Заговорщики
Олег Гладов

   Посвящается Foxy, погибшей от руки убийцы.

   © Олег Гладов, 2014
   © Михаил Кропочев, фотография на обложке, 2014
   © Екатерина Александрова, обложка, 2014

   Редактор Анастасия Контарева

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Мужчина Которому Можно

   Когда на обложках толстых цветных журналов я вижу фото этой безмозглой сучки, украшенной с ног до головы следами метадоновых инъекций, я смеюсь.
   Я захлёбываюсь хохотом, читая заголовки рядом с её изображением.
   Её называют «гей-икона ХХI века».
   Для миллионов ортодоксальных лесбиянок она – пример для подражания. Борец за розовые идеи. Символ лесбо-фундаментализма. Из-за этого со мной случаются настоящие истерики.
   А вот Фыла подобным не рассмешишь. Он вообще редко смеётся. Уж больно он серьёзный молодой человек.
   Вообще-то, Фыла зовут Шил. Фамилия у него Шилов. Но он не может произнести свой nickname внятно. Потому что к 22-м годам лишился всех передних зубов. Трудно сохранить весь комлект из 32-х элементов в целости, если строить свою жизнь по известной книге Чака Паланика, защищать цвета своего клуба и грубить ментам.
   Фыл – с детства не любит стоматологов. Поэтому автоматически игнорирует существование шипяще-свистящих звуков. В этом плане, как и в нескольких других, он – радикал. Поэтому фраза «что ты сказал, сука?!», в его устах звучит как:
   – Фто ты фкафал, фука?!
   А после – твою морду крошат кастетом, сделанным из четырёх гаек. И потом – у тебя тоже нет передних резцов, клыков и всего остального… Иногда у меня складывается такое впечатление, что Фыл хочет заставить как можно больше народа общаться на его – единственно правильном диалекте… Лингвист…
   Фыл – сам как есть – приехал из Западной Украины. Он там был членом УНА УНСО. Это те безбашенные парняги, которые в сороковые годы бродили по лесам и под чутким руководством Степана Бендеры кромсали из своих «шмайстеров» юных советских солдат в пилотках с красными звёздами, а так же мирное население.
   В общем, романтическая история (вкупе с условным сроком за избиение ливанца) в запасе у Фыла была. А мы с ним стали свидетелями другой story.
   Но – обо всём по порядку.
   За десять лет до описываемых событий на другой стороне земного шара вечно грязный сиэтльский парень по имени Курт одним удачным выстрелом отправил себя в вечность. Чем не удивил меня. Я к тому моменту почти разучился удивляться. Но мне было далеко до Готье. Который в год, когда вся страна пела и знала «Звезду по имени Солнце», услышав от заплаканной соседки «Цой умер», спросил:
   – А кто это?
   Миха Готье и сам уже не помнил, откуда взялась эта странная приставка к его имени. Странной она была ещё и потому, что ни внешне, ни внутренне Миха на известного модельера не походил. Хотя бы потому, что если представить будто модельер – это человек создающий и созидающий, то Миха Готье – потребляющий и разрушающий.
   Познакомились мы при весьма странных обстоятельствах. Во-первых, я проснулся от собственного храпа в незнакомой квартире. Во-вторых, несмотря на вонь во рту и похмельное гудение черепной коробки, я сразу определил для себя, что квартира – мудацкая из-за абсолютно мудацких васильков на обоях. Я приподнял свою гудящую, как барахлящий кондиционер, голову и понял, что лежу на диване. И не один, а рядом с каким-то спящим телом. Напротив меня, усевшись на полу и скрестив голые ноги по-турецки, сидела неестественно бледная брюнетка в майке с надписью «Жопа смотрит телевизор». Она держала дымящуюся сигарету в картинно отведенной правой руке и смотрела прямо мне в глаза.
   – Привет, – со второй попытки произнес я.
   – Пу-у-у… – не меняя выражения лица, издала она странный звук, чрезвычайно похожий на взлёт бомбардировщика в дешёвой 8-ми битной игровой приставке. В американских комиксах подобное дело обозначается как «PO-O-ОW!!!».
   Пепел с её сигареты упал на ковёр. Тело, лежащее рядом со мной, скрипя диваном, повернулось и явило помятое лицо. Щуря пронзительно голубые глаза, его обладатель некоторое время рассматривал меня, а потом, отвернувшись, произнёс чрезвычайно четко, но с непонятной интонацией:
   – А это ещё, бл*дь, кто?
   Это и был Готье.
   Потом в анабиозном состоянии сидя на кухне и прихлёбывая дерьмовый кофе, мы пытались склеить смутные обрывки памяти и понять, в каком клубе мы познакомились, как доехали сюда, когда успели выпить 0.7 «Столичной» и кто наблевал в коридоре. Последнее выяснилось сразу. По засохшей корке блевотине на моём подбородке. Я даже слегка смутился и хотел убрать деяние желудка своего, но Готье равнодушно пожал плечами и, закуривая, произнёс:
   – Забей… – чем, конечно же, мне сразу понравился. Потому как, находясь в состоянии «добро пожаловать в этот говёный мир обратно», меньше всего хочется убирать лужи блевотины. Пусть даже своей собственной.
   Равнодушие Готье тщательно выпестовано и простирается на все виды человеческой деятельности. Он ест, спит, курит марихуану и, подозреваю, даже трахается с редкостным равнодушием. Можно было бы спросить у его подружки, но эта бледная как снег, вечно укуренная в хлам бабёнка, которую Готье называет Жу, вряд ли ответила бы. Иногда мне кажется, что количество каннабиола в её организме превышает все допустимые нормы. Думаю, что годам к тридцати она сможет обнаружить, что между ней и окружающим миром существует какая-то взаимосвязь.

   Вот в такой вот компании – Фыл, Готье и Жу – я встретил четвёртый год нового тысячелетия. Всю предыдущую осень мы вечерами блуждали по боулингам. Спали до обеда в той самой квартире с васильками на обоях, принадлежащей Жу. Хозяйка из Жу была никакая: мусор просто собирался в полиэтиленовые мешки с логотипом маркета, в котором она когда-то работала, и выносился на балкон. Древний, но действующий пылесос «Ракета» мрачно стоял за диваном, густо покрытый той субстанцией, которую ему следовало в себя всасывать. Разлитое поза-позавчера пиво медленно высыхало на полу. Линолеум отказывался его впитывать. Поэтому кроссовки липли подошвой и при ходьбе издавали чавкающее «плят-плят-плят». Как будто наша обувь методично шёпотом повторяла слово «бл*дь» с кавказским акцентом.
   Потом мы шли завтракать. В тот самый маркет, где когда то работала Жу. Какой из неё продавец и как долго она пробивала чеки на кассе, я слабо представляю. Зато она знала одну замечательную вещь: отдел, в котором не работала камера. На полках тут лежали только «х*икерсы». Это и был наш завтрак. От «х*икерсов» пучило живот и болели нездоровые зубы с давними дырками от выпавших пломб. Фыл по этому поводу матерился, грозился набить морду, а потом вовсе перестал ходить с нами и оставался курить снаружи. С его чрезвычайно неполным набором зубов поедание шоколадных батончиков с орехами превращалось в трагедию. В личную трагедию Фыла.
   Возможно, именно поэтому в самом начале января, он занял денег у кого-то из своей хохловской диаспоры, сидящей в ларьках возле «Митино», и совершил поступок, которым нас просто расплющил. Взял и вставил себе зубы. Все недостающие.
   Несколько дней над ним в маленьком стоматологическом кабинете колдовали обходительные азербайджанцы. Когда он появился из подъезда с небольшой вывеской, сообщавшей, что «стомат. кабинет» именно здесь, мы – ждавшие его и озябшие под противным ветром, несущим мокрые хлопья снега, – сразу уставились на его рот.
   – Ну покажь… – после продолжительной паузы сказал Готье.
   Фыл показал.
   – Пу-у-у-у… – взлетел очередной бомбардировщик в 8-ми битном мозгу Жу.
   – Даже не удобно что-то после этого добавить, – наконец произнес я.

   Иногда для разнообразия я возвращался «на базу» : место, отмеченное в карточке временной регистрации как моё жилище. Предпоследняя станция по зелёной ветке, а потом ещё три остановки на автобусе. Когда-то здесь было ПТУ, готовившее будущих сварщиков, бульдозеристов и крановщиков. От него остался «полигон» – несколько ржавых скелетов бывших когда-то пособиями для практических занятий, учебный корпус, в котором шёл непрекращающийся ремонт и общага. Общагу не ремонтировали. Просто вынесли лишнюю мебель из комнат, в которых когда-то жили петэушники, покрасили пол в фойе и повесили табличку «гостиница». Здесь вроде как мой дом. «Пионерлагерская» кровать с железной сеткой, стол, два стула. В покосившемся шкафу, кроме рюкзака с моими футболками, полупустая пачка папирос с табаком, пахнущим хозяйственным мылом, и чёрно-белая фотография. Память о бывших хозяевах комнаты. Я долго силился понять, кого же мне напоминает тётка на этой слегка пожелтевшей фотке. Потом вспомнил. «Рабыня Изаура». Мда. В тот день, когда вся страна смотрела последнюю серию этого ужасающе длинного кинофильма, я с двумя одноклассниками залез на чердак женской бани. Зря. Все сексуально-привлекательные женщины союза были в тот вечер у телевизоров. В душе мылась только одна банщица – родившаяся, наверное, до Второй Мировой. То зрелище иногда ещё посещает меня в глухие ночные часы… Туалет в конце коридора. Из его окна видно ещё одно строение, находящееся на территории бывшего ПТУ, – спортзал. Его выкупила какая-то сеть фитнесс-клубов и устроила (в некогда унылом помещении с лозунгом во всю стену «нет прекраснее одежды, чем бронза мускулов и свежесть кожи») крытый теннисный корт. Отсюда, из туалета, не видно, что там происходит внутри. Ради чего каждый вечер к зданию подкатывают «бумеры» и «мерседесы». И из моей комнаты невидно. Потому что окна спортзала почти целиком закрыты белыми пластиковыми щитами. Остаётся небольшая полоска прозрачного стекла по самому верху. Там, скрытые от посторонних глаз, толстые дядьки с ракетками за туеву хучу денег бутсают друг другу мячики. Я знаю это, потому что мне известно, откуда нужно смотреть, чтобы было видно происходящее внутри. Нужно выйти на улицу, перейти бывший плац для начальной военной подготовки, зайти на «полигон» и влезть на некогда действующий образец мостового крана. Если сесть по центру этой громадной и ржавой махины, можно прямо под собой увидеть примерно половину зеленеющего искусственной травой корта.
   Помню, это было в четверг – день, когда я впервые вскарабкался на брошенное под открытым небом «пособие». Недавно прошел дождь, почти стемнело, но мне очень уж хотелось увидеть, что происходит внутри этой сверкающей коробки, в которую превратили бывший спортзал. Из кабины крановщика с выбитыми стёклами, где когда-то упорный и смелый наложил невидимую во тьме кучу дерьма, неслабо воняло. Списывать на голубей этот неясный акт не имело смысла.
   Во дворе, где я провел своё детство, была голубятня. И уж кому как не мне знать, что если пара десятков птиц попытается повторить нечто подобное – результат будет смехотворным. Что значат их жалкие каки по сравнению с человеческим гением? Я решил, что если это и была какая птица – то наверняка кукушка. Потому как голубиные, вороньи и даже чайкины какашки все мы видели и, как следствие, нюхали. А вот кукушкины – нет. Был вечер четверга, из кабины воняло. Я, подстелив под задницу газету и изредка болтая ногами, сидел на высоте пяти метров, курил и смотрел в узкую полоску стекла. В теннисе я не смыслю. Даже в настольном. Единственное для чего я использовал ракетку – да и ту от бадминтона – это когда в середине восьмидесятых кривлялся перед зеркалом под музыку «Модерн Токинг». Я переживал обычную гормональную трагедию советского подростка и вечерами был Дитером Боленом. А ракетка была гитарой, по многочисленным струнам которой я самозабвенно лупил. Томасом Андерсом я не был никогда. Уж больно у него был пидорский вид. И жена – уродина.
   Часть тех, кто приезжал в крытый корт на, однозначно, недешёвых автомобилях, по-моему, смыслили в теннисе не больше моего. Все десять минут пока я курил сигарету, потный дяхон в белой футболке и шортах, колыхая необъятным пузом, словно слонёнок метался по видимой мне части площадки, безуспешно размахивая своей ракеткой. Этот мутант, потративший неслабые деньги на свои шорты, абонемент в клуб и «настоящую-теннисную-бутылочку-для-воды-с-трубочкой» даже ни разу не попал по мячу. На его сосредоточенно-тоскливом лице чётко отпечаталась мысль: «На х*я мне всё это нужно?!». Однако кто-то, находящийся по другую сторону сетки и невидимый мне, отлично знал своё дело и посылал мячи, планомерно выигрывая у слонёнка.
   Закончилась эта игра после того, как мяч, пущенный со снайперской точностью, попал прямо в нос конкуренту Агасси. Ракетку он бросил, схватился обеими руками за лицо и окрасил белую свою футболку в красное.
   – Ай-яй-яй, – сказал я, прикуривая вторую сигарету. По тому, как шевелил губами раненый в хобот слонёнок, я понял, что говорит он на неспортивные темы. Тут оказывается не так скучно. Сейчас он вломит своему инструктору, какому-нибудь кандидату в мастера спорта из Твери, и будет вообще весело. Но он не вломил. И я бы не вломил.
   – Ого, себе… – сказал я и даже чуть привстал, что бы получше рассмотреть. Скажите, а Курникову, правда, называют красивой? Я вот всегда считал ажиотаж вокруг неё слишком преувеличенным. А после того, как увидел снайпера, расквасившего нос долбану с ракеткой, – тем более. Курникову в интернат для умственно-отсталых – преподавать физру. «Мисс мира» ту да же – воспеткой. А всех тёток с подиумов – уборщицами.
   – Мля… – произнёс я. А белая майка на два размера меньше – это так нужно по правилам? Не знаю. Но то, что под этой маечкой, – мне нравилось. Я потом до самого закрытия зала сидел на мостовом кране и смотрел, как она – теперь уже на видимой стороне корта – подавала и принимала мячи, встряхивая собранными в хвост белыми волосами, носилась по искусственной траве, демонстрируя, что – да, под этой ослепительно белой юбкой такие же ослепительно белые трусики.
   – Fuck! – сказал я, когда она в первый раз наклонилась, готовясь принять подачу: уж очень короткой была её юбка.
   Беленькая. Чистенькая. От белых кроссовок и носочков до белой резинки, стягивающей её волосы. Как должен выглядеть мужчина, которому «можно»?
   – Fuck! – сказал я ещё раз, когда свет в зале потух. Посидел немного, ожидая пока мой почуявший добычу орган перестанет оттопыривать штаны и мешать при ходьбе. И подумал: в душевых спортзала есть отдушины, выходящие на крышу? А ночью, вытирая липкую после неимоверного сна простыню, в котором виденная мной теннисистка вытворяла нечто невообразимое, я вспомнил, что из-за бесконечных трипов по барам, нормального фака у меня не было целую вечность.

   Если бы существовала премия «Мудак Тысячелетия», её бы получила половина тех, кого показывают по телевизору. Во всяком случае, все эстрадные звёзды конца восьмидесятых-начала девяностых, стопудово. Имеются ввиду мужчины, которые натягивали на себя лосины, стриглись у одного с Пугачёвой парикмахера и появлялись на сцене в велосипедных перчатках с обрезанными пальцами. Интересно, им самим не стыдно смотреть своё видео десятилетней давности? Хотя вряд ли. Ещё, небось, и умиляются. Во всяком случае, фронтмен «Ласкового Мая», как был мудаком – так им и остался. Про это даже говорить неоригинально. И так все словно агрессивные мартышки закидывают бедного Юру калом. Ну тут уже ничего не изменишь… Заслужил чувак… заслужил…
   Премия «Мудак Тысячелетия» должна была появиться. И появилась. В наших с Готье головах. В тот год мудаки просто толпами просились на «Оскара». Они десятками записывали на свои мобилы заглавную тему из сериала «Бригада», участвовали в реалити шоу и одевались, как футбольная команда «Динамо Киев» в 1988 году. Против этого клуба я ничего не имею. Даже наоборот. Просто наличие сотен Блохиных на улицах страны как-то меня не радовало… В общем, номинантов хватало. И однажды «Мудаком тысячелетия» стал Лёня Кошмар.
   Мы как раз пили за здоровье и на деньги Фыла, сменившего «причёску во рту», как выразился Готье. Уже несколько дней золотая статуэтка пылилась в шкафу. Знакомые нам мудаки от политики не появлялись на телеэкране. Безмолствовали мудаки от музыки, не радуя нас своими новыми ужасами. Мы даже заскучали. И вот на восьмой день бездействия жюри воспрянуло духом: в кафе зашёл Лёня Кошмар.
   Я заметил его первым. И отхлебнув пива, пнул под столом ногу Готье:
   – Не он ли наш клиент, коллега?
   Миха повернулся и почти сразу несколько задумчиво ответил:
   – ONLY. ONLY он. По любому.
   А потом добавил после некоторого молчания:
   – Что может заставить человека носить шапку цвета кабачковой икры?
   Лёня получил эту странную приставку «Кошмар» не просто так. Это вовсе не производная от его фамилии, как думают некоторые. Фамилия у него как раз таки в поряде – папа Лёни личность известная всей стране с незапамятных времён. Этот уважаемый дядька светился в титрах всеми любимых фильмов ещё, когда женщина, родившая меня, была студенткой и даже не планировала такого счастья, как я.
   Папан подарил своему младшему сыну фамилию. От мамы – киноактрисы – Лёне достались известные всему бывшему союзу зелёные глаза и светлые волосы. Ещё отпрыск решил, что талант тоже передаётся по наследству. Он снялся в получивших двух безоговорочных «мудаков» сериале, написал песню для «Фабрики звёзд» и разместил на собственноручно созданном сайте собственноручно же созданный сценарий продолжения «Юноны и Авось» (серебряный «мудак» зрительских симпатий). Всё это я узнал позже. А в тот вечер Готье сообщил мне только, что Кошмар – одноклассник Жу. Что его фамилия – ага, та самая. И что этот тип, который выглядит и говорит как п*дор, – просто пипец какой нудный. Берёт у папы халявные контрамарки, шарится по всем театральным премьерам и называет Абдулова «дядь Саша».
   – А потом этот гондон весь вечер об этом рассказывает, – сказал Готье, наблюдая за тем, как Лёня возле стойки пьёт второй бокал коричневого коктейля.
   Фыл, опередив меня на пару секунд, спросил, причём тут «Кошмар». Готье, как и я, не привыкший ещё к внятному звуку Фылова голоса, внимательно проследил за его губами.
   Оказывается, однажды папа попросил Лёню занять чем-нибудь родственников, приехавших из провинции. Сын поводил их по магазинам, покатал в Парке Горького на каруселях, а потом решил приобщить к миру прекрасного. И повёл тётку со своим кузеном не куда нибудь, а на мьюзикл. На «Норд-Ост». И выбрал этот искусствовед тот же самый день и час, что и племянник Арби Бараева со своими парнями в камуфляже и девчонками в чёрном. После штурма Лёня решил, что он – исключительная личность. Особо он гордился тем, что один из чеченов ударил его прикладом. Когда Лёня давал пространное интервью корреспонденту CNN, то даже продемонстрировал шрам перед телекамерой. Корреспондент оставил от интервью десятисекундный кусок, где исключительная личность в завершении скорбно произнесла сквозь наложенный сверху английский перевод:
   – Это был просто кошмар.
   По обоюдному согласию новый претендент сразу же обзавёлся извлечённым из шкафа и протёртым от восьмидневной пыли знаком доблести. А потом, когда пива было выпито уже с десяток кружек:
   – Привет, Юля! – раздался вдруг голос у меня за спиной. Для того чтобы увидеть говорившего, мне пришлось закрыть один глаз. Пока фокусировалось зрение, я успел подумать: «Это кто тут ещё Юля?». И только чуть позже сообразил, что Юля – это Жу.
   – Как дела? – вежливо спросила фигура с пятном цвета кабачковой икры на голове и без приглашения присела за наш столик. Я посмотрел на Фыла. Тот медленно закрыл и открыл глаза, мутно глядя в пространство, и повернулся на звук.
   Фыл личность полезная. Во всяком случае, мне всегда нравилось, что он входит в число моих московских знакомых. Про себя я называю его Валидол – настолько успокаивающе он действует на людей. Когда эта тайсонообразная машина с бритой башкой, шрамом на брови и двумя сбитыми кулаками улыбается – даже превосходящие числом, агрессивно настроенные скинхеды успокаиваются. Тут, как мне кажется, не стыдно было бы обосраться от страха паре-тройке питбулей: настолько впечатляет это зрелище неподготовленных. Вернее впечатляло. Хотя Лёне хватило и лайт-версии Фыла. С зубами. Не знаю, что там происходило у Шилова в башке, но предполагаю, что мысль его относительно долго пробивалась сквозь «десять по 0,5 разливного». Потому что после того, как за нашим столом завязался разговор и мы заказали подошедшему официанту пиццу, Фыл вдруг произнёс:
   – Какая ещё, на х*й, Юля?
   Лёня захлопал своими пушистыми ресницами. Он попытался обьяснить, что вот она – Юля. Шилов слушал его секунд двадцать, а потом деловито поинтересовался:
   – Настучать по ебососу?
   Жу хихикнула. Лёня ещё раз похлопал ресницами. На этом наша первая встреча с
   Кошмаром закончилась.

   На Жу новая футболка: «И х*ль?». Она медленно слоняется по кухне, пока не задевает пустую кастрюлю, стоящую на плите. Кастрюля с грохотом падает. Жу останавливается.
   – Слы, блуждающий андроид. Иди, поспи… – говорит Готье, не глядя на неё. Он лениво жуёт сосиску, пролежавшую пару недель в морозилке. После варки она похожа на пострадавший от вензаболевания пенис. Жу бесшумно исчезает. Я тупо щёлкаю дистанционкой, переключая каналы на маленьком телевизоре, стоящем на холодильнике.
   – Вчера включаю ящик, – говорит Готье, не дожевав пенис, – а там концерт памяти Михаила Круга. Пью себе кофе, а в телике по первому государственному каналу в Кремлёвском дворце весь зал стоя поёт «Васильевский централ»… Куда, мля, эта страна катится?..
   Он закуривает сигарету. В кухню заходит Фыл и с минуту пьёт воду прямо из крана. Я продолжаю переключать каналы. На экране появляется женское ток-шоу. Ведущая с пухлыми губами и глупыми глазами заинтересованно слушает краснощёкую клушу в шифоне, сидящую в студии.
   – Как думаешь, – спрашивает вдруг Фыл, – она клёво сосёт?
   Я молчу.
   – Кто? – наконец подаёт голос Готье.
   – Эта…
   Готье пожимает плечами и, дотянувшись до кастрюли, ставит её обратно на плиту.
   – Какие планы? – спрашивает он.
   – Сегодня наши с «мясными» играют, – говорит Фыл. – Пойдёшь?
   Я отрицательно мотаю головой. Сегодня четверг…
   – Не… – говорю я, – сегодня четверг…
   Как-то одна тётка сказала, что ей нравится слушать мой голос по утрам. Он хриплый ровно настолько, что она просила даже звонить ей после пьянок и чего-нибудь говорить в трубку, пока она мастурбирует. Может, врала.
   – И х*ли ты делаешь по четвергам? – спрашивает Фыл.
   – Смотрю «евроспорт».
   – Чё?
   – Теннис.
   – Теннис никто не смотрит.
   – Я смотрю.
   Следующий канал. Здесь нарисованный мужчина в чёрном плаще и маске побеждает врагов и выцарапывает шпагой букву «Z» на всех предметах, попадающихся под руку.
   – Слы… – спрашивает Фыл. – Как думаешь, Зорро клёво сосёт?

   Я купил три пива, пухлую газету объявлений и новую пачку сигарет. Многостраничный еженедельник сохранит мою задницу от соприкосновения с холодным металлом мостового крана. В ранних январских сумерках я лезу смотреть свой «евроспорт». Бесплатный аттракцион. Двадцать скользких ступенек – и я в VIP-ложе.
   Белоснежка уже здесь. Крутит и принимает подачи. Мне по ночам снится то, как подпрыгивают две замечательные штуковины под её маечкой, чрезвычайно похожие размерами на те мячи, которые она так безжалостно лупит своей ракеткой. Мне снится, как порхает её юбка, приоткрывая белую полоску на ягодицах. А всегда казалось, что только чёрное бельё на женщинах – это клёво. Что бы сказали Фыл и Готье, если бы узнали, что деньги, которые я откладывал на покупку нового МР-3 плейера, потрачены мной на немецкий бинокль? Зато сквозь восьмикратные линзы я могу видеть даже капельки пота на её лбу. У неё светло-голубые глаза с удивительно восточным разрезом. Яркие губы. Чистый нос. Волосы она всегда собирает в хвост, открывая лоб без единой морщинки. Во время игры часто закусывает нижнюю губу. А когда улыбается, разговаривая со своими партнёрами, видно, что зубы у неё тоже абсолютно белоснежные.
   Я выучил её всю. Почти всю. Интересно, есть ли всё-таки в душевых спортзала отдушины, выходящие на крышу?

   Деньги Жу берёт у своей матери. Эта полубогемная тётка живёт в небольшой квартире на Шаболовке и по какой-то причине продолжает снабжать свою невменяемую дочь дензнаками. На эти финансы мы в основном и надираемся в пивных. Никто из нас толком нигде не работает. Последняя запись в моей трудовой книжке: «спецкорреспондент теле-радио-информационного агентства». В городе, из которого я свалил, все думают, что я успешно продолжаю свою карьеру на одной из столичных FM-станций. На самом деле единственный приработок, который иногда приносит доход, – перевозка каннабиольных колбасок по просьбе одного из земляков Фыла. Не забываем и о себе, наловчившись, к великой радости Жу, с помощью линейки незаметно отщипывать щедрые кропали качественного «сканка». Но сегодня Жу угощает тем, что сама «честно купила». В квартире у неё всегда валяется несколько пачек папирос, с которыми она управляется лучше всех из нашей компании. Две выпотрошенные и вновь грамотно нашпигованные руками Жу уже прошли по кругу.
   «Дудеть» после алкоголя, по её мнению, дело непотребное. А мы с Фылом уже выпили сегодня бутылку коньяка. Но мне пох. Мало ли чего эта тётка гундосит. Хочу курить – значит буду.
   – Ну чё?.. – спрашивает Готье после некоторого молчания, во время которого каждый перешифровывал, насколько глубоко его зацепило.
   – Как POISON?
   – Нормуль… – я облизал губы, – приклеился сверху коньяка… (я сделал невнятный жест рукой)… как скотчем…
   Фыл, у которого каннабиол всегда вызывал только одно желание, полез в холодильник. Достал недоеденную пиццу и стал есть её, не разогревая. Мы с Готье смотрели, как исчезает единственная еда в этом доме.
   – Ну ты, нах, жрёшь… – сказал Миха, – оставь децл…
   Фыл с сожалением отодвинул тарелку. Из комнаты послышался шум упавшего предмета и чуть позже слабое хихиканье Жу.
   – Эй… андроид… – спросил Готье. – Чё там?
   Хихиканье превратилось в истерический хохот. Готье встал и вышел из кухни. Фыл вдруг громко пукнул.
   – Ты чё? – спросил я. – Иди в коридор, урод.
   – Поздно, – сказал Фыл и захрюкал. Это он так смеётся.
   – Да ну нах! – я замахал рукой, разгоняя невидимые и неощущаемые пока молекулы Шиловского коварства, из-за чего тот захрюкал ещё энергичнее.
   – Это х*йня, – сказал вдруг он. – Вот у нас в армии был молдованин… Хлеборез… Серанёт в курилке, а выходить не разрешает… Сидишь и нюхаешь, мля, его пуканину…
   Фыл посмотрел на тарелку с недоеденной пиццей. Потом на меня:
   – А ну, улыбнись ещё раз…
   – Чё?..
   – Улыбнись ещё раз…
   – Зачем?.. – онемевшие губы разъехались до ушей. Фыл опять захрюкал и согнулся попалам. В кухню вернулся Готье.
   – Я что-то пропустил? – спросил он.
   Фыл ткнул в меня пальцем и, задыхаясь, пропыхтел:
   – Смотри!
   – На что?
   – На него! Он, когда улыбается, на BMW похож!
   От смеха в зале с дивана упала невидимая нам Жу.

   С «х*икерсами» всё.
   Халявные шоколадные завтраки закончились. Эти мудаки поставили в отделе, где мы паслись, новую камеру. Правда, об этом забыли предупредить меня. Когда я, чувствуя как мой желудок, урча, перерабатывает нугу и карамель с орехами, с независимым видом проходил мимо кассира, чувак в чёрной куртке с надписью «SECURITY» прикоснулся к моему предплечью:
   – Молодой человек, можно вас на минутку?
   – А?..
   – Пройдёмте, пожалуйста, со мной.
   – Зачем? – я посмотрел на выход. Возле автоматических прозрачных дверей медленно остановился ещё один в чёрном.
   – Мы хотим вам кое-что показать.
   Кассирша с табличкой на груди и бабуля с двумя пакетами молока посмотрели в нашу сторону.
   – Что?
   – Кино, – лаконично ответил охранник.
   – Про войну? – начал наглеть я, уже поняв, что «попал».
   – Пошли, – дёрнул он меня за рукав.
   В маленькой комнатке с несколькими чёрно-белыми экранами длинноволосый очкарик перемотал одну из видеокассет к началу, и я увидел себя, торопливо жующего шоколадку. Теперь хоть понятно, где они поставили свою камеру. Двое в чёрном и рыжая тётка с бейджем «менеджер» перевели взгляды с экрана на меня.
   – И чё? – спросил я.
   – Вам придётся заплатить за этот «сникерс», – сказала рыжая.
   В телике я, пойманный клавишей «PAUSE», замер с закрытыми глазами и вздувшейся от большого куска батончика щекой. Как мудак какой-то.
   Тётка расценила моё молчание по-своему.
   – Если вы откажитесь платить, нам придётся вызвать милицию, – она прикоснулась к мобиле, висящей у неё на груди словно амулет.
   – Ага… – сказал я и достал мятые купюры из кармана. Гондоны. Знали бы они на сколько «х*икерсов» мы их нагрели.
   Когда охранники провожали меня к выходу, я спросил:
   – А себе переписать можно?
   – П**дуй отсюда, и что бы я тебя тут больше не видел, – мрачно проговорил один из них. Когда раздвижные двери отделили меня от парней в чёрном, я помахал им рукой.
   – Счастливо… – сказал я, – в попе слива…

   Готье был в гостях у мамы Жу. Пока дочь общалась с родительницей, он спёр из серванта маленькую бутылочку анисовой водки. На вкус – полное дерьмо. Пить её в чистом виде никому из нас не хочется. Поэтому разводим эту странно пахнущую, но многоградусную жидкость пополам с колой в большом пластиковом стакане с трубочкой. Так и пьём в переполненном вагоне метро, передавая ёмкость друг-другу. Замечательно скрашивает дорогу. Едем молча. Мы уже давно прекратили попытки общаться в грохоте подземки. В переходе между станциями останавливается недалеко от чувака со скрипкой. Готье забил тут с кем-то стрелу. Жу дует в соломинку, пуская пузыри в наш коктейль. Шилов на неё неодобрительно смотрит.
   – Мама Жу сегодня сказала, что ей не понравилась американская постановка «Онегина», – говорит Готье. Шилов отрывается от созерцания булькающего стакана:
   – Это там, где Лив Тайлер?
   Готье кивает.
   – Лив Тайлер – киска, – подаёт вдруг голос Жу.
   Теперь на стакан посмотрели все.
   – Она говорит, что русская душа плохо передана… Татьяна типа не мятущаяся личность, а шлюха, не знающая, кому дать… – Готье забирает у Жу ёмкость и выбрасывает в урну. —… С русскими бабами всегда так. Они хотят и на х*й сесть и рыбку съесть.
   Шилов скучает. Ему явно не терпится разогнаться до нужной скорости. Чем нибудь посерьёзней нашего коктейля. Анисовая с колой, это так – поворот ключа в замке зажигания. Вечер очередной субботы. Впереди у нас пиво и боулинг, и Шилову хочется поскорее опрокинуть в себя пару кружек.
   – И, чё мы ждём? – спрашивает он минут через пять.
   Готье смотрит на часы:
   – Ладно… пошли к телефону.
   Минут десять он кого-то материт в трубку. Потом возвращается к нам:
   – Мля! Обломщик херов! Поехали…
   Мы опять едем куда-то по серой ветке. Фыл купил всем по банке пива и теперь доволен. Себе, морда хохляцкая, затарил три. С виду, Шилов – стопроцентный современный гопник. С такими, как он, в своей волосатой юности я предпочитал не сталкиваться. Ему всё пох. Вот сейчас, например, ему пох, что рядом с ним стоит тётка с тяжёлыми сумками. Ей очень хочется присесть. Но Фыл дует своё пиво и тупо рассматривает надписи на одном из её полиэтиленовых пакетов. Тётка вздыхает.
   Я не выдерживаю и уступаю ей своё место. Шилов криво ухмыляется, демонстрируя часть своих новых резцов и клыков. Надолго они задержатся у него во рту? Помню, он рассказывал, как однажды со своими ОУНовцами устраивал заказные беспорядки. В Киеве должен был проходить крестный ход.
   Какая-то украинская политическая партия собиралась набрать себе баллов в ходе предвыборной компании и вместе с церковными хоругвями пронести по Хрещатику свои лозунги. Что-то вроде этого. Шилов тогда носил чёрную рубашку со знаком «УНА УНСО» на груди. А в карманах у него грелись штук тридцать шариков от подшипника и два кастета. По сигналу – несколько пригоршен шариков в толпу, а потом секунд тридцать поработать обеими руками. Главное, как говорил Фыл, вовремя свалить, пока менты не одуплились. Все хлопцы свалили вовремя. Менты успели зацепить только двух в чёрных рубашках и ещё каких-то панков. Одним из тех двоих был Шилов. Всё бы ничего, тем более что милиционеры явно хотели навешать люлей бледным юношам в рваной джинсе и майках sex pistols. Два аккуратно подстриженных парня попали почти случайно. Но этот е*анутый взял и послал толстого сержанта на х*й. Так ему выбили первые два зуба. Когда я спросил его, зачем он это сделал, Шилов ответил:
   – Выполнял домашнее задание.
   – Тайлер Дерден мёртв, осёл, – сказал я.
   – Зато дело его живёт, – заверил меня этот мутант.
   В другой раз я спросил его, какого хрена он делал в украинской националистической группировке.
   – У тебя даже фамилия не украинская, – сказал я ему.
   – Я, вообще, наполовину еврей. По мамкиной линии, – ответил он, чем окончательно меня запутал.

   Мы на станции «Бибирево». Стоим, ждём, пока Шилов мочится за ларьками возле небольшого рынка.
   – Куда мы идём? – спрашиваю я Готье.
   – Нужно с одним человеком увидеться. Он здесь недалеко на частной party отвисает.
   – Чё, мля, за party? – спрашивает, застёгивающий на ходу ширинку, Фыл. – А пиво? А боулинг?
   – Чувак, дай мне дело сделать, а?! А потом будешь катать шары до утра.
   – Мля! Сразу бы сказал, а?! Мы бы тебя лучше там подождали. Может, каких тёток зацепили бы…
   – Не кислячь. С тобой сексом можно только за деньги заниматься.
   Жу хихикнула. Шилов улыбнулся.
   – Чё за party? – спросил, наконец, и я.
   – Да так… одни устраивают… Но ваще-то прикольно. Я как-то был.
   – На «Серебряного мудака» потянет?
   – Сам посмотришь… – и уже Шилову. – Там и тётки. Пошли.
   – И они пошли, – сказал Шилов.

