Джейн Остин
Доводы рассудка

Глава 1

   Сэр Уолтер Эллиот из Келлинч-холла, что в графстве Сомерсет, относился к числу людей, которые для собственного развлечения никогда не брали в руки иных книг, кроме Книги баронетов. В чтении этом он находил занятие в часы отдыха и утешение в минуты горькие и тревожные; книга эта поднимала его дух, приводила его в восхищение. Он испытывал почтительный трепет, рассматривая скупые свидетельства былого величия старинных родов; при взгляде на древние грамоты, по мере того как он переворачивал страницы с перечислением бесконечных имен прошлого столетия, любые неприятные чувства, явившиеся следствием домашних проблем, незаметным образом сменялись на жалость и презрение ко всему ничтожному; и затем, если уж все остальное было бессильно ему помочь, он мог читать свою собственную историю с никогда не иссякающим интересом. Вот страница, на которой его любимый фолиант неизменно открывался при чтении:
   «ЭЛЛИОТ ИЗ КЕЛЛИНЧ-ХОЛЛА
   Уолтер Эллиот, родился 1 марта 1760 года, женился 15 июля 1784 года на Элизабет, дочери Джеймса Стивенсона – эсквайра из Саут-Парка, что в графстве Глостер; от этого брака с Элизабет (умерла в 1800 году) он имеет дочерей, Элизабет, 1785 года рождения; Энн, рожденную 9 августа 1787 года; мертворожденного сына от 5 ноября 1789 года; Мэри, рожденную 20 ноября 1791 года».
   Именно так первоначально печатался этот параграф в типографии; но сэр Уолтер добавил, для сведения своего и всего семейства, следующую запись после даты рождения Мэри: «обвенчалась 16 декабря 1810 года с Чарльзом, сыном и наследником Чарльза Масгроува – эсквайра из Апперкросса, что в графстве Сомерсет», и проставил день и месяц смерти, когда он потерял свою жену.
   Затем следовала история происхождения и преуспевания древнего и уважаемого семейства в традиционных выражениях; как оно впервые обосновалось в Чешире, о чем упомянуто у Дагдэйла, как его представители назначались шерифами, представляли город в трех последовательно сменявших друг друга парламентах, проявляли преданность и достоинство баронетов в первый год правления Карла Второго, со всеми Мариями и Елизаветами, на которых они женились; в общем, целых две великолепно написанные страницы книги большого формата, и в заключение – герб, девиз и слова: родовое имение Келлинч-холл, что в графстве Сомерсет, и в конце снова сделанная рукой сэра Уолтера запись:
   «Предполагаемый наследник Уильям Уолтер Эллиот – эсквайр, правнук сэра Уолтера-второго».
   Тщеславие – вот имя сему.
   Тщеславие насквозь пропитало натуру сэра Уолтера Эллиота, оно пропитало все его существование, от внешнего облика до положения. Необыкновенно красивый в юности, он и в пятьдесят четыре года все еще не растерял своей привлекательности. Немногие из женщин могли бы соперничать с ним в заботе о собственной внешности, и ни один камердинер новоиспеченного рыцаря не мог бы больше восхищаться тем местом, которое он занимал в обществе. Красивую внешность, дарованную небом, ставил он ниже одного только счастия родиться баронетом; и сэр Уолтер Эллиот, объединявший в своей персоне оба этих дара, был постоянным объектом самого горячего почитания и преданности сэра Уолтера Эллиота.
   Его привлекательная внешность и положение предполагали одно справедливое дополнение, поскольку ему была необходима жена превосходного нрава, им вовсе не заслуженного. Леди Эллиот была превосходной женщиной, разумной и добросердечной, чье суждение и поведение, не считая юного безумного увлечения, и превратившего ее в леди Эллиот, впоследствии никогда не нуждались в оправдании. Она приноравливалась, или смягчала, или маскировала его слабости и недостатки и поддерживала его респектабельность все семнадцать лет; и, хотя не относилась к числу счастливейших из смертных, находила достаточно радости в своих семейных обязанностях, друзьях и детях, чтобы оставаться привязанной к жизни, и нельзя сказать, что покидала этот мир без сожаления, когда настал ее черед и ей пришлось оставить его. Тяжко было матери завещать трех своих девочек, двум старшим из которых исполнилось шестнадцать и четырнадцать, невыносимо было оставлять их на попечение тщеславного и глупого отца. Она имела, однако, одну очень близкую подругу, разумную, достойную женщину, которая под влиянием сильной привязанности к ней и по ее настоянию поселилась поблизости, в Келлинче; и на ее доброту и советы леди Эллиот, главным образом, и уповала, препоручив ей отстаивать в девочках хорошие принципы, которые сама она так стремилась в них развить.
   Эта подруга и сэр Уолтер не поженились, как бы нам ни казалось это возможным и естественным следствием их знакомства. Тринадцать лет прошло со дня смерти леди Эллиот, но они по-прежнему были близкими соседями и близкими друзьями, однако один оставался вдовцом, другая – вдовой.
   Леди Рассел, женщина солидного возраста и степенного нрава и очень хорошо обеспеченная, должно быть, не имевшая намерения сочетаться вторым браком, не нуждается ни в каких извинениях перед обществом, которое склонно проявлять необоснованное недовольство скорее тогда, когда женщина снова выходит замуж, чем когда она не делает этого, но упорное нежелание сэра Уолтера оставаться в одиночестве требует объяснений. Да будет известно, что сэр Уолтер, как хороший отец (столкнувшись с одним или двумя тайными разочарованиями в крайне неблагоразумных попытках), гордился сохранением одиночества ради пользы дорогих дочерей. Ради одной из дочерей, его старшей, он действительно пожертвовал бы чем-нибудь из того, что он и сам был бы не прочь бросить. Элизабет в шестнадцать унаследовала все, что было возможно, из прав и влияния матери; и, будучи необыкновенно красивой и очень похожей на отца, всегда пользовалась большим влиянием на него, и они прекрасно ладили друг с другом. Две другие дочери представляли для него значительно меньшую ценность.
   Мэри приобрела некоторый, весьма относительный вес в его глазах, став госпожой Чарльз Масгроув; но Энн, с присущим ей тонким умом и мягким и спокойным нравом, что само по себе уже должно было возвысить ее среди людей понимающих, была никем и для отца, и для сестры; ее слово не имело никакого веса, ее вечно отодвигали на задний план. Она была для них – всего лишь Энн.
   Правда, леди Рассел именно к ней, дорогой крестнице, любимице и другу, питала самые теплые чувства. Леди Рассел любила их всех, но только в Энн она видела повторение ее матери.
   Еще несколько лет назад Энн Эллиот была очень привлекательной девушкой, однако ее красота рано увяла, но даже в самом ее расцвете отец не находил в ней ничего, достойного восхищения (настолько разнились ее тонкие черты и кроткие темные глаза с его собственными). Теперь же, когда она похудела и поблекла, в ней вообще не осталось ничего, что побуждало бы его считаться с ней. Он никогда особо и не надеялся, а теперь вовсе потерял всякую надежду когда-либо прочесть ее имя на какой-нибудь иной странице его любимой книги. Все чаяния о достойном их рода союзе отводились Элизабет, поскольку Мэри просто соединила судьбу со старым помещичьим семейством, респектабельным и богатым, и поэтому отдала свое имя, не получив ничего взамен. Элизабет же, рано или поздно, выйдет замуж за ровню.
   Так иногда случается, что женщину отличает особая красота в двадцать девять лет, и она видится намного красивее, чем была десятью годами раньше; да и в целом по большей части, если не вмешалось плохое здоровье или страдания, это как раз тот возраст, когда едва ли уже утеряно всякое обаяние. Так было и с Элизабет, все той же красавицей мисс Эллиот, какой она начинала тринадцать лет назад, и поэтому сэра Уолтера легко оправдать, что он забывал ее возраст, ну, или, по крайней мере, считать это лишь отчасти проявлением его глупости, если он видел и себя, и Элизабет по-прежнему цветущими среди всеобщего увядания; ведь не мог же он явно не замечать, как старели все остальные члены его семьи и знакомые. Осунувшаяся и подурневшая Энн, огрубевшая Мэри, все лица в округе становились хуже, а стремительно углублявшиеся птичьи лапки у висков леди Рассел долго вызывали у него душевные муки.
   Элизабет, в отличие от отца, не страдала столь явным прекраснодушием в отношении своего положения. Тринадцать лет видели ее хозяйкой Келлинч-холла, возглавлявшей стол и управлявшей домом с таким самообладанием и решимостью, которые никогда не давали истинного представления о ее столь юном возрасте. В течение тринадцати лет выполняла она почетную миссию и устанавливала порядки дома, первой шла к фаэтону или карете, запряженной четверкой, и сразу же за леди Рассел выходила из всех салонов и гостиных в округе. Тринадцать зим возвращающиеся морозы видели ее хозяйкой бала, который давали они для не слишком обширного своего окружения, и тринадцать весен начинали свое цветение, когда она отправлялась в Лондон вместе с отцом, она и там несколько недель наслаждалась великосветскими развлечениями. Она хранила воспоминания обо всем, она прекрасно осознавала свои двадцать девять, чтобы испытывать некоторые сожаления и некоторые мрачные опасения; и, радуясь непоблекшей своей красоте, она все же чувствовала приближение опасных лет и не отказалась бы присовокупить к этой радости удовольствие получить соответствующее предложение от какого-нибудь баронета в обозримые двенадцать месяцев, ну, максимум еще через год.
   Тогда смогла бы она снова вчитываться в книгу книг с таким же рвением, как и в ранней своей юности, пока же она порядком к ней поостыла. Разочаруешься и в этой великой книге, если останешься представленной на ее страницах одной лишь датой своего рождения и не видишь в ней упоминания о браке, не считая дописанных отцом строчек о самой младшей сестре; и не раз, когда отец оставлял книгу открытой на столе подле нее, она захлопывала ее, стыдливо отводя глаза, и отодвигала в сторону.
   Кроме того, когда-то давно ее постигло разочарование, о котором каждый раз напоминала ей та книга, особенно история ее собственной семьи, изложенная в ней. Предполагаемый наследник, тот самый Уильям Уолтер Эллиот, эсквайр, чьи права были столь великодушно поддержаны ее отцом, разочаровал ее.
   Еще совсем маленькой девочкой, с того самого времени, как узнала она, что этот ее кузен станет, в случае если у нее не появится больше брата, следующим баронетом, возымела она намерение выйти за него замуж, а ее отец всегда поддерживал в ней подобное ее стремление. Сэр Уолтер не знал его в детстве, но вскоре после смерти леди Эллиот стал искать знакомства с наследником своего титула, и, хотя попытки его завязать дружбу были встречены без должной теплоты, он упорно продолжал действовать в этом направлении, извиняя сдержанность и холодность сего молодого человека и объясняя его старание держаться в стороне молодостью; и, во время одного из их весенних посещений Лондона, когда Элизабет была еще в первом расцвете своей юной красоты, мистера Эллиота вынудили быть представленным ей.
   Он был в то время очень молодым человеком, только-только приступившим к занятиям по изучению права; и Элизабет нашла его чрезвычайно приятным и лишь утвердилась в своих планах. Он был приглашен в Келлинч-холл; о нем много говорили и его приезда ожидали всю оставшуюся часть года; но он так никогда и не приехал. На следующую весну его вновь встретили в городе, нашли все так же приятным, снова хвалили, приглашали и ожидали с визитом, и снова он не приехал; а затем пришло известие, что он уже женат. Вместо следования предначертанной ему судьбе стать со временем наследником дома Эллиот, он приобрел независимость, соединив себя узами брака с богатой женщиной из более низкого сословия.
   Сэр Уолтер негодовал. Как глава рода, он чувствовал, что следовало бы спросить и его совета, особенно после того, как он публично выказывал знаки внимания этому молодому человеку. «Ведь нас должны были видеть вместе, – заметил он, – один раз в Таттерс-холле и дважды в кулуарах палаты общин». Его явное неодобрение было выражено, но с его мнением слишком очевидно мало считались. Господин Эллиот и не пытался предпринять попыток принести извинения и показал себя столь же мало интересующимся дальнейшим вниманием со стороны семьи, сколь сэр Уолтер рассматривал его достойным этого, и колченогое это знакомство между ними прекратилось вовсе.
   Эту очень щекотливую историю господина Эллиота, по прошествии нескольких лет, Элизабет вспоминала с гневом. Молодой человек ей нравился и сам по себе, а еще больше как наследник ее отца, чья непомерная гордость за семью могла видеть только в нем надлежащую пару для старшей дочери сэра Уолтера Эллиота. Среди всех баронетов от «А» до «Я» не существовало такого, которого она могла бы так охотно признать равным себе. И все же этот несчастный повел себя так жалко, что, хотя она в настоящее время (лето 1814 года) и носила черные ленты траура по его жене, она не могла и мысли допустить, что о нем стоило бы подумать снова. Позор его первого брака можно было бы со временем уладить, поскольку не существовало никаких причин предполагать свершенное вечным, можно было бы считать содеянное пережитком прошлого, не соверши он еще худшего; но он имел, согласно информации доброхотов, обыкновение обсуждать их всех самым пренебрежительным образом и свысока отзываться о семействе, к которому он принадлежал, и той чести, которой ему предстояло со временем удостоиться. Такое не прощается.
   Вот каковы были чувства и эмоции Элизабет Эллиот; таковы тревоги, омрачавшие жизнь, вносившие в нее волнение и смятение, разнообразившие однообразие и элегантность, процветание и небытие, каждую следующую сцену жизни; таковы чувства, придававшие интерес бесконечному, лишенному событий течению жизни в однообразном кругу, заполнявшие безучастную пустоту, в которой не существовало никакой привычки к практической полезности вне дома, как не было никаких талантов или достоинств, способных занять ее дома.
   Но теперь и другая забота заняла мысли в добавление ко всему сказанному выше. Ее отца стала беспокоить нехватка средств. Она знала, что, когда он теперь брал в руки Книгу баронетов, он делал это, чтобы отодвинуть прочь увесистые счета лавочников и забыть о неприятных намеках господина Шеферда, своего поверенного. Поместье Келлинч было отличным местом, но оно не отвечало непомерным запросам своего обладателя, сэра Уолтера. Пока жива была леди Эллиот, в нем царили порядок, умеренность во всем и экономия, которая не позволяла превысить расходы над доходами от имения, но вместе с ней умерла и всякая разумность и рачительность, и с того времени он постоянно допускал перерасход.
   Для него не представлялось возможным перестать тратиться. Он делал только то, что удовлетворяло сэра Уолтера Эллиота; но, как бы мы ни оправдывали его, он не только ужасно погряз в долгах, но слышал об этом так часто, что стал тщетно делать попытку дольше скрывать сам факт, даже частично, от дочери. Он прозрачно намекнул ей на это прошлой весной в городе; он даже решился спросить:
   «Не могли бы мы урезать наши расходы? Не знаешь ли ты, на чем мы могли бы сэкономить?» И Элизабет, надо отдать ей должное, в первом порыве женской тревоги заставила себя серьезно задуматься, что могло быть сделано, и наконец предложила такие две статьи экономии, как немного сократить расходы на ненужную благотворительность и воздержаться от приобретения новой обстановки в салоне; и к этому она впоследствии добавила счастливую мысль совсем не тратиться на традиционный подарок Энн, который они привозили ей каждый год. Но эти меры, отличные сами по себе, были недостаточны при той реальной степени зла, во всей глубине которого сэр Уолтер посчитал себя обязанным признаться ей впоследствии. Элизабет не придумала ничего лучше предложенного. Она чувствовала себя обиженной на судьбу и несчастной, так же как и ее отец; и никто из них не находил никакого способа уменьшения своих расходов без того, чтобы не поставить под угрозу достоинство или лишиться комфорта, чего они не в силах были бы вынести.
   Сэр Уолтер мог распоряжаться только небольшой частью своего поместья; но, даже имей он право отчуждать землю, ничего не изменилось бы. Он снизошел до того, чтобы заложить все, на что распространялись его права, но он никогда не снизошел бы до продажи ни единого акра. Нет; он никогда не смог бы позволить себе настолько обесчестить свое имя. Поместью Келлинч предстояло перейти дальше целым и неделимым, таким, каким когда-то и он получил его.
   Двое доверенных друзей, мистер Шеферд, живший в ближайшем городке, и леди Рассел, были призваны на совет. Отец и дочь, казалось, ожидали, что какое-то неожиданное решение снизойдет на них и избавит их от проблем и уменьшит их траты, но без малейшего ущемления их гордости или привычных пристрастий.

Глава 2

   Мистер Шеферд, осмотрительный поверенный в делах, безотносительно того, что мог бы он держать в уме, и независимо от тех видов, которые он имел на сэра Уолтера, предпочел бы, чтобы неприятные вещи произнес кто-то другой, постарался избежать хоть на йоту каких-либо предположений, уклонившись даже от намека, тонко сославшись на превосходное суждение леди Рассел, благоразумие которой позволяло, по его мнению, ожидать в ее советах только таких решительных мер, которые он хотел бы видеть в конце концов принятыми.
   Леди Рассел глубже всех с тревогой раздумывала о предмете обсуждения и посвятила серьезному обдумыванию этого вопроса много времени. Она была сторонницей обоснованных и взвешенных решений, но не отличалась живостью ума, поэтому решения давались ей с трудом в любом случае, а в этот раз они были тягостны вдвойне из-за непримиримого противостояния двух главных действующих лиц. Она сама следовала определенному кодексу чести, в утонченным смысле этого понятия; поэтому она жаждала спасения чувств сэра Уолтера, одновременно заботясь о добром имени семейства, такого до мозга костей аристократичного по ее представлениям, размышляя о том, что пойдет им на пользу, как и любой здравомыслящий и честный человек на ее месте. Эта доброжелательная, отзывчивая, добрая женщина, способная к сильным привязанностям, на удивление правильная в своем поведении, строго соблюдала собственное понимание этикета, с манерами, которые отличали человека с хорошим происхождением и воспитанием. Она обладала развитым умом и была, вообще говоря, рациональна и последовательна; но она страдала предубеждениями в отношении родословной; она была высокого мнения о титулах и положении в обществе. Это делало ее немного снисходительной к ошибкам тех, кто обладал ими. Будучи всего лишь вдовой рыцаря, она отдавала должное достоинству баронета; и сам по себе сэр Уолтер, не говоря уже о правах старого знакомого, внимательного соседа, любезного землевладельца и к тому же мужа очень дорогой ее сердцу подруги, отца Энн и ее сестер, в ее понимании сэр Уолтер имел право на признаки сочувствия и участия с ее стороны в разрешении такого затруднительного положения, в котором по своей вине и оказался.
   Они должны были сократить свои расходы, в этом не было сомнений. Но она очень стремилась сделать это для него и Элизабет с наименее болезненными последствиями из всех возможных. Она составила планы экономии, она все точно рассчитала, и она сделала то, что никто еще не додумался сделать: она посоветовалась с Энн, по мнению остальных, вовсе не проявляющей никакого интереса к данной теме. Она посоветовалась и в некоторой степени под влиянием своей крестницы наметила план сокращения расходов, который и был наконец представлен сэру Уолтеру. Каждое изменение, вносимое Энн, было скорее проявлением добродетели и скромности, нежели важности. Она была сторонницей применения более энергичных мер, желая кардинальных преобразований и скорейшего освобождения от долгов, демонстрируя куда более высокую степень безразличия ко всему, кроме справедливости и равенства.
   – Если мы сможем убедить твоего отца согласиться на все эти меры, – сказала леди Рассел, просмотрев свои записи, – многое можно было бы поправить. Если он предпримет все эти меры, через семь лет он избавится от долгов; и я надеюсь, что мы сумеем убедить его и Элизабет, что Келлинч-холл сам по себе сохранит респектабельность, на которую не повлияют эти меры экономии. Если он будет принципиален, достоинство сэра Уолтера ни на йоту не пострадает в глазах разумных людей. Что он будет делать, на самом деле, так это только то, что многие из наших первых семейств и сами делали или должны были бы сделать. Не будет ничего неестественного или исключительного в его случае, ведь именно исключительность нашего поведения часто причиняет нам самое худшее страдание. Я питаю большую надежду уговорить и убедить их. Мы должны быть серьезны и решительны; ибо, в конце концов, человек, наделавший долгов, должен платить по ним; и хотя существуют определенные условности, и многое зависит от чувств джентльмена и главы дома, каковым и является твой отец, но в большей степени все проистекает из характера честного человека.
   Энн хотела, чтобы друзья отца сумели убедить его опираться в своем поведении на эти принципы. Она считала обязательным, не допускающим никаких отступлений требованием избавиться от всех претензий кредиторов со всей поспешностью, которую самые всесторонние меры экономии могли бы гарантировать, и не видела никакого проявления достоинства в чем-нибудь кроме этого. Она хотела, чтобы ее слова прозвучали и были восприняты как должное. Она высоко ценила влияние леди Рассел и, исходя из крайней степени самоотречения, которую диктовала ей собственная совесть, полагала, что возникнет не намного больше трудностей в убеждении отца и сестры предпринять как можно скорее полное, нежели частичное преобразование. Зная своего отца и Элизабет, она понимала, что обоим пожертвовать одной парой лошадей будет едва ли возможно, и в том же духе по всему списку и без того щадящих мер по сокращению расходов, составленному леди Рассел.

   Как могли бы быть восприняты куда более жесткие ограничительные меры, предлагаемые Энн, было уже несущественно. Меры, разработанные леди Рассел, и то не имели вообще никакого успеха; с ними и то нельзя было примириться, их нельзя было принять.
   Как! Лишиться всех жизненных прелестей! Поездок, Лондона, прислуги, лошадей, стола – повсюду урезания и ограничения! Лишить себя удобств, приличествующих даже самому обыкновенному рядовому джентльмену! Нет, лучше сразу оставить Келлинч-холл, чем оставаться в нем на таких позорных условиях.
   Оставить Келлинч-холл!
   Мистер Шеферд, чьи интересы также затрагивала реальная угроза сокращения расходов сэра Уолтера и который был совершенно убежден, что ничего нельзя сделать без перемены места жительства, немедленно подхватил идею. «Поскольку идея поступила от самого сэра Уолтера, который и должен диктовать свои условия, у него, у Шеферда, не осталось никаких сомнений, – сказал он, – в том, чтобы признать, что он полностью за подобное решение. Ему и в голову не приходило, будто сэр Уолтер мог существенно изменить стиль жизни в доме, в котором требовалось поддерживать традиционное гостеприимство и достоинство. В любом другом месте сэр Уолтер мог бы решать сам за себя и мог бы улучшить состояние своих дел, регулируя свой образ жизни любым способом, который ему заблагорассудится выбрать для ведения своего домашнего хозяйства».
   Сэру Уолтеру предстояло покинуть Келлинч-холл; и после еще нескольких дней сомнений и нерешительности великий вопрос о том, куда ему следовало бы отправиться, был улажен и первые контуры этого важного изменения прорисованы.
   Навскидку существовало три варианта: Лондон, Бат или другой дом в сельской местности. Все помыслы Энн сосредоточились на последнем варианте. Маленький дом, где-нибудь поблизости, где они могли бы по-прежнему видеть леди Рассел в своем обществе, оставаться поблизости от Мэри и все так же наслаждаться видом лужаек и рощ Келлинча, – вот каково было ее заветное желание. Но обычный рок Энн определял их выбор и на сей раз, и, вопреки всем ее порывам, они отдали предпочтение совершенно иному. Она терпеть не могла Бат и не считала, что он подходит ей, но Бату суждено было стать ее домом.
   Сэр Уолтер сначала больше склонялся в пользу Лондона; но мистер Шеферд чувствовал, что доверие к нему в Лондоне сильно пошатнулось бы, и приложил все свое искусство убеждения, чтобы отговорить его от этого шага и сделать выбор в пользу Бата.
   Это было намного более безопасное место для джентльмена в его затруднительном положении: он мог бы не потерять там свою значимость при сравнительно небольшом расходе. Двум материальным преимуществам Бата по сравнению с Лондоном конечно же все воздали должное: его куда менее значительному удалению от Келлинча, всего в пятьдесят миль, и тому, что леди Рассел проводила какую-то часть каждой зимы там; и к самому большому удовлетворению леди Рассел, которая с самого начала ратовала за планируемый переезд в Бат, сэр Уолтер и Элизабет были склонны дать себя уговорить, что им не придется потерять ни значимости своего положения, ни удовольствий, переселившись туда.

   Леди Рассел чувствовала себя обязанной выступить против известных ей желаний своей любимицы Энн. Было бы слишком уж ожидать, будто сэр Уолтер снизойдет до небольшого домика в ближайшем соседстве от своих владений. Самой Энн подобная жертва принесла бы больше разочарования, чем она предполагала, а для чувств сэра Уолтера эта жертва была бы просто ужасна и невыносима. А что касается неприязни Энн к Бату, она видела в этом отношении только предубеждение и ошибку, вызванную, во-первых, не чем иным, как обстоятельствами пребывания в школе в течение трех лет после смерти матери; а во-вторых, не слишком хорошим расположением духа в ту единственную зиму, которую она впоследствии провела в Бате в гостях у самой леди Рассел.
   Короче говоря, леди Рассел, предпочитая Бат, расположена была думать, что это место могло бы удовлетворить их всех; а что касается здоровья ее юного друга, то, проводя все жаркие месяцы в гостях у нее в Келлинч-лодж, Энн и так избежит всякой опасности; а на самом деле подобные перемены должны благотворно повлиять на ее здоровье и душевный настрой. Энн слишком редко покидала дом, слишком мало видела. Следовало поднять ее дух. Большое общество могло повлиять на это положительно. Она хотела, чтобы о девушке узнали.
   Нежелательность выбора любого другого дома в окрестностях для сэра Уолтера была, конечно, очень усилена еще одной, и очень существенной частью плана, который был счастливо оглашен в самом начале. Ему предстояло не только покинуть свой дом, но и видеть его в чужих руках: испытание, которое и более крепкие головы, чем сэр Уолтер, нашли бы слишком жестоким. Келлинч-холл должны были сдать в аренду. Это, однако, сохранялось в глубокой тайне, и не следовало распространяться об этом за пределами своего домашнего круга.
   Сэр Уолтер мог не перенести унижения, если бы кто-то узнал о его решении сдать свой дом. Мистер Шеферд однажды упомянул слово «объявление», но после этого не посмел еще раз приблизиться к этому снова.
   Сэр Уолтер с презрением отверг саму мысль о возможности публично предлагать свой дом внаем, запретил даже малейшие намеки на наличие у него подобного намерения и объявил, что он позволит произойти этому вообще только при гипотетическом стихийном появлении совершенно неожиданного претендента и только на своих собственных условиях, притом в качестве огромного одолжения.
   Как быстро находятся причины для одобрения понравившейся нам идеи! У леди Рассел под рукой оказалась другая превосходная причина испытывать чрезвычайное удовлетворение, что сэр Уолтер и его семья должны были уехать из поместья. У Элизабет в последнее время возникли очень близкие задушевные отношения, которые леди Рассел желала бы видеть прерванными. А именно с дочерью мистера Шеферда, вернувшейся в дом своего отца после неудачного брака и обремененной двумя детьми. Эта особа была умна и знала искусство угождения в той мере, в какой оно оказалось приемлемым для Келлинч-холла, и сделала себя столь желанной для мисс Эллиот, что уже не однажды гостила у нее, несмотря на предостережения леди Рассел, считавшей эту дружбу крайне неуместной, и ее просьбы быть осмотрительней.
   Леди Рассел действительно едва ли имела хоть какое-нибудь влияние на Элизабет, да и, похоже, любила ее скорее потому, что ей следовало любить ее, чем потому, что Элизабет заслуживала такого отношения с ее стороны. Подруга матери никогда не получала от нее знаков внимания, кроме обычного вежливого обхождения в рамках традиционного соблюдения приличий; и ни разу леди Рассел не удавалось ничего добиться, если ее рассудительность шла вразрез с намерениями самой Элизабет. Леди Рассел неоднократно предпринимала серьезные попытки включить и Энн в планы посещения семьей Лондона, всегда чувствительно отзываясь на всю несправедливость и всю бесчестность эгоистичных мер, направленных на лишение девушки этого удовольствия, и по многим менее значительным поводам прикладывала усилия по исправлению мнения Элизабет в пользу ее лучшего суждения, но всегда тщетно: Элизабет предпочитала идти своим путем, но никогда ранее не вставала в более решительную оппозицию к мнению леди Рассел, чем в этом выборе миссис Клэй, и, избегая общества столь достойной своей сестры, дарила свою привязанность и оказывала доверие той, с кем ее не должно было связывать ничего, кроме сдержанной и холодной любезности. Леди Рассел видела в миссис Клэй не только неподходящую, но, исходя из ее характера и наклонностей, и очень опасную компаньонку; и переезд, который оставил бы миссис Клэй позади и предоставил бы мисс Эллиот возможность более подходящего выбора, превращался поэтому в цель первостепенной важности.

Глава 3

   – Позвольте мне заметить, сэр Уолтер, – начал мистер Шеферд как-то утром в Келлинч-холле, отложив в сторону газету, – что существующее стечение обстоятельств очень даже в нашу пользу. Этот мир высадит всех наших разбогатевших морских офицеров на берег. Они все пожелают обзавестись домом. Вряд ли можно было бы найти лучшее время, сэр Уолтер, для подбора арендаторов, очень надежных арендаторов. Многие благородные состояния были сделаны за время этой войны. Если богатый адмирал появится на нашем пути, сэр Уолтер…
   – Ему здорово повезет, Шеферд, – закончил за него фразу сэр Уолтер. – И это все, что я должен отметить. Для него Келлинч-холл действительно стал бы желанным призом, пусть он и приобрел чрезвычайно много до этого, так, Шеферд?
   Мистер Шеферд рассмеялся, поскольку он знал, что от него этого ждали, и, отсмеявшись, добавил:
   – Позволю себе заметить, сэр Уолтер, что в денежных вопросах хорошо иметь дело с флотскими джентльменами. Я приобрел некоторое знание их методов ведения дел; и я позволю себе признать, что они имеют очень либеральные понятия и столь же вероятно могут превратиться в желательных арендаторов, как любая другая категория людей, с которой вам доведется встретиться. Поэтому, сэр Уолтер, я взял на себя смелость заметить, если вследствие любых просочившихся слухов относительно вашего намерения – а это следует принять во внимание как возможную вероятность, поскольку мы знаем, насколько трудно сохранить действия и планы одной части мира в тайне от внимания и любопытства другой, к тому же ваше влиятельное положение имеет свои издержки; я, простой Джон Шеферд, мог бы скрыть любые семейные проблемы от общества, поскольку никто не считает меня заслуживающим внимания и времени, но сэру Уолтеру Эллиоту оказывается крайне трудно уклониться от людских глаз, поэтому я отважусь заметить, что меня не слишком удивит, если, при всех предпринятых нами предосторожностях, некоторые слухи о правде все-таки будут распространяться; и в ожидании этого, как я собирался отметить, а заявки, бесспорно, последуют, я бы осмелился предположить, что любое предложение от наших богатых морских командиров особенно заслуживает внимания с вашей стороны, и с вашего разрешения хотел бы добавить, что мне хватит двух часов в любое время, чтобы избавить вас от беспокойств, связанных с необходимостью давать ответ.
   Сэр Уолтер только кивал. Но чуть позже, встав со своего места и прогулявшись по комнате, он саркастически заметил:
   – Найдутся немногие среди этих флотских господ, как мне представляется, кто не откроет рот от удивления, оказавшись в подобном доме.
   – Они станут озираться по сторонам, это без сомнения, и благословлять свою удачливую судьбу, – вставила миссис Клэй, ибо миссис Клэй присутствовала там же: ее отец привез ее с собой, ибо ничто не оказывало столь благотворного влияния на здоровье миссис Клэй, как поездка в Келлинч, – но я весьма согласна с моим отцом в его рассуждениях о том, что моряк мог бы быть очень желанным арендатором. Я знавала многих представителей этой профессии; и, помимо их щедрости, они так опрятны и аккуратны во всех отношениях! Эти ваши ценные картины, сэр Уолтер, если бы вы предпочли оставить их здесь, остались бы в совершенной сохранности. Обо всем в доме и вокруг него будет проявлена превосходная забота! Сады и аллеи парка сохранились бы в почти таком же образцовом порядке, как и теперь. Вы не должны беспокоиться, мисс Эллиот, что ваши очаровательные цветники окажутся в запущенном состоянии.
   – По поводу всего этого, – холодно отреагировал сэр Уолтер, – допускаю, что вынужден сдать в аренду свой дом, но ни в коем случае я не составил еще своего мнения об остальных привилегиях, которые присоединю к этому. Я особенно не расположен оказывать полную благосклонность арендатору. Парк конечно же будет доступен ему и нескольким морским офицерам или каким-то там еще людям любого другого разряда, они могут воспользоваться этим благом; но какие ограничения я могу наложить на использование площадок для игр и садов – это уже другое дело. Я не в восторге от мысли, что мои аллеи, обсаженные кустарником, всегда будут доступны; и я должен рекомендовать мисс Эллиот поостеречься в отношении своего цветника. Я очень мало расположен предоставить арендатору Келлинч-холла экстраординарный фавор любого рода, ручаюсь вам, будь он моряк или солдат.
   – Во всех этих случаях имеются установленные правила использования, которые устраняют препятствия в отношениях между владельцем и арендатором. Ваши интересы, сэр Уолтер, находятся в очень надежных руках. Положитесь на меня, и я позабочусь, чтобы никакой арендатор не имел больше, чем предусмотрено его правами. Я рискую намекнуть, что сам сэр Уолтер Эллиот не сможет и вполовину столь ревностно позаботиться о себе, как Джон Шеферд станет соблюдать его интересы в этом вопросе, – позволил себе заметить мистер Шеферд после короткой паузы.
   – Флотские, я думаю, сделавшие так много для нас, имеют по крайней мере равные права с любыми другими на все удобства и все привилегии, которые любой дом может предоставить. Моряки тяжелым трудом заработали себе право на тот комфорт, который мы должны им обеспечить, – неожиданно вступила в разговор Энн.
   – Очень верно, очень верно. Мисс Энн говорит очень верные слова, – отозвался мистер Шеферд.
   – О! Конечно, – то был возглас его дочери.
   Но от сэра Уолтера они вскоре услышали:
   – Эта профессия имеет свою определенную пользу, но мне было бы жаль видеть любого из своих друзей принадлежащим к этой категории.
   – Неужели! – последовало в ответ, причем к этому возгласу добавились удивленные взгляды.
   – Да, это неприятно мне по двум причинам, у меня есть два серьезных фундаментальных возражения против этой профессии. Во-первых, как являющейся средством пропитания для людей неясного происхождения, поднимающей их до неуместного для них уровня и воздающей этим людям почести, о которых их отцы и деды даже никогда и не мечтали; и, во-вторых, поскольку она сокращает юность человека и энергию самым ужасным образом, моряк стареет быстрее, чем любой другой человек. Я наблюдал за этим всю свою жизнь. Мужчина на флоте подвергается большей опасности быть оскорбленным тем, что его обойдут, повысив в звании того, с чьим отцом его отец счел бы ниже своего достоинства даже заговорить, и самому подвергнуться неуместному в его случае пренебрежению, чем в любой другой ситуации. Однажды, прошлой весной, в городе, я был в компании с двумя мужчинами, поразительный пример в подтверждение моих слов: лордом Сент-Ивом, отца которого, сельского викария, все мы знаем, ему и на хлеб-то едва хватает, – а я должен был уступить место лорду Сент-Иву и некоему адмиралу Болдуину, персонажу с наиболее плачевной внешностью, какую вы только можете себе представить; его лицо цвета красного дерева, огрубевшее и морщинистое до крайней степени, все в бороздах и морщинах, девять седых волосков на висках и слегка припудренный затылок. «Во имя всех святых, кто это – вон тот старик?» – поинтересовался я у своего друга, стоявшего рядом (то был сэр Бэзил Морли). «Старик! – вскричал сэр Бэзил. – Да это – адмирал Болдуин. Сколько, вы думаете, ему лет?» – «Шестьдесят, – ответил я, – или, возможно, шестьдесят два». – «Сорок, – поправил меня сэр Бэзил, – сорок, и ни годом больше того». Вообразите себе степень моего изумления: я так легко не смогу забыть этого адмирала Болдуина. Я никогда не видел такого невероятно несчастного примера, как жизнь на море может испортить внешность; но в некотором смысле это же самое происходит с ними со всеми: они страдают от воздействия климата и любой погоды, пока их не приметят и не оставят на берегу. Уж лучше бы они получали снаряд в голову, чем так мучиться, как адмирал Болдуин.
   – Ну что вы, сэр Уолтер, – вскричала миссис Клэй, – это слишком сурово. Проявите немного милосердия к беднягам. Не все мы рождены красивыми. Море, конечно, не способствует красоте, моряки очень рано стареют, я часто наблюдала это, они быстро утрачивают юношеское обаяние. Но разве не то же самое происходит и со многими другими профессиями, возможно даже – с большинством из них. Солдаты на действительной службе нисколько не выигрывают по сравнению с моряками; и даже в более спокойных профессиях, где есть тяжелый труд и умственное напряжение, если не физическое, эти профессии редко доверяют внешность человека естественному ходу лет. Юрист упорно корпит над делами, до предела замученный заботами; врач пребывает на ногах в любое время суток и отправляется в путь в любую погоду; и даже священнослужитель (она остановилась на мгновение, что бы такое придумать для пастора), и даже священнослужитель, вы знаете, обязан входить в полные заразой комнаты и подвергать свое здоровье и внешность угрозе и ущербу от зловонной атмосферы. Фактически, и я давно в этом убедилась, хотя каждая профессия необходима и благородна по-своему, только на долю тех, кто не обязан ее иметь, кто может соблюдать правильный образ жизни, жить в поместье, сам распоряжаться своим временем, распределяя свои повседневные занятия, проживая на доходы от собственности и не добывая себе большего благосостояния в муках; только на их долю выпадает жребий, полагаю я, наслаждаться благословением здоровьем и хорошим внешним видом в полной мере, – я не знаю никакого иного круга людей, кто с возрастом не терял бы своей привлекательности.
   Создалось впечатление, будто мистер Шеферд, в своем беспокойстве заранее расположить сэра Уолтера к морским офицерам в качестве арендаторов, был одарен предвидением; так как самое первое обращение с просьбой сдать в аренду дом поступило от адмирала Крофта, с которым он вскоре после того разговора оказался в одном обществе во время посещения ежеквартального собрания в Тонтоне; и, как показало время, он получил предупреждение об адмирале от своего информатора в Лондоне. В соответствии с текстом сообщения, с которым он поспешил в Келлинч, адмирал Крофт был уроженцем графства Сомерсет, и теперь, владея значительными средствами, желал поселиться в своем графстве, он приехал в Тонтон, чтобы осмотреть некоторые места в близлежащих окрестностях, о которых вычитал в объявлениях о сдаче в аренду и которые, однако, не удовлетворили его; случайно услышав (ведь, как и предсказывал мистер Шеферд, о чем тот не преминул напомнить, намерения и заботы сэра Уолтера не могли оставаться в тайне) о возможной и предполагаемой сдаче внаем Келлинч-холла и узнав об его (мистера Шеферда) отношениях с владельцем поместья, он представился ему с тем, чтобы уточнить некоторые вопросы, и, в ходе довольно длинной беседы, проявил такое сильное желание поселиться там, какое только может проявить человек, знакомый с ним лишь по словесному описанию, и предоставил мистеру Шеферду, в подробном отчете о себе, все доказательства своей крайней надежности в качестве приемлемого арендатора.
   – А кто это, адмирал Крофт? – последовал холодный, подозрительный вопрос сэра Уолтера.
   Мистер Шеферд объяснил, что адмирал из семьи джентльмена, и упомянул местность, и Энн, после небольшой паузы, добавила к этому:
   – Он военно-морской контр-адмирал. Принимал участие в Трафальгарском сражении и с тех пор жил в Восточной Индии; кажется, он прожил там несколько лет.
   – Тогда я принимаю как очевидное, – заметил сэр Уолтер, – что его лицо примерно такого же оранжевого цвета, как манжеты и накидки моей ливреи.
   Мистер Шеферд поспешил поручиться, что адмирал Крофт был очень решительным, но дружелюбным человеком, с приятной внешностью, правда, чтобы быть точным, несколько потрепанной ветрами, но не слишком много, и весьма достойный джентльмен в своих высказываниях и поведении; вряд ли возникнут хоть малейшие трудности при выработке условий сдачи дома внаем, ему всего лишь нужен удобный дом, куда можно было бы вселиться, и как можно скорее; он знает, что ему придется заплатить за свое удобство; соответственно знает, в какую арендную плату ему обойдется дом со всей обстановкой; скорее всего, не удивился бы, если бы сэр Уолтер запросил больше; поинтересовался поместьем; конечно же был бы доволен делегированием прав, но не придавал этому особого значения; сказал, что иногда берет в руки ружье, но охотник из него никакой; весьма джентльмен.
   Мистер Шеферд проявил красноречие, указывая на все обстоятельства, связанные с семейным положением адмирала, которое делало его особенно желательным арендатором. Он был женат, но бездетен; лучшего и желать было нельзя. Дом никогда не бывает в должном порядке, отметил мистер Шеферд, без хозяйки, он не стал бы ручаться за сохранность меблировки при отсутствии хозяйки или слишком большом количестве детей. Леди, не обремененная детьми, лучший в мире хранитель мебели. Повидал он и миссис Крофт; она также была в Тонтоне с адмиралом и присутствовала почти все время, пока они обговаривали дело.
   – И она показалась мне очень учтивой, благородной, проницательной леди, – продолжал он; – задавала намного больше вопросов о доме, условиях найма и налогах, чем сам адмирал, и, видимо, более сведуща в деловых вопросах; и, кроме того, сэр Уолтер, я обнаружил, что она больше связана с нашими местами, чем даже ее муж; то есть она – сестра джентльмена, который когда-то жил среди нас, она сказала мне это сама, она сестра джентльмена, который жил несколько лет назад в Монкфорде. О боже! Как его имя? Никак не могу вспомнить его имя, хотя я слышал его совсем недавно. Пенелопа, дорогая, может, ты поможешь мне вспомнить имя джентльмена, жившего в Монкфорде, – брата миссис Крофт?
   Но миссис Клэй так оживленно беседовала с мисс Эллиот, что не расслышала обращения в свой адрес.
   – Не имею ни малейшего представления о том, кого вы можете иметь в виду, Шеферд; я не помню ни одного джентльмена, кто жил бы в Монкфорде, со времени старого отца Трента.
   – Боже мой! Как странно! Полагаю, скоро я забуду свое собственное имя. Имя, с которым я так хорошо знаком; даже прекрасно знаю, как выглядел тот джентльмен; встречался с ним сотни раз; как-то он приходил ко мне за советом, я помню, как один из его соседей нарушал чужое право владения; человек фермера забрался в его сад; сломанная изгородь, украденные яблоки: был пойман с поличным; и впоследствии, вопреки моему мнению, они мирно решили спор. Действительно, как странно!
   Возникла продолжительная пауза.
   – Вы имеете в виду мистера Вентворта, я полагаю? – сказала Энн.
   Мистер Шеферд преисполнился благодарности:
   – Вентворт – да, так его звали! Мистер Вентворт, именно он. Помните, сэр Уолтер, какое-то время назад он имел приход в Монкфорде, в течение двух или трех лет. Прибыл туда, как мне кажется, году в пятом, да именно. Вы же помните его, я уверен.
   – Вентворт? О да! Мистер Вентворт, викарий из Монкфорда. Вы ввели меня в заблуждение, употребив термин джентльмен. Я думал, вы имеете в виду кого-то, кто владел там собственностью. Мистер Вентворт не принадлежал к обществу, ничего не имел общего с семейством Страффорд, он был никем. Можно только удивляться, как имена многих из нашей знати становятся такими банальными.
   Поскольку мистер Шеферд почувствовал, что эти родственные связи Крофтов не слишком подняли их в глазах сэра Уолтера, он больше не упоминал о них, со всем своим рвением вернувшись к обсуждению обстоятельств, более бесспорно служивших в их пользу: их возраста, и количества, и материального положения, высокого мнения, сложившегося у них о Келлинч-холле, и чрезвычайного желания воспользоваться возможностью арендовать дом; и к созданию впечатления, будто для этой семейной пары ничто не могло бы сравниться со счастьем являться арендаторами у сэра Уолтера Эллиота: проявляя при этом удивительную догадливость в том, какие качества ожидает увидеть у своих арендаторов сэр Уолтер.
   Его старания, как ни странно, дали результаты; и хотя сэр Уолтер конечно же по-прежнему с неприязнью относился к любому, кто собирался поселиться в его доме, и считал, что даже при максимально высоких ставках это было бы слишком большим благодеянием для них, но позволил себя уговорить дать мистеру Шеферду разрешение продолжить переговоры и поручил ему нанести визит адмиралу Крофту, который все еще оставался в Тонтоне, и установить день для осмотра дома.
   Сэр Уолтер не отличался большим благоразумием, но тем не менее он приобрел достаточно опыта в познании мира, чтобы почувствовать, что более приемлемого во всех отношениях арендатора, каким казался адмирал Крофт, он едва ли мог ожидать. Это подсказывал ему разум, что же до его тщеславия, так оно получило некоторое дополнительное успокоение в общественном положении адмирала, всего лишь достаточно высоком, но и не слишком высоком.
   «Я сдал мой дом адмиралу Крофту» – это звучало бы очень хорошо; намного лучше, чем любому простому мистеру …, мистер (за исключением, возможно, каких-то шести человек на всю страну) всегда нуждается в некотором пояснении. За адмирала говорит уже его собственное звание, и, одновременно, адмирал никогда не сможет принизить баронета. Во всех их деловых отношениях и общении сэр Уолтер Эллиот всегда останется выше.
   Ничто не могло быть сделано без одобрения Элизабет, но ее так захватила идея отъезда, что она была счастлива покончить с этим, тем более оказался под рукой арендатор, – и не сказала ни слова против.
   Мистеру Шеферду предоставили окончательные полномочия действовать; и, как только собеседники пришли к такому заключению, Энн, самая заинтересованная слушательница происходившего обсуждения, покинула комнату, чтобы подставить свои пылающие щеки прохладному воздуху, и, прогуливаясь по своей любимой роще, произнесла с тихим вздохом:
   – Еще несколько месяцев, и он, возможно, станет прогуливаться здесь.

Глава 4

   Со стороны могло показаться, что он – это мистер Вентворт, прежний пастор Монкфорда, однако думала она о капитане Фредерике Вентворте, его брате, который после присвоения ему звания капитана третьего ранга в результате военных действий в Cан-Доминго, не получив нового назначения, прибыл в Сомерсет летом 1806 года и, не имея родительского дома, поселился на полгода в доме своего брата в Монкфорде. Он был в то время необыкновенно приятным молодым человеком, очень образованным, живым и ярким, а Энн – очень симпатичной девушкой, отличавшейся мягким нравом, скромностью, вкусом и тонким восприятием жизни. И половины бы привлекательности с обеих сторон могло оказаться достаточным, поскольку у него не было особых дел, а у нее едва ли было кого полюбить, но такое обильное стечение положительных обстоятельств не могло ничем не кончиться. Постепенно они познакомились ближе, а когда познакомились, скоро и глубоко полюбили друг друга. Было бы трудно определить, кто из них видел в другом воплощение высокого совершенства или кто из них был счастливее: она, выслушивая его признание и предложение, или он, когда их благосклонно приняли.
   Затем наступил короткий период совершеннейшего счастья, но слишком короткий. Беда не заставила себя ждать. Сэр Уолтер, когда к нему обратились, по-настоящему не отказал в своем согласии и не произнес слов «этого не будет никогда», не скрыв, впрочем, своего огромного удивления, и продемонстрировал высшую степень холодного презрения и неприязни, равнодушия и открытой решимости ничего не предпринимать ради дочери. Он счел этот союз до крайности унизительным; а леди Рассел, хотя и более сдержанно и с извинительной гордостью, отнеслась к нему как к весьма неудачному варианту.
   Энн Эллиот, со всеми ее притязаниями, обусловленными рождением, красотой и умом, готова была обречь себя уже в девятнадцать лет на помолвку; обручиться в девятнадцать лет, и с кем?! С молодым человеком, который не мог предложить взамен ничего, кроме себя самого, без всяких надежд на жизнь в богатстве, но с вероятностью всех роковых случайностей, связанных с крайне опасной профессией, и без всяких связей, гарантирующих хотя бы отдаленное возвышение в этой профессии. О, это действительно означает «обречь себя», одна мысль об этом уже глубоко опечаливала леди Рассел! Чтобы Энн Эллиот, столь юную, о которой мало кто еще успел узнать, похитил бы незнакомец без связей и состояния! Или чтобы она увязла в помолвке, слишком изнурительной уже своей неопределенностью, тревожной и беспокойной, убивающей молодость!
   Этого не должно случиться, пусть и прямым вмешательством дружбы, любыми протестами той, кто испытывала почти материнскую любовь и обладала почти материнскими правами, но эта помолвка будет предотвращена.
   Капитан Вентворт не имел никакого состояния. Он был удачлив в своей профессии, но легко тратил все, что легко ему доставалось, ничего не откладывал. Но он был уверен, что непременно скоро разбогатеет: полный жизненных сил и юношеской страсти, он знал, что должен скоро получить корабль под свое командование и занять положение, которое приведет его ко всему, чего он хотел. Он всегда был удачлив; он знал, что удача от него не отвернется. Такой уверенности в себе, убедительной уже по своей горячности и околдовывающей той остроумной обоснованностью, с которой он часто выражал ее, могло быть достаточно для Энн; но леди Рассел видела все совсем в ином свете. Его жизнерадостный, полный оптимизма характер и бесстрашие оказывали на нее совершенно другое впечатление. Она видела в этом еще худшее зло. Это только добавляло опасности. Он был честолюбив, и он был упорен. Леди Рассел не слишком нравилось остроумие, а все близкое к неблагоразумию внушало ей ужас. Она резко выступила против этого союза.
   Сопротивляться такому противодействию своим чувствам Энн не сумела. Пусть и юная, мягкая и слабая, она в тот момент еще могла бы, возможно, противостоять недоброжелательности своего отца, пусть и усиленной отсутствием поддержки (ни добрым словом, ни ласковым взглядом) сестры, но леди Рассел, которую она всегда любила и которой всегда доверяла, не могла, то твердостью, то лаской, не добиться желаемого ей результата.
   Энн убедили, что помолвка неправильна, неосмотрительна, опрометчива, неуместна, едва ли приведет к успешному завершению и не подходит ей. Но отказалась она не просто под влиянием эгоистичной предосторожности. Если бы она не вообразила себе, не убедила себя, что этот шаг будет лучше для него даже больше, чем для нее, она едва ли смогла бы прервать их отношения. Вера в то, что поступает благоразумно и отказывает себе в счастье преимущественно ради его пользы, служила ей главным утешением в горечи расставания, окончательного разрыва; а утешение ей требовалось, и немалое, поскольку ей предстояло дополнительно столкнуться с другой болью, которую он причинил ей, – совершенно не поддавшись убеждениям и непреклонный в своей уверенности, что его оскорбили в лучших чувствах, он резко оборвал их знакомство. Вскоре он покинул их графство.
   Несколько месяцев наблюдали начало и конец их знакомства; но страдания, выпавшие на долю Энн в связи с их разрывом, не ограничивались несколькими месяцами. Та юношеская привязанность и печаль о ней в течение долгого времени затуманивали все удовольствия юности и впоследствии сказались на том, что она рано потеряла свой девичий румянец и сникла душой.
   Более семи лет прошло с момента разрыва, когда эта краткая печальная история взаимного влечения сердец пришла к своему завершению; время многое смягчило, возможно, даже почти все, но она в этом зависела только от одного лишь времени; не помогала ни перемена места (она всего лишь раз посетила Бат вскоре после разрыва), ни новое лицо или расширение круга общения. Никто больше не появлялся в кругу обитателей поместья Келлинч, кто мог бы выдержать сравнение с Фредериком Вентвортом, каковым он оставался в ее памяти. Никакая вторая влюбленность, единственное по-настоящему естественное, счастливое и достаточное лечение в ее возрасте, не оказалась возможной в рамках их небольшого общества, никто не подходил ей по уровню развития и не отвечал ее утонченному вкусу. Ее упрашивал, когда ей исполнилось двадцать два, поменять имя молодой человек, который вскоре после этого нашел более охотный прием у ее младшей сестры: и леди Рассел сокрушалась ее отказом, поскольку Чарльз Масгроув был старшим сыном человека, чьи землевладения и общая значимость уступали в окрестностях только сэру Уолтеру, да и обладал хорошим характером и приятной внешностью, и, хотя леди Рассел могла бы желать все же чего-то относительно большего, когда Энн только исполнилось девятнадцать, она тем не менее обрадовалась увидеть ее в двадцать два так достойно избегнувшей необъективных придирок и несправедливости в дома отца и поселившейся своей семьей подле нее.
   Но на сей раз Энн оставалась безучастна к советам; и, хотя леди Рассел, как всегда уверенная в своем благоразумии и рассудительности, никогда не жалела о прошлом, она начала теперь испытывать беспокойство, которое граничило с безнадежностью, что так и не появится в жизни Энн некий мужчина, наделенный талантами и обладающий независимостью, способный привлечь ее внимание и дать ей то положение, которому она, по мнению ее крестной, очень соответствовала благодаря своему умению хранить сердечную привязанность и своим домашним привычкам.
   Они не знали мнения друг друга, осталось ли оно прежним или изменилось, поскольку никогда не касались этой темы; но Энн, в свои двадцать семь, рассуждала уже совсем по-другому, чем в девятнадцать. Она не обвиняла леди Рассел, она не обвиняла и себя в том, что поддалась на ее уговоры; но она чувствовала, что если бы кто-то в подобных обстоятельствах обратился к ней за советом, то никогда не получил бы в ответ предрекания таких картин ужасных несчастий, такого категоричного сомнения в благополучном будущем. Энн была убеждена, что, как бы ни осуждали ее домашние, как бы ни мучительны оказались все тревоги и опасения, связанные с его профессией, все эти вероятные страхи, отсрочки и разочарования, она могла бы быть все же более счастлива, если бы сохранила помолвку, а не пожертвовала их отношениями; пускай бы на ее долю выпало даже больше обычных забот и сроки наступления их счастья отодвигались. А ведь судьба могла, как это порой случается, подарить ему богатство раньше, чем разумно было бы рассчитывать на него.
   Все его жизнерадостные ожидания, вся его уверенность в себе были оправданны. Его одаренность и пыл, казалось, предопределяли и руководили его движением по пути успеха. Он получил вскоре после разрыва их помолвки назначение, и все, обещанное им за этим, последовало. Он отличился и рано получил следующее повышение в чине и, скорее всего после удачных экспедиций, имел сейчас значительное состояние. В ее распоряжении были только Морские регистры и газеты, но она не могла сомневаться в его удаче; а сомнений в пользу его непостоянства у нее не оказывалось, потому что он так и не женился.
   Как красноречива была бы Энн Эллиот! С каким жаром, по крайней мере, желала бы она отстаивать юную горячую привязанность и их право на уверенность в светлой будущности, против того встревоженного предостережения, которое одно, кажется, оскорбляет проявление силы воли и не доверяет Провидению! В юности ее вынудили проявить благоразумие и рассудительность, она узнала, что значит любить, став старше: естественное продолжение неестественного начала.
   При всех этих обстоятельствах, со своими воспоминаниями и ожившими чувствами, она не могла без прилива прежней боли пропустить мимо ушей известие о предполагаемом поселении сестры капитана Вентворта в Келлинче; и долгая прогулка и многочисленные вздохи потребовались, чтобы рассеять волнение, вызванное этой новостью. Ей пришлось не один раз уверять себя в своем неблагоразумии, прежде чем она смогла укрепить нервы настолько, чтобы не испытывать боль при непрерывном обсуждении Крофтов и всего, связанного с ними. Ей помогло, однако, совершенное безразличие и очевидная забывчивость троих из ее близких, единственных, кто знал о случившемся, и это, похоже, почти отрицало любое воспоминание о прошлом. Она могла в этом отдать должное превосходству мотивов леди Рассел над таковыми ее отца и Элизабет; она тем лучше могла сохранять свое спокойствие; но общий дух забвения приобретал важность, независимо от причины своего возникновения; и в случае, если адмирал Крофт действительно займет Келлинч-холл, она снова радовалась мысли, которая всегда была самой отрадной для нее, что о прошлом знали только трое из всего ее окружения, которые не проронят ни единого звука, и она верила, что среди его окружения только брат, с которым он жил, знал немногое об их недолгом обручении. Тот брат давно переехал отсюда, и будучи человеком рассудительным, а кроме того, тогда еще неженатым, вряд ли он кому-то проговорился об этой истории. Поэтому она оптимистично надеялась, что ни одно живое существо не прознало ни о чем от него.
   Когда все это происходило, его сестра, миссис Крофт, находилась за пределами Англии вместе с мужем на морской базе, где-то за границей, а ее собственная сестра, Мэри, училась еще в школе; а впоследствии ей не рассказывали даже самой малости, одни из-за гордыни, другие из деликатности.
   С такой поддержкой она надеялась, что знакомство между ней и Крофтами, которого, так как леди Рассел все еще оставалась в Келлинче, а Мэри проживала всего в трех милях от родного дома, следовало непременно ожидать, не предполагало для нее никакой неловкости.

