   Ночной бродяга
   часть первая
   Джин Гарду

   Там, где во тьме маячил светлый выход,
   Стоял недвижно кто-то, чье лицо
   Нельзя узнать.
Райнер Мария Рильке.
«Орфей, Эвридика и Гермес» [1 - Здесь и далее Перевод К. Богатырева.]

   © Джин Гарду, 2015
   © Андрей Гордиенко, дизайн обложки, 2015

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1

   Имя, данное мне при рождении, – Рокамадур. Я не шучу! И не знаю, кого из предков винить за это. Своим призванием, оглядываясь на пройденный путь, могу назвать реставрацию подушек. Я снова не шучу и могу с уверенностью сказать, что это получается у меня лучше всего. Откуда этот поток клиентов – не знаю, но они неизменно возвращаются и приводят новых, вот уже долгие годы.
   Мне тридцать лет. Я перспективный и амбициозный реставратор подушек, я поддерживаю силы человеческой привязанности и это, сказать по правде, нелегкий труд.
   Наткнуться на мой трейлер вы могли на улицах… и со вторника по пятницу с 09:00 до 16:00. Моей основной обязанностью назовем «усердное ожидание». Этап подготовки состоит из двух фаз: 1) перманентное созерцание картины Ренуара «Бал в Мулен де ла Галетт» (разворот из старой газеты). 2) прочтение всевозможных книг, а также просмотр кино и сериалов. Этот, важнейший из этапов, непреложен и бесконечен!
   Этап предвкушения состоит из одной фазы: я жду клиентов и в это время размышляю о своей жизни. Все идет своим чередом – моя жизнь насыщена всякого рода раздумьями и никак не действиями. Зачем? Мой мир до меня построили родители, а до этого их родители… А я чертовски хорош в созерцании и обдумывании! Будущее пускай строят другие, у меня же есть уйма времени и тонны информации, которую следует поглотить, переварить и высрать. Но я никак не «прожигатель жизни»! Прошу не путать!
   Этап действий также состоит из одной фазы: берем подушку, потрошим ее и наполняем перьями. Все. Закончено.
   Когда «пациента» укладывают на мой стол, зяблого, иссохшего и засаленного, я, первым делом, вспарываю живот «пером» – так называется нож, который еще в детстве был украден у миссис Доре, жившей в нашем доме. Далее я использую насос, чтобы уставшие и потрепанные перья отправить вслед за ангелами, в урну. В эти моменты перед моими глазами оказывается картина Отца (он художник): гигантский триптих, натянутый на старую оконную раму, – «Демон, вырывающий перья из крыла Ангела». Где-то глубоко-глубоко, в царстве мертвых, возле бездонной урны для перьев, край которой сверженный Ангел задевает своим крылом, в сладостном раздумье сидит Демон. Крылатый сложен пополам на его колене, как непослушный мальчишка на колене отца. Острые, черные, длинные когти беса держат перышко, острием повернутое к его козлиной бороде. Он запечатлен в момент гурманского предвкушения – в его распоряжении вечность.
   Я облучаю перья бактерицидной лампой и наполняю подушку наполовину, а после откладываю в сторону. На швейной машинке почти до конца сшиваю края подушки и вновь включаю насос, в этот раз заполняя пространство полностью. И последний штрих – зашиваю наполненную подушку. Нить использую белую, так как большинство подушек создавались белыми, и только со временем пожелтели. Я думаю: если перья очищенные, так почему бы и нить не использовать белую?! Белый – цвет чистоты.
   В детстве, в моем «Мире прошлого», Отец взял меня с собой к реставратору подушек на улице…. К единственному и неповторимому мастеру своего дела, к которому я вскоре прилип в качестве ноющего и любознательного подмастерья. Правды ради стоит сказать, что идея Графу (так друзья звали моего родителя) не принадлежала – это все секс с одной из любовниц. У нее было розовое тело, розовая одежда, розовые зрачки, розовая аура… Розовый – цвет желаний. Отец уже тогда, в мои семь лет, был весьма откровенен в общении, и потому, отключив к черту стариковскую моралистическую опеку, выдал: «Она любит кувыркаться на подушках. Мы их порядком износили…» Тогда я понятия не имел, что значит «кувыркаться» и не придал этому никакого значения. Так же, до сих пор взять в толк не могу, почему нельзя было купить новые?! Мы жили скромно… в особняке под названием Фира. Так или иначе, изношенные подушки помогли мне найти цель жизни. Детство окрашено в розовый цвет.
   Я внимательно следил за каждым движением Мастера и находил его род деятельности весьма и весьма интригующим. Мне, уж точно, была не по нраву мысль стать космонавтом или врачом. Потому, в следующий раз я принес Мастеру подушку для иголок. Поделка была сделана грубо и безвкусно и, ожидаемо, получила негативный отзыв: «Молодой человек, нет в вашем изделии души!» Тогда я все воспринимал очень прямолинейно и уже на следующий день сшил куклу, ведь что еще, если не кукла, может обладать душой? Она ведь похожа на человека! Со второй попытки прокатило и я был допущен к таинствам дела.

   Сейчас расскажу… Тогда я закончил шить куклу. Уже не первую и не последнюю, но не хочу говорить – очередную. Тогда род этих взаимоотношений можно было назвать «полузабытый роман»: меньше патетики, больше чувственности (еще одно вот такое пошлое словечко). Хотя, в действительности, лучший эпитет – убийство. Убийство прошлого… Мой странный способ прощаться. Кто-то рыдает на плече, кто-то пишет письма, кто-то оскверняет любовь дружбой, ну а я – шью куклы и оставляю их у двери в знак расставания.
   Окно выходило в укрытый маленький колодцеобразный дворик, такой, какие бывают в Лондоне, во Львове или в Праге. Казалось, будто окно – это дверь лифта, медленно ползущего, чуть-чуть, и еще немного, но неизменно вниз, и я вот-вот поравняюсь взглядом, бездумно устремленным в красный мерцающий огонёк сигнализации, с ночным бродягой у моего парадного. Но этот «лифт» недвижен, а потому я застыл посреди… Луна сверлит макушку, ноги топчут пол, взгляд прикован к синему огоньку, а бродяга продолжает путь и покидает дворик. Домохозяйки называют это релаксацией… ну, а мне всего-то нравится красный и синий цвета огоньков от сигнализации в моем колодцеобразном дворике.
   Я расскажу обо всем случившемся оттуда – из «Мира релаксации» – в своей спокойной манере, потому что, мой читатель, больше не осталось поводов для волнения.
   Я был безмятежен и решителен: наступил тот самый день. Кукла завершена, а значит, пришло время прощаться с подругой сердца, подругой детства, подругой в постели, подругой жизни… «Дамой сердца», если угодно. Я решил подарить куклу Клем и потому закрыл свой трейлер на неопределенный срок, чтобы не отвлекаться на работу. Так и написал на двери: «Прошу простить, временно не работаю – занят очень важным делом!» Но отвлекло меня другое: тем самым утром в дверь моей квартирки постучали… я ударил со своей стороны, выбивая ритм утренней пульсации в висках, и в ответ опять послышался нетерпеливый звонкий стук. Я открыл.
   Глуповатая улыбка обнажила 25–26—27—28–29—30—31–32. Ровно 32! – белоснежных, коммерчески-убедительных зуба.
   – Мы собираем денежки! – она говорит с улыбкой.
   – И зовут тебя… «Мне нужны денежки» – отвечаю.
   – Должно быть, это остроумно… – она замешкалась, – но, верно – меня зовут Клаудия.
   Это имя кажется чересчур мелодичным для человеческого слуха. Не так ли? Как можно так обозвать свою принцессу? Ирония в ее словах… ах, эта ирония в словах… не могу сказать, что ее слова, интонация, улыбка были вестниками скорых перемен, отнюдь, этот визит не сказал мне ровным счетом ничего. Уже очень давно я не говорил с людьми. Однако в тот день, все должно было перемениться, ведь я, спустя два года, решился подарить куклу Клем.
   – Я собираю денежки в помощь Казино, – она продолжает.
   – Да, да, конечно, – отвлеченно киваю.
   – У нас там можно выиграть шляпку. Мы там на шляпки играем!
   – Ну как же иначе, – улыбаюсь.
   – Владелец казино Эдван Дедье, очень беспокойный тип. Мы его называем «Ошпаренный». Мы в казино живем. Много людей там живет. Мы не хотим играть на деньги – мы играем на шляпки!
   На устах пляшет слово «проза». Что за черт?
   – Ага, я все понял: денежки – шляпки – казино – люди. Все понятно, конечно.
   – Вот ты придешь в Казино и сможешь выиграть! Многие выигрывали. Придешь и поставишь ценнейшее в своей жизни. Придешь и выиграешь шляпку. Я эти шляпки шью для тех, кто выиграл. Всем нравятся мои шляпки!
   – Нисколько в этом не сомневаюсь.
   – Мне нужны денежки! Я хочу шить шляпки. Денежки пойдут на шляпки.
   Проза, проза, проза… «Мир прозы», как-то так…
   – Идем в казино. Бери денежки и идем в казино! – сверлит своим писклявым голоском, причиняя невыносимую боль.
   – Да, конечно, конечно.
   Побойся бога, Клаудия! На дворе сказочный рассвет! К чему этот визг?!
   Я спустился взглядом к ее ножкам. Клаудия, хочу заметить, у тебя потрясающий зад, и ваши чресла весьма обольстительны, мисс Клаудия! И пока я рассматривал ее фигуру, в памяти всплыли стройные ножки учительницы английского языка старших классов, доводящие меня до неистовства. Эти ножки научили всего паре слов, но дали представление об «истинной красоте». Теперь картины Тулуз Лотрека [2 - Граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа (1864–1901) – французский художник-постимпрессионист из графского рода Тулуз-Лотреков, мастер графики и рекламного плаката.] – это ножки англичанки, сонеты Данте – это ножки англичанки, короче, вся красота мира – это ножки англичанки. Но только той – молоденькой англичанки, а не той, которую я встретил недавно в таксопарке, эта больше смахивала на поношенную обувь молодой. Глядя как угасла ее красота, мне захотелось навсегда проститься с образом этой старухи и встречаться с ней молоденькой, только в памяти. Я сшил ей куклу и передал её через таксиста, который по вторникам и субботам подвозил старуху к дочке, живущей в пяти кварталах от таксопарка. У дочки тоже стройные ножки! Жить без этой красоты невозможно! Мы с моим Другом часто любовались ножками англичанки, и даже тогда, когда я жил с Клем в Белой комнате. Это он, Друг, научил меня сарказму в том виде, в котором его запоминают люди на операционном столе.
   Раз, два, три, четыре, пять, шесть… забываю обо всем и следую порядку. Передо мной эта девка… Клаудия! Точно, ее зовут Клаудия! Она терпеливо ждала пока Рокамадур придет в себя. Я открыл глаза и молча вернулся в квартиру. На подоконнике в спальне лежала кукла, неподвижно и молча, она молчаливая такая! И глаза вишневого цвета. Ее зовут Клем. Мы познакомились в «Фире», у нас за пазухой целая история. Удар был сильным! – глаза мне шепчут. Чертовски верно: я вышел из Белой комнаты, обернулся и увидел в ее чертах куклу из мешковины, с неестественно длинными трехпалыми руками и разноцветными плетеными косичками, связанными серым платком. Она должна быть одета в пончо из бело-голубой ткани в клетку. Она приехала из Австралии, а в глазах ОГРОМНЫХ РАЗМЕРОВ НАДПИСЬ – «ФРАНЦИЯ». Глаза пуговичные, вишневого цвета. Она танцовщица, она ждет чуда от Франции. Но никто не узнает выдуманную историю этой куклы, она создавалась для одной цели – сказать свое имя и проститься. Куклу зовут Клем.
   Я взял с собой австралийку и деньги, целую ясельную группу денег, и вышел к гостье.
   Мы втроем идем в Казино. Кукла, как обычно, молчит, а Клаудия без умолку рассказывает об этом «сказочном» казино и его владельце Эдване Дедье. Об этом «Ошпаренном». А я шагаю прямо, уверенно чувствуя почву под ногами. Я не сказал Кукле, что подарю ее Клем: спустя столько лет, я разорву с ней, с Клем, всякого рода связь и память о нашей жизни вдвоем, и память о той ночи, когда все изменилось… – все отдам кукле. Начиню ее тряпичную головку тревогой, больным разумом и заботой о делах сердечных… Сейчас – «Мир прозы», и мы втроем идем в казино… Я, конечно, не знал тогда, сколько кукол поселится в моей голове, скольких подарю… Тогда глуповатая улыбка Клаудии не предвещала ничего плохого.

   Погода была ясная. По дороге нам встретился весь цвет босховского бестиария, словно в последней сцене «In Bruges» [3 - «В Брюгге», также известный как «Залечь на дно в Брюгге» – фильм Мартина Макдонаха 2008 года.]: неслыханных размеров головы, хоботы, копыта, уши, зубы, губы, хвосты, горбы и прочее, прочее, прочее… а еще «вампиры», «оборотни» и всякая другая живность, находящаяся в разных порочных связях… я никак не мог прогнать эти «сумеречные» образы из головы, потому что мое воображение всячески угнетали и дразнили их портретами с экранов, билбордов, обложек журналов. Бледными вампирскими рожами они облепили здания, которые своей длинной, уродливой тенью съедали наши шаги, принуждая поскорее забежать внутрь. В одном из таких домов, с омерзительной десятиметровой рожей, скрывающей дивный фасад здания, жила Клем. Еще два года назад, когда бледнолицый своим портретом не закрывал нам вид на ботанический сад, я жил вместе с ней в этом доме, в той самой Белой комнате…
   Мы пробились сквозь толпу единорогов к ее парадному, я попросил Клаудию подождать и взбежал на последний этаж, чтобы подарить свою подругу последнему «убежищу», – своей Клем.
   Внутри было пусто – она ушла. Наверное, гуляет в саду.
   Я смотрел в окно парадного вниз: на игуанодонов, на утконосов, на разнообразную живность, что толпилась у входа, где Клаудия терпеливо ждала меня, отбиваясь от навязчивых животных-людей-животных. Так мы с Клем отбивались от разъярённых мужчин не «облегченной» судьбы, в туалете кафе «Эсквайр», в котором висела табличка «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Поскольку мы были единственные не «титулованные» посетители кафе, за прелюбодеяние в общественном месте нас хотели повесить. Сей «ублюдочный феодализм» я попытался оспорить, впопыхах натягивая на себя штаны, а Клем оглушительно хохотала. Я заявил «дворянам» о своем несогласии с денежной компенсацией военному долгу, предложил вступить в наши ряды и уединиться в других кабинках, но штурм продолжился. Я истерически смеялся, когда эти толстосумы, нелепо покачиваясь из стороны в сторону, пытались меня догнать. Их дамы гневно глазели на нас, а мы со смехом перечисляли все основные события, связанные с родом Йорк [4 - Йорки, Йоркская династия – королевская династия, ветвь Плантагенетов, пришедшая к власти в Англии в ходе войны Алой и Белой розы и правившая с 1461 по 1485 год.] в «Войне Роз» [5 - Война Алой и Белой розы – гражданская война 1455—85 г. Много знати погибло в борьбе за власть между сторонниками двух ветвей династии Плантагенетов – Ланкастеров и Йорков. Война завершилась победой Генриха Тюдора из дома Ланкастеров, основавшего династию, правившую Англией 117 лет.]: смерть Ричарда, побег Эдуарда в Бургундию и остальные сведения из Википедии. Готов поспорить, что такого экскурса в историю Англии они не ожидали, но, надеюсь, что таки «облегчились», не тая на нас зла.
   Я поймал себя на том, что вслух рассказываю эту историю Кукле. Она по-прежнему бредила Францией, выпучив свои вишневые глаза.
   – Дождешься ее? – спрашиваю. – Скажешь ей, что я буду в Казино, попытаюсь выиграть шляпку. Скажешь ей, что это «Мир прозы»…
   Я был уверен, что Кукла все в точности передаст Клем, и мы с Клаудией сможем продолжить путь вдоль стада бегемотов к сказочному, а может и несуществующему Казино, где чокнутые играют на шляпки.

2

   Мы идем по мостовой, ноги вязнут в камне, а она болтает о шляпках на омерзительно повышенных тонах.
   – Могу сшить пару шляпок для ваших кукол! Могу сшить! Назовите цвет. Головы у них стандартного размера? – спрашивает.
   – Взаимоисключающего, – отвечаю.
   На секунду Клаудия застыла в недоумении, и в чертах ее лица вырисовалась мордашка милого пони. В какой-то момент я даже задумался над тем, что ответ прозвучал слишком грубо, и мне хотелось сосредоточиться на этой мысли, понять, почему я так отреагировал и почему Клаудия выглядит как пони. Задумался над тем, почему в «казино» играют на шляпки и требуют денег, и почему их требуют именно от меня, и зачем я иду туда? Но в тот день, в тот самый день, любое размышление приводило меня к «Миру прошлого». Я иду в казино, потому что мне нужно идти, – это движение вперед. Беги, Рока, беги! Только что ты нашкодничал, подлец! Что за игры с куклами? Будь мужиком и позвони Клем…
   Мой внутренний монолог прервал тот тип! Он увел их, увел всех, всю ясельную группу. Он перетянул на свою сторону горизонт, как канат, и все деньги ушли к нему. Когда я опомнился, силуэт убегающего вора начал расплываться в закате. Клаудия?! Клаудия и не заметила ничего, все продолжала трепаться о Казино, о шляпках, о деньгах на шляпки.
   – Услышь меня! – кричу – Деньги на шляпки ноги делают! – она замолкла.
   Для меня погоня – это погружение в сон: нарастающая тревога перед силой воображения с каждым вдохом открывает взгляду новый мир, пародию на «Чудо» в том понимании, в котором мы привыкли видеть свое детство. Я бью сердце об асфальт, как баскетбольный мяч, – надежда расщепляется на миллионы беспокойств – я ускоряю шаг – мне нечего терять, этот гад забрал все, – все мои деньги – я тяну руку – не достает всего пару сантиметров, позади кричит Клаудия – небо вспыхивает красным – я кричу от боли, от падения – ясельная группа обступает меня – зажав деньги в кулак, он бьет меня по лицу и испаряется – я тянусь за баскетбольным мячом, взлетевшим до небесного купола – я делаю усилие над собой, я продлеваю шаг на миллиметр – и вступаю в новый мир – я настигаю вора у порога в… – Клаудия кричит позади: «Это Казино!» – вор падает без сознания – я держу его за волосы – я бью его головой об косяк гигантской двери – я бью его с безумным усердием – я бью его за Клем, за Друга, за Брата, за Отца… – двери открываются и целая толпа каких-то хиппи втаскивает бездыханное тело внутрь – я не отпускаю…
   Боязливые люди отвели меня подальше, вглубь зала. Клаудия безмятежно подходит к телу вора, тот валяется – ни шороха… думаю, она психически нездорова… его кожа морщится от засохшей крови, на голове воспаляется открытая рана, он почти не дышит. Она разжимает кулак вора и берет все мои деньги, вся ясельная группа чешет за ней. Огромная толпа пялится на меня. Честно говоря, наплевать на это! Вор лежит неподвижно, а меня, по-прежнему, держат за руки и все трусливо молчат.
   Клаудия исчезла из поля зрения. Клянусь: НИКОГДА, НИКОГДА не шить ей куклу, теперь мы связаны навеки. Купился на человеческий взгляд. На рожу милого пони в ее чертах, на глупость про шляпки и казино… Клаудия взяла куш! Я, самый богатый реставратор подушек в истории – и меня обокрали. Здравствуй, самый богатый реставратор подушек!
   Синий огонек бьет по глазам, сквозь пелену слез я вижу надписи на стене, – очень много надписей, я вижу одинокие столы, держащие, как Атланты, горы шляпок, я вижу множество лестниц на второй этаж, расставленных с такой небрежностью архитектора, с какой дети переставляют фигурки на шахматной доске. И свет в зале исходит снизу, из-под ног… Эти люди здесь живут? Вид у них такой сопливый…
   Но в момент моего созерцания вспыхнул встречный взгляд. Я понял происходящее не сразу…. Судорожно заглядывал в глаза окружающим, смотрел на отзывчивость, на понимание, но видел лишь огоньки, – синие и красные: программа релаксации. Синий мигает со счетом раз-два, красный вспыхивает только на три… раз… два… три… среди огоньков блеснули глаза! Их огонь согревал меня три года кряду. Столь знакомые и горячо любимые… за доверие, за желание распрощаться, за оставшуюся у меня еще надежду на всяк в нее входящего. Она держала мою подругу у сердца, а та молила меня: «Отпусти! Отпусти во Францию!», а я в ответ прошептал: «Отпустил».
   Клем протянула мне куклу… Клем. Последнее ребро в моем животе. Клементина Доре. Клем протягивает Клем. Я бессилен, страх сжирает меня при этих звуках, будто чума, слышу «К» и это значит Клем. Та, что бросила меня на обочине два года тому назад, которую я не видел и не знал все эти два года, – протягивает куклу. Будто контрибуцию, выплату, признание отсутствия… Клем сшила куклу два года тому назад и попрощалась в моей манере со мной самим. Клем протягивает Рокамадура Рокамадуру. Я должен был сшить куклу ей в ответ. Даже спустя два года она должна уразуметь, что и я простился с ней.
   Клем протягивает куклу сквозь толпу хиппи с видом: «только ты и знаешь, солнце, только ты, я вся весьма себе сопливая… весьма и весьма». И Я СОПЛИВЫЙ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Я вцепился в куклу со всем пылом, на который был способен, мне хотелось прижать ее к себе, как человека, которого я больше никогда не увижу, но тепло которого будет согревать меня всю жизнь. Не Клем… она назвала куклу моим именем… куклу, – хотел обнять куклу! Но вместо этого я с силой швырнул ее в бездыханного вора под ногами.
   Толпа ринулась к телу. Я пошел прочь. Клем! Прочь! Голос Клаудии слился с шумом рулетки. Стало ясно, наконец, что это и есть то Казино, по пути в которое я многое вспомнил, со многим распрощался, с той, которая идет прочь, как и я, в разные, непохожие прочь…

3

   Страшен белый цвет, страшен! В нем тонут мои мысли. Во время заточения они разбивались о стены этой чертовой комнаты. Белые стены, белая комната, белый свет… мысли мои белели от злости.
   Я все упоминаю, забегая наперед, о Белой комнате, но ты, мой читатель, не знаешь, как я там оказался. Начнем с истоков.
   Имя ей Клем. Так много женских имен! Мужские обиды, чаще всего, носят женские имена. Но Клем я никогда не забуду по другой причине. Ведь именно она шила кукол, когда мы закрылись в своем мире. Ведь именно с ней мне и не хотелось прощаться, но, после того что я сделал, это было неизбежно.
   Последней кукле – имя, другим четырем десяткам – прозвище. Все заключается в именах. Обряд знакомства с набором букв, не с человеком, куклу наделяют именем, как необходимым свойством для выживания. Говорю к ним, ибо больше нет никого. Обращаюсь к сорока куклам, называю своим именем сорок первую. Здравствуй Рокамадур! Тряпичное сердце начинает биться.
   Имя ей Клем. Она попросила меня больше не покидать Белую комнату до тех пор, пока «прощание» не будет сшито. Этот творческий процесс занял у нее три года, и три года я оставался рядом; она шила кукол, она любила меня, я поддавался всему этому, потому что, в конечном итоге, она ведь заточила и себя тоже. И я любил ее.
   Черт, это не шутка! Мы закрылись в комнате на три гребаных года. Этот недотепа сдался, и суд закрыл дело: мне назначили ежемесячные выплаты за моральный и материальный ущерб и этих денег хватало на жизнь. Я бросил дело своей жизни – реставрацию подушек – на три года, и посвятил себя «самопрощению», оправданию и любви. Но после «той ночи», когда все изменилось, когда я сделал то, что сделал, любви не стало, – любовь расщепили на кукол, дабы вдохнуть в них жизнь. Клем убеждает: «Я буду шить кукол, я сделаю это за тебя». Рока соглашается и принимает: теперь мы узники обиды, расставания, белого цвета – цвета чистоты.

