   Владимир Седов
   Мужчина и женщина
   Книга первая

1. Поговорим о женщинах

   Разговор о женщинах!
   Что может быть приятнее для мужчин?
   Разве только само общение с женщиной.

Поговорим о красивых женщинах

   Красивые женщины сродни искусству – их красота принадлежит народу. Ими все любуются.
   Открыто или тайно восхищаются.
   С ними все хотят быть рядом или хотя бы рядом с тем, кто уже рядом.
   Их многие любят, хотя еще больше хотят, чтобы было и наоборот.
   Есть общепризнанные мировые эталоны женской красоты, а к ним – многочисленные и разнообразные комментарии поэтов, художников, скульпторов, композиторов, как гениальных, так и безумных, как святых, так и грешных.
   Есть и особое мнение моего соседа, что самая красивая женщина не какие-то там Мона да Лиза, а его жена Клава.
   В природе нет красоты без женщины, как нет женщины без красоты.

Поговорим о некрасивых женщинах

   Некрасивая женщина? Нонсенс.
   Женщина всегда прекрасна.
   Хотя порой женщины так надежно прячут свою красоту, что не каждый нормальный мужчина способен ее рассмотреть, не говоря уже о подругах, поэтах и художниках.

Поговорим о приятных женщинах

   Этим женщинам, как правило, за тридцать.
   Они постоянно следят за собой, за тобой и за обстановкой вокруг вас обоих.
   С ними приятно побыть, поговорить, постоять на улице, случайно встретиться на совещании или симпозиуме (там они, как правило, сидят в президиумах).
   Без приятных женщин жизнь мужчин была бы не так приятна.

Поговорим о любимых женщинах

   О них можно говорить бесконечно. Надоедая всем и всюду.
   При этом обижаясь на тех, кто не желает сто двадцать пятый раз слушать рассказ о сказочных достоинствах любимой женщины.
   Любовь делает женщину особенной, не похожей на других, которых уже или еще не любят.
   С любимой женщиной начинаешь верить в бессмертие.
   Любимая женщина – это самое дорогое, святое, чистое и до боли в сердце близкое.
   Любимая – единственная женщина во всей вселенной.
   И еще раз: о любимой женщине можно говорить бесконечно… пока она любима.

Поговорим о хорошеньких женщинах

   У хорошеньких женщин всегда немного вздернут носик.
   Они среднего роста, одеваются со вкусом.
   Почти не стареют.
   Их голос – музыка, которую мужчины слушают с удовольствием, закрыв глаза и слегка покачиваясь в такт ударам своего сердца.
   Хорошенькая женщина – как полевой цветок: без ослепительной красоты, но добрый, мягкий и родной.

Поговорим о верных женщинах

   Это счастье, огромное счастье. Часто только за одно это любят женщину всю жизнь, пылко и самозабвенно.
   Мужчины этих женщин всегда многого достигают в жизни: становятся весьма известными учеными, делают великие открытия, руководят солидными учреждениями, получают высокие награды, создают шедевры.
   Верность женщины – это царский подарок судьбы.

Поговорим о неверных женщинах

   Почему-то мужчины считают, что неверными могут быть только женщины.
   Почему-то принято считать, что неверные женщины – это те, у которых уже есть, был или вот-вот будет еще один мужчина.
   Почему-то сплели воедино неверность души и продажность тела.
   Неверная женщина отдает другому не тело, а душу, хотя чаще и привычнее – наоборот. Но и то и другое – горе и боль.
   Эти женщины несут беду и себе, и близким.
   Мне их жаль.

Поговорим о падших женщинах

Унас их нет (хотя сейчас пишут, будто взялись откуда-то и у нас).

Поговорим о популярных женщинах

   Популярность – это хорошо.
   Всеобщее признание – это солидно.
   Любовь миллионов – это чудесно.
   Наглые поклонники – это отвратительно.
   Личная жизнь на газетных страницах – это оскорбительно.
   Интимные тайны, ведомые всем – это унизительно, но популярность – это ослепительно.
   Но когда личная жизнь… к тому же, интимные тайны… и еще эти наглые поклонники, популярность – это омерзительно.
   Но если всеобщее признание… любовь миллионов, то популярность – это…

Поговорим о легкомысленных женщинах

Здесь уместнее говорить о женщинах Франции. И о Париже.
Ах, Париж, Париж – голубая мечта всех мужчин.

Поговорим об умных женщинах

А зачем женщине быть умной, когда вокруг столько умных мужчин?

Поговорим о глупых женщинах

   Женская глупость уникальна. Она не имеет границ.
   Глупую женщину легко обмануть, но тяжело долго выдерживать.
   Надо либо быть самому очень глупым, либо срочно поглупеть, либо поумнеть настолько, чтобы разглядеть, насколько же ты поглупел, что до сих пор живешь с глупой женщиной.

Поговорим об упрямых женщинах

Упрямство женщины – это чаще недостаток, реже – достоинство. Но лучше, если реже, чем чаще; когда чаще – оно утомляет. А когда оно слишком долго утомляет, то эта женщина уже не упряма – она просто глупа (смотри выше).

Поговорим о юных женщинах

Слегка на маму, чуть-чуть на Клаву, немного на Софи, и вот уже почти на Аллу. Когда нет ничего, кроме молодости, можно понять и даже простить наивные подражания.

Поговорим о…

Все о женщинах и о женщинах! Давайте поговорим о мужчинах, Женщины!

2. Я отвезу тебя в Прованс

   Мы будем долго говорить об этом.
   Мечтать…
   Ты станешь тщательно подбирать гардероб.
   Я подбирать время года.
   И лихорадочно отменять свои планы.
   Решив все вопросы, остановимся на том, что поедим, когда по всему Провансу зацветет фиолетовым цветом миндаль.
   Потом будем спорить на чем добираться туда, и как там путешествовать.
   Самолетом до Марселя, а там электричками по маленьким городкам Прованса или автобусами.
   А может взять на прокат машину?
   Но у тебя нет прав, а мне страшно захочется выпить прованского молодого вина.
   И меня, конечно, арестует строгий и совсем не смешной французский полицейский.
   Ты пустишь все свое обояние, чтобы он меня простил. Он сдастся и простит. И даже пригласит нас к себе в маленькую деревушку под Авиньон, попробовать молодого вина с его виноградника.
   И мы, конечно, поедем.
   И там напьемся.
   Особенно – я.
   Потому что замечу, что вы симпатизируете друг другу.
   Я, напившись упаду в свежий стог французского сена, а ты упадешь с ним в постель.
   По утру мы уедем.
   Я-сердитый, ты – счастливая.
   Но я тебе отомщу.
   Когда?
   Когда будем осматривать развалины очередной римской цитадели с длинными и мрачными подвалами в Эксе.
   Ты увлечешься видами цветущих долин, с башни римского гарнизона, а я занырну с хрупкой, тонкой гидшей в эти нескончаемые римские катакомбы.
   Потом я тебя найду в «сиську» пьяной в кафе, где в прошлом веке Поль Сезан пытался безуспешно подарить этому городу свою лучшую «модель» – гору Сен Виктуар.
   И ты за тем же столом будешь пытаться снять и подарить свою майку с названием «Я люблю Россию», прованским студентам, облепившим тебя, как мухи, но я успел перехватить тебя в этом благородном порыве, и плачущую уволочь в гостиницу.
   Там ты будешь долго сидеть в ванной комнате, в обнимку с унитазом.
   Я тебя буду заботливо отпаивать и отливать водой.
   А утром ты злая на меня, себя и римлян, будешь кричать, что у тебя болит горло и тебе срочно надо в Россию.
   По дороге в Марсель мы, как бы случайно заедем в тихий, пустой Арль. И ты опять как бы случайно зайдешь в небольшой бутик на площади и, как сорвавшись с цепи, накупишь себе кучу сногсшибательных нарядов.
   Я потрачу все деньги на моей карточке.
   Теперь у меня испортится настроение, и я, вспомнив худую, костлявую француженку, и полицейского, и студентов, и обгаженный французский туалет в гостинице, скажу, что нам пора домой.
   Ты радостно согласишься, прижимая к груди раздутый, как мой кадык чемодан.
   И быстро самолетами полетим домой в Россию.
   А когда будем получать багаж, окажется, что твой чемодан улетел в Китай.
   А у меня таможенники конфискуют все мое французское вино и как бы на смех, оставят две бутылки.
   И мы с тобой назло всем китайцам, таможенникам и провансальцам выпьем их прямо в аэропорту, сидя на моем чемодане.
   И повеселевшие, поедем домой.
   А утром, одеваясь, я спрошу тебя: «Ну, как Прованс?».
   И ты ответишь, потягиваясь: «Прованс? Прованс, как Прованс. Я ожидала большего, мой милый».

3. Взгляд женщины

   Иногда, когда женщина думает, что за ней никто не наблюдает, приглядевшись, можно увидеть «этот» ее взгляд. Мне удалось это сделать. Увидеть. И даже расшифровать «этот» взгляд.
   Он меня потряс.
   Во-первых: этот взгляд – не что иное, как вселенская печать.
   В этом взгляде суть и понятие главной тайны Вселенной, известной только им.
   В этом взгляде все ответы на все вопросы мироздания, над которыми мужчины тысячелетия бьются, открывая законы, создавая теории и ломая свои головы..
   А женщины уже все знают, им уже все известно. Но они тщательно скрывают свои знания от второй половины человечества, агрессивной,
   самолюбивой, самовлюбленной.
   Все изобретено мужчинами. До всего додумали мужчины. Все построили мужчины.
   Иллюзия.
   Женщины создают. Мужчины разрушают. Хотя, кажется наоборот.
   Кажется, что женщины слабы и глуповаты. Не видят перспектив.
   Не стремятся в будущее.
   Казаться такими – это не значит быть.
   Но в этом и есть их секрет.
   Во-вторых: мужчина – это не что иное, как навязанная необходимость.
   Женщины просто терпят мужчин.
   Любя терпят.
   Ненавидя терпят. И не видя терпят.
   В-третьих: в этом взгляде смирение.
   Религию придумали мужчины, а создали женщины.
   А православная религия вообще держится только на женщинах.
   Они намного ближе к Богу, чем любой мужчина и даже священник.
   В-четвертых: во взгляде – жертвенность.
   Но не обреченная, а снисходительная.
   Жертвенность сильного перед слабым.
   Тонкая на грани фола игра в уязвимость и готовность сдаться «врагу»*.
   Но только игра. Не более.
   Игра ради жертвенности. Жертвенность ради великой цели.
   Жизни.
   «Враг» – мужчина.
   В-пятых: во взгляде – обман.
   Обман уже прощенный и оправданный самим Богом.
   Обман всех и всея.
   Обман ради одной единственной правды.
   Правды Жизни.
   Нет обмана только к своему ребенку.
   В-шестых: во взгляде спокойствие
   Чтобы вокруг не происходило все равно будет так.
   А не иначе. По другому просто не должно быть.
   И не потому что женщине так хочется, а потому что так нацелен наш мир.
   Это их Вселенная.
   В-седьмых: во взгляде уверенность. Будущее, бессмертие и власть в их руках.
   Это их поле. Это они решают. Они определяют, что, как и почему.
   Они частица Бога.
   Мужчина, не смотря на весь мировой этнос – вторичное существо.
   Продукт естественного отбора природы, часть биосферы для существования женщин.
   Не более. В итоге я понял, что женщинам с рождения известно, как, откуда и зачем произошло человеческое существо.
   И что с ним будет.
   Вот так случайно пойманный женский взгляд, расставил все по своим местам.
   Стало понятно, почему так, а не по другому все устроено во Вселенной.
   Кто такой я и где Бог.
   И ничего придумывать и искать не надо.
   Надо только один раз повнимательней присмотреться к взгляду женщины, которая с тобой рядом.

4. Один день

   Боже, как же я люблю поспать!
   Если женщина регулярно не высыпается, она быстро стареет.
   Это давным-давно ясно всем, но только не моему мужу.
   В ту минуту, когда он, проснувшись, будит меня, я убить его готова!
   Вот и сегодня утром то же.
   Он закряхтел, завозился, а в щеку мне ткнулось что-то жесткое и колючее.
   Я вздрагиваю – в мой сладкий сон грубо вторгается нечто совсем уж неприятное.
   Вздрогнув, просыпаюсь.
   А проснувшись, понимаю наконец, что это утренний, постельный поцелуй моего мужа, обросшего за ночь жесткой щетиной.
   Говорят, будто во Франции мужчины бреются еще и на ночь.
   Я потягиваюсь с крамольной мыслью: «Хоть бы раз в жизни проснуться в одной постели с французом!»
   Муж, накинув халат, потопал в ванную.
   И хотя мне смертельно хочется спать, я тоже встаю и, полусонная, плетусь на кухню.
   Этот ранний поход на кухню в нашей семье имеет принципиальное значение.
   Супруг мой считает, что по утрам жена должна подавать завтрак мужу на стол и поцелуем провожать его на работу.
   Он считает этот утренний ритуал одним из основных критериев семейного благополучия, показателем верности жены семейному очагу и яркой демонстрацией ее безграничной любви к своему «тому», без кого она ничто.
   И вот я на кухне.
   В халате поверх ночной сорочки.
   Нечесанная, неприбранная, неумытая, готовлю кофе и бутерброды.
   Ясно, каково мне?
   Привести себя в порядок я просто не успеваю.
   Мой муж только просыпается медленно, а потом все, от умывания до одевания, делает с неимоверной быстротой.
   И поэтому появляется на кухне, готовый к поглощению завтрака, буквально через несколько минут после своего подъема.
   И моего, естественно.
   Вот поэтому, кое-как замотанная в халат, я с гадким чувством неполноценности подаю на стол бутерброды, наливаю кофе и слушаю его пространный монолог о том, почему вот он по утрам всегда бодр и настроение у него хорошее, а у его жены, то есть у меня, оно неизменно кислое и вялое.
   Сказать ему, что женщине, прежде чем показаться мужчине, нужно привести в порядок хотя бы свое лицо?
   Но я и сегодня ему ничего такого не говорю.
   Что толку?
   Разве хоть один мужчина поймет простое и естественное желание женщины – нравиться ему всегда, в любой ситуации, ранним утром и поздним вечером.
   Даже если это твой муж!
   Даже если в этот момент ты и не осознаешь такого желания.
   Ну, вот он и поел.
   Сильный. Здоровый. Сытый.
   Я провожаю его до дверей.
   Сонная. Вялая. Некрасивая.
   – Ну пока, соня! – целует он меня в никакие мои губы.
   – Пока, милый, – отвечаю я.
   И-спать, спать, спать…
   Второе мое пробуждение в этот день куда легче и приятнее.
   Мне снова приснился какой-то радостный сон.
   И хотя сны свои я никогда не помню, от этого сна на душе осталось какое-то странное, необычное смущение.
   Я полежала немного с закрытыми глазами, пытаясь удержать в себе то немногое зыбкое, что еще связывало меня проснувшуюся со мною сонной.
   Но оно, это зыбкое, быстро утекало сквозь дневной свет, таяло, как призрак, и наконец совсем исчезло.
   Все.
   Пора вставать.
   Встала.
   Включила музыку.
   Одела спортивный костюм и немного – пять-семь минут – размялась.
   Чтобы окончательно проснуться.
   Немного бодрости для тела и само утверждения для разума: все-таки поборола свою лень и сделала зарядку.
   Теперь под душ.
   Под душем я стою долго.
   Люблю эти нежные струйки.
   И опять ловлю себя на мыслях о чем– то приятном.
   Только вот никак не могу понять, о чем именно.
   Но и блаженную эту процедуру приходит пора заканчивать.
   Обтираюсь большим махровым полотенцем.
   Чищу зубы.
   Благо, сейчас зубные пасты пошли приличные.
   Зубы стали меньше болеть.
   Для женщины абсолютно здоровые зубы – великое счастье.
   Жаль только, что это великое счастье так же редко в нашей женской жизни, как и идеальный макияж перед важной встречей.
   Хотя, если уж говорить о косметике, я стараюсь ей пользоваться как можно меньше, зато самой лучшей.
   Помада должна лишь оттенять губы от лица и туалета, а не выпячивать их.
   На губах женщины всегда должна быть тень загадки, чтобы мужчина – любопытнейшее из всех животных – глядя на них, испытывал постоянное желание разгадать ее.
   Чуть-чуть пудры, чтобы скрыть мелкие, едва видимые морщинки.
   Хорошо видимые уже ничем не скроешь.
   Чуть заметный румянец.
   Ипринимаюсь за глаза.
   Пожалуй, у меня это самое тяжелое.
   Бог обделил меня большими красивыми глазами.
   Они у меня блеклые, невнятные какие-то, да и реснички не задались.
   Впрочем, кроме мужа по утрам, у меня их такими никто и никогда не видел.
   Сейчас мы глазки свои увеличим.
   Та-ак… ровной волной – линию темных теней к вискам.
   Теперь – линию чуть посветлей к переносице.
   И еще раз.
   А реснички щедро затемним черной тушью.
   Веко же чуть подсиним, чтобы выделить темноту ресниц.
   Ну вот, все готово.
   С удовольствием осмотрела свое лицо.
   Отчего это у меня сегодня все так хорошо получается?
   Теперь белье.
   Руки сами почему-то потянулись к черному.
   Странно, к чему бы это?
   Я черное белье давно уже не надевала.
   И колготки отложила, натянула чулки с ажурной резинкой, тоже темный.
   Юбки я всегда ношу короткие.
   Надела красную кофту.
   Темный пиджак.
   Два серебряных кольца.
   Крупную серебряную цепочку с черным камнем в черненом серебре.
   Сережки с подвесочками из серебряных капелек.
   Теперь духи.
   Духи к серебру надо взять чуть потяжелее, чем обычно.
   Волосы – строго назад, в небольшой пучок, под сеточку с мушками.
   Повертелась перед зеркалом.
   Да, неплохо.
   Сама себе понравилась.
   Жаль, что видеть все это, прекрасное, мужу уже не дано.
   Теперь очень осторожно – глоток кофе.
   Что у меня сегодня?
   Нинка-подруга просила ключи от маминой квартиры, хочет в обед встретиться со своим другом.
   У машины не горит правый «стоп», позвонить Михал Михалычу, моему автослесарю.
   Купить стиральный порошок, а то весь закончился вчера вечером.
   Что еще?
   Ах да, часы что-то отставать стали: заехать в часовую мастерскую.
   Все.
   А что он мне вчера говорил перед сном о ребенке?
   Да-да, насчет того, что пора бы нам подумать и о ребенке…
   Чтобы я сходила к врачу, посоветовалась.
   Точно.
   А с чего он вдруг об этом заговорил?
   Вроде, и повода не было…
   И почему именно вчера?
   А что было вчера?
   Дома – ничего особенного.
   И тут меня словно прострелило.
   Как же я забыла!
   У меня же сегодня встреча с мужчиной!
   Я заперла квартиру.
   Съехала в лифте вниз.
   Мои голубенькие «Жигули» ласково заворчали.
   Мы с моей машинкой любим друг друга.
   Мне она как подружка.
   Вот и сейчас – еду я на работу и разговариваю как бы с ней:
   – Мужчина…
   С ним я познакомилась вчера, когда приезжала в фирму «Илидо», там мне девчонки сделали заказ на новую косметику.
   А он чуда прибыл из Вильнюса по каким-то контрактам.
   Высокий.
   Седоватый.
   Лет сорока.
   Хороший костюм.
   Чистые белые руки с перстнем на левом мизинце.
   Мы с ним вместе вышли из здания фирмы.
   Он меня спросил, предварительно извинившись, где здесь можно выпить чашку кофе.
   А когда я ему показала ресторанчик на другой стороне улицы, он вежливо так попросил, если я, конечно, не очень спешу, составить ему компанию.
   Мы попили кофе.
   И расстались.
   Когда пили кофе, он расспрашивал меня о нашем городе. Оказалось, он здесь первый раз.
   Сказал, что встретил у нас необычайно много хороших людей.
   И что завтра утром он закончит все дела, а вечером, к большому своему сожалению, уже уедет, так и не повидав толком наш замечательный город.
   Вот если бы я могла порекомендовать ему в качестве гида кого-то из моих знакомых, он бы был мне весьма благодарен, ну, а если бы я сама выбрала немного времени, то он бы был просто счастлив, потому что более элегантной и красивой женщины он еще не видел ни у себя в Литве, ни в этом замечательном городе.
   Комплимент?
   Несомненно.
   Не знаю, как другие женщины, а я просто обожаю комплименты.
   Жаль, что обычно мужчины скупятся на них.
   Для женщины комплимент – это глоток свежего воздуха в душной суете будней.
   Особенно от мужчины.
   Особенно от любимого.
   Жаль, что мужья – первые из мужчин, первыми о них и забывают.
   А тут пьем кофе, вежливо беседуем – и мне делают комплимент.
   Причем без малейшего намека на командировочную пошлость.
   Когда садились за стол, он придвинул стул.
   Когда уходили, помог встать из-за стола.
   Внимательный.
   И я согласилась.
   Согласилась сегодня показать ему город.
   В двенадцать.
   Так вот от чего сон был какой-то чудной и настроение с утра легкое.
   Свидание для женщины – всегда праздник.
   Для мужчины же свидание – лишь средство к достижению цели.
   Для женщины – еще и возможность получше узнать того, к кому идешь на свидание.
   Мужчины во время свидания часто спешат, не понимая, что женщине надо еще привыкнуть к тому, с кем она встретилась.
   Хоть немного.
   Хоть чуть-чуть.
   Разглядеть в нем то хорошее, что может оправдать неожиданный исход первого свидания.
   Но я считаю, что сегодня у меня все же не совсем свидание.
   Я просто покажу приезжему город.
   И все.
   Город у нас красивый, есть что показать.
   Но надо же, что он выдумал: я – самая красивая женщина, какую он видел.
   Врун.
   Кто-то мне посигналил.
   Я за своими мыслями забыла тронуться со светофора.
   Поглядела в зеркало заднего вида.
   В начале на торопыгу сзади, потом на себя.
   Нет, все так, я сегодня – вполне ничего.
   Обогнула площадь.
   Чуть нарушила правила, впрочем, как всегда, и заехала во двор нашей конторы, фирмы «Нина Ричи», где я работаю агентом.
   Припарковала машину – один из самых трудных для меня маневров.
   И пошла к себе наверх, в наш «курятник».
   Так мы зовем большую комнату, где стоят тридцать с небольшим столов.
   Половина, как правило, пустые.
   Потому что нас ноги кормят.
   Сколько контрактов заключила, столько и получила.
   Хотя мне, да и многим подругам, работающим со мной, деньги нужны не для выживания, а для независимости.
   Относительной, конечно.
   Шубу норковую на наши гонорары не купишь, но на колготки хватает.
   И время свободное есть.
   Можно собой заняться, семьей, бытовкой.
   Не успела я войти, девчонки мне:
   – Подруга твоя, Нинка, обзвонилась.
   Нинка.
   Моя подруга.
   Замужем.
   Двое детей.
   Муж – редкий умница.
   Врач, в реанимации работает.
   Устает на работе, как ишак.
   Нинка тоже на работе от и до.
   Потом – за детьми.
   За одним в детский сад, за другим в школу.
   И-бегом домой, готовить.
   Трое ведь мужиков.
   И хоть все в разных возрастах, но жрать хотят одинаково.
   Вот и вырывается она на встречи со своим другом только в обеды, раза два в месяц.
   Редкий, но все-таки праздник.
   Бегают по чужим квартирам.
   Позвонила ей. Сказала, что ключи от маминой квартиры оставлю в своем столе.
   Пусть заезжает и берет.
   – Ни пуха, ни пера, – пожелала я.
   – К черту, – ответила Нинка.
   Я сделала несколько звонков по разным делам.
   Еще раз осмотрела себя.
   Поправила прическу.
   И, проинструктировав девчонок, поехала за ним.
   Он должен ждать меня на центральной площади, у самого сквера.
   Уже подъезжая, я что-то разволновалась.
   Прямо как школьница.
   Увидела его еще издалека.
   Он сидел на парковой скамейке и читал газету.
   Я подъехала и посигналила.
   Он обернулся.
   И, разглядев, что это я ему сигналю, как-то искренне обрадовался.
   Встал и пошел к моей машине.
   Каким образом у него в руке оказался огромный букет темно-бордовых роз, я не заметила.
   Но когда сообразила, что это чудо предназначено мне, просто растерялась.
   Даже из машины забыла выйти.
   А он подошел, открыл дверку моих «Жигулей» и положил этот огромный дурманящий букет прямо мне на колени.
   И сказал, поцеловав мне руку:
   – Это вам.
   И все.
   Боже мой, меня всю буквально перевернуло!
   Я подняла букет.
   Уткнулась в него носом и нюхала, нюхала, нюхала.
   Даже «спасибо» не могла вымолвить.
   Только посмотрела на него мокрыми глазами и сказала:
   – Поедемте.
   Он сел.
   Я вырулила и поехала в сторону своей работы.
   А он, сидя рядом со мной, начал рассказывать какие-то истории.
   Глупые и смешные.
   И говорил, говорил, говорил…
   Лишая меня возможности сказать слова, могущие испортить то, на что я вдруг решилась.
   Я чувствовала: он догадывается, что творится со мной.
   Аромат огромного букета просто кружил мне голову.
   – А может, выпьем перед экскурсией кофе, – предложил он без перехода.
   – Да, – машинально ответила я. – Только мне надо заехать на работу.
   Мы как раз заворачивали во двор нашей фирмы.
   – Конечно. Мне подождать?
   – Да, пожалуйста. Вы не выходите. Я быстро.
   – Конечно, конечно. Я буду сидеть тихо-тихо, как мышка.
   И опять мне улыбнулся.
   Я вихрем влетела в нашу шумную комнату.
   И сразу к своему столу.
   – Нинка была? – спросила кого-то на ходу.
   На меня удивленно посмотрели и ответили, что нет, еще не была.
   Я забрала ключи от маминой квартиры и, ничего никому не объясняя, быстро ушла.
   Села в машину.
   Со свистом развернулась и вылетела на проспект.
   Он удивленно посмотрел на меня.
   Потом, когда я немного успокоилась, он спросил, осторожно дотронувшись до моей руки:
   – Куда мы едем?
   – К маме. Кофе пить, – ответила я и замолчала.
   А он как ни в чем не бывало рассказал мне еще одну смешную историю.
   Я засмеялась.
   И тут меня отпустило.
   Стало легче.
   Мы стали болтать.
   Я рассказала, что мамы дома нет, но кофе попить мы там сможем.
   Наконец-то поблагодарила за букет.
   Цветы для женщины – всегда праздник.
   И не какие-то дежурные гвоздички в дежурные торжества, хотя и это тоже приятно, а настоящие букеты от мужчин.
   И неожиданные.
   Впрочем, букет от любимого мужчины мы, женщины, ждем всегда.
   Правда, зачастую не дожидаемся в назначенный час не только цветов, но и самого любимого.
   По дороге к маминому дому, мы перешли на «ты»; он попросил называть его Эдом – сокращенное от Эдуарда.
   Поднялись в квартиру.
   Когда поднимались по лестнице, я почти физически чувствовала спиной его взгляд, обволакивающий меня с головы до ног.
   Я оглянулась.
   Свиду он был спокоен.
   Улыбнулся мне.
   Я-ему.
   Открыла квартиру.
   Мы вошли.
   Он осмотрелся и предложил сам сварить кофе.
   У него, сказал, есть свой маленький секрет, как сделать этот напиток еще вкуснее.
   Я не стала возражать.
   Он снял пиджак и смело взялся за дело.
   Я показала ему, где что лежит на кухне, и пошла в ванную подрезать розы, чтобы поставить их в вазу.
   Закрывшись в ванной, я медленно счищала шипы с крепких стеблей моих роз и думала:
   Ну, и что дальше? Он варит кофе.
   Яподрезаю розы. Кажется, симпатичный. Внимательный. Одеколон у него приятный. Не пошляк.
   И все же до конца я так ничего для себя и не решила.
   Ну, пригласила в пустую квартиру…
   Это еще ничего не значит.
   Собрала я розы в букет и прошла в зал. Поставила их в вазу.
   После воды они стали еще нежнее и роскошнее.
   Включила музыку.
   Толкнула маятник у остановившихся часов.
   Зачем-то зашторила окна.
   Прошлась по квартире. Остановилась у двери в кухню.
   Он стоял спиной ко мне, что-то напевая, колдовал у газовой плиты.
   Белая дорогая сорочка. Широкая спина. Аккуратная линия седеющих волос. Загорелая шея.
   Я смотрела, как легко и ловко он орудует фарфоровой турочкой, и как– то незаметно для себя самой позвала его:
   – Эд…
   Он не услышал.
   Тогда я позвала чуть погромче, но все еще тихо:
   – Эд!
   Он вздрогнул.
   Обернулся.
   Очень внимательно посмотрел на меня и осторожно, положив все, что было у него в руках, на стол, подошел ко мне.
   Подошел и поцеловал в губы.
   Не жадно, не бестолково, а нежно и долго.
   Через полтора часа он вызвал такси и уехал.
   Я сама попросила его об этом.
   Хотелось побыть одной.
   Слишком неожиданно и быстро все это произошло.
   Я приняла ванну.
   Оделась. Подкрасилась.
   Не спеша спустилась во двор. Села в машину и поехала на работу.
   Чувствовала я себя как-то неуютно.
   И уже в машине, медленно двигаясь в послеобеденном потоке проспекта, поняла: «Нет, далеко не то, чего ждала».
   Ждала нежности, ласки, а получила что-то грубое и даже немного болезненное.
   Вначале он оказался слишком нетерпелив, а затем стал излишне требователен. Больше, чем нужно для первого раза.
   Да вдобавок еще потел, а к концу у него запахло изо рта.
   Дура!
   Глупая дура!
   На работе девчонки рассказали, как бушевала Нинка, не найдя ключей в моем столе.
   Позвонила ей, объяснила, как смогла.
   Извинилась.
   Когда извинялась, чуть не заплакала.
   Нинка, видимо, поняла: у меня что– то стряслось, и притихла.
   Стала выспрашивать, что да как.
   Япообещала, что потом все расскажу. «Так… ничего страшного».
   Изанялась своими бумагами.
   К концу дня позвонил муж. Попросил чего-нибудь подкупить по дороге.
   Они с другом поработают у нас дома. Во сколько закончат, сам не знает.
   Но ужинать, очевидно, придется втроем.
   Я сказала: «Хорошо. Подкуплю».
   Он спросил: «У врача была?»
   Я ответила, что нет еще. День был тяжелый. Схожу завтра.
   Он помолчал, потом сказал: «Ладно. Целую».
   Я ответила, что и я его тоже.
   Положила трубку и стала собираться домой.
   Через полтора часа я была дома.
   Муж с другом уже сидели в большой комнате, разложив бумаги повсюду, куда только можно было их приткнуть. При этом накурили так, что хоть топор вешай.
   Такое в нашей квартире не в первый раз, и я давно с этим смирилась.
   Вошла, поздоровалась – и на кухню.
   Готовить.
   Они, как мне показалось, даже не заметили, что кто-то к ним заглядывал.
   Впрочем, я знала: едва они закончат свои дела, сразу же вспомнят обо мне.
   Поесть оба любят.
   Чтобы много было и вкусно.
   А готовить я люблю. И умею.
   Может, поэтому мы с мужем до сих пор и не разошлись.
   Я люблю готовить – он любит поесть.,
   А путь к сердцу мужчины, как известно, лежит через желудок.
   Дела свои они закончили часа через два.
   Похоже, удачно.
   Поскольку за ужином оба то и дело шутили.
   Друг, этак полушутя, как бы ухаживал за мной.
   Муж так же полушутя, как бы ревновал.
   Когда друг ушел, я убрала со стола, а муж по своему обыкновению перед сном надолго залег в теплую ванну.
   Лежит он там, как правило, до дремоты.
   Наконец, отдремав, перебрался в постель.
   Лег и тут же заснул мертвым сном.
   Его мама говорила, что эту удивительную способность – засыпать мгновенно – он унаследовал от бабки, про которую рассказывали, будто она засыпала, не успев даже ноги занести на кровать. Так и спала с ногами на полу.
   А я вот засыпаю плохо.
   И сегодня, укладываясь рядом со сладко спящим мужем, подумала, что до утра не усну.
   Муж что-то пробормотал сквозь сон и повернулся ко мне лицом.
   Во сне он чему-то улыбался и при этом причмокивал своими пухлыми губами. Прямо как ребенок.
   Меня это детское причмокивание так растрогало, что я не удержалась и осторожно поцеловала его в пухлые розовые губы.
   А потом долго лежала с открытыми глазами и перебирала сегодняшний день.
   И уже засыпая, уходя за грань реального, в последнем проблеске сознания подумала: «Завтра непременно схожу к врачу. И если все обойдется хорошо, у нашего ребенка будут такие же пухлые и мягкие губы, как у моего доброго и неуклюжего мужа».
   И уже почти во сне, подложив руку под его голову, подумала с нежностью: «Все-таки замечательный он у меня мужчина… умный и добрый… и я его люблю. Хотя и не бреется на ночь, как некоторые. Но не в этом все-таки женское счастье…
   А в чем?
   И с этим вопросом уснула.
   На удивление быстро и незаметно.

5. Лора

   – Добрый день, дорогие радиослушатели нашего канала «Дорога». С вами опять его ведущая – Лора.
   Потом девушка с короткой светлой стрижкой переключила тумблер, и в эфир полилась быстрая ритмичная музыка.
   Девушка сняла наушники. Откинулась в кресле, взяла тлеющую сигарету и жадно затянулась.
   В стекло, отделяющее кабинку девушки от студии, постучала маленькая чернявенькая подружка.
   – Лорка, твой не звонил?
   Лора мотнула головой:
   – Нет еще. – И, задумавшись, добавила – Позвонит.
   Музыка заканчивалась.
   Лора опять надела наушники и, переключив тумблер, заговорила с радиослушателями.
   – Музыка! Музыка! Музыка! Она поднимает вам настроение, тонус, а также скорость вашего автомобиля! Но не надо забывать, что скорость – это не только выигранное время, но и опасность для не совсем опытных водителей. Но я думаю, все наши слушатели – это опытные профессиональные асы. Конечно, как всегда, вы можете позвонить мне по телефону: 16—16—34. И отвечу я, ваша Лора. А сейчас послушаем, что же нового на нашем автомобильном рынке. Реклама…
   И девушка опять переключила тумблер.
   Сигарета уже затухла.
   Лора достала из пачки новую. Закурила.
   В стекло опять постучала подружка.
   – Лора, звонок.
   Лора переключила тумблер и уже – в эфир:
   – Алло вот и первый звонок. Слушаю вас.
   – Лора это я…
   – Ага, наш постоянный слушатель Олег. Я угадала?
   – Да. И ваш поклонник.
   – И где вы сейчас находитесь, Олег?
   – Я еду по проспекту Героев на встречу с партнерами. Лора, я хочу вам посвятить два небольших четверостишья…
   – О, это будет, наверно, приятно услышать и всем нашим радиослушателям. Слушаем, Олег, вас…
   – Хорошо. А меня нормально слышно?
   – Да. Слушаем вас, Олег.
   Видно, это так и будет:
   За зимой придет весна.
   Кто-то горе позабудет,
   Кто-то вспомнит вкус вина…
   Кто-то будет наслаждаться
   Чистотой лесных озер.
   Мне осталось улыбаться,
   Слыша твой прелестный вздор…
   – О, Олег, а вы случайно не профессиональный литератор?
   – Да нет. На этот стих меня в общем-то вдохновили вы, Лора.
   – И, конечно, мой прелестный вздор… Я думаю, что чуть позже мы продолжим с Олегом интересное объяснение. А в чем суть прелестного вздора, об этом и я, и вы, наши радиослушатели, подумаем, пока будет идти репортаж с автовыставки в нашем городе.
   Лора переключила тумблер. И сняла наушники. Взяла сигарету и вышла.
   Ее подружка все еще держала трубку телефона.
   – Лора, «он» все еще на связи.
   Лора, жадно затянувшись сигаретой, подошла и взяла трубку.
   – Да, Олег, что ты хочешь?
   – Я хочу тебя увидеть.
   – Зачем?
   – Ты мне нравишься.
   – Ты же меня никогда не видел.
   – Ну и что? Мне кажется, что ты именно та девушка, о которой я мечтаю всю свою жизнь.
   – Почему тебе так кажется?
   – Голос у тебя очень мой.
   – Как это мой?
   – Я и сам не могу объяснить. Просто я влюблен в твой голос. А значит, и в тебя. Давай встретимся сегодня…
   – Сегодня я не могу.
   – Завтра?
   – Завтра – будет завтра. Позвони.
   И Лора положила трубку.
   Во время всего этого разговора Лорина подружка не отрываясь смотрела на Лору.
   – Лорка, и чего ты с ним не хочешь встретиться?
   – Навстречалась уже…
   – А может, этот не такой. Может, он принц.
   – Конечно принц, пока в постель не залез. А как залезет, и куда принц девался…
   – Ну что ты, Лорка, не все мужики негодяи!
   – Может, и не все. Но мне попадались только они. Вот поэтому и не хочется опять пробовать.
   А он упрямый.
   Да и я не девочка.
   Лора затушила сигарету и пошла опять к себе в «аквариум» за пульт.
   Неделю Олег не звонил.
   Лора, как ни странно для нее, стала почему-то беспокоиться, замечала, что непроизвольно шепчет его стихи:
   Видно, это так и будет…
   Наконец он позвонил.
   До передачи.
   Когда Лора взяла трубку и услышала: «Это я, Олег…», то заволновалась. В горле почему-то перехватило. И она каким-то не своим голосом ответила:
   – Да, я слушаю тебя, Олег.
   – Увидимся? – спросил он.
   И они увиделись…
   Попили кофе в кафе на набережной.
   Она оказалась выше его ростом.
   Он был юрким, темненьким, слегка лысеющем мужчиной лет тридцати.
   Она в основном молчала.
   Он много говорил. Волновался.
   Она видела, как у него дрожали руки.
   Он, очевидно, очень хотел ей понравиться.
   То, что она ему понравилась, было видно сразу.
   Он же пока не произвел на нее сильного впечатления.
   Как-то странно было ей смотреть на него и мысленно читать его стихи: «За зимой придет весна…»
   Расстались.
   На прощанье он сказал, что именно такой ее и представлял.
   На работе подружкам на их вопросы сказала:
   – Ничего… Милый…
   И все.
   Потом они встречались еще несколько раз в кафе.
   Она еще не разобралась в своих чувствах и поэтому вела себя очень сдержанно. И когда он в одной из встреч предложил ей зайти к нему, она, не проявляя никаких эмоций, согласилась.
   Дома у себя он суетился до смешного.
   Опрокинул стул. Разбил стакан. Не знал, куда ее посадить.
   У него была чисто холостяцкая квартира. Богатая. Но не уютная. Без кошки и собаки.
   Сказал, что у него был попугай, но улетел зимой в форточку.
   Показал фотографии.
   Сообщил, что был женат. Но детей нет.
   Показал фото бывшей жены. Чем-то похожей на Лору.
   Когда выпили шампанское, поцеловал ее.
   Потом повел в спальню.
   Она пошла.
   Но и там, в спальне, никак не могла отделаться от звучавших в голове его стихов: «Кто-то горе позабудет…»
   Вего объятьях она была тихой и равнодушной.
   А он, кажется, этого совсем не замечал.
   Он упивался ею. Ее телом. Запахом. И любовью.
   Вечером, уже поздно, она приехала домой.
   Мама не спала.
   Лора прошла в детскую, поцеловала спящего сынишку и отправилась на кухню к маме. Сели с ней там. Выпили легкого красного вина. Поговорили. Поплакали. Даже потихоньку спели.
   Засыпала далеко заполночь.
   «Кто-то вспомнит вкус вина..»
   Да, у нее очень давно не было мужчин.
   И что…
   Ничего.
   Ничего нового.
   Новый день на работе был, как и прежде, интересен, но тяжел. И хотя это была ее любимая работа, но несколько часов в прямом эфире вперемежку со всякого рода звонками всегда немного утомляли. Только сигареты снимали утомление. Поэтому она много курила.
   Олег больше не звонил.
   Стихов не читал тоже.
   Но встречаться они стали все чаще и чаще. И в основном у него на квартире.
   «Кто-то будет наслаждаться чистотой лесных озер…» Что он имел в виду?
   Первые проблемы начались, когда она первый раз забеременела. О ребенке речи и не шло. Он даже не помогал ей избавиться от беременности. Все устроила подруга.
   И все прошло не совсем удачно. О ней забыли после операции, и она чуть не умерла от переохлаждения.
   Перед ней, бессознательной, приоткрылся уже другой мир. Она летела в гигантском туннеле с огромной скоростью куда-то, к чему-то светлому и чистому, и только тревога за сына, болью пульсирующая в затухающем сознании, заставила вернуть душу назад, и она очнулась. Тяжело сползла с кресла. Вышла в коридор. Там врач, увидевшая ее, замахала руками, проклиная себя за забывчивость. А она, ничего не требовавшая и не скандалящая, быстро собралась и ушла из больницы.
   Он ее не встречал.
   «Мне осталось улыбаться…»
   Потом были и другие беременности.
   Потом выяснилось, что он не может переносить ее сына. И тем более во время совместного отдыха.
   И наконец, он стал казаться ей еще меньше, глупее, и даже плешь на его затылке стала катастрофически увеличиваться и увеличиваться.
   Мама уверяла, что не в этом счастье, а внуку и с ней, с бабушкой, хорошо. А Лоре надо…
   Что ей надо, она и сама знала.
   Ей был нужен муж. А Олег вроде бы и не собирался стать таковым. Да она и не собиралась сделать его им. Своим.
   Они продолжали встречаться. Была у них своя жизнь. Свой мир. Свое время. Подруги привыкли, что у нее есть Олег. Его друзья привыкли, что у него есть она, Лора.
   Он говорил, что ее любит. Она врала ему тоже: «Слыша твой прелестный вздор…»
   Но по-настоящему счастлива она была только у себя на работе. Когда закрывалась в своем «аквариуме». Садилась перед пультом. Надевала наушники. Отсчитывала время и, нажав на тумблер, весело говорила в микрофон:
   – Добрый день, дорогие радиослушатели нашего канала «Дорога». С вами опять ваша ведущая Лора. – И всегда подсознательно читала стихи:

     Видно, это так и будет,
     За зимой придет весна.
     Кто-то горе позабудет,
     Кто-то вспомнит вкус вина.

     Кто-то будет наслаждаться
     Чистотой лесных озер.
     Мне осталось улыбаться,
     Слыша твой прелестный вздор…

   И всегда после этого думала: «И чьи же это стихи? Надо бы все-таки узнать, чьи. Не мог же он их сам написать. Слишком он не тот».
   Не тот…

6. Завод

   Сегодня она позволила себе купить двести граммов сыра.
   Позволила, потому что вчера была пенсия, а сыр она очень любила и ела его с удовольствием.
   От купленного куска она отрезала граммов десять сыра, положила его в рот и стала осторожно сосать.
   – Когда же я впервые попробовала сыр?
   Задумалась.
   – Наверное, лет в семнадцать, когда приехала из своей деревни в город.
   Ее отъезд из деревни был неожиданным.
   На деревню пришла разнарядка на парней и девушек для работ на торфоразработках. Это было что-то среднее между каторгой и поселением. Но отправляли туда только холостых и незамужних.
   Ее старшую сестру родители быстро выдали замуж за соседского парня. Сестра не хотела идти за нелюбимого, но отец был строгих правил: вытащил ее за косы из-под кровати, дал в руки перину с подушками и отправил под венец.
   Ей же, младшей дочери, еще не было восемнадцати – замуж не выдашь, да и на торф рано. Но разнарядка – не замужество. Попроще. Да и парней в деревне для женитьбы больше не было: одних поубивало в войну, другие были еще сопливые, не выросли.
   В сельсовете думали-думали, да и отправили ее.
   И поехала она в свои семнадцать на торфоразработки. Но ее это не пугало.
   – Эх, молодость, молодость…
   Она отрезала еще кусочек сыра. Взяла его в руки и посмотрела на свет. Она очень любила российский сыр: нежный, чуть-чуть с солинкой, маслянисто-свежий.
   – Где же я впервые попробовала это чудо? На торфе? Нет, пожалуй не там.
   На торфоразработках было много работы и мало еды. Спали все вместе в больших военных палатках.
   Но все же здесь было электричество, радио и танцы. И хотя она сама не танцевала – стеснялась, – ей на танцы ходить нравилось.
   Новая жизнь – необычная, интересная.
   И поэтому она, после отбывания торфяной повинности, в деревню не вернулась, а завербовалась вместе со своими новыми подружками на строительство автогиганта в областном городе.
   Поселили их в чистом и аккуратном бараке. В комнате их жило четверо подружек. Кругом висели лозунги и призывы. Из уличных репродукторов гремела задорная музыка.
   Работу им определили на котловане. Дали каждой в руки по лопате. На двоих – одни носилки. Знай – копай.
   Работали по-ударному. Хоть и уставали смертельно, но не унывали.
   Через три года завод пустили.
   Все было торжественно. Выдали премии. Ей достался отрез на платье. В заводском клубе был вечер: накрытые столы, очень интересный концерт. Вот там-то она и попробовала сыр.
   Сначала он ей не очень понравился – как творог прокисший, и она после этого долго его не ела.
   Настоящий вкус сыра она поняла гораздо позже.
   Это случилось тогда, когда она встретила Его.
   После окончания строительства она осталась на заводе. Ее взяли на конвейер на операцию установки задних мостов полуторки – первого советского грузового автомобиля.
   Из барака она переехала в заводское общежитие, находящееся в каменном доме, в комнату на троих. В комнате была даже маленькая кухня.
   Работа была тяжелая, но, пока была молодая, она этого не ощущала.
   В отпуск ездила в деревню, покупала всем подарки.
   Деревня жила своей жизнью.
   Сестра нарожала кучу детей. Муж ее пил, как, впрочем, все деревенские мужики. Пруды зарастали. Дороги становились хуже и хуже. Возвращаться туда желания не было.
   Однажды по профсоюзной линии ей дали бесплатную путевку во Владикавказ.
   Юг показался ей раем, а санаторий, с его экзотическими деревьями и аккуратными дорожками, райским садом.
   Вот там она и встретила Его.
   Высокого, красивого, щедрого, с романтической профессией сталевара.
   Они гуляли по вечерам. Голову кружили запахи южных цветов. Объятия сильного мужчины становились все настойчивей и настойчивей, и она сдалась.
   Дни пролетели, как один час. Он уехал первым, пообещав написать.
   И не написал.
   А вскоре она с ужасом поняла, что беременна и что, кроме имени и профессии, ничего о своем любимом не знает.
   Вот тогда-то она и полюбила сыр. Причем только «российский». Ела его помногу, с жадностью, тайком, понимая, что ее аппетит может вызвать у людей вопросы, не совсем ей приятные.
   Аборты в те годы были запрещены, и ей ничего не оставалось, как рожать. Она уже примирилась с этой мыслью, но ото всех, особенно от подруг по комнате, тщательно скрывала свое интересное положение. И, может, все было бы нормально, но работа на конвейере была не для беременных. И однажды днем, ближе к обеду, когда она устанавливала очередной задний мост на новую модель отечественного грузовика, острая боль в животе заставила ее бросить многопудовую железяку и с криком скорчиться на бетонном полу.
   Ее увезли в больницу.
   Из больницы она вышла сильно похудевшая. Ей дали больничный на три дня. Все три дня она пролежала в общежитии на койке лицом к стенке, а на четвертый вышла на работу. Теперь к мужчинам она стала абсолютно равнодушна и вела себя при ухаживаниях грубо и агрессивно. На работе к этому со временем привыкли и закрепили за ней прозвище «старая дева».
   Только один раз, когда через двадцать лет работы на автогиганте ей дали крохотную комнатку в коммуналке, к ней ночью стал ломиться пьяный сосед, разругавшийся со своей женой. Но дверная задвижка выдержала.
   Она, привыкшая за долгие годы к одиночеству, была так напугана, что чуть не выбросилась из окна. Пьяный дон-жуан, побушевав в коридоре, вернулся в свою комнату.
   А наутро жена пьяницы прошла мимо нее с надутыми губами и обиженным видом. Так и осталось непонятным, за что женщина на нее обиделась. То ли от того, что пьяный муж перепутал двери, то ли за то, что она не пустила ее любвеобильного мужа к себе.
   В этой комнатушке она прожила еще двадцать лет.
   И уже перед самой пенсией ей дали отдельную однокомнатную квартиру в панельной пятиэтажке. Тогда-то она купила первый в своей жизни холодильник и стала регулярно покупать сыр, который стоил тог
   да дешево, но появлялся в магазинах очень– очень редко. Поэтому покупала она его сразу по два-три килограмма и, нарезав кусками, хранила в кастрюльке, которую держала в холодильнике.
   Перед пенсией ее наградили медалью «За доблестный труд». Благодаря этой медали, она получила право бесплатного проезда в городском транспорте.
   Теперь она на пенсии.
   Подруг не было. Родственники ее уже забыли. Поэтому ей никто не мешал жить спокойно в своей старости. И любить сыр. Благо, его теперь на каждом углу разных сортов и видов сколько хочешь. Правда, и цена стала очень-очень большой: килограмм – ровно треть пенсии.
   Ей уже под семьдесят, но она по-прежнему читает только заводскую газету, регулярно ездит на собрания акционеров завода – ей досталось несколько десятков акций. Правда, никаких денег за свои акции она не получала, поэтому единственный источник для приобретения сыра – пенсия.
   Она всем довольна. Все старое забылось, а новое обходит ее стороной.
   И сыр теперь всегда свежий.
   Даже зубов не надо, чтобы его есть. Можно сосать, как конфетку.
   А вот конфетки она не любила.
   Баловство это.

7. Коллеги

   Эта прогулка по парку была приятной как для Оли, так и для Коли.
   Они были коллегами по работе и целыми днями сидели друг против друга за кульманами, и чертили, чертили, чертили. И вот решили наконец прогуляться после работы. К тому же и повод был: они в отделе распили бутылку вина по случаю перехода Коли в другой проектный институт.
   Взявшись за руки, Коля и Оля шли по осеннему парку.
   Вечерело.
   Гравиевая дорожка темнела.
   Деревья становились все менее и менее прозрачными.
   Воздух остывал и слегка освежал тронутые вином головы.
   Но не настолько, чтобы уберечь Олю и Колю от похода в темные заросли боярышника.
   Коля жарко целовал Олю.
   Оля присела на пенечек, а затем сползла на холодную, слегка сыроватую траву.
   Когда Коля оказался на Оле, Оля подумала, что ее светлое пальто из ламы, наверное, испачкается.
   А Коля возился и все шептал ей на ухо, что все хорошо, что он сделает так, что ни детей, ни проблем не будет, а будет очень приятно.
   А кому будет приятно, он не уточнял, только вдруг замолчал, заскрипел зубами и, замерев на минуту, вскочил с Оли. За Колей встала Оля, отряхнула пальто, поправила колготки и стала смотреть на Колю.
   А Коля отвернулся от Оли и заговорил, что ему пора и, вообще, что-то стало холодать.
   Оля догадалась, что Коле уже было приятно, а она так и не поняла, было ей приятно или нет.
   Коля, как истинный джентльмен, проводил Олю до выхода из парка и, остановив такси, уехал.
   Оля потопала на остановку троллейбуса.
   В троллейбусе она, очарованная вечером, забыла купить билет, и ее оштрафовали на три рубля как «зайца».
   На следующий день Коля уже не вышел на работу к своему кульману и, очевидно, чертил свои чертежи уже в другом отделе напротив другой «Оли». А наша Оля стала забывать о том вечере в осеннем парке.
   Но вечер не забыл ее.
   Оля, ранее почти никогда не болевшая, стала чувствовать постоянные недомогания. Подружки по работе, зная ее мертвое, одиночество и не зная о той вечерней прогулке, стали гадать, что же с ней. И, конечно, пошли советы и народные консультации.
   В начале Оля села на одуванчиковую диету, по совету подруги Риммы. После месяца жевания одуванчиков ей не стало лучше. Даже стало немного хуже.
   Тогда подруга Вика посоветовала ей лопуховую диету. Правда, лопуховая закончилась еще раньше, чем одуванчиковая, так как Оля при профилактическом осмотре совершенно случайно, просто из чистого любопытства, пройдя уже всех врачей, зашла к гинекологу.
   Гинеколог, старая женщина, осмотрев ее, закурила папиросу и спросила:
   – И что, девочка, вы не знаете, что беременны?
   На это Оля категорически возразила, что этого не может быть, потому что быть не может. У нее никогда не было никаких отношений с мужчинами. А при отсутствии мужчин у нее должна отсутствовать и беременность как таковая. Оля говорила так убедительно, что старая добрая женщина-гинеколог затушила папиросу и, наверное впервые в своей практике, повторно осмотрела Олю.
   Осмотрев, опять закурила и сказала:
   – Девочка, у вас беременность. Седьмой месяц.
   – Но у меня же нет живота, да и не от кого.
   – Живота у вас нет, наверное, от одуванчиков. А вот от кого он должен быть, тебе все же, деточка, надо бы вспомнить.
   Оля села на кушетку и стала вспоминать, но ничего не могла вспомнить, кроме разве того вечера в парке.
   – Вы знаете, – сказала Оля врачу, – было один раз в моей жизни. Я гуляла по парку с коллегой. Но он никуда мне ничего… И все, больше у меня ничего не было.
   На что уставшая тетя-врач сказала:
   – Зря вы, доченька, претендуете на роль Богородицы. Непорочного зачатия вот уже Две тысячи лет не происходило.
   Подругам Оля тоже толком ничего не могла объяснить. И из ее бессвязного рассказа о посещении врача-гинеколога они, правда, поняли, что непорочных зачатий не было уже две тысячи лет, а также они узнали про коллегу и прогулку с ним по парку.
   Вывод у всех подруг: и у Риммы, и у Вики был один:
   – Дура ты, Ольга. Семь месяцев! Будешь рожать?
   – Я рожать? – удивилась Оля.
   И через два месяца родила двойняшек Олю и Колю.
   Мальчика в честь папы, а девочку в честь мамы.
   Маленькая Оленька была вылитая папа Коля.
   А маленький Коля был вылитый мама Оля.
   – Это хорошо, – сказали подруги. – Народная примета: если дочь похожа на папу, а сын – на маму, то будут счастливы.
   Подруги мамы Оли со временем, видя ее полную инертность по установлению отцовства, все же сообщили бывшему коллеге Коле о рождении у него или от него двух прекрасных двойняшек. Одного, причем, назвали в честь него.
   – Кого назвали? – переспросил он по телефону подруг Оли и своих бывших коллег.
   – Мальчика, конечно, – сострили подруги.
   Коллега Коля этой остроты не понял и бросил трубку. После этого все дальнейшие попытки связаться с ним по телефону стали заканчиваться безрезультатно.
   Сама же Оля ни на уговоры подруг, ни на предложения об установлении отцовства не реагировала никак. Она, хотя у нее и появились дети, считала это событие весьма странным. У нее были большие сомнения в причастности к этому Коли, хотя других мужчин, кроме него, у нее никогда не было. И появление своих детей она для себя объяснить никак не могла. А так как все было довольно-таки сложно и запутанно, то от этих раздумий у нее начинала болеть голова, поэтому она решила, что никого беспокоить не надо. Малыши, как ни крути, были ее, а это самое главное. И она стала их растить.
   Правда, в этом ей помогали многие: и подруги, и родители, и даже собес.
   Ее все устраивало. Ничего не беспокоило.
   И вдруг через пять лет ей позвонил – кто бы вы думали? – да, да, папа ее детей, коллега Коля.
   – Николай, – представился он.
   – Какой Николай? – почему-то сразу испугавшись, переспросила она.
   – Тот самый.
   – Какой «тот самый»?
   – Неужели не помнишь?
   И он приглушенным голосом стал говорить, как бы на ухо:
   – Осенний вечер, парк, аллейка и наши с тобой объятия, а затем… – голос его изменился, – наши с тобой двойняшки – Оля и Коля. Коля, кстати, назван в честь меня.
   – В честь кого? – машинально переспросила Оля.
   – В честь меня. В честь кого же?
   – Да, да, – испуганно быстро согласилась она. – Конечно, в честь тебя, – и добавила: – Я рада, что ты позвонил.
   – Знаешь, Оля, ты так долго прятала от меня моих крошек, что я ужас как, соскучился по ним и поэтому очень хотел бы их увидеть. Приезжайте ко мне. Я живу в собственном доме, точнее коттедже. Приезжай в выходной, я посмотрю на детей, ты посмотришь, как я живу, – и, добавив: «Целую», он положил трубку.
   Оля приняла или восприняла это приглашение как приказ и, конечно, сразу решила ехать, хотя подруги, которым она; рассказала об этом звонке, отговаривали.
   – Нечего ехать. Пусть подождет, помучается.
   Но она в воскресенье, взяв такси, ровно в двенадцать подъехала к дверям шикарного загородного коттеджа в престижном районе пригорода.
   Правда, приехала одна. Без детей. Уж очень все это было неожиданно.
   Она подошла к высокому забору.
   Позвонила.
   Залаяли собаки.
   Что-то там за забором лязгнуло, щелкнуло, и распахнулась неприметная дверь в высоком металлическом заборе.
   Дверь распахнул Коля.
   Одной рукой он держался за ручку двери, другой держал за поводок двух огромных бультерьеров, которые рвались из его рук и готовы были прямо разорвать любого, кто находится за пределами забора.
   – А, это ты? – как бы удивился Коля и, сказав собакам: «Свои», после чего те сразу успокоились, добавил: – А дети где?
   Оля посмотрела на Колю, на собак и вдруг подумала, что правильно сделала, что не взяла с собой детей.
   – Дети немного приболели, – нашлась она, – в следующий раз привезу.
   – А, – недоверчиво промолвил Коля, – ну тогда проходи.
   А Оля машинально про себя добавила: «Раз уж приехала».
   Она перешагнула порог коттеджа и попала в другой мир: чистый, красочный, аккуратный. Красивые гравиевые дорожки, цветы, газоны, кустарники – все было ухожено, аккуратно подстрижено.
   Дверь с лязгом захлопнулась, две псины приблизились к ней, обнюхали и, завиляв хвостами, отошли в какой-то загончик из хромированной сетки.
   Коля наслаждался эффектом.
   – Что, не ожидала?
   – Да, не ожидала.
   – Ну, проходи в дом. Там еще не то увидишь.
   Они прошли в дом.
   Дорогая мебель, люстры, ковры, картины. Везде чистота и порядок.
   Он провел ее в гостиную под пальму с маленьким водопадом. Не спрашивая налил ей в тонкую хрустальную рюмку французского коньяка. На закуску предложил лимон, порезанный тонкими дольками и выложенный на золотом блюдечке с золотой вилочкой.
   Себе налил сок в небольшой фужер из серебра. Предложил тост:
   – За нас.
   Оля подняла рюмку. Чокнулись.
   Она пригубила. Он отпил сок. Поставил фужер на салфетку и, откинувшись на спинку, спросил:
   – Удивлена?
   Оля пожала плечами, как бы отвечая «не знаю».
   – Просто надо было вовремя сгрести то, что плохо лежало. Вот я и сгреб кое-что в нашем КаБэ. Заплатили хорошо. Купил коттедж. Живу богато. Да ты пей, пей.
   Он опять наполнил ей рюмку.
   – А ты? – спросила она.
   – Я не пью, не курю и, вообще, слежу за своим здоровьем.
   Коля неожиданно вскочил, стащил с себя рубашку и стал демонстрировать мускулы своих рук и торса и даже работу своих внутренних органов. Затем, вновь натянув на себя рубаху, спросил:
   – Ну как?
   Оля опять пожала плечами.
   Коля шумно сел и сердито буркнул:
   – Зря ты так. Я с открытым сердцем. У меня до сих пор никого нет. Да сейчас и иметь-то опасно, только и норовят что-нибудь откусить или украсть. А тебя знаю давно, и дети уже выросли. Да и скучно мне.
   Может, поживем вместе? С детьми.
   Оля, выпив рюмку коньяка, согласилась почему-то:
   – Поживем.
   Коля, услышав это, вскочил.
   – Вот и замечательно. Ты давай в следующий раз приезжай с детьми. Хорошо?
   И с этим словом Коля проводил Олю за забор.
   С лязгом захлопнулась дверь.
   Вечером Оля рассказала подругам о своем посещении Колиного коттеджа.
   Девчонки много вздыхали и предполагали. Одна даже вспомнила, что слышала о какой-то афере в том секретном КаБэ, где работал Коля. Говорят, что многих посадили, а те, кто остался, прямо озолотились. Но всем было непонятно, что же хочет Коля от Оли. Его слова о скуке мало кого убедили, точнее никого, кроме Оли.
   Оля сказала подругам:
   – Не знай как вам, а мне почему-то его стало жалко. Пусть он богатый и здоровый, все равно какой-то брошенный. Один с собаками. И у собак-то имена какие-то странные – Крис и Кельми. Детей я ему, конечно, сразу не повезу, а вот сама поезжу, пригляжусь.
   И Оля стала по выходным ездить к Коле приглядываться. Тем более что и раньше-то, пять лет назад, она его больно-то и не знала. Коллега и коллега.
   Наконец наступил день, когда она повезла к нему детей. Она не знала, что получится из этого визита, поэтому сказала детям, что они едут к их будущему папе на прогулку.
   Когда приехали, и Коля-старший открыл им дверь, то собаки, уже привыкшие к Оле, заскулили и завиляли хвостами. А она, держа детей за руки, подозвала собак и сказала:
   – Дети, это вот Крис и Кельми, а это… – она показала на Колю, запирающего дверь в заборе, – как вы, наверное, догадались, ваш будущий папа.
   Ни Коля-младший, ни Оля-младшая на эти слова не среагировали. Они бросились к собакам и стали с ними возиться. Коля сразу залез Крису в пасть, а Оля стала крутить уши Кельми. Псы, поджав хвосты, не лаяли, только скулили.
   Коля-старший обиделся, что дети бросились к собакам, а не к нему – их родному отцу. Он отогнал собак и, взяв детей за руки, провел в дом. Там он поставил их перед собой и стал серьезным голосом внушать, что он – их отец и теперь будет заниматься их воспитанием. При этом он решительно пресек попытки Оли-младшей поковырять в носу и Коли-младшего оторвать кусочек дорогих итальянских обоев.
   Потом они осмотрели дом, шагая по нему тихо и осторожно под присмотром папы, затем пообедали, причем за обедом узнали, что кока-кола – очень вредный продукт, от мороженого бывает ангина, а от шоколада – какой-то страшный диабет.
   Дети сникли.
   Оля заскучала.
   Вновь обретенный отец опять стал демонстрировать свои мускулы. Говорить о правильном поведении и рачительности в средствах. Показывать дорогие вещи и предупреждать, что ничего нельзя трогать руками. И туалетом надо пользоваться осторожно, так как весь фарфор там швейцарский.
   И мылом мыться аккуратно: мыло французское.
   Так за нравоучениями и предупреждениями прошел день.
   Вечером, возвращаясь домой в трамвае, уставшие и притихшие Оля с Колей прижались к маме, не сговариваясь, одновременно спросили:
   – Мама, а зачем нам этот папа?
   Оля промолчала, а про себя подумала: «И правда, зачем?»

8. Рука королевы

   «Только бы не споткнуться, только бы не споткнуться», – билась в голове, вместе с учащенным пульсом, одна-единственная мысль.
   Я бежал, нет, летел, как мне казалось, над ковровым паркетом королевского дворца, боясь ступить как-нибудь не так и ужасаясь от мысли, что могу споткнуться.
   Меня сегодня допустили до Руки! До Руки Королевы!
   И я смогу ее поцеловать!
   Прижать свои губы к руке божественного существа.
   Какая честь!
   Какое счастье!
   Королева сидела на троне, сверкающем алмазами, в самом конце зала, и я, обмирая сердцем, с каждым шагом приближался к заветной мечте каждого мужчины.
   Рука Королевы лежала на золотом подлокотнике высокого трона и слегка подрагивала.
   Я приближался…
   Сколько раз я проделывал этот путь – от дверей к трону – в своих мечтах!
   Сколько раз я упражнялся в пустой комнате, степенно нагибаясь над перчаткой, лежащей на краешке полированного стола.
   Сколько сладостных моментов я пережил в предчувствии этого волшебного дня – один бог знает!
   И вот сейчас это свершится.
   Господи, помоги!
   Королева разговаривала, полуобернувшись, с кем-то из вельмож, имевших высокую честь стоять за троном, и, казалось, не замечала меня.
   Но это ничего не значило.
   Важно было то, что я уже сумел приблизиться к трону. Если Королева позволит мне, уже приближенному к ее трону, поцеловать ее руку, это будет означать, что я допущен.
   Осенен королевской милостью.
   А милость Королевы не знает границ.
   И вот я уже у самого трона.
   Вот уже у самой Королевской Руки.
   Дрожа всем телом, я склонился в верноподданническом поклоне. Потекло время.
   Королева все разговаривала.
   Меня бросило в жар.
   Королева не обращала никакого внимания на меня, на «ничто», стоящее на полусогнутых ногах у ее трона.
   Вокруг зашептались.
   И в ту минуту, когда в мою сторону уже двинулась стража, Королева глянула на меня мельком, чуть-чуть, и отвернулась, но при этом шевельнула мне мизинцем.
   И все!
   Этого достаточно.
   Я упал на колени и приник осторожно, трепетно и нежно к Королевской Руке.
   Рука была белая-белая, с нежными, едва заметными сосудами.
   Ногти – отполированы до зеркального блеска.
   Перстни блестели и переливались, как сказочные сокровища.
   Я приблизил лицо к чуду королевской плоти и, задохнувшись, зажмурившись, коснулся этой божественной кожи своими пересохшими губами.
   Чуть-чуть, на одну-две секунды.
   Как она пахла! Свежестью, чистотой!
   Я с поцелуем вдохнул этот аромат и, почти теряя сознание, отодвинулся от моего счастья бережно и осторожно.
   Мизинец Королевы продолжал шевелиться, он как бы и не заметил моего поцелуя.
   Пусть.
   Зато все вокруг видели, что я был допущен. Что я целовал Королевскую Руку!
   Поцелуй был!
   Я встал. Поклонился и осторожно попятился к дверям, не отводя затуманенного слезами взора от Королевской Руки.
   Потом медленно повернулся и, счастливый, вышел из зала.
   За дверями ко мне бросились эти… недопущенные.
   «Как, да что, да какая она, Королевская Рука?» Я степенно окинул их, нетерпеливо ждущих, брезгливым взглядом и сказал громко, чтобы все слышали:
   – Прочь!
   Прочь с дороги. Или вы ослепли и не видите на моих устах печать божественной Руки Королевы?
   Я-допущенный!