   Домофон ответил почти сразу. Хриплый голос сквозь обрывки музыки спросил:
   – Кто?
   – Вы всё ещё кипятите? – произнёс Готье. – Тогда мы – к вам.
   Дверь подъезда щёлкнула.
   – Это чё ещё было? – Фыл поставил пустую банку на пол лифта.
   – Типа пароль. Вместо флаера. Закрытая вечерина.
   На восьмом этаже – звонок в обитую дермантином дверь.
   Я почти сразу понял, куда попал. Слышать – слышал. Но видеть не доводилось. Не знаю, как в этой квартире можно жить. Потому что мебели, кроме нескольких надувных диванов, я не увидел. Зато здесь были непонятно куда спрятанные зелёные светильники, заливающие всё пространство ядовитым, неестественным светом. Очевидно, хозяин снёс несколько стен в этой пятикомнатной халупе, из-за чего получилась не слабое по размерам помещение. В которое влезла туева хуча народа.
   – Хе… – сказал Фыл, – это чё, типа «матрица»?
   По всему пространству гигантской комнаты кто-то расставил колонны из разнокалиберных телевизоров, на экранах которых постоянно сменялись многочисленные цифры и геометрические фигуры. Из спрятанных динамиков валит мощный ломаный бит. Мы медленно продвигались среди многочисленных гостей.
   – Чё эт-такое? – спросил меня Фыл, цапнув с ближайшего стола бокал чего-то алкогольного и мерзкого с виду. – А?
   – Харизматематики, – ответил я.
   На небольшом возвышении какой-то чувак, стоя за dj-скими приблудами, извлекал из винила и семплеров тот пульсирующий шум, который мы слышали. Другой пожилой чел, похожий на профессионального мудака, изредка читал с листа заунывные, непонятные фразы. Самое понятное происходило на другом возвышении. Круглом и непрерывно вращающемся. Там извивалась под ритм обнажённая тётка с чрезвычайно качественными сисями и татуировкой чуть повыше попы.
   – А она типа хариз… – Шилов запнулся —…математрица?
   Харизматические математики. Харизматематики. Я вдруг понял, что пожилой мудак с микрофоном и есть тот самый Любомир, о котором я слышал. Чё там у него в черепной коробке происходило, я, понятно, знать не могу. Но это псих объявил, что Бог – сверхмегасложное уравнение. Высший цифровой разум. Формулы, цифры, числа. Захотел создателя всего сущего вычислить. Возвести в степень. В куб. Разделить, умножить, сложить, вычесть. Разбить на дроби. Извлечь из корня Господа Нашего.
   Я сообщил всё это Фылу, который высосал уже второй стакан коктейля. Мы подошли поближе к крутящейся, похожей на барабан, штуковине.
   – Настоящая, – сказал Шилов, кивнув на извивающуюся в такт музыке участницу шоу. Разговаривать приходилось чуть не крича друг-другу в уши. Но я понял, что он имел в виду: судя по светлым волоскам на лобке, блондинкой она была настоящей. Вокруг нас пританцовывали и слонялись с бокалами пара десятков симпотных тёток. Но на эту, ясное дело, смотреть было интереснее.
   – Смотри, какая… – Шилов помолчал, подбирая слово —…резиновая.
   По другому эту почётную попу и литые сиси и не назовёшь.
   – Силикон, что-ли?! – проорал мне в ухо Фыл.
   Я не успел ответить. Потому что блондинка откинула свои волосы, закрывающие лицо.
   Нах мне отдушины на крыше спортзала?
   – П**дец, – только и сказал я.
   Абсолют. Качество. Совершенство.
   Сквозь полуопущенные ресницы равнодушно скользнула взглядом и опять барабанообразная платформа медленно повернула её к нам тылом, чтобы продемонстрировать плавное движение пониже татуировки.
   Вот что, оказывается, скрывалось под её маечкой и юбкой?
   Я забрал у Шилова стакан и залпом влил его себе в рот, даже не почувствовав крепость и вкус напитка. Какой, нах, боулинг?!
   – Эй! – толкнул меня Шилов. – Смотри! Там та тётка с ОРТ!
   Я промолчал.
   – Воткнул? – проорал он мне на ухо.
   Я промолчал.
   Какие у неё странные глаза. С удивительно восточным разрезом.
   – Э?! – дёрнул меня Шилов. – Харэ втыкать!
   А на лодыжке – тоненькая золотая цепочка.
   – Э?!
   – Мля! Чё те надо?! – ответил наконец я.
   – Смотри! Как этого типана зовут?!
   Он ткнул пальцем в сторону. Там с кем-то беседовал обладатель звания «мудак тысячелетия» за достижения в области телевидения.
   Я назвал имя и фамилию.
   – Ништяк, да?! – восторженно проорал он. – Пацанам расскажу! Пошли автограф возьмём, а то не поверят!
   – Е*анулся! – проорал я в ответ. – Мы же типа свои. Типа богема. Сюда ботву всякую не пускают. Щас, нах, выгонят!
   Шилов мочал не долго:
   – Смотри… мля, как его?!
   Мимо протопал один из «На-ны».
   – Хорош пальцем тыкать, – сказал я.
   DJ закончил свой сэт и седовласый Любомир начал о чём-то нудно рассказывать. Белоснежка покинула вращающуюся штуковину и исчезла в толпе. Я, помедлив несколько секунд, двинулся за ней следом. Исчезла. Растворилась. Зато встретился Готье, который разговаривал с типом в лыжной шапке. Жу рядом пялилась в один из мигающих экранов. Любомир заткнулся. Наступила полутишина, в которой сразу образовались небольшие кружки беседующих со стаканами в руках людей. Шилов подошёл к одной из компаний и молча встал рядом. Я ещё раз взглядом обшарил толпу. Блин. Куда она делась?
   – Слы, мужик, можно тебя на минутку? – Шилов тормознул проходящего мимо парня.
   – Да.
   – Ты из «До 16 и старше»? Да? – Фыл отхлебнул из стакана.
   – Да, – ответил тот.
   –…Говно твоя программа, – сообщил ему Шилов.
   – А я причём? – спокойно ответил парень.
   Шилов несколько мгновений смотрел на него, потом произнёс:
   – Точно… Ты– то причём…
   Телечувак пожал плечами. Шилов похлопал его по плечу:
   – Ну ладно… Извини…
   – Да не… Нормально… – и парень пошёл дальше.
   – Шилов… – говорю я и тут же умолкаю.
   Фыл отхлёбывает из своего стакана и оглядывается по сторонам. Потом переводит взгляд на меня:
   – Чё?
   Он громко сдерживает отрыжку и спрашивает:
   – Вот а проблем, ман?
   И снова не получает ответа.
   В другом конце комнаты я вижу белые волосы, собранные в узнаваемый хвост. И делаю шаг.
   – Ты куда? – Фыл, собравшийся влить в себя остатки коктейля, останавливает руку не донеся до рта.
   – Шилов… – говорю я. —…пожалуйста, подожди меня здесь.
   Я медленно подошёл к самой многочисленной компании, образовавшей круг возле dj-ского пульта.
   Любомир в расстёгнутой до середины груди фиолетовой рубашке энергично жестикулируя левой рукой, вещает собравшимся вокруг него людям:
   – В принципе, я согласен, здесь нет ничего кардинально нового. Всё, о чём я говорил, изначально базируется на Кабалле… а это, как известно, одно из древнейших учений… Магия чисел, сама по себе…
   Правой рукой он не жестикулирует. Потому что правая рука на талии его соседки. Она успела переодеться. Накинула белый пушистый халат с таким же пушистым поясом и стоит, засунув руки в его глубокие карманы. Стоит и смотрит на него снизу вверх.
   –…Массоны придавали цифрам большое значение… Ну например, все их символы обязательно содержали определённое количество…
   Это так выглядит мужчина, которому «можно»?
   –…Цифра 9 обладает гораздо большей энергетикой… Вы знаете, что если умножить девятку на любую другую цифру, а потом сложить между собой цифры числа, получившегося в результате, то получится та же самая девятка…
   Мудак. Стопудовый, бессменный мудак этого и всех последующих тысячелетий.
   – Он чё, учитель математики? – спросил подошедший сзади Фыл.
   – Нет, – ответил я, – он мудак.
   И Белоснежка вдруг оторвалась от созерцания Любомирова красноречия. И повернула голову в нашу сторону. И остановила свой спокойный взгляд на мне. Я, наверное, что-то должен был сделать. Например, улыбнуться. Но просто хлопнул два раза ресницами. И ещё раз хлопнул, когда отвернулась.
   У меня нет фиолетовой шёлковой рубашки.
   Я не чистил зубы, наверное, с неделю.
   – Кошмар, – сказал Шилов.
   – Хуже, – мрачно ответил я.
   – Х*ль хуже? – Фыл кивнул в сторону. – Вон этот мудак шаро*бится.
   Лёня улыбаясь, вежливо слушал толстого мужчину, который энергично похлопывал его по руке.
   Что может заставить человека надеть на себя клетчатые штаны?
   – Пошли, – сказал я. – Щас мы этому красавцу настроение подпортим.
   Я мельком глянул в сторону Любомира и двинулся к Кошмару. Шилов со стаканом в руке следовал сзади.
   – Привет, – сказал я.
   Лёня, мило улыбаясь, повернулся.
   – Здравствуйте, – поздоровался я с толстяком. Знакомое лицо.
   Лёнина улыбка несколько померкла.
   – Салам, – произнёс Шилов, появляясь из-за моей спины.
   Функция «улыбка» уменьшилась ещё на несколько делений.
   – Вы из Средней Азии? – спросил толстяк.
   – Ага… – ответил Фыл и отхлебнул из стакана.
   Я вспомнил его… Слонёнок с пробитым хоботом.
   Лёня перевёл взгляд в пол и помочил губы в своём алкоголе.
   – Да?.. А откуда?
   Заинтересовался. Агасси хренов.
   Я промолчал, ожидая, что же соврёт Шилов.
   Но он почему-то сказал:
   – Привет, – кому-то у меня за спиной.
   – Привет, – ответили ему. И мы все повернулись на этот голос.
   – Добрый вечер, Наденька! – слонёнок резво преодолел расстояние и пожал ей руку.
   – Что же вы не приходите на тренировки, Николай Егорович? – она убрала кисть в тёплый карман халата.
   Что говорил толстяк, я не слушал. Я смотрел.
   Она всегда носит только белое?
   Наденька?
   – Леонид, – Кошмар пожал ей руку.
   Мудак.
   Она вопросительно посмотрела на меня.
   – Дэн… – я тоже секунду подержался за её ладонь. – Денис.
   Шилов приподнял свой стакан.
   – Шилов, – сказал он.

   – Переход на кольцевую линию. Уважаемые пассажиры, не забывайте свои вещи при выходе из вагона…
   Мы с Шиловым проснулись под вечер. Пока пили пиво и добирались из его Мытищ до метро – вечер превратился в ночь. Скоро переходы закроют. Чтобы не было скучно, у нас с собой четыре «нефильтрованного». Людей в вагоне почти нет.
   – Я знаю одного чувака, – говорю я, – его отец озвучивал все эти объявления в метро.
   – А я… – Шилов отхлёбывает из банки, – нашёл раз в метро сумку. Там был плейер и триста рублей денег.
   Мы стоим, прислонившись к стеклу, за которым видно происходящее в соседнем вагоне. Там несколько мужиков со здоровенной «бетакамовской» камерой и логотипом одного из центральных каналов на спинах.
   Гримёр пудрит лица парочке актёров.
   – И где плейер? – спрашиваю я.
   Шилов пожимает плечами:
   – Дал одной тётке послушать. Третий месяц у неё по венам плавает.
   Он смотрит по сторонам и прикуривает сигарету. Старушка в коричневом пальто, заметив это, неприязненно поджимает губы. На следующей станции, кинув на нас уничтожающий взгляд, она выходит.
   – Слы, – говорю я, – дай сигарету.
   – В жопу ракету, – Шилов смотрит, как актеры в соседнем вагоне, размахивая руками, спорят перед объективом камеры. – Ты бросаешь.

   Точно. Я и забыл. Но курить всё равно охота.
   – Однажды я не курил целый месяц, – говорю я.
   Шилов молчит.
   – Ты знаешь, что я не ругался матом десять лет?
   Шилов выдыхает дым.
   – И как-то не занимался сексом целых два с половиной года?
   Шилов допивает пиво и бросает в банку окурок.
   Потом переводит взгляд на меня:
   – Ты чё, е*анутый?
   Следующая станция. В вагон заходит тётка в метростроевской форме с рацией в руке.
   – Кто здесь курил?
   Немногочисленные пассажиры смотрят на нас. Но молчат.
   – Кто курил? – повышает голос она.
   Мы тоже молчим.
   – Не поедем, пока тот, кто курил, не выйдет, – тётка обводит вагон суровым взглядом и угрожающе поднимает рацию.
   Молчание. Поезд не трогается с места. Люди начинают переглядываться. Шилов хмыкает.
   – Да не курил никто, – тоскливо говорю я. – Поехали уже…

   – Единственный поступок, которым я горжусь, – говорит Готье, – это то, что я бросил курить.
   – Поступок, который меня не радует, – говорит он, – это то, что я начал курить опять.
   Я бросаю.
   – Купи новый автомобиль, выедь на нём на трассу и сбей первоклассницу. А потом попробуй бросить курить, – говорит Готье.
   Я брошу.
   – Трахни шлюху без презерватива, зарази свою любимую девушку СПИДом, а потом попробуй бросить курить, – говорит он.
   У меня получится.
   От никотина желтеют зубы. И кашель по утрам. А ещё курящие мужчины не нравятся ей. Она мне так сказала. Вернее сначала улыбнулась и, сморщив нос, произнесла:
   – Денис, ты бы мог не дымить на меня своей сигаретой.
   А потом сказала, что курящие мужчины ей не нравятся. Я вообще хорошо запомнил всё, что она говорила в том кафе, где мы сидели после харизматематического PARTY.
   – А Любомир курит? – спросил я.
   – А причём тут Любомир? – она пожала плечами.
   Отлично. Один мудак не причём. Причём другой мудак. Лёня.
   – Это ты снимался в том сериале? – спросила она его, как только слонёнок покинул нас.
   Два специальных «мудака» от жюри конкурса.
   – Мне понравилось, – сказала она и посмотрела на нас.
   – А вам?
   Шилов промолчал.
   И я – Член жюри – впервые нарушив пакт со своей совестью, подыграл одному из главных номинантов.
   – Да, – сказал я. – Понравилось.
   Именно Лёня пригласил её в кафе. Именно там продолжился их разговор. Именно из-за этого приходится теперь терпеть этого мудака в нашей компании.
   Я брошу курить.
   – Вынь родного брата ещё тёплого из петли, сделанной из маминой бельевой верёвки. А потом попробуй бросить курить, – говорит Готье.
   Лёня Кошмар провожает её домой. Он бывает на её фотосессиях. Она снимается для каталогов. Её называют Надин. С ударением на второй слог. Мне тоже можно её так называть.
   Теннис. Бассейн. Утренняя пробежка. Кофе без сахара и сливок.
   Её ждёт какой-то крупный контракт за бугром. Лёня говорит с ней, когда она сидит с ним рядом за столиком в очередной кафешке. Лёня подвозит её иногда на папином «бумере». Ей нравится машина. Она тоже хочет такую же. Только красного цвета. Кабриолет.
   Мудак. Которого приходится терпеть. Или это ему приходится терпеть нас?
   Шилов по моей просьбе вежлив.
   Готье извлекает из себя свои лучшие пёрлы. По моей просьбе.
   Надин часто улыбается в нашей компании.
   Я начал отжиматься по утрам.
   И ещё – она всегда носит белое.

   – Аптечка в шкафу, – говорит Чаппа, откидывая со лба дреды. Он щурится от дыма торчащей в углу рта сигареты и жуёт жвачку. Диван, на котором он сидит, стоит посередине комнаты. На стене – красно-зелёно-жёлтый флаг и постер Боба.
   На маленьком столике перед диваном – пакет привезённый нами. Чаппа отсчитывает купюры. Шкаф – за моей спиной.
   Мы с Шиловым упорно надирались весь предыдущий вечер и полночи. Башка раскалывается. Фыл молча пьёт пиво в одном из кресел. От этого зрелища мои почки начинают намекать о своём существовании.
   – В другом ящике, – говорит Чаппа.
   Выдавливаю на ладонь четыре таблетки. Тупо смотрю на них. Чаппа тушит сигарету в пепельнице и, выдохнув клуб дыма в потолок, откидывается на спинку дивана. Его дреды достают до плеч:
   – Чё забыл, как это делается?
   Я обвёл комнату в поисках стакана воды.
   – Если ты собираешься это пить, то делаешь большую ошибку, ман.
   Пошёл нах, думаю я, членосос хренов.
   – Анальгин, как и всё в этом мире, нужно употреблять правильно, – он зевает. Шилов молча заливает в себя пиво.
   – Знаешь, как правильно?
   Членосос хренов.
   – Врачи об этом не расскажут… – Чаппа достаёт из-за уха туго заряженную папиросу:
   – Они о многом не рассказывают. Вот анальгин например… Тут же из названия понятно, как его правильно принимать, ман.
   Он прикуривает косяк:
   – Чё ты на меня смотришь? Да, чувак… Ты правильно понял.
   Он ещё раз затянулся:
   – Через анал… То есть через жопу…

   Пилюли подействовали минут через десять. Гвоздь из виска переместился к затылку. Или это Чапповский сканк помог? Для себя он держит качественный. И для нас не жадничает. Когда пустая папиросная гильза отправилась в пепельницу, он завёл «The Whailers».
   Я вспомнил, что три года назад Чаппа и знать не знал, кто такой Боб Марли. Он жил себе во Львове, выращивал коноплю на даче и толкал её местным хлопцам. И усиленно экспериментировал со своей продукцией.
   Однажды этот в хлам накуренный хрен сорвал себе какой-то контролер в башке. Взял и принял ислам. Поехал в Россию, нашёл мусульманскую общину и сделал обрезание. Полгода ходил с бородой, совершал намаз и мечтал отрезать башку Салману Рушди. Потом контролер повернулся в другую сторону. Или вообще, нах, оторвался. Потому что сейчас Чаппа убеждённый растаман. Ходит теперь с дредлоком и обрезанным х*ем.
   – Если будешь принимать анальгин правильно, нужно к проктологу раз в полгода ходить. Проверять правильный ли у тебя прикус…
   И задвигает такие вот телеги.
   – Я умный, – говорит он после второй папиросы. – Я, пи*дец, какой умный. Думаешь, я не знаю, как зарабатывать деньги легально? Знаю.
   – Главное идеи, – говорит он, постукивая себя пальцем по виску, – а идей здесь… Не задумок, ман… А настоящих идей…
   I’m shot the sheriff… – поёт Боб из динамиков.
   Чаппа вещает, забравшись с ногами на диван. Фыл, впервые на моей памяти, не жрёт ничего после косяка. Это сразу должно меня настораживать. Но мне не до Шилова. Этот мутант готовит в себе коктейль Молотова качественные ингридиенты, которого стопудово снесут ему башню полчаса спустя. Я сквозь остатки анабиозного похмелья, отпускающего действия анальгина и вступившей в силу второй волны каннабиола рассеяно внимаю Чаппе:
   – Никому не приходит в голову, как неудобно сидеть на обычной мебели беременным тёткам… – говорит он, – и это моя основная идея…
   – Buffalo soldier… – поёт Боб.
   – Тут ничего сложного… – Чаппа облизывает губы и суёт руку куда-то за спинку дивана.
   – Плод создаёт избыток веса и давит своей тяжестью на поясницу… на крестец… и вообще на тазовые кости…
   Он достаёт бутылку газированной минералки, наливает мне в стакан, а сам пьёт прямо из горлышка. Пузырьки проходят по языку лёгкой наждачкой, щиплют нос и выступают на глазах мягкой влагой.
   – Спасибо… – говорю я.
   – За что?..
   – За воду…
   – За воду спасибо не говорят, – он снова приложился к бутылке.
   – А за газ в воде?..
   Чаппа уставился на меня. Потом хмыкнул:
   – Не знаю… Тогда на всякий случай, «пожалуйста»…
   – Во-о-от… Нужно производить специальную мебель для беременных… Анатомические кресла там… Ну и самое главное – столы с вырезом для пуза.
   Чаппа взял подушку, засунул её себе под майку и уселся возле стола в углу комнаты – псевдо живот упёрся в столешницу:
   – Как, нах, с таким пузом можно чё нибудь делать?
   Он поднял руки и несколько раз ткнул животом в стол:
   – Всего ребёнка помнёшь…
   В бутылке Шилова осталось треть.
   – Но самое главное, никто не думает о людях, которые ненавидят сладкое…
   Чаппа, не вынимая подушку, вернулся на диван.
   – О них думаю я, ман… – он снова постучал себя пальцем по виску, – о людях, которые не могут есть варенье, торты и пирожные.
   – Специально для них я буду выпускать солёное мороженное, жвачку со вкусом бекона и «SNEACKERS SALT» с солёным арахисом… Я буду производить круасаны с солёным повидлом… И само солёное повидло… Торты с маринованными грибами… мля! Всё, что угодно, чувак…
   – Ни х*я себе, – сказал я.
   – И самое главное, эта ниша не занята… Никем.
   Он вынул подушку из под майки и кинул на пол:
   – FUCK! Думаю, чё так стрёмно сидеть-то?!
   Чаппа взял со столика пачку денег и взвесил её в руке:
   – Но есть ещё один способ получения капусты… Его можно реализовать в любом городе, где есть крупные фирмы и телефоны. То есть в любом, ман. Идея не моя, поэтому дарю…
   К тому моменту, когда Чаппа закончил рассказывать, Шилов допил бутылку до дна.

   В метро Шилов забрал у меня плейер, где торчал диск из «Китайского лётчика». Людей в вагоне было много. Поэтому зрителей видевших, как он устраивает слэм, сидя на скамейке, и подпевает «Мясотрясам», хватало. Потом, пока я немного отстал, завязывая шнурок на выходе из станции, этот мутант безуспешно пытался взобраться на эскалатор.
   Я подошёл и секунд двадцать с удовольствием наблюдал за этим зрелищем.
   – Млядь! Да что с этой херовой лестницей! – наконец распсиховался он.
   – Чувак! – сказал я. – По этому эскалатору спускаются! А вот по тому… – Я показал большим пальцем за спину, – поднимаются наверх. Нам туда.
   И зачем мне понадобилось покупать стельки?
   – Лось! Тётя-мотя-тётя-мотя! Лось! Тётя-мотя-обормотя! – орал Шилов, расхаживая туда-сюда по тротуару и специально расталкивая прохожих возле обувного не далеко от ГУМа. Слава Богу, он не зашёл во внутрь.
   – Заполните, пожалуйста, этот купон, – продавщица протянула мне бумажку, – тогда вы сможете участвовать в розыгрыше призов…
   – Каких? – спросил я.
   Продавщица не ответила. Она смотрела мне за спину.
   – Саша, – сказала она рослому парню в футболке с эмблемой магазина. – Сделай что-нибудь…
   Я поглядел через плечо.
   Вообще-то Фыл не танцует. Сам говорил, что не любит. Зря. Есть на что посмотреть. Особенно когда он в настроении. Шилов подпрыгивал на одной ноге, отставляя другую в сторону, и хлопал в ладоши. Три прыжка в одну сторону. Три обратно.
   – Эй! Здарова – цыц – капец! Это далеко ещё не канец! – орал он.
   Из следующего магазина нас попросили уйти сразу.
   – Шилов! – сказал я на улице, начиная свирепеть.
   – Да? – с готовностью ответил он, внезапно перестав хлопать в ладоши.
   – Ты можешь не петь, а?
   – Легко, – ответил он и снова начал подпрыгивать. Три прыжка вправо. Три влево.
   В ГУМе нас тормознули на входе.
   – Чувак! – сказал я. – Давай я возьму такси и отвезу тебя домой, а?
   – Нормуль, – ответил он. За минуту до этого Шилов раз тридцать крикнул гумовскому охраннику «пока! красавчик!», каждый раз поднимая сжатую в кулак руку над головой.
   – Я ссать хочу, – сообщил вдруг он.
   – Блин. До дома не потерпишь?
   – Нет.
   В туалет возле кремлёвской стены он спустился сам. Подозрительно спокойный. И почти сразу я понял, что мне тоже следует туда войти. Из-за громких голосов за дверью.
   – Млядь! Этот урод вообще ох*ел! – услышал я, проникнув в гулкое помещение. Среди писсуаров стояли три злых мужика. Самый злой отряхивал свои брюки носовым платком. Шилова нигде не было видно. Я быстро прошёл вдоль кабинок. Шилов стоял в предпоследней. Он мочился, держась одной рукой за стену, и, тихо смеясь, покачивал головой так, будто услышал что-то очень весёлое.
   – Х*ли, успокойся! Он обоссал меня! – донеслось от писсуаров, – убью, н*хуй!
   – На верх выйдет, там его и мочканём, – сказал другой голос.
   Дебилы. Наверху полно карабинеров. Так что веселья не будет. Если троица не против переночевать в райотделе, конечно. Шилов появился из кабинки, застёгивая штаны. Наушники от «walkmana» волочились за ним по полу.
   – Шилов, с тебя новые уши, – сказал я, вытащив из кармана острозаточенный карандаш и вставив его между пальцами правой руки. Словно FUCK. Простейшее оружие городского партизана. Но оно нам не понадобилось.
   Я чё – зря, что ли, стригусь «под ноль» и отъел ряху на 90 киллограммов?

   Наконец выпал снег. Настоящий. Не превращающийся в бурую кашу под колёсами авто. Пальцы в кроссовках немеют. Но это фигня. Терпимо. В своё время в Приполярье бывало и похуже. Когда губы приходилось мазать бесцветной помадой перед тем, как хлебнуть пива из банки. А то примёрзнет. Потом у пива мерзкий привкус.
   Она тоже пользуется бесцветной помадой.
   Её мама почти круглый год живёт среди снегов. Только на другом конце земного шара. На Аляске.
   – Блин, у тебя оказывается мамахин в штатах! – сказал узнавший об этом Фыл. – А ты чё здесь?
   А что там делать на Аляске? На лыжах кататься? Она там была. Ей не понравилось. И не понравилось, как смотрел на неё новый папа.
   Хм. Надеюсь, мой взгляд не вызывает в ней отрицательных эмоций. Ведь я пялюсь на неё постоянно.
   И Лёня. Он иногда во время разговора, как бы невзначай, берёт её руку в свою.
   Мудак.
   Мудак… Но такая штука, которую называют обаяние, у него есть. Признаю. Даже Шилов уже не напрягается в его присутствии. Отношение Готье к тому, что происходит на этой планете, известно. Жу – как всегда. Я, например, не пойму: замечает ли она, что мы сейчас не в Москве, а в загородном доме Лёниных родителей?
   Домик почётный. Трёхэтажный. С камином. Возле него мы сейчас и сидим, утопая в мягких диванах. В баре – полно алкоголя. На видном месте – литровая бутылка без наклеек, запечатанная воском. Шилов цапнул её первым делом:
   – А это чё за хрень?
   – Это папе дядя Амаяк подарил. В день моего рождения. Это армянский коньяк многолетней выдержки… – Лёня мягко забрал бутылку у Фыла и поставил на место. – Папа не разрешает его пить… Говорит, что откроет только по особому случаю. Всё остальное – можно…
   Можно так можно. Я сразу бухаю себе полстакана «чивас» и делаю нескромный глоток.
   Лёня пообещал устроить нам эту поездку ещё неделю назад. Все довольны. Знаю, для кого он старается…
   – А твой отец? Он где? – спрашиваю я.
   Папа Надин – чемпион. Заслуженный тренер России по теннису. Он всю жизнь вёл здоровый образ жизни и под конец, похоже, вообще свихнулся на этой теме.
   Началось с того, что он начал очищение организма. Всем рассказывал, что чувствует себя, как младенец. А потом нашёл панацею от всех болезней. Уринотерапию. Он пил свою мочу по утрам, выпаривал её до нужной концентрации и хранил в литровых банках на антресолях. Он клизмировался и полоскал горло. Вся квартира и мебель впитали в себя запах папиной страсти. Естественно хотел и жену приобщить. Это стало последней каплей. Мать устроила скандал:
   – Мне твоё положительное влияние на половую функцию – до одного места! – кричала она. – Я даже целоваться с тобой уже не могу! Меня воротит!
   – Ну зачем ты так? – мягко пытался успокоить её отец. – Понимаешь…
   – Не хочу ничего понимать! – перебивала его мама. – Узнаешь, что дерьмо полезно – тоже будешь его есть?! На зиму заготавливать в банках?! Научить пользоваться машинкой для консервации?!
   Может, сейчас папан этим как раз и занимается. Ведь, по словам Надин, даже сходить в туалет «по большому», он называл «эвакуация кала»…
   Потом мы пошли лепить снеговика, и, конечно, почти моментально это превратилось в снежное побоище. Стало понятно, что Лёня ни хрена не умеет лепить и кидаться снежками.
   Вот кто, наверняка, наравне с девчонками был мишенью для обязательного обстрела после школьных уроков. Зато Надин сразу показала класс. Взяла и расквасила мне нос. Бах и всё. Даже в глазах потемнело. Это с десяти метров-то…
   Втягивая липкие от мороза кровавые сопли, я сел на ступеньки крыльца рядом с Готье. Он с самого начала устроился здесь и невозмутимо курил.
   Я зачерпнул в ладонь снега и приложил к переносице. Вокруг недолепленного снеговика с криками носились Фыл, Кошмар и Надин. Жу с отсутствующим видом сидела в эпицентре боя на ведре, которое должно было стать головным убором скульптуры, и флегматично жевала морковку. Несостоявшийся нос снежного творения.
   – Я тут к своим месяц назад ездил, – сказал вдруг Готье.
   Странно. Я только сейчас понял, что мы никогда не разговаривали о наших родителях.
   – Мать постарела за два года… и отец тоже… – Готье затушил сигарету. – Когда рядом живёшь, не замечаешь. А щас приехал…
   Помолчали. Бой прекратился. Лёня отряхивал одного из бойцов от снега. Не Шилова.
   – Самое обидное, что ни х*я ведь не изменишь, – сказал Готье и посмотрел мне в глаза. – Вот если бы что-то изменилось от того, что я тебя отп*зжу – отп*здил бы.
   Он поднялся, отряхивая задницу:
   – Но от этого мама моложе не станет.

   – Больно?
   Нос распух. И сейчас в тепле начал покалывать. Жу захотела спать, и Лёня пошёл показывать Готье, куда её уложить. Шилов придвинул кресло к камину и греет ноги. Надин наклонилась так близко, что её прядь коснулась моей щеки:
   – Очень?
   – Нет.
   Она смочила платок и аккуратно оттёрла засохшие кусочки крови:
   – Извини, я не хотела…
   – Блин. Представляю, что бы у меня было вместо носа, если бы хотела.
   Она рассмеялась:
   – Виски?
   – Ага.
   Она направилась к столику с бутылками. Я проводил её взглядом. В джинсах – не хуже, чем в своей юбке. Даже лучше. Теперь-то я знаю, как там и что. Кстати…
   – Надин?
   – Да, – она присела рядом и протянула мне стакан.
   – Что означает твоя татуировка?
   – Какая?
   – У тебя их несколько?
   – У меня их вообще нет.
   – А вот тут… – я прикоснулся к своей пояснице.
   – А!… Это не настоящая, – она улыбнулась. – Так, переводная картинка… Уже стёрлась давно… Я настоящую боюсь. Говорят больно.
   – Не… – я отправил в себя полстакана, – не очень.
   Она приподняла брови:
   – А у тебя есть?
   Я кивнул.
   – Покажи.
   Поставил стакан на пол и закатал рукав футболки. Она придвинулась ближе, и я ощутил её дыхание на своей коже. От этого сотни крошечных иголок пробежались по моему телу. Словно я выскочил за дверь без одежды.
   – Неплохо… Мне нравится… – Надин, улыбаясь, заглянула мне в глаза. – А ещё есть?
   – Есть… – Я задрал футболку до подбородка. Она наклонилась, и я почувствовал прикосновение её руки в районе сердца.
   Сотни иголок превратились в миллионы.
   Она провела подушечками пальцев по линиям узора.
   Я – посреди Антарктики в задранной на животе футболке.
   Коснулась серьги в правом соске.
   – Это пирсинг?
   Я кивнул. Даже сказать «да» в этот момент я бы не смог – кусок льда в горле не позволил бы.
   – Больно было? – она подняла глаза. Не убирая руки с моего сердца.
   Сердце схватило огромный молоток и стало стучаться в её ладонь изнутри.
   Какие у неё голубые глаза. С удивительным восточным разрезом.
   Что-то звякнуло в углу комнаты. И мы оба повернулись на звук.
   Теперь я понимаю, с каким выражением я смотрю на Лёню, когда он держит её руку в своей и отряхивает снег с её одежды.
   Потому что с тем же самым выражением он сейчас смотрел на нас. Она убрала руку. Я, наконец, проглотил ледяной кусок.
   Кошмар взвесил поднос с чашками в руках и произнёс деревянным голосом:
   – Давайте пить кофе.

   Готье с Жу спят прямо за стеной. А Шилов улёгся на первом, недалеко от камина. И от столика с бутылками. Высосал, наверное, ещё пол-литра и храпит.
   Мне тоже нужно выпить. Надраться. Нах*яриться. Я не могу спать. Я лежу одетый на застеленной кровати и тупо смотрю в потолок. Там, на третьем этаже, ещё одна комната. Спальня Лёниных родителей. С огромной кроватью.
   Я слышу, как тикает мой «swatch» на руке.
   Я знаю, что Лёня повёл укладывать Надин именно туда. И не спустился обратно.
   Мне нужно надраться. Нах*яриться. На*башиться. Уйти в анабиоз.
   Мне нужно выпить.
   Мне нужна сигарета.
   Х*й с ними: первоклассницей, девушкой больной СПИДом и повесившимся братом.
   Я хочу курить.
   Сигареты есть у Шилова. Там же прихвачу батл «чиваса». Я пошевелился, собираясь встать, и замер.
   Кто-то спустился с третьего этажа и мягко прошёл мимо моей комнаты. Сердце опять схватило свой молоток. Не молоток. Кувалду.
   Еле слышно щёлкнула дверь ванной.
   Потом зашумела вода.
   Млядь! Мне нужно выпить!
   Я, стараясь не шуметь, вышел в коридор и на цыпочках направился к лестнице. В ванной тихо звякнуло. Я уже поставил ногу на ступеньку, когда услышал, как сквозь шум воды кто-то тихо всхлипнул.
   До сих пор не пойму, что меня заставило вернуться назад. И открыть дверь.
   Вода тугой струёй била в раковину.
   На кафеле, съежившись, сидел голый по пояс Лёня Кошмар и тихо давился слезами. Рядом с ним валялась выпотрошенная аптечка. Я сразу понял, что он там искал. Резиновый жгут, который туго стягивал его правую руку. В левой – Лёня держал одноразовый шприц. Восемь кубов. Не глюкозы стопудово.
   Мы молча смотрели друг на друга.
   – Родители знают? – спросил я.
   Слёзы побежали сплошным потоком, и он выпустил конец жгута из зубов.
   На левой – такие дороги, что колоть уже некуда.
   – Что случилось? – я присел рядом, почувствовав, как кафель холодит задницу.
   Он заплакал ещё сильнее.
   Я вытащил из его пальцев шприц и аккуратно положил на стиральную машину.
   Мля. Мне пох, когда плачут бабы. Но на мужские слёзы смотреть не могу. Я прикоснулся к его плечу.
   Лёня неожиданно обнял меня и его слёзы промочили мою футболку: он, наконец, разрыдался по-настоящему. Так продолжалась минут пять. Непрерывные рыдания превратились обратно во всхлипы. Потом в судорожные вздохи. Наконец он так же неожиданно отстранился. Вытер тыльной стороной ладони глаза и невидяще уставился в стену.
   – Она меня не любит, – сказал он.
   Я промолчал.
   – А я… – он снова всхлипнул, —… я её люблю…
   Ночь откровений.
   Я взял полотенце и подал ему.
   Потом взвесил шприц в руке:
   – Не много?
   Он хмуро глянул на восемь кубов и вытер лицо:
   – Я хотел убить себя.
   Зашибись.
   – Зачем?
   Лёня молчал с минуту.
   – Я ей ноги готов целовать… Я всё готов ради неё сделать… А она сказала сейчас, что между нами ничего не будет… Что я, конечно, милый мальчик…
   – Мальчик… – повторил он горестно.
   – Ну сказала и сказала…
   Хреновый из меня психолог.
   Лёня вдруг посмотрел на меня. С очень непонятным выражением:
   – А сама сегодня там внизу… С тобой…
   Я пожал плечами:
   – Да она татуировки мои смотрела…
   – Татуировки… – повторил он упавшим голосом.
   – Ну не любит… – сказал я сам себе не веря, —…полюбит… Всё будет нормально.
   Лёня мутно глянул на меня и вдруг сказал зло:
   – Не будет нормально. Потому что я мальчик. Мужчина… Мужик…
   Я пожал плечами:
   – В смысле?
   – В прямом, – он встал и произнёс, возвышаясь надо мной. – Она не спит с мужчинами.
   – В смысле?.. – тупо повторил я, уже всё поняв.
   – Вообще не спит, – Лёня посмотрел на шприц. – Она «розовая». Стопроцентная лесбо.
   Что за ночь сегодня?
   Я поднялся и потёр щёку, смотря на своё отражение в запотевшем зеркале. Потом перевёл взгляд на Лёню:
   – Да, чувак… Была бы она хотя бы «Би», шанс бы у тебя был…
   Чуть не сказал – у меня.
   Кошмар смотрел в пол.
   Я пожал плечами:
   – Её любви может добиться только другая девчонка… Поэтому наше место – в буфете.
   – В буфете… – повторил он.
   Мне захотелось спать:
   – Давай… Убирай тут своё…
   Я сделал неопределённый жест рукой:
   –…Оборудование… Нужно поспать…
   Лёня опять посмотрел на шприц:
   – Мне нужно вмазаться.
   Я прикоснулся к его плечу:
   – Чувак… это твои дела… Но завтра нам на работу. Всем. Ты должен быть огурцом.
   – Я буду, – ответил мне Лёня и поднял жгут с пола. – Честное слово.

   Я похож на огурец. В зелёной бейсболке и зелёном жилете с буквами «АкваЛабиан. Пицца круглосуточно» на спине. Под мышкой – шесть плоских картонных коробок с аналогичной надписью. Кое-что здесь не правда. Не круглосуточно. А с 9 до 17. До обеда мне нужно посетить десять клиентов. Список у меня в другой руке. Кто тут у нас сегодня первый? «Кредитный союз»? ОК. Жвачку в рот. Поехали…

   – Что?
   У секретарши серые глаза за стёклами очков, строгая причёска и два высших образования. Стопудово.
   – Пять «гигантских» с грибами для «Кредитного союза» и одна с сыром, – повторяю я.
   – Но… – она смотрит на коробки, которые я бухнул рядом с факсом, —… мы не заказывали пиццу…
   Конечно, милая.
   – Девушка! Вы лично не заказывали, другим захотелось. Пять с грибами одна с сыром… У меня ещё девять заказов! – я проявляю нетерпение. – У вас, сколько человек работает?
   Она смотрит на меня. Снова на коробки:
   – Я… спрошу сейчас…
   – Окей. Только побыстрее, ладно?
   Она скрывается в глубинах офиса. Всегда одна и та же история. Хорошая история. Отличная история.
   Осматриваюсь вокруг. Огромный аквариум с полосатыми рыбами. На стенах картины на ту же аквариумную тематику. Или на морскую?.. Босс, видно, какой-нибудь дайвер-х*яйвер. А может это сейчас стиль сезона?
   Я слышу цокающие каблуки возвращающейся секретарши.
   Не… у нас в офисе всё не так.
   Поворачиваюсь к ней:
   – С вас четыре сто. Доставка бесплатно и ещё…
   Она перебивает:
   – У нас никто не заказывал пиццу.
   Я перестаю жевать жвачку.
   – Девушка, если это шутка, то не смешная.
   – Я только что всех спросила. Никто пиццу не заказывал.
   Она хлопает себя по бедру и пожимает плечами:
   – Никто.
   Симпатичная.
   Достаю из кармана листок заказов, подношу к её лицу:
   – Что здесь написано? Вот. В первой графе?
   – «Кредитный Союз», но…
   Я выплёвываю жвачку в урну у её стола:
   – Вы знаете, что мне сделает босс, если я привезу сейчас шесть «гигантских» обратно? У меня мама болеет…
   Тьфу-тьфу-тьфу, извини мамуль. Здоровья тебе на много лет.
   –… В двойном размере. И ещё заставили работать без выходных… – распаляюсь я.
   Секретарша моргает за своими модными стёклами.
   – Но… может, у вас там напутали что-то?..
   Молодец. Умничка.
   Я замолкаю. Непонимающе смотрю на неё несколько секунд. Говорю:
   – От вас можно позвонить?
   Она облегчённо вздыхает:
   – Конечно!
   Я беру трубку.
   Гудок.
   У нас в офисе всё по другому.
   Гудок.
   Там нет секретарши и аквариума.
   Гудок.
   Там…
   – Аллё-о-у?… Это хто?
   Я строго говорю в трубку:
   – Диспетчер?!
   Секретарша смотрит на меня.
   – Проверьте первый заказ у четырнадцатого…

   Как бы выглядели её глаза, если бы она слышала то, что происходит сейчас на линии.
   – А… это ты?…Ну-ну…
   У нас в офисе всё не так. Там в окружении мобильных телефонов сидит Чаппа. Который, судя по голосу, уже успел хорошенько дунуть:
   – П*зди-п*зди…
   – «Кредитный союз» – пять «гигантских» с грибами и одна с сыром.
   –…Как секретарша, ман?
   – Да.
   – Да в смысле «да» или да в смысле «нет».
   Я смотрю на булькающий в аквариуме компрессор:
   – Проверьте, пожалуйста, список у менеджера…
   Там у Чаппы женский голос еле слышно тянет:…«раста… раста – это всё ясно…».
   – Давай, ман… Только полминуты прошло…
   Я смотрю на часы:
   – Николай Евгенич,…да… по указанному адресу…
   Слышу, как Чаппа отхлёбывает чай из кружки:
   – Короче, журнал тут читаю…
   Шелестят страницы.
   – Знаешь, откуда берётся утренняя эрекция, ман?
   – Нет.
   –…Тут написано, что скопившаяся за ночь в организме моча к утру начинает давить на простату… Простата, типа не дура, и посылает сигнал члену… Вот… Поэтому утром на животе спать хе-хе… не удобно, ман…
   Снова смотрю на секретаршу. Делает вид, что печатает какой-то документ на компе. Чтож. Компьютер у нас тоже есть. Лёня приволок из дома.
   – Сколько? – спрашиваю я.
   – Мало пока, ман…
   Снова шелестят страницы:
   – О! Вообще, пи*дец, информация… Тут вычислили, с какой скоростью сперма вылетает из организма… Сколько б ты думал? 18 киллометров в час. Всего… Я думал быстрее…
   Дальше – в том же духе. Нам нужно две минуты. Когда они приходят к концу, Чаппа сообщает:
   – Всё, ман. Закругляйся. Двигай дальше.
   – Окей, – я кладу трубку.
   Теперь необходимо смущённое выражение лица. Можно даже виноватое:
   – Действительно… Ошибка в заказах… Извините…
   Секретарша встаёт из-за стола:
   – Да что вы… Не за что… Бывает.
   Я сконфуженно забираю коробки, бормочу извинения и иду к выходу. Она провожает меня до дверей.
   – До свидания, – я выхожу в морозное утро и спускаюсь с крыльца.
   – Молодой человек?
   – Да? – смотрю на неё снизу вверх.
   Она смущённо улыбается:
   –…У вас пицца тёплая?
   – А что?
   – Вы меня прямо раздразнили… Сколько стоит с сыром?
   Я отрицательно качаю головой:
   – Нет. Нужно доставить её по другому адресу.
   Она снова забавно пожимает плечами:
   – Жаль…
   Ясен красен. Я бы сам с удовольствием умял парочку в одно рыло. Но дело в том, что все шесть коробок – пусты. В них никогда не было, нет и не будет никакой пиццы.
   Где тут стоянка такси?

