на опытно-конструкторскую разработку ферритовых фазовращателей для антенного поста зенитно-ракетного комплекса, – здесь он остановился и шумно вздохнул: ограничиться только шифром комплекса или писать все название? Виталик, как мы заметили, любил краткость и ограничился шифром. Если что не так, начальник поправит.

9. Принцесса и ее офицер

   Последние месяцы Артур был поглощен Людочкиной диссертацией, Она не успевала с защитой к окончанию аспирантуры, однако, в отличие от многих сокурсников, ее работа была в основном завершена и находилась в стадии оформления.
   Он предложил ей, в частности, рассчитать инверсию в неустойчивом резонаторе, и это оказалось более чем актуально. Потом, в результате решения уравнений с помощью конечных разностей, вдруг аномально стала расти температура на оси. Артур вовремя заметил сингулярность и предложил погасить ее с помощью невязки.
   Посложней оказалось избавить Людочку от непрошеных оппонентов. Однажды она со слезами на глазах пожаловалась Артуру на одного из сотрудников, который на семинаре резко высказался по поводу актуальности ее диссертации, никчемности результатов и отсутствии научного рвения (так он сказал).
   – Понимаешь, Артур, он даже упрекнул меня, что я, как комсомолка, должна больше прислушиваться к советам членов партии.
   Артур рассвирепел:
   – Ну, погоди, старый таракан! Ты у меня забудешь закон Ома. – Он заходил по комнате. – Знаешь что?! Когда следующий семинар?
   – Через неделю, – сказала Людочка. – Как раз его доклад.
   – Отлично! Можешь рассказать, о чем доклад?
   – Конечно.
   – Тогда завтра расскажешь. И поподробней!
   Неделю спустя с улыбкой Моны Лизы Людочка заняла место в пятом ряду. Все шло своим чередом. Послеобеденное солнце заглядывало в зал, нагревая деревянную обшивку стен и дубовый паркет. Навевая дремоту, бормотал докладчик, изредка взмахивая указкой. Заведующий лабораторией клевал носом. Пришедший на семинар член-корреспондент спал с открытыми глазами.
   Когда голос докладчика смолк, все пробудились. Членкор задал вопрос. Вопрос относился к тому месту доклада, после которого он уснул. Затем заведующий спросил, есть ли еще вопросы.
   Людочка подняла руку:
   – Можно мне?
   – Даже нужно, – заулыбался завлаб.
   – Вот то условие, – Людочка показала на один из плакатов, – третья строка сверху означает, что вы решаете задачу в приближении квазистационарного поля, так?
   Членкор круто повернулся и внимательно посмотрел на Людочку.
   – Именно так, э-э-э, в квазистационарном приближении, так сказать. – Докладчик опустил указку.
   – Спасибо, – вежливо сказала Людочка. – Тогда объясните, о каком возбуждении резонатора вы говорите? В вашем приближении резонатор не резонирует.
   Членкор улыбнулся и скрестил руки на груди. Все зашевелились. Докладчик немного побледнел.
   – Ну, видите ли, здесь рассматривается, э-э-э, гипотетический, предельный случай, так сказать, который, так сказать, может быть распространен на реальную почву.
   Членкор вмешался:
   – Предлагаю доработать статью в соответствии с замечаниями нашего молодого коллеги. Я вас попрошу, – он обратился к докладчику, – совместно с… коллегой, – поклон в сторону Людочки и взгляд на завлаба (тот кивнул в ответ), – уточнить свои позиции и представить статью в соавторстве через две недели. Так сказать, – добавил он, пытаясь удержаться от улыбки.
   Докладчик в течение всей тирады согласно поддакивал, повторяя конец фраз.
   После семинара он подошел к Людочке и виновато промямлил:
   – Вы извините, я, кажется, прошлый раз погорячился. Надеюсь, не обиделись на дружескую критику?
   Людочка улыбнулась ему. Ободренный, он продолжал:
   – Может быть, вы посмотрите молодым глазом, что здесь лучше сделать?
   – Вы мне оставьте все материалы, я подумаю.
   – Конечно, конечно. – Докладчик торопливо сгреб все бумаги и с облегчением передал их Людочке: он боялся остаться со своей липовой статьей один на один, ни через две недели, ни через месяц ему бы не удалось выйти из положения.
   Его взгляд не без злорадства проводил Людочку. Теперь вся ответственность легла на нее.
   Но Людочка торжествовала победу и не боялась. Ведь у нее было сверхмощное оружие – Артур.
   И он ее не подвел. Три дня на работе Артур делал выкладки, выбрал новый малый параметр и даже составил небольшую программу для ЭВМ, которую еще через неделю пустил в оборот: с ее помощью появился десяток новых кривых. Людочка показала почти готовую статью завлабу. Тот предложил после препринтного издания послать ее в «Письма в ЖЭТФ». С тех пор членкор узнавал Людочку в коридоре и, улыбаясь, склонял седеющую голову.
   Между тем пришло время ей расставаться с Физическим институтом. В лучшем случае ей светило место в Красной Пахре, недалеко от Москвы. Неожиданно ей предложили на строящейся новейшей атомной станции место заместителя начальника учебного центра и старшего преподавателя.
   После защиты диссертации Людочка могла рассчитывать на должность исполняющего обязанности доцента. Станцию строили на теплой и благодатной земле Украины.
   Людочка рассказала Артуру, что рядом Киевское водохранилище, чудные места, и название красивое – Чернобыль.
   Артур попытался было предложить ей руку и сердце: разлука с ней представлялась ему мучительным испытанием. Настаивать он не решался. Она была без пяти минут кандидат наук, а он – инженер с зарплатой сто десять рублей. Ученые честолюбивы и разделяющие их ступеньки воспринимают болезненно.
   Людочка уклонилась от ответа, объяснив Артуру, что ее мечта жить среди вишневых садов вдали от городов почти сбывается и ей не хочется упускать такую возможность.
   – Давай подумаем об этом позже, – сказала она, – ты ведь будешь приезжать ко мне, правда?
   Сады действительно цвели, когда Артур проводил Людочку до самого места службы. Временно ей выделили отдельную комнату в общежитии в 1-м микрорайоне Припяти, но, как сказал кадровик, директор не потерпит, чтобы кандидат наук жила в таких условиях.
   Артур был готов согласиться с Людочкой, что уголок земли, где ей предстояло жить и работать, в самом деле чудесный. Воздух, напоенный запахом сосновой смолы, напомнил Артуру станцию Удельная.
   Он вернулся в Москву и затосковал.
   «По небу неслись темные облака. Изредка луна на короткое время освещала спящий Париж. В два часа ночи д’Артаньян с друзьями и слугами выехал из города через заставу Сен-Дени. Их путь лежал в Кале и дальше, в Англию. Зловеще прозвучал бой часов. Два, только два удара, и тишина.
   Рассвет застал их в пути. Первые лучи солнца вернули бодрость, рассеяли ночные страхи. В восемь часов остановились у гостиницы Гран-Сен-Мартен в Шантильи. На вывеске святой Мартин отдавал нищему половину своего плаща.
   Друзья вошли в залу, сели за общий стол и заказали завтрак. За столом уже сидел дворянин со шпагой, тоже завтракал, поминутно прикладываясь к стакану.
   – Так вот, господа, – понизив голос в помещении, говорил Портос, однако при звуке его голоса лежавший на полу кот вскочил и нырнул под стойку, – я продолжаю свою мысль. Самое верное решение – переодеться слугами, а слуг переодеть в наше платье. Это вконец запутает любого. А главное, это будет смешно, и мы вволю повеселимся.
   Друзья не согласились с Портосом.
   – К тому же, дорогой друг, – добавил Арамис с улыбкой, – так поступают только в дурных пьесах.
   Портос, нимало не смутившись, потер руки и принялся за еду. Они вмиг уничтожили принесенные блюда и, насытившись, с удовлетворенным вздохом откинулись на спинки стульев.
   В это время вошел Мушкетон и, обращаясь к Портосу, доложил, что лошади готовы и можно ехать. Друзья встали и направились к двери. Пока Портос расплачивался, к нему подошел, покачиваясь, сидевший до той поры за завтраком дворянин и предложил выпить за здоровье кардинала. Мушкетеры насторожились. Портос смерил незнакомца взглядом и, выпрямившись, ответил:
   – Непременно, сударь, если сначала мы с вами выпьем за здоровье короля.
   – Я, сударь, кроме кардинала, другого короля не наблюдаю, – сказал ему дворянин.
   Портос вспыхнул:
   – А я, сударь, мушкетер короля и наблюдаю перед собой обыкновенного пьяницу.
   Незнакомец потянул шпагу из ножен.
   Атос в дверях покачал головой и со словами «Догоняйте нас как можно быстрее» вышел вслед за товарищами.
   – Итак, номер один, – проворчал он, пуская коня рысью.
   Портос и подвыпивший незнакомец вышли из гостиницы и остановились в безлюдном месте у сарая с сеном. Обеспокоенный хозяин гостиницы украдкой последовал за ними.
   Дальше все произошло очень быстро. Встав в позицию, пьяница мгновенно протрезвел. Он отбил удар Портоса и сам сделал выпад. Последовал громкий щелчок, и лезвие его шпаги, вылетев под действием пружины из рукоятки, ушло в грудь Портоса на добрую треть фута.
   Портос, откинувшись назад в попытке избежать удара, упал на спину. Незнакомец подскочил к нему, выхватил застрявший клинок и приставил его к горлу оторопевшего мушкетера:
   – Ваше имя, сударь.
   – Портос.
   Незнакомец в удивлении отступил.
   – Вы не д’Артаньян?
   Портос отрицательно помотал головой.
   Незнакомец был явно озадачен.
   – Очень мило! – сказал он, обращаясь сам к себе.
   – Что вы сказали, сударь?
   – Нет, ничего. Обопритесь на меня, сударь. Я доведу вас до гостиницы.
   Он помог Портосу подняться, дойти до порога, где их встретил успевший вернуться хозяин. Незнакомец дал ему золотой, вскочил на коня и галопом помчался по дороге в Париж».
   В истории с подвесками королевы никакого победного движения мушкетеров к берегам Англии сквозь ряды гвардейцев кардинала не было. Было опасное путешествие, в котором д’Артаньян, теряя друзей, упорно продвигался к Кале. Первым, обливаясь кровью, пал Портос. Посланный кардиналом сбир принял его за главного.
   Следующими в стычке с «ремонтными рабочими» на раскопанной дороге будут сражены пулями Арамис и Мушкетон. Последний получил пулю в мягкое место и упал на землю. Арамис, раненный в плечо, сумел доехать до ближайшей гостиницы. С самого начала у друзей была договоренность – не останавливаться, что бы ни случилось, лишь бы доехал один.
   Наконец, остались только д’Артаньян и Планше. Они покинули Атоса, который один сразился против четверых в гостинице «Золотая лилия» в Амьене, в то время как Гримо лежал во дворе без сознания с рассеченной головой.
   «Не останавливаясь, они доскакали до Сент-Омера и перекусили, не выпуская из рук поводьев. За сто шагов до ворот Кале лошадь д’Артаньяна рухнула без сил, лошадь Планше не могла сделать больше ни шагу.
   Порт закрыт. Переплыть пролив можно только с разрешения кардинала. У д’Артаньяна разрешения нет. Зато оно есть у агента кардинала графа де Варда. На личности графа де Варда мы остановимся позже, а пока спросим себя, что остается д’Артаньяну? Заколоть де Варда. За Атоса, за Портоса, за Арамиса. Четвертый удар за себя, ибо де Варду удалось легко ранить д’Артаньяна.
   Д’Артаньян все же вздохнул, размышляя о странностях судьбы, заставляющих людей убивать друг друга во имя интересов третьих лиц, им совершенно чужих и нередко даже не имеющих понятия об их существовании».
   Артур и не подозревал, как сильно он привязался к Людочке. С печальной улыбкой он проходил места, где они бродили, садился на лавочку, на которой они сидели, представлял ее сидящей рядом. Однажды приехал к дому, где она жила, взглянул на окно, с трепетом ожидая увидеть прильнувший к стеклу силуэт. Постоял и, оглядываясь, побрел привычной дорогой.
   Он подал заявление в заочную аспирантуру и стал готовить реферат к вступительным экзаменам.
   Поздней осенью она приехала в Москву защищать диссертацию. Артур старался все свободное время посвятить ей. Он был счастлив.
   В день защиты он ее не видел. Она позвонила ему на работу и сказала, что все в порядке. После заседания Ученого совета в родной лаборатории устроили небольшой банкет. Членкор, подняв бокал, заявил, что продолжение ее работы имеет в перспективе докторскую диссертацию. Поздним вечером все отправились провожать ее домой. Артур не хотел встречаться ни с кем из знакомых сотрудников: самолюбие не позволяло. Он чувствовал себя, употребим штамп, лишним на этом празднике жизни.
   Людочка, проведя одна полгода в небольшом городке, стала более внимательно относиться к словам Артура, который любым способом готов был перетащить ее в Москву. К концу года она согласилась стать его женой, и они до ее отъезда обратно успели подать заявление.
   Последние дни перед Новым годом Людочка провела в квартире Артура. Марина, по обыкновению, уехала отдыхать в подмосковный пансионат. Людочка ей нравилась, но Марина резонно считала, что Артуру с его гордым нравом будет трудно смириться с мыслью, что он простой инженер, вчерашний бесправный молодой специалист, а его жена – кандидат наук, чуть ли не доцент. Пока Артур гнал от себя такие мысли.
   Утром, вставая на работу, он успевал перецеловать все пальчики еще сонной Людочки, сначала на руках, потом, откинув одеяло и сняв с нее носочки (она любила спать в носочках), на ногах. Вернув сохранившие тепло носочки на любимые розовые стопочки, он снова укутывал их одеялом и с сожалением отходил от кровати. Она, полуразбуженная лаской, не открывая глаз, тянула к нему руку. Артур брал ее за руку, и через мгновенье она опять засыпала. Он осторожно опускал ее маленькую кисть на кровать и, не зажигая света, тихонько шел умываться.
   Артур выходил на темную морозную улицу, разбежавшись, скользил по накатанной ледяной дорожке, перешагивал через неубранные снеговые гребни. Ему было хорошо. Отчего хорошо? Оттого, что в теплой постели, откинув голову немного набок, безмятежно спит его принцесса.
   Им даже удалось вместе встретить Новый год. В пятницу вечером, 31 декабря, с Виталиком они выгрузились на станции Удельная и направились к даче, где поджидал их Костя.
   Если в городе было тепло и сыро, то здесь не растаявший снежок весело поскрипывал под ногами. Мальчишки вновь вдыхали чудесный морозный воздух, узнавая заснеженные дачи, а Людочка, пораженная внезапной тишиной, оглядывала темные вершины сосен на фоне серого неба, редкие огни в глубине дачных участков, искрящуюся в свете фонарей летящую поземку, предчувствуя, что все это останется в ее памяти как удивительный, родной и своеобразный символ счастья.
   В доме Кости их встретил знакомый с детства праздничный аромат хвои. Костя установил елку и достал старые немецкие, красивые, как детская мечта, елочные игрушки.
   Людочка с Артуром занялись елкой, а Костя с Виталиком накрывали на стол. Костя был в ударе: он вынул самую изысканную посуду, которая сохранилась с довоенного времени, постелил хрустящую белую скатерть; нашлись такие же салфетки. Ножи и вилки поблескивали сталью и мельхиором. Костя любил все самое лучшее.
   Пока Виталик аккуратно нарезал колбасу и сыр, он вмиг накрошил острым ножом вареные яйца, картофель, морковь, мясо, соленые огурцы, добавил зеленый горошек, лук, перец, майонез: без традиционного салата оливье стол – не стол. Сняв шкурку и вынув все косточки, приготовил селедку, вышел за дверь и принес холодец и заливную курицу.
   Начали с советского шампанского. Первым говорил Костя.
   – Друзья! – сказал он торжественно. – Предлагаю выпить за прошедший год. Каким он был? История даст свою оценку. Мы же, видевшие его лицом к лицу целых 366 дней, поблагодарим его и проводим навсегда. Мы точно знаем, что стали чуточку старше и, надеюсь, мудрей. Наша страна достигла расцвета. Готовится принятие новой конституции. Нас знают и уважают во всем мире. Уважают и побаиваются. – Костя сделал паузу. – Умные китайцы назвали наше государство «э го» – государство неожиданностей: затягивания и мгновенных перемен. Что ж, со стороны видней. Несомненно, мы живем во времена затягивания. Возможно, нас ждут мгновенные перемены. Будем ли мы к ним готовы? Бог знает. Как историку, мне мнятся скрытые процессы брожения и яростная, невидимая схватка, идущая не только во внешнем мире, но и внутри наших границ. – Костя опять остановился. – Но это тема не сегодняшнего дня. Под Новый год, – продолжал он, – принято загадывать желания. Пусть же они сбудутся! Для мыслящего человека жизнь – трудная и непонятная штука. В ней много удивительного и невероятного. Даже то, чего хочешь, приходит. – Костя приподнял к свету хрустальный бокал. – Французы говорят: последней приходит победа!
   – Или смерть, – сказал Артур.
   – Правильно! Так вот, поднимаю бокал за победу.
   – За нашу победу! – уточнил Виталик, выделив второе слово.
   Все рассмеялись (этот тост из известного фильма знали все).
   – И за жизнь, – сказала Людочка.
   – Непременно за жизнь, – сказал Костя, – и за любовь.
   – За всех нас, – сказал Артур.
   – За всех нас и за вас с Людочкой в особенности, – сказал Костя.
   Виталик молча протянул бокал, чокаясь с Людочкой.
   Закусили и перешли к новогодним историям.
   Виталик рассказал, как однажды кто-то додумался провести соревнования первого января. За ночь выпал снег, механик на снегоходе, не проспавшись, заехал в овраг, и пришлось бежать по снежной целине, едва угадывая направление.
   Артур поведал историю о пьянице, который продавал у вокзала елку. Получив деньги, он тут же исчез, а покупатель тщетно пытался оторвать елочку от земли: она продолжала преспокойно расти на своем месте.
   Людочка вспомнила, что в студенческие годы любила первого января ходить в парк Горького. Зимой дорожки парка заливались льдом. Вечером они заполнялись народом, и за порядком следила милиция, тоже на коньках. Но первого января днем парк пустовал, и Людочка вволю носилась с подружками по пустым дорожкам.
   Костя еще помнил время, когда новогодний праздник не был в таком почете, как сейчас. В конце концов на него перенеслись традиции православного Рождества, оно же, после перехода на григорианский календарь, оказалось за новогодними праздниками.
   – Западное и восточное Рождество, – говорил Костя, – стали неуклонно удаляться друг от друга. Основной заботой Григория XIII, – рассказывал он, – было исправление пасхалий, установленных Никейским собором. В идеале хотелось, чтобы пасхалия, то есть церковный календарь, стала такой же, как во времена собора. Увы, это оказалось легче провозгласить, чем сделать. Даты праздников Западной и Восточной церквей стали разъезжаться.
   – Но это не единственное, что их разделяет? – спросил Артур.
   – Конечно. Вначале идет различие в Символе веры.
   – В каком смысле? – поинтересовалась Людочка.
   – В смысле филиокве, – сказал Костя и пояснил: – Filioque означает «и от Сына». В их варианте исхождение Святого Духа происходит одновременно и от Отца, и от Сына.
   – А в православии?
   – Только от Отца. Вот вам догматическая основа разделения.
   – И что в итоге? – спросил Артур.
   – В итоге Западная церковь признает природное единство Отца и Сына, а Дух Святой становится их взаимосвязью.
   – А Восточная?
   – Восточная исходит из различия всех трех ипостасей. Она считает Личность Отца источником двух других.
   – Короче говоря, западный вариант более демократичен, – сказал Артур.
   – Вот именно. Восточный настаивает на единоначалии Отца, – согласился Костя.
   – Виталик, о чем задумался, – толкнул его Артур.
   – Мне кажется, в книгах много интересного, но не всегда доберешься до смысла.
   – Это потому, что ты читаешь слишком много книг о природе.
   – В природе тоже должен быть смысл.
   Артур с Людочкой, не сговариваясь, посмотрели на Костю, ожидая, что он скажет.
   – Все правильно! Для Восточной церкви важнее не сама природа, а ее источник, отсюда и вечные вопросы.
   Костя поднял бокал:
   – За Виталика!
   – Салют, Виталик!
   Когда отзвучали поздравления Брежнева, встали с полными бокалами. Под перезвон кремлевских курантов все замерли, как замер весь часовой пояс в стране, и стали считать удары часов на Спасской башне. Последний, двенадцатый удар совпал с их громким «ура!». Зазвучала музыка гимна Советского Союза. Стоя выпили шампанское. У всех – счастливые лица. На них – облегчение от расставания с минувшим годом и надежда от встречи с новым.
   Включили магнитофон, и Людочка утащила Артура танцевать. Потом она танцевала с Костей и заставила танцевать упиравшегося Виталика. Довольная, она вернулась за стол.
   – Как хорошо!
   – Поверьте историку: мы еще будем вспоминать это время.
   – Время затягивания? – вставил дотошный Виталик.
   – А знаете, друзья, что сказал Талейран, когда прошли годы после Французской революции?
   – Что же он такого сказал?
   – Кто не жил до революции, тот вообще не жил. Вот вам и время затягивания.
   – Но разве жить во время перемен не интересно? – возразил Артур. – Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!
   – Упаси, Боже, жить в интересные времена.
   – Костя! Ты же историк!
   – Историку, может, и интересно, людям – нет.
   – Ты так уверен, что перемены будут?
   – История не прощает застоя. Мы тормозим и скоро остановимся.
   – Ученые, – сказала Людочка, – с вами ни за что не согласятся.
   – На то они и ученые, чтобы спорить. Я сам ученый, по крайней мере по профессии. Не понимаю, почему люди так верят науке?
   – Да, но с цифрами в руках… – возразила она.
   – Извините. С цифрами в руках можно доказать что угодно. Наука – всего лишь лукавая служанка политики. Лукавая наука оперирует лукавыми цифрами.
   – Как же вы можете доказать свою правоту?
   – Людочка, золотко, а я и не собираюсь доказывать свою правоту. Я всего лишь высказываю свое мнение, и то только тогда, когда о нем спрашивают.
   – Любая теория, – важно сказал Артур, – становится настоящей, когда может что-то предсказывать. Предскажи мне что-нибудь, и я поверю в твою теорию.
   Костя задумался. Людочка с интересом смотрела на него. Виталик, пользуясь паузой, потер руки и положил себе в тарелку полную ложку хрена. Артур, не отводя взгляда, осторожно отхлебнул из бокала. Задачка была не из простых.
   – Хочешь, чтобы я тебе что-то такое предсказал? – нарушил молчание Костя. – Изволь!
   Он тоже сделал глоток и медленно вытер губы салфеткой.
   – Скажи Артур, – начал Костя, – ты ведь не так давно окончил школу и помнишь, кто были родители твоих одноклассников?
   – У нас был замечательный класс. Все способные и трудолюбивые. И родители тоже: инженеры, ученые, военные.
   – Конкретнее, – попросил Костя.
   – Конкретнее? Ну, были доценты, кандидаты наук, у одной девочки папа был профессор, у моего приятеля отец был полковник КГБ, у другого – директор научного института.
   – Прекрасно! Так вот что я тебе скажу, Артур. Потом проверишь меня. Вы все повзрослеете, способные и трудолюбивые. И кем станете? Хочешь знать? Тот, у кого отец – полковник КГБ, станет полковником КГБ. У кого отцы – кандидаты и доценты, станут кандидатами и доцентами, но, заметь, ни докторами наук, ни профессорами им не быть. Девочка, у которой папа – профессор, почти наверняка достигнет звания профессора. Больше того, сын директора института тоже станет директором института, может, другого, а может, и того же самого. Я хочу сказать, – развивал свою мысль Костя, – что замечательные, способные, трудолюбивые и честные, подчеркнем, дети, имея все благоприятные условия, не станут генералами, если их папа не генерал, не станут министрами, если их отец только директор института, у них мало шансов получить следующую ученую степень, если родители ее не достигли.
   – Деда, я могу стать маршалом? – вспомнил анекдот Виталик. – Нет, внучек. Генералом, как я, можешь, а у маршала свои внуки есть.
   – Вот именно! – подтвердил Костя. – Исключения, конечно, как во всяком деле, допускаются. Но даже если сын учителя станет художником, он будет не более знаменит, чем его отец. Теперь понимаете, что такое период торможения?
   – Понял, – сказал Артур. – Важны не отдельные примеры, а тенденция.
   – У нас в нашем почтовом ящике новый секретарь парткома, – сказал Виталик, – у него папа – секретарь Новгородского обкома партии.
   – А я не сразу вас поняла, Константин Георгиевич, – сказала Людочка, – зато теперь знаю: вам нужно просто верить.
   Артур озабоченно взглянул на Людочку. Ее тон показался ему чересчур восторженным для трезвого человека.
   – Давай я тебе холодца положу, – предложил он.
   – Положи, – согласилась она. – Край, как хочу предложить тост за Константина Георгиевича, за его гостеприимство, за эту замечательную дачу и чудесную новогоднюю ночь.
   Потом все оделись и отправились на улицу. Их встретили сугробы, легкий мороз, белые крыши, едва угадываемая снежная колея на дороге и над всем этим – высокое небо с мерцающими холодными звездами. На западе небо было подсвечено: Москва.
   – Вон – Полярная звезда! – вытянул руку Виталик.
   – Интересно, каким будет этот год? – Вопрос облачком повис в морозном воздухе.
   Компания вернулась в теплую комнату. С холода принесли торт, расставили чашки, раскрыли коробку с шоколадными конфетами. Костя выложил в вазу мандарины, яблоки, апельсины, пошел заваривать чай. Чайный аромат смешался с запахом цитрусовых, ванили, еловой хвои.
   После чая у Людочки стали слипаться глаза. Виталик держался из последних сил. Все решили, что пора идти спать.
   Проснулись ближе к полудню. Стол уже снова ждал их. На завтрак Костя приготовил крепкий кофе. На свежую скатерть Людочка расставила чашки из кузнецовского фарфора, разложила позолоченные серебряные ложки.
   В это время в комнате с шумом, с морозом, вроде бы как в тумане, появился Марк Аронович. Он принес целую кастрюлю горячих пирогов.
   – С Новым годом, товарищи-граждане, с новым счастьем, – сказал он с порога.
   Приветствовали его не менее шумно. Костя побежал за большим блюдом. Людочка поставила на стол еще чашку и к приходу Кости уже успела познакомиться с соседом.
   – Как приятно в первый день нового года видеть прекрасные, юные лица! Вы умеете жить, Константин Георгиевич!
   – Полно вам, Марк Аронович, вы разве не с внуками встречали Новый год?
   – И не только прекрасные и юные, – продолжал гость, еще не отдышавшись, – но и новые, интересные лица, – поклон в сторону Людочки.
   – Это юное лицо, между прочим, на днях защитило диссертацию, – сказал Костя.
   – Браво, браво, браво! Попробуйте пироги, мой юный кандидат наук. От всей души поздравляю. Какие же науки имеете представлять?
   – Физико-математические, – ответила Людочка.
   – Невероятно! И еще заявляют, что у нас плохая молодежь! Вы посмотрите на них! Как говорили в Одессе: чтоб я так жил!
   – Отличные пироги!
   – Друзья мои, вот эти с грибами, с капустой, вот – с рисом. Сделайте милость!
   – Налетай, подешевело, было рубль, стало два! – с этими словами Виталик откусил сразу полпирога.
   Артур не любил отставать:
   – Люблю повеселиться, особенно поесть! – Он взял пирог, который протянула ему Людочка.
   Она аккуратно откусила кусочек от пирога с черникой.
   После завтрака Марк Аронович заторопился домой. Пошли его проводить и прогуляться до стадиона. Молодежь забежала вперед.
   – Совсем взрослые стали, – сказал Марк Аронович.
   – Смена, – поддержал его Костя.
   – Как-то грустно вы это сказали, Константин Георгиевич, в ваши-то годы и грустить?
   – Да нет, все нормально.
   – Понимаю, если захочешь испортить человеку настроение, напомни ему про диссертацию, так?
   – С ней покончено. Я согласился сдать ее в архив.
   – Вашу докторскую в архив? Какая муха вас укусила?
   – Знаете, это только в романах рукописи не горят. В жизни рукописи, как люди, безвестно умирают в темницах.
   – Скажите толком, что опять случилось?
   Костя зачерпнул рукой снег.
   – Отказались сразу два оппонента: Фридман и Варшавский.
   Марк Аронович покачал головой:
   – Так они порядочные люди, говорю я вам. – Он положил руку Косте на рукав. – Ведь ваша фамилия Журавлев, разве нет? Запомните, никогда Фридман и Варшавский не дадут вам положительный отзыв: таковы правила. Они отказались, следовательно, они хорошо относятся к вам и к вашей работе.
   – Варшавский был моим оппонентом, когда я защищал кандидатскую, – сказал Костя.
   – И не сомневаюсь! – воскликнул Марк Аронович. – Кандидатскую защищайте, сколько вам будет угодно. Но интеллектуальная элита, простите меня, должна состоять из наших. Еще раз извиняюсь за это невольное местоимение. Скажу более, если бы вы были женаты, скажем, на моей племяннице, возможно, они бы согласились.
   – Вы что, предлагаете мне жениться на вашей племяннице? – весело спросил Костя.
   – Боже упаси. Она уже бабушка. – Марк Аронович приблизился к Косте и понизил голос: – Я хочу вам сказать: вот живете вы с нами чуть ли не с екатерининских времен, а жить вместе не научились. Мы давно научились, а вы нет. Вы все патриоты, но у вас странный патриотизм. Вы готовы вцепиться друг другу в глотку, дай только повод. У вас шаг вправо, шаг влево – уже побег. Попробуй кто-нибудь из вас подняться повыше: вместо того, чтобы его поддержать, его потопят. Разве вы не видите, что мы подбираем остроумных и обаятельных свободолюбцев и поставляем вам страдающих косноязычием несимпатичных ортодоксов. Мы вынуждены маневрировать, а вы живете, почесываясь, ваши интеллектуалы заняты внутренними распрями. Мы никогда не устаем, а вы просыпаетесь, когда припечет, проведете разовую кампанию – и все. – Марк Аронович остановился у своей калитки. – Вы извините за это самое «мы». Я давно на пенсии. И вам желаю всяческого добра.
   Он открыл калитку.
   – Спасибо за откровенность, Марк Аронович, – сказал ему Костя. – А диссертация пусть все-таки лежит в архиве. Мы не господа положения, но по положению мы – господа.
   – Я вас понимаю. Вы из породы странствующих рыцарей, ради других готовы подвергнуть жизнь опасности, но пальцем не пошевелите ради себя. Уверяю вас, это – средневековое мышление.
   Марк Аронович прошел в калитку и, вытянув шею, шутливо прошептал:
   – Вы страшный человек, Костя!
   Костя с улыбкой смотрел ему в спину. Оглянувшись, Марк Аронович помахал рукой, Костя махнул в ответ.
   Вот так встретили Новый год. На следующий день Артур проводил Людочку с Киевского вокзала и снова остался один. Потекли короткие зимние будни. Он ждал свою принцессу.
   Они поженились в начале весны и сразу поехали к ее родителям в Киев. Как сон промелькнули первые дни после свадьбы. А накануне майских праздников, 26 апреля, она покинула Чернобыльскую землю и переехала в Москву к Артуру.
   Летом позвонили из Киева ее родители и поздравили с присуждением ученой степени. На их адрес пришла открытка из Высшей аттестационной комиссии, утвердившей решение Ученого совета Физического института.
   Людочке, отгулявшей к этому времени отпуск, пришли документы с прежнего места работы, и она отправилась в управление кадров Министерства среднего машиностроения с новеньким коричневым дипломом кандидата наук. Артур поджидал ее на улице в скверике перед зданием министерства.
   Ей предложили пройти к заместителю начальника управления. На двери кабинета она прочла: Метелкина Ирина Геннадьевна.
   Странная штука судьба. Недаром Анчаров написал свою «Теорию невероятностей». Недаром Долматовский сказал: ходите не с краю, а главной дорогой, и встретите всех, кто вам близок и дорог. Все это пронеслось в голове Артура, когда он увидел выходящих вместе из дверей министерства Людочку и Ирину.
   Женщины распрощались. Ирина пошла по своим делам, а Людочка порхнула навстречу своему заждавшемуся супругу.
   – Кто эта дама? – сдержанно спросил Артур.
   – От нее зависит, где я буду работать. – Людочка взяла его за руку.
   – Да? А как ее зовут, ты знаешь?
   Людочка сказала.
   – Ирина, Ирина, – повторил Артур.
   – Ты с ней знаком? – Людочка подозрительно взглянула на него: Ирине был сорок один год, но только должность указывала на ее возраст.
   – Кажется, был знаком. Когда учился в шестом классе, – ответил Артур.
   – Она была твоей учительницей, – Людочка вздохнула свободней.
   – Нет, она жила в Удельной. Послушай, послушай, я хочу поговорить с Костей. Как она к тебе отнеслась?
   – Нормально. А что, он ее знает?
   Артур позвонил Косте на кафедру и рассказал об Ирине.
   – Да, это – она, – ответил ему Костя. – У тебя есть ее рабочий телефон?
   Артур назвал.
   – Я позвоню, – услышал он в трубке.
   Костя рад был найти повод позвонить Ирине.
   К началу учебного года Людочка оформилась старшим преподавателем кафедры общей физики крупного столичного вуза у метро «Каширская».
   Через месяц новая семья сняла квартиру в десяти минутах ходьбы от дома, где раньше жил Артур. Марина осталась жить одна.
   Квартира была невзрачная, с низкими окнами, на первом этаже, но место было удобное. Рядом находилась станция метро «Бауманская».
   Марина уговорила Глеба обвенчать Артура с Людочкой. Он совершил обряд в своей московской резиденции. «Господи, Боже наш, славою и честию венчай я!»

10. Красное и серое

   В вагон электрички, уходящей с Ярославского вокзала, вошла Лия: пасмурным осенним днем она решила съездить на дачу. Вагон был почти пуст. Лия нашла свободное отделение и села у окна. Замелькали пакгаузы, трубы котельных. Поезд, извиваясь, уползал от привокзальной путаницы рельсов, постепенно втягивался в узкое русло железнодорожной линии.
   После «Лосиноостровской» пассажиров в вагоне прибавилось. Напротив Лии сел юноша, почти мальчик, с длинными черными ресницами, похожий на Мцыри.
   Лия смотрела в окно на унылые полуобнаженные деревья, мельком взглядывала на опущенные долу пушистые ресницы своего визави. Парень не поднимал глаз, и она с удовольствием подумала, что он, повинуясь южному темпераменту, с вожделением смотрит на ее круглые колени, на аккуратные новенькие сапожки, прячущиеся под деревянным сиденьем. Она опустила глаза и обомлела.
   Лермонтовский персонаж, расстегнув молнию на брюках и сжав в кулак музыкальные пальцы, весь отдался ритму перестука вагонных колес. Лия машинально оглянулась по сторонам. Все были заняты своими делами. Она сделала движение, собираясь встать. Он умоляюще взглянул на нее и ускорил темп. У Лии от гнева раздулись ноздри, и тогда раздался его глубокий вздох: он сжал смуглую кисть, и к ее ногам упали готовые прожечь пол тяжелые капли. Электричка стала тормозить; юноша, не глядя на Лию, встал, в одно касание поднял замок молнии и вышел из вагона.
   Лия не сразу пришла в себя. Выходя на своей остановке, она постаралась не наступать на застывшую глазурью жидкость.
   А парень выпрыгнул на платформу Тайнинки и бодро направился туда, где жил и принимал пациентов известный зубной врач. Он миновал дом врача: его зубы были в полном порядке; просто ветхий, вросший в землю дом, в котором юноша, представившись студентом, снимал комнату, находился неподалеку.
   По той же железной дороге через три дня возвращался в Москву из Фрязина со своим начальником Виталик. На станции Тайнинская он задумчиво посмотрел через окно на подходивших к дверям вагона мужчин. Их было трое. Ему показалось, что двоих он где-то уже видел. Третий был красивый, гибкий, как снежный барс, темноволосый молодой человек, моложе его, Виталика. Они прошли в соседний вагон, а Виталик все перебирал в памяти различные присутственные места, стараясь припомнить тех двоих. Ничего определенного на ум не приходило. Но их лица почему-то вызывали не вполне приятные реминисценции.
   Получасом раньше двое крепких мужчин, судя по внешнему виду большую часть времени проводящие на свежем воздухе, неловко держа в руках портфели, записались к стоматологу и вышли на крыльцо. На улице они повстречались с молодым человеком.
   – Скажи, дорогой, когда ближайшая электричка на Москву?
   Парень, видимо студент (он тоже держал в руке портфель), ответил, и они втроем, не спеша, направились к станции. Здесь их и углядел Виталик.
   Если бы Виталик мог наблюдать за ними, он бы заметил, как в вагоне молодой человек незаметно обменялся портфелями с одним из своих спутников. Все трое оживленно обсуждали футбольный матч в Ереване. На следующей остановке парень направился к выходу.
   Выходило полвагона, и у дверей образовалась толчея. Парня плотно прижали к выходившим на остановке студенткам. Последняя, сцепив руки позади себя, наклонившись вперед к подружкам и прислушиваясь к их словам, медленно перемещалась с толпой к выходу. Молодой человек, оглянувшись, весело подмигнул своим недавним спутникам и, коротким движением расстегнув молнию, вложил свое мужское достоинство в ладонь незадачливой студентке. Девушка инстинктивно сжала кисть, пробежала ей до самого основания непрошеного подарка и вдруг с отвращением отдернула руку. Выскочив на платформу, она носовым платком стала тереть оскверненную ладошку, попутно делясь с подругами испытанным ощущением. Подруги давились от смеха и оглядывались вокруг.
   А парень ловко застегнулся, спокойно вышел, весело махнул с улицы мужчинам и, довольный собой, пошел по дороге к институту.
   – Нет, ты понял? Вот ненормальный! – восхищенно сказал один из них, лысеющий блондин.
   – Шут гороховый! – припечатал другой с угрюмым лицом.
   – Отчаянный малый! Интересно, у них все такие? – спросил блондин.
   – Отчаянность еще не смелость!
   – Ага. Потому-то мы с тобой только возим, а они мочат.
   – Ты еще тут речь толкни! – хмуро сказал второй.
   Его тон никак не повлиял на хорошее настроение блондина.
   – Да ладно, – протянул он, – мы свое дело сделали. Вчистую. По граммульке собирали.
   – Сделали, – передразнил его угрюмый. – Наше дело – коньки не отбросить.
   – Ну что ты заладил?! Живы будем – не помрем. Ты лучше скажи, куда теперь нас отправляют?
   – В Гусиноозерск.
   – Куда? – спрашивающий поднял белесые брови.
   – В Гусиноозерск, в Бурятию. Река Селенга, слышал? В Байкал впадает.
   – Ни хрена себе! С какого бодуна?
   – Они что-то говорили, но я не понял. Короче, про одного барона, у которого брат Рериха служил в дивизии.
   – Рериха?
   – Да, Николая Рериха, художника, знаешь?
   – Слыхал. – Блондин потер лицо ладонью. – Когда?
   – В гражданскую.
   – Я спрашиваю, когда едем?
   – Как только – так сразу! – отрезал угрюмый.
   Они вышли на Ярославском вокзале. Стоял ясный, морозный осенний день. Солнце светило ярко, но не припекало. Небо приняло густо-васильковый цвет. Так бывает, когда приходит воздух Арктики. Студеный полярный ветер приносит отчетливо-яркие, но холодные дни. Никто не ропщет. Дети Аквилона привыкли к суровым дням.
   Виталик на несколько мгновений опять увидел незнакомцев, которые, переговариваясь, свернули к платформам Ленинградского вокзала. Начальник Виталика пошел в метро, а сам Виталик побрел по длинному подземному переходу, пересекая Комсомольскую площадь. Он выбрался на поверхность и направился вдоль железнодорожной линии к Новобасманной.
   Троллейбуса долго ждать не пришлось, и через полчаса он был дома. Купил по дороге свежий батон. Дома сделал себе очень крепкий и очень сладкий чай: научился у Кости.
   Мягкий хлеб, свежий чай и книжка Джералда Даррелла заставили забыть тех двоих в электричке. Потом глаза его стали закрываться. Борясь со сном, он то продолжал смотреть в расплывающиеся строчки, то проваливался в забытье, вздрагивая, будто оступаясь в неглубокую яму. Отложив книгу, он увидел перед собой горное озеро, оливковые рощи и спрятанную среди густой листвы виллу на берегу. Над водой повисла легкая дымка, вдали виднелись далекие вершины.
   Два каменных льва охраняли вход. Шурша гравием, к ступеням виллы подкатил большой черный лимузин. Шофер выскочил из машины, открыл дверь, доложил: школа «Гладиатор».
   На гравий ступил сухонький человек с живыми глазами и седой бородкой. Навстречу уже спешили джентльмены из руководства школы.
   Все прошли в кабинет директора, усадили гостя, предложили напитки. Он согласился только на зеленый чай.
   – Желаете осмотреть школу?
   – Лицо школы – ее выпускники.
   Директор обратился к помощнику:
   – Соберите выпускников в большом зале.
   Гость жестом задержал помощника.
   – Уважаемый, пусть каждый возьмет винтовку.
   Директор кивнул.
   Допив свой зеленый чай, человек с седой бородкой в сопровождении руководителей школы направился коридорами в просторное помещение, скорее напоминающее спортивный зал, чем аудиторию.
   – Это и есть Великий Хизр? – украдкой спросил директора один из сопровождающих.
   Тот опять только молча кивнул.
   В зале находилось двенадцать парней в гражданских костюмах с галстуком, в свежих сорочках и модной обуви. Каждый придерживал снайперскую винтовку.
   – Джентльмены, – обратился директор к вытянувшимся при его появлении молодым людям, – к нам приехал высокий гость, с тем чтобы убедиться в вашей хорошей подготовке. Я в ней уверен и верю в вас. Давайте же не разочаруем его.
   Тот, кого назвали Великим Хизром, прошелся перед строем.
   – Благословен будет тот начальник, – начал он, – что уверен в своих солдатах. – После этого вступления его тон сделался деловым: – Мне не столь интересно, как вы бьете друг друга ботинками и стреляете по тарелочкам в тире. Всему этому вы обучены, не сомневаюсь. Вас готовили для серьезных дел, и голова вам нужна не для того, чтобы раскалывать об нее кирпичи. Общее дело, – продолжал он, – делается общими усилиями. Каждый из вас способен на многое в одиночку. Но я хочу знать, сильны ли вы, действуя в коллективе, научили ли вас взаимопониманию и уверенности в товарищах? Ибо такая связь, я называю ее когерентностью, умножает эффективность работы во много раз. Не стану скрывать, и вам это известно, что ошибка одного может в будущем стоить жизни другим, но еще большая беда – невыполнение задания. Кто этого не понимает, платит жизнью. Если этого не понимает начальник, он должен уступить место другому.
   У директора окаменело лицо. Он сглотнул слюну, но глаза его продолжали смотреть так же твердо, как и раньше.
   Говоривший сделал паузу. В зале висела тишина.
   – Сейчас, – сказал он, – вы зарядите свои винтовки только одним патроном.
   Парни повиновались, быстро и четко дослав патрон в ствол.
   – А теперь внимание! – Все, затаив дыхание, слушали его. – Каждый из вас без оружия будет выходить из зала и через минуту возвращаться назад. В ваше отсутствие я по своему усмотрению разряжу вашу винтовку или оставлю ее заряженной. Вы этого знать не будете. Правда, об этом будут знать ваши товарищи. Но вам это не поможет. Обмен знаками будет стоить вам жизни.
   Гость взглянул на директора, жестом приглашая его к участию.
   – Выполняйте! – скомандовал директор.
   Молодые люди, положив винтовку, покидали зал, гость подходил к оставленному оружию и просто перекладывал его с места на место или же передергивал затвор и вынимал патрон, лишая винтовку смертоносной силы. Все, кто был в зале, внимательно следили за его действиями. Ушедший возвращался, уходил следующий. Наконец, последний, двенадцатый, вернулся, подобрал лежавшую винтовку и вытянулся, держа ее у правой ноги. Есть в его винтовке патрон или уже нет, он не знал. Впрочем, его товарищи были с ним в одинаковом положении.
   – Вы продолжаете верить в этих людей? – спросил гость, указав на них.
   – Абсолютно, – ответил директор.
   – В таком случае не откажите в маленьком эксперименте. Прошу вас встать сюда. – И гость предложил ему встать метрах в двадцати пяти перед строем выпускников.
   Директор стоял в одиночестве, скрестив на груди руки, и с интересом наблюдал за происходящим.
   – Теперь – главное! – Гость вернулся к строю и снова заговорил. – По моей команде те, у кого винтовки разряжены, повторяю: только те, у кого винтовки разряжены, сделаете шаг вперед и произведете выстрел в вашего директора. Если угадаете, он не пострадает. Ошибка будет стоить жизни и вашему директору, и вам.
   Маленькая группа руководителей школы зашевелилась.
   – Впрочем, – обратился он к директору, – вы можете отказаться от эксперимента.
   Директор опять проглотил слюну.
   – Никогда! – Он поставил ноги пошире и наклонил упрямо голову. – Выполняйте команду! У вас все получится!
   – Итак, внимание! – в тишине гость говорил негромко, но внятно. – Приказываю тем, у кого разряжены винтовки: шаг вперед, огонь!
   Никто не шевельнулся. Директор и группа наблюдателей замерли. Отдавший команду, однако, нимало не смутился.
   – Шаг вперед, огонь! – повторил он.
   Строй, не двигаясь, напряженно молчал.
   – Шаг вперед, огонь!
   Никакой реакции.
   – Шаг вперед, огонь!
   – Шаг вперед, огонь!
   В ту же секунду пять человек вышли из строя, вскинули винтовки, директор инстинктивно подался назад, и каждый из пяти, заученным движением приподняв правый локоть и затаив дыхание, мягко потянул спусковой крючок на себя.
   Пять щелчков слились в один, и он заставил всех вздрогнуть. Выстрелов не последовало. Директор перевел дух. В маленькой группе руководства раздались короткие хлопки, они переросли в аплодисменты. Аплодировали все, даже курсанты. Побросав оружие, они кинулись к директору. Высокий гость, улыбаясь директору, тоже аплодировал.
   Потом аплодисменты стихли, только кто-то из самых усердных продолжал хлопать в ладоши.
   – Виталик, Виталик, – вошедшая в комнату Клавдия хлопала в ладоши, пытаясь привлечь его внимание, – ты что, спишь?
   Виталик не сразу пришел в себя.
   – Поднимайся, а то ночью не уснешь.
   – Ма, я пойду на стадион.
   – Только к ужину не опаздывай.
   Находясь под впечатлением сна, он привычно переоделся и выскочил на темную улицу. Сон озадачил его сильнее, чем сегодняшняя встреча. Надо было побегать, чтобы привести мысли в порядок. Так Виталик, как мы помним, восстанавливал душевное равновесие. Он бы позвонил Артуру, да у того не было в новом обиталище телефона.
   Виталик позвонил на следующий день ему на работу. Вечером они встретились у входа в Лефортовский парк и пешком пошли через мост к дому Артура.
   Артур слушал Виталика с возрастающим интересом. Теперь первый задумался, а второй, напротив, облегчив душу, немного повеселел.
   – Задачки во сне видишь, начитался «Науки и жизни», – только и сказал Артур, размышляя над странным сном.
   Они прошли часть пути молча, но Виталик не выдержал и рассказал о встрече на вокзале. Те двое не выходили у него из головы.
   – Тебе надо расслабиться, – авторитетно заявил Артур. – У нас дома есть вермут с лимоном. Выпьешь, сразу вспомнишь.
   Виталик с любопытством разглядывал квартиру Артура. За занавесками непривычно близко к окнам шли прохожие, изредка грохотал трамвай. Людочка собрала на стол. Вермут с лимоном действительно оказался вкусным, однако Виталик выпил целый стакан и ничего не вспомнил. Артур предложил продолжать, но он отказался.
   Людочка, выслушав повесть Виталика о школе «Гладиатор», сразу решила, что такого не бывает, потому что каждый из стрелков не знал, что его ружье разряжено. Оба выжидающе посмотрели на Артура.
   Артур не был столь категоричен. Он применил метод математической индукции.
   – Ты не учитываешь, – сказал он Людочке, – что каждый знал, у кого из товарищей ружье разряжено. Поставь себя на их место. Допустим, ты видела, что этот тип с бородкой не разрядил ни одного ружья. У кого же оно тогда разряжено? Да только у тебя, других вариантов нет. Выходи и смело спускай курок. Далее. Если ты видела, что он все-таки разрядил одно ружье, а стрелок после команды не вышел и не сделал попытки выстрелить, значит, он не один такой, значит, у кого-то еще ружье разряжено. У кого? Опять только у тебя, ты же знаешь, что не у других. И он рассуждает так же, глядя на тебя, если он такой же умный, как ты. Это и есть взаимопонимание. Тогда, как только последует вторая команда, вы оба выходите и стреляете.
   – И что? – спросил Виталик.
   – А вот что. Сколько раз прозвучала команда? Пять? Значит, четыре команды все оставались на своих местах, потому что каждый видел четыре разряженных ружья, и если эти четверо не вышли, значит, есть пятое, про которое он не знает, то есть его. Вот и все. После пятой команды вышли все пятеро.
   Людочка захлопала в ладоши.
   – Ну, Артур, я бы никогда не догадался, – восхищенно сказал Виталик.
   – Потому что ты непрофессионал. А я – профессионал.
   – Интересно, а те из школы тоже профессионалы? – спросила Людочка.
   – Еще какие!
   – А этот, с бородкой?
   – Он – гений.
   – А я, мальчики, вот что вам скажу: это Виталик гений, потому что ему снятся такие сны.
   – И ты – гений, потому что это подметила.
   – И Артур – гений, потому что все разъяснил.
   – Ура! Повсюду одни гении! За это надо еще выпить.
   – Артур, скажу тебе, как гений гению, мне уже хватит.
   – По чуть-чуть, и все! – Артур смотрел, как последние капли падают в стакан Виталика.
   Артур пошел проводить Виталика до Разгуляя. Приближались ноябрьские праздники. К вечеру похолодало. Друзья шли, подняв воротники, спрятав руки в карманах.
   Проходя мимо памятника революционеру, павшему в девятьсот пятом году от руки убийцы, Артур вдруг остановился.
   – Смотри!
   Памятник был облит желтой краской: кто-то снизу плеснул красителем, и жидкость растеклась по ногам революционера.
   – Бред какой-то, – сказал Виталик.
   Они постояли и молча пошли дальше. На остановке Артур спросил:
   – Не вспомнил?
   – Нет.
   Как будто запустив турбину, Виталика унес яркий в ночи троллейбус. Артур остался один в свете натриевых фонарей. Зачем-то посмотрел на свою ладонь: вот пять пальцев, объединенных в кисть. Он медленно сжал пальцы в кулак, потом разжал и сунул руку в карман. Дома его ждала принцесса.
   А Виталик доехал до конца маршрута, постоял у райкома партии, где работала Лия. Несмотря на поздний час, многие окна еще светились. Он улыбался неизвестно чему. Наконец трамвай подхватил его своим изливающим свет чревом и, скользя по уличной оси, умчался вдаль.
   Наступила ночь. Все улеглись, завтра на службу. Лишь на даче в Тайнинке во вросшем в землю домике шла кропотливая работа. Можно было подумать, что мастер готовит оконную замазку: так тщательно изучал он доставленное накануне вещество. Этим веществом являлся тол, собранный понемногу в течение длительного времени из разных партий и с различных складов. Сейчас его было достаточно, чтобы от небольшого домика остались только воспоминания.
   В домике находилось три человека: уже знакомый нам дерзкий юноша, молчаливый мастер с чуткими пальцами и высокий, худощавый, темноволосый мужчина в простом, но дорогом костюме. На руке его красовалась золотая печатка с надписью на поверхности «Ecole Hiperiont»
   После долгого сидения согнувшись мастер с облегчением вздохнул и потянулся.
   – Теперь это хорошо бы поместить в какую-нибудь крепкую оболочку. Лучше всего чугунную, – сказал он.
   Высокий посмотрел на парня, повелительно приподнял подбородок.
   – Пойдем, дорогой, посмотрим в чулане. – Юноша отправился с мастером в чулан, где валялись старые кастрюли с отбитой эмалью, сковородки без ручек и прочий хлам.
   Через двадцать минут все было готово.
   – Тяжелая, – сказал парень, взвешивая обеими руками адскую машину.
   – Похожа на снаряд, – отозвался мастер.
   – Ничего, – сказал высокий, – у нас ребята крепкие.
   – Ну, так вот! – пояснил мастер. – Переворачиваете, кладете на крышку, и через четыре минуты – бум. Все понятно?
   – Ошибки быть не может?
   – Нет. Течи все тарированные. При очень низком атмосферном давлении может сработать на несколько секунд раньше. При длительном хранении, наоборот, позже.
   Мастер подошел к столу, налил в стакан коньяк и с наслаждением выпил, перевел дух и бросил в рот кусок лимона.
   – Возьми с собой, – распорядился высокий, показывая на початую бутылку. – А ты, – обратился он к парню, взглянув на часы, – посади его на электричку и сразу возвращайся. Я сегодня не поеду. Покажи мне постель.
   Когда юноша вернулся, высокий, оставив включенной одну настольную лампу, читал, лежа в кровати.
   – На сегодня все! Раздевайся и ложись!
   Юноша быстро разделся и остановился в нерешительности. Кровать была одна. Высокий посмотрел на него.
   – Ну, что же ты? Иди сюда, – он откинул одеяло, показывая длинное обнаженное тело, – не видишь, тебя ждут.
   Лицо юноши затуманилось, он счастливо выдохнул, торопливо снял трусы – они белой чайкой спланировали на стул – и с головой нырнул под одеяло, обнимая колени того, кого он признал за своего господина.
   Тот знал свое дело и умело довел юношу до экстаза. Теперь молодой человек был полностью в его руках и подчинялся любому его желанию с тем большей готовностью, чем более нескромным оно казалось. Разжигая пламя, высокий чувствовал, как языки этого пламени, обжигая, лижут его тело, то стелясь по земле, то полыхая у самого лица. Потребуй он сейчас жизнь юноши, и тот будет умолять лишить его жизни, лишь бы не оставляли его жестокие и ласковые руки господина. Пожелай он растоптать это тело, и юноша с радостью бросится к его ногам.
   Ночь прошла недаром. Не однажды добившись полного растворения в своих желаниях, господин убедился в полном повиновении юноши.
   Встали поздно. Солнце разбудило его, спящим вместе с юношей валетом. Не грубо, но твердо он разбудил спящего. Ответственный момент: утром могло все пойти прахом. Тогда этого малого пришлось бы выбраковать. К счастью, юноша проснулся с улыбкой в ожидании дальнейших ласк или приказаний.
   На этот раз высокий был сдержан на ласки и щедр на распоряжения. Получив инструкции, молодой человек проводил его до калитки и, распрощавшись, вернулся в дом.
   Все было готово. Оставалось ждать приказа. Время и место неизвестны. На клочке бумаги высокий карандашом изобразил единицу. Пользуясь этим обрывком, предстояло определить дату.
   Дни стояли ясные, однако непоседливому юноше пришлось сидеть дома. Он выходил в оголенный сад, озябнув, опять возвращался в теплую комнату, снова, накинув пальто, выходил к калитке, разглядывал прохожих, заговаривал с девушками.
   На следующий день одного за другим привезли двух его приятелей. У каждого был свой клочок бумаги. На одном клочке стояла перепачканная синей пастой единица, на другом – как муха с зеленым отливом, красовалась нарисованная школьными фиолетовыми чернилами большая шестерка, дополнительно узаконенная жирной точкой.
   Они повертели бумажки: выходило, что единственным разумным числом было 6.11, то есть шестое ноября, послезавтра.
   – Время? – спросил один из прибывших.
   – Время мы устанавливаем сами, дорогой. Нам виднее, так?
   – Воскресенье, предпраздничный день.
   – Э, скажи мне место, и я скажу тебе время.
   – Я не знаю.
   – А я знаю? Завтра получим ориентировку. Окончательно узнаем на подходе. С этой минуты никто никуда не уходит, понял? Утром получим инструкции, деньги и документы. Не грусти, дорогой, у нас еще целый день впереди. Шашлык делать будем!
   На следующий день один из приятелей подошел к юноше с маленьким календариком:
   – Короче, велено передать. – Он протянул юноше глянцевый листок, на обороте которого раскинула цветные лапки схема московского метро.
   – Что ж ты раньше-то молчал?
   – Сказано было: через двадцать четыре часа.
   Юноша взял схему.
   – Ну, что? – спросил приятель.
   – Все равно точное место узнаем только завтра. – Молодой человек полез в расписание электричек с пометками, сделанными высоким.
   Шестого числа трое парней, одетых по-спортивному, с одинаковыми спортивными сумками подошли к платформе. Один из них, стройный и юный, встал в кассу.
   Уже на подъезде к Ярославскому вокзалу самый крепкий (он нес самую тяжелую сумку) привстал и взглянул в окно.
   – Эх, вон она родная!
   – Кто?
   – Труба кирпичная!
   – Скажи еще – стена вокзальная!
   – Какая стена? Труба рядом с моей качалкой. У нас качалка была в бывшей котельной.
   – Была и куда делась?
   – Закрыли.
   – Зачем?
   – Затем! Короче, один малый пришил другого. Вернее, тот, другой, и не качок был, а так – зашел под кайфом и разбудил нашего.
   – Разбудил? Он что, туда спать приходил?
   – Ага. Он там и качался, и ночью спал, одно слово – уникум.
   – И что?
   – Короче, наш на жим лежа сто кило повесил и отошел: того и придавило. Для качка-то вес небольшой, а тот захрипел и стал отрубаться.
   Парни дружно поднялись и пошли к выходу.
   – Наши знают? – спросил юноша строго.
   – Я им сказал, конечно. Но про меня тогда никто и не вспомнил. В качалке списки вели спустя рукава. Короче, кое-кого взяли в свидетели, а меня не было, я в Джезказган уезжал, а когда пришел, поцеловал замок и больше не появлялся. Но качалку до сих пор помню. Даже во сне вижу. Там, знаешь, стены, короче, обалденные, выкрашены по типу пятнистой формы, как она называется?
   – Камуфляж?
   – Ага, вся в пятнах, а каждое пятно, короче, член в натуральную величину. Все стены в членах.
   – Хиппово!
   Болтая, они шли по платформе к подземному переходу. Недалеко от перехода стоял стильно одетый высокий человек с печаткой на пальце. Глаза юноши вспыхнули, встретившись с глазами высокого. Тот правой рукой потер длинными пальцами плотно пришитую мочку уха. Двое других его не заметили. Стоявший аккуратно сложил газету и направился в переход. Все свернули к входу в метро.
   Юноша с приятелями остановился у табло, посмотрел на схему линий. Высокий прошел мимо. Они последовали за ним. Он проехал по кольцу одну остановку, перешел на радиальную, вышел на следующей и двинулся к эскалатору.
   – Здесь, – сказал юноша, опустив длинные ресницы, подавляя невольную дрожь.
   Его приятелей это короткое, тихое слово заставило вздрогнуть. Неприятно потянуло в желудке. Пустота поднималась с низу живота к легким, добралась до горла. Улыбки исчезли. Глаза невольно заметались по просторному залу станции.
   А на поверхности облака затянули прежде ясное небо. Спешили прохожие, уже чувствующие праздничную суету.
   Завтра по всем радиусам города пойдут к центру колонны демонстрантов. По шесть человек в ряду со знаменами, плакатами, огромными искусственными цветами, воздушными шарами и портретами вождей – реквизитом, полученным в парткомах предприятий. Будут шествовать труженики заводов и фабрик, конструкторских бюро и университетов, райкомов и исполкомов. Пойдет трудовая Москва, прихватив с собой детей, под оркестры и магнитофоны на главную площадь страны.
   Рано поднимутся окраины, оденутся по-праздничному, зашагают по чистым мостовым, свободным от транспорта, каждый район по годами выверенному маршруту в свой час. Впереди будут катить транспаранты, подсаживая на них притомившихся ребятишек, подпирая выступающее впереди и мирно беседующее начальство.
   Внутри колонны своя жизнь. Если остановиться на тротуаре, мимо потечет разноцветная и шумная людская река. Запев работниц перекрывается приближающимся оркестром, оркестр сменяется звуками баяна. Самые отчаянные не в силах удержаться идут в пляс. Затем наплывает «Yesterday», передает эстафету Окуджаве, а за ними следует магнитофонный рок.
   Мужчины забегают в подворотню и быстро опрокидывают по стаканчику. Он раздвижной и пластмассовый, легко умещается в кармане. Бутылка куплена заранее и помещена во внутренний карман пальто. У самых деловых – сваренная на заводе из нержавейки плоская фляга.
   Город украшен флагами, портретами и ждущими вечера лампочками иллюминации. На пути демонстрации столы, покрытые скатертями. Здесь продают сладости, выпечку, горячий чай, лимонад в бутылках (в шестидесятых можно было купить даже белую куропатку). Детей поджидают воздушные шары, петушки из жженого сахара, игрушки «уйди-уйди» и «тещин язык». Только в день демонстрации продают самодельные, украшенные фольгой шарики на тонкой резинке. Они набиты опилками, довольно тяжелые, их так весело бросать и ловко ловить в ладошку, когда резинка возвращает шарик обратно.
   На подступах к Красной площади все подтягиваются, занимают места в колоннах. Разделяя колонны, цепью стоят парни из добровольной народной дружины, а также сотрудники органов в штатском.
   Вступая на Красную площадь, труженики слышат из репродуктора голос диктора, приветствующий именно их («Да здравствуют работники строительной индустрии!»), и отзываются воодушевленным «Ура!». Шагая по брусчатке, они вглядываются в серую массу вождей, стоящих на мавзолее с красными бантами в петлицах. На левом фланге, на первый взгляд, одни серые и черные шляпы, на правом – поблескивающие жестью фуражки, закрывающие круглые головы, плотно сидящие на шинелях. Посередине – дорогой Леонид Ильич Брежнев – самая большая и дорогая шляпа.
   – Идешь завтра на демонстрацию? – Артур старался перекричать шум воды.
   Большая чугунная ванна, позеленевшая от времени, стояла прямо в их кухне. Пока он резал хлеб и ставил чайник, Людочка принимала душ. В просторной кухне никогда не исчезал легкий, десятилетиями нажитый, неистребимый запах плесени. Над квадратной, тоже чугунной, раковиной, давно утратившей белый цвет, блестели латунью два больших вечных крана с горячей и холодной водой.
   Людочка отрицательно помотала головой.
   – Меня не записали. А ты?
   – Я в прошлом году ходил.
   – Подай мне халат. Смотри-ка, тапочки намокли.
   Артур подхватил ее в халатике, отнес в комнату и опустил на кровать. Он вытер ей ножки полотенцем, подал чулки и пошел в прихожую за туфлями.
   – Ты торопишься? – Он остановился. – Может, задержишься?
   – Будет тебе, Артур. Давай туфли. Давай, давай!
   – Все-таки хорошо, что завтра не вставать. – Он расшнуровал ботиночки и поставил их перед кроватью.
   Людочка встала, оделась: брючки, батник, трикотажный жилетик, взялась за расческу.
   – Ты меня проводишь?
   – Обязательно. – Артур уже застегивался.
   Наскоро перекусив (кофе, бутерброд с колбасой), они оделись в темном коридоре и вышли в еще более темный подъезд.
   Темнота в подъезде скрывала не хуже свежей краски традиционные надписи на стенах. При свете лампочки, если бы таковой было суждено просуществовать некоторое время, мы бы увидели бесконечно повторяющиеся иксы и игреки, предпочитающие в силу национальной особенности соседство с и краткое вместо зед. Иностранец был бы поражен такой приверженностью населения страны к декартовым координатам.
   Читая надписи, мы бы узнали, кто же на самом деле некий, неизвестный нам Серый. Далее следовали детские формулы любви, украшенные плюсом и знаком равенства, за ними предложения вступить в неустановленные законом отношения. Не сразу обнаруживалась, как знак тайного ордена, магическая надпись «Дембель-72». А вот монументалист-любитель не поленился изобразить стрелками маршрут с указаниями «посмотри налево», «посмотри направо» и тому подобное, пока терпеливый путник не приходил почти на прежнее место, где было написано: «Тебе что, дураку, делать нечего?»
   Однако лампочка перманентно отсутствовала, и, захлопнув дверь квартиры, житель оказывался во мраке невежества. Лишь далекая и постоянно открытая дверь подъезда манила, как свет в конце туннеля. Туда-то и устремлялись шаги, которые учащались по мере приближения к выходу, и момент встречи со свежим воздухом житель переживал уже на бегу.
   Выскочив из парадного, Артур с Людочкой остановились.
   – Послушай, послушай, давай забежим в прием макулатуры. Я только узнаю, есть там талоны на Дюма?
   – Артур, я тебя умоляю!
   – Ну, пожалуйста, я бы сегодня сдал, главное – талон получить.
   – Сегодня все равно закрыто.
   – Как раз сегодня должны работать.
   – Артур, ты же знаешь, я не люблю опаздывать.
   – Вот увидишь, мы быстро! – Артур взял ее за руку.
   Приемный пункт был открыт. Они спустились в подвал.
   Небольшая очередь стояла к весам. Нужных талонов не оказалось. Артур, потоптавшись, виновато пошел к лестнице, ведущей на улицу. Людочка посмотрела на него, затем на часы.
   – Ничего, опаздываем только на пять минут. – Она взяла его за руку.
   В это мгновение подвал содрогнулся, как будто рядом ударила пушка. Люди из очереди вздрогнули и переглянулись.
   – Здесь что, сваи забивают?
   – Какие сегодня могут быть сваи?
   Артур с Людочкой не стали слушать разговоры, они спешили. Через несколько минут они дворами вышли к станции метро.
   На станцию никого не пускали. Те, кто выходил из метро, отряхивались от извести и пыли. Из полутемного вестибюля слышались истошные вопли женщин. Их перекрывал голос из громкоговорителя. От дверей тянуло дымом и запахом горящей изоляции. У входа собралась толпа. Говорили, что загорелся кабель. Артур подошел к милиционеру:
   – Серьезная авария?
   Милиционер смерил его взглядом.
   – Мой совет, – сказал он, – воспользуйтесь другой веткой метро.
   Людочка, втянув голову в плечи, искательно смотрела на Артура.
   – Поедем на «Лермонтовскую», – решительно заявил он.
   В ту же минуту подлетела первая машина «скорой помощи». Свернув, она остановилась у бокового выхода.
   – Мне надо позвонить, – сказала Людочка. – У тебя есть две копейки?
   Двух копеек не оказалось, все автоматы поблизости были заняты, и Артур предложил позвонить от Марины: все равно идти в ее сторону. Людочка не стала возражать, она будто оцепенела и машинально подчинялась Артуру.
   – Подожди, я не могу так быстро идти, – ее голос прозвучал по-детски жалобно.
   А по улицам уже стекались к станции метро милицейские автомобили, спешила «скорая помощь», шурша, подлетали черные «Волги», а издалека был слышен высокий тон мчащейся пожарной команды. Людочка со страхом смотрела на всю эту тревожную суету.
   От Марины, не раздеваясь, она позвонила и обессиленно присела в коридоре.
   – Ну что? – Марины дома не было, и Артур успел сбегать в кухню за валерьянкой.
   – Все! Сегодня никуда не поеду.
   – Вот и хорошо! Сейчас пойдем домой.
   Возвращаясь, Артур сделал попытку посмотреть, что творится у метро. Издалека виднелось оцепление, большое количество наехавших машин. Людочка вцепилась в него.
   – Не уходи, будь ласков.
   Без приключений добрались до своей квартиры. Артур, уложив жену в постель, заварил чай, принес ей.
   – Не уходи, – повторяла Людочка.
   Артур сел возле нее. Она взяла его руку, положила себе под щеку.
   – Расскажи мне что-нибудь. – Не выпуская его руки, она уютно устроилась на кровати.
   – Я расскажу тебе про Мерлезонский балет. Хочешь?
   Она кивнула и приготовилась слушать.
   «Третьего октября в несть короля городские старшины давали бал в ратуше Парижа. Их величества имели намерение танцевать на балу в охотничьих костюмах знаменитый Мерлезонский балет.
   Днем раньше д’Артаньян, прибывший из Англии с подвесками королевы, успел побывать в Лувре и передать Констанции подвески – Анна Австрийская была спасена.
   На следующий день он дежурил в охране его величества и наблюдал триумф королевы. Он видел смущение и досаду кардинала, раздражение и затем удовлетворенное состояние короля, притворную тревогу и улыбку торжества королевы. Он стоял, ослепленный балом, затерянный в толпе, одинокий оловянный солдатик, на миг оказавшийся четвертой ножкой пошатнувшегося трона. Только они вчетвером из несметного сброда понимали, что происходит. Трое великих обменивались колющими фразами, а неизвестный четвертый стоял у одной из дверей на карауле.
   Принцы королевской крови, блестящие придворные наблюдали, но не угадывали сюжета драмы. А короля сопровождали: его брат, герцог Орлеанский; граф де Суассон, троюродный брат короля и сын Шарля де Бурбона; герцог д’Эльбеф, тот самый Карл II Лотарингский, что со своей молодой супругой вводил в курс дела юного Людовика; фавориты короля, фаворитки королевы.
   Из числа фавориток упомянем Мадлен де Сийи, госпожу де Фаржи, красавицу-брюнетку, фрейлину Анны Австрийской. Сладкая дрожь охватывала ее величество, когда Фаржи наедине бросалась целовать руки королевы. Королева отнимала руки: столь пылкими были поцелуи фрейлины. Это та самая фрейлина, о которой Таллеман де Рео написал столь нескромные стихи, а начинаются они строкой Fargis, die mihi, sodes (Фаржи, поведай, окажи любезность). Она – любовница Шарля де Бланшфора, маршала де Креки, а еще канцлера Франсуа Мишеля де Марийяка, а еще поэта и губернатора Фу а Адриена де Монлюка, графа де Крамай, князя де Шабане.
   Аюдовик никак не мог сосчитать подвески на левом плече Анны Австрийской. Кардинал уже показал ему две срезанные подвески, которые добыла миледи, сблизившись с Бэкингемом.
   Гастон Орлеанский, худой, темноволосый юноша, одетый, как и его старший брат, в охотничий костюм, сверстник д’Артаньяна, сколько ни старался, не мог понять пристального внимания короля к костюму королевы.
   Мерлезонский балет продолжался целый час. Один за другим следовали шестнадцать выходов.
   Когда королева ушла в отведенную ей комнату, легкие женские ручки, принадлежащие таинственному домино, отвели д’Артаньяна в темные покои по соседству с освещенным помещением. Оттуда доносились почтительные голоса, шли потоки теплого благоуханного воздуха, спутника сияющих глаз и ухоженной женской кожи.
   И вот неяркий луч проник в его комнату, драпировка слегка раздвинулась, и в падающем луче показалась женская рука, она была ослепительна. Такая рука могла принадлежать богине, простершей руку из облака, или королеве. Что мог сделать простой смертный при виде такой награды? Упасть на колени и коснуться ее губами.
   Рука исчезла. В ладони д’Артаньяна остался перстень с бриллиантом. Вот и все. Благодарность за свое сохраненное величество. Повернись история с подвесками иначе, в лучшем случае королева с позором вернулась бы в Испанию к своему брату Филиппу IV. Он, не повидавшись с сестрой, отправил бы ее в монастырь.
   Конечно, она сохранит в памяти имена д’Артаньяна и его друзей. Однако честолюбивый, но скромный д’Артаньян не дождется иных знаков внимания, не говоря уже о мушкетерах его величества. Пока она не знает, что ей еще потребуется их отвага и предприимчивость.
   Даже кардинал в большей степени оценил д’Артаньяна. Он разоружил своего молодого противника, пожаловав двадцатилетнему юнцу чин лейтенанта королевских мушкетеров.
   Увы, как тщетно можно искать справедливости на этом свете, так же бессмысленно взывать к бесстрастным и гордым сердцам небожителей. Они не поймут ваших ожиданий. Однажды их взор упал на вас, однажды их рука коснулась вашей руки, вам посчастливилось оказать им услугу, разве этого недостаточно? Может ли дерзкий рассчитывать на большее?! К тем, кто выше вас, не взывайте. Они заняты делом: они танцуют Мерлезонский балет».
   Сказка закончилась. Но Артур любил точность – вещь, вредную для сказок. Поэтому он, прежде чем продолжить, немного помолчал.
   – Если быть более строгим, – голос Артура зазвучал глухо, – Мерлезонский балет поставили лишь восемь лет спустя в Шантильи. Это произошло под впечатлением зимней охоты короля на тетерева. Балет означает танец тетеревов.
   Но Людочка его все равно уже не слышала. Она спала, слегка отвернув голову, дыша ровно и безмятежно.
   Ночью Артур пробудился, как будто его позвали. Людочка в ночной сорочке и в носках стояла у темного окна. За окном притворялся спящим город. Снаружи – пустая улица, отблески желтых мигающих светофоров. Слышалось – прошла поливальная машина, прогремел запоздавший трамвай.
   Артур подошел к Людочке, обнял и прижал к себе. От него шло тепло разогретого тела, и она, озябшая, погрузилась в его объятие, как в горячую ванну. Замерзший и испуганный ребенок.
   Артур отвел ее к кровати, заставил лечь и сам лег рядом. Она закрыла глаза, устраиваясь, как в гнездышке, прошептала:
   – Ты ведь от меня не уйдешь? Никогда?
   – Никогда.
   – Какой ты хороший, – в полусне ее голос был похож на вздох.
   После этой ночи Людочка долго пользовалась станциями метро «Лермонтовская» или «Комсомольская», отказываясь входить на «Бауманскую».
   На следующий день рано утром их подняла музыка, гремевшая на улице: пошли колонны демонстрантов. Они излучали оптимизм и уверенность в завтрашнем дне. Никто из них не подозревал о трагедии, случившейся здесь накануне. Глухой подземный взрыв прозвучал, как эхо, но не прошедшей или будущей, а скорее непрекращающейся войны.
   Демонстрация на время сгладила впечатление от вчерашнего происшествия. Артур с Людочкой наскоро собрались, позавтракали и выбежали на освещенную осенним солнцем мостовую.
   На улице Радио из проходившей колонны к ним выбежал Виталик. Ни тени озабоченности не осталось на его лице. Возбужденные встречей, музыкой, бодрым утром, они дошагали до Садового кольца.
   – Вспомнил тех двоих? – осведомился Артур.
   – Ты знаешь, вспомнил! В тот же вечер, прямо в трамвае.
   – В самом деле? Я же говорил: вермут нам поможет! И кто же это был?
   – Те, кто напал на нас с Костей, помнишь, когда мы везли документы Глеба. Ты понял?!
   И Виталик, довольный собой, похлопал Артура по плечу.
   В самом деле, это были Волчий Шаг и его брат.

11. Голос замер в гортани

   Весной следующего года полковник Спецьяле вновь встретился в утреннем кафе со Стефанией. Теперь это было римское кафе.
   Пять лет прошло с их последней встречи в Милане. Спецьяле с любопытством смотрел на Стефанию, она стала красивее, но как-то жестче, увереннее, подтянутее, одним словом, «суперкландестини». В джинсах и черной куртке, она носилась по городу на мотоцикле.
   Готовилась крупнейшая операция по похищению политика и близкого друга Папы Павла VI. Намеченный еще Иоанном XXIII план союза с партией трудового народа оказался в шаге от своего осуществления. Поэтому оставить в покое вдохновленного этим планом Альдо Моро, председателя Христианско-демократической партии, было бы непростительной ошибкой.
   Принятая стратегия напряженности не позволяла спокойно отнестись к такому союзу. Надо было отыграться. Даже угрюмые силы из-за океана назвали председателя партии опасной и двусмысленной личностью. Почувствовав слежку, он стал осторожнее. Но это не помогло. Похищение на улице Фани потрясло весь мир.
   Спецьяле за эти пять лет немного разочаровался в своей службе. Чувство причастности к важным событиям и соприкосновения с лезвием бритвы, волновавшее его в прошлом, постепенно уступало привычке и, в конечном итоге, цинизму, который служит защитой для психики человека, вынужденного подчиняться чужим замыслам.
   Он пригласил Стефанию пообедать на виа Венето. К его удивлению, она согласилась. Они встретились еще раз. После кофе и траппы их руки нашли друг друга, чтобы быть рядом до самого утра.
   Спецслужбам пришлось покрутиться. Похищение наделало много шума. Проведя по ложной информации громкую акцию в провинции Витербо, полиция наконец нашла римскую квартиру террористов. Спецьяле не успел предупредить Стефанию, и она едва ускользнула от полицейских, прибыв на квартиру, когда там проводили обыск.
   Зато перед встречей на Кампо ди Фьори с венским связным он предостерег ее от поспешных действий:
   – Дорогая, пойми, еще не принято окончательное решение о судьбе вашего реципиента.
   – Мы сами знаем, как поступить.
   – Да? А потом окажется, что вы добились эффекта, прямо противоположного ожидаемому.
   – Наши товарищи никогда не ошибаются.
   – Самоуверенность – верный спутник всех ошибок. – Он всмотрелся в ее лицо. – Вы что, уже приняли решение?
   Высоко подняв брови и улыбаясь, она смотрела прямо ему в глаза.
   – Возможно!
   Его лицо окаменело.
   – Что ты имеешь в виду?
   Она отхлебнула из чашки.
   – Прекрасный кофе, чуть-чуть горчит. Как ты думаешь, если добавить в него цианистого калия, совсем немного, он изменит вкус? Или лучше синильной кислоты?
   – Надеюсь, это всего лишь шутка?
   – Надо же тебя немножечко помучить.
   – Послушай, Стефания, буду с тобой откровенен. Есть данные, что связной, который придет на встречу, агент Бундес Нахрихтен Динст. В этом его предложения должны быть внимательно изучены. Понятно? Не все похищения кончаются смертью похищенного.
   – Один русский писатель сказал: если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить.
   – Давай не будем спорить. Прошу тебя отнестись к моим словам, как они того заслуживают, то есть с некоторым почтением.
   – Хорошо, милый.
   Увы, усилия Спецьяле пропали даром. Гибель синьора Альдо оставила глубокий шрам на сердце Италии.
   Вслед за ним в конце лета после пятнадцатилетнего правления скончался Папа Павел VI.
   Вернувшись из отпуска, Глеб засобирался в жаркий Рим на похороны Папы. Решение принято на самом высоком уровне. Еще живы впечатления от Заключительного акта в Хельсинки: Брежнев согласно кивает, ему трудно говорить.
   До отпуска, накануне отъезда на Всехристианский мирный конгресс, в московской резиденции Глеба собрался тот же маленький круг, почти в том же составе, что и пятнадцать лет назад: Глеб, Костя, Марина, Артур. Добавилась Людочка.
   В городе прошел сильный ливень. Когда немного подсохло, они вышли в сад пить чай за небольшим столиком в зеленой беседке. В воздухе стоял такой аромат жасмина, что, казалось, его цветки добавлены в заварку.
   Глеб, по обыкновению, пил чай с лесными орехами. Зато Артур с Костей отдали должное оладьям, от которых шел запах ванили, вишневому варенью без косточек и малиновому желе без зернышек.
   – Прага – красивый город, – говорил Глеб, – но, знаете, други мои, все равно тянет в родные места. У нас посмотришь, вот она – Ока! Русская лесостепь. Просторы – дух захватывает. Рощицы да луга на сто верст, небо – взглядом не охватишь. Облака кучевые, ярко-белые. Смотришь, и наглядеться не можешь. Оттаивает душа. Легко дышать, легко жить.
   Людочка кивала на каждое его слово. Она всем сердцем была согласна с Глебом.
   – И вечный бой, покой нам только снится, – сказал Костя.
   Марина озабоченно посмотрела на Глеба:
   – Ты бы поберег себя. Инфаркт до пятидесяти лет очень опасен. Ты ведь практически не отдыхаешь.
   – У каждого свое послушание, а сколько Бог отмерил, то в Божьей власти. В этом году обязательно поеду отдыхать.
   – А помните, как мы сидели вот так же у Кости на Чистых прудах? – Артур круто изменил тему. – Костя стихи читал и про Пушкина рассказывал.
   Детская память сохранила все подробности, о которых взрослые уже забыли.
   – Да, вспомним ли мы через пятнадцать лет о сегодняшней встрече? О чем говорили? Что нас волновало? Разве что Людочка вспомнит: она у нас самая юная.
   – Я вспомню, – пообещала Людочка, – вот увидите! Это будет девяносто третий год.
   – Ого! Послушай, послушай, ты уже будешь профессором.
   – А ты – академиком.
   – А я – бабушкой.
   – А Глеб – патриархом.
   – А ты, отец мой, тогда возглавишь Организацию Объединенных Наций.
   Они посмеялись.
   Домой возвращались поздним вечером. Ветка метро приблизила окраину к центру города. Вышли на станции «Площадь Ногина». Троллейбус повез их по улице Богдана Хмельницкого. Первым сошел Костя, затем Марина, последними у Богоявленского собора вышли Артур и Людочка.
   А через несколько дней Глеб уехал за границу. Он еще не знал, что задержится в Чехословакии на отдых.
   По возвращении в Москву, как мы уже говорили, ему пришлось вылететь в Рим на похороны Папы Павла VI. Его сопровождал келейник, сам только что вернувшийся из Рима после продолжительной командировки.
   И снова Рим, расплавленный асфальт, сумеречная прохлада храмов, коридоры Casa del Clero, свежий ветер с Аппенин, горячий воздух из Африки.
   В четверг, 10 августа, – богослужение в соборе Святого Петра, в субботу – похороны. Генерал ордена иезуитов предоставляет Глебу загородный дом в предгорье Аппенин близ Рима.
   Но смерть понтифика – еще и повод для возможной официальной встречи с новоизбранным Папой (в случае удачи, это будет первая и последняя за тысячелетие встреча Папы с одним из высших иерархов Русской Православной Церкви).
   И тут Глеб остается в Риме, чтобы дождаться выборов нового Папы. Телефонные переговоры, диппочта из посольства: это был coup de maitre – мастерский прием. Его никто не ожидал.
   Столь важный поворот в отношениях, столь уникальный случай в истории: Третий Рим протягивает могучую руку Ватикану. Первое рукопожатие, первый взгляд глаза в глаза. Взгляд простой и искренний. В нем вера, надежда, любовь, мудрость.
   Времени на разработку контроперации не оставалось. Предстояло действовать по наитию, грубовато применяя простые схемы, подняв на ноги резвых профессионалов, обладающих быстрым умом и здравым смыслом.
   Зеленым огнем засверкали глаза дракона. Он не любил проигрывать. Разделяй и властвуй. Стратегия напряженности должна восторжествовать. Хватит умничать и стучать молотком венерабля. Мнение одно – встреча не может состояться, а если вдруг состоится, то от нее не должно остаться никаких последствий, никаких проблем. Да, и еще, a propos, приструнить журналистов, а кто будет много болтать – пулю в рот.
   Через неделю после похорон Павла VI белый дым над Сикстинской капеллой возвестил об избрании 65-летнего кардинала Альбино Лючиани его преемником. Вскоре на площади Святого Петра прозвучало имя, которое пожелал носить новоизбранный Папа: Иоанн Павел I.
   События заставляли действовать быстро. Чтобы поспеть, придется перенестись на север.
   После жаркого Рима кристально чистый воздух над горным озером действовал, как освежающая влага, оседающая пузырьками на тонких стенках прозрачного стакана. Каменные львы у входа в дом привычно взирали на волшебный розовый туман, который стелился над озером, за ним угадывались полускрытые синей дымкой горы. Под колесами «БМВ-520» заскрипел гравий. Машина затормозила у самого входа. В кабинет директора не мешкая прошел человек с плоским чемоданчиком.
   Один день на вилле пошел на изложение ориентировки и подготовку отъезда в Рим. Утром три молодых человека, запрыгнув в синюю «ланчу», умчались на юг.
   На Спецьяле возлагалась обязанность знать обо всех передвижениях русского иерарха. К нему стекались донесения из Капитолийского музея, раннехристианских катакомб; пришло донесение, что русский митрополит отправился в Турин.
   На хитроумные заходы времени не оставалось. Когда не знаешь, что делать, – делай шаг вперед. Прозондировали почву вокруг padre generate, главы ордена иезуитов. Неожиданно он отказался причинить какой бы то ни было ущерб русскому. Средства дозволены лишь тому, кому дозволена цель, – таков был его гордый ответ.
   Одновременно попытались войти в контакт с окружением нового Папы. Иоанн Павел I, как и Иоанн XXIII, родился в крестьянской семье. Он перебрался в Ватикан с имуществом, которое уместилось в одном саквояже. Он отказался шить новую сутану, поскольку от Павла VI осталась старая. Он отменил себе десерт, когда увидел, что содержание Ватикана обходится слишком дорого. Однако он не знал Ватикан так же хорошо, как его противники.
   Потерпев неудачу с Папой, попытались проникнуть в окружение Глеба. Эта задачка была потруднее.
   В Рим в спешном порядке направили курьера из Москвы, как оказалось, с широкими полномочиями по специальному вопросу. Его встречали расторопные парни из посольства. Звали курьера Метелкин Лев Маркович. Он сразу заперся в кабинете вместе со Старшиной. Дело тонкое: всего он сказать не мог, да, впрочем, и сам всего не знал, но чувствовал, что на самом верху скопились, как тучи, противоречия и вот-вот проскочит молния. Под молнию попадать не хотелось. Лучше попасть под дождь наград.
   Люди из другого эшелона работали почти в открытую, у них была официальная инструкция обеспечения контакта Глеба с новоизбранным Папой, объявлен временный общий сбор по коду «Степь». Фотографии синей «ланчи» ушли в Москву. Туда же ушли малозначимые лица наружных агентов Спецьяле и знакомое лицо полковника Метелкина.
   Метелкину было трудно. Смерть члена Политбюро 19 июля и пышные похороны равновесия не улучшили. Ждали нового выдвиженца из Ставрополья.
   Перед отъездом у Льва состоялся разговор с женой.
   – Ирочка, что тебе привезти из Рима?
   – Себя, живого и здорового.
   – О чем ты говоришь? Я только туда и сразу обратно.
   – Оно не опасно?
   – Что, туда и обратно?
   – Да. Вот это твое незаметное «и».
   – Смотря для кого.
   – Если опасно для одного, значит, опасно для всех.
   – Тебе бы в нашей академии преподавать.
   – Когда ты приедешь?
   – Как только все кончится.
   – Что все?
   – Следи за газетами.
   – Где ты будешь жить?
   – Скорее всего на виа Венето. Отель «Эксельсиор».
   – Тогда привези мне белую сумку. Вот такую, – Ирина показала, какой размер ей нужен.
   Это было главное и самое легкое задание, полученное Львом. Сумка давно лежала в чемодане, а вот другие задания оказались посложнее.
   Молодые люди с севера Италии, не оставляя вниманием загородную резиденцию, где жил Глеб, сменили синюю «ланчу» на неприметный белый «фиат».
   После коронации Иоанн Павел I устраивал аудиенцию для ряда делегаций, прибывших на торжества. Первым он принимал Глеба.
   В ночь перед утренним приемом Глеб ночевал в городе. Отправляясь в Ватикан, он привычно прочитал молитву, которую всегда читал перед дальней дорогой:
   – Боже, путеводивый Израиля от Синая к Сиону, в мире управи путь мой.
   Выходя, он взглянул на небо. Над Римом собиралась гроза. Начинался дождь. Келейник подал ему нитроглицерин.
   Между тем трое на белом «фиате», убедившись, что Глеба нет в резиденции, предоставленной иезуитами, помчались в Рим. Машина попала в сильный ливень. Дворники безостановочно сметали со стекла заливающий его хлещущий водяной поток. Когда подъехали к городу, дождь кончился. Потом опять въехали в дождь.
   Несмотря на раннее утро, от Каса дель Клеро начался отъезд делегаций, направлявшихся в Ватикан. Они успели заметить отъезжавшую машину Глеба и, развернувшись, погнались за ней.
   – Приготовиться, – скомандовал водитель «фиата».
   Он вдавил педаль газа в пол и стал обходить автомобиль, спешащий в Ватикан.
   – Скорость – восемьдесят девять.
   – Есть – восемьдесят девять, – сидящий рядом с шофером заглянул в таблицу, которую держал перед глазами.
   – Его там нет, – успел крикнуть водителю парень с заднего сиденья.
   – Этого еще не хватало, – водитель вместо того, чтобы затормозить, прибавил газу и обошел автомобиль, одарив шофера и пассажира ослепительной улыбкой.
   «Фиат» обогнал еще пару автомобилей, Глеба в них не было.
   – Если так пойдет дальше, мы первые будем у Папы, – мрачно пошутил водитель «фиата».
   – По-моему, ты уже всех обогнал, – сказал сидящий с ним рядом, – теперь можно не торопиться, к Папе нас все равно не пустят.
   Тем временем Глеб добирался до Ватикана на автомобиле болгарской делегации. Обеспечение осуществлялось неприметно следовавшей сзади «альфа-ромео» болгарской резидентуры.
   Никуда не прибывать заранее стало многолетней привычкой Глеба. Всюду он поспевал минута в минуту. Даже в кремлевские залы он входил, слегка запыхавшись, отнюдь не расслабленный вялым ожиданием.
   Его сразу проводили в личную библиотеку Папы.
   А в Москве стояло раннее утро. Обычный будний день. Прохладный воздух вливался через раскрытую форточку, ласково касался лица спящей Марины, навевал крепкий утренний сон. Светлые кудри разметались по подушке, закутались в одеяло загорелые плечики, капелька влаги застыла в уголке губ.
   Если бы кому-то посчастливилось наблюдать за ее безмятежным, на первый взгляд, сном, его любящий взор не преминул бы отметить нахмуренные брови, трепетание чисто вымытых все еще длинных и густых ресниц, слезинку, показавшуюся из-под века. Марине снился тревожный сон.
   Она видела темные тучи, нависшие над древним городом, дальние всполохи молний. Поднялся ветер, как бывает перед грозой, упали тяжелые редкие капли дождя. Город притих, попрятался. Марина увидела человека, идущего впереди нее. Улица заканчивалась, и он уже выходил на площадь. Она узнала Глеба и крикнула, чтобы он подождал ее.
   Глеб оглянулся, помахал рукой, но продолжал идти вперед. Когда он вышел на площадь, темные тучи разошлись, и показалось солнце. Глеб шел без шапки в простом черном подряснике, Марине он был хорошо виден.
   Вдруг она заметила позади него две тени. Они разделились и угрожающе двинулись к нему. Марина постаралась привлечь его внимание. Он, обернувшись, приметил одного из нападавших. Тот издалека метнул копье. Копье целило в голову, и Глеб пригнулся. Оно пролетело мимо, и нападавший исчез. Марина побежала к Глебу, но вдруг почувствовала укол в сердце. Ее сердце на миг замерло от боли.
   В этот момент второй, подобравшись сзади, нанес Глебу удар копьем под левую лопатку. Глеб вздрогнул, на мостовую закапали тяжелые капли, красные с фиолетовым отливом, искрящиеся в лучах солнца. Марина закричала и проснулась.
   В комнате было уже светло. Громко тикал будильник, ожидая своего звездного часа. В такт ему стучало разогнавшееся сердце. Марина отерла невольно выкатившиеся слезы. Сон помнился слишком ярко, чтобы не оставить впечатления на весь день. Она решила рассказать его Клавдии. До звонка будильника оставалось еще несколько минут, и Марина зажмурилась. Ей показалось, что она снова видит Глеба, он улыбался ей.
   Улыбаясь, Глеб вошел к Папе. Иоанн Павел I поднялся ему навстречу. Их глаза встретились. Глаза итальянского крестьянина, познавшего в детстве голод, и глаза потомственного русского священника из глубинки, в далекие годы борьбы с религией тайком спешащего из школы в церковь, чтобы не пропустить службу.
   Не под звуки оркестра, чеканный шаг почетного караула, вспышки фотоаппаратов и приветствия публики встретились эти двое. Встретились в тишине, как давно разлученные братья, остановились на миг, вглядываясь друг в друга, и, не сговариваясь, крепко обнялись.
   Настоящая история делается там, где она незаметна. В этот миг незримо сблизились сотни миллионов верующих. «Да вси едино будут».
   В иные времена президенты будут обниматься с Папой Римским и фиксировать объятия на пленке, да только не дрогнут сердца христиан от этих профанаций, никого, за исключением журналистов, не растревожит привычное политическое действо; оттолкнут истинно верующих объятия вчерашнего атеиста с руководителем самой многочисленной паствы в религиозном мире.
   Не будет в тех объятиях той осмысленности, уверенности в своем священном праве, духовной потребности и, если позволено будет сказать, эсхатологической предначертанности, а потому и эмоциональной наполненности, с какой встретились два пастыря в том далеком году.
   Оба были взволнованны, ибо понимали величие момента. Не в борьбе родится объединение под единой дланью, по жилам которой течет кровь Спасителя. Не из разногласий Папы Павла VI и «антипапы» Марселя Лефевра, архиепископа города Лилля или аббата Франсуа Дюко-Бурже, выпускника семинарии Сен-Сюльпис, а вот из этих протянутых навстречу рук. И они сделали шаг навстречу, новоизбранный Папа и тот, кто «как бы видя Невидимого, был тверд». Им были ведомы пути, но неведомы сроки. Сроки да своя судьба.
   После приветствий, поздравлений и пожеланий собеседники сели в кресла. Принесли две чашечки кофе.
   Папа не без любопытства всматривался в лицо Глеба. Раньше им встречаться не доводилось, но он слышал о Глебе и знал его многотрудную миссию со времен кончины Папы Иоанна XXIII. В условиях воинствующего атеизма, программного упразднения религии сидящий перед ним собеседник совершал свое служение, свидетельствуя о жизнеспособности Православной церкви. Иногда казалось, что под громкими реляциями, самоуверенной пошлостью, откровенной бесовщиной, идеологическим романтизмом, любовью-ненавистью к Западу исчезла Святая Русь. «Не исчезла и не исчезнет!» – говорил он. Он не был ура-оптимистом. «Да где же она, пресловутая Святая Русь?» – спрашивали иные. И он отвечал: «Святая Русь в сердце истинно православного русского человека!».
   Сейчас он, прихлебывая маленькими глотками кофе, внимательно слушал Папу, серьезно отвечал ему, и два внешне непохожих человека, принадлежащих к разным поколениям, говорящих на разных языках, обсуждали не то, что разъединяет их Церкви: века и Вселенские соборы, латынь и кириллицу, филиокве и манеру креститься, нет, они искали общее, и общего было больше, и оно было главным. Старшая и младшая сестры, несмотря на разный образ жизни и различия в фигуре и одежде, имеют куда более важное общее: единую кровь, данную им обеим от рождения.
   Внезапно наступила пауза. Глеб широко открыл глаза. Он хватал ртом воздух, но воздух почему-то исчез из комнаты. Потом в комнате сделалось темно. Глеб сомкнул веки, слышались лишь его хриплые вздохи. Он уже не мог удержаться в кресле. Папа стал звать врача. С помощью переводчика Глеба положили на пол, подсунули под голову подушку. Он слабо дышал. Врач делал массаж сердца, потом, подняв рукав, обнажил руку Глеба и вонзил шприц в вену.
   – Господи, он же может умереть, – прошептал Папа, не смея верить в случившееся.
   Врач развел руками, показывая, что делает все что может. Тогда Папа опустился на колени и стал молиться.
   А Глеб в забытьи видел себя студентом, которого пообещали исключить из института, если он еще раз пойдет в храм. Он стоит за оградой храма, там идет служба, горят свечи, теплый воздух устремляется к вершине купола, а здесь за оградой – холодный дождь, и старенькое пальто не защищает от лютого осеннего ветра. Он стоит счастливый, потому что отсюда слышно, как возносятся молитвы верующих, как звучит «Благослови, Бог наш…», как безыскусно, но вдохновенно поет хор. Он не замечает, как ледяные капли стекают за ворот, он молится вместе со всеми. Наконец, он делает шаг вперед, туда, где его место, к храму.
   Он собирается сделать шаг в далекий мир. Ему полтора года. Тихо-тихо он добрался до открытого окна, встал на подоконник. За окном солнце, синее небо, внизу двор. Со второго этажа хорошо видны низкие постройки довоенного провинциального городка. Он нерешительно переступает с ноги на ногу, и в это время его подхватывают руки матери. Ласковые и любящие руки.
   – Мама, но ведь ты же умерла.
   – Я всегда с тобой, сынок.
   Затем он видит, как шагает с бабушкой через город на кладбище. Они выходят со двора, распугивая кур, идут через дорогу, через трамвайные пути. Вдали белым дымом пыхтит паровоз.
   – Будь пастырем добрым, – говорит ему бабушка.
   Он кивает, загребая сандалиями пыль на мостовой. Вот она земля – близко.
   Еще воспоминание: далекий сорок первый. Враг подходил к священному городу. Снег, холод, оладьи из картофельной кожуры, кусочек черного хлеба с кружкой кипятка. И общий вздох облегчения, когда к городу с востока прибыли сибирские дивизии. Мохнатые лошади, везущие пушки по брусчатке, сложенные во дворе, укрытые рогожей зарядные ящики. Командир батареи в огромной бурке до пят, ездовые, артиллеристы с саблями на боку. Красивые барашковые папахи с красным верхом и солдатские ушанки, овчинные полушубки под портупеями. Ежедневные молебны о победе защитников отечества. Слово митрополита Сергия, обращенное к пастырям и всем православным, благословляющее их на защиту Святой Руси.
   Наконец, он увидел такой знакомый лучезарный Афон, первый Удел Божией Матери, твердыню Православия в море, грозящем цунами предконечных времен. Как далекий парус манит Святая Гора.
   Все присутствующие, стоя на коленях, молились вместе с Папой. Врач не отходил от Глеба. Папа прочел молитву об отпущении грехов. Черты лица Глеба разгладились, осветились едва приметной улыбкой, тело расслабилось. Врач в отчаянии сорвал с себя стетоскоп. Сердце Глеба остановилось навсегда.
   Кап, кап, кап – капли дождя, как слезы, потекли по оконным стеклам. Заплакал дождь в граде Ватикане. Где радость, там и грусть. И где встреча, там и расставание. Дождь перешел в ливень, драма перешла в трагедию.
   «Господи, аз яко человек согреших, Ты же, яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь моея. Иисусе Боже сердца моего, прииди и соедини мя с Собою навеки».
   К мраморному кресту на могиле Глеба не зарастет тропа, живые цветы не увянут. Заботливые руки верующих положат их к основанию как бы приподнятого волной креста, устремленного к небу.
   Наши герои, любившие Глеба, легко найдут его могилу. Люди всегда будут тянуться к ней.
   Тогда они стояли у заваленной венками и цветами свежей земли: двое мужчин разного возраста и две женщины. Мелкий дождичек сыпал и сыпал на непокрытые головы Кости и Артура. Марина не отрывала платка от глаз. Время от времени подходили старушки, пошептавшись, уходили. Эти четверо не замечали ни людей, ни времени.
   Неожиданно мелкий дождик перестал, и сквозь тучи пробились лучи низкого солнца. Они осветили стоящие поблизости деревья, окрасили мягким оранжевым светом лица, упали на временный простой деревянный крест. В эту минуту откуда-то сверху слетел голубь и сел на верхушку креста, поглядывая на стоящих ярким глазом. Воркуя, он потоптался на месте и замер. И все стоящие замерли вместе с ним, не смея оторвать от него глаз. Старушки крестились, улыбаясь: они тихо ликовали. Голубь посидел немного и, взмахнув крыльями, поднялся в небо. Его проводили взглядом и долго смотрели в облака. Солнце скрылось.
   Быстро стало темнеть, и четверо москвичей, поминутно оглядываясь, молча побрели к выходу. Им показалось, что выход отодвинулся далеко-далеко и найти его будет непросто.
   Через две недели после кончины Глеба утром нашли мертвым Папу Иоанна Павла I. Папа имел обыкновение вставать до рассвета. Удивленные его отсутствием келейники входят в покои Папы. II est la mort. Он там мертв. Они обнаружили только тело. Душа Альбино Лючиани была на небесах.
   Понтификат предыдущего Папы длился пятнадцать лет, последующего – гораздо дольше. Иоанн Павел I занимал Святой престол 33 дня.
   Вот так делается шаг вперед, а потом два шага назад. Миротворческая встреча Востока и Запада не получила продолжения, более того, имела трагические последствия. Двойная трагедия остановила искренних, заставила выжидать поверивших, стала катализатором для клерикальной враждебности.
   Костя, узнав о смерти Папы, глубоко задумался. Анджело Ронкалли, Джованни Монтини, Альбино Лючиани и вот теперь – поляк Карел Войтыла; 455 лет занимали папский престол итальянцы, какие надежды возлагаются на славянского Папу? Оправдаются ли они? Найдут ли понимание? Будет ли кратким этот понтификат? Вопросы, вопросы.
   Был бы Глеб, он бы, может, ответил. Но нет Глеба.
   Костя вздохнул, поднялся, прошелся по комнате. В раздумье подошел к книжным полкам, будто ища ответа. Открыл том «Jewish War» – «Иудейской войны» на словах Лазаря:
   «– Смерть освобождает наши души и позволяет им вернуться в их чистый дом, где им не придется узнать никаких бедствий; до тех пор же, пока они заключены в смертном теле и разделяют с ним его несчастья, они, говоря по правде, мертвы. Ибо союз божественного со смертным – неподобающий союз. Конечно, душа может совершать многое, даже будучи заключенной в теле: она превращает тело в свой орган чувств, незримо приводя его в движение и вынуждая его к деяниям большим, чем те, на которые способна смертная природа. Но когда душа, освободившись от бремени, тянущего его к земле и висящего на ней, возвращается на свое положенное место, тогда же она воистину причащается к блаженной силе и ничем не омрачаемой власти, оставаясь незримой для смертных очей, подобно Самому Богу. Все, к чему прикоснется душа, живет и процветает, а все, что она покинет, увядает и гибнет: таково сверхъестественное изобилие ее бессмертия».
   Костя закрыл книгу. За окном капал холодный октябрьский дождик.