   Начинаю вспоминать:

   «Я жру, чтобы трахаться и трахаюсь, чтобы жрать» [6 - «Я жру, чтобы трахаться и трахаюсь, чтобы жрать» – фраза принадлежит Джону Уилмоту, второму графу Рочестеру, она звучит в фильме «Распутник» (2004 г. режиссёр Лоренс Данмор) где графа играет Дж. Депп.]. Сигаретный дым наполняет более чем скромных размеров комнатку: это один из тех редчайших вечеров, когда Фира пустует, когда в здании слышно эхо. Отец не курит Winston, он дымит пятикопеечные сигареты без фильтра, его любовница курит сигареты немного дороже и спорит со своей подругой о целесообразности приобретения собаки… Неужели она не понимает, что задержалась в этом доме ненадолго?! Думает, что хорошо «дает» Графу. Я думаю, что в мои 14 лет все хорошо, что «дает», за исключением арбузов, апельсинов, пирогов и тому подобного. Отцу плевать на то, что я выкуриваю с подростковой ненасытностью уже второй десяток сигарет его любовницы, и ей плевать, моя пьяная голова удобно уместилась на упругой заднице подруги. Та старше меня вдвое, пиво выдыхается, плевать, – пришло время Рока познать женское тело! Отец одобрительно подмигивает: давай, возьми ее, сынок. Фантазия уходит за словом «взять»… я думаю, как же сделать это с практической стороны… Никакой голливудской страсти, один лишь прагматизм. Я еще не знаком с Клем. Мои представления о женском теле берут свои корни из порнографических картинок в молодежном журнале, спрятанном под грудой книг. Интернет, в то время – шипящий, жужжащий, трескающий агрегат с оплатой поминутно и вечно занятой телефонной линией, не стал моим просветителем, он чрезмерно медлителен для этого. Мои естественные желания обороняют Хефнер [7 - Хью Марстон Хефнер – американский издатель, основатель и шеф-редактор журнала «Playboy».] и Флинт [8 - Ларри Флинт – американский издатель и глава фирмы «Larry Flynt Publications» (LFP). Издатель журнала «Hustler».], вот только у меня нет денег на их журналы, потому я мало чего знаю о своем «желании»… А чего желает женщина? Безусловно, этот вопрос терял свой голос в моем сознании, в особенности после второго литра, в особенности после второго часа на чарующей заднице. А между тем, меня наполняет хмель, голова тяжелеет, происходящее является в искромсанном виде… Необъяснимым мне образом я сталкиваюсь в коридоре с Любовницей, не с подругой, мои руки машинально поднимают пол ее мужской рубашки, и я прилипаю к груди, как к маминой титьке… нет! Мать этажом ниже принимает в себя Иисуса с новой порцией проклятий и коллоидного серебра. Любовница не сопротивляется, ее рот искажает ухмылка, из груди доносятся тихие-тихие стоны, она поддается, прислоняется спиной к стене и кокетливо поднимает руки над головой, словно Мерлин Монро в первом выпуске Playboy (деньги на журнал я нашел только к 22 годам и начал с первого выпуска). Я не отстаю, – прижимаюсь к груди, как цуцик, неуверенно, не лишенный алкогольного изящества и грации, касаюсь рукой оголенного бедра, продвигаясь выше, к белью, как к баррикаде, которую требуется сломать. Я чувствую, как Любовница дрожит, она невольно кусает губы, я чувствую на себе ее пьяный взгляд, пронизывающий мою макушку, но мне страшно поднять голову и посмотреть на нее, мне страшен флирт, – я боюсь этой игры… я вцепился в тело и не хочу отпускать, мои движения грубы, линии рук и ног очень острые… но она не сопротивляется, и это придает мне сил… в пяти шагах от нас поворот и малюсенькая комнатка, где теснятся Отец и подруга… я закрываю рот Любовнице, ее стоны могут разрушить все! Другой рукой продолжаю ее раздевать, мне кажется, что я весьма умело управляюсь с ее телом… И вот, когда она почти раздета, остается всего ничего до начала чего-то большего, я нахожу в себе силы поднять голову и посмотреть в нее… Но в этот самый момент сию агрессивную прелюдию прерывает Граф не до конца разборчивым «милая, где ты?» «Милая» с силой отталкивает меня и в несколько движений приводит себя в порядок. Она переводит дух, выравнивает дыхание и окидывает меня с ног до головы беглым взглядом. «В другой раз» – говорит она мне, немного заплетающимся языком. Я разочарованно смотрю сквозь ее живот и медленно фокусирую взгляд на глазах, уже без страха, но с малой обидой, и одобрительно киваю в ответ.
   В крошечную комнатушку любовница вбежала со звонким смехом, радостно плюхнувшись рядом с Отцом, следом, уныло пряча свой стыд, вошел и я. Она, как ни в чем не бывало, протянула мне пачку сигарет: «Будешь, малой?» – и я, как ни в чем не бывало, взял одну, закрыл глаза и опустил голову на то место, где не так давно был упругий зад подруги, я приоткрыл глаз и обнаружил, что и она, и ее упругий зад, растворились в дыму, а отец разочарованно кивает: «Упустил свой шанс, дурак».

4

   Молнии разрывают горизонт на небольшие фитильки, в моих глазах отражается фиолетовый отсвет. Мы с Отцом стоим на берегу реки, узлом опоясывающей Фиру. За нашими спинами шум веселья, окрашенный в оранжевый цвет. Гулкий звон, смех и топот: Фира забита под завязку. Свет молний просачивается сквозь опушку леса и послойно смешивается с раутом.
   Мы молчим.
   Зачастую дети задают вопросы… так положено: спрашивать обо всем на свете, чтобы довести предков до мысли об убийстве гадкого, приставучего отпрыска, чтобы вырасти весьма себе образованным работником McDonalds или KFC, и задаваться более взрослыми и важными вопросами, к примеру: что вы будете пить? Майонез или кетчуп? Но я решил стать реставратором подушек! А потому с малых лет воспитал в себе другое качество – безразличие. Мы молчим. Я не спрашиваю: «Какого черта в Фире живет такое количество народу?», «Что это за люди?», «Почему они располагают всем свободным пространством в доме, а мне приходится спать в сарае?», «Какого черта каждых два года мама перевоплощается или думает, что перевоплощается, в разных женщин?», «Почему она стала просвещённой христианкой, рисующей рукой бога, и больше не меняется? Почему она не осталась в образе гребанной Мэрри Поппинс?», «Каким образом мы можем себе позволить такой дом?» и, наконец-то, «Почему мой младший брат считает, что он обеспечивает семью? Почему эта нелепость оправдывает его постоянные кражи и то, что он не посещает никакие учебные заведения?»
   Отец выводит меня во двор, подальше от гостей и веселья. Он подкуривает сигарету и делает глоток граппы [9 - Граппа – итальянский виноградный алкогольный напиток крепостью от 40 % до 55 %.] из горла, передает бутылку, и я, следуя примеру, обжигаю глотку.
   – Ты – мой сын, – он начинает разговор, – и это не повод любить тебя. Я – твой отец, – это все также не повод любить меня. Все дело в том, можно ли положиться на тебя? Во что превратишься? Вы растете свободными людьми, и любить стоит за это, а не за кровные узы.
   Понимающе киваю и делаю еще один глоток.
   – Если хочешь жить в сарае – живи. Можешь вернуться в дом и жить со всеми, а я могу продолжать любить тебя, не смотря на то, что ты – мой сын.
   Сейчас искренне смеюсь над этой фразой, но тогда даже граппа не смогла ввести меня в курс дела.
   Отец указывает пальцем на кроны деревьев: вспышки света тенью от листьев создают широкими мазками секундные иллюстрации. Отец заостряет мое внимание на тенях и упоминает о том, что рисунок светлых участков отличается, и с каждой вспышкой рождается две разные картины, два разных дерева, два разных взгляда. А я смотрю на него самого и фиксирую двойственные портреты, которые мне рисуют молнии. И в каждом из них существует общая грунтовая основа: взгляд, устремленный в будущее, – взгляд мечтателя, взгляд художника, взгляд того, кто дышит свободой и дарит ее другим. В этот момент я влюбляюсь в его мир, – я признаюсь себе, что я горд тем, что моя эпоха, мой этап взросления и этап вопросов, приходится на ночь открытых дверей: на свободный доступ к прогулке по его внутренней площади, по его миру. Но мой отец уважает «безразличие».

   – Думаю, мы достаточно пьяны, чтобы вернуться назад, – он печально ухмыляется.
   С последней каплей граппы, я проглатываю «художественную наблюдательность» и сыновью любовь. Мы переступаем порог Фиры.
   Фиолетовый цвет выделяет девчушку в парадном зале – на ней платье синего цвета с оранжевыми пуговицами. В моих зрачках отражение массы людей, которая кочует по просторам Фиры, но взгляд я приковываю к пуговицам. Дженис Джоплин [10 - Дже́нис Лин Джо́плин (1943–1970 г) – американская рок-певица, считается лучшей белой исполнительницей блюза и одной из величайших вокалисток в истории рок-музыки.] поет «Summertime».
   – Я хочу побывать в твоем мире, – обращаюсь к девчушке, она испуганно смотрит.
   – А кто ты? – Рока. Я здесь живу
   – Рока и Клем, – усмехается. – Мне сказали, что теперь и мы здесь живем.
   – Такое случается, не расстраивайся, – улыбаюсь, – мой друг тоже здесь живет, и брат… они куда-то подевались.
   – Что ты сказал про «мир»?
   – Что хочу в нем побывать…
   – Может, нам стоит познакомиться?
   – Нет. Не думаю… Для этого есть вся жизнь!
   – Сколько тебе лет?
   – Почти пятнадцать. Думаешь, еще есть время?
   – Думаю, что можем начинать, – ее щеки залились красным цветом.
   Кажется, впервые за вечер, я услышал гром, а следом за ним в здании погас свет, и вспышка молнии создала два портрета Клем: один из тени, другой из фиолетового цвета, в тон платью с оранжевыми пуговицами. Джоплин прекратила петь.
   В моем «Мире прошлого», на ветвях под облысевшими кронами, росли скрипучие двери, и я, в надежде открыть путь в другой мир, поворачивал ручку… и неизбежно напарывался на очередную ветку. Меня не могли утешить звезды, я не видел души в этих куклах. Конечно, я осознавал, что, подарив куклу Клем, я поселю в нее душу той, которая никогда не узнает, сколько своей души я испил, чтобы освятить эти лоскутки грубой мешковиной ткани.
   В комнате мы провели три года. Один на один. Я говорил – она слушала. Ощущалось безумие в суставах и слюне, когда восхищение приклеивало язык к небу: я с ней, она рядом. Тогда, она сшила сорок кукол. Клем говорит: «Я закончу то, что ты не закончил». У нее больше нет души – она разделила ее между куклами, прикрыв свои раны заплатками. Последняя кукла взяла мое имя.
   Клем протянула Рокамадура Рокамадуру…
   В той комнате за три года не менялись ни взгляды, ни люди… можно сказать, что три года я засыпал, чтобы не успеть проститься, но она все равно кивнула мне вслед и сшила куклу… она сшила очень много кукол.

5

   Первым делом дам этой кукле имя: пожалуй, Клем. На седьмой день отдохну, а за шесть дней до того, я стоял у входа в «казино» и видел ту, которую видеть не должен был… и не отнял жизнь у того, кто взял чужое, а наказал безразличием и проклял ту, что забыл давно, и пришел в обитель, в дом свой, и приступил к созиданию той, которая призвана быть безразличной ко мне самому.
   Временами поигрываю в Бога…
   За шесть дней бездомные прикрепили ко мне прозвище – «Ослепший». В «Мире прозы» имя – это кличка, окрашенный характер неуверенных движений. Я целых шесть дней преодолевал расстояние длиною в десяток личных воспоминаний и сотню сопряженных с ними. И добравшись, наконец, до своей берлоги, принялся лихорадочно подбирать материалы: самую ценную домашнюю утварь, в которую заточили заботу «близкие» люди. А по праздникам дарили «близкие» – телефоны. «С тобой невозможно связаться, вот – будь на связи!» Целые легионы телефонных аппаратов, стояли на страже связи с общественностью. Теперь таскаюсь с грудой телефонных трубок и не смею от них избавиться. Так и не ответил ни на один звонок, но храню телефоны по сей день. Даже выделил отдельную комнату для телефонных аппаратов: кладбище неоговоренного, неозвученного, неизведанного… короче того, чем жизнь свою наполняют длинноносые.
   Я выплавил глаза из телефонной трубки, наделив кусок пластика даром безмолвного созерцания, провода стали органами тактильных чувств, а телом был назван отшлифованный обрезок жестяной банки из-под кофе, в виде безрукого, безногого, безголового, отнюдь не по образу и подобию вырезанного калеки. Скрепил детали плотной шерстяной вязью. Глаза пришил к резиновому мячику, перетянутому замшей. Облачил кубистическую фигуру в черный льняной пиджак, сшитый из единственных за мою жизнь брюк, который облегал туловище от воображаемых мочек ушей до воображаемых пят.
   Только теперь, окончив работу, прикоснулся к пище.
   Эта кукла станет младшей сестрой «австралийки», вот только глаза ее ни о чем не скажут: ни о мечте, ни о печали, ни о Франции, ни об истории своего создания. Старшую сестру я «взращивал» два года, для того, чтобы бросить оземь, а младшая завершит означенное, но не начатое дело: простится с прошлым. В день отдыха – пятницу – я работал, в день отдыха – субботу – я работал, в день отдыха – воскресенье – я работал… не удалось на седьмой день отдохнуть… А за пять дней до того, повстречались мне «раввин», «имам» и «священник», они боролись с холодом у горящего бака, в квартале от приюта «Hopeless» [11 - Hopeless – с англ. безнадежный], за углом.
   Я бреду прочь от казино, в котором играют на шляпки. Сквозь густую завесу индустриальной пыли доносятся редкие голоса прохожих. Где-то далеко, будто в параллельной вселенной, исполняют U2– Hold me, Thrill me, Kiss me, Kill me. Босоногие бродяги выходят на проезжую часть, подальше от битого стекла, под кирпичными зданиями. Я наступаю на шов и полностью игнорирую плиточки, через шаг наталкиваюсь на прохожего. Один из них кричит, своим беззубым ртом, мне вдогонку: «Слепой! Ты слепой!» «Рока и Клем, Рока и Клем» – бубню под нос своим беззубым ртом и врезаюсь в лысого гиганта, при столкновении с которым, я чуть не потерял рассудок.
   – Вы? – пялюсь ему в лоб, он высокий такой, что мужик, что лоб.
   Из-за его спины выскакивают двое пониже, в шутовской манере, у одного из них нож, у другого палка. Теперь я пялюсь на их лбы.
   – Что тебя тревожит? – спрашивает высокий.
   – Устал, очевидно, – говорит тот, что с ножом.
   – Немного, – отвечаю.
   – Содержательный рассказ, – замечает тот, что с палкой. – Кормить нас будем или как?
   – Я уже кормил сегодня… тут недалеко… целую банду хиппи… в казино…
   – Что он бубнит? – возмущается тот, что с палкой.
   – Казино? Какое казино? Может, это Крит? – добавляет высокий.
   – Крит? – спрашиваю.
   – Крит…
   Руки с ножом и палкой опустились, высокий обмяк.
   – Пожалуй, это нам следует тебя накормить, – фраза прозвучала заботливо и мило, из уст человека с ножом.
   – Пожалуй, мне нужно попасть домой, – я говорю.
   – Может, не стоило выходить? Что ты делал в «казино»? – он уставился в свой нож, который, к слову, был кухонный и блестящий.
   – Там на шляпки играют… сам не знаю, зачем туда пошел… у меня были другие планы на сегодня. Девушка проводила до самого здания и уже там этот тип обокрал меня. Не знаю, что происходит… – бубню.
   – Может, дело не в деньгах?! – предполагает высокий. – Не стоит с Эдваном связываться?!
   – Знаете Эдвана? Ошпаренный?
   – Мы? – все трое закивали головой. – Конечно, знаем! Не стоит с ним связываться! – повторяют в унисон.
   – Я его не видел даже, видел Клаудию.
   – И с ней тоже не стоит! – хором.
   – Хоть у нее и чарующая задница… ох, попка Клаудии, – мечтательно протянул тот, что с палкой.
   Воцарилось молчание. Гаснет свет, запускают проектор, брюхо наполняет попкорн, мочевой пузырь – кока-кола, глаза – уникальные кадры самой «чарующей» попки глупейшей из пони, Клаудии. Ждите этой Осенью: «Трое у бака, не считая Рокамадура, и разнузданные фантазии, со сказочным задом». В эту секунду я не думал о Клем, нисколько… и продолжал бы еще долгое время, но штаны начали расходиться по швам… отключаю киноаппарат:
   – Откуда вы их знаете?
   – Из приюта «Hopeless», – хором.
   В «Мире прозы», конечно же, не существует иных приютов, все связано с одним и тем же. В этом приюте жил мой Друг, уже после Фиры и Белой комнаты. Я помню потому, что сам его туда отправил. В Фире – в доме родном, дольше всех пребывали люди, с которыми мы говорили на разных языках и жили в полярных мирах, но близкие, задерживались на небольшой срок. Те, что не приживались в особняке Фира, цеплялись за время в «Hopeless».
   Друг рассказывал мне историю создания приюта еще до того, как попал туда. К этому приложилось шесть рук. Говорят, что это внуки тех самоубийц, что прыгали из окон на Уолл-стрит в период Великой депрессии [12 - Великая депрессия – мировой экономический кризис, начавшийся в 1929 году и продолжавшийся до 1939 года. В наибольшей степени пострадали промышленные города США, Канады, Великобритании, Германии и Франции. Там насчитывалось около 30 млн безработных; резко снизилась рождаемость. По всей территории США от 25 до 90 % детей страдали от недоедания.], но стоит отметить, что официально было зафиксировано всего два подобных случая. Откуда взялся третий внук?! Бегство привело их в Старый свет [13 - Старый Свет – область Земли, известная европейцам до открытия Америки в 1492 году; в неё входят 2 материка Евразия и Африка.] и, мне не ясно почему, но именно здесь, их душевный приют принял физическую форму. Его строили бездомные. Обживали брошенные. Разрисовывали дети. Надежду в сердца вселяют дети – эти неунывающие смотрители молочников, художники и мечтатели.
   Долгое время никто не задумывался над тем, кто же финансирует троих добродетелей, их руки всегда были чисты. И, в действительности, это так! Никто не знает, и по сей день, откуда «раввин», «имам» и «священник», брали деньги на содержание приюта. Но я лукавлю… кажется, один человек может знать – Эдван. Во всяком случае, не смотря на сытость, он принялся задавать вопросы и перестал рисовать. Друг не называл его имени, спустя годы, я сопоставляю сам. Он рассказывал о человеке, выросшем в приюте, игравшем в «вопрос-ответ», при котором на стенах прекратили рисовать дети, но принялись писать взрослые. Его цели были совсем другими. Каждый платил за койку и следовал уставу. Многие жильцы рассчитывали на работу и получали ее, но после, так и не могли ответить на вопрос, что же наниматель, Эдван, от них требует.
   Их зовут раввин, имам и священник. Так их Эдван назвал перед тем, как выставить за дверь. Теперь у входа в приют висит табличка: «Ошибки» – их три. 1) Своенравные, 2) Хреновы идеалисты, 3) Думают о будущем.
   – Это вы построили приют? – спрашиваю.
   Боязливо, едва заметно, кивают.
   – Нравится жить на улице?
   Отрицательно кивают. Шеи хрустят.
   – Что произошло?
   – Смена власти, – высокий, раввин, морщит лоб. – Мы больше не можем там появляться, и нам не следует говорить об этом. Это часть соглашения.
   – А иначе? – спрашиваю.
   – А ты как думаешь? – тот, что с ножом, имам, ухмыляется.
   – Не возвращайся в Крит, – священник, тот, что с палкой, предостерегает.
   – Кто он такой, этот Эдван? Что это за Крит?
   Они отвернулись и встали вокруг горящего бака, стыдливо опустив головы ниц. Их страх гарцует по кварталу, нож и палка спрятаны, а взоры прогрызают асфальт. Я пялюсь высокому в затылок и вспоминаю, что ни разу не навестил Друга в приюте, мой брат навещал часто, но не я, моим приютом был белый цвет. Троица не хочет говорить: стоят у бака и дрожат. Значит, спрошу у тех, что внутри!
   Лбом упираюсь в табличку «Ошибки», на здании из бежевого, с пятнами старости, кирпича. Без лишних вопросов, пускают внутрь и с силой захлопывают дверь… Меня оглушили прямо на пороге: помню лишь, что стены были чистыми, ни одного рисунка, а вокруг лишь старики и ни звука детского смеха. В этот момент я погрузился в прошлое:

   – Когда я умру (мне ведь недолго осталось) – Фира станет вашей. Мы с мамой для вас ее храним.
   – Я неплохо рисую. Лучше, чем ваш отец. Лучше. Вы же мои дети? Верно?
   – Вы поживите сами для себя, а мы с вашей мамой поживем друг для друга.
   – Когда выйдет из тюрьмы твой брат, тогда мы отдадим вам Фиру. Нам ведь дом не нужен, мы с вашим папой для вас его храним.
   – Твой брат крал для того, чтобы прокормить меня. Мы с вашей мамой заслужили пожить какое-то время друг для друга.
   – Я знаю, что ты каждый день приходишь к реке и смотришь за домом. Не волнуйся, вот вы подрастете еще чуть-чуть, и мы с вашим отцом отдадим вам Фиру. У вас есть дом.
   – Мы расстались с мамой.
   – Мы расстались с папой
   – Твой брат опять пытался меня прокормить, просто чтобы я с голоду не сдох, ты же понимаешь… – он опять сел за решетку. Помоги мне. Я вашу маму из Фиры выгоню. Она ведь ваша. Мне она ни к чему. Пусть только твой брат выйдет. И маму выгоним. Я, как раз, нашел себе мадам, ей розовый цвет по душе.
   – Помоги мне! Твой отец пьет, очень много пьет и бьет меня, очень много бьет! То есть часто… – часто бьет! Также часто, как и пьет. Не плачь! Он ведь наркоман. Я сама видела. Не дай ему меня выгнать, мне некуда идти, прошу тебя.
   – Она испортила всю мою жизнь. Помоги мне. И дом заберете. Ей его не отдавайте, вашей маме! Я сказал ей убираться! Твой брат бросил меня! Трус! Он уехал в тюрьму.
   – Он уехал! Помоги мне, сынок. Он меня бросил! В тюрьму уехал, трус! Меня некому защитить от вашего отца… помоги мне!
   – Наша жизнь – это любовь! – говорю я им.

   Я пришел в себя в своей кровати лишь спустя шесть дней и понятия не имел, как там очутился. Первым делом, принялся шить куклу и, в какой-то момент, мне показалось, что в этом и заключается ответ – шей куклу и не задавай вопросов. В сущности, какая разница кто такой Эдван? Его боятся, за расспросы бьют по голове и крадут ту мелочь, что я ношу в кармане. Кому какое дело?! Мне плевать! Я вновь увидел Клем! И все же… а что она делала в казино?

6

   Ставлю ногу только на плитку, ни в коем случае не на шов, от этого иду почти на цыпочках, и сердце сжимается от страха, если я вдруг не удерживаю равновесие. Спина согнута, глаза затянуты пеленой раздумий, руки собраны у груди, в руках – кукла: в этой позе я сливаюсь со звериным стадом. Прыгаю от клеточки к клеточке, только чтобы на шов не наступить. В один из прыжков приземляюсь не на клеточку и не на шов, а на старушку, которая в тот же час, без дрожи в голосе, будто дожидаясь этого, выливает на меня тонны уличной, прямо таки «гангстерской», брани. Я, как дурак смиренный, не разгибаясь, пытаюсь поднять с земли старуху, а та не дается, и все больше, своим костлявым задом, присыхает к серой скользкой плитке, от чего процесс «спасения» старческого тела становится делом отнюдь непростым, но не менее занимательным. Картину дополняет дивный тембр ее ругательств: вязкий, как пастила, шипящий, чуть позвякивающий на букве «П» и слоге «-ор». Через какое-то время, вокруг нас собирается толпа зевак, но бабка не замолкает, а я не прекращаю сутулиться подле нее. Кто-то кричит мне: «Не бей старуху!» А я в ответ растерянно оправдываюсь: «Да я в казино шел… упал на нее… и… я не бью ее… она не хочет вставать…» Мне кричат в ответ: «Ты наркоман? Странно выглядишь! Оставь старушку в покое! Позовите полицию». «Я пытаюсь ей помочь!» – не унываю, героически корчусь над старушкой. Но тут, не по размерам сильный муж, подойдя к нам, одной рукой поднимает с земли бабку, а другой валит меня с ног. Еще в воздухе, будучи подвешена могучей рукой незнакомца, карга принимается пинать меня ногами, а я заливаюсь истерическим ржанием – и вновь, я на пару минут забыл Клем!
   Перед лицами свидетелей старуха пинала меня до полного изнеможения, которое наступило уже после того, как толпа рассосалась, обессиленная этим зрелищем. Но, в конце концов, и она ретировалась, бормоча ругательства охрипшим голосом, так как я не прекращал хохотать.
   Мало-помалу истерика подошла к концу, и я решил двигаться дальше: после эпизода со старухой подсознательно изменил походку, выпрямился, спрятал куклу в карман, а шаг ускорил, но за рамки плиточки по-прежнему изо всех сил пытался не заступать. Главное помнить: нога должна быть по центру клеточки – не наступать на шов!
   Я так и не наступил, пока не дошел до казино. В этот раз представился шанс спокойно разглядеть здание снаружи: решетки на окнах и росписи на стенах, словно печать времени, заточили внутри жизни людей, эта коробочка заполнена мирами, за ее пределами жизни просто нет. Здание было заброшено долгие годы, и ни о каком «казино» и речи быть не может. По периметру его ограждал кованый забор. Чертовски похоже на тюрьму… От распахнутой калитки к главному входу вела широкая лестница. Часть строения обрушилась, но и без того, его нельзя было назвать большим. Без преувеличения – Казино, в котором играют на шляпки.
   Солнце почти зашло за горизонт: этот закат был окрашен в синий и красный. Свист ветра напомнил полицейскую сирену. Страх мне сказал, что самое время проявить осторожность, скрывшись за углом. Две полицейские машины остановились перед входом, из них вышли четверо и направились внутрь. С полчаса они рыскали там, но, очевидно, ничего и никого не нашли. Я дождался пока они уедут, и поспешил «играть на шляпки».
   Над гигантской парадной дверью блестела зеленоватая с оранжевыми брызгами надпись «Крит». Вот так вот очевидно и просто, хотя несколько фальшиво. Это о названии… Я, приложив немало усилий, отворил врата в «сказочную страну» и в кромешной темноте зала разглядел беззвездную пустыню – мрак, говорящий о том, что внутри ничего и никого нет. Стадо безумцев увел Пан [14 - Пан – древнегреческий бог пастушества и скотоводства, плодородия и дикой природы.]: и Клем увел, и Вора увел, и Клаудию… Думаю, что не мои деньги стали причиной операции таких масштабов… шучу, смеюсь, – над самим собой смеюсь…
   Зажегся свет: в зале было пусто и тихо. На меня таращились вишневые глаза и что-то говорили о Франции, посреди зала на полу сидела «австралийка». Больше внутри ничего не было, все исчезло за неделю: и столы, и шляпки, и люди. Осталась только кукла. Именно поэтому, возникла необходимость дать ей хорошего пинка, – отомстить Старушке! Разогнавшись до скорости человека, желающего дать пинка, я отправил куклу в полет, а она ударилась о надпись на стене, заглавная буква которой была украшена миниатюрой, подобно той, что изображали монахи в первых книгах: «Солнца не видел уже три месяца, проиграл все шляпки! Агасфер [15 - Агасфер, или Вечный жид – легендарный персонаж, по преданию обреченный на вечные странствия по земле до Второго пришествия Христа. Фигура «Вечного жида» появляется в сюжетах европейской литературы и живописи.]».
   Я бережно усадил свою новую куклу, сестру австралийки, на место старой и сел напротив, но, конечно, сел на плиточку – не на шов, и ноги поставил на разные плиточки перед собой, только не на шов, не на шов.

