Алла Глебовна Горбунова
Альпийская форточка

«Альпийская форточка» – КИВ-125, клапан инфильтрации воздуха, обеспечивает поступление свежего воздуха, защиту от шума и пыли. Впрочем, мы вольны думать, как наше воображение подсказывает нам, что альпийская форточка – это не просто техническое приспособление для подачи воздуха, но форточка, в которую видны Альпы.

Альпийская форточка
(стихотворения 2010–2012 гг.)

Водопад

     встану ли, выстою
     или щепкой меня унесёшь,
     горная вода,
     ревущая, рвущая
     в щепы тело моё,
     затекающая за ворот,
     ты, вода, сверзающаяся отвесно,
     к которой подходят пугливо
     косуля и росомаха,
     в которой голубокожие нимфы распускают пену волос,
     громовая песня, вечно творящая песня,
     вышибающая из-под меня землю,
     ударяющая в колени,
     швыряющая с размаху
     в головокружительный водоворот.

//-- * * * --//

     Гу́сенка с ликом девы
     смотрит слепыми глазами,
     дети Адама и Евы
     уничтожили себя сами.

     Больше не будет идеи розы?
     Гу́сенка из баббл-гама делает пузыри,
     в них голливудские грёзы
     сияют изнутри:

     рок-звёзды и президенты,
     Мэрилин Монро,
     Джон Леннон,
     римские папы,
     секретные агенты,
     гей-порно-бэйби-арт-сцены,

     а из бутылей, которые закрывают бычьи пузыри
     и великая магическая печать,
     на них взирают гомункулы и кричат,
     что хочется выбраться им, —
     король, монах, архитектор, рудокоп, серафим.

//-- * * * --//

     И в Рай восходя, он обернулся вслед
     миру, где пахнет по́том озимый хлеб,
     девятьсот тридцать лет,
     как восходит Солнце живых,
     и с молодой Луной
     восстаёт темноликая красота.
     И рожéница в муках рожает дитя,
     а морской прибой
     раковины моллюсков приносит ему, шутя,
     и мама целует сына в сахарные уста.
     И в Рай восходя, он обернулся вслед.

     И в Рай восходя, он обернулся вслед
     миру, где агнец ранен и старец слеп.
     Девятьсот тридцать лет,
     как зверь, прободённый стрелой,
     бежит от охотника, и расступается лес.
     Брызжет на кухне жир и исходит чад,
     и рабыня – жена его, и блудница – дочь,
     братоубийца – сын, и тать – его зять,
     и вины его несмываемую печать
     перепевает даже собачий лай.
     И в Рай восходя, он обернулся вслед.

     И в Рай восходя, он обернулся вслед
     миру, где вера, как мамонт, вмерзает в лёд.
     Девятьсот тридцать лет,
     как отеческих яблонь дым
     за плечами стоит стеной,
     и невеста бела-белым, но вдова седа,
     и народы земли встают друг на друга войной
     под знамёна корон, которые смоет вода.
     Всё беда – от свадьбы до похорон.
     Но мир всё же хорош,
     раз в Рай восходя, он обернулся вслед.

//-- * * * --//

     1
     чем тополиный пух не милосердный дух,
     чем озеро не овчая купель,
     и незамысловато коростель
     поёт в прибрежных буйных купырях.

     сквозь воду мелкую, сквозь солнечное сито,
     чем озеро не тёплое корыто,
     где Богоматерь отмывает бесенят,
     им отдирает рожки и копыта
     и превращает в беленьких ягнят.

     2
     как кости абрикосовые в ряби,
     на дне чернеют юркие мальки.
     о воду точат медленные рыбы
     свои мерцающие плавники.

     на берегу в тигриных полосах
     летает шмель и собирает сладкий
     бесценный для богов нектарный прах
     на молодых телах в припухших складках.

     и страсть, и благодать сбирает шмель
     и переносит по кустам аллей,
     и переносит по тропам колей:
     и мёд, и яд, и хмель.

Весна

     Стеклянная Марта в сорочке сорочьей,
     рыжекудрая Апрель,
     нарядная Майя
     На ком из вас женится рыцарь в шкуре медвежьей?

     В печках чугунных вы топите снег, вынимая
     из рукавов рукава Волги, Рейна, Дуная…

   Три сестры – стеклянная Марта, рыжекудрая Апрель, нарядная Майя – три невесты рыцаря в медвежьей шкуре. Они зажигают цветы на полянах и открывают двери озёр. Когда приходит весна, рыцарь в медвежьей шкуре женится на каждой из них поочерёдно.
   Март – и рыцарь в медвежьей шкуре женился на Марте стеклянной! Стеклянная Марта в ступке истолкла лёд, перемешав его с солнцем, и пустила зайцев по бескрайней шкуре рыцаря, изборождённой тропами и колючей от голых ветвей.
   Апрель – и рыцарь в медвежьей шкуре женился на Апрель рыжекудрой! В расщелинах шкуры рыцаря побежали ручьи, и ранним, раненым, ускользающим утром рыжекудрая Апрель выдохнула подснежники-первоцветы и растворила в ветре тайную ностальгию, отрочески томящую тоску по невозможному. Ветер этот почувствовали прежде других странники и моряки.
   Май – и рыцарь в медвежьей шкуре женился на Майе нарядной! Уж какими молочными травами, буйными гирляндами и простыми веночками из одуванчиков, собранных школьницами на городских загазованных бульварах, украсила нарядная Майя шкуру мужа! Какими крестьянскими плясками её дубила! И свечи зажгла в кронах сосен, не зная и зная, что всё может шкура медвежья, живая, лесная…
//-- * * * --//

     ворон и дождь,
     времени час по старой дороге на запад.

     разрушенная вышка среди полей.
     ты видел здесь журавлей
     на одной ноге.

     павшая смотровая башня:
     в развалинах человек,
     что ловит сновидения птиц,

     взирая на месяцы быстрой журчащей весны
     со смотровой – воочию:

     отблеск громов тишины от слияния рек:
     речки Смородинки с Волчьей.

     памятник канувшим в Лету
     лесным деревням.

     храм глубины журавлиной:
     слёзы в копытцах проталин.

     памятник канувшим в Лету.

//-- * * * --//

     слова
     из-под травяной воды:

     прочерчивающие тропы беспамятства.
     звонкая, не полнится песней, лесная глушь.

     иди по ландшафтам снов
     мимо хутора, где дородная финка доит коров,
     где монахиня точит нож.

     будет дом, и крыльцо, и колодезный сруб:
     падалицу собирай в подол из-под серебряных яблонь,
     мужа встречай с войны,
     сына встречай с войны.

     у порога – в стремительном ожидании —
     на грудь ему припади, отряхивай пыль с шинели.

     скрипнут, скренившись, давние ели,
     дрогнут, закрывшись, дубовые двери,
     но бледен он, бледен, любимый, и на себя не похож.

     зря ты рвёшь с огорода укроп и морковь:
     он откажется есть.
     на шинели его дыра и тёмная кровь,
     ты в глаза его смотришь:
     душа его больше не здесь.

     и ты вскрикнешь и выбежишь в поле,
     а там строем чинным,
     схожие, как близнецы,
     ковыляют в шинелях мужчины:
     мужья, сыновья и отцы, —

     из-под травяной воды: твоей, Лета.

//-- * * * --//

     …хаос с гармонией в полуразрушенном звуке.
     – А и Б сидели на трубе —
     как клоуны в цирке, падают бедные звуки
     и вповалку лежат на траве.

     хаос, хромая, гармонию в вальсе фальшивом
     ведёт, и она не узнает себя в себе:
     сползя в какофонию, станет танцующим Шивой
     в миг торжества, и исчезнет, как А и Б.

Венера

   Поёт старый рыцарь, глядя на статую Венеры.
   Вот – прошлое. Стоит перед ним в угловой нише в зале музея. Вылизанный паркет, белые с золотом двери, кровати с балдахинами и зеркала в тяжёлых рамах, картины Ван Дейка, доспехи, – и она. Стоит, обмерев, словно Белоснежка, поперхнувшаяся яблоком.
   – Близко, далеко, почти, едва… – шепчет он ей. – Когда я впервые тебя увидел, я сразу тебя узнал. Мы говорили с тобой на нездешнем языке без аз и без язв – говорили белым светом в маковом поле, говорили поцелуями без уст… А потом я испугался потеряться в твоём мире, в твоей сельской обители, в твоих предгрозовых руинах, и змея выползла и, извиваясь, бросилась вниз.
   Она – утрата, предчувствие и узнаванье. Туристы, проходящие мимо, считают его старым алкоголиком, непонятно зачем простаивающим часы перед мраморной статуей. Они не знают катастрофы, сломившей его: ведь девушка, которую он любил, была мертва, когда он был ещё младенцем, но теперь, когда он стал стариком, девушка, которую он любил, ещё не родилась.
   – Как твоё имя? – спрашивает он её снова и снова. – Скажи мне, чтобы твоей красоте не грозило забвение!
   И статуя разжимает белые губы и отвечает:
   – В земле есть только молчание.

Крестовый поход зверей

     звери идут в крестовый поход
     ко Гробу Господню во граде Ерусалиме:
     ягнёнок рядом со львом, и нету вражды между ними.
     звери идут в крестовый поход:
     медведи из леса, гиены песчаной пустыни,
     антилопы саванн, крокодилы из Амазонки,
     суслики из степи, северные олени, —
     со всех поясов земли звериное населенье
     идёт в Город великий,
     в Храм христианской религии,
     рога и копыта ко Гробу Господню свои преклонить
     и поведать печали свои и радость о Нём
     в простоте и невинности дикой молитвы,
     рассказать о детёнышах, о беспощадном круговороте
     года и дня и всего в природе,
     о жестокой охоте, о хищных зубах сородичей,
     о зимних запасах,
     о вкусной траве, о манящем запахе мяса,
     о беге и беге в лесу и трясущихся ветках,
     и дыханье мохнатой подруги,
     о весне долгожданной, нарядной,
     о слепом невежестве и рождённой надежде,
     о Иисусе Сладчайшем, мучеников крепосте,
     монахов радосте, пресвитеров сладосте…
     молвит епископ-медведь: мы в сибирской тайге
     переписали Библию на бересту,
     вот она – наша святая, сырая, живая Библия берестяная!
     мы учили её вечерами, и друг дружке читали,
     и мало чего понимали,
     но Твоя весть благая и до нас дошла, Господи.
     о многом нам, читая, пришлось подумать:
     о страстях Твоих крёстных, о прощенье, об искупленье,
     о смысле страданья, о радости Воскресенья,
     и пришли мы сюда поклониться Тебе в надежде,
     что есть и для нас, животных, место в Книге Животной.

В обещании катастрофы

     есть долгий миг, когда замирают люди и звери,
     как, остановленное Навином, солнце в стекле небоскрёбов.
     атомы и молекулы, вирусы и амёбы
     словно поставили в карты на «веришь – не веришь».

     медленный миг повисает в воздухе прежде,
     чем гром прогремит, и этот миг замедленья
     пред катастрофой длится тысячелетья,
     пока не погаснет чахлый фитиль надежды.

     как под водой, замедленные движенья
     совершают тела, жаждут любви и крови,
     под небом жестоко ясным, последним небом.

     как рыбы на дне, обречённые поколенья
     успевают родиться и умереть до гнева,
     в обещании катастрофы.

//-- * * * --//

     выпорхнут и упадут в ломкий наст ненастья
     мёртвые птицы дождями над бредом талым.
     кто вложит в застывшие пальцы прекрасной Насти
     цветочек алый?

     как роза Тюдора (алая наполовину),
     как румянец бездомных – туберкулёз подвалов,
     как столовые вина, бурлацкие спины —
     цветочек алый.

     за гаражами в небо восходят дымом
     полчища птиц, воспламенясь напалмом.
     – как моё имя? – спрашивает, – как имя?

     – Румпельштильцхен.

     Вскричал он: ведьма тебе сказала!

Свадьба (дождь)

     груши и яблоки устилают невесте путь
     по кромке светотенéй,
     и земля желает дождя, как младенец грудь,
     и только дождь желает землю и всё, что на ней.

     только дождь способен груши и яблоки пожелать,
     сияющие в траве малоросских рощ,
     и невеста ложится на белые паданцы спать,
     и невесту желает дождь.

     может ли бог, как супруг, тебя пожелать,
     как молочай, калину и урожай полей,
     и в лице той, что на яблоках в белом платье,
     дождём золотым объять землю и всё, что на ней.

Сойкинская святыня
(Первый снег в руинном храме)

     Возгорается к службе люстра в лепном убранстве,
     в подсвечниках медных пчелиные свечи тают,
     и в царских вратах появляется и читает
     молитву священник в рясе, усыпанной мелкой розой.
     И с огонька свечи, обжигая, слёзы
     стекают в литую вазу.

     Пенье незримо струится, как дым кадильный,
     и храм сияет, как снег, золотым Царьградом,
     что восставляет в свете Господь всесильный,
     и голубицы в купол летят отрадой.

     …Снег идёт в храме, как сон Андрея Рублёва,
     в багровых руинах, где нет ни люстры, ни врат.
     Первый снег в октябре, чистый, как Божье слово.
     Боковые проёмы выходят в осенний сад.

     На остатках крыши растут берёзки, осины,
     под иконами яблоки помнят про яблочный спас,
     и Богоматерь с календаря – вся синяя —
     осеняет воздушный домашний иконостас.

     У алтаря – многоглазые грозди люпина,
     вместо пола – песок и ковры из сплетённой хвои,
     жестяное ведро с огорода
     с цветами и красной калиной.
     На иконе – простым мужиком
     Николай Чудотворец.

     Люди из деревень в приусадебной сладкой грушовке
     приходят сюда и всё украшают сами,
     а над ними дрожат ветви осени, запорошённые
     снегом, идущим в храме.