Часть третья
Pastor ет nauta (Пастух и навигатор)

1. Кодекс братства

   Во вторник, 6 марта 1979 года, Вадим, Клавдия и Виталик переезжали на новую квартиру. Им дали двухкомнатную со всеми удобствами в новом доме на Тулинской улице. Перевезли только самое необходимое. У Клавдии подходила очередь на мебельный гарнитур, и почти всю мебель решили оставить в старом доме. Он шел на слом.
   Восьмого устроили маленькое новоселье. Пригласили Марину с Артуром и Людочкой, Зизи и Костю.
   Костю традиционно приглашали, когда нужно было перетаскивать что-нибудь тяжелое. Он один стоил четверых и для переезда был незаменим.
   Большая комната Вадима и Клавдии оказалась украшенной живыми цветами: тюльпанами, гвоздиками, а Косте удалось купить у платформы «Серп и молот» чуть ли не полчемодана южной мимозы, чем он привел в восторг смуглую продавщицу, равно как и всех женщин, собравшихся на новоселье.
   Маленькие желтые шарики осветили комнату, и хмурый московский день стал ярче, повеяло весной, а весной вновь в очерствевшем сердце прорастает надежда.
   Вадим был оживлен и довольно потирал руки, предвкушая хорошую выпивку, а также возможность побеседовать с мужчинами в дамском обществе. Клавдия суетилась, топоча каблучками по паркету между кухней и столом. Марина ей помогала. Зизи, немного располневшая, бледная с подкрашенными глазами, слушала историю Вадима о том, сколько трудов стоило получить квартиру почти в центре Москвы.
   Виталик показывал друзьям вид из своего окна. Костя отыскал глазами остатки старинной часовни-прощи. На этом месте прощались Сергий Радонежский, который отправлялся в Нижний Новгород из Спас-Андроникова монастыря, и вышедший его провожать митрополит Алексий.
   Кроме того, Костя показал, где некогда проходил Камер-коллежский вал и стоял верстовой столб. Чуть дальше останавливались партии каторжников, идущих пешком в Сибирь. Это был первый этап после Бутырок. Здесь сердобольные горожане подавали им калачи на дорогу.
   – А там что? – спросила Людочка.
   – Там – шоссе Энтузиастов, бывшая знаменитая Владимирка.
   – Почему шоссе Энтузиастов?
   – Потому что Владимирка звучит слишком печально. По ней раньше шли в Сибирь бунтари-одиночки, революционеры, террористы, бомбисты, словом, энтузиасты.
   – Вот так, – сказал Артур, – кажется, что шагаешь по шоссе Энтузиастов, а оказывается – по печальной Владимирке.
   – Ты – негодник, Артур! Никогда тебя не поймешь до края, шутишь ты или говоришь серьезно? – попеняла ему Людочка.
   – Виталик, зови всех к столу! – голос Клавдии доносился из соседней комнаты.
   Стали рассаживаться. Клавдия сняла фартук и присела на кончик стула.
   – Ну, за новоселье! – Вадим взял рюмку.
   – Позволь, дружочек, я скажу, – Зизи положила руку ему на локоть. – Мне очень радостно, – начала она, – видеть вас в этой прекрасной, светлой, новой квартире. От всей души надеюсь, что вы будете в ней счастливы, что мир и покой не покинет вашу семью. Но я хочу обратить ваше внимание, – продолжала Зизи, – и внимание молодых людей вот на что. Помните, это советская власть дала вам образование, интересную работу, замечательное жилье. Она лечит вас, следит за вашим здоровьем, дает вам путевки на курорты. Мое поколение не забыло, как трудно было установить такой порядок, наладить жизнь, о которой мечтали. Поколение наших детей еще не забыло счастливое детство перед войной, пионерские лагеря, ночные костры, песни, стихи, детские книжки. За всем этим стоял великий Сталин. Война, победа, разруха, восстание из руин, новая жизнь, за ними тоже стоит великая фигура вождя, товарища Сталина. Его наследники получили созданную им державу, не выронили руль, не разбазарили того, что досталось. Поэтому мы сейчас имеем возможность праздновать новоселье, беззаботно веселиться и не думать о том, что будет завтра. Завтра будет то же, что и сегодня, только еще лучше. Хочу, чтобы вы это не забывали. Недавно один умный человек сказал мне, что всему рано или поздно приходит конец, придет конец и великой державе, построенной товарищем Сталиным. Не могу в это поверить, не хочу этого видеть. И вам того не желаю. Знаю, сейчас вы меня не поймете, но я скажу, – голос Зизи окреп, – человек – такое существо, у которого должен быть хозяин, без него он просто перестанет быть человеком, пропадет без славы, без доброго слова, без смысла. Только с хозяином он понимает высокую цену жизни. Он чувствует великую готовность исполнить то, что от него требуется, и сама жизнь для него становится прозрачной, четкой и внятной. Лишь тогда человек ощущает себя человеком, когда знает, что находится между вражеской амбразурой и кирпичной стенкой, к которой его могут поставить. Такое время называют великим временем, люди, прошедшие его, делаются железными и вспоминают о нем с сожалением. Вот что я хотела вам сказать. Может быть, сейчас вы меня не поймете. Не критикуйте. Дайте срок. Когда-нибудь вы вспомните мои слова. Итак, за нашу жизнь, трудную, но прекрасную, за нашу мечту, за процветание нашего государства, которое дало нам так много, за всех нас!
   Все выпили. Вадим, потянувшись вилкой за маринованным огурчиком, не удержался:
   – Ну, матушка, ты даешь!
   – Не знал, что вы такая сталинистка, Зинаида Зиновьевна, – дипломатично заметил Костя.
   – Разве это дурно?
   – Напротив. После Хрущева история повернулась лицом к товарищу Сталину.
   – И при Никите я была сталинисткой и надеюсь остаться ей до конца своих дней.
   – Брежнев постепенно вернет Сталина, – сказала Клавдия.
   – А знаете, – ввернул Вадим, наполняя рюмки, – как Брежнев приехал на Трехгорку и говорит ткачихам: «Приветствую ваш многосисечный коллектив!» – Вадим так похоже изобразил затрудненную речь Брежнева, что все засмеялись.
   – Я предлагаю выпить за Брежнева, – отсмеявшись, предложила Клавдия, – все-таки он нам квартиру дал.
   Ее с готовностью поддержали.
   – Да, но все рвутся за границу, – слова Артура прозвучали как вопрос: он не терял тему, что обычно свойственно женщинам.
   – Еще бы! – усмехнулся Вадим. – Зарплата здесь, командировочные в валюте. Два года – и машина с кооперативной квартирой в кармане! Да и жизнь там лучше.
   – Не лучше, а богаче, – возразила сыну Зизи.
   – Вот я и говорю – лучше! Там бы у меня квартира была метров сто или дом, да две машины, да зарплата. И жена бы не работала. – Вадим посмотрел на Клавдию, та, фыркнув, пожала плечами.
   – Что бы у тебя там было, никто не знает. Будь доволен тем, что имеешь! – отрезала Зизи.
   – А я и доволен, – сказал Вадим, наливая себе полную рюмку водки, – мне все равно – страдать иль наслаждаться!
   С этими словами он опрокинул рюмку в рот, на секунду замер, прикрыв глаза, и с облегчением выдохнул, помахав перед лицом ладонью. Затем в «полтора укуса» отправил в рот ломтик черного хлеба с кусочком селедки, из которой искусные руки Клавдии вынули заранее все косточки. Селедочка была прикрыта кружком репчатого лука.
   Даже слепой не поверил бы, что Вадим страдает.
   Клавдия принесла дымящееся блюдо отварного картофеля, политого маслом, обсыпанного зеленью. Не удержавшись, положила две круглые картофелины Вадиму.
   – Картошечка для водки – первейшее дело! – Он разрезал каждую на две половинки.
   Зизи, улыбаясь, смотрела на него. Вадим обвел взглядом сидевших за столом.
   – Вот вы говорите: наука!
   – Кто говорит?
   – Ну, не говорите, так думаете! Сколько у нас экономических институтов, профессоров да академиков? – Он помахал вилкой с насаженной на нее картофелиной. – А экономика где? Хромает на обе ноги. Все институты напряглись и родили: экономика должна быть экономной! Мы, понимаешь, делаем ракеты, а нас замучили экономическими семинарами. Все должны учить экономику. Как можно учиться тому, чего нет? Переливают из пустого в порожнее. Костя, ты мне скажи, что это за наука такая? Могут вообще гуманитарные науки считаться науками? – Картофелина отправилась ему в рот.
   – Даже в истории сейчас начинают пользоваться математическими методами, – сказал Костя. – Порой это дает неожиданные результаты.
   – Костя, а ты читал «Рэгтайм» в «Иностранке»? – неожиданно спросил Артур.
   – Ой, я читала, – воскликнула Клавдия, – очень уж много пикантных подробностей.
   – А, это где она ему… – Вадим посмотрел на Клавдию, она порозовела.
   – Наш Артур, скорее всего, имел в виду разговор Моргана с Фордом, – вернул всех к теме Костя.
   Артур кивнул.
   – Я только помню, что у Моргана был красный нос, – сказала Марина.
   – Не только. Еще у него было хобби – любовь к древним вещам и идеям. Его мысль – наука вышвырнула мудрость за пределы видимости. Так?
   – Да, – Артур подбирал слова, – он говорил, что Ньютон и Декарт – заговорщики, а механическая грамотность есть заговор, чтобы разрушить представление о реальности.
   – И забыть об одаренных личностях, редких, но существующих среди нас, – добавила Людочка.
   – Все это очень сложно, – сказала Клавдия.
   – Именно так или почти так ответил ему Генри Форд, – подхватил слова Клавдии Костя. – Форд рассказал, что в юности купил на ярмарке книжицу о восточных факирах. Он предложил Моргану ее почитать. Форд уверял, что незачем ломать голову над древними штуками, которые стоили миллионы, когда все можно узнать за двадцать центов.
   – Сразу видно, Форд был малый не дурак! – Вадим снова наполнил рюмки.
   – И Морган прислушался к его совету? – спросила Марина.
   – Морган ответил, что если его теория выживет после соприкосновения с Фордом, это будет ее последнее испытание.
   Тут Клавдия принесла тушеное мясо в чугунной гусятнице, и разговор прервался. Вспомнили, что сегодня международный женский праздник, и выпили за женщин.
   К чаю подали торт «Киевский». Людочке на праздник переслали из Киева с проводником два торта. Она специально ездила за ними утром на вокзал.
   За окном на черный асфальт косо падал и сразу таял снег.
   Вечером Виталик вышел проводить гостей. Зизи посчастливилось в этот праздничный вечер поймать такси: ее шуба из рыси завораживала таксистов. Впятером пошли на другую сторону улицы к остановке сорокового автобуса. Молодые стояли перед витриной охотничьего магазина, смотрели на оскалившегося волка, на готовую к внезапному прыжку рысь. Костя с Мариной о чем-то тихо беседовали. Автобуса долго не было, зато подошел сорок пятый троллейбус, и все уехали.
   Виталик остался один. Он постоял, глядя вслед полупустому салону, зарычал на чучело волка, напугав случайную прохожую, сунул руки в карманы и зашагал в сторону центра.
   Приближаясь к Таганке, он не мог не остановиться перед огромным, возвышающимся в ночи храмом Святого Мартина. Святой Мартин – общий святой и для православия, и для католичества: он из той эпохи, когда церковь не знала разделения на Восточную и Западную. Светлые стены храма сияли под луной. Храм стоял запущенный, но сохранивший свидетельства былой красоты.
   Так благородный человек, запыленный и усталый, в грязном и рваном рубище, являет собой пример высокого замысла Создателя, сохраняя осанку и гармонию жестов, занимая то место в пространстве, которое ему выбрал бы лучший художник. «Мы не господа положения, но по положению мы – господа!» – вспомнил Виталик любимую Костину цитату, разглядывая в восхищении старый храм.
   Когда он вернулся, ему пришлось позвонить дважды. Новый звонок издавал непривычное «плим-плим», вместо знакомого с детства верещания. Наконец послышались шаги Клавдии, щелкнул замок.
   – Виталик, не открывай сразу, я из ванны!
   Он выждал, когда она уйдет, зашел в квартиру, разделся.
   Сияющее розовое лицо Клавдии с блестящими синими глазами показалось из-за двери ванной.
   – Зайди, потри мне спину.
   Клавдия, стыдливо скрестив руки на груди, присела на корточки, полуприкрытая водой. Он взял намыленную губку, тщательно несколько раз провел по белой коже, от беззащитной шеи до поясницы, набрал губкой воды из ванны и еще раз поводил ею по спине. Шея матери переходила в набухший с возрастом жировой валик на позвоночнике.
   – Спасибо, принеси мне халат из комнаты.
   Он прошел в их комнату, взял халат, повесил его на ручку двери в ванную, побарабанил пальцами по дереву. Вадим в одних наручных часах лежал в кровати и читал книгу.
   Виталик зажег свет в кухне, нашел остатки торта, поставил чайник. Через минуту вошла мать, матово-блестящая, как карамель «Клубника со сливками». Они сели пить чай. Услыхав звон посуды, пришел Вадим. Он был в спортивных трусах Виталика. Чай он пить не захотел, достал из холодильника бутылку нарзана и сел за стол. Посидев, не утерпел, опять нырнул в холодильник, вытащил початую бутылку «Столичной», нацедил рюмку и, подмигнув Виталику, одним глотком осушил ее, выдохнул и степенно запил нарзаном.
   Потом Вадим ушел, за ним поспешила Клавдия, отправился спать и Виталик. Он лег, отгоняя от себя стыдную и потому назойливую картину: белые с розовым руки сжимают нечто багровое с выступающими венами, отогнал и сразу уснул. На мгновение он проснулся, когда Вадим среди ночи хлопнул в кухне дверью холодильника, подумал, что не прочь бы сейчас выпить холодного нарзана, и тотчас опять погрузился в сон.
   Ему приснилось, что его, школьника, Клавдия посылает мыться вместе с Вадимом, чтобы побыстрее освободить ванную комнату для нее. Он садится в ванну напротив Вадима, тот берет шланг душа и направляет струи воды ему в промежность. Виталик отворачивает глаза, старается увернуться, но Вадим, придерживая его, прибавляет напор воды, принуждает не шевелиться, и он перестает сопротивляться. И еще раз на миг Виталик проснулся, чтобы заснуть спокойно до утра.
   Жаль только, что теперь стадиона рядом не было: утром хорошо бегалось по мягкой гаревой дорожке. Оставались тихие улочки Заставы Ильича: Школьная, Библиотечная, Рабочая. Еще была набережная Яузы, по которой можно выбежать к стадиону в Екатерининском проезде или даже в Лефортово, где, как мы помним, тоже был стадион.
   Лабораторию, в которой работал Виталик, перевели в другой отдел, стали менять направление. Связано это было не с производственной необходимостью, а с неожиданной трагедией. Лишь спустя время Виталик кое-что поймет касательно ее причин. А произошло следующее.
   Начальник Виталика являлся секретарем партбюро их отделения. По меркам брежневского времени молодой, он рассчитывал к сорока годам стать начальником этого отделения: тогда для него открывался путь в дирекцию. Осенью его должны были избрать в партком.
   Нынешний начальник отделения оставил позади все разумные границы послепенсионного стажа и держался только на своем лауреатстве времен Берия. Так что все складывалось удачно.
   Соперниками в борьбе за эту должность могли бы стать начальники отделов, однако один из них был беспартийным, сидевшим на этой должности четверть века, а другой, хоть и партийный, был уже пожилым, он постоянно опаздывал, забывал имена и отчества не только подчиненных, но и (о, ужас!) более молодого начальства.
   С Виталиком в одной лаборатории работала жена самого Григория Ивановича, секретаря парткома. Звали ее Серафима Алексеевна. В один злосчастный день забывчивый начальник зашел по делу в партком. Как на грех, там было людно, и, желая обратить на себя внимание секретаря парткома, он постарался возвысить голос:
   – Серафим Николаевич! Серафим Николаевич!
   Сначала его никто не понял. Потом все присутствующие полегли от смеха. И еще долго, за глаза, а самые близкие и в глаза, называли Григория Ивановича Серафимом Николаевичем.
   Понятно, что шансов продвинуться у несчастного стало даже меньше, чем у его беспартийного коллеги.
   Итак, ничто не мешало начальнику Виталика делать блестящую карьеру. Он уже предвкушал ее и вел себя соответствующе.
   Примерно за полгода до выборов в партком в лаборатории появилась Леночка, вернее, Лена Яковлевна Иванова. Как писал Есенин: «молодая с чувственным оскалом», она заставляла знакомых и незнакомых мужчин при виде ее улыбаться, приосаниваться, распускать хвост. Случайно, нет ли, ее стали слишком часто видеть с начальником Виталика. Жизнь ему улыбалась.
   Жена начальника работала в конструкторском отделе. Кто-то ее надоумил пожаловаться на своего мужа в партком. Секретарь парткома, тот самый Григорий Иванович, он же Серафим Николаевич, неплохо относился к ее супругу, но дал этому делу ход. Он не упускал возможности держать человека в своих руках и для острастки демонстрировать власть. Через свою жену (Серафиму Алексеевну) он хорошо знал, что никакого дела нет, что все это – одни сплетни, и готовился в нужное время всех поставить на место. Но в данном случае, как говорится, ситуация вышла из-под контроля.
   На очередном отчетно-выборном собрании начальника Виталика даже не выбрали в партбюро, не выдвинули его кандидатуру и в партком. Это было полное поражение. Секретарь парткома виновато доложил директору. Директор только рукой махнул. У секретаря отлегло от сердца.
   Жизнь, вдруг перестав улыбаться, показала баловню судьбы свое каменное, бесстрастное лицо. Лицо разлюбившей женщины.
   К поражению на работе добавились домашние скандалы, упреки супруги. Падающего – подтолкни. В отчаянии он готов был биться головой о стену. Пожелав ему разбить башку вдребезги, жена ушла ночевать к родителям, хорошенько хлопнув дверью. Аккуратно сняв люстру, при свете настольной лампы он повесился.
   Виталик видел его жену во время похорон. Ее можно было принять за тень. Через две недели она уволилась.
   Леночка Иванова тоже ушла. Ее сделали заместителем начальника отдела патентоведения.
   Виталику теперь было с руки заходить в отдел оформлять заявки на изобретения. Как оказалось, ему довольно легко давалось изобретательство, и он часто закрывал планы подразделения по этому пункту.
   За получение авторского свидетельства об изобретении полагалась премия в пятьдесят рублей. Коллективное изобретение давало каждому соавтору такую премию, но общая сумма не должна была превышать двухсот рублей. Поэтому чаще всего коллеги-изобретатели подавали заявку на изобретение вчетвером. Одному приходила в голову счастливая мысль, другой тщательно составлял формулу изобретения, кто-то с готовностью занимался описанием и продвижением заявки через первый отдел (оформить заявку под грифом «секретно» было проще, открытое изобретение требовало еще и акта комиссии об отсутствии в нем государственной тайны).
   Время от времени Виталик встречался с Леной в коридоре или в кабинете, если ему требовалась ее подпись на акте экспертизы. Держался он с ней независимо и ровно, чем невольно подогревал личное внимание Леночки, привыкшей к оживленному интересу со стороны мужчин.
   Этот высокий, похожий на скандинава блондин со значком мастера спорта определенно ей нравился. Она была старше его на пять лет, он казался немного диким, как мустанг, которого еще надо учить ходить под седлом. Никаких серьезных намерений его персона не заслуживала, однако она не могла спокойно смотреть, как он свободно пасется вместо того, чтобы принадлежать ей и волноваться при приближении своей хозяйки.
   Зная его вкусы, она стала приносить ему книги любимой серии, журналы «Иностранная литература». В начале года принесла первый номер «Молодой гвардии». Там начали печатать роман Валерия Брумеля о трудной жизни великого спортсмена. Сблизиться с Виталиком ей помог спорт.
   Виталик вечером вел положенные 240 часов в спортивной секции отраслевого совета общества «Зенит» – спортивного общества, объединявшего оборонные предприятия страны. Лена убедила себя, что побегать на лыжах не только необходимо для приручения Виталика, но и просто полезно для здоровья, и записалась к нему в секцию.
   Восьмого марта родители Лены собрались на отдых в Подмосковье, и она пригласила Виталика в гости. Он отговорился, считая, что новоселье достаточная причина, чтобы отказаться от приглашения. Однако на следующий день к вечеру он ей позвонил. Торжествуя, она взяла с него обещание приехать завтра. В этот вечер он пробежал десять километров, но, несмотря на нагрузку, опять спал неспокойно. На этот раз ему приснилась Лия, почему-то с ярко-рыжими волосами, белым телом и темно-красным лаком на руках и ногах.
   В подземном переходе он купил подснежники. Лена оказалась дома не одна, с подругой, несколько старше ее. Впрочем, подруга вскоре ушла, пожелав им приятно провести время.
   Лена была одета в джинсы и мужскую рубашку, завязанную узлом на поясе. Между рубашкой и поясом виднелся тщательно выверенный «технологический» зазор, открывающий полоску белого тела. Она уже прочла в глазах Виталика явное желание и поздравила себя с победой. Потянувшись за маленькой вазой, Лена встала на стул, заставив Виталика подать ей руку. Смеясь, она показывала Виталику белые зубы, розовым языком облизывала губы, но при этом их всегда что-то разделяло: то стол, то пространство, отделяющее их кресла, то ее чересчур решительная походка и энергичные жесты. Виталику оставалось только пожирать ее глазами.
   Наконец, она спросила, не останется ли он, чтобы познакомиться с ее родителями, которые должны скоро вернуться, и Виталик, взглянув на часы, засобирался уходить. Когда он стоял в дверях, она погладила его по щеке. Виталик вздохнул и вышел.
   Через три дня его отправили в командировку в Зеленодольск. Он уехал, не повидавшись с Леной, а приехав через неделю, стал избегать ее. Лыжный сезон кончился, у него не осталось ни одной ее книги, поводов для встреч не было.
   Он старался не появляться в ее коридоре, документы ходил подписывать не к ней, а к начальнику патентного отдела. Она, встретив его однажды в переходе между корпусами, так и не смогла поймать его взгляд, он отделывался короткими ответами, всем своим видом показывая, что торопится. Подняв бровь, Лена попросила его при случае позвонить, и Виталик с облегчением раскланялся.
   Мустанг, покачивая шеей, свободный, уходил в степь. Он был умнее и упрямее, чем она думала. Но Лена не привыкла отступать и в настойчивости, если хотела, могла превзойти тибетских монахов. В юности она занималась теннисом, увлекалась и другими видами спорта. Правда, ее увлечения приходили и уходили. Сейчас ее интересовали романтические сведения о таинственной Шамбале, мифической стране, чьи обитатели будто бы являлись носителями духовных сил мироздания. Похоже, ей не приходилось слышать о тантрийской доктрине Калачакра, но она где-то читала, что Шамбала победит неверных, и после победы «колесо учения» Будды прокатится по всему миру. Тогда в мир сойдет ламаистский мессия – Будда Матрейя. Вот так Виталик Ши-чен, ничего не ведая, приобщался к обряду Шри-чакра, чтобы обрести свою Шакти.
   Но пока все шло своим чередом.
   По приезде из командировки в последний день марта Виталик с Вадимом поехали покупать для Зизи цветной телевизор. Они втащили в дом тяжелую картонную коробку, установили телевизор на ножки, и Виталик принялся налаживать программы. На экран смотрели как на чудо, дивясь цветному изображению. Еще далеко не все передачи и тем более фильмы радовали глаз цветными красками.
   Зизи быстро собрала на стол. Проинструктировав ее, как обращаться с телевизором, Виталик последовал примеру Вадима: тот уже сидел за столом и разливал «Посольскую». Виталик пить не стал, зато, проголодавшись, отдал дань закуске. Зизи не поскупилась. Баночная ветчина, немецкие сосиски, финский сервелат, бутерброды с красной икрой, маринованные овощи, фирменный салат из печени трески с вареными яйцами – не продукты, а кулинарная мечта советского человека.
   Поглощенный вначале телевизором, затем престижным натюрмортом, Виталик, утолив первый голод, наконец обратил внимание на комнату Зизи. Комната сильно изменилась. Теперь в ней стояла дорогая, светло-кофейного цвета мебель с завитушками. Редкие немецкие обои сверкали серебряной нитью. На окнах – розоватый воздушный нейлон, простроченный золотом, и поблескивающие шелком шторы. Он подошел к книжному шкафу. Тома на немецком языке, собрания сочинений, которые не сыщешь в магазине, книги из макулатурных обменников.
   – Пойдемте, я покажу вам Лиину светелку, – поднялась Зизи, заметив интерес Виталика.
   Они с Вадимом прошли в соседнюю комнату. Это была спальня с двумя креслами, магнитолой и небольшим письменным столом, украшенным резьбой. Виталик, забыв обо всем, стоял, всматриваясь в предметы обстановки, отмечая знакомый Лиин стиль, то о чем она мечтала, угадывая новые, приобретенные уже без него, черты и желания.
   Зизи тихонько увела Вадима, а Виталик все бродил по комнате, стараясь не наступать на ковер. В задумчивости он вернулся за стол.
   Зизи с Вадимом оживленно обсуждали какую-то тему.
   – Дожил ты до седых волос, сердце мое, – говорила Зизи, – занимаешься сложнейшей техникой, а ума не нажил. Пора наконец познакомиться тебе с правилами, а то умру, а ты так и останешься профаном на всю жизнь.
   Она достала из ящика несколько листков бумаги с машинописным текстом.
   – Вот, один умный человек дал. Содержание-то я и раньше знала, только не имела письменного текста.
   Вадим уткнулся в бумагу. Он читал, Зизи, глядя на него, пила чай.
   – Смотри-ка, – Вадим потянулся за рюмкой, – неплохо сказано. Они говорят, – прочел он, – «Лучше меньше, да лучше». Мы говорим: «Лучше больше, да лучше». Они говорят: «Отдавать так же приятно, как и получать». Мы говорим: «Отдавать, может быть, приятно, но получать еще и полезно». Они говорят: «Сделай по закону – это твой долг». Мы говорим: «Сделай вопреки закону, и я тебя отблагодарю». Они говорят: «Победить или умереть». Мы говорим: «Победа ради жизни, но жизнь ради победы».
   Вадим выпил, закусил и продолжал читать вслух:
   – Мы говорим: «Всякое унижение – благо, если оно дает выгоду». Ради достижения цели можно унизиться, унижаться можно тоже с достоинством. Нет аморальных вещей, если они способствуют утверждению и процветанию твоего народа, – Вадим почесал за ухом. – Так! – Он взял другой листок. – Неумение приспосабливаться и менять свое поведение в зависимости от ситуации, отсутствие гибкости ума они называют «быть самим собой», «принципиальностью». Они глупы и грубы настолько, что не умеют даже лгать. Свою примитивность и глупость они опять же называют честностью и порядочностью, хотя по природе своей они лживы и бесчестны. Свойственную себе примитивность они в древние времена называли варварством, в средние века – рыцарством, позднее – джентльменством. Из-за пустых принципов они кончали жизнь самоубийством. Пусть они продолжают делать это.
   Вадим замолчал, однако вскоре не выдержал:
   – Говорите и поступайте уверенно, напористо и агрессивно, обескураживающе и ошеломляюще. Больше шума и словесной мишуры, больше непонятного и наукообразного. Создавайте теории, гипотезы, направления, школы, методы реальные и нереальные – чем экстравагантнее, тем лучше!
   Пусть не смущает вас, что они никому не нужны, пусть не смущает вас, что о них завтра забудут. Придет новый день. Придут новые идеи.
   Он опять надолго замолчал.
   – Ну, дают! Изображайте из себя бедных и несчастных, вызывайте к себе жалость и симпатию, распускайте слухи о вашем народе – вечном страдальце, о гонениях в прошлом и дискриминации в настоящем. Тактика «бедного еврея» проверена тысячелетиями!
   Вадим передохнул, придвинул к себе рюмку.
   – Слышь, Виталик, запомни! Информация – это святая святых! Деньги, кадры и информация – три кита, на которых зиждется наше благополучие. Вот так, брат!
   – Виталик, бери еще пирожное, – Зизи положила ему на тарелку сразу два.
   Вадим не мог успокоиться:
   – Не давайте им уединяться и объединяться. Так! Если не удастся блокировать или засушить их молодых и перспективных, делайте их управляемыми. Привлекайте их в свои компании, создавайте вокруг них плотное кольцо нашего окружения, лишайте их контактов и знакомств помимо вас. Вынуждайте их жениться на наших женщинах и только после этого открывайте им «зеленую улицу». Не бойтесь, их дети все равно будут нашими. – Вадим подмигнул. – Сожительство с нашей женщиной – это один из способов вовлечения их талантов в сферу нашего влияния и наших интересов. Ага! Давайте им взятки, дарите подарки, поите коньяком и водкой, а лучше казенным спиртом. За побрякушки и зелье они продадут все и свою Россию тоже.
   Вадим обвел глазами комнату.
   – Нет, пожалуй, надо еще выпить!
   – Оставь, возьмешь с собой бутылку, – сказала Зизи.
   – Последнюю, – Вадим перевел дух. – Вот уже окончание. Право на привилегии и спокойную жизнь получает лишь тот, кто покорно следует за нами и вместе с нами. Тот, кто хочет идти своим, независимым путем, потенциально опасен и должен быть лишен всяческой поддержки и средств к существованию. Либо наш порядок, либо полная дезорганизация.
   Вадим дочитал до конца. Зизи собрала листочки.
   – Дай мне на денек, схожу на «Эру» пересниму.
   – Нет уж, дружочек. С тебя станется еще и показать кому-нибудь. Ты узнал главное, а детали могут быть разными.
   Они допили чай. Зизи собрала им в пакет «Внешпосылторга» закуски, не забыла положить еще бутылку «Посольской». Вадим передал пакет Виталику. Дождались трамвая. Вагон, громыхая, свернул на Волочаевскую и повез их к дому.
   Через полторы недели на тренировку, которую вел Виталик, пришла Лена Иванова. Помахав рукой, она присела на трибунах. Через полчаса Виталик оставил за себя старосту секции и, одевшись, поднялся к Лене. Перебрасываясь фразами, они пошли по высыхающим дорожкам к выходу.
   – Виталик, я пришла сказать, что виновата перед тобой. Не сердись, пожалуйста.
   – Я не сержусь.
   – Нет, сердишься!
   – Что ты предлагаешь?
   Лена запнулась.
   – Давай мириться.
   – Хорошо.
   – Значит, мы помирились.
   – Мы и не ссорились, – сказал Виталик.
   – Скажи, что мы помирились.
   – Мы помирились.
   – Ну вот, а раз мы помирились, ты должен меня поцеловать.
   – Вот еще!
   – Разве ты не хочешь?
   – Хочу.
   – Тогда иди сюда. – И Лена потащила его в тень.
   Она подставила губы и закрыла глаза. Он осторожно коснулся ее губ. Поцелуй был нежным и долгим. Дикий варвар оказался прекрасным рыцарем. Чтобы не пошатнуться, она ухватилась за него руками.
   Они шли молча, медленно приходя в себя. Виталик смотрел на расплывающиеся фонари, не узнавая знакомую дорогу. Она, опустив голову, шагала рядом. Он проводил ее до дома.
   Распрощавшись, Виталик не шел, а летел, излучая уверенность и оптимизм. Он даже пробежался немного по прямой.
   Когда она пригласила его в следующий раз, не было ни энергичных жестов, ни дразнящего смеха. Целоваться стали уже в прихожей.
   – Какой же ты лапочка. – Он подарил ей свою бесконечность, и она оглаживала его, как лошадь, похлопывала по груди, ее взгляд скользил по гладкой коже, указательный палец прошелся от середины лба до низа живота, задержался, помедлив, двинулся к колену, вернувшись обратно, перешел на другую ногу.
   Кентавр подрагивал под ее рукой.
   Теперь Виталик ждал редких встреч у нее дома. Встречаясь на службе, вблизи он чувствовал сладкое томление. Как спелый плод, он истекал соком, как околдованный, он жаждал соития. Он хмурил брови и говорил толстым голосом, но его глаза не лгали, они вызывали в ней ответное чувство, его руки притягивали ее взгляд, его походка заставляла жалеть о потерянном на всякие пустяки времени. Он покидал ее кабинет, а ей приходилось бежать в женскую комнату, чтобы поменять трусики.
   Полуденное весеннее солнце заглядывало в комнаты. После обеда глаза у всех затуманивались, веки сами собой опускались. Пробуждаясь от редких телефонных звонков или звука хлопающей двери, можно было вечность просидеть над чистым листом бумаги или сливающимися строчками документа. Весной извечная борьба до обеда с голодом, а после обеда со сном обострялась. Даже начальство оживало только ближе к вечеру.
   Лена Яковлевна выходила минут через десять после окончания рабочего дня. В это время уже невозможно было встретить ни одного сотрудника. Виталик обычно заглядывал для видимости в какой-нибудь магазин, чтобы встретить ее на почтительном расстоянии от выхода. Они шли вдвоем по подсохшему асфальту туда, где виднелась полоска лазоревого неба, и Лена, встречая нарисованные мелом классики, перескакивала их на одной ножке.
   То, что они работали на одном предприятии, имело свои положительные стороны и приносило обоим если не выгоду, то пользу. Вскоре она предложила ему оформить акты о внедрении двух изобретений, сама составив список поощряемых соавторов и лиц, содействующих внедрению. Виталик так и сделал. Полученная им сумма оказалась небольшой, но Лена знала, что делала. К лету был подписан приказ о его переводе на должность старшего инженера.

2. Он написал Голгофа

   Артур готовил статью об обработке изображений в журнал «Оптико-механическая промышленность». Все выкладки сделаны, все графики нарисованы, все таблицы расчерчены. По неписаным правилам у него в соавторстве были заведующий лабораторией и директор института. Завлаб подработал название статьи, директор вообще, может быть, ее прочтет только тогда, когда она будет напечатана и завлаб почтительно занесет ему авторский экземпляр. Список научных трудов директора, таким образом, исчислялся сотнями.
   Артур напишет несколько статей, а затем соберет их под обложкой диссертации, разбавив все пояснениями и обзором литературы по данному вопросу. Пару кратких сообщений ему все же удалось опубликовать в моноварианте, без соавторов, но там-то и содержались основные идеи его методик.
   Артур старался выбирать известные журналы. Он знал, что «ОМП», куда он посылал эту статью, переводится за рубежом и, следовательно, его труд не умрет в ведомственных архивах. И соавторство его не тяготило: список авторов, как правило, придерживается алфавита, а его фамилия Гонсалес по алфавиту шла первой. За ней шли фамилии соавторов: Рахимов и Ушаков. Такая пирамида из фамилий имела более глубокий смысл, чем может показаться с первого взгляда, грубовато, но надежно обеспечивая самодостаточность и устойчивость принятой системы. Завтра он отдаст рукопись секретарше. Увидев фамилии, она не посмеет отказать и быстро напечатает текст. Экспертная комиссия, определяющая соответствие публикации инструкциям Главлита, не будет капризничать и подпишет акт «автоматом». Никто не упрекнет Артура в том, что он вместо выполнения производственного плана готовит публикацию в журнале.
   Артур дописал заключение, глубоко вздохнул и заложил руки за голову. Он и не заметил, как, тихо сняв часовых, городом завладела весна.
   «Атос любовался цветом шамбертена, разглядывая сквозь полный бокал солнце на голубом небе.
   – Послушайте, Атос, почему бы нам не прокатиться в Сен-Жермен? Вы сидите дома в такую погоду, тогда как по улицам расхаживают прекрасные англичанки. Знаете, кого я только что встретил? Помните, я рассказывал вам о даме, встреченной мною в Менге. Когда я… когда меня… ну, впрочем, вы помните.
   – Понимаю. Чтобы разыскать одну женщину, вы готовы ухаживать за другой: это самый длинный путь, но зато самый приятный. Ах, милый друг, развлекайтесь, желаю вам этого от всего сердца. Поезжайте к вашей англичанке, по крайней мере, забудете на время об экипировке.
   – А вы, Атос, не хотите развлечься или хотя бы добыть денег.
   – Вот еще! – Атос сделал сразу два глотка. – Напрасно вы отказываетесь, – добавил он, показывая на вино. – Я, мой друг, не сделаю ни шагу, чтобы раздобыть деньги на снаряжение.
   Он отпил полстакана, прищурился на рубиновую влагу из Кот-де-Нюи и продолжал:
   – А когда подойдет срок и я ничего не найду, вернее, ничто не найдет меня, я затею ссору с восемью англичанами и буду драться до тех пор, пока один из них не проткнет меня шпагой, что неизбежно, учитывая численный перевес.
   – Париж хоть и стоит на Сене, – со смехом возразил д’Артаньян, – однако это сухопутный город, до моря далеко, и вам предстоит побегать, чтобы найти сразу восемь владеющих шпагой англичан.
   – Тогда я обращусь к вам, любезный д’Артаньян, ибо скоро у вас не будет недостатка в знакомых англичанах.
   – Я сделаю все, что в моих силах, Атос. Но эти дети свободных морских пространств – неважные фехтовальщики. Ставлю на любого гасконского подростка, твердо стоящего обеими ногами на суше.
   – Вы слишком суровы к англичанам, д’Артаньян, хотя имеете склонность к англичанкам. Если хотите, в равновесии миров Англия олицетворяет силу, тогда как Франция – мысль. В Англии характер ценится выше, чем ум. Без англичан нам стало бы невыносимо скучно. А впрочем, все это – пустяки. Сущие пустяки, – повторил Атос, допивая стакан.
   В это время вошел Планше. Д’Артаньян взял шпагу.
   – До свидания, Атос.
   – Успехов, д’Артаньян! Догоняйте вашу химеру».
   Вечером, не дождавшись Людочки, Артур пошел встречать ее к метро. Она задерживалась на заседании кафедры.
   У станции, как всегда, царило оживление. Люди входили и выходили, звенели трамваи, с трудом продираясь сквозь поток пешеходов, гудели редко заезжавшие на тесную улицу машины. Здесь торговали пирожками, мороженым, стояли ряды автоматов с газированной водой: пока они не работали, но уже приготовились к летнему сезону.
   Темнело, зажглись первые фонари. Артур ждал, замерев в этих московских джунглях, не сводя глаз с выхода.
   Она вышла, держа в руках портфель, похожая на студентку. Не поднимая глаз, засеменила к дому. Артур в два прыжка догнал ее, тихо окликнул, чтобы не напугать. Она все равно вздрогнула и, радостно оглянувшись, вскинула на него огромные, чуть близорукие глаза, блестевшие в свете фонарей.
   – Как ты меня углядел?
   – А у нас глаз – алмаз! – сказал Артур, отнимая у нее портфель.
   Людочка двумя руками обхватила его руку и, уже не торопясь и покачиваясь, заставила убавить шаг.
   – Посмотри, весна, Артур!
   – Весна! – Артур вдохнул воздух полной грудью.
   – У Припяти, наверное, вишни цветут, – мечтательно сказала она.
   – Разве тебе здесь плохо?
   – Ты здесь, и мне хорошо, а там с тобой было бы лучше.
   – От добра добра не ищут!
   – Давай на праздники съездим за город.
   – Шашлыки пожарим. И Виталика возьмем. Хотя нет, Виталик вряд ли поедет: у него теперь любовь.
   – Ой, расскажи, Артур. Кто она? Как они познакомились?
   – На работе, – сказал Артур. – Она – какая-то начальница. И старше его.
   – Виталик, такой видный парень, и нашел себе мымру, – разочарованно протянула Людочка. – Ты ее видел?
   – Видел один раз. Никакая она не мымра. По-моему, она – королева красоты.
   – Да? – Людочка даже остановилась. – Артур, я хочу ее видеть.
   Продолжая идти, спросила:
   – Значит, тебе она понравилась?
   – Мне нравятся блондинки, – уклонился от прямого ответа Артур.
   – Никогда тебя, негодника, не поймаешь! – сказала Людочка. – Хоть бы раз поддался! Значит, мои серенькие волосы тебе не нравятся? – сделала она следующий заход.
   – Твои светло-русые волосы – лучшие в СССР! Косы бы делать из этих волос, в мире бы не было гибельней кос!
   – Ох, вы только гляньте! Он еще и поэт!
   – А что? Я – человек простой, говорю стихами. Державин мне родня, и я стихи плету.
   – Скажи, Евтушенко, как бы эту кралю побачить?
   – Слухай, Одарка, та ось побачима, – Артур исчерпал весь свой запас украинских слов.
   – Вот что, испанец с под Полтавы, давай зазовем их с Виталиком до дачи.
   – Надо с Костей поговорить, – озаботился Артур.
   – Ему тоже любопытно будет.
   – Костя, между прочим, самый нелюбопытный человек в мире. В отличие от некоторых. Не будем показывать пальцами.
   Они вошли в перманентно темное парадное с не закрывающейся ни днем, ни ночью дверью.
   Костя между тем в эти дни знакомился с отдельными письмами из архива Николаевского, постоянным местом хранения которого был Гуверовский институт в Стэнфорде.
   Костя закладывал выписанные микрофиши в аппарат, вчитываясь в белые буквы на черном фоне. Читать было нелегко, зато большинство писем оказалось на русском языке.
   «Внешняя политика реванша военного была связана с усилением роли военной партии во внутренних делах Франции – с планами той или иной формы военного переворота. Именно в этой последней политике большую роль играла Жюльетта Адан, связанная в начале своей карьеры с либеральными и даже радикальными элементами. В 80-х г.г. она издавала очень интересный ежемесячник – “Нувель Ревю”, ездила в Россию, где пыталась проникнуть ко двору, установила длительные связи с московскими поздними славянофилами и с антианглийскими русскими реваншистами, мечтавшими о том времени, когда русские штыки заблещут на южных склонах Памира, предвещая крушение британской империи».
   Костя остановился. Фамилия Адан вызывала какие-то ассоциации. К царскому двору в конце XIX века приезжали французы – мистики из мартинистской ложи Филипп де Лион, а затем сам Жерар д’Анкос или Папюс. Последний в Париже издавал журнал Llnitiation. (Придя домой, Костя полез за справкой во французский журнал: действительно, Папюс издавал журнал с неким л’Иль-Аданом).
   Филипп де Лион в свое время, видимо, имел влияние при русском дворе. Недаром в ипатьевском доме, кроме начертанной рукой императрицы солнечной (антифашистской) свастики, осталась ее запись: «Вы были совершенно правы, мэтр Филипп». Запись нашли за окладом иконы Серафима Саровского. Там еще были странные слова: The green Dragon – Зеленый Дракон. Все это пронеслось в голове Кости. Он продолжал читать.
   «Александр III после больших колебаний стал на сторону сближения с Францией, но не для немедленной политической авантюры, а для индустриализации России, стал верным союзником Витте, который опирался во Франции на оппортунистов. Главной силой последних было официальное масонство».
   «Ну вот, и выскочило вездесущее масонство», – подумал Костя, и ему стало немного даже скучно. Он покрутил ручки, отыскивая письмо Николаевского Раппопорту, чудом затесавшееся в микропленку.
   «Возвращаюсь к вопросу о масонстве. Несомненно, масоном был Степанов-Скворцов. Это я знаю из масонских кругов. Опубликовано его письмо к Ленину о встречах с Коноваловым и о получении от последнего 30 тыс. руб. на большевистскую работу. Это – помощь масонов большевикам».
   «Вот те раз! – опять остановился Костя. – Деньги – это наши ноги, – вспомнил он слова Марка Ароновича. – Центр тяжести всегда смещается туда, куда предварительно переведены деньги».
   Костя старался привести в порядок, «причесать» мысли, выделить ключевые детали. Официальная наука служила плохим помощником.
   В первом древнем Риме (Миц-Риме) на египетском побережье было создано мистическое поклонение Осирису и Изиде, возможно, еще во времена сына Хама, который завладел нильской территорией. Спустя века братья Михаил, Марк и Иосиф Беддарид перенесли во Францию тайный орден «Мицраим», позднее известный под названием «Мемфис и Мицраим». Французским Мастером «Восточного Ордена Храма» ложи «Мемфис и Мицраим» стал Папюс – Жерар д’Анкос. Связи России с французским масонством не прошли даром: в России были опубликованы «Протоколы сионских мудрецов».
   Сергей Сергеевич Ланской, министр внутренних дел при Александре II, до самой своей смерти являлся руководителем петербуржской ложи. В архиве Свято-Троицкого монастыря в Джорданвилле нашлась записка Иллариона Сергеевича Ланского (он пишет от третьего лица).
   В Югославии, в Бане-Луке, знакомая графа И. С. Ланского Маньковская сообщила ему, что ее кузина Лоти на рассказывала ей в Футоге в присутствии графа Ламздорфа-Галагана, что в 1896-м (или 1897-м) она видела в имении Алексея Николаевича Сухотина «Медведки» Тульской губ., как сестра Сухотина Варвара Николаевна, в беседке в саду переписывала рукопись Сионских протоколов, написанную зелеными чернилами.
   На ум приходила также тема участившихся публикаций во Франции о Sionis Prioratus (Сионском приорате), текст устава которого будто бы был зарегистрирован 5 июня 1956 года. Устав, попавший в журнал «Le Charivari», начинался словами: «Настоящим утверждается орден посвященных рыцарей».
   Костя прошелся по комнате. Сунув руки в карманы, он остановился перед окном, прикусив нижнюю губу, невидящим взглядом уставился на распускающийся каштан.
   – Облазившему окрестности не постигнуть, что земля – шар, – сказал он вслух. – Какие, однако, яркие эти зеленые листочки на деревьях!
   Деревья несут свои зеленые знамена. Южный ветер исламских революций? Исламский социализм Афганистана? Ши’а-алави Ирана? Извечный, как весна, вызов Западу!
   Костя вздрогнул: в этот момент зазвонил телефон. Он поднял трубку. Звонил Артур.
   – Отлично! – сказал в трубку Костя. – Обязательно привози. Буду ждать!
   Они нагрянули к нему на дачу вчетвером, шумные и оживляющие природу, как весенняя гроза. Мальчишки, раздевшись до пояса, в два счета перекопали Косте его небольшой участок для грядок, пока он готовил дрова для костра. Женщины хлопотали у стола под яблоней, на ее ветвях уже распустились почки.
   Людочка, убедившись, что Лена не претендует на ее Артура, а он сам смотрит на Лену не чаще, чем на других, не скрывала своего восхищения новой знакомой и по этой причине сразу завоевала сердце последней. Их веселое щебетание разносилось окрест и радовало слух мужчин.
   Когда Костя, знакомясь, спокойно и немного сурово заглянул Лене в глаза, ей показалось, что она ощутила удар, будто дотронувшись до оголенных проводов. Так человек, привыкший к оврагам, замирает при виде Большого Каньона. Она протянула руку, почувствовала осторожное пожатие сухой крепкой ладони, которая легко могла бы раздавить ее ладошку. Лена взяла себя в руки, широко улыбнулась, показав розовые десны, но Костя смотрел куда-то над ее глазами, между бровей.
   Если Виталик представлялся ей свободным мустангом, то сейчас она не сомневалась, что перед ней медведь гризли. Легкая дрожь пробежала по животу: так при ожидании неизвестного проявляет себя адреналин. Она тряхнула каштановыми волосами, и наваждение исчезло.
   Еще раз подобное чувство она испытала, увидев письменный стол Кости, старые книги, стоящие рядами или раскрытые на столе, завораживая латинским шрифтом и старинными гравюрами.
   Она нашла перевод с французского. Книга была старая, 1862 года издания. Лена наклонилась к столу.
   «Чтобы достичь царства священного, иными словами, знания и силы мага, требуется четыре условия: разум, просветленный изучением; неустрашимость, которую ничто не состоянии остановить; волю, которую невозможно преодолеть; благоразумие, которого ничто не может отменить. Знать, дерзать, хотеть, молчать – таковы четыре слова мага».
   К шашлыку Артур купил несколько бутылок болгарского вина, которое называлось «Бычья кровь». Они накрыли стол на улице. Легкий ветер шумел в вершинах сосен.
   Выпили за новое знакомство, и Костя предложил второй тост Лене. Она просто сказала:
   – Позавчера пришло решение с Бережковской набережной. Виталик стал автором пятого изобретения, предлагаю поздравить его с маленьким юбилеем.
   – И ты молчала! – Виталик явно был обрадован.
   – Виват, Виталик! Так держать, изобретатель!
   Все чокнулись с Виталиком, и он даже выпил свой стакан до дна.
   – Мне бы тоже что-нибудь изобрести, – мечтательно сказал Артур.
   – Изобрести можно либо устройство, либо способ, – авторитетно заявила Лена.
   – Нет, устройство – это не для меня, – замотал головой Артур.
   – Способ изобрести труднее.
   – А я считаю, – вмешалась Людочка, – пусть старшие товарищи меня поправят, что ученый и изобретатель – два разных человека.
   – Даже так?
   – Конечно. Я считаю, изобретение сродни искусству. Его нельзя повторить, можно только скопировать.
   – А наука?
   – Наука, напротив, это расписанный порядок действий. Его должен повторить всякий, кто хочет получить результат. Ученый исследует и находит закономерности, формализация его труда только приветствуется. Изобретателю надо вырваться из установленных рамок.
   – Вообще-то, при подготовке заявки тоже полно формальностей, – возразила Лена.
   – Но при этом сам акт изобретательства уже совершен.
   – Если я правильно понял, – вмешался Костя, – можно быть хорошим изобретателем и не быть ученым, и наоборот: хороший ученый – это не изобретатель.
   – А что скажет Виталик? – спросила Людочка.
   – Не знаю. Мне идеи как будто во сне приходят. Вот и все.
   – И ходил я к поэтам, – продекламировал Костя, – и спрашивал у них, что именно они хотели сказать. И чуть ли не все присутствующие лучше могли бы объяснить, что сделано этими людьми, чем они сами. Так говорил Сократ.
   – Костя, как называется человек, способный видеть сверхъестественное? – спросил Артур.
   – Визионер.
   – Вот! – Артур указал на Виталика.
   – Сам ты – тепловизор!
   – Хоть ты и изобретатель, а книгу, к примеру, не напишешь.
   – Смеешься? – Виталик посмотрел на Артура. – Я же не Георгиевич!
   – Вы что же, Константин Георгиевич, книгу пишете? – поинтересовалась Лена.
   – Так, – сказал Костя, – материал подбираю.
   – Пишет, пишет, – сказал Артур. – Я сам видел.
   – Интересно, о чем?
   – Ну, скажем, – медлил с ответом Костя, – о параллелях между революциями, Великой французской и Великой Октябрьской.
   – А как называется?
   – Рабочее название «Голова и тело революции», хотя мне оно не очень нравится. Может, назову «Анатомия революции». Тоже плохо: слишком претенциозно.
   – Мне твое первое название нравилось, – сказал Артур, – «Русская Голгофа».
   – Ну, за такое название по головке не погладят, – сказал Костя. – Видите, какой из меня автор: даже названия изобрести не могу.
   – А можно изобретать без всякой науки? – спросила Людочка.
   – Конечно, – мгновенно среагировал Артур, – тот, кто изобрел стремена, например, не пользовался никакой наукой.
   – Пожалуй, ты прав, – охотно согласилась Людочка. – Вопрос, что было раньше, яйцо или курица, здесь не стоит.
   – Раньше были и куры и яйца, – пошутила Лена.
   Все рассмеялись. Всеобщий дефицит никого не устраивал.
   – Раньше и грязь была чище, – поддержал ее Виталик.
   – Лишь бы не было войны, – не захотел уступать ему Артур.
   – Тебе бы только посмеяться, – упрекнула его Людочка. – Пусти! – Артур чмокнул ее в щеку.
   – Не сердись на него, Людочка, – сказал Костя. – Юмор мужчины спасает отношения.
   – А женщины?
   – А юмор женщины их разрушает.
   – Кажется, вы недолюбливаете женщин, Константин Георгиевич, – поддела его Лена.
   – Увы, они почему-то сами не дают себя долюбливать, – пробормотал Костя, а вслух сказал: – Предлагаю тост за женщин.
   – И за мир во всем мире! – добавила Людочка.
   – Войны не будет, – заверил ее Артур.
   – А с Америкой? – спросил Виталик.
   – С Америкой тем более. Лена, как ты относишься к Америке?
   – Мне там все нравится. Они уже сделали миниатюрную вычислительную машину на одного человека. Называется персональный компьютер. Мы их догоняем, догоняем и никак не догоним. Потому что хотим решить все разом, одним скачком. Нам подавай большую победу, маленькими победами можно и пожертвовать. Русский человек упрям, но не имеет упорства, потому и ленив. Вот и стоим все время у разбитого корыта.
   – А мир жесток, не так ли? – продолжил ее мысль Костя. – В нем нет места для филантропии. Каждый народ – кузнец своего счастья.
   – Конечно!
   – Кто не успел, то опоздал. Кто не с нами, то против нас. Око за око. Зуб за зуб. Не ослаблять натиска. Чем больше издержки, тем выше должен быть доход.
   – Несколько мрачновато, но в целом правильно!
   – Вы – героическая женщина, Лена!
   – Я – реалистка.
   – Нет, просто настоящая Юдифь!
   Польщенная Лена ослепительно улыбнулась.
   – Решительно, вам не подходит имя Лена, – сказал Костя, он поискал вокруг глазами, будто надеясь найти подходящее имя в пространстве. – Требуется что-то пламенное. Шарлотта! Шарлотта Кордэ или, – он взглянул на Артура, – Шарлотта Баксон!
   Артур, в это время подносивший стакан ко рту, удивленно-вопросительно взглянул на Костю. Тот прикрыл веки.
   – А как бы ты назвал Виталика? – спросил Артур, так и не сделав глотка.
   – Натаниэль Бампо, – не задумываясь ответил Костя. – А что касается войн, так теперь они носят локальный характер. И борьба ведется за полезные ископаемые, нефть, к примеру. Если на Памире богатейшее месторождение урана, будут биться за Памир, оттесняя всех за Пяндж и Гиндукуш.
   – Это называется политикой?
   – Эти объяснения называют политикой, – уточнил Костя. – Политика – только почва, скрывающая течение подземной реки. Все обожают политику. А между тем политика есть всего лишь явная, частная форма незнания. Знаете, кто это сказал?
   – Кто?
   – Гитлер!
   – Ничего себе, авторитет! – воскликнул Виталик.
   – Виталик, если бы Гитлер вышел на крыльцо и сказал бы, что идет дождь, ты бы пошел без зонтика? – не принял его возражения Артур.
   Лена удивленно смотрела на них.
   Ближе к вечеру она с Виталиком уехала. Перед этим она с таким вожделением разглядывала Костину библиотеку, что тот на прощание дал ей почитать редкую по тем временам книжку: ротапринтный перевод Дейла Карнеги. Артур с Людочкой решили остаться еще на два дня. Они проводили друзей до станции.
   Вечер обещал быть прохладным, Людочка, обмотавшись шарфом, куталась в курточку. Они шли по песчаной дороге к даче.
   – Симпатичная эта Лена, – сказала Людочка, – красивая и неглупая. Как ее Костя назвал?
   – Шарлотта Баксон. Он меня так предупредил.
   – Ты хочешь сказать, что Косте она не понравилась?
   – Почему не понравилась? Просто дал понять, что он о ней думает, и советует быть осторожнее. Я и Виталику так сказал.
   – А он не слишком много выпил?
   – Кто, Виталик?
   – При чем здесь Виталик? Костя.
   – Костя никогда не бывает пьян.
   – Ну да, если только опьянение от любви не называется опьянением, – протянула лукаво Людочка, кое-что слышавшая о Костиной привязанности к Ирине.
   Артур сделал попытку ухватить пальцами ее любопытный нос. Она, хохоча, увернулась.
   В это время Виталик отвечал на вопросы Лены о его друзьях. Особенно ее заинтересовал Костя. Говорить пришлось Виталику, Лена помалкивала.
   Чувство страха давно прошло. Ее охватила непривычная истома. Весенний ветер впорхнул в открытое верхнее окно вагона. Лена с трудом подавила стон. Она смотрела на руки Виталика. Они плавно двигались, помогая словам. Она попыталась отвлечься, перевела взгляд на его колени и прикрыла глаза. Голос не слушался ее, ей даже показалось, что у нее сводит челюсти.
   Когда они вышли на Казанском вокзале, было еще светло. Деревянным голосом она попросила проводить ее домой. Разомлевшее солнце повисло над горизонтом и как будто не собиралось уходить.
   Дорога до дома не запомнилась.
   – Идем, – только и вымолвила она, вталкивая Виталика в лифт.
   Здесь, наконец, ее пересохшие губы на долгом выдохе нашли губы Виталика, и нервная дрожь отпустила ее. В прихожей, роняя одежду, она затащила его под душ.
   Нахлынувшее чувство захлестнуло ее, заставило помутиться разум.
   Схваченная весенним загаром кожа Виталика на фоне женского тела казалась шоколадной. Лене под прикрытыми веками мнилось белое, как снег, тело госпожи, позволяющей ласкать себя мускулистому темнокожему рабу. Ей захотелось мучить и миловать, видеть раба, простершегося ниц, указать ему его место, заставить принять ее волю. Реализовать свое господское право. Потому что кто у власти, тот и прав.
   Она не смогла отказать себе в этом. Стоя, заставила Виталика опуститься на колени и впитывала его ласки до тех пор, пока, охмелевшая и усталая, не пожелала отдаться со всей пылкостью трепещущего от желания тела. Птичьим криком зашлась он, когда почувствовала биение мощного пульса и затопляющую горячую белую кровь. Не позволяя ему освободиться, она, изловчившись, сжала изо всех сил пальцами бьющуюся плоть, подставляя под поцелуи затылок и шею, в изнеможении продолжая тихо стонать.
   Наконец она отпустила его и, повернувшись лицом, взялась за душ.
   Виталик проснулся, не зная который час. Было темно, он лежал один. Из соседней комнаты пробивался свет, Лена разговаривала по телефону. Виталик услышал только:
   – Опасен? Возможно. Постараюсь.
   «Кто опасен?» – подумал Виталик и тут же опять уснул.
   Окончились майские праздники. После 9 мая начальник одного подмосковного отделения милиции вызвал старшего оперуполномоченного и показал ему письмо, пришедшее накануне. Письмо не было подписано, хотя и напечатано слепым шрифтом на плохонькой машинке. В нем сообщалось, что на даче, владельцем которой является некто Журавлев К. Г., хранится зарубежная литература подозрительного содержания, в том числе книги об СС и СД.
   – Ты там был участковым, – обратился начальник к оперу, – что скажешь?
   – Знаю я эту дачу. И хозяина знаю. Похоже, он – ученый. Внешне, по крайней мере.
   – Что значит внешне? Говори яснее! Что ты мне мозги компостируешь?
   Опер приблизился и понизил голос:
   – Это – голубая дача. Правда, дом зеленого цвета.
   Начальник посмотрел на него.
   – А почему я не знаю?
   – Я сам узнал случайно. Несколько лет назад. Тоже вроде пришла анонимка. Так мы оттуда кувырком летели. Дом – зеленый, а дача – голубая! – Опер отошел. – Хоть мне и посоветовали забыть, – сказал он, – я этот случай на всю жизнь запомнил. Еще шаг, и нас бы всех на месте положили.
   – Положили! – передразнил начальник. – Штирлицы хреновы, кишка тонка. Ладно, хорошо, что сказал. – Он поморгал, глядя на опера. – Ну, и что мне теперь с этим письмом делать? В сортир спустить?
   Опер кивнул. Начальник решительно хлопнул по столу.
   – Есть такое дело! Ты иди. Спасибо, как говорится, за службу. – И уже не глядя на закрывающуюся дверь, продолжал возмущаться: – Проверка на вшивость? Ишь, разбежались!
   Помнится, Костя говорил, что среди символов цвет имеет первостепенное значение. Синий, белый, красный цвета – это цвета трех степеней масонства: maconnerie blue, maconnerie initiee, maconnerie occulte. Возьмите хоть американский флаг.
   А сколько поколений положили жизни прежде, чем красный шильдик на фасаде лавки Амшела Мейера, взявшего фамилию по названию магазинчика «Ротшильд», стал грозным красным знаменем.
   Итальянский флаг, утвержденный Наполеоном, сохранив белый и красный цвета, вместо синего приобрел зеленый. Что ж, разве солнцепоклонник Данте не написал:

     В венке олив, под белым покрывалом,
     Предстала женщина, облачена
     В зеленый плащ и в платье огне-алом.

   А вот историк С. П. Мельгунов настаивал, что существование зеленых – таинственной организации с центром в Стокгольме, в руках которой якобы находился Григорий Распутин, не имеет под собой доказательной основы.
   Голубой к концу двадцатого века оказался подстреленным, как из двустволки, двойным смыслом. Но в те времена, о которых мы вспоминаем, никакого двойного смысла не существовало: голубым было небо, дом, галстук, наконец. Голубыми были дали, города, глаза любимой. Поэтому начальник отделения милиции и опер, говоря о голубой даче, имели в виду только краску голубого цвета: такой краской красили дачи, принадлежащие чекистской «конторе».
   Костя об этом разговоре так и не узнал, хотя мог бы и догадаться. 9 мая к нему на дачу неожиданно приехала Лена, чтобы вернуть Карнеги, и положила ему на стол странички самиздата. Автором был Амальрик, а книжка называлась «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?».
   Проводив ее, Костя подумал-подумал и засобирался в Москву. Через час он уже входил к Марине. Весь вечер ушел на чтение. Попросив ее разрешения и предупредив об осторожности, он оставил самиздат у нее дома и отправился пешком домой на Чистые пруды. Знакомое чувство предстоящей схватки с весом рождалось в его сердце. Он был готов к этим состязаниям.
   На следующий день Костя заглянул в тир к Виталику. Они вышли на Доброслободскую улицу и пошли по ней к Яузе.
   – Виталик, дорогой, – начал Костя, – мы с тобой давно знакомы. Обещай, что о предмете нашего разговора никому не скажешь. Никому. Ты понял?
   – Понял. Не скажу.
   – Понимаешь, вопрос деликатный и без твоего согласия я ничего не сделаю. Короче говоря, мне необходимо повстречаться с твоей Леной, – Костя посмотрел на Виталика. – Встреча имеет чисто деловой характер, хотя я не исключаю некоторой двусмысленности, в которой могут оказаться обе стороны.
   – Знаешь, Георгиевич, я ничего не понял, но никаких проблем не вижу. Честно говоря, она – странная женщина. Я сам об этом думаю. И о тебе она расспрашивала, даже телефон взяла. Возможно, ей нужна помощь.
   – Посмотрим, – сказал Костя.
   На набережной они разошлись в разные стороны.
   Лена позвонила через неделю. Поинтересовалась, как дела, предложила встретиться после лекций, ей нужно было забрать Амальрика. Костя ждал ее звонка и сразу согласился.
   Так все и произошло. Окончив лекцию, Костя зашел на кафедру, до встречи еще оставалось время. Помахивая портфельчиком, он уже было двинулся к выходу, когда в коридор вышел заведующий кафедрой и попросил его зайти к нему в кабинет. В кабинете сидел заместитель секретаря парткома. Нахмуренный и серьезный, он крутил в руках авторучку. Поздоровавшись, попросил Костю присесть.
   – Константин Георгиевич, – сказал он, – прошу вас правильно меня понять. Дело в том, что мне поручили, вернее, я хочу убедиться и убедить других в вашем полном неведении относительно одного вопроса, которого, впрочем, я полагаю, собственно, и не существует вовсе.
   Костя вопросительно оглянулся на заведующего кафедрой. Тот мрачно молчал.
   – Одним словом, Константин Георгиевич, – авторучка, наконец, легла на стол, – поступили сведения, что вы храните копию архивного документа, не подлежащего копированию, и эта копия в настоящее время у вас в портфеле.
   Костя опять посмотрел на заведующего кафедрой. В ответ завкафедрой выпятил нижнюю губу и развел руками.
   – Это исключено, – уверенно сказал Костя, – если, конечно, за время разговора с вами мне ее не подложили. Давайте смотреть. – Он стал выкладывать бумаги на стол. – Вот, вот и вот. Изволите видеть, ничего такого нет.
   – Право, Константин Георгиевич, хватило бы одного вашего слова, – говорил гость из парткома, наметанным взглядом окидывая планы семестра, методички, книжку Брежнева «Целина», «Юманите», роман-газету с портретом Чивилихина, редакторскую правку научной статьи – все, что Костя, не торопясь, извлекал из портфеля.
   Затем были приняты взаимные извинения. Костя извинился за то, что вынужден покинуть кабинет, так как опаздывает на свидание. Он осторожно прикрыл дверь, представляя себе, как завкафедрой сейчас лезет за коньяком, чтобы успокоиться самому и привести в себя своего гостя. Еще он похвалил себя за предусмотрительность. Книжка Амальрика спокойно лежала у Марины.
   Костя вышел из флигеля во двор и издалека увидел Лену. Он опоздал всего на пару минут. Ему показалось, что Лена, увидев его, на мгновение застыла в нерешительности. Справившись с собой, она пошла ему навстречу.

3. Достоинство и преумножение наук

   Артур, наклонившись над столом и приоткрыв рот, редактировал собственный текст.
   «Пустив лошадей галопом, д’Артаньян и Планше доехали до Сен-Жермена. Дальше пустили лошадей шагом, глядя по сторонам. Через несколько минут они увидели стоящую у обочины карету. Рядом с каретой остановился всадник в великолепном красном камзоле и на прекрасной серой лошади. Андалузская кровь не позволяла стоять спокойно, и лошадь, будто принимая участие в разговоре всадника с хозяйкой кареты, то качала головой и отступала на несколько шагов, то вновь приближалась, чтобы лучше слышать гневную речь дамы.
   – Resistance to agression is not simply justifiable, but imperative; non resistance hurts both altruism and egoism, – говорил между тем всадник.
   – Ido not understand what you mean, my lord [11 - Противодействие нападению не только справедливо, но и обязательно; непротивление вредит одинаково и альтруизму и эгоизму. – Я вас не понимаю, милорд (англ.).], – отвечала миледи.
   Д’Артаньян не понимал ни слова, однако он видел, что миледи сердится. Это позволило ему подъехать и, сняв шляпу, обратиться к ней (само собой, он подъехал к другой дверце кареты).
   – Сударыня, – д’Артаньян был почтителен, как Амадис Галльский [12 - «Амадис Галльский» – популярный рыцарский роман неизвестного автора XVII века.], – если этот благородный дворянин оскорбил вас, позвольте мне наказать его за столь вопиющую неучтивость».
   На кухню вошла Людочка и зажгла свет.
   – Ну, что ты глаза ломаешь!
   – Все путем! Ужинать будем? – спросил Артур.
   – Давай проголосуем. Я – за!
   – Я тоже – за! Против, воздержавшихся нет? Принято! Кстати, сегодня Виталика в партию принимают.
   – Кандидатом?
   – Ага. У него комсомольский возраст кончился.
   – Как это ему удалось? – спросила Людочка.
   – Заслужил. За спортивную работу, наверное, – предположил Артур. – А что? Сколько им кубков выиграл!
   – Все-таки из комсомольцев легче попасть в партию, – сказала Людочка, хлопнув дверцей холодильника.
   – Да пошли они… Я еле-еле дотерпел до 28 лет. Зато теперь – никаких собраний, никаких поручений.
   – Все равно на стройку и в колхоз посылают. – Людочка достала хлеб. – У тебя общественное поручение есть?
   – Конечно, как у всех. Дай вспомнить. Вот: я – страхделегат. Что это такое, я так и не понял, но, как говорится, мы не знаем, что такое функция, но аргумент всегда у нас в руках!
   – Словом, ты в партию не собираешься?
   – Куда мне! У нас Феликс хотел подать заявление, а ему сказали: уговоришь трех рабочих вступить, приходи. Ну, иногда на женщин разнарядка бывает. У тебя есть шанс.
   – Ой, нехай без меня пасется!
   – Это точно! – подытожил Артур, принимаясь за еду.
   После ужина Артур дошел до телефона-автомата. Набрал номер Виталика.
   – Ну что, приняли, изобретатель?
   После паузы:
   – Понял. Парткомиссию прошел? Ясно! Молодец! Я? Я уже из возраста вышел. Бывай!
   Виталик отошел от телефона.
   – Кто это? – спросила Клавдия.
   – Артур звонил. Ма, я пойду пробегусь перед сном.
   – Иди, побегай. Вот и Вадим пришел. – Она услышала, как повернулся ключ во входной двери. – Вадик, где ты ходишь?
   – Виталик, можно поздравить? – Вадим уже вытаскивал из дипломата бутылку сухого вина.
   Виталик, улыбаясь, кивнул.
   – Тогда неси стаканы.
   Вечером следующего дня на стадион к Виталику пришла Лена. Она устроилась на трибунах, греясь в лучах уходящего солнца.
   – Работаем, работаем! – покрикивал Виталик.
   Лена, не отрываясь, смотрела, как проходит тренировка. Можно бесконечно долго смотреть на пламя, так же бесконечно долго можно смотреть на то, как другие работают.
   – Аллее! – наконец скомандовал Виталик. – Двадцать минут футбола – и в раздевалку!
   Он поднялся к Лене. Видно было, что ей необходимо поговорить. Она дождалась, когда он переоденется. Разговор зашел о Косте.
   – Виталик, а ты читал его книгу?
   – Какую?
   – Ту, которую он пишет, – Лена с упреком глянула ему в глаза.
   – Я такие умные книги не читаю.
   Она покачала головой, прошла несколько шагов, задумавшись, взяла его за руку.
   – А я хочу почитать. Мне кажется, там много такого, что нам неизвестно.
   – Георгиевич об известном писать не станет. Только его книгу никогда не опубликуют.
   – Тем более, это интригует! Романтика тайны!
   – Романтики выше крыши!
   – Какой ты все-таки сухарь, Виталик. Тебе бы только по снегу носиться, как угорелому, – обиделась Лена. – И меня совсем не любишь! – добавила она без всякой связи.
   – Ну что ты говоришь? Пусть я – сухарь, но тебя я люблю, как сорок тысяч братьев любить не могут. Хочешь, я поговорю с Георгиевичем? Он не откажет.
   Лена покосилась на Виталика:
   – Можешь это сделать для меня?
   – Конечно, только прикажи.
   – Хорошо! – Она вздохнула, опустив ресницы, и коснулась пальчиком своей щеки, подставив щеку для поцелуя.
   Переговорив с Костей, Виталик сообщил, что у Кости есть только разрозненные заметки, которые он может ей показать, если ей интересно. В субботу Лена приехала на Чистые пруды. Костя ее ждал.
   На ней была черная легкая кофточка без рукавов, летящая черная юбка, закрывающая колени, с желтым и голубым узором, голубые, в цвет, туфельки. На шее – тонкая золотая цепочка, в ушах – маленькие золотые сережки, на руке – «Сейко», на плече – небольшая черная лаковая сумка. Слабый горьковатый запах духов и минимум косметики довершали картину. Костя оценил все с первого взгляда. Перед красотой он склонялся так же, как перед талантом.
   Она села в кресло. Протянула королевскую руку к поданным рукописным листкам. Некоторые были напечатаны на машинке.
   «Вторая половина 1790 года закончилась церковной реформой. Все церковное имущество конфисковывалось, а церкви и монастыри закрывались. Духовенство ставилось под контроль государства, священники превращались, по сути, в государственных чиновников. В следующем году Конституция отняла у них функцию регистрации актов гражданского состояния. Единственной формой брачных уз объявлялся гражданский брак, который регистрировался органами светской власти (с 1792 года – в муниципалитете)».
   Костя пошел на кухню заварить чай.
   «Жан Батист Каррье – депутат Конвента, летом 1793 года был направлен комиссаром в Нант. В порту Нанта были построены специальные корабли с клапанами, Каррье за свою исключительную жестокость получил прозвище Потопитель. То были совершенно новые способы массовых убийств, ведь гильотина зазубривалась так быстро».
   Лена перевернула страничку.
   «Чрезвычайный трибунал, учрежденный в 1792 году, после установления якобинской диктатуры в конце 1793 года стал называться Революционным трибуналом (Ревтрибуналом). Беспощадно карал внутренних и внешних врагов, действуя по упрощенной судебной процедуре. Был орудием революционного террора».
   Лена зевнула, заглянула дальше, положила листки на стол и пошла за Костей на кухню. Она не стала скрывать своего разочарования.
   – Константин Георгиевич, а где же Русская Голгофа?
   – Я только в начале пути, Леночка.
   Она села на стул, закинула руки за голову.
   – Не мучьте ребенка, Константин Георгиевич. Самого интересного нет.
   Костя молча смотрел на ее гладко выбритые под мышки, на голубые прожилки под светящейся кожей. Лена поднялась со стула:
   – Пойдемте.
   Костя покорно прошел за ней в комнату.
   – Ну же, Константин Георгиевич, смелее!
   – Уверяю вас, Лена, пока мне нечем похвастаться.
   Она повернулась к нему, сделала шаг вперед, улыбнулась.
   – Цену набиваете?
   – Боже упаси!
   Она коснулась пальцем его губ.
   – Почему бы и нет? Любопытство для женщины – та же страсть.
   – Да. Я читал Библию. – Костя отвел взгляд.
   Лена стояла в полушаге от него, теперь она вплотную приблизилась к нему. Он почувствовал ее дыхание и посмотрел ей прямо в глаза.
   – Я согласен принять ваши правила.
   Не отрывая взгляда, она прищурилась и медленно-медленно облизала губы языком.
   – Самое время поговорить, – сказал Костя.
   Он обхватил ее плечи, продолжая смотреть прямо в глаза. Она почувствовала нарастающее давление, как в кольцах удава, попыталась отойти, но ее ноги не нашли под собой пола: незаметно для себя она вознеслась над паркетом. Лисицей мелькнул страх. Но как ни быстро пронеслась лисица, Костя заметил ее в глазах Лены и разжал руки. Она перевела дух, не в силах произнести ни слова. Костя воспользовался паузой:
   – Я сказал, что принимаю ваши правила. Так вот, сейчас я для вас враг, а предлагаю вам партнерство. Замечу, что оно преимущественно в ваших интересах и лишь отчасти в моих.
   Костя усадил ее в кресло и сел напротив, близко-близко.
   – Я вижу все ваши уловки, Лена, и, поверьте, любому другому я бы уже мягко переломил хребет. В переносном смысле, конечно.
   – Что предлагаете? – с вызовом спросила она.
   – Вам не приходило в голову, что приобрести дружбу враждебно настроенного человека гораздо легче, чем сохранить дружбу соратника?
   – Это кто сказал, Гитлер? – Лена усмехнулась.
   – Дался вам этот Гитлер. Нет, это сказал другой человек. Так вот вместо вражды я предлагаю вам союз. Вы сейчас на такой скользкой дороге, что не должны отказываться от протянутой руки. Иначе сгинете.
   – Только не надо меня жалеть!
   – Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого не жалели! – продекламировал Костя. – Это не жалость. Это трезвый расчет. Впрочем, я не собираюсь вас уговаривать.
   Лена задумалась.
   – Какая у вас цель, Константин Георгиевич?
   – Мне бы не хотелось, чтобы вы сломали жизнь Виталику.
   – Он счастлив.
   – Чем выше летаешь, тем больнее падать.
   – А вы не боитесь, – Лена быстро взглянула на него.
   – Не боюсь.
   – Мой муж так же говорил. А потом его вытащили из петли, и я стала вдовой, – голос Лены зазвенел. – О моей сломанной жизни кто-нибудь подумал?
   Костя смотрел на Лену во все глаза. Так вот ты какая, Лена Иванова! Как будто молния осветила темную фигуру, к которой он приглядывался. Костя покачал головой, угадывая, предположил:
   – Вас окружили вниманием те, кто эту петлю приготовил. Незаметно для себя вы очутились на их стороне. Так?
   – Похоже, – Лена попыталась улыбнуться. – Затем был этот кошмар на работе. Виталик наверняка вам рассказывал про своего начальника, – она снова разволновалась. – Мне ничего не объяснили. Кто думал, что он так поступит? Во второй раз веревка. Как будто все, к кому я приближаюсь, приговорены к повешению.
   – С этого момента, – сказал Костя уверенно, – все закончится. Вот увидите.
   – Правда? – в ее голосе слышалось сомнение.
   – Знаете что? Пойдемте пить чай.
   И Костя протянул ей ладонь. Она ухватилась за нее и, не выпуская его руки, пошла за ним.
   Они проговорили до вечера. Костя позвонил Виталику, тот вскоре подъехал, и все трое направились в сторону Разгуляя. Костя забежал к Марине, взял самиздатовскую книжку, вернул ее Лене и распрощался. Он решил не откладывать дело в долгий ящик и не мешкая навестить Артура.
   «Лорд Винтер, родственник миледи, привел на дуэль, как и д’Артаньян, трех своих друзей.
   Англичане, услыхав имена мушкетеров, встревожились.
   – These names are shepherd’s names, – пробормотал один из них.
   – Возможно, – ответил Атос, – возможно, это, как вы говорите, имена пастухов. Однако вы понимаете, что имена вымышленные, следовательно, их носители имеют причины скрывать настоящие.
   – Простите, сударь, но мы можем драться только с равными. Назовите, по крайней мере, своему противнику ваше имя, или мы не будем драться вовсе.
   – Это справедливо, – сказал Атос, и каждый из мушкетеров, подойдя к противнику, шепотом назвал свое имя.
   – А теперь я скажу вам одну вещь, – холодно сообщил Атос англичанину после того, как дуэлянты, разбившись на пары, оказались друг против друга.
   – Что такое? – удивился англичанин.
   – Вы потребовали, чтобы я открыл вам свое имя, сударь. Тем хуже для вас, так как теперь мне придется вас убить».
   Артур отодвинул лист бумаги в сторону. Вот так, за одно имя, даже названное невнятным шепотом, расплачиваются кровью.
   Противник Атоса был убит, противник Портоса ранен, Арамис заставил противника сдаться, д’Артаньян, обезоружив лорда Винтера, сказал, что дарит ему жизнь ради его родственницы. Лорд Винтер тут же предложил познакомить д’Артаньяна с миледи, чтобы она могла поблагодарить молодого человека за проявленное великодушие.
   А уже в восемь часов вечера д’Артаньян и лорд Винтер были у миледи в доме на Королевской площади.
   Дюма называет точный адрес дома: Королевская площадь, дом № 6. Как мы знаем, Париж в те годы еще не имел нумерации домов. Однако адрес все же заслуживает нескольких слов. В то время Королевская площадь (с 1800 года площадь Вогезов) находилась у старых стен Парижа в восточной части города и считалась самым модным и красивым кварталом, заложенным еще Генрихом IV и отстроенным при Людовике XIII. На Королевской площади стоял и примыкающий к дому Марион Делорм городской дом Ришелье (теперь его номер 21). На бывшей Королевской площади в особняке Роган помещается музей Виктора Гюго.
   Чтобы добраться до площади от дома Атоса (а он жил на улице Феру, поблизости от Люксембургского дворца), д’Артаньяну и лорду Винтеру, который заехал за ним на квартиру Атоса, пришлось пересечь почти весь старый Париж: перебраться на северный берег Сены и затем ехать на восток.
   «Синий нас Парижа не скрывал, скорее, подчеркивал прелесть двухэтажного особняка, стоящего над цветочными клумбами.
   Когда гости ушли, миледи прошла в свою спальню. Полностью раздетая, она снимала с рук кольца. Ступая босыми ногами по ковру, подошла к умывальнику и стала умываться. Горничная поливала из кувшина. Обмыв плечи и подмышки, миледи накинула простыню и снова села на стул. Кэтти, опустив таз на пол, принялась за ноги миледи. Разговор не прерывался.
   – А что этот гасконский дворянин? – лукаво спросила горничная.
   – Идиот! Мог убить лорда Винтера и не убил! Ну что за времена! Я потеряла триста тысяч годового дохода. А де Варда проткнул насквозь, дикий баск! – миледи не скрывала негодования.
   Горничная, закончив, вышла и тотчас вернулась, поставив на маленький коврик перед кроватью серебряную ночную вазу.
   – Кэтти, – миледи стояла перед зеркалом, любуясь своим отражением, – если господин де Вард во второй раз не ответит на мое послание, я буду очень, учти, очень рассержена. Тебе ясно? – холодно спросила миледи.
   – Да, мадам, – Кэтти подошла к шкафу, чтобы достать ночную сорочку.
   Она с облегчением вздохнула, услышав, как за ее спиной звонкая струйка бьется о серебряные стенки сосуда.
   – Ну же, Кэтти, – голос миледи звучал мягче, – неси воду, ты еще не закончила».
   «Опять появился де Вард, – подумал Артур. – Дюма вводит известный персонаж той эпохи, замешанный во многих интригах двора Людовика XIV. Он называет его графом и кузеном Рошфора. Между тем реальный персонаж – это Франсуа-Рене дю Бек-Крепен маркиз де Вард, в то время был семилетним мальчиком. Его мать, Жаклин де Бей, графиня де Море, в 19 лет родила королю Генриху IV сына Антуана де Бурбона. Через десять лет она вышла замуж за Рене дю Бек-Крепена, маркиза де Варда, который и стал отцом известного персонажа. Если Дюма имел в виду отца (так, по крайней мере, следует из книги “Виконт де Бражелон”, где де Вард имеет титул виконта), то тогда граф де Вард должен быть старше и к тому же женат».
   Размышления Артура прервал звонок в дверь. Людочка уже открыла. В дверях стоял Костя.
   Они просидели на кухне полтора часа, договорившись встретиться через неделю. Костя вдруг заинтересовался практической криптографией.
   – Вообще-то, я занимаюсь кодированием изображений, – сказал Артур. – Если хочешь, я тебе на машине зашифрую любой текст с помощью матрицы Адамара.
   – А его без машины воспроизвести можно?
   – Даже машине потребуется минут десять.
   – Нет, надо что-то попроще. Да и текста будет всего на полстранички.
   – Меньше чем за минуту!
   – Все равно. Поищи что-нибудь такое, к чему нужен ключ и не нужны вычисления.
   – Поищем.
   На следующий день Артур полез в Труды Американского института инженеров по электротехнике и электронике, затем позвонил своему институтскому приятелю Васе. Через неделю он уже ориентировался в опубликованных результатах, разрешенных Агентством национальной безопасности, просмотрел статьи Диффи и Хеллмана, Фридмана и Хоффмана.
   Они с Костей опять засели на кухне. Артур предложил ему несколько вариантов, даже с двумя ключами. Отвергнув все, что связано с вычислениями, Костя выбрал самое простое – шифрование Вижинера с одним ключом.
   – Отлично, это мне подходит. Значит, я пишу все тридцать три буквы русского алфавита в одну строку, – Костя стал писать. – Так?
   – Так!
   – Дальше беру ключевое слово и пишу его вертикально под буквой А. – Костя написал слово «ГРАФ».
   – Да, и теперь продолжаешь алфавит в строчку от буквы Г.
   – Так! После Г пишу Д, потом Е и так до конца, а после буквы Я опять пишу А, Б, В.
   – Правильно, в строке должно быть тридцать три буквы.
   – То же самое делаем для буквы Р. Вот, третья строка тоже из тридцати трех букв. Остались А и Ф.
   – Аналогично.
   Костя закончил таблицу.
   – Давай зашифруем какое-нибудь слово, – предложил Артур.
   – Ну, скажем, слово «Атлантида».
   – Пожалуйста! Смотрим на наш алфавит. Первая буква в слове – А, под ней в первой строке ключевого слова стоит Г. Вместо А пишем Г. Вторая буква – Т. Под ней во второй строке ключевого слова стоит тоже Г. Пишем ГГ. Третья буква – Л. Под ней в третьей строке ключевого слова стоит тоже Л. Четвертая буква опять А. Под ней в четвертой строке стоит Ф. Получилось ГГАФ.
   – А дальше?
   – Все точно так же. Следующая буква в слове Н. Начинаем сначала. Под ней в первой строке ключевого слова стоит Р. Фиксируем букву Р. Под Т во второй строке стоит опять Г. Под И – И. Под Д в четвертой строке Ш. Опять начинаем с А. Под ней Г. Что получилось?
   – ГГАФРГИШГ.
   – Заметь, как нарушилась частотность букв. В слове было три А, а стало четыре Г. Это мы еще слишком простой ключ взяли.
   – Отлично? То, что надо! – не стал скрывать удовлетворения Костя.
   Это была игра, но с ее помощью Костя хотел избежать капканов. Он уехал на дачу, чтобы спокойно поработать над текстом. Итак, игра началась.
   «Падение Красной Атлантиды неизбежно, – писал Костя. – Тлеющие войны на востоке или на юге способствуют уничтожению империй. Война разрушает равновесие, и, если приходит победа, приходит упадок. Фатальным является предательство вольное или невольное, облеченное в стремление заменить старые порядки новыми. Нрав людей непостоянен, их можно обратить в свою веру, но трудно удержать.
   Торгово-денежные отношения, развиваясь, не могут принять отсутствие универсальной формы мирового масштаба. Для этого создаются механизмы глобального планирования и долгосрочного перераспределения ресурсов. Позитивная идеология предопределяет политику детанта и пацифизма.
   За прошедшие годы институты координации действий с Красной Атлантидой позволяют надеяться на предстоящий контроль за процессами, идущими в нужном направлении.
   Этому должны способствовать постоянные контакты с известными консультантами международных структур и институтов.
   Предстоящий период рассматривается как благоприятный для исправления актуальной асимметрии.
   Требуется идентификационная оценка. Шифр и абонентский ящик ординарный».
   Костя поставил точку. Полюбовался на собственное произведение. Теперь надо было придумать ключ и зашифровать текст.
   Он составил таблицу и начал писать: «ЬАФПЦРСКБКЪХЫЙРЭФЗЪТЩОДХСИШЛНОЪО…»
   – Очень миленький текст, – оценил его Костя. – Выглядит просто замечательно.
   Все это он напечатал на машинке в виде отрывочных строк, затем уничтожил все рукописные листочки, ленту, промыл шрифт, даже обработал его мелким наждаком.
   Теперь у него в руках оставался только на первый взгляд бессмысленный набор букв, как будто кто-то пробовал пишущую машинку, стуча по случайным клавишам.
   «Ну вот, Леночка, – говорил про себя Костя, – тебе этого хватит на год, а то и больше. Пусть думают. Глядишь – либо эмир умрет, либо ишак сдохнет. Сначала потребуется время, чтобы добыть эту бумагу. Потом, через полгодика, удастся заполучить ключ. А пока пускай разбираются в записках о Французской революции».
   Ключевым словом Костя сделал титул – маркиз.
   Осенью, как условились, он передал Лене изготовленную им фальшивку.
   – Можно узнать, о чем здесь написано? – спросила Лена, принимаясь переписывать набор букв.
   Костя своими словами изложил текст записки.
   – Про это и будет ваша книга?
   – И про это тоже.
   – Такое никогда не опубликуют.
   – Почему же? Когда Атлантида рухнет, может, и опубликуют.
   – А знаете, чего я хочу? – Лена посмотрела на него.
   Костя вопросительно поднял брови.
   – Только не обижайтесь. Я хочу прочесть вашу книгу, но чтобы она не была опубликована. Тогда я одна буду знать, что в ней написано.
   – Ну, Леночка, книги и пишутся для немногих. Вы напоминаете Александра Македонского. Он упрекал Аристотеля за то, что тот пишет книги вместо того, чтобы сообщать свои знания только ему, Александру.
   – И что же Аристотель?
   – Аристотель его успокоил. Главным аргументом являлось то, что, познакомившись с содержанием, никто не понимает его истинного значения.
   – А мне вы объясните истинное значение?
   – Если захотите.
   – Я захочу.
   В декабре, 24-го числа, ей передали просьбу узнать ключ. Однако после 28-го стало не до Кости. Ограниченный контингент советских войск отправился в Афганистан выполнять интернациональный долг.
   Зазвучали неведомые прежде географические названия: Пяндж, Гиндукуш, Кандагар.
   В субботу ему неожиданно позвонила Ирина. Был рабочий день, и она застала его на кафедре. В три часа они встретились на Большой Ордынке.
   – Костя, ты уже знаешь? Это – война?
   Он пожал плечами:
   – Продолжение политики иными средствами, – кляня себя за банальную фразу, ответил Костя (что он мог еще сказать?). – Что-то случилось?
   Ирина отвела глаза.
   – У меня Лев там. Он, как это называется?.. – Она явно волновалась.
   – Военный советник?
   – Да.
   – Давно?
   – Три месяца.
   – В Кабуле?
   – Да.
   – Чем я могу помочь?
   – Я только хотела тебя спросить, это надолго?
   – Начавшись, такие войны длятся десятилетиями.
   – Что же делать?
   – Ждать
   – Чего, Костя?
   – Пока не позовут дела на западе или у нас.
   – Ты думаешь, позовут?
   – Непременно!
   Ирина вздохнула. Они вышли на просторный перекресток Балчуга. Быстро темнело. На Москворецком мосту, как всегда, гулял ветер. Зажглись первые фонари, Кремль засиял огнями.
   Она поежилась, взяла Костю под руку. Внутри у него все замерло. Он приноровился к ее шагу, боясь поскользнуться. Вот так бы идти и идти вместе, все равно куда. Почти двадцать лет он мечтал об этом, бродя одиноким волком по городу.
   Пошел мелкий снежок, и сразу на улицах стало тише. Сколько лет потеряно? Да много ли осталось?
   В этот момент Ирина вздрогнула от перезвона часов на Спасской башне.
   – О чем задумался, Костя?
   – О не прошедшем времени, – ответил он.
   Она улыбнулась и покачала головой:
   – Ты похудел.
   – А ты все такая же, как двадцать лет назад.
   Он проводил ее до дома. Сказка кончилась. Костя распрощался легко. Ему хотелось остаться одному и подумать. Чувства и мысли переполняли его. Ирина вошла в подъезд, а он пошел обратно к метро.
   Ленинградский проспект встретил его оживленной суетой. Люди готовились к Новому году, в магазинах стояли очереди.
   Вот и все: не прошедшее плавно переходит в прошлое, где же ты, настоящее? Его нет. Нам остается только память. Порой милосердная, чаще мучительная. Мы вспоминаем радостные времена в безнадежном отчаянии, не в силах вернуть утраченное.
   Благословен тот, кому остается лишь легкая осенняя грусть переживаемого одиночества, как чуть горчащий дым в прозрачном воздухе старого парка. Другой живет с незаживающей раной в сердце, расплачиваясь за пережитое счастье.
   За окном неподвижно стоял замерзший каштан. Тихо, тихо падали снежинки, облачая его в белые одежды. У облаченного уже не будет никакого огорчения, никакой печали.

4. Пятница, тринадцатое

   У Артура не было цветного телевизора. Поэтому новый фильм «Д’Артаньян и три мушкетера» он смотрел в черно-белом варианте. И хотя фильм был музыкальный с музыкой из спектакля, он не раздражал Артура. Некоторые детали его даже поразили. Например, гвардейцы кардинала имели на униформе кресты без лилий, а мушкетеры с лилиями, что соответствовало представлениям Артура.
   Поскольку фильм был сделан с иронией, Артур простил подбор персонажей второго плана. Но миледи, жесткая, как колючая проволока, и готовая на все, да еще в мужском платье, что в те времена было абсолютно немыслимо, не укладывалась ни в какие рамки.
   Сочетание драматизма с откровенно детскими сценами в целом не производило впечатления халтуры. От некоторых вещей Артур приходил в ужас, например от внешности Ришелье, напоминающего Петра Великого. Король Людовик XIII в фильме предстал сангвиником, усиленно флиртующим с дамами, как какой-нибудь метрдотель.
   Почему же так благосклонно отнесся к фильму Артур? Причина была проста. Он увидел, что фильм для него не конкурент: это – не так, здесь – не то, там – ни в какие ворота, а тут – пальцем в небо.
   Артур припомнил, как Высоцкий писал марш физиков. Не желая попасть впросак, поэт пошел к знакомому ученому, чтобы показать ему текст. Тот прочел стихи и сказал, что, в общем, ошибок нет, есть полное непонимание существа вопроса.
   Кстати, о науке. Артур наконец закончил диссертацию и теперь готовился к защите по специальности 05.11.07 «Оптические приборы». 05 означало технические науки, 11 – приборостроение, 07 – оптические приборы. В случае успеха он становился кандидатом технических наук. Его это не вполне устраивало, однако физико-математические науки в их Ученом совете предусмотрены не были. Артур давно махнул на это рукой, однако, в его глазах, он проигрывал Людочке.
   Однажды пришел долгожданный вторник. Артур надел белую рубашку с галстуком. Собрав плакаты, отправился на защиту. Получив «единогласно», он вернулся в лабораторию. Здесь уже сдвинули столы, чтобы отпраздновать редкое событие.
   Теплая весна сменилась прохладным летом. Москва готовилась к Олимпийским играм. Виталику выдали новую спортивную форму и дефицитные кроссовки «Адидас» отечественного производства, синие с тремя белыми полосками – мечту молодежи того времени. Выдали, потому что он должен был нести Олимпийский огонь по одной из улиц Москвы. Всего тысячу метров предстояло пробежать ему с факелом в руке в сопровождении девушек-спортсменок, затем факел подхватывал следующий спортсмен и так далее. За спортивную формуй кроссовки он платил полцены, и они оставались у него.
   На районном спортивном празднике на стадионе «Энергия» Виталик увидел Игоря. Муж Лии выглядел очень солидно. Он занимал место в небольшом, похожем на пчелиный, жужжащем рое, который всегда сопровождает высокое начальство. Вручая Виталику грамоту, он задержал его руку в своей руке, спросил:
   – Ну, как оно – ничего? – Не дожидаясь ответа, добавил: Если что надо – звони. Обязательно!
   Виталик согласно кивнул. От них ему ничего не надо. В партию его приняли, партбилет с заполненными спец-чернилами графами он получил. Может быть, когда-нибудь зайдет в райком по делу и встретит в коридоре Лию.
   Он знал, что она родила девочку. Говорили, что девочка похожа на Лию, но с кудрявой светлой головой. Виталику очень хотелось увидеть малышку, но он не знал, как это сделать. Лия сейчас, наверное, на даче вместе с дочкой. Попросить бы Игоря взять его с собой на дачу. Мысль пришла так неожиданно, что Виталик не успел даже разволноваться. Эх, была не была, попробую, пока не пришли сомнения. Он стал взглядом искать Игоря, ага, вон он, еще не ушел. Виталик решительно направился к нему.
   – Игорь, можно тебя на минуту?
   «Что я делаю?» – пронеслось в мозгу у Виталика. Игорь обернулся.
   – Да, дорогой. – Он подхватил Виталика под локоть, отвел в сторонку.
   – Слушай, очень хочется на твою дочку взглянуть. Хоть одним глазком.
   Игорь посмотрел на него. Не удивился.
   – Ага, вижу: занимаешь активную жизненную позицию. Похвально. Весьма. Тогда не будем откладывать на завтра то, что можно сделать послезавтра. – Он посмотрел на часы. – Через полчасика я освобождаюсь и беру тебя с собой на дачу. Согласен?
   – Конечно! Не знаю только, удобно ли?
   – Удобно, удобно! Они там всегда рады гостям. Им скучно.
   – Ну, ты даешь!
   – Мой метод прост, я не люблю тянуть кота за хвост. Беги переодевайся и жди меня у выхода.
   Голубые «жигули» Игоря от Лефортовского Вала помчались по московским улицам, приготовившимся к приему Олимпиады. Виталик смотрел в окно. Машин было мало, людей было мало, милиция в нарядных белых рубашках.
   Первым их увидел Григорий Ефимович. Издалека они показались ему похожими на Дон Кихота и Санчо Панса. Он окликнул Лию. Она сразу узнала чуть покачивающуюся походку Виталика.
   Григорий с любопытством смотрел на первого мужа Лии. Примерно таким он его и представлял. Вот такой и должна быть ее первая жертва: рублевский лик, льняные волосы, чистые глаза. Чистота в душе и в карманах. Непритязательность и замечательная выносливость.
   Лия наслаждалась ситуацией. Вот они перед ней, все трое разной внешности, возраста и жизненного опыта, положившие к ее ногам свое сердце. Три цвета времени.
   Из мужчин только Григорий мог оценить эту ситуацию в целом. Не зря он был почетным чекистом. Он все знал про всех. Двое других знали лишь часть, то есть, по сути, ничего не знали.
   Лия привела со второго этажа выспавшуюся и принаряженную дочурку. Она бросилась к Игорю, сидя на его коленях, протянула ладошку Виталику, а затем и совсем перебралась к нему.
   После обеда Виталик собрался уезжать. Григорий остался дома, а остальные пошли проводить Виталика до станции. Было солнечно, но прохладно. Лия в спортивном костюме и белой полотняной финской куртке, пошитой для нашей олимпийской сборной, шла рядом с Виталиком. Ее курточка «унисекс» имела замечательную особенность: будучи вывернута наизнанку, становилась красной и застегивалась на мужскую сторону.
   Лия успела узнать о Виталике, что он вовсе не одинок. Это раздосадовало ее и разожгло любопытство. На обратном пути она попросила Игоря выяснить, кто прибрал к рукам ее первого мужа.
   После прогулки Игорь поднялся в спальню и задремал. Лия с Григорием и малышкой сели на солнышке. Григорий кутался: за последнее время он побледнел и похудел, нос заострился, глаза ушли глубоко в глазницы. Курчавые волосы, рыжеватые у корней, побелели.
   Он внимательно смотрел на Лию, читая ее мысли.
   – Папочка, не смотри на меня так.
   Григорий отвел глаза, сорвал травинку, задумчиво сказал:
   – Тебе будет трудно без меня.
   – Папочка, не надо.
   – Нет, ты послушай. Когда меня не станет, ты получишь адрес одного человека. Он старше меня, но еще бодр. Он может все. – Лия ловила каждое его слово. – Это он выкупил ваш архив. Его связи простираются во все уголки Земли. Тебе он непременно поможет. Но не обращайся к нему по пустякам, только в самых важных случаях. Сделав много, он может потребовать от тебя еще больше. Фамилию свою помни, – Григорий замолчал, пожевал травинку, глядя на бегающую девочку. – Меня не забывай.
   – Перестань, – Лия положила подбородок ему на плечо.
   – Знаешь, у Николая Ивановича Бухарина, пока он жил в Кремле, была ручная лиса. Потом Бухарина не стало, но хозяин велел оставить ее в покое, и она жила в Тайнинском саду.
   – Это ты к чему?
   – Вспомнил Маленького принца.
   – Понимаю. Не беспокойся, ты многому меня научил.
   – Это правда! Но кроме тебя есть еще вот это юное создание. Будь с ней помягче.
   – У нее будет все, что она пожелает. Мне было труднее.
   – Однако ты неплохо справилась, а?
   – У меня были хорошие учителя.
   – Все правильно. Мы должны помогать друг другу.
   – Кто должен кому помогать? – К ним подходил Игорь, он услышал последние слова Григория.
   – Вот и Игорь проснулся. Явился – не запылился! – приветствовал его Григорий. – Может, пивка?
   – У нас еще осталось?
   – Найдется.
   – Тогда пойдем. Жена, ты как? Поддержишь?
   Лия посмотрела на Игоря.
   – Взгляни на себя, Гарик. Ты и так стал поперек себя шире.
   – Все, что ниже шеи, – грудь, – отвечал тот, гладя себя по животу. – Ребенок, иди сюда, – он подхватил малышку, – пойдем сушки кусать?
   Детские ладошки похлопали его по щекам:
   – Колючий, колючий!
   – Мужчина без усов – все равно что женщина с усами, – сказал Игорь. – Пошли, ребенок, примем на грудь пару пива.
   Когда стемнело, Григорий отправился с малышкой наверх. Он сидел рядом с кроваткой и читал сказку про Щелкунчика. Лия в розовом пеньюаре зашла поцеловать перед сном дочурку. Она приблизилась к двери и прислушалась к ровному голосу Григория:
   «– Ах, бесценная мадемуазель Штальбаум, Кондитером здесь называют неведомую, но очень страшную силу, которая, по здешнему поверью, может сделать с человеком все, что ей вздумается».
   – Папочка, опять ты читаешь ей страшные сказки, – сказала Лия.
   – Это же Гофман, Лиечка. Знаешь, как называл его Белинский? Идеальным писателем для детей, а также живописцем невидимого мира.
   – Мама, хочу Щелкунчика.
   Лия наклонилась над кроваткой:
   – Скоро придет Новый год. Мы будем наряжать елку. И обязательно найдем Щелкунчика. А теперь спи.
   – А когда будет Новый год?
   – Скоро. Не успеешь оглянуться.
   – И вот – Новый год?
   – Да. Закроешь глазки. Проснешься, а новый год – тут как тут!
   – Мама, пусть мне дедушка песенку споет.
   – Папочка, спой ей песенку.
   – Папочка, спой мне песенку.
   – Спокойной ночи.
   – Спокойной ночи, мамочка.
   Лия пошла к двери. Тихонько прикрыла ее, прислушалась. Григорий пел колыбельную:

     По камням струится Терек,
     Плещет мутный вал,
     Злой чечен ползет на берег,
     Точит свой кинжал.

     Но отец твой – старый воин,
     Закален в бою,
     Спи, младенец, будь покоен,
     Баюшки-баю.

   Лия неодобрительно покачала головой, ничего не сказала и пошла к себе в спальню.
   – Дедушка, а что такое кинжал?
   – Кинжал – это такой большой ножик. Обоюдоострый.
   – В бою острый?
   – Нет, обоюдоострый, значит, заточен с обеих сторон.
   – А ты мне подаришь кинжал?
   – Только когда вырастешь. Детям кинжал не полагается.
   – А чечену можно?
   – Злому нельзя.
   – А доброму?
   – Доброму можно. Детям и злым людям – нельзя. Спи. Чем быстрее уснешь, тем быстрее вырастешь.
   – И мы будем с тобой ходить купаться и точить кинжалы.
   За этой странной фразой последовал легкий вздох: она спала.
   В это время за стенкой Лия, смеясь, стаскивала с Игоря пижаму и приговаривала:
   – Ты должен позволить полностью разоблачить себя перед партией. Вот так. Как мы разленились. Покрылись жирком. Где он тут, рабочий орган партии? Ага, проснулся! Узнает хозяйскую руку! На колени! На колени! Посмотрите-ка, ему холодно. Ничего, я тебя потом согрею. Будь паинькой. Представь, сейчас я твое начальство. Чтобы подняться, надо уметь владеть языком. Браво! Ах, браво! На трибуне у тебя получается хуже. Хорошо, теперь можешь встать и сделать мне приятное. Нет, нет, я останусь в оппозиции. Так, молодец! Не торопись. Сначала надо вопрос расширить, углубить, а уж потом приступать к работе. Так. Теперь твердо и неуклонно проводи в жизнь. Еще, еще, еще! Тихо, тихо. Не так активно. Всему свое время.
   Лия освободилась, перевела дух и подтолкнула его:
   – Теперь ложись. Моя очередь оседлать твое новое положение.
   Игорь продержался недолго. Когда она вернулась из ванны, он уже спал.
   Лия потушила свет и легла рядом, думая о Виталике, о его жилистом длинном теле, его неутомимости и доверчивости. Удивляясь себе, находила очарование в этом презираемом ею великодушии силы. Вспомнила английскую балладу о белоснежном горностае, за которым гнались собаки: он уже почти убежал от них, когда вдруг перед ним оказался грязный ручей, преградивший дорогу. И тогда он повернулся к собакам и погиб в бою. Лучше умереть, чем запачкаться.
   Раньше Лию очень раздражала эта история. Сейчас она чувствовала какое-то томление, ожидание прекрасного, легкую, едва угадываемую дрожь под броней асфальта, сквозь которую с первым теплом силятся пробиться подснежники. Ей пришла в голову мысль о высокой и трагической силе, толкающей мужчину и женщину навстречу друг другу, о неразличимости любви и смерти, которые, смыкаясь в определенный момент, поднимают людей на захватывающую высоту. Лия хотела удержать это чувство, обдумать эту мысль, ей показалось, что она нашла решение долго мучившей ее задачи, однако на беду заворочался Игорь.
   Громко сказав во сне: «А не пошел бы ты…», он повернулся на бок и еще крепче уснул.
   Она попыталась сосредоточиться, чтобы найти ускользающее решение, но осталось только воспоминание об этом, неизвестно откуда явившемся чувстве. Приятное воспоминание. Расслабленная и утомленная непривычным переживанием, Лия уснула.
   Когда утром она открыла глаза, Игоря рядом не оказалось. Он делал зарядку на улице. Григорий наблюдал за ним. Подтянувшись четыре раза на турнике, Игорь спрыгнул на землю. Отдышавшись, подошел к Григорию:
   – Ну как?
   – Молодец, спортсмен!
   – Люблю я спорт… О! Вон, старшая уже встала. – Игорь увидел Лию на веранде. – Значит, сейчас и шнурочек проснется.
   Григорий поднялся:
   – Пойду ставить чайник. Закругляйся, атлет, будем завтракать.
   Верхушки деревьев трепал ветер. На солнце было жарко, в тени – лютый холод.
   После завтрака семья отправилась на прогулку. Григорий сел за письменный стол разбирать свои бумаги. На глаза попалась характеристика.

   «Партийная (политическая) характеристика на члена ВКП(б) Канунянца Григория Ефимовича.
   Тов. Канунянц – член партии с 1918 года, п/билет № 0105794. Соцположение – служащий, русский, образование – высшее. В парторганизации в/части № 4401 с апреля 1938 года. Майор государственной безопасности. Категория К-11. За время нахождения в парторганизации показал себя политически грамотным, идеологически выдержанным, дисциплинированным членом партии.
   На партсобраниях активен, парт, поручения выполняет аккуратно, с подчиненными и членами партии общителен. К исполнению служебных обязанностей относится добросовестно.
   Будучи в 1935–1937 годах начальником отдела и работая в окружении врагов народа, недостаточно проявил большевистской бдительности по разоблачению их, за что партийной организацией Дзержинского РК ВКП(б) вынесен выговор без занесения в личное дело.
   За время нахождения в парторганизации в/части № 4401 тов. Канунянц показал себя преданным делу ЛЕНИНА – СТАЛИНА и Социалистической Родине.
   Партхарактеристика утверждена на партбюро 14 декабря и на партсобрании 16 декабря 1938 г.
   Секретарь партбюро
   в/части 4401 Мельников».