Глава 5

   Утром дня, назначенного для осмотра Келлинч-холла адмиралом и миссис Крофт, Энн нашла самым естественным предпринять свою почти ежедневную прогулку к леди Рассел и держалась подальше от дома до тех пор, пока осмотр не завершился; и тогда она посчитала еще более естественным выказать сожаление, что она пропустила возможность взглянуть на гостей.
   Эта встреча сторон оказалась крайне удовлетворительной и сразу же решила все дело. Обе дамы были уже заранее предрасположены к согласию и поэтому не видели друг в друге ничего, кроме хороших манер; что до мужчин, то сердечная доброжелательность и юмор, открытая, доверительная широта взглядов со стороны адмирала не могли не повлиять на сэра Уолтера, кто, кроме того, был поощрен на самую лучшую и изысканнейшую манеру поведения заверениями мистера Шеферда, будто бы до адмирала дошли слухи о хозяине поместья как об образце безупречного воспитания.
   Дом, и угодья, и обстановка в доме были одобрены, и Крофты были одобрены, условия, сроки, каждая деталь, каждая мелочь – все всех устраивало; и клерков мистера Шеферда усадили за работу, причем им не пришлось вносить ни единого изменения в предварительный контракт.
   Сэр Уолтер без колебания назвал адмирала самым красивым моряком из тех, с кем ему когда-либо доводилось встречаться, и даже удостоил его определенной чести, заметив, что, если бы его собственный камердинер уложил адмиралу волосы, он не постыдился бы появиться с ним вместе в обществе; а адмирал добродушно заметил жене, когда они ехали назад через парк: «Я подумал, мы сможем скоро уладить это дело, моя дорогая, несмотря на все разговоры по этому поводу там, в Тонтоне. Баронет, разумеется, звезд с неба не хватает, но и вреда от него мало»: так они заочно одарили друг друга комплиментами, которые каждый воспринял бы примерно одинаково.
   Крофты собирались обосноваться на месте к Михайлову дню; а поскольку сэр Уолтер предполагал перебраться в Бат уже в предшествующем празднику месяце, времени на улаживание всех сопутствующих дел практически не оставалось.
   Леди Рассел, убежденная, что Энн не позволят быть полезной при выборе дома для проживания и не станут хотя бы прислушаться к ее мнению, очень не хотела допустить и ее столь же поспешного отъезда и желала сделать все возможное, чтобы та осталась до тех пор, пока она сама не отвезла бы свою крестницу в Бат где-то после Рождества.
   Но поскольку собственные дела заставляли ее покинуть Келлинч на несколько недель, ей не представлялось возможным пригласить Энн на все время, как она того желала, и Энн, хотя и опасаясь вероятной сентябрьской жары в ослепительном блеске Бата и огорчаясь от необходимости покинуть всю трогательную нежность и грусть тихих осенних месяцев в поместье, не думала, учитывая все факторы, оставаться. Самым правильным, самым мудрым решением, и потому повлекшим меньше страданий, было бы уехать вместе с остальными.
   Но произошло нечто, что придало ей новые обязанности. Мэри, частенько чувствующая себя немного нездоровой, всегда слишком много размышлявшая над своими недугами и привыкшая всегда претендовать на внимание Энн, когда для этого возникал хоть малейший повод, плохо себя почувствовала; и, предвидя, что недомогание не оставит ее ни на один осенний день, упрашивала Энн, или, скорее, требовала, поскольку вряд ли ее обращение попадало в разряд просьб, вместо поездки в Бат приехать к ней в Апперкросс-коттедж и составить ей компанию до тех пор, пока не перестанет в ней нуждаться.
   «Я совсем не смогу обойтись без Энн», – приводила веский довод Мэри; а ответ Элизабет был: «В таком случае я уверена, Энн лучше остаться, поскольку в Бате она никому не потребуется».
   Требоваться кому-то, пусть и не самым подобающим образом, все-таки немного лучше, чем когда тебя совсем отвергают; и Энн была рада, что может оказаться кому-то полезна, довольна была получить хоть какие-то обязанности, и, разумеется, совсем не жалела, что в ней нуждаются именно в ее родных местах, где все ей дорого и мило. Поэтому она с готовностью согласилась остаться.
   Это приглашение Мэри избавило леди Рассел от проблем, и в результате вскоре было условлено, что Энн не следует ехать в Бат, пока леди Рассел не возьмет ее с собой, а до этого ее время следует поделить между Апперкросс-коттеджем и Келлинч-лодж.
   Пока все складывалось прекрасно; но леди Рассел поразила, если не ужаснула, несправедливость одной из частей плана, разработанного в Келлинч-холле, когда ей неожиданно стало известно о приглашении, полученном миссис Клэй. Эта особа ехала в Бат вместе с сэром Уолтером и Элизабет, в качестве главной и весьма ценной помощницы им во всех предстоящих делах. Леди Рассел чрезвычайно огорчил сам факт подобного приглашения, она недоумевала, огорчалась и страшилась этого; но брошенное Энн оскорбление, заключавшееся в признании необыкновенной полезности миссис Клэй, в то время как никто совсем не усматривал необходимости в Энн, еще больше усугубило ее мучительные переживания.
   Сама Энн уже стала бесчувственной к подобным оскорблениям, но она ощущала опрометчивость подобных планов так же остро, как и леди Рассел. Имея возможность молча наблюдать за характером своего отца и зная о нем много такого, чего часто желала бы знать меньше, она сознавала, к каким очень серьезным последствиям для всей семьи более чем вероятно приведет подобная близость. Она не воображала, будто отец в настоящее время уже вынашивал подобную идею. У миссис Клэй были широкие запястья, лицо с веснушками, выступающий вперед зуб, и по поводу этих ее недостатков он постоянно резко высказывался в ее отсутствие; но она была молода и, несомненно, в целом недурна собой и таила в себе, обладая цепким умом и неутомимо услужливыми манерами, бесконечно больше опасных соблазнов, нежели любая другая персона. Энн находилась настолько под впечатлением грозящей им опасности, что не смогла удержаться от попытки заставить сестру обратить на это внимание. Она не слишком надеялась на успех, но Элизабет, которую в случае такой перемены придется жалеть много больше, чем саму Энн, никогда не сможет иметь причину упрекнуть ее за то, что она никак не предупредила сестру.
   Она заговорила, и, похоже, только оскорбила Элизабет в лучших чувствах. Элизабет отказывалась понять, как такое абсурдное подозрение могло прийти к ней, и с негодованием поручилась за безукоризненность поведения каждой из сторон, твердо осознающих свое положение.
   – Миссис Клэй, – горячо возразила Элизабет, – никогда не забывает, кто она; и, поскольку я несколько лучше ознакомлена с ее чувствами, нежели ты, я могу ручаться тебе, что на предмет брака они являются особенно деликатными и что она порицает в браке неравенство состояния и социального положения более настоятельно, чем большинство других людей. Что касается моего отца, мне, право, не следует думать, будто его, который столь долгое время оставался один ради нашей пользы, надо подозревать теперь. Если бы еще миссис Клэй была очень красивой женщиной, я допускаю, что неправильно было бы держать ее так много при себе; хотя и тогда ничто в мире, я уверена, не могло бы побудить моего отца унизить себя неравным браком, но он мог бы оказаться несчастным. Но бедняжка миссис Клэй, которая, при всех ее достоинствах, никогда не сможет считаться хотя бы сносно миловидной, бедняжка миссис Клэй может оставаться с нами в совершенной безопасности, и я ни на миг не сомневаюсь в этом. Можно подумать, ты никогда не слышала, как мой отец говорил о ее злополучной внешности, хотя я прекрасно знаю, ты должна была слышать это раз пятьдесят. Тот же ее зуб и те же веснушки. Веснушки не настолько противны мне, как они внушают отвращение ему. Я пришла к выводу, что лицо не слишком существенно обезображивается некоторым их количеством, но он питает к ним отвращение. Ты должна была слышать, как он упоминал ее веснушки.
   – Едва ли не любой дефект внешности, – возразила Энн, – может постепенно свести на нет услужливость и приятные манеры.
   – Я думаю совсем иначе, – резко возразила ей Элизабет, – приятные манеры могут выгодно подчеркнуть красивые черты, но никогда не сумеют исправить некрасивые и неприятные. Однако, во всяком случае, поскольку мне это грозит намного более серьезными последствиями, чем кому-либо еще, я полагаю, тебе вовсе не обязательно давать мне советы в этом вопросе.
   Энн сделала все, что могла, и была рада, что разговор завершился, причем не абсолютно безнадежно. Элизабет, хотя и возмущалась подобными подозрениями, все же могла стать более внимательной после предупреждения сестры.
   Четверке лошадей, запряженных в карету, предстояло в последний раз довезти сэра Уолтера, мисс Эллиот и миссис Клэй в Бат. Компания отъезжала в очень хорошем настроении; сэр Уолтер подготовился снисходительными и покровительственными поклонами отвечать всем опечаленным арендаторам и жителям сельских коттеджей, которым могло прийти в голову выйти из своих домов, а Энн в то время одиноко и тихо брела в Келлинч-лодж, где ей предстояло провести первую неделю.
   Ее подруга пребывала не в лучшем расположении духа, чем она. Леди Рассел очень переживала этот развал семьи. Их респектабельность была столь же дорога ей, как и собственная, а ежедневное общение превратилось в неотъемлемую привычку. Было больно смотреть на опустевшие, покинутые семьей парки и сады, и еще хуже ожидать новые руки, в которые все это переходило; и, чтобы избежать одиночества и меланхолии в столь переменившейся деревне и дабы не пересечься с адми ралом и миссис Крофт в момент их приезда, она решила покинуть свой дом тогда же, когда ей придется попрощаться с Энн. Соответственно день их отъезда совпадал, и Энн отправилась в Апперкросс-коттедж тогда же, когда и леди Рассел в свою поездку.
   Апперкросс был скромных размеров селением, еще несколько лет назад полностью выдержанным в староанглийском стиле, где только два здания выделялись на общем фоне рядом с домами йоменов и работников; особняк помещика, с его высокими стенами, огромными воротами и старыми деревьями, крепкий и значительный, без всяких модернизаций, и небольшой аккуратный пасторат, окруженный собственным опрятным садом, с ползущей по стене виноградной лозой и подступающим к самым окнам грушевым деревьям, но после свадьбы молодого помещика появился еще и коттедж, улучшенный и облагороженный сельский дом, предназначенный для его семьи, и Апперкросс-коттедж, с его верандой, французскими окнами и другими украшениями, мог теперь так же легко ловить взгляд путешественника, как и более солидный, значительный и монументальный облик Большого дома со всеми прилегающими к нему постройками и участком, растянувшимся примерно на целую милю.
   Здесь Энн часто гостила. Она знала об обитателях Апперкросса столько же, сколько о Келлинче. Эти две семьи встречались буквально ежеминутно, и у них вошло в привычку бегать из дома в дом в любое время, и для Энн было довольно неожиданным обнаружить Мэри одну; но, когда та пребывала в одиночестве, ее нездоровье и плохое настроение являлось делом само собой разумеющимся. Хотя и более разумная, нежели самая старшая сестра, Мэри не отличалась ни чуткостью, ни нравом Энн. Когда все складывалось хорошо и счастливо и ей должным образом уделялось внимание, она отличалась добродушием и превосходным настроением; но все иное выбивало ее из колеи полностью. Она не могла существовать в одиночестве и, унаследовав значительную долю самомнения Эллиотов, проявляла большую склонность при каждом очередном недомогании усугублять его воображаемым пренебрежением и плохим обращением окружающих. Внешне она была хуже обеих сестер и даже в самом расцвете приблизилась лишь к разряду «милая девочка». Теперь она возлежала на раскладной софе в милой небольшой гостиной, когда-то изящная обстановка которой постепенно поистрепалась по прошествии четырех лет и действий двоих ребятишек; и, при появлении Энн, приветствовала ее словами:
   – Так ты наконец-то прибыла! Я начала думать, что мне уже никогда не придется тебя увидеть. Я настолько больна, я едва могу говорить. Я не видела ни единого живого существа целое утро!
   – Мне жаль видеть тебя нездоровой, – ответила Энн. – Все ведь было так хорошо, когда ты писала мне о себе в четверг.
   – Да, я старалась изо всех сил, я всегда так делаю: но я была уже далеко не так здорова в то время; и я не думаю, что мне еще когда-нибудь в жизни было так плохо, как этим утром: и меня совершенно некстати оставили одну, я уверена. Предположим, со мной внезапно случится нечто крайне ужасное, и я не смогу позвонить в звонок! Значит, леди Рассел не выезжает. Боюсь, она и трех раз не навестила нас в этом доме за все это лето.
   Энн ответила надлежащим образом и поинтересовалась о ее муже.
   – О! Чарльз ушел на охоту. Я не видела его начиная с семи часов. Он ушел, хотя я и сказала ему, как я больна. Он сказал, что уходит не надолго; но он так и не возвращался, а теперь уже почти час дня. Я ручаюсь тебе, я не видела ни души все это длинное утро.
   – А твои малыши, они были с тобой?
   – Да, пока я могла переносить их шум; но они настолько неуправляемы, что приносят мне больше вреда, чем пользы. Маленький Чарльз не слушает ни единого моего слова, а Уолтер растет совсем несносным.
   – Ладно, теперь тебе скоро станет лучше, – подбодрила ее Энн. – Ты же знаешь, я всегда забочусь о тебе, когда приезжаю. Как ваши соседи в Большом доме?
   – Я ничего не могу сказать тебе о них. Я никого из них не видела сегодня, кроме мистера Масгроува, который только остановился и поговорил со мной через окно, но не слезая с лошади; и, хотя я сказала ему, насколько я больна, ни один из них не пришел посидеть со мной. Это не устраивало обеих мисс Масгроув, я полагаю, они никогда не изменяют свои планы.
   – Ты еще увидишь их, возможно до обеда. Еще рано.
   – Мне они и не нужны, уверяю тебя. По мне, они слишком много говорят и смеются много. О! Энн, мне так нездоровится! Как нехорошо с твоей стороны было не приехать в четверг.
   – Моя дорогая Мэри, вспомни, ты ничего не написала о своем недомогании в письме! Ты писала в самых радостных тонах, что у тебя все отлично, что мне вовсе не надо спешить; и, поскольку дела обстояли именно так, ты же должна понимать, что мне хотелось побыть с леди Рассел до последнего: и кроме моих чувств к ней, я действительно была занята до предела, мне столько всего предстояло сделать, что мне было крайне неудобно уехать из Келлинча раньше.
   – Вот это да! Что же ты могла там делать?
   – Очень многое, уверяю тебя. Больше, чем я могу вот так сразу вспомнить; но могу перечислить тебе лишь малое из того, чем я занималась. Я делала дубликат каталога отцовских книг и картин. Я несколько раз отправлялась в сад с Маккензи, пытаясь разобраться сама и заставить его понять, какие из растений Элизабет предназначены для отправки леди Рассел. У меня были и свои собственные небольшие дела, которые следовало уладить, распределить книги и ноты и заново упаковать все мои дорожные сундуки, поскольку слуги не сразу поняли, какие из них предназначены для отправки на повозках, и мне пришлось заняться еще одним очень мучительным делом, Мэри: обойти почти каждый дом в округе, как своего рода прощание. Мне сказали, что им это было бы приятно; но все это заняло очень много времени.
   – Ну ладно! – И после минутной паузы: – Но ты так и не поинтересовалась у меня ни единым словом о том, как прошел обед у Пулов вчера.
   – Так ты там была? Я не задавала вопросов, поскольку решила, что тебе, видимо, пришлось отказаться от вечеринки.
   – О да! Я была там. Я очень хорошо себя чувствовала вчера; со мной вообще не было ничего плохого до сегодняшнего утра. Было бы странно, если бы я не поехала туда.
   – Я очень довольна, что ты себя хорошо чувствовала, и надеюсь, ты хорошо провела время.
   – Ничего особенного. Все всегда знают заранее, что подадут на обед и кто там будет; и это так ужасно неудобно не иметь собственного экипажа. Мистер и миссис Масгроув взяли меня с собой, и в карете было так тесно! Они ведь оба такие крупные, и вдвоем занимают столько места; и мистер Масгроув всегда садится вперед. Вот мне и пришлось втиснуться назад вместе с Генриеттой и Луизой; и я думаю, вполне вероятно, что мое сегодняшнее недомогание может быть вызвано этим.
//-- * * * --//
   Еще чуть-чуть все того же спокойного терпения и принудительной веселости со стороны Энн послужило почти чудодейственным средством для Мэри. Скоро она уже сидела, выпрямившись на диване, и начала надеяться, что сумеет подняться к обеденному времени. Затем, забыв и думать об этом, она оказалась в другом конце комнаты, принялась составлять букетик из цветов; потом съела холодное мясо и вскоре почувствовала себя настолько хорошо, чтобы предложить совершить небольшую прогулку.
   – Куда мы с тобой пойдем? – спросила она, когда они были уже готовы. – Я полагаю, тебе не захочется заходить в Большой дом прежде, чем они придут повидать тебя.
   – Я не имею ни малейшего возражения на этот счет, – ответила Энн. – Мне в голову никогда не придет настаивать на соблюдении подобной церемонии с людьми, которых я знаю так хорошо, как миссис и мисс Масгроув.
   – О! Но им следует нанести тебе визит как можно скорее. Они обязаны понимать, как им следует вести себя с тобой, как с моей сестрой. Однако мы вполне можем зайти и посидеть с ними немного, а когда разделаемся с этим, насладиться нашей прогулкой.
   Энн всегда считала такой стиль общения крайне неразумным; но она прекратила прилагать усилия препятствовать этому, полагая, что, хотя с каждой стороны непрерывно возникали всяческие поводы для обид, ни та ни другая семья уже не могли жить без этого общения. Соответственно они направились к Большому дому, где просидели целых полчаса в старомодно обставленной квадратной комнате, с небольшим ковром на натертом до блеска полу, в обстановку которой дочери постепенно вносили соответствующий дух беспорядка, с помощью огромного пианино и арфы, подставок для цветов и маленьких столиков, поставленных на все свободные места. О! Если бы оригиналы, с которых писались портреты, развешанные на деревянных стенных панелях, если бы все эти господа в коричневом бархате и дамы в синем атласе увидели все происходящее, они бы ощутили такое ниспровержение порядка и аккуратности! Да и сами портреты, казалось, с удивлением взирали на все это.
   Масгроувы, подобно их жилищам, находились в состоянии изменения, возможно усовершенствования. Отец и мать придерживались стиля старой Англии, а молодые стремились к новому. Мистер и миссис Масгроув были очень хорошими людьми; дружелюбными и гостеприимными, не слишком образованными и совсем далекими от утонченности. Их дети отличались уже современным складом ума и манерами. Семейство было многочисленным; но, помимо Чарльза, взрослыми детьми были только Генриетта и Луиза, молодые девушки девятнадцати и двадцати лет, принесшие из школы в Эксетере весь обычный набор образованности и лоска, и теперь, подобно тысячам других юных дам, придерживаясь определенного стиля, жили счастливо и весело.
   Их платья всеми способами подчеркивали их достоинства, их лица были довольно симпатичны, их настроение чрезвычайно хорошим, их манеры непринужденными и приятными; они пользовались влиянием дома, и их баловали повсюду. Энн всегда рассматривала их как самых счастливых созданий среди своих знакомых: но тем не менее спасалась, как все мы делаем в подобных случаях, некоторым удобным чувством превосходства и не поменяла бы свой более утонченный и развитой ум на все их удовольствия и завидовала им только в том, что они явно отличались совершенным пониманием друг друга и полным согласием между собой, той жизнерадостной и добродушной взаимной привязанностью, которой она знала так немного в отношениях с любой из своих сестер.
   Их встретили с превеликой сердечностью. Все было кстати со стороны обитателей Большого дома, которых вообще, насколько Энн прекрасно понимала, винить было не в чем. Полчаса пролетели незаметно в довольно приятной беседе; и она нисколько не удивилась, когда к ним в их прогулке присоединились обе барышни Масгроув, в ответ на особое приглашение Мэри.

Глава 6

   Энн не требовалось совершать эту поездку в Апперкросс, чтобы узнать, как часто переезд от одной группы людей к другой, даже обитающих на расстоянии всего трех миль, может легко привести к полной смене окружающих мнений, тем для разговоров и даже мыслей. И раньше, когда ей случалось гостить в Апперкроссе, ей ни разу не удавалось не поразиться этому явлению или не пожелать, чтобы остальные Эллиоты могли воспользоваться этим ее преимуществом и понаблюдать, как мало в других местах интересуются или как мало везде, кроме Келлинч-холла, уделяют внимания многому из того, в чем ее домочадцы видели столько смысла, выставляли на всеобщее обсуждение, сопровождали всеобщим интересом. Но все же, со всем этим опытом, ей пришлось теперь освоить еще один урок, состоявший в постижении нашей собственной несущественности за пределами нашего собственного круга; так как, прибыв на новое место с душой, полной переживаний по поводу решения проблемы, всецело и на многие недели захватившей обитателей обоих домов в Келлинче, она, естественно, ожидала несколько большего любопытства и сочувствия, чем она нашла в очень схожих репликах мистера и миссис Масгроув, произнесенных каждым из них по отдельности, но лишь с небольшими вариациями: «Выходит, мисс Энн, сэр Уолтер и ваша сестра уехали. И в какой же части Бата, вы полагаете, они поселятся?» – причем без всякого особого интереса к продолжению темы; или в замечаниях со стороны юных дам: «Надеюсь, и мы отправимся в Бат зимой; но помните, папа, если мы поедем, мы должны выбрать удачное место, больше никаких ваших Квин-сквер»; или в беспокойстве Мэри: «Честное слово, мне будет изрядно не по себе, когда вы все уедете туда, в Бат, веселиться и радоваться жизни!»
   Она могла только решить избегать подобного самообольщения в будущем и думать с преувеличенной благодарностью об удивительной и благословенной дружбе с такой по-настоящему сердечной и участливой своей наставницей, как леди Рассел.
   У мужчин Масгроувов имелись охотничьи угодья и дичь, которую следовало то охранять, то отстреливать, лошади, собаки и газеты занимали все остальное их время, женщины же были поглощены всеми другими обычными предметами домашнего хозяйства, соседями, платьями, танцами и музыкой. Она признавала, что так оно и должно было быть и каждое небольшое социальное сообщество должно диктовать свои собственные темы для обсуждения, и надеялась вскоре превратиться в совсем не недостойного внимания участника того сообщества, куда оказалась теперь пересажена. Так как ей предстояло провести самое малое два месяца в Апперкроссе, на ней лежала высокая обязанность насколько возможно больше посвятить свое воображение, свою память и все свои мысли заботам Апперкросса.
   Она вовсе не страшилась этих двух месяцев. Мэри никогда не отвергала ее, как это делала Элизабет, и проявляла к ней больше сестринских чувств. К тому же младшая сестра хоть немного, но поддавалась ее влиянию. Среди других обитателей коттеджа и вовсе даже намека на проявление недружелюбия не сквозило. Она всегда поддерживала дружбу со своим зятем, а в детях, которые любили ее не меньше матери, а уважали, пожалуй, и намного больше, она имела объект интереса, развлечения и благотворного влияния.
   Чарльз Масгроув был человек обходительный и милый; здравым смыслом и нравом он, несомненно, превосходил свою жену, но ни талантами, ни умением поддержать беседу, ни особым тактом не отличался настолько, чтобы жизнь с ним под одной крышей могла подтолкнуть Энн к опасным размышлениям и сожалениям о прошлом; хотя все же Энн могла согласиться с леди Рассел и поверить ее словам, что более подходящий союз мог бы положительно повлиять на него, а женщина чуткая и разумная сумела бы придать больше значительности его характеру и привнести больше полезности, рациональности и элегантности в его привычки, равно как и в его повседневные занятия и стремления. Сейчас же он ни к чему не проявлял особого рвения, разве только к охоте и прочим развлечениям, и понапрасну растрачивал время, не извлекая пользы ни из чтения книг, ни из других занятий. Его крайне здоровое жизнелюбие никогда, похоже, не поддавалось влиянию периодически нападавшей на жену хандры, и он мирился с ее непоследовательностью и неблагоразумием, порой к истинному восхищению Энн, и в целом, несмотря на частенько случавшиеся между ними мелкие стычки (в которых иногда ее собственная роль помимо ее воли возрастала, так как обе стороны апеллировали к ней), супруги были вполне счастливой супружеской парой.
   Они всегда прекрасно дополняли друг друга, когда речь шла о недостатке в деньгах, оба крайне не прочь были получать щедрые подарки от его отца; но и здесь, как и в большинстве случаев, Чарльз выказывал душевное превосходство, поскольку, если Мэри сильно досадовала и негодовала на старшего Масгроува, случись тому не оправдать их ожиданий, он всегда заявлял, что его отец вправе тратить деньги по своему усмотрению.
   Что касается умения обращаться с детьми, то в теории он намного превосходил жену, да и на практике все складывалось отнюдь не так уж плохо.
   «Я мог бы справляться с ними значительно лучше, если бы Мэри не вмешивалась», – не раз слышала от него Энн, и ей немало в это верилось; но, выслушивая, в свою очередь, упреки Мэри в его адрес: «Из-за Чарльза я не в силах вообще заставить их слушаться, он их просто портит», – она никогда не испытывала ни малейшего искушения произнести: «Как ты права!»
   Самое неприятное обстоятельство на протяжении всего ее пребывания у них в гостях заключалось в слишком большом доверии, которое оказывали ей все стороны любых конфликтов, без исключения посвящавшие ее во все тайные обиды каждого дома. Зная о некотором ее влиянии на сестру, у нее постоянно просили, даже если и не всегда в открытую, а только намеком, постараться добиться совершенно нереального.
   «Если бы ты могла уговорить Мэри поменьше воображать себя больной», – так формулировал просьбу Чарльз, а горемыка Мэри уныло сетовала: «Не сомневаюсь, если бы Чарльз даже смотрел, как я умираю, он и тогда не задумался бы, каково мне. Я уверена, Энн, если ты постараешься, ты сумеешь убедить его, что я и вправду очень больна – мне намного хуже, чем я стараюсь показывать».
   Могла Мэри и объявить вдруг: «Хоть их бабушка и вечно в них нуждается, я терпеть не могу посылать детей в Большой дом. Бабушка потакает и потворствует им ужасно и дает им столько всякого вздора и сладостей, что они обязательно возвращаются больными и ведут себя несносно всю остальную часть дня». Миссис же Масгроув, при первой же возможности, оставшись наедине с Энн, жаловалась: «Ох, мисс Энн, как бы мне хотелось, чтобы миссис Чарльз хоть отчасти переняла ваше умение обращаться с этими детьми. С вами они совершенно иные создания! Вообще-то они, как ни посмотри, избалованы ужасно! Как было бы хорошо, если бы вы направляли вашу сестру в вопросах воспитания детей. Таких прекрасных и здоровых детей свет еще не видывал, бедные дорогие мои малютки! И это я говорю без всякого пристрастия! Но миссис Чарльз совершенно ничего не смыслит в воспитании! Боже правый! Какими невыносимыми они иногда бывают. Ручаюсь вам, мисс Энн, только это мешает мне желать видеть их в нашем доме так часто, как мне того хотелось бы. Кажется, миссис Чарльз не совсем довольна тем, что я не приглашаю их чаще; но поверьте, невозможно же постоянно одергивать детей: „Не делай этого“ и „Не делай того“ – или добиваться от них терпимого порядка, лишь позволив им больше пирожных, чем идет им на пользу».
   Больше всего ей доставалось от Мэри. «Миссис Масгроув, безусловно, считает всех своих слуг надежными. Попробуй только поставить это под сомнение! Она сочтет это за государственную измену; но я уверена, без преувеличения, что ее доверенная горничная и прачка, вместо того чтобы заниматься делом, весь день напролет шатаются по деревне. Я встречаю их везде, куда бы ни пошла; и скажу тебе больше, как ни войду в нашу детскую, они уже и там. Если бы моя Джемайма не была испытанным и надежнейшим созданием, одного этого хватило бы, чтобы испортить ее; ведь она рассказывает мне, как они всегда искушают ее прогулкой». А со стороны миссис Масгроув слышалось: «Я взяла себе за правило никогда не вмешиваться ни в какие дела своей невестки, так как не вижу в этом большого смысла; но вам, мисс Энн, я скажу, поскольку вы-то сумеете навести порядок, что я не слишком хорошего мнения о няне миссис Чарльз: я слышу странные истории о ней; где-то она всегда шляется; и, поверьте моему опыту, она так разодета, ну прямо барыня, ей ничего не стоит всех слуг испортить одним своим видом. Миссис Чарльз безгранично ей доверяет, я знаю; но вам я всего лишь советую быть начеку, поскольку, если вы заметите что-нибудь неладное, не задумываясь, сразу же скажите об этом».
   И снова слышалась жалоба, но уже Мэри на миссис Масгроув, не желавшую оказывать ей должного почета во время званых обедов в Большом доме, где бывали и другие приглашенные. Сестра никак не видела причин для свойского обращения и не понимала, почему ее старшинство по родовитости следовало отбрасывать из-за ее нынешней родственной близости к ним. А однажды, когда Энн прогуливалась с барышнями Масгроув и разговор зашел о положении в обществе, об аристократии и том, как ревностно те оберегают свое высокое социальное положение, одна из девушек заметила: «Я без колебаний скажу тебе, насколько нелепы некоторые люди в вопросах первенства, ведь все вокруг знают, насколько мало тебя саму это волнует; вот если бы и Мэри кто-нибудь посоветовал, что лучше бы ей не проявлять столько упрямства в этом вопросе, и особенно если бы кто-нибудь убедил ее не выставлять себя вечно вперед и не стремиться занять мамино место. Никто и не сомневается в ее более высоком положении перед нашей мамой, но ей приличествовало бы все-таки не всегда настаивать на этом. Не то чтобы это хоть в малейшей степени беспокоило саму маму, но я знаю, что многие в округе обращают на это слишком много внимания».
   И как Энн должна была утрясти все эти проблемы? Она вряд ли сумела бы многое изменить, и ей ничего не оставалось, как просто терпеливо выслушивать, смягчать обиды и оправдывать каждую сторону перед другой; давать всем им советы проявлять терпение и терпимость, столь необходимые между такими близкими соседями, и вносить больше ясности там, где это шло на пользу сестре.
   Во всех других отношениях ее пребывание в Апперкроссе началось и проходило отлично. Удалившись от Келлинча на целых три мили, ей удалось и самой воспрянуть духом, благодаря перемене места и положения; болезни же Мэри отступили от присутствия постоянной спутницы, а их ежедневное общение с другой семьей, поскольку в коттедже для них не находилось ни превосходящих пристрастий, ни особых привязанностей или занятий, которыми приходилось бы жертвовать, этому только способствовало. Общение это непременно становилось теснее некуда, так как они встречались каждое утро и почти никогда не проводили вечер порознь; но она полагала, что вряд ли все складывалось бы столь удачно без представительных фигур мистера и миссис Масгроув на своих привычных местах или без щебетания, смеха или пения их дочерей.
   Она играла намного лучше, чем любая из сестер Масгроув, но она не обладала голосом, не имела представления об игре на арфе. И любящие родители не сидели рядом и не мыслили себя переполненными восхищением. О ее мастерстве мало кто вообще вспоминал, разве только из любезности, или чтобы дать другим немного отдохнуть, или для разнообразия, и она прекрасно это понимала. Энн знала, что своей игрой доставляла удовольствие только самой себе; но и это чувство было ей совсем не внове. За исключением одного короткого периода ее жизни, никогда, уже с четырнадцати лет, никогда, с тех пор как потеряла свою дорогую матушку, не знала она счастья быть выслушанной или ободренной справедливой оценкой тонкого вкуса. В музыке она давно привыкла чувствовать себя одной-одинешенькой во всем мире; и любящее пристрастие мистера и миссис Масгроув к исполнительскому мастерству дочерей, и полное безразличие их к любому другому отзывалось в ней скорее радостью за самих сестричек, чем горькой обидой за себя.
   Общество в Большом доме иногда увеличивалось в размере. Соседей было не так много, но Масгроувов посещали все, и ни у одной семьи в округе не бывало так много званых обедов, и ни к кому так часто не ездили с визитами, ни у кого не собиралось столько случайных и приглашенных гостей. С ними буквально все знались.
   Девушки были без ума от танцев; и время от времени вечера заканчивались небольшим импровизированным балом. На расстоянии пешей прогулки от Апперкросса жила семья небогатых родственников, которые зависели от Масгроувов во всех удовольствиях; они могли появиться в любое время и всегда рады оказывались принять участие в любой забаве или организовать танцы; Энн же, явно предпочитавшая роль аккомпаниатора более активному участию, часами напролет играла для них контрдансы; такую ее доброту не могли не оценить мистер и миссис Масгроув и всегда в пользу ее музыкальных способностей, посему тут уж она частенько заслуживала их одобрительных возгласов: «Отлично, мисс Энн! Вы здорово играли, правда! Бог мой! Как же ваши маленькие пальчики порхали по клавишам!»

   Так прошли первые три недели. Наступил Михайлов день; и Энн, несомненно, душой возвращалась в Келлинч. Любимый дом обживали другие; другие же теперь могли наслаждаться ее любимыми комнатами и обстановкой, гулять в рощах и любоваться несравненными видами!
   Мало что могло отвлечь ее от этих мыслей весь день 29 сентября; а вечером ей еще и посочувствовала Мэри, которая, по какому-то поводу записывая дату, воскликнула: «Вот это да, – не это ли день, когда Крофты предполагали въехать в Келлинч? Как хорошо, я не вспоминала об этом прежде. От этой мысли я впадаю в уныние и делаюсь больной!»
   Крофты вступили во владение поместьем по-военному стремительно, и следовало им нанести визит. Мэри глубоко переживала эту неизбежность. Никто не догадывается о ее страданиях. Она постарается отложить посещение, насколько сможет; но ей не полегчало, пока (на это ушло всего несколько дней) она не сумела уговорить Чарльза отвезти ее в Келлинч и не вернулась оттуда оживленная и в приподнятом настроении под воздействием воображаемого волнения. Энн совершенно искренне обрадовалась, что остальным не на чем оказалось туда ехать.
   Однако ей хотелось повидать Крофтов, и она была довольна, что оказалась дома, когда они нанесли ответный визит. Они прибыли: хозяин дома отсутствовал, но обе сестры их приняли; и как-то так получилось, что миссис Крофт досталось занимать Энн, пока адмирал, усевшись подле Мэри, ублажал ее своим добродушным вниманием к маленьким мальчикам. Энн вполне могла заняться поисками сходства с дорогими чертами и, не обнаружив, искала его в голосе, манере выражать чувства и в оборотах речи.
   Миссис Крофт, хотя и не отличалась ростом и явно не была склонна к полноте, оказалась коренастой, энергичной и физически крепкой особой, держалась уверенно и прямо, и это придавало ей значительность. Живые темные глаза, хорошие зубы и в целом приятное лицо; хотя побуревшая и обветренная кожа, следствие ее постоянного пребывания в море вместе с мужем, заставляла ее выглядеть несколько старше, словно она прожила на свете значительно дольше, чем свои тридцать восемь лет. Держалась она открыто, непринужденно и свободно. Характер в ней проявлялся решительный, чувствовалось, что она вовсе не испытывала неуверенности в себе и не мучилась сомнениями, когда предстояло действовать; однако без каких-нибудь признаков вульгарности или грубости или недостатка жизнерадостности и добродушия. Удостоверившись, что миссис Крофт на самом деле уважительно и деликатно относится к ее чувствам, связанным с Келлинчем, Энн почувствовала к ней расположение, особенно же когда с первой минуты, с самого момента представления, она убедилась, что миссис Крофт ничего не знает и ни о чем не подозревает и с ее стороны не сквозит ни малейшего намека на какое бы то ни было проявление предвзятости или предубеждения. На душе у Энн стало спокойно и легко, она расхрабрилась и воспрянула духом, но тут на какой-то момент опять пришла в волнение от неожиданного замечания миссис Крофт:
   – Как я понимаю, это с вами, а не с вашей сестрой мой брат имел удовольствие поддерживать знакомство, когда жил в этих местах.
   Энн надеялась, что вышла из возраста, когда краснеют по каждому поводу; но из возраста, когда переполняют эмоции, она уж точно выйти не успела.
   – Возможно, вы не слышали, но он женился, – добавила миссис Крофт.
   Она сумела отреагировать, как и следовало; и обрадовалась, когда следующие слова миссис Крофт пояснили, о каком именно из своих братьев та вела речь, что не сказала в ответ ничего, что не могло бы относиться сразу к любому из братьев, в том числе и к мистеру Вентворту. Энн сразу же оценила разумность своих высказываний, поскольку миссис Крофт думала и говорила в тот самый волнующий момент об Эдварде, а не о Фредерике; и, устыдившись своей забывчивости, проявила подобающий интерес к нынешним делам их прежнего соседа.
   Дальше все складывалось на удивление спокойно; до тех пор, пока, когда гости уже собирались уходить, она не услышала, как адмирал объяснял Мэри:
   – Мы ожидаем брата миссис Крофт к себе, и очень скоро; как я понимаю, вы о нем слышали?
   Он не договорил, поскольку в этот момент его атаковали мальчишки. Они облепили его как старого доброго приятеля и требовали непременно остаться и не уезжать; и, слишком углубившись в обсуждение настоятельных просьб забрать их с собой в кармане его пальто, и прочее и прочее, не имел больше возможности окончить фразу или вспомнить, о чем он начал было говорить. И Энн оставалось только убеждать себя, по мере сил и возможностей, что обсуждался приезд того же самого брата, о котором шел разговор в гостиной.

   Она не могла, однако, достичь такой степени уверенности, чтобы не сгорать от стремления узнать, не обсуждалась ли эта тема в другом доме, куда Крофты заходили еще раньше.
   Обитателей Большого дома ждали вечером того дня в коттедже; и, поскольку в это время года такие посещения уже не осуществлялись пешком, она начала прислушиваться к шуму кареты, когда к ним забежала младшая из барышень Масгроув. Первой черной мыслью, возникшей при ее появлении, было что мисс Масгроув пришла принести извинения и им придется провести вечер в своем тесном кругу; и Мэри уже совершенно настроилась оскорбиться, но тут Луиза внесла ясность и все исправила, объяснив, что в карету поместили арфу, и поэтому ей всего лишь не хватило места и она пришла пешком.
   – И я расскажу вам, какая тому причина, – добавила она, – и все-все остальное. Так вот, я прибежала предупредить вас, папа и мама сегодня вечером совсем пали духом, особенно мама; она только и думает о бедняге Ричарде! И мы придумали, лучше взять с собой арфу, поскольку арфа, похоже, развлечет ее больше, чем фортепьяно. Сказать вам, почему она в такой печали? Когда Крофты нанесли нам визит этим утром (они ведь зашли потом и к вам, не правда ли?), они, оказывается, говорили о ее брате, капитане Вентворте, который как раз возвратился в Англию, или вышел в отставку, или еще что-то в этом роде, и приезжает повидаться с ними; и к несчастью, когда они уже ушли, маме на беду пришло в голову разобраться, не тот ли это Вентворт, или кто-то с очень похожей фамилией, какое-то время был капитаном у бедного Ричарда; я даже не знаю, когда или где, но задолго до того, как он умер, бедняга, это точно! И, просмотрев его письма и вещи, она обнаружила, что так оно и было, и нет сомнений, это точно должен быть тот самый человек, и ее голова теперь переполнена только этим и бедным Ричардом! Нам теперь нужно изо всех сил стараться веселиться, а то она так и застрянет на этих мрачных думах.

   Реальные обстоятельства этой патетической части истории семейства были таковы: Масгроувы на свою беду имели совершенно неисправимого сына, причинявшего им массу беспокойства, и на свое счастье потеряли его прежде, чем он достиг двадцатилетнего возраста; этого непутевого и бестолково го отпрыска, с которым справиться на берегу они уже не могли, отослали служить на море; любили его в семье не слишком, беспокоились и того меньше, впрочем, ровно настолько, насколько он того заслуживал; о себе он давал знать крайне редко, и едва ли о нем вообще горевали, когда два года назад вести о его смерти где-то далеко за пределами страны с трудом преодолели путь до Апперкросса.
   По правде сказать, хотя его сестры теперь и старались сделать для него все, что могли, называя «беднягой Ричардом», прожил он не кем иным, как тупоголовым, бесчувственным, никчемным Диком Масгроувом, никогда не сделавшим ничего, чтобы заслужить право носить полное свое имя, и оставался всего лишь Диком, живым или мертвым.
   Он провел несколько лет на море и за время своих перемещений, характерных всем корабельным гардемаринам, но особенно тем, от которых любой капитан желает избавиться, провел шесть месяцев и на борту фрегата капитана Фредерика Вентворта «Лакония», и с «Лаконии» он, по требованию своего капитана, написал два письма, которые отец и мать получили от него за все время его отсутствия; то есть единственные два бескорыстных письма: все остальные письма являли собой всего лишь просьбы выслать денег.
   В каждом из этих писем он хорошо отзывался о своем капитане; но так мало они привыкли обращать внимание на это, столь невнимательными и нелюбопытными были они относительно имен моряков или судов, что едва ли в то время они обратили внимание и на это имя; и то, что миссис Масгроув внезапно озарила, и именно в тот день, вспышка, позволившая ей вспомнить имя Вентворт, как-то связанное с ее сыном, казалось одной из тех необычных игр памяти, которые иногда происходят.
   Она достала письма и там нашла подтверждение своему предположению; и чтение этих писем, теперь, через столько лет после того, как бедный ее сын покинул их навсегда и его ужасный характер и все его проступки уже стерлись из памяти, чрезмерно подействовало на состояние ее духа и погрузило ее в такую глубокую печаль о нем, которой она не знала даже тогда, когда впервые услышала о его смерти. На мистера Масгроува, хотя и в меньшей степени, все это подействовало сходным образом; и когда они достигли коттеджа, им совершенно очевидно требовалось, во-первых, чтобы их снова выслушали по волнующей их теме, ну а потом утешиться в своем жизнерадостном окружении.
   Слышать, как они говорят так много о капитане Вентворте, слишком часто повторяют его имя, перебирают в памяти прошлое и наконец приходят к выводу, что он (и ведь могло же такое случиться) и был тем самым капитаном Вентвортом, кого они, как они вспомнили, встречали, раз или два, по возвращении из Клифона (прекрасный молодой человек), но они не могли сказать, случилось это семь или восемь лет назад, – все это явилось новым испытанием для самообладания Энн. Но, как бы там ни было, ей явно предстояло отныне приучить себя к подобной пытке. Получалось, ей предстояло научиться оставаться безучастной, раз уж ожидалось его появление, и причем скорое появление. И мало того, Масгроувы, переполненные горячей благодарностью за доброту, которую он проявил в отношении их бедного Дика, высоко превозносили его характер, о котором говорило уже то, что шесть месяцев бедняга пребывал под его опекой, и упоминали в сильной, хотя и не литературно совершенной похвале как «лихого парня, только слишком уж похожего на школьного учителя», решили с нетерпением ждать возможности быть ему представленным и завязать с ним знакомство, как только они услышат о его приезде.
   Так было решено, и вечер дальше шел покойно и безмятежно.

Глава 7

   Не прошло и нескольких дней, как все узнали о приезде капитана Вентворта в Келлинч, и мистер Масгроув нанес ему визит и, возвратившись, горячо превозносил его и сообщил домашним, что договорился с Крофтами об обеде в Апперкроссе в конце следующей недели. Мистер Масгроув сильно огорчился из-за невозможности назначить для посещения более раннюю дату, с таким нетерпением желал он продемонстрировать свою благодарность, принимая капитана Вентворта под крышей собственного дома и приветствуя его всем, что было самым лучшим и крепким в его погребах. Но предстояло ждать, пока пройдет целая неделя; всего неделя, как сочла бы Энн, а затем им предстояло встретиться; но скоро Энн пожалела, что даже и эту неделю ей не пришлось чувствовать себя в безопасности.
   Капитан Вентворт очень поспешил нанести ответный визит мистеру Масгроуву, пожелав ответить на его любезность, и она лишь по случайности не зашла к ним в те же полчаса его визита. Они с Мэри уже фактически отправились по направлению к Большому дому, где, как она узнала впоследствии, они бы неминуемо с ним столкнулись, но тут случилось непредвиденное. Старший из мальчиков неудачно упал, и его принесли в тот момент домой. Несчастный случай с ребенком отложил в сторону любые посещения; но она не могла безразлично воспринимать известие о своем спасении, несмотря на серьезное беспокойство, которое испытывала по поводу состояния мальчика.
   Несчастный вывихнул себе ключицу и настолько сильно ушиб спину, что это вызывало самые тревожные опасения. Весь оставшийся день был наполнен страданиями, и Энн приходилось все делать одновременно: послать за аптекарем, отыскать отца и сообщить ему о случившемся, подбодрить мать и удержать ее от истерики, раздать указания слугам, отогнать младшего мальчика, обласкать и успокоить бедного страдальца; и, кроме этого, послать, как только она вспомнила про это, надлежащее сообщение в другой дом, что добавило ей скорее перепуганных и недоумевающих зрителей, чем полезных помощников.
   Возвращение зятя явилось первым утешением: он сумел взять на себя заботу о жене, и уж совсем она успокоилась при появлении аптекаря. Пока он не прибыл и не исследовал ребенка, их предчувствия оставались самыми худшими, будучи неопределенными; они подозревали большие повреждения, но не знали, где именно; но теперь ключица была скоро поставлена на место, и хотя мистер Робинсон все щупал, и щупал, и тер, и мрачнел, и тихо беседовал с отцом и тетей, тем не менее они все уже надеялись на лучшее и смогли разлучиться и отобедать в терпимом спокойствии духа; и затем, уже перед самым расставанием, две младшие тетки нашли в себе силы отвлечься от состояния здоровья племянника и сообщить всем о визите к отцу капитана Вентворта; задержавшись после ухода отца с матерью еще минут на пять, они тут же попытались рассказать, в каком они от него совершенном восторге, насколько красивее, обходительнее он им показался, нежели любой другой представитель мужского пола среди всех их знакомых, из тех даже, кто раньше снискал и пользовался их благосклонностью.
   Как было они обрадовались, услышав, что папа пригласил его остаться на обед, и как сожалели, когда он сказал, что совсем не может себе сегодня этого позволить, и как обрадовались снова, когда он пообещал ответить на папино и даже более настоятельное мамино приглашение приехать и отобедать с ними на следующий день, правда-правда, уже завтра; и он пообещал это с такой благожелательностью, словно подчеркнул этим, как правильно он понял причину проявленного к нему с их стороны внимания. Короче, и выглядел он элегантно, и говорил он с изысканной любезностью, что они могли заверить их всех, он вскружил им обеим голову; и они убежали, ликующие и влюбленные, и капитан Вентворт явно занимал их намного больше, чем маленький Чарльз.
   Рассказ и восторги повторились, когда в вечерних сумерках обе девушки пришли уже с отцом разузнать, как обстоят дела; и мистер Масгроув, уже освободившийся от первых волнений по поводу самочувствия своего наследника, смог подтвердить их впечатление, и добавить своих похвал, и выразить надежду, что теперь больше не возникнет повода отменить обед с капитаном Вентвортом, и только выразил сожаление, что обитатели коттеджа, судя по всему, не захотят оставить маленького мальчика ради встречи с капитаном.
   – Ох! Нет! Как можно оставить ребенка! – И отец и мать еще недавно только пережили слишком сильную тревогу, чтобы допустить эту мысль; а Энн, обрадовавшись избавлению, не смогла сдержаться и присоединилась к их горячим протестам.
   Правда, чуть позже Чарльз Масгроув начал склоняться к другому решению: ребенок шел на поправку, а ему слишком уж хотелось быть представленным капитану Вентворту, и, возможно, он мог бы присоединяться к ним позже вечером; он не стал бы там обедать, но вполне сможет заглянуть туда на полчасика. Но тут же был нетерпеливо атакован женой, набросившейся на него со словами:
   – Ах! Чарльз, нет и нет, я не выдержу, я не смогу тебя отпустить. Ты только подумай, а если что-нибудь случится?
   Ребенок хорошо провел всю ночь, и ему стало много лучше на следующий день. Требовалось время, чтобы удостовериться в отсутствии повреждений в позвоночнике; но мистер Робинсон не нашел ничего угрожающего, ничего, усиливавшего опасения и тревогу, и соответственно Чарльз Масгроув начал сомневаться в необходимости продолжать свое добровольное заключение. Ребенка необходимо было держать в постели и развлекать по возможности чем-то очень спокойным; но отцу-то что оставалось делать? Вполне посильное дело для женщины, и было бы совершеннейшей нелепостью, если бы он, крайне бесполезный дома, продолжал держать себя в заточении.
   Отец очень желал познакомить сына с капитаном Вентвортом, и в отсутствие достаточного основания не появляться там он обязан идти; и его размышления привели к решительному и открытому заявлению, сразу по возвращении с охоты, что он твердо намерен тут же переодеться и обедать в другом доме.
   – С ребенком все обстоит как нельзя лучше, – объявил он, – и я предупредил сейчас отца о своем приходе, и он посчитал мое решение правильным. Ну а поскольку с тобой остается твоя сестра, любовь моя, у меня вообще нет ни малейшего сомнения. Ты сама не захотела бы оставить его, но ты же видишь, я совершенно бесполезен. Энн пошлет за мной, если случится непредвиденное.
   И мужья и жены обычно понимают, когда все возражения тщетны. Мэри уже по внешнему виду Чарльза догадалась: он бесповоротно решил уйти и бесполезно надоедать ему с просьбами. Она не произнесла ни слова, пока он не вышел из комнаты; но, как только они остались вдвоем с Энн, запричитала:
   – Итак, нас с тобой оставили обходиться без всякой помощи, с этим бедным больным ребенком на руках; и ни единое живое существо не пройдет даже мимо за весь вечер! Так я и знала, так я и знала. Мне, как всегда, не везет. Стоит произойти хоть малейшей неприятности, как мужчины всегда выкрутятся, и Чарльз ничуть не лучше их всех. Какой же он бесчувственный! Ведь правду я говорю, жестоко убегать от собственного бедного мальчугана. И все эти разговоры, видите ли, он поправляется! Откуда ему знать, что мальчик поправляется или что через какие-то полчаса все не изменится к худшему? Не ожидала я от Чарльза проявления подобной бесчувственности. Вот так вот, он, значит, уходит развлекаться, а я, раз я мать, мне, бедной, и выйти из дому нельзя; хотя мне-то как раз и труднее всего оставаться подле ребенка. Ведь я же ему мать – это самая веская причина, почему мои чувства нельзя подвергать испытанию. Я нисколько не пригодна для этого. Ты же видела, какая со мной случилась истерика вчера.
   – Но это же произошло с тобой только от неожиданности, от тревожного ожидания последствий, это был шок. Больше ты не поддашься истерике. Полагаю, нам не из-за чего станет беспокоиться. Я прекрасно поняла указания мистера Робинсона и ничего не опасаюсь; и, право, Мэри, я могу понять твоего мужа. Уход за ребенком и за больными – не мужское дело, они к этому не приспособлены. Больной ребенок всегда остается на руках матери: ее собственные чувства обычно побуждают ее к этому.
   – Надеюсь, я люблю своего ребенка не меньше любой другой матери, но я не уверена, будто от меня больше пользы в комнате больного, нежели от Чарльза, не могу же я постоянно бранить или одергивать бедного ребенка, когда он болен; и ты же видела, как этим утром, когда я велела ему лежать тихо, он явно только сильнее начал брыкаться. У меня не хватает нервов на подобные вещи.
   – Но разве ты сама сможешь оставаться спокойной весь вечер вдали от бедного малютки?
   – Да, ты же видишь, его папа может, а почему я не должна? Джемайма настолько заботлива и внимательна, и она могла бы посылать нам известия о его состоянии каждый час. Я и правда думаю, Чарльзу вполне следовало бы сказать отцу о нас обо всех. Сейчас я не больше тревожусь за маленького Чарльза, чем он. Я была ужасно встревожена вчера, но сегодня – все совсем иначе.
   – Ладно, если ты не считаешь, что уже слишком поздно сообщить о твоем приходе, полагаю, тебе стоит пойти вместе с мужем. Оставьте маленького Чарльза на мое попечение. Мистер и миссис Масгроув не подумают плохого, если я останусь с ним.
   – Ты это серьезно? – вскричала Мэри, ее глаза засияли. – Вот это да! Это же отличная мысль, ну конечно, отличная. Разумеется, я с одинаковым успехом могу пойти или не пойти, поскольку дома от меня никакой пользы, разве нет? Я тут только извожу сама себя. Вот у тебя совсем нет материнских чувств, и поэтому ты сейчас самая подходящая сиделка. Ты можешь заставить маленького Чарльза делать все; он и всегда-то слушается тебя с полуслова. Так будет много лучше, чем если бы мы оставили его только с Джемаймой. О! Я обязательно пойду; я уверена, мне необходимо туда пойти, коли я могу, ничуть не меньше, чем Чарльзу, ведь они особенно хотят, чтобы я познакомилась с капитаном Вентвортом, и я знаю, что ты вовсе не против остаться одна. Право, тебе пришла в голову превосходная мысль, Энн. Я пойду скажу Чарльзу и тотчас же буду готова. В случае чего ты можешь сразу же послать за нами, ты же знаешь, но я уверена, ничего такого, чтобы встревожить тебя, не должно случиться. Я никуда не пошла бы, можешь быть уверена, если бы я не чувствовала себя совершенно спокойно в отношении моего дорогого ребенка.
   Через минуту она уже стояла в дверях туалетной комнаты мужа, и, поскольку Энн последовала за нею наверх, она успела застать всю их беседу, которая началась с ликующего обращения Мэри:
   – Я собираюсь пойти с тобой, Чарльз, поскольку дома от меня не больше пользы, чем от тебя. Если бы мне пришлось запереть себя навеки с этим ребенком, мне и тогда не удалось бы убедить его делать то, что ему не нравится. Энн останется; Энн решила остаться дома и позаботиться о нем. Энн сама все это предложила, и поэтому я пойду с тобой, и так будет намного лучше, поскольку я уже начиная со вторника ни разу не обедала вне дома.
   – Это очень любезно со стороны Энн, – прозвучало в ответ, – и я с удовольствием возьму тебя с собой, но не слишком ли жестоко оставлять ее дома одну, да еще нянчиться с нашим больным ребенком.
   Энн подошла и могла сама изложить Чарльзу свои доводы, и ее искренности вскоре оказалось достаточно для убеждения, тем более убедиться в этом ему было по меньшей мере очень приятно, и он отбросил все остальные угрызения совести, связанные с тем, что они оставляли ее обедать одну, хотя он все еще хотел, чтобы она присоединилась к ним вечером, когда ребенка уложат спать на ночь, и любезно убеждал ее позволить ему приехать и забрать ее, но уговорить ее не удалось; и раз так, она вскоре с удовольствием наблюдала, как они вдвоем отправились в гости, оба в приподнятом настроении. Они ушли, она надеялась, счастливые, каким бы странным ни показалось такое счастье; что касается ее самой, она была оставлена с таким ощущением спокойствия и удовлетворенности, какого, возможно, еще никогда ей не довелось испытывать. Она знала, что действительно оказывалась больше всех полезна ребенку; и какое ей было дело, если Фредерик Вентворт и находился всего в полумиле от нее, охотно стараясь понравиться другим.
   Энн хотелось бы знать, как он отнесся к их встрече. Возможно, безучастно, если реально говорить о безразличии при таких обстоятельствах. Скорее всего безучастно, или вовсе не желал этого. Ведь, если бы он только хотел снова ее увидеть, ему не пришлось бы столько ждать; он поступил бы так, как она не могла себе позволить. Но она непременно нашла бы возможность встретиться (и ей в это искренне верилось), окажись она на его месте, и сделала бы это давно, когда еще раньше обстоятельства позволили ему обрести независимость, которой им только и не хватало для счастья.
   Сестра с мужем возвратились в восторге от своего нового знакомства и от проведенного в Большом доме вечера. Там были музыка, пение, разговоры, смех – полный набор для приятного времяпрепровождения; обаятельные манеры капитана Вентворта, никакой робости или скрытности; казалось, они все давно и хорошо знакомы друг с другом, и уже следующим утром они с Чарльзом отправлялись на охоту. Его ожидали к раннему завтраку, но не в коттедж, хотя это и обсуждалось сначала; но потом его уговорили предпочесть Большой дом, к тому же он опасался помешать миссис Чарльз Масгроув, из-за ребенка, в общем, так или иначе, они едва ли точно помнили почему, но они с Чарльзом договорились встретиться на завтраке у мистера Масгроува.
   Энн не надо было ничего объяснять. Он желал избежать встречи с ней. Как выяснилось, он спрашивал о ней, не заостряя особого внимания, как если бы о прежней мимолетной знакомой, скорее чтобы подтвердить, как она уже подтвердила это давнее знакомство, возможно, под влиянием того же желания избежать процедуры представления друг другу, когда им все-таки придется встретиться.
   Утренние часы в коттедже всегда начинались позже, чем в другом доме, но на следующий день различие оказалось слишком велико, и Мэри с Энн еще только приступили к завтраку, когда Чарльз заглянул к ним предупредить, что они уже собрались охотиться и он зашел забрать собак, а сестры идут за ним следом с капитаном Вентвортом; и, поскольку девушки вознамерились навестить Мэри и ребенка, капитан Вентворт также вызвался, если только это не вызовет неудобства, нанести ей короткий визит, буквально на несколько минут; и, хотя Чарльз ручался за состояние ребенка, которое в любом случае позволяет сделать этот визит удобным, капитан Вентворт все же настоял, чтобы он, Чарльз, все-таки забежал и предварил их появление.
   Мэри, очень довольная подобным проявлением внимания, пришла в восторг от возможности принять капитана, в то время как тысяча чувств стремительно нахлынули на Энн, из которых самым утешительным было лишь одно: все это скоро кончится. И все действительно скоро кончилось. Спутники Чарльза появились минуты через две за ним; все прошли в гостиную.
   Их взгляды едва встретились, капитан Вентворт поклонился, правила этикета соблюдены; она слышала его голос, он поболтал с Мэри, сказал ей какие-то уместные случаю слова, по-дружески обратился к барышням Масгроув, этого ей было достаточно, чтобы понять непринужденность их отношений; комната, казалось, заполнилась людьми и голосами, но не прошло и нескольких минут, как сразу все кончилось. Чарльз показался в окне, все было готово, их посетитель поклонился и ушел, барышни Масгроув тоже ушли, внезапно приняв решение прогуляться до конца деревни вместе с охотниками; комната опустела, и Энн могла вернуться к прерванному завтраку, или хотя бы попытаться.
   – Все кончилось! Все кончилось! – повторяла она про себя снова и снова, с благодарностью за эту милость. – Самое плохое кончилось!
   Мэри о чем-то болтала, но она не могла уследить за ходом ее мысли. Она увидела его. Они встретились. Они снова оказались с ним в одной комнате.
   Скоро, однако, она попыталась урезонить себя и унять волнение. Восемь лет, почти восемь лет прошло с тех пор, как она от всего отказалась. Как абсурдно снова поддаваться смятению чувств, которые за это время растворились в далях расстояний и тумане неясности! Чего только не могли сделать восемь лет? События самого разного толка, перемены, расставания, переезды (все, все должно было вместиться в них, и прошлое предано забвению), как все естественно, и вместе с тем неизбежно! Эти восемь лет – почти третья часть ее жизни.
   Увы! Сколько бы она ни рассуждала, для настоящих чувств восемь лет оказались всего лишь немногим больше, чем ничего.
   Ну а что чувствовал он? Желал ли он сторониться ее? И в следующий миг она казнила себя за безрассудство, побудившее вообще задаться этим вопросом.
   Был еще один вопрос, над которым, возможно, даже ее предельно разумные рассуждения не помешали бы ей задумываться. Но на него-то ей вскоре суждено было получить ответ, избавивший ее от неопределенности; так как после того, как обе барышни Масгроув вернулись и снова покинули коттедж, Мэри совершенно неожиданно заметила:
   – Капитан Вентворт не очень галантно ведет себя с тобой, Энн, хотя и был так предупредителен со мной. Генриетта выспросила его мнение о тебе, когда они ушли, так он сказал, что ты сильно изменилась, и он бы даже не узнал тебя.
   Мэри вообще редко считалась с чувствами сестры, но сейчас она и вовсе не подозревала, что своими словами растравливает какую-то особую рану.
   «Изменилась до неузнаваемости». Энн покорилась, погрузившись в молчаливую, глубоко смиренную подавленность.
   Разумеется, все так и есть, и ей нечем было успокоиться, поскольку он совсем не изменился, или совсем не изменился к худшему. Она уже призналась себе в этом, и она не могла думать по-другому, каким бы жестоким ни казался его приговор ей самой. Нет, за годы, унесшие весеннее цветение ее юности, он сильно возмужал, приобрел независимый вид, живые и открытые манеры, но черты его приятного лица не изменились. Она видела перед собой того же самого Фредерика Вентворта.

   «Так изменилась, что он не узнал бы ее!» С этими словами ей придется жить. И все же она скоро начала радоваться, что услышала их. Они здорово отрезвляли, они ослабляли волнение, несли покой, а потому им предстояло сделать ее более счастливой.
   Фредерик Вентворт произнес эти слова, или какие-то другие, похожие, вовсе не подозревая, как скоро их передадут ей. При встрече с ней он в первый же момент нашел ее ужасно переменившейся, и сказал то, что почувствовал. Он не простил Энн Эллиот. Она дурно обошлась с ним, покинула его и обманула его надежды; и хуже того, она показала малодушие, чего он сам, решительный, уверенный в себе, не смог вынести. Она отказалась от него, отказалась в угоду другим. Под воздействием чересчур убедительных уговоров. Она проявила слабость и робость.
   Он был слишком горячо привязан к ней, и с тех пор ни разу не встретил женщину, которую смог бы посчитать ей равной; но, исключая некоторое, вполне естественное желание удовлетворить свое любопытство, он совсем не стремился снова встретиться с ней. Ее власть над ним ушла навсегда.
   Сейчас он поставил перед собой цель жениться. Он был богат и, сойдя на берег, намеревался основательно обосноваться где-нибудь, как только сумеет должным образом прельститься кем-нибудь; и в настоящий момент он оглядывался по сторонам, готовый влюбиться с той стремительностью, которую позволит ясная голова и придирчивый вкус. Он готов был отдать сердце любой из барышень Масгроув, если они сумеют им овладеть; другими словами, любой привлекательной молодой женщине, оказавшейся у него на пути, но только не Энн Эллиот. Это было его тайное условие, но он молчал о нем, когда признавался сестре, подтверждая ее предположения и догадки:
   – Да, вот он я, София, в самом деле, я готов жениться, и даже жениться безрассудно. Любая девушка между пятнадцатью и тридцатью может иметь на меня виды. Немного привлекательности, несколько улыбок, несколько похвал морякам, и я – потерянный человек. Разве этого не достаточно для моряка, лишенного общества женщин, которому негде научиться быть привередливым?
   Он сказал это, она знала, и хотел бы услышать возражения. Его живые, светящиеся гордостью глаза говорили о счастливом убеждении в своей неотразимости человека, по всему видно, не научившегося быть привередливым. Энн Эллиот не совсем исчезла из его мыслей, когда он более чем серьезно описывал женщину, с которой желал бы встретиться. «Решительная, крепкая духом, но мягкая и ласковая» – таково было ее первое и последнее описание.
   – Вот какую женщину я хочу встретить, – сказал он. – Конечно, я смогу чуть снизить планку, но не слишком. Если я – глупец, я буду глупцом до конца, поскольку я думал на эту тему больше, чем большинство мужчин.