7

   Из-за стен гулким эхом послышались голоса, орда голосов.
   – Сколько еще раз они приезжать-то будут? – писклявый голос, очевидно Клаудии, громко выделялся среди остальных.
   В один миг шум армии голосов стих.
   – Скоро закончим. Не тревожься, светоч моей жизни! – прозвучал мягкий, ироничный, незнакомый голос.
   – Давай все расскажем, как если бы он был благодарным слушателем, а ты бардом, ты так похож на барда, – все тот же звонкий, наивный голос Клаудии.
   Из глубины зала, из полумрака, вышли двое: Клаудия и ее спутник, некто, в ком я сразу признал, по крохам собрав женскую интуицию, Эдвана Дедье – Ошпаренного. За ними неспешно тянулась толпа тех бешеных, что втянули меня внутрь.
   Я сорвался с места и на ходу, брюзжа слюной, закричал: «Где Клем? Девушка с куклой с вишневыми глазами! Кукла с глазами… Где Клем?»
   Эдван окинул гостя взглядом с головы до пят, и я, в ответ, нахально уставился в его ключицу: всю шею уродливым узором покрывали шрамы от многочисленных ожогов. Он будто кичился этим, горделиво вздернув нос к верху. И нос, откровенно говоря, из-за своих нескромных размеров, привлекал больше всего внимания.
   – Я здесь занимаюсь делами, между прочим, мой милый друг, – монотонно произнес Эдван.
   – Вы кто такие? Что вам…
   – Я? – удивляется. – Я – Эдван Дедье.
   – Мне нужно поговорить с Клем. Девушка… она швырнула куклу…
   – А ты запущен, мой милый друг, – Клаудия хихикает, зомби глазеют. – В плохом состоянии, совсем плох… – делает чрезмерно долгую, театральную, паузу… – Клем здесь нет. Ушла неделю тому назад. Как тебя зовут, мой милый друг?
   – Рока. Рока от Рокамадур, – отвечаю скороговоркой, – Но, думаю, ты знаешь это…
   – Рока! – хлопает в ладоши. – Рока, добро пожаловать домой!
   С этими словами мне зарядили пощечину, от которой остался глубокий красный след. Я был, мягко говоря, в недоумении, твердо говоря – освирепел, жидко говоря – меня так не унижал никто и никогда. Отступив ближе к кукле: казалось очень важным не забыть ее, – я обернулся к двери – та уже была заперта, а вот зеленоглазую, сволочи, не тронули. И хорошо, что не тронули, значит еще есть шанс отыскать Клем и подарить ей… Я машинально поднял куклу с земли и прижал к груди, как-то неестественно изогнув свое тело.
   Помню, Эдван пошел на меня, в своей плавной манере и, с таким же беспристрастным видом, осыпал жесточайшими ударами. Не желая обороняться, я держал куклу у груди: это действие имело прямо таки сакральное значение. Удар – белая комната; удар – армия кукол несет меня, как Гулливера, к дымящему вулкану; удар – казино и умалишенные; удар – Клем целует… это не память – это данности. Я выстоял все удары и только когда они прекратились, выждав еще и еще секунду, рухнул наземь без сознания. Думаю, что такого рапида [16 - Рапид – эффект видимого и ощутимого замедления времени, в кинематографе и телевидении.] кинематограф еще не видел никогда: ох, как же медленно я падал! И все-же это падение, с чувством полнейшего забвения (Клем? Кто такая Клем?), во сто крат переплюнуло падение от ударов старухи. «Наш Иисус „иисусистее“ вашего – он страдал больше!» – как говорится в шутке.

   Жизнь человека состоит из воспоминаний. Чем существенней личность, тем большее количество воспоминаний множится и роится у неё в голове. Пускай в голове Этого (без обобщений, только конкретика, конкретика!) человека образы прошлого и не являются достоверностью фотографической памяти, пускай вся его жизнь состоит из фантастических деталей воображаемых событий. Гиперболизированная реальность. Дар лишенных. Призрак той далекой жизни, которая граничит с выдумкой, но которая пронизывает все пласты Его существования: как стержень позволяющий балерине вертеться вокруг своей оси, став на носок, как шест для искушенных пьяниц, – они ведь тоже лишенные. Для человека неполноценного, в какой-либо из сфер жизни, воспоминания заменяются конкретными данностями, число которых во много крат превышает возможности памяти заурядного, целостного человека. Вспомните разговор с Иренео Фунесом [17 - Иренео Фунес – персонаж рассказа «Funes el memorioso» (в разных переводах «Фунес памятливый», «Фунес, помнящий») Хорхе Луиса Борхеса, который после падения с лошади обрёл удивительную способность навсегда запоминать всё, что он почувствовал. Ключевая сцена рассказа – ночной разговор рассказчика с Фунесом, прикованным к постели из-за травмы. Фунес считает, что до инцидента с лошадью «в течение девятнадцати лет он жил как человек во сне: смотрел не видя, слушал не слыша, забывал всё – почти всё».]. Конкретный человек, о котором я говорю, – лишен цельного образа: он несчастен, он свиреп, он доверчив и от того более жесток к окружающим, чем кто-либо иной. Чем забота плохих матерей, которой они окружают своих детей, чем создатель к своему творению, чем робость, отлитая в акте отмщения. Я говорю о нем, о том, кто все помнит, о себе, – проведшем в Белой комнате, как на задворках Тартара, ничего из прошлого не забывая, долгие три года. Компанию мне составили куклы, обретшие имена, и та, что играла с моим воображением.
   Мне 16 лет. Мы сидим на берегу реки и любуемся Фирой. Этот вечер был бирюзовым. Бирюзовый – цвет безмолвия.
   – Мои родители не художники и не поэты… просто гости. – Клем мне говорит. – И я гостья в твоем мире. Но я тебя не брошу.
   – Об этом никто не просит, чувствуй себя как дома! – Я говорю о том, что Никогда не брошу! – Я понял… наверное… я люблю тебя?
   – Любовь – прошлое. Ты помни обо мне, даже тогда, когда я нахожусь рядом с тобой.
   – Тебя сложно забыть…
   – Почему?
   – Ты – часть меня.
   – Но кто я?
   – Тебя зовут Клементина Доре. Тебе шестнадцать лет. Твои родители не художники и не поэты… думаю, что они врачи… можно будет потом спросить, они живут в Фире. А ты живешь со мной возле Фиры, в грязном, но чертовски романтичном сарае, – она смеется. – Мы занимаемся любовью на мешках с колокольчиками и у твоих стонов есть аккомпанемент. Звон молодости! Звон свободы! – она улыбается. – Ты не любишь готовить. У тебя нет образования, потому что твои родители в разъездах, или же потому, что им, как и тебе, плевать на образование. Ты спонтанна, ты лезешь ко мне в штаны в самые непредсказуемые моменты, – она краснеет, – ты любишь экспериментировать.
   – Это ты любишь экспериментировать, а я не возражаю!
   – Да. Ты не возражаешь. А еще не любишь оставаться одна. Никогда.
   – Мне скучно бывает…
   – А мне с тобой нет.
   – Мне без тебя скучно бывает, – гладит меня по ноге.
   – Еще ты даешь мне право решать за нас обоих, будто мы – один человек.
   – Мы – один человек. Это ты, дурак, думаешь, что это не так.
   – Меня это пугает…, а тебя, кажется, ничего не пугает, – вовсе ничего!
   – Ничего! – звонко смеется.
   – Также ты относишься к людям с иронией, – ко всем-всем людям.
   – А ты с высокомерием, – дует губки.
   – Я учусь на реставратора подушек! Какое уж тут высокомерие?!
   – Я вот тоже думаю… смешно. Но это так!
   Настроение переменилось, она убрала руку с моего бедра.
   – Хватит, перестань! – ее голос скрипит.
   Я молчу.
   – Ты помни, – очень важно, чтобы ты помнил, что я сделаю то, чего ты не захочешь делать, завершу то, что ты не завершишь. Понял?
   Я молчу.
   – Это и значит быть одним человеком, – целует меня в губы, колокольчики начинают звенеть.

8

   – Проснись! Проснись! – молвит равнодушное лицо Эдвана.
   В комнату, сквозь решетки просочились первые лучи, рассвет поднял мне веки. Свет белый, простыни белые, стены белые, мысли белые, атмосфера прямо-таки расистко-белая. Отпусти меня! Сшей мне куклу, молю тебя, – отпусти! Эта комната убьет меня! Я действительно поверил, что нахожусь в Белой комнате и потому почти шепотом спросил: «Где Клем?» «С тобой так неинтересно разговаривать… скучен ты, мой милый друг…, особенно когда говоришь во сне! Нет здесь никакого заговора! Я поговорить хочу!» – ответил мне Эдван.
   – Где я?
   – В комнате.
   – Очевидный ответ! У тебя занятное имя…
   – Родители с фантазией – проклятая жизнь детям.
   – Очевидный ответ!
   Эдван хотел было что-то ответить, но тотчас замолк и долго смотрел мне в глаза, а после тяжелого вздоха выплыл из комнаты, оставив наедине с двумя куклами. Вдогонку я крикнул: «А поговорить?» – но ответа не последовало.
   Кровать тоже была белая. Кто, в самом деле, считает белый цвет чистым цветом? Признаком чистоты? Мне блевать хочется… тебе не хочется? Белый цвет получаем смешением красного, зеленого и синего спектральных цветов. Может это значить, что белый цвет – самый грязный цвет? На белом фоне хорошо видна грязь… Мне хотелось сбежать.
   Играли Morphine – Empty box [18 - Morphine – музыкальный коллектив из США, существовавший в 90-х гг. Оригинальный стиль группы музыканты называли «лоу-роком» (low rock), буквально, в данном случае – «низкий рок». Одна из их песен называлась «Empty box» – «Пустая коробка».]. Куклы остались на кровати… не нравится мне, когда по роже бьют. Выход очевиден – нужно валить отсюда! Черт с этими идиотскими куклами и черт с этой Клем! Продолжаем жить, забываем прошлое, уходим подальше, от чокнутых в шляпках! Пускай даже и в приют, пускай все предадут забвению. Я сошел вниз по корявой и скрипучей (как у классиков) лестнице…
   У самой парадной двери, меня остановил голос Эдвана.
   Повинуюсь: развернуться и пройти в центр зала, заполненного солнечным светом и светлыми улыбками людей, играющих шляпками, словно теннисными мячиками. Всем вокруг плевать. «Иди Лапша, Мамочка зовет тебя» [19 - «Иди Лапша, Мамочка зовет тебя» – цитата из гангстерского фильма Серджо Леоне «Однажды в Америке» (1984 г) в главной роли с Робертом Де Ниро (Лапша).]. Я шел. Все вернулось на свои места: и столы, и люди, и свет, и шляпки, и Клаудия, которой также было все равно – она пристально рассматривала надпись на стене: «Я Агасфер, я скоро вернусь». А меня пристально рассматривал Вор и Дедье.
   – Где Клем? – задаюсь этим непростым вопросом вслух.
   – Познакомься, мой милый друг, – это вор, его зовут Отмунд, – сказал Эдван. – Он мой старый знакомый.
   У Отмунда кровоточила скула: кровь просачивалась через коричневую корку, закрывавшую рану, левый глаз опух (мне показалось это чрезвычайно важной деталью, – именно левый глаз – в следующий раз буду целиться в правый, Отмунда бить легко, он ведь ничего общего с Клем не имеет, а значит, я сильнее него). Вор смотрел сквозь меня, будто в полусне, едва пошатываясь.
   Я закричал на весь зал: «Хреновые из вас лекари!!!» и спокойно обратился к Эдвану, не скрывая сарказма: «Отмунд? Нам бы вымереть с такими именами, как динозаврам!».
   – Мой милый друг, ты там, где нужно! – говорит Эдван.
   – Смешно. Псих! Этот маразм меня доконал! Позвольте удалиться.
   – Правда? Тогда зачем приходил? Хотел что-то спросить? Говори, я слушаю.
   – Не знаю, зачем пришел… Тут была девушка, ее зовут Клементина Доре, никто не видел? Мне ей куклу нужно подарить… – бубню. – Но мне домой пора, не соблаговолите передать ей куклу? Ту, у которой зеленые, а не вишневые глаза…
   Эдван взорвался громким смехом, Отмунд выпучил свой целый глаз.
   – Мой милый друг, – обращается ко мне сквозь гогот, – ты уж в который раз задаешься не тем вопросом! Ты бы спросил: «зачем я здесь?», «зачем здесь Клем?», «что со мной будет?!» Останься! Отдохни! Уже совсем скоро начнется шоу, – улыбается.
   Незыблемый трепет перед этим человеком снова вводит в ступор: я слепо повинуюсь и, как следствие, не усваиваю информацию, внимание рассеивается… у Эдвана в руке сигарета…, а курят ли люди, пережившие пожар? Это, конечно же, обобщение… Хорошо, останусь и отдохну. Честно признаться, меня радует ограбление и тот факт, что человек, совершивший это, какое-то время не сможет видеть левым глазом. Мы в расчёте: аттракцион оплачен – слабый наказан. Сколько стоит один удар? А! Значит, увечье это бонус? Мне, пожалуй, три удара и два плевка! Бить могу куда хочу? Это самая лихая забава в мире! Клем держат взаперти! Плевать! Ей не привыкать, как и мне, а я не спасать ее пришел – проститься… Если верить этому олуху – Эдвану Дедье… Передам через него куклу… Клем поймет. Мотив мне не ясен… да это и не важно, я не силен в причинно-следственных связях. Зачем приходил? Может сказать, чего хотел?!
   В этом зале свет сочится сквозь пальцы ног (кстати, само собой разумеется, все вокруг босоногие, что еще больше приближает их к хиппи-актерам… но я, конечно, вновь обобщаю), столпы света нанизывают тела, упираясь в подбородок; кто-то из-под земли руководит этими марионетками с помощью алых лучей-нитей, сценой же им служит сковорода и тот самый «некто из-под земли» греет безмозглых на пожарище. Их страдальчески искаженные лица демонически затемнены, они напоминают мне картины Лотрека, в особенности – «В Мулен Руж». Их образы обрывочны, они словно люди с площади, идущие в своем направлении, занятые своими мыслями, траектории которых никогда не пересекаются, за самым ценным и редким исключением. Одна незатейливая задача может привести на эту площадь – кич незамысловатого человека, а круговорот сознаний, желаний, настроений, словно центрифуга, вышвырнет их в струю «глобального плана». Но уж об этом они знать никак не могут! Как и я! Только ты, мой читатель! Площадь окружена громадными зданиями – исполинами, макушками дотягивающимися до звезд. Эти атланты и днем и ночью наблюдают за площадью тысячами глаз, их зрачки затянуты пеленой – ограждением от душ, спрятанных внутри зданий. И души тоже наблюдают, наблюдают за тем, как я теряюсь в толпе навсегда, будто призрак, прикованный последним звеном в цепи, что тянется, как нить Ариадны, следом за Героем. Некому пройти по этому лабиринту – нет Героя! Мой удел – лежать у входа в лабиринт, будучи частью «маятника», «карты», «метки», указывая на то, что Рока в начале этого клубка, далее следуют еще миллионы, и некто из них, лежит таким же грузом у центра лабиринта, говоря о том, что он последний, пора возвращаться назад. Остается лишь размышлять над тем, что в сантиметре от моего подбородка находится выход, ведь в сущности я лежу здесь, для того чтобы указать на выход, вход и без меня был бы входом. Быть звеном цепи, которое замотает в клубок Герой, желающий наконец-то выйти – может тогда удастся выйти вместе с ним, хотя бы в его кармане? Поскорей бы Он зашел в лабиринт, на свободе ждет неотложное дело: попрощаться с Минотавром-Ариадной-Клем…

   Все смолкли, все стихло: где-то в глубине зала зазвонил телефонный аппарат. В «Мир прозы» врываются. Я когда-то выделил комнату для телефонов: все подаренные запер там, чтобы не звонили и не оповещали об опасности – я хочу видеть все. Очевидно, это был условный сигнал: в одночасье вся толпа, без суеты, запрограммированно и без паники принялась подыматься вверх по лестницам. Телефон продолжал звенеть. Эдван схватил Вора за шиворот и толкнул к ступенькам, тот неуклюже стал карабкаться вверх. Дедье посмотрел на меня. Телефон продолжает звенеть. Я, конечно же, молча повинуюсь, потому что боюсь, – боюсь остаться в неведении! Покорно плетусь за всеми на второй этаж. Толпа проходит комнату, в которой куклы сидят на кровати, телефон звонит, мы идем дальше и упираемся в окно над парадным входом, а далее поворачиваем вправо, где находится еще одна лестница, и такая же есть на другой стороне. Именно эти лестницы ведут туда, где зомби прячутся, когда внешний мир грозит вторжением. Ошпаренный следует за нашей кучкой, впереди уже скрылся Отмунд, нигде не видно Клаудии. Некто из толпы шепчет, что за мной приехали полицейские, от страха сжимает горло, но я отвечаю, что этого не может быть, они не знают где я! И это правда! Черт возьми, – чистейшая правда! Они не могут знать, просто не могут! Потому, что им незачем это знать! Потому, что этот простофиля признал свою вину и меня оправдали! Эдван, как будто читая мысли, шепчет мне, что они нас не найдут.
   В это время чердак, по площади существенно меньше зала, набивается дополна людьми. Почти бесшумно прячут лестницу под ноги и закрывают люк. Вокруг воцаряется мертвецкая тишина.

9

   Мне 20 лет. Я и Клем поселились в своей квартире, единственную комнату которой перекрасили в белый цвет. Граф приглашает нас погостить, мать в добром здравии, старые обиды позади и семья должна держаться вместе, как ни крути, тем более что Фиру, он завещает мне и Брату (который, ко всему прочему, скоро выходит и ему, Червю, вновь будет чем питаться). Червем отец сам себя называет, после того случая… того самого, когда в Фире было тихо, а пол был скользким от блевоты. Он не хотел, или же не мог, вставить ключ в скважину и потому колотил в дверь на протяжении часа, пока я не заметил суету у входа. В тот вечер колокольчики молчали, отчетливо был слышен стук. Встреча с родителем началась со следующего: «я червь, как и ты, ты – сын червя. Ты рожден пресмыкаться! И нет в красках свободы! Нету! Начинай ползать, те, что прямо ходят – долго не живут!»
   Он странным образом изогнул свое тело и упал на пол. После чего, с приговорами: «Я червь, я червь…» – принялся ползти по направлению к своей комнате на втором этаже…
   Червь приглашает погостить в Фире, ему тоскливо, а я живу в Белой комнате. Мать заперта у себя на втором этаже, она обрела Христа – борется с магией и сжигает «ведьмовские фолианты», в том числе и невинного, целомудренного «Гарри Поттера» в семи подарочных томах. Клем умоляет меня не оставлять ее наедине с Червем, но я все равно верю ему, – верю, что он перестанет пить, сравнивать меня со своими друзьями, говорить о моей незрелости и о том, что я не стою и мизинца Клем, – он ведь ей и учитель, Дон Хуан [20 - Дон Хуан Матус – персонаж из книг американского писателя Карлоса Кастанеды (1925 (35) – 1998), шаман из индейского племени яки, который обучал Кастанеду особой форме магии, основанной на традициях индейцев Древней Мексики – «Путь воина».], наставник и любовник, Дионис! Да, черт с той незрелостью, хоть бы про Клем заткнулся, Дон Жуан! Но я верю словам и, в который раз, прощаю – ведь помню, каким он был когда-то, когда рисовал и его глаза были широко раскрыты, до того, как узнал, что супруга уже полгода в разводе с ним и решила этот вопрос через суд, не посчитав нужным поставить действующие лица в известность… Он говорит Клем: «Она уничтожила меня, принудила отказаться от детей ради себя, мы должны были быть вместе!» Речь идет об отсутствии опеки в типичном понимании, но, сказать по правде, мне всегда было плевать на это… дом родной – это люди! Ни место, ни учебник, который учит правильно вытирать мне задницу. Клем отвечает ему, в своей колкой манере: «Это сделало тебя сильнее! Будь мужчиной – простись с ней!» Червь роняет свои слезы на ее хрупкое плечо и не думает поднимать свое самоуважение с земли, Клем бережно отталкивает его ногой, на ней изящные туфельки, серебристого цвета. Ползая неподалеку, я плачу обо всех утраченных любовях отца, по всему теплу, подаренному пустоте, по своему будущему, поскольку оно призвано оглушить дитя филигранной повторяемостью. Я – последствие чужих поступков, я призван ползти и Клем ползет рядом со мной… милый выводок червей…
   Внезапно Отец переходит на крик: «Родите мне внука! Я буду растить его!» Мы переглядываемся с Клем, и я с земли, робко, говорю ему: «Наша жизнь – это любовь!» Отец дополняет: «И свобода!» Он опрометью бежит в дом, а мы остаемся у реки. Тогда лето было, летом всегда хочется примирения со всем сущим на Земле. Отец возвращается и встречает нас неведанным радушием…
   Идет на нас с «сочувствующей» улыбкой, широко раскинув руки, будто приветствует детей в первый раз за день. Клем дергает меня за рукав и просит уйти, ей неприятно, но я сопротивляюсь… у этого феномена есть универсальное название – толерантность.
   – Я начинаю проект всей своей жизни! – отец говорит.
   Клем отворачивается, будто Граф прокаженный, но я внимаю каждому слогу и держу ее за запястье. Мне страшно ступать на эту площадь, это «Мир искренности». Клем также боится потому, что уже и не помнит своих родителей, которые не выходят из Фиры, не говорят о проектах и утопиях, не рыдают, не дышат, не гадят, и не любят…
   – Да, помню… все этот проект. Долго строишь, Отец!
   – Мне нужны деньги на него… мать на меня злится… и методично уничтожает библиотеку, а я строю судно из пластиковых бутылок… Я построю судно из пластиковых бутылок!
   – Тебе нужно рисовать!
   Выдаю этот утопический лозунг и кидаюсь на Червя с кулаками.
   – Выродок, Червь… – вторю ударам.
   – Клементина, родители беспокоятся о тебе, – кричит сквозь удары, – поплывешь с нами?
   Я хочу выбить из него всю искренность – все, что он называет свободой! Не желаю слышать о «кораблях из бутылок»! Поговорим о любви?! Хочешь знать, что я думаю на самом деле, отец? Возьми себя в руки, черт возьми!
   Печатая мнение на его лице я и не заметил, что в этот самый момент, в дверях Фиры, тепло и радушно, преисполненная одухотворенности и святого блаженства, мать приветствовала Клем, в самом что ни на есть, обнаженном виде. Она мягко шептала «Ведьма, ведьма, ведьма».

10

   – Тише, тише… не повышай голос!
   С этими словами ко мне обратился Отмунд, чей тон был неподдельно дружеский, без тени обиды. Я притих от удивления, но во рту еще долго оставалось послевкусие терпкого слова «Ведьма», которое я повторял без умолку себе под нос, пока полицейские обыскивали каждый уголок «казино».
   – Надо бежать отсюда, эти сумасшедшие просто так не отпустят, Клем здесь нет! – сказал Вор.
   В толпе начались почти неощутимые волнения: по рукам пустили булочку. Каждый отрывал строго положенный кусок и передавал далее. Для окружающих подобная ситуация была делом обычным: и полиция, и обыски, и чердак, и булочка, и все то безумие, которое царило в этом обветшалом здании. Каждый отрывает от булочки. Сия процедура беззвучна. Люди вокруг привыкли к таким вещам. Очередь доходит до меня, крошечный кусок в своих грязных, короткопалых отростках протягивает Вор. Во мне просыпается некая сучья природа: я брезгую, презираю, осуждаю, но голод напоминает о себе и я, подавляя сучью натуру, собираю крохи с лапы Отмунда. В зале на стене возле лестницы у парадного входа есть надпись: «Я отобедал самим собой». Наверное, в каждом голодном человеке просыпается это сучье естество… хоть, впрочем, в сытом оно и не засыпает вовсе. Во взгляде Отмунда, обращенном на меня, читается забота и нет тени ненависти. А мне положено ненавидеть – он украл деньги и плевать на причины, побудившие его на это, но после произнесенных слов я начинаю сопротивляться. Клем здесь нет? Тогда зачем было приходить сюда?
   – Слушай, я не знаю этого Эдвана. Он мне не друг, – говорит Вор.
   – Что значит – «Клем здесь нет»?
   – Когда ты упал без сознания, эти психи говорили о том, что нужно тянуть время.
   – Тебе стоит доверять? Так, что ли?
   – Они держат меня тут уже больше недели!
   Из толпы нам кто-то «тссссссыкает!».
   – Вижу, что держат! Чего тебе надо?
   – Помощь. Хочу бежать отсюда, – видишь окно в конце комнаты… – последние слова читаю по губам, он говорит шепотом.
   – Мне нет до тебя никакого дела…
   – Ее здесь нет! Девушки, которая отдала тебе куклу, здесь нет. Этот Эдван фанатик чертов! Мы в секте какой-то…
   Отмунд – простодушного вида парень, смотрел, не то, чтобы с надеждой, но явно ждал ответа. Бежать? С ним? Да пошел он! Я еще и не приходил…
   – Иди отсюда!
   В эту минуту откуда-то послышался голос, тихий женский голос, шептавший: «Ведьма, Ведьма, Ведьма». Эти слова были адресованы мне и только я один обратил на них внимание. Кто-то крикнул: «Они уехали!» и вся толпа начала свое движение к выходу: сеанс окончен. Все натянули шляпки… в секте какой-то… Ну а я, ловко и в то же время очень неуклюже, протискивался между людьми в другой конец комнаты, подальше от выхода. Несомненно, это не может быть Мать, поверь, мой читатель, этого просто-напросто не может быть… «Ведьма, Ведьма, Ведьма». Со мной играют злую шутку. В данном случае, думаю, что это Клем и, если это так, значит, сюжет происходящего лихо списан с «Волхва» [21 - «Волхв» (англ. The Magus) – роман 1965 г. английского писателя Джона Фаулза.] и вот-вот Кончис [22 - Морис Кончис – персонаж романа «Волхв» – незримый кукловод и хозяин виллы, который управляет всеми событиями.] приступит к своему замыслу.
   Следуя чужой воли, пробираюсь на звук (в последнее время, часто «пробираюсь», «протискиваюсь», «следую чему-то»). Теперь звук слышен с другой стороны, я оборачиваюсь и вижу строки на стене: «Агасфер меня покинул. Сердца стук не берегут. Меня не слышат. Я не слышу. Рыжей ночи отзвук – сердцу – смерти – друг». В это время всеобщее внимание привлек Вор, ринувшийся к окну, через которое проступал теплый персиковый свет, его движения медлительны, взор пуст, а действия спонтанны. Встретившись с ним взглядом, понимаю, что он слеп – глазницы наполнены страхом: его присутствие здесь не предумышленно, это я, – я привел его сюда и открыл дверь под кроной дерева, ручка повернута, слышен щелчок, следующая комната – другой мир – другая ветвь – другая дверь. Отмунд с силой отталкивает мужчину в черной мешковатой рубашке, затем женщину в такой же и совершает прыжок… он застывает в полете, рука касается стекла…, но в эту самую секунду, откуда ни возьмись, его хватает Ошпаренный и швыряет с невиданным могуществом Самсона в мою сторону.
   – Это ЯРОСТЬ, Рока! ЯРОСТЬ! Ты помнишь, что такое ярость?! – лицо Эдвана искажается гневом.
   Одним движением он выводит всех из комнаты, где остаюсь я один и шепот… и крохи той самой булочки… Ведьма, Ведьма, Ведьма… микрочастицы «ЯРОСТИ»… спертый воздух… бетонный пол, усеянный окурками… конечно же, Winston синий, потому что Клем их любит.
   – Кто это?! Чего тебе надо?! – воплю, как сумасшедший.
   – Рока… Прости меня…
   – Клем?
   – Рока, Агасфер меня покинул. Сердца стук не берегут. Меня не слышат. Я не слышу…
   – Рыжей ночи отзвук – сердцу – смерти – друг.
   Под этой надписью, за стеной пустота, на стук пустота отвечает женским плачем, думаю, что это Клем, я хочу, чтобы это была Клем, черт возьми, – это должна быть Клем!
   – Ты можешь оттуда выбраться?
   – Я не знаю, как сюда попала, – продолжает хныкать.
   – Этого никто не знает!
   – Я люблю тебя! – сглатывает слезы.
   – Наша жизнь – это любовь! И ты, и я, и мы с тобой.