   «За что мне тогда выговор влепили? – Григорий усмехнулся. – За то, что один из подчиненных пошел по статье 154а УК РСФСР. Мужеложство. Как его звали? Не помню уже. Может, еще что-то было. Вот ведь память какая! Запоминаются только пикантные сюжеты. Враг народа! Вот умора! Так еще пьеса называлась у Станиславского. Или вот еще: изменник Родины. Кто это выдумал? Падежов, дорогой товарищ, не знал. Кого он имел в виду? Того, кто меняет облик Родины? Строит заводы и распахивает целину?
   Тогда новая метла пришла, – продолжал вспоминать Григорий. – Николая Ивановича сняли, поставили Лаврентия. Тот не пыжился, морали не читал, деловой мужик был. Когда узнал, за что у меня выговор, долго смеялся, потом сказал:
   – Ничего, дорогой, в наше время партийный выговор, как диплом о политическом образовании».
   Григорий вздохнул, вспомнив золотое довоенное время. Работа без сна. Получаешь приказ – и вперед! Все дозволено, но не всем дозволялось. Риск только в невыполнении. Если головы не теряешь, можешь жить, и жить неплохо. Григорий не терял: пил в меру, в скандалы не вмешивался, ни с кем не сближался, к группкам не принадлежал, врагов по пустякам не наживал, и если мог без усилий оказать услугу – оказывал. За холодную голову и отсутствие предрассудков был ценим Лаврентием.
   – Ты, Григорий, всегда должен быть готов к изменению ориентиров. Любые контрольные органы чистки требуют. От силы три-четыре года, и нужен новый аппарат. Старый перестает видеть людей и то, во имя чего работает. Его уже интересуют только количественные показатели наработанного. И это, заметь, от самого главного начальника до рядового сотрудника. Вот здесь и требуется чистка. Способных надо перемещать, неспособных отбраковывать. Кто ни на что не способен, тот способен на все! Он свое дело сделал. Понимаешь меня?
   На кивок Григория сам удовлетворенно кивнул.
   – Знаешь, дорогой, мне повезло: у меня жена старинного княжеского рода, ученый-агрохимик, чуть не сказал «алхимик», – усмехнулся Лаврентий. – Если бы не она, я бы еще долго ходил в потемках. Так вот что она мне сказала: ничто не урегулировано окончательно, пока не урегулировано справедливо. Ты скажешь, что потомки нас могут осудить, потому что они будут иначе понимать справедливость? Надо быть к этому готовым и не смотреть на ротозеев. А то получится, как в сказке про мальчика, дедушку и осла: как бы они ни путешествовали, как бы местами ни менялись, зевакам все не нравилось. Раз на нас пал выбор, поступай как считаешь нужным, лишь бы идти вперед. Сейчас мы нужны и понимаем свои задачи, и нас используют. Может быть, завтра нас осудят, даже истребят. Кого-нибудь оставят. Лазарь наверняка из воды сухим выйдет.
   После небольшой паузы продолжил:
   – Зато мы живем в интересное время. Посмотри, что в Германии делается. За пять лет национальный доход удвоился. Гитлера выдвинули, и он пока – хороший мальчик. Но опять грядет война континентов. Наши военные силу почувствовали. Голова закружилась от перспектив. Руки сами к рулю потянулись. А мы их – по рукам, чтобы равновесие не нарушать, не ровен час, корабль на рифы посадишь, а то и утопишь.
   Лаврентий любил людей искренних. Толпу не любил. Перед хозяином преклонялся. Не забывал, что в первую ссылку в Сольвычегодск Иосиф поехал под именем князя Нижарадзе. В пятьдесят третьем готовил реформы: решил добиться разрушения ГУЛАГа, передать управление в Минюст гражданским властям. Не получилось. Ничего не получилось.
   Однажды он рассказал Григорию легенду, которую услышал от жены. Не мог забыть Григорий ту легенду, как не смог забыть жену начальника – золотоволосую красавицу с зелеными глазами. Вспоминал ее в Дубровлаге. Говорили, что жила она после смерти мужа в Киеве. Написать ей он поостерегся, не за себя боялся, за нее.
   Когда же он услышал эту легенду? Дай бог памяти: когда получил второй ромб, тринадцатого сентября сорокового года. Вот тогда, расслабившись и расстегнув верхние пуговицы кителя, начальник и рассказал ему эту историю. А дело было так.
   Началось все с того, что затронули донесения о Германии.
   – От разведуправления Штаба РККА поступают тревожные данные, – говорил Лаврентий. – Докладывает агент из Японии. Товарищ Сталин спрашивает: можно ли доверять агенту? Исключена ли перевербовка? А ему: в агенте уверены. Товарищ Сталин повторяет: проверьте еще раз.
   – Виноват, речь идет о том агенте, – уточнил Григорий, – который выехал в Японию из Берлина? Который в Берлине встречался с Хаусхофером?
   – Вот именно!
   – Товарищ Сталин об этом знает?
   – Товарищ Сталин знает все, – уверенно сказал Лаврентий.
   – Но ведь профессор Хаусхофер – сторонник «Дранг нах Остен».
   – Я читал его досье. Оно мне напомнило одну старинную легенду, которую мне рассказывала жена. Вот уж действительно, мы рождены, чтоб сказка стала былью. – Он расстегнул еще одну пуговицу на мундире, взял рюмку с грузинским вином и, отхлебнув, мечтательно посмотрел в потолок.
   Рассказывая, Лаврентий, видимо, представлял себе жену: Григорию чудились в рассказе ее интонации. Через минуту Григорий и сам стал ощущать ее присутствие. Потом, вспоминая, он связывал сюжет с ее спокойным голосом и ангельским ликом. Сколько лет прошло, а помнит, будто это было вчера. Словно в насмешку, память подсунула частушку: «Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков». Память может растрогать, а может и все опошлить. Вот эта история.

   Легенда о 72 рыцарях.
   Шесть веков назад, в пору пленения вавилонского князей церкви, разразилась во Франции страшная буря. Король французский, по прозвищу Прекрасный, побывав в огромном рыцарском замке, занимавшем целый квартал Парижа, увидел, сколь изобильно богатство рыцарей-монахов, владеющих этим замком. Таких крепостей у них было множество, не только рассеянных по всей Франции, но даже по всей Европе.
   Велико было тайное могущество рыцарей, давших обет безбрачия, поддерживаемое огромными капиталами, собранными сокровищами, умением делать деньги, секретами которого владели только они, да хитроумные ломбардцы, да ученые евреи. Деньги делались из воздуха, из всех ресурсов использовался лишь один – ресурс времени.
   Не завидовал король богатству, но усмотрел опасного соперника, пронизавшего нитями власти всю континентальную Европу; соперника, потому что был король столь честолюбив, что задумал увенчать свою прекрасную голову короной Священной империи Древнего Рима, объединяющей всех европейцев.
   Тогда выбрал он день недели – пятницу, день распятия Господа нашего Иисуса Христа, и число 13 – злое число, и пришелся этот день на октябрь месяц. С той поры зловещая эта дата не упоминается к ночи добрыми христианами.
   Собрав своих лучников, конных ратников и сенешалей, внезапно нанес король удар по богатым замкам рыцарей-монахов. Многие были связаны и брошены в тюрьмы да подземелья. Сам Великий магистр и множество высших рыцарей были преданы суду и казням. Но многим удалось спастись. Рассеялись они по всей земле, храня тайны своей организации. Особенно много оказалось их в Шотландии. С той поры высшие политики проходят в залы заседаний под стальными сводами скрещенного оружия, в сопровождении медленного и торжественного шотландского марша.
   Не достались королю несметные богатства. Успели через своих тайных агентов упредить рыцари его коварный замысел.
   Как круги по воде, пошли были-небыли о власти рыцарей-монахов, идут они и по сей день. Но все это только присказка, сказка впереди.
   Через год Папа, живший во дворце на юге Франции, опубликовал Призыв к милосердию и потребовал, чтобы семьдесят два высших рыцаря-монаха прибыли для дачи показаний.
   Содержавшиеся под стражей рыцари были отправлены в Аквитанию.
   Сам Папа давно стремился проникнуть в тайны, ему не доверенные. Долгим был путь ослабевших рыцарей. Наконец они прибыли и предстали перед Папой.
   Папа обещал всех отпустить, если они поведают тайны организации.
   – Разве ты не знаешь, – ответил ему один из них, – что нельзя всем раскрывать невидимое. Неподготовленные, получив псевдознания, становятся легкой добычей самых опасных невидимых сил. Лишь индивидуум, имеющий расположение, может быть посвящен в тайное знание. Посмотри на нас, мы никогда не улыбаемся, не знаем радости, не имеем утешения. Ибо сказано: summum sapientae doloris summum [13 - Во многоей мудрости много печали (лат.).].
   – О каком расположении ты говоришь? – спросил Папа.
   – Я говорю о духовных, родовых или личных привилегиях.
   – Разве я не глава Церкви?
   – Этим постом ты пленился и пленен нашим врагом – королем Франции.
   Помолчав, Папа подошел к рыцарю и тихо сказал ему несколько слов. Тот посмотрел на Папу и кивнул головой в знак согласия (по-видимому, Папа сообщил ему о своем происхождении [14 - Мать Папы Климента V Бертрана де Го, Ида де Бланшфор, была прямой родственницей Бертрана де Бланшфора.] и родственных связях с рыцарями-монахами).
   – Я должен посовещаться со своими товарищами, – сказал рыцарь.
   В итоге они согласились открыть Папе то, что им известно, но при условии, что он обещает прекратить преследование их организации.
   Придя к соглашению, в течение 72 дней они рассказывали Папе такие вещи, от которых бледнели краски на украшавших стены гобеленах папского дворца. Не раз служителям приходилось уносить из комнаты упавшего в обморок монаха-переписчика. На его место вызывали другого. Дрожащими руками принимался он за работу. Все записи отправлялись в личную библиотеку Папы.
   Называя себя сыновьями Востока, рыцари рассказали о терафимах, используемых в ритуалах, идолах с мертвыми головами.
   Самым невинным был сюжет, связанный с астрологией. Один из рыцарей объяснил, как был изъят из обращения тринадцатый знак Зодиака, мерцающий между созвездиями Скорпиона и Стрельца. Он показал Папе это обширное созвездие Змееносца, раскинувшее свои звезды-змеи в небе над головой, и поведал в этой связи историю одного арабского принца по имени Заххак.
   Заххак заключил договор с вышедшим из мрака Иблисом, который обещал сделать его, Заххака, царем Исфагана на девять веков. Лишь одно попросил часто появлявшийся в образе павлина Иблис: разрешить ему поцеловать принца в обнаженные лопатки.
   Принц согласился, и, как только Иблис поцеловал его, из лопаток Заххака выросли две огромные черные змеи.
   И каждый день их надо было кормить свежим детским мозгом.
   С той поры две змеи сплелись на кадуцее – позвоночнике Заххака, кадуцее – жезле Меркурия-Гермеса, бога торговцев и воров.
   И еще сообщили рыцари семьдесят две силы Бога и семьдесят два имени Его на разных языках.
   Через семьдесят два дня Папа отпустил всех рыцарей, посоветовав им сбрить бороды и раствориться в людской среде. Отправились рыцари на Восток и откопали в секретном месте спрятанную реликвию, называемую «Мертвая голова». Затем пошли дальше и остановились на Громовой горе Гарца, хозяином которой был Зеленый Дракон по имени Мани. Взглянул на них Дракон холодными глазами, и затрепетали сердца закаленных воинов. Тогда старший из них достал Мертвую голову и показал ее Дракону, и в тот же миг тот окаменел, а глаза его засияли двумя огромными изумрудами. Вошли рыцари в пещеру и стали держать совет.
   Посовещавшись, они разошлись кто куда, в Испанию и Португалию, Савойю и Прованс, Лотарингию и Швейцарию, Баварию и Восточную Пруссию, Трансильванию и Белую Русь и еще дальше на Юг и Восток вплоть до Тибета. Понесли они с собой два начала: добро и зло.
   И зло было вынуждено поглощать добро, чтобы жить. Потому что зло само по себе – смерть, и мир лежит во зле, и народ – творец зла, ибо в духовной слепоте легко склоняется в сторону коварных демонов.
   Золото и знание давали им невидимую власть. А люди, пьющие вино и водку, видящие только то, что маячит у них перед глазами, мечтающие хорошо поесть и сладко поспать, не имеющие никакого представления о тайной силе, реализующей свои планы их руками и их жизнями, эти люди, преисполненные уважения к себе и презрения к другим, чувствовали себя хозяевами мира, вели себя шумно и нагло, называли себя рационалистами и носителями прогресса, не понимая, что никакого прогресса нет, а то, что прогрессом называют, – лишь тенета, музыка, побуждающая следовать за крысоловом.
   Чтобы обсуждать результаты, координировать усилия, корректировать планы, договорились встречаться каждую пятницу, тринадцатого числа. На какой месяц, в каком году придется пятница, тринадцатое – тогда и встреча. А место, место предстоящего совещания устанавливать на предыдущей встрече. Первая пусть состоится здесь, в пещере Громовой горы.
   Когда сменился календарь, ничего не поколебалось. Так же осталось тринадцатое число, пятница, но уже по новому, григорианскому стилю. Не всем были даны секреты бессмертия, поэтому каждый должен был подыскать и подготовить себе преемника. Однако, по слухам, поселившиеся в Валахии или Буковине обрели напиток, дающий долголетие.
   Образовав университет вселенского масштаба и призвав на свою сторону ничего не подозревающий простой люд, они из века в век бились с монархией и родовой аристократией, часто вставая на сторону Ватикана: гвельфы и карбонарии, «железнобокие» и виги, якобинцы и коммунары, пугачевцы и декабристы, разве всех перечислишь?
   Они еще не знали, что им предстоит, но уже готовились к Последней битве – Endkampf, обещая себе не поддаваться усталости до конца времен.
   Папа не смог выполнить своего обещания. Обязанный французскому королю, через четыре года он все же наложил запрет на эту организацию, а еще через два года был сожжен в Париже их Великий магистр. Увы, Папа после последнего прискорбного события прожил только сорок дней: внезапная болезнь свела его в могилу. Говорили, что он умер, приняв лекарство – приготовленный для него изумрудный порошок. Вскоре внезапно умер французский король.
   Так началась история 72 рыцарей, ставших Великими и Неведомыми, так начиналось Утро Зеленых Титанов, претендующих на первенство в могуществе, если бы не было силы, сильнее всякой силы. Что можно сказать в этой связи? Скажем одно: еще не вечер.

5. В благополучии ожидай удара

   Как уходящее детство, уплыл в небо олимпийский Мишка. Москва продолжала наслаждаться недолгим покоем. Солнце заливало опрятные опустевшие улицы. Москвичи могли свободно ходить по магазинам. Небольшая, но трудолюбивая и аккуратная Финляндия дала возможность приобщиться к диковинным импортным продуктам в непривычно красивой упаковке.
   В один из последних дней этого «олимпийского коммунизма» по Гоголевскому бульвару шли, дружески беседуя, два пожилых человека. Один из них опирался на палку, второй почтительно прислушивался к его словам.
   – Вот тебе пожалуйста! – говорил первый. – Оказалось, что в технических возможностях мы ограничены. Им подавай сутки машинного времени, чтобы разгадать шифр. Видно, миновало время острого ума. Молодежи теперь подавай электронные мозги. Нет, брат, ничто человека заменить не может. Как говорил у нас подполковник Маклярский: терпение, мой друг, и ваша щетина превратится в золото. Вот и Лазарь Моисеевич повторял: «Запомни, Наум, в России долго живет тот, кто имеет терпение».
   – Простите, как он поживает? Видитесь с ним?
   – Все реже и реже. Не молодые уже. Раньше я до Фрунзенской пешком доходил. Теперь вот видишь, – он показал на палку, – на трех ногах далеко не убежишь.
   – Ну, вы еще кому хочешь форы дадите!
   – Главное, чтобы уму подпорки не требовались. Недаром избиратели Рузвельта говорили: нам нужен президент, а не акробат.
   Они вышли к Арбату. Пошли по тротуару. В то время Арбат был еще нормальной московской улицей, по которой двигался транспорт, а прохожие ходили по тротуару. Хорошая московская улица, которой вскоре суждено было «офонареть» и превратиться в общественное заведение под открытым небом.
   – Ладно, брат, давай-ка к делу, – Наум замедлил шаг. – Как же ей удалось достать ключ к шифру?
   – Нашла у него в бумагах.
   – Откуда она знала, что нужно искать?
   – На это и ушло время. Сначала она как будто заинтересовалась языком символов, потом попросила рассказать о древних шифрах, потом о современных кодах. Он ей показал, как можно шифровать с помощью ключа. А когда увидела таблицу, как она выразилась, подматрицу, так и поняла: есть! Ну, остальное – дело техники.
   – Посмотрим, подойдет ли ваша техника!
   Они свернули в один из арбатских переулков. В квартире Наум взял бумагу с ключом. Долго рассматривал таблицу, вздыхал.
   – Видите, – показал пальцем его гость на первый столбец, – вот оно, ключевое слово.
   – Да вижу, вижу: не дурак! – Наум опять вздохнул. – Маркиз. Самая подходящая кличка. Средневековая Франция. Заметь, не граф, не барон, они и в других странах были, а именно маркиз. Не забудешь. Как мои оболтусы не догадались! Это же так просто! Похоже, попали в яблочко.
   Он подошел к телефону, набрал номер, услышав частые гудки, с досадой бросил трубку.
   Однако к вечеру Наум имел полностью расшифрованный Костин текст. Все, вплоть до приписки относительно идентификационной оценки.
   «Интересное кино получается, – думал он, – что это – платная консультация или проверочный тест? В любом случае не будем торопиться. Информации достаточно, чтобы стать осторожнее, но явно маловато для активных действий».
   Наум потянулся к телефону. На том конце он услышал голос своего сегодняшнего гостя.
   – Спасибо за хорошую работу, – сказал Наум в трубку. – Пусть она продолжает присматривать за цветком. Большего пока не требуется. Вот и отлично! Привет семье!
   В этот же вечер ничего не подозревающий Костя, забыв о своей проделке, тоже сидел за письменным столом, только не в Москве, а в Удельной, и читал «Прогностик» Парацельса на французском, параграф второй «Trois feurs de lis» [15 - Три лилии (фр.).].
   «Тот, по чьей вине вышел из земли этот самый знаменитый цветок, сделает его в свое время и в своем месте увядшим и бесплодным…»
   Парацельс в 1536 году предсказал гибель французской монархии – так понял Костя этот отрывок о трех лилиях. Три принципа Великой французской революции: свобода, равенство, братство – посвященные прочитывали в трех дисциплинах герметики: астрологии, алхимии и магии. Могильщиком станет тот, на чьем месте оказалась эта монархия? Значит, она уже тогда была обречена? Но предупрежден, значит, вооружен. Раз обречена, где же здесь свобода?
   Одни вопросы потянули за собой другие.
   Можно ли противостоять судьбе? Тот, кто считает, что можно, должен быть уверен, что время течет из ниоткуда в никуда: все проходит навечно. Однако что, если мы участвуем в том, что уже было, как в фильме, который уже снят и записан на пленку? Что в нем можно изменить? Нам только кажется, что своими выходками мы исправляем сценарий, но эти выходки были в самом сценарии. Ничего не изменишь! Уже снято! Мы проживаем жизнь, радуясь и страдая, как зритель, смеясь, безумствуя, плача, как будто впервые, а это всего лишь бесстрастный просмотр целлулоидной пленки и ничего нельзя сделать. Снято!
   Костя подошел к зеркалу.
   – Что это с тобой? – обратился он к своему отражению в зеркале. – Отсюда и до солипсизма рукой подать.
   Он потер лицо рукой.
   Здравый смысл говорит, что все это ерунда. Тогда почему так мало целесообразности, логики, справедливости, наконец? Долго строится и вмиг разрушается. Или нельзя жить с этим миром в согласии? Отречься от телесного. Превратить яд в лекарство. Только индивидууму по силам стяжать мир в душе. Все идущие вместе, любой коллектив организуется и находится под крылом демонизма. Царство количества, экстенсивности, экзотеризма – это царство «князя мира сего» и заселено ложными призраками.
   – Иди спать, Костя, – сказал он самому себе. – Утро вечера мудренее.
   Вот так было всегда, когда в его жизнь входила Ирина. Накануне она позвонила ему, они встретились. Вестей от Льва не было никаких, его сослуживцы успокаивали ее, но Ирина только еще больше тревожилась. Возле своего дома она предложила Косте подняться в ее квартиру. Костя отрицательно покачал головой.
   – Ты не хочешь? – Она удивилась.
   – Почему? Очень хочу.
   – Тогда пойдем, посмотришь, как я живу.
   – Пойми, я не могу, – Костя стоял на своем. – Не могу себе позволить, – объяснил он. – Это пахнет воровством.
   – Но ты просто так зайдешь.
   – Это ты просто так зайдешь, – возразил Костя, – а я, я – совсем другое дело. – Он посмотрел на нее таким взглядом, что она, кажется, поняла его.
   – Какие мы щепетильные, – протянула Ирина. – Будь проще, пойдем.
   – Нельзя. – Костя опустил глаза, но голос его звучал твердо.
   – Ну, как хочешь! – В ее голосе, кроме нотки сожаления, пожалуй, звучала нотка растроганности. – Тогда, до свидания!
   – До свидания. – Костя смотрел ей вслед и вздыхал.
   Ирина оглянулась.
   – Костя, – окликнула она, – по-моему, это чересчур! Ты не находишь?
   Костя только развел руками.
   Утром он встал как ни в чем не бывало, пошел на улицу делать зарядку. В молодости он мог раз двадцать присесть с тяжелой штангой. Теперь «дыхалка» не позволяла. После швунга он отправился на турник. Подтягиваясь, Костя выходил в упор на прямые руки. Первый такой подход давался с трудом. Пока кровь не разогреет затекшие места, пока организм, ощущая боль в сухожилиях, не впрыснет в кровь анальгетик, возраст дает о себе знать. Ко второму подходу Костя забывал, что ему скоро стукнет пятьдесят.
   Помнится, даже при тяжелых тренировках он никогда не покрывался потом. С ним запросто можно было обменяться майками. От него вообще не исходил запах пота: наверное, собакам трудно было бы взять его след.
   После завтрака Костя уехал в Москву.
   День он провел дома за книгами. К вечеру позвонила Лена и сказала, что должна поговорить с ним по важному делу.
   – Ну, как вам нынешняя Москва? – проходя с ней в комнату, осведомился Костя.
   Он был рад ее приезду, ему инстинктивно хотелось отвлечься от гнетущих мыслей о собственном одиночестве, добровольном изгнании и душевном разорении.
   – Это – сказка! Такой Москва никогда не была и, уверена, никогда не будет. Даже в кинотеатре «Россия» мы с Виталиком сидели совершенно свободно. Народ не толкался за билетами.
   – Что смотрели?
   – «Экипаж». Кино, как в Голливуде.
   За чаем она рассказала Косте о главном:
   – Позавчера я отдала табличку с ключом. А сегодня утром узнала результат.
   – Ну-ка, ну-ка, – Костя навострил уши.
   – Все отлично, Константин Георгиевич. Во-первых, меня поблагодарили за хорошую работу.
   – А во-вторых?
   – А во-вторых, велели за вами присматривать. – Она лукаво посмотрела на Костю. – Больше никаких поручений. Только присматривать. До особых указаний.
   – Что ж, неплохо!
   – Неплохо? И вы так просто это говорите? Это же замечательно! Вы не знаете, какой камень сняли с моей души. После смерти мужа я ни минуты не оставалась спокойной. Я не могла заходить в нашу комнату и с тех пор ни разу там не была. Все бросила, все, и вернулась к родителям. Потом отец сдал ее кому-то. Вот. Меня нашли и объявили, что месть не окончена, а только отсрочена. Они были вежливы, сказали, что ничего особенного не потребуют. В них не было ничего угрожающего, но они меня испугали. Они заявили, что мой муж не первый и не последний, но выступать против них они никому не позволяют и никогда не прощают. В их деловитости, знаете ли, таилась неумолимая сила машины. Я почувствовала себя всего лишь продуктом для переработки. Скажи я «нет», и машина, не останавливаясь, сломает меня и выбросит. Мне казалось, что ничто не может ей противостоять. – Лена закинула руки за голову. – Вы подарили мне надежду, и я в первый раз за эти годы дышу свободно. И все это благодаря вам.
   Костя слушал, кивал головой, улыбался, а сам думал: «Все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Умелый наносит удар, когда его не ожидаешь». В памяти почему-то всплыли когда-то прочитанные строчки из Шулхан-Аруха: «Предателя дозволяется убивать во всяком месте, даже в наше время». Эта машина не ржавеет.
   – Проводите меня до бульвара, – попросила Лена.
   Костя засобирался, покопался в прихожей, взял с собой сумочку.
   – Зайду на обратном пути в ремонт обуви, – пояснил он.
   На улице было еще светло. Солнце садилось. Город, действительно походил если не на райское место, то, по крайней мере, на его окраину.
   Лена не шла, а летела, едва касаясь земли. У Кости в голове крутилась дурацкая песенка: «Летящей походкой ты вышла за водкой и скрылась из глаз под машиной БелАЗ!»
   У бульвара они распрощались. Лена пошла дальше, а Костя повернул назад. Через несколько шагов он нырнул в подворотню, достал из сумки потертую куртку из болоньи неопределенного цвета, надел ее, дополнил свое преображение мятой шляпой и очками, вышел, сутулясь, держа руки в карманах.
   Лена подходила к трамвайной остановке, Костя еще раз посмотрел направо: трамвая не было, и он не спеша двинулся на другую сторону бульвара. Он почувствовал смутное беспокойство, однако ему не удалось найти его причину. Тогда он остановился и еще раз внимательно осмотрелся вокруг. Пошел дальше.
   Лене не стоялось на месте, и она, махнув рукой на транспорт, направилась к Покровскому бульвару, видимо решив идти пешком. У нее было столько энергии, что она запросто могла пройти вдвое большее расстояние, чем требовалось, чтобы добраться до своего дома. А дом, как помнил Костя, находился не так далеко, где-то на Новокузнецкой улице.
   Итак, она шла по бульвару. Костя следовал за ней по тротуару. Спустились к Солянке. Костя покрутил носом, проходя мимо шашлычной: сразу захотелось есть. «Вернусь, поем как следует», – пообещал он себе.
   Лена уже поднималась по Устьинскому мосту. Стемнело, виделся только ее силуэт на фоне слабо освещенного горизонта.
   Когда она дошла до середины моста, мимо Кости проехала машина с горящими габаритными огнями, и он понял, откуда родилось его беспокойство там, близ трамвайной остановки. Сердце забилось чаще, он почувствовал знакомое волнение, как на соревнованиях. Грудь расширилась, движения стали упругими, он сдернул мешавшие очки и шляпу. Черная «Волга»-универсал, догнав Лену, затормозила.
   Если бы мы вернулись назад на сутки в кабинет старого Наума, мы бы узнали, что в тот вечер одним телефонным звонком он не ограничился. Через час к нему подъехал вызванный им внук – молодой человек, еще не достигший тридцати лет, одетый в синий клубный пиджак с металлическими пуговицами и светлые фланелевые брюки.
   – Ты когда летишь? – спросил Наум, глядя на него снизу вверх.
   – В понедельник. Из Шереметьево.
   – Надолго?
   – Месяца на два. А что, есть дело?
   – Дело всегда есть. Да не про вашу честь! Вы только и научились, что кричать и ногами размахивать. Как это у вас называется?
   – Карате, – засмеялся внук.
   – Вот-вот! Пляски для дикарей. В наше время мы джиу-джитсу осваивали.
   – Старье! Один нафталин.
   – Нафталин? – взорвался Наум. – Да что вы можете? Девок портить?
   – Ну ладно тебе, дед. Заколебал уже. С кем не бывает. Чего делать-то?
   Наум поостыл. После паузы спросил:
   – Знаешь ли ты такую Лену Яковлевну Иванову?
   – Без понятия. Красивая?
   – Красивая, красивая. Так вот, ее на предмет предательства прокачать надо. Понял? Сможешь?
   – Вот это дело! Жалко времени мало.
   – А мне твои романы не нужны. Мне нужно узнать и забыть.
   – Ясно! А если сознается?
   – Сделай так, чтобы этого не повторилось.
   – Понял! Денег будет стоить, дед. На бензин. А?
   – Кстати, ты на чем ездишь?
   – На старой институтской «Волге».
   – Хорошо, хорошо, держи. – Наум достал из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек, передал внуку, тот, не считая, сунул их в карман.
   – Как я ее узнаю?
   – Ты ее видел на похоронах мужа. Вспомнил?
   – Это тот, который?..
   – Тот самый, – поторопился с ответом дед. – Вот тебе ее карточка, чтобы освежить память. – Наум порылся в своей картотеке, достал картонку с фотографией и адресами.
   Внук внимательно прочел, закрыл глаза, запоминая.
   – Сделаешь? – Наум поднялся, показывая, что у него есть другие дела.
   – Будь спок, дед!
   – Лехаим!
   В этот момент в дверь позвонили. Внук пошел открывать. На пороге стоял хорошо одетый мужчина в дорогих очках «Сенатор», с чемоданчиком в руке.
   – Bonjour. – Мужчина ослепительно улыбнулся, подавая руку, на руке красовался золотой перстень с надписью «Ecole Hiperiont».
   – Entrez, cher ami, – пожимая руку и пропуская гостя в квартиру, отвечал молодой человек.
   – Здравствуйте. – Гость увидел выходящего из комнаты Наума.
   – Прошу. Сейчас, только провожу внука.
   Молодой человек откланялся:
   – Adieu, ou plutot au revoir.
   – Au revoir. Amusez – vous bien! [16 - Добрый день. – Входите, любезный друг. – Прощайте или, вернее, до свидания. – До свидания. Желаю вам повеселиться! (фр.).]
   – Иди, иди. Резервуар, – проворчал Наум, провожая внука и приглашая гостя в комнату.
   На следующий день молодой человек встал рано. В половине восьмого он поставил машину напротив подъезда длинного дома по Новокузнецкой улице, где первый этаж занимал магазин «Радиотехника».
   Без десяти восемь из подъезда вышла Лена и направилась к метро. В десять часов он позвонил другу.
   – Привет, – сказал он в трубку, – не разбудил? Вчера? Готовил тебе сюрприз. Какой, какой? Жди меня вечером на даче. Ну, конечно один. Привезу. Закачаешься. Для нас с тобой. На этот раз все что захотим. Я тебе говорю, никуда не денется. Что, уже встал? Вечером полюбуюсь. Будь паинькой. Что? Вот негодник! Сделает, будь уверен! – Положив трубку, он ухмыльнулся и покачал головой.
   Вечером «Волга»-универсал проводила Лену от проходной до Чистых прудов и остановилась так, чтобы ее водитель видел, когда Лена вновь появится на бульваре…
   На мосту одиноко гулял ветер, вдалеке волшебным видением поднимался ярко освещенный Кремль. Внизу зловеще плескалась черная вода. От звука тормозов Лена вздрогнула. Из машины вышел элегантный молодой человек в белой сорочке с галстуком. Он окликнул Лену по имени и отчеству. Она остановилась. Ей не сразу удалось разглядеть его лицо. Он подошел поближе: черные волосы, аккуратно подстриженные, как у иностранца, выразительные глаза, приветливый взгляд.
   Лена взяла себя в руки:
   – Вы меня знаете?
   – Конечно, – ответил он, – ведь вы исправно выполняете мои задания (здесь он приписал себе то, чего на самом деле не было), надеюсь, так будет и впредь.
   – О чем это вы?
   – Разве вы меня не помните? Я был на похоронах вашего мужа. Правда, тогда я был гораздо моложе. Но вы – все та же.
   – Что вам угодно? – Лена оглянулась, на мосту никого не было, кроме какого-то дядьки с залысинами, который приостановился, чтобы плюнуть с моста в воду.
   – Мне угодно, – сказал молодой человек, явно наслаждаясь ситуацией, – чтобы вы сели в машину.
   – Послушайте, молодой человек, я сделала все, что меня просили. Не далее как сегодня меня похвалили за отличную работу. А вас я, простите, вообще не знаю.
   – Узнаете, – ответил он, подходя ближе. – Вы что, думаете, я шучу? – Он достал что-то из кармана, это что-то щелкнуло, и из сжатой кисти выпрыгнуло тонкое лезвие ножа. – Я сказал: быстро в машину! Ты у меня довыступаешься!
   Лена покорно пошла к машине. Лысоватый любитель вечерних прогулок приближался, и молодой человек спрятал нож. Посадив Лену на переднее сиденье, он обошел машину, чтобы сесть за руль. В это время, сойдя с тротуара, к нему шаркающей походкой подошел прохожий, плевавший в воду.
   – Эй, товарищ, – окликнул он молодого человека, – оставь гражданочку в покое, она не хочет с тобой ехать.
   – Какой я тебе товарищ, отец, – лениво обронил молодой человек, открывая переднюю дверь. – Гусь свинье не товарищ!
   – Пока я не улетел, сделай милость, высади дамочку, – настаивал прохожий.
   – Ха! Он еще и шутник! Ты что, не понял, доходяга? Проходи, я сегодня добрый.
   Лена прислушивалась к спору, не понимая, что происходит на улице.
   Костя, а это был он, сделал шаг вперед и преградил дорогу к двери.
   – Ну, ты сам напросился, – угрожающе прошипел молодой человек.
   Он отпрыгнул назад, поддернул брюки и, развернувшись, как в спортзале, боковым ударом ноги в голову попытался избавиться от докучливого прохожего.
   Костя уклонился, однако это удалось ему лишь частично. Левое ухо ожгло, будто в него в упор выстрелили холостым патроном. В голове стало гулко, как в пещере. Костя рассвирепел, сердце его взметнулось, и, не чувствуя и не ожидая ударов, он ринулся вперед, схватил молодого человека за одежду, тряхнул его так, что тот чудом не вывалился из нее, и швырнул его на капот автомобиля. В раннем возрасте у Кости болели уши, и он с детства не терпел покушений на них. Уши его казались небольшими из-за мочек, не отвисающих, как у всех, а коротко пригнанных к коже за скулами.
   Молодой человек упал на другую сторону машины. Костя в два прыжка очутился рядом с упавшим, схватил его в охапку и бросил на перила моста. Он остановился, когда молодой человек оказался фактически за перилами, придерживаемый Костей от падения в воду. Дул ветер, далеко внизу в световых бликах ходила антрацитовая зыбь.
   В это время Лена, справившись с дверью, выскочила из машины и в ужасе закричала:
   – Отпустите его!
   Это рассмешило Костю: он успокоился.
   – Отпустить? – И он чуть расслабил мышцы рук.
   Молодой человек вскрикнул и попытался покрепче ухватиться за толстые чугунные балясины.
   – Вытащите же его! – Лена подбежала к перилам, вцепилась в одежду попавшего в беду человека и попыталась извлечь его из бездны.
   – Пожалуйста, как вам будет угодно. – Костя работал, как подъемный кран, он выдернул парня из-за перил моста и опустил на тротуар.
   Тот, не веря в свое спасение от падения в пучину, попытался сесть. Ноги его скользили по асфальту, руки дрожали.
   Костю не покидало хорошее настроение.
   – Вы свободны, – сказал он, картинно поворачиваясь к Лене. – Я – Дубровский!
   – Ну, это уж слишком! – Она топнула ногой и, тряхнув волосами, пошла вниз по мосту к дому.
   – Свинья ты, а не Дубровский, – пробормотал сидевший на асфальте молодой человек.
   В изнеможении он прислонился к чугунным перилам, его глаза следили за Костей.
   – Un pays barbare! – сказал он вслух.
   – Сам ты варвар! – ответил ему Костя, швырнув в воду потерянные ключи от машины.
   Аккуратно захлопнув двери, он быстрым шагом пошел догонять Лену. Еще полминуты слышался стук ее каблучков, потом все стихло.
   На следующем мосту Костя догнал ее. Если Костя был весел, немного бледен и ему никак не удавалось отдышаться, то Лена, наоборот, вся кипела, щеки ее горели, она поминутно прикладывала к ним тыльную сторону ладони. Заметив Костю, она прошла несколько шагов молча, и первая же нарушила молчание:
   – Константин Георгиевич, вы второй раз меня спасаете.
   – Вот уж не думал на старости лет записываться в спасатели.
   – Нам бы всем вашу старость.
   Костя осторожно потрогал ухо, он немного опухло. Тогда он потер рукой другое. Стало как будто легче.
   Лену разбирал смех:
   – А я вас сначала не узнала.
   – Ага, здорово я замаскировался.
   – Почему вы пошли за мной? – Лена с каждой минутой обретала прежнюю уверенность.
   – Вспомнил рассказ О. Генри.
   – Какой рассказ?
   – Есть у него один рассказ. Там желающие окончить жизнь заключают контракт с одной фирмой, которая обещает им самый приятный уход из жизни. Помните?
   – Я сейчас ничего вспомнить не способна.
   – Героя рассказа привозят в чудесный пансионат. Здесь он знакомится с очаровательной женщиной, влюбляется и, в конце концов, приходит к выводу, что жизнь прекрасна. Он делает ей предложение, она соглашается, и они, счастливые, решают вернуться.
   – И поэтому вы меня сопровождали?
   – Рассказ не окончен, – сказал Костя. – В ночь перед отъездом в его комнату пускают газ. Контракт выполнен: он умирает счастливым.
   Лена замолчала. Только звук их шагов нарушал тишину.
   – Ясно, – наконец задумчиво промолвила она и добавила: – Наверное, вам жить не просто.
   – Во многоей мудрости много печали? Вы это хотели сказать?
   – Приблизительно. Скажите, что мне угрожало?
   Костя покачал головой:
   – Я бы исходил из самого худшего.
   – Что же теперь делать?
   – Быть осторожнее. Возможно, вас просто решили проверить.
   – Но он достал ножик!
   – Исполнители всегда действуют излишне грубо.
   Они подошли к ее дому. Она посмотрела на окна.
   – Проводите меня до квартиры.
   – Обязательно!
   Костя подождал на лестнице, пока ей не откроют родители, вышел и направился к остановке трамвая.
   Как часто бывает, это невероятное событие не имело последствий. Пострадал только друг молодого человека, ожидавший его на даче до глубокой ночи. Впрочем, что произошло, когда тот все-таки приехал, можно только догадываться.
   Внук не мог признаться, что ему досталось от какого-то бомжа, и поэтому он сообщил деду о положительных результатах проверки. Мысль о мести, конечно, время от времени возникала, но лицо незнакомца он запомнил плохо. Наутро, после бурной ночи, все происшедшее вообще представлялось дурным сном: черная холодная вода внизу, до которой лететь и лететь, ветер, свистящий под мостом, и чувство полной беспомощности висящего над бездной человека. Через три дня он улетел в Вену.
   Наум удивился: он, признаться, полагал, что внук не способен на такие церемонии и воспользуется заданием, чтобы, вдоволь натешившись, принести красотку в жертву руками кого-нибудь из своей команды. Тогда бы вопрос был закрыт.
   Он даже немного зауважал внука. Образование ему дали дай бог каждому, пора и голове начать работать: достиг уже возраста для принятия собственных решений. Надо, чтобы приобщался к делу.
   «Вне общины человек не может служить своему долгу, – думал Наум. – Наша сила в правилах для коллектива. А коллективное движение усовершенствует личность, никак не наоборот. Тогда человек дерзает исправлять мировые порядки.
   Молодые тоже должны проходить через организацию, – убежденно продолжал размышлять Наум, – пусть приобщаются работать в команде. Железная стена. Владимир Зеев не зря потрудился, объединяя в Риге молодежь».
   А Костя на следующее утро позвонил Лене на работу и, договорившись о встрече вечером, поехал в Ленинку.
   Она же в эту ночь видела сон, который хорошо запомнила и рассказала Виталику.
   Во сне она попала во внезапный шторм, ее лодка пошла ко дну, а она очутилась среди зеленых волн, вздымающих ее на гребень и бросающих в бездну. Плавала она неплохо и справлялась со стихией. Метрах в ста от нее оказалось небольшое судно, которое, по правде говоря, само находилось в плачевном состоянии. Там находились люди, они простирали к ней руки, но тщетно: суденышко стало удаляться, Лену все дальше относило в море, она продолжала бороться, но надежды на спасение не было. И вдруг произошло единственное, что могло ее спасти: рядом появился дельфин. Он вынырнул и приоткрыл рот, будто улыбаясь. Лена успокоилась, поняв, что он не даст ей утонуть; дельфин подставил ей спину, и они поплыли к берегу. Зеленые волны с летящей пеной продолжали угрожающе вздыматься и опадать, но Лене уже не было страшно. Дельфин на хорошей скорости уверенно рассекал воду. Это была его стихия.
   Вечером Виталик с Костей проводили Лену до дома и побрели в сторону Павелецкого вокзала. Виталик успел выслушать каждого о случившемся.
   – Скажи, Георгиевич, – спросил он Костю, – ты думаешь, это та самая «Волга», за которой ты гнался на велосипеде?
   – Очень похожа.
   – А номер?
   – В этот раз просто не запомнил. Помню только, что он похож: такие номера не останавливают.
   – А буквы?
   – Кажется МОА. Не до того было, – Костя махнул рукой.
   – В прошлый раз ты узнал, чья машина?
   – С большим трудом. Она оказалась на балансе Института системных исследований.
   – Чем они занимаются?
   – Это что-то вроде филиала Международного института в Вене.
   Они дошли до Садового кольца, повернули к Таганке.
   – Георгиевич, как думаешь, кто ей угрожал?
   – Призраки из прошлого.
   – Я думаю, организация.
   – В самом деле? – притворно удивился Костя.
   – Какие-нибудь «Хлопобуды» или «Будохлопы», помнишь «Альтиста Данилова», там они хлопотали о будущем?
   – Идущие из прошлого в будущее, – уточнил Костя. – Странники Хаоса.
   – Почему Хаоса?
   – Хаос был предком Сатурна или Хроноса, пожиравшего своих детей, – пояснил он. – А под управлением Сатурна, отца богов, находится, по представлению древних, начало всех вещей и основание Солнечного Храма. Вот так. Знаешь, дорогой, у всех своя история. Если хочешь сохранить с Леной хорошие отношения, не напоминай ей ни о чем. Не надо вызывать призраков.
   – Когда что-то скрывают, значит, это что-то обязательно дурное. Хорошее не скрывается, – уверенно сказал Виталик.
   – Все правильно. Да только в жизни есть и то, и другое. Давай это признаем. К выздоравливающему болезнь не зовут.
   – Как же я смогу ее защитить, если почти ничего не знаю.
   – Ты сам говоришь: не умножай сущностей. Дай срок. Предлагаю решать задачи по мере их поступления. Кто мне говорил: странная женщина? Она тебя не обманула, вот и хорошо!
   Миновав пребывавший в трауре Театр на Таганке, они расстались. Виталик вошел в Большую Коммунистическую улицу, а Костя стал спускаться по Садовому кольцу к Яузе.

6. Женская война

   Майский ветер, закрутившись на площади делла Сита Леонина, обежал стены Ватикана, заглянул в открытые окна, пошелестел страницами раскрытой книги, оставленной на столе, полюбопытствовал, что за книга? Конечно, Библия! Ветер открыл Книгу Судей.
   «И вот идет один старик с работы своей с поля вечером, он родом был с горы Ефремовой и жил в Гиве. Жители же места сего были сыны Вениаминовы.
   Он поднял глаза свои, увидел прохожего на улице городской. И сказал старик: куда идешь? И откуда ты пришел? Он сказал ему: мы идем из Вифлеема Иудейского к горе Ефремовой, откуда я; я ходил в Вифлеем Иудейский, а теперь иду к дому Господа, и никто не приглашает меня в дом; у нас есть и солома и корм для ослов наших; также хлеб и вино для меня и для рабы твоей и для сего слуги есть у рабов твоих; ни в чем нет недостатка.
   Старик сказал ему: будь спокоен; весь недостаток твой на мне, только не ночуй на улице. И ввел его в дом свой и дал корму ослам его, а сами они омыли ноги свои и ели и пили.
   Тогда как они развеселили сердца свои, вот, жители города, люди развратные, окружили дом, стучались в двери и говорили старику, хозяину дома: выведи человека, вошедшего в дом твой, мы познаем его.
   Хозяин дома вышел к ним и сказал им: нет, братья мои, не делайте зла, когда человек сей вошел в дом мой, не делайте этого безумия; вот у меня есть дочь девица, и у него наложница, выведу я их, смирите их и делайте с ними, что вам угодно; а с человеком сим не делайте этого безумия.
   Но они не хотели слушать его. Тогда муж взял свою наложницу и вывел к ним на улицу. Они познали ее и ругались над нею всю ночь до утра. И отпустили ее при появлении зари.
   И пришла женщина пред появлением зари; и упала у дверей дома того человека, у которого был господин ее, и лежала до света.
   Господин ее встал поутру, отворил двери дома и вышел, чтобы идти в путь свой: и вот, наложница его лежит у дверей дома, и руки ее на пороге. Он сказал ей: вставай, пойдем. Но ответа не было (потому что она умерла). Он положил ее на осла, встал и пошел в свое место.
   Придя в дом свой, взял нож и, взяв наложницу свою, разрезал ее по членам ее на двенадцать частей и послал во все пределы Израилевы.
   Всякий, видевший это говорил: не бывало и не видано было подобнаго сему от дня исшествия сынов Израилевых из земли Египетской до сего дня. (Посланным же от себя людям он дал приказание и сказал: так говорите всему Израилю: бывало ли когда подобное сему?). Обратите внимание на это, посоветуйтесь и скажите».
   Дверь в комнату отворилась, и теперь уже сквознячок перевернул несколько страниц книги.
   У порога, задержавшись в коридоре, двое заканчивали беседу. Они говорили вполголоса.
   – Раньше правители посещали Папу. Теперь папы сами разъезжают по миру, как ординарные правители, подвергая опасности свою драгоценную жизнь.
   – Со времени Константинова дара Папа, исполняя ритуал помазания, был посредником между Богом и королями. Кровь монархов освящалась благодатью Божией. Как я слышал, Иоанн XXIII усомнился в праве Папы: не кровь подчиняется елею, но елей подчиняется крови. В таком случае и монархи не подчиняются Папе. Тогда Папа – только пастырь, пастух самой многочисленной в мире паствы и глава Ватикана. Вот и святой Малахия предсказал, что на месте Иоанна XXIII будет Pastor et Nauta – Пастух и Навигатор.
   – Перемены хороши тогда, когда нужно, чтобы ничего не менялось. Жизнь Папы не должна служить картой в политической игре. По воле Господа нам довелось жить во времена, как будто давно прошедшие. Можно подумать, что вернулся Шейх-эль-Джебель, Старец Горы. Будто не была разгромлена мамлюками Аюбидов секта Хасана ибн-эль-Ааббаха. Новые ассасины вышли на охоту. Предчувствую, это – только начало. И в руках у них более совершенное оружие. Если на Филиппинах был фанатик с ножом, то в Пакистане уже с бомбой.
   – Однако первый сблизил Папу Павла с монсеньором Паоло, а второй подорвал не Папу, а себя самого.
   – Поэтому я и говорю, что политика, как вторичный и, замечу, скоропортящийся продукт, хороша в среде второстепенных лиц. Самое ужасное, что может произойти с папской властью, то, что она может стать официальной властью.
   – Вы не находите, что взрыв 16 февраля надо расценивать как предупреждение?
   – Такая оценка вызывает у меня одновременно и печаль и радость. Столь противоречивые чувства проистекают, во-первых, из новых тревожных ожиданий, а во-вторых, из тех соображений, что в этом случае затронуты глубокие противоречия в сфере геополитики, имманентные высокой роли папства.
   – Господу Богу нашему угодно было, чтобы впервые со времен понтификата Джулио Медичи итальянцы освободили Святой престол. Славянский папа, как «Славянский Иосиф Флавий», что-то означает, не так ли? Lapus lapsus ex caelus [17 - Камень, упавший с небес (лат.).]. Бывало ли когда подобное сему? Потрясения ждут Восточную Европу.
   – Videsne, quis venit? Video et gaudeo! [18 - Видишь, кто идет? Вижу и радуюсь! (лат.).] Возможно, вы правы. Я не пророк. Мои обязанности вынуждают меня быть реалистом. Однако ваши слова мне по душе. После Ферраро-Флорентийского собора мы оказались чуть ли не во враждебных отношениях с Восточной церковью. Сколько поистине исторических усилий пришлось совершить, чтобы католичество стало самой авторитетной в мире верой.
   На несколько секунд воцарилось молчание.
   – Итак, до встречи, падре Кресченцио.
   – Бог да пребудет с нами, монсеньор.
   – Аминь!
   Расставшись, они вернулись к делам и забыли об этом разговоре. Вспомнить его их заставили прозвучавшие несколько дней спустя, в 5 часов 18 минут пополудни, выстрелы на площади Святого апостола Петра. Обливаясь кровью, Папа упал на подхватившие его руки.
   Полковник Спецьяле, по правде сказать, не ожидал столь скорой развязки. Мехмет Али, задержанный на месте преступления, был известен по Красному списку Интерпола и разыскивался полицией Турции по обвинению в убийстве. Возможно, его готовили в Ливане, но этого точно Спецьяле не знал. Он был зол на своих информаторов, на свои, как он полагал, обширные связи, на «Компанию», принятую в среду мальтийских рыцарей, на местных сотрудников «института», на службу безопасности Ватикана, проглядевшую опасного преступника, на дождь, идущий за окном, на телефон, отзывающийся короткими гудками, наконец, на невозможность работать в столь непрофессионально-хорьковой атмосфере.
   Почему преступник не был сразу же застрелен на месте? Почему выбрали «фанатика», разыскиваемого Интерполом? Двух месяцев не прошло со дня обнаружения скандальных списков конгрегации Propaganda, которые всплыли в связи с финансовыми махинациями в американском банке «Франклин». О банкире, как только увидели в списках фамилии генералов и адмиралов, забыли. На защиту конгрегации встали все 620 лож Италии. Возникла опасность публичного разоблачения, причем в списках значились руководители секретных служб. Последнее особенно не устраивало полковника. Скандал разгорался.
   Спецьяле бросил папку на стол, опять набрал телефонный номер: нужно связаться с отцом Камилло и узнать, что думает он по этому поводу.
   Анализируя ситуацию, Спецьяле давно пришел к нехитрому выводу: если предстоит борьба титанов, а Папа у нас – поляк, то падение Красного Континента начнется с Польши. Тем более что движение денег – миллионов долларов в поддержку польских профсоюзов, можно осуществлять через главу Института религиозных дел монсеньора Паоло, связанного с директором миланского банка Роберто Кальви.
   Полковник вспомнил площадь Фонтана в Милане, такой же дождь, как сегодня, бегущие по небу тучи. Он включил радио, передавали сводку о здоровье Папы. Прослушав сводку, он опять потянулся к телефону. Медлить было нельзя. Со всех сторон кинулись готовые затоптать все следы: спецслужбы, отгоняющие полицейских, полицейские, отгоняющие журналистов, журналисты, ищущие контактов с разведчиками, разведчики, маскирующиеся под журналистов, дипломаты, выражающие соболезнования, и врачи с выражением лица «Memento mori», призывающим помнить о смерти.
   Беда для одних может стать источником радости для других. Льва Метелкина срочно отозвали из Афганистана, чтобы направить в Рим. Ирина была счастлива.
   Всего один день дали ему отдохнуть дома. Вот так Лев неожиданно для себя, накануне обстрелянный из автомата, ослепленный яркими солнечными лучами, забившими внезапно через пробоины в обшивке вертолета, измученный клопами и постоянным лекарством от несварения желудка – водкой с солью, загорелый, худой, с пожелтевшими зубами, сам ставший похожим на пуштуна, оказался у себя дома в горячей ванне, которая снилась ему на протяжении нескольких месяцев.
   Ему удалось поспать в самолете, которым он добирался до подмосковного аэродрома. Из дома он позвонил Ирине на работу.
   Не успел Лев, разомлевший и блестевший чистотой, поставить чайник, как хлопнула входная дверь, и Ирина, не раздеваясь, вбежала в кухню и повисла у него на шее. Он вдыхал запах знакомых духов, гладил волосы, смотрел в родные русские глаза и чувствовал себя в раю.
   – Какой ты худенький, – воскликнула она, отстранившись и оглядывая его знакомо-незнакомую фигуру.
   – Я там постоянно занимался спортом, – сказал Лев.
   – Сейчас буду тебя кормить. – Ирина пошла в прихожую. – Как ты добирался? – ее голос звучал уже из ванны.
   – Спецрейсом. Комфорта мало, зато быстро, – рассказывал Лев, следуя за ней по пятам. – Познакомился с одним летчиком-чеченцем, зовут Джохар. Дал ему на всякий случай наш телефон, вдруг остановиться негде будет.
   Ирина собрала на стол.
   – Я приехал фактически на одни сутки, – Лев откусил кусок хлеба и, видя, что лицо Ирины изменилось, поспешно добавил: – Меня посылают в Европу ненадолго.
   Ирина облегченно вздохнула.
   – Если бы было время собраться, я бы настоял на поездке с тобой. Но дело, видно, срочное, – продолжал он.
   – Прав был Костя.
   – А что Костя?
   – Я его пытала, как специалиста, когда все это кончится и когда я тебя увижу.
   – И что он сказал?
   – Сказал, что кончится нескоро, а тебя увижу, как только ты начальству понадобишься.
   – Чемберлен – это голова, а Костя – два Чемберлена!
   Весь оставшийся день они провели в постели. Лев иногда вставал, шел на кухню, лез в холодильник. Ирина, запахивая халат, шла за ним. В ожидании его приезда она хранила большую банку югославской ветчины, китайскую тушенку, несколько банок шпрот, сгущенное молоко. Вместе с ними его ждали бутылка «Столичной», «Советское шампанское» и иностранный мартини.
   – Водка с мартини, – приговаривал Лев, доставая стаканы, – смешать, но не взбалтывать!
   Кроме того, уходя с работы, она успела заскочить в спец-буфет и взять заказ с копченой колбасой, венгерской мороженой курицей, банкой лосося, килограммом гречневой крупы, желтой пачкой индийского чая со слоном, коробкой шоколадных конфет, пачкой вологодского масла и двумя пачками печенья «Юбилейное». Ирина поделилась своей радостью с буфетчицей, и та проявила к ней особое расположение (слово «Афганистан» тогда никого не оставляло равнодушным): покопавшись, вынесла ей две банки тресковой печени.
   – Только вчера вобла кончилась, – сокрушаясь, сказала буфетчица Ирине.
   Теперь Ирина с радостью наблюдала, с какой скоростью уничтожаются продукты, и не опасалась истощения запасов.
   – Меня там плов научили готовить, – говорил Лев, продолжая жевать. – Между прочим, плов едят руками. Вернусь из командировки, обязательно тебя угощу. Да, я сейчас! – Он вышел из-за стола в прихожую.
   Вернувшись, он разложил перед Ириной привезенные им золотые и серебряные украшения:
   – Вот, все, что успел купить и взять с собой. Если бы уезжал не в таком пожарном порядке, привез бы тебе пару ковров и каракулевые шкурки.
   – Спасибо. – Ирина перебирала в руках тяжелые ожерелья. – Главное, сам приехал. Наплевать на каракулевые ковры. Давай лучше выпьем за то, что вернулся целым и невредимым.
   – И вот это обмыть надо. – Он разжал ладонь, на ней лежал орден Красной Звезды.
   Ирина встала и поцеловала его.
   – Меня еще к Красному Знамени представили, – не удержался Лев, поощренный поцелуем.
   В восемь вечера он, обессиленный, уснул и проспал до семи утра. Ирина пошла в ванную, включила стиральную машину. С выцветшей гимнастерки спорола погоны майора-связиста, обратила внимание на желтую нашивку на груди и бросилась в спальню. Лев спал как убитый. Она стянула с него одеяло и стала осматривать тело. На бедре обнаружился звездчатый белый шрам. Слезы сами собой потекли из глаз. Ирина убежала в ванную, и копившаяся месяцами тревога, прорвав плотину век, пролилась чистой влагой, принося облегчение душе.
   Утром оказалось, что костюм и рубашки ему стали великоваты.
   – А почему не кремовую? – спросил Лев, принимая из рук Ирины старую голубую рубашку.
   – Потому что теперь больших воротников не носят.
   – И галстуки носят вот такие узкие?
   – Ну разумеется. Надевай, будешь выглядеть человеком.
   – Отстал от моды твой муж.
   – Ничего, в Европе наверстаешь.
   – Может, успею сегодня заскочить к тебе до отъезда.
   В этот же день Лев вылетел в Рим.
   Ирина позвонила Косте, поделилась новостями, сообщила, куда направился Лев.
   – Понятно, – через паузу сказал Костя.
   – Что тебе понятно?
   – Не телефонный разговор.
   – Может приедешь, объяснишь?
   Костя, естественно, согласился.
   Когда он узнал о тяжелом ранении Папы, он подумал, что если продвигаться такими темпами, то мир может и не дожить до двадцать первого века. А ведь он читал не только пророчества Малахии, ему попадались в древних книгах предсказания судьбы его Родины, и эти предсказания уходили за 2000 год. Слишком далеко Костя не заглядывал: он бы все равно не смог проверить. Однако он, конечно, читал о том, что должен прийти некий Михаил-меченый, и даже обратил внимание на своего ровесника с живыми умными глазами, который в прошлом октябре стал полноправным членом Политбюро.
   Пока решительно ничто не указывало на какие-либо перспективы секретаря ЦК по сельскому хозяйству. Брежнев, пораженный невритом лицевого нерва, казался старше своих лет, но, видимо, рассчитывал дожить под бдительным присмотром Чазова до возраста Мао Цзэдуна. В Политбюро хватало авторитетных и еще крепких товарищей, таких как Машеров, Гришин, или более молодых, как Романов. Правда, Романова ославили на всю страну, поведав, что он взял из Эрмитажа на свадьбу сына ценный сервиз и побил его. Осенью 80-го в нелепой автокатастрофе погиб Машеров: его ЗИЛ столкнулся с грузовиком. Гришин, как намекали, оказался замешанным в спекуляциях товаром в московских магазинах. Но ведь были еще и Суслов, и Андропов, и Черненко, и Щербицкий, и так далее, и так далее, и так далее.
   Костя, рассказав о покушении на Папу, не замечая прохожих, рассказывал Ирине, как он представляет себе будущее. Из найденных им осколков он набрасывал мозаичную картину, поднимающуюся перед ними далеко впереди. Ирина вначале недоверчиво поглядывала на Костю, потом увлеклась, погрузилась в его рассказ, как дети погружаются в сказку, завороженно следя за сказочником, повторяя его движения и запоминающиеся слова.
   – После Михаила-меченого, – говорил Костя, – наступит время «белого гиганта». Будет это на рубеже 80-х и 90-х годов. В 91-м произойдет падение Великого Вавилонского Царства и придут новые бесы под другим знаменем. И продлится это целое десятилетие и еще половину. Столь много зла сотворится «князем мира сего», что почти все будет разрушено, а народ обездолен. Перед новым тысячелетием великие потрясения ждут Россию. Города и селения оставят свои обычаи, чтобы обрести свободу, но на деле поработят себя еще больше и начнут тяготиться той свободой. В сердце России прозвучат выстрелы пушек, и кровь невинных будет литься повсюду. И начнется война с восточным вождем, который вскоре уйдет, закрыв лицо, и будет установлен мир, который заставит покраснеть воевавшие народы. А в 1999 году явится грозный призрак террора, и война возобновится с новой силой и будет идти еще десять лет и еще полстолько. Не в силах вынести это, уйдет «белый гигант», уйдет неожиданно, оставив после себя множество загадок, и потомки окажутся бессильными их разгадать. На плечах «белого гиганта» поднимется к высотам власти политик «не имеющий лица», и увидит он бесплодие женщины, которой поклоняется простонародье. После него придет новый правитель, голова которого не будет увенчана, и при нем появится Великая Золотая Дама, которая сделает все, чтобы пришел к власти Большой Всадник, который будет править десять лет и еще пять. И еще при том самом политике с не увенчанной головой выдвинется Скипетр, принявший образ Быка. А гробница в стольном граде, долгое время глубоко чтимая, будет стоять под открытым небом. Тогда обнаружатся, к великому стыду, нечистоты, и станут видны всем в сумеречные часы. Вначале века четыре стихии обрушатся на людей. И первая будет потоп. А после бегства бесовского на Руси появится Волк-самодержец, но будет изгнан; а Большого Всадника сменит Великий Строитель, который добьется процветания; союз и согласие будут царить между людьми, разделенными высокими башнями и рвами на границах разных государств.
   Костя замолчал.
   – А потом? – спросила Ирина.
   – А потом будет происходить то, до чего нам все равно не дожить. Даже молодежь, Артур или Людочка, вряд ли дотянут. Впрочем, изволь.
   Костя снова перешел на туманный язык провидчества:
   – Затем воеводы, числом двое, одержат победы над людьми Востока. Они поднимут шум и смуту, и люди будут трепетать перед этими братьями. Они же сами станут склонять свой слух к пророчице из города на побережье Тавриды.
   – А что еще будет?
   – Расчеты не могут годиться для всех народов. Однако пророки полагали, что чудесные явления, если они абсолютны, совершаются Богом, средние чудеса совершаются ангелами, а третий род – злыми духами. Пророки же получали свой дар от Бессмертного Бога и добрых ангелов. О других народах, – продолжал Костя, – могу сказать немногое, ибо считалось, что повреждение времен требует, чтобы тайны раскрывались в загадочных выражениях. Люди увидят начало двадцать первого века, когда змея уязвит свой хвост. И падут с великим ужасом две колонны у ворот Золотого тельца. Потом Марс соединит усилия с Юпитером, и начнется война, после которой будет новое царствование и наступит умиротворение. А страна, привыкшая считать себя хозяйкой, за десять лет исчезнет с континента. В Азии же возникнет могучая Персидская империя. Однако бедственные события опять переживет Армения, как будто в должное время придет беда с великим пролитием невинной крови. Многие удивительные события произойдут в это время, но столь загадочны и перепутаны предсказания, что лишь малое число их может быть оценено на слух. Мир приблизится к катастрофе, но, по расчетам провидцев, течение времен будет продолжаться.
   Костя опять замолчал. Ирина посмотрела на него, желая убедиться, что рассказ закончен.
   Синий вечер незаметно окружил их прозрачным коконом, сквозь который далекими звездами мерцали фонари. У Ирины заложило уши, как у ныряльщика, созерцающего текучий подводный мир. Она огляделась. Окружающее отодвинулось за толстое, непроницаемое для звуков, стекло. Все казалось удаленным и нереальным. Ей даже пришла мысль потрясти головой, чтобы вернуться на твердую почву реальности. Она улыбнулась. Опьянение прошло, снова послышались звуки вечернего города, изображение приобрело привычную четкость и контрастность.
   – Значит, ты считаешь, что через десять лет мы не узнаем свою страну? – Ирина уже взяла себя в руки.
   – Скорей всего так, – осторожно сказал Костя. – Я ученый, а не кудесник.
   – Чего стоит твоя наука, если она не может предсказывать явления?
   – Отлично сказано! Я – на твоей стороне. Скажу тебе по секрету, только не говори никому, – Костя понизил голос и округлил глаза, – я бы охотно перестал быть историком и стал кудесником.
   – А что? – согласилась с ним Ирина. – У меня к твоей науке масса претензий. Твоя история так зависит от политики, что не может предсказать не только будущее, но и прошлое.
   – Золотые слова. И к месту сказаны.
   – Ладно тебе, – Ирина засмеялась. – Хочешь, чтобы тебя похвалили? Рассказ твой действительно интересен, только, не обижайся, очень уж похож на сказку.
   – Хорошие сказки списаны с жизни.
   – Костя, Костя, как был ты идеалистом, так им и остался. Другой бы с такой головой сделал карьеру. А ты так и живешь один, ни друзей, ни подруг. Скажи, ведь один, да?
   – Да. А кто в этом виноват? – последние слова прозвучали едва слышно.
   – Знаешь что! Винить надо всегда себя самого.
   – Я так и делаю. Помнишь, ты однажды сказала, что я ничего плохого тебе не сделал? И хорошего тоже.
   – Не помню.
   – Позже я догадался, что эти слова стоят любого комплимента. Ведь груз маленькой обиды всегда перетягивает ношу большой благодарности.
   – Отдохни, Костя. Будь проще. Опустись на нашу грешную землю. – Ирина взяла его под руку. – Пойми ты, упрямая голова, мне с тобой не справиться.
   – А с мужем ты справляешься?
   – Со Львом? Абсолютно! Вот, поди-ка, полковник, заслуженный офицер, орденоносец, а справляюсь.
   Костя пожал плечами:
   – Неужели это самое главное?
   – Не знаю. Может, как в математике, необходимое, но не достаточное условие, – Ирина тряхнула головой и хлопнула его по плечу. – Нет, ты кого угодно заставишь философствовать! Прекрати. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Скажи лучше, как там поживает твоя протеже, жена твоего племянника? Как ей работается?
   – Людочка? Хорошо поживает. Спасибо тебе. Года через три доцентом станет. Артур тоже защитился. Встали на ноги ребята.
   – Дети есть?
   – Нет. Она сейчас лежит на сохранении. Уже второй раз.
   – Да, сложная штука жизнь, – протянула Ирина. – Я вот думаю, если бы не болезнь, уже бабушкой, наверное, стала бы, – Ирина украдкой взглянула на Костю. – Вообще-то я привыкла.
   – А как Лев?
   – Знаешь, мне кажется, для него ребенок – я.
   – Так бывает?
   – Наверное, бывает. Все-таки у нас разница в возрасте.
   – Хочу тебя спросить, – замялся Костя. – Ты ходишь в церковь?
   – Да. Не могу не ходить. У меня в двух шагах от работы храм и в двух шагах от дома храм, но туда мне идти нельзя. Если кто увидит, неприятностей не оберешься. Вспомнят, что я – дочь священника, с работы снимут точно. Приходится ездить подальше. И в Удельной бываю, когда на могилу отца приезжаю.
   – А я жалею, что слишком редко с ним беседовал. Часто вспоминаю последние слова, которые он мне сказал.
   – Что же он сказал?
   – Друг друга тяготы носите – итаго исполнится закон Христов! Кажется, это апостол Павел.
   Ирина подняла руку к глазам. Они остановились.
   – Сейчас, – сказала она, – подожди минуту.
   Костя терпеливо ждал.
   – Все. Пойдем, – Ирина опять взяла его под руку. – Значит, ты полагаешь, что нас ждут большие перемены?
   – Вот увидишь!
   – Хочешь, Костя, скажу, что следует из твоей сказочной картины?
   – Что?
   – Предчувствие гражданской войны.
   – Этого я не говорил.
   – Но предполагал.
   – Скрывать не стану. Однако же забудь об этом, развязка придет нескоро.
   – Костя, если будут новости из Рима: ты ведь читаешь иностранные газеты, позвони мне.
   – Обязательно. Не волнуйся, все будет хорошо.
   – Передавай привет своим Людочке и Артуру. И Марине.
   – Сегодня же позвоню Артуру.
   Они распрощались. Двери вагона метро захлопнулись, и она уехала в сторону «Сокола».
   Из дома Костя позвонил Марине. Артур, пока Людочка пребывала в больнице в Сокольниках, жил у матери. Он взял трубку. Поговорив с Костей, Артур крикнул в коридор:
   – Мама, Папа ранен!
   Марина появилась из кухни, вытирая руки:
   – Чей папа?
   – Римский Папа.
   – А! Я уже слышала. Это Костя?
   – Да, передал привет от Ирины.
   – Он что, с ней встречался? – Марина заинтересовалась.
   – Встречался. У нее муж в Рим уехал. Вот Костя и разъяснял ей международное положение.
   – Бедный Костя. Так и прожил всю жизнь со своим международным положением. Останется на старости лет бобылем.
   – На старости? Ты бы видела, как он, лежа, сто пятьдесят жмет! Как заводной.
   – Представляешь, какой бы из него мужик в доме был. Цены нет. Захотела шкаф передвинуть – минутное дело, за картошкой сходить – сразу полмешка в сетке унесет.
   – Послушай, послушай, а ты помнишь, как он лошадь поднимал?
   – Ох, он в молодости рисковый был! В школе – первый заводила! Мы в соседнее село на танцы только с ним ходили. Если он с нами, то соседи уже не задираются. Раньше дрались жутко, ремнями с солдатскими пряжками. Костя однажды такой ремень у кого-то выхватил и разорвал пополам. А танцевать мы любили, каждое воскресенье рвались на танцы. Помню, бабушка нас не пускала, особенно под церковные праздники, а мы, дураки, на нее обижались. Потом у меня подружка под Казанскую ногу подвернула. Так и осталась хромой на всю жизнь. Здесь уж я сама стала у бабушки разрешения спрашивать.
   – Как думаешь, Папа Римский поправится? – спросил Артур.
   – А почему нет? Там врачи хорошие.
   – Хорошие? Что ж они Глеба не спасли?
   – Откуда я знаю? У Глеба сердце остановилось. В него не стреляли.
   – По-твоему выходит, когда стреляют, вылечить легче.
   – Ну, что ты пристал как банный лист?! Как умер Глеб, мы все равно никогда не узнаем!
   – А кто покушался на Папу, узнаем?
   – Фанатик-террорист.
   – Одиночка?
   – Не знаю, – сказала Марина; это не представляло для нее интереса.
   Артур задумался.
   – Мам, где у нас Библия?
   – Которую Глеб подарил? На нижней полке. А что такое?
   – Есть одна мысль. Дюма поднимал тему терроризма. Смотри: Бакингема убил ножом Фельтон по наущению миледи, Генриха III убил ножом Жак Клеман по наущению герцогини де Монпансье, Генриха IV убил ножом Равальяк по наущению Марии Медичи, – с этими словами Артур достал Библию и стал искать нужное место.
   Перелистывая страницы, он продолжал говорить:
   – Миледи, высадившись в Англии, представляла себя Юдифью, которая явилась, чтобы поразить главного военачальника. Ага, вот нашел:
   «Когда все от нея ушли, и никого в спальне не осталось, ни малого, ни большого, Иудифь, став у постели Олоферна, сказала в сердце своем: Господи, Боже всякой силы! призри в час сей на дела рук моих к возвышению Иерусалима, ибо теперь время защитить наследие Твое, и исполнить мое намерение, поразить врагов, восставших на нас. Потом, подойдя к столбику постели, стоявшему в головах Олоферна, она сняла с него меч его и, приблизившись к постели, схватила волосы головы его и сказала: Господи Боже Израиля! укрепи меня в этот день. И изо всей силы дважды ударила по шее Олоферна и сняла с него голову и, сбросив с постели тело его, взяла со столбов занавес. Спустя немного, она вышла и отдала служанке своей голову Олоферна, а эта положила ее в мешок со съестными припасами, и обе вместе вышли по обычаю своему, на молитву».
   – Артур, я все-таки ужин готовлю! Что ты читаешь? Мертвая голова кладется вместе со съестными припасами!
   – Ты бы лучше заметила женское присутствие во всех терактах. Каково? Вот тебе мой вывод: терроризм это женская форма ведения войны. А еще говорят, что сила женщины в ее слабости! Террористы – это последователи Юдифи. Или миледи, как кому нравится! Царство женской силы.
   – Сила женщины, мальчик мой, в коварстве. Мужчины ведут к полю боя войска, но когда за дело берется женщина, об этом узнаешь в последнюю минуту жизни.
   – Надо спросить, как на это смотрит Костя?
   – На что?
   – На то, что у терроризма женская голова.
   – Все это очень поэтично, для Кости в самый раз, но мне ты своими головами голову не морочь. Давай ужинать.
   – Ага, сейчас.
   Артур продолжал листать Библию. Вот промелькнула страница из книги пророка Даниила, где пророк толкует сон Навуходоносора:
   «У этого истукана голова была из чистого золота, грудь его и руки его – из серебра, чрево и бедра его медные, голени его железные, ноги его частью железные, частью глиняные».
   Артур захлопнул книгу. Возможно, у него мелькнула мысль, что человеческое тело похоже отчасти на дерево. Возможно, он думал уже о другом. А дерево, удаляясь, превращалось в три колонны. Та, что справа, называлась Милосердие, та, что слева, – Жестокость, а посредине, объединяя их, возвышалась Умеренность, удерживаясь в вечности, потому что все вещи утвердились в равенстве мужского и женского, мудрости и понимании. Приближаясь, дерево превращалось в человека, произошедшего от матери Евы, являющей собой Божественное присутствие, незримое Царство Малхут-Щекинах.

7. Дела временные, истины вечные

   Артуру снились каштаны, мостовые средневекового Парижа, кареты и всадники. Еще ему снились женщины. Какой же сон без женщин? Сон без женщин, как книга, написанная графоманом.
   «По винтовой лестнице д’Артаньян поднялся в комнату Кэтти. Она порхнула ему навстречу, светясь от счастья. Через минуту, оставляя на полу платье…
   Увы, д’Артаньян был молод, сгорал от желания, посещая миледи, а та играла молодым человеком. Его нерастраченная энергия обрушивалась на Кэтти. Он был неумолим и беспощаден. А Кэтти, Кэтти находилась на верху блаженства. Она раскачивалась на волнах любви, как на качелях, закинув ноги на плечи разгоряченного юноши. Их тень плясала на стене, которая озарялась горящей свечой.
   Только одно огорчало Кэтти: ревность к миледи. Впрочем, миледи для гасконца пока оставалась неприступной крепостью. И тот утешался сладкой победой, ворвавшись в крепость, которая сама открыла ему ворота.
   В половине одиннадцатого д’Артаньян снова появился у Кэтти. В этот момент она выходила из спальни госпожи. Он решительно прошел к двери.
   – Стойте, куда вы? – зашептала она.
   – Кто там? – спросила миледи.
   – Это я, – ответил д’Артаньян, стараясь говорить без акцента, – я, граф де Вард.
   – Входите же, граф. Я жду вас.
   Д’Артаньян мягко отстранил Кэтти и вошел в спальню.
   Здесь молодой человек огляделся. Трехсвечник бросал дрожащий свет на полог кровати. Из-за полога показалась прекрасная белая рука, украшенная перстнем с голубым сапфиром и мелкими, стреляющими светом, бриллиантами. Он сделал несколько шагов вперед и, приблизившись к кровати, отдернул полог. Его тень упала на противоположную полупрозрачную занавесь. Он затрепетал.
   На широком ложе, на животе, лежала прекрасная обнаженная женщина. Был виден ее затылок, с откинутыми на левое плечо волосами. Тело слегка подрагивало. Лицо, повернутое от гостя будто для того, чтобы скрыть смущение, хранило тайну. Вся картина дышала одновременно целомудрием и сладострастием.
   Что оставалось д’Артаньяну? Он опустился перед ложем и поцеловал затылок и шею прекрасного создания. Потом его губы стали осторожно касаться спины. По позвоночнику поцелуи спускались все ниже, дошли до поясницы – она слегка изогнулась, – коснулись крестца. Миледи застонала. Тогда д’Артаньян стал сбрасывать с себя одежду и задул свечи».
   Артур шел с Людочкой по весенним аллеям Сокольников. Они никуда не спешили.
   – Вчера Костя звонил, – рассказывал Артур. – Передавал привет от Ирины. Тебе – персонально.
   – Очень домой хочется.
   – Потерпи еще немного.
   – Все твоя Москва. Жили бы сейчас в Припяти или даже в Чернобыле! Все было бы в порядке. Рожала бы тебе детей одного за другим. Помнишь, как там весной хорошо было.
   – Людочка, нельзя же всю жизнь прожить в твоем распрекрасном Чернобыле.
   – А в Москве можно?
   – Москва – Третий Рим, а четвертому – не бывать, – бодро сказал Артур.
   – Что-то наши дети не хотят появляться в твоем Третьем Риме.
   – Может, они правы. Не хотят жить рабами. Мы с тобой думаем только о себе. А ты о ребенке подумай. Что ты его за уши тянешь в этот мир. Что здесь хорошего?
   – Ты его не хочешь?
   – Хочу. Но я ведь о другом.
   Они замолчали.
   Артур вспомнил Костины слова. Каждый получает в конечном итоге то, о чем мечтает, жаль только, что форма исполнения желания приносит одни разочарования. «Стоит ли предъявлять претензии судьбе, – думал Артур, – жизнь мудрее нас».
   «Нет, – упрямо думала Людочка, – времена не выбирают. Наши матери и бабушки рожали всегда, не обращая внимания на войны и голод. Традиция важнее умозаключений». Вслух она сказала:
   – За четыреста лет Московская Русь увеличила свою территорию и население в четыреста раз. Вы, москали, сами всем пример подаете.
   – Если я – москаль, то ты – москаль в квадрате, – тут же поймал ее Артур.
   – Артур, – нежно проворковала Людочка, беря его за руку, – подумай, он у нас был бы гением. Сколько разной крови в нем бы смешалось.
   – Не трави мне душу. Мы сделаем все, что от нас зависит. А дальше пусть там решают, – Артур указал на небеса. – Нам наше будущее неведомо. Может, он стал бы гениальным авантюристом или страдал бы всю жизнь в среде недостойных, не находя выхода.
   Людочка вздохнула и двумя руками обняла плечо Артура.
   – Мы не заблудимся?
   – Ничего не бойся.
   Они шли по высохшим просекам, светило солнце, и белые стволы берез наполнялись целебным соком.
   Что поделаешь? Жизнь не захотела созреть в материнском лоне. Неродившийся гений прервал свое существование. Слабенькая Людочка, сама едва выжив, была в отчаянии и во всем винила себя.
   По ночам ей снился один и тот же сон: она с Артуром стоит на перроне; отъезжающий ребенок, их ребенок, машет из окна вагона. Стараясь казаться твердым, он растерянно лепечет: мама, папа, я всегда буду вас любить. Поезд удаляется, Людочка хочет бежать за ним, но не может сделать ни шагу. Слезы застилают глаза, детское лицо за стеклом уплывает, и она, вскрикнув, как птица, просыпается. Как все-таки жестоки эти поезда!
   – Не хочу жить, – твердила она, – хочу к нему, к моему маленькому. Мне здесь делать нечего, когда он там. Я не могу его оставить.
   За окном шли дожди, оставляя слезы на стеклах. С блестящей подрагивающей листвы стекали капли. Людочка под зонтом выходила из дома, медленно шла к вокзалу, долго смотрела на пустые, мокрые, уходящие вдаль платформы.
   «Неужели там, – думала она, – каждый отвечает за себя? Это ужасно, когда спасение уготовано каждому в отдельности».
   Наплакавшись вдоволь, возвращалась назад. Становилось как будто легче.
   В конце концов Артур решил отвезти ее к родителям в Киев, надеясь, что смена обстановки и возвращение в детство отвлекут Людочку от того, что случилось.
   Она приехала через три недели, отдохнувшая, посвежевшая и сразу вышла на работу. Начинались приемные экзамены в институт.
   – Теперь дополнительный вопрос, – обращалась она к абитуриенту. – Сосуд с водой поставили под стеклянный колпак, откуда начинают выкачивать воздух. Что произойдет с водой? Что больше весит – килограмм пуха или килограмм железа? Как вы думаете, почему Солнце называют абсолютно черным телом?
   Девочек-абитуриенток Людочка жалела и вопросами не мучила.
   Артур, убедившись, что она полностью пришла в себя, засобирался с Виталиком в отпуск на шабашку.
   Набравшись опыта в студенческих строительных отрядах, они с несколькими такими же, как они, отпускниками выезжали в совхоз, подряжаясь строить нужный в хозяйстве объект.
   Артур собирал на кооперативную квартиру, Виталик – на семейную машину. На то и другое были очереди. Очередь Вадима на машину два раза отодвигали, однако ни он, ни Виталик не огорчались. Все равно полной суммы у них еще не было. Положение Артура складывалось чуть легче. В разряд дефицита входили одно– и двухкомнатные квартиры, Трехкомнатную они с Людочкой могли получить гораздо быстрее, только стоила она дороже. Других проблем не имелось: они, как кандидаты наук, имели право на дополнительную жилплощадь. Лишняя тысяча рублей, которую рассчитывал заработать Артур, им бы очень пригодилась.
   В те времена квартира стоила дешевле автомобиля. В шестидесятых годах вообще за трехкомнатный «кооператив» в хрущевском доме первый взнос составлял тысячу триста рублей. «Волга» стоила четыре тысячи. Потом все стало, естественно, дорожать, но все равно общая цена двухкомнатной квартиры была на уровне цены «жигулей» в магазине. При этом на квартиру давалась рассрочка на пятнадцать лет. Главное, собрать деньги на первый взнос в размере 40 %. В последние годы советской власти, когда квартиры стали вдруг бесплатно передаваться в собственность гражданам, а автомобили были еще в дефиците, «жигули» обменивали на однокомнатную квартиру. Стоимость же советского автомобиля на рынке многократно превышала его цену в магазине. Судите сами, «Волга», самая престижная марка советского периода, в магазине стоила шестнадцать тысяч рублей, на рынке же ее можно было продать за шестьдесят, а то и семьдесят. «Жигули» и едва появившиеся новые длинноносые «москвичи» шли по двойной цене.
   Итак, совхоз, куда они прибыли, занимался плодоводством. Сельские жители, конечно, не собирали яблоки и груши: стоила эта работа ничтожно дешево. Женщины работали учетчицами, бригадирами, бухгалтерами, даже начальниками отделений, мужчины – трактористами или шоферами. Начальников мужчин было мало: попробуй найди непьющего.
   Сбор урожая проходил силами сезонных рабочих из разных мест нашей необъятной Родины: конечно же вездесущей технической интеллигенцией, подрабатывающей в отпуск, молодыми армянами из небольших закавказских городков, украинскими семьями из соседней республики. Весь фокус состоял в том, что совхоз расплачивался с приезжими натурой, то есть частью собранного ими урожая по копеечным отпускным расценкам. Полученные тонны плодов бригада грузила на транспорт и отправлялась в тот или иной город, где продавала их на рынке или через торговые точки в пять-шесть раз дороже. Хорошие деньги можно было заработать, отправив груз по железной дороге в северные или даже сибирские города. В этом случае транспортные расходы зачастую оказывались ниже, чем расходы на автомобильный транспорт в центральном районе страны.
   Бригады сборщиков работали, пока не стемнеет. Заработав тонну яблок, можно было рассчитывать на доход в тысячу рублей.
   Сезонные рабочие получали и больше. Они не ограничивались только сбором урожая, весной они приезжали на обрезку деревьев, иногда работали на складе или переборке плодов, получая за работу сотни килограммов фруктов. Это были отборные яблоки элитных сортов. Работники особенно бережно собирали их и хранили в ящиках, не путая с остальным урожаем. Впрочем, остальные собранные ими плоды так же осторожно снимались с веток (каждое яблочко бралось, как яичко), так же тщательно укладывались в стружку, переложенную бумагой.
   Почему-то в магазинах такие яблоки не попадались. Куда девались эти дивные шестисотграммовые антоновские яблочки, изысканный бельфлер, фиолетовая россошанская или красно-зеленый штрейфлинг, бог весть?
   В полукилометре от центральной усадьбы совхоза, окруженный деревьями, на отшибе стоял длинный, наскоро выстроенный из шлакоблоков, напоминающий свинарник, одноэтажный барак. Десяток дверей с той и с другой стороны вели в разделенные перегородками помещения. Входящий с улицы сразу попадал в комнату размером в тридцать – сорок квадратных метров, куда, как в больничную палату, бригада заносила железные кровати с матрасами, стол, несколько тумбочек, иногда даже стулья. Здесь им предстояло ночевать, завтракать, ужинать, редко обедать: днем, чтобы не терять времени на переходы, обедали прямо на месте. Умывальники, а также дощатые уборные, к тому времени уже деликатно называемые туалетами, находились на улице.
   Перед сном заходить туда было глупо: через маленькое оконце свет от звезд не проникал, а в темноте можно легко угодить ногой в круглое отверстие или, того хуже, наступить на выделения какого-нибудь бедолаги, который промахнулся в потемках мимо дыры в полу, именуемой «очком».
   Поэтому Артур ежевечерне отходил в тень к близким зарослям и, подняв лицо к небу, орошал траву окрест себя прозрачной светло-янтарной влагой.
   Уходить не хотелось. Небо нависало над вершинами деревьев, на нем он находил Большую Медведицу и Полярную. На противоположной стороне сверкал, раскинув крылья, Лебедь, а над горизонтом появлялся зловещий Змееносец.
   Один под бархатным покрывалом, усеянным золотыми блестками, Артур стоял, пытаясь охватить глазами пространство. Но разве можно одним взглядом увидеть все сразу? Чтобы созерцать другие созвездия, взгляд приходится переводить. При этом остается довольствоваться только одним полушарием, тем, что под Полярной звездой.
   Артур вертел головой, ловя падающие звезды, затем с сожалением возвращался в нагретый за день солнцем барак.
   Это было отличное жилье, в стороне от деревни. Каждая бригада размещалась отдельно. В первый же день Артур вместе с кладовщицей зашел к соседям-армянам, чтобы взять лишнюю кровать. Придерживая дверь, он осмотрелся. Молодые люди отдыхали, кто-то лежал, кто-то перебрасывался в карты; в углу стояла миска с недоеденной и разбросанной по полу вермишелью, которую деловито подбирала огромная крыса. На нее никто не обращал внимания. Дверь хлопнула, но крыса даже не оглянулась.
   Артур вернулся, неприятно озадаченный, и поделился открытием с Виталиком. Виталик его успокоил. Не зря же он прочел так много книг о животных. Через час все были организованы на поиски репейника. В комнату в рукавицах внесли охапки цветущих лопухов, захватив заодно и колючий татарник, разложили по периметру. Вы не поверите, пока жили, никто не заметил присутствия грызунов. Поначалу специально, уходя, оставляли съестное, чтобы выявить, не посещают ли их маленькие гости. Никаких признаков! Эксперимент удался.
   Их бригада фруктов не собирала. Тут же рядом с жильем они возводили столовую. Кстати, несмотря на разношерстное население барака, в этом маленьком городке под одной крышей никогда не замечалось ни хулиганства, ни конфликтов, ни пьянства. Работа от зари до зари, сухой закон в бригадах и четко разделенные участки стоили больше, чем партийно-воспитательные мероприятия. Сюда приезжали не отдыхать. Сюда приезжали за рублем.
   Вернувшись в Москву, Артур нашел Людочку по горло занятой делом. Она аккуратно переписывала в общую тетрадь решения задач из нового задачника.
   Пробегав все дни на стройке с раствором, дома Артур находил бесконечное удовольствие в том, что мог просто спокойно посидеть на стуле в тишине. Далеким прошлым казался надоевший за отпуск постоянный гомон мужского общежития, царапающая слух матерщина, обсуждение дневных заработков, бани по субботам, дурацкие анекдоты и нескончаемые споры о футболе.
   «Красно-зеленые витражи причудливо раскрашивали комнату Атоса. Заканчивая одеваться, мушкетер разглаживал пальцами розоватое кружево. Одеваясь, он вел беседу с расположившимся за столом д’Артаньяном.
   – Должен сказать вам, друг мой, что в результате вашего приключения вы нажили себе непримиримого врага. Позвольте, по крайней мере, взглянуть на перстень, который подарила вам, а вернее, де Варду, ваша миледи.
   Гасконец, полюбовавшись на богатый подарок, снял кольцо с руки и протянул его Атосу: голубой сапфир в окружении бриллиантов.
   Атос, приняв кольцо, вздрогнул. Он подошел к окну и стал внимательно его разглядывать. Затем примерил его на мизинец левой руки, оно пришлось ему впору.
   – Вам знакомо это кольцо? – спросил д’Артаньян.
   – Такое кольцо я получил от матери, – ответил Атос, – а она от отца. Наша фамильная драгоценность. В ночь любви оно перешло к моей жене.
   Д’Артаньян сжал виски руками».
   Отделаться от миледи оказалось не так-то просто. Во-первых, к д’Артаньяну явилась Кэтти, которой поручили привести графа де Варда на второе свидание.
   Д’Артаньян, подписавшись именем графа, дерзко сообщил миледи, что теперь, когда он избавился от ран, ему предстоит покончить со всем накопившимся списком свиданий, прежде чем очередь дойдет до миледи.
   Этот ответ имел своим последствием настойчивое приглашение уже самого д’Артаньяна в гости к миледи, поскольку пришедшая в ярость женщина решила руками гасконца отомстить ничего не подозревающему графу.
   Между тем кольцо вернулось к хозяину и помогло друзьям купить экипировку. Предстояла война в Ла-Рошели.
   Атос продал оскверненный камень, ибо сапфир – благороднейший из самоцветов, и тот, кто его носит, должен вести чистую и святую жизнь. Моисей в гневе разбил две сапфировые скрижали, сделанные из божественного кристалла Шетия:
   «Когда же он приблизился к стану и увидел тельца и пляски, тогда воспламенился он гневом и бросил из рук своих скрижали и разбил их под горою; и взял тельца, которого они сделали, и сжег его в огне, и стер в прах и рассыпал по воде…
   …и пало в тот день из народа около трех тысяч человек…
   И сказал Господь Моисею: вытеши себе две скрижали каменныя, подобные прежним…»
   Ушли вечные истины, пришли истины временные. Правый камень является мужским, левый – женским. А что написано на тех скрижалях, ведомо людям Таннаим. Только называют те скрижали именами двух столбов, установленных на пороге Храма Соломона. И имена их: Яхин, столп света, и Воаз, столп мрака.
   На одиннадцати стульях в одиннадцати рядах восседают молящиеся в Храме, почитающие благо мира и уважения к жизни человека. На перекрестке Вселенной расположилось самое большое из девяти командорств Храма.
   – Артур, помоги решить задачу, – Людочка постучала шариковой ручкой по столу.
   Артур задремал. В комнате уже стемнело, горела только настольная лампа. Он потянулся, подошел, положил подбородок на худенькое плечико и заглянул в бумагу, всю исписанную формулами.
   – Слушаю вас внимательно.
   Людочка пододвинула ему условие задачи. Артур прочел, зевнул и отправился обратно на диван.
   – Ты что? Зеваешь? – Она бросила на него возмущенный взгляд.
   – Значится, так! – Артур развалился на диване. – Все твои уравнения с дельта лямбда надо собрать в охапку и выбросить.
   Людочка послушно смяла лист бумаги и бросила его в Артура, он ловко поймал бумажный шарик.
   – Теперь, – сказал Артур, – запиши зависимость числа линий от длины волны. Написала? Все, а дальше надо просто получить дифференциал по д-лямбда. Задачка в два действия.
   Людочка заглянула в ответ.
   – Получилось! И так просто. Изящное решение.
   Она подошла к дивану и чмокнула его в щеку. Он успел схватить ее за руку.
   – Это что? Вся награда?
   – Я награжу тебя ночью.
   – Уже ночь!
   – Попозже. – Она высвободилась и вернулась к столу.
   Артур смотрел на ее склоненный затылок, угадывая две знакомые родинки на шее.
   «Графиня секунду смотрела прямо ему в лицо, потом двумя руками оттолкнула д’Артаньяна, так что он чуть не оказался на полу, и соскочила с постели.
   Первые солнечные лучи проникли в комнату. Д’Артаньян в отчаянии потянулся за ней и в попытке ее удержать схватил голубую батистовую сорочку. Миледи резким движением вырвалась из его рук. Ткань не выдержала, и на обнаженном круглом и белом плече молодой человек увидел рыжеватое полустертое, напоминающее пчелу, клеймо палача: то была тайна, скрываемая ото всех, лилия, пришедшая на смену золотой пчеле Хильдерика I.
   Заметив ужас в глазах гасконца, миледи поняла, что она разоблачена. Она хотела взять себя в руки, но гнев уже схватил ее за волосы. Они зашевелились, как волосы Медузы, глаза графини вспыхнули и сделались страшными. Не отрывая гипнотического взгляда от помертвевшего юноши, она отошла назад и достала из шкатулки длинный кинжал с тонким лезвием и золотой рукояткой.
   – Ты умрешь сейчас, – прошипела женщина, приближаясь к нему.
   Увидев знакомый блеск стального лезвия, д’Артаньян пришел в себя. Теперь это было его поле битвы. Накинь миледи ему на шею шелковый шнурок, плесни в лицо ядовитую жидкость, прикажи растерзать цепным псам, молодой человек, пригвожденный ее взглядом к полу, был бы обречен.
   Однако сталь, оставившая ножны, подействовала на него, как сигнал атаки на боевую лошадь. Замершее сердце забилось, доли секунды понадобились д’Артаньяну, чтобы добраться до шпаги. Через мгновенье лезвие, коротко свистнув, скользнуло по батистовым рюшам на груди миледи.
   Графиня попыталась поймать шпагу рукой, но шпага, постоянно угрожая, ускользала от нее. Наконец гвардеец добрался до двери в комнату Кэтти, и та впустила его. Бесчувственная доска приняла на себя удар кинжала, который пробил ее насквозь».
   – Знаешь что! Тебе пора становиться профессором, – Людочка говорила наставительно, словно учительница. – У нас все доценты решали, как я. А как ты – никто.
   – Думаешь, я смогу?
   – Почему бы и нет?
   – Хорошо, я попробую, только в год надо будет пять, а может, десять статей выдавать.
   – Выдавай, – согласилась она, – мы за три твои статьи мне в «Березке» сапоги купили.
   – Если бы все журналы в Америке переводили!
   – А ты пиши в солидные журналы.
   – Ага, им только меня и не хватало. Они уже с утра начинают волноваться, не написал ли товарищ Гонсалес чего-нибудь новенького, не придумал ли какой новый метод, не вывел ли формулу, не доказал ли теорему?
   – Не капризничай, Артур. Ты попробуй.
   В глубине души он, конечно, понимал, что ему по силам не просто решить крупную и важную научную задачу, но и создать новое направление в науке. Серьезно он относился только к масштабным задачам. Так же выбирал и тему для кандидатской, чтобы была с перспективой. В науке, как в искусстве, считал Артур, есть два способа проявить себя: закрыть вопрос и открыть вопрос. В первом случае надо сделать так, чтобы существующее направление считалось исчерпанным. Во втором – ты открываешь новую дорогу, новое направление, в которое, как в воронку, с энтузиазмом вольются другие.
   – Завтра я буду поздно, – сказал Артур, – мы с Виталиком поедем деньги получать за шабашку.
   – После работы?
   – Конечно, все ведь работают.
   – Далеко ехать?
   – Рядом с вами. Метро «Каширская», – Артур поднялся. – Спасибо. Давай я чай заварю. – Это важное дело Артур не мог доверить женщине.
   Через два часа Артур с Людочкой, утомленные, сбросив одеяло, лежали в потемках, переговариваясь и хихикая. Ее рука лежала у него на груди.
   – Какой ты стал черный, – говорила она, проводя рукой по его телу.
   – Еще бы, весь день под солнцем!
   – А ночь?
   – Ночью сон по расписанию.
   – И вы там не шалили? Ну-ка расскажи мне про местных красавиц. Какие они? Груди, как футбольные мячи, да? Они к тебе приставали? – Людочка пальцами защемила ему грудь. – Признавайся, негодник, что ты с ними делал. Водил на сеновал? Лазил рукой под юбку?
   – Какой еще сеновал! – Артур засмеялся. – Нет, я надевал косоворотку, сапоги гармошкой и шел прямо к ней в избу, Мы ложились на печку и пили водку прямо из самовара.
   – А что было потом? – не унималась Людочка; ее рука продолжала то ласкать, то терзать его.
   – Потом?
   – Да. Потом. Скажи. Твоя рука проникала ей вот сюда, так? Там тепло и влажно. Что-то текло по твоим пальцам. Она подносила твою руку к лицу и облизывала тебе пальцы, – Людочка говорила, сопровождая свои слова действием.
   – А дальше? – заинтересованно спросил Артур.
   – Дальше она медленно-медленно садилась на тебя, нет, не так, как я: она садилась могучим задом, возвышалась, как башня, и клала твои руки себе на бедра, – голос Людочки звучал все тише, с этими словами она сдавила обеими руками горло Артура, – говори, так это было?
   – Почти, – прохрипел он, – только во сне.
   Людочка поерзала маленькими ягодицами, сидя на Артуре, и без всякой видимой логики, наклонившись к его уху, прошептала:
   – Мне хорошо с тобой.
   Где-то в другом измерении сплелись их души, так же как приникли друг к другу тела – тени, отпечатки вечности в нашем материальном мире. Придет время, отпечатки исчезнут, но останутся нетленные души в невидимом пространстве, купаясь в надмирном океане, они будут спокойно созерцать происходящее на испытательном полигоне, который эти тени называют жизнью.
   Тогда ничто в нашем упрощенном трехмерном мире не укроется от их взоров, ведома будет причинно-следственная связь событий и ясен истинный масштаб и место личности, ибо картина, составленная из теней, легко может ввести в заблуждение.
   Возможно, с удивлением они обнаружат, что некоторые силуэты исчезнут вовсе, не имея своего завершения в пространстве, где общаются души. Для этих несчастных действительно жизнь кончается с исчезновением телесной тени, и они, пытаясь удержаться на земле подольше, как заведенные, все подбирают и подбирают с земли тяжелый металл, отягчая карманы, в надежде, что его вес отдалит их гибель.
   С бесстрастным достоинством ангелов за подвижной картиной теней наблюдают те, кто сподобился стяжать мир в своих душах, спасшие от уязвления и распада тысячи душ.
   Как новая звезда во Вселенной, вспыхивает среди теней, пропуская десятки поколений, нисходящий Божественный Принцип.
   Время как будто повисло над Артуром и Людочкой в высшей точке, и это продолжалось в течение исчезающе малого срока, не имеющего меры. И снова будущее стало подгонять секундную стрелку, приглашая прошлое поторопиться.
   Но они этого не заметили. Обнявшись, они спали. Только край стены озарялся через мокрое стекло мигающим желтым огнем ночного светофора.
   Утро встретило их пробуждение яркими солнечными лучами. Артур в белой рубашке, оттенявшей загар, отправился, как обычно, пешком на работу. Людочка его проводила: ей нужно было идти только ко второй паре.