Глава 8

   С того дня капитан Вентворт и Энн Эллиот почти все время вращались в одном и том же кругу. Очень скоро они встретились на обеде у мистера Масгроува, поскольку состояние маленького мальчика больше не могло обеспечивать его тетю отговоркой для отсутствия за столом; и это оказалось всего лишь началом череды других обедов и других встреч.
   Суждено ли возродиться былым чувствам или нет? Оба подверглись испытанию, и подтверждение того или иного ответа должно было неизбежно проявиться, ведь прежние времена, несомненно, всплывали в памяти каждого из них, даже помимо их воли; они не могли не обратиться к воспоминаниям; год их помолвки не мог не быть упомянут, пусть мимоходом, по ходу рассказа или описания, возникавшего в ходе беседы. Его профессия определяла темы, его положение приводило к замечаниям; и фразы «это случилось в шестом» или «это случилось до того, как я отправился в море, в шестом году» повторялись весь первый вечер, который они провели вместе, и, хотя голос его вовсе не дрожал и у нее не было никакого повода утверждать, будто он при этом перевел на нее взгляд, Энн, знавшая его душу, понимала, что и его не миновали воспоминания, нахлынувшие на нее. У обоих неизбежно возникали одинаковые ассоциации, только она была очень далека от мысли, что они вызывали равную боль.
   Они не вступали друг с другом в беседу, их общение ограничивалось необходимостью проявления обычной учтивости. Да, когда-то они слишком много значили друг для друга! Теперь ничего! Бывали времена, когда, оказавшись в такой же огромной компании, как теперь заполняла гостиную Апперкросса, им одним сложнее всего было бы отвлечься друг от друга и проявлять эту самую учтивость по отношению к остальным. За исключением разве только адмирала и миссис Крофт, казавшихся счастливой и необыкновенно дружной парой (у Энн не получалось назвать никаких других исключений), там не могло быть других таких двух сердец столь же открытых, ни вкусов столь же схожих, ни чувств столь же гармоничных, ни лиц столь же любимых. Теперь же стали совершенно чужими, более того, хуже чем чужими, ибо никогда им не дано было стать ближе. Их ждало вечное отчуждение.
   Когда он говорил, она слышала все тот же голос и различала ту же душу. Все присутствовавшие страдали полным невежеством в делах флотских; и его засыпали вопросами, и особенно обе мисс Масгроув, едва ли замечавшие кого-нибудь еще и не спускавшие с него глаз. Расспрашивали, как складывается жизнь на борту, о распорядке дня, о еде, работе и обо всем прочем; и удивление, сопровождавшее его подробный рассказ об уровне удобств, о порядке, царящем на корабле, вызывало у него милую усмешку, которая напомнила Энн о ранних днях их знакомства, когда и она проявляла полную неосведомленность, и ее так же уличали в предположении, будто моряки живут на судне без еды, или у них нет повара, если и есть запасы продовольствия, или некому прислуживать за столом, нет даже ножа и вилки, чтобы ими пользоваться.
   Так она слушала и размышляла, но тут ее пробудил шепот миссис Масгроув, которая, переполненная нежностью и сожалением, не смогла сдержаться:
   – Ах! Мисс Энн, если небесам было бы угодно оставить в живых моего бедного сына, осмелюсь сказать, и он стал бы совсем другим сейчас.
   Энн, подавив улыбку, доброжелательно слушала ее, пока миссис Масгроув еще некоторое время отводила душу; поэтому на какое-то время она упустила ход общей беседы.
   Когда она смогла позволить своему вниманию вернуться в естественное русло, она обнаружила, как сестры Масгроув, уже куда-то сбегав, принесли Морской реестр (их собственный Морской реестр, первый, появившийся откуда-то в Апперкроссе), и, склонившись над ним, занялись скрупулезным его изучением, явно намереваясь отыскать там корабли, которыми командовал капитан Вентворт.
   – Вашим первым был «Эсп», я помню; мы будем искать «Эсп».
   – Вам не найти его там. Крайне изношенное и разбитое судно. Я был последним, кто командовал этим кораблем. Уже тогда едва ли пригодный для плавания, он был признан годным для каботажного плавания еще на год, а то и два, вот меня направили на нем в Вест-Индию.
   Девушки не могли прийти в себя от изумления.
   – Адмиралтейство, – пояснил он, – время от времени развлекается, посылая несколько сотен моряков в море на уже никуда не годном корабле. Но у них слишком много людей и тысячи разных дел, где уж им угадать тот экипаж, который меньше всего стоило бы терять.
   – Фу-ты ну-ты! – вскричал адмирал. – Какой вздор несет эта молодежь! Когда-то днем с огнем не найти лучшего сторожевого корабля, чем «Эсп». Да и равного ему не нашли бы среди построенных в его время. Счастливчик, кто получал этот корабль! Да одновременно с ним, должно быть, еще молодцов двадцать, много лучше его, просились на этот шлюп. Счастливчик, ему вообще повезло получить хоть что-нибудь так скоро, да еще под свое личное командование.
   – Ручаюсь вам, я осознавал свою удачу, адмирал, – ответил капитан Вентворт серьезно. – И не думайте, я в те дни вполне был доволен своим назначением. Для меня главной целью тогда было уйти в море; я к этому очень стремился, я хотел хоть что-нибудь делать.
   – Ну, это само собой разумеется. И зачем такому молодому парню на берегу прохлаждаться целых полгода? Если у него нет жены, он скоро снова захочет уйти в плавание.
   – Но, капитан Вентворт, – вскричала Луиза, – как же вы, должно быть, рассердились, когда прибыли на «Эсп» и увидели, на какую же развалюху они вас послали!
   – Я прекрасно знал, что получаю, еще раньше того дня, – заметил он с улыбкой. – Меня ждало не больше открытий, чем ждало бы вас в отношении фасона и крепости любого старого плаща, который, как вы видели, одалживают половине ваших знакомых с тех пор, как вы себя помните, и который в конце концов достается вам в какой-то очень ненастный день. Ах! Этот корабль стал «дорогой старой посудиной» для меня. Он выполнял все мои желания. Я знал, что так и будет. Я знал, что нам предстоит или вместе уйти на дно морское, или он еще прослужит мне; и мне повезло и двух дней шторма не пережить за все время, что мы на нем ходили в море, а после нескольких удачных каперств, развлекших нас, удача мне улыбнулась, и на моем пути домой, следующей осенью, наткнулся я на тот самый французский фрегат, который искал. Я привел корабль в Плимут; и тут мне опять повезло. Мы и шести часов не провели в проливе Эресунн, когда нагрянул шторм, продолжавшийся четыре дня и четыре ночи, и такой шторм, скажу я вам, что мог разделаться с беднягой «Эспом» и за половину того времени; причем наша близость к Великобритании не слишком бы улучшила наше положение. Еще сутки, и мне предстояло бы стать доблестным капитаном Вентвортом в крохотном сообщении в траурном разделе газет; и никто бы никогда и не вспоминал обо мне, раз со мной погиб всего лишь какой-то сторожевой шлюп.
   Энн могла себе позволить только тайком вздрогнуть, но барышни Масгроув могли проявлять свои чувства в восклицаниях, полных жалости и ужаса, столь же открыто, сколь и искренние.
   – И тогда, я полагаю, – тихо пробормотала миссис Масгроув, словно вслух выражая свои мысли, – вот тогда он и перешел на «Лаконию», и там он встретился с нашим бедным мальчиком. Чарльз, дорогой (подзывая сына к себе), спроси капитана Вентворта, где он впервые встретился с вашим бедным братом. Я всегда забываю.
   – Это было в Гибралтаре, мама, я знаю. Дика оставили из-за болезни в Гибралтаре, с представлением от его прежнего капитана капитану Вентворту.
   – Ох! Но, Чарльз, скажи капитану Вентворту, ему не обязательно избегать упоминания о бедном Дике при мне, мне ведь только в удовольствие слушать, как о нем говорит такой хороший друг.
   Чарльз, представляющий ситуацию в несколько более реальном свете, только кивнул в ответ и отошел.
   Барышни теперь занялись поиском «Лаконии», и капитан Вентворт не мог отказаться от удовольствия взять в руки драгоценное издание, чтобы избавить их от трудов, и в который раз в своей жизни, но уже вслух для других, зачитал небольшой параграф, указывающий название корабля, и его класс, и развиваемую скорость, и современное непригодное к плаванию состояние, отметив, что и это судно служило ему верой и правдой.
   – Ах, какие то были славные дни, когда я командовал «Лаконией»! Как быстро мне удалось тогда разбогатеть с ее помощью! Мы с моим другом совершили такой прекрасный поход вокруг Гебридских островов. Бедняга Гарвил, сестра! Ты же знаешь, как ему нужны были тогда деньги, еще больше, чем мне. Он имел жену. Превосходный товарищ! Никогда мне не забыть его радость. Он так сильно радовался за нее. Жаль, не удалось нам быть вместе следующим летом, мне так его недоставало, когда меня ждала не меньшая удача в Средиземном море.
   – Уверена, сэр, – сказала миссис Масгроув, – для нас это тоже была удача, когда вас назначили капитаном на тот корабль. Мы никогда не забудем, что вы для нас сделали.
   Чувства не позволили ей говорить громко; и капитан Вентворт, услышав только часть сказанного и, вероятно, вообще и в мыслях не имея Дика Масгроува, посмотрел на нее немного обеспокоенно, и словно ожидал услышать больше.
   – Мой брат, – прошептала одна из девушек, – мама думает о бедняге Ричарде.
   – Несчастный мальчик! – продолжала миссис Масгроув. – Он так остепенился и писал нам такие превосходные письма, когда служил под вашим присмотром! Ах! Какое было бы счастье, если бы он никогда не покидал вас. Поверьте, капитан Вентворт, нам очень жаль, что этому не суждено было случиться.
   На лице капитана Вентворта, слушавшего эту проникновенную речь, промелькнула гримаса, а особый взгляд живых глаз и презрительная усмешка красивого рта убедили Энн, что, отнюдь не разделяя желаний миссис Масгроув по поводу дальнейшего прохождения службы ее сына, он, по всей вероятности, взял на себя труд избавиться от Ричарда; но он лишь на краткое мгновение позволил себе потворствовать своему настроению, чтобы это мог обнаружить кто-нибудь из тех, кто понимал его меньше, чем она, и уже через минуту он снова проявил собранность, посерьезнел и почти немедленно направился к дивану, на котором они с миссис Масгроув сидели, сел рядом с последней и начал тихо говорить с ней о сыне, причем сочувственно и с большим тактом, таким образом проявляя свое сердечное отношение ко всему, что есть в родительских чувствах искреннего и лишенного нелепости.
   Что ж, они оказались на одном и том же диване, поскольку миссис Масгроув охотно пододвинулась, предоставляя ему место: их разделяла только сама миссис Масгроув. Не такая уж, в самом деле, пустяковая преграда. Миссис Масгроув отличалась довольно внушительными габаритами, бесконечно более приспособленная по своей натуре для олицетворения хорошего настроения и жизнерадостности, нежели чувствительности и грусти; и, если смятение худенькой и стройной Энн и унылое выражение на ее лице можно было вполне отнести к соответствию моменту, нужно отдать должное самообладанию капитана Вентворта, с которым он проявил внимание к глубоким вздохам, сотрясавшим тучную фигуру матери, оплакивающей судьбу сына, которого никто не любил при его жизни.
   Душевные переживания и габариты, естественно, не зависят друг от друга ни в каких обязательных пропорциях. Большое грузное тело имеет столько же прав пребывать в глубоком горе, сколько и миниатюрное изящнейшее создание. Однако справедливо или не справедливо, но все-таки всегда найдутся совершенно неподходящие сочетания, которые рассудок будет напрасно пытаться оправдать или объяснять (а вкус не сможет их вытерпеть) и которые станут достоянием насмешки.
   Адмирал, скрестивши руки за спиной, прогуливался по комнате, но не успел он предпринять две или три прогулки, дабы освежиться, как его призвала к порядку жена, и теперь он подошел к капитану Вентворту и, вовсе не принимая во внимание разговор, который он мог прервать, погруженный только в свои собственные мысли, обратился к нему со словами:
   – Если бы прошлой весной ты, Фредерик, задержался на неделю в Лиссабоне, тебя бы попросили отвезти леди Мэри Грирсон с дочерьми.
   – Неужели? Как хорошо, что я не задержался!
   Адмирал подверг его нападкам за недостаток галантности. Фредерик защищался; хотя и открыто признался, что он никогда по доброй воле не допустил бы никаких дам на борт судна, разве только на бал или с визитом, самое большее на несколько часов.
   – Но я-то знаю себя, – сказал он, – я поступаю так вовсе не из-за недостатка галантности по отношению к ним. Скорее из понимания всей сложности обеспечения, пусть и при всех усилиях и жертвах, таких условий на борту корабля, которые требуются женщинам. Тут речи нет об отсутствии галантности, адмирал, когда вы оцениваете слишком высоко те требования, которые предъявляют женщины к личным удобствам, а что до меня, то именно так я и поступаю. Я терпеть не могу узнавать о женщинах на борту корабля, мне не нравится видеть их на борту; и ни один корабль под моей командой никогда не станет перевозить дам и их семьи, если я смогу помешать этому.
   Тут на него набросилась сестра:
   – О! Фредерик! От тебя уж я этого не ожидала… Какая необоснованная изощренность! Да женщины могут чувствовать себя на судне так же удобно, как в лучших домах Англии. Думаю, я не меньше других женщин прожила на борту, и я не знаю ничего лучше условий, созданных на военном корабле. Я заявляю, что мне лично нигде, даже в Келлинч-холле (с любезным поклоном в сторону Энн), ничуть не удобнее или лучше, чем на большинстве тех кораблей, на которых я жила, а всего их было пять.
   – Но это совсем иное дело, – парировал брат. – Ты жила там с мужем и была единственной женщиной на борту.
   – А сам ты разве не перевозил миссис Гарвил, ее сестру, ее кузину и еще троих детей от Портсмута до Плимута? И куда же тогда подевалась эта твоя тончайшая, высшего сорта, необычайная галантность?
   – Это все из-за дружбы, Софи. Я помог бы жене любого своего брата-офицера, чем только мог, а для Гарвила я перевезу с другого конца света все, что он пожелает. Но не воображай, будто я не видел в этом ничего дурного.
   – Будьте уверены, они чувствовали себя на корабле до удивления комфортно.
   – Но мне от этого было не лучше. Такая толпа женщин и детей не имеет никакого права находиться на борту и чувствовать себя при этом удобно.
   – Мой дорогой Фредерик, все это бесполезный разговор. Пожалуйста, подумай сам, что случилось бы с нами, бедными женами моряков, которым вслед за мужьями необходимо бывает переправиться в тот или иной порт, если бы все испытывали подобные чувства?
   – Мои чувства, как ты понимаешь, не помешали мне взять на борт миссис Гарвил и все ее семейство и благополучно доставить их в Плимут.
   – Но мне неловко слушать, когда ты говоришь об этом, словно какой-то холеный штатский, и так, словно все женщины вокруг тебя лишь изнеженные дамочки, а не разумные и полезные существа. Никто из нас не ожидает всю жизнь провести на гладкой воде.
   – Ах! Моя дорогая, – вмешался адмирал, – когда он заведет жену, он запоет совсем другую песню. Если он женится и нам посчастливится дожить до другой войны, мы увидим, он поступит в точности, как и мы с тобой, да и очень многие. Мы еще узнаем, он поблагодарит любого, кто привезет к нему жену.
   – Это точно.
   – Ну вот, так всегда, – горячо возмутился капитан Вентворт. – Как только женатые люди начинают нападать на меня со словами «Ох! Ты заговоришь совсем иначе, когда женишься», я могу только отвечать: «Не заговорю я», но они снова твердят: «Вот увидишь», и так до бесконечности.
   Он поднялся и двинулся прочь.
   – Вы, должно быть, великая путешественница, сударыня! – обратилась миссис Масгроув к миссис Крофт.
   – В большой степени да, сударыня, я стала такой за пятнадцать лет моего брака; хотя многим женщинам довелось и больше моего странствовать. Я четыре раза пересекла Атлантику и однажды ходила в Ист-Индию и обратно, но только однажды; кроме того, недалеко от дома бывала, в самых разных местах, в Корке, и в Лиссабоне, и на Гибралтаре. Но я никогда не ходила за Стрейтс и никогда не была в Вест-Индии. Вы знаете, мы ведь не называем Бермуды или Багамы Вест-Индией.
   Миссис Масгроув и словом не подумала возражать, не могла же она признаться, что когда-либо в жизни вообще называла их как-нибудь.
   – И уж поверьте мне, сударыня, – продолжала миссис Крофт, – нет ничего на свете удобнее военного корабля, я говорю, разумеется, о кораблях определенного класса. Когда вы попадаете на фрегат, конечно же вы больше ограничены в удобствах; хотя любая разумная женщина может чувствовать себя совершенно счастливой и там; и я могу смело утверждать, что самая счастливая часть моей жизни прошла на кораблях. Пока мы были вместе, мне нечего было бояться, право слово. Я, слава богу, всегда отличалась превосходным здоровьем, и никакой климат мне не шел во вред. Первые сутки в море, правда, чувствовала себя немного не в своей тарелке, но после уже никогда не вспоминала про это. Лишь однажды я действительно страдала и телом и душой, единственный раз, когда я помню себя нездоровой или мучившейся страхами… и это происходило той зимой, что я провела в одиночестве в Диле, в то время как адмирал (тогда еще капитан Крофт) плавал в северных морях. Я жила в постоянном страхе, и меня мучили все мнимые недуги. Я просто не знала, куда себя пристроить и когда же от него придут вести; но, пока мы могли быть вместе, ничто никогда не беспокоило меня и я никогда не сталкивалась даже с незначительным неудобством.
   – Да, разумеется. Да, да, конечно да. Я с вами полностью согласна, миссис Крофт, – сердечно отвечала ей миссис Масгроув. – Нет ничего хуже разлуки. Ах, как я с вами согласна. Я знаю, каково это, поскольку мистер Масгроув всегда посещает выездные сессии суда, и я так рада, когда они кончаются и он благополучно возвращается домой.
   Вечер завершился танцами. Как только кто-то заговорил о танцах, Энн, как обычно, предложила свои услуги; и хотя, пока она сидела за инструментом, ее глаза несколько раз наполнялись слезами, она чрезмерно радовалась этому занятию и не желала ничего взамен, лишь бы за ней никто не наблюдал.
   Это была веселая, оживленная вечеринка, и никто, казалось, не радовался больше, чем капитан Вентворт. Она чувствовала, что все вокруг поднимало его настроение: всеобщее внимание и уважение и особенно восхищение молоденьких девушек. Барышни Хейтер, женская половина уже упомянутой семьи родственников, явно имели честь влюбиться в него; а что касается Генриетты и Луизы, то они обе были настолько поглощены им одним, что, если бы не явное проявление обычного для всех окружающих совершенного меж ними доброжелательного согласия, можно было бы без труда поверить, что они превратились в откровенных соперниц. И если он немного избаловался таким всеобщим вниманием и столь неприкрытым горячим восхищением, кого бы это хоть немного удивило?
   Такие мысли отчасти занимали Энн, в то время как пальцы ее машинально продолжали свое дело, играли по полчаса без перерыва. Играя, она не ошибалась, но и в игру свою особых чувств или мыслей не вкладывала. Один лишь раз она почувствовала, как он смотрел на нее, внимательно оценивая изменения, в ней произошедшие, может статься, пытался отыскать в ней прежние черты, однажды его околдовавшие; и один раз, как она догадалась потом, ею интересовался; она едва ли поняла бы это, если бы не услышала ответ, и тогда только сообразила, что он спрашивал у своей партнерши: неужели мисс Эллиот никогда не танцует? В ответ прозвучало: «О да! Она никогда не танцует, она в самом деле уже отказалась от танцев. Она предпочитает играть. От игры она совсем не устает». А еще один раз он заговорил с нею. Она отошла от инструмента по окончании танца, и он сел, чтобы попытаться наиграть какую-то мелодию, чтобы напомнить ее барышням Масгроув. Неумышленно она возвратилась в эту часть комнаты; он увидел ее и немедленно встал, произнеся с наигранной предупредительностью: «Прошу прощения, мисс Эллиот, это ваше место»; и, хотя она тут же отпрянула, решительно отказываясь от предложения сесть, его так и не уговорили поиграть снова.
   Но Энн хватило и этого. Ей не нужны были ни такие взгляды, ни такие разговоры. Лучше бы совсем ничего, чем его холодная вежливость и церемонная учтивость.

Глава 9

   Капитан Вентворт приехал в Келлинч как домой и мог оставаться там столько, сколько хотел, так как адмирал испытывал к нему самые добрые родственные чувства, не говоря уже о жене адмирала. Уже по прибытии он планировал очень скоро направиться дальше, навестить брата, поселившегося в графстве Шропшир, но соблазны Апперкросса побудили его отложить эти планы. В Апперкроссе его ждало полнейшее дружелюбие, приправленное лестью, и принимали его там с огромным восторгом. Старшее поколение было столь радушно гостеприимно, молодое столь славно, что он не мог не решить никуда пока не двигаться и принимать на веру все обаяние и безукоризненное совершенство жены Эдварда еще немного дольше.
   Вскоре он стал наведываться в Апперкросс почти каждый день.
   Масгроувы приглашали его с готовностью, и с не меньшей готовностью он приезжал к ним, особенно по утрам, когда дома ему никто не мог составить компанию; ведь адмирал и миссис Крофт обычно проводили утро вне дома, вдвоем они с воодушевлением занимались осмотром новых своих владений, своих пастбищ, своих овец, и делали это с завидным постоянством, не слишком приемлемым, впрочем, для третьего компаньона, или выезжали покататься на двуколке, новом и недавнем своем приобретении в хозяйстве.
   До сих пор мнение о капитане Вентворте среди Масгроувов и всего их окружения складывалось единодушное. Его встречало неизменное, горячее восхищение повсюду; но это почти родственное и, казалось бы, прочное положение только-только установилось, как некий Чарльз Хейтер возвратился в их общество и был сильно обеспокоен и встревожен увиденным, посчитав капитана Вентворта явно вставшим поперек своей дороги.
   Чарльз Хейтер был старшим из всех кузенов, очень общительным, дружелюбным и приятным молодым человеком, и до появления капитана Вентворта между ним и Генриеттой намечалось значительное проявление сердечной привязанности. Он имел духовный сан, служил в приходе по соседству, где не требовалось проживание, поэтому оставался в доме отца, всего в двух милях от Апперкросса. Непродолжительная отлучка из дома оставила его любимую одну, беспечно обделенную его вниманием в самый драматичный период, и, когда он возвратился, он с болью обнаружил ее поведение крайне изменившимся и в довершение всего увидел капитана Вентворта.
   Миссис Масгроув и миссис Хейтер приходились друг другу сестрами. Каждая из них получила в свое распоряжение некоторую сумму, но впоследствии замужество сестер привело к различию в их материальном положении.
   Мистер Хейтер владел землей, но собственность его была крайне незначительна по сравнению с владениями мистера Масгроува, и, если Масгроувы принадлежали в графстве к высшему слою общества, молодые Хейтеры не могли этим похвастать, из-за более низкого положения родителей, уединенного и без всяких изысков образа жизни и недостатков своего собственного образования. Едва ли они, если бы не их родственные связи с Апперкроссом, вообще могли быть приняты в обществе, впрочем, исключая этого старшего сына, пожелавшего выучиться и стать джентльменом и намного превзошедшего остальных своих братьев и сестер по развитию и по умению держаться.
   Эти две семьи всегда оставались в превосходных отношениях, не было ни малейшего проявления гордыни, с одной стороны, и отсутствовали какие-нибудь признаки зависти – с другой, вот только барышни Масгроув явно сознавали свое превосходство, которое позволяло им с удовольствием совершенствовать своих кузин. На ухаживание Чарльза за Генриеттой ее отец и мать смотрели без всякого осуждения. «Нельзя назвать это превосходной партией для нее, но если он нравится Генриетте»… а Генриетте он, похоже, и правда нравился.
   Генриетта и сама в этом совершенно не сомневалась, вплоть до появления капитана Вентворта; но с тех пор кузен Чарльз был сильно подзабыт.
   Которой из этих двух сестер отдавал предпочтение сам капитан Вентворт, представлялось пока еще весьма сомнительным умозаключением, насколько могла судить по своим наблюдениям Энн. Генриетта была привлекательнее, Луиза же имела более сильный характер; но уже Энн не знала, характер более мягкий и нежный или более живой и сильный сможет больше привлечь его теперь.
   Мистер и миссис Масгроув или замечали немного, или полностью полагались на благоразумие дочерей и всех молодых людей, оказывавшихся поблизости, но, похоже, оставляли все на волю случая. В Большом доме не заметно было ни малейшего проявления озабоченности, и никто не высказывался по этому поводу; но все обстояло совсем иначе в коттедже, где молодая пара оказалась более расположена строить предположения и проявлять немалый интерес к развитию событий; и не успел капитан Вентворт четыре или пять раз побывать в обществе барышень Масгроув, а Чарльз Хейтер только-только снова появился, как Энн пришлось ознакомиться с мнением сестры и зятя касательно того, которая из сестер нравится больше. Чарльз ставил на Луизу, Мэри высказывалась за Генриетту, но полностью сходились на том, что, если он женится на любой из них, это будет восхитительно.
   Чарльз никогда в жизни не видел более приятного человека; а из того, что он однажды слышал от самого капитана Вентворта, был уверен, что тот сделал не меньше чем двадцать тысяч фунтов на войне. Состояние уже сейчас, кроме того, любая будущая война даст шанс сделать еще больше; и он не сомневался, капитан Вентворт вполне сможет отличиться, не хуже любого офицера на флоте. Ох! Превосходная партия для любой из его сестер.
   – Честное слово, так оно и есть, – соглашалась Мэри. – Да ведь вот еще! Если он возвысится и заслужит еще большие почести! Если он когда-нибудь станет баронетом! Леди Вентворт – звучит прекрасно. Какая была бы честь для Генриетты! Она заняла бы тогда мое место, а Генриетте это не может не понравиться. Сэр Фредерик и леди Вентворт! Правда, это будет всего лишь присвоенный титул, а я не слишком высокого мнения о новоиспеченной знати.
   Считать избранницей Генриетту нравилось Мэри уже из-за одного только Чарльза Хейтера, чьим притязаниям она желала положить конец. Она очень категорично презирала всех Хейтеров и считала бы настоящим несчастьем оживление уже и так существующей связи между семьями, досадной перспективой как для себя, так и для детей.
   – Ты пойми, – заявляла она, – как можно вообще думать о нем как о подходящей партии для Генриетты! А принимая в расчет родственные союзы, которые Масгроувы уже заключили, она не имеет никакого права так собой распорядиться. Я считаю, что любая молодая женщина не имеет права делать выбор, который может быть неприятен и неудобен важнейшей части ее семейства, и одаривать дурными связями тех, кто не привык к этому. И, бог мой, кто такой этот Чарльз Хейтер? Всего лишь сельский викарий. Самая неподходящая партия для мисс Масгроув из Апперкросса.
   Ее муж, однако, никак не был склонен с ней согласиться; и не только из-за своей расположенности к своему кузену. Чарльз Хейтер был старшим сыном в семье, а он и сам воспринимал мир с позиций старшего сына.
   – Сколько чепухи ты нагородила, Мэри, – таков был поэтому его ответ. – Да, это вовсе не блестящая партия для Генриетты, но у Чарльза вполне есть неплохой шанс года через два, через Спайсеров, получить что-нибудь от епископа, а то и раньше; и будь так добра запомнить, что он – старший сын, и, когда бы мой дядя ни умер, он входит в наследование довольно изрядной собственности. Усадьба в Уинтропе – не меньше двухсот пятидесяти акров, кроме того, ферма около Тонтона, а там ведь одни из лучших земель в графстве. Согласен, любой другой из них, кроме Чарльза, был бы скандальной партией для Генриетты, да этого и быть не могло; он – единственный, кого можно рассматривать; но он – очень добросердечный, хороший малый; и, когда бы Уинтроп ни перешел в его руки, он придаст усадьбе совершенно иной вид и жить станет совсем по-другому; и с такой собственностью он никогда не будет презренным человеком, это хорошая фригольдерная собственность. Нет, нет, для Генриетты выйти замуж за Чарльза Хейтера вариант не из худших; и, если он достается ей, Луиза сможет заполучить капитана Вентворта, я буду очень и очень доволен.
   – Чарльз может говорить все, что ему заблагорассудится, – воскликнула Мэри, обращаясь к Энн, как только муж покинул комнату, – но какой ужас, если только Генриетта пойдет за Чарльза Хейтера: ужасно для нее и еще хуже для меня; и было бы прекрасно, сумей капитан Вентворт как можно скорее помочь ей выкинуть этого Хейтера из головы, и у меня осталось совсем мало сомнений, что он уже этого успел добиться. Она вчера едва замечала Чарльза Хейтера. Жаль, тебя там не было и ты не видела, как она себя вела. Что касается капитана Вентворта, то говорить, будто ему Луиза нравится не меньше Генриетты, – это говорить полную чушь или вздор, как ни назови. Само собой, Генриетта ему много больше пришлась по вкусу. Но Чарльз такой самоуверенный! Жаль, тебя не было с нами вчера, тогда бы ты могла разрешить наш спор; и я уверена, что ты думала бы совсем как я, если только и тебе вдруг не пришло бы в голову со мной не согласиться.
   Основные события развивались на обеде у мистера Масгроува. Тогда-то Энн и предоставился бы случай во всем убедиться, чтобы иметь теперь возможность рассудить супругов. Но она оставалась дома, под предлогом и собственной головной боли, и небольшого недомогания у маленького Чарльза. Она хотела лишь избежать капитана Вентворта; но избавление от необходимости выступать в роли третейского судьи добавилось теперь к преимуществам проведенного ею спокойного вечера.
   Что касается видов капитана Вентворта, то она считала, что значительно важнее, чтобы он сам как можно раньше разобрался в себе, не подвергал опасности счастье любой из сестер и не бросал тень на собственную честь, а вовсе не то, кого он должен был предпочесть – Генриетту Луизе или Луизу Генриетте. Любая из них, по всей вероятности, могла стать ему любящей, нежной и доброй женой. К Чарльзу Хейтеру она испытывала сочувствие, и ее задевало легкомысленное поведение, как задевало бы и любую другую добрую молодую женщину, симпатизирующую любому страданию, которому она стала свидетелем; но, если Генриетта ошиблась в природе своих чувств, ошибка не могла бы проявиться слишком скоро.
   Чарльз Хейтер встретился с кузиной, и многое в ее поведении могло глубоко взволновать и уязвить его. Они слишком давно испытывали взаимную симпатию, чтобы она сумела вот так полностью отдалиться от него и за каких-то две встречи погасить все прошлые надежды и не оставить ему ничего другого, как держаться подальше от Апперкросса: но в ней произошли перемены, и они отчаянно тревожили его, и такого мужчину, как капитан Вентворт, следовало расценивать как вероятную причину. Он отсутствовал всего только два воскресенья и при расставании оставил ее еще полной интереса к нему и не менее его желавшей ему перспективы скорой возможности отказаться от нынешнего его прихода и получить взамен приход в Апперкроссе.
   В тот момент она, казалось, совсем близко к сердцу принимала все связанное с доктором Ширли, пастором, уже более сорока лет рьяно исполнявшим свои обязанности, но теперь слишком слабым для выполнения многих из них. Доктор Ширли вполне мог прийти к выводу о необходимости привлечь викария, исправляющего должность священника, и оплатить этого викария по возможности достойно (насколько мог себе это позволить) и пообещать это место Чарльзу Хейтеру. Перспектива того, что Чарльзу придется тогда добираться только до Апперкросса, вместо того чтобы проделывать в среднем по шесть миль; возможность получить лучшее место, причем во всех отношениях; шанс стать «своим» у их дорогого доктора Ширли и даже то, что их милый, хороший доктор Ширли освободится от трудов тяжких, которые он больше не может исполнять, не подвергая себя изнурительному недомоганию, – все это воспринималось в день расставания великим благом даже кузиной Луизой, не говоря уже о его ненаглядной Генриетте.
   Когда же он возвратился – увы! Весь их пыл пропал. Луиза совершенно не слушала его отчет о беседе, которая только что состоялась у него с доктором Ширли: она стояла у окна, высматривая капитана Вентворта; и даже Генриетта в лучшем случае только наполовину вникала в его слова и, похоже, забыла всю свою прошлую озабоченность и сомнения по поводу этих переговоров.
   – Что ж, я очень рада, правда; но я всегда знала, место это вы получите, я всегда знала. Это не казалось мне… короче говоря, вы же знаете, доктору Ширли необходимо иметь викария, и вы добились его обещания. Луиза, он идет?
//-- * * * --//
   Однажды утром, вскоре после обеда у Масгроувов, на котором Энн не присутствовала, капитан Вентворт вошел в гостиную коттеджа, где в тот момент находилась только она и маленький инвалид Чарльз, лежавший на диване.
   Неожиданно для себя оказавшись почти наедине с Энн Эллиот, он вдруг лишился своего обычного самообладания: вздрогнул и сумел только выговорить:
   – Я думал, обе мисс Масгроув здесь: миссис Масгроув сказала мне, я должен найти их здесь, – прежде чем отойти к окну, чтобы прийти в себя и сообразить, как ему следует вести себя дальше.
   – Они там, наверху с моей сестрой, они спустятся вниз через несколько минут, я думаю, – отвечала Энн в полном замешательстве, что было вполне естественно; и, если бы ребенок не позвал ее к себе с какой-то просьбой, она выскочила бы из комнаты в следующее же мгновение и освободила бы капитана Вентворта от неловкости, впрочем и себя тоже.
   Он продолжал стоять у окна и после спокойной и вежливо произнесенной фразы:
   – Надеюсь, мальчику лучше, – замолчал надолго.
   По требованию своего пациента она вынуждена была опуститься на колени у дивана. Так прошло несколько минут, когда, к ее великому облегчению, она услышала, как кто-то пересекает небольшой вестибюль. Повернув голову, она надеялась увидеть хозяина дома; но это оказался Чарльз Хейтер, человек еще менее подходящий для изменения ситуации в лучшую сторону и, вероятно, испытавший не меньшую досаду, повстречав здесь капитана Вентворта, чем до этого капитан Вентворт, когда увидел Энн. Она только попыталась проговорить:
   – Здравствуйте! Как поживаете? Вы не присядете? Остальные скоро будут.
   Капитан Вентворт, однако, отошел от окна и, очевидно был совсем не против вступить в беседу; но Чарльз Хейтер скоро положил конец его попыткам, усевшись около стола и взяв в руки газету; тогда капитан Вентворт снова возвратился к своему окну.
   Еще через минуту появилось другое дополнение. Младший сын Мэри, крепко сбитый и напористый двухлетний мальчуган, которому кто-то открыл дверь снаружи, решительно направился прямо к дивану, чтобы узнать, не происходят ли там какие-нибудь интересные для него вещи, и предъявить свои права на все, что можно унести с собой.
   Поскольку ничего съестного там не обнаружилось, ему оставалась только игра; и, так как тетя не позволила бы ему надоедать больному брату, он вцепился в нее, обхватив своими цепкими ручонками. Будучи занята Чарльзом и стоя на коленях, она никак не могла стряхнуть его. Она говорила с ним, увещевала, упрашивала, умоляла, требовала, но все напрасно. Один раз ей удалось оттолкнуть его, но мальчик с еще большим азартом снова прямиком забрался ей на спину.
   – Уолтер, – просила она, – спускайся сейчас же. Ты чересчур расшалился. Я очень сержусь на тебя.
   – Уолтер, – возмутился Чарльз Хейтер, – почему ты не делаешь, что тебя просят? Разве ты не слышал, что тебе сказала тетя? Иди ко мне, Уолтер, иди сюда, к дяде Чарльзу.
   Но Уолтер даже не шелохнулся.
   И тут, в какое-то мгновение, она обнаружила, что ее освобождают; кто-то оттаскивает мальчика от нее, и, хотя мальчуган зажал ее голову, кто-то расцепил его маленькие крепкие ручонки, сжимавшие ее шею, и решительно унес его прочь, прежде чем она сообразила, что этот кто-то, спасший ее, оказался капитаном Вентвортом.
   Это открытие лишило ее дара речи. Она не могла даже поблагодарить его. Она склонилась над маленьким Чарльзом в самых растрепанных чувствах. Он сделал ей одолжение, с готовностью пришел на помощь, но не произнес при этом ни слова. Небольшие подробности происшествия и уверенность, вскоре возникшая в ней при звуках, донесшихся до нее (он продолжал шумную возню с малышом), что он хотел бы избежать ее благодарности и скорее стремился показать, что он меньше всего желает вести с ней беседу, – все это внесло такую сумятицу самых разнообразных, но очень болезненных и волнующих ощущений, от которых она не могла оправиться, пока ей не удалось, при появлении Мэри и барышень Масгроув, передать своего маленького пациента их заботам и покинуть комнату. Она не могла там больше оставаться.
   Да, ей представилась бы возможность понаблюдать за чувствами всей четверки, любовью и ревностью, раз уж они собрались теперь все вместе; но она не могла оставаться там ни для кого из них.
   Было очевидно, что Чарльз Хейтер не слишком благосклонно отнесся к капитану Вентворту. На нее произвели сильное впечатление его слова, произнесенные разгневанным тоном, после того как капитан Вентворт вмешался в происходящее: «Тебе следовало бы прислушаться ко мне, Уолтер; я велел тебе не приставать к тете»; и она сумела разгадать скрытую досаду, вызванную поступком капитана Вентворта, это ему, а не гостю следовало приструнить малыша. Но ни чувства Чарльза Хейтера, ни чувства кого бы то ни было не могли интересовать ее сейчас, пока она не сумеет хоть чуть-чуть привести в порядок свои собственные. Она стыдилась себя, неимоверно стыдилась своей нервозности, того, как полностью лишилась самообладания от подобной малости; но ничего не поделаешь, и, чтобы прийти в себя, потребовалось прибегнуть к серьезному средству – долго-долго она просидела в полном одиночестве, погрузившись в глубокое раздумье.

Глава 10

   Новые возможности для наблюдений не заставили себя ждать. Вскоре Энн стала бывать в обществе всех четверых достаточно часто, что способствовало формированию собственного суждения, правда, ей хватало мудрости не доводить его до сведения домашних, где, как она понимала, оно не придется по душе ни мужу, ни жене; хотя сама она видела – у Луизы больше шансов на внимание, в то же время она не могла не заметить, насколько она смела судить о нем по воспоминаниям и по своему опыту, что капитан Вентворт не влюблен ни в одну из сестер. Это скорее они были влюблены в него; хотя и их чувства едва ли назывались любовью. Барышень лишь немного лихорадило от переполнявшего их восхищения; но лихорадка могла бы и, вероятно, должна была у кого-то из сестер перейти в любовь. Чарльз Хейтер, по-видимому, сознавал, насколько им пренебрегают, и все же Генриетта иногда словно разрывалась между ними двумя. Энн переполняло горячее желание показать им всем, что с ними происходит, и предостеречь их от того зла, на которое они себя обрекают, и она сумела бы, будь у нее на то право. Никому из них она не приписывала коварных замыслов. Ей доставляло истинную радость верить, что капитан Вентворт менее всего догадывался о той боли, которую он причинял. Его поведение не было поведением триумфатора, презренного триумфатора. Он, вероятно, никогда и не слышал, никогда и не думал о притязаниях Чарльза Хейтера. И если и был не прав, то в том только, что принимал знаки внимания (ибо «принимать» как раз самое подходящее слово) сразу от двух молоденьких девушек.
   После короткой борьбы, однако, Чарльз Хейтер как будто оставил поле боя. Три дня прошло, а он так ни разу и не появился в Апперкроссе; крайне решительная перемена в его поведении. Он даже отказался от одного из очередных приглашений на обед и, поскольку был, по случаю, замечен мистером Масгроувом за чтением каких-то толстенных книг, мистер и миссис Масгроув сочли, что с ним не все ладно, и с мрачными лицами поговаривали о том, как бы не довела его учеба до могилы.
   Мэри верила и надеялась, что он в полном смысле слова получил отставку у Генриетты, а ее муж жил надеждой увидеть его со дня на день. Энн же знала одно – Чарльз Хейтер оказался благоразумным молодым человеком.
   Однажды утром, примерно в то время, когда Чарльз Масгроув и капитан Вентворт отправлялись на охоту, а сестры в коттедже спокойно сели за работу, их поприветствовали через окно сестры из Большого дома.
   Стоял прекрасный ноябрьский день, и барышни Масгроув, проделав расстояние от дома до коттеджа, остановились подле их окна только затем, чтобы сказать, что они собирались предпринять очень продолжительную прогулку и поэтому пришли к выводу, что Мэри не захочется идти с ними; и, когда Мэри, отметив с ревностью недооценку своих возможностей, пусть и в отношении долгой ходьбы, не замедлила отозваться: «О нет! Я очень хотела бы присоединяться к вам, мне так нравятся долгие прогулки», – Энн убедилась по взглядам, которыми обменялись девушки, что уж этого они совсем не желали, и в очередной раз восхитилась укрепившейся в семье и казавшейся оттого настоятельной потребностью обязательно сообщать всем обо всем происходящем и все делать вместе, даже против своего желания и с явным для себя неудобством.
   Она попыталась отсоветовать Мэри предпринимать пеший переход, но напрасно; и в сложившихся обстоятельствах, дабы улучшить ситуацию, сочла для себя необходимым принять намного более сердечное приглашение барышень Масгроув, уже обращенное к ней самой, и пойти с ними, поскольку она могла бы оказаться им полезной, если бы пришлось повернуть назад с сестрой и таким образом уменьшить последствия от вторжения в любые их планы.
   – Я и представить себе не могу, почему это они решили, будто мне не понравится долгая прогулка на длинное расстояние, – сказала Мэри, отправляясь наверх. – Все всегда воображают меня плохим ходоком; и все же им вовсе не понравилось бы, если бы мы отказались присоединяться к ним. Когда нарочно приходят и приглашают таким образом, как можно сказать «нет»?
   Как раз когда они выступали в поход, возвратились джентльмены. Мужчины брали с собой молоденькую собаку, и та испортила им всю охоту и заставила вернуться раньше. Поэтому у них остались силы, имелось время и не пропал настрой для прогулки, и они с удовольствием присоединились к дамам. Если бы Энн могла предсказать, что их пути перекрестятся, она бы предпочла остаться дома; но помимо некоторого желания и естественного любопытства, она полагала неудобным отказываться в последний момент, и все шестеро выдвинулись в направлении, выбранном барышнями Масгроув, которые явно воспринимали себя вожатыми в этой прогулке.
   Энн поставила себе целью никому из них не мешать и там, где узкие дорожки через поля требовали разделения компании, держаться подле зятя и сестры. Она предпочла получать удовольствие от самого движения и наслаждаться этим осенним днем, любуясь прощальными улыбками года, игравшими на желтовато-коричневых листьях и поблекших живых изгородях, и мысленно перебирала какие-то полюбившиеся строчки, запомнившиеся из тысяч поэтических зарисовок, посвященных осени, времени года, обладающему особым и неистощимым влиянием на ум, тонкий вкус и нежную душу, времени года, побуждавшему каждого поэта, достойного чтения, попытаться описать его, посвятив ему хоть несколько чувствительных строк.
   Так примерно развлекала она себя и занимала свои мысли; но стоило ей оказаться недалеко от капитана Вентворта, беседующего с какой-нибудь из барышень Масгроув, она помимо своей воли пыталась прислушиваться к их разговору; правда, ей удалось уловить мало примечательного. Они оживленно и непринужденно болтали, как это всегда бывает среди близко знакомой между собой молодежи.
   Он уделял больше внимания Луизе, чем Генриетте. Луиза явно продвинулась и обошла сестру. Разрыв, похоже, еще и увеличивался, и одна из пламенных речей Луизы больно поразила ее. После очередной порции восхищения выпавшим для прогулки днем, то и дело выплескивавшегося у собеседников, капитан Вентворт продолжил свою мысль:
   – Какая восхитительная погода для адмирала и моей сестры! Они запланировали прокатиться куда-то совсем далеко этим утром; возможно, мы даже сможем поприветствовать их с какого-нибудь из этих холмов. Они что-то говорили о поездке в эту сторону. Интересно, в каком месте они опрокинутся сегодня. Уф! Опрокидываются, смею вас заверить, не так уж редко; но моя сестра считает это сущим пустяком; она охотно отправляется кататься, и ей все равно, выпадет она из двуколки или нет.
   – Ах! Вы преувеличиваете, я знаю, – с жаром воскликнула Луиза. – Но, если и да, я на ее месте вела бы себя в точности так же. Если бы я любила кого-нибудь, как она любит адмирала, я всегда была бы с ним рядом, и ничто нас бы не разделило вовек, и пусть лучше я падала из его коляски, чем меня благополучно довозил до места другой, – с жаром добавила она.
   – Неужели?! – воскликнул и он, заразившись ее воодушевлением. – Честь вам тогда и хвала!
   И на какое-то время оба замолчали.
   И Энн тоже какое-то время никак не удавалось вернуть себя к стихам. Сентиментальные картины осени временно откладывались в сторону, если только какой-нибудь чувствительный сонет, полный подходящих случаю сравнений заката года с прощанием со счастьем и символами юности, и надежды, и весны, исчезающими навек за горизонтом, не озарил бы благословением ее память.
   Она заставила себя обратиться к спутникам с вопросом, когда они друг за другом цепочкой перебрались на другую тропинку:
   – Разве это не дорога на Уинтроп?
   Но никто не услышал ее, или, по крайней мере, никто не ответил ей.
   И все же именно Уинтроп, или его окрестности (надо сказать, молодые люди иногда прогуливаются поблизости от своего дома, где их можно и встретить), и был конечной целью предпринятого похода; и после еще полмили затяжного подъема, преодолев большие огороженные участки, где работали землепашцы и свежая борозда свидетельствовала, насколько земледелец противится сантиментам поэтического отчаяния и желает все же снова дождаться весны, они достигли вершины самого высокого из холмов, разделявших Апперкросс и Уинтроп, и вскоре перед ними открылся вид на владение, расположившееся у подножия этого самого холма, но с другой стороны.
   Уинтроп, лишенный красоты и величия, лежал перед ними – безликий дом, расположенный в низине, зажатый окружавшими его сараями и постройками фермерского двора.
   Мэри воскликнула:
   – Боже мой! Это же Уинтроп. Вот так раз! Я и подумать не могла! Ну а теперь, я думаю, нам лучше повернуть; я чересчур уж устала.
   Генриетта, застеснявшаяся и сконфуженная, не видя кузена Чарльза, прогуливавшегося по какой-нибудь из дорожек или прислонившегося к каким-нибудь воротам, была готова согласиться в угоду Мэри; но – «Нет!» – сказал Чарльз Масгроув, и «Нет, нет!» – нетерпеливо закричала Луиза и, отведя сестру в сторону, казалось, начала горячо убеждать ту в чем-то.
   Тем временем Чарльз решительно объявлял о своем намерении навестить тетю, раз уж оказался от нее совсем близко; и почти так же решительно, хотя уже и с опаской, пытался уговорить жену пойти с ним. Но по этому пункту леди проявила несгибаемость, и, когда он предложил ей воспользоваться возможностью передохнуть с полчаса в Уинтропе, коли она чувствовала себя настолько утомленной, она решительно ответила: «Вот уж нет и нет! Еще раз подниматься на этот холм, да это принесет вреда больше, нежели любой отдых – пользы», – в дополнение всем своим видом и мимикой четко демонстрируя, что она никуда не пойдет.
   После возникших вслед за этим не слишком продолжительных дебатов и обмена мнениями дело было улажено между Чарльзом и его двумя сестрами, что он с Генриеттой спустятся с холма на несколько минут повидать тетю и кузенов, в то время как остальная часть компании подождет их на вершине холма.
   Луиза, похоже, явилась основным вдохновителем плана; и, пока она провожала сестру и брата некоторую часть пути, на ходу все еще в чем-то убеждая Генриетту, Мэри воспользовалась возможностью и, окинув расположившиеся у подножия постройки презрительным взглядом, обратилась к капитану Вентворту:
   – Как это неприятно иметь такую родню! Но, ручаюсь вам, я за всю жизнь не побывала здесь и двух раз.
   В ответ он делано улыбнулся ей в лицо с притворным одобрением, окинув ее презрительным взглядом (в значении которого Энн не сомневалась), и отвернулся.
   То место на вершине холма, где они расположились, ярко освещалось солнцем. Луиза возвратилась; а Мэри, удобно пристроившейся на ступеньке перелаза через изгородь, все даже очень нравилось, пока остальные стояли подле нее, но, когда Луиза потянула капитана Вентворта прочь, на поиски орехов в живой изгороди, и они постепенно удалялись все дальше от них, Мэри потеряла покой. Она придралась к своему месту, убедила себя, что Луиза нашла где-нибудь другое и лучше, и тогда уже ничто не могло остановить ее от поисков, которые она тут же и предприняла. Она вышла через ту же самую калитку, но никто не попался ей в поле зрения, и никого нигде не было слышно. Энн отыскала хорошее место для нее, сухое и солнечное, под живой изгородью, между рядами которой, как она не сомневалась, капитан Вентворт и Луиза все еще где-то бродили. Мэри присела на мгновение, но это не помогло; она не сомневалась, что Луиза нашла что-нибудь много лучше, и она снова вознамерилась отправиться на их поиски.
   Энн, на самом деле и сама порядком уставшая, была рада возможности присесть; и она очень скоро услышала капитана Вентворта и Луизу за полосой живой изгороди позади себя. Похоже, они пробирались назад по заросшему, давно не чищенному проходу. Их голоса приближались, они разговаривали на ходу. Сначала она различила голос Луизы. Та, казалось, что-то немного нетерпеливо и страстно рассказывала своему спутнику, и Энн услышала уже продолжение:
   – Поэтому я и заставила ее пойти. Я не могла допустить, чтобы она испугалась из-за такой ерунды и отказалась от задуманного посещения. Как! Чтобы меня заставило отступиться от задуманного и, на мой взгляд, верного какое-то там манерничанье и вмешательство такого человека, да пусть любого человека, кем бы он ни был? Нет, вот еще, меня не так-то легко переубедить. Если я решилась, значит, я решилась; а Генриетта вроде бы совершенно твердо решила заглянуть в Уинтроп сегодня; и все же она вдруг чуть было не отказалась от своей затеи из-за какой-то бессмысленной предупредительности и услужливости!
   – Она повернула бы обратно, если бы не вы.
   – О да! Так бы и повернула. Я почти стыжусь признаваться в этом.
   – На ее счастье, у нее есть такая душа рядом! После ваших намеков, которые только подтверждали мои собственные наблюдения, сделанные, когда я прошлый раз был в его обществе, мне нет смысла притворяться, будто я не имею представления о происходящем вокруг меня. Я вижу теперь, что намечался не простой утренний визит племянников к тетушке; но горе ему, да и ей также, когда дело дойдет до вещей значительных, когда они окажутся в иной ситуации и обстоятельства потребуют от них стойкости и силы духа, коли ей недостает решимости оказывать сопротивление праздному вмешательству даже в подобном пустячном деле. Да, ваша сестра – премилое создание; но в вас я вижу характер решительный и твердый. Если для вас что-то значит ее поведение или счастье, вселяйте в нее как можно больше вашей стойкости духа. Без сомнения, вы всегда так и поступали до сих пор. Несчастье слишком уступчивых и нерешительных натур состоит в том, что им никак нельзя довериться. Вы никогда не скажете с уверенностью, насколько прочно ваше хорошее влияние, каждый может поколебать его. Те, кому суждено познать счастье, не могут не проявлять решительности.
   Вот смотрите, орех тому пример: красивый блестящий орех, который, осчастливленный подлинной силой, пережил все осенние бури. Нигде ни трещины, ни вмятины. Этот орех все еще наслаждается всем счастьем, доступным ореху, в то время как многие его собратья упали и были затоптаны, – заметил он с игривой торжественностью, сорвав орех с верхней ветви, но затем вернулся к серьезному тону: – Мое пожелание всем, кто мне не безразличен, заключено в одном: проявляйте решимость и настойчивость. Если Луиза Масгроув сохранит красоту и будет счастлива на закате жизни, она обязательно возблагодарит за это свою нынешнюю силу духа.
   Он устало замолчал и ничего не услышал в ответ от своей спутницы. Энн сильно бы удивилась, если бы Луиза сумела без труда подобрать слова в ответ на подобную речь: он говорил с таким увлечением, с такой проникновенной теплотой! Она могла вообразить чувства, охватившие Луизу. Сама же она изо всех сил старалась не шелохнуться, из опасения быть замеченной. Пока она оставалась на месте, не очень высокие кусты ползучего остролистного падуба защищали ее, и говорившие благополучно прошли дальше. Но прежде, чем они оказались так далеко, чтобы она не могла их услышать, Луиза заговорила снова.
   – Мэри во многих отношениях достаточно добродушна, – сказала она, – но иногда она меня чрезмерно раздражает своим сумасбродством и гордыней, гордыней Эллиотов. У нее слишком уж много этой гордыни Эллиотов. Как же нам всем жаль, что Чарльз не женился на Энн. Я полагаю, вы слышали, он хотел жениться на Энн?
   После минутной паузы капитан Вентворт спросил:
   – Вы хотите сказать, она отказала ему?
   – Ну, разумеется!
   – Когда это случилось?
   – Я точно не знаю, ведь мы с Генриеттой тогда еще учились в школе; но, видимо, где-то с год до его женитьбы на Мэри. Обидно, что она не приняла его предложение. Нам всем было бы лучше; но папа и мама всегда не сомневались, что она так поступила из-за леди Рассел, она с ней очень дружна. Они считают, Чарльз мог показаться леди Рассел не слишком ученым. Чарльз не слишком любит книги, как того леди Рассел бы хотелось, поэтому она и убедила Энн ему отказать.

   Звуки отступали, и Энн не различала больше слов. Теперь уже собственные эмоции приковали ее к месту. Прежде чем она смогла двигаться, ей пришлось овладеть собой. Судьба подслушивающего, вошедшая в поговорку, не была абсолютно ее: она не услышала о себе ничего плохого, но многое из услышанного причинило ей боль.
   Она узнала, как ее собственный характер видится капитану Вентворту, и в его речах она услышала достаточно сочувствия и интереса к себе, чтобы его слова неизбежно вызвали в ней ответное волнение.
   Как только она сумела собраться с духом, она пошла за Мэри, и, когда нашла сестру, они вместе вернулись на свою прежнюю стоянку у перелаза через изгородь. Энн еще немного ободрилась после того, как вскоре там же собралась и вся их компания, готовая выдвинуться в обратный путь. Ее душевное состояние требовало одиночества и молчания, которое могло ей дать сейчас только большое общество.
   Чарльз и Генриетта возвратились, приведя с собой, как уже можно было догадаться, Чарльза Хейтера. Энн и не пыталась вникать в детали произошедшего; даже капитана Вентворта не облекли полным доверием; но что со стороны джентльмена имело место извинение, а со стороны дамы смягчение и что они теперь очень довольны возможностью снова быть вместе – не вызывало сомнений. Генриетта выглядела немного смущенной, но очень довольной, Чарльз Хейтер очень счастливым, и они целиком посвятили себя друг другу почти с первого же момента, как вся экспедиция тронулась в путь на Апперкросс.
   Все теперь предназначало Луизу для капитана Вентворта: ничто не могло оказаться проще; и там, где приходилось двигаться по узким тропкам, да даже и там, где необходимость разделяться отсутствовала, они шли рядом почти столько же, сколько и другие двое. Так, на длинном участке пути, пролегавшем по широкому лугу, где имелось вполне достаточно места для всех, компания поделилась, образовав три четкие группы; и к той группе из трех, которая могла похвастаться наименьшим оживлением и любезностью в своих рядах, непременно принадлежала Энн. Присоединившись к Чарльзу и Мэри, уставшая Энн рада была взять Чарльза под руку. Но, хотя Чарльз и не имел ничего против нее, он сильно сердился на жену. Мэри не посчиталась с ним, и теперь ей приходилось пожинать последствия своего упрямства, которые выражались в том, что он почти ежеминутно отдергивал ее руку, чтобы прутиком срезать верхушки крапивы. Когда же Мэри начала по своему обыкновению горестно стенать и жаловаться на плохое обращение, это переполнило чашу его терпения, и, хотя до этого он ни разу не побеспокоил Энн, тут он высвободил обе руки, бросил обеих прямо у пограничной изгороди и побежал вдогонку за каким-то зверьком, которого мельком увидел, и они потеряли его из виду.
   Этот длинный луг граничил с небольшой дорогой, которую им предстояло пересечь, и в тот момент, когда вся компания достигла калитки, коляска, двигавшаяся туда же, звуки которой они слышали уже некоторое время до этого, как раз подъехала к перекрестку и оказалась двуколкой адмирала Крофта. Они с женой все-таки предприняли задуманную поездку и теперь возвращались домой. Услышав, как далеко забрела молодежь, они любезно предложили место любой из дам, если какая-нибудь из них особенно устала; это избавило бы ее от целой мили пути, а они все равно проезжали через Апперкросс. Приглашение относилось ко всем, и всеми же было отклонено. Барышни Масгроув ничуть не устали, а Мэри либо оскорбилась, что предложение не прозвучало для нее первой, либо «гордыня Эллиотов» (как заметила раньше Луиза) не позволяла ей взобраться третьей в двуколку с одной лошадью.
   Компания пересекла дорогу и начала перебираться через изгородь по приступкам, адмирал же собирался снова тронуться в путь, но тут капитан Вентворт стремительно перемахнул через изгородь и что-то сказал сестре. Смысл его слов стал ясен по последующим действиям.
   – Мисс Эллиот, я уверена, вы уж точно устали, – воскликнула миссис Крофт. – Доставьте нам удовольствие, позвольте отвезти вас домой. Тут вполне достаточно места для троих, ручаюсь вам. Если бы все были вроде вас, я полагаю, мы могли бы усесться и вчетвером. Забирайтесь сюда, вам это обязательно нужно.
   Энн все еще оставалась на дороге, и, хотя искренне попыталась отказаться, ей не дали этого сделать. Доброжелательная настойчивость адмирала пришла на помощь жене. Им обоим трудно было отказать. Супруги как можно ближе прижались друг к дружке и уступили ей угол, а капитан Вентворт, не произнеся ни слова, повернулся к ней и молча подсадил ее в двуколку.
   Да, так он и поступил. Энн сидела в двуколке. Она понимала, это именно он посадил ее туда, это его волей и его руками она оказалась там. Он понял, как она устала, и решил дать ей отдых. Ее взволновало его участие в ней, без которого ничего этого бы не произошло. Ничтожный сам по себе, случай этот воспринимался как завершение всего ушедшего. Она поняла его. Он не мог простить ее, но он не мог и оставаться безучастным. Даже осуждая ее за прошлое, по-прежнему негодуя от несправедливости, достаточно отдалившийся от нее и все больше привязывавшийся к другой, он все же не мог не заметить ее страданий и не мог не пожелать облегчить эти ее страдания. Это был отголосок прежнего чувства; побуждение чистой, хотя и непризнанной дружбы; доказательство его собственного горячего и отзывчивого сердца, и она не могла не испытывать сейчас душевного волнения, такого до предела причудливого сочетания радости и боли, что она и не знала, чего в нем было больше.

   Сначала она почти машинально отвечала на реплики ее компаньонов и на их доброе в ней участие. Они проехали уже половину пути по ухабистой дороге, прежде чем она пришла в себя и начала понимать, о чем шел разговор. Они обсуждали Фредерика.
   – Само собой, он надумал заполучить одну из этих девчушек, Софи, – сказал адмирал, – но ума не приложу какую. И все-таки со стороны – он уже достаточно вокруг них вертится, мог бы уже и составить мнение. Да, это все из-за мира. Если бы шла война, он все давно бы уладил. Мы, моряки, мисс Эллиот, не можем позволить себе долгие ухаживания во время войны. Сколько дней прошло, моя дорогая, с того момента, как я первый раз увидел тебя, до того, как мы уже сидели вдвоем в нашем жилище в Норд-Ярмуте.
   – Лучше не стоит и говорить об этом, мой дорогой, – весело урезонила его миссис Крофт, – ведь, если мисс Эллиот придется узнать, как скоро мы с тобой сговорились, ее никогда не удастся убедить, что мы можем быть счастливы вместе. Однако я намного раньше слышала о тебе.
   – Что ж, и я слышал о тебе как о премилой девушке, и чего же нам следовало ждать, кроме того? Я не люблю, когда с такими делами тянут. Хорошо бы Фредерик добавил парусов и привел к нам домой в Келлинч одну из этих юных дам. Тогда там всегда собиралась бы компания для них. Очень уж хороши эти юные дамы, и обе, я едва отличаю одну от другой.
   – В самом деле, они очень хорошие, искренние девочки, – невозмутимо присоединилась к его похвалам миссис Крофт, и это позволило Энн предположить, что ее более проницательный ум не мог воспринимать ни одну из них по-настоящему достойной ее брата, – и очень представительная семья. Трудно найти лучших родственников. Мой дорогой адмирал, тот столб, мы сейчас наткнемся на тот столб.
   Но, так как она успела хладнокровно перехватить поводья и изменила направление движения, им удалось счастливо избежать опасности; затем она вовремя и благоразумно протягивала руку, и им не удавалось ни попасть в борозду, ни врезаться в повозку с вонючим навозом; и Энн, несколько пораженная их манерой управления двуколкой, которую сочла отнюдь не самым плохим отражением общего ведения их дел, оказалась благополучно доставлена ими в коттедж.

Глава 11

   Приближалось время возвращения леди Рассел, даже день был назначен; и Энн, которая договорилась присоединиться к ней сразу же после приезда, с нетерпением ждала скорого своего переселения в Келлинч и начинала обдумывать, как оно скажется на общем ее спокойствии.
   После переезда она окажется в одном селении с капитаном Вентвортом, на расстоянии всего полумили от него; им придется посещать одну и ту же церковь, и между семьями неизбежно возникнет общение. Это было против нее; но, с другой стороны, он проводил так много времени в Апперкроссе, что отъезд из этих мест скорее стоило рассматривать как избавление от его общества, нежели как продвижение к нему; и в целом Энн полагала, что все-таки выигрывает, почти в той же мере, как выигрывает и в изменении своего домашнего общения, покидая бедняжку Мэри ради леди Рассел.
   Хорошо бы ей удалось избежать встреч с капитаном Вентвортом в Келлинч-холле. Там все напомнит ей о прежних встречах, и картины прошлого принесут ей слишком много боли; но еще больше ее волновала возможная встреча леди Рассел и капитана Вентворта. Лучше бы им совсем не встречаться. Они не любили друг друга, и никакое возобновление знакомства теперь не могло ничего исправить в их отношениях; а доведись леди Рассел увидеть их вместе, она непременно отметила бы, что он намного лучше владел собой, а ее воспитанница едва справлялась со своими чувствами.
   Все это составляло ее главную заботу в ожидании отъезда из Апперкросса, где, как она чувствовала, она и так пробыла достаточно долго. Ее полезность маленькому Чарльзу неизменно придавала некоторую сладость воспоминаниям о прошедших двух месяцах, проведенных у сестры, но мальчик быстро поправлялся, и ей незачем было дольше оставаться. Однако завершение ее пребывания в Апперкроссе оказалось совершенно иным, нежели она могла себе представить. Капитан Вентворт, после двух дней отсутствия в Апперкроссе, при этом он совсем не подавал о себе вестей, снова появился среди них, чтобы оправдаться и объяснить, что же удерживало его от общения с ними.
   Письмо от его друга, капитана Гарвила, наконец-то отыскавшее его, известило его о пребывании капитана Гарвила в Лайме, где он обосновался на всю зиму с семьей; и они, сами того не подозревая, находились всего в двадцати милях друг от друга. Капитан Гарвил, так и не оправившийся после серьезного ранения, полученного двумя годами раньше, не отличался с тех самых пор отменным здоровьем, поэтому страстное желание капитана Вентворта повидать друга заставило его самого немедленно отправиться в Лайм. Он пробыл там целые сутки. Он был полностью оправдан в глазах общества, его дружеские чувства были одобрены, его друг возбудил у всех живой интерес, а его описания великолепной природы в Лайме привлекли столько внимания, что у всей компании появилось жгучее желание самим посмотреть Лайм, и как следствие возник план поездки туда.

   Молодежь сгорала от нетерпения побывать в Лайме. Капитан Вентворт упомянул о своей скорой поездке туда. Апперкросс от Лайма отделяло всего семнадцать миль; несмотря на ноябрь, погода пока не испортилась; и Луиза, самая нетерпеливая из нетерпеливых, приняла решение ехать и, помимо прочего, настоять на своем, причем отныне, приняв решение всегда ставить себе в заслугу способность настаивать на своем по любому поводу, отклонила все просьбы отца с матерью отложить поездку до лета; и в Лайм им предстояло отправиться всем – Чарльзу, Мэри, Энн, Генриетте, Луизе и капитану Вентворту.
   Первый, крайне беспечный план состоял в том, чтобы выехать туда рано утром и вернуться к ночи; но на это мистер Масгроув, опасавшийся за своих лошадей, уж точно не мог согласиться; и после непродолжительного обсуждения все пришли к разум ному выводу, что день в середине ноября короток и не оставит много времени для осмотра нового места, если около семи часов (учитывая местность, по которой им предстояло ехать) придется потратить на дорогу туда и обратно. В итоге им оставалось только заночевать там и возвращаться не раньше вечера следующего дня.
   Как выяснилось, это изменение первоначального плана оказалось весьма значительным и мудрым, и, хотя все они собрались в Большом доме на завтрак довольно рано и тронулись в путь в строго намеченное время, было уже далеко за полдень, когда два экипажа, карета мистера Масгроува с четырьмя дамами и парный двухколесный экипаж Чарльза, в котором он вез с собой капитана Вентворта, спустились по длинному холму к Лайму и преодолели подъем по крутой улице самого городка, и ни у кого не вызывало сомнений, что у них не так-то много осталось времени, чтобы оглядеться кругом, прежде чем исчезнет свет и тепло дня.
   В первую очередь следовало позаботиться о своем размещении в одной из гостиниц и заказать там же ужин, а затем уж, бесспорно, отправляться прямо к морю. Они приехали в слишком неудачное время года, чтобы иметь возможность наслаждаться всеми развлечениями, которые Лайм мог предоставить, или ощутить многообразие этого популярного места. Комнаты были закрыты, квартиранты почти все съехали, едва ли в городке осталась хоть одна семья, кроме местных жителей; и, так как в самих постройках восхищаться было нечем, замечательное расположение городка, основная улица которого упирается почти в самые воды залива, прогулка к молу Кобб, идущему по самому берегу очаровательного небольшого залива, который в разгар сезона оживляется купальщиками и веселыми компаниями; сам Кобб, его старые чудеса и новые усовершенствования, с бесподобно красивой линией утесов, вытянувшихся на восток от городка, – вот что будет искать глаз чужака; и очень странным этот чужак должен оказаться, чтобы не увидеть обаяния в ближайших окрестностях Лайма и не захотеть познакомиться с ними поближе. Окрестные пейзажи, Чармут, с его высокими берегами и бескрайними просторами и еще больше его милым, укромным заливом, обрамленным темными утесами, где обломки скал среди песков делают его самым удачным местом для наблюдения за прибоем, где можно сидеть и не уставая смотреть на волны; для разнообразия лесистое окружение веселой деревушки Ап-Лайм, и прежде всего Пинни, с его зелеными пропастями между романтичными утесами, где разбросанные то тут, то там лесные деревья и пышные сады свидетельствуют о том, как много поколений должно было смениться начиная с того момента, как первый упавший кусок утеса начал готовить эти места к такому состоянию, когда столь замечательные и столь прекрасные пейзажи образуются, порой не только равные, но и превосходящие любые виды знаменитого острова Уайт: в этих местах следует побывать, и посетить их снова и снова, чтобы научиться понимать достоинства Лайма.
   Компания из Апперкросса, пройдя мимо пустынных и навевающих грусть пустых пансионов, продолжая спускаться, вскоре оказалась на берегу моря и замедлила шаг при виде моря, как всегда, не в силах оторвать от него глаз, медлят те, кто удостоен чести на него смотреть, и направилась к Коббу, привлекавшему их и как достопримечательность Лайма, и как цель капитана Вентворта, поскольку именно в маленьком домике, у начала старого пирса, построенного еще невесть когда, поселились Гарвилы. Капитан Вентворт свернул с пути и зашел навестить друга, остальные продолжили прогулку, и он должен был присоединиться к ним на Коббе.
   Они ни в коем случае не успели устать удивляться и восхищаться; и даже Луиза, казалось, еще не заметила отсутствия капитана Вентворта и не успела заскучать по нему, как они увидели, что он догоняет их, вместе с тремя спутниками, которые все уже были знакомы им по описанию, а именно капитаном и миссис Гарвил и капитаном Бенвиком, поселившимся вместе с Гарвилами.
   Капитан Бенвик когда-то служил лейтенантом на «Лаконии», капитан Вентворт рассказал о нем, вернувшись из Лайма, горячая похвала этому превосходному молодому человеку и офицеру, кого он всегда высоко ценил, уже должна была лучшим образом характеризовать его в глазах любого из их маленького общества, но рассказ этот сопровождался небольшой историей из его личной жизни, и ей обязан он был совершенно иным интересом у всех дам. Он был помолвлен с сестрой капитана Гарвила, и теперь оплакивал свою потерю. Год или два они ожидали удачи и его продвижения по службе. Богатство пришло, так как его призовые деньги как лейтенанта оказались немалыми; продвижение по службе они тоже дождались наконец, но Фанни Гарвил об этом так и не узнала. Она умерла прошлым летом, пока он был в море. Капитан Вентворт полагал, что ни один мужчина не в силах любить ни одну женщину сильнее, чем бедный Бенвик любил Фанни Гарвил, или так глубоко страдать от этой ужасной перемены в его жизни.
   Он считал его слишком предрасположенным к глубочайшему страданию, поскольку очень сильные чувства сочетались в нем с мирным, серьезным нравом, склонностью к уединению, страстью к чтению и спокойным занятиям. Добавляла интереса к его истории дружба между ним и Гарвилами, которая, казалось, если это возможно, еще более окрепла после события, обрушившего их надежды на родственные связи, и капитан Бенвик теперь совсем переехал к ним жить. Нынешнее свое жилье капитан Гарвил нанял на полгода; его вкусы, и его здоровье, и его средства – все определяло его выбор недорогого места у моря; а великолепие окружающей природы и безлюдность Лайма зимой – все оказалось точно приспособленным к настроению капитана Бенвика. Капитан Бенвик вызвал во всех горячую к себе симпатию и искреннюю доброжелательность.
   «И все же, – размышляла про себя Энн, в то время как обе группы двигались теперь навстречу друг другу, – у него, возможно, на сердце и меньше горя, чем у меня. Трудно поверить, что все его надежды погублены навсегда. Он моложе меня; моложе чувствами, если не физически; моложе, будучи мужчиной. Он снова овладеет собой и найдет счастье с другой».
   Они все встретились и были представлены друг другу. Капитан Гарвил оказался высоким, смуглым, с умным и благожелательным выражением лица, он немного прихрамывал и из-за резких черт и отсутствия здоровья выглядел намного старше капитана Вентворта. Капитан Бенвик выглядел (да и был) моложе своих друзей и по сравнению с каждым из них не отличался высоким ростом. На приятном лице сохранялось грустное выражение (впрочем, другого от него никто и не ожидал), в разговор он старался не вступать.
   Капитан Гарвил, хотя его манеры и не шли в сравнение по безупречности с манерами капитана Вентворта, все же проявил себя истинным джентльменом, открытым, сердечным и обходительным. Миссис Гарвил на порядок уступала мужу в изысканности, но не в доброжелательности; и ничего не могло быть приятнее, чем их настоятельное желание видеть во всей компании друзей капитана Вентворта своих собственных друзей, или милее проявления их гостеприимства, когда они приглашали всех отобедать с ними. Обед, уже заказанный в гостинице, был наконец, хотя и неохотно, принят как оправдание; но они казались безмерно огорчены тем, что капитан Вентворт, приехав в Лайм с такой компанией, не счел само собой разумеющимся их обед у друзей.
   Во всем этом сквозило столько преданности капитану Вентворту, и столько было колдовского обаяния в их гостеприимстве, столь необыкновенном, столь отличном от обычного чинного обмена приглашениями, и от обедов формальных и показушных, что Энн ясно чувствовала, как ее душевное состояние не может улучшиться новым знакомством с братьями-офицерами. «Они могли бы все быть моими друзьями» – такие мысли посещали ее, и ей приходилось бороться со своим настроением, чтобы совсем не пасть духом.