   – Я умный… – говорит Чаппа, —…я, пи*дец, какой умный…
   Согласен. Но прежде чем это поняли все остальные, пришлось потратить часа полтора. Мы собрались тогда на кухне, в квартире Жу.
   – Несколько парней открывают компанию сотовой связи… – Чаппа говорит медленно. И так же медленно жестикулирует, проводя в воздухе неясные линии своей дымящей сигаретой. Шилов шмыгает носом.
   – Чувак, – перебивает его Готье. – Сейчас на этом рынке туева хуча операторов. Конкуренция просто пипец… Они уже итак снижают цены раз в месяц, плюс почти у всех входящие бесплатно…
   – Несколько парней, – продолжает Чаппа невозмутимо, – открывают компанию сотовой связи, снимают офис, набирают штат, оформляют лицензию…
   Все молчат. Я суть знаю. Остальные слушают.
   – Теперь… – Чаппа достаёт свою мобилу и кладёт на стол. – Начинается работа… Парни получают код своей компании и открывают несколько номеров.
   – И чем они лучше других? – Готье скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула. Чаппа тушит сигарету:
   – Всем…
   Шилов шмыгает носом.
   – Они настолько хороши, что даже не делают себе рекламу. Они открывают несколько номеров и устанавливают цены на свои услуги. Исходящих звонков – нет вообще.
   Готье хмыкает.
   – Зато все входящие – платно…
   Чаппа берёт свою трубу и взвешивает в руке:
   – Одна минута разговора – сто зелёных.
   – Е*ануться! – Шилов встаёт со своего места. – Я так и знал! Пердула какая-то!
   – Можно больше, – невозмутимо продолжает Чаппа.
   Готье смеялся с минуту. Потом спросил:
   – И какой дурак будет звонить по этим номерам за такие бабки, а?
   Даже Жу хихикнула.
   – Дурак не будет, – сказал Чаппа, мило улыбаясь. – Мы сами будем звонить себе. С его телефона.
   Вот почему каждое утро я похож на огурец. В таких же зелёных бейсболках и жилетах —
   Готье, Фыл и Кошмар разбредаются по городу с коробками. С коробками, в которых ничего нет.
   – Нам нужен список всех крупных контор, в которых работают как можно больше людей, – говорит Чаппа, – в которых туева хуча бухгалтеров и туева хуча бумажной работы.
   Каждый день с 9 до 17. Ноль-Ноль.
   – Мы звоним с их телефонов две-три минуты, не больше… Жадничать не нужно…
   В первый раз мне было немного страшно.
   – В куче счетов, которые компания оплачивает каждый месяц, один на две-три сотни за какие-то там телефонные переговоры подозрений не вызовет, – говорит Чаппа. – Они оплачивают таких десятки.
   Главное, чтобы компания была крупная.
   А у оператора связи были резвые бойцы. Разносящие пустые коробки из-под пиццы. Это тоже идея Чаппы.
   – Бойцы навещают все крупные конторы города только один раз, – говорит он. – Умные парни дожидаются конца месяца, сворачивают дело, снимают бабосы со счёта и исчезают.
   – Да, чувак, – говорим мы ему каждый вечер. – Ты умный.
   – Я, пи*дец, какой умный, – скромно улыбается он. – Только не нужно пи*деть об этом на каждом углу…
   «Аква Лабиан GSM». Так называется наша контора. Все входящие платно. Ещё как платно.
   Лёня ради этого отказался от съёмок в продолжении своего мудацкого сериала.
   Он и Чаппа вложили в дело свои деньги.
   – Я знал, что они послужат как надо, – сказал тогда Чаппа, доставая из шкафа пачки засаленных купюр. – Знал, ман…
   Все входящие платно.
   Лёня притащил свой компьютер. Готье нашёл необходимые для дела программы.
   Жу оформили директором.
   – POW!!! – сказала она улыбаясь. По моему, к тому моменту из её 8-бит осталась всего половина.
   Готье – бухгалтером.
   Все долго смеялись над обидевшимся Шиловым.
   – Фыл! Да они тебя только увидят и сразу ОМОН вызовут, – корчился от смеха Чаппа.
   Со своими дредами на бухгалтера он тоже не тянул.
   Лёня слишком известная личность.
   – Нам нужен скромный молодой человек в костюме. С лицом, вызывающим симпатию. Но не лысый ман с бородой, – говорил Чаппа.
   Понятно. Я тоже отлетаю.
   Костюм Готье покупали все вместе. Долго выбирали цвет и фасон. Галстук принёс Лёня.
   Послезавтра Миха пойдёт в банк, снимет деньги со счёта. Сколько там – мы не знаем. Пусть это будет для нас сюрпризом, сказал Чаппа.
   Пусть. Но я уверен, что каждый уже сотни раз прогнал в башке и сложил эти цифры. Долбанные харизматематики. Вот какие числа нужно возводить в степень, умножать, а потом делить. На всех поровну.
   Костюм обмывали в том же кафе. Куда в первый день знакомства Лёня пригласил Надин.
   Она и в этот вечер была с нами.
   – Какой ты нарядный! – сказала она, увидев Готье. – Что за повод?!
   Надин, как и других, мы в подробности нашего хитрого GSМ не посвящали. Таков был уговор.
   С Лёней после ночи на даче я даже провёл специальную беседу.
   – Что я, не понимаю, чтоль, – сказал он тогда.
   – А вдруг ты захочешь произвести на неё впечатление, чувак… Сделаешь ещё одну попытку.
   Лёня посмотрел на меня:
   – Нет. На неё таким способом впечатление не произведёшь.
   Тоски в его зелёных глазах я не увидел.
   – Попустило, брат? – я хлопнул его по плечу.
   – Да… – он улыбнулся, – попустило…

   – Что за повод? – спросила Надин.
   У меня в башке прыгал маленький человечек, разбрасывающий во все стороны пачки денег и орущий «BINGO!!!».
   – Очень важный повод, – сказал Готье. – Я женюсь.
   – Waw! – глаза Надин засветились. – Супер! Поздравляю! – она перегнулась через стол и чмокнула его и Жу в щёки.
   Жу молчала, пока мы заказывали шампанское, пока официант открывал его и разливал в бокалы.
   – На ком? – спросила она, когда в тосте, который произнесла Надин, возникла пауза.
   От хохота мы с Шиловым сползли под стол.
   И… де… ц, – прохрипел он. —…директор…
   И где-то там – скрытый от нас столешницей и белой скатертью – Готье произнёс чрезвычайно серьёзно:
   – На тебе, мой андроид… На тебе…

   Белая скатерть. Белый свитер. Белый узнаваемый хвост. Голубые глаза с удивительным восточным разрезом. Абсолют. Качество. Совершенство.
   Я вижу, как смотрит на неё Лёня.
   Как она пьёт шампанское. Как улыбается.
   Соврал. Не попустило.
   Как и меня.
   Ещё недавно я знал, куда потрачу свою часть. На новенький кабриолет. Красный. Немецкого производства.
   И встречу её на стоянке у спортзала.
   Я сотни раз представлял себе это.
   Тысячи. Сотни тысяч.
   Как должен выглядеть мужчина, которому «можно»?
   Никак. Такого просто нет.
   И х*й с ним.

   – Когда? – на лице Лёни непонятное выражение.
   Кажется, я что-то пропустил.
   – В субботу рано утром… Билеты уже купила… – Надин аккуратно откусила кусочек оливки.
   В субботу. Пересадка в Париже, а потом – через океан. Она подписала контракт. В следующий понедельник первая съёмка.
   Лёня потух.
   Пора привыкать к буфету, ман. Мне тоже.
   И хорошо, что уезжает. Пора попускаться.
   Послезавтра возьму бабосы и поеду к своим старикам. Куплю, наконец, мамке стиральную машину. И вообще пора валить из этого города.
   – Можно… я тебя провожу? – тихо спрашивает Лёня.
   – Конечно, – она обводит нас сияющими глазами, – приходите все…

   Шилов и Чаппа уехали в боулинг.
   Лёня отправился провожать Надин домой. Печальная рыба-солнце…
   А я с Готье и Жу еду ночевать к ним.
   Уселись втроём на заднее сиденье, и Жу сразу заснула. Когда сворачивали с кольцевой, Миха сказал, глядя куда-то вперёд:
   – А я ведь серьёзно.
   Меня уже выключало:
   – Что?
   Готье посмотрел на Жу.
   – Я на ней женюсь. Стопудово.
   Это было в среду.

   А завтра был четверг. Мы проспали до обеда. Покурили. Повтыкали в ящик. А потом я отправился «на базу». Забрать свой рюкзак с футболками. По дороге зашёл в маркет, где когда-то про меня сняли кино. Купил бутылку «чиваса». Зашёл в кондитерский отдел и помахал камере.
   Покеда.
   Проходя мимо охранника, спросил:
   – Так кассету переписать можно?
   И пока он переваривал полученную информацию, скрылся за раздвижными дверями.
   Счастливо. В попе слива.
   На выходе из метро я купил толстую газету обьявлений.

   Как трансформируются мысли после каждого глотка алкоголя. Это не вопрос. Констатация факта. Особенно когда пьёшь в одиночестве, сидя на высоте пяти метров. Прямо из горлышка. И не ощущаешь вкус. Словно дистиллированная вода. Не ощущаешь февральского мороза, накалившего металл так, что пухлый еженедельник – слабая защита от подкрадывающегося простатита.
   Сидишь и пьёшь. И смотришь в узкую полоску стекла под самой крышей спортзала.
   Смотришь на неё.
   – Сука… – бормочу я и делаю ещё один глоток, запрокинув голову —…сука…
   Она – там. На зелёном искусственном корте.
   Беленькая. Чистенькая.
   Я вспоминаю подушечки пальцев на узоре татуировки и слышу, как скрипят пои зубы:
   –…сука…
   Глоток.
   Я ей скажу. Скажу ей.

   Как трансформируешься ты. Не замечая времени. Игнорируя его.
   Словно вечность назад в своей комнате я выжег сигаретой глаза рабыне Изауре и со странным злорадством смотрел на изуродованное фото.
   Глоток.
   Я смотрю на три тлеющих огонька. В трёх моих руках. Чтобы увидеть сигарету, нужно закрыть один глаз. Я подношу её к лицу.
   Выжечь и себе, что ли, гляделки. Что бы не видеть больше…
   Глоток.
   Я скажу ей… Что?
   Мысли и слова расползаются червями. Не хотят в этом участвовать. Я не хочу в этом участвовать. Я чувствую опасный комок в горле.
   Млядь. Только не реви. Только не реви, мудак.
   Но уже чувствую слёзы.
   И давлюсь ими. Самозабвенно. Размазывая по лицу.
   – Нормуль… – всхлипывая, говорю я неизвестно кому, – нормуль…
   Глоток.
   Я скажу ей. Скажу.
   В зале уборщик собирает пустые бутылки из под воды. Моя тоже уже почти пуста.
   Она в душе. Скоро выйдет.
   Я делаю последний долгий глоток и бросаю опустошённые 0,7 «чиваса» вниз.
   – Сейчас… – бормочу я, пытаясь встать, – сейчас…
   В этот момент черви слов и мыслей вдруг сползлись вместе. И я понял, что я ей скажу.
   – Сейчас… говорю я.
   И лечу вслед за бутылкой.

   Когда какой ни будь очередной мудак спрашивает меня о том, что тогда произошло, я смеюсь. Я хохочу, как ненормальный. Не смотря на то, что смеяться мне больно.
   – Спросите у Андрея, – говорю я и снова начинаю истерически хохотать. —…у Андрея Шилова…
   Доктор, наверное, думает, что при ударе я конкретно повредил себе башню. Но он говорит, что я везунчик. Я сломал всю правую сторону: руку, ногу и все ребра. Я пролежал несколько часов без сознания пока меня не нашёл зашедший помочиться на полигон дворник общаги. И всё равно – я везунчик.
   Скоро снимут растяжки, и я попробую встать с постели.
   Может, я псих. Может, я ё*нулся на всю голову.
   Но я рад, что залез в тот вечер на бывшее учебное пособие с кучей говна в кабине.
   Да… Спросите у Шилова. Может, он вам расскажет. Мне же рассказал.

   В пятницу Шилов проснулся у знакомой шлюхи и сразу же позвонил Чаппе на мобильный. Тот долго не брал трубу. Потом хрипло ответил:
   – Чё надо?
   Операции в банке, где своего часа дожидались честно заработанные деньги «Аква Лабиан GSM», заканчивались в два часа дня. Мы собирались встретиться у Жу в полдень и отправить «бухгалтера» «снять кассу». Отвезти на машине его должен был Лёня.
   – Ну нах… – сказал Чаппа. —…без меня, что ли, не справитесь?…Я к трём подтянусь… На раздачу…
   Фыл позвонил Готье.
   – Мля! – сказал тот. – Отъе*ись, мы уже подъезжаем. К трём приходи.
   И повесил трубку.
   Шилов собирался сопровождать Готье до места и обратно. Но пиво с текилой в ночь с четверга на пятницу срубили его сильнее, чем он ожидал. Шилов проспал «час Х» и чувствовал себя виноватым. Потом он набрал мой номер.
   – Абонент не может сейчас ответить на ваш звонок, – услышал он. – Телефон выключен или находится вне зоны приёма…
   Моя труба в этот момент лежала разбитая вдребезги на бывшем полигоне бывшего ПТУ.
   А самого меня пичкали морфием.
   – Мля! – сказал Шилов и посмотрел на часы.
   Время на то, чтобы вставить пистон шлюхе и похавать у него не было.
   Похмелялся он уже по дороге, выдув в такси два «нефильтрованного».
   Дома была одна Жу. В новой футболке.
   Шилов сказал, что она, улыбаясь, показал ему обручальное кольцо. Он предложил выпить за это дело. Жу пожала плечами и показала пустую бутылку «столичной».
   Шилов опять позвонил мне.
   Потом Готье.
   – Чувак! – сказал Миха в трубу. – Чувак! Это полный пи*дец! Мы уже едем! Ты где?!
   – У Жу.
   – Жди, чувак!
   – Жду, – ответил Шилов. – Только где Дэн?
   Но Готье уже повесил трубку.
   Через десять минут он с Лёней вошёл в кухню.
   Молча открыл большой «дипломат». Чемодан был полностью забит новенькими пачками.
   Жу взяла одну из них и понюхала.
   – Пи*дец, чувак!!! – заорал Готье и они стали прыгать по кухне, как сумашедшие. Хотел бы я посмотреть на это. На Миху, который впервые в жизни, чему-то удивился.
   – А где, Дэн? – спросил Готье. – Где Чаппа?
   Позвонили мне.
   Позвонили Чаппе.
   – Чё, нах, надо? – ответил тот сонным голосом.
   – Мудак! – заорали они в трубку. – Едь сюда!
   – Чё, уже? – спросил он.
   – Да, ман! Едь сюда!
   – Щас… похаваю и подтянусь…
   – Щас, – сказал Шилов, – похавает и приедет.
   – Мудак! – довольно произнёс Готье.
   – Ребята… – сказал улыбающийся Лёня, – это дело нужно отметить.
   – Без базара, – Шилов потёр руки. – Кто в магазин?
   Лёня поставил на стол пакет, который держал в руке, и достал бутылку запечатанную воском:
   – Папа сказал, что её нужно открыть только в особом случае. Я думаю, сегодня как раз такой случай.
   Готье схватил Лёню в охапку:
   – Ценю, чувак… ценю…
   Шилов взял нож и отковырял из под воска пробку. Жу протянула штопор.
   Тугая и темная, вязкая словно мёд, жидкость полилась во все нашедшиеся в кухне ёмкости.
   – Друзья, – сказал Готье, обняв одной рукой Жу и держа коньяк в другой. – Сейчас приедут Чаппа и Дэн, и мы выпьем за то, какие мы умные челы. Но сначала… Я думаю, они не обидятся…
   Он протянул стакан и стукнул им по чайной чашке Жу:
   – Я хочу выпить за нас, с андроидом… Вчера мы подали заявление… Короче, вы все приглашены…
   – Чин – чин! – сказал Лёня и все четверо звякнули стеклом над чемоданом с деньгами. – Теперь начнётся другая жизнь!
   Ох*енный коньяк, – подумал Шилов, вливая в себя подарок дяди Амаяка.
   И это последнее, что он запомнил.

   Не над этим я смеюсь.
   Долгими апрельскими ночами, когда мои соседи по палате засыпают, я плачу, вспоминая ту пятницу. И даже подвываю, забыв, где я.
   Медсестра, как-то услышавшая это, решила, что это ноют мои покалеченные кости и вкатила мне не запланированные кубики морфия.
   Не кости сестра.
   Не обмороженная щека и кисть руки.
   Я плачу, зная, что после того, как все вырубились, Лёня Кошмар бил их табуретом по головам.
   На его остром краю стались частички кожи и волос моих друзей. И кровь.
   Он тыкал их ножом. Много – много раз.
   – Мудак… – хрипит Шилов.
   У него повреждены голосовые связки, девять ножевых ранений и проломлен череп. Он лежит в соседней палате.
   Доктор говорит, что на нём всё заживает как на собаке. Шилов «ходячий» больной.
   – Вашему другу повезло, – говорит доктор, – ни один из жизненно важных органов не задет. Он скоро поправится… Да и вам недели через три растяжки снимем.
   – Это х*йня… – хрипит Шилов. – Вот у меня в палате чувак лежит… Ему из дробовика в пузо стрельнули… Половину кишков вырезали… Теперь дерьмо по трубке выводят… Которая из пуза торчит… Через полгода только сможет нормально срать… Если выживет… Вот кому х*ёво….
   Шилов приходит ко мне несколько раз в день. Сидит на стуле и смотрит телик. Это Чаппа приволок, когда его выпустили из СИЗО. Я его без дредлока и не узнал сразу. Он навещает нас очень часто.
   Чаппа тогда и нашёл всех. И вызвал скорую. Меня он обнаружил через две недели. Когда пришёл проведать Шилова.
   – Всё будет ништяк, ман, – говорит он, уходя каждый раз.
   Вместе с бананами он приносит нам газеты и журналы. Толстые, цветные журналы с глянцевыми страницами. Их неудобно листать одной рукой, но я наловчился.
   Главное, посильнее заворачивать уже прочитанные и крепче их держать.
   Я читаю всё подряд. И внимательно рассматриваю все фото. А Шилов – он смотрит телевизор. Ему читать не интересно.
   – Мы его найдём, – говорит Чаппа. – Я уже зарядил всех. Он не спрячется.
   – Я ему яйца отрежу… – сипит Фыл, – отрежу и заставлю съесть… Отвечаю…

   И однажды я начал смеяться. Я хохотал как сумасшедший. Я бился в истерике и не мог ответить Шилову, который испуганно спрашивал:
   – Что?! Что, Дэн?!
   Сосед по палате вызвал медсестру. Прибежали две. И доктор. Они тоже спрашивали, что случилось. Но я не отвечал. Я задыхался и стучал свободной рукой.
   – Успокоительное, – бросил доктор и вышел. Именно тогда он решил, что шифер у меня съехал.
   – Шилов… – сказал я ему, когда димедрол начал действовать, – я нашёл его. Я нашёл его, Андрюха…
   И ткнул рукой в журнал.
   – Нет, Шилов, – бормотал я, засыпая, – ты не отрежешь ему яйца… Ему уже отрезали…

   Их называют самой известной гей-парой планеты. Надин и Леона. Для миллиона ортодоксальных лесбиянок – они пример для подражания. Борцы за «розовые» идеи. Символ лесбо-фундаментализма.
   Из-за этого со мной случаются настоящие истерики.
   А вот Шилова подобным не рассмешишь. Уж больно он серьезный молодой человек.
   Когда он по моей просьбе неумело вырезает заметки о них из журналов и наклеивает в пухлый альбом, то всегда матерится.
   – Этот мудак потратил все наши деньги на пластические операции… – сипит он, – а я тут х*йней занимаюсь.
   – Нормуль, Андрюха, – говорю ему я, – будет что вспомнить.
   – А я и не забываю, чувак, – отвечает он. – Такое, х*й забудешь…
   – Знали бы эти любительницы клитора, чё тут да как… Вот удивились бы…– сказал Чаппа, листая мою коллекцию. – Тут, мля, романтическая история любви какая-то.
   Я знаю все наизусть. Сами они это придумали или кто подсказал?
   – Вы действительно знали Надин Klimoff и Леону Pink до их встречи в аэропорту «Шереметьево»? – спрашивает меня очередной мудак с диктофоном из толстого журнала.
   И я смеюсь.
   – Куда вы дели четыреста штук зелени? – спрашивает меня следователь.
   И смеюсь в ответ.
   – И кто вас, мудаков, надоумил назвать так свою контору? – спрашивает следователь.
   – А в чём дело? – переспрашивает сопровождающий его практикант. – Что тут такого особенного? Аббревиатура из заглавных букв имен?
   Следователь долго смотрит на меня. Потом говорит, завязывая папку:
   – «Аква Лабиан GSM»… Прочти наоборот…
   В дверях практикант кивает на фото зеленоглазой блондинки, пришпиленное кнопками к стене:
   – Ништяк бабец…
   Чтобы остановить мою истерику, прибегает медсестра со шпицем.
   Я помню. Шилов сказал.
   «Аква Лабиан GSM. Прочти наоборот» – было написано в тот день на новой футболке Жу.
   И проваливаясь в быстро надвигающуюся димедроловую вату, я чувствую, как искры смеха превращаются в лед на моих щеках.

Заговорщик

   Ночью тяжёлая ртуть предчувствия неожиданно покинула меня и бесшумно спряталась в зеркале – только вязкий, быстро затягивающийся след остался на его поверхности. Я подошел к окну и увидел их: чернокрылые ангелы, словно приклеенные, висели в небе. Они лохматили тучи своими острыми как бритва крыльями и ухмылялись мне. Они прикатили луну, стряхнули с неё пыль и принялись натирать чёрным воском небесные петли – чтобы не скрипели. Они целовали ветер своими ледяными губами и катались на небесных качелях. Они говорили мне непонятные слова и, бросив бесполезную луну в озеро, растворились в космосе. И луна светила ещё какое-то время под водой, а потом погасла. Погасла… Погасла… И тогда я лёг в постель и заснул.

   И проснулся. «МА-ЛА-КО!!!» – кричал кто-то под окнами.
   «Ширк – ширк», – это метла дворника Гурама. Странный у нас дворник – грузин, что ли, или ещё кто-то там из абреков… «МА-ЛА-КО!!!» Все абреки апельсинами торгуют или обувь ремонтируют, а этот – дворник. «МА-ЛА-КО!!!»
   Зачем я так рано проснулся? Привычка, наверное, осталась… с тех пор ещё, как на работу ходил. Теперь работы у меня нет. И денег нет. И моя девушка меня бросила – ушла и живёт теперь с милиционером. Потому что у него есть деньги. И работа… А он, сука такая, давно уже к ней подкатывался: она ещё смеялась, лёжа в этой самой постели, и рассказывала, как он дарил ей цветы и говорил: «Ну что ты с этим уродом? Что ты в нём нашла? Такой женщине, как ты, нужен настоящий мужчина». Она теребила мои нечёсаные и немытые волосы и целовала: «Мне нужен только ты, солнышко…»
   «МА-ЛА-КО!» А теперь она ушла к этому занудливому красномордому уроду в погонах… Солнышко… Теперь она его называет «солнышко»?
   Я встаю и бреду на кухню – курить. Последняя сигарета. Больше нету. Как последний патрон. И спичек нет. Поэтому у меня на газовой плите горит одна из конфорок. «МА-ЛА-КО!» Я наклоняюсь и прикуриваю – треск и запах горелого волоса… Мля! Эти волосы грёбаные – вечно лезут под зажигалки и спички. И конфорки… Курю… Смотрю в окно… Вот если бы у меня был последний патрон – куда бы я его шмальнул? В кого? В «солнышко» с погонами? Или в неё? Или себе в башку? Или в это грёбаное, сука-падла, – «МАЛАКО»?
   «МА-ЛА-КО!»
   Ну когда же он уже заткнётся, а? Я напихиваю уши ватой и снова иду спать – рано ещё…

   Хожу по парку – курить и жрать всё равно хочется… Никуда не денешься…
   – Закурить не найдется? – спрашиваю проходящего мимо деда в ушанке.
   – Без фильтра, – настороженно сообщает дед.
   – Нормалевич! – я показываю ему большой палец.
   Дед дает сигарету, и я присаживаюсь на ближайшую скамейку. Курю. Рядом шелестит страницами забытая кем-то газета. Посмотрим… «Объявления»… «Продам детскую коляску…». Тэк-с… «Даю уроки английского…». Угу… «Принимаем волосы, не короче 40 см. По хорошей цене…». Вот. Пойду, продам свои! Они у меня «не короче»… «Квалифицированные советы на все случаи. Адрес: ул. Ватутина, 17/67». Советы… Вот пойду посоветоваться – пусть попробуют не посоветовать, уроды! Советы! А вот пойду и посоветуюсь! Но сначала сдам свои волосы «по хорошей цене»… Пусть попробуют не принять – убью!
   Волосы в тот день я не сдал. А на следующий сдал. Купил сразу же макароны и сигареты. И решил пойти «квалифицированно» посоветоваться. Теперь я лысый, и советы мне нужны…
   Ватутина 17, квартира 67. Жму на звонок. «Тилинь!» Тишина. «Тилинь-Тилинь!» Никого. Тьфу! Разворачиваюсь, и в этот момент – «щёлк!» – замок открылся. Никто не выходит. Пожимаю плечами и толкаю дверь. Она медленно и бесшумно распахивается.
   – Эй! – говорю я. – Есть кто дома? Энибады хоум?
   Тишина. Вхожу, прикрываю за собой дверь и вытираю ноги о коврик.
   – Эй! – голос гулко стукается о стены и теряется где-то в необъятных просторах квартиры. Квартира действительно большая. И абсолютно пустая. Если не считать огромного белого холодильника посреди одной из комнат. Я медленно обхожу его сзади: трубочки-пластмассочки и кусок провода – шнур вырван почти с корнем. Открываю большую дверцу – пусто и сухо. Захлопываю и открываю другую – морозильная камера. Здесь тоже сухо. Но не пусто. Кому-то понадобилось положить в морозильную камеру старый телефон с треснувшим корпусом. Цифры на диске уже стерлись. Я ставлю сумку с макаронами на пол и беру телефон в руки. Старый. Чёрного цвета. Треснувший. Никуда не подключенный. И неожиданно звонящий – негромко и деликатно. И падающий на пол – потому что я его от неожиданности выронил. Трубка слетела – корпус прочертила ещё одна трещина, глубокая и кривая. Снова негромкое и деликатное «Трррынь!» Ничего не понимаю… Присаживаюсь на корточки и беру трубку.
   – Совет первый, – каркает трубка, – никогда не бросай телефоны. Они для этого не предназначены.
   Я молчу. Трубка тоже. Но недолго:
   – Совет второй: если есть что сказать – не молчи. И наоборот. Объяснить подробнее?
   – Нет, – говорю я.
   – В чём суть вашей проблемы? – абсолютно бесстрастное карканье.
   – Ну… – я задумался. Странная, однако, система у этой…
   – Говорите внятней, пожалуйста.
   – Э-э-э…
   – Вы хотите, чтобы у вас ЧТО-ТО было? Или ЧЕГО-ТО не было? У вас ЧТО-ТО есть? Или ЧЕГО-ТО нет?
   – Да… (ладно, какого хрена!) У меня нет денег, работы и моя девушка ушла от меня к милиционеру…
   – Какой пункт для вас важнее других? Деньги? Работа? Девушка?
   Я вспомнил свернувшуюся калачиком на моих белых простынях и шепчущую горячим шепотом, и улыбающуюся во сне.
   – Девушка, – говорю я. Психологический тест, что ли, такой?
   – Вы хотите её вернуть, наказать или?..
   – Вернуть.
   – Вы готовы заплатить?
   – А совет?
   – Совет третий: Вам нужен Помогала. Он найдёт вас сам. Расскажете ему всё на месте.
   – М-м-м… Чего?
   – Это будет стоить вам (секундная заминка) : три совета… – три года вашей жизни. Мы отнимем с конца: с начала, как вы понимаете, отнимать – смысла нет.
   – Чего?
   – Ждите Помогалу. Положите телефон на место. До свиданья…
   Тишина. Я покрутил трубку, пожал плечами и засунул телефон в «морозилку». Всё понятно – три года с конца, а не с начала… Помогала… Всё ясно, что ж тут непонятного-то?
   – Урод! – сказал я громко и, пнув холодильник, вышел из квартиры.

   Дома я внимательно посмотрел в зеркало: длинные волосы, доставлявшие столько хлопот, покинули мою голову и теперь наверняка станут шиньоном для какой-нибудь дамочки. Осталось побриться. Я намыливаю свою физиономию и скребу подбородок затупленной бритвой. Потом выбрасываю лезвие в мусорное ведро, вытираюсь полотенцем и смотрю на результат: без усов, бороды и длинных волос я – слегка помятый субъект, отдаленно напоминающий мою же фотографию в паспорте…
   «Тук-тук-тук!»… Хм… Когда к вам кто-то стучится во входную дверь, что вы делаете? Спрашиваете: «Кто там?» – и открываете, верно? Или не открываете, потому что пришли проверить ваш счетчик электроэнергии. А что делать, если кто-то стучится в дверь холодильника? Изнутри? «Тук-тук-тук!», «Тук-тук-тук!» Ко мне ещё никто никогда не стучался изнутри холодильника. Поэтому я открыл дверцу своего старенького «Орск-3» и увидел ЕГО.
   – Привет, заговорщик, – сказал сидящий внутри моего холодильника и вылез наружу.
   – Я не заговорщик, – сказал я.
   – Как раз таки да, – ответил он, с интересом оглядывая мою кухню. – Ты первый заговорил с нами, значит, ты – Заговорщик.
   Он сунул нос в пустую кастрюлю, открыл кран, посмотрел на льющуюся воду и повернулся ко мне:
   – Я – Помогала. Ты спросил совета у Советчика, и он решил, что тебе нужен я. Тебе нужна помощь, я – Помогала… Говори.
   – Что говорить?
   – Говори, в чём тебе помогать.
   Он достал блокнот с карандашом и выжидающе уставился на меня.
   – От меня ушла девушка, – наконец сказал я.
   – Так… – что-то быстро записывает в блокноте.
   – К милиционеру…
   – Так…
   – И живет теперь с ним…
   – Угу…
   – Я хочу, чтобы она была со мной.
   – Всё?
   – Все.
   – Мне нужно пятьдесят четыре минуты на размышление, – произнес он, пряча блокнот в карман и залезая обратно в холодильник.
   – Ладно, – сказал я, закрывая за ним дверцу, и отправился валяться на диване. Через какое-то время сам собою включился телевизор, и на экране появился Помогала.
   – Я готов, – сказал он в чёрно-белом варианте с субтитрами. Только в субтитрах были ошибки: сказал «я готов», а написалось «я гАтов».
   – Ну? – я приподнялся на локте.
   – Тот, к кому ушла твоя девушка, он – Уклюж?
   – Не знаю… – я задумался. – Он вообще-то милиционер…
   – Ладно… – Помогала покопался в блокноте. – Чтобы твоя девушка вернулась к тебе, её нужно лишить того, с кем она сейчас. Самый простой способ – ударить его по голове тяжелым предметом и засунуть в ванну, наполненную водой, – тогда он умрёт, и твоя девушка вернётся обратно.
   – Это что… – растерялся я, – шутка такая?
   – Ты прав, – застенчиво улыбнулся Помогала. – Утопить его в ванной действительно как-то… Тогда ты его зарежешь.
   – Нет, – сказал я.
   – Что – «нет»? – непонимающе глянул из экрана Помогала.
   – Я не убивал никогда… и вообще я крови боюсь. Вот ты если хочешь, ты и убивай….
   – Я не могу, – сказал Помогала, и экран потух.
   – И вообще, что это ещё означает? – продолжал он, выходя из моего шкафа. – Что означает: «Ты если хочешь, ты и убивай»?
   – Ну ты хочешь мне помочь? – оправдываясь, пробормотал я.
   – Правильно, – он закрыл шкаф на ключ и положил его себе в карман.
   Ключ? Шкаф?
   – Правильно, – повторил он. – Я буду тебе помогать. Потому что я – Помогала. Но делать-то всё ты должен сам, понимаешь? А я тебе буду помогать…
   – Я не могу зарезать или стукнуть по голове, – сказал я. – Думаешь, это так легко – подойти к человеку и стукнуть его по башке? Это, знаешь, мне дед ещё рассказывал: во время войны они стреляли из окопов по врагу совершенно спокойно. Потому что враг был чем-то абстрактным: серые далекие фигурки… А когда пришлось столкнуться с немцами в рукопашном бою, он, пырнув одного из них штыком и увидев кровь, сразу же блеванул и потом плакал, и пытался его перевязать. Пока не прибежал командир и не всадил пулю немцу в голову.
   – Угу… – Помогала опять что-то писал в блокноте. – Значит, нужно чтобы ОН был абстрактной фигурой? Ясно-ясно… Значит, тебе нужно ружье! – Он посмотрел на меня и поднял указательный палец к потолку:
   – У тебя будет ружье, ты выстрелишь в абстрактного милиционера, он перестанет быть живым, и твоя девушка вернется к тебе.
   – Он не абстрактный милиционер, – сказал я. – Он настоящий милиционер.
   – Не запутывай меня, – Помогала опять чёркал что-то в своём блокноте. На минуту воцарилась тишина, только карандаш скрипел по бумаге.
   – Так вот, – сказал он через минуту. – Ты застрелишь его из ружья!
   – У меня нет ружья.
   – Об этом я не подумал… – он задумчиво почесал затылок. – А где оно есть? Где взять ружье?
   – Ну не знаю… Купить, наверное, можно… Но ружье – это очень дорогая штука. А у меня нет денег…
   – Ружье – это Штука? – изумленно уставился на меня Помогала.
   – Ну да… наверное….
   – Странно… – он склонил голову набок и посмотрел на мои уши. – Мне нужно тысячу четыреста сорок минут на размышление…
   – Ладно… – закрывая за ним дверцу холодильника, сказал я. Потом я лёг на диван и принялся считать в уме, сколько это – тысяча четыреста сорок минут? Получалось вот что: в часе – шестьдесят минут. Шестьдесят на десять – шестьсот минут. Это десять часов. А если умножить…
   И тут я незаметно заснул.
   И проснулся.
   «МА-ЛА-КО!!!» Опять! Это ж надо, так вот орать в полседьмого утра. Где они учатся так громко орать? На специальных курсах? Или их выращивают вместе с коровами на фермах? Коровы в одном сарае – кричальники в другом. Коровы дают молоко – кричальники кричат «МАЛАКО»… А во время воздушных налётов врага они залезают на крыши и своими криками распугивают бомбардировщики… Ага… Пойду побреюсь…
   – Я тут поспрашивал, – сказала электробритва голосом Помогалы. – Так вот, ружье – это не штука. Это просто такая убивательная трубка.
   – Я ещё сразу подумал, – продолжил он, появляясь в зеркале позади меня, – странно будет, если ружье окажется Штукой.
   – А что такое Штука? – спросил я, продолжая водить зудящей бритвой по подбородку.
   – Штука не «ЧТО»! – строго поправил он меня. – И не «КТО»! Штука – это Штука!
   – И что Штука делает? – я сложил электробритву в чехол и выдавил немного зубной пасты на щётку.
   – Ничего не делает! – Помогала залез в ванну и уселся там в странной позе. – Когда однажды Штука появится в небе, случится НЕЧТО и кто-нибудь исчезнет – либо Уклюжи, либо Неуклюжи.
   Я выплюнул зубную пасту и вытер рот полотенцем.
   – А кто такие Уклюжи и Неуклюжи?
   – Я, например, Уклюж, – сообщил он из ванны.
   – Ты – Помогала, – сказал я.
   – Неуклюжи тоже бывают Помогалами, – он чихнул.
   – А Неуклюжи кто такие?
   – Это то же самое, что Уклюжи… (пчхи!) Только наоборот.
   – Будь здоров.
   – Спасибо, – он достал огромный синий платок и вытер нос. – Я Уклюж. И Советчик тоже Уклюж. А есть ещё Говорильщики, Ломатели и Убиватели. Но Убиватели бывают только у Неуклюжей. И у них есть такие специальные убивальные трубки – «убивалки»… Поэтому их и называют Убиватели. Но мы их не любим, и Пешеходов, и Летателей…
   – Ага… – сказал я, выходя из ванной. – Значит, получается, вы Уклюжи – хорошие парни, а Неуклюжи – плохие, да?
   – Нет, – он вышел из шкафа и запер его на ключ. – Когда Заговорщик просит помощи или совета у нас, Уклюжей, мы помогаем и советуем. А когда ты просишь о чём-то Неуклюжей – они делают тебе ВРЕД, и ты перестаешь «быть». Они не любят вас, людей… И стараются сделать ПЛОХО. У вас ещё есть такие «сумасшедшие дома», где держат тех, кто поверил Неуклюжам и принял от них помощь или совет. Поэтому они стараются всегда быть рядом с теми, кто нуждается в помощи. Они всегда с вами рядом… А один Неуклюж, которого зовут Засентябрилло, так ужасен в своем настоящем обличье, что просто подходит и смотрит в окна – и тот, кто его видит, сразу перестаёт «быть».
   – Умирает, что ли? – спросил я равнодушно.
   – Хуже… – ответил Помогала. – Они засоряют собой вашу жизнь, ваши мозги и вашу речь. И даже ваши песни… Ну хотя бы: «Пусть бегут Неуклюжи-Пешеходы по лужам…» или «Засентябрилло, за окном – Засентябрилло…». Кстати, Пешеходы чаще всего и бывают Убивателями: они хромают и маскируют свои убивательные трубки под костыли…
   – Не смешно, – сказал я.
   – А я что, анекдоты рассказываю? – удивился Помогала.
   – Ха-ха-ха! – сказал я. – А знаешь анекдот про мальчика-дауна?
   – Дурак… – Уклюж почесал в затылке. – Дауны, это не смешно…
   – И про «бабу Галю» не смешно?
   – Послушай, Заговорщик… Ты хочешь помощи или нет?
   – Так! – я уселся на диван и подпёр голову правой рукой. – Как там тебя: Коля, Вася, Саша… Хватит, а?! Всё это смешно, конечно… Передай большое спасибо тому, кто всё это придумал, и иди домой, ладно?
   Тишина… Я оглянулся – и не увидел Помогалу. Зато зажегся экран телевизора.
   – Так вот! – сказал Помогала в чёрно-белом варианте без субтитров. – Тебе нужно ружье…
   – Пошёл на фуй! – я показал телевизору средний палец.
   – Но чтобы у тебя было ружье, – невозмутимо продолжал Помогала, – его нужно купить. Значит, нужны деньги…
   Он помолчал, глядя на меня, и продолжил:
   – Я помогу тебе достать деньги… Никого не надо убивать…
   Я встал, выключил телевизор и ушел на кухню – курить.
   – Ружье – это оружие, – сказал он, вылезая из холодильника. – А «оружие» очень важно для самоутверждения самца… А ты – особь мужского пола. Самец.
   – Хм… – мне надоела эта весёлая игра.
   – Тебе нужна эта женщина?
   – Спасибо, смелая птицааа!!! – пропел я. – Ты спасла меняааа!!!
   Я снова ушел из кухни в комнату, разлегся на диване и демонстративно уставился в книгу «Биология. 6 класс».
   – Ты глупый, – сказал Помогала из телевизора. – Ты же сам просил помощи…
   – Антеридий! – громко прочёл я из книги. – Мужской половой орган! Наземных! Растений!
   – Куда ты так рано, Солнышко? – раздался из телевизора женский голос и я вздрогнул. – Сегодня же суббота…
   Я оторвал глаза от книги и посмотрел в сторону экрана.
   Это был ЕЁ голос.
   И на экране была ОНА.
   Где-то на далёкой, огромной и белой кухне, закутанная в пушистый халат, она кормила своего милиционера завтраком, улыбалась ему, целовала в красную морду и называла «солнышком». Я молча смотрел.
   – Это она? – спросил Помогала.
   – Да… – я сглотнул комок в горле.
   Занимательная телепередача продолжалась: «солнышко» допил кофе, задрал пушистый халат и трахнул ЕЁ прямо на кухонном столе.
   Я со всей силы укусил себя за руку. Экран погас.
   – Нам нужны деньги на ружье? – спросил Помогала.
   – Да, – сказал я.