   На семнадцатый год существования, одним морозным утром мое внимание приковывает окно Фиры, то, в котором видна спина Отца. Клем продолжает свой сон, паря в воздухе на колокольчиках. Порой Граф предстает мыслителем, пророком, погрязшим в своей гнусности. Я имею в виду, что не все его действия направлены на саморазрушение, порой сущность Червя покидает его душу. Вторая же сущность – это художник. Потерянный талант принуждает меня прощать детские обиды. Взросление и, обещанное отцом, понимание происходящего настигают Рокамадура, – я начинаю анализировать жизнь и учусь прощать. Суждения впредь не могут быть столь критичными, я принимаю свою семью как данность, иными словами – учусь любить. Начинаю осознавать, что на планете существуют люди, которым хуже нежели мне, и эта мысль согревает временами.
   Мать потеряла Иисуса на время… Брат вышел из тюрьмы, и теперь ей нет нужды просить помощи у Церкви: любящий сын обеспечит ее существование единственным верным способом, на который способен. Боюсь, что принять это принуждение я не смогу и не горю желанием. Очень и очень скоро моему братишке предстоит сесть вновь…
   Я смотрю на пробуждение Отца: его движения сумбурны и неуклюжи, но в этом весь Граф. Секундой позже он садится за мольберт, ножка которого уже несколько лет как сломана, и берет кисточку в последний раз… впредь у него не появится желание закончить работу. Пару небрежных мазков и вот художник спускается в гостиную, где из спячки выходят гости. Мой отец наполняет свое одиночество дурным общением.
   Я возвращаюсь в сарай, сжимаю руку Клем и шепчу ей на ухо: хочу тебя съесть! Говорю о том, что очень скоро мы снимем свою квартиру и перекрасим в любой цвет, который ей вздумается. Мне плевать на цвет стен! Сосредоточиться бы на том, с кем живу…
   Утренние откровения прервал голос, уставший и, вместе с тем, несколько дебильноватый, – это был мой друг. Точнее сказать, это был незнакомец, – блондин с голубыми глазами и с чрезмерно серьезным, пытливым взглядом, который впоследствии стал другом. Мы и раньше дружили и все детство провели вместе, ведь его родители также занимают место в Фире. Часто любовались ножками англичанки, ему очень нравились ножки англичанки! Но, ровно год тому назад, Друг исчез и за время отсутствия стал незнакомцем. Конечно, для тех, кому было до этого дело.
   Его плечи заняли дверной проем:
   – Хватит ныть, ты девушку замучаешь! Пожалуй, стоит прогуляться, у меня как раз есть сотня от отца. Не будем о грустном?!
   О «грустном» не продолжали… На сотню от отца мы смогли позволить себе обменяться парой-тройкой детских историй, поспорить о двух десятках, прочитанных за всю жизнь, книг, выпить пива, посидеть под рестораном «Эсквайр», выпить дешевого вина и еще немного поныть напоследок. Номерами обмениваться не стали, но успели найти Другу девчонку: смуглую, симпатичную, – тоже сидела у «Эсквайр» (у нее двадцатка от отца). Отправили их в тихое место…
   Сотня кончилась. Дружище, добро пожаловать назад, я скучал.

11

   Дальнейший разговор не заладился, как впрочем, и все беседы до этого. Нам чужды беседы в кровати, беседы на кухне, беседы на воздухе, беседы в вакууме, в подсознании, в интернете, под водой, в ванной, в коридоре, вечером, во время обеда, перед телевизором, в пабе, в метро, в автобусе…
   – Клементина, послушай меня. Есть ли там дверь, окно, дыра, что либо?
   – Я ничего не вижу, – продолжает рыдать.
   – Прекрати! Скоро вернусь.
   Я не скоро вернулся.
   Спустился на второй этаж: сначала заберу куклу – ее надо отдать, затем найду Эдвана и потребую от него освобождения для себя и для заложницы там, наверху, а если откажется – дам по обваренной роже. Хватит с меня этих игр.
   Внизу люди, хитрые взгляды которых скользят по залу. Веселье продолжается, игра на шляпки продолжается, Кафка все искусней закручивает сюжет, ведь контрапунктом ко всеобщему веселью, из-за стен доносятся звуки музыки столь печальной, что человечеству впору хоронить детские улыбки. Я прощаюсь с детством. А Чеширский кот продолжает скалиться. В конце зала, за высокой горой шляпок, скрывается сутулая спина Эдвана. Я забываю о кукле и бегу за ним. А Алиса бежит за белым кроликом.
   Я настигаю Эдвана за высокой стопкой шляпок, ладонью касаюсь его правой руки, опускаю глаза и с ужасом отпрыгиваю назад.
   Звучит резкий хлопок, разносящийся гулким эхом по залу, толпа в одночасье пугается, дружно умолкает и всенепременно глазеет на Эдвана. У того виноватый, хмурый взгляд Раскольникова, устремленный в пол, и ехидная ухмылка на лице. У его ноги лежит труп, стремительно и неуклонно остывающий, и рядом еще двое стоят на коленях, усердно растрачивая свой запас, в тщетных попытках надышаться напоследок.
   – Мой милый друг, Рокамадур! И вновь ты рядом, – Эдван расплывается в дружелюбной улыбке, невинно размахивая пистолетом в левой руке.
   – Рока, это казнь! – пистолет продолжает монолог, ему я охотно верю, больше чем Эдвану.
   На моем лице нет страха. Нажимаю на кнопку в сознании и перехожу в рассудительный режим: так далее продолжаться не может…
   Новый хлопок – второй упал.
   – Ничего не скажешь? – Ошпаренный спрашивает.
   – Нет. Нечего мне сказать…
   Он кончает третьего.
   – А сейчас?
   – Мне все равно.
   – Мразь… – шипит, как змея.
   – Это представление для меня?
   – Нет, конечно, нет. Совпало…
   – Мне пора.
   – Теперь я уж точно не могу тебя отпустить… И Клем… И Отмунда…
   – Где она? – смеюсь.
   – Действительно смешно…
   – Милый, он хочет смерти! Его необходимо убить! – слышится голос Клаудии, на этот раз ее тон не кажется таким глупым.
   На моем лице нет страха. Я пытаюсь связать Эдвана и Клаудию со своим прошлым… и не могу… Их лица – расплывчатые маски. Отвожу взгляд от трупов, позади на стене надпись «Меня здесь нет».
   – Еще рано, ты же видишь, что он ничегошеньки не понимает! Ты же не понимаешь?!
   На моем лице нет страха. Молчу в ответ. На стене над буквой «М» – сквозное отверстие, за ним находится кто-то, кто следит за нами.
   – Клем тоже ничего не понимает… Застенчивая она у тебя… – Эдван ухмыляется, Клаудия хихикает.
   – Пошел ты.
   За стеной Клем. Я думаю, что там Клем. Это должна быть Клем! Выходит, она нашла способ выбраться с чердака. Значит скоро Клементина познакомится с Клементиной.

   Мы живем в квартире, стены которой выкрашены в белый цвет. Квартира крошечная, но главная ее особенность – до Червя и Фиры ни ногой, ни рукой, ни глазом, ни ухом не подать. Между нами неприлично длинное расстояние.
   Мы дрались с родителем не менее, чем положено отцу и сыну, и не более, чем хотелось бы. Отца бить легко! Не сложнее, чем вести беседу. Если уточнять, это произошло всего два раза. Один описан выше, ну а первый бой случился в тот день, когда я простился с Фирой – с отчим домом.
   После безнадежно долгого и утомительного обучения, реставрация подушек начала приносить прибыль. Мы нашли квартирку в городе, в часе езды от Фиры: звон колокольчиков в конец задрал и меня, и Клем. Брат только-только сел, он был задержан, при попытке обнести птицефабрику… зачем? Поди знай зачем, думаю в нем, также как и во мне, предпринимал попытки проснуться дух реставратора и ему потребовалось раздобыть перья. Этот талант воспротивился обходить стороной нашу семью. И я ему благодарен за редкую булочку в доме, за ясельную группу в кармане, за затворнический тоник и отшельнический джин в моей железной кружке.
   Пора съезжать, пора прощаться. На пороге детства, у дверей в Фиру, стоял Отец, его уста были намертво склеены, а глаза широко раскрыты.
   – Бери кисть в руки, отец, и продолжай рисовать.
   Молча смотрит, будто я говорю на суахили [23 - Суахили – самый распространенный язык в Африке. По разным оценкам, на нем говорят 50–60 млн. человек. Имеет статус государственного в Танзании и Кении. Принадлежит к семейству языков банту.].
   – Обещаю, – выдает с опозданием, стиснув зубы.
   – И я обещаю прийти. Прощай.
   В ответ, он зарядил мне кулаком по носу. Клем незамедлительно подняла с земли сумку и почесала к дороге. Я же красно-коричневой жижей залил холст под ногами.
   – Могу и не приходить, – давлюсь смехом, за деревьями сигналит такси, пора покинуть Фиру.

   Мы повернули ключ, растворились в белом цвете и погрузились в глубокий анабиоз [24 - Анабиоз (лат. anabiosis – оживление, от др. – греч. ἀναβίωσις «возвращение к жизни, воскресение») – «состояние живого организма, при котором жизненные процессы настолько замедлены, что отсутствуют все видимые проявления жизни.]… Я чувствовал себя героем Керуака [25 - Джек Керуак (1922–1969) – американский писатель, поэт, важнейший представитель литературы «бит-поколения». Его самые известные романы – «В дороге» и «Бродяги Дхармы».], в затяжной поездке по стране, которую до этого никогда не видел. Весь смысл моего существования заключался в открытии иных широт разросшейся вокруг вселенной: голой, пустынной, первородной, а от того особенно желанной и вязкой. Мы учили иные языки… Новая вселенная уединения, расположилась в крошечной комнатке. Этот мир существовал для нас двоих и для кукол внутрь него ходу не было. Это – «Мир понимания».
   Словно ловец торнадо, я преследовал мимолетное видение, секунду неприкрытого исключительного откровения, оргазма; будто на гребне волны, преодолевал страну за страной, с каждым вдохом все больше отдирая душу от прошлого. Непрерывная связка движений руководит нами, направляя к акту бесконечного завершения – определению главенствующей роли – кто сверху? – помутнение – мой выбор – твой – касание духа – понимание – твоя кожа – тишина – я чувствую дрожь между твоих ног…

12

   Рока и, неизменно, Клем, плетутся вдоль реки… Друг все время повторяет, что это глупая затея, – просить Отца рисовать, и «Фира» никогда не станет нашей, а Граф не послушает меня. В последнее время, он слишком агрессивен в отношении Отца, хоть, впрочем, вся его семья живет здесь не первый год. Но я прошу Червя рисовать. Потому что не могу реставрировать: меня раздражает его апатия, «наследственное вдохновение» иссякает, а подушки сами себя не наполнят. Он не рисует – я не работаю – люди плохо спят. Клем говорит: «Ты не должен прощать слабость!» Я не простил.
   Солнечные лучи скользят по серой бечёвке, обвязанной вокруг пластиковой бутылки, затем следует еще одна, теперь зеленая, а не коричневая, как предыдущая, и дальше они чередуют друг друга. У входа в Фиру уже стоит готовый пластиковый низ небольшого судна. Из здания выходит Отец, со связкой бутылок в руках, у него подавленный вид: Ной строит свой ковчег. Я начинаю свою сопливую речь…
   Но он не слышит – лишь безумно водит глазами из боку в бок. «Мне бы закончить корабль, да уплыть» – говорит поникшим голосом. Из Фиры в это время выходят люди, громко жалуются на шум внутри. Они идут к реке, подальше от Графа.
   – Уплыть на корабле из бутылок? – интересуется Клем.
   – Так точно, мадам, так точно.
   – А картины? – я интересуюсь.
   – Поздно. Нет сил на них. Силы ушли с ней.
   Это он говорит о любовнице, – конечно же, та ушла и унесла с собой остаток необузданных идей. Герой лишен топлива: его сердце замедляет ход, а мысли выстилают дно пропасти, кровавой кашей. Я чувствую свою вину, но саму идею раскаяния лишаю средств на существование. Спишем на алкогольную бездумность. Ведь это было так давно, что я уже и не помню, что было. Теперь у меня есть Клем…
   – Мог бы и меня поставить в известность! – Червь смеется.
   – Я боялся сказать… Столько лет прошло…
   – Что ты?! Это важно! Говорить о том, кого ты хочешь трахнуть – очень важно!
   – Говорить? Не трахать? – я смеюсь.
   – Сначала трахни – после скажи.
   – Так точно!
   – Придет день, и мы сочтемся, да, Клем?! – улыбается.
   Мы молчим в ответ…
   Скупая сцена ревности и можем ступать дальше. Сейчас не до картин… В конце-концов, Любовница не Биче [26 - Биче – сокращение от Беатриче. (1266/1267– 1290), предположительно Беатриче Портинари, «муза» и тайная возлюбленная итальянского поэта Данте Алигьери. Была его первой и платонической любовью, вышла замуж за другого и рано скончалась. Воспета в главных произведениях Данте и оказала огромное влияние на развитие темы платонической любви поэта к недоступной даме в европейской поэзии последующих веков.], чтобы вдохновлять своей недоступностью, у нее другой почерк: ее осанка заключает в себе образ вдохновительницы иного толка. Она лишь образ для Графа, в котором, по замыслу, должен быть воплощен старческий покой и забота, когда придет время слиться воедино с матрасом. Но своенравность и независимость промежности охарактеризовали ее свободную натуру однозначно, без иных умыслов и светских недосказанностей. А чего же еще ожидать от любовницы? Любви? А от меня? Эдипов комплекс поглощает мои мемуары! Осталось трахнуть мать… [27 - Подразумевается строка из песни The Doors – «The End» – «Mother… I want to…»]
   Из Фиры выходит группа людей, все, с недовольным видом, громко причитают: «И так уже целый месяц! Ну сколько можно?! Животные! Так громко, так громко! Они назло это делают, я вам точно говорю! Она могла-бы и постыдиться, он ведь совсем ребенок! Как не стыдно, как не стыдно…».
   – Сходите, посмотрите, – вам будет интересно! Позже договорим, – скрывается в куче бутылок.
   Мы покидаем Графа и его работу, Ноев ковчег продолжает расти. В Фире слышны истошные вопли откуда-то сверху, парадный зал пуст и звонкими аккордами отвечает на крик; к нам подходит некая особа.
   – Где твой Друг? – она воспроизводит знакомые звуки очень тихим, шипящим голоском, будто задыхается.
   – А ты кто?
   – Мы познакомились у «Эсквайр», у вас была сотня от отца.
   – А у тебя двадцатка, помню… И чего надо?
   – Я ищу Друга, – хрипит, каждая буква дается ей с большим усилием.
   Прерывистый крик не перестает звенеть в ушах.
   – Что уж и говорить, дом большой, – Клем шутит, я смеюсь, девушка молчит.
   – Даже и не знаю, где он может быть, – говорю.
   – Что это шумит? – она спрашивает, Клем смеется, я смеюсь.
   – Сейчас узнаем, – говорю, сквозь смех.
   Больше я от нее не услышал и слова. Ни словечка. Ни в тот день, ни в какой другой. Хотел бы и я говорить так мало, хотя бы с самим собой…
   Мы втроем бредем по Фире, по направлению к источнику шума. Комнат много и все пусты, за исключением некоторых – они свободны: от воспоминаний и мебели, от истории и света, от детского смеха и душевного уюта. Все это я сохранил у себя внутри: вот в этой мы с братом искали подарки под сотней серебристых сосен, хитро расставленных Отцом по всей площади комнаты, а в этой смотрели, как он вырезает из дерева голову сказочной птицы, а в этой гуляли меж сотен висячих в воздухе свечей (условно левитирующих), уклоняясь от капель горячего воска, наполняя волшебством свои игры и выдуманный мир. Все было сделано руками того, кто сейчас строит пластиковый корабль и когда-то собирал, будто Крукс [28 - Крукс – герой Александра Грина из романа «Блистающий мир» (1921—23), который изобрёл летательный аппарат, похожий на лебедя и летающий с помощью 4000 серебряных колокольчиков.], 4000 серебристых, звенящих колокольчиков, чтобы взмыть в воздух на своей чудо-машине. Их всего 3954 и они заперты в сарае. Теперь же все, кроме колокольчиков, заботливо вынесено гостями Фиры за пределы семьи и даже часть картин незаметно продана. А сырые и холодные стены особняка резонируют звонкими «охами», «ахами» и «давай еще».
   Мы проходим вглубь коридора на втором этаже, к двери, разрисованной всевозможными геометрическими фигурами разных цветов: от пурпурного до тускло-гранатового. Это комната матери.
   Внутри на нас обращают внимание не сразу: мы прерываем акт соития робким «Угу». У девушки перепуганный, сопливый вид. Клем с нервозным смехом выбегает из комнаты, а я представляю молчаливую Другу и приветствую мать кивком. Откуда-то из клубка конечностей доносится: «Славный день, сынок». Но я в ответ вновь представляю – это молчаливая девушка, хотела тебя найти; и смеюсь. В ответ слышу: «Спасибо, old sport [29 - Оld sport – старина – местоимение из романа Ф. С. Фицджеральда «Великий Гэтсби».]», и ловлю одобрительный взгляд, устремленный в сторону тел. Девку все устраивает, но миссия выполнена лишь наполовину: не было слышно привычного «ведьма».

13

   Рокамадур в казино играет на шляпки. Мою руку настойчиво дергает хрупкая девушка лет пятнадцати с большими светло-серыми глазами, в свободном ситцевом платье, с большими карманами, давая понять, что надо отойти, нечего здесь глазеть на убитых. Я повинуюсь. Эдван не сходит с места, все так же нависая над жертвами и провожает меня взглядом. «Рокамадур, мой милый друг – тут не играют в куклы!» – бросает вслед.
   Подходим к надписи «Меня здесь нет». За стеной больше никого нет, Клем скрылась, никто не наблюдает.
   – Ты знаешь этих людей? – говорит девчушка, указывая на трупы.
   В ней совсем-совсем нет страха.
   – Да, знаю.
   – И я их знаю… – печально вздыхает.
   – Кто ты?
   – Я подруга Клем. И твоя.
   – Я никогда тебя не видел. Кто ты?
   – Потому что мы не знакомы. Я Софи Марсо, приятно познакомиться!
   – Софи Марсо? Интересно…
   …но уже через секунду я не смог сопротивляться, и мы засмеялись во весь голос.
   – Я Ро…
   – Рока, я знаю. Тебя тут все знают. Говорят, что ты опасный человек, как загнанный в клетку зверь.
   – Как тебя зовут?
   – Николь Кидман.
   – Что ты мне расскажешь, Николь?
   – Оставь Клем в покое! Ее здесь нет.
   – Это невозможно…
   – Ты дурак!
   – Ты знаешь, как отсюда выбраться?
   – Нет… ты не сможешь отсюда выбраться…
   Она произнесла это столь уверенно, будто уже знала развязку, хоть впрочем, происходящее в последнее время жестоко кромсало всю вариативность повествования – исход был ведом и мне. Но я все же спросил: «Почему?»
   – Это казнь, Рока.
   – Сколько тебе лет?
   – Одиннадцать, я еще ребенок!
   – Где твои родители?
   – Умерли…
   – И тебя опекает Ошпаренный?
   – Нет, я сюда попала… с…
   Она посмотрела на убитых.
   – Так значит ты из приюта…
   – Да.
   – Как их звали?
   – Священник, Имам и Раввин…
   – Нет. В действительности.
   – Никто не знает.
   – А как тебя зовут?
   – Мэрилл Стрип.
   – Прекращай смотреть телевизор!
   – Оставь в покое Клем!
   – Мне нужен маркер, можешь достать, Мэрилл?
   – Зачем?
   – Не задавай вопросов, Мэрилл.

   Я стою посреди пустыря… солнце выжигает глаза. По моей тени топчутся муравьи, а тихий гул города вдали говорит о том, что существует дорога назад… я познакомлюсь с братом…, а после, отыщу дорогу назад. Этот путь пролегает через «Фиру»… я должен привести брата в чей-то дом родной, в чью-то большую семью. А после ступить на обратный путь. А в конце меня ждет Клем и условный «дом родной». Мою тень унесли муравьи… и теперь я не знаю где север, где юг. Лишь тихий гул… говорит о том, что «Назад» – существует.
   Ко мне спешным шагом направляется бледный, испуганный пацан. Он волочет свою тень по земле, словно бродяга, будто истрепанный собачий коврик для ночлега. Быть может, вот он мир родной…
   – С возвращением в «Мир живых»! – говорю ему. – И тебе привет! Отвези меня домой.
   На этой фразе все начинаю заново: меня зовут Рока, я живу в квартире с белой комнатой, живу с Клем, временами превращаюсь в девчонку и плачусь о своей нелегкой, но все же беру себя в руки и мужественно набиваю подушки перьями… я почти не бываю в Фире. Пытаюсь вернуть Червя к жизни, быть может, ему удастся найти покой. Друг станет отцом. Его молчаливая подруга беременна. Не прошло и… не прошло… Мать вновь вступила в связь с Иисусом. Ну и черт с ней! Короче, жизнь бьет ключом! Остается лишь один вопрос: кто обращается ко мне? Кто ты? Почему я называю тебя своим братом? Кто-то другой говорил со мной сквозь решетку, и некий трус навещал тебя раз в месяц. Трус и негодяй, опустивший руки и сбежавший в квартиру с Белой комнатой. Подонок, скрывшийся за юбкой, подлец, потерявший дом и семью. Этот результат лишь следствие моего отношения к происходящему. Я должен был разделить с тобой эту ношу и принять все как данность. Любить, не задавая вопросов и сесть за попытку накормить свою семью.
   – В Фиру? – обраняю очевидный вопрос.
   – Да, туда. Слышал, наш друг станет отцом!
   – Да уж. Он пробовал стать отцом нам с тобой, но с Иисусом сложно конкурировать.
   – Хочу домой, – усмехается. – Там, черт возьми, так весело. Поехали.
   Держим курс в другую сторону, все дальше и дальше от города. Путь назад возвращает меня к прошлому. Я еду с незнакомцем, который по-прежнему считает меня своим братом, еду в прошлое. Молодые души блуждают в безлюдье. Брат признает Фиру домом и всем сердцем хочет вернуться туда, но мой долг его сопровождать и отдалиться от своего убежища, проводить Орфея и вывести в «Мир живых». Здравствуй, братишка, я здесь для того, чтобы показать тебе, что ни хрена не поменялось, и, уж в который раз, бросить наедине с долгом, привязанностью, любовью и тем, что принято называть семьей. Дело в том, что Рока чужак в твоем мире, в мире, где ничего не меняется, где все чего-то ждут и жуют свободу, сидя друг у друга на плечах. Добро пожаловать назад!
   Его возвращения никто не ждет. У дверей не стоит лакей и на коврике у входа не написано «Welcome». Лишь тусклый, холодный фонарь освещает вход. За всех говорит Друг: «Добро пожаловать! И пора прощаться». На все вопросы он отвечает сухо: «Нам пора искать другое жилье».
   – Но почему? – я в искреннем непонимании встречаю новость.
   Брат нервно поглядывает на него, на меня, на Фиру, и молчит. Друг протягивает тому сигарету и они закуривают одновременно:
   – Граф попросил нас съехать из этой дерьмовой коммуны!
   Он зол. Ему любые перемены даются нелегко. Друг очень остро реагирует на «Мир перемен».
   – Фира – дом без хозяина, – неуверенно подбадриваю.
   – Пришло время найти свой дом родной.
   – Можешь остаться.
   – Мы же не малые дети… А я скоро стану отцом!
   Брат бросил скупое «Поздравляю!» и опять умолк. Друг кивнул в ответ.
   – Где он сейчас? – вздыхаю.
   – Твой отец… в городе.
   – Где именно?
   – В Белой комнате.
   Я, Любовница, Клем, Отец… идиотская ревность режет сердце и я выдумываю другой мир, в котором все говорят на одном языке и слышат друг друга. Забываю о Брате, забываю о Друге. Червь в Белой комнате: я объясняю причину голода в Африке. Червь рядом с Клем: объясняю причины энергетического кризиса. Червь мстит мне за Любовницу: объясняю свой страх; не слышу, еду к Клем, в свой дом родной, в надежде увидеть то, что видеть не должен. Любовница поднимает подол своей рубашки… Клем проводит пальцами по его ключице, как, обычно, делает это со мной в постели… Клем кусает его нижнюю губу… Любовница поворачивается спиной… она придыхает: «сильнее»… Клем шепчет ему: «еще»…

   – Спасибо, Мэрилл!
   – Я не Мэрилл, я – Вивьен Ли.
   – Тебе точно десять?
   – Мне одиннадцать. Зачем тебе маркер?
   Я молча написал на стене:

     В тех странных копях обитали души,
     Прожилками серебряной руды
     Пронизывая тьму. [30 - «Орфей, Евридика и Гермес» Райнер Мария Рильке.]