Земля Франца-Иосифа

   Земля Франца-Иосифа. Вечная мерзлота. Скудное лето нехоженой земли, прикрытой лишайниками и мхами. Жёлтые головки полярного мака, соцветия камнеломки – разрыв-травы, стелющаяся карлица – полярная ива, молодые листья которой богаче витаминами, чем апельсины, а сладкие молодые побеги со срезанной корой можно собирать ранней весной и есть во всей их земляной древесной сырости, как и молодые, пахнущие подземными соками корешки. Чукчи набивали ивой мешки из тюленьих шкур и оставляли киснуть в течение всего лета. Поздней осенью ива замерзала в кислую массу, и тогда её резали ломтями и ели, как хлеб.
   Шерсть белого медведя летом кажется жёлтой ватой. Летом всему миру время быть беременным: беременна и медведица. Супруг её ждёт: сто́ит нерпе, усеянной светлыми, в тёмных ободах, кольцами, высунуть голову из воды, он оглушит её ударом лапы. Вот и гренландские тюлени с изогнутой арфой на боках радуются нищете северного июля.
   Несмолкаемый птичий гвалт. Бескрайние птичьи базары. Альбанов слушает это неумолимое пение, как будто птицы на разные голоса выкликают имена тех, кто не дошёл, или тех, кто остался на пленённой льдами «Святой Анне». Ерминия – поют птицы, – ерминия, ерминия… Все эти птицы с причудливыми клювами и смешными именами: люрики – прелестные лирики, милые лютики, чистики – чистюли-чижики. Птенцы моёвок в гнёздах из утоптанного ила и водорослей на каменном карнизе недвижимо стоят на краю и глядят в слепую даль с ожиданием ли, надеждой, печалью, или, скорее, полным безразличием, издалека похожие на светлые пятна птичьего помёта, ибо нет ничего, что размыкало бы равномерную длительность их времени, всё ещё детского, потустороннего, и оттого свободного от хлопотной тяготы жизни любой взрослой особи. Впрочем, птицы небесные и лилии полевые на особом счету, и нам остаётся только недоумевать, когда мы встречаемся лицом к лицу с их беспечностью. Но что видят птенцы моёвок и видят ли они вообще что-либо? Ведь любое дитя, будь оно слепым или зрячим, человеческим или птичьим, взглядом своим свободно странствует над землёй и над небом, в сердцевине камня и в ядерном средоточии звезды, там находит оно нечто, по крайней мере, занимательное, но вот уже забывает о нём, встречая новые невообразимые предметы для созерцания, расположенные к детёнышу во вселенском попустительстве, каковым он пользуется.
   Штурман Альбанов идёт по Земле Франца-Иосифа. Он всё ещё слаб от болезни, и оттого краски полярного лета кажутся ярче, до рези в глазах: этот невыносимо жёлтый, пронзительно лиловый, эти охрипшие голоса птиц… В памяти его встаёт лёд без конца и края, по которому он шёл эти месяцы, само воплощение несокрушимой твёрдости. Вечная мерзлота – великое безразличие. Альбанов смотрит в глаза белому ничто и видит лица тех, чьё человеческое тепло оно поглотило и чьи тела покрыло коркой своего смертельного морока: матроса Баева, который ушёл в разведку и не вернулся, заболевшего и умершего в пути матроса Архиреева, пропавших в береговой партии Максимова, Губанова, Смиренникова и Регальда, заболевшего и умершего матроса Нильсена, пропавших на байдарке в море Луняева и Шпаковского. Штурман Альбанов прикасается к белому мху, жёлтому венчику полярного мака, – ко всему беззащитному и временному, что производит земля. Завтра его увезут на шхуне «Святой Фока» домой, к людям, туда, где смеются и лгут, пьют чай и ухаживают за дамами, и где горожане придумали миллион предметов и занятий, чтобы отгородиться от того, что наблюдает за ними отрешённо и просто, как взгляд птенца моёвки.

Роза

     Кто контуры розы рисует и снова
     обводит, мелок зажимая в кулак,
     усердно, как школьник для карты основу,
     и роза становится именно так,
     и, контур дрожащий подсветки иного,
     блестит лепестков красный лак.

     Я вижу твой контур в раскрывшейся розе
     из лепета тайны, сумбура ночей.
     Но в розовой чаше свернулся вопросом
     Эдема вредитель – таящийся змей,
     убор лепестков опаляя угрозой,
     очерчивая всё сильней.

     И, как в лихорадке, на пагубной грани
     вся роза сквозь тьму выступает сама,
     и света сквозным остриём меня ранит,
     и тёмной каймой меня сводит с ума,
     теряя себя в непрестанном сгоранье,
     неприкосновенна весьма.

     И, как воспалённую розу, земные
     предметы рисует невидимый мел,
     мешая с их сутью обводку иную,
     и молвит мне, что я коснуться посмел
     той тайны, которую ввек не пойму я,
     меня не касаемых дел.

Дар

     я подарю тебе пыльцой
     покрытое, как роза лютни,
     воздушней воздуха кольцо
     вселенской власти абсолютной.

     чтоб гопник не разбил лицо
     твоё кавайное об урну,
     из льда галактики кольцо
     есть у тебя, как у Сатурна.

     чтоб мутной жизни скучный сплин
     твою персону не затронул,
     носи, как Чёрный Властелин,
     кольцо во славу Саурона.

     и все начала, все концы,
     и все архэ, и весь эсхатос,
     и весь порядок, и весь хаос, —
     они в кольце, в твоём кольце.

     да возвестит судьбу мирам
     твоё кольцо из зла и злата,
     кольцо таланта и расплаты,
     колечко в косах Мариам.

Псалом: молния

     Ты – молния. Закон миров
     тебе не выступит порукой,
     и бьёт стремительно не в бровь
     стрела, сорвавшаяся с лука.

     И там, где ты произойдёшь,
     твои бесчисленны щедроты,
     но ждать тебя нельзя: ты дождь,
     но вне погоды и природы.

     Что революция, война
     и смена правящих династий?
     И полководцев имена
     тебя являют лишь отчасти.

     Вчера был случай: утонул
     мужик в ведре. Он верил в случай.
     И оттого он утонул,
     что был чертовски невезучий.

     «Не плюй в стакан – случится пить».
     Увидишь сон, как виночерпий.
     В подблюдной песне будешь петь
     о том, что предсказали черти:
     о том, что вынется кому,
     то сбудется и не минует,
     как день меняет тьму на тьму:
     ночную тьму на тьму дневную,

     что делается и берёт
     начало, или происходит,
     как Волга из тверских болот
     и взрыв на порохо-заводе.

     Предел. Начало и конец.
     Межа и грань. Рубеж. Граница.
     А я и ключник и творец,
     а я и шуйца и десница,

     как будто агнец и денница
     (что морю – берег, жизни – смерть),
     порфироносная царица,
     и лён жены, и мужа медь.

     И встреча, где меня и нет:
     чем я быстрей, тем буду позже.
     И травма: в зубы, и минет,
     и десять раз ещё по роже,

     мне восемь лет, мне девять лет.
     Утрата Рая. Лёгкость боли.
     И этот шрам, и этот след,
     и паралич любви и воли,
     как будто потушили свет,
     и в вену героин вкололи,
     чтоб видеть сон, что я поэт —
     почти святой в дрянной юдоли.

     И мёртв Сократ. И Бог распят.
     «Свобода, равенство и братство!» —
     у стен Бастилии кричат.
     И в тунеядстве, пьянстве, б***стве

     лесбийском свальном я зачат,
     но ты себя отдашь мне даром,
     и ты воздашь собой стократ,
     мгновеньем, молнией, ударом.

     …Вдыхать тебя, как никотин,
     и знать, что знать тебя нельзя мне,
     но можно в истине ходить,
     как праведники со слезами.

     Ты – молния. Зигзагом – шрам,
     без места сам, но держишь место
     всем утопическим мирам:
     и Раю моему, и детству.

     Ты выпадаешь, как игра —
     броски мелькающие в кости.
     И рану не зашьёт игла,
     и бездна собирает в горсти
     планеты, звёзды и людей,
     и всех зверей, и все растенья, —
     всё в крови Божьей и ничьей,
     во сретенье и средостенье.

Коломна

     В окно чердачное внимательно смотри,
     как черепица раздувает жабры,
     карабкайся до Солнцевой сестры —
     её чертогов в форме дирижабля.

     Вся скверна скверов и сверканье куполов —
     как лупой подожжённая солома,
     Сенная площадь, тысячеголов
     луг асфодельный и асфальтовый – Коломна.

     На ворвань двориков внимательно смотри,
     как в стареньких котельных и на крышах —
     котлы и трубы Солнцевой сестры —
     её чертогов бастион Нарышкин.

     И асфоделей позабытые кресты
     не обойдёт твой взгляд, как тот паломник.
     Я у чердачного окна стою, а ты —
     передо мной в окне, в огне, Коломна.

//-- * * * --//

     пусть тост поднимая во славу лесов
     кентавр потрясает копьём
     вино из поганок под уханье сов
     мы в белых стаканчиках пьём.

     пусть царственно жаба сидит на пеньке
     в уборе змеи, чей раздут капюшон
     пусть скажет она: бре-ке-ке, бре-ке-ке…
     на закусь у нас корнишон.

     ещё до Колумба в великих лесах
     я перья вороньи носил в волосах
     когда я узнал вожделенье и страх
     оленем бежал и койотом скакал

     и был я стрелой над великой водой
     и пустошью дикой, где пел козодой
     и всех континентов я слышал прибой
     о воду массивами скал.

     пусть солнце – гнилуха, а звёзды – труха,
     пьют горький напиточек наш
     Махно и Пихто, да Ивась и Михась
     да леший – весёлый алкаш.

     протянет Ивась Михасю беломор
     протянет Михась Ивасю мухомор
     набив трухой трубки, целуются в губки
     на камне среди сикамор.

     в менад и кентавров блаженном кругу
     я был пожеланием смерти врагу
     влюблённостью нимфы на лунном лугу
     сиреной я пел и сатиром плясал

     был цаплей и жабой, ущербом Луны
     в пещеры циклопы несли валуны
     я слышал вступленье вселенской весны
     во все мировые леса.

     пусть ржавая плесень цветёт в котелке
     как жаба в ночи пропоёт бре-ке-ке
     Махно чтоб не сгинул, Пихто не погиб
     вкушая чудовищный гриб.

Теремок

     Говорящие мишки пьют мёд в терему.
     Киски лесные – шубки в росе.
     Кто, кто живёт в терему?
     Все, отвечает, все.

     Устал и на скрипке пиликать,
     только мяучит, доколе
     смотреть, как люди предают друг друга:
     смотришь, не смотришь,
     вот они —
     братья-работорговцы, Иуда,
     и ты, говорят, сдохнешь,
     когда ты сдохнешь? —
     так любящие спрашивают любимых,
     как Иисуса в Иерусалиме,
     как младенца – мать-наркоманка,
     как благодетеля выкормленный найдёныш.
     Любимые сдохнут, подождите ещё немного.

     Смотрят большими глазами в глазах любимых
     под дулом пистолета, под кулаком для удара,
     на иконах в слепительных нимбах
     гласящие: laudare,
     сошедшие с детских книжек,
     живущие под обложкой
     говорящие мишки,
     разумные кошки.

//-- * * * --//

     младенцы плывут по морю
     в пухе лебяжьем;
     игрушки им дарит пена:
     цветные вертушки.
     наливное яблоко в чаше
     показывает холмы и далёкие пашни.
     все безымянны, агукают,
     отрешённо и просто глядят:
     вот крестьянин по пашне идёт —
     это дед,
     вот – подёнщица-мать
     полощет бельё на реке.
     каждый знает: я буду врачом/пожарным/инженером/учёным
     и лекарство найду от смертельной болезни,
     человека спасу из огня.
     вот-вот за мною аист прилетит
     в капусту завернёт, в саду положит,
     и угадай, как назовут меня.

Альпийский рояль

   Мадам *** установила фортепьяно в Альпах.
А. Рембо

     альпийский рояль: нам так весело с ним!
     перебирает незримо клавиши горный дух.
     западают педали, заглушая, продляя звук.
     бьёт молоточков встревоженный механизм.
     слушайте, серны, олени и куропатки,
     знайте: альпийский рояль не имеет веса,
     и там, где лопатки —
     он крылат, осыпает его виноград, эдельвейсы,
     альпийские маки, земляника, ятрышник, травы.
     галка на клавиши села – исполнить вальсок.
     на педали внизу нажимает сурок:
     на правую,
     чтобы звук удержать, и на левую,
     чтобы примолк.
     музыки шаткая-валкая эта походка:
     припадает танцовщица-серна копыткой одной.
     расщеплённая клавиатура – нажал посерёдке
     сурок, да рояль наш альпийский расстроен давно.

//-- * * * --//

     междуцарствие,
     миг неведомый, близкий сон,
     со дна воздымаемый блик, отражённый в даль,
     в шелест подземных ключей, негасимый звон,
     павший с небес хрусталь.
     …мягко скользит руно,
     преображаясь, тая в моих руках…
     буду я беден, как мышь, под покровом дня;
     ночью, когда темно, буду бедней себя:
     свет проницает тьму, тьма поядает свет.
     буду богат, как Бог, на короткий час,
     всем, что умножит мир, что наполнит нас
     нашей душой, созданной на краю,
     между тем, что есть, и тем, чего вовсе нет,
     наполняющей музыку ангельскую в раю
     вдохновеньем, неуловимым, как свет,
     наполняющей вещи радугой всех цветов,
     напояющей ароматом живым жасмин,
     дарящей смысл лепетанию лепестков,
     и горечь приходит в дым, словно пряность в тмин,
     уют поселяется в доме и смех в устах,
     красота входит в очи и воля в движенье рук,
     и сердце болит и любит, покуда вдруг
     не возродится прежняя нищета,

     словно восходит смерть – абсолютный день,
     словно восходит смерть – абсолютная ночь.

//-- * * * --//

     в тишине налету-навесу осенённая глубь,
     мурашки травы, аккордеон во сне,
     дребезжанье и рябь, пробежавшая по стеклу,
     словно в ветре свистит вальдшнеп.

     дуговая растяжка, чубушник цветёт как рай,
     свет террасы выходит из мглы,
     чтобы вступить в гром и вороний грай,
     в дальний скрежет лесной пилы,

     в стук возвращенья в дверь и в надрывный плач
     егерской дочки, что с милым сбежала прочь,
     но никто не откроет дверь, и отец-палач
     скорее задушит, чем снова примет дочь.

     в разрушенной вспышке высветились, дробясь,
     два огненных мира в двойных зеркалах из воды.
     уплывает под пальцами полузабытая вязь
     сна во сне, что запутал следы.

//-- * * * --//

     в ночи курорт забытый и пустой
     санаторских заброшенных лоджий
     белой розой сквозь мрак
     разъездной луна-парк,
     призрачный, ложный.
     балкончик над морем, не тай!
     чуть постой
     в конце лунной дорожки
     до дрожи.

     кипарисовая аллея,
     магнолиевая аллея,
     олеандровая аллея,
     акация белая в листьях тёмно-зелёных.
     за пустыми лежаками белеет
     луна-парк, раскинувшийся на морской глади,
     санаторий, раскинувшийся на него глядя,
     балкончик над морем среди пустоты небесной
     и на нём ребёнок, смотрящий на аттракционы,
     маленький белый старинный балкончик над бездной,
     и на нём ребёнок, смотрящий на дельтапланы,
     летящие между звёзд и в дальние страны,
     наперегонки с метеорами влетающие в гало
     умноженной на себя Луны,
     и крыло Рогалло
     залетает к нему во сны.

     и выныривает, почти доставая его протянутой вниз руки,
     афалина, мяукающая, как кошка,
     навострив плавники —
     и грудной и спинной,
     что вырезан мастерски полулуной,
     и дельфины играют у каруселей, вырастающих понарошку
     из астрального света и испарений воды,
     и поют голубые киты,
     и потерянное дитя на балконе одно в целом мире
     открывает глаза всё шире
     и спит с глазами открытыми,
     видя свои мечты.