   Покинув мол Кобб, они все направились к новым своим друзьям, и оказались в таком крохотном помещении, что только те, кто приглашал их от чистого сердца, сумели отыскать способ разместить их всех там. Энн на какой-то момент изумилась, но вскоре ее изумление сменилось более приятными чувствами, возникшими при осмотре всех изобретательных приспособлений и продуманных решений капитана Гарвила, обеспечивающих использование имеющегося в его распоряжении места наилучшим образом, и восполнение недостатков скудной обстановки снятого внаем жилья, и защиту окон и дверей от надвигающихся зимних штормов.
   Разнообразие в убранстве комнаты, где предоставленные домовладельцем предметы домашнего обихода, традиционные, скучные и безликие, контрастировали с немногими изделиями из редких пород древесины, превосходной работы, и какими-то любопытными, забавными и бесценными вещичками, привезенными из тех стран, где довелось побывать капитану Гарвилу, вызывало в Энн больше чем простое любопытство: что-то было связанно с его профессией, что-то являлось плодом его трудов, что-то повлияло на его привычки, а в целом все составляло картину покоя и домашнего счастья и находило в ее душе глубокий отклик.
   Капитан Гарвил не увлекался чтением, но ухитрился найти превосходное место для неплохого собрания книг капитана Бенвика в хороших переплетах и изготовил для них полки, удобные и красивые. Его хромота не позволяла ему заниматься тяжелым физическим трудом; но желание приносить пользу плюс мастерство изобретателя, казалось, обеспечивали его постоянными занятиями дома. Он рисовал, вытачивал, плотничал, клеил; он сделал игрушки для детей; он изобретал новые, усовершенствованные крючки и коклюшки для плетения сетей и, если не находил себе иного занятия, усаживался в углу комнаты и принимался за свою огромную рыболовную сеть.
   Когда они покинули этот дом, Энн подумала, что там она оставила большое счастье; а Луиза, рядом с которой она в тот момент оказалась, разразилась восторженными возгласами, полными восхищения моряками, их дружелюбием, братством, открытостью, прямотой и честностью, торжественными заверениями, что, по ее убеждению, моряки наделены такими достоинствами и сердечностью, каких не найти ни у кого из мужчин других профессий в Англии; что только они знают, как жить, и только они заслуживают уважения и любви.
   Они вернулись в гостиницу переодеться и поужинать. Их великолепно обслуживали, нельзя было ни к чему придраться, хотя хозяин приносил им тысячи извинений, поскольку «сезон уже так давно кончился», «через Лайм никто не ездит» и «никто не ожидал такой большой компании».
   Энн к этому времени уже приобрела определенную твердость, чтобы спокойно находиться в одной компании с капитаном Вентвортом, чего она и представить себе не могла раньше, и теперь ей уже ничего почти не стоило сидеть с ним за одним столом и обмениваться обычными любезностями (за рамки этого их общение никогда не выходило).
   Вечера уже были слишком темными, чтобы позволить дамам встретиться снова вплоть до следующего дня, но капитан Гарвил пообещал зайти к ним вечером; и он пришел, и привел с собой своего друга, и это было выше всех ожиданий, поскольку капитана Бенвика, по всеобщему мнению, явно угнетало столь многочисленное и чужое ему общество. Но, однако, он отважился появиться среди них снова, хотя настроение его, вне всякого сомнения, не являлось пригодным для общей веселости всей компании.
   Пока капитаны Вентворт и Гарвил вели разговор в одной части комнаты, возвращаясь воспоминаниями к прежним дням, развлекая и занимая других, обрушивая на них бесчисленные анекдоты из своей жизни, на долю Энн выпало устроиться несколько в стороне, рядом с капитаном Бенвиком; и, поддавшись доброму порыву, она почувствовала себя обязанной завязать с ним знакомство.
   Он был застенчив и погружен в свои мысли; но подкупающе ласковое выражение ее лица и мягкость ее манер скоро возымели эффект; и Энн была отблагодарена за первые напряженные усилия. Несомненно, этот молодой человек отличался любовью к чтению, хотя и предпочитал больше поэзию; и помимо убежденности, что позволила ему получить по крайней мере на один вечер привилегию в обсуждении предметов, которыми обычные его компаньоны, скорее всего, совсем не интересовались, она надеялась принести ему реальную пользу, внушая мысль о необходимости и полезности сопротивления своему горю, которая естественно вытекала из их беседы. Ибо, хотя и застенчивый от природы, капитан Бенвик скрытным не оказался: скорее, получалось, что его чувства с радостью вырвались за пределы их обычных ограничений; и, говоря о поэзии, ярко расцветшей в этом веке, и проведя краткое сравнение мнений о первоклассных поэтах, попытавшись выяснить, предпочтительнее ли «Мармион» или «Озерная дева», и как оценить «Гяура» и «Абидосскую невесту», и, мимолетно, как все же следует произносить само название «Гяур», он показал себя глубоким знатоком всех нежнейших песен одного поэта и всех страстных описаний безнадежной муки другого; он повторял, с трепетнейшим чувством, различные строчки, вызывающие в воображении разбитое сердце или дух, сломленный несчастьем, и смотрел таким проникновенным взглядом, словно хотел быть понят, что она отважилась высказать пожелание, чтобы он не всегда читал одну только поэзию, и рискнула высказать свои мысли о поэзии. Беда поэзии состоит в том, что ею редко можно наслаждаться полностью без опаски и что одни только сильные чувства могут верно оценить ее достоинства, но эти самые чувства как раз следует испытывать как можно сдержанней.
   Поскольку по выражению его лица она поняла, что своим упоминанием его ситуации она не причиняла ему боль, но угодила ему, она получила ободрение и продолжала; и, чувствуя в себе право старшинства мнения, она рискнула рекомендовать еще больше прозы для его ежедневного изучения; и в ответ на просьбу конкретизировать свои рекомендации, упомянула такие работы наших лучших моралистов, такие собрания великолепных писем, такие мемуары натур цельных и достойных, прошедших страдания, какие пришли ей на ум как способные разбудить мысль и укрепить дух в соответствии с самыми высокими наставлениями и самыми сильными моральными и религиозными примерами того, как переносить боль.
   Капитан Бенвик слушал внимательно и казался благодарным за проявленное к нему участие и, хотя с отрицательным покачиванием головы и вздохами, свидетельствовавшими о его малой вере в воздействие любых книг на охватившую его печаль, все же записал названия рекомендованных ею книг и обещал отыскать их и прочесть.
   Когда вечер подошел к концу, Энн не могла не подивиться мысли о том, как приехала в Лайм, чтобы проповедовать терпение и покорность судьбе молодому человеку, которого она прежде никогда не видела; не могла она и не испытать страх, обдумав все более серьезно, что, подобно многим другим великим моралистам и проповедникам, она проявила красноречие в вопросах, в которых ее собственное поведение вряд ли выдержит проверки на прочность.

Глава 12

   Энн и Генриетта, обнаружив на следующее утро, что они поднялись раньше всех, договорились прогуляться к морю еще до завтрака. Они направились на песчаный пляж посмотреть на волны, которые чудный юго-восточный бриз гнал к берегу, и прибой представал перед ними во всем великолепии, насколько позволял низкий берег. Они похвалили утро; насладились морем, оценили приятную свежесть бриза, потом затихли и молчали, пока внезапно Генриетта не заговорила снова:
   – О да! Я совершенно убеждена, что, за крайне редкими исключениями, морской воздух всегда идет на пользу. Никто не станет сомневаться, год назад, весной морской воздух лучше всего помог доктору Ширли после его болезни. Он сам отмечал, что месяц в Лайме принес ему больше пользы, чем все лекарства, которые он принимал, и что на море он снова чувствует себя молодым. Так вот, я не могу не жалеть, что он не живет у моря постоянно. Я и впрямь думаю, лучше бы ему уехать из Апперкросса насовсем и поселиться в Лайме. А вы нет, Энн, вы так не считаете? Разве вы не согласны, разве это не лучшее, что он может сделать для себя и для миссис Ширли? Знаете, у нее здесь живут родственники и много знакомых, ей было бы здесь веселей, и я уверена, она с удовольствием перебралась и рада была бы жить поблизости от врачей, случись с ним опять припадок. Право слово, я думаю, до чего же грустно, когда такие превосходные люди, как доктор и миссис Ширли, сделавшие в жизни столько добра, доживают свои последние дни в Апперкроссе, где, за исключением нашей семьи, они буквально отрезаны от всего общества. Жаль, его друзья не предлагают ему такого решения. Право, думаю, им обязательно следовало ему сказать об этом. Что касается освобождения от сана, то с его репутацией и в его годы не должно возникнуть никаких осложнений, нет, не должно. Сомневаюсь только, может ли что-нибудь заставить его оставить приход. Он очень строг и щепетилен в своих взглядах, сверх всякой меры щепетилен, надо сказать. Правда ведь, Энн, он непомерно щепетилен? Разве вы не согласны, что это крайне ошибочное представление о совести, когда священнослужитель жертвует своим здоровьем ради исполнения обязанностей, которые могут быть совершенно спокойно исполнены другим? И от Лайма-то к тому же всего каких-нибудь семнадцать миль, он окажется достаточно близко и непременно услышит, если люди сочтут нужным пожаловаться.
   Энн не раз улыбнулась про себя за время этой речи и вникала в суть, постаравшись быть полезной, готовая разделить чувства девушки, так же как чувства молодого человека, хотя в данном случае о какой полезности с ее стороны могла идти речь, если она не могла предложить ничего, кроме общих доброжелательных слов? Она сказала все, что было разумно и уместно по случаю: посочувствовала, как и следовало, праву доктора Ширли уйти на покой, сочла нужным и крайне желательным, чтобы он подобрал себе на смену местного викария, какого-нибудь активного, представительного молодого человека, и проявила достаточно учтивой тонкости, намекнув, что желательно бы этому молодому пастору иметь жену.
   – Жаль, – сказала Генриетта, крайне довольная своей спутницей, – жаль, леди Рассел не живет в Апперкроссе и не дружна с доктором Ширли. Я всегда слышала о леди Рассел как о женщине, способной оказать огромное влияние на любого человека! Мне казалось всегда, что она может убедить любого! Я ее боюсь, я уже и прежде вам говорила, очень ее боюсь, ведь она такая умная; но я до крайности ее уважаю, и как бы хорошо было, живи она по соседству с нами в Апперкроссе.
   Энн немало поразилась способу, избранному Генриеттой для проявления уважения, и еще больше позабавило, что ход событий и новые интересы Генриетты вообще предполагали предоставить ее наставнице и подруге возможность снискать расположение у кого бы то ни было из семьи Масгроув; однако она успела высказать только общую надежду, чтобы какая-то другая, подобных качеств особа отыскалась в Апперкроссе, поскольку они резко прервали обсуждение этой темы, заметив Луизу и капитана Вентворта, идущих им навстречу. Эти двое также вышли побродить, пока не будет готов завтрак, но Луиза, тут же вспомнив, что хотела что-то приобрести в магазине, позвала их всех вернуться с ней в город. Все согласились сопровождать ее.
   Когда они подошли к лестнице, ведущей вверх от берега, какой-то джентльмен, тогда же собиравшийся спускаться, остановился и вежливо отступил, пропуская их первыми. Они поднялись и проследовали мимо него; тут Энн привлекла его внимание, и он посмотрел на нее с таким неподдельным восхищением, что она не могла остаться к этому равнодушной. Она выглядела на удивление хорошо; свежий морской ветер вернул румянец и свежесть юности ее прелестному личику с правильными чертами и добавил блеска глазам. Этому джентльмену (судя по его манерам, он точно был джентльмен) она явно очень понравилась. Капитан Вентворт заметил это и тотчас же оглянулся. На мгновение они с Энн встретились взглядом, его лучистые глаза заискрились и, казалось, говорили: «Тот мужчина поражен вами, и даже мне вы сейчас снова напоминаете прежнюю Энн Эллиот».
   Сопроводив Луизу по ее делам и еще немного побродив без особой цели по городку, они вернулись в гостиницу; и, когда какое-то время спустя Энн спешила по коридору из своей комнаты до их гостиной, она чуть было не столкнулась с тем же самым господином, когда тот выходил из соседних апартаментов. Она еще раньше предположила, что незнакомец, как и они, приезжий, и почему-то не сомневалась, что подтянутый и хорошо одетый грум, прогуливавшийся около гостиницы, когда они возвращались, скорее всего, мог оказаться его слугой. Эта ее догадка подкреплялась одинаковым трауром у слуги и у господина.
   Теперь стало ясно, что незнакомец остановился в одной с ними гостинице; и эта вторая встреча, пусть даже и очень короткая, снова подтвердила, по взглядам джентльмена, что он находил ее очень красивой, а готовность и уместность принесенных им извинений – что он отличался чрезвычайно хорошими манерами. Было ему приблизительно лет тридцать, и, хотя не отличался красотой, внешностью обладал приятною. Энн не отказалась бы узнать, кто он.
   Они почти заканчивали свой завтрак, как за окном послышались звуки подъезжавшей кареты (почти первый раз они услышали нечто подобное с момента их приезда в Лайм), и это событие привлекло добрую половину компании к окну. Они увидели господскую карету, парный двухколесный экипаж, слуга в трауре выводил ее из конюшенного двора и подавал к парадному подъезду, кто-то, должно быть, уезжал.
   При слове «экипаж» и Чарльз Масгроув вскочил с места, чтобы иметь возможность сравнить его со своим собственным; слуга в трауре возбудил любопытство Энн, и вот уже все шестеро собрались у окна, как раз чтобы успеть увидеть, как владелец экипажа вышел из дверей гостиницы под учтивые поклоны гостиничных служащих, взобрался на свое место и экипаж отъехал прочь.
   – Ого! – тотчас воскликнул капитан Вентворт, мельком взглянув на Энн. – Это же тот самый человек, мимо которого мы прошли.
   Барышни Масгроув согласилась с ним; и, проводив экипаж благосклонными взглядами до тех пор, пока тот не взобрался на холм и не скрылся из вида, все возвратились к столу. Вскоре в комнату вошел служитель гостиницы.
   – Будьте добры, – тут же обратился к нему капитан Вентворт, – сказать нам, не назовете ли вы нам имя того джентльмена, который только-только отъехал отсюда.
   – О да, сэр, это мистер Эллиот, очень богатый джентльмен, приехал вчера вечером из Сидмута. Смею заметить, вы могли слышать его карету, сэр, вчера за ужином; и отправился теперь в Крюкхерн, это по дороге в Бат и Лондон.
   – Эллиот! – Пока служитель выпаливал все эти сведения почти скороговоркой, кто-то из них успел переглянуться, кто-то даже повторил несколько раз это имя.
   – Боже мой! – воскликнула Мэри. – Это, должно быть, наш родственник; это, должно быть, наш мистер Эллиот, ну да, так оно и есть, правда! Чарльз, Энн, разве не так? В трауре, вы же понимаете, совсем как и наш мистер Эллиот. Невероятно! В одной с нами гостинице! Энн, разве это не наш мистер Эллиот? Наследник отца? Послушайте, – поворачиваясь к служителю, – не слышали ли вы, не упоминал ли его слуга, не принадлежит ли его хозяин к семье из Келлинча?
   – Нет, мэм, он совсем не упоминал никакой семьи; но он сказал, его владелец очень богатый джентльмен и когда-нибудь станет баронетом.
   – Надо же! Ну вот, видите! – в каком-то исступлении восклицала Мэри. – Совсем как я и говорила! Наследник сэра Уолтера Эллиота! Я не сомневалась, это обнаружится, если это так. Не сомневайтесь, слуги обязательно позаботятся сообщить об этом обстоятельстве везде, куда бы он ни приехал. Но, Энн, ты только задумайся, как странно! Жаль, я его совсем не рассмотрела. Обидно, мы не узнали вовремя, кто это, тогда он мог бы быть представлен нам. Какая жалость, что нам не удалось представиться друг другу! Как ты думаешь, в нем есть что-нибудь от Эллиотов? Я едва взглянула на него, я смотрела на лошадей; но думаю, в нем просматриваются фамильные черты. И как это герб мне в глаза не бросился! Ох! Попона же была перекинута и скрыла герб, да-да; иначе, не сомневаюсь, я обязательно обратила бы на него внимание, и на ливрею тоже: если слуга не носил бы траур, его можно было бы узнать по ливрее.
   – Объединив воедино все эти необычайные обстоятельства, – заметил капитан Вентворт, – следует полагать, Провидение вмешалось, поскольку ему не было угодно, чтобы вы были представлены вашему кузену.
   Как только она сумела завладеть вниманием Мэри, Энн тихонько попыталась убедить ее, что их отец и мистер Эллиот уже много лет не поддерживали отношения, и это делало все попытки представления совершенно нежелательными.
   Однако, как бы там ни было, она втайне почувствовала глубокое удовлетворение от встречи с кузеном, которая убедила ее, что будущий владелец Келлинча был, несомненно, джентльменом и явно с виду казался человеком здравомыслящим. Она не стала бы ни под каким видом упоминать о своей второй встрече с ним; к счастью, Мэри не слишком заострила внимание на словах капитана Вентворта о том, что они прошли мимо него во время их ранней прогулки, но она обязательно вообразила бы себя опять ущемленной, если бы узнала, как Энн столкнулась с кузеном в коридоре и получила от него очень вежливые извинения, когда самой Мэри и вовсе не удалось ни разу оказаться рядом с ним; нет, этой мимолетной встрече и обращению к ней их родственника предстояло остаться совершенной тайной.
   – Непременно, – сказала Мэри, – упомяни, что мы видели мистера Эллиота, когда в следующий раз будешь писать в Бат. Думаю, отцу обязательно следует обо всем знать; непременно напиши о нем и расскажи обо всех обстоятельствах.
   Энн избежала прямого ответа, но именно обо всех этих обстоятельствах она вовсе и не считала нужным сообщать отцу, напротив, о них следовало умолчать. Об оскорблении, нанесенном отцу много лет назад, она знала; об особой обиде, выпавшей на долю Элизабет в этом деле, подозревала; и что мысль о мистере Эллиоте всегда вызывала раздражение в обоих, она не сомневалась. Мэри никогда сама не писала в Бат; весь тяжкий труд поддержания вялой и лишенной взаимного интереса переписки с Элизабет падал на Энн.
   Вскоре после завтрака к ним присоединились капитан и миссис Гарвил и капитан Бенвик, с которыми они еще накануне договорились предпринять прощальную прогулку по Лайму.
   К часу им уже следовало отправляться в Апперкросс, и хотелось как можно дольше побыть всем вместе, причем на воздухе.
   Стоило всей компании выйти на улицу, как капитан Бенвик оказался рядом с Энн. Их разговор накануне вечером вовсе не лишил его желания снова искать ее общества, и некоторое время они шли вместе, рассуждая, как и вечером, о мистере Скотте и лорде Байроне, не в силах, как и накануне (впрочем, как и любые другие два читателя), полностью сойтись во мнении о достоинствах прочитанного, пока по какой-то причине в их компании не произошло полное перестроение рядов, и вместо капитана Бенвика рядом с ней шел уже капитан Гарвил.
   – Мисс Эллиот, – заговорил он, понизив голос, – вы сделали хорошее дело, заставив беднягу разговориться. Жаль, но он по большей части лишен подобного общества. Это плохо для него, я знаю, так уходить в себя, но как же нам быть? Мы совсем не можем расстаться.
   – О да, – сказала Энн, – я могу легко поверить, сейчас это невозможно; но со временем, возможно… мы знаем, как влияет время на любое горе, вы же знаете, капитан Гарвил, горе у вашего друга еще, можно сказать, слишком свежо, все ведь произошло только прошлым летом, как я поняла.
   – О да, совершенно верно, – с глубоким вздохом, – только в июне.
   – И он не сразу, вероятно, узнал об этом.
   – Только на первой неделе августа, когда возвратился домой с мыса Доброй Надежды, его тогда только-только перевели на «Грэпплер». Я был тогда в Плимуте, в ужасе ожидая от него вестей; он писал мне письмо, но «Грэпплер» получил приказ следовать в Портсмут. Туда-то и должна была последовать за ним страшная новость, но кто отважился бы сообщить о таком горе? Не я. Я скорее бы забрался на нок-рею. Никто не решился бы, только этот славный малый, – указывая на капитана Вентворта. – «Лакония» вошла в Плимут за неделю до этого; никто бы корабль сразу снова в море не послал. Он взял все на себя; подал рапорт об отпуске, но, не дождавшись ответа, нигде не останавливаясь, помчался в Портсмут, тут же пересел на лодку и добрался до «Грэпплера» и там уж всю неделю не оставлял беднягу одного. Вот как он поступил, и никто другой не сумел бы спасти бедного Джеймса. А теперь рассудите, мисс Эллиот, дорог ли он для нас?
   Энн обдумывала вопрос с должной решимостью, но в ответ произнесла лишь то, что ее собственные чувства могли позволить ей выговорить, или, судя по всему, его собственные чувства позволяли ему выслушать, поскольку он слишком разволновался, чтобы вернуться к теме обсуждения, и когда заговорил снова, то перешел уже совсем к другому предмету.
   Уступив мнению миссис Гарвил, посчитавшей, что ее муж и так прошагает слишком много к тому моменту, как доберется до дома, вся компания сочла возможным изменить направление движения и в качестве последней совместной прогулки проводить Гарвилов до дверей дома, а затем самим возвратиться к гостинице и покинуть город. По всем расчетам им как раз хватило бы на это времени; но, когда они подтянулись к Коббу, все выказали желание прогуляться вдоль него еще раз, и всем понравилась эта мысль, Луиза же упорно на ней настаивала. Разница в четверть часа не могла, по общему признанию, вообще считаться хоть какой-нибудь существенной разницей; поэтому, распрощавшись по очереди со всеми и каждым, обменявшись на прощание всевозможными взаимными приглашениями и обещаниями приехать, которые только можно себе вообразить, они расстались с капитаном и миссис Гарвил у двери их дома и, все еще сопровождаемые капитаном Бенвиком, кто, казалось, цеплялся за них до последнего, отправились сказать надлежащее прости Коббу.
   Энн снова обрела капитана Бенвика в ближайшие спутники. Лорд Байрон никак не мог не вспомниться при приближении к морю, и она с удовольствием вслушивалась в знакомые строчки, пока это было возможно. Но вскоре ее внимание волей-неволей переключилось на другое.
   Слишком сильный ветер превращал верхнюю часть нового мола в малоприятное место для прогулки дам, и они согласились сойти по лестнице на нижний ярус, и все довольствовались тем, что медленно и осторожно двигались по крутым ступенькам, все, за исключением Луизы; ей потребовалось непременно прыгнуть вниз, и чтобы капитан Вентворт ее на лету подхватил.
   Во всех их прогулках она всегда так прыгала со ступенек перелазов через изгороди, а он ее подхватывал; это доставляло ей восхитительные впечатления. Но каменное покрытие, слишком твердое, на сей раз не вызывало у него энтузиазма; однако он подхватил ее и на этот раз. Она благополучно приземлилась, но, раззадорившись, тут же взбежала вверх по ступенькам, намереваясь снова прыгнуть в его объятия. Посчитав высоту слишком большой, он советовал ей не прыгать; но не тут-то было, попытка образумить и уговорить ее оказалась напрасной, она улыбнулась и сказала: «Я решилась, я прыгну». Он протянул к ней руки, она опередила его на полсекунды и упала прямо на камни Нижнего мола и осталась лежать без движения! Никаких повреждений, ни капли крови, никаких заметных синяков; но глаза ее не открывались, она не дышала, лицо приобрело мертвенный вид. Ужасный момент для всех, кто стоял поблизости!
   Капитан Вентворт приподнял ее и, держа на руках, опустился на колени, вглядываясь в нее с беззвучной мукой, почти такой же бледный, как и его ноша.
   – Умерла! Она умерла! – кричала Мэри, вцепившись в мужа, и без того объятого ужасом, не давая ему шелохнуться; и в следующий миг Генриетта, под тяжестью приговора, тоже лишилась чувств и упала бы на ступеньки, если бы не капитан Бенвик и Энн, сумевшие подхватить ее и поддержать под руки.
   – Кто-нибудь может помочь мне? – то были первые слова, с отчаянием вырвавшиеся у капитана Вентворта, словно разом обессилевшего.
   – К нему, скорее к нему, – закричала Энн, – ради всего святого, помогите ему. Я и сама могу удержать Генриетту. Оставьте же меня и идите к нему. Разотрите ее руки, потрите ей виски; вот нюхательная соль, возьмите, ну, возьмите же.
   Капитан Бенвик повиновался, Чарльз в тот же самый миг сумел отцепиться от жены, и они рванулись к капитану Вентворту; и Луиза была поднята, и они могли уже крепче удерживать ее на своих руках, и все было сделано, что Энн подсказала сделать, но напрасно; и тут капитан Вентворт, упершись в стену, чтобы не упасть, и едва держась на ногах от отчаяния, не сдерживая больше горестной муки, воскликнул: «О боже! Что станет с ее отцом и матерью!»
   – Доктора! – выдохнула Энн.
   Он уловил смысл этого слова: оно, казалось, сразу же привело его в чувство, и, повторяя только: «Правда, правда, немедленно за врачом», – метнулся прочь, но Энн нетерпеливо остановила его:
   – Капитан Вентворт, разве не лучше бы капитану Бенвику; он знает, где следует искать фельдшера.
   Если кто-то все же способен был еще мыслить разумно, то сразу осознал преимущество этого предложения, и через мгновение (все происходило тогда очень быстро) капитан Бенвик уже оставил бедное безжизненное тело на полное попечение брата и со всех ног бросился бежать в город.
   Что касается злосчастной компании, оставленной им, едва ли можно было бы определить, кто из троих, не потерявших сознание, страдал больше всех: капитан Вентворт, Энн или Чарльз, который, будучи и правда очень нежным братом, обхватил Луизу, сотрясаясь горестными рыданиями, и мог только переводить взгляд с одной сестры на другую, тоже не приходившую в чувство, или являться беспомощным свидетелем истеричных всплесков своей жены, на чьи призывы откликнуться он уж точно никак не мог.
   Энн, собравшись с силами и мыслями, со всем рвением и повинуясь природному своему чутью, старалась помочь Генриетте, одновременно умудрялась оказывать поддержку еще и остальным, пыталась утихомирить Мэри, оживить Чарльза, успокоить чувства капитана Вентворта. Оба, казалось, ждали от нее указаний.
   – Энн, Энн, что нам делать дальше? – вопрошал Чарльз. – Что, боже правый, мы еще можем сделать?
   Глаза капитана Вентворта также были обращены только к ней.
   – Не лучше ли нам отнести ее в гостиницу? Да, я уверена, осторожно отнесите ее в гостиницу.
   – Да, да, в гостиницу, – повторил за ней капитан Вентворт, немного взявший себя в руки и жаждущий что-нибудь делать. – Я отнесу ее сам. Масгроув, позаботьтесь об остальных.
   К этому времени весть о происшествии обошла рабочих и лодочников по всему Коббу, и много их собралось поблизости, чтобы помочь, если требуется; да и во всяком случае, поглазеть на мертвую молодую леди, нет, более того, целых двух мертвых молодых леди, поскольку на самом деле случай оказался вдвое занятнее первых слухов.
   Попечению кому-то, наиболее внушающему доверие, из этих добропорядочных жителей и поручили Генриетту, поскольку, хотя девушка отчасти и пришла в себя, она все же оставалась еще очень беспомощна. Энн пристроилась подле, Мэри повисла на Чарльзе, и вся невыразимо печальная процессия уныло побрела в обратный путь, как раз по той дороге, по которой еще недавно, совсем недавно они прогуливались в самом беспечном расположении духа.
   Не успели они сойти с Кобба, как встретили Гарвилов. Они увидели капитана Бенвика, промчавшегося мимо их дома, и выражение его лица подсказало им, что случилось нечто ужасное, поэтому они немедленно бросились к ним, и уже по дороге им сообщили подробности и направили точно к месту происшествия. Хотя капитан Гарвил и был потрясен известием, с его появлением добавилось здравого смысла и присутствия духа, в которых явно чувствовалась немедленная нужда; и, обменявшись взглядами, они с женой приняли решение, что делать дальше. Луизу следовало отнести к ним домой, всем остальным направляться туда же и уже там ожидать прибытия врача. Они не стали бы слушать никаких возражений, ему повиновались, и вот все уже приютились под его кровом; и, пока Луизу, по указанию миссис Гарвил, отнесли наверх и уложили на хозяйскую постель, ее муж оказывал помощь, сердечный прием, раздавал успокоительные капли и приводил в чувство всех, кто в этом нуждался.
   Луиза открыла глаза, но вскоре закрыла их снова, видимо так и не приходя в сознание. Это, однако, доказывало, что она жива, и сослужило хорошую службу ее сестре; и, хотя Генриетта совершенно не в силах была находиться подле Луизы, известие об этом привело ее в волнение, вызванное и надеждой и страхом, и удержало от очередного обморока. Мэри тоже стала успокаиваться.
   Доктор появился у них даже раньше, чем они могли его ожидать. Все замерли от ужаса, пока он обследовал Луизу, но он их обнадежил. Да, головой она ударилась, и сотрясение серьезное, но ему случалось видеть, как поправляются и от больших повреждений; и он ни в коем случае не опасался вселять в них надежду; он говорил бодро.
   Он не назвал положение пострадавшей отчаянным, не говорил, что через несколько часов все кончится, как сначала обреченно думали почти все. Легко себе представить восторг от такой отсрочки, радость глубокую и безмолвную, пришедшую на смену немногим пылким восклицаниям во славу небу.
   Энн была уверена, что никогда не сможет забыть ни выражения лица, ни голос, с каким капитан Вентворт проникновенно произнес: «Слава богу!» – ни то, как он после сидел, облокотившись на стол руками и спрятав в них лицо, словно раздавленный кипевшими в нем самыми разными чувствами, пытающийся молитвой и размышлениями одолеть их.
   Луиза ничего не сломала, не получила никаких внутренних повреждений, пострадала только голова.
   Теперь настала необходимость всем вместе определиться, как лучше поступить в создавшейся ситуации в целом. Теперь они уже могли говорить друг с другом и советоваться. Ни у кого не вызывало сомнений, что Луизу не следовало трогать с места, как бы ни огорчительно было ее друзьям вовлекать Гарвилов в эти проблемы. Перевозить ее не представлялось возможным. Гарвилам удалось избавить их от всех сомнений и угрызений совести, а себя, насколько это представилось возможным, от выслушивания благодарностей.
   Они предусмотрели и устроили все прежде, чем к остальным вернулась способность размышлять. Капитану Бенвику предстояло уступить им свою комнату и подыскать себе ночлег в другом месте; на этом все и уладилось. Они только переживали за малые размеры своего домика и с трудом могли вынести мысль, что в доме никому больше не разместиться, правда, можно было «уложить детей спать в комнате служанки или разложить где-нибудь легкую походную кровать», и так отыскалось бы место еще для двоих или троих, на случай если кто-то пожелает остаться; хотя мисс Масгроув без всякого сомнения можно оставить и на миссис Гарвил, поручив той все заботы по уходу. Миссис Гарвил и сама была очень опытной сиделкой, а давно жившая с ними и переезжавшая вслед за семьей повсюду няня – и подавно. С такими двумя сиделками мисс Масгроув больше никто и не потребуется, ни днем, ни ночью. И все это говорилось с неотразимыми открытостью и бесхитростностью.
   Чарльз, Генриетта и капитан Вентворт втроем стали совещаться, и какое-то время между ними шел только обмен восклицаниями, полными недоумения и ужаса. Апперкросс! Кому-то необходимо ехать в Апперкросс, сообщить новости! Как переживут это известие мистер и миссис Масгроув! Уже совсем поздно! Им следовало отъезжать уже с час назад! Теперь уже совсем невозможно добраться туда в приемлемое время!
   Сначала их хватило только на подобные восклицания; но спустя некоторое время капитан Вентворт сделал над собой усилие и сказал:
   – Мы обязаны проявить твердость и не терять больше ни минуты. Дорога каждая минута. Кто-то должен решиться на немедленный отъезд в Апперкросс. Масгроув, вам или мне, но кому-то надо ехать.
   Чарльз согласился с ним, но объявил о своем решении никуда не уезжать. Он постарается как можно меньше обременять капитана и миссис Гарвил; но он не в силах оставить сестру в таком состоянии и не должен этого делать. На этом и порешили; и Генриетта сначала объявила то же самое. Ее, однако, вскоре удалось переубедить. Какая польза от ее пребывания в Лайме! Она не могла ни находиться в комнате Луизы, ни даже смотреть на нее, не растравливая свою боль, и это делало ее еще хуже чем просто беспомощной! Ей пришлось согласиться, что пользы от нее никакой, но она все-таки по-прежнему не желала уезжать, пока ее не взволновала мысль об отце с матерью, и она сдалась и уступила; она согласилась ехать, она устремилась домой.
   План уже обсудили до этого самого пункта, когда Энн, неслышно спускавшаяся из комнаты Луизы, сама того не желая, услышала то, что за этим последовало, сквозь открытую дверь гостиной.
   – Тогда все улажено, Масгроув, – вскричал капитан Вентворт, – вы остаетесь, а я отвезу вашу сестру домой. Во всем остальном, вернее, об остальных, если кто-то останется помочь миссис Гарвил, я думаю, ей потребуется только кто-то один. Миссис Чарльз Масгроув конечно же пожелает вернуться к детям; но, если Энн останется, нет никого надежнее и искуснее Энн.
   Она замерла на минуту, чтобы оправиться от чувств, вызванных услышанной похвалой в свой адрес. Двое других горячо соглашались с ним, и она вошла в комнату.
   – Вы останетесь, я уверен! Вы останетесь и будете ухаживать за ней! – воскликнул он, поворачиваясь к Энн и обрушивая на нее весь свой пыл и одновременно всю нежность, которая казалась почти восстановлением прошлого.
   Она покраснела до кончиков волос, но он опомнился и смешался. Она поспешила заговорить как можно убедительнее. Да, она сделает это очень охотно, она готова, нет, счастлива остаться. Она об этом уже думала и желала, чтобы ей позволили так поступить. Вполне достаточно, если ей постелят на полу в комнате Луизы, лишь бы только миссис Гарвил не стала возражать.
   Еще одно обстоятельство, и тогда, похоже, уже обо всем условились. Даже если и не помешало бы заранее подготовить мистера и миссис Масгроув некоторой задержкой молодежи, которая неизбежно заставит их волноваться; все же лошадям из Апперкросса потребовалось бы на обратный путь слишком уж много времени, и это привело бы к ужасному продлению тревожной неопределенности. Поэтому капитан Вентворт предложил, а Чарльз Масгроув согласился, что намного лучше взять в гостинице фаэтон, лошадей же мистера Масгроува и его карету отослать домой ранним утром следующего дня и к тому же с каретой послать известие о том, как провела ночь Луиза.
   Капитан Вентворт поспешил готовить к отъезду двух дам, которых ему выпало сопровождать. Но стоило плану стать известным Мэри, как наступил конец спокойствию. Какое отчаяние охватило Мэри, как же она неистово негодовала, как горько сетовала на несправедливость. Они рассчитывали, что она уедет, а Энн останется! А ведь Энн никем не приходится Луизе, а она, Мэри, ей почти что сестра! Она, жена ее родного брата, имела больше прав остаться, заменив собой Генриетту!
   И почему это она не сможет оказаться столь же полезной, как и Энн? Да еще и возвращаться ей предложили домой без Чарльза! Без ее мужа! Нет, как это все дурно, жестоко! Одним словом, она произнесла много больше, чем даже ее муж мог парировать, а так как никто другой не сумел бы продержаться дольше, с этим ничего уже нельзя было поделать, раз уж и Чарльз сдался. Замена Энн на Мэри превратилась в неизбежность.
   Никогда раньше Энн с большей неохотой не покорялась безответственным требованиям Мэри, вызванным лишь ревностью и завистью; но она ничего не могла с этим поделать, и они отправились в город, Чарльз взял на себя сестру, капитан Бенвик сопровождал ее. Они очень торопились, и лишь на минуту она все-таки позволила себе недолгие воспоминания о том, чему эти места стали свидетелями еще ранним утром. Вон там она выслушивала планы Генриетты по переселению доктора Ширли из Апперкросса; дальше она первый раз увидела мистера Эллиота; все это отошло теперь на задний план. Теперь важна была только Луиза и те, кто погрузился в заботы о ней.
   Капитан Бенвик всю дорогу самым внимательным образом проявлял заботу о ней. Общая беда, обрушившаяся на них в этот день, объединила их, и Энн чувствовала к нему еще большее расположение, нежели раньше, и находила удовольствие уже в одной мысли, что, возможно, теперь их знакомство продолжится.
   Капитан Вентворт уже караулил их, для их удобства поставив фаэтон, запряженный четверкой, внизу улицы; но его очевидное удивление и досада при виде замены одной сестры на другую, то, как он изменился в лице, как от изумления потерял самообладание, и фразы, начатые, но прерванные посередине, хотя и обращенные к Чарльзу, подавили все эмоции Энн; или должны были по меньшей мере убедить ее, что ее ценили лишь постольку, поскольку она могла оказаться полезна для Луизы.
   Она изо всех сил пыталась сохранить спокойствие и объективность. Не стремясь превзойти чувства Эммы к ее Генри, [1 - Эмма и Генри – герои одноименной сентиментальной поэмы М. Прайора.] она, ради него, ухаживала бы за Луизой с рвением, намного превышающим обычное проявление заботы; и она надеялась, что он не будет долго столь несправедлив к ней, предполагая и дальше, будто она без причины уклонилась от исполнения дружеского долга.
   Тем временем она уже сидела в экипаже. Он помог им обеим взобраться и занял место между ними; и таким образом и при таких обстоятельствах полная изумления и тревоги Энн покидала Лайм. Как проведут они время в предстоящей им долгой дороге; как поведут себя друг с другом; о чем будут говорить и станут ли вообще общаться, предвидеть она не могла. Впрочем, все сложилось вполне естественно. Он посвятил себя Генриетте; всегда поворачивался к ней, если говорил, и говорил лишь с одной целью – поддержать в ней надежду или поднять ей настроение. При этом старался не выдавать своего волнения ни жестами, ни голосом.
   Казалось, им руководил принцип уберечь Генриетту от волнения и тревоги. Только раз, когда она с горечью вспомнила их последнюю неосмотрительную, злополучную прогулку к Коббу, горестно сокрушаясь, что эта прогулка вообще пришла кому-то в голову, он лишился самообладания, и его прорвало.
   – Не говорите об этом, не надо, – взмолился он. – О боже! Зачем я уступил ей в тот роковой миг! Мне следовало поступить иначе! Но как же она была неразумна и как же решительно и твердо настаивала на своем! Ах, милая, милая Луиза!
   Энн гадала, сумел ли он теперь подвергнуть сомнению справедливость прежнего своего суждения об универсальности счастливого дара уметь настоять на своем, или ему все же так и не пришло в голову, что, подобно остальным человеческим качествам, настойчивость должна оставаться в норме и иметь свои пределы. Едва ли ему удалось избежать понимания, что характер, способный внять убеждению, мог бы иногда оказаться не менее достоин счастья, чем и до крайности решительный характер.
   Ехали они быстро. Энн не ожидала так скоро увидеть знакомые холмы и другие приметы местности. Может, они и правда ехали значительно быстрее, может, ее пугало то, что ждало их в конце путешествия, но путь обратно показался ей вполовину короче, чем за день до этого. Но все равно, сумерки уже успели сгуститься, прежде чем они оказались в окрестностях Апперкросса, и на какое-то время между ними воцарилась полная тишина, так как Генриетта, откинувшись назад в уголке, укутанная в шаль, похоже, заснула, наплакавшись; но тут, когда они уже забирались на последний холм, к Энн неожиданно обратился капитан Вентворт.
   Тихим голосом он осторожно заговорил:
   – Я все взвешивал, как бы нам поступить лучше. Ей не следовало бы появляться первой. Она не справится, не выдержит. Я и подумал, может, вам лучше остаться в экипаже с ней, а я тем временем зайду и все выложу мистеру и миссис Масгроув. Вы согласны с моим планом?
   Да, план она нашла разумным; он рассеял свои сомнения и больше ничего не говорил. Но воспоминание об этом его обращении к ней доставляло ей радость, как доказательство дружбы и уважения к ее мнению, огромную радость; и когда оно стало своего рода прощальным прости, ценность его не уменьшилась.
   Его печальная миссия в Апперкроссе завершилась, он увидел, как отец и мать успокоились настолько, насколько можно было надеяться, а дочь почувствовала себя и того лучше, оказавшись дома и с ними. Он объявил о своем намерении возвратиться в том же самом экипаже в Лайм; и, когда лошадей накормили и дали им отдохнуть, он уехал.

Глава 13

   Оставшиеся два дня пребывания в Апперкроссе Энн целиком провела в Большом доме, и с удовлетворением сознавала свою чрезвычайную полезность там, как в качестве компаньонки в настоящем, так и помощницы во всех приготовлениях в расчете на будущее, которые ни мистер, ни миссис Масгроув, в нынешнем своем сокрушенном состоянии духа, сами организовать не могли.
   Рано утром они получили первое известие из Лайма. Состояние Луизы не изменилось. Никаких угрожающих признаков не появилось. Еще через несколько часов прибыл Чарльз и привез более поздний и более детальный отчет. Он был в меру бодр. Нельзя надеяться на скорое выздоровление, но все протекает удовлетворительно, в соответствии с нормой. Он не в силах был словами описать свое восхищение добротой Гарвилов, особенно миссис Гарвил, самоотверженно взявшей на себя тяжкий труд сиделки. Право, она не оставила никакой работы для Мэри. Вчера вечером его и Мэри уговорили пораньше отправиться в гостиницу. Утром с Мэри опять случилась истерика. Когда он уезжал, она собиралась на прогулку с капитаном Бенвиком, это должно пойти ей на пользу. Как жаль, что накануне им не удалось убедить ее вернуться домой; но правда есть правда, там, где есть миссис Гарвил, остальным делать уже нечего.
   Чарльзу предстояло возвратиться в Лайм в тот же день после полудня, и его отец сначала почти уже настроился ехать с ним, но женщины не смогли с этим согласиться. Его пребывание в Лайме только добавило бы хлопот другим и только растравило бы его горе; поэтому этот план сменили на другой, более действенный, который и воплотили в жизнь.
   Послали за каретой в Крюкхерн, и Чарльз на обратном пути сопровождал гораздо более полезного человека в лице старой семейной няни, именно той, которая, вырастив всех детей и проводив в школу вслед за братьями самого последнего, дольше всех и больше всех балованного барчука Гарри, теперь коротала время в опустевшей детской, чинила чулки и врачевала и перевязывала все нарывы и ушибы, случавшиеся подле нее, и только счастлива была, что ей позволили ехать помогать ухаживать за лапушкой мисс Луизой. Смутные мысли отправить на помощь Сару и прежде приходили в голову к миссис Масгроув и Генриетте: но без Энн едва ли они решились бы на это и тем паче воплотили бы в жизнь задуманное.
   На следующий день сведения о состоянии Луизы они получили благодаря Чарльзу Хейтеру. Поскольку им крайне важно было бы узнавать о ней каждые двадцать четыре часа, он счел своим долгом съездить в Лайм, и его отчет оказался по-прежнему обнадеживающим. Полагали, что периоды, когда она приходила в чувство и могла все осознавать, становились устойчивее. Судя по всем сообщениям, капитан Вентворт по-прежнему не уезжал из Лайма.
//-- * * * --//
   Энн предстояло оставить их уже на следующий день, и этого они все страшились. И как они справятся без нее? Друг для друга они несносные были утешители. И так много говорилось в этом же духе, что Энн, не найдя ничего лучшего, решилась озвучить наконец общее настроение членов семьи, в которое ее тайно посвящали, и убедить их всех немедленно же отправиться в Лайм. Большого труда это не составило; вскоре принято было твердое решение завтра же направиться туда, остановиться в гостинице или снять какое-нибудь подходящее жилье и там оставаться, пока дорогушу Луизу нельзя будет перевезти домой. Они должны избавить от части забот тех хороших людей, у которых лежала дочь, они могли бы по меньшей мере освободить миссис Гарвил от беспокойства за собственных детей, словом, все были так довольны этим решением, что Энн восхитилась своими действиями и радовалась, что она как нельзя лучше проведет последнее утро в Апперкроссе, посвятив себя их сборам и отправке их в ранний час, хотя затем и обречет себя на одиночество в оставленном всеми доме.
   Она оказалась последней, если не считать маленьких мальчиков в коттедже, самой последней, единственной, кто оставался в этом доме из тех, кто заполнял и оживлял оба дома и придавал Апперкроссу его веселый и живой нрав. Да, всего каких-то несколько дней совершили с ним эту перемену!
   Если Луиза поправится, все снова станет хорошо. И в дом опять придет радость, здесь будет много больше счастья. Разве могли быть сомнения в этом? По ее мнению, не существовало ни малейшего сомнения в том, что последует за выздоровлением девушки. Пройдет еще несколько месяцев, и это место, теперь столь пустынное, обитель ее молчаливого и задумчивого «я», может снова заполниться всем, что счастливо и весело, всем, что пылает и светится в счастливой любви, всем, что совсем не похоже на Энн Эллиот!
   Уже одного часа таких раздумий темным ноябрьским днем, когда мелкий, густой дождь почти стирает очертания даже тех совсем немногих предметов, которые еще можно различить за окном, было достаточно, чтобы несказанно обрадоваться шуму подъезжающей кареты леди Рассел; и все же, как бы ни стремилась она поскорее уехать, она не могла покинуть Большой дом без печали на сердце, так же как и не грустить, бросая прощальный взгляд на коттедж, с его черной, промокшей и неуютной верандой, или даже смотреть сквозь затуманенные стекла кареты на крайние домики деревенских арендаторов. Апперкросс успел запасть ей в душу. Он оставался свидетелем когда-то мучительной, но теперь уже стихшей боли и редчайших свидетельств незыблемости чувств, легчайшего дуновения надежды на дружбу и примирение, теперь уже безвозвратно утерянной, но от этого не ставшей менее дорогой сердцу. Она покидала все это, оставляла позади все, кроме воспоминаний.
   Энн так ни разу и не побывала в Келлинче, с самого сентября, с того момента, как покинула тогда дом леди Рассел. Особой необходимости в том не возникало, а в тех немногих случаях, когда возникали поводы для посещения Келлинч-холла, она умудрялась избежать этого, уклонившись от посещения.
   Сейчас она впервые вернулась сюда, и то только чтобы вновь занять свое место в изысканных и современных комнатах Келлинч-лодж, где она радовала глаз его хозяйки.
   При этой встрече, однако, к радости леди Рассел примешивалось некоторое беспокойство. Она знала, кто слишком часто посещал Апперкросс. Но к счастью, либо Энн действительно похорошела и по круглела, либо леди Рассел слишком уж этого хотелось, но Энн, выслушивавшей похвалы своей наставницы, забавно было сопоставлять их с молчаливым восхищением встреченного случайно родственника и надеждами, что ей еще предстоит испытать благословение второй весны ее юности и красоты.
   Стоило им разговориться, как вскоре ощутила она в себе некоторые перемены. Всем, чем душа ее переполнялась еще при отъезде из Келлинча, ей пришлось, живя среди Масгроувов, сначала на время пренебречь. Затем все постепенно оказалось подернуто далекой туманной дымкой, но и сейчас, по возвращении, все тогдашние печали и чаяния не стали представлять для нее ничего, кроме второстепенного интереса. Она в последнее время потеряла из виду даже своего отца, и сестру, и Бат. Их заботы потонули в тех, которыми жил Апперкросс; и, когда леди Рассел снова обратилась к их прежним надеждам и опасениям, высказала свое одобрение дому, снятому на Кэмден-плейс, и свое сожаление все продолжающемуся пребыванию в том доме миссис Клэй, Энн, к стыду своему, скорее продолжала думать о Лайме и Луизе Масгроув и обо всех своих знакомых там; и ее намного больше интересовали дом Гарвилов и их дружба с капитаном Бенвиком, чем дом ее собственного отца на Кэмден-плейс или близость ее родной сестры с миссис Клэй.
   При обсуждении тем, по сути своей требовавших от нее первостепенного внимания, Энн и правда приходилось делать над собой усилия, чтобы отвечать леди Рассел, сохраняя хотя бы видимость равной заботы.
   Когда речь зашла совсем о другом, сначала возникла некоторая неловкость. Им предстояло затронуть происшествие в Лайме.
   Днем раньше не прошло и пяти минут после приезда леди Рассел, как на нее обрушились новости о несчастном случае, и она получила полный отчет обо всем случившемся; но все равно пришлось же все обсудить, пришлось выяснять подробности, пришлось высказывать сожаление по поводу допущенного неблагоразумия, оплакивать результат, и имя капитана Вентворта неизбежно пришлось произносить обеим. Энн знала, что у нее это получается не так легко, как у леди Рассел. Она не могла выговаривать его имя, глядя прямо в глаза леди Рассел, пока она не сочла разумным в общих чертах поведать своей собеседнице, что она думает о взаимной симпатии, возникшей между ним и Луизой. После этого короткого рассказа его имя больше не вызывало в ней беспокойства.
   Леди Рассел оставалось лишь сдержанно выслушать ее и пожелать им счастья, но внутренне ее сердце упивалось болезненно гневным удовлетворением и довольным презрением, что человек, который в свои двадцать три года, казалось, отчасти понимал ценность Энн Эллиот, восемь лет спустя прельстился Луизой Масгроув.
//-- * * * --//
   Первые три или четыре дня прошли самым спокойным образом, эти тихие дни с трудом можно было бы отличить друг от друга из-за полного отсутствия событий любого рода, за исключением получения нескольких записок из Лайма. Энн ума не могла приложить, как они нашли дорогу к ней, но с ними прибыли довольно утешительные новости о Луизе. По прошествии нескольких дней воспитание леди Рассел не позволило ей пренебрегать учтивостью, и смутные страхи перед прошлым проявились в решительном высказывании:
   – Я обязана посетить миссис Крофт; я в самом деле обязана заехать к ней в ближайшее время. Энн, найдешь ли ты в себе мужество поехать со мной и нанести ей визит в том доме? Достаточное испытание для нас обеих, не так ли?
   Энн не сжалась и не уклонилась от ответа, напротив.
   – Я думаю, из нас двоих вас, вероятно, ждет худшее испытание; ваше сердце пока еще не смирилось с переменами, в отличие от моего. Живя поблизости, я постепенно приучила себя к этому, – совершенно искренне призналась она.
   Она могла бы сказать даже больше, поскольку, откровенно говоря, высоко оценив Крофтов, она считала, что отцу крайне повезло с арендаторами. Сельский приход, несомненно, получил хороший пример, а бедняки только выиграли и во внимании, и в реальной помощи. И, как бы ей ни было жаль себя и как бы она ни стыдилась необходимости переезда, в глубине души она не могла не чувствовать, что уехали те, кто не заслуживал права оставаться, а Келлинч-холл, покинутый владельцами, находился теперь в лучших руках.
   Эта уверенность сама по себе, бесспорно, вызывала боль, и очень жестокую; но она устраняла ту боль, которую предстояло испытать леди Рассел, входя в знакомый дом и проходя по любимым комнатам.
   В такие моменты Энн не находила в себе сил убеждать себя: «Эти комнаты должны принадлежать только нам. О, как упали они в сравнении со своим предназначением! Какая недостойная замена! Изгнать древний род! Какие-то чужие люди в родном доме!»
   Нет, никакие подобные мысли не обуревали ее. Только грустно становилось при мысли о матери, когда Энн вспоминала, как та сидела во главе стола.
   Миссис Крофт всегда встречала ее по-доброму, и ей доставляло радость чувствовать к себе симпатию. Только на этот раз внимание ее приобрело уже и вовсе исключительный характер.
   Печальное событие в Лайме вскоре стало преобладающей темой их беседы, и, сравнив полученные ими самые последние сведения о состоянии пострадавшей, дамы выяснили, что датировали их с того же самого часа вчерашнего утра; что капитан Вентворт заезжал вчера в Келлинч (первый раз с момента несчастного случая), занес Энн последнюю записку (ту самую, таинственным образом попавшую к ней); побыл несколько часов, а затем снова возвратился в Лайм, кажется больше не планируя покидать его. Она узнала, что он особенно интересовался ею; выразил надежду, что мисс Эллиот не стало хуже после ее напряженных усилий, и высоко отзывался о ней в связи с этим. Это было великодушно и доставило ей почти ни с чем не сравнимое удовольствие.
   Что касается печального события, то как могли отнестись к этому происшествию две решительные, разумные женщины, составившие свои суждения лишь по выяснении неопровержимых обстоятельств, сопровождавших несчастный случай?! Обе пришли к безусловному выводу, что все произошло как следствие большой неосмотрительности и крайней степени неблагоразумия; результаты они сочли крайне тревожными. Страшно подумать, как долго выздоровление мисс Масгроув может еще оставаться под сомнением и как, вероятно, она останется в будущем подверженной страданиям, как следствие сотрясения! Адмирал суммировал все это вкратце восклицанием:
   – Да, дела действительно плохи. Вот ведь этот малый придумал новый способ воздыхания! Взял и разбил голову своей возлюбленной, не правда ли, мисс Эллиот? Разбить голову, а потом накладывать пластырь, верное дело!
   Леди Рассел могли и не устроить манеры адмирала Крофта, но Энн они восхищали. Его сердечная доброта и непритязательное простодушие были неотразимы.
   – А ведь для вас, наверное, сущее несчастье, – сказал он, внезапно пробудившись от непродолжительной задумчивости, – заходить сюда и видеть здесь нас. Мне это прежде на ум не приходило, скажу я вам, но вам-то как должно быть тяжело. Но давайте без церемоний, не стоит их так уж соблюдать. Хотите, пробегитесь по всем комнатам в доме, если вам это нравится.
   – В другой раз, сэр, благодарю вас; не теперь.
   – Что ж, в любое время, по вашему усмотрению. Проберетесь сюда незаметно через кустарник, и в любое время; там вы обнаружите наши зонтики, мы вешаем их на той двери. Хорошее место, не правда ли? Но, – одернув себя, – вы-то не сочтете его таковым, ведь ваши-то всегда хранились в комнате дворецкого. Ну да, право, полагаю, так всегда и бывает. Идеи одного человека ничуть не хуже, чем у другого, но свои-то нам всем кажутся намного лучше. Вот и вам следует самой рассудить, как вам лучше, прогуляться по дому или не стоит.
   Энн, сочтя нужным отклонить его предложение, сделала это все же с огромной признательностью.
   – И все же мы произвели очень немного изменений, – продолжил адмирал после минутного размышления. – Очень немного. Мы еще в Апперкроссе рассказывали вам о двери в прачечную. Самое крупное наше усовершенствование. Удивительно, как могло кому-то в голову прийти терпеть такие неудобства с ее открыванием, да еще так долго! Сообщите сэру Уолтеру об этом. Мистер Шеферд считает, что в доме ни разу не предпринимали подобного усовершенствования.
   Справедливости ради, мне действительно следует отдать нам должное. Немногие наши изменения все к лучшему. Это заслуга моей жены, однако. Я сделал очень мало, только вот убрал несколько зеркал из моей гардеробной, той, что ваш отец пользовался. Очень хороший человек, и во всем джентльмен, я уверен; но думается мне, мисс Эллиот, – тут он, похоже, еще посерьезнел, – мне приходится так думать, для человека его возраста он, пожалуй, слишком уж следит за модой и любит наряжаться. Такое великое множество зеркал! Бог мой! От самого себя и деться-то никуда не удавалось. Поэтому-то я заставил Софи помочь мне, и мы скоро перенесли их на другую стоянку; и мне теперь весьма удобно, с моим небольшим зеркалом для бритья в одном углу и другим большим, мимо которого я и не хожу вовсе.
   Энн этот рассказ позабавил, хотя и помимо ее воли, но она не нашлась с ответом, и адмирал, испугавшись, что не проявил достаточно обходительности, принялся развивать тему:
   – Следующий раз, как будете писать вашему любезному папаше, мисс Эллиот, прошу вас, передайте ему мой поклон и поклон от миссис Крофт и сообщите ему, что мы устроились здесь совсем по нашему вкусу, и нам не к чему здесь придраться. Немного дымит камин в комнате для завтрака, позволю себе заметить, но только когда ветер прямо по стрелке с севера и сильный, а этого не может случаться больше трех раз за зиму. А в целом теперь, когда мы перебывали в большинстве домов поблизости и судить можем точно, нет тут такого, который нам понравился бы больше. Прошу вас, передайте ему мои слова, пожалуйста, вместе с поклонами. Он будет рад услышать это.
   Леди Рассел и миссис Крофт остались очень и очень довольны друг другом, но знакомство, которое началось с этого визита, было обречено пока не получить продолжения; поскольку во время ответного визита Крофты объявили о своем отъезде на несколько недель. Они отправлялись проведать своих родственников на севере графства, и, скорее всего, им не удалось бы оказаться дома прежде, чем леди Рассел переберется в Бат.
   Вместе с этим исчезла и опасность встретить капитана Вентворта в Келлинч-холле или увидеть его в обществе ее дорогой наставницы и подруги. Все обошлось благополучно, и Энн с улыбкой распрощалась со своими пустыми страхами и беспокойными мыслями по этому поводу.