   – Значит, так. Я всё продумал. Они делают последний круг, а потом едут в депо – ставят троллейбус в ангар и сдают выручку. Денег под конец смены у них много – выручка за шесть часов работы. Если перехватить их на предпоследней остановке… Улица пустая, народу – никого. Водителю по голове, кондуктору тоже… Все деньги – твои…
   – Я никого бить не буду…
   – Я неправильно выразился. Бить не будешь. У тебя есть баллончик с паралитическим газом. Ты их нейтрализуешь.
   – И сам отрублюсь… от того же газа. Троллейбус – закрытая коробка… Брызну в них и сам же наглотаюсь….
   – Не наглотаешься. Ты будешь в противогазе. Он у тебя в шкафу лежит…
   Помогала залез в шкаф и достал противогазную сумку:
   – Вот! Заодно и лицо твое не увидят.
   – Дерьмо… – обреченно сказал я.
   – Кто? – спросил Помогала. – Я – дерьмо?
   – Нет, – я швырнул учебник биологии в телевизор. – Дерьмо – это я.
   – Ты не похож на дерьмо, – уверенно сказал Помогала. – Я видел дерьмо и могу сказать прямо – ты на дерьмо не похож. Однажды я помогал одному Заговорщику… Так вот у него был странный унитаз с очень маленьким отверстием для слива, и дерьмо у него не сливалось, а плавало. И он брал специальную палочку, измельчал дерьмо и только потом сливал… Так что, я видел дерьмо и могу с уверенностью сказать – ты на дерьмо не похож… Разве что появились новые разновидности, о которых я не знаю.
   – Заткнись, – сказал я.
   – Ладно… Я пошёл… Ты поспи пока, что ли… Сегодня ночью будем добывать деньги из троллейбуса.
   – Никто не грабит троллейбусы… – сказал я.
   –…Поэтому никто и не готов к тому, что кто-то будет их грабить. Ты мне почти надоел. Примеряй противогаз, спи, кури – сегодня мы идём брать деньги. Всё, пока…
   Помогала влез в шкаф и закрылся на ключ изнутри.
   – Антеридий! – громко сказал я. – Мужской половой орган наземных растений…

   …Нужный нам троллейбус появится через две минуты. Я стою в противогазе за остановкой. Помогала рядом. Мне жарко и нечем дышать. Помогала достаёт из-за пазухи баллончик с газом и суёт мне:
   – Бери. Готовность две минуты.
   – Без тебя знаю, – говорю я, но Помогала слышит только глухое «бу-бу-бу» – противогаз мешает.
   Он выходит из-за остановки под фонарь и смотрит в огромный бинокль на луну. Я снимаю противогаз и шиплю испуганно:
   – Ты чего, балда, ходишь как по проспекту?! А ну спрячься сейчас же! Где конспирация?!
   – А меня всё равно никто кроме тебя не видит, – произносит он спокойно, не отрываясь от бинокля.
   – А что ты смотришь-то?
   – Луну смотрю.
   – В бинокль?
   – Да.
   – Угу… – я закурил и прислонился спиной к остановке. Помогала, услышав звук зажигаемой спички, резко обернулся:
   – Ты зачем снял противогаз? – спросил он.
   – Да душно же! – ответил я. – Хочу, чтобы голова дышала…
   – Голова? – уставился он. – Дышала???
   – Ну да… Знаешь, чтобы волосы там… или вообще здоровье было хорошим, нужно чтобы поры кожи тоже дышали.
   – По моим сведениям, – странным голосом начал Помогала, – в последнее время, ну во всяком случае последние две тысячи лет, человечество дышит носом…
   – Да я просто…
   –…Все дышат носом, – продолжал угрожающе Помогала. – Русские, украинцы, греки, чернокожие и даже, представь себе, ящерицы, собаки и пингвины – ВСЕ! И вот находится один урод, который не желает быть как все, он хочет дышать задницей. Все дышат носом – а он задницей! Ему так удобней…
   – Я просто хотел…
   – Надень противогаз и заткнись.
   – Стекла потеют!!! – заорал я.
   – Конечно. – Помогала абсолютно спокоен. – Если дышать жопой – глаза, безусловно, будут потеть. А раз потеют глаза – значит, потеют стёкла.
   Помогала смотрит на меня в бинокль и говорит:
   – Надевай противогаз. Они уже едут.
   Я вижу приближающуюся издалека, светящуюся коробку. Глубокий вдох. Глубокий выдох. Надеваю противогаз и выхожу на остановку. В троллейбусе никого, кроме водителя и кондуктора. Притормаживают. Шипят открывающиеся двери. Я сжимаю баллончик и вваливаюсь из темноты в ярко освещённый салон.
   – Банзай! – вопит Помогала, размахивает транспарантом с надписью «Динамо-Киев – Чемпион» и трубит в пионерский горн. – Банзай!!!

   – Ну что хватает? – спрашивает Помогала из экрана телевизора.
   – Не знаю… – я с карандашом и клочком бумаги сижу за столом, на котором кучками разложена мелочь и скомканые, засаленые денежные знаки.
   – Хватает? – раздаётся через полчаса из шкафа.
   – На новогоднюю хлопушку… – отвечаю я, комкая бумажку и потягиваясь.
   – На очень большую новогоднюю хлопушку, – сообщает Помогала, развернув исписанный клочок и ознакомившись с цифрой, указанной в графе «итого».
   – Да. Я куплю хлопушку, выстрелю в этого мента. Он от неожиданности сделает шаг назад, споткнётся, ударится головой и потеряет сознание, да? А потом я соберу все вылетевшие конфетти, чтобы не оставлять следов… Или нет! Я напихаю конфетти ему в нос и в рот. И тогда он задохнётся и умрёт, да?
   – Нет. – Помогала сгрёб все деньги в полиэтиленовый пакет. – Ты купишь ружьё.
   – Где? – я зеваю, улегшись на диване.
   – Ложись спать. – Помогала кидает пакет с деньгами возле дивана. – Утром подойдешь к дворнику…
   – К Гураму? – удивляюсь я.
   – К нему.
   – И что я ему скажу?
   – Ты сам поймешь, что сказать. Но это будет утром. Спи.
   – Угу… – я засыпаю.
   – Спокойной ночи.
   Скрипнула дверца шкафа, и я тут же провалился в сон. И во сне я увидел Неуклюжа.
   Вернее я стоял перед закрытой дверью и знал, что она сейчас откроется – и тогда я увижу Неуклюжа. А с той стороны медленно бухали приближающиеся шаги.
   Ближе. Ближе. Совсем близко… Щелк! – отодвинулась щеколда. Дверь открылась, и я увидел учителя немецкого языка, который преподавал мне в шестом классе враждебную речь и которого все называли Гитлером.
   – Ах ты гадкий, злобный Неуклюж! – сказал я.
   А он широко улыбнулся и неожиданно заорал:

   – «МА-ЛА-КО!!!» – опять!
   Уродский кричальник, забирающий необходимые коровам корма и пищевые добавки и живущий в соседнем с ними хлеву.
   Мразь. Паразит.
   – «МАЛАКО-О-О!!!» – я потягиваюсь и слышу шарканье метлы по асфальту. Гурам! Я быстро собираюсь и выхожу на улицу.
   – Здравствуй, Гурам…
   – Здравствуй… – дворник перестал подметать и оперся на метлу. Он медленно лезет в карман, достает папиросу и закуривает.
   – Послушай, Гурам… – я тоже закуриваю. – Что бы ты сделал, если бы твою женщину увёл другой мужчина и трахал бы её прямо на своей кухне?
   Гурам молча смотрит в сторону. Потом говорит:
   – Если бы у этого козла была кошка – я бы разрезал ей живот и насыпал бы туда соли. Если бы у него была собака – я бы отрезал у него член и отдал собаке. А собаку сварил бы в бензине и потом полил бы этим бульоном его любимые цветы. Потом взял бы красный перец и насыпал ему в глаза. Тогда бы он не смог больше смотреть на чужих женщин и совать в них свой член. А потом бы я взял ружье и засунул ему в рот. И нажал бы на оба курка сразу. Чтобы из обоих стволов…
   Гурам посмотрел мне в глаза.
   – Остановимся на ружье, – сказал я. – Знаю одного человека, который хотел бы поступить так, как ты.
   Гурам опять отвел взгляд в сторону, затянулся и, помолчав, проговорил:
   – Этот человек – смелый джигит…
   Я молчал. Он тоже.
   – Ты его хорошо знаешь? – спросил он наконец.
   – Да, – ответил я.
   – У него есть деньги?
   – Да, – я показал бумажку с цифрой. Он посмотрел на карандашную сумму.
   – Сегодня в восемь вечера этот джигит пусть будет возле АБЗ. Один с деньгами.
   – Хорошо, – сказал я, и Гурам, повернувшись ко мне спиной, принялся подметать – ширк… ширк… ширк…

   «АБЗ» – заброшенный асфальтно-бетонный завод на окраине города. Он возвышается серой громадой во мраке. Ветер гудит в выбитых окнах, где-то что-то поскрипывает, и – ни огонька. Темно. Холодно. Пусто.
   – Без пяти, – сообщает Помогала. Он стоит рядом, заложив руки за спину и покачиваясь с пятки на носок.
   – Тебя точно никто кроме меня не видит? – спрашиваю я.
   – Точно, – он выпячивает губы и пытается, скосив глаза, посмотреть на них. Получается довольно идиотская гримаса. – Разве только другой Уклюж… Или Неуклюж. Те меня видеть могут.
   Мы молчим.
   Помогала измеряет шагами длину упавшего когда-то столба.
   – Ты, джигит? – раздаётся сзади незнакомый голос. Я пытаюсь повернуться.
   – Стой, как стоишь, – предупреждают меня. – Подними руки. Повыше!
   Я поднимаю руки, и кто-то ловко и быстро пробегается по телу с инспекцией. Помогала спокойно смотрит, сложив руки на груди, и сообщает:
   – Это какой-то крепыш тебя обыскивает. А второй – в 20 метрах отсюда. Смотрит за всем этим из темноты.
   – Опускай руки, – голос сзади.
   Я опускаю руки. Мне завязывают глаза и куда-то ведут. Я ни хрена не вижу. Зато слышу комментарии Помогалы – его-то никто кроме меня не видит и не слышит.
   – Пролом в заборе… – говорит он, – а сейчас через цех… теперь по ступенькам вниз… в подвал… когда скажу «ОП!», пригнись, а то без носа останешься – ОП! Теперь налево…
   Наконец мы останавливаемся, и повязку снимают.
   Маленькая комната с огромными железными шкафами, в которых когда-то были установлены всякие трансформаторы-коммутаторы. Теперь шкафы распахнуты, и я вижу раскуроченные внутренности: обрывки медных и алюминиевых проводов, почерневшие предохранители.
   – Здравствуй, джигит… – на большом армейском ящике защитного цвета сидит абсолютно лысый, раздетый по пояс человек. Татуировки, борода, золотой зуб. Стоявший позади меня выходит вперёд и становится чуть левее. Он в натянутой на глаза вязаной шапке и мешковатом спортивном костюме с полосами на рукавах держит руки в карманах и смотрит на мои ноги. Говорит лысый. Лампочка под потолком всё время неуверенно помаргивает.
   – Что тебе нужно?…
   – Ружьё….
   – Сколько у тебя денег?
   – Двести….
   Лысый медленно разминает свою шею левой рукой и зевает. Помогала, стоящий рядом с ним, рассматривает татуировки и говорит:
   – Странно… Зачем наносить на тело эти картинки?
   Лысый встаёт и открывает ящик, на котором сидел. Позвенев чем-то, он извлекает оттуда одно за другим три ружья, закрывает ящик и раскладывает их на крышке:
   – За твои деньги можно купить одно из этих. Выбирай….
   Я беру по очереди каждое, смотрю затворы, заглядываю в стволы и с тоской понимаю, что ничего не смыслю в стрелковом оружии. Хрена мать! – я его вообще в первый раз держу в руках!
   – Какое из них дальше стреляет? – спрашивает Помогала.
   – Не знаю! – раздраженно отвечаю я.
   – Что? – непонимающе уставился лысый.
   – Сейчас… – сконфуженно бормочу я и злобно зыркаю на Помогалу.
   Наконец я оставляю ружья в покое и отхожу в сторону.
   – Ко всем патроны есть? – выдавливаю я наконец первую пришедшую в голову мысль.
   – А что такое патроны? – спрашивает заинтересованно Помогала.
   – Только к этому, – лысый берёт двустволку и переламывает пополам. Крепыш в вязаной шапке достаёт из сумки, стоящей на полу, коробку красных патронов и протягивает два из них лысому. Щёлк! – патроны в стволах.
   – Берёшь? – спрашивает лысый.
   – А патроны сколько? – я лезу в карман и достаю пачку ассигнаций. Сегодня днём в четырёх разных магазинах я поменял мелочь на крупные купюры.
   – Десятка один… – лысый переложил ружьё на плечо и сказал, обращаюсь к крепышу. – Пересчитай.
   Крепыш быстро и ловко пересчитывает деньги:
   – Здесь всё, плюс четыре патрона и трояк сдачи…
   Лысый отдаёт мне ружьё и трояк, крепыш достаёт из коробки ещё два патрона. Я кладу патроны в карманы: один в левый, другой в правый.
   – Хорошее ружьё, – говорит лысый. – Курки взвёл и… «БАХ!» Удобно…
   Крепыш заматывает ружьё в большой кусок чёрного полиэтилена, опять закрывает мне глаза материей и ведёт наружу.

   Спустя пять минут я стою в обнимку с ружьём и смотрю на удаляющуюся спину крепыша.
   – Придётся идти вокруг города, – говорит Помогала. – В троллейбусе ты же с ним не поедешь?
   И мы пошли.
   Ружьё подпрыгивало у меня на плече, холодило руку даже через полиэтилен. Помогала задавал много глупых вопросов, на которые я часто сам не знал ответов. Мы шли по тёмной улочке недалеко от старого городского кладбища, когда он вдруг резко остановился и хлопнул себя по лбу:
   – Слушай! А мы же не проверили ружьё! Может, оно испорченное и не работает!
   Я тоже остановился. Точно! Ну тормоз, а?! Впарили какую-нибудь поломанную железяку, которой только гвозди забивать! Я быстро стал разворачивать полиэтилен:
   – Тэк-с, как же тут… Ага!
   Я переломил ружьё – заряды в стволах.
   – Пошли, на кладбище стрельнешь, – посоветовал Помогала.
   Я щёлкнул, возвращая стволы на место, взвёл один из курков:
   – Пошли…
   – Молодые люди! – послышался дребезжащий голос, и я увидел прихрамывающего старичка с палкой. – Как тут выйти на остановку «Московская»?
   – Убей его! Это Неуклюж!!! – завизжал Помогала так, что у меня волосы встали дыбом. – Убей его!!!
   Я быстро поднял ружье и нажал на курок.
   – БАХ!!! – заложило уши и запахло порохом.
   Старик упал и, стукнувшись об асфальт, издал пустой пластмассовый звук: «туппп!»
   Громко. Очень громко. Лицо Помогалы перекошено, но говорит он спокойно:
   – Работает.
   – Что? – я трясу головой.
   – Ружьё твоё. Работает…
   – Сам вижу… – вдалеке злобно гавкают собаки. Я трясу головой. Помогала отбрасывает ногой инвалидную палочку и наклоняется над стариком:
   – Это Пешеход… Убиватель… – Помогала стукает ногой по его голове: тот же звук пустой пластмассовой коробки.
   – Что он тут делает? – я достаю пустую гильзу и вставляю новый патрон.
   – Не знаю… – Помогала быстро смотрит по сторонам. – Нужно уходить с этого места, а то вдруг рядом другие Неуклюжи.
   – Рядом милиционеры, – говорю я, качнув стволом влево: только что метрах в трехстах от нас появились быстро приближающиеся «мигалки».
   – Пошли? – спрашивает Помогала.
   – Лучше побежали, – я перемахиваю ограду кладбища и бегу, натыкаясь на старые, давно не крашеные железные памятники с жестяными звёздами…

   – Ничего не испытал… – говорю я, протирая приклад тряпочкой.
   Ружьё мне нравится – дома я рассмотрел его получше: воронёные стволы и тёмно-вишневые деревянные части.
   – Совсем ничего? – спрашивает Помогала, нюхая пустую гильзу. Он подобрал её там, возле убитого Неуклюжа.
   – Громко очень… И отдача большая… – я навожу ружьё на Помогалу. – БАХ!…
   – Ой! – равнодушно говорит он.
   – А это точно был Неуклюж? – я приложил приклад к плечу и медленно повёл стволами из стороны в сторону.
   – Точно… Я же тебе говорил – меня никто не может видеть, кроме тебя и Неуклюжей…
   – И Уклюжей.
   – Этот был Неуклюжем, – Помогала опять суёт нос в гильзу.
   Я кладу ружьё под диван и замечаю под одной из ножек блестящее пятнышко. Заколка. Маленькая заколка.
   – Что это? – спрашивает Помогала.
   – Заколка, – сообщаю я. – Маленькая заколка для волос.
   – У тебя же нет волос. – Помогала с сомнением смотрит на мою обритую голову.
   – Это не моя, – я сажусь на диван. – Это её заколка…
   Я вспоминаю тёмные волосы, разбросанные по подушке, бледное красивое лицо в неверном утреннем свете, проникающем сквозь занавески… Она – низкочастотный вибрирующий озноб за секунду до оргазма. Она – пуля, разорвавшая моё сердце и застрявшая в теле. Она мой героин. Мой мой «винт», моя «шира»… Я хочу Её. Я не могу без Неё. И Она будет моей. Или ничьей вовсе.
   – Ты не такой, как все Заговорщики, – говорит Помогала, нюхая гильзу.
   Я молчу, тупо уставившись на заколку. За стеной ругаются соседи. Со старого плаката на меня смотрит Джимми Хендрикс.
   – Все хотят ЧЕГО-ТО, – говорит Помогала. – Ты хочешь КОГО-ТО.
   – Она не КТО-ТО, – сдавленно говорю я. – Она часть меня…
   – Завтра ты сделаешь так, чтобы абстрактный милиционер перестал быть живым. Тебе не нужно будет бить его по голове или резать ножом. У тебя есть ружьё. Ты застрелишь абстрактную серую фигурку во вражеском окопе и вернешь свою девушку.
   – Это точно? – спросил я.
   – Что именно? – Помогала сидит, утонув в кресле и смотрит в потолок…
   – Она вернётся?
   – Да, – Помогала перевёл взгляд на меня. – Ты рад?
   Я молчу. Помогала снова смотрит в потолок:
   – Завтра ты сделаешь ЭТО… Потом сиди дома и жди – она сама к тебе придёт. Что будет дальше – я не скажу. Потому что не знаю. Но она вернётся сама, и ей нужен будешь только ты. Ложись спать. Больше мы не увидимся. Я помог тебе. Ты уже заплатил. Заранее…
   Я ложусь в расстеленную постель.
   – Спокойной ночи, – говорит Помогала.
   – До свиданья, – говорю я, согревая своим телом нового помогалу – ружьё.
   – Прощай… – стукает дверца шкафа. Тишина… Темнота… Чернокрылые ангелы ободряюще улыбаются, и я знаю – всё будет так, как сказал Помогала. Она вернётся, и ей буду нужен только я…

   Ночь. Дождь. Капли гремят по капюшону непромокаемой куртки. Патроны в ствол – ружьё в полиэтилене. Шлёп-шлёп – глубокие лужи, холодный асфальт. Редкие машины. Стена воды в свете быстрых фар. Пар изо рта. Далёкие молнии. Промокшие сигареты. Гром – только догнал. Кусты напротив нужного подъезда. Порох не отсырел? Не должен… Резиновые перчатки, пахнущие аптекой. Зачем? Не знаю… В кино все так делают. Чем я хуже? Дождь. Темно. Плащ всё-таки промокаемый. Курить! Нельзя. И нету – раскрошилось в кармане. Светящиеся стрелки на тёмном циферблате. Уже скоро… Молния. Вот Он! Здоровенная, красномордая сволочь! Серая фигура во вражеском окопе – БАХ!!! и со второго – БАХ!!! Громко. Очень громко. Спасибо, заторможенный старина Гром. Пусть думают, что это ты. Проходные дворы. Чужие переулки. Тяжёлое дыхание – громкое внутри капюшона, по которому барабанят капли. Внутри моего космоса, пахнущего порохом. Гильзы в карман – ружьё в мусорный контейнер, попавшийся на пути… Кто я?… Что я?… Я заяц, бегущий через тёмный лес… Я абрек, возвращающийся в горы… Я Заговорщик…

   – МА-ЛА-КО!!!
   Кричи, кричи. Я уже не сплю… Я нюхаю зажатые в правом кулаке красные гильзы… Этот запах успокаивает меня. Это теперь мой любимый запах. Запах испепеляющего беспокойства, угасшего на дне глубокого чёрного колодца. Я подмигиваю Хендриксу и иду к двери – кто-то постучался.
   Щёлкаю замком. На площадке стоит…
   – Ты!..
   Это Она! Она вернулась! Ко мне!..
   Боже! Как она прекрасна… Даже с этими тёмными кругами под глазами… Даже с этими…
   – Штука в небе, – говорит она и смотрит в сторону лестницы. Я с трудом отвожу взгляд от неё и смотрю в ту же сторону.
   Он в сереньком пальто и с палочкой – быстрая прихрамывающая тень.
   Она вернулась, и ей нужен я. И лучше бы я не знал, зачем я ей нужен.
   Но я знаю.
   – Здравствуй, Заговорщик, – говорит Он, улыбаясь и поблескивая стёклами очков.
   – Здравствуй, – говорю я, закрывая глаза и чувствуя, как что-то упирается мне в шею. – Здравствуй, Убиватель…

Дедушка Илья и Клещ

   – Очень Колесо, Солнышко крутилось…– шёпотом напевала Настя любимую колыбельную любимой кукле Насте.
   –…Всю ночь моя кровинушка у свечки томилась…
   Настя девочкой была взрослой (Целых Пять Лет ей исполнилось этим летом) и знала, что колыбельную поют на ночь перед сном. А сейчас было ранее утро.
   –…Не ходи ты, Настенька, за порог…
   Целых Пять Лет Насте исполнилось вчера. Вчера же ели вкусную еду, пели весёлые песни и катались на качелях. Вчера мама подарила Насте новую Куклу. Потому никак не могла Настёна (так называла её мама) наиграться: и вчера целый день с куклой не расставалась, и спать с ней легла, и сегодня ни свет ни заря проснулась – и сразу играть. Тихо-тихо, чтоб не разбудить родителей, умыла Куклу Настю, расчесала ей волосики, заплела косу, покормила. Потом подумала – и постирала ей платьишко. Положила сушить на подоконник. Дальше Настя не знала, что делать. Поэтому стала шёпотом напевать Кукле колыбельную:
   –…Чтоб Тот, Кто За Рекой, в лес не уволок…
   Настя услышала, как заскрипела кровать в комнате родителей, и замолчала.
   Жила она с мамой и папой в большом деревянном доме почти у самой воды. Домов в их посёлке было много – до стольки Настя ещё считать не умела – и все они были похожи: крепкие срубы из пахнущих хвоей брёвен.
   – Доброе утро, Настёна! – мама отодвинула занавеску в комнату дочери.
   – Доброе утро, Мама, – шёпотом ответила дочь.
   – Ты чего так рано? – мама зевнула и потянулась. Настя с удовольствием наблюдала за ней: Мама у Насти была красивой.
   – У меня Настька кушать захотела и платье испачкала, – сообщила Настя. Мама улыбнулась.
   В доме было три Насти: Мама, Дочь и Кукла. Папа по этому поводу вчера очень смешно пошутил, но сейчас вспомнить шутку не получалось…
   Куклу Мама сшила из красивых тряпочек. Из таких же тряпочек сделала ей платье. Две голубые пуговицы стали глазами. Жёлтые толстые нитки – волосами.
   – На меня похожа? – спрашивала вчера Настёна у гостей, тыкая подарок всем под нос.
   – Похожа! – говорили ей хором.
   – А мне кажется на Маму больше… – говорила Настёна и, выпятив нижнюю губу, озабоченно рассматривала куклино широкое лицо. Потом успокоилась: Кукла была такая же красивая, как Мама. Этого вполне достаточно.
   – Пойдём умываться? – спросила Мама.
   Настя кивнула. Взяла Куклу за руку, другой – вцепилась в мамину ладонь. Они на цыпочках проскрипели половицами к выходу: было действительно очень рано, и Папа ещё спал.
   Мать с дочерью спустились по широким деревянным ступеням, взяли у крыльца ведро и двинулись к речке. Шли тихо. Слышали, как просыпаются в сараях животные. Видели, как показывается краешек Солнца из-за далёких деревьев на том берегу. Видели куски свинцовых туч в той же стороне.
   Мама с дочерью ступили на прохладный ещё деревянный настил возле самой воды, зачерпнули ведром кристальную воду. Умылись. Настя опасливо заглянула в реку с настила:
   – Мам… а вдруг Скрипуны приплывут и меня уволокут?
   – Нет, Настёна… – Мама присела на длинную лавку, усадила дочку к себе на колени. – Нет… Не приплывут Скрипуны, не бойся… Они сюда доплыть не могут… Они только за непослушными девочками по ночам приплывают…
   Мама улыбалась у Настёны за спиной, аккуратно расчёсывая волосы дочери деревянным гребнем:
   – Ты же у нас девочка послушная?
   Настёна энергично закивала головой.
   – Ну вот… Значит, бояться тебе нечего…
   Гребень был хороший – новенький. Папа только вчера его сделал для дочки.
   – Мам?.. – Настя оторвалась от созерцания бликов на воде.
   – Да, доча…
   – Расскажи про дедушку Илью.
   – Да вчера же только папа рассказывал!
   – А я хочу, чтоб ты!
   Вода тихо плескала под настилом.
   – Ну хорошо…
   В метре от них медленно проплыла большая щука. Настя проводила щуку взглядом и приготовилась слушать.
   – Ничего не придумала, расскажу, что сама слышала… – Мама Настя продолжала медленно водить гребнем в волосах Настёны, но голос её изменился. И этот голос Мамы нравился дочке больше всего на свете. От этого голоса становилось щекотно в животе. И сладко так – будто мёд просочился в каждую складочку тела. Даже под ноготок мизинца на левой ноге. Просочился – и Пахнет. Аж в ноздрях щиплет, и глаза слезятся.
   –…Сама слышала от Мамы своей Насти, а та от своей Мамы, а та от своей. А пра-пра-прабабка пра-пра-прабабки, говорят, слышала ВСЁ ЭТО от самого Ильи… А началось всё, когда дедушке Илье было столько же лет, как и тебе, Настёна… Ну может, на пару годков больше. Был он маленьким мальчиком и жил с папой и мамой. Маму звали Светланой, а отца Василием…

   ***

   Жили Василий и Светлана Добровы в большом доме. Семьёй были молодой и ладной. Если по паспорту, то мужем и женой они прожили уже восемь лет. Сын Илюха – дитя, зачатое в любви, – бегал по двору последнее беззаботное и бескрайнее лето своей жизни: осенью отдавали его в школу поселковую, в первоклассники. Школа поселковая была большая. Самая большая, наверное, во всём районе. Но и посёлок, извините, был далеко не маленьким. Две тыщи дворов, не меньше. А время было такое, что землёй можно было владеть в долг. Вот Василий со Светланой и владели. Дом себе построили на отшибе. Через забор, камень в камень, доска в доску, не отставая, строилась молодая семья Никаноровых – Степан и Наталья.
   Место это в районном землеотводе решили приспособить под новую улицу посёлка. И даже название улице придумали: улица Гмыри. Кто этот Гмыря, Добровы и Никаноровы не знали. Они построили дома рядом на выделенных им участках и получили утверждённые в районе почтовые адреса: «ул. Гмыри, 1» и «ул. Гмыри, 3». В тот день, когда (ещё подсыхала краска на подоконниках и заборах) обе таблички были прибиты на свои места, отпраздновали совместное новоселье. Илье тогда было года четыре, но он смутно помнил это весёлое застолье, затянувшееся почти до утра. Он у папки с мамкой был один. А Никаноровы только планировали обзаводиться детьми. Сначала решили дом построить, ну а потом уж…
   – Тут, знаешь, особо не напланируешь… – посмеивался Василий, теребя своего Илюху за кудри. —…Вот этот красавец тоже нашу мамку удивил. У неё по плану критические дни. А у него по плану, видишь ли, родиться!
   Все смеялись, хотя Светлана слегка покраснела. Но покраснела от удовольствия скорее, чем от чего-то ещё. Хорошо посидели, тогда на новоселье… Хорошо…
   Жили Светлана и Василий душа в душу. И не стеснялся Василий говорить об этом, даже если и не спрашивал его никто. И сглазу не боялся. Всем говорил:
   – Люблю свою Светланку. И она меня любит. Живём душа в душу.
   – Это у тебя тещи потому что нет, – говорили ему некоторые. – Потому и душа в душу. А то посмотрели бы, как ты с Варварой-то Головятиной в тёщах счастлив был бы.
   Что правда, то правда. Тёщу свою он видел только на фотокарточках. Потому как Варвара Никитична Головятина умерла за год до того, как Василий появился в жизни Светланы. Отец их разбился пьяный на мотоцикле ещё лет пятнадцать назад. Мать Варвара второй раз замуж выходить не стала. Сама воспитывала Светку и старшего Сашку. Была она женщиной сильной и строгой. Но не злой. Справедливой. Детей хороших воспитала. Сашка после школы решил стать военным и уехал в Москву поступать. Поступил. Приехал в первый отпуск через год. Светка тогда ещё совсем маленькая была, но запомнила: брат был в красивой форме с голубыми погонами и пахло от него конфетами. И конфет этих он привёз очень много… Так и наезжал раз в год.
   И каждый год ошалело останавливался на пороге. Говорил:
   – Ну, Светка, ты вымахалааааа!!!..
   Светка брата любила очень. Ждала каждое лето с нетерпением: Саня всегда брал отпуск на июль. И мать ждала. Очень ждала своего сына. Её гордость – офицер-десантник – в тот год спешил домой с особой новостью: ему дали «капитана».
   В тот год Светке исполнилось пятнадцать лет.
   В тот год мама умерла. Два дня не дождалась встречи с сыном.
   Саня приехал поездом. Ничего не знал: телеграмма в части его не застала. Зашёл в хату прям на похороны. Остолбенел на минуту. Но не заплакал. Постоял над гробом. Обнял рыдающую Светку. Похоронили…
   Весь отпуск провёл в родном доме: подкрашивал, выравнивал, стучал молотком где-то на чердаке. По вечерам много говорили со Светланой. Спросил как-то:
   – Замуж думаешь?
   Помолчала. Потом сказала:
   – Думаю…
   Потом уехал. Как всегда, засунув китель и голубой берет в чемодан, «по гражданке».
   А потом пришла похоронка.
   Головятин Александр Иванович погиб при выполнении учебных прыжков. Парашют не раскрылся.
   А потом появился Василий.
   На следующий день после похорон брата.
   Светка полночи проплакала вместе с лучшей подружкой Любкой. Другие полночи проворочалась в мутных обрывках тяжёлых снов. Под утро только задремала чутко. Любка проснулась рано. Захотела по нужде. Осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить Светку, прокралась мимо неё. Остановилась на секунду глянуть: губы у Светланы пересохли. Перевела Любка взгляд, там Сашка Головятин глядит строго из-под голубого берета, а наискосок карточки – ленточка. Чёрная. Вздохнула Любка.
   Когда по двору шла – вздрогнула. Сзади голос мужской:
   – Светлана?
   Обернулась – аж сердце остановилось.
   Возле ворот: голубой берет, погоны.
   – Вы – Светлана? – твёрдо спросили от ворот.
   И только тут Любка поняла, что это не…
   (Ой! Тьфу-тьфу-тьфу).
   – Нет… – пролепетала. – Светка в хате. Спит.

   Так в Светкиной жизни появился Василий.
   Василий Добров.
   – Друзьями мы с Сашкой были большими, – сказал Василий через час после знакомства. – Он меня всё звал с собой в отпуск. Говорил: «Поехали, там у меня сестра красавица».
   – И что? – спросила Любка. Обе девки сидели через стол от гостя. Угощали чаем. Сами пили, блестя глазами из-за краешков чашек. Вот Любка и спросила, отставив горячую кружку:
   – И что? Красавица?
   – Красавица, – ответил Василий, смотря в глаза Светлане.
   Долго рассказывать, но в тот же год поженились они. Продали хату Головятиных. Купили в другой деревне – у реки. Василий из армии ушёл. Дом построил, сына родил. Жена любимая рядом.
   – Ты мне ещё сразу по фотографиям понравилась… – говорил он ей часто, поглаживая её волосы в темноте.
   – А мне без фотографий, с первого взгляда… – улыбалась она и прижималась к мужу всем телом.
   Жили они тихо. Семьёй были спокойной.
   Но помнили в посёлке и другое.