Обещание весны: восход имён

     1
     последний снег
     снег-дождь

     вот серенькая кашка
     лежит-бежит в прожилках серебра

     квашня расквашенная, промокашка
     и чёрная зеркальная вода
     и полужидкая слюда

     и таль
     и даль, в которую
     уходят параллельно провода —

     2
     в ту даль высокую,
     в которой запрозрачнеет
     застуженный сиреневый хрусталь

     и зазвенит рассеянная таль
     и надорвётся алая струна
     нечаянная чуть голубизна
     материи нежнейшей голубиной

     а, может, ситец девушек фабричных
     а, может, синяя речная глина
     а, может, позлащённая лепнина
     чумного солнца на дворцах барочных.

     3
     а что зима?
     она была нема
     а март нам возвращает имена:

     журчанье, капель стук,
     и свет, и звук
     и хлюп сапог, и рёв котов
     и пробуждающийся сок
     стволов, и ток
     реки, взбрыкнувшей из оков

     и семью семь цветов, как семижды семь слов,
     зажгутся, лишь пройдёт, как коробейник,
     весна красна с ручьями и травой.

     и имена взрастут из-под земли:
     баранчик, и проломник, и вербейник,
     седмичник, млечник, и цвет очный, полевой…

Камень

     Что за камень – огнь ягнячий,
     что горит, щекочет, скачет,
     пух горючий и горячий?

     Что за камень – ли бесовский,
     ангельский ли, философский? —
     говорят. А он – щебечет,
     молнии живые мечет,
     по-младенчески лепечет.

     В брызгах смеха и сиянья,
     милосердия и знанья
     камень-огнь и камень-пух
     в страшном клюве птицы Рух.

Весна мёртвых
(весенняя ода)

     Земля весной открыта царству мёртвых:
     кикиморы, русалки, мертвецы.
     Хотят вернуться щедрые отцы
     и матери в её безумных всходах.

     Лишь солнце начинает припекать
     их трижды разложившиеся кости, —
     глядишь, они к тебе стучатся в гости
     с упрёком горьким, тягой неземной
     забыть песок, суглинок, перегной,
     когда над ними дышит тёплый пар
     во время воробьиных первых пар.

     Но вот приходят тёплые туманы,
     и талая вода
     целебная на их прольётся раны,
     дразня неисцелимых, и тогда
     они, ещё под мёрзлым спудом лёжа,
     попросят свои глотки промочить
     глотком живого мартовского пива.

     Как мало отделяет их от нас:
     плач проклятых от царствия счастливых,
     их кости от упругой детской кожи, —
     непрочный наст, не более, чем наст
     подтаявший, разбухший, словно дрожжи.

     Поют протяжно жёлтые синички
     безумие, отчаянье весны,
     всю дикость её, нечисть, святотатство.
     И дуют ветры, истончив тела,
     и лихорадки – скверные сестрички
     трясут, знобят и мучают тела.
     И древние деды идут во сны,
     чтоб с правнуками юными свидаться.

     Весна приходит с неба и с губерний,
     где на пригорках дети и грачи,
     где в час ли утренний, в полча́сок ли вечерний
     кликушествуют ручьи,
     где в проволоки сжат тугой ковыль
     под снегом.
     Капли падают с сосулек
     на сельских крышах, что следят полёт
     тревожных журавлей, и смерть поёт
     из глиняных свистулек,
     и жаворонок подпевает чу-виль-виль.

     Вот время вод:
     капели ртутной, полноводных
     взвихряющихся речек, что с собой
     несут с полей потоки, ледоход
     и затопившее низины половодье,
     луга и огороды под водой.

     Отцы и матери – все всходы и цветы,
     и в липких почках слабые листочки,
     и те на щитовидных цветоножках
     цветы ольхи, что собраны в серёжки.
     Но вот они – мышиный гиацинт
     и вербные мохнатые кусты,
     побег крапивы, юным жженьем пьяный,
     и примулы, раскрасившие кочки,
     с округлыми головками соцветий —
     как бы в чалму одетый сарацин,
     и длинношеий влажный анемон,
     качающийся, как коснётся ветер,
     и бледные роскошные нарциссы,
     прекрасные, как принцы и принцессы,
     и с листьями-ланцетами тюльпаны, —
     душистый дикий разноцветный сон.

     Вернулись трясогузки и скворцы,
     проснулись пчёлы, шершни красные и мухи
     в райском саду, где мёртвые отцы —
     цветущие и плачущие духи.
     Стрекозы в слёзных каплях кружевных,
     краплёный шёлк на бабочкиных крыльях,
     тигровые пушистые шмели
     и осы жалами вооружены…
     И майских рос рассветных изобилье,
     густых от растворённой в них пыли
     янтарной…

     И майских роз вечерних изобилье,
     сладчайших от рождённой в них пыли
     нектарной…

     Трещат в ночи медведки и сверчки,
     токуют глухари,
     растут изборождённые сморчки,
     из куч лесных выходят муравьи,
     из нор своих выходят барсуки,
     из пней трухлявых родились ежи,
     и всякий гад выходит из земли:
     цветные ящерки и серые ужи…
     И прилетели пеночки, стрижи…
     Идёт война лягушек и мышей,
     божьи коровки в пятнышках летят,
     а вот и пара заячьих ушей,
     и выводок лосят.

     И щебет грянувший, и кваканье, и писк —
     обезумелый райский хор, надрывный ор
     расступится, услышав свист
     и щёлканье —
     молчавший до сих пор
     вдруг запоёт на тридевять колен
     соловушка, мглой горло полоща,
     и голос заструится, заголён
     из тёмного плаща.

     Белы черемховые холода:
     цветение черёмухи прохладной,
     роняющей скелетики цветов,
     и одуряющей, и сладкой,
     и охмуряющей, и ватной.
     Роятся тучи комаров.
     Щавель и сныть, крапива, лебеда,
     и мёртвых рай, и вечно юных край…
     Качающийся, словно белый дым,
     белоснежный май
     от ландышей, и яблони, и вишни….
     И дым сиреневый, сгустившийся над ним,
     сирени пышной…
     Боярышник, болотная фиалка,
     что в топкой почве спрятала лицо…
     Здесь ничего для нас не жалко —
     вот дары.
     Неистово цветенье мертвецов.
     Всё, чем отцы и матери щедры.

//-- * * * --//

     1
     хотел своё – и получил награду
     прекрасную на койке на руках.

     торчком ощерились две груди
     дикобразы.

     но неподвижна стрелка на весах,
     и неподвижна стрелка на часах,
     и не поднялся столбик ртути
     ни на градус.

     2
     циркач-канатоходец
     прыгнул в купол,
     в расщелинах земли вскипает жупел,
     и ты ко мне, и я к тебе бегу.

     но твердь не хочет мне сопротивляться,
     и мякоть мне не хочет отдаваться,
     и я её коснуться не могу.

     и лезут морды карликов и огров
     меж ног её распахнутых при родах.

     не чертит ничего энцефалограф,
     нас нет на снимке, что снимал фотограф,
     где мы смеялись, ели бутерброды…

     3
     мертворождённый лыбится дебил

     /да, я Отца жестокого любил,
     но больше всех – страдающую Матерь/

     и падает из сонма божьих сил
     танцовщик босоногий на канате.

//-- * * * --//

   Красота – цветок с чёрной каймой.
Р. Погодин

     так летит сквозь белую ночь —
     короткую —
     к восходу.

     к потрясенью лучей в облаках,
     к рассеянью сумрака,
     к дыму пронзённому стрелами.

     обоюдоострым мечом лазера через пространство
     буравит мир чаячий крик:

     как времени мало,
     как коротко,
     ведь солнце ещё и не село, но снова восходит!

     и тьма не коснулась тебя,
     лишь там – где? —

     ты помнишь всегда:
     в нерукотворном саду,
     в цветении лип, опадающих в белую воду —

     внутри того сна в детском поту
     во всеобщей любви творенья —

     маленькие пономари в траве звонили в колокольчики
     и полевые гвоздики были красны,
     словно гвозди в запястьях,

     ромашки все беззастенчиво лгали:
     «любит-не любит-поцелует-плюнет».

     у каждого цветка было собственное имя и титул,
     ты кланялся им.

     горы были на небе, и ты падал в озёра льна.
     гуси щипали тебя за лодыжки.

     и у каждого цветка было чёрное окаймленье,
     ибо их подчёркивал меон.

//-- * * * --//

     после дождя в политехническом парке
     белка Лорелея лущит изумрудные ядрышки в домике беличьем
     и бабочкой рыжей вспорхнёт, испугавшись шагов.
     с каждым днём листья шире и дальше,
     и холод черемховый минул, и ныне сиреневый.
     но что за лёд там внутри нестерпимый,
     как правда, и рот на засов?
     кому я скажу – Лорелее и облаку синему – нет, не посмею
     косам рейнским твоим, Лорелея,
     рыжим косам дождя,
     косам rain-ским,
     что в лужах цветочная пена ест,
     мыло из кошек,
     и свежим сосновым здесь пахнет бальзамом…
     не посмею —
     но ненависть ненависть
     вашей благости, вашим слезам.
     ты не слыхала ль, белка Дульсинея,
     про с мельницами бьющегося дона?
     иди сюда, сыграем в час Суда.
     всё как всегда,
     и тётеньки тучнеют,
     шарьки пыряются
     и пьяницы синеют,
     а синева по-прежнему бездонна.
     по-прежнему не будет никогда
     никаких компромиссов перед лицом Армагеддона.

Яблони

     1
     Яблони, запрокинув белые лица,
     светятся ночью, ловят руками руки.

     Яблони, видящие обратной стороной листьев,
     как девушка сквозь повязку, играющая в жмурки.

     2
     Наклоняя их ветви, нюхающий цветы,
     я вспоминаю его каждый год – запах яблонь —

     и забываю мгновенно, каков он точно:
     что сказать про него? – он белый, яблоневый, цветочный.

     Как запомнить его не словами, а само его существо?

     3
     У старой яблони спилен засохший ствол,

     но боковая ветка, подвязанная на опору,
     тянется к сгустившейся, как июньская ночь, сирени.

     Они шепчутся, делят свой аромат и шорох,
     делят парение времени, бремени брение.

     4
     Яблони – сёстры яблонь и правнучки яблонь,
     срубленных яблонь, засохших, цветущих днесь в Рае.

     Фыркает лошадь. Зеркало бредит в сарае
     тенями солдат, отраженьями призраков сада.

     5
     Отверсты глаза на листьях ночных,
     приложи к ним глаза на ладонях твоих —

     трогай листья, и кожу, и завязь цветка,
     и крыло лепестка с лепестком мотылька.

Чужестранцы

     Чужестранцы на краю Вселенной блуждают
     в тяжёлых и скорбных, бедных и странных травах.

     Идут кто куда: к центру мира / во внешнюю тьму,
     но куда кто идёт неведомо никому.

     За травами – берег тьмы, и его печать
     стоит на многих, уходящих по рост в траве.

     Вот акробат, стоящий на голове
     перед тьмой, затем что неутолима его печаль.

     Вот арлекин, пытающийся смешить
     чужестранцев, звеня бубенцами, исчез вдали.

     Вот один, за секунду до шага вовне
     ещё веривший, что он движется к центру Земли

     и неба, к средоточию жизни в благом огне,
     навсегда его потеряв, так и не смог понять.

     Вот боги из центра мира пришли сюда,
     потому что желали знать запредельность тьмы.

     Чужестранцы в преддверии мира в него войдут
     и воссядут царями в божественной полноте,

     и урод, идущий во тьму и достойный тьмы,
     вдруг окажется у источника синевы,

     где вещи, рождаясь, лепечут слова любви,
     где каждый получит своё и куда пришли

     призванные из тех, кто хотел придти,
     призванные их тех, кто не хотел придти:
     не чужестранцы более, но сыны.

//-- * * * --//

     уроните меня высоко-высоко,
     где цветная кошка на поле овса
     сторожит сбежавшее молоко,
     где лепет небесный и облака́,
     где господство казнить и миловать,
     но всегда выбираешь – миловать,
     где бесстрашное тело нетронуто даже Вами,
     но Вы где-то близко,
     сквозь щель между душевыми,
     и говорите ласково, как лиса
     повстречав колобка,

     потому что сейчас Вы меня уроните низко-низко
     на чёрные про́клятые века,
     чтобы был я последним рабом между живыми
     и мёртвыми, и не смел показать лица,
     ниже стыда, и воли, хуже, чем изнасиловать,
     я не смогу это сделать, ich schaffe das nicht
     и теперь только Ты решаешь, казнить или миловать,
     но всегда решаешь казнить.

     плывёт голова, плывут руки и ноги в тумане,
     потерял я надежду, и веру, и образ, и имя,
     и лечу ниже, ниже,
     но верно, что стали Вы ближе,
     Вы меня́ вновь поднимете

     Ты меня снова поднимешь
     над деревьями, над домами,
     в тени крыл укроешь,
     ласку свою утроишь,
     снова меня уронишь.

Пустыня

   Бог – это корабль пустыни.
(Из речи шизофреника, пример Блейлера)

     …видел плывущую в свете луны
     по дюнам процессию духов:
     махараджа и его слоны,
     Гарун-аль-Рашид, премудрый халиф,
     евнух с отрезанным ухом,

     караваны верблюдов, пустыни пыль,
     морская соль и седой песок.
     голодают скимны, но плод олив —
     юный халиф, а визирь – инжир,
     а над ними роза – пророк.

     видел ангелов дождей и ветров,
     видел тигров, скорпионов, змей,
     и святых, обитавших в пустыне сей,
     все девять врат и восшедших к ним,

     видел бычий рог и полдневный зной,
     и пустынника, скрывшегося в тени,
     и блудницу, одержимую сатаной,
     что этой ночью возляжет с ним,
     видел грешных ров и уютный кров,
     как кровь, которую греет род,
     тот, что не будет идти за мной,
     растя огород свой, пася коров,

     тот, что не будет идти на край,
     днесь имеет рай, и роится рой,
     видел соблазны твоих рабов,
     бесноватых, вышедших из гробов,

     прокажённых, покрытых смердящей корой,
     чистой гурии ломкую бровь,
     но не видел тебя, моя любовь,
     среди ищущих быть с тобой.

Осенняя тетрадь
(осень 2011 г.)

I. Август: предчувствие

   19 августа

   ВТОРОЙ СПАС, ЯБЛОЧНЫЙ. СПАСОВ ДЕНЬ.
   СПАС НА ГОРЕ.
   ПРЕОБРАЖЕНИЕ ГОСПОДНЕ. ВСТРЕЧА ОСЕНИ.
   ОСЕНИНЫ [1 - Здесь и далее во вставках между стихами используются народные пословицы и поговорки, приведённые в книге Некрыловой А. Ф. Русский традиционный календарь на каждый день и для каждого дома. СПб, 2007]
   Каков второй Спас, таков и январь.
   Второй Спас всему час – шубу припас.
   На Второй Спас бери галицы про запас.
   В Первый Спас («на воде») олень обмакивает копыто, во
   Второй Спас («на горе») – обмакивает хвост.
   Кто как хочет, а журав со Спаса.
   На Второй Спас и нищий яблочко съест.
   Со Второго Спаса засевай озими.
   Рожь, посеянная при северном ветре, родит крепче и крупнее.