9. Курилка

   Каким же было мое удивление, когда я увидел, что женщина курит. Мне в ту пору было пять лет, и в моем детском мире, а значит, и во всей Вселенной, курили только мужчины, а женщины – ни – ни.
   То, что женщины иногда выпивали рюмочку-другую сладкого вина, я знал.
   Что мужчины и женщины целуются, и от этого появляются дети, тоже знал.
   Но то, что женщина может курить, для меня было полной неожиданностью.
   Когда я высказал это свое удивление маме, она просто отмахнулась от меня, сказав:
   – Это не женщина, это тетя Нина-курилка.
   Итогда я понял, что эта курящая тетя какая-то особенная.
   Не как все тети.
   Она и на самом деле была особенная. Жила одна в своем бревенчатом доме на окраине города. В ее саду за домом цвела и плодоносила крупная «Родительская» вишня, а в глубине росли разлапистые яблони с белыми, как сахар, прозрачными на свет яблоками.
   Но мы, мальчишки, редко лазили в ее сад, так как там жили самые страшные для нас существа – злые жужжащие пчелы. Всех, кто попадал в их поле видимости, они ужасно и безжалостно жалили. Всех, но только не тетю Нину-курилку.
   И вообще люди поговаривали, что тетя Нинка-курилка знала язык пчел, и поэтому они ее слушались и приносили много сладкого и желтого, как солнце, меда.
   И эта необычная женщина с ее умением курить и разговаривать с пчелами, волшебным садом и сладкой вишней тянула меня к себе, как магнитом. И как-то так незаметно мы с ней подружились.
   Тетя Нина была веселой и жизнерадостной, как, впрочем, и дом, в котором она жила, и сад с вишнями, пчелами и яблонями – все было пронизано какой-то легкостью и жизнелюбием. А курить, как оказалось, она начала из-за пчел.
   Отец ее умер рано, когда она еще не полностью освоила уроки пчеловодства, и чтобы ухаживать за пчелами и собирать мед, ей пришлось закурить. Сначала курила для дыма, чтобы ее не кусали пчелы, а потом это вошло в привычку.
   Мужа и детей у нее никогда не было, да и родственников тоже. Так что меня она полюбила как сына. А мне за эту необычную дружбу часто попадало от родителей.
   И правда, что может быть хорошего от дружбы мальчика со взрослой одинокой женщиной, курящей и даже пьющей. Она делала такое количество медовухи, что не успевала ее продавать, поэтому остатки пила сама.
   Иногда у нее появлялись любимые мужчины. Но ненадолго. Что-то с ними у нее никак не ладилось, хотя в эти дни она не пила и не курила. Может, поэтому у нее и не ладилось.
   Я рос.
   Тетя Нина жила.
   Выпивала, курила и принимала на какое-то время случайных мужчин. Продолжала быть веселой и задорной.
   Но я все время смотрел на нее и ждал.
   Ждал, когда же она помрет.
   В этом были уверены все: и мои родители, и все наши соседи, и участковый, и моя школьная учительница.
   А она все не умирала.
   Она своим проживанием в нашем обществе подрывала моральные устои, правила долгожительства и авторитет медиков, которые всегда утверждали, что пить, курить и прелюбодействовать нельзя, даже по отдельности это все вредно для здоровья, а в совокупности – просто смертельно.
   Нам, детям, показывали на нее пальцем и говорили:
   – Видите, какая плохая тетя, она курит, поэтому скоро заболеет и помрет.
   А когда тетя Нина, шатаясь, шла к своему дому, опять показывали пальцем и говорили:
   – Видите, какая тетя бяка. Она пьет бяку и поэтому скоро умрет.
   А женщины, наши мамы, обсуждали каждое романтическое увлечение тети Нины, стоя кучками, и обязательно прогнозировали ей кучу болезней.
   А Нинка-курилка не умирала и не умирала. Она даже никогда не болела. Только простудой, и то быстро вылечивалась своей крепчайшей медовухой.
   Так текли годы.
   Я вырос и ушел в армию.
   Вернулся.
   Женился.
   Но не закурил и не стал пить, как моя знакомая. По праздникам, конечно, выпивал, но немного. Видимо, это постоянное ожидание смерти человека, к которому сильно привязан в детстве, действует как тормоз на все вредные привычки.
   Наконец у нашего поколения пошли дети, которые подросли. И уже они стали лазить в сад Нинки-курилки. И уже мы стали пугать их пороками этой женщины, мы, которые сами выросли на этих страшилках.
   У многих моих ровесников стали умирать родители.
   А тетя Нина-курилка как жила, так и продолжала жить и ухаживать за своими вишнями, яблонями, пчелами.
   Когда мне исполнилось тридцать лет, по воле судьбы я покинул родные края и почти двадцать лет прожил вдалеке не только от своей малой родины, но и от своей страны. Но, выйдя на пенсию, вернулся и местом жительства выбрал свой город, где родился.
   Он сильно изменился.
   Я, как только обустроился, поехал туда, где прошло мое детство.
   Кругом были новостройки, широкие проспекты.
   Но домик с садом тети Нины-курилки стоял. Только уже не на окраине, а почти центре.
   Честно говоря, я никак не думал увидеть ее в живых. Но в калитку все же постучал. Навстречу вышла она. Старая, седая, но с острыми глазками и неизменно: папироской во рту. Я даже вскрикнул:
   – Тетя Нина, жива!
   – Жива, жива, а что мне сделается, же вся законсервирована спиртом да никотином.
   С этими словами она обняла меня и провела в дом.
   Дом постарел. И сад постарел. Вишни почти не было, яблони одичали, пчелы исчезли. Оставшиеся ульи, вросшие в землю, гнили.
   «Да, старость, – подумал я. – А сколько же ей лет? Ведь она, на сколько я помню, была даже постарше моих родителей. А сейчас не то что родителей, моих сверстников многих в живых нет, а она живет».
   В доме тетя Нина пошарила по угла буфета, поставила на стол бутылку водки закуску, Я прямо оторопел.
   – Тетя Нина, ты выпиваешь?
   – Конечно.
   В это время за перегородкой кто-то закашлял.
   – Кто там? – спросил я, поняв, что она не изменила своим традициям.
   – А, это мой знакомый. Сейчас живет у меня.
   Из-за перегородки вышел парень. Не скажу, что молодой, но где-то средних лет, хотя и не совсем свежий.
   Мы втроем выпили по рюмке.
   Парень сразу захмелел и пошел спать, а мы выпили еще по одной и долго сидели вдвоем, вспоминая наши дворы, знакомых из того далекого времени.
   Когда я пришел домой, жена удивилась, что от меня пахло водкой, но она удивилась еще больше, когда я сказал, с кем выпивал. Вы бы только видели ее лицо.
   Но оказалось, что и у тети Нины все же был конец жизни. Как бы она не была проспиртована и прокурена, она умерла. Умерла в девяносто шесть лет.
   Хоронил ее я.
   Ее очередной жених сбежал сразу же после ее смерти, прихватив с собой все мало-мальски ценное, а родных, как вы знаете, у нее не было.
   Но до сих пор стоит она перед моими глазами – радушная, добрая женщина, с мягкой улыбкой, давно привыкшая к укорам и насмешкам в свой адрес и давно простившая всех, кто пытался стать судьей в ее судьбе, данной ей только Богом.

10. Урок истории на дому

   Седьмой класс «Б».
   Урок истории.
   Ведет урок молодая женщина лет двадцати трех.
   Светлые волосы, голубые глаза, белая в темно-синий горошек приталенная кофточка, серая прямая юбка, высокие красивые ноги, модные туфли на тонких шпильках.
   Строгая.
   Недоступная.
   Два года назад, после окончания института, она вышла замуж за молодого лейтенанта, и год назад они переехали, уже семьей, из провинциального поселка в этот большой город.
   Детей не было.
   Пока не хотелось.
   Хотелось любви, красоты и чегото необыкновенного и таинственного.
   Она ненавидела школу, свою профессию, глупых подруг, свое поспешное замужество и самого мужа.
   В груди пульсом билась тоска.
   Непонятная, зовущая.
   Она оглядела класс.
   Продиктовала задание и медленно пошла между рядами.
   Затылки.
   Косички.
   Мальчики – девочки.
   Все одинаково глупы и наивны.
   Кроме одного.
   Этот ученик с самого начала почему-то волновал ее.
   Волновал как женщину.
   Сидел он за второй партой в правом ряду.
   Кареглазый, с большими темными ресницами.
   Стройный, красивый.
   А по характеру больше похожий на девочку – робкий, стеснительный.
   Вот и сейчас… Она подошла к нему сзади и наклонилась как бы проверить, что он пишет.
   Но в тоже время как бы невзначай уперлась грудью в его плечо.
   Он вздрогнул и съежился.
   Шея его стала заливаться бордовой краской.
   Уши побелели, покрылись мелкими бисеринками пота.
   Он медленно повернул голову и удивленно, даже, пожалуй, с испугом посмотрел ей прямо в глаза.
   А она, как ни в чем не бывало, потрепала его по затылку, сказала что-то, относящееся к уроку, и пошла дальше.
   После урока она задержала его в классе.
   Поговорив по теме сегодняшнего урока, предложила ему придти к ней сегодня домой, часов в семь вечера, чтобы позаниматься дополнительно.
   У нее, сказала, есть старинные интересные книги по истории Древнего Рима. Она знала, что Рим его очень интересует.
   Мешать им никто не будет, мужа услали на полевые учения.
   Всемь вечера он был у ее дверей.
   Сердце полыхало.
   Было предчувствие, что сегодня за этой дверью его ждут не только интересные книжки.
   Она была одета по – домашнему.
   Легкий халатик.
   Тапочки с помпончиками.
   Волосы распущены.
   Он сел за стол.
   Она принесла книгу, положила перед ним.
   Потом пошла еще за одной.
   Халатик был очень короткий и от этого ее белые ноги так и лезли в глаза.
   Он открыл книжку, попытался читать.
   Она обошла стол и встала напротив него.
   Потом наклонилась к нему.
   Верхние пуговички на халатике расстегнулись.
   В распахе стала видна вся грудь.
   Унего застучало в висках.
   Он опустил взгляд вниз, на книгу, но ничего там не видел – буквы расплылись, строки дрожали, – но он все боялся поднять глаза.
   Она выпрямилась.
   Обошла стол, взяла его за подбородок и поцеловала прямо в пылающие губы.
   Он вскочил, словно его подбросила пружина.
   Схватил ее за талию.
   Прижался плотно к ее телу.
   Потом еще плотней и еще… и обмяк.
   Ему вдруг сделалось неловко и стыдно от всего того, что здесь творится.
   А она, ничего не замечая, продолжала осыпать его поцелуями и, ломая пуговицы, все расстегивала на нем рубашку.
   И тоже вся горела и дрожала.
   Вдруг она почувствовала – что-то не так.
   Он уже не прижимался к ней, наоборот – осторожно и несмело отстранялся.
   И вдруг жалобно запросился домой.
   Она вначале растерялась, но тут же что – то решив для себя, стала еще настойчивее сдирать с него одежду.
   Он ужом завертелся в ее руках, не позволяя ей проникать слишком далеко.
   Она уже начала злиться, но вдруг нащупала причину столь резкой перемены и моментально поняла, что с ним случилось; сразу успокоилась сама и стала успокаивать его, нежно и участливо шепча на ушко ласковые слова.
   Осторожно, подбирая слова, она стала убеждать, что это вполне нормально, что так бывает со всеми и это значит, что он уже настоящий мужчина.
   А когда он совсем успокоился, поцелуями уложила его на диван и стала накрывать их обоих – очень медленно – байковым одеялом.
   Он все дрожал и трогал ее тело неловко, словно не знал, куда девать руки.
   Она прижалась к нему под одеялом, готовая идти до конца, как вдруг услышала едва слышный шепот:
   – Скажите, а это… не больно?
   А потом, сидя в ее ванной по горло в пене, он все заглядывал ей в глаза испрашивал: вот это все, что было с ними, и есть та самая любовь?
   И она, намыливая ему голову, отвечала:
   – Да, конечно.
   Он пытался уточнить с наивной настойчивостью:
   – Значит, вы меня любите и, выходит, я вас тоже люблю?!
   – Наверное, – отвечала она, вытирая его полотенцем.
   Он вертелся в ее руках худеньким телом. И продолжал выяснять:
   – А как же ваш муж?
   Она поднимала взгляд к потолку и говорила ему, что все будет хорошо и с ним, и с ее мужем.
   На это он удивлялся:
   – Разве можно любить двоих?
   Она смеялась, поила его чаем, и говорила, что он еще совсем глупенький, но хорошенький.
   Домой он возвращался, переполненный гордостью.
   Теперь он как равный шагал рядом со взрослыми дядями, стараясь даже ступать с ними в ногу.
   Он стал мужчиной!
   Унего есть любимая женщина.
   И она его любит.
   Правда, он немного огорчался при воспоминании о её муже. «Но раз у нее теперь есть я, то ее муж ей совсем уже и не муж».
   И от этой мысли он веселел, подпрыгивал, обрывая листочки на весенних топольках.
   Его переполняли великие перемены сегодняшнего дня.
   Но как назло никто из друзей и приятелей на пути не попадался.
   Было уже поздно.
   Вот и дом.
   «Может, рассказать обо всем маме?»
   Но, войдя в подъезд, он передумал.
   «Нет, пожалуй, маме говорить неудобно, лучше папе».
   Вызвал лифт. Зашел в него. Поднялся к себе на седьмой этаж и засомневался: «А как начать? Нет, уж лучше я расскажу брату, он ведь все равно проболтается родителям. А тогда и я расскажу».
   От этого решения ему вдруг сделалось легко и весело.
   Он подошел к своей двери.
   Улыбнулся чему-то своему.
   И нажал кнопку звонка.
   Звонок резко задребезжал.
   Он вздрогнул.
   Дверь открылась.
   И он шагнул за порог…

11. Львица

   Согласитесь, что погода на улице очень часто влияет на ваше настроение.
   Например, февральская неожиданная слякоть воспринимается весьма болезненно не только элегантными женскими каблучками, но и их хозяйкой. Поэтому высокая, стройная женщина лет сорока, с пышными огненными волосами, одетая по самой последней моде, как бы не пыталась обойти слякотные места на тротуаре, вошла в ресторан «Мон Пари»; уже без улыбки, недавно так загадочно украшавшей ее прелестные губки.
   Но радушный прием администратора и вежливая готовность официанта – мальчика в красном жилете и белом фартуке —
   развеяли ее слякотное настроение. Она улыбнулась встречавшему ее ресторану и прошла к столику на двоих в уютном уголке зала. Официант помог снять шубку и вежливо спросил:
   – Вам как обычно?
   – Да, фужер вина.
   Она вынула из сумочки тонкие сигареты и золотую зажигалку.
   Официант принес бокал рубинового «Божоле», поставил на стол и с ее молчаливого согласия взял элегантную зажигалку и, щелкнув, поднес язычок пламени к сигарете. Сказав «спасибо», она затянулась, сделала маленький глоток вина и, поставив! бокал на столик, стала смотреть на улицу.
   В непогоде ходили люди.
   Мужчины и женщины.
   Особенно много было женщин.
   Они прямо так и мелькали за окном.
   «Боже мой, как же нас много», – и она отвернулась от окна.
   Большое количество женщин, серые, рваные облака над городом опять испортили ее настроение. И хотя у нее сегодня было свидание, которого она ждала, это ностальгическое настроение как-то поубавило ощущение праздника. От этого всплыли грустные воспоминания.
   Она вспомнила своего бывшего мужа – слабовольного мечтателя, лентяя и пьяницу. Затем своего первого любовника, намного старше ее, боявшегося всего на свете: жены, начальства, людей на улице. Потом вспомнила второго, третьего… Вроде бы все они были разные, но как близнецы похожие друг на друга в своих однотипных привычках и примитивных желаниях.
   Ни один не грел ее душу.
   Отчего?
   Может, это от ее самостоятельности, красоты и ума? Может, это оттого, что все мужчины чувствовали себя рядом с ней неловко, стесняясь своей косноязычности и скудной эрудиции. А может, это и не так. Может, мужчины, которые были у нее, как– то уж слишком переоценивали ее. А может, и нет. Хотя, как правило, при знакомстве мужчины после нескольких минут общения почему-то переходили с «ты» на «вы», а не наоборот.
   А ей хотелось, чтобы мужчина был не просто сексуальным партнером, а ее частью, ее половиной. Чтобы он ей «тыкал», шутил, рассказывал что-то интересное, был с ней на равных.
   А предпоследний ее любовник – парень; лет тридцати пяти, как оказалось недавно приехавший из провинции, – настолько всегда волновался при встрече с ней, что; быстро напивался, а после этого или засыпал, или только злился, что у него не получается с ней ни разговора, ни секса.
   От этих мыслей настроение еще больше испортилось.
   Она даже нахмурилась.
   Опять сделала глоток и подумала, что жизнь таких женщин, как она, не такая уж счастливая. Гораздо счастливее те женщины, которые, встав с постели, не забивают себе голову философскими размышлениями и чувствами.
   Прошло и прошло.
   Получила и получила. И на том спасибо.
   Она еще глотнула вина.
   Вот сегодня свидание с Алешей. От этой мысли едва заметные морщинки у глаз моментально исчезли. Лицо зарумянилось.
   Познакомилась она с ним у подруги. Алеша как увидел ее, так и очумел. Глядел во все глаза только на нее. Вызвался провожать.
   Проводил. На следующий день позвонил. Затем пришел в гости. Дальше было все так наивно, смешно и трогательно, что ей даже стало с ним интересно.
   А ему нравилось у нее дома.
   Она.
   И все, что между ними происходило.
   Ей нравилась его способность удивляться, слушать, возражать и учиться. Но он был очень горяч, нетерпелив, как и все молодые слишком категоричен. Но из него можно было что-то слепить, подстроить под себя. Это было похоже на работу художника, который на чистом холсте вдохновенно выводил великолепный рисунок. И ей хотелось верить, что у нее что-то с ним получится.
   Вот и сегодня она ему назначила встречу у ресторана. Все же такая разница в возрасте заставляла ее соблюдать приличия. Хотя она была выше всех этих предрассудков. Но все же… Все же…
   Она оглядела ресторан. Было пусто. За единственным таким же маленьким столиком в другом углу сидел пожилой седовласый мужчина в красном шарфе на шее и смотрел в ее сторону. Раньше она его здесь не видела.
   Глаза их встретились. Она автоматически улыбнулась. Мужчина, поняв это как какой-то знак, встал и пошел к ней.
   В руке у него была кружка пива, а в другой – ярко-белая роза.
   – Вы позволите? – спросил он низким, надтреснутым голосом.
   Она растерялась от его шевелюры, розы и пива, которое она терпеть не могла, – бр… бр… бр… – но машинально сказала, убрав свои перчатки с края стола:
   – Да, конечно.
   Он присел.
   Розу положил на столик, а кружку пива приподнял вверх.
   – Вы позволите, я сделаю глоток?
   – Да, конечно, – опять машинально ответила она.
   «Очередной любовник, – мелькнула в ее сознании. – Стар уже для любовника. Тогда кто же? – задала себе вопрос. – Да, наверное, никто».
   Он глотнул пива, поднял розу и вдруг сказал:
   – А позвольте вам подарить этот цветок, – и протянул ей белый огромный бутон, очевидно, нисколько не сомневаясь, что его предложение будет принято.
   Но рука его с розой так и осталась висеть в воздухе.
   – Позвольте, я что, дала вам повод дарить мне цветы?
   – Нет, – выдержав паузу, ответил он.
   – Тогда до свидания.
   Щелчком она позвала официанта и стала доставать деньги из сумочки.
   Но тут мужчина положил свою ладонь на ее руку.
   – Не спешите, я хочу вам кое-что рассказать.
   – Вы мне?
   – Да.
   – И что вы хотите рассказать такое, что мне может быть интересным?
   – Вы когда-нибудь видели человека, который другому человеку продлевает жизнь?
   – В смысле? – заинтересовалась она.
   – Ну вам встречался, или вы, может, знаете такого человека, который продлевает жизнь людям?
   – А Вам это зачем?
   – Да мне это как раз и незачем. Просто я и есть такой человек.
   Она посмотрела ему в глаза. В них было столько уверенности в том, что он говорит, что она решила задержаться.
   – Хорошо, Вы меня заинтриговали. Так как же Вы продлеваете жизнь людям?
   И она, взяв в руки сумочку, достала оттуда очки, одела их и с вызовом посмотрела на мужчину.
   – Я продлеваю жизнь не всем людям, а только женщинам.
   – Ах вот оно что.
   Она сняла очки и положила их опять в сумочку.
   – Я так и думала.
   Затем опять позвала официанта, но как бы мимоходом спросила у мужчины:
   – И на сколько Вы ее продлеваете?
   – На три дня.
   – Всего-то?
   – Да, но это за один раз. За один день общения со мной. Чем больше общений, тем дольше живет женщина.
   – Ха… Ха… – рассмеялась она.
   Подошел официант.
   Она расплатилась.
   – Вы что, не верите? – удивленно спросил мужчина. – Я могу это доказать.
   – Доказать? – удивилась она и, уже приподнявшись, опять села. – Каким образом?
   – Очень простым. Пообщайтесь со мной.
   – То есть, другими словами, я должна с вами переспать?
   – Да.
   – Хорошо, предположим – только предположим, – что я с вами переспала или, как вы говорите, пообщалась, и как же я замечу, что жизнь моя стала длиннее на три дня?
   – На три дня, конечно, не заметите. А вот если на три года, то это уже можно заметить.
   – То есть вы предлагаете, чтобы я пожила с вами целый год?
   – Можно и больше. Это на сколько вам хочется продлить свою жизнь.
   – Да… А почему именно я?
   – Зачем спрашивать? Вы такая красивая женщина, с такими шикарными огненными волосами, что очень хочется сделать приятное, продлить вашу жизнь, получить возможность как можно дольше любоваться вами.
   – Браво! – она похлопала в ладоши.
   – Ну так как? – спросил он, приподнимаясь.
   – Знаете, все бы хорошо, только у нас с вами ничего не получится.
   – Почему?
   – Потому что я укорачиваю жизнь людей. И знаете кому?
   – Догадываюсь, – загрустил незнакомец.
   – Да, мужчинам. Каждый мужчина, проведя со мной ночь, теряет из своей жизни некоторое количество дней. И знаете сколько?
   – Догадываюсь, что три.
   – Верно, вы очень догадливы. А так как, вы мужчина уже в годах, то я боюсь, что стану виновницей в случае принятия вашего предложения, удивительного парадокса, когда любовница молодеет с каждым днем, а любовник дряхлеет. И это бы все ничего, да только вот…
   – Что?
   – Я очень не люблю похороны. А при нашей связи, как вы понимаете, они неизбежны. Поэтому я предпочитаю мужчин помоложе. Да, кстати, вот меня и ждут.
   И она помахала через окно Алеше, розовощекому парню, подъехавшему на машине к ресторану.
   Поднялась.
   Узеркала поправила прическу. И, мимоходом оглянувшись на мужчину, сидевшего за ее столом в полной растерянности, вышла из ресторана.
   Он видел, как она подбежала к парню. Тот поцеловал ее в щеку, открыл дверцу, посадил в машину. Сел сам, и они уехали.
   Мужчина долго смотрел вслед машине, потом встал из-за стола, перекинул один конец своего красного шарфа через плечо и, держа в руке розу, тоже подошел к зеркалу. Подойдя, стал с интересом глядеть в него, словно там осталось изображение только что отвергнувшей его женщины.
   Потом оглянулся. Еще раз посмотрел в окно, на столик, на розу в руках и тихо прошептал:
   – Жаль. Очень жаль. Из нее получилась бы очень хорошая Львица.
   Поднес цветок к зеркалу и переломил его стебель пополам.
   Ввоздухе что-то сверкнуло, хлопнуло, раздался оглушительный рев, и… и мужчина исчез.
   Только на полу у зеркала осталась лежать переломаная пополам роза.
   Официант, видевший эту фантастическую сцену, от неожиданности и страха закрыл глаза. Затем открыл, протер их и, осторожно подойдя к зеркалу, поднял розу. Нервно огляделся вокруг, но, увидя на столике исчезнувшего мужчины деньги, успокоился и повертел розу туда-сюда.
   Понюхал. И, не унюхав ничего необычного, выбросил ее в урну.

12. Киллер

   Темно-серая «Волга» спустилась с трассы на проселочную дорогу и, по – газовав на мокрых крутых поворотах, выехала к озеру.
   У самого его края на одинокой скамейке сидел лицом к воде человек в брезентовом дождевике и ковырял землю прутиком.
   Машина остановилась метрах в пяти.
   Из нее вышел мужчина в дорогом шерстяном плаще, с перчатками и зонтом.
   Зонт он тут же раскрыл и подошел к скамейке.
   Поздоровался с сидящим и присел, прежде осторожно отерев скамейку перчаткой.
   Кругом было пусто и уныло.
   Мелкий холодный дождь.
   Ни птиц, ни людей.
   Осень.
   То и дело порывами налетал ветер.
   Эти двое сидели рядом долго.
   Ветер несколько раз задирал зонт, колючие дождевые капли несло то справа, то слева.
   Наконец разговор закончился.
   Тот, что был с зонтом, встал, принял из рук второго большой пластмассовый кейс черного цвета и без рукопожатия попрощался.
   Обошел скамейку, сложил зонт и быстро прошел к машине.
   Там он открыл багажник, положил в него «дипломат», сел в машину, осторожно развернулся и тихо, почти беззвучно, поехал от места встречи.
   Человек в брезентовом дождевике даже не обернулся, он по-прежнему ковырял прутиком землю.
   Наконец он сломал прутик, отбросил его и грузно поднялся.
   Брезентовый дождевик заскрипел. На нем образовались длинные глубокие складки, по которым скопившаяся влага ручейками побежала вниз.
   Темно-серая «Волга» взбрыкнула багажником на очередной кочке и скрылась за невысокими мокрыми кустами.
   Встреча закончилась.
   Заказ был серьезный.
   Заплатили много.
   Даже больше, чем нужно.
   Дома он открыл дипломат, полученный при встрече.
   Там лежали деньги, несколько фотографий заказанной жертвы, адрес, место работы. В отдельных конвертах – фотографии телохранителей, время их работы, адреса посещений и график передвижений за последний месяц, характеристики зданий, машин, людей, местности, видеокассеты.
   А еще – разобранная винтовка иностранного образца, оптика и патроны.
   Все как всегда.
   Кроме одного: с фотографии на него смотрела женщина.
   Вечером он долго сидел, изучая материалы.
   Старался понять свою жертву, влезть в ее шкуру.
   Так он делал всегда.
   И приступал к работе, только полностью поняв и прочувствовав повседневную жизнь того, кого ему определили на казнь.
   Судя по характеристике, его подопечная была дамой сильной и деятельной.
   Болела редко. Патологий не было.
   Следовало понять, где ее можно взять.
   Помощников у него не было.
   Работал всегда один.
   И жил один.
   Два раза в неделю приходила убраться и постирать его дальняя родственница, пожилая и тоже одинокая; он платил ей немного и отдавал что-нибудь ненужное из продуктов и одежды.
   Друзей у него не было.
   А женщин и знакомых он домой не приводил.
   С женщинами особых проблем не было, точнее сказать, они никогда не становились главным в его жизни.
   Знакомился он с ними легко. Был всегда вежлив и аккуратен. Но романы заводил, лишь закончив работу, где-нибудь на отдыхе.
   А отдых почти всегда бывал долгим и насыщенным. На него он тратил почти весь гонорар за очередную жертву.
   Работу свою он считал вполне обычной, не лучше и не хуже любой другой, и не менее необходимой обществу-
   В бога он не верил, но полагал, что там, в космосе, есть какая-то сила, определяющая все, что творилось и будет твориться на нашей земле. Зная о религии лишь понаслышке, он, как и многие сомневающиеся атеисты, представлял Добро и Зло по-своему.
   Вот поэтому он недолго думал, когда ему почти сразу после армии предложили эту работу.
   Раз уж все решено заранее, его согласие или отказ вряд ли изменят высшее предначертание.
   С тех пор прошло почти пятнадцать лет.
   Сейчас он уже плохо понимал, для кого и во имя чего выполняет эту свою работу, хотя хозяева остались прежние.
   Но порой приходилось убивать таких людей, которых ранее охраняли и оберегали очень тщательно.
   Но он никогда, никого и ни о чем не спрашивал.
   Просто начал после каждого выполненного задания заходить в православный храм. Там он неумело крестился, поспешно ставил две свечи – одну за упокой души убитого, другую за свое здравие – и незаметно уходил.
   Но приходил туда снова и снова, видимо, повинуясь генетическому зову предков, столетиями обретавших душевный покой среди икон и молитв.
   Хотя в церкви он чувствовал себя всегда неуютно и скованно, старался не смотреть в глаза ликам на иконах.
   Ему казалось, что святые осуждают его за то, что он делает.
   Но он гнал эти мысли от себя и считал, что его работа была серьезной и нужной и не терпела ни малейшего дилетантства.
   Тем более в нынешнее смутное время, когда спрос на услуги такого рода сильно вырос и в это серьезное дело валом повалили случайные люди.
   Ему уже приходилось убирать таких ребят; они работали из рук вон плохо.
   Он прекрасно понимал, что когда-нибудь придет и его время, рано или поздно кто-то даст команду убрать и его.
   Но к этому он был готов и верил, что опыт и интуиция вовремя подскажут, что началась охота уже на него, и он успеет уйти.
   Еще лет пять назад он подготовил себе тщательно залегендированную жизнь: в другом городе, с квартирой, женой, детьми и незаметной профессией агента по продаже мебели, с новыми именем, фамилией и возрастом.
   Только бы не пересидеть.
   Можно было бы уйти и сейчас, но держала его профессия. В случае ухода пришлось бы забыть все, что до сих пор было смыслом его жизни, отбросить целый мир, привычный и по-своему уютный.
   Так что пока он работал.
   Работал так, чтобы, убив, не быть убитым.
   Он рассортировал то, что было в дипломате.
   С фотографии на него смотрела полноватая женщина лет сорока, темненькая, не красавица, но приятная, взгляд глубокий, глаза карие.
   Одевается дорого и со вкусом.
   Много драгоценностей, в основном бриллианты и золото.
   Машины две, обе «Мерседес-600».
   Охрана профессиональная.
   Живет за городом в коттедже, больше похожим на дворец для приемов, чем на дом для жилья.
   Двое детей, сын и дочь. Учатся в Швейцарии.
   Не замужем. Развелась давно. С мужем не встречается.
   Есть влиятельный друг, известный политик, намного старше ее.
   Ведет активную сексуальную жизнь.
   На данный момент влюблена в молодого певца из модного ансамбля.
   Дважды ездила с ним на Канары.
   Алкоголь употребляет мало и редко.
   Подруг нет, родителей тоже.
   Возглавляет крупную промышленнофинансовую группу.
   Ей же принадлежит контрольный пакет.
   Знает, что на нее открыта охота – видимо, много взяла и не поделилась.
   Поэтому ведет себя очень осторожно.
   Изучил охрану.
   Ребята серьезные.
   Маршруты ограничены.
   Теперь стало понятно, почему заплатили так много и срок исполнения увеличили вдвое против обычного.
   Просмотрел несколько видеокассет.
   Ее приезды в офис на банкеты, к себе домой.
   В отдельном конверте лежали две кассеты, о которых говорил заказчик во время встречи у озера.
   Обе с записью ее постельных сцен, сняты на сверхмедленно записывающей аппаратуре.
   Одна – с тем политиком.
   Другая – в компании с несколькими молодыми людьми. Один, кажется, ее охранник.
   Отложил их до поры в сторону.
   Еще раз все внимательно просмотрел, сложил и убрал в тайник.
   Оставил только одну фотографию, которая приглянулась ему более других.
   Вставил ее в рамку и поставил на письменный стол.
   Теперь они будут дней десять всегда рядом.
   С фото она улыбалась ему. Он, склонив голову, долго смотрел на нее.
   Убивать женщин ему еще не приходилось.
   Два дня он осторожно наблюдал за ней в контрольных точках.
   Ни дома, ни у офиса ее не взять.
   Пытался сесть на хвост.
   Но с первого же маршрута сошел: у ее машин спецпропуск с мигалкой, уходили быстро, под любые знаки.
   Где и как?
   Решая этот вопрос, он два дня лежал дома, курил и все смотрел, смотрел на ее фото.
   Было два пути.
   Либо обмануть ее охрану, либо как– то вывести ее из ее привычного ритма жизни, чтобы она сама себя подставила.
   Если идти по первому пути, то вместе с ней надо ложить и охрану.
   А он всегда считал этих парней своими коллегами и потому старался не лишать их жизни без веских причин.
   Ему заплатили только за ее жизнь.
   Одну ее и надо было забирать.
   Значит, второй путь.
   Он почти вжился в ее характер и, как ему показалось, стал ее понимать.
   Поэтому мог предположить ее действия после того, как он сломает привычный график ее движения. И куда поедет, и чем займется.
   Как человек активный она начнет действовать, причем сразу же.
   Быстрый анализ обстановки – и верный ход.
   Единственно верный, как будет ей казаться.
   Тут-то он ее и поймает.
   Несколько дней он потратил на ее покровителя.
   Семья, дети, внуки.
   Редкие посещения мероприятий, не связанных с политикой.
   Все остальное – охота.
   Изучил охотничье хозяйство, где он барствовал.
   Дорога, ведущая туда, тупиковая, со шлагбаумом.
   На развилке, при съезде с трассы – пост ГАИ.
   Там знают, что это за дорога, куда и к кому ведет.
   Без проверки ни одну машину не пропустят, даже со спецпропуском.
   Она туда ни разу не ездила.
   Друг не разрешал: охота для него – святое.
   Сопоставив ее жесткий волевой характер, упрямство прикормленных и приласканных хозяином заимки гаишников и ту нервную пиковую ситуацию, которую еще предстояло создать, понял: на посту будет скандал.
   А раз скандал, значит, она либо выйдет, либо хотя бы окно откроет. Не выдержит, как ни крути – она всего лишь женщина.
   А большего ему и не надо было.
   Дождался пятницы.
   Упаковал те две видеокассеты в небольшую прозрачную бандероль, даже переписывать не стал. Незачем. Хоть и пикантна она бывала местами и моментами, о ней следовало забыть после дела. Сразу и навсегда.
   После обеда ее покровитель прямо с работы уехал за город.
   Он проводил его немного.
   Как всегда, не изменяя себе, тот поехал в свое родное охотничье гнездо.
   Люди его возраста вообще, как правило, отличаются похвальным постоянством.
   Этот солидный человек наверняка знал о шалостях подруги с молодыми людьми, и все же, опасаясь нарушить размеренный ритм своей жизни, всегда ее прощал.
   Не простит он ей только одного – посягательства на его политическую карьеру и сложившуюся, спокойную и достаточную жизнь.
   Она и не посягала никогда.
   Даже помогала ему в меру своих возможностей.
   Но эта бандероль кое-что изменит.
   К бандероли он приложил записку, в которой сообщал, что точно такие же кассеты отослал сегодня почтой в редакцию одной влиятельной газеты и на домашний адрес ее покровителя, хотя ничего никому не послал.
   И все.
   Просчитал, что сама она ни в газету, ни к покровителю домой не сунется: там ее не поймут.
   А вот самому покровителю наверняка по силам уладить все это. Раз послано почтой в пятницу, значит, придет по адресам не раньше понедельника. |
   Можно еще перехватить. Но надо самой сообщить ему об этом, и немедленно. Пусть сердится. Пусть даже ударит. Зато потом оценит, что она спасала в первую очередь его репутацию. А там уж они разберутся, откуда это взялось и кому это надо.
   Вот так, по его предположениям, она должна была подумать и, плюнув на запрет, очертя голову помчаться немедленно за город, в запретную для нее охотничью зону, через все посты.
   Лишь бы гаишники не спасовали перед ее напором.
   Этих «лишь бы» и «но» было много и могло прибавиться еще.
   Хотя он, вроде бы, просчитал все до мелочей.
   В субботу, в одиннадцать, когда она должна была в своем офисе пить первый чай, он послал ей с нанятым на вокзале пацаном обе видеокассеты и записку.
   Проследил, как тот подошел к охраннику и показал бандероль и конверт.
   Охранник осторожно взял бандероль, но поскольку кассеты были упакованы в прозрачный полиэтилен и были очень хорошо видны, тут же успокоился, повертел бандероль в разные стороны, взял конверт, где детским почерком с ошибками было написано «Лично в руки президенту фирмы компра, имеет государственную важность», дал щелчка пацану и, сунув все это себе в карман, продолжил патрулирование у входа.
   Пацан, очевидно, посчитав, что ему мало заплатили, стал вымогать деньги еще и у охранника. Но тот, взяв его за шиворот, дал такого пинка, что шкет, шлепнувшись метра через три на асфальт, вскочил и стремительно скрылся.
   Все.
   Теперь на точку – и ждать.
   Ждать, когда охранник сменится и, натешившись изучением конверта и кассет, передаст все это наверх. Побоится умолчать. При всей видимой простоте, бандероль явно содержала важную информацию, а люди кругом работали серьезные.
   А когда все это попадет к ней, должен сработать простой логический механизм. Наверняка сработает.
   Но что бы там ни происходило и сколько бы ни длилось, он уже готовил то, что должно было подытожить его недельную работу.
   Едва охранник взял кассеты и конверт, он стер грим, отклеил усы и поехал из города к той загородной трассе, по которой вчера вечером укатил покровитель и где и она неминуемо должна быть.
   Не доезжая с километр до поста ГАИ, он свернул в лес.
   По лесной дороге выехал поближе к вершине холма.
   Развернул машину, загнал ее под развесистую елку.
   Глушить мотор не стал, оставил на холостом ходу.
   Сам поднялся по склону метров на десять.
   И осторожно выглянул из-за небольшого бугорка, обросшего плотным кустом орешника.
   Пост ГАИ был как на ладони. До него было метров семьсот-восемьсот.
   Положил рядом ружейный чехол.
   Расстегнул его.
   Достал пятизарядную австрийскую винтовку с великолепной объемной оптикой. Патроны к ней были не совсем обычные. Пули как пули, а вот гильзы увеличены почти вдвое. До километра с этой оптикой и такими патронами можно попасть человеку в глаз, а его мишень на этот раз была покрупнее – голова.
   Приложился.
   Через оптический прицел различил даже рисунок на погонах гаишников.
   Проверил затвор и, приведя в боевую готовность, положил винтовку на чехол, накрыл ее шарфом и стал терпеливо ждать.
   Понял он ее или не понял?
   Прошло часа два.
   Для себя он решил, что будет ждать до упора, но в пять хотел сделать звонок в ее офис – проверить, там ли она еще.
   Бензином он заправился, да еще в багажнике были две запасные канистры.
   Кофе – полный двухлитровый термос.
   И все же, как он ни ждал, как ни готовился, появилась она как-то неожиданно, вдруг.
   В голове торжественно затикало – молодец, все верно! Она именно такая, он ее понял. Поднял винтовку, приложился, стал наблюдать через прицел.
   У поста ГАИ разыгрывалась настоящая драма.
   Сперва сержант-гаишник разговаривал с водителем, не вышедшим даже из машины, потом подошел офицер, забрал документы у сержанта. Вышел ее охранник с переднего сиденья, стал что-то объяснять офицеру. Тот убрал документы водителя, козырнул охраннику. Охранник полез за своими документами. Офицер забрал их и снова козырнул охраннику. Сержант стал обходить машину, заглядывая в темные окна. Вышел водитель «Мерседеса». Из коробки поста подошел еще один офицер. Чувствовалось, что разговор идет на повышенных тонах. Несколько раз все оборачивались на машину.
   Наконец офицер повернулся и пошел к своей будке, позвав за собой водителя и охранника. И тут она не выдержала.
   Открыла окно и, похоже, начала кричать. Все – и гаишники, и ее охрана – резко остановились, а сержант, стоявший у машины, наклонился к окошку, приложив руку к козырьку.
   И тут он выстрелил прямо в ее открытый рот. Пуля отбросила женщину в глубину салона, разорвав ей шею.
   Все разом повернулись на звук, в его сторону. Лишь сержант, ничего не поняв, продолжал тупо держать ладонь у фуражки. Но охранники уже выхватили пистолеты, один бежал к «Мерседесу», другой, выставив оружие в направлении леса, водил им туда-сюда, не понимая, откуда стреляли.
   Он осторожно сполз вниз, бросил винтовку с чехлом и брезентовой подстилкой там, где лежал минуту назад. Подбежал к машине. Снял перчатки, отбросил. Отряхнулся, спокойно сел в машину и тихо съехал к трассе.
   По ней он проехал немного в сторону города, затем развернулся и поехал в сторону поста ГАИ.
   Проезд был уже перекрыт.
   Перед постом стояли два «жигуленка» и бензовоз.
   Он остановился, вышел и спросил у водителя бензовоза, что тут за суета.
   – Да не поймешь ничего! Вон из той машины какую-то бабу вытащили, – шофер махнул в сторону перламутрового «Мерседеса». – Морда вся в крови, кажись, убил ее кто-то, а кто – непонятно. Все бегают, все с оружием, а чего бегают, опять же непонятно. – И, плюнув с досады крикнул: – Сержант, ехать надо! Давай пускай!
   Сержант, спросив о чем-то офицера, дунул в свисток, махнул жезлом, и машины медленно тронулись.
   Проезжая мимо сержанта, киллер притормозил и на нетерпеливый жест сержанта «проезжай», мол, спросил, открыв окно своей машины:
   – Я врач, может, помощь нужна?
   На что сержант ответил:
   – Нет, покойнику врач не нужен. Проезжай.
   Он надавил на газ. Закрыл окно, правда, не плотно и, обдуваемый холодным осенним ветром, помчался вперед – хоть и в объезд, но чтобы засветло все же попасть домой.
   Оставалось еще убрать ее фотографию, она до сих пор стояла у него на столе.

13. Квадрат Малевича

   К своим тридцати семи годам в ее сексуальной жизни был один единственный мужчина.
   Ее муж.
   С которым, к тому же, Вера «разошлась» полгода назад. Вернее, «разойтись» она не могла, они с ним жили не зарегистрированные, так сказать, в гражданском браке – вместе решили, что регистрация в ЗАГСе – это не модно.
   И вот однажды утром он встал и сказал, что уезжает. Она подумала, что, как всегда, в командировку.
   С просонья и не поняла, куда и зачем, протянула к нему губы для поцелуя, которые он впервые за десять лет совместной жизни не поцеловал, что и было самым странным в это утро. Но странность эта тогда ее не взволновала, и она, зафиксировав, что дверь захлопнулась, легла спать.
   А муж уехал навсегда в другой город к какой-то девице, о существовании которой она даже и не подозревала. Туда, оказывается, он и ездил в командировки.
   А то, что он уехал насовсем и надолго, она поняла, когда обнаружила, что вместе с, его походной сумкой исчез и большой семейный чемодан из желтой кожи, а также все его вещи. Единственное, что осталось, это его опасная бритва «Зингер». Почему он ее забыл, было непонятно. Хотя он ею не брился, и она у него была больше как сувенир, доставшийся ему от деда.
   В итоге от мужа у нее осталась бритва, двухкомнатная квартира, в которой они только год назад сделали евроремонт, и старенький «Москвич».
   После такого страшного ухода мужа она полгода плакала, а затем у нее вдруг стали появляться старые и новые подруги, и она плакать перестала. В основном подруги просили попользоваться ее квартирой, пока она была на работе, а в благодарность иногда приглашали ее посидеть в кафе или сходить в спортивный зал «размять кости».
   Ей нравилось ходить с подругами в рестораны и спортивные клубы. Их посещали какие-то особенные люди: красивые, раскрепощенные. «Это потому, что богатые», – объясняли ей подруги. И ей тоже страх как захотелось стать такой же раскрепощенной и богатой.
   А как сорокалетней женщине без высокооплачиваемой работы и своего дела стать богатой?
   Как говорили подруги, путь был один – завести богатого любовника. И когда у нее после таких разговоров загорались глаза и вдруг начинало постукивать сердечко, подруги быстро останавливали ее волнение: «Тебе уже поздно, всех богатых расхватали молодые».
   А еще ее очень смущали эти встречи подруг, в основном замужних, у нее на квартире со своими кавалерами и обсуждения с ней достоинств этих кавалеров: какие они в сексе, кто тратит, а кто зажимает деньги, кто злой, а кто добрый.
   Особенно удивлялась интенсивной сексуальной жизни ее подруг. Каждый день, а некоторые и по нескольку раз: днем – с любовником, а вечером или ночью – с мужем.
   У нее с ее бывшим мужем это было гораздо-гораздо реже. И не из-за того, что он не мог, а оттого, что ей так часто было и не надо.
   Но подруги так смачно и интересно рассказывали ей и друг другу как, сколько, где и с кем, что она стала задумываться, почему они так могут, а она нет. И ей тоже захотелось этого же и столько же, и так же.
   Захотеть-то захотела, а «этого» как не было, так и не было, как бы она этого не хотела.
   Помыкалась она, помыкалась в своих поисках своего будущего сексуального партнера и поняла, что эти поиски безуспешны в силу ее робости, серости и скудности средств.
   Но желание это, однажды пробужденное ее подругами, так и жило у нее внутри, по ночам спускаясь вниз, отчего руки пальчиками тянулись к нежному лобку. И что самое странное, эти прикосновения вместе с ее новыми воображениями как-то по-новому волновали ее кровь и душу. Ей это было интересно, ново и необычно.
   Промучившись так в своих грезах, она решила поговорить со своей лучшей подругой, которая наиболее активно «пользовала» ее квартиру.
   Света, выслушав ее, загорелась и рьяно взялась за ее сексуальное образование и обустройство ее интимной жизни.
   – Во-первых, – сказала она, – тебе нужен партнер молодой, а не старый. Старики, они и есть старики. Форсу много, а пороху – пшик. Но и молодой партнер, желательно, чтобы был женатым, а то холостые мужики быстро начинают чувствовать себя хозяевами и неизвестно что выкинут.
   – А что ты имеешь ввиду? – поинтересовалась Вера.
   – А то, что некоторые сразу начинают жениться или, еще хуже, приходят пожить. А я думаю, что тебе смешить людей ни к чему.
   – Но у тебя же неженатый?
   – Да, у меня неженатый. Но то я, а это ты.
   – Как это понять? – робко и тихо спросила Вера.
   – А так, что я в этих делах уже давно купаюсь. Со мной эти номера не пройдут. А ты… – и она скептически обвела взглядом Веру. – Ты можешь влипнуть, и крепко.
   Вера сникла.
   – Ну что? – все также по-хозяйски спросила ее подруга. – Будем начинать?
   – Угу, – мотнула головой Вера.
   – Если угу, то завтра часов в шесть я приду к тебе со своим другом Виктором и его другом Лёней. Лёне где-то лет двадцать пять. Женатый, но глупый, как пенек.
   – Глупый? – переспросила Вера.
   – А тебе что с ним, романы обсуждать? Трахнешь его – и по домам.
   – Как «трахнешь»?
   – Как-как, обыкновенно.
   – Да я же для него старуха.
   – Не бывает старых баб, бывает мало водки, как говорит мой Витя. Так что приготовь закуски по-скромному и три бутылки водки.
   – Хорошо, – опять очень тихо прошептала Вера.
   – Но сначала мы произведем осмотр твоего девственного тела, – заявила Света. – Раздевайся.
   – Как?
   – Молча.
   Вера покорно разделась.
   – В общем, ничего, – обойдя ее вокруг, констатировала Света. – Бедро высокое, грудь упругая, тяжелая. Вот только… – сказала она и скептически посмотрела на густой светлый треугольник у основания живота Веры.
   – Что «только»?
   – Смотри.
   И подруга, задрав юбку, приспустила свои трусики.
   Там, где у Веры был густой пролесок, у Светы было выбрито аккуратное темное сердечко.
   – Мужики от этого просто балдеют, – констатировала Света ошарашенной Вере.
   – И тебе что-то подобное надо придумать. Пошли.
   После получасовой кропотливой работы у Веры, вместо ее дикого светлого пролеска, появился аккуратный квадратик, причем уже черного цвета.
   – Красота! – воскликнула Света. – Прямо «Квадрат» Малевича.
   Когда Света ушла, Вера разделась, долго смотрела на свой новый узор. На молочно-белом теле этот темный шелковистый квадратик и точно был похож на картину великого художника, только ее квадратик был более нежным и таинственным.
   Вера смотрела, смотрела и не заметила, как заулыбалась. А когда увидела в зеркале, что улыбается, то вдруг засмущалась и, прикрыв руками свой художествнный шедевр, бросилась надевать халат.
   На следующий день она отпросилась на работе с обеда и, пробежавшись по магазинам, стала, волнуясь, роняя ножи и вилки, приводить кухню в состояние полной готовности к встрече с неведомым.
   В седьмом часу, хоть и ждала, она вздрогнула от звонка. Одернула юбку, застегнула кофту еще на одну пуговичку и пошла открывать дверь.
   Первой вошла Светка и мимоходом расстегнула у Веры только что застегнутую пуговичку на ее кофте.
   Следом вошли два молодых парня. Тот, что повыше, как оказалось, был Светкин, а тот, что пониже, значит, был предназначен ей, Вере.
   Светка сразу всех друг другу представила и сразу за стол, и все хохотала да болтала что-то. Парни молчали. Вера тоже, лишь изредка отвечала на Светкины вопросы односложно: да или нет.
   Сели за стол.
   Выпили.
   Парни молчали.
   Выпили еще.
   Причем Светка заставила и Веру выпить две рюмки.
   Вера сразу же спьянилась и тоже стала хохотать от каждого глупого слова или шутки.
   А парни молчали.
   После того, как выпили две бутылки парни заговорили. Отрывисто и как-то плоско и неинтересно.
   Вере стало грустно. Она отозвала Светку в другую комнату и сказала, что ей что-то не хочется с «этим».
   – Ты что, дура? – спросила ее Светка
   – Нет, – сказала Вера.
   – А раз нет, то для того, чтобы трахнуться, и такого достаточно. Давай не ломайся, тебе не восемнадцать. А ему двадцать пять. У тебя был такой?
   – Был.
   – Кто? – удивилась Светка.
   – Муж. Когда мы познакомились, ему как раз было двадцать пять.
   – Верка, ты чего, дура или прикидываешься?
   – Нет, не прикидываюсь, наверное, просто дура.
   – А раз дура, то давай вперед. Я сейчас уйду в ту комнату, а ты давай с ним в спальню.
   – Нет, – сразу заартачилась Вера, – я так не могу. Вы лучше совсем уйдите, а то я не буду.
   – Что не будешь?
   – Ну, с ним не буду.
   – Да, тяжелый случай, – почесала себе затылок Светка и крикнула: – Витя, пошли, я забыла, что нам надо в одно место.
   И она почти силком выволокла Витю из-за стола.
   Друг тоже хотел встать, но Светка его резко остановила.
   – А ты посиди, водочки попей.
   И, подмигнув им обоим, пошла к двери, а напоследок шепнула Верке:
   – Я тебе позвоню через полчасика.
   – Ты что, рано.
   – Ничего не рано. Его на первый раз и на пять минут не хватит. Верь мне, уж я-то знаю.
   Они ушли.
   Вера сидела за столом с парнем, который молчал и разглядывал обои на потолке. Потом он налил, и они выпили. Вера уже только пригубила. Помолчали, еще выпили. Так просидели полчаса.
   Парень постепенно разговорился и стал рассказывать о каком-то бригадире, который его зажимает и не доплачивает за работу.
   Вера согласно кивала, что бригадир – редкая сволочь, смотрела на юношу и думала, как же ей с ним быть. По всему похоже, он не собирался проявлять никакой инициативы. Вере стало совсем грустно. И вдруг в этой грусти как гром прозвенел, звонок. «Светка», – подумала Вера.
   И точно. Когда Вера сняла трубку, Светка, прямо захлебываясь от любопытства, заговорила:
   – Ну что, как?
   – А никак. Сидим, водку пьем, беседуем.
   – И чего?
   – Ничего.
   – А он чего?
   – Рассказывает про бригадира.
   – Так, понятно. В общем, вот что, подруга, давай бери инициативу в свои руки. Веди его в спальню, вроде как показываешь ему квартиру, и там раздевайся. Мужиков, когда они видят, как раздеваете, женщина, клинит, и они сразу вспоминают, что им надо делать.
   – Я не смогу.
   – Если не станешь сама, я сейчас приеду и наведу у вас порядок.
   – Хорошо, хорошо, – напугалась Вера, – я сейчас попробую.
   Она положила телефонную трубку и вернулась на кухню.
   Ее друг уже немного запьянел и тщетно пытался поймать вилкой зеленую горошину из салата, гоняя ее по своей тарелке.
   Вера поправила волосы.
   – А не хотите…
   Но тут осеклась, подумала и поправилась:
   – Хочешь посмотреть квартиру?
   Тот отвлекся от горошины и, мотнув головой, сказал:
   – Можно.
   Вера провела его в зал. Показала книги, фотографии на стенах, статуэтки. Последние его заинтересовали, и он даже спросил:
   – А это что за толстый мужик?
   И показал на маленького толстого Будду из бронзы.
   Вера не стала вдаваться в подробности и, махнув рукой, ответила:
   – Так, один обжора.
   – Обжора? – засмеялся товарищ. – Я так и подумал.
   Потом она повела его в спальную комнату. Там у нее росло много цветов. Посередине стояла огромная двуспальная кровать, заправленная по этому торжественному: случаю синим махровым бельем в желтую клеточку.
   Постель произвела на парня впечатление.
   – Какая красивая и большая, – сказав он и, подойдя к кровати, потрогал ее рукой.
   Вера, постояв в нерешительности у по рога спальни, вдруг скинула с себя одежду и, оставшись в белье, быстро прошла, и, обогнув парня, залезла под одеяло. Он по топтался немного, выключил свет и, снял рубашку и брюки, нырнул к ней.
   Они несколько раз поцеловались, затем он долго расстегивал бюстгальтер и, наконец… Все произошло очень быстро. Даже сверх быстро. Она даже не успела удивиться, испугаться или обрадоваться, как он уж встал и ушел в ванную комнату.
   Пока парень плескался в ванной, Вер продолжала лежать, гадая, было уже ил еще не было.
   Почувствовав что-то липкое между ног решила: «Значит, было. Но что-то очень быстро. На одном единственном вздохе.
   Наверное, потому, что это у нас с ним первый раз. Сейчас, наверное, будет еще» – и решила еще полежать.
   Но парень, помывшись, зашел в спалню, оделся и, помахав ей рукой, ушел, тому, как хлопнула входная дверь, она поняла, что он не вернется. «Еще» больше не будет. Вера встала, оделась, прошла в комнату. Все было на месте. Не хватало только недопитой бутылки водки.
   «Да, – подумала Вера, – убежал. Может, спешил куда».
   Минут через тридцать позвонила Светка.
   – Ну как?
   – Никак, – ответила Вера.
   – Что, совсем никак?
   – Да нет, три минуты.
   – Фу, – вздохнула Светка, – я уж думала, что совсем ничего не было. А то что три минуты, то это ничего. Это наверняка оттого, что очень сильно тебя хотел и первый раз. Это мы с тобой исправим. Я завтра приеду, расскажешь все в подробностях.
   – Приезжай, хотя и рассказывать нечего.
   Сутки до приезда Светы Вера находилась в каком-то волнующем напряжении, что создавало в ее скучной и однообразной жизни какой-то новый интерес. Она, то и дело вспоминая этого юного ловеласа, даже умудрилась найти в нем кое-какие хорошие качества.
   «А что, – думала она, – и не хам, и не буйный. А то, что бутылку забрал, то, наверное, просто разволновался и чтобы успокоить себя, допил по дороге домой. К тому же Светка сказала, что он женат уже три года, а детей нет. И ведь не оттолкнул он меня и не ушел, когда я так нагло разделась и залезла в постель, даже наоборот, тоже нырнул ко мне и обнимал меня жарко и даже вроде как бы что-то сказал, когда прижимался ко мне». Вот только что именно он сказал, она не разобрала, но попробовала мысленно представить это «что-то» так; тихо сказанное, и ей сделалось приятно.
   Когда пришла Светка и стала расспрашивать ее, как да что, Вера, как могла рассказала все как было. Светка, настроившись на продолжительный рассказ, сникла, когда услышала, что раз – и все.
   – Да, – сказала она, – это ничего. Теперь тебе надо его пригласить к себе одного.
   – А как я это сделаю?
   – У меня есть его рабочий телефон. Давай, звони и назначай ему свидание.
   – Я как-то не могу сама. Подумает еще, что навязываюсь. Ведь все-таки я старше; его почти на пятнадцать лет.
   – Пусть подумает. А тебе что? Сами они к тебе уже не прибегут. Да, вот еще что, пообещай, что приготовишь что-нибудь вкусное.
   – Это зачем?
   – Ну как зачем? Чтобы у него был дополнительный стимул.
   – Слушай, Светка, это получается, я как бы его покупаю.
   – Да, получается. А что, разве он был плох?
   – Да нет.
   – Тогда звони.
   И Светка сама набрала номер служебного телефона парня.
   – Мне бы Павла, – попросила Вера кого– то на другом конце телефонного провода.
   Там молча положили трубку, и было слышно, что кто-то кричит:
   – Пашка, там тебя какая-то баба спрашивает.
   – Какая еще баба?
   – Не знаю.
   – Сейчас, только трансформаторную крышку прикручу.
   Минут через пять, когда Вера со Светкой уже устали ждать, Павел подошел к телефону.
   – Слушаю.
   – Павел, это я, Вера.
   – Какая Вера?
   – Та самая, – вдруг со злостью сказал Вера, – у которой ты вчера был.
   Павел, очевидно, опешил от такого напора и уже робко спросил:
   – И что?
   – Ничего, – ответила Вера, – просто я тебя сегодня опять приглашаю к себе. Я вкусные голубцы приготовила и у меня есть бутылка «Смирновки».
   Очевидно, и голубцы, и «Смирновка» произвели впечатление, и он сразу спросил:
   – Во сколько?
   Вера обернулась к Светке, и та показала семь.
   – В семь.
   – Хорошо.
   – Молодец, – затараторила Светка, когда Вера положила трубку, – и про «Смирновку» правильно придумала, но раз сказала, придется покупать. Ты давай ему сразу скажи, что не надо спешить, надо все это дело делать подольше. И вообще, знаешь что, ты давай, когда он придет, я тебе позвоню, а ты потом просто положи трубку не отключая.
   – Это зачем? – удивилась Вера.
   – Зачем, зачем, чтобы знать, что у вас тут будет твориться, и понять, как тебе помочь в случае чего.
   – А что у нас может твориться? То же, что и у всех.
   Глупая, это тебе не муж. Это с мужем можно кое-как, а с любовником надо использовать всякие женские хитрости, чтобы он привязался к тебе.
   – Какие еще хитрости?
   – Ну такие, например, как твой квадратик.
   – Какой квадратик? – не поняла сна чала Вера.
   – Какой, какой. Да такой, который мы с тобой соорудили у тебя там.
   И Светка показала ей на ее трусики. Вера посмотрела туда и задумчиво сказала:
   – А знаешь, он его и не видел.
   – Это сейчас не видел, а потом увидит и заинтригуется. Тебе надо понимать, глупая, что это раз, два, а потом, если будешь скучная и обычная, больше этот мальчик к тебе не придет. Поняла?
   – Поняла, – мотнула головой Вера.
   А когда Светка ушла, сама себе сказала:
   – Она, конечно, правильно говорит. Хотя все это странно и непривычно.
   И вспомнив парня, добавила:
   – Но интересно…
   Когда пришел Павел, Света уже стряхнула с себя робость и встретила его веселая и даже немного развязная, в легком шелковом халатике. Накормила ленивыми голубцами, напоила смирновской водочкой и только потянула в спальную комнату, как зазвонил телефон. Она взяла трубку и, услышав голос Светки, сказав, что ошиблись, положила трубку на журнальный столик в спальне не выключая, а Павлу сказала, что спрашивали химчистку, ей часто так звонят, путают.
   На этот раз все произошло немного подольше, но не так, чтобы уж совсем долго – минут шесть-семь, не больше.
   Когда Павел пошел в ванную, она положила трубку на рычаг. Павел посидел еще, поболтали о том о сем, в основном про его работу. Посмеялись. Выпили. И на этот раз, прощаясь, поцеловались.
   Вера сама набрала Светку и сходу спросила ее:
   – Ну как?
   – А что вы там делали?
   – Как что? – удивилась Вера. – Что и все делают.
   – Дура, кто же так делает? Он же от тебя сбежит через раз.
   – Почему? – удивилась Вера.
   – А потому. Ты бы еще заснула во время всего этого. Ни одного вздоха, ни одного крика, стона. Перезвони мне через полчаса. Ко мне Виктор придет. Я не буду выключать телефон, а ты послушай.
   Вера перезвонила. То, что она услышала, для нее было открытием, что люди могут так отдаваться друг другу, – со стонами, криками, воплями и даже просьбами.
   – Ну как? – спросила ее Светка, когда они созвонились после ухода Виктора.
   – Ты знаешь, я такого еще не слышала.
   – Ничего, еще и увидишь. Созвонимся.
   – И Светка бросила трубку.
   – Вера осторожно положила трубку и задумчиво села в кресло. В голове было как– то туманно. Получасовое телефонное представление Светки ее не столько возбудило или чему-то научило, сколько опять заставило подумать, что она сама какая-то ненормальная. Что прожила столько лет и не знала, и не чувствовала ничего того, что, оказывается, чувствовали все остальные женщины вокруг нее.
   – Ей стало так обидно, что она вдруг неожиданно для себя встала, подошла к шкафу, нашла альбом, вытащила оттуда фотографию мужа и со злостью разорвала ее. Потом собрала куски в кулак, смяла и, сказав «гад», выбросила все это мятое в помойное ведро.
   – В этот вечер она напилась до безумия и раз двадцать звонила Павлу, просила позвать его к телефону, а когда он подходил, бросала трубку. Потом, ближе к полуночи, она успокоилась и уснула, не раздеваясь, прямо на диване.
   – Утром ее разбудил громкий и настойчивый звонок в дверь. Она еле поднялась. Болела голова и ее подташнивало. Подойдя к двери, она увидела в глазок Светку. Молча открыла ей дверь и почти побежала в ванную. Там ее стошнило, а Светка стояла за дверью и тихо говорила и говорила.
   – Ну что ты, Берусь, что ты. Я же не хотела тебя расстраивать. Понимаешь, я же хочу как лучше, чтобы ты жила полной жизнью.
   Наконец Вера вышла из ванной.
   Светка поставила на плиту чайник, нашла заварку, достала чашки, в общем, взяла инициативу в свои руки.
   – Давай иди под душ тепленький, а я сейчас тебе чайку сделаю, сразу взбодрит.
   Сама завела Веру в ванную и, поставив подругу под теплый душ, пошла заваривать чай.
   Когда Вера вышла из ванной, Светка закутала ее в одеяло, как сиделка больную, напоила ее чаем и уложила в постель.
   – Спи, – поцеловала подругу Света и ушла, хлопнув дверью.
   Вера, вздохнув, залезла под одеяло, с головой и, чему-то улыбнувшись, уснула.
   И ей приснился цветной красивый сон с цветами, бабочками, и она в этом сне в воздушном розовом пеньюаре кружилась в прекрасном свободном танце.
   Когда она проснулась и высунула голов; из-под одеяла, солнце так ярко освещал ее комнату, что она зажмурилась и, прикрыв лицо от солнечного зайчика, сладко потянулась.
   Но опять зазвонил телефон, и Она прям в одеяле, часто переступая ногами, подошла к телефону.
   – Алло…
   Это был Павел.
   Она испугалась и бросила трубку.
   Но телефон через несколько минут опять зазвонил. И не замолкал: звонил и звонил.
   Долго и противно.
   Она сидела в кресле, поджав ноги, и со страхом смотрела на дребезжащий телефонный аппарат. В ее голове пролетали картины ее ночных звонков Павлу, вино, сигареты и какие-то метания души, непонятные и странные для нее. Было противно и стыдно за себя. За выпитое вино, за эту связь с мальчиком, за дурацкий квадрат под трусиками.
   Она вдруг вскочила и бегом побежала в ванную. Там она стянула с себя трусики, и стала шарить рукой, ища хоть какой-то крем. Рука все время натыкалась на что-то другое, но только не на крем. Она вскинула голову и тут увидела себя, растрепанную, с красными глазами.
   – Тьфу, – плюнула она в зеркало и только хотела сбрить аккуратный черный квадратик на лобке, как резкий и неожиданный звонок в дверь заставил ее вздрогнуть и остановиться в порыве уничтожить «произведение бессмертного Малевича» на своем прекрасном теле.
   Она со злостью бросила бритву на пол ванной и в чем мать родила пошла открывать дверь.
   Не спрашивая, кто там, мысленно, конечно, думая, что это Светка, она, отомкнув замки, резко распахнула дверь.
   За дверью стоял Павел.
   Увидев его, она даже не вскрикнула, не застеснялась и даже не удивилась, и не прикрылась, как сделала бы это раньше. Она только повернулась и, бросив через плечо: «Заходи», прошла к дивану и только там уже накинула на себя халат.
   Павел вошел.
   Она, закинув ноги под себя, закурила и так свысока спросила топтавшегося и почему-то оробевшего Павла у дверей:
   – Ну, чего встал? Проходи.
   – Я так, пришел узнать просто.
   – Что узнать?
   – Ну, как ты, а то все звонила, звонила.
   – Я? Кто тебе сказал?
   – Не ты?
   – Когда?
   – Вчера вечером.
   – Нет, не я.
   – Да? Ну тогда извини. А я подумал что ты.
   – Нет, не я, – выпустив тонкую струйку от тонкой сигареты, ехидно сказала Bepa.
   – Да? А я думал, что ты.
   – Не я. А ты давай проходи в спальную, – вдруг неожиданно для себя сказала Вера топтавшемуся у дверей мальчику.
   – В спальную? – переспросил Павел.
   – А что, не хочешь?
   – Да нет, хочу.
   – Тогда иди.
   Павел, сняв ботинки, пошел.
   Вера крикнула ему вдогонку:
   – Не забудь заглянуть в ванную.
   В спальной, уже на кровати, когда он на нее навалился, она вдруг неожиданно для себя схватила телефонную трубку, набрала номер Светки и, услышав ее голос, положила трубку на тумбочку.
   И оторвалась по полной.
   Она так кричала и извивалась под Павлом, что тот вдруг остановился и спросил:
   – С тобой что, плохо?
   – Нет, мне наоборот хорошо. Давай не останавливайся.
   После она зачем-то так напоила Павла водкой, что тот уходил качаясь. А телефон все лежал на тумбочке включенным. Когда за Павлом захлопнулась дверь, Вера схватила трубку.
   – Сверка?
   – Я.
   – Ну как?
   – Класс, я такого не ожидала. Это дело надо обмыть. Я за тобой заеду, давай одевайся, пойдем в «Пингвин», там сегодня мужской стриптиз. Гулять так гулять. Одвайся помоднее и вперед.
   В «Пингвине» было полно народу. Дым, гам и мелькающий свет. Они еле-еле нашли два свободных стула у стойки. Заказали по пиву, закурили и стали оглядывать публику. Верины глаза сразу наткнулись на светлые глаза худощаво блондина. Когда их глаза встретились очередной раз, блондин поднял рюмку и кабы чекнулся с Верой. Она ему ответила тем же. А через несколько минут они Светкой уже сидели за столиком с блондином и двумя его друзьями. Парни были веселые, разговорчивые и не без интеллекта. Блондин все время оказывал особые знаки внимания Вере. Когда танцев ли, попросил телефон.
   – Она дала.
   – Спросил, где живет.
   – Она сказала.
   – Потанцевали, попели, посмеялись, этом и расстались. Даже не поцеловались. Хотя все были в приличном подпитии.
   – Светка осталась у нее ночевать.
   – Вера уснула, как провалилась. Ей снился сон приятный и эротичный, как будто кто-то ласково и нежно ласкал ее квадратик. Так ласково и нежно, что она ста подходить. Она застонала и проснулась. Светка, согнувшись, сидела между ее ног и страстно целовала ее ноги и живот.
   Вера было дернулась оттолкнуть Светку, но та, почувствовав это, подняла вверх руку с кулаком и, не отрываясь от ее тела, потрясла им.
   И Вера расслабилась.
   А расслабившись, стала в такт подыгрывать Светкиным движениям.
   Потом она тоже самое делала со Светкой. И как ни странно, ей было это не противно. Она даже испытывала удовольствие не меньше, чем от общения с мужчиной.
   После они, обе уставшие, но довольные друг другом и каждая собой, обнявшись, уснули теперь до утра.
   Без снов и сновидений.
   Утром Светка как ни в чем не бывало завставила Веру приготовить им обеим кофе. А когда пили его, то долго обсуждали и смеялись, вспоминая вчерашнее посещение Пингвина».
   – А этот-то, белобрысый, на тебя запал.
   – Да нет, – слабо возражала, Вера, – просто баловался по пьянке.
   – Поживем, увидим.
   И Светка засобиралась домой.
   – Привет, если что, я ночевала у тебя.
   И тут обе расхохотались.
   – А я, и правда, ночевала у тебя.
   Прощаясь, они не просто чмокнули друг друга в щечки, а поцеловались в губы.
   – Да, кстати, – сказала Светка, когда Вера уже закрывала дверь, – я давно хотела тебе сказать, ты когда целуешься, то раскрывай губы: а не держи их в ниточку..
   После ухода Светки Вера прибрала в квартире и встала перед зеркалом, глядя, на свои губы. Она долго репетировала, как надо целоваться и, может быть, достигла бы в этом успеха, но тут зазвонил телефон. Вера подняла трубку, твердо уверенная, что – это Светка, доехавшая домой и что-то забыв, решила позвонить.
   – Але, – игриво прошептала она в трубку.
   В трубке кашлянул мужской голос. Вера поняв, что это не Светка, уже серьезно сказала:
   – Кто это? Я слушаю.
   – Вера, это Олег.
   – Какой Олег? – не поняла Вера.
   – Вчерашний.
   – Какой вчерашний? – все еще как бы удивляясь и не понимая продолжала разговор Вера, хотя щеки ее зарозовели – голос был похож на голос вчерашнего белобрысого ухажера.
   – Мы с вами вчера в «Пингвине» познакомились. Я такой беленький, вы меня все «блондинчиком» звали, хотя зовут меня Олегом. Может, помните?
   – Да, помню, – созналась Вера.
   – А раз помните, тогда я сейчас к вам в гости приду. Я тут рядом с вашим домом.
   – А откуда вы знаете, где мой дом?
   – Да я же вас с подругой вчера подвозил.
   – Ах да, – вспомнила Вера. – Только вы больно скорый. Вчера познакомились, а сегодня уже в гости.
   – Так я же без задних мыслей. У меня шампанское, конфеты и цветы.
   Это был сильный аргумент, и Вера, чуть помолчав, посмотрела на себя в зеркало и, сотворив воздушный поцелуй, ответила:
   – Заходи.
   Олег был другим, не похожим на ее первого мальчика. Он тоже был женат, но у него были дети и даже несколько женщин на стороне. При деньгах. Не скупился на подарки. Всегда веселый, но приходил к ней только подвыпивший.
   Вере с ним было интересно. Влюбляться он любил не как Павел – на кровати и под одеялом, – а там, где захотелось. И стоя, и сидя, и лежа. И на диване, и у дивана, и у стола, и даже на столе. В ванной, в прихожей и даже один раз прямо в подъезде. В общем, где только душе было сладко.
   Олег потребовал сразу все, чем владеет женщина.
   Вера, постеснявшись признаться, что ей не все знакомо, согласилась. В начале было не совсем удобно, не все получалось. Но после консультаций у Светки все пошло гладко.
   Светка несколько раз по телефону слушала, что они творят, и на это говорила со скрытой завистью:
   – Интересно, очень интересно.
   А Вера уже мало стеснялась и своих криков, и поз. И даже поняла, что эти кринки и свобода поз давали ей более глубокие, ощущения во время их «схваток» – иначе эти любовные игры с Олегом не назовешь. Продолжались они часа по два-три, с переменами комнат, сидением за столом, с серьезными «базарами» за жизнь, ласками под столом руками, а затем всплеском страсти, когда она только и успевала кричать ему:
   – Да, да, еще, еще, вот так хочу, хорошо, очень хорошо, хочу, еще хочу, мне с тобой безумно хорошо, а… а… а…
   В перерывах между встречами с Олегом ее посещал и Павел. Тихий, скромный, на все готовый. Она его принимала и как бы оттягивалась на нем, как, очевидно, оттягивался в свою очередь на ней Олег.
   Со временем она обнаружила, что ее эрогенные зоны поменялись. Но от этого не стало хуже. Даже стало интересней.
   А однажды она зашла к Светке на работу. Там у нее какой-то парень ковырялся в компьютере.
   – Да вот, что-то забарахлил. Позвонила моему знакомому, он приехал починить. Познакомься, это компьютерный Гений.
   Парень был высокий, симпатичный, сильный, лет двадцати семи. Вера невольно загляделась на него.
   Светка, увидев этот взгляд, отвела ее в сторону и сказала:
   – Бесполезно. Я даже раздевалась догола, только что не плясала перед ним, а он подал мне платье и заявил, что если у него нет чувств, он девушку обижать случайной связью не будет. Так что если я не смогла его совратить, у тебя тем более не получится. Поняла?
   – Поняла, – ответила Вера.
   И ее взяла такая злость (что уж, она хуже Светки?), и она, еще раз взглянув на парня, переспросила:
   – Значит, не стал?
   – Нет.
   – Хорошо, – сказала, как выстрелила, – а я его сделаю.
   – Сделаешь?
   – Сделаю.
   – Что ж, попробуй, я не жадная, – пожала плечами Светка.
   Вера закрутилась вокруг молодого мастера, сказала, что ее домашний компьютер тоже что-то барахлит, и пригласила его на завтра к себе.
   Он пришел.
   Компьютера, конечно, не было.
   Она сказала, что утром приехали из фирмы и забрали компьютер. Но раз уж она побеспокоила мастера, то у нее для него накрыт стол.
   Гений посмотрел на часы, вздохнул и остался.
   Вера была само обаяние. Пила на равных с ним. Правда, когда запивала водку минеральной водой, то водку изо рта выливала в стакан с минералкой. К середине второй бутылки Гений стал отвечать на ее поцелуи, а еще через рюмку они уже перебрались в постель. Возился он с ней почти час. И как только он сказал: «Все, устал» и ушел в ванную, Вера бросилась к телефону; и как только Светка взяла трубку, почти прокричала в нее:
   – Все, я его сделала.
   – Молодец, – сухо ответила Светка и положила трубку.
   А Гений только под утро ушел домой.
   А вечером он опять пришел к Вере, но уже со своими тапочками. Подколотил ей полку, повесил картину и так все это делал спокойно, по-домашнему. Вера еле-еле его выпроводила. Но тапочки он оставил.
   Так однажды, когда он в своих тапочках, наточив ее тупые ножи, резал лимон к чаю, без предупреждения заявился, как всегда, подвыпивший Олег.
   Если бы открывала дверь она, может быть, эту ситуацию можно было как-то замять. Но дверь открыл компьютерный Гений.
   Олег, сказав: «Здрасте», обошел Гения и, поставив бутылку шампанского на стол, спросил:
   – А где Вера?
   А она была в ванной, и когда услышала, что пришел Олег, замерла, не зная, что ей делать.
   – Она в ванной, – ответил Гений.
   – А ты что, лимон режешь? – спросил Олег.
   – Да, к чаю.
   – Лимон – лучший закусон к водке. Водка есть?
   – Есть, – ответил Гений и достал из холодильника початую бутылку водки.
   – Тогда давай выпьем, – предложил Олег.
   Гений пожал плечами и поставил на стол три рюмки. Олег разлил.
   Гений, подойдя к ванной, тихо постучал:
   – Вер, ты скоро?
   – Скоро, скоро, начинайте без меня.
   Когда Гений вернулся к столу, Олег уже опрокинул стопку и наливал себе вторую, закусывая лимоном.
   Гений тоже выпил. А выпив, спросил; Олега:
   – Ты зачем пришел?
   – А тебе что? – с улыбкой ответил Олег,
   – Ты что, муж?
   – Нет.
   – А на нет и суда нет. Продолжаем пить.
   И Олег налил еще по одной.
   – Я с тобой пить не буду. Уходи.
   – А ты что за хрен, чтобы меня гнать?
   И у них пошел громкий разговор.
   Вера все слышала. Она, всю жизнь панически боявшаяся скандалов, не знала что делать. У нее бешенно забилось сердце и запылали уши. А когда звоны рюмок стали громче и голоса отрывистей, Вера вышла. А что было делать? Не сидеть же вечно в ванной. Улыбаясь, она сдержанно поздоровалась с Олегом, хотя тот попытался по здороваться поцелуем. Гений промолчал только налил себе еще одну рюмку. Вера выпила с ним и, встав, сказала:
   – Знаете что, мальчики, давайте по домам, а то у меня сегодня вечерним поездом, мама приезжает с отцом, – и подошла входной двери.
   Оба кавалера посмотрели друг на друг и стали собираться. Олег успел опрокинуть еще одну рюмку и все же умудрился поцеловать Веру в щечку. После этого вышел на площадку. А Гений уходить не хотел, но Вера подала ему его снятые шлепанцы и, сжав губы, сложила руки на груди.
   Когда за Гением захлопнулась дверь, у нее от перенапряжения ослабли ноги, и она прямо у двери села на пол.
   Немного отдышавшись, позвонила Светке и попросила ее Христа ради приехать к ней.
   Светка, напугавшись, прилетела.
   Когда она услышала ее рассказ, то сказала:
   – Что, не слушаешь подругу? Я же тебе говорила, что этот Гений ненормальный. Подожди, он еще к тебе маму приведет и твоих ухажеров будет вот этим ножичком резать, – и она потрясла ножом, котором Гений резал лимон. – Я уже все это проходила. Никогда не связывайся с неженатыми. У них психология ненормальных самцов. К моему мужику тоже приходил один такой мой неженатик. Нашел его на работе и все рассказал, как он меня любит, и как я его, и как нам с ним вместе хорошо, и что мы скоро поженимся. Ладно, муж у меня уже битый, он выслушал его и сказал: «Молодой человек, вы уже третий в этом году, который приходит с подобными песнями». И даже после этого избавились от него, только когда припугнули милицией. Так что жди теперь от этого гения чего угодно. Олег-то, он что? Дома жена, дети, он сам боится, как бы кто чего не узнал. А этот компьютерный Гений нервы тебе еще потреплет, поверь мне.
   И она оказалась права.
   Гений стал дежурить у ее подъезда, встречать ее, когда она выходила. Она от него; бегала, боялась даже разговаривать, а не то что допустить, чтобы он подошел к ней. Наконец она, не выдержав этих нервотрепок, позвонила ему на работу и попросила его, если он человек, больше ее не преследовать и не звонить; у нее есть мужчина, которого она любит, а если что и было не так между ними, она просит у него прощения.
   Он молча выслушал все это и под конец только сказал:
   – Наждак мой отдай Светке, я его у нее заберу.
   Когда она принесла наждак Светке, та, посмотрев на наждак, завернутый в тряпочку, сказала:
   – Ну, теперь без меня ни шагу.
   – Хорошо, – покорно ответила Вера.
   И все было бы неплохо, но однажды Светка сказала ей, что хватит любви в одиночку, надо идти в сауну пара на пару.
   – С кем? – спросила Вера.
   – Я со своим.
   – С Виктором?
   – Нет, с новым – Сергеем.
   – А я с кем?
   – С Олегом.
   – И что?
   – Ничего. Там поменяемся. Мой не против. Твой наверняка тоже будет не против.
   – А как же я?
   – А ты что, против?
   – Я как-то не думала об этом.
   – А ты подумай. Разве все, что было, было плохо?
   – Да нет.
   – Тогда договорились. Давай звони Олегу. Сауна на проспекте Мира, называется «Жара в пустыне». Да он наверняка это место знает.
   Вера позвонила.
   Да, Олег знал и даже бывал там. Отличное заведение, как он – прокомментировал.
   – Все, – сказала Светка, – я побежала. Бери все для бани. В шесть я за тобой заеду.
   Вера стала машинально собирать сумку в баню. Покидала все, что обычно брала, когда ходила в общую помыться. И попариться. А париться она любила. Да с веничком, да мятой если поддать. Она, думая об этом, невольно заулыбалась – а ведь давно не ходила в баню, все как-то некогда. Люди, встречи, а чтобы париться сил много надо. А у нее, после того, как стала встречаться часто с парнями, и с разными, как будто все силы кто-то высасывал. Хотя в начале было наоборот: она чувствовала прилив сил и энергии. Но это было недолго.
   В последнее время она после посещений ее кавалерами сильно уставала. Возраст, что ли? Но вот Светка старше на четыре года, а не устает. Хотя она начала эту светскую; жизнь раньше.
   Потом Вера посмотрела на сумку, набитую щетками, мочалками, и вдруг ее как прострелило: она же едет в эту сауну совсем не париться. Тогда она все быстро повыкидывала, оставив только тапочки, и переоделась в спортивное.
   Позвонила Светка:
   – Я внизу, выходи.
   Вера, накинув куртку, подкрасила губы и спустилась вниз на лифте.
   За рулем «джипа» сидел Светкин парень.
   «Молодой, – подумала Вера, – моложе Виктора».
   – Знакомьтесь, – затараторила Светка, когда Вера села в машину, – Сергей.
   И она прижалась к нему.
   – Сергей, – протянул руку парень.
   – Вера, – тихо смутилась Вера от блестящих глаз.
   Ну что, хорошая у меня подруга? – продолжала Светка, когда они уже выезжали на проспект.
   Сергей стрельнул глазами в ее сторону и показал большой палец вверх.
   – А где Олег? – поинтересовалась Светка.
   – Он прямо туда приедет, он бывал там.
   – С кем?
   – Я не знаю.
   – Сегодня узнаем, – и Светка расхохоталась.
   Вера вяло улыбнулась.
   Когда в сауне прошли в раздевалку, Светка зашептала:
   – Ну чего ты? Не понравился, что ли?
   – Да нет, ничего.
   – А что тогда такая вялая?
   – Да я не знаю. Давай как-нибудь потихоньку выпьем, а то я что-то вся скованная как дура.
   – Это сейчас. Это правильно.
   Светка убежала и вернулась с двумя рюмками коньяка и лимоном. Вера залпом опрокинула обе рюмки под округлившиеся глаза Светки и уже после этого закусила лимоном.
   – Ну и дела, – сказала Светка, – знать, лихая будет баня.
   Да, баня и на самом деле оказалась очень лихая.
   Олег опоздал на два часа. За это время Сергей повластовался вдоволь и над Светой, и над Верой – по отдельности, а потом и вместе. И они со Светкой тоже оторвались.
   А Олег пришел пьянее вина, натыкался на стены и перегородки.
   Вера сразу же взяла его в оборот, а тот уже, очевидно, плохо соображал, где и с кем, целовал всех подряд: то Светку, то Веру и даже пытался поцеловать Сергея, Сергей же на это все не обращал никакого внимания. Сытый и довольный, он сидел и, посмеиваясь, пил пиво с воблой. Светка же с Верой как ни пытались, так ничего и не смогли сделать с Олегом. Особенно переживала Светка. У Веры-то с её Сергеем было все, а вот у нее с ее Олегом ничего не получалось.
   Закончилось все бесчувственным падением обнаженного тела Олега на жесткий диван, после чего их предупредили, что время в сауне вышло, пора им собираться.
   Кое-как упаковав Олега, погрузили его в машину, и Сергей развез всех по домам.
   Вера пришла домой, приняла душ, выпила чая и легла спать. Заснула моментально, с чувством радости, что наконец-то она одна в своей кровати. Без посторонних.
   Постепенно жизнь, которой стала жить Вера, развила в ней чувство какой-то неловкости и непонятной вины перед ее знакомыми и сослуживцами, и она, помучившись так между своей новой жизнью и старой работой, собралась духом и уволилась. Решила немного отдохнуть, побыть дома, а потом уж как-нибудь устроиться на новую работу.
   Уволиться, она уволилась, но на «новую работу» все никак не устраивалась.
   Со временем деньги и сбережения, которые у нее были, стали кончаться. Она продала «Москвич» вместе с гаражом, но и эти деньги быстро уплыли. Она стала испытывать недостаток в деньгах. Светка ей шептала: «Проси у своих». А у кого просить? Один молодой, сам еле-еле содержит себя. Другой – вечно пьяный, у него стандартно: бутылка водки себе, бутылка шампанского ей и коробка конфет. И то последнее время стал приходить только с бутылкой водки – и все. Гений, после того, как она ему позвонила, пропал. «У кого просить– то?», – говорила она Светке. Да и просить ей как-то было неловко. Это как-будто она занимается проституцией. Если бы сами давали, как подарки, то тогда бы еще ничего. От этих мыслей ей все что-то поднадоело, и она с неделю не подходила к телефону. Сходит в магазин, купит поесть поскромнее, бутылку вина и сидит дома, потягивает градусы.
   Пыталась через друзей мужа выяснить, где ее благоверный.
   Ей рассказали.
   Она попросила передать ему привет.
   Сказали, что передадут.
   А она все чаще и чаще стала вспоминать, как хорошо и чисто они жили с мужем. Может, это все же была ее вина, что он ушел, что она была такая холодная и неумеха в сексе, что ему потребовалось что– то другое, более интересное. Ведь он у нее был видный мужик или по крайней мере получше тех, что у нее появились за последнее время.
   Так она тосковала и потихоньку попивала.
   Наконец к ней пробилась Светка. Дозвонилась и прибежала.
   – Ты чего?
   – Да так, тоскливо как-то.
   – Ладно, завтра я к тебе приду со своей подругой. Она женщина интересная, быстро твою тоску развеет.
   Вере как-то было все равно.
   – Приходи, – вяло ответила она, – только денег дай взаймы, а то у меня ничего нет, и встретить нечем.
   Светка вопрос о деньгах как-то замяла; только сказала:
   – Не переживай, мы с собой все принесем.
   – Вина купите! – крикнула Вера вдогонку Светке, когда та уже выходила.
   На следующий день она пришла с подругой Раисой Васильевной. Та была постарше их лет на десять. Одетая не по годам вызывающе, с ярко накрашенными губами и маленькой болонкой подмышкой.
   Раиса Васильевна нежно расцеловалась с Верой, обошла квартиру, заглянула в ванную и сказала:
   – Со вкусом, со вкусом.
   Сели за стол.
   Вере показалось, что Светка даже как-то побаивается Раису Васильевну. Все заискивала перед ней и заглядывала в глаза.
   После того, как они выпили граммов по сто коньяка, Раиса Васильевна достала из своей сумочки кассету и сказала:
   – Что я вам, девочки, сейчас покажу.
   Иуже к Вере:
   – У тебя, дорогуша, видик работает?
   – Конечно, – ответила Вера.
   Она включила видеомагнитофон, телевизор и поставила кассету. Изображение было черно-белым. Сразу видно, что любительская съемка. На экране была какая-то комната, снятая почему-то откуда-то сверху. В комнату вошла Раиса Васильевна, но гораздо моложе, чем сейчас. Она помахала рукой кому-то в объектив и стала раздеваться. Были слышны мужские голоса.
   Раиса Васильевна комментировала:
   – Это я снимала себя сама видеокамерой и своих любовников, правда, без их разрешения, но они до сих пор об этом не знают.
   На экране в комнату вошел какой-то мужчина. Он был одет, но тут же стал раздеваться. Раиса стала ему помогать. Потом они рухнули в постель, и все закрутилось.
   Как-то незаметно вдруг обнаружилось, что в комнате раздевается еще один мужчина. И он тоже присоединился к ним. Раиса с ними двоими показывала чудеса гибкости своего тела и движений.
   Светка шепнула Вере:
   – Смотри. Я уже эту кассету видела. Там столько интересного.
   А Раиса Васильевна продолжала комментарии:
   – Как только появились первые видики, так я и стала снимать всех своих любовников, а теперь вот смотрю на себя молодую, горячую и сама, как тогда, все это переживаю.
   Вера же, не принимая никакого участия в просмотре и обсуждении, подливала себе потихонечку коньячку и шипом его попивала. Ей как-то было совсем неинтересно, что там делали с Раисой Васильевной её мужчины и даже женщины. Только когда появилась совсем необычная картинка, она немного заинтересовалась, и то после слов Раисы Васильевна о том, что она уже давно ненавидит мужиков и никакого удовольствия от их ласк не получает, не то что от четвероногих друзей человека. И, позвав болонку, которая живо запрыгнула к ней на колени, ласково ее погладила.
   Вера уже затуманенным взглядом посмотрела на экран, где мелькал большой пятнистый дог, Раиса Васильевна, еще какая-то женщина, и удивленно уставилась на болонку Светкиной подруги.
   Раиса Васильевна, заметив взгляд Веры, рассмеялась и сказала:
   – Это, Верочка, совсем другое, – погладила болонку, – она другому обучена. Если хочешь, покажу.
   Светка, опередив Веру, ответила за нее:
   – Хочет, хочет.
   И зашептала Вере:
   – Я пробовала, и ты попробуй, обалденно. У этой болонки такой язычок шаловливый.
   – Попробую, – еле выговорила Вера и, встав со стула, стала стягивать трусики, но не удержалась и упала, опрокинув стол и стулья.
   Грохот разбитой посуды, визг болонки, крики Светки и Раисы Васильевны так рассмешили Веру, что она, лежа на полу, стала вдруг хохотать и кататься от окна к стону. Закатилась к дивану и, уткнувшись в ножку, затихла, а потом заплакала.
   Светка попыталась ее поднять.
   Вера ее оттолкнула.
   Раиса Васильевна поймала истерично лающую секс-болонку и, отряхнув юбку, сказала Светке:
   – Пойдем, она, очевидно, перепила. Сегодня вряд ли что получится. В другой раз.
   Светка еще раз подергала Веру, но та опять отпихнула ее. Тогда Светка, поставив стол на место, кое-как собрала и сложила на него всю битую и уцелевшую посуду.
   И они ушли, захлопнув дверь.
   А Вера до утра пролежала на полу.
   Утром ей было плохо: тошнило, кружилась голова. Она через силу приняла душ, убрала комнату, заварила чай. Выпила две чашки с кислым клюквенным вареньем и опять залезла в постель.
   Звонил телефон. Она не подходила. Она лежала, не спала. Взгляд ее уставился в одну точку под потолком, где сходились три угловые линии: две потолочные и одна с, пола вверх.
   Телефон все звонил и звонил. Она встала и выдернула телефонный штекер из розетки. Потом прошла в ванную и, сев на край унитаза, закурила.
   Что делать? Как жить дальше? Вся эта новая жизнь опротивела. И Светка, и ее предложения, и любовь эта мерзкая, и все, все, что окружало ее последнее время.
   Она опять посмотрела вверх. Опять в ту точку, где сходились три угловых линии: две потолочные и одна с пола. Долго смотрела, даже про сигарету забыла, та истлела и потухла. Встала, открыла аптечку и там увидела опасную бритву «Зингер», забытую мужем. Бритва была в темно-коричневом кожаном футляре. Она осторожно вынула футляр из аптечки, открыла его и достала бритву. Раскрыла ее. Лезвие было настолько идеально острым, что казалось, режет воздух.
   Она скинула халат, посмотрела на свой «квадрат Малевича» и зло срезала его бритвой.
   Срезала легко, даже не чувствуя прикосновения. Она подняла бритву к глазам, потрогала лезвие пальцем и тут же порезалась. Сквозь тоненькую ранку выступили микроскопические бисеринки крови. Она слизала их языком и, не выпуская бритвы, залезла в ванную, открыла теплую воду и, держа в правой руке бритву, стала смотреть на пульсирующую вену у кисти левой руки.
   И вдруг прозвенел звонок в дверь.
   Она вздрогнула, но из ванной не вылезла.
   Звонок еще раз прозвенел.
   Это точно была не Светка, уж больно робко звонили.
   Может, кто-то из ее знакомых? Черт с ними. Надоели.
   Она удобней присела в ванной и тут услышала, что кто-то ковыряется в замке ключами. Ее прострелило с головы до ног.
   Она вскочила, швырнула бритву, выпрыгнула из ванной, накинула халат и бросилась к входной двери. Не успела добежать, дверь распахнулась.
   На пороге стоял муж.
   Через правое плечо у него висела дорожная сумка, а в левой руке он держал их семейный жёлтый чемодан