   Малоивановка и транспортный узел Фащевка дрались с конца тридцатых. Дрались многочисленно, в смысле участников, и жестоко, в смысле подхода к делу. Кулаками, ногами, прутами, велосипедными цепями, кастетами и обрезками труб.
   Василий Добров жил в Малоивановке. Жорик Гапонов – на Фащевке.
   Гапонов ездил на угнанном в городе «Иж-Планета-Спорт» с приваренной «явовской» коляской, вытатуировал на плече танк, а в гараже – за старой «лысой» резиной – держал двуствольный обрез. По правилам, установленным хрен знает когда, и по местному кодексу – никаких стволов и самопалов на данное мероприятие никто не имел право брать. А уж тем более использовать.
   Гапонов использовал.
   Был он в тот вечер зол, полупьян и вооружён. Непрерывно пил самогон из горла литровой бутылки. Но пьян всё равно оставался «полу», зато злее становился всё отчётливее.
   Дрались на футбольном поле за Малоивановкой.
   В ту июньскую ночь фащевские ворвались в посёлок на мотоциклах, добивая жалкие остатки местных. Рычали моторы. Местные прятались в яры. Кого ловили, били ногами и прутами. Арматурой и цепями. А потом Василий и Светлана услышали выстрел. Они посмотрели друг на друга. Второй бахнул ещё ближе.
   Человеческий вопль. Крики. Где-то недалеко.
   Когда бахнул третий, Василий уже бесшумно летел в тени забора к источнику звука.
   Гапонов взял обрез на всякий случай. Старый добрый коктейль из водки, тестостерона и плохого настроения сработал в теле Жорика гарантировано, сорвав башню. Планка упала. Шифер съехал. Всякий Случай для обреза наступил.
   Гапонов успел убить двоих и ранить с дюжину человек, когда Василий рухнул на него откуда-то сверху. Жорика он обесточил странным для этих мест коротким ударом в шею. Обрез в ту ночь исчез.
   А Георгию Гапонову лежать на фащевском кладбище – до Конца Света как минимум.
   Запоминающихся драк в этой местности больше никогда не было.
   Вот так и жили Добровы. А рядом Никаноровы.
   И ждали по «ул. Гмыри, 3» прибавления в семействе. Да не дождались. Умерла Наталья при родах. Оставив Степана одного…
   И последнее предшкольное лето Илюхи, три года уже было, как Степан жил бобылём.
   Он стал реже общаться с людьми. Даже с соседями. Здоровался издалека. Разговаривали редко. Добровы – Василий и Светлана – уложив Илью, много говорили о соседе, жалели его и Наталью, и дитё их не рождённое… Вздыхали, глядя в сторону далёкого окна, желтеющего в сумерках на соседнем участке. А потом шли мыться перед сном на улицу. Но не в душевую кабину, а на задний двор. Где весь день нагревалась колодезная вода в большой кадке. Здесь они купались летом, уложив сына спать. Раздевались донага, при свете луны обливали друг друга водой из огромного ковша. Василий мягко мылил плечи Светланы, неторопливо опускаясь ниже. Нередко она упиралась ладонями в стену, а он шумно дышал сзади, шлёпая своим лобком об её мокрые ягодицы. А потом долго целовались и мыли с любовью друг друга. Их глаза лучились в темноте. Их тела отражали свет единственного естественного спутника своей планеты. И Это – было красиво. Как может быть проста и красива Любовь. Два организма, притягивающие друг друга не только внешним. Притягивающие друг друга И внешним. Два организма у своего дома, под своим небом.
   Это было невероятно красиво. От такого на глаза наворачивались слёзы.
   Степану Никанорову – всегда наворачивались.
   Он сквозь слёзы смотрел на Это уже третье лето. С удобного места. Сидя на маленькой скамеечке, принесённой с собой. Он приходил сюда каждую ночь. А рано утром смотрел из камышей, как голая Светлана плавает среди клочьев тумана… Три года назад, уже похоронив жену Наталью и пережив самые острые приступы горя, Степан, заскочив к Добровым на минутку и заговорившись, не заметил, как пролетел час… Они говорили о чём-то… Степан вертел в руках коробок спичек (за ним-то собственно и зашёл), опершись плечом о дверной косяк… Василий в телевизоре ковырялся, сняв заднюю крышку… Светлана? Светлана по хозяйству хлопотала: блины пекла, нос Ильюхе вытирала, с мужиками в разговоре участвовала. И тут Степан понял, что последние полчаса провёл не в гостях. Что он – дома был полчаса. Смотрел на жену свою Наталию. На то, как тесто ловко на блины катает. Как лоб тыльной стороной ладони вытирает. Он смотрел на ладную Наташкину задницу и говорил с соседом Василием, зашедшим в гости, когда
   БАЦ!
   Понял, что это не Наталья. Не его жена. Жена, но не ему. Он вдруг испытал такую Боль, что поперхнулся словами. Он ушел, оставив в недоумении Добровых: замолчал на полуслове, развернулся и ушёл. Добровы переглянулись. Вздохнули.
   Степан ушёл. Ошарашенный, Страдающий, Злой, Плачущий – до утра такой был. Утром рано пошёл на речку и увидел Светлану, выходящую из воды. Обнажённая, она долго отжимала русые волосы свои. Задумчиво расчёсывала их, глядя невидящими глазами в воду. Ушла, накинув платье. А Степан с колотящимся сердцем, чувством стыда и ужаса, со слезами и оттопыренными спереди штанами понял – он опять смотрел на свою Наталью… нет, на Наталью, но как на Светку… Нет… На…
   Он совсем запутался. Он ни с кем не хотел говорить на эту тему, да и не с кем было об этом поговорить… Не с Василием же об этом… Не с женщиной же этой… выходящей из воды каждое утро…
   Степан нашёл выход. Он разговаривал сам с собой. Сам себя корил. Уговаривал. Спорил. Успокаивал. Ругал себя. Соглашался с собой… Через три года плотного общения с собой он был уверен: Всё, что было – ему приснилось. Всё, что было раньше в смысле. Понятно же, да? А было так: Василий увёл у Степана жену Наталью. С его Степана ребёнком.
   Увёл. ВСЁ подстроил. Как именно – непонятно. Но Степан знал, что подстроил. Уверен просто. Хитро всё придумал – всех обманул. Никто ничего не заметил, только Никаноров. «Думал, что самый умный, да?» – Степан в такие моменты улыбался зло. – «Поумней найдутся!»
   Увёл у Степана Наталью. Подмешал что-то в еду и увёл. Таблетку гипнозную подмешал обоим и увёл жену. Внушил Степану, что умерла его Наталья и увёл… Это его Светлана умерла! А он не смирился, с тем и таблетку… А Светку в Натальин гроб – и похоронил. А теперь, сука, ещё и улыбается в лицо! Соболезнует…
   Но виду Степан не подавал, что всё понял. Делал лицо такое – будто не знает ничего. Тоже улыбаться старался. Когда не получалось улыбаться, уходил быстро. Или издалека здоровался… «Мне бы доказательства!» – думал он. Пробовал писать заявления областному прокурору… Комкал… Бросал в печь… Доказательства бы…
   Смотрел по утрам на свою Наталью, выходящую из воды… Ночью – на то, как её пялит чужой… Плакал…
   А однажды уехал Василий вечером в город. Утром рано обещался быть. Сел на мотоцикл и уехал. И все домашние дела валились из рук у Степана в тот вечер.
   Бросил всё. Умылся. Посмотрел на себя в зеркало. Побрился. Разделся донага и облил себя из ведра. Надел свежую рубашку. Пошёл к калитке, ведущей в хозяйство Добровых: была такая по обоюдному согласию. Вошёл в дом. Наталья напоила его чаем. Она играла в Светлану – ей этот гад таблетки гипнозные всё ещё подмешивал. Ну а Степану-то не получается подмешивать всё время… Вот Степан-то и понял, что к чему… Наталья, изображая Светлану, кормила Илюху, и Степан от еды не отказался. Потом сидел с ней рядом. Близко-близко. Зная, что гад этот – Вася – хотя бы в этот вечер ей дурману подмешать не сможет. И что хотя бы сегодня она не будет употреблять гадость эту… И может вспомнит… Хоть чуточку…
   Он сидел с ней рядом как деревянный, невидяще смотрел в экран телевизора… Чувствовал бедром близость её бедра. Ушёл поздно, засунув руки в карманы, сжимая член в левом кулаке. Сквозь щели в заборе смотрел, как она закрывает сараи. Смотрел, как погасло окно в спальне Ильи: уложила. И смотрел, как она одна, освещённая луной, поливала своё молодое тело водой из ковша. Водой нагретой Солнцем. Смотрел и умирал от Красоты. От Красоты и Любви. Она блестела во тьме загорелым телом. Он видел белые пятна грудей, кусок незагорелой кожи на ягодицах. Он глядел, как она вытерлась большим махровым полотенцем. И как медленно ушла в дом. Он смотрел на её силуэт в окне: она вязала перед телевизором. Видел, как погас свет в спальне.
   Свет погас, а он всё стоял и смотрел на это окно. Сквозь приоткрытые створки он видел белеющие занавески. И как зачарованный глядел на них. Глядел, пока время не перевалило за час ночи. Пока постепенно не исчезли все шумы вокруг: голоса людей, тарахтение моторов, мычание коров в деревне.
   Лай собак постепенно превратился в сонное ворчание, а потом вовсе исчез.
   Молчали животные в сараях, спали сверчки в тот момент, когда Степан решил одним глазком взглянуть на Наталью.
   Стояла абсолютная сухая тишина. Ветер недвижимо висел в небе прозрачным парусом. Сам воздух застыл в ту секунду, когда Степан перемахнул забор, разделяющий участки Добровых и Никаноровых.
   При полном отсутствии звуков, не слыша шороха собственных шагов и своего дыхания, освещаемый полной луной и отбрасывая густую маслянистую тень, он неслышимо пересёк полсотни метров до окна спальни.
   Он смотрел на свою Наталью. Стоял и смотрел. Потом протянул руку через подоконник и погладил её по щеке.
   – Просто поцеловать… – шептал он, переступая с подоконника на кровать, —…поцеловать… просто…
   Он наклонился и зарылся носом в её волосах. Он почувствовал дрожь в коленях и тихонько прилёг рядом. Прижался отвердевшим членом к её ягодицам. Ещё раз глубоко вдохнул запах её волос.
   Свет лунный проникал в окно и ветер ночной еле-еле шевелил белоснежные занавески, когда мать Ильи Светлана улыбаясь во сне, повернулась на другой бок и открыла глаза.

   Илью нашли утром. Соседи, из-за бугра которые, прибежали на выстрелы.
   Неспокойно было у Василия на душе в ту поездку. Тревожило что-то. Ездил он далеко – аж за областной центр. Сослуживец справку из воинской части привёз по давней просьбе. В два часа ночи Василий, перекинувшись парой слов с командированным майором Ворониным, двинул обратно в Малоивановку. Уже час как рассвело, когда он въехал в свой двор. Стараясь не шуметь (боялся разбудить Светульку), вошёл в дом.
   Согласно протоколу Василий Добров произвёл двенадцать выстрелов из обреза в Степана Никанорова, что привело к смерти последнего. Двенадцать раз стрелял он. Шесть раз, в общей сложности, перезарядив оружие. Десять пуль вошли в уже мёртвое тело.
   Он перезаряжал и стрелял двенадцать раз, рыдая и воя, как волк, страшно крича в небо над быстрой и мутной рекой. Он видел задушенную жену. Сына, сидящего на полу с кровью, бегущей из ушей. Кровью стекающей по шее, по заплечью, в ложбинку по спине. На пол. Туда же, где лежала пропитанная кровь рубашка Степана. Любимая рубашка в тонкую полоску.
   Василий нашёл Степана у реки. Тот стоял на берегу, плакал, обхватив себя за голову и раскачиваясь из стороны в сторону.
   Василий убивал Степана два раза: за жену Светлану – любимую – и за то, что с сыном поступил жестоко. Уверенный в этом Василий выстрелил себе в голову и утратил возможность физически существовать на планете Земля, став пищей для других видов жизни.
   А между тем слуха Илью лишил сам Илья. Когда он открыл глаза, его мама кричала, отбиваясь от дяди Степана, который зажимал ей рот и чуть не плача бормотал:
   – Наталья… Ну успокойся… Ната… Это же я…
   Он задушил Светлану. А она всё кричала и кричала. Во всяком случае, в ушах Ильи она продолжала хрипеть и стонать не переставая. Он не мог больше выносить этого. Он схватил вязальные спицы и воткнул в свои уши. И сразу наступила тишина. В этой тишине он видел страшное лицо матери. Страшное лицо дяди Степана. Как в кино иногда показывают: медленно и плавно приблизился к нему шевелящий губами Степан, сорвал с себя рубашку, попытался остановить кровь, бегущую из ушей Ильи. Потом он укусил себя до крови за руку. Стал хлестать себя по щекам. Убежал в ночь, прыгнув в неё прямо с подоконника Добровской спальни.
   Так что Илья лишил себя слуха сам. Но об этом знал только сам Илья. Ибо никому он этого не открывал. И пролежав в психиатрических клиниках больше тридцати лет, оставался единственным обладателем этой тайны.
   Он не понимал или делал вид, что не понимает языка жестов. Эту азбуку и беззвучный, но действенный способ общения глухих. Он умел писать и читать. Читал много. Всё подряд в больничных библиотеках. Подолгу рассматривал фотографии и репродукции в журналах. На вопрос о потере слуха, писал «не помню» раз тридцать за свою жизнь.
   Так, кочуя из лечебницы в лечебницу и не давая никому до себя достучаться, он добрался до клиники в Сватово.
   Больница эта была в 12 километрах от областной трассы и 15 километрах от райцентра. Розовый особняк за высоким забором с колючей проволокой. Илье нравилось здесь. Ему было комфортно в четырёхместной палате с тихо помешанными жителями этой страны. Больные были разной комплекции и возраста, но Илье на это было насрать. Ему было насрать на всё. Ему было комфортно не слышать тот мир, в котором жили эти люди.
   Он слушал свой мир. Жил в своей собственной галактике.
   Галактике, где мама и папа уехали в командировку. А потом (почти) истёрлись из памяти за тридцать три года самосозерцаний.
   Его могло заинтересовать одно – очередь работать на огороде за пределами больницы.
   Раз в неделю – в течение всего лета, чуточки весны и чуточки осени – можно было покинуть стены и забор с «колючкой» по верху. Можно было если ты – тихий псих. Илья был психом тихим.
   Каждую неделю он с нетерпением ждал своей очереди. Своего Дня.
   А потом в Дне он ждал тот момент, когда работа уже закончена (работали до обеда) и сейчас будут кормить.
   И вот кормят. И ешь, сидя в тени жидкой лесополосы, обжигающий борщ или ледяную окрошку. А потом разрешают около часа поваляться в траве… И вот Этот вот момент Илья любил больше всего.
   Улечься на утоптанной траве в тени дикого абрикоса.
   Смотреть в небо.
   Наблюдать облака.
   Чувствовать травинку, упирающуюся в поясницу.
   Ощущать, как божья коровка пересекает запястье правой руки с Запада на Восток. И так спать. Спать, пока однажды не разбудит голос:
   – Здравствуй, Илья.
   Илья открыл глаза. Рядом никого не было. Ближайший человек – санитар, задремавший под дубом, был метрах в десяти.
   Илья удивился. Он не слышал ни одного звука извне уже более тридцати лет. Из вне не слышал. Слышал изнутри. Из себя звуки. Рождённые отголосками остаточных брызг памяти. Памяти о таком физическом понятии, как Звук и Акустика. Звуки, рождённые внутри глухого… Как это (?) Что это (?) Илья знал.
   И вот голос, Извне:
   – Здравствуй, Илья. Я Клещ. Я понимаю, что смешно даже предположить, будто Клещ может разговаривать с Человеком. Но с другой стороны, Я ведь и сам, только когда попал к Тебе в голову, узнал, что Я – Клещ.
   «Веду себя сейчас как человек, Который Не Должен Себя Так Вести», – подумал Илья.
   – Фу! – сказал Клещ. – Прекрати это!
   – Что??? – удивился Илья ещё больше.
   – Я тут маленьким сгустком энергии полз по Огромному Круглому Предмету и заполз вдруг в отросток на твоём туловище. Я – Клещ, Илья… А ты думаешь о какой-то ерунде… Хотя Это может для меня Большое Событие… Подумаешь, Клещ влез в голову. Может, тебе, Илья, Клещи каждую неделю в уши заползают…
   – Хм… – подумал Илья. – Я не просил заползать.
   – Мне уйти?
   Илья молчал целую минуту, прежде чем ответил:
   – Нет.
   – Остаться?
   Илья молчал целую минуту. Ответил наконец:
   – Да.
   Так Илья и Клещ стали Быть Вместе.

   ***

   – Да, доктор, так и есть! Говорят, шо Сварщик – он полностью свихнулся на сварке. Он, говорят, тройной металлический забор вокруг своего дома сварил. Сварил забор. Металлический. А?.. Нормально?.. Сварить (!) Металлический (!) Забор (!) ТРОЙНОЙ (!) Тройным же, каждый же знает, может быть только одеколон. Тройной забор… Сварил… В одеколоне, да?! ХА-ХА-ХА!!!
   …Дарья Ильинишна говорит, шо матом ругаться нельзя. Но как по мне, так Сварщик всё равно *бнулся. Он говорит, шо Илья не Чудо (!) Все знают, шо Илья Чудо, а он говорит, шо Нет. Такой дурак!.. Сам варит из металлических заборов чёрт знает шо, а сам про Илью, шо он не Чудо… Дурак… Сварщик говорит, шо Илья из будущего. Шо он робот, который собирал у нас информацию, а теперь просто переместился к себе, в три тыщи тридцатый год обратно. Все над ним смеются доктор, да… Все знают, шо Симонов из второй палаты видел, как Илья ночью засиял весь изнутри и растворился в воздухе искрами… Об этом уже две недели даже на женской половине соседнего корпуса знают… Потому шо все знают, шо на утреннем обходе после огорода в той четверг Ильи уже не было… А все знают, шо с больницы с нашей сбежать нельзя. Потому как закрыто всё на замок. Все двери. И по верху… по забору… проволока с током… И его всё равно бы заметили и споймали… А только так говорят: шо зашёл он в больницу вечером, лёг спать – а с утра его не стало. Нигде. Не нашли его… Ещё Дарья Ильинишна вам говорила доктор, я слышал:
   – Растворился этот Добров в воздухе, что ли?
   Вот теперь и думают все пациенты, шо ушёл Илья из запертого на все замки и запоры Дома, а все замки и запоры остались как были не тронуты… А потому я спрашиваю: разве это не Чудо? Потому как санитары Парамонов и Шевченко утверждают, шо Илья Добров на огороде поработал со всеми, потом со всеми поел, отдохнул и пришёл обратно. Шо он со всеми умылся и лёг спать. А утром исчез. Они ведь тоже самое и в объяснительных написали, так ведь доктор?.. И персонал в это верит. А Симонов видел, как Илья искрами исчез. И пациенты в это верят. Так я вам скажу доктор: я не верю. Ни Парамонову с Шевченко, ни Симонову… Симонов – он же ненормальный.
   А те двое ваших – так те врут. Это точно. Только, пожалуйста, доктор, пусть это будет между нами, да? Откуда вы получили информацию никому же знать не нужно, верно? Хорошо. Я закурю, можно?..
   Так я вам скажу: в той четверг Парамонов и Шевченко пили! Ну шо пили, доктор??? Алкоголь! Пока пациенты помидоры поливали, они в теньке пили. И помидорами с грядки закусывали. Да, доктор, это абсолютно точно. Я сам видел. И выпили они много, потому как они нас перед уходом даже не пересчитали и повели назад на полчаса позже. Точно знаю, доктор, у меня же часы есть, вот… электронные… И Сидоркин на воротах… На КПП который… Он тоже нас не считал… Он Парамонову и Шевченко анекдот рассказывал. Про помидоров в морозилке. Там два помидора сидят в морозилке и один из них… а? Что? Не надо, да?.. Это лишнее?..
   Да. Хорошо… По сути… Вот! И когда мы спать ложились и зубы ещё сначала чистили – я всё хорошо это помню. По сути говорить? Конкретнее?
   Да! Да, доктор! Именно! Когда мы вошли в здание, Доброва с нами не было! Именно это я и хотел сказать! И мало того, доктор, – он с нами с огорода и не возвращался… Абсолютно точно! Абсолютно, доктор! Я сам видел! Он знаете, лежал себе, лежал… потом посмотрел на Шевченко. Потом опять лёг, а потом так – РАЗ! – и в кусты перекатился… РАЗ! – и исчез… Ну да, уполз…
   Клянусь! Сам видел! Почему сразу не сказал?.. Боялся… Кого? Вы же знаете, кого, доктор. Вы же знаете, кого я боюсь… Да! Пожалуйста, доктор! Всегда рад! Пожалуйста! А можно я всю пачку возьму? Спасибо доктор, спасибо…

   – Мне уйти?
   Илья молчал целую минуту, прежде чем ответил:
   – Нет.
   – Остаться?
   Илья молчал целую минуту. Ответил наконец:
   – Да.
   – Отлично…– Клещ послал на сетчатку глаза силуэт невнятного мелкого объекта. – Это – Я. Таким я себя ощущаю.
   Илья увидел потрясающую воображение Сущность, попирающую Низом своим твердь и уходящую своим Верхом в безбрежную Высь:
   – А таким я тебя ощущал, Илья, ещё минуту назад.
   Илья молча созерцал своё величие. Затем всё изменилось.
   – А теперь, каким ты меня ощущаешь? – спросил Илья.
   – Теперь? За последнюю минуту, Илья, я понял вот что:

   Живёт себе на Огромном Предмете круглого цвета
   голубообразной формы… м-м-м… за ворсинки на его
   поверхности цепляется… кислород и Оно. Существо.
   Существо с туловищем, с отростками и отверстиями в этом туловище… причём есть Красивые и Некрасивые отростки, Удобные и Неудобные отверстия. Одно такое туловище зовут Илья. Илья засовывает в одно из своих отверстий еду. Из другого отверстия еда выходит. Так
   может продолжаться годами. А ведь на Огромном Круглом Предмете есть ещё много туловищ. И мест.
   Неужели лежать на траве здесь – это и есть самое лучшее и интересное, самое приятное и самое полезное, что может произойти в жизни туловища, а?

   Илья молчал больше минуты:
   – Да, – ответил наконец.
   Клещ безмолвствовал в два раза больше. Сказал:
   – Удивил ты меня, Илья…
   – Да? – удивился Илья. Он ещё никого, никогда не удивлял. Даже в мыслях не было.
   – Вижу, что не было… – сказал Клещ.
   Они помолчали. Потом Илья услышал:
   – Хочешь стать туловищем, про которое будут слагать легенды? Хочешь стать туловищем, от которого пойдут другие туловища – красивые и умные, сильные и смелые туловища, которые будут передавать твоё имя и твои гены из отверстия в отверстие. Хочешь увидеть невиданное доселе, испытать неиспытанное ранее, разгадать загаданное, загадать что исполнится?
   – Хочу, – сказал Илья. – Да.
   Следующее, что видит Илья, это ночь.
   Темно. Он идёт по длинной улице с одинаковыми домами. Дома стоят на колёсах. Светит полная Луна и вокруг витают молекулы запахов. Больше всего молекул принадлежит нефти. Илья чувствует себя очень уставшим, но понимает, что идёт по железнодорожной станции. Между товарными вагонами и цистернами. Сначала он думает, что потерялся во времени. Но одежда его ещё отчётливо пахнет больницей. Во рту привкус обеденного чеснока. Он чувствует, что прошло всего несколько часов. А по боли в мышцах понимает, что эти несколько часов он усиленно работал ногами.
   – Эй…– попробовал позвать Илья Клеща.
   Тот не ответил. Однако Илья отчётливо понял, что идёт он не бесцельно. То есть тело его знает правильную траекторию движения и примерные Размер/Расположение/Назначение/Вес цели.
   Тело знает, а сам Илья нет. Он попытался остановиться.
   Следующее, что Илья увидел, огромное колышущееся пространство: казалось, земля приобрела невероятный оттенок, поменяла структуру и непостижимым образом непрерывно меняла/теряла топографические и географические точки. Свою Топографию и Географию. Илья ошалело смотрел на Это, пока Клещ не произнёс:
   – Это море, мой дикий друг… Вода. Просто её очень много…
   Илья видел море на фото в журналах в больничной библиотеке. Оказалось, что настоящее море с фотографией ничего общего не имеет. Вообще ничего. Он посмотрел на ноги. Море ласкало его колени. Руки его держали его же пыльные ботинки. Он увидел существо, смотревшее на него из моря.
   – Это рыба, – сообщил Клещ.
   Илья знал, что такое рыба. Рыба жила в большом стеклянном ящике в кабинете главного доктора в больнице. А ещё её давали в жареном виде в столовой. Жареную рыбу с рисом. Илья понял, что он хочет есть.
   – Без вопросов, – сказал Клещ. – Мне даже интересно, как это у нас получится.

   Следующее, что увидел Илья, было Большим, в отдалении и смотреть на Это было больно. Он зажмурился.
   – Это Солнце, Илья. Оно тоже Огромный и вполне вероятно Круглый Предмет. Просто ты не видел его с этого ракурса.
   «Точно», – подумал Илья. – «Солнце».
   Он открыл глаза и понял, что сидит на самом краю крыши очень высокого здания. Сидит, болтая босыми ногами в воздухе. Он понял, что ранее утро. Что мелкие жуки внизу – это автомобили.
   – Это большой город, Илья…– сказал Клещ.
   Илья посмотрел на крыши и антенны вокруг. Город был похож на фотографии. Илья не понял, понравилось ему это или нет.
   – Большой Город, это Большие Возможности.
   – Да, – сказал Илья.
   Потом они бродили по улицам Города. Дышали его запахами. Солнце обрушивалось сверху и выдавливало эти запахи из всего: из влажных пятен подмышками, свежего асфальта, нагретого камня. Город обладал Силой. Это было понятно по количеству:
   людей – раз,
   машин – два,
   запахов – три.
   Одежда на Илье была другая. Больше на размер чем нужно, но чистая… А вот ботинки – те ещё, которые ему дала больничный завхоз Дарья Ильинична. Ботинки были пыльные. Но всё ещё удобные. Илья глазел на огромные стеклянные окна магазинов. На людей, идущих навстречу. На тех, кто двигался параллельно и перпендикулярно ему. На автомобили. На другие странные механизмы.
   – Это тоже автомобили, Илья, – пояснял Клещ.
   Потом Солнце медленно уходило за какой-то далёкий, закрытый высокими домами Горизонт. Илья увидел, как удлиняются и густеют тени. Как они заполняют собой асфальт и карабкаются по стенам вверх. Как наступает Вечер. А за ним Ночь.
   Илья больше молчал: слушал. Они сидели на крыше высокого здания и смотрели на огни вокруг.
   – Можно сказать тоже море. Море огней, – сказал Клещ.
   – Да, – Илья шумно вдохнул ночные запахи, долетевшие на этакую высоту. – Мне тоже это в голову пришло.
   – К тебе в голову пришёл Я. Вполз в твоё ухо, пока ты лежал в тени дерева, переваривая пищу. Кто ты?
   – Я – Илья, – сказал Илья.
   – Нет, – Илья почувствовал то, чего не чувствовал никогда ранее: одновременную лёгкость во всём теле и тяжесть в голове. Голова становилась всё тяжелее. В несколько секунд она стала гораздо тяжелее всего остального… м-м-м…
   – Туловища. Вот как это называется.
   Голова стала перевешивать в сторону многоэтажной пропасти под ногами.
   – Кто ты?
   – Я – Илья.
   – Нет, – голова наливалась весом всё стремительнее. Он почувствовал, что ещё пару секунд и, повинуясь законам гравитации, полетит вслед за головой вниз. Эта идея ему не понравилась. Он попытался отклониться назад. Но у него ничего не вышло. Мышцы не слушались. Он испугался.
   – Кто ты?
   – Я… Я… Туловище?..
   – Правильно.
   Голова вернула свой первоначальный вес.
   – Илья, это Я. А ты – Туловище на Огромном Круглом Предмете. Туловище с отростками и отверстиями. Причём есть Красивые и Некрасивые отростки, Удобные и Неудобные отверстия. Так считают сами туловища. Их много живёт на Огромном Круглом Предмете. Время от времени одно из этих туловищ думает: «Хм! Похоже Я самое нормальное Туловище за последние две тыщи лет на этом Огромном Круглом Предмете! Да!» Проведи опрос среди Туловищ. Тебе каждое скажет, то же самое… У туловища есть гарантия?.. А срок эксплуатации? Вот это – точно есть. Причём если «Заниматься Собой» – Растягиваться (!) и Качаться (!), например, – можно стать Сверхтуловищем. К этому многие туловища и стремятся. Они смешные, да. Но они стремятся. Ты же – не стремишься ни к чему. Тебе ничего не нужно. Какой же ты, Илья? Я вполз в твоё ухо случайно. Я всосался, запутался, прирос к твоим нервным волокнам. Не знаю теперь, какие из них мои, а какие твои. Я говорю твоим ртом и питаюсь твоим мозгом.
   Я говорю Твоим Ртом и Питаюсь Твоим Мозгом.
   Я оставлю тебе только мозжечок и часть, отвечающую за техническое функционирование организма.
   Я отведу тебя в Рай.

   Дальнейшую жизнь свою Илья видел отрывистыми, какими-то невнятными кусками. Словно кто-то беспорядочно щёлкал каналами в телевизоре Памяти.
   Он видит, как бьёт кого-то правым кулаком в лицо, а большим пальцем левой руки пытается вдавить кадык в чужое горло. Лицо человека окровавлено. Правый кулак кровоточит и болит.
   Он видит себя стремительно летящим к земле с огромной высоты. Он секунд тридцать наблюдает за приближающейся к нему с немыслимой скоростью поверхностью планеты. Чувствует ветер рвущий углы рта и глаз. Потом неожиданный рывок. Ещё секунд десять Илья плавно парит над своей планетой.
   Он видит обнажённое тело женщины. Илья лежит на спине и чувствует, как стискивают её сильные бёдра, как царапают жёсткие волоски её лобка, как её соски упираются в его ладони, и как капает её пот, как пахнут её подмышки и пах. Он шокирован. Не блестящим в полумраке телом. Не процессом. Он слышит, как эта женщина стонет. Слышит, как она подвывает себе в такт. Он СЛЫШИТ и
   Видит стоящих перед ним полукругом людей. Люди молчат и ошалело смотрят на него. Смотрят – то ли испугано, то ли восторженно – и молчат. И он молчит, глядя на них. Он молчит, но по ощущениям в мышцах челюстей понимает, он явно только что закончил говорить. И что говорил он долго.
   Он видит себя с женщинами. С разными женщинами. Но потом всё больше с одной. Красивой – со светлыми глазами и светлыми волосами. Он видит себя с мужчинами. С одними он разговаривает и обнимается. В других он стреляет или бьёт их руками и ногами. Он видит себя говорящим перед людьми. Сначала их не много. Потом больше. Потом ещё больше. Он видит себя перед огромной толпой, в руках которой его портреты. Он видит большие автомобили, поливающие толпы людей водой. Чувствует запах дыма. Видит отблески пожаров.
   Он говорит перед людьми, но ни разу не слышит, Что именно говорит. Он прошевеливает губами фразы, но не знает, Какие именно фразы. О чём фразы. Он говорит с людьми то днём, то ночью, и с каждым разом их становится меньше. И когда их становится столько же, сколько и в первый раз – он видит в глазах светловолосой женщины и ещё трёх десятков человек Обожание. Они целуют ему руки. Они стоят перед ним на коленях. И однажды:
   – Мы всё сделали правильно, и мне было обещано: Ты и твои потомки станут продолжателями. От вас пойдёт человечество дальше…– услышал Илья. Он понял, что это его голос. Он не слушал слова – они его не интересовали – он слушал Голос. Свой Голос. Свои обертона и нотки. Свою интонацию. Продукцию своих голосовых связок.
   – Вода там, где вы жить станете, будет чистой и вкусной. Воздухом будете дышать прозрачным, земля всегда будет родить. Хлеба ваши Солнце будет греть, колосья ветер ласкать…
   Илья вдруг понял, что ему разрешено присутствовать. На этой речи. Что Клещ разрешил. От этого он почему-то покрылся гусиной кожей. Он стал вслушиваться в произносимые его ртом слова. Он стал смотреть.
   И увидел:
   небольшая группа людей и животных. Коров, коз, клеток с птицами.
   И услышал:
   – Мы сделали всё правильно, и поэтому мне было обещано: небо там, где вы будете жить, всегда будет Чистым, и Солнце каждое утро будет вставать. Щуки, как котята, будут подплывать и лизать ваши руки… Всё это будет Там…
   Мышцы подняли правую руку и Указали, шея повернулась, и Илья увидел большой остров посреди широкой реки. На остров с берега двигался большой паром. На этом пароме стоял сейчас Илья и все эти люди. Люди смотрели на него как всегда: восторженно и испуганно одновременно.
   –…Всё это будет Там…– продвигали мышцы гортани, губ, челюстей, языка. Правая рука продолжала указывать на шмат суши, медленно приближающийся к парому.
   – Вы сожжёте корабль, как только последний из вас покинет его. Он вам больше не понадобится. Потому что завтра утром всего того, что вы оставили за спиной не будет больше. А Вы – Будете. Так Будьте же…– сказал Илья и замолчал. Люди смотрели на него. Он на них. Молчали все – даже животные. Он слышал плеск воды и далёкое нытьё мотора на берегу. Илья закрыл глаза.
   Следующее, что Илья почувствовал, это то, что он стал другим. Совсем другим. ВСЁ было другим. Илья открыл глаза. Он лежал в кровати в очередной незнакомой комнате. Он встал и подошёл к ведру с водой, стоящему у дверей. Он долго пил из жестяной потемневшей кружки. Потом подошёл к зеркалу. Долго смотрел на себя. Потрогал свой лоб.
   – Да, Илья, – услышал он. – Ты постарел. Это не краска. Это седина. Ты старик.
   – Послушай, Клещ…– начал Илья. Он хотел сказать давно заготовленную фразу, но..
   – Да с чего ты решил, что Я – клещ?! – раздражённо сказали ему. – Потому что Я это сказал?! Ты глупец. Ты старик. И молодого, и умного я из тебя уже не сделаю. Я умираю. А так, как Илья, это – я, то…

   – И щуки, как котята, будут подплывать и лизать ваши руки…– сказала мама Настя, затягивая тесьму в Настёниной косе.
   – А потом что было, Мам?
   – А потом они сожгли корабль. А ночью был ветер и шум. Они видели Небесный Огонь вдали и нехорошие звуки слышали. Это был СДВИГ, о котором говорил дедушка Илья. И с тех пор ТАМ (мама махнула головой в сторону далёкого берега) – ТАК, а ЗДЕСЬ – Остров ДОБРО. Здесь живут Добровы.
   Настёна посмотрела в ТАМ. Там – откуда с острова не смотри – далёкие покорёженные чёрные деревья и всегда свинцовое небо.
   Там иногда нехорошо скрипит по ночам. И мамы пугают расшалившихся ребятишек: вот приплывут Скрипуны и как утащат с собой, засунут тебя в пирог и съедят!
   – А я – Доброва? – спросила Настёна.
   – Доброва, – мама погладила дочь по голове.
   – А дедушка Илья?

   А дедушка Илья никогда, ничего и никому больше не говорил. Жил долго. Умер тихо – нашли лежащего возле разбитого зеркала. То зеркало потом собрали – всё до самого маленького кусочка – на плот положили и от берега оттолкнули. Так плот тот, говорят, на середине реки и затонул…
   Две женщины посмотрели на Солнце, которое грело их хлеб, на Ветер, ласкающий их колосья.
   – Пошли Настя… – сказала мама. – Пора корову доить.