Санталово – ручьи

     1
     окно
     открыто в поля:

     прелый запах сенной,
     сонно-сладкий,
     пожухла трава,

     Ван Гога цвета:
     желтизна,
     синева.

     2
     когда яблочный спас
     время паданцев время икон
     антоновка ливень
     ливень белый налив снова ливень
     антоновка сливы

     в зелёной могиле
     он.

   20 августа

   МАРИНЫ-ПИМЕНЫ
   Пимены-Марины – не ищи в лесу малины.
   В день Пимена-Марины не ищи в лесу малины: девки лес
   пройдут, до чиста оберут.
   Спустя лето по малину в лес не ходят.
   День прошёл – всё своё с собой унёс.
   Было-то оно было, да нас при том не было.

//-- * * * --//

     Аркадия
     в гроздьях ползущих:
     вьюн у речного устья.

     сквозь парк былой идём через крапиву.
     тень школьника плывёт в дожде тропинки,
     где подорожники и лопухи.

     где деревенской ласточки гнездо?
     быть может, тут, у старого амбара
     и в медленно идущих поездах.

     вьюны белеют.
     падает вода,
     как Ниагара.

   21 августа

   МИРОН-ВЕТРОГОН
   Каковы Мироны, таков январь.
   Мироны-ветрогоны пыль по дороге гонят, по красном лете стонут.
   Без рук, без ног, а ворота отворяет.
   Без рук, без ног по полю скачет, в село помчится, в двери стучится.
   Без рук, без ног по полю рыщет, поёт да свищет, деревья ломает, к земле траву приклоняет.
   Никто меня не видит, а всякий слышит.
   Свищет, гонит, вслед ему кланяются.

Денисова горка: туман

     1
     за плетнём и жердями:
     туман в полях,

     там, где пижма желтеет, где колея.

     на четыре стороны света – туман —
     и участок – остров в тумане,
     плетень, скамья.

     дом поэта на самом краю деревни,
     его вдова, две его сестры,
     его четыре стены,

     его яркие сны, полные белизны.

     2
     туман —
     свет забвения,
     чудное чаяние.

     и даль долгая,
     как сон, долгий,
     как платье до пят,
     такая белая,
     как кефирная закваска,
     густая, вязкая.

     кто зовёт меня и не дождётся меня?
     на руках несёт меня по минному полю.

     словно ёжик идёт к медвежонку сквозь пелену,
     то ли бабушка в платьишке ситцевом,
     то ли девушка белокурая.

     место-между-мирами,
     знакомое прежде дня,
     когда был я моложе утра.

   23 августа

   ЛАВРЕНТИЙ
   На Лаврентия смотри в полдень воду: коли тиха, не волнуется, лодки спокойно стоят – осень будет тихая и зима без метелей.

На балу фей

   Хрупкий, стеклянный поэзии город
   Грубо о землю разбить.
Елена Шварц

     дети Грёзы, феи Благого Двора устраивают балы.
     первые признаки осени:
     балы в королевстве фей наполняет неуловимая грусть,
     утомлённость от солнца,
     прозрачней и ярче становятся очертания.

     скоро, скоро
     красоту жизни и возрождения природы
     покроет тьма:
     осень, зима, великая смерть,
     оттого острее сейчас Волшебство и Мечта,
     оттого эта лёгкая грусть на лицах Благих.

     близок Самайн и ещё далёк, но вот уже близок,
     и к власти придут дети Грёзы, феи Неблагого Двора:
     страшное Волшебство,
     безумная, отчаянная Мечта,
     неограниченный радикализм,
     анархизм, ницшеанство,
     Мильтон, Бодлер, литании тьмы.
     эта хрупкая Грёза, покинутый дом на Аркадии! о,
     может переметнуться, —
     думает, искушаясь, Благой юный фейри, белокурый монашек, —
     переметнуться туда,
     где разрыв и гибель, ибо всё созидание наше,
     традиция, память о доме
     ныне кажется мне столь безвозвратным, что лучше
     хрустальную Грёзу
     о Реальность жестоко разбить.

   24 августа

   ВАСИЛИЙ ОСЕННИЙ
   Святой Василий овцам шерсть даёт.

//-- * * * --//

     белая стужа, белая пряжа, сквашенное молоко.
     в чьей-то бессоннице я заблудился.
     струятся стволы берёз.

     корабли проплывают мимо через гусиный пух,
     игры подушками в детском приюте.
     двое влюблённых сирот.

     в космосе сны:
     падают бумажные самолёты,
     уплывают в небо ладьи, ферзи и слоны.

     и он – тот, кто пламенем был,
     и другой – как ольха в его пламени.

     чучела белых зверей
     подстерегают в тумане,

     Крабовидную дымку
     лакает огромная кошка.

     все вещи плывут, ибо они – вода,
     но мерно горит на их дне неиссякаемый гнев.

     три женщины нравились мне: я разбил их о камень,
     и вышел их гнев наружу,
     а сами они превратились в цыганок или ундин,

     как от сыра осталась лужица, сжатая в кулаке.
     спит будущий цыплёнок в яичном белке.
     едет на ослике Ходжа Насреддин.

     пойдём-ка на край Вселенной,
     посидим, свесив ножки,
     на Ничто поглядим.

   27 августа

   МИХЕЕВ ДЕНЬ. МИХЕЙ-ТИХОВЕЙ
   На Михея дуют ветры-тиховеи – к ведренной осени; на Михея буря – к ненастному сентябрю.
   Тихий ветер в сад – сухая осень в лес.
   Михеев день с бабьим летом бурей-ветром перекликается.

//-- * * * --//

     шёл я во сне
     сквозь туман цвета тысячи радуг,

     через Вселенную, но краски бледнели,
     ибо шёл я к Краю.

     мимо звёздных скоплений, облаков межзвёздного газа,
     туманностей тёмных, как Угольный Мешок,
     и светового эха.

     ещё пышны были розы,
     разноцветны эфирные ветры,
     что дули в паруса летучих голландцев.

     плыли навстречу мне Сны:
     были ничем за Краем и сном на Краю и станут Явью вдали.
     за спиной моей, удаляясь, уплотняются их очертания,
     и вот кто-то уже живёт там,
     новая обыденность родилась, словно была всегда.

     было всё понарошку, и я понял, что Космос – игрушка,
     гнал Макар по дороге телят, словно вышел вчера из деревни.

     туман бытия редеет, скудеет,
     подобно тому, как в горах разрежается воздух.

     и оттого обнажается дно вещей:
     их ущерб и гнев,

     спадают слои бытия, как змеиная кожа,
     исчезает объём, происходит великое разоблачение.

     люди уже не играют в людей, как на земле,
     больше нет
     понятия мышления и света сознания,
     музыки и резьбы по дереву,
     гончарного дела, пения, рисования.

     одно за другим спадают их одеяния:
     царские мантии образования, имени, возраста,
     последними спадают роскошные одежды пола.

     омерзительные твари – троглодиты пещер поедают трупы.
     вот он, итог,
     архипелаг Эпилог,
     за спиной – миллионы игрушек, картинок в Книге:

     поболтаем ногами, крутой разольём кипяток
     из Самовара меж звёзд —
     поглядим на Nihil.

   28 августа

   УСПЕНИЕ. БОЛЬШАЯ ПРЕЧИСТАЯ.
   ДОЖИНКИ, ОБЖИНКИ, ОСПОЖИНКИ
   Большая Пречистая август месяц на два полена рубит.
   С Успенья солнце засыпается.
   Молодое бабье лето начинается, а солнце засыпается.
   На Успенье огурцы солить, на Сергия – капусту рубить.
   Успенье – дожинки, окончание жатвы.
   Озимь сей за три дня до Успенья и три после Успенья.
   До Успенья пахать – лишнюю копну нажать.
   Кто пахал – тому силку, а кто сеял – тому две, а кто жал – тому все.

Денисовы боры: за грибами

     за Запорожским, за Денисово —
     боры,
     в борах – боровики,
     и в сапогах резиновых мне жарко
     ходить по мхам под солнцем, свет дающим
     так лихорадочно —
     как бы последнюю любовь…
     вот боровик огромный на полянке!
     вот подберёзовиков целая делянка!
     вот три корзинки, полные грибов.
     хочу увидеть ёжика, что яблоко
     и подосиновик несёт на спинке
     со шляпкой, как запёкшаяся кровь.
     хочу лететь я с дикими гусями,
     над осенью, над рыжими лесами,
     над бора золотыми погребами,
     над белыми и красными грибами.

   29 августа

   ТРЕТИЙ СПАС – ОРЕХОВЫЙ, ХОЛЩОВЫЙ.
   МАЛЫЙ СПАС. СПАС НА ПОЛОТНЕ. ХЛЕБНЫЙ СПАС
   Первый Спас – на воде стоят, Второй Спас – яблоки едят,
   Третий Спас – на зелёных горах холсты продают.
   Ласточки отлетают в три раза, в три Спаса.
   Если журавль отлетит к Третьему Спасу, то на Покров будет
   морозно.
   В этот день змеи уходят в норы.
   К этому дню поспевают орехи.
   Третий Спас – «хлебный».
   Третий Спас хлеба припас.

Кладбище

     это только гранит: граница живых и ушедших.
     грусть о забытых вздымается, как трава на погосте
     на придорожной могиле с армейской звездой.

     ветви берёз осыпаются; гробовщики с лопатой спешат куда-то.
     женщины в чёрных платках и глухие колосья,
     разоряется семя сухое безымянной травы.

     ты – горечь земли, вдовья чёрствая корка, сиротская песня!
     где ты, страна сирот, красноармейцев юных, строителей Чевенгура,
     все полегли, кто водил паровозы по рельсам надежды,
     командиры, прощайте! кого пуля любила,
     того невзлюбила старость.

     ваши внуки торгуют мобильными телефонами,
     говорят «эта страна», занимаются йогой.

     но как невозможно для меня это вездесущее непостижимое
     приятие мира, когда я стою перед камнем смерти,
     видех бо во гробе лежаща брата моего, бесславна и безобразна.

     как говорят на нашей старинной сечи:
     иди туда не знаю куда.
     потому я пришёл сюда, ведь что это значит —

     «туда не знаю куда»?
     значит: в царство мёртвых.

   31 августа

   ФЛОР (ФРОЛ) И ЛАВР (ЛАВЁР) – ЛОШАДНИКИ.
   КОНСКИЙ ПРАЗДНИК
   С Фролова дня засиживают ретивые, а с Семёна – ленивые.
   Флор и Лавёр – кончай посев ржи.
   Сей озимь от Преображения до Флора.
   После Флорова дня рожь сеять нельзя.
   Коли до Флора не отсеешься – фролки (флорки) и родятся.
   Кто сеет на Фрола, у того фролки и будут.
   Флоры – голы.
   Фрол-Лавёр – конский праздник.
   Фрол и Лавёр до рабочей лошади добёр.
   Умолил Флора и Лавра, жди лошадям добра.
   Фрол и Лавр охраняют лошадей, им молятся: «Паси, Фрол и Лавр, лошадок. Аминь».

//-- * * * --//

     ясная ночь.

     засыпают все вещи,
     я качаюсь в яслях деревянных
     под веткой еловой.

     поют мне колыбельную волки,
     в лицо меня лижут, а может, уже и съели.

     старинная песня,
     но не понятно ни слова.
     а вот кое-что понятно:

     Мiсяць над скатом крыши,
     над сучковатой трубой,
     смотрят усатые крысы,
     покачивают головой,
     перехитрила Марыся
     чёрта, в мешке с мукой
     тащит его и слышит
     из лесу волчий вой.

     старинная песня,
     то ли украинская,
     то ли польская…

II. Сентябрь: ностальгия

   1 сентября

   АНДРЕЙ СТРАТИЛАТ-ТЕПЛЯК.
   ФЁКЛА-СВЕКОЛЬНИЦА
   Тепляк держится – ушедшему лету вослед кланяется.
   Ветер-тепляк в паутину одет – ушедшему лету кланяется вслед.
   На Стратилата тепляк – пошли овсы на спех.
   Батюшка юг пустил ветер на овёс.
   Стратилатов день приспел – овёс поспел.
   Фёкла – дёргай свёклу.

Сон Марыси

     снится старой Марысе, как замуж её выдавали в чужую деревню,
     как плакали, заплетали косы, жениха встречали,
     как мчались они на тройке по снежному полю
     прочь от отчего дома, и вихри вокруг плясали.

     как любил её муж, как обряжал богато,
     сапоги у неё были новые и шубка, и цветные ткани, и бусы,
     как люди в деревне с ней ласковы были,
     и дом был новый да ладный,

     как затосковала она, как втайне перекрестилась,
     как ничего не стало.

   2 сентября

   САМОЙЛИН ДЕНЬ
   Самойло-пророк сам Бога о мужике молит.
   Свят Самойлин день Бога о мужике молит.

Чужбина

     можно уехать на чужбину,
     где растут виноградники в Альпах,
     в маленький городок с ратушей на площади,
     остроконечными крышами, аистами на кровлях.

     уехать на чужбину и писать книгу
     о чём-то важном, говорить не по-русски,
     так постепенно и дом забыть, и тех, кто ждёт дома.

     написать свою книгу, стать большим человеком,
     приехать на родину по какому-нибудь делу,

     сходить на кладбище, смотреть на могилы,
     читать имена и не верить,
     так, не поверив,

     уехать обратно с сердцем лёгким и безразличным,
     но – вдруг, однажды – осенью, на мощёной улочке,
     разламывая голубям булку, – скорчиться от нестерпимой боли.

   5 сентября

   ЛУППА-БРУСНИЧНИК
   На Луппа брусника поспела и овёс отбронел.
   Если доспевает брусника, то и со жнитвом овса надо торопиться.
   Святого Луппа – мороз овсы лупит.
   Луппы льны лупят.
   Не соберёшь овёс – наглотаешься слёз.
   Коли на Луппу журавли на юг потянулись – зима наступит ранняя.
   Если журавли летят низко, то зима предстоит тёплая, если высоко – то холодная.
   Журавли летят низко, быстро, молчком – жди скорого ненастья.
   Как Калина закалинит, так и Луппа залупит – утренник будет.

Корабль боярышник

     хорошо взойти на борт барка «Боярышник»,
     навсегда уехать из старой Англии
     в чистоту земли неизведанной, небывалой.

     там новыми людьми мы станем
     на своей земле.

     будем засевать поля,
     выращивать кукурузу и тыкву.

     будем рассказывать внукам,
     как всё начиналось.

     хорошо плыть в светлую жизнь,
     к всемирному Солнцу,

     восходящему над Америкой.