8. Тетраграмматон

   Члены бригады съезжались к метро «Каширская». Их было семеро. Бригадир, невысокого роста шустрый человек под сорок, инженер по профессии, приехал раньше всех. Его приятель не появился из метро, а пришел пешком, вынырнув из темноты, как бледный призрак. Третьим приехал Виталик. За ним Артур, затем еще двое – они работали в НИИ общей и педагогической психологии. Ждали последнего, на квартире которого они и предполагали провести заключительное собрание и получить заработанные деньги.
   Настроение у всех было приподнятое. Они не привыкли видеть друг друга в обычной повседневной одежде, чисто выбритыми. Двое так и не сбрили бороды, которыми обросли за время отпуска.
   – Артур, где это ты успел так загореть? – каждый спешил отметиться какой-нибудь шуткой. – Отгадай загадку: женский половой орган из трех букв?
   Артур опять погрузился в гомонящее общество.
   – Водка с перцем, и все, как рукой…
   – Не знаешь, где Дрюон на талоны продается?
   – Старый, ты не понял, я жену в Ленком хочу сводить.
   – Японский бог! Да Пикуля сейчас в «Березке» не достанешь!
   – Как всякий интеллигентный человек, естественно, на «Литературную газету». Это же элементарно!
   Наконец пришел седьмой с ключами от квартиры. Квартира оказалась не его, а брата, и временно пустовала.
   – Ну что? – спросил бригадир.
   – Все путем! Пошли.
   Из мебели в комнате стоял только стол. Вместо стульев – подоконник.
   Бригадир открыл собрание. Он отчитался за полученную сумму, по записной книжке напомнил, кто и сколько дней отработал.
   – Люди, я что-то не понял, – это спрашивал один из «общепедагогических психов», – а куда пошли деньги, которые мы собирали?
   Все вопросительно посмотрели на бригадира.
   – Очень просто, – ответил тот, – вы бы хотели, чтобы нам наряды закрывали по минимальным расценкам?
   – Вот! – подтвердил его бледный помощник; чувствовалось, что он уже немного принял и туго соображает.
   – Не надо ля-ля! – заявил бригадиру последний из пришедших.
   – Ты, Витя, вообще с нами не корячился, а только ханку жрал с начальством.
   – Что? О чем он говорит? Я наряды закрывал по максимуму! – Бригадир от возмущения замахал руками. – Вы бы работали лучше. Вон, уважаемый Виталик верх выложил не по стандарту. Тоже мне, Оскар Нимейер!
   – А чего ты размахался, – спокойно заметил второй «псих», – я заходил в контору и специально узнавал, сколько мы заработали, – он выдержал паузу. – Ну, и куда пошла разница?
   Артур с Виталиком помалкивали.
   – Накладные расходы, – начал было бригадир.
   Его прервали:
   – Наши накладные расходы – твои накладные доходы.
   – Люди, я видел, как он расплачивался: не считая доставал пачку из кармана.
   – Да если бы я с вами работал, – горячился бригадир, – вместо того, чтобы бегать как проклятый, вы бы вообще вдвое меньше получили.
   – Ага! С гулькин член! – подытожил его приятель.
   – Ты-то не хрюкай. Сам все время сухой закон нарушал, – засмеялся второй «псих». – Короче, я предлагаю: обоих лишить премиальных, а Витю еще и бригадирских. Никому не обидно будет. Ну что, голосуем?
   Бригадир растерянно заморгал.
   Виталик до этого момента не вмешивался. Теперь он, оглянувшись на Артура, вышел вперед.
   – Погоди голосовать, мужики. Я что хочу сказать? Каждый работал, как мог, один сделал больше, другой меньше.
   Что мы сейчас мериться будем? Надо было раньше думать, работать в этой бригаде или нет. Даже если бригадир оказался не на высоте, он не должен получить меньше. Оставьте его в покое. Пусть играет как умеет.
   Речь Виталика произвела впечатление, уж он-то работал, дай бог каждому. Все взоры устремились на Артура. От его слова теперь зависел результат голосования.
   – А я вообще не возьму чужих денег и никому не советую, – спокойно сказал Артур.
   Голосование отменялось.
   – Что, не будете голосовать? – не понял бригадир.
   – Русские и испанцы еще сохраняют свое благочестие, сир! – за всех ответил образованный первый «псих».
   На том и порешили. Все заторопились получить назначенную им сумму.
   Через двадцать минут вышли на улицу. Группа распалась: бригадир с приятелем повернули к кинотеатру «Мечта», Артур с Виталиком пошли к станции метро, трое из оппозиции двинулись к магазину. Бригадир благодарно пожал Виталику и Артуру руки.
   Прощались весело: каждый ощущал толстую пачку денег толщиной с тонкую книгу.
   – Ну, до встречи, отцы! – Все обменялись рукопожатиями.
   – Пока, Виталик. Успехов тебе, двоюродный братец Иисуса Христа! – попрощался второй «псих».
   – Двоюродным братом Иисуса Христа был Иоанн Креститель, – сказал Артур.
   – Ну, извини!
   Артур с Виталиком шагали в ногу, молча улыбаясь, обходя лужи.
   – Слушай, Артур, это ты серьезно сказал про брата Иисуса?
   – Ага. И еще у него из апостолов было два двоюродных брата: Иоанн и Иаков.
   – Другой Иоанн?
   – Ага. Иоанн Богослов.
   – Откуда ты все знаешь? – восхитился Виталик.
   – Костя рассказывал о семье Иисуса. Иоанн был его любимым учеником.
   – А еще родственники были?
   – Костя говорил, что по логике вещей Лазарь мог быть его родственником. Но тогда все усложняется. Лазарь и Мария Магдалина были братом и сестрой.
   – Лазарь и Мария Магдалина? Кем же была Мария Магдалина?
   – Может, женой?
   – Ты чего?
   – Помнишь ваш архив, за которым велась охота? Костя сказал, что стихи содержали такие намеки. Он даже не исключает, что было потомство.
   – Куда же оно делось?
   Артур пожал плечами.
   – Лазарь и Мария Магдалина потом жили в Марселе.
   – В Марселе? Ну и наука, эта история! То ли дело у нас: расчет, эксперимент, конструирование, испытание, производство. Просто, понятно, вольготно! – Виталик перепрыгнул лужу.
   – Костя говорит, что в истории так нельзя. Истина открывается только посвященным, и то постепенно. Вообще, гуманитарии, я думаю, обречены вечно говорить эзоповым языком. Они, как грешники у Данте, вынуждены смотреть назад.
   – Он сейчас на даче?
   – Костя? На даче. Может, махнем к нему на День Конституции. И Лену твою захватим. Ты как?
   – В принципе можно.
   На «Таганской» они расстались, Виталик вышел из вагона.
   В понедельник он зашел к Лене в кабинет, она разговаривала с сотрудницей.
   – Подожди минуту, – сказала Лена, увидев его.
   Виталик послушно сел на стул. Сотрудница искоса посматривала на Виталика. Наконец она ушла, улыбнувшись ему.
   – Ну, что у тебя? – деловито спросила Лена.
   – Пришел поздороваться.
   – Здравствуй. Это все?
   – У тебя на День Конституции ничего не запланировано?
   – Какие предложения?
   – Предлагаю к Георгиевичу на дачу съездить, – сказал Виталик.
   Лена пожала плечами:
   – Вечно у тебя нелепые идеи.
   – Это твоя точка зрения?
   – Понимай как хочешь.
   – Лена, подумай, что ты говоришь! Если занята, так и скажи.
   – Я так и говорю. Любой на твоем месте понял бы. Вот привязался!
   Виталик встал, постоял. Тихо сказал:
   – Хорошо, я отвяжусь, – вышел и прикрыл дверь.
   В коридоре он глубоко вздохнул и, задумавшись, пошел к себе. Вечером он долго бегал по пустым и темным дорожкам стадиона.
   Он стал обходить корпус, где работала Лена. Солнце сменилось серым дождиком. Только женские зонты яркими пятнами вносили разнообразие в унылые асфальтовые цвета осеннего города.
   Через три дня ему позвонила Лена:
   – Привет, Виталик!
   – Привет.
   – Почему ты не приходишь ко мне?
   – Зачем? – машинально спросил Виталик.
   – Как это зачем? Чтобы я могла попросить у тебя прощения. Ты что молчишь? Слышишь меня? Приходи минут через пятнадцать, буду ждать.
   – Хорошо, – сказал Виталик в трубку, сердце его билось, он посмотрел на часы.
   Ему никак не удавалось из положения трех стрелок понять, который теперь час. Он положил руку на запястье и нащупал пульс. Привычно сосчитав частоту сердечных сокращений, он зачем-то выдвинул ящик стола, уставился в него, встал, обошел стол, опять сел.
   Несколькими днями позже он зашел к Косте, чтобы поговорить о себе и Лене. Попал Виталик на Чистые пруды не случайно. Он приехал сдать обзорную статью по зарубежной радиоэлектронике в издательство «Радио и связь», которое получилось в результате объединения двух издательств «Советское радио» и «Связь». Статья попала к редактору, звали которого Светлана Андреевна Волкова. Потом Виталик узнает, что она – знакомая Кости. Но пока он пришел к Косте по другому делу. Речь шла о Лене.
   – Скажи, – спросил его Костя, – ты замечаешь ее отсутствие? Когда на душе плохо, когда измучен, стремишься к ней? Нет? Тогда я за тебя спокоен.
   – Но она мне нравится!
   – Еще бы такая красавица не нравилась.
   – Что она во мне нашла? – Виталик взглянул на себя в зеркало. – Я думал, женщинам нравятся мужчины постарше, посолиднее.
   – Ты сам говорил, что она странная женщина и судьба у нее не простая. Замужем была. Муж был старше ее…
   – Знаешь, Георгиевич, ты только не обижайся, я, честно говоря, ожидал, что она в тебя влюбится. Даже решил, что это будет справедливо: ты ее спас и вообще…
   Костя немного смутился.
   – Вряд ли я представляю для нее интерес. Ты замечал, из чего состоит влечение? Из неравенства. – Костя помолчал. – По отношению ко мне она его не чувствует.
   – Ты об этом сожалеешь?
   – Боже упаси! А что касается чувства благодарности, – продолжал Костя, – то оно, знаешь ли, тревожит людей не больше, чем монета, которая завалилась за подкладку.
   – Разве нельзя достичь неравенства специально?
   – Специально? Можно постараться. Конечно, мы сами или жизнь может все поменять. И все-таки инерция первого впечатления очень велика. А вот если неравенство сменяется равенством или, хуже того, двое меняются ролями, то пиши пропало: любовь уходит и в лучшем случае остается привычка.
   Костя с Виталиком расстались, довольные разговором и друг другом. Костя проводил его до Покровских ворот, а сам пошел по бульвару. Ветер подхватывал падающие листья, и они скользили по дорожкам, изредка останавливаясь, поджидая Костю, опять срывались с места и отбегали на несколько метров. Костя ускорял шаги, чтобы их догнать, но со следующим порывом ветра они ускользали от него снова.
   Часто Бог не дает нам того, что мы хотим, чтобы дать то, чего мы еще больше хотим. Так говорил святой Августин.
   Тридцать первого октября без предупреждения к Косте приехали Лена и Виталик. Костя понял, что случилось нечто необычное. Лена была взволнованна, Виталик подавлен. Во время ее рассказа глаза Кости изредка загорались, ему хотелось высказаться, но он сдерживал себя, ограничиваясь короткими репликами. Вот что она рассказала:
   – Позавчера после работы мне позвонили домой. Незнакомый мужской голос. Знаете, кто звонил? Никогда не угадаете! Помните того парня, которого вы чуть не сбросили в реку?
   Костя кивнул.
   – Он представился, – продолжала Лена. – Мне, извините, стало смешно, когда я вспомнила, как он цеплялся тогда за перила, чтобы не свалиться в воду. Да, так вот он сказал, что вернулся из-за границы и хотел бы встретиться. У него, мол, есть одно деловое предложение. Вначале я хотела, конечно, отказаться, но он сказал, что мой отказ сразу все осложнит, а это не в моих интересах. Короче говоря, я согласилась, но с условием, что это будет днем и я буду не одна. Его это устроило, он обещал за мной заехать. Делать нечего! Звоню Виталику. Его, конечно, нет: он бегает в темноте по своему стадиону. Звоню вам, вы на даче. Наконец, вот этот спортсмен вернулся, и я договорилась с ним, что он подъедет ко мне за полчаса до встречи.
   Виталик нахмурил брови, сделался серьезным. Из дальнейшего рассказа Костя понял следующее.
   Лена вышла во двор вместе с Виталиком. Она в свитере, джинсах и теплой дутой курточке без рукавов. Виталик, как всегда, в своем спортивном костюме. «Волга»-универсал уже стояла у подъезда.
   Познакомились. Оказалось, парня зовут Виктором. Одет с иголочки во все иностранное: водолазка, замшевая курточка, вельветовые брючки. Одежду Лена описывала подробно. Виктор оказался моложе не только Лены, но, похоже, и Виталика, вел он себя учтиво и старался быть милым. Лена села не переднее сиденье, Виталик сзади.
   Виктор предложил прокатиться к нему на дачу. Тогда она попросила дать адрес дачи и остановиться у ближайшего телефона. Виктор согласился, и они поехали по Садовому кольцу.
   По дороге он рассказывал о себе: окончил институт международных отношений, работает в одной клевой научной организации, жена их директора – дочка самого Косыгина, у них даже внук Гайдара трудится. Поехать за границу – нет проблем. Ему там нравится.
   На Западе, сообщил он, сейчас модны всякие гадания, предсказания по гороскопам, тайная магия. Все это весьма интересно, и он даже немного увлекся оккультизмом.
   За разговорами доехали до дачи. Дача на Николиной горе пустовала, но сюда, видно, часто наезжали: порядок был идеальный. Таких дач Виталик никогда не видел. Она показалась ему огромной, больше, чем та, на которой жила Лия, а ведь Лия жила на настоящей даче, не на убогом садовом участке в шесть соток.
   Виктор продолжал рассказ об искусстве магии, о соглашении с духами, о стремлении продлить физическую жизнь. Он привел их в просторный зал в подвальном помещении дома. На полу лежал огромный квадратный ковер с пятью нарисованными кругами. На углах ковра были изображены пятиконечные звезды. По периметру квадрата и по окружностям шли надписи на латыни.
   Здесь Лена с Виталиком стали наперебой вспоминать прочитанные слова. В центре помещалось слово Магистр, по периметру – Анаель, Ариман, Самуэль. В круге Виталик запомнил Адонай и, как он сказал, какой-то «граммофон».
   – Тетраграмматон, – поправил его Костя.
   – Точно! – переглянувшись, согласились Лена и Виталик.
   – Еще он упомянул некий «Зад», – заметила Лена.
   – Похоже на Леву Задова, – подтвердил Виталик.
   – Зад тут ни при чем, – засмеялся Костя. – Он, наверное, имел в виду Задкиель.
   – Вот, вот, он самый. Зад… как вы сказали? Зад – Киель? Именно так!
   – Он показал вам магический меч?
   – Ага, меч очень красивый, весь блестящий, на рукоятке какие-то астрономические символы и медный треугольничек у лезвия. На лезвии я запомнил слово Малхут, – поделился впечатлениями Виталик.
   – По ковру проходила красная нить? – спросил Костя.
   – Кажется, да.
   – Тогда где-нибудь на стене должно находиться изображение такого страшилища.
   – Конечно, огромный козел!
   – Да, козел Мендеса или Бафомет, – сказал Костя. – Со звездой во лбу, с женской грудью и черными крыльями. Между скрещенных ног жезл с двумя змеями – жезл Гермеса. Так?
   – Ну, ты даешь, Георгиевич! – восхищенно протянул Виталик.
   – Большой стол, черные свечи, чаши? – перечислял Костя.
   – Да, да, да!
   – Что же было дальше?
   Осмотрев подвал, они вышли на улицу. Виктор захотел переговорить с Леной наедине. Виталик сел на скамейку, а они пошли по дорожке.
   – Если вас занимает эта тематика, – говорил Виктор Лене, – мы бы могли продолжить знакомство.
   Он посулил ей высшую степень посвящения и удачу во всех делах, которую дают духи. Кстати, сегодня вечером здесь соберутся несколько человек, чтобы заняться древним искусством заклинаний; будут и женщины. Церемония обещает быть очень и очень забавной. «Вы можете остаться с вашим бодигардом», – пригласил ее Виктор. Непохоже было, что он ее заманивает, голос был скорее искательным.
   Лена ответила, что сегодня не останется, но относительно перспективы готова подумать. Он не стал ее уговаривать, дал свой телефон и попросил не принимать это развлечение всерьез, лишь как желание весело провести время в хорошей компании.
   Потом он отвез их в Москву. На прощание посигналил и, заставив автомобиль завизжать задними шинами, ракетой умчался по скудно освещенной Новокузнецкой улице.
   – Что вы обо всем этом скажете, Константин Георгиевич?
   – Я не нахожу это забавным. Видны все атрибуты черной магии.
   – А я им зачем? – спросила Лена.
   – Вам, видимо, отводится роль Великой Жрицы.
   – Почему мне?
   – Читали «Мастера и Маргариту»? Понимаете, некоторые ритуалы требуют присутствия женщин, и чем женщина красивее и соблазнительнее, тем лучше. Она дает дополнительную энергию ритуалу.
   – Спасибо за комплимент, Константин Георгиевич.
   – Нет проблем! – отшутился Костя.
   – Значит, я должна быть у них главной ведьмой?
   – Если хотите, да.
   – Виталик, ты хочешь, чтобы я была главной ведьмой?
   – Без меня!
   – Константин Георгиевич, вы тоже откажетесь общаться со мной?
   – Почему же, тогда вы будете представлять немалый интерес как экспонат, скажем, как лягушка для препаратора.
   – Фу, какие вы скучные! Никакой романтики.
   – Хотите знать, какую романтику вижу я? Вот вам: некромания, ведьмовство, волшебство и вампиризм.
   – Вампиризм? Почему вампиризм?
   – Потому что в аркане магии сказано: тот контролирует душу, кто контролирует кровь другого. Вы предвкушаете ночные оргии и думаете, что дело ограничится одной выпивкой? Как бы не так!
   – Нет, он все время надо мной смеется! – Лена широко раскрыла глаза и возмущенно тряхнула каштановой гривой.
   – Это я специально, чтобы вам не было страшно.
   – А мне и так не страшно.
   – Вот и хорошо, это означает, что вы не представляете себе, во что вас вовлекают. Вы воспитаны советской школой и мыслите в категориях социалистического реализма. Выходящее за рамки злодейство для вас – это плюнуть в суп соседу, а Мефистофель – романтический оперный герой в черном плаще с красным подбоем: «часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла».
   Что такое зло, которое рождено человеческим эгоизмом, и какие причудливые формы оно может принимать, вам, вчерашней комсомолке, неведомо. Вы думаете, что можете совладать с ним? Ничуть не бывало. И сейчас я вам это докажу.
   Костя подошел к книжным полкам, достал книгу с иностранной фамилией на обложке.
   – Слушайте, попробую перевести. Открываю на любой странице. Пожалуйста! «Так уничтожайте же с презрением все, что называется добром, и не чувствуйте ни малейшей робости по отношению к тому, что глупцы называют злом. Нет сомнения, что, совершая зло, люди испытывают удовольствие, причем не только тогда, когда зло допустимо, наоборот, доступность уменьшает очарование злодейства. Хотя преследующие преступление законы препятствуют проявлению связанных с преступлениями наслаждений». Видите, – сказал Костя, – как говорится, все давно раскрыто и понято. Хотите еще? Извольте! «Кто осмелится назвать убийство злодеянием? Даже если побудительной причиной его являлся лишь каприз, не видно никаких трудностей. Если хорошо подумать, то в искусстве, так полезном людям, убийство является необходимым, ведь с его помощью мы достигаем большего познания. Таким образом, убийство не следует считать ни злодеянием, ни преступлением, но наилучшим, наиполезнейшим и наимудрейшим из действий, так что преступным будет, скорее, не давать себе в этом отчета или отрицать подобный факт». – Костя опять перевернул страницы. – А как вам такое признание?! «Я всегда находил зло привлекательным, а оно в свою очередь распаляло мое сладострастие. Преступление разжигает во мне похоть, и чем более оно оказывается жестоким, тем большее возбуждение вызывает. Совершая злодейство, я получаю удовольствие, какое заурядные люди стремятся найти в сладострастии». – Костя захлопнул книгу, на которой было написано Marquis de Sade.
   – Здесь нет места честному поединку, обиде, гневу или дикости, это плод интеллекта. – Костя помолчал. – У вас, Леночка, будет два пути: или превзойти всех в злодеянии, или превратиться в жертву. Вопрос о слезе ребенка и гармонии мира на фоне этой теории выглядит, по меньшей мере, наивно, если не сказать провокационно.
   Костя сел на стул и потер виски. Наступила пауза.
   – А вы не боитесь судьбы Ивана Карамазова? – спросила Лена.
   – Нет, Леночка, не боюсь. Мой щит – правота и рациональность. Поверьте, они делают души людей неуязвимыми. В нашем извечном стремлении к богоравности это единственно верный путь. Eritis sicut Deus scientes bonum et malum. И будете, как Бог, распознавать добро и зло.
   Опять повисла пауза.
   – Что же нам делать? – спросил Виталик.
   – Бегите от таких предложений как можно дальше.
   – Это понятно. Неясно только, каким образом?
   – Здесь я должен подумать. Останьтесь до завтра, – Костя вопросительно взглянул сначала на Лену, потом на Виталика.
   Виталик пожал плечами, показывая, что все зависит от нее.
   – Ладно, остаемся, – вздохнула она. – Не могу же я все время отказываться от предложений остаться, – Лена скрестила руки на груди. – Но только с условием: больше говорить о неприятном не будем.
   – Принято! – сказал Костя. – Отдыхайте и развлекайтесь, пойте и пляшите, спичками не играйте.
   На следующий день за завтраком Костя поделился своими мыслями.
   – Я подумал, – начал он, – Лене надо не убегать, а наоборот, сделать шаг вперед. Она должна показать свою ценность в другой области. Умные люди не станут колоть орехи радиоприемником.
   – Что ты задумал, Георгиевич?
   – Леночка, вы должны встретиться с тем, с кем вы обычно встречаетесь, и сказать, что объект, то есть я, пишет статью в «Молодую гвардию», черновое название «По следам провокаторов». Вы предъявите выдержки, которые вам якобы удалось у меня найти.
   – Та-ак, – протянула Лена.
   – Текст я написал, перепишете его своей рукой, думаю, он их заинтересует. Кстати, как бы невзначай расскажите о последней встрече с Виктором и попросите избавить вас от назойливого юноши. Покажем, что перед вами стоят более важные задачи.
   – Понимаю. Но вы опять себя подставляете, Константин Георгиевич.
   – Ошибаетесь, Леночка, не себя. Не могу вам всего объяснить, но дело обстоит гораздо сложнее.
   С этими словами Костя протянул Лене исписанные листы бумаги. Лена мельком взглянула на них и спрятала в сумочку.
   После завтрака молодые люди уехали.
   Электричка в Москву шла почти без остановок. Виталик полюбопытствовал, что же написал Костя. Лена взяла себе первый лист, Виталику протянула второй. Вот что прочел Виталик:
   «Не имея возможности брать на себя обязательство помимо них, я считаю возможным немедленно начать работу по брошюре при условии, однако, что пока вопрос о размере гонорара остается открытым. Выдаю Вам 2500 франков – для Вас и для Сергея Григорьевича Сватикова, – дабы Вы могли немедленно приступить к работе. В случае если сумма полистного гонорара будет определена, этот аванс будет засчитан в счет гонорара. Следующий платеж я надеюсь внести 15 апреля.
   Принимая во внимание, что гонорар за эту работу включает также и поиски материалов, которые могут оказаться полезными и для процесса, прошу Вас доставить мне добытый материал для использования еще до его обработки для брошюры. В первую очередь я считал бы необходимым в интересах процесса получить известный Вам документ Бинта и письмо последнего к Сергею Григорьевичу или фотокопии их, в крайнем случае обыкновенную письменную копию.
   Получение аванса в 2500 франков, а также сего письма прошу мне подтвердить.
   С искренним уважением
   Ваш И. Чериковер.

   Через год было подано заявление о привлечении к уголовной ответственности свидетелей Вейцмана, Сватикова, Бурцева, Милюкова и других за дачу ложных показаний. В печать проникла лишь малая часть доклада эксперта Флейшгауэра. Что касается русской агентуры, то в докладе эксперта содержались следующие выводы:
   Предположение, что Сионские протоколы были составлены русскими властями, Рачковским или Нилусом, с целью удержать Царя против либеральных реформ, ничем не может быть доказано. Напротив, весьма важные данные как раз противоречат этому:
   а) протоколы неполны: при сравнении их с Диалогами эти досадные пробелы могут быть установлены; в особенности отсутствуют вступление, а в конце самим же автором обещанное в протоколе 16.7 пояснение. Совершенно исключена возможность того, что какое-либо русское правительственное ведомство или русские государственные чиновники могли бы представить Царю или своему Правительству такую несовершенную работу;
   б) многочисленные положения и объяснения в Протоколах совершенно исключают возможность предполагать, что Протоколы составлены русскими чиновниками;
   в) опубликованные Бутми и Нилусом Протоколы оставались за все время существования Царской России, а после падения Царского правительства вплоть до 1920 г. совершенно незамеченными. Распространение Протоколов, таким образом, никоим образом не поощрялось Царским правительством;
   г) против русского авторства Протоколов якобы для целей, преследуемых русским правительством, говорит и то обстоятельство, что в Протоколах нельзя найти ни малейшего намека на Россию, в то время как еврейский вопрос играл в России значительную роль».
   Когда через неделю Наум прочел эти записи, он возбужденно вскочил из-за стола, заходил по комнате, опять сел и задумался. «Стоп, стоп, стоп, – сказал он себе, – во-первых, проверим, не блефует ли дамочка. Сама она этого написать, конечно, не могла, это видно с первого взгляда. Все равно, придется написать друзьям в Америку: похоже на эмигрантские архивы».
   Наум подвинул к себе телефон и полез в записную книжку. Добравшись до высокого кабинета через две ступени, он наконец услышал в трубке знакомый голос.
   – Петр, – сказал Наум в трубку (возраст позволял ему всех называть по имени), – как жизнь молодая?
   – Ты по делу или так? – ответили ему. – Если так, я перезвоню.
   – По делу, по делу. Хочу тебя спросить: ты в декабре на встрече ветеранов будешь? Мне с тобой поговорить надо.
   – Заметано!
   – Тогда до встречи!
   – Будь здоров! – В трубке раздались короткие гудки.
   Спокойно ждать двадцатого декабря, чтобы перекинуться кое с кем словами, Наум не мог. На следующий день он поехал в «кремлевку», куда он устроил больного Канунянца. Ездить с внуком он не любил, но приходилось. С трудом сев в просторную «Волгу» с совминовскими номерами, он попросил ехать потише.
   Григорий сильно осунулся. Худой и бледный как смерть, он не ходил, а скорее перемещался в пространстве, похожий на привидение. Только глаза оставались такими же, как раньше, холодными глазами хищника, имеющего право смотреть прямо и честно в глаза врага или жертвы. Так же, со зловещей улыбкой, смотрел он в свое короткое будущее.
   Они вышли на воздух. Наум рассказал о готовящейся статье, показал текст.
   – Ты понимаешь, что это значит? У вас в «конторе» белены объелись?
   Григорий шел, обдумывая услышанное и прочитанное.
   – У тебя кто-нибудь бывает? – не унимался Наум.
   – Бывает, – отозвался Григорий, глядя на осеннее солнце немигающими глазами, – но они вряд ли в курсе. Здесь, Наум, вопрос выше поднимать надо.
   – Не первый год замужем. Председатель сам все контролировать хочет.
   – А что? От Дзержинской до Старой площади один шаг.
   – Знаешь, Григорий, работу Ленина «Шаг вперед, два шага назад»?
   – Знаю, знаю. Я все знаю. Только знания мои скоро никому не понадобятся.
   – Давай не будем о грустном. Утешать тебя не стану. Все мы скоро, на радость врагам, сойдем в могилу. Будь уверен! Зато нынешние-то, брат, пожиже будут, а? Как считаешь?
   Григорий криво улыбнулся. Они повернули назад.
   – Из Политбюро никто сейчас здесь не лежит? – спросил Наум.
   Григорий усмехнулся:
   – Нет, пока. Все здоровы. Иногда приезжают на это, как его, плановое обследование. Переночуют, а утром опять на службу. – Он в упор посмотрел в глаза Науму.
   Наум не отвел взгляда. Григорий равнодушно пожал плечами, ему уже ни до кого не было дела.

9. Конец главы

   Григорий не дожил до Нового года. Тихо и спокойно скончался в четыре часа утра. Белое, обтянутое сухой кожей лицо было чуть искажено то ли последней улыбкой, то ли последним оскалом. За бескровными губами угадывались сохраненные в старости зубы. Приглядевшись, можно было заметить, как поблескивает золото коронок.
   Лия немного удивилась количеству провожающих, приехавших к крематорию. От черных и белых «Волг» на площадке сделалось тесно. Игорь не сразу смог отыскать свои новенькие «жигули» седьмой модели, заставленные солидными машинами. Только вызывающе-яркий морковный цвет его авто и блестящая мордочка, на которой было написано «хочу быть мерседесом», помогли ему сориентироваться в этом скопище черно-белых кузовов.
   Кроме Лии других родственников у Григория не оказалось. Под звуки реквиема гроб медленно ушел вниз. Народ стал расходиться, вернее разъезжаться. Осталось несколько человек: Лия, Зизи, Игорь, соседи, Вадим, на присутствии которого настояла Зизи. Все уместились в две машины: Игоря и райкомовскую «Волгу».
   Что-то оборвалось в душе у Лии со смертью Григория. Впервые она ощутила одиночество. Только ночью, внезапно проснувшись, Лия поняла, что окончилась молодость. Слезы текли по щекам, капали на подушку, принося облегчение.
   Наутро она поднялась, готовая к новым сражениям, к любым переменам. Но первые перемены оказались скорее приятными, чем тревожными: вступление в права наследства, осознание себя хозяйкой огромной дачи, инвентаризация вместе с Зизи доставшихся ценных вещей, обсуждение гостей, бывших на похоронах, и так далее и тому подобное, много мелких деталей, позволяющих женщине отвлечься от недавней утраты близкого человека.
   Заканчивался первый год 11-й пятилетки, которая впоследствии будет названа пятилеткой пышных похорон.
   XXVI съезд партии назвал ключевой проблемой перевод экономики на интенсивный путь развития. СССР вышел на первое место в мире по добыче железной руды, производству чугуна и стали. Национализация в 1972 году нефтяной отрасли Ирака позволила нашей нефти выйти на международный рынок, и страна стала первой по ее добыче. Нефтяных запасов в СССР, как подсчитали ученые, оставалось еще на пятьдесят лет.
   Экспорт сырья избаловал производителей. Можно было сколько угодно гордиться тем, что наши большие интегральные схемы – самые большие в мире, но они не всегда помещались в корпус крылатой ракеты.
   Партия и правительство ставили задачу ускорить рост производительности труда, но все, что смогли сделать, – это найти спустя пару лет молодого генсека в возрасте умирающего Ленина, который успел пообещать к 2000 году увеличить производительность труда в два с половиной раза и обеспечить небывалый расцвет страны. Зал отбил ладони, когда он, посмотрев в потолок, объявил, что к тому же сроку каждая советская семья будет обеспечена отдельной квартирой или домом, причем число комнат в ней или в нем будет равно числу членов семьи плюс одна комната.
   Небывалого расцвета не получилось, наоборот, получился полный кавардак, и генсек удалился из Кремля.
   Кремлевский экс-мечтатель, в отличие от Ленина, дожил до назначенного им начала золотого века, однако век остался и даже стал куда более железным, чем раньше.
   Johannes nondum erat in regno coelorum, sed praeibat [19 - Иоанн еще не был в царстве небесном, но был только предтечей (лат.).].
   Экс-мечтатель, по крайней мере, в молодости закончил университет, прежде чем, удачно женившись, зашагал через две ступеньки по комсомольско-партийной лестнице. Досталось же ему с болью в душе наблюдать, как, благодаря его деликатности, решительно загремел посудой другой, который университетов не кончал, но прекрасно усвоил максиму «divide et impera – разделяй и властвуй». При нем условные границы стали настоящими, а виновными оказались то ли Ленин со Сталиным, то ли Александр II со Скобелевым, а может, и Богдан Хмельницкий с Георгием Саакадзе. Жаль, королевство оказалось маловато, так что он ограничился мелкомасштабным обещанием к 2000 году перейти на полностью контрактную армию.
   Увы, и он ушел по лабиринту неразгаданным, будто кто-то щелкнул пальцами, и его не стало.
   Все обещания так и повисли тяжелым грузом на вороту у легковерных граждан.
   Ничего этого Костя предвидеть, конечно, не мог. Он только чувствовал безотчетное беспокойство.
   Если хочешь узнать, что произойдет на сцене, не сочти за труд заглянуть за кулисы.
   По одному ему ведомым дорожкам Костя тянул провод между зданием Госплана и офисом Фонда Карнеги, между кабинетом ЦК, а то и жилым домом на Кутузовском проспекте и Ольне-су-Буа или Сен-Жульен-ан-Женевуа.
   Роящиеся мысли Homo sapiens назвал бы трансцендентальными; обыватель, если бы их вдруг услышал, счел бы бредом.
   Конвент никому у нас неведомой организации «Рыцарей католических правил и институтов независимого традиционалистского союза», состоявшийся в Блуа, Костя мог связать не только с изменениями в правительстве Франции, но и с соотношением сил в Политбюро ЦК КПСС.
   Помнится, он говорил, что человечество приобрело столь ужасные черты, что он никогда не предложил бы ему зеркала: увиденное шокировало бы всех нормальных людей. Так Медуза перед собственным изображением может окаменеть от ужаса.
   В январе следующего года член Политбюро, последний сталинский меченосец, проходил плановую диспансеризацию в «кремлевке». Он приехал в больницу вполне здоровым, однако наутро на Старой площади не появился – инсульт. Если бы действительно существовал орден меченосцев, первым павшим стал его командор. Пятилетка пышных похорон открылась.
   Место павшего командора занял, как полагается, лучший, однако в результате оказалось, что чекистское кресло за ним не сохранилось.
   Летом Брежневу неоднократно делалось плохо, и стали готовиться к его переходу на должность почетного председателя партии. Ждали ноябрьского пленума ЦК.
   Холодным воскресным днем, седьмого ноября, Брежнев отстоял военный парад и демонстрацию на отапливаемом Мавзолее. Следующий день был выходным, он поехал на охоту в Завидово. Девятого утром отдохнувший генсек прибыл на работу. Этой же ночью он внезапно, почти как Сталин, скончался.
   Когда хоронили Брежнева, загудели заводы и фабрики, пароходы и поезда. Открыв окна, фрамуги, форточки, люди замерли: они услышали печальный крик уходящего времени. Застыли молодые, укоряя себя за невольную глуповатую улыбку, прислушивались люди среднего возраста, уверенные в устоявшемся положении вещей, остановились ветераны, глядя в серые небеса, будто пытаясь разглядеть в них журавлиный клин. Старушки крестились и поминали новопреставленного добрым словом.
   При нем народ стал мерить себя общепринятой в мире системой мер. Он казался себе грозным, хотя, как потом выяснилось, внутри стал мягким.
   Андропов, председатель комиссии по похоронам, тепло обнял Викторию Петровну, вдову, и отчужденно кивнул детям. Гроб, сорвавшись, почти рухнул в глубокую могилу у Кремлевской стены.
   Высший пост в стране принял новый командор. На похороны Брежнева приехали многочисленные иностранные делегации. Маргарет Тэтчер приветствовала нового советского лидера Юрия Андропова.
   К этому времени Наум уже месяц лежал в могиле на Ваганьковском кладбище. Григорий как будто увел его с собой, не потерпев одиночества в загробной жизни. Впрочем, нам неведомо, ушли ли они в царство блуждающих теней или совсем исчезли.
   Кажется, все метлы одинаковые. А вот, поди ж ты, как начнешь мести, поймешь – разные. Каждая метла метет по-своему. Новый руководитель страны был строгим и принципиальным, но без свирепости.
   Ходишь в рабочее время по магазинам? Получи выговор. Берешь взятки? Где тут у нас уголовный кодекс?
   Весной Артур вышел в Ученый совет с заявлением утвердить тему его докторской диссертации. К этому времени он набрал крейсерскую скорость и уже видел впереди очертания терминала.
   В понедельник, накануне женского праздника, когда вся женская половина является на работу принаряженная, подкрашенная и благоухающая, отчасти для мужского, но, главное, для своего племени, так вот, в понедельник утром Артура позвали к начальнику лаборатории.
   Пока женщины, все в боевой раскраске, ревниво любовались друг другом, хвастались обновками, ощупывали рукава, разглядывали косметику и шаркали туфельками, мужская часть коллектива готовила стол и подарки.
   Все уже принесли, дело оставалось за выпивкой. Проносить спиртное на работу строго воспрещалось, и вахта в преддверие праздника с утра копалась в сумках на проходной.
   Артур вошел к начальнику. В кабинете уже находился один из сотрудников, руководитель группы эксплуатации.
   – Артур, – сказал завлаб, – сходите с Феликсом в камеру хранения, там у меня в сумке лежат три бутылки. Надо их принести, слушай. Номерок возьми. – И он протянул номерок камеры хранения.
   Показывая, что разговор окончен и подчиненные свободны, завлаб потянулся к телефону. Они вышли на улицу, погуляли несколько минут, чтобы не вызывать подозрения у вахтеров, зашли в камеру хранения рядом с проходной, достали бутылки и стали распихивать их по карманам.
   Артур, одетый в легкую курточку, сунул бутылку за пазуху, две другие взял его напарник, критически посмотрел на Артура:
   – Нет, дорогой, очень уж заметно. Ну-ка дай мне.
   Его пальто оказалось столь просторным, что все три бутылки затерялись в нем, как важные слова в толстой книге.
   Он спокойно прошел мимо вахтера, а вот Артура почему-то остановили.
   – Что несешь?
   – Ничего, – ответил Артур, благодарно провожая глазами спину невозмутимого напарника, тот шел, не останавливаясь.
   – Ничего? Сейчас проверим. – И вахтер передал его пропуск поджидающей начальнице караула.
   – Пройдите сюда, – сказала она, приглашая его в свою комнату.
   Артур прошел в караульное помещение. Он удивленно поднял брови, когда услышал, что она щелкнула замком, закрывая дверь. Ему пришлось посмотреть на нее внимательнее.
   Начальница караула была немногим старше его и чем-то напомнила ему Тамару. Прищуренные голубые глаза смотрели на него, а он смотрел на скрещенные ружья в ее зеленых петлицах. Она прошлась по комнате.
   – Ты ведь за водкой выходил, так?
   – Вы ошибаетесь.
   – Сам отдашь, или тебя обыскать?
   Артур только пожал плечами. Она остановилась перед ним, глядя прямо в глаза. Ему стало неловко, и он опустил ресницы, она усмехнулась.
   – Хочешь отпущу?
   – Хочу, – честно признался Артур.
   – Какой быстрый! Если хочешь знать, я на тебя глаз давно положила. Как увидела, сразу себе сказала: этот будет пить шампанское из моих туфель. Ведь будешь?
   Артур невольно посмотрел на ее туфли. Они были новые на толстой кожаной подошве. Он сглотнул слюну.
   – Давай, давай, я жду. – Она нетерпеливо топнула ногой.
   – Чего? – не понял Артур.
   – Какой непонятливый. – Она подошла вплотную.
   Артур не поднимал глаз.
   – Ну, хорошо, – она сделала шаг назад и скомандовала, – руки в гору! Руки подними, я сказала!
   Артур улыбнулся, покачал головой и приподнял руки. Она быстро пробежала руками по его груди, похлопала по бокам. Потом расстегнула молнию на куртке. Артур почувствовал ее пальцы на пояснице, грудь – на своей груди. Она не спеша провела руками сверху вниз. От ее форменной курточки пахло духами, смешанными с потом, и воблой, от лица исходил слабый аромат отдушки. Ее движения замедлились.
   Артур, как пингвин, стоял с поднятыми руками, смущенный этой грубостью, которая скрывала жажду ласки. За мягким шарфом, за свежей ярко-белой рубашкой с запахом черемухи, за расстегнутым воротом, который открывал смуглую грудь и крепкие ключицы, оглушительно билось сердце Артура. Он замер.
   Мучительница со вздохом оторвалась от него, глаза ее избегали смотреть на Артура, она перевела дух, провела рукой по волосам.
   – Ну, где твоя бутылка? – ее голос звучал чуть хрипловато.
   Ей даже не пришло в голову скрыть свое разочарование. Артур, стоя все в той же позе, только приподнял плечи.
   – Ты руки-то опусти, – наконец сказала она.
   Повисла пауза. Артур смотрел в пол, она – на носки своих туфель.
   – Мне можно идти? – тихо спросил он.
   – Идите. – Она распахнула дверь, постояла, глядя ему вслед, и вернулась в комнату, чтобы набрать телефонный номер, мысленно посылая начальника Артура на три буквы.
   «Солнце садилось за крышами Парижа. Сена ловила последние луни и бросала их бликами в лицо редким прохожим, спешащим по Новому мосту к острову Ситэ.
   На далекой колокольне храма Святого Якова пробило десять. Прозрачный голубоватый воздух, просветленный вечерней прохладой, замер. В нем четко просматривались розоватые стены Лувра, силуэт конной статуи Генриха IV, справа от шагавшего к старому городу д’Артаньяна высились две башни собора Парижской Богоматери, слева были видны лодки на реке, дальше темнела Нельская башня.
   Юный гасконец не шел, а летел в легких башмаках, изящно одетый, в белом кружеве воротника, манжетов, панталон.
   Тонкая сетчатая перевязь спускалась к короткой шпаге с плетеным эфесом. Попадавшиеся навстречу прохожие, окинув юношу внимательным взглядом, могли без ошибки угадать, что молодой дворянин торопится на свидание.
   Забыв обо всем на свете, д’Артаньян, как легкокрылый имаго, прекрасный мотылек, спешил на Королевскую площадь, где сегодня его должна была ждать графиня Винтер».
   Позже Артуру пришлось выяснить, стояла ли еще в то время Нельская башня, на месте которой давно находится здание Французского института.
   Оказалось, стояла. Та самая знаменитая Нельская башня, в которой, как говорили, проводила ночи знатная и таинственная грешница. Дама приказывала привести к ней какого-нибудь отчаянного школяра и, натешившись, обрекала его на смерть, после чего тело бедняги бросали в Сену. Так вот, Нельскую башню снесли только в 1663 году, и д’Артаньян конечно же мог видеть ее на фоне заходящего солнца.
   Есть мнение (здесь уже не обошлось без Костиной подсказки), что жены сыновей Филиппа Красивого встречались со своими любовниками не в Нельской башне в Париже, а в Нельском отеле в Понтуазе. Кстати, известно, что оба любовника, братья д’Онэ, были казнены не где-нибудь, а именно в Понтуазе. Но это уже другая история.
   Артур, стоя под душем, решил вернуться в своем сценарии к картине свидания с миледи.
   Мы сказали: стоя под душем. Они с Людочкой уже год жили в кооперативной квартире в шестнадцатиэтажной башне недалеко от дома Виталика. Квартира была большая, трехкомнатная, и поначалу они никак не могли ее обставить. До сих пор мебели не хватало, две комнаты казались пустыми, а квартира напоминала гостиничный номер. Людочка стояла в очереди на «стенку», которая включала в себя набор шкафов и мягкой мебели. Первой их покупкой стал большой письменный стол с полосатым креслом.
   Артур все время возвращался к мысли о том, что было бы, попадись он на проходной с бутылкой спиртного. О докторской на пару лет пришлось бы забыть, но и после кому надо в подходящий момент припомнил бы, что у него был выговор за пьянку. Ну, может, и не за пьянку, кто его знает? Как говорится, то ли у него украли, то ли он украл?
   Другой мог бы выкрутиться, доставить женщине удовольствие, в конце концов, распить с ней эту бутылку. Впрочем, если бы она ее нашла, тогда бы она и решала, что делать дальше. Сообразила бы, что сопротивляться он не может. Вахтер услышит, и разразится такой скандал, что потеряешь все: и Людочку, и работу, и даже, пожалуй, свободу. Воображения у нее немного, но вряд ли ее единственной целью было напоить его шампанским из своих туфель. Артур представил себе смуглую спину с родинками, худощавый зад и темные волосы на копчике.
   Он вдруг вспомнил, как Костя рассказывал о церемонии приобщения к внутреннему кругу одной могущественной организации. Там полагались обязательные ритуальные поцелуи во все девять отверстий человеческого тела: глаза, уши, ноздри… Вступающий во внутренний круг приобщался к любым непристойностям, отвергая привычную мораль, тем самым выражая свою готовность на все.
   «Нет, мне повезло, – сделал вывод Артур. – Надо радоваться».
   Однако радость почему-то задерживалась. Почему остановили именно его, Артура? Костя говорил про защиту докторской диссертации: двадцать минут позора, и счастье на всю жизнь. Если бы только двадцать? Наверное, сам Костя так не думал.
   Когда пришла Людочка, Артур как ни в чем не бывало сидел за письменным столом.
   «В этот вечер Кэтти самой пришлось проводить гасконца в спальню миледи. Молодой человек вошел в знакомую комнату, освещенную тем же светом от трех свечей.
   Горничная не спешила закрывать дверь. Миледи в пеньюаре темно-красного цвета и голубой сорочке, в расшитых золотом домашних туфлях сидела в кресле.
   Д’Артаньян бросил шляпу и шпагу в угол, порывисто подошел к креслу и упал на колени. Кэтти вздохнула, дверь закрылась.
   Миледи протянула ему руки и, не отрываясь, смотрела, как он покрывает их поцелуями.
   – Встаньте же, мой юный рыцарь, – наконец сказала она глубоким голосом, – встаньте, я хочу видеть ваши глаза.
   Д’Артаньян приподнялся.
   – Мой друг, вы просили меня о свидании. Я согласилась. Это – мой каприз, не скрою. От вас, от вашей удачи будет зависеть, получит ли он продолжение. Готовы ли вы к дуэли?
   – Я ваш душой и телом!
   – Я говорю не о дуэли со мной, лукавый гасконец. Речь идет о настоящей дуэли с графом де Бардом.
   – Я убью его, – твердо заявил д’Артаньян.
   – Отважное сердце. Ты ведь готов для меня на все? – Она коснулась рукой его лица, шеи, пальцы скользнули от губ к груди. – Ты не пожалеешь. Храбрый мальчик, ты будешь рисковать жизнью и узнаешь, как сладко умереть, повинуясь моему капризу.

     Страстей неопытная сила кипела в сердце молодом,
     И с умилением на нем царица взор остановила.

   Эта новая Клеопатра говорила, а ее рука, лаская, опускалась все ниже, расстегивая пуговицы, проникая под рубашку.
   – С тех пор как я увидел вас, я ваш покорный раб.
   – Мне по душе ваше добровольное рабство. Настало время скрепить наши отношения, – ее голос звучал призывно. – Видите на столике графин вина? Подайте его сюда.
   Д’Артаньян взял серебряный поднос с вином и поставил его перед креслом миледи.
   – Но здесь только один кубок. – Молодой человек, стоя на коленях, налил в него вина.
   – Это кубок госпожи, – сказала миледи, принимая золоченую чашу. – А вот и кубок для раба, – с этими словами она сбросила на пол золоченую туфельку. – Ну же, смелее, мой друг, мне кажется, вы колеблетесь? – Миледи подняла свой бокал.
   Ошеломленный гасконец осторожно, как драгоценность, взял туфельку, наполнил ее вином и поднес к губам. Боясь потерять хоть каплю, он выпил вино без остатка.
   Женщина сбросила вторую туфельку и, потянувшись, томно сказала:
   – А теперь, дерзкий раб, неси меня на ложе любви!»
   В этот год весна, нахмурившись, не торопилась на московские улицы. Москвичи с новым хозяином подтянулись, привычно возвращаясь к порядку, даже почувствовали себя увереннее; при этом (небольшой нюанс) милиция стала гораздо скромнее. Жизнь, как и прежде, шла своим чередом.
   Этой весной Артур с Людочкой стали позволять себе вечером заглянуть в какой-нибудь ресторан, чтобы послушать музыку, отведать рыбной селянки, мясного ассорти, цыпленка-табака или шашлыка по-карски. Поблизости от их дома находилось несколько ресторанов, и они решили обойти каждый.
   Среди недели ноги привели их в ресторан на углу Марксистской и Абельмановской улиц. Артур не сразу смог вспомнить его название: то ли «Паланга», то ли «Полонез». Обычный ресторан с большим залом, расцвеченными окнами, шумной музыкой и занятыми к вечеру столиками. На двери – дежурная табличка «Мест нет». Артур сунул швейцару зеленую трехрублевую бумажку, и двери перед ними распахнулись, места нашлись, и даже официанта не пришлось долго ждать. В ранний вечерний час здесь было спокойно.
   На улице в воздухе висела водяная пыль, серые сумерки едва оживлялись светофорами да красными вспышками стоп-сигналов мокрых машин. По Марксистской и дальше по Волгоградскому проспекту порывами дул холодный ветер, превращая широкие улицы в подобие аэродинамической трубы, высушивая пятнами сырой асфальт и натыкаясь на вздрагивающие трамвайные вагоны.
   За столиком на четверых вместе с Артуром и Людочкой сидели две девушки, студентки последнего курса, коротавшие вечер в этом людном месте.
   Артур посматривал на девушек, слушал, как общительная Людочка расспрашивает их о преддипломной практике, о перспективах распределения, думал об отпуске, о приближающемся лете, о том, как поздно вечером они с Людочкой придут домой и останутся наедине. Он представил себе ее детское тело, две родинки на шее, косточки позвонков, еще одну родинку под лопаткой, тонкую матовую кожу, маленькие круглые ягодицы и пораненные слишком грубой обувью пяточки.
   Артур смотрел на любимое лицо, то строгое, но чаще беспечное, то трогательно-упрямое, но чаще улыбающееся, и чувствовал себя счастливым, потому что верил ему без оглядки, не оценивая, не размышляя, ничего не боясь. Любые соблазны отступают перед страхом его потерять. Вот так, глядя в любимые глаза, можно и умереть, не заметив смерти.
   Артур и Людочка предпочитали не засиживаться до позднего вечера. Голоса вокруг становились все громче, шума добавила музыка.
   К столику подошел молодой брюнет в военной форме, попросил у Артура разрешения пригласить на танец одну из девушек. Вторая девушка ушла танцевать с его приятелем. После танца девушки рассказали, что ребята вернулись из Афганистана, что они обмывают полученную звезду Героя Советского Союза. Черноволосый молодой капитан в хаки с алыми петлицами и эмблемой мотострелков мог бы сниматься в кино или играть в пьесах героя-любовника, но он стал Героем с большой буквы. Почему-то Артур это сразу понял, и, когда на их стол офицеры прислали шампанское, он попросил официанта сделать им от него такой же подарок. Наполнив свой бокал, он подошел к мотострелкам, чтобы выпить за награжденного.
   Потом опять разобрали девушек, даже Людочка ушла танцевать, потом два кавалера подсели за их стол. Они говорили обо всем, кроме Афганистана. Их глаза сверкали, и сами они, чуть ошалевшие от мирной московской жизни, как сон воспринимали далекие пыльные дороги, уханье минометов, горящие бронетранспортеры и молотковый перестук ищущих тебя «калашей».
   В танцах возникла пауза, и одна из девушек предложила сыграть в буриме. Артуру выпала роль импровизатора.
   – Но только четыре слова, – поставил он свое условие, – иначе момент затянется. Ну? – И он посмотрел на одну из девушек.
   Та не задумываясь выбрала слово «момент». От Людочки Артур получил второе слово – «президент». Очередь дошла до другой девушки.
   – Руслан, – крикнула она капитану, – скажи любое слово.
   – О чем речь, слушай? Конечно – Кавказ!
   Девушка, подумав, от себя добавила «рассказ». Подруга, склонилась к ее уху и что-то прошептала, обе девушки прыснули. Артур мог поклясться, что подруга сказала «унитаз».
   Он записал все четыре слова на бумажной салфетке, секунду смотрел на нее, затем мелким почерком набросал четверостишие, наполнил рюмки и попросил позвать Руслана.
   Руслан пододвинул свой стул. Они чокнулись. Вот что получилось у Артура:

     Однажды я, не брезгуя моментом,
     Без промедления и долгого рассказа
     Скажу вам: вот кто будет президентом
     Республики прекрасного Кавказа!

   Здесь опять грянула музыка, и девушки ушли танцевать. Артур с Людочкой засобирались домой. Уже в дверях Артур услышал, как тамада одной большой компании попросил остановить знакомую всем песню и хорошо поставленным голосом предложил выпить за капитана Советской армии Героя Советского Союза Руслана Аушева.
   «В гостиную графини Винтер ввели трех человек, одетых, как горожане. Старший, невысокий полный мужчина лет пятидесяти в темном платье и серых чулках почтительно засеменил к креслу миледи. Звали его Жак-Мишель Бонасье, бывший торговец, живущий в собственном доме на улице Могильщиков. Двое других, помоложе, с выправкой отставных солдат, явно не оставляли своей службы у Бахуса. Однако в это позднее утро они терпеливо сносили лишения, ограничившись разве что маленьким стаканчиком, только чтобы придать живой блеск своим глазам, побелевшим от ежедневных больших маневров. Их носы на чисто вымытых лицах блестели, как начищенные орудия, как вороненая сталь, поблескивали выскобленные подбородки. Каждый смущенно покашливал в кулак и старался спрятаться за спину Бонасье. Одного из них звали Бризмон, имя другого до нас не дошло.
   Миледи, не теряя времени на приветствия, сразу объявила:
   – Мне стало известно, что ваша супруга, мэтр, – она посмотрела на Бонасье, – сегодня в шесть вечера в карете проследует по дороге в Шайо. Вы и вы, – графиня пальцем показала на стоящих за спиной торговца мужчин, – должны остановить карету и любой ценой доставить ко мне сюда госпожу Бонасье. Господин Бонасье поможет вам узнать ее. Выполнив задание, послезавтра утром вы отправитесь вслед за гвардейцами господина Дезэссара в Ла-Рошель и сделаете так, чтобы мне никогда больше не пришлось ни увидеть, ни услышать ничего о корнете по фамилии д’Артаньян. Мэтр вам его укажет. – Она достала мешочек с золотыми монетами и со словами «Это задаток» передала его товарищу Бризмона.
   Тот, поклонившись, опустил мешочек в карман.
   – С вами, мэтр, мы разочтемся позже. – Миледи поднялась, показывая, что разговор окончен.
   Пятясь, мужчины пошли к двери. Миледи приблизилась к окну, чтобы проводить их взглядом, когда они выйдут на улицу. Затем она прошла в комнату, превращенную в молельню, и опустилась на колени перед распятием. Щеки ее горели, широко раскрытые глаза сверкали, голос звенел:
   – Господи, воззри на превозношение их, пошли гнев Твой на главы их, дай вдовьей руке моей крепость на то, что задумала я. Сделай слово мое и хитрость мою раною и язвою для них. Устами хитрости моей порази раба перед вождем, и вождя – перед рабом его, и сокруши гордыню их рукою женскою; ибо не во множестве сила Твоя и не в могучих могущество Твое; но Ты – Бог смиренных, Ты – помощник умаленных, заступник немощных, покровитель упавших духом, спаситель безнадежных».
   Артур закрыл Библию. Карета с Констанцией мчалась по дороге, ведущей из Шайо в Париж. Сейчас деревня Шайо, расположенная некогда на холме с одноименным названием на пути в Версаль, давно поглощена Парижем (теперь она входит в VIII округ). Таким образом, Констанцию везли с запада в Париж и далее на восток или северо-восток в Стенэ или Бетюн.
   Артуру пришлось задуматься. Констанция была похищена кардиналом в Сен-Клу в павильоне д’Эстре, принадлежащем герцогу Франсуа-Аннибалу, сыну губернатора Ла Фера Антуана д’Эстре и брату Габриэль д’Эстре, как мы помним, возлюбленной Генриха IV, едва не ставшей королевой. Скорей всего павильон этот является волшебным вымыслом Дюма, вряд ли он существовал тогда на самом деле.
   Однако неподалеку в Шайо совершенно определенно находился загородный дом кардинала Ришелье. Это Дюма знал наверняка. Второй загородный дом кардинала находился в Рюэйле, местечке в 13 километрах от Версаля (современный департамент Ивелин). Дом в Рюэйле подробно описан в романе «Двадцать лет спустя». Городская же обитель кардинала находилась не на западе, а на востоке Парижа на Королевской площади.
   Вывод, который сделал Артур: из павильона в Сен-Клу Констанцию увезли в дом кардинала в Шайо, а еще вероятнее в Рюэйль. Судя по тексту, Ришелье позже, возможно, распорядился перевести ее в тюрьму города Нанта в Бретани, тогда это мог быть замок Буффе. Полной ясности здесь нет.
   Захват Констанции на этот раз не удался. Лихие пьяницы, получив задаток и мучаясь жаждой, поспешили в кабачок, где задержались и опоздали к проезду Констанции.
   Если быть точным, а Артур не пропускал ни малейшего противоречия, пьяницы, по словам одного из них, должны были ждать карету у заставы Ла Виллет, то есть у северной окраины Парижа. Но откуда они могли знать, куда направится карета с беглянкой? Сейчас на месте заставы Ла Виллет располагается площадь Сталинграда. Расположение заставы косвенным образом свидетельствует, что Констанция направлялась через площадь Сталинграда, скорее всего, в Бетюн.
   Миледи не знала, что д’Артаньян тоже получил известие о тайном проезде своей возлюбленной и тоже ждал карету на дороге. Из летящей в сторону Парижа кареты ему был послан воздушный поцелуй и только.
   Однако после записки от Констанции он получил приглашение к кардиналу. Письмо подписал капитан гвардии Ла Удиньер.
   У Ришелье действительно был такой капитан его гвардии, что подтверждено мемуарами Ла Порта. В то же самое время после истории с подвесками, помнится, Ришелье уже приглашал к себе д’Артаньяна через капитана гвардии господина де Кавуа.
   Последнее имя, не замеченное читателем, заставило бы историка насторожиться.
   Франсуа д’Ожье сьер де Кавуа был женат и имел двух известных сыновей: старшего, маршала Франции, и младшего Эсташа д’Ожье, которому приписывается образ человека в железной маске.
   «– Завтра в это время войска наконец выступят в Ла-Рошель, – задумчиво произнес кардинал. – Как вы думаете, Рошфор, решится ли король после заседания парламента немедленно выехать за ними?
   – Надеюсь, здоровье его величества позволит ему сделать это, – отвечал Рошфор.
   – Я тоже надеюсь. Сегодня я виделся с ним, выглядел он довольно бодрым. Кстати, я согласился с ним по одному, касающемуся нас вопросу. Хочу вас уведомить, что я принял решение выпустить по настоянию королевы ее горничную, ту самую, что была замешана в истории с подвесками.
   – Мадам Бонасье, монсеньор.
   – Именно так.
   – Простой смертный, такой как я, монсеньор, не стал бы этого делать.
   – Знаю, знаю. Однако, согласитесь, не могу же я держать людей ее величества без предъявления обвинения; королева и король вправе потребовать отчета. Его величество уже упрекнул меня однажды, что я слишком часто оказываюсь стоящим между ним и ее величеством. Кроме того, я предпочитаю сражаться с мужчинами, а не с женщинами. Победа над ними, если только это не сражение на поле галантности, не дает славы, а поражение всегда позорно.
   – Я убежден, монсеньор, что вы поступаете правильно.
   – Рад, что мы понимаем друг друга, Рошфор. К тому же я не брал обязательства делать из этого тайну. Будьте добры, кликните Кавуа, он должен быть неподалеку.
   Рошфор открыл дверь, и через мгновение в комнате появился Кавуа, одетый в красный китель капитана кардинальской гвардии.
   Ришелье устремил взгляд на прекрасно сложенного молодого человека чуть ниже среднего роста, ясноглазого с длинными, загнутыми вверх ресницами. Он легкой походкой приблизился к кардиналу и остановился в изящной и почтительной позе, готовый к приказам.
   – Кавуа, – сказал кардинал, улыбаясь, – сейчас вы отправитесь к ее величеству королеве. До полудня вы поступаете в ее полное распоряжение. После полудня жду вас с докладом.
   Кавуа поклонился и вышел.
   Кардинал подошел к ожидающим его доспехам, полюбовался золотой насечкой.
   – Все готово к отъезду, не так ли, Рошфор?
   – Мы можем выступить в любое время, монсеньор.
   – Что ж, постараемся не задерживаться в Париже, – кардинал вернулся к столу. – Подайте мне вон ту книгу, Рошфор, и можете быть свободным.
   Рошфор не без труда поднял и положил на стол окованную медью книгу с листами, искусно сделанными из бересты. Он бережно приподнял тяжелую медь, открыл первый лист и вышел. На листе было написано: “Авраам Еврей, Князь, Жрец, Левит, Астролог и Философ, к еврейскому народу, Божьим гневом рассеянному среди Галлов”».
   Стемнело, и Артур, не зажигая света, вышел на балкон. Сырая мгла повисла над городом. Свет фонарей снизу, едва пробиваясь через распыленный аэрозоль, только подчеркивал сгустившуюся тьму. Артур смотрел вниз, поджидая, когда к подъезду подойдет Людочка. Она быстро шагала по мокрому тротуару, опустив голову, не видя Артура. Впрочем, он уже шел открывать.
   – Знаешь, кого я сегодня встретила в метро? – сказала она за ужином, явно предвкушая эффект, который произведет ее новость. – Лену, ну, твою королеву красоты.
   – И что же?
   – Угадай, с кем она была?
   – Не с Виталиком. Иначе ты бы не стала загадывать загадки.
   – С твоим Костей. Вот! – Людочка поднялась, как богиня победы.
   Артур сцепил руки за головой.
   – И как же понимать твое «вот!»?
   – Так и понимать!
   – Ты хочешь сказать, что они неплохо смотрятся вдвоем?
   – Не только.
   – Послушай, послушай, ты сейчас похожа на кошку, поймавшую мышь.
   Людочка снова села на стул.
   – Разве я не права? Любви все возрасты покорны.
   – Скажи мне, что привлекает вас, женщин, в мужчинах?
   Людочка задумалась.
   – Во-первых, ум, – сказала она, – и, наверное, власть.
   – Тогда это не про Костю. Мне кажется, что у Кости как раз те качества, которые женщины ненавидят.
   – Интересно знать, какие же качества ненавидят женщины?
   – Мудрость и силу.
   – Артур, ты меня разыгрываешь!
   – Предлагаю подумать.
   – С тобой не соскучишься! – Людочка попыталась вывернуться. – Чем тебе ум не угодил?
   – Смекалка, ум, ловкость, быстрота, разве это не качества Мефистофеля? Женщинам всегда нравились демонические личности. Зло очаровательно, не правда ли? Просто ум без святости – всегда инструмент мирового зла. При встрече с ним думаешь: какой привлекательный персонаж! Нет?
   – Ты все-таки странный человек, Артур, – после паузы сказала Людочка. – когда ты говоришь, тебя никто не понимает, смотрит как на сумасшедшего. Но вот ты начинаешь объяснять, и все становится на свои места.
   – Эх, твои слова да моему бы начальству в уши!
   – Начальство не выносит умных подчиненных.
   – Это точно! – Артур поднялся. – Смотри-ка, снег пошел.
   Действительно, за окном полетели белые хлопья. Они мелькали в темноте, покрывали белыми кораллами ветви деревьев и сразу таяли на черной мостовой.
   – Все возвращается? – спросила Людочка.
   – Нет, все проходит, – ответил Артур.
   Не зажигая света, они стояли в комнате перед окном.
   – В Москве очень долгая зима, почти весь год ходишь в пальто, – пожаловалась Людочка.
   – И зима пройдет, деревья расцветут, и мы будем ходить в одних рубашках и даже изнывать от жары.
   Артур зажег свет и задернул шторы. Зимняя сказка исчезла.
   – А помнишь, как ты мне рассказывал про вашего сотрудника, который ходит в рубашке даже зимой? Он еще работает?
   Артур закусил губу. Он пожалел, что невольно напомнил ей об этой истории.
   – Работает. Стал еще здоровее!
   Он включил телевизор: в программе «Время» показывали Андропова. Людочка пошла в ванную. Когда она вернулась, передавали погоду на завтра, обещали потепление.
   – Пожалуй, надо плащ достать, – бодро сказал Артур. – Может быть, купим тебе к весне что-то новое?
   Он попытался отвлечь ее от мрачных мыслей. На время это ему удалось. Она спокойно уснула, но среди ночи проснулась в слезах. Ей опять приснился пустеющий перрон и уходящий в туман поезд. Пытаясь догнать вагон, она добежала до конца платформы, оступилась, вздрогнула во сне и разбудила Артура. Всхлипывая, Людочка положила голову ему на грудь, он обнял ее и, не говоря ни слова, гладил плечико, пока ее дыхание не выровнялось и она снова не погрузилась в сон.
   Утром сияло солнце, и, когда она открыла глаза, его рядом не было. Он звенел посудой на кухне. Была суббота, и Людочка мысленно поблагодарила иудеев, потому что это они, как говорил Артур, добились еще одного выходного.
   Он принес ей кофе, и она, сидя в постели, приняла кружку обеими руками. Артур присел в ногах кровати и снял с нее носочки.
   «Капитан гвардии его высокопреосвященства попросил доложить о нем королеве. Ла Порт, камердинер ее величества, молодой человек дет двадцати пяти, сказал, что ее величество еще не вставала, и, попросив подождать, прошел в спальню королевы.
   Капитан поправил волосы, провел рукой по усам и приосанился.
   – Ее величество примет вас немедленно, – сообщил Ла Порт, выходя из спальни. – Прошу, капитан. – И он распахнул перед ним дверь.
   Анна Австрийская в пеньюаре цвета персика и кружевном чепце приняла капитана, сидя в подушках.
   – Подойдите ближе, сударь, – ее голос звучал мелодично, рука сделала приглашающее движение. – Так это вы – капитан де Кавуа?
   Молодой человек поклонился, опустив ресницы. Анна с интересом посмотрела на капитана, который если был старше ее по возрасту, то не более чем на два года.
   – Где вы служили раньше, господин капитан?
   – В Лангедоке, ваше величество.
   – Вы не похожи на южанина, сударь.
   – Я – пикардиец, ваше величество. Служил под знаменами Генриха Монморанси.
   – Понимаю. Вы женаты?
   – Женат, ваше величество.
   – Кто же эта счастливая особа?
   – Дочь бригадного генерала де Сериньяна, урожденная Мирей де Лор, – ответил, поклонившись, капитан.
   – Того, что командовал войсками в Каталонии? – припомнила королева.
   – Так точно!
   – Значит, вы познакомились в Лангедоке.
   – Она была молодой вдовой, ваше величество.
   – Любовались закатами на Гаронне…
   – На реке Од, с вашего позволения.
   – Хорошо, на Оде, – милостиво согласилась королева, – старинными замками, – продолжала она мечтательно, – деревеньками, в которых, наверное, еще живут катары, горными вершинами, ведь там уже начинаются горы, не так ли?
   – Вы совершенно правы, ваше величество. Старинные замки стоят на вершинах Безю и Бланшфора.
   – Вот, вот, замки эпохи крестовых походов, – произнесла королева, – все это так романтично, какая женщина не потеряет голову?
   – Ей было всего шестнадцать, ваше величество. Я тоже был гораздо моложе, чем сейчас.
   – Ваше сердце по-прежнему принадлежит ей?
   – Мое сердце, ваше величество, прежде всего принадлежит королю, королеве и, наконец, его высокопреосвященству господину кардиналу.
   – Благодарю вас за преданность, капитан, и хочу вас спросить, готовы ли вы проявить ее сегодня?
   – Моя жизнь в ваших руках, ваше величество. Приказывайте.
   – Нет, нет, я не потребую от вас многого, по крайней мере сейчас, – сказала королева, обольстительно улыбаясь. – Дело, которое я вам поручаю, требует лишь точности и быстроты исполнения. – Анна приподнялась на подушках. – Видите ли, капитан, насколько мне известно, его высокопреосвященство, сообразуясь с интересами государства, в чем я нисколько не сомневаюсь, временно поместил женщину из моего штата в один из своих загородных домов, несомненно, с целью защитить ее от необдуманных поступков неизвестных мне лиц.
   Последняя фраза заставила капитана улыбнуться.
   “О, он не только красив, но и далеко не глуп”, – не без удовольствия, удивляясь самой себе, отметила королева, а вслух сказала:
   – Вы понимаете меня?
   – Да, ваше величество, я знаю, о ком идет речь, – просто сказал Кавуа, – это мадам Бонасье, она находится в Рюэйле.
   – Так вот, какое-то время я могла обойтись без нее, но теперь она мне нужна. Сегодня же я пошлю за ней карету. Поезжайте и передайте это. Пусть будет готова к шести часам. Не забудьте дать все указания, чтобы не возникло никаких препятствий к ее отъезду. Вы отвечаете за это. – Королева строго взглянула на капитана.
   – Все будет исполнено. Тотчас же я отправляюсь в Рюэйлъ.
   – Я надеюсь на вас, сударь.
   – Рад служить вашему величеству.
   – До свидания. – И королева, повинуясь минутному порыву, протянула ему руку для поцелуя.
   Этого он не ожидал. Его ясные глаза вспыхнули, как звезды, в мгновенье ока он опустился на колено и в первый раз поцеловал руку, которую мечтали поцеловать все мужчины Франции. С пылающими щеками он поднялся и, поклонившись, почти выбежал из комнаты.
   Анна посмотрела на свою руку и откинулась на подушки».
   Франсуа де Кавуа был убит в Артуа 17 сентября 1641 года в битве при Бапоме. Ему выпало счастье дожить до рождения дофина, который после смерти отца стал королем Людовиком XIV.
   Через год после гибели Кавуа, 4 декабря, скончался Ришелье, а 14 мая 1643 года Людовик XIII. Анна Австрийская пережила их всех, за исключением собственного сына.

10. Красный сфинкс

   Строчки сливались в сплошную линию. Костя никак не мог сосредоточиться на французском тексте. Он поднялся и, сунув руки в карманы, постоял над столом. Встал он слишком поспешно, и в глазах у него потемнело. Боясь упасть, Костя прислонился к столу и подождал, пока кровь вернется к голове.
   Вместе с кровью вернулись мысли о Лене. Решая ее проблемы, он невольно привязался к ней. Нерастраченная нежность переполняла его: несмотря на ее сильный характер, Лена казалась ему заблудившимся ребенком, дочкой, застигнутой непогодой в лесу, беспомощной перед силами, угрожавшими ей из темноты. Кроме того, она была красива. А женская красота не оставляет равнодушными даже волхвов. Перед гением склоняются даже несгибаемые.
   Вот так, не раздваиваясь, можно любить двоих.
   Костя понимал, что и в этой любви ему, скорей всего, не повезет.
   Есть люди, которые с самого начала ждут обмана. Они делают несчастными других и сами не получают счастья. И не известно, что в конечном счете больший грех? Живут в полноги, любят в полсилы, доверяют в полмеры.
   Костя был не из таких. Идти навстречу, раздваиваясь, или остаться одиноким навсегда? – этот вопрос не мучил его. Он шел навстречу, даже предвидя еще более глубокое, еще более острое, чем раньше, одиночество. Он отбрасывал посох мудрости, когда требовалось просто быть человеком. А человеком не стать, не полюбив всеми силами своей души, кого-то определенного.
   Лена питает к нему интерес, пока он не попал в ее сети. Как только это произойдет, ее любовь, не торопясь, направится к выходу.
   Сейчас Лена слушает его, сидя на полу, положив подбородок ему на колено. Потом она будет усталой гримасой показывать, как ей надоели его максимы. Она будет открыто пренебрегать его обществом, а он, мучаясь, не сможет себе позволить бросить ее первым.
   От мрачных размышлений его отвлек телефонный звонок. Звонили из ЦК КПСС (позже Костя долго вспоминал фамилию звонившего, все-таки вспомнил – Агентов). Он взял себя в руки и выслушал приглашение явиться завтра вечером в известную квартиру в жилом доме на Кутузовском проспекте.
   Такой поворот Костя считал маловероятным. Он-то, конечно, не забыл удивительный эпизод, когда ему пришлось с приключениями передавать документы нынешнему генсеку, но вот то, что тот вспомнит о нем, о Косте, представлялось совершенно невозможным.
   Вот сюрприз так сюрприз! Костя в возбуждении заходил по комнате, мотая головой, как конь. Забытый Пьер Дрие Ла Рошель продолжал лежать на письменном столе. Костя попытался сосредоточиться. Сняв с полки книгу, он сел в кресло. Это оказались «Трагедии» Софокла. От знакомой истории царя Эдипа постепенно приходило успокоение.
   Вот Эдип, избавив Фивы от Сфинкса, становится царем Фив. Но еще раньше, в гневе случайно убив своего отца, он насылает на Фивы гнев богов. Граждане просят Эдипа научить их, как избавиться от грозящей опасности, но он не ведает, что сам и есть причина их бед. Наконец, с ужасом узнает Эдип о том, что он – игрушка рока, что давно судьба приготовила и неумолимо ведет его к страшной участи виновника всех несчастий. Вначале он с гневом слушает слова слепого прорицателя, но тот уверен, что, хотя царь Эдип и зрячий, он не видит всего того зла, что творит.
   Он губит Фивы, он враг своей семьи, не ведая, он женился на собственной матери Иокасте, дети его ему и дети и братья одновременно. Встав на путь преступлений, его изгоняет из Фив его родственник Креонт. Только дочери остаются с Эдипом – Антигона и Йемена, сыновья отвергли его.
   Именно благодаря Сфинксу Эдип стал царем. Сфинкс был могучим чудовищем с головой и грудью женщины, с туловищем крылатого льва. Он загадывал прохожему загадку: кто ходит утром на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех? Не отгадавшего ждала смерть. И только один Эдип, не раздумывая, по-хлестаковски, наугад, брякнул: «Человек!» – и угадал. Разгаданная загадка сулила Сфинксу смерть. Так решено было богами. Печально и загадочно улыбнулся Сфинкс, предвидя судьбу Эдипа, и бросился со скалы в море.
   Может быть, загадка имела и другой ответ? Непроницаемо лицо Сфинкса. Неуловимая улыбка Джоконды играет на нем. Вглядываются люди в эту улыбку, и пробуждается грешная душа, слышится едва уловимая музыка небесных сфер, голос, рождающий надежду, что когда-нибудь придет понимание, а следовательно, и счастье.
   Утром Костя позвонил Виталику и предложил встретиться вечером в метро. Уходя на работу, Костя тщательно побрился и надел белую сорочку. Портфель в тот вечер он оставил на кафедре.
   Виталик, без шапки, в спортивной куртке, уже стоял в центре просторного зала. Костя рассказал ему о предстоящей встрече, попросив Виталика подождать его, как тогда, на улице. Виталик только кивнул.
   – Если через полтора часа я не появлюсь, – сказал ему Костя, – поезжай домой, я позвоню. Ну, а если не позвоню, ничего не предпринимай. По крайней мере один человек будет знать, при каких обстоятельствах я исчез.
   – Ты это допускаешь?
   – Практически нет. Но вдруг те документы теперь стали столь важны, что не позволяют оставлять свидетелей.
   – Я тоже свидетель, – гордо сказал Виталик.
   – У тебя другой случай: ты их не читал. Но все же будь осторожен, не высовывайся.
   – За меня не беспокойся, Георгиевич.
   – Тогда все! Расходимся. Ты иди по той стороне. Близко не подходи. Встречаемся в том же кафетерии.
   – Удачи!
   – Все будет нормально! Мы не господа положения, но по положению мы – господа!
   Костя хлопнул Виталика по плечу и дальше пошел один.
   Итак, Костя снова вошел в большой кабинет. В полумраке за письменным столом сидел человек в очках и домашней кофте. Его освещала настольная лампа. Негромко звучала музыка – оркестр Поля Мориа. Человек поднял голову, и Костя узнал знакомое лицо генерального секретаря.
   Костя подошел к столу. Генсек, не торопясь, с облегчением снял очки, вышел из-за стола и подал руку.
   – А вы мало изменились, – приветствовал он Костю.
   – Здравствуйте, Юрий Владимирович.
   – Как поживаете?
   – Благодарю вас, превосходно.
   – Все так же занимаетесь историей?
   – В моей жизни не произошло никаких серьезных изменений, если не считать потерю близкого друга, – сказал Костя.
   – Понимаю, – генсек покачал головой. – Что ж первым признаком мастерства является стабильность, а не высокий результат.
   – Прекрасная максима. Хочу воспользоваться случаем и поблагодарить за орден, который мне вручили.
   – Ага, награда все-таки нашла вас. Браво! В то время я не мог сделать большего, не привлекая к вам внимания со стороны людей, – он помедлил, подбирая слова, – чересчур пылких в проявлении своих вкусов. Сегодня я хочу с вами посоветоваться. Присядем.
   Он повел рукой в сторону кресла. На время установилось молчание. Генсек, казалось, обдумывал вступление. Наконец он заговорил:
   – Видите ли, Константин Георгиевич, опыт моей прошлой работы склоняет меня к мысли, что все, что происходит в нашей жизни, есть результат кропотливой работы за кулисами. Я отдаю себе отчет в том, что эта аберрация зрения связана со спецификой чекистской деятельности, но не могу отделаться от ощущения, что классовая теория Маркса как будто создана для того, чтобы скрыть истинные намерения или истинные причины тех или иных важных событий. Вы когда-нибудь сталкивались с таким ощущением? Прошу ответить откровенно, мы не на семинаре по марксизму-ленинизму.
   – Да, – просто ответил Костя.
   – Создается впечатление, что процесс управляется волей могущественных, связанных круговой порукой групп, не афиширующих ни себя, ни свои цели. Прежде всего, это можно было бы объяснить упрощенными категориями: приход к власти, деньги, территории, энергоресурсы и так далее и так далее. Все это имеет место, но не исчерпывает сути, которая носит более широкий универсальный смысл.
   Он остановился. Костя, прищурившись, смотрел на него.
   – Вижу, Константин Георгиевич, что все это для вас не является новостью. В таком случае позволю себе перейти к делу. – Он протер очки носовым платком. – У меня есть все основания полагать, что впервые за прошедшие тридцать лет у нашей страны появился шанс стать новой империей, которая объединит свои ресурсы с европейской цивилизацией. Я это знаю, и Европа знает, что я знаю. Вы меня понимаете?
   – Да.
   – Я в этом не сомневался. Познакомившись с вопросом, в том числе благодаря вам, я пришел к выводу, что наши академики, полные здорового позитивизма, во-первых, выплеснут все, что противоречит их привычным представлениям, всю, так сказать, метафизику, а во-вторых, по привычке, воспитанной десятилетиями, постараются угадать мои желания, мой взгляд на этот предмет. – Генсек помолчал, потер мочку уха. – Знаете, в Пицунде я прочел роман «Техника безопасности». Там есть один анекдот. Хозяин рассказывает о своей собаке, которая приносит ему домашние туфли и наливает кофе. Так вот цена вопроса слишком высока, чтобы меня потчевали этим липовым кофе. – Он сделал паузу. – Что касается моих взглядов, скажу откровенно, боюсь оказаться в плену собственных предпочтений, жизненного опыта и воспитания. Ничего не могу с собой поделать, – продолжал он, улыбаясь, – мне, скажем, нравится книжка «Двенадцать стульев», но, – он поднял палец, – я же вижу, что это пропаганда против России и ее традиций. Надо ли изживать эти традиции? Оставить исключительно большевизм? Забыть национальный иммунитет? Лично я, как говорил Чапаев, за Интернационал. Но это субъективная точка зрения. Надо идти навстречу Европе не для того, чтобы стать как все, а для того, чтобы, сохранив свою здоровую кровь, обновить весь организм. Забыв себя, мы окажемся в ситуации, когда мертвый хватает живого. Не так?
   Он опять остановился и посмотрел на Костю.
   – Понимаю, – сказал Костя.
   – Хорошо. Наверное, вы понимаете и то, к чему я клоню. Мне нужен человек, который набросал бы концепцию. В этом и заключается мой план в отношении вас. Нужен человек, который знаком с устремлениями европейских элит, причем в ретроспективе. Не стану скрывать, возможно, я не ограничусь выбором исключительно одной кандидатуры. Я думаю над этим. Из писательской среды можно выбрать людей, хорошо знакомых с историей и доктринами Европы. – Он бросил быстрый взгляд на Костю, тот сидел бесстрастный, как памятник.
   – Вспомните Тургенева, – продолжал генсек, – там, где другие видели только эпос, он находил великую общественную драму. Он не боялся показать характер народа полным противоречий. Сколь опасны общественные противоречия, когда они, как вирусы, внедряются в плоть нации. Тургенев стоит рядом с Гюго, они, кстати, были хорошо знакомы, а мы с вами знаем, какое значение имел Гюго для Франции. Словом, вы меня понимаете.
   Костя внимательно слушал.
   – Не буду распространяться о перспективах, которые откроются для вас, Константин Георгиевич, при наличии результата. Академия наук, командировки в Европу, удовлетворение честолюбивых замыслов. Если вы равнодушны к почестям, то масштабность задачи не может вас не привлекать. Итак, вы принимаете предложение?
   Костя улыбнулся:
   – С одним условием: я не буду наливать вам кофе.
   – Хорошо. Даю вам карт-бланш. А теперь выслушайте меня, – тон генсека изменился и стал звучать по-военному четко. – Нам придется учитывать непростую обстановку, в которой мы работаем. Единство партии не отменяет различных точек зрения. Многие весьма влиятельные лица не прочь помешать нашей с вами работе. Пройдет немало времени, прежде чем удастся убедить их отступиться от своих намерений. Не хочу вас пугать, но осторожность нам не помешает.
   Костя беспечно пожал плечами, показывая, что личная безопасность его не интересует.
   – Прошу не забывать о бдительности, – сказал ему генсек. – Если вас это не заботит, подумайте о деле. Ваш труд может попасть в чужие руки и стать оружием против самой задачи. Поэтому я вправе требовать серьезного отношения к безопасности. Вот мой план: по выходе отсюда вы в течение месяца не сделаете ни одного шага в направлении предмета нашего разговора, можете продолжать работу над вашей книгой, как это? «Русская Голгофа»?
   Костя с уважением взглянул на хозяина квартиры.
   – Да, да, – подтвердил тот, – конечно, нам это известно, хотя, скажу прямо, я не сторонник выбранной вами темы. Но название «Голгофа» мне нравится. Я бы охотно выбрал его для своего плана. Итак, продолжим. Спустя месяц вы постепенно, заметьте, постепенно будете входить в работу. Если понадобится допуск в архивы, подайте личное заявление. Сегодняшняя встреча будет выглядеть как разовая консультация. Внешне ваша жизнь должна продолжаться, как и раньше. Я постараюсь освободить вас от лишних партийных нагрузок, но больше у нас контактов не будет. Даю вам, – он стал загибать пальцы, – срок до конца января. Этого времени вам должно хватить, не так ли?
   Костя утвердительно кивнул.
   – Думаю, и мне хватит этого времени, – сказал генсек, – чтобы убедить всех, кто сомневается. Как бы там ни было, соберете все, что сумеете наработать, и позвоните вот по этому телефону, – он записал телефон, – выучите, пожалуйста. В угрожающих обстоятельствах воспользуйтесь им, передайте моему адъютанту, что требуется. Он будет предупрежден на ваш счет. Вопросы?
   – Вопросов больше не имею, – сказал Костя.
   Генсек улыбнулся и встал, показывая, что встреча закончена. Костя собрался уходить.
   – Ну что, сможет наш советский историк снова похитить Европу? – спросил хозяин, подавая на прощание руку.
   – Он постарается! – ответил Костя, крепким пожатием убеждая собеседника, что сделает все, чтобы оправдать доверие.
   – Тогда до встречи!
   – До свидания, Юрий Владимирович.
   Костя вышел. Генсек стоял и смотрел на закрывающуюся за ним дверь с тяжелым чувством. Ему почудилось, что он больше никогда не увидит этого человека, так же как Глеба, так же как брата, как редких друзей и преданных подчиненных, которых он, проводив однажды, повстречать среди живых уже не мог.
   Костя с Виталиком вышли на площадь. Костя смотрел на оживленную толпу, на старинные часы Киевского вокзала, на зеленые огоньки такси в темном прямоугольнике стекла; он поднимал голову и видел синее небо, – все это казалось ему нереальным, как будто он – зритель и смотрит фильм, снятый ярко на заграничной кинопленке. «Пожалуй, надо выпить», – подумал он, удивляясь сам себе, и стал зазывать Виталика в гости. Того долго упрашивать не пришлось. У Кости был припрятан настоящий белый португальский портвейн, купленный в гастрономе у Курского вокзала.
   Возвращаясь на следующий день с работы, Костя увидел у Покровских ворот, напротив домовой кухни, черную «Волгу», из которой вышел грузный человек в серой милицейской шинели с погонами генерала армии. Генерал устало снял фуражку и вытер лоб рукавом. Он походил на Геракла, который трудится на скотном дворе царя Элиды. Смертью заплатил царь Авгий за те труды.
   Генерал осмотрелся вокруг и поманил пальцем замершего милиционера. Тот со всех ног бросился к своему суровому министру.
   «Странно, – подумал Костя, – что ему здесь понадобилось?»
   Машина министра внутренних дел пересекла улицу, выскочила на Чистопрудный бульвар и повернула в улицу, на которой жил Костя. Когда он добрался до поворота, машины уже след простыл.
   Прошел еще день. Засветло Костя вышел на свою ежедневную прогулку. Он добрался до дома Филиппова, нашел глазами огромное окно, похожее на стекло аквариума, и двинулся назад. Стало смеркаться, когда он вернулся на свой бульвар и привычно сел на скамейку, посматривая на воду, прохожих и светящийся фасад «Современника». Взгляд невольно избегал павильона, где находился ресторан с непроизносимым индийским названием.
   На скамейку рядом с ним опустился пожилой человек в очках. Его пальто не отличалось растительной окраской, оно имело обычный темно-серый асфальтовый цвет. Клетчатый шарф не скрывал белую рубашку с темным галстуком.
   – Простите, – обратился он к Косте с вопросом, – зимой здесь еще катаются на коньках?
   – Ну разумеется, – ответил Костя.
   – Приятно слышать. Когда-то ребенком и я здесь катался. Сохранение традиций, знаете ли, многие недооценивают. К сожалению, понимание приходит слишком поздно.
   – Сова мудрости вылетает только вечером, – в тон ему произнес Костя.
   – Мальчиком я жил рядом с домом политкаторжан в Армянском переулке, может быть, знаете этот дом? – Он взглянул на Костю, тот кивнул. – После школы мы с приятелями прибегали сюда. Катались, пока не стемнеет. Какое время было! Я вам так скажу, – прохожий доверительно наклонился к Косте, – кто до войны не жил, тот вообще не жил. Хозяин был суров, но справедлив. Баловать не давал. Он вовремя осознал силу традиций. Когда мы немцев погнали? Когда он погоны ввел. Виданное ли дело: в Красной армии золотые и серебряные погоны! Гвардию вернул. Александра Невского, Суворова, Нахимова вспомнил. Церкви открыл.
   – Могу добавить, – сказал Костя. – Он еще заменил наркомов министрами, командармов генералами, ввел раздельное обучение, как в гимназиях, гимназическую форму, кадетские училища и даже форму для государственных служащих. Стали обучать бальным танцам.
   – Я вам больше скажу, – понизил голос незнакомец, – после войны в Кремль зачем-то привезли царских двуглавых орлов, которые раньше были на месте звезд.
   – Это интересно, – сказал Костя. – Я не знал.
   – Не стану утверждать, что он решил покончить с революционной символикой, как он покончил с этой химерой буржуазным гуманизмом, но все шло к тому. Вся жизнь и все силы должны быть отданы Родине и святому делу освобождения человечества от капиталистического духа.
   – Молодость он провел в среде ссыльнопоселенцев и политкаторжан, – деликатно заметил Костя.
   – Это – чисто внешняя сторона вопроса. Динамику придавала борьба. Интересы дела требовали единоначалия, отсутствия конкуренции. И он убрал Тухачевского. Те, кто был далеко, были его союзниками, а не конкурентами. Какие претензии, например, к де Голлю или, допустим, к Папе Пию XII, которого он вообще не принимал в расчет? – Собеседник исподволь взглянул на Костю, Костя молчал. – Однако на вашу цитату из Гегеля отвечу другой цитатой: в карете прошлого далеко не уедешь. Сейчас другое время, другие песни. Но идея живет. Теоретики утверждают, что Сталин ошибался в своей теории классовой борьбы. Не знаю, не знаю. А вы как думаете?
   – Сталин далеко, а теоретики близко, – смеясь, сказал Костя.
   – Может быть, он ближе, чем вы думаете, Константин Георгиевич! – вдруг произнес его странный собеседник.
   Костя, не поворачивая головы, продолжал смотреть на воду. Неожиданно он расхохотался. Незнакомец удивленно, с тревогой посмотрел на него.
   – Простите, – сквозь смех извинился Костя, – вы не обидитесь, если я скажу, что ваш голос произвел бы на меня большее впечатление, говори вы с грузинским акцентом.
   – Не вижу ничего смешного, – нахмурясь, произнес неизвестный.
   – Еще раз простите великодушно, – вежливо обратился к нему Костя, – но сейчас вам самое время назвать себя. В противном случае я встану и уйду.
   – И все же я попрошу вас остаться. Поверьте, это в ваших же интересах. Мое имя вам ничего не скажет. Я мог бы назваться Иваном Ивановичем Ивановым.
   – А имя – только дым и звук, туман, который застилает небосвод, – вспомнил «Фауста» Костя. – Так у вас ко мне дело?
   – Не думаете ли вы, что я пришел обмениваться с вами цитатами? – спросил человек в асфальтовом пальто. – Прежде чем прочитать ваше дело, я решил побеседовать с вами. Вы понимаете, что, если вас должным образом направить, вы могли бы добиться в жизни многого. То место, на котором вы находитесь, вам явно не подходит. Крейсер в пруду и бесполезен и уязвим, что, согласитесь, немаловажно. Предлагаю морской простор и место в строю.
   – В чьем кильватере? – спросил Костя.
   – Позже вы все узнаете в деталях. Но вы и сейчас догадываетесь, что ваш опыт и ваши знания должны служить Родине, партии и советскому народу. Патриотизм – это не пустой звук, это команда построиться в шеренгу.
   – Я пришел сюда один, – серьезно сказал Костя. – Я не люблю ходить ни в компании товарищей, ни в шеренге соратников.
   – Поверьте моему опыту, в жизни так не бывает. Надо выбирать: или – или. Как говорили сатирики: или танцы, или пение. Избежать выбора не удастся.
   – Я польщен и вашим предложением и вашим комплиментом. И все же я предпочел бы быть крейсером у причала.
   У меня, не стану скрывать, прежде была возможность выбора, даже не далее как на этой неделе. – Костя поднял глаза, ни один мускул не дрогнул на лице его собеседника. – Ругайте меня, но я привык к своему вечному одиночеству и ничего не хочу менять. Если бы вы пришли ко мне тридцать лет назад! Но… вы не пришли. Тогда я не представлял интереса, скажете вы? Да, но чтобы стать генеральшей, надо выйти замуж за лейтенанта. Поздно, – закончил Костя и огляделся, было непонятно, к чему относится его последняя реплика.
   – В вас говорит уязвленное самолюбие. Еще есть время все поправить. Прошу понять меня правильно. Я вас не заманиваю, для вас это важнее, чем для меня, – незнакомец произнес это с некоторой досадой, впрочем, не без тени уважения, которое читалось в его взгляде. – Подумайте хорошенько, идея стоит гораздо дороже жизни одного человека. Согласитесь, если мы всегда готовы покровительствовать друзьям, то людям посторонним мы ничем не обязаны. Не стану вас торопить с решением. Если надумаете, не сочтите за труд черкнуть два слова. Письмо отнесете на Главпочтамт, абонентский ящик 44. Запомните? Сорок четыре. Будьте здоровы! – Костин собеседник встал.
   Костя тоже поднялся. Совсем стемнело. Незнакомец перешел улицу и открыл заднюю дверцу «Волги».
   Со временем Костя стал вспоминать, как сон, разговор с незнакомцем на бульваре в призрачных сумерках. Заботы по переезду на дачу заставили почти забыть о странной беседе, однако жизнь напомнила.
   Как-то Лена попросила его взять билеты в «Современник». Они отправились на спектакль втроем, вместе с Виталиком. После спектакля решили зайти к Косте. Легкий на ногу Виталик побежал на Покровку, купить что-нибудь к чаю, а Костя с Леной медленно двинулись к дому, полной грудью вдыхая свежий апрельский воздух. В этот день в Москве прошел сильный ливень. К вечеру подсохло, но воспоминание о ливне осталось.
   Когда зашли в подъезд и стали подходить к лестнице, сзади хлопнула дверь. Думая, что это Виталик, Костя оглянулся: нет, вошли три молодых человека. Он посторонился, но лучше бы он этого не делал.
   Один из вошедших подцепил левой рукой волосы Лены, а правой приставил к ее лицу нож.
   – Стоять! – крикнул он.
   Костя замер. Такого ножа он никогда не видел. С детства Костя помнил изготовленные на фрезерных станках финки с наборными рукоятками, острые, как штыки, заточки, сделанные из напильника, охотничьи ножи, сапожные треугольные лезвия из ножовочного полотна, морские кортики, мечту мальчишек, не говоря о складных ножах, которые мог купить в магазине любой школьник, но таких, плавно изогнутых, готовых впиться в плоть, рассекающих кожу при малейшем соприкосновении, с четко обозначенной режущей кромкой, Костя не встречал. Нож был явно иностранного производства, изготовлен где-нибудь в экологически чистой стране, гордой своими изделиями, стремящейся к единству формы и содержания. Лезвие прижалось тыльной стороной к щеке Лены, скосив глаза, она видела сверкающее острие.
   Костя смотрел на нее снизу вверх, не шевелясь, слегка расставив руки. Парни были ладные, невысокого роста, спортивные, хорошо подстриженные. Темные волосы слегка прикрывали верхние мочки ушей.
   – Стоять, – повторил один из двоих, кто остался на площадке; не размахиваясь, он точно и резко ударил Костю в живот.
   В юности Косте доводилось получать удар копытом. Однажды он не успел отпрыгнуть, заходя в денник, и жеребец «отоварил» его так, что в глазах стало темно. Костя спиной ударился о доски и решетку передней стенки, однако на ногах устоял. Дыхание перехватило, но он отдышался. Тогда Костя мог дать сдачи: жеребец это знал и побаивался Костиных кулаков. Так самцы гориллы в четверть тонны весом каждый прогоняют слонов, молотя их кулаками, и слоны громко кричат от боли. Костя, конечно, не самец гориллы, но и лошадь – далеко не слон. Жеребец лиловым глазом косился на Костю, следя за его руками. Ногами Костя не дрался. Ударить кого бы то ни было ногой тогда считалось позором. Джентльмены ногами не дерутся.
   Получив удар в живот, Костя согнулся, хватая ртом воздух. Стоявший на ступенях третий парень выпустил Лену и ногой ударил снизу по согнутому телу. Удар пришелся в грудь. Костя невольно разогнулся.
   – Стоять! – И Костя получил удар по уху от находившегося сзади.
   Что было дальше, он помнит смутно. Лена рассказала, что он вдруг зарычал, глаза у него сделались страшными, как у тигра, руки его ухватили парня, что стоял с ножом на лестнице, и рванули к себе. Голова парня странно мотнулась назад, а ее хозяин, столкнувшись со своим приятелем, полетел к выходу. Ударившись о стену, он выронил нож.
   Приятель на ногах устоял. Он дико закричал, метнувшись к Косте, и в прыжке ударил его ногой в грудь, целя точно в сердце. Видимо, Костя успел отвернуться, потому что удар пришелся ему в левую грудь чуть вскользь. Костя, не помня себя, с размаху, наугад, успел его зацепить сокрушительным мулине. Кулак пришелся на широкую скулу противника.
   Наверное, таким нехитрым способом Ричард Львиное Сердце свалил на траву в дружеской потасовке своего соратника, могучего монаха брата Тука. Говорят, брат Тук, приятель Робин Гуда, получил свое прозвище за то, что ему слишком часто приходилось засучивать рукава своей рясы (to tuck up).
   Противник Кости кубарем покатился на пол. Третий парень попятился к двери.
   Лена спустилась на площадку и, подбежав к тому, что выронил нож, изо всех сил пнула его ногой. Леди позволено то, что не позволено джентльменам. Он в это время старался подняться, но после удара, скорчившись от боли, опять упал.
   – Потише ты, – сказал ей уже пришедший в себя Костя (он успокаивался так же быстро, как приходил в ярость), – это же не хулиганы, это наши.
   Лена остановилась.
   – Наши все дома сидят, – сказала она, – и по чужим подъездам не ходят. – Она отбросила волосы с лица, но бить больше не стала.
   Костя схватил сначала одного упавшего, потом второго и вытолкал их из подъезда. Тот, который остался на ногах, бросился бежать по пустой улице к бульвару. Он миновал подходившего Виталика и, не оглядываясь, побежал дальше. Виталик ускорил шаги, в это время из подъезда показалась Лена со сверкающими глазами и румянцем во всю щеку.
   – Что случилось? – кинулся Виталик к Косте.
   – Все в порядке, – ответил тот, отряхиваясь, он был бледен, держался за грудь и никак не мог отдышаться.
   – Понял, – сказал Виталик, оглядываясь на бегущего парня, – ну-ка, подержи, – и он отдал Лене покупки.
   Она приняла пакет, а Виталик, развернувшись, бросился за парнем. Тот уже успел отбежать метров на сто.
   – Куда ты?! – крикнула Лена.
   – Я сейчас! – на бегу бросил Виталик.
   Парень, услышав за собой топот, обернулся и ускорил бег. Однако это был не его день. Виталик легко, как гепард зайца, догонял свою добычу. Со стороны казалось, что парень на месте перебирает ногами, а сзади его настигает ураган. В конце улицы Виталик нагнал парня и с размаху всадил полуботинок сорок четвертого размера финской фирмы «Топман» в мягкое место бегущего. Тот, будто споткнувшись, сунулся вперед, зачастил по мостовой, перебирая и ногами и руками, выправился и, прихрамывая, побежал дальше.
   – И тебе не повезло, горемыка! – сказала Лена, наблюдая эту сцену издали.
   Виталик повернулся и, не снижая скорости, помчался обратно.
   Двое других, опомнившись, убегали в сторону ближайшего перекрестка. Из проулка показался патруль: милиционер и двое солдат со штык-ножами на поясе. Милиционер взял под козырек и осведомился о происшедшем. Виталик в это время принимал свои покупки от Лены.
   – Расшалились ребятки, – за всех ответил Костя, указывая на удалявшихся недавних противников, – ничего, мы сами справились. Я живу в этом доме, – Костя представился и назвал квартиру, – а это – мои друзья. Мы возвращались из театра.
   Милиционер посмотрел вслед еще не скрывшимся из глаз двум парням и поспешил с солдатами за ними. Вечернюю тишину нарушила трель милицейского свистка.
   У оставшихся поднялось настроение. Они вошли в подъезд, громко обсуждая происшествие. Костя подобрал нож и достал ключи от квартиры.
   «Вот тебе и концепция!» – мысленно воскликнул он, разглядывая необычное лезвие и потирая грудь.
   Виталик с Леной решили не бросать Костю этой ночью одного. Поэтому никто никуда не торопился. Успокоившись, они сидели за столом и разговаривали. Костя отдал Лене нож на память. В двух словах он поведал им о встрече на бульваре.
   – Вы знаете, кто это был?
   – Надеюсь, никогда не узнаю. Да и важно ли это? Помнится, в Арденнском лесу один старый вельможа сказал отвергнутому владыке: весь мир – театр, а люди в нем актеры.
   За полночь решили наконец ложиться спать. Костя достал раскладушку, уложил гостей, пошел в ванную. Раздевшись, он не удержался от восклицания: вся левая сторона грудной клетки стала синей, багровый край доходил до ключицы, левый сосок распух. Он прошел в комнату и тихо поманил Виталика, показал ему расцвеченную грудь. Виталик громко позвал Лену.
   – Я что – экспонат? – попытался возражать Костя, разыскивая рубашку, но Лена уже вошла.
   Она сморщилась и с гримасой потянула воздух сквозь зубы. Не удержавшись, провела рукой по коже. Виталик почувствовал уходящую вниз живота судорогу, настолько болезненным ему показалось это сочетание ослепительно-белой руки с красными ногтями и воспаленного синего фона.
   – Ребра целы, – сказала Лена, смачивая полотенце холодной водой и прикладывая его к пугающей синеве. – До свадьбы заживет.
   Костя спал неспокойно, что-то говорил во сне, сквозь сон Лена не могла разобрать что.
   Виталик уснул, едва коснувшись головой подушки.
   Утром косые солнечные лучи проникли в комнату. Лена потянулась, а Костя, спавший на диване, пробормотал: pour l’amour des dames [20 - Ради любви прекрасных дам (фр.).], и проснулся.
   – Какая такая лямур вам приснилась? – спросила Лена, приподнимаясь на локте.
   От звука ее голоса открыл глаза Виталик. За окном сияло голубое небо. Вчерашний вечер казался плохим сном. Костя накинул рубашку (за ночь пятно на груди стало почти черным и расползлось еще шире).
   – Вставай, сонное царство, завтракать будем! – с этими словами Костя отправился на кухню.
   – Просыпайтесь, принц, – сказала Лена Виталику и запустила в него подушкой.
   – Ага, – сказал Виталик, – пора ехать в Сараево.

11. Времена, которые не выбирают

   Прошло несколько месяцев. Костю никто не тревожил. Все, видимо, оказались заняты более серьезными делами. По слухам, когда не блещущий здоровьем генсек проходил гемодиализ, внезапно отключили электричество. Уверяли, что для него нашлась своя Фанни Ройд, которая стреляла с близкого расстояния.
   Для этого года «пятилетки пышных похорон» было найдено точное словосочетание: решающий год. Окончание эпохи экстенсивного развития совпало с построением общества развитого социализма. Еще шаг оставался до ускорения и перестройки.
   Вместо разведывательного самолета над Охотским морем сбили пассажирский лайнер.
   Борьба обострялась. В обществе развитого социализма должна процветать социалистическая законность. Для этого пригодилась площадь Дзержинского. Племянник скончавшегося командора сталинских меченосцев возглавил борьбу с хищениями соцсобственности и саботажем.
   Выявились крупные злоупотребления в торговле, задрожали стены гостиниц «Интурист» и «Космос», «Украина» и «Центральный дом туриста».
   Среди рабочего дня перестали ходить в баню. В транспорте, на улице, в магазинах шатающихся стало меньше. Местные власти, пытаясь выслужиться, выбрасывали днем на прилавки дефицитное постельное белье и, собрав очередь, закрывали двери и принимались переписывать всех, кто должен был в это время быть на рабочем месте.
   Милиция подтянулась. Когда Костин приятель, тот, что ездил в Германию, преподаватель Высшей Краснознаменной школы с Белорусского вокзала, перешел работать на Юго-Западную, они стали видеться чаще, сталкиваясь изредка в метро. Однажды в разговоре под большим секретом он сообщил Косте, что в результате чистки рядов милиции за вопиющие злоупотребления было расстреляно десять тысяч милиционеров. Как тут не подтянуться?
   Костя лишь одним глазом следил за событиями. Его освободили от семинаров по линии политпросвета, и он ушел с головой в работу.
   К сожалению, записи концепции, над которой он трудился, которой отдавал все силы, похоже, не сохранились. Из обрывков черновиков трудно восстановить целое. Вот на клочке бумаги написано:
   …нам предоставляется ложь, за которой только взгляд мастера может разглядеть скрываемую истину.
   Вот, фраза из другого обрывка:
   …циатическую идеологию, или привлечение идей, пропагандируемых как «новаторские», «прогрессивные» вплоть до радикальных и экстрема…
   Совсем маленький клочок бумаги:
   …акации, Астрея, Орден Света…
   На карточках остались выписки из какой-то иностранной книги:
   Если завтра Восток, организовавшись по примеру Запада и заразившись скверной современного духа, будет представлять собой политическую опасность для Европы, то вся ответственность за это целиком и полностью ложится на Европу.
   На другой карточке было написано:
   Может ли католицизм отказаться от слов Еелазиуса I, который сказал, что «кроме Христа ни один человек не может быть одновременно царем и жрецом», хотя наша арийская, языческая традиция и утверждает противоположное.
   А вот еще одна цитата:
   Sideos imitaris, da et ingratis beneficia, nam et sceleratis sol oritis, et pirates patent maria – Если будешь подражать богам, окажи и неблагодарным благодеяния, потому что и для злодеев восходит солнце и морским разбойникам открыты моря.
   Или как вам понравится такое?
   Политический курс – это произведение движущих и управляющих сил. Импульс политического курса исходит из прошлого и воплощен в характере и традициях людей. Это движущая сила, управляющая путем экономических требований и географических возможностей.
   Однажды Артур увидел на столе у Кости старую книгу Дюма на французском языке. Он повертел ее в руках. Французского он не знал.
   – Ага, – сказал Костя, – интересно? Я, между прочим, нашел здесь одно замечательное место. Сейчас прочту.
   И Костя перевел Артуру кусок текста:
   «Многим, пожалуй, покажется странным парадоксом наше утверждение, что нации пребывают в рабстве не по своей вине, а свобода или неволя зависит от исконного рассеяния народов в различных местах земного шара.
   Свобода – дух Божий, а в Книге Бытия сказано: “Дух Божий носился над водою”.
   Рабство бытует повсюду, где необъятные пространства суши не разделены водами. Взгляните на карту мира и судите сами.
   Посмотрите, прямо на глазах, одна за другой всходят республики.
   Но где они возникают проще? На морских берегах.
   Во времена Солона было подмечено, что самые независимые из людей – моряки, ибо море, как и пустыня, – извечное прибежище от тирании. Тому, кто беспрестанно находится между небом и водою, между необъятностью и безбрежностью, нелегко признать над собой иного господина, кроме Бога».
   Артур заглянул в название. Там стояло: «Une nuit a Florence sous Alexandre de Medicis» [21 - Одна ночь во Флоренции при Александре Медичи (фр.).].
   Как-то в компании Костя спросил: кто может кратко выразить разницу между англосаксом и русским?
   – Кратко выражают свои мысли только поэты, – тут же отреагировал Артур.
   – И все же… – сказал Костя.
   – Ну, хорошо, – сказал Артур, – вот тебе англосакс:

     О, если ты покоен, не растерян,
     Когда теряют головы вокруг,
     И если ты себе остался верен,
     Когда в тебя не верит лучший друг…

   и так далее.
   – Понимаю, это Киплинг, – сказал Костя, – а по-русски?
   – А как будет по-русски, я прочел в журнале «Наш современник». Это, кажется, Овчинников. Само запомнилось:

     Любовь любимой догорит дотла,
     И друг предаст, который был до гроба.
     Останутся лишь Родина, дорога
     Да горький дым осеннего костра.