ПСИНА

   У него был блокнот. Толстый такой блокнот с синей обложкой. Ну вы знаете эти блокноты – их еще называют «ежедневники». В них есть разделы: «кому позвонить», «что сделать» и «для заметок». В общем, у него был блокнот. А у нее не было такой привычки – копаться в чужих блокнотах. Но этот – этот толстый синий блокнот лежал на тумбочке с того самого дня, когда она в первый раз зашла в эту самую квартиру. Его квартиру. Вообще-то квартира была не совсем его – он ее снимал. Но для нее это была его квартира. И блокнот был его тем более. И однажды, когда он возился на кухне с чайником, она взяла и открыла толстенькую синенькую книжечку. На первой страничке в графе «кому позвонить» его рукой было написано: «ни кому». Она усмехнулась. «Что делать» : «Купить носки, зуб. пасту, опр. убл. с 28». «Для заметок» : «Найти девушку своей мечты». Она опять усмехнулась, прислушалась к звону посуды на кухне и перехлестнула страницу. В принципе, все было как обычно бывает в таких блокнотах: позвонить тому-то, сделать то-то. Необычно было одно: в разделе «Для заметок» со страницы на страницу, изо дня в день кочевала одна и та же фраза – «Найти девушку своей мечты» : 10 ноября – «Найти девушку своей мечты», 22 ноября – «Найти…», 4 декабря – «Найти девушку…», 5,6,7,8…
   13 декабря надпись «Найти девушку…» – в последний раз. После этого, начиная с 14-го, здесь не появлялась ни одна буква. И ее сердечко сладко замерло, а потом радостно и быстро застучало: именно в этот день они познакомились. Она закрыла толстый синий блокнот и положила на место: «Нашел…» – подумала она, и ее блестящие глазки увлажнились. И еще подумала с душившей ее нежностью, – «зайчик мой!» Он в это время на кухне достал сахарницу и крикнул в комнату:
   – Оль, тебе сколько сахара?
   – Мне без сахара, ты же знаешь, – необычным для нее голосом сообщила она. «Прочла…» – понял он и, помешивая ложкой в своей чашке, улыбнулся. И если бы она увидела его улыбку, то испугалась бы. Но она не видела улыбку, она видела только блокнот. Ее звали Оля, а его…
   Но началось все, наверное, гораздо раньше – еще до того, как он приехал в этот город. Что он искал здесь? Он знал. Он искал ее. Но сначала он снял квартиру и устроился на работу в автомастерскую. Ибо что он умел хорошо делать, так это ремонтировать машины. Особенно «Волги»… Когда-то и у него была «Волга»… почти была… Даже не у него, а у них – у него и Сереги… Но это было давно. В позапрошлой жизни…
   Он искал ее… Но сначала он снял квартиру, устроился на работу и познакомился с Настей… Настя была очень красивой девочкой… И не просто «красивой девочкой» – она была «красивой, умной девочкой». Он познакомился с ней на каких-то дурацких танцах для малолеток, куда забрел от нечего делать в один из вечеров… Настя понравилась ему сразу. Она отличалась от своих сверстниц-болтушек-хохотушек, и в ней было то, что обычно видно даже в шестнадцатилетнем возрасте – Настя была Настоящей Женщиной… Он увел ее в тот день с безумного, малолетнего disco в небольшое уютное кафе, а потом проводил домой… Ему было немного чудно: провожать эту малолетнюю писюху и целоваться украдкой в подъезде. К своим 28 годам он слегка подзабыл, как это делается. Но все равно каждые субботу-воскресенье (в будни родители гулять не пускали) провожал и целовался. Она ему нравилась. Она в него влюбилась. Но он искал не Настю. Он искал другую. Ее… И он, понимая всю ненастоящность, всю мультяшность этих отношений, в выходные провожал, а в будни слушал ее голосок в телефоне, когда она звонила спросить: «как дела?» И упивался ее молодым телом на своей скрипучей постели, собирая потом презервативы, разбросанные на ковре возле кровати, и чувствуя ее запах оставшийся на подушке. Он был с Настей. Но искал не ее. Он искал ту, другую. И пока ждал…
   …А потом у Насти был День Рождения, где собрались ее подружки-одноклассницы со своими прыщавыми «бой-френдами». «Бой-френды» искусственно бодрились, пили водку и поглядывали на «взрослого пацана», который «встречался» с Настей и подарил ей очень дорогие духи. Настя была довольна и подарком, и собой, и праздником. И тем, что у нее такой вот «хорошенький молодой человек», на которого с завистью пялятся все одноклассницы. Она была довольна… Но чувствовала легкие уколы беспокойства. Нет: он был мил, спел пару песен под гитару, но… Она чувствовала – он «мил» натянуто. И шутит натянуто… Когда она окликала его: «Положить тебе еще картошечки?» – он рассеяно улыбался и чмокал ее в щечку. Он смотрел на Олю. И не опускал глаза, ловя ее взгляд. Он не строил ей «глазки», не делал никаких «загадочных взглядов» и не шевелил игриво бровями… Он смело мог никогда этого не делать. Ибо Настя по себе знала реактивное воздействие его светлых глаз. Знала и видела отблески этого светлого реактивного пламени в глазах Оли. И Настя поняла, что теряет его, но продолжала улыбаться, «подкладывать картошечку» и хлопать в ладоши как ни в чем не бывало. Она все увидела и поняла все сразу: ибо он не ошибся, когда думал, что она не «просто красивая девочка», а «красивая, умная девочка». И когда Оля пригласила его на «белый танец», он танцевал с ней, шепча что-то в розовое ушко. И ушел с ней раньше других, даже не взглянув на прощание на Настю. А Настя, провожая одноклассниц, убирая со стола и отмывая с мамой на кухне праздничный сервиз, знала – она потеряла его. И когда легла спать, молча смотрела в темноту… а потом со всей силы укусила подушку… и только после этого заплакала… Она его потеряла…
   А он продолжал работать в автомастерской, провожая домой Олю, целуя ее возле дома и с особым старанием трахая ее на своей скрипучей кровати… Все было по-прежнему: он собирал презервативы, разбросанные по полу, и выкидывал их в мусорное ведро… Только подушка теперь пахла Олей. Она даже пару раз оставалась у него на всю ночь. И бормотала: «Я люблю тебя», – засыпая у него на плече. Так продолжалось довольно долго – целых три недели. И это были самые долгие три недели в его жизни… Он чувствовал – уже скоро. Чувствовал, но не торопился. Он знал, что почти нашел ее, ибо Оля не была «ей». Она была «почти ей». Хотя и в этом он боялся ошибиться. Поэтому он ждал. И вот в конце третьей недели (в тот самый день, когда Оля копалась в его блокноте) они оба – Оля и он – отправились к ней в гости, знакомиться с родителями.
   – Только ты знаешь, – весело говорила Оля, повиснув на его руке, – я ведь живу только с мамой, папенька нас бросил, когда мне было еще шесть лет. Так что все мои родители – одна маман. Но она хорошая… ты не бойся… Только я соврала, что тебе 23 года…
   – А я и не боюсь! – так же весело сказал он, подходя к Олиному дому и чувствуя, как все внутри похолодело.
   Оля с мамой жили на окраине города в большом частном доме. У ворот, виляя хвостом, их встретила лохматая собака.
   – У вас оказывается есть Своя собака… – медленно проговорил он.
   – Да… Терька, лапушка, – она взлохматила шерсть на загривке пса. – Познакомься с Сашей.
   – Это хорошо, что у вас есть собака, – так же медленно сказал он. – Такая большая собака…
   – Ага! Знаешь, как удобно… Бандиты ее боятся и в дом не залезают… Ну пошли, мама ждет!
   И они вошли в дом. Собака протопала следом.
   – Мама, познакомься – это Саша. Саша – это моя мама…
   Он пожал руку маме и улыбнулся:
   – Очень приятно…
   Мама – солидная, слегка полноватая женщина, благосклонно наблюдала за тем, как они разуваются.
   – А она мне все уши прожужжала: Саша, да Саша… Хоть посмотрю на этого Сашу…
   – Мама! – Оля покраснела и гневно сверкнула глазами.
   – Молчу, молчу!… Ну проходите дети, будем чай пить…
   Они сели в столовой, пили чай с вареньем и рассматривали семейный фотоальбом. Лохматый пес по имени Терри лежал в уголке и посматривал на них своими черными гляделками. Саша пялился на фотографии, прихлебывал чай и все время чувствовал на себе этот собачий взгляд. И он чувствовал ЭТОТ запах – запах собаки. Запах псины. Ибо это был запах из его позапрошлой жизни. Запах, который и привел его в этот город.
   – А вот – мама, совсем молодая, – щебетала Оля, листая фотоальбом.
   – А что это за форма? – спросил он, ибо мама на фотографии была в каком-то мундире. – Железнодорожная?
   – Ну что ты! – Оля засмеялась. – Скажешь тоже… железнодорожная! Это мама работала в прокуратуре. Да, мам? А потом судьей… Судила всяких бандитов…
   – Ух ты! – выдавил он, чувствуя, как мороз подобрался из живота к сердцу.
   – Ну это было еще давно… Мы еще тогда в другом городе жили… Ты куда, мам?
   Мама встала и быстро вышла. Но еще раньше он заметил, как помрачнело ее лицо. ЕЕ лицо.
   – Что это с ней, – спросил он спокойно? Теперь он был спокоен. Мороз убрался обратно в живот и свернулся калачиком где-то в паху.
   – Ой, не знаю, – раздраженно сказала Оля. – С ней такое иногда бывает… Что-то там случилось, когда она была судьей… Вот она и переживает до сих пор… Не буду судьей, это уж точно…
   – Угу! – промычал он, допивая чай. – А это кто на фото? Ты, что ли?.. Совсем малышня сопливая…
   – Сам ты малышня сопливая, – обиделась она. Он примирительно чмокнул ее в щеку, и они продолжили листание фотоальбома и распитие чая. Потом вернулась мама, и они все вместе посмотрели по телевизору «Клуб Веселых и Находчивых».
   – Ой, мам! Ты знаешь, у Саши фамилия – Масляковский?! – радостно сообщила Оля. – Почти как у ведущего КВН… Здорово, правда? И имя такое же…
   – Ага, я его внебрачный сын, – неуклюже пошутил Саша, и они все вместе рассмеялись. И он смеялся, хотя его тошнило от этого запаха из позапрошлой жизни.
   Потом они ели большой пирог, приготовленный мамой. А потом целовались у ворот, прощаясь.
   – Ну ты зайдешь завтра? – Оля прижалась к его плечу.
   – Конечно, кися! – он еще раз поцеловал ее и легонько шлепнул по попке. – Ну беги, а то простынешь.
   И она убежала в дом, махнув на прощанье рукой. Он закурил и стоял, глядя на окна. Потом дверь отворилась и снова захлопнулась: он услышал хруст снега и шумное дыхание. Это был пес Терри, которого очевидно выпустили «по нужде» перед сном. Терри сделал свое собачье дело, обмочив угол дома, поел снег и, почувствовав чье-то присутствие, тихонько зарычал.
   – Заткнись! – зло сказал Саша и быстро пошел по улице. Он шел пешком до самого дома. Хотя мог воспользоваться троллейбусом. Но он не думал о троллейбусе. Он думал совсем о другом. О том, что шагая сегодня с Олей к ней домой, он хотел и боялся, что найдет ее там. И он нашел ее. И теперь все будет так, как надо. Он разделся и спокойно уснул, не обращая внимания на запах подушки… Ни на что не обращая внимания.
   На следующий день он постучался в дверь Олиного дома.
   – Здравствуй, Саша, – улыбнулась мама, – заходи… Оли, правда, еще нет дома…
   – На нет и суда нет, – сказал Он.
   – Что ты говоришь, Саша? – спросила мама, поворачиваясь к нему.
   – Меня зовут не Саша, – сказал он, достав из рукава молоток, и ударил ее по голове. – И фамилия моя не Масляковский…

   Он нашел ЕЕ. И теперь она сидит привязанная к стулу с залепленным ртом: лейкопластырь, как и молоток, были припасены заранее. Как и охотничий нож в его руке. Он деловито заглянул в духовку и прикрутил огонь.
   – У тебя паршивый дом, – сказал он. – Здесь воняет псиной.
   Она сидела неподвижно. Только глаза, расширившиеся от ужаса, следили за его движениями.
   – Тебе страшно? – участливо спросил он. – Правильно, бойся, сука. Сереге тоже было страшно…

   Они были самыми старыми друзьями в мире – дружили с детства. Вместе ковырялись в песочнице, сидели за одной партой и стреляли из самопалов по консервным банкам. Серега был миролюбивым пареньком – по кошкам стрелять отказывался. И ему запрещал. Они виделись каждый день: собирали и разбирали мотоциклы. Ковырялись в движке старенькой «Волги» (сосед Сереги, дядь Ваня, разрешал) и мечтали, накопив денег, купить себе новенькую (черную – черную) «ГАЗ-24». А окончив школу, так насобачились в автомобилях, что без труда отыскивали и ремонтировали любую поломку. Они открыли свою мастерскую и стали зарабатывать неплохие деньги: отказывали себе во всем и копили на свою мечту – черную, как ночь. И, наконец, денег собрано было достаточно. И у одного знакомого грузина была присмотрена красавица – экспортный вариант, девушка что надо! И все было бы хорошо, если бы…
   Если бы не любовь и ненависть Сереги. Любовью – второй любовью Сереги – было стрелковое оружие. Он любил его самозабвенно. Еще с пацанячих времен: ведь его самопалы были гораздо лучше, чем у других. И он предавался этой страсти сполна – покупал книжки «История стрелкового оружия», «Баллистика» и все в таком же роде. И он не просто читал об оружии – он его делал. Ибо у Сереги были золотые руки: ружье, два револьвера и десятизарядный карабин. Он хранил все это в подвале. И никто – кроме Них двоих – никто об этом не знал.
   Ненавистью Сереги был отчим. Отвратительный, вредный мужичонка, за которого когда-то вышла замуж Серегина мать. А после смерти матери отчим стался жить в их доме. Вместе с Серегой. Он постоянно пил самогон, брюзжал, называл пасынка «лентяем» и грозился выгнать Серегу из дома. Серега, почему-то, молча терпел его. Жалел его… Вот только Серегу никто не жалел…
   Однажды отчим пришел в милицию и сказал: «Мой охламон делает пистолеты и стреляет из них в поле за городом». Милиция приехала домой и, естественно, нашла все: ружье, карабин и револьверы.
   Подписка о невыезде и повестка в суд: «Хранение и изготовление огнестрельного оружия». Один знакомый договорился с судьей: «отмазать Серегу от «зоны». Два года «условно» – но на это ушли все деньги накопленные на черную мечту. Денег было жалко. Но еще жальче было отправить Серегу в тюрьму. И поэтому деньги были отданы судье, а результат гарантирован честным словом: «Два года «условно», и не днем больше».
   За день до суда, когда они курили на лавочке, Серега сказал:
   – А знаешь, в тюрьму не пойду…
   – Да что ты! Какая тюрьма?! Все оговорено! Придешь, «два года условно» – и домой бухать!
   – Не пойду я в тюрьму, – повторил он и выбросил окурок.
   На суд Серега отправился один.
   – Нечего тебе там делать, – пояснил он, – лучше картошки нажарь и водки купи… Вернусь – обмоем это дело…
   И Серега пошел на суд. Он сидел на скамье подсудимых, слушал обвинительный приговор и ждал результата. Результат был такой:
   – Учитывая все смягчающие обстоятельства, восемь лет строго режима с возможностью досрочного освобождения, – прочитал судья – слегка полная женщина, получившая перед этим огромную сумму денег. – Приговор окончательный и обжалованию не подлежит…
   Как рассказывали те, кто был тогда в зале, Серега стал белым как мел. А потом резко встал.
   – Сидеть! – сказал милиционер и протянул к нему руку. Но Серега не стал сидеть. Он достал спрятанный в кармане нож и одного за другим зарезал троих Ментов. И пытался достать спрятавшуюся судью, визжавшую как свинья. А потом он бежал в сумерках по городу под хлеставшим летним дождем весь перемазанный кровью, сжимая в руке нож, не догадываясь спрятать или выкинуть его. Что он чувствовал кроме страха и ужаса, спотыкаясь и падая? Падая и снова поднимаясь, и не прекращая бежать?…
   – Что он чувствовал, а? – спросил Несаша связанную маму…

   …Он успел забежать в гараж, крикнуть «буду в землянке» и исчезнуть в мокрой, хлещущей темноте. И почти сразу же подъехали милицейские «уазики», и злые менты с собаками вбежали и выбежали из гаража.
   …Но шел дождь, и собаки не взяли след. И Серега успел убежать, спрятавшись в загородном лесу в старой, вырытой еще по малолетским забавам, землянке. Менты догадались, что он в лесу – дураков в милиции не держат. Они привезли две роты солдат и оцепили всю лесополосу, прочесывая ее три раза в сутки. Но Серегу не нашли. Ни через день, ни через неделю. И все это время его лучший друг проползал между постами и носил ему еду. А потом приехал «уазик», и менты, вытащив лучшего друга среди ночи на середину улицы, стали его бить дубинками, спрашивали: «где он?!»
   – О-о-о! Они били меня сильно, – сказал Несаша. – Они били меня так, что через десять минут я им всё рассказал. Застучал собственного друга. И тогда менты сели в свой «УАЗик», поехали в лес и изрешетили Серегу из своих «макаровых». Они даже не думали его арестовывать – просто расстреляли. Сделали из него кусок мяса… А меня посадили на пять лет – «за укрывание преступника»… И во время следствия я узнал: те три последних дня, что я не мог носить ему пищу, он ловил бродячих собак и жрал их сырыми, не разводил огня, чтобы его не засекли… И следователь возил меня в эту землянку. Следственный эксперимент, так сказать… И я видел эти, обглоданные моим Серегой, собачьи трупы… Мой друг жрал эту псину – давился, но жрал. И в этой землянке воняло псиной… Так сильно воняло, что меня вырвало… А следователь стоял рядом и улыбался…
   – Мой друг жрал псину, а потом из него сделали решето!!! – закричал Несаша. – А все из-за сраного судьи, которым была ты!!! – он заплакал.
   – Сука! сука! Сука! – рыдая, кричал он. – Тебе же дали деньги! Сука! Зачем?…
   Несаша неожиданно успокоился, вытер слезы и, помолчав, произнес спокойно:
   – А теперь я нашел тебя. И теперь ты, сука, сама будешь жрать псину, – Несаша открыл духовку. – О! Твой Терри уже готов! Большая собака… Много псины…
   Несаша наколол на вилку кусок мяса, подошел к маме и, отлепив лейкопластырь с ее рта, сказал:
   – Жри, сука! И не говори мне, что невкусно… Я старался…

Чёрное нёбо

   – Руки бы поотрубать за такую работу! – в сердцах сказал Коля Руднев, когда узнал о прорыве в системе отопления. Это было одно из любимых выражений Коли, означающее: Николай Руднев недоволен результатами чьего либо труда. А тут – прорыв в системе отопления посреди декабря.
   Здание, в котором располагалось больше двадцати офисов, было новым. Красную ленточку торжественно перерезали только два месяца назад. Ещё слабо пахло краской в коридорах, лестничные клетки не воняли пепельницами, а смывные бачки в туалетах не заедали, исправно смывая все, что требовалось смыть, когда ударили первые морозы и отопление врубили на полную катушку.
   В первую же ночь лопнула какая-то нужная и главная труба в подвале.
   С утра сотрудники всех двадцати пяти офисов, сидя на рабочих местах, дышали на свои руки после соприкосновения с ледяной клавиатурой компьютеров. Наблюдали клубы пара, вырывающиеся из всех ртов и носов в здании.
   Носы мёрзли.
   Рты на различной громкости проклинали подрядчиков и субподрядчиков, строивших десятиэтажку. Пытаясь согреться, клерки, секретарши, бухгалтеры, курьеры и водители, включали на всех этажах двухрежимные кондиционеры, электрообогреватели и электро же чайники.
   От такой нагрузки на сеть три раза срабатывала защита и три раза электричество во всём здании вырубалось. Под писк УПСов и мат сисадминов все бросались к своим компьютерам, лезли в «Пуск» и жали «Завершить работу сейчас».
   Коля Руднев три раза по просьбе своего шефа спускался в подвал и щёлкал рубильниками на промышленных размеров ящике.
   А ещё раньше – с утра, осмотрев место аварии, обросшее сталактитами и сталагмитами из непрозрачного льда, зайдя в свой «офис номер два», сказал громко и гневно:
   – Руки бы поотрубать за такую работу! – и пошёл в кабинет директора. Директор орал на кого-то в наполовину разрядившийся мобильник, распространяя вокруг себя особо крупные и пахнущие чесноком клубы пара.
   Дизайнер Макс и системный администратор Юра переглянулись. А как только дверь за Колей закрылась, тихо захрюкали и затряслись от смеха.
   – Поотрубал бы…– шёпотом просипел Макс.
   – Стопудово… – закивал Юра.
   Макс и Юра любили раздавать прозвища своим сослуживцам. Две секретарши из соседних офисов, ходившие курить парой, были Белкой и Стрелкой, примыкавший иногда к ним фотограф – Лашапелем. Вредный водитель шефа носил замечательный ник Пидор Юрьевич. Ну а жемчужиной во всём коллективе, да и во всей десятиэтажке, был сам шеф.
   Шефа звали Александр Николаевич Таймер.
   И придумывать тут что-либо было бы уже кощунством.
   – Прикинь, как его в детстве, в школе? – говаривал Макс.
   – К доске пойдёт Саша Таймер, – со вкусом произносил Юра, словно прислушиваясь к звукам, вылетающим из своего рта.
   – А прикинь… Он же, как и все дети, придумывал себе в детстве хитрый псевдоним и писал свою фамилию и своё имя задом наперёд. И получалось?
   – Ремйат Ашас, – говорил Юра в полуобморочном состоянии.
   – Ашас Ремйат, – говорил Макс.
   – Нихт мозгам, – говорили они оба.
   Макс и Юра курили марроканский чудо-пластилин два последних года, варили молочину с восьмого класса, протестили одновременно со всей страной мускатный орех, а тареновые трипы завершили в середине девяностых.
   Самым мощным глюком Макса был глюк после «бутылка самогона в одно рыло + химка» : он сидел мёртвый в машине вместе с группой Korn в клипе «A. D. I. D. A. S.» и по нему ползала муха. А Юра видел, как деревья перебегают через дорогу, задолго до выхода трилогии про кольца. Он собирался доработать до отпуска и свалить на Север, в город Тихий, где у него жила двоюродная сестра и где в больницу требовался оператор-рентгенолог. А именно такое словосочетание было вписано в его первый диплом. Пока же дорабатывал сисадмином у Таймера.
   Николая Руднева они прозвали Бензопилой.
   А дело было так: Коля в последнее время на корпоративные пьянки не оставался. Он считал, что его неприсутствие выглядит тонко поданным презрением. Народ же считал, что Коля тупо морозится.
   Дело в том, что Коля, не смотря на свою общительность, энергичность и симпатичность, у половины своих сослуживцев навсегда оставил ощущение в своей излишней общительности, несколько более чем надо энергичности, сверхсимпатичности.
   Некоторые его тайно побаивались, а пятеро человек считали его шизофреником. Среди них были директор Таймер, его заместитель Шумилин, а так же Макс и Юра.
   Таймер месяц назад сказал Шумилину, нервно теребя «Parker» большим и указательным правой руки:
   – Владислав! Мне кажется, что Николай – (Пауза. Потом громким шёпотом) ши-зо-фре-ник!
   Шумилин в ответ негромко:
   – Я вам об этом полгода назад говорил.
   А Юра и Макс это слышали.
   А ещё они слышали, как директор говорил заму, стоя после бутылки коньяка на балконе:
   – Коля… Он страшный человек, – директор затягивался ментоловым дымом, одновременно быстро и пьяно кивая. – Почему? Потому что… Ну вот! Да! Вот представь, Влад, что берёшь ты в руки бензопилу!.. Представил? (Влад пьяно и согласно дёргал головой). Отлично!.. Так вот!.. Когда ты берёшь в руки бензопилу, ты понимаешь, что этот инструмент – он и Полезен, но с другой стороны – он и Опасен. Так же и этот человек (Влад пьяно и согласно кивал). То есть, если его использовать в нужное русло, Он Полезен. Если в НЕ нужное – Он Опасен… Он – Инструмент. Но по потенциальным способностям – Бензопила!..
   Директор считал себя великолепным психологом, а зама своего подхалимом и жополизом. Но в удовольствии поумничать Таймер себе отказать не мог. И не отказывал.
   Если бы он был внимательнее, то замечал бы в хромированном пресс-папье, КАК смотрит на его затылок Коля, принеся на подпись очередную стопку документов. Коля, стоя справа и чуть сзади, ласково и внимательно смотрел на родинку за ухом своего шефа, на затылочную, теменную и височные кости таймеровского черепа, время от времени подавая ему очередную порцию бумаг прихваченную стэплером. Таймер скрипел золотым пером. Он не знал, что Макс и Юра слышали его откровения на балконе. А Макс и Юра не знали, что на земле под балконом стоял Николай Руднев. Видел каждую сигарету, прилетевшую вниз. Слышал каждое слово.
   Николай открыл это место случайно. Он, перестав оставаться на корпоративные попойки, стоял в первый такой раз под балконом, спасаясь от мелкого начинающегося дождя, и думал, куда бы ему пойти. Он привык бухать в офисе на халяву дорогой алкоголь. Но теперь он Их тонко презирал. А бухать дорогой алкоголь хотелось. Вот и стоял Коля под балконом задумчиво. А наверху уже успели «по третьей и покурим». Вышли на балкон шумно. Закурили.
   – Коля уверен в своих сверхспособностях, – сказал Макс директору, продолжая начатый за столом разговор. – Он же не просто провинциальный интеллигент. Он мнит себя сверхчеловеком.
   Макс тоже любил поумничать. Особенно после трёх плюх марокканского в одной из кабинок туалета:
   –…Он же тут признался недавно… На той неделе… Что хочет выпить культуру сифилиса и победить его сам. Задавить спирохеты одними резервами своего организма. Без медикаментов вообще…
   Коля услышал, как кто-то голосом директора хохотнул и произнёс:
   – Нууу!.. Если он Сверхчеловек, то начнём с того, что он вообще тогда не заболеет!.. Ведь он – СВЕРХ!..
   Коля решил, что голосом директора говорит сам директор.
   – Знаете, Александр Николаевич! – сказал кто-то голосом Шумилина. – Вы только Рудневу об этом не говорите!.. А то расстроится!..
   Коля, слушая радостный коллективный смех с балкона, решил, что голосом Шумилина говорит сам Шумилин.
   Шумилин однажды посреди напряжённого рабочего дня неожиданно для себя поднял голову, отрываясь от созерцания месячного отчёта, и увидел Николая Руднева. Николай стоял в коридоре и внимательно смотрел на Шумилина в приоткрытую дверь. У Шумилина булькнуло в желудке, и он опустил глаза в бумагу.
   Коля смотрел на Шумилина и улыбался. Когда зам отвёл взгляд, Коля повернулся и, продолжая улыбаться, ушёл.
   У Шумилина с тех пор холодело внутри, когда он видел Николая Руднева на расстоянии ближе полутора метров.
   А Николай Руднев невозмутимо и демонстративно уходил с каждой пьянки, обходил здание с другой стороны и стоял под балконом директора фирмы. Именно сюда выходили во время застолий покурить. И именно здесь он услышал, как выпивший Юра говорил нетрезвым Максу и Шумилину:
   – Коля, если бы нашёл точку опоры, про которую всем распиз… это самое Архимед (Макс и Шумилин хрюкнули)… Коля бы сдвинул бы Землю бы. Реально – взял бы рычаг и сдвинул бы! Это максимально сложная задача на планете Земля, в принципе. А выполнить такую – смысл жизни Коли… У него же башни вообще нет. У него же реально кукуха дымится. Просто нихт мозгам.
   – Хм… – сказал Макс. – Может у него щупальца за спиной? Вместо крыльев?
   – Фуууххх!.. – сказал Юра. – Это ваще жесть!
   Так что Коля слышал всё, что говорили о нём «за глаза». Начиная с самого первого дня Тонкого Презрения. А перестал он ходить на офисные пьянки после одного случая.
   Стоял в офисе в предбаннике, где стучала по клавиатуре секретарша Марина и тихо гудел автомат по продаже эспрессо, аквариум с пираньями. Подарок шефу на день рождения от партнёров из Ростова. Коля однажды высокомерно утверждал, что легко засунет туда руку. Бухгалтерша пугалась и охала, секретарша Марина и Таймер Колю отговаривали. Остальные молчали. Когда полчаса и две бутылки спустя Коля ещё раз упомянул об этом, Шумилин вдруг неожиданно и зло сказал:
   – Ну, давай! Суй! Суй руку в аквариум! А?! Давай! А?!
   Все оторопело посмотрели на зама. Потом перевели взгляд на Колю.
   – Ну?! Суй!! Нет??? – сказал Шумилин. – Вот и заткнись тогда, понял? Ссыкливый мудак!
   С тех пор Коля на корпоративных пьянках не оставался.
   На одной из этих пьянок Юра трахнул Марину. На другой – Шумилин подрался с начальником курьерской службы. Уволили после этого не Шумилина.
   И вот лопается труба посреди декабря.
   Примерно после обеда всех отпустили по домам. На трёхдневный срок – именно столько (сказал руководитель ремонтёров) потребуется, чтобы запустить тепло в здании на полную мощность. Секретарша Марина забрала к себе домой два цветка с подоконника. А Коле, как живущему рядом, да ещё и в частном доме с автономным отоплением, достался аквариум с пираньями.
   – Не везти же его через весь город по морозу ко мне! – сказал Таймер, разводя руками.
   Аквариум замотали в тёплое одеяло и на шефовской Subaru отвезли к Коле.
   Через три дня Макс сказал, выслушав тираду Юры:
   – Что?
   – Сдал под отчёт десять трупов, – повторил Юра.
   – Все десять сдохли?
   – Да.
   Они выкурили по полсигареты, прежде чем Макс произнес, глядя в окно курилки на дворника, счищающего снег с крыльца:
   – Я так думаю, это он так отомстил рыбкам. За то, что, суки, заставили людей усомниться в его сверх способностях.
   Макс не знал, что Коля его слышит, стоя на лестничную площадку ниже.
   Коля стоял, смотрел на того же дворника с другой точки в пространстве, слушал голос Макса и думал, что голос Макса Максу очень идёт.
   Он принёс здоровенный свёрток домой (водитель шефа Фёдор Юрьевич помог), поставил его на стол, размотал одеяло и стал смотреть на рыб.
   На их челюсти и пустые Чужие Глаза.
   Он сунул руку в воду и позволил одной рыбе откусить от себя кусок плоти на указательном правой. Он замотал палец изолентой и, положив локти на спинку стула, сидел, рассматривая десять представителей хищной подводной саранчи.
   Он принёс алюминиевый дуршлаг, выловил одну из рыб и положил её на стол.
   Пиранья забилась, сбив кружку с утренним холодным чаем. Потом задышала, раздувая жабры и разевая рот.
   Коля стоял коленями на табурете, локти поставил на стол, щёки вложил в ладони и смотрел в рыбьи зрачки:
   – Петя был очень добрым мальчиком, – сказал он пиранье Номер Один. – Очень добрым и послушным.
   Коле понравилось, как звучит его голос сейчас. Он подумал, что не только Максу идёт его голос. Он с удовольствием слушал себя со стороны:
   –…Таким добрым, что никак не мог ударить человека по лицу. А все другие мальчишки вокруг могли. Могли выпустить кишки жабе, убить из рогатки воробья и утопить котёнка.
   Петя рыдал – так ему было жаль животных.
   – Чё ты ноешь? – говорил ему хулиган Белов. – Это голубей нельзя убивать! Белых! Потому что это птица мира!
   Петя хотел быть злым, а пока доставал жуков, упавших в ведро с водой.
   Высвобождал из липкого плена мух, увязших в варенье.
   Забрал у соседского кота мышку и отпустил её в подвале.
   А потом он услышал однажды, как папа говорит сестре Светке на кухне:
   – Не ешь с ножа! Злой станешь!
   И Петя стал отныне есть всё с ножа. Так ему захотелось стать злым.
   Он, открыв рот, часами рассматривал своё нёбо в зеркале. Он видел, как во дворе совали пальцы в пасть щенкам, пытаясь рассмотреть участок за верхними клыками. Он слышал пару раз, как старшие говорили в таких случаях:
   – О! Чёрное нёбо! Злой будет! Хорошо!..
   И Петя ел с ножа.
   И рассматривал своё нёбо в зеркале.
   Он очень хотел стать Злым. Настолько Злым, чтобы ударить человека в лицо. Ему казалось, что ударить в лицо может только по-настоящему Злой.
   Но со стороны никто не догадывался, что там у Петра (восьми лет от роду) в голове творилось. Со стороны – был он мальчиком воспитанным и умненьким. Читать научился с пяти лет и читал всё без разбору. Всё что находил. Сам себе он казался необычайно рассудительным ребёнком, и становиться старше ему не хотелось. Его вполне устраивали знания и положение в обществе восьмилетнего Петра Шахунова.
   Тем не менее он старел.
   В десять он уже мог выразить презрение, мудро замаскированное под застенчивость, любому взрослому. Чаще всего отцу. Так, старея из года в год, Пётр стал подростком.
   Подростком Пётр был странным.
   Ну подростки они вообще в большинстве своём не совсем вменяемые. А Пётр при всём при этом человеком, если уж на то пошло, был странным тоже.
   – Странным… – Коля наклонился к рыбе и внимательно осмотрел её жабры. Потыкал её пальцем.
   Через минуту Номер Два раздувала бока неподалёку от сдохшей Номер Один.
   Коля говорил ей, сидя рядом и кидая одну за другой в рот оливки без косточек:
   – Вот говорят же, Выпуклый Персонаж. Ну вроде яркий, колоритный такой, запоминающийся… Так вот Пётр был не Выпуклым Персонажем. Он был совсем другим. Отдельным. Настолько отдельным и настолько НЕ выпуклым, что скорее был Вогнутым персонажем.
   И если представить, что Выпуклость чего-либо можно было бы обозначить символом,

   (←

   то Вогнутость Петра обозначалась бы по любому чем-то вроде.

   →〉〉〉

   Мда… Вот такой вот жил Пётр.
   И вот этот вот самый Пётр был третьим ребёнком в семье мясного барона города Перевальска Шахунова. Была ещё у Валеры Шахунова дочь Светка – старшая. И пацан средний, Серёгой назвали. Пётр самый младший получился.
   Перевальск городом был небольшим. Поэтому регулярные закупки свиней по сёлам области и продажа их в виде мяса на райцентровском рынке, воспринимались местными как сверх прибыльный бизнес.
   У Шахунова был особняк с гектаром земли, грузовик Tatra и две Toyota Corolla. По местным меркам, всё это выглядело достаточно увесисто. Уважаемо.
   Средний сын Серёга был ментом в капитанских погонах. Метил в майоры – и тогда Перевальск можно было бы смело переименовать в Шахуновск. Потому что папа с сыном бы тогда, такого навертели…
   Но не навертели.
   Капитана Шахунова застрелил из двухстволки психопат. У которого Серёга бабу увёл…
   Старшая Светка была девушкой серьёзной и разноплановой. Она могла легко сочетать в себе многие не похожие друг на друга и ничего общего не имеющие черты человеческого характера. В общем так:
   Она была местной Тупой Высокомерной Начитанной Холёной Блядью.
   А Пётр такой при этом при всём Вогнутый Персонаж. И брат у него ещё при всём при этом мент. Хоть и мёртвый. Но не бывший. Ведь он не отказывался от того, что он милиционер, когда умирал, так ведь? Он же умер ментом, и даже в форме, так? Так.
   Значит он мёртвый. Но не бывший.
   – Так примерно размышлял Пётр, – сказал Коля Номеру Три, как только та перестала трепыхаться и начала всасывать вакуум человеческого космоса в жабры:
   – Так он иногда думал, лёжа в постели и держа себя за мошонку. Но Пётр, он – молодец. Не махнул на себя рукой. Он молодечик, этот Пётр. Молодчинка. Молоток, короче, Пётр. Любит за сестрой в душе подглядывать. И самое интересное, что Светкины сиськи ему нравятся. Он даже онанировал два раза, когда подсматривал. И расставаясь с невинностью, снял проститутку похожую на Светку. Такие вот тараканы водились в его черепной коробке. Но Сам он про Самого Себя думал, что Он – тонкий эстет с S&M наклонностями. И ездил он с папой по всей области. По самым глухим деревням и хуторам. Свиней искали выращенных на продажу. Товар свой.
   Живой товар.
   Которому однажды – очень скоро – перережут глотку. Вытащат его внутренности и промоют их. Самого его измелят в фарш и запихнут в его же кишки. Сделают из него колбасу. Кровь его аккуратно соберут. В трёхлитровки. И из неё колбасу сделают. Кровяную.
   Пётр иногда представлял себе это. И когда применял такой вот подход к себе – не пугался. Не был шокирован. Он бы сам поступил бы так с кем угодно. Да хоть со Светкой. Отодрал бы её и смолол в мясорубке. И даже сделал бы это без зла. А вот этот факт пугал его больше. Поэтому он был Другим Петром. Который в Петра с Мясорубкой не заглядывал.
   – Вот такие демоны водились в его черепной коробке, – сказал Николай Руднев Номеру Четыре, бережно укладывая её рядом с тремя сёстрами (братьями?). – Вот такие демоны… Демон Стрировали ему такое Кино…
   Он не заглядывал в Петра с Мясорубкой.
   Его устраивал Пётр как таковой.
   Сам по себе.
   А больше всего устраивало – даже нравилось – это его Непредсказуемость.
   Он был чрезвычайно Непредсказуем. Во всяком случае, сам он был в этом непререкаемо уверен.
   Это аксиома.
   Я? Я Идеальное Существо.
   Я не человек.
   Я Существо. Я мыслю другими категориями. Категориями высшей степени.
   Я непредсказуем для человеческого осознания Меня.
   Любой судебный психиатр, который влезет в мою голову, – очень удивится. Он не найдёт трудного детства с алкашом отцом. С унижениями, ежедневными побоями, двойками в дневнике.
   Я всегда был отличником и хорошистом. И всегда им буду.
   Всё хорошо у Петра.
   Всё отлично.
   Папа – главный мясник города.
   Мама – зав. Гороно.
   Он честный, хороший, начитанный мальчик. Что-то вроде Тимура и его команды или робота Эрика из Приключений Электроника. Таким его видели учителя и сверстники. Родственники и соседи.
   Кондукторы в троллейбусах и продавщицы в булочных.
   Хороший домашний мальчик.
   А мальчик ел с ножа и смотрел в зеркало: не чернеет ли? Нёбо?
   И вот однажды его сердце ёкнуло.
   Ему показалось, что нёбо немного потемнело.
   Он прислушался к себе.
   Я стал злее? – спросил он у Себя.
   «Себя» промолчало.
   Он решил проверить.
   Провести маленький эксперимент.
   Понять: стал?
   Он разбил несколько лампочек и замотал получившееся тонкое и неровное стекло в носовой платок. Он носил этот свёрток в кармане пол сентября, прежде чем попал в гости к папиному другу дяде Боре. Дядя Боря жил в деревне и держал конноспортивный клуб. Улизнув после ужина, Пётр проскользнул в конюшню, стоящую особняком. Здесь жил гордость всей области и любимец дяди Бори – чёрный жеребец Поп. Ему в кормушку Пётр высыпал прозрачную оболочку, обрамлявшую в общей сложности 180 Ватт.
   Дядя избил конюха до полусмерти, похоронил Попа рядом с крыльцом и пил два месяца.
   Пётр понял, что ему не показалось.
   Он стал есть с ножа в два раза интенсивнее.
   Когда ему было четырнадцать, он прочёл книгу «Культы и ритуалы человеческой цивилизации». Книга была в дешёвой обложке. Но Пётр прочёл её три раза. Особо его заинтересовала одна глава, где говорилось о самых жестоких ритуалах с жертвоприношениями. Он даже подчеркнул несколько фраз в абзаце про африканское племя, воины которого нападали на соседей и вступали в принудительный сексуальный контакт с мальчиками поверженной деревни. Воины насиловали мальчиков. Вырезали на спинах жертв специальный, запутывающий и наводящий морок знак, а глаза выкалывали. Они считали, что духи, защищающие племя врага, будут заглядывать в глаза мертвецов пытаясь увидеть: кто это сделал??? Но глаз у мертвецов нет. И духи метаются над тем местом. Не могут улететь оттуда, привязанные навечно. Считалось, что этот обряд добавлял участвующим в нём силы, молодости и привлекательности: так они черпали юность из убитых и изнасилованных. А если провести такой ритуал сто раз, то можно стать Вечно Молодым.
   Пётр прочитал этот абзац раз двести. Он подумал о том, что с Вечно Молодым – это африканцы, конечно, переборщили. А вот черпать юность из тел молодых жертв? И вообще, человеческая жертва. «Это ведь не просто», – подумал Пётр. И вспомнил Петра с Мясорубкой.
   – А меня вот Бензопилой называют, – сказал Николай Руднев, заглядывая в глаза шестой пиранье. Он помешивал сахар в чае, постукивая ложкой о стекло стакана, внимательно рассматривал глазное дно Номера Шесть и не громко говорил, словно обращался к своему отражению в большом зеркале на стене позади себя:
   – Бензопила?..
   Ядерная пила. Нейтронная. Атомная СверхМегаПила и это только малая часть того, какая я ПИЛА на самом деле!!! – неожиданно прокричал Николай Руднев, брызгая слюной на Номер Шесть, и продолжил дальше неспешно:
   – Так вот Пётр… Являясь таким Петром, каким он являлся, шёл однажды Пётр в середине октября (ровно через месяц после похорон вороного Попа), шёл и размышлял о своём. Он бродил по недостроенным гаражам осенним поздним днём. Почти ранним вечером. И вдруг увидел грязного нечесаного человека в нечистой одежде. Человек развёл небольшой костерок из кусков резины между камнями и варил в большой консервной банке картофелину. Петр, увидев этого человека, решил ускорить шаг и вдруг, неожиданно для себя, громко чихнул.
   – Будьте здоровы, – сказал человек, грея руки у костра из резины. Пётр как раз думал, что этот человек, этот бомж ни за что не пожелает ему здоровья – в силу своего развития и уровня интеллекта. Поэтому только тогда, когда сказал:
   – Спасибо, – с удивлением понял, что стоит и разговаривает.
   В смысле, не движется далее и произносит звуки своим ртом.
   – Не за что, мой юный друг! – сказал бомж вежливо, улыбаясь.
   Пётр решил заставить его замолчать. Холодно глядя на грязного человека со свалявшейся бородой, он произнёс:
   – Я ещё могу согласиться с тем, что я юный, ибо это видно визуально. То есть Оче Видно, что я действительно юн. Но с чего вы решили, что я вам друг?
   – Я решил, что вы не можете быть мне врагом, ибо видите меня в первый раз. Я не веду себя агрессивно – это два. Вы сказали «спасибо» мне в ответ. Исходя из этого, я решил, что вы мне не враг. То есть друг, – сказал бомж вежливо, улыбаясь.
   – Это элементарная вежливость, – сказал Пётр. – Это первое чему учат настоящие педагоги детей. У меня – настоящий.
   – Педагог – это раб, сопровождавший в школу ребёнка богатого афинянина, – сказал бомж.
   Пётр, уже собравшийся уходить, остановился.
   Они разговаривали ещё пять минут. Пётр понял, что бомж ему интересен.
   Ведь все остальные – жалкие рабы своего коллективного (одного на всех), примитивного, дефективного мозга и низменных инстинктов.
   Пётр убеждал себя, что он не такой.
   Что он гораздо многограннее.
   Однажды он не ел две недели, чувствовал себя при этом великолепно и никому не рассказал об этом. Он отжимался от пола 256 раз с одного подхода – поставил цель – и отжался. И никому об этом не сказал. Он по настоящему делал это Для Себя, а не для того чтобы «прожить на необитаемом острове двадцать лет специально для того, что бы потом всем рассказывать о том, как ему там одному было хорошо».
   Пётр читал Для Себя.
   Ел с ножа Для Себя.
   И убить решил тоже Для Себя.
   Сделать жертвоприношение Самому Себе. Это – Для Себя. Для Себя дальше некуда.
   В тот день, выслушав о педагоге в Древней Греции, Пётр сказал громко:
   – Вы стимулируете меня к дальнейшему разговору с вами, потому что вы одиноки, несчастны и вам тоскливо и скучно.
   Бомж улыбнулся:
   – Стимул – это короткая заострённая палочка, которой в Древнем Риме погоняли рабов. Вы правы, я действительно одинок, но мне вовсе не скучно. Ведь у меня интересный собеседник…
   Петр, опустив подбородок в шарф и держа руки в карманах пальто, с минуту молчал и смотрел на грязного человека в нечистой одежде.
   – Что у вас в банке? – произнёс он наконец.
   – Картофель, – ответил бомж вежливо.
   В этот момент Пётр и решил его убить.
   Для себя.
   В коллекцию.
   В следующий вечер он решил прогуляться по тому же маршруту. Перед тем как выйти из дома, он долго стоял, раскрыв рот и рассматривая себя такого в зеркале. Он оделся и завязал шнурки. Потом разулся и прошёл на кухню. Хлопнул дверцей холодильника. Намазал масла на булку. Положил сверху кусок ветчины. Завернул получившееся в полиэтилен. Засунул в карман и вернулся в прихожую. Когда проходил мимо вчерашнего места, то сначала даже сердце ёкнуло, но потом он разглядел бомжа и успокоился. Тот просто сместился немного в сторону – поближе к забору, закрывающему от октябрьского ветерка.
   – Здравствуйте, мой юный друг! – приветствовал бомж Петра.
   – Вы всё ещё считаете меня своим другом? – спросил Пётр.
   – Да, – улыбнулся бомж.
   Пётр подошёл поближе и нащупал бутерброд в кармане. Чувствуя холод колбасы сквозь разноцветный полиэтилен, он вдруг произнёс отрывисто:
   – Послушайте… Как… Как вас зовут?
   Бомж перестал улыбаться. Но Пётр не сразу понял это. Ему показалось, что в улыбке бомжа быстро и плавно садились батарейки. Вдруг Пётр понял, что это не улыбка уже. Пётр понял, что грязный человек со свалявшейся бородой плачет.
   Пётр оторопел. Он, не мигая, смотрел, как бомж беззвучно глотает слёзы. Потом словно спохватившись, Пётр выдернул руку с пакетом из кармана. Посмотрев с недоумением на бутерброд в целлофане, он покраснел и аккуратно положил его недалеко от бомжа на землю, неуклюже развернулся и ушёл.
   – Игорь… – неожиданно сказал грязный человек Петру в спину. – Игорь! Меня зовут Игорь!
   Пётр услышал это, но не остановился.
   На следующий день он пришёл в гаражи со школьным рюкзаком. Он достал из рюкзака термос и железную тарелку. Налил бомжу горячего свиного бульона. Достал ложку и выудил из термоса кусок мяса.
   – Берите, – сказал он. – Берите-берите, не стесняйтесь.
   Пётр сунул тарелку и ложку в руки грязного человека. Тот удивлённо смотрел на Петра.
   – Берите, – повторил Пётр. – Ешьте!
   Через полчаса они сидели рядом на шлакоблоках, подложив под задницы куски чистого картона.
   – Жена моя такой бульон варила… Такой же как и ты… – вдруг сказал бомж, улыбаясь и смотря куда-то в сторону пожарной части.
   – Это не я готовил, – ответил ему Пётр. – Это моя мама сварила.
   – Жена моя… – повторил бомж. – Юленька…
   Пётр понял, что бомж его не слушает. Зато Пётр внимательно послушал бомжа, примерно с минуту. Через минуту бомж опять плакал. Рыдал взахлёб, пряча лицо в ладонях и заикаясь.
   Она умерла. Умерла Юленька, жена любимая. Умерла, когда ей было двадцать лет. На заводе работала, погибла… Как страдал он. Как мучался ночами и выл в подушку. Как не женился больше…
   Потом бомж прервал сам себя. Судорожно всхлипывая, стал вытирать слёзы тыльными сторонами ладоней. Успокоился. Сказал неожиданно:
   – Один человек выпил и, мразь, убил мою Юленьку…
   И замолчал. Пётр просидел с Игорем ещё минут двадцать. Но тот молчал. Только слёзы катились по его щекам. Пётр, так же молча, ушёл.
   Он захотел форсировать события.
   Ночью, глядя в потолок, по которому двигались по часовой стрелке следы фар проезжающих автомобилей, Пётр подумал: если бульон – добрый стимулятор – произвёл такой эффект… Горячий. Вкусный. Полезный. То Злая Влага, несущая Холодное Бессознание, – ВОДКА – произведёт более мощный эффект.
   На следующий день ближе к вечеру Пётр опять шёл к Игорю со своим рюкзаком. В рюкзаке он нёс бутылку водки, украденную в подвале из многочисленных запасов к скорой свадьбе сестры. Бутылку водки, стакан и большой кусок колбасы с полбуханкой хлеба. Не знал же Петр, сколько закуси нужно для сорокоградусной поллитры, потому как действительно молод ещё был и не пил алкоголь до этого никогда.
   – Не ошибся мальчик, – сказал Николай Номеру Девять, аккуратно укладывая её рядом с Номером Восьмым.
   Не ошибся. Разогрев бульоном, по желудку, печени, мозгу – нокаутирующий удар нанесла водка. Вытаскивая из Игоря потаённое. Подталкивая на язык. Он опять плакал, бессвязно бормоча иногда, размазывая сопли и слёзы. Он говорил, что был инженером на заводе, где познакомился с женой своей. Потом говорил, что жена его погибла из-за халатности другого… Кого – так и не нашли тогда на заводе… Кто-то включил клеть на шаропрокате в тот момент, когда Юлия – в девичестве Сидорова – сметала окалину на нижних роликах конвейера.
   – Её размазало там… – рыдал бомж. Он совсем уж бессвязно, запинаясь, путаясь и икая, рассказал, что нашёл убийцу случайно и убил его в порыве гнева прямо на месте. А потом бежал оттуда. Бежал и затерялся в этой огромной стране. Выкинул документы, изорвав на мелкие клочки. Исчез. Навсегда. Жил в поездах, пока не закончились деньги. Не мог воровать и скоро уже копался в помойках, и спал в подвалах. Он каждый день корит себя за содеянное. Кается. Плачет на плече у мальчика, горячо шепча перегаром:
   – Лучше бы он меня убил… Лучше бы он… Чем вот так всю жизнь…
   Мальчику Петру бомжа не жалко ни капли. Вообще.
   Ему неприятно смотреть на слёзы этого взрослого. То есть как бы жалко – таким «верхним» мальчиком… А «внутренний» мальчик? Пётр с Мясорубкой? А тому вообще всё равно.
   Оба Петра посмотрели на грязного человека и расстегнули рюкзак.
   Пётр душит человека купленной с утра в «спорттоварах» скакалкой.
   Потом бьёт его много раз по голове купленным на рынке молотком.
   Бомж умер быстро и тихо. Сквозь почти пол литра анестезии он чувствовал, как давит резина в шею и жизнь уходит из его тела. Он увидел вдруг летний вечер и услышал прекрасную музыку. Красивый мужской голос и мелодия слов полились с неба:
   – Поздно мы с тобой… Встретились…
   Бомж зарыдал горько и радостно одновременно.
   Он уже не чувствовал удары по голове.
   Он был ТАМ.
   В летнем вечере.
   Он шёл на хрустальную музыку в темноте.
   Последняя искра его угасающего сознания летела ТУДА, шептала:
   я всё исправлю… исправлю… исправлю…
   Пётр поливает тело бензином из двухлитровой бутылки. Он поджигает его со второй спички и быстро уходит. Ему неприятно смотреть на такого бомжа.
   – Пётр сделал это в детстве почти… – сообщил Номеру Десять Николай Руднев, держа её (его?) в обеих руках на уровне глаз. Номер Десять еле-еле разевала рот ещё минуту назад. Коля приблизил её (его?) почти к самому своему носу и продолжил:
   – Он сделал это в четырнадцать лет. Сам. Для себя. И никто об этом не узнал. Для Себя. Понятно?.. Но Пётр персонаж вымышленный, а Николай Руднев нет…
   Николай внимательно посмотрел на лежащих в ряд девятерых питбуллей подводного мира. Тихо лежащих. Поднёс Номер Десять к глазам и тряхнул её:
   – Смотри! – сказал он зло. – Смотри, сука!
   Он разинул рот и сунул туда полудохлую рыбу. Вынул и спросил:
   – Видала??? Правильного цвета???
   Он снова сунул рыбу в рот и выдернул обратно, поранив нижнюю губу:
   – Видала, СУКА??? – заорал он, и вены вспухли у него на висках.
   Спустя час он выпил стакан водки и кинул одну за другой десять дохлых пираний обратно в аквариум.
   Через два дня сдал под отчёт десять рыбьих трупиков размером с ладонь каждый.
   – Не пойму сам… – расстроено говорил он Марине раз двадцать. – Вечером покормил, всё нормально было… Утром проснулся, а они вон…
   Весной того же года он уволился из офиса Таймера. И про него вскоре забыли. Только секретарша Марина почему-то помнила, как однажды Коля долго стоял у окна в конце февраля и вдруг сказал задумчиво:
   – Чё-то хочется, а чего не знаю…
   Марина подняла голову от журнала. Увидела как Коля, повернувшись к ней анфас и улыбнувшись, произнёс:
   – Поеду-ка я на север… Может там сосульки вкуснее?
   Он так хорошо, просто и искренне улыбнулся, что Марина подумала в тот момент: «а он ничего…».
   Не известно было, уехал ли он впоследствии на Север. Зато на Север, в город Тихий, уехал Юра. Он работал там в больнице. Просвечивал мозги пациентам. Иногда он заходил в местный чат и рассказывал, как оно там – на севере. Последний раз, когда висел в «аське», рассказал Максу о парне, который лежит в травматологии с почти полной амнезией. Макс трахал Марину за бесплатно (за платно её трахал шеф – толстый и старый Таймер) и под ником SWAN умничал в инете. О Коле он не вспоминал вообще.
   Никогда.
   А Коля?
   Он всю жизнь оставался доволен собой.
   Он был энергичен, общителен и симпатичен.
   Подтянут и эрудирован.
   Но больше всего ему нравилось в себе – Непредсказуемость.
   Он даже сказал как-то себе это вслух:
   – Я непредсказуемый, – и улыбнулся. А потом долго рассматривал себя в зеркале, открыв рот и подсвечивая маленьким фонариком участок за верхними зубами.