14. «Ты первый об этом узнаешь…»

   Любовь – самое эгоистичное из женских чувств.
   Влюбившись, женщина делается эгоисткой до самых корней волос.
   Причем при этом она совершенно не осознает этой перемены в себе.
   Наоборот, все вокруг кажутся ей закоренелыми эгоистами и, конечно, дураками.
   Кроме любимого мужчины.
   Потом эгоизм проходит, а за ним и любовь. Исчезают вокруг дураки. И женщина опять становится обыкновенным человеком.
   Гаснет огонь. Опять дождь, сырость, серые будни.
   Так я рассуждал в своей машине поздним вечером, возвращаясь с отвратительного свидания с не менее отвратительной мне теперь женщиной.
   Я ехал по осенней улице, сам не зная куда.
   Мне не хотелось домой.
   Там меня ждали жена, теща и собака. Из всей семьи рада мне будет, пожалуй, только собака. Но и от этого радости мало.
   Женщина, которой я последние два года отдавал часть жизни, сегодня сообщила, что изменяет мне.
   Причем сообщила легко и просто. С чувством честно исполняемого долга.
   В минуты откровенности она уверяла меня, что, если когда-нибудь мне изменит, я первым об этом узнаю.
   В ее представлении после такого обещания я должен был до земли, низко-низко поклониться ей и пустить слезу умиления от этакой небывалой добродетельности.
   Ей казалось, будто это – верх порядочности.
   Мне же сегодня думалось, что она просто стерва.
   Я женат, она замужем.
   Что нас влекло друг к другу? Что мы искали и что хотели себе доказать?
   Неужели все это стало возможным только благодаря мнимому благородству, которое мы наперебой демонстрировали друг другу?
   «Ты первый об этом узнаешь…» Вот и узнал.
   Осчастливила…
   Зато я первым, а не десятым и даже не вторым узнал, что эта сука переспала с кем-то, кроме меня и мужа.
   Понимаете: первым, а не вторым!
   Какое счастье…
   Вобщем, настроение у меня было преотвратное.
   Я без цели и толку колесил по городу и вдруг, проезжая мимо автобусной остановки, увидел элегантную пьяную женщину с красивыми распущенными волосами. Она пыталась поймать машину.
   Машина, которой она махала особенно отчаянно, так и не остановилась.
   «Ага… – подумал я. – „Ты первый узнаешь“. Что ж, подвезем». Я остановился, приоткрыл дверцу, как заправский левак, и спросил, выглядывая из салона:
   – Куда?
   Она наклонилась ко мне, поправляя то и дело сползающий шарф на голом плече, и сказала, махнув рукой куда-то вперед:
   – Туда.
   – Садитесь, – сухо, по-деловому ответил я.
   Она, достав из сумочки сигареты, выбрала одну, зажала ее в губах и только после этого села.
   Она была по-настоящему пьяна, но и чертовски красива.
   Я помог ей прикурить.
   И, осторожно вырулив, поехал прямо, как она и показала.
   Ехал и молчал.
   Она затянулась несколько раз. Потом оглядела машину и, повернувшись ко мне, указательным пальцем уперлась в мой подбородок.
   – Ты что такой сердитый?
   Я убрал ее пальчик и ничего не ответил.
   – А-а… – протянула она. – Похоже, тебе рога наставили.
   Я вздрогнул и нажал на тормоз.
   Машина резко встала, мы нырнули вперед.
   Она удивленно посмотрела на меня и, разглядев мою злую рожу, вдруг засмеялась. Искренне и заразительно.
   Я, минуту назад готовый ее ударить, обмяк и даже подхихикнул ей пару раз.
   Отсмеявшись, она помахала рукой и выдала:
   – Мне тоже рога приделали. Только что. И знаешь кто? Мой любовник. А тебе, наверное, жена?
   – И, увидев, что я молчу, изумленно откинулась назад. Не может быть! Неужели любовница?
   Я кивнул, и мы, глянув друг на друга, расхохотались.
   Все еще смеясь, она уткнулась головой мне в грудь, обняла меня за шею и прошептала:
   – Давай, мы им тоже рога наставим. Прямо здесь. Сейчас.
   Я от этой идеи буквально затрепетал и, не задумываясь, ответил поцелуем: «Давай».
   Потом я подвез ее домой.
   Мне начало казаться, что у нас может что-то получиться.
   И она как-то прильнула ко мне душой.
   От сумбурной нашей близости стало легко, а не противно.
   Когда мы расставались, она прошептала после поцелуя:
   – Я тебе никогда не буду изменять. – И побежала к подъезду своего дома.
   Я, развернул машину и поехал, наконец, домой, к теще, жене и собаке.
   Открыл дверь.
   Пнул собаку и, не раздеваясь, лег на диван.
   Подошла жена.
   – Есть будешь?
   Я отвернулся от нее, уткнулся носом в спинку дивана.
   Жена потопалась, всхлипнула и ушла.
   Теща несколько раз хлопнула дверьми, шумно спустила воду в туалете и, проворчавшись, тоже успокоилась.
   Я повернулся на спину. Закурил.
   Не спалось. Я вспоминал признание некогда любимой женщины и неожиданную откровенность другой, случайно встретившейся.
   Впечатления от последней вытеснили горечь первого.
   И я подумал: А может, она и вправду никогда мне не изменит?
   А если изменит?
   Пусть. Но я не хочу об этом знать ни первым, ни вторым.
   Ни даже десятым.
   И почему-то подумал при этом о своей жене.

15. Тайные встречи

   «Пылесос, пылесос, пылесос. Нужен пылесос. Умру без пылесоса», – доставала жена.
   Плюнул, пошел на рынок, купил у какого – то барыги пылесос. Пусть не японский, зато дешевый. Принес домой. Открыли с женой коробку – ахнули: красавец. Только электрического шнура и вилки не нашли, но как только поставили его на пол, он заработал и без шнура.
   «На батарейках, наверное», – подумал я.
   Пылесос, самостоятельно двигаясь по квартире, бесшумно и старательно уничтожал всю грязь и пыль. Жена от удивления только открывала и закрывала рот.
   С таким замечательным пылесосом жизнь стала еще приятней, но только для жены, а не для меня. Жена освободилась от обязательной уборки квартиры, и у нее образовалась масса времени для ухода за собой и телефонных разговоров. А у меня возникли проблемы.
   Однажды, когда жена уехала на несколько суток в командировку, я, как обычно, пригласил к себе в гости на ночь одну свою знакомую.
   За вечерним бокалом вина мы вдруг заметили, что пылесос как-то подозрительно крутится вокруг нас, хотя кругом было чисто, а когда мы оставили вечерний стол и направились в спальню, пылесос, вместо того чтобы убирать за нами, покатил следом.
   Я даже пнул его.
   Но когда мы присели на кровать, пылесос начал ползать по спальне и не с только высасывать пыль, сколько, как мне показалось, следить за нами. Тогда уже более решительным пинком пылесос был выдворен за дверь, которую мы плотно прикрыли. На соучастницу запретной любви эти непонятные манипуляции с пылесосом произвели странное впечатление.
   На ее вопрос: «Почему он за нами ползает?», я нетерпеливо бросил:
   «Да ну его», и стал помогать ей расстегивать кофточку.
   Но в тот же миг дверь спальной комнаты открылась, и в нее вкатился пылесос, мигая всеми своими лампочками. Мы, уже почти готовые к любви, застыли от страха, уставившись на наглую мигающую машину. Но дальше ничего не последовало.
   Пылесос помигал-помигал и притих.
   Тогда я его нежно вынес на кухню и запер во встроенный шкаф. Там он повозился еще немного и унялся. Но после этих моих манипуляций с пылесосом моя знакомая наотрез отказалась остаться на ночь.
   После клятвенных обещаний и уверений, что больше она эту чертову железку не увидит, желанная на этот вечер женщина наконец-то успокоилась и осталась в моих жарких объятиях до утра.
   Утром я выпустил пылесос с надеждой, вошедшей уже в привычку, что после нашего ухода квартира будет прибрана, все комнаты будут блестеть без малейшего намека на пребывание ночной гостьи.
   Днем приехала жена, а вечером, придя с работы, я застал ее заплаканну среди остатков моего ночного ужина, почему-то не убранного пылесосом.
   Слезы ее орошали старательно кем– то собранные и уложенные в рядок чужие вещи: шпильку, дамский платочек и маленькую пуговку.
   Был скандал и долгая сцена ревности, и мои оправдания, и мои смутные догадки, кто все это подстроил. Сосущий дьявол как ни в чем не бывало ползал под ногами, с деловым урчанием заканчивая свою запоздалую уборку.
   Прошло время. Во время очередной командировки жены я предпринял еще одну попытку супружеской измены, Пылесос заранее был спрятан в шкаф и тщательно заперт на всю ночь. А поутру я сам тщательно убрал квартиру и, довольный сам собой, в прекрасном настроении направился на работу. Ну и, конечно, не удержался: прежде чем захлопнуть входную дверь, показал кукиш обдуренной мной железяке, сидящей в шкафу. Если бы я только знал, как глупо недооценивал коварство моего пленника.
   Жена приехала днем, а вечером, придя с работы, я застал ее весело порхающей по квартире. Мы поужинали, я рассказал жене, как мне было тоскливо без нее, а она мне – как съездила в командировку.
   После ужина жена пошла на диван смотреть телевизор, а я, радуясь, что все прекрасно обошлось, в ванную – спокойно покурить и полистать пикантный журнальчик, приобретенный по случаю на работе.
   Едва я устроился на унитазе, закурил сигарету и открыл журнал, как услышал призыв жены:
   – Вася! Вася!
   Это, значит, меня.
   Вообще у моей жены есть такая привычка стоит мне сесть на унитаз, как тут же меня зовет либо к телефону, либо что-то ей помочь. Еще надеясь отсидеться, я крикнул через дверь:
   – Ну, в чем там дело?!
   – Здесь по телевизору тебя показывают.
   От такой новости я вылетел из ванны, едва успев застегнуть брюки. По телевизору показывали нашу квартиру, где я, точно так же, как вчера, сидел у телефона и названивал своим подружкам. Жена сидела на диване, впившись взглядом в экран. А за креслом, вжавшись в угол, торчал пылесос, мигам своими лампочками.
   – Смотри, это, наверное, какой-то новый сериал, но актер – вылитый ты, и квартира очень на нашу похожа.
   Аактер в телевизоре, уже договорившись с одной из своих подружек, начал сервировать стол со свечами.
   – Ну, это уже совсем на тебя не похоже, – продолжала комментировать жена. – Ты за всю нашу жизнь вилки на стол не положил, не то что на стол накрывать.
   А я, не в силах вымолвить ни слова, лихорадочно соображал, что же это такое, как я вчерашний мог попасть на экран сегодняшний.
   События же в телевизоре развивались стремительно. Наш герой уже сидел за столом с очаровательной полненькой шатенкой, и я прекрасно знал, что последует за этим.
   – Смотри-ка, а эта толстенькая – вылитая твоя лаборантка Люська, – продолжала удивляться жена. – И лицо у этого хахаля такое же глупое, как у тебя, когда ты выпьешь.
   Я уставился на пылесос. Под моим взглядом он, как мне показалось, еще глубже вжался в угол. И тут я увидел провод, который тянулся от него к телевизору.
   Все, что показывалось на экране, похоже, снимали откуда-то снизу, хотя с разных точек.
   Страшная догадка сверкнула в моем мозгу. Я повернулся и бросился к шкафу, куда запирал его вчера вечером. Защелка была сломана, двигался этот гад бесшумно. Мне сразу все стало ясно: чертова машина, сломав каким– то образом защелку, выползла из шкафа и засняла весь мой вчерашний вечер, а возможно, и ночь.
   От этой мысли мне стало дурно.
   – А-а-а!! – дико закричал я, подскочил к пылесосу, схватил его и дернул вверх. Телевизор тоже дернулся и погас, прекратив показ этого кошмарного «сериала». А я, уже с радостными воплями, вскинул пылесос над головой, размахнулся им, целясь в окно, но тут страшный электрический разряд свалил меня, догадливого, на пол.
   Очнулся я от холодного полотенца, которое заботливо прикладывала к моим опаленным волосам расстроенная жена.
   – Слава богу, – сказала она. – И зачем ты так? Такой фильм интересный не дал досмотреть и пылесос чуть не угробил. Подумаешь, актер на него похож.
   После этого я опять закрыл глаза и не открывал их очень-очень долго.
   С тех пор прошло много лет. У нас с женой родились трое детей, мы постарели. Надо ли говорить, что после того памятного «сериала» супружеских измен с моей стороны больше не было. А пылесос по-прежнему живет в нашей семье, убирает квартиру, сосет пыль.
   Только вот, похоже, скоро придется с ним расстаться. Старший мой недавно женился, да что-то шалить стал в смысле супружеской верности.
   Думаю ему на годовщину свадьбы наш пылесос подарить, чтобы чище в семье было.

16. Услуги на дому

   Моя парикмахерша – веселая женщина и большая любительница мужчин.
   Живет она легко и весело.
   Пока.
   «Пока» потому, что еще сравнительно молода – ей чуть больше тридцати.
   И в мужчинах у нее недостатка нет.
   Она – мужской мастер-парикмахер. Причем очень хороший мастер. Даже, я бы сказал, классный мастер. Поэтому я ходил к ней домой на укладку почти каждое утро.
   Домой потому, что в салонах ее больше трех смен не держали из-за ее беспокойного характера, и она стала стричь клиентов прямо у себя на квартире.
   Когда я приходил, она, находясь в веселом расположении духа, всегда рассказывала мне всевозможные любовные истории, приключавшиеся с ней. Причем рассказывала не стесняясь, во всех подробностях.
   Наверное потому, что мы не были никогда любовниками. Хотя знали друг друга очень давно. Так давно, что стали просто друзьями, знающими друг о друге чуть больше, чем знают о нас другие.
   Я больше молчал, потому что по утрам, в отличие от Ольги, не очень любил говорить. А Ольга тараторила без умолку, стараясь выложить как можно больше информации за те тридцать минут, что она стригла мои, уже седеющие, волосы.
   Вот и сегодня она рассказывала мне завязку своего очередного романа.
   – Ты ни за что не угадаешь, где я с ним познакомилась.
   – Наверное, в музее народов севера, – предположил я.
   – Ха, ха, – от души засмеялась она. – Не угадал. В платном туалете! Я бегала по магазинам, туфли себе к осени подбирала. Набегалась, и мне стало невтерпеж, а в женский – очередь. Я и зашла в мужской. Там мы с ним и познакомились. Вышли оттуда вместе. Он купил четыре бутылки пива, и мы с ним поехали к нему домой. Добирались полтора часа, с пересадкой на двух трамваях. Квартира у него огромная, но пустая, он только собирается туда переезжать. Мы на подоконнике пива попили, он газеток настелил на пол и меня туда. Я ему: «Ты что, обалдел? От газет весь зад черным будет. Лучше уж на подоконнике». Мы бутылки убрали, тут меня он и соблазнил. Вообще-то мне понравилось. Не хамло. Был нежным и ласковым, а когда стала уходить, дал десятку на трамвай.
   – Не может быть, – съерничал я.
   – Смеешься. Д смеяться тут нечего. Некоторые из вас «после того как», глотка воды из-под крана не дадут. А тут проводил до дверей, поцеловал и на дорогу денег дал. Да и вообще он мне понравился как мужчина. Сильный.
   Через неделю, когда я опять ее спросил о том ухажере, она махнула рукой:
   – Далеко к нему ездить. Да и мебели у него нет никакой. Я его бросила.
   У нее в этот день вообще настроение было какое-то подавленное, в глазах слезы. Она промолчала всю стрижку.
   Только когда я уже хотел уходить, она спросила меня:
   Скажи, почему, когда мужчины знакомятся со мной, им надо только одно – как можно быстрее затащить меня в постель. Отчего так?
   В глазах у нее стояли слезы. Но у меня тоже было плохое настроение, и я ей ответил:
   – Ты знаешь, а когда женщины знакомятся со мной, то им надо только одно – как можно быстрее и как можно больше вытащить из меня денег. Почему так?
   Она посмотрела на меня сначала сердито, а потом вдруг как расхохочется. Вытерла слезы и, закурив, сказала:
   – Ты прав. Наверное, каждый хочет того, чего ему не хватает в его жизни. И ничего с этим не поделаешь.
   Один раз она вышла замуж.
   Мужем ее стал горький пьяница – нигде не работающий сосед. Как она мне сказала, ей было жаль смотреть, как он пропадает.
   И она решила изменить его жизнь, а заодно и свою. Она боролась за него целый месяц.
   Много работала. Брала даже работу по вызову, чего раньше с ней никогда не бывало.
   Похудела. Стала озабоченной, задумчивой.
   Я, чтобы поднять ее настроение, спросил как-то в шутку:
   – Ну как, не надоела еще замужняя жизнь? Не завела себе любовника?
   – Что ты! – замахала она на меня руками. – Что ты, я разве двоих потяну. Мне еле хватает сил мужа прокормить, а ты о любовнике. Какой уж тут любовник. Не до любовников мне сегодня. Не до них. Я жизнь изменить хочу. Понимаешь?
   И взяла с меня за стрижку вдвое больше, чем обычно.
   «Понимаю, – подумал я. – Но если так и дальше пойдет, то скоро ее услуги будут дороже, чем в салонах. Так она всех клиентов растеряет».
   Но, слава Богу, этого не произошло.
   Мужу ее, как выяснилось, не совсем нравилось, что к ней домой приходят мужчины, и она гладит их расческами. Он сказал ей об этом. Она стала ему объяснять, что это ее работа, что этим она ему же на хлеб зарабатывает. Чем больше мужчин, тем больше клиентов, тем больше денег.
   – Понял? – спросила она его.
   – Понял, – ответил он и дал Ольге в глаз.
   Потом в ухо. И пошел спокойно на кухню допивать початую бутылку водки. Но допить он не успел.
   Ольга не была бы Ольгой, если бы спустила это с рук. Она поднялась на ноги и, схватив в руки табурет, ворвалась на кухню. И у них началось побоище. Настоящая битва.
   В итоге ее муж позорно ретировался в свою соседскую квартиру.
   Ольга рассказывала, что потом он несколько раз пытался помириться. Просил прощения за побои. Но она его не простила. Не простила потому, что он избил не ее тело, а ее мечту.
   Он измордовал веру в благородные поступки и в то, что, если сильно захотеть, можно изменить свою жизнь, какой бы эта жизнь ни была паскудной.
   Вот она попробовала, и у нее не получилось.
   Эх, как она заболела после этого.
   Еле-еле выздоровела, и то только с помощью врачей.
   Когда я уже достаточно оброс, а она полностью поправилась, я опять пришел к Ольге подстригаться.
   Она была тиха и молчалива. Потухшие глаза.
   Мне было жаль Ольгу.
   И я от жалости, когда она уже заканчивала меня стричь, посоветовал:
   – Тебе бы родить, Ольга.
   – От тебя что ли?
   От такого быстрого и колкого вопроса я смутился.
   – Почему же от меня?
   – А от кого? От моего соседа – пьяницы?
   – Ну почему обязательно от пьяницы?
   – А от кого? Где сейчас, в мои тридцать, найти нормального мужика? Нормальные мужчины все уже заняты.
   – Ну почему же, есть те, которые не заняты.
   – А если не заняты, значит ненормальные. Или тут, – она постучала себя по голове, – не в порядке, или тут, – она показала ниже пояса. – Но мне таких не надо. У меня уже такой был. Одни мучения.
   – В каком смысле?
   – Да во всех смыслах, – ответила она игриво.
   Я почувствовал, что наш разговор развеял ее тоскливое настроение, и она затарахтела без умолку.
   – И вообще, где вы, мужики? Одни воюют. Другие по тюрьмам сидят. Остатки пьют. Тех немногих нормальных разобрали. А я к этому «разбору» опоздала. Что мне остается?
   – Что?
   – Да, что?
   – Ну, стать любовницей, например, кого– нибудь из того приличного мужского остатка.
   – Любовницей? Нет. В любовницы я тоже опоздала. Чтобы сейчас стать любовницей, надо иметь возраст от семнадцати до двадцати. А мне почти вдвое больше.
   И Ольга щелкнула ножницами.
   – Ну и что же теперь тебе делать? – невольно вырвалось у меня.
   – А ничего, жить.
   – Жить?
   – Да, просто жить. Работать. А главное, стричь мужчин и не только стричь… – игриво закончила она и подмигнула мне в зеркало.
   Когда она меня постригла и стала укладывать волосы, я подумал: «Может, пригласить ее в ресторан на ужин?»
   Пригласил.
   И она согласилась.

17. Двухметровое упрямство

   По утрам Света всегда измеряла свой рост – два метра два сантиметра.
   А к ночи он составлял два метра один сантиметр.
   И сколько Света не морщила свой прелестный лобик, никак не могла понять, куда за день девается сантиметр. И каким образом за ночь этот недостающий сантиметр возвращается снова.
   Но спросить об этом маму она боялась.
   Поэтому свои физические изменения, связанные с колебаниями роста, она никому не доверяла и хранила как свою маленькую тайну.
   Но не только это было необычным в ее облике и поведении.
   Света была на редкость упряма.
   Так по жизни – девушка как девушка, без заскоков и вывихов. Но вдруг ее начинало «клинить» – ни с того ни с сего она становилась упряма до проклятий. И упрямство ее распространялась не только на что-то определенное, нет. Она могла, подойдя к дому подруги, вдруг остановиться и простоять у подъезда до темноты. Или во время еды отказаться от любимого торта. Или расспориться о возрасте героя недавно показанного по телевизору фильма, причем она могла утверждать, что ему не тридцать лет, как говорили все, а тридцать с половиной. И так во всем.
   За такой характер ее даже в шутку прозвали Двухметровое Упрямство.
   Света знала про это прозвище и не обижалась.
   Ей было интересно во время своего упрямства наблюдать за своими спорщиками. И даже последнее время стала получать от этого удовольствие.
   Сколько она перепробовала профессий в свои неполные двадцать – это надо было знать. Ее рост давал ей большие возможности, открывал широкие двери.
   И начала она, конечно же, с манекенщицы. Поэтому ее первый сексуальный опыт был не с мужчиной, а с женщиной – владелицей Дома мод.
   Эта миловидная дама бальзаковского возраста была крупных и плотных форм. Имея мужа-банкира и несовершеннолетнюю дочь, она терпеть не могла мужчин. Всех девчонок до подиума она пропускала через спою комнату отдыха, находившуюся за рабочим кабинетом в офисе.
   Через нее прошла и Света со своим двухметровым ростом. В то время она только закончила школу, и это посещение закабинетного будуара стареющей дамы для нее Было больше похоже на шутку, чем на серьезные сексуальные игры.
   Она мало что поняла из того, что они делали. Запомнила только вкус сладкого пирожного и кислого французского вина. Но ее нежданная кураторша слово свое сдержала, и Света через два месяца вышла на подиум под свет прожекторов, вспышки фотоаппаратов и взрывы аплодисментов. Она произвела сенсацию в мире местной моды. Ей сразу же стали пророчить звездное будущее; и конкурсы красоты, и призы за мисс… И, конечно, богатого и толстого покровителя. Может, так бы все и было, но судьба распорядилась по-иному. Этим толстым покровителем собрался стать тот самый банкир – муж владелицы Дома мод. Это было выше сил бедной Светы – то жена, то муж. И у нее щелкнуло.
   По правде сказать, сама дама – жена банкира – не возражала против одолжения своей юной пассии своему супругу, но только на время. А вот Светка, Двухметровое Упрямство, однажды нацепила на обнаженное стройное тело платье из змеиной кожи и, уже сделав шаг к подиуму, вдруг остановилась, замерла. Все вокруг забегали, а она стоит и все тут. Так и простояла на одном месте все два часа, пока не закончился показ.
   Ей, конечно, все простили. Но она – это! она. Все бросила и ушла.
   Куда?
   Да никуда.
   Лежала дома и слушала музыку. По утрам и вечерам измеряла свой рост и терялась в догадках, куда девается и откуда возвращается ее законный сантиметр.
   Наконец ей надоело об этом думать, и тут же, как всегда, когда ей что-то надоедает, позвонила подруга, которая рассказала, что в городе открылся немецкий пивной ресторан под названием «Пивнушка у Ганса». И туда набирают официанток – русских девушек, похожих на немок.
   – А ты как раз подходишь: и рост, и рыжая, и тощая, как немка, – подытожила она свой рассказ.
   В ресторане на Свету надели фартучек. Хозяева научили читать меню, подруги научили обсчитывать, и она приступила к работе. Правда, здесь не обошлось без Этого. Великого чувства любви.
   Она влюбилась в охранника – здорового парня с лицом трехгодовалого бульдога. К тому же у этого «бульдога» была жена, которая работала администратором этого же ресторана. А так как Света в этих делах была не опытна, то довольно быстро все стало явным, и ее сразу же выгнали.
   Но Света не была бы Двухметровым Упрямством, если бы и здесь не проявила свое фантастическое упрямство.
   После того, как ее выгнали, она стала ходить в этот ресторан как посетительница и, заказав квашеной капустки, сидела на уголке стола и не сводила глаз со своего, 1 возлюбленного, тоже двухметрового, как и она.
   Видимо, от долгого глядения на этого огромного жлоба в зеленой тирольской шляпе с пером к ней неожиданно пришла мысль спросить у него, теряет ли он, как и она, между утром и вечером один сантиметр своего роста.
   Но, как всякий влюбленный человек, она стала чрезвычайно стеснительной и нерешительной и никак не могла спросить об этом у своей пассии. Так шли дни за днями, неделя за неделей. А дылда пассия, давно поняв, что в него влюбились, не прочь был наставить своей малышке жене-администраторше рога и только искал удобного случая, чтобы получить полное объяснение от той, которая каждый вечер ела квашеную капусту.
   Но и малышка жена, видя возрастающий интерес к ее двухметровому супругу, поняла, что при таком упрямстве Светы пора делать ноги, причем и свои, и своего мужа.
   И вот однажды вечером Света пришла в; пивнушку за очередной порцией капусты и, может быть, за ответом, теряет ли ее возлюбленный, как и она, сантиметр за день, и не увидела ни своего кумира, ни его очаровательно-злой жены.
   Проходившая мимо официантка, как бы между прочим, сказала:
   – Зря сидишь, дура, они уволились.
   А на недоуменный взгляд Светы добавила:
   – Вчера и он, и она получили полный расчет. Так что кончилась твоя любовь.
   Что после этого сделала бы любая здравомыслящая девушка? Конечно, сразу бы ушла из этого заведения, где каждый лишний час – это часть большого позора. Но героиню звали Двухметровое Упрямство, поэтому Светочка честно отсидела до закрытия, как и всегда.
   На следующий день под общее хихиканье всего любопытного коллектива халдеев пришла снова и опять с капусткой просидела до самого закрытия.
   И так стало повторяться каждый день.
   Со временем официанты забыли, зачем она сидит здесь. И сама она уже перестала вызывать в своем воображении этот прекрасный бульдожий вид ее неспетой песни. И не известно, сколько бы она еще проходила в этот пивной погреб, если бы мама не прекратила ежедневное субсидирование.
   Для пополнения личной кассы Света устроилась, как ей казалось временно, секретаршей к одному юркому гражданину. Тот пообещал платить в три раза больше, чем получал сам, но для начала запер кабинет и провел тщательное исследование ее высокого тела.
   На исследование Света согласилась, но дальше все застопорилось. Отделывались обещаниями.
   Вся ее секретарская работа заключалась лишь в том, чтобы сидеть и ждать, когда вызовет шеф. А тот вызывал ее только когда к нему приходили посетители, а вызвав, строил многозначительные фразы, давая понять, что она его любовница, и часто похлопывал по нижним мягким местам (до верхних из-за своего роста он не дотягивался).
   Наконец после очередного похлопывания в присутствий двоих мужчин, многозначительно переглядывающихся и искренне завидующих такому двухметровому богатству, Света просто припечатала своего шефа ударом своего секретарского планшета к полу. Тот страшно испугался и упал на пол. За ним попадали на пол и гости, почему-то прикрывая руками свои головы. А Светка, сама испугавшись того, что сделала, бросила планшет и стала судорожно поднимать шефа и гостей за шкирку и усаживать обратно в кресла. А те никак не хотели садиться, все время сползали вниз. И это все происходило в абсолютной тишине, при полном молчании всех сторон, было слышно только дружное сопение.
   Но после того, как пораженный шеф пришел в себя, он вскочил в свое кресло и закричал:
   – Вон, вон из моего кабинета! Вы разбили мне голову!
   Светлана же, не слушая ничего, упрямо продолжала ухаживать за гостями, а когда те все же выползли из кабинета на карачках, стала осматривать шефа.
   Он начал было сопротивляться, но, получив еще один удар в челюсть под броским названием «хук», успокоился. Света осмотрела голову шефа, вернее его лысину, и, убедившись, что все в порядке, села писать заявление об увольнении. Положив его на стол шефа, она стянула с себя платье и прошлась перед пораженным начальником, сказав при этом:
   – Это тебе на память.
   И ушла, громко хлопнув дверью. Правда, в приемной она все же надела на обнаженное тело плащ.
   Далее жизнь забросила Свету в гигантские лапы фармацевтического концерна, где она стала распространителем пилюль для роста. Она должна была всем своим клиентам рассказывать, что выросла только месяц назад, а до этого она была всего сто тридцать сантиметров. Но после приема пилюль выросла на целых семьдесят сантиметров.
   Пилюли расходились мгновенно.
   Света заработала немного денег, приоделась. Но карьера ее закончилась, когда они стала рассказывать свою байку в одной семье, где, как оказалось, жила ее школьная учительница по математике, помнившая, что в спектакле на выпускном вечере Светлане из-за ее роста досталась роль Эйфелевой башни. К еще большему несчастью, муж этой учительницы работал в комитете по защите прав потребителей. Этот явный обман расстроил всех: и бывшую учительни– цу, и настоящего государственного чиновника, и саму Свету. Эти милые люди не стали делать ей ничего плохого, отпустили! с миром, но взяли слово, что она этим заниматься больше не будет, что было весьма неожиданно для сегодняшнего времени. Но она, опять же из-за своего упрямства, свое слово сдержала. Распространять пилюли для роста Света больше не стала. На душе стало у Светланы легче. Врать все же она не умела, да и не хотела. А вот чем заниматься дальше она не знала.
   Пришла она домой, измерила свой росу и легла спать. А утром, вновь удивившись, что она стала выше на один сантиметр, стала думать, куда же ей, упрямой, пойти работать дальше.

18. Надо выйти замуж

   На пятом курсе она неожиданно заметила, что все подруги, с которыми училась в институте, повыходили замуж.
   И, оглянувшись вокруг, подумала:
   – А что же я? Чем хуже?
   В воскресенье вскочила поутру с общежитской койки и поехала домой. Родители жили в районе. Мама, приняв неожиданный приезд как что-то чрезвычайное, прямо с порога:
   – Что случилось?
   Нина расплакалась и, уткнувшись матери в плечо, со всхлипами рассказала, что все ее подруги вышли замуж. Осталась в одиночестве только она.
   Мать перепугалась и стала кричать мужу:
   – Федя, Федь! Нинку никто замуж не берет.
   На что муж ответил:
   – Наживется еще.
   Взял удочки и ушел на рыбалку.
   Нина легла на кровать и стала себе плакаться: «Что же я, такая несчастная, значит и, правда, никому не нужна? Может, я некрасивая?».
   А мать сидела рядом и причитала:
   – Родила тебя на отца похожую, вот никто и не берет. Родилась бы в меня, давно бы замужем была.
   В семье ходила легенда, что мама в молодости была красавицей. И отбоя от желающих взять ее в жены просто не было. Но ей понравился тихий, скромный парень Федор. И поэтому она успокаивала дочь:
   – Ничего, дочка, плохих разберут, тебе достанется самый лучший.
   Нина не могла сказать, что у нее вообще не было парней.
   С одним познакомилась на дискотеке, будучи уже на четвертом курсе. Но он, когда пошел ее провожать в общежитие, после нескольких поцелуев предложил ей себя сразу в постель. Она не то что обиделась, а просто не поняла предложения и, естественно, ни в постель, ни в комнату его не пустила.
   Парень после этого случая всем говорил, что она дура ненормальная, вдобавок ломается, как девочка.
   Второй парень учился на одном курсе в параллельной группе. Худенький, в очечках. Они с ним ходили в кино, гуляли, держась за руки, несколько раз целовались в подъездах. Один раз он проводил Нину до комнаты. Поцеловал и ушел. Как потом выяснилось, от Нины-то он ушел, а домой не добрался. По дороге из общежития его подобрала другая студентка. И уже не отпустила его до утра. На ней Нинин ухажер и женился.
   И вот теперь она одна.
   Скоро выпуск. И казалось, если немедленно не выйти замуж, то что-то потеряет в своей жизни. Навсегда.
   Мать поохала, накормила дочь ухой из карасей, наказала быть посмелее и с новой кофточкой и модными джинсами отправила назад в институт – учиться и искать себе мужа.
   И как всегда, на помощь пришла подруга.
   У нее муж был военным. А у него – друг Олег, тоже военный.
   Знакомство прошло успешно. И через неделю они подали заявление…
   На свадьбе подруги ей шептали, что у нее муж очень даже ничего. Нина смотрела на него со стороны и думала: «Раз говорят, значит действительно ничего».
   Первую брачную ночь они провели на частной квартире. Близости до свадьбы с женихом у Нины не было, и она настороженно воспринимала его откровенные поцелуи и поглаживания, пока не понимая, что же будет дальше. Муж для нее представлялся как один из тех, которые составляют вторую половину человечества, предназначенную руководить ими, женщинами. Есть мужчины, есть женщины. Так надо. Так устроен мир. Она знала, что после свадьбы мужчина и женщина начинают любить друг друга и в итоге у них появляется ребенок. Она много слышала рассказов, хороших и не хороших, чистых и грязных, о том сладостном удовольствии, которое происходит между мужчиной и женщиной. Но ни в первую брачную ночь, ни потом она ничего подобного не испытывала. И со временем решила, что в ее организме что-то не в порядке, поэтому она этих красочных эмоций не ощущает.
   Муж каждый вечер, приходя с работы, ужинал, смотрел телевизор и тащил ее в кровать, дрожа при этом всем телом, непонятно от чего. Нина пыталась тоже показать страсть, как в кино, но почувствовать наслаждение не могла.
   Часто они с мужем ходили в гости к подруге. И однажды Нина решилась поделиться с подругой сомнениями по поводу страстных объятий и ощущений, испытываемых во время этих объятий. Оказалось, что у подруги то же самое, что и у неё.
   И обе они решили, что всё это враки, придуманные мужчинами, и упорно распространяемые дурами – бабами.
   А потом у Нины родился сын.
   Ребёнок быстро подчинил её своим потребностям, постоянно напоминая о себе криком. И так по очереди – то муж, то сын – не давали ей спать ночами. Один – нетерпеливыми ласками, другой – настойчивым плачем.
   Нина пыталась хитрить.
   Подолгу возилась на кухне, дожидаясь, что муж уснёт. Вроде бы он и засыпал. Но стоило ей прилечь – он тут как тут. Давай… О Боже!
   Иногда, уделав всех – и мужа, и сына – она лежала с открытыми глазами и думала:
   Что за жизнь у женщин? В чём радость и счастье замужества, о котором все пишут и говорят? Неужели это большой обман? Для меня самая вольшая радость – уснуть спокойно, а самое большое счастье – просто высыпаться.

19. Стрекоза

   «Все живое на Земле имеет право на жизнь.
   Если оно хочет жить, конечно».
   Так рассуждал я, встретив неожиданно Стрекозу, плавающую по поверхности абсолютно спокойного жаркого моря за несколько миль от берега.
   «Как она сюда попала?» – подумал я, заглянув в ее огромные глаза.
   Но она мне не ответила, а я в ее глазах увидел свое отражение и тот же вопрос: «А как ты сюда попал, да еще в шортах и футболке, хотя и без сандалий».
   Но со мной все было ясно.
   Ночью я просто свалился с борта туристического парусника, когда гулял не совсем трезвый по кормовым поручням.
   Но факт остается фактом: теперь я в море, и причем не один.
   Море, Стрекоза и я.
   Ну, Море, оно как бы при своем деле.
   Я-тоже понятно.
   А вот Стрекоза? Как она попала сюда? Не свалилась же, как я, с палубы. И тем более не прилетела же сюда сама.
   Стрекоза лежала на спине, раскинув по воде свои прозрачные крылышки, и хвостик ее, слегка приподнятый над водой, чуть-чуть подрагивал. Я смотрел, смотрел на нее и опять подумал, что все живое на Земле имеет право на жизнь. Мне стало жаль Стрекозу.
   И я решил ее спасти.
   Благо берег был немного виден. Но держать на вытянутой руке хрупкую Стрекозу, а другой усиленно грести, чтобы не захлебнуться, – дело, я вам скажу, не легкое. И все же я доплыл. Уставший, выполз на Песчаный берег, осторожно положил Стрекозу на сухой песок и прилег рядом с ней.
   От тепла Стрекоза ожила. Крылышки ее обсохли, хвостик запульсировал. И вдруг она, издав жужжащий звук, взлетела. Я даже вздрогнул от неожиданности. Она резко поднялась в воздух, и, не колеблясь, как по азимуту, помчалась в море.
   Я подскочил с места и, закричав: «Куда ты?!», бросился за ней. Но она летела и летела в морскую даль.
   У меня мелькнула мысль, что она хочет установить мировой Стрекозиный рекорд по дальности морских полетов. Но она, пролетев еще немного, резко спикировала и опять шлепнулась в море.
   Я подплыл к ней. Она, как и прежде, лежала вверх брюшком, и хвостик ее нервно подрагивал.
   Я опять подхватил ее и снова осторожно доставил на берег.
   Она обсохла. Зажужжала. Взлетела. И вновь направилась в море.
   Бедняга!
   Я снова поплыл за ней…
   После пятнадцатого спасения я понял, что ее страсть к морским полетам не имеет предела. Но мои силы имели этот предел. Они были на исходе.
   И я решил, если она опять взлетит и в шестнадцатый раз направится в море, спасать ее больше не буду.
   Я смотрел на нее и шептал: «Не надо больше в море, не надо. Не лети туда, дурашка».
   Вот ее крылышки обсохли, вздрогнули, и она… Она, взлетев, снова ринулась в море.
   «Боже», – устало ткнулся я лицом в песок. Но, собрав последние силы, встал и побрел в воду. Плыл я медленно, долго и тяжело.
   Но Стрекозу уже не нашел.
   Долго кружил на том месте, где она обычно падала, вглядываясь в толщу воды. Не было ничего. Только большая рыбина с огромным губастым ртом, едва шевеля хвостом, медленно проплыла подо мной и, нырнув, скрылась в глубине моря.
   А берег был далеко. И сил у меня уже не было.
   Доплыву ли?
   P. S. См. начало.

20. Женщина на сцене

   И вот она опять на сцене.
   Красивая. Загадочная. Готовая снова удивить своим голосом всех, кто сидит там в зале их филармонии.
   Она чувствует, как люди замерли в ожидании ее божественного голоса.
   Она чувствует, как от их глаз к ней тянутся сотни пульсирующих ниточек.
   Она сделала глубокий вздох, оторвалась от восхищенных взглядов и, на секунду за держав дыхание, своим великолепным меццо-сопрано запела романс Юрьева «Колокольчик».
   И сразу после первых нот она ощутила что зал ее.
   От настроения и внимания зала зависело, как она будет петь – вдохновенно или буднично. Может, просто отработать на сцене, а может, силой своего искусства заставить людей в зале радоваться и трепетать. Хотя во многом состояние зала зависело и от ее внутреннего настроения. Были случаи, когда она выходила на сцену с другими мыслями: муж, дети, зарплата, ремонт в квартире, старое концертное платье, – и выход не удавался.
   Но сегодня зал ее.
   Она пела так вдохновенно, будто парила над застывшим от восторга залом. Ей казалось, что она проникает прямо, в сердца людей своим голосом. Открывая дверки к чистым источникам бытия, вычищая загрязненные закоулки душ. И в эти моменты ей видилось, что это не она на сцене – мама и уставшая жена, – а сказочная фея, безумно всеми любимая. Она через свой голос как бы попадала в призрачный мир славы и успеха.
   В эти минуты она была безмерно счастлива. Счастлива от цветов, которые приносили ей после выступления поклонники, от их слов восхищения и предложений о встречах после концерта.
   Вот и сегодня она была на сцене.
   Пела, красивая и счастливая.
   Это был ее час.
   Звездный час.
   Она пропела романс.
   Низко поклонилась.
   Приняла овации, цветы и удалилась за кулисы, радуясь своему успеху.
   Подружки, завидуя и кривя губы, прочмокали ее в щеку, поздравляя с прекрасным выступлением.
   В гримерной она села перед зеркалом, посмотрела себе в глаза.
   «Молодец? – спросила сама себя и сама же себе ответила: – Конечно, молодец».
   В дверь постучали.
   Показался огромный букет хризантем, а за ним красивый блондин лет сорока.
   – Я очарован Вашим голосом, Маргарита, – сказал новый поклонник.
   Она приняла букет и протянула для поцелуя руку.
   Незнакомец осторожно прикоснулся к ее пальцам и нежно их поцеловал.
   Через три дня этот робкий поцелуй имел свое продолжение. Поклонник пригласил ее в ресторан гостиницы «Гедеон», недавно открывшейся в их областном центре. Этот ресторан был бешено популярным и чрезвычайно дорогим. Столик, за которым они сидели при свечах, был прекрасно сервирован, и официант почти бесшумно подносил то дорогое французское вино, то рябчиков на вертеле, то салат из фиджийских крабов; а на десерт было подано итальянское мороженое с темным ликером. Причем весь обед ее поклонник тщательно ухаживал за ней: пододвигал стул, поддерживал под локоток, угадывал любое ее желание.
   Видя все его старания, она подумала, что, наверное, он сразу пригласит ее куда-нибудь на квартиру или в гостиницу.
   Но этого не произошло.
   Он довез ее до дома и, опять поцеловав кончики ее пальцев, попросил разрешения позвонить завтра.
   Дома ее ждал муж – голодный, трезвый и поэтому сердитый.
   Вее же голове еще витал образ ее поклонника, а муж с порога заорал ей в ухо:
   – Где шлялась?
   Она еще не отошла от светского обхождения и, улыбаясь, ответила:
   – На репетиции. |
   – Знаем мы твои репетиции. Жрать давай.
   Покормив мужа и детей, она заперлась ванной и, присев на край биде, задумалась «Чем я виновата, что я певица, и что мужчины обожают меня? И он, мой муж, тоже когда-то боготворил меня за мой голос. Но для простой жены просто одного голоса, очевидно, мало. Помимо прекрасной феи мужика: еще нужна и обыкновенная домохозяйка, что бы муж после работы был сытый и ухоженный, не отвлекался от газет и телевизора»
   «Царица, фея», – думала она, смыва макияж с лица.
   «Королева сцены, божественный голос», – всплакнула она, переодеваясь в домашний халат.
   Муж, съев на ночь три головки чеснока, навалился в кровать. Когда она, уложив детей, помыв посуду и замочив белье, легла к нему, он молча навалился на нее, молча пропыхтел минуты три и, отвалившись, сразу захрапел.
   А она долго лежала с открытыми глазами и смотрела в темноту потолка. И видела себя в Большом театре, парящей над сценой в расшитом золотом платье, исполняющей партию Кармен. И сотни мужчин – от министра культуры до руководителя их местной филармонии – заваливают ее цветами, муж стоит перед ней на коленях и просит, умоляет принять его запоздалые извинения.
   Но это в мечтах, а в жизни быт, семья и высокое искусство несовместимы. Чем-то приходится жертвовать. Она вот решила все это совместить. И, наверное, проиграла.
   Целую неделю она болталась по гастролям за пределами города. Но она не забывала о том вечере в ресторане.
   Почему?
   Наверное, потому, что поклонников с такими манерами у нее уже давно не было.
   А когда-то и ее муж, который сейчас при каждом удобном случае распускает руки (кстати, он никогда не бьет ее по лицу, объясняя это так: «Твоя профессия тебя разукрашивать не позволяет, а то бы разукрасил»), – так вот, даже ее муж начинал аналогично, только рябчиков на вертеле в ресторанах тогда не было.
   Да и не в рябчиках дело, а в отношении к ней. Обходительности и неспешности, чего она давно уже не видела.
   Может, бросить семью и уйти? А как же дети?
   А может, бросить сцену и уйти в семью? Отдать себя целиком и полностью мужу, детям? А как же ее голос, ее талант?
   Так что же ей делать?
   Нет, наверное, терпеть и жить, как жила.
   Хотя это и не самое лучшее.
   Но и не самое худшее…
   Да, не самое худшее, что бывает в жизни талантливой женщины.