   6 сентября

   ЕВТИХИЙ
   Хорошо, коли Евтихий будет тихий, а то не удержишь льняное семя на корню: всё дочиста вылупится.

Лигейя

     и придёшь ты в сквер, где прошла твоя юность.
     пройдёшь по аллее,
     сядешь на качели, как в незапамятную бесприютность:
     ты снова слышишь пенье сирены Лигейи.

     места все остались по-прежнему точно такие:
     у Castle Rock-а, на Чёрной речке, у туристического лицея
     поёт стихия беспризорной юности, ностальгия,
     поёт сирена Лигейя.

     помнишь ты, как на рифы плыла Одиссеева лодка,
     сирена Лигейя – металлистка, блэкушница, готка,
     поёт и зовёт тебя беспощадно в пропасть,
     в которую ты летел всю свою юность.

   7 сентября

   ТИТ И ВАРФОЛОМЕЙ
   Пришёл Варфоломей – жито на золу сей.
   Святой Тит последний гриб растит.
   Грибы грибами, а молотьба за плечами.
   – Тит, поди молотить! – Брюхо болит.
   – Тит, поди кисель есть! – А где моя большая ложка?

Палестина

     так шли они к земле обетованной
     собирая небесную манну,
     через пустыню,

     так шли они к земле обетованной,
     завещанной потомкам Авраама,
     где текут молоко и мёд,

     шли, предвкушая
     дубравы и масличные сады,
     мирт, лавр, миндаль, гранат.

     и Господь показал Моисею пред смертью его
     когда он с равнин Моавитских взошёл на Нево,
     всю землю обетованную, Галаад.

     век бы смотрел Моисей
     на пастбища злачные и стада коз, обоняя
     аромат смолы и пряностей, доносящийся с ветром.

     век бы смотрел Моисей и плакал,
     но время вышло.

   8 сентября

   НАТАЛЬИ-ОВСЯНИЦЫ. АДРИАН
   Холодный утренник предвещает раннюю и холодную зиму.
   Ондреян с Натальей овсы закашивают.
   Ондреян толокно месил, Наталья блины пекла.
   Не вырастет овёс – наглотаешься слёз.
   Не кони везут, овёс везёт.
   Не погоняй кнутом, погоняй мешком!
   Овесец и чистит и гладит.
   У сытого коня восемь ног.

Лес наступающий

     как на мать, вернувшуюся из царства мёртвых,
     смотрю я на вас, Афины,
     словно вы обломки кораблекрушения, останки
     кораблей; сиротливые колонны —
     голые стволы леса, что был вечером зелен,
     но сгорел ночью.

     но в городе моём, городе северном,
     городе дворцов, мостов, ассамблей,
     столице Империи ныне не существующей —

     будет ли лес
     пробиваться однажды под плитами,
     будут ли тетерева токовать на его просторах,
     будут ли лисы сновать по Дворцовой площади,

     когда падут города современные в битве с деревьями,
     Невский проспект станет просекой,
     в разрушении и забвении Красота обнажится
     и древние боги вернутся на землю.

     вспоминаю картину художника Джеда Куинна:
     романтический лес огромный, непроходимый,
     и маленький «домик ведьмы» на Дантовой горе Чистилища —
     Бергхоф, горная резиденция Гитлера.
     на домике граффити: Urizon, Los, Luvah, Urthona.

     мороз пробегает по коже.

   11 сентября

   ИВАН ПОСТНЫЙ, ПОЛЕТНИЙ, ПОЛЕТОВЩИК
   Иван постный пришёл, лето красное увёл.
   Иван постный – осени отец крёстный.
   С постного Ивана не выходит мужик без кафтана.
   Иван Предтеча гонит птицу за море далече.
   Журавли пошли на юг – к ранней зиме.
   Если журавли летят на Киев, к югу, то скоро наступят холода.
   Если не выберешь коноплю до Ивана постного, то весь пост просидишь без масла.

Закат осенью

     вечернее красное небо в свинцовых прогалах,
     отсвечивающее медным, фальшивым блеском, —
     осень бургундского Средневековья,
     выдержанная, как вино в дворцовых подвалах,
     ударяющая в голову острота жизни,
     и сами контуры вещей становятся резче.

     в каждой осени есть аромат предыдущих веков,
     сёстры её ностальгия, утрата, память,
     лёгкий флёр золотой – аура прошлого,
     тёмно-красное вино подобает осени,
     возвышенная тоска и соколиная охота
     в лесу у замка, и собирание желудей.

     подобают осени пушкинские покой и воля,
     каждая осень – Болдинская, и в ней
     опадающий шорох тканей золотых платья
     Маргариты Валуа, пустые дворцовые залы,
     дикий виноград на бело-жёлтых руинах
     дворянских усадеб на Петергофской дороге.

     каждую осень возвращается в царство Аида
     Персефона, как дети возвращаются снова в школу,
     пахнут духи золотым коньяком и мускатом,
     когда припадаешь губами к мраморной шее
     своей госпожи, и в тяжёлой пустыне заката
     к благим островам уплывают бледные корабли.

   14 сентября

   СИМЕОН СТОЛПНИК. СЕМЁН-ЛЕТОПРОВОДЕЦ.
   СЕМЁН-ДЕНЬ. МАРФА. ОСЕНИНЫ, ЗАСИДКИ.
   Если на Семён-день тёплая погода, то вся зима будет тёплая.
   На Семён-день ветер дует из южного края – будет зима гнилая или тёплая.
   Если на Семён-день ветер из-под солнца, зимой ветры будут дуть с севера.
   Если Марфа грязна вышла, то осень должна быть дождливой.
   На Семёна ясно – осень ведренная.
   На Семёновы осенины много тенетника – осень долгая да ясная.
   После Семёна журавли отлетают в тёплые края.
   На Семён-день ужи выходят на берег, ходят по лугам на три версты.
   Если гуси улетают на Семён день, жди ранней зимы.
   Хвалились бабы да бабьим летом на Семён-день, а того бабы не ведали, что на дворе сентябрь.
   Семён лето провожает, бабье лето наводит.
   На Семён-день ясно – бабье лето тёплое.
   Коли на Семён-день не убрали колосовые, считай, пропал урожай: зерно выпало наземь.
   На Семён-день последний посев ржи.
   Семён-день – семена долой.
   Убьёшь муху до Семёна-дня – народится семь мух; убьёшь после Семёна-дня – умрёт семь мух.

Письмо Фёдору (1945)

     и так поспевают яблоки под грибными дождями,
     словно я жду тебя с войны и хожу на дорогу,
     словно вот-вот тебя встречу внизу, у крыльца,
     облокотившегося на перила, в дорожном плаще,
     всего залитого светом, ставшего будто выше.

     годы войны был голод, сын чуть не умер от тифа,
     зарезали коз, потом привезли нам тыквы,
     я отправила Толика к сестре в грузовом вагоне,
     ещё самогон варила и продавала на рынке,
     а Толику, когда они жались друг к дружке в подвале,
     соседский Ефимка пересказал «Сердца трёх».

     Фёдор, если бы ты вернулся, ты бы увидел,
     как дом обветшал, как пусто в городском клубе,
     но я, как прежде, работаю на железной дороге,
     подбивал один клинья, но я посмотрела строго,
     собак перевешали и утопили котят от Марфы,
     о, если бы ты вернулся, я испекла бы
     хворост и яблочный нежный и пышный пирог.

   17 сентября

   БОГОРОДИЦА НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА.
   ГРОМНИЦА. ЛУКОВ ДЕНЬ
   Огню не верь, от него только одна матушка Купина Неопалимая спасает!
   Не топора бойся, а огня.
   Не с огнём соваться к пожару.
   Огонь – не вода, пожитки не всплывают.

Иблард [2 - Иблард – мир, созданный японским художником Naohisa Inoue.]

     когда вернутся дни забытых воспоминаний,
     я войду в старинный магазинчик, полный света,

     я узнаю тебя, конечная станция поездов, чьи рельсы
     проходят по воздуху во всех направлениях к островам в облаках.

     я заблужусь в старинной торговой галерее, где двери и лестницы
     исчезают, когда ты хочешь уйти.

     всюду трамваи, всюду вода,
     потоки движутся во все стороны и даже вверх.

     по коридору через море едет мальчик на велосипеде.
     разные сезоны здесь одновременны:
     вишни цветут и опадают каштаны.

     в золотой, зелёный, сиреневый дождь
     трамвайчики подходят к самым дверям.

     к причалу у пропасти подплывают
     стим-панковские летающие корабли.

     девочка идёт к Водяному Замку
     по воде, где плывут алые листья
     и вздымаются осенние персиковые арки.

     мы остановимся в отеле рядом со звёздной обсерваторией,
     где светятся цветы и фонарь, окна и звёзды,

     и если заглядеться в окно поезда и пропустить свою остановку,
     то ты прибудешь в зачарованное депо.

   21 сентября

   РОЖДЕСТВО БОГОРОДИЦЫ. БОГОРОДИЦЫН ДЕНЬ.
   МАЛАЯ ПРЕЧИСТАЯ.
   ОСЕНИНЫ. ОСПОЖИНКИ. АСПОСОВ ДЕНЬ.
   ПАСЕКИН ДЕНЬ
   С Рождества Богородицы – луковая неделя, женщины убирают лук.
   Встречают матушку-осенину.

Парк пулковской обсерватории

     мы забрели на странные поляны
     забвения, где в прозелени медь.
     не ведаю, где небо, где земля, но
     если мы на небе, то можно здесь на землю посмотреть,
     а если на земле, с овчинку небо разом
     покажется – Ясоновым руном,
     где катышков-планет разбросан скоп.
     в обсерватории, я знаю, астроном,
     как Полифем, мифический киклоп,
     глядит в ночи своим единым глазом
     на Космоса моргающие стразы
     в свой 26-дюймовый телескоп.

   23 сентября

   ПЁТР И ПАВЕЛ – РЯБИННИКИ
   На Руси два Петра-Павла – большой да малый, летний да осенний.
   Осенние Петры-Павлы – рябинники. Рябина именинница.
   Если рябины в лесу много – осень дождливая, если же мало – сухая.
   Как рябины много уродилось, то сыра осень будет, а как нет горазно, то суха осень живёт.
   Большой урожай рябины – к морозной и долгой зиме.

Родина

     дом неказистый,
     скамья под тройной берёзой
     (о, этот кладезь нежности, щемящей любви), —
     но и они —
     не мои.

     нет у меня ничего,
     ничего на свете.

     что своим назову, забывшись, —
     принадлежит другому.

     а если мне – ещё хуже:

     значит, что-то забрал и похитил я у другого,
     значит, я вор, обносящий забором землю,
     а должен был стать странником всей Вселенной,
     и весь мир бы не был меня достоин.

     так не обманывайся, все мы —
     пришельцы, скитальцы,
     брошенные зёрна света.

     как говорил старый бродяга,
     хлебнув из фляжки:

     «чем ты гордишься, сынок?
     родиной?
     где твоя родина? —

     когда баба раздвинет ляжки —
     вот твоя родина, глянь, у неё между ног».

   24 сентября

   ФЕДОРЫ-ОБДЁРЫ. ФЕДОРЫ – ЗАМОЧИ ХВОСТЫ
   На осеннюю Федору всякое лето кончается.
   И бабье лето до Федоры не всегда дотянет.
   Если пчёлы заводят в другой раз летку, то будет продолжительная и тёплая осень.
   Осенние Федоры подол подтыкают, а зимние Федоры платком рыло закрывают.
   Две Федоры в году: осенняя и зимняя, одна – с грязью, другая – со стужей.
   Осень ездит на гнедой кобыле.
   Преподобная Федора – всякому делу аминь.

Ядвига
(Желудёво-ореховый град)

     как золотые дукаты падают с дуба,
     словно градины сыплют с лещины
     охотничьей дробью.

     жёлуди в желобах,
     в прорехах крыльца – орехи.
     дубовые косточки, ореховые горошки.

     что-то не спится королевишне польской:
     орешек свернулся ящеркой-саламандрой
     в пуховой перине.

     с топором в руках она хочет разбить ворота
     краковского замка, чтобы бежать с Вильгельмом,
     в платье золотого дуба, на карете белого ореха
     полететь в австрийскую землю.

     выдадут её за другого, будет она
     обращать в христианство литовцев.
     желудёвые жёлтые бусы, как цепи тяжёлые бусы.
     рыдай, королевна, и ничего не бойся
     в сонме святых, в европейском шелку преданий.

     все плоды, что поспели, полны рыданий:
     в каждой мякоти – кость муки,
     в каждой ягоде – яд мига.

     пусть будет сегодня имя разлуки
     именем твоим —

     Ядвига.

   26 сентября

   КОРНИЛИЙ
   С Корнилья корень в земле не растёт, а зябнет.
   Корнильев день на дворе, всяк корешок в своей поре.
   Корнилий святой – из земли корневище долой.

В омуте осени

     В омуте осени ярче цветные туманы,
     на наконечниках пик – паутинки злых фей,
     астры мерцают во лбах, как бессмертные раны,
     тая в бреду тишины, как не смог соловей.

     С горном охотничьим мчится тропинкою горной
     рыцарь, слегка утомлённый, за алой лисой,
     и вдалеке, ускользая, играют валторны,
     и паутина сверкает воздушной слезой.

     Из лесу громче стучат топоры дровосеков,
     путаясь с криком удода и стуком копыт.
     Конь переходит по броду запрудную реку,
     а на спине его свесился рыцарь убит.

   27 сентября

   ВОЗДВИЖЕНЬЕ. ЗДВИЖЕНЬЕ. ЗДВИЖНЕВ ДЕНЬ
   Хоть на воскресный день придись Воздвиженье, а всё на него – пятница-среда, постная еда!
   Кто не постит Воздвиженью – Кресту Христову – на того семь грехов воздвигнутся.
   Кто скороми на Воздвиженьев день чурается, тому семь грехов прощается.
   Воздвиженье – первые зазимки.
   На Воздвиженье зазимки – мужику не беда.
   Воздвиженские зазимки ещё не беда, что-то скажет Покров-батюшка.
   В Здвиженье сивер, так лето тёпло будет.
   Высоко летят гуси – к высокому половодью, низко – к малому.
   Здвиженье – хлеб на гумно движется.
   Воздвиженье осень зиме навстречу двигает.
   Пришло Здвиженье – кафтан с шубой сдвинулся, и шапка надвинулась.
   Воздвиженье задвинет зипун, подвинет шубу.
   С Воздвиженья начинают рубить капусту.
   И плохая баба о Воздвиженье – капустница.
   Не жди Здвиженья, режь репу, секи капусту.
   На Здвиженье у доброго молодца капуста у крыльца.
   На Воздвиженье первая барыня – капуста.
   Хлеб да капуста лихого не попустят.

Ужас полудня

     Приходит полдень возвращенья мёртвых:
     ни ветерка, сиеста, тишина,
     тревога, проницающая отдых
     аркадских пастухов на лоне сна,

     что не пасут стада среди полей тех,
     окаменевших, бедных и сухих,
     боясь, что Пан пробудится от флейты,
     от музыки пастушеския их.