   – Вот и скончались светочи, что жизнь поддерживали и сохраняли в тех, которые, вопреки стенаниям их проклятых душ, хотели жить…
   – Почему ты не помог им?
   – Но чем? За что их убили?
   – Ты должен знать.
   – Никому и ничего я не должен, Вивьен Ли.
   С этими словами я повернул голову в сторону парадной двери, где, в надежде сбежать, торопливо и неумело ковырял замок Отмунд. Казалось, что он и впрямь считает себя незаметным для глаз, будто его прикрывает невидимый щит. Эта попытка побега выглядела мило: в подтверждение моей мысли, двое мужчин легкими, изящными движениями взяли Вора под руки и унесли прочь. Еще один побег потерпел неудачу. Этой сцене никто не отдал и крупицы своего внимания, кроме меня, конечно, – жизнь в Казино идет своим ходом.
   – Тебе страшно? Тебе есть, где жить? – на меня внезапно снизошло озарение: только что ребенок стал свидетелем смерти своих опекунов.
   – Нет. Теперь я буду жить здесь.
   Девочка произнесла это с такой миной на лице, при помощи которой люди обороняются от вопросов учтивости на похоронах. К чему спрашивать Спартанца о его переживаниях – ясно ведь сказано: «Со щитом или на щите» [31 - «Со щитом или на щите» – латинское выражение пришедшее из сочинения древнегреческого историка Плутарха «Изречения лакедемонянок». Спартанка Горго, провожая сына на битву с врагами, протянула ему щит и дала такое напутствие.]. Ее взгляд – озарен детской беспечностью. Этот взгляд я когда-то встречал у Клем. В тот день, когда мы покинули Фиру – она прощалась с родителями.
   – Я знаю, почему я здесь нахожусь, – произношу из своего печального раздумья.
   – И почему?
   – Как тебя назвали родители?
   – Бейонси Ноулз, – она все не перестает улыбаться.
   – Ну, этого они сделать не могли. Я их знаю.
   – Знал! Они умерли, – поражаюсь ее чистой искренности.
   – Твой отец был моим Другом. К сожалению, у меня нет для тебя часов, которые он бы передал мне на фронте…
   – Ты их потерял?
   – Нет… ты не смотрела этот фильм [32 - Фильм Квентина Тарантино «Криминальное чтиво» (1994 г), в котором один из героев по кличке Бутч, был обладателем вышеупомянутых часов. Это были золотые часы его погибшего на войне отца, которые сам отец, а потом и его сослуживец прятали в заднем проходе, во время плена, дабы сохранить и передать их Бутчу.]…
   – А твой отец умер?
   – Да.
   – Тогда почему ты шутишь?
   – Надо уйти отсюда. Нечего тебе смотреть на это! – я говорю.
   – Уже поздно, – она говорит.

   Дорогу прерывают светлые полоски света. Небо становится бирюзово-пурпурным, а тихий, далекий, отрывистый гул приобретает непрекращающееся мелодичное звучание. Такси пересекло границу ночного города. Брат остался, вместе с другими обывателями, провожать Друга и его беременную даму в далекий путь на улицу. Порядочность – весьма непрактичная добродетель: против воли хозяина дома не попрешь! И ни у кого – ни у кого! – не возникло мысли, что это решение неправильно. Отнюдь! Страх одиночества, подобно отраве, проник в сознание Червя и извратил его суть. У его гостеприимности есть границы, как и у большинства людей, хотя у него к этому исключительно прагматичный подход. Вот только прагматизм Червя удивительным образом синонимичен прихоти. А я уж было подумал, что двери Фиры открыты для всех.
   Меня ожидало разочарование: я прервал милую беседу. Клем и Граф находились в разных концах комнаты. Я не заикаюсь о ревности, зачитываю сводку новостей… Известие о возвращении своего блудного сына из тюрьмы, Отец пропускает мимо ушей. Далее, я пытаюсь донести мысль, что выгонять моего Друга и его беременную подругу из Фиры – это гнусное и жестокое решение. Отец парирует удар здравого смысла предложением приютить Друга здесь, в Белой комнате. Это стало бы временным решением: во-первых площадь квартиры ничтожно мала, а во-вторых – это мое убежище, изолированное от внешнего мира, и здесь больше никому не рады. Но мне некуда деваться – будем поступать по совести.
   Клем позвонила Другу и велела им ехать в нашу скромнейшую из обителей, но уже через полчаса на пороге стоял Брат и рад был поделиться новостью, что молчаливую подругу увезли в больницу, она на сносях. Я попросил его сообщить новоиспеченному отцу, что он с семьей может пожить у меня какое-то время, но на роды я явиться не смогу: не хочу оставлять Клем наедине с Червем, он в хламину пьян. Брат поздоровался с родителем из дверного проема, но тот не отреагировал, тогда он произнес: «Отец, я вернулся». В ответ Граф бросил: «Я вижу, я рад». Брат подкурил сигарету и попрощался: «Еще увидимся, я поехал к рожающим».
   Тогда, я не смог понять причину появления Отца в Белой комнате, и Клем не могла этого объяснить. До этого он, без моего ведома, не являлся. Я был зол. Еще у двери он принялся рассказывать о своей жизни и о том, что Мать уничтожила его, и что Клем ему очень напоминает ее. Но к концу рассказа его энергия иссякла, в руке осталась дымить недокуренная сигарета, а мысль оборвалась на половине, он не успел сказать о том, что понимает: его сегодня, как и в другие дни, никто не ждал.
   Мы просидели в тишине и в растерянности (уставившись в его аккуратно выстриженную бороду и почти лысую, с тоненькой косичкой на затылке, голову) много времени, пока я не включил музыку. Играли TV on the Radio – Blind [33 - TV on the Radio – инди-рок-группа из Нью-Йорка, образованная в 2001 году. Blind – в переводе с английского – слепой.]. Он худ и бледен, его сон груб, как щебень. Я не решаюсь спросить Клем об измене, вместо этого приношу свои извинения за то, что целая семья нытиков вмешалась в ее жизнь, но она отвечает скупо: «Это отчаяние». И в этот момент звонит телефон. Звон вызывает во мне отвращение – терпеть не могу эти шумящие штуки. Трубку берет Клем. Брат сообщает радостную весть: родилась девочка.

14

   Звонит телефон и, словно сирена, предупреждает о том, что опять пришло время всем жителям «казино» прятаться от незваного гостя. Какое-то время находящаяся в зале толпа, пытливо переглядываясь, бездействует, в тревожном ожидании. Но вдруг звонки прекращаются, эхо замолкает и все дружным строем, как и в прошлый раз, начинают подъем наверх. Девочка теряется среди людей. В центре зала неподвижным остается Эдван, у его ног лежат трупы, в одной руке у пояса он держит пистолет, а другой за талию Клаудию. Он в белой, заправленной в серые льняные штаны, рубашке с закатанными рукавами и расстёгнутым воротником, а на его плече – несколько, почти незаметных, капель крови. У сутулой, худощавой фигуры появилась выправка, а его Мэллори Нокс [34 - Меллори Нокс – героиня фильма Оливера Стоуна «Прирождённые убийцы» (1994 г.) о паре серийных убийц Микки и Мэллори, колесивших по югу Америки в середине 90-х, совершивших десятки жесточайших убийств и ставших знаменитыми на весь мир.] светится кокетливой улыбкой подле него, играя прядью волнистых волос. Они невозмутимы и бесстрашны! В его глазах читается спокойствие – он не спешит уходить, он ждет чьего-то приезда…
   Перед тем, как подняться по лестнице вместе со всеми на чердак, я бросил последний взгляд на Эдвана и Клаудию. В здание вошел неизвестный человек в черном плаще и шляпе, и пожал руку Ошпаренного.
   Лестницу подняли.
   – Нет ни у кого булочки? – расплываюсь в улыбке.
   Все молчат. Значит нет.
   По плечу меня хлопает Отмунд, у него потные ладони и на плече остается мокрый след. Волнительный парень, хоть и вор. Из-за чьей-то спины доноситься тихий напев Where is my mind [35 - «Where Is My Mind?» – песня американской альтернативной группы Pixies.], и я невольно подпеваю шепотом.
   – Я намереваюсь совершить побег прямо сейчас! – с такой пионерской убедительностью говорят, разве что, политики, отпуская на свободу террористов, в попытках объяснить семьям погибших, что это оправданные меры и вся ситуация под контролем. В этом тоне скреплены воедино представления о человеческом сопереживании и взаимопомощи, долга и жертвы. Но это плохая игра актера, – так и зубную пасту не продать, надо ведь дать обещания, что от нее потерянные зубы вырастут вновь.
   – Полагаю, предыдущие попытки потерпели неудачу…
   – Они очень опасны!
   – Представить себе не могу!
   – Видишь окно? Я ухожу отсюда прямо сейчас.
   С этими словами он достал из-за спины небольшой, но увесистый, металлический прут, очевидно от стула или перила и, прихрамывая, поплелся к малюсенькому окошку, в которое с трудом пролез бы и голубь. Я утрирую, но даже собаке было бы не так просто это сделать. Казалось, мало кто обращал внимания на неуклюжие действия горе-беглеца, но все же, и в этот раз, две тени устремились за ним, создавая волнения в толпе. Отмунд не успел замахнуться, чтобы швырнуть прут в окно, как его руку перехватили и молниеносным движением нанесли удар по колену. На глазах Вора выступили слезы, от боли его крик скукожился до секундного всхлипа. Он схватился обеими руками за ногу, но не упал, лишь пошатнулся. Прут отшвырнули в сторону, давая понять, что урок окончен и должен быть усвоен, и растворились в окружающих. Никто, по устоявшейся традиции, не придал этой миниатюре никакого значения, будто по чьему-то велению обязаны смотреть в противоположную сторону, чтобы не произошло у них за спинами. Кто-то крикнул: «Они ушли!» Через стоны Отмунда начала пробиваться мелодия Where is my mind и я продолжил подпевать, в то время, как рука сама потянулась за прутом, возле аккуратной женской ступни. Моя щека едва коснулась ее ноги и я улыбнулся, как-бы принося свои извинения за такое поведение. В ответ мне по-шкоднически бросили ухмылку, отводя глаза в сторону. И в продолжение этого невинного флирта, я принялся долбить надпись на стене: «Агасфер меня покинул». С усердием, – с усердием паровой машины, с истошным, черт возьми, усердием!
   В стене образовалась дыра размером с человеческую голову.
   – Что там? – с земли донесся голос Отмунда.
   – Другая вселенная.
   – Не понимаю.
   – И я не понимаю… это невозможно понять! Невозможно.
   – Я попал сюда по ошибке, по очень большой ошибке!
   – Да, воровать у меня, как оказалось, было очень большой ошибкой.
   За стеной пахло сыростью и эхо долго блуждало между широкими стенами зала. Это помещение почти вдвое превосходило в размерах ту комнатку, где мы вынуждены были тесниться. Никто по-прежнему, думается мне по установлению, не обращал на меня внимания и никак не препятствовал моим действием. Очевидно, Эдван хочет, чтобы я попал в скрытую от глаз часть здания. И… он все рассчитал верно, я следую каждому пункту. Так или иначе, но я должен проститься с Клем и не только потому, что вот уже два года не могу забыть ее, не могу простить себя и таю обиды, а и потому, что времени осталось совсем немного, и с этим надо покончить. Три трупа внизу, своим видом, дали очень лаконичного пинка мне под зад. Шутки кончены. Уже завтра я умру за то, что сделал пять лет тому назад, как сказала бы девчушка в ситцевом платье.

   Младенец кричит изо дня в день, из часа в час, из минуты в минуту. Обладают люди такой привычкой в этом возрасте, так уж заведено… Друг, в два шага, пересекает комнату туда и обратно, носясь с ребенком, которому абсолютно безразличны уговоры и причитания заткнуться.
   – Тебе нужна работа, – я потягиваю черный кофе, оттопырив мизинец, с видом наставника, но никак не друга.
   – Даже когда у меня есть деньги на Джонни Уокер [36 - «Джонни Уокер» – известная марка скотча (Шотландский виски). Под этой маркой выпускается как недорогой, выдержкой не менее 3 лет, виски, так и различные типы выдержанного дорогого виски.], я предпочитаю пиво. Мы – порода такая. Ты да я. Наше поколение не способно работать, только подчиняться. Или брать все в свои руки. Нужна идея, old sport, – он обращался ко мне на манер Гэтсби, но только ко мне! – Я занимаюсь поиском идеи. В наше время для ее реализации существует множество инструментов. Это человеческое внимание. Все вдруг захотели делиться своей жизнью, дружба стала валютой, тебе платят за цифру у графы «Друзья», выходит – тебе платят за друзей. Они впредь должны вместе с тобой любить Джонни Уокер и плеваться от Чивас [37 - Chivas Rеgal – бренд элитного шотландского виски (скотча).]… – он говорит с азартом, зажигательно, в попытках найти в слушателях безоговорочную поддержку, но, зачастую, больше всех воспламеняется именно он сам.
   – Много же должно быть у тебя друзей, чтобы рекламировать Джонни Уокер. Стоит объявить сухой закон и друзей совсем не станет… – жую каждое слово.
   Его дама сердца слышит нас: от жен своих никуда не деться в четырех стенах, только в разговоры, но ей все равно, – она беседует с Богом, с Буддой, с ребенком, Лютером Кингом, с «желчным пузырем Джека» [38 - Цитата из романа американского писателя Чака Паланика «Бойцовский клуб» (1996 г.)], с Ганди, не открывая рта, нагромождая свою речь размышлениями об антропологизме [39 - Антропологизм (от греч. человек и учение) – представление о человеке как о высшем продукте природы, концепция подчеркивает единство человека и природы, зависимость всех общественных явлений от естественных качеств человека.] и метафизике [40 - Метафи́зика (др. – греч. «то, что после физики») – раздел философии, занимающийся исследованиями первоначальной природы реальности, мира и бытия как такового.], о теории большого взрыва [41 - Большой взрыв – общепринятая космологическая модель, описывающая раннее развитие Вселенной, а именно – начало расширения Вселенной, перед которым Вселенная находилась в сингулярном состоянии.] и концепции управления сном, но молча, про себя. Друг, напротив, как художник, болезненно, реагирует на отвратительные ему оттенки сарказма.
   – Закрой рот! – он выдерживает гнетущую, по его мнению, паузу и добавляет – old sport…
   – Надо выйти. Захотелось свежего воздуха.
   Наш двор плавно перетекает в Ботанический сад, в праздный Эдем, в котором прячутся парочки и поэты, мыслители и аскеты, волшебники и художники, музы и их почитатели, пьяницы и их собутыльники, – цветущий парк застывший во времени, словно Нарцисс, изумленный своей неповторимостью. Среди этой пестрой компании затерялись и мы: два приятеля, ночные бродяги, ведущие бессмысленную беседу. В руке у Друга бутылка портвейна, пережиток богемно-подросткового снобизма, и в моей такая же, но уже на четверть опустевшая, необходимая дозаправка перед разговором.
   – Мы рождены быть богатыми! – друг продолжает свою проповедь. – И работа не для нас. Но деньги – это мое! Не хочешь работать… тебе и не придется. Я заработаю и на твою семью, old sport.
   – Приятно слышать… Где вы будете жить?
   – Ты в своей манере, спрашивать, когда я с ребенком уже почти за дверью. Не переживай, я сегодня-же покину твою квартиру.
   – Я тебя не выгоняю. Тесно. Но я не выгоняю. Я же не Граф. Хотя за то, что ты трахал его бывшую… я понимаю, почему он решил от тебя избавится.
   – Она твоя мать…
   – Плевать. Она не в себе.
   – Это осталось в прошлом. Я, в отличие от тебя, умею прощать.
   – Я гнусный, жадный лепрекон.
   – Минули те дни, когда дамы были неприступными, канула в лепту мода на дам охотливых, теперь мы пресытились легкодоступными… пришла пора выдумать что-то новенькое…
   – Спать с матерями?
   – А что нам осталось? Сейчас ничем уже не удивишь.
   – Может станем недотрогами?
   – Этим наигрались Римляне. Можно спать с мужиками, хотя и этим они наигрались, но в наше время для этого надо быть геем. А мы всего лишь друзья, old sport! Не быть нам геями…
   – Тогда выход один – стать богачами.
   – Это почти то же самое, что и геи! Тебе нужен телефон, для начала, без связи невозможно стать богачом! – хохочет.
   – Я люблю писать. За слова на бумаге я могу отвечать, но только не по телефону… это ведь произнесенное вслух. У меня есть интернет – он у всех есть. Я подарил свою жизнь трехстрочной новостной ленте и голым бабам.
   – Ага. Но телефон нужен. Люди наделены даром вербального общения! Друг, этому тренду уже более ста лет!
   Закончив, он (наконец-то!) делает последний глоток и мы вынуждены покинуть этот рай земной, цветущий сиренью. По улицам стелется дым от барбекю. Откуда-то с крыш домов, из-за облаков, слышен громкий смех и звон бокалов, серый дым, словно завеса, скрывает от нас эту Колумбию [42 - Колумбия – летающий город построенный Америкой в 1900 г., призванный стать гордостью американской нации и самым большим чудом человечества. Из компьютерной игры BioShock Infinite, разработанной студией Irrational Games в 2013 г.] – небесный город, парящий над облаками. Играют The Beatles – Tomorrow never knows [43 - Tomorrow never knows (с англ. Завтрашний день никогда не знает) – один из самых ранних экспериментов в мировой психоделической музыке и одно из наиболее новаторских произведений «Битлз».]. Мы молчим, жадно вслушиваясь в звучание барабана, при ударах которого наши сердца топчут боги, в своем танце созидая новый мир.
   – Помоги мне найти свой дом, old sport, – его взгляд был устремлен высоко в небо, в глубь другой вселенной, в будущее, в конец времени.
   Но я не смог выдавить из себя и слова. Тревога сковала меня, безумное чувство надвигающейся опасности, как провидение, открыло мне всю картину наших жизней. Мы мечтатели, о которых не вспоминают после смерти, мы трусливо бежим от жизни, хватаясь за фантазии, которым не суждено сбыться. Мы, словно сорокалетние балерины, у кассы в театр, в дырявой пачке и со взглядом неугасающей надежды. Мы солдаты, которым не хватило духу перейти Рубикон [44 - Перейти Рубикон – выражение, означающее готовность к решительным действиям, бесповоротному шагу. Возникло из рассказов древних писателей о переходе Юлия Цезаря через Рубикон – реку, служившую границей между Умбрией и Ближней Галлией. Вопреки запрещению римского сената, Юлий Цезарь со своими легионами перешёл Рубикон, что послужило началом войны между сенатом и Юлием Цезарем, в результате которой он овладел Римом.]. Мы те, кто живет на деревьях, на высоте двадцати метров, мы те, кто добывает серу в жерле действующего вулкана, за двадцать пять долларов в месяц, чтобы прокормить свою семью. Мы тряпичные куклы, которыми бьются дети в опустевшем зале бойцовского клуба.
   – Ты что-то сказал? – спрашиваю.
   Густой дым рассеивается, открывая перед нами окна последних этажей, где и происходит все веселье. Мы можем только смотреть, у нас нет приглашения. За одним из окон, сидит человек с громадным тесаком и бокалом мартини, его нога свисает над землей. Он сутул, его самодовольная ухмылка, говорит о том, что он на вершине мира, а хмельной, насмешливый взор вонзается в землю и острием достигает охваченного пламенем ядра. Он говорит всему миру: «Пошли вы!». Этот напыщенный и умиротворенный вид казался мне знакомым: гостем из трезвой памяти, вымышленным преследователем, могильщиком, ироничным хрипом, отправляющим в последний путь.
   – Прирожденный убийца, old sport.
   – И я так подумал.
   Мы перешли на бренди. Вместе с бренди к нам подкатила мысль проведать англичанку, полюбоваться ее стройными ножками и допить бутылку. Путь предстоял длинный и очень извилистый, через промышленные районы, кольцом обступившие город. На одной из узких улочек расположилось небольшое кафе «Мулен де ла ГаллеДД», через «Д», будто кто-то, намеренно допустил ошибку. В таком месте не ожидаешь увидеть заведение с названием известнейшего парижского ресторана, часто гостившего на полотнах Ренуара и других импрессионистов [45 - Импрессионизм (фр. от impression – впечатление) – направление в искусстве последней трети XIX – начала XX веков, зародившееся во Франции и затем распространившееся по всему миру, представители которого стремились разрабатывать методы и приемы, которые позволяли наиболее естественно и живо запечатлеть реальный мир в его подвижности и изменчивости, передать свои мимолётные впечатления. Художники импрессионисты: Моне, Мане, Ренуар, Дега, Писсарро, Сислей…].
   За алюминиевыми трехногими столиками в гробовом молчании сидят таксисты, потягивая кофе через трубочки из пластиковых стаканчиков. Стулья железные, покрашенные, по неведомой причине, в отвратительный, светло-зеленый, с деревянными рейками под самые нежные места. Словно в трамваях начала 20-го века. На спинку нанесен черно-белый принт в виде грубо нарисованной ветряной мельницы. Мы остановились в пяти метрах напротив сидящих, и мигом 60 и 4 глаза столкнулись в ковбойской схватке. За нашими спинами раздался сигнал, стремящегося сквозь темноту поезда и в эту секунду я начал отсчет до неминуемого «выстрела». Друг принялся дебильновато похихикивать в ответ на суровые взгляды, и весь мир задержал дыхание в преддверии развязки. Не помню, сколько точно времени мы так простояли, но в итоге я отдал бутылку другу и с непроизвольным, хитрожопым видом преодолел расстояние до последнего свободного столика, взял два стула и, с лицом исполненным ангельской невинности, произнес: «Ну, мы пойдем!». И мы последовали за шумом удаляющегося поезда. Позади остались изумленные лица, мигающий фонарь, и кафе «Муллен де ла ГалеДД», через «Д».
   Редкие машины освещали дорогу, длинною в жизнь и Александрийскую библиотеку, и в марафон по Лестнице Пенроуза [46 - Лестница Пенроуза, также бесконечная лестница – это одна из основных невозможных фигур. Модель её была разработана братьями Пенроузами. Спускаясь по ней человек неизменно возвращается обратно – в точку с которой начал.]… Непрекращающееся повторение перекрестков стало отражением бытия клерка с Уолл Стрит, подъёмом Сизифа, началом и концом нищеты. Учителя не должны получать много, излишки сделают их праздными и глупыми, в конец изведя просветителей, властителей отроческих дум. Педагоги – стражи идеологии, национальной идеи, укоренения благостного мышления. И потому их удел, – удел всех солдат – лишения. И на пути к дому англичанки я утвердился в мысли, что учителя английского языка, в этой армии, воистину достойны статуса «Железной маски» [47 - Железная маска – таинственный узник времён Людовика XIV, содержавшийся в различных тюрьмах, включая Бастилию, и носивший бархатную маску (позднейшие легенды превратили эту маску в железную). Многие авторы писали романы об этой маске, существуют экранизации. Кто был под маской неизвестно, самая популярная версия, это брат Людовика XIV.]! В этой жопе человечества, за чертой галактики, мир мог бы прятать токсические отходы или же истинного убийцу Кеннеди [48 - Убийство 35го президента США Джона Кеннеди совершено 22 ноября 1963 года в Далласе. Кеннеди был смертельно ранен выстрелом из винтовки. Убийство 10 месяцев расследовала специально созванная комиссия, которая пришла к заключению, что убийство совершил преступник-одиночка Ли Харви Освальд. Но существует ряд конспирологических теорий, подвергающих сомнению выводы комиссии и представляющих альтернативные версии убийства, однако ни одна из них не была доказана.], но только не англичанку, с такими (!) стройными ножками. Это сущее преступление против всего красивого, вдохновляющего и святого на Земле, господа!
   На финише нам скандировали вой собаки и скрежещущий шум машинного завода, устало выпускавшего черные клубы дыма. Мы водрузили стулья на трибуну, старательно переделанную под ржавый гараж, по направлению к весьма скромных размеров зданию. Свет горел всего в одном окне слева и фасад походил на дремлющего старика, одним глазом посматривающего за внуками на детской площадке.
   – Успели! – радостно восклицает Друг.
   – У нас есть опыт. Как раньше…
   – С возвращением домой…
   – Что это значит?
   – В день, когда меня отчислили из школы, я запер за собой дверь в класс, где в лучах заката, прислонившись щекой к окну, сидела она, погруженная в одиночество… будто голубка с подбитым крылом…
   – Ты про птиц, которые гадят больше чем весят?
   Но он меня не слушал и продолжал рассказ, сглатывая подступающие к горлу слезы.
   – В ее образе была заключена грусть всех плакальщиц… ее жизнь, словно цветок Падме [49 - Падме – лотос.], закрывала на исходе дня свои лепестки, перед наступлением морозной ночи… я сказал тогда – «Люблю».
   – Ты поэт! Похвально, друг, неуклюже правда, но это же любовь. Кто не терял?!
   – Это был день рождения ее дочери. 10 лет. А за день до того она сделала аборт, – мои утешения он пропускает мимо ушей и продолжает драматизировать. – Случайная связь с таксистом, который подвозил ее мать. Я ответил ей, что мне все равно и я не уйду. И не ушел. Пока она меня сама не прогнала… «не захотела ломать жизнь сосунку»…
   – Зря ты связался с ней… с молчаливой…
   – Верно! Теперь поговорим об этом! – хлопает в ладоши. – Я люблю ее! И у «молчаливой» есть имя!
   – А что мы делаем здесь в таком случае?
   Он выдернул бутылку у меня из рук и сделал большой глоток.
   – Тебе очень повезло с Клем!
   – Знаю.
   – Уезжай, к чертовой матери! Забудь Фиру и семью. Пошли они все!
   – Но Брат…
   – Слабак ты! Не достоин ты Клем! Она сильная. А ты червяк. Ты попал в штиль, old sport, и не собираешься опускать паруса… тебе уютно? Кому-то может быть уютно, но только не рисковому и бесстрашному реставратору подушек. Одних лишь размышлений о жизни не хватает для того, чтобы сердце билось, – о жизни размышляют после того, как оно перестает биться.
   – Моя любовь – это данность. Мы с Клем созданы для такой жизни. Мастера тишины, повелители вакуума, созерцатели.
   Друг разочарованно вздохнул и сменил тему.
   – Да. Я сказал англичанке, что хочу от нее детей. Немыслимым образом эта фраза привела ее в чувство и она поняла, что я для нее сам, как ребенок. Но это и не удивительно… мы, как Капитаны песка [50 - «Капитаны песка» – один из ранних романов бразильского писателя Жоржи Амаду (1937). Повествует о жизни скитающихся бедняков в 1930—40-е годы. По нему снят фильм «Генералы песчаных карьеров».]… – сироты. И в женщинах всегда будем искать мать. Я теперь и сам отец, и у моего ребенка есть мать, и никуда она не денется. И я, черт возьми, никуда не денусь!
   – Только давай без слез!
   – Old sport, никаких слез! Давай побудем здесь немного, пускай погаснет свет.
   Я не стал возражать. О! Эти стройные ножки…