Глава 14

   Хотя Чарльз и Мэри оставались в Лайме уже и после приезда туда мистера и миссис Масгроув и значительно дольше, чем, по мнению Энн, их присутствие там могло считаться необходимым, все же они первые из всей семьи оказались снова дома; по возвращении в Апперкросс они при первой же возможности поспешили в Келлинч-лодж. Они оставили Луизу, когда та начала садиться; но ее голова, хотя ясная, была еще чрезвычайно слаба, а ее нервы чувствительны и болезненны до предела; и, хотя в целом, как считалось, она шла на поправку, все еще не могло быть и речи, чтобы она могла перенести переезд домой; и отец с матерью, которым требовалось вернуться и вовремя встретить младших детей на Рождество, едва ли могли бы надеяться, что ее состояние позволит им взять ее с собой.
   Они проживали на квартире все вместе. Миссис Масгроув забирала детей миссис Гарвил как можно чаще, чтобы облегчить вызванное неудобство, каждое поступление припасов из Апперкросса предоставлялось в распоряжение Гарвилов, те же, в свою очередь, ждали их каждый день к обеду; короче, если не вдаваться в подробности, похоже, обе стороны только и боролись за возможность проявить как можно более бескорыстия и радушия.
   У Мэри и в Лайме случались огорчения; но в целом, как стало очевидно по одному только ее пребыванию там столь долгое время, она находила больше поводов получать удовольствие, чем страдать. Чарльз Хейтер приезжал в Лайм чаще, чем ей того хотелось бы, и, когда они обедали с Гарвилами, за столом прислуживала только одна служанка, и поначалу миссис Гарвил всегда сажала на почетное место миссис Масгроув; но впоследствии очень долго извинялась, когда узнала, кто отец Мэри, и им удавалось очень долго гулять каждый день и много раз проходить путь от их квартиры до Гарвилов, и она брала книги в библиотеке и меняла их так часто, в целом баланс конечно же складывался в пользу Лайма. Ее возили и в Чармут тоже, и она принимала ванны, и она ходила в церковь, а в церкви Лайма собиралось намного больше людей, на кого стоило посмотреть, по сравнению с Апперкроссом; и все это вместе взятое, будучи очень похвальным и полезным, сделало действительно приятными прошедшие две недели.
   Энн поинтересовалась капитаном Бенвиком. Лицо Мэри немедленно помрачнело. Чарльз рассмеялся.
   – О! С капитаном Бенвиком все в полном порядке, полагаю, но он весьма странный, этот молодой человек. Я не знаю теперь, каковы его намерения. Мы пригласили его поехать с нами домой, на день или два, Чарльз ручался устроить ему какую-нибудь охоту, и нам показалось, он в большом восторге от этого предложения, и, со своей стороны, я посчитала дело улаженным, но тут – вы только подумайте! Во вторник вечером он привел какие-то очень неуклюжие оправдания, мол, он никогда не охотился, и его совсем неправильно поняли, и он обещал это, и он обещал то, и под конец всего я сообразила, что он и не собирался ехать с нами. Я думаю, он побоялся встретить у нас скуку и унылость; но, честное слово, я могу позволить себе считать наш коттедж достаточно живым местом для такого убитого горем страдальца, как капитан Бенвик. Чарльз рассмеялся снова и сказал:
   – Ну-ну, Мэри, ты же прекрасно знаешь, как все обстояло на самом деле. Это все из-за тебя, – поворачиваясь к Энн. – Он предполагал, будто, коли уж он поедет с нами, он и тебя найдет поблизости: он полагал, все мы живем в Апперкроссе; а когда узнал, что леди Рассел живет в трех милях от нас, испугался и не решился приехать. Честное слово, так оно и было. Мэри знает это.
   Но Мэри снисходительно обошла слова мужа вниманием. То ли не рассматривала капитана Бенвика в качестве того, кто по рождению своему и положению имел право быть влюбленным в кого-то из Эллиотов, то ли не желала допустить, будто Энн может оказаться лучшей приманкой для поездки в Апперкросс, чем она сама. Нам остается только гадать почему. Доброжелательность Энн, однако, не пострадала от услышанного. Смело признав себя польщенной, она продолжила расспросы.
   – Ох! Какими словами он говорит о тебе… – воскликнул Чарльз.
   Мэри прервала его:
   – Да что ты, Чарльз, да я не слышала, чтобы он хотя бы дважды упомянул Энн за все время моего там пребывания. Поверь мне, Энн, он никогда о тебе не говорит.
   – Ну да, – признался Чарльз, – я и не утверждаю, будто он когда-либо говорил о ней обычными словами; но, право, совершенно ясно, что он восхищается тобой, и восхищается чрезмерно. Его голова вся полна какими-то книгами, которые он читает по твоей рекомендации, и ему жуть как хочется поговорить с тобой о книгах; он там что-то такое откопал в той или другой из них, и он думает… ох! Не стану притворяться, будто запомнил хоть слово, но звучало очень красиво… я слышал, как он все это рассказывал Генриетте; и потом произнес «Мисс Эллиот!» с таким восхищением! Ну же, Мэри, так оно и есть, правда, я сам это слышал, а ты была в другой комнате. «Элегантность, нежность, красота». Уф! Не видно было конца очаровательным качествам мисс Эллиот.
   – А я уверена, – пылко запротестовала Мэри, – это не слишком делало бы ему честь, если так. Мисс Гарвил умерла только в прошлом июне. Такое сердце слишком мало чего стоит. Леди Рассел? Я уверена, уж вы согласитесь со мной.
   – Я должна познакомиться с капитаном Бенвиком прежде, чем на что-либо соглашаться, – улыбнулась леди Рассел.
   – И скорее всего, вам это удастся очень скоро, могу вас заверить, сударыня, – заметил Чарльз. – Хотя ему не хватило духу поехать с нами, а затем уж, от нас, нанести формальный визит к вам сюда, он все равно когда-нибудь найдет способ добраться в Келлинч, будьте уверены. Я сказал ему расстояние и рассказал про дорогу и про церковь, которую непременно стоит осмотреть; коль скоро он имеет склонность к таким вещам, я подумал, что это будет ему хорошим оправданием, и он слушал меня всей душой и с пониманием; и я уверен, судя по нему, вы непременно вскоре будете принимать его с визитом. Итак, я вас предупредил, леди Рассел.
   – Любой знакомый Энн всегда найдет у меня теплый прием, – был любезный ответ леди Рассел.
   – Ох! Какой же он знакомый Энн, – вмешалась Мэри, – думаю, он скорее мой знакомый, я ведь виделась с ним каждый день, все две недели.
   – Хорошо, тогда в качестве вашего общего знакомого я буду очень рада видеть капитана Бенвика.
   – Вы не найдете в нем ничего очень уж приятного, ручаюсь вам, сударыня. Вот уж скучнейший молодой человек, на всем белом свете такого скучного не отыскать. Он иногда гулял со мной от одного края пляжа до другого, и при этом не произносил ни единого слова. И нисколько не воспитанный молодой человек. Я уверена, вам он не понравится.
   – Тут мы с тобой расходимся, Мэри, – сказала Энн, – думаю, леди Рассел он понравился бы. Мне кажется, она осталась бы довольна его образом мыслей настолько, что очень скоро перестала бы замечать недостатки в его манерах.
   – И я с тобой согласен, Энн, – сказал Чарльз. – Не сомневаюсь, леди Рассел он понравился бы. Он как раз склада леди Рассел. Дайте ему книгу, и он весь день не оторвется от чтения.
   – Ох, это уж точно! – ядовито заметила Мэри. – Будет сидеть, погрузившись в книгу, и не обращать внимания, даже если кто заговорит с ним. Пусть и ножницы кто-то рядом уронит, или произойдет нечто в этом роде. Вы думаете, леди Рассел это понравилось бы?
   Леди Рассел не могла сдержать смех.
   – Честное слово, – сказал она, – никогда бы не предположила, что мое мнение относительно кого бы то ни было может вызвать столь разные гипотезы, и это при моем-то постоянстве и умении опираться на факты, как я считаю. Мне теперь на самом деле любопытно увидеть человека, способного дать повод появлению столь прямо противоположных точек зрения. Хорошо бы, что-нибудь побудило его заглянуть сюда. А когда он приедет, Мэри, ты можешь быть уверена, ты услышишь мое мнение; но я определенно не желаю составлять это мнение заранее.
   – Вам он не понравится; я ручаюсь.
   Леди Рассел перевела разговор на другую тему.
   Мэри оживилась и стала рассказывать, как они самым необычным образом повстречались, вернее, разминулись с самим мистером Эллиотом.
   – Вот уж кого, – сказала леди Рассел, – я не имею никакого желания видеть. Его отказ поддерживать сердечные отношения с главой семьи произвел на меня слишком сильное впечатление, вызвав мое осуждение.
   Этот приговор остудил пыл Мэри и прервал ее описание внешности Эллиота.
   Энн не осмелилась интересоваться капитаном Вентвортом, но сведений о нем посыпалось предостаточно и без всяких вопросов. В последнее время он снова обрел присутствие духа, как и ожидалось. Поскольку Луизе стало лучше, он тоже стал выглядеть лучше, и он теперь совсем другой человек, по сравнению с тем, каким он был в первую неделю. Он еще не видел Луизу, и так сильно тревожился вызвать неприятные последствия для нее своим посещением, что совсем не просил свидания с ней; и, напротив, похоже, собрался уехать на неделю или дней на десять, пока она не окрепнет. Он поговаривал об отъезде в Плимут на неделю и хотел уговорить капитана Бенвика ехать с ним; но (как Чарльз продолжал настаивать до конца) капитан Бенвик скорее намного больше расположен ехать в Келлинч.
   Вряд ли можно сомневаться, что с этого момента и леди Рассел, и Энн – обе время от времени вспоминали о капитане Бенвике. Леди Рассел при звуках дверного колокольчика каждый раз ждала, что он возвестит о его появлении; Энн же, возвращаясь каждый раз с прогулки, которую она позволяла себе по землям ее отца, или из деревни, где навещала бедняков, гадала, не удастся ли его увидеть или о нем слышать. Капитан Бенвик, однако, не появлялся. Он был или менее расположен к этой поездке, чем вообразил себе Чарльз, или он оказывался слишком застенчив; и после предоставления ему оправдания сроком в неделю леди Рассел определила его не достойным интереса, который он было начал в ней возбуждать.
   Масгроувы приехали встретиться со своими радостно возвращавшимися домой на каникулы младшими сыновьями и дочками, прихватив с собой маленьких детишек миссис Гарвил, чтобы добавить шуму в Апперкроссе и уменьшить таковой в Лайме. Генриетта осталась с Луизой, но вся остальная часть семьи снова расположилась в своих обычных комнатах.
   Леди Рассел и Энн один раз засвидетельствовали им свое почтение, и Энн не могла не почувствовать, что Апперкросс снова ожил, и ожил по-настоящему. Хотя Генриетта, Луиза, Чарльз Хейтер и капитан Вентворт отсутствовали, комнаты являли собой столь сильный контраст тому, какими они были, когда она прощалась с Большим домом, желая ему поскорее ожить.
   Миссис Масгроув плотно окружали маленькие Гарвилы, которых она усердно охраняла от тирании мальчишек из коттеджа, примчавшихся сюда поразвлечься. На одной стороне стоял стол, где, весело болтая, девочки разрезали шелковую и золотистую бумагу; а на другом столе поставили подносы, прогибающиеся под весом студня и холодных пирогов, и там вовсю пировали шумливые мальчишки; все это венчал ревущий рождественский огонь, который, казалось, все равно заставлял себя слышать, несмотря на весь шум, издаваемый другими. Во время их визита пришли и Чарльз с Мэри, и конечно же мистер Масгроув счел себя обязанным оказать внимание леди Рассел и подсел совсем близко к ней и минут десять пытался вести с ней разговор очень громким голосом, но из-за гомона, создаваемого детьми, возившимися подле его коленей, в целом безуспешно. Прекрасная картина семейной идиллии.
   Энн, исходя из собственного своего темперамента, сочла бы такой домашний шторм плохим укрепляющим средством для нервов, которые болезнь Луизы, должно быть, и так сильно расшатала.
   Но миссис Масгроув, усадившая Энн подле себя нарочно, чтобы снова и снова в который раз благодарить ее самым сердечным образом за все ее внимание к ним, в завершение краткого пересказа несчастий, которые ей самой пришлось пережить, обвела счастливым взглядом комнату и отметила, что ничто на свете не принесет дочери больше пользы, чем мирное веселье в доме.
   Луиза теперь поправлялась быстро. Ее мать могла даже помечтать о возможности ее воссоединения с семьей еще до отъезда братьев и сестер в школу. Гарвилы обещали приехать вместе с ней и погостить в Апперкроссе, когда бы это ни произошло. Капитан Вентворт пока уехал повидать своего брата в Шропшир.
   – Я надеюсь, я запомню на будущее, – сказала леди Рассел, как только они уселись в экипаж, – не заезжать в Апперкросс на рождественские каникулы.
   Каждый имеет свои предпочтения во всем, что касается шумов и всего прочего; и звуки воспринимаются весьма безобидными или слишком утомительными скорее в зависимости от пристрастий слушателя, нежели от их громкости и количества. Когда леди Рассел, вскоре после этого, въезжала в Бат дождливым полднем и двигалась по длинной череде улиц от Старого моста до Кэмден-плейс и ее сопровождал на всем пути шум от других экипажей, тяжелый грохот повозок и подвод, крик разносчиков газет, продавцов горячих булочек и молочников и непрерывный звон башмаков, она ни разу не пожаловалась. Нет, эти шумы принадлежали зимним удовольствиям; ее настроение поднималось под их влиянием; и, подобно миссис Масгроув, она чувствовала, хотя и не высказывала это, что после долгого пребывания в деревне ничто не могло восприниматься ею лучше, как небольшое мирное веселье.
   Энн не разделяла эти чувства. Она упорствовала в своем очень определенном, хотя очень молчаливом нерасположении к Бату; ловила взглядом первыми показавшиеся очертания огромных зданий, размытые в дымке дождя, без всякого желания лучше разглядеть их; чувствовала, что они продвигаются по улицам хотя и с трудом, но все равно слишком быстро; но кто обрадуется ее приезду? И оглядывалась назад с нежной грустью на суматоху Апперкросса и уединение Келлинча.
   Последнее письмо Элизабет принесло сообщение, представляющее некоторый интерес. Мистер Эллиот объявился в Бате. Он нанес визит на Кэмден-плейс; зашел второй раз, третий; продемонстрировал подчеркнутую внимательность. Если Элизабет и ее отец не обманывали себя, он к тому же старался возобновить знакомство и теперь с тем же усердием стремился провозглашать ценности родственных связей, как прежде выказывать пренебрежение всему этому. Это было бы на удивление замечательно, обернись это правдой; и леди Рассел охотно удовлетворила бы любопытство и недоумение насчет мистера Эллиота, уже готовая отречься от чувств, совсем недавно выраженных в разговоре с Мэри, согласно которым он относился к числу немногих, «кого она не имела никакого желания видеть». Теперь она имела большое желание увидеть его. Если он действительно силился примириться с ролью примерной ветви, следовало простить его за то, что он когда-то отделил себя от фамильного древа.
   Энн не оживилась в такой степени этим обстоятельством, но она чувствовала, что она скорее предпочла бы увидеть мистера Эллиота снова, чем не увидеть его, и это было больше, чем она могла бы сказать о многих других, живущих в Бате.
   Ее высадили на Кэмден-плейс, и затем леди Рассел отправилась дальше к своему собственному жилищу на Риверс-стрит.

Глава 15

   Сэр Уолтер снял очень хороший дом на Кэмденплейс, величественное и благородное место, такое, какое подходит человеку значимому. И они с Элизабет обосновались там к полному своему удовлетворению.
   Энн вступила в дом с упавшим сердцем, в ожидании заключения там на многие месяцы и с тревогой говоря себе: «Ох! Когда же от вас снова уеду?» Но некоторая сердечность, с которой встретили Энн, исправила ее настроение. И отец, и сестра были довольны ее приездом, рады возможности продемонстрировать ей дом и обстановку и встретили ее по-доброму. Ее появление четвертой за столом, когда они сели обедать, тоже отметили не совсем без удовольствия.
   Миссис Клэй была сама любезность и много улыбалась, но ее знаки внимания и улыбки не сильно удивляли Энн. Энн предполагала, что приятельница сестры обязательно притворится обрадованной при ее появлении, но обходительность остальных она не могла предвидеть. Они совершенно очевидно пребывали в превосходном расположении духа, и скоро ей представился случай узнать причину. Они не испытывали особого желания слушать ее рассказы.
   После того как они оставили надежду (надежду, которую Энн, даже при всем желании, не могла бы вознаградить) узнать от нее, как вся округа передает им поклоны и глубоко страдает по поводу их отъезда, им оставалось только задать несколько дежурных вопросов и затем перейти к интересующей их теме. Апперкросс не вызвал в них совсем никакого интереса, Келлинч очень немного: интересовал их только один Бат.
   Они имели удовольствие заверить ее, что Бат не просто не обманул их надежд, а превзошел их ожидания во всех отношениях. Их дом был несомненно лучший на Кэмден-плейс, их гостиные имели много определенных преимуществ над всеми остальными (из тех, которые они или видели сами, или о которых слышали), и превосходство это проявлялось в не малой степени в стиле отделки и со вкусом подобранной мебели. Все непременно искали с ними знакомства. Все только и желали бы посетить их.
   Но они стараются держаться на расстоянии от многих представлений, хотя до сих пор им беспрестанно оставляют карточки совершенно незнакомые люди.
   Какой источник удовольствия! Могла ли Энн сомневаться, что ее отец и сестра счастливы? Вот уж нет, но она должна была затосковать, что отец не испытывал унижения в изменении своего положения, не сожалел ни о заботах, ни о достоинстве потомственного землевладельца, находил, чем ему усиленно кичиться в мелочных радостях города; и она должна была вздохнуть, и улыбнуться, и удивляться тоже, когда Элизабет распахивала настежь двери и с ликованием переходила от одной гостиной к другой, хвастаясь их размерами. Эта женщина, с юных лет хозяйка Келлинч-холла, умудрялась гордиться расстоянием в каких-то тридцать футов между стенами.
   Но на этом не заканчивались причины их благодушия. Для этого у них появился мистер Эллиот. Говорили только о мистере Эллиоте, и говорили много. Его не просто успели простить, он их покорил, им восхищались, им упивались. Он еще раньше, недели две назад заезжал в Бат (в ноябре, проездом по пути в Лондон, и, хотя он останавливался в Бате только на сутки, информация о пребывании в городе сэра Уолтера, разумеется, достигла и его, правда, тогда ему не удалось этим воспользоваться); но теперь он жил уже две недели в Бате, и первым делом, сразу же по прибытии, оставил свою карточку на Кэмден-плейс, и вслед за тем приложил столько стараний, чтобы с ними встретиться, а когда они все же приняли его у себя, не меньше старался редкостной своей открытостью и необыкновенной готовностью загладить прошлое и снова заслужить право считаться родственником, что их прежнее доброе согласие было полностью восстановлено.
   Они не находили в нем ни малейшего изъяна. Он оправдался и объяснил всю видимость проявления пренебрежения со своей стороны. Все произошло только по недоразумению. Ему никогда и в голову не приходило вычеркивать себя из семьи; он боялся, что это от него отделывались, не знал почему, но деликатно хранил молчание.
   Когда ему намекнули на его непочтительные или небрежные отзывы о семье и семейной чести, он сильно негодовал. Неужели это о нем?! Он всегда гордился тем, что он Эллиот, и его взгляды на родственные связи только слишком строги и не отвечают нынешним антифеодальным настроениям. Он несказанно удивлен, право слово, но его характер и общее поведение непременно должны опровергнуть подобные мысли. Он может направить сэра Уолтера ко всем, кто его знает; и конечно же усердие, с которым он воспользовался первой же возможностью примирения, восстановления положения ближайшего родственника и предполагаемого наследника, послужило веским доказательством его мнений относительно предмета.
   В обстоятельствах его женитьбы также оказалось легко найти ему множество оправданий. По этому параграфу сам он не вносил поправок, но его очень близкий друг, полковник Уоллис, весьма представительный человек, совершенный джентльмен (и с вполне приличной внешностью, добавил сэр Уолтер), живший вполне достойно, если не шикарно, в Мальборо-билдингс, и по его собственной исключительной просьбе, но благодаря ходатайству мистера Эллиота допущенный в число их знакомых, упомянул одну или две детали, касающиеся этого брака, навлекшего столь дурную славу из-за материального различия сторон.
   Полковник Уоллис знал мистера Эллиота задолго до этого и был хорошо знаком также с его женой, и вполне разбирался во всей этой истории. Несомненно, женщина эта не принадлежала к знатному роду, но получила хорошее образование, была влиятельна, богата и чрезмерно влюблена в его друга. Не лишена обаяния. Не обошлось и без обольщения. Она добивалась его. Не будь она привлекательна, никакие ее деньги не соблазнили бы Эллиота, и сэра Уолтера, ко всему прочему, сумели убедить в том, что эта женщина была необыкновенно хороша собой. Не так уж мало, чтобы смягчить обстоятельства. Красавица с большим состоянием, да еще влюбленная в него! Сэр Уолтер, похоже, признавал все эти факты в качестве полного извинения; и, хотя Элизабет не могла смотреть на подобные обстоятельства в совершенно таком же благоприятном свете, она допускала их в качестве большого, хотя и частичного оправдания.
   Мистер Эллиот неоднократно наносил им визиты, как-то раз обедал с ними, бесспорно выразил восхищение оказанной ему честью, явно выделявшей его из круга знакомых, поскольку Эллиоты, как правило, никаких обедов вообще не давали; короче говоря, с восторгом принимал каждое новое доказательство родственного внимания и ничему так не радовался от всего сердца, как возможности бывать на Кэмден-плейс на правах близкого человека.
   Энн слушала, но никак не могла вникнуть в смысл происходившего. Да, следовало делать поправку, и значительную поправку, на воображение тех, кто передавал историю примирения, и она в этом не сомневалась. Следовало снять слой преувеличенного приукрашивания. Тогда все, что звучало нелепым или нелогичным в описании процесса примирения, легко могло быть отнесено только на счет манеры изложения. Но все же ее не покидало чувство, что в этом желании мистера Эллиота получить хороший прием в ее семье, возникшем после стольких лет отторжения, присутствовало нечто большее, чем явно проявлялось на поверхности.
   Исходя из житейских соображений, он ничего не приобретал от личных отношений с сэром Уолтером и ничем не рисковал, если бы оставался в ссоре. По всей вероятности, из них двоих он уже сейчас был богаче, а поместье Келлинч обязательно переходило к нему в будущем, как и титул. Ради чего же все это затеял вполне здравомыслящий человек, а он производил впечатление очень здравомыслящего человека? Она могла выдвинуть только одно объяснение: и это объяснение было – ради Элизабет.
   А если она и в самом деле пришлась ему когда-то давно по вкусу, но расчет и случай заставили его выбрать иной путь; а теперь, когда он мог позволить себе поступать по своему желанию, он вознамерился приступить к ухаживанию за Элизабет. Элизабет, несомненно, отличалась красотой, воспитанием, изысканными манерами, в особенности же ее характера мистер Эллиот, в ту пору еще совсем юный, мог и не вникать, тем более встречаясь с ней лишь в обществе.
   Выдержат ли ее нрав и суждения пристальное внимание его нынешнего, более проницательного и мудрого возраста – это уже совсем другой вопрос, решение которого таит в себе довольно много опасений. Самым искренним образом она желала, чтобы возраст не сделал его слишком щепетильным или слишком наблюдательным, если цель его – Элизабет, во что сама Элизабет как раз и была расположена верить, подруга же ее, миссис Клэй, всячески поощряла эту мысль, и это стало для Энн очевидным по тем взглядам, которыми они обменивались, обсуждая частоту визитов мистера Эллиота. Энн упомянула о мимолетном впечатлении, которое он произвел на нее в Лайме, но без особого успеха у собеседников.
   Ох! Да, возможно, это и был мистер Эллиот. Они и не знали. Вполне мог бы быть и он, все бывает.
   Они не в силах оказались выслушать ее описание. Они сами описывали его; и сэр Уолтер особенно. Он отдавал должное общему облику, весьма и весьма приличествующему джентльмену, изяществу, с каким тот держится, и тому, как следит за модой, неплохим чертам лица, разумному взгляду; но при всем этом сэр Уолтер вынужден сокрушаться по поводу его слишком выдвинутой вперед нижней челюсти, причем этот изъян в его внешности время, казалось, только усилило; невозможно было и притвориться, будто годы не изменили почти все его черты в худшую сторону. Мистер Эллиот, однако, как выяснилось, нашел сэра Уолтера ничуть не изменившимся с тех пор, как они виделись в последний раз; но сэр Уолтер не имел возможности сказать мистеру Эллиоту то же самое, и сильно смущался этим. Правда, особо жаловаться не приходится, на мистера Эллиота смотреть намного приятнее, чем на большинство мужчин, и сэр Уолтер отнюдь не имеет ничего против показываться с ним на людях, где бы то ни было.
   О мистере Эллиоте и его друзьях из Мальборо-билдингс говорили весь вечер. Полковник Уоллис с таким нетерпением ждал возможности представиться им! И мистер Эллиот так беспокоился об этом! Существовала еще и миссис Уоллис, пока известная им лишь по описанию, поскольку ей вот-вот предстояло разрешиться от бремени; но мистер Эллиот отзывался о ней как «о весьма прелестной особе, вполне достойной быть представленной на Кэмден-плейс», и, как только она оправится после родов, они должны познакомиться. У сэра Уолтера сложилось весьма высокое мнение о миссис Уоллис; она, как считают, красавица, она необыкновенно хороша. Он страстно желает ее увидеть. Он надеется, что она сумеет хотя бы в некоторой степени возместить муки его от лицезрения великого множества некрасивых лиц, непрерывно встречающихся ему на улицах. Хуже всего в Бате именно обилие некрасивых женщин. Он не хочет сказать, будто здесь вообще нет симпатичных женщин, но число некрасивых несоразмерно велико. Он часто наблюдал, во время прогулки, что за каждым красивым лицом следовало тридцать, а то и тридцать пять страшилищ; а однажды, стоя в магазине на Бонд-стрит, он насчитал одну за другой восемьдесят семь проходящих мимо женщин, и ни одного сносного лица. Да, что и говорить, утро выдалось морозное, мороз был сильный, едва ли одна женщина из тысячи сумеет выдержать испытание таким морозом. Но все же слишком уж много уродливых женщин в Бате; а мужчины! Те в бесконечное число раз хуже. Улицы просто кишат этакими чучелами! По тому эффекту, который производит мужчина приличной внешности, сразу становится очевидным, как мало здешние женщины привыкли к виду чего-нибудь терпимого. Ему ни разу не удалось прогуляться куда-нибудь под руку с полковником Уоллисом (а у того прекрасная военная выправка, хотя он и рыжеволос) без того, чтобы не заметить, как все женщины наблюдают за ними; взгляды всех женщин, без всякого сомнения, приковывал полковник Уоллис.
   Скромняга сэр Уолтер! Хитрость ему, однако, не удалась. Его дочь и миссис Клэй в один голос начали намекать, что у спутника полковника Уоллиса фигура ничуть не хуже, чем у самого полковника, и, уж конечно, он совсем не рыжий.
   – Как выглядит Мэри? – поинтересовался сэр Уолтер под влиянием своего в высшей степени благодушного настроения. – Когда я видел ее в последний раз, нос у нее покраснел, но я надеюсь, с нею такое случается не каждый день.
   – О! Нет, должно быть, это какая-то случайность. В целом она чувствует себя очень хорошо и похорошела с Михайлова дня.
   – Если бы я не подумал, что это вызовет у нее соблазн прогуливаться на резком ветру, что губительно сказывается на состоянии кожи, я послал бы ей новую шляпку и длинную мантилью.
   Энн задумалась, стоит ли ей рискнуть предложить ему послать дочери платье или чепец, которые ни в коей мере не приведут к столь неоправданным соблазнам, когда стук в дверь отложил все возможные разговоры на эту тему.
   Кто-то стучит! Но как поздно! Уже десять часов. Может, мистер Эллиот? Он предполагал обедать на Лэндстаун-крессент, они знали, но, скорее всего, по пути домой решил поинтересоваться, как они поживают. Вряд ли это мог быть кто-то еще. Миссис Клэй не сомневалась, что это стучит мистер Эллиот. Миссис Клэй оказалась права. Со всей торжественностью (в той мере, которую могли обеспечить дворецкий и мальчик-слуга) мистер Эллиот был препровожден в гостиную.
   Им оказался тот самый мужчина, именно тот самый, только одет иначе. Энн отступила немного назад, пока все остальные выслушивали его комплименты, а сестра извинения за визит в столь необычный час, но, оказавшись так близко от них, он не мог не пожелать удостовериться, что ни она, ни ее подруга не подхватили простуду накануне и так далее, и тому подобное, и в том же духе; все это произносилось столь же любезно, сколь любезно выслушивалось, но вот очередь дошла и до нее. Сэр Уолтер заговорил о своей младшей дочери, мистер Эллиот должен позволить ему познакомить его со своей младшей дочерью (по этому случаю о Мэри почему-то не вспомнили), и Энн, улыбаясь и краснея, что ей было очень к лицу, предстала перед мистером Эллиотом. Он ни в коем случае не забыл это очаровательное лицо, хотя (и она тут же догадалась об этом, так как он вздрогнул от изумления) и понятия не имел, кем была встреченная им в Лайме незнакомка. Казалось, он не мог прийти в себя от изумления, но обрадовался он не меньше. Как засияли его глаза! И с безукоризненным рвением он обрадовался их родству, намекнул на прошлую встречу и упрашивал относиться к нему как старинному знакомому. Он ничуть не проигрывал по сравнению с первым о себе впечатлением, оставленным мимолетной встречей в Лайме, к приятной внешности добавилась хорошая речь, вел он себя самым подобающим образом, отличался изысканными манерами, держался легко и свободно и был настолько приятен в общении, что она могла сравнивать его только с одним человеком. В них было мало общего, но они, она допускала это, оба оставляли о себе хорошее мнение.
   Он присел с ними и внес оживление в их беседу. Несомненно, он производил впечатление человека умного. Чтобы удостовериться в этом, хватило и десяти минут. Выбор темы, характер, который он придавал сказанному, речевые обороты и их выразительность, умение вовремя остановиться – все выдавало работу восприимчивого и проницательного ума. При первой же возможности он заговорил с ней о Лайме, желая сравнить их мнения об этом месте, но особенно желая вернуться к обстоятельствам их встречи, когда случай сделал их одновременно постояльцами одной и той же гостиницы; узнать, что привело ее туда, рассказать, какими судьбами он сам там оказался, и высказать сожаление об упущенной возможности засвидетельствовать ей свое почтение. Она вкратце поведала ему о своих спутниках и о том, как они все вместе попали в Лайм. По мере ее рассказа он огорчался все больше. Он провел весь вечер в одиночестве в своем номере, соседствующем с их гостиной; слышал голоса, слышал, как они веселились, ловил себя на мысли, что они, верно, восхитительные люди, и ему страстно хотелось присоединиться к ним, но, конечно, ни в малейшей степени не подозревал о своем праве представиться им. Ах, если бы он хотя бы только поинтересовался, кто эта компания! Фамилия Масгроув сказала бы ему предостаточно. Что ж, это послужит ему уроком и вылечит его от нелепой привычки никогда ни о чем не справляться в гостинице, привычке, приобретенной в юности, когда он посчитал неприличным для человека из общества проявлять праздное любопытство.
   – Что может быть нелепее представлений и взглядов на жизнь молодого человека, только-только достигшего совершеннолетия, – заметил он, – особенно, как я полагаю, когда дело касается того, как следует себя вести, чтобы во всем соответствовать понятию светского человека. Глупость тех методов, которые они для себя выбирают, сравнима только с легкомысленностью тех целей, к которым они стремятся.
   Но он не должен был обращаться к одной только Энн. Он понимал это, и тут же рассыпался в многословии, поддерживая разговор со всеми, и, только когда в общей беседе возникала пауза, снова возвращался к Лайму.
   Его расспросы, однако, мало-помалу привели и к подробностям происшествия, случившегося там уже после его отъезда. Но упоминания о «несчастном случае» ему было мало, он хотел услышать обо всем. Он выспрашивал детали, сэр Уолтер и Элизабет тоже стали задавать вопросы, но как по-разному они интересовались произошедшим. Она не могла этого не почувствовать. Наверное, только одна лишь леди Рассел, так же как и он, хотела вникнуть в случившееся, только она, совсем как мистер Эллиот, выказывала сочувствие переживаниям, выпавшим на долю самой Энн.
   Он провел с ними уже целый час. Но ни мистер Эллиот, ни кто-то другой не заметили, как долго он у них засиделся, пока изысканные часики на каминной полке серебристым звоном не обозначили одиннадцать, и об этом же напомнил голос ночного сторожа, раздававшийся откуда-то издалека.
   Энн и представить себе не могла, что ее первый вечер на Кэмден-плейс пройдет так хорошо.

Глава 16

   По возвращении в семью Энн с большим бы удовольствием удостоверилась в том, что ее отец не влюблен в миссис Клэй, и ее это порадовало бы даже больше, чем влюбленность мистера Эллиота в Элизабет; но все оказалось не так просто в первые часы пребывания в семейном кругу. Спускаясь на следующее утро к завтраку, Энн догадалась, что до ее появления мадам разыграла смиренное пожелание покинуть их. Она могла представить себе, как миссис Клэй, скорее всего, произнесла: «Теперь, когда приехала мисс Энн, мое собственное присутствие, вероятно, уже вовсе никому не требуется», поскольку Элизабет на ее слова ответила громким шепотом: «Какая же это причина для вашего отъезда, вот уж право. Ручаюсь вам, я убеждена в этом. Разве можно ее сравнивать с вами»; и ей хватило времени, чтобы услышать слова отца: «Мадам, этого не должно произойти. Вы до сих пор еще так и не увидели Бата. Вы только и делали, что оказывали нам помощь. Вам не следует покидать нас теперь. Вы должны остаться и познакомиться еще и с миссис Уоллис, красавицей миссис Уоллис. Для вашей прекрасной души это такое счастье лицезреть красоту, я же знаю, для вас это такое удовольствие».
   Он произносил слова с неповторимой искренностью, сохранял серьезное выражение лица, так что Энн не удивилась, заметив, как миссис Клэй украдкой бросила взгляд на них с Элизабет. Возможно, на ее лице отразилась некоторая озабоченность, но похвала благородству души ее подруги, казалось, не вызвала никаких подспудных мыслей у сестры. Благородной даме ничего не осталось, как уступить общим просьбам и пообещать остаться.
   В то же утро Энн случайно оказалась наедине с отцом, и он похвалил заметное улучшение ее внешности; он нашел ее фигуру не такой худой, одобрил некоторую округлость щек; отметил, как посвежел цвет ее лица и кожа стала значительно лучше. Пользовалась ли она какими-то конкретными средствами? Нет, ничем. Просто «Гоулэндом», предположил он. Нет, она не применяла никаких средств вообще. Ха! Он был крайне удивлен, и добавил: «Естественно, ты не сможешь добиться большего успеха, чем если останешься такой, какая есть; нельзя же стать лучше, когда и так все хорошо; впрочем, мне следует все же рекомендовать тебе „Гоулэнд“, постоянно применять „Гоулэнд“, все весенние месяцы. Миссис Клэй пользовалась им по моей рекомендации, и ты же видишь, как это на нее повлияло. Ты же обратила внимание, „Гоулэнд“ свел ее веснушки».
   Ах, если бы Элизабет слышала его! Такая особая похвала могла бы произвести на нее впечатление, тем более Энн вовсе не показалось, будто веснушки и вовсе уменьшились. Но от судьбы никуда не уйдешь. Да и зла этот брак принесет значительно меньше, если и Элизабет предстоит выйти замуж. Для нее же всегда открыт дом леди Рассел.
   Но уравновешенная натура и вежливые манеры леди Рассел подвергались на Кэмден-плейс некоторому испытанию из-за создавшейся в доме сэра Эллиота ситуации. Для нее созерцание одного вида миссис Клэй, пребывавшей в таком фаворе, в то время как Энн явно пренебрегали, превращалось в вечную пытку и вызывало раздражение даже тогда, когда она покидала их дом. И досада мучила ее ровно столько, сколько у нее оставалось времени на раздражение и досаду. А оставалось этого времени ровно столько, сколько у каждого обитателя Бата, который пьет минеральную воду у источника, получает все новые публикации и имеет очень широкий круг знакомых, остается на неприятные мысли или переживания.
   Но стоило ей познакомиться с мистером Эллиотом, как она стала относиться ко всем остальным более снисходительно, а может, и безразлично. Его манеры служили ему самой лучшей рекомендацией, и, беседуя с ним, она обнаружила в нем столько основательности, подкреплявшей все, что могло показаться лишь внешним лоском, что она, как сама потом поведала Энн, сначала чуть было не воскликнула: «Да тот ли это мистер Эллиот?» И с трудом представляла себе более приятного или достойного уважения мужчину. Он являл собой сочетание отзывчивости, верности суждений, знания жизни и добросердечности. Он придерживался высокого мнения о семейных узах и семейной чести, его образ не отягощался ни спесью, ни безосновательными пристрастиями: он отличался широтой взглядов человека состоятельного, без показухи и хвастовства, обо всем существенном судил сам, но вовсе не бросал вызов общественному мнению ни по одному из пунктов правил приличий. Он был спокоен и уравновешен, аккуратен, умерен и искренен; никогда не поддавался эмоциям или приступам самовлюбленности, которые вызывали в нем возмущение; и все же, обладая чувствительностью ко всему доброму и милому, ценил счастье домашнего очага, что редко встречается среди натур увлекающихся и наделенных богатым воображением, умеющих сильно чувствовать. Она не сомневалась, что в браке он счастлив не был.
   Полковник Уоллис утверждал то же самое, да леди Рассел и сама все видела; но несчастливый брак не только не ожесточил его и не сделал угрюмым его нрав, но (как она довольно скоро начала подозревать) и не отвратил его навсегда от мысли о втором шансе. Ее удовлетворение мистером Эллиотом перевешивало всю досаду на миссис Клэй.
   Вот уже несколько лет, как Энн начала понимать, что они с ее бесценной подругой могли иногда думать каждая по-своему; и поэтому ее совсем не удивляло, что леди Рассел не видела ничего подозрительного или непоследовательного, ничего, что бы требовало большего количества доводов, чем лежало на поверхности, в сильном желании мистера Эллиота пойти на примирение.
   С точки зрения леди Рассел, это было совершенно естественно, что мистер Эллиот в зрелом возрасте должен был почувствовать наиболее желанной целью для достижения, что вообще очень говорило в его пользу среди людей, наделенных разумом, установить хорошие отношения с главой своей семьи; процесс элементарный, происходящий со временем в головах от рождения светлых и только допускающих ошибки по молодости лет. Энн сочла возможным согласиться с ней, однако, при этом все еще улыбаясь, все же упомянула Элизабет. Леди Рассел выслушала и внимательно посмотрела на нее, осторожно заметив: «Элизабет! Очень хорошо; время покажет».
   Это была отсрочка, которой Энн, после некоторого раздумья, решила подчиниться. Она не могла прийти к более определенному выводу в настоящее время. В их доме Элизабет всегда была уготована первая роль, и она настолько привыкла к определенному церемонному почтению в качестве «мисс Эллиот», что какое-то еще особое внимание к своей особе казалось ей почти невозможным. Мистер Эллиот же, и это следовало помнить, еще и семи месяцев не прошло, как овдовел. Небольшая задержка с его стороны могла бы быть очень простительна. Честно говоря, каждый раз, когда Энн обращала внимание на траурные ленты у него на шляпе, не могла отделаться от чувства, что ей не было прощения в приписывании ему подобных фантазий; поскольку, хотя его брак и не слыл очень счастливым, тем не менее они прожили вместе достаточно много лет, чтобы она сама не смогла бы постичь слишком быстрое выздоровление от ужасного впечатления от его распада.
   Однако, чем бы вся эта история ни кончилась, он в любом случае воспринимался ею как их самое приятное знакомство в Бате: она не видела никого, кто мог бы сравниться с ним; и для нее служило большим удовольствием время от времени поговорить с ним о Лайме, который он, казалось, так же живо желал бы увидеть снова, и посмотреть так же как можно больше всего, как и она. Они много раз перебирали подробности их первой встречи. Он дал ей понять, что смотрел на нее с некоторой серьезностью. Она это знала хорошо; но она также помнила взгляд еще одного человека.
   Они не ко всему относились одинаково. Он придавал социальному положению и связям много большее значение, чем она. Это не была простая обходительность, это было полное совпадение восприятия, которое заставило его горячо вникать в тревоги отца и сестры по предмету, который, как она считала, вовсе был не достойным их внимания. Однажды в утренней газете Бата прошло сообщение об ожидаемом прибытии в город вдовствующей виконтессы Далримпл и ее дочери достопочтенной мисс Картерет; и все спокойствие и благодушие в доме на Кэмден-плейс улетучилось на многие дни; ведь Далримплы (по мнению Энн, к большому сожалению) приходились кузинами Эллиотам; и мучения начались по поводу должного представления этим двум дамам.
   Прежде Энн никогда не видела ни отца, ни сестру в общении со знатью, и вынуждена была признаться себе в постигшем ее разочаровании. Она надеялась на лучшее, зная их крайне высокое мнение относительно собственного положения в этом обществе, и глухая тоска переполняла ее, о которой и предположить бы не могла, полагая в них больше гордости; поскольку в ушах звенели высказывания «наши кузины леди Далримпл и мисс Картерет»; «наши кузины Далримпл» с утра до вечера.
   Сэр Уолтер когда-то поддерживал общение с последним виконтом, но никогда не встречался с кем-либо другим из семьи; и трудность заключалась в том, что со смертью последнего виконта приостановился обмен даже малозначащими церемонными письмами, поскольку, из-за опасной болезни сэра Уолтера, в Келлинче допустили досадную и непростительную оплошность, не отослав в Ирландию никаких соболезнований. Пренебрежение упало на голову грешника; и, когда умерла бедная леди Эллиот, никаких писем с выражением сочувствия в Келлинче не получили, и, следовательно, существовало слишком много причин предчувствовать, что Далримплы считали их отношения прерванными. Как уладить это вызывавшее беспокойство у всех щекотливое дело правильно и снова быть принятыми в качестве родственников, было неясно. И вопрос этот, хотя и в более разумной форме, ни леди Рассел, ни мистер Эллиот не считали маловажным.
   «Семейные связи всегда стоило сохранять, как хорошую компанию всегда стоит искать; леди Далримпл сняла дом на три месяца, на Лаура-плейс, с намерением пожить на широкую ногу. Она уже посещала Бат в прошлом году, и леди Рассел слышала, что о ней отзываются как об очаровательной женщине. Было бы очень желательно, чтобы отношения возобновились, если это удастся сделать, без всякого ущемления достоинства со стороны Эллиотов».
   Сэр Уолтер, однако, избрал свой собственный путь и наконец написал очень изящное письмо, изобилующее объяснениями, сожалениями и просьбами, своей достопочтенной родственнице. Ни леди Рассел, ни мистер Эллиот не пришли в восторг от предпринятого им шага; но сие письмо возымело желаемое действие и принесло три строчки каракулей от вдовствующей виконтессы. Она принимает это за честь и будет счастлива познакомиться. Тяжелые муки этого дела завершились и принесли одни положительные переживания. Они нанесли визит на Лаура-плейс, они получили карточки от вдовствующей виконтессы Далримпл и достопочтенной мисс Картерет, карточки установили на всеобщее обозрение на самом видном месте: и о «наших кузинах с Лаура-плейс»… «нашей родне, леди Далримпл и мисс Картерет» заговорили со всеми.
   Энн стыдилась этого. Пусть даже леди Далримпл и ее дочь оказались бы очень приятными особами, она все равно переживала бы из-за того смятения, которое они создавали в жизни ее семьи, но те ведь ровным счетом ничего собой не представляли. Ни умением себя вести, ни образованием, ни даже внешним лоском, не говоря уже о чуткости восприятия, они ни в чем не превосходили остальных. Леди Далримпл приобрела репутацию «очаровательной женщины» умением приберечь улыбку и учтивое приветствие для каждого. О мисс Картерет и вовсе сказать было нечего. До того невзрачной и неловкой она оказалась, что вряд ли ее вообще принимали бы на Кэмден-плейс, если бы не ее происхождение.
   Леди Рассел призналась, что она ожидала все-таки чего-то получше; но все же «это знакомство стоит того, чтобы его поддерживать»; а когда Энн рискнула поделиться своим мнением об этой родне с мистером Эллиотом, он согласился с ней, но… Да, обе дамы ничего собой не представляли, но он по-прежнему утверждал, что раз уж они родственники, относятся к хорошему обществу, обладают способностью собрать вокруг себя хорошее общество, то и приобретают определенную ценность в его глазах.
   Энн заметила с улыбкой:
   – Хорошей компанией, мистер Эллиот, я назову общество умных, просвещенных, способных поддержать беседу; только такое общество я назову хорошей компанией.
   – Вы ошибаетесь, – сказал он мягко, – это не просто хорошая компания; это – превосходная компания. Хорошее общество требует только происхождения, образования и манер, да и то в отношении образования предъявляет не слишком большие требования. Происхождение и хорошие манеры существенно необходимы; но малообразованность вовсе не вызывает особых опасений; напротив, можно и без образованности преспокойно обойтись. Моя кузина Энн качает головой. Ее сомнения не рассеяны. Она слишком разборчива. Милая моя кузина, – усаживаясь подле нее, – вы имеете больше прав проявлять разборчивость, чем почти любая другая женщина, с которой я знаком; но хорошо ли это? Принесет ли это вам счастье? Не лучше ли, не мудрее ли принять общество этих добропорядочных дам с Лаура-плейс и наслаждаться всеми преимуществами этого знакомства, насколько возможно? Могу поручиться, они окажутся этой зимой в Бате во главе общества, а поскольку высокое положение в обществе есть высокое положение в обществе, ваша принадлежность к числу их родственников принесет определенную пользу и вашей семье (нашей семье, позвольте мне так считать) в той степени, в которой все мы должны того желать.
   – Да, – вздохнула Энн, – о нас действительно заговорят как об их родственниках! – Затем опомнившись и не желая получить ответ на свою реплику, добавила: – Я, без сомнения, по-прежнему считаю, что слишком много потребовалось для возобновления этого знакомства. Боюсь, – усмехнувшись, – у меня много больше гордости, чем у всех вас; но признаюсь, мне крайне досадно, что нам приходится настолько заботиться о подтверждении родственных связей, в то время как, а мы можем в этом не сомневаться, им этот вопрос совершенно безразличен.
   – Простите мне мои наставления, дорогая моя кузина, но вы несправедливы в своих требованиях. Да, в Лондоне, возможно, при вашем нынешнем скромном образе жизни все могло бы соответствовать вашим словам; но в Бате знакомство с сэром Уолтером Эллиотом и его семьей стоит того, чтобы его поддерживать, и всегда желанно.
   – Ну что ж, – заметила Энн, – я, несомненно, горда, чересчур горда, чтобы наслаждаться оказанным нам приемом, который целиком зависит от места нашего пребывания.
   – Мне доставляет удовольствие ваше негодование, – сказал он, – своей естественностью. Но ведь вы в Бате, и ваша задача состоит в том, чтобы сэр Уолтер Эллиот удостаивался здесь положенной ему степени уважения и имел возможность сохранять свое достоинство. Вы говорите о гордости; меня называют гордецом, я знаю, и я в любом случае не хотел бы думать, что у меня нет гордости; поскольку наша с вами гордость, если тщательно подумать над этим вопросом, имеет одну и ту же цель, я в этом совершенно не сомневаюсь, хотя может и иметь определенные различия. В одном мы с вами пункте, я уверен, дорогая моя кузина, – он продолжал уже чуть тише, хотя больше никого в комнате не было, – в одном, я уверен, мы должны испытывать одинаковые чувства. Мы должны чувствовать, что любое дополнение к обществу вашего отца, среди равных ему или тех, кто стоит выше, может сослужить службу в отклонении направленности его мыслей от тех, кто ниже его.
   При этих словах он посмотрел на место, которое в последнее время занимала миссис Клэй: достаточное объяснение того, что он подразумевал; и, хотя Энн не могла согласиться в сходстве проявлений у них чувства гордости, ей было приятно отсутствие у него симпатии к миссис Клэй; и ее совесть допустила, что его поощрение знакомства отца с более знатными персонами более чем простительно, ввиду нанесения поражения обозначенной таким образом особе.

Глава 17

   Пока сэр Уолтер и Элизабет со всем усердием укрепляли свое положение на Лаура-плейс, Энн возобновила знакомство совсем иного рода. Как-то она заглянула к бывшей своей воспитательнице и от нее узнала об одной из школьных подруг, обосновавшейся в Бате. Подруга эта имела право на внимание к себе как в силу страданий, выпавших на ее долю в настоящем, так и в память о доброте, проявленной к Энн в прошлом. Мисс Гамильтон, теперь миссис Смит, сочувственно отнеслась к Энн в один из тех периодов жизни, когда та в этом больше всего нуждалась.
   Бедняжку Энн отправили в школу, когда она сильно горевала по нежно любимой матери. К этому горю добавились переживания, вызванные разлукой с домом, и она страдала, как должна страдать в подобных обстоятельствах четырнадцатилетняя девочка, наделенная чувствительной натурой и не слишком легким нравом. Хотя мисс Гамильтон была на три года старше Энн, из-за отсутствия близких родственников и места, которое она могла бы назвать домом, ей пришлось задержаться в школе еще на год, она проявляла к своей новой подруге доброту и участие, чем значительно облегчила страдания девочки, и Энн никогда не позволила бы себе забыть об этом.
   Покинув школу, мисс Гамильтон вскоре вышла замуж, и, как говорили, удачно, за человека состоятельного, и это было все, что Энн знала о своей школьной подруге вплоть до нынешнего приезда в Бат, когда их общая воспитательница сообщила ей подробности, пролившие свет на обстоятельства жизни мисс Гамильтон, отнюдь не столь благополучные.
   Миссис Смит осталась вдовой, причем вдовой бедной. Ее муж, умерший около двух лет назад, был расточителен и дела после себя оставил в отвратительном состоянии. С какими только трудностями не пришлось столкнуться бедной вдове, в довершение ко всему, ее свалила тяжелая форма ревматизма, которая дала осложнение на ноги и превратила ее в калеку. В таком состоянии она прибыла в Бат и, обосновавшись в меблированных комнатах поближе к горячим ваннам, жила очень скромно, не имея возможности позволить себе нанять прислугу, и, естественно, была почти лишена всякого общества.
   Их общая наставница не сомневалась, что встреча с мисс Эллиот доставит миссис Смит несказанное удовольствие, и поэтому Энн предпочла не откладывать визит. Ни о чем услышанном она не стала упоминать дома, не стала она и предупреждать домашних о своем намерении навестить миссис Смит. Тем более, это не вызвало бы никакого интереса среди ее окружения.
   Она только посоветовалась с леди Рассел, та ей посочувствовала и, когда Энн отправилась с визитом в Вестгейт-билдингс, с удовольствием подвезла ее к месту проживания миссис Смит в своей карете.
   Визит состоялся, знакомство прежних подруг было восстановлено, их взаимная симпатия возродилась с новой силой. Первые десять минут все же чувствовалась определенная неловкость, натянутость и душевное волнение. Двенадцать лет прошло с тех пор, как они расстались, и облик обеих школьных приятельниц теперь являл собой нечто отличное от того, который запечатлелся у каждой из них в памяти. Энн из угловатой, молчаливой, несформировавшейся девочки-подростка превратилась в изящную невысокую женщину двадцати семи лет, красивую, хотя уже не красой цветущей юности, с безупречными и неизменно обходительными манерами; в то время как уверенная в себе, очаровательная, хорошо сложенная, пышущая здоровьем мисс Гамильтон стала бедной, ослабевшей физически, беспомощной вдовой. Сначала она восприняла посещение своей прежней протеже как милость, но вся неловкость первой встречи скоро прошла, и они с умилением предались воспоминаниям о прежних днях, окутанным очарованием былой привязанности.
   Энн обнаружила в миссис Смит не только здравый смысл и приятные манеры, встретить которые она все-таки осмеливалась надеяться, но и расположенность к общению и жизнерадостность, что было вовсе за пределами ее ожиданий. Ни легкомысленные развлечения прошлого (а она вела весьма светский образ жизни), ни сегодняшние лишения, ни болезнь, ни горе, казалось, не ожесточили ее сердца и не подорвали ее духа.
   В ходе второго посещения она говорила с большей открытостью, и мало-помалу удивление Энн возрастало. Едва ли она могла вообразить себе более горестное положение, чем у миссис Смит. Молодая вдова очень любила своего мужа, и теперь похоронила его. Она привыкла к достатку, но она его лишилась. Она не имела ни детей, способных привязать ее к жизни и придать ей новое счастье, ни родственников, чтобы помочь уладить запутанные дела, ни даже здоровья, которое могло бы примирить ее со всем остальным.
   Жилье ее ограничивалось кричаще оформленной гостиной и тусклой, аскетичной спаленкой, но и это пространство ей не удавалось преодолевать без посторонней помощи, которую она могла получить лишь от единственной на весь пансион служанки, из дома же она выбиралась только тогда, когда ее возили к горячим источникам. Все же, несмотря на все, Энн не без основания полагала, что ее школьная подруга лишь мимолетно поддавалась слабости и отчаянию, проводя время в занятиях и находя во всем удовлетворение, почти удовольствие. Как же это у нее получалось? Энн наблюдала, и размышляла, и, наконец, решила, что дело было не только в необычайной силе духа или смирении. Покорный дух может лишь проявлять терпение, мужество же и воля придают решимость, здесь же проявлялось нечто большее: умение приспособиться, склонность найти утешение, невероятная готовность отвернуться от болезни и обратиться к радости, найти себе занятие, позволяющее отвлечься от своих бед, и все это, по-видимому, было заложено в ней самой природой. Благословенный дар небес; и Энн видела в своей подруге пример того, как подобная милость даруется свыше, словно для того, чтобы уравновесить полное лишение всего остального.
   Миссис Смит рассказывала, что и она пережила момент, когда почти пала духом. Ее нынешняя немощь – ничто по сравнению с тем состоянием, в котором она едва добралась до Бата. Тогда она действительно представляла собой жалкое зрелище, в довершение всех бед еще и простудилась в дороге, и едва вселилась в эти комнаты, как оказалась снова совсем прикована к постели, страдая от постоянных и нестерпимых болей. И все это среди незнакомых людей. Ее состояние настоятельно требовало постоянного ухода сиделки, а средства в тот момент особенно и не позволяли никаких лишних трат. Однако она выдержала и это, и могла уверенно сказать, что все случившееся пошло ей на пользу. Беды принесли ей утешение, позволив почувствовать себя в хороших руках.
   Она повидала на свете немало, чтобы ожидать внезапной или бескорыстной привязанности где бы то ни было, но ее болезнь доказала ей, что домовладелица заботится о своей репутации и не станет обходиться с ней плохо; а еще ей удивительно повезло с сиделкой, поскольку работавшая сиделкой сестра ее домовладелицы жила у сестры, если не работала у кого-то в доме, и по счастливой случайности оказалась свободна именно тогда, когда в ней больше всего нуждалась миссис Смит.
   – И она, – рассказывала миссис Смит своей школьной подруге, – не только самым превосходным образом ухаживала за мной, но оказалась для меня по-настоящему неоценимым знакомством. Едва руки снова стали слушаться меня, как нянюшка научила меня вязать, и это послужило мне отличным развлечением; она научила меня мастерить все эти вязаные безделицы, подушечки для иголок и чехольчики для карт. Ты ведь всегда найдешь меня теперь за этим занятием, и это дает мне возможность немного помогать нескольким совсем уж бедным семьям, живущим по соседству. У моей нянюшки полно знакомых, ну тех, у кого она работает, среди них много таких, кто может себе позволить приобрести все это, она-то и сбывает все мои поделки. Она всегда выбирает нужный момент. Ты же понимаешь, когда люди только-только избавились от страшной боли или к ним возвращается блаженство ощущать себя здоровым, сердца их открыты миру, а сиделка Рук вполне понимает, когда и о чем стоит заговорить. Она умна и сообразительна, и очень благоразумная женщина. А как она разбирается в людских характерах! И какой у нее запас здравого смысла и накопленных за жизнь наблюдений! Все это делает ее такой незаменимой спутницей по жизни и ставит ее бесконечно выше тысяч из тех, кто, получив «лучшее образование в мире», не знают ничего заслуживающего внимания. Называй это сплетнями, если желаешь, но, если нянюшке Рук удается выкроить полчасика своего свободного времени и она дарит его мне, у нее, несомненно, найдется, чем позабавить затворницу, порадовать интересным или поучительным, и, можно сказать, рассказы ее добавляют знаний о роде человеческом. Каждому ведь приятно узнать, что происходит вокруг, быть au fait [2 - В самом деле (фр.).] в курсе самых последних образчиков легкомыслия, мелочности и глупости. Для меня, проводящей столько времени в одиночестве, разговор с ней, и в этом я ручаюсь тебе, огромное удовольствие.
   – Легко могу поверить. – Энн вовсе не горела желанием придираться к подобному развлечению. – У людей этого рода занятий большое поле для наблюдений, и, если они умны, их стоит послушать. Такое разнообразие человеческих характеров проходит перед их глазами! И не одни только глупости и недомыслие узнают они; ведь им дано увидеть порой в любом обстоятельстве то, что может представлять большой интерес или взволновать. Какие только случаи горячей, бескорыстной, самоотверженной привязанности, героизма, силы духа, терпения, покорности и самоотречения не проходят перед их глазами; и всевозможные конфликты, и та жертвенность, которая облагораживает нас больше всего. Комната больного может часто стоить целых собраний томов романиста.
   – Да, – согласилась миссис Смит, хотя и с некоторым сомнением в голосе, – иногда и так, хотя боюсь, что уроки эти не столь часто такие возвышенные, как ты себе представляешь. Кое-где человеческий характер может возвеличить себя в дни испытаний; но большей частью именно его слабость, а не его сила проявляется в комнате больного: и скорее услышишь об эгоизме и нетерпимости, нежели о великодушии и стойкости духа. Как все же мало на свете истинной дружбы! И, к сожалению, – она проговорила это тише и с дрожью в голосе, – многие из нас не думают о самом главном, пока не становится слишком поздно.
   Энн понимала, какие страдания привели к подобному взгляду на вещи. Муж вел себя не как должно, и жена шла по жизни среди той части человечества, которая и заставила ее думать о мире хуже, чем, Энн надеялась, мир того заслуживал.
   Но миссис Смит решительно отогнала от себя подобные мрачные мысли и вскоре добавила уже совсем иным тоном:
   – Увы, сейчас у моей приятельницы миссис Рук вряд ли есть для меня что-нибудь забавное или поучительное. Она теперь ухаживает только за миссис Уоллис из Мальборо-билдингс, вполне хорошенькой, но не более чем глупой и избалованной особой, большой модницей, как мне кажется; и конечно, ей не о чем будет мне рассказать, кроме как о кружевах и прочих изысках. Но я и тут хочу кое-что выгадать. У миссис Уоллис много денег, и я рассчитываю, что она купит все те вещицы, над которыми я сейчас тружусь.

   Энн уже несколько раз успела побывать у своей школьной подруги, прежде чем о ее существовании стало вообще известно в доме на Кэмден-плейс. Так уж получилось, что возникла необходимость упомянуть о ней. Как-то утром сэр Уолтер, Элизабет и миссис Клэй возвратились из дома на Лаура-плейс с неожиданным приглашением, поступившим от леди Далримпл на вечер того же дня, но Энн уже договорилась провести его в Вестгейт-билдингс. Она не слишком сожалела о необходимости отказаться от приглашения. Их и позвали-то, она не сомневалась в этом, лишь потому, что леди Далримпл удерживал дома скверный холод, и важная дама рада была использовать родство, навязываемое ей. Энн отказалась пойти с ними, с большой живостью заметив, что она уже договорилась провести вечер со старинной школьной подругой. И хотя домашние не слишком интересовались ее делами, но все же на сей раз возникли кое-какие вопросы, требовавшие ответа для прояснения ситуации. Следовало ведь разобраться, кем же была эта старая школьная подруга; и, по выяснении, Элизабет выказала пренебрежение, а сэр Уолтер – сарказм.
   – Вестгейт-билдингс! – язвительно произнес он. – И кого это мисс Энн Эллиот навещает в Вестгейт-билдингс? Некую миссис Смит. Некую вдову миссис Смит. А кем был ее муж? Одним из пяти тысяч мистеров Смитов, от которых нигде проходу нет. И в чем же состоит прелесть визита к ней? Она состарилась и больна. Честное слово, мисс Энн Эллиот, какой до крайности необычайный вкус! Все, что отталкивает других людей, – как-то низкое общество, жалкие меблированные комнаты, спертый воздух, непонятная дружба, – все это притягательно для вас, сударыня! Но, право же, ты можешь отложить эту престарелую даму до завтра; не умирает же она, как я полагаю, еще доживет до другого дня. Сколько ей? Лет сорок?
   – Нет, сэр, ей нет еще и тридцати одного, но я не думаю, что я могу отказаться от этого визита, поскольку в ближайшее время это единственный вечер, когда и ее, и мои планы совпадают. Завтра она принимает горячие ванны; в остальные дни на этой неделе, вы знаете, заняты мы.
   – Ну а леди Рассел, как леди Рассел относится к такому знакомству? – полюбопытствовала Элизабет.
   – Она не видит в нем ничего дурного, – ответила Энн, – напротив, она одобряет его, и всегда подвозит меня, когда я отправляюсь к миссис Смит.
   – В Вестгейт-билдингс, должно быть, сильно удивляются при появлении такой кареты, останавливающейся там, – заметил сэр Уолтер. – Вдова сэра Генри Рассела, конечно, не ездит в карете с гербом, но тем не менее у нее прекрасный экипаж, и без сомнения известно, что в нем ездит и мисс Эллиот. Какая-то вдова миссис Смит, квартирующая в Вестгейт-билдингс! Больная вдова за тридцать, без всяких средств, какая-то самая обыкновенная миссис Смит, тривиальная миссис Смит, из всех людей и всех имен в мире избранная другом мисс Энн Эллиот, и именно ей мисс Энн Эллиот оказывает предпочтение перед своими родственниками, принадлежащими к числу благороднейших имен Англии и Ирландии! Миссис Смит! Какая честь!
   Миссис Клэй, присутствовавшая при этой сцене, почувствовала, что предпочтительнее для нее будет покинуть комнату, а Энн невыносимо захотелось сказать хоть пару слов в защиту своей подруги, чьи притязания не слишком уж отличались от притязаний их подруги, и только лишь чувство дочернего почтения к отцу остановило ее. Она промолчала в ответ. Она предоставила ему самому вспомнить, что миссис Смит была в Бате не единственной вдовой на четвертом десятке, без средств и без благородного имени.
   Энн не отменила своих планов, остальные же отправились к леди Далримпл, и конечно же на следующее утро она услышала, какой восхитительный вечер они провели у своих знатных родственников. Из всей компании отсутствовала только Энн, поскольку сэр Уолтер и Элизабет не только сами согласились предоставить себя в полное распоряжение ее милости на этот вечер, но с радостью взялись за труд собрать у нее целое общество и пригласили с собой и леди Рассел, и мистера Эллиота; и мистер Эллиот счел себя обязанным пораньше уйти от полковника Уоллиса, и леди Рассел отменила свои другие договоренности на вечер ради визита к виконтессе.
   Энн выслушала все подробности и от леди Рассел. Больше всего ее заинтересовали разговоры между крестной и мистером Эллиотом; ему недоставало Энн, он сокрушался, однако уважал причину ее отсутствия. Похоже, проявленные Энн сердечность и сострадание при посещении больной и доведенной до бедности школьной подруги вызвали у мистера Эллиота восхищение. Он назвал Энн необыкновенной девушкой, она являла собой пример сочетания всех женских добродетелей и в характере, и в умении держать себя, и во взглядах на жизнь. При обсуждении достоинств Энн он сумел угодить самой леди Рассел. Если бы после этого разговора с ним у леди Рассел не зародилось множество приятных и волнительных мыслей, Энн не услышала бы столько о себе и не смогла бы узнать, как высоко оценивает ее столь умный человек.
   Отныне леди Рассел совершенно утвердилась в своем мнении о мистере Эллиоте. Она уверилась в его намерении просить руки Энн по прошествии времени так же твердо, как и в том, что он заслуживает ее любимицы, и начала высчитывать, сколько еще нужно подождать, прежде чем он освободится от удерживающих его условностей, наложенных недавним вдовством, и сумеет открыто проявиться во всем блеске своих ухаживаний. Леди Рассел не решилась продемонстрировать Энн и части той уверенности, которую она чувствовала в исходе дела, и лишь отважилась на полупрозрачные намеки на дальнейшее развитие событий, на возможный интерес с его стороны, на желательность союза, если предполагаемый интерес окажется настоящим и взаимным. Энн слушала ее спокойно, без восклицаний или возгласов, она только улыбалась, краснела и слегка качала головой.
   – Сваха из меня никакая, ты знаешь, – подчеркнула леди Рассел, – слишком уж я хорошо знаю непредсказуемость случайностей и тщетность планов. Скажу только одно: если мистер Эллиот по прошествии некоторого времени стал бы ухаживать за тобой и если бы ты проявила к нему расположение и готовность эти ухаживания принять, я думаю, у вас наверняка были бы все условия составить совместное счастье. Все сочли бы этот брак удачным, я же полагаю, он стал бы счастливым.
   – Мистер Эллиот – во многих отношениях человек очень приятный, я о нем высокого мнения, – сказала Энн, – но мы не подходим друг другу.
   Леди Рассел не стала с ней спорить и только сказала в ответ:
   – Откровенно признаюсь, для меня самой большой отрадой на земле было бы в будущем назвать тебя хозяйкой Келлинч-холла, леди Эллиот, знать, что ты займешь место своей дорогой матушки и унаследуешь все ее права и то уважение, которым она пользовалась, а не только все ее добродетели. Ты так похожа на свою маму и обликом, и характером. Если мне будет дано видеть тебя на ее месте, в ее доме, знать, что ты носишь ее имя, первой выходишь к столу, и ты осчастливливаешь своим присутствием те места, и людей, живущих там, и только в одном превосходишь ее, в том, что тебя и любят, и ценят, дорогая моя Энн, я буду счастлива так, как в моем возрасте не многие могут быть счастливы.
   Энн пришлось заставить себя отвернуться, встать с места, отойти к дальнему столу, наклониться над ним и, притворившись чем-то занятой, постараться унять эмоции, вызванные нарисованной леди Рассел картиной. На какой-то момент она поддалась этим чарам. Занять место матери, называться дорогим и любимым именем «леди Эллиот»; жить в Келлинче, снова называть его своим домом, своим домом навсегда – не так-то легко было сразу оказать сопротивление подобному наваждению. Леди Рассел больше не произнесла ни слова, предоставив всему идти своим чередом; ведь будь на ее месте сам мистер Эллиот и заговори он сам за себя в этот момент!.. Одним словом, она верила тому, чему сама Энн не верила. Именно образ мистера Эллиота вернул Энн самообладание, и она очнулась от своих мечтаний. Чары Келлинча и «леди Эллиот» – все исчезло. Она никогда не сможет принять его предложение. И не только из-за того, что ее сердце оставалось глухо ко всем, кроме одного. Нет, стоило ей задуматься серьезно, как ее разум восставал против мистера Эллиота.
   Хотя они теперь были знакомы уже с месяц, она не могла бы с уверенностью сказать, что знает его. То, что он человек умный и здравомыслящий, приятный в общении, что он говорил складно, придерживался правильных мыслей, судил должным образом и прослыл человеком с принципами, – в этом она не сомневалась. Он, несомненно, знал, как поступать правильно, ни разу не замечала она, чтобы он явно преступал хоть какую-нибудь грань морали; но все же она не рискнула бы ручаться за его поведение. Она не доверяла не только прошлому, но и настоящему. Имена прежних приятелей, иногда нечаянно обороненные, намеки на какие-то интриги в минувшие времена, занятия и стремления вызывали подозрения, не всегда благоприятные, о его прошлом. Она видела следы плохих привычек, видела, что похождения являлись для него вещью обычной, что имелся период в его жизни (и, вероятно, не короткий), когда он был по меньшей мере небрежен во всех серьезных вопросах. И пусть мистер Эллиот теперь многое переосмыслил, кто готов был бы поручиться за истинные чувства умного, осторожного человека, повзрослевшего настолько, чтобы научиться ценить благородную натуру? Как и где удастся удостовериться, что его душа и верно очистилась?
   Мистер Эллиот был разумен, осмотрителен, изыскан, но не откровенен. Ни разу не прорвались в нем искренние чувства как реакция на что-то дурное или хорошее, – ни горячности негодования, ни всплеска восхищения. Да, Энн этого в нем решительно недоставало. Ее ранние впечатления были неизлечимы.
   Она все мерила откровенностью, она ценила открытые, отзывчивые и пылкие натуры выше всех других. Сердечность и восторженность все еще очаровывали ее. Она чувствовала, как ей намного легче зависеть от искренности тех, кто порой поступал или высказывался опрометчиво, чем от тех, кому никогда не изменяло самообладание и кто тщательно взвешивал свои слова.
   Мистера Эллиота все без исключения находили милым и славным. В доме ее отца собрались натуры самые разные, и все же он нравился всем.
   Со всеми он ладил, всем он угождал, да как хорошо у него это получалось! В разговоре с Энн он с некоторой степенью откровенности отзывался о миссис Клэй; похоже, прекрасно разобравшись в ее сути. Он презирал миссис Клэй; и все же миссис Клэй, как и все остальные, считала его славным молодым человеком.
   Леди Рассел много лучше или много хуже разобралась в молодом человеке: она не видела в нем ничего, что могло вызвать ее недоверие. Для нее в мистере Эллиоте воплощались все ее представления о достойном мужчине, при этом никогда раньше не испытывала она такого наслаждения от надежды на чудесный день, когда ее любимая Энн вручит ему свою судьбу в Келлинчской церкви. Ну, скажем, следующей же осенью.

Глава 18

   Наступил февраль; и Энн, прожившая в Бате уже месяц, с возрастающим нетерпением ожидала новостей из Апперкросса и Лайма. Ей хотелось бы узнать много больше, чем сообщала ей Мэри. Да и вот уже три недели, как от нее совсем не приходило писем. Она только знала, что Генриетта снова вернулась домой, а Луиза, хотя и считалось, будто она быстро поправляется, все еще оставалась в Лайме. Однажды вечером, когда она сосредоточенно думала о них обо всех, ей доставили письмо от Мэри, намного толще обычного, и к пущему ее удовольствию и удивлению письмо это принес посыльный от адмирала и миссис Крофт.
   Крофты в Бате! Эта новость ее немало порадовала. К этим людям она как-то легко потянулась всей душой.
   – Что там? – крикнул сэр Уолтер. – Крофты прибыли в Бат, Крофты, которые арендуют Келлинч? Что они тебе прислали?
   – Письмо из Апперкросс-коттеджа, сэр.
   – О! Эти письма – удобный повод для визита. Они как рекомендации для представления. Впрочем, мне и так полагалось бы нанести визит адмиралу Крофту. Я знаю, как должным образом обращаться со своим арендатором.
   Энн уже его не слушала; она не смогла даже узнать, как же отец забыл про цвет лица бедного адмирала; письмо поглотило ее внимание. Начато оно было несколькими днями раньше.