21. Шишка
или Самое верное средство от супружеских измен

   Профессора угораздило жениться в шестьдесят с копейками.
   И, как это ни банально, на официантке из ресторана, где он иногда обедал.
   Земля сделала оборот вокруг своего светила, и профессор, прежде чем явиться домой, стал звонить и предупреждать, что будет тогда-то или во столько-то. Причина была простая: профессор стал подозревать свою спутницу на тернистом жизненном пути в супружеских изменах.
   Робкие намеки, что у него, де, появились сомнения в ее верности, влекли за собой резко отрицательные ответы, сцены обид и, как итог, необходимость самому искать примирения. А поскольку он был человеком воспитанным и правильно понимал приличия, то ему очень не хотелось ставить любимую женщину в неудобное положение, не вовремя явившись домой.
   Испытав это несколько раз, он понял, что так мало чего добьется. И решил пойти по другому пути.
   Он был ученый, биолог-теоретик, но ради восстановления семейного счастья решил на краткое время стать практиком.
   В своей лаборатории на даче профессор чувствовал себя не хуже, чем в своем институте. Дни за днями летели быстро. Он работал с необычайным подъемом. Все ладилось, и вскоре работа была закончена.
   Домой он вернулся рано поутру, веселый. Даже отсутствие супруги не испортило ему настроения.
   Она явилась через час после его приезда и удивилась веселости профессора. Но он, напевая, гремел посудой на кухне, что с ним бывало очень редко. Не спрашивая, где и с кем она была, профессор заботливо раздел жену в прихожей. Трогательно поинтересовался:
   – Устала, наверное, дорогая? А я тебе кофе приготовил.
   И пока дорогая пыталась придумать, что бы наврать в очередной раз, профессор принес на подносе кофе с маленькими бутербродами.
   Наконец она что-то сообразила и попыталась объясниться, но профессор ласково закрыл ей ротик ладонью и нежно, хотя и с каким-то торжеством, произнес:
   – Все потом, потом. Сначала тебе надо подкрепиться.
   Она почти машинально выпила кофе, съела бутербродик и понемногу успокоилась.
   «Ученые, они все немного того, ну… этого… в общем, не от мира сего». Так подумав, она легла отдыхать в заботливо приготовленную профессором постель. А профессор минут через двадцать ушел. И ее, задремавшую, разбудил неожиданный телефонный звонок.
   Звонил профессор, трогательно интересовался, как она себя чувствует, просил до его прихода домой – а он придет часов в девять вечера – прочитать письмо, которое он ей оставил на письменном столе в своем кабинете. Странный телефонный разговор завершился пожеланиями не переутомляться и не скучать.
   Она испугалась: что, если пришел конец его терпению?
   Куда только девалась вся ее усталость. Она шустро рванула в кабинет и схватила письмо.
   Не будем приводить его дословно, поучимся у профессора чувству такта – как-никак личная переписка, – скажем лишь о сути.
   В письме, наряду с объяснениями в любви, перечислениями хороших и плохих сторон их супружеской жизни, было утверждение, что брак этот еще может быть счастливым и что он взял его спасение в свои руки.
   Еще писал он, что она по своей молодости неправильно оценивает ценности окружающего мира и человеческих отношений, а потому профессор берет на себя ответственность за то, что сделал сегодня утром.
   Далее он излагал, что сегодня утром она пила кофе с подмешанным туда порошком, который он изготовил на даче в лаборатории, и теперь после каждого оргазма у нее на лбу будет набухать ярко-красная шишка размером с небольшую монету и оставаться ровно на семь суток. Профессор уверял ее, будто порошок совершенно безвреден для организма, и выражал уверенность, что она правильно его поймет: он спасает их супружество. И далее – «с любовью, целую» и т. д и т. п.
   «Отравил!» – в ужасе подумала она.
   С ней сделалось плохо, она побежала в туалет. Затем до нее стал доходить смысл всего письма, а не отдельных его строк.
   Она поняла, что ни выгонять, ни отравлять ее никто не собирался, что ее любят и расставаться с нею не хотят, но желают пресечь ее любовные утехи посредством какого-то порошка и шишки, придуманных ее ученым мужем.
   Она бросилась к зеркалу и долго смотрелась в него. Лобик был чудесный, гладкий и белый.
   Тогда она, по свойственной ей легкомысленности, решила, что все это ерунда, и, успокоившись – ведь жизнь продолжается, и неплохая, в общем-то, жизнь, уже с веселым настроением мизинчиком набрала номер телефона.
   – Алло, Арнольд, это ты? Куда пропал, проказник? Моего не будет до девяти… Целую… Жду.
   Вечером профессор застал дома не легкомысленную кокетку, а убитую горем женщину, которая, вдоволь уже нарыдавшись, сидела теперь у зеркала, тихо раскачиваясь из стороны в сторону, и тупо смотрела на огромную шишку ярко-красного цвета, выпиравшую из ее некогда милого лобика.
   Рядом валялось письмо профессора и незнакомые мужские вещи, очевидно, забытые во время панического бегства от вида чудовищной метаморфозы. Профессор подошел к бедной женщине, нежно поцеловал ее в темечко и, произнеся традиционные слова «здравствуй, дорогая», сел рядом в кресло.
   – Не расстраивайся, милая, – продолжал он. – Я это предвидел, даже немного, извини, спровоцировал, но через семь суток все пройдет. Я не спрашиваю, кто он, пусть это будет твоей последней тайной и станет концом твоего легкомыслия, после чего мы заживем спокойно.
   Дрожащим голосом его несчастная жертва вопросила:
   – И что, это теперь будет часто?
   Ее дрожащий пальчик дотронулся до некогда прекрасного лобика.
   – После каждой твоей измены.
   – А с тобой?
   – Со мной не будет. Даже если бы и я принял порошок, у меня есть противоядие. – Голос профессора уже потеплел, и милая женщина с огромной шишкой во лбу тоже немного успокоилась, услышав о противоядии и заранее надеясь на женское обаяние и природную хитрость.
   Вечер закончился мирно и чудесно, почти как в тот месяц, который они провели на океанском лайнере, путешествуя вокруг Европы.
   Потом была ночь, чудесная, как нежный цветок среди русских лугов.
   Шишку на этот раз профессор удалил с помощью противоядия. Вроде, все чудесно: профессор добился своего, убедил, что каждая измена будет ему известна – ведь эти измены станут теперь слишком явны и поэтому неприемлемы в их совместной жизни.
   Жизнь, кажется, наладилась, но это только на первый взгляд. И дальнейшие события, те, что стали развиваться после этой мирной ночи, только подтвердили наши опасения.
   Профессор надежно спрятал противоядие, но, к сожалению, не убрал сам порошок.
   Однажды утром, покинув счастливую супругу, он ушел к себе в институт, читать лекции.
   А юная Афродита, схватив порошок, заметалась по квартире. Ей пришла такая мысль, что она от радости чуть не пела. С осторожностью кошки, крадущейся к своей цели, она подсела к телефону.
   – Алло, Арнольд? Это я… Что с тобой дорогой? У меня? Все хорошо… Нет, что ты! Все в порядке. Да это я мазь косметическую неправильно применила. Все отлично, милый… Приезжай, я жду. Ты ведь меня любишь? И я… Целую, любимый, жду.
   И она счастливо запорхала, даже закружилась от душевного подъема.
   Наконец то она проверит его верность, его слова, что он любит одну ее и никого ему не надо, кроме нее, и у него нет ни одной женщины, кроме нее.
   Да, женская логика делает порой такие зигзаги, о которых мужчина не сможет не только догадаться, но даже представить, что такое возможно.
   Обреченный ловелас бурей ворвался в профессорскую квартиру.
   И хотя в этот день он ничего особенного не добился, чем был поначалу немало обескуражен, но все же его желанная была нежна, как прежде, да и ласкова необычайно.
   Когда он уходил, его вслед за поцелуем угостили фужером легкого вина.
   Что ж, она сегодня, пожалуй, странна, но эта странность не вызвала у Арнольда никаких подозрений, и фужер был выпит.
   Ночью, ближе к утру, нервные звонки вперемежку с титаническими ударами в дверь, заставили профессорскую чету подскочить в своей постели.
   Пока профессор соображал, в чем дело, проказница, догадываясь, что эти удары в дверь каким-то образом связаны с ее дневным экспериментом, шмыгнула в прихожую, быстро отомкнула замок и обомлела: ее дорогой Арнольд, ее милый Арнольдик, рыдая, ввалился к ним в прихожую.
   Одетый так, как будто его застал пожар в постели, он пытался, хватая
   ее за руки, что-то произнести. Но это ому не удавалось, получалось только мычание. Огромная шишка ярко-красного цвета украшала его Некогда благородный лоб.
   – Подлец! – заорала она, визгливым, срывающимся голосом, и начала хлестать его по заплаканной роже.
   – Кто она?.. С кем ты?! Кобель!
   Для него это было сверхнеожиданно: он ожидал участия, раз и с нею было что-то подобное, жалости, наконец, думал найти здесь избавление от странного прыща на лбу, а тут – такая атака.
   И когда до него дошел смысл ее слов, когда он понял, что между фужером вина и его шишкой есть прямая связь, последовала ответная реакция: удары вперемежку с отборными проклятиями посыпались на коварную любовницу.
   Да, и мужчины порой действуют вразрез со своими джентльменскими привычками.
   Воистину, пучина человеческих душ неисчерпаема.
   И неизвестно, чем бы кончилась эта рукопашная, если бы вовремя не вмешался профессор.
   Вдвоем с женой они одержали победу и выпихнули Арнольда вместе с его шишкой вон. Тот еще немного поколотился о дверь, а потом исчез. Очевидно, навсегда.
   А профессор, ставя любимой компрессы на уже естественно добытые синяки и шишки, ворчал:
   – Каков негодяй! Ударить женщину! Да и ты тоже… Что ты такого смогла натворить, что мужчина поднял руку на женщину? Он что, сумасшедший? Впрочем, это уже его жизнь, нас с тобой она не касается.
   А побитая, испуганная женщина только еще сильнее рыдала и ближе прижималась к профессору. Вот так мирно закончились эти бурные события.
   Супруга профессора после этого сильно изменилась: стала задумчивой и тихой, только в глазах, в самой их глубине, вспыхивали иногда злые искорки. Она опять пошла работать в ресторан. Профессор опасался, что это может повредить их семейному счастью, но напрасно – все было хорошо.
   На этом можно было бы и закончить наше повествование, если бы через некоторое время в городе не стали появляться мужчины и женщины с довольно странной болезнью: у них после определенных событий появлялись на лбах ярко-красные шишки размером с пятикопеечную монету, и, как правило, все они посещали ресторан, где трудилась, выполняя свой гражданский долг, жена профессора.
   Да вот еще что – весь запас этого диковинного порошка у профессора исчез сразу же после памятных бурных событий. И сколько он ни выспрашивал у жены, так и не нашел ни грамма своего препарата.
   «Странная пропажа, – думал профессор, возвращаясь домой без предварительного звонка любимой. – И кому он мог понадобиться?»

22. Конфетки

   Для маленького Юры весь мир делился на вкусно и невкусно.
   Мамино молоко – это вкусно.
   Теплые пеленки – тоже вкусно.
   Соска – вкусно.
   Тетя в белом халате – невкусно.
   Папин шлепок по заду – тоже невкусно.
   Но со временем к ощущению «вкусно» прибавилось еще одно прекрасное ощущение жизни – «сладко».
   Прибавилось оно как-то незаметно, когда кто-то из родительских друзей угостил Юру шоколадной конфеткой,
   С тех пор мир был поделен окончательно.
   Не вкусно – это что не сладко. А сладко – это конфетки.
   И каких только конфеток в своей жизни он не перепробовал!
   В фантиках и без фантиков, мягкие и жесткие, приторные и с горчинкой, с ликером и без него, с орешками и с вафлями, круглые и квадратные, продолговатые, тонкие, толстые и…
   Вобщем, цивилизация подарила Юре такое многообразие конфет, что приходилось только удивляться возможностям человеческой фантазии в создании такого конфетного многообразия.
   Ему казалось, что уже никто и никогда не сможет остановить эту его единственную любовь к конфеткам.
   Но…
   Но годам к четырнадцати он вдруг обнаружил поразительное сходство между соседкой по парте и одной из самых любимых его конфеток. Сначала заметил сходство лишь по форме, потом по запаху, а уже со временем по вкусу. Соседка в своем сиреневом платьице была также свежа, как и конфетка, завернутая в яркий фантик. Когда Юра наклонялся к ее шее, то чувствовал тот же сладковатый запах, как и от конфетки, освобождаемой от шелестящей обертки.
   И наконец, когда на одном из школьных вечеров впервые поцеловал соседку по парте в губы, он почувствовал тот же восторг, какой испытывал при касании своих губ к шоколадной поверхности конфеты.
   Повторив через какое-то время все то же, но уже с подружкой своей соседки по парте, он понял, что все девчонки такие же сладкие, как конфетки, только живые и размерами побольше.
   А сгодами он понял, что девчонки даже слаще, чем конфетки.
   Глядя на девчонок, он все время вспоминал, как в раннем возрасте стоял перед стеклянным прилавком магазина, в котором были выставлены конфеты – яркие, разноцветные, ослепительные, головокружительно пахнущие. Он переводил взгляд с одних конфет на другие и хотел все их съесть или хотя бы каждую надкусить, попробовать.
   А теперь жизнь открыла перед ним такое богатство сладостей, что конфетные прейскуранты просто блекли перед могуществом природы по созданию немыслимого многообразия женской красоты.
   Девушки – это были лучшие конфетки. Каких их только не было!
   И в платьицах.
   И в юбочках.
   И мягенькие.
   И костлявенькие.
   И темненькие.
   И светленькие.
   И толстенькие.
   И тоненькие.
   Но в отличие от конфет они были и хохотушки, и веселушки, и умненькие, и глупенькие, и хитренькие, и простушки, и игрушки, и вертушки, и недотроги, и свободолюбки, и безразличные, и любопытные.
   И при всем при том они, в отличие от конфет, еще и говорили нежными милыми голосочками.
   О таких конфетках, о таком подарке в своей жизни Юра даже и не мечтал.
   Ну, а раз получил от природы-матери такую любовь и привязанность к прекрасному, то и стал любить это прекрасное от всей души, от всего сердца. Также честно, верно и страстно, как в детстве он, Юрочка-малыш, любил свои сладкие яркие конфетки.

23. Тетушка: «Привет ИЗ Лондона…»

   Англичане почти все рыжие.
   И если для женщин это обстоятельство является скорее пикантным, чем огорчительным, то рыжие английские мужчины за пределами своего небольшого острова не особо пользуются популярностью.
   Единственным исключением из этого всеобщего правила является моя тетушка: она любила, любит и, наверное, вечно будет любить рыжих английских мужчин.
   «Вечно», это в смысле века моей тетушки как живого, биологически активного существа, а не в том, в котором вечна Вселенная.
   От любви к этим рыжим мужчинам она натворила такого… Впрочем, ничего особенного, если смотреть с точки зрения влюбленной женщины, в ее действиях не было.
   Просто она, влюбившись в рыжих англичан, причем не в конкретного мужчину, а именно в образ бравого британца, рыжего и худого, решила соединить с ними свою долгую уже жизнь, а заодно и свое длинное худое тело, на их же родине, на этом туманном острове, тем самым повергнув в страшное уныние тетушкиных поклонников из снежной России – правда, в большинстве своем не ходящих уже и даже не лежащих, а покоящихся.
   Взяв себе в голову эту прекрасную мысль, она, как человек, с детства отличавшийся небывалой практичностью, с великим прилежанием приступила к осуществлению своей английской программы.
   Перво-наперво она решила раздобыть немного денег, чтобы съездить по путевке в страну своей женской мечты и навести там мосты.
   А поскольку денег у нее таких не было, она поступила очень просто: обошла моих компаньонов и взяла от моего имени взаймы.
   Вот так она и съездила, точнее, слетала на этот остров.
   Оттуда она прилетела такая счастливая, что я, увидев ее, сразу простил ее шалости с моими компаньонами.
   Ну, думал, побаловалась немного тетушка, так ведь кто без греха? На то и любовь. Еще слава Богу, что так закончилось, другие на этой почве вообще с ума сходят или сводят, что в общем-то одно и то же.
   Подумал я так и, крепко обняв тетушку, поцеловал ее в плечо.
   И мы, весело болтая о влиянии рыжинок на концентрацию тумана в предместьях Лондона, поехали к ней домой.
   А жила она хоть и в полуподвале, но зато в самом центре города.
   Мы с нею распили бутылку виски, подаренную ей одним из ее английских поклонников, посмеялись, позубоскалили, и она мне сообщила, что будет менять эту квартиру на другую, этажом повыше.
   Я тогда пошутил, что лишь бы не ниже.
   А через две недели она мне позвонила и сказала, что нашла обмен и пригласит меня в гости, как только устроится на новом месте.
   Так мы перезванивались по вечерам около двух месяцев, болтая ни о чем.
   И вдруг она мне звонит рано утром и просит помочь.
   Она срочно едет в Англию на год или больше – ей написал один из поклонников и предложил руку и сердце. Она, конечно, тут же согласилась, зная по собственному, хоть и небольшому опыту, какими нетерпеливыми бывают англичане. В общем, ее судьба отныне связана с милым британским рыжиком, и она едет туда, причем немедленно и навсегда.
   Ну, может, и не совсем навсегда, но на год – это уж точно.
   Не меньше.
   Поэтому она просит меня как можно быстрее помочь сдать ее новую двухкомнатную квартиру, которую она недавно выменяла на свою старую, что была в подвале. Сдать для начала хотя бы на год, а там видно будет. И столько в ее голосе слышалось счастья, что я никак не мог ей отказать.
   Но когда я узнал, что она уезжает через день и что за это время надо не просто сдать квартиру, но и получить плату за год вперед, то попытался отлынить.
   – Неужели ты хочешь, чтобы я приехала без свадебного подарка к тому, кто предложил мне руку и сердце? – спросила она.
   Я, конечно, ничего такого не хотел и вынужден был согласиться с мощным доводом моей любимой, да к тому же еще и влюбленной тетушки.
   Правда, я возразил, что подарки, как правило, делают женихи, и попытался доказать это на своем примере: когда я предложил руку и сердце моей отставленной впоследствии невесте, то подарок покупал я, а не она.
   На это тетушка мне ответила, что так и должно было случиться, поскольку вся наша родня может засвидетельствовать, что я был в те времена похож на круглого идиота.
   На мое обиженное пыхтение в телефонную трубку она заверила меня, что сейчас я, конечно, уже не круглый идиот.
   От такой похвалы я успокоился и сказал, что расстараюсь ради ее счастья.
   Сначала обзвонил друзей.
   Затем – тайных недругов.
   Потом – явных врагов.
   И наконец нашел полубезумного музыканта, согласившегося снять квартиру на год за две с половиной тысячи долларов, причем две он давал сразу.
   Я их свел звонками и уже через сутки отправлял ее, счастливую и обремененную чемоданами, навстречу счастью.
   Когда самолет поднимался в небо, я думал о будущем моей любимой, пусть и немного взбалмошной тетушки, как о чем-то не вполне определенном.
   И в очередной раз ошибался.
   Всю неопределенность моя хитроумная тетушка оставила здесь, разделив ее поровну между всеми, кто имел счастье соприкоснуться с нею за последний месяц хотя бы по телефону.
   Оказывается, она вовсе не поменяла свою старую квартиру в подвальчике. Она ее просто продала, а ту квартиру, которую выдавала за свою, сняла на два месяца и не без моей помощи пересдала бедному музыканту.
   Музыканта хозяин квартиры с треском выгнал, но лишь после того, как тот разложил свои вещи и отремонтировал сломанный унитаз.
   Музыкант пришел жить ко мне.
   И я пустил.
   А что было делать?
   Так вот и зажили – вдвоем с музыкантом.
   Он писал музыку, которую никто не хотел исполнять, а я – рассказы, которые никто не хочет читать.
   Через шесть месяцев я наконец получил письмо в английском конверте с русским текстом.
   Начиналось оно так: «Привет из Лондона…»
   Я понял, что это от моей тетушки.
   И побоялся читать дальше.
   Положил его в карман и весь день ходил и думал. Нет, не о том, как там поживает моя тетушка, – я уверен, что все у нее в полном порядке, – а о том, что меня ждет и в какие еще веселые ситуации вовлечет она меня, когда я прочту ее письмо.
   Как человек сам способный на безумства ради очередной влюбленности, я ее давно простил, да и в музыканте с ее легкой руки обрел друга, родственную душу и собрата по никем еще не признанной гениальности.
   Наконец я решился. Вынул из кармана конверт, достал письмо и, присев на краешек стола, принялся читать.
   «Привет из Лондона.
   Здравствуй, мой дорогой, мой горячо любимый племянник.
   Если бы ты знал, Алеша (Алеша – это я), каким негодяем оказался этот рыжий английский мерин.
   Он и вся его островная банда не стоят и мизинца нашего распоследнего подзаборного забулдыги.
   Никакой любви здесь нет, одни счетчики.
   Мне писали, что ты сейчас проживаешь с тем доверчивым милым музыкантом.
   Я бы вам нисколько не помешала.
   Сидела бы тихо в уголке и слушала ваши на редкость талантливые опусы.
   А по утрам готовила бы вам овсяную кашу, этому меня здесь научили.
   Алеша, здесь все на рыб похожи – застывшие и как смерть холодные.
   Прилечу в конце этого месяца.
   Надеюсь уже в аэропорту вдохнуть аромат твоего букета и обнять тебя как самого близкого мне человека на всем этом жестоком свете.
   PS: Рыжих встречать меня не бери и не забудь, что я люблю полусладкое шампанское.
   Твоя любимая тетушка.
   Прочитал я письмо. Посмотрел на друга-гения, занавешенного немытыми волосами, взял сумку и пошел к двери.
   На его вопрос, куда я собрался, я ответил:
   – За полусладким шампанским. Его моя тетушка страх как любит.

24. Ивана

   Быть потомком гения и приятно, и тяжело.
   С одной стороны, раз ты потомок, значит и в тебе есть что-то гениальное.
   Это приятно.
   А с другой стороны, все смотрят на тебя и ничего гениального в тебе не видят.
   Это тяжело.
   Когда я, потомок Федора Михайловича Достоевского, познакомился с этой девочкой, мне уже шел шестой десяток. Я был женат, причем единожды, у меня была дочь, внук и два инфаркта.
   Эта девочка приехала ко мне в Томск из Сочи со странным именем и желанием.
   Звали ее Ивана (ударение на первой букве), а хотела она ни много ни мало, родить от меня ребенка – потомка Достоевского. Не важно кого, мальчика или девочку. Главное, родить от меня.
   Она откуда-то узнала мой телефонный номер, позвонила мне прямо с вокзала, представилась, сказала кто она, сколько ей лет и попросила о встрече, заинтриговав меня каким-то важным сообщением с глазу на глаз.
   И, хотя я уже давно не живу приключениями, меня этот звонок заинтриговал. Тем более в молодости я бывал в Сочи, а тут еще по телевидению то и дело идут сериалы о внебрачных детях.
   Ну как тут не пойти. Я и пошел.
   В нашем городе еще было прохладно, и люди были одеты тепло. Поэтому эта милая полураздетая девочка с южным загаром была очень заметна в серых стенах железнодорожного вокзала.
   Даже очень заметна.
   А она вела себя естественно, непринужденно и свободно, не замечая любопытных взглядов.
   И я ее сразу узнал.
   А она меня нет.
   Я даже немного заробел подходить к ней. И даже решил уйти. Но она, видимо почувствовав это мое желание, прямо впилась в меня своими глазами.
   Сколько в них было энергии.
   И я к ней подошел и представился.
   Она тут же выложила мне зачем приехала, что знает, что я женат и что у меня есть внук. Но она не может ждать так долго, пока внук вырастет (ему было полтора года). Мир нуждается в новом гении, и мы обязаны…
   Вобщем, я, не ожидая такого напора, растерялся. Грешным делом подумал, что она предложит прямо здесь, сейчас сотворить нового гения.
   И не знаю, как развивались бы события, но мне, видимо от этих предположений, сделалось плохо. Переволновался. Больное сердце.
   Очевидно, я так побледнел и так судорожно стал шарить по карманам в поисках валидола, что не только она, но и люди на вокзале испугались и вызвали «скорую помощь».
   Так я оказался в больнице.
   И, конечно, Ивана поехала со мной. Потом примчались жена с дочерью и очень удивились, увидев у моей больничной койки юную загорелую девушку.
   Мне не пришлось ничего объяснять. Все объяснила Ивана со слезами раскаяния и упреками в своей беспечности.
   И в этом она была настолько чиста, что обид не возникло. Оставив меня под капельницей, мои женщины вместе с Иваной уехали к нам домой.
   Вся моя семья приняла Ивану и полюбила. Да ее и нельзя было не полюбить.
   Родилась она в Сочи.
   Отца не помнит. Ей говорили, что отец ее сербский моряк. От него и это странное имя.
   Мать продавала мороженое возле портового пляжа, там и познакомилась с красавцем моряком. Затем родилась она. Когда корабли Югославии еще заходили в сочинский порт, отец пару раз навещал молодую маму и дочь, а потом пропал.
   Мать растила ее одна и по-прежнему продавала мороженое.
   Ивана пошла в школу и, познакомившись с творчеством Достоевского, вбила себе в голову идею, что у нее должен быть ребенок от этого гениального писателя. Не от него самого, конечно, а от его потомка по мужской линии.
   Чтобы легче было осуществить эту мечту, она даже одно время закружила роман с одним мальчиком. Но осторожно. Только для того, чтобы лишить себя девственности. А когда это произошло, она решительно прервала этот роман и стала усердно искать достойного потомка Федора Михайловича.
   На грех я оказался единственный в России еще на что-то способный потомок-мужчина, правда теоретически, в наследственной ветви гения.
   И вот поэтому она очутилась здесь.
   В нашей семье.
   А я в-больнице.
   К тому моменту как я выписался из больницы, Ивана прижилась в нашей семье. Попытку моего соблазнения все уже воспринимали со смехом, в том числе и она.
   В тот вечер, когда она уже собиралась уезжать, начались события в Сербии, которые взбудоражили весь мир, а особенно ее. Американцы бомбили родину ее отца, родину ее предков.
   Она прямо прилипла к телевизору.
   – Они бомбят мою родину. Они убивают моего отца. Я должна быть там. Я его найду. Он может быть уже ранен. Еду туда.
   Мы пытались ее удержать, успокоить, но все было бесполезно.
   Она умчалась к себе в Сочи, а оттуда в Сербию.
   Почему я об этом знаю? Она мне звонила из столицы Сербии. Умоляла:
   – Вы же потомок Достоевского. Вас послушают. Идите к Ельцину. Пусть он атомную, нет, лучше водородную бомбу сбросит на Америку. Я вас прошу. Ведь за Вашей спиной Бог, а не Дъявол.
   Я не знал что ей сказать на это.
   А когда стал объяснять, что меня в Кремле и на порог не пустят, она расплакалась и положила трубку.
   Потом я видел ее несколько раз по телевизору. Она была в Сараево на мосту, который должны были бомбить американцы.
   Она махала флагом своей новой родины и грозила американским самолетам своим кулачком.
   Американцы этот мост так и не разбомбили.
   Потом ее показывали у нашего Кремля в Москве. Она рвалась к Ельцину просить у него атомное оружие.
   – Они нас бомбят. Они убили моего отца. Смерть американцам! – кричала она в телекамеры на Красной площади.
   Так я узнал, а вернее предположил, что она нашла своего отца, и что он погиб во время бомбежек.
   Написал ей письмо на адрес Сочи.
   Пригласил ее к себе.
   Она долго не отвечала. Ничего ни от нее, ни о ней не было слышно года два.
   Наконец, однажды зимним вечером к нам в дверь позвонили.
   У меня сердце екнуло: «Ивана».
   Я открыл дверь.
   За порогом стояла она.
   Когда она разделась и поставила на пол бесчисленное количество своих чемоданов, мне стало больно.
   Она сильно постарела, если это слово подходит к двадцатилетней девушке.
   У нее был рак, и она потихоньку умирала. Но умирало тело, а не душа. Душой она была все также молода и энергична, как и в тот день, когда я ее увидел впервые на вокзале.
   Мое здоровье тоже было неважным. Жена скончалась год назад. От переживаний сердце совсем стало ни к черту. Врачи прописали мне постельный режим, и я в основном лежал на диване.
   Дочь с мужем и внуком наконец определились в жизни и уехали жить и работать в Санкт-Петербург.
   Так что приезд Иваны был как бы кстати.
   Она ухаживала за мной, поила чаем и рассказывала о себе.
   В детстве из-за странного имени ее дразнили Ваняткой. Но она была и на самом деле как Ванятка и отвоевывала свое настоящее имя кулаками. Потом подросла, увлеклась Достоевским.
   Когда у тебя нет отца, многое видиится по-иному в этом мире.
   Внутренний мир героев великого писателя почти оглушил ее.
   Она увидела жизнь другими глазами. Глазами Христа. И она поняла: этот человек – гений. Ее гений.
   Вот поэтому ей и хотелось породниться.
   Сейчас она понимает, что это ее желание – не что иное, как детская взбалмошность, которая прошла.
   Но зато пришел «рак».
   – Но я снимаю фильм. – и она, соскочив с края моего дивана, помчалась к своим многочисленным чемоданам.
   Достала видеокамеру, кассеты.
   – Вот, уже сняла пять кассет. Прямо с первого момента моего заболевания.
   – Для чего? – спросил я.
   – Пусть люди, которые попадут в это горе, видят, как можно жить и не сдаваться этой гадости.
   И мы с ней стали смотреть эти кассеты.
   Как ее, бедную девочку, морили лекарствами, химиотерапиями, радиацией. Но она не сдавалась, воспринимала эту странную болезнь как что-то прилипшее к ней, но не мешающее ей жить полной и энергичной жизнью. Во время всех этих мучительных операций, она была весела, остроумна и жизнерадостна.
   Даже когда совсем облысела.
   Да-да, она была абсолютно лысой. Я просто как-то не решался говорить пока об этом. Но она совсем не стеснялась своей безволосости. Она прекрасно себя чувствовала и лысой.
   Глядя на ее жизнерадостность, я и сам поднялся.
   Но ей все же было больно. Хотя это можно было разглядеть только где-то в самой глубине ее бьющих жизненной энергией глаз.
   Подняв меня на ноги, Ивана уехала, захватив все свои чемоданы, видеокамеры и кассеты.
   Следы ее деятельности то и дело возникали на экране телевидения, в звонках и открытках. Она металась по миру и событиям. Она спешила.
   Это было видно.
   Она дарила себя людям.
   Бедная девочка.
   Где она сейчас?
   Не знаю.
   Но я уверен, что она продолжит снимать свой фильм о девушке, больной раком. Умирающей, но не сдающейся.
   И не сдавайся, Ивана!

25. Генерал

   Сегодня ей удалось занять место у самой трубы. А это значит, что сегодня ночью она не промерзнет до костей – труба согреет.
   Она прислонилась спиной к теплой железяке и застыла в блаженстве.
   Правый глаз помалу стал видеть. Значит, отек от точного удара сожителя стал спадать.
   Анна… Красивое, все же, у нее имя. Правда, в ее компании бомжей его никто не знает. Здесь ее зовут просто – Банка (прозвище от имени Анка).
   Анна пошарила в своей котомке – там звякнуло. Вытащила оттуда бутылку вина. К ней сразу же подтянулись соседки. Кто постарше, кто помладше, но все такие же, как и она, опущенные на самое дно человеческой жизни.
   Анне не хотелось делиться. Хотелось самой напиться до упора. Хотя она и забыла уже, когда бывала трезвой. Но дневное полупьяное состояние – это одно, а теперь душу звало набраться до полного забвения.
   Она отвернулась от товарок и из горлышка, булькая и давясь, за несколько секунд опустошила почти всю бутылку.
   Соседки сразу отползли.
   Но не все. Одна осталась: высмотрела, что в бутылке еще есть, чем поживиться.
   Но Анна держала бутылку цепко.
   Тогда подружка подползла поближе и заискивающе попросила:
   – Банка, расскажи, как Генералу отказала.
   Приспущенные веки Анны вздрогнули, глаза широко раскрылись. Она мотнула головой и поставила условие:
   – Расскажу, если слушать будешь.
   – Конечно буду, дай только допью из твоей бутылки, – согласилась та и протянула руку.
   – Ан нет, вначале я расскажу, а потом уж дам. – И спрятала бутылку за спину.
   Та скривилась. Все уже знали эту историю наизусть, слышали ее сотни раз, и никому она была уже неинтересна. Но для Анны это было чем-то большим, чем простое воспоминание о том, как она отказала мужчине. Да не какому-нибудь, а генералу. Настоящему. И кто? Бродяжка. Бомжиха. Которой хотя и лет тридцать с копейками, а выглядит она на все шестьдесят.
   Но подружке так хотелось выпить, что она согласилась послушать еще раз, а уж потом допить остатки.
   – Генерал… – мечтательно начала Анна.
   Тогда стоял сентябрь, дело было уже к вечеру, и она привычным маршрутом – от помойки к помойке, от мусорки к мусорке – двигалась к заветной пивнушке. Проходя мимо плавучего ресторана «Каравелла», она остановилась. Баржа ли, дебаркадер ли – она не понимала по-морскому, – но это сооружение на воде было таким веселым, что поневоле притягивало людей, усиленно ищущих, как бы подороже угробить лишний вечер.
   Расцвеченное разноцветными лампочками и флажками, оно казалось райским уголком на мутной с молочным отблеском воде. В зале гремела музыка.
   Слышались смех и песни, хлопали пробки шампанского.
   И хотя было уже прохладно, несколько парочек жарко целовались, от страсти даже перегибаясь через перила. Казалось, что еще немножечко – и кто-нибудь из них непременно свалится за борт.
   Но сколько она ни ждала, никто не падал.
   Бородатый швейцар в тяжелом теплом пальто, расшитом золотом, выбросил наконец окурок в воду и, оглянувшись по сторонам, исчез в недрах этого ликующего монстра.
   Двери закрылись.
   А потом и парочки ушли.
   Где-то продудел пароход.
   Котомка ее была уже полна, и она решила пройти по сходням на палубу, к окнам этого веселого заведения, и хоть посмотреть, как люди веселятся.
   Раньше она и сама ходила в рестораны. Правда, этого тогда еще не было.
   Потом все как-то разом перевернулось. Любовь. Обман. Грязь. И на все плевать. И все ниже, ниже, ниже…
   А может, так и лучше? Кто скажет…
   Осторожно озираясь и через шаг останавливаясь, она двинулась по трапу, и подошла уже почти к самым дверям, когда те вдруг шумно распахнулись.
   Какой-то военный – высокий, полный, в длинной жесткой шинели – невольно толкнул ее в грудь, и она, не успев даже вскрикнуть, рухнула в воду.
   Уже в воде она страшно закричала.
   Вода была холодной, воняла мазутом.
   На том месте было неглубоко, но ей хватило.
   Военный же, не раздумывая ни минуты, прыгнул следом. Выхватил ее из мокрой грязной воды и на руках вынес на бетонку.
   Вокруг них тут же образовалась толпа. Тоже все в мундирах.
   Вскоре подъехала черная иномарка. Военного все почему-то называли Генералом, щелкали каблуками и козыряли.
   Анна и Генерал были мокрые и грязные, пополам в мазуте и тине.
   Она едва дышала от испуга и внезапно накатившей слабости.
   Он крыл всех вокруг, пытался заговорить и с нею, но тихо и очень осторожно.
   А она только мотала головой и все искала свою котомку с объедками. Уж больно неуютно ей было.
   Но Генерал не отпустил ее. Он усадил Анну в машину и повез к себе на загородную дачу.
   Когда они уже миновали высокий сплошной забор и выходили из машины у ярко освещенного крыльца, он наконец разглядел ее. – О, как же вы перепачкались! Сейчас – в баньку, а одежду я вам новую подберу.
   И не успела она опомниться, как оказалась в опытных руках банщицы.
   Ее отмыли. Причесали. Приодели.
   После сауны и душа она глянула в зеркало и сама себя еле узнала.
   Потом они с Генералом выпили и он стал за ней ухаживать. Говорить всякие ласковые слова. Комплименты делать.
   А она и вправду была хороша в эти минуты.
   Шампанское вскружило ей голову: «За мной ухаживает генерал! Настоящий Генерал! За мною, грязной и падшей. А раз ухаживает, значит, я его стою. Наверное, столько же, сколько и настоящая его подруга».
   Генерал уже тихонько поглаживал ее по попке, но она отводила его руку, машинально, приличия ради. Но когда он стал потихоньку наваливаться, Анна выскользнула из-под него.
   Он удивленно посмотрел ей в глаза: «Почему!?»
   «А вот потому… – подумала в ответ она.
   – Пусть у тебя все есть, пусть ты всегда сыт и в любой момент можешь быть пьян, а я дешевая грязная баба, полуголодная и опустившаяся, но я тебе не дам! Не дам – и все!
   Он же стал осторожно целовать ее то в ушко, то в шейку, шепча при этом:
   – У тебя будет все, что захочешь. Поедем отдыхать к морю. Я куплю тебе самые дорогие вещи.
   «Врет! – подумала она. – И пахнет от него какими-то цветами. Нюхнул бы он меня перед тем, как я свалилась в воду. Он что, каждую девку так уговаривает? Вот страдалец…» А вслух сказала:
   – Можно, я уйду?
   Генерал обиделся. Надулся и тихо ответил:
   – Иди…
   Истал глядеть в другую сторону. Ясно, он не верил, что она может уйти от него, от Генерала. Он уже давно понял, что она не из высших кругов, а так, то ли официантка, то ли кассирша. И будет просто идиоткой, если уйдет от своего счастья. Но он снял трубку внутреннего телефона и приказал:
   – Отвезите даму, куда она скажет.
   И больше на нее не смотрел. Налил себе рюмку коньяка и выпил.
   – А где моя одежда? – робко спросила она.
   Он пробурчал, что она вся испачкана мазутом и еще какой-то грязью, ей дадут что-нибудь другое подходящее.
   Она тихо поблагодарила и вышла.
   Когда она была уже в коридоре, он ее все же окликнул. Но она только прибавила шагу – ей надоело притворяться генеральшей. Скорее бы в подвал, к привычной компании.
   – Дура! – ворвался в рассказ хриплый голос ее подвальной подруги.
   Анна очнулась от воспоминаний и сразу же обнаружила, что та уже незаметно вынула ее бутылку из ее расслабленной руки и все выпила.
   – Какая же ты дура! Эх, мне бы такой случай! Я бы…
   Но она не успела докончить. Анне стало так жаль недопитого вина, и она изо всех сил пнула подругу в живот.
   Та откатилась, визжа и матерясь.
   Анна же прислонилась спиной к теплой трубе и, закрыв глаза, задумалась: «Может, и впрямь дура? Может, и вправду надо было дать Генералу? Вдруг бы понравилось? И была бы я теперь генеральшей. Хотя нот, вряд ли… Кому-то ведь надо и в помойках ковыряться. Значит, такая уж доля».
   И она стала засыпать. Счастливая, что сегодня ей досталось место у горячей трубы и в эту длинную ночь мерзнуть не придется. А завтра – оно и будет завтра…

26. Снайпер

   Познакомились мы в Юрмале.
   Он проходил стажировку в архитектурном курортном управлении, а я там работала машинисткой.
   Он как увидел меня, так больше и не отходил.
   Через неделю предложил выйти за него замуж.
   Мне он тоже понравился – высокий, стройный, темненький, – и не скажешь, что исконно русский.
   А мои родители, коренные латышские крестьяне, были категорически против этого брака.
   В воздухе веял ветер перемен. Уже во всю говорили о независимости Латвии, и брак единственной дочери с Сергеем – русским парнем – моих родителей не устраивал.
   А я была готова ради него на все. Разругалась с родителями до проклятий. Собрала вещи и с ним – в Россию.
   Думала, что моей ноги больше не будет на этой земле – в доме моих родителей.
   Но все обернулось совсем не так, как нам с ним мечталось.
   Через год у нас родился сын.
   Тут пошли первые кооперативы.
   Сергей тут же бросил свою государственную службу и стал заниматься строительством коттеджей.
   Мы быстро богатели.
   У нас появилась хорошая просторная квартира, две машины, дача, мы стали ездить на отдых за границу.
   Но для того, чтобы все это у нас было, ему приходилось долго и много работать. Стал часто выпивать. И курить одну за одной, становясь все худее и темнее.
   Но меня любил по-прежнему страстно и нежно. Я нигде не работала. Занималась исключительно домом.
   Когда сынишке исполнилось шесть лет, мы его отдали в платную школу. Я его и провожала, и встречала.
   Однажды утром, проводив сына, я зашла в парикмахерскую и только к обеду вернулась домой.
   Сережа почему-то был дома. Правда вчера он пришел поздно и сильно выпивши. Но это, как он объяснял, было необходимо по работе.
   Я заглянула в спальную. Он лежал на диване и спал.
   Часа через два заглянула еще раз. Он лежал в той же позе. У меня почему-то сильно забилось сердце и появилась чувство тревоги. Я подошла ближе. Тронула его за плечо. Рука его распрямилась, и из ладони выпала таблетка. Я подняла ее. «Валидол».
   И тут меня охватил страх.
   Я стала его будить.
   Но сколько ни трясла, сколько ни плакала, он не проснулся.
   Приехали врачи, констатировали смерть от сердечной недостаточности.
   Так я осталась одна с сыном в чужой стране.
   Как только Сережу закопали, пришли его друзья по бизнесу и предъявили счета. Оказывается, у него было много долгов. Мне совали в лицо какие-то бумаги, подписанные им.
   Куда идти, к кому обращаться? Не к кому.
   Из богатой семьи мы с сыном быстро превратились в семью без машин, дачи, денег. Даже квартиру у нас отобрали, дав взамен однокомнатную в старом доме.
   Я совсем загрустила.
   Сын стал ходить в обыкновенную школу с переполненными классами.
   Машинистки уже были не нужны, везде требовались программисты.
   Через полгода мне совсем плохо стало. Продала все сережины подарки. Но соседка по новому дому оказалось неплохой женщиной, помогала чем могла. Она тоже растила одна сына. Правда уже взрослого. Он только что закончил десятый класс. Парень хороший. Все ходил вокруг меня и смотрел влюбленными глазами. Пытался говорить басом и называть меня по имени.
   А я шутила над ним и называла его Алешенькой и мальчиком.
   Он сердился.
   Вскоре его забрали в армию.
   Соседка загрустила и, когда я, помаявшись вдоволь и решившись съездить к себе на родину, попросила ее присмотреть за сынишкой, пока я езжу к родным, она с радостью согласилась:
   – Езжай, Ирма, ни о чем не беспокойся. Я пригляжу, накормлю, напою. Мне, глядишь, и не так плохо с твоим-то будет. А то от Алеши писем давно нет. А тут война в Чечне.
   И я уехала.
   Думала на неделю, а получилось намного больше.
   На родине отец с матерью увидеться со мной не захотели и даже не пустили на порог родного дома.
   Я растерялась и не знала, что мне делать дальше.
   От отчаяния позвонила школьной подруге.
   Та меня узнала и почему-то сильно обрадовалась моему звонку. Пригласила к себе домой.
   Я приехала.
   Подруга сильно изменилась, но была мне очень рада.
   Она жила на широкую ногу. Евроремонт, дорогая мебель, бриллианты.
   Когда выпила, она рассказала откуда у нее деньги.
   Оказывается, она работала по контракту снайпером в Чечне. Отстреливала российских офицеров. Там ей платили хорошие деньги.
   Я сначала не поверила. Она – и снайпер?
   – Жить нормально захочешь, чертом станешь. – ответила подруга на мой вопрос.
   Она мне и рассказала, что в городе есть вербовочный пункт. Подписываешь контракт, и тебя отправляют на обучение в Пакистан, а уже потом в Чечню.
   – Вот так. Три месяца в лагере, три месяца в Чечне, и обеспечена на всю жизнь. И не жалею. – закончила она, лихо опрокинув в рот рюмку коньяка.
   Я тоже выпила.
   Дальше пошли рассказы о фронтовой романтике и больших деньгах.
   К утру она меня уговорила.
   Выспавшись, мы с ней сходили в вербовочный пункт. Там я подписала контракт. Позвонила соседке, извинилась, сказала, что нашла хорошую работу, денежную. Попросила еще немножечко приглядеть за сыном. Она согласилась. Ей с моим сыном легче ждать возвращения своего сына из армии.
   Полученный по контракту аванс я выслала им на прожитье, и через день по фальшивому паспорту вылетела в Арабские Эмираты, а оттуда – в Пакистан. Там узнала, что и подруге за меня прилично заплатили, и что она никогда не была ни в лагере, ни в Чечне, а занималась лишь вербовкой. Этим и жила. Теперь мне стала понятна ее неожиданная радость от нашей встречи.
   Но все это я осознала лишь к концу своего обучения, когда готовилась моя отправка в Чечню.
   И уже там, в Чечне, я поняла, что если не любишь свою винтовку, как саму себя или как своего ребенка, лучше не мечтай стать снайпером.
   Только себя измучаешь и ничего не заработаешь. Хорошо я пришла в отряд со своей винтовкой.
   Со своей «Моськой» [1 - Моська – винтовка 7,62 С. И. Мосина]*.
   Мне ее в лагере отобрал мой инструктор, одну из сотни из-за хорошей кучности.
   Правда, из заработанных потом денег пришлось прилично ему доплачивать за доводку.
   Вспусковой механизм был добавлен предупредитель и курок воткнули с накаткой.
   Шейку ложа заменили на пистолетную.
   Шомпол с винтовочки убрали, чтобы ствол не утяжелял.
   Всей моей «Моське» сделали черную окисловочку, даже затвору, и она стала брюнеточкой.
   Я беленькая, она черненькая.
   Мне «чехи» [2 - Чехи – бандиты.] и кличку дали из-за этого «Абба».
   И мне легче при моей профессии быть просто Аббой, чем Ирмой.
   А еще для своей «Моськи» я приобрела Цейсовскую трубу от двух до шести. Этот телескоп хорош для стрельбы и по неподвижной и по движущейся дели, а также для вечернего и ночного боя.
   Под оптику сделала откат, чтобы глаз не повредить.
   И стала работать.
   Причем, надо сказать, не плохо.
   Поэтому уже скоро контракт, по моим подсчетам, должен закончится.
   Деньги я заработала большие и часть их уже переправила домой соседке.
   Осталось самой уйти.
   Еще немного подзаработать и – домой к сыну.
   Стемнело.
   Я свою «Моську» за спину и – к федералам.
   У меня уже было приготовлена удобная лежаночка. С нее хорошо просматривался их блок-пост. С утра пораньше можно снять пару офицеров. За них хорошо платят.
   Только я устроилась, прикопала «Моську», как на меня что-то сверху упало. И не успела я даже пискнуть, меня быстро и профессионально скрутили. Но расчет, очевидно, был на мужика, поэтому немного все же помяли.
   Когда в палатке допрашивать стали, я поняла, что «Моську» не нашли. Поспешили ребята.
   Тогда начала беженкой прикидываться.
   Но ребята стреляные. Посмотрели на синяк на плече, на указательный пальчик с мозолями от курка и сразу поняли кого сняли – снайпер.
   Точнее снайпершу.
   А на нас, снайперов, никакие человеческие законы не распространяются. Ладно, если бы была местная. Может, еще бы выкупили. Меня же, по всем фронтовым законам, должны тут же хлопнуть без суда и следствия. Как и не было.
   И точно. Даже не стали разбираться кто и откуда, где и как.
   Бросили жребий, и малый, кому выпало, повел меня на щелчок.
   Спасибо, хоть издеваться да насиловать не стали. Хотя перед смертью можно было бы мной и потешиться.
   Повел меня солдатик в ложбину.
   Попросила наручники снять.
   Снял.
   Я волосы распустила.
   Попросила дать помолиться.
   Дал.
   Помолилась Иисусу.
   И вдруг страшно стало: «Меня же сейчас убьют».
   А я сама…
   Но тех, кого я убивала, не знали, что в них стреляют.
   А в меня должны сейчас выстрелить.
   Я повернулась к нему лицом, а он уже прицелился.
   Упала на колени и заплакала, уткнувшись в землю.
   А когда подняла голову, увидела, как он поднял автомат вверх, дал короткую очередь, развернулся и ушел.
   Я в начале не поверила. Но, сообразив, что чудо произошло, быстро скатилась вниз по ложбине и уже ползком – к своим. Местность я знала хорошо.
   На базе мне не поверили.
   И поэтому ни документов, ни коридоров выхода не давали.
   Чтобы поверили, надо было шлепнуть пару федералов. Но без своей «Моськи» я была как без рук. Из чужих стрелять – себя губить. А мне почему-то теперь жить хотелось как никогда.
   Наконец, смогла откопать свою родную винтовку.
   Думала, поскорей сделаю дело, зашвырну «Моську» и – домой к сыну.
   Поэтому пошла днем с группой.
   Вернее не пошла, а повели.
   Вприказном порядке велели идти.
   Решили взять комендатуру в селе, расположенном километрах в пятнадцати от базы.
   Но теперь настроение у меня было не как прежде. Это и «чехи» чувствовали. Старший группы прямо прилип ко мне. Так и пас каждый мой шаг.
   А я шла и все думала, почему же тот солдатик меня отпустил. Не влюбился же он в меня за эти минуты. А может у него сестра похожая или девушка любимая? Я слышала, что были такие случаи. Ну, и Бог с ним. Вернусь, помолюсь в костеле за его здоровье. Свечку поставлю перед святой девой Марией, чтобы уберегла моего спасителя в этой мясорубке.
   Но что-то беспокоило мою память. Будто где-то я уже видела лицо этого русского парня. А вот где и когда, никак не могла вспомнить.
   Бой начался неожиданно.
   Как-то сразу.
   Сначала вроде мы придавили федералов.
   Но те быстро оправились от неожиданного нападения. И в ответ стрельба пошла без суеты. Поэтому у нас было на все про все минут пятнадцать-двадцать, а там уже прилетят «вертушки» с ракетами, и тогда группе «крышка».
   И все бы хорошо, но пулемет на чердаке комендатуры не давал продвинуться вперед ни на метр.
   А время убегало.
   Вот тут-то и я понадобилась.
   Поймала на шпильку прицела окно, откуда бил пулемет.
   Перевела осторожно оптику на шестерку.
   В щели между рамами четко проявилась голова федерала.
   Выдох.
   Щека. Приклад. Медленно, медленно потянула курок.
   И в последнюю долю секунды в сознании вспыхнуло: «Да это же тот солдат, что меня отпустил. Но он же вылитый…»
   И рука моя дрогнула.
   Пуля, отщепив раму, ушла куда-то в темноту чердака.
   – Ты что, сука, стрелять разучилась? – «чех» больно ткнул пистолетом в бок.
   – Если сейчас его не снимешь, я тебя сниму, сучья мать, – зашипел он, как змея.
   Да и правда, что это я.
   Поправила оптику. Пригляделась – точно он, Алеша. Сосед мой прыщавый. Вот кто меня отпустил. Вот, значит, почему я осталась живой.
   У меня сильно забилось сердце.
   Как же так? За что Иисус послал мне такое испытание?
   – Стреляй, сука! – привел меня в сознание «чех».
   Пистолет его был уже у моего виска.
   – Считаю до трех. Раз…
   Я, прошептав «сейчас», выдохнула.
   – Два…
   Прижала плотнее приклад своей «Моськи» к плечу. Поймала на шпильку прицела голову сына соседки, вспомнила своего сына и решила: «Буду стрелять». Уже потянула курок, как вдруг он резко повернул голову в мою сторону и как-. будто заглянул мне в глаза, и я задержала выстрел.
   – Три!
   И что-то жаркое ударило мне в висок.
   «Чех» плюнул на изуродованную выстрелом белокурую голову женщины и дал команду к отходу. А пулемет все бил и бил, не давая бандитам уйти. Наконец, затрещали «вертушки». Несколько ракетных ударов, и от группы боевиков ничего не осталось.
   Когда собирали трупы бандитов, нашли и труп снайперши. Пулеметчик узнал ее. Осмотрел рану. Погладил волосы. И сам похоронил.
   Не в общей канаве с убитыми «чехами».
   А отдельно.
   Под цветущей вишней.

27. Общак

   Зачем им понадобились четырнадцать миллионов долларов, я не знал. Но раз на сходке решили, значит, так надо. Мое дело собирать, хранить и выдавать.
   Бухгалтерия здесь несложная: поехал к тайнику, о котором знал только я, упаковал пачки по десять тысяч долларов в два больших чемодана, по семь миллионов в каждый, и вечером перевез, уже с охраной домой.
   Дом у меня большой, каменный, стоит поодаль от прочих. Выстроен, как крепость. Привезя домой деньги, я запретил жене и детям выходить и даже открывать двери дома до того момента, как заберут чемоданы.
   Курьеры должны были приехать за ними в шесть утра. Ровно в шесть, ни минутой раньше, ни минутой позже. Чемоданы я поднял на второй этаж и запер в темной комнате, там же положил две «лимонки». Проверил пистолет, сунул его за спину под ремень и зарядил еще два рожка к автомату.
   Потом надел халат и пошел ужинать. Жена как раз мою любимую камбалу зажарила.
   Когда он привез эти большие чемоданы, у меня как-то муторно стало на душе от дурного предчувствия.
   Я тогда как раз достала камбалу из морозильника, положила оттаивать.
   Он заглянул в кухню и велел никому не выходить из дома и двери без него не открывать. Так и раньше иногда бывало, но в тот день он был какой-то очень уж веселый, даже слишком.
   За ужином он шутил со мной, играл с детьми, а я места себе не находила. Он выпил чашку чая с лимоном и, очевидно, заметив мое беспокойство, приобнял меня и прошептал ласково:
   – Ну, что ты? Не переживай, все будет хорошо. Пойду спать, а то завтра вставать рано.
   И, попросив не пускать к нему детей, ушел наверх.
   «Хорошо – то хорошо, а вот ходит по собственному дому с пистолетом. Значит, не совсем хорошо», – подумала я, когда он поднимался к себе.
   Если бы я только знала, что вижу его живым в последний раз! Хотя… что я могла бы сделать? Наверное, ничего…
   О том, что с общака снимают четырнадцать лимонов зелеными, я узнал случайно, и сразу понял, что это мой единственный и последний шанс.
   Две ходки в тридцать с копейками – вроде и не больно много, но и не дали они мне ничего, кроме туберкулеза. Воры держали за шестерку, дела серьезного не давали, все по мелочам. Звериным нюхом я чуял: что – то ищут они у меня за плечами, ксивы ушли на крытые, где я тянул срока. Если узнают, что я по камерам выбивал, для оперов признанки – удавят, как шелудивого котенка.
   А тут вдруг такие деньги.
   Взял я в дело одного бойца, еще не вхожего в блатной мир, дал ему два пистолета «ТТ», сказал, что берем хату – дело, мол, чистое, дом богатый, хозяин валенок. Напарник нужен мне был только для прикрытия от собак. Заплатил ментам на посту ГАИ, чтобы под любым предлогом задержали машины курьеров ровно на пятнадцать минут.
   Ночь не спал, а утром выехал пораньше. Напарника высадил заранее, чтобы он незаметно прокрался к забору. Сам подъехал на машине к воротам и посигналил.
   Во дворе залаяли два цепных пса. В окне появилось удивленное лицо хозяина. Он меня знал, я бывал у него много раз. Знал я и жену, и детей, и расположение квартир в доме – помогал в свое время строиться, даже мебель привозил заказную и вместе с ним растаскивал ее по комнатам.
   Он внимательно смотрел в окно со второго этажа.
   Я вышел из машины – пусть видит, что я один.
   Вынул из грудного кармана куртки вчетверо сложенный листок бумаги и помахал ему, улыбаясь.
   Он еще покрутил своей башкой по сторонам и решив, очевидно, что в этой бумажке я привез что-то важное, через несколько минут открыл дверь дома и пошел к калитке. Псы, здоровые, как телята, весело запрыгали вокруг него. Дверь в дом он не захлопнул, псов не пристегнул; открыл калитку и впустил меня, отогнав недалеко собак. Правую руку он держал в кармане халата, наверняка там у него был пистолет.
   – Ну? – спросил он, пристально глядя мне в глаза, и протянул левую руку за бумажкой, которую я держал в правой.
   Собаки, не отрывая от меня глаз, глухо ворчали.
   Я протянул руку и тут же, упав всем телом, ударил его остро заточенным шилом под самое сердце.
   Тут же из щелей забора загремели пистолетные выстрелы. Собаки бешено закрутились по траве, кусая себя за те места, куда попадали пули.
   Рассчитал я все верно – на нем все же был бронежилет. Поэтому я и выбрал шило.
   Похоже, я его все же прилично задел даже через бронежилет. Он опрокинулся на спину, так и не сообразив, что произошло, выхватил; пистолет и стал палить в забор, откуда мой напарник шмалял по собакам. Успел он выстрелить раза три или четыре, потом я всадил ему в голову пулю.
   Стрельба. Вой собак. Кровь.
   Жена в одной сорочке выскочила из двери. Пинком в живот я загнал ее в дом. Она упала на пол, а я приставил еще дымящийся пистолет ей к виску, и сказал:
   – Я не буду тебя убивать. И детей не трону, если будешь вести себя правильно. Мне нужны только чемоданы, которые он привез вчера вечером. Где они?
   Услышав выстрелы во дворе, я сразу поняла: вот оно, пришло, вот от чего вчера весь вечер ныло сердце. Я в одной сорочке побежала к распахнутой настежь двери, но не успела ничего разглядеть на дворе – кто – то сильно ударил меня в живот и я упала на пол в прихожей, больно ударившись лицом о стул. Потом какой – то мужчина спросил о чемоданах, и я ответила, что они наверху.
   Он побежал наверх. Вначале, в горячке, я не разобрала, кто это, но когда он спускался с чемоданами, я его узнала, и он это понял.
   Тут из спальни прибежали дети и, плача, прижались ко мне, напуганные шумом и кровью на моем лице.
   А тот задержался на минуту у двери и сказал:
   – Смотри, сука, если только пикнешь хоть слово любому, детей порежу на куски.
   И уехал.
   Когда приехала милиция, я сказала, что ничего не видела. Услышала выстрелы, выбежала на улицу и увидела мертвого мужа и застреленных собак, а уже потом за забором нашла еще одного мертвого с двумя пистолетами в руках.
   Когда милиция перестала дергать, приехали друзья мужа с какими-то серьезными людьми, и тоже все выспрашивали – что видела, да что слышала. Им я ответила то же, что и милиции, и что никаких чемоданов ни вечером, ни утром не видела.
   В начале за мной, вроде, кто-то следил, но потом всё успокоилось. Я продала дом, машину, все свое золото, мебель. Купила скромную двухкомнатную квартиру на другом конце города.
   Остальные деньги – а осталось их у меня много – я отдала одному знакомому с просьбой отомстить за мужа, но сделать это так, чтобы я видела, как это произойдет.
   После ловко так сработанного дела с общаком все идет нормально.
   Баба молчит. Видимо, поняла, что живые дети дороже памяти мертвого мужа. И потому все пока тихо.
   Но пора сваливать за бугор. Рано или поздно не менты, так воры вычислят меня, это уж точно. Деньги большие.
   Сейчас вот приехал на встречу с одним дядей, который, по слухам, имеет большие связи в американском посольстве. Сижу в машине, его жду. Должен подойти, но, видимо, задерживается. Причалился у сквера. Людей полно, но это и понятно – обед.
   Какой-то паренек в очках приехал на велосипеде и сидит на скамейке, тоже кого-то ждет. Девку, наверное.
   Девка, похоже, опаздывает, парень то и дело на часы поглядывает. Ага, надоело ему ждать, идет ко мне. Сейчас, как пить дать, спросит, сколько времени. Своим-то часам не верит.
   Когда оперативная группа милиции приехала на место происшествия, свидетелей убийства нашлось много. Кто-то видел, как блондинистый хиленький паренек в перекошенных очках и с полиэтиленовым пакетом в руке подошел к «жигулям», в которых за рулем сидел потерпевший. Кто-то слышал, как паренек спросил у дяди, сколько времени, и видел, как дядя, сидевший в машине, полностью открыл чуть приоткрытое окошко.
   Паренек достал из пакета пистолет с длинным стволом и спокойно выстрелил этому дяде в глаз, округлившийся от удивления и неожиданности. Потом, бросив пистолет в окно «жигулей», он сел на велосипед и уехал. А вот в какую сторону поехал, никто не запомнил.
   Правда, один старичок видел еще, как после выстрела к машине подошла женщина в черном платке. Заглянула в открытое окно. Плюнула туда, перекрестилась и быстро ушла.
   А вот в какую сторону ушла, старичок запамятовал.

28. Дневник одинокой женщины

14 февраля 1976 года

   Я обожаю фигурное катание.
   И сегодня у меня праздник.
   Ирина Роднина и Александр Зайцев стали олимпийскими чемпионами.
   А у моей одинокой мамы появился мужчина. Хотя его и зовут Виктором, но он очень похож на Александра Зайцева. Такой же высокий и красивый.
   Виктор моложе мамы на восемь лет. Моя подруга по подъезду – Лена – говорит, что он – любовник. А мужа у мамы никогда не было, как у меня – папы.

26 февраля 1976 года

   Сегодня пятница, и к нам пришел Виктор, как всегда с цветами для мамы и конфетами для меня.
   Мама его очень ждет, и я его тоже жду.
   Ко мне он добр и внимателен. От него всегда пахнет приятным одеколоном.
   Со мной он часто шутит и рассказывает много смешных историй.
   А с мамой они шепчутся на кухне и хихикают там, как глупые.
   Я в это время смотрю телевизор, где по обоим каналам показывают скучный съезд КПСС. Я злюсь на маму и со злорадством вспоминаю, как она перед приходом Виктора долго красилась перед зеркалом, а потом с тоской смотрела на меня. Я понимаю, что при таком количестве косметики единственное, что выдает ее возраст, это я – ее взрослая дочь.
   Мне через полгода исполнится пятнадцать лет.

2 марта 1976 года

   Сегодня ночью произошло невероятное.
   Виктор остался ночевать у нас дома.
   А квартира наша обыкновенная двухкомнатная хрущевка. И когда мама отправила меня спать, мне стало очень интересно, чем они там
   занимаются в большой комнате. Я долго ворочалась, прислушивалась, а потом решила посмотреть, что же у них происходит.
   Тихонько выскользнула из-под одеяла, на цыпочках подошла к двери и слегка ее приоткрыла.
   В щелку я увидела, как Виктор на диване ласкает маму.
   Сердце мое забилось.
   И вдруг я встретилась со взглядом Виктора (он, подняв голову, смотрел в щель приоткрытой мной двери). Я испугалась, а он неожиданно подмигнул мне.
   Я еще больше испугалась и, захлопнув дверь, бегом кинулась под одеяло, дрожа от страха.
   Через минуту дверь скрипнула. Вошла мама. Я, как могла, притворилась спящей. Мама поправила на мне одеяло и, плотно закрыв дверь, опять ушла к Виктору.

7 мая 1976 года

   Вчера я стала женщиной.
   И первым моим мужчиной стал Виктор – любовник моей мамы.
   Вчера вечером он, как всегда, пришел к маме. А мамы не было, она уехала в командировку. Он удивился и сказал, что не знал об этом. Это была неправда. Я сама слышала, как мама звонила ему и говорила, что уезжает на один день. И я поняла, что он пришел ко мне. Потом у нас было то же, что и у него с мамой. Только на этот раз вместо мамы была я.
   А сегодня приехала из командировки мама. Мы поужинали, и дальше весь вечер она смотрела по телевизору концерт, посвященный 200—летию Большого театра, а я залезла к себе в кровать и пыталась понять, что же в моей жизни стало необычным. Но так и не поняла.

4 октября 1980 года

   После такого долгого перерыва в моей жизни снова появился мужчина.
   С Виктором после той майской ночи у нас так ничего больше и не было. Мама через какое-то время все поняла. Она спросила, я рассказала. И Виктор пропал. Исчез навсегда. Мама долго плакала, и мне ее было очень жалко. И себя тоже. И почему-то Виктора.
   Но время все лечит.
   После школы я решила уехать из нашего города и поступать в Ленинградский политехнический институт имени Плеханова.
   Поступила.
   И вот я уже на третьем курсе. А сегодня, один парень с пятого пригласил меня погулять по Невскому.
   Что ж, иду на свидание.

18 октября 1980 года

   Мы все гуляем.
   Много говорим. Обо всем.
   О Московской Олимпиаде, о бойкоте американцев, о вводе наших войск в Афганистан. Он заявил, что после окончания университета будет там работать, но в качестве кого, не говорит. Туману напускает.

24 октября 1980 года

   Моя попытка второй раз в жизни почувствовать себя женщиной закончилась весьма неожиданно.
   Он вчера пригласил меня в квартиру своей тетки, которая была в командировке.
   Довольно страстное начало нашей встречи внезапно прервалось унизительным допросом: кто же тот первый, который был у меня, а заодно когда и как это было.
   Я молчала.
   Он нудил.
   Чтобы отвязаться от него, я рассказала как можно правдивее лживую историю моего грехопадения.
   «Когда я училась в десятом классе, к нам в школу приехал космонавт. Вечером в школе был банкет. Там мы пили шампанское. Космонавт был красивый, большой и говорил очень умно и складно. К концу вечера мы с ним случайно встретились в коридоре. Я в тот вечер выпила много шампанского а он водки, вот мы с ним и смылись в спортивный зал, где лежали маты. Там у нас все и произошло. Мне было стыдно, поэтому я никому не рассказывала, а ему нельзя было говорить, так как его после этого могли не пустить больше в космос. Так я стала женщиной. Но больше я его никогда в жизни не видела и кроме него у меня никого не было».
   Послушав мой «правдивый» рассказ, мой второпроходец немного успокоился и предложил встретиться сегодня вечером опять здесь же у тетки, пока она не вернулась.
   Я согласилась, но не пошла.
   Он мне стал неинтересен.

3 ноября 1980 года

   Сегодня произошли два события. Вроде бы разные, но в то же время очень связанные между собой. К нам в политехнический институт приехал вьетнамский космонавт Фам Туанг. А когда я уходила домой, меня в коридоре института встретил мой ленинградский следопыт и, отозвав к окну, заявил, что я ему все наврала про того моего космонавта. Он, видишь ли, специально ездил ко мне на родину и узнал, что в мою школу никакой космонавт никогда не призжал. И дальше у нас произошел следующий разговор:
   – Так кто же у тебя был первым на самом деле? – задал он мне извечный мужской вопрос.
   – Зачем тебе это?
   – Просто интересно, потому что ты мне очень нравишься. Если ты мне скажешь правду, я тебя прощу и, может быть, на тебе женюсь.
   Это было серьезно.
   И поэтому я его также серьезно спросила:
   – Это честно?
   – Честно, – заявил он и почему-то перекрестился.
   – Знаешь, – сказала я ему, – ты слишком любопытен для будущего мужа. А жена для мужа должна быть всегда загадкой, иначе быстро наскучит. Не надо было тебе ничего проверять.
   – Почему?
   – Почитай Мопассана – узнаешь, – посоветовала я ему.
   Вот так я рассталась со своим вторым мужчиной.