15

   Все насущные вопросы и ответы по сюжетной параболе переброшены в конец, ближе к эпилогу, взамен: недосказанности, эвфемизмы и сопли. Градус повышен до «нарочитой искренности» и «мужского плача», а если же ты, мой читатель, никогда не был свидетелем подобных сцен, я искренне советую избегать их и впредь. После воспевания нами Клем, казалось, что ей впору вознестись на небеса, как это сделала Ремедиос Прекрасная [51 - Ремедиос Прекрасная – героиня романа колумбийского писателя Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества». Ремедиос – дочь Аркадио и Санты Софии де ла Пьедад. За свою красоту получила имя Прекрасной. Была вознесена на небо легким порывом ветра, при снятии простыней в саду.], или же, попросту, покинуть меня, и тем самым обрести покой. Но она верна мне в своей любви. Она умница и красавица, она терпит мое безделье, мою привычку драматизировать, она полностью погружена в чужой мир, будто жизни вне этого окружения не существует. У нее нет друзей, кроме моих, а я, по глупости, всюду таскаю ее с собой, она не общается со своими родными, которые живут в Фире. Она держится за «Мир Рокамадура». А в это время я окрашиваю наше бездействие самыми яркими цветами семейной трагедии. Я ревную к Отцу, я сокрушаюсь при столкновении с конфликтом поколений, я иду ко дну и тяну ее за собой. Мне нравится вариться в этом – не принимать никаких решений. Но любовь эгоцентрична, – любовь вынуждает принять сторону, обязует участвовать в спарринге, где нет третей стороны, обязует к жертвенности.
   Постой! У входа в чужой мир нет очереди, время замедлило ход, а уста, с которых секунду назад слетело признание, еще не успели закрыться. Этим признанием тебя обязали стать бродягой, рыскать в дырявых карманах, в поисках осколков души. За билет в чужой мир придется отдать всю душу целиком, не более и не менее, таков порядок: ее глаза налиты слезами смущения – этот сигнал говорит о том, что в ответе должны быть доказательства душевного единства. С неумолимостью автомата продающего газировку, тебе указывают на цену: будь добр внести все без остатка, никаких скидок. В момент принятия решения душа разбивается на осколки, не на части, – части можно разобрать, как карточный домик, одолжить, сконструировать иную фигуру отношений. Ты смотришь в свое отражение, со слезами смущения, заимствуешь у судьбы недостающие осколки, заглядываешь наперед и, с уверенностью шестнадцатилетнего юнца, говоришь: «В этом мире нет ничего, чего я не смог бы сделать!» Твоя любовь раздроблена на осколки, а душа никогда не сможет стать единым целым. В поэтическом смысле – любовь начинается со штанов и дырявых карманов, где мы пальцами перебираем остатки души и мужества, на хоть сколько-нибудь убедительную ложь, с ценником из нескольких слов.
   Мой Друг не сможет забыть англичанку со стройными ножками, часть его любви подарена ей, другая – Молчаливой, почти-супруге, матери его ребенка. И поскольку ее душа разбросана по десяткам сердец, у входа в мир моего друга она, с присущей ей сдержанностью, ответила ложью, которую, погруженный в свою, не имеющий душевного единства, Друг не разглядел. Плодом этих осколков лжи стала маленькая девочка, на которую не хватило любви, ее растратили задолго до признаний, задолго до душевного бродяжничества.
   Наступил рассвет. Пора наши опухшие, трезвеющие рожи волочить домой. Обратный путь казался не таким долгим, быть может потому, что стулья мы оставили на месте, как подпись: «Рока и Друг были здесь!» Мы вышли к дому, на крыше которого, после громкой вечеринки, обессиленный народ отошел ко сну. Тот, кто сидел в окне с тесаком и мартини, так и залип на этом месте, с грацией канатоходца балансируя на подоконнике. Его исполинский нож лежал на земле, усыпанный битым стеклом, в метре от Rolls Royse Phantom [52 - Rolls-Royce Phantom – автомобили класса люкс производства компании Rolls-Royce Motor Cars. Одни из самых дорогих машин в мире. Некоторые из них выпускались исключительно для членов королевской семьи и глав государств.]. За черным стеклом мигал рассеянный синий свет. Со счетом раз-два-три. Мой взгляд прикован к огоньку, на мгновения разрывающему целостную структуру ограждения вокруг внутреннего, личного, откровенного пространства. Этот сигнал говорит о безопасности, о защите от интервенции, пока хозяин спит. Не знаю по какой причине, но это оповещение, из недр чужой машины, вселяет в меня беспочвенное убеждение, что и у моего сокровенного пространства есть защита. Быть может по тому, что это я сам. Страж своего времени, страж своего дома, страж своего убежища.
   Я подобрал нож и со всей дури попытался его вонзить в светящийся портал в стекле, в единственную точку соприкосновения личного и общего миров. От удара мою руку отбросило, а нож отскочил в сторону. Друг посмотрел на мое лицо, обезображенное искренним удивлением, и сказал:
   – А ты чего хотел? Наигрался? Тогда пойдем – мне пора.
   В ответ я, со всей уверенностью, выкрикнул:
   – Какого черта ДиКаприо не получил до сих пор ни одного Оскара?!
   Не сказать, что этот риторический вопрос был столь животрепещущим. Не для Друга, но для меня. Принятием такого рода несправедливости, я был готов объяснить все происходящее вокруг. Потому что меня не слышат. Потому что в эпоху «postPC» [53 - Эпоха «postPC» – пост компьютерная эпоха.], все возможные ответы сформулированы в «сети», осталось лишь задать вопрос. Но как быть с тем, что меня не оставляет равнодушным? Как мне быть со злостью? Я голосую «ЗА», но мой голос – засчитанная единица, в числе тысячных процента более значимой суммы. Так я могу считать себя безучастным? На что может повлиять мой голос? На тысячную процента, или же стать решающей цифрой после точки?
   Ни то и не другое. Впору носить на лице нигилистические гримасы, но я ласковым, почти эфемерным, движением рук расписываюсь на теле Rolls Royse в своем признании: «Эта сраная несправедливость меня доконала!» Пришло время романтиков, мечтателей, бездельников, ночных бродяг! Пришло время, после «пуританского лицемерия», признать, что не существует любовно-сексуальных границ. Наша любовь – это: секс, интриги, БДСМ [54 - БДСМ (BDSM) – психосексуальная субкультура, основанная на эротическом обмене властью и иных формах сексуальных отношений, затрагивающих ролевые игры в господство и подчинение. Её основа – неволя и дисциплина, доминирование и подчинение, садизм и мазохизм. Из первых букв этих слов и сформировано название на английском языке.], порно, романтика, сериалы и книги, оборванные фразы, изувеченные воспоминания, приливы, обманы, жертвы, подражание, уважение, ненависть, измены, открытость, замкнутость, дети, родители, бабушки, дедушки, друзья, эксперименты, алкоголь, наркотики, неповиновение, история, возвращение, ошибки, признания, нетронутость, поиск, геи, лесбиянки, черные, белые, желтые, красные, свобода выражения, лысые, лохматые, толстые, дистрофичные, повиновение, за решеткой, за столом, за станком, за рулем, за компьютером, за телевизором, за мастурбацией, за поеданием, за…
   Нам доступны все знания человечества, но мы продолжаем жить в средневековье.
   Я, идиот в пьяном бреду, порчей чужого имущества лихо поборол всю несправедливость мира и отстоял права великого актера.
   – Теперь все? Можем идти? – друг спрашивает.
   – Да. Я все сказал.
   Мы вернулись в квартиру. У входа стояли собранные чемоданы и коляска, где уютно отдыхал ребенок, на столе – горячий завтрак.
   – Что, мужики, наревелись? – спросила Клем.
   – Да, истерично так, очень мелодраматично, – я говорю.
   – К столу.
   – Как называется место, где вы будете обитать? – спрашиваю я.
   – Приют «Hopeless», – отвечает Друг.
   – Меня вдохновляет это название.
   – Кушать подано, господа! – Клем не унимается.
   – Пожрать и в приют! Всем приятного аппетита, – я говорю.

16

   Я пролез в дыру в стене. У меня за спиной, все «дети подземелья» начали спуск вниз. Кто-то, даже, помог Отмунду доковылять к лестнице. В конце зала горел тусклый свет. Я подошел ближе: это оказался монитор. Была открыта страница Facebook Эдвана Дедье. В меню «Информация» значится: не женат, читаю книги только после экранизации, гуманист, предпочитаю классическую музыку, любимый композитор – Клод Дебюсси, любимая книга – «Игра в бисер» [55 - «Игра в бисер» – последний и главный роман немецко-швейцарского писателя Германа Гессе.] (у которой нет экранизации), холост, ОЧЕНЬ ПРОТИВ НАСИЛИЯ! (наверное, для тех, кто не знает значения слова «гуманист»), кино про супергероев наводит на меня тоску, люблю видео-игры, ненавижу танцы, люблю секс (а кто же его не любит?), нигде не учился, род деятельности – организация рабочего труда, 46 лет…
   Много удивительных вещей можно узнать об убийце из социальных сетей. Эта информация открыта в свободном доступе, но мне пришлось проломить стену. И даже это не приблизило меня к разгадке истинных мотивов этого человека. Точнее будет сказать, я знаю о причине, по которой мы все дружно собрались, но как это связано с Эдваном? И со мной?
   Читаю дальше: с детства мечтал быть летчиком (а я мечтал быть писателем… вот наверстываю упущенное. А Эдван летает?) Напротив меню «Друзья» стоит цифра «2»: Клаудия Бальдуччи и Маркус Агос (не густо, не поторгуешь). Оба из «хрен его знает откуда», как и Эдван. Но больше ничего на них нет: ни фото, ни сведений. С Клаудией я знаком, а кто такой Маркус?
   До меня не сразу дошло, что мы знакомы и с ним, вот только повстречались задолго до «Казино». Я бесконечно долго смотрел на фамилию Агос… на всю катушку используя навыки метода дедукции, мне удалось связать «Агос» и «Агасфер» – имя, которым расписаны все стены «Крит», как местные его называют. Но на данный момент – это пустая информация. Интереснее другое – я впервые увидел Маркуса в Фире: Отец закончил, вопреки моим сомнениям, строительство судна из пластмассовых бутылок, тот самый грандиозный проект. Оставалось только спустить на воду…

   В тот день было солнечно так, как не бывает в обычные дни. Вдоль дороги к реке стояли деревянные скульптуры Графа. В большинстве своем – вымышленные существа с пустыми глазницами, многие даже не вскрытые лаком. Вид у них был бедный, неполированный, незавершенный, но чертовски откровенный, вопиющий и живой. Все вокруг прониклись праздничным духом: мы запускали своего первого человека в космос, мы изобретали электричество, мы стояли на пороге величия. Судно в высоту превосходило пятиэтажный дом и Фира, на его фоне, смотрелась домиком для прислуги. С помощью машины его доставили на берег. Все, включая меня, Брата и Клем, собрались вокруг для того, чтобы услышать речь создателя. Это не картины, в штрихи и фантазию которых я так влюблен, но, как ответ на мое бесконечное подбадривающе-семейное нытье, вполне сойдет. Мне, реставратору подушек, есть чем гордиться… Более того, в отличии от Эдварда Мунка [56 - Э́двард Мунк (1863–1944) – норвежский живописец и график, театральный художник, теоретик искусства. Один из первых представителей экспрессионизма.], который всегда с большой неохотой прощался со своими полотнами и продавал ровно столько, чтобы хватало на жизнь, мой отец был поразительно щедрым и беспечным. Главным приобретением, за картину «Мальчик, писающий на рыбу» (на которой голый мальчик, лет десяти, повернувшись к зрителю спиной, справлял нужду на плывущую в воздухе рыбу), – была Фира. Этого филантропа, обменивающего дома на искусство, звали Маркус Агос. По его милости мы и переехали в центр страны, вниз по реке от столицы, где собственно и был возведен особняк. Я еще грудником был, а Брат находился на первой стадии планирования. Главные шедевры Отец подарил своей матери, но уже спустя некоторое время, забрал все обратно и захламил красками Фиру, чтобы вскоре потерять и их.
   Я не был знаком с Маркусом, потому что он не появлялся в Фире до этого самого дня, и я понятия не имел, что они с Отцом поддерживают связь, но, как выяснилось позже, все, кто, к моему безграничному раздражению, обитали в особняке, были присланы именно им. В детстве мне рассказывали о щедрейшем человеке, влюбленном в талант, но я никогда не видел его. Однако со временем, как бы в ответ на то, что Отец перестал писать, в «нашем» доме нашли прибежище и другие «таланты».
   Посвятить меня в эти тонкости не сочли нужным, но разговоры о наследстве продолжались и продолжались… и в белой комнате продолжались… и в тюрьме с братом проводились… и имели место быть, до явления Маркуса народу. Бонусом к приятнейшему знакомству с удивительным человеком шла картошка фри, coca-cola и, несколько подпорченная вышедшим сроком годности, правда. Но! Как же я во всем ошибался! Есть такая привычка у людей – ошибаться.
   На палубу взобрался Маркус и первым взял слово, в то время как Отец все волочился по трапу с таким видом, будто его принуждают участвовать во всем этом.
   – Меня зовут Маркус Агос. Этим именем я благодарен своим родителям. Они тоже, как и все мы, «творческие натуры», с удивительным чувством юмора. Часть которого передалась и мне, что я наглядно демонстрирую поддержкой удивительного проекта. Спасибо его создателю и великому фантазеру! Ну же, доволочи свою задницу до палубы!
   Отец все же нашел в себе силы сделать три последних шага.
   – Думаю, что себя мне представлять не нужно, – сказал он. – Полагаю, что среди вас нет матросов?! Откуда им взяться среди таких славных ребят, правда?
   Послышался стеснённый смешок в задних рядах. Я был солидарен с теми, кто не смеялся. Отец продолжал:
   – Думаю, предстоит нашему кораблю одинокое плавание, без команды и капитана… здоровенный получился, собака! – кто-то зааплодировал. – Я не буду говорить о посыле или значении всего этого. Переработка мусора! Спасем планету! И разместим на парусе рекламу пива «Heineken»… и спасибо им за это! – теперь зааплодировали представители «Heineken». – Мы потратили больше 700 000 бутылок на него… он весит черт знает сколько… и главное… – я хочу узнать, куда он доплывет. В этом посыл, дети: к чьему берегу он пристанет, без капитана и команды?! Давайте бутылку – пора его отправлять.
   Бутылка шампанского разбилась о корпус на мелкие кусочки. После этого, Отец в миг ретировался и не стал присутствовать при отплытии, а все вокруг переключились на поглощение пива «Heineken». Спонсор обеспечил пожизненный запас всем, кто принимал участие в строительстве.
   Я хотел бы уточнить, что мероприятие действительно было нешуточным: его освещали в прессе и на телевидении, – это заслуга Маркуса, а также интернет трещал по швам от комментариев. Рекламная акция, одним словом, удалась! Но, казалось, что это нисколько не интересует Отца, как, впрочем, и меня. Чего тут такого?
   Он скрылся ото всех в Фире, безразличный к своему успеху и публике. И я хотел оставить его в покое, не докучать ничем, ни поздравлениями, ни вопросами, но день на этом не заканчивался.
   Брат, также безразличный ко всему на свете, простился с нами сразу после родителя. Он направился в приют «Hopeless», навестить новоиспеченных, бездомных родителей. Мне также следовало, по законам дружбы, брать пример с младшего, и поддержать товарища, однако нет объяснения почему я этого не делал. Я слышал, что Друг нашел работу и вскоре, они смогут арендовать квартирку – моя поддержка возымела результат.
   Старая дверь скрипит, покачиваясь на ветру, в такт «Alabama song» [57 - Alabama Song – англоязычная песня, написанная Бертольдом Брехтом и Куртом Вайлем. В 1967 году песня вошла в первый альбом «The Doors» их исполнение является самым популярным. Кроме того, песню исполняли Дэвид Боуи и The Doors.]. Мы стоим посреди музея моей истории, нам есть что вспомнить, об этом сарае. Здесь я провел много времени до знакомства с Клем, а после знакомства с ней, я полюбил это место еще больше. Облезшая дверь скрипит, покачиваясь на ветру, всю мою жизнь и до меня еще несколько жизней. Я бы хотел распрощаться с девственностью в вакууме, чтобы сердца стук глухими ударами сотрясал наши тела, а чувства обострились, как натянутая шелковая нить. Но Рока встретил первый сексуальный опыт, под аккомпанемент столетней двери, будто под буги-вуги старика, скрипящего костями. Однако мы с Клем, обнаружили в этих звуках удивительную мелодию. Наша любовь – пронизывающий скрип.
   Я открыл дверь. Среди груды мусора, в комнате 5х5 стоял мешок, доверху заполненный колокольчиками всех видов и размеров. Я помню, что родителям так и не хватило запала собрать необходимое количество, для того, чтобы взмыть в воздух, как в романе Александра Грина. Но они были предельно близки к тому, чтобы начать полет. Звон волшебных колокольчиков угас, поглощенный скрипом, теперь он навеки замурован в памяти, за дверью в старый сарай – мой дом родной. Здесь я сжег свое детство, а следом и отрочество, сюда я привел Клем в день знакомства. Она была в синем платье, с оранжевыми пуговицами, в ночь с фиолетовым отливом…
   – Твой отец очень талантлив! – к нам подошел Маркус. – Я безгранично рад его возвращению из мира мертвых.
   – Маркус?
   – Да. Ты Рокамадур, а ты Клементина. Отрада родителей… о вас много говорят. Ты, Рокамадур, скуп на слова, ну а ты, Клементина, вдохновляешь своей красотой и покорностью.
   – Кто о нас так говорит? – спросила Клем.
   – Все вокруг… чаще других его папа, виновник торжества.
   – Он любит говорить обо мне, я знакома с этим, – она опустила глаза, ей стало неловко.
   – Молодежь любит большие города: шум, спешка, работа. Граф говорил, что природа отдохнула на вашем союзе, что вы бесталанны. Вот, зачем вам столица? Работа?
   – Он так сказал? – я спрашиваю. – Значит так и есть. Я не художник и Клем тоже. Я реставратор подушек…
   – Нет в тебе честолюбия, Рокамадур. Кто знает, может, это твой талант?
   – Зачем вы оскорбляете нас? – спрашивает Клем.
   – Отнюдь, Клементина, я открываю людей, это моя работа. Я поклоняюсь искусству, в особенности работам его отца, – он указал пальцем на меня и ухмыльнулся. – Мое любопытство весьма закономерно: я дал крышу над головой этим людям, за их талант, за их работы. А что могут дать взамен их дети?
   – Но, это дом моего отца, я ничего не должен.
   – И мы не живем здесь больше, – добавила Клем.
   – Верно… вы вечно передвигаетесь в паре?
   – Кому какое дело?!
   – Верно… и бросаетесь на людей, – он засмеялся, поправляя рукава пиджака.
   – Гав, гав! – я зарычал.
   – Где младший брат?
   – Он талантлив, он может жить в этом доме, – скалюсь.
   – Искусный вор, я в курсе. Граф поразительно много болтает. Но почему его нет среди нас?
   – Право же, – меня утомила беседа с ним, – достопочтенный Маркус Агос, какая, к чертовой матери, разница?! Шли бы вы отсюда!
   Он одернул ворот пиджака и бросил на меня суровый взгляд, с укоризной покачивая головой, затем, молча обернулся в след отплывающему судну и произнес:
   – Великолепная работа, не находите?
   – Мы тоже влюблены в его талант, мистер Агос, – сказала Клем (и это была чистейшая правда).
   Маркус подал туловище вперед, выказывая свое почтение, и удалился солдатским шагом. В ту же минуту Клем произнесла: «Свершилось!», схватила меня за руку и затянула в сарай. Я плюхнулся на мешок с колокольчиками и ногой запер дверь, она издала привычный скрип… Я выражаю признательность мистеру Агосу за лучший секс в моей жизни!
   Дверь кричит «Мотор!» (у нее скрипучий голос): Клем, голливудским движением руки, точным и молниеносным, расстёгивает мне ширинку, задирает юбку и снимает с себя трусики. Амплитуда наших движений совершенна, с хореографическими изысками, наши вздохи мелодичны, модуляция весьма ритмична. Звон колокольчиков акцентирует внимание на паузах. Никакой порнографии, эпизоду присвоен рейтинг «PG: +13» [58 - Рейтинг PG-13– означает: Дети до 13 лет допускаются на фильм только с родителями. Это один из рейтингов Американской киноассоциации, присваивающийся фильму перед его прокатом.], никаких оральных ласк или же смены поз, очень стерильный секс, пригодный для зачатия и поедания попкорна. Мы в сарае, – не сеновал конечно, но весьма романтично, снаружи доноситься шум толпы, толика опасности быть застуканными… Картина бесподобна! Наши души слиты воедино!
   Мы закончили, проникнутые чувством любви и готовые присоединиться к празднованию. Поправляем свой стыд и отворяем дверь, за которой, к нашему удивлению, никого нет. Судно пересекло горизонт по направлению к морю, а присутствующие рассеялись в солнечных лучах.
   Я нашел отца, и остальных, в парадном зале Фиры. Большинство находилось в хмельном недоумении и неловком молчании, в то время как в центре образованного полукруга, моя мать выставляла свои картины. Ее сумбурные движения походили на танцевальную партию верблюда, наполненную истерикой и вызовом. По большей части, на полотнах были изображены разноцветные геометрические фигуры, выведенные гелевыми ручками, с вкраплениями угля и мела.
   Продуманным performance-ом [59 - Performance – с англ. спектакль, представление, эффектное исполнение.] назвать это было сложно, скорее импульсивной выходкой или же истерией, в чем, бесспорно, моя семейка хороша. Тут уж мы даем всему миру фору. Но крепким «Слава Иисусу» и высокопарным «Вы ничтожны», а также инфантильным «Я вас ненавижу», – можно приковать к себе внимание. Тщетно Маркус пытался вывести людей на улицу. Граф, погруженный в себя, стоял на лестнице. Я направился к нему. Открою завесу тайны: мне больше импонируют его картины, нежели картины матери, таков уж порядок вещей. Мне легче выбирать из предложенного – ведь это всего лишь искусство.
   – Отец, ты завещаешь Фиру нам с братом?
   – Да, после нашей смерти. И, судя по тому, что творит твоя мать, это случится очень скоро.
   – Сегодня все пропитано искусством. Даже знакомство с Маркусом.
   – Вот к чему этот вопрос… и как тебе мистер Агос?
   – Меценат… и выглядит, как меценат…
   Мы умолкли. В это время мать, с криками, набросилась на Маркуса: «во имя Иисуса, купи мои картины! Купи их!». Я продолжил:
   – Твои картины – где они?
   – Их купили. Все сразу. Один человек.
   – Я думал, их украли. Кто купил?
   – Маркус не сказал мне. Детали продаж меня не интересуют, тем более, что я уже не рисую.
   – Ты доволен?
   – Чем?
   – Судном, вечером, жизнью?
   Маркус, наконец-то, скрутил руки «божьей художницы» и выставил ее просвещённую задницу во двор, зрители ринулись за ними.
   – Сегодня день матери… – Отец тяжело вздохнул и после ухмыльнулся: – Я всем доволен! Моя жизнь – это любовь…
   Мы втроем, Клем не отстает от моей задницы ни на сантиметр, остались в Фире одни. Я прекратил расспросы и шесть глаз пронзили взглядами парадную дверь. Двадцатью сантиметрами выше, сквозь арочное окно просачивались слабые солнечные лучи, переломленные единой массой дождя, обрушившегося на десятки людей. Стало быть, Тот Самый художник смывает с земли грязь.