   Людочка смотрела на Артура снизу вверх, поджав губы. Артуру не утвердили тему докторской диссертации. Предлог такой: в обозримые сроки поднять эту тему невозможно. Его ссылки на то, что он уже набрал материала столько, что хватит не на одну диссертацию, никого не трогали.
   Лаборатория, собравшая техсовет, в котором был один доктор, сам завлаб, и один кандидат – Артур, восемнадцатью голосами против шести воздержавшихся поддержала предложение не рекомендовать тему к утверждению на Ученом совете института. Это был провал. Ученый совет не настолько хорошо знал Артура, чтобы не прислушаться к мнению его коллег.
   – Самый опасный враг истины и свободы – это соединенное свободное большинство, – прокомментировал ситуацию Костя: ему она была хорошо знакома, потому и цитату из ибсеновской пьесы он запомнил.
   Решение техсовета было подготовлено основательно. Завлаб сам назначил комиссию, которая изучила положения, выдвигаемые Артуром на защиту. Она составила отрицательное заключение, которое завлаб утвердил и представил совету. Правда, он не заметил противоречия в выводах этой псевдокомиссии, установившей одновременно, что получить представленные результаты в разумные сроки нереально и что данные результаты общеизвестны. Эти мелочи никого не смутили.
   – Что ты говоришь? С одной стороны, с другой стороны. Мы что, на рынке, слушай?
   Артуру гордость не позволяла оспаривать лицемерие. Феликс, тот, что выручил его, когда они проносили спиртное, успокаивал:
   – Работа у тебя отличная. Он потому и не выпускает тебя. Знает, сволочь, что ты ее легко защитишь. Неужели ты серьезно думаешь, что он даст тебе это сделать? Он, конечно, бездарь, но не самоубийца. Короче, предлагаю тяпнуть по стакану и не переживать.
   Артур прятал глаза от Людочки, старался держать себя в руках. Только рядом с ней он чувствовал облегчение, уходила обида, успокаивалось уязвленное самолюбие, а главное, мучительное ощущение, которое испытываешь, когда предъявляешь счет самому себе. Хотелось положить голову ей на плечо, замереть и не возвращаться в этот неприветливый окружающий мир. Тогда он ехал через всю Москву встречать ее с работы, чтобы поскорее взять за руку, слушать, как музыку, знакомый голос с мягкими согласными, стоять лицом к лицу в вагоне метро, погружаясь на дно широко распахнутых перед ним глубоких озер.
   Артур часто думал, как трудно, должно быть, приходилось Косте. Недаром он повторял, что одинокий путь подобен смерти. Все-таки люди, пережившие войну, – железные люди. Более исключительными были только люди, родившиеся до революции. То было время гигантов – так говорил граф де Ла Фер.
   Еще одно событие лишило Артура сна. Его попросили зайти в научно-технический отдел и взять письмо, которое его касалось. Письмо пришло из большого секретного почтового ящика, который занимал целый квартал на местности, носившей раньше название «Сукино болото». Это болото, некогда лежащее между деревнями Дубровка и Кожухово во времена Ивана Грозного, как говорят, принадлежало боярину Сукину, отсюда и его звучное название.
   В письме была ссылка на частное техническое задание, в исполнении которого Артур принимал непосредственное участие. Вся работа в целом, говорилось в письме, представлена к Государственной премии. Предприятие готово включить одну кандидатуру от своего контрагента в список лауреатов.
   Сердце у Артура забилось. По сути, исполнителем их задания был только он – Артур. Поэтому его и пригласили зайти за письмом, восстановив по переписке его фамилию, чтобы не гонять срочное письмо по канцеляриям.
   С этим письмом Артур направился к своему начальнику. Завлаб долго читал письмо, кивал головой, постукивал пальцами по столу; зачем-то взял карандаш и поставил пропущенную в письме запятую.
   – А как оно к тебе попало, слушай? – наконец спросил он, вертя бумагу в руке.
   Артур объяснил. Завлаб пожал плечами.
   – Не знаю, чего они хотят? И что я могу? Ты же знаешь, у нас алгоритмами обработки занимается Пинскер.
   – Какое отношение он имеет к этой работе? – проглотив слюну, спросил Артур.
   – Вот и я говорю: какое? – Завлаб вернул письмо Артуру. – Не знаю, не знаю, – добавил он задумчиво, – если хочешь, отдай письмо Пинскеру, пусть он подумает, – завлаб придвинул к себе бумаги.
   – Понятно, – сказал Артур и встал.
   Ему очень хотелось хлопнуть дверью, но он сдержал себя. На рабочем месте Артур сунул письмо в нижний ящик стола и больше к этому письму не возвращался.
   Теперь он с неприятным чувством ждал ночи. Людочка засыпала, свернувшись калачиком, подобрав ножки в белых носочках, а он лежал на спине с закрытыми глазами, стараясь не слушать свое гулко стучащее сердце, отгоняя неподвластные его воле перескакивающие с одного на другое мысли.
   Жалость к себе сменялась желанием отомстить, придумывая месть, он переходил к поиску другого места работы, находя место, он начинал думать о неизбежной потере всех своих наработок, затем на ум приходила его почти готовая докторская диссертация, увлекшись, он намечал пути решения очередной неподдающейся задачки.
   Артур был еще стажером. Чтобы быть счастливым, надо не ограничивать свои потребности, а избавиться от желаний. Но разве молодости это по силам?
   За окном гудел ветер, качая деревья, неожиданно то включался, то выключался непослушный уличный фонарь, черные облака на сером московском небе, не обращая внимания на освещенные окна, мчались мимо.
   Ему начинало казаться, что он лежит навзничь под зеленым сводом большого дерева, и ветер шумит в его вершине, и воздух свеж предутренней свежестью, и, кажется, он видит себя сверху, и вот сейчас он все поймет и почувствует в сердце счастье. Может быть это счастье итога? Конец испытаниям? Тем самым испытаниям, без которых ты не можешь обрести самое главное, чтобы жить дальше, уходя из этого царства бренных теней, покидая отягощенное несбывшимися желаниями и изнуренное трудом тело, в океан, где купается душа.
   Душа. Здесь она вроде бы и не нужна, являясь чем-то лишним. Но возрастая вместе с нами, она набирается сил и продолжает бытие, оставляя тело, как плаценту.
   Артур увидел, что кто-то идет к нему в предрассветном, позолоченном солнцем тумане. Двигаясь сквозь молочную завесу, фигура светится, и свет мешает разглядеть идущего. Артур почему-то облегченно вздыхает, ему становится хорошо, он перестает чувствовать свое тело и… погружается в сон.
   Днем Артур брал себя в руки, не показывая, что он расстроен. Глаза у него ввалились.
   Людочка посматривала на мужа, но ничего не говорила. Он наконец решился сменить место работы и предложил себя тому самому предприятию, из которого исходило злополучное письмо.
   Начальник отдела, куда собирался перейти Артур, сразу согласился и даже пообещал ему в скором времени должность начальника сектора. Артур сдал в отдел кадров анкету и стал ждать. Стандартная проверка длилась два месяца.
   Договорившись о переходе, он немного повеселел. Людочка отнеслась к переходу прохладно, не поддерживая, но и не возражая.
   На службе он о своем скором уходе не распространялся, но и особого секрета не делал. Принялся разбирать стол, избавляясь от лишних бумаг. К работе стал относиться равнодушно. Завлаб почувствовал это и насторожился. Что бы сделал человек разумный? Он бы поспособствовал уходу Артура на новое место, тем самым обезопасив себя от конкурента. Завлаб не был человеком разумным, ему не терпелось сообщить всем, что за фрукт этот Артур. Ума хватило на то, чтобы самому не запачкаться в этом деле, и он попросил одну сотрудницу, свою дальнюю родственницу, выяснить, верны ли его предположения, и ненавязчиво представить Артура на новом месте в черном цвете.
   Начальнику отдела, к которому уходил Артур, пришлось выслушать отзыв об Артуре, как о человеке с трудным характером, большим самомнением и чрезмерным честолюбием.
   Начальник отдела был не просто человеком разумным, он был талантлив. А таланту под силу то, что не дано другим. Он знал, что без характера не бывает хорошего работника. Он знал, что неуправляемыми обычно называют тех профессионалов, которые с трудом мирятся со слабыми решениями и лицемерием руководства. А то, что Артур был профессионалом, никто не отрицал.
   Артур не только мог решать задачи, которые другим не под силу, он находил то, что другие вообще не видели, а это уже не талант, это нечто большее. Так размышлял начальник отдела. Вставать на одну доску с теми, кто бросает грязь в спину уходящего человека, он не собирался.
   Между тем миновали два месяца, но никакого ответа Артур не получил. Начальник отдела тоже не понимал, в чем причина задержки. Наконец замдиректора по режиму объяснил ему, что личное дело Артура не позволяет выдать ему вторую форму допуска. Инструкция не давала права принять Артура на предприятие, занимающееся космической разведкой.
   Артур, убитый отказом в приеме, вернулся на свое рабочее место. Он, хмурясь, кивнул начальнице караула, которая вышла в вестибюль, и теперь стояла, опершись спиной о дверной косяк и скрестив на груди руки.
   Феликс, ожидавший, что Артур вот-вот уволится, был доволен.
   – Не переживай, все рассосется, – говорил коллега, доставая из сейфа канистру из нержавеющей стали.
   Металлическая емкость напоминала чайник в виде высокой плоской коробки. Наверху был приварен тонкий изогнутый носик. Он закрывался пробкой, чтобы спирт не выдыхался.
   Людочка, узнав о поражении, закусила нижнюю губу и внимательно посмотрела на Артура.
   – Работай, где работаешь, – сказала она и попросила его забрать из ремонта ее сапоги.
   «В небольшой комнате деревенского дома при свечах сидел Планше и нашивал на черную ткань причудливые заплаты серого и бурого цветов. В комнату вошел д’Артаньян. Он бросил шляпу на стол.
   – Где выходите, сударь, ведь скоро рассветет? – встряхивая ткань, сказал Планше.
   – Только что от его высочества. Ну, готово?
   – Так точно, сударь, но времени до рассвета осталось мало.
   – Ничего, – д’Артаньян надел черное облачение, усеянное пятнами, – нужно только осмотреть бастион. Есть сведения, что прибыли английские морпехи.
   Комбинезон, который натянул на себя д’Артаньян, представлял собой маскировочную одежду разведчика.
   – Ну как? – Д’Артаньян повернулся.
   – С этими заплатками, сударь, вас невозможно принять за человека.
   – За нормального человека, Планше. Видел бы сейчас меня его высочество! – с этими словами д’Артаньян снял с походного котелка слой сажи и провел пальцем по щекам и лбу.
   Слуга перекрестил уходящего гасконца и, не торопясь, выбрался на свежий воздух. Ночь была безлунная, тихая, только цикады нарушали тишину, да изредка слышался лай собак, перекликавшихся друг с другом от скуки».
   Начало осады Ла-Рошели прошло без короля, а следовательно, и без королевских мушкетеров. Людовик XIII переживал приступ лихорадки в Виллеруа неподалеку от Корбейля. Король болел тяжело, и его высочество Гастон Орлеанский уже видел себя на троне. Боясь, что Анна Австрийская к моменту смерти мужа предпочтет оказаться беременной и тогда он останется ни с чем, Гастон делал ей намеки о своем намерении жениться на ней, если она вдруг станет вдовой. Сердце же его в это время принадлежало юной Марии Луизе Гонзага. Позже она станет королевой Польши.
   После Нового года Артур несколько дней жил один. Людочка уехала в Ленинград на конференцию. Кроме нее от института поехал профессор с кафедры физики твердого тела и ассистент с той же кафедры. Все трое представляли доклад по оптической бистабильности. Стоит ли говорить, что некоторая часть результатов принадлежала Артуру.
   После конференции Людочка как будто повзрослела, проснулся женский интерес к косметике. А Артур, напротив, перестал носить белые сорочки и перешел на темные или в клетку.
   В начале года открылась вакансия доцента, и Людочка подала документы на замещение вакантной должности. Однажды он провожал ее на работу, они остановились у ворот. Мимо шел человек в дубленке, седые виски виднелись из-под ондатровой шапки. Он приветливо поздоровался, поклонился Артуру. Людочка заторопилась, наспех простилась с мужем и поравнялась с типом в дубленке. Они, весело переговариваясь, вошли в ворота. Когда она оглянулась, Артура уже след простыл.
   Он продолжал поиски работы, но ничего не получалось. Тогда он попросил Людочку узнать в институте, не требуются ли преподаватели или сотрудники научно-исследовательского сектора.
   – Может, тебе обратиться к Ирине Геннадьевне? – спросила Людочка.
   – Сначала я должен убедиться, что сделал все, что мог.
   – Ладно, это я уже слышала. Хочешь убедиться в очередной раз в том, что ничего не можешь? Потом скажешь, что черная полоса затянулась, что все плохо. Тебе вечно все плохо. Начальник плохой, дом плохой, улицы кривые, дороги с ямами и вода мокрая.
   Артур с удивлением посмотрел на нее, но ничего не сказал.
   – Заелся ты, хлопче, – продолжала Людочка, – будь проще. Чего тебе не хватает? Работа как работа! Живи и радуйся!
   – Я радуюсь, – печально сказал Артур.
   А время шло. Тяжкое, вязкое время. Сыпал снег, таял, ветер снова нес его по тротуару, заставляя прохожих наклоняться вперед, придерживать у горла воротники пальто.
   Год кончался. У Кости в черновиках почти все было готово. Он старался доработать детали концепции.
   Легко раскрасить мир в белое и черное. Нелегко найти нужные краски и определить полутона.
   Есть краски человеческой жизни: розовая, серебряная, золотая, но есть и другие: черная и белая, красная и зеленая, фиолетовая и голубая, даже оранжевая или красно-коричневая с золотым металлическим блеском. Эти краски подрагивают на кистях герметических братств, никуда не скрыться от их мелких капель и жирных клякс. Они разбрызгиваются то красными звездами катаров, то секущими осколками гранаты шахида, то автоматными гильзами свирепых героев, уходящих в Вальхаллу.
   Чтобы найти нужное равновесие, Костя отказался от дискретной логики «да-нет». Схема «вот друг, а вот враг» показалась ему не отвечающей жизненному многообразию. Тип, отнесенный логикой обывателя к определенному лагерю, мог пребывать на самом деле в противоположном лагере и выступать в роли друга, а не врага.
   Костя даже обратился к Артуру, и тот познакомил его с началами теории множеств, на бумаге объяснил, чем конъюнкция отличается от дизъюнкции.
   Чтобы оторвать Костю от привычного логического мышления, Артур начал с парадокса:
   – Вот смотри, я утверждаю: предложение, высказанное мной, ложно. – Артур сделал паузу. – Теперь скажи, это утверждение истинно или ложно? Если оно истинно, то, судя по утверждению, оно ложно; если же оно ложно, то оказывается, что оно не ложно, то есть истинно. Так? Как видишь, не все подчиняется двузначной логике Аристотеля.
   Артур дошел до булевой алгебры, но все, что из этого запомнил Костя, было родство математика Джорджа Буля и писательницы Этель Лилиан Войнич: она приходилась ему дочерью.
   В конце января Костя позвонил по известному номеру, представился и попросил встречи с Юрием Владимировичем. Трубка ему ответила, что Юрию Владимировичу будет доложено, но в течение нескольких дней его, Костю, принять не удастся: убедительная просьба перезвонить дней через десять.
   Костя спрятал отпечатанную рукопись у Марины, а сам уехал на дачу до окончания студенческих каникул. Ему требовался хороший отдых.
   Изредка заходил постаревший Марк Аронович. С кем еще ему было поговорить о политике? А как же? Шестого января Ронни Рейган подписал директиву № 119, программу работ по противоракетной обороне. В Колорадо-Спрингс началось строительство объединенного центра космических операций. Для Марка Ароновича такие слова, как Локхид, Боинг, Хьюз эркрафт, Рокуэлл Интернэшнл, Пратт энд Уитни, звучали, как знакомая мелодия. Голос Марка Ароновича воинственно звенел.
   – Самолет или крылатую ракету вы еще можете сбить противоракетой, – убеждал он Костю. – Но как, скажите мне, уничтожить баллистическую? Я помню, когда радисты перешли на СВЧ-диапазон, решили сбивать ракету микроволновым лучом.
   – Подпалить, как в микроволновой печи? – спросил Костя.
   – Что-то вроде! Для этого надо было целый стадион выложить такими излучателями. Тогда наши ученые придумали мазеры, микроволновые усилители, а потом оказалось, что лучше использовать световые волны, так появились лазеры. Вся эта тематика была жутко секретной. А теперь Рейган хочет лучевое оружие в космос запустить, чтобы стрелять по ракетам прямо из космоса.
   За разговорами пролетал вечер. Дни летели, день Костиного визита приближался. В понедельник Костя появился на кафедре, собираясь позвонить в конце недели.
   Увы! 10 февраля в Колонном зале Дома союзов в красночерных пеленах стоял гроб с телом почившего генсека. В бесснежную Москву ударил страшный мороз. Костя в колонне товарищей спускался по перекрытой для транспорта Пушкинской улице, чтобы пройти перед безвременно рухнувшим колоссом. Когда он, сняв шапку, проходил через траурно шелестящий зал, ему почудилась на губах покойного печальная и загадочная улыбка. Какую тайну унес он с собой? Что предвидел? Непроницаемо лицо сфинкса. Он ушел, и с ним ушла эпоха. Начались времена, которые не выбирают.
   Однако Юрий Владимирович не был бы тем, кем он был, если бы не умел сохранять равновесие даже после смерти, пусть ненадолго, но удерживая порядок в своем строю.
   Странным совпадением выглядела цепочка смертей, которые последовали одна за другой в этом же году. Как будто природа решила, что за смерть титана должна заплатить армия. В конце года, 2 декабря, скончался министр обороны ГДР, 15 декабря – министр обороны Венгрии, на следующий день – Чехословакии, а 20 декабря – министр обороны СССР. Оправилась ли армия от этой бойни, подобной бойни в пещере Локмария? Похоже, нет. Теперь даже на Красную площадь сможет приземлиться немецкий летчик.
   Следующий руководитель был больным, бедным и одиноким, едва выжившим от отравления в августе восемьдесят третьего. Пятилетка пышных похорон заканчивалась. Воскресным вечером 10 марта следующего года он тоже скончался.
   Знамя подхватил энергичный секретарь ЦК, принятый в цивилизованное английское общество, в клуб мировой элиты самой Маргарет Тэтчер. Страна втягивалась в новый век, новое мышление, в новый мировой порядок.
   «И возстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге» – так сказано ветхозаветным пророком.

Часть четвертая
Dies irae (День гнева)

1. И наступит время тяжкое

   В субботу, 9 февраля 1985 года, Вадим с Клавдией приехали к Зинаиде Зиновьевне. Их срочно вызвала Лия. Все последние дни она не отходила от Зизи. Неизлечимая болезнь быстро превратила хотя и пожилую, но полную сил женщину в тень с посиневшими веками, белыми тонкими губами и ввалившимися щеками. Зизи уже подходила к самой последней двери, которая медленно открывалась специально для нее.
   Пока Вадим с повлажневшими глазами сидел рядом с постелью матери, женщины шептались на кухне.
   Последние ночи боль не тревожила, и мозг, не отягощенный морфием, пребывал в странном пограничном состоянии между сном и бодрствованием.
   То ли во сне, то ли наяву к Зизи приближалась девушка в белом халате. Халат был надет прямо на голое тело, да, да, Зизи помнила, вот так девушку и арестовали, не дав одеться, вежливо предложили пройти в машину. Она успела схватить только пальтишко с цигейковым воротником.
   Тогда, тридцать с лишним лет назад, этот чуть запачканный халатик привел Зизи в восторг. Прячущиеся под ним острые грудки покалывали ладонь, когда она, разжав пальцы, отпускала их на волю. Теперь Зизи пыталась протянуть руку, чтобы ощутить тепло трепещущего тела, но мышцы ее не слушались, рука подрагивала поверх одеяла, оставаясь неподвижной.
   Потом девушка, улыбаясь, исчезла, и Зизи осталась одна. Ей казалось, что в темноте она видит два горящих глаза немецкой овчарки. Черная шерсть скрывала животное во мраке, но она чувствовала тихое рычание. Оно испугало ее только один раз.
   В тот вечер она впервые пришла в новенькой гимнастерке и хромовых сапожках в квартиру Григория. Страх загнал ее на кожаный диван, но вошедший Григорий поднял брови и сказал псу: тубо! Пес сел, подметая хвостом паркет, склонил голову и умными, совсем нестрашными глазами стал смотреть то на нее, то на хозяина. Зато глаза Григория сделались похожими на глаза волка. Он подошел к дивану и снял с Зиночки ее ладные сапожки.
   Кажется, это случилось совсем недавно. На бледных губах появилась улыбка.
   Потом пришла война. Завешенные окна, настольные эбонитовые лампы, беспечность, перешедшая в панику, страх, перешедший в ненависть, злость, перешедшая в уверенность, папки грязно-песочного цвета с новой надписью «ГУК-Р “Смерш”».
   Впрочем, война никогда не прекращалась. Названия менялись, за окнами в вечернем свете фонарей виднелась знакомая улица. Петлицы заменили погоны, вместо гимнастерки приходилось надевать китель, в столовой, где раньше были официантки, ввели самообслуживание, но все это – лишь внешние атрибуты.
   Зизи в полусне видела себя легконогой Зиночкой, живущей балетом. Эта тайная война, как скрытая болезнь, не позволила ей блистать на сцене, одела ее в форму и вместо балетной пачки выдала стандартный комплект грубого нижнего белья. Зизи сохранила преданность балету, уже в качестве зрительницы, стараясь не пропускать ни одной премьеры. Ей было легко проникать к подругам за кулисы. И от них она иногда получала информации больше, чем из ориентировок НКВД. Они научили ее, как обрести энергию и крепость мышц, заимствуя силу у мужчины.
   Совсем не помнилось, как однажды серым утром позвонила мать и сказала, что Вадим арестован по обвинению в дезертирстве. До суда тогда дело не дошло, но для него это был хороший урок. Почти семь лет он отслужил на Алтае, крутя баранку армейского бензовоза.
   Вот он сидит рядом, черноволосый, без единого седого волоса, с крепким, отливающим синевой подбородком. Подбородок его вздрагивает. И глаза на мокром месте. Что это с ним? Зизи обеспокоенно оглядывается. Она не сразу находит причину его состояния, оказывается, это она и есть та причина, вернее, ее болезнь. Жалости к себе нет. Напротив, его слезы придают ей силы. Зизи пожимает ему руку, ей кажется, что она говорит твердо, но с губ срывается лишь слабый шепот:
   – Не плачь, мой мальчик, на свете два раза не умирать!
   Она отпускает руку и закрывает глаза.
   Тихо. Даже за окном все замерло.
   Вадим вышел на кухню, в холодильнике нашел наполовину опорожненную бутылку «Столичной», налил рюмку.
   – Хватит тебе уже, – возмутилась Клавдия, – нам еще ехать.
   – Я не поеду.
   – Сегодня ничего не случится, – сказала им Лия. – Сейчас я сделаю укол, и она будет спать до утра.
   Проводив гостей, Лия вошла к Зизи. Та смотрела на нее с беспокойством.
   – Лиечка, – сказала она, – я хочу, чтобы пришел Виталик. Пусть приходит один.
   Он приехал в воскресенье. Лия усадила его у постели Зизи, а сама ушла на кухню.
   Размеренный ход будильника деликатно подчеркивал тишину.
   Зизи протянула руку, и Виталик сжал ее обеими ладонями. Рука Зизи была холодная, а ладони у него – теплые, несмотря на морозную погоду.
   Впервые он видел не строгий и властный взгляд: темные глаза походили на глаза раненой лани, ресницы подрагивали, в расширенных зрачках метались беспокойные искры, – больные, ищущие, горячие глаза. Они просили покоя. Земная, античная, языческая красота.
   Виталик, оцепенев, смотрел в эти беспомощные темные омуты. Его встревоженный взгляд постепенно обрел уверенность, потеплел. Зизи даже почудилось, что светлые лучики осветили ее.
   – Грешница я, Виталик, – прошептала она, – нет мне прощенья.
   Он опустил глаза, хотел что-то сказать, но только молча склонился и поцеловал ей руку.
   Она вздохнула, по ее щекам потекли слезы. Виталик достал носовой платок и стал вытирать их. Она улыбалась, а слезы все текли.
   Видимо, волнение отняло у нее последние силы. Через минуту она уснула. Последние капли высохли, дыхание выровнялось. Во сне она увидела у себя под ногами шелковистую травку, она была близко-близко.
   Через пару часов она проснулась. В комнате поселились сумерки, размеренно и успокаивающе тикали часы на столе. Лия пришла сделать укол. Зизи выглядела значительно лучше, чем вчера. Вслед за Лией вошел Виталик.
   – Иди сюда, мальчик мой, сядь поближе, – обратилась к нему немного окрепшая Зизи, – я расскажу тебе то, чего, кроме меня, никто уже не помнит.
   Виталик сел на стул. Лия, скрестив руки на груди, прислонилась к стене.
   – Видишь ли, так случилось, – начала Зизи, – что я знала твоего отца. Ну, не то чтобы мы были знакомы, – сказала она, заметив, как заморгал от неожиданности Виталик, – нет. Я работала в следственных органах, и мне попалось его дело. Конечно, дел было много, но его показалось мне необычным.
   Виталик подался вперед, стараясь не пропустить ни слова.
   – Когда началась война, – продолжала Зизи, – он был комбригом. Попал в плен. Вместе с пленными советскими генералами сидел в крепости Вюрцбург в Баварии. Весной 45-го их освободили американцы и всех отправили в Париж в советскую военную миссию. Оттуда – в Москву. Потом – госпроверка. Под Новый год его арестовали. Три года, пока велось следствие, сидел в подземной тюрьме. Следователем была не я, но я видела его. Хочу тебе сказать: железный был человек, железный. Роста он был среднего, ты-то вон какой вымахал! Глаза у вас похожи. Как у кавказской овчарки, но у него они были более жесткие. Мне всегда казалось, будто он знал то, чего мы не знаем. Из Красной армии после ареста его уволили по 44-й статье. Свозили на улицу Кирова в Главную военную прокуратуру, потом дело у следователя отобрали, а через некоторое время вообще выпустили. Видимо, тогда он с Клавдией и познакомился. Она хоть и пацанкой была, но очень красивой. Его прошлого не только ты, но и Клавдия, я почти уверена, не знает. Она мне показывала форму «А», справку об освобождении. А там написано: управление исправительно-трудового лагеря и колоний УНКВД Рязанской области. Рязанской, ты понял?
   – Почему Рязанской? – спросил Виталик.
   – Вот отсюда и начинаются загадки. То, что ты сейчас узнаешь, поразит тебя еще больше, – Зизи остановилась. – Лиечка, принеси мне попить, – попросила она.
   Лия взяла с тумбочки стакан с водой, приподняла Зизи, помогая ей напиться. Зизи со вздохом опустилась на подушки.
   – Ну, так вот! Однажды встречаю знакомое лицо с молодой женщиной. Выходит из такси. Одет прилично, в шляпе, в модном пальто. Я сутки вспоминала, где его видела. Вспомнила: это был он, твой будущий отец. Чтобы убедиться, решила посмотреть его дело. Мне не дают. Но, знаешь, любопытство – пуще неволи. Я иду к Григорию, – Зизи посмотрела на Лию, – и рассказываю ему, он нехотя соглашается. Глядь, а в деле твой отец осужден на десять лет.
   Виталик встал и тоже попросил воды. Лия принесла из кухни бутылку «Боржоми» и стакан. Виталик махом опрокинул стакан в рот и снова сел на стул.
   – И что это значит? – спросил он.
   – Мы решили, что он – участник какой-то тайной операции. Причем наше ведомство о ней ничего не знало. Хозяин тогда большую силу почувствовал, весь мир его уважал. Что у него в голове было, кто знает? Может, хотел провозгласить новую империю, а сам стать императором? Ясно, что ему оказались нужны люди верные и без предрассудков, патриоты, но не догматики. Григорий их называл антицивилизаторами. Видно, надоели Сталину тактические компромиссы. Помню, он Михоэлсу вместо Крыма Дальний Восток подарил, а потом его антифашистский комитет вообще ликвидировал. В душе он не признавал компромиссов. Он как говорил? Самый последний человек социализма выше самого первого человека из буржуазного общества!
   Зизи опустила глаза, перебирая в пальцах носовой платок.
   – Что за операция? – подхлестнул ее Виталик.
   – Этого мы не знали. Судя по всему, с улицы Фрунзе его направили прямо в Женеву, и он проходил как нелегал.
   – Разведка?
   – Э-э, нет, – протянула Зизи. – Иначе бы Григорий так не интересовался. Скорее тайная дипломатия. Григорий даже попросил меня не терять из виду его семью. Вначале я время от времени интересовалась, а потом, когда Вадим пришел из армии, получила возможность все узнавать изнутри.
   – Вы хотите сказать…
   – Эта мысль, признаюсь, пришла мне не сразу. Но когда сына нужно было устраивать на работу, мне попался на глаза почтовый ящик, где работала Клавдия. Тогда-то и зародилась надежда одним махом устроить все и сразу. Он с ней познакомился. Я одобрила его выбор.
   Виталик невидящим взглядом уставился на пододеяльник.
   – Потом меня демобилизовали. Ушел Сталин, за ним Берия, затем взяли Григория. Григорий не сомневался, что его арестуют. Накануне он сказал: наше время еще придет, они сами не знают, с кем связались. – Зизи вздохнула.
   – А что же мой отец?
   – Ничего определенного. Может быть, умер. Он ведь – почти мой ровесник. Мужчины долго не живут.
   Все это надо было обдумать. Когда Виталик вышел в ночь, небо прояснилось. Он побрел по схваченному морозцем асфальту, забыв застегнуть куртку. Лия вернулась в комнату и выжидающе посмотрела на больную. Та попросила ее присесть.
   – Послушай, что я тебе скажу, Лиечка, – сказала ей Зи-зи. – Сядь и послушай. – Лия села. – Ты не должна оставлять Виталика. Это – моя последняя воля, – Зизи задохнулась.
   – Хорошо, хорошо, успокойся, – Лия положила руку ей на плечо.
   Зизи помолчала, взяла себя в руки:
   – Ты думаешь, это чудачество? Нет, дорогая, я знаю, что говорю. Ты еще молода, для тебя прошлого не существует. Не спорь! Это – ошибка всех женщин. Такова наша природа. Две вещи не позволяют женщине стариться прежде времени: любовь и деньги. Любовь – это память, а деньги – забвенье. Запомни мои слова, Лиечка, держись за Виталика, он не даст тебе утонуть.
   Она закрыла глаза, прошептав:
   – Alles geschehen – nicht geschehen! [22 - Все случилось – ничего не случилось (нем.).]
   Наутро она скончалась.
   Работа в райкоме позволила Лие оставить за собой всю квартиру. Вадиму досталась часть денег, которые пришлись очень кстати, теперь он мог взять шестую модель «жигулей». Вещи и современные ювелирные украшения, а также часть посуды достались Клавдии. Лия не хотела ссориться по пустякам. Виталику же неожиданно досталась сама Лия. Вот как это произошло.
   В конце марта она пригласила его, чтобы передвинуть мебель: готовила квартиру к ремонту. Вечером оказалось, что сделана только половина работы. Пока он трудился, Лия собрала на стол.
   Уговаривать Виталика не пришлось, он здорово проголодался. Разговор зашел о Зизи.
   – Она была для меня последним близким человеком, – Лия опустила ресницы. – Умела все расставить по полочкам. Как мне без нее?! Великое дело – найти человека, который знает тебя всю и которому можно рассказать все, не стесняясь. Что теперь осталось? Плакать ночью в подушку?
   – А Игорь? – спросил Виталик.
   – Что Игорь? У него у самого неприятностей хватает выше крыши. Работа перестраивается. Всякий хочет успеть стать демократом. Игорь приходит поздно. Пока глаза не зальет коньяком, спать не ложится. Так он от стресса спасается.
   – А дочка?
   – Дочка – с бабушкой. Тоже приходится мотаться жареной колбасой, чтобы повидать родное дитя. Зинаида могла успокоить, она всегда была полна оптимизма. И помогала. Раньше я не уставала, а с годами силы стали изменять, и воля – уже не та. Сердце иногда колет.
   – Тебе бы отдохнуть.
   – До отпуска еще дожить надо. Еще неизвестно, будет ли он? Новые времена – новые планы. Да что мы все обо мне да обо мне! Ты лучше о себе расскажи, я ведь о тебе мало знаю.
   Ужин затянулся, и Лия предложила ему домой не возвращаться. Две комнаты: она постелит ему в комнате Зизи. И Виталик согласился.
   Как всегда, он сразу уснул. Когда она подошла в полночь к его постели, он спал, отвернув голову к стене. Лия улыбнулась и села на кровать.
   А Виталику снился сон. Ночью он едет на легковом автомобиле мимо своего института, где он учился. Улица пуста, нет ни пешеходов, ни транспорта: он может ехать даже по трамвайным путям. Он не знает, как у него получается вести автомобиль с ручкой переключения скоростей на руле, ведь он водил только грузовик. Но он едет, и дух захватывает от скорости. Наконец он тормозит у дома Зизи. Выходит, и вот он уже в старой комнате Зизи. Она лежит в постели с двумя стариками. Нх головы чисто выбриты, их сухие, жилистые, загорелые тела прижимаются к ее телу. Она велит Виталику раздеться, старики подходят к нему, берут горячими руками и ведут к Зизи. Виталик не сопротивляется, он чувствует, как мучительно восстает его плоть, наливаясь кровью до предела, до переплетенных синих жил, готовых лопнуть от напряжения. Сейчас последует яркая вспышка пламени, он пытается освободиться и просыпается.
   Жаркие Лиины руки не знают пощады. Губы приближаются к его губам, грудь прижимается к его груди. Она, как змея, наползает на него, поглощает его плоть целиком, вбирает ее внутрь. Он теряет голову, вдыхает запах ее волос, раздавая поцелуи всему, что приближается к его лицу. Странный сон превращается в волшебную явь.
   После первого исступления она зовет его в свою комнату, раскидывается на широкой кровати, полуосвещенная настольной лампой, поддразнивая, изгибается, потягивается. Он снова наливается силой, видно, как натягиваются все струны его тела. Лия, привыкшая к расплывшемуся, вяловатому телу мужа, радуется вновь обретенному выносливому солдату ее армии.
   – Иди ко мне, мой слоник, – шепчет она, – сделай мне больно, растопчи меня, еще, еще, еще…
   Так началась тайная жизнь Лии.
   Виталик ни словом, ни жестом не выдаст себя. Стоит ей позвонить, он помчится к ней сломя голову, убегая с работы, пропуская тренировки, покидая семейный ужин, отрываясь от телевизора или нового иностранного романа.
   Ранним вечером они выходили подышать свежим воздухом, медленно шли по заснеженным улицам. Снег летел хлопьями чуть наискосок, попадая в яркий, стянутый мраком белый круг фонаря. Громыхал трамвай, и они уходили от грохота в пустынные аллеи за кинотеатром «Спутник».
   Однажды, заблудившись на Немецком кладбище, остановились перед одной могилой. На ней было написано «М. Борман». Город заложил уши снежной ватой. Все казалось нереальным: далекие фонари, летящие белые хлопья, эта утонувшая в снегу могила и они, стоящие бок о бок в потемках. Виталик будто повис в полутьме-полутишине-полуневесомости. Ему вдруг почудилось, что с ним это уже когда-то происходило и, возможно, еще произойдет.
   Через мгновение скребущий звук лопаты на дорожке привел его в чувство. Они с Лией, как привидения, неслышно двинулись по мягкой пороше дальше. Виталик оглянулся, чтобы запомнить место, но снег так постарался исказить пейзаж, что в памяти остался только каменный куб на низком фундаменте, над ним склонившееся дерево, а вдалеке нечто похожее на холмы и утесы. И две фигуры, похожие на фигуры остановившихся пастухов, его, Виталика, в светлой куртке и рядом с ним Лии – в темной.
   Той зимой в журнале «Иностранная литература» он прочел «Мертвую зону» Стивена Кинга. Еще Лена дала прочесть ему «Челюсти». С Леной он виделся на работе. У них сохранились хорошие отношения, как у людей, которых не связывало глубокое чувство или общее имущество.
   Лена продолжала жить с родителями, все еще греясь в лучах внимания постаревших поклонников, но их свет походил на короткую дневную фотовспышку солнца, прячущегося за редкой осенней листвой.
   Свободное время она проводила с Костей, привязавшись к нему за последние месяцы. Костя, пережив смерть титана, присматривался к новой власти. Он видел, что, по крайней мере, пароль был передан. Но одного пароля мало, чтобы держаться верного пути. С паролем можно идти в любую сторону. Один пароль – для говорящих кукол, да попугаев.
   «Впрочем, я возвещу тебе, что начертано в истинном писании, и нет никого, кто поддерживал бы меня в том, кроме Михаила, князя вашего».
   Англичане его сейчас хлоп-хлоп по плечу и как равного себе – за руки, «Камрад, – говорят, – камрад – хороший Мастер, – разговаривать с тобой со временем, после будем, а теперь выпьем за твое благополучие».
   А камрад, произведенный из товарищей в мастера, хоть и умница, а без знания арифметики. Знание, оно и в Африке – знание. Хоть бы Костю спросил. Куда там! Набежали те, кто пароль в свое время для памяти на руке записал, а то и случайно услышал.
   Англичанам все интересно.
   – А что же это, – спрашивают, – за книга такая в России «Полусонник»?
   – Это, – говорит, – книга, к тому относящая, что если в псалтыре что-нибудь насчет гаданья царь Давид неясно открыл, то в полусоннике угадывают дополнение.
   Они говорят:
   – Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгнет и дансе не станцует.
   Мастеру подсказали окружающие, чем кончилось путешествие Левши в Англию, в чем причина беды, которая с ним приключилась.
   В чем? В том, что кто кого перепьет, того и горка!
   И наперегонки бросились бороться с пьянством. Кто кого перещеголяет.
   Костя наблюдал: это было его первым разочарованием. Он вернулся к своей бесконечной книге «Русская Голгофа». Снова Костя обращался к Французской революции. Романтика неизбежно закончилась свирепой расправой.
   Парижский Тампль, который Филипп Красивый очистил от тамплиеров, теперь освободили от мальтийских рыцарей. В Тампле, где пребывал Великий Приор, заключили короля с королевой, их детей и домочадцев. Детей все-таки пощадили. Короля с королевой – нет.
   Между тем Мальтийский орден в изгнании получил прибежище в России. Император Павел I стал вначале протектором, а затем Великим магистром: «…мы, приняв на себя титул Великого магистра, издревле столь знаменитого и почтенного ордена Святого Иоанна Иерусалимского, высочайше повелеваем Сенату нашему включить оный в императорский титул наш».
   Летом на дачу к Косте приехала отдыхать Лена. Для него началась вторая молодость. И работалось ему хорошо, когда он слышал, чувствовал, что она где-то рядом. Среди новостей политика вышла на первый план. Вместе они внимали Горбачеву. Появились новые слова: перестройка, гласность, ускорение. Лена устремлялась к телевизору, когда показывали генерального секретаря с супругой. Для нее реформы начались с Раисы Максимовны.
   За борьбу с алкоголем генерального секретаря прозвали минеральным секретарем. Поскольку эта проблема затрагивала все слои населения, весь народ стал интересоваться политикой. Приняв украдкой стакан, вступали в политические споры.
   Костя с Леной спорили редко. Он всегда ей уступал. У него не было времени на пустые пререкания. В его возрасте время летит слишком быстро.
   Как мы знаем, Костя вообще считал публичную политику продуктом реализации невидимой цели, поэтому любая апология перестройки у него не вызывала возражений – только добродушную улыбку. Гораздо выше политики он ставил культуру, потому что культура для него была отражением невольно осознанного сакрального замысла.
   К началу лета Костя уже сильно загорел. Темная макушка резко контрастировала с выгоревшими и поседевшими висками. С возрастом он похудел, щеки чуть ввалились, шея стала тоньше, под кожей на плечах и на груди выступили вены, шнуры вен обтягивали лодыжки. Рядом с ним Лена казалась жительницей с другой планеты.
   Тонкая кожа не переносила загара, поэтому она ходила в воздушных длинных платьях или таких же брючных костюмах. В первый жаркий день у нее обгорели пальцы ног в легких босоножках. Костя аккуратно смазал их сметаной, почти такой же белой, как ее кожа. К утру покраснение исчезло.
   В хорошем расположении духа Лена принималась бороться с Костей, пытаясь повалить его на землю. Она разбегалась и бодала его головой в грудь или спину, каждый раз отскакивая и вновь бросаясь вперед, подобно быку.
   Костя, хоть и перешел из второго в первый полутяжелый вес, оставался на ногах и только смеялся. Тогда она обхватывала его руками и старалась раскачать, прицеливаясь сделать подножку. Наконец Костя поддавался и опускался на спину. Она, положив его на лопатки, победно вскакивала и, как гладиатор, ставила ногу ему на грудь, объявляя себя победителем.
   Через неделю, когда утренний туман спрятал окружающее от глаз и поглотил все звуки, она уже не сомневалась, что всю жизнь живет на этой даче. Через десять дней она уже ждала, когда приедут на дачу, как обещали, Артур с Людочкой. А через две недели, проснувшись, она сказала, что ей надо съездить в Москву. Костя замер, сердце его съежилось и отозвалось каким-то невнятным позвякиванием, как будильник, в котором села батарейка. Но он справился и уверенно согласился с Леной, причем с такой поспешностью, что она усомнилась в своевременности собственного решения.
   Лена стала тормошить его и не оставляла до тех пор, пока он не доказал ей, сколь сильно ее любит. Волна подняла ее, и, задержавшись на мгновение в самой верхней точке, Лена почувствовала, как долго-долго падает вниз. Еще три волны пришли одна за одной. Последняя была настоящим цунами, потому что это был вал, сопровождаемый горячей лавой вулкана.
   Стало тихо. Остановились утомленные часы на стене. Пролетающая мимо электричка залилась счастливым женским криком.
   – Я хочу есть, – сказала Лена.
   Костя вскочил с постели. Как в молодости, по его жилам бежала горячая кровь, он чувствовал, как горит тело. Все ему было по плечу. Тем более такая мелочь, как завтрак.
   Лена тоже поднялась и томными глазами смотрела за ловкими движениями Кости.
   – Потерпи, – сказал он, покосившись на Лену, – и наша с тобой оргия примет необходимую завершенность. Все будет по-современному лаконично. Без излишеств. Как агапы, которые теперь стали вполне пристойными джентльменскими трапезами.
   К их позднему завтраку приехали Артур и Людочка. Костя облегченно вздохнул, у него появилась надежда еще на пару недель счастья.
   – Гости съезжались на дачу! – крикнул Артур от калитки.
   – И зала наполнялась дамами и мужчинами, – в тон ему ответил Костя, идя навстречу.
   Артур был коротко подстрижен, его обычно рассыпающиеся волосы теперь напоминали мягкого ежика, и Лена с трудом удерживала себя, чтобы не погладить их ладонью. Артур слегка сутулился и выглядел усталым. Людочка, а она ушла в отпуск уже доцентом, расцеловалась с Леной.
   – Люд, можно я его по голове поглажу?
   – Погладь маленько.
   – Хороший, хороший. – Лена провела рукой по ежику Артура.
   Он втянул голову в плечи и чуть покраснел.
   – Вот, – сказала Лена, – отдаю обратно. А теперь – все за стол!
   Она несколькими точными движениями рассекла яблочную шарлотку на равные части. В руках у нее был удивительно красивой формы нож, блестящий и острый, как бритва. Артур не мог скрыть восторга:
   – Это – тот самый? Костин трофей? – Он осторожно взял нож из рук Лены. – Красивая вещь, – Артур протянул нож Людочке.
   Людочке нож показался тяжелым и страшным, она опасливо вернула его Лене.
   За завтраком речь зашла о Распутине. В Москве шел фильм «Агония».
   – Распутин был той курицей, которая несла для революции золотые яйца, – расправляясь с яичной скорлупой, сказал Костя. – Перед Французской революцией тоже создавалось общественное мнение о королевской семье. И, само собой, наибольшим нападкам подвергалась королева, которая тоже была иностранкой, а также ее фавориты и фаворитки: Куаньи, Бодрей, герцогиня де Полиньяк, принцесса де Ламбаль.
   – Ну, все, друзья, держитесь, – сказала Лена, – Константин Георгиевич открыл свой любимый сонник!
   – Молчу, молчу! – Костя поднял руки.
   Он задумался. Продолжая жевать, уставился в одну точку.
   У Распутина оказалось много врагов, и теперь они решили себя показать. Нет, это не стоящие на номерах политики-прагматики, а искусные братья-загонщики, деятели культуры, потомки Новикова и Хераскова. Может быть, они вдохновлялись примерами Жана Кокто, Клода Дебюсси, Виктора Гюго или Сандро Боттичелли?
   Сначала бой начинает армейская элита – артиллерия, пехота пойдет позже.
   – Эй, Костя! Не спи – замерзнешь! – Лена помахала перед его глазами рукой.
   После завтрака Костя с Артуром занялись важным делом: выяснением подробностей тринадцатой главы второй части «Трех мушкетеров».
   – Не любят женщины историю, – вздохнул Артур.
   – Это потому, что для женщины лучшее прошлое – это забытое прошлое, – изрек Костя, доставая карту Франции. – На самом деле, – продолжал он, погрузившись в созерцание западного побережья, – трактир «Красная голубятня» носит название одноименной деревни близ Лале, вот здесь. Ставка короля была в Этре, в четырех километрах от Ла-Рошели, а ставка кардинала в доме у Каменного моста, в двух километрах от Ангутена. Когда Атос, Портос и Арамис ночью встретили Ришелье, он направлялся в «Красную голубятню» по дороге из Этре в Лажарри.
   В «Красной голубятне» миледи получила от Ришелье карт-бланш на жизнь д’Артаньяна и его друзей, бумагу, подписанную кардиналом, которая давала ей полную свободу действий: то, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказу и на благо государства.
   Текст этого документа повторяется в романе трижды. Трижды всплывает эта записка.
   Во французском издании при первом появлении документа в книге на нем проставлена дата рядом с подписью Ришелье, 3 декабря 1627 года. При втором – дата 5 декабря 1627 года, а при третьем – 5 августа 1628 года. При переводе на русский язык поставили единую дату – 5 августа 1628 года.
   Но 5 августа вступает в противоречие с описанием прибытия миледи в Лондон (она села на корабль сразу после получения этой бумаги). Она прибывает в Лондон в «один из тех редких прекрасных зимних дней, когда Англия вспоминает, что в мире есть солнце».
   А что сделали английские переводчики? Они вообще исключили дату на записке Ришелье.
   Совершенно ясно, почему автору пришлось подтягивать дату к 5 августа 1628 года: герцог Бэкингем был убит 23 августа того же года. Этого срока миледи хватило, чтобы направить нож Фельтона в грудь красавца-герцога.
   Вот так возникают поразительные, а может быть, намеренные ошибки, которые так украшают блистательные романы Дюма.
   Трудно не поддаться искушению и не внести какую-нибудь простительную ошибку и в наше повествование. Увы, привитая десятилетиями привычка к точности и отсутствие достаточного воображения для вымысла заставляют остановиться у самой черты. Эту черту дозволено переступать лишь гениям. А нам остаются досадные огрехи в грамматике да неловкие обороты речи.

2. Честь дороже страсти

   В четверг, 25 июля, ужасную жару помог перенести внезапно обрушившийся ливень.
   Артур обдумывал эпизод, в котором миледи соблазняет Фельтона. Во всех кинофильмах он был реализован крайне неудачно и неубедительно. Во французском фильме миледи приезжает к Фельтону, как к старому и верному поклоннику. Стоит ей сказать, что она не может быть с ним, потому что заклеймена, и показать ему левое плечо, попутно обвинив Бэкингема, как Фельтон тут же хватается за нож. В последнем советском фильме сцена происходит в каком-то сарае, куда Фельтон, плохо изъясняющийся по-французски, явился, чтобы арестовать миледи. За несколько минут она успевает: первое – познакомиться, второе – распознать в нем пуританина, третье – спеть куплет из пуританского гимна, четвертое – выставить себя невинной жертвой, пятое – заставить этого лейтенанта английской морской пехоты немедленно вернуться в Англию и зарезать своего главкома.
   В книге все выглядит достойно, но несколько затянуто: целых девять глав посвящено этому сюжету (истории с подвесками – одиннадцать). Вообще он мог бы послужить основой для отдельного фильма. Как режиссеры прошли мимо? Но не мог же Артур отдать этому роману в романе отдельную серию. Костя предложил просто исключить его из сценария. Тогда Артур решил поговорить с Леной.
   Она сидела в тени с журналом «Иностранная литература». Он, в одних шортах, ходил, раздумывая, взад-вперед по дорожке. Наконец Лена отложила журнал, понаблюдала за ним с минуту и попросила:
   – Артур, рассказал бы что-нибудь.
   – Ничего не приходит в голову, пока не задам тебе один вопрос.
   – Какой?
   – Скажи, сколько тебе требуется времени, чтобы в тебя кто-то, ну, скажем, я, без памяти влюбился?
   Лена посмотрела на него как на ненормального.
   – Не поняла-а, – протянула она неуверенно.
   – Ну что тут непонятного?! Мне чисто теоретически нужно знать, за сколько дней красивая женщина может охмурить мужчину? – Артур с надеждой посмотрел на нее.
   – Чисто теоретически? – с иронией спросила она.
   – Послушай, послушай, себя я привел как пример. Можешь выбрать другого, – забеспокоился Артур.
   – Нет уж. Пусть будешь ты. Но ты женат.
   – Представь себе, что я холост.
   Лена облизала губы, смерила его взглядом.
   – Если бы ты был холост, ты бы через час влюбился по уши, а к вечеру потерял бы голову.
   Артур, оценивая, посмотрел на нее, подумал.
   – Пожалуй, ты права, – он поморщился. – Надо изменить условие задачи. Пусть меня предварительно предупредили, что ты – шпионка или преступница и ты знаешь, что я знаю.
   – Или ты женат?
   – Ну, хорошо! Или я женат. Тогда ты будешь разлучницей.
   Лена обольстительно улыбнулась.
   – Может, поставим эксперимент?
   – Послушай, я серьезно спрашиваю.
   – Жаль, – сказала она, потягиваясь.
   Артур смущенно покашлял.
   – Не хочешь отвечать, не надо.
   – Я пошутила. Значит, сколько дней мне бы потребовалось, чтобы тебя закадрить?
   – Нет. Чтобы я или кто-то другой в тебя серьезно влюбился.
   – Три дня тебя устроит?
   – Ты уверена?
   – Разумеется. – И она прикусила нижнюю губу.
   Артур критически взглянул на опущенные ресницы, они вдруг поднялись, медленно, как будто две прекрасные бабочки неожиданно распахнули свои большие крылья. На Артура умоляюще смотрели невероятные, волшебные, любящие глаза поразительной глубины. Он чувствовал, что тонет в них, теряя счет времени, и не может, вернее, не хочет ничего больше – только смотреть и смотреть на это чудо. Так уставший человек бросается навзничь на траву и смотрит, смотрит в небо, забыв обо всем на свете.
   – Милый, я так долго тебя ждала, – голос Лены звучал тихо и трепетно.
   Артур подался вперед. Звонкий смех Лены вернул его к реальности. Он заулыбался, смущенно опустил глаза, провел рукой по волосам.
   – Ты права, пожалуй, трех дней хватит.
   Лена наблюдала за ним, ее розовый язычок снова прошелся по верхней губе.
   – Хорошо. Еще вопрос можно? – Теперь он избегал ее взгляда.
   – Валяй!
   – А могла бы ты добиться, чтобы я или кто другой убил знакомого человека?
   – Ну, не знаю. Может быть, – задумчиво сказала она, – Все люди разные.
   – То есть люди могут быть влюбчивы, но не способны убивать, или маловлюбчивы, но убить способные. Если отбросить тех, кто и маловлюбчив и убить неспособен, остаются те, кто и влюбчив и способен убить. Так?
   – Вот что значит теоретик! – захлопала в ладоши Лена. – Сразу чувствуется научный подход. Только «влюбчивый» – неверное слово.
   – Ты права, – согласился Артур, – раз мы говорим: способен убить, то надо говорить: способен любить. Поэты говорят: любовь и смерть всегда вдвоем! Что же получается? – Артур пораженно взглянул на Лену. – Выходит, нет никаких научных альтернатив?
   – Нет, милый, нет.
   – Невероятно! Может быть… – пробормотал он. – Значит правда, что любовь – это лотерея, в которой выигравшему достается смерть?
   Лена вздрогнула, услышав его последнюю фразу.
   – Спасибо, – сказал Артур, – ты ответила на все мои вопросы.
   – Ты тоже, – произнесла Лена и поежилась, как будто ей стало холодно.
   Артур внимательно посмотрел на нее.
   – Прости, – сказал он, – я – глупец, осел, ничтожество. Где была моя голова? – И он постучал кулаком по лбу.
   Она снова открыла журнал, однако глаза ее были устремлены на вершины дальних сосен.
   Лена не умела долго размышлять и долго грустить. Поэтому, когда через час Артур вошел в комнату, где она расставляла тарелки к обеду, его встретили шутливым вопросом:
   – Ну что, все свои задачки решил?
   Он развел руками.
   – Думаю.
   – Это хорошо. Думать не вредно. – Она тряхнула волосами.
   – Каюсь! Честное слово, Лен. Моя вина. Готов ноги мыть, воду пить…
   – Ладно, не переживай. Ты – жертва теории. Алгеброй по гармонии! Суха теория, мой друг, а древо жизни буйно зеленеет! Кто это сказал?
   – Мефистофель.
   – О, это – по части Константина Георгиевича. Где он там? Эй, доценты с кандидатами, обедать собираетесь?! – крикнула Лена.
   «В Портсмуте миледи встретил лорд Винтер. Их ждала карета. Когда чемоданы миледи были привязаны позади кузова, карета тронулась. Вдалеке намолу происходило нечто любопытное: вокруг собралась толпа зевак. У моря, окруженный свитой, в шляпе с белым пером появился человек. Миледи узнала Бэкингема.
   – Хотите встретиться с милордом, сестра? – осведомился Винтер.
   – Не сегодня. Я очень устала с дороги.
   Карета двинулась дальше.
   Наутро миледи вышла на балкон. Перед ней расстилалась зеленая равнина. Невдалеке стоял небольшой двухэтажный дом из красного кирпича, окруженный оградой. Ей показалось, что она вернулась во Францию. Дом был точной копией дома кардинала Ришелье у Каменного моста близ Ангутена.
   Во двор замка вышел лорд Винтер. Он поклонился миледи и на ее вопрос о доме предложил ей спуститься и совершить небольшую прогулку. В это время во двор вышли несколько до зубов вооруженных солдат и по команде своего капитана построились перед лордом Винтером.
   Когда она спустилась, солдаты уже двинулись к открытым воротам замка, направляясь к дому из красного кирпича. Лорд Винтер подождал сестру, не торопясь, подал ей руку и последовал за ними.
   – Хоть вы и француженка по рождению, – начал он, – вы в Англии и остаетесь подданной его величества Карла I. Поэтому, полагаясь на вашу скромность, я решил показать вам одну забавную вещь, с которой, я уверен, вам будет любопытно ознакомиться. Вы, несомненно, задаете себе вопрос, что за спектакль нам приготовлен? Так вот, вы являетесь свидетелем постановки, достойной пера господина Шекспира. Сюжет этой трагедии вытекает из замысла милорда Бэкингема совершить покушение на жизнь кардинала Ришелье. Для этого сформирован небольшой отряд из лучших бойцов королевства. Переодевшись, эти герои должны проникнуть в дом кардинала с оружием в руках и лишить его жизни. С помощью ларошельцев и наших шпионов нам удалось раздобыть тонный план дома кардинала. Копия этого дома перед вами. Мы тренируем наш отряд ежедневно, оценивая различные варианты штурма, утром, днем и даже ночью, – лорд Винтер посмотрел на миледи, наслаждаясь впечатлением, которое произвел его рассказ. – Само собой разумеется, – продолжал он, – вы ни с кем не должны делиться этой информацией. Впрочем, вам это вряд ли удастся, даже если вы захотите. На время подготовки все, кроме меня, являются пленниками этого предприятия и не могут ни покинуть, ни иметь внешних сношений с кем бы то ни было.
   – Значит, теперь я – пленница? – спросила миледи.
   – В некотором отношении, да. Уверяю вас, ваше заключение не продлится долго. У нас уже все готово. Через несколько дней вы будете свободны и вольны жить там, где вам заблагорассудится.
   Тем временем солдаты опять выстроились, теперь в пятидесяти шагах от дома, и ожидали лорда Винтера».
   Все были заняты делом. Костя сидел в комнате за столом, читая выдержки из газеты «La Bouche de fer» («Железные уста») за 1791 год. Лена развернула на коленях «Эпоху крестовых походов». Людочка на террасе масляными красками переносила на фанерную дощечку вазу с цветами. Артур, изредка поглядывая на нее, трудился над листом бумаги.
   Макушка лета дано миновала. Пригнув голову, на мягких лапах приближалась леопардовая осень.
   Времена года отличаются друг от друга не только погодой. И летом идут дожди, и весной бывают заморозки. Однако осень и зима заставляют нас грустить по другой причине. Печаль поселяется в сердце, когда видишь, каким коротким становится день, как долго длится ночь.
   Кажется, совсем недавно в восемь вечера мы, сидя на свежем воздухе, читали книгу до девяти, до десяти часов. День длился бесконечно. Но вот, несмотря на августовскую жару, к ужину уже высыпают звезды, все погружается во тьму, и мы возвращаемся в дом, чтобы зажечь свет. Рано наступает вечер, мы чувствуем: скоро осень.
   А веселый зимний день? С голубым небом, ярким солнцем, искрящимся снегом. Быстро промелькнет светило, едва показавшись над крышами; глядь, после обеда красным закатным светом освещены окна. Еще час, и оно скроется, и снова ночь. Может быть, темнота полезна для кожи, но вредна для сердца.
   «– Дом охраняется, – объяснял лорд Винтер, показывая миледи на часовых, одетых в красные мундиры кардинальской гвардии. – Сейчас они вооружены тупым оружием, а в их ружьях холостые заряды. Время! – сказал он, обращаясь к капитану. – Понаблюдаем, сестра, как будет проходить штурм.
   Капитан махнул рукой, и отряд разделился надвое. Четыре человека в самой невзрачной одежде рассыпались вокруг дома, прячась за складками местности, а трое в нарядной форме французских гвардейцев приблизились к воротам.
   Все произошло быстро. У ворот прозвучали выстрелы, часовые упали на землю. Четверо с разных сторон перемахнули через ограждение и помчались к дому. Оттуда выбежали солдаты, из окон началась стрельба. Все заволокло дымом. Лорд Винтер с миледи подошли ближе.
   – Фельтон и Шидлоф убиты, – прокричал он.
   Тотчас двое из нападавших с досадой остановились и улеглись на траву, продолжая наблюдать за сражением.
   Оставшиеся пятеро, освободив двор от охраны, подхватили метровую трубу, которую нес один из “павших” товарищей, и точным движением мгновенно превратили ее стальную телескопическую конструкцию в четырехметровый шест. В один миг солдат, подхваченный остальными, с помощью шеста взбежал по стене до окна второго этажа и исчез в доме. Внутри раздалась стрельба. Его друзья ринулись в окна первого этажа. Через несколько минут все стихло. В окне показался комиссар, наблюдавший за схваткой. Он развел руками.
   – Вот так всегда, – казал лорд Винтер. – Нет Фельтона, нет результата. “Кардинал” остался в живых. Наши люди перебиты.
   – А если бы вы не уложили этого самого Фельтона в начале штурма? – спросила миледи, увлеченная столь необычной пьесой.
   – Я вас уверяю, мы бы достигли цели.
   Лорд Винтер сложил ладони рупором и скомандовал отбой.
   Все участники учебного боя, а их было не меньше двадцати, вышли во двор.
   – Где же ваш незаменимый Фельтон? – поинтересовалась миледи.
   Лорд Винтер подозвал одного из солдат в простой серой одежде.
   – Позвольте представить вам, сестра: Джон Фельтон, лейтенант флота его величества.
   Фельтон снял шляпу и поклонился. Миледи обратила внимание на упрямый белый лоб, запавшие голубые глаза, крепкий подбородок, недавно начавший обрастать бородкой.
   – Вы пуританин? – спросила миледи.
   Фельтон снова поклонился.
   – В его отряде все пуритане, – ответил за него лорд Винтер.
   – Мне будет интересно побеседовать с вами, лейтенант, – заметила миледи.
   – Берегитесь, сестра, вам придется клещами тащить из него слова. Мраморная статуя лишь немногим молчаливее и бесстрастнее, чем он. Его ненависть к католикам не знает пощады, его целомудрие не знает границ, – с этими словами лорд Винтер повернулся к лейтенанту. – Поручаю вам, Джон, мою сестру. Помните, что она наша временная и уважаемая пленница. Завтра я уезжаю на несколько дней в Лондон. Надеюсь по возвращении увидеть ее в хорошем настроении и похорошевшей, хотя, глядя на нее, это трудно себе представить. А теперь возвращайтесь к вашим товарищам.
   – Слушаюсь, сэр. – Лейтенант поклонился миледи, своему начальнику и отошел к солдатам.
   – Это правда? Вы завтра уезжаете?
   – Дела, графиня, дела. Но здесь вы не будете скучать. Замок к вашим услугам. Веемой люди тоже. Приказывайте, вам ни в нем не будет отказа. Не скрою, ваше присутствие представляется мне весьма важным. Красивая женщина вдохновляет солдат на подвиг.
   – Что ж, постараюсь провести это время с пользой для себя и государства, – задумчиво произнесла миледи, наблюдая за Фельтоном».
   Артур прошел с террасы в комнату к Косте. Тот повернулся к нему.
   – Костя, ты не мог бы уточнить, когда Бэкингем прибыл в Портсмут?
   – Перед покушением? – Костя пошел к книжным полкам. – Сейчас посмотрим. Бэкингем появился в Портсмуте, чтобы принять командование над эскадрой, которая отправлялась в Ла-Рошель, 17 августа.
   Артур посчитал дни по пальцам и удовлетворенно кивнул.
   – Сейчас я тебя огорчу, – предупредил Костя. – Здесь еще сказано, что Фельтон пешком отправился из Лондона в Портсмут и, достигнув цели путешествия, тут же совершил свой акт террора. Если учесть, что до Портсмута не меньше 100 километров, то все четыре дня он находился в дороге.
   – Замнем для ясности, – сказал Артур. – Или будем считать, что он сел на йоркширского скакуна и вернулся в замок, а следователям этого не сказал.
   – Ох уж эти мне сказочники! – поддразнивая их, вступила в разговор Лена. – История должна быть правдивой. – И она погладила книгу, лежащую у нее на коленях.
   Костя покачал головой:
   – Знала бы ты, сколько вопросов порождает одна эта книга.
   – Например.
   – Мне, например, со школы непонятно, почему крестоносцы вместо Иерусалима штурмовали Константинополь? – сказал Артур.
   – А вы, знаете, друзья, что есть книга «Константинополь», у нас почти неизвестная, а там говорится, что на его азиатском берегу находится могила Иуши, то есть Иисуса.
   – Легенда, – сказал Артур.
   – Фальсификация, – сказала Лена.
   – Не уверен, – сказал Костя.
   – Все в мире относительно, – сказала, входя с террасы и поправляя очки, Людочка.
   – Поддерживаю, – сказал Костя. – Иногда легенды и фальсификации становятся истиной, стоит их поставить в нужное время и нужное место.
   – Вы посмотрите, как они спелись! – восхитилась Лена. Вот что значит быть доцентом. Сейчас нам прочтут лекцию о пользе кипяченой воды.
   – Сплошь и рядом легенды и фальсификации создаются сознательно, – пропуская мимо ушей замечание Лены, сказал Костя.
   – Как интересно! Не могли бы вы, профессор, создать какую-нибудь малюсенькую легендочку и простенькую фальсификацию, – попросила Лена.
   – Ну, это не очень-то легко… – Костя запнулся, подумал и потер, улыбаясь, руки. – Хотя… сейчас вы увидите то, что никогда не видели.
   Он подошел к шкафу, достал оттуда пиджак и надел прямо на майку.
   – В пиджаке, профессор, вы похожи на какого-то босяка, – подарила ему комплимент Лена.
   – Прошу прощения, дамы, минуточку терпения. – Он порылся в кармане и извлек из него блестящий металлический рубль.
   – Давай, Костя, покажи им класс! – воскликнул Артур.
   Костя подтянул рукава пиджака и, ухватив рубль пальцами обеих рук, с видимым усилием разломил его пополам. Обе половинки он выбросил в окно.
   – Ну, как? – Он с хитрой улыбкой посмотрел на зрительниц.
   – Погоди, погоди, – заинтересовалась Лена, вставая за сумкой и протягивая ему еще рубль.
   – Спасибо! – сказал Костя, кланяясь, и опустил ее рубль в карман. – Вы очень любезны, мадам!
   – Постой, постой, ты не понял, – остановила его Лена. – Повтори еще раз.
   – А вы, мадам, также настаиваете на повторении опыта? – спросил Костя Людочку.
   – Если можно. Только у меня нет железного рубля. Зато есть бумажный.
   – Как вы могли такое подумать, мадам. Для вас я повторю абсолютно бескорыстно, – Костя пошарил в кармане, достал рубль, покрутил его в руках, и… разломил надвое и опять выбросил в окно. – Вот так создаются легенды! – торжествующе сказал Костя, снимая пиджак.
   – И в чем тут фокус? – спросила Лена.
   – Никакого фокуса, – зевнув, ответил Костя. – Чай пить будем?
   Но Лена так просто не сдавалась. За чаем она не отставала от него, пока он не открыл секрет фальсификации. Когда-то он пробовал ломать рубли, но у него не получалось, и он решил однажды подпилить монету тонкой пилкой примерно наполовину ее толщины. Он сделал несколько опытов, и с тех пор у него осталось несколько подпиленных рублей «на счастье».
   – Значит, мой рубль остался у тебя? – Лена была довольна, что все разъяснилось.
   Костя осведомился, должен ли он вернуть его.
   – Нет уж! Я хочу, чтоб ты его подпилил. Пусть он принесет тебе удачу.
   – Ваше желание – закон, мадам.
   – А как же лошадь? – спросила Людочка. – Артур говорил, что вы поднимали лошадь. Она была надувная?
   – С лошадью – все по-честному, – засмеялся Костя. – Правда, коняга была, прямо скажем, не с Ростовского конезавода имени Сергея Мироновича Кирова.
   – Нормальная лошадь, – возразил Артур. – Не наговаривай на себя, Костя.
   – Может, это был жеребенок? – Лена еще не простила Косте его шутки с монетой. – Или пони?
   – Жеребенок рядом стоял, – заверил ее Артур. – А пони? Ну, откуда в деревне пони?
   – Это была летающая лошадь, – сказал Костя. – Как Пегас, покинувший Медузу. Он совсем легкий. Только не все это видят.
   – Ну да! Надо просто посмотреть вооруженным глазом науки, – насмешливо подхватила Лена.
   – Не все так просто. Даже союз очкариков видит только то, что показывает им гид. Остальные вообще довольствуются ложными призраками и ждут чуда. А чуда никакого нет. Нужны способности и воля. Когда Беллерофонт сумел овладеть Пегасом, он победил Химеру.
   – Костя, когда ты начинаешь говорить, как Дельфийский оракул, мне хочется бросить в тебя чем-нибудь тяжелым! – воскликнула Лена.
   – Товарищи, успокойтесь, и скажите, какое кино идет в «Союзе»? – спросила Людочка.
   На этот важный вопрос никто не знал ответа. Решили завтра утром отправить легких на ногу Артура с Леной за билетами на вечерний сеанс.
   Артур никак не мог уснуть в летнем сарайчике, оборудованном под спальню. Он прислушивался к голосам Лены и Людочки. Позвякивал умывальник; было слышно, как женщины наливают воду в таз, переговариваются, смеются. Постепенно все посторонние звуки стихли.
   Приготовления ко сну закончились, женщины уселись на лавочку. Желтый месяц, поворотив лицо к востоку, не мешает им смотреть на звезды.
   Артур едва разобрал Людочкины слова:
   – Почти как у нас на Украине.
   Лена что-то ответила. Людочка засмеялась и попросила говорить тише.
   – Еще не спят, – донеслось до Артура.
   Лена опять заговорила. Теперь засмеялись обе. Почему-то Людочка никогда не была весела так с Артуром.
   Он представил себе Лену в легком коротком халатике, спящей в высоком кресле. Он подходит к ней, опускается на пол и касается коленей, ее руки ложатся ему на голову, ласкают волосы, притягивают к открывающимся белым склонам, его горящее лицо утопает в прохладной шелковой белизне.
   Артур засыпал, когда пришла Людочка. Месяц заглядывал в окно и освещал лежащего на спине Артура. При таком свете его тело казалось отлитым из бронзы. От Людочки не укрылась ни одна деталь, и она, возбужденная разговором, не дала ему окончательно погрузиться в сон. Ласкаясь, она говорила о Лене, сладкой пыткой добиваясь от него признания, что бы он стал делать с ней, если бы ему все позволили. Артур не слишком уверенно защищался. Его нетвердое отрицание такой возможности возбуждало Людочку больше, чем прямой ответ, и Артур подарил ей столь чудесную ночь, что потом еще долго один взгляд на Лену вызывал у нее нежное томление и слабость в коленях.
   Утром после завтрака Артур с Леной отправились пешком в Малаховку. Они шли вдоль железнодорожной насыпи по заросшей тропинке, скрытой густыми деревьями и высокой травой. Тропинка петляла, ныряла в овраг, опять поднималась на взгорье, гордясь гладкой сухой поверхностью, обрамленной щетиной выжженной травы. Наконец они спустились к самой подошве высокой насыпи. Здесь по бетонной трубе можно было пройти под железной дорогой на другую сторону.
   В низине еще стояли лужи. Да, да, да, Артуру пришлось перенести Лену, чтобы она, обутая в легкие открытые туфельки, не перепачкала свои белые пятки черной грязью. Ее лицо оказалось слишком близко, и он чуть не выронил ее, когда мягкие губы коснулись его губ. Она же, довольная его смущением, встав на твердую почву, не спешила убрать руки с его шеи. Грудь касалась его груди, он опустил глаза, но тут же поднял их, увидев уходящую под кофточку ложбинку.
   – Я тебя очень хочу, – прошептала Лена. – Обними меня крепко, крепко.
   У Артура все поплыло перед глазами. Он чувствовал тонкий запах духов, теплое дыхание, комок подкатил к горлу, руки инстинктивно сжали ее тело. Талия у нее оказалась неожиданно тонкой и гибкой. Однако через мгновение, показавшееся ему сутками, он овладел собой.
   – Я тоже тебя хочу, – просто сказал он, – но не могу.
   Она водила рукой по его джинсам, учащенно дышала и заглядывала ему в глаза.
   – Я же вижу, что можешь. – Она расстегнула молнию.
   Артур с трудом выдохнул:
   – Подожди, постой.
   Ему ответом был удовлетворенный вздох и содрогание тела, когда ее рука достигла цели. Артур нашел в себе силы отодвинуться и застегнуть молнию.
   – Нет, – сказал он твердо, – не могу. Пойми, для меня это предательство, гнусное предательство.
   Лена посмотрела на него удивленно.
   – Но ты же хочешь меня.
   – Я бы все отдал, даже жизнь за твою любовь.
   – Не понимаю, – Лена была озадачена.
   – Я не стану предателем. Возьми мою жизнь, пусть я буду мертвый, но честный.
   – Ах, вот что! – Она усмехнулась. – Ну, это уж слишком! Значит, я нечестная. – Ее возмущение нарастало.
   – Только глупцы предъявляют к женщинам и мужчинам одинаковые требования, – парировал Артур и добавил: – Я всю жизнь восхищался и буду восхищаться тобой!
   Лена насмешливо взглянула на него.
   – Ты в каком веке живешь? Таких, как ты, не бывает. А если Людочка тебе изменит, что скажешь? Посмотреть бы на тебя тогда, гордый испанец.
   – Женщинам не стыдно проявлять слабость, для мужчины это непозволительно, – Артур подошел к Лене. – Хочешь откровенно? – Он повел ее к бетонированному проходу. – То, что я испытываю к тебе, – его голос зазвучал гулко, как на сцене, – наверное, называется страстью. Много лет назад, еще мальчиком я усвоил то, что говорил доблестный Сид: мне страсть дороже жизни, но честь – дороже страсти.
   Прозвучавшая в бетонной трубе цитата отозвалась эхом. Потом слышались только их шаги, да журчание воды. Лена вышла на солнце, как выходят из театра после классической трагедии на городскую улицу со спешащими автомобилями, суетой, автоматами с газированной водой и мусором на асфальте.
   – Ну, вы, мужики, и артисты! – Она приободрилась. – А ты, Артур, извини, конечно, не от мира сего. Как с тобой Людочка справляется, не представляю.
   – Любовью… – донеслось до нее, но Лена не была уверена, ответил ли ей Артур или это ветер принес шелест листвы.
   Когда вечером обе пары возвращались из кинотеатра, Лена, ушедшая с Костей далеко вперед, осведомилась у него, кто такой Сид. Костя ответил, что написанная по пьесе Гильена де Кастро трагедия Пьера Корнеля вошла у французов в поговорку. «Прекрасно, как Сид!» – говорят они. Лена вздохнула и покрепче обняла Костину руку.
   В этот вечер Лена с Людочкой шептались на лавочке дольше обычного. Артуру было слышно, как они смеются. Он лежал, закрыв глаза, прислушивался к женскому смеху и чувствовал себя счастливым. Ни мечты, ни фантазии не приходили к нему. Оказалось, что счастье приносит светлая грусть о несбывшемся. Тогда приходишь к выводу, что живешь без всякого смысла. Две слезинки вытекли из закрытых глаз Артура, но их никто не заметил: к приходу Людочки они давно высохли.

3. Те, у кого больше нет возраста

   Мы засыпаем в карете прошлого, летят годы, пролетают века, наши ноги упираются не в подскакивающий пол старинного экипажа, а в коврик автомобиля с автоматической коробкой передач, плывущего по ровному полотну автострады. Какой-нибудь далекий потомок барона Шеффилда мчится на четырехглазом «ягуаре» по Лондону, не задумываясь, что когда-то на этом месте была проселочная дорога, по которой ходили гуси. Его скучающий взгляд скользит по двум прохожим у Блэкфрайерс бридж, выкрашенного зеленой краской. Ему нет дела до них – ведь каждый в этом мире несет свой чемодан.
   Мы же, усилием воли воскрешающие мертвых, возвращающие тепло в тела давно павших героев, мы, противостоящие забвению, этой страшной обители зла, уставшие от борьбы со сном памяти, всегда готовым рождать новых чудовищ, мы… давайте остановимся и, пользуясь временем, то есть невидимой формой пространства, приблизимся к двум прохожим у моста Черных братьев. Пока тишина царит на даче в Удельной и норд-вест украдкой подгоняет к ней дождевые облака, послушаем, о чем переговариваются двое неизвестных у хмурой Темзы.
   – Совет оценил процесс, запущенный в России, как обнадеживающий. Сейчас важно, чтобы рецидивы иммунитета не помешали политике перестройки, – говорил старший из собеседников, одетый чуть более небрежно, чем принято в среде старых английских джентльменов (несмотря на возраст, он держался прямо). – Теперь самое время вернуться в Советский Союз всем этим рыцарям расхожих правил, банальных истин и заимствованных фраз, оруженосцам плохо понятых мыслей, ландскнехтам чужого опыта и стиля.
   – Что вас заботит? Разве можно совладать с этакой силой? – спросил второй собеседник – он был моложе первого и одет более тщательно.
   – Уверяю вас, необходимо предусмотреть любую мелочь. Совет считает, что Юрий Андропов мог успеть запустить механизм стабилизации. Что, если сегодняшняя перестройка – это коварная уловка Советов? Заманив притворным бегством, медведь может обернуться и навалиться всем своим огромным весом. Разве не мог покойный генсек оставить план?
   – Позволю себе возразить. Условия изменились. Через головы двух руководителей никакой план работать не будет.
   – Хотите, я расскажу вам одну историю? – Первый собеседник подвигал губами, словно пробуя на вкус свой рассказ. – Да! Говорят, в годы Второй мировой войны в джунглях Бирмы заблудился отряд солдат. Прошли недели, и их сочли погибшими. К удивлению всех, они вдруг вышли в расположение своей части, страшно уставшие, голодные и оборванные, но живые. Это казалось невероятным. В ответ на расспросы, что же помогло им выйти, сержант вынул карту. Когда офицеры взглянули на нее, они были поражены еще больше: на ней оказался план одного из районов Цюриха.
   Собеседник помоложе рассмеялся и развел руками:
   – Убедили!
   – Да, – продолжал первый, – если Юрий Андропов успел оставить завещание, оно должно быть у нас, в крайнем случае уничтожено. Впрочем, – он опять пожевал губами, – его можно и опубликовать с соответствующими купюрами и комментариями. Многие вещи на свету теряют свою силу, как засвеченная фотопленка. Их остается лишь выбросить в корзину. Итак, пусть русские братья рассеют все подозрения. Пусть положат под увеличительное стекло всех, кто может иметь ключевую информацию. Не сомневаюсь, что таких людей можно пересчитать по пальцам.
   – Дозволено ли рисковать?
   – Только в исключительных случаях. Fama fraternitates abhorret a sanguine – слава братства испытывает отвращение к крови.
   Взор второго джентльмена невольно обратился к мосту Черных братьев. Первый перехватил его взгляд:
   – Stabot Petrus in atrio principlis et iterum negavit [23 - Стал Петр во дворе первосвященника и вторично отрекся (лат.).].
   – Да-a, – задумчиво глядя на мост, промолвил второй, – бежит время. Наверное, года три уже прошло. Был, как Цезарь. А пал в Англии, как шескпировский Розенкранц. – Он посмотрел в сторону театра.
   – Ему пришлось падать с куда большей высоты. Банко Амброзиано мог потягаться с целым королевством. И вот он упал, но до земли не долетел, так и остался висеть под мостом Черных братьев по обычаю с петлей на шее, двумя кирпичами в кармане и согнутыми коленями. Calando poggiando – опускаясь и возносясь.
   – Однако сицилиец не пострадал.
   – Синдона? Да, пока тихо сидел в американской тюрьме. Братья не любят скандалов. Думаю, климат Милана не пойдет ему на пользу. Какая-нибудь милосердная рука протянет ему однажды утром последнюю чашечку кофе. – Пожилой джентльмен пригладил седые волосы. – Multi emin persecutionen propter sua peccata patiuntur – многие терпят гонения по причине своих грехов.
   – Amen! – Его собеседник поправил шляпу. – Из этого следует, что американцы выкачали из него все, что хотели.
   – Знаете, дорогой друг, чем отличаются все эти стратегические службы, особые отделы, «сюртэ» и «сервис». Они работают на процесс, а не на результат. Такова их природа, они сами создают препятствия, чтобы их преодолевать. Они породили проблем больше, чем решили. Они вечно топчутся рядом, заглядывают в глаза в ожидании наград и денег, всюду суют свой нос, делая вид, что у них все под контролем, требуют уважения и скрывают свои ошибки, оправдывая тайну интересами государства, – по тону первого можно было догадаться о накопившемся раздражении.
   – Но мне казалось, что вы сами некоторое время… – начал было второй, но первый не дослушал.
   – Да, дорогой друг, это и дает мне право судить если не совсем объективно, то хотя бы компетентно. Поверьте, нельзя упустить момент, когда они вдруг решат, что раз им дали красивый ошейник, блестящую цепочку, полную миску и позволили лаять на всех, то они здесь теперь главные. Цепные псы порождают цепную реакцию. Ее не остановишь. Она будет нарастать, как снежный ком.
   – Вы хотите сказать, что, постоянно множась, они сами будут порождать преступность?
   – Так оно и есть! И вам, мой друг, наверное, придется позаботиться, чтобы этого не случилось. – Он огляделся. – Давайте же вернемся к сегодняшним проблемам. Итак, первый этап пройден. Мы не допустили альянса Советов и Западной Европы. Теперь мы двигаемся к следующему этапу – разрушению Восточноевропейского блока. Необходимо, чтобы за спиной у нас не осталось даже памяти о возможном альянсе. Пусть останется чистый лист бумаги. Вот ваша задача на сегодня.
   – Я вас понимаю. Право слово, разговор с вами увлекательнее любого романа. – Второй из собеседников снял шляпу, подставляя лоб прохладному ветру с реки. – На каждом этапе нас будут подстерегать неожиданности, не так ли?
   – Вне всякого сомнения. Но разве мы забыли древний принцип: разделяй тех, кто сопротивляется, и ты будешь царствовать. Он и есть наш меч, на котором начертано «In hoc signo vinces» – «Сим победиши». – Пожилой джентльмен посмотрел на небо, которое заволокли облака. – Дайте срок, и вы увидите то, что испанцы, большие любители корриды, называют моментом истины, время, когда следует вонзить смертельное лезвие в опасного, но обессилевшего зверя. А пока наберемся терпения. Бык уже на арене, но еще свиреп и полон сил.
   Начал накрапывать дождь, они подошли к машине, на которой раскинул крылья серебряный ангел. Шофер открыл заднюю дверцу автомобиля.
   «Джордж Вильерс герцог Бэкингем к 36 годам сохранил стройность, легкость походки, изящные манеры, привитые с детства, сочетающиеся с простотой обращения, что так выгодно отличает родовую аристократию от надменных вельмож, честолюбцев, ползущих к своей цели на четвереньках.
   – Так вы не признаете греха, милорд? – зловеще спросил его Фельтон.
   Бэкингем, сдерживаясь, как человек, которому долго досаждают, набрал в легкие воздух.
   – Господь воздаст каждому по делам его, – сказал он, выдохнув.
   – Господь отступается от того, кто сам от себя отступается! – выкрикнул Фельтон и достал из-за пазухи нож.
   Герцог отскочил и схватился за шпагу. В эту минуту отворилась дверь, и камердинер объявил:
   – Письмо из Франции, милорд!
   – Из Франции? – Герцог повернулся к двери, застыв на мгновение в радостном изумлении: письмо могло быть только от королевы.
   Фельтон воспользовался этим мгновением, он перехватил нож, как учили, и метнул его в Бэкингема. Нож вошел в бок по самую рукоятку. Фельтон рыбкой перемахнул через кресло, сделав кувырок у самого выхода из комнаты, пролетел мимо оторопевшего камердинера, поднялся на ноги уже за дверью и выбежал на лестницу. Здесь он одернул камзол и стал спокойно спускаться вниз. Сверху доносились крики, топот.
   Фельтон дошел почти до выхода. На последней ступеньке он столкнулся с лордом Винтером.
   – Фельтон, – лорд удивился встрече, – что вы тут делаете?
   – Пойдемте, милорд, я расскажу вам на улице, – ответил Фельтон, почтительно предлагая ему пройти.
   В это время наверху показалось несколько солдат стражи.
   – Убийство, убийство, – кричали они. – Закрыть все двери!
   Фельтон бросился к дверям, но было поздно, его остановили, началась свалка. Безоружный, он сумел сбить с ног двух солдат, однако пришедший в себя лорд Винтер обнажил шпагу и остановил Фельтона. Сверху сбежали вооруженные люди и схватили убийцу.
   Догадавшийся обо всем Винтер не мог скрыть отчаяния:
   – Это я, я виноват! Я подготовил убийцу. Если бы я знал, если бы знал! – Он взбежал наверх.
   Комната герцога была полна людьми. Винтер прошел к смертельно раненному Бэкингему».
   Этой осенью Костя продолжал работу над своей книгой. Однажды после лекции ему сообщили, что его срочно просят зайти в райком партии. Секретарь кафедры назвала этаж и номер комнаты.
   Костя не удивился, так бывало, когда требовалось кого-то заменить на занятиях в системе политического образования. Правда, на этот раз его вызывали в весьма высокий кабинет. Костя полез в стол за партбилетом.
   Он вошел в приемную и остановился. Там никого не было. Он прошелся по ковру, побарабанил пальцами по столу. В это время появилась дама.
   – Вы что-то хотели, товарищ?
   – Вообще-то я ничего не хотел, – ответил Костя, – меня попросили зайти.
   – Ваша фамилия?
   Костя назвал себя. Она посмотрела в свои записи и нажала кнопку переговорного устройства:
   – Пришел Журавлев Константин Георгиевич.
   – Просите, – услышал Костя и пошел к двери кабинета. Кроме хозяина в кабинете находился еще один человек, постарше Кости, он удобно расположился в кресле и чувствовал себя уверенно.
   – Константин Георгиевич, – начал хозяин кабинета, – мы знаем вас как опытного работника, человека ответственного и знающего. К нам обратились товарищи из Генерального штаба…
   – Из Института военной истории, – поправил его гость.
   – Из Института военной истории, – повторил секретарь райкома, – с просьбой оказать помощь по ряду вопросов, впрочем, они сами расскажут. От вас, как я понял, требуется небольшая консультация. – Он взглянул на своего гостя, тот кивнул. – Такое вот маленькое, но важное партийное поручение. Договорились? Вот и чудесно!
   – Спасибо! – Посетитель поднялся. – Константин Георгиевич, – обратился он к Косте, – не будем мешать нашей родной партии своими учеными занятиями. Поговорим по дороге.
   Когда они вышли, он спросил:
   – Вы собирались домой или назад в институт?
   – Домой, – ответил Костя.
   – Я вас подвезу. – Незнакомец так и не представился. «Ничего себе – институт военной истории», – подумал Костя, садясь на заднее сиденье «Волги» рядом с «историком». Шофер был здоровенный малый в гражданской одежде.
   – На Чистые пруды, – отдал приказ шоферу незнакомец. Костя искоса взглянул на него: лицо не выражало никаких эмоций.
   – Включи какую-нибудь музыку, – снова обратился пассажир к шоферу, – только не своего Розенбаума.
   «Волга» выбралась на улицу и стала набирать скорость.
   – Константин Георгиевич, – голос соседа звучал негромко и доверительно, – что вам известно о Голгофе?
   – То же, что и всем, – ответил Костя. – Это холм в Иерусалиме, кажется, на северо-западе. Переводится как «место черепа» или «лобное место».
   – Где, по преданию, произошло Распятие Иисуса Христа, – закончил его мысль незнакомец. – Однако я не об этом.
   – Это вопрос не такой простой, – сосредоточиваясь, заметил Костя. – Голгофа – это голый холм, а между тем в Евангелие от Иоанна сказано, что он был распят в саду.
   – Погодите, погодите, я не собираюсь углубляться в богословие, – слегка раздраженно сказал Костин собеседник. – Я говорю совершенно о другом. Давайте вернемся в наши дни. Я хочу знать, что вам известно о плане «Голгофа»?
   – Не понимаю.
   – А вы не торопитесь. Вспомните события двухлетней давности. Все ваши встречи. У вас были неординарные знакомства. Разве вы не готовили вполне определенные материалы? Нам известно, что у вас была рукопись. – Незнакомец победно посмотрел на Костю.
   – Простите, кому это «нам»?
   – Нам, не побоюсь этого слова, коммунистам-ленинцам, патриотам своей страны, которым небезразлично ее будущее.
   – Ага, значит, Институт военной истории…
   – Послушайте, – незнакомец дотронулся до Костиного колена, – вы ведь не мальчик, понимаете всю серьезность ситуации.
   Костя задумался.
   – Не знаю, что вы ищите, – наконец произнес он. – Могу сказать, что я действительно собирал материалы и готовил книгу для публикации. Но она посвящена историко-типологическому сравнению двух революций. Ее черновое название «Русская Голгофа». Полагаю, что она не совсем актуальна, даже более того, совсем не актуальна.
   Незнакомец надел очки в простой черной оправе и внимательно посмотрел на Костю.
   – И это все?
   Костя развел руками. Серое усталое лицо незнакомца сделалось жестким.
   – Константин Георгиевич, поверьте, у нас есть средства убедить вас быть более откровенным. Я могу изменить маршрут нашего движения, и мы с вами будем разговаривать в другом месте.
   Костя нахмурился. Посидел с минуту, вздохнул и полез в карман пиджака. Сосед наблюдал за ним. Костя вынул из кармана не носовой платок, а металлический рубль. На глазах у опешившего соседа он, крякнув, разломил пополам рубль, показал обе половинки незнакомцу и выбросил их в приоткрытое окно.
   – Так можно разговаривать с детьми или женщинами, – сказал Костя, – вы, видимо, отвыкли говорить с мужчинами. Я с вами откровенен. А мог бы воспользоваться вашим поверхностным со мной знакомством и при попытке насилия переломать не только ваш автомобиль, но и руки-ноги любому, кто решил бы применить силу. Поэтому прошу вас, давайте без угроз. Я этого не переношу.
   Незнакомец, сжав плотно губы, покивал. Он читал рапорт о неудачной вербовке, предпринятой два года назад.
   – Хорошо. – Он снял очки, и его лицо сделалось просто усталым. – Вы можете показать ваши материалы?
   – Пожалуйста, – пожал плечами Костя. – Только вряд ли они вас заинтересуют.
   – Значит, договорились? – Рука незнакомца опять опустилась на Костино колено. – Когда?
   – Прямо сейчас. Но только я надеюсь на вашу скромность. Вы не используете их против меня и вообще оставите меня в покое. Я ученый, а не политик.
   – Посмотрим.
   – Не посмотрим, а обещайте мне, – настаивал на своем Костя.
   – Хорошо, хорошо, экий вы!
   Примерно через час незнакомец копался в бумагах, которые положил перед ним Костя.
   «Во время Французской революции происходило массовое переименование населенных пунктов и перемена людьми личных имен…»
   «В 1918 году в Москве произвели поштучный учет всех кожаных курток, галифе и фуражек. Ими запретили торговать и приказом обязали всех торговцев сдать товар на склады Моссовета».
   «Начальник особого отдела ЧК Кедров М.С., киевская чекистка Роза Шварц…»
   Он читал рукопись по диагонали, разочарованно откладывая страницу за страницей в сторону.
   «В глазах правящих сфер партии Азеф вырос в человека незаменимого, провиденциального, который один только и может осуществлять террор».
   «Они вышли на площадь; в одном из окон ратуши развевалось огромное красное знамя, перекатывая кровавые волны под первыми прорывами приближавшейся к Парижу грозы».
   «И белые и красные устремились в церковь кордельеров, требуя, чтобы муниципалитет отчитался перед народом».
   «Вперед выступил господин лет сорока, аристократ с налетом англомании, в элегантном, строгого покроя платье.
   – Подойди! – приказал председатель.
   Кандидат повиновался.
   – Твое имя среди непосвященных?
   – Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский.
   – Твое имя среди избранных?
   – Равенство.
   – Где ты увидел свет?
   – В парижской ложе Свободных Людей.
   – Сколько тебе лет?
   – У меня больше нет возраста. – И герцог условным знаком показал, что облечен степенью розенкрейцера.
   – Почему ты хочешь подняться и быть принятым нами?
   – Я все время жил среди аристократов, теперь хочу жить среди людей. Я все время жил среди врагов, теперь хочу жить среди братьев».
   Гость покачал головой и, пропустив несколько страниц, взял лист из середины пачки.
   «Когда убрали Куропаткина и реорганизованная Линевичем армия готовилась нанести японской армии решительный удар, граф Витте, идя навстречу общественности, заключил в Портсмуте позорный для России мир».
   Он что-то проворчал, нахмурился и опять взял лист наугад.
   «– Я пришел, как учитель к ученику, – ласково отвечал Калиостро, – чтобы сказать: “Друг! Ты ступил на ложный путь, связав себя с падающей развалиной, с рушащимся зданием, с отмирающим принципом, называемом монархией. Люди, подобные тебе, принадлежат не прошлому и даже не настоящему, а будущему. Брось то, во что ты веришь, ради того, во что верим мы; не уходи от действительности в погоне за тенью, и если не хочешь стать деятельным солдатом революции, то смотри, как она проходит мимо, и не пытайся ее остановить; Мирабо был гигантом, но и он не выдержал борьбы”».
   У гостя голова пошла кругом, он недовольно отдувался, пока не прочел:
   «Увы! Людовика XVI и Марию Антуанетту ждала впереди своя Голгофа! Искупили ли они этими жестокими муками грехи монархии, как искупил Иисус Христос грехи человечества? Вот вопрос, на который прошлое еще не ответило и на который, быть может, даст когда-нибудь ответ лишь будущее».
   Со вздохом он отложил рукопись в сторону.
   – Не могли бы вы подарить мне один экземпляр? – спросил он Костю. – Я вам со временем верну.
   – Пусть он останется у вас, – сказал Костя. – Вы обещали не злоупотреблять моим доверием.
   – Будьте покойны. Это не наше дело. Пусть «контора» беспокоится со своей расторопной «пяткой».
   Он почти поверил, что у Кости больше ничего нет. Смущал только эпизод с рублем: не так прост этот историк с крепкой шеей. От исторического материализма у него осталась только страсть к цитатам. Взять бы его в разработку, да не к чему прицепиться. К военным он отношения не имеет, кроме того, высокое покровительство наверняка осталось.
   Незнакомец смотрел в окно автомобиля, все еще держа в руках красную картонную папку с белыми тесемочками. «Волга» выехала по бульварам на улицу Герцена и помчалась на северо-запад.
   А Костя полез искать давно поджидавшую случая бутылку «Чинзано». Перед сном он решил почитать проект новой редакции Программы партии: лучшего снотворного не сыщешь.
   К предстоящему съезду партии готовились не только партийные документы и партийные руководители. На следующий день, сидя за столом на кафедре, Костя листал книгу Еремея Парнова. Критические очерки по магии и оккультизму.
   «– Святой отец, как отличить катаров от добрых католиков? – Убивайте всех, Бог узнает своих!»
   «Вот он, артобстрел, – подумал Костя. – Ну, Бог войны, давай без передышки! Бесшумно летят снаряды, никто не слышит канонады».
   История, которая приключилась с Костей в связи с «Русской Голгофой», получила продолжение, но с участием других персонажей. На вечере Союза обществ дружбы с зарубежными странами к нему подошел коллега из Института США и Канады. Костя знал, что он – не только профессор института международных отношений, но и персона, вхожая в здание на Старой площади. Раньше он лишь кивал Косте, изобразив на лице стандартно-любезную улыбку. Серьезного разговора между ними никогда не возникало. Дальше обмена двумя-тремя словами дело не шло. На этот раз все было иначе. Профессор лучился расположением к Косте.
   – Некогда остановиться, – говорил он, стоя вместе с Костей в перерыве в фойе, – послушать умного собеседника. Все суета сует и томление духа. Зато в интересное время живем, не так ли? Кажется, Лафайет во время оно командовал сидя верхом, говорил речи, не слезая с коня, ел и даже спал в седле.
   – Карикатуры того времени изображали его в виде кентавра, – вежливо отвечал Костя.
   – Вот! Именно кентавра! Какой образ революции! От коварного Несса до Первой конной. Сколь яркие образы рождала революция! Скажите, Константин Георгиевич, вы никогда не думали, что, несмотря на классовый характер, все революции чем-то похожи друг на друга?
   – Конечно, ряд поверхностных аналогий наблюдается, – осторожно согласился Костя.
   – Вот видите! Прекрасное словосочетание – поверхностные аналогии! И все же парадигмы истории, как бриллианты, украшают сухую науку. Мне говорили, что вы иногда отделываете свои блестящие лекции такими драгоценностями. Я тоже, по мере сил, стараюсь поступать аналогично. Я даже слышал, что вы собрали немало примеров, чуть ли не целую книгу. Для нашего брата-лектора это был бы бесценный материал. Но меня, – он доверительно взял Костю под руку, бесшумно переступая по ковровой дорожке, – меня сейчас больше интересует, как и любого советского человека, время нынешнее и все, что его касается. Ведь оно является продолжением политики, пришедшей на смену политике экстенсивного развития, ведущей к застою. В преемственности заключена великая сила партии. Вас знают как историка со здравым смыслом. Наверняка у вас определенные взгляды на ту роль, которую сыграл в нынешней перестройке Юрий Владимирович Андропов. Некое осмысление его кредо, его символа веры, так сказать. Поверьте мне, это весьма, весьма актуально.
   Профессор помолчал, давая Косте подумать над его словами, затем продолжил:
   – Любое издательство ухватится за это. Уверяю вас, счел бы за честь использовать все свои связи, чтобы опубликовать такого рода материалы. Вы бы обрели массу сторонников, Константин Георгиевич. А? Какую идею я вам подкинул! Клянусь вам – сам бы что-нибудь накропал, да нет ни времени, ни ваших способностей. Убедительно прошу, подумайте над моим предложением. За мной, как говорят мои студенты, не заржавеет. Ну, так как, а? Согласны? Подумаете? Я вам позвоню на днях.
   Костя сделал вид, что не понимает, куда клонит профессор. Кто-то очень сильно интересовался концепцией. Эти люди не знали, что к нему уже обращались с подобной просьбой. Ни те, ни другие не вызывали его доверия. Поэтому, когда профессор позвонил ему, Костя сказал, что вряд ли удастся подготовить в ближайшее время нечто законченное.
   Скорее, чем он ожидал, на него началось давление. Вначале, будто случайное, легкое, оно все нарастало. Ни с того ни с сего Костю обвинили в преувеличении роли Германии и других иностранных держав, а также этнических меньшинств в победе Великой Октябрьской социалистической революции. На общем заседании кафедры он, к своему удивлению, получил оценку как сторонник взглядов Струве. Идеологический сектор парткома, рассматривая работу пропагандистов по подготовке к XXVII съезду партии, назвал его консерватором и защитником «антиисторизма». Правда, из пропагандистов его не вычеркнули (попробуй найди кого на это место), но строго указали не уклоняться от генеральной линии партии.
   Еще одна встреча с хлопочущим о будущем профессором произошла в кабинете проректора. Профессор оставался любезным, проректор играл роль сурового следователя.
   Костя словно невзначай обмолвился, что ему не в первый раз делаются такого рода предложения.
   – Вот как? – поднял брови профессор. – Разрешите полюбопытствовать, когда же это было?
   Костя ответил, что не далее как осенью через райком партии с ним связывался Институт военной истории.
   – Какой райком, о чем вы? – нахмурился проректор.
   Косте пришлось назвать фамилию секретаря райкома, это произвело впечатление, проректор смягчился, профессора же она не привлекла: его больше интересовал персонаж из Института военной истории.
   – И чем же закончилась ваша беседа? – Щеки профессора слегка порозовели.
   – Он уговорил меня отдать ему материалы будущей книги.
   – Так! – выдохнул профессор. – И вы ему все отдали? – спросил он упавшим голосом, от его энергичной уверенности не осталось и следа.
   – Он обещал вернуть, – сказал Костя, разводя руками.
   – И вернул?
   – Нет.
   – Зачем же ты отдал, садовая голова? – спросил проректор.
   – Извините, если секретарь райкома лично занимается этим, значит, дело важное, – пояснил Костя.
   Его собеседники переглянулись.
   – Константин Георгиевич, – сказал профессор, – давайте договоримся. Когда вам вернут вашу рукопись, не поленитесь сообщить об этом вашему руководству, – он указал на проректора, – а еще лучше мне. Не стесняйтесь, звоните в любое время. И еще. Крайне был бы вам обязан, если бы вы не распространялись о наших с вами контактах. Люди, знаете ли, завистливы, иногда они излишне прямолинейно понимают корпоративные интересы. А мы с вами хотя и принадлежим к одному цеху, но все же – к разным ведомствам. В общем, вы меня понимаете.
   Костя закивал головой, давая понять, что на этот счет можно не беспокоиться.
   Когда он вышел, двое в кабинете снова посмотрели друг на друга.
   – Это то, что мы искали? – спросил проректор.
   – Скорее всего, – ответил расстроенный гость. – Они успели раньше.
   – Может, это совсем не то, что вы думаете?
   – Тогда бы они вернули рукопись.
   – Пожалуй, вы правы. Что теперь делать с этим? – Проректор мотнул головой в сторону захлопнувшейся двери.
   – Его надо незаметно убрать.
   – Как убрать? – Проректор бросил на гостя дикий взгляд.
   – Ну, не физически же, – устало пояснил профессор. – Надо, чтобы он ушел из обоймы: пусть учит детей в школе, едет в Рязанский пединститут, идет работать в многотиражку, на завод, какая разница?
   – Ясно!
   Они еще вяло поговорили. Видно было, что профессору необходимо все обдумать.
   Вечером профессор доложил о результатах низенькому человеку в высокой ондатровой шапке. Переулок, оканчивающийся воротами во двор ЦК, вел к улице Куйбышева. Человек-ондатра не стал спешить с выводами.
   – Не вижу повода огорчаться, – сказал он профессору. – Определенно известно одно: если этот ваш доцент не врет, секретарь райкома – человек для нас нежелательный.
   Все остальное может оказаться пустышкой. То, что эта гвардия разыскивает оставшиеся, по слухам, документы, мы и раньше знали. Кабы они действительно что-то нашли, мы бы уже почувствовали. Нет у них ни хрена! Короче, не бери в голову, бери в рот, понял?! – И он задержал руку на распахнутой задней дверце машины. – Поедешь?
   – Нет, я на своей.
   – Тогда будь здоров! – Дверца закрылась.
   В это самое время Костя, задумавшись, шел по заснеженному бульвару.
   «Вот оно величие прозы жизни, – думал он, – работают целые институты или в том же нависшем над проспектом Маркса Госплане разрабатывают программы, устраивают заседания, образуют президиумы и комиссии, разъезжают на персональных машинах, демонстрируют деловитость и дают интервью. А между тем разыскивается скромная концепция, написанная простыми словами, тихо лежащая в бельевом шкафу у женщины, оформляющей пенсию. И составлена эта концепция никому не известным преподавателем. Однако в этих страничках, напечатанных на старенькой пишущей машинке, заключен заряд огромной мощности, способный потрясти континенты.
   Величие прозы жизни… Человек стоит на тротуаре, обсуждает с другом планы на вечер, а его случайно задевает при развороте прицеп грузовика. Водитель продолжает движение, даже не подозревая о наезде. Человек едва успевает сказать «я сейчас» ошеломленному другу и умирает. Все слова о смысле бытия, все тома о таинстве смерти, все поэмы об умирающих героях, все монологи, все мечты, все надежды становятся напрасными перед лицом настоящего. Все случилось – ничего не случилось! Разве может поверить в это оцепеневший друг, разве может поверить в это отлетающая душа покойного? Так не бывает! Не бывает?! Бывает. Настоящее, подлинное, важное избегает сцены, ярких декораций и пышных речей».
   Так думал Костя, шагая привычным маршрутом.
   «Судя по всему, – продолжал размышлять он, – у этих ищеек нет полной уверенности, они предполагают, что должны остаться некие планы, своя “Голгофа”, и поэтому проверяют всех, кто мог бы быть причастен к их разработке.
   Наверняка, – рассуждал Костя, кутаясь в шарф, – такой план был составлен, и не один, с целью дезинформации. Лежат они в архивах или, скорее, у кого-нибудь в сейфе. Только его обладатель и не подозревает, что держит у себя всего лишь апокриф».