   «Февраль, 1
   Дорогая Энн. Я не приношу никаких извинений за свое молчание, поскольку знаю, как мало кто-либо вспоминает про письма в таком месте, как Бат. Ты, конечно, слишком счастлива, чтобы интересоваться Апперкроссом, о котором, как ты и сама прекрасно знаешь, не так уж много и написать можно. Рождество прошло тоскливо и скучно; мистер и миссис Масгроув не давали ни единого обеда за все каникулы. Я не принимаю в расчет Хейтеров. Праздники, однако, наконец-то подходят к концу, и я полагаю, что ни у кого из детей таких длинных каникул не бывало ни разу. У меня уж, по крайней мере, точно не бывало. Вчера все покинули дом, остались только младшие Гарвилы, но ты удивишься, если узнаешь, что за все время они ни разу домой и не ездили. Надо же, миссис Гарвил, должно быть, какая-то странная, если может расставаться с ними так надолго. Я этого не понимаю. В детях ее ничего хорошего нет, по моему мнению, но миссис Масгроув, похоже, они нравятся ничуть не меньше, чем ее собственные внуки. Какая тут у нас стоит отвратительная погода! Этого можно не заметить в Бате, при ваших хороших тротуарах; но в деревне последствия ее ужасны. Со второй недели января ни единое живое существо не заглядывало ко мне, не считая Чарльза Хейтера, кто заходит много чаще, чем того бы мне хотелось.
   Между нами говоря, мне очень и очень жаль, что Генриетта не оставалась в Лайме настолько же, насколько и Луиза; она избегала бы тогда его. Сегодня отправили карету за Луизой и Гарвилами. Они приедут завтра. Нас не зовут на обед с ними, однако, до послезавтра, миссис Масгроув так боится, что поездка ее утомит, хотя это маловероятно, если принять во внимание, как о ней станут заботиться на всем пути, и мне было бы намного удобнее пообедать там завтра. Я довольна, что ты находишь мистера Эллиота таким приятным, как бы мне тоже хотелось с ним познакомиться; но мне, как обыкновенно, не везет: я всегда оказываюсь в стороне, меня все забывают, когда происходит что-нибудь подходящее; про меня, как всегда, вспоминают в последнюю очередь, если вообще вспоминают. Как невероятно долго миссис Клэй гостит у Элизабет! Она что, совсем никогда не додумается уехать? Но, возможно, если бы она и собиралась освободить комнату, нас бы все равно никто не позвал. Напиши мне, что ты думаешь по этому поводу. Я совсем не ожидаю, что пригласят и детей, ты же знаешь. Я могу оставить их в Большом доме, они прекрасно пробудут там месяц, а то и больше. Как раз сейчас я узнала новость: Крофты едут в Бат, буквально сейчас. У адмирала находят подагру. Чарльз услышал про это совершенно случайно: они не проявили любезности и не уведомили меня об этом и не предложили воспользоваться их отъездом и передать что-нибудь. Они совсем не стали лучше как соседи. Мы совсем их не видим, но этот случай уж действительно чистейшее проявление невнимания. Чарльз передает тебе всяческие пожелания и тому подобное. Любящая тебя
   Мэри М…

   К сожалению, мне приходится писать, что я чувствую себя совсем нехорошо; и Джемайма как раз сообщила мне (ей это сказал мясник), что в округе у многих ужасная ангина. А я знаю, я непременно ее подхвачу; и у меня горло болит, ты же знаешь, всегда хуже, чем у всех».

   Так кончалась первая часть письма, которая была впоследствии помещена в конверт, на котором написано было ничуть не меньше.
   «Я не запечатывала письмо, чтобы иметь возможность дописать пару слов о том, как же Луиза перенесла поездку, и теперь я чрезвычайно довольна этим, поскольку мне много чего есть тебе добавить. Во-первых, миссис Крофт вчера прислала мне записку, в которой предлагает воспользоваться их отъездом и передать тебе что-нибудь; по правде сказать, очень любезная, дружеская записка, адресованная мне по всем правилам; теперь я смогу написать тебе длинное письмо.
   Адмирал не кажется слишком больным, и я искренне надеюсь, Бат пойдет ему на пользу, как он того хочет. Я и в самом деле буду ждать их возвращения. Во всей округе не найти такого приятного семейства. Но теперь о Луизе. У меня есть для тебя новости. Они тебя удивят, и немало. Она и Гарвилы благополучно добрались до нас во вторник, и вечером мы пошли узнать, как она себя чувствует, и там нас до некоторой степени удивило отсутствие капитана Бенвика, поскольку его тоже приглашали вместе с Гарвилами; и какова, ты думаешь, оказалась причина его отсутствия? Ни больше ни меньше как его влюбленность в Луизу, не отважился приехать в Апперкросс, пока не получил ответ от мистера Масгроува; поскольку они с Луизой обо всем между собой договорились до ее отъезда, и он написал ее отцу, передав послание с капитаном Гарвилом. Честное слово, все так и есть! Ты ведь удивлена? Я буду удивлена, по крайней мере, если ты хоть намеком об этом знала, поскольку для меня это совершеннейшая новость. Миссис Масгроув торжественно всех уверяет, что она ничего об этом не знала. Впрочем, все мы очень довольны; ведь это хоть и не совсем то, что было бы, выйди она за капитана Вентворта, но это бесконечно лучше в сравнении с Чарльзом Хейтером; и мистер Масгроув написал о своем согласии, так что капитан Бенвик ожидается уже сегодня. Миссис Гарвил говорит, что ее муж сильно переживает из-за своей бедной сестры; но все равно Луиза остается их любимицей. И в самом деле, мы с миссис Гарвил сошлись на том, что мы любим ее еще больше после того, как выхаживали ее. Чарльз гадает, как отнесется ко всему капитан Вентворт; но, если ты помнишь, я никогда не думала, будто он предпочитает Луизу; мне никогда не удавалось заметить ничего подобного. И теперь уж конец, как видишь, всем этим домыслам, что капитан Бенвик – твой поклонник. Как Чарльзу могло прийти в голову подобное, уму непостижимо. Надеюсь, теперь он станет приятнее для общества. Конечно, не такая уж великолепная партия для Луизы Масгроув, но это в миллион раз лучше, чем выйти замуж за одного из Хейтеров».

   Мэри не стоило бояться, что сестра хоть в малейшей степени окажется подготовленной к новостям. Никогда еще в жизни не приходилось ей так удивляться. Капитан Бенвик и Луиза Масгроув! Невероятно! Разве можно в это поверить! Ей стоило величайших усилий оставаться в комнате, сохранять внешнее спокойствие и отвечать на самые обыкновенные вопросы, возникшие по случаю. К счастью для нее, вопросов было не много. Сэр Уолтер хотел знать, не четверкой ли лошадей запряжен экипаж у Крофтов и предполагают ли они поселиться в той части Бата, где мисс Эллиот и ему самому пристало будет нанести им визит; но на этом его любопытство и ограничилось.
   – Как там Мэри? – спросила Элизабет и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Бог мой, а что привело Крофтов в Бат?
   – Это из-за адмирала. У него находят подагру.
   – Подагра… дряхлость! – сказал сэр Уолтер. – Бедняга!
   – У них есть здесь какие-нибудь знакомые? – спросила Элизабет.
   – Я не знаю; но едва ли можно это предположить, в его возрасте и при его профессии адмирал Крофт вряд ли должен иметь много знакомых в таком месте.
   – Я подозреваю, – холодно заметил сэр Уолтер, – что адмирал Крофт будет больше известен в Бате как арендатор Келлинч-холла. Элизабет, можем ли рискнуть представить его и его жену на Лаура-плейс?
   – О нет! Не думаю. При наших родственных отношениях с леди Далримпл нам следует проявлять особую осторожность и не обременить ее знакомством, которое она могла бы не одобрить. Не приходись мы ей родней, это не имело бы значения, но она станет проявлять щепетильность относительно любого предложения, раз мы родственники. Пусть уж лучше Крофты сами ищут себе общение в своем кругу. Тут много всяких странного вида мужчин, мне говорили, они – моряки. Это как раз для Крофтов.
   На этом интерес сэра Уолтера и Элизабет по поводу письма иссяк; но тут миссис Клэй внесла свою лепту, скромно поинтересовавшись здоровьем миссис Чарльз Масгроув и ее прекрасных мальчуганов, и Энн оставили в покое.
   В своей комнате она попыталась вникнуть в произошедшее. Не случайно Чарльз мучается вопросом, какие чувства испытывает сейчас капитан Вентворт! Возможно, он сам отдалился, отказался от Луизы, разлюбил ее, понял, что и не любил ее. Она не могла вынести мысль о предательстве, вероломстве, преступном легкомыслии или любой другой жестокости, когда речь шла о таких друзьях. Она не могла допустить этого, не могла примириться с тем, что такая дружба могла быть порушена низостью одного из них.
   Капитан Бенвик и Луиза Масгроув! Резвая, веселая, неумолкающая Луиза Масгроув и удрученный, погруженный в размышления или чтение, чувствительный капитан Бенвик! Они казались столь несхожи между собой! Разве могли они подойти друг другу? Их внутренний мир отличался безмерно! Как могло возникнуть между ними влечение? Ответ не заставил себя ждать. Все дело в обстоятельствах, соединивших их. Их связало место, они жили в одном и том же маленьком семейном кругу: как только Генриетта покинула их, они, скорее всего, оказались вдвоем лицом к лицу друг с другом, и Луиза, только поправляясь от болезни, была особенно привлекательна, а капитан Бенвик так нуждался в утешении. Именно об этом и раньше не могла не догадываться Энн; и вместо выводов, сделанных Мэри из нынешнего поворота событий, они только подтвердили ее предположения о том, что он и к ней испытывал прилив зарождавшейся, еще едва проблескивающей нежности. Она вовсе не хотела, однако, потешить свое тщеславие, как могла бы предположить Мэри. Просто она пришла к убеждению, что любая не лишенная привлекательности молодая женщина, способная выслушать и хотя бы чуть-чуть понять и почувствовать его, нашла бы отклик в его душе. Он обладал нежнейшим сердцем. Он неизбежно полюбил бы кого-нибудь.
   Она не видела никаких противопоказаний их счастью. Начать с того, что Луиза со страстным обожанием относилась к морякам, а вскоре они и вовсе станут похожи.
   Он приободрится и повеселеет, а она научится обожать Скотта и лорда Байрона; хотя – нет, уже, вероятно, постигла эту науку; конечно же любовь пришла к ним благодаря поэзии. Забавно было представлять, как Луиза Масгроув увлеклась литературой, и на лице у нее появилось сентиментальное выражение, но без сомнения, так все и происходило. День, проведенный в Лайме, падение с пирса могли резко повлиять и на ее здоровье, и на ее нервы, и на ее безудержную отвагу, и на ее нрав до конца жизни, ведь повлияли же они, как оказалось, на всю ее судьбу.

   В итоге напрашивался только один вывод. Если девушка, отдававшая должное достоинствам капитана Вентворта, могла себе позволить предпочесть другого мужчину, долго удивляться этой помолвке не приходилось; и если капитан Вентворт не потерял, как следствие, друга, то и сожалеть, разумеется, повода не было. Нет, вовсе не сожаления заставляли сердце Энн биться сильнее помимо ее воли и вспыхивать ее щеки при мысли о капитане Вентворте, снова ничем не связанном и свободном. Ее переполняло чувство, в котором даже себе самой она постыдилась бы признаться. О, это было слишком похоже на радость, нелепую, глупую радость!
   Как ей хотелось повидать Крофтов; но, когда встреча все же состоялась, стало очевидно, что новости еще до них не добрались. Формальный чопорный визит состоялся, и ответный тоже; упомянули и Луизу Масгроув, и капитана Бенвика, даже без намека на улыбку.
   Крофты обосновались на Гей-стрит, к полному удовлетворению сэра Уолтера. Он нисколько не стыдился знакомства и, больше того, думал и говорил об адмирале значительно чаще, чем сам адмирал когда-либо думал или говорил о нем.
   Крофты имели в Бате столько возможностей для знакомства, сколько желали, и они смотрели на свое общение с Эллиотами как на простую формальность и меньше всего искали в нем для себя хоть какого-то удовольствия. Они и сюда привезли из деревни свою милую привычку везде и всегда появляться вместе.
   От него требовалось много ходить из-за своей подагры, и миссис Крофт, его верная спутница, сопровождала его повсюду, словно это ее жизнь зависела от совместных прогулок. Энн встречала их везде, где бы она ни оказалась. Леди Рассел почти каждое утро вывозила ее на прогулку в своей карете, и она не могла не думать о них, как не могла и не увидеть их. И для нее не было отраднее картины, чем картина их счастья, тем более, она прекрасно знала о том, как велико чувство, связывавшее их. Она всегда наблюдала за ними столько, сколько могла, в восторге от возможности пофантазировать, о чем они говорят, когда прогуливаются вдвоем, счастливые и ни от кого не зависимые. Ей доставляло удовольствие и замечать, как адмирал обменивается сердечным рукопожатием со встреченным случайно старым приятелем, и наблюдать, с каким пылом они беседуют иногда в небольшом кружке флотских и миссис Крофт ничуть не тушуется среди них, не уступая в живости ума офицерам, собравшимся подле нее.

   Энн была очень занята с леди Рассел, чтобы часто гулять одной; но однажды, спустя неделю или десять дней после приезда Крофтов, ей удобнее было покинуть свою старшую подругу, вернее, карету ее подруги, в нижней части города и возвращаться одной на Кэмден-плейс, и, поднимаясь пешком по Милсон-стрит, ей посчастливилось встретиться с адмиралом. Он стоял один у витрины магазина, торговавшего гравюрами и эстампами, скрестив руки за спиной, всерьез и внимательнейшим образом рассматривая какую-то из выставленных на витрине гравюр, и она не только не сумела бы пройти незамеченной, но просто вынуждена была поприветствовать его и даже тронуть его за рукав, прежде чем она сумела отвлечь его внимание на себя. Тогда он сумел очнуться и узнать ее, однако это было сделано со всей присущей ему обычной откровенностью и доброжелательностью.
   – Ха! Так это вы; спасибо, спасибо. Вы со мной по-дружески общаетесь. Я вот тут стою и смотрю на картину. Никак не могу пройти мимо этого магазина без остановки. Ну что это такое тут выставлено в виде лодки! Вы только посмотрите на это.
   Вы когда-либо видели нечто подобное; странные они какие-то, эти малые, которые зовутся художниками. Неужели они думают, кто-нибудь стал бы рисковать жизнью на такой бесформенной и безобразной старой лохани?
   Но эти два господина так прочно засели в ней, и чувствуют себя вполне неплохо, и смотрят на скалы, и утесы оглядывают так спокойно, словно они не должны быть опрокинуты в следующую минуту, а это непременно их ждет. Интересно, где же смастерили они эту лодку! – Тут он от души рассмеялся. – Я бы не отважился и через пруд пуститься на ней. Ну да ладно, – отвернувшись от витрины, – итак, куда вы держите курс? Могу ли я сходить куда-нибудь для вас или с вами? Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
   – О нет, благодарю вас, ничем, если только вы не доставите мне удовольствие побыть в вашем обществе, пока нам по пути. Я иду домой.
   – О, обязательно, от души рад, и даже дальше вас провожу. Да, да, мы здорово прогуляемся вместе с вами, а по дороге мне есть что вам рассказать. Так-то вот, берите меня под руку, вот так; мне как-то не по себе, когда на мою руку не опирается женщина. Бог ты мой! Какая же это лодка! – С этими словами он кинул последний взгляд на витрину, и они тронулись в путь.
   – Вы говорили, у вас есть для меня новости, сэр?
   – Да, обязательно, сейчас расскажу. Вот только сюда идет мой приятель, капитан Бригден; я только поприветствую его, когда он поравняется с нами, не больше. Я не буду останавливаться. Как поживаете? О, как Бригден изумился, даже глаз отвести не мог, когда увидел меня не с женой. Она, бедняжка, не может выйти из-за ноги. Натерла волдырь на одной из пяток, такой большой, размером с монету в три шиллинга. Если вы посмотрите на ту сторону улицы, там нам навстречу идет адмирал Брэнд со своим братом. Гнусные типы, причем оба! Хорошо, не по нашей стороне идут. Софи их совсем не выносит. Они со мной жалкий трюк провернули как-то: увели от меня лучших моих матросов. Как-нибудь в другой раз я вам расскажу все в подробностях. А вот идет сэр Арчибальд Дрю с внуком. Смотрите, он нас заметил; шлет вам воздушный поцелуй, принял вас за жену. Ох! Для этого юноши мир наступил слишком быстро. Бедный старина сэр Арчибальд! Как вам нравится Бат, мисс Эллиот? Нас тут все вполне устраивает.
   Мы всегда встречаемся с кем-нибудь из старых знакомых, то с одним, то с другим; улицы полны ими по утрам; с кем поболтать – обязательно найдется, и затем мы уходим от них всех и закрываемся в своих комнатах, удобно устраиваемся в креслах, совсем как мы привыкли в Келлинче, о да, или даже в Норт-Ярмуте или в Диле. Наше жилье здесь нам нравится не меньше, поскольку напоминает нам нашу первую квартиру в Норт-Ярмуте. Ветер завывает в одном из чуланов совсем как там.
   Когда они прошли чуть дальше, Энн отважилась поторопить его с тем, что он хотел ей рассказать. Когда они миновали Мильсом-стрит, она понадеялась удовлетворить свое любопытство; но ей пришлось подождать, поскольку адмирал вознамерился приступить к рассказу лишь тогда, когда они выберутся на более просторное и спокойное место, например Бельмонт, а так как она все же не была миссис Крофт, ей пришлось позволить ему самому определиться с этим. Как только они начали свой подъем на Бельмонт, он приступил к делу…
   – Итак, сейчас вам предстоит услышать нечто для вас удивительное. Но для начала вам следует назвать мне имя той молодой леди, о которой я собираюсь вам рассказать. Та молодая леди, помните, о ком мы все время так волновались. Та самая мисс Масгроув, с которой все и случилось. Как же ее зовут, я все время забываю ее имя.
   Энн неловко было сразу признаться, что она так быстро догадалась, о ком идет речь; но теперь она могла уверенно произнести имя Луизы.
   – Есть, есть, мисс Луиза Масгроув, так ее и зовут. Лучше бы у юных леди не было такого множества красивых имен. Я ничего бы не имел против, если бы их всех звали Софи, например, или как-нибудь так, я бы тогда не ошибался и не путался. Что ж, эта мисс Луиза, как все мы думали, вы и сами знаете, предполагала выйти замуж за Фредерика. Он ухаживал за ней не одну неделю. Странно только, чего они тянули, и так до той истории в Лайме. Ну, потом ясно было, что им следует подождать, пока ее мозги не встанут на место. Но даже и тогда все как-то странно у них складывалось.
   Вместо того чтобы оставаться в Лайме, он сбежал в Плимут и затем еще и отправился навестить Эдварда. Когда мы вернулись из Майнхеда, он уже уехал к Эдварду, и с тех пор там и живет. Мы с ноября его так совсем и не видели. Даже Софи не могла ничего разобрать. Но теперь история совсем странно обернулась, и эта юная леди, все та же мисс Масгроув, вместо замужества с Фредериком, выходит замуж за Джеймса Бенвика. Вы знаете Джеймса Бенвика?
   – Немного. Да, я немного знакома с капитаном Бенвиком.
   – Ну вот, за него-то она замуж и выходит. Даже нет, вероятно, они уже поженились, не знаю, им-то чего уж ждать.
   – Капитан Бенвик показался мне очень приятным молодым человеком, – сказала Энн, – и, как я поняла, у него изумительный характер.
   – О! Да, да, никто и слова не скажет против Джеймса Бенвика. Правду сказать, он всего лишь старший помощник, с прошлого года, а сейчас плохие времена для продвижения по службе, но никаких других изъянов я за ним не знаю. Славный малый и, ручаюсь вам, мужественный, решительный и отважный офицер, а ведь, если судить по его манерам, вряд ли об этом подумаешь.
   – Но тут вы, право слово, ошибаетесь, сэр; я никогда не предполагала отсутствие силы духа, судя по манерам капитана Бенвика. Я отмечала его превосходное умение себя вести, ручаюсь, он обходителен и приятен в общении.
   – Ну, в общем, леди – лучшие судьи; но Джеймс Бенвик по мне чересчур уж тихий; и хотя, вполне возможно, мы совсем не объективны, мы с Софи не можем не отдавать предпочтение Фредерику во всем, включая манеры. В нашем Фредерике есть нечто такое, что нам больше по вкусу.
   Энн попалась в ловушку. Она всего лишь хотела возразить против слишком упрощенного противопоставления моральной силы и мягкости и их несовместимости, нисколько не собираясь представлять поведение капитана Бенвика как образец лучшего из возможного, и после небольшого колебания запротестовала:
   – Я вовсе не собиралась сравнивать этих двух друзей.
   Но адмирал прервал ее:
   – И дела обстоят действительно именно так. Это не болтовня и не слухи какие-то. Мы все узнали от самого Фредерика. Его сестра письмо от него получила вчера, в котором он нам все и рассказал, а сам он как раз получил письмо от Гарвила, прямо с места событий, из Апперкросса. Я предполагаю, что они все сейчас в Апперкроссе.
   Его слова дали ей шанс, и Энн не удержалась и воспользовалась им:
   – Я надеюсь, адмирал, я надеюсь, что в самом письме капитана Вентворта вы с миссис Крофт не нашли ничего, что вызвало бы у вас тревогу за него. И в самом деле, прошлой осенью будто бы замечалась взаимная симпатия между ним и Луизой Масгроув; но надеюсь, из письма понятно, что они в равной степени отдалились друг от друга и разрыв не оказался жесток для обоих. Я надеюсь, его письмо не дышит отчаянием оскорбленного в чувствах мужчины.
   – Вот уж нет, совсем нет; там нет ни проклятий, ни ропота, ни в конце, ни в начале.
   Энн опустила глаза, чтобы спрятать улыбку.
   – Нет, нет; Фредерик не из тех, кто жалобно хнычет и сетует; не такой хлипкий у него характер. Если барышне больше нравится другой, очень кстати, что она именно его и заполучила.
   – Конечно. Но я имела в виду, что я надеюсь, вы не обнаружили в письме капитана Вентворта чего-нибудь такого, что заставило бы вас предположить, будто он считает себя оскорбленным своим другом, вы знаете, такое иногда читается между строк. Я бы очень сожалела, если бы такой дружбе, как между ним и капитаном Бенвиком, был нанесен хоть малейший урон подобными обстоятельствами.
   – Да, да, я понимаю вас. Но ничего такого в письме и в помине нет. Он ничего не имеет против Бенвика, ни малейшего выпада в его адрес, настолько, что даже пишет: «Я изумлен. У меня есть своя причина тому изумляться». Нет, нельзя даже догадаться по его письму, что он вообще подумывал когда-то о мисс (и как же ее зовут?) для себя. И от всей души надеется на их совместное счастье, и никаких признаков затаенной обиды.
   До конца убедить ее адмирал не сумел, но продолжать дальнейшие расспросы Энн не сочла нужным. Поэтому она ограничилась общими замечаниями или молчаливым вниманием, и адмирал сам сделал заключение.
   – Бедняга Фредерик! – сказал он наконец. – Теперь ему предстоит начать все с самого начала, с кем-то еще. Я думаю, нам следует заманить его в Бат. Софи ему напишет и уговорит его приехать в Бат. Здесь предостаточно симпатичных барышень, уверен. Ехать в Апперкросс снова, по-моему, бесполезно, ведь та, другая мисс Масгроув, как я узнал, помолвлена с кузеном, молодым пастором. Как вам кажется, мисс Эллиот, не лучше ли нам предпринять попытку заполучить его в Бат?

Глава 19

   Пока адмирал Крофт прогуливался с Энн и выражал свое желание заполучить капитана Вентворта в Бат, сам капитан Вентворт был уже на пути туда. И прежде, чем миссис Крофт написала ему ответ, он уже прибыл на место, и буквально на следующей своей прогулке по городу Энн его увидела.
   Мистер Эллиот сопровождал двух своих кузин и миссис Клэй. Они шли по Мильсом-стрит. Начался дождь, не очень сильный, но достаточно сильный, чтобы женщины могли пожелать от него спрятаться, и вполне достаточный, чтобы у мисс Эллиот возникло непреодолимое желание добраться до дому в карете леди Далримпл, которую заметила неподалеку, поэтому она, Энн и миссис Клэй зашли в кондитерскую Моллэнда, в то время как мистер Эллиот направил свои стопы к леди Далримпл, просить у той о помощи. Он скоро снова присоединился к ним, успешно завершив свою миссию; леди Далримпл с превеликим удовольствием воспользуется случаем отвезти их домой и заедет за ними через несколько минут.
   Экипаж ее милости представлял собой ландо, и с удобством там могли расположиться только четверо. Мисс Картерет сопровождала мать; следовательно, не представлялось разумным ожидать места для всех трех дам с Кэмден-плейс. В отношении мисс Эллиот сомнений не возникало. Уж кому-кому, но только не ей терпеть любые неудобства. На выяснение, кто из двух других дам проявит больше любезности и останется, а кому выпадет ехать, ушло некоторое время. Дождь шел пустячный, и Энн самым искренним образом предпочитала прогуляться с мистером Эллиотом. Но дождь представлялся пустячным и миссис Клэй; она едва могла вообще принимать в расчет легкое накрапывание, да и у ее башмаков была толстая кожа! Намного толще, чем у мисс Энн, одним словом, учтивость миссис Клэй побуждала ее желать остаться и вернуться домой пешком с мистером Эллиотом, ничуть не меньше, чем того желала сама Энн. При обсуждении этого щекотливого вопроса они проявляли столько благожелательности, обходительности и так решительно каждая из них была настроена проявить великодушие, что остальным пришлось вмешаться в их спор: мисс Эллиот, утверждавшей, что миссис Клэй уже успела подхватить небольшую простуду, и мистеру Эллиоту, выступившему арбитром в споре и подтвердившему, что ботинки его кузины Энн были все-таки покрепче.
   Соответственно этому постановили, что миссис Клэй следовало ехать в экипаже, и не успели они прийти к согласию, как Энн, сидевшая подле окна, отчетливо увидела, как по улице решительным шагом двигается сам капитан Вентворт.
   Никто не заметил, как она вздрогнула; но она-то сию секунду почувствовала себя непостижимо глупой, нелепейшей в мире простушкой! Буквально несколько минут она ничего не видела перед собой: все вокруг смешалось. Энн потерялась, а когда, мысленно задав себе головомойку, она все же сумела овладеть чувствами, ее спутницы по-прежнему дожидались экипажа, а мистер Эллиот (всегда такой услужливый) отправлялся на Юнион-стрит по поручению миссис Клэй.
   Она теперь ощутила в себе огромное желание подойти к входной двери; ей захотелось узнать, идет ли дождь.
   И почему бы вдруг подозревать в себе иные побуждения? Капитан Вентворт все равно уже исчез из поля зрения. Она встала со своего места, она собралась подойти к двери; нельзя же одной ее половине вечно проявлять столько глубокомыслия или всегда подозревать другую во всех тяжких! Она только посмотрит, идет ли дождь. Однако буквально через минуту ей пришлось отпрянуть, в дверях появился капитан Вентворт собственной персоной, в компании дам и джентльменов, очевидно, его знакомых, к которым он, должно быть, присоединился немного дальше по Мильсом-стрит.
   Он был явно поражен при виде Энн. Никогда раньше при встрече с ней он так не смущался, она этого ни разу не замечала; он покраснел до кончиков ушей. Впервые с момента возобновления их знакомства из них двоих Энн лучше скрывала свою чувствительность. Она получила преимущество перед ним в несколько минут и сумела подготовиться к встрече. Все непреодолимые, ослепляющие, сбивающие с толку следствия сильного первоначального удивления в ней уже поутихли. Правда, ее по-прежнему переполняли самые разные чувства! Смятение, боль и радость; что-то среднее между восторгом и отчаянием.
   Он заговорил с нею, затем отвернулся и отошел. Все выдавало в нем смущение. Она не могла назвать его поведение ни холодным, ни дружественным, одно только крайнее замешательство, и ничего определеннее.
   Немного погодя, однако, он подошел к ней и заговорил снова. Они обменялись обычными вопросами на общие темы, но ни один из них никоим образом не вникал в услышанное в ответ, и Энн все сильнее чувствовала в капитане отсутствие его прежней уверенности в себе.
   Столь частое пребывание вместе приучило их говорить друг с другом со значительной долей очевидного безразличия и спокойствия; но сейчас ему это явно не удавалось. Время изменило его, или Луиза изменила его. Ощущалось, что в нем произошло какое-то изменение. Выглядел он прекрасно, вовсе не напоминая страдальца ни душой, ни телом, и он говорил об Апперкроссе, Масгроувах, нет, даже о Луизе говорил, причем упоминал о ней с некоторой лукавой многозначительностью; но все же это был капитан Вентворт не в своей тарелке, не тот спокойный, уверенный в себе капитан Вентворт, и он даже не сумел притвориться таким.
   Энн не удивилась, но огорчилась, наблюдая, как Элизабет его не признала. Она видела, что он увидел Элизабет, что Элизабет увидела его, что каждый втайне узнал другого; она не сомневалась, что он приготовился быть узнанным в качестве знакомого, ожидал этого, и она с болью наблюдала, как сестра отвернулась от него с неизменной своей неприветливостью.
   Тут подъехал экипаж леди Далримпл, которого мисс Эллиот поджидала уже со все возрастающим нетерпением; слуга доложил об этом. Снова стало моросить, и возникла заминка, и суматоха, и громкий разговор. Все это позволило небольшой группе собравшихся в магазине понять главное – леди Далримпл заехала захватить с собой мисс Эллиот и сопроводить ее домой. Наконец мисс Эллиот с подругой, в сопровождении одного лишь слуги (кузен все еще не вернулся) медленно удалились за дверь; и капитан Вентворт, проводив их взглядом, снова повернулся к Энн и скорее всем своим видом, чем словами выразил готовность проводить ее.
   – Я очень вам признательна, – сказала она в ответ, – но я не с ними. Ландо не приспособлено для стольких пассажиров. Я пойду пешком: предпочитаю прогулки.
   – Но идет дождь.
   – О! Только моросит. Так, пустяки, не стоящие внимания.
   После минутной паузы он заговорил:
   – Хотя я прибыл только вчера, я уже как следует экипировался для Бата, вот смотрите, – показывая свой новый зонтик, – и мне бы хотелось, чтобы вы воспользовались им, если вы уж так решительно настроены идти; хотя, я думаю, благоразумнее позволить мне усадить вас.
   Она была очень благодарна ему, но отклоняла все его предложения, повторяя, что дождь уже совсем перестал, и добавила:
   – Я только жду мистера Эллиота. Он вот-вот подойдет, я уверена.
   Едва она успела произнести его имя, как и сам мистер Эллиот вошел. Капитан Вентворт определенно вспомнил его. Именно этот мужчина стоял тогда у лестницы в Лайме, с восхищением разглядывая проходившую мимо Энн. Только теперь во всем поведении этого человека, как и в облике его, чувствовалось сознание своего права на законное место подле нее, в качестве близкого родственника и друга. Он устремился к Энн, казалось, не видя и не замечая никого вокруг, кроме нее, извинился за задержку, выказал огорчение, что заставил ее ждать, и беспокойно выражал желание как можно скорее увести ее оттуда, прежде чем дождь усилится. И через минуту-другую она взяла своего спутника под руку, и они ушли вдвоем. Она лишь сумела на ходу бросить нежный и тревожный взгляд на капитана Вентворта и пожелать ему доброго утра.
   Как только они исчезли из вида, дамы из окружения капитана Вентворта принялись за обсуждение.
   – Похоже, мистер Эллиот не равнодушен к своей кузине?
   – О да, это совершенно ясно. Нетрудно догадаться, что за этим последует. Он – всегда с ними; почти живет у них в семье, полагаю. Какой же он красавец!
   – О да, мисс Эткинсон, которая как-то раз обедала с ними вместе у Уоллисов, утверждает, что таких приятных молодых людей она ни разу в жизни не встречала в обществе.
   – Мне кажется, и она прехорошенькая, эта Энн Эллиот; весьма прехорошенькая, если приглядеться. Не многие так считают, но признаюсь, она куда лучше своей сестры.
   – О! Я с вами согласна.
   – И я – тоже. Никакого сравнения. Но мужчины все без ума от мисс Эллиот. Энн слишком утонченна для них.
   Энн была бы особенно признательна своему кузену, если бы он молча шел подле нее на всем пути их следования вплоть до Кэмден-плейс. Ей еще никогда не приходилось с таким трудом вникать в сказанное, хотя он и проявлял верх предупредительности и заботы и говорил преимущественно на те темы, которые обыкновенно вызывали ее интерес: горячо, но по справедливости превозносил леди Рассел, выделяя ее из всего окружения, по существу и едко комментировал поведение миссис Клэй.
   Но сейчас она могла думать только о капитане Вентворте. Она не могла понять его сегодняшние чувства, действительно ли он сильно страдал от постигшего его разочарования или нет; и, пока она не разобралась в этом, успокоение ей не найти.
   Как надеялась она научиться проявлять разумность со временем, но – увы! Увы! Она должна признаться, что так еще и не развила в себе достаточного благоразумия.
   Другое обстоятельство, очень существенное, занимало ее мысли: как долго он собирался пробыть в Бате; он не упомянул, или она не могла припомнить. Он мог всего только оказаться здесь проездом. Но скорее всего, он все-таки планировал остаться. В этом случае столь вероятно было, раз уж все в Бате всегда встречались со всеми, что леди Рассел увидит его где-нибудь. Вспомнит ли она его? Как все произойдет?
   Ей уже пришлось сообщить леди Рассел, что Луиза Масгроув собралась замуж за капитана Бенвика. Ей не так-то легко пришлось, когда она столкнулась с удивлением леди Рассел; и теперь, если та случайно окажется в одной компании с капитаном Вентвортом, ее неполное знание вопроса может добавить еще немного предубеждения против него.
   На следующее утро Энн гуляла со своей наставницей и целый час провела в непрерывном и испуганном ожидании, ища его повсюду глазами. Напрасно; но вот, наконец, когда они шли обратно по Палтни-стрит, она разглядела его на правой стороне тротуара, причем на таком расстоянии, что ей удалось держать его в поле зрения все время, пока они проходили большую часть улицы. Вокруг него было еще много других мужчин, кто-то группами шел рядом, но она безошибочно определила его в толпе. Она инстинктивно перевела взгляд на леди Рассел, но не от безумной мысли, будто та тоже тотчас же сумеет узнать его. Нет, сомневаться не приходилось, леди Рассел не сумеет различить его, пока они почти не поравняются.
   Тем не менее она время от времени с тревогой посматривала на свою спутницу; и когда приблизился момент, когда та должна была обратить на него внимание, она, не осмеливаясь сама поднять глаза в нужном направлении (поскольку ее собственное лицо выдавало все ее чувства), все же совершенно точно ощущала, как взгляд леди Рассел устремился прямо на него… короче, она пристально разглядывала его. Энн вполне осознавала, как его появление могло подействовать на леди Рассел, как невыносимо трудно той отвести глаза, какое изумление охватило все ее существо при мысли, что восемь или девять лет пронеслись мимо него, но годы, проведенные в чужом климате и на тяжелой службе, никак не сказались на его внешности!
   Наконец леди Рассел повернула голову. Скорей же, как она заговорит о нем?
   – Ты не догадаешься, – обратилась она к Энн, – что именно так долго приковывало мой взгляд; но я искала те шторы на окнах, о которых вчера вечером мне рассказывали леди Алисия и миссис Фрэнклэнд. Они расхваливали оконные шторы гостиной в одном из домов как раз на той стороне и в этой части улицы, будто они необыкновенно красивы и очень удачно смотрятся, мол, лучше них в Бате нет, но не могли вспомнить точный номер дома, и я пыталась определить, где же они; но откровенно признаюсь, не вижу я никаких таких штор, чтобы подпадали под их описание.
   Энн вздохнула, покраснела и улыбнулась, жалея и презирая не то свою подругу, не то себя, а может, и обеих сразу. И большей частью за то, что из-за всех этих пустых и бесполезных предосторожностей и опасений ей пришлось упустить нужный момент, чтобы убедиться, видел ли он их.
   Дня два прошли без всяких новостей. Театр или другие места, где он вероятнее всего появлялся, были недостаточно шикарны для Эллиотов, чьи вечерние развлечения сводились исключительно к изысканной глупости частных приемов, куда их все чаще приглашали; и Энн, утомленная этим вялым течением времени, мучимая неизвестностью и склонная мысленно наделять себя большим самообладанием, поскольку самообладание это не подвергалось еще испытанию, с нетерпением ждала приближения концерта.
   Концерт этот устраивался в качестве бенефиса одной особы, пользующейся покровительством леди Далримпл. Естественно, им следовало там присутствовать. Концерт ожидался хороший, а капитан Вентворт очень любил музыку. Если бы ей снова удалось поговорить с ним, хотя бы несколько минут! Ей казалось, большего она и не желала. Осмелится ли она к нему обратиться? Несомненно, ей хватит мужества, если только появится такая возможность. По крайней мере, она на это настроилась. Элизабет от него отвернулась. Леди Рассел даже не заметила, это придало ей силы и храбрости; она чувствовала, что задолжала ему внимание.
   Она как будто уже почти пообещала миссис Смит провести вечер с нею; но, забежав ненадолго к ней домой, извинилась и отменила свой визит, твердо пообещав зайти на следующий день и посидеть подольше. Миссис Смит добродушно согласилась.
   – Конечно, – сказала она, – только расскажите мне обо всем завтра. С кем вы туда пойдете?
   Энн назвала всех. Миссис Смит промолчала в ответ, но, когда Энн уходила, напутствовала ее с важным видом, хотя и не без лукавства:
   – Что ж, от всего сердца желаю, чтобы ваш концерт прошел удачно; и не обманите мои ожидания на завтра; а то у меня появляется предчувствие, что мне скоро уже не придется принимать вас у себя.
   Энн вздрогнула от неожиданности и смутилась, но, постояв в нерешительности, была вынуждена, впрочем без особого сожаления, поспешно уйти.

Глава 20

   Сэр Уолтер, две его дочери и миссис Клэй появились на месте задолго до начала концерта; и, поскольку предстояло дожидаться леди Далримпл, они заняли позицию у одного из каминов в Восьмиугольной гостиной. Но едва они там все обосновались, как двери снова открылась, и вошел капитан Вентворт. Он был один. Энн оказалась ближе всего к нему и, сделав всего несколько шагов в его сторону, тотчас заговорила. Он приготовился только раскланяться и пройти дальше, но ее спокойное и приветливое «Как поживаете?» нарушило его намерение, и он остался подле нее, отзываясь какими-то вопросами, не обращая внимания на важного отца и заносчивую сестру за спиной девушки. Пребывание их на заднем плане помогло Энн; она понятия не имела, как они реагируют, и чувствовала в себе силы сделать все, что сочтет нужным.
   Пока они говорили с капитаном, до нее донеслось перешептывание между отцом и Элизабет. Слов она не сумела различить, но ей не представляло труда догадаться о предмете; и по холодному поклону капитана Вентворта в ту сторону она могла судить, что ее отец удосужился поприветствовать ее собеседника, тем самым дав самое простое подтверждение знакомства, и она успела краем глаза перехватить движение Элизабет. Пусть и не сразу, пусть неохотно и не слишком любезно, но сестра соизволила слегка присесть в поклоне, это было все же лучше чем ничего, и на душе стало намного легче.
   Они обсудили погоду, и Бат, и концерт, но тут их беседа перестала клеиться, и в конце концов темы иссякли настолько, что она уже ожидала, как он в любую минуту ее покинет, но он не отходил, он, похоже, вовсе не спешил оставить ее общество и спустя немного времени, набравшись мужества, слегка вспыхнув и неловко улыбнувшись, произнес:
   – Я ведь почти и не виделся с вами с того нашего дня в Лайме. Боюсь, вы долго приходили в себя после того потрясения, тем более, вы сумели не дать чувствам одержать над вами верх в самую нужную минуту.
   Она уверила его, что не слишком страдала.
   – Это был ужасный час, – сказал он, – ужасный день! – И он провел рукой по глазам, словно воспоминание было все еще слишком болезненно, но через мгновение, снова с полуулыбкой добавил: – Тот день на многое повлиял, однако и вызвал определенные последствия, которые могут рассматриваться как полная противоположность ужасным, совсем иного рода. Когда вы сохранили присутствие духа и нашли разумным послать за фельдшером Бенвика, самого надлежащего человека в той ситуации, вы вряд ли могли иметь хоть малейшее представление, что именно для Бенвика выздоровление Луизы приобретет важнейшее значение.
   – Конечно, я не строила таких догадок. Но кажется, что… Мне бы хотелось надеяться на их счастье в браке. С обеих сторон присутствуют хорошие принципы и хороший нрав.
   – Да, – сказал он, отводя взгляд в сторону, – но тут все сходство, полагаю, и заканчивается. Я всей душой желаю им счастья и радуюсь всем обстоятельствам, способствующим этому. Дома они не встретили ни преград, ни капризов, ни отсрочек, никто там не противоборствовал их решению. Масгроувы не изменили себе, они повели себя по-доброму и благородно и с истинно родительскими сердцами заботятся только о спокойствии дочери. Все это – много, очень много в пользу их счастья; больше чем возможно…
   Он остановился. Внезапное воспоминание, казалось, посетило капитана и вызвало в нем почти те же эмоции, что и в Энн. Щеки ее стали пунцовыми, она опустила глаза. Прочистив горло, он, однако, продолжил:
   – Признаюсь, на мой взгляд, между ними существует неравенство, слишком большое неравенство, и там, где это имеет значение не менее существенное, чем душевные качества. Я ценю Луизу Масгроув, она очень милая девочка, с приятным характером и не лишенная чуткости, но Бенвик – это все же нечто больше. Он – умен, начитан, и сознаюсь, честное слово, я поражен его выбором. Если бы их роман явился следствием благодарности, полюби он ее, полагая, что она предпочла его, все воспринималось бы иначе. Но у меня нет повода так думать. Похоже, напротив, все началось именно с него, с его стихийного порыва, взрыва чувств с его стороны, и это удивляет меня. Человек такого склада и в его положении! С пронзенным, измученным, почти разбитым сердцем! Фанни Гарвил была незаурядной личностью, и ее он любил всей душой. Мужчина не обретает себя и не излечивается от любви к такой женщине! Это невероятно, так не должно быть, так не бывает.
   Внезапно вспомнив, что его друг все-таки оправился, или по каким-то другим соображениям, он не стал развивать свою мысль; и Энн, несмотря на то, что последние фразы он произносил прерывающимся от волнения голосом, и несмотря на постепенно наполнявшуюся шумом залу, почти непрестанное хлопанье двери и непрерывное гудение людей, проходящих мимо, различила каждое сказанное им слово и была поражена, обрадована, смущена, дыхание ее участилось, и сотни самых разнообразных чувств обуревали ее одновременно. Сама она не могла вслед за ним развивать эту тему; и все же, запнувшись сначала, но под влиянием потребности говорить и не имея ни малейшего желания совсем прекратить обсуждение, она только слегка отклонилась в сторону:
   – Вы долго пробыли в Лайме, не так ли?
   – Около двух недель. Я не мог уехать оттуда, пока состояние Луизы не стало обнадеживающим. Слишком активным участником происшествия, приведшего к беде, я был, чтобы скоро прийти в себя. Ведь во всем виноват я, исключительно я. Она бы не стала проявлять столько упрямой настойчивости, если бы я не потакал ей. Окрестности Лайма очень красивы. Я обошел и объехал верхом много мест вокруг, и чем больше я видел, тем больше восхищался.
   – Как бы мне хотелось повидать Лайм снова, – призналась Энн.
   – Неужели! Никогда не подумал бы, что у вас могли остаться воспоминания о Лайме, способные вдохновить подобное чувство. Какой ужас вы там испытали, сколько страданий, душевного напряжения и подавленности вам пришлось перенести! Я скорее решил бы, что ваши последние впечатления от Лайма вызывают у вас сильное отвращение.
   – Последние несколько часов, разумеется, принесли одну только боль, – согласилась с ним Энн, – но, когда боль проходит, воспоминания часто приносят наслаждение. Человек не любит какие-то места меньше только оттого, что испытал там страдание, если, конечно, не одно только горе связано у него с этим местом, а этого ни в коем случае не произошло с нами в Лайме. Мы переживали и мучились лишь два последних часа, а сколько до этого мы радовались. Так много увидела я там нового и красивого! Я так мало путешествовала, что каждое новое место вызвало бы мой интерес; но Лайм по-настоящему красивое место, иными словами, – покраснев от какого-то воспоминания, заторопилась она, – у меня остались приятные впечатления.
   Она умолкла, и тут входная дверь снова открылась, и на пороге появились те, кого, собственно, и ожидали.
   – Леди Далримпл, леди Далримпл! – радостно загудели вокруг; и со всем рвением, совместимым с продуманной элегантностью, сэр Уолтер и две его спутницы выступили вперед, чтобы встретить ее. Леди Далримпл и мисс Картерет, в сопровождении мистера Эллиота и полковника Уоллиса, подсуетившихся со своим приездом как раз вовремя, прошествовали в комнату. Остальные присоединились к ним, и образовалась группа, к которой пришлось присоединиться и Энн. Ее развели с капитаном Вентвортом. Их захватывающий, может, даже слишком захватывающий разговор пришлось прекратить на какое-то время, но это явилось слишком незначительным наказанием по сравнению со счастьем, которое этот разговор подарил ей! За последние десять минут она узнала о его чувствах к Луизе, обо всех его чувствах больше, чем смела надеяться; и, переполненная возвышенными, хотя и волнующими ощущениями, она вернулась к своему окружению, уступив необходимости проявлять учтивость соответственно моменту. Она со всеми была мила. Она узнала нечто такое, что расположило ее ко всем, что вызывало добрые чувства и жалость к каждому, кто не испытывал такого огромного счастья.
   Восхитительные эмоции немного ослабли и поутихли, когда, отступив из образовавшегося круга, чтобы снова присоединиться к капитану Вентворту, она не нашла его на прежнем месте. Она успела только заметить, как он прошел прямо в концертную залу.
   Он ушел, он исчез, она почувствовала на мгновение сожаление. Но должны же они встретиться снова. Он отыщет ее, он найдет ее намного раньше, чем закончится вечер, а сейчас, возможно, им и следует побыть отдельно. Ей требовалось какое-то время, чтобы собраться с мыслями.
   Немного погодя прибыла леди Рассел, вся компания была в сборе, и оставалось только торжественным маршем перейти непосредственно в концертную залу и со всей многозначительной важностью, на которую только они оказались способны, оборотить на себя как можно больше взглядов, возбудить как можно больше шепотков и потревожить как можно больше собравшихся на концерт зрителей.
   Очень, очень счастливы были и Элизабет и Энн Эллиот, когда входили в зал. Элизабет рука в руку с мисс Картерет, упираясь взглядом в широкую спину вдовствующей виконтессы Далримпл, вышагивающей перед нею, казалось, достигла предела своих желаний; Энн же… но было бы оскорбительно самой природе счастья Энн допускать любое сравнение с чувствами ее сестры; блаженство одной рождало эгоистичное тщеславие, другой – великодушная привязанность.
   Энн совсем не замечала блеска и великолепия залы. Ее счастье было изнутри. Глаза ее сияли, щеки пылали; но она не догадывалась об этом. Ее мысли занимали лишь недавние минуты, и, пока они шли к своим местам, она перебирала в памяти весь разговор. То, какую он выбрал тему для разговора, какие подбирал слова, а еще больше – как вел себя и как смотрел на нее, – все позволяло видеть события только в одном свете. Его мнение о недостатках Луизы Масгроув, мнение, которое он, казалось, заботился ей представить, его удивление выбором капитана Бенвика, его волнение при описании первой, сильной любви; предложения, которые он начинал, но не мог закончить, то, как он отводил глаза, но тайком кидал на нее выразительный взгляд, – все, все заявляло, что сердце его, наконец, возвращается к ней; нет больше ни гнева, ни обиды, ни попыток избегать ее; ничего этого нет больше, на их место вернулась не просто дружба и уважение, но и прошлая нежность.
   Да, нежность из прошлого! Она не могла иначе объяснить произошедшую в нем перемену. Он любит ее.
   Погрузившись в мысли и одной ей представавшие картины, она пересекла зал, и мельком не рассмотрев его, даже не пытаясь ничего разглядеть, у нее просто не хватило бы на это ни сил, ни эмоций. И осмотрелась только тогда, когда места их определились и все успешно расселись. Энн хотелось знать одно: не оказался ли он в той же части зала. Но она не нашла его; и, поскольку как раз в это время концерт уже начинался, ей пришлось какое-то время довольствоваться более скромным счастьем.
   Их компания разделилась и разместилась на двух смежных скамьях: Энн оказалась на передней, а мистер Эллиот ловко расстарался и с помощью своего друга полковника Уоллиса устроился подле нее. Мисс Эллиот села между кузинами и, будучи к тому же основным объектом галантности полковника Уоллиса, осталась этим крайне довольна.
   Душа Энн была самым благоприятным образом расположена для развлечений этого вечера; как раз достаточное для нее занятие: деликатные чувства – для нежных звуков, радость – для веселых, внимание – для серьезных и терпение – для утомительных; и никогда раньше не получала она такого удовольствия от концертов, по крайней мере, пока шел первый акт. К концу его, во время паузы, последовавшей за итальянской песней, она поясняла слова песни мистеру Эллиоту. Они вдвоем держали между собой программку.
   – Это, – объясняла она, – лишь приблизительный смысл, или, скорее, значение слов, поскольку, разумеется, о смысле в любовной итальянской песне говорить не приходится, но это самое близкое значение, какое я могу для них подобрать, ведь я не притворяюсь, будто хорошо понимаю этот язык. Я очень плохо знаю итальянский.
   – Да, да, я все вижу. Я вижу, что вы ничего в этом не смыслите. Вы всего лишь знаете язык настолько, чтобы переводить с листа все эти вывернутые, переставленные, куцые итальянские строчки на ясный, доступный, изящный английский. И не пытайтесь больше говорить о полном своем невежестве. У меня есть явное тому доказательство.
   – Не стану опровергать столь любезное проявление учтивости; но не хотелось бы мне попасться на экзамен к истинному знатоку.
   – Я не получал бы столько удовольствия от посещения Кэмден-плейс, – заметил он, – без того, чтобы узнать побольше о мисс Энн Эллиот; и вот как я расцениваю ее: слишком скромна для нашего мира, и половины своих достоинств не представляет, но слишком высокими достоинствами обладает в соединении со скромностью, лишь естественной в любой другой женщине.
   – Как же вам не стыдно! Какой позор! Такая откровенная лесть! Я совсем забыла, что у нас там дальше, – с этими словами она снова склонилась над программкой.
   – Возможно, – сказал мистер Эллиот, понижая голос, – я намного дольше имел возможность знакомиться с вашим характером, чем вы об этом подозреваете.
   – Неужели! Как так; вы лишь могли узнать обо мне, когда я приехала в Бат, если только не слышали обо мне до этого от кого-нибудь из моей семьи.
   – Я знал вас по рассказам намного раньше, чем вы появились в Бате. Мне описывали вас те, кто близко знавал вас. Я много лет был знаком с вами по описанию. Ваши личные качества, ваш нрав, ваши достоинства, отношение к жизни – все, все мне живописали, обо всем поведали.
   Мистер Эллиот не просчитался в своем желании вызвать в ней интерес.
   Никто не может противостоять колдовским чарам подобной таинственности. Кто-то давно и подробно описал вас вашему нынешнему недавнему знакомому, какие-то неназванные люди. В этом есть нечто непреодолимое; и Энн вся превратилась в одно любопытство. Она нетерпеливо гадала, она настойчиво выспрашивала у него; но все напрасно. Он наслаждался ее вниманием, но ничем на него не отвечал.
   – Нет, нет, как-нибудь в другой раз, после, возможно, но не теперь. – Он не станет упоминать никаких имен теперь; но такой человек существует, он мог ручаться ей, это правда. Он много лет назад получил такое описание мисс Энн Эллиот, которое вдохновило его самой высокой идеей о ее достоинствах и возбудило в нем самое горячее любопытство и желание с ней познакомиться.
   Только мистер Вентворт из Монкфорда, брат капитана Вентворта, мог говорить с подобным пристрастием о ней много лет назад. Ни о ком другом Энн не могла и подумать. Возможно, он как-то оказался в одном обществе с мистером Эллиотом. Но она не набралась смелости задать вопрос.
   – Имя Энн Эллиот, – подтвердил он, – давно звучало для меня и вызывало мой интерес. Очень давно завладело оно моим воображением и получило колдовскую власть надо мной, и, если бы я смел, я выдохнул бы мое сокровенное желание, чтобы имени этому никогда не пришлось изменяться.
   Ей показалось, он произнес именно эти слова; но едва она попыталась вникнуть в их звучание, как ее внимание отвлекли другие звуки прямо за ее спиной, которые перевели все остальное в разряд незначительного. Сзади беседовали ее отец и леди Далримпл.
   – Хорош собою этот мужчина, – сказал сэр Уолтер, – очень хорош собою.
   – Право, очень красивый молодой человек! – сказала леди Далримпл. – Таких значительных не часто видишь в Бате. Ирландец, полагаю?
   – Нет, я знаком с ним. Мы представлены. Вентворт. Капитан Вентворт, моряк. Его сестра замужем за моим арендатором в Сомерсете, Крофтом, они арендуют Келлинч.
   Прежде чем сэр Уолтер договорил до этого места, взгляд Энн устремился в правильном направлении и различил капитана Вентворта, стоящего среди группы мужчин на небольшом расстоянии. Ей показалось, он тут же отвел от нее глаза. Похоже, так и было.
   Похоже, она на мгновение всего-то и опоздала, но, пока у нее хватило отваги наблюдать за ним, он так ни разу и не посмотрел на нее снова; тем временем концерт возобновился, и ей пришлось, перенеся свое внимание на оркестр, смотреть только прямо перед собой.
   Когда ей удалось снова оглянуться, он передвинулся со своего места. Он не сумел бы подойти к ней ближе, даже если бы и хотел; вокруг нее оказывалось слишком много народу, к ней и не подступиться вовсе, но ей хотелось хотя бы его взгляд поймать.
   Говорливость мистера Эллиота тоже ее расстраивала. Она больше не испытывала склонности беседовать с ним. Жаль, что он сел так близко.
   Первый акт закончился. Теперь она надеялась на некоторые положительные перемены; после недолгой болтовни ни о чем кто-то из их компании решил отправиться искать чай. Энн оказалась среди немногих предпочитавших не двигаться с места. Она осталась, как и леди Рассел; но она с удовольствием избавилась от мистера Эллиота; и как бы она ни сочувствовала леди Рассел, ей хватило бы духу поговорить с капитаном Вентвортом, если бы он предоставил ей такую возможность. Леди Рассел все равно уже заметила его, об этом явно говорило выражение ее лица.
   Однако он к ней так и не подошел. Энн несколько раз показалось, что она видит его недалеко от себя, но он ни разу не приблизился. Тревожный перерыв тянулся медленно, но безрезультатно. Другие возвратились, зал заполнился снова, на скамьи были вновь предъявлены права, и снова на них воцарились обладатели мест, и начинался следующий час удовольствия или наказания, новый час музыки, призванный вызвать восхищение или зевки у вкуса истинного или притворного, в зависимости от того, который из них преобладал. Для Энн же все предвещало час тревожных переживаний. Не могла же она покинуть зал спокойно, не увидев капитана Вентворта еще раз, не обменявшись с ним хоть одним дружеским взглядом.
   Произошли некоторые перестановки в их размещении, оказавшиеся для нее благоприятными. Полковник Уоллис передумал сидеть, и мистера Эллиота подозвали к себе Элизабет и мисс Картерет и тоном, не допускавшим возражений, пригласили сесть между ними, и после некоторых других перемещений (надо сказать, Энн применила тут некоторую женскую хитрость) ей удалось намного приблизиться к краю скамьи и соответственно ближе к проходу. При этом она не могла не сравнивать себя с мисс Ляроль, [3 - Мисс Ляроль – героиня романа Фанни Берни (1752–1840) «Цецилия, или Воспоминания наследницы», находясь в опере, она, так же как Энн, с помощью ухищрений приблизилась к предмету своей симпатии.] неподражаемой мисс Ляроль; но результат ожидал ее не намного более успешный; хотя потом удача ей улыбнулась, ближайшие соседи ее куда-то удалились, и она оказалась на самом краю скамьи еще до завершения концерта.
   Так она и сидела, со свободным местом рядом, когда капитан Вентворт снова оказался в поле ее зрения. Она заметила его поблизости. Он также ее увидел; но смотрел мрачно и явно не мог принять решение, только очень медленно передвинулся, наконец, настолько близко, чтобы заговорить с нею. Она чувствовала, что с ним происходит что-то неладное. Перемена в нем была несомненна. Какое различие между его нынешним настроением и тем, когда он стоял с ней в Восьмиугольной гостиной! Но почему же? Она подумала об отце, о леди Рассел. Чей-то неприятный взгляд? Он начал мрачно обсуждать концерт, совсем прежний капитан Вентворт из Апперкросса; счел себя разочарованным, ожидал лучшего пения и, другими словами, вынужден признаться, что не сильно пожалеет, когда все закончится. Энн отвечала, основательно защищала исполнительницу, и все же, принимая во внимание его чувства, говорила сердечно и мягко, лицо его просветлело, и он отвечал ей уже почти с улыбкой. Они проговорили еще несколько минут; улучшение закрепилось, он даже посмотрел на скамью, словно посчитал вполне допустимым занять это место самому, но тут кто-то тронул Энн за плечо, и ей пришлось повернуться.
   Ах, это мистер Эллиот! Он извиняется, но он вынужден к ней обратиться и просит ее снова пояснить итальянский текст. Мисс Картерет сгорает от нетерпения получить общее представление о содержании следующей песни. Энн не могла отказаться; но никогда еще она с таким трудом не шла на жертвы ради соблюдения правил приличия.
   Всего несколько минут, пусть и не так уж много, но неизбежно потрачены на перевод, и, когда она снова оказалась предоставлена сама себе, когда ей удалось повернуться и посмотреть вокруг, к ней обратился капитан Вентворт со словами сухого и почему-то торопливого прощания. Он должен пожелать ей доброй ночи; он уходит; его ждут дома, и как можно скорее.
   – Но разве эта песня не стоит того, чтобы ради нее задержаться? – спросила Энн, внезапно пораженная идеей, которая заставила ее изо всех сил постараться подбодрить его.
   – Нет! – с напором возразил он. – Мне здесь незачем оставаться дольше. – И сразу же двинулся прочь из зала.
   Он ревновал ее к мистеру Эллиоту! Только такое объяснение было разумным. Капитан Вентворт ее ревновал к ее симпатиям! Могла ли она поверить этому неделю назад; три часа назад! Какое изысканное удовольствие! Но – увы! Оно длилось только мгновение. На смену им пришли совершенно иные мысли. Как успокоить его ревность? Как довести до его сознания правду? Как, при всех специфических неудобствах их нынешнего положения, он когда-либо узнает об истинных ее чувствах? Она с горечью вспомнила об ухаживаниях мистера Эллиота. Они принесли ей неисчислимые беды.