17

   А ведь, что мне помешало воспользоваться интернетом и позвать на помощь? Интерес, мой читатель, – интерес к игре. Зачем понадобилось убивать тех троих? Зачем Эдвану их смерть? Почему сюда наведывается полиция в тихое время, а не тогда, когда этот гад стреляет в упор, на глазах у всех? Как это относится ко мне? Или к моему Другу, или Отцу? Сдается мне, что я не ограничусь прощанием с Клем – теперь мне эта задача не кажется столь значительной. В конце концов – кто не расставался? Тут же все куда сложнее… «Ошпаренный»… почему он «Ошпаренный»? На него пролили кофе? Он ожогами покрыт, ожогами! Был бы «Обугленный» или «Обожженный»…
   На этом этапе раздумий ко мне из ниоткуда подкралась девчонка, та, что любит кино, и, как мне кажется, является дочерью Друга… я догадываюсь… знаю, что Молчаливая, с ребенком на руках, отправилась в свой далекий путь, в страну неизведанную, и после от них не было ни весточки. Сейчас же, манера этой девочки говорить зажигательно, с безумным видом, напомнила мне приятеля минувших лет, так много значащего для нашей семьи (для каждого по-своему) и для меня в частности.
   – В 46 лет и такое писать… – она многозначительно вздохнула, стряхивая с себя груз прожитого.
   – Что?
   – Эдван. Он, как ребенок: люблю видео-игры и секс…
   Эта фраза вызвала у меня приступ смеха.
   – Ты следишь за мной?
   – Ошпаренный прислал. Говорит, что ты хороший человек.
   – Наверное, он хорошо меня знает.
   – А еще сказал, чтобы ты не беспокоился, что с Клем все в порядке и ты найдешь ее, когда придет время. И проститься вы всегда успеете, вы и так уже два года не виделись.
   – Я под впечатлением! Что дальше по сюжету?
   – Это все, что он сказал.
   – Ясно. Со мной закончили… Что случилось с твоей мамой?
   – Мне сказали, что она умерла. Не знаю. Я попала в приют в 4 года.
   – Ты явно в своего отца… болтаешь много.
   – А ты хорошо его знал?
   – Дружили. Тебя из роддома привезли ко мне.
   – Я не помню. Мне же всего неделя была, – она улыбнулась. – Вот, принесла тебе твоих кукол.
   – Мои подруги, – я улыбнулся.
   – Папа тоже играл с куклами? Это у вас общее?
   – Актуальная шутка. Нет. Твой папа был абсолютно здоров.
   – Вы поэтому с Клем расстались?
   – Эдван много болтает…
   – Теперь он – мой папа. Пускай болтает! – она покачала головой из стороны в сторону и, беззаботно потягиваясь, подняла руки над собой.
   – Что здесь происходит, Кристен Стюарт [60 - Кристен Джеймс Стюарт – американская актриса ставшая известной сыграв главную роль в экранизации серии книг Стефани Майер «Сумерки».]?
   – Кто это? – по ее взгляду стало ясно, что она действительно не ведает, кто такая Кристин Стюарт и у меня отлегло от сердца.
   – Ты смотришь хорошие фильмы, деточка! Продолжай в том же духе.
   – Но кто это?
   – Актриса… – я вздохнул. – Давай начнем с начала: как твое имя, деточка?
   – Эмма Томпсон [61 - Эмма Томпсон – британская актриса, комик и сценарист.].
   – Ясно. Эмма, расскажи, будь добра, что происходит? Поможем друг другу?
   – Зачем мне помогать? Все круто! – улыбается.
   – Круто?!
   – Из приюта прямиком в казино! Играем на шляпки – говорит малая.
   Кто в действительности ребенок? Она или я? Девочка продолжала:
   – Рока, Рокамадур! Дурацкое имя. Рока, не переживай! Все вокруг – это любовь.
   Я слышал эту фразу из своих же уст… отвлекаюсь от разговора с малой и машинально ввожу имя «Маркус» в поисковую строку… Продолжаем расследование. В интернете нашлось не так много информации о Маркусе Агосе, как мне бы хотелось. В основном, сведения о его богатствах и внезапном исчезновении, как раз после той самой ночи… Я не придал этому значения ни тогда, ни сейчас. Скорее всего по глупости, или по той простой причине, что я предпочитал, как можно меньше думать о «Мире прошлого». Но сейчас, здесь, в «Мире прозы», нельзя позволять себе упускать детали.
   О Маркусе спрашивали на допросе и после, в суде, но когда разбирательство закончилось, а тот простофиля взял на себя вину, я попал в заточение в Белую комнату и прошлое рассеялось в беспамятстве. Этот полузабытый сон я и пытаюсь восстановить. Филантропу, меценату, миллионеру не так-то просто исчезнуть…
   – Но как это возможно? – спросила девчушка.
   – Что?
   – Что он исчез, – ее настырности можно завидовать, маленькая босячка.
   – Люди исчезают…
   – Что ты сделал? – малая не унывает.
   Она имеет ввиду ту ночь… Мы знаем, мой читатель, об этих событиях, но я не мог рассказать ей про это. Никому не мог. А Клем и так знала… конечно, знала. Все до и после, вся моя жизнь касается ночи. И даже эта задорная, маленькая девочка была причастна, будто все дороги жизней, и даже не начавшихся, привели к одной точке, чтобы участники могли присоединиться. Ты ведь помнишь, мой читатель, что это был один из, так сказать, раутов?! Отцу той ночью было особенно плохо, его одолела депрессия, а вот мать, напротив, – была чрезвычайно благоговейной и умиротворенной. Тебя, мой читатель, там точно не было, хоть я и не берусь утверждать…
   Так и не дождавшись ответа, Девчушка принялась рассказывать о том, через что ей пришлось пройти в приюте и я сочувствующе кивал, будто имел представление о жизни там. Нельзя, нельзя было делиться обедом с Эндрю, все девочки за ним сохли! Последующий год был очень беспокойным для нее: девочкам не нравятся такие жесты, очень не нравятся. Мой друг, это ведь сюжет из фильма… Плевать! Спуску никому не даем! И то, что впоследствии ее вещи развесили по всему зданию… – это по-детски жестоко и несправедливо. Жесточайшая тварь на свете – дети! В особенности, маленькие девочки из приюта. Этому нас учат и кино, и ТВ, и книги, и личные истории. По законам жанра – ущемленная, маленькая, загнанная, но весьма и весьма талантливая и смышленая девчушка должна вырасти во вторую Фриду Кало [62 - Фрида Кало де Ривера (1907–1954) – мексиканская художница, наиболее известная автопортретами. Всю жизнь у неё было слабое здоровье – она страдала полиомиелитом в возрасте шести лет, а также перенесла серьёзную автомобильную аварию в подростковом возрасте, после которой ей пришлось пройти многочисленные операции, влиявшие на её здоровье до конца жизни.], потому что она сильна, потому что бесстрашна и все невзгоды только закаляют ее дух. Со временем она станет двойственной натурой: девчонка и ее история. Здравствуй девчонка! Здравствуй История! Черта с два скажу вам свое имя, и я сирота… Здравствуй Сирота!
   Я опять не слушаю. Или не слышу? От раздражения малая перескакивает с темы на тему:
   – С тобой невозможно разговаривать: ты отвлекаешься! Ты почему Клем покоя не даешь? – спрашивает.
   – Люблю, – говорю по буквам, смущаясь будто школьник.
   – А куклы зачем? – поставила руки на пояс, словно нянька.
   – Это у нас игра такая, она тоже шила куклы и мне одну подарила.
   – И вы не можете просто быть вместе?! – возмущенно подняла руки вверх. – Как малые дети!
   – Не злись на нас, мы исправляемся.
   Недовольно кивает головой.
   – Ты знаешь где сейчас Клем?
   – Нет. Эдван знает, – кривляется.
   – Он не хочет говорить. Я ему тут стены ломаю, а он сказать не может.
   Внезапно, девочка обняла меня и, уткнувшись носом в грудь, сказала: «Ты классный!». А я прошептал: «И ты классная». Маленькая босячка… раз… два… три… раз… два… три… Я взял куклы и положил их в карманы ее серой кофточки. Без умысла и без цели, без желания прощаться и без посыла, без подтекста и без просьб. А просто потому, что карманы серой кофточки пусты, а девочка – моя семья.

18

   Было много новостей с тех пор, как корабль уплыл: группа молодых энтузиастов следовала за ним по всему пути вниз по реке и в последний раз видели его в маленьком городке на полуострове. Местный врач, Вильям, был сфотографирован рядом с кораблем, недалеко от порта: он держался за трос, скрепляющий последний задний ряд бутылок. Именно эта фотография попала на новостные порталы. Представители «Heineken» подоспели с подарком, 50-ти литровой бочкой, о чем свидетельствуют множество фотографий и репортаж. Я помню на видео, симпатичная девчонка, со смешным акцентом, все никак не могла найти себя возле бочки, примащиваясь то с одной стороны, то с другой, отчего складного интервью не получилось, только сухая информация о том, что некий врач, Вильям, из маленького городка на полуострове, был запечатлён вместе с кораблем из пластиковых бутылок, за что и получил свой подарок. И после этого эпизода непрерывный поток информации в миг остановился. Мне представляется одинокий дежурный, на какой-нибудь далекой военной базе, устало уставившийся в радар, который редкими сигналами оповещает о местоположении судна. Только он (если «он» существует) и знал где искать. А остальной мир, в том числе и пиар-отдел «Heineken», и мой отец, остались в неведении куда делся корабль, после свидания с Вильямом. И, сказать по правде, никому не было до этого дела. Сенсация прогремела и ажиотаж стих, как это принято в сети.
   Клем вышла в город в поисках работы: порой, кратковременными приступами, на нее находило желание жить в большем достатке, нежели на зарплату реставратора подушек. Зачастую, эти поиски заканчивались двух-трех дневной стажировкой, после чего она находила оправдание больше не заступать. Так или иначе, оправдания касались меня: «я не переношу долгие разлуки с тобой», «мысли о тебе не дают работать» и так далее… привычная моему самолюбию чушь… Но, на самом же деле, поиск работы был лишь предлогом выйти на прогулку в ботанический сад и уединиться, подальше от моего, либо чьего-то другого, присутствия. Там, среди цветущих лип, Клем находила свой душевный уют, свою релаксацию, свои огоньки, которым она напевала «My man’s gone now» [63 - «My man’s gone now» – с анг. «Мой мужчина ушёл от меня» – плач из второй сцены оперы американского композитора Джорджа Гершвина «Порги и Бесс» (1935 г). Опера основана на джазовых и блюзовых мотивах, негритянском фольклоре, импровизации.] из «Порги и Бесс».
   Я взял себе выходной и, с большим интересом, разглядывал фотографию врача Вильяма. Железная кружка на моем столе была доверху наполнена джин-тоником, Вильям радостно улыбался с экрана. В этот момент в квартиру ворвался братишка. Его рука кровоточила. Первым делом, без расспросов, я вышел в парадное, где по лестнице к двери вел кровавый след. Брат остался внутри. Был хмурый серый день, каким его можно видеть на рисунках Гюстава Доре [64 - Поль Гюстав Доре (1832–1883) – французский гравёр, иллюстратор и живописец.]. Стереотипный Туманный Альбион: сырой, угрюмый, одинокий, – рай земной для интроверта и нелюдима. Я шел вдоль полосы, что густой жижей тянулась с улицы, выстилая путь. Та привела меня к автостоянке, а конкретно к одной машине, Rolls Royse Phantom черного цвета: в этом чертовом городе только на таких и ездят. Окно цело, проверил. Мигает синий огонек. Никаких видимых повреждений.
   Я вернулся в квартиру. Входная дверь была раскрыта настежь. Брат лежал на полу. Его щека прилипла к плитке, руки были собраны у живота, глаза приоткрыты. Я развернул тело на спину и проверил дыхание – он спал. Одежда хрустела от запекшейся крови, он был бледный и тощий. Я сел рядом и положил голову братишки к себе на колени. Из парадного доносился топот и детский смех… кто-то из ребятишек громко считал… раз… два… три… они играли в классики… раз… два… три… и я шепотом повторял… раз… два… три…, пока и мои глаза не сомкнулись.
   Тихая мелодия доносилась из задворок сознания, намертво приковывая к сновидениям. Мне снилась пустыня и человек, с золотой рыбкой в аквариуме: он сидит обнаженный на потрескавшемся от палящего солнца песке, на нем ничего нет из одежды, лишь белый платок, покрывающий макушку. У него в ногах небольшой шарообразный аквариум, наполовину заполненный водой, в котором плещется рыбка… думаю, он ждет ночи, чтобы продолжить путь, ну а пока он присел, на мгновение, и играет с рыбкой. Мужчина – высохший и голодный, будто выходец из Освенцима. Раз… два… три… наверное, он думает о детстве… я думаю об отце… раз… два… три…, сквозь сон чувствуется теплая кровь на ноге, рука брата опять кровоточит… раз… два… три… раз… два… три… я не открываю глаза, хоть и не сплю более… вспоминаю… думаю о детстве… Фира была завалена черным рассыпным чаем, мы заваривали его в кружках… ныне, в железной кружке, оставшейся еще с тех времен, по большей части гостит вовсе не он… самым желанным гостем Фиры был черный мелколистный, он захаживал по утрам и будил лишь меня, Отца да Брата… остальных же согревал рассвет, оберегая их мирный сон… это было лучшее время в Фире… раз… два… три… я думаю об Отце… электрический чайник сломался, а газ отключили… раз… два… три… У Отца тогда не было вдохновения… нашим приютом стал рассвет… братишка вздумал позвать в гости чай и написал приглашение на украденном у соседей чайнике… он был старый и ржавый… раз… два… три… чай простился с Братом на полгода… и все это время, братишка спал в другом месте, где его сон оберегал «Мир брошенных».
   Чувствуются болезненные удары под ребрами: раз, два, три, – и некий мужчина, брюзжа слюной, отдает во весь голос какие-то команды. Я не открываю глаза. Простите меня, прошу у вас прощения, не обессудьте… Чем я мешаю вам у себя на полу? Как я могу к вам обращаться? Вы нуждаетесь в помощи? Я громко спал? Мы побеспокоили вас? Сон был очень шумным, старым и ворчливым… примите мои извинения. Больше не повторится! Мы постараемся сидеть на потолке, чтобы не мешать никому. И не сомкнем глаз!!! Клянусь вам! Чаю хотите?
   Мужчина поднял за шиворот брата, и в эту секунду я осмотрелся: квартирка была забита людьми. Они толклись на месте, в тщетных попытках обыскать каждый уголочек кондоминиума, но, по счастливой случайности, в моем их насчитывалось не более четырех. Кроме надувной двухметровой кровати, занимающей половину комнаты, стола да стула, компьютера, гранитной барной стойки и встроенного в стену шкафа, мы ничем не обладали. Точно не хотите чаю? Перед тем как и меня подняли на ноги, смог насчитать человек восемнадцать, не меньше. Боюсь, что у меня не хватит чашек на всех… погодите, могу помочь искать… А что ищете? У Брата сняли отпечатки пальцев и тот же человек потянулся к моей руке. Я очнулся.
   – Кто вас пустил? – спрашиваю по инерции, впялившись в открытую дверь.
   – Дверь была открыта, – задумчиво протянул тот что пинал меня, самый низкорослый из всех. – Вы понимаете, что происходит или повторить?
   – Повторить.
   – Я капитан полиции, Андерсен, – я непроизвольно ухмыльнулся, никакой он не Андерсен, мне больше по душе д’Артаньян, – к вашей квартире ведет след из красной жидкости, предположительно крови. Мы ищем подозреваемого в попытке кражи автомобиля.
   – В попытке? Что это значит?
   – Кто-то вмешался. Что вам известно?
   – Не пойму, что от нас требуется?
   – Сотрудничество. Кем вам приходится этот молодой человек?
   – Братом.
   – Что с его рукой?
   – Неосторожное обращение с ширинкой, – отвечаю, брата допрашивают в углу.
   – Шутник?
   – Нет. Идиот, – глотаю смех.
   – Сколько вам полных лет?
   – Двадцать пять. Вы задаете вопросы в случайном порядке!
   Андерсен что-то проворчал, но я не сдержал смешок, потому что за его спиной, в дверном проеме, малые дети всячески гримасничали, пародируя офицеров. Раз, два, три. Моментом воспользовался другой полицейский и, схватив меня за руку, притянул к барной стойке, где лежала машинка для снятия отпечатков. Капитан параллельно задавал множество наводящих вопросов, в ответ на которые я кивал головой в разных направлениях. Прискорбно, что мы вынуждены общаться в таком ключе, могли бы выпить чаю… точно не хотите? У меня есть старенький электронный чайничек, белый, в тон стенам, могу вскипятить воду. Но нам потребуются чашки! Гостей не ждали… Можно спросить соседей. Мистер Андерсен, да угомонитесь вы наконец-то с вашими вопросами, мистер Андерсен, черт возьми! Черта с два вы заберете моего братишку! Давайте лучше чаю налью, черного, мелколистного, у меня есть парочка колокольчиков, от родителей досталась, можно в них заварить. Давайте выпьем чай из колокольчиков, а? Мистер Андерсен?
   Из другого конца комнаты донесся тихий звон: самый рослый из всех, тянулся к подвесному потолку, к щели между уровнями, где лежали колокольчики. Когда он нащупал что-то, что ответило «дзинь», – в его глазах зажглась надежда, он встал на цыпочки, чтобы дотянуться. Но даже его роста не хватило и все были вынуждены признать, что без подставки не обойтись. Единственный стул в квартире был на колесиках и тот сочли опасным и неустойчивым, потому отправили двоих гонцов спросить у соседей, не найдется ли у тех одолжить стул без колесиков, для очень важного дела. И, когда ожидание превысило утомительные три минуты, высокий обратился за помощью к сослуживцам. Два рядовых, лет восемнадцати от роду, ловким движением приподняли удлиненного офицера. На мгновение, все затихли в ожидании и высокий, худой, словно макаронина, в аляповатой форме, с самодовольной ухмылкой, достал с потолка колокольчик. Он раскрыл руку и его брови нахмурились, а глаза погасли. Все вокруг, разочарованные находкой, вернулись к обыску.
   Один из детей, со смехом, вбежал в квартиру, а следом и мужчина, сосед из квартиры напротив. За ним шагали «гонцы» – «добытчики стульев», они были взволнованны, по их лицам тек пот. Мужчина встал между мной и Андерсеном, и принялся подталкивать капитана к выходу.
   – Это что такое? – возмутился полицейский.
   – Я адвокат. Без ордера вы не имеете права здесь находиться, все на выход! Немедленно! – ответил сосед, и его железной уверенности в голосе могли бы позавидовать герои комиксов.
   Волшебная метла вымела весь мусор из квартиры. Андерсен был бурого цвета и неплохо гармонировал с парадной желтой дверью. Я поблагодарил соседа и предложил выпить чаю. Брат молча включил чайник и принялся отмывать руки от крови, я подбадривающе кивнул ему: «все будет хорошо!».
   – Если понадобиться помощь, зовите! – говорит сосед.
   – Да, всенепременно. Еще раз спасибо.
   Брат перекрыл кран, мельком взглянул в окно и направился в сторону двери.
   – Ты куда? – спрашиваю.
   – К Другу, – бубнит.
   – Скоро Клем придет, оставайся, выпей чаю.
   – Не хочу мешать вам, лучше к Другу пойду.
   – Ты нисколько не мешаешь… с чего ты взял?
   – Мне нужно поговорить с ней, – его глаза забегали.
   – С кем?
   – Я лучше пойду. Спасибо за все.
   Желтая дверь хлопнула. Вы адвокат? Да… еще раз спасибо. Чай нравится? Скоро Клементина придет и угостит вас ужином, она бесподобно готовит, она у меня очень гостеприимна. Клем сейчас на прогулке… и хорошо, что на прогулке… лучше не будем ей рассказывать про наш этот небольшой «междусобойчик». Я сделал глоток из железной кружки… в кружке гостит не чай.

19

   Из кармана серой кофточки, из под куклы, звенит и вибрирует телефон. Из-под юбки «австралийки», у нее ведь нет ног, одна лишь юбка. Девочка вздрагивает от неожиданности и, на мгновение, еще крепче прижимается ко мне, но после отстраняется и, резким движением, будто с отвращением, выкладывает куклу на стол. Вторая кукла остается лежать в кармане. Телефон продолжает звенеть в кармане. Она смотрит мне в глаза: ее зрачки налиты красным страхом, кожу стягивает холод, а к горлу подступает омерзение. Телефон вибрирует. Девочка постепенно складывает руки внизу живота. Этот защитный жест говорит о том, что она винит меня в своем взрослении. Еще секунду назад ей нравилось кино и кукла была всего лишь игрушкой, а сейчас она находит нечто удивительное в глухих толчках внутри кармана. Телефон звенит. Волей угнетающего и необратимого случая, эти толчки девочка всегда будет ассоциировать с Рокамадуром. Телефон вибрирует. Ее тело начинает мякнуть, к щекам подступает кровь, веки закрываются, она уходит в себя… телефон звенит… толчок за толчком… страх смешивается с наслаждением…
   Я больше не выдерживаю и с уст срывается крик: «Возьми трубку!» Девочка подпрыгивает на месте, растерянно глядит по сторонам и достает телефон из кармана. Звон замолкает.
   – Нам нужно идти! Эдван зовет, ему надоели игры, – голос хрипит, она морщит лоб, как взрослые в тяжких раздумьях.
   Девчушка открывает дверь, за столом в глубине зала, я беру «австралийку» с собой и чешу за малой.

   Теперь адвокат – мой Друг. Он не обременяет, а спасает. И живет поблизости… «дружба» – наивысшая форма практичности: ни соплей, ни жалости, никаких неудобств и нежелательных обстоятельств. Я дружу с огоньками: покер с красным, шахматы с синим. Я дружу с адвокатом-соседом: он от чая не отказывается и пользу приносит. Друг же детства выживает и помощи просит, а еще и любовь хоронит… иногда, дружба – это безразличие, когда она не практична. Куклы – практичны. Любовницы – практичны, если не влюбляться и детей не кормить. Дети – практичны, если не знают дорогу к твоей двери. Искусство – практично, если не трогает. Не хватает этому миру практичности! Но в «Мире прозы» все поправимо, мой читатель.
   Исполняют Nine inch nails – Even deeper [65 - Nine Inch Nails (NIИ; в пер. с англ. – девятидюймовые гвозди) – американская индастриал-группа, созданная Трентом Резнором в 1988 в Кливленде. Их песня «Even deeper», дословно переводиться как – ещё глубже.]. Мы с Соседом играем в шахматы одной рукой и в покер другой. Его левый глаз – синий, а правый – красный. Я в эпицентре релаксации. Весьма практичный друг – мне покидать стены Белой комнаты не нужно, ведь Клем их не покидает… нас бог уединения съел целиком. Фира не практична – это хаос. Белая комната практична – это праздность.
   Снаружи лютый мороз царапает окно и время застывает в белом цвете. Вселенная ушла в зимнюю спячку, ботанический сад укутался в снежное покрывало. Огоньки от сигнализаций отражаются в земле: весь двор усеян красно-синей мозаикой. Синоптики нарекают эту зиму «сильнейшей за прошедшие 100 лет».
   – Поставь фигуру на место, – Сосед говорит, – ты этой рукой в карты играешь.
   – Верно, – говорю. – Клем, подавай обед! Нужно задействовать рты!
   Брат не появляется после того случая, Друг – выживает, Отец – умирает: моя история существует параллельно мне, я существую в другом мире, в то время, как прошлое доживает с ними свое. Я огораживаюсь белым цветом, обедами и Соседом, поскольку дружба с живыми близкими людьми весьма и весьма непрактична. Это – «Мир отстранения».
   В этом мире я пробыл слишком долго, чтобы отличать стук в двери от стука по сковороде, шум ванны от шума бутылки, цвет стен от цвета неба… шли месяцы и никто не справлялся обо мне… это очень практично, если никто не справляется!
   – Ты не мешкай, ходи давай! – Сосед говорит.
   – Давай скорее! – Клем подгоняет.
   Клем, а ты играешь? Как часто мы играем? Это «практичнее», чем секс? Мы выходим на улицу? Открываем окно…, но там собачий холод… конечно… мой ход… Клем, давай еще немножко полюбим друг друга, а в карты и шахматы поиграем потом! Еще будет время! Чертовски холодно снаружи!
   Внезапно… «Мир пустоты» рвет напополам телефонный звонок, заглушая музыку. Клем берет трубку и тот же час вешает. Звонят с номера моего братишки.
   – Сбрасывают, – она говорит.
   Звонок повторяется. Я выключаю музыку. Сбрасывают.
   – Терпеть не могу, когда вешают трубку! – Сосед заявляет.
   – Не терпи! – говорю.
   Опять звенит… я показываю Клем, чтобы не поднимала трубку: необходимо подождать. Ждем. Сбрасывают. Проходит не больше пяти минут и звонок раздается вновь, я держу руку Клем в своей, в наших ладонях телефон, но я не прикасаюсь к аппарату. После третьего звонка пальцем Клем нажимаю «Ответить» и подношу ее руку к своему уху. Уста произносят, робкое, «Брат?!»… На другом конце некто декламирует «Орфей, Эвредика и Гермес» Рильке:

     Она в себя замкнулась, как на сносях,
     Не думая о том, кто впереди,
     И в своем пути, который в жизнь ведет.
     Своею переполнена кончиной,
     Она в себя замкнулась.
     Как плод созревший – сладостью и мраком,
     Она Была полна своею смертью.

   – Можем продолжать? – Сосед подгоняет. – Ты свободен, – я говорю. – Срочно приедь в Фиру! – телефон говорит. – Мне страшно, – Клем говорит.
   Горизонт окрашен в бледно-красный цвет. Такси неспешно поедает дорогу… в этот раз я еду один, наше восьми-копытное создание «Рока-Клем», распилено надвое – это действительная практичность и мое чутье. Пускай ее тревоги и трепетное сердце не покидают уют и тепло. В конце концов, на воздухе невыносимо холодно! Водитель включает Шуберта «Der Leiermann».
   Мы молим об одиночестве, мы хотим остаться одни, мы выбираем стабильность, практичность, как основную модель жизни. Откровения всегда неуместны, всегда противны, всегда обидны. Мы укрываемся легкостью бытия, под этим слоем живут безкожие звери и плачут о своих мечтах, их немота сокрыта безразличием: нет никого, кто согласен слушать этот скрипучий вой. И мои «звери» дали добро на отсутствие. После обыска я ничего не слышал о Брате. Не то, чтобы это было неинтересно, но волнение обездвижило меня и отвратило, и я согласился на прозвище «Ослепший». Первое время, связь между нами осуществлял Сосед-юрист, но после того, как полиция, за неимением достаточных доказательств, отстала от Брата, контакт прервался вовсе. С Отцом я прекратил общаться после триумфального запуска корабля. По какой-то причине казалось, что в тот день он обрел покой и вместе с судном, также, уплыло и отчаяние. Он перестал говорить со мной, он перестал говорить с Клем. Я думаю, что кто-то другой принял в дар его время. А я укрылся в лени. С Другом прекратил общаться после прогулки к ножкам англичанки. Не стал мириться с тем, что его время должно быть потрачено на Молчаливую и ребенка, босоногая жизнь на уютный приют, а любовь на плач. Я искренне надеялся, что жизнь в приюте «Hopeless» вылечит этот недуг, и душа мечтателя вернется в тело. В тот момент мне казалось, что мечты покинули человечество навсегда, я проиграл их в шахматы. Последнее, на что еще мог надеяться – это то, что все трое окажутся сильнее меня, проблемы не обратят их в бегство и детство никогда не покинет их сердца. Я ехал в Фиру, чтобы навсегда проститься с этой надеждой и вернуть себя к жизни.