4. Реальность, недостойная труда

   «Что теперь делать с каноническим текстом? – этот вопрос не в первый раз задавал себе Костя. – С одной стороны, нельзя позволить попасть ему в чужие руки, а с другой – рука не поднимается его уничтожить. Давай подождем, Костя, – обратился он к самому себе, – давай подождем».
   Через несколько дней он заехал к Марине. Пока она накрывала на стол, Костя углубился в чтение своей концепции. Читать свое произведение всегда приятно. Когда он дочитал, пришел Артур. Увидев Костю, он обрадовался.
   – Ма, у тебя там что-нибудь осталось из спиртного?
   Марина уже доставала из серванта бутылку и рюмки.
   Артур ловко срезал «бескозырку», капнул себе, налил матери, Косте, затем снова себе и поднял рюмку, лихо отставив локоть.
   – За встречу, мальчики, – сказала Марина, сморщилась и взяла пупырчатый огурчик.
   Костя подцепил вилкой грибы с колечком лука. Артур, опрокинув рюмку в рот, не торопился закусывать.
   – Между первой и второй перерывчик небольшой, – сказал он, снова берясь за бутылку.
   – Ты что – на пожаре? – удивилась Марина. – Ну-ка, выкладывай, что случилось. На работе?
   Артур устало помотал головой.
   – Ничего особенного. Не хочу, чтобы Людочка уезжала.
   – Куда?
   – К родителям на праздники.
   – На какие праздники?
   – На майские.
   – Нашел о чем тужить! Она еще сто раз передумает.
   – Нет, она давно собирается. Решила уехать до праздников и на девятое остаться.
   – Может, пригласить родителей сюда? – предложил Костя.
   – Она хочет дедушку с бабушкой повидать и на свою атомную станцию съездить, – сказал Артур, принимаясь за щи.
   – А ты с ней поезжай, – посоветовала Марина.
   – Кто ж меня на столько отпустит?
   – Отгул возьми.
   – Какой отгул, ма? За что? За прогул?
   Артур отправил в рот чуть не полтарелки квашеной капусты и захрустел попадавшимися на зуб льдинками.
   – У вас на работе началась перестройка? – спросил Костя, ни к кому персонально не обращаясь.
   – Пить стали меньше, – отметила Марина. – Зато говорить больше.
   – У нас один начальник группы сказал, что сначала будет перестройка, потом перестрелка, а потом перекличка, – заявил Артур.
   – Анекдот, – объявила Марина, – слушайте, летят на самолете Горбачев с Раисой Максимовной, смотрят вниз на народ. Горбачев говорит: сброшу им бутылку водки, они мне руки целовать будут. Раиса говорит: сброшу им батон колбасы, они мне ноги целовать будут. А летчик говорит: сброшу им вас, они мне задницу целовать будут.
   – Ага-а, еще вспомните Брежнева! – воскликнул Костя.
   На улице было холодно, но сухо. Светлый озябший асфальт тщетно ожидал хорошего автомобильного массажа. Однако машины куда-то попрятались, и светофоры напрасно пытались напугать пустую улицу красным светом.
   Этот синий апрель после белой зимы, перед красным летом, своим прозрачным воздухом, вечерними фонарями год от года продолжает манить нас ожиданием прекрасного. А надежда – это опора, удерживающая нас от необходимости решать лукавую гамлетовскую дилемму. Быть нельзя не быть достойно. Расставьте знаки препинания.
   В том далеком мушкетерском веке мудрость сохраняли либо в виде символов, либо в виде вымысла, называемого литературой, которая содержала послания, понятные лишь посвященным.
   Тогда высшие посвященные умирали «философской смертью»: в могилу клали мешок камней, а сам человек менял все – дом, имя, страну, чтобы трудиться во славу своего ордена.
   Артур надеялся на то, что Людочка отложит свою поездку на неопределенный срок, хотя бы до отпуска. Но она собралась идти в трансагентство покупать билет на пятницу, 25 апреля.
   – Ты меня проводишь до поезда, – говорила Людочка, шагая с Артуром по Большой Андроньевской мимо похожего на океанский лайнер дома, – вещи привезешь прямо на вокзал, а рано утром я уже буду в Киеве.
   – А на атомную станцию свою поедешь?
   – Обязательно. Там сейчас знакомые экспериментаторы из Курчатовского. Они раньше уехали. Может, сразу и поеду на субботу-воскресенье. Отвезет кто-нибудь. Край, как хочется на новый город посмотреть. Мне и станцию обещали показать. Ирина Геннадьевна поспособствовала.
   – Ну, ты всюду успеваешь, – восхитился Артур, – твою бы энергию, да в мирных целях.
   Но в кассе билетов на пятницу не оказалось.
   – А на какое число есть? – спросила Людочка кассиршу.
   – На двадцать восьмое, – ответили в окошке.
   Людочка купила билет на двадцать восьмое и обратный билет, взяв с Артура обещание, что он съездит на вокзал 24-го и возьмет билет за сутки до отхода поезда, когда снимут «бронь», а этот билет сдаст.
   Если и на вокзале билетов не будет, придется ехать 28-го.
   – Можно попробовать за час до отхода поезда, – сказал Артур, выходя на улицу и запахивая шарф.
   – Нет уж, носиться по вокзалу я не намерена. Съездишь после работы и обменяешь.
   Миновали выходные. Началась новая рабочая неделя. В четверг, после работы Артур выбежал на темнеющую улицу, увидел открывший двери автобус и с тротуара прыгнул на подножку. Железный порожек прогнулся, нога Артура соскользнула, и он больно ударился голенью о две острые ступеньки. Такие мелочи его никогда не смущали, он быстро поднялся и заскочил в салон, увернувшись от лязгнувших дверей. Вообще-то домой Артур обычно ходил пешком, но сегодня он спешил на вокзал.
   Не обращая внимания на боль, прихрамывая, он прошел вперед, сел на место и взглянул на ногу. Зрелище было неутешительным: брюки ниже колена на передней складке оказались испорчены поперечным разрезом, на ботинке виднелись капли крови. Проехав две остановки, он почувствовал, что кровь заливает левую ногу. Что было делать? Лететь на вокзал, разбрызгивая кровь по полу? Он решил заехать домой переобуться. После железнодорожного моста он вышел. Отсюда до дома – рукой подать, и прохожие здесь попадались редко. Он потопал, стряхивая кровь с ботинка.
   Дома пришлось раздеться. Не успел он доковылять до ванны, как пришла с работы Людочка. В прихожей стояла заляпанная кровью обувь. Красные капли вели в ванную. Людочка, как следопыт, легко вычислила раненого, который в это время промывал две глубокие ссадины. Нижняя бороздой проходила вдоль кости. Кожа лопнула, края раны разошлись, поэтому рана сильно кровоточила.
   Людочка всполошилась, помогла наложить повязку. Артур, все еще хромая, отыскал другие брюки и стал одеваться, ведь он еще не был на вокзале. Однако она его никуда не пустила. Артур сопротивлялся не слишком упорно: ему не хотелось, чтобы она завтра уехала.
   – Может, у тебя кость повреждена, – предположила Людочка, испуганно глядя на темнеющий бинт. – Ну-ка, походи.
   Артур старался не хромать.
   – Все равно я завтра не поеду, – окончательно решила Людочка.
   И Артур остался.
   Рана заживала плохо. Надо было бы наложить шов, но Артур и слышать не хотел о посещении травмпункта. Сидеть в очереди из-за какой-то царапины он не желал. Людочка успокоилась и, не торопясь, готовилась к отъезду.
   В понедельник днем Артур должен был подвезти вещи к поезду. Неожиданно перед его уходом с работы позвонил Костя.
   – Артур, скажи, твоя Людочка уже уехала?
   – Сегодня уезжает.
   – Когда?
   – После обеда.
   – Артур, послушай меня, ей нельзя ехать.
   – Как это?
   – Только что мне звонила Ирина. Она ничего не объяснила, но сказала, что ехать нельзя, ты понял? Пораскинь мозгами, что могло случиться, вспомни ошибки молодости. Ты должен лечь на рельсы, но ее не пустить, – голос Кости звучал твердо.
   – Ты думаешь? – догадываясь, сказал в трубку Артур.
   – Ничего не говори. И предположениями ни с кем не делись, – инструктировал Костя, – она говорила, что все очень серьезно.
   – Спасибо, Костя.
   – Действуй! – В трубке послышались гудки.
   – До свидания, – машинально сказал Артур и медленно опустил трубку на рычаг.
   Чтобы остановить Людочку, Артур поехал на вокзал без вещей.
   Ему пришлось выслушать все, что может выплеснуть в сердцах женщина на мужчину, не оправдавшего ее ожиданий. В итоге она отдала ему билет, чтобы он вернул его в кассу, а сама одна поехала домой.
   В кассе возврата кассирша посетовала, что многие передумали ехать. Настоявшийся в очереди Артур с облегчением нырнул в метро.
   Людочка заказала телефонный разговор с Киевом. Пока ее соединяли с родителями, она продолжала упрекать Артура.
   – Что ты мне рассказываешь? Какое мне дело до того, что длина волны де Бройля меньше радиуса ядра. Я знаю, что эта атомная станция – самая современная, одна из лучших в мире. Ну при чем тут мегаэлектронвольты? Там система безопасности, замедлители, автоматика, персонал, наконец. Ты просто зациклился на своей цепной реакции.
   – Но что тогда имела в виду Ирина? – Артур сопротивлялся, как мог.
   – Откуда я знаю? Может наводнение. Прорыв плотины. Сейчас узнаем, – Людочка посмотрела на телефон.
   В конце концов телефон разразился длинными звонками.
   – Киев заказывали? – раздалось в трубке. – Говорите.
   Людочка сообщила, что не приедет, и спросила, что происходит. Никто ничего толком не знал, хотя, нет, постой-ка, дед говорил что-то об аварии на атомной, но это мелочь, в Киеве все нормально, город украшают флагами, готовятся к демонстрации.
   – Вот видишь, – сказала Людочка, повесив трубку. – Наверняка все в порядке, вечно ты из мухи слона робишь.
   «Перенесемся на палубу шхуны и увидим миледи, которая в подзорную трубу смотрит на далекую гавань Портсмута.
   Вот ее лицо озарилось счастливой улыбкой, она заметила, как на адмиральском корабле опускают флаг.
   Через день она была в Булони. На следующий день в восемь утра – в Бетюне, в монастыре кармелиток. Во Франции еще никто не знал, что Бэкингем мертв».
   Когда Артур написал это, он спросил себя: кто последний оказался причастен к смерти Бэкингема? Да, Фельтон, миледи, Ришелье, даже лорд Винтер! И все же? И сам себе не без удивления ответил: камердинер. Редко, но так бывает в жизни и очень часто в романах и на киноэкране.
   Вот двое сильных сходятся лицом к лицу, нервы напряжены, сейчас последует схватка равных. Глаза следят за малейшим движением противника, все чувства обострены, нити судьбы натянуты до предела.
   И в это время сзади героя появляется некто, он, а чаще всего она, который или которая, увидев драматическую сцену, не находят ничего лучше, как взять и окликнуть героя.
   Он оглядывается и… правильно, получает смертельный удар. Какой плохой человек, этот противник! Не подождал, когда герой его убьет, поспешил опередить. Он, конечно, виноват. Но разве тот, кто сглупа отвлекает, не виноват? Что-то не припомню, чтобы кто-то терзался чувством вины. Как же! Он хотел помочь, хотел как лучше. Помог! Этот помощник – бессознательное и смертельное оружие твоего врага, – так думал Артур, раздеваясь и ложась в постель.
   На следующий день в институте Людочка узнала гораздо больше, чем мог ей сообщить Артур. Ее коллеги, которые работали в Курчатовском, узнав, что она собиралась ехать в Киев, становились более откровенными, чем положено. Тем более что Швеция уже подняла тревогу. Словом, Людочка вернулась домой с расширенными от страха глазами и опять позвонила в Киев, запретив родителям выходить на улицу и даже открывать форточку.
   В голове у нее крутились мегаджоули, о которых говорили теплофизики, а также микрорентгены, бэры и зиверты, которыми ее утомили на кафедре физики защиты.
   Случившееся в Чернобыле показало, что никакой рекламируемой гласности нет и не было. Сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет. Гласность служила лишь неким внешним признаком причастности к герметической революции. Мечта Конфуция – выпрямить язык – никогда не трогала политиков.
   Артур убеждался в этом, видя, как подробно показывают на телеэкране разбитую витрину в испанском кафе, где произошел взрыв и пострадали только стекла. Перед этим мельком обмолвились о взрыве шахты в Кузбассе. Там погибли десятки шахтеров.
   Он еще не знал, что будет дальше. Пока он просто не доверял словам, интуитивно чувствуя, что пришло время лукавства. Пройдет немного времени, и распущенность, коррупцию и захват собственности назовут свободой, минимальную месячную зарплату в четыре доллара в самом дорогом городе мира – равенством, а уничтожение населения, городов и сел одной из областей страны – братством.
   Артур с грустью слушал новости, принесенные Людочкой. Не только потому он грустил, что новости были плохие: уже появились первые пациенты в больнице на Щукинской, но и потому, что привык вот так, с грустью воспринимать случаи, когда он оказывался прав, но встречал лишь неприятие, упреки и даже агрессию. Он ведь не знал, что наставления для безумных – оковы на ногах и цепи на правой руке.
   Грустил он еще и потому, что все люди казались ему странными. Никто ни разу не признал свою неправоту, ни разу не извинился за несправедливые нападки. Если он ненароком поднимал этот вопрос, то получал еще больше упреков: мол, сам виноват, не смог объяснить толком. А он и не мог, даже если бы захотел.
   Артур отвлекся: он сидел за столом и крутил в руках авторучку, перед ним лежали исписанные формулами страницы. Не так давно их лаборатории поручили заняться лазерными источниками света. Артур уже выполнил одну работу по спекл-интерферометрии. Теперь он получил еще одно задание, но споткнулся на государственном стандарте: никак не мог понять условие, содержащееся в ГОСТе. Требования ГОСТа не увязывались с физикой дела, но государственный стандарт – это закон и ему следует подчиняться. Злосчастное условие фактически предписывало выводить измерительные устройства во фраунгоферову зону, что и вызывало недоумение Артура. Он заподозрил принципиальную ошибку.
   Правильные формулы имеют тенденцию упрощаться. Это Артур усвоил еще в университете. Если он окажется прав, все упростится, схема измерений приобретет изящный и компактный вид.
   Он поделился открытием с Людочкой. Она нахмурилась:
   – Тебе всегда больше всех надо. Выше ГОСТа ничего не бывает. Раз написано, значит, так и есть. Он уже много лет действует, и вдруг приходишь ты и говоришь: ну и дураки же вы все!
   Объяснения Артура поколебали ее уверенность, но не заставили усомниться в документе. Артур же не сомневался в своей правоте. Он написал письмо в Госстандарт, обосновав свое мнение, постаравшись изложить его максимально прозрачно.
   Положа руку на сердце, Артур мало надеялся получить ответ. Он ушел в отпуск, оставив начальству два варианта схемы измерения. Начальство, естественно, выбрало схему, которая удовлетворяла ГОСТу. Отчет ушел к заказчику.
   Отпуск Артура оказался поделен на две части. Сначала он дома ждал Людочку: она уехала на симпозиум в Томск. Для Артура тоже пришло приглашение из Института оптики атмосферы, но его не отпустили на работе. Людочка улетела из Домодедово со своим профессором. Вторую часть отпуска, уже вместе с ней, он провел на даче у Кости. В этот раз на дачу их повез Виталик.
   Да, да, да, Виталик гонял на новеньких «жигулях» цвета «сафари». Кончилось время электричек, тяжелых рюкзаков, вокзальной суеты.
   В открытое окно, согласно закону Бернулли, влетал ветерок. Людочка сидела на переднем сиденье: на заднем от долгой езды ей делалось дурно. Летнее утро, бегущее под колеса шоссе, трепещущие от теплого ветерка Людочкины волосы над белой блузкой, уверенная складка у губ Виталика – так бы ехать и ехать все дальше и дальше, пока не исчезнут дома, не откроется излучина реки. Бескрайнее небо, прозрачная вода, приветливые люди, красивые женщины, здоровые дети против лукавого слова, лукавой цифры, лукавой предприимчивости, лукавой суетности.
   Сердце Артура обретало легкость, взлетность, былую энергию.
   Машина с плавным поворотом весело вылетела на узенький мост через Пехорку, с ходу взяла подъем, едва не столкнувшись со встречным слепым «москвичом», сделала, благодаря крепким рукам Виталика, немыслимый маневр и устремилась дальше.
   Людочка, начав рассказывать Виталику о забеге в Томске, в котором участвовал моложавый шестидесятилетний академик, прервала свой рассказ и оглянулась на Артура. Тот, прикрыв глаза, безмятежно раскинулся на заднем сиденье. Она сразу успокоилась.
   Снова Артур с Виталиком оказались на Костиной даче, снова пришел вечный Марк Аронович, постаревший, но сохранивший ум, память и учтивую речь.
   – Разве здесь комары? – восклицала Людочка. – Вот в Сибири – это комары! Настоящие Дракулы. Если он успел напиться, его нельзя убивать. Перепачкаешься, как цуца. Все равно что опрокинуть на себя пузырек красных чернил. Хорошо, я была в джинсовом костюме. Леви Страус им не по зубам.
   Симпозиум проходил на круизном теплоходе, который стартовал в Томске, вышел в Обь, спустился к Новосибирску, поднялся до Салехарда и вернулся назад. Ей на теплоходе не понравилось. У нее часто болела голова от шума. Железные палубы, тесные каюты, полки, как в поезде. Замкнутое пространство, ходишь все время по кругу. Лапша с котлетой на обед. Зеленые стоянки с комарами. Академик правильно сделал, что с ними не поплыл, да и бегать по палубе ему скучно.
   Только в городах можно спокойно прогуляться: будь то огромный Новосибирск или строящийся, и потому пыльный, Сургут.
   Академгородок под Новосибирском ее разочаровал. Поблекшие хрущевские пятиэтажки производили убогое впечатление. Коттеджи академиков лет двадцать пять назад, может быть, внушали веру в то, что со временем люди будут жить все лучше и лучше, но сейчас они убеждали в обратном. Старые стены институтов потемнели. Московские научные учреждения отличались от них большим количеством новых пристроек, бессмысленно расширяющих научное пространство и мгновенно заполняющихся новыми кадрами. Былая слава немногочисленных лабораторий позволяла их размножать и ожидать пропорционального увеличения числа достижений. Увы, должностей стало больше, а достижений меньше.
   Теплоход причалил к старой деревянной пристани. На палубу высыпали научные работники: москвичи в замшевых куртках, ленинградцы в пуловерах, крепкие сибиряки в расходящихся на груди рубашках. Крупные, с ноздревским румянцем, молодые, бородатые лица. Сутулящиеся с откинутой длинной шевелюрой, полные, худые, высокие, низенькие путешественники, переговариваясь, осматривали очередную стоянку. Людочка, опершись о перила, наблюдала, как матрос – пожилая женщина в синем халате и тапочках – подбирает брошенный с теплохода конец, закрепляя его на кнехтах. Боцман – худенький, конопатый парнишка в выгоревшей робе, из-под которой виднелась полосатая тельняшка и тонкая шея, в огромной с белым верхом фуражке, упираясь в палубу кедами, вытягивал трап.
   Нарымский край. Назино с деревянными мостовыми, с одноэтажными домиками.
   Комната, где когда-то жил Сталин. Низкие потолки, беленая печь, домотканые дорожки на полу.
   Резко континентальный климат. Жаркое лето, солнце. После обеда, как по команде, – ливень, сильный, секущий. Через час, глядь, снова солнце. И опять скрипят на улицах половицы.
   Тайга без края, издалека мрачная. Кедры – те же елки, только с круглыми шапками на макушке. Омытая ежедневным ливнем, сверкающая под жарким солнцем изумрудная зелень. На каждом шагу можно купить кедровых орехов.
   Но Людочке больше нравились просторы европейской Руси, синеющие на горизонте леса, разбросанные по равнине орешники, прозрачные березовые рощицы с ровной седеющей травкой, заливные луга с грустными стогами, вьющийся, мягкий под ногами, убегающий вдаль проселок. Она была рада вернуться домой к привычным, знакомым и простым, по ее мнению, вещам.
   Итак, Людочка была довольна, потому что она снова дома. Артур был доволен, потому что Людочка наконец вернулась. Виталик был доволен, потому что все шло как надо. Костя был доволен, потому что прервали наскучившее ему одиночество. Марк Аронович был доволен, потому что всегда любил общество, особенно молодое.
   Еще были довольны средства массовой информации, потому что в СССР обнаружили помимо алкоголиков также наркоманов, проституток, СПИД, половые извращения, неформалов, мафию и индивидуальную трудовую деятельность. Перед этим открытием журналисты испытали блаженство, потому что на телевидении заявили: «В СССР секса нет!» А еще за найденный шприц человека ждали неприятности в милиции, пишущие машинки на работе полагалось хранить в специальном помещении, все 500 воровских авторитетов были пересчитаны, согласие подвезти кого-то в автомобиле означало стремление к нетрудовым доходам. Это было, может, и интересно, но мало касалось наших героев, собравшихся на даче в Удельной.
   Накануне Артуру принесли заказное письмо. Его рассказ вызвал общее оживление.
   – Ну, вот, – говорил он, – я написал в Комитет по стандартизации, а вчера получил ответ из его головного института, который занимается физическими измерениями. Они, собственно, и разрабатывали этот стандарт. Как вы думаете, что они пишут?
   – Признают ошибку, – предположил Виталик.
   – Стараются доказать, что ты ошибся, – предположил Костя.
   – Ошибку не признают, но благодарят, – предположил Марк Аронович.
   – Марк Аронович оказался ближе всех к истине, – сказал Артур.
   Все рассмеялись.
   – Пишут, что планируют пересмотр ГОСТа.
   – То есть, фактически, признают ошибку, – уточнил Марк Аронович.
   – Ее нельзя не признать, – сказал Артур, – хотя на первый взгляд она неочевидна.
   – И что теперь? – спросил Виталик. – Сделают новую редакцию, получат премию?
   – Естественно, – ответил Артур, – зато я получил моральное удовлетворение.
   – Сколько живу на свете, такого не припомню, – заметил Марк Аронович. – Много чего было. Как-то в аэродинамической трубе штырек антенны сломался. Так инженера, который его проектировал, тут же уволили. Попробовал бы он сказать, что планировал пересмотреть свой проект, – Марк Аронович покачал головой, – а здесь – государственный закон.
   – Выходит, ты оказался полезнее целого института? – спросил Костя. – И никто тебя не пригласил, не встретился ни в Комитете, ни в институте? Я представляю, сколько инстанций и виз прошел этот ГОСТ, и каждый с серьезным видом ставил свою подпись.
   – А ты, – сказала Людочка, обращаясь к Артуру, – ходил, маялся с этой формулой.
   – И все-таки я выиграл!
   – Что именно?
   – Он выиграл этот бой, – вставил Виталик.
   – Ох ты боже мой! Какой в этом смысл?
   – Я не знаю, – сказал Артур. – А какой смысл у жизни?
   – Только давай без этого, ладно?
   – А что ты хочешь услышать? Что определяет качество жизни?
   – Эх, друзья, – вздохнул Костя, – знаете, как хорошо, когда уверен, что у тебя котелок варит. Что ты способен сделать нечто.
   – Вам, мужчинам, надо обязательно отличиться. Никакого смирения. Одна гордыня. Надо жить просто. Никому не причинять беспокойства, но чтобы и тебя все оставили в покое. Не нравится? Ищите себе другую!
   – Твое смирение похуже гордыни, – сказал Артур.
   – Чем спорт отличается от физкультуры? – вдруг опять вступил в разговор Виталик. – Спортсмен идет к цели кратчайшим путем.
   Людочка озадаченно посмотрела на него, потом на Костю.
   – Наш визионер, – смеясь, пояснил Костя, – хотел, очевидно, сказать, что физкультура объективна и универсальна, тогда как спорт – субъективен и антропоцентричен.
   – О! Костя, можете повторить еще раз?! – воскликнул Марк Аронович.
   – Это надо записать, – сказал Виталик.
   – Я бы всю вашу беседу записал на магнитофон.
   – Марк Аронович нашел правильное слово – беседа, – сказал Костя. – Дюма как-то написал, что вернулся во Францию скорее, чем планировал. Вернулся, чтобы беседовать, ибо только там, как он считал, умеют это делать по-настоящему.
   – А что же делают другие? – спросил Виталик.
   – Англичане разговаривают, французы беседуют, а немцы мечтают.
   – А мы?
   – Мы спорим, – ответил за всех Артур. – У каждого своя правда. Нам все равно какая. Другая. Лишь бы одержать верх в споре. Это игра. Измени тему, и все забывают, о чем шла речь. Мы не воспринимаем мир как настоящий, поэтому поиск правды для нас лишь упражнение ума и повод убить время. Да и самого настоящего нет, реальность – это либо воспоминание, либо надежда.

5. Рука невидимая и универсальная

   Чтобы не привлекать комаров, выключили свет. Небо над головой сразу посветлело. Краски перемежались: темно-серое переходило в голубое, прозрачно-лазоревое – в розовое. Молодежь решила прогуляться к стадиону, Костя с Марком Ароновичем остались сидеть за столом. Костя машинально повернул ручку транзистора. Оттуда раздался полный оптимизма мужской голос:
   – События последних месяцев все больше радуют советских людей. Живее пошли дела, взят курс на резкое ускорение социального и экономического развития, начата и уже ведется грандиозная работа по широкому внедрению новейших достижений науки в производство. Такое же ускорение стало заметным и в действиях нашего государства на международной арене. Дух Женевы заронил в сердце людей надежду на поворот к лучшему…
   Костя выключил приемник. Марк Аронович зашевелился в полутьме, вздохнул, покашлял и сказал:
   – Вот тут говорили, что для русских реальность не воспринимается как что-то настоящее. А раз она не настоящая, чего тогда она стоит? Зачем над ней мучиться? Пусть все само собой как-нибудь устраивается. А само собой не устраивается. В связи с этим есть у меня одна история. Хотите?
   – С удовольствием послушаю.
   – Произошла она здесь, неподалеку, можно сказать, на моих глазах. Вполне допускаю, что и вы встречали ее героев или слышали о них мельком, да не вникали в суть. Так вот, до войны в соседнем поселке окончили школу два паренька. Жили они рядом, дружили, пацанами ухаживали за одной девушкой. Вместе гуляли, читали книги, короче – комсомольская юность, дружба, горячие споры, нарождающееся чувство. Один из них, назовем его Степаном, был высок, красив, умен, удачлив. Все у него получалось и в спорте, и в учебе, и в общественной работе. Была у него мечта стать летчиком. Помните, до войны все мальчишки мечтали стать летчиками. Тем более аэродром – вот он, рядом. Степан постоянно там пропадал. К тому времени мы уже пустили в серию ближний бомбардировщик ББ-1. Павел Осипович тогда КБ получил. Да. Словом, Степан встретил войну учлетом, а потом попал на фронт. Его друг, Яша, поступил в медицинский институт.
   Марк Аронович помолчал, как бы давая Косте вникнуть в его зачин, после краткой паузы он продолжил:
   – Степана невозможно было не любить и не восхищаться им. В первый же его отпуск на родину та красавица, за которой ухаживали два друга, сказала ему «да», и они поженились. Яша был на свадьбе. Первый и последний раз он, сняв очки, поцеловал невесту, обнял друга и… продолжал дружить. Степан уехал, а оставшиеся жена и друг вместе читали его письма с фронта. Время было трудное, и Яша был рядом, всегда готовый помочь, подставить свое не слишком сильное, но все же твердое мужское плечо. Он выучился, стал неплохим хирургом. Степан вернулся с войны героем, в орденах, настоящий молодой бог, спустившийся с небес. Вернулся, демобилизовавшись, по причине ранения обеих ног. Хромая, вошел в свой дом, сам высокий, под притолоку, с жесткими вьющимися волосами, целый и невредимый. Счастью жены не было предела. Яша тоже как будто был рад его возвращению. Райком партии сразу направил Степана на должность председателя местной потребкооперации, и зажил он в трудах и заботах, нужный людям, семье и друзьям.
   Марк Аронович опять сделал паузу. Костя приготовился к главной части рассказа.
   – Единственно, что его беспокоило, – не стал томить своего слушателя Марк Аронович, – это больные ноги. Пришлось обратиться к врачам. Степан доверял только Якову. Тот осмотрел больного и ничего не сказал, но было видно, что он расстроен. Степан все-таки дознался у друга, в чем беда. Приговор был суров: ампутация ступней. Такой человек, как Степан, не мог не быть не только мужественным, но и решительным человеком. Он попросил Якова сделать операцию. Операцию тот сделал, и Степан выучился ходить на протезах. Но на этом его болезнь не кончилась. Спустя некоторое время Якову пришлось снова осмотреть его, и он сказал Степану, что, если тот не хочет умереть, надо ампутировать ноги выше. И снова операция, и новые протезы. В течение многих лет пришлось повторять ампутацию. Авторитет Якова только возрастал. Остановился он, когда выше уже резать стало нечего. Ни о каких протезах речи не шло. Степан, такой большой и красивый человек, превратился в жалкий обрубок, сидящий в инвалидной коляске. Красавица жена от всех этих операций рано состарилась и почти ничем не напоминала Якову прежнюю девушку. Постепенно дом Степана, раньше живой и шумный, опустел, и только Яков регулярно заходил проведать несчастного инвалида и его жену. Если вам довелось побывать в местной больнице, вы могли видеть ее главного хирурга. Но если еще не видели, постарайтесь избежать с ним встречи.
   Марк Аронович закончил рассказ. Костя чувствовал, что старик горько улыбается в темноте. Тогда Костя встал, извинившись, зашел в дом и вышел оттуда, держа что-то в руке – оказалось, бутылку вина. Он молча плеснул черную влагу в чашки, протянул одну из них Марку Ароновичу. Ни слова не говоря, оба выпили. Так Костя оценил эту историю-притчу, и Марку Ароновичу это безмолвное понимание было приятнее многословного обсуждения, тем более что вино было хорошим.
   Вдалеке раздалась музыка, она приблизилась, женский голос с крыльца закричал: «Олега! Олега! Домой пора!»
   На небе показались две звездочки. Верхушки сосен сделались совсем темными. Костя снова осторожно налил в белые чашки черную жидкость. Они сделали по глотку.
   – Вы, историки, – сказал, обтирая губы рукой, Марк Аронович, – твердо придерживаетесь фактов. Вы – жертвы науки и выдуманной вами же специализации. Умозрительные гипотезы и даже литературные произведения для вас подозрительны и несерьезны. Со своих вершин вы снисходительно взираете на то, что противоречит принятой научной школе. А вершины те, возможно, – просто кучи мусора, которые сгребли ваши предшественники. Карл Маркс полтора века водил вас за нос, и вы даже этого не заметили. – Марк Аронович сделал еще глоток и почмокал губами. – А хотите, Константин Георгиевич, я открою вам нашу главную тайну?
   – Очень хочу, – ответил Костя, устраиваясь поудобнее и кладя подбородок на руки.
   И тогда Марк Аронович, собравшись с мыслями и часто останавливаясь, поведал ему такую историю:
   – Люди, дорогой мой ученый, всегда были склонны к язычеству и сотворению кумиров. Лишь избранные с незапамятных времен обладали секретом единобожия. В эту тайну посвящались только жрецы, и она тщательно оберегалась от всех остальных. И вот однажды, благодаря одному из посвященных, к тайне оказался приобщенным целый народ.
   – Этим посвященным был Моисей? – спросил Костя.
   – Не исключаю. Как бы то ни было, с тех пор избранным стал народ, а не горстка жрецов. На драгоценных скрижалях была дана народу краткая философия посвященных. Однако сменились поколения, и основные догматы учения были утрачены. Сохранилось лишь видимое, прямое толкование учения. Вы понимаете меня?
   – Конечно, – кивнул Костя, – отлично понимаю. Худо-бедно учителя трактовали аллегории, но тайная сторона почти полностью испарилась.
   – Вот! Лучше не скажешь. Поэтому, когда пришла пора растолковать людям истоки Писания, никого не оказалось, кто был бы к этому готов. Нет пророков в своем отечестве. Зато другие народы пошли за проповедником и приняли его учение. Избранный народ остался со своими старыми пророками, да, видно, разгневал Бога Саваофа.
   – Был рассеян по земле?
   – Воистину так! Тогда самые мудрые стали искать, в чем же состоит воля Божья? И нашли, что наступит час прощенья, когда все прочие народы примут нового учителя, а потом сами же от него и отрекутся. Останется один фольклор.
   – Довольно своеобразная дуалистичность. Значит, в интересах скорейшего прощения необходимо распространять новое учение, поддерживать его и в то же время разрушать его, подрывая основы?
   – В этом и состоит главная тайна, – сказал Марк Аронович, его глаза блестели в темноте. – Тогда для христиан наступит конец света.
   Костя сделал еще глоток, отставил чашку в сторону и, положив локти на стол, подался вперед:
   – Значит, коммунизм?
   – Оружие, как, впрочем, и сионизм. Да что там коммунизм! Даже крестовые походы… – Марк Аронович махнул рукой. – Оружие тем и замечательно, что им пользуешься, когда необходимо. За ненадобностью его можно убрать в ножны.
   – Кому дозволена цель, тому дозволены и средства, – процитировал Костя.
   – Средства? Их два: конфиденциальность и деньги. Все должно идти как бы само собой, а любая хорошая идея должна получить поддержку.
   – Тайные общества? Партии?
   – Они, родимые, – кивая, подтвердил Марк Аронович, прикладываясь к чашке. – С чем вы там боретесь, эй? С монархией? Отлично! За второй выходной? За субботу? Святое дело!
   – А ислам?..
   – Камень на дороге. На месте мечети восстановится Храм.
   – В Иерусалиме? Аль-Акса? Не там ищете!
   – О чем это вы, Костя?
   – Ага, вот вам и понадобился историк! А что, если я скажу вам: перебирайтесь в Стамбул, в бывший Константинополь?
   – Ну, не знаю. На вашем поле я вам не противник.
   – Честно говоря, я сам еще в этом не уверен.
   Наступило молчание. Марк Аронович допил вино.
   – Знаете, зачем я вам об этом рассказываю? – спросил он Костю, запинаясь. – Затем, что не хочу уносить это с собой в могилу, еще затем, что вы – человек бескорыстный, а я – старик и не нахожу в этом никакого смысла. Чтоб я так жил! – Марк Аронович протянул Косте пустую чашку, она незамедлительно была наполнена.
   – Теперь я понимаю, – сказал Костя, отправляя в рот кусочек сыра, – теперь я понимаю, что имел в виду капеллан.
   – Какой капеллан?
   – Капеллан Фридриха II, прусского короля.
   – Да, знаю Фридриха II.
   – Как-то раз он решил подшутить над своим придворным капелланом, поставить его перед двором в неловкое положение. Он сделал знак своим придворным и задал ему такой вопрос: можете ли вы, отче, доказать мне христианство каким-нибудь одним словом?
   – Та-ак, – сказал Марк Аронович.
   – Тот подумал немного и отвечает: «Могу, ваше величество». – «Ну?» – спрашивает король. А капеллан ему: «Иудеи!»
   – Ох, стервец! И что король?
   – Говорят, король был умным человеком и согласился со своим капелланом.
   – Браво!
   – Брависсимо!
   Они допили бутылку.
   – Меня уже ждут, – сказал Марк Аронович.
   – Где?
   – Дома.
   – А! Вполне вероятно.
   Поддерживая друг друга, собеседники встали, распрощались, и Марк Аронович, напевая из «Севильского цирюльника», отправился домой.
   В это время Артур с Людочкой и Виталиком возвращались по теплой дороге со стадиона.
   Пока Виталик, как хороший рысак, мерил круг за кругом дорожку вокруг футбольного поля, Артур с Людочкой сидели на лавочке. Время замедлилось. Ветер, пошумев, затих, красный диск солнца повис над горизонтом, даже бегущий Виталик, отбрасывая длинную тень, двигался, как на замедленной кинопленке.
   Сидели, лениво перебрасываясь словами. Артур жевал травинку, Людочка смежила веки. Где-то залаяла собака. Людочка открыла глаза, отыскала на дальнем конце поля Виталика.
   – Собаки за ним не бегают? – Голос ее съехал на шепот, так что Артур с трудом разобрал последнее слово.
   – На стадионе собак не бывает, – ответил он, бросая обкусанную былинку.
   – А в парке? – Людочка опять прикрыла глаза.
   – Там надо бегать с палкой.
   – И всех колотить?
   – Зачем? Собаки ее видят и не пристают. Только наш Константин Георгиевич может бегать невооруженным. К нему однажды дог пристал.
   – И что? – Глаза Людочки открылись.
   – Получил кулаком по лбу.
   – Бедная собачка, – Людочка, не удержавшись, прыснула в ладошку.
   – Послушай, послушай, дог остановился, лапы раздвинул и стал чихать.
   – А Костя?
   – Костя дальше побежал. Когда обратно возвращался, дог все чихал.
   – Прочихался?
   – Наверное. Костя ему здоровья пожелал. Зато потом этот дог его стороной обходил.
   Людочка давилась от смеха.
   – Комик жизни! – С нее слетело сонное состояние, она привстала. – Ой, даже есть захотелось! Пойдемте ужинать. Эй, спортсмен! – крикнула она Виталику. – Ужинать пора!
   Виталик замедлил бег, пошел быстрым шагом, делая руками широкие махи.
   – Я готов! – сказал он, приблизившись.
   – Тогда вперед!
   Они воротились к заросшей травой дороге. Их тени бесшумно скользили по широкому пространству между линиями участков, по палисадникам. Затем они сами исчезли в затененном проулке, случайно попадая в последние, пробивавшиеся сквозь яблоневую листву лучи уходящего на ночлег светила.
   – Виталик, только не беги, – попросила Людочка.
   Она взяла их под руки, и им пришлось приноровиться к ее шагу.
   – Имя Виталий что означает? – спросил Артур.
   – Жизненный.
   – Поэтому он голодный.
   – Голодный, голодный. Будешь голодным, если так бегать. Ты лучше скажи, что твое имя означает?
   – Артур? Костя сказал, что «медведь». Урсус.
   – Это по-каковски? – спросил Виталик.
   – По-французски.
   – А Иван что значит? – не унимался Виталик.
   – Не знаю.
   – Я знаю, – сказала Людочка. – Благодать Божья. Только не Иван, а Иоанн.
   – По-французски Жан.
   – Значит, например, Иосиф…
   – Будет Жозеф.
   – А Илья?
   – Жиль.
   – Значит, Сталин по-французски был Жозеф?
   – Жозеф, а по-итальянски – Джузеппе.
   – А по-английски?
   – По-английски – Джо.
   – А по-русски – просто Осип, – сказал Виталик.
   – А по-арабски – Юсуф.
   Они зашли в калитку.
   – Костя! – крикнул Артур. – Ты не знаешь, как будет Иосиф по-китайски?!
   – Не знаю, но могу узнать. Найди у меня на полке книгу Райта на английском. Там, где крестовые походы.
   – Ага, вот, – Артур подал ему книгу.
   – По-китайски это будет, – сказал Костя, раскрывая книгу, – это будет Яо-сумо. Зачем вам?
   – Хочу выяснить, как звучит Иосиф на разных языках. Оказывается, почти одинаково.
   – Понятно, – сказал Костя, хотя ничего понятно не было, но в этот вечер он не хотел ни во что больше вникать.

   Из главы «Мушкетеры у себя дома»:
   «Как ни старался д’Артаньян, ему больше не удалось узнать о своих трех новых друзьях. Он решил верить в настоящем тому, что рассказывали об их прошлом, надеясь, что будущее обогатит его более подробными и достоверными сведениями. Пока Атос представлялся ему Ахиллом, Портос – Аяксом, а Арамис – Иосифом».
   Заметим, a parte, так оно и произошло, будущее действительно обогатило его новыми сведениями.
   Этой осенью у Кости была масса свободного времени. Жизнь его сделала небольшой поворот: ему пришлось уйти из института. Останься он еще ненадолго, ему бы вынесли сначала выговор по партийной линии, затем – по административной, а затем и совсем уволили бы с кафедры, как не прошедшего по конкурсу.
   Тогда он ощутил железный вкус беды. Но не показал виду. А может, и к лучшему? – убеждал он себя и других. Помнится, еще летом он говорил, что его давно Воробей зовет на кафедру истории партии. Вот Костя и пошел к нему в областной институт физкультуры читать первокурсникам лекции. Институт рядом с дачей, летом можно на велосипеде, зимой – на лыжах. Красота! Спортзал хороший. Полно свободного времени. Четыре года до пенсии.
   Начиналась перестройка, и Костя чувствовал, что на старом месте ему обязательно придется выбирать, к какому лагерю себя причислить, или, что еще хуже, начать маневрировать, как делали другие, угадывая, на чьей стороне сила. Пока он не видел ничего привлекательного в коллективном отстаивании истины. Не трогали его ни рекрутирующие сторонников умные и циничные лица одних, сочетающих романтику с рационализмом, ни устрашающие свинцовые лица других, обещающих обструкцию и преследование еретиков. Время намеков и скрытой борьбы миновало. Прозвучала труба, бросившая открытый вызов догме. Вся братия, все сочувствующие, все прогрессисты, все критики, остроумцы, просвещенные, посвященные, озаренные, просветленные услыхали этот вызов.
   «Минеральный» секретарь заговорил голосом автора «Часа быка» и «Лезвия бритвы». Вместо звуков трубы раздались звуки рок-музыки. Академику Сахарову включили телефон. В конце года его встречали в Москве.
   Теперь Костя, не торопясь, писал свою книгу. В Москву наезжал лишь в архив или библиотеку. Работать стало гораздо легче, появилась новая литература. Раньше он, к слову, с трудом отыскивал изданный в Мюнхене «Международный лексикон свободного каменщика». Сейчас появилась английская книжка С. Найта «Братство». Да что английская! Социалистические страны, хранившие строгое молчание, вдруг решили поразить своей откровенностью: 1984 год – Л. Хайн «Польское масонство 1920–1938 гг.». Жаль, Костя языка не знал. Он отыскал еще одно имя: В. Георгиев «Масонство в Болгарии». Это уже не просто факт, это – тенденция. Позже Костя убедится в своем выводе: в 1987 году будет закончен трехтомник Л. Хасса (Польша), потом появится книга Ж. Л. Надя (Венгрия) и книга Е. Черняка (СССР) под названием «Невидимые империи».
   Когда Костя снова повстречал в метро своего старого товарища, того, что преподавал в Высшей Краснознаменной школе КГБ на юго-западе, тот был полон энтузиазма.
   – Понимаешь, Костя, – открывал он горизонты, – наступает время нового мышления.
   Слово «мышление» произносилось им с ударением на первом слоге. Так говорили еще в начале века.
   – Открывается свобода для творчества, для новых идей. Больше экономических свобод, больше демократии в экономике, и мы встанем вровень с самыми передовыми странами. Время, отпущенное нам, истекает. Надо решаться на перемены. Иначе мы окажемся на обочине истории. Между прочим, я считаю, что в стране сложилась настоящая революционная ситуация.
   – По чьим лекалам революция? – без обиняков спросил Костя.
   – Революция сверху, ты понимаешь?
   – А как же люди?
   – Людей надо успокоить. Ничего в ходе перестройки у них не отнимут, никто из честных граждан не пострадает, никто из слабых и престарелых не понесет ущерба.
   Костя глубоко вздохнул и с сомнением покачал головой.
   – Люди должны понять, – настаивал его товарищ, – более того, им нужно объяснить, что все, что экономически неэффективно, – безнравственно и, наоборот, что эффективно – то нравственно. Тогда «невидимая рука», как сказал еще Адам Смит, обеспечит экономическую сбалансированность национального хозяйства. Наши ученые правильно ставят вопрос о либерализации экономики.
   – Ученые тебе что хочешь обоснуют, – снова не соглашаясь, сказал Костя, – особенно те, кто вчера доказывал эффективность советской экономики. Впрочем, я не экономист, судить не могу, может, они и правы, – добавил он примирительно.
   – Выросло новое поколение молодых ученых, – убежденно доказывал его коллега. – Я, знаешь ли, был как-то на заседании неформального экономического клуба, там такие дискуссии разворачиваются!
   – Шумим, брат, шумим, – съязвил Костя.
   – Безрадостный ты человек! – ответил ему приятель. – Да вернись ты к простому здравому смыслу. Согласен, медленно, но растет число наших сторонников и участников. Не вдруг, но утверждается убеждение, что альтернативы перестройке нет и быть не может. В конце концов, чем нам гордиться, – скептицизм Кости завел его, – тем, что мы производим товары на помойку?!
   Костя рассмеялся. В этот вечер он направлялся к Лене.
   – Подумай, Костя, – сказал приятель, прощаясь.
   Костя пожал протянутую руку:
   – Он постарается! – и пошел к эскалатору.
   Что-то зацепило его в этом разговоре, но он не мог вспомнить что. Пришлось еще раз прокрутить в памяти дежурную риторику приятеля. Вот она, причина тревоги: товарищ говорил о посещении неформального экономического кружка. Неформального? Эдакое «Свободное экономическое общество»?! Учитывая, что приятель работает в «конторе», это говорит о многом. Костя подумал о своей концепции и поежился.
   В этот час в просторный двор к машине спускался человек. Двор был расположен в центре Москвы, в обширном комплексе зданий ЦК партии на Старой площади. Пассажир был одет в серое пальто. Его провожал невысокий мужчина в дорогой тройке.
   – Они должны это понять, – возмущенно говорил человек в пальто. – Слушайте, это, знаете ли, ни в какие ворота! В таких условиях нельзя вести перестройку. Мы все же, – он сделал паузу, – члены цивилизованного общества и вправе ожидать понимания.
   – Так ведь военные всегда были самой консервативной частью государственной власти. Вечно поддерживают и даже возглавляют правые партии. Исключая декабристов, конечно, – спокойной скороговоркой отвечал ему сопровождающий.
   – В нашем деле нельзя останавливаться. А мы и так, благодаря этим умникам, теряем время. Выискались патриоты, понимаете ли! Иногда встречаешь открытое сопротивление общей линии. Ни обойти, ни объехать. Армейские свое гнут, военно-промышленная комиссия денег требует.
   Они вышли на улицу, первый надел шляпу, приостановился. На крышах лежал снег, но уже тянуло весенним теплом.
   – Я тоже думаю, что они должны пойти нам навстречу, – быстро сказал низенький. – Мы и сами справимся, нужно только дождаться повода.
   Голова в шляпе кивнула.
   – Как сказал мудрец: и это пройдет. Идеи мы и сами можем подбрасывать. Надо дело делать. Рано руки в карманы ложить.
   Подошел высокий человек без шапки, с зачесанными назад волосами, придержал дверь автомобиля. Низенький, попрощавшись, вернулся в подъезд. Автомобиль принял пассажира и через распахнутые ворота выехал на московские улицы.
   Тем временем Костя торопился к Лене. К вечеру ей обещали привезти мебель. Расставить тяжелый диван и кресла одной Лене было не под силу.
   Костя зашел во двор дома и увидел одиноко стоящую на снегу Лену, рядом диван и два кресла.
   – Привет, – Костя чмокнул ее в холодную щеку, посмотрел на часы. – А где же грузчики?
   – Я их прогнала.
   Косте стало весело.
   – Как это?
   – Нет, ты представляешь! – Она подбоченилась. – Эти алконавты поленились пройти лишних десять метров, у них, видите ли, машина не может подойти ближе. Только за отдельную плату.
   – Ничего, – сказал Костя, – авось, справимся. Родители здесь? – Он задрал голову.
   – Нет, они уехали.
   – Ясно. Ну, тогда берись. – И он поднял свой край дивана.
   Лена взялась за другой край, но поднять его не смогла.
   – Они его вчетвером еле выволокли, – оправдываясь, сказала она, виновато глядя на Костю.
   – Все нормально, – сказал он. – Открывай дверь в квартиру.
   Костя, как муравей, несущий груз, шел, не считая ступеней. Спустившись сверху, замерла на площадке Лена. Он ее не видел, ему нельзя было поднять голову. Чувствовал ее присутствие, но не мог на нем сосредоточиться. Не хватало дыхания, поясницу ломило, но это его не беспокоило, он знал, что на ноги и спину мог рассчитывать. Лишь бы выдержало сердце. Главное не упасть, не сбиться с темпа. На последнем лестничном пролете его мотало вместе с диваном из стороны в сторону, как корабль в бурю. Чтобы одолеть последнюю ступеньку, а Лена уже бросилась помогать, он освободил одну руку, уперся ею в колено и выпрямился.
   Пока она планировала, куда сдвинуть мебель, он пошел в ванную. Из рамки над умывальником на него смотрело знакомо-незнакомое бледное лицо. Костя криво улыбнулся своему отражению. В руках и коленях еще ощущалась легкая дрожь.
   Лена уговорила его остаться, впрочем, он и сам чувствовал себя не в силах куда-то ехать, и он остался.
   В одиннадцатом часу, когда она вышла из ванны, Костя уже спал, лежа на животе, съехав с подушки, согнув в колене ногу. Горела настольная лампа. Лена тихонько стащила с него одеяло. Костя никогда не спал одетым. Сохранившийся загар подчеркивал белизну кожи, которая летом была прикрыта плавками. Взгляд скользил от широких бугрившихся лопаток вдоль полускрытого двумя продольными мышцами позвоночника вниз к белому маячку, потом ниже по распластанным ногам и опять поднимался, притягиваемый незагоревшей кожей.
   «Бьет наповал!» – подумала Лена, касаясь ее рукой.
   Они проснулись, когда зазвонил будильник. Не занавешенные окна лучились слепящим утренним светом. По голубому небу были рассыпаны небольшие облака. Деревья, украшенные за ночь снежным кружевом, постепенно освобождались от снега. На мостовых образовались блестевшие под солнцем черные лужи.
   Костя потянулся, раскинув руки, а сомкнул их у Лены на талии.
   – Нет, нет, – воспротивилась она, – мне надо на работу. У меня с утра оперативка.
   Костя, улыбаясь, убрал руки, закинул их за голову.
   – Прошу прощения, ваше превосходительство. Я и забыл, что вы теперь – начальство.
   – Ну, начальство, не начальство, а платят на сто рублей больше, не считая премий. И премии теперь – по каждому заказу, – голос Лены доносился уже из кухни. – Ты будешь чай или кофе?
   – Чай. Так чем ты теперь командуешь? – спросил Костя, садясь за стол.
   – Отделом надежности.
   – Ого! Как это понимать?
   – Вот так и понимать, что без меня теперь ни одна серьезная тема не обходится.
   Костя проводил ее до метро, она продолжала рассказывать о работе.
   – С Виталиком видишься? – спросил он.
   – Виталик наш сейчас в командировке, на юге.
   – Вернется, привет передавай.
   – Я, может, сама туда соберусь, только дождусь тепла. Интересно, как он со своей, не расстался?
   – По-моему, он счастлив, – сказал Костя.
   – Как просто стать счастливым, – усмехнулась Лена, – надо только жениться во второй раз. На бывшей жене.
   – Счастье – это когда возвращается та, которую так и не смог разлюбить.
   – Ну, она-то, положим, на два фронта работает.
   – Виталик сумел смириться. Со смирением даже бедняк богат. Счастье не бывает абсолютным. Можно быть условно счастливым, можно быть полностью счастливым короткое время, но полного и постоянного счастья не бывает.
   – Ладно, я подумаю на досуге, – останавливая его, сказала Лена.
   Их губы привычно соприкоснулись. Лена исчезла за тяжелыми дверями, а Костя пешком пошел к своему дому. Обходя лужи, он поглядывал на сияющее весеннее небо, на спешащих пешеходов, на обгоняющих друг друга школьников. Автомобили, разбрызгивая колесами воду, тормозили перед ямами на асфальте.
   У Климентовского переулка Костя свернул налево, пересек Пятницкую улицу и вышел на Большую Ордынку. Несколько десятков шагов – и вот он, сквер перед огромным серым зданием Минсредмаша. Костя прошелся вперед-назад, поглядывая на массивные двери.
   Когда он последний раз видел Ирину? Сразу после пятидесятилетия. Она родилась в один год с набоковской Лолитой. Встретил ее после работы с цветами. Разве он не имел права принести свои поздравления? Она мало изменилась, только похудела, давал себя знать диабет. Глаза стали еще больше, а вокруг – сеточка морщин. На милое лицо можно смотреть бесконечно, оно притягивает взгляд, как пламя горящих поленьев. Это и есть самая большая близость – утонуть в знакомых глазах, все понимающих, все прощающих.
   Костя побрел дальше. Он не стал возвращаться, он пошел туда, где за распахнутыми воротами стоял храм иконы Божьей Матери «Всех скорбящих Радость».

6. Двести лет спустя

   Так уж получилось, что восемьдесят седьмой год оказался последним годом целой эпохи.
   Двести лет назад созванное в 1787 году собрание нотаблей при господине Неккере положило конец подготовительному периоду. Тогда под угрозой финансового краха Людовик XVI уступил настояниям господина Колонна. Мы можем представить себе, как на запылавшем горизонте вдруг появилась живая голова с чертами Калиостро и звучно, но спокойно предупредила: «Все еще только начинается!»
   Все еще начиналось. В августе тысяча семьсот восемьдесят восьмого ушел в отставку кардинал де Бриенн, затем вновь было созвано собрание нотаблей, а на май восемьдесят девятого было назначено открытие Генеральных Штатов, которые объявили себя Национальным собранием. Последнее позже стало Учредительным собранием. И если тогда в мирное время во Франции пропал хлеб, то двести лет спустя у нас в СССР для начала пропали зубная паста и мыло.
   Франция! Все равно, любой человек, родившийся на земле, имеет две родины: сначала свою собственную, затем – Францию. Так сказал Дюма!
   Между тем весной 1987 года Виталик наслаждался солнечным теплом, холодными морскими ваннами и относительной свободой.
   Он лежал на песке вдали от населенного берега Крыма (дело было на полигоне) и слушал шепот набегавших на береговую кромку волн. Где-то в километре от него на этом девственном пляже загорала едва заметная парочка. Еще дальше можно было различить вертолетную станцию. Изредка со стороны моря слышался шум вертолетных винтов.
   Виталик загорал абсолютно обнаженным, такими выходили на ристалище олимпийские атлеты. Время от времени он вскакивал, разбегался и со всего маху влетал в воду. Море здесь было совсем мелким, и ему приходилось бежать, поднимая тучи брызг, прежде чем с головой уйти в прозрачную прохладу. Несколько метров он плыл под водой, почти касаясь дна. Купание без плавок приносило необычное ощущение. В животе делалось легко и почему-то вспоминалось детство.
   За время командировки Виталик уже успел хорошо загореть. Работа шла с перерывами. То ему приходилось оставаться в городе, так как не было места в автобусе, возившем их на полигон, то не было бензина для самого автобуса. Бывало, что работа останавливалась: ждали часа, когда уйдет американский спутник. Уходил спутник, приходил обед (в армии все по часам). Наступал день, и войсковая часть, обслуживающая полигон, проводила плановую учебу личного состава.
   Однажды во время летно-конструкторских испытаний эрэмка (ракета-мишень), вдруг сделав нештатный поворот, пошла прямо на их объект, обнулив параметр пролета. Все бросились врассыпную. Виталик прирос к месту, потом засуетился, включил на полную мощность генератор шума, защелкал тумблерами, выкрутил до предела регулятор уровня. Тогда обошлось. Ракета-мишень, поколебавшись, изменила маршрут и ушла от их мыса в морской простор. После этого происшествия был долгий перерыв в работе.
   Люди едут к Черному морю в конце лета, к фруктам, к бархатному сезону и попадают в мир золоченой классики, теплых густых тонов, рубенсовских тел, высоких страстей, сладкой и пряной пищи, благословенных плодов, струящихся из Грааля, как из рога изобилия.
   Но вот вы приезжаете весной, и здесь все по-другому. Это – ажурный светло-зеленый набросок импрессиониста, дрожащая, едва уловимая дымка, светящаяся солнечными лучами.
   Удивленный взгляд жителя Аквилона, уставшего от вида обнаженных ветвей у себя дома, с наслаждением останавливается на бутонах чайной розы. Южный город, погруженный в полупрозрачный, золотистый утренний туман, хранит тишину. В парке на дорожках похрустывает песок, а слух ласкают негромкие гортанные гудки горлиц с тонкой бархоткой на шее. Вы можете бродить в одиночестве или вдвоем: до сезона еще далеко. Вы выходите на берег – никого нет. А вечером, в погоне за кефалью, к молу приплывают дельфины. И нагретый небесным огнем камень отдает человеку свою силу.
   Утром Виталик бегал на местный стадион. Довольный, он не спеша возвращался в гостиницу по вымощенной белыми плитами дорожке. Утром ее занимали бесчисленные виноградные улитки, переползавшие от одних зарослей к другим. Они были крупны и красивы, украшены маленькими рожками, словно антилопы. Но на этом их сходство кончалось. Виталик жалел, что он не француз и не может оценить это великолепие на вкус: пищи хватило бы на всю гостиницу, если бы в ней вдруг поселились французы. Но французов здесь не было, да и не могло быть: рядом помещалась военно-морская база, небольшая, с аккуратно выходящими в море на рассвете подводными лодками, малыми противолодочными кораблями и опытовыми судами.
   День проходил за днем. В выходные Виталик бродил по городу, заглядывал в книжные магазины. На обед иногда брал бутылку легкого розового вина. В ужинах с коллегами, уже перешедшими от разбавленного казенного спирта к продукции местного разлива, не участвовал. Уходил в город и брал билет в кино.
   В конце мая из Москвы по телефону ему сообщили, что необходимо срочно выехать в Прибалтику на «точку пять» и заняться профилактикой экспериментальной станции. Для утверждения протокола регламентных работ сюда направляется Иванова Лена Яковлевна, впрочем, он ее знает. Она привезет ему необходимые бумаги и деньги на поездку. Звонивший Виталику начальник назвал номер поезда и вагона.
   – Встречай! – заключил он. – Можешь не благодарить! – с этими словами он фыркнул и повесил трубку.
   В назначенный день и час Виталик стоял на платформе. Поезд пришел вовремя, и он не без удовольствия увидел за спиной проводницы, протиравшей поручни вагона, знакомое лицо.
   Лене немедленно был предоставлен отдельный номер из двух комнат. Теперь она, став важным начальником, обрела не только права, которые и так всегда есть у красивой женщины, но и значительные полномочия. Даже старшие офицеры поглядывали на нее, не смея сами вступить в разговор, а она общалась преимущественно с командиром части или начальником полигона.
   Справедливости ради следует сказать, что Лена не стремилась перегружать себя работой. Через два дня, подписав пару протоколов, она в сопровождении Виталика улетела в Ленинград.
   Из Ленинграда поездом они добрались до Кивиыли. Их уже ждала машина. Они оформили в штабе документы, а рано утром их отвезли на побережье. Там рядом с постом береговой службы наблюдения размещался экспериментальный образец радиолокационной станции, куда, собственно, они и направлялись. С их прибытием представители научно-исследовательского учреждения заказчика станцию отключили и уехали, воспользовавшись долгожданным выходным днем.
   Не будем утомлять читателя подробностями. Скажем только, что в ведение Виталика поступила маленькая комнатка в восемь квадратных метров, заставленная аппаратурой, и антенный пост, помещавшийся, естественно, на улице.
   Лена оглядела комнату, провела рукой по подоконнику, потрогала висящие разноцветные провода, осмотрела импровизированный пульт, выкрашенный молотковой эмалью, экран локатора, остановилась рядом с металлическим шкафом бананового цвета, куда были вставлены ячейки процессора.
   Виталик полез на вышку, к антенне, Лена смотрела на него снизу. Часов в одиннадцать в кунге на пост привезли обед.
   По сравнению с Крымом здесь было прохладно, ветер дул с моря, подгоняя белые барашки морской пены. Вдали темно-серым призраком повис силуэт военного корабля. Лена посмотрела на часы. Солнце пряталось за облаками. У КПП залаяла собака. Лене показалось, что кроме них с Виталиком в округе никого не осталось. Они решили закончить профилактику, привести станцию в рабочее состояние, а завтра отдохнуть в городе. Виталик работал быстро.
   Лена вернулась в пультовую, приготовила чай, достала бутерброды. Виталик закручивал последний винт; включилась громкоговорящая связь, он что-то сказал, в ответ раздался короткий гулкий лай, и Виталик защелкал тумблерами. Загорелся экран локатора, рядом на мониторах тоже зеленым светом засветились и побежали какие-то цифры.
   – Ты смотри, работает, – протянула Лена удивленно.
   – Еще как! – воскликнул Виталик. – Такой станции нигде нет.
   – Ну, уж и нигде?
   – Конечно. Просто вот здесь и здесь, – он показал пальцем на блоки, – идет честная обработка сигнала. За счет этого ей удается выделить низколетящую цель и улучшить индикацию.
   – Значит, мимо нас не проскочишь?
   – Ни в коем случае.
   Лена разглядывала зеленые знаки на экране локатора.
   – Вот это что?
   – Далеко? Это – большой противолодочный.
   – А это? Совсем близко, но бледно.
   – И движется. Базовый тральщик. Он сделан из дерева, поэтому сигнал слабый.
   – А это? – Лена показала на еле заметную точку.
   – Подожди-ка! – Виталик посмотрел на мониторы, покрутил рукоятку регулировки, точка сделалась ярче. – Вот она!
   – Кто?
   – Низколетящая цель. – Он продолжал настройку.
   Цель с Финского залива быстро приближалась к берегу.
   Виталик нажал на кнопку громкоговорящей связи.
   – Вы ее видите? – спросил он.
   – Кого? – ответили ему.
   – Тьфу ты! Похоже на самолет. Летит к берегу.
   – Сейчас, подожди.
   Послышалось шуршание, связь надолго отключилась.
   – У нас все штатно! – рявкнул наконец динамик. – Сейчас к тебе подойдут.
   Пришел лейтенант, увидев Лену, одернул мундир, кашлянул в кулак.
   – Может, птицы? – спросил он с порога.
   – Ага, с такой скоростью, – сказал Виталик.
   Теперь они втроем смотрели на экран. Виталик вывел ручку индикации на максимум, и точка бодро двигалась по расчерченному полю.
   – Ночной полет в разгаре дня, – сказала Лена.
   – Нас бы предупредили, – сказал лейтенант, – и маяк не работает.
   – Неопознанный летающий утюг, – сказал Виталик.
   Они опять уставились на экран.
   – Может, запросить корабль? – предложил Виталик.
   – С кораблем мы десять минут назад говорили. Вводных не поступало. – Лейтенант выпрямился. – Пойду доложу.
   – Стой, запиши азимут и вектор скорости. Передадите на корабль, – оживился Виталик, – пусть они вслепую ракетой шарахнут, пока он над морем.
   – Как это вслепую? – спросила Лена.
   – Ну, у них должны быть ракеты с тепловой головкой в гондоле.
   Лейтенант вышел в коридор, едва удерживая смех:
   – С головкой в гондоне? Это хорошо! Я бы не отказался!
   Дежурный все-таки позвонил в штаб. Там, узнав, что отметка цели произведена только одной экспериментальной станцией, не принятой на вооружение, лениво выбранили его, употребив всего два матерных слова. Правда, они были неоднократно повторены после того, как телефонная трубка вернулась на место, а донесение записано в журнал, но звонивший их не услышал.
   Доложили хмурому контр-амиралу. Тот выслушал рапорт, который окончился сбивчивыми объяснениями по поводу экспериментальной станции, исподлобья посмотрел на офицера.
   – Много говоришь, – сказал контр-адмирал недовольно. – Идите и работайте. – Старый моряк любил краткость.
   Оформив в тот же день в штабе протокол, Лена с Виталиком отметили командировки, получили назад справки о допуске и выехали к поезду. В штабе было не до них, чувствовалось общее напряжение, командиров войсковых частей собирали на совещание.
   В воинской кассе остались билеты на Москву только в спальный вагон. Наши герои дождались поезда со стороны Тапы, где размещался военный аэродром, умылись и, не в силах больше бороться со сном, быстро уснули.
   Уже в Москве в газете «Правда» Виталик рядом со статьей о Чернобыле обнаружил маленькую заметку, где было сказано о неизвестном самолете, неизвестно куда удалившемся в районе Кохтла-Ярве.
   Позже весь мир узнал, что самолет «Сессна-172 П», пилотируемый немецким плейбоем, удалился в сторону Москвы, полетал над ней и приземлился небесным ястребом прямо на Красную площадь. Армия и военная промышленность пропустили ощутимый удар. Перестройка получила ускорение. Через год начался вывод советских войск из Афганистана.
   Но пока Виталик с Леной спали под стук колес в купе скорого поезда, о происшествии знали только обладатели телефонов-вертушек, да случайные и неслучайные свидетели приземления самолета на брусчатку перед Кремлевской стеной (кто-то незаметный и умелый даже снял это событие заранее приготовленной камерой).
   Вагон покачивало, им славно спалось, но через пару часов Лена пробудилась и послала Виталика за чаем. Он купил дорожной снеди, которую обыкновенно разносят по вагонам, и они поели. После еды их опять стало клонить ко сну. Лена закрыла дверь и разделась. На ней был черный кружевной бюстгальтер и такие же трусики. Она поманила Виталика к себе. Он повиновался. Не один месяц ему приходилось растрачивать свои силы главным образом на беговой дорожке. Устоять было невозможно.
   Пограничное состояние между сном и явью отняло у него чувство реальности. Подрагивающими руками он убрал все черное: сначала освободил грудь, вздохнувшую свободно, потом высокий каштановый треугольник, к которому невольно потянулся губами, как к чаше. Коснувшись ее, он закрыл глаза.
   Ригористы поспешат осудить его. Не судите, да не судимы будете. Есть разница между похотью и поклонением. Первая – дочь эготизма, поклонение же, в крайнем случае, рождает экстаз. Восхищение красотой, талантом, даром Божьим не творит кумиров, но прославляет творца.
   Виталик склонился к лону, лелеющему человеков: так склоняются перед достойным представителем универсума. Горе вам, насмешники и пошляки!
   Гордые истинноносцы! Истины только на небесах абсолютны. Земные истины недолговечны, относительны и неконкретны. Не торопитесь демонстрировать свои каменные лица. Разве ваша совесть глуха к вашим ошибкам?
   Лена вздрагивала, запустив руки в его волосы.
   – Ты сошел с ума, – твердила она шепотом. – Все, все, все, иди сюда. – Ее руки, оттолкнув, потянули его к себе. – Колючий, – сказала она, вытирая его мокрый подбородок.
   Виталик, без устали пробегавший километр за километром, здесь вдруг задохнулся, будто погрузившись в перехватившую дыхание купель. Он вынырнул, опять нырнул и потерял счет времени.
   Только бегущие за окном березы сквозь капли дождя на стекле могли видеть два тела: первое – темное с выгоревшими светлыми волосами, второе, наоборот, украшенное темными локонами, соперничало белизной с простынями.
   Москва встретила их, полусонных, своей непрекращающейся суетой. Сомнамбулами они вышли на перрон и, повинуясь инстинкту москвичей, двинулись к метро.
   На следующий день Виталик съездил на вокзал и за десять рублей купил у проводницы два использованных билета в обычном четырехместном купе. Их они предъявят в отчете за командировку. За сохранение тайны чудесного путешествия, как, впрочем, и любой другой тайны, надо платить.
   На работе Лена вызвала Виталика. Прибыв в Москву, он простудился и кашлял.
   – Ты что, заболел? – Лена посмотрела на него.
   – Ерунда, акклиматизация.
   – Шел бы ты домой.
   – Ничего страшного.
   – Ты лечишься?
   – Вчера горчичники ставил.
   – Они тебе не помогут. Сходи в амбулаторию, пусть тебя кварцем прогреют.
   – Почему не помогут?
   – Потому что у тебя светлые волосы, голубые глаза – типичный экссудатик. Папа говорит, что экссудатикам горчичники не помогают. Кроме шуток, он – хороший доктор.
   – Уговорила, – согласился Виталик. – Надеюсь, ты не для этого меня звала?
   Лена покрутила авторучку, сосредоточилась.
   – Я только сейчас поняла, – сказала она, – зачем нас послали проводить профилактику. У меня есть подозрение, что нужно было отключить станцию. Кто знал, что мы так быстро все успеем?
   – Ты серьезно?
   – Не знаю, – заколебалась Лена, – я нервничаю. Прошлое так просто не отпускает. Согласись, как-то странно посылать меня с тобой. И что за срочность такая?
   – Ничего страшного. Как говорит Артур, будем кротки, как голуби, мудры, как змеи, и немы, как катафалки.
   – Виталик, я должна все рассказать Косте.
   – Все? – Он улыбнулся.
   – Все о работе, – ответила она. – И потом, ты на что намекаешь? Разве я не свободная женщина?
   – Конечно свободная. И все же не стоит рассказывать Косте абсолютно все. Костя сочтет твой рассказ неделикатным по отношению к нему. Он решит, что ты его мало уважаешь. Хочешь, скажу, как он рассуждает? Человека нельзя винить за то, что делается красиво и без ущерба для окружающих. Ты действительно свободна и не несешь перед ним никакой ответственности. Он уверен, что ты знаешь, что он знает, что ты это знаешь, поэтому твою исповедь он расценит как враждебный шаг. Короче говоря, решай сама, я тебя предупредил.
   – Ты сам-то понял, что сказал?
   – Ессстесственно. Повторить?
   – Боже упаси! Ладно, Виталик, не волнуйся, я буду говорить только о работе.
   На том и порешили. Жизнь потекла прежним порядком.
   Костя склонен был согласиться с Леной в том, что их поездка стала не случайной. Он скорее мог поверить в невероятное, но не верил в случайные совпадения. Тем не менее он успокоил Лену. Вряд ли о них вспомнят, как о свидетелях, если только они сами не начнут настаивать на своих подозрениях.
   – Что бы я без тебя делала, дружочек? – Лена обняла его за талию.
   Костя посмотрел ей в глаза: они смеялись. Он шутливо погрозил ей пальцем.
   – Ты на меня не сердишься? – по-детски спросила она.
   – Красота – это не только страшная, но и таинственная вещь, так, кажется, написал Достоевский, – ответил Костя. – На ней свет и тьма сходятся. И поле битвы – души людские.
   – Знаешь, Костя, хоть ты внешне и напоминаешь буддийского монаха, но говоришь так, как будто сам в свои слова не веришь.
   – Это же не мои слова.
   – Достоевского?
   – Это слова Мани, – сказал Костя.
   – Кого, кого? – Лена даже рот открыла.
   – Мани.
   – Это про него «АББА» поет: «money, money, money…»?
   – Слушай, ты йогой занималась, никогда не слышала, что ламы расстилают полотно, вырезанное в форме кожи, снятой с человека?
   – Ты решил меня напугать?
   – Нет, просто так был убит Мани: его обезглавили и сняли кожу. Он был основателем новой религии или ереси, как кому нравится. Философы дали определение ее основам: гностический дуализм.
   – Костя, ради Бога, не начинай. У меня голова ничего не воспринимает. Давай в другой раз.
   – В другой, так в другой, – согласился он.
   Да, сейчас было не до манихейства. Настоящее рождало вопросы и ожидания. Оказалось, что можно отрекаться от старого коммунистического мира, разрешено было ругать Сталина. Виделось, как генсек пытается уравновесить две силы в партии. Одна полярным холодом пыталась понизить энтропию, сковать льдом будто внезапно забурлившую стихию. Другая, напротив, старалась распалить, разогреть вещество, не опасаясь разлета осколков.
   Родители Лены решили переехать в Израиль. С ней самой все было сложнее. Она отправилась к замдиректора по режиму.
   – И вы хотели бы поехать с ними? – Он сразу взял быка за рога.
   – Если возможно.
   – А форма допуска у вас какая?
   – Вторая. Я еще не успела оформить первую.
   – Тогда и не торопитесь оформлять, – сказал ей замдиректора.
   – Ну разумеется.
   – Понимаете, должность у вас заметная, Лена Яковлевна. Как говорили в одном кино: он слишком много знал. В настоящее время мы вряд ли можем дать свое согласие на отъезд. Вы, конечно, вправе подавать документы, но могу сразу сказать: зря потратите силы.
   – Что посоветуете? – спросила она.
   – Я думаю, если ваши родители все же уедут без вас, вы можете занимать прежнюю должность. Но если вы хотите непременно последовать за ними, вам лучше найти работу в какой-нибудь открытой организации.
   – И спустя пять лет я получу разрешение?
   – Ну, почему обязательно пять? Может и раньше. Родители вам вышлют приглашение. Сейчас обстановка меняется к лучшему. Дайте нам хоть какие-то основания принять решение в вашу пользу. Год, два, от силы – три. Тогда, если вы не успели ознакомиться с документами особой важности, дадим вам разрешение, не сомневайтесь. Здесь тоже люди сидят и тоже все понимают.
   – Хорошо, я подумаю. – Лена поднялась.
   Он встал, проводил ее до двери.
   – Будут вопросы, прошу вас, обращайтесь. Всегда рад помочь.
   – До свидания.
   Лена величественно удалилась, покачиваясь на каблуках.
   По многолетней привычке она пришла со своими проблемами к Косте. Он, узнав о решении ее родителей, удовлетворенно закивал:
   – Все правильно. Как поется в песне: стал светофор зеленым.
   – Постой, ты не понял. Мне-то как быть?
   Костя вопросительно посмотрел на нее:
   – Ты не решила?
   Она рассказала ему о своем визите. Костя сдержал облегченный вздох.
   – Ты бы уехала?
   – А что? Представляешь, я бы поехала в Париж и открыла бы там салон красоты, – размечталась Лена. – Потом тебя пригласила бы в гости.
   – Ты рассуждаешь, как миллионерша.
   – Подумаешь, проблема! Найду себе какого-нибудь старенького миллионера.
   Костя, улыбаясь, смотрел на нее.
   – Тогда я тебе зачем?
   – Ты будешь моим переводчиком. И телохранителем по совместительству. Ты согласен?
   – Согласен, согласен. Только, госпожа миллионерша, вас пока не пускают к вашим миллионам?
   – Какой вы неромантичный, Константин Георгиевич! Не дадите помечтать вволю, – упрекнула его Лена. – Ладно, кроме шуток, как ты считаешь, мне надо искать другую работу?
   – Да, – просто сказал Костя.
   – О-ля-ля! Я этого не ожидала. Объяснись, пожалуйста.
   – Я бы сказал, что грядут годы, когда надо готовиться ко всему, даже к эмиграции.
   – Вот как? Почему ты не скажешь об этом Виталику?
   – Да я говорил. Но Виталик все равно никогда и никуда не уедет. У него даже мысли такой не возникает. Он не может покинуть этой почвы, потому что он и есть сама почва.
   – Вынесет все и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе?!
   – Ага, жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе!
   – Кто-то из великих сказал: Родину не унесешь с собой на подошвах сапог.
   – Это сказал Дантон, – подтвердил Костя.
   – Мы – дети галактики! – сказала Лена. – Теперь вся земля – наша Родина.
   – Не соглашусь, – сказал Костя, – наверное, я – консерватор. Ты думаешь, там, за бугром, лучше? Там, по-твоему, цивилизация? Четыреста сортов колбасы – еще не цивилизация. Колбаса – это, конечно, хорошо. А вот, поди ж ты, не приедается только хлеб и картошка. Ну, еще, может быть, чай. – Костя взмахнул рукой. – О чем ты говоришь? Представь, у тебя есть настоящее выдержанное вино в драгоценной сулее, она покрыта пылью веков, а ты бежишь за новоделом с яркой этикеткой. Мало того, некто злой подталкивает тебя под локоть, чтобы разбить старинный сосуд и предложить пестрый коктейль. Красивый, но после него болит голова. Мы еще мало знаем себя, а ведь Россия это страна, которая сохраняет основы всей цивилизации. Согласен: они искусно скрыты в прошлом, но это не отменяет их значения. Есть у меня одна книжечка, – похвастал Костя, – правда, без начала и конца. Издана, судя по всему, лет полтораста назад. Еще при Пушкине. Может, сам Пушкин и написал, не знаю, я не литературовед. Хочешь, дам почитать? Особенно интересна там одна история. Называется «Таинственное путешествие графа Сен-Жермена в Россию». Мимо России все равно не пройдешь.
   – Графа Сен-Жермена? Давай. – Лена не любила тайны в жизни, зато любила тайны в книгах.
   – Написано от имени некоего Николая Петровича, – объяснял Костя, доставая ветхую книжечку без обложки. – Скорей всего, здесь намек на основателя нашей Ленинской библиотеки.
   Лена взяла распадавшийся переплет с обтрепанными краями. Титульный лист и предисловие были утрачены, лишь на первом листе, заклеенном пергаментной бумагой, можно было разобрать: Voyages en Orient enterpris par ordre du Gouvernement Francais.
   – Что это значит? – спросила она.
   – Путешествия на Восток, предпринятые по поручению французского правительства, – ответил Костя, разглаживая пожелтевшую бумагу.
   Не имея возможности привести здесь всю предложенную вниманию Лены знатную книжицу, и избавив читателя от старинных ятей и точек над «i», приведем хотя бы одно, упомянутое Костей.

   Таинственное путешествие графа Сен-Жермена в Россию
   Некоторые люди не заботятся ни о славе, ни о возвышении отечества, но привычно считают себя патриотами.
   Я был коротко знаком с генерал-адъютантом N, который и поведал мне эту историю, нимало не сомневаясь в ее достоверности, однако же не сделав для себя никаких выводов.
   В его молодые годы весь Петербург был занят слухами о чудесном человеке графе Сен-Жермене. Говорили, что он помогал Мессмеру в его опытах по магнетизму, если не сам был автором этой науки, что элексир жизни, изобретенный им, продлил молодость мадам Помпадур на двадцать пять лет и что он знал все языки, существующие на свете.
   Он был среднего росту – скорее худощав, чем полон, приятной наружности, смугл, с темными волосами. Одевался он просто, но дорого – одна пряжка на его башмаке стоила сто тысяч франков.
   Сей замечательный характер имел удивительную способность к предсказанию будущего. Не однажды его заставали, когда он, сидя на ковре по-восточному, поджав под себя ноги, казалось, пребывал в эмпиреях. Ходили слухи, что он был то ли сыном принца Ракоши из Трансильвании, то ли сыном Салтыкова, находились и те, которые утверждали, что он не кто иной, как сам граф Габалис [24 - Герой книги (1670 г.) «Граф де Габалис, или Сумасбродные тайны каббалистов розового креста» аббата Монфокона де Вилара.], глава всех франкмасонов и каббалистов.
   Сам я впервые мельком увидел этого человека, когда мне не было и шести годов от роду. Смутно помню, что он потрепал меня по щеке. Запомнился же он из-за того, что носил на пальце крупный изумруд, привлекавший всеобщее внимание.
   Между тем прошли годы, прежде чем я воскресил в памяти то мимолетное знакомство.
   Товарищ моего отца, г. N, в то время молодой человек, вернувшись из экспедиции, сопровождал графа Сен-Жермена, когда тот выехал из Петербурга, направляясь на Восток в Индию. Двигаясь путем, по которому позже путешествовал Радищев, они проводили время в беседах, немало занимавших г. N, хотя он не всегда и не вдруг понимал своего собеседника. Впрочем, путешествовали они со всяческими прихотями, и скука обходила их за версту.
   Прошло несколько времени, прежде чем г. N пришел к выводу, что граф направляется в Индию, чтобы встретиться с тайными вождями, которые представлялись молодому человеку, как Dii Ignoti [25 - Неведомые Боги (лат.).]. Войти с ними в сношения простому смертному представляет само по себе опасное предприятие – может открыться кровотечение из носу, из горла и даже из ушей.
   Они обладают столь грозной силою, что от них струится emanatio [26 - Истечение, эманация (лат.).], которое граф называл словом Vril.
   Граф изобразил рукою на стекле знак, который он называл «суувастик». Для них, – говорил граф, – нация есть не что иное, как средство для распространения идеи, и если нация остается верною этим идеям, она живет и процветает, если же она имеет дерзость отклониться от них, то исчезает с лица земли, яко прах.
   В дороге воспоминания из светской жизни мало-помалу изгладились из памяти г. N и уступили место новым впечатлениям, навеянным путешествием и рассказами графа.
   Будучи французом (так он утверждал), граф более всего обращался к историческим временам короля Артура. Однажды – это случилось во время непогоды, заставшей их на постоялом дворе, – он поведал ему удивительную историю о святом Граале. Короля Артура и его замок Камелот помещал граф в Святую землю.
   Луна сияла, освещая скудную равнину, но очарованный легендой молодой офицер именно так и представлял себе родину рыцаря Парсифаля, Сына Вдовы.
   На другой день они отправились далее. Все чаще следовавшие друг за другом села говорили о приближении путешественников к Москве. Здесь кончался первый этап Voyages en Orient.
   Остановившись в Москве, граф сделал несколько визитов. Один из них особенно запомнился г. N. Небольшая, но роскошная усадьба, куда они прибыли не без приключений: найти ее оказалось весьма непросто, принадлежала графине.
   Граф, поднявшись на крыльцо в сопровождении своего чичероне, спросил: принимает ли графиня? Их приняли. Они прошли в комнаты, убранные со всевозможной роскошью. Граф нес в руке небольшой изящный sac voyage [27 - Саквояж (фр.).]. Наконец, дверь скрыпнула, и вошла женщина, с первых шагов внушавшая глубокое почтение.
   Графиня ***, уже не в первом цвете лет, блистала еще красотою. Глаза ее сверкали чудесным огнем, а вся ее наружность носила печать того, что мы называем словом «порода». Тщетно молодой человек искал признаки кокетства или лицемерия, привычные в свете. Общение ее было просто и непринужденно.
   Граф низко склонился перед нею, как будто бы перед ним была царствующая особа. Что касается до г. N, то богатая обстановка, любезность и красота графини так сильно на него подействовали, что он немного оробел, предоставляя графу и графине говорить между собою. Голова его горела, и он плохо следил за нитью их беседы, употребляя всевозможные старания, чтобы хозяйка не заметила его рассеянности. От его взора не укрылось, что граф почтительно вручил свой sac voyage графине.
   Подали свечи. Нечувствительным образом пролетело время, пришла пора прощаться. С трепетом поцеловал молодой офицер руку графини, от которой исходил аромат, такой сладкий, что он с трудом мог держаться на ногах.
   Лошади были давно готовы, путешественники вскочили в карету, и усадьба, тускло освещенная фонарями, исчезла из виду.
   С Изумрудной улицы, а надо сказать, что именно там находилась означенная усадьба, они добрались до Сухаревой башни. Граф был, по своему обыкновению, спокоен и весел.
   – Признаюсь, мой друг, – сказал он г. N, – vous m’avez porte bonheur [28 - Вы принесли мне счастье (фр.).]. Сия оказия – сильнее всех иных велений.
   Сам же г. N не имел того хладнокровия и весь вечер провел чуть ли не в беспамятстве, находясь под впечатлением чудесной встречи. Он с нетерпением ожидал каких-то пояснений графа, однако тот ограничился лишь аллегорией на Лоэнгрина, сына Парсифаля, прибавив, что не пришло время ответов, кто они, посланные в путь тайно, и откуда пришли.
   В Москве путники, сблизившиеся за дорогу, расстались. Офицеру следовало возвращаться в Петербург, граф намерен был ехать далее.
   С той поры они не видались. Никогда не встречал более г. N и графини***. Граф в течение нескольких лет сряду изъездил мир по всем направлениям, являясь то там, то здесь – везде он был принят и почитаем.
   Молва приписывала ему то звание якобинского агента, то русского генерала, а то и шпиона. Однако г. N заявлял, что граф Сен-Жермен был ученый человек, и у нас никто не в состоянии исследовать его знания.
   Что касается до меня, то, признаюсь, не могу не отдать должное знаниям знаменитого графа, но нахожу в истории, рассказанной г. N, поучительный предмет для тех, кто все еще полагает Россию полудикой страной, огромною необработанною глыбой, лежащей между западом и востоком.
   К несчастью, заступники отечества всегда немного простоваты и бывают осмеяны, впрочем, довольно забавно. Поэтому, вероятно, и не пользуются влиянием.
   Рискуя быть слишком взыскательным, в заключение повторю за Мильтоном гордое пожелание: «С меня довольно и малого числа читателей, лишь бы они достойны были понимать меня».

7. Глашатай тайны

   Костя кое-как увернулся от предложения вести атеистический семинар: в преддверии тысячелетия Крещения Руси партии потребовалось усилить пропаганду атеизма. Заговорили о правовом государстве, общечеловеческих ценностях и демократии. Люди с упоением страждущих вдыхали легкий конопляный запах либерализма. От него кружилась голова.
   Чем ответить надежде на простое человеческое счастье, обозначенное в прорвавшемся к читателю «Докторе Живаго»? Статьей в «Советской России»? Выставкой в Манеже Ильи Глазунова? Слава героям! Набравшую скорость машину уже не остановить.
   На призыв опомниться в первом случае весело и находчиво ужаснулись возвращению сталинизма, а во втором – углядели в России страдающей лишь осуждение кровавого сталинского режима.
   За скромным очарованием буржуазного либерализма оказались невидимы ни дурманящие пары тяжелого металла, ни дымовая завеса герметических братств, ни бледная позолота религиозного материализма.
   Так или примерно так рассуждал Костя. Однако новое дело заняло все его мысли.
   Неожиданно он получил письмо… от Глеба Лобова. Да, да, да. Написанное десять лет назад, оно, как представлял себе Костя, долго сохранялось с припиской отправить его адресату в канун празднования тысячелетия Крещения Руси.
   Получив конверт и узнав почерк Глеба, Костя не смог справиться со вполне понятным волнением.
   Это было письмо с Того Света. Оно выглядело так, будто писано было позавчера. Когда он вскрыл его, все разъяснилось. Нет, не так! Разъяснилось, как оно оказалось в его руках, само же содержание письма задало столько загадок, что надолго выбило его из привычной колеи. Другой бы и не помышлял биться над их разгадкой, но только не Костя. Судите сами. Вот, что было написано в письме:

   Сердечный друг, Костя,
   Пишу тебе это письмо в надежде отправить его в год тысячелетия Крещения Руси и 70-летия восстановления патриаршей власти в России.
   Если Господь позволит, в течение этого срока мне удастся приблизиться к пониманию того, что скрывалось веками и породило множество иллюзий у людей.
   Не мне говорить тебе, друже, что таким образом осуществляются манипуляции общественным сознанием, что приводит к проявлению фанатизма, они одинаково тяжелы по своим последствиям для всех, независимо от того, кажутся они нам правыми или виноватыми.
   Так вот, возможно, в случае удачи, отпадет необходимость в этом письме, и я изложу тебе все свои соображения при личной встрече. Факт же получения тобой этого письма свидетельствует, что вышеозначенного не произошло, по каковой причине я спешу изложить, уже для твоего размышления, сведения, почерпнутые мною из памятной тебе папки с документами. Некоторые сведения тебе известны, с некоторыми, возможно, ты познакомишься впервые.
   Зная твой пытливый ум и обширные познания, уповаю на то, что ты сможешь продвинуться гораздо дальше своего преданного друга и посвятишь его в удивительные, не сомневаюсь, результаты.
   Находясь в настоящее время на отдыхе, имею возможность записать все важное, с тем чтобы за прочими делами не забыть плоды своих исследований.
   Здесь, в Западной Чехии, провожу часы в просторном читальном зале православного храма во имя святого равноапостольного князя Владимира. Не удивляйся, здание имеет два этажа (читальный зал на первом), во второй же этаж, где ведется служба, можно подняться по внешней широкой каменной лестнице. Чем-то этот храм напомнил бы тебе тот, что у вас в Быково, во славу иконы Владимирской Божьей Матери. Только здесь здание окрашено в яркие, радующие глаз цвета: стены цвета чайной розы сочетаются с красной керамикой, зелеными куполами и золотыми, ажурными крестами. Перед входом две мозаичные иконы Святых Владимира и Ольги. Внутри храма фарфоровый иконостас с образами Спасителя и Пресвятой Девы Марии.
   Замечу, что раньше на этом месте помещался католический монастырь, и сама земля эта призывает нас углублять свою веру и направлять ее к преосуществлению на деле слов Господа нашего «Да будет вси едино».
   Отрадно работать, хорошо читается и пишется в прохладной полутьме зала, который разместился под сводами храма.
   Извини, отец мой, за это отступление, перехожу к делу. Еще одно замечание. Ты мог бы спросить: не теряем ли мы понапрасну десятилетний период неведения, откладывая эти записи до срока?
   Отвечу тебе, что, оставаясь с Христом, мы не нуждаемся в открытии истины, ибо то, что превышает действительность, превышает и знания.
   Этим я хочу сказать, что время не должно нас беспокоить. Кроме того, полагаю и надеюсь, что ты со мной согласишься, ведение, которое, как можно ожидать, окружает изложенное мною ниже, не должно быть открыто внезапно беспечной публике, ибо то есть вернейшее средство погубить все дело. Потому наши предки старались представить знания в форме, доступной лишь тем, кто был готов приложить усилия. Помнишь ли, как поразил нас некогда «Трактат великого Сета»?
   Как по-другому отдалить предконечные времена, если не попытаться вернуться к истокам? Найти утерянную от века связь с Отцом? Встать под единую длань имеющего власть по праву не земному, но небесному. Все пустились во многие помыслы, да забыли кровный завет.
   С волнением приступаю, повторяя слова Иоанна Дамаскина: «Всякий образ есть откровение и показание скрытого». Благословляю тебя, Константин, на тяжелый труд. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
   Анализируя документы, я пришел к выводу, что они являются частью чего-то более общего, но часть эта весьма существенна и посвящена пяти идущим из глубины веков религиям: православию, буддизму, иудаизму, католицизму и исламу. Назову их религиями, чтобы не путаться далее в терминологии, ибо вопрос: что есть ересь, что секта, а что учение, уведет нас в сторону. Более поздние направления и ответвления от них лежат уже на памяти человечества.
   Далее, к своему удивлению, я обнаружил, что древние тамплиерские документы как будто не видят, что мир уже рассечен на пять по крайней мере религий. Складывается впечатление, что во время оно все пять, как пять пальцев на руке, были сжаты в единое целое и лишь потом постепенно разжались и явили миру разные направления. Предвижу твои возражения как историка, поскольку это не соответствует принятой последовательности событий. Не ищу объяснений, излагаю результаты.
   NB: Однако, согласись, что древняя ересь Ария была в большом ходу. Арианство примиряло христианство с исламом, иудаизмом и манихейством, так как ариане признавали Господа нашего Иисуса Христа и смертным пророком и царем и законным наследником царя Давида. Впрочем, это оспоримое отступление.
   Начало разрыва, судя по всему, описано в некоей церемонии, которая имеет последствием срубленное дерево.
   О дереве повествует страница со стихом из «Энеиды» Вергилия:

     Вяз посредине стоит огромный и темный, раскинув
     Старые ветви свои; сновидений лживое племя
     Там находит приют, под каждым листком притаившись.

   Общеизвестно, что Эней после падения Трои прибыл в Италию, где его потомки основали Рим.
   Однако же (приведу еще цитату):
   «Итако разорися Троя во царстве Давида, царя, иже в Иерусалиме над Израилем».
   «Божественный Константине выбрал место древнего Илиона, отечество первых основателей Рима».
   Ты это понимаешь? Или приветствие Генриху Лотарингскому «Hosannahfilio David» – «Осанна сыну Давидову», надпись на короне Карла Великого «Rex Salomon» – «Царь Соломон»?
   Не кажется ли тебе, что здесь мало быть историком, надо стать адептом некоей синтетической науки?
   Наконец, хочу обратить твое внимание на следующий переведенный по моей просьбе с латыни непонятный отрывок. Ему предшествует изображение кощунственной пентаграммы и краткое предисловие. Вот этот отрывок.
   Далее следовали странички машинописного текста.
   «Вступая в университет вселенского масштаба, на алтаре которого располагаются дары всех религий и бесчисленных наук и искусств, учись наиболее священным, секретным и вечным истинам всех мистерий – символизму.
   Имеющий уши да услышит, ибо что есть мечеть, церковь, синагога или храм, если я и ты не существуем более?
   Как все вещи обязаны своим существованием воле единаго, так и все вещи обязаны своим происхождением единственной сущности, наиболее скрытой по установленному порядку. Солнце – отец этой единственной сущности, мать – Луна, прародители – Звезды.
   Как дерево имеет основанием своим Корни, из которых произрастает Ствол, за которым следуют Ветви, впрочем, от земли к небесам восходит и рожденный в земле боковой Побег, и, наконец, Листья служат украшением древу, так все вещи имеют свою последовательность и единство.
   Много раз стоял я перед древом в поисках собственного Я и размышлял, как вначале неразличимы все его члены, и затем появляются они не сразу, одни за другими без заклинаний и магических формул: Корни – всему начало, Ствол, Ветви, Побег и Листья.
   Видел ли я Солнце Утреннее или Солнце Вечернее, лик Луны или узкий серп Полумесяца, первую ли Звезду на синем небе, не уставал я разделять благость мира.
   С ранней юности без устали читал я книги и изучал науки и искусства, к которым меня влекло. Но духовный огонь жег мне спину, тщетно искал я откровения и не находил его. И обратил я взор к небу, и увидел я пять дверей в небеса.
   И тотчас дух явился мне и пожелал узнать, чего я хочу. Я указал на двери, и он сообщил мне, что вижу я пять церквей; пять древних церквей, и существуют различные мнения, в каком порядке соотносятся эти церкви.
   Они не были мне совсем неизвестны, напротив, я знал их по книгам, как добрых знакомых, и обретал мудрость Буддизма, ветхозаветные заповеди Иудаизма, теологию Римо-католиков, преданность вере Ислама и суровую сдержанность ортодоксальной Греческой церкви, принятой большинством славян.
   И сказал мне дух: отдели духовную землю от плотного и грубого состояния и действуй с большой осторожностью, чтобы согласились высшие с низшими и низшие с высшими.
   Совершая это удивительное делание, обратился я к древним мистериям и нашел, что некоторое время Элевсинские мистические увеселения были характерны для Римо-католичества и впоследствии не без труда преодолены им.
   Мудрость – это цветок, из которого пчела делает мед, а паук – яд. Поэтому Халдеи записали внутри малой спирали «Познайте Бога».
   И еще представились мне Дионисийские мистерии, которые разыгрывались на Ветвях дерев, усеянных сладкими плодами. Ветви исходили от Ствола, который, как известно, имеет своими соседями Корни.
   Задумавшись о последних, я вдруг понял, что Корни христианства – это «Христос страдающий». А взглянув на Листья, увидел я Луну. Она была столь светла, что я замер в восхищении. Тогда открылось мне правило первого весеннего полнолуния, когда празднуется иудейская Пасха. По размышлении, я понял, что, хоть и не выбрали иудеи Луну своим символом, все же это ночное светило весьма близко Иудаизму.
   Все деревья, растения и животные живут и развиваются под благодетельным воздействием дневного и ночного светил. И не мог я не обратить взор свой на узкую полоску зари, откуда готово было появиться Восходящее Солнце, своим великолепием напомнившее мне о мистериях Друидов.
   Семена под солнцем согреваются, земля вбирает в себя его лучи, и камни к вечеру отдают свое тепло. Со спокойной душой идут труженики в домы свои. Наверное, так «Христос трудящийся» виделся мне, освещенный Заходящим Солнцем.
   В путешествиях своих на восток к вечеру опускался я на землю, слушая, как соловей начинает свою ночную песнь, и ожидал появления первой Звезды по соседству с Буддийским монастырем. Истинно, вышел я из праха и вернусь в прах. И больше чем я есть, я быть не могу. Веками запутывался мой ум, и как мне открыть истину? Взошла Звезда, и по происшествии некоторого времени я воскликнул: «Нет религии выше истины». Но только эхо ответило мне.
   Снова пришло утро, и снова очутился я посреди дороги, точно посредине между первыми, что стали последними, и между последними, что стали первыми, и взмолился: «Укажи нам путь».
   Несравненная путаница божественных символов с аллегорическими фигурами привела к самому невероятному искажению духовных истин. И снова услужливая память подбирала примеры темных аллегорий. Эвридика являет собой человечество, получившее ложное знание и заточенное в подземное царство невежества. Символизм Орфических мистерий напоминал о голове, отделенной от тела, и о разрушении тела истины.
   Орфей, согласно легенде, был столь искусным музыкантом, а музыка его была толь сладостна, что деревья следовали за ним, а молодые Побеги шли рядом или предшествовали Орфическим мистериям. Его мелодии излечивали пассивность души, чтобы не теряла она надежды и не оплакивала себя понапрасну. И потому Орфические мистерии я ставлю на самый край, где оканчиваются мои размышления касательно того, что разделено и разделилось шаг за шагом.
   Оканчиваю эту часть в твердой надежде на то, что опыт и знания не послужат поводом, чтобы считать, что следует легкомысленно и торопливо относиться к обсуждаемым в этом кратком документе вещам. Не сомневаюсь, что некоторые с насмешкой отнесутся к моим мыслям, не понятым ими, тогда как иные будут смущены неожиданной щедростью упорядоченного знания. Тщетно пытливый ум здесь будет искать принятого в науке обоснования. Ради краткости достаточно сказать и того, что здесь сказано.

   Писано в лето 7234 от сотворения мира
   Исааком, Рыцарем Христа и Глашатаем тайны».
   Костя вернулся к продолжению письма Глеба:

   Как видишь, отец мой, чтобы понять, что здесь написано, надо изрядно потрудиться. Показывал я этот отрывок специалисту по истории религий. Он лишь отметил, что наиболее частое упоминание буддизма и иудаизма свидетельствует о древности этих религий, а почти полное отсутствие упоминания православия и ислама – о их молодости.
   Поэтическое изложение вызвало в памяти сопутствующие эпизоды. Так вспомнился почему-то ночной полет (хиджра) Магомета в храм Иерусалима (кажется, семнадцатая сура Корана). Вспомнились мне и танки – буддийские иконы на ткани, которые показывала мне одна художница в Ленинграде. Это были работы ее отца, который учился в свое время в буддийском центре царской России в Гусиноозерском монастыре.
   Однако ни одна мысль не помогла продвинуться в понимании вышеприведенного текста. Твердо верю, что когда-нибудь мы разгадаем с тобой эту загадку и узнаем нечто новое, как это было в других случаях.
   Передай мой поклон Марине и обними от моего имени ее сына и его супругу.
   Остаюсь твоим преданным другом, Глеб.

   Стоит ли говорить, что письмо это, с одной стороны, деловое, но теплое и дружеское, потрясло Костю. Он дал себе обещание разгадать так занимавшую Глеба тайну, чего бы это ни стоило.
   Когда улеглось волнение, связанное с полученной весточкой из небытия, он стал так и эдак вертеть переведенный с латыни отрывок.
   Во-первых, Костя достал книги по истории от Барония до Никиты Хониата. Он записал себе памятку взять в библиотеке и внимательно посмотреть «Иллюстрированную историю религий». Решил встретиться с Львом Гумилевым.
   У Фольца он нашел, что Хлодвиг должен был стать патриархом западных германцев, царящим над всеми народами и королями. И совершенно по-новому стал смотреть на его соглашение с Римом после тайных встреч со святым Ремигием, соглашение, которое, как было сказано, ставило римскую церковь на один уровень с греческим православием.
   В ближайший выходной Костя поехал к Марине и показал ей письмо. У нее, весьма кстати, оказались Артур с Людочкой.
   По окончании чтения все сидели не шевелясь. Марина вытирала глаза. Затем все разом заговорили. На Костю посыпались вопросы. Как? Когда? И почему такая белая бумага? И чернила не выцвели. Слыханное ли дело: пришло письмо, написанное человеком, простившимся с миром десять лет назад!
   Успокоившись, стали строить догадки, что кроется за текстом таинственного послания. Конечно, Артура это заинтересовало куда больше, чем женщин. Он даже попросил у Кости разрешения переписать загадочный отрывок.
   – Как ты думаешь, кто этот Исаак, глашатай тайны? – поинтересовался Артур.
   – Намек на Ньютона, – ответил Костя.
   – Ньютона? – удивилась Людочка. – А при чем тут глашатай тайны?
   – Знаешь, – сказал Артур, – я все могу понять, но как они с Лейбницем доперли до формулы Лейбница – Ньютона, я понять не могу. Здесь тоже какая-то тайна.
   – Что за зверь? – поднял брови Костя.
   – Вот вам – гуманитарий! – Артур прищелкнул пальцами. – Не знает, как вычисляются простейшие интегралы.
   Но Костю такими насмешками было не смутить. Он многозначительно поднял палец и полушепотом сказал:
   – Зато я знаю, что значит глашатай тайны.
   – И скажете нам? – так же шепотом спросила Людочка.
   – Если не будете насмехаться над гуманитариями, – обыкновенным голосом сказал Костя.
   Людочка шутливо дала Артуру подзатыльник.
   – Правильно, – сказала Марина, – а я еще добавлю, если будет обижать Костю.
   – Сдаюсь, дамы, сдаюсь, – поднял руки Артур. – Костя – ты сам Мерлин, а также Соломон и Еклезиаст в одном лице.
   – Ладно, ладно, не подлизывайся. Словом, – объявил Костя, – глашатай тайны звучит по-древнееврейски как розенкрейцер. Вероятно то, что было очевидным во времена Николя Фламеля или Рене Анжуйского, даже Леонардо, могло быть запрещено во времена Роберта Фладда, Христиана Розенкрейца и, тем более, Исаака Ньютона.
   – Костя, ты тут нагромоздил гроздь имен, нам неизвестных, вместо того чтобы сказать, какой во всем этом смысл, – заметила Марина.
   – Мам, я тебе скажу. Если это написал Ньютон, то смысл большой, – вмешался Артур.
   – Какой?
   – А такой. Есть шанс помочь Косте. С Ньютоном мы говорим на одном языке. Среди нас есть даже кандидат физико-математических наук.
   Людочка показала ему кулак.
   – Короче, Костя, если ты не против, мы займемся этим делом тоже, – сказал Артур, отводя смеющийся взгляд от своей жены.
   – Ты займешься, – показала на Артура пальцем Людочка. – Побачьте, как у него глаза загорелись!
   – Я «за» двумя руками, – сказал Костя.
   – А если там вообще никакого смысла нет? – засомневалась Марина. – Мало ли написано всяких книг так – для развлечения?
   – Меня другое заботит, – посетовал Костя, – точный ли перевод?
   – Ну, уж Глеб первому встречному не дал бы переводить, – успокоила его Марина, – небось, доверил профессионалу. Как все выписано! Профессионал всегда внимателен к деталям!
   – По-моему, этот текст – какая-то мешанина. Неужели его можно воспринимать всерьез? – пожала плечами Людочка.
   – Как, Артур, рискнем? – подзадорил его Костя.
   Артура пришпоривать не требовалось.
   – Без проблем! – отважно согласился он.
   На том и порешили.
   «В монастырь кармелиток в Бетюне явился Рошфор. Предъявив свои полномочия посланца Ришелье, он попросил привести к нему прибывшую накануне женщину и оставить их одних.
   Войдя в комнату, миледи не смогла удержаться от радостного возгласа. Все складывалось как нельзя лучше!
   – Итак? – переходя к делу, спросил Рошфор.
   – Итак, Бэкингем убит! Кроме того, на жизнь кардинала готовится покушение. Лорд Винтер сформировал особый отряд, который каждый день тренируется в захвате дома у каменного моста. Солдаты будут переодеты в форму французской армии и кардинальской гвардии.
   – Сколько у нас времени?
   – Думаю, несколько дней.
   – Еще есть хорошие новости?
   – Есть! – ответила миледи с гордостью. – Лучший из этого отряда убил Бэкингема и теперь, наверное, сидит за решеткой, если не отправился вслед за герцогом.
   Рошфор в восхищении склонился к руке миледи.
   – Его высокопреосвященство умеет выбирать себе друзей.
   – Далее, – продолжала миледи, – здесь в монастыре я нашла сбежавшую госпожу Бонасье. Согласитесь, эта новость тоже недурна.
   – Вы поистине бесценный друг, графиня. Даже случай бросается к вашим ногам.
   – Благодарю вас, Рошфор».
   В романе Дюма миледи, встретившись с Рошфором в монастыре, сообщает Констанции, что приезжал ее брат.
   – Славный Жорж! – говорит она, показывая Констанции на всадника, который, махнув женщинам рукой, пришпорил лошадь и проехал под их окном.
   После этого дружеские чувства мадам Бонасье к незнакомке только укрепились. Доверие погубило Констанцию.
   Однако если она могла не знать миледи, то ее мнимого «брата» она знала прекрасно. Когда еще завязывалась история с подвесками, в главе «Придворная интрига» господин Бонасье не преминул сообщить д’Артаньяну, что жена показывала ему Рошфора, характеризуя его как человека, всецело преданного кардиналу.
   Еще малюсенькое замечание. При встрече с миледи Рошфор назван графом. У Рошфора не было графского титула. Позже он сам себя представит, как шевалье де Рошфор, конюший кардинала.
   И еще. В оригинале романа миледи, разговаривая с Констанцией, сообщает, что слышала от д’Артаньяна о ее похищении из домика в Сен-Жермене. Может быть, Дюма хотел, чтобы миледи оговорилась. Ведь похищение состоялось в Сен-Клу. Русский читатель этой оговорки не заметит: при переводе Сен-Жермен исправлен на Сен-Клу.
   – Видишь, твой Дюма тоже ошибался, – сказала Людочка, когда Артур поведал ей о своих открытиях.
   – Не сыпь мне соль на сахар, – отвечал Артур. – Ошибки гения лучше, чем дисциплина посредственности.
   – Между прочим, сахар теперь в дефиците. Приучайся пить чай несладким.
   – Без сахара мозги не работают. Его можно заменить изюмом.
   – У кого надо сахар есть.
   – Ага. У них мозги в дефиците. Вот послушай, я тоже чувствую себя дураком.
   – Это почему же? – удивившись такому признанию, спросила Людочка.
   – Не могу разгадать Костину загадку.
   – Может, и нет никакой загадки, а вы голову ломаете.
   – Тогда должна обнаружиться взаимная противоречивость утверждений.
   На последнем слове у Артура мелькнула какая-то мысль. Но он не успел поймать ее за хвост. «Ничего, – подумал он, – раз она появилась, обязательно всплывет еще раз».
   – Думаешь, у тебя получится? – спрашивала его на следующий день Людочка. – Ты решил, как Сальери, алгеброй гармонию поверить, так?
   Артур выглядел довольным.
   – Послушай, послушай. Как мы решаем краевые задачи? Каждое краевое условие выражается уравнением. Есть утверждение – значит, есть уравнение. Если число переменных равно числу уравнений, находим решение.
   – При чем тут уравнения?
   – Пока не знаю, – признался Артур. – Но ведь в тексте масса условий.
   – Например?
   – Например, довольно странное утверждение «Дионисийские мистерии разыгрывались на Ветвях дерев».
   – Ну и что? Какой в этом смысл?
   – Может и никакого. А может, это просто условие, которое связывает две величины. Ну, вроде того, что Арамис – любовник госпожи де Шеврез.
   Артур замолчал. Он взял чистый лист бумаги и стал что-то выписывать из загадочного текста.
   Костя со своей стороны тоже делал первые шаги к отгадке.
   «Восходящее Солнце, – размышлял он, – по-видимому, является символом Востока. Оно даже изображено на флаге Японии. Нет, – остановил он себя, – при чем здесь Япония. Япония тут ни при чем! Вряд ли Исаак, рыцарь Христа, думал о будущем флаге Японии. Нда-а. Заходящее Солнце – символ Запада. Где-то у меня есть брошюрка, довоенное издание “Восток и Запад’».
   Он нашел книжицу рядом с редким журналом «Les Etudes Traditionneles»:
   «Мы никогда не писали, что традиционные доктрины приходят с Востока, напротив, нам достоверно известно, что изначальное учение настоящего цикла пришло из гиперборейских районов».
   Костя углубился в чтение. Все эти западные доктрины сконструированы оккультистами, а восточные – теософами. Дело доходит до абсурда, когда утверждают, что если в доктринах Востока и в христианстве имеются одни и те же идеи, да еще выраженные в одинаковой форме, то все равно их смысл различен и даже противоположен.
   Костя погладил затылок. Сам автор Рене Генон, хоть и француз, в 25 лет принял ислам и стал называться Абдуль-Вахид-Йахья (Служитель Сущего Единого).
   Правда, остается решить, что называть Востоком, а что – Западом? Россия – это Восток или Запад? Нет не так! В нашем контексте Греческое православие – это Восток или Запад? Для Запада – это, конечно, Восток. А для Востока – конечно, Запад! Счастливая мысль!
   Между тем Артур выписывал все слова из текста, которые начинались с заглавной буквы и, видимо, имели особый смысл. Он запнулся на именах Орфей и Эвридика, а также на первом появившемся в тексте слове «Солнце». Однако они стояли в начале предложения, там, где все слова начинаются с большой буквы. То есть они ничем не отличались от других слов.
   «– Глоток вина придаст вам силы, – миледи подошла к столу, наполнила бокал вином, затем, поколебавшись, достала из кармашка на юбке хрустальный пузырек с золотой крышкой и вылила его содержимое в бокал.
   Взор миледи затуманился, она тяжело задышала, едва уловимая дрожь прошла по телу.
   – Выпейте, – миледи протянула бокал Констанции.
   Та сделала несколько глотков. У миледи задрожали колени, она вынуждена была присесть.
   – Как жаль, что меня вынуждают торопиться, – сказала она, беря Констанцию за руку.
   У госпожи Бонасье после вина щеки порозовели, глаза сделались глубокими и засверкали. Миледи не могла оторвать от нее взгляда.
   – Как жаль! – снова промолвила она, с сожалением выпуская руку Констанции и приближаясь к окну. – Смотрите-ка! – воскликнула она. – Я ошиблась! Ведь это ваш возлюбленный. Посмотрите же, не обманываюсь ли я?
   Констанция вскочила. Миледи уступила ей место в нише окна. Госпожа Бонасье всматривалась в подъезжающих всадников. Люди и лошади расплывались у нее перед глазами.
   Миледи вышла из комнаты и поспешила в сад, где ее ждала карета. Она как будто сожалела о содеянном, но это было сожаление кошки, не успевшей насладиться игрой с живой добычей».