Глава 21

   На следующее утро Энн с удовольствием вспомнила о своем обещании навестить миссис Смит, ведь благодаря этому ее не окажется дома, когда мистер Эллиот, вероятнее всего, заглянет к ним, а избежать встречи с мистером Эллиотом она стремилась в первую очередь.
   Она по-прежнему относилась к нему вполне благожелательно. Несмотря на вред от его внимания к ней, она испытывала к нему благодарность и уважение и, возможно, даже сочувствовала ему. Она не могла не задумываться о необычных обстоятельствах, сопутствовавших их первой встрече, о правах, которые он, казалось, имел на ее интерес к нему, правах, возникавших из его положения, его собственных чувств, его прежних намерений. Все вместе это было необычайно удивительно, лестно, но и тягостно. О многом можно было только сожалеть. Какие чувства она могла бы испытывать, если бы и речи не возникало ни о каком капитане Вентворте, не стоило и обсуждать; поскольку капитан Вентворт все-таки был реальностью и, чем бы ни завершилась тревожная нынешняя неопределенность, хорошим или плохим, ее чувства принадлежали ему навсегда. Союз их или окончательный разрыв, верила она, одинаково отвратил бы ее от других поклонников.
   Прелестнее размышлений о бурной любви и вечной преданности никогда еще не витало на улицах Бата, но именно подобные мысли занимали Энн всю дорогу от Кэмден-плейс до Вестгейт-билдингс. Это почти облегчало ей душу, как при обряде очищения, и наполняло благовониями.
   Она не сомневалась в любезном приеме; но в это утро ее подруга казалась особенно благодарной, словно почти не ожидала ее появления, хотя они обо всем и договорились.
   От нее немедленно потребовали отчет о том, как прошел концерт; а поскольку вспоминала Энн о нем с радостью, то и рассказывала весело и оживленно, с довольным выражением на лице. Все, что она могла поведать подруге, она поведала с большим удовольствием, но рассказать могла слишком мало для человека, побывавшего на подобном концерте, и еще меньше для такой пытливой особы, как миссис Смит, которая уже успела во многом удовлетворить свое любопытство за время коротких переговоров с прачкой и швейцаром и знала, как прошел концерт и какой он имел успех, и теперь тщетно пыталась выпытать у Энн подробности о публике, присутствовавшей там. Все, кто относился к числу мало-мальски значимых, богатых или прославленных персон в Бате, были миссис Смит известны поименно.
   – И маленькие Дьюронды там тоже были, не так ли, – заметила она, – и, разинув ротики, слушали музыку, словно неоперившиеся воробушки, ожидающие, пока их покормят. Они не пропускают ни единого концерта.
   – Да. Я сама их не видела, но слышала, как мистер Эллиот говорил, что они там.
   – А Ибботсоны? А те две новые красотки, за которыми повсюду следует офицер-ирландец? Поговаривают, одну из них все вокруг уже за него прочат.
   – Не помню. Не думаю, чтобы они были.
   – А старая леди Мэри Маклин? Да о ней и спрашивать не нужно. Она ничего не пропускает, я знаю. Вы не могли не увидеть ее там. Где-нибудь среди вас, вы ведь сопровождали леди Далримпл и сидели, разумеется, на местах для самых-самых, где-то у оркестра?
   – Нет. Я больше всего этого опасалась. Это было бы ужасно во всех отношениях. Но нет, леди Далримпл, к счастью, предпочитает сидеть подальше; и мы прекрасно устроились; то есть чтобы слушать сам концерт. Но, похоже, места оказались не самыми удачными, раз я так мало увидела.
   – Ах! Вы видели достаточно из того, что доставляло вам удовольствие. Могу понять. Случается и в толпе оставаться в своем счастливом домашнем кругу и не нуждаться в дополнительных развлечениях. Вы пришли своей большой компанией, до всего остального вам и дела не было.
   – Отчего же, мне следовало бы больше поглядывать по сторонам, – сказала Энн и тотчас вспомнила, что на самом деле она только и смотрела по сторонам, хотя и не может поделиться рассказом об объекте своего наблюдения.
   – Ну что вы, вам и без того было чем заняться. Вам незачем даже говорить мне, как приятно прошел вечер. Я вижу это по вашим глазам. Я отлично вижу, как вы провели там время. Вы постоянно слушали нечто приятное для вас. Во время пауз в концерте вы беседовали.
   – Вы правда видите это по моим глазам? – улыбнулась Энн.
   – О да. По выражению вашего лица я знаю, что вчера вечером вы были в обществе человека, который для вас приятней всех на свете и интересует вас куда больше, чем все вокруг вместе взятые.
   От смущения щеки Энн залило краской, и она не смогла произнести ни слова.
   – А поскольку все обстояло именно так, – продолжала миссис Смит, помолчав немного, – надеюсь, вы верите, что я по-настоящему ценю, что вы проявили ко мне столько доброты и пришли ко мне сегодня утром. Как это, право, мило с вашей стороны прийти ко мне сегодня, когда вас есть кому занять без меня. Энн уже ее не слышала. Она застыла в недоумении и в замешательстве, взволнованная проницательностью подруги, не в состоянии представить себе, каким образом молва о капитане Вентворте могла достичь ее. Еще немного помолчав, миссис Смит поинтересовалась:
   – Скажите, а мистер Эллиот знает о вашем знакомстве со мной? И знает ли он, что я в Бате?
   – Мистер Эллиот! – озадаченно повторила Энн, удивленно посмотрев на миссис Смит. Это имя как секундная вспышка высветило ее ошибку. Мгновенно оправившись от замешательства, она уже спокойным тоном спросила: – А вы знакомы с мистером Эллиотом?
   – Наше с ним знакомство длилось очень долго, – мрачно ответила миссис Смит. – Теперь, судя по всему, оборвалось. Мы довольно долго с ним не виделись.
   – А я совсем ничего и не знала. Вы никогда и не упоминали этого. Если б я знала, я с удовольствием бы поговорила с ним о вас.
   – Признаюсь вам, – сказала миссис Смит уже с обычной своей веселостью, – я как раз бы и хотела, чтобы вы доставили себе это удовольствие. Мне нужно, чтобы вы поговорили обо мне с мистером Эллиотом. Мне нужно воспользоваться вашим влиянием на него. Он мог бы оказать мне существенную помощь. И если вы проявите любезность, дорогая моя мисс Эллиот, и решите воспользоваться его к вам расположением, я эту помощь получу.
   – Я была бы очень довольна, если бы смогла вам помочь. Надеюсь, вы не можете сомневаться в моем желании хоть в малости оказаться вам полезной, – отвечала Энн. – Но думаю, вы ошибаетесь, если считаете, будто я могу предъявлять какие-то особые права на мистера Эллиота, будто я могу претендовать на особое влияние на него. Не сомневаюсь, по какой-то причине у вас возникла подобная уверенность. Но, поверьте, вы должны учитывать, что я всего только родственница мистера Эллиота. Но если все же у вас есть к нему просьба, которую может передать и кузина, не сомневайтесь, я для вас все сделаю.
   Миссис Смит пристально посмотрела на нее, затем улыбнулась:
   – Я все поняла, я немного поспешила. Приношу свои извинения. Мне следовало подождать до официального сообщения. Однако, славная моя мисс Эллиот, пожалуйста, по старой дружбе, намекните старинной подруге, когда я смогу говорить с вами открыто. На следующей неделе? Уверена, на следующей неделе мне позволено будет считать все решенным, и в своих эгоистичных мечтаниях я получу возможность опираться на счастье мистера Эллиота.
   – Нет, – ответила Энн, – ни на следующей неделе, ни через неделю, ни еще через две недели. Никогда, уверяю вас, ничего подобного вашим домыслам не произойдет. Я не собираюсь замуж за мистера Эллиота. Мне бы искренне хотелось знать, почему вы это вообразили?
   Миссис Смит снова на нее поглядела, поглядела серьезно, улыбнулась, встряхнула головой и воскликнула:
   – Ну-ну, как же мне хочется вас понять! Как же мне хочется заглянуть в вашу душу! У меня и мыслей нет, что вы сможете проявить жестокость в решающий момент. Пока не подошел момент, поверьте, ни одной женщине никто не нужен. Мы, женщины, готовы отказать любому мужчине, но как-то уж непременно, пока он не посватался. Но зачем же вам проявлять бессердечие? Позвольте мне вступиться и просить за моего… нет, сейчас я не могу назвать его другом… но за друга моего из прежних времен. И где же вам искать более подходящей партии? Неужели вы рассчитываете на появление еще более приятного человека, еще лучше воспитанного? Где еще найдешь столь истинного джентльмена? Позвольте мне рекомендовать вам мистера Эллиота. Я ведь уверена, от полковника Уоллиса вы слышали о нем только хорошее, а кто может знать его лучше полковника Уоллиса?
   – Дорогая моя миссис Смит, жена мистера Эллиота умерла всего чуть больше полугода. Неужели можно предположить, чтобы он уже за кем-то ухаживал.
   – Ох, если это единственное препятствие, – воскликнула миссис Смит с лукавой улыбкой, – я больше не стану волноваться за мистера Эллиота, с ним все будет в порядке. Не забывайте только обо мне, когда уже выйдете замуж. Расскажите ему, что мы с вами дружны, и забота обо мне не покажется ему больше тем тяжким делом, каким воспринимается сейчас, когда он ее избегает и стремится освободиться ото всех хлопот, связанных с ней, будучи слишком занятым своими делами и имея множество иных обязательств. Возможно, его поведение сейчас весьма объяснимо и понятно. Девяносто девять из ста поступали бы точно так же. Несомненно, он и не представляет, как для меня это важно. Ладно, дорогая мисс Эллиот, я надеюсь, я уверена, вы будете счастливы. У мистера Эллиота достаточно здравого смысла, чтобы оценить такую женщину. Ваш мир не потерпит крушение, как это случилось со мной. Вам не страшны житейские проблемы, вы можете не сомневаться в его натуре. Его не сбить с пути, не ввести в заблуждение, никто не подтолкнет его к пропасти разорения и краха.
   – О да, – сказала Энн. – Я с готовностью верю, что все это справедливо в отношении моего кузена. Похоже, характером он обладает спокойным и твердым и вовсе не подвержен опасным соблазнам. Я отношусь к нему с глубоким уважением. У меня не возникало повода из всего того, чему я свидетель, составить обратное о нем суждение. Но я не так давно еще его знаю; а он не из тех людей, как я думаю, кого за короткий срок можно близко узнать. Разве же по тону моему, миссис Смит, вы не убедились, насколько он мне безразличен? Ведь говорю я о нем без всякого сомнения, без малейшего волнения. Поверьте моему слову, миссис Смит, он мне безразличен. И если бы он вдруг сделал мне предложение (а у меня очень мало оснований полагать, будто подобные мысли вообще приходили к нему в голову), я этого предложения не приму. Уверяю вас в этом. И уверяю вас, если вчера вечером концерт и доставил мне удовольствие, то заслуги мистера Эллиота, которую вы ему приписывали, вовсе в этом и нет. Нет, мистер Эллиот тут совсем ни при чем. Дело вовсе не в мистере Эллиоте…
   Она остановилась, румянец выдавал ее смущение. Ей не хотелось заходить в своих объяснениях слишком далеко, но едва ли ей удалось бы ограничиться меньшим. Миссис Смит с трудом бы удалось скоро убедить в неудаче мистера Эллиота, не предположи она возможность существования кого-то другого.
   Но сейчас миссис Смит немедленно покорилась и отступила, сделав вид, будто ничего в словах приятельницы и не заметила; и Энн, которую переполняло желание избежать дальнейшего внимания, приступила к нетерпеливому выяснению, почему же все-таки миссис Смит вообразила, будто ожидается ее скорое замужество с мистером Эллиотом; где та могла почерпнуть эту мысль, или от кого она могла услышать что-то подобное.
   – И все-таки расскажите мне, как это вообще пришло вам в голову?
   – Первый раз подобная мысль посетила меня, – начала миссис Смит, – после того, как я узнала, сколько времени вы проводите вместе, и решила, что ваш союз мог восприниматься всеми, кто принадлежал к его и вашему окружению, как наилучшее благо для всех вас. Можете быть уверены, все ваши знакомые склонялись к тому же мнению. Но я ни разу не слышала открытых разговоров до позавчерашнего дня.
   – А теперь и в самом деле об этом заговорили прямо?
   – Вы заметили, кто открывал вам дверь, когда вы забежали вчера?
   – Нет. Разве не миссис Спид, как обычно, или горничная? Я не придала этому особого значения.
   – Дверь вам открыла моя большая приятельница, миссис Рук; нянюшка Рук, которую, кстати, прямо съедало любопытство, так уж ей хотелось вас увидеть, и к ее большому удовольствию посчастливилось впустить вас. Она пришла из Мальборо-билдингс только в воскресенье; и она-то и рассказала мне, что вы выходите замуж за мистера Эллиота. Она узнала новость от самой миссис Уоллис, и этому, казалось, можно было поверить. Она просидела со мной весь вечер понедельника и поведала всю историю.
   – Всю историю! – повторила Энн смеясь. – Думаю, ей не удалось превратить в очень длинную историю небольшую порцию безосновательных домыслов.
   Миссис Смит промолчала.
   – Но, – тут же продолжила Энн, – хотя и нет ни слова правды в моих особых правах на мистера Эллиота, я с большим удовольствием окажу вам любую услугу, если она в моих силах. Рассказать ему о вашем пребывании в Бате? Передать ли от вас письмо?
   – О нет, благодарю вас: нет, конечно же нет. Под влиянием момента, в запальчивости и под ошибочным впечатлением я могла бы, возможно, попытаться заинтересовать вас некоторыми обстоятельствами; но не теперь. Нет, благодарю вас, я не стану вас ничем беспокоить.
   – Мне кажется, вы упомянули, что знали мистера Эллиота многие годы?
   – Да, знала.
   – Но, должно быть, уже после его женитьбы, не так ли?
   – О нет, он еще не был женат, когда я познакомилась с ним впервые.
   – И… насколько… основательным было ваше знакомство?
   – Очень близким.
   – Неужели! Тогда расскажите мне о нем в тот период его жизни. Мне крайне любопытно узнать, каким был мистер Эллиот в юности. И насколько сильно он переменился?
   – Я не видела мистера Эллиота последние три года, – проговорила в ответ миссис Смит так мрачно и так серьезно, что Энн не смогла себе позволить продолжить дальнейшие расспросы, хотя ответ приятельницы только подогрел ее любопытство. Обе молчали, миссис Смит сидела, погрузившись в тяжелое раздумье.
   – Прошу у вас прощения, дорогая моя мисс Эллиот, – наконец воскликнула она своим естественным сердечным тоном, – простите меня за те обрывистые короткие ответы на ваши вопросы, но я колебалась, оказавшись в двусмысленном положении, и не знала, как мне поступать. Я сомневалась, обдумывая, стоит ли мне говорить вам некоторые вещи. Слишком многое приходится принимать в расчет. Каждый испытывает неловкость, когда приходится вмешиваться не в свои дела, создавать плохое мнение, наносить вред. Гладкая отполированная поверхность семейного союза все-таки стоит того, чтобы ее сохранять, пусть под ней может и не существовать ничего прочного и долговременного.
   Однако я определилась: я думаю, что я права; я думаю, что вы должны познакомиться с истинной натурой мистера Эллиота. И хотя я полностью полагаю, что в настоящее время вы не имеете ни малейшего намерения принять его предложение, никто не знает, как обернутся дальнейшие события. Может так случиться, что какое-то время спустя вы будете относиться к нему совсем иначе. Поэтому выслушайте правду теперь, пока вы беспристрастны. Мистер Эллиот – человек без сердца и совести; хладнокровно расчетливый, осторожный и подозрительный, бесчувственный, большой себялюбец, заботящийся только о себе, который ради своих интересов или ради своего спокойствия может совершить любой проступок или преступление, сотворить любую жестокость или любое предательство, лишь бы оно могло быть совершено без риска для него. Он ни к кому не испытывает никакого сочувствия. Теми, кто из-за него ввергнут в пучину, он способен пренебречь и покинуть их без малейшего раскаяния. Он совершенно за пределами любого чувства справедливости или сострадания. О! В глубине его души – чернота, пустота и чернота!
   Изумленное выражение лица Энн и возглас удивления заставили ее прерваться, и, переведя дыхание, она продолжила уже более спокойно:
   – Чувства, которые я выплескиваю, поражают вас. Вам следует делать поправку, что это говорила оскорбленная, разгневанная женщина. Но я постараюсь взять себя в руки. Я не стану бесчестить его. Я только расскажу вам о нем, каким его вижу. Факты скажут сами за себя. Он был близким другом моего дорогого мужа. Муж доверял ему и любил его и воспринимал его таким же хорошим, как и он сам. Они сошлись близко еще до нашей женитьбы. Я познакомилась с ними, когда они уже были необыкновенно близкими друзьями; и мне тоже мистер Эллиот понравился безмерно, и я тогда питала самые теплые чувства к нему и высоко его ценила. В девятнадцать, вы знаете, все мы не слишком склонны уж очень серьезно задумываться об окружающем; но мистер Эллиот казался мне ничуть не хуже остальных, а то и намного лучше большинства, да и значительно приятнее в общении, и мы были почти всегда неразлучны. Мы главным образом жили в Лондоне, причем жили на широкую ногу. Его дела тогда обстояли значительно хуже, он был стеснен в средствах, да и попросту беден; он держал холостую квартирку в Темпле и только так мог поддержать видимость джентльмена.
   У нас он всегда чувствовал себя как дома, у нас он жил, когда сам того хотел; и всегда ему оказывали братский прием. Мой бедный Чарльз, обладавший превосходным характером и щедрой душой, делился с ним последним фартингом; я знаю, что его кошелек всегда был в распоряжении мистера Эллиота; я знаю, как часто он помогал ему.
   – Это, должно быть, происходило как раз в тот самый период жизни мистера Эллиота, – сказала Энн, – который всегда возбуждал особенный мой интерес. Это, должно быть, происходило именно тогда, когда с ним познакомились мой отец и сестра. Сама я тогда не знала его, только слышала о нем; но в его тогдашнем поведении, в его отношении к моему отцу и сестре в тот период, а затем и в обстоятельствах его женитьбы было нечто такое, что я никогда не могла сопоставить с его сегодняшним поведением. Мне всегда казалось, будто это два совершенно разных человека.
   – Я знаю это все, я знаю это все, – возбужденно заговорила миссис Смит. – Он был представлен сэру Уолтеру и вашей сестре прежде, чем я с ним познакомилась, но я слышала, как он неизменно о них отзывался. Я знала, что его приглашали и поощряли знакомство, и я знаю, что он предпочитал не общаться. Я могу удовлетворить ваш интерес к совершенно неожиданным, как вам может показаться, вопросам; а в отношении его брака я знала в те времена все. Меня посвящали в это дело, я была его наперсницей, мне он поверял свои надежды и планы; и, хотя я не общалась с его женой раньше, поскольку ее более низкое положение в обществе и в самом деле делало наше знакомство невозможным, впоследствии мне довелось узнать о ней все, по крайней мере, до последних двух лет ее жизни, и могу ответить на любой вопрос, какой вы только пожелаете задать.
   – Нет, нет, – отказалась Энн, – подробности жизни этой женщины меня совершенно не интересуют. Я всегда понимала, что они не стали счастливой парой. Но мне бы хотелось знать, почему в то время он предпочитал пренебрегать знакомством с моим отцом, почему проявлял подобное невнимание. Мой отец явно был расположен оказывать ему очень любезные знаки внимания. Почему же все-таки мистер Эллиот предпочел отдалиться?
   – Мистер Эллиот, – ответила миссис Смит, – в тот период своей жизни имел перед собой только одну цель и только к ней стремился: сделать себе состояние, и сделать это как можно скорее, не дожидаясь естественной смены поколений. Он твердо решился разбогатеть благодаря женитьбе. По крайней мере, твердо определился не испортить свое материальное положение неблагоразумным браком; и, насколько мне известно, он полагал (справедливо или нет, конечно, решать не мне), что ваш отец и сестра, своим любезным вниманием и приглашениями, планировали союз между наследником и молодой леди, и маловероятно, чтобы подобная женитьба отвечала его представлениям относительно приобретения богатства и независимости.
   Вот из-за этого-то он и избегал всяческого общения, в этом я могу ручаться вам. Он рассказывал мне обо всем. Он ничего не утаивал от меня. Любопытно, но, расставшись с вами после отъезда из Бата, выйдя замуж, я сразу же и очень близко сошлась с вашим кузеном; и от него непрерывно слышала о вашем отце и сестре. Он описывал одну мисс Эллиот, и я с нежностью вспоминала другую.
   – Возможно, – воскликнула Энн, которую озарила внезапная мысль, – вы иногда даже говорили обо мне мистеру Эллиоту.
   – Разумеется, я говорила о вас, и даже очень часто. Я привыкла хвастаться своей собственной Энн Эллиот и ручалась, что вы совершенно иное создание, нежели… – Она заставила себя остановиться как раз вовремя.
   – Это объясняет некоторые слова мистера Эллиота из нашего вчерашнего разговора на концерте, – продолжала волноваться Энн. – Вот и объяснение. Как я узнала вчера, он слышал уже обо мне. А я-то никак не могла понять. Какая необузданная фантазия обуревает нами там, где дело касается нашего дорогого «я»! Как склонны мы ошибаться! Но я прошу прощения; я прервала вас. Выходит, мистер Эллиот женился тогда только ради денег? Вероятно, именно это обстоятельство впервые открыло ваши глаза на его характер?
   Тут миссис Смит немного заколебалась.
   – О! Подобные случаи слишком обыкновенное дело. Когда человек вращается в обществе, женитьба или замужество из-за денег слишком ординарное явление, чтобы произвести должное впечатление. Я была слишком молода и замужем за очень молодым человеком, и мы были беспечной, веселой парой, не признававшей никаких строгих правил. Мы жили ради собственного удовольствия. Теперь я на многое смотрю иначе; время, болезнь и горе дали мне другие понятия; но в то время, должна вам признаться, я не видела ничего предосудительного в намерении мистера Эллиота. «Сделать все от себя зависящее ради собственного благополучия» – этот его девиз принимался как должное.
   – Но разве та женщина не была очень низкого происхождения?
   – Да; против этого я возражала, но он не прислушался ко мне. Деньги, деньги, его интересовали только деньги. Ее отец разводил скот, ее дедушка был мясником, но это не имело никакого значения. Она была красивой женщиной, получила приличное образование, ее привезли какие-то родственники, и она случайно встретилась в какой-то компании с мистером Эллиотом и влюбилась в него; он же не видел никаких серьезных преград в ее происхождении и не испытывал сомнений.
   Вся его осмотрительность ограничивалась желанием получить реальное представление о размерах ее состояния, прежде чем принять на себя обязательства и связать себя с ней. Не сомневайтесь, как бы мистер Эллиот ни относился сейчас к своему собственному положению в обществе, в молодости он не испытывал ни малейшего пиетета ко всему этому. Да, он имел виды на Келлинч, но все, что касалось чести семьи, он ценил столь же дешево, как и грязь под ногами. Я часто слышала его громогласное заявление, будто, если бы баронетство выставлялось на продажу, любой мог бы приобрести у него титул фунтов за пятьдесят, вместе с гербом и девизом, именем и ливреей в придачу; но я не решусь повторить и половину из того, что когда-то так часто слышала. Это было бы не справедливо; тем более, вам необходимы доказательства, а все это не более чем мои слова, но я все же предоставлю вам и доказательства.
   – Право, дорогая моя миссис Смит, мне не нужно никаких доказательств, – воскликнула Энн. – Вы не доказываете ничего, противоречащего моим представлениям о мистере Эллиоте, каким он был всего несколько лет назад. Все ваши слова скорее служат лишь подтверждением уже когда-то слышанного нами, того, чему мы привыкли верить. Мне намного больше хотелось бы знать, почему он так переменился теперь.
   – Но ради моего спокойствия, окажите мне любезность, позвоните Мэри; впрочем, нет, постойте, будьте так добры, сходите ко мне в спальню и принесите оттуда маленькую шкатулку с инкрустацией. Вы найдете ее на верхней полке шкафчика.
   Энн, видя столь искреннее и настоятельное желание своей подруги, выполнила ее пожелание. Она принесла шкатулку и поставила ее перед миссис Смит. Горестно вздохнув, молодая женщина открыла крышку со словами:
   – Здесь полно всяких бумаг, принадлежащих ему, моему мужу; всего лишь маленькая часть того, что мне пришлось просмотреть, когда я потеряла его. Сейчас я найду для вас письмо мистера Эллиота к нему, написанное еще до нашей свадьбы, случайно сохранившееся, едва ли кто сможет догадаться, по какой такой причине. Но муж, в отличие от многих, отличался небрежностью и не придерживался никакой системы в отношении подобных вещей; и, когда я начала просматривать и внимательно изучать его бумаги, я нашла и это письмо, вместе с множеством еще более незначительных, никчемных записок от самых разных людей. Я натыкалась на них повсюду, в то время как многие письма и крайне важные бумаги оказались уничтожены. Вот оно; я не выкинула его, поскольку уже тогда испытывала недовольство поступками мистера Эллиота и задумала сохранить все документальные свидетельства прежней близости. Ну а теперь у меня совсем иной повод радоваться, что я могу предъявить его вам.
   Это было письмо, адресованное Чарльзу Смиту, эсквайру, Танбридж-Уэлс, отосланное из Лондона, датированное июлем 1803 года:

   «Дорогой Смит, получил твое письмо. Твоя доброта покорила меня. Жаль, но в природе не так часто встречаются сердца, подобные твоему, и за прожитые мной двадцать три года я не повстречал в мире ни одного такого же. Но сейчас я, можешь мне поверить, не нуждаюсь в твоем одолжении, поскольку снова при деньгах. Поздравь меня: я избавился от сэра Уолтера и мисс, они укатили назад в Келлинч и почти заставили меня поклясться посетить их этим летом; но мое первое посещение Келлинча состоится с землемером, который и поведает мне, как повыгоднее пустить поместье с молотка. Впрочем, баронет вполне может еще и жениться снова; для этого он достаточно глуп. Однако тогда они оставят меня в покое, и это весьма достойное возмещение потери наследства. Он еще хуже, чем в прошлый год. Мне бы хотелось иметь имя, но все это мне порядком надоело. Имя Уолтер я, слава богу, могу опустить! Очень прошу и тебя на будущее никогда не оскорблять меня вторым У. снова, и я бы хотел до конца своих дней оставаться для тебя только тем, кто я есть. Искренне твой
   Уильям Эллиот».

   Такое письмо не могло читаться спокойно, Энн бросило в жар; и миссис Смит, заметив это, сказала:
   – Написано оно, я знаю, слишком непочтительно по отношению к вашему отцу. Хотя я подзабыла точные выражения, общее впечатление и буквальный смысл я помню. Но он открывается в этом письме как человек. Отметьте, какую признательность он выражал моему бедному мужу. Разве можно высказаться определеннее?
   Энн не могла немедленно преодолеть свой шок и горькое унижение от прочтения строчек, касающихся ее отца. Прежде чем она смогла вернуть себе присутствие духа и успокоиться достаточно, чтобы возвратить листок, над которым она сидела в задумчивости, ей пришлось напомнить себе, что чтение этого письма являлось нарушением законов чести, что никого не следовало бы оценивать или узнавать в соответствии с подобными доказательствами, что никакая частная корреспонденция не переносит постороннего глаза.
   – Спасибо. Несомненно, это вполне доказывает все вами сказанное. Но зачем ему понадобилось знакомство с нами теперь?
   – Я могу объяснять и это также, – воскликнула миссис Смит улыбаясь.
   – Правда?
   – О да. Я уже показала вам мистера Эллиота таким, каким он был лет двенадцать назад, теперь покажу его нынешнего. Я не смогу снова представить вам письменное доказательство, но я могу давать такое достоверное устное доказательство, какое вы только пожелаете, того, что ему сейчас хочется и к чему он сейчас стремится. Сейчас он далек от лицемерия. Он действительно хочет жениться на вас. Его нынешнее внимание к вашему семейству очень искренне: оно идет от сердца. Я скажу вам, откуда черпаю сведения: мой авторитетный источник – его друг полковник Уоллис.
   – Полковник Уоллис! Разве вы знакомы с ним?
   – Нет. Информация пришла ко мне не напрямую, скорее, сведения добирались до меня путем окольным; петляли не раз и не два, но это несущественно. Ручеек столь же прозрачен, как у истока; немного вздорного мусора, попадающего в него на поворотах по дороге, легко удалить из его вод. Мистер Эллиот откровенно делится с полковником Уоллисом своими видами на вас, сам этот полковник Уоллис, как мне кажется, человек разумный, осторожный и проницательный; но полковник Уоллис женат, и жена его довольно глуповатая особа, но ей он рассказывает многое из того, о чем лучше бы помолчал, так вот он ей рассказывает все в деталях. Она же, пребывая в расслабленном состоянии духа, приходя в себя после родов, повторяет услышанное от мужа своей нянюшке, а та, зная о моем знакомстве с вами, вполне естественно приносит новости ко мне. В понедельник вечером моя добрая приятельница, нянюшка миссис Рук, глубоко посвящает меня в тайны Мальборо-билдингс. Когда я говорила о целой истории, как видите, я ничего не выдумывала и не фантазировала, как вы посчитали.
   – Дорогая моя миссис Смит, ваш авторитетный источник несовершенен. Так не пойдет. Любые намерения мистера Эллиота относительно меня ни в коей мере не объясняют те усилия, которые он предпринял для сближения и примирения с моим отцом. Это случилось задолго до моего появления в Бате. Я нашла их уже в самых дружественных отношениях, когда сюда приехала.
   – Я знаю, так оно и было; отлично все знаю, но…
   – Право, миссис Смит, нам не следует ожидать получить реальную информацию по такой цепочке. Факты или мнения, передающиеся от одного к другому через столькие руки, неверно понятые по недомыслию одних или невежеству других, едва ли могут сильно походить на правду.
   – О, выслушайте же меня. Вы скоро окажетесь способны составить общее мнение, выслушав некоторые подробные сведения, которые вы можете сами немедленно опровергнуть или подтвердить. Никто и не предполагает, будто вы явились его первым побуждающим мотивом. Он действительно увидел вас еще до того, как приехал в Бат, и восхищался вами, но понятия не имел, кто же вы. Так, по крайней мере, излагает события мой историк. Правда ли это? Он видел вас прошлым летом или осенью, «где-то дальше на западе», если воспользоваться его собственными словами, хотя и не знал, что это именно вы и есть.
   – Конечно, так и было. Пока все очень правдиво. В Лайме. Я случайно оказалась тогда в Лайме.
   – Что ж, – торжествующе продолжала миссис Смит, – возьмем на заметку правдивость моей приятельницы, подтвердив первое сведение, полученное от нее. Он видел вас тогда в Лайме, вы настолько ему понравились, что был чрезвычайно доволен снова встретить вас на Кэмден-плейс, уже в качестве мисс Энн Эллиот, и с того момента, я ни капли в этом не сомневаюсь, у него появилась еще одна причина бывать там. Но имелась и другая причина, возникшая раньше, которую я сейчас вам объясню. Если в моей истории появится хоть что-нибудь, что покажется вам ложным или невероятным, остановите меня. Мой источник заявляет, что подруга вашей сестры, дама, живущая все это время с вами, о которой я слышала и от вас, приехала в Бат с мисс Эллиот и сэром Уолтером еще в сентябре (одним словом, вместе с ними) и с тех пор ни разу не покидала ваш дом; что дама эта умеет втираться в доверие, что она красива, бедна и располагает в общении, и в целом по своему положению и манере держаться вызывает среди знакомых сэра Уолтера предположения о возможном ее превращении в леди Эллиот, вместе со всеобщим удивлением, как это мисс Эллиот, совершенно очевидно, проявляет слепоту и не замечает подобной опасности.
   Миссис Смит замолчала на какое-то время; но ее собеседнице нечего было сказать, и она продолжила:
   – Именно в таком свете вырисовывалась обстановка в вашей семье для тех, кто наблюдал за развитием событий задолго до вашего возвращения к ним; а полковнику Уоллису не раз представлялся случай наблюдать за вашим отцом, и этого оказалось достаточно, чтобы разобраться в сложившейся ситуации, хотя он тогда и не бывал на Кэмден-плейс; но его расположенность к мистеру Эллиоту подогревала интерес в наблюдении за происходящим, и, когда мистер Эллиот заехал в Бат на день или два, где-то накануне Рождества, полковник Уоллис и ввел его в курс дела, сообщив, как, на его взгляд, обстоят дела и какие слухи начинают преобладать в обществе. Теперь вам следует понять, что время сильно изменило отношение мистера Эллиота к баронетству. Во всем, касающемся происхождения и родственных связей, он теперь совершенно иной человек. Долгое время, имея в своем распоряжении деньги на любые свои траты, не сдерживаемый ни в чем, имеющий возможность во всем потакать любым своим желаниям и удовлетворив свою алчность, он постепенно научился связывать свое счастье с тем высоким положением, которому является наследником. Я еще до прекращения нашего знакомства замечала подобную в нем перемену, но сейчас это уже доподлинно ясно. Уже одна мысль, что он не станет никогда сэром Уильямом, для него непереносима. Можете себе поэтому представить, как воспринял он новости, изложенные ему другом. Новости явно оказались для него не из приятных, и вы легко догадаетесь, к чему это привело: к решению вернуться в Бат, и как можно скорее, и пожить здесь какое-то время, поставив себе целью возобновление прежнего знакомства и восстановление такого положения в семье, которое могло бы предоставить ему возможность установить степень грозящей ему опасности, и, если угроза окажется все-таки реальной, перехитрить конкретную особу. План этот был согласован, и оба друга сочли его единственно возможным; и полковнику Уоллису предстояло оказывать содействие его выполнению всеми доступными ему средствами. Полковник предполагал представиться, и миссис Уоллис тоже, все предполагали представиться достопочтенному семейству. Таким образом, мистер Эллиот возвратился, с надлежащим рвением просил прощения и получил его, как вы знаете, и опять признан членом семьи; и наблюдение за сэром Уолтером и миссис Клэй стало неизменной целью его неослабного внимания, и, надо сказать, единственной целью пребывания в вашем доме, пока ваше появление там не добавило другого повода. Он не упускал ни единой возможности бывать с ними, всегда оказывался под рукой, неожиданно заезжал в любое время; но мне нет резона вдаваться в подробности. Вы и так можете себе представить, как поступал коварный человек; да и, зная теперь истинную причину, можете и сами вспомнить многое из его поведения уже в ином свете.
   – Что ж, – сказала Энн, – в ваших словах нет для меня ничего такого, что не соответствовало бы моим представлениям или не согласовывалось с моими догадками. Всегда есть нечто оскорбительное или обидное в деталях коварных хитросплетений. Маневры двуличного себялюбца обычно вызывают отвращение, но ничего особенно удивительного я для себя не услышала. Я знаю тех, кто испытал бы потрясение таким обликом мистера Эллиота, кто с большим трудом поверил бы всему этому, но меня уже все это время мучили сомнения. Мне всегда хотелось отыскать у него какие-то другие побуждения нынешнего его поведения, нежели те, что проявлялись так показно и явственно. Мне и сейчас хотелось бы узнать, какое мнение сложилось у него в отношении вероятности наступления события, вызвавшего его опасения; как на его взгляд – уменьшилась ли теперь опасность или нет.
   – Уменьшилась, как я понимаю, – ответила миссис Смит. – Миссис Клэй его боится, как он считает, сообразив, что он видит ее насквозь, она не смеет при нем осуществлять свой замысел и ведет себя совершенно иначе, чем в его отсутствие. Но так как ему приходится все-таки отлучаться хотя бы на некоторое время, ума не приложу, как он может чувствовать себя уверенным до тех пор, пока она сохраняет свое влияние в доме. Миссис Уоллис, по словам моей приятельницы нянюшки, высказывает забавную идею, якобы в брачный контракт при заключении вашего брака с мистером Эллиотом предполагается включить пункт, по которому отец ваш не должен жениться на миссис Клэй. Замысел, достойный разумения, свойственного глупышке миссис Уоллис; но моя умная нянюшка Рук видит всю нелепость этого. «И почему бы, сударыня, ему тогда не жениться на ком-либо еще?» К тому же, правду сказать, не думаю, будто нянюшка в душе является ярой противницей второй женитьбы сэра Уолтера. Ей, как вы понимаете, по своему положению следует выступать в защиту супружества; и (поскольку речь идет о ней) кто знает, не лелеет ли она смутную мечту принимать роды у новой леди Эллиот, по рекомендации миссис Уоллис.
   – Я очень рада, что узнала обо всем, – выходя из недолгого раздумья, призналась Энн. – В чем-то мне станет мучительно сложнее находиться в его обществе, но зато теперь я лучше знаю, как поступать. Я изберу прямую линию поведения. По всему выходит, мистер Эллиот, несомненно, человек искушенный, лицемерный и коварный, но искусный притворщик, руководствующийся во всем одним лишь принципом удовлетворения своего себялюбия.
   Но на этом с мистером Эллиотом еще не было покончено. Миссис Смит было отвлеклась от основного предмета обсуждения, а Энн, погрузившись в интересы собственной семьи, забыла, сколь во многом его первоначально обвиняли; но теперь все ее внимание переключилось обратно, и она захотела вернуться к тем намекам, с которых они и начали разбираться в прегрешениях мистера Эллиота. Теперь она слушала подробный рассказ, который если и не полностью оправдывал гневную обличительную горечь миссис Смит, то доказал его крайне бесчувственное поведение в отношении своей прежней знакомой, лишенное как справедливой доли признательности, так и сострадания.
   Она узнала, что близкая дружба между ними не прекратилась после женитьбы мистера Эллиота, и молодые люди по-прежнему все свое время проводили вместе, и мистер Эллиот втягивал своего друга в непомерные для того расходы. Миссис Смит не хотела признавать свою долю вины в этих тратах, превышающих материальные возможности семьи, и, тем более, трепетно оберегала память мужа; но Энн могла все же прийти к заключению, что доходы супругов никогда не соответствовали образу их жизни и что муж и жена всегда проявляли расточительность, и в большом и в малом. По описанию миссис Смит, мистера Смита легко было представить как человека горячего и эмоционального, с покладистым характером, в привычках самого небрежного, беспечного и без строгих правил; намного более доброго и отзывчивого, чем его друг, и во многом от него отличного. Но друг им явно верховодил и при этом, вероятно, ни в грош не ставил.
   Мистер Эллиот, благодаря женитьбе, мог позволить себе жить в роскоши, расположенный получать от жизни все удовольствия и любым способом тешить свое тщеславие (если только это не влекло за собой ненужных последствий, ибо при всей привычке потакать своим слабостям он научился благоразумию). Разбогатев как раз в тот период, когда друг его столкнулся с бедностью, он, как оказалось, вовсе не испытывал озабоченности по поводу финансовых проблем этого друга, но, напротив, всячески подстрекал того на дополнительные расходы, неминуемо приведшие к краху. Как и следовало, Смиты разорились окончательно.
   Муж умер как раз вовремя, и тем избавил себя от многого. Они и раньше знавали материальные затруднения, и тем испытывали дружбу их друзей, хотя и в тех случаях на мистера Эллиота полагаться было бессмысленно, но лишь после смерти полностью открылось до предела плачевное состояние дел покойного. Поскольку мистер Смит от всего сердца доверял мистеру Эллиоту (что делает честь его дружеским чувствам, но никак не уму), то назначил его своим душеприказчиком; но мистер Эллиот от этого отстранился. Рассказ о трудностях и бедствиях, которые из-за отказа бывшего друга исполнять волю покойного свалились на бедную вдову, в дополнение к неизбежным для ее положения страданиям, невозможно было слушать без душевной муки, сопряженной с надлежащим случаю негодованием.
   Энн показали некоторые письма мистера Эллиота, присланные по этому поводу, его ответы на настоятельные просьбы миссис Смит. Все они насквозь дышали все той же твердой решимостью не принимать участия в бесплодных хлопотах, и за холодной учтивостью скрывалось одно только жестокосердное безразличие к тем бедам, которые могли из-за этого свалиться на вдову. Рисовалась ужасная картина черствости и неблагодарности; и Энн порой казалось, что никакое ужасающее, но откровенное злодеяние не могло быть хуже. О, многое ей пришлось еще услышать. Миссис Смит теперь подробно останавливалась на всех бесчисленных подробностях последних гнетущих сцен, на всех мельчайших деталях нищеты и страданий, о которых в предыдущие их встречи позволяла себе лишь мимоходом упомянуть в беседе.
   Энн вполне понимала ее желание выплеснуть все накопившееся и скорее склонна была задуматься над вопросом, откуда берется у ее подруги столько присущего ей в обыденной обстановке присутствия духа.
   Одно обстоятельство во всей хронике горестей и обид особенно угнетало миссис Смит. Миссис Смит имела серьезные основания полагать, что часть собственности ее мужа в Вест-Индии, многие годы находившаяся под своего рода секвестром, могла бы быть восстановлена надлежащими мерами; и этой собственности, пусть и небольшой, с лихвой хватило бы, чтобы сделать ее сравнительно богатой. Но некому оказалось этим заниматься. Мистер Эллиот ничего не желал знать, а сама она не могла ничего предпринять, в равной степени лишенная возможности как действовать самостоятельно из-за физического недуга, так и привлекать для этой цели кого-то из-за отсутствия средств. Не было у нее и родственников, способных оказать помощь, пусть даже советом, и она не могла позволить себе купить помощь законников. Это только жестоко усугубило бы ее и без того стесненное положение. Мысли, что положение ее непременно улучшилось бы, что лишь незначительные хлопоты в правильном месте могли бы этому улучшению способствовать, и опасения, что промедление отрицательно скажется на ситуации, вынести было трудно. Вот почему она надеялась прибегнуть к услугам Энн, воспользовавшись ее влиянием на мистера Эллиота. Сначала, в ожидании их брака, миссис Смит страшилась вообще потерять подругу; но потом уверилась, что он не станет предпринимать никаких попыток в этом направлении, так как даже не знает о ее пребывании в Бате. И ей тут же пришло в голову, что можно было бы в своих интересах постараться воспользоваться влиянием женщины, которую он любил, и она поспешно готовилась заинтересовать чувства Энн настолько, насколько характер мистера Эллиота позволил бы это, но тут опровержение, полученное от Энн в отношении предполагаемой помолвки, изменило все ее намерения; и, хотя это лишило ее вновь вспыхнувших надежд на осуществление неотложных ее целей, у нее, по крайней мере, осталась в утешение возможность сообщить подруге всю историю жизни обидчика со своей точки зрения.
   Выслушав до конца это новое для нее полное описание мистера Эллиота, Энн не могла не выразить некоторое недоумение. Почему же миссис Смит столь лестно отзывалась о нем в самом начале их разговора? Она ведь, казалось, ходатайствовала за него и даже расхваливала!
   – Дорогая моя, – отвечала миссис Смит, – а что еще мне оставалось делать? Я считала ваше замужество делом решенным, пусть даже мистер Эллиот еще и не сделал вам предложения, и я не больше имела право говорить правду о нем, чем если бы он стал уже вашим мужем. Мое сердце обливалось кровью за вас, когда я желала вам счастья; и все же он ведь человек разумный, приятный, а с такой женщиной, как вы, и вовсе не столь уж непременно безнадежный. К своей первой жене он относился не по-доброму. Они были несчастливы вместе. Но уж больно невежественна она была и слишком легкомысленно себя вела, чтобы уважать ее, а любви к ней он никогда и не испытывал. Мне от души хотелось надеяться, что вас ждет лучшая участь.
   От одной мысли, что ее могли бы уговорить выйти замуж за мистера Эллиота, Энн охватила дрожь. Какие страдания повлекло бы за собой это решение! А ведь это могло случиться, если бы она поддалась на уговоры леди Рассел! А если предположить это, какие еще несчастия ждали бы ее, когда время раскрыло бы всю правду, но слишком поздно?
   Следовало безотлагательно раскрыть глаза леди Рассел; и одним из заключительных аккордов этой важной конференции, продолжавшейся почти все утро, было принятие решения, что Энн получила полную свободу поведать леди Рассел все подробности невзгод миссис Смит, которые на ту навлекло поведение мистера Эллиота.

Глава 22

   Энн отправилась домой обдумать все услышанное. В какой-то мере все, что она узнала о мистере Эллиоте, только сняло груз с ее души. В сердце ее не осталось никакой нежности к нему, никаких добрых чувств.
   Он проявил себя полной противоположностью капитану Вентворту, со всей своей нежелательной и непрошеной навязчивостью; и зло, нанесенное его вниманием вчера вечером, тот непоправимый урон, который он мог ей нанести, она воспринимала теперь абсолютно однозначно, без всяких оговорок.
   И с жалостью к нему было покончено.
   Но больше ничто в этой истории не приносило ей облегчения. Во всем остальном, не важно, оглядывалась ли она вокруг сейчас, или пыталась предугадать будущее развитие событий, – все вызывало одни только сомнения, страхи и опасения. Ее мучило разочарование и боль, которую испытает леди Рассел; ее огорчала тень унижения и разочарования, нависшая над отцом и сестрой. Одним словом, она предвидела все эти беды, но не имела ни малейшего представления, как может предотвратить хоть одну из них.
   Хорошо еще, хотя бы она сама все узнала про него. Она никогда не считала, будто ее внимание к старинной подруге требует достойной награды, так как и помыслить не могла проявить пренебрежение к бедственному положению миссис Смит, но она испытывала благодарность за эту неожиданную награду! Миссис Смит оказалась способна рассказать ей то, что никто другой не сумел бы. Стоило ли распространять эти сведения дальше и ставить в известность всех членов семьи? Тщетные и напрасные усилия. Ей следует переговорить только с леди Рассел, рассказать ей обо всем, проконсультироваться с нею и, сделав все от себя зависящее, ждать, как станут развиваться события, и сохранять присутствие духа. В конце концов, больше всего самообладания ей потребуется в том потоке тревожных опасений, которые не могла она открыть леди Рассел, которые предстояло держать при себе.
   По возвращении домой Энн обнаружила, что она, как и рассчитывала, избежала встречи с мистером Эллиотом; он заходил с утренним визитом и долго оставался; но не успела она поздравить себя и почувствовать облегчение, как услышала о предстоящем вечернем посещении.
   – Я и не думала его просить об этом, ни в малейшей степени, – отметила Элизабет с напускным безразличием, – но он и так и этак намекал; миссис Клэй, по крайней мере, это утверждает.
   – Совершенно верно, я могу это утверждать. Никогда в жизни не видела, чтобы кто-нибудь старался пустить в ход столько обаяния ради какого-то приглашения. Бедняга! Я искренне сострадала ему; ведь ваша бессердечная сестра, мисс Энн, похоже, проявляет склонность к жестокости.
   – Вот еще! – воскликнула Элизабет. – Слишком уж я привыкла ко всем этим фокусам и намекам, чтобы вот так сразу и поддаться на уловки джентльмена. Однако стоило мне понять, как чрезмерно он сожалел, что не встретился с отцом этим утром, я немедленно отступила, поскольку и правда, не стану же я игнорировать его желание не упустить возможность побыть вместе с сэром Уолтером. Они кажутся такими довольными, когда остаются в обществе друг друга. Оба веселы и любезны. А мистер Эллиот ведет себя с отцом очень почтительно и с огромным уважением.
   – О, это восхитительно! – вскричала миссис Клэй, не осмеливаясь, однако, перевести взгляд на Энн. – Ну, точь-в-точь отец и сын! Дорогая мисс Эллиот, неужели мне не стоило говорить «отец и сын»?
   – Ах! Не могу же я запретить кому бы то ни было использовать те или иные выражения. Раз уж у вас возникают подобные мысли! Но, честное слово, сама я едва ли отмечаю, будто он проявляет больше внимания, нежели все прочие молодые люди.
   – Дорогая моя мисс Эллиот! – воскликнула миссис Клэй, воздев руки и глаза к небу, погрузив все остальное свое изумление в уместное по данному случаю молчание.
   – Ладно уж, дорогая моя Пенелопа, вам не следует сильно за него тревожиться. Вы же знаете, я его пригласила. И выпроваживала его с улыбками. Когда я узнала, что завтра он действительно проведет весь день с друзьями в Торнберри-Парк, я проявила к нему сострадание.
   Энн восхищалась бесподобной игрой подруги сестры. Мало кто способен был бы продемонстрировать столько удовольствия от ожидания, а затем и пребывания человека, чье присутствие на самом деле служит докучливым препятствием ее собственным первостепенным целям.
   Невероятно, но миссис Клэй, которой ненавистно должно было быть уже одно присутствие мистера Эллиота, все же умудрялась напускать на себя самый любезный и услужливый, безмятежный и умиротворенный вид и казаться полностью довольной тем, как у нее отнимают ровно половину возможности демонстрировать свою преданность сэру Уолтеру, чего она никак не допустила бы иначе.
   Сама же Энн с горечью наблюдала, как мистер Эллиот входит в комнату; и еще тяжелее ей стало, когда он подошел и заговорил с ней. Она и прежде частенько отмечала, что он не всегда до конца искренен, но теперь она видела лицемерие буквально во всем. Его уважительное и почтительное обращение к ее отцу, яркий контраст с его прежними высказываниями, претило ей своей гнусностью; а когда она думала о его жестокости по отношению к миссис Смит, то с трудом переносила его улыбки и тот вкрадчивый тон, которым он выражал свои притворные эмоции.
   Она хотела не допустить слишком резкой перемены в обращении и не спровоцировать упреков с его стороны. Главное, избежать любых вопросов или шумных объяснений; но она имела твердое намерение проявить ту степень категоричной холодности, допустимой при их родственных отношениях, и постараться как можно осторожнее заново отдалиться и забыть о тех немногих шагах на пути ненужной близости, которые он сумел незаметно заставить ее пройти. Поэтому она была настороже и держалась куда холодней, чем накануне вечером.
   Ему захотелось снова оживить ее интерес к тому, как, и где, и когда прежде он мог слышать похвалы ей; ему снова хотелось доставить себе удовольствие ее настойчивым вниманием к этой теме; но чары разрушились. Он понял (по крайней мере, после того, как рискнул все же сделать несколько попыток в перерывах между слишком уж внушительными притязаниями на него со стороны других обитателей дома), что только разгоряченность и оживление публичного места могли разжечь тщеславие его скромной кузины и ничего подобного у него уже не получится снова. Он и не подозревал, что в его же интересах не стоило бы ему касаться этого предмета, производившего теперь прямо противоположный эффект, тут же вызывая в ней мысли о самом непростительном его поведении.
   Она с некоторым удовлетворением услышала о его отъезде из Бата на следующее утро, уезжает очень рано и пробудет вдали от них почти два дня. Он снова получил приглашение на Кэмден-плейс, вечером того дня, когда он предполагал возвратиться; но с четверга и до субботнего вечера его точно не будет. Ей хватало уже одного постоянного присутствия миссис Клэй; но теперь к их компании присоединился еще один, более изощренный лицемер. О каком семейном мире и спокойствии могла идти речь!
   Как унизительно было размышлять о лжи и хитростях, окутавших ее отца и Элизабет; об унизительном разочаровании, ожидающем их! Эгоизм миссис Клэй в сравнении не казался теперь уже ни таким ужасным, ни таким отвратительным; и Энн охотнее бы примирилась с ее браком с отцом, при всем его ужасе, лишь бы не наблюдать за искусным обманом мистера Эллиота в попытке предотвратить эту женитьбу.
   В пятницу утром она собиралась отправиться к леди Рассел очень рано и все-таки переговорить с ней обо всем; и она ушла бы сразу же после завтрака, но оказалось, миссис Клэй направлялась по какому-то неотложному поручению Элизабет, и, дабы избежать подобного сопровождения, Энн вынуждена была переждать какое-то время. И, только убедившись, что миссис Клэй действительно вышла из дому, она заговорила о своем намерении провести утро на Риверс-стрит.
   – Отлично, – сказала Элизабет, – мне нечего послать с тобой, кроме моей любви. Ой! Ты вполне можешь вернуть ей ту невыносимо скучную книгу, которую она соблаговолила дать мне почитать, и притворись, будто я ее всю и прочла. Право, не могу же я бесконечно вымучивать все ее новые поэмы и описания стран, стоит им только появиться из печати. Леди Рассел все время докучает мне этими новыми публикациями. Не стоит ей этого говорить, но какое ужасное платье она надела тем вечером. Я привыкла обыкновенно думать, что она не совсем лишена вкуса в платье, но я устыдилась ее на концерте. Какая-то аффектация, что-то неестественное, церемонное было в ее внешнем виде! И как прямо она просидела весь концерт! Мои наилучшие пожелания, непременно!
   – И мои тоже! – добавил сэр Уолтер. – Самый нежный привет! И можешь передать, я думаю заглянуть к ней в ближайшее время. Передай ей это со всей учтивостью; хотя я только карточку оставлю. В утренних визитах нет ничего хорошего, если речь идет о женщине ее возраста, которая не слишком следит за своей внешностью. Ей бы румяниться, что ли, тогда не пришлось бы опасаться, что ее кто-то увидит, но последний раз, когда я к ней заехал, я заметил, как сразу же шторы опустили.
   Не успел отец договорить, как в дверь постучали. Кто бы это мог быть? Энн, помня продуманные неурочные визиты мистера Эллиота, предположила бы его очередное несогласованное заранее появление, если бы он заведомо не находился в семи милях от города. После обычного периода неопределенности раздались звуки шагов, и «мистер и миссис Чарльз Масгроув» были препровождены в комнату.
   Удивление оказалось самым сильным чувством, проявившимся при их появлении; но Энн от души была рада видеть их; да и остальные не настолько расстроились, чтобы не суметь изобразить приличествующее случаю радушное гостеприимство; а как только стало ясно, что эти их ближайшие родственники к тому же приехали без всяких притязаний на возможность размещения под одной с ними крышей, сэр Уолтер и Элизабет сумели даже проявить сердечность и исполнили хозяйские обязанности как нельзя лучше. Мэри с Чарльзом приехали в Бат на несколько дней вместе с миссис Масгроув и остановились в гостинице «Белый олень». Все это выяснилось очень скоро; но, пока сэр Уолтер и Элизабет не увели Мэри в другую гостиную услаждать свой слух ее восторгами, Энн никак не могла вытянуть из Чарльза подробного рассказа о причине их приезда или хотя бы объяснения некоторым странным улыбкам и нарочитым намекам на какие-то особые обстоятельства, которыми одаривала ее Мэри, а также разобраться наконец, из кого же все-таки состояла нагрянувшая в Бат компания.
   Она наконец прояснила ситуацию. Помимо уже объявившихся двоих, в Бат приехали миссис Масгроув, Генриетта и капитан Гарвил. Чарльз представил ей очень простой, понятный и полный отчет; его рассказ позволил ей отлично вообразить весь ход событий. Побудительным толчком родившегося плана поездки явилось желание капитана Гарвила отправиться в Бат по делу. Он заговорил об этом неделю назад; и поскольку охотничий сезон уже завершился и Чарльзу заняться было нечем, то и Чарльз вознамерился отправиться вместе с капитаном. Миссис Гарвил посчитала, что мужу так будет удобнее, и одобрила их план; но так как Мэри и думать не желала оставаться одна, сердилась и негодовала так, что на день или два все разговоры и приготовления приостановились, если вообще не прекратились.
   Но тут идею подхватили матушка и отец. У матушки в Бате обосновались кое-какие старинные друзья, их она пожелала увидеть; решено было также, что это неплохая возможность для Генриетты поехать с ними и подобрать свадебные платья для себя и сестры; одним словом, теперь уже матушка собрала для себя компанию, в которой и капитану Гарвилу покойно и удобно оказалось ехать; и их с Мэри взяли с собой к всеобщему удовольствию. Вот они и приехали в Бат накануне поздно вечером. Миссис Гарвил с детьми и капитан Бенвик остались с мистером Масгроувом и Луизой в Апперкроссе.
   Удивилась Энн только тому, как далеко зашло дело со свадьбой Генриетты, раз уже потребовалось свадебное платье.
   Она-то полагала, что существующие у будущей семьи проблемы со средствами обязательно вызывали затяжки и уж никак не способствовали скорой свадьбе; но от Чарльза она узнала, как совсем недавно (уже после письма, отправленного ей Мэри) к Чарльзу Хейтеру обратился друг с просьбой взять на себя приход вместо юноши, которому этот приход не потребуется еще на протяжении нескольких лет; и, сочтя это приемлемым в качестве более постоянного источника еще до истечения указанного в предложении срока, обе семьи одобрили желание молодых людей, и их свадьба, скорее всего, состоится уже через несколько месяцев, в те же сроки, что и Луизина.
   – И отличный приход, – добавил Чарльз, – всего в двадцати пяти милях от Апперкросса. И места там великолепные, самые красивые в Дорсетшире. И в самом центре лучших охотничьих угодий во всем королевстве. А вокруг три огромных поместья, владельцы там один рачительнее другого и очень внимательные; и по крайней мере к двоим из них Чарльз Хейтер мог бы получить особые рекомендации. Но он едва ли это оценит как должное, – со вздохом заметил он, – уж слишком Чарльз равнодушен к охотничьим забавам. Хуже некуда…
   – Как же я, право слово, рада за них, – воскликнула Энн, – как же я довольна, что все столь удачно складывается, и у обеих сестер сразу. Ведь обе они достойны одинаковой удачи, тем более, обе так дружны. Теперь радужные надежды одной не станут омрачаться переживаниями другой… и у обеих теперь одинаково благоприятные обстоятельства, и обе спокойны и радостны. Надеюсь, ваши отец и мама счастливы за них?
   – О да! Отец не отказался бы, если бы женихи были и побогаче, но других недостатков он в них не видит. Вот только деньги, приходится ведь раскошеливаться, да сразу за двоих. Ведь это немало – две дочери сразу… не самое приятное дело отдавать деньги, и это во многих отношениях стеснит его очень. Я вовсе не хочу сказать, будто они не имеют прав. Ни слова против, им положены дочерние доли; и для меня он, не сомневаюсь, всегда был любящим и щедрым отцом. Мэри вот только отчаянно не нравится выбор Генриетты. Впрочем, она никогда его не одобряла, ты же знаешь. Но она совсем к нему несправедлива, да и ни во что не ставит Уинтроп, я никак не могу втолковать ей, какие там ценные угодья. Со временем эта партия совсем даже неплохой окажется; к тому же я всю жизнь любил Чарльза Хейтера, не перестанет же он мне нравиться вот так вдруг теперь.
   – Такие превосходные родители, как мистер и миссис Масгроув, – воскликнула Энн, – должны быть счастливы счастьем их детей. И они во всем стараются помочь этому счастью, я уверена. Благословенны молодые люди, когда их счастье в таких надежных руках! Ваши родители, похоже, совершенно свободны ото всех честолюбивых причуд, которые разрушают жизнь и ввергают в страдание и молодых и старых. А Луиза, надеюсь, вы полагаете, она совершенно поправилась теперь?
   Тут он отвечал без прежней решимости:
   – Да, полагаю, да; она довольно хорошо себя чувствует; но она сильно изменилась. Не бегает, не скачет, совсем не хохочет и не танцует; с ней все сейчас совсем иначе. Если, случается, кто-то чуть резче хлопнет дверью, она тут же вздрагивает и вся трепещет, будто молодая утка на воде; и Бенвик усядется подле нее, и вот читает ей стихи или шепчет их на ухо, и так весь день напролет.
   – Да это совсем уж не в вашем вкусе, я понимаю, – не смогла удержаться от смеха Энн, – но, по-моему, он все же превосходный молодой человек.
   – Ну, разумеется. Никто и не сомневается в этом; надеюсь, вы не думаете, будто я настолько уж серый и необразованный, чтобы требовать от каждого, чтобы тот имел те же пристрастия и увлечения, как у меня. Бенвика я высоко ценю; а когда кому-нибудь удается заставить его разговориться, ему многое есть о чем порассказать. И чтение ему совсем не во вред, поскольку он от этого хуже не сражался. Он храбрый малый. Я тут с ним в прошлый понедельник поближе познакомился, мы так близко не сталкивались еще за все время нашего знакомства. Мы замечательно схватились с крысами в больших амбарах отца, все утро там на них охотились; и он отлично со всем справился. Я его еще больше полюбил с тех пор.
   Тут их разговор прервался, так как у остальных возникла настоятельная необходимость взять с собой Чарльза, дабы и он мог отдать должное зеркалам и фарфору. Но Энн уже достаточно услышала о нынешнем положении дел в Апперкроссе и радовалась их счастью; и, хотя она вздыхала при этом, в ее вздохах не чувствовалось ни малейшего намека на недоброжелательность или враждебную зависть. Несомненно, и она не отказалась бы подняться на подобную вершину блаженства, если бы могла, но от этого она вовсе не меньше желала кому-то счастья.
   Визит проходил в целом благодушно и к полному удовлетворению сторон. Мэри пребывала в превосходном настроении, предвкушала развлечения и уже наслаждалась переменой места, кроме того, она с удовольствием пропутешествовала в карете свекрови, запряженной четверкой лошадей, и радовалась своей абсолютной независимости от прихоти Кэмден-плейс. Причем настолько, что готова была восхищаться всем увиденным, с готовностью вникать во все преимущества дома, по мере того как ей в подробностях указывали на них. Она не слишком нуждалась в комментариях отца или сестры, и больше всего в доме ее поразили прекрасные гостиные.
   Правда, Элизабет пришлось (хотя и недолго) пережить мучительные терзания. Она сознавала, что обязана пригласить на обед и миссис Масгроув, и все приехавшее с ней общество; но она страдала от мысли, что этот обед непременно обнажит перемену в их положении и сокращение числа прислуги. Обед покажет, что они больше не живут на широкую ногу, и покажет это именно тем, кто всегда и во всем уступал Эллиотам в Келлинче. В душе ее шла борьба между необходимостью соблюсти приличия и тщеславием; но тщеславие взяло верх, Элизабет успокоилась и снова повеселела. Вот как она обосновала свое убеждение: «Это все старомодные понятия, деревенское гостеприимство, мы вовсе не устраиваем обедов; да и кто в Бате вообще дает званые обеды? Леди Алисия никогда; даже не приглашала ни разу семью собственной сестры, хотя они и прожили здесь целый месяц; и осмелюсь подумать, для самой миссис Масгроув это будет неловко и неудобно; у нее совсем иные планы. Уверена, она предпочла бы не приезжать; ей это доставит одно только беспокойство. Я приглашу их всех провести с нами вечер; так намного лучше; и для них нечто новое и приятное. Они и не видели никогда прежде двух таких гостиных. Они в восторге будут от приглашения на завтрашний вечер. Сделаю настоящий прием, небольшой, но очень изысканный». Элизабет с удовлетворением признала свою правоту, а когда двое из присутствующих получили приглашение, а всем остальным отсутствующим его пообещали, то и Мэри осталась довольна сестрой. Особенно ее радовала перспектива познакомиться с мистером Эллиотом и быть представленной леди Далримпл и мисс Картерет, которых, к счастью, уже пригласили. Она и не надеялась на такое внимание и заботу. Мисс Эллиот еще предстояло оказать честь миссис Масгроув своим утренним визитом; но Энн сразу же отправилась вместе с Чарльзом и Мэри, навестить их с Генриеттой.
   Пока ей пришлось отложить свой план посидеть и поговорить с леди Рассел. Все трое на пару минут заглянули на Риверс-стрит; но Энн убедила себя, что вполне можно без всяких последствий перенести на один день задуманный разговор, и поспешила к гостинице «Белый олень» повидаться со спутниками и собеседниками прошлой осени, со всем пылом доброго своего расположения ко всем, с кем она тогда успела подружиться.
   Они застали миссис Масгроув и ее дочь на месте и одних, обе сердечно приветствовали Энн. Генриетта пребывала как раз в том состоянии вновь обретенного счастья, вызванного совсем недавними благими вестями, которое заставляло ее чувствовать самое искреннее расположение и проявлять неподдельный интерес ко всем, к кому когда-либо прежде испытывала хоть малейшую симпатию; а любовь миссис Масгроув Энн завоевала своей крайней полезностью в тот момент, когда все они оказались в беде. Энн наслаждалась сердечностью, и душевной теплотой, и искренностью, в общем, всем тем, чего ей так отчаянно не хватало дома. Ее упрашивали проводить с ними как можно больше времени, приглашали приходить каждый день, бывать у них целый день и даже воспринимать себя членом семьи; она отвечала им обычным своим вниманием и поддержкой, и, стоило Чарльзу оставить их вместе, выслушала рассказ миссис Масгроув о Луизе, Генриетты о себе самой, высказала свои советы по каждому поводу и рекомендовала магазины; при этом умудрялась отвлекаться и оказывать внимание Мэри, которой постоянно требовалась помощь: то поправить ленты, то разобраться в счетах, то найти куда-то запропастившиеся ключи и рассортировать всякую мелочь, то попытаться убедить, что она вовсе не обделена вниманием и никто не обращается с ней плохо. При этом Мэри, по своей всегдашней привычке смотреть в окно, развлекалась наблюдением за входом в павильон минеральных вод, но все-таки изыскивала моменты подыскать занятия сестре и не оставить ее без своих жалоб.
   Утро, полное общей суматохи, еще только начиналось. Большая компания, собравшаяся в гостинице, гарантировала быструю смену сценического действия и беспрестанное изменение сюжетной линии. Не проходило и пяти минут, как приносили записку, еще через пять минут – уже пакет; Энн не успела пробыть там и получаса, когда их гостиная, просторная, как казалось сначала, заполнилась уже больше чем наполовину; компания степенных старинных друзей восседала вокруг миссис Масгроув, а Чарльз возвратился вместе с капитанами Гарвилом и Вентвортом.
   Появление последнего, впрочем, вызвало в ней лишь минутное замешательство. Не могла же она совсем забыть, что приезд их общих друзей обязательно сведет их снова вместе. Их прошлая встреча сыграла важную роль и открыла ей его чувства: благодаря той встрече она вывела для себя восхитительную уверенность; но, глядя на выражение его лица и манеру держаться, она испугалась, как бы то самое злополучное его убеждение, которое заставило его поторопиться уйти с концерта, все еще не определяло ход его мыслей. Он, похоже, старался не приближаться к ней и избегал беседы.
   Она попыталась успокоиться и предоставить всему идти своим чередом и постаралась задержать свое внимание на разумном и надежном доводе: «Как бы там ни было, если нас связывает неизменная привязанность с обеих сторон, наши сердца вскоре поймут друг друга. Мы ведь уже не те мальчик и девочка, чтобы поддаться придирчивым болезненным обидам, позволить ввести себя в заблуждение сиюминутному промаху или капризу и безответственно играть нашим собственным счастьем». И все же, несколько минут спустя, она почувствовала, как их нахождение в компании друг с другом, при существующих обстоятельствах, могло только самым ужасным образом подвергнуть их очередным испытаниям игры собственного коварного воображения и неумышленным недоразумениям.
   – Энн, – закричала Мэри, все еще занимавшая свой пост у окна, – смотри, вон там под колоннадой стоит миссис Клэй, я уверена, и какой-то джентльмен рядом с ней. Я видела, как они только-только свернули с Бат-стрит. Похоже, они очень увлечены своей беседой. Кто же это? Иди сюда, скажешь мне, кто он. Боже мой! Я вспомнила его. Это же сам мистер Эллиот!
   – Нет, – резко отозвалась Энн, – это не может быть мистер Эллиот, я уверена. Он собирался уехать из Бата сегодня в девять утра и вернуться только завтра.
   Пока она говорила, она почувствовала, что капитан Вентворт смотрит на нее, и почему-то заволновалась и смутилась от его взгляда и сильно пожалела о произнесенных словах, какими бы обычными они ни были. Мэри, обидевшись, что кто-то мог предположить, будто она не узнала собственного кузена, начала как-то слишком уж горячо рассуждать о фамильных чертах и еще более решительно настаивать на том, что на улице стоит именно мистер Эллиот. При этом она настойчиво звала Энн подойти к окну и самой убедиться в ее правоте. Но Энн и не думала шевелиться и старалась сохранить невозмутимость и безразличие.
   Но стоило ей заметить улыбки и обмен многозначительными взглядами двух-трех дам из числа гостей миссис Масгроув, как ее охватило тоскливое беспокойство. Не представляло труда понять, что все эти дамы считали себя посвященными в тайну помолвки, молва о которой, несомненно, распространилась уже довольно широко, а воцарившееся в комнате короткое молчание не оставляло сомнений в том, что теперь слухи расползутся еще дальше.
   – Ну же, Энн, иди сюда, – опять позвала ее Мэри. – Подойди же и взгляни сама. Не поторопишься, будет уже слишком поздно. Вот они прощаются, пожимают руки. Он поворачивается. Вот уж право, неужели я не узнаю мистера Эллиота! Неужели ты совсем забыла о Лайме?
   Чтобы утихомирить Мэри и, возможно, скрыть собственное замешательство, Энн все-таки направилась к окну, стараясь делать это как можно равнодушнее. Она успела как раз вовремя. И хотя она с трудом поверила своим глазам, но прежде, чем он исчез за углом, она действительно увидела мистера Эллиота и миссис Клэй, спешащую по другой стороне улицы; и, совладав с удивлением, которое она не могла не почувствовать при виде картины дружеской встречи между двумя людьми столь противоположных интересов, она спокойно подтвердила:
   – Да, разумеется, это мистер Эллиот. Вероятно, он всего лишь изменил время отъезда… впрочем, я могу и ошибаться, я могла не так понять… – и вернулась к своему стулу, и постаралась снова успокоиться, льстя себе надеждой, что сумела достойно оправдать себя.
   Гости начали прощаться; и Чарльз, по всем правилам вежливо проводив их, затем, когда они уже ушли, скорчил вдогонку рожу и, выразив возмущение по поводу их визита, повернулся к матери со словами:
   – Итак, матушка, можете меня похвалить, я для вас сделал кое-что приятное. Я зашел в театр и взял ложу на завтрашний вечер. Разве не хороший я мальчик? Я знаю, вы обожаете театр; и места там хватит на всех. Там усядется человек девять. Я пригласил капитана Вентворта. Энн тоже не расстроится, если мы возьмем ее с собой. Все мы любим театр. Разве я не молодец, матушка?
   Миссис Масгроув начала было оживленно выражать свою готовность отправиться в театр, если Генриетте и всем остальным понравится идея, но тут Мэри резко прервала ее восклицанием:
   – Боже правый! Чарльз, как ты мог такое удумать? Взять ложу в театре и именно на завтра! Неужели ты забыл о приглашении на прием на Кэмден-плейс? Нас ведь специально пригласили тогда, когда ожидается леди Далримпл, и ее дочь, и мистер Эллиот, ближайшие родственники нашей семьи, нарочно, чтобы представить им? Как же можно проявлять такую забывчивость?
   – Уф! уф! этакая важность, – возмутился Чарльз, – какой-то там вечерний прием! Ничего стоящего, и вспоминать нечего. Твой отец мог бы пригласить нас на обед, я так полагаю, если уж хотел нас видеть. Ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится, но я пойду в театр.
   – О, Чарльз, скажу тебе, это будет отвратительно, если ты поведешь себя подобным образом. Ты ведь пообещал прийти.
   – Ну уж нет, вовсе я ничего не обещал. Я только улыбнулся, и поклонился, и сказал «счастлив», всего одно слово. Никаких обещаний я не давал.
   – Но ты должен пойти, Чарльз. Было бы непростительно не появиться там. Нас пригласили, чтобы представить. Нас с Далримплами всегда связывали очень тесные родственные узы. Что бы у кого ни случилось, другие всегда обо всем узнавали сразу. Мы ведь очень близкая родня, ты же знаешь; и мистер Эллиот также будет. С ним тебе надо обязательно познакомиться! Надо оказать мистеру Эллиоту всяческое внимание. Ты только подумай, он – наследник моего отца. В будущем он станет представлять нашу семью.
   – И не говори со мной о всяких там наследниках и представителях, – воззвал Чарльз. – Вовсе я не отношусь к числу тех, кто пренебрегает правящей властью, лишь бы поклониться восходящему солнцу. Если я не пойду туда ради вашего отца, зазорно и стыдно идти туда ради его наследника. Что для меня какой-то твой мистер Эллиот?
   Это небрежное высказывание вернуло к жизни Энн, которая видела, как капитан Вентворт весь обратился в слух и зрение, а на последней реплике перевел пытливый взгляд с Чарльза на нее.
   Чарльз с Мэри продолжали свою перепалку в том же духе; муж, наполовину серьезно, наполовину шутливо, настаивал на походе в театр, жена же, с неизменной серьезностью, страстно возражала ему, при этом не упускала возможности отмечать, что, как бы решительно ни была она настроена на посещении Кэмден-плейс, все же она не преминет счесть себя оскорбленной, если кто-то отправится в театр без нее. Тут в дело вмешалась миссис Масгроув:
   – Давай уж лучше отложим это, Чарльз. Тебе лучше вернуться и поменять эту ложу на вторник. Жаль было бы нам разделяться, да и общества мисс Энн нам также придется лишиться, если у ее отца в доме прием; а нам с Генриеттой, само собой разумеется, вовсе будет не до пьесы, если мисс Энн с нами не пойдет.
   Энн почувствовала искреннюю признательность к ней за такое проявление доброго к себе отношения, и еще больше за предоставленную возможность для решительного высказывания:
   – Если бы это зависело только от моего желания (и речь не шла бы о Мэри), сударыня, домашний прием не послужил бы мне ни малейшей помехой. Мне вовсе не привлекательны подобные приемы, и я с превеликим удовольствием предпочла бы пойти в театр с вами. Но, возможно, не стоит и пытаться.
   Она все-таки сумела досказать до конца задуманное; но она вся дрожала, сознавая, что ее слова внимательно слушали, и не осмеливаясь даже мельком взглянуть, какое они произвели действие.
   Вскоре все согласились пойти в театр во вторник; один Чарльз оставил за собой преимущество продолжать поддразнивать жену, настойчиво уверяя присутствующих, что он все равно пойдет завтра в театр, даже если никто и не составит ему компанию.
   Капитан Вентворт встал со своего места и направился к камину; вероятно, ради того, чтобы, вскоре после, от него отодвинуться и, уже не так явно демонстрируя свое намерение, занять позицию подле Энн.
   – Вы еще не успели привыкнуть к развлечениям в Бате, – заговорил он, – чтобы наслаждаться вечерними приемами.
   – Ой! Нет. Мне на них просто нечем заняться. Я совсем не играю в карты.
   – Вы и прежде не играли, я знаю. Вы не любили карты; но время вносит свои перемены.
   – Я не так уж сильно изменилась, – воскликнула Энн, но тут же замолчала, почему-то испугавшись, что ее неверно поймут.
   После недолгой паузы, словно поддавшись неожиданно нахлынувшему чувству, он заметил:
   – Времени и правда прошло немало! Восемь с половиной лет – это много!
   Продолжил бы он разговор или нет, Энн пришлось домысливать самой в часы спокойного раздумья, уносясь на крыльях воображения; поскольку, хотя она все еще слышала его голос, ее отвлекла Генриетта, жаждавшая поскорее отправиться на прогулку, пока у них оставалось еще свободное время, и призывавшая всех не терять время, покуда к ним не пришел кто-нибудь еще.
   Приходилось собираться на выход. Энн объяснила, что готова сразу же отправиться, и попыталась даже сделать это искренне. Но если бы только Генриетта знала, до чего ей жалко, до чего не хочется покидать свое место и с какой тоской в сердце она собиралась покинуть эту комнату, то непременно бы поняла ее и пожалела, вспомнив о своих собственных чувствах к кузену и о своей уверенности в его ответном чувстве.
   Сборы тем не менее резко прервались. Послышались характерные звуки, свидетельствующие о приближении других визитеров, и дверь распахнулась перед сэром Уолтером и мисс Эллиот, чье появление, казалось, обдало всех присутствовавших холодом. Энн тут же ощутила, как ее что-то придавило, и, куда бы она ни посмотрела, повсюду видела те же признаки. Душевное спокойствие, свобода и непринужденность, веселость покинули комнату, все стихли, и холодная, невозмутимая сдержанность, намеренная тишина воцарилась в гостиной, прерываемая вялыми, бесцветными ответами на светски элегантные равнодушные реплики ее отца и сестры.
   Как унизительно было чувствовать это!
   Ее внимательный взгляд поймал одно положительное для нее обстоятельство. Капитана Вентворта снова признали оба, причем Элизабет проявила намного больше любезности, чем раньше. Она даже один раз обратилась непосредственно к нему и несколько раз посмотрела в его сторону. Элизабет явно обдумывала какой-то решительный шаг и что-то вычисляла про себя. Последующие ее действия все объяснили. Поговорив для приличия несколько минут на пристойные случаю пустячные темы, она начала раздавать приглашения, которые предназначались всем еще неохваченным Масгроувам и их спутникам. «Завтра вечером, соберутся только некоторые друзья, без особых формальностей». Все это произносилось очень грациозно, и на столе появились карточки, приготовленные специально по случаю: «Мисс Эллиот принимает в своем доме», и вежливая улыбка, обращенная ко всем, и одна особая улыбка и одна карта, бесспорно выделенные для капитана Вентворта. Правда состояла в том, что Элизабет достаточно времени провела в Бате, чтобы научиться понимать важность иметь среди знакомых человека столь значительного, обладавшего, ко всему прочему, такой внешностью, как у него. Прошлое перестало иметь значение. В настоящем же капитан Вентворт неплохо станет смотреться в ее гостиной.
   Приглашение было многозначительно вручено, и сэр Уолтер и Элизабет встали и удалились.
   Неожиданный визит, прервавший сборы, оказался кратким, хотя и слишком тяжким, двери за ними закрылись, и непринужденность и оживленность снова вернулись к большинству оставшихся, но не к Энн. Она могла думать только о приглашении, свидетельницей которого она, к своему изумлению, оказалась, и о том, как оно было принято им: с каким-то двояким смыслом, скорее с удивлением, нежели с удовольствием, скорее тактично, чем с признательностью. Она знала его: она видела презрение в его глазах и не могла отважиться рискнуть предположить, что он решил принять подобное приглашение как искупление прошлого оскорбительного высокомерия. Она упала духом. Он еще долго после их ухода держал пригласительную карточку в руке, словно не в силах выйти из глубокого раздумья.
   – Ты только подумай, Элизабет всех пригласила! – слишком внятно прошептала Мэри. – Немудрено, что капитан Вентворт в восторге! Смотри, он никак не может выпустить карточку Элизабет из рук.
   Энн перехватила его взгляд, видела, как запылали его щеки, а губы на мгновение сложились в презрительную усмешку, и отвернулась, лишь бы не видеть и не слышать ничего больше.
   Компания разделилась. Мужчины приступили к своим поискам, дамы к своим, и дороги их больше не пересекались. Вскоре и Энн покинула приезжих. Ее искренне просили вернуться, и пообедать с ними, и посвятить им еще и всю оставшуюся часть дня, но слишком долго ее душевный настрой подвергался напряжению, и она чувствовала, что не в силах больше ничего вынести и ей следует поскорее добраться до дома, где она сможет сохранять молчание столько, сколько захочет.
   Поэтому, пообещав посвятить им все следующее утро, она завершила труды нынешнего дня утомительной пешей прогулкой до Кэмден-плейс и там провела вечер, посвятив его, главным образом, выслушиванию деловитых распоряжений Элизабет и миссис Клэй по поводу готовящегося приема, беспрестанного перечисления приглашенных и непрерывного обсуждения мельчайших деталей, которые призваны были сделать этот прием самым изысканным среди событий подобного рода в Бате. Сама же она тайком изводила себя бесконечными сомнениями: придет ли туда капитан Вентворт или нет? Они рассчитывали на него как на должное, но для нее это только добавляло терзаний, и она никак не могла успокоиться, хотя бы на пять минут. По большей части она склонялась к мысли, что он все-таки придет, поскольку считала это для него необходимостью; но не могла она облечь этот случай в форму обязательного для него исполнения долга или благоразумного поведения, и ей неизбежно приходилось отвергать иные догадки.
   Она только раз вывела себя из глубокого раздумья и отвлеклась от беспокойного своего волнения, когда поведала миссис Клэй, что ту видели с мистером Эллиотом три часа спустя его предположительного отъезда из Бата. Она и решилась заговорить об этой встрече, прождав напрасно от самой мадам хоть малейшего упоминания об этом, и ей показалось, что на лице миссис Клэй, когда она слушала Энн, отразился испуг за допущенный промах.
   Это было мимолетно: мгновение, и все исчезло; но Энн все-таки полагала, что она успела прочесть в ее лице свидетельство произошедшего. Возможно, застигнутая врасплох или подчинившись подавляющей его властности, она вынуждена была (наверное, около получаса) внимательно выслушивать его поучения и недовольство, касающееся ее видов на сэра Уолтера. Но, несмотря на это, миссис Клэй сумела довольно сносно изобразить естественную и искреннюю реакцию:
   – Ох, боже мой! Правда, правда. Только подумайте, мисс Эллиот, к величайшему моему удивлению я столкнулась с мистером Эллиотом прямо на Бат-стрит. Никогда не испытывала большего удивления. Он развернулся и проводил меня до Памп-Ярд. Оказалось, он по какой-то причине задержался и не уехал еще в Торнберри, только я не запомнила по какой; я ведь спешила, и не слишком внимательно его слушала. Могу лишь сказать, что он твердо намеревается не запаздывать с возвращением. Он хотел знать, как рано ему позволят появиться завтра. Он был всецело поглощен мыслями о «завтра», как, впрочем, и я тоже, иначе эта встреча не вылетела бы у меня из головы, стоило мне переступить порог дома и узнать о дополнениях к нашему плану и обо всех новостях, с этим связанных.