16 мая 1982 года

   Я влюбилась и, наверное, выйду замуж.
   При знакомстве он представился:
   – Гений.
   А мне надо уезжать.
   Меня избрали делегаткой на XIX съезд комсомола, и я сегодня еду в Москву, но мне теперь на съезд хочется не так, как раньше, как до встречи с ним.

16 мая 1982 года

   Я вернулась из Москвы со съезда. Там все же было интересно. Но я спешила назад в Ленинград.
   Сразу после приезда мы с ним встретились и тут же всем объявили, что мы муж и жена.
   Так я стала женой Гения.
   И теперь при знакомстве представляюсь: «Жена Гения».

12 ноября 1982 года

   По всей стране траур. Умер Брежнев.
   И у меня траур. Я ушла от так называемого мужа.
   Почему?
   Надоело.
   Конечно, он был человеком неординарным. С ним было страшно интересно. Его энергия била через край. Его гениальность заключалась в том, что Он знал все о Вселенной, когда и откуда она возникла. Только он один и больше никто.
   Из всего, что он объяснял, я поняла одно – человек и есть Вселенная. Нет человека – нет Вселенной. Значит, Вселенная находится внутри самого человека. А вот где именно, я так и не поняла.
   Мы любили друг друга безумно. Таскались всюду вместе.
   Квартиры у нас не было, и жили мы у друга-скульптора в его мастерской.
   Но мы редко там ночевали.
   Все время мотались по друзьям и знакомым моего гения, которых у него было великое множество.
   С ним я научилась пить водку.
   А он сам был пьян постоянно. Не то что бы пьян, а как бы под «шофе», и все время весел и легок на подъем.
   Так мы с ним проболтались почти полгода.
   Я стала уставать от такой муторно-суетливой жизни.
   От водки у меня стал болеть желудок.
   А тут еще он стал уползать по ночам к другим женщинам. И когда я пыталась устроить скандал, он говорил, что я дура, ничего непонимающая в «Гениях».
   Гению нужно постоянно совершенствовать свою гениальность, и он таким образом ищет подтверждение своей гениальной теории, ищет Вселенную в людях.
   «В бабах?» – уточняла я.
   «Да, и в женщинах».
   И постепенно мой гений стал все больше и больше открываться мне не с гениальной, а с похотливо-блудливо-эгоистично-алкоголичной стороны.
   И хоть внешне он мне нравился, внутренний мир этого «гения» меня перестал устраивать, да к тому же он подарил мне одну древнюю болезнь, возникающую от любви. Этого я уже перенести не смогла и расторгла наш брак. Благо, он не был нигде закреплен официально.
   Так что очевидно, институт я буду заканчивать не женой Гения.
   Но и, слава Богу, без серьезных последствий от вина, марихуаны и болезней.
   Все, пора спать. Завтра на курсе опять собрание. Будут метелить Израиль за агрессию в Ливане.
   Ливан. Где это?

26 июля 1984 года

   Уже прошло больше года, как я закончила институт. По распределению меня направили во Владимир.
   Работа скучная.
   Живу в общежитии.
   Одна радость – Светлана Савицкая вышла в открытый космос. Молодец! Так им, мужикам.

21 сентября 1984 года

   Подруги познакомили меня с холостым тренером по настольному теннису.
   Свиду приличный, трезвый, с квартирой, мамой, машиной и поездками за границу.
   Ему тридцать два года. Вроде не совсем старый. Как сказала при знакомстве его мама – ветхая старушка – «мальчик на выданье».

31 октября 1984 года

   Сегодня мы с тренером ходили в театр.
   Тренер был при портфеле и галстуке. Причем в портфеле, как обнаружилось потом, лежала бутылка шампанского и шоколадка.
   После спектакля в закусочной у театра он достал шампанское с шоколадом из своего портфеля, открыл их и, со словами «надо экономить», угостил меня этими припасами. Сам не пил. А я одна бутылку не допила. Он закрыл ее пробкой, завернул остатки шоколада, убрал все это обратно в портфель и – по домам. Он – к маме, я – в общежитие.
   Пришла к себе, а здесь плачут девчонки. Убили Индиру Ганди.

2 ноября 1984 года

   Всё ходим по закусочным и театрам и по-прежнему допиваем шампанское и доедаем шоколадки.
   Скукота.
   Хотела завербоваться на БАМ. Спросила совета у девчонок, а они сказали, что БАМ уже построили.
   Поэтому ради замужества терплю всё: и портфель, и скучные театры. Надоело мотаться по общежитиям и частным квартирам, захотелось пожить нормальной жизнью. Он вроде бы намекал на это, но говорит, что прежде чем связать узы брака, надо глубоко узнать человека.
   Вот он и узнает, таская меня голодную по галеркам театров и дешевым закусочным, чужим квартирам, чужим постелям. А хочется своего, не чужого.

2 ноября 1984 года

Все удивляюсь на себя, насколько я терпелива. Постоянно уговариваю себя, что основное достоинство замужней женщины – это терпение. Терпение, терпение и еще раз терпение. И я терплю. Готовлюсь к замужеству.
Насколько меня хватит? Не знаю.

2 ноября 1984 года

   Наконец, мое терпение лопнуло, и я вчера после ноябрьской демонстрации объявила ему, что хочу нормальной жизни: мужа и квартиру.
   И с утра сегодня собрала чемодан и поехала выходить замуж к нему домой.
   Он живет на втором этаже десятиэтажного дома в самом центре города.
   Приехала. Позвонила в дверь.
   Из-за двери хитрая мама сказала, что моего тренера нет дома – уехал на соревнования.
   И это в праздник. Я стала задавать вопросы через дверь. Мама, услышав мои вопросы, сразу как бы оглохла.
   Я поняла, что мои попытки выйти замуж в этой квартире бесполезны, поэтому, подхватив чемодан, пошла назад к себе в общежитие. А когда вышла из подъезда на улицу, увидела у дома машину моего несостоявшегося мужа.
   Я посмотрела на окна его квартиры. За занавесками мелькала мама, только теперь она еще и ослепла – не узнавала меня.
   Машина у дома и внезапно ослепшая и оглохшая мама – все это взбесило меня. Я подняла какую-то железку с тротуара и стала методично крушить машину моего любителя дешёвых закусочных. Мама тут же прозрела и, выскочив на балкон, заорала диким голосом: «Караул!» Следом на балкон вскочил и сынок, каким-то «чудом» тут же вернувшийся из командировки. И хотя мама чуть не спихивала его с балкона, чтобы он остановил меня, он не спихивался, а только кричал, что вызовет милицию и все с меня получит.
   Трус.
   Я спокойно добила машину.
   А теперь вот сижу дома в общежитии и дрожу. А вдруг заявит в милицию, и меня заберут.
   P. S.
   Время час ночи. Никто за мной не приехал. Никому я не нужна. Ни милиции, ни тренеру.

24 июля 1985 года

Ура! Меня в составе делегации нашего энерготреста направляют в Москву в помощь московским коллегам. Там открывается XII Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Ожидается огромный наплыв иностранцев со всего Мира.

28 июля 1985 года

   Москва.
   Фестиваль.
   Все так интересно. Празднично.
   Много молодежи и иностранцев.
   Я тоже познакомилась с одним немцем, довольно сносно говорящим по-русски.
   Девчонки сказали, что он «запал» на меня. Наверное, «запал», раз купил помаду, духи, тушь для ресниц и все иностранного производства.
   Нас с девчонками он водил в валютный ресторан. Было очень вкусно и интересно.
   Жил он в шикарной гостинице «Варшава», недалеко от парка Горького, где я работала.
   И сегодня пригласил меня к себе в номер.
   Я, наверное, пойду.
   Где наша не пропадала.

29 июля 1985 года

   Была в гостях у моего Ганса.
   Все было красиво и приятно. Только непонятно.
   Встретил, ручку поцеловал.
   Столик со свечами и шампанским. Дорогие шоколадные конфеты. Подарил подарок – заграничные колготки.
   Тихая музыка.
   Выпили. Потанцевали.
   Я приняла душ.
   Легла в его постель.
   Он тоже лег ко мне, почему-то в плавках. Обнял меня. Поцеловал в ухо. Сказал: «О, ай эм каминг». Два раза дернулся и все, затих.
   Я ничего не поняла.
   Но так как он после этих действий встал, сходил в душ и стал одеваться, я поняла, что это все.
   Я тоже встала и оделась.
   Выпили шампанского, и он, поцеловав мне ручку, проводил меня из номера.
   Когда я пришла к себе, девчонки спросили:
   – Ну и как?
   – Не поняла, – ответила я.
   Я и в самом деле ничего не поняла. Как– то у этих немцев все не по-нашему, не по-русски.

9 ноября 1985 года

   Сегодня лег снег. Очевидно, уже на всю зиму.
   Лето пролетело быстро.
   От фестиваля остались одни воспоминания, новые подруги и фотографии.
   Мой странный немец уехал.
   Я снова в древнем и скучном городе Владимире.
   С немцем на фестивале хоть какое-то было разнообразие.
   А сейчас опять одна скукота.
   По вечерам с девчонками стали распивать бутылочку-другую сладкого портвейна «777».
   Вот и сегодня выпили. Благо, повод есть: объявили нового чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова.
   Симпатичный чемпион.
   С Кавказа.

7 января 1989 года

   Приехала с родины.
   У меня умерла мама. От рака груди.
   Оказывается, она уже давно болела и ничего мне не писала.
   На похоронах видела Виктора.
   Все такой же высокий, поджарый, только волосы немного поседели.
   Поговорили с ним.
   Оказывается, он бывал у мамы после моего отъезда в Ленинград.
   О том, что было у нас с ним, ни намека, ни словечка, как не бывало.
   После мамы остались деньги. Причем немалые.
   Оказывается, она хорошо зарабатывала на вредном производстве. От этого производства, наверное, и рак заработала.
   И вот я сижу здесь в общежитии в славном городе Владимире и думаю, что же я здесь делаю. Зачем и кому я здесь нужна.
   Никому.
   А раз никому, то решила я уволиться и уехать хоть куда.
   Хоть на край света.

16 марта 1990 года

   Я опять в Ленинграде и опять в общежитии, только уже не в студенческом, а в трестовском.
   Пыталась найти моего студента-второпроходца через наших общих знакомых. Найти-то нашла, но не увидела. Он и вправду, как и мечтал, попал в Афганистан и там погиб.
   Жалко. Хоть он и нудный был, но все же жалко. Война в Афганистане закончилась, а человека нет. Ради чего там воевали? Непонятно.

20 ноября 1990 года

   Мне повезло. Вчера я заплатила за отдельную однокомнатную квартиру.
   Здесь, в Ленинграде, это почти невозможно.
   Правда, пришлось прожить почти год с одним почтенным гражданином.
   Почтенным и в прямом, и в переносном смысле.
   Старше меня он был почти вдвое.
   К тому же был женат. Двое детей. Сын мне ровесник.
   Яеще тогда подумала: «Ну что, девочка, вот ты и открыла счет романам с женатиками».
   Он занимал высокую должность в коммунальном управлении Петроградского района и решил взять надо мной шефство по приобретению отдельной квартиры для меня за мои деньги.
   Начали мы с ним с маленькой комнатки в тридцатидвухкомнатной коммуналке.
   Через полгода я перебралась в отдельную комнату двенадцати метров в трехкомнатной квартире у метро Автово.
   И вот теперь своя отдельная квартира. С огромной кухней, черным ходом.
   Правда, к этому времени мамины деньги у меня почти кончились.
   Но мой почитатель, взяв мои остатки, добавил к ним свои и оформил квартиру на меня. Все как положено. Я ему очень благодарна.
   С ним хорошо, надежно, но как-то не свободно. Все украдкой и наспех.

28 ноября 1990 года

   Он помогает мне купить мебель.
   Меня это уже пугает.
   Если он надумал уйти от жены и перебраться ко мне, меня это не устраивает. Ему же через два года на пенсию.
   Ночные горшки за ним таскать я не собираюсь.

2 декабря 1990 года

   Сегодня он купил мне чехословацкую стенку.
   После ее установки мы посидели с ним, выпили. Я спросила его насчет его будущих планов относительно меня.
   Он сказал, что хочет поменять эту квартиру на трехкомнатную и переехать ко мне жить навсегда. Дети выросли. Жена постоянно болеет. А ему и самому нужен уход. А я еще молода, и он со мной чувствует себя тоже молодым. Со мной ему будет хорошо и удобно.
   В ответ я ему рассказала о том, что я думаю о его ночном горшке.
   Он оделся и ушел.
   Жаль, но это лучше, чем нарисованное им мое будущее. К тому же я его никогда не любила.

7 декабря 1990 года

   Он приходил уже дважды, но я его не пустила.
   Наврала, что мне звонила его жена.
   Он испугался.
   Мой обман он, конечно, обнаружит. И деньги я ему должна. Если придет еще раз, пущу. Жалко его. Все-таки он много для меня сделал.
   Как быстро темнеет зимой.
   На работе сказали, что сегодня будем засыпать под музыку нового гимна.

30 декабря 1990 года

Он так и не пришел.

12 июня 1991 года

   Сегодня я голосовала за Ельцина и Руцкого.
   На избирательном участке познакомилась с одним весьма симпатичным человеком. Он даже подвез меня на машине до дома.
   Работает администратором в филармонии. Пригласил меня завтра в ресторан «Метрополь». Я там ни разу не была, только в кино видела огромные зеркала и широкие залы.

21 июня 1991 года

   Сегодня последний день больничного.
   Думала, не отойду.
   Бог что ли наказал за то, что голосовала за Ельцина, познакомив меня в этот день с садистом-филармонистом.
   Сходили с ним в ресторан.
   Он был сама утонченность и само остроумие. Рассказывал много смешных историй из жизни филармонии. Байки про звезд эстрады и кино.
   Пригласил домой.
   Но я отказалась и пригласила его к себе. Хотелось показать, что тоже чего-то стою.
   Он набрал продуктов, вина, конфет, и мы поехали.
   Он сам сервировал стол.
   Мы выпили и потом стали танцевать.
   Такого красивого и сильного мужчины я никогда в своей жизни не видела. Он просто полыхал желанием. И я упала в его объятия.
   Дура.
   Лучше бы я упала в обморок.
   Хотя это мое желание вскоре исполнилось.
   Мой геркулес поднял меня на руки, отчего я блаженно заулыбалась, закрыв от счастья глаза.
   Он осторожно положил меня на постель и почему-то отошел.
   Я открыла глаза.
   Он стоял надо мной с ремнем в руках.
   Милый, – спросила я его, – для чего тебе ремень?
   Лицо моего «милого» в этот момент перекосилось, и он с размаха обрушил этот ремень на мое размякшее тело.
   Меня будто обожгли кипятком. Я закричала.
   Он откинул ремень в сторону и набросился на меня. Я замолчала.
   Он тут же вскочил и, схватив ремень, огрел меня еще раз. Я уже взвыла.
   Он опять, накинулся на меня.
   Я, поняв, что в крике мое спасение, орала, как оглашенная.
   Он остервенело использовал меня, как орущую надувную куклу и, наконец, откинулся, завыв по-волчьи.
   Я залезла под одеяло и забилась в угол постели.
   Он встал, оделся и не попрощавшись ушел.
   После того, как хлопнула дверь, встала и я. Подошла к зеркалу.
   Через живот, правую грудь и шею пролегли две вздувшиеся красные борозды.
   Утром позвонила на работу, сказала, что заболела.
   Там ни о чем не спросили.
   Заболела, так заболела. Что, человек и заболеть не может?
   Может.
   На следующий день позвонил он.
   Я сказала, что заявила в милицию и сей час еду на судебно-медицинскую экспертизу.
   Он тут же повесил трубку.
   Господи, сколько же я должна встретить негодяев, чтобы по-нормальному выйти замуж.

19 августа 1991 года

   В нашей стране опять переворот. По телевизору показывают балет и какой-то гэ– качепэ.
   У главного гэкачеписта почему-то тряслись руки.
   А я в это время загораю в Сочи. Мы с подругой Иркой урвали последние профсоюзные путевки и, приехав в санаторий, познакомились с двумя веселыми хохлами с Украины. Мне достался Вася, а ей – Валентин. Веселые до неприличия. Конечно, они оба холостые, и оба сразу в нас влюбились.

20 августа 1991 года

   Сегодня после пляжа играли у нас в номере в бутылочку. Я целовалась не только с Василием, но и с Валентином.
   Заметила одну деталь – у них обоих губы какие-то масляные. Меня это удивило. Ладно бы глаза масляные, а то губы.
   Я поделилась своим открытием с Иркой. Она, оказывается, это тоже заметила и тут же предположила, что они втихаря от нас в своих номерах сало едят.
   Брр, сало. Как это противно. А я еще целовала этого рыжего хохла.

24 августа 1991 года

   Вообще-то зря я иронизировала над Василием. Вчера я осталась у него в номере, а Валентин ушел к Ирине.
   Василий оказался очень нежным и ласковым.
   Сало оказалось тоже очень вкусным.
   Мы с ним потом, часа в три ночи, пили шампанское и закусывали его салом с родины толщиной в десять пальцев.
   Господи, наконец-то мне хоть раз в жизни повезло с мужчиной. Впервые с ним я ощутила себя женщиной. Впервые почувствовала, что такое момент истинного счастья в объятиях настоящего мужчины.
   Боже, как мне хорошо.

25 августа 1991 года

   Я ничего не понимаю. Я, наверное, ослепну от слез.
   Они оба уехали. Уехали к себе на родину, на Украину.
   Оказывается, она, Украина, со вчерашнего дня стала другим государством, и мой Василий стал гражданином другой страны. Чужой страны.
   И мы вдруг стали все друг другу чужие.
   Ирка напилась, закрылась в туалете и тоже ревет.
   Ну что же это творится на белом свете. Только, кажется, полюбила, только встретила хорошего человека, а тут кто-то раз, и все обрубил.
   Уеду.
   Завтра уеду назад к себе домой в Ленинград. Да, говорят, и Ленинграда-то скоро не будет.
   А что же будет?
   Я не знаю. Ничего не знаю.

8 сентября 1991 года

   И точно, Ленинграда не стало. Теперь это город Санкт-Петербург.
   Но сегодня на улице так же, как и при старом названии, очень холодно.
   И я опять одна.

14 апреля 1992 года

   Вчера вечером произошло невероятное событие. Фантастическое событие. Мне домой позвонил Виктор.
   Да, да, Виктор. Мамин любовник и мой первый мужчина.
   И я вчера так разволновалась, что не спала почти всю ночь. Воспоминания нахлынули, как рой.
   Мама.
   Я ее по-хорошему так и не узнала. Я даже не знаю, кто был моим отцом. Она не говорила, а я не спрашивала.
   Как она жила? Чем? Я мало интересовалась.
   И Виктор. Очевидно, он был для нее чем-то многим, раз они встречались даже после случая со мной. Да и тот случай… Я как-то мало думала о своей роли в этой истории, но сейчас, когда мне уже тридцать, все видится в другом свете.
   И даже сегодня, когда мы с ним встретились в кафе у Пассажа, я почувствовала, что у меня трясутся ноги.
   А он мало изменился. Чуть-чуть пополнел. Чуть-чуть поседел. Но в общем остался все таким же поджарым и элегантно одетым, и от него все так же пахло приятным одеколоном.
   Он подарил мне букет роз, поцеловал руку, сказал, что в Питере в командировке. Узнал, что я здесь, от моей бывшей учительницы химии, которой я иногда пишу. Они, оказывается, соседи по дому.
   Мы попили кофе. Он сказал, что я сейчас очень похожа на свою мать. Я в ответ сказала ему, что он ничуть не изменился. Он сказал, что ему в этом году будет сорок пять.
   Так, болтая, мы выпили еще по чашечке кофе. Он расплатился и отвез меня на такси до дома.
   К себе домой я его не пригласила.

21 апреля 1992 года

   Уже неделю мы с Виктором встречаемся каждый день.
   Два раза были в ресторане, а также в Эрмитаже, Русском музее, Петропавловке.
   Я и сама-то уже давно все это не видела. Особенно меня поразил памятник Петру I скульптора Шемякина в Петропавловке. Если верить Виктору, что этот памятник в натуральную величину, то наш царь был каким-то монстром: с маленькой головой и огромными конечностями. Наверное, это все же фантазии скульптора.
   28 числа командировка у Виктора заканчивается, а он так ни разу и не был у меня дома. Это уже становится неприличным.
   Что-то надо делать.
   Буду приглашать.

28 апреля 1992 года

   Сегодня я его проводила.
   Неделю он жил у меня. Это были сказочные дни. Я стала счастливой женщиной. Он любит меня. И всегда любил. И тогда это у нас произошло не просто так, а оттого, что он уже тогда полюбил меня.
   А я его полюбила сейчас.
   Но это не важно «когда». Важно, что мы, наконец, поняли, что должны быть вместе.
   Всю последнюю ночь мы не спали. Он сказал, что все решит там – дома, на работе и вернется. И когда садился в поезд, говорил, что вернется. А я плакала.
   И сегодня сердце щемит.
   Но я верю, что вернется. Не может не вернуться. Он меня, дуру, любил половину моей жизни. Никто меня так не любил.

7 мая 1992 года

   Он спит.
   Спит у меня дома, на моей кровати.
   Засыпая, он спросил меня:
   А ты помнишь, какой сегодня день?
   Я не помнила, но вот открыла свой дневник и на первой странице нашла этот день.
   Надо же, он даже это помнил и приехал с чемоданом именно в этот день.
   Любит. Как это приятно быть любимой.

14 августа 1992года

   Мы вместе.
   У нас будет ребенок.
   Так что прощай, мой дневник. Дневник одинокой женщины.
   Прощай, больше ты мне не нужен.

29. Микет [3 - Микет – смешанная пара. Мужчина и женщина, выступавшая в спортивных игра.]

   Что-то разладилось у Глеба и Нади. Скучно стало жить ей в ее тридцать шесть
   и ему в его сорок.
   Что-то перестала Надя волновать Глеба сперва ежечасно, потом еженедельно, там уж и ежемесячно. А Наде все труднее получать удовольствие от близости с мужем. Впрочем, как и мужу от близости с ней.
   Словом, разладилось, и Надя поняла: надо что-то делать.
   Она вспомнила как спешила к Глебу на свидание лет пятнадцать назад, в одном вязанном сиреневом платьице на голое тело. Она гордо смотрела по сторонам, с иронией на женщин, и с вызовом на мужчин. Всю ее еще по дороге на свидание трясло от собственной наготы, скрытой от людских взоров всего лишь тонкой, вязаной в одну нитку материей. Трясло от предчувствия, как она будет снимать перед ним, своим мужчиной, это платье, как он охнет, схватит ее…
   Как это все было прекрасно, как хорошо… И где теперь все это? А ведь прошло-то всего каких-то пятнадцать лет. Почему же жизнь сделалась скучной?
   Да, теперь глядя по вечерам, как Надя раздевается перед сном, Глеб уже не дрожал. И на руках жену не носил.
   Он только с педантичностью отметил как-то раз, что Надя ложится теперь в трусиках. А раньше он не помнил, чтобы они на ней бывали.
   «И когда же она перестала их снимать?..», – подумалось Глебу. Сам так и не вспомнил, а спросить не захотел: начнутся разговоры, а может, и упреки. Ни к чему все это. И он отвернулся от Нади, даже не поцеловав ее.
   «Да-а…», – подумал Глеб, засыпая. – «Совсем уж тоска зеленая. И почему она меня совсем не волнует? Разлюбил я ее, что ли? Нет, вроде. Просто уже привыкли, все друг о друге знаем. Повторение и однообразие – самые страшные враги супружеской жизни. Надо что-то делать, а то ведь скоро пить начну…»
   Он вздохнул и закрыл глаза.
   Ночью ему приснилась какая-то грудастая баба, с которой он всю ночь, а вернее, весь сон снимал нижнее белье, то так и не снял. Нет, он, конечно, снимал, но как только он снимал один комплект, под ним тотчас оказывался новый, как только он снимал этот новый, под ним оказывался следующий… И так до бесконечности. Он крутился, потел, обламывал ногти, рвал зубами эти бесконечные лифчики и трусики, но снова и снова натыкался на них.
   Проснулся он рано, с сильной головной болью. Умылся и решил пройтись до работы пешком.
   Надя спала.
   АГ леб решил, что сегодня после работы обязательно напьется, причем сильно.
   Когда Надя проснулась, Глеба рядом не было. Сердце екнуло. Как он ушел, она не слышала.
   Она встала, умылась, посмотрелась в зеркало и сказала себе: «Нет, еще ничего. А он или ослеп, или просто привык. Если ослеп, то глаза я ему открою.
   А интерес надо вызывать интересом. Только вот каким?
   В этот вечер Глеб почему-то напиваться не стал.
   После программы «Время» они посмотрели французский фильм, где супружеская пара, весьма похожая на них, решала проблемы своей тоскливой семейной жизни, заведя любовника. И любовницу, естественно.
   В постели Глеб, вместо того чтобы вздохнуть и отвернуться, как всегда, от Нади вдруг спросил ее:
   – К тебе мужчины пристают?
   – Нет.
   – А почему? Ты же красивая женщина!
   – А мне никого не надо, я тебе верна.
   – Это понятно. Но у тебя же на лбу не написано, что ты верна мне. И к тебе наверняка пристают. Скажи честно, я не буду ревновать.
   – Ну-у… пристают. Но я их сразу отшиваю.
   В эту ночь у них была такая любовь, какой не бывало уже давно. Следующей ночью Глеб опять затеял в постели интересный разговор:
   – А кто к тебе, в основном, пристают?
   – В каком смысле?
   – Ну-у… молодые, старые, брюнеты, блондины?
   – А тебе зачем?
   – Просто интересно…
   – А-а! Не хочу об этом… Тебе скажи, так ты ревновать будешь. Кончится спокойная жизнь.
   – А тебе что такая жизнь нравится?
   – А тебе нет?
   – Мне – нет. Живем, как дремлем.
   – Я, например, не дремлю.
   – Понятно, что не дремлешь, раз к тебе мужики пристают.
   – Ну вот. А сам говорил, что не будешь ревновать.
   – Ну, прости. Это я так. А кто, все же, к тебе пристает.
   – Не скажу.
   – Ну, скажи. Мне, знаешь ли, приятно, что к моей жене пристают. Значит, не вышла еще в тираж. И я не урод, раз живу не с уродкой, к которой никто не пристает.
   – Ты серьезно?
   – Конечно. И, если честно, к тебе наверняка пристают мужчины и, я подозреваю, частенько? Ведь так?
   – Так.
   – Так какие же они, эти мужчины?
   – Обыкновенные… Как ты.
   – Молодые или старые?
   – Всякие.
   – Не хочешь, не говори, – Глеб резко отвернулся к стенке.
   – Не обижайся. Я просто не знаю, что тебе сказать. Ничего же не было никогда. Даже знакомств никаких.
   – Не было, так придумай.
   – Ну, ладно. Вот, например, вчера в трамвае ко мне пристал один высокий блондин: «Девушка, вас как зовут… как вас зовут?» Идиот…
   Муж резво повернулся к ней, она даже отпрянула, чуть с кровати не свалилась. Подумала даже: «Сейчас ударит». А у Глеба глаза загорелись. Он
   схватил Надю и с жаром спросил:
   – И что?
   – И ничего.
   – И все?
   – Все.
   У них опять случился секс. И довольно серьезный.
   На следующий день она сочинила, что тот самый молодой высокий блондин все же познакомился с нею, и она с ним даже поговорила о погоде, а он даже пригласил ее в кафе.
   – А ты что?
   – Отказалась. Я же домой шла, к тебе. Какое уж тут кафе?
   – Зря… В следующий раз соглашайся.
   – Ты так считаешь?
   – Конечно.
   – Ладно, – согласилась Надя.
   Теперь она стала приходить домой через два, а то три часа после работы. На его вопрос «где была?» отвечала, что познакомилась с другим молодым высоким блондином, и они сидели в кафе, пили кофе. При этом Надя дышала на Глеба. От нее и вправду пахло кофе. Мужу это нравилось. Он ей сказал только, что все ее знакомые почему-то высокие молодые блондины, как будто в городе другой масти нет.
   А однажды, когда она рассказывала, как сидела в одном кафе с маленьким пожилым брюнетом, муж спросил:
   – Он тебя поцеловал?
   – Что ты! – испугалась она. – Разве я смогу это позволить? Это же измена!
   Глеб на это сказал:
   – Когда женщина изменяет плотью, а не душой, это не измена.
   – А что тогда? – спросила она.
   – Подтверждение любви.
   – Надя, вконец сбитая с толку, спросила:
   – Подтверждение любви? К кому это, скажи на милость?
   – Ко мне, конечно! Поняла?
   – Ага… – сказала она, хотя, если честно, ничего не поняла.
   Единственное, что стало ясно, что если она будет рассказывать мужу помимо походов в кафе то с блондинами, то с брюнетами еще и то, как она с ними целуется, то в этом ничего плохого не будет для нее со стороны мужа. А может случиться бурная ночь любви, вроде той, которая только что у них была. Это после того, как она пообещала мужу, что на очередном свидании непременно поцелуется с кавалером.
   Теперь она, поздно придя домой, рассказывала Глебу, как целовалась, прощаясь с мужчинами.
   Несколько раз это проходило, но потом Глеб опять стал отворачиваться к стенке. Надо сказать, рассказы ее были похожи, как близнецы, рассказа: знакомство и кафе. А потом поцелуй и – домой.
   Наконец он сказал:
   – Я тебе не верю. Ты все врешь.
   – Нет, правда.
   – Врешь!
   – Не вру, а сочиняю. И вообще, чтобы поцеловать мужчину, с которым только что познакомилась, надо прилично выпить.
   – Так и выпей.
   – Что-о?
   – Выпей, говорю.
   – Ты серьезно?
   – Конечно.
   На следующий день она пошла с подругой в молодежный клуб. Муж дал денег и для нее, и для подруги. Он и сам хотел пойти с ними инкогнито, но она сказала, что тогда точно уж никакого поцелуя не получится. Глеб с неохотой согласился.
   В клубе они с подругой имели бешеный успех. На нее буквально накинулся парень лет двадцати, в танце прижал ее к стене, и, пользуясь темнотой, стал целовать взасос в губы и шарить руками по всему телу.
   Она так растерялась от неожиданности, напора и юности поклонника, что даже не сопротивлялась.
   А юный ловелас, приняв ее растерянность за сигнал к действию, уже было начал стягивать с нее трусики, тут она опомнилась, сказала, что ей надо в туалет, и сбежала из клуба, бросив подругу.
   Домой она долго не решалась зайти. Уши горели, и думалось, что теперь-то придется рассказывать мужу правду, а не выдумки. Она не на шутку боялась, того, что будет потом.
   Оказалось, что Глеб ждет ее с цветами и шампанским. Он с жадностью выслушал ее рассказ об этом приключении.
   И даже потом, в постели, меж бурных объятий он просил ее повторять и повторять, она повторяла и повторяла о том, что случилось с ней в клубе.
   После этого случая муж долго был к ней внимателен и нежен; даже без особой причины подарил ей духи, чего не делал уже лет десять.
   Вечер за вечером она рассказывала ему, как встречалась с этим парнем, и однажды Глеб ее спросил:
   – Скажи, у тебя правда роман с этим мальчиком?
   – Ты что, с ума сошел?
   – Так это всё выдумки?
   – Что «всё»?
   – Всё: и мальчик, и клуб, и свидание?..
   – А как бы ты хотел?
   – Яспрашиваю, это выдумки?
   – Не всё.
   – А что «не всё»?
   – Про клуб правда.
   – А остальное ложь?
   – Да…
   – Значит, ты мне все время врала?
   – Не врала, а сочиняла.
   – А зачем сочиняла?
   – Но ты же сам хотел слышать, что у меня встречи, свидания, любовники.
   – И не только слышать, но и видеть.
   – Ты с ума сошел!
   – Вовсе нет.
   – Я не хочу!
   – Зато я хочу.
   – Этого не будет! Не будет никогда.
   Две недели он с нею не разговаривал, выкинул цветы, которые сам же подарил, и куда-то спрятал духи. Прокомментировал:
   – Такой порядочной духи ни к чему.
   А Надя, устав от его тоскливой физиономии и нудного ворчания, однажды утром сказала:
   – Ну, ладно. Что ты хочешь?
   – Хочу, чтобы ты завела роман.
   – Уже заводила. И не один. На какое-то время тебя это устраивает, а потом ты вдруг начинаешь говорить, что это все неправда.
   – Да. Ты мне врешь!
   – И что прикажешь делать?
   – Мне надо убедиться.
   – В чем?
   – В твоем романе.
   – И каким же образом?
   – Ты придешь со своим любовником к нам домой.
   – Ты с ума сошел! На такое никто не согласится.
   – Конечно, если твой друг будет знать, что я дома. А если сказать, что я в командировке…
   – А ты будешь сидеть у подъезда и смотреть, как я пройду?
   – Да.
   – Ну, предположим, я прошла, постояла у квартиры, развернула его, а тебе наговорила всякой всячины.
   – Да, верно… – Он почесал затылок. – Тогда вот как: когда ты его приведешь, я буду в соседней комнате.
   – Ты точно псих!
   Через несколько дней он, сидя в соседней комнате, слышал и щелчок замка, и голос жены, и звон фужеров, и чьи-то чужие шаги, и скрип кровати, музыку и, наконец, стук закрываемой двери.
   Она вошла в комнату, где он сидел в халатике на голое тело. Он вышел, увидел смятую кровать, недопитые бутылки – водка, вино, окурки в пепельнице.
   – Ну что, доволен?
   – О, да!
   И, схватив ее в объятья, увлек на смятую постель.
   Идиллия повторялась.
   Глеб опять стал добрым, внимательным. Цветы, духи и… Даже брошку подарил, хоть не золотую, но красивую. Через пару недель он стал приставать о повторе того свидания. Она категорически:
   – Нет!
   – Почему «нет»? Вы что, поссорились?
   – С кем?
   – С ним. С которым ты была у нас дома.
   – Да ни с кем я не была! Нет его.
   – Как это «нет». Он что, уехал?
   – Хуже.
   – Что? Неужто умер?
   – Еще хуже.
   – Что «еще хуже»?
   – Его просто никогда не было. Ясно?
   – Как не было? А кто же тогда был здесь, у нас
   дома?
   – Унас была моя подруга. Мы с ней просто
   разыграли спектакль, который ты заказал.
   – Неправда!
   – А вот и правда!
   – Водка, я слышал шаги, голоса, как ты стонала.
   – Шаги ты мог слышать, стонала я для правдоподобия. Водку мы с подругой вылили в раковину, а сами пили вино.
   – Не может быть!
   – Может.
   – Значит, ты мне все время врешь?!
   – Я у же устала тебе говорить: не вру, а сочиняю.
   – Значит… – Глеб не слушал ее. – Значит, раз ты способна меня обманывать, ты способна и изменять. Значит, ты мне врешь, а раз врешь, значит, изменяешь.
   – Я тебе никогда не вру, говорю только правду.
   – Где ты врешь, а где сочиняешь? Когда говоришь правду, а когда лжешь? Ты меня совсем запутала.
   – Это ты всех запутал. И себя, и меня тоже.
   – Нет, подожди. Ответь мне, только честно. Ты мне изменяешь или нет?
   – А сам-то ты как думаешь?
   – Думаю, что да.
   – Дурак ты!
   – Нет, я не дурак. Если ты говоришь, что не изменяешь, а сама все время сочиняла, будто изменяешь, значит, ты мне уже изменяла душой. А это куда хуже, чем телом.
   – Ты меня заставлял все это делать!
   – Что «все это»? Если б ты была честной, ты бы не врала, не придумывала, а делала бы на самом деле, чем мне врать.
   – Ах, так?
   – Так!
   – Ладно…
   Она стала приходить заполночь пьяная, прокуренная, иногда без нижнего белья. И несла ему, что в голову взбредет: что она «залетела», только не знает от кого; что теперь ему с ней нельзя спать, поскольку она что-то подцепила и теперь надо лечиться. Или что может скоро уехать на несколько дней на Канары с другом-милиционером, высоким блондином, который, кстати сказать, весьма быстро старился.
   Глеб все это жадно впитывал. У него даже руки тряслись. Он резко переменился: сделался тихим, послушным, стал сам стирать, готовить и все время твердил: «Ты ведь это делаешь ради меня, из-за того, что очень сильно меня любишь… Только из-за того, что я этого хочу, что прошу тебя об этом…»
   «Да, милый…», – отвечала она ему и гладила по лысеющей уже голове.
   Ей казалось, что он счастлив. Да и сама она, наверное, тоже. Жизнь у них стала интересной и в смысле сильных эмоций, и в смысле секса. Тоска
   и серость ушли из их дома.
   Но однажды Глеб оказался по работе в центре города и в обед решил заскочить в ближайшее кафе.
   Кафе в переулке было тихое, полупустое. Столики размещались в кабинках. Он сел в свободную, заказал рыбу и кофе. В соседней кабинке сидели, курили и о чем-то разговаривали две женщины. Он напрягся: голос одной из них походил на голос его жены.
   – Как я тебе завидую! – говорила одна женщина.
   – Да было бы чему, – отвечала другая, с голосом, походил на голос его жены.
   – Надюха, у тебя же свобода. И муж есть, и любовник. И все это не таясь, не скрывая.
   – Да, свобода… свобода эта требует больших моральных жертв.
   – А ты что, мужа любишь? Зачем же тогда изменяешь?
   – Понимаешь, тут сразу не объяснишь…
   Глеб втянул голову в плечи, чтобы его не узнали, но уши навострил. «Вот он, момент истины», – подумалось ему.
   Но подруги почему-то перешли на шепот.
   Он уже давно съел рыбу и кофе выпил, но все сидел.
   Его жена, – а он уже был на сто процентов в этом уверен, – и ее подруга говорили то чуть громче, то совсем тихо.
   До него долетали лишь обрывки фраз, из которых никак нельзя было понять о чем говорят женщины.
   Поняв наконец, что их не пересидеть, решил сбегать отпроситься, а то его уже, наверное, заждались, вернуться и дослушать таки, о чем болтают подруги. Он сбегал, отпросился, но когда вернулся ни жены, ни ее подруги в кафе уже не было. Спросил официанта, но получил презрительный взгляд и ответ, что он, мол, не туда попал и не к тому обратился. Глеб засмущался и позорно ретировался.
   Кстати, Глеб стал замечать, что с тех пор, как они с Надей стали играть в эти игры, он стал опасливым и нервным, не то что раньше. Стал чаще оглядываться и прислушиваться, словно надеялся увидеть что-то неожиданное или услышать что-то сокровенное.
   Дома он все же решил взять жену «на понт»:
   – Я слышал весь ваш разговор сегодня в кафе. Я сидел в соседней кабинке, – заявил он без обиняков.
   Жена, как ему показалось, побледнела. Ему бы помолчать, а он понес и понес. А Надя сразу смекнула, что слышал-то он почти ничего, и сама перешла в атаку. А потом, рассказав, что завтра у нее свидание с новым другом, успокоила его. И приласкала.
   Акогда он направился спать, она позвонила подруге:
   – Знаешь, Верка, мой сегодня подслушал нас
   в кафе.
   – Да что ты! – испугалась подруга. – И что теперь будет?
   – Да ничего. Мне, кажется, что главного он не слышал, а то бы…
   Но договорить она не успела. На голову легла рука мужа.
   – Кому звонишь?
   Надя так испугалась, что не нашлась сразу, как ответить. Наконец по привычке выдавила:
   – Новому другу…
   Он взял из ее руки телефонную трубку и услышал в ней голос подруги. Та, не понимая, почему Надя молчит, кричала: «Алло, алло! Надька, где ты? Ничего не слышно!».
   Глеб отдал жене трубку:
   – Ты давай заканчивай с ним болтать. Лучше пойдем, расскажешь что-нибудь интересное. – И уже в дверях добавил: – Да, кстати… Передай привет своему новому другу. Да-да, привет от меня.
   Надя, застывшая с трубкой в руке, спросила:
   Ты считаешь?..
   Да, я думаю, пришла пора.

30. Алекс

   Мужчине всегда чего-то не хватает.
   Мужчина всегда в Поиске.
   Таким уж его сотворил Бог.
   Женщина же бывает в Поиске только в том случае когда не устроена ее личная жизнь. Если у нее нет семьи, детей, свободных денег, уютного дома.
   Словом того, что она должна оберегать, о чем призвана заботиться. Если же у нее все это есть, она спокойна.
   Такой уж ее Бог сотворил.
   Ау Альбины Константиновны – сорокашестилетней женщины, заведующей кафедрой архитектуры, доцента и соавтора целого ряда научных книг и статей, все было в порядке. Был дом, то есть прекрасная квартира в центре города.
   Был муж, профессор того же института.
   И двое детей. И машина. И дача.
   И вдруг – откуда-то – непонятное волнение.
   Неудобство в душе.
   С чего бы это?
   Казалось бы, жизнь вокруг сложилась. Казалось бы, мир вокруг спокоен и упорядочен.
   Но с нею что-то стало твориться.
   В эти самые последние осенние дни, когда зима еще не установилась, но с углов тянуло вполне зимним холодком.
   Деревья пока еще не застыли, но уже оголились, почернели. Певчие птицы еще посвистывали, но преобладало уже воронье карканье.
   И Альбина Константиновна внешне была, вроде все та же. Вот только губы… Губы стали тоньше.
   И голубые глаза сделались синими.
   И мочки ушей побледнели. Даже костяшки пальцев натянули тонкую кожу до посиневшей белизны.
   Да еще пульсировала в бешеном ритме голубая жилка на шее.
   Все это было едва заметно, но все-таки было.
   Она сидела в своем кабинете и уже в десятый, наверное, раз набирала на своем сотовом один и тот же номер, никак не решаясь нажать кнопку вызова.
   Сбрасывала и снова набирала.
   Сбрасывала и набирала.
   Шальная муха с лету ударилась в стекло, и оглушенная ударом, кувыркнулась на подоконник.
   Альбина Константиновна вздрогнула и подошла к окну, посмотрела на муху, на телефон в своей руке и решительно нажала на кнопку вызова.
   Через три гудка, мужской голос ответил:
   – Алло?
   Альбина Константиновна вспыхнула и, борясь с волнением, сказала:
   – Здравствуйте, Иван Федорович. Вас беспокоит Альбина Константиновна. Вы меня не знаете, но меня знает ваша сестра. Я попросила ее, узнать у вас, можно ли мне вам позвонить, и она мне сказала, что переговорила с вами… и вы сказали, что можно. Вот я вам и звоню.
   – Да-да, я вас слушаю.
   – Иван Федорович, я хотела бы с вами увидеться. Но так, чтобы рядом не было ваших водителей, охранников и помощников.
   Все это Альбина Константиновна выпалила на одном дыхании и замерла, ожидая ответа.
   В трубке молчали. Прошла секунда, вторая…
   Альбина Константиновна побледнела, во рту пересохло, и в тот момент, когда она была близка к обмороку, трубка заговорила:
   – Извините, что молчу. Просто соображаю, как бы это сделать.
   Альбина Константиновна судорожно вздохнула и машинально ответила:
   – Да-да, я понимаю.
   – Ну-у… я более или менее свободен в воскресенье. Вас это устроит?
   – Устроит, – поспешно ответила Альбина Константиновна, хотя на выходные собиралась с семьей на дачу.
   – Тогда давайте часов в двенадцать. Я сам буду за рулем.
   Заберу вас, и поедем пить чай. Куда за вами подъехать?
   – К центральному входу парка Пушкина.
   – Хорошо.
   – А как вы меня узнаете?
   – Да уж узнаю как-нибудь. До свидания.
   – Да-да, конечно, – ответила Альбина
   Константиновна и медленно опустилась на стул, даже не заметив, что не попрощалась и не отключила телефон.
   До воскресенья оставалось пять дней.
   В воскресенье, в двенадцать часов Иван Федорович подъехал на джипе, к условленному месту.
   День выдался солнечный. Подувал легкий прохладный ветерок. Людей и машин было мало. Иван Федорович смотрел на проходящих женщин, пытаясь угадать в одной из них Альбину Константиновну. И думал, что
   это Альбине Константиновне от него надо.
   Интрижка? Вряд ли. В этом возрасте не до интрижек. Романтика уже перегорела.
   Секс? Еще смешнее. Возраст, опять же, не тот.
   Помощь детям или мужу? Но об этом можно попросить и в кабинете. Скорее всего, последует предложение, связанное с какой-то спекуляцией или кадровыми изменениями в их институте.
   Размышляя так, он смотрел на женщину, что стояла на той стороне улицы.
   Она держала в руке какие-то бумаги и оглядывалась по сторонам. «Наверное, она», – подумал Иван Федорович и несколько огорчился.
   Дама была явно не в его вкусе.
   И хотя свидание, предполагалось чисто деловое, все же приятнее было бы общаться с женщиной своего вкуса.
   Но раз уж пообещал, ничего не поделаешь. Он уже хотел открыть окно и окликнуть ее, но в последний момент, заметил, что у его машины стоит еще одна женщина и смотрит на него.
   Иван Федорович нажал на кнопку, опуская стекло.
   – Нет, та женщина не Альбина Константиновна, Альбина Константиновна – это я. И женщина, у машины, протянула руку.
   Иван Федорович смутился, – говорил, что узнает а вот не узнал, – но руку пожал и, открыв дверку, пригласил:
   – Прошу.
   Женщина села в машину.
   – А Иван Федорович – это я, – представился он, оглядывая женщину.
   Настроение улучшилось – эта женщина была в его вкусе.
   – Да, проглядел, – сказал с улыбкой Иван Федорович.
   – Бывает, – ответила Альбина Константиновна.
   – Ну что, Поехали? – предложил Иван Федорович.
   – Поехали, – ответила Альбина Константиновна.
   В ресторане на набережной было пусто. Они сели в отдельную кабинку. Иван Федорович сделал заказ.
   Они практически не разговаривали.
   Она все прятала глаза, а он молчал, потому что изподтишка оглядывал ее. Женщина была красивая, ухоженная, статная. Он даже пожалел, что настроился на деловое свидание. Она же молчала потому, что любые разговоры о чем-то постороннем, помимо того, что она хотела рассказать и предложить Ивану Федоровичу, были бы пустыми и неинтересными. Она слишком долго ждала этой встречи. Слишком тщательно к ней готовилась.
   В последнее время, все для нее было «слишком», и о пустяках говорить не хотелось.
   Принесли и разлили вино, подали легкую закуску.
   Чокнулись, и она выпила свой бокал до дна, Иван Федорович только пригубил.
   Альбина Константиновна молчала. Только прикусывала губы и мяла салфетку. Ивану Федоровичу было видно, что эта красивая зрелая женщина изрядно волнуется и никак не решится начать разговор.
   И Иван Федорович тоже молчал, но уже из спортивного, так сказать, интереса.
   Он мог бы, конечно, и час молчать и другой; еще не такие «молчалки» в его жизни бывали, но видя, как красивая женщина мешкает и мучается,
   неспешно без нажима он стал расспрашивать Альбину Константиновну о ней самой.
   Где крестилась, где родилась, кем были родители, где училась и далее в том же духе.
   После третьего бокала Альбины Константиновны, Иван Федорович уже все знал о ее детстве и родителях.
   Она была единственным ребенком в семье, безумно любила своего отца. И отец любил ее, хотя ждал мальчика, а вот получилась девочка.
   Но мечтать о сыне он не перестал.
   Поскольку мама Альбины Константиновны категорически возражала против второго ребенка, отец, сократив имя и отчество маленькой Альбины Константиновны, звал ее мужским именем «Алекс» и учил боксу,
   альпинизму и футболу, приговаривая: «Молодец, Алекс! Сильнее, Алекс! Быстрее, Алекс».
   – А вообще-то… – Она вдруг остановилась, будто споткнулась обо что-то и, четко разделяя слова, закончила:
   – Впрочем, все это ерунда, Иван Федорович. А проблема моя в том, что я вот уже двадцать пять лет влюблена в вас.
   И замолчала, глядя прямо Ивану Федоровичу в глаза.
   Он, слава богу, в этот миг не ел и не пил, а то бы точно подавился. Нельзя сказать, чтобы в него не влюблялись. Когда был Ваней, влюблялись
   частенько, когда стал Иваном – пореже. И уже совсем редко, когда стал Иваном Федоровичем.
   Но в последние годы, когда он зваться «уважаемым Иваном Федоровичем», ни от кого признаний в любви не слышал.
   Альбина же Константиновна, видя на лице Ивана Федоровича, явное недоумение, быстро заговорила:
   – Одну минуту… Я сейчас все вам объясню. Вернее, покажу.
   Она взяла с соседнего кресла свою сумочку и достала из нее фотоальбом.
   Иван Федорович всегда удивлялся, как в простой дамской сумочке может уместиться такое количество предметов разногабаритных размеров и невероятных назначений. Вот и сейчас, когда Альбина Константиновна извлекла из сумки фотоальбом, Иван Федорович не мог не удивиться,
   как он там незаметно умещался. Достав альбом, Альбина Константиновна положила его к себе на колени.
   Что она с ним делала, Ивану Федоровичу не было видно, достала три фотографии и показала их Ивану Федоровичу.
   На всех трех был он – Иван Федорович.
   Но в разном возрасте и в разной одежде, в разной обстановке.
   – Узнаете?
   – Да. Это я, – заявил Иван Федорович.
   – Нет. Вы только на одном фото.
   Присмотритесь внимательно.
   Ивана Федоровича столько раз фотографировали, что он давно не удивлялся, когда его фото всплывали, что называется, то тут, то там.
   Здесь он был сфотографирован в пиджаке, свитере и куртке.
   На первый взгляд, везде он, и только присмотревшись внимательнее, Иван Федорович обнаружил, что на двух фотографиях – другие люди, хотя и очень похожие на него.
   – Да, – сказал он, отобрав две фотографии, – вот на этих не я. А кто эти люди?
   – Это, – Альбина Константиновна взяла в руки фото, где был мужчина в свитере, – мой отец.
   А вот это, в пиджаке и галстуке – мой муж.
   – И?.. – спросил Иван Федорович, мало чего понимая.
   – Иван Федорович… – Альбина Константиновна сложила ладони домиком. – Я вас очень прошу, выслушайте меня до конца. Понимаю, что все это вам кажется странным.
   Но я попробую все объяснить. Ладно?
   – Ладно, – ответил заинтригованный всей этой ситуацией Иван Федорович.
   – Итак, – начала Альбина Константиновна, – когда умер мой отец, я была не замужем.
   Я еще никогда не любила ни одного мужчину, даже в школе мальчиками не интересовалась.
   Отец был для меня всем. Олицетворял мужскую красоту и силу. Я крепко любила отца и искренне думала, что никого другого полюбить не смогу и на всю жизнь останусь старой девой.
   Глаза у Альбины Константиновны горели, губы пересохли, пальцы дрожали.
   Говоря, она смотрела на Ивана Федоровича, но, в тоже время, как бы мимо.
   – Так вот, когда мне исполнилось двадцать, отец умер. Рак… Мне тогда было тяжело. И тут я увидела по телевизору вас. Сначала я даже не поверила, что это вы… подумала, что это мой отец. Так сильно вы были похожи на него.
   Но потом конечно, разобралась. Я стала смотреть передачи о вас, покупать газеты, журналы, где о вас писали, бывала на ваших творческих встречах, но подойти не решалась.
   Словом, я вас полюбила… полюбила так, как своего отца. – Альбина Константиновна прервалась и попросила налить ей вина. Иван Федорович налил, и она выпила.
   – Но нет, наверное, не так, как отца. Сильнее. Но где тогда были вы – известный, знаменитый, и где была я простая студентка. Но я все думала о вас.
   Тут она подала альбом Ивану Федоровичу.
   Он взял, стал листать. В нем была вся его жизнь.
   Он листал, она говорила:
   – Потом, уже много позже, я пыталась познакомиться с вами. Но вокруг вас всегда была охрана.
   Ваши помощники и секретари не подпускали меня к вам, потому что я не могла внятно объяснить, что от вас мне надо. И я поняла, что вы меня никогда не увидите. Мы не встретимся. Отец умер, а вы недосягаемы. Это судьба, решила я и успокоилась.
   По крайней мере, до той поры, пока у нас в институте не появился аспирант, как две капли воды, похожий на вас в молодости. Я вышла за него замуж. Я думала, что жизнь с человеком, так похожим на вас, успокоит меня.
   Сделает мою жизнь такой же, как у всех нормальных людей. И поначалу мне казалось, будто я счастлива.
   Но нет… он – далеко не вы. И все эти годы я любила не его, а вас. Конечно, можно было бы и стерпеть.
   Но тут судьба сделала мне подарок. Этим летом к нам в институт пришла работать ваша двоюродная сестра.
   И я поняла: это знак свыше. Я с нею сдружилась, узнала ваш телефон и спросила можно ли вам позвонить. Вы разрешили.
   Но я позвонить долго не решалась.
   Так прошло лето, потом почти вся осень…
   Вот-вот зима наступит. Время идет и идет. И я вдруг поняла, Иван Федорович, что и у меня в жизни лето уже миновало и осень скоро сменится зимой.
   Ведь и для вас, Иван Федорович, время уходит.
   Мне за сорок, вам уже под семьдесят.
   И я поняла, что скоро будет поздно вам звонить
   Мне стало страшно. Прожить жизнь и не испытать, хотя бы самой малой дольки собственного счастья! Поверьте, Иван Федорович, это совершенно невыносимо. Время уходит и для вас, и для меня, а я хочу быть вашей, хоть на час, а вашей, а вы – моим.
   Женщина замолчала и смело, открыто посмотрела в глаза Ивану Федоровичу.
   Ивану Федоровичу сделалось неловко.
   Такие предложения для него были отнюдь не внове.
   Раньше, правда они бывали чаще, с годами реже, а в последнее годы – совсем уж редко. Но все-таки бывали. Но Иван Федорович, как правило, под разными предлогами, отказывал малознакомым женщинам в таких
   свиданиях – годы, что ни говори, брали свое.
   Но то, что и как говорила эта женщина, было настолько чистым, естественным и искренним, что он никак не мог отказать.
   Иван Федорович расплатился, и они поехали.
   Уже в постели, когда он откинулся на спину и расслабился, а она, отвернувшись от него, затихла. Он попытался найти объяснение тому, что произошло. И не мог. Стал копаться в своих мыслях, в ощущениях и уже хотел порассуждать о чем-то там высоком и вечном, как вдруг почувствовал, что спина Альбины Константиновны вздрагивает. Иван Федорович взял за плечо Альбину Константиновну и повернул к себе.
   Да, она плакала.
   Он растерялся.
   – Что-то не так?
   – Нет, все так, а плачу я от счастья.
   Он погладил ее по голове. А она, приняв эту ласку, уткнулась лицом ему в грудь и зарыдала в голос по-бабьи.
   Тут он всерьез испугался и попытался ее успокоить.
   – Нет-нет. Не беспокойся, сейчас все пройдет. – Альбина Константиновна стала вытирать свои глаза, – спасибо тебе. Сейчас все пройдет.
   Ты иди в душ. Я сейчас успокоюсь.
   Иван Федорович встал и ушел в ванную.
   Потом оделся, прошел на кухню. Через некоторое время услышал, что в ванной зашумел душ. Наконец
   Альбина Константиновна вышла к нему. Уже причесаная, подкрашеная, спокойная.
   Пока они пили чай, она молчала.
   Иван Федорович тоже молчал, слишком уж все это было неожиданно.
   Надо было это как-то переварить. Нужна была пауза.
   На прощанье, она погладила его по руке, и сказала:
   – Спасибо тебе… я этого ждала полжизни.
   – Ну, что ты… – начал было Иван Федорович.
   – Нет, не надо. Не говори ничего. – Она прикрыла ладонью ему рот. – Пойду.
   – Ладно, – ответил Иван Федорович. До встречи, звони.
   – Нет, встреч больше не будет, – сказала она. – Отец говорил мне: «Слишком много счастья не бывает, Алекс».
   Спасибо тебе за сегодняшний день, но звонить я не буду. И ты не звони, не беспокой меня. Второго свидания я просто не выдержу, а так буду жить спокойно с мужем, детьми и вспоминать этот день. И она вышла из машины.
   Вначале он не осознавал да и не верил, что это была первая и последняя встреча, ждал, что Альбина Константиновна вот-вот позвонит. Это неожиданное свидание буквально потрясло его. На всякий случай его помощники выяснили номер ее сотового, и он забил его в свой телефон под именем «Алекс».
   Но звонка не было ни через неделю, ни через месяц.
   А сам он позвонить не решался, потому что не знал, как и что говорить.
   После этой встречи, у него появилось чувство странной неуверенности, как будто он что-то недопонял, что-то недоделал в своей жизни. На душе было неспокойно.
   И хотя разумом он понимал, что поступает неправильно, нечестно и не по-джентельменски, в конце концов, он все же это сделал. Достал телефон.
   Нашел в телефонной «записной книжке» имя «Алекс», немного подумал и нажал кнопку вызова.

31. Беседа вечером у гардероба

   – Нет, ты согласен, что самое прекрасное создание на Земле – это женщина? – спросила меня девушка, сидевшая у гардероба в короткой норковой шубке.
   – Не знаю, – пожал я плечами. – Может, это и так, но в мире есть много чего прекрасного. Например, бабочки.
   – Бабочки? Бабочки – ерунда. Бабочками любуются только недозревшие юнцы и перезревшие импотенты. Ну скажи, разве может бабочка сравниться с этим… – и моя собеседница обнажила свою белую, тугую грудь.
   После такого убийственного аргумента я мысленно согласился, что бабочки – это, конечно, прекрасно, но женщина…
   Я не успел доразвить эту мысль вслух, белоснежная грудь моей собеседницы исчезла в недрах норковой шубки также неожиданно как и появилась.
   Появление, а затем исчезновение нежного белого бугорка тут же приостановило пораженческий ход моих мыслей, и я, в надежде на продолжение эротического сеанса, опять возразил:
   – Не знаю, может, женщина и самое прекрасное существо на Земле, но все ли это понимают? Вот в чем вопрос, – по-шекспировски ловко закончил я свою философскую речь.
   – A-а, понравилось, – догадливо помахала она пальчиком, – еще посмотреть хочешь.
   – Ну, как тебе сказать… Не отказался бы.
   – Вот и ответ на мой вопрос. Нравиться может только прекрасное.
   И после того, как я милостиво согласился с ее теорией о прекрасном, она тоже милостиво уступила:
   – Смотри, – и распахнула шубу.
   Да, посмотреть было на что. Под шубой одежды не было, кроме кружевного французского белья. Мои руки независимо от меня и моего сознания потянулись к тому самому прекрасному, но уперлись в шубку, а не… В общем, мне сказали:
   – Смотреть смотри. А если хочешь лапать, то гони монету, Столбик.
   Столбик – это я.
   То есть мое прозвище. Так меня стали звать все после того, как я устроился работать в гардероб этого ночного клуба. А моя прекрасная собеседница – одна из проституток, которые дежурят здесь у гардероба по вечерам, дожидаясь своей очереди на вызов. Мы были с ней в приятельских отношениях и любили поболтать, пофилософствовать на разные темы.
   А зовут ее Вика. У нее своя философия женской доли, свое видение жизни и своей профессии.
   Вот и сегодня у нее еще нет клиентов, поэтому, а может, и по другой причине она опять откровенничает со мной.
   – Вот как ты думаешь, почему я проститутка? – задала она мне очередной вопрос.
   – Не знаю. Может, жизнь заставила.
   – Нет, я сама. С самого детства я мечтала дарить любовь. Всем, всем, а особенно мужчинам.
   – А мне ты можешь подарить?
   – Тебе нет.
   – А почему?
   – Да ты какой-то беззащитный, а мужчина должен быть сильным. Хотя за деньги могу подарить любовь и тебе.
   – А без денег нельзя. Без денег? Можно и без денег, но это если полюблю. А я тебя пока не люблю. Жди. А ты кем мечтал стать в детстве, Столбик?
   – Я звезды, любил.
   – Звезды?
   – Да. Мне нравилось на них смотреть.
   – Мне тоже.
   – Хотел стать звездочетом, но пока вот стал гардеробщиком. Вика, а ты замужем была?
   – Да. И замужем была, и дочь есть. Молодая была, глупая. Все вокруг только и говорили: «Выходи, выходи». Наслушалась мам, теть да подруг, что «замуж» – это обязательно. А что муж и любовь несовместимы, поняла потом. Муж с любовью живет «до», а «после» уже так, выполняет обязанности. Поняла я это и ушла от него. Другое дело мужики, которые тебя покупают. Раз платят деньги, значит любви хотят. Вот так– то, Столбик.
   – Но ты же продаешь свое тело.
   – А ты что, не продаешь? Можно подумать, ты не руками, а святым духом пальто и шубки на вешалки вешаешь.
   От такого заявления я немного растерялся.
   Не знаю, конечно. Тело телу рознь. Я имею в виду части тела. Но я сомневаюсь, что твоя мать знает, чем ты занимаешься по ночам. Да и дочь вряд ли будет в восторге если ей будут говорить, что ее мать – проститутка.
   – Да? А ты считаешь, что твоя мать не была проституткой?
   – Моя мать? – я чуть не задохнулся от возмущения. – Ты говори, да не заговаривайся. Моя мама и слова-то такого не знала.
   Вика посмотрела на меня, как на глупого ребенка из детского сада, и отложила сигарету.
   – Не знала, говоришь? Да ты же мне рассказывал, что твоя мать с твоим отцом жили, как кошка с собакой.
   – Ну, жили.
   – И ты говорил, что она не любила его.
   – Ну, не любила.
   – А жила.
   – Что ты имеешь в виду?
   – А то, что твоя мать спала с твоим отцом.
   – Ну, спала, наверное.
   – Не наверное, а точно спала, раз ты родился. И еще, наверное, на аборты ходила не один раз.
   – Насчет абортов я не знаю.
   Может, и не знаешь, а по всему выходит, что мать твоя так же продавала свое тело твоему отцу, как и я. Только ее цена была иной. За жизнь с нелюбимым человеком она брала квартирой, платьем, пудрой, путевкой в санаторий и может быть даже мечтой о твоем «звездном» образовании. И я тоже хочу квартиру, машину, шубу и дочь тоже хочу вырастить здоровой и образованной. Так чем я отличаюсь от твоей матери?
   Мне стал неприятен этот разговор, и я его оборвал:
   – Прекрати!
   – Ой, ой, Столбик, ты что, обиделся? Не обижайся. Правда – она всегда глаза колет. Я же не обижаюсь, когда меня проституткой называют. Почему же ты обижаешься на меня за свою Мать? Я же не виновата, что у нас, женщин, такая доля.
   – Я прошу не трогать мою мать!
   – Ну, ну, не кипятись. Я пойду пока, попью кофе, а ты попей водички, остынь.
   Она ушла.
   Я попил водички. Остыл.
   «Вряд ли она хотела обидеть мою мать, – рассуждал я. – Просто она немного чокнутая, так о ней говорят подруги по работе, хотя подруг-то у нее и нет. Она одиночка».
   Мне стало как-то неудобно за то, что на нее накричал, я сел на низкий стульчик и как бы спрятался за гардеробной стойкой.
   Только я уселся, прислонившись головой к вешалке, как услышал:
   – Столбик, Столбик, ты где? Я тебе кофе принесла.
   – Я здесь, – откликнулся я.
   Вика как ни в чем не бывало поставила на стойку чашечку турецкого кофе.
   – Хлебни. Замечательный кофе. Бодрит.
   Я пил кофе. Она курила травку.
   Мы долго молчали.
   – Скажи, Вика, – наконец начал я, – а ты никогда не хотела стать просто любовницей какого-нибудь миллионера?
   – Ну что ты, Столбик, конечно хотела. Но чтобы стать любовницей, надо полюбить, а я еще никого не любила. А быть любовницей за шмотки или за служебное положение – это хуже проституции. Хотя нашего брата клиенты часто перекупают у «мам». Сначала ты в бригаде у «мамы», а потом какой– нибудь втюрится и заберет к себе. Конечно, из миллиона один раз бывает, что предложит замуж, но, как правило, брезгуют брать проститутку в жены, а в любовницы – это часто. Если, конечно, – ты хоть чуть-чуть смазливая. То есть не уродина.
   – Так в чем же дело, Вика? Ты же красавица.
   А что ты думаешь, у любовницы жизнь сладкая, Столбик? Вот я вышла из этого ночного клуба, и я – женщина как женщина. А любовница должна всегда и везде нести эту печать с собой. Да еще жить со страхом перед встречей с законной супружницей любовника, да домогательства его друзей, да не смей ни с кем ни пройтись, ни заговорить – ты же собственность любовника. Нет, эта жизнь не по мне. Сейчас я свободна. Хочу – иду, работаю; хочу – не иду, не работаю. Хочу – люблю; хочу – не люблю. Нет, Столбик, любовницей быть я не хочу. Мне и так хорошо.
   И она глубоко-глубоко затянулась сигаретой.
   – Ни черта эта гадость не берет. Я к тебе нырну, уколюсь.
   Я вообще-то не разрешаю у себя в гардеробе колоться наркоманам, для этого туалеты есть. Но Вика есть Вика. И я согласно кивнул.
   Она нырнула в вешалки. А ко мне подошла компания из пяти человек. Я их раздел, отдал номерки и пошел посмотреть, как там Вика.
   Она сидела на стуле в дальнем углу, откинув голову и опустив руки вниз. Глаза ее были закрыты.
   Я ее тронул за плечо.
   – Вика. Ви-ка.
   Она подняла голову, открыла глаза и сказала:
   – Я сейчас, Столбик. Немного посижу и выйду. Пять минут.
   Через пять минут Вика вышла, как ни в чем не бывало, только зрачки были больше глаз.
   Опять присела у моей гардеробной стойки. Клиентов не было. Очевидно, еще не созрели до любви.
   Она молчала, а мне хотелось поговорить.
   – Вика, а как ты села на иглу?
   – О, это отдельная история, Столбик. Еще по молодости, когда развелась с мужем, я оставила дочь маме и поехала в Москву. В первый же вечер меня сняли на Тверском бульваре двое парней на «джипе» на всю ночь за триста баксов. Деньги пообещали заплатить утром. Привезли к какому-то дому. Завели в квартиру, которая занимала целый этаж. Там оказался пьяный хозяин. Для него меня, оказалось, и сняли. Хозяин был настолько пьян, что, наверное, и не понимал, кого к нему привели. Вместо того, чтобы заняться со мной любовью, он стал швырять меня из угла в угол, как тряпку. И так всю ночь. По утру мне ничего не заплатили, как обещали, а пустили по кругу – пользовались все, кто был в квартире. К вечеру очнулся и сам хозяин, приласкал меня. А потом опять напился, снова стал кидать меня по углам. И так трое суток. Есть не давали. Только пить и то минеральную воду. На четвертые сутки, в полдень, когда я думала, что меня живой уже не выпустят, мне разрешили одеться и сказали, что если сама.
   – Но укольчики, Вика, стоят больших денег.
   – Конечно, Столбик, стоят. Но и укольчик того стоит, чтобы на него деньги тратить.
   – А как же дочь, мать? А твое здоровье?
   – Дочь. Мать. Мать пенсию получает. Дочка еще маленькая, ей много не надо. А мое здоровье – оно мое, а не твое.
   – Наркоманы быстро умирают. А тебе дочь растить. Это как?
   – А никак. Ты чего ко мне прицепился, Столбик? Завидуешь мне что ли?
   – Завидую? Чему?
   – Тому, что все меня любят.
   – Как тебя любят, я уже слышал. А вот ты-то кого-нибудь любишь?
   Она вскинула голову и посмотрела мне в глаза.
   – О, Столбик в душу полез. Тела нашего вам, мужикам, мало. Все норовите в душу влезть.
   – Зря ты так, Вика. Я понять тебя хочу.
   – Понять? Не поймешь.
   – Почему?
   – Потому. Ты – мужик, а мужики никогда не поймут нас, женщин. По-другому вы устроены, понимаешь.
   – Как это «по-другому»?
   – Как по-другому? А очень просто. Разденься, подойди к зеркалу да посмотри, тогда узнаешь «как». А в общем-то ты мне на сегодня надоел, Столбик. И вообще все вы мне здесь надоели. Пойду домой.
   Она закинула свою дамскую сумочку через плечо. Встала. Щелкнула меня по носу.
   – Столбик, ты и есть Столбик, – и вышла из клуба.
   Ушла.
   Не дождалась клиентов. Не попрощалась.
   Странная все-таки она женщина.
   А может, все женщины странные.
   А может, они и не странные, и никаких странностей нет, а есть простое непонимание.
   Может, мы, мужики, просто не понимаем их – женщин.
   Не можем понять.
   Или не хотим.
   Вот я хотел.
   И что у меня получилось?
   Ничего.
   Полное непонимание.
   Может, и правда: женщины – это женщины, а Столбики – это Столбики.