   Дальнейшая жизнь его была достаточно долгой для того, чтобы подумать о нечеловеческих его способностях и непререкаемой его Непредсказуемости, но последний поступок Его незадолго до смерти и сказанные в тот момент слова показали: никаким сверхчеловеком он не был.

   <скрытый трэк>

   Случай на свадьбе.

   – Один-два-раз!!! – разносится по Верхнему Пристену деревни Уткино. И повторяется эхом:
   – РАЗ… Раз… раз…
   – Проверка микрофона! – говорит мужской голос. – Один-два! Один-два-раззз!..
   И снова эхом: раз-раз-раз-раз…
   Ну эхо – это известно, что такое. Это когда выходишь на бугор за Пристен, за Курляндию, и во всё горло:
   – ЭээээЙ!
   Так вот сначала у моста:
   – Эй!
   Потом у колодца:
   – Эй!
   Потом на Стёке:
   – Эй!
   И в сторону Чернухино:
   – ЭЙ!.. Эй!.. эй…
   Вот что такое эхо. В Уткино. А то за забором:
   – Один-раз! Проверка микрофона! Один-два-раз!… – так то музыканты с города настраиваются.
   Эстрада сегодня на свадьбе будет.
   Свадьба.
   Все дела: музыка, тамада, конкурсы…
   Полдеревни варит, жарит, гонит в самодельных аппаратах самодельное.
   Так полдеревни ж на свадьбе и будет за столами сидеть. Песни орать да посуду бить. А то и морды. А чё нет? Без причины, так и то – легко… А с причиной – так то точно будет. Как что? Драка.
   За столами пьют. А потом наливают и ещё пьют.
   Музыканты что-то из зарубежного только что отпели… ну там… за забором… А здесь на заднем дворе – первый перекур между сменой блюд.
   Первые – трое молодых людей. Стоят и курят, рассматривая друг друга в костюмах (не очень частое зрелище в деревне, и потому само по себе уже событие). Трое молодых людей курят, громко разговаривают и упорно не смотрят в сторону стоящего поодаль человека. Их ровесника, судя по всему. Он молчит. Трое говорят. Из-за забора доносятся весёлые крики, смех и звяканье посуды, бас-гитарист берёт две ноты – «пу-бум!» – и всё это слышно здесь. На заднем дворе.
   Трое громко говорят о своём. А четвёртый, который до этого стоял в стороне, вдруг подходит и пытается поучаствовать в разговоре. И не важно, ЧТО он сказал. КАК сказал. Насколько вежлива была интонация и правильно построена фраза. Неважно. Потому что, как только подошедший к ним четвёртый (ровесник, судя по всему) произносит что-либо вслух, все трое замолкают. Потом один:
   – Тебя чё, спрашивали?
   – Нет.
   – А чё ты хобот свой сунул, а?
   – Да я это…
   – Чё ты пятак свой сюда суёшь? А?
   – Извините ребята…
   – Извините, мля… Витаха предупреждал, чтоб вы сюда не приходили? А? А вы все припёрлись… Всей шиздобратией…
   – Витаха?
   – Мля, ты чё, урод, не знаешь, как жениха зовут? Я щаз точно всеку гандону…
   – Да ладно, Цвих… Успокойся… Витаха просил, чтоб не на свадьбе тока… Ну просил братан, Цвих… Пусть этот урюк фащевский гуляет пока…
   А потом солнце сместится в небе, станет на два ящика водки меньше в погребе – и могут совсем другие люди стоять там же. Почти на тех же самых местах. Например, помногочисленнее – в смысле количества людей и полов – ну и попьянее. Стоят нетрезвые, через одного неумные и уж точно немолодые люди и общаются.
   Не молодые, но и нестарые. То есть основное население страны на 5 км в любую сторону от любой областной трассы. Стоят, общаются. А так как люди все по большей части неплохие, то и о вещах говорят неплохих. А может просто – о весёлых. Вон как смеются… Или о плохих говорят вещах. А может просто? О печальных? Что может быть печальным? А что может быть печальнее смерти? А страшнее преждевременной смерти? А какая может быть преждевременная смерть в деревне?
   Утонул (двое утопли в том году и один с Фащевки),
   разбился на мотоцикле (Черепенин Дима – раз, Илаша старший – два, Ермаков с женой с моста упал – четыре), сгорел (участковый старый… в позапрошлом… да…),
   в драке между деревнями подрезали или насмерть по голове стукнули – с десяток за последние полста лет.
   Драться здесь любили и умели. После последней драки между Чернухино и Уткино – двоих похоронили.
   Один с уткинских – Толик Фролов, ногами и палками забили.
   Другой – с чернухинских…
   А драка последняя знатная получилась. Вернее самой драки не получилось. Менты откуда-то прознали: застучал, наверное, ссыкун какой-нибудь чернухинский (в чернухинской версии: уткинское ссыкло). И когда все собрались с прутами и кастетами, когда уже стали подбадривать друг друга криками – тут менты из кустов и появились. Со всего района, наверное, съехались. Врубили Пугачёву через громкоговорители на бобиках во всю громкость, достали дубины и отмудохали всех собравшихся по полной. Под «Миллион алых роз». Поговаривают, что Тольчу Фролова не чернухинские вовсе, менты уделали. Хотели ещё пацаны с поминок поехать ментов бить…
   А тот второй… Который с Чернухина – тот уже, говорят, после драки умер…
   – Суки легавые… – сказал сквозь зубы отсидевший двушку за алименты Дыма. – Менты поганые… Убили хлопца…
   Все собравшиеся покивали. Женщины дополнительно вздохнули. Одна из них, то ли Валя, то ли Тоня, сказала, поправляя мужнин пиджак, наброшенный на плечи:
   – Сволочи… Как только рука на пацана поднялась… Он же малой ещё был…
   – Да ментам, гадам, монописуально кого уделать! – сказал Дыма. – Им что пацана, что деда!.. Забьют до смерти и скажут, шо так и було!.. Им человека убить – раз плюнуть!
   И Дыма плюнул зло, выкинул бычок и пошёл за столы – дальше пить. С ним ушли несколько человек помоложе и все женщины, пора было готовить стол сладкий.
   Остались пятеро: один из городских, двое местных, ещё один городской и дед Иван Мишин. Дед на свадьбу пришёл со Звездой Героя. Она золотом блестела на его немодном, но аккуратном пиджаке. Дед выпустил клуб дыма и сбил пепел в траву.
   –…Да человека-то убить, вообще-то раз плюнуть и есть… – сказал он вдруг негромко.
   – А ты, дед Иван, в войну много немцев убил? – спросил один из местных. Городские подошли ближе.
   – Я-то? – дед затянулся, выпустил дым через нос —…Много… Выполз раз с пулемётом и с Василём… Ну пулемётный расчёт – мы, так положено… Вот… Выползли вдвоём с пулемётом за свои окопы поближе к немецким… Близко-близко подползли… «Максим» свой поставили, ленту заправили (дед поднял сжатые кулаки к груди) и по огонькам сигаретным: ТРА-ТА-ТА!!! И тикать…
   Дед затянулся, выпустил дым:
   – А утром смотрим в бинокль… Их там больше десятка валяется… Мёртвых… Вот…
   – Дед, а за что ты орден получил? – спросил второй местный.
   Городские молчали. Слушали.
   – Орден? – дед Иван сбил пепел. – За операцию одну… Бросили нас парашютами в Белоруссии… В деревню большую… Основные наши войска наступают по всему фронту, а нас вперёд… Шоб мы кусок заняли и держали… Вот… А немцы драпают. Вот прям на глазах драпают. Последние машины с околицы трогаются. Хаты бензином с канистр… Жгут…
   Дед Иван затянулся обжигающим пальцы окурком. Смотрел куда-то в сторону Нижнего Пристена. Дым пустил носом, продолжил:
   – Бегу я с пистолетом… Смотрю… (дед отправил бычок в полёт)…Люди убитые в куче… Старики вместе с женщинами… Дети на кол надетые… Немцы нас увидели… Руки поднимают… «Гитлер капут!» кричат… Я к одному подбегаю… Ствол в рот ему сунул… БАХ!!! Какой «Гитлер капут»??? Ни одного в плен не взяли. Ни одного, блядь, в живых не оставили… Всех убили, кого поймали… И сделал я это легко… И не жалею… Потому что дети эти на кол надетые мне ещё долго по ночам снились…
   Дед и один из местных ушли.
   Остались трое. Двое из них городские. Достали ещё по сигарете. Закурили. Местный вдруг сказал отрывисто:
   – На последней драке Толика Фролова менты забили… А второй уже после драки умер… Его, видать, побили тоже сильно и пырнули, наверное… А может и головой малость повредился… Потому что заблудился тут у нас… в чужой деревне… До утра шатался тут по Пристену… В ворота стучался. Говорил: «Помираю! Помогите!»… Никто не впустил… Все боялись… Слышали – голос незнакомый и не открывали… Он и ко мне стучался… А я думал, пьянь какая-то… Не открыл… А утром он у меня на лавочке у двора синий уже лежит. Умер от чего-то… Мож, от потери крови… Мож, ещё от чего… Теперь вот думаю, что я был его последним шансом… последней надеждой… Корю себя… В смерти его – себя виню… Мог бы ведь… Это… Живой быть…
   Все трое вздохнули. Местный выкинул недокуренный «Opal» и ушёл медленно. Городским, видно, не хотелось обратно за столы: достали по третьей сигарете.
   Один из них поднёс огонь к «Стюардессе» другого:
   – Михаил…
   – Игорь…
   Пожали друг другу руки. Помолчали.
   – Я тоже вот корю себя… – произнёс Михаил. – Я убил как-то человека… Десять лет назад почти… Даже больше…
   – Один-два-раз! – донеслось перегруженное, обработанное «ревером» из-за забора. Михаил отвернулся в сторону. Затянулся:
   – Я на заводе работал… На меткомбинате в Коммунарске… На шаропрокатном… Пил я тогда сильно…
   Михаил покачал головой. Потом покивал каким-то своим мыслям, продолжил:
   – Пьяный, бывало, уже к десяти утра был…
   Он опять покачал головой, словно удивляясь, произнёс негромко:
   – А уж к обеду, так обычно, уже совсем хороший был… Иногда три стакана самогона жиловского убирал к двенадцати, да… Обычно в инструменталке отсыпался за десятым постом… ага… А то помню, инструменталка закрытой оказалась…
   Михаил затянулся. Шмыгнул носом. Он стоял спиной к Игорю. А тот, в свою очередь, стоял спиной к забору, за которым вступала в новый этап свадьба. В новый виток.
   Уже почти стемнело. Музыканты начали следующую песню. «Звёздочка Моя» группы «Цветы». Михаил покачал головой. Посмотрел на небо:
   – Зашёл я на десятый пост тогда… Думаю, чё они тут всё бросили?.. Нажал на «контроль»… Смотрю клеть не работает… Я тогда проверил рольганги – верхний, потом нижний… Снова шаропрокатку запустил… Она и заработала… Я всё выключил и пошёл в туалет… Возвращаюсь через десять минут, а там все бегают… Орут…
   Михаил затянулся. Музыканты из города дошли до припева. Красивый и сильный голос вокалиста вывел:
   – Поздно мы с тобой… встретились…
   Михаил сказал, не повышая голос:
   – Все бегают… Орут… Кто-то взял и включил прокатную клеть, когда в ней работник находился… из ЦРМПО… Девушка какая-то… Окалину счищала с рольганга нижнего… Её в клеть затянуло… Перемололо всю…
   Михаил бросил окурок в стену сарая. Тот взорвался в темноте снопом искр. Поздний вечер уже превращался в ночь. Не видно было лиц в этакой-то темноте. Михаил и не пытался рассмотреть. Он стоял спиной к своему собеседнику. Который не беседовал. Слушал. А если обернулся бы Михаил и всмотрелся в сумерки – может и испугался бы: страшное лицо было у человека, стоящего между ним и свадьбой. Но он, не оборачиваясь, говорил, не повышая голоса. Словно самому себе:
   – Пьяный я был… Пьяный… Не заметил таблички… Висела там… «Не включать, работают люди»… Маленькая… Не заметил я…
   Михаил помолчал. Шмыгнул носом. Продолжил:
   – Не пью я с тех пор… Больше десяти лет уже… Как же её звали… Юля, кажется… Да… Точно Юля… О! Звезда упала… Да… Юля… Муж у неё инженером там же работал… Не! В другом цеху… Как же его…
   – Игорь! – сказал сдавлено голос у него за спиной. – Его зовут Игорь…

Mahabbat story

   ***

   Я слышу, как пищит комар в тысяче ста двадцати метрах от меня.
   Это странно. Но это так. Я слышу, как переговариваются модемы в сети.
   Как удалённый сервер недовольно молчит, не распознав имени и пароля…
   Это странно… Но это так… Я слышу это… Я вижу автомобили, двигающиеся по
   ночным улицам и один из них мчится быстрее остальных… И я знаю, кто
   сейчас сидит за рулём… Там… Внизу…
   Я вижу девушку, завязывающую свои глаза полоской чёрной ткани и
   выходящую из своего подъезда… Я могу видеть её after… aМогу видеть
   её before… Это странно… Но это так… Я вижу алфавитные знаки, летящие
   в пространстве от телефонов к телефонам… слышать (?), видеть (?) отчёты о
   доставке и сообщения о перегрузе сети… Я могу сделать инфрабыстрый
   reverse и заглянуть в толстую тетрадь с зелёной обложкой… Это странно…
   Но это так…

   13июля
   Сегодня 4.09.
   Иван, наверное, решил ухаживать за мной. Зачем я дала ему свой номер? Просил ещё и мою фотографию. Я сказала, что единственное фото, которое у меня есть, приклеено к бумажке с печатью. К паспорту. Он ушёл и приволок старый «Polaroid» с этим ужасным «моментальным» фото. Мигает вспышкой и жужжит. Аппарат подарил. И две пачки бумаги. Сказала, что занимаюсь фридайвингом, а не фотографией. Позвал выпить кофе. Пошла зачем-то. Познакомил со своими очередными друзьями: Капот и Чупс. У Капота внешность, которая абсолютно не вяжется с его голосом. У Чупса – наоборот. У него золотые клыки (2 шт) и огромные кулаки. Капота я слышала полтора года, прежде чем увидела. Долго объяснять, но это так. Послезавтра иду на его (Капота) день рождения. Попросили взять с собой подружек. Слово «подружки» отсутствует в моём словарном запасе с 5-го класса. Но всё, что происходит в последнюю неделю, кажется мне забавным. Поэтому позову Тасю с Кудряшкой и пойду. Сегодня решила испробовать фотоаппарат. Пошла под ТОТ МОСТ. Потом почему-то разозлилась на себя за это. Собралась уходить и увидела граффити на бетонном столбе:
   ГОСПОДЬ В ДЕПРЕ$$ИИ? НЕТ. В МОЁМ МАРКЕРЕ [noir:]
   Сфотографировала. Фотоаппарат работает. Забавно. Не люблю это слово. Говорить вслух. А написала – понравилось. Вообще понравилось писать. С ударением на второй слог. Пока нравится. Разонравится – сожгу.
   P. S. Забавно

   ***

   Двадцать семь Капоту исполнилось пятнадцатого июля. Прямо посередине лета. Отмечал в Жилгородке, на пляже. Даже видео с той днюхи сохранилось… А что на видео? Ну сидят десять чуваков на берегу Урала. Бухают. Тогда все свои собрались: Мотор, Дима Кореец, Данил, Чупс, Тарзан, Урри, Ван, Кибер, Абзал и Капот сам.
   А ещё тёлки были: Тася, Аня, Русалка, Зарина и сестра её… ну эта… хачик в юбке. Усатая короче. Страшная фатима такая – пиздос. Вооот… Ну на видео видно… Там ещё баран какой-то титры набрал… Ну эти… «HAPPY BIRTHDAY» внизу экрана…
   Ну то, что эти тёлки на вечерине были, это ещё ничего не значит. В этом городе так всегда было: прежде чем ты переспишь с женщиной, она переспит с твоими мозгами. Причём в извращённой форме… Поэтому то, что там тёлки были, то это так… для красоты. Для компании… Потому что вот Зарина, например, симпотная чикса такая азербайджанская. Сиськи, попа – все дела… А чтоб ей кто присунул – не-а… Никто таким похвастаться никогда не мог. Или там Тася, Аня, Русалка и Кудряшка. Все русские, но такая же с ними перда: хи-хи, ха-ха… За коленку подержался и всё… счастливо… ура, на попе кобура – не дают. А на сестру Зарины чтоб встал, сколько ж выпить надо, бля… хе-хе…
   В общем, в тот год про тёлок с «Tatu» ещё не забыли, а до чемпионата по футбику ещё месяца двадцать четыре оставалось.
   Город Атырау, он в устье Урала. 35 км до Каспия. Атырау – это бывший Гурьев. Весь совок гурьевскую воблу и чёрную икру жрал когда-то. А щаз половина той икры, которую как Астраханскую впихивают, из Атырау вывозится… В общем, мы тогда за икрой и Чуйским пластилином с брателой моим московским в Западный Казахстан зарулили… Бабы там страшные, жара пиздос и ментов, как тараканов… Долго объяснять, но там, короче, нефть рядом добывают, поэтому америкосов до хера и поэтому ментов тоже до хера… Чтоб порядочек в городе был… Ходя один хер, с нашими европейскими лицами после часа ночи где-нить на Привокзальном, в Киткрае или на Балыкшах отхватить люлей от толпы мамбетов легко можно… Я с Капотом в Саратовском универе учился, поэтому был тут уже пару раз… Кое-что знаю… Как тут и чё вообще… Даже чуть казакша бельме: нан – это хлеб, например; сыра – пиво; кутак бас – членоголовый; махаббат – любовь; акша – деньги… Всё вроде…
   В общем, считается, что на той днюхе всё и началось. Побухали уже так… нормально… дунули… на камеру покривлялись… Потом тост кто-то задвинул. Кибер вроде:

   – Ну Капа! За тебя! Оставайся таким же офигезным чуваком! И давай там… Не забывай нас! Давай, через год зови нас на следующий день варенья! Понял???

   Пошуршали пластиковыми стаканчиками чокаясь. Выпили. Капот, сосредоточено пытаясь зажечь подаренную «зиппу» о штанину, сказал раздражённо:
   – А я знаю, что там будет через год?
   – Да нам пох! – сказал Кибер, недожевав кусок баранины. – Главное, чтобы водка была!
   – И-и-и-и-и-и???!!! – спросил Мотор, доставая папиросы.
   – И зелёный чай!
   – Правильно!.. – папироса сделала два круга. Была изорвана и закопана в пляжный песок. Задымили разрешённым табаком с фильтром. Капа, любуясь серебряным «Zippo», дал всем прикурить. Закурил сам. Выпустил клуб дыма. Сказал:
   – Мля, а в натуре… Вот чё там будет?.. Через год?..
   – Да хер его знает… – Урри лежал на спине, положив руки под голову, поэтому фразы говорил в небо, —…война межпланетная начнётся…
   – Да-да… – Кибер зевнул. —…И все русские, короче, со всех планет соберутся на одном корабле… мочиться нах с фашистами…
   –… А они все такие будут зелёные… со щупальцами, но всё равно… – Урри поднял палец и погрозил небу. —… Всё равно: русские!
   Все. ХА-ХА-ХА!!!
   Капот. А я бы вот нового «опеля» через год хотел бы взять…
   Тарзан. А я бы «Ibanez» семиструнный, как у «Корнов»…
   Мотор (Капоту). Дай сигарету…
   Кибер (Мотору). В жопу ракету!
   Все. ХА-ХА-ХА!!!
   В этот момент Ван перевёл камеру вправо, и в кадр попала Русалка. Так и осталась на плёнке и двадцати трёх в общей сложности копиях: серьёзная, глядящая на всех присутствующих сквозь тёмные поляроидовские стёкла в пол лица, она открыла рот и холодно, интонируя гласные, произнесла вслух словно наизусть:

   Ровно через год я выйду на улицу
   и первый мужчина, которого я встречу,
   станет моим Возлюбленным и Господином.
   Я буду любить Его до конца своих дней
   и исполнять все Его желания,
   все до Единого.

   Десять особей мужского пола и четыре женского выдержали паузу в десять секунд.
   Данил повернулся к Чупсу и закончил:
   –… Короче, стукала она по вене по восемь кубов в день вместо завтрака обеда и ужина, и через месяц загнулась.
   Мотор (Киберу). Сам ты в жопу ракету!
   Все. ХА-ХА-ХА!!!

   2-е августа. Вечер
   Приходили Тася с Кудряшкой. Курили у меня на кухне. Кудряшка красит ногти чёрным лаком и нервно курит длинные тонкие ментоловые сигареты. А Тася кусает свои ГУБЫ. У Таси – ГУБЫ. Ну вы понимаете: когда мужчина видит такие ГУБЫ, он больше ни о чём думать не может. Тася знает об этом. Она их даже не красит. Они её красят: 100% сочетание цвета, формы и полноты. У Таси губы такие, будто пошла Тася осенью гулять в парк в лёгком пальто – и замёрзла слегка. Или искупалась под холодным майским ливнем. Результат? Соски торчат (а Тася не знает, что такое лифчик) и губы – ТАКИЕ. Тася – тупая сука. Сегодня я это поняла окончательно. И вовсе не потому что она задаёт свои тупые вопросы.
   – А если он будет толстый, лысый, жирный и с усами ещё. Рыжими. И в паху у него будут жидкие седые волосики?
   Я сказала: «Пофиг! Первый мужчина, которого я встречу!»
   Тася спросила, что будет, если он окажется фанатом анального секса?
   Я ответила: «Значит, мы будем делать это».
   – Фуяссе заявление, – сказала Тася.
   Я сказала, что не это заявление. Заявление своё я уже сделала:

   Ровно через год я выйду на улицу
   и первый мужчина, которого я встречу,
   станет моим Возлюбленным и Господином.
   Я буду любить Его до конца своих дней
   и исполнять все Его желания,
   все до Единого

   Я сказала это Вслух и триста тридцать тысяч раз повторила про себя, а теперь ещё и записала на бумагу. И Высшие Силы его услышали и прочли. У них есть целый год на то, чтобы подготовить нашу встречу. Поэтому Он не может быть случайным человеком. Он Тот, Кто Предназначен мне Судьбой.
   – А если… – начала Тася.
   – Пофиг, – сказала я.
   – Ты знаешь, что о тебе в тусне говорят?
   – Насрать, – сказала я. – Пох. Закрыли тему.
   – Хорошо, – но если у меня когда-нибудь спросят, я скажу…
   И дальше пургу в том же духе. Присела на FM понос от Dj Капота из «Рррадио Пурррга». Утырок подорваный с прокуренными мозгами. И эти обе с утра убитые. Две ебанши с красными глазами. С ГУБАМИ и чёрными ногтями. Я вытерпела их две сигареты ровно. Выпроводила. Ещё час назад.
   Я сожгу тебя, тетрадь. Сожгу на следующий день «После». Я больше не произнесу вслух ни одного матерного слова. Я веду Пост: по-другому это Ожидание не назовёшь. Мой рот не будет больше исторгать грязь. Моим губам предстоит ещё целовать Его. Он будет Самым.
   Я уже бегаю по утрам.
   Я выучу за этот год английский и французский.
   Я сделаю всё, что задумала.
   Я буду достойна Его.

   синхрон для Б. Т №14/порезано/ (Наталья «Тася» Пастухова, Атырау 2009г).avi

   Задний фон: самый большой в Евразии пешеходный мост через реку Урал. Девушка, говорящая в камеру, жуёт жвачку. Ветер шевелит её ровные каштановые волосы. Вечер.

   —… Сашка?.. Да она всегда такой была, есть же (стучит себя по виску указательным пальцем)… подгоняла… не… ну с этим суженным своим она, конечно, конкретно загналась…
   –… Что?.. А, ну да, мы с ней с четвёртого класса учились вместе… а потом сюда из Украины переехали…
   –… Неа… Мы в последний год не общались почти…
   –… Она даже курить бросила… Ну типа Прынц её мог не любить курящих женщин…
   –… Да чё там… Не за что… А када показывать будут?..

   ***

   – Сёдня с утра подмутили с Мотором полстакана. Поехали за город… На Капыной тачке. Да! Тыж не видел! Капот себе «аудюху» взял. Ну хотел «опеля», а взял «А-8»… с салона… С нуля тачка, я тебе отвечаю! Да без базара – красавчик!.. Серебристую… Ага… Давай, парика мне приделай… (Пауза. Кашель)… Вооот… (смех)… Ништяк, да?… Вот этот пойзон сёдня там за городом и дудели… Возле АНПЗ. Ага… Нас пиздос там накрыло… Два часа не могли уехать… Капот боялся даже завестись… ХА-ХА-ХА!!!.. Да!.. А щаз же дубасит шо волков, да?.. ХА-ХА-ХА!!!…
   (Десять минут спустя) :… Вооот… Зырь! Мы в очках… шо гангстеры такие!.. Кто? ХА-ХА-ХА!!! Как он сказал?.. ХА-ХА-ХА!!! Хуянстеры??? ХА-ХА-ХА!!!
   (Десять минут спустя) :… Вооот… А ты знаешь, как вооон та здоровенная фигня называется?
   – Неа… Здоровенная Фигня?
   – Нет… Градильня.
   –…!
   – А знаешь, зачем она нужна?.. Ну чё там делают, знаешь?
   – Град?
   – ХА-ХА-ХА!!!
   – Ты чё, пёрнул???
   – ХА-ХА-ХА!!!
   – А ну вылазь из тачки, осёл!!!
   – Бляааа!!!
   – Поздно! Уже воняет! ХА-ХА-ХА!!!
   – Пошёл вон, сука!!! Фуууумля! Пошли выйдем… а он пусть сидит и нюхает свой пердёж!.. Заблокируй окна!.. Никаких «проветрить»! Сиди, сука, и нюхай!!! Вот так!..

   ***

   Капот – он же, сука, змей!.. Всегда знает, Что, Когда и Какой тёлке говорить. Вот щаз сидит трёт этим двум казахским устрицам по ушам, а вечером стопудово одну из них трахнет. Что в KZ я понял не так уж легко сделать. Я тут второе лето тусую. В прошлом году с кузеном моим на Капота днюху приезжали… Потусили ништ тогда… бишбармак, севрюга, водка казахская! Только с бабами беда… Казашки тут в Прикаспии из младшего жуса… ну из касты типа низшей… Адайцы… Не самые симпотные тёлки… Алмаатинские тёлки ещё ничё так… но их тут мало… А эти, которые с Капой две сидят, – русские малолетки… Может и мне сёдня чё обломится… На потрахаться, хе-хе…
   Бля, ну послушайте, чё этот змей тёлкам трёт… Щаз на диктофон в мобиле запишу, потом поржём с Чаппой и с чертями с Павелецкой…

   Девушка 1. Ты, правда, на балет ходил?
   Капот. Да… Ходил…
   Девушка 2. Родители заставили?
   Капот. Нет… Почему… Я пошёл на балет сам в достаточно сознательном возрасте. Эта музыка… Этот результат многочасовых репетиций… эта самоотдача… триумф тела и духа… это Искусство с большой буквы…
   (Хе-хе… Ну вы слышали, что этот тип трёт?.. Я же говорю: Змей).
   Капот. Но если честно, пошёл сначала только потому, что там девчонок много… Ну а потом…

   Я прям вижу, как шевелятся шестерёнки у этих устриц в башке… Они думают: он Грубый, да… Но зато Романтичный… И Честный! Вот – признался, что пошёл на балет из-за девчонок… Завтра, наверно, так и скажут своим подружкам:
   – Он Такой Интересный!!!
   Во… Эта справа даже рот свой приоткрыла. Интересно?.. Не, ну послушайте, что он чешет.

   Капот. В этой жизни нужно смириться с тремя вещами…

   О! Зарядил про «три вещи»! Хе-хе… Услышал он это от своего старшего брата… От Чупса… А дело было так: приходит этот гангстер как-то домой. А в прихожей кроссовки Капота. Чупс в зал – там батл сухаря красного и два бокала. Чупс в спальню, двери – Х*ЯК! – выбил ногой, а там Капа его жену пялит. А та сучка аж повизгивает – так подмахивает… Ну Капот член свой вытыкнул и:
   – Только не заводись, Чупс!
   Чупс достал ствол с кармана и говорит:
   – Не заводись? НЕ ЗАВОДИСЬ??? Это моя третья жена Капа и третья, которую ты трахаешь…
   А Чупс – он реально гангстер. Он браконьеров крышует.
   – Только не по лицу! – сказал Капот. – Чупс! Только не по лицу!
   Чупс сделал по-своему. Ударил три раза. Сказал сначала:
   – Запомни Капа. Нужно смириться с тремя вещами и жить станет легче…
   И БАЦ (!) Капоту в бороду.
   Потом за волосы его поднял. На ноги поставил:
   – Первое: всем нравиться невозможно…
   БАЦ!!! Поднял. Поставил:
   – Второе: всех тёлок трахнуть просто нереально…
   БАЦ!!!
   – И третье… Однажды ты умрёшь…
   Чупс его тогда отпустил, и, говорят, Капа нефигово так об пол кукухой стукнулся. Как только запомнил этот бред… Чупс ему тогда ещё сказал лежащему:
   – Это я тебя не пугаю Капа… Просто советую…
   А щаз сидит тёлкам это всё впихивает…

   Капот. Однажды ты умрёшь… Это три…
   Девушка 2. Какая интересная теория!.. Чья?..