     Бог умер в полдень, и земля дрожала,
     в зените Солнце всю вобрало тень,
     ладья плыла, пчела вонзила жало
     и превратилась в золотистый тлен.

     Но в свет и смех, как в облако, наряжен, —
     пусть средиземноморский заперт храм, —
     когда весь мир распустится, как пряжа,
     приходит в полдень Заратустра сам.

     И в счастье жутком вечно возвращает
     аркадской флейты вереницу йот
     Великий Полдень, словно Пан играет,
     и паника подвздошная поёт.

   28 сентября

   НИКИТА-ГУСЕПРОЛЁТ, ГУСАРЬ, ГУСЯТНИК.
   РЕПОРЕЗОВ ДЕНЬ
   Гуси летят в отлёт.
   Гуси летят – зимушку на хвосте тащат.
   Спросил бы у гуся – не зябнут ли ноги.
   Пришли Никиты-гусари, гусей смотри.
   Гусь лапу поднимает – к стуже, на одной ноге стоит – к морозу, полощется в воде – к теплу, нос под крыло прячет – к ранней зиме.
   Высоко летят гуси – к дружному и высокому весеннему половодью, низко – к малой весенней воде.
   Видно мужика по репе, знать, подошли репорезы.
   Не дремли, баба, на репорезов день.
   Поел бы репки, да зубы редки.
   Репа брюху не укрепа.
   Проще варёной репы ничего нету.

The world is my collection [3 - Название картины Naohisa Inoue.]

     дивные уголки разбросаны по земле,
     как угольки в золе,
     поманят потерянным Раем, Аркадией, Грёзой,
     словно снятся тебе наяву,
     словно ты был когда-то уже – дежавю —
     на скамейке под этой берёзой.

     собирать как коллекцию мир
     и на вещи смотреть,
     как потерявший родину, знающий, что однажды,
     она вмиг откроется в них,
     надо только терпеть
     и не терять надежды.

III. Октябрь: меланхолия

   1 октября

   АРИНА – ЖУРАВЛИНЫЙ ЛЁТ. ЕВМЕН
   Три Арины в году живут: Арина – разрой берега, Арина-рассадница да Арина – журавлиный лёт, осенняя.
   Отлёт журавлей на Евмена означает мороз на Покров.
   Арина-шиповница.
   Арина – истопница овинная.

//-- * * * --//

     не молодильная мельница, не колодец с живой водой
     хранят мою вечную юность, но образ твой,
     роза, предназначенная мне от рождения,
     роза, сотворённая в шестой из дней,
     горящая и не сгорающая, пущенная по течению
     Волги, незабвенная, забвенная,
     даже в смерти моей.

     роза, хранящая юность, берегущая кость
     духа, ему не позволит рассыпаться в персть,
     пока солнце не смеет выжечь воду, пока
     бессилен ветер – дубильщик кожи, пока
     эпителий не смеет слущиваться, и смерть
     не возьмёт своё.
     в лепестках её мандала, крест, полумесяц ислама.
     в каждой клетке моей цветёт роза, заключена,
     озаряет застенки, их претворяя в дух,
     и никто не слышит её, превратившись в око,
     и никто не видит её, превратившись в слух.
     что там цветёт, говорят, в оконце высоком
     над котлом сыроваренным и бочонком для масла?

     и вовеки не скажет имя своё, не прошепчет
     уху, приникающему к благословенным кустам,
     роза, расцветшая в древнем саду на востоке,
     роза отсутствия, дарующая мне речь,
     роза, цветущая в молнии, невидимая ни для кого,
     и вовеки не будет у меня ничего иного,
     кроме розы, чей шип – как раскалённый меч,
     кроме розы, чьи лепестки – голодный огонь,
     кроме розы, чаша которой внутри пуста,
     и пустота её позволяет течь
     речи, берущей начало в её истоке,
     к устью в моих устах.

   2 октября

   ТРОФИМ.
   ЗОСИМА-ПЧЕЛЬНИК.
   ЛАКОМЫЙ СТОЛ
   Ставь ульи в омшаник на Зосиму.
   На Трофима не проходит счастье мимо, куда Трофим – туда и оно за ним.

Гобелен

     старый гобелен, полный выцветших арабесок,
     поведает то, о чём и не спросишь, не прошен,
     со стекла и песка, амальгамы, мозаик и фресок
     проступают прекрасные лики, рогатые рожи,
     и птицы скворешен, и рыбы, и гады, и вепри,
     и перья павлинов, и павианы, и львы,
     и лес, завлекающий в дебри,
     и кольца травы,
     и вся детская память, дышащая на стекло,
     творящая из песка
     замок, чью левую башню уже снесло,
     но правая всё крепка,
     замок, где с ткацким станком за оконной слюдой
     душа создаёт гобелен единственный свой,
     наполняет его собой, смачивает слюной,
     размещает на нём Солнце с Луной.
     и в красоте, купленной столь дорогой ценой,
     расцветают сады осенью и весной,
     где хвосты геральдических гадов вплелись в мильфлёр,
     где душа на станке нецветной натянула лён,
     и в него вплела золотую нить, изменяя тон,
     создавая и образ, и ткань,
     заплетая листву в акант,
     в единорогах, фениксах и орлах
     живописав то, что не скажешь в словах.

   3 октября

   АСТАФИЙ
   Астафьевские, Астафьевы ветры.
   Дуют ветры-листобои.
   На Астафья примечай ветер: северный – к стуже, южный – к теплу, западный – к мокроте, восточный – к вёдру.
   Если в этот день будет ветер с юга, значит, будет хороший урожай озимого хлеба на будущий год.

Лес, болото, колодец

     1
     райское яблочко в лиственном прахе,
     ткут паутинки озябшие пряхи,
     тление листьев – величественная месса,
     где вкушают в лесном костёле боярышниковое мясо.

     стволы преломились в воде, и гниют от влаги
     ножки скамьи и стола, утопая в болотистом донце.
     и берёзы, как в писчей бумаге, —
     завёрнуты в свитки, развернёшь – и увидишь с изнанки
     Мадонну с младенцем.

     2
     Гейнрих, Гейнрих, в котле, полном серы, смолы и мышьяка
     варится смерть великана, а вовсе не щи,
     дым в пустынной долине, как из пекарной печи,
     семеро с дочкой заплечных дел мастера справили свадьбу.

     буду я лягушонком, живущим в колодце пока,
     не люби меня, не ищи,
     чтоб вину искупить, с головы корону сорвать бы,
     в глухой омут нырнуть, где караси и лещи.

   5 октября

   ИОНА. ФОКА
   Коли на Иону и Фоку с берёзы лист не опал – снег ляжет поздно.
   На Иону нельзя есть рыбу.

Золотая осень: полыхание

     в саду сегодня час воспламененья
     и полыханья яркого огня,
     гранатово-смарагдового тленья,
     стволы костей обнажены, и свитки,
     в которые свернули свой огонь,
     сокрытый в них, деревья, развернулись:
     в них пламенная готика, вздымаясь,
     столпами поднимается, как дым
     от погребального костра в костёлы света.
     гнилые корни в глине и воде
     ужами извиваются, и кроны,
     наполнясь ветром, как воздушные шары,
     их вырывают из земли тягучей.
     и тяжесть клонится, и лёгкость воспаряет
     в огне, испепеляющем во прах
     останки плоти летней, золотое
     и розовое мясо, мякоть ягод,
     калину красную и гроздья черноплодки,
     и яблочек темнеющее темя,
     младенческий подбитый родничок,
     но в каждом – косточка мучения и жало
     во плоть, дарованное всем телам.
     и сосны, растопыренные, как
     ежи или ерши, чтобы вращаться,
     вращаются, стеная из стволов,
     все в искажённой геометрии, во взгляде
     лица, что запрокинуто наверх,
     как все цветы, как хризантемы, что
     цветут чуть раньше заморозков, как
     невзрачные октябрьские астры,
     и ярко-жёлтый золотарник, и
     пурпурно-красная капуста, бурачки
     мерцающие, маленькие глазки
     анютины, и вот на них бежит
     вода, густыми брызгаясь лучами,
     их возжигая, ведь вода – огонь,
     и сад, струясь, горит, и радугой пронзён,
     от красного до фиолетового цвета,
     как будто состоит из крыл стрекоз
     и поздних бабочек, осыпавшихся в прах,
     в пыльцу и сладость, мелкие чешуйки,
     как будто он один огромный глаз,
     весь запрокинутый, глядящий в синеву,
     в натянутых ресницах паутины,
     что злые феи, превратившись в пауков,
     соткали, чтобы мелких насекомых
     туда завлечь, и муравьёв потоки
     текут обратно притяжению земли —
     вверх по стволам, и жёлуди летят
     и барабанят по скамьям и плитам,
     и падают последние орехи
     с орешника, вмиг втаптываясь в грязь,
     и листьев золотистая парча
     здесь претворяется в коричневую порчу,
     в сухую шелуху, утратив влагу,
     в бесцветный порошок и перегной.
     сад осыпается и мечется, больной,
     пред тем, как в летаргию впасть, и пясти
     роняет клён, и на калине падь,
     но вот и Солнце сдвинулось на пядь
     невидимо, и маленькая тля
     не слышит, как вращается Земля.

   7 октября

   ФЁКЛА-ЗАРЕВНИЦА, ЖАРЕНИЦА, ЗАПРЯДАЛЬНЯЯ
   На Фёклу ночи тёмны, день убывает лошадиными шагами.
   На заревницу хозяину хлеба ворошок, а молотильщикам каши горшок.
   Сложа руки снопа не обмолотишь.
   Цеп в руках, так и хлеб в зубах, а цеп из рук, так и хлеб из зуб.

//-- * * * --//

     как тысячей глаз исполнившись, видишь сразу
     исчерна-зелёные перья
     селезней, что фланируют по пустынному пляжу,
     и серую пряжу,
     обвивающую колени, как дёрн или как деревья,
     что вышли на кад годдо, и видишь также,
     как кустарники тёмно-вишнёвого цвета
     вырастают из воздуха и воды,
     отпуская свой исчезающе малый вес,
     свешиваясь плющом.
     золотые короны тли, ускользающие следы,
     тающие в безвидных холмах небес
     воспоминания лета
     оставляют тебя ни при чём.
     и видишь всё в том же прекрасно-унылом пейзаже:
     плесневелые булки древесных грибов на стволах,
     корявые ветви, наросты берёзовой чаги,
     и что-то живущее в чаще,
     внушающее нам страх,
     как людоеды, что расчленяют невесту, посыпав солью,
     как карлик в Стеклянной горе за дрекольем,
     как тень в зеркалах.
     и видишь животных, беременных смертью своею,
     и растения, что разоряют впустую семя,
     и как осенние жигалки жалят коров и коз,
     как на близкую смерть
     расцветает безвременник, обречён,
     и неизменно проходит сквозь
     невод тысячи глаз твоих, подброшенных в небо,
     единственный Лик, который ты хочешь узреть,
     но ты опять ни при чём.

   8 октября

   СЕРГИЙ-КУРЯТНИК, КАПУСТНИК
   На Сергия зима начинается, а с Матрёны зимней устанавливается.
   С Сергия земля засерит.
   Если первый снег на Сергия, то зима установится на Михайлов день.
   Зимний путь устанавливается в четыре семины от Сергия.
   Первый снег выпадает за сорок дней до зимы.
   Первый сухой снег обещает хорошее лето.
   Если снег падает на ущербе да на мокрую землю, зима скоро ляжет.
   Если первый снег упадёт, когда на вишне нет листа, зима ляжет.

Форт 1-ый северный

     остановимся здесь на час, как дикие гуси
     с небесных всхолмий распаханных; желтизна
     травы морской, в воду роняющей семена.

     ультрамарин и апельсин;

     разрушенный форт на острове: море
     за колючей проволокой, гадов морских тюрьма,
     или воздух – тюрьма? —

     небо за колючей проволокой, впивающейся до крови:
     плен воздуха, моря плен, темень трюма,
     тюремная красота, разрушенные укрепления,
     фортификация на воде.

     вышка, на ней колесо, словно солнцеворот.
     присмотревшись, ты видишь, что небо наоборот:
     грубые швы, стежки.

     облако зацепилось за край стены, ступеньки ведут
     на маленький ржавый балкон,

     последний цветок шиповника малиновый на кусте
     за колючей проволокой ещё цветёт, и граффити на стене
     говорят о полёте:

     вот фигура с волосами, поднятыми ветром,
     вот изумрудная птица —
     лететь, лететь!

   9 октября

   ИОАНН-БОГОСЛОВ
   Если на Богослова снег, то зима ляжет на Михайлов день.
   Дождь со снегом в этот день – трижды в январе ждите сильных оттепелей; солнечно и тепло – июнь будет дождливым и холодным.

Песнь о потерянной родине

     день начинай с молитвы, чтоб не упали цены на нефть,
     уж лучше Земле столкнуться с планетой Нибиру,
     чтоб не шагало по телеэфиру:
     России несть.

     несть, говорят на пепелище, несть
     и не было ничего никогда, а была только нефть:
     ни преданий и праздников в деревнях, ни духовных стихов,
     только позор да ковыль, вой волков да веков.

     и не знают ни песен, ни сказок забытой земли,
     и не видели вещую Навну в высоком её терему,
     и лицо её ясное отступает в глубокую тьму,
     и только немногие, может, забыть не смогли

     там, в Пекине, в Париже, на переделанной карте, —
     сами не знают как непонятно что,
     в толпах арабов прогуливаясь на Монмартре,
     вспоминают потерянную родину как Ничто, —

     нечто запретное, несуществующее, говорят,
     место отсутствия, падчерицу для битья,
     но всё это в прошлом, и на Монмартре мило,
     но иногда вдруг покажется: мир есть ад,
     и только лишь там, в сердцевине небытия,
     всё-таки что-то было.

   13 октября

   ГРИГОРИЙ
   Если снег упадёт, зима не скоро настанет.

Наследство

     вот кто-то другой живёт в моём дачном доме:
     новые тела, заполняющие пространство.
     их хлопоты: приготовить обед, принести из колодца воду.

     неужели все мы умерли, неужели наши привычки и правила
     покинули эти дощатые стены, оставив после себя
     лишь косые тени да пятно от комара на занавеске?

     хозяева, как и мы, прячут ключ в ящике стола,
     хозяева, как и мы, дважды проворачивают замок,
     хозяева, как и мы, открывают заслонку печи.

     всё так, будто нас здесь и не было никогда,
     нас не помнит земля, нас не помнит трава, нас не помнит вода.
     ушли мы на запад солнца, туда не знаю куда.

     словно сменили нас, как старое пугало на огороде,
     сожгли деревянный сундук и мои рисунки, мои тетради,
     но кто спит на моей кроватке? но кто ест из моей тарелки?

     нет у меня обиды на то, что земля человека не помнит,
     что уходит человек, как трава, освобождая место,
     и новый приходит и занимает место по полному праву.