32. Любовь – это жизнь

   Первые признаки влюбленности мамы в моего закадычного друга Андрея я заметил осенью на нашей даче.
   Отец, как всегда страдая одышкой, не занимался садом. Он занимался, на мой взгляд, самым полезным делом – жарил шашлыки.
   Я с Андреем перекапывал грядку. Мама почему-то все время крутилась около нас. То Андрюхе лопату поострее принесет, то покажет, как надо переворачивать землю, чтобы было легче копать, то пот с его лба вытрет. И все хохочет и хохочет.
   И мы хохочем.
   Так, хохоча, и перекопали все грядки.
   Отец нажарил шашлыков, сварганил к нему свой фирменный соус и пригласил всех к столу.
   Мама выпила вина. Разрумянилась.
   Шашлыки были просто сказочные. Что не отнять у отца, так это его умение готовить.
   Когда остался последний кусок, и все застенчиво поглядывали на него, мама, как бы случайно обнаружив это, громко объявила:
   – Ой, последний кусочек. Кто хочет?
   – Я! – отозвался отец.
   Мама будто его и не слышала. Она осторожно, двумя пальчиками взяла за косточку шашлык и подала моему другу:
   – Кушай, Андрюша.
   Мы с отцом переглянулись.
   Андрей сидел за столом с куском шашлыка и не знал, что ему делать..
   – Кушай, кушай, – улыбалась ему мама.
   Он покраснел до корней волос и откусил нежное, хорошо приготовленное папой, мясо.
   Когда я с Андрюхой уходил, мама, прощаясь, просто зацеловала моего друга.
   Мы спустились к берегу реки.
   Закурили.
   Андрюха молчал.
   Я кидал камешки в воду.
   Как-то не говорилось.
   Мы посидели, камешки покидали и разъехались.
   Дома было все спокойно.
   Отец расположился на лоджии в качающемся кресле со своей трубкой и ворохом газет.
   Мама после ванной порхала по Комнате в розовом халате и бигудях.
   – Костя, – это она отцу, – как ты думаешь, может, мне походить в бассейн поплавать?
   Отец несколько раз пыхнул трубкой.
   – А может, мне шейпингом заняться или в большой теннис поиграть? Я ведь когда-то совсем не плохо играла. Надо Маринке позвонить.
   Маринка – это мамина подруга. Мама взяла телефонную трубку и ушла в спальную.
   И довольно-таки надолго.
   Вечером, когда я уже лег спать, мама зашла ко мне в комнату, чего не бывало уже лет пять, и поцеловала меня с пожеланиями спокойной ночи.
   Засыпал я не спокойно.
   С мамой что-то случилось.
   Смутную догадку, что она влюбилась, причем влюбилась в моего лучшего друга, я гнал от себя, как гонят сон, которого стыдятся. Моя мама – домашняя женщина, верная жена – и вдруг влюбилась.
   Странно.
   Очень странно.
   Прошло несколько дней.
   Однажды я, придя в полдень домой, неожиданно заметил, что кто-то копался в моем письменном столе. Моя записная книжка с телефонными номерами лежала не на своем месте. «Кому она могла понадобиться? – задумался я. – Отцу? Вряд ли. Маме? Зачем? Но кому-то же она понадобилась. Кому-то был нужен чей-то телефонный номер из моей записной книжки. Но чей?»
   Мне было очень интересно.
   В квартире мы живем втроем: мама, папа и я. Применив метод дедуктивного исключения, я понял, что это мама. И, учитывая события последних дней, несложно было предположить, что она искала телефон Андрея.
   Эх, мама, мама.
   А Андрей стал меня избегать.
   Прятать глаза.
   У нас дома он вообще перестал бывать.
   А мама как будто этого и не замечала.
   Да и сама она изменилась: стала чаще делать прически, макияж. Сшила себе несколько модных нарядов. Купила шикарное французское белье.
   Но если раньше она по десять раз на дню спрашивала, как у меня идут дела, как мой друг Андрюша, то теперь она словно забыла о нем.
   Я даже пошутил:
   – Что-то ты, мама, перестала интересоваться моим другом.
   Мама вздрогнула:
   – Каким другом?
   – Как каким? – удивился я. – Андрюхой.
   – Андрюшей? А почему я должна им интересоваться?
   Я смутился.
   – Ну, вроде ты раньше всегда спрашивала о нем. Как он, что он.
   – Ну и как он? – спросила мама и, не дождавшись ответа, щелкнула меня по носу.
   – Садись обедать, Шерлок Холмс.
   Я сел обедать.
   Подруга мамы, тетя Марина, работала заместителем директора крупного продуктового магазина. Работала она как-то странно – по неделям. Неделю – с восьми утра до восьми вечера на работе. Неделю – дома. Неделю – на работе. Неделю – дома. И так уже много лет. Детей у тети Марины не было. Жила она недалеко от лабораторного корпуса института, где учились я и Андрей. Иногда мы заходили к ней попить чайку.
   Однажды после Нового года в полдень я шлепал из учебного корпуса института в лабораторный. Путь мой почему-то пролег мимо дома тети Марины. Как будто кто-то толкал меня в спину.
   Подходя к дому тети Марины, я увидел, как к подъезду, где она жила, подъехало такси, и оттуда вышла моя мама. Она торопливо расплатилась с водителем и, оглянувшись по сторонам, быстрым шагом вошла в подъезд.
   Поведение ее показалось мне странным, тем более подруга мамы, насколько я знал, на этой неделе работала.
   Я подошел к таксофону в сквере и позвонил тете Марине в магазин.
   – Алло… – прозвучал в трубке ее голос.
   Что и требовалось доказать.
   Пока я стоял в сквере и раздумывал, что же значит это странное мамино посещение пустой тетьмарининой квартиры, вдруг откуда ни возьмись появился мой друг-дружище Андрюша и быстро, не оглядываясь, заскочил в тот же подъезд, куда десятью минутами раньше вошла моя мама.
   Я обалдел.
   «Может, это не Андрюха?» – пронеслось у меня в голове.
   И, еще ничего не осознавая, я почему-то побежал в институт. В институте староста нашей группы сказал, что Андрюха плохо себя почувствовал и отпросился с лекции.
   «Это был он», – дошло до меня.
   «А может, он не к маме? – попытался я себя утешить. – Может, он не в ту квартиру?» И я опять побежал туда, откуда только что вернулся.
   Не останавливаясь, я забежал в подъезд, перескакивая через ступеньки, забежал на третий этаж и стал звонить в квартиру номер семь, где проживала отсутствующая на данный момент тетя Марина.
   Дверь не открывали.
   Тогда я стал стучать. Сначала руками, а затем и ногами.
   Но было тихо.
   Ни соседей, ни мамы, ни Андрюхи.
   Минут через десять моего грохота за дверью послышался осторожный голос мамы:
   – Кто там?
   – Я!
   – Кто «я»? – растерянно переспросила мама. Узнав мой голос, она, очевидно, не поверила в это.
   – Я – это твой сын.
   – Сын? – опять переспросила она.
   – Да, сын. Сынок. Сынуля. Сынко.
   – А что ты тут делаешь? – вдруг спросила она меня из-за двери.
   – А ты что?
   – Я? Я пришла к тете Марине.
   – И я пришел к тете Марине.
   – А ее нет дома.
   – Да? Интересно. А что же ты там делаешь?
   – Я? Я ее жду.
   – Тогда открой дверь, вместе подождем.
   – Я не могу.
   – Что ты не можешь?
   – Я не могу открыть.
   – Почему?
   – У меня нет ключей.
   – Да? И как же ты вошла? Может, влезла в окно? Или прошла сквозь стену?
   Наступила долгая пауза.
   «Значит, Андрюха там», – понял я.
   И опять стал стучать в дверь. Еще яростнее. Еще сильнее.
   – Не стучи! – вдруг закричала истерично мама. – Не стучи. Я не открою.
   – Нет, откроешь.
   – Не открою.
   – Хорошо. Я сейчас позвоню от соседей отцу. Вдвоем мы выломаем дверь. Ты этого хочешь?
   Наступила тишина. Затем послышались всхлипывания мамы.
   – А чего ты хочешь?
   – Я хочу войти в эту квартиру. Я знаю, с кем ты там.
   – Знаешь?
   – Знаю.
   – Если знаешь, тогда зачем тебе все это? Хочешь унизить свою мать?
   Я промолчал. Промолчал, потому что растерялся; «А правда, чего же я хочу?» Пауза затянулась.
   И вдруг дверь неожиданно распахнулась.
   За дверью стояла мама в тетьмаринином халате и с пылающим лицом. Такой я ее никогда не видел.
   – Заходи, – бросила она мне и, отвернувшись, уткнулась головой в стенку.
   Я не вошел.
   Я притворил дверь и медленно спустился по лестнице. Присел на последнюю ступеньку. Закурил.
   Минут через десять послышались быстрые шаги.
   Я оглянулся. По лестнице спускался Андрей.
   Он замер надо мной и попытался тихо меня обойти.
   Я поймал его за куртку и, поднимаясь, ударил снизу кулаком в подбородок. Зубы его лязгнули. Он, вышибая двери, вывалился на улицу. Я опять сел на ступеньку и закурил новую сигарету. Руки мои дрожали.
   Где-то через час послышались шаги мамы.
   Она подошла ко мне, села рядом и прижалась к моему плечу.
   Я поймал такси, и мы поехали домой.
   Мама успокоилась и ни о чем меня не спрашивала и не просила.
   Дома она ушла в спальню, легла в постель и накрылась с головой одеялом.
   Вечером пришел отец.
   Узнав, что мама спит, он не стал ее беспокоить. Сам разогрел ужин, поел и ушел на лоджию курить свою трубку.
   Я подошел к отцу. Решил с ним поговорить.
   – Послушай, отец, тебе не кажется, что с мамой что-то происходит?
   – А тебе кажется?
   – Да, мне кажется.
   – А мне нет.
   – Почему?
   – Потому что твоя мама такой же человек, как ты и я, и имеет право быть такой, какой ей хочется, а не такой, какой хочется видеть ее нам с тобой. Вот почему. Иди спать и дай мне отдохнуть после работы.
   – Послушай, но я сегодня…
   – Ты сегодня, я вчера… Иди спать. Мама взрослая женщина и сама знает, как надо себя вести.
   Из этого нашего диалога у меня возникло ощущение, что отец что-то знает. Наверное, я один в этой истории был новичком. «Вот так дела», – сказал я сам себе и пошел спать.
   Засыпая, я подумал: «Ну, отец, мать – ладно. Но с Андрюхой я все же разберусь».
   На утро в институте я узнал, что мой друг заболел и на занятия не придет.
   «Ну что ж, раз так, то я сам к нему пойду».
   Я отпросился с занятий и поехал к Андрею домой.
   Настроение было скверным.
   Минут через сорок я уже стоял у дверей андрюхиной квартиры.
   Позвонил.
   Открыла его мама в халате.
   – Ой, кто к нам пришел. Пропавший друг.
   – Я не пропавший, – буркнул я.
   – Пропавший – не пропавший, а забыл нас, забыл.
   – Это не я забыл.
   – Ты, ты.
   Мама Андрея, кажется, искренне была мне рада.
   – А Андрюша вот вчера подскользнулся, упал на бордюр и всю щеку разбил. Проходи, проходи к нему в комнату. Он будет рад. – И, повернувшись, пошла к комнате Андрея.
   Я посмотрел ей вслед, на ее фигуру, и впервые понял, что передо мной не просто мать моего друга, но и стройная, красивая женщина.
   Красивая женщина постучала в дверь комнаты Андрея:
   – К тебе, – и ушла на кухню готовить нам чай.
   Андрей лежал в постели. Увидев меня, он натянул на себя одеяло по самый подбородок.
   «Испугался», – злорадно подумал я.
   – Зачем пришел? – просипел он.
   – Не бойся, бить не буду.
   – А я и не боюсь.
   – А мамаша-то у тебя ничего. Вот если я ее «сниму», ты мне морду набьешь?
   – Я твою мать не «снимал».
   – Да? А что же вы делали там, в квартире?.. Вдвоем.
   – Мы… Я… Я влюблен в твою мать.
   – Что? Влюблен? Ха-ха-ха, может, ты еще и женишься на ней, и братиков мне наклепаешь?
   – Дурак. Как ты можешь? Ты знаешь, что такое любовь?
   – Что? Любовь? К кому любовь? К женщине вдвое старше тебя. Ей просто стало скучно дома, вот она и клюнула на твое юное личико, Андрюшенька. Ты ей до фонаря. Они просто с отцом поругались. Завтра помирятся, и ты со своим прыщавым носом будешь ей до одного места.
   – Не смей так говорить.
   – Это почему же?
   – Потому что я не позволю тебе так плохо говорить о ней.
   – Ты не позволишь? А кто ты такой? Я ее сын. А ты кто? Ну кто ты? Воспользовался слабостью скучающей женщины, свидания ей назначаешь…
   – Замолчи! Ты же ничего не знаешь.
   – А что я должен знать? Что? Какова в постели моя мать? Это что ли?
   – Уходи. Уходи, или я тебя ударю.
   – Что?! Ты? Меня?
   – У меня что-то зашумело в голове и потемнело в глазах. Я видел только лицо. Лицо человека, который смеет заявлять какие-то права на мою мать, смеет защищать ее. И от кого? От меня, от сына. Кулаки мои сжались, и не знаю, что бы произошло в следующую секунду, но тут открылась дверь, и вошла его мать. Она несла на подносе чай.
   – Ну что расшумелись. Попейте чайку, остыньте.
   «Ага, – подумал я. – Сейчас я тебя, влюбленного, сделаю». И, обойдя мать Андрея, остановился у самого выхода из комнаты.
   – А я чай с ним пить не буду. Ваш сын – подлец. Он полюбил мою мать.
   – Как полюбил? Кого полюбил? – удивленно захлопала глазами мама Андрея.
   – У-у-у, – завыл несчастный влюбленный, заворачивая свою голову в одеяло. – Что ты делаешь? А вот вы узнайте «как» и «кого», а я вам позвоню, может быть, и мы полюбим друг друга. – И, схватив свою куртку, я выбежал из квартиры.
   На душе было гадко.
   «Ну и пусть», – подумал я и, сев в трамвай, поехал в спорт-бар пить пиво.
   Вечером я долго не шел домой, ноги не несли.
   А когда пришел, дверь открыла мама. И не успел я открыть рот, как получил хлесткую пощечину со словами: «Негодяй».
   А отец вообще не стал со мной разговаривать.
   «Ну вот, – подумал я, ложась в постель, – они тут закрутили черт знает что, а я виноват».
   В голове шумело немного от пощечины, немного от пива. Но заснул я быстро и спокойно, и сон мне почему-то приснился хороший и добрый и даже цветной.
   А утром мама пришла ко мне, присела на постель и, даже не вспомнив вчерашнюю пощечину, начала меня воспитывать и требовать, чтобы я извинился перед Андрюшиной мамой и, конечно, перед этим бедным мальчиком, которого я, оказывается, за день до этого изувечил, а теперь оскорбил.
   Я сначала не понял, что это за бедный мальчик, униженный и оскорбленный мной:
   – Кто это?
   – Не строй из себя полного идиота. Это Андрей, – запсиховала мама и добавила, – Я надеюсь, ты понимаешь, что, ударив и оскорбив его, ты ударил и оскорбил меня.
   – Тебя? – вытаращив глаза, переспросил я.
   – Да, меня. И Андрюшину маму тоже, конечно.
   – Интересно, а почему же он не извиняется передо мной за то, что он оскорбил меня?
   – Чем он мог тебя оскорбить? Он не способен на гадости.
   – Он не способен?.. А то, что он бегает с тобой по квартирам и говорит всем подряд, что любит тебя, это что, не оскорбление мне? Я же твой сын.
   Мама вскочила с кровати.
   – Не смей! – закричала она истерично.
   – Не смей так говорить. Ты сопляк, ты ничего не понимаешь.
   – А ты не смей больше меня бить. Я не хочу терпеть пощечины из-за этого негодяя даже от своей матери.
   – Ах так? Как я поняла, ты извиняться не будешь.
   – Не буду. И не только не буду, я ему еще раз морду набью.
   Услышав это, мама закрыла лицо руками и сквозь них стала патетически звать отца:
   – Костя, Костя!
   – Что? – обалдел я. – Ты зовешь отца?
   – А кого же я должна звать, когда сын сходит с ума.
   Вошел отец, как всегда, с отсутствующим взглядом. Мать начала ему говорить:
   – Ты помнишь, я тебе говорила, он оскорбил, он распоясался, он грубит, он обидел ни в чем не повинного мальчика, а его матери вообще предложил что-то неприличное.
   Отец посмотрел на меня и выдавил:
   – Ну что?
   – А ничего.
   Откинув одеяло, я сел на край кровати.
   – Если Андрюха говорит, что любит ее, это не оскорбление. А если я говорю, что люблю его мать, это оскорбление.
   – Костя, ты слышал?
   Отец немного растерялся.
   – Я что-то не понял, кто кого любит.
   – Костя, разве это важно? Важно, что наш сын оскорбил Андрея – мальчика чистого, честного и глубоко порядочного. Он должен извиниться.
   Отец посмотрел на меня и выдавил:
   – Извинись.
   – За что? – спросил я у отца.
   – За что? – спросил отец у мамы.
   – Я сойду с вами с ума, – закричала мама. – Или он извинится, или я… я не знаю, что с собой сделаю.
   – Ну зачем так драматизировать? Подумаешь, повздорили два подростка, помирятся, – пытался успокоить маму отец.
   – Они, может, и помирятся, но Андрей… Андрей мне звонил вчера и поставил условие: или наш сын извинится, или я, то есть мы, наша семья, больше никогда его не увидит.
   – Какая дорогая потеря! – иронически отозвался я.
   – Ты знаешь, дорогая, мне тоже кажется, что тут, в этой потере ничего трагического нет, – добавил отец.
   – Что? Вы оба полные идиоты. Мальчик переживает, он может наложить на себя руки, и я его больше никогда не увижу. Он может…
   Тут мама замолчала, как будто обнаружила что-то очень для нее важное, оглядела нас с отцом каким-то безумно жестким взглядом и сказала:
   – Вы… Вы оба меня не любите. Вы оба хотите моей смерти, – и, зарыдав, выбежала из комнаты.
   Мы с отцом растерялись. Отец даже присел на стул. А присев, заговорил, стараясь не смотреть мне в глаза:
   – Послушай, сын, может ты извинишься?
   – Никогда, – резко ответил я.
   – Погоди ты. Думаешь, мне все это нравится? Но понимаешь, не так все просто у нас с твоей мамой. И здесь больше моя вина, чем ее. Ты ведь, как я уже понял, считаешь себя взрослым, поэтому не мне тебе рассказывать, что не всегда муж может сделать свою жену удовлетворенной в их совместной жизни. Не все у меня получается так, как нужно. Ну а мама твоя – женщина красивая и обаятельная. Жили вместе из-за тебя. Сейчас ты вырос, вот, я думаю, она и расслабилась. Так что ты извинись. Я тебя редко о чем просил, а сейчас прошу. Мы же оба любим нашу маму. Ведь так?
   Отец встал и положил свою огромную руку мне на плечо и слегка его сжал. Рука была горячая и тяжелая.
   – Да, маму я люблю. Но извиняться перед этим подонком не буду.
   Рука отца дрогнула, потом медленно сползла с моего плеча. Он посмотрел на меня сверху вниз и, глубоко вздохнув, ушел.
   Было слышно, как он что-то сказал маме. Та на него закричала.
   «Ну, сейчас достанется бате, – машинально подумал я, – да и мне пора собирать манатки, иначе меня уговорят расцеловать этого подонка с его мамой. Кстати о его маме, ее я бы поцеловал и даже бы извинился, после поцелуя, конечно».
   На улице из таксофона позвонил Андрею домой. Подонка дома не было. Но дома была его мама.
   Я сотворил слезливый голос и, как бы заикаясь от волнения, напросился к ней в гости объясниться и извиниться за вчерашнее.
   Мама Андрея обрадовалась моему раскаянию и с готовностью согласилась выслушать мои покаянные речи у себя дома, сожалея, конечно, что нет Андрея, который куда-то уехал: не то в больницу, не то в библиотеку.
   Я повесил трубку, притопнул ногами, как молодой жеребчик, потер ладони и поехал к ней.
   Рассуждал я так.
   Если Андрей сумел совратить мою мать – замужнюю женщину, то брошенную женщину, а отец Андрея ушел от них еще лет десять назад, я совращу легко. Хотя большого опыта в этих амурных делах у меня не было. Так, несколько школьных и студенческих романов, коротких и несерьезных. А вот совращать женщин с обманом и разоблачением мне не приходилось. Да и без обманов совращений тоже не было. Да и получится ли что?
   В моей душе сидели большие сомнения.
   По дороге купил бутылку шампанского и коробку конфет.
   Когда зашел в подъезд, меня начал потихоньку бить мандраж.
   Долго стоял у двери, не решаясь нажать на звонок. Причесался перед пыльным подъездным стеклом, почистил ботинки носовым платком и, наконец, нажал кнопку звонка. Коротко и быстро.
   Нина Андреевна, так звали маму Андрея, улыбаясь ярко-красным ртом, радушно встретила меня.
   – Проходи, проходи. Может, хоть ты что-нибудь мне объяснишь, а то я от Андрея так ничего и не добилась, – и потрепала меня по волосам.
   Япошел за ней на кухню.
   Да, фигура у нее была просто как у девочки. И между прочим, она опять была в халате.
   На кухне стояло два чайных прибора и печенье. В вазочке одинокая розочка. Желтая.
   Япоставил бутылку шампанского на стол, конфеты положил на холодильник.
   – А это зачем? – удивленно спросила она.
   Япожал плечами:
   – Так просто.
   – Ну раз «так просто», тогда будем чай пить.
   – А можно мне немного шампанского?
   – Можно, конечно, только зачем?
   – Я волнуюсь, в горле пересохло.
   – Ну раз тебя спасет только шампанское, тогда открывай.
   Я открыл шампанское.
   Она принесла фужер.
   – А можно еще один? – попросил я.
   – А кому?
   – Вам. Мне как-то одному неудобно. Я и так сильно волнуюсь. В горле пересохло.
   Она внимательно посмотрела на меня, встала и принесла второй фужер.
   Я хлопнул пробкой и разлил шампанское.
   Мы чокнулись.
   Я выпил до дна. Она только пригубила.
   Я прокашлялся и посмотрел ей в глаза самым невинным и наивным взглядом, на который был только способен, затем опустил голову, как бы смущаясь.
   – Ну, я слушаю, – сказала она с легкой иронией и опять взяла фужер.
   Я снова посмотрел ей в глаза, но уже смело и решительно.
   – Дело в том, что я вас люблю.
   Ее рука с фужером дрогнула.
   Она, очевидно, ожидала всего, но только не этого. От неожиданности даже залпом выпила шампанское. И поперхнулась. Отвернулась от меня и стала кашлять.
   Я вскочил и стал стучать ей по спине, помогая избавиться от кашля. Стучал ладошкой осторожно, ненадолго задерживая ее на спине.
   Она прокашлялась и повернулась ко мне. Заглянула глубоко в мои глаза и спросила:
   – Это правда?
   После того, что у нас с ней произошло, я понял, что до этого вообще не жил.
   Я понял, что жизнь – это любовь.
   А любовь – это жизнь.
   Все обиды, упреки по отношению к маме и Андрюхе исчезли, как ненужная шелуха.
   Мне стало легко и свободно.
   Я извинился перед Андреем, и мы опять стали дружить, как прежде.
   Потом помирился с мамой, чем заслужил рукопожатие отца.
   Тема, которая совсем недавно так взбудоражила нашу семью, перестала быть предметом обсуждений или даже намеков. Мы все стали жить как всегда тихо и спокойно.
   Мама по-прежнему куда-то звонила. Отец курил трубку.
   Но моя личная жизнь изменилась очень резко.
   Она стала делиться на «до» и «после», имеется в виду – свиданий с Ниной. И стала похожа на жизнь разведчика с конспиративными звонками и тщательно подготовленными встречами. Для всех я как бы был прежним, а на самом деле я стал другим. Я знал о себе то, что не знал обо мне никто.
   Хотя мама иногда подолгу смотрела на меня и время от времени спрашивала: «А ты случаем не влюбился ли, мой голубчик?» Да и Андрей иногда как-то с ехидцей улыбался краешками губ.
   Когда я рассказал о своих наблюдениях Нине, она страшно испугалась и стала умолять меня ни в коем случае не раскрывать нашей тайны.
   Я успокоил ее и заверил, что никогда в жизни никто в мире не узнает о нашей любви.
   Встречались мы у нее на квартире. Но только тогда, когда на тысячу процентов были уверены, что Андрюха в это время не заявится домой.
   Но все же я учился не на разведчика, и поэтому в один из майских дней нас застукали.
   Застукал Андрей. Вернее даже, не застукал, а просто пришел домой в «это самое время».
   Когда в дверь стали звонить, мы оба чуть не умерли от страха. Замерли. Может, позвонили случайно. Нет, опять звонят. Затем в замке зашебуршали ключом.
   – Это Андрей, – прошептала она сразу побелевшими губами.
   Но это продолжалось только несколько секунд. В отличие от меня, она быстро сориентировалась, моментально выскользнула из-под одеяла, накинула на себя халат, мои вещи засунула в шифоньер и меня туда же.
   – Сиди тихо, – наказала шепотом.
   «Ха-ха, разведчик в шифоньере», – поздравил я себя.
   Из шифоньера я слышал, как она сыграла спектакль в прихожей об усталости и сне, как потом готовила моему другу еду на кухне.
   А я сидел голый в шифоньере и думал: «Да, вот она судьба. Совсем недавно я его застукал с моей матерью; теперь он меня со своей. А интересно, он тоже сидел тогда в шифоньере? Хотя вряд ли. У меня же не было ключей от квартиры. А может и сидел, когда мать мне дверь открыла. Сидел, не сидел, но чувствовал он себя наверняка не совсем уютно. Даже, я думаю, совсем не уютно. Я все же иду по проторенной дорожке. А он был первопроходцем в нашей компании. А первопроходцам всегда труднее. Да… А мама, бедная? Она наверняка тогда чуть с ума не сошла, когда узнала, что за дверью я. Да… „Весело“ им тогда было. А теперь „весело“ мне. Интересно, если он меня найдет, даст мне в морду или нет? А мне что тогда делать, отвечать ему или нет? Он-то мне не ответил. И я, значит, не отвечу на его удар. Но если ударит, то я должен устроить с его мамашей то же, что и он сделал с моей. Его мать тоже должна заставить его извиниться передо мной. И он извинится, как и я. Хотя я извинился не того, что меня об этом просила моя мама, а от того, что я совратил его маму. А он, если пойдет моим путем, должен совратить мою маму, чтобы извиниться передо мной по просьбе своей мамы. Но он уже давно живет с моей мамой, значит он не будет извиняться. А почему же извинился я? Кажется, я совсем запутался».
   За этими мыслями и от нервных переживаний я совсем сомлел и задремал.
   Разбудил меня знакомый шепот:
   – Одевайся быстрее, Он в ванной.
   Ясразу въехал в ситуацию, быстро оделся и мышкой вышмыгнул за дверь. Пулей слетел по лестнице и помчался по улицам, причем дворами. Наконец успокоился и остановился. Присел в каком-то скверике на лавочку и спросил себя: «Чего бежал? От кого бежал? Он не бегал, а я побежал. Почему?» И, не найдя ответа, я поплелся в свой любимый спорт-бар снимать напряжение неудачного свидания.
   Прошло несколько дней.
   На душе у меня почему-то было муторно. Вроде все прекрасно, а стало как-то неудобно жить. Будто неожиданный приход Андрея и мой побег назвали вещи своими именами – нехорошими именами. И я, помучившись, помучившись, прервал свою неожиданную связь.
   А Андрей общался со мной, как ни в чем не бывало. Видимо, он так ничего и не узнал.
   И я почему-то был страшно рад этому.
   Андрей, как и раньше, стал бывать у нас дома и на даче. И со временем мне стало казаться, что вся эта история забылась, и все успокоились, что Андрей порвал с моей! мамой, как и я с его.
   И все же иногда я замечал, что между! мамой и им протягивается невидимая ниточка: то взгляды их встретятся, то руки соприкоснутся. Но делалось все это незаметно, как бы невзначай.
   И у меня снова возникли сомнения.
   А что, если Андрей с мамой просто всех обманывают?
   Что, если они по-прежнему встречаются?
   Сначала я хотел поделиться этими мыслями с отцом. Но, вспомнив наши с ним беседы на эту тему, решил не делать этого.
   И, немного помучившись, я спросил саму маму, что у них с Андреем.
   – С Андреем? Ничего, – легко ответила она мне, – просто мы любим друг друга.
   И, щелкнув меня по носу, пошла звонить своему парикмахеру. Но, не дойдя до телефона, повернулась ко мне и добавила:
   А любовь – это жизнь, мой мальчик. А мне ой, как жить хочется.
   Вот так ответила мне моя мама.
   Самая умная, красивая и к тому же самая влюбленная женщина на всем Белом Свете.

33. Предложение

   Мне нравилось приходить в этот ночной клуб поздними вечерами.
   Его открыли неподалеку от моего дома.
   Клуб нравился не мне одному – всегда был битком набит.
   Возраст у меня был для мужчины критический: под сорок.
   Поэтому я там особенно не блистал и даже не напивался.
   Скромненько сидел у стойки и потягивал пиво – не пьянки ради, а чтобы убить время.
   Громкая музыка. Красивые девушки. Обходящие тебя, непонятного, юнцы.
   Иногда по всем танцующим и сидящим словно волна прокатывалась – это значит, пришла какая-нибудь знаменитость.
   Почему меня тянуло туда? Может, недотанцевал в молодости, а может, от того, что это был тот мир, куда я уже не войду на равных, а только гостем – поглядеть со стороны.
   Вот я и глядел. Впитывал. Наслаждался.
   Словом, нравились мне эти вечера.
   И еще мне там нравилась одна девушка. Стройная, издалека, казалось, высокая, всегда в черных брюках, черной же блузке и вечно танцующая, как заведенная – все время в движении, в ритме. Необычайно пластичная. Не сказал бы, что очень красивая. Но музыка, в которой она буквально купалась с отрешенным видом, делала ее лицо прекрасным.
   Поначалу я никак не мог понять, что ее заставляет все время биться в этом бешеном ритме.
   Но потом понял: это ее работа.
   Она была в этом клубе что-то вроде подсадной утки: ее задачей было заводить публику – она заводила. И хорошо заводила. Отлично даже.
   Вот я и наблюдал за ней, и вот и было мне интересно наблюдать за ней, благо, она была все время перед глазами.
   Потягивал я пиво, покуривал и думал: «Кто она, что она и зачем она здесь пляшет каждый день – или денег много надо, или так музыку любит, что жить без нее не может?»
   Постепенно я стал раскручивать в своем воображении ее жизнь, придумывал какие-то сюжеты, эпизоды – начал как бы жить ее жизнью.
   Так мы и проводили вечера: она танцевала, а я сидел и пил пиво.
   В один из вечеров, насмотревшись вдоволь на ее вздрагивающее в танце тело, я уже отвернулся от площадки и полез за бумажником, чтобы рассчитаться за пиво. Но бумажник так и не вынул: мне на плечо легла рука – тяжелая, крепкая, серьезная.
   Я обернулся. Молодой мужчина, помладше меня лет на десять, в строгом сером костюме в крупную черную полосочку радушно смотрел мне прямо в глаза.
   – Понравилась девочка? – кивнул он на танцующую фею.
   Я посмотрел на него, на ту, которую он, очевидно, имел в виду, и спросил в свою очередь:
   – А что?
   – Могу продать. Но только на одну ночь.
   Мы договорились о цене, и я ее забрал.
   Она оказалась не такой высокой, какой казалась на площадке, в танце, даже наоборот – чуть ниже среднего росточка.
   Брюки она сменила на юбочку, и открылись стройненькие ножки, носочки до щиколотки и туфли на низком каблуке, Больше похожие на спортивные тапочки подростка, чем на обувь гетеры.
   За спиной рюкзачок, за щекой жвачка.
   Намного моложе, чем казалась издалека.
   Со мной она пошла легко и просто, как будто была со мной уже долгие годы.
   Характер у нее был легкий, волосы мягкие, голосок еще детский.
   Дом мой был недалеко, и я предложил пройтись пешком.
   Она согласилась.
   Шла, пинала камушки.
   Я свистел, украдкой поглядывая на это милое и странное существо.
   Мы проходили мимо какого-то ночного кафе. Там, за большим витринным стеклом, на нескольких бильярдных столах гоняли шары два-три игрока.
   Она остановилась у огромного окна и стала следить за игрой.
   Я в начале прошел чуть вперед, но потом вернулся и тоже стал смотреть на игроков – любил эту точную игру и сам немного играл.
   Мы постояли, посмотрели.
   Она наклонилась и стала перевязывать шнурок на правом ботинке.
   Я немного задумался о своем и не срачу понял, о чем она говорит.
   – Чудики, совсем играть не умеют, – казалось, что она это говорит себе самой, но так, чтобы слышал и я.
   Я удивленно посмотрел на нее и осторожно спросил:
   – А ты что, умеешь играть?
   Она разогнулась, поправила юбочку, рюкзачок и тоже спросила меня:
   – А ты что, тоже умеешь играть?
   Я улыбнулся и ответил, что играю весьма прилично и любого из этих, что стучат шарами в кафе, обыграю запросто.
   Она приложила ладонь ко лбу и, упершись так в окно, опять сказала как бы окну:
   – Но не меня.
   Мне показалось, что я ослышался.
   – Кого я не обыграю?
   Она повернулась ко мне и совершенно серьезно ответила:
   – Меня.
   На этот раз я хорошо ее расслышал и здорово удивился.
   – Тебя? – сказал я и смерил ее взглядом сверху вниз и обратно.
   – Меня! – ответила она и, заложив руки за спину, тоже смерила меня взглядом, только снизу вверх и обратно.
   Я посмотрел на нее, пошаркал подошвой по асфальту и сказал, отвернувшись:
   – Пойдем-ка, милая. – И пошел, не оборачиваясь, дальше по улице.
   Чувствую – не идет.
   Остановился, повернулся.
   Она стояла все в той же позе, заложив руки за спину, и ехидно так улыбалась.
   – Что, испугался?
   – Чего испугался? – не понял я.
   – Испугался играть со мной!
   – А чего мне пугаться? – машинально ответил я, еще не до конца сообразив, о чем она.
   – Понятно, чего: проиграть боишься.
   – Я-то?!
   – Ты-то!
   До меня дошел, наконец, смысл нашего странного ночного диалога. Я понял, что надо мною издеваются. Меня заело.
   – Пойдем, – сказал я. – Пойдем сыграем. – И пошел к дверям заведения.
   Уже в дверях я услышал за спиной:
   – На что играть будем?
   Я опешил. Повернулся. От злости у меня просто скулы сводило, но я сдержался и умудрился ответить спокойно:
   – На что хочешь…
   – Тогда давай на усы.
   – На усы? – Я потрогал единственное украшение своего невзрачного лица.
   – Да! Если проиграешь, сбреешь усы. Если выиграешь, я усы отращу.
   – Отрастишь… – машинально повторил я. Наконец, поняв всю нелепость такого предложения, от нервной злости, наверное, согласился:
   – Хорошо! Идет! – И уже от какого-то бессилия показал ей свой кулак, волосатый и сухощавый. – Смотри, если не отрастишь… – задохнувшись, я не смог закончить, повернулся от нее и с шумом пошел в кафе.
   Она прошмыгнула следом.
   Когда я взял кий, руки у меня тряслись от злости и нетерпения как можно быстрее влепить проигрыш этой бестии.
   Пирамиду я разбил плохо. «Ну ничего,
   – решил, – пусть немного потешится, постучит по шарикам. Даже если попадет, все равно я ее прихлопну!
   Она не спешила. А я буквально трясся, дожидаясь своего удара.
   Она долго выбирала кий.
   Наконец выбрала.
   Намелила его, очень тщательно.
   Сняла рюкзачок. Обошла бильярдный стол.
   Как ни странно, выбрала очень правильную позицию и примерилась, присев к краю биллиарда. Потом не спеша нацелилась на многообещающую комбинацию шаров.
   Ударила.
   Изабила.
   Потом еще, и так – пять шаров подряд. Понятно, что я испытывал, когда она дала маза.
   Я резко подбросил кий, ударил и промазал.
   От досады даже вскрикнул и чуть не переломил кий о колено.
   Она же, не обращая никакого внимания на мои эмоции, забила еще три шара, чем и закончила партию.
   Стараясь не замечать ее торжествующего взгляда, я лихорадочно начал собирать шары в новую пирамиду.
   Составил. Быстро намелил кий и повернулся к ней, предложил новую партию.
   – Одну минуточку. А усы?
   – Какие усы? – не въехав в вопрос, ответил я.
   – Обыкновенные, рыжие твои.
   Я опять машинально потрогал мою гордость.
   – Но у меня же бритвы нет. Потом сбрею.
   – Договаривались – сейчас!
   – Сейчас, сейчас… бритвы нет! Так ты будешь играть или нет?
   – Буду, конечно. Но сперва ты сбреешь усы, как договаривались.
   – Чем сбрею? Что ты думаешь, я с собой бритву, как бумажник, в кармане ношу?
   – Зато я ношу.
   Она взяла свой рюкзачок, развязала его и вытряхнула прямо на пол: тапочки, презервативы, жвачка, тампоны, помада, тени, мыло, полотенце, салфетки, зубная щетка, паста и пачка одноразовых бритвочек.
   Поковырявшись в этой кучке, она взяла хрустящую упаковку с лезвиями и бросила мне.
   – Туалет там, – показала она мне в глубь кафе.
   Я поймал пакетик. Повертел его в руках и молча поплелся в туалет.
   Вт уалете открыл горячую воду, поискал взглядом, чем бы намылить усы.
   Взял в руки кусочек мыла, посмотрел на себя в зеркало и сказал отражению:
   – Идиот!
   Намылил усы. «Отрастут еще. А вот как она будет отращивать, когда проиграет?» Тешась этой мыслью, сбрил свою мужскую гордость быстро и решительно.
   Побрившись и рассмотрев себя в зеркале, я остался вполне доволен: я даже помолодел, что немаловажно в моем возрасте.
   Когда я вышел в зал, сразу же получил комплимент:
   – А ты выглядишь гораздо моложе, чем раньше, – она запнулась и добавила: – До того, как проиграл.
   Я смолчал. Как ни странно, после этой парикмахерской интермедии я сразу успокоился.
   Подошел к бильярду, поправил пирамиду и жестом пригласил ее начать.
   Она разбила плотно ставшие шары, и через несколько минут все было кончено она проиграла.
   Забив последний шар, я, не разгибаясь, посмотрел из-под руки на интриганку.
   Она спокойно поставила кий и, подхватив свой рюкзачок, направилась в сторону туалетов.
   Я стряхнул мел с ладоней и пошел к бару. Заказал себе водки и томатного сока. Выпил. Злость куда-то ушла. Разбирало любопытство: каким же образом она отрастит усы?
   Я не сводил глаз с дверей женского туалета.
   Наконец дверь открылась, и она вышла.
   С усами.
   Уменя челюсть отвисла.
   Она приближалась. Я весь напрягся.
   У нее были усы! Маленькие, аккуратненькие, правда, нарисованные. Но нарисованные классически. Похоже, тушью для ресниц.
   Она подошла, забралась на табурет у стойки, попросила белого вина и, повернувшись ко мне уже с бокалом, сказала:
   – Мяу!..
   Мне от выпитого стало уютно и хорошо, и я, рассмеявшись, поцеловал ее в носик.
   Она допила вино, и я сказал:
   – Пойдем, киса.
   Бармену стоило больших трудов сдерживать свое удивление по поводу перемен в нашем волосяном статусе, но и он в конце концов расхохотался, после того как она на прощанье и ему сказала «Мяу». На радостях он забыл сдать мне сдачу.
   Мяуча и смеясь, мы в обнимку вышли из бара и поспешили ко мне домой.
   Утром она ушла.
   С усами на лице.
   Ядал ей денег и спросил:
   – Мы еще встретимся?
   Она просунула голову в щель между дверью и косяком, мяукнула вместо ответа и помахала мне лапкой, то есть ладошкой.
   А вечером, ближе к ночи, я опять зашел в свой любимый ночной клуб. Попить пива. И посмотреть на ту, что мяукала мне всю ночь.
   Музыка. Сигаретный дым. Сумасшедший мелькающий свет. И опять она посреди танцевальной площадки: в ритме, в себе, вся как цветок на сильном ветру, хлещущем ее со всех сторон и… с усами.
   Я сперва подумал, что мне мерещится.
   Пригляделся, нет – с усами!
   Помахал ей рукой, а она мне. И даже, как мне показалось, мяукнула. Может, показалось, а может, и нет.
   Так и текло время: она танцевала, я пил пиво.
   Когда она на какое-то время сошла с площадки, я разыскал ее – хотел поговорить, повспоминать, подержать за руку и посмотреть на усики.
   Но не успел я сказать и полслова, как опять почувствовал на своем плече знакомую уже тяжелую и серьезную руку, а потом услышал:
   – Погоди, друг.
   Обернулся.
   Все тот же костюм и все тот же взгляд глаза в глаза.
   – С ней можно общаться только через меня.
   – Почему? – спросил я автоматически.
   Прежде ответа – жесткая улыбка тонких губ:
   – А потому, что она денег стоит. Хочешь общаться – плати.
   Почему-то от этих слов на душе у меня стало как-то нехорошо.
   Я посмотрел на нее: лицо равнодушное, сосет какой-то розовый коктейль через соломинку и подрагивает всем телом в такт музыке.
   Я заплатил.
   – Идем! – бросил я ей через плечо и, не оглядываясь, пошел из зала, наталкиваясь на веселых плясунов.
   На улице закурил. Минут через пять выскользнула она.
   Встала в сторонке и стала что-то чертить на асфальте носком тапочки.
   Меня это разозлило.
   – Сотри усы! – рявкнул я.
   Она мельком глянула на меня и показала кукиш.
   От такой дерзости я прямо онемел. Передо мной стоял настоящий зверек, а не девчонка!
   Плюнул я, махнул ей рукой и поплелся домой. Она – в метре сзади.
   Настроение у меня вконец испортилось.
   Я даже стал спрашивать себя, на кой черт она мне сдалась.
   Оглянулся: она опять стояла напротив большой витрины того кафе, где был бильярд.
   Она задумчиво смотрела сквозь стекло.
   Я остановился, посмотрел на нее, и так мне стало ее жалко, что даже в груди защемило.
   Я подошел и обнял ее.
   Она ткнулась мне в плечо. И вдруг спросила:
   – А почему ты покупаешь женщин? Ты что, не способен просто познакомиться и увлечь девушку? Почему тебе надо нас покупать?
   Она отстранилась и серьезно посмотрела на меня.
   Яопешил.
   – Почему покупаю? Я не покупаю! Но ты же заплатил моему сутенеру.
   – А ты что, его собственность?
   – Наверное. Ну да ладно, пошли. Это я так…
   И она, тряхнув головой, зашагала в сторону моего дома. А я за ней.
   Странная какая-то…
   Утром я встал пораньше.
   Сварил кофе, два яйца всмятку. Сделал бутерброд. Все это сервировал на подносе и принес ей в постель.
   Она проснулась и охнула:
   – Что это? – Глазки ее засветились, губки зарозовели.
   – Это завтрак.
   – Почему?
   Я не стал ей ничего объяснять. Думал, пусть поест спокойно.
   – Ты ешь, киса, – и помог ей установить удобно поднос.
   Когда она поела, я вытер ей губки салфеткой, а заодно стер остаток усов, и унес поднос на кухню.
   Когда вернулся, она была еще в постели. Но уже сидела, поджав коленки к подбородку. В глазах было ожидание чего-то необычного, радостного.
   – Киса, я вот что подумал: зачем мне платить за тебя кому-то? Давай я сам буду твоим собственником.
   Она еще улыбалась.
   – Так, давай дальше.
   – А что дальше? Ты просто пошлешь того дядю и будешь со мной.
   – В качестве кого? Жены?
   От такого прямого вопроса в лоб я смутился.
   – Ну, не жены, а так…
   Глазки ее сразу потухли, губки обсохли.
   – Понятно… – чуть слышно прошептала она.
   Потом резко сдернула одеяло. Выскользнула из кровати и в одну секунду оделась.
   Удвери я ее перехватил.
   – Ты чего?
   – Ничего. Пойду. И послушай совет: если «так», то копи деньги. Причем большие. А захочешь без денег – тебя раздавят, как козявку. Мяу… – И она, оцарапнув коготками мою щеку до крови, захлопнула за собой дверь.

34. Рога

   У меня стали расти рога.
   Заметил я это совершенно случайно.
   Парень я молодой, красивый, с богатой кудрявой шевелюрой.
   Работаю водителем на маршрутном такси у хозяина.
   Работа хоть и адова, но любимая: крути баранку и не думай ни о чем.
   Мелькают люди, дома, светофоры. Да и азарт, волнение – кто кого обгонит.
   Правда, от этого потеешь сильно.
   Но раз в неделю я моюсь в бане.
   И мне жена для бани на прошедшей неделе китайский шампунь купила. Шампунь для роста волос. Вообще-то парень я кудрявый, хотя в последнее время на затылке стала лысина проклевываться. Вот жена и позаботилась.
   Да я и не был против. Чего хорошего лысым ходить? Голова мерзнуть будет.
   Так вот, взял я этот китайский шампунь для роста волос и пошел в баню. А в бане, радуясь от мысли, что скоро волос у меня станет еще больше, я вылил на свою башку полпузырька этой жидкости.
   А башка у меня, надо вам сказать, ой-ой-ой: шестьдесят девятого размера. Да и во мне самом сто тридцать кило.
   После бани я завсегда выпиваю литр водки и съедаю ведро щей, чтобы водку нейтрализовать, а то утром на работу. К работе же я отношусь с великим уважением.
   Никакого похмелья быть не должно.
   Вобщем, я люблю свою работу.
   И жену, конечно, люблю, и кондукторшу Лизу, и толстую Верку с пятой заправки тоже люблю.
   Вобщем, все у меня в личной жизни хорошо, как вы поняли, и никаких причин к тому, чтобы рога выросли, быть не должно.
   Если вы подумали, что причина в моей жене, так это зря. Она у меня женщина тихая, скромная, маленькая, черненькая и кудрявенькая, как пуделек.
   И любит меня даже больше, чем я себя сам.
   Ей с ее сорока шестью кило не об изменах, а о выживании каждый день думать надо. Так что тут я вполне спокоен.
   Значит, промыл я волосы этим шампунем вечером в бане, а поутру расчесываю кудри перед зеркалом дома и вижу: лысинка на затылке не уменьшилась, а вот на лбу какие-то два прыщика выскочили.
   Я в начале значения этому не придал.
   А дня через три смотрю: лезут уже не прыщики, а самые настоящие рожки. Я их, конечно, кудрями прикрыл, а вечером жене показал. Она сдуру-то сперва понесла на меня: «Ах ты, кобель! Ах ты, кот мартовский!..», но я ей, дуре, щелчком объяснил, что рога растут не у тех, кто женам изменял, а как раз у тех, кому жены изменяют.
   И этак выразительно посмотрел на нее.
   Думал, сейчас вот она испугается, в ноги мне упадет, начнет в верности клясться и прощения просить. Ан нет.
   Она шмыг за дверь – а мы с женой, надо сказать, живем в коммуналке с тремя одинокими соседками – и давай им в двери стучать и орать: «У моего Петьки рога растут!
   Слышите, курвы старые! У меня и муж есть, и рога есть!
   А у вас никого и ничего! Вот вам! Вот вам! «– и давай кукишами тыкать в закрытые двери.
   Я ее, дуру, сразу назад в комнату затащил и говорю: «Ты чего, твою, орешь? Рога-то растут от измены – твоей измены. Соображай, мать твою!»
   И легонько постучал ее по голове.
   Она вылупилась на меня и как заорет: «Ты что, ненормальный! Ты про какую измену говоришь? Это ты нарочно рога себе растишь, чтобы свои шашни прикрыть. Я вот тебе их сейчас обломаю!» Да как набросится на меня.
   Хорошо хоть, что она весит как у шубы воротник. Я ее быстро успокоил, а успокоившись, легли мы спать. Лежу я, но чувствую: рога мои растут и растут. Потрогал я голову, а они еще на сантиметр выросли.
   Дал и жене потрогать. Она осторожно потрогала, погладила, а потом встала и одеколончиком протерла.
   «Ничего, – говорит, – подумаешь, рога. – А сама к зеркалу, на себя пялиться. – Не в каждой семье у мужа рога растут. Рога для нашей семьи очень даже пригодятся».
   Я, в общем-то, долго думать не привык, у меня от этого голова болеть начинает. Послушал жену и успокоился.
   Раз говорит, что хорошо, значит, хорошо, а вот зачем ей рога пригодятся – не понял.
   Поутру моя проснулась раньше меня, первый раз за последние десять лет. Пожарила мне яичницу, протерла тряпочкой мои рожки, а когда я пошел на работу, она меня под ручку подхватила.
   Я ей:
   – Ты что?
   Она:
   – Я тебя провожу.
   Ну вот, идем мы под ручку раненько так. Прохожих еще мало, а моя все башкой вертит в разные стороны, как бы показывая всем прохожим: «Видите или нет, как я с мужем рогатым иду?» И все подпрыгивает и чуб мне поправляет, чтобы рога мои виднее были. А когда я за проходную нашей автобазы стал заходить, она вдруг говорит: «Надо бы красочки красной купить. Подкрасить наши рожки, чтобы издалека видны были. А то и не разглядят ведь, гады, что за красота у тебя на голове».
   Мужики, конечно, как увидели мои рога, так со смеху и повалились. А я подумал: «Пусть себе смеются. Жизнь-то у них не больно веселая, так хоть от рогов моих повеселятся. Я не жадный». Ну, треснул для порядка одному в ухо, чтобы не слишком сильно хохотал. А так ничего, все вскоре унялись. Правда, кондукторша Лиза фыркнула, когда мои рога увидела: «Интересно, от кого это мне такой подарок?» «Дура, – сказал я ей. – При чем здесь ты? – а потом подумал и добавил: – А может, и при чем. Помнится, ты несколько раз с Федькой по его маршруту моталась. Так что, может, рожки мои от вас с Федькой».
   Я ей, Лизке-то, это так прямо кулаком и объяснил.
   Она понятливая, сразу все поняла, и мы спокойно выехали на маршрут.
   Первая половина дня прошла ни шатко ни валко, а вот во второй половине народ в наш автобус повалил дуром. Мы за два круга недельный план сделали. Ни к кому больше не садятся, только в мой автобус. Я сперва не понял, в чем дело, а потом Лизка как разорется: «Всё, хватит! Больше в салон не пущу! Вам тут не зоопарк, чтобы на рога смотреть».
   Я как услышал про зоопарк, сразу понял, что все эти пассажиры лезут в мой автобус не ехать куда-то, а прокатиться с рогатым водителем.
   «Вот паразиты!» – ругнулся я. А потом прикрыл рога кудрями и повернул в парк.
   А там – вот чудо! – меня уже ждет хозяин, которого я прежде ни разу не видел. Причем с букетом и вымпелом. И ну меня хвалить, ну обнимать. Я, мол, и передовик, я, мол, и герой, я за день семь планов привез. И рога мои поглаживает. Заодно объявил, что зарплату мне повышает. Я, конечно, не против был, а вот друзья-товарищи озлились. Как жахнули мы по стакану после смены, так они и завелись: «Ну и что, что рога? И что теперь? Герой труда, что ли? Зарплату ему повысили. Вымпел дали».
   И дальше все в том же духе. В общем, испоганили мне все настроение.
   Пришел домой, а жены нет. Спросил соседок, где она шляется. Те ржут: рога, мол, твои обмывает.
   А она и вправду пришла за полночь пьяная, вся куревом пропахшая, говорить не может, только все икает.
   Я ее даже колотить не стал. Отнес в ванную и облил холодной водой, чтобы немного оклемалась. Завернул в простыню – и на кровать. Там она немного отошла, только зубы стучат, а потом давай руки мне целовать да благодарить. Мелет, что раньше на нее ни один мужик, даже самый заплеванный замухрышка, не смотрел, а сегодня, когда все узнали, что у мужа рога, аж четверо красавцев за день в любви признались.
   Для меня, правда, тоже стало откровением, что на нее кто-то как на женщину взглянул. Я вытащил ее из простыни и внимательно рассмотрел. А ведь и впрямь она у меня ничего, аккуратненькая такая. Я так растрогался, что даже шепнул ей на ухо: «Дюймовочка ты моя».
   Лучше бы я этого не говорил. Ее аж затрясло, она мертвой хваткой вцепилась в меня и давай мои рога целовать, прямо взасос. Еле оторвал.
   Любовь любовью, конечно, но эти ночные прогулки моей Дюймовочки за неделю мне поднадоели.
   И пассажирам, видимо, уже не в диковинку стали мои рога. А потом кто-то пустил слух, будто я со своими рогами только несчастья приношу, и ко мне в автобус совсем перестали садиться.
   А потом и кондукторша Лиза ушла к Федьке на его маршрут.
   Вобщем, стали мои рога мешать мне жить и работать.
   А тут еще какой-то чудик из-за границы примчался, сказал, что французский ученый. Но по говорку так я прикинул, что наш, мытищинский парень. И давай меня охмурять, и давай вокруг меня соловьем петь, и между делом все подсовывает мне какой-то контракт, это чтобы моя голова после смерти, естественно, вместе с рогами, перешла в его собственность. И пообещал заплатить моим наследникам, если они вдруг появятся, за мою голову аж сто долларов.
   Деньги, может, и большие по нынешнему времени, но когда я рассказал об этом своей Дюймовочке, она глаза выпучила и зашептала, что все это не просто так, что если я подпишу контракт, мне голову ножичком в темном переулочке вжик – и отрежут. Я ведь вам уже говорил, что долго думать не могу, у меня от этого голова болит.
   Но и без размышлений ясно стало, что все эти приключения с рогами вот-вот нарушат мою размеренную жизнь за любимой баранкой, с тихой женой-Дюймовочкой, Лизой-кондукторшей, с толстой Веркой-заправщицей и привычной бутылкой с корешами после работы. Может, кому-то такая жизнь и не нравится, а по мне она так в самый раз.
   Поэтому поднял я кровать, когда жена в туалет ушла, и достал свой чемоданчик со слесарным инструментом. Вынул пилку по металлу и один за другим спилил оба рога.
   В этом плане руки у меня золотые: хоть согнуть, хоть разогнуть. Отпилил, значит, рога, завернул их в тряпочку, шлифанул шкуркой места, где они росли, обтер бархоткой и – все, порядок. Как и не было беды.
   Жена, когда пришла из туалета, вначале и не заметила перемены, и только когда я рога перед ней положил, заорала «Помогите!» и рухнула в обморок. Мы с соседками еле ее откачали.
   Зато рога у меня больше не растут. Наверное, потому, что той китайской дрянью «для роста волос» больше свои кудри не мою, а остатки выкинул на помойку. Да и вообще перестал шампунями пользоваться, мою голову только нашим отечественным хозяйственным мылом. Дешево и полезно.
   Так что жизнь моя вернулась в привычное русло: любимый автобус, Лиза-кондукторша, толстая Верка с пятой заправки, кореша. Только жена изменилась, стала совсем тихая, никуда не ходит, все молится на угол. Я поначалу думал, что на икону, а она, оказывается, там в углу спрятала, завернув в бархатную тряпку, мои рога, вот на них и молится.
   Я в начале хотел прекратить это. Но потом решил: пускай, раз это ей надо. У каждого человека должно быть в жизни что-то светлое теплое. Вот пусть будет и у нее.
   У меня – автобус, у нее – рога мои отпиленные.

35. Суд в долине кедрон

   Вот и наступил Конец Света.
   Люди так долго его ждали, так часто им казалось, будто он вот-вот наступит, и когда он наступил на самом деле, не все сразу это и поняли. А когда поняли, то не поверили, что это Он: слишком все было просто и буднично. Совсем не то, что мы привыкли вычитывать из древних апокалипсисов.
   Многие ждали разноцветных всадников, трубного воя, землетрясений, потопов, извержений, но все происходило тихо, без шума и пыли.
   Ждали явления богов, нашествия ангелов-губителей, а все решилось поиному: 120 все решили не боги, все решили женщины.
   Человечество, а точнее, прекрасная его половина вдруг поняла, что тот уровень цивилизации, до которого мы дошли, и ость последний. После него, если пойти вперед и дальше, погибнет на планете все живое. Если же остаться на достигнутом уровне, наступит, при условии определенных общественных изменений, всеобщее тысячелетнее царство счастья и мира.
   Это понимали все.
   Понимали, но продолжали.
   Продолжали ломиться вперед, и во главе этого безумия, как везде и всегда в истории человечества, шли МУЖЧИНЫ.
   Поначалу казалось, что они в этом не виноваты. Казалось, виновата природа, заложив в них биологически, генетически и физиологически то ищущее начало, которое постоянно заставляет стремиться вперед, устремляться в поиск.
   Пока думали и гадали, кто больше виноват, мужчины сделали дубинки, затем создали порох, вскоре придумали пушки, а за ними – ракеты.
   Дальше – больше: атомные, водородные, нейтронные бомбы. Вроде, хватит для вечного покоя, но нет, вот вам еще: химическое, бактериологическое и метеорологическое оружие.
   Сначала научились делать дырки в шкурах, потом в головах, стенах… и вот уже – в озоновом покрывале.
   Отравили почти необратимо воду, воздух, недра.
   Полезли в святая святых – материю. Вытащили наружу гены, стали выращивать людей в пробирках и сами не заметили, как научились производить потомство без от природы безумных производителей.
   Времени искать правых и виноватых оставалось все меньше.
   Женщины как могли спасали человечество от преждевременного вымирания. Они по склонности, дарованной им природой, принимали только все лучшее и сохраняли для своих детей и семей. И полными ужаса глазами взирали на то, что творят бородатые дяди Земли.
   Женщины уже использовали все, что только имели в своем арсенале: красоту, обаяние, любовь. Всеми силами старались укротить этот яростный порыв к самоуничтожению. Было время, когда они даже захватили власть (этот период мужчины презрительно назвали матриархатом). Но потому ли, что опасность самоуничтожения была тогда еще мала, или потому, что не был еще решен вопрос о продолжении рода без мужчин, власть была временно возвращена мужчинам.
   Но супостаты оказались коварнее, чем все думали: снова захватив власть, удерживали ее многие тысячелетия, пока не пришел роковой час. Царствуя, они не только отстранили женщин от всякой общественной деятельности, но еще и объявили, будто Бога нет, а после этого жизнь совсем пошла без узды: драки, войны, пьянство, извращения, болезни, засухи, наводнения – все во славу и без покаяния. Поняв наконец, что они творят погибель и что вот-вот грянет расплата, мужчины опять вспомнили о Боге и о Конце Света:
   «Это не мы, а Конец Света уничтожит нашу цивилизацию за общие наши грехи».
   Женщины, однако, вовремя поняли, что к чему, и, не дожидаясь Конца Света, придуманного мужчинами, решили их опередить и устроить Конец Света на женский манер.
   Только не для всего человечества, а лишь для тех, кто довел его до жизни такой. Так они и сделали.
   Но не как толпа диких варваров, не с удушениями, четвертованиями и сожжениями на кострах, что с ними нередко проделывали их обожатели, а как принято в цивилизованном обществе.
   Было расследование всех безобразий, затем суд – с обвинителями, защитой и присяжными. Все признали, даже адвокаты, ведущую роль мужчин в планомерном уничтожении всего живого на Земле.
   Вина была доказана и юридически обоснована.
   Всех мужчин сочли подлежащими уничтожению, но, учитывая смягчающие обстоятельства – ведь они не сами выбирали, кем им родиться, мужчинами или лучшей половиной, то есть женщинами, смертоубийство заменили ссылкой.
   Мужчин посадили на космические корабли и разослали по туманностям и черным дырам Вселенной, где еще только зарождается материя.
   Пока они очухаются, пока снова создадут материальную базу для уничтожения тех мест, куда их сослали, пока остатки доберутся до Земли, глядишь – человечество, точнее, лучшая его половина, поживет хоть немного в царстве всеобщего счастья и благоденствия.
   Мира и благополучия вам, планета Земля и ее разумные сестры.

36. Здравствуй, милый

   Друзей, как и родственников, не выбирают. Ими становятся.
   Мой друг Борис – полный, добрый и подвижный человек – был женат на замечательной маленькой тихой брюнетке, которую страстно любил. И вместе с тем, имея двоих детей, он при любом удобном случае изменял своей жене. Это как болезнь. И не важно, узнавала ли тихая супруга о его похождениях или нет, Борис после каждого случая измены страдал по-страшному. Приходил ко мне и мучил меня своими покаяниями. Его стенания напоминали бред со страшного похмелья.
   – Какой я идиот! Зачем мне это было надо? Больше никогда и ни за что, ничем и ни с кем!
   Но проходило какое-то время, и все опять повторялось: измена, покаяние, клятвы. И снова страдали все: и он, и жена, и друг.
   Жене он, конечно, не рассказывал о своих похождениях и не каялся, как мне, но по его виду и так было все ясно. Дома он ходил сам не свой.
   Все так привыкли к этому ритму, что уже подсознательно решили, что это будет продолжаться всю жизнь. Ну, болен человек. Что теперь делать? Абсолютно здоровых людей нет вообще. Каждый чем-то болен. Борис, например, заболел именно «этой» болезнью.
   Но не все, оказывается, так думали.
   Как-то вдруг совсем неожиданно я заметил очень странные изменения в поведении моего друга.
   Во-первых, он перестал ходить ко мне с покаяниями о своих изменах. Напрашивались два предположения: либо он перестал изменять своей жене, либо теперь постоянно попадается и кается уже только перед своей женой, и поэтому покаяния у меня перестали быть необходимыми.
   Во-вторых, у него появилась новая привычка. Приходя ко мне, Борис, буркнув под нос «Здрасте», сразу начинал открывать все двери, что были в моей квартире. Особенно его интересовали шифоньеры и встроенные шкафы.
   Во время открывания дверей лицо его становилось сосредоточенным, в глазах появлялось выражение страха, и он начинал как бы трястись изнутри.
   Мне были очень интересны причины этих его физиологических изменений, но так как сам он ничего не объяснял, я тактично пытался выведать у него, в чем дело.
   Мой друг долго отмалчивался, увиливал от разговора, резко меняя тему, или под каким-либо предлогом просто прощался и уходил из моего дома.
   Но вот как-то вечером, видимо поняв, что я уже не только сержусь, но и начинаю поглядывать на него как на человека слегка не в себе, Борис попросил налить ему рюмку коньяка и после того, как выпил, рассказал мне настолько странную и неожиданную историю, произошедшую с ним месяц назад, что я, абсолютно непьющий человек, тоже выпил рюмку коньяка.
   А случилось у него вот что.
   Его жена в пятницу повезла своих малышей на выходные к теще. Борис проводил семью на вокзал, посадил на поезд, поцеловал жену, ребятишек, помахал им ручкой и бегом бросился домой, крича: «Свобода! Свобода!»
   Люди оглядывались, а он все бежал и кричал.
   Заскочив в телефон-автомат, быстро набрал номер телефона своего верного по похождениям приятеля.
   – Серега, привет! Что? Привет, говорю. Моя уехала отвозить детей к теще, вернется в понедельник. Давай дуй ко мне, Я сейчас слетаю в магазин, куплю чего-нибудь и буду дома. Что? Откуда звоню? С вокзала, конечно. Ну, давай.
   Через час товарищи уже сидели дома у Бориса и крутили диск телефона, вызванивая своих знакомых подружек. Каждый в руках держал по записной книжке с длинным списком женских имен. Но им обоим не везло. Либо телефон не отвечал, либо дома никого не было, так что решили пока прошвырнуться по Покровке – центральной улице, – может, там что обрыбится. Но там были одни малолетки, которые шарахались от друзей, как от трухлявых пней в лесу, при этом называя их «дедушками».
   С горя друзья попили пивка и, продвигаясь домой к Борису, стали строить планы на вечер.
   По пути зашли в магазин. Купили две бутылки шампанского и три водки, колечко краковской колбасы и пару шоколадок.
   Придя домой, снова засели за телефон.
   И опять им катастрофически не везло. Правда, в этот раз немного по-другому: все подружки были дома, но либо болели, либо были заняты. Но друзья пока не горевали – выпивали, закусывали, рассказывали друг другу байки о своих «великих победах».
   – А вот с этой, которой только что звонил, я три дня «зажигал», не спал ни одной минуты. Она бы приехала, но понимаешь… Болеет, выглядит неважно. Не хочет позориться.
   – А я с той, которая сказала, что уезжает на похороны бабушки, так «зажигал», что она взмолилась: «Дай передохнуть».
   – А я вот с той, которая завтра…
   – А я вот с…
   – А я…
   Так никого и не вызвонив, они, изрядно выпив, уснули на диване одни.
   Утром пошли похмелиться пивком. В кафе, несмотря на ранний час, было уже шумно и многолюдно. Подсели к двум симпатичным девушкам – они тоже пили пиво. Слово за слово, предложили им прогуляться до Бориной хаты. Девочки не возражали, но попросили деньги вперед. На эту нетактичную просьбу Борис с другом обиделись.
   Может, они бы и не обиделись, если бы у них двести долларов было.
   Обиженные, вернулись к своему пока еще любимому телефону, к своим пока; еще нужным записным книжкам, к своим пока еще живым надеждам.
   Но судьба решила: раз уж смеяться, так уж смеяться до конца, и их двухчасовые переговоры с прекрасной половиной человечества опять ни к чему не привели.
   День шел к концу, а результата не было.
   Перемежая звонки рассказами о своих подвигах, со временем они заметили, что их истории стали повторяться, а потом и вовсе перепутались так, что уже было не понятно, кто же из них когда и с кем был, настолько их истории стали похожи одна на другую.
   Стемнело.
   Решили прошвырнуться по местной улочке. В центр что-то уже не тянуло. Но и этот поход по закоулкам результата не дал,
   кроме разве что привязавшейся к ним бомжихи, которая предлагала за стакан портвейна показать «райское наслаждение любви».
   Сергей тут же послал ее куда подальше, но Борис, одурманенный «райским наслаждением» и коктейлем из пива, шампанского и водки, хотел уточнить, что же это такое – «райское наслаждение любви». Он пообещал, что нальет стакан, но сначала она должна хотя бы намекнуть, что его ждет.
   Женщина, почувствовав, что на нее клюнули, повела Бориса на крышу пятиэтажной «хрущевки». Когда они залезли туда, она указала на лохмотья за трубой и произнесла:
   – Вот мой рай. И здесь, глядя на звезды, ты получишь кусочек «райского наслаждения».
   – Да??? – удивился Борис и, дав ей пинка, спустился вниз. \
   – Ну что, побывал в раю? – спросил его Сергей.
   – Да. Ты знаешь, там, оказывается, была ее подружка, вполне приличная и молодая девка.
   – Да ты что? – подпрыгнул приятель.
   – Ичто?
   – Ничего. Я в порядке.
   – Я тоже хочу, – и Серега рванул на крышу.
   – Стой! – тормознул его Борис. – Я пошутил.
   Дома, сделав для приличия пару звонков, они легли спать. Правда, перед этим традиционно рассказали друг другу, как их любят женщины.
   Утром у Бориса неприятно защемило сердце: до приезда жены остался один последний день. Друзья даже похмеляться не пошли – допили то что было и решили разойтись.
   Не глядя друг другу в глаза, попрощались, вяло пожав руки.
   Борис захлопнул дверь и решил навести порядок в квартире. Прошел на кухню. Там полная пепельница окурков, гора грязной посуды, куча пустых бутылок.
   Только открыл воду, как в дверь позвоНИЛИ. :
   «Кто это еще?», – удивился Борис.
   Не спрашивая, зло открыл дверь,
   На пороге стоял только что ушедший от| него друг, сияющий как юбилейная медаль, | и торжественно обнимал двух шикарно-красивых блондинок.
   – Вот, смотри, что я принес, то есть привел.
   Обалдевший Борис пропустил всю троицу в квартиру.
   Девушки прошли в зал.
   – Где ты их откопал? – зашептал Борис.
   – Не поверишь. Просто чудо какое-то. Выхожу я от тебя, только завернул за угол, а мне навстречу они. Вера с Люсей. Я с ними месяца два назад у приятеля на свадьбе познакомился. Так мы с ними там «зажгли». Только телефоны я у них тогда не взял. А тут как снег на голову. Я им: «Девчонки, у меня друг один в квартире от тоски умирает». А они переглянулись и говорят: «Нам как раз делать нечего. Пойдем лечить твоего друга».
   – Дай я тебя расцелую, – закричал Борис и от избытка чувств прижал к своей груди товарища.
   Работа закипела.
   Девушкам предложили присесть на диван.
   Вновь накрыли на стол, включили музыку. Достали из заначки нетронутую бутылку шампанского.
   Девчонки выпили, закусили конфетами, разговорились. Стало весело и шумно.
   Разбившись по парам, перешли к танцам. Перед этим зашторили окна, создав интим.
   И в тот момент, когда Борис сообщил другой танцующей парочке, что они с Верой решили посмотреть мебель в соседней комнате, при этом попросив не мешать их осмотру, со скрипом открылась дверка шифоньера и оттуда вышла женщина.
   Все замерли. Даже музыка, казалось, стала тише.
   Женщина, как привидение, в полумраке подошла к окну, резко распахнула шторы и, обернувшись к застывшим парам, громко сказала:
   – Здравствуй, милый!
   Борис затряс головой, еще шире открыл глаза и упал в обморок.
   У окна стояла его жена.
   Когда он пришел в себя, дома было уже все тихо и спокойно. Он лежал на диване, закутанный в одеяло, голова была накрыта мокрым полотенцем.
   Жена деловито прибирала комнату. Увидев, что муж открыл глаза, она подошла к нему, поправила подушку под головой и сказала:
   – Лежи спокойно, милый. У тебя были такие трудные дни. Тебе сейчас нельзя волноваться.
   Борис опять потерял сознание.
   Это уже потом она рассказала ему, как она, заранее договорившись с родственницей, передала ей в поезде детей, чтобы та отвезла их к бабушке, а сама сошла на ближайшей станции, где наняла машину и приехала к своему родному дому. Она заняла позицию наблюдателя у подъезда соседнего дома и, когда Борис с приятелем пошли прогуляться по бродвею, быстро и незаметно проникла в квартиру, спряталась в шифоньер и трое суток просидела там, слушая пространные истории о любовных похождениях своего мужа и его товарища.
   В те моменты, когда они уходили из дома, она спешила в ванную умываться, кушала и отдыхала от душного шифоньера.
   Она узнала многое. И Борис понял, что вся его тайная жизнь с именами, адресами, явками и телефонами теперь в памяти этой хрупкой женщины.
   Это был удар, от которого Борис едва оправился.
   А оправившись, навсегда избавился от своей прошлой «болезни» изменять своей– жене, хотя приобрел новую – маниакальную привычку по открыванию дверей, в основном шкафов и шифоньеров, в любом по– мещении, куда приходил сам или куда его; приводили.
   И если раньше с виду он был вполне нормальным человеком, то теперь, приобретя новый недуг, стал человеком со странностями. А это не всегда приятно не только ему, но и близким.
   Поэтому теперь и не знаем, что лучше: прошлая его болезнь или сегодняшняя. Да и, вообще, непонятно, по-честному, болен он был раньше или больным стал сейчас.