   Я люблю Капота. Но он же бреет лобок и ноги, работает на «Рррадио Пурррга 105 эФ эМ» и постоянно повторяет эту свою заготовку из 32-х слов:
   – Я Молод, Богат, Красив и Талантлив… И не по годам Умён… У меня есть деньги, бабы, машина и брат-бандит… И нах я буду при всём при этом вставать в семь утра???
   Я люблю Капота. Но он же – *бнутый.

   ***

   Наталья Молчанова, когда ей исполнилось сорок лет, решила: надо что-то менять в жизни.
   Лучше – ВСЁ.
   Баба сказала – баба сделала. Не была на Карибах? Побываю. Ела всю жизнь мясо? Не буду больше. Какой там рекорд, ну например, по погружению без акваланга? Побью.
   А между тем задокументированым суперспециалистом в этой узкоспециальной сфере был тогда Том Ситос. Из Америки. Он вот чего делал: без акваланга на 212 метров опускался и там 9 (!) минут находился. А потом всплывал и давал интервью. И у Гиннеса он тоже записан.
   А Молчанова не расстроилась. Она стала тренироваться. В ванной. В бассейне. Везде, куда голову засунуть можно. К началу двадцать первого века Наталья Молчанова смогла опускаться без всякого специального оборудования на глубину 86 метров. Это реальная тётенька. Про неё в интернете пишут и по телеку показывали. Проверь, если не веришь. Так вот – 86 метров, это 9 атмосфер давления. А уже при 5 атмосферах может разорвать лёгкие.
   Так вот, Молчанова может нырнуть на 86 метров и провести в гостях у 9 атмосфер семь (!) с половиной (!) минут (!).
   Это не робот. Это нормальная русская тётенька, которой за сорок. Знаете, что она говорит? Она говорит, что через 60 секунд после погружения становится реально безкайфово. Кислородное голодание. Так вот: нужно перетерпеть. Просто терпеть. А на третьей минуте нужно отключить сознание. Не потерять его, а отключить. Перестать думать. Совсем. Продолжать двигаться, а думать прекратить. Считается, что так кора головного мозга перестаёт активно потреблять кислород и можно семь (!) с половиной (!) минут провести на глубине 86 метров без акваланга. Погружаешься в транс. Смотришь на всё не видящими глазами. А если и видишь – то не анализируешь. Анализируешь – значит думаешь. А думать нельзя. Погружаешься метр за метром. Уравниваешь внутреннее давление тела с давлением вокруг. И получается, что внутри головы, в которой отсутствует электрический разряд мысли, давление то же что и снаружи? На глубине 86 метров? 9 атмосфер? Иначе, как же голова на такой глубине не трескает как арбуз? Значит, в голове какого-нибудь овоща из психушки, овоща, которому жратву через трубку закачивают и который через катетер мочится, в голове такого человека, что же получается, – тоже 9 атмосфер? Или все 15? Или он думает всё-таки? Там? Внутри себя…

   Александра Иванова работала в справочной «Атырау Плаза», когда в перерыве за чашкой кофе прочла в каком-то журнале статью о Молчановой. Вечером, стоя под прохладным душем, вдруг наклонилась и заткнула отверстие слива в ванной. Через десять минут она узнала, что может продержаться под водой 62 секунды. Засекла на секундомере в мобиле.
   Вместо зарядки.
   После работы.
   На пляже напротив областного акимата.
   В бассейне.
   И однажды вечером:
   3.50 полная прострация
   3.51 медитативное самосозерцание
   3.52 ноль эмоций
   3.53 ноль мыслей
   Три минуты пятьдесят четыре секунды.
   Александра Иванова была в лёгком шоке. Почти четыре минуты под водой. Но ещё больше её испугало (?), восхитило (?) – это мягкое и сладкое отсутствие частички Себя в своём теле. Казалось, она наблюдала за собой и со стороны тоже. Она уже испытывала такое однажды – когда потеряла сознание в детстве. Сам момент УХОДА В был похож. Сама химия ощущений. Александра Иванова ошеломлённо посмотрела на себя в зеркало. Она никогда не употребляла героин, но ей показалось, что она испытала приход гораздо мощный, нежели от какого-то другого наркотика. Александра Иванова поняла, что «подсела». И что ей это – нравится.
   В тот день, когда в её блокноте появилось:
   «Пятое июня. Сегодня 4.02» – она не удержалась и сделала приписку. – «Прям Дневник Русалки какой-то:)))».
   Через месяц она поняла, что ведёт этот дневник.
   Поняла, когда пришла домой мокрая с ног до головы: волосы, джинсы, трусики, футболка.
   Плюхнулась на диван в зале, кинула рюкзак под ноги. Сидела, глядя в экран старого выключенного телевизора. Сидела, не шевелясь часа полтора. О чём думала? Никогда потом не могла вспомнить, о чём. Стёрлись из памяти эти девяносто минут. Одно помнила: встала, открыла тетрадь и сразу после «Шестое, июля. Сегодня 4.10» написала:
   «Седьмое июля. Его зовут Иван. Он должен мне одну жизнь. Как минимум».
   Написала и поняла: она ведёт дневник.

   ***

   Жара. Море полуобнажённых тел на пляже. Запах и плеск близкой воды. Солнце.
   – Тебе очень идут эти очки! – Зарина держала в правой руке две скрещенные бадминтонные ракетки, а левой поправляла небольшой треугольник ткани, закрывающий левый сосок. Мотор смотрел на неё снизу – лежал вместе с Капотом и Кибером на большом полотенце. «А тебе очень идут твои сиськи», – подумал он, но сказал:
   – Мерси за комплимант…
   – Играть будете? – Зарина махнула ракетками. Тася, стоя метрах в пяти от всех, подбрасывала воланчик в воздух. Ловила в пригоршню. Ждала Зарину.
   – Неа… – Капот перестал жевать зубочистку. —… Чё-то в лом щаз бегать… Жарко…
   – Ну а мы пойдём…
   – Ага…
   Девки пошли в сторону воды: там ровный песок.
   Кибер, понаблюдав за полоской трусиков на Тасиных ягодицах, проговорил лениво:
   – Вот у неё попа… Аж улыбается…
   Капот хрюкнул. Мотор:
   – А у Зарины щаз трусы в жопу зажуёт…
   Капот снова хрюкнул. Кибер захихикал, потом:
   – Один хрен, тёлки у вас тут *бнутые…
   – Это да… – ответил Капот. —… Это есть, а где лучше?
   – Везде…
   – А Русалка? Она как? Симпотная тёлочка… В том году я её не… Как она щаз?
   Капот хрюкнул совсем уж зловеще. Сказал через время:
   – Русалка… да она тут *банутее всех вместе взятых…
   – В смысле?
   – В смысле… В смысле на всю голову. Она же, как тогда (на прошлую мою днюху) сказала про то, что ровно через год выйдет на улицу типа… и первого, кого встретит, станет типа её господином, там… и мужем… Короче, любовница, невеста и жена…
   – Да ладно!.. Чё, серьёзно?
   – Ясен пень! – Капот приподнялся на локте и стал смотреть, как девахи, хихикая, промазывают по воланчику, неестественно ровно держа спины и отводя плечи чуть назад —… Вот сиськи у Зарины, а?.. Пиздос…
   – Так чё там Русалка? – спросил Мотор, тоже не отрывая взгляда от выпрыгивающих из купальников самок.
   – Русалка?.. – Капот выплюнул зубочистку и закурил. – Тася вон говорит, что она реально готовится к встрече с тем челом… даже типа сказала, что если надо – даже в анал будет с тем челом долбиться, прикинь?!
   – Фуяссе! – Кибер тоже привстал. – Сама сказала?
   – Ну если Тася не врёт.
   – Хе-хе… – Мотор почесал свой живот. —… Когда там «ровно через год» будет? Может пойти погулять возле её дома?
   – Ровно год будет на мою днюху, баклан! Послезавтра то есть…
   – Точно…
   Помолчали.
   – А чё её Русалкой зовут, а? – Кибер зевнул.
   Капот оторвался от бадминтона и сисек – желе:
   – Да ладно, не гони… Чё… Не знаешь?..
   – Неа…
   – Хо-хо!.. Так это ж стори, май френч!.. Мотор, ты куда?
   – Да я уже задолбался это слушать… раз пятьсот Тарзан рассказывал и ты раз двести… Пойду пива ещё возьму…
   Кибер махнул рукой в спину уходящему кузену:
   – Пусть… рассказывай…

   17 ноября. Сегодня 4.15
   Видела сегодня мёрзнущего голубя. Накрошила ему половину буханки белого… Он чуть-чуть только успел поесть – налетели вороны. Стали клевать хлеб и голубя. Я испугалась за него – затопала, закричала… Они испугались за себя и улетели. Все. И голубь тоже. Я за него испугалась, а он меня. Улетел…
   Я вспомнила сегодня этого парня – Вадима из Москвы. Они его все Кибером называют. Он летом приезжал со своим братом Артёмом, который Мотор. Вадим как-то сказал мне, что голуби прилетают умирать на крышу. Он, там – в Москве у себя, работает на крышах – протягивает оптоволоконный кабель. Интернет.
   Там на чердаках горы скелетов.
   Трупов в разной степени разложения.
   И даже голубей в различной стадии умирания. Ещё живые. Они уже не летают, не едят, не курлычут по-своему. Они сидят и умирают. Сидят и ждут прихода своей голубиной смерти. Какая она?
   Не старуха же с косой, верно?
   Наверное, Она – Голубиная Смерть– это белоснежная голубка. Летящая из Запределья за трепещущей голубиной душой. Хочется думать, что это именно так. Что Белоснежная Голубка ведёт птичьи души за собой. Туда, где всегда тёплый ветер, вкусный корм и ласковое солнце. Туда, где Любовь. Я очень хочу думать, что всё именно так.
   Ведь если не так – то даже страшно думать.
   Поэтому лучше не думать.

   ***

   А тот июль только начался. Седьмое число прошлого года.
   Июль в Средней Азии. Июль в Западном Казахстане. Июль в Атырау: пекло днём (кажется, цвет неба выгорает, как голубой некачественный трикотаж) – густой вязкий зной вечером. Раскалённый за день асфальт отдаёт жар. Неделями ни облачка. В аулах вокруг города пьют прохладный кумыс декалитрами. В городе более-менее свежо только у реки. На набережной. Но там – тучи комаров. Одестус Каспиус. Водятся только в этом регионе. Если не побрызгал на себя репеллентом – съедят. Река здесь – это ВСЁ. В самые голодные годы спасала, давала рыбу любому, кто просил: не жадничала. Река – это спасение от пекла. Река – это граница. Считается, что здесь, в Атырау, река Урал проходит ровно по границе между Европой и Азией. Сам Урал и есть граница. Кривым кинжалом рассекает город на две половины: европейскую и азиатскую. Что город – континент. Здесь – То самое место, где Евразия происходит прямо на глазах. Но четверым молодым людям, которые по автомобильному мосту шли в сторону офиса «ТенгизШевройл», на всю эту информацию было глубоко насрать. Каждый из них отстоял от даты своего тридцатилетия на достаточном ещё расстоянии. И всем им было жарко и потно.
   Тарзан, Ван, Вовка Смирнов и Абзал весь день клеили обои в Европе. А теперь шли в Азию пить пиво. Весь день – в квартире без кондиционера, обливаясь потом и дыша позавчерашней краской. Вонючей нитро… Фффууух!… Устали. На пиво – имели право.
   А уже нормально так времени было… за одиннадцать… стемнело уже… Хотели разливного. Нашли. Выпили по 0.5 светлого «Тянь-Шань»… Ещё по 0.5…
   Когда в «Бейбарысе» допивали вторую бутылку коньяка, кто-то сказал:
   – Ёп`т, черти! Пойдём, окунёмся!
   Пошли. Пошатываясь и хихикая – Абзал никак не мог закончить длинный и путанный анекдот, в котором нужно было что-то показывать руками и мимикой. Это всех веселило ещё больше.
   Когда дошли до моста, было начало второго ночи. Можно, конечно, пройти метров пятьсот к ФОКу – там один из городских пляжей – но, ну нах!.. Какой пляж?!.. Перелезли через чугунный парапет набережной. Разделись. По наклонным бетонным плитам спустились к воде. Первым в воду прыгнул Тарзан:
   – Ааа!!! Зашибись!!!
   За ним Абзал. Потом уже Ван и Вовка Смирнов.
   Урал освежал. Вода упруго гладила сотни тысяч нервных окончаний на коже.
   Под мостом – вода холоднее.
   Осенью, когда поднимаются сильные злые ветра, несущие песок из степей Прикаспия, – один из них обязательно запутывается в арматурах этого гигантского инженерного сооружения. Завывает о чём-то своём. Пытается расшатать здоровенную конструкцию на ногах-столбах. Бесполезно это. Злится ветер ещё сильнее и улетает дальше – сшибать рекламные щиты и тарелки антенн…
   Под мостом – течение быстрее.
   Так, во всяком случае, кажется, когда видишь бурлящие завихрения возле всех четырёх пар бетонных опор. Ночью в воде отражаются огни этого города. В одном месте – нет пляшущих по волнам искорок. Под мостом. Густая, почти идеально изогнутая тень перекинулась от Европы к Азии. Прямо по мокрой границе.
   – Давай, на ту сторону кто первый! – сказал Абзал и первым поднял чёрные брызги, разрезая тень ладонями.
   – Давай!..
   Абзал, Тарзан и Вовка сразу обогнали Вана. А тот и не спешил: почти моментально потерял дыхалку. Курил много.
   – Ни фига… – просипел сам себе, – щаз… позырим… кто…
   Он решил, что раз те трое взяли быстрый темп с самого начала, то они первые же и выдохнутся. Ван проплыл ещё метров пятнадцать. Почувствовал, как сердце стучит изнутри в уши залитые водой. Хотел глотнуть воздуха, но слишком широко открыл рот и хапнул воды. Он закашлялся. Мелькнула мысль – нужно вернуться. Краем зрения отметил, что его заметно сносит к опорам. Прямо под мост. Он попытался вдохнуть и вдохнул воду…
   – Нет! – захотелось закричать. А вышло мучительное, жалкое, выдавливающее из лёгких последний кислород:
   – М-м-м-мбль!!! – на полуметровой глубине.
   Он почувствовал сквозь алкоголь и отстранённый ужас температуру и вкус воды, льющейся в онемевшее горло, вату рук и ног.
   Он шёл ко дну.
   И последнее, что промелькнуло в мозгу (прямо перед мощной вспышкой, в которой он увидел всю жизнь. Не последовательно, а одним куском сразу всю) – СПЯТ МИЛЛИОНЫ ДОЖДЕЙ В ЭТОЙ ВОДЕ. А дальше – вся жизнь. Не последовательно. А сразу ВСЯ. Одним куском, в долю наносекунды.
   Миллионы дождей спали.
   Может быть, поэтому они упустили тот момент, когда Иван Данилов решил стать илом. Сонные пальцы течения разжались и выпустили его. Сильная рука с Той Стороны схватила Ивана за волосы и потащила обратно – в ночь, к комарам и огням.
   К вдоху всей грудью.
   Он слабо помнил этот момент. Его рвало водой через все отверстия в теле. Так ему казалось. Потом он увидел лицо. Большие светлые глаза смотрели на него сверху вниз. Близко-близко.
   – Ты кто? – спросил он.
   – Я? – без тени улыбки сказали ему. – Русалка.

   А Вовка Смирнов утонул. До четырёх утра кричали его на европейской и азиатской сторонах. Надеялись, что выплыл. Нет. Не выплыл.
   Утром вызвали катер. На катере дядьки с крюками. Шарили по дну. Под самыми опорами.
   В обед подняли Вовку – крюки вошли в тело в двух местах. Мать кричала тогда на Вана, Абзала и Тарзана:
   – Убили! Вы его убили! Сыночка моего!.. Убили!
   Так и не простила видимо. Даже потом, когда объяснили ей, что раны на Вовке – от крючьев тех… Менты пару суток всех троих мурыжили после тех мамкиных криков… Пока Урри там не разрулил…
   Ван с тех пор не купается в Урале. Вообще. Даже ноги не мочит. Хорошо помнит:
   – Я? Русалка.
   Он во все глаза рассматривал её. Попытался присесть. Она помогла. Он метнул взгляд в сторону её ног. Она заметила это. Пошевелила пальцами на ногах:
   – Сегодня, так… Без хвоста…
   Он увидел, что вся её одежда промокла – джинсы, футболка. Волосы слиплись. Тоже все мокрые, вон локон на лбу смешно торчит. Смешно. Но Ван не засмеялся. Он понял, что прыгала в воду, не раздумывая, как была – в одежде. Он почувствовал комок в горле и тёплую влагу в глазах:
   – Спасибо… – сказал, глядя в её глаза. – Спасибо…
   – Пожалуйста, – ответила сразу. – Будешь должен.
   Он кивнул. Спросил помедлив:
   – Что?
   Она положила руку на затылок. Свою руку на свой затылок:
   – Выражение такое…
   Он кивнул. Потом сказал:
   – Ты мне жизнь спасла…
   – Вот жизнь мне и будешь должен…
   Она повернулась к нему. Улыбнулась:
   – Шутка.
   Он отрицательно мотнул головой:
   – Нет… Не шутка… Буду должен жизнь…
   Она опять улыбнулась:
   – Ок:)
   Через полчаса пришли шатающиеся и почти протрезвевшие Абзал и Тарзан.
   – Чуть не утопли… – сказал первый, согнувшись и упёршись ладонями в колени.
   – А это ещё кто? – спросил Тарзан.
   Ван посмотрел на сидящую рядом. Проговорил смущённо:
   – Русалка…
   – Оч приятно… – равнодушно сказал Тарзан. —…А где Вовка?..

   15 января. Сегодня 4.02
   Урал замёрз. Я с детства боялась ходить по льду.
   А тут пошла и купила коньки вчера после работы. Каталась на реке между рыбаками. Их сейчас сотни. Насверлили дырок во льду и сидят. Смотрели на меня как на дуру: здесь так не принято. Здесь вообще многое не принято. Надеюсь, что туда, куда я уеду с Ним – будет принято все, что нравится мне. Нам. Гоню от себя эти мысли, стараюсь не думать, тем более вести какой-то дурацкий хронометраж, – а взяла и вспомнила, что сегодня ровно полгода. То есть ровно через полгода я выйду из дома и встречу Его. И другие мысли гоню: каким Он будет? Ведь ОН Тот, Кто Предназначен мне Судьбой.
   Сегодня на площади Махамбета недалеко от мечети увидела граффити на столбе:

   ГОСПОДЬ НЕ ФРАЕР. ОН ВСЁ ВИДИТ [noir:]

   Сфотографировала. Кто он? Подписывается «Нуар»… Такой же, наверное, как и я… Приехал сюда поближе к нефти и деньгам… «Там» у него не было денег. «Здесь» нет друзей.
   Нет. Это у меня «Там» не было денег. А «Здесь» нет друзей. А этот [noir], наверное, какой-нибудь Нурлан или Марат… А может Андрей или Вася… Неважно. Не знаю. И знать не хочу. У меня три фото. Приклеила скотчем над диваном:

   ГОСПОДЬ В ДЕПРЕ$$ИИ? НЕТ. В МОЁМ МАРКЕРЕ [noir:]

   ТЫ МОЖЕШЬ ВЕРИТЬ В БОГА ИЛИ НЕТ. ОН ЕСТЬ. И ЭТО ПРАВДА [noir:]

   ГОСПОДЬ НЕ ФРАЕР. ОН ВСЁ ВИДИТ [noir:]

   Наверняка видит. Стопроцентно. Смотрит на нас сверху (скорее всего) и видит. Всех сразу. Всех одномоментно на этом круглом шарике. Таким ЗРЕНИЕМ может обладать только БОГ. Он видит весь этот муравейник. Наверняка сейчас видит и ЕГО. Моего Самого. Кто ОН? Какой ОН? Я гоню эти мысли от себя, а они опять. Возвращаются. В снах ОН мне не снится. Если ОН предназначен мне Судьбой – ОН мне понравится с первого взгляда?
   Опять! Хватит.

   8 марта
   Приходил Иван. Принёс огромный букет каких-то цветов. Не знаю, каких именно, – захлопнула дверь. Сколько можно ему говорить? Не понимает. Его друзья понятливее. Перестали приставать и здороваться ещё осенью. Восьмое марта? В жопу восьмое марта. Мне вообще цифра 8 не нравится. Похожа на неправильную БЕСКОНЕЧНОСТЬ, смотрящую в верх.

   20 апреля. Сегодня 4.09
   Топчусь на месте. Подумала сегодня почему-то об одном огромном плюсе Атырау: здесь нет Свидетелей Иеговы, пристающих на улицах. Плюс.

   11 мая
   Шла с работы, сфотографировала:

   НА РАССВЕТЕ,
   КОГДА СОЛНЦЕ НА РАКЕТЕ
   И
   УЖЕ ВОТ-ВОТ УТРО –
   НОЧЬ ВСКРЫВАЕТ ЗВЁЗДНЫЕ ВЕНЫ [noir:]

   15 июня
   Месяц. Почти тридцать суток. Тридцать закатов и восходов. Живу как-то. На автомате чищу зубы, бегу свои 4 утренних км. по набережной под первый утренний намаз. Моего начальника зовут Алтай. Жирная похотливая сволочь. Но нужны деньги. Терплю. На карте – сегодня в банкомате проверяла – уже почти нормально.
   Перечитала весь свой «дневник». Дневник Русалки?
   Не улыбнулась ни разу. Не забавно. Не интересно
   Жду. Жду. Жду. Жду.

   – Добрррое утррро! Вы слушаете РРРадио Пурррга!
   6.16 на наших часах, у микрррофона ди-джей Капот. Правоверные мусульмане отслушали намаз, а вы сейчас услышите прррогнойз погоды. Итак, шесть шестнадцать, а солнце уже печёт и неслабо. Говорят, именно из-за солнца горит каждый год летнее кафе «Махаббат» в Жилгородке. И каждый раз прямо перед приходом людей из налоговой. Ну это в конце сезона… А сейчас у вас уже выступил пот на лбу. Скоро появятся мокрые пятна подмышками, затем на спине и животе, а затем, ВНИМАНИЕ (!), в паху! Взопреет! Зачешется! Засвербит! Вы впервые в Атырау? Добро пожаловать на родину Махамбета, Исатая и Тимура Бекмамбетова! Кстати, по нашим сведениям, он сейчас в городе. Найдите его! Найдите и попроситесь на роль одного из андроидов в приквеле «Весёлые человечки v. s. Футурама»! У вас есть уникальная возможность сняться в финальной битве роботов Бендера и Самоделкина! Ловите Бекмамбетова, а то его поймает кто-нибудь другой! И запомните: завтра у дяди Капота день рождения! И вместо того, чтобы хлестать шампанское в компании мулаток, я как мутант буду работать. Потому что я люблю тебя, мой доРРРогой слушатель! Включай 105 эФ эМ, пятнадцатого июля в час ночи! Я буду здесь!..

   14 июля
   Я была на дне. Я трогала его руками. Пять минут.
   Глубиномер показал 12,5 метров. Я была на дне.
   Нашла нож. Видела рака. Не знала, что они здесь водятся. Не ножи – раки. Они всегда мне напоминали подводных пауков. Подводный паук. Тарантул. Я никогда не ела раков. Потому что ассоциируются у меня с онкологией. Тот, которого я видела, был огромный.
   Подводный онкологический тарантул.
   Вцепится биотическими клешнями. Впрыснет злокачественную опухоль…
   Сторож дна. Я украла у него нож. Лежал на виду. Блестел, как велосипедный отражатель, в свете моего фонаря. Почти новый. Даже не ржавый. Ручка чёрно-белая. Такие делают на зоне рядом с городом, в котором я когда-то жила. Острый. Лежит сейчас на кухне. Мой трофей.
   Странно. Вспомнила, что в деревне у бабушки велосипедные отражатели называли «катафот». И слово какое-то странное.
   Сегодня. Почти сейчас.
   Я готова.
   Осталось 20 минут до полуночи.

   Motor K`Cell 23.55
   Darov Padonak ☺ Nu che?
   Kogda zavtra podgrebat`?
   I kuda?

   Капот Мобила NEW 23.58
   Давай в Жилгородок на пляж
   К 5 вечера греби

   Motor K`Cell 23.58
   OK ☺ S nastupayushim!

   Капот Мобила NEW 23.58
   ThanX;)))

   Zhendos_Rabota 00.00
   Happy Birthday
   MAZZZAFAKKA!!!

   Капот Мобила NEW 00.00
   ThanX;))) Приходи завтра
   Бухать на пляж в ЖилГор

   Zhendos_Rabota 00.01
   Ок. Когда?

   Капот Мобила NEW 00.01
   После 5 вечера подтягивай

   Zhendos_Rabota 00.01
   А тёлки будут?

   Капот Мобила NEW 00.02
   Будут;)))

   Zhendos_Rabota 00.02
   ОК!!! Беру килограмм водки
   И 3 пачки гондонов;)))
   Свидимся

   Zhendos_Rabota 00.03
   Хай Ман! Ты к Капоту на
   Днюху идёш?

   ДимонКореецМоб 00.03
   Ага. Я уже на днюхе ☺

   Zhendos_Rabota 00.04
   В смысле?

   ДимонКореецМоб 00.04
   В смысле сидим у него в
   Тачке и дудим в волшебную дудку;)))
   И Ван с нами;)))

   – ХА-ХА-ХА!!! – Кореец оторвался от мобилы.
   – Чё там? – Капот приоткрыл водительское стекло и выкинул папиросу. Закрыл.
   – Жека пишет, что мы – суки… – Кореец включил блок клавиш и сунул трубу в карман. —…Типа выкурим всё за сёдня, а завтра кислый борщ будем в виски втирать и глаза вазелином закапывать…
   – Хе-хе… – Ван развернул пакет. —… За сёдня не выкурим… Хотя!..
   – А дай сюда! – Капот забрал пакет у Вана, свернул его вдвое и кинул в бардачок.
   – Жадина-Говядина-Солёный-Огурец, – сказал Ван и без перехода:
   – Слы, Капот? Тебе какая из «татушек» больше нравится?
   – Мне они вообще не нравятся… – Капот положил руки на руль и закрыл глаза. —…Мне «ВИА Гра» нравятся… Тот состав, где Надя была…
   – А тебе?.. – Ван повернулся к Корейцу, почти лежащему на заднем сидении. Тот сбил пепел в пустую пачку «Marlboro lights», сказал, глядя в потолок:
   – Вот не надо при мне, пожалуйста, называть двух утырков поющих в группе «Tatu» – ТАТУШКАМИ, а?.. У них итак хана кукушке на всю оставшуюся жизнь…
   Капот хмыкнул. Кореец выпустил клуб дыма. Продолжил:
   – Но как педофил педофилу, скажу: точно не рыжая корова… с такими сиськами и рожей изображать розовую Лолиту – это издевательство над всеми педофилами…
   – Оф кос, коллега… – Ван попытался бесшумно открыть бардачок.
   – Щас как *бну, – спокойно сказал Капот, не размыкая век. Слышно было, как тихо гудит мощный автомобильный кондиционер.
   – Слы, Капот?.. – донеслось с заднего сидения. —…А ты почему Капот?..
   – Да! – оживился Ван. – Почему?
   Капот выдержал паузу, вздохнул и произнёс одним куском, всё так же не открывая глаз и держа руки на руле:
   – Рассказываю первый и последний раз. Пятнадцать лет назад мы с Чупсом запасли, где бракаши поставили петли на севрюгу. Взяли Данила и ночью попёрли на берег. Данила и Чупса вы знаете… Они класса с восьмого могли люлей навешать дяхонам, за тридцатку которым… А я быстро бегал всегда… и на шухере короче… В общем тянем мы петли, а тут бракаши вернулись… Мы въ*бывать… Они за нами… А тут прожектор врубается, сирена, все дела… Агинта… Ну рыбнадзор короче… Такой кипиш начался… Агинта за бракашами… А мы сразу в воду… Одни бошки торчат… А холодно было – пиздос… Мы прям в одежде… Короче, не знаю, что на меня нашло… Подплыл я к катеру агинтовскому… который с прожектором… залез на него… Смотрю, никого нет. Я его угнал… Недалеко… В противоположный берег возле Балыкшей врезался и убежал… Ну а Чупс с Данилом под общий уже кипиш слиняли… С тех пор Чупс меня называет Капитан Отвага…
   – Капитан Отвага? – спросил Ван.
   – Сокращённо «Капот», – сообщил Капот, открыл глаза и посмотрел на часы:
   – Во! Я уже шесть минут как родился, злодеи!
   – Хепи бёздей!!!
   – Мерси!
   – Ну чё? Какие планы? – Кореец взялся за подголовники и просунул голову между передними сидениями.
   – У меня эфир через час и на всю ночь… – сказал Капот, —…можно в Жилгородок метнуться, там ещё дунуть, а потом я вас оставлю, где скажете…
   – Слы, Капа? – Ван посмотрел на свои часы. —…У тебя тачка круче, чем у Урри?
   – Ясен пень!
   – Так Урри за семь с половиной минут отсюда до ДК АНПЗ долетает, а ты?
   – Я за пять, причём легко… – Капот повернул ключ в замке зажигания. Движок заурчал.
   – Так… Подожди! – сказал Ван нажимая кнопки на своих «G-SHOCK». – Щаз… Приготовились… Раз… Два…
   – ТРИ!!! – заорал Капот и вдавил педаль газа в пол.

   ***

   Я слышу, как пищит комар в тысяче ста двадцати метрах от меня (?).
   Это странно. Но это так. Я слышу, как переговариваются модемы в сети.
   Как удалённый сервер недовольно молчит, не распознав имени и пароля…
   Это странно… Но это так… Я слышу это…
   Я вижу автомобили, едущие по ночным улицам.
   Я вижу девушку, завязывающую свои глаза полоской чёрной ткани.
   Я вижу, как ровно в полночь она выходит из своего подъезда и
   медленно идёт по тротуару… как она выходит за пределы своего двора и
   пересекает свой микрорайон… Как она идёт по плохо освещённому переулку.
   Как резко останавливается, наткнувшись на
   меня.

   Там сейчас Я. Вышел покурить. Открыл пачку, а в ней пусто. И толчок в спину.
   Я вижу удивление в своём лице, когда повернувшись, замечаю девушку. Девушку с повязкой на глазах. Я смотрю на неё какое-то время, а она на меня молчит. Молчит и не шевелится. И я наконец протягиваю руку и снимаю повязку. Она смотрит на меня. На меня ещё никто не смотрел так, как это делает сейчас она.
   – Привет… – я.
   – Привет… – она. И снова смотрит и молчит. Потом неожиданно лезет в свою сумку и достаёт «Polaroid». Старый такой. Который фотки сразу выдаёт.
   – Я сделаю Всё, Что Ты Хочешь, – говорит вдруг и фотографирует меня. Вспышка. Моргаю. Выезжает квадратик бумаги. Она засовывает «Polaroid» в сумку.
   – Что ты хочешь? – спрашивает она, помахивая фото.
   – Сейчас?
   – Пусть сейчас… что?
   Стоящий перед ней смотрит на пустую пачку. Говорит:
   – Вот… Хотел покурить, а сигареты закончились…
   – Стой здесь. И никуда не уходи, ладно? Только ты никуда не уходи, да? О’кей?
   – Ладно…
   Она вдруг улыбается. Забирает у меня пустую пачку, а мне в руки суёт поляроидный снимок. Разворачивается и быстро удаляется от меня. Я смотрю ей вслед. Опускаю глаза на фото.
   ВСПЫШКА.
   Я вижу потрясающие фотографии.
   Я вижу человека за рулём автомобиля.
   Вижу, как в его глазах происходит невиданное мною доселе:
   как из позитива проявляется негатив. Я вижу лицо сидящего
   рядом с ним. На этом лице негатив проявляется в знакомое…
   В первобытное… В СТРАХ. И мне почему-то тоже становится
   страшно. Я вижу невероятный стоп-кадр: серебристое авто,
   застывшее поперёк слабоосвещённого и прямого, как стрела,
   переулка. Я вижу человеческую фигуру. В неестественной
   позе позади этого авто. Я вижу девушку. Я вижу её совсем близко.
   Её светлые глаза превращаются в чёрные. Я знаю, как её зовут.
   Я знаю, как зовут сидящих в машине.
   Я знаю, что меня больше нет.
   Десять секунд назад серебристый болид нанёс моему телу
   травмы несовместимые с жизнью.
   Страха больше нет.
   Я могу сделать инфрабыстрый reverse и заглянуть в толстую тетрадь
   с зелёной обложкой… А могу снять этот кадр с pause…

   Машину занесло: Капот резко ударил по тормозам.
   – Мля!!! Чё там??? – Кореец слышал только удар. Он ничего не видел.
   – Капа, он жив? – спросил Ван неестественно высоким голосом.
   – Я чтоль знаю!!! – заорал вдруг Капот.
   – Чё там, бл*дь, такое??? – это Кореец. Он ничего не видел. Дальше орали все:
   – Мы чувака… Мы его сбили!!!
   – Насмерть???
   – Я, мля, знаю???!!!
   – Я пойду посмотрю!!!
   – Куда, мля!!! Сиди в машине!!! А ты чё тормозишь??? Поехали, мля!!! ПОЕХАЛИ!!!

   ***

   Это была странная ночь. Ночь ровно посередине лета. Она (ночь) растягивалась, как резина, и была долгой. Она вспыхивала, как лужа бензина от одной искры. А пару часов этой ночи уложились в пару секунд. Хронометраж этой ночи сбивался и никак не хотел укладываться в полицейские отчёты областного УВД. Никогда всё это не выглядело цельным куском и не казалось связанным одно с другим. Связывал ли кто?
   Таксист Еркин Уташев, например, рассказывал своим коллегам, как поехал на вызов и подвозил странную пассажирку в ту ночь. Из пятиэтажки напротив стадиона «Мунайши» вышла девушка, прихрамывая и цокая по асфальту. Села на заднее сидение. Еркин ещё подумал, что у неё нога сломана и на ней что-то типа аппарата Елизарова.
   – Довёз её до «Атырау-Акпакрат», ну есть же радио, да?.. Вот туда… Ну расплатилась там… Через левую заднюю вышла и пошкандыбала к калитке… Я смотрю в зеркало боковое… Е-е-ебааа!!! Она в коньках, есть же?!! По льду ездить?!! Э, кутак бас!!! Кто п*здит?!! Я тебе отвечаю, в коньках! Ща морду дам ебанша!!!…
   А если послушать сержанта ППС Султангалиева, то примерно в это же время он и двое бойцов войск МВД обнаружили труп молодого человека в переулке недалеко от Дворца Культуры АНПЗ. После предварительного осмотра, учитывая положение тела и обнаруженные там же следы торможения, был сделан вывод, что молодой человек сбит транспортным средством, водитель которого скрылся с места происшествия.
   По словам бармена ночного клуба «Бейбарыс» Николая Толстова, примерно в это же время он, находясь в одной из кабинок санузла, услышал женский голос. Бармен не мог точно сказать, ЧТО именно Она говорила. По одной из версий, это были слова «я забираю долг», по другой – «ты мне должен». После того как Николай закончил свои дела и открыл дверь, он увидел лежащего на полу мужчину (позже опознан как Иван Данилов) с ножом, торчащим в груди.
   Считается, но не установлено точно, что как раз в этот момент – плюс-минус двадцать минут – из городского морга исчез труп мужчины, погибшего в результате ночного ДТП. Санитар Джумагалиев даже не успел внести его в компьютер: вкатил на каталке, оставил в коридоре, а сам пошёл в «неврологию» пить чай с медсёстрами. Через двадцать (по его словам) – двадцать пять минут он вернулся и данного трупа не обнаружил. Известно, что труп на территории больницы, равно как и города, в последствии не найден, а Джумагалиев уволен за халатность.
   Странная была ночь.
   Ночь ровно посередине лета.
   Растягивалась, как резина.
   Стояла на паузе.
   Вспыхивала, как лужа бензина от искры.
   А пару часов этой ночи уложились в пару секунд.
   Ведь считается, что примерно в это же самое время охраннику 2-го корпуса «Атырау-Акпарат» (ну того корпуса, где RRRADIO 105FM) позвонил программный директор станции и попросил проверить, что там в их эфирной студии. Потому что последние полчаса на их волне играет одна и та же песня, а дежурный диск-жокей не поднимает трубку. Охранник поднялся на пятый этаж, вошёл в студию RRRADIO 105 FM и увидел дежурного диск-жокея Валерия Осипова (известного как DJ Капот), лежащего в луже собственной крови. На его теле обнаружены рубленные глубокие раны. Кроме прочего, на полу студии нашли три пальца принадлежавшие Осипову и странные тонкие кровавые отпечатки. Кто-то предположил, что эти следы оставлены орудием убийства… Но если это был топор – то какой-то странный топор… Тяпка?.. Тесак?..
   А если верить Насте Александровой, возвращавшейся с дискотеки, то, как раз в этот момент, она нашла в подъезде труп своего соседа по площадке Дмитрия Пака. Ему нанесли более сорока ножевых ранений, от которых он скончался…
   И только через сутки выяснили, что угнан автомобиль Осипова – серебристая «Audi A-8». Автомобиль был объявлен в розыск, который так ничего и не дал: нигде этот «A-8» с эксклюзивным тюнингом так и не всплыл…

   И не всплывёт…
   Серебристая четырёхколёсная капсула немецкого производства
   совершает полёт с недостроенного инженерного сооружения над
   великой рекой, впадающей в близкое море…
   Если я сделаю ультрабыстрый forward вперёд, то увижу, как через
   полтора месяца автомашину поднимают со дна, смотрят в окна и с
   трудом открывают двери… Я не хочу заглядывать туда… В салон…
   Я не хочу смотреть туда сейчас….
   Я делаю reverse назад…
   В тот момент, который наблюдал только я…
   Я делаю reverse назад и вижу салон автомобиля в ту секунду, когда
   задние колёса А-8 отрываются от недостроенного железно-дорожного
   моста… Я вижу руки сидящей на водительском месте… Руки не держат
   руль. Руки обнимают то, что когда-то было мной…
   Я вижу, как губы Обнимающей меня, целуют то, что осталось от меня…
   Это происходит. И я смотрю, как мы со скоростью один кадр в
   миллион лет летим вниз… Туда, где
   СПЯТ МИЛЛИОНЫ ДОЖДЕЙ.
   Мы летим. Я готов смотреть на это бесконечно.