     нет у меня обиды, что тот, в чьём сердце
     помещался весь мир, как трава уходит, но всё-таки лучше,
     когда есть сын или дочь, кто примет весь мир в наследство —

     из сердца в сердце, выйдя из чрева – в чрево
     другое вложит его и сохранит для внуков.

   14 октября

   ПОКРОВ ПРЕСВЯТОЙ ВЛАДЫЧИЦЫ НАШЕЙ
   БОГОРОДИЦЫ И ПРИСНОДЕВЫ МАРИИ
   Спереди Покров, сзади Рождество.
   Покров не лето, а Сретенье не зима.
   Покров – первое зазимье.
   На Покров до обеда осень, а с обеда – зимушка-зима.
   Покров землю покроет где листом, где снежком.
   С какого краю на Покров ветер дует, оттуда будет всю зиму дуть.
   На Покров ветер с востока – зима холодная.
   Если в Покров ветер дует с юга, то к тёплой зиме, если с севера – к холодной.
   Если в Покров снег покроет землю, зима наступит через месяц.
   Чини избу до Покрова, не то не будет тепла.
   Покров – конец хороводам, начало посиделкам.
   Весело Покров проведёшь – дружка найдёшь.
   Придёт Покров, девке голову покроет.
   Пришёл Покрова, заревёт девка, как корова.
   Бел снег землю покрывает, не меня ль, молоду, замуж снаряжает.
   Покров Пресвятая Богородица! Покрой мою победную головку жемчужным кокошником, золотым подзатыльничком!
   Покров-батюшка, покрой землю снежком, а меня женишком!

Осень: монах
(Праздник покрова пресвятой Богородицы)

     воздух сирый, небесный, полный горечи и благодати,
     и трава на горе покрыта сияющим омофором,
     Твоим, Богородице Дево Мати,
     и странник житийный протягивает просфору.

     вот он идёт: чёрный инок по осени дивной,
     по России былинной, житийной, небесной,
     и простираются пред его посохом жёлтые нивы,
     и медведи общаются с ним в их еловой трапезной.

     скит отшельничий: осень, одетая в чёрные ризы,
     её резкость и трезвость, её простота, её бедность,
     час конца работ в поле, простая и страшная тризна,
     и один, словно перст, тот монах в её огненной бездне.

   16 октября

   ДЕНИС
   Денис – дурного глаза берегись.
   Пришёл назимний Денис – лихого глаза берегись!

Исход
(Великое оледенение)

   А у каждого кота
   были красны ворота…
Н. Заболоцкий

     тепло животному свернуться в себе самом,
     спрятать нос в свою шерсть.
     каждому животному внутри себя хорошо,
     пока не приходит смерть.
     маленький мамонт застывает с цветком во рту,
     маленький мамонт вмерзает в вечную мерзлоту.
     с ним дикая лошадь и саблезубый кот,
     носорог волосатый и большерогий олень.
     миллионы лет, как наступает лёд,
     и динозавры идут в великий исход,
     но лёд идёт по пятам, и однажды им станет лень
     искать скудную пищу, вечно идти на юг:
     и останутся спать на снегу рядом с другом друг.
     у каждого вида животных – свой путь туда,
     у котов это – красные ворота́,
     в которые проходят обязательно в сапогах,
     даже если котёнок прожил всего неделю
     у коробочников, и не видел матери и отца,
     умер от чумки, и всю неделю болел животик, —
     в нарядных припрятанных сапогах,
     в сиянии морды лица
     в красные ворота́ навечно проходит котик.
     взявшись за руки, за лапы уходим мы,
     и как фараон, мира князь, наступает лёд.
     наше шествие – осень – и через море зимы
     непостижимый Исход.

   17 октября

   ЕРОФЕЕВ ДЕНЬ
   С Ерофея холода сильнее.
   С Ерофея зима шубу надевает.
   Как ни ярись мужик Ерофей, а с Ерофея и зима шубу надевает.
   На Ерофеев день один ерофеич кровь греет.
   Ерофеич часом дружок, а часом вражок.
   Мне ничто нипочём, был бы ерофеич с калачом.

Ерофеев день

   бесится леший. крестьяне не ходят в лес.
   водка на травах – осень на Ерофея.
   под ударами взвея под землю уходит бес,
   напоследок ещё сатанея.

   будто с досады на семь пядей разроет торф,
   загоняет зверей по норам, проваливается сквозь
   землю, пред этим засунув два пальца в рот
   и засвистев, вырывая ряды берёз.

   а ты пошёл в лес и с ним пил зелено вино,
   а когда, матерясь, он под землю ушёл, с твоих глаз
   сошла пелена и остановилось кино,
   просмотренное не раз:

   лживая лента, о том, как на свете всё
   сделано для тебя и желает тебе добра.
   как будто холодный пролился – не дождь – тосол,
   и ты понял, к чему эта вся п****рвань, п***рва.

   только свобода, только она одна
   выведет из табуна, смоет с бедра тавро,
   но и ты, и леший, и Каин, и Сатана
   её обретаете, только творя добро.

IV. Ноябрь: летаргия

   4 ноября

   ЗИМНЯЯ (ОСЕННЯЯ) КАЗАНСКАЯ
   Бывает, что на Казанскую с утра дождь дождит, а ввечеру сугробами снег лежит.
   Выезжаешь о Казанской на колёсах, а полозья в телегу клади.
   На Казанскую добрые люди вдаль не ездят.
   После Казанской дождь пойдёт, все луночки зальёт, а снег пойдёт – все дороги занесёт.
   Коли на Казанскую небо заплачет, то следом за дождём и зима придёт.
   До Казанской – не зима, с Казанской – не осень.
   С Казанской тепло морозу не указ.
   Матушка Казанская необлыжную зиму ведёт, морозцам дорожку кладёт.
   Что Казанская покажет, то и зима скажет.
   Матушка Казанская спросит хворосту вязанку.
   О Казанской мороз не велик, да стоять не велит.
   Казанские морозы железа не рвут, птицу на лету не бьют, а за нос бабу хватают, мужика за уши пощипывают.
   Кто на Казанскую женится, счастлив будет.

Петербург в ноябре

     месяц ветров, время сева лесных семян,
     золотой покос последних листьев берёз,
     месяц последней живой воды и молодого льда,
     канун ледостава и студень, беспутье, слякоть.

     смёрзшаяся земля грудами лежит на дорогах,
     нижние боги ухмыляются под коркой промёрзлой,

     фонари зажигают, трава ждёт снегопада,
     на люках собаки-бродяги греют тощие свои бока,

     протяжно воют бабки в метро,
     и на город падает ночь.

     ветер с ещё не замёрзшей воды
     до костей продувает, и тело вмерзает
     в гранит набережных, в чугун садовых оград,

     в чёрно-белое кружево города, в малиновые закаты
     над шпилями и адмиралтейскими верфями.
     Петербург – город ноябрьский, город возлюбленный,
     мне ненавистен особенно в ноябре,
     промозглый, дышащий ингерманландским болотом,
     с небом не выше кухонного потолка,

     в нём обречённость и революция, память
     подпольных кружков, конспиративных квартир,
     листовок и стачек, собраний в каких-то ДК,

     в нём грохотание цементовозов, асфальтоукладчики,
     голые вилки антенн, цветные щиты рекламы,

     рваным картоном заклеенные окна домов,
     дворы-колодцы, лестничные пролёты,
     грибок на кафельных швах,

     бетонные стены без конца и края,
     тяжёлая музыка в байкерском баре,
     надрываясь, играет группа «Ария»,
     за стеной – флигеля и металл ангаров,

     граффи́ти на стенах, дорожные насыпи,
     шиномонтажи и мойки, автозаправки,
     обшарпанное здание психдиспансера,

     бесконечные очереди на сдачу крови, в сберкассу,
     переполненные вагоны метро,
     простуды и грипп.

     долгий сон без рождества и чудес,
     абсолютное отстранение, смесь
     забвения и бездействия – летаргия.

   5 ноября

   ЯКОВ
   Яков, брат Божий, крупицу пошлёт.
   Коли Яков, брат Господень, крупицу пошлёт, то с Матрёны зима станет на ноги.
   Не всякому по Якову.
   Отец Яков в молитве не одинаков: за ину берёт полтину, а иной сам рубль даёт.

Не о Петербурге

     Утопая в одеялах, когда за окном ноябрьская мгла
     и ничего, кроме бледных окон дома напротив,
     мечтать о местах, где я была,
     которые успела полюбить,
     и знать, что есть рудник на севере, ягель,
     реки, заваленные камнями,
     скала с великаном Куйвой и шум горных ручьёв,
     там цвели жёлтые цветы купальницы,
     там, взявшись за руки, мы ходили вокруг костра,
     есть Белое море во время отлива
     с россыпями кварца и аметистов на берегу,
     есть поморские сёла, есть Смерть-гора в Карелии,
     есть могучий Алтай и свободный,
     невероятно яркий поток Катуни,
     нарисованные на пещере бараны, скачущие бурундуки,
     лиственницы и кедры. Я помню ураганный ветер,
     дующий с гор и с водопада,
     и цветные озёра, из-под ног падали камни,
     и осыпь казалась отвесной.
     На вершинах лежали снежники,
     на которые было больно смотреть,
     и Солнце сжигало кожу, на земле росли
     лишь горный можжевельник и бадан.
     Там, где я стояла, на трёх тысячах метров, рождались облака.
     Мы спускались через бурелом, по медвежьим тропам,
     продираясь через заросли
     дикой смородины. С вершины Кара-Тюрека
     я видела сияющую Белуху.
     В долине семи озёр мы встретили всадников.
     На влажных полях золотого корня
     мы встретили одинокого браконьера
     в широкополой шляпе. Я помню
     невероятные цветные —
     голубые, фиолетовые, оранжевые – скалы,
     долину эдельвейсов, рукотворный «город»
     и огромный священный камень секты риклов.
     Там, в далёкой степи и сейчас стоят каменные бабы,
     которых сторожат гадюки.
     О, Уймонская степь, старообрядческое село,
     Центрально-Азиатская экспедиция Рериха!
     Здесь, в скисающем городе, где я провожу своё время
     в Интернете и книжных салонах,
     вспоминать вас, Саяны, с мрачными изорванными
     очертаниями скал,
     словно нарисованными сумасшедшим экспрессионистом,
     столь непохожие
     на мирное, золотое, покойно бьющееся сердце Алтая.
     Там шли мы над пропастью,
     пробираясь по курумнику, стоящему почти отвесной стеной,
     рискуя сорваться.
     Вспоминать тебя, славное море Байкал,
     где гнездится вблизи пастбищ
     белоголовый орёл-могильник,
     как питались мы собранными в лесу грибами
     и скудными запасами гречи, там, вдали от людей,
     от мобильной связи, от денег,
     где косули ревут в лесах,
     где шаманят деревенские женщины,
     а юноши занимаются горловым пением.
     И всё это невероятное величие существует и сейчас:
     скалы, звёзды, кедры, водопады, —
     в эпическом и многоликом российском пространстве.

   8 ноября

   ДМИТРИЕВ ДЕНЬ.
   ДИМИТРИЕВСКАЯ (ДМИТРОВСКАЯ) НЕДЕЛЯ –
   РОДИТЕЛЬСКАЯ, ДЕДОВА
   До Дмитровской субботы зима не становится.
   Дмитриев день – зима уж лезет на плетень.
   Коли в Дмитриев день холод и снег – весна будет поздняя и холодная, если оттепель – зима и весна тёплые.
   Коли Дмитриев день по снегу, то и Святая по снегу, а Дмитриев по голу, и Святая по тому.
   Дмитрий на снегу – весна поздняя.
   Если Дмитрий в лодке, то и Егор в лодке.
   На Митрия реки замерзают.
   Дмитров день перевоза не ждёт.
   До Дмитра девка хитра, а после Дмитра ещё хитрее.
   До Дмитра девка хитра, после Дмитра не будет такова.
   Покойнички на Русь Дмитриев день ведут: покойнички ведут, живых блюдут.
   Коли отдохнут на дедовой неделе родители, то и всей зимушке-зиме быть с мокрыми теплинами.
   Дмитриева суббота – кутейникам работа.
   Не всегда поповым ребятам Дмитриева суббота.
   В Дмитриев день и воробей под кустом пиво варит.

Ноябрь, закат, автобус

     в автобусе номер 114
     ехать с юго-запада на юго-восток,
     уставившись в окно:

     дома, магазины, облака,
     Новоизмайловский проспект,
     где в детстве был луна-парк.

     розовое вечернее небо,
     словно расплавленное,
     над серебристо-серо-голубым.

     так я ехала прежде, распивая сидр,
     в семнадцать, когда закончила школу,
     и всё, что я видела, нечто мне обещало.

     все обещания выполнены.
     вся полнота в моей груди
     или пустота, что это?

     так пообещай мне ещё хоть что-нибудь!
     пусть и с тем, чтобы не исполнить никогда.

     ты, давший мне эту жадность, с которой я вбираю
     светофоры, остановки, универмаги
     и это упоённое отстранение.

     переполненный автобус везёт нас
     как плотную груду последних листьев
     и выбросит где-то в районе Сортировочной,

     ветер и пустота подхватят нас на остановке,
     унесут в разные стороны,

     кого-то после работы ждут
     полные электрическим светом квартиры,
     но для меня они безымянно исчезнут в ноябрьской стуже,

     и я скоро забуду лицо девушки в серой куртке,
     с русыми вьющимися волосами из-под шапки,
     одно из тысяч мелькающих за день лиц,

     как и закат – один из тысяч закатов,
     но один-единственный, сам в себе совершенный,

     ведь и тысячи закатов – как это странно, —
     выстраиваются в один —
     конечный —
     ряд.

   10 ноября

   ПАРАСКЕВА (ПРАСКОВЕЯ) ПЯТНИЦА.
   НЕНИЛА-ЛЬНЯНИЦА
   Матушка Прасковея! Пошли жениха поскорее!
   Пятница, святая мученица Прасковея, пошли мне женишка-то поскорее!
   Матушка Прасковея! Отдай замуж поскорее!
   Хоть за старца, лишь бы в девках не остаться!

Танец драконов

     И так говорят люди: видевший этот танец
     становится слугой Ночи, и свет дня более не
     приносит ему радости.

Ниенна, Иллет «Чёрная книга Арды»

     последняя луна осени: танец драконов Воздуха,
     пики звёзд, мелодия тумана
     в прозрачной и колкой ясности ночи.

     первый лёд сковал воду, иней подёрнул ветви, —
     вот они, драконы, в чернёном серебре на адамантовых крыльях.

     бесшумный и стремительный полёт,
     беспощадная холодная мудрость,
     в черных бесчисленных зеркалах чешуи отражаются звёзды.

     мерцание болотных огней в их глазах,
     странные травы и цветы прорастают из зёрен.

     я сижу на спине дракона, в заворожённом танце
     мятущегося по небу, и отчётливо виден
     Млечный путь, Кассиопея, созвездие Лира.