38. Волки

   Весна.
   На косогорах печет.
   Но в лесу, в его сонной, глухой чащобе, весна еще слабо чувствуется. Разве, что птицы, стали шумливей.
   Молодая волчица проснулась.
   Послушала лес, еще не шевелясь и не открывая глаз.
   Потом вытащила морду из-под лапы и огляделась. Глубоко втянула в свои молодые, сильные легкие колючий холодный воздух.
   Лизнула свой живот.
   Нежно и ласково.
   В животе что-то происходило, и это было ей приятно.
   Волчица тяжело поднялась.
   Встала нетвердо, перебирая лапами.
   В животе зашевелились, закувыркались какие-то комочки, ей пока непонятные.
   Весна.
   Ее третья весна.
   Она медленно обошла кругом свою лежку. Понюхала воздух у самого снежного наста.
   Никого.
   Волчица осторожно подняла морду вверх.
   На вечернем небе слабо перемигивались маленькие бледные звездочки.
   Она нашла ту, которая почему-то нравилась ей больше других, и замерла, глядя на нее.
   Эта маленькая звездочка посереди темно-синего неба напоминала о ее самце, о том времени, когда они вдвоем, прижавшись боками друг к другу, смотрели в это красивое и чистое пространство над ними.
   От этих воспоминаний она вздрогнула всем телом и завыла протяжно и жалобно на мерцающий огонек далеко в небе.
   В ответ в ее животе опять зашевелились беспокойные комочки.
   Она чувствовала: то необычное, что происходит у нее в животе, прямо связано с ее самцом и с их играми в морозные, вьюжные дни два месяца назад.
   Как она была счастлива в те дни!
   Он, большой и сильный, с жесткими грубыми волосами и симпатичной темной тенью по хребту, почему-то выбрал ее, совсем еще молодую волчицу, глупую и вертлявую. Но он ее приструнил и многому научил. Быстрый и отважный на охоте, с нею он всегда был ласковым и осторожным.
   Он был…
   Осознав это, она засуетилась и, сделав еще несколько небольших, медленных кругов, остановилась и, задрав морду, завыла, теперь очень тихо и тоскливо:
   – У-у… у-у… у-у…
   От напряжения она закашлялась и замолчала. Но все же прислушалась, замерев в напряжении. Даже в животе прекратилась беспокойная кутерьма.
   Может, отзовется?
   Но кроме вечерних разговоров пробуждающихся деревьев ничего не было слышно.
   Она еще раз потерянно обошла свою дневную лежку.
   На подтаявшем снегу была кровь. Ее кровь. Она понюхала ее.
   Потопталась зачем-то на месте и прилегла.
   Но тут же резко вскочила.
   Ей почудился Его запах.
   И она как сумасшедшая бросилась на этот запах, ломая ветки низких кустов.
   Запах становился все сильнее.
   Вот-вот, за тем деревом…
   Но Его там не было, была только Его старая метка. Волчица обнюхала ее и, помыкавшись из стороны в сторону, улеглась рядом.
   Силы уходили.
   Быстро темнело.
   Она помнила, как пять дней назад они вместе вышли на охоту. Шли как раз мимо этого места. И Он остановился, пометил его. Потом они миновали лесничество.
   Лесник как раз вернулся после обхода своих владений. Он снимал лыжи у крыльца своего жилища.
   Они полежали рядом, посмотрели на этого человека.
   Был он какой-то странный. Не такой, как все прочие люди. Те почему-то все время пытались их убить. И не только их. Люди, похоже, вообще не любят природу. Хотя Волки без крайней нужды никогда ничего плохого людям не делали. Так же, как и люди, они всего лишь добывают себе еду в этом мире.
   Волкам ведь тоже надо есть, раз уж они существуют.
   А этот человек был другим.
   И тогда он наверняка заметил их. Или почувствовал взгляды волчьей пары. Он долго и пристально смотрел в их сторону, прежде чем вошел в свой дом.
   Она испугалась этого взгляда и инстинктивно вся напряглась, но ее друг остался спокоен.
   Потом он объяснил ей, что доверяет этому человеку.
   Когда дверь за лесником закрылась, они встали и потрусили дальше, искать еду.
   А еды им надо было много. Он в последнее время заставлял ее есть впрок, то и дело намекая, что скоро их будет больше, чем двое.
   Она и сама знала, что по весне у волков появляются маленькие волчата. И она тоже когда-то так же появилась. Но то, что она будет как-то причастна к этому, вначале забавляло ее, а со временем начало и озадачивать.
   А когда живот округлился, она поняла, что эта весна будет для нее не совсем обычной. И есть ей хотелось куда сильнее, чем всегда.
   Вот и в тот вечер ее Волк вел ее к деревне, чтобы накормить досыта.
   Охотиться на лосей им стало тяжело из-за ее беременности. Один он не мог, даже если догонял лося, загрызть его, а она уставала от долгого бега и была плохой помощницей, У нее сильно потели лапы и нос.
   Поэтому на сей раз они пошли в деревню.
   Они уже две ночи наблюдали за овчарней и поняли, что через крышу легко попасть внутрь. А Он ловко умел душить овец и мог дотащить в зубах до логова не только ягненка, но даже взрослого кабана.
   Они спрятались с подветренной стороны и стали ждать.
   Вскоре деревня стала успокаиваться.
   Захлопали двери. Кто-то еще пошатался по улице, горланя песни, и наконец все вокруг стихло.
   Они осторожно подкрались к овчарне.
   Запрыгнули на крышу. На одном углу шифер был с трещинами. Они вдвоем начали его ломать зубами и лапами. Овцы внизу заметались – почуяли волков. Наконец лаз был готов.
   Он прыгнул вниз.
   И тут грохнул гром и пыхнуло тем самым противным запахом, который почти всегда означал верную смерть.
   В следующую секунду что-то больно ударило в шею, и ее опрокинуло, и она кубарем скатилась с крыши.
   Тут же бешено залаяли собаки.
   Она от страха забыла обо всем и что было мочи рванула в лес.
   Только там было спасение. По крайней мере могло быть.
   Собаки пошли следом.
   Надо было поскорее добежать до леса. По лаю она поняла, что собаки дворовые, а не охотничьи, значит, на опушке отстанут. Они трусливы, и, если бы не переполох, начавшийся в деревне, и не кровоточащая рана на шее, она бы передушила их, как зайцев.
   От собак она ушла.
   И потом кружила по лесу до тех пор, пока не подсохла рана на шее. Немало набегавшись по лесным тропам, она утоптала снег и устроила себе, наконец, лежанку.
   Рана все же еще кровоточила. В шее, внутри, что-то сидело и мешало.
   Она не знала, что ей делать дальше.
   Самца ее, сильного и умного, люди убили, это она понимала.
   Злобы на них у нее не было – они ведь защищали свою еду. Просто на этот раз они оказались хитрее волков. Люди устроили засаду – и они, волки, тоже делали засады, охотясь на кабанов.
   Она долго лежала около метки своего самца и даже, кажется, опять задремала.
   Но это была не дрема, а слабость от потери крови.
   Слабость от голода.
   Слабость от тоски и горя.
   А слабость для волков – смерть.
   Но вот внутри, в животе, толчки стали сильнее, настойчивее.
   Она опять вскочила и закружилась на месте, не зная, что ей делать. Хотелось просто лечь и закрыть глаза, уснуть. Но как же быть с теми, кто так настойчиво толкаются внутри?
   Их она должна спасти. Спасти во чтобы то не стало. Нутром она чуяла, что скоро умрет, что на тонкой грани между жизнью и смертью ее удерживают только еще не народившиеся щенки.
   И тут она как наяву увидела перед собой крыльцо и человека-лесника, которого не боялся и уважал ее Волк.
   Наконец, решившись, она побежала к жилищу лесника.
   Только на минуту остановилась и посмотрела на то место, где была метка того, с кем ей совсем недавно было так легко и просто в этом лесу, а потом, низко опустив морду, затрусила прочь.
   Когда волчица подошла к дому лесника, собаки ее почуяли, и залаяли, и забесились.
   Но они были на цепи, и она не обратила на них особого внимания.
   Она подошла к крыльцу, поднялась на него и легла у двери.
   Лесник открыл дверь, держа в руке ружье, но она, даже не испугавшись этого страшного предмета, проползла в дом мимо его ног и тут же ощенилась.
   Щенков было пятеро.
   Под взглядом изумленного лесника она из последних сил, как могла, облизала их, беспомощных и еще слепых, подняла морду и посмотрела этому человеку прямо в глаза.
   В них она увидела настороженность, удивление, но не участие к ней и ее щенкам.
   Она оглядела пять бурых, шевелящихся у ее брюха комочков.
   Один был темнее остальных.
   «Как Он», – подумалось ей. Она накрыла этого пищащего и дрожащего приплодыша лапой, поглядела последний раз в глаза человеку, отвернулась и умерла.
   По утру лесник пошел к реке – утопить еще слепых, но уже страшно голодных волчат. Но в последний момент, вспомнив прощальный взгляд волчицы, передумал и, уже утопив четверых, одного сунул за пазуху.
   Того самого темно-бурого, которого мать накрыла лапой.
   Дома он его вымыл, обтер и обвалял в собачей подстилке. А потом подсунул своей овчарке, ощенившейся две недели назад.
   Та удивленно обнюхала волчонка. Покатала лапой, поглядела на лесника и, увидев, что Хозяин спокоен, допустила до своих сосков.
   Ихотя ее родные щенки уже прозрели, а волчонок был еще слепой, свое место у сосков он отвоевывал на равных.
   Первые, месяцы он походил на собачьих щенков, но со временем, сменив темно-бурый мех на жесткий серо-охристый, стал отличаться от своих молочных братьев.
   И хотя, не получая волчьей, родительской, полупереваренной пищи, волчонок рос слабее своих диких собратьев, он очень рано стал разнообразить свой рацион ловлей мышей и тараканов, чем очень удивлял тех, кто не знал, что он волк.
   К осени он уже покрылся высоким зимним мехом, и на месте мягких молочных зубов, появились бритвенно острые, ослепительно-белые молодые резцы.
   Через год лесник понял, что щенок,
   хоть и вскормленный собакой, все же стал настоящим волком.
   И хотя человек искренне привязался к нему, обстоятельства жизни вынудили его расстаться со своим вскормышем.
   Подходила к концу его служба в лесничестве.
   Он был уже стар, часто болел.
   Пора было перебираться к людям.
   Он уволился со своей единственной в жизни работы, снял с книжки свои сбережения и купил дом в деревне неподалеку.
   Покидая навсегда лесничество, он решил отпустить в лес и своего волка.
   Хотя понимал, что сделать это будет трудно, но он выбрал момент, когда у волков наступила пора спаривания.
   Когда молодые и сильные волки добывают себе порой в кровавых и жестоких схватках со своими сородичами подруг для создания своей собственной семьи.
   Подкараулив время, когда волчицы словно магнитом притягивают к себе самцов, он вывел своего волка на тропу стаи, за которой давно уже наблюдал и знал, что там есть лишние самки.
   Его глупыш поначалу не понимал, почему хозяин гонит его куда-то, обиженный, отбегал в сторону, но, разнюхав наконец зовутций сладкий запах пока еще незнакомой подружки, забыв о непонятно почему сердящемся хозяине, закружил на месте, жадно и часто обнюхивая следы стаи, и вдруг, не прощаясь, прыжками помчался следом за недавно прошедшими сородичами.
   Прошло четыре года.
   Волков в округе становилось все больше и больше. Зато остальная живность убывала. Стали редки лоси и кабаны.
   Новый лесник оказался обыкновенным пьянчужкой, а когда-то прекрасное лесничество превратилось в место пьяных помывок в баньке и бестолковой стрельбы по пустым бутылкам.
   Но волки, прежде беспокоившие людей крайне редко и только по крайней нужде, стали все чаще и чаще резать домашний скот.
   Долго так продолжаться не могло. И в один из августовских дней, после долгого и зловещего ночного волчьего концерта, от которого кровь стыла в жилах и не могли спать даже самые храбрые, людское терпение лопнуло.
   Собрались со всей деревни все, кто имел отношение к охоте, и, кроя вечно пьяного нового лесника последними словами, с грехом пополам пришли к общему согласию: устроить облаву.
   Наняли в городе опытного охотника-волчатника. Тот расспросил жителей и определил где, примерно, обитает волчья семья, повабил в стекло семилинейной лампы. Хором отозвались волчата, потом завыла обманувшаяся волчица, и стало ясно: логово здесь.
   Через сутки все приготовления к облаве были закончены.
   Городской волчатник определил участок оклада. Расставили стрелков, загонщиков. Протянули веревки с флажками.
   Рано утром начали облаву. Сразу убили несколько молодых волков. Но, развешивая флажки, немного просчитались, оставили небольшой разрыв. Но он получился в сторону деревни и не особо беспокоил охотников.
   Вот в него-то и проскочили двое – матерый волк и прибылая волчица. Но они почему-то понеслись рысью не в сторону заливного луга, а к деревне, словно искали там спасения.
   А в деревне народ собрался толпой у дома старого лесника. Некоторые, наиболее говорливые, пришли даже с ружьями. Вспоминали старые охоты, былые трофеи. Вспоминали и хорошее, и плохое.
   Вдруг с околицы к лесу раздались крики: «Волки, волки!»
   Все встрепенулись.
   Старый лесник сходил в избу, взял ружье.
   Прямо по середке улицы к дому лесника мчались два волка. Перед самой избой они резко остановились и сели, беспокойно оглядываясь на лес.
   Потом один, матерый, лег и пополз, подвывая, к дому лесника.
   Второй волк, очевидно, его волчица, не поняв своего вожака, отбежала к колодцу.
   Итут же парень, стоявший у колодца, вскинул свою берданку и почти в упор выстрелил в волчицу. Та подпрыгнула от заряда картечи и рухнула замертво, уронив голову в пыль.
   Волк, еще секунду назад распластанный по земле, молнией метнулся к стрелку и, сбив его с ног, прижал к земле, лязгая клыками у самого его лица.
   Зверь!
   От ужаса стрелок обмяк, обмочился и сомлел.
   Глаза его закатились куда-то под лоб.
   Волк, вздрагивающий всем мощным своим телом, понял, что человек под ним уже ничего не чувствует, убрал передние лапы с того, кто убил его волчицу, развернулся к людям, стоящим вокруг лесника, ощерил страшную пасть и заворчал глухо и страшно.
   Все оцепенели, боясь пошевелиться.
   А волк, пятясь от людей, подошел к своей волчице.
   Потрогал ее лапой.
   Потерся своим носом об ее нос.
   Понюхал кровь, собравшуюся паровой лужицей под ее головой.
   Потом фыркнул и пошел устало по улице прочь из деревни и от леса.
   Люди опомнились, но от страха никто не мог поднять ружья, лишь старый лесник вскинул свою двухстволку, но и только, хотя все вокруг шептали ему: «Стреляй, стреляй!»
   А волк уходил.
   Уходил не спеша, то и дело разевая пасть.
   И когда лесник уже напряг левую руку, державшую цевье ружья, а затем осторожно расслабил ладонь правой руки под курком и поймал волка на мушку, тот вдруг остановился и резко обернулся.
   Все враз застыли.
   Волк смотрел человеку прямо в глаза.
   Старый лесник вздрогнул.
   Память его воскресила точно такой же, один в один, взгляд молодой волчицы, ощенившейся у него в сенях.
   Это был ее взгляд, лесник узнал его.
   Узнал и волчонка, вскормленного в своем доме.
   Вот, значит, почему он прибежал из леса в деревню и привел с собой свою волчицу – искал защиты для себя и для нее.
   Искал защиты в его доме.
   А нашел заряд картечи в голову своей подруги.
   И сейчас он смотрел в глаза лесника, упрекая за непонятную для волков пустую и никчемную человеческую жестокость.
   Лесник медленно опустил ружье.
   Глаза у волка заслезились.
   Он моргнул несколько раз, отвернулся от людей, низко опустил к земле лобастую голову и мелкой рысцой засеменил из деревни.
   Больше о волках вблизи этой деревни никто никогда не слышал.
   Старый лесник после этой памятной облавы прожил всего несколько месяцев – заболел окончательно и вскоре умер.
   Новый лесник допился до чертиков и удавился в лесной избушке.
   Зверь в лесничестве повывелся, а если и был, то какой-то больной и вялый.
   Потом появились лисы, зараженные чесоткой, и лесничество закрыли окончательно.
   Да и деревня захирела. Все больше и больше в ней становилось домов с забитыми крест-накрест окнами.
   Остались старики да старухи. Некоторые еще помнят, как уходил по улице матерый волк.
   Вот поумирают они – те немногие, кто помнит эту историю, и– все.
   Вообще больше не останется никакой истории.
   Не только этой…

39. Я вернусь

   Посвящается прадеду
   моего друга Буслаева

   Удар был неожиданным и резким.
   Волгу бросило вперед и влево. От удара она пошла юзом и, засвистев шинами, со звоном врезалась в бетонный столб.
   Огромный, многотонный «Камаз», как будто не почувствовав столкновения с легковушкой, в крутом вираже нырнул за ближайший угол и скрылся с места аварии.
   Шел третий час ночи.
   У «Волги» смяло в гармошку правое заднею крыло, от удара в столб согнуло бампер н разнесло вдребезги правую фару.
   Водитель Николай и пятеро девчонок пассажирок, к счастью, не пострадали. Но ехать дальше было нельзя.
   Девчонки отвизжались, отшумелись и, поглаживая ушибленные места, высыпали из машины.
   Николай обошел свою «Волгу», осмотрел повреждения. Достал сотовый телефон и позвонил Маме.
   Минут через пятнадцать Мама подкатила на своей «Вольве» и сходу начала материться.
   Сперва набросилась на Николая. Потом – на девчонок. Девчонки притихли и сжались в кучку.
   Мама истерически стала названивать заказчикам. Ей ответили: уже опоздала… приехали другие девочки.
   После этого Мама еще больше завелась.
   Девчонок разогнала по домам, а Николаю заявила: возьмет с него штраф за то, что не довез девчонок по заказу.
   – Но к вечеру завтра чтобы был с машиной. Иначе больше работать не будешь! – И, хлопнув дверкой своей иномарки, умчалась.
   Николай остался один.
   Облокотился на разбитую машину. Задумался: «Куда и кому позвонить?»
   Вдруг кто-то тронул его за плечо.
   Он вздрогнул и обернулся.
   Перед ним была Анжела – одна из тех пяти девушек, а проще – проституток, которых он вез на заказ.
   – Что, не смогла уехать? – спросил он, скользнув по ней взглядом.
   – Нет. Просто хочу помочь тебе. У меня есть знакомый механик. Золотые руки. Ради меня он сделает все. Давай позвоню.
   Иона протянула руку за телефоном.
   – Ты что? Кто поедет сюда среди ночи?
   – Давай телефон. Увидим.
   Он внимательно посмотрел в глаза Анжеле и протянул телефон.
   Она позвонила.
   И механик приехал. Не ворчал, не ругался. Осмотрел машину и отбуксировал ее к себе в гараж-мастерскую. Сказал, что к вечеру она будет как новая.
   Николай слабо в это поверил. Но других вариантов не было.
   На такси уехал домой.
   Анжела осталась в гараже механика.
   Николай жил один. Никогда не был женат. А после того, как стал водилой у проституток, понял, что никогда и не женится.
   Дома встал под теплый душ.
   «Анжела?..»
   Она пришла к ним год назад. Тихая и молчаливая девочка. А сейчас она уже женщина с опытом и даже связями. Неужели ей тогда было только семнадцать?
   Он вышел из ванной. Не обтираясь лег на кровать. Закурил сигарету.
   Анжела?..
   Почему она решила помочь ему? Черненькая. Стройненькая. С глазами, как угольки. Никогда они не разговаривали подолгу. Пару раз он ей смазывал йодом царапины. Да однажды по ее просьбе отвозил ее бабушку в больницу. Ветхая старушка. Почти ничего не слышала. Анжела жила у нее. Сказала, что у отца и у матери другие семьи. И она не мешает им. Она ухаживает за бабушкой, и та ей завещает квартиру.
   Она поднакопит денег.
   Бросит свою грязную работу и выйдет замуж.
   Родит детей.
   А с мужем будет заниматься любовью только тогда, когда это им обоим будет хотеться.
   И она даже будет целовать своего мужа в губы. Сильно-сильно…
   Николай забыл про тлеющую сигаретку.
   И пепел упал ему на грудь. Он вздрогнул, ил тушил окурок. Завернулся в одеяло.
   Нет. Этого она ему, конечно, не говорили. Не так они близки. Об этом, о добром муже, о поцелуях, они думают все. Мечтают. Рассказывают друг другу сказки о подругах-проститутках, накопивших состояния и вышедших замуж за принцев.
   Он возил проституток уже два года и знал, что в итоге из этих девочек получается.
   А Анжела…
   Она была все жё не как все. Может, оттого, что ее еще мало били клиенты. А как бьют этих бедных девочек, Николай знал. У него в багажнике целая аптека первой помощи. Не всегда можно было обращаться в больницу или травмпункт, вот он и шины на переломы накладывал, и порезы зашивал, и уколы от столбняка и инфекций делал. Беспредельщиков полно. В начале попользуются, а потом начинают издеваться. Если девочка молчит, помучают немного, заплатят побольше и отпустят. А если не выдерживает и начинает сопротивляться, то тут уж бьют, как куклу. Иной раз идти не может – выносить приходится. А Мама при этом всегда только их и ругает: «Ты проститутка! Терпи. За твое тело заплатили. Не нравится – ищи другую работу». И ничего, девочки подлечатся, подмарафетятся и опять, глядишь, в его машине сидят, ждут звонка. Деньги. Всем нужны деньги.
   За этими мыслями он и уснул.
   Вечером машина была готова.
   Взял механик много, но справедливо.
   Увидев Николая вовремя в отремонтированной машине, Мама только хмыкнула, но ничего не сказала.
   И пошла привычная будничная работа. Привез-отвез. Позвонил Маме. Мама приехала, собрала деньги. Поделилась с девочками. И дальше.
   Звонок.
   Заказ.
   Привез. Отвез.
   Неделя заканчивалась без особых приключений.
   Анжела появилась в конце недели.
   Оказывается, у нее в ту ночь, когда произошла авария, умерла бабушка. И все эти дни она занималась похоронами.
   Похудела. Носик заострился. Глаза, кажется, стали еще глубже и темнее.
   Кивнула Николаю. И села в сторонке от девчонок, задумчивая.
   Вскоре Мама скомандовала: «Подъем!»
   Вызвали на дачу за городом.
   Район этот Николай знал хорошо. Там в основном отдыхали в шикарных дачах люди очень богатые, нефтяные короли и газовые магнаты.
   Нужно было троих девочек. Но велели привезти штук шесть для выбора.
   Такое часто бывает.
   Нужна одна или две. А вызывают до десяти. Выстроят их в один ряд. И выбирают, как лошадей, по зубам. Приятного мало, но клиент всегда прав.
   Поэтому повезли шестерых.
   Выбрали трех. Среди них и Анжелу.
   Девчонок отпустили поздно ночью.
   Они вышли злые, голодные.
   Использовали на всю катушку, а к столу даже не подпустили. Дали баллон минеральной на всех.
   Пока ехали в город, две тараторили, как сороки, обсуждая своих сегодняшних партнеров, издеваясь и смеясь над их пороками.
   Анжела сидела, отвернувшись к окну, и курила.
   Николай вначале развез по домам ее подружек, а уж затем Анжелу.
   Ему хотелось с ней поговорить, остаться наедине.
   Он предложил.
   Она согласилась.
   И они поехали к нему домой.
   Вначале он ее накормил.
   Она поела. Сполоснулась под душем и ушла в спальную комнату.
   Когда Николай убрал все со стола и пришел к ней, она уже спала.
   Он не стал ее тревожить. Прилег рядом. Покурил. И, выключив свет, заснул.
   Утром между ними случилось то, что нельзя было назвать просто сексом.
   Это была какая-то новая, еще ни разу не испытанная им близость. Совершенно новое ощущение от женского тела и сладких до умопомрачения поцелуев. Это новое ощущение не только полностью опустошило его тело, но сделало душу чистой, легкой и светлой.
   После ее ухода он долго лежал на спине и, потрясенный произошедшим, прислушивался к себе.
   Ладони продолжали гладить ее нежную бархатную кожу. Губы тонули в ее губах. А грудь, казалось, до сих пор чувствовала прикосновение ее нежных розовых сосков. Сотый раз он прогонял в памяти тот момент, когда она, изогнувшись, застонала, заметалась и вдруг резко обмякла, как бы отключилась на какое-то время. Кулачки ее разжались, и он увидел маленькие ранки от острых ноготочков на мокрых, дрожащих, как листики, ладошках. Он стал нежно целовать ладошки и осторожно кончиком языка старался успокоить эти маленькие пульсирующие ранки.
   Прошло несколько дней.
   Они еще ни о чем не говорили. Но уже в воздухе между ними витала одна и та же мысль: «Все! Пора эту жизнь заканчивать».
   Мама что-то почувствовала. И стала приглядываться к ним.
   Надо было решаться.
   Анжела готова была хоть сейчас все бросить и уйти с ним, куда позовет. Николай пока не решался.
   Надо было вначале уладить все с Мамой. За ней стояли серьезные люди.
   Наконец он сообщил Маме, что будет уходить. Мама сказала: «Хорошо. Но найди замену».
   После него должна была уйти Анжела.
   Но…
   Но человек предполагает, а Господь располагает.
   Это был последний день работы Николая. Замену он нашел. Мама дала «добро».
   Вечер был тихий. Заказов не было.
   Вдруг звонок.
   Николай видел, как засуетилась Мама, разговаривая по телефону. Глаза заметались по девчонкам.
   – Хорошо, Олег. Конечно, Олег. Через пять секунд будет. Когда я тебя подводила?! Через пять секунд будет…
   Девчонки, услышав, как елейно говорит Мама и какое имя произносит, сразу напряглись и поджали ноги.
   Если это тот Олег – лучше не надо.
   Когда Мама сказала, кто и откуда позвонил, всем стало ясно – звонил тот.
   – Девочки, надо ехать. Причем быстро! Сами понимаете, в случае чего там и меня не пожалеют. Давайте решайте. Кто?
   Все уставились в пол.
   Одна Анжела курила и смотрела спокойно на Маму. Та взглянула на нее и сказала:
   – Ты поедешь!
   Анжела пожала плечами и пошла к двери.
   Николай покрутил ключами.
   Вопросительно взглянул на Маму. Она вскинула голову, зло ответила на его взгляд.
   – Иди, работай! – И когда он уже выходил за дверь, добавила: – Голубки…
   Олега в мире проституток знали хорошо. Он не столько с ними баловался, сколько калечил. Прокусывал уши, ломал пальцы или просто избивал до полусмерти.
   Был он блатным авторитетом. Беспредельщиком. Контролировал водочный рынок. Бригада у него была из молодых, но ранних. Крови за ними было много.
   В машине Анжела курила одну за одной.
   У Николая появилась мысль: «Может, плюнуть на все и уехать с ней прямо сейчас?»
   Посмотрел в зеркало заднего вида. Умная Мама ехала следом.
   «Ладно, – решил. – Может, обойдется».
   Подъехали к точке.
   Это было открытое кафе на берегу озера.
   Громкая музыка. Шум пьяной толпы. Запах шашлыков.
   Анжела с Мамой пошла под легкий навес.
   Николай видел, как обернулся сидящий в компании парней грузный мужчина в белом пиджаке. Кивнул Маме. И та ушла. Анжела осталась позади белого пиджака.
   На Анжелу долго никто не обращал внимания. За столом усиленно выпивали и закусывали. Потом белый пиджак поднялся, и Николай понял, что это был тот самый Олег, по кличке «Вялый».
   Вялый прошел мимо Анжелы к кустам. Там помочился. Обернулся к Анжеле.
   – Ты чего, сука, стоишь? Иди сюда!
   Анжела подошла.
   – На колени!
   Анжела обернулась на кафе.
   Там все смотрели на развивающуюся сцену. Даже музыку приглушили.
   – У тебя чего, со слухом плохо? – спросил Вялый и ударил Анжелу по лицу.
   Она упала.
   Николай рывком выбрался из машины.
   Анжела поднялась, подобрала сумочку и опустилась на колени перед Вялым.
   – Ну, чего ждешь, работай!
   Анжела стала отворачиваться.
   – Ты чего, падаль! Не нравится, что ли?!
   – Не нравится, – ответила Анжела.
   Вялый обернулся к кафе.
   – Братва, она говорить умеет, – и, не глядя, опять ударил ее по лицу.
   В кафе дружно заржали.
   Анжела опять упала.
   Николай наклонился в машину и достал из-под сиденья кастет, надел его на пальцы и пошел к Вялому.
   Анжела опять уже стояла на коленях. По ее лицу текла кровь. Она стала рыться у себя в сумочке. Но не успела ничего оттуда достать. Вялый со всего размаху ногой, обутой в полуботинок на толстой свиной подошве, ударил ее в грудь. Анжелу даже подбросило от удара, она отлетела в сторону. Николай подбежал к ней, наклонился. Глаза ее были закрыты, изо рта текла кровь. Она не шевелилась.
   – Ну что, готова? – услышал Николай над собой. Он повернул голову.
   Над ним стоял Вялый.
   Пьяный. Наглый. Самодовольный.
   На его жирном лице сияла улыбка.
   – Что, готова? Тогда забирай и привези новую, вдруг я опять в кустах захочу, – и Вялый повернулся уйти.
   Николай поднялся и зацепил Вялого за рукав.
   – Погоди, урод.
   – Что?.. – обернулся Вялый.
   – Ничего, – ответил Николай и снизу, вкладывая в удар всю ненависть и злость, обрушил кулак с кастетом в подбородок Вялого.
   Что-то хрустнуло. Брызнула кровь, и Вялый, захрипев, рухнул на землю.
   Николай отшвырнул кастет. Подхватил Анжелу и бросился к машине.
   Дружки в кафе не сразу «въехали», что произошло. Никто и не ожидал, что кто-то поднимет руку на самого Вялого. Спохватились поздно.
   Николай уже успел добежать до машины, втолкнуть Анжелу на заднее сиденье и впрыгнуть за руль.
   Машина завелась с полоборота.
   Внего начали стрелять.
   Благо, кругом были лес и кусты. Через минуту его уже не было видно.
   Николай понимал, что сейчас заведут
   БМВ «и «Мерседесы» и помчатся за ним. Но он уйдет. Уйдет.
   По городу он мчался темными закоулками. Заскочил домой, захватил из тайника пистолет и деньги, и снова – в машину.
   Когда выехал за город и убедился, что от погони избавился, остановился.
   Осмотрел Анжелу.
   Она уже пришла в сознание. И тихо постанывала.
   У нее было разбито лицо.
   Николай разорвал на ней кофточку. Стал прощупывать ребра. Анжела закричала. Стало ясно: у нее сломаны ребра. Николай осторожно, но плотно перебинтовал ей грудь. Сделал два укола: один – обезболивающий, другой – чтобы она уснула, и поехал дальше.
   Куда?
   Пожалуй, вначале он и сам не знал, куда.
   Одно он понимал, что теперь в живых ни его, ни Анжелу бригада Вялого не оставит. И никто им не поможет. Это уж точно.
   Но у него был пистолет.
   Да и деньги есть. Денег было много. Несколько лет копил.
   Ехал всю ночь.
   Просто ехал подальше от того зла, в котором жил последние годы.
   Анжела спала.
   В дороге немного успокоился. Постепенно это стало казаться не таким страшным.
   Николай уже стал задавать себе вопросы: «Может, Мама их откупит? Может, и у Вялого ничего серьезного? Да, Анжеле нужна помощь».
   Добравшись утром до очередного районного города, Николай остановился и зашел на междугородный переговорный пункт.
   Позвонил своему приятелю, который тоже работал у Мамы.
   Услышав Николая, тот перепугался и шепотом поведал, что их все ищут – и блатные, и менты. Маму придушили прямо там, у озера. Девок всех изуродовали. Блатные как с цепи сорвались.
   Все встало на свои места.
   А когда Николай попросил приятеля приглядеть за квартирой, тот удивился:
   – За какой? И твою квартиру, и бабы твоей сожгли еще ночью. – И посоветовал: – Лучше исчезни. Они, если вас найдут, по кусочкам рвать будут.
   И еще попросил больше ему не звонить – забыто.
   Все стало яснее ясного. Иллюзии закончились.
   Куда теперь?
   Вышел он из переговорного пункта и понял: есть только один выход. Пристрелить вначале Анжелу, а потом себя. Иного пути нет. Он знал, что, если их поймают, а их обязательно поймают, умирать они будут долго и мучительно. Ловит их Вялый. А Вялый есть Вялый, пощады не знает…
   Из города Николай свернул на проселочную дорогу. Миновал село с белой церковью и заехал в лесочек. Достал пистолет и деньги. Подержал в руках толстую пачку денег и, широко размахнувшись, зашвырнул ее в кусты. «Зачем они теперь? Мертвым деньги не нужны…»
   Вынул обойму из пистолета. Пересчитал зачем-то патроны. И вставил обойму назад.
   Открыл заднюю дверку машины. Склонился к Анжеле. Погладил ее по волосам. Она от прикосновения зашевелилась и застонала. Николай приставил дуло пистолета ей к виску, закрыл глаза, и… тут зазвенел колокол, потом другой и еще…
   Николай вздрогнул. «Что это?»
   Открыл глаза.
   Солнце. Лес. И над всем этим колокольный звон. Чистый, переливчатый, призывный.
   Шел он от ближнего села, которое он только что проехал. И тут его как током прострелило: «Что я делаю?!»
   Николай опустил пистолет.
   Постоял в раздумье, слушая колокольный звон. Затем нырнул в кусты, куда до этого забросил деньги. Нашел пачку.
   Вернулся в машину.
   Достал из бардачка автомобильный атлас дорог. Долго водил по нему пальцем.
   Теперь он знал, куда ему ехать.
   Несколько лет назад, когда работал на бортовом «Камазе», вез он трансформаторы в соседнюю область для женского монастыря. Хотелось побыстрее вернуться, и поэтому гнал всю ночь. К рассвету он был где-то в тех краях. Рядом. Но никак не мог найти монастырь.
   Измотался. Приткнул «Камаз» у какого-то разлива и закемарил. Проснулся от колокольного звона. Вылез из кабины и увидел совсем рядом несколько луковичек церквей. Оттуда шел звон.
   В монастыре встретила его мать-настоятельница приветливо. Разгрузил он «Камаз». Накормили его. Когда настоятельница узнала, что он крещеный, повела показывать монастырь и свое хозяйство. Тогда он был поражен чистотой, спокойствием и мудростью жизни этих женщин.
   Возвращаясь назад, он долго еще вспоминал все, что видел и слышал. И даже мечтал побывать там еще раз. Но автохозяйство, где он работал, развалилось.
   Он перешел водилой к Маме. Потом уже совсем и забыл, что есть на Руси такие монастыри.
   А теперь колокольный звон отрезвил его.
   Вернул ему память.
   Гнал он свою машину к монастырю и думал: «Упаду в ноги матери-настоятельнице, попрошу взять к себе Анжелу. Спрятать. Там ее никто никогда не найдет».
   К монастырю подъехали глубокой ночью.
   Он не заметил как очнулась Анжела. И поэтому, когда остановился у ворот монастыря и услышал: «Куда мы приехали?», вздрогнул.
   Он ей все объяснил. Она выслушала и сказала устало:
   – Делай, как знаешь…
   Николай вышел из машины. Подергал ворота, калитку. Все было заперто.
   Постучал. Залаяла собака. Через какое– то время из-за ворот спросили:
   – Кто там?
   – Это я, водитель Николай. Я вам трансформаторы привозил. Мне мать-настоятельницу надо.
   – Господь с тобой, парень, ночь на дворе! Все спят. Приходи утром.
   – Подождите! Я не могу утром. У меня времени нет. Вы скажите ей, что это водитель Николай приехал, я вам трансформаторы привозил. Мне ее срочно надо. Я вас очень прошу… – И вдруг добавил: – Ради Христа…
   За воротами затихли. Но вскоре защелкали замки. Загорелся фонарь у ворот. Открылась калитка. За ней стояла мать-настоятельница. Посмотрела она внимательно на Николая и сказала:
   – Заходи, Николай, с Богом.
   Сделал он шаг и упал на колени перед этой женщиной. Обнял ее ноги и зарыдал, затрясся всем телом.
   Анжелу перенесли в один из домов монастыря. Ей занялись послушницы: умыли, перевязали, уложили в постель. А Николай до утра проговорил с матерью-настоятельницей. Рассказал все, как есть, и про себя, и про Анжелу и что с ними произошло.
   Молча выслушала его мать-настоятельница. Потом надела на него крестик, дала в руки иконку. Перекрестила и сказала:
   – Езжай с ангелом. Ни о чем не беспокойся – выходим и спрячем твою девушку.
   Поцеловал Николай ей руку и незаметно оставил пакет с деньгами под стулом, на котором сидел.
   Поцеловал Анжелу.
   Ни слова ему не сказала на прощанье Анжела, только слезы… слезы… слезы…
   Гнал он теперь свою машину на юг, под Ростов. Там у него в одной из воинских частей служил начальником штаба одноклассник. От него в свое время он узнал, что там вербуют контрактников на Кавказ. Работа опасная. Но сейчас именно эта работа была нужна ему.
   Школьного друга Николай нашел быстро. Тот помог ему оформить контракт на службу во взвод полковой разведки. Через две недели Николай уже шел на свою первую операцию.
   Потом много было подобных операций. И много передумал Николай в этой мясорубке.
   Но Анжелу он не забывал ни на минуту. И всякий раз, засыпая, шептал ей: «Я вернусь…
   Я вернусь за тобой, Анжела…

40. Ненаписанное письмо

   (моему самому дорогому и любимому человеку)
   Мне 35.
   Ему 25.
   Тебе 45.
   Вот такая арифметика, милый.
   Но не в ней дело.
   А дело в том, что я попала в беду.
   Я влюбилась в Него.
   Но не забыла Тебя.
   Я никогда не забывала Тебя.
   Ты всегда был рядом.
   Даже идя на свидание к Нему, я ощущала вину и угрызения совести, и я просила у Тебя прощения: «Родной мой, прости меня».
   Да, я была не вправе причинять тебе боль. Это жестоко, но я хотела скрыть про свое личное, мимолетное женское счастье, чтобы не причинить тебе боль.
   Как-то Ты прочитал мне стихотворение Лермонтова.
   Мне запомнилась одна строчка: «… и ненавидим мы и любим мы случайно…»
   Но встреча с Ним – далеко не случайность.
   Ты ее сам предопределил.
   Вернее, твое отношение ко мне в последние годы предопределило эту встречу.
   Вспомни: Ты был со мной, а меня не видел.
   Ты охладел ко мне. Нет, Ты меня не забыл. Ты просто привык, что я всегда рядом, под рукой, считал меня своей тенью, да и все прочие считали так же. Ты перестал меня замечать.
   А мне хотелось всегда быть любимой. И желанной как можно дольше. Ничто так не старит женщину, как невостребованность.
   Ты стал равнодушен ко мне, к самому моему существованию, не говоря уже о внутреннем мире.
   И тогда я поняла, что в жизни ничего нельзя откладывать на потом, нельзя смиряться с тем, что тебя не удовлетворяет.
   Нельзя приносить себя в жертву.
   Будь ты чуть повнимательнее, поласковее, понежнее со мною, никаких случайностей никогда, никогда бы не произошло.
   Это Ты меня толкнул на это.
   Только Ты.
   С самого начала я прекрасно понимала, что со мной произошла самая настоящая беда.
   Честно сказать, все эти дни я не жила, а существовала, боясь потерять Тебя.
   Но лучший повод избавиться от искушения – это сдаться.
   И я пошла к Нему, несмотря на мои муки, терзания.
   Я мучилась, если не видела Его, если не слышала Его голос.
   С ним мне казалось, будто я снова счастлива, какой была раньше с Тобой.
   Даже глаза засверкали.
   Все вокруг только и твердили, что я похорошела.
   Это необходимо женщине, чтобы почувствовать себя нужной, востребованной, поднять самооценку наконец.
   Чем Он взял меня?
   Просто Он писал мне каждый день стихи.
   Пусть они были наивными и даже порой глупыми, но они писались для меня. Мне и только мне.
   Мне прежде никто и никогда не писал стихов, даже Ты.
   Но все равно я люблю только Тебя. Ты – мой самый лучший друг, самый надежный причал и самый близкий человек в моей жизни, и я люблю только Тебя по-настоящему.
   И на всю жизнь.
   А Он – просто Он.
   Это влюбленность уже зрелой женщины, изведавшей с Тобой все, что можно изведать в любви.
   Всякая женщина живет или хотя бы мечтает жить любовью.
   Может, Ты слишком многому меня научил и наши
   Любовные игры стали уже приедаться.
   А может, захотелось чего-то свежего. В память о наших с Тобой первых встречах. Чистых, светлых и красивых.
   Может быть, может быть…
   Не знаю.
   Он такой наивный, неопытный и неумелый, что меня это умиляет.
   Мне нравится, что я умнее и опытнее Его.
   Он слушает меня раскрыв рот, учится у меня всему.
   Всему, что бывало в нашей или, вернее, в моей не совсем, согласись, легкой жизни.
   И я счастлива, когда вижу положительный результат своего влияния.
   Мне становится легче жить.
   Я ощущаю себя выше, лучше, увереннее, умнее.
   А рядом с Тобой ощущать себя личностью довольно трудно.
   С Тобой можно ощущать себя только наивной девочкой, едва вступившей во взрослую жизнь.
   Ты подавляешь.
   А с ним я – Королева.
   Так что пойми меня.
   И прости.
   Ты же сам не раз говорил: «Кто сможет понять, тот сможет и простить».
   Я знаю Тебя.
   И знаю, что Ты поймешь меня.
   И простишь.
   Прости, любимый… Я всего лишь слабая женщина, которой осталось в этой жизни совсем немного внимания, любви и обыкновенного женского счастья.
   Но самое приятное в моем романе – это его окончание, возвращение к твоим рукам, губам, к твоим понятным шуткам.
   Именно Ты – тот единственный, честный, заботливый, который никогда не обманет и не предаст!
   Прости меня, прости!
   Твоя Полина.
   Р. S. Только боюсь, что потеряю Тебя, пока ищу свое счастье.
   Если уже не потеряла.

41. Прости меня

   Конечно, когда-нибудь он все узнает.
   И конечно, прощения мне наверняка не будет.
   И хотя эта женщина сегодня принадлежит только ему, а поступок, совершенный мной, произошел в то время, когда он уверял меня, что эта девушка ему абсолютно неинтересна, все же, я думаю, что если он все узнает, ему будет больно.
   Его реакция?
   Ее наверняка вообще не будет.
   Во всяком случае внешне – ни в жестах, ни в упреках, ни в разговорах, ни в нашем общении.
   Но как же все это получилось?
   Моя давняя подруга Рита как-то мне сказала, что у нее появилась знакомая, ну прямо вылитая первая жена моего единственного близкого друга, только моложе ее лет на пятнадцать да волосу посветлее.
   – Покажи, – попросил я, зная, что хотя мой друг Виктор и был женат во второй раз, все же он очень часто вспоминал в наших доверительных разговорах свою первую любовь – первую жену.
   Она ушла из жизни совсем неожиданно: как-то вечером, сидя за столом с ребенком на коленях, вдруг повалилась на бок – и все, больше не поднялась.
   Внезапно остановилось сердце.
   Это было настолько странным, что никто, и даже сам Виктор, долго не верили в ее смерть.
   Но факт остается фактом.
   И вот прошло пятнадцать лет. Он женился вторично, но фотография его первой жены всегда стояла дома на его письменном столе.
   Эти снимки и видела Рита, когда мы вместе заходили к Виктору. Поэтому она знала, как выглядела его первая жена, хотя лично с ней не была знакома.
   И когда Рита познакомила меня со своей подругой, я обомлел.
   – Анжела, – представилась Ритина подруга и заулыбалась от произведенного эффекта.
   Да, она – вылитая первая жена Виктора, только действительно чуть посветлее. Рита еще до встречи со мной сразу же предупредила меня, что Анжела – любительница свободных интимных отношений и мужчин знает лет с четырнадцати. Хотя сама из приличной семьи: отец – военный, мама – архитектор. Она – единственная дочь.
   Я, ошалевший от этой похожести, тут же позвонил своему другу в мастерскую и, ничего не объясняя, закричал:
   – Приезжай немедленно! Приедешь, обалдеешь от удивления!
   Очевидно, я так его заинтриговал, что он примчался буквально через пятнадцать минут.
   Эффект от моего сюрприза был потрясающим.
   Он просто потерял дар речи.
   Когда мы все вместе сели выпить по поводу знакомства, было видно, как дрожат его руки. Я понял, что прошибло его основательно.
   Естественно, он сразу же пригласил Анжелу к себе в мастерскую, где он как раз заканчивал композицию из камня под условным названием «Двое». Весьма противоречивая вещь.
   Нас с Ритой он, конечно, приглашать не стал, мотивируя тем, что мы все уже видели, к тому же все равно ничего не понимаем в современном искусстве, а некоторые (это уже намек на меня) еще советы начинают давать.
   И закружился их роман.
   Виктор прямо помолодел лет на десять. Шедевры потоком полились из-под его рук. Он стал получать большие и престижные премии. Завалил Анжелу подарками: купил ей квартиру, машину, стал одевать ее только в дорогих магазинах. Да и сам стал стильно одеваться.
   Это, естественно, не скрылось от жены и его уже повзрослевших детей. Начались сцены, объяснения. И может, дело дошло бы до разрыва, если бы…
   Если бы эта девочка Анжелочка однажды не сделала глупость.
   Я уже говорил, что моя Рита не скрывала, что Анжела вела довольно легкий и веселый образ жизни. Она была довольно: таки смазливая на личико, с прекрасной фигурой, красивой грудью, молода – лет на двадцать моложе Виктора.
   И вот однажды мой друг работал в своей мастерской и так увлекся созданием своего очередного шедевра, что не заметил, как наступило утро. Благодаря творческому порыву он практически закончил тот образ, который рвался из его груди, и помчался к возлюбленной поделиться своим счастьем.
   Подъехал к дому.
   Дворники уже начали скрести асфальт.
   Он вбежал в подъезд и, не вызывая лифт который всегда оглушительно скрипел, «полетел» на четвертый этаж, где она жила в той Самой квартире, которую он ей купил. Когда он был уже на третьем этаже, н четвертом хлопнула чья-то дверь, и тут ж открылся лифт. Через пару секунд Виктор стоял уже у заветной квартиры, а лиф поехал вниз. Он нажал на кнопку звонка. К его удивлению дверь моментально открылась, и из-за нее чуть ли не вылетела Анжела, что-то говоря на ходу. Но, увидев или вернее, разглядев в полумраке лестничной площадки его, слова застыли на ее губах, она, вскрикнув, упала в обморок. Он едва успел ее подхватить.
   Анжела была уже в халате, как будто она всю ночь стояла за дверью и ждала когда он позвонит в дверь, чтобы сразу от крыть ее и потерять сознание от счастья.
   Примерно так рассуждал Виктор, перенося ее в комнату и укладывая на кровать Но тут он обратил внимание на журнальный столик, и вся версия о неожиданно радости их встречи рассыпалась.
   На столике стояли бутылки из-под шампанского, водки, пива, два фужера, две рюмки, лежали остатки закуски, валялись обкуски яблок, бананов.
   Ему сразу стало плохо.
   Она лежала на измятой, как после бури, кровати и тихо дышала, не открывая глаз.
   Он резко встал.
   Она вздрогнула.
   Виктор схватил свою фотографию, стоящую у нее на прикроватной тумбочке, сломал рамку и, разрывая на кусочки фото, выбежал из квартиры.
   Он мне не позвонил.
   И ничего не сказал об этом случае.
   И долго мне никто ничего не говорил.
   Только по напряженному поведению Риты и непонятным звонкам Анжелы я стал догадываться, что что-то произошло.
   Наконец я не выдержал, прижал Риту, и она все мне рассказала: и что к Анжеле случайно пришел ее давний знакомый, и что Виктор предупредил ее, что будет дня два работать в мастерской, даже просил приехать и привезти что-нибудь поесть. Потом его неожиданный приход под самое утро без звонка. Хорошо еще, что знакомый ушел, хотя едва не столкнулся в дверях с Виктором.
   – И, открывая дверь, она ожидала увидеть дружка, который что-то мог забыть, но никак не Виктора. Поэтому она лишилась чувств. Ладно не умерла от разрыва сердца, как его первая жена. То-то бы была картина, как в романе, – закончила свое повествование Рита.
   Я, когда все это услышал, зачем-то врезал Рите пощечину и помчался к другу Нашел его в мастерской. Увидев меня, oн понял, что мне все уже известно, поэтому не останавливая работу, кивнул мне на стул.
   – Послушай, – подскочил я к нему, – может, тут что-то не так? Может, это про сто… – и, не найдя подходящего слова повторил еще раз, – просто… просто…
   – Да, – обернулся ко мне мой друг, это была просто потаскушка, а я думал, что встретил девушку, способную заменить мне первую любовь, мою первую жену.
   Мы выпили. И выпили крепко.
   Пили два дня.
   А потом он как бы вычеркнул Анжелу из своей жизни и памяти.
   Мы с ним стали встречаться как и прежде, и все также везде со мной болталась моя вечная спутница Рита. Как я понял, он ничего не имел против нее и не выказывал по этому поводу никаких эмоций. |
   Прошло время.
   Казалось, что эта история закончилась и забылась.
   Где-то через год после описанных событий, когда вся боль притупилась, мы начали часто встречаться втроем: я, Рита, Анжела. Это были как поездки на какие-то презентации, выставки, так и посещения модных клубов и ресторанов. Причем чаще всего платила Анжела, объясняя свою щедрость знакомством с очередным богатым спонсором.
   Мне это не причиняло особых моральных неудобств. Тем более что Виктор получил американский гранд и на год уехал в творческую поездку по Монголии.
   Мне было скучно без него. Мы изредка созванивались по телефону. А так как после его разрыва с Анжелой прошло много времени, то касание этой темы в наших разговорах стало допустимым. Он был абсолютно безэмоционален при этих воспоминаниях. И я подумал, что все зарубцевалось и забылось.
   А мы продолжали резвиться втроем, а наши совместные пьянки на троих – я, Рита, Анжела – все чаще стали заканчиваться совместным сном; сначала просто в одной комнате, а потом и в одной кровати.
   Но до интима дело не доходило, хотя Рита постоянно провоцировала меня на это. Правда, со временем моя стеснительность прошла, и мы с Ритой стали играть в любовь прямо при Анжеле.
   А потом как-то неожиданно они уже вдвоем поиграли в любовь при мне. Я сам не заметил, как стал их общим любовником. Мы с другом уже давненько не созванивались. Но его неожиданный звонок радостный голос, сообщающий о его скором возвращении, сразу же отрезвил меня.
   Когда он приехал, мы встретились, выпили, погуляли. И вдруг Виктор за долго рюмкой сказал о том, что он никак не может забыть Анжелу, хоть она и сука, попросил меня организовать встречу.
   В тот момент я чуть не подавился водкой: вот так дела. Я не стал ничего обещать и тем более говорить другу о наши отношениях (а-ля-труа), но пить боль не стал.
   Под каким-то предлогом я сбежал с нашей попойки, разыскал по телефону Риту и помчался в кафе, где она обедала. Возбужденный, я отвел ее от компании за барную стойку, но не мог ничего сказать, по не опрокинул сто граммов подкрашенного джина. Он немного отрезвил меня, но рассказ о нашем с Виктором разговоре получился все же взволнованным. Закончил его вопросом: «Что делать?»
   Она закурила и, улыбнувшись, сказала:
   – Что делать? Если ты не дурак, молчать и организовать их замирение.
   – Ты в своем уме? – уже почти закричал я. – Он же мне друг, причем единственный и самый близкий.
   – Вспомнил. Что же ты не кричал об этом, когда его любимую девушку ставил в позы?
   И столько в ее глазах было презрения и злобы, что я прямо опешил.
   – Да, да, тебе надо молчать. И не только молчать, а брать Анжелу и везти к своему другу.
   – Где? Где эта дохлая шлюха? – закричал я и, схватив Риту за шею, начал ее трясти в разные стороны.
   Дотрясти не успел. Сзади кто-то ударил меня по «кумполу» бутылкой, и я очнулся уже на улице в своей машине.
   Дома я пролежал неделю, никуда не выходя, не отвечая на телефонные звонки, не открывая дверь.
   На восьмой день ко мне пробился мой друг Виктор. Он сиял, как весеннее солнце.
   – Знаю, все знаю.
   После этих его слов мне стало дурно. Я открыл было рот, чтобы хоть как-то оправдаться, но он меня опередил.
   Знаю, что ты не совсем в хороших отношениях с Анжелой, что боль за друга заставляет тебя думать о ней как о падшей Женщине.
   Я опешил.
   А он продолжал:
   – Но поверь мне, это не так. Мы с нещ провели эту неделю вместе. Она мне все рассказала…
   Я, опять решив, что она рассказала о нашей лихой тройке, снова попытался вклиниться в разговор и что-то сказать в своё оправдание, но опять ошибся.
   – Рассказала и про того парня – помнишь, когда она упала в обморок. Да, наверное, я был не прав. Все же она была уже не девушка, у нее сложилась своя жизнь, а которую я так неожиданно вторгся. Да и тянул долго с предложением, держал ее я неопределенности, в подвешенном состоянии. Но теперь я решился, и она мне поклялась, что у нее после разрыва со мной так и не было ни одного мужчины, что она любит только меня.
   Во время этого монолога я достал початую бутылку молдавского вина и стал пить его прямо из горла. А он все говорил и говорил.
   Я допил бутылку, а он закончил свой речь:
   – В общем, я приглашаю тебя на свадьбу. Кстати, это и ее просьба.
   – А как же твоя семья? – выдавил я,
   – Развелся.
   И он достал из кармана приглашение и положил ко мне на стол.
   – Я знаю, что ты болен, и сейчас уйду, Да и пить мне до свадьбы не хочется. Хлопот много. Да, ты знаешь, моего бронзового леопарда купил какой-то коллекционер из Канады за бешеные деньги, так что я теперь при деньгах. Могу одолжить, если что.
   Я махнул рукой, мол, не надо.
   Он приобнял меня и ушел.
   А я остался.
   С больной головой и приглашением в его счастье.

42. Поездка

   Мы были женаты почти год.
   Жили хорошо.
   Жена оказалась милой, нежной, внимательной и ласковой женщиной.
   Я ее очень любил.
   Она меня тоже.
   Но однажды, в дни ранней весны, я стал замечать в ее поведении некоторые странности. Она сделалась рассеянной, задумчивой и тихой, подолгу и почти бессознательно перебирала вещи и предметы на полках и в шкафах. Зачастую, разговаривая со мной, она вдруг переставала меня слышать.
   А ночами…
   Ночами с ней стало твориться что-то невероятное.
   Ей постоянно хотелось любви.
   И при этом она стала требовать все большей и большей откровенности. Да и сами любовные игры стали жестче, все чаще и чаще переходя грань дозволенного ранее.
   Что-то с ней происходило.
   Но что – я понять не мог.
   Явных конфликтных причин для того, чтобы задавать вопросы, не было.
   И я не задавал.
   И ни о чем не просил.
   Попросила она…
   Заговорила она об этом в пятницу вечером.
   Говорила, отвернувшись от меня к окну. Говорила, что соскучилась по подругам и знакомым, по тихому городку, по какой-то тёте Дусе.
   Я выслушал ее и в душе даже обрадовался: «Ах вот в чем причина ее странностей – ностальгия», – и с готовностью ответил:
   – Так в чем вопрос? Съезди!
   Заодно и уточнил – куда.
   «Ностальгическим» тихим городком оказался поселок городского типа, где жена училась четыре года в текстильном техникуме и жила в общежитии. Об этих годах ее юной жизни я знал очень-очень мало,
   хотя познакомились мы через несколько месяцев после ее отъезда из этого городка.
   Как оказалось, съездить туда она хочет только со мной.
   – Почему? – спросил я.
   Она ответила:
   – Так хочу.
   И все.
   Ночью с ней было что-то ужасное. Я думал, что она успокоится после нашего разговора, а вышло наоборот. Успокоилась и уснула она только под утро.
   Поэтому выехали мы в полдень. Я – за рулем, она – рядом, значительно повеселевшая, но все еще как бы внутри себя.
   Часа через два мы уже подъезжали к городку.
   Она изменилась: глаза загорелись, на щеках появился румянец. Она стала напевать и обнимать меня, весело смеясь.
   Она захотела пройтись пешком. Поэтому мы оставили машину на платной стоянке при самом въезде в город.
   Мы двигались почти бегом по светлым, весенним, удивительно чистым и прямым улицам. С ней многие здоровались, но она только кивала в ответ, упорно двигаясь к какой-то только ей известной цели.
   Наконец наш бег стал «выдыхаться», и при подходе к желтому трехэтажному старой сталинской постройки зданию мы перешли на нормальный шаг.
   Увходной двери на стене висела потускневшая табличка: «Общежитие».
   Она вошла первая.
   Я подотстал.
   Но даже оставаясь на улице, я услышал, с какими радостными криками жена приветствовала тётю Дусю.
   Тётей Дусей оказалась полная, румяная, пожилая вахтерша. Когда я подошел к ней, жены уже не было – ее юбочка мелькнула на лестнице, ведущей на второй этаж.
   Я поздоровался с тётей Дусей. Но она не обратила на меня внимания. Кому-то радостно и усердно сообщала по телефону:
   – Она приехала! Приходите…
   «Хм, – подумал я, – какая, однако, популярность у моей жены».
   Пока я поднимался по лестнице, на этажах захлопали двери, послышались громкие возгласы удивления и радости. Когда я поднялся, то увидел, как в длинном коридоре мою жену облепили парни и девушки. Ее кружили, обнимали и целовали.
   Я облокотился на стену возле лестницы и молча наблюдал это действо.
   Вскоре вся веселая толпа перетекла из коридора в «Красный уголок».
   Меня никто не замечал.
   «Подышу свежим воздухом» пока тут то да сё», – подумал я и спустился вниз.
   Вахтерша тётя Дуся уже отговорила по телефону. Увидев меня, она поправила очки и строго спросила:
   – Ты что, новенький? Что-то я тебя не помню.
   Итут меня как черт рожками кольнул, я ответил:
   – Да, да. Вчера приехал. Новую линию на «текстилке» налаживать.
   Сказал и испугался: «Какую линию? Какую „текстилку“? Чего плету?» Атётя Дуся наоборот успокоилась:
   – A-а, то-то я смотрю, при мне с утра никто не въезжал. А что, на «текстилке» опять что-то новое?
   Я утвердительно кивнул.
   – Выдумывают все, выдумывают, а для чего выдумывают – непонятно, – философски заметила вахтерша.
   Тут и я спросил в свою очередь:
   – Что за девушка мне попалась? Все из комнат вывалились, радуются. Актриса, что ли?
   Нет, милок, это не актриса. – Она оглянулась по сторонам и, поманив меня пальцем, шепотом сообщила: – Это полюбовница нашего директора. Два года путались, а потом она уехала и как сквозь землю провалилась. А нынче вот появилась. Да он и сам скоро явится. Я ему уже позвонила…
   Меня как кипятком обожгло.
   – Интересно, – выдавил я из себя.
   – Конечно, интересно. Городок наш не большой, все на виду. Про их шуры-муры всем было известно. Директор-то у нас здесь – царь и бог. Поэтому и раньше было интересно, и сейчас интересно.
   – И мне интересно, – еще раз машинально сказал я и добавил: – Пойду, пожалуй, посмотрю на эту штучку.
   Тётя Дуся посчитала мой интерес естественным:
   – Пойди, милок, пойди. Там будет, на что посмотреть.
   Жена меня уже искала.
   – Ты где? Я тебя везде ищу. Пойдем, пойдем, – и потащила меня в «красный уголок».
   Там уже были сдвинуты столы, которые быстро накрывали. Жена усадила меня самом центре и отошла никому, не представив.
   Я положил ногу на ногу и стал ждать, что будет дальше.
   А дальше пришел Он.
   Директор.
   Ее «полюбовник», как сказала тётя Дуся. Вот тут-то жена и представила меня всем.
   И ему тоже.
   У него был огромный букет цветов, который он подарил моей жене, поцеловав.
   Мы устроились за столом: я справа от нее, он – слева.
   Яне пил, так как был за рулем. Он пил много водки. Она тоже пила, но шампанское.
   В разгар застолья жена неожиданно встала и объявила, что нам пора.
   Попрощалась со всеми.
   Его поцеловала в щеку.
   Затем подхватила меня под руку, и мы пошли.
   С тётей Дусей она прощалась так же бурно, как и здоровалась.
   А та все время смотрела на меня. Строго, с укоризной. Но ни слова не сказала о моих «финтах».
   За нами следом вышла почти вся компания.
   Его не было.
   Нас проводили до машины.
   Я завел мотор, и мы поехали домой.
   Я молчал. Она тоже.
   Ее лицо разрумянилось. Нежная кожица на губках подсохла. Солнце светило с её стороны. Лучики пронизывали её распущенные мягкие волосы, делая их из белых почти прозрачными. Её ладонь с того момента, как мы тронулись в путь, лежала на моем колене. Минут через тридцать нашей поездки она запрокинула голову на сиденье и стала закручивать волосы в пучок. Я украдкой поглядывал на нее. Через рукавный просвет обнажилась тонкая кружевная бретелька бюстгальтера и начало прелестного, почти сахарного цвета, бугорка.
   Волнение перехватило мне горло. Я свернул с дороги в ближайший пролесок и резко остановился за молодыми елочками.
   Она, кажется, не обращала внимания на мои маневры и продолжала укладывать свои солнечные лучики.
   Я резко потянул ее к себе и рывком распахнул кофточку. Пуговицы разлетелись по машине. Она как будто ждала этого. Прильнула ко мне, с жадностью раскрыв мне свои губы и объятия.
   Прошло несколько часов, когда мы снова выехали на трассу.
   Она задремала у меня на плече. Я был переполнен счастьем.
   Дорога была пустынна, и я спокойно предался своим мыслям, перебирая в памяти прошедшее.
   Впервые и она, и я хотели одного и того же, так же, столько же…
   Я не выдержал и сказал об этом жене, на что она мне ответила:
   – Значит я была права, посадив вас хоть на минуту рядом.

43. Месть

   Тем утром я шел по коридору к себе в кабинет, и никакое шестое чувство мне не подсказывало, что в следующий раз я попаду в этот кабинет только через несколько лет.
   Я весело здоровался со всеми работниками, которые попадались мне навстречу.
   С некоторыми дамочками даже шутил.
   Зашел в кабинет.
   Открыл форточку.
   Достал из кейса сигареты, закурил.
   Мысли мои были заняты легкими, необременительными проблемами.
   Минут через пятнадцать в дверь кабинета постучали и зашла одна моя знакомая – веселая брюнетка. Она работала где-то и торговле и, встретив меня с недели две назад на нашей центральной пешеходной улице, попросила взаймы. Так, не очень большую сумму, на что-то ей не хватало. Я дал, конечно. Почему бы не угодить хорошенькой женщине, если есть возможность? Долг, как правило, платежом красен.
   И вот сегодня утром вдруг пришла ко мне в кабинет.
   Я обрадовался.
   Нет, не тому, что она мне, возможно, долг принесла. Деньги никогда не были для меня главным в жизни. Наверное, потому, что они всегда у меня были. Я просто обрадовался ей самой.
   Радость свою я скрывать не стал. И ручку поцеловал, и комплимент сказал, и присесть пригласил, и коньячку с кофе предложил.
   Но она на этот раз была какая-то не такая. Озабоченная, что ли…
   Вынула конверт, сказала, что там вся сумма, и подала мне. Когда я его взял, она почему-то вспыхнула и пробормотала:
   – Можешь не пересчитывать… там все.
   Я несколько опешил и даже «спасибо» зачем-то ей сказал. А конверт бросил в стол.
   Она же, не прощаясь, повернулась и вышла.
   Мне тогда это все показалось довольно-таки странным.
   Когда за ней закрылась дверь, я сел опять за свой стол, еще раз подивился её странному поведению, но долго переживать не стал. Только открыл я стол, куда бросил деньги, собираясь убрать их в бумажник, как дверь с грохотом открылась, и несколько человек в масках и пятнистых костюмах, с автоматами и пистолетами, ворвались в мой кабинет.
   Меня уронили со стула, прижали к полу и, приставив к голове несколько стволов, приказали не шевелиться.
   Откровенно сказать, особого желания шевелиться у меня в этот момент и не было – я был буквально парализован и ошарашен – столь неожиданно это было солнечным и спокойным утром.
   Потом меня осторожно подняли на ноги и поставили лицом к стене. Теперь дула пистолетов переместились куда-то в область грудной клетки.
   За спиной раздался властный голос:
   – Граждане, вы приглашены в этот кабинет в качестве понятых. Сейчас на ваших глазах будет произведен обыск этого помещения и этого гражданина, стоящего лицом к стене.
   Я скосил глаза направо, потом налево, но нигде больше не увидел гражданина, стоящего лицом к стене, и понял, что речь обо мне.
   Становилось более чем интересно.
   А властный голос продолжал:
   – Понятых прошу подойти к столу.
   Послышался топот нескольких пар ног.
   – Потом скрип открываемой дверки письменного стола. Граждане понятые, вы видите этот белый конверт, лежащий в столе?
   В ответ что-то пробулькали, очевидно, подтверждая, что видят.
   Тут меня развернули, и я увидел, что кабинет битком набит народом. Среди них был один в форме капитана милиции. Я подумал, что властный голос наверняка принадлежит ему. Ан нет: другой высокий симпатичный мужчина в дорогом кожаном плаще, что стоял у выдвинутого ящика стола, так же властно подозвал меня:
   – Подойдите!
   Я подошел.
   Мужчина в кожаном плаще показал на конверт в ящике и спросил:
   – Это чье?
   – Мое, – ответил я.
   – Возьмите и покажите, что там!
   – Там? – переспросил я. – Там деньги.
   Я взял конверт, надорвал, вынул из него толстую пачку крупных купюр и чуть ли не выронил: такое количество денег было для меня неожиданностью. Я-то давал взаймы раз в сто или тысячу меньше.
   Не успел я опомниться, как тот же мужчина приказал мне поднять руку с деньгами вверх.
   Я поднял, и меня сфотографировали.
   Надо ли говорить о том, что я, когда понял, что это не бандитский налет, а милицейские дела, не особо переживал. И когда меня привезли в солидное здание управления милиции и посадили в наручниках в какой-то закуток, я тоже не особо беспокоился. Думал, сейчас все объясню, потом вызовут мою знакомую, и все всем станет ясно. Но меня никто не допрашивал. Какой-то усталый майор заставил расписаться в том, будто мне разъяснено, что я арестован за получение взятки, и меня отвезли в тюрьму.
   Три дня никто меня не трогал.
   Все это было настолько странно и необычно, что не казалось мне серьезным. Поэтому я не особо и беспокоился. Слушал камерные байки да с удовольствием ел пресные каши.
   Ближе к полудню четвертого дня меня вызвал на допрос тот самый высокий симпатичный мужчина, который распоряжался в моем кабинете. Оказывается, он был старшим следователем.
   После ряда дежурных вопросов он объяснил мне, что я обвиняюсь в получении взятки в особо крупных размерах.
   – От кого? – спросил я.
   Он назвал имя той самой веселенькой брюнетки, которой я неосторожно дал взаймы.
   Я вначале рассмеялся и предложил спросить у нее самой, давала она мне взятку или нет.
   На это старший следователь вынул из папки лист и подал мне. Это был протокол допроса той самой моей знакомой. Из него мне стало ясно, что я длительное время вымогал у нее определенную сумму за одну услугу, которую мог оказать в силу своего служебного положения. Наконец она поняла, что без взятки тут не обойтись, и обратилась за помощью в милицию. Ну, а дальнейшее известно.
   Я не поверил ни единой букве.
   Старший следователь, посмотрев на меня с некоторой жалостью, нажал кнопку, и вошла она. Как я думал, моя спасительница.
   Она села и, отвернувшись от меня, стала отвечать на вопросы следователя – слово в слово, как в том протоколе.
   Мне разрешили задать вопросы, но я был так ошарашен, что слова вымолвить не смог.
   Позже я узнал, что это была очная ставка.
   Через несколько дней после очной ставки меня еще раз допросили – и все.
   Потом пришел адвокат.
   Мы с ним вяло поприкидывали варианты, и он ушел.
   Потом состоялся суд.
   Судья больше дремал, чем слушал.
   На суде демонстрировали фотографии, где я держал в руке взятку. Слушали пленку. Там я благодарил свою знакомую за деньги. Потом было ее выступление, тяжелое и запинающееся. Сумбурность его прокурор объяснил высокой порядочностью моей знакомой.
   Адвокат что-то промямлил и сел.
   От последнего слова я отказался.
   И дали мне восемь лет.
   Перед отправкой на зону меня неожиданно вызвал тот самый симпатичный старший следователь, который вел мое дело.
   Был он странно возбужден. Все выспрашивал, как я себя чувствую и представляю ли, что меня ждет в течение следующих долгих восьми лет?
   – Семи, – поправил я.
   – Как «семи»? – не понял он.
   – Так. Семь лет осталось и девять с половиной месяцев.
   Этим уточнением он остался недоволен.
   Потом он долго ходил вокруг да около. Наконец достал фото одной симпатичной девушки и спросил, помню ли я ее?
   Я шарахнулся от фото, как от чумы.
   – Что, еще одна? – ужаснулся я, имея в виду взятку. К тому времени мне в этом мире ничего не казалось невозможным.
   – Нет, – успокоил меня мой мучитель. – К этим делам она не имеет прямого отношения. Хотя, пожалуй, именно она является первопричиной… – Он задумчиво посмотрел на фото и закончил: – Всех твоих бед.
   Я был заинтригован.
   Взял фото и внимательно рассмотрел.
   Было в ней что-то знакомое. Так, мимолетно. Но вспомнить я никак но мог.
   – Нет, – помотал я головой. – Не помню.
   От такого моего ответа следователя аж повело.
   – Что, не можешь вспомнить её?
   – Не могу! – твердо уверил я.
   Он вскочил и заорал страшным голосом:
   – Как же ты, сволочь, можешь не помнить женщину, которую любил?!
   Тут уже у меня голова и вовсе пошла кругом: тюрьма, взятки, любовь, а в добавок ещё и этот сумасшедший следователь. Я попросился назад, в камеру. Следователь дрожащими руками спрятал фото и вызвал конвой.
   В камере я долго лежал с открытыми глазами и думал над странными речами следователя. Вспоминал фото девушки. Что-то было знакомо мне в в её взгляде, но где я с ней встречался, вспомнить как не мог.
   Формировался мой этап в какую-то зауральскую зону.
   Дело мое было закончено, сроки, обжалования прошли. Следователь, кажется, забыл обо мне. Да и я в общим-то стал забывать и об этом фото, и о сумасшедшем следователе.
   Но когда до отправки осталась лишь ночь, меня опять вызвал тот самый беспокойный старший следователь.
   Он долго молчал, ходил передо мною туда-сюда.
   Наконец, отвернувшись к окну и глядя на решётку, начал:
   – Эта женщина на фото – моя жена. И я не верю, что ты мог ее забыть. Тебя-то она очень хорошо помнит. Но сейчас не так важно, помнишь ты ее или нет. Ты свое получил. Я просто расскажу тебе, что произошло по твоей милости с нашей семьей… с нашими отношениями.
   От столь неожиданного вступления я даже растерялся.
   Он повернулся, сел напротив и уставился мне прямо в глаза:
   Ты наверняка не забыл, что в твоей трудовой книжке есть запись, что ты работал в центральной библиотеке, в первом отделе?
   Я кивнул: это я помнил – хорошие были времена.
   – Ну что? Ты и теперь не вспомнишь эту молодую красивую брюнетку из отдела библиографии? – И он опять показал фото.
   – Вспомнил! – воскликнул я и хлопнул себя ладонью по лбу. – Елена!
   – Да, – мрачно подтвердил он. – Елена. Моя жена.
   После этих слов в тесном кабинетике повисла долгая пауза.
   – Ну что? Теперь расскажешь? – прервал он молчание.
   – О чем? – не понял я. – Если ты думаешь, будто у меня с ней что-то было, так зря! Я ее видел только на работе да один раз на вечеринке. И все.
   Он обхватил голову руками, и я услышал, как заскрипели его зубы.
   «Все, – подумалось. – Сейчас бить будет.» Но бить он меня не стал. Увидев мое напуганное лицо, он объяснил:
   – Не бойся, не ударю. Я тебя уже ударил… на восемь лет.
   – А какая связь между нею и моим приговором?
   В ответ он злорадно улыбнулся и по– змеиному прошипел:
   – Не спеши, еще узнаешь… все узнаешь… Неужели ты мог подумать, что я отпущу тебя гнить на зоне, не сказав, за какой грех ты туда пошел?
   – За взятку, за что же еще? – моментально ответил я ему и испугался, что мне сейчас еще довесят.
   – Ха-ха-ха! – заржал он. Именно заржал, а не засмеялся. От смеха его согнуло пополам, он едва не упал на бетонный пол. Из его булькающего рта только и было слышно: – За взятку… взятку…
   Наконец он отсмеялся, вытер с глаз слезы и тихо сказал:
   – Так ты ж ее не брал. И по крайней мере, еще двое, кроме тебя, об этом знают.
   – Кто? – спросил я, пораженный такой переменой.
   – Я и та моя подружка, которая тебе деньги принесла.
   – Так как же вы тогда меня под суд? За что?! – начал я возмущаться.
   – За что? А это уже другой вопрос. – И он, улыбаясь, откинулся на стуле. Вынул сигарету и закурил.
   – А все-таки я молодец, что пришел к тебе еще раз. Смотри, какой у нас хороший разговор пошел. У меня даже и сердце отмерзает, которое ты, – тут он выбросил сигарету с рукой прямо мне в лицо, – сволочь, заморозил!
   От неожиданности я дернулся и рухнул на бетонный пол, глухо ударившись затылком.
   Очевидно, несколько минут я пробыл без сознания. Очнулся я снова сидя за столом, а мой собеседник, поддерживая мне голову, прикладывал мокрый платок то ко лбу моему, то к затылку.
   Я мотнул головой.
   Он взял меня за подбородок, посмотрел в глаза. Потом пощелкал пальцами перед носом и, удостоверясь, что я в порядке, опять отошел к окну.
   Я потрогал затылок – вроде, ничего особенного, только небольшая шишка. В ушах, правда, еще шумело, и я не сразу понял, что он мне говорит.
   – Так вот, дорогой, эти восемь лет я тебе устроил. И знакомую мою я тебе подсунул, она у тебя и взаймы брала, потому что я велел. Она мне многим обязана: если бы не я, ей бы вдвое больше, чем тебе, дали… правда, за другое. А ей не хотелось.
   От этих слов в голове зашумело сильнее.
   Наконец он опять сел напротив и после долгой паузы начал:
   – А теперь я тебе расскажу, зачем я это сделал, если уж ты такой непонятливый. – И добавил, помолчав: – Или упрямый. – Помолчав еще: – Или хитроумный.
   Он достал новую сигарету. Закурил.
   Я с опаской отодвинулся подальше от стола.
   – Слушай. Ты говорил, что видел ее только на работе и один раз на вечеринке. Она у меня и отпросилась на эту вашу безобидную вечеринку. Сказала, что там будут одни девушки и всего двое мужчин: инвалид-вахтер и еще один мужчина из отдела, то есть весь мужской состав библиотеки. Я тебя видел однажды, когда приезжал за ней после работы. Я прикинул, сравнил себя с тобой. Ну, кто ты против меня? Ничто: ни лица, ни роста, ни голоса… так вот. Так что, когда она мне сказала, кто там будет, я ее спокойно отпустил. Тем более, я тогда дежурил по управлению до часу ночи.
   Она ушла, а вернулась только под утро. Вся пропахшая чужим запахом, в чужом платье. Я тогда ее долго бил и спрашивал, с кем и где? Она, правда, все отрицала и клялась, будто это все у них произошло между девчонок. У кого-то там кровь пошла носом, и она, мол, бросилась помогать. Ну, и перепачкалась. И одежду замочила прямо там. «Поехали», – сказал ей я тогда. Мы приехали туда. Там никого не было, кроме такой же, как она, мятой подруги. Не было в ванной и одежды моей жены. Зато было много бутылок, матрац на кухне без простыней и весь в крови. Стоял тяжелый запах. Тогда я свою жену, с которой мы прожили три года в любви и счастье, повез за город, в глухой овраг. Там я ей сказал, что, если она мне не расскажет всю правду, я ее убью, а если сознается, то, как бы мне ни было больно, я ее прощу. И она мне рассказала, как ты напоил ее и уговорил… прямо на кухне на грязном матрасе. Переспал с моей женой, да не просто переспал, а в присутствии всех ее подруг!
   Я смотрел на него не без опаски – его прямо колотило. Я буквально помнил весь тот вечер и сказал ему:
   – Она тебе соврала.
   – Нет! – закричал он. – Нет, она поклялась здоровьем единственного нашего ребенка… нашего сына. Нет, она сказала правду!
   – Откуда же кровь?
   – У нее были месячные, подонок! Ты этого даже не заметил.
   Я молчал. И не оттого, что нечего было сказать. Просто я понял, что все это бесполезно. А он продолжал:
   – Но я ее не бросил. Я подумал: если я ее брошу, то признаю тебя выше себя… тебя, подонка! И я решил устроить так, чтобы услышать это и от тебя. Узнать, как все было. Я думаю, тебе следует хорошо подумать. Впереди ведь восемь лет.
   – Семь, – поправил я. – И девять с половиной месяцев.
   Он посмотрел на меня иронически.
   – Шутишь? Гляди, сейчас все зависит от меня одного. Ты можешь завтра вместо этапа уйти на свободу, если расскажешь всю правду: ты же наверняка помнишь до мелочей, что произошло в тот вечер и что ты делал с моей женой. Чем ты ее взял? Почему она отдалась тебе, прямо на кухне, на грязном матраце? Тебе, ничтожеству?!
   – Хорошо, – сказал я, – пиши. Пиши, как ты сделал мне срок. И я тебе расскажу всю правду.
   Он посмотрел мне в глаза.
   – Можешь не писать причину, почему ты это сделал, – добавил я.
   Он долго смотрел мне в глаза. Потом сел и стал писать. Несколько строчек. Я взял этот листок, прочитал, сложил вчетверо и зажал в руке.
   – Ну? – нетерпеливо завел он.
   – Так вот, Александр Иванович, – так, кажется, вас звать? – я не спал с вашей женой.
   Он попытался вскочить, но я жестом остановил его.
   – Минутку! Я просто нe мог тогда переспать с нею. Я гипертоник. А в тот вечер я прилично выпил, и у меня из носа хлынула, как из крана, кровь. Ваша жена, к несчастью, сидела рядом, так что и на нее попало – она пыталась помочь мне;
   Кто-то посоветовал мне прилечь. Квартира была однокомнатная, прилечь пришлось на кухне. Откуда-то вытащили матрац, и там, на кухне, между столом и газовой плитой, меня и уложили. Но кровь никак не останавливалась. Ваша жена еще какое-то время пыталась мне помочь – она, очевидно, очень добрая женщина, – но подруги утащили ее в ванную, потому что она вся перепачкалась моей кровью.
   Я еще немного полежал, а потом незаметно уехал домой.
   – У нее были месячные. Я проверял там… в овраге.
   – Вряд ли. Вы же говорили, что долго ее били, может, этим и было вызвано кровотечение. А там кровь везде была моя.
   Не знаю, как вы, а я вот не могу заниматься любовью, когда из носа фонтаном брызжет кровь.
   – Этого не может быть!
   – Может. Посмотрите мою медицинскую карту. Да и зачем мне выгораживать вашу, пусть даже прекрасную, жену?
   Она мне никто.
   – Врешь! Все ты врешь!
   – Вру? – переспросил я.
   – Да, врешь! – утвердительно мотнул он головой.
   – Ладно. – Я разжал ладонь, достал из нее листок, развернул его и на его изумленных глазах порвал этот листок на мелкие клочья.
   – Вызывайте конвой, гражданин следователь. Мне завтра на этап, рано вставать надо.
   Он нажал кнопку, и вошел конвойный. Уже выходя из допросной камеры, я через плечо увидел, что он двумя пальчиками тщательно собирает бумажные клочки в ладонь.
   Через восемь месяцев отсидки в лагере особого режима мне вдруг пришла посылка. Весьма кстати: я к тому времени значительно отощал. В посылке, помимо сухой колбасы, сухофруктов, чая и сахара, было короткое письмецо:

   «Не знаю, как тебя благодарить, что ты не рассказал ничего моему мужу, что произошло между нами в ту ночь, когда я потеряла голову от твоих песен, милый. Но он поверил, что ты ему насочинял, это его убедило, а особенно про кровь из носу: он каким-то образом установил, что кровь на матрасе действительно твоя. А еще он говорит, будто ты порвал какую-то бумагу, очень важную, по которой ты мог бы выйти на свободу. В общем, перестал он меня мучить. Теперь только ходит передо мной на цыпочках. Прощенья каждый день просит. Ты не удивляйся, если тебя вдруг освободят – это он хлопочет. Свою вину и перед тобой искупить желает. Ты соглашайся. Все уже забыто – я имею в виду, он забыл. Я же помню все. И как кровь у тебя потекла из носа. И как мы не могли понять в темноте, что это, и как потом ты перевернулся, и как это было замечательно, и как ты шептал: «пусть истеку кровью, но мужиков не опозорю». Я тогда испытала такое, чего ни до, ни после тебя не испытывала. А за то, что рассказала ему тогда в овраге про тебя, прости. Уж очень сильно он меня бил. И я тогда поверила, что он и убить может, сыночка жалко стало. А за тебя я Богу молюсь. И надеюсь скоро увидеться.
Твоя Елена.

   P. S. : Почему пишу и не боюсь? Потому что я тебе верю!»

44. Лишний человек

   Старая, плохо одетая женщина медленно шла по парку, расшвыривала суковатой палочкой свежевыпавший снежок у невысоких кустов, искала там пустые винные бутылки. Вдруг ее палочка, потревожив небольшой сугробчик, обнажила лицо мертвого человека с широко открытыми остекленевшими глазами и перекошенным в агонии ртом. Она охнула, часто-часто закрестилась и быстро поспешила от этого жуткого места.
   Сколько стоит жизнь человеческая? Пятнадцать копеек, утверждают некоторые. Пять – узнать в справочной адрес, пять – доехать, пять – уехать.
   Вот и Букин, молодой, красивый мужчина, искал, кому бы заплатить деньги, чтобы тот убил одного лишнего, как он полагал, человека. Лишнего потому, что он мешал ему лично.
   В аптеку №16 многие люди приходили не только за лекарствами, но и полюбоваться необычно красивой девушкой, работающей в первом рецептурном отделе. А мужчины помоложе, так те просто как мухи вились вокруг этого отдела. Многие пытались завести близкое знакомство, хотя у этой красивой девушки было на безымянном пальце правой руки обручальное кольцо.
   Но все было тщетно.
   Глаза у девушки были печальны, как у святых на русских иконах; виделась в них боль и тоска, читалась глубокая жизненная драма. Хотя эта драма была проста, как огурец.
   У нее был муж – горький пьяница, тунеядец, болтун и хам. Уже много лет был. И много лет пил и не работал. Все время у него что-то болело: то душа, то тело. И такую он жалость вызывал в ее чистой душе своими болезнями и потерянностью, что она решила нести свой крест до конца. А когда он будет, этот конец? Кто его знает…
   А вот Букин знал. Он давно, еще со школьной скамьи, любил эту красивую девушку. Но обстоятельства сложились так, что замуж за него она не вышла и они остались просто друзьями, правда, очень близкими друзьями. У нее от него не было никаких тайн, тем более семейных. Букин уже давно уговаривал ее бросить своего алкаша и выйти за него. Он почти не пьет, не курит, заработок имеет приличный и всю жизнь будет ей руки гладить.
   Но на это она только плакала и говорила, что ее алкаш тоже человек, но совсем больной, совсем безвольный и без нее совсем пропадет, погибнет. Жалко его.
   Букин от этого страшно скрипел зубами и молча матерился, проклиная свою судьбу за то, что угораздило его влюбиться в эту печальную женщину.
   Но любовь – чувство эгоистичное и до крайностей злое.
   Амуж пил себе и пил.
   Пропадал сутками. Дарил красавице-жене венерические болезни и плакался, плакался, мол, жизнь виновата, что он такой: отец был алкоголиком, мать проституткой. А он бы сам бы, если бы не эта проклятая наследственность, мог бы два института кончить. Всем мог бы показать. И еще покажет.
   Но сначала надо опохмелиться. И жалобно, с настоящими слезами, начинал клянчить у своей любимой, самой дорогой, единственной, хоть чуть-чуть, хоть капельку. А не то он умрет, здоровья совсем нет. И начинал кашлять, хвататься за живот, кататься по полу.
   И добивался своего. И опять все начиналось заново. Вино, друзья, подруги – «синеглазки», похмелье, стоны, слезы. Не жизнь, а какой-то сон с бредом.
   После долгих поисков Букин нашел одного человека, вокруг которого, как ему виделось, постоянно крутились какие-то подозрительные личности. Человек этот торговал пивом в киоске. Букин долго ходил около него. Приглядывался и так и эдак. А что ему надо, никак не мог решиться сказать.
   Но однажды, выпив кружек пять пива, он спросил, от волнения задыхаясь:
   – С кем можно договориться, чтобы одного молодчика… одяжку в общем… отправить на тот свет? – Сказал, испугался и тут же добавил: – За приличное вознаграждение, конечно.
   На что пивник, ничуть не удивившись, спросил:
   – Приличное – это сколько?
   Букин вспотел, но сказав «а», сказал и «б»:
   – Пять.
   – Десять, – поправили небрежно.
   Хорошо, – согласился он, что-то просчитав в уме.
   – Деньги принесешь вместе с адресом и фамилией. И все сразу. – Тут собеседник отвернулся от Букина – разливать пиво.
   Недели через две обреченный пьяница, мучившийся очередной раз с очередного похмелья, неожиданно обрел щедрого друга. Тот начал угощать его с самого утра, а ближе к вечеру повел его в старый мрачный парк, предложив распить там прощальную бутылку. Когда они в укромном месте, стуча горлышком бутылки о кривые прокуренные зубы, добулькивали последние капли, к ним подошли двое.
   Новый друг тут же куда-то исчез, а те двое, накинув плохо соображающему от вина счастливцу вокруг шеи шарф, потянули его концы в разные стороны. Пьяница захрипел, заскреб грязными пальцами, дернулся несколько раз и затих.
   Они бросили его под кусты, закидали снегом и, плюнув на эту могилку, скрылись в пурге.
   Когда несчастная женщина узнала о смерти своего мужа, то долго рыдала. Переживала, даже болела. И все это время рядом с ней был ее верный друг Букин.
   Вскоре они поженились.
   И зажили счастливо. Стали ходить в гости, гулять по вечерам, ездить на юг в отпуск.
   Купили трехкомнатную квартиру с большой лоджией. Родили двоих детей. Завели аквариумных рыбок и канарейку.
   А еще у них поселился бездомный рыжий кот с зелеными глазами. И никто не знал, чей он и откуда взялся. Просто пришел и стал жить.
   «Ну и пусть живет», – решили все.
   И даже Букин подумал: «Пусть. Пока нам не мешает, а начнет мешать… там видно будет».

45. Несколько дней из жизни холостого человека

   Холостяки – из огромного количества мужиков самые непонятные.
   Что им не хватает, от чего бегут и к чему стремятся – для всех страшная загадка.
   Именно таким человеком пришел к своему сорокадвухлетию Павел Николаевич Жильцов.
   Вот так бы и прожил – вначале Паша, потом Павел, а затем и Павел Николаевич – всю свою жизнь холостяком, если бы в один из дождливых осенних вечеров не встретил случайно на улице насквозь промокшую, замерзающую девушку. Она как-то странно озиралась кругом на пустынной улице и, завидя Павла Николаевича, радостно, с явным облегчением бросилась к нему и воскликнула:
   – Наконец-то я вас нашла!
   И ему после этого оставалось только пригласить ее к себе просохнуть и обогреться.
   Девушка, попав в его холостяцкую квартиру, необжитую и тоскливую, сразу изменилась. Из робкой, дрожащей и растерянной превратилась в быструю, уверенную красавицу.
   Не слушая возражений, она сразу принялась за уборку квартиры и перестановку убогой Пашиной мебели. Через час квартиру невозможно было узнать: она блестела чистотой и напоминала уютное пристанище необычайно талантливого дизайнера,
   А затем девушка совершила еще одно чудо: из малосъедобных, обычных продуктов, хранящихся среди кухонного инвентаря, приготовила великолепно сервированный и необычайно вкусный ужин.
   Павел Николаевич разомлел от прекрасного ужина, уюта и очаровательной милой девушки. Он, никогда ранее не нарушавший железный принцип холостяка – не оставлять надолго в своем доме женщину – решил на этот раз его нарушить.
   Но Ева – так звали девушку – и сама совсем не собиралась покидать одинокого холостяка. Павел Николаевич вначале от этого немного растерялся, затем решил, что утро вечера мудренее, и с удовольствием упал в нежные объятья.
   А утром, открыв глаза, он никого рядом не увидел, и первой его мыслью было: «Обокрали».
   Но он ошибся: его ждала чистая ванна, свежевыстиранное и отглаженное белье и, как вскоре обнаружилось, не менее аппетитный завтрак.
   Весь день на работе Павел Николаевич решал для себя сложный вопрос. Девушка ему очень нравилась, если уже не больше. Правда, он ничего о ней не знал. Она была необычайно красива и обаятельна, но женитьба… ведь это что-то ужасное. Так и не примяв за весь день решения, он в очередной раз сдался:
   «Поживем – увидим».
   А Ева вела себя так, будто всю свою жизнь жила с Павлом Николаевичем: прекрасно вела его скромное хозяйство, готовила, стирала, прибиралась, обихаживала его самого. Для нее, казалось, не было выше счастья, чем постоянно угождать ему.
   Не однажды он пытался выяснить, где она работает и чем вообще занимается в своей жизни. На это он получал откровенно удивленные ответы:
   «Как, где работаю? У тебя, конечно. Как, чем занимаюсь? Украшаю и облегчаю тебе жизнь. И разве ты сам не хочешь этого?» Перед такой прямотой Павел Николаевич смущался и бормотал: «Да-да, конечно, всегда мечтал». И у него пропадала охота к дальнейшим расспросам. Ну, живет, никому не мешает, ничего плохого не делает, пусть и дальше живет.
   Со временем Павел Николаевич стал появляться с ней на людях, чем, кстати, произвел сенсацию. В театрах, куда они тоже стали ходить, мужчины теперь не смотрели на сцену; акробатически выкручивая шеи, они пытались подольше задержать свои взгляды на очаровательной спутнице угрюмого Паши. А когда они садились в такси, водители пытались ездить, так сказать, вперед затылком.
   Образовалось множество приятных знакомств, и даже руководящие люди стали приглашать Павла Николаевича на чай и в баньки.
   Многие старались завести с ним дружбу.
   Пошли первые гости. За Евой поволоклись мужчины, и это не укрылось от бдительного ока Павла Николаевича. Но Ева, однажды отправив в глубокий нокаут слишком настойчивого почитателя, навсегда потушила огонек ревности в душе своего хозяина.
   Кстати, именно так она почти с самого начала звала Павла Николаевича, несмотря на его горячие и настойчивые протесты. И если не считать этих мелочей, можно сказать, что жизнь у Павла Николаевича вытекла из темной тоскливой заводи на светлую и прекрасную равнину любви и счастья.
   Он уже несколько раз заговаривал о женитьбе, но Ева глядела на него удивленно и говорила что-то странное: ей, мол, это запрещено. На вопрос, кем же запрещено, отвечала, что не знает.
   Надо сказать, что наш влюбленный, когда с его глаз немного опала пелена первой страсти, стал замечать за своей любимой совсем уж странные вещи.
   Так, например, она почти ничего не ела, разве что по его настойчивой просьбе. Никогда не уставала, всегда была веселой и свежей. Не пользуясь парфюмами, постоянно источала тонкий аромат самых модных духов. А однажды он, проснувшись поутру, увидел Еву обнаженной у зеркала. Она расчесывала свои светлые кудри.
   В этом для него не было ничего необычного, за исключением одной
   детали. В зеркальном отражении ее милого животика он не обнаружил… пупка.
   Подумав, что это с зеркалом неладно, он нежно позвал ее. Ева повернулась и… Живот ее был гладок, пупок отсутствовал.
   Потом он долго пытался выяснить у нее, куда он делся? Ева опять смотрела на него удивленными глазами и отвечала жалобно, что пупка у нее никогда не было и быть не могло. И что никто ее не рожал, что таких, как она, просто создают.
   Как создают и кто – она не знает. А затем жалобно попросила не мучить ее больше. Если она его не устраивает, она уйдет, лишь бы он не волновался, не терзал себя и ее тоже.
   Павел Николаевич, взбешенный всеми этими недомолвками и идиотскими загадками, в сердцах крикнул:
   – Катись на все четыре стороны! Только ведьмы мне в доме не хватало!
   Ева вмиг оделась, хлопнула дверью и исчезла.
   Павел Николаевич еще походил немного по комнате, попыхтел, а затем, предположив, что Ева где-то во дворе пережидает его вспышку, оделся и не спеша вышел на улицу.
   Улица и двор были пусты. Пустым был и этот день, и следующий, и эта педеля и все другие.
   Ева пропала.
   Эта единственная размолвка и исчезновение Евы так сильно скрутили Павла Николаевича, что он, враз постарев, стал еще угрюмее. Переживал, страшно переживал одинокий холостяк эту свою пропажу. Он искал Еву везде, где вообще можно найти человека или то, что от него иногда остается.
   Наконец он понял, что потерял ее навсегда. Как он себя клял за ту утренюю сцену!
   – Подумаешь, пупок. Люди без рук и ног живут, а ему, болвану, – при этом он имел в виду, конечно, только себя, – какой-то пупок понадобился.
   Так он часто теперь разговаривал сам с собой, шатаясь по комнате из угла в угол.
   Дни, прожитые с Евой, казались ему уже далекими и нереальными, и сама Ева, так вдруг возникшая из ниоткуда и так же внезапно исчезнувшая в никуда, казалась существом из какого-то другого мира. И только напоминания знакомых, да вещи, оставленные Евой, не давали ему усомниться, что все это было взаправду.
   Вот так Павел Николаевич опять стал холостым.
   Правда, осенними вечерами, когда идет холодный дождь, он надевает резиновые сапоги, берет зонт и тем же маршрутом, что и в начале былых недолгих, но счастливых дней, бредет по пустынной улице, мечтая опять встретить ту, которая радостно бросится к нему и воскликнет: «Наконец-то я тебя нашла!»

«Ева» – биологический робот;

Марка – домохозяйка для одиноких мужчин РСК-7683н,

Дата изготовления 2754 г-РХ

Корпорация – SONI—S-10

планета «Земля».

46. Трещинка

   Мои первые дни работы оперативником были омрачены жалобой от женщины, которой я спас единственного сына. И жалоба-то была ерундовая, но несправедливость ее так подействовала на меня, что я тогда чуть не попросил об отставке.
   Был уже вечер, где-то около шести.
   Я сидел в своем кабинете с напарником и слушал очередную оперативную байку. По селектору объявили, чтобы кто-нибудь из оперов пришел в дежурную часть.
   Естественно, как младший, я был отослан на разведку.
   Дежурный, старый грузный подполковник, устало поглядел на меня и спросил:
   – Давно у нас?
   – Недавно.
   – А сейчас сильно занят?
   И поняв по ответу, что не очень, попросил:
   – Смотайся на заявку. Это тут не – далеко, в частном секторе. Перепил, видно, мужик, закрылся в баньке с сынишкой и почем зря палит из ружья в окно. Жена звонит, плачет. Ревнивый он у нее. Кричит, что застрелит сына, мол, сын не от него. Участковый уже там. Обычно он его уламывал, а сегодня что-то никак. Съезди, помоги.
   Мне было чрезвычайно лестно, что этот опытный усталый подполковник так вежливо, на равных разговаривает со мной и не приказывает, а просит помочь ему. Это уже потом я узнал, что лучших психологов, чем оперативные дежурные, на белом свете просто не бывает. И я, конечно, резво бросился в машину, чтобы выручить и участкового, и дежурного, и эту несчастную женщину.
   Дежурная машина, тарахтя и скрипя всеми своими старыми шестеренками, под нудное ворчание не вовремя разбуженного водителя наконец доехала до места.
   В узеньком проулке у небольшого каменного дома курил, облокотясь на забор, молодой, моего примерно возраста парень с погонами младшего лейтенанта. Как я догадался, участковый.
   Как только мы подъехали, откуда– то из-за забора раздался выстрел и следом – отборный мат.
   Тут же как из-под земли выскочила женщина, растрепанная, с зареванными глазами, и мимо участкового бросилась ко мне. Она стала хватать меня за руки и бормотать, то и дело переходя на крик: «Спасите, спасите, он его убьет!»
   Я кое-как оторвался от причитающей женщины и подошел к участковому.
   Водитель остался в машине, опять завалился спать.
   Участковый поздоровался со мной и, кивнув на сад за домом, сказал:
   – Там, в баньке сидит. Ружье – двустволка, патронов – куча. Палит уже с полчаса. Ребенок пока жив, слышишь, орет во все горло?
   Язаглянул через забор. Тут же раздался выстрел и вопль ребенка. Я присел. Участковый глянул на мой реверанс и, предупреждая мои дальнейшие приседания, заметил:
   – Он сюда не достанет, у него всего два окна – справа и сзади баньки, да и палит он вверх. Лезть к нему сейчас не надо: отстреляется, успокоится, тогда и возьмем.
   И как бы в подтверждение этого успокоительного заявления, дверь баньки распахнулась, оттуда показалась всклокоченная голова с безумными глазами, уставилась на меня и торжествующе возопила:
   – А – а, Танька, наконец-то твой хахаль заявился!
   Голова исчезла, но вместо появились два ствола, из них рвануло пламя.
   Мы все рухнули на землю. Дробь со звоном врезалась в фургон дежурной машины. Водитель подпрыгнул в кабине и кубарем вылетел на дорогу с противоположной от нас стороны.
   Дверь баньки захлопнулась и оттуда донесся идиотский смех вместе с полуохриплым уже криком мальчика.
   Мы ползком перебрались за угол дома.
   Женщина, мать ребенка, сидела прямо на траве, вытянув ноги перед собой и выла, раскачиваясь из стороны в сторону.
   Мы, все еще лежа, стали совещаться, что будем делать. Участковый, сняв фуражку, чесал затылок, часто поглядывая на плачущую женщину.
   – Вот стерва! Сама ведь гонит самогонку. И ладно бы гнала, да и только, а то ведь для большего забора еще настаивает ее на курином помете. Тут любой после первого стакана свихнется, не то что сына, родную мать за свою не признает. Даже тебя за ее хахаля, дурак, принял. – Потом, посмотрев на меня внимательным долгим взглядом, отчего мне стало немного не по себе, он спросил совершенно серьезно: – А может ты и правда того, ее этот?..
   Я от такого предположения чуть не подавился собственными словами:
   – Какой «этот»? Да я ее первый раз в жизни вижу!
   – Да?.. Ну ладно, не волнуйся, я пошутил. Знаю я ее приятеля, это я так, тебя проверял.
   Я от обиды не знал, куда деваться. «Тоже мне, нашелся проверялыцик, сам-то, небось, чуть дольше моего служит, а туда же!»
   Но все наши проверки и обиды перекрыл новый вопль ребенка. Женщина метнулась мимо нас к калитке и через секунду была уже у баньки. Со всего размаха бросилась она на тяжелую дверь и стала колотиться об нее всем телом.
   Изнутри раздались выстрелы, затрещали доски. Мы оба мигом оказались рядом с обезумевшей матерью и оттащили ее за угол.
   Она была цела.
   – Похоже, дробь мелкая, застряла в досках, – констатировал мой напарник в форме и, опять успокоившись, стал не спеша закуривать, выжидая незнамо чего.
   Видя это его бездействие, я решительно взял инициативу в свои руки. Шепотом, в самое ухо участкового, я изложил свой план: он отвлекает стрелка к окну, что напротив двери, а я выламываю дверь и обезоруживаю гада.
   Участковый посмотрел на меня удивленно и, уточнив, кто должен отвлекать, а кто лезть под выстрел, согласился с моим планом. Новые вопли ребенка и отчаянные рывки женщины заставили нас поторопиться.
   Участковый перебрался к окну тыльной стороны баньки и стал монотонно уговаривать стрелка сложить оружие. В ответ на столь явное непонимание его душевных мук тот открыл бешеную пальбу по окну, под которым участковый бубнил правильные слова о пользе смирения.
   Я вслух считал выстрелы, надеясь выломать дверь в тот момент, когда он будет перезаряжать свою двустволку:
   – Раз выстрел, два выстрел… – И с разбега бросился всей массой своего молодого натренированного тела на дверь. Она разлетелась, как фанерная.
   И тут мне полыхнуло прямо в лицо.
   Как потом оказалось, этот бухой стрелок был не так уж глуп: он стрелял только из одного ствола, тут же его перезаряжал и делал второй выстрел, что – бы создавалось впечатление, будто оба ствола пустые и он как бы перезаряжает ружье, хотя на самом деле в одном стволе патрон у него был всегда наготове. Этот дежурный патрон он и выпустил в меня, когда я влетел в приземистую вонючую баньку.
   И если бы не реакция моей руки, за годы отработанная до уровня рефлекса – отбивать от себя все, что неожиданно появляется перед глазами, ни глаз, ни самой головы у меня наверняка не было бы.
   Я рухнул на этого полубезумного типа, мало что соображая от грохота и визга дроби, пролетевшей у самого моего уха, и, еще не разобравшись, жив я или уже нет, скрутил его в комок.
   Следом влетел участковый, и вместе мы выволокли упирающегося стрелка на улицу. Женщина, походя плюнув ему в лицо, пролетела в баньку и тут же вернулась с плачущим в голос, но живым и невредимым ребенком.
   Как только она поняла, что с ребенком ничего не случилось и что муж ее скручен надежно, она коршуном накинулась на него с проклятиями и воплями. Мы едва отбили от нее враз притихшего стрелка и затолкали его в машину.
   По дороге в отдел мы почти успокоились. Я потирал свои синяки, участковый чистил фуражку.
   А стрелок всё смотрел на меня и улыбался от уха до уха. На мой вопрос, какого черта он лыбится, дядька с гордостью ответил, что все же обманул меня, что не просчитал-таки я его запасной патрон.
   – Эх, возьми я чуть пониже, хрен бы ты успел отбить у меня ружье, – с сожалением сообщил он под конец.
   В отделе мы сдали его дежурному. Участковый остался в дежурке рассказывать, как лихо он руководил операцией, а я пошел к себе в кабинет писать подробный рапорт, что да как да каким образом, и почему я остался жив.
   А через три недели, когда стрелок отсидел свои сутки и вернулся до мой, они с женой помирились, и она пришла жаловаться на меня начальнику милиции, что я, де, сломал у их баньки дверь. В этом же заявлении она задавала вполне резонный, как ей казалось, вопрос: кто возместит ей убытки за выломанную дверь? И тут же вносила письменное предложение вычесть стоимость ремонта двери и косяков из зарплаты того, кто ее выбил. А кто выбил, она знает, поскольку участковый пояснил ей, что он сам ничего не ломал, а стоял спокойно у окна, желая по-хорошему уговорить ее мужа прекратить хулиганство.
   Вот такая была история.
   Я тогда заработал свой первый выговор и первую трещинку в той области сердца, которая питала меня любовью к людям.
   Первую, но не единственную.

47. Щедрость

   В это утро городская площадь, окруженная со всех сторон старинными массивными зданиями из темно-бурого кирпича, казалась не такой печальной, как всегда.
   По крайней мере – мне.
   Солнце светило ярко, даже весело.
   Легкий, нежный и слегка прохладный ветерок шаловливо шевелил листву могучих, в обхват толщиной, тополей.
   Облака на небе были редкими и легкими.
   Вдобавок из одного раскрытого окна дома лилась задорная песня.
   Я был модно и элегантно одет во все белое.
   Людей на улице было еще не много. Никто ни с кем не ругался. Никто никомy не грубил.
   Около автобусной остановки недалеко друг от друга стояли два киоска.
   В одном продавалось мороженое. В другом – талоны на проезд.
   Я купил себе вафельный стаканчик с пломбиром. Снял с него круглую бумажную нашлепку и стал оглядываться, куда бы бросить.
   Урны поблизости не наблюдалось.
   Бросать, пусть даже маленькую бумажку, на асфальт и этим «пачкать» такое яркое весеннее утро мне совсем не хотелось. Я заглянул за киоск: может, там какой-то ящик или коробка обнаружится.
   За киоском солнца не было. Была тень.
   И было очень грязно.
   В беспорядке валялись пустые бутылки и картонные коробки, клочки бумаги и ржавые ведра.
   В центре этого хлама, в двух метрах от меня, что-то шевелилось.
   Вскоре я разглядел в этой темной куче человека.
   Мужчину.
   Грязного.
   Обросшего.
   Скошелкой через плечо.
   Этого человека сильно трясло, как будто тело его было подключено к электричеству.
   Вся эта картина была настолько контрастна со всем, что я видел и чувствовал до этой минуты, что меня передернуло.
   Я машинально бросил бумажку в эту кучу мусора и брезгливо поморщился.
   Мое появление в «царстве грязи и тени не осталось не замеченным его обитателем.
   Трясущийся обладатель кошелки скользнул по мне взглядом, достал довольно объемистый пузырек, отвернул крышечку и опрокинул содержимое себе внутрь.
   Если бы я был романтичным идиотом, то мог бы предположить, что человек болен и просто принимает лекарство. Но таковым я не был и, конечно, понял, что человек с помощью сомнительной жидкости пытается сменить свое трясущееся состояние на более умиротворенное.
   Первый этап «лечения» прошел успешно: жидкость вся до капли перекочевала из пузырька через дергающееся горло в не менее дергающийся живот.
   Но вот второй этап, когда должен последовать выдох, не состоялся.
   Бедняга пытался выдохнуть, но у него ничего не получалось. Все его тело изгибалось, словно в конвульсиях.
   Видимо, жидкость предназначалась не для «поправки здоровья» человека, а скорее, для полировки металлических болванок или выведения сучков на антикварной мебели.
   Видя мучения «экспериментатора», я шагнул к нему и инстинктивно протянул ему мороженое. Тот жадно схватил его и стал запихивать в рот.
   Когда мороженое исчезло в многострадальном чреве человека, он «отошел». Его перестало колотить. Он задышал и даже немного распрямился.
   Очевидно, в его организме происходило что-то приятное, так как он закрыл глаза и, облокотившись на темную, обшарпанную заднюю стенку киоска, блаженно замер.
   Поняв, что человеку стало лучше, я решил, что здесь мне делать больше нечего, тем более бумажку я уже давно выбросил.
   Вышел из тени киоска и оказался опять в светлом, ярком, милом мире, где звучала веселая музыка, улыбались друг другу люди, продавали мороженое. Резкая смена обстановки меня вновь поразила. Я остановился и, прикрыв глаза, несколько раз тряхнул головой – не привиделась ли мне эта затемненная сцена.
   Но из-за киоска выглянула всклокоченная голова страдальца, и я понял – сцена была реальная. Возможно, я даже спас человеку жизнь, отдав ему мороженое, купленное за девятнадцать копеек.
   Дело, в общем-то, не в этих копейках, хотя копейка рубль бережет, и не в мороженом, которое я так хотел, но не съел, а в том, что надо было вновь лезть в кошелек, чтобы купить мороженое, а главное, – снова идти за киоск и выбрасывать бумажную нашлепку.
   И пока я стоял в раздумье, из-за киоска опять показалась нечесаная голова, а затем грязная рука, которая стала меня энергично зазывать за киоск.
   Мне стало интересно, и я пошел.
   За киоском спасенный мною товарищ извлек из широких, но грязных штанин «дубликатом бесценного груза» еще один пузырек и с благодарностью протянул его мне.
   Его взгляд был искренним, а выражение лица уважительным.
   Я растерялся.
   Увидев, что я стою в замешательстве, истолковав это по-своему, он свернул у пузырька пробку, достал из кучи мусора бумажный стаканчик и щедро наполнил его для меня жидкостью из пузырька.
   Я замер.
   Замер, как пораженный громом. Это опустившийся человек возле кучи мусора благодарит меня за мою щедрость, делится со мной самым, может быть, дорогим для него и необходимым в данный момент его жизни.
   Я выпил…
   Выпил не оттого, что хотел выпить, а оттого, что не хотел обидеть этого щедрого и благородного человека.
   И это угощение было самым дорогим за всю мою долгую жизнь.
   А вы говорите мороженое за девятнадцать копеек.

48. Здравствуй, милый

   Друзей, как и родственников, не выбирают. Ими становятся.
   Мой друг Борис – полный, добрый и подвижный человек – был женат на замечательной маленькой тихой брюнетке, которую страстно любил. И вместе с тем, имея двоих детей, он при любом удобном случае изменял своей жене. Это как болезнь. И не важно, узнавала ли тихая супруга о его похождениях или нет, Борис после каждого случая измены страдал по-страшному. Приходил ко мне и мучил меня своими покаяниями. Его стенания напоминали бред со страшного похмелья.
   – Какой я идиот! Зачем мне это было надо? Больше никогда и ни за что, ничем и ни с кем!
   Но проходило какое-то время, и все опять повторялось: измена, покаяние, клятвы. И снова страдали все: и он, и жена, и друг.
   Жене он, конечно, не рассказывал о своих похождениях и не каялся, как мне, но по его виду и так было все ясно. Дома он ходил сам не свой.
   Все так привыкли к этому ритму, что уже подсознательно решили, что это будет продолжаться всю жизнь. Ну, болен человек. Что теперь делать? Абсолютно здоровых людей нет вообще. Каждый чем-то болен. Борис, например, заболел именно «этой» болезнью.
   Но не все, оказывается, так думали.
   Как-то вдруг совсем неожиданно я заметил очень странные изменения в поведении моего друга.
   Во-первых, он перестал ходить ко мне с покаяниями о своих изменах. Напрашивались два предположения: либо он перестал изменять своей жене, либо теперь постоянно попадается и кается уже только перед своей женой, и поэтому покаяния у меня перестали быть необходимыми.
   Во-вторых, у него появилась новая привычка. Приходя ко мне, Борис, буркнув под нос «Здрасте», сразу начинал открывать все двери, что были в моей квартире. Особенно его интересовали шифоньеры и встроенные шкафы.
   Во время открывания дверей лицо его становилось сосредоточенным, в глазах появлялось выражение страха, и он начинал как бы трястись изнутри.
   Мне были очень интересны причины этих его физиологических изменений, но так как сам он ничего не объяснял, я тактично пытался выведать у него, в чем дело.
   Мой друг долго отмалчивался, увиливал от разговора, резко меняя тему, или под каким-либо предлогом просто прощался и уходил из моего дома.
   Но вот как-то вечером, видимо поняв, что я уже не только сержусь, но и начинаю поглядывать на него как на человека слегка не в себе, Борис попросил налить ему рюмку коньяка и после того, как выпил, рассказал мне настолько странную и неожиданную историю, произошедшую с ним месяц назад, что я, абсолютно непьющий человек, тоже выпил рюмку коньяка.
   А случилось у него вот что.
   Его жена в пятницу повезла своих малышей на выходные к теще. Борис проводил семью на вокзал, посадил на поезд, поцеловал жену, ребятишек, помахал им ручкой и бегом бросился домой, крича: «Свобода! Свобода!»
   Люди оглядывались, а он все бежал и кричал.
   Заскочив в телефон-автомат, быстро набрал номер телефона своего верного по похождениям приятеля.
   – Серега, привет! Что? Привет, говорю. Моя уехала отвозить детей к теще, вернется в понедельник. Давай дуй ко мне, Я сейчас слетаю в магазин, куплю чего-нибудь и буду дома. Что? Откуда звоню? С вокзала, конечно. Ну, давай.
   Через час товарищи уже сидели дома у Бориса и крутили диск телефона, вызванивая своих знакомых подружек. Каждый в руках держал по записной книжке с длинным списком женских имен. Но им обоим не везло. Либо телефон не отвечал, либо дома никого не было, так что решили пока прошвырнуться по Покровке – центральной улице, – может, там что обрыбится. Но там были одни малолетки, которые шарахались от друзей, как от трухлявых пней в лесу, при этом называя их «дедушками».
   С горя друзья попили пивка и, продвигаясь домой к Борису, стали строить планы на вечер.
   По пути зашли в магазин. Купили две бутылки шампанского и три водки, колечко краковской колбасы и пару шоколадок.
   Придя домой, снова засели за телефон.
   И опять им катастрофически не везло. Правда, в этот раз немного по-другому: все подружки были дома, но либо болели, либо были заняты. Но друзья пока не горевали – выпивали, закусывали, рассказывали друг другу байки о своих «великих победах».
   – А вот с этой, которой только что звонил, я три дня «зажигал», не спал ни одной минуты. Она бы приехала, но понимаешь… Болеет, выглядит неважно. Не хочет позориться.
   – А я с той, которая сказала, что уезжает на похороны бабушки, так «зажигал», что она взмолилась: «Дай передохнуть».
   – А я вот с той, которая завтра…
   – А я вот с…
   – А я…
   Так никого и не вызвонив, они, изрядно выпив, уснули на диване одни.
   Утром пошли похмелиться пивком. В кафе, несмотря на ранний час, было уже шумно и многолюдно. Подсели к двум симпатичным девушкам – они тоже пили пиво. Слово за слово, предложили им прогуляться до Бориной хаты. Девочки не возражали, но попросили деньги вперед. На эту нетактичную просьбу Борис с другом обиделись.
   Может, они бы и не обиделись, если бы у них двести долларов было.
   Обиженные, вернулись к своему пока еще любимому телефону, к своим пока; еще нужным записным книжкам, к своим пока еще живым надеждам.
   Но судьба решила: раз уж смеяться, так уж смеяться до конца, и их двухчасовые переговоры с прекрасной половиной человечества опять ни к чему не привели.
   День шел к концу, а результата не было.
   Перемежая звонки рассказами о своих подвигах, со временем они заметили, что их истории стали повторяться, а потом и вовсе перепутались так, что уже было не понятно, кто же из них когда и с кем был, настолько их истории стали похожи одна на другую.
   Стемнело.
   Решили прошвырнуться по местной улочке. В центр что-то уже не тянуло. Но и этот поход по закоулкам результата не дал, кроме разве что привязавшейся к ним бомжихи, которая предлагала за стакан портвейна показать «райское наслаждение любви».
   Сергей тут же послал ее куда подальше, но Борис, одурманенный «райским наслаждением» и коктейлем из пива, шампанского и водки, хотел уточнить, что же это такое – «райское наслаждение любви». Он пообещал, что нальет стакан, но сначала она должна хотя бы намекнуть, что его ждет.
   Женщина, почувствовав, что на нее клюнули, повела Бориса на крышу пятиэтажной «хрущевки». Когда они залезли туда, она указала на лохмотья за трубой и произнесла:
   – Вот мой рай. И здесь, глядя на звезды, ты получишь кусочек «райского наслаждения».
   – Да??? – удивился Борис и, дав ей пинка, спустился вниз. \
   – Ну что, побывал в раю? – спросил его Сергей.
   – Да. Ты знаешь, там, оказывается, была ее подружка, вполне приличная и молодая девка.
   – Да ты что? – подпрыгнул приятель.
   – И что?
   – Ничего. Я в порядке.
   – Я тоже хочу, – и Серега рванул на крышу.
   – Стой! – тормознул его Борис. – Я пошутил.
   Дома, сделав для приличия пару звонков, они легли спать. Правда, перед этим традиционно рассказали друг другу, как их любят женщины.
   Утром у Бориса неприятно защемило сердце: до приезда жены остался один последний день. Друзья даже похмеляться не пошли – допили то что было и решили разойтись.
   Не глядя друг другу в глаза, попрощались, вяло пожав руки.
   Борис захлопнул дверь и решил навести порядок в квартире. Прошел на кухню. Там полная пепельница окурков, гора грязной посуды, куча пустых бутылок.
   Только открыл воду, как в дверь позвоНИЛИ. :
   «Кто это еще?», – удивился Борис.
   Не спрашивая, зло открыл дверь,
   На пороге стоял только что ушедший от| него друг, сияющий как юбилейная медаль, | и торжественно обнимал двух шикарно-красивых блондинок.
   – Вот, смотри, что я принес, то есть привел.
   Обалдевший Борис пропустил всю троицу в квартиру.
   Девушки прошли в зал.
   – Где ты их откопал? – зашептал Борис.
   – Не поверишь. Просто чудо какое-то. Выхожу я от тебя, только завернул за угол, а мне навстречу они. Вера с Люсей. Я с ними месяца два назад у приятеля на свадьбе познакомился. Так мы с ними там «зажгли». Только телефоны я у них тогда не взял. А тут как снег на голову. Я им: «Девчонки, у меня друг один в квартире от тоски умирает». А они переглянулись и говорят: «Нам как раз делать нечего. Пойдем лечить твоего друга».
   – Дай я тебя расцелую, – закричал Борис и от избытка чувств прижал к своей груди товарища.
   Работа закипела.
   Девушкам предложили присесть на диван.
   Вновь накрыли на стол, включили музыку. Достали из заначки нетронутую бутылку шампанского.
   Девчонки выпили, закусили конфетами, разговорились. Стало весело и шумно.
   Разбившись по парам, перешли к танцам. Перед этим зашторили окна, создав интим.
   И в тот момент, когда Борис сообщил другой танцующей парочке, что они с Верой решили посмотреть мебель в соседней комнате, при этом попросив не мешать их осмотру, со скрипом открылась дверка шифоньера и оттуда вышла женщина.
   Все замерли. Даже музыка, казалось, стала тише.
   Женщина, как привидение, в полумраке подошла к окну, резко распахнула шторы и, обернувшись к застывшим парам, громко сказала:
   – Здравствуй, милый!
   Борис затряс головой, еще шире открыл глаза и упал в обморок.
   У окна стояла его жена.
   Когда он пришел в себя, дома было уже все тихо и спокойно. Он лежал на диване, закутанный в одеяло, голова была накрыта мокрым полотенцем.
   Жена деловито прибирала комнату. Увидев, что муж открыл глаза, она подошла к нему, поправила подушку под головой и сказала:
   – Лежи спокойно, милый. У тебя были такие трудные дни. Тебе сейчас нельзя волноваться.
   Борис опять потерял сознание.
   Это уже потом она рассказала ему, как она, заранее договорившись с родственницей, передала ей в поезде детей, чтобы та отвезла их к бабушке, а сама сошла на ближайшей станции, где наняла машину и приехала к своему родному дому. Она заняла позицию наблюдателя у подъезда соседнего дома и, когда Борис с приятелем пошли прогуляться по бродвею, быстро и незаметно проникла в квартиру, спряталась в шифоньер и трое суток просидела там, слушая пространные истории о любовных похождениях своего мужа и его товарища.
   В те моменты, когда они уходили из дома, она спешила в ванную умываться, кушала и отдыхала от душного шифоньера.
   Она узнала многое. И Борис понял, что вся его тайная жизнь с именами, адресами, явками и телефонами теперь в памяти этой хрупкой женщины.
   Это был удар, от которого Борис едва оправился.
   А оправившись, навсегда избавился от своей прошлой «болезни» изменять своей– жене, хотя приобрел новую – маниакальную привычку по открыванию дверей, в основном шкафов и шифоньеров, в любом по– мещении, куда приходил сам или куда его; приводили.
   И если раньше с виду он был вполне нормальным человеком, то теперь, приобретя новый недуг, стал человеком со странностями. А это не всегда приятно не только ему, но и близким.
   Поэтому теперь и не знаем, что лучше: прошлая его болезнь или сегодняшняя. Да и, вообще, непонятно, по-честному, болен он был раньше или больным стал сейчас.

49. Счастливые дни

   Для каждого настоящего мужчины раз в год наступают счастливые дни.
   С одной стороны они, вроде и приятные, и праздничные. Но с другой…
   Впрочем, лучше рассказать все по порядку.
   Февраль.
   Точнее, Двадцать третье февраля.
   И на работе, и дома, и в укромном месте ты получаешь долгожданные подарки, явные и тайные, официальные и глубоко личные, от своих и чужих женщин.
   Счастливый, в помаде и духах, ты сидишь и взором, затуманенным скупой мужской слезой, рассматриваешь свеженький носовой платочек, новые носки и красиво сложенные трусы – все вещи практичные, совершенно необходимые.
   Тебя одарили.
   А скоро март.
   Точнее, Восьмое марта, твоя очередь тайно и явно одаривать своих и чужих. Да-а…
   Уже с конца февраля мужчины начинают доставать из пухлых бумажников и пересчитывать деньги, нарочно прибереженные для этого счастливого дня. Начинают захаживать, причем с завидной регулярностью, в ювелирные салоны, меховые и парфюмерные магазины, а иные поглядывают и на антиквариат.
   И в ночи нет нам покоя: среди ночи мы то вскрикиваем, то вскакиваем; и хороводят в наших сонных видениях бриллианты, шубы, духи во флакончиках-молле и армады тонкого женского белья.
   Но мы не спешим, мы тянем и тянем с покупками.
   И дотягиваем до самого последнего дня.
   А тем временем ходим и ходим по магазинам и никак не можем решиться опустошить заветное отделение любимого бумажника, будто надеемся на что-то.
   Может, на некое чудо: вдруг этот праздник возьмут да и отменят как неконституционный, или на чудо иного рода – вдруг из всех магазинов разом сгинут все драгоценности, все меха и все французские духи, а вместе с ними – и баснословно дорогое дамское белье.
   Вот тогда можно будет весело пойти в рядовой наш магазин и по-быстрому купить колготки, помаду и шоколадку.
   Но чудес, как известно, не бывает.
   Наконец, в одну прекрасную минуту мы осознаем: все, дальше тянуть опасно – можно оставить женщин без подарков, а самому наполучать пощечин и упреков.
   Тебе же подарили носовой платочек в полосочку, а ты, свинья, забыл подарить пустяковое бриллиантовое колье.
   Женщина расстаралась, подарила тебе ослепительно белые носки из чистого хлопка, а ты не смог достать сущую ерунду – итальянскую шубку из зебровой норки.
   Какой же ты рассеянный, милый: носишь мои сатиновые трусы, а не заметил, что у меня на полочке освободилось 128—е место для новых французских духов.
   Вот почему – впрочем, может, и не только поэтому – мы в самые последние минуты бежим-таки в магазины. А поскольку все мужчины думают более-менее одинаково, постольку во всех магазинах ажиотаж, толкучка и нервотрепка.
   Опомниться не успеешь – а уже купил что-то, хотя, конечно, не совсем то, о чем мечталось в последние предпраздничные дни.
   А потом наступает минута – когда твои заботы и думы овеществляются, когда мечты твоих любимых и желанных исполняются и наконец занимают законные свои места на их прелестных шейках, плечиках и попках.
   Они рады. Они счастливы. Они благодарны.
   А ты – опять в поцелуях, ласках и духах.
   Да-а, наконец-то все это закончилось!
   И поскорей бы снова началось.

50. Я буду вечно…

   Нет, Она еще не проснулась.
   Из-под белоснежного шелкового одеяла выбрался только мизинчик. Ее правой ноги. Выглянул, как любопытный розовый зверек, и застыл от удивления на этом белом поле.
   Всего-навсего женский пальчик.
   Пальчик спящей женщины.
   Во сне Она потянулась, вздохнула и, что-то пробормотав, медленно перевернулась на другой бок.
   Одеяло, нежно облегавшее женское тело, сползло чуть в сторону и обнажило ногу до бедра.
   К одинокому беглецу – маленькому розовому пальчику – присоединились остальные его собратья. Они слегка подрагивали, как бы хвалясь друг перед другом новым лаком на ноготочках.
   Моему взору открылась розовая пяточка, щиколотка с едва заметной пульсирующей на самой ее вершинке жилкой. Близкая к совершенству линия повела от пяточки мой взгляд выше по обнаженной ноге.
   Нога была немного согнута, и две небольшие складочки потянулись к неровным бугоркам коленочки, за которыми начиналось нежное поле волнующего бедра.
   Я не выдержал и легонько дотронулся до него. Кожа была нежная, как бархат.
   От моего прикосновения женщина опять потянулась и выскользнула из-под одеяла почти вся.
   Но так и не проснулась.
   Я решил не рисковать. Решил больше не беспокоить своим грубым пальцем Ее божественное тело.
   Но мои глаза – с ними я ничего не мог поделать – глаза меня не слушались.
   Мой взгляд продолжал осторожно, медленно и нежно скользить по волнующим линиям бедра.
   Выше.
   Выше…
   И еще чуть выше.
   Белую нежность кожи стало плавно сменять серебристое руно едва обозначенного таинственного треугольника.
   Еле-еле оторвал свой застывший взгляд от этого магического места. Даже руки спрятал за спину – от греха подальше.
   Грехом же представлялось разрушение этой красоты – Ее сна.
   Богиня лежала на боку.
   Бедро крутой горкой скатилось на тонкую талию, и тут мой взгляд снова застыл, на этот раз – над небольшим кратером спрятавшегося пупочка.
   Животик сладко спал. Дыхание пробегало по нему нежными волнами. Иногда, видимо, подчиняясь течению сновидений, дыхание сбивалось и животик неожиданно поджимался.
   В эти секунды я тоже вздрагивал, и по моему телу перекатывалась волна неистовых желаний.
   Казалось, никакие силы не заставят меня отвести взгляд от этого чуда.
   Но выше маленькими белоснежными сугробиками трепетали нежные грудки.
   И я метнулся взглядом к ним.
   Тут ладошка спящей красавицы бессознательно шевельнулась и накрыла одну из стыдливых «сестриц». О, как я завидовал этим тонким трепетным пальцам!
   Но вторая «сестрица» все же осталась свободна и открылась моему взору вся.
   Я почти физически ощутил ее неповторимую мягкость.
   Глаза мои буквально впились в вершинку женского сокровища. От этого маленький розовый сосочек вдруг вздрогнул и стал набухать.
   У меня пересохли губы. Я понял, что мое волнение передается через эту чувственную плоть моей спящей красавице.
   А сосочек стал расти и расти прямо на глазах.
   Женщина вдруг глубоко вздохнула и медленно перевернулась на живот, открыв моему взору бесчисленное богатство волнующих выпуклостей и впадинок спины и зарумянившейся попочки.
   Свою великолепную головку Она положила боком высоко на подушку и, успокоившись, задышала ровно и тихо.
   Волосы укрыли Ее спину до лопаток и открыли застывшее в сонной неге белое мраморное лицо.
   Оно было настолько беззащитно и прекрасно, что больше походило на личико юной сказочной феи.
   Ротик был чуть приоткрыт, виднелись ровные, белые, как жемчуг, зубки.
   Губки слегка подсохли, и от этого казалось, что они вот-вот лопнут под напором жизненной силы.
   Носик еле слышно дышал, и дыхание превращалось в микроскопические бриллианты испарины над верхней губой.
   Подбородок немного приподнялся и как бы нечаянно обнажил тонкую чувственную шею. Взбегая от хрупких ключиц тонким стебельком, она раскрывалась в гордый прекрасный бутон очаровательной женской головки.
   Глазки – свернутые до поры лепесточки бутона – были прикрыты. Длинные черные ресницы спали. Густой перелесок бровей тоже расслаблено отдыхал.
   Изящное, но беззащитное ушко обмотало вокруг себя локон прелестных шелковистых волос и ничего не слышало.
   Казалось, мой взгляд обласкал все это божественное великолепие небесной плоти.
   Но нет.
   Вот я увидел родинку, а неподалеку – какой-то шрамчик или царапинку, но и они были милыми и очаровательными.
   И тут мне показалось, нет, скорее, я это почувствовал, что моя прелестница чуть замерзла.
   Я решил сделать Ей приятное: снова окутать Ее облачным одеялом.
   И я очень бережно накрыл женщину – самое великолепное и прекрасное создание из всего, что удалось Господу создать на Земле.
   Укрыл, чтобы Она не замерзла.
   Но так, чтобы Она не проснулась.
   Спи, – сказал я ей, – я буду с тобой вечно.
   Вечно… вечно… вечно…

Владимир Седов Мужчина и женщина Книга первая

1. Поговорим о женщинах

Поговорим о красивых женщинах

Поговорим о некрасивых женщинах

Поговорим о приятных женщинах

Поговорим о любимых женщинах

Поговорим о хорошеньких женщинах

Поговорим о верных женщинах

Поговорим о неверных женщинах

Поговорим о падших женщинах

Поговорим о популярных женщинах

Поговорим о легкомысленных женщинах

Поговорим об умных женщинах

Поговорим о глупых женщинах

Поговорим об упрямых женщинах

Поговорим о юных женщинах

Поговорим о…

2. Я отвезу тебя в Прованс

3. Взгляд женщины

4. Один день

5. Лора

6. Завод

7. Коллеги

8. Рука королевы

9. Курилка

10. Урок истории на дому

11. Львица

12. Киллер

13. Квадрат Малевича

14. «Ты первый об этом узнаешь…»

15. Тайные встречи

16. Услуги на дому

17. Двухметровое упрямство

18. Надо выйти замуж

19. Стрекоза

20. Женщина на сцене

21. Шишка или Самое верное средство от супружеских измен

22. Конфетки

23. Тетушка: «Привет ИЗ Лондона…»

24. Ивана

25. Генерал

26. Снайпер

27. Общак

28. Дневник одинокой женщины

14 февраля 1976 года

26 февраля 1976 года

2 марта 1976 года

7 мая 1976 года

4 октября 1980 года

18 октября 1980 года

24 октября 1980 года

3 ноября 1980 года

16 мая 1982 года

16 мая 1982 года

12 ноября 1982 года

26 июля 1984 года

21 сентября 1984 года

31 октября 1984 года

2 ноября 1984 года

2 ноября 1984 года

2 ноября 1984 года

24 июля 1985 года

28 июля 1985 года

29 июля 1985 года

9 ноября 1985 года

7 января 1989 года

16 марта 1990 года

20 ноября 1990 года

28 ноября 1990 года

2 декабря 1990 года

7 декабря 1990 года

30 декабря 1990 года

12 июня 1991 года

21 июня 1991 года

19 августа 1991 года

20 августа 1991 года

24 августа 1991 года

25 августа 1991 года

8 сентября 1991 года

14 апреля 1992 года

Владимир Седов
Мужчина и женщина
Книга первая

21. Шишка
или Самое верное средство от супружеских измен