8. Короли не лгут, поэты не лукавят

   Лев Маркович Метелкин встречал в Шереметьево-2 важного зарубежного гостя. Номера черной «Волги», остановившейся у запрещающего знака, не позволили дежурному милиционеру даже приблизиться к ней. Лев ушел в здание, в машине остался только шофер.
   Самолет прибыл вовремя. По каким-то неуловимым признакам пассажир и встречающий выделили друг друга из толпы. Лев подошел.
   – Good day, – сказал ему незнакомец.
   – Welcome, – сказал Лев, – did you come from?..
   – Who wants me? – вопросом на вопрос ответил прибывший.
   – The association in which each brings his share. Незнакомец протянул руку. У него были живые внимательные глаза, чем-то напоминающие глаза овчарки. К седой шевелюре очень шли усы и небольшая аристократическая бородка. Одет элегантно.
   Лев пожал протянутую руку. Кисть незнакомца, хотя и утонула в ладони Льва, отозвалась крепким пожатием теннисиста.
   – Please to meet you, – сказал Лев. – Must we wait you baggage? [29 - Добрый день. – Добро пожаловать. Это вы прибыли из? – Кому я понадобился? – Союзу, в который каждый вносит свой вклад. – Рад с вами познакомиться. Нужно ли нам ждать багаж? (англ.).]
   – Ничуть не бывало! – вдруг сказал по-русски приезжий. – Поехали, мне не терпится взглянуть на Москву.
   Они познакомились. Приезжий представился Иваном Францевичем.
   Машина помчалась к Ленинградскому шоссе. У трех каменных противотанковых ежей справа от дороги Лев попросил шофера остановиться.
   – Здесь, – сказал он, – проходил фронт.
   – Значит, вот куда они добрались? – оглядывая местность, раздумчиво протянул Иван Францевич. – Довелось увидеть на старости лет.
   Миновали Химки. Впереди, за мостом, открывалась панорама города с высокими башнями домов. Приезжий узнал только шпиль Северного речного вокзала.
   Обгоняя «жигули» и узенькие «москвичи», они мчались по левой полосе. Гость попросил ехать потише, чтобы иметь возможность посмотреть город.
   Если бы не Лев, он бы не узнал старого поворота на Волоколамское шоссе, места, где располагался поселок, в котором человек со странной фамилией Сокол разводил породистых свиней.
   Иван Францевич вспомнил, как ездил когда-то по Волоколамке на артиллерийский полигон, сворачивая за железнодорожным переездом.
   Зато он сам нашел глазами академию Жуковского и старый стадион «Динамо». Мост и площадь Белорусского вокзала были другими. Вся улица Горького оказалась застроена высокими домами. С удивлением разглядывал Иван Францевич памятник Маяковскому. А памятник Пушкину перебрался на другую сторону площади, где за спиной поэта возвышалось современное здание с надписью «Россия».
   Дальше почти все было знакомо. Кроме здания, к которому его подвезли. Оно возвышалось поставленным на бок аквариумом среди старинных особняков. Небоскреб был мелковат ростом и чувствовал себя подростком-акселератом в окружении пожилых родственников. Перед зданием толпились люди и машины. Это оказалась гостиница «Интурист». Швейцар не пошевелился, и Лев со своим гостем беспрепятственно вошли вовнутрь.
   – Уверен, Лев Маркович, ваши друзья след не потеряют, – не удержался гость.
   Лев добродушно улыбнулся.
   – Излишняя скрытность привлечет внимание. У нас теперь перестройка, и никто понапрасну инициативу проявлять не станет. Никому ничего не надо. Каждого интересует только собственная персона и кресло, на котором он сидит. Поверьте, над этим думали. Через пару дней вы переедете в квартиру на Мытной. Там я лично и в вашем присутствии проверю ее нашей техникой. Отдыхайте, завтра я познакомлю вас с женой. Она поможет вам получше увидеть город.
   Действительно, на следующий день Лев познакомил Ивана Францевича с Ириной. Тот пригласил их позавтракать в «Национале». Лев отказался, сославшись на работу. В этот день он вел семинар в Военно-дипломатической академии и потому торопился.
   Войдя в зал, Иван Францевич сказал что-то на ухо метрдотелю. Сначала лицо метрдотеля сделалось серьезным, затем он вежливо улыбнулся и повел их к столику. Ирина вопросительно взглянула на Ивана Францевича, не сдержала любопытства:
   – Что вы ему сказали? – спросила она шепотом.
   Он склонился к ее уху.
   – Попросил показать столик, за которым сидел Пеньковский.
   – Но ведь здесь наверняка все столики… – И она выразительно приложила пальцы к ушам.
   – Не сомневаюсь.
   – И он это знал?
   – Еще бы!
   – Чудеса в решете!
   – Как приятно слышать русскую речь, – мечтательно сказал Иван Францевич. – Чудеса в решете, – он смаковал слова. – Как хорошо вы это сказали. Чудеса в решете. Замечательно!
   – Вы думаете, этот молодой человек помнит Пеньковского?
   – Вряд ли, но легенды живут веками и передаются из уст в уста. Гомер, как нам говорят историки, не мог ни читать, ни писать, однако его поэмы помнят.
   Когда они вышли на улицу, из-за облаков выглянуло солнце и быстро высушило мокрые тротуары. Такси довезло их до станции метро «Лермонтовская». Гость попросил проводить его на Новобасманную улицу, где стоял великолепный старинный дом, поражающий своими размерами, некогда жилой, с лепными потолками в комнатах. Теперь в нем помещалось нечто вроде министерства, от одного названия которого, громко произнесенного, кошки бросались в укрытия, собаки начинали подавать голос, а человек втягивал голову в плечи, словно ему, не предупредив, надели на голову пустую кастрюлю.
   Иван Францевич с грустью прошелся несколько раз перед фасадом, выходящим на железнодорожную ветку. Ирина стояла в сторонке, посматривая то на своего ушедшего в прошлое спутника, то на проходящие поезда.
   К вечеру она затянула его к себе в гости. Ему было интересно посмотреть, как живут советские служащие. Магазины поразили его бедностью ассортимента и количеством покупателей. Позже он заметит и согласится с Бидструпом, что, сколько бы ни было входных дверей в магазин, открыта всегда одна, заставляя людей уже на входе выстраиваться в очередь.
   Однако запотевшая бутылка русской водки, отварной картофель с маслом и укропом, соленые огурчики и черный хлеб, а также общество приятной женщины и радушного мужчины заставили его забыть о кухне отеля «Аскот», об итальянских ресторанчиках и отсутствии экзотических фруктов и морских деликатесов.
   Иван Францевич, не отрываясь от стола, посмотрел программу «Время», которая шла одновременно по трем из имеющихся пяти каналов, и «Прожектор перестройки», который шел одновременно по двум каналам. Запомнился высокий и убедительный ведущий, вместе с которым ему, по необходимости, пришлось размышлять о том, что делать с морем незаконной отчетности, плодящейся в недрах министерств и ведомств.
   – Кадры, кадры – вот главное звено, – говорил Иван Францевич, узнав, кем работает Ирина. – Вы, Ирина Геннадьевна, очень важный человек.
   – Увы, скажите это нашему начальству. Мы только оформляем тех, кого нам указывают. Сейчас идут одни блатные.
   – Как это блатные? – не понял гость. – Урки?
   – Ой, что вы? Это те, кто устраивается по блату, – рассмеялась Ирина, махнув рукой. – Иногда их называют позвоночными, потому что принимают по звонку сверху.
   – Ага, понял. Презабавно!
   – У вас не так? Простите, я имела в виду в странах, где вы жили.
   – И так и не так. У нас ищут дельных парней. Дельный парень может быть кем угодно. Кто такой президент страны? Дельный парень. Менеджер. Простите, чиновник, которого наняли, чтобы он исполнял роль управляющего. Кто нанял, спросите вы? Тот, кто имеет силу и власть. О, у них хватает силы и власти провести выборы. Это, как говорится, не проблема.
   – Я был в Италии, – поддержал гостя Лев, – и тоже пришел к такому выводу. Если человек начинает зарываться, неожиданно всплывает какой-нибудь компромат. Такова практика западной демократии.
   – В СССР говорят о геополитике, не понимая сути этого термина. Подозревают о ней очень немногие, – сказал Иван Францевич.
   – А как вы оказались там? – решилась спросить Ирина. – Если это, конечно, не секрет.
   – Ирочка, у нас о таких вещах не спрашивают, – урезонил жену Лев.
   – Женщинам позволено задавать любые вопросы, – сказал гость, – а уж хозяйке дома – тем более! И я отвечу. Надеюсь, ваш муж не окажется сикофантом, – продолжал он, обращаясь к Ирине и улыбаясь Льву. – Так вот в конце войны, в особенности после ее окончания, наш Верховный понял, что фашизм – это не только танковые клинья, а своего рода магизм, что возможны столь ощутимые потрясения, в которых участвуют невидимые силы и невидимые учителя. Тогда он решил, как говорится, быть в курсе. После плена я хорошо усвоил немецкий язык. Я не был один, но мы друг друга не знали. Записей никаких не велось. Из знакомых никого не осталось. А я? А я, как сказал кто-то, кажется Пушкин, пожертвовал всем необходимым, надеясь приобрести излишнее. И преуспел в этом.
   – Вы рассказали и слишком много и слишком мало, – сказала Ирина. – В любом случае спасибо.
   – Когда-то я пообещал себе: если выживу, при первой возможности вернусь на родину, а вернувшись, поведаю свою историю первому советскому человеку, внушающему мне доверие. Я уверен в вашей скромности. Прошу отнестись снисходительно к сентиментальной истории старого эмигранта.
   Они пошли его провожать. У метро он сел в такси.
   – Ты полагаешь, все так и было? – спросила Ирина мужа, медленно шагая с ним мимо темных витрин, подсвеченных одной дежурной лампочкой.
   – Как говорит наш новый знакомый, ничуть не бывало. Этот человек похож на шаровую молнию. Никогда не знаешь, чего от него ждать. И столь же опасен.
   – Как опасен? – удивилась Ирина.
   – Для своих врагов. Мы с тобой ему не враги. Мы – слишком мелкая сошка.
   – Ты хочешь сказать, что быть его другом или врагом одинаково почетно?
   – Именно так! Десять лет назад он был одним из самых могущественных людей в Европе, если не самым могущественным, – сказал Лев, понизив голос.
   – Он что, генерал ордена иезуитов? – шепотом спросила Ирина.
   – Я однажды виделся с отцом Пьетро Аррупе, – ответил Лев. – Тогда я даже не мечтал встретиться с Джанфранко, вернее, месье Жаном-Франсуа.
   – Как же вы на него вышли?
   – Иногда счастливым образом наши цели совпадали. Но до перестройки даже речи не было пригласить его в Москву. А теперь? Видимо, старый лис почуял, что нерест рыбы состоится здесь.
   – И опять ваши цели совпадают?
   – Да. Его помощь, даже если он впрямь решил отойти от дел, неоценима.
   На следующий день за ужином их разговор все время возвращался к необычному гостю. Лев рассказал, что устроил его в роскошных апартаментах, чуть ли не по соседству с квартирой Арманда Хаммера.
   Ивану Францевичу все было интересно. Он забросал Льва вопросами о расколе в писательской среде. К сожалению, Лев слабо ориентировался в этом. В Афганистане он встречал нашего советского Хемингуэя, побывавшего во всех горячих точках планеты; его нонконформизм немного озадачивал Льва, но заинтересовал Ивана Францевича.
   Куда лучше Лев знал направление, связанное с авиационно-космической тематикой. Иван Францевич очень аккуратно намекнул ему, что следовало бы наметить перспективных генералов, на которых можно положиться. Особенно из национальных республик.
   – Ну, и что ты ответил? – спросила Ирина.
   – Обещал подумать.
   Ирина заваривала чай.
   – Послушай, – сказала она, – я подумала о Джохаре.
   – Я тоже о нем подумал.
   – Что он там сидит в своем Юрьеве? Конечно, Прибалтика – не Средняя Азия, но все же он способен на большее. По-моему, он вообще единственный чеченец, который получил генеральское звание. Это, я тебе скажу, будет посильнее Фауста Гете.
   – Точно! – согласился с ней Лев.
   Иван Францевич не забыл дорогу в их дом. Еще раз он пришел в гости, когда лег первый снег. Снег ложился большими хлопьями, и троллейбусы буксовали у остановок.
   Первую рюмку подняли за полет «Бурана». Лев тогда не знал, что это будет первый и последний полет советского «Шаттла».
   – Вы сами не понимаете, какую отличную машину создали, – убеждал их Иван Францевич. – Вы только вдумайтесь, посадить «челнок» без человека на одной автоматике с точностью 29 сантиметров – это, как говорится, не фунт изюма!
   В отличие от Льва, Ирина со временем прониклась доверием к пожилому иностранцу, все более убеждаясь в том, что он – русский. Однажды, наедине, она осмелилась спросить, была ли у него семья и остались ли родственники.
   – Остались жена в положении и мать, – просто ответил он и посмотрел в окно.
   – И вы их не нашли?
   – Отчего же? Нашел. Благодаря вашему супругу. Мать – на кладбище. Жена родила сына. Позже вышла замуж во второй раз. Сначала им сообщили, что я осужден, а через год они получили извещение о смерти и вещи.
   – И вы… повидались с женой и сыном?
   – Нет. Пока я не могу иметь близких. Кто одинок – тот и свободен! А у меня довольно обязательств. – Иван Францевич, опустив глаза, протирал стол ладонью.
   – Но у вас сын! – В голосе Ирины послышался упрек, смешанный одновременно и с сожалением, и с завистью.
   Он понял ее и поднял глаза. Ирине показалась, что в глубине их мелькнула тоска. Теперь она не сомневалась, что он – русский.
   – Вы правы, – помолчав, произнес Иван Францевич. – Такова жизнь. И боль, и счастье!
   Он чуть было не обмолвился, что сыну оставили его фамилию, но вовремя взял себя в руки.
   – Знаете, Иван Францевич, – мягко сказала Ирина, – в жизни всякое бывает. Придет время, и она сведет вас.
   – Голубушка, Ирина Геннадьевна, только в романах жизнь сталкивает людей, связанных незримыми узами. В действительности люди могут жить в одном городе и никогда не повстречаться. Никогда, вы понимаете? Это страшное, мистическое слово nevermore! По крайней мере, на этом свете, – закончил он.
   – Что же делать?
   – Смириться с тем, что драмы и трагедии случаются не только на театральных подмостках. Помните, у Лермонтова: «ужасная судьба отца и сына жить розно и в разлуке умереть».
   В эту минуту вошел Лев. Он вопросительно взглянул на жену, потом на Ивана Францевича.
   – Я говорю вашей уважаемой супруге, что мы избалованы гуманизмом, – пригласил его к разговору Иван Францевич. – Отчасти мы оказались в плену заблуждений гениального Толстого, великого писателя и посредственного доктринера. А как же христианство, спросите вы? Но Блаженный Августин говорит, что бывают случаи, когда убийство не запрещается, а повелевается Богом. Мы все забыли о высшем восприятии жизни. Работать во имя Родины и умереть по приказу Родины. Истинная любовь и наказует, и обличает. Мать накажет, мать и простит. Стремление смягчить, извинить, ослабить – подобное слабосердечие вместо сурового закона рождает либо оргии произвола, либо упражнения в терроризме. Не так?
   – Ой, мы уже отвыкли от таких мыслей! – воскликнула Ирина. – Помню, в детстве я мечтала стать парашютисткой. Читала про Зою Космодемьянскую, Екатерину Буданову, Гулю Королеву. И вы знаете, отец, а он был священником, мне не запрещал. Вот ведь как! Был пар, да весь вышел! Люди мельчают. У Левы начальник, как думаете, чем больше всего озабочен? Постройкой дачи. Только парткома и боится. Убери партию, все скрепы упадут. Все начальство вразнос пойдет, стесняться перестанет. Это все видят и, кстати, партию с начальством не различают. Так что защищать ее теперь некому.
   – И для чекистов это не секрет? – спросил Иван Францевич.
   – Это ни для кого не секрет, – ответил Лев. – Зачем же Горбачев стал Председателем Верховного Совета?
   – Когда я вижу вашего руководителя, я вспоминаю одного моего знакомого. Он писатель. Вы о нем наверняка слышали, это – Морис Дрюон.
   Ирина и Лев дружно закивали, его книги стояли на книжных полках.
   – Он мне сказал как-то, что история имеет свойство удивительным образом репродуцировать события. В то время он как раз заканчивал свою серию «Проклятые короли».
   – Да, нас учили, что на самом деле сюжетов не так уж и много, – сказал Лев, – они различаются лишь в деталях.
   – Вот видите!
   Когда вышли на улицу, снег перестал. Подморозило. По серо-зеленому ночному небу бежали с севера обрывки облаков. Ирина куталась в шубку, с наслаждением вдыхая сырой воздух. Пахло снегом и незаметно подкравшейся зимой.
   – Вот и зима пришла! – сказала Ирина. – Зима тревоги нашей!
   Она сказала просто так, не чувствуя ничего плохого в будущем. Напротив, на душе было легко, и московская свежесть рождала ощущение праздника, как в детстве.
   – Все еще только начинается. – Перед Ириной появился вдруг Санта-Клаус, похожий на Ивана Францевича, он одет в светлое кашемировое пальто и мягкий зеленый шарф. – Хочешь в Кремль на елку? – спрашивает он ее и протягивает руку.
   Ирина смотрит снизу вверх, доверчиво подает ему ладошку в шерстяной детской варежке с узорами.
   – А что там будет?
   – Представление для ребят. Злой волк украдет елочные фонарики, а снеговик отправится за ним, чтобы вернуть их на елку.
   – И он победит злого волка?
   – Конечно, а мы будем ему помогать.
   – И потом мы зажжем елочку?
   – Обязательно.
   – Пойдем скорее, – торопит она Санта-Клауса.
   Санта-Клаус улыбается точно как Иван Францевич, снимает кашемировое пальто и остается в костюме. Он качает головой.
   – Так бывает только в романах, – говорит он. – Только в романах. Я скажу тебе волшебное слово. Вот оно – никогда! Понимаешь, никогда.
   Иван Францевич делается как будто выше ростом, и с высоты звучит: Nevermore!
   Ирина просыпается. Громко тикают настенные кварцевые ходики. Рядом спит Лев в пижаме. Лев в пижаме, лев в пижаме, – отбивает секундная стрелка. В комнате ночь, лунный свет неподвижно лежит на паркете.
   Почему в Кремль? – подумала Ирина. – В Кремле я была, когда стала студенткой. Мама сшила мне платье из панбархата. Оно еще долго оставалось у меня единственным выходным платьем. Когда я пошла на работу, я сшила себе сарафан из шерстяной ткани. В нем я познакомилась с Костей. Потом я растолстела, и все вещи стали мне малы. А в чем был Костя? В костюме, тогда все ходили в костюмах. Последний раз я его видела на пятидесятилетие. Ему скоро на пенсию. Вот так! Может, больше не увидимся? Никогда! Какое страшное слово».
   Ирина вздохнула. Город, завернувшись в пуховое одеяло, посапывал редкими снегоуборочными машинами, да запоздалыми такси, рассекающими мокрую жижу на асфальте.
   Костя, утомленный поисками того, что ему казалось важным, тоже спал. На столе лежали оставленные раскрытыми книги и его записи.
   «Астральное тело – носитель всех живущих в человеке влечений, желаний и страстей. Эфирное тело – темперамент человека, характер его и постоянные склонности.
   Искушение есть то, что может произойти с астральным телом, поскольку оно способно на личный грех. Зло есть грех, совершенный эфирным телом в общественной жизни человека».
   Это Рудольф Штейнер.
   Почему Костя отыскал Штейнера? Потому что Штейнер выделял семичленность в природе. Человек у него имел семиричную природу: физическое тело, эфирное и астральное, свет являл себя в семи красках, звук в семи тонах. Как молитва «Отче наш» в семи прошениях. Так он обнаружил соотношение между семью церквями и семью арийскими расами, а также их соответствие семи гласным греческого алфавита от альфа до омега и даже семи планетам. Итак, он выделил церковь Эфеса для Архо-Индийской ветви, церковь Смирны для Архо-Персидской, церковь Пергама для Халдейско-Египетско-Семитской, Фиатирийскую церковь для Греко-Латино-Романской, Сардисскую церковь для Тевтоно-Англо-Саксонской, Филадельфийскую церковь для Славянской и, наконец, Лаодикейскую церковь для Манихейской ветви.
   Когда Костя показал свою находку Артуру, тот, покачав головой, только и сказал:
   – Не умножай сущностей.
   Подумав, Костя согласился с трезвой оценкой Артура. Позже он нашел у Максимилиана Волошина:

     Я друг свобод. Создатель педагогик.
     Я инженер, теолог, физик, логик.
     Я призрак истин сплавил в стройный бред.
     Я в соке конопли. Я в зернах мака.
     Я тот, кто кинул шарики планет
     В огромную рулетку Зодиака.

   Следующей задачей для Кости была поездка к Льву Гумилеву. С ним поехала Лена. Их встретил пожилой, грузный человек в сером костюме с полным серым лицом, чем-то напомнившим Косте Суллу, как он представлял его с детства по роману Джованьоли.
   Костю интересовала актуальная история буддизма, в частности сходство буддизма с известным в Европе манихейством.
   Лев Николаевич согласился с ним, что в Китае найдены весьма древние следы христианства. Потом, говорил он, буддисты стали отнимать у христиан храмы и закрашивать фрески изображениями бодхисатв. Христиане считали манихеев еретиками. Из Византии манихеи проникли в Китай.
   Профессор провел рукой по редким волосам:
   – Чувствую, что вопрос остается открытым. По этому поводу можно строить только догадки. Я просто изложу свое предположение. – Он посмотрел на Лену, она поощрительно улыбнулась. – В общем, манихеи пришли, осмотрелись, отовсюду их гнали, и сказали сами себе: знаете что, ребята, давайте будем выдавать себя за буддистов. И стали они сначала китайскими манихеями, потом манихейскими буддистами, а потом просто буддистами.
   Заметив неудовлетворенность Кости таким ответом, он развел руками:
   – Я вас понимаю. Если найдете объяснение получше, я первый принесу камень вам на памятник.
   – А вы читали Оссендовского? – спросила Лена.
   Лев Николаевич махнул рукой:
   – Вы верите в мистику? Я – нет! Мистика – пища пассионариев. Патриот, реформатор, вождь использует мистику, иногда искренне верит в нее, как, скажем, Александр Македонский всерьез верил, что он – сын Зевса, но мистика всегда вторична. Она – ничто, пока нет жертвы, пока нет того, кто пренебрегает инстинктом самосохранения. Кто, во что бы то ни стало, хочет переплюнуть Александра Македонского или Зороастра.
   Костя, до сих пор безуспешно пытавшийся подметить в профессоре черты его знаменитых родителей, углядел-таки во взгляде, брошенном профессором на Лену, отблеск огня конкистадоров. В голосе собеседника зазвучали звонкие нотки.
   – Не буду скрывать, – продолжал он, – то, что Оссендовский открыл для европейцев само слово «Шамбала», имело следствием некоторый подъем пассионарномти. Однако, в конечном счете, интерес к Тибету оказался пищей для тоталитарных вождей. Спрашивается: чего ради? Теперь мода на дзен-буддизм. Просидев в гроте неподвижно девять лет, Дамо вышел и сказал: ну, теперь будет порядок, можно и умирать. Ушел домой и умер. Правда, оставил после себя изобретенную им чайную церемонию и специальную гимнастику, да еще название своей обители – Шаолиньсы. Сы – значит монастырь, – пояснил профессор Лене. – И вот вам пожалуйста, люди его вспомнили. На свете счастья нет, а есть покой и воля. В обществе субпассионариев хор НКВД исполняет «Реквием» моей матушки, положенный на музыку композитора Дашкевича. Вот вам и вся мистика!
   Вместо намеченных сорока минут они проговорили два часа. Косте показалось, что он здесь столкнулся скорее не с историей, а с ее носителем. Провожая их, Гумилев тяжело поднялся, галантно поцеловал руку Лене. Костя осторожно пожал протянутую ему руку, написавшую несколько книг, не выпущенных в свет, а лишь депонированных в ВИНИТИ, поскольку они не вполне вписывались в рамки исторического материализма.
   Сухой осенний день встретил Костю с Леной теплым солнечным светом. Они миновали маленькую группу студентов, которые говорили все разом. Так говорят только в молодости.
   Впереди – целый день. Вошли в непривычное для москвичей ленинградское метро, где платформа в отсутствие поезда закрыта раздвижными воротами.
   У Эрмитажа стояла жуткая очередь. Они решили прийти попозже и двинулись к Летнему саду.
   Косте запомнилась эта волшебная прогулка среди белых скульптур в зеленых аллеях, скамейка, на которой они сидели, перебрасываясь словами, наблюдая за редкими гуляющими. День был будний. Лена в мягком костюме цвета «электрик» откинулась на спинку скамьи, расслабленно подставляя лицо потерявшему жар солнцу. Костя что-то говорил, она кивала, прикрыв глаза, а он чувствовал себя счастливым и знал, что такой день никогда больше не повторится. В этом городе, вдали от всех Лена принадлежала только ему. Редкое и столь ценимое состояние души – одиночество вдвоем. Она тоже чувствовала себя превосходно – защищенной, уверенной и желанной.
   Бывая в Ленинграде, Костя всегда находил время зайти на могилу Глеба. Солнце клонилось к горизонту, когда они подошли к кладбищу. Костя положил свежие цветы рядом с другими, которые уже лежали на могильной плите. Подходили и уходили старушки в платочках, с любопытством поглядывая на молодую, по их понятиям, пару, мелко крестились, покидая это место.
   Костя стоял задумавшись, Лена посматривала по сторонам на соседние мраморные кресты.
   «Можно ли сказать, что он родился и умер слишком рано? – спрашивал себя Костя. – Во всяком случае, он опередил свое время. Родись он позже, никто не дал бы ему проявить себя. В России надо жить долго! Если бы он не умер, возможно, все пошло бы не так, и мир был бы иным. Чего-то он мог не знать, но чувствовал уверенность, основанную на интуиции. Я должен найти разгадку. Пока все заблуждаются, трудно найти равновесие».
   Держа Лену за руку, Костя пошел к выходу.
   – Отчего он все-таки умер? – спросила она.
   – От остановки сердца, – ответил Костя, думая о своем.
   – Прекрасный ответ, – восхитилась Лена, – а что, бывает как-то иначе?
   – Увы, это все, что я могу сказать. – Костя сжал ей пальцы.
   – Но почему?
   – Потому, что ничего мы не знаем. Ничего!
   – А он?
   – Что он?
   – Он знал? – Лена отняла руку и обхватила его за плечо.
   – Вера дает уверенность. И не так важно, как далеко от тебя истина.
   – Костя, ты говоришь загадками, как Апокалипсис.
   – Если бы я знал ответы на все вопросы! Люди заражают друг друга своей неосведомленностью. Вот почему я не воспринимаю умозрительные версии Гумилева. Его я признаю как выдающегося ученого, но что, если он исходит из неверных посылок, предложенных не им и принятых за постулаты? Парадигмы истории – шаткая штука, а на них, раскачиваясь, стоит общество. – Костя помог себе жестом, балансируя свободной левой рукой.
   – А нельзя ли попроще, – сказала Лена.
   – И простые люди, и пассионарии, как выражается уважаемый профессор, питаются не мистикой, а сказками, – не обращая внимания на скрытый упрек, продолжал Костя. – Никто не дает себе труда расшифровать то, что стоит за этими сказками. Что дают сами сказки? Искажающую оптику?
   Костя шел все быстрее и быстрее.
   – Короче, – затормозила его Лена, – не увлекайся.
   – Используя сказки, можно то раскачивать всю постройку, то, наоборот, гасить колебания. Однажды, – он понизил голос, – Андропов мне сказал: приходя домой, я бы хотел, чтобы собака приносила тапочки, а не заваривала кофе.
   – То есть тебе нужна быль?
   Костя кивнул.
   – За ней ты и ездил к Гумилеву?
   – Отчасти. Но он – поэт, как и его родители, современный Беранже, – ответил Костя.
   Они вышли на площадь к Невскому проспекту. Вдаль уходила перспектива моста через Неву.
   – А ты, милый, стало быть, не поэт?
   – О чем ты говоришь? – усмехнулся Костя. – Я – простой солдат, который штурмует замаскированные и грозные позиции. Я переворачиваю традиционные взгляды и устанавливаю первоначальную традицию. Глеб делал то же самое, только он был генералом.
   Лена покачала головой.
   – Ну, и какая от всего этого польза?
   – Когда переворачиваются взгляды, многие притязания становятся излишними. Все встает на свои места. Исчезает искусственная вражда племен. Вылечиваются хронические болезни. И кроткие наследуют землю, – закончил он.
   – Романтический бред! – Лена насмешливо погладила его по плечу.
   – Согласен. Слишком много общих мест.
   – Вообще-то я есть хочу.
   Костя махнул рукой:
   – Вообще-то я тоже.
   Они завтракали рано утром на скорую руку, сойдя с поезда, в пельменной у Московского вокзала.
   Солнце стало оранжевого цвета и пряталось за верхушками деревьев. На этой стороне площади было уютно, тихо, малолюдно, мимо скользили деликатные троллейбусы. На противоположной стороне у стоокой гостиницы с квадратными глазами, рядом с входом в метро было оживленно.
   Переходить площадь не хотелось. Косте стало спокойно, его покой передался Лене. Все вокруг выстроилось театральными декорациями, сделалось статичным даже в своем вечном, однообразном движении. Вот еще немного, и Костя найдет покрытую пылью веков сулею с хмельным вином знания.
   Они пообедали в кафе на Невском. Когда стемнело, решили сходить в кино. Из кинотеатра не торопясь пошли на вокзал.
   Когда закрылась дверь купе, чудесный день перешел в чудесную ночь.
   А накануне ноябрьских праздников Костя с Леной провожали ее родителей с Киевского вокзала. Родители уезжали, как казалось, насовсем, навсегда. Багаж, ковры, коробки, чемоданы. Провожающие были все больше люди пожилые, поэтому Косте нашлось дело. Мама Лены просила его присматривать за дочерью. Отец молча и крепко пожал ему руку, но взгляд его так красноречиво искал Костиных глаз, что Костя не смолчал и заверил его, что он не должен беспокоиться за дочь. Мать что-то напоследок шептала ей, отец обнял, пытаясь держаться бодро.
   Поезд тронулся без звука, без вздоха, так трогаются поезда только на Киевском вокзале, бесшумно, незаметно для глаз; с удивлением провожающие увидели вдруг, что пассажиры, прильнувшие к окнам, перемещаются. У Лены потекли слезы, когда поплыли перед ней знакомые с рождения родные лица. Чтобы не потерять их, она некоторое время шла за плывущим окном, пытаясь улыбнуться. Это у нее не получалось. Она остановилась, сгорбившись. Ее плечи вздрагивали. Костя стоял рядом, они долго смотрели на огни уходящего состава.
   И Лена и ее родители лишь в этот миг осознали до конца, что могут больше никогда не увидеть друг друга. В Советском Союзе не без труда можно было приобрести билет только на выход.

9. Торжество точного знания

   Костю разбудил телефонный звонок. Он посмотрел на часы – было половина девятого утра. Звонил Артур. «Если интересно знать, как расшифровывается тот самый текст, надо встретиться», – вот что сообщил ему Артур. Сон сразу улетучился.
   – Ты что, разгадал?
   – Возможно, – важно сказал Артур.
   – И что получилось?
   – Расскажу, только не по телефону.
   – Ты прав, – сказал Костя. – Я сейчас приеду.
   – Стой, стой, мне еще нужно кое-что обдумать. Встретимся у мамы. Подъезжай к обеду.
   – Хорошо! Пока! – Костя шумно вздохнул и откинулся на подушки. «Вот дает! – с восхищением подумал он, но потом засомневался, вдруг слишком непрочными окажутся логические конструкции Артура. – Нет, вряд ли. Артур такого себе не позволял».
   Тем временем проснулась Людочка и, сонная, наблюдала, как Артур возвращает ее носочки на прежнее место. Она спросила, с кем это он разговаривал по телефону. Артур сказал. Людочка выпростала было руки из-под одеяла, чтобы сладко потянуться, однако новость заставила ее остановиться. Любопытство стерло с лица томную расслабленность, от Артура потребовали объяснений.
   – Когда я выписал все слова, выделенные заглавными буквами, их оказалось двадцать пять, помнишь? – начал свои объяснения Артур.
   Людочка согласно кивнула. Артур сделал многозначительную паузу.
   – А сколько церквей там названо? Пять, ровно пять! Теперь скажи, что тебе приходит на ум?
   – Не знаю. Квадратная матрица. Пять на пять.
   – Вот! Вот что значит мозговой штурм! Правильно!
   – Не понимаю, что можно сделать с этой матрицей? Да и вообще, ты уверен, что во времена Ньютона уже была разработана теория матриц?
   – И я так подумал. Но это нам облегчает решение задачи.
   – Я все-таки не понимаю, Артур, какой в этом прок, – засомневалась Людочка, спуская ноги с кровати. – Подожди, я в дабл-ю-си сбегаю.
   – Матрица – это таблица, в которой надо правильно расставить все выделенные слова. – Артур пошел за ней. – Нам известны строки, – он стал говорить громче, – например, строка, где стоят пять церквей или пять мистерий, пять небесных светил и так далее. Тогда мы установим и соответствие, и соотношение между ними.
   Людочка вернулась.
   – Пять элементов переставлять замучаешься, – сказала она. Это сколько вариантов получается?
   – Сколько? Много. Пять факториал. Сто двадцать вариантов.
   – Вот именно! Только для одной строки в таблице.
   Артур машинально, продолжая говорить, стал сворачивать одеяло.
   – А мы и не будем их переставлять. Обозначим каждое выделенное слово буквой, как неизвестное. Ну, как обычно: икс, игрек, зет и так далее.
   – Ну и что? Обозначим альфа за бета? Все равно получим двадцать пять неизвестных. Нужно иметь двадцать пять уравнений, чтобы их найти.
   – Но у нас в тексте есть условия, – сказал Артур, выпрямляясь. – Они устанавливают соотношения между неизвестными.
   – Что? Двадцать пять условий?
   – Нет, только четырнадцать.
   Он убрал постель и остановился перед Людочкой. Та пожала плечами:
   – Не морочь голову! Что ты сделаешь с четырнадцатью условиями? Где сядешь, там и слезешь.
   – Не скажи, – Артур победно посмотрел на нее. – Знаешь, что ты забыла? Ты забыла, что неизвестные должны обозначать номер в строке, поэтому нас интересуют только целые числа, принимающие значения от одного до пяти, да еще для данной строки они не повторяются. Вот тебе дополнительные условия. Если бы у нас было не четырнадцать, а пятнадцать условий, плюс эти, то наша система дала бы единственное решение, правда, с точностью до порядка расположения строк. Но, согласись, это уже детали. Получив решение, мы оценим важность порядка их расположения. В этом пусть Костя разбирается. Наоборот, я думаю, в тексте много лишней информации, чтобы за многозначностью спрятать главное.
   – И где же взять пятнадцатое условие? – уже предчувствуя успех, спросила Людочка.
   Она почти не сомневалась, что Артур сейчас, как факир, достанет его из рукава. Однако Артур все еще был в майке. Поэтому он взял его прямо с неба.
   – Ты не поверишь, сколь это просто, – сказал он. – Когда я его нашел, я понял, что найду решение. Это условие лежит на поверхности. Его бы следовало сформулировать примерно так. – Артур выдвинул вперед правую ногу, поднял руку и нараспев произнес: – И понял я, что символом Ислама является не что иное, как Полумесяц, ятаган небесный.
   Людочке стало весело.
   – Ты бы оделся, ятаган небесный, – смеясь, сказала она.
   – Как видишь, теперь я могу все расставить по своим местам. Если хочешь, можешь сделать это сама.
   – Что, решать систему с двадцатью пятью неизвестными? – притворно возмутилась Людочка.
   – Все гораздо проще, – поправил ее Артур. – Послушай, послушай, никаких систем решать не надо. Возьми эти условия и найдешь решение логически. Элементарная логика – не более того. Попробуй.
   После завтрака Людочка с помощью Артура расставила слова по своим местам. Анализируя условия, она сразу заметила, что Греческое православие в них никак не отражено. Тем необычнее показался ей результат.
   «Из Бетюна в Армантьер вели четыре дороги, и Атос пустил по всем дорогам господ Планше, Гримо, Мушкетона и Базена. Они выследили миледи. Оказалось, что графиня, двигаясь из монастыря в Армантьер, проехала Ферстюбер и Фромель. Однако она лишь ненадолго задержалась в Армантьере и переехала в уединенный домик в деревне Ангенгем-Лис, что в трех километрах от Армантьера. Домик стоял на берегу реки, в ста шагах от парома.
   Из пяти мужчин, нашедших умирающую Констанцию, самым невозмутимым казался лорд Винтер. Во Франции он разыскивал миледи, чтобы наказать ее за смерть Бэкингема.
   После похорон друзья вернулись в гостиницу, молчаливые и мрачные. Они осведомились у Атоса, что надо делать дальше.
   – Ждать, – последовал ответ».
   – Интересно, что скажет твой Костя? – прервала Артура Людочка, покрывая ногти бесцветным лаком.
   – Не знаю. Но сам подход его не оставит равнодушным. Согласись, ему бы трудно было додуматься. Настоящая логическая задача. Без мистики и всяких там аллегорий и философий. Вся тайна – в результате. Не удивлюсь, если подобного рода задачки появились и после Ньютона. Что-то вроде психологического практикума. Только не в одно действие.
   Людочка подула на лак:
   – Через двадцать минут я буду готова.
   – Тогда я тоже буду одеваться.
   От площади Прямикова по мосту они прошли к Сыромятникам, через скверик вышли к Курскому вокзалу, спустились в метро и, не проходя через турникеты, свернули в подземный переход, ведущий к путям.
   Под землей они миновали пути и оказались на улице Казакова.
   Общежитие студентов института инженеров землеустройства отличалось своими балконами, выходящими прямо на улицу. В выходной день студенты стояли или сидели на балконах на солнечной стороне, поглядывали на улицу, играли в нарды.
   Черноголовые, яркие, они перекликались, переходя с русского на свой родной язык.
   – Эй, земляк! – окликал один другого. – Слушай, дай три рубля до завтра. Вай, зачем так плохо думаешь?! Девушке цветы куплю!
   Солнце било нещадно в глаза. Артуру с Людочкой приходилось огибать скользкие, тающие наледи и черные лужи. В некоторых местах, особенно на другой стороне узкой улочки, асфальт успел высохнуть.
   – Шамиль! – крикнули с балкона высокому парню, переходящему улицу.
   Тот, откинув волосы, поднял голову.
   – Шамиль, ты скоро придешь?
   – Скоро, скоро. – Парень кивнул и перепрыгнул лужу.
   – Шамиль, Шамиль! – закричал кто-то с другого балкона.
   – Ну что? – Молодой человек приостановился.
   – Ничего, проверка слуха! – крикнул ему весельчак сверху.
   Шамиль широко улыбнулся, махнул рукой и зашагал дальше.
   Наши герои, остановившись на тротуаре, чтобы перейти улицу Казакова, видели, как от театра Гоголя поворачивает грузовая машина с голубым кузовом. Она почти поравнялась на повороте с молодым человеком. Друзья опять закричали ему с балкона, но он больше не обращал на них внимания. Артуру показалось, что машина движется слишком быстро для такой погоды, и он, подавшись вперед, схватил парня за рукав и выдернул его на тротуар, прямо перед оцепеневшей от предчувствия беды Людочкой. Артур еще раньше даже не увидел, а почувствовал ее зажмуренные глаза и втянутую в плечи голову.
   Грузовик действительно занесло на скользкой мостовой. Он едва не перелетел через бордюр, махнув перед их лицами, как флагом, голубым бортом с белой надписью «Хлеб». Задние колеса чиркнули по бордюрному камню, в кузове что-то хрустнуло. Дверцы кузова вдруг раскрылись, и перед онемевшими зрителями на асфальт посыпались из лотков трехкопеечные булочки. Они раскатились по улице, как апельсины.
   Молодой человек машинально поблагодарил Артура, который, возможно, спас ему жизнь. Он стоял на тротуаре и завороженно смотрел на разбегавшиеся булочки. Одна колобком подкатилась к нему. Он поднял ее и понес к машине.
   Тем временем Артур с Людочкой пересекли улицу, миновали широкую лестницу, ведущую к институту, с двумя гипсовыми шарами по бокам (проходя мимо них, Артур поморщился), и нырнули в переулок. Артур не любил глазеть на всякие уличные происшествия. Может быть, из-за своего любимого Дюма, который не упускал случая отметить, когда на улице собиралась толпа зевак. Что касается гипсовых шаров, то Артур еще помнил то время, когда на месте грязнобелого гипса был цветной рисунок голубого глобуса. Для института землеустройства глобус подходил больше, чем слепой белый шар.
   – Ох, я так испугалась, – сказала Людочка. – Еще секунда, и вы бы оба попали под машину. Разве можно так рисковать? Ты обо мне подумал?
   Он в ответ только сжал ей руку.

   Из главы «Грозный призрак»:
   «– Вы сделали то, что должны были сделать, д’Артаньян, но, быть может, вы совершили ошибку».
   Артур потряс головой и постарался забыть о происшествии. Через несколько лет он увидит на телеэкране бородатого человека с зеленой повязкой на голове и автоматом в руке. Черты лица и фигура человека покажутся ему знакомыми, но они никак не соединятся в памяти Артура с этим солнечным весенним днем.
   Дворами они вышли к старому дому. Костя их уже ждал. Марина хлопотала над обедом. Все уселись на кухне за большой стол.
   – Мам, протри его, пожалуйста, – попросил Артур, беря лист бумаги и ножницы.
   Когда бумага была нарезана, на каждом кусочке он написал выделенные в тексте слова. Все ждали, что он скажет.
   – Если посмотреть на текст, – начал Артур, – то он делится на две неравные части. В первой части перечисляются однотипные названия, например части дерева, светила и так далее. Во второй же части, большей по размеру, даны условия, связывающие эти понятия. Вот смотрите: взглянув на Листья, увидел я Луну, или Восходящее Солнце напомнило мне о мистериях Друидов. Я не стал копаться в смысле этих фраз, я просто взял их, как информацию о соответствии одних названий другим. Теперь следите внимательно. Возьмем, скажем, одно из условий: Ствол имеет своими соседями Корни. Эти два слова разместим рядом. – Артур взял бумажные карточки со словами и положил перед собой. – Заметьте, пока мы даже не знаем, в каком порядке их положить. Дальше разложим то, что знаем. Корни христианства, сказано здесь, это «Христос страдающий», следовательно, положим карточку с Христом страдающим в колонку под карточку Корни. Обратим внимание на условие: Орфические мистерии я ставлю на самый край. Куда их положить? Если они принадлежат Корням, то Корни – это крайняя карточка. То есть у него может быть только одно соседнее слово. Но чуть раньше написано, что Орфические мистерии должны располагаться рядом с Побегами. А рядом с Корнями мы уже положили карточку со Стволом.
   Следовательно, Орфические мистерии к Корням не относятся. По тем же причинам они не могут относиться к Стволу. Их надо положить в другую колонку, либо со стороны колонки Корней, либо со стороны колонки Ствола.
   – Да, но они – рядом с Побегом, – сказал Костя.
   – Правильно, значит, пока положим Побег рядом с Корнями, а уже в следующую колонку Орфические мистерии. У нас наметились четыре незаполненные колонки.
   – Получается нечто вроде криптограммы!
   – А почему бы Побег не положить рядом со Стволом? – спросила, заинтересовавшись, Марина.
   – Законный вопрос. Давайте выясним. Пока мы и впрямь не знаем. Но можем узнать. У нас есть фраза: посредине между первыми и последними я взмолился: «Укажи нам путь». Если побег расположить рядом с Корнями, а дальше колонку с Орфическими мистериями, которая, заметим, должна быть крайней, то Корни окажутся третьей, то есть средней, из пяти колонок, чего быть не может. Потому что посредине должна быть фраза «Укажи нам путь», а не «Христос страдающий».
   – Значит, я была права, – сказала Марина. – Побег надо поставить рядом со Стволом, а не Корнями.
   – Что ж, верно. Передвинем колонки с Орфическими мистериями и Побегом на сторону Ствола.
   – Но мы же можем узнать, какая часть дерева соответствует Орфическим мистериям, – заметила Людочка.
   – Да, я и забыл. Конечно. Это не корни, не ствол и не побег. Остаются ветви и листья.
   – Но ведь есть условие: Дионисийские мистерии разыгрывались на Ветвях дерев, – сказал Костя.
   – Ага, значит, Орфическим мистериям достаются Листья, – и Артур положил карточку в четвертую колонку.
   – Остается узнать, куда поместить пятую колонку с ветвями, – произнесла Марина.
   – Пока оставим ее в сторонке, потом видно будет. Ее можно втиснуть либо между стволом и побегом, либо рядом с корнями с другой стороны. Тогда колонка Ствола или Ветвей окажется средней, и ей должен соответствовать лозунг «Укажи нам путь». Но есть фраза: Халдеи записали «Познайте Бога». Куда можно отнести Халдейские мистерии? Листья – Орфические, Ветви – Дионисийские. Если Ствол или Ветви – это «Укажи нам путь», а Корни – «Христос страдающий», то Халдейские мистерии вкупе с «Познайте Бога» принадлежат колонке Побега. Дальше все постепенно раскрывается. Возьмем, к примеру: взглянув на Листья, увидел я Луну. Значит, Луну ставим в колонку листьев. Следующее условие: Луна не является символом иудеев, но все же она близка Иудаизму. Значит, рядом с колонкой листьев, вот сюда, в колонку Побега (других колонок рядом нет) ставим Иудаизм. – Артур раскладывал карточки. – Идем дальше. Какой лозунг ставим в колонку листьев? Остались два: «Христос трудящийся» и «Нет религии выше истины». Есть условие: «Христос трудящийся» освещен Заходящим Солнцем. В колонке листьев нет Заходящего Солнца. Там у нас – Луна. Следовательно…
   – Следовательно, туда ставится «Нет религии выше истины», – сказала Людочка.
   – Верно! – Артур положил карточку. – Где у нас условие с этим лозунгом? Вот оно, наше условие: Взошла Звезда, и, по прошествии некоторого времени, я воскликнул: «Нет религии выше истины». Я это рассматриваю так, что Звезда располагается в соседней колонке, то есть там, где Иудаизм.
   – Еще бы! – сказал Костя, – кто бы стал спорить? Но ведь есть условие, что-то вроде: Звезда взошла рядом с Буддийским монастырем.
   – Скорее всего, буддизм надо ставить в колонку листьев, но все же это только догадки. Однозначной позиции данное условие не дает. Ведь у Звезды сосед и слева и справа. Добьем очевидное. Мистерии Друидов ставим в колонку корней. Потому что сказано: Восходящее Солнце напомнило о Друидах. А Восходящее Солнце может относиться только к «Христу страдающему»: все остальные лозунги уже разобраны.
   – И тогда в колонку ствола можно поставить оставшиеся Элевсинские мистерии и Римо-католичество. Ибо есть условие: Элевсинские мистерии были характерны для Римо-католичества, – вставил Костя.
   – Может, все-таки найдем место для Ветвей? – попросила Марина.
   – Как скажешь! Если колонка ствола является средней, то она имеет лозунг «Укажи нам путь» и символом Полумесяц, все остальные символы заняты. Но Полумесяц – символ Ислама, а не Римо-католичества. Значит…
   – Значит посредине – колонка Ветвей! Ну, наконец-то!
   – Вот! Все колонки расставлены. В колонке ветвей – Ислам и «Укажи нам путь». Теперь понятно: буддизм точно в колонке листьев, как и ожидал наш Костя. Греческое православие в колонке Корни. Другого места просто нет.
   Костя встал, зашел за спину Артура и стал рассматривать полученную картинку.
   – Если я правильно понял, – задумчиво сказал он, – то я вижу некую последовательность: греческое православие, римо-католичество, ислам, иудаизм, буддизм. Причем здесь определенно показано, что они как бы соответствуют корням, стволу, ветвям, боковому побегу и, наконец, листьям.
   – Давайте обедать! – сказала Марина. – Артур, ты переложи свою схему на подоконник. Пусть Костя ей любуется.
   Костя сел на место, взял ложку, озабоченно спросил:
   – Других вариантов быть не может?
   – Только один, – сказал Артур. – Эта таблица, строго говоря, инвариантна к положению края, на котором расположена колонка Листья. Если не уточнять, с какого края стоит эта колонка, с левого или правого, то таблица может начинаться с листьев.
   – Но в тексте где-то записано, что там, где Листья, оканчиваются размышления автора.
   – Поэтому я и расположил их именно таким способом: в первой колонке – корни, в последней – листья.
   – Костя, ты ешь, не отвлекайся, – вмешалась Марина. – Мальчики, потом будете разговаривать. Артур!
   На некоторое время воцарилась тишина. Все ели молча, лишь ложки позвякивали о тарелки. Костя ел медленно, обдумывая результат, изредка посматривая на свою криптограмму. Артур, напротив, был возбужден и быстро расправился с супом.
   – Ма, еще подлей. – Он протянул тарелку Марине, та встала.
   «Что же получается? – думал Костя. – Все эти символы и лозунги, как их называет Артур, довольно очевидны. Неочевидна форма. Надо же! Как он додумался?! А в чем содержание? Вероятно, содержание в их порядке. Это и хотел сообщить глашатай тайны. С остальным, в принципе, можно согласиться, хотя кое в чем можно и поспорить, но это – детали».
   – Константин Георгиевич, – оторвала его от размышлений Людочка, – Артур прав?
   – Похоже, да! Поздравляю, Артур!
   – За это надо по рюмочке, а? Ма, у тебя что-нибудь есть?
   – Я же принес, – спохватился Костя. – Марин, у меня в кармане пальто, достань, пожалуйста.
   Марина вернулась из коридора с российской водкой, выдаваемой по талонам. Водка разливалась в бутылки от пепси-колы емкостью 0,33 литра. Они чокнулись.
   – Отлично! – Артур подцепил вилкой кусок тощей селедки иваси.
   – Ну, а теперь, – сказала Людочка, пригубив из своей рюмки и кладя масло на отварной картофель, – расскажите нам, что в итоге получилось?
   Костя откинулся на спинку стула. Приятное тепло разливалось по телу, глаза заблестели. Он приготовился к рассказу.
   – Получилось, друзья мои, что сначала была на Востоке одна первохристианская церковь. Заметьте, что я говорю «христианская», потому что она ждала Мессию. По-гречески Мессия звучит как «Христос». Судя по нашей криптограмме, после страданий Иисуса Христа проходили века, прежде чем наметилось разделение христианства на ветви. Сохранить основные догматы, видимо, выпало на долю греческого православия, восточного крыла христианства. Вот где корни всех религий! Духовно-сдержанное, оно обрело свой центр на Руси. Отделившееся было римо-католичество поначалу не удержало исходного аскетизма и оказалось в плену античных традиций, таких как Элевсинские мистерии. Возврат на привычные и близкие к первоначальному культу рельсы потребовал определенных усилий. Подозреваю, что эти необходимые усилия называются инквизицией, с помощью которой западное крыло христианства приобрело знакомые нам формы.
   – Константин Георгиевич, как-то это все туманно. Что вы имеете в виду?
   – Я имею в виду вольные нравы, Людочка. Даже Петрарка, поэт любви, назвал как-то Авиньон, папскую резиденцию, огромным публичным домом.
   – Но это в переносном смысле, – протянула Людочка.
   – А я себе это сейчас очень хорошо представляю, – сказал Артур. – Смотри, Ришелье в трико шута танцевал перед Анной Австрийской сарабанду. Ты себе представляешь московского митрополита в таком наряде, танцующего перед царицей краковяк?
   – Фу, Артур, что ты говоришь? – укорила его Марина.
   Костя подтвердил, что в средневековой Западной Европе, где оргии не были редкостью даже в среде духовенства, античные мистерии стали изживаться только после разгрома ордена тамплиеров. Хотя уже в XIII (!) веке Парижский Собор специальным решением запретил монахам и монашенкам спать в одной постели и предаваться на праздниках безумным удовольствиям. А кардинал Жак Дюэз, став Папой Иоанном XXII в 1316 году, мудро поставил новый порядок на финансовую основу.
   Справиться с вакхическим культом было непросто, на протяжении трех столетий церковь вела непримиримую борьбу, отдельные проявления сохранялись, видимо, до XVIII века, перейдя затем в тайные секты.
   – Пошли дальше, – сказал Костя. – Мусульманская религия, ислам, оказалась весьма близкой восточному христианству своей строгостью, однако исторически выделилась в отдельную ветвь. Вначале она воспринималась христианами, скорее всего, как ересь. Однако не забудем, что один из авторитетнейших исследователей сакрального духа на Западе Рене Генон предпочел сменить католическую веру на ислам, видимо находя его более близким к первичному культу.
   – Пока я не вижу никакой такой тайны, – сказала Марина. – Что такого особенного, ради чего надо было голову ломать?
   – Уверяю тебя, дорогая, – пояснил Костя, – с каждым моим словом есть кому поспорить. Мало того, для специалистов, политиков, религиозных деятелей все это либо ересь, либо долгожданное оружие. Но это еще не все.
   – Так, и что дальше?
   – Дальше гораздо интереснее. От первоначального культа отделился иудаизм. Он занял особое место бокового побега, сохранив черты первохристианства до Иисуса Христа. Однако, опять же, судя по криптограмме, он оформился и принял современные формы позже остальных. Особенностью иудаизма явилось то, что он не имел ни военной, ни государственной поддержки и поэтому был вынужден выработать формы иммунитета. И наконец, последний росток первохристианства – буддизм, который постепенно распространился на Восток, в Индию, Китай и так далее, позаимствовав из христианства основные черты культа.
   – Они тоже не очень-то отличались строгостью, – заметил Артур.
   – Все относительно. Например, «живой Будда» – Богдогэгэн вступает в связь с женщиной, чтобы изгнать из нее злого духа.
   – Самые древние религии оказались самыми молодыми, – сказала Людочка.
   – Замечу, здесь не объясняется точка зрения. Криптограмма ее констатирует, – сказал Костя.
   – Иудеи, – сказал Артур, – прочли бы эту схему справа налево. Тогда бы они стали одной из самых старых религий.
   – Тогда бы ислам появился раньше христианства, а началом всех начал явились бы не корни, а листья.
   – Согласен, инверсии не наблюдается.
   – Я правильно поняла? Получается, что мы, преемники Византии, носители самых основ и изначальных традиций?! – воскликнула Людочка. – Я так и думала!
   – А кто тебе говорил, что столицу пора переносить во Владимир?! Ты еще спорила!
   Костя не вмешивался в их разговор, он думал.
   – Ну, допустим, что ваша таблица оказалась правильной. Кто же поменял все местами? И зачем? – спросила Марина.
   – Для авторитета каждый старается выглядеть старше, – сказал Артур.
   – Конечно, – очнулся Костя, – с поправками ты и выглядишь по-другому. Политически сильные стороны подчеркиваются, слабые места убираются. А территориальные претензии? Как напишешь свою историю, так ею и воспользуешься. А ты говоришь, что особенного? В конце концов, не только военный устав пишется кровью.
   После расшифровки письма Костина концепция европейского союза требовала некоторой переработки. Чем больше он размышлял над криптограммой, тем меньше в ней сомневался. Значит, корни идут все-таки из Константинополя? И Храм тоже там? Все остальное пришло после? Какие еще тайны скрывали тамплиеры?
   «Боже мой! – Костя потер виски. – Надо еще осознать, что все мы заблудившиеся братья. Разделяй и властвуй – вот, зачем хранится эта тайна. Каждый из младших братьев стремится доказать свое старшинство. Не ведают, что творят. Прекратите. Каждый дорог отцу».
   В этот день он забрал у Марины свои бумаги. Впрочем, если говорить о концепции, то Костя чувствовал, что в вихре происходящих событий она потеряла свое значение.
   Ему казалось, что те, кто ранее проявлял к ней интерес, сошлись в последней схватке, никакие открытия, никакие увещевания здесь не помогут. Почва заколебалась под их тяжелой поступью. Сакральные корни забыты. А без сакральных основ любой порядок – просто безжизненная матрица.
   По странам народной демократии покатилась волна революций. Революции были непродолжительными и похожими друг на друга, хотя совсем без крови не обошлось. Костя только на выходные приезжал в Москву.
   Восьмого марта он позвонил Ирине, чтобы поздравить с праздником. Неожиданно она пригласила его в гости. Он растрогался и сразу согласился.
   Обязательный человек, он позвонил Лене, готовясь извиниться. Но ей кто-то из поклонников достал приглашение на торжественное мероприятие в Фонде культуры. Она попросила встретить ее вечером по окончании мероприятия. Костю это устраивало.
   Серый костюм из шерсти, голубая рубашка, темно-синий вязаный галстук, черные финские полуботинки, – он посмотрел на себя в зеркало: отлично, Константин! Рядом с метро он купил тюльпаны и поймал такси.
   У заветной двери Костя сделал несколько глубоких вдохов и нажал на кнопку звонка. Вначале он увидел глаза Ирины на похудевшем, бледном лице, затем темные брови, слегка подкрашенные губы. Он мог бесконечно долго любоваться этим портретом в полутьме прихожей. Она что-то говорила, Костя что-то отвечал. Наконец она пошла в комнату, а он окинул взглядом тонкое платье цвета подготовившегося к зиме леопарда, золотистые туфельки без задников, открывающие изящную щиколотку и узкую пятку, обтянутую поблескивающим чулком.
   Все это Костя зафиксировал с быстротой ирисовой диафрагмы прежде, чем Ирина ввела его в гостиную и познакомила с пожилым джентльменом. Затем подошел Лев и, широко улыбнувшись, протянул ему руку.
   Иван Францевич заинтересовался фамилией Кости и спросил о его родственниках, а также нет ли среди них Мельниковых. Костя ответил, что Мельниковы были его дальними родственниками, но не кровными, а через брачные узы; что, насколько ему известно, из них остался только один, его хороший товарищ, хотя и много моложе него, Кости.
   Он чувствовал, как взгляд магнитом поворачивается к Ирине, и прилагал немалые усилия, чтобы смотреть на всех своих собеседников поровну.
   Когда стемнело, Иван Францевич, а следом и Костя стали прощаться.
   В дверях его пожилой спутник вспомнил, что ему нужно кое-что сказать хозяину.
   – Я вас подожду на улице, – сказал Костя.
   – Не сочтите за труд, Константин Георгиевич. Через минуту я выйду.
   Ирина подошла к окну, и, пока Иван Францевич говорил Льву про штаб Закавказского военного округа, советовал срочно послать кого-нибудь в Горький, где располагалась их спецчасть, стояла и смотрела на улицу.
   Из подъезда вышел Костя, надел кепку, перешел на другую сторону. Она видела, как он переходит небольшую площадь. Вот он повернулся и поискал глазами ее окно. Их взгляды встретились. Ирина помахала ему рукой, он снял головной убор. Так стоят в церкви, подняв голову к свету над высокими царскими вратами.
   Такси высадило Костю у кинотеатра «Новороссийск» рядом с огромным корабельным якорем из Цемесской бухты. Обменявшись телефонами, пассажиры расстались. Иван Францевич поехал дальше к Октябрьской площади, а Костя перешел Садовое кольцо и зашагал по знакомой улице к Саду имени Баумана, чтобы дождаться Лены.
   Лена, узнав, где был Костя, после паузы спросила:
   – Как она? Постарела?
   – Есть немного, – Костя был тот еще дипломат.
   – А муж как?
   – Муж? Нормально. Тоже не помолодел.
   Помолчали. Костя сказал:
   – У них гость был. Иностранец. Эдакий пожилой джентльмен.
   – Иностра-анец? Интересно. На каком же языке вы общались? На английском?
   – На русском. Он по-русски говорит, как мы с тобой, – сообщил Костя.
   – Может, он шпион?
   – Если и шпион, то скорее наш.
   – Наш, – разочарованно протянула Лена, – а говорил: иностранец.
   – Да, он – иностранный подданный.
   – Богатый?
   – По сравнению с нами все иностранцы богатые. Словом, не бедный: часы швейцарские, костюмчик, галстучек, ботиночки… на тонкой подошве.
   – Познакомь, Костя.
   – Тебе же нельзя с иностранцами встречаться, – съязвил Костя, – тем более со шпионами.
   – А я скоро уволюсь.
   – Он тебе в отцы годится.
   – Возраст не главное!
   – Ты знаешь, что главное?
   – Главное, чтобы костюмчик сидел!
   – А… ну, тогда познакомлю. Но вы уж в Европах, ваше высокопреосвященст… простите, ваше высокоблагородие, нас не забывайте. Черкните пару строк, открыточку с видом на Альпы… Не оставляйте своими советами, научите, как жить, чтобы не было мучительно больно.
   – Костя, я сегодня хочу к тебе, – заявила Лена.
   – А как же иностранец?
   – Пусть он пока погуляет.
   Костя поупрямился для виду, но потом согласился. Через час он забыл и Ивана Францевича, и всех иностранцев, и все страны. Лена приняла его, не скрывая желания, но перед глазами у него стояли тонкие щиколотки и узкая пятка на золотом каблучке.
   С новым знакомым Костя встретился в апреле. Иван Францевич упросил познакомить его с Виталиком, сказав, что, возможно, встречался с его отцом. Костя не поверил. Он долго сопротивлялся, боясь, что у Виталика могут быть неприятности из-за беседы с иностранцем. Наконец, однажды, когда Виталик собрался подъехать за электродрелью, Костя позвонил Ивану Францевичу, не забыв предупредить Виталика о госте.
   Виталик оставил «жигули» под окнами Костиной квартиры и поднялся наверх. Он никуда не торопился, поэтому они спокойно обсуждали последние события.
   Собственно, их было два: разгон войсками демонстрации в Тбилиси и утрата подводной лодки «Комсомолец». «Гордость флота, – говорил Виталик, – высокие технологии, титановый корпус, скорость автомобиля. Начавшийся пожар на подводной лодке – смертельное событие для отсека, но не для лодки. Переборки отсека задраиваются, кто не успел выскочить, гибнет».
   Костя поднял брови: жестоко, но целесообразно. В чем же дело? Оказывается, через все отсеки проходил единый маслопровод. Отсек действительно был задраен. Однако раскаленное, горящее масло распространилось по другим отсекам. Лодку не спасли. Ей удалось всплыть, но она все равно затонула.
   Армия показала свою силу на юге, в Закавказском округе, сражаясь саперными лопатками в Тбилиси, но потерпела поражение на севере, владея уникальным вооружением двадцать первого века.
   Накануне прошли выборы народных депутатов съезда. Всех интересовало, пройдет ли мятежный Ельцин. Конкурентом ему был директор завода ЗИЛ Браков. Неуклюжие попытки очернить Ельцина лишь прибавили ему популярности. И если Браков не мог вспомнить, какую последнюю книгу он прочел, то Ельцину приходилось отвечать за то, что его дочь живет отдельно со своей семьей в элитном доме на Селезневской. Нападки помогли ему с блеском выиграть этот гейм.
   Разговор прервал звонок у входной двери. Когда Виталик взглянул гостю в лицо, ему показалось, что оно ему не совсем незнакомо. Он силился вспомнить, где он мог его видеть. Гость пробыл недолго. Выслушав рассказ Виталика о своем отце, вернее, то, что было известно Зизи и Клавдии, Иван Францевич коротко кивнул.
   – Сорок лет назад, – сказал он, – на рю де Лозанн перебывало много советских офицеров. Увы, никого из них не осталось. Я был знаком с вашим батюшкой, к сожалению, весьма недолго. Его вызвали в Москву, и больше я с ним не встречался.
   – В каком году это было? – спросил Виталик.
   – В пятьдесят втором. Одну минутку, – Иван Францевич открыл дипломат и достал большой плотный конверт. Из конверта он извлек старую фотокарточку: худощавый молодой человек в тройке и в шляпе стоит на фоне деревьев. Лицо едва угадывалось. Фотография по краям была фигурно обрезана и сохранила глянец и контраст. На обороте – надпись чернилами по-русски: 29.03.52 г. Женева, на фоне березовой и сосновой рощи.
   – Это вам, – сказал гость, протягивая фото Виталику. – Берите, берите. И еще он оставил мне одну вещь, теперь она тоже ваша. – Иван Францевич достал две блестящие металлические дужки с кожаными ремешками.
   Виталик с изумлением принял их из его рук.
   – Шпоры! – воскликнул Костя. – Вот это да! Символ рыцарского звания! I make you a knight; be brave, faithful and loyal! Посвящаю вас в рыцари; будьте храбры, верны и честны!
   Иван Францевич растроганно кивал головой. Виталик разглядывал диковинку. На внутренней стороне были выгравированы какие-то буквы: lure hereditario. Он показал надпись Косте. Тот покрутил в руках шпору. «По праву наследства», – не сразу перевел Костя.

10. Человеку надо всегда быть пьяным

   Помнится, после Съезда народных депутатов Иван Францевич уехал в Париж. Как кавалер ордена Почетного легиона, он отправился на большое празднование: двести лет назад была взята Бастилия.
   В те далекие времена, в XVIII веке, депутаты третьего сословия объявили себя Национальным собранием. Двадцатого июня, явившись в зал заседаний, они увидели, что король приказал его закрыть: часовые охраняют вход, идет дождь.
   И тогда доктор Гильотен предлагает пойти в зал для игры в мяч. Начинается!
   На требование короля разойтись мятежники отвечают устами Мирабо: «Мы пришли сюда по воле народа и уйдем лишь со штыком в брюхе».
   Двенадцатого июля король посылает в отставку Неккера. Четырнадцатого толпы народа берут Бастилию.
   Маркиз де Лонэ, ее комендант, отказывается сдать крепость, и люди идут на штурм. У де Лонэ около сотни защитников – солдат инвалидной команды и швейцарцев, четыре пушки и крепостное ружье большого калибра. На каждый выстрел швейцарца следует сотня выстрелов штурмующей толпы. У нее пушка, способная разбить входную решетку.
   Свобода узникам Бастилии! Нх семеро. Всего семеро. Жан Бешад-Казо, коммерсант из Бордо, Антуан Пюжад, Бернар Ларош и Жан Лакореж, обвиненные два года назад в подделке векселя. Еще кузен генерал-лейтенанта полиции господина де Сартина господин де Виту, который подписал своему кузену какую-то доверенность, полубезумный, ничего не помнящий пожилой человек. Затем, ослепший от долгого пребывания в тюрьме, девяностолетний старец по фамилии Тавернье и, наконец, счастливый, не ожидавший освобождения, забытый граф де Солаж, которого заключили в тюрьму по навету его отца, причем отец два года как умер.
   Коменданта и его заместителя плац-майора де Лома схватили и повели в ратушу. Повели те, кто сражался за победу.
   Ну, нет, так дела не делаются!
   Вслед за порывом бунтарей, мятежников, направляемых в бой скрытой силой, пробуждаются мрачные тени с бледными и жестокими лицами, искаженными ненавистью и желанием мести, они кровожадны и корыстны, они убивают и грабят. Первые думают, что цель достигнута, вторые продолжают начатое в своей манере, являя окружающим голову Медузы.
   Толпа движется по набережной Жевр, а над ней на остриях трех пик взметнулись три отрезанные головы: маркиза де Лонэ, плац-майора де Лома и купеческого старшины Парижа Жака де Флесселя, который, на свою беду, хотел оказать помощь защитникам Бастилии. Так коллективное бессознательное предстает в образах, зловеще плывущих над толпой.
   Двести лет спустя грубых пик никто уже не делает, а отрезанные головы на нашей памяти – редкая и страшная экзотика кавказских войн.
   Итак, мы остановились на первом съезде. Тогда люди, покидая место перед телевизором, собирались и обсуждали диковинное для сдержанного советского человека событие. По улице шли прохожие, не отрывающие от уха транзисторного приемника, чтобы не пропустить ни одной подробности.
   Артуру показалось, что схватились две стороны, и каждая имела свою полуправду. Он услышал яркие выступления демократических лидеров. Из них только Сахаров не выделялся красноречием. В один день страна узнала Собчака, Казанника, Оболенского. Агрессивно-послушным большинством назвал своих противников Афанасьев.
   Всеобщее внимание привлекал Ельцин, главный противник устаревшей системы, борец с привилегиями, сброшенный врагами, подобно герою сказки, с моста в реку: «Я страдала, страданула, с моста в речку сиганула!»
   Осенью на сувениры разобрали Берлинскую стену. Сахаров как будто сделал все, что мог. Лучшее – враг хорошего. Дальше он жил плохо, но недолго. В декабре он умер. Артур с Людочкой шли в толпе к дому напротив физкультурного диспансера.
   – Как думаешь, ему поставят памятник? – спросила Людочка.
   – Я бы поставил памятник Лужкову, – ответил Артур.
   – Кто такой Лужков?
   – Заместитель председателя Мосгорисполкома.
   – Интересно, за что это?
   – За то, что он отменил работу на овощных базах.
   Людочка покосилась на мужа, но ничего не сказала.
   Между тем московские власти задумались. Манежная площадь, вернее площадь 50-летия Октября, стала удобным местом для митингов. Сверху, заполненная народом, она казалась бутербродом, густо намазанным паюсной икрой: столь плотно стояли люди.
   Нацию уже два года убеждали, что ее изнасиловали, и она готовилась родить революцию. Привычное почтение к коммунистическим властям улетучилось вслед за их авторитетом. Если поначалу страх сохранялся, то пример Ельцина, порвавшего с партией, доказал, что это совсем не страшно. На предприятиях, чтобы партийным комитетам не оставлять иллюзий, стали образовываться Советы трудовых коллективов, создающих новую иллюзию – самоуправления. Члены парткомов дружно пересели на новые выборные места. Генеральный секретарь срочно стал Президентом СССР (вице-президентом стал малоизвестный Янаев; зачем, будет понятно позже, когда о нем на три дня вспомнят, чтобы опять забыть). Тогда Ельцин стал Председателем Российского Верховного Совета. Генерал Лебедь, успевший однажды гулким командирским голосом отчитать Ельцина, вернулся в свою дивизию.
   Часть мужского населения ходит обозленная: исчезли табачные изделия. Верхи не могут, верхи не могут, верхи не могут…
   Восточная Европа повернулась на Запад. После визита Горбачева в ГДР на пленуме Социалистической Единой партии Германии снимают Хоннекера. Потом Венгрия покидает соцлагерь. Меньше чем через месяц снимают Живкова в Болгарии. Начинается «бархатная революция» в Чехословакии, через месяц – румынская революция.
   На Востоке все не так! Четвертого июня на площади Тянь-аньмэнь в Пекине вышли танки и показали, что бархатных революций не бывает.
   Президенту СССР дают Нобелевскую премию мира. На Запад со скрипом начинает поворачиваться Советская Прибалтика.
   Отставить! В Прибалтику прибывает новый (сверх штата) заместитель министра обороны Ачалов. Оттуда срочно отзывается командующий воздушно-десантными войсками Грачев, заикнувшийся было, что подчиненные ему войска не должны принимать участие в политике.
   Нагнетается обстановка. Подает в отставку министр иностранных дел СССР, «демократ из демократов» и бывший генерал КГБ Шеварднадзе. С трибуны Съезда народных депутатов он предупреждает:
   – Наступает диктатура, заявляю со всей ответственностью, – при этом добавляет: – Никто не знает (?!), какая это будет диктатура и кто придет, что за диктатор и какие будут порядки.
   Конечно, ему отвечают:
   – Давайте обменяемся мнениями, товарищи. Я не располагаю такой информацией. Не надо смешивать (!), это была бы подмена понятий. Я так понимаю, хотя, может быть, и обостряю.
   Министром внутренних дел вместо Бакатина стал Пуго. Он вошел в новую команду Горбачева вместе с Крючковым, Янаевым и председателем Гостелерадио Кравченко.
   Самой быстрой реакцией отличалась газета «Московский комсомолец». В обеденный перерыв Артур прочел:
   «И теперь уже не Президент СССР решает, когда можно будет выйти их этого альянса. Уже рвущиеся к власти неизвестные по именам претенденты в диктаторы определят, когда наступит момент, после чего Горбачев не будет нужен им».
   «Застарелый конфликт “консерваторов” и “демократов”, отстаивавших перспективы того или иного исторического выбора, постепенно перерос в противостояние Центра и республик».
   Тогда неожиданно в прямом телеэфире Борис Ельцин имел смелость призвать Михаила Горбачева уйти в отставку.
   Артур не любил толпу. В субботу они с Людочкой едва не стали участниками митинга, гуляя по центру Москвы. Наши герои повернули назад, увидев, как площадь 50-летия Октября заполняется народом. Благородный продукт, с которым мы сравнили скопление людей, терялся в сумрачной хмари короткого февральского дня. Что же будет дальше?
   «– Итак, мы выиграли, Рошфор, – кардинал довольно пригладил усы. – Последние усилия, и Ла-Рошель сдастся.
   – Никто не сомневался в гении вашего высокопреосвященства, – кланяясь, ответил Рошфор. – Стоит ли отказывать миледи в ее скромных пожеланиях?
   – Подумаем над этим, шевалье. К тому же она сумела обнаружить, как вы говорите, ускользнувшую от нас беглянку. Пусть она берет ее себе. Все к лучшему, сверх всяких ожиданий!
   Ришелье отошел от окна, заложил руки за спину, потирая пальцы.
   – Будет ли приказ арестовать мушкетеров? – почтительно спросил Рошфор.
   – Вы хотите непременно поссорить меня с королем. Может быть, я подчеркиваю, может быть, стоит говорить только об одном, самом дерзком. Хотя и здесь нет никаких доказательств.
   – Но миледи говорила по крайней мере о двоих.
   – Об этом не может быть и речи. Двое – это уже заговор. И где? В лейб-гвардии короля? Кто обвиняется? Герои бастиона Сен-Жерве! Вы шутите, Рошфор!
   Кардинал подошел к столу и положил руку на одну из книг.
   – Вот здесь, – сказал он, – написано: государь, имей мудрость заручиться расположением тех, кто поначалу был твоим врагом, ибо он будет служить тебе тем ревностнее, желая доказать ошибочность прежнего о нем мнения. Такая дружба предпочтительнее дружбы тех, кто тебе помогал не из личной преданности, но во всяком деле искал своей выгоды. – Кардинал сел в кресло. – Как умелый строитель, кладущий камни друг на друга, политик должен сочетать гармонию с точным расчетом.
   – Я убежден, что ваше решение насчет д’Артаньяна будет точным, монсеньор.
   Ришелье движением руки отпустил Рошфора. Когда тот вышел, он потер руки, пошевелил пальцами и достал из-под книг на столе папку, на которой было написано: Mirame, tragedie еп cinq actes [30 - Мирам, трагедия в пяти актах (фр.).]».
   – Артур, ложись уже, – сонным голосом произнесла Людочка из кровати.
   Наутро он никак не мог открыть глаза. Чтобы разбудить его, Людочка, как раньше Марина, включала радио. До Артура едва доходили звуки музыки. Сначала была тишина, потом тонко и протяжно далеко-далеко прорезался звук трубы, как будто штрихом обозначилась заря. Как растекшийся желток показалась линия горизонта, придавленная чугунной тучей. Потом что-то тихо дрогнуло вдали, потом еще и еще. Артур, пробуждаясь, чувствовал, как дрожит земля от топота тысяч копыт. Молча и страшно в едином ритме шли рысью боевые кони весом в три четверти тонны. Потом взвизгнули валторны.
   Артур замер. Он узнал это приближающееся крещендо. Какая-то светлая голова запустила на радио кантату Прокофьева «Александр Невский». Сердце затрепетало, но не от страха, нет, от отваги. «Вставайте, люди русские!» – запел хор. Искорками побежали разрозненные, невпопад, трели рожков, легкомысленно, без системы, без мелодии, без торжественного ритма. Только хор звучал, набирая силу. Вставайте, люди русские!
   Александр Ярославин! Где ты? Укажи мне место в строю. Не мешкай. Умело и продуманно приближается броневая конница западных меченосцев. Тогда ответ был! Топор увяз в тесте.
   – Сэр, рыцарь, увещеваю вас быть справедливым, честным и верным ордену, или я, повар, отрублю у вас шпоры моим кухонным ножом! – за плотно завешенными окнами звучал звонкий голос.
   На улице весна распахнула свои ясные глаза, тонкие ветки на вершинах обнаженных деревьев создавали ажурный рисунок на фоне ярко-синего неба. Солнце высушило пригорки, на обочинах дорог высыпали желтые цветки мать-и-мачехи. Нетронутый подошвой пешехода или автошиной, застыл в старых колеях жесткими гребешками песок. Несмотря на первую зелень, спешащую поверить в тепло, в местах, куда не проник еще солнечный луч, под сводами елей, лежали темные с белыми краями островки колючего снега. Свежий запах проснувшейся земли сметал последние остатки городского цинизма. В лесу, как в храме, царил полумрак, и в предчувствии грядущего мироточили березы.
   Старый дачный поселок сохранял зимнюю тишину. Она продержится до майских праздников, когда городской житель двинется приводить в порядок дачи. Заполонят позднее утреннее шоссе легковые автомобили, гражданская пехота штурмом будет брать электрички, прикрыв тылы рюкзаками, чтобы высадиться десантом на садовых участках и, разобрав шанцевое оружие, броситься под огнем обжигающих солнечных лучей в атаку на природу.
   Сколько мужчин полегло в этой битве! Сердечный приступ, и ага!.. Рискуя жизнью, они неумело спиливали огромные деревья, углублялись под землю, чтобы вырыть подпол, лезли на скользкую крышу и ворочали бетонные чушки.
   Но пока деревья застыли в тишине, и солидные дачи, окруженные соснами, казались безлюдными. Плотные шторы и закрытые окна одного из домов, возле которого стояло несколько автомобилей, не пропускали на улицу ни единого звука. Дом стоял в глубине обширного участка и, хотя был полон гостей, как бы оставался в зимнем оцепенении.
   Торжественно звенел внутри большой комнаты голос председателя. Стучал его молоток. Если бы зал не был украшен драпри, а над головой председателя не висел большой круг с нарисованным треугольником, внутри которого был изображен глаз, и семь лучей исходили из основания геометрической фигуры вниз к пятиконечной звезде с буквой G в центре, если бы на столе у председателя не красовался человеческий череп из пластмассы, а слева – большая книга в черном переплете, можно было бы подумать, что присутствующие, сидящие у стен, пришли на аукцион.
   Вместо дежурных слов человек с молотком говорил слова, странные для тихого Подмосковья:
   – Хотя современный мир может знать миллионы секретов, древний мир знал только один – больший, чем весь миллион; потому что миллионы секретов рождают смерть, несчастья, печаль, эгоизм, похоть, скупость, а один секрет – жизнь, свет и истину. Придет время, когда секрет мудрости опять будет преобладающей в мире религиозной и философской потребностью.
   Кое-кто из собравшихся смотрел на председателя с подлинным интересом, ловя каждое слово, другие с почтительным вниманием, гордые полученным приглашением, третьи с усталым цинизмом, пренебрежительно поглядывая то на пластмассовый череп, то на фальшивые ступени, нарисованные на стене между двух колонн с буквами J и В.
   Между тем председатель вдохновенно цитировал из Фауста:

     Чтоб я, невежда, без конца
     Не корчил больше мудреца,
     А понял бы, уединясь,
     Вселенной внутреннюю связь.

   Кто-то из присутствующих вздохнул. Кто-то переменил позу. Кто-то пытался в правильной транскрипции прочесть вышитое серебром слово Polar, а кто-то привычный спал с открытыми глазами, как умеют военные, зацепившись ногами за ножки стула.
   После церемонии состоялся дружеский обед, по-нашему, по-русски – банкет, который почему-то назвали агапой. Тогда еще никто не знал модного словечка «презентация».
   Присутствующие на банкете иностранцы произнесли речи:
   – Cepedant, vous aver, je le crois, besoin d’etre guide dans l’aventereuse casriere que vous avez entreprise, – говоривший остановился, посмотрел на переводчика.
   – Однако, – перевел тот, – кто избрал требующий смелости путь, нуждается в руководстве.
   Гостя, говорившего не на французском, а на английском языке, некоторые поняли и без перевода.
   – There is no idea sublime in politics except one which bears its fruits. Every abortive idea is foolish and barren [31 - В политике не бывает грандиозных идей, кроме тех, что приводят к целям. Всякая неудавшаяся мысль становится глупой и бесплодной (англ.).].
   Говорили о незавершенном Храме Цивилизации, громадной невидимой структуре, над которой непрерывно трудилось братство просвещенных строителей. Храм Цивилизации, символом которого являлся храм у подножия горы Мориа, если и разрушался, то немедленно восстанавливался искусными руками, привыкшими обрабатывать грубый, неотесанный камень, добытый из каменоломен самой Природы, – человеческое общество.
   Общая идея сохраняла многое: термины и символы, римо-католичество, каббалу иудеев, стремление к истине Будды и даже, отчасти, мистерии исламской веры. Но собранными вместе оказались не только священная чаша или копье Святого Лонгина, печать Соломона или тайны древнего Тибета, черный камень Мекки или ритуалы дервишей. Огромное количество религий и сект, все, которые пришли после, принесли свои дары на алтарь универсального знания, перед которым кандидат чувствует себя лицом к лицу с древней мудростью, собранной со всего света.
   Половина присутствующих не очень хорошо понимали, о чем идет речь, и внутренне усмехались, когда слышала глубокомысленные и отвлеченные, как им казалось, спекуляции. Они еще не знали, сколь практична такая тактика, выработанная веками, сколь психологически целесообразна и плодотворна.
   Какой горький демон сказал: II faut etre toujourse ivre – Человеку надо всегда быть пьяным? Бодлер?
   Вышли, жмурясь, на солнышко, как выходят с киносеанса. Некоторые расстегнули не только пиджаки, но и жилеты. Приятно было пройтись по сухим, нагретым дорожкам. Воздух освежал раскрасневшиеся лица. Чувствовалось приближение лета.
   Лето в этом году выдалось дождливым, и Артур простудился. Стало тепло, но Артура еще душил кашель. Он грелся на солнцепеке, но слабость давала себя знать: тело покрывалось потом, любой ветерок вызывал озноб. Людочка подходила, пробовала лоб рукой. В прошлом году они ездили в Крым, этот год проводили на даче у Кости.
   – Смотри-ка, – выходя в сад с газетой, сказал Костя, – в Москву Джордж Буш приехал.
   Артур оторвался от книги.
   – А это не опасно? – пошутил он.
   – Не знаю. Он уже собирается уезжать.
   – Домой?
   – Нет, в Киев.
   – Я тоже хочу в Киев, – заявила Людочка.
   – Если поторопишься, – успеешь на президентский самолет, – сказал Артур.
   – Ага, пойду собирать вещи.
   – Тебе нет смысла ехать на аэродром с вещами.
   – Это почему? – подозрительно спросила Людочка, ожидая подвоха.
   – С твоими вещами самолет все равно не взлетит, – быстро сказал Артур, втягивая голову в плечи: Людочка уже сделала шаг к нему.
   – Константин Георгиевич, видите, он уже пошел на поправку.
   – Вот и хорошо! – Костя смотрел в газету.
   В Кремле утром состоялась встреча тет-а-тет. Встретились два давно знакомых человека и переводчик.
   – Цель присутствия в Персидском заливе, – говорил один другому, – это строительство дороги к новому миру. Мы уже видим очертания этого нового мира и добьемся решения поставленной задачи.
   Его собеседник вслушивался в слова переводчика, согласно кивал:
   – Вопросы, думается, поставлены правильно. Я так понимаю, что это общая задача, хотя истина всегда конкретна. Ситуация не позволяет нам идти путем, который выбрала Югославия. Для нас это было бы ошибкой. В этом вопросе мы не можем, знаете ли, опираться на диктатуру.
   – Полагаю, русские люди хорошо знают, что такое тоталитарное государство, и смогут правильно оценить любое стремление к установлению диктатуры, – отвечал иностранный гость. – Не сомневаюсь, что подавляющее число граждан выбирает демократию и свободу. Убежден, что это верный принцип и безошибочно выбранная тактика. – Он подождал, когда переводчик закончит, пошутил: – Эти вездесущие бестии – астрологи такое положение в гороскопе называют «Созидание через разрушение».
   Они приступили к обсуждению вероятных сроков подписания нового Союзного договора между республиками СССР и согласились с датой 20 августа 1991 года, вторник. Встреча была вполне дружеской и вряд ли стоило упоминать о ней, если бы через несколько часов там же не состоялась другая, аналогичная первой, правда, собеседником гостя был то ли соперник, то ли заклятый фаворит того первого, с которым гость встречался утром.
   На правах старшего, а гость был на семь лет старше собеседников-ровесников, он сумел найти их общие интересы и, не встретив особых возражений, одобрил их устремления и отбыл на Украину.
   Все складывалось к лучшему сверх всяких ожиданий. После плодотворной беседы президент СССР засобирался в отпуск. На хозяйстве остался президент РСФСР, его ровесник.
   Да, Борис Ельцин стал им полтора месяца назад. Вот он, еще только кандидат в президенты, идет по центральной улице. Из проезжающего транспорта люди машут ему руками; из верхнего окна автобуса женщина, не удержавшись, бросает ему букет гвоздик. Ельцин, высокий, спортивный, делает шаг вперед, отточенным и непринужденным движением волейболиста, принимающего нижний мяч, протягивает руку и ловит на лету гвоздики. И еще успевает наградить взглядом зардевшуюся женщину.
   Став президентом РСФСР, Ельцин издал указ о департизации предприятий. Парткомы теперь должны постепенно исчезнуть.
   Такое было лето. На несколько дней выглянуло солнце, и Артур перестал кашлять. В пятницу, 16 августа, Костя смотрел телепрограмму на следующую неделю. В понедельник после программы «Время» намечался показ балета «Лебединое озеро». Еще он обратил внимание на узенькую колонку. В ней сообщалось, что за действия, противоречащие уставу, секретарь ЦК КПСС Яковлев не может далее пребывать в партии.
   На следующий день, 17 августа, «мистер Перестройка», некогда вытянутый Андроповым из Канады, как Горбачев из Ставрополья, покинул партию после 47 лет членства. Как оказалось, вовремя, потому что жить ей оставалось считаные дни.
   Но пока этого никто не знал.
   – Костя, – в комнату вошел Артур, – ты когда-нибудь читал «Мирам»?
   – Мирам? Ты имеешь в виду пьесу Ришелье?
   – Ага.
   – Пробовал.
   – О чем она?
   – Я уже точно не помню. Кажется, там есть королевская дочь Мирам и два претендента на ее руку. Жених – Азамор и некий соблазнительный и элегантный Ариман. Сначала вроде Азамор побеждает Аримана, и того все считают убитым. Мирам при этом влюблена не в жениха, а в Аримана, но на людях, из чувства долга, ругает его. – Костя потер переносицу. – В одной статье я даже привел пару строк из пьесы, из первого акта, а над ним, между прочим, работали Корнель и Ротру. Сейчас! – Костя прищелкнул пальцами. – «Полно ж ему плести: у Марса я любимец. Иной все хвастает, а глянешь – проходимец». – Костя сделал паузу. – Ну вот!
   После убийства любовь Мирам вспыхивает с такой силой, что она хочет отравиться сонной травой.
   – Наркотик? – уточнил Артур.
   – Там не сказано. Словом, Мирам с подругами, надышавшись травы, падает. Но Ариман оказывается не убитым, а только раненным. Тут просыпается Мирам. Появляется король воюющей страны и предлагает мир, жених отказывается от Мирам, и она падает в объятья своего Аримана. Все пляшут и поют.
   – Понятно!
   В воскресенье на машине приехали Виталик с Вадимом. Не так давно Вадим с Клавдией тоже приобрели садовый участок, далеко, в сотне километров от Москвы. Теперь Вадим с увлечением пенсионера занимался домом и огородом.
   Костя достал из запасов бутылку водки, и гости остались на ночь. Одной бутылки не хватило. Костя отправился за второй. Ни до ни после периода борьбы с алкоголем у Кости не было столько водки. Талоны он отоваривал исправно, а пил мало. Стоит ли говорить, что одну бутылку из двух выпил Вадим, остальные четверо, включая Людочку, едва за весь вечер одолели вторую.
   Утром в семь часов гости отправились в Москву. Подъезжая к городу, Виталик обогнал несколько военных колонн. Дальше его глаза от удивления раскрывались все шире и шире. По Москве шли боевые машины пехоты. Какая-то забытая у тротуара легковушка была раздавлена гусеницами. На нее никто не обращал внимания.
   Вадим, успевший опохмелиться, выпивший прямо из банки весь огуречный рассол, не смог удержаться от восклицаний. Включили радио. Изумление Виталика усилилось, когда он увидел танки. Бронетехника презирала светофоры, и Виталику едва удалось увернуться от дергающейся на повороте неуклюжей махины, привыкшей к простору полей.
   Он завез Вадима домой, а сам поехал на работу. Там оказалось малолюдно: период отпусков. Все куда-то исчезли. Начальник Виталика побежал в партком срочно платить отмененные было партийные взносы. Пришел партгруппорг и сказал, чтобы Виталик тоже заплатил.
   – С какой стати? – Виталик не скрыл раздражения. – У нас департизация. Ее никто не отменял.
   – Вот характер! – Партгруппорг не стал настаивать, сам он чувствовал неуверенность и внутренне соглашался с Виталиком. – Мое дело – предложить, – сказал он примирительно и ушел (через четыре года этот лощеный кандидат наук сопьется, разведется с женой, а еще через три года будет вести жизнь бомжа).
   Никто не работал. Виталик наладил телевизор от промышленной телевизионной установки. Показывали балет «Лебединое озеро». Тогда он включил радиотрансляцию и стал слушать.
   Костя с утра тоже слушал радио:
   «В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР…»
   Костя пошел будить Артура.
   «Соотечественники! Граждане Советского Союза! – говорил диктор. – В тяжкий критический для судеб Отечества и наших народов час обращаемся мы к вам! Над нашей великой Родиной нависла смертельная опасность!»
   Прослушав сообщение, они поняли, что все вернулось обратно. Вряд ли хоть один человек поверил, что Горбачев по-настоящему болен. И эта заведомая, оскорбительная и не оправдываемая никакими благими намерениями ложь с первой фразы вызывала инстинктивное неприятие всех последующих слов. Стало грустно.
   Людочка первым делом спросила, отменят ли талоны и появятся ли продукты.
   – Это вопрос, – сказал Костя.
   – Зависит от власти, – сказал Артур.
   – Как от власти? – Людочка была уверена, что власть производит только отходы.
   – Очень просто. Сейчас сделали оптовые цены выше розничных, продукты стали исчезать. Но исчезать только с прилавков.
   – Ну, ты бы решил все проблемы! – воскликнула насмешливо Людочка.
   – Да это все знают, и никому это неинтересно. Только людей дурачат.
   – Может, ты и жилищную проблему решишь?
   – Да она же легко решается!
   – Ну-ка, ну-ка! – подзадорил Артура Костя.
   – Дома строят? Строят. А очередь увеличивается? Увеличивается. А надо, чтобы она уменьшалась.
   – Конгениально! – сказала Людочка. – Вот, разъяснил, и все стало понятно!
   – Что надо сделать, чтобы она уменьшалась? Надо сделать так: если через год очередник не получает квартиру, он перестает платить за жилье, оно же вредно для проживания. Дальше…
   – Дальше государство начинает ему платить, как компенсацию за наносимый ущерб, – угадал Костя.
   – Правильно. С каждым годом все больше и больше. А государство страсть как платить не любит! Очередь вмиг рассосется.
   – Жаль только, никогда такого не будет, – сказала Людочка.
   Второй день, 20 августа, породил сомнения. Танки в центре Москвы. Зачем? Трагедия Тяньаньмэнь повторялась в виде опереточного фарса.
   Стволы танков украшены цветами. Какие-то люди с флагом, напоминающим этикетку пепси-колы, лезут на танки, общаются с солдатами. Солдаты чувствуют себя неуверенно, как будто из полагающегося боезапаса у них есть только дизельное топливо, и того немного. Энтузиасты собирают баррикады.
   Люди окружают российский парламент (Белый дом), поют под гитару, едят бутерброды, хотят оборонять Ельцина от группы захвата «А», некогда созданной Андроповым для борьбы с терроризмом.
   Идет дождь. У Белого дома шутники: они пишут лозунги. Персонажами являются члены временного правительства ГКЧП. На плакатах – «Кошмар на улице Язов», «Забил заряд я в тушку Пуго». Кому-то весело, кому-то омерзительно.
   Сами члены ГКЧП появляются на телеэкране. Янаев, президент на час, выглядит болезненно. Другие держатся с разной степенью уверенности, как школьники, которым учителя поручили выступить на собрании.
   Газетный заголовок следующего дня – «И вера, и сомнения».
   «К сожалению, даже мы, журналисты, не располагаем сегодня достаточной информацией для того, чтобы судить о характере происходящих в стране, в России, в Москве событий, комментировать их» – это пишет редколлегия разрешенной к выходу газеты.
   Выкрашенный в хаки бронетанковый кулак ГКЧП, оказывается, сделан из поролона. Показав, его скорей прячут за спину.
   Без крови, однако, не обошлось. Гусеничной технике не место в городе. Особенно ночью. Особенно в тесном тоннеле, когда ее обступают молодые люди, опьяненные всеобщей суетой и безнаказанностью. Трое погибают от маневров машины, которая пытается выбраться из примитивной западни.
   Из-за туч показалось закатное солнце. Дождь кончился. Костя с Артуром и Людочкой отправились в кино на фильм «Унесенные ветром» с Вивьен Ли и Кларком Гейблом.
   На следующий день дождь еще брызгал последними каплями, но что-то изменилось. Почувствовался перелом в ситуации. Неуловимый Ельцин, главный противник ГКЧП, которого почему-то никто не ловил, одерживал верх.
   Как только появилась узкая щелочка, вызволять плененного Горбачева полетел вице-президент России генерал Руцкой. Он полетел не один, с командой полковника Швецова. Эти отважные светлоглазые славяне, прошедшие Афганистан, знали, на что шли: в любую минуту щелочка легко закрывалась ракетой «земля – воздух».
   Нх вызвал телеграммой республиканский министр, и они сумели миновать все посты от приокского города до мятежного Белого дома в Москве. Простые рязанские, воронежские, курские парни полетели выручать нобелевского лауреата, застрявшего в Крыму.
   Горбачев, как и ожидали, вернулся здоровым, хотя немного встревоженным. Толпы с радостью высыпали на улицы.
   Ельцин победил ГКЧП и готовился к победе над Горбачевым. Через несколько месяцев страна распалась на пятнадцать частей. Россия, преемница великой империи, досталась Ельцину. Горбачеву ничего не досталось.
   В свое время (точнее, летом 1791 года) Шадерло де Лакло, автор «Опасных связей», секретарь герцога Луи Филиппа Жозефа Эгалите (Равенство), принца королевского дома, показал, какая красивая вещь – политика.
   Тогда Бриссо составлял петицию от имени народа. Петиция решала судьбу короля Людовика XVI.
   Бриссо уже написал пункт о необходимости принять меры по замещению короля. Господин де Лакло посоветовал ему добавить, чтобы закончить фразу, три слова: всеми конституционными способами. Бриссо был рад получить одобрение от сторонников юной конституции и сразу согласился.
   Все конституционные способы, с помощью которых можно было заменить короля, сводились только к одному – введению регентства. Догадайтесь, кому надлежало стать во главе королевства? Правильно, стороннику революции Филиппу Эгалите! Три невинных слова приводили к власти нового монарха.
   Тогда суровый фермер, человек из народа, косая сажень в плечах, заметил это и возмутился. Его поддержали.
   И двести лет спустя на просторах нашей Родины прозвучал одинокий голос. Но он от хитроумных братьев и тактиков-единомышленников поддержки не получил. Тот голос прозвучал в Белоруссии, звали его обладателя Александр Лукашенко.
   А герцог Эгалите престола не получил. Через два года его казнили по обвинению в попытке восстановить монархию.
   Однако его сын, в то время герцог Шартрский, бывший военный, после нужды и скитаний (в эмиграции он жил уроками), стал-таки королем французов под именем Луи Филиппа. Его еще называли королем банкиров. Сейчас мы бы их назвали финансовой олигархией.