Глава 23

   С того разговора Энн с миссис Смит прошел всего день; но столько всего произошло за это время, что ее уже как-то мало трогало поведение мистера Эллиота, разве только – как скажется оно на ее близких. Само собой разумеется, она отложила объяснения на Риверс-стрит и на следующее утро.
   Она обещала провести с Масгроувами все время от завтрака и до обеда. Она дала слово, а мистер Эллиот, как Шехерезада из сказки, был оставлен в покое еще на один день.
   Однако проявить пунктуальность ей не удалось из-за скверной погоды, и, посетовав на дождь и посочувствовав друзьям и затем сокрушаясь и жалея уже себя, она все-таки предприняла попытку добраться до них. Когда она добралась до «Белого оленя» и вошла в нужные ей апартаменты, она обнаружила, что припозднилась и прибыла отнюдь не первой.
   Миссис Масгроув беседовала с миссис Крофт, капитан Гарвил с капитаном Вентвортом; и ей тут же сообщили про Мэри и Генриетту, у которых не хватило терпения ждать и они выскочили из дома, как только прояснилось, но собирались вскоре вернуться и оставили строжайшее указание для миссис Масгроув задержать Энн вплоть до их возвращения. Ей оставалось только покориться, спокойно сесть и сохранять внешнюю невозмутимость, одновременно стремительно погрузиться в волнительное состояние ожидания всего, что она предполагала пережить еще до завершения утренней встречи. Никакого промедления, никакой пустой траты времени. Она незамедлительно и глубоко окунулась в блаженство душевной муки, или муку душевного блаженства. Спустя минуты две после ее появления в комнате она услышала слова капитана Вентворта:
   – Давай сейчас и напишем то письмо, о котором мы с тобой толкуем, Гарвил, нужны только письменные принадлежности.
   Все необходимое оказалось под рукой, на отдельном столике; он направился туда и, развернувшись ко всем почти спиной, сосредоточился и стал писать.
   Миссис Масгроув пересказывала миссис Крофт историю помолвки ее старшей дочери, не совсем удачно для окружающих полагая, будто говорит шепотом, в то время как голос ее отчетливо раздавался по всей комнате.
   Энн не считала себя участником их разговора, но все же, поскольку капитан Гарвил о чем-то задумался и, казалось, не склонен был вести беседу, она не могла не слышать много ненужных и неуместных подробностей, таких как «мистер Масгроув и мой братец Хейтер снова встретились и снова все заново обговаривали; мой братец Хейтер сказал в тот день, и мистер Масгроув предложил в следующий раз, и это пришло на ум моей сестрице Хейтер, и каково было желание у молодых, и на что я никогда не хотела соглашаться, но в этом меня все же впоследствии убедили, и я стала видеть в том уже благо», и еще много других, в том же роде, неизбежных в простодушном и чистосердечном разговоре, – словом, все те мелкие подробности, которые, даже при наличии вкуса и деликатности, а этим добродетельная миссис Масгроув явно не отличалась, по большей части действительно интересны лишь главным действующим лицам любой истории. Но миссис Крофт внимательно и доброжелательно следила за ходом изложения и если и говорила вообще, то все очень разумно. Что касается мужчин, то, и на это очень надеялась Энн, каждый из них ушел в себя и вряд ли хоть что-нибудь слышал.
   – Итак, мадам, продумав все это, – продолжала миссис Масгроув своим энергичным шепотом, – хотя мы могли бы желать совершенно иного, все же в целом мы посчитали несправедливым тянуть дольше, поскольку Чарльз Хейтер, можно сказать, буквально с ума сходил, да и с Генриеттой дела обстояли не лучше, вот мы и надумали, лучше уж пусть поженятся сразу и сами стараются сделать все возможное для своего счастья, как многие другие делали до них. Во всяком случае, по-моему, так будет намного лучше, чем все эти долгие помолвки.
   – Ох, именно об этом я и хотела вам сказать, – воскликнула миссис Крофт. – Я предпочла бы позволить молодым начать жизнь пусть при малом доходе, но сразу, и дать им возможность преодолевать некоторые трудности вместе, чем впутать их в долгую помолвку. По мне, никакая взаимная…
   – О! Дорогая миссис Крофт, – перебила ее миссис Масгроув, не в силах позволить собеседнице закончить речь, – ни к чему я не питаю такого отвращения, как к долгим помолвкам. Я всегда против них возражала. Тем более для своих детей. Я вот как считаю. Помолвка – дело для молодежи хорошее, но только если есть уверенность, что не пройдет и полгода, ну пусть даже год, и они поженятся. Но долгая помолвка…
   – Да уж, сударыня, – согласилась миссис Крофт, – а еще ужаснее неопределенная помолвка, помолвка, которая может растянуться на неопределенно долгий срок! Приступать к делу, если нет уверенности, что появятся средства для совместной жизни, я считаю и вовсе ненадежным и неблагоразумным. По-моему, любым родителям следует изо всех сил стараться не доводить дело до подобных помолвок.
   Энн неожиданно для себя заинтересовалась беседой двух дам. Она почувствовала, что их разговор имеет и к ней касательство, почувствовала, как дрожь пробежала по всему телу; и в тот же самый момент ее глаза инстинктивно повернулись к отдаленному столику. Перо капитана Вентворта остановилось, он поднял голову, замер, прислушался и в следующий миг повернулся и бросил на нее быстрый, понимающий взгляд.
   Обе дамы продолжали говорить, снова и снова настаивать на уже признанных сторонами истинах и подкреплять их знакомыми им по жизни примерами жутких последствий несоблюдения этих истин, но Энн уже не могла отчетливо разбирать сказанное, в ушах стояло лишь жужжание голосов, мысли ее путались.
   Капитан Гарвил, по правде говоря и вовсе никого не слушавший, теперь встал со своего места и направился к окну, и Энн, рассеянно наблюдавшая за ним, постепенно стала понимать, что он приглашал ее присоединиться к нему. Он смотрел на нее с улыбкой и кивал, будто говоря: «Идите же сюда, мне хочется вам что-то сказать»; и делал это с такой искренностью и так по-доброму, словно на правах старинного знакомого настаивал на своем приглашении. Она очнулась от своих мыслей и направилась к нему. Окно, у которого он стоял, располагалось на противоположном конце от того места, где сидели обе дамы, и хотя ближе к столу капитана Вентворта, все же не совсем рядом с ним. Стоило ей присоединиться к капитану Гарвилу, как лицо его снова приняло серьезное, вдумчивое выражение, более естественное для его характера.
   – Взгляните вот на это, – сказал он, разворачивая пакет, который держал в руке, и показывая ей небольшую миниатюру. – Узнаете?
   – Конечно, это же капитан Бенвик.
   – Да, и вы можете догадаться, для кого он. Но, – проникновенным голосом, – рисовали его не для нее. Мисс Эллиот, вы помните, как мы шли с вами вместе по Лайму и печалились о нем? Мне тогда и в голову не приходило… но… не важно. Этот портрет был написан на мысе Доброй Надежды. Там он познакомился с талантливым молодым художником из Германии и, помня о желании моей бедной сестры и данном ей обещании, позировал ему, и вез этот портрет домой для нее; а теперь мне поручено вставить его в достойную рамку для другой женщины! Такое вот дали мне поручение! Но к кому еще он должен был обратиться? Надеюсь, я смогу принять это во внимание. Но я без сожаления перепоручаю это дело другому. Он все устроит, – посмотрев на капитана Вентворта, – он как раз и пишет об этом.
   И дрожащими губами он завершил свою речь, добавив:
   – Бедная Фанни! Она-то не забыла бы его так скоро.
   – Нет, – с волнением подтвердила Энн глухим голосом, – в это я могу легко поверить.
   – Она по природе своей этого бы не смогла. Она души в нем не чаяла.
   – Это не в природе любой женщины, если она искренне любит.
   – Вы утверждаете, что верность присуща только вашему полу? – не удержался капитан Гарвил от улыбки.
   Она улыбнулась в ответ:
   – Да. Мы, несомненно, не забываем вас так скоро, как вы забываете нас. Возможно, скорее такая уж у нас судьба, а вовсе не наша заслуга. Мы не можем ничего с этим поделать. Мы живем дома, тихо и замкнуто, ограничены узким кругом, мы в плену у наших чувств. Вы же вынуждены трудиться. У вас всегда есть профессия, повседневные дела, вы заняты той или иной деятельностью. Все это немедленно возвращает вас назад в мир, и непрерывная занятость, и всякие перемены скоро ослабляют ваши чувства.
   – Если признать ваше утверждение, будто общество и мир слишком скоро помогают мужчинам забыться (которое я, однако, не могу посчитать само собой разумеющимся), это не подходит в случае Бенвика. Ему не приходилось окунуться в дела и заботы. Подписание мира высадило его на берег, как раз когда все и случилось, и с тех пор он жил с нами, в нашем небольшом семейном кругу.
   – Вы правы, – согласилась Энн, – это правда; я совсем об этом забыла; но что тут можно сказать теперь, капитан Гарвил? Если перемена в нем произошла не от внешних обстоятельств, значит, все шло изнутри; выходит, такова его природа, мужская природа, и она-то и повлияла на судьбу капитана Бенвика.
   – Нет, нет, это совсем не чисто мужское качество. Ни за что не признаю, будто непостоянство присуще более мужчинам, нежели женщинам, будто они забывают тех, кого они любят или любили. Скорее я поверю в обратное. Я верю в истинное сходство между нашим физическим обликом и нашим внутренним содержанием; раз наши тела сильнее и крепче, сильнее и крепче наши чувства; и мы способны вынести горечи и суровые испытания и преодолеть самые жестокие бури.
   – Ваши чувства могут быть намного сильнее, – возразила Энн, – но, если я, как и вы, прибегну к аналогии, это позволит мне утверждать, что наши чувства значительно нежнее, но и глубже. Мужчина сильнее и крепче женщины, но и жизнь его короче, и как раз это точно объясняет мой взгляд на природу их привязанности. Мало того, это было бы слишком жестоко по отношению к вам, если бы обстояло иначе. Вы сталкиваетесь с трудностями, лишениями и риском, у вас и так предостаточно всего, с чем приходится бороться. Вы вечно в трудах и сражениях, вы открыты опасностям и тяжким испытаниям. Ваш дом, страна, друзья, – вы покидаете все. Ни время, ни здоровье, ни жизнь – ничто из этого не принадлежит вам. Право же, какие безжалостные муки добавились бы ко всему этому (тут голос ее дрогнул), если бы и чувство вали вы, как способна чувствовать лишь женская душа.
   – Нет, тут мы никогда не договоримся с вами… – начал было капитан Гарвил, но тут какой-то шум привлек их внимание, и они оглянулись на дотоле совершенно тихий угол комнаты, где устроился капитан Вентворт. Упало перо, всего лишь, но Энн испугалась, обнаружив капитана Вентворта значительно ближе, чем она предполагала до этого, и почти склонялась к подозрению, что перо только и упало у него, поскольку его слишком интересовал их разговор и он изо всех сил старался не пропустить ни звука, хотя ничего из сказанного не предназначалось ею для него и она не подозревала, что он слышит ее слова.
   – Ты уже закончил свое письмо? – поинтересовался капитан Гарвил.
   – Не совсем, еще несколько строчек. Я уложусь минут в пять.
   – Я никуда не спешу. Когда закончишь, тогда и тронемся. У меня тут отличная якорная стоянка, – улыбнувшись Энн, – и с припасами все великолепно, и ничего больше не требуется. Совсем нет нужды спешить с выходом из гавани. Итак, мисс Эллиот, – понижая голос, – как я вам говорил, мы никогда не сумеем прийти к согласию по этому пункту. Да и никто из мужчин, скорее всего, тут с женщиной не согласится. Но позвольте мне заметить, что все истории против вас, все эти романы, и в прозе и стихах. Если бы я имел такую память, как Бенвик, я тут же привел бы вам пятьдесят цитат в подтверждение своей правоты, мне кажется, я в моей жизни ни разу не открывал книгу, где не упоминалось бы женское непостоянство. И песни, и притчи, и пословицы – везде говорится о женской переменчивости. Но, разумеется, вы станете утверждать, что все это написано мужчинами.
   – Возможно, и буду. Да, да, с вашего позволения, давайте оставим ссылки на примеры из книг. Мужчины всегда имели преимущество перед нами, рассказывая свои собственные истории. Они всегда были куда образованнее нас; перо в их руках уже давно. Я не признаю за книгами право на доказательство.
   – Но как же тогда мы сможем хоть что-нибудь доказать?
   – Мы совсем не станем ничего доказывать. Как можно искать доказательства в этом вопросе? Это различие мнений вовсе не требует никаких доказательств. Каждый из нас начинает свои исследования, вероятно, с небольшим пристрастием к нашему собственному полу; и, исходя из этого пристрастного отношения, выводит все частные случаи в пользу этого пристрастия, все случаи, имевшие место в нашем окружении; и многие из этих случаев (возможно, даже больше всего поразившие наше воображение) могут оказаться именно такими, на которые невозможно сослаться, не обманув чье-то доверие или заговорив о том, о чем в определенной степени вообще не следовало бы говорить вслух.
   – Ах! – не сумев скрыть своего волнения, воскликнул капитан Гарвил. – Как же мне заставить вас понять, как страдает мужчина, когда бросает последний взгляд на жену и детей и следит за тем, как удаляется лодка, в которой он отослал их на берег, следит, пока она не скроется из глаз, и затем отворачивается и говорит: «Бог знает, встретимся ли мы когда-либо снова!» Как мне передать вам жар его души, когда он видит их снова; когда, например, возвращается после годичного отсутствия, и, вынужденный пристать в другом порту, он вычисляет, как скоро семье удастся переправиться туда, и притворяется, будто сумеет обмануть себя, и приговаривает: «Они не смогут оказаться здесь раньше такого-то дня», но все время надеется встретиться с ними хоть на двенадцать часов раньше, и, наконец, они прибывают, словно это небеса даровали им крылья, на много часов раньше ожидаемого! Если бы я мог объяснять вам все это, и все, что мужчина способен вынести и преодолеть, и с каким воодушевлением он это делает, ради своих любимых! Я говорю, как вы понимаете, только о мужчинах, у которых есть сердца! – И он, от переполнявших его чувств, прижал руку к своему сердцу.
   – О да! – страстно откликнулась Энн. – Надеюсь, я умею отдать должное вашим чувствам и чувствам тех, кто похож на вас. Боже упаси, я вовсе не пытаюсь занизить способность испытывать горячие и преданные чувства ни у одного из своих собратьев! Я заслужила бы крайнюю степень презрения, если бы посмела предполагать, будто истинная привязанность и постоянство знакомы только женщинам. Нет, я верю, и вы способны преодолеть многие препятствия ради тех, с кем вы связали свою жизнь. Я уверена, вас не остановят никакие трудности, никакие задачи, вы способны на неимоверное терпение, но все это… если позволено мне будет так выразиться, пока у вас есть ради кого это все делать. Я имею в виду, пока ваша любимая женщина жива, и живет ради вас. И я настаиваю лишь на одном нашем перед вами преимуществе (надо сказать, не слишком уж и завидном, не стоит оно того, чтобы его оспаривать): мы способны любить дольше, даже тогда, когда уже нет в живых предмета любви или совсем не осталось надежды!
   Больше она не могла произнести ни слова; ее сердце было слишком полно, грудь сдавило, и не хватало воздуха.
   – Вы – добрая душа, – воскликнул капитан Гарвил и с необыкновенной нежностью дотронулся до ее руки. – С вами невозможно спорить. Да и когда я думаю о Бенвике, язык не слушается меня.
   Тут их внимание привлекли остальные. Миссис Крофт собралась уходить.
   – Что ж, Фредерик, как я понимаю, мы с тобой покидаем компанию, – сказала она. – Я иду домой, а у тебя дела с твоим другом. Сегодня вечером мы все снова будем иметь удовольствие встретиться у вас на приеме, – обращаясь к Энн. – Ваша сестрица прислала нам приглашение вчера, и, как я понимаю, Фредерик получил такое же, хотя сама я и не видела; и ты ведь свободен вечером, Фредерик, не так ли, так же как и мы сами?
   Капитан Вентворт, в большой поспешности суетливо складывая письмо, или не мог, или не пожелал дать прямой и четкий ответ.
   – Да, – сказал он. – Нам пора покинуть общество. Мы с Гарвилом пойдем сразу же вслед за тобой, то есть, Гарвил, если ты готов. Я сейчас, минутку. Надеюсь, ты не против выдвигаться? Еще полминуты, и я буду в твоем распоряжении.
   Миссис Крофт покинула комнату, и капитан Вентворт, торопливо запечатав письмо, действительно собрался уходить, и даже явно всем своим видом выражал взволнованное нетерпение. Энн не знала, что и подумать. Она услышала сердечнейшее «Доброго вам утра! Да благословит вас Господь!» от капитана Гарвила, но капитан Вентворт не произнес ни слова! Он даже не взглянул на нее! Так и вышел из комнаты не оглянувшись!
   Но она не успела даже приблизиться к столу, где он совсем недавно писал письмо, когда послышались приближающиеся шаги; дверь отворилась, и появился сам капитан Вентворт. Он извинился, объяснил, что забыл перчатки, и тут же пересек комнату, подошел к письменному столу, повернувшись спиной к миссис Масгроув, вытянул из-под разбросанной по столу бумаги письмо и положил его перед Энн, затем на мгновение поднял на нее умоляющий взор, торопливо сгреб перчатки и снова покинул комнату, даже прежде, чем миссис Масгроув вообще заметила его присутствие, настолько стремительно он все это проделал!
   Почти немыслимо описать то потрясение, которое вызвал в Энн этот кратчайший миг. Именно это письмо, не слишком разборчиво адресованное «Мисс Э. Э.», он явно судорожно сворачивал в самую последнюю минуту. В то время как предполагалось, что он пишет письмо капитану Бенвику, он обращался и к ней! От содержания этого послания для нее зависело все в этом мире. Для нее не существовало сейчас ничего невозможного, она всему могла бросить вызов, но только не тревоге ожидания и неизвестности. Миссис Масгроув нашла себе какое-то занятие за своим столом; и, понадеявшись на ее увлеченность, Энн опустилась на тот самый стул, на котором он только что сидел, и, склонившись над тем же местом, где у него лежал на столе лист бумаги, она впилась глазами в следующие слова:

   «Не в силах дольше слушать, не проронив ни слова. Я должен объясниться с вами доступным мне способом. Вы пронизываете мою душу. Она рвется между мучительным отчаянием и робкой надеждой. Только не уверяйте меня, что я слишком опоздал и драгоценные чувства ваши потеряны навсегда. Я предлагаю вам себя снова, правда, сердце мое теперь принадлежит вам еще больше, чем тогда, когда вы почти разбили его восемь с половиной лет назад. Не говорите, не надо, будто мужчина забывает скорее, чем женщина, будто его любовь скорее умирает. Я никого не любил, кроме вас. Возможно, я был несправедлив к вам, слаб и обижен, но никогда вас не забывал. Лишь ради вас одной я приехал в Бат. Лишь о вас одной я думаю, ради вас одной строю планы и мечтаю. Разве вы этого не видели? Неужели не смогли понять мои желания?
   Неужели я ждал бы даже эти десять дней, если бы мог прочесть ваши чувства так, как вы, должно быть, постигали мои. У меня едва получается писать. Каждый очередной миг я слышу ваши слова, и они потрясают меня. Я не могу это превозмочь.
   Ваш голос ослабевает, вы говорите тише, но я-то могу различать оттенки этого голоса, даже когда они недоступны другим. Слишком доброе, слишком хорошее создание! Вы и в самом деле отдаете нам должное. Вы и в самом деле верите в истинную привязанность и верность мужчин. Поверьте же в пламенную и неизменную любовь вашего Ф. В.
   Я должен идти, не получив уверенности в моей судьбе; но я вернусь сюда или отыщу вас, как только смогу. Одного слова, одного взгляда мне будет достаточно, чтобы решить, войду ли я в дом вашего отца этим вечером или никогда не переступлю его порога».

   После такого письма не так-то легко было сразу прийти в себя. Будь у нее хоть полчаса уединения, чтобы посвятить их раздумьям, она бы успокоилась; но в те краткие десять минут, промелькнувшие до того, как прервали ее размышления, в те краткие минуты ей приходилось еще и не показывать свои чувства, и минуты эти ничем ей не помогли. Наоборот, каждая из них только добавляла ей новой тревоги и смятения. Счастье ее захлестывало. И прежде, чем она смогла обуздать первый наплыв чувств, вошли Чарльз, Мэри и Генриетта.
   Несомненная необходимость ничем не выдать перемены в себе потребовала немедленной внутренней борьбы, но через некоторое время она сдалась и больше ничего не могла с собой поделать. Она перестала понимать, о чем они говорили, и ей пришлось сослаться на недомогание и извиниться. Тут все заметили, какой больной она выглядит, расстроились и забеспокоились, и заявили, что без нее не двинутся с места. Это было ужасно. Если бы они только ушли и оставили ее одну в этой комнате, состояние ее улучшилось бы; но они собрались вокруг нее и чего-то ждали, и она еще больше смущалась и расстраивалась, и наконец, в отчаянии, попросилась домой.
   – Дорогая моя, вам во что бы то ни стало надо домой, – вскричала миссис Масгроув, – вам надо сразу же домой, и позаботьтесь о себе, чтобы к вечеру совсем оправиться. Ах, как жаль, здесь нет Сары, она бы вам помогла, но от меня какой толк, я в этом ничего не смыслю. Чарльз, позвони и закажи коляску. Ей не следует идти пешком.
   Но коляска ей ничем не поможет. Ничего хуже и быть не могло! Потерять возможность перекинуться двумя словами с капитаном Вентвортом, пока она тихонько побредет одна по городу (а она почти не сомневалась, что встретит его)! Это было невыносимо. Коляску она отвергла категорично, и миссис Масгроув, не представлявшая с некоторых пор никаких других болезней, кроме одной, заботливо удостоверившись, что Энн не случалось падать в эти дни, что Энн не поскальзывалась и не ударялась головой, что она и в самом деле совершенно убеждена во всем этом, смогла все-таки безболезненно расстаться с ней, рассчитывая увидеть ее вечером уже здоровой.
   Стремясь проявить предосторожность, Энн сделала над собой усилие и обратилась к миссис Масгроув:
   – Боюсь, сударыня, могло возникнуть недопонимание. Прошу вас оказать мне любезность и напомнить остальным джентльменам, что мы надеемся видеть все ваше общество в сборе этим вечером. Я боюсь, могла вкрасться некоторая ошибка; и я хотела бы просить вас особенно заверить капитана Гарвила и капитана Вентворта, что мы надеемся видеть их обоих.
   – О, дорогая моя, все прекрасно поняли, даю вам слово. Капитан Гарвил точно собирается к вам с нами.
   – Вы так думаете? Но я почему-то боюсь; и я бы слишком огорчилась. Не могли бы вы пообещать мне упомянуть о моей просьбе, когда вы увидите их снова. Осмелюсь предположить, вы с ними еще встретитесь. Так обещайте же мне.
   – Не сомневайтесь, все я им скажу, если вам того так хочется. Чарльз, если увидишь капитана Гарвила где-нибудь, не забудь передать ему просьбу мисс Энн. Но в самом деле, моя дорогая, вам вовсе не стоит так беспокоиться. Капитан Гарвил твердо знает, что он будет у вас, я в этом не сомневаюсь, да и капитан Вентворт, уверяю вас.
   Ничего больше Энн предпринять не могла; но сердце пророчило какие-то несчастные случайности, способные омрачить переполнявшее ее счастье. Однако никаким недоразумениям не продлиться теперь долго. Даже пусть он сам и не придет на Кэмденплейс, в ее же силах переслать ему через капитана Гарвила вразумительное признание. Еще одна неприятность возникла тут же. Добросердечный Чарльз, искренне волновавшийся о ее здоровье, собрался проводить ее до дома, тут уж она никак не могла его отговорить. Это было бы слишком жестоко.
   Но она не могла долго оставаться неблагодарной; ведь Чарльз пожертвовал ради нее договоренностью о встрече с оружейником, и она тронулась в путь, не испытывая к нему ничего, кроме чувства искренней признательности.
   Они шли по Юнион-стрит, когда, услышав столь знакомые ей торопливые шаги за спиной, она воспользовалась парой секунд и подготовилась к встрече с капитаном Вентвортом. Он присоединился к ним, но, словно не мог определиться, присоединяться ли ему или идти дальше, не произнося ни слова, молча смотрел на нее. Энн достаточно овладела собой, чтобы взглянуть ему в лицо и не оттолкнуть взглядом. Еще недавно бледные щеки теперь пылали, и неловкие движения стали решительными. Он пошел с ней рядом. Немного погодя Чарльза вдруг осенило.
   – Капитан Вентворт, а куда вы держите путь, только до Гей-стрит или дальше в центр?
   – Я и не знаю, – удивленно ответил капитан Вентворт.
   – А не дойдете ли вы до Бельмонта? Не окажетесь ли поближе к Кэмден-плейс? Если да, то я без всяких колебаний решусь попросить вас занять мое место, взять Энн под руку и довести ее до дверей отцовского дома. Ей сегодня утром совсем нездоровится, и не следует ей далеко идти без помощи, а я должен быть у этого малого на Маркет-плейс. Он обещал мне показать славное ружье, которое он как раз собирается отсылать; обещал не упаковывать его до последнего, чтобы я на него посмотрел, но, если я прямо сейчас не поверну обратно, мне это никак не удастся. Судя по описанию, очень похоже на ту мою двустволку, из которой вы как-то стреляли близ Уинтропа.
   Возражений быть не могло. Была высказана только самая пристойная случаю готовность, крайне любезное согласие (если кто-то смотрел со стороны); и с трудом сдерживалась счастливая улыбка, и изо всех сил скрывалось ликование и тайный восторг. В какой-то миг Чарльз промчался до начала Юнион-стрит, и двое его недавних спутников продолжили движение вдвоем: и вскоре, обменявшись немногими словами, они изменили направление в сторону сравнительно тихой и уединенной, посыпанной гравием прогулочной тропы, где беседе их суждено было превратить этот отведенный им час поистине в блаженный и сделать его навеки незабываемым, благодаря счастливейшим воспоминаниям, которыми он одарит их в их же собственном будущем.
   Там они обменялись снова теми чувствами и теми обещаниями, которые когда-то однажды уже, казалось, обеспечили и решили их общее будущее, но за которыми последовали многие, многие годы разлуки и отчуждения. Там они возвратились снова в свое прошлое, но намного более счастливые, возможно, своим воссоединением, чем в тот год, когда впервые строили планы на будущее; они испытывали теперь больше нежности друг к другу, их чувства прошли испытание, и они научились понимать и ценить характеры друг друга, верность и чувства, их связывающие; им легче теперь было действовать одинаково и оправдывать свои поступки. И там, пока они медленно брели вверх по пологому склону, не замечая никого кругом, не обращая внимания ни на важно фланирующих сановников, ни на суетливых и шумных экономок, ни на кокетливых девиц, ни на нянюшек с детьми, они дали волю тем размышлениям о прошлом и тем взаимным признаниям и особенно объяснениям, которые непосредственно предшествовали и связаны были с нынешней их встречей и которые представляли для обоих особый, живой и очень острый интерес. Тщательно, шаг за шагом обсуждалось развитие событий на прошлой неделе, и вчерашних, и сегодняшних, и этому не видно было конца. Она не ошибалась в нем. Ревность к мистеру Эллиоту непомерным грузом давила на него и мешала ему, вызывая сомнения, доставляя мучение. Она терзала его с самой первой минуты их встречи в Бате; после краткой передышки сгубила концерт; ревность влияла на все сказанное им и определяла все, что бы он ни делал, что бы ни говорил все это время, все последние сутки. Но постепенно ревность стала уступать свои позиции волнующим надеждам, рожденным при взгляде на нее, неожиданно поощряемым ее словами или поступками; и в конце концов ревность сдалась под натиском проникновенных ее высказываний в разговоре с капитаном Гарвилом, к которым он невольно прислушивался и под непреодолимым влиянием которых он схватил лист бумаги и излил на него свои чувства.
   Из того, что он тогда написал, ни от единого слова не стал бы он отрекаться, ничего из сказанного не стал бы умалять. Он снова и снова упорно настаивал, что никого, кроме нее, никогда не любил. Никогда и никто не сумел бы вытеснить ее из его сердца. Он никогда даже не надеялся встретить кого-то равного ей. Мало того, и в том приходилось ему признаваться, он сохранял свое постоянство, свою верность ей невольно, даже сам того уже не желая. Да, он хотел ее забыть и считал себя забывшим ее. Он вообразил себя равнодушным, безразличным к ней, а на самом деле пылал гневом; и был несправедлив к ее достоинствам, ведь из-за них он страдал.
   Ее характер, сочетающий в себе удивительную силу духа и мягкость, навеки теперь запечатлелся в его душе как образец самого совершенства; но он вынужден был признаться, что только в Апперкроссе научился ценить ее по достоинству и только в Лайме начал понимать себя самого. В Лайме многое стало ему наукой. Мимолетное восхищение мистера Эллиота по меньшей мере разбудило его, а события на Коббе и потом, в доме капитана Гарвила, только еще больше подтвердили ее превосходство над остальными.
   Говоря о предшествовавших Лайму попытках привязаться к Луизе Масгроув (то были попытки оскорбленной гордыни), тут он уверял, что он всегда чувствовал их безнадежность; он не любил, не мог любить Луизу; хотя до того дня, до того, как вслед за этим днем появился у него досуг для раздумий, не сумел он осознать все совершенство и превосходство душевных качеств Энн, рядом с которыми внутренний мир Луизы просто не выдерживал сравнения. Там же понял он, что над его собственной душой только Энн одна и имеет абсолютную и никем не превзойденную власть. Там он научился различать разницу между непоколебимостью и твердостью принципов и сумасбродным, своевольным упрямством, между безрассудным, отчаянным бесстрашием и решимостью собранного и строгого ума. Там он увидел все, что возвеличивало в его глазах женщину, которую он потерял; и там начал он порицать свою гордыню и сожалеть о глупости и безумии своего гнева, удержавших его попытки вернуть ее обратно, когда их пути снова случайно перекрестились.
   Но с того момента возмездие оказалось еще суровее. Не успел он освободиться от ужаса и раскаяния, сопутствовавших первым нескольким дням после несчастья, случившегося с Луизой, только почувствовал себя снова живым, как осознал себя пусть и живым, но не свободным.
   – Я обнаружил, – рассказывал он, – что Гарвил считает меня связанным с Луизой! Ни Гарвил, ни его жена не допускали сомнений в нашей взаимной привязанности. Я удивился, испугался, я испытал потрясение. Конечно, я легко мог тотчас же опровергнуть все это; но, когда я начал размышлять, я сообразил, что и другие могли воспринимать все происходившее именно в том же свете (семья Луизы, более того, возможно, и сама Луиза). Я больше не мог распоряжаться собой по своему усмотрению. Это был вопрос чести. Я принадлежал ей, сочти она возможным этого пожелать. Я вел себя неосторожно. До той поры я ни о чем серьезно не думал. Я не задумывался и не учитывал, что моя чрезмерная близость к ней должна была вести к самым разным неверным умозаключениям и опасным последствиям; что я не имел никакого права только пытаться влюбиться и привязаться к любой из барышень даже из-за простого риска вызвать неприятные слухи, даже если бы это не привело к другим печальным последствиям. Я вел себя крайне плохо, и мне оставалось только ждать возмездия.
   Одним словом, он слишком поздно осознал, насколько запутался. И именно тогда, когда совершенно верно уяснил для себя, что он совсем даже не увлечен Луизой, ему пришлось расценивать себя с ней связанным, если только чувства ее к нему соответствовали предположениям Гарвилов. Это обстоятельство побудило его покинуть Лайм и ждать ее полного выздоровления где-нибудь в другом месте. Он охотно бы способствовал ослаблению, любыми честными средствами, любых ее чувств или предположений относительно него; и поэтому он отправился к брату, намереваясь вернуться спустя некоторое время в Келлинч и затем уж действовать согласно требованию обстоятельств.
   – Я провел у Эдварда шесть недель, – сказал он, – и видел его счастливым. Других радостей у меня не могло быть тогда. Я не заслужил их. Он подробно расспрашивал о вас; интересовался, не переменились ли вы, совсем не подозревая, что в моих глазах вы никогда не можете измениться.
   Энн улыбнулась и не стала заострять внимание на этих словах. Слишком уж сказанное ласкало ухо, чтобы заслуживать упрека. Женщине приятно, если ее и в двадцать восемь лет пытаются уверить, что она не потеряла обаяние ранней юности, но его слова доставляли ей неописуемую радость, когда сравнивала она их с его прежними речами и чувствовала, что слова эти были лишь результатом, а не причиной возрождения его горячей привязанности.
   Он оставался в Шропшире, горько сетуя на слепоту своей гордыни и грубые и нелепые свои расчеты, пока неожиданно и сразу не освободился от Луизы поразительным и одновременно счастливым известием о ее помолвке с Бенвиком.
   – Что ж, так и закончился самый ужасный период в моей жизни; поскольку отныне я мог, по крайней мере, приблизить себя к своему счастью; я мог начать действовать; я мог сделать хоть что-то. Ведь так долго мне ничего не оставалось, как ждать в полном бездействии и ожидать только худшего. Как ужасно все тогда было. Уже в первые же пять минут я сказал себе: «Я буду в Бате в среду», и я приехал сюда. Неужели непростительно было, несмотря ни на что, считать возможным для себя ехать к вам навстречу? И испытывать при этом хоть какую-то надежду? Вы так и не вышли замуж. А вдруг вы все-таки, как и я, сохранили прошлые чувства? Многое меня обнадеживало. Я никогда не мог позволить себе сомневаться, что кто-то полюбит вас и кто-то станет искать вашего расположения, но я знал с уверенностью, что одному человеку вы, по крайней мере, уже отказали. А ведь его притязания были лучше подкреплены, чем мои. И я не мог не позволить себе думать: «А не из-за меня ли?»
   Их первая встреча на Мильсом-стрит предоставляла уйму возможностей для обсуждения, но концерт все же больше. Тот вечер, казалось, весь состоял из отрадных моментов. Вот она выступила вперед в Восьмиугольной гостиной и первая заговорила, вот появился мистер Эллиот и увел ее прочь. И он остановился еще на нескольких последующих моментах, то возвращавших ему надежду, то усугублявших его отчаяние.
   – Видеть вас, – воскликнул он, – среди тех, кто явно не может считаться моими доброжелателями; видеть вашего кузена рядом, видеть, как он говорит с вами, улыбается вам, и осознавать весь ужас преимуществ и уместности такой партии для вас! Понимать, насколько этот ваш брак с ним любезен всем, кто имеет надежду повлиять на вас! Даже при вашем нежелании или безразличии, осознавать, какая мощная поддержка его ожидает! Разве не достаточно было всего этого, чтобы казаться себе полным глупцом. Неужели я способен был наблюдать за всем этим без муки? И разве один только взгляд на вашу лучшую наставницу и подругу, сидевшую за вашей спиной, не будил воспоминаний о прошлом, о том, как она уже оказала на вас другое влияние, неизгладимых, вечных воспоминаний о том, как однажды уже повлияли на вас ее убеждение и ее рассудительные доводы?.. Разве не все опять складывалось против меня?
   – Вам следовало увидеть разницу, – заметила Энн. – Вы могли бы не сомневаться во мне; обстоятельства теперь совсем иные, да и я повзрослела. И, если я однажды была не права, уступив уговорам и рассудительным доводам, вспомните, ведь тогда меня призывали избегнуть риска и проявить благоразумие. Когда я уступила им, я видела в этом лишь свой долг, но в нынешнем случае какие рассуждения могли быть призваны на помощь? Выходить замуж за человека мне безразличного, что может быть рискованнее, ненадежнее и неблагоразумнее, о каком чувстве долга здесь можно говорить?
   – Возможно, мне и следовало рассуждать именно так, – откликнулся он, – но я не сумел. Не помогли мне даже недавние мои открытия ваших достоинств. Я не сумел воспользоваться ими; они были подавлены, похоронены, потеряны в потоке прежних чувств, вызывавших во мне год за годом лишь жгучую боль. Снова передо мной была та, что отступила, что оставила меня, на кого я меньше всего имел влияние. Я видел вас рядом с той самой особой, которая направляла вас в тот несчастный год. И не имел причин верить, будто ее влияние, удвоенное силой привычки, уменьшилось сегодня.
   – Мне же думалось, – призналась Энн, – своим отношением к вам я сумела избавить вас от многих переживаний, если не совсем уберегла от сомнений.
   – О нет и нет! Непринужденность вашего поведения и легкость в обращении со мной могли объясняться всего лишь вашей помолвкой с другим. С этими мыслями я вас покинул; и все же я твердо решился повидать вас снова. Утром я вновь собрался с духом, я чувствовал, что у меня все еще оставался повод не покидать Бат.

   Наконец Энн счастливая вернулась домой, хотя никто из домашних и не обратил на это внимания. Все утренние тревоги и случайности, беспокойство, неопределенность и страхи, вызывавшие утром боль, – все куда-то испарилось после разговора с капитаном Вентвортом, и она теперь зашла домой обновленная и счастливая. Счастливая настолько, что принуждала себя омрачать свое счастье какими-то приходящими на ум мимолетными предчувствиями и сомнениями. Чтобы прийти в себя и не поддаваться всему, чем чревато было столь бурное и нервозное ощущение собственного счастья, ей явно требовалось время для размышления, серьезного и отрадного. И она уединилась в своей комнате и там черпала уверенность и бесстрашие в благодарности за свою радость.
   Наступил вечер, в гостиных зажгли свет, все общество собралось. То был обычный светский прием с игрой в карты, смешавший вместе тех, кто никогда не встречался прежде, и тех, кто встречался даже слишком часто: банальное мероприятие, слишком многолюдное для общения с близкими, но и не выходившее за рамки определенного круга, чтобы иметь возможность это общение расширить; правда, Энн никогда раньше подобные вечерние приемы не казались столь короткими. Сразу похорошевшая от переполнявших ее чувств, она вся светилась от счастья и вызывала всеобщее восхищение, ничуть не помышляя и не думая об этом, она к каждому сумела отнестись с терпением, добротой или добрым юмором.
   Мистер Эллиот был там; она его избегала, но и жалела. Уоллисы? Она забавлялась, зная все их помыслы. Леди Далримпл и мисс Картерет? Скоро они станут для нее лишь безвредными дальними родственницами.
   Ее перестала волновать и миссис Клэй, ее не задевали и не заставляли краснеть манеры отца и сестры. С Масгроувами разговор получался веселый и непринужденный; с капитаном Гарвилом удалось мягкосердечное общение брата и сестры; с леди Рассел она попыталась поговорить, но восхитительная сердечная ее тайна не давала беседе затянуться; к адмиралу и миссис Крофт она испытывала особую сердечность и проявляла интерес, но та же самая тайна побуждала это скрывать; ну а с капитаном Вентвортом ей удавалось переброситься словом часто и мимолетно, и всегда надеяться на большее, и всегда знать, что он где-то совсем рядом.
   В очередную эту короткую встречу, когда каждый из них, судя по всему, с восхищением созерцал великолепие цветов в оранжерее, она вдруг сказала ему:
   – Я обдумывала наше прошлое и попыталась беспристрастно рассудить, правильно или неправильно я вела себя тогда; и мне пришлось признаться себе, что я поступила верно, каких бы страданий мне ни принесло мое решение. Я была совершенно права, послушавшись ту, кого вы все же со временем полюбите. Она заменила мне тогда мать. Поймите меня правильно, я вовсе не хочу сказать, будто она не ошибалась, давая мне совет. Возможно, это один из тех случаев, в которых только судьба решает, хорош или плох был совет; и, что до меня, я, разумеется, никогда, ни при каких схожих обстоятельствах, никому не стану давать совет. Но я говорю о другом – я была права, поддавшись ее уговорам, поскольку, поступи я иначе, не разорви я тогда помолвки, мне предстояло бы страдать даже больше, ведь я бы страдала из-за неспокойной совести. Но сейчас мне не в чем себя упрекнуть (если только это вообще возможно); и если я не ошибаюсь, сильное чувство долга – вовсе не самая плохая черта в женщине.
   Он посмотрел на нее, перевел взгляд на леди Рассел, и снова посмотрел на нее, и отвечал задумчиво, словно предавался безучастному рассуждению:
   – Не сейчас, но все же у нас есть надежда, что со временем я сумею простить ей все. Надеюсь, мы сумеем примириться друг с другом, и скоро. Но я также обдумывал наше прошлое, и у меня возник вопрос: а не был ли у меня в те времена куда худший враг, чем эта леди? Был. Я сам был себе злейшим из врагов. Признайтесь же, если бы по возвращении моем в Англию, в году восьмом, с несколькими тысячами фунтов и местом на «Лаконии», если бы тогда я написал вам, ответили бы вы на мое письмо? Другими словами, возобновили бы вы нашу помолвку тогда?
   – Возобновила бы я? – сумела только выдохнуть она в ответ; но и этого было предостаточно.
   – Боже ты мой! – не удержался он от восклицания. – Вы бы не сомневались! Не то чтобы я не думал об этом или не желал бы этого, не мечтал о таком вознаграждении за свои труды или не ради этого добивался успеха. Но я был горд, слишком горд, чтобы просить вашей руки снова. Я не понимал вас. Я закрывал глаза и отказывался понимать вас или отдавать вам должное. И уже одно это воспоминание о моей неуместной гордыне должно заставить меня простить любого скорее, чем самого себя. Шести лет разлуки и страданий могло ведь и не быть! И эта боль тоже мне внове. Я ведь привык испытывать удовлетворение от мысли, что я сам заработал все, чем могу насладиться. Я ценил себя за благородный труд и справедливую награду. Подобно другим великим при перемене обстоятельств, – добавил он с усмешкой, – мне придется приложить усилия и покориться душой своей участи. Я должен научиться пользоваться счастьем, которого не заслужил.

Глава 24

   Кто бы стал сомневаться в последующем развитии событий? Когда молодым людям приходит на ум мысль пожениться, уж будьте уверены, им хватит настойчивости добиться этого, будь они бедны или неблагоразумны, как бы мало ни казались они способны создать уют и дать утешение друг другу. Может, и неправильно мне делать подобные заключения, но, полагаю, мораль моя верна; и, если уж даже такие браки удаются, почему бы капитан Вентворт и Энн Эллиот, имевшие возможность тщательно обдумать свои стремления, твердо сознававшие свою правоту и располагавшие совершенно независимыми средствами, почему вдруг они должны были бы потерпеть неудачу в преодолении препятствий на своем пути? По правде говоря, они могли бы справиться и с худшим, поскольку им не пришлось столкнуться с особыми препятствиями, и беспокоило их лишь отсутствие добрых чувств и теплоты со стороны ближайших родственников Энн. Сэр Уолтер не высказал никаких возражений, а Элизабет ограничилась лишь холодным безразличием. Капитан Вентворт, с его двадцатью пятью тысячами фунтов и таким высоким положением в своей профессии, какого только возможно добиться благодаря способностям и заслугам, уже больше не представлял собой «пустое место». По всему он вполне удостоился теперь права ухаживать за дочерью безрассудного и беспринципного баронета, мота и расточителя, которому недоставало ума сохранить за собой положение, дарованное ему судьбой, и который не мог выделить дочери ничего, кроме небольшой части из той доли в десять тысяч фунтов, которая ей причиталась.
   Сэр Уолтер и впрямь, хотя никогда и не испытывал никакой привязанности к Энн, а тщеславию его и сейчас ничто не льстило, все-таки был весьма далек от мысли о неудачности подобной партии. Напротив, когда он получил возможность разглядеть капитана Вентворта, несколько раз увидел его при дневном свете и присмотрелся к нему хорошенько, то признал за ним определенное право на претензии, поскольку счел, что превосходство его внешности вполне уравновешивает превосходство происхождения его дочери; и все это, усиленное совсем неплохим именем, позволило сэру Уолтеру наконец приготовить перо и своим изящнейшим почерком записать сведения о браке в книге почестей.
   Из всех близких только противодействие леди Рассел могло вызвать у Энн серьезную тревогу и опасения. Энн знала, что леди Рассел неизбежно испытает некоторую боль, когда узнает истинное лицо мистера Эллиота и вынуждена будет отказаться от возлагаемых на него надежд. К тому же ее наставнице придется сделать над собой определенные усилия, чтобы по-настоящему узнать капитана Вентворта и оценить его по достоинству. Но другого выхода для леди Рассел не было. Ей все же предстояло привыкнуть к мысли, что она ошибалась и в том и в другом, что она пристрастно судила обоих лишь по обманчивым внешним проявлениям. Поведение капитана Вентворта не удовлетворяло ее собственным представлениям, и она слишком поспешила заподозрить, что они указывают на опасную порывистость и своенравность. В то время как светский лоск мистера Эллиота и умение себя преподнести совершенно очаровали ее своей уместностью и правильностью, и обыкновенную вежливость и обходительную учтивость она слишком поторопилась признать несомненным следствием верных взглядов и порядочности. Леди Рассел ничего не оставалось, как только бесповоротно признать свою неправоту, сменить мнение и изменить направление своих чаяний.
   Есть люди необыкновенно проницательные, им дано точно и тонко судить о чужих характерах, другими словами, они наделены природным даром разбираться в людях, с которым не сравнится никакой жизненный опыт. Леди Рассел уступала в этом своей юной воспитаннице. Но она была женщина очень хорошая, и если она и стремилась слыть умной и отличающейся правильными суждениями, то все же на первом плане у нее стояло счастье Энн. Она любила Энн больше своих собственных амбиций; и после того, как она постаралась преодолеть неловкость первого времени, ей не составило большого труда по-матерински привязаться к человеку, от которого зависело счастье ее другого дитяти.
   Из всей семьи, пожалуй, одна только Мэри сразу же оценила все преимущества и порадовалась им. Ей делало честь иметь замужнюю сестру, и она могла позволить себе преувеличить свои заслуги в поощрении их знакомства, поскольку сестра гостила у нее всю осень. А так как собственная сестра, само собой разумеется, должна быть лучше сестер мужа, ее вполне устраивало, что капитан Вентворт богаче и капитана Бенвика, и Чарльза Хейтера. Ей, впрочем, когда они снова встретились, пришлось смириться с тем, что Энн восстановила свое превосходство над ней в старшинстве и стала обладательницей симпатичного небольшого ландо; но в будущем она могла ожидать мощного утешения. У Энн впереди не маячил никакой Апперкросс-холл, и вообще никакие землевладения, не могла сестра и рассчитывать стать во главе семьи. И, если только капитан Вентворт не сумеет заделаться баронетом, она ни за что не поменялась бы местами с Энн.
   Хорошо бы и старшая их сестра смогла бы в равной степени довольствоваться своим положением, поскольку перемены ей не грозят. Вскоре пришлось ей испытать горькое чувство обиды и унижения, когда мистер Эллиот ретировался со сцены, и никто из новых знакомств приличествующего ей положения с тех пор не удостоился чести быть ей представленным, чтобы вызвать к жизни хотя бы даже и необоснованные надежды, исчезнувшие вместе с кузеном.
   Новость о помолвке кузины Энн обрушилась на мистера Эллиота совершенно неожиданно. Это известие расстроило его планы семейного счастья, его лучшие надежды на удержание сэра Уолтера от нового брачного союза бдительным контролем, на который рассчитывал он на правах зятя. Но замешательство и разочарование, испытываемое им, не помешало ему, однако, предпринять кое-какие действия в защиту своих интересов и ради собственного своего удовольствия. Вскоре оставил он Бат; а вслед за ним и миссис Клэй съехала от Эллиотов. А поскольку, по слухам, сия особа затем обосновалась под его покровительством в Лондоне, стало очевидно, какую двойную игру он вел и насколько решительно он настроился не дать этой хитроумной особе вычеркнуть себя из игры. Женские симпатии миссис Клэй пересилили ее расчеты, и она отдала предпочтение молодому человеку, оставив возможность и дольше плести интриги против сэра Уолтера. Однако симпатии симпатиями, но и в ловкости ей не откажешь; и неясно еще, чьи прелести или хитроумие одержат вверх, и, удержав ее от замужества с сэром Уолтером, сумеет ли сам мистер Эллиот удержаться под натиском ласки и лести и не назвать ее женой уже сэра Уильяма.
   Само собой разумеется, и сэр Уолтер и Элизабет были и разгневаны, и уязвлены бегством своей компаньонки и тем, что они обманулись в ней. У них, правда, остались еще знатные их кузины, и в них стоило бы поискать утешения; но им предстояло с тоской ощутить, что льстить и ублажать кого-то, когда самим никто не льстит и не угождает в свою очередь, – не такое уж и приятное занятие.
   Счастье Энн, очень скоро и с радостью убедившейся, что леди Рассел вознамерилась полюбить капитана Вентворта, как он того заслуживает, ничем не могло омрачиться. Разве только сожалением, что она не в силах предоставить ему круг общения, который он, как человек умный, сумел бы оценить. Она болезненно отнеслась к этому своему неравенству с ним. Несоразмерность их состояний для нее ничего не значила; она ни разу ни секунды не переживала по этому поводу. Но совсем не иметь семьи, способной принять и по достоинству оценить его, не иметь возможности в ответ на достойный прием, который ей сразу же оказали его братья и сестры, предоставить ему тот же уровень респектабельности, согласия, доброжелательности, – это стало источником живой боли, правда, в той лишь степени, в какой душа, охваченная несоизмеримым с болью счастьем, может еще испытывать.
   На всем свете имела она только двух подруг, чтобы добавить к списку его друзей, леди Рассел и миссис Смит. К ним, правда, он совсем не прочь был привязаться. Леди Рассел, несмотря на все ее прежние прегрешения, он оценил теперь от всего сердца. Поскольку никто не заставлял его признавать за ней правоту в прошлом (когда она разлучала их с Энн), он соглашался видеть в ней лишь положительные качества. А что до миссис Смит, то и ей хватало самых разнообразных достоинств, чтобы зарекомендовать себя быстро и надолго.
   Ее недавней доброты уже одной достаточно было, и после замужества Энн она не только не лишилась своей дружбы, но, наоборот, удвоила ее. Когда они зажили своим домом, она первой посетила их, и капитан Вентворт взялся помогать ей вернуть собственность ее мужа в Вест-Индии. Сочинял ей послания, действовал от ее имени и поддерживал ее во всех, до мельчайших, трудностях, возникавших по ходу дела, и со всей энергией и готовностью бесстрашного человека и непреклонного друга полностью вознаградил ее за все, что она сделала для его жены, или только намеревалась сделать.
   Веселому нраву миссис Смит не повредило увеличение ее доходов и некоторое улучшение здоровья, последовавшее за этим, как, впрочем, и приобретение подобных друзей, с которыми она получила возможность часто проводить время, так как веселость ее, живость ума и тогда не подводили ее; и пока эти неиссякаемые кладовые доброжелательности оставались при ней, она могла бы бросить вызов и много большей доступности мирских благ. Она и при неограниченном своем богатстве и абсолютном здоровье сумела бы все же оставаться счастливой. Источник радости миссис Смит лежал в живом ее нраве, источник радости ее подруги Энн – в горячем сердце.
   Энн была сама нежность, и нежность эта находила отклик в любви капитана Вентворта. Только его профессия могла бы заставить ее друзей желать, чтобы нежность эта немного поубавилась, и только опасения будущей войны могли заслонить солнце на небосклоне. Она гордилась тем, что была женой моряка, но ей приходилось платить дань острым уколам тревоги, вызванной принадлежностью мужа к славной этой профессии, которая, если только это возможно, все же более отмечена семейными своими добродетелями, чем даже заслугами перед нацией.

   © Перевод на русский язык, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2013
   © Художественное оформление, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2013

Джейн Остин Доводы рассудка