20

   Я намеренно превращаюсь в «Мы»: я сейчас и то, что было мною, то, что давало силы дышать. Я – история. Теперь мы: я и история. Два важнейших компонента, чтобы воспрянуть духом… начать заново… Хватит смертей на сегодня! Пускай смерть будет лишь частью истории, но не мною, ни моим наполнением, ни оформлением. Есть «Мы», – мы неделимы, ибо если еще остались силы дышать, значит я сделал выводы из истории и принял поражение, учел ошибки и сшил куклу. Знакомьтесь: это – я, Рокамадур, а это – то, через что я прошел. Здравствуй Рокамадур! Здравствуй, «то, через что ты прошел»! Я Рокамадур… и я убийца… Здравствуй убийца!
   Мы направляемся к Эдвану. К моему удивлению, дверь выводит в коридор, ведущий к другой половине здания, у второй лестницы наверх. Девчушка говорит: «Видишь?! Долбить стену совсем не обязательно!» Молча соглашаюсь, а про себя думаю, что малая могла бы предупредить заранее. Она идет уверенно, подпрыгивая на каждый второй шаг. Я плетусь сзади, едва поспевая. Коридор неприлично длинный. Ее светлые локоны качаются из стороны в сторону. Раскачиваю взгляд из стороны в сторону: голова, как маятник…
   На стенах висят картины, вдоль всего коридора. Это картины Отца. Я замираю на месте и осматриваюсь. Малая продолжает идти.
   Возвращаюсь к началу и вглядываюсь в каждое полотно. Здесь висит «Женщина-свеча», за ней следует серия «Пиноккио»… Картины висят без рам, словно бумажки, их края грубо обрезаны и вся поверхность усеяна следами от изгибов, будто они прикрыты решеткой и помещены в тюремную камеру. Изгибы ровные, таким образом, полотна разделены на десятки небольших квадратиков. К стенам они прибиты крошечными гвоздиками. Мои глаза наливаются кровью. Я ступаю ближе к «Женщине-свече» и ногой упираюсь во что-то твердое. Под каждой картиной стоят бочки, они открыты. Свет тусклый, редкие лампочки освещают картины, и бочки почти не видны, приходится щуриться. Каждая доверху наполнена фиолетовой жидкостью, без запаха. При таком освещении она кажется черной, но в моей ладони фиолетовой.
   Будто умалишенный, мечусь между картинами и абсурд встречает меня у каждой, как старого знакомого. Становится тяжело дышать… рассматриваю штрихи, приближаясь к полотнам почти вплотную, словно крот. Мне не хватает света и понимания, что же, черт возьми, происходит. Включите свет!
   В эту секунду, тонкая белая полоска, из самого конца коридора, разрезала пространство, становясь все шире и шире. Яркая вспышка полоснула по глазам. Едва различимая фигура девчушки шагнула навстречу источнику, ее светлые локоны отливали желтым, пронизывая тьму. Желтый – цвет страха. Именно страх сковал меня, когда после вспышки последовал звук выстрела, словно гром, пожирающий рокотом ночь. Я боюсь.
   Упраздняем рейтинг «PG: +13» и умащиваемся поудобнее: здесь стреляют детей. Переступаю тело в дверях и молча иду в сторону толпы, пересекая светлый зал. Впереди всех стоит Клаудия, в ее руке пистолет, а на гнусной роже ухмылка. Пистолет дымится, толпа позади стрелявшей таращится на меня, за спиной Клаудии стоит Эдван и также гнусно скалится, возле него незнакомец в шляпе и плаще. Она не опускает руку, ствол направлен на лицо без страха, я лбом упираюсь в дуло.
   – Шлюха! – кричу.
   – Она не знает, кто такая Кристин Стюарт! – Клаудия смеется.
   Кровь растекается по всему залу и подступает к ногам.
   – Шлюха! – кричу.
   Еще сильнее упираюсь в дуло, рука Клаудии начинает дрожать.
   – Ты не можешь быть настолько глуп, мой милый друг! Это невозможно, богом клянусь, невозможно! – говорит Эдван.
   – Шлюха! – кричу.
   – Эта девочка не может быть дочерью Друга! Никак нет, сэр! Ей бы было шесть лет, но не одиннадцать! Ты же это понимаешь? – Эдван продолжает ржать.
   Кровь липнет к подошве. Я судорожно считаю прожитые года: мне тридцать лет, двадцать пять потрачены на взросление, три года на Белую комнату и еще два на куклу, «австралийку». Девчонка родилась за год до смерти Друга… считаем, Рока, ну же… ей шесть, ей должно быть шесть! Все сходится! Выходит, она живет с Молчаливой и Братом, но кто та, что лежит на полу?
   – Они с твоим Братом живут очень счастливо! Он воровать перестал и заменил ей отца, – Эдван читает мысли.
   – Кто это? – кричу.
   – Сирота, ничего особенного, – Эдван отвечает.
   Я упираюсь взглядом в Клаудию.
   – Не знать, кто такая Кристин Стюарт в наше время – тяжкое преступление, – Клаудия скалится.
   – Шлюха! – кричу.
   – За своенравие наказывают, мой милый друг! – Эдван говорит. – Мы опоздали с ее воспитанием, увы, мы ничем не могли ей помочь, все это чертово телевидение! Мне жаль, мой милый друг, очень жаль.

21

   Дорога к Фире заснежена, ноги проваливаются по колено, деревья по сторонам не отличаются гостеприимством: они раздеты догола, им холодно, как и мне. Просить приехать в такой сволочной холод, ничерта не практично! Сквозь опушку просвечивают редкие огни поместья, а в другой стороне – фары такси, неспешно поворачивающего обратно в город. Полная Луна сверлит мне макушку. Ночь отсвечивает белым – цветом ужаса.
   У парадного входа кто-то движется и сквозь могильную тишину слышен шепот, которым перебрасываются стволы деревьев:

     Не думая о том, кто впереди,
     И в своем пути, который в жизнь ведет.
     Своею переполнена кончиной,
     Она в себя замкнулась. [66 - Райнер Мария Рильке – «Орфей, Эвридика и Гермес».]

   В голове исполняют Tool – Wings Part II [67 - «Wings Part II» – мрачный и пугающий своим холодом трек, американской рок-группы «Tool», образованной в 1990 году в Лос-Анджелесе.]. – Смотрите! Он идет! – деревья разрезают голоса на слоги.
   Я вижу пожилую пару: в их глазах ужас. Ужас одет в белый цвет. Помнится мне, что это родители Друга, помнится эпизод со знакомством: за одну ночь, они украсили весь фасад Фиры фигурами из разноцветных воздушных шариков и наутро, когда Отец вздумал, было, встретить рассвет, те дружественно приветствовали его за окном. Вечно-пожилые: он лыс и бородат, она с осунувшимся лицом. Они не были похожи на беспечных людей, но хотели такими казаться, в их брезгливых объятиях стоял белокурый мальчишка с голубыми глазами. Знакомство состоялось, талант оценен – добро пожаловать в Фиру. Граф растерял на холстах свои предубеждения.
   Пара, ритмично всхлипывая, плачет в унисон. Я направляюсь к ним, но заметив меня, они поворачиваются спиной. Старики во всем винят Рокамадура. Слышу, как хлопья снега падают на землю. Кто-то хлопает меня по плечу: «Здравствуй Рока, мы очень скучаем по ней», – говорит мать Клем.
   – Что здесь происходит? – спрашиваю. – Ты слышишь? – жалобно морщит лоб.
   – Мне плевать, миссис Доре, – я передразниваю ее, а глазами ищу Брата.
   – Ты подонок! – вступает отец Клем.
   – Мы обязаны обсуждать это сию минуту?
   – Да, конечно, – отвечают дуэтом.
   – Хорошо, тогда ты мразь! Есть другие вопросы?
   – Как она? – весьма сопливо завывает мать.
   – У нее есть телефон… – задумчиво протягиваю с прозрачным намеком.
   – Она заперлась в этом клоповнике и не отвечает! – отец возмущается.
   – Так ведь и вы Фиру не покидаете и не звоните…
   – Мы не можем с ней говорить – площадь вашей квартиры слишком мала, ты будешь все слышать, – мать выпрямляется во весь рост, она выше и меня, и мужа.
   – Мне плевать.
   – Она жертвует собой ради тебя! – отец тоже выпрямляется и еле дотягивает до плеча жены.
   – Ради меня нужно чем-то жертвовать?! Помилуйте, я всего лишь реставратор подушек!
   – Так о чем же и речь! – отец привстает на цыпочки и достает макушкой до подбородка жены.
   – Мне казалось, мы решили этот вопрос давным-давно, еще тогда, когда вы поселились в доме моей семьи! – пытаюсь сделать вид, что возмущен, хоть, право же, мне абсолютно плевать.
   Про себя думаю, что Маркус забил этот дом под завязку и теперь это похоже на гребанную коммуну… интересно: каждый считает Фиру своим домом? Или таким образом мистер Агос выделяет наиболее талантливого обитателя, убеждая того, что он хозяин. Мы абсурдны в своем одиночестве! Маркус, гнал бы ты их всех в шею! Родители Клем – врачи и даже рисовать не умеют!
   Они виновато переглядываются и молчат. Отец опускается на пятки и принимается теребить рукав пальто, которое окутывает его до пят. Мать жеманно кусает губы и стыдливо скукоживает свои монструозные плечи. Я не отвожу от них взгляд. Но из-под моих глаз, набравшись смелости, отец вновь привстает на цыпочки и говорит:
   – Тебя здесь ждет грустная весть!
   – Уже понял…
   – Твой…
   Его прерывают и шепчут мне на ухо: «… Друг умер». Я оборачиваюсь и вижу Брата, в объятиях которого, зареванная и опухшая, стоит Молчаливая. Брат хмурит брови и, в знак сочувствия, протягивает свободную руку. За ними ходит взад-перед Граф и шепчет себе под нос: «Своею переполнена кончиной, Она в себе замкнулась… она в себе замкнулась… она в себе замкнулась». Говорить о смерти близких… это верх непрактичности!
   Брат делает шаг и рукой переставляет за собой Молчаливую, я делаю два шага, вслед за ним. Шаг и переставить – два шага. Где Он? Как это произошло? От чего Он умер? Скажи хоть слово, братишка! Шаг и переставить – два шага. Не убегай от меня!
   – Мы уезжаем отсюда, – он говорит.
   – «Мы»? Куда?
   – Я и Она, – показывает на Молчаливую, – и ребенок.
   – Друг умер…
   – Брат, ты видишь только то, что хочешь видеть!
   – Глупый комментарий! – возмущаюсь.
   Молчаливая шмыгает носом.
   – И давно вы вместе?
   – Очень давно.
   – Друг знал?
   – Да.
   – И решил умереть?
   – А ты хотел скрыться от нас всех… Эх… В нашей семье слишком много любви! – братишка научился сарказму.
   – Почему сейчас?
   Молчаливая шмыгает носом.
   – Мы уезжаем… – делает паузу и пристально всматривается мне в глаза, – у тебя больше не станет поводов для беспокойства. Обо всем спрашивай Отца – он у нас тут убийца! Прощай.
   Молчаливая шмыгает носом. Поворот – шаг и переставить.
   С тех пор я его не видел: ни с ней, ни без нее. Тень брата остается на моем лице, а огни Фиры простреливают насквозь его фигуру. Их движения неуклюжи: Молчаливая не может идти – она рыдает. Шаг и переставить – прощай. Четвероногая тварь нелепо хромает. Куда направляются эти герои расставания? Прошу не забывать… Шаг и переставить – прощай.

22

   «Она в себе замкнулась… она в себе замкнулась…» Я кладу руку Отцу на плечо: прекрати! Он пугается и некоторое время не может понять, кто перед ним стоит. Что это значит: «Он у нас тут убийца!»? Я требую ответа! Что, черт возьми, произошло?! Но Отец молчит, деревья больше не перебрасываются его шепотом. Он будто и не дышит… На нем из одежды только майка да подштанники, стоит босиком на снегу и почти не дышит.
   Из Фиры выходит Маркус и приглашает всех пройти внутрь. Церемония начинается. Я молча обнимаю отца за плечи и веду вместе с остальными в дом. Родители Клем ускоряют шаг и вырываются вперед, за ними ковыляют и родители Друга. У входа Маркус жалобно кивает им, но, при виде нас, он надменно отворачивается. В парадном зале собралась куча народу, все в черном и скорбно сгорблены. Слышится редкие всхлипывания. Под лестницей, там, где Мать когда-то демонстрировала свои картины, выставлен закрытый гроб. Божья художница стоит рядом, словно представляет новую работу. На ней черное платье и белая фата. Она нервно ухмыляется, едва сдерживая слезы. «Это триумф, матушка! Все восхищены твоей выставкой, твоим мужеством и горем! Наслаждайся моментом».
   Мы поднимаемся по лестнице в спальню отца, пользуясь тем, что никто не желает обращать на нас внимания. Я закрываю дверь за «Миром ненависти». Ну что, Отец? Поговорим о свободе выбора?
   Граф садится на кровать напротив мольберта, на котором небольшое полотно с блеклым наброском карандашом: раскрывающиеся ворота. Он поднимает с пола зажигалку и сигарету, подкуривает и зажигает свечу, прикрепленную к полке для красок на мольберте. Комната заполняется красным светом и клубами дыма. Я также поднимаю сигарету из-под кровати, безфильтровую, пятикопеечную и подкуриваю от свечи.
   Ну же, родитель! Докуривай свой драматизм и приступай к рассказу, нет сил уже терпеть!
   Он начал, только подкурив следующую:
   – Как жизнь, сынок?
   – От чего он умер?
   – Ответь, пожалуйста! Давно не виделись.
   – Тихо, дрябло…
   – Тихо… Дрябло… Я думал ты уплыл на корабле: не пишешь, не приходишь.
   – Как и ты.
   – В последний раз я ехал к Клем, – подкуривает следующую, – вкусная она у тебя.
   – Глаз за глаз, зуб за зуб? – я спокоен: было время ревновать – сейчас пришло время откровенничать.
   – В семье принято делиться, – усмехается.
   – Больше упорства и все получится! – усмехаюсь.
   – Упорство ушло вместе с ней… можешь спать спокойно
   – В этом нет моей вины! Ты все не можешь забыть! – пискляво прикрикиваю.
   Граф молча кивает и тушит сигарету в синей краске.
   – Ты уплыл на корабле, – хмурит брови, – чертов корабль! Ха! Вся моя жизнь уплыла вместе с этим чертовым кораблем!
   – Серьезная утрата, – я смеюсь.
   Отец пропускает мимо ушей.
   – Друг пришел сюда на следующий день, сказал, что у него сотня от отца и ему не с кем поговорить.
   – Почему к тебе?
   – Ты выгоняешь его в приют после беседы!
   – А ты выставляешь на улицу!
   – Молчаливая вынудила его уйти из Фиры, не я. Здесь обитает твоя мать, а с ней, знаешь ли, жить нелегко… трахай или не трахай, все об одном.
   – Я вижу…
   – И никто не желает говорить со своими родителями… остался только я, – подкуривает следующую. – Кому нужны наставники? Мы нуждаемся в друзьях! Повзрослеешь – поймешь, – тушит в желтой краске.
   – И о чем вы говорили?
   – О красках… – вздыхает и подкуривает следующую. – О куклах! Мы отпускали много комментариев в твой адрес! Ох, как много! Говорили о безликих куклах и о красках, об именах и о лжи. Собственно обо всем том, о чем вы говорили, я говорил, Маркус, весь мир, все люди…
   – Стало быть об авангарде.
   Тушит сигарету в зеленой краске, подкуривает следующую.
   – Стало быть о жизни, – вздыхает.
   – И к чему пришли?
   – К тому, что говорить об этом мы будем часто: по понедельникам, средам и пятницам.
   – А другие дни?
   – Будем жить… – выдувает кольца.
   – Так а что с куклами и красками?
   – Куклы создают безликими, а после красками придают черты и дают имена… совсем как людям…
   – Весьма прогрессивная мысль, – я не успеваю курить за ним.
   – И я так подумал… – тушит в оранжевой краске. – Так мы скрываем ложь. Это мне хотелось говорить о красках, а Друг настаивал на лжи, в которой он не разобрался.
   – Ты про роман младшенького и Молчаливой?
   – Про ножки… – подкуривает сразу две и одну предлагает мне.
   – Брат назвал тебя убийцей… – и не спрашиваю, и не утверждаю.
   – Все мы убийцы: мы убиваем словом, идеей, руками, оружием, безразличием, легкомыслием, – он вскочил на ноги и принялся мотаться по комнате, широко размахивая руками. – На твоем счету так много смертей! А скольких угробила Мать, ей в этом нет равных?! О, скольких я удушил, многих еще и в зачатке, многих во сне, многих, не зная, большинство на картинах! Конечно же, мы не в ТОПе – там прочно закрепил свой воровской зад младший из нас! Твой брат убивает тысячами: он совсем не разбирается во лжи. Боюсь, что не все куклы обретают имена… – тушит в черной краске. – Они даже умирают безликими…
   – Это то, что ты ему сказал? – тушу сигарету в белой краске.
   – Ты совсем меня не слушаешь! Он же, как и твой брат, не разбирается во лжи, совсем не разбирается! Я сказал ему разобраться.
   – И как?
   – Совладать со своим одиночеством и гнить как я, – он развел руки в стороны, хитро прищурился и расплылся в улыбке.
   – Что это значит?
   – То, что он ушел… – падает на кровать и собирает руки на груди. – Так далеко, как только мог! Он ушел в начало времени, он распался на лоскутки твоей куклы! Он стал мудрецом!
   – Где его нашли?
   – Нашел! Его нашел я! Нашел его в лесу! – говорит громко и по слогам.
   Я сажусь на пол и облокачиваюсь о спинку кровати. Подкуриваю сигарету.
   – От чего он умер?
   – Он замерз в позе мыслителя, сын мой! Мы искали его в течении месяца, а он выжидал под толщей снега, чтобы предстать передо мной замерзшим мыслителем, – тяжело вздыхает. – На самом же деле твой брат помог ему, как никто другой: Другу больше не приходится притворяться, будто он любит Молчаливую! Его не достать твоей матери. Впредь он насладится чистым одиночеством, сполна! Предаваясь воспоминаниям о ножках…
   Я передаю ему свою сигарету, он затягивается.
   – Я также не умею лгать… только ты. Ты искусен во лжи! И потому я прошу тебя, – больше никого не осталось, – прошу тебя, убей меня! – говорит мне Отец и тушит сигарету в красной краске.
   Сигареты кончились. Антракт. Занавес.

23

   Незнакомец в плаще приподнимает шляпу и скрывается в толпе. За ним, из образовавшегося живого коридора, вытаскивают троих мертвецов: Раввина, Имама и Священника. Тела бережно укладывают в шеренгу в луже крови у моих ног. Клаудия не опускает пистолет, я дышу в ритме дрожи ее руки. Слово берет Эдван:
   – Мой милый друг, нам пора прощаться! Ты не голоден? Дайте ему булочку! Тебе придется подождать до приезда полиции, – непринужденно улыбается.
   Я молчу в ответ. Он продолжает:
   – Есть и другой вариант… Клаудия?
   Та взводит курок.
   – Где Клем?
   – Выбирай первый вариант и тебе сообщат. Как я и говорил, ее здесь нет.
   В этот момент я обращаю внимание на того, кто поправляет тела – это Вор. Он заканчивает возиться и, прихрамывая, подходит к Клаудии. Та отдает Отмунду пистолет и отплывает к Ошпаренному. Я дышу с опережением: рука Вора тверже камня. Дуло попало в красный след на моем лбу: каждый вздох сопровождается острой болью. Я не поднимаю глаз, но чувствую, что Отмунд уставился в макушку и ждет, что я осмелюсь посмотреть на него. Пусть ждет…
   – Вот Отмунд сделал верный выбор, – Эдван скалится.
   – Он ждет полицию?
   – У него были другие условия.
   – И у них тоже? – указываю на тела.
   – Конечно! – смакует каждую букву. – Их условием было – не возвращаться в приют и молчать, и тогда останутся живы… Они же принялись усердно вызывать полицию с обысками, что не могло не мешать нашему делу. Ты был этому свидетелем. Я всем даю право выбора… Но, право же, этот вечный звон телефона, прятки на чердаке, эти обыски… – он скривился от отвращения и устало вздохнул, – Мой милый друг, мы и не ждали твоего возвращения после первой встречи.
   – Кто ты такой?
   – Коллекционер свобод.
   В моей руке лежит «австралийка». Я бросаю ее под ноги Ошпаренному: прощай Эдван! Вторая кукла торчит из кармана серой кофточки: прощай Малая! Клаудия, Отмунд, с вами не прощаемся! Кукол не осталось, подонки. Клем, прощай! Ты очень много сшила кукол… и я тебе парочку… только вот имя ни одной не присвоил… а следовало бы! Я устал. Мне плевать на все.
   Шепчу: «Стреляй»… Мой шепот приказным тоном перечеркивает Эдван: «Поджигай!» В этот момент в коридоре вспыхивает зеленое пламя. Толпа глазеет на Ошпаренного, в глазах которого отражается огонь. Отмунд, забыв о пистолете, пялится на пламя, я позволяю себе мельком взглянуть через плечо. Огонь охватывает картины Отца. Я позволяю себе бежать, я позволяю себе захлебываться плачем, я позволяю себе обжигать руки, Эдван позволяет мне нервничать.
   Полотна молниеносно превращаются в пепел и устилают поверхность фиолетовой жидкости в бочках, опавшими черными хлопьями. Черный цвет – цвет чистоты. Остатки пламени пожирают мой крик. Мы опускаемся на дно черными хлопьями: я и моя история. Здравствуй Ты, здравствуй история! Я – безымянная кукла и я – убийца! Здравствуй убийца!

24

   Он закрыл окно, он поднес свечу к черной краске и лег обратно на кровать, собрав руки на груди. Я молчу. Он молчит. Комната наполняется зеленым дымом. Я жду пока наполнится, жду пока Отец кашлянет, тем самым давая понять, что пора вытягивать его отсюда. Но он молчит, его глаза закрыты, он погрузился в сон. Его лысина отражает всеми цветами. Я молчу. Огонь перепрыгивает на кровать и принимается жадно поедать подштанники Графа, но тот уходит все глубже в свое одиночество. Интересно: думает ли он о ножках? И если да, то о чьих? Является ли ему вся красота мира в этот самый момент? Знает ли он ее имя? Надеюсь, что это не Клементина. Сквозь гущу дыма просматривается только лицо. Я никогда не видел его столь безмятежным, настолько аристократически утонченным, будто окружающий кич его не касается. Вот он лежит в горящих подштанниках и в грязной майке, а лицо источает спокойствие, присущее мудрейшим из нас. Я думаю об этом прощании, как о благостном акте единения, как о доверительной беседе. Со мной поделились величайшим из всех секретов: каждый волен уйти, когда ему вздумается. Мы не в состоянии запереть себя в одном мире, разве что перейти в другой и надеяться, что он будет не последним, что за ним откроются мириады иных миров, которые мы сможем посетить. И когда последний истощит себя – вот тогда нам предстают двери, за которыми скрывается одиночество, то самое, с которым мы разделяем путь, боясь взглянуть ему в лицо. Кто-то из нас выпивает время залпом и стоит в томительном ожидании перед последней дверью, не решаясь ее открыть. Теперь пришла пора ее захлопнуть.
   Спи спокойно, Отец. Из нас двоих, только я весь такой сопливый.
   Я запер дверь в спальню и спустился вниз по лестнице. Спи спокойно, Друг. Мы не будем продолжать о грустном. Гости, вам здесь рады никогда не были! И все… это все, что я могу сказать, мы живем в разных мирах. Маркус, спасибо за Фиру. Вам двоим спасибо за Клем, а другим двоим, да, вот тем, что нос от меня воротят, спасибо за Друга. Мать, передавай привет Богу! Я запираю парадную дверь на ключ.
   У реки ожидает Клем, она плачет… ее не приглашали. Я не удивляюсь – всегда делает, что хочет: она бывает с характером.
   – Это ты поджег? Почему никто не выбегает?
   – Мы не углядели важную деталь, солнце мое, – вся наша жизнь – это любовь.
   Она шмыгает носом и с львиной яростью бьет меня по лицу, останавливается только тогда, когда из Фиры слышится крик. Клем цепенеет, а я, не оборачиваясь, выхожу на центр реки, под ногами хрустит лед. Чертовски холодно!
   – Скажешь когда, – я жду.
   Вопли разносятся по всей округе, но никто не прыгает из окон, никто не ломает двери, все покорно уходят вслед за Отцом. Для них последним станет мир Графа: они разделяют его одиночество и не желают спасаться. Клем оплакивает их кончину, а я прислушиваюсь к звукам выбора. Фира доверху наполняется криками свободы.
   Уже через минуту дом замолкает, Клем вытирает слезы и подходит ко мне, вцепляется в руку. Она очень спокойна, – даже невозмутима! – как и я сам. Но сжимает руку с недюжинной силой. Мы отчаливаем по течению в другой мир: никакого прошлого… только лед… река… вниз… дальше по течению.
   Мы гребем, присвистывая, и наши силуэты укутываются в звездную ткань, а там – на горизонте, пылает жизнь. Он затопил все здание огнем. Я закрыл там всех гостей. Они горят. Родителей. Они горят. Родителей Клем. Они горят. Родителей Друга. Они горят. Все горят. Мне хочется думать, что горят также невозмутимо, как и я себя чувствую, также как и Она.

25

   Бочки закрывают и катят в зал, толпа заглатывает синие пилюли одну за другой, расступаясь, словно море. Возвращаюсь в зал, где Отмунд, вместо пистолета, тычет в меня булочкой. В этот раз сучья природа лежит тихо, не выступает: я позволяю себе принять этот дар. Эдван и Клаудия кружат на одном месте, будто заведенные фигурки на часах. Вор, глядя на них, искренне смеется, как ребенок, глядя на дурачества родителей.
   Внезапно Ошпаренный останавливается и выдает:
   – А ведь Маркус называл меня фашистом! Ты можешь в это поверить?
   Я не сразу понял, что он обращается ко мне.
   – Рока, ты можешь в это поверить? – переспрашивает.
   Увлеченно всматриваюсь в тела убитых и утвердительно киваю.
   – Мы познакомились с ним в музее Тулуз-Лотрека в Альби [68 - Альби – главный город департамента Тарн на юге Франции (историческая область Лангедок) с населением 51,2 тыс. жит. Родной город Тулуз-Лотрека.]. Он всегда был богат, а также на нем