11. Терпелив, ибо вечен

   – Нет, вы только послушайте, они таки сумели затолкать этот лазер в самолет, мне рассказывали, – Марк Аронович обвел слушателей взглядом. – Сначала ничего не получилось: фюзеляж треснул, как сосиска. Пришлось укреплять обшивку. Теперь они хотят сбивать этим лазером ракеты. Если получится, его можно поставить на спутник.
   – А нельзя на спутник другое оружие поставить? – спросил Костя.
   – Обычные пушки и ракеты? О чем вы говорите? После каждого выстрела он будет менять орбиту.
   – Это какая же махина нужна, чтобы сбить ракету? Я видела киловаттный лазер, – поделилась Людочка, – он полкомнаты занимает.
   – Мощность еще не главное, – авторитетно заявил Виталик, – точность наведения должна быть «супер». Угловые секунды.
   – Узким лучом, наверное, несложно управлять, – сказал Марк Аронович.
   – Не скажите. Узкий луч можно сделать только из широкого, – Виталик взглянул на Артура, тот поддержал его.
   – Еще атмосфера, – сказал Костя.
   – Рефракция, – уточнила Людочка.
   – Я недавно видел одну книжку, – сказал Виталик, – фамилии авторов, кажется, Торопченко и Шатов. Посвящена она быстрой, реактивной оптике. На первый взгляд непритязательная такая книжица. Но, вы знаете, она так написана, что под первым слоем лежит второй, а под ним еще. И она дает ответы на все ваши вопросы и еще на массу других. Только технология, по понятным причинам, не раскрыта. Авторы не академики, не лауреаты. Может, Артур их знает?
   Артур не знал.
   – Обыкновенное дело, – пояснил Марк Аронович. – Еще великий русский поэт сказал: дельный человек в России живет напрасно.
   Кончались последние летние денечки 1991 года. Виталик приехал, чтобы рассказать о том, что видел в Москве. Следующий акт смотрели по телевизору.
   Вначале Виталик беспокоился за Лию: ведь она работала в райкоме партии. На работников, поддержавших ГКЧП, бросились писать доносы. Управляющий делами ЦК КПСС упал из окна собственной квартиры. Внезапные смерти, последовавшие после путча, тоже покоя не добавляли.
   Однако Лия была абсолютно спокойна. Чувствовалось, что у нее с Игорем есть пространство для маневра. Игорь одно время занимался центрами научно-технического творчества молодежи, затем малыми предприятиями. Они позволяли обналичивать большие деньги в условиях остающейся в целом государственной экономики. Маяком для Игоря был один молодой коллега по работе с комсомолом, Миша Ходорковский, который тоже занимался центрами НТТМ.
   Вообще-то, Виталику приходилось выполнять работу, проводимую через подобного рода структуры. Он так представлял себе эту схему.
   Государственное предприятие или даже министерство, короче, обладатель некоей суммы на своем счете, в рамках какой-либо работы или программы заключает с центром НТТМ или малым предприятием договор на выполнение части серьезной работы, например на протирку оптических осей или установление температуры кипения гидрида кислорода.
   Исполнители получают за труд наличные, как указано в договоре. На зарплату идет львиная доля суммы. Какая от этого радость? Радость уходит к чиновнику или начальнику, который выделяет деньги на установление температуры кипения воды. Прежде они лежали на счете, теперь они или, по крайней мере, их половина выдана в виде наличности исполнителям, которые по договоренности делятся ею с этим самым чиновником или начальником.
   Вот такая простенькая схема. Люди, как птицы, живут для радости, а не для совести. Хотя не будем торопиться бросать в них камнем. Во-первых, не всегда работа была фикцией. Во-вторых, многие получали за работу более справедливое вознаграждение. Непосредственный исполнитель получал немного. Те, кто стоял у руля, получали прилично. Если дело организовать с размахом, можно было сколотить состояние. Забегая вперед, скажем, что так продолжалось до тех пор, пока у государства были деньги. Потом они кончились. Но те, кто успел заработать, уже занимались другими вещами.
   Виталик думал, что Лия и Игорь после исчезновения компартии останутся не у дел. Но жизнь показала, что он ошибся. С каждым месяцем дел у Лии прибавлялось. Игорь же постоянно пропадал на работе, объезжая на «жигулях» Подмосковье.
   Почти восемь лет Лия удерживала Виталика возле себя, то отталкивая, то привлекая, когда думала, что он может достаться другой. С расчетливым простодушием, делясь с ним своими женскими волнениями, она добилась от него, чтобы он рассказывал ей о девушках, с которыми был знаком.
   Малышка ее вытянулась в высокую пятнадцатилетнюю девицу, мечтавшую о карьере фотомодели. Почти сорокалетнего дядю, помогавшего ее маме переезжать на дачу или покупать дорогие вещи, она звала просто Виталиком.
   Маленькая плутовка инстинктивно чувствовала, что такие люди, как он, если любят женщину, то обожают всех, кто ей дорог. И она не ошибалась. Виталик действительно обожал ее. Разве могла она в этом случае относиться к нему, как ко взрослому дяде? Да и какой он дядя? По-юношески стройный, легкий на ногу. И всегда на ее стороне.
   Папа Игорь никогда ее не ругал, вечно над ней подшучивал, но воспринимался ею как взрослый: он серьезно говорил по телефону, пил коньяк и иногда даже доставал трубку, солидно попыхивая ароматным табачным дымом. Она его называла Весельчак Мо.
   Что касается Игоря, то, если его и тревожила некая двусмысленность своего положения, он похоронил все свои тревоги, увидев однажды Виталика с Леной. Лена произвела на него неизгладимое впечатление, и он предоставил Лие возможность устраиваться, как она захочет, тем более что Виталик освобождал его от массы обязанностей, которые женщины определяют понятием «мужчина в доме». В конце концов, Виталик – ее бывший муж, а муж как соперник не считается.
   Лия сохраняла за собой старую квартиру на Красноказарменной, хотя Игорю уже давно дали в райкоме новую двухкомнатную в Напольном проезде рядом с метро «Новогиреево».
   В один из редких свободных дней Лия попросила Виталика отвезти ее на старую квартиру. Здесь он впервые услышал странное слово «евроремонт». По мнению Виталика, жилище и так было в отличном состоянии: дорогая мебель, ковры, дубовый паркет.
   Они разговаривали, привычно заняв каждый свое место: она, сидя в кресле, он, стоя перед креслом на коленях. В таком положении их глаза находились на одном уровне.
   – Где ты был? Я тебе звонила.
   – Ездил домой к редакторше. Метро «Маяковская».
   – Сколько ей лет?
   – Лет шестьдесят.
   – Ну, и чем вы с ней занимались?
   – Работой над ошибками. Между прочим, она познакомила меня со своей дочерью.
   – Вот даже как! Расскажи, – Лия, как бы невзначай, отдала ему руку, зная, что он ее поцелует.
   – Про дочку? Ты ее, наверное, видела в телевизоре. Она вела передачу на «2x2». Екатерина Волкова. Помнишь?
   – Не припоминаю. Она тебе понравилась?
   Виталик, сморщившись, отрицательно замотал головой.
   – Некрасивая?
   – Наоборот. Только она, какая-то… – Виталик запнулся, – высокомерная, – нашел он нужное слово.
   – Замужем?
   – Откуда я знаю? Кольца нет. И фамилия – девичья.
   Лия прищурилась, снова приподняла его подбородок.
   – Посмотри мне в глаза.
   Виталик поднял ресницы. Его глаза смеялись.
   Она смягчилась:
   – Ладно. Теперь встань, подойди поближе.
   Ее рука исчезла у него под свитером и расстегнула молнию. Виталик вздрогнул. Она удержала его, тихим голосом попросила отнести ее в спальню.
   Куда им было торопиться? Ей нравилось наблюдать, как он медленно снимает с нее одежду. Это заслуживало кисти художника.
   Сама одежда была произведением искусства. Под кофточкой обнаруживалось кружевное нижнее белье. Под юбкой – ажурный пояс, несущий черные чулки. Постепенно освобождаясь от всего этого великолепия, царственным жестом она брала из рук Виталика цветную мишуру, чтобы тотчас одарить его ею, украсив невесомым лифчиком его плечо или повязав чулок на шею. Освобожденная часть тела принимала поцелуй, так что к концу церемонии Лия от макушки до пят была расцелована и обласкана.
   Спустя два часа довольная Лия, лежа почти поперек широкой кровати и используя вместо подушки живот Виталика, под страшным секретом сообщила ему, что ее супруг открывает банк. Виталик приподнял голову:
   – Что?
   – Виталик, не напрягай живот, лежи смирно, а то не буду рассказывать.
   Он откинулся на кровать. Лия не скрыла, что бывший первый секретарь райкома скоро станет президентом банка, а Игорь – вице-президентом.
   – А ты?
   – Директором филиала или заведующим отделением.
   Виталик опять поднял голову.
   – Ого, значит, товарищ, виноват, госпожа Эттингер будет банкиршей?
   – Лежи, – Лия легонько шлепнула его ладонью. – Я уже давно не Эттингер, хотя ты прав, девичья фамилия здесь была бы кстати. Если хочешь, могу взять тебя к себе. Войдешь? – Она вытянула руку, рассматривая ухоженные длинные пальцы.
   – Кем? Шофером?
   – Хоть бы и шофером. Не век же тебе в НИИ прозябать. Все равно вашу кормушку скоро прикроют. Хватит народные деньги на оружие тратить. – Лия по-хозяйски похлопала его по руке. – Новые горизонты открываются, Виталик. Деньги зарабатывать будешь. Войдешь в число акционеров. Не могу ж я тебя вот так просто оставить, чтоб ты ко дну шел. Все-таки двадцать лет вместе.
   – Н-да, – раздумчиво сказал Виталик, пораженный новостью. – Возможно, ты права. Надо с Георгиевичем посоветоваться, – неожиданно сказал он.
   Лия повернула голову.
   – На какой предмет?
   – Я ведь буду работником банка?
   – Ну разумеется! И что?
   – Как что? Я же – православный.
   – Знаю, видела, крест носишь. Носи на здоровье. Сейчас все носят. Что из того? – спросила Лия, во все глаза глядя на Виталика, в глазах ее появились веселые искорки.
   – Не уверен, можно ли православному работать в банке, – Виталик избегал взгляда Лии.
   Она рассмеялась.
   – Виталик, ты неподражаем! Только тебе могла прийти в голову такая нелепая мысль.
   – Георгиевич говорил, что раньше христианам было запрещено ростовщичество. Потом в Ломбардии появились ссудные лавки, и западные христиане стали отступать от общего правила.
   – Твой Георгиевич – такое же чудо в перьях, как и ты. Он хоть на пенсии и имеет право поступать, как ему заблагорассудится. А тебе еще двадцать лет работать и работать. И потом, – рассудила Лия, – ты можешь не работать банковским служащим. Я тебе предлагаю место шофера. Шофер не имеет отношения к ростовщичеству и чему там еще, – Лия опять рассмеялась. – Извини! – Она попыталась говорить серьезно, но у нее не получалось. – Беру твой грех на себя, сын мой! – сказала она низким голосом.
   Виталик тоже улыбнулся.
   – Представляешь, у нас в помещении парткома теперь коммерческая фирма. А бывшие вожаки комсомола подались в буржуи.
   – Кто бы говорил! Давно ль ты, коммунист, подался в православные верующие.
   – Я же крещеный, – оправдывался Виталик.
   – Ага, пребывал в анабиозе. Солнышко пригрело, и вышел на свет Божий. Вот и они так.
   – Я их не сужу. Просто они во всех делах норовят стать первыми.
   – А ты в спорте не бывал в числе первых?
   Виталик вздохнул: что правда – то правда.
   – Вот за что я тебя люблю, – сказала Лия, – ты никогда со мной не споришь.
   – Хорош бы я был, если бы превращал наш уютный уголок в зал парламента.
   – Как ты красиво выразился! – воскликнула Лия. – Будто с трибуны Верховного Совета. Включить второй микрофон! – передразнивая председателя, крикнула она.
   – Уважаемый председатель! Уважаемые депутаты! – в тон ей заговорил Виталик. – Я заявляю решительный протест.
   – Депутат Мельников, вы поддерживаете просьбу о передаче библиотеки Шнеерсона его законному владельцу? – Лия намеренно говорила неразборчивым басом.
   – Я решительно против! – твердо заявил Виталик.
   – Отключить второй микрофон! – Лия закрыла ему рот ладонью, он помотал головой, шутливо стараясь освободиться.
   – Почему? – промычал он.
   – Неправильное решение, – сказала Лия. – Вы приговариваетесь к галерам. Поднимайтесь и поднимите орудие вашего труда. Сейчас мы еще раз пройдем ту же дистанцию.
   Лия повернулась на бок и провела рукой по его животу.
   Странное, хмельное время. Похмелье придет позже.
   Люди менялись, люди преображались, люди затаивались, люди дичали. Замелькали новые лица. Обещали. Обещали, обещали. К осени обещали стабильность. Каждому, даже младенцу, обещали не меньше двух автомобилей «Волга». Предлагали купить – ликер «Амаретто», протеин, круговую панораму на ВДНХ; продать – видеомагнитофон, радиотелефон «Алтай», дом отдыха; снять – комнату, квартиру, трусы…
   В дополнение к мудреным словам, которые даже интеллигенция не очень хорошо понимала: консенсус, плюрализм, паллиатив (лучше всего усваивалось то, что разделялось на две части: попу-лизм), так вот, в дополнение к ним население узнало, что такое инфляция, ваучер, спикер. В глазах героя знаменитой детской книги, а ныне умудренного временем контр-адмирала Тимура Гайдара, который жил в переулке имени своего отца, казалось навечно застыло недоумение.
   Яша Пинскер, год поработав заведующим лабораторией, вдруг ушел налаживать локальную вычислительную сеть в каком-то банке, и Артура назначили исполняющим обязанности завлаба. Феликс, бывший начальник группы эксплуатации, стал его заместителем. По табуреткам, – так он сам себя рекомендовал.
   – Ну, Артур, за твое повышение! – Феликс поднял наполовину пустой стакан.
   Они вдвоем вошли в маленький кабинет Артура. Сотрудники после импровизированного банкета на рабочем месте разошлись по домам. Феликс захватил остатки болгарской «Плиски» и подсохшие полукружья лимона на перфокарте.
   Артур сделал маленький глоток и поставил стакан на стол.
   – Правильно, коньяк не водка – много не выпьешь. Не наш напиток, – Феликс примостился на столе, обвел глазами тесное помещение. – Да-a, брат, дали тебе старую клячу, которой осталось только помереть. Яшка это быстро усек.
   – Еще не вечер. Повоюем в пешем строю. – Артур в жилете сидел на подоконнике, глядя в окно: за окном шел дождь, на город опускались сумерки.
   – С кем воевать-то? С ветряными мельницами, испанская ты голова?!
   Артур открыл форточку. Первый глоток ворвавшегося свежего ветра был похож на освежающий глоток воды.
   – Шутишь, брат, – продолжал Феликс, теперь не ветряные мельницы – все вразнос пошло. Лучшее средство для больного организма – кровь пустить. Сразу полегчает.
   – Кому? – спросил Артур.
   – Всем. И мне, и тебе, и Яшке картавому. Все в чувство придут. Это же Россия! Ты понял? – Феликс обвел глазами комнату, словно Бородинское поле. – Россия! – Он погладил зеленое сукно необъятного стола, на котором сидел.
   Стол был старинный. Его привезли сюда лет двадцать назад из директорского кабинета, когда в нем меняли мебель. Кресло тоже было старое, широкое, с деревянными подлокотниками. На его спинке висел пиджак Артура.
   – Побежали, как овцы, в разные стороны. Ничего, еще прибегут, да поздно будет! – Феликс посмотрел сквозь стакан на серый с красной кирпичной трубой промышленный район Москвы. – Думаешь, это все просто так? Нет, брат. Коммунисты еще вернутся. Все идет по плану. При Горбаче все маски с себя поскидывали. А им напомнят, что есть стенка и к ней всегда можно человека поставить. Чтобы знали, что в общечеловеках здесь не нуждаются. Андропов все продумал и, в гроб сходя, благословил.
   – Думаешь, процесс обратимый? – спросил Артур, не отрываясь от окна.
   – Ленин еще в мавзолее! А есть Ленин, будет и Сталин!
   – А кто будет к стенке ставить? Ты? – повернулся к нему Артур.
   – Да хоть бы и я! Рука не дрогнет! Будь спокойничек! Даже не задумаюсь. Я бы и сейчас с пулеметом на улицу вышел. Страшно? Вот и хорошо! Большой страх мелких страхов не боится! А России большой страх нипочем. Нам никто не страшен. Рашен сам себе страшен! Понял? – Феликс поставил пустой стакан на стол и вытер губы рукавом. – Наше дело, по Достоевскому, – грешить и каяться.
   Артур, улыбаясь, смотрел на бледное лицо Феликса.
   – Что, думаешь, назад не поворотить? Да за месяц все станет на свои места! – убеждал его Феликс. – В Сухуми воюют? Тридцать эшелонов танков – и нет вопроса!
   – Все у тебя просто, – с сомнением сказал Артур.
   – А не надо усложнять. Я не академик Лихачев, чтобы растекаться мыслию по древу. Дело надо делать. Он нам свои еврейские штучки, а мы ему – получи автомат, как Растропович!
   Артур не удержался от смеха:
   – При чем тут Растропович?
   Феликс тоже рассмеялся:
   – Не знаю. Так, к слову пришлось. Он же спал с автоматом, когда был путч.
   – Ты все перепутал. Он держал автомат, пока его владелец спал.
   – Шут их разберет, кто с кем спал. Короче, всех надо построить, – Феликс снова потянулся к бутылке.
   – Ага! И столицей сделать ваши Люберцы.
   – Москва – не Россия! Люберцы и есть настоящая столица России, – Феликс дном своего стакана звякнул о стакан Артура. – За нас!
   Артур встал, допил остатки, пожевал лимонную корку и зажег настольную лампу.
   – Дай срок! Нам бы только день простоять. Все вернется, вот увидишь. Какие наши годы! Держись, Порт-Артур!
   Воцарилось молчание. В дверь постучали. В проеме показалась женщина в синей форменной рубашке с галстуком. Это была начальница караула – старая знакомая Артура.
   – Извините, вы еще здесь? Я думала, все ушли.
   – А, Зиночка! – воспрянул Феликс. – Заходи. – Он бросил взгляд на Артура. – Вот кто теперь командует нашим скотным двором. Прошу любить и жаловать. В сорок два года, как Павел I, пришел к власти. Тьфу-тьфу-тьфу! Давай выпьем за его здоровье. Теперь можно. Теперь все можно. У нас свобода, равенство унд братство!
   Артур достал еще один стакан и разлил всем остатки «Плиски». Зиночке побольше.
   – Поздравляю, – подняв стакан, она опустила глаза.
   Феликс протянул ей лимон на перфокарте.
   Благодаря настольной лампе, на полу и на нижней части стены лежали причудливые тени. За прошедшие годы начальница караула ничуть не располнела, напротив – глаза ввалились, нос заострился. Артур много раз видел ее, автоматически кивая при встрече.
   – Спасибо, – сказал он.
   Выпили. Она подняла глаза. Артуру почудилось в них ожидание.
   – Так нам пора? – Он взялся за пиджак.
   – Ой, нет. Что вы! Оставайтесь сколько захотите.
   – Давай по последней, на дорожку, – Феликс встал со стола.
   Артур посмотрел на него, страдальчески прижав руку к груди.
   – Ладно, ладно, по маленькой. У нас там еще должно остаться, – с этими словами Феликс вышел в коридор.
   Артур взглянул на Зиночку: короткие светлые волосы, чуть слипшиеся. Наверное, моется только по субботам, – промелькнуло у него в голове. Короткая черная юбка, модные, давно не чищенные туфли на каблуках, выпирающие косточки на ногах. «Что было бы, если бы Феликс сейчас ушел домой?» – подумал Артур.
   Ему мучительно захотелось погасить этот неспокойный огонь из ее глаз. Чтобы она застонала, размягчаясь под его руками, чтобы глаза сначала затуманились, а потом, раскрывшись, засияли чистым любящим светом. Казнить это грубое, колючее существо, всегда готовое упасть на колени перед сильным, а он чувствовал свою власть над ней, расплавить ее в огне своих желаний, заполнить живой ртутью бесплодное спящее пространство, изгоняя мертвого Сатурна, давая место Меркурию. Тогда телесная сущность приобретет всепроникающую духовную природу, и совершится чудо человеческого преображения.
   Конечно, он не рассуждал так обстоятельно и красиво, однако интуитивно чувствовал: настал его час, не он, а она в его власти, и знает это. Сидит, покорно опустив голову, и ждет его с трепетом и нетерпением. Артур проглотил комок в горле, освобождаясь от наваждения.
   Она подняла глаза, ее взгляд был призывным и даже, пожалуй, стерегущим. Артур засобирался домой. Он знал, что этот бой им выигран.
   – Мне тоже пора, – сказала Зиночка, – пойдемте, я вас выпущу.
   – А я останусь, – заявил Феликс.
   – Ты не задерживайся, – сказал Артур, бросив взгляд на бутылку с коньяком.
   – Все путем! Я вообще могу остаться. Ночной смены больше нет. Диван свободен.
   Артур махнул рукой и вышел вслед за Зиночкой.
   – А вы разве не уходите? – спросил он, когда она отдавала ключи ночной дежурной.
   – Я не тороплюсь. Это вас, поди, жена ждет, – сказала Зиночка, – а меня никто не ждет. Нет, вру! Меня мой пес поджидает. Хотите как-нибудь взглянуть на него?
   – Что за зверь? – осведомился Артур.
   – Настоящая немецкая овчарка. Из питомника. По знакомству досталась.
   – Вот видите, – укоризненно сказал Артур.
   – Ваша правда. Пойду только Феликса выгоню, а то он и впрямь здесь заночует. Пусть берет бутылку и отваливает.
   – До свидания, – Артур поклонился и вышел.
   – Ага, до скорого! – Зиночка постояла, провожая взглядом его жесткий стриженый затылок.
   «Погоди, – думала она, – еще поглядим, кто есть ху».
   Глотая свежий воздух, как родниковую воду, Артур зашагал домой. И каждый глоток был глотком забвения.
   «Миледи сидела за столом, делая какие-то записи. Вошедшие встали в тени у стен, только Атос вступил в круг света. Заслышав шум, миледи вскочила, пытаясь разобрать в темноте, кто посмел ее потревожить.
   – Что вам угодно? – крикнула она, вглядываясь в вошедших.
   – Нам угодно, – произнес голос, от звука которого она вздрогнула, – нам угодно судить вас, мадам.
   Перед ней стоял Атос.
   Миледи сделала шаг в сторону, чтобы выдвинуть ящик стола, но Атос уже навел на нее пистолет.
   – Не делайте резких движений, – приказал он, – или будете убиты тотчас.
   Она овладела собой.
   – Суд? Кто же меня обвиняет?
   – Я и эти господа, – Атос показал на мрачные тени у стен.
   – Ну что ж! Посмотрим, что у них есть против меня. Надеюсь, вы позволите мне защищаться.
   Атос поклонился и сделал шаг в сторону. В круг света вступил д’Артаньян.
   – Я обвиняю вас в убийстве Констанции Бонасье. Я обвиняю вас в том, что вы подослали ко мне убийц. Ваша причастность подтверждается запиской, написанной вашей рукой.
   – Мы свидетельствуем это, – сказали, подходя к нему, Портос и Арамис.
   – Кроме того, вы не оставили своих попыток, выпросив у кардинала известную вам бумагу, – дополнил Атос.
   – Полно, господа! Д’Артаньян оскорбил меня. И он, и его возлюбленная, так уж получилось, не моя вина, оказались в лагере моих врагов. Сколько людей вы закололи на дуэли за меньшие проступки?!Разве вы не убивали гугенотов, таких же французов, как вы? Не могла же я, женщина размахивать шпагой, в самом деле!
   Вперед выступил лорд Винтер.
   – Я обвиняю вас в подстрекательстве к убийству герцога Бэкингема. Своим коварством вы погубили лейтенанта Фельтона. Выйдя замуж за моего брата, вы очень скоро стали вдовой, наследовав все его состояние.
   Миледи презрительно отмахнулась.
   – Пусть английский суд, если сочтет необходимым, потребует, чтобы я предстала перед ним. Мы во Франции, и ваша речь не более чем инвектива.
   – Я обвиняю вас в том, – сказал Атос, – что вы, выходя за меня замуж, обманули меня, скрыв преступное прошлое. Кроме того, вы виновны в двоемужестве.
   – Не вам обвинять меня в двоемужестве. Вы убили свою жену, и Богу было угодно, чтобы я родилась заново. Что касается преступного прошлого, то вы его не знаете и узнать не пожелали.
   – На вас клеймо преступницы, – возразил Атос.
   – Я свидетельствую это, – подтвердил д’Артаньян.
   Миледи усмехнулась.
   – Разве перья на ваших шляпах делают из вас птиц? Клеймо – еще не преступление. Найдите того, кто это сделал, тогда поговорим.
   – Вы дерзки!
   – Не более, нем вы господа, претендующие на правосудие.
   Она победно взглянула на них. И тогда от стены отделилась высокая фигура человека в красном плаще. Человек медленно приблизился и откинул капюшон. Миледи изменилась в лице и попятилась.
   – Узнаешь меня, непорочная дева?
   Воцарилась тишина. Вдалеке завыла собака.
   – Лилльский палач!»
   Артуру стало грустно. Шло к концу его путешествие. Он очутился перед железной дверью, на которой были вырезаны слова «Здесь похоронена Венера, погубившая множество выдающихся людей». Ему вспомнился стишок из «Литературной газеты»: хотя Амур и злюка, спасибо, что пока стреляет он из лука, а не из чеснока.
   – Вот ты и получил лабораторию, – сказала Людочка, положив подбородок ему на плечо. – Теперь твоя душенька довольна?
   Артур вздохнул, едва заметно пожав плечами.
   В эту ночь Артуру снилась богиня правосудия с золотыми весами. Весы были огромные и подвешены в центре зала. Дева сидела на троне. Артур с Людочкой вместе встали на одну чашу весов, а на другую стали класть гири. Всего гирь было семь. Он заметил, что на них был написан вес в килограммах: 16; 24; 32 – четыре пудовых, одна полуторапудовая и две двухпудовых. Во сне он быстро сосчитал общий вес – 152 килограмма. «У нас вдвоем меньше», – подумал он с ужасом. Однако оказалось, что гири не смогли их перевесить. Артур опять занялся арифметикой и проснулся, продолжая складывать в уме цифры.
   Под утро Людочка услышала его шепот, он говорил во сне:
   – Анна де Бейль, она же – графиня де Ла Фер, она же – миледи Винтер, она же – леди Кларик, она же – Шарлотта Баксон, приговаривается к смертной казни через отсечение головы.
   На этом месте Артур проснулся.
   – Я видел во сне, что мы с тобой взвешивались на брудершафт. К чему бы это?
   – Наверное, к деньгам.
   – Пойду продам свой ваучер в подземном переходе.
   – За две «Волги»?
   – Нет. За пару ботинок.
   – Вставай, коммерсант.
   Артур соскользнул на пол, чтобы снять с жены носочки.
   «Друзья наблюдали, как палач перенес миледи на берег, держа в руке длинный футляр.
   С французского берега им хорошо был виден черный силуэт женщины, стоящей с опущенной головой на коленях. Волосы откинуты с тонкой детской шеи. Д’Артаньян видел картину нечетко: слезы мешали ему.
   Палач открыл футляр, доставая двуручный меч.
   – Ну, Весельчак, пришла пора работать. Не подведи, друг, – промолвил он.
   Миледи закрыла глаза.
   Раздался короткий свист рассекаемого воздуха, затем удар. Голова упала, глаза ее в ужасе открылись, чтобы закрыться уже навсегда. Порыв ветра пошевелил пряди волос.
   Тело секунду оставалось неподвижным, и эта секунда показалась всем вечностью. Потом оно ткнулось вперед, заливая серебристую траву черной в темноте кровью.
   Миледи вдруг увидела сверху свое лежащее ничком тело и мертвую голову рядом. В абсолютной тишине палач завернул его в свой красный плащ вместе с отделенной головой и пошел к лодке.
   На середине реки он поднял тело.
   – Да свершится правосудие Божье! – И опустил свою ношу в воды Лиса.
   Это было последнее, что видела миледи. Ни слов, ни всплеска она не услышала».
   «Почему казнь была совершена в Бельгии? – спросил себя Артур. – Дюма ничего не разъясняет. Возможно, лилльский палач, знакомый с системой правосудия, надеялся таким образом вывести всех из-под расследования этого дела кардиналом. Следствие в этом случае велось бы бельгийской стороной, а на нее влияние кардинала не распространялось».
   По возвращении в Ла-Рошель д’Артаньян был препровожден к кардиналу.
   Ришелье был вне себя. Что оставалось делать? Молодой человек протянул ему бумагу, где стояло:
   “То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.
   5 августа 1628 года Ришелье”.
   Политики завтрашнего поколенья! Учитесь у гениев прошлого! Ришелье порвал эту бумагу, а взамен ее дал д’Артаньяну другую – указ о производстве в чин лейтенанта королевских мушкетеров. Все! Д’Артаньян упал на колени.
   Позже он подружился с Рошфором. Этому предшествовали три дуэли, и на всех трех Рошфор был ранен. После третьей дуэли они стали друзьями.
   27 ноября 1628 года Джон Фельтон был приговорен к смертной казни через повешение. Спустя два дня в тюрьме Тайнберн приговор был приведен в исполнение.
   В следующем году у Ришелье вконец испортились отношения с матерью короля Марией Медичи. Анна Австрийская ее поддерживала. Строго говоря, они были дальними родственницами: император Карл V Габсбург приходился Анне прадедом, а Марии – двоюродным дедом. Однако попытка в 1630 году полного отстранения Ришелье провалилась. День его триумфа даже назвали “Днем одураченных”».
   А что же Габсбурги и Лотаринги? Научились ли они привлекать на свою сторону лучших из лучших. Может быть, легендарного Христиана Розенкрейца? Вероятно. А еще известных английских естествоиспытателей до середины XVIII века, младших сыновей Лотарингского дома до XIX века, знаменитых французов в XIX и XX веках.
   Пробудившись от сна, который не знает ни времени, ни расстояний, вернувшись из века мушкетеров в дождливое московское утро, не станем торопить события. Вспомним максиму, приведенную самим Дюма: patiens quia aeternus – терпелив, ибо вечен.

12. Девяносто третий год

   Вереду, 22 сентября 1993 года, утро обещало теплый и тихий день. Повисшую над Москвой осеннюю дымку пронизывали лучи встающего солнца.
   Артур шагал на работу, выходя переулками на Волочаевскую улицу. Странное время досталось ему, как заведующему лабораторией. Работы становилось все меньше и меньше. Чуть ли не раз в месяц приходилось пересматривать зарплату сотрудников. За это время инфляция съедала заработанное.
   Феликс занимался списанием оборудования, пропадая в машинном зале. Машины демонтировали. Освобождались площади, увозились в центральное здание кондиционеры.
   Феликс все ждал, когда вернутся коммунисты. Артур ему говорил, что, пока они собираются, их здание успеют освободить и сдать какому-нибудь банку в аренду.
   Он прошелся по комнатам. Раньше сотрудникам было тесно, теперь просторно. Феликс сидел и смотрел переносной телевизор. На экране выступал говорящий торс в расстегнутом пиджаке и полосатом галстуке, молодой доктор экономических наук:
   – Короче, я хочу сказать, что государство не должно, как пожарник, спешить на каждую инициативу. В условиях рынка производитель и потребитель материальных благ сами сформируют ихние стимулы. Рыночные отношения, кстати, это тот асвальт, который автоматически приведет к общему процветанию.
   Артур поморщился.
   – Что ты смотришь?
   – Сейчас мультфильм покажут.
   Артур махнул рукой и ушел к себе. Через некоторое время дверь распахнулась и ворвался возбужденный Феликс.
   – Все! Началось!
   – Мультфильм?
   – Ага! Верховный Совет отстранил Ельцина. Теперь президент – Руцкой. Ельцин распустил парламент. Парламент с этим не согласен.
   «Президент не имеет права распускать всенародно избранных представителей государственной власти…»
   Некогда при назначении Бисмарка граф Максимилиан фон Шверин бросил палате парламента: «Сила выше права!» Стоял ли кто-нибудь рядом с Ельциным, чтобы повторить их?
   Полторы недели обе стороны копили силы. Белый дом, где находился Верховный Совет и новый президент, был блокирован старым президентом.
   В воскресный день, 3 октября, толпа пошла прорывать блокаду. Все это показали по телевидению. Разорвав кольцо, защитники Белого дома заняли здание московской мэрии. Еще одно усилие, и – победа. Показался генерал Макашов в берете команданте, с автоматом на плече.
   Артур с Людочкой видели, как опьяненные успехом люди, вооружившись, готовились сесть на грузовики, чтобы взять центральное телевидение. Солнце клонилось к горизонту. Ясный, теплый вечер опускался на взбудораженную Москву. Вот-вот телеэкран погаснет, по крайней мере на время взятия Останкино.
   – Так мы ничего не узнаем, – сказала Людочка.
   – Завтра будет день, – сказал Артур.
   – Артур, давай прокатимся. Позвони Виталику.
   Телефон у Виталика оказался занят. Ему позвонила Волкова – дочка его редакторши. Она звонила с работы из Останкино.
   – Я сейчас выхожу. Ты можешь за мной заехать?
   – Ты где? – Виталик подтянулся.
   – На работе. Буду ждать тебя в скверике. Только приезжай быстрей. Мне страшно. Вдруг действительно приедут эти!
   – Буду раньше их. Не волнуйся.
   – Приезжай, пожалуйста. Ты приедешь?
   – Жди! – Виталик повесил трубку.
   Как был в спортивном костюме, он бросился в прихожую, надел кроссовки. Поискал ключи от машины и документы. В это время опять зазвонил звонок.
   – Это тебя, – крикнула Клавдия из комнаты.
   Звонил Артур.
   – Встречаемся на нашем месте через пять минут, – ответил Виталик в трубку, – я побежал.
   Улицы были почти пустыми. Машина подлетела к Артуру и Людочке, они бросились на заднее сиденье, и автомобиль рванулся через мост, ухнул вниз к Сыромятникам, оставляя позади себя бесцельно мигающие светофоры.
   – Куда едем? – голос Артура звучал спокойно, как на воскресной прогулке после обеда.
   – В Останкино, – не поворачивая головы, ответил Виталик.
   Людочка захлопала в ладоши. Они уже подъезжали к проспекту Мира.
   Когда добрались до телецентра (автомашину пришлось оставить довольно далеко), Волкова, протискиваясь сквозь толпу зевак, только подходила к скамейке.
   Увидев Виталика с друзьями, она сразу успокоилась.
   – Екатерина, – сказала Волкова, протягивая им руку.
   В глубоких сумерках зажглись первые фонари. Техническое здание телецентра было притемнено. Прибывали автобусы и грузовики с вооруженными людьми.
   – Ну что? Конец голубому экрану? – спросил Виталик.
   – Убила бы сволочей, – возмутилась Екатерина. – Вы посмотрите на них. Штурмовики, настоящие штурмовики с красными знаменами. Совки недоделанные!
   – А как же конституция? – смеясь, спросил Виталик.
   – Засунь ее знаешь куда! Может, ты с ними пойдешь?
   – Только вместе с тобой. Не могу же я тебя оставить в трудный час.
   Тем временем толпа штурмующих собралась у входа. Вперед выехал грузовик и с размаху атаковал стеклянные двери здания. Женщины вздрогнули, посыпались стекла.
   Инстинктивно друзья подтянулись ближе к зданию, вытягивая шеи. Машина пыталась пробить дорогу для людей. Люди двинулись вперед. Раздался хлопок, взрыв.
   А затем случилась беда. Никто этого не ожидал. Из окон вдруг застучали автоматные очереди. Прицельно били по окружившим вход людям.
   «Каждый пятый – трассирующий», – машинально подумал Виталик, увидев, как сходились и расходились на несчастных людях светящиеся пунктиры пуль. Все, кто был перед фасадом здания, бросились на землю. Однако огонь велся сверху. Электрические фонари хорошо освещали улицу перед техцентром. Кому-то удалось спрятаться за автомобилем. Живые расползались в разные стороны. Множество тел осталось лежать неподвижно. Опомнившись, толпа бросилась врассыпную.
   Наши герои вначале оцепенели, пораженные страшным зрелищем. Все, что они видели, казалось нереальным: будто на экране метались фигурки людей, вспыхивали салютом расцвеченные штриховые линии разлетающихся пуль, мелькали едва заметные огоньки выстрелов в окнах.
   Очнулись они, когда мимо стали пробегать обезумевшие от ужаса люди. Парень с девушкой, держась за руки, стремглав выскочили из смертельной западни. Женщины кричали. Бежали не разбирая дороги. Кто-то рядом упал, споткнувшись.
   – Что они делают?! – закричала Екатерина. – Они же убивают! А? Виталик? Они же убийцы, натуральные убийцы!
   Людочка побледнела, ей сделалось дурно. Она повисла на руках Артура.
   – Уходим, уходим, – пытаясь перекричать общий шум, скомандовал Артур.
   Штурмующие рассредоточились, пытаясь спастись от шквального огня.
   Из нижнего окна высунулась крепкая рука с автоматом. Держа оружие одной рукой, боец спецназа повел плюющимся стволом по флангам. Артур и Виталик услышали свист пуль. Бежавший мимо человек вдруг повернулся вокруг своей оси и рухнул навзничь: ему снесло полголовы.
   Людочка потеряла сознание. Виталик, подхватив Екатерину, бросился вместе с ней на землю. Артур тоже опустился рядом, аккуратно положив Людочку на газон и прикрыв ее своим телом. Опускаясь, он глухо вскрикнул. Случайная пуля рикошетом ударила ему в ногу, боль он почувствовал через мгновение, кровь хлынула из раны.
   Виталик увидел неподалеку брошенный автомат, рядом валялся пустой магазин. Чуть дальше в свете фонаря он заметил два оброненных патрона. Как только рука в окне с автоматом переключилась на другой фланг, Виталик вскочил. Через секунду он был вооружен, еще через секунду передернул затвор, прицелился. Мушка замерла на соседнем окне, где чернел пламегаситель снайперской винтовки. Виталик выстрелил, увидел взметнувшийся фонтанчик штукатурки над стволом винтовки. Ствол тут же исчез из окна. Виталик погладил поцарапанное деревянное ложе старенького АКМ, вогнал второй патрон. Сделал он это вовремя, потому что несущий смерть автомат в нижнем окне опять поворачивался в его сторону.
   Виталик привычно перевел дыхание, отсчитывая удары пульса, замер на мгновение и плавно, как на позиции, потянул спусковой крючок. Пуля попала в отбивающее страшную чечетку оружие. Рука в окне дернулась и выпустила его. Автомат с грохотом упал на мостовую. Штурмующие начали отвечать на выстрелы.
   Артур в это время поясом крепко стягивал ногу под ягодицей. Пуля порвала ткани левого бедра.
   – Пошли, – Виталик поднял Екатерину, подошел к Артуру, посмотрел на огромное пятно, украсившее его брюки, кровь капала на траву. – Идти сможешь?
   Артур кивнул: мол, обижаешь!
   Виталик взял на руки Людочку. Артур, прихрамывая, пошел следом. Екатерина не отставала от них.
   Сзади послышался грохот пулемета и рев моторов: на помощь оборонявшему телецентр спецназу спешил бронетранспортер. Виталик, оглядываясь, ускорил шаг. Они успели добежать до машины. На заднее сиденье положили Людочку. Рядом, прямо на пол сел Артур. Взвизгнув, машина развернулась. Виталик успел заметить сбоку еще два выходящих на позиции бронетранспортера. Он прибавил газа и раньше, чем перекрыли движение, проскочил широкую магистраль.
   Открыли окно. От бьющего ветра Людочка пришла в себя. Все оказались забрызганными капельками крови. Кроме Артура, конечно, он был не забрызган, а залит ею.
   Найдя в кармашке чехла старый полиэтиленовый пакет, Артур аккуратно положил его под себя, чтобы не запачкать пол машины.
   – В больницу? – спросил Виталик.
   – Ты что, дорогой? Чтобы нас всех задержали? – спокойно отреагировал Артур. – Подумаешь, царапина!
   – Мало ли где человек мог пораниться? – возразил Виталик.
   – А если врач окажется компетентнее, чем мы с тобой. Если это характерное ранение от спецоружия. Пуля со смещенным центром или еще что?
   – У вас же кровь идет, – повернулась назад Екатерина, ей пришлось свесить голову, чтобы разглядеть Артура.
   Он сидел, прислонившись затылком к Людочкиным коленям. Та положила руку на его волосы.
   – Ничего! – сказал Артур. – Как идет, так и перестанет! Кроме того, – он закинул голову, посмотрев на Людочку, – вряд ли жизнь когда-нибудь еще предоставит столь редкий шанс умереть у ног любимой.
   Людочка закрыла ему рот ладошкой.
   – Вот чудаки! – усмехнулась Екатерина. – Учись, Виталик!
   – Я учусь, – произнес Виталик, переключая скорость.
   – Учусь. Вы только посмотрите на этого интраверта! – Она взлохматила ему волосы, он, не отрываясь от дороги, откинул их со лба.
   – Потерпи, Артур. Сейчас Екатерину завезем, и сразу – домой.
   Машина резко свернула вправо.
   – Не волнуйся, Виталик. Твой полиэтиленовый пакет держится. Пол еще сухой.
   Виталик промолчал; улыбаясь, покрутил головой.
   – Зайдем ко мне на полчасика, – предложила Екатерина, – сделаем хотя бы перевязку. Выпьем чаю, а? Потом поедете. Или лучше останьтесь. – Она посмотрела на Людочку, ища поддержки.
   Лицо Людочки было бледным. Ее знобило. Она держалась из последних сил.
   – Артур, может, нам стоит сделать перевязку? – Людочка приложила ледяную руку к его щеке.
   – А! Делайте как хотите! – Он махнул рукой, бросив на жену озабоченный взгляд.
   Екатерина уже командовала, стремясь подвести машину как можно ближе к подъезду.
   Виталик достал из багажника рабочий халат и обмотал им ногу Артура, чтобы не залить кровью парадное. На синем сатине кровь казалась черной. Екатерина подняла голову к окнам.
   – Вот и Света дома! – так она часто звала мать. – Все будет о’кей!
   Артур не помнил, как добрался до квартиры. Он пришел в себя, уже сидя на краю ванны. Виталик разрезал на нем брюки. Светлана Андреевна звонила Косте.
   Виталик вопросительно взглянул на нее, когда она вошла к ним.
   – Сейчас приедет, – ответила на его немой вопрос Волкова-старшая.
   Переговорив со Светланой, Костя быстро собрался, надел на себя сразу два спортивных костюма (один для Артура), надвинул кепку, вышел в темноту и зашагал по бульварам.
   Уличное движение почти замерло. Попадались только прохожие, чаще по несколько человек. Деловито прошел милицейский патруль. Милиционеры торопились, у каждого был короткоствольный автомат. На Костю с его тряпочной сумкой никто не обратил внимания.
   У Трубной площади он повстречал группу вооруженных молодых людей, хорошо экипированных. Под накинутыми куртками крепко сидели голубоватые бронежилеты, двое были с винтовками в чехлах. Они были похожи на молодых псов, впервые участвующих в охоте на красного зверя.
   – Куда спешишь, отец? – Одному из них не терпелось хоть что-нибудь сделать, сказать, обратить на себя внимание.
   Старший посмотрел на Костю, тоже ожидая ответа. Под козырьком кепи армейского образца сверкнули прихмуренные глаза. Он был высок ростом, строен. На боку – кобура. Косте он показался знакомым, как герой кинобоевика.
   – Так ведь Гайдар сказал: всем прийти надо, – несколько удивленным тоном пояснил Костя.
   – Это он не тебе, это он нам сказал, – не терпящим возражения тоном отрезал старший.
   – А вы кто? – открыл рот Костя, демонстрируя простодушие.
   Молодые люди шли, обгоняя его.
   – Тебе все равно не запомнить. «Бейтар», понял? – бросил ему на ходу нетерпеливый боец.
   – Каких татар?
   – Помолчал бы, а? – строго одернул бойца старший.
   Он смерил Костю взглядом и, заводя глаза кверху, проворчал:
   – Les animaux malades de la peste [32 - Звери, больные чумой (фр.).].
   Костя замедлил шаги, он вдруг вспомнил, где встречал этого высокого «киногероя»: на Устьинском мосту поздним вечером тринадцать лет назад.
   Сзади Костю догонял светящийся пустым салоном троллейбус. Костя был в двух шагах от остановки, он махнул рукой. Тяжелая машина притормозила; не останавливаясь, открыла двери и приняла запрыгнувшего в ее прозрачную утробу Костю. Троллейбус, заходясь в свисте, огромным светляком полетел по пустому Бульварному кольцу. В мгновение ока Костя перенесся на Пушкинскую площадь, поблагодарил водителя, выскочил и огляделся.
   На площади собирались люди. Лишь отдельные автомобили осмеливались тихим ходом проезжать по улице, всю ширину которой заняли пешеходы.
   Костя свернул на улицу Чехова и быстро пошел к Садовой-Триумфальной, где в одной из трех башен жила его бывшая сокурсница, подруга, ныне пенсионерка Светлана Андреевна Коновалова, виноват, Волкова.
   По уверенному тону, по твердому шагу встреченных им парней Костя понял, что в мятежном городе произошел перелом.
   Прав был Иван Францевич – сегодня Косте мельком удалось встретиться с ним и с Леной, – наверное, прав, когда утверждал, что уже ничего не сделаешь.
   – Это не Белый дом, – сказал он Косте, – это броненосец «Потемкин». За младополитиками никто не стоит, за их спиной – только правоведение. Азиат-правозащитник – такая же нелепица, как волк-вегетарианец. Только сила решает дело.
   – А что говорят в ваших кругах? – спросил Костя.
   – Это не наша битва.
   – Разве это не сражение во имя Великой Консервативной революции?
   Иван Францевич внимательно посмотрел на Костю.
   – Не уверен, что вполне вас понимаю, – осторожно начал он, – если даже так, то сражение начато неуверенно и авантюрно. Готов признать мотивы, но совершенно отвергаю эффективность такого порыва.
   Костя прищурился.
   – Хотите сказать, что у Победы должны быть более глубокие предпосылки?
   – Дорогой Константин Георгиевич, не спрашивайте, дерево может погибнуть, если его выкопать, чтобы взглянуть на корни.
   – Извините мой интерес, Иван Францевич, не судите строго бывшего историка. Можно вас спросить, нельзя ли порыв эмоций, как говорил Горбачев, углубить и расширить?
   – Увы! За три дня, проведенные здесь, я не обнаружил ничего, кроме всеподавляющей и иссушающей логики позитивизма. Даже в Даниловском монастыре. Простите, я ясно выражаюсь? – Иван Францевич взглянул на Костю.
   – Вполне!
   Вот такой разговор состоялся у него с Иваном Францевичем. «Почему так спокоен этот таинственный старец? – думал Костя. – Он же не вечен. А может, просто умеет собой владеть? Глаза ясные и жестокие, уверенные в победе. Знает, что это не последняя битва. “Мы долго молча отступали…” Где же будет Бородино? За Уралом? За Каспием? За Гималаями?»
   Размышляя, он дошел до дома, где жила Светлана. Артура уже перевязали. Края раны постарались кое-как стянуть пластырем. Жгут сняли, и кровь еще сочилась: на белой повязке расплывалось красное пятно. Все собрались в комнате и живо обсуждали происшествие. С прибытием Кости пришлось повторить рассказ.
   Четверо участников говорили, перебивая друг друга. Успокоенная Светлана сидела рядом с Артуром, томная, помолодевшая, глаза ее подернулись поволокой. Она изредка касалась повязки, что-то поправляла, приглаживала бинты. Екатерина, довольная шумным обществом, переживала приключение заново и чувствовала себя как рыба в воде.
   Артур наконец смог одеться. Полуодетый, он испытывал неловкость. Опираясь на Виталика, удалось доковылять до машины. Все вышли их проводить. Костю Светлана уговорила остаться: напуганным женщинам требовалась психологическая поддержка.
   – Если перекроют улицы, возвращайтесь, – махнула им рукой Екатерина и повернулась к подъезду. – Ох, как же я устала! Все, на горшок и в койку. Свет, помоешь мне ноги? – сказала она, цепляясь за мать.
   Однако улицы еще не перекрыли. Наши герои мигом домчались до магазина «Людмила», свернули налево и поднялись к площади Прямикова. Здесь им пришлось остановиться. К центру двигалась колонна грузовиков, бронетранспортеров, машин с передвижными радиостанциями.
   Друзья молча смотрели на колонну. Виталик обернулся, Артур ответил ему понимающим взглядом. Через десять минут Артур с Людочкой были дома.
   Виталик тоже вернулся домой. Клавдия еще не спала, она ждала сына. Он успокоил ее и позвонил Лие.
   Ни на одной из квартир ее не оказалось. Виталик встревожился: Лия работала в Краснопресненском отделении банка, в районе Шмитовского проезда, рукой подать до Белого дома.
   Лия была на работе.
   – Что ты там делаешь? – спросил Виталик.
   – Полно работы, – пояснила она. – Все наши поднялись. Игорь повез деньги в штаб. Я отправила машину с продуктами, солдатам перекусить. «Мерседес» коньяком и кока-колой загрузили. Охранников погнали к мэрии и Белому дому, пусть помогают. Пора кончать с этой эпизоотией.
   – Домой собираешься?
   – Ночью все решится. Здесь переночую. Завтра тебе позвоню в любом случае. Все, Виталик! Меня зовут. До завтра.
   Виталик послушал гудки, посмотрел на трубку и положил ее на рычаг. Он решил завтра пораньше уйти с работы.
   Утром Артур остался дома. Людочка, как следует выспавшись, уехала в институт.
   Артур позвонил в лабораторию. Ответил Феликс. Лицо его украшал огромный кровоподтек, о чем он тут же сообщил Артуру. Эту боевую отметину Феликс получил в субботу на Смоленской площади в драке с милиционерами. Феликс посоветовал Артуру поскорее включить телевизор. Компания CNN непрерывно вела прямые репортажи от Белого дома.
   Костя, которого положили на диване, встал поздно. Екатерина еще спала. Он со Светланой сидел на кухне. Они беседовали, когда за окном ухнуло, задрожали стекла. Проснулась Екатерина. На взгляд Светланы Костя ответил кивком на телевизор. На экране они увидели танк, он вздрогнул, и на фасаде Белого дома взвилось облачко. В то же мгновение их дом опять принял на себя ударную волну, опять задрожали стекла.
   Так, забыв обо всем, они сидели у телеэкрана, цепенея от ужаса, надеясь на чудо, чувствуя свое бессилие. От занявшегося пожара Белый дом стал наполовину черным. Он напоминал Косте какую-то фигуру, от волнения Костя не мог припомнить какую.
   Потом показали крыльцо, вооруженных людей в сферических шлемах, похожих на пришельцев. Они образовали коридор, по которому стали проходить к большому красному автобусу сдавшиеся парламентарии. Вышли Руцкой, Хасбулатов, Макашов. Нет, они шли не понурившись. Глаза их перебегали с одного предмета на другой. Казалось, они удерживают нервный смех, стараются изо всех сил сохранить невозмутимость, словно впервые очутились перед телекамерами. Депутаты рассаживались в автобусе. Что стало с остальными защитниками Белого дома, не показали.
   Пора было идти домой. Костя вышел во двор выбросить окровавленную одежду Артура. Когда он отходил от контейнера, у въезда во двор, завизжав тормозами, остановилась старенькая оранжевая «копейка». Их нее выскочили двое парней в полувоенной одежде и бросились в разные стороны. Двор был тесным, заставлен небольшими строениями и чем-то напоминал лабиринт. Старенький «жигуленок» прочно перегородил дорогу преследовавшей его машине милиции. Милиционеров было трое. Один из них, офицер, прицелился из пистолета в ближайшего беглеца и выстрелил. Парень убегал зигзагами, а офицер стрелял на бегу. За другим погнался один из милиционеров с коротким автоматом АКСУ. Второй автоматчик плавно повел стволом из стороны в сторону. Убегающий, которого никак не удавалось подстрелить офицеру, споткнулся и кубарем покатился по земле.
   Офицер махнул пистолетом стрелявшему, чтобы тот помог своему товарищу (второй парень уже скрылся из виду). Милиционер с автоматом перепрыгнул низкую изгородь и бросился за ними вдогонку.
   Упавший парень, однако, вскочил и, прихрамывая, продолжал бежать. Офицер, как мог, попытался его настичь, но от такого темпа он давно отвык. Живот мешал ему. Пришлось положиться на огнестрельное оружие. Пули ложились все ближе и ближе. Костя поймал затравленный взгляд изнемогавшего парня. Парень пробежал мимо. Костя крикнул ему:
   – Заверни за угол, там подъезд. Набери один-два-три! – И Костя вышел на линию огня, рядом тут же свистнула пуля.
   Парень обернулся, увидел, что Костя закрыл его от офицера, и молча исчез за углом.
   Увидев между собой и мишенью постороннего, милиционер заорал на него, чтобы он убирался. Костя сделал вид, что заметался, отбежал, но парень уже исчез.
   – Ты что, охренел совсем? – размахивая пистолетом, подбежал офицер.
   – А ты что, охренел, стрелять среди бела дня? – возмутился Костя.
   – Жаль, нет времени с тобой разбираться. Куда он побежал?
   Костя махнул рукой, указывая на проход между двумя зданиями. В эту минуту вернулись ни с чем два милиционера с автоматами. Все трое устремились в указанном Костей направлении.
   Костя зашел в подъезд, заглянул под лестницу.
   – Пока ушли, – сказал он, – но могут вернуться. Раздевайся быстро! – и сам стал стаскивать с себя спортивный костюм.
   Парень все понял. Они обменялись одеждой.
   – Шапку эту черную сними, – приказал Костя, – и, главное, не хромай. Машину оставь, я закрою. С Богом!
   – Слава России! – шепотом сказал парень и скользнул к двери.
   Едва он вышел, спустился лифт. Это была Светлана. Увидев Костю, она перевела дух.
   – Ой, я так испугалась! – Она держала руку на сердце. – Из окна все видно!
   – Надо идти, – сказал Костя.
   – Ты посмотри на себя, – Светлана не смогла удержаться от смеха, глядя на Костю. – Пойдем переоденешься. В таком виде – только до первого милиционера. А то и подстрелят еще ненароком.
   Они зашли в лифт. Светлана опять оглядела его с головы до пят.
   – Костя, только не обижайся, ты в этой форме – вылитый Муссолини.
   Екатерина, увидев его, насмешливо скрестила руки на груди и покачала головой: герой!
   Костя с сожалением переменил форму на старый костюм ее отца.
   – О dolce tempo, о rapido stagione, – продекламировал он по-итальянски, задирая подбородок и оглядывая себя в зеркале.
   – Сладкое время быстро проходит, – попробовала перевести Светлана.
   – Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал, – уточнила Екатерина.
   Через час Костя вышел на улицу. Они видели сверху, как он, толкая, отвел автомобиль в сторонку и тщательно захлопнул дверцы. Затем махнул им рукой и побрел домой. По пути он вспомнил горящее здание Белого дома, оно было похоже на черно-белый знак макрокосма в обрамлении змеи, кусающей собственный хвост.
   Москва жила как ни в чем ни бывало. Работал общественный транспорт. Только на мистически-революционной Красной Пресне поезда метро проскакивали станцию, не останавливаясь. Названная в честь событий далекой революции 1905 года, она поражала своей пустотой, но за каждой колонной настороженно прятались автоматчики. Вестибюль был мышеловкой для спасавшихся защитников Белого дома.
   В отделении банка, в котором провела ночь Лия, хорошо слышалась стрельба. Лия встала утром в приподнятом настроении. Они все успели. Присев в кресло, она включила телевизор. Толпы зевак собрались в отдалении от Белого дома, чтобы посмотреть, что будет дальше. Погода стояла великолепная. Тепло, не жарко, а тепло – лучшее время для боя.
   Лия видела на экране, как в золотистой пыли показались два танка, два чудовища фисташкового цвета. Они уверенно, словно два палача, занимали свои места. Длинные орудия их победно торчали, покачиваясь, подрагивая, будто живая плоть.
   Лия ощутила вдруг сладкую волну, приподнявшуюся к легким и опустившуюся внизу живота. Все тянулось возбуждающе медленно, томя ожиданием неизбежного. Башня танка неторопливо поворачивалась, орудие шевелилось, отыскивая цель. Наконец все замерло, и в этот момент танк содрогнулся, орудие, жесткое и одновременно податливое, выплюнуло раскаленное содержимое и, покачавшись, заняло прежнее грозное положение.
   До Лии долетела ударная волна. Помещение слегка тряхнуло. Последовал второй выстрел, потом еще. «Почему они бьют по верхним этажам? – подумала Лия. – Там ведь никого нет». Все равно, было страшно и упоительно, как полет на американских горках.
   Лия расположилась в широком низком кресле. Она почувствовала, что поднявшая и опустившая ее волна перешла в невозможное, непреодолимое желание. Ей захотелось кричать и плакать, кусаться, избить живое тело и самой быть распластанной. Она просунула руку под резинку, погладила жесткую травку, скользнула дальше во влажное тепло, вздохнув, осмотрела мокрые пальцы, облизала их. У нее даже вырвался глухой стон.
   Перед Белым домом разворачивался бой. Лия была одна в отделении банка: всех разослали, только у входа дежурил самый молодой охранник из их службы безопасности. Лия выглянула в коридор.
   – Молодой человек! Закройте дверь и подойдите сюда!
   Охранник, не веря своим ушам, не подошел, а подбежал к Лие. Он и подумать не смел, чтобы хозяйка могла заметить его существование и обратиться к нему, как к живому существу. Он даже оглянулся на дверь, не стоит ли там кто-нибудь.
   – Сколько вам лет? – спросила его Лия.
   Он перевел дух.
   – Двадцать.
   – Служили в армии?
   – Так точно!
   – Войдите. Да входите же! – нетерпеливо сказала она. – Куртку оставьте.
   Лия подошла к нему волнующе близко, он почувствовал запах французских духов, и у него все поплыло перед глазами.
   Лия давно не отдавалась с такой ненасытной страстью. За окнами продолжали хлестать плетками снежную белизну здания жестокие орудия. Слышны были конвульсии крупнокалиберных пулеметов, дробно стучали автоматы, на экране поминутно вздрагивали возбужденные безнаказанностью танки. Лия слушала, смотрела, царапалась, кусалась, ласкала, подбадривала, понукала, расстилалась. Наконец, она оттолкнула его. Он опустился на пол, продолжая гладить ее чулки. Лия благосклонно смотрела на него сверху вниз, отдавшись неге.
   Вот она опустила руку, поднесла ее к глазам. Ладонь была перепачкана кровью. Лия томно вздохнула и, обхватив юношу за шею, снова притянула к себе.
   Вскоре шум за окном перестал быть непрерывным. Время от времени слышались отдельные очереди. Бурные проявления чувств сменились нежными ласками. Лия снова посмотрела на руку: крови стало больше. Забавляясь, она провела пальцем по его лбу и щеке.
   Все кончилось. Белый дом сдался на милость победителей. Лия откинулась на подушки дивана.
   – Иди, принеси мне из холодильника кока-колу.
   Он ушел. Она встала, набрала номер, переговорила по телефону.
   – Через сколько времени? – был ее последний вопрос, выслушав ответ, она положила трубку.
   В дверь постучал охранник.
   – Входи, – сказала Лия, начиная переодеваться.
   Она и не думала его стесняться. Господа не стесняются.
   Юноша вошел и сообщил, что холодильник пуст и, кроме льда, в нем ничего нет.
   Лия посмотрела на него. Он стоял, простодушно приоткрыв рот, в порванной щегольской майке цвета хаки и таких же брюках, в высоких солдатских ботинках. На шее и лице еще виднелись пятна крови. Ее, Лии крови.
   – Бегом в магазин, – приказала она, подавая ему несколько бумажек. – Одна нога здесь, другая там.
   Лия вышла в коридор, накинула на плечи его куртку и сама открыла ему входную дверь.
   – Я мигом! – Он побежал вдоль аллеи.
   Лия сбросила куртку и остановилась в дверях. В это время с другой стороны аллеи подъехала милицейская машина. Милиционеры приблизились к входу. В их глазах Лия прочла охотничий азарт. Старший отдал честь.
   Она показала на бегущего юношу.
   – Сто баксов каждому, если он не добежит до угла. – Она протянула три бумажки с изображением Бенджамина Франклина.
   «In God we Trust» было написано на другой стороне.
   Милиционеры вскочили в машину, ударили по «газам». Парню оставалось до поворота несколько метров. Машина затормозила. Один из милиционеров прицелился.
   Парень взмахнул руками и, повернувшись лицом к Лие, рухнул на спину. Лия ощутила, как неудержимо закипела ее кровь, та, что была перенесена на его лицо и шею. Она поспешила в помещение.
   Милиционеры подъехали к лежащему телу.
   – Ты куда целил, земеля? – насмешливо спросил старший. – Насмерть завалил, носорог конопатый.
   – Документов нет. Куда теперь? – спросил осмотревший тело водитель. – Отвезем на стадион?
   – На набережную. Туда уже баржи подгоняют, – ответил старший, запуская руку в карман.
   Вместе с пачкой «Пегаса» он вытащил смятые долларовые бумажки.
   А Лия привела себя в порядок, посидела, успокаиваясь, обдумывая пережитое, сумасшедшую ночь, сумасшедший день, легко распространяющееся, жестокое обаяние смерти. «По крайней мере, он умер счастливым», – решила она.
   Ей вспомнились слова Григория, ведь прав был старый лис. Приходит день, и таящийся в ночи некто обнаруживает себя, только бы успеть увернуться, вовремя перейти на его сторону.
   Она вздохнула и потянулась к телефону.
   – Виталик, – сказала она в трубку, – увези меня отсюда скорей, пожалуйста.

Эпилог

   Дорогой дружочек Костя! Пишу тебе из Монреаля, куда закинула меня судьба по воле покойного Ивана. Какое-то время проведу здесь, благо климат напоминает московский. Живу на рю Айр, 2615, в виду огромного монреальского стадиона. Дом ничем не выделяется среди других таких же, только надписью на фасаде «Le Lorrain».
   Я специально выбрала скромное жилье, чтобы не привлекать внимания, хотя могла бы позволить себе жить в даунтауне.
   Здесь есть русские, меня приняли в круг старых эмигрантов. Собственно, в Канаду мне пришлось приехать для встречи со старым князем Мещерским.
   Ко мне относятся с сочувствием, как к вдове, и я совсем недавно сняла траур, хотя ты знаешь, что черный цвет мне к лицу.
   После похорон, проведенных в вынужденной спешке, мне пришлось срочно уехать из Москвы, потому извини, не смогла потолковать с тобой с глазу на глаз.
   Иван был железным человеком. Иногда мы беседовали с ним о тебе. Он тебя уважал и ни капельки не ревновал, а если бы ревновал и не уважал, то просто убил бы, да так, что никто бы и не заподозрил его (цени меня, Костя, твоя жизнь была у меня в руках).
   Конечно, события 4 октября, судя по всему, потрясли его. Нет, не вид крови, не трупы на улицах. Что-то другое задело его за живое.
   Помню, на следующий день вечером, когда все было кончено и новые русские торжествовали победу, мы, невеселые, сидели дома. Скука смертная. Я включила 6-й канал. В этот вечер на нем один за другим показали не указанные в программе два кинофильма. Первый был о победе в «деле Дрейфуса», там еще Эмиль Золя выступал. Ты наверняка знаешь, о нем речь.
   Смотрю, мой Иван тоже втянулся. А затем сразу, без перерыва показали второй фильм «Цареубийца» об убийстве царской семьи. Почему-то Иван, всегда сдержанный, весь напрягся, а когда принесли в дом Ипатьева большую корзину с яйцами, у него желваки на лице заходили. И еще один эпизод его разволновал: там одна женщина ходит и ищет пропавшего ребенка.
   Может, у тебя есть ответ, в чем тут дело. Помню, ты любил повторять, что нет более реальных вещей, чем символы. Я-то ваших мужских взглядов, как ты знаешь, не разделяю, возможно, напрасно, но уж какая есть. Для меня реально то, что можно потрогать руками: деньги, шмотки, бриллианты, земля, нефть.
   Странно, что в тот вечер он был так удручен, сразу как-то состарился, попросил лекарство. А на следующий день поехал в посольство оформлять какие-то бумаги. Остальное ты знаешь, кроме одного. Я вспомнила, что незадолго до смерти он мне сказал странные слова, показавшиеся мне тогда некой каббалистикой. Я еще, дура, посмеялась над ним. Ты за них уцепишься, я знаю. Он сказал: фиолетово-красный переходит в чисто фиолетовый, наступает новая эра – эра Водолея.
   Чем я могла его утешить? Вспомнила тебя и говорю: мы не господа положения, но по положению мы – господа. Смотрю, попала точно в цель. Достала до печенок. Он заулыбался и спросил, от кого я это слышала. Я сказала, а он: я так и думал.
   Вскоре я во второй раз стала вдовой, как и тогда – через два года после замужества. Милый Костя, если ты веришь в мистику, никогда не предлагай мне выйти за тебя замуж, а вдруг я соглашусь.
   Написала и думаю, какая я неблагодарная негодяйка. Сколько раз ты меня спасал, подставляя себя самого, и всегда выходил победителем. Не знаю, что бы со мной было, если бы не ты. Сейчас я, как и раньше, вдова, но богатая вдова, а это, согласись, совсем другое дело. Одно прилагательное меняет смысл этого слова почти на противоположный.
   Шлю привет Виталику (надеюсь, он счастлив), а также Артуру и Людочке, с которыми мы так весело проводили время у тебя на даче. Очень хочется побывать там еще раз.
   Остаюсь твоим верным другом и т. д. и т. п. Лена.
   Р. S. Если тебя не затруднит, посмотри, установили или нет гранитный обелиск на могиле Ивана Францевича. Меня уверяли, что к годовщине смерти обязательно будет стоять. Жду от тебя письма.
   Костя вздохнул, еще раз посмотрел в начало письма (он знал, что «Le Lorrain» буквально означает лотарингец), свернул бумагу и аккуратно вернул ее в непривычно длинный голубоватый конверт с маркой, на которой было изображено грушевое дерево.
   Прошел год с того октября. За это время успели принять новую Конституцию, сформировать парламент, выпустить на волю арестованных руководителей октябрьских событий, зарегистрировать открывшиеся масонские ложи, вывезти во Францию тысячу с лишним документов из фонда Ротшильда. В Чеченской Республике проведена тотальная мобилизация – необходимое и достаточное условие предстоящей войны.
   Выполняя поручение Лены, Костя в годовщину смерти пришел на немецкое кладбище, где был похоронен Иван Францевич. Он пригласил Виталика. С Виталиком приехали Артур, Людочка и Клавдия.
   У могилы стояла немолодая пара. Костя узнал Ирину с мужем. Лев располнел на пенсии, но держался по-военному прямо. Поздоровались, уступили место подошедшим.
   На черной гранитной плите тонкой линией был обозначен портрет человека с бородкой аристократа и пытливым взглядом. «Иван Францевич Миллер (1912–1993)» – было выведено острым резцом. Ниже сбоку мелким шрифтом цитата из книги Товит: «Тайну цареву добро хранити, дела же Божии открывати славно».
   Второй букет цветов лег на могилу. Виталик посмотрел на мать. Она вытирала слезы. Он наконец вспомнил, где видел лицо этого человека. Оно являлось ему во сне. Виталик оглянулся на Костю. Тот утвердительно опустил веки.
   Артур (он все понял сразу, как только прочел фамилию на могиле) сделал шаг вперед и положил руку на плечо Виталика. Людочка вопросительно взглянула на Артура. Кажется, она одна не вполне поняла, что случилось.
   – Миллер, – прошептал ей на ухо Артур, – по-русски означает «мельник».
   – Ты хочешь сказать?..
   Артур кивнул.
   – Ну, и как мне теперь быть? – надтреснутым голосом спросил Виталик.
   – Идти дальше, – сказал Костя.
   – Знаешь, Виталик, – поддержал Костю Артур, – Дюма научил меня одной вещи: не надо себя жалеть.
   – Даже если ты одинок, – сказал Костя. – А ты ведь не одинок.
   Они выбрались на дорожку. Постояли, прощаясь с Ириной и Львом.
   – Мы ведь еще увидимся? – спросила Ирина. – Костя знает наш телефон.
   – Непременно, – за всех ответил Костя.
   Людочка по просьбе Кости сделала несколько фотоснимков, чтобы отослать их Лене.
   Выглянуло солнце. Затрепетали на ветках желтые листья. Людочка прижалась к Артуру.
   – Пойдем? – Виталик взял мать за руку.
   – Пойдем, сынок.
   Солнечные зайчики высыпали на аллею. Костя с Виталиком и Клавдией шли впереди. Виталик рассказывал Косте о некогда увиденной им здесь могиле Бормана. Потом, сколько он ни старался, так и не смог отыскать ее.
   Артур с Людочкой поотстали. Людочка, зажмурившись, смотрела на прозрачную, трепещущую листву.
   – Откуда ты знаешь, что миллер – это мельник? – растягивая слова, допытывалась она у Артура. – И почему я не знаю?
   – Потому что если ты и читала «Трех мушкетеров», то исключительно на русском языке. А следовательно, не можешь знать, что гостиница «Вольный мельник» переводится как «Jolly Miller», – неторопливо и назидательно отвечал Артур.
   Март 2003 г.

   С. 14. Фома Аквинский (1225–1274) – философ, теолог, учитель церкви. Канонизирован римско-католической церковью в 1323 г.
   С. 17. Тюратам – поселок и железнодорожная станция в Казахстане. Здесь в 1955 г. был развернут космодром Байконур.
   С. 26. «Сид» – трагедия Пьера Корнеля (1636 г.), составившая эпоху в истории французского театра и признанная шедевром драматургии.
   С. 29. Экзистенциализм – направление в философии XX в., «философия существования», «философия иррациональной реальности». Согласно экзистенциализму основные проявления человеческой жизни определяются в пограничных состояниях, прежде всего перед лицом смерти: так человек обретает себя. Выбор самого себя занимает значительное место в философии экзистенциализма. Экзистенциализм оказал большое влияние на литературу XX в. Наиболее известными представителями экзистенциализма считаются Ж. П. Сартр, А. Камю, философы К. Ясперс, М. Хайдеггер.
   С. 31. Орден бедных рыцарей Христа и Храма Соломона – духовно-рыцарский орден тамплиеров (храмовников). Согласно принятой хронологии, был основан в 1119 г. в Святой земле после Первого крестового похода группой рыцарей во главе с Хуго де Паэном. Считается, что обет бедности рыцарей Храма символизировала печать ордена, на которой изображены два всадника на одной лошади. По преданию, основатели ордена Хуго де Паэн и Готфрид де Сент-Омер имели одну боевую лошадь на двоих.
   С. 30. Сыновья Эмона – герои французской поэмы Рено Монтобанского (XII в.) «Четыре сына Эмона», действие которой происходит во времена Карла Великого. Прозаическое переложение поэмы, относящейся к Каролинговскому эпосу, стало популярным изданием XV–XVI вв.
   С. 31. Вюрцбург – город в северо-западной части Баварии. Основание датируется 704 г. Одной из главных достопримечательностей города является древняя крепость Мариенбург.
   С. 33. Были изображены три черные головы – на щите рыцаря Хуго де Паэна были изображены три черные головы.
   С. 34. Золотой голос указывает на Орфея. Орфей – персонаж древнеримской мифологии, певец и музыкант, любимец Аполлона, подарившего ему золотую лиру. По легенде, был убит женщинами. Согласно одной из легенд, его отрубленная голова по воде достигла острова Лесбос, где в честь Орфея построили святилище. Мифы легли в основу орфических культов. Рядом ученых ставился вопрос о влиянии орфизма на христианство.
   С. 37. Сионский орден или Приорат Сиона – тайное общество, получившее известность лишь после обнародования в 1960-х гг. сведений о могущественной тайной организации, основанной в конце XI в. (по разным данным, в 1090 или 1099 г.) Готфридом Булонским, герцогом Лотарингским. По просочившимся сведениям, Приорат Сиона имел целью сохранение и восстановление священной монархии Меровингов, прямым предком которых, согласно сохранившимся материалам, был Иисус Христос. Сионский орден возглавляли Великие магистры (навигаторы), ими часто становились великие художники, ученые, мыслители (Сандро Боттичелли, Леонардо да Винчи, Исаак Ньютон и т. п.). Считается, что в ранний период, до 1188 г., Сионский орден и орден тамплиеров возглавлял один и тот же Великий магистр. Упомянутые в книге Хуго де Паэн и Бертран де Бланшфор возглавляли обе эти организации.
   С. 43. Энгастромиты – «чревоборцы», противоположность чревоугодникам, «чревопоклонникам» – гастролятрам.
   С. 45. Антипапа Иоанн XXIII – Балтазар Коста (1370–1419), антипапа (1410–1415). Низложен Констанцским собором после обвинения по семидесяти пунктам.
   С. 45. Иоанн XXIII – Анжело Джузеппе Ронкалли (1881–1963) – Папа Римский с 1958 г. Выступал за мирное сосуществование государств с различными социальными системами. Скончался 3 июня 1963 г.
   С. 47. Если было два Иоанна XXIII, почему бы не быть и третьему – здесь Артур, сам не ведая того, оказался прав: под таким именем (Иоанн XXIII) с 1918 г. до своей смерти 11 октября 1963 г. возглавлял Приорат Сиона известный французский писатель, художник и режиссер Жан Кокто (1889–1963), автор пьес «Орфей», «Эдип-царь» и многих других, а также кинофильмов, среди которых «Красавица и чудовище», «Орфей» и т. д.
   С. 49. Леонид Губанов (1946–1983) – русский поэт. При жизни публиковался в самиздате. Первый сборник Л. Губанова вышел в 1994 г. после его смерти.
   С. 52. Книгу какого-то де Седа — имеется в виду книга Gerard de Sede, L’Or de Rennes, Paris, 1962 (Жерар де Сед, Сокровище Ренна, Париж, 1962). Книга де Седа под названием «Проклятое сокровище Ренн-ле-Шато. Тайна катаров» в настоящее время издана на русском языке.
   С. 62. Венсан Ориоль (1884–1966) – президент Франции (1947–1954).
   С. 64. Ойкумена или экумена (отсюда экуменизм, см. комм, к с. 86) – освоенная человечеством часть мира.
   С. 64. Кон-Бендит Даниэль (род. 1945) – европейский политический деятель. Лидер студенческих волнений во Франции 1968 г. С 2002 г. – сопредседатель группы Европейские «зеленые» – Европейский свободный альянс в Европарламенте.
   С. 68. Серов Иван Александрович (1905–1990) – деятель советских спецслужб, генерал армии. В 1958–1963 гг. возглавлял ЕРУ – Главное разведывательное управление Генерального штаба Вооруженных сил СССР.
   С. 72. На старый Новый год умер один ученый, академик — 14 января 1966 г. умер С. П. Королев, засекреченный в то время выдающийся советский ученый, Главный конструктор ракетного оружия и ракетно-космической техники.
   С. 75. Продолжала свой путь из Мелюна — согласно французской прессе (Le Mond, Feb. 21 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, 22 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, 1967), в феврале 1967 г. в Мелюне на железной дороге было действительно найдено тело молодого пакистанца, выдворенного из Восточной Еермании. По официальной версии, он действительно направлялся из Парижа в Женеву с секретной миссией.
   С. 78. Светлого кирпича контрольно-пропускной пункт — в районе станции метро «Полежаевская» размещалась штаб-квартира ЕРУ – Главного разведывательного управления Генштаба.
   С. 86. Экуменическая деятельность, экуменизм — движение за всемирное христианское единение, реализуемое в форме движения за лучшее взаимопонимание и сотрудничество христианских конфессий.
   С. 86.Афиногор (1886–1972) – патриарх Константинопольский (1948–1972). Афиногор содействовал примирению христианских церквей Востока и Запада.
   С. 93. Хэлфорд Макиндер (1861–1947) – выдающийся английский географ и геополитик, член Тайного Совета (органа советников британской королевы). Основоположник теории Хартленда (срединной земли) и Атлантизма.
   С. 94. Чембало – музыкальный инструмент, итальянское название клавесина.
   С. 116. Старшая сестра кроткой овечки – очевидно, образ, заимствованный из Библии (Книга Бытия). «Овечка» – на иврите Рахиль – одна из жен патриарха Иакова, мать Иосифа и Вениамина. Старшей сестрой Рахили, по Библии, была Лия.
   С. 128. Буагильбер – персонаж исторического романа Вальтера Скотта «Айвенго», рыцарь-тамплиер, испытывающий страсть к еврейке Ребекке.
   С. 144. На улице Кондотти в Риме – виа дей Кондотти – одна из старейших и известнейших улиц Рима. В данном контексте примечательным является то, что на улице Кондотти располагалась штаб-квартира получившей скандальную известность в Италии масонской ложи «Пропаганда-2» («П-2»). По тому же адресу располагалась резиденция Мальтийского ордена.
   С. 165. Фердинанд де Гонзага (1507–1575) – военачальник на испанской службе, губернатор Милана (1546–1555) в период испанского правления, граф Гуасталла из рода герцогов Мантуанских. Участник заговоров и тайных союзов (в частности, с Франсуа Лотарингским, герцогом де Гизом). Известен также приверженностью к эзотерическим учениям. Согласно списку Великих магистров Сионского ордена, занимал этот пост в 1527–1575 гг.
   С. 174. Тема забытых монархов – тема Меровингов (см. комм, к с. 37).
   С. 174. Книжка одного швейцарца – «Подводные течения политических амбиций», автор – швейцарский журналист Матье Паоли (1973 г.). Посвящена Сионскому приорату.
   С. 180. Вильям Оккам (1285–1349) – английский философ, францисканский монах. Считается одним из отцов современной философии и логики. Принцип, сформулированный им как «Не следует умножать сущности сверх необходимого», известен под названием «Бритва Оккама».
   С. 201. В карманах пальто оказались два кирпича с электроплитки – некоторые авторы считают, что согнутые под прямым углом ноги убитого и камни в карманах являются практикой, принятой в масонских ложах.
   С. 208. Таллеман де Рео Жедеон (1619–1692) – французский мемуарист, автор «Занимательных историй» (1657 г.), рисующих жизнь французского общества эпох Генриха IV и Людовика XIII (опубликованы в 1834 г.).
   С. 212. Звали звучным тевтонским именем «Блестящий меч» – т. е. Дагобером. Известен Дагобер II (652–679), сын Сигиберта III и Химнехильды, король франков из династии Меровингов. Правил в Астразии. По преданию, был коварно убит. Римско-католической церковью причислен к лику святых.
   С. 222. Жаботинский Владимир Евгеньевич (Зеев) (1880–1940) – лидер правого сионизма, создатель Еврейского легиона и организаций «Иргун» и «Бейтар», писатель, поэт, публицист. Автор программных статей «О железной стене» и «Этика железной стены». В литературных произведениях прославлял тип активного, смелого, воинственного еврея. Родился в Одессе, умер в Нью-Йорке.
   С. 222. Вовси Мирон Семенович (1897–1960) – советский терапевт, академик. Был одним из известных арестованных по «делу врачей-отравителей» (по которому проходили также Коган, Этингер, Ландау и другие). После прекращения дела освобожден.
   С. 222. Шнеерсон Менахем Мендл (1902–1994) – один из виднейших еврейских деятелей XX в. 7-й Любавический ребе (1951). Родился в Николаеве. Умер в Нью-Йорке.
   С. 222. Шнеерсон Йосеф Ицхак (1880–1950) – 6-й Любавический ребе, тесть Менахема Шнеерсона. Был арестован и депортирован из СССР.
   С. 222. Шнеерсон Леви Ицхак (1878–1944) – главный раввин Екатеринослава-Днепропетровска (1909–1939). Отец Менахема Шнеерсона. Автор трудов по каббале и хасидизму (религиозному учению в иудаизме). В 1939 г. был арестован и сослан в Казахстан. Умер в Алма-Ате.
   С. 230. Лев Зеньковский (1893–1938) – известен как Лева Задов, начальник контрразведки армии Махно, позднее советский чекист. В 1937 г. арестован по обвинению в шпионаже, осужден судом и в 1938 г. расстрелян.
   С. 231. Построим, так сказать, Бруклинский мост – в данном контексте содержится отсылка в Нью-Йорк, в Бруклин, где, как известно, находится мировой центр движения любавических хасидов.
   С. 232. Глеб Бокий (1879–1937) – видный советский чекист, комиссар государственной безопасности 3-го ранга. Известен своим интересом к эзотерике и парапсихологии. В 1937 г. обвинен в контрреволюционной деятельности и расстрелян.
   С. 239. «Мирам» – пьеса кардинала Ришелье.
   С. 250. Калиостро Алессандро (1743–1795) – известный мистик, член тайных обществ. Вошел в историю как авантюрист, называвший себя разными именами (Жозеф Бальзамо, барон Дзанноне и др.).
   С. 251. Дворец Квиринала – дворец XVI века на Квиринальском холме в Риме, официальная резиденция Президента Италии.
   С. 251. Ареццо – город в Италии, административный центр одноименной провинции. Известно, что близ Ареццо находилась вилла «Ванда», принадлежащая Личо Джелли, главе ставшей знаменитой в начале 1980-х гг. масонской ложи «Пропаганда-2».
   С. 251. Паччарди Рандольфо — антифашист, командир итальянских республиканских добровольцев в Испании. Впоследствии изменил свои позиции и выступал как кандидат от неофашистов и крайне правых на роль диктатора Италии. «Почтенный Паччарди» упоминается в романе Э. Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев».
   С. 251. Альдо Моро (1916–1978) – премьер-министр Италии (1963–1969 и 1974–1976 гг.), христианский демократ. 15 марта 1978 г. А. Моро был похищен «красными бригадами». 9 мая 1978 г. в Риме в багажнике автомобиля было обнаружено тело похищенного.
   С. 251. Владимир Дориго — итальянский политический деятель, редактор еженедельника «Иль пополо Венето», руководитель левого крыла христианских демократов.
   С. 251. Пинелли – анархист, обвиненный во взрыве банка в Милане (1969 г.) и погибший во время ведения расследования. Посмертно оправдан.
   С. 251. Комиссар Калабреза — комиссар полиции в Милане, расследовавший дело Пинелли. Убит террористами.
   С. 252. Галли-Курчи Амелита (1882–1963) – итальянская оперная певица.
   С. 252. Роберто Кальви — директор «Банко Амброзиано». В 1982 г., обвиненный в незаконной финансовой деятельности, бежал из Италии в Лондон, где имел связи с масонскими ложами «Великая материнская ложа Англии» и «Черные братья». Через неделю после прибытия в Лондон был найден повешенным под лондонским мостом «Черные братья». В его карманах нашли кирпичи.
   С. 252. Микеле Синдона — сицилийский банкир, а также владелец американского банка «Франклин». Арестован в 1979 г. в США по обвинению в финансовых махинациях. Кроме этого ему вменялись подлог и убийство. В результате долгих переговоров был выдан Италии властями США и помещен в тюрьму Вогера. В 1986 г. приговорен итальянским судом к пожизненной каторге и через несколько дней после вынесения приговора скончался после отравления цианистым калием, подмешанным в утренний кофе.
   С. 252. Бертолле (Бертоли) – террорист, исполнитель покушения на премьер-министра Италии в 1968–1970 и 1973–1974 гг. Мариано Румора.
   С. 255. Старший надзиратель — масонское звание, дающее право контроля над масонской ложей.
   С. 256. Гранд Ориент – Великий Восток, т. е. ложа «Великий Восток Италии» – флагман итальянского масонства.
   С. 257. Филиппо Строцци – имя, указывающее, вероятнее всего, на представителя тайного братства европейских иллюминатов. Со времен основания этой организации верхушка братства имеет традицию носить громкие псевдонимы.
   С. 270. Мать последнего, так же как и его старший брат, была видным членом этой организации – есть сведения, подтвержденные историческими документами, о скрывающейся за «благотворительной деятельностью» таинственной организации XVII в. во Франции «Компании де Сен-Сакрамен». Организация распространяла свою власть в среде аристократов, парламенте, судебном аппарате. Центром организации, как полагают, была Семинария Святого Сульпиция в Париже. Компании де Сен-Сакрамен относят к тщательно организованным и действенным тайным обществам, подобным обществам «розенкрейцеров», «храмовников» и т. п.
   С. 277. «Хроника текущих событий» – самиздатовский (неподцензурный) правозащитный информационный бюллетень в СССР. Издавался с 1968 по 1983 г.
   С. 277. Альтист Данилов – персонаж одноименного популярного в СССР в 1980-х гг. романа Владимира Орлова, написанного в жанре «фантастического реализма».
   С. 283. Виктор Гюго, преемник Шарля Нодье – Виктор Гюго (1802–1885) – французский писатель, глава французского романтизма, член Французской академии. Шарль Нодье (1780–1844) – французский писатель, библиотекарь, оказавший значительное «романтическое» влияние на французскую литературу. Согласно источникам, Ш. Нодье и В. Гюго последовательно занимали пост Великого магистра Сионского ордена в периоды 1801–1844 и 1844–1885 гг. соответственно.
   С. 286. Юлиан Панич (р. 1931) – советский актер, режиссер и журналист. В 1972 г. эмигрировал из СССР. Работал на радио «Свобода».
   С. 312. Тост из известного фильма знали все – известный фильм – черно-белый художественный фильм режиссера Бориса Барнета «Подвиг разведчика» (1947 г.).
   С. 324. Аквилон – древнеримское название северного ветра.
   С. 325. Великий Хизр – термин, применимый к так называемым невидимым учителям (от Хизра – духовного наставника суфийских мистиков, учителя пророка Мусы-Моисея).
   С. 330. «Ecole Hiperiont» – языковая школа в Париже. Итальянские власти связывали часть лиц из школы Гиперион с подпольными руководителями леворадикальных «красных бригад». Впрочем, позже итальянские органы юстиции этих обвинений не подтвердили.
   С. 340. Фаржи Мадлен де Сийи – фрейлина французской королевы Анны Австрийской.
   С. 343. «Суперкландестини» – «сверхподпольщики».
   С. 352. Марсель Лефевр (1905–1991) – католический архиепископ, представитель консервативного движения против нововведений Второго Ватиканского собора (1962 г.), созванного Папой Иоанном XXIII. Выступал против экуменического движения.
   С. 352. Франсуа Дюко-Бурже (1897–1984) – католический священник, бывший одно время капелланом Мальтийского ордена, писатель, член Французской академии. Его имя, как и имя Марселя Лефевра, связывали с Сионским приоратом.
   С. 368. Шамбала – мифическая страна в Тибете и окрестных регионах Азии, место нахождения Великих Учителей, продвигающих эволюцию человечества. Согласно тайной доктрине Елены Блаватской, именно в Шамбале будет рожден грядущий Мессия, которого разные народы называют разными именами, в частности Будда Матрейя. Вокруг поклонения Шамбале построено творчество русского художника, мистика Николая Рериха.
   С. 368. Виталик Ши-чен – букв, «маленький Виталик».
   С. 368. Шри-чакра – в индуистской шактистской тантрической традиции понятие, символизирующее взаимопроникновение и единение женской энергии с пассивным мужским сознанием. Тантрическая форма, используемая в ритуалах и медитациях.
   С. 368. Шакти – в переводе «мощь, сила». В индуизме (тантре, шиваизме и шактизме) имеет значение Божественной энергии, Матери-Природы, супруги бога Шивы и т. п.
   С. 378. Николаевский Борис Иванович (1887–1966) – историк, политический деятель. С 1932 г. в эмиграции. Собрал значительный архив по истории революционного движения. С 1963 г. архив принадлежит Еуверовскому институту войны, революции и мира (США).
   С. 378. Филипп де Леон – французский эзотерик, известен как сподвижник Папюса (см. ниже), неоднократно посещавший Россию с 1899 г. Был принят при дворе императора Николая II. Одной из целей приезда было открытие при русском дворе мартинистской ложи.
   С. 378. Папюс (Жерар д’Анкос) (1865–1916) – известный французский оккультист, маг, врач (доктор медицины). Произведения Папюса – одни из самых издаваемых произведений по западной магии.
   Выпускал журнал «Инициация». Участвовал в организациях масонов. Возродил орден мартинистов. С 1901 по 1906 г. трижды посещал Россию с лекциями по оккультизму. Был принят императором Николаем II.
   С. 378. Зеленый дракон – оккультный орден, упоминающийся в эзотерической литературе, в частности в известной книге Ж. Бержье и Л. Повеля «Утро магов». Авторами заявляется о связи этого ордена с Тибетом, сотрудничестве с Теософским обществом и обществом Туле. Кроме императрицы Александры Федоровны и Григория Распутина с орденом связывают Карла Хаусхофера (см. комм, к с. 415), а впоследствии и оккультных практиков из окружения Гитлера и Гиммлера, в том числе из оккультных организаций при СС.
   С. 379. Скворцов-Степанов Иван Иванович (1870–1928) – советский государственный и партийный деятель, историк, экономист, журналист, переводчик. Примкнул к социал-демократии в 1896 г. Один из создателей политической цензуры при советской власти.
   С. 379. Коновалов Александр Иванович (1875–1949) – крупный российский промышленник и предприниматель, общественный и политический деятель, член Государственной думы (1912–1917), министр торговли и промышленности при Временном правительстве. С июля 1917 г. член партии кадетов. Позже влиятельная фигура русского зарубежья. Участвовал в деятельности Российского политического масонства (входил в состав Верховного совета Великого Востока народов России).
   С. 380. Ши’а-алави Ирана – шиизм, идущий за традицией первого имама Али. Для победы революции в Иране 1979 г. аятолле Хомейни было необходимо очищение ислама, обращение к подлинной, по его мнению, духовной традиции пророка Магомета, выразителем которой был кузен пророка и четвертый халиф Али.
   С. 384. Шарлотта Кордэ – Мари Анна Шарлотта Кордэ д’Арман (1768–1793) – французская дворянка, убийца Жана Поля Марата.
   С. 384. Шарлотта Баксон – одно из имен миледи – литературного персонажа романа А. Дюма «Три мушкетера».
   С. 384. Натаниэль Бампо – литературный персонаж, главный герой романов Фенимора Купера. Известен под прозвищами Кожаный Чулок, Зверобой, Соколиный Глаз и т. д.
   С. 385. Пяндж – река в Азии. Протекает между Афганистаном и Таджикистаном.
   С. 385. Гиндукуш – горная система в Средней Азии. Большая часть Гиндукуша расположена на территории Афганистана.
   С. 388. Амальрик Андрей Алексеевич (1938–1980) – советский диссидент, писатель и публицист. В 1969 г. в СССР написал книгу «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». Публиковал и другие произведения в самиздате. Провел в заключении несколько лет. В 1976 г. эмигрировал. Погиб в автокатастрофе в Испании. Реабилитирован в 1991 г.
   С. 390. Чивилихин Владимир Алексеевич (1928–1984) – советский писатель, публицист, лауреат Государственной премии. Последней работой писателя стал получивший широкую известность роман-эссе о русской истории «Память», опубликованный в издании «Роман-газета».
   С. 413. Николая Ивановича сняли, поставили Лаврентия – Николай Иванович Ежов (1895–1940) – нарком внутренних дел СССР (1936–1938), генеральный комиссар государственной безопасности. Лаврентий Павлович Берия (1899–1953) – советский государственный и партийный деятель. В 1938 г. назначен наркомом внутренних дел вместо Ежова.
   С. 414. Лазарь наверняка из воды сухим выйдет — Лазарь Моисеевич Каганович (1893–1991) – советский государственный и партийный деятель, близкий сподвижник И. В. Сталина.
   С. 415. Хаусхофер Карл (1869–1946) – немецкий географ и социолог, основоположник германской школы геополитики. Учитель Рудольфа Гесса. Снабжал литературой Гесса и Гитлера. Имя профессора Хаусхофера часто связывают с тибетскими ламами, мистическим орденом Зеленого дракона, оккультными организациями Третьего рейха.
   С. 417. Аквитания – герцогство на юго-западе средневековой Франции. Здесь дается указание на расширенную территорию Аквитании – Аквитанское королевство, существовавшее при Меровингах и Каролингах и включающее собственно Аквитанию, а также Пуату, Овернь, Лангедок и Еасконь.
   С. 423. Солипсизм – радикальная философская позиция, отрицающая объективность окружающего мира и признающая единственной и несомненной реальностью лишь собственное индивидуальное сознание.
   С. 424. Экзотеризм (экзотерика) – религиозное или философское учение, не содержащее тайны и предназначенное для непосвященных (профанов), в отличие от эзотерики – тайного учения.
   С. 434. Железная стена – концепция жесткого давления в сионизме, выдвинутая в статьях Владимира Жаботинского (см. комм, к с. 222).
   С. 436. Миновав пребывавший в трауре Театр на Таганке – 25 июля 1980 г. скончался актер Театра на Таганке Владимир Высоцкий, выдающийся русский поэт.
   С. 436. Жители же места сего были сыны Вениаминовы – Библия, Книга Судей (19:16–30) повествует о начале войны «колена Вениаминова» с другими коленами Израиля. Согласно источникам приората Сиона, столица Иудеи Иерусалим первоначально принадлежала колену Вениамина. По преданию, из царского рода колена Вениамина происходила Мария Магдалина. Согласно Новому Завету, Иисус Христос происходил из рода царя Давида и принадлежал к колену Иуды. Царь Давид, установив столицу в Иерусалиме, фактически лишил потомков Вениамина права на царский трон.
   С. 437. Константинов дар – документ, подлинность которого оспаривается. Согласно документу, император Константин в 312 г. якобы передал епископу Рима символы и регалии императорской власти и объявил его «наместником Христа». Таким образом, епископ Рима получал право распоряжаться императорской короной, став Папой-императором, и обрел власть над христианским миром: теперь он мог по своему усмотрению возлагать корону на достойного, что в Средние века и позже выразилось в церемониях коронации и помазания.
   С. 438. Если на Филиппинах был фанатик с ножом – в 1970 г. на Филиппинах в международном аэропорте Манилы было совершено покушение на Папу Павла VI (1963–1978).
   С. 438. Монсеньор Паоло – Пол Казимир Марцинкус (1921–2006) – архиепископ Римско-католической церкви, возглавлял Банк Ватикана (1971–1989). Полагают, что в прошлом был сотрудником Управления стратегических служб США. Исполнял обязанности личного телохранителя Папы Павла VI, а затем Иоанна Павла II. В 1970 г. во время покушения в Маниле спас Папе Павлу жизнь.
   С. 451. А дерево, удаляясь, превращалось в три колонны – в три колонны группируются десять шаров (сфер, сефир) так называемого дерева Сефирот, символа, используемого в Каббале и Магии. Дерево Сефирот – символическое изложение основных понятий секретной философии. Три колонны дерева называются Милосердие, Жестокость и Умеренность (трактуются также как Мудрость, Сила и Красота).
   С. 451. Царство Малхут-Щекинах – десятая, самая нижняя из сфер дерева Сефирот является двойной сферой. Малхут – царство, Щекинах (Шекинах) или Адонай – одно из имен Бога. В частности, проявляется как двойное качество в душе человека: стремление властвовать и смирение.
   С. 461. Лилия, пришедшая на смену золотой пчеле Хильдерика I – лилия – эмблема французской монархии. Хильдерик I – король франков (457–482) из династии Меровингов. Пчелы были одним из священных меровингских символов. Согласно легенде, лилии (флер-де-лис) сменили пчел после того, как Хлодвиг, сын Хильдерика I, крестился и заключил пакт с римской церковью. К символике пчел вернулся Наполеон I (1804 г.) после свержения Бурбонов.
   С. 472. Тетраграмматон – в каббалистике четырехбуквенное Непроизносимое Имя Господа. Используется также в практической магии при чтении заклинаний.
   С. 472. Анаель, Ариман, Самуэль – таинственные имена, используемые при начертании магического круга, внутрь которого становится маг, заклинающий духов.
   С. 477. Сватиков Сергей Григорьевич (1880–1942) – историк и общественный деятель. С 1920 г. в эмиграции. В 1934 г. выступал свидетелем и экспертом на Бернском процессе по делу о «Протоколах сионских мудрецов», доказывая, что «Протоколы» являются фальшивкой.
   С. 478. Чериковер Илья Михайлович (1881–1943) – еврейский историк. Работал в России, в 1921 г. эмигрировал. Один из основателей «Идишер висентшафтлехер институт» – международной еврейской организации по исследованию еврейской филологии, истории и культуры.
   С. 478. Вейцман Хаим Азриэль (1874–1952) – президент Всемирной сионистской организации (1929–1946), первый президент государства Израиль (1949–1952), ученый-химик.
   С. 478. Бурцев Владимир Львович (1862–1942) – русский публицист, издатель. С 1918 г. в эмиграции. В 30-е гг. печатным словом боролся с фашизмом и антисемитизмом. Выступал на Бернском процессе, доказывая подложность «Протоколов сионских мудрецов».
   С. 482. Фонд Карнеги – частная некоммерческая организация Фонд Карнеги за Международный мир, задачей которой провозглашено содействие содружеству стран.
   С. 483. Ольне-су-Буа – юридический адрес влиятельных общественных организаций Франции под названиями типа «Комитет общественной безопасности» или «Федерация вооруженных сил».
   С. 483. Сен-Жульен-ан-Женевуа – в супрефектуре Сен-Жермен-ан-Женевуа в 1956 г. было зарегистрировано «Общество: Сионский приорат».
   С. 483. Конвент в Блуа – согласно французской прессе, в 1981 г. на конвенте Сионского приората в Блуа Великим магистром Сионского ордена был избран Пьер Плантар де Сен-Клер. В соответствии с принятым в 1956 г. уставом Сионский приорат также носил название «Рыцарство католических правил и институтов независимого традиционалистского союза» (сокращенно «CIRCUIT», т. е. «Круг»).
   С. 495. Франсуа де Кавуа Ожье – капитан гвардейцев кардинала Ришелье. Известна гипотеза, что Кавуа мог быть настоящим отцом французского короля Людовика XIV.
   С. 503.Агентов—Александров-Агентов Андрей Михайлович (1948–1993) – советский партийный работник, помощник по международным делам Генерального секретаря ЦК КПСС.
   С. 503. Пьер Дрие Ла Рошель (1893–1945) – французский писатель, значительная часть творчества которого была связана с политикой, в частности с развитием социализма в России и Германии (например, работа «Фашистский социализм»).
   С. 510. Бросился к своему суровому министру – министр внутренних дел СССР того периода Федорчук Виталий Васильевич (1918–2008). С мая по декабрь 1982 г. занимал должность председателя КГБ СССР. На должности министра внутренних дел находился с декабря 1982-го по 1986 г.
   С. 518. Пора ехать в Сараево – в Сараеве 28 июня 1914 г. принц и наследник австрийского престола Франц Фердинанд был убит террористами, что послужило поводом к началу Первой мировой войны.
   С. 522. Цитату из ибсеновской пьесы – процитирована фраза доктора Штокмана из пьесы выдающегося норвежского драматурга Г. Ибсена «Враг народа».
   С. 531. Подобной бойни в пещере Локмария – описанная в романе А. Дюма «Виконт де Бражелон» битва, которая окончилась смертью персонажа Дюма Портоса, сопровождалась значительными жертвами.
   С. 541. «Камрад, – говорят, – камрад – хороший Мастер» – цитата из произведения Н. С. Лескова «Левша».
   С. 544. Агапы – вечерние собрания ранних христиан для молитвы и вкушения пищи. Агапой позднее стали называть совместный братский ужин, которым завершаются собрания масонской ложи.
   С. 558. Беллерофонт – герой греческой мифологии. Сражаясь на крылатом коне Пегасе, Беллерофонт убил Химеру – чудовище с головой льва, туловищем козы и хвостом змеи.
   С. 563. Розенкранц – персонаж пьесы В. Шекспира «Гамлет», казненный вместе со своим товарищем Гильдестерном сразу по прибытии в Англию.
   С. 570. Куропаткин Алексей Николаевич (1848–1925) – русский генерал, военный министр (1898–1904), главнокомандующий русскими войсками в Русско-японской войне 1904–1905 гг. После поражения при Мукдене был отставлен от должности и заменен генералом Линевичем.
   С. 570. Линевич Николай Петрович (1839–1908) – русский генерал, короткое время в конце Русско-японской войны 1904–1905 гг. занимал должность главнокомандующего. Был противником переговоров о мире.
   С. 571. Мирабо Оноре Габриэль Рикетти де (1748–1791) – граф, известный деятель Великой французской революции, политик и оратор, писатель и публицист, автор «Декларации прав человека и гражданина».
   С. 572. От коварного Несса – согласно греческой мифологии кентавр Несс отравил Геракла своей кровью, обманув жену героя Деяниру.
   С. 574. Струве Петр Бернгардович (1870–1944) – русский общественный и политический деятель, экономист, историк, философ публицист, редактор журнала «Русская мысль», участник знаменитого сборника «Вехи» (1909), академик, сторонник либерализма. С 1920 г. в эмиграции.
   С. 591. Павел Осипович тогда КБ получил — Сухой Павел Осипович (1895–1975) – советский авиаконструктор, руководитель конструкторского бюро, один из основателей отечественной реактивной и сверхзвуковой авиации.
   С. 594. Аль-Акса – мечеть на Храмовой горе в Иерусалиме. Является третьей святыней Ислама после мечетей в Мекке и Медине.
   С. 598. Его давно Воробей зовет на кафедру истории партии – Аркадий Никитович Воробьев (р. 1924) – советский тяжелоатлет, чемпион Олимпийских игр, доктор медицинских наук, ректор Московского областного государственного института физической культуры (с 1994 г. академии), расположенного в пос. Малаховка Московской области.
   С. 599. Автора «Часа быка» и «Лезвия бритвы» – автор этих широко известных в СССР романов – Иван Антонович Ефремов (1908–1972), русский советский писатель-фантаст, ученый-палеонтолог, мыслитель. В романе «Час быка» отразил, в частности, тупиковые тенденции в развитии социализма. Роман «Лезвие бритвы» в значительной степени отражает идеи Николая Рериха, в целом написан в стиле приключенческих романов Хаггарда с элементами оккультизма.
   С. 605. При господине Неккере – Жак Неккер (1732–1804), французский государственный деятель, глава финансового ведомства при короле Людовике XVI. Отстаивал интересы третьего сословия. Отставка Неккера послужила поводом к восстанию народа в июле 1789 г.
   С. 614. Мани (216–276) – древнеперсидский пророк, основатель манихейства – дуалистического учения о борьбе добра и зла, распространенного в Средние века от Ирана до Китая и Сибири на востоке и по Средиземноморью до Испании на западе (в Европе манихейство подвергалось преследованию).
   С. 617. Дантон Жорж Жак (1759–1794) – политический деятель Великой французской революции, министр юстиции и председатель Комитета общественного спасения, один из отцов-основателей Первой французской республики.
   С. 617. Граф Сен-Жермен (1696–1784) – дипломат, путешественник, оккультист, вошедший в историю как авантюрист эпохи Просвещения, с именем которого связано множество вымыслов, легенд и загадок. Ряд авторов называют его странствующим тамплиером, документы говорят о его принадлежности к масонам. Образ Сен-Жермена нашел широкое отражение в литературе, в том числе у А. С. Пушкина в «Пиковой даме».
   С. 622. Мильтон Джон (1608–1674) – английский поэт, политический деятель и мыслитель, автор знаменитой поэмы-эпопеи «Потерянный рай».
   С. 624. Трактат Великого Сета – «Второй трактат великого Сета» – апокрифический документ из коллекции раннехристианских рукописей, найденных в 1942 г. в Верхнем Египте близ деревни Наг-Хаммади (коллекция Наг-Хаммади). Рукописи были датированы исследователями приблизительно 400 г. и представляют собой собрание библейских текстов гностического характера. «Второй трактат великого Сета», в частности, содержит фрагменты, которые противоречат авторам канонических Евангелий.
   С. 631. Николя Фламель (1330–1418) – французский алхимик, автор трактатов, посвященных тайнам философского камня. Пмя Николя Фламеля содержится в списке Великих магистров Сионского ордена (1398–1418).
   С. 631. Рене Анжуйский (1408–1480) – известен также как Рене Добрый, герцог Лотарингии, герцог Анжуйский, граф де Гиз, граф де Бар. Имел титулы короля Иерусалима и императора Восточной Римской империи. Согласно документам Приората Сиона, возглавил орден в возрасте десяти лет и возглавлял его до самой смерти. Современный крест Лотарингии (крест с двумя перекладинами) был выбран именно Рене, когда он стал герцогом Лотарингским.
   С. 631. Роберт Фладд (1574–1637) – английский врач, астролог и мистик, последователь Парацельса. Принадлежность Р. Фладда к ордену розенкрейцеров оспаривается, однако известно, что его имя содержится в списке Великих магистров Сионского ордена (1595–1637).
   С. 631. Христиан Розенкрейц (1378–1484) – немецкий мистик, легендарный основатель ордена розенкрейцеров (ордена Розы и Креста) – мистического общества, построенного на древних эзотерических учениях. Часто розенкрейцерство связывают с появлением протестантизма, а также масонства. Здесь, согласно контексту, вероятно, Костя, персонаж романа, ошибочно приводит имя Христиана Розенкрейца, имея в виду Иоганна Валентина Андреа (1586–1654), который, как и названные им выше фигуры, по «приорским» документам, занимал пост Великого магистра Сионского ордена (1637–1654). И. В. Андреа – немецкий теолог, писатель и ученый, автор знаменитого труда «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца в году 1459».
   С. 635. Рене Генон (1886–1951) – выдающийся французский философ, метафизик. Оказал огромное влияние на многих деятелей культуры XX в. Один из них, Мишель Вальдан, сказал о нем: «Явление Рене Генона – самое большое интеллектуальное чудо со времен Средневековья».
   С. 640. Сикофант – доносчик, клеветник.
   С. 646. Рудольф Штейнер (1861–1925) – австрийский философ-мистик, писатель, эзотерик, создатель антропософии – духовной науки, основатель Всеобщего Антропософского общества, существующего и поныне.
   С. 647. Оссендовский Антоний Фердинанд (1878–1945) – русский и польский журналист, путешественник, общественный деятель. Приобрел всемирную известность благодаря своей книге «Звери, люди, боги» (1925 г.), пробудившей интерес к легендам о загадочных странах Шамбале и Агарти.
   С. 677. Между двух колонн с буквами J u B — элементы масонского символизма, две колонны Храма Соломона – Яхин (Jachin) и Боаз (Boaz), Яхин – справа, Боаз – слева.
   С. 693. Библиотека Шнеерсона – библиотека депортированного из СССР Йосефа Ицхака Шнеерсона (см. комм, к с. 222), оставшаяся в стране и переданная в Государственную библиотеку им. Ленина (Москва). С началом перестройки в 1986 г. любавические хасиды стали активно добиваться возвращения им «библиотеки Шнеерсона». В 1991 г. Высший арбитражный суд в России вначале признал правоту требований хасидов, однако через полгода отменил свое решение о возвращении библиотеки.
   С. 700. Всего гирь было семь — просматривается аналогия с церемониалом взвешивания, описанным в «Химической свадьбе Христиана Розенкрейца» (см. комм, к с. 631): «Посреди холла были установлены золотые весы, и около них поставлены семь гирь, одна большая, четыре небольших и две громадных».
   С. 716. Похоже на черно-белый знак макрокосма — знак макрокосма в форме шестиконечной звезды принадлежит к магическим пентаклям или каббалистическим знакам, являющимся инструментами практической магии. Шестиконечная звезда, называемая также Мистической гексаграммой, Печатью Соломона и т. п., составлена из двух треугольников черного и белого цвета.
   С. 721. Дело Дрейфуса – процесс, начавшийся в 1894 г., по делу о шпионаже в пользу Германии, в котором обвинялся офицер французского генерального штаба еврей Альфред Дрейфус. На процессе столкнулись националисты и антисемиты с радикалами и социалистами. Процесс вызвал раскол в обществе и сыграл огромную роль в истории Европы. Поначалу приговоренный судом к заключению Дрейфус в итоге был оправдан, восстановлен в армии и награжден орденом Почетного легиона.
   С. 721. Принесли в дом Ипатьева большую корзину с яйцами — в ходе произведенного колчаковским правительством следствия по делу об убийстве в доме Ипатьева царской семьи Романовых вблизи от места уничтожения тел была найдена скорлупа «полусотни яиц», доставленных коменданту дома Юровскому.
   С. 721. Фиолетово-красный переходит в чисто фиолетовый, наступает новая эра — конец XX – начало XXI в. в астрологии считается рубежом, когда эпоха Рыб (длительностью приблизительно 2160 лет) сменяется эпохой Водолея. Этот рубеж знаменует наступление новой духовной эры. Оккультная философия приписывает каждому зодиакальному знаку свой цвет. Так, Рыбы соответствуют фиолетово-красному цвету, а Водолей – чисто фиолетовому.

Всеволод Георгиев Всё пришедшее после