     первый снег и последние листья падают вперемешку,
     старинная мудрость и мимолётность мига.

     мы летим мимо мельниц, фахверковых зданий Европы,
     над песками Хермен-Цав и гробницами фараонов,
     над параллельной землёй, Лаан Гэлломэ, Лаан Иэлли,

     к Твердыне Тьмы – Аст Ахэ.

     да! я могу уничтожить Землю, как древнюю Трою.
     в ночь последней луны и драконьего танца устрою

     аутодафе.

   11 ноября

   АНАСТАСИЯ (НАСТАСЬЯ, НАСТЕЯ) – ОВЧАРНИЦА,
   ОВЕЧНИЦА, СТРИГАЛЬНИЦА
   АВРАМИЙ-ОВЧАР
   Руном с овцы одевались и отцы.
   Овчинка выделки не стоит.

Дворы юго-запада

     побуревшие бархатцы ещё держатся под окнами,
     но солнце уже не обманет – ноябрьское, розовое, ледяное.

     на стенах кирпичного универмага и домов-кораблей играет,
     ударяясь лучами, как мячик, брошенный мальчиком,
     возвращающийся обратно.

     тихая вечность живёт в этих домах и дворах,
     где папа с сыном запускают в небо бумажного змея,

     где скрипят качели и бабушки сидят на скамеечках у хрущёвок,
     видимых сквозь голые ветви сирени, черёмухи, дикой груши.

     солнце отражается от старых советских магазинов-«стекляшек»,
     всплывают забытые имена:
     «Дружба», «Гданьск», «Океан», «Диета».

     и мне хочется, как и встарь, называть этот город Ленинградом:
     пруды, липы, стадионы, универсамы, школы и детские садики,

     заброшенные дома и большие парки юго-запада,
     бульвар Новаторов, где весной распускались первые одуванчики.

     эта тихая вечность окраины, ещё живая во дворах,
     но на шумном проспекте —
     дома в двадцать этажей, магазины-ангары, реклама.

     и среди них – вдруг, сиротливо —
     приусадебный парк, дворец,
     как обломок ушедшего царского мира; и все миры, уходя,

     наслаиваются друг на друга и оставляют следы,
     которые могут быть нам дороги или безразличны.

   12 ноября

   ЗИНОВИЙ-СИНИЧНИК
   И на зиньку-синичку, птичью сестричку, свои святые Богу молятся.
   Если на Зиновия волки стаями ходят, это предвещает голод, мор, войну.

Листопад, дождь, ветер: Морфеева пустошь

     Вот – листопад, ещё не ставший почвой,
     но преющий, бродящий, как вино,
     как смерч вращающийся, как веретено.

     Вот – дождь, бредущий пахарем на пашне,
     косой-косящий, недомёрзший в снег,
     как выдох, ещё воздухом не ставший,
     застывший на губах, как трепет овчий,
     как спичка, не вспорхнувшая огнём.

     Вот – без лица прошедший человек —
     то ветер, ветхий дед на серой пашне,
     Седориха, и сквозь лица проём —
     плетень, равнина без конца и края.

     Волк облачный ощерился. Олени
     в снах перистых запутались рогами.

     Но ты лети над серыми клоками
     к воронке замка вихрей, к той горе,
     что в море наотвес роняет тени,
     где сотни башен – словно рябь воды,
     где сотни шпилей вьются, как растения,
     и дальше, куда тянет луч звезды,
     в пустошь Морфееву, где вечные цветы —
     лиловый вереск и безвременник сиреневый,

     Семирамиды там висячие сады,
     храм Артемиды, древняя Равенна,
     и всё прекрасное, погибшее во времени,
     воссоздано, стоит ни для кого,
     для брошенного ль взгляда твоего, —
     в клубах забвенья неприкосновенно.

   14 ноября

   КУЗЬМА-ДЕМЬЯН – РУКОМЕСЛЕННИКИ,
   КУРЯТНИКИ.
   ОСЕННИЕ КУЗЬМИНКИ
   Кузьминки – об осени одни поминки.
   Демьянов путь – не путь, а только перепутье.
   Если на Космодемьяна лист остаётся на дереве, то на другой год будет мороз.
   Снежный день обещает весной большой разлив воды.
   Если Кузьма и Демьян с гвоздём, то Михайло Архангел с мостом.
   Кузьмадемьян-кузнец куёт лёд на земле и на водах.
   На заковать земле реку без Козмодемьяна.
   Закуёт Кузьма-Демьян, до весны красной не расковать.
   На Кузьму-Демьяна – куриная смерть.
   На Козьмодемьяна – курицу на стол, цыплёнка попу!

Мимоидущая

     из накренённого кувшина тишины
     проходит мимо раковин ушных
     в руках у статуи бегущая вода,
     как пламень плачущая, медная, как мёд,
     и кислая, как чистый кислород,

     в ней – ускользающая пустота,
     оброненная словно невзначай
     и походя: дотронется плеча,
     но обернёшься – никого и нет.

     лишь детский смех, рассыпанный вдали,
     как чешский бисер в пригоршнях земли,
     как эхом возвращаемый ответ

     создаст иллюзию чудного диалога,
     и в зеркале рассыпется лицо:
     нас было два, теперь нас стало много,
     кто будет живчиком, кто мертвецом?

     мимоидущая, как дождь и листопад,
     как факел, проносимый в коридоре
     среди теней, как проскользнувший взгляд
     на миг взбежал к лицу и потонул в подоле,

     как баскетбольный мяч, ударившись о стену,
     вновь отскочил, корзину не задев,
     и лезвие идёт, не тронув вену,
     по беззащитной коже юных дев,

     как жизни дар, как смерти экипажи,
     как лифт прозрачный через этажи,
     и как ни целься, всё равно промажешь,
     как в цирке все летящие ножи

     вонзаются по контурам, но мимо,
     живую плоть артистки не задев.
     как несказа́нный тающий напев,
     мимоидущая недостижима.

   20 ноября

   ФЕДОТ-ЛЕДОСТАВ
   Мученик Федот лёд ведёт.
   Если дорога бугром, то и хлеб должен быть бугром, то есть хорошим, набористым.
   Коли лёд на реке становится грудами, будут и хлеба груды.

Вещь
(Письмо другу, обеспокоенному тем, не превратился ли я в овощ)

     Возьми меня и спрячь куда-нибудь,
     как малую, но милую вещицу,
     и проглоти, как колобок лисица,
     слепи меня и выпеки в печи.
     И искусай меня, и искушай, и скушай,
     чтоб я на миг расстался сам с собой,
     достань из тела, как пушинку, душу,
     чтоб был ни чей, ни свой, а только твой.
     Хочу быть вещью, вещью для утех,
     желанной вещью, надобной для всех,
     свободой воли не отягощённой,
     а не какой-то личностью никчёмной.
     А, может, я – картошка или лук,
     и из меня тогда ты супчик сваришь.
     Хочу быть вещью для утех и мук,
     а прежде был тебе хороший друг,
     любимый брат и преданный товарищ.

   21 ноября

   МИХАЙЛОВ ДЕНЬ
   С Михайлова дня зима не стоит, земля не мёрзнет.
   Кузьма закуёт, а Михайло раскуёт.
   С Михаила архангела зима морозы куёт. Михайло мосты мостит.
   Михайло приехал на белом коне.
   Коли на Михайлов день закуёт, то на Николу раскуёт.
   Коли на Михайлов день да иней – ожидай больших снегов, а коли день зачнётся туманом – ростепели быть.

Александрино

     1
     затвердела быстро за ночь
     в лужах бурая вода,
     первый снег, как партизаны,
     всё скрывался и не шёл,
     а потом себя не вынес —
     в облаках зашебуршился,
     и пошёл, как пух и перья,
     и стиральный порошок.
     очень мелко запорошил
     очень скользкие дорожки,
     словно выцветший горошек
     или много хлебных крошек —
     кто-то мякиш раскрошил
     тучи белой, пышнотелой,
     бёдра горничной дебелой,
     только выпечка такая
     несъедобна воробьям.
     вот и хохлятся деревья,
     посребрили кожу древью,
     это парк Александри́но
     или Александрино́?

     2
     словно веники, деревья
     растопырились усами,
     затянулись поясами:
     здрасте, первые морозы.
     здрасте да и до свиданья,
     уходите подобру.
     но вода на даче в бочках
     индевеет поутру,
     а вода на водокачке
     отключилась до весны.
     значит, мы принять должны
     люто времечко зимы.
     груды мёрзлые, лёд сохлый,
     хвост какой-то крысы дохлой,
     мусор, листья, банки, склянки, —
     все сейчас обнажены,
     как последние поганки,
     ну а мы гуляем в парке,
     где сквозь изморозь ветвей
     небо белое дурное,
     грязно-белый самолёт
     там заходит на посадку
     (мы у Пулковских высот),
     и до умопомраченья
     дятел долбится в кору,
     под ногами листьев тленье
     превратилось в острый хруст.
     как замёрзшее вино,
     хрусткий лёд сухой и терпкий,
     а на нём лежит говно
     и засохшие растенья.
     а над парком неприглядным
     солнце белое, как нерпа,
     в светлых кольцах, в тёмных пятнах
     и с очками на носу.
     лёд крепчает. время терпит.
     в ветре музыка Эвтерпы.
     я ловлю летучий первый
     снег ноябрьский на весу.

     3
     (воспоминание о похоронах Кшиштофа)

     прошлогодний гриб в жухлой траве,
     над топкими местами – закат.

     жёлтая топь, перемежаемая снегом,
     голубые и розовые тона низкого неба над голыми прутьями.

     рядом – недостроенная больница, морг,
     онкологический диспансер.

     в сырой бесцветной траве, в толще земли,
     сплетённой из трав, промоченной в топи,
     мы вырыли яму, там ты покоишься, Кшиштоф.

     мыши пришли, прилетели вороны и сели на ветви.
     в грязной и мокрой земле была наша лопата.

     мы прощались с тобой, мы положили с тобой
     камень, принесённый из самого сердца Евразии,
     эдельвейсы, собранные в горах, игрушечных мышек.

     таял лёд, создавая болото, и в талой воде
     отражались берёзы, водянистое солнце высвечивало больницу.

     и маленький умерший был закопан
     среди топких кочек, на пустыре на краю парка.

   23 ноября

   ЕРАСТ – КРЕПКИЙ НАСТ.
   РОДИОН
   С Ераста жди ледяного наста.
   Ераст на всё горазд – на стужу, на метель, на холод, на голод.
   Пришёл Родивон – возьмёт зима мужика в полон.

Мусор

     1
     остались скорлупки немногих вещей на земле:
     полиэтиленовые пакеты, арбузная кожура,
     пластиковые стаканчики, чей-то плюшевый мишка,

     люди были ещё вчера,
     но земля сказала, что это слишком.

     только ветер несёт мусор из опрокинутых урн,
     (вещи говорят, что людей уничтожил уран).

     мусор светится, как неон,
     меняет цвет, как хамелеон,
     с подгнившей тыквы на недоспелый банан.

     мусор прекрасен, в нём собрана самая суть
     ничейного мира в руинах и диких вьюнах.
     люминесцентные лампы выплёвывают ртуть.

     белый-белый выпадает из тучки пепел.
     жили-были на земле перепёлка и перепел,
     а потом всё живое исчезло, и ну его нах.

     2
     беззащитны и брошенны, вещи лежат на воле,
     смотрит стеклянноглазый плюшевый мишка в небо,
     а небо светится оранжевым и зелёным, как апельсин на ветке.

     вещи роют могилы людям, с ними ложатся в землю:
     на локте протёртый пиджак укрывает хозяйское тело,
     трубка из корня вереска, портсигар, любимое кресло.

     вещи зарыли людей и себя прибирают: помыли
     полы в квартирах и пыль протёрли, уничтожают друг друга,
     спичка чиркает, загорается дерево и бумага,
     полиэтилен, пластик.

     после все вещи ушли, закопали себя, сожгли – мало ли что,
     чтобы не было стыдно за мусор и не было тесно,
     и земля снова стала чистое и просторное место.

   27 ноября

   ФИЛИПП
   Иней на Филиппа – урожай на овёс.
   Дождь на заговенье перед Филипповками – к урожаю пшеницы.
   На Филиппа вороны каркают – к оттепели.
   Если в Филипповки погода облачная или снежная, май будет ненастным.
   Кто не повенчался до Филипповок, молись Богу да жди нового мясоеда.

//-- * * * --//

     ящер, свернувшийся в небе,
     ящер, свернувшийся в море, когда ты задуешь
     со свинцового моря через цементные тучи,
     из сада камней, где все камни должны созреть
     в час долгожданной палящей холодной ночи
     превращений огня в воду, розы в змею,
     человека в птицу, граната в яшму,
     ночи, в которую мы желаем узреть
     на иконе, в выгребной яме, в коралле и камне,
     в осьминогах и ящерицах,
     в яблоке, в электроне, в дезоксирибонуклеиновой кислоте,
     лицо, принадлежащее тьме и свету, полноте, пустоте,
     находимое везде и нигде:
     в зеркале, в Солнце, в Луне, в огне,
     лицо, на котором пирсинг, губная помада, кровоподтёки,
     лицо трансвестита, уличной шлюхи, своей престарелой тётки.
     …в триллионах солнц микромира, в суфийском вине, в войне.
     но наши взгляды, как брошенный в небо невод,
     не уловят его никогда, а если бы вдруг смогли —
     он бы выжег глаза нам, и стал бы нам вновь неведом,
     но о нём бы кричали нам в уши все вещи Земли.
     наша кровь воссияла бы светом таким нестерпимым,
     словно вспыхнули разом все молнии, скрытые в ней,
     и из «йод», «хе» и «вав», «хе» составилось страшное имя
     в чёрных дырах Вселенной и в каждом воскресшем зерне,
     и на каждом листе развернувшемся были бы очи,
     и на крыльях у птиц, и на веках лилии полевой,
     и световое эхо, пульсируя в тысячах радуг ночи,
     разносило бы звёздным плеядам непроизносимое имя его.

     ослеплённые ночью, утром мы вновь прозрели:
     всё есть так, как есть, пшеница вздымает стрелы,
     над прудом стрекозы танцуют брачные танцы,
     волк, как прежде, питается зайцем, а заяц морковью.
     нет ничего, только вещи, мир, жизнь, и смело
     мы отдаёмся им безудержно, неумело,
     по-детски жестоко, беззащитно, невинно, просто,
     плохое-хорошее просеиваем, как просо,
     дарим друг дружке ракушки, цветы акации,
     цветные стекляшки, глиняных куколок, черепашьи панцири,
     ногами на мокром песке рисуем забытые карты,
     собираем коренья, делаем сыр из пахты,
     едим мясо коровье, пьём молоко коровье,
     и в высокой траве, где пустые ракетные шахты,
     занимаемся алчно любовью.

Алла Глебовна Горбунова Альпийская форточка

Альпийская форточка (стихотворения 2010–2012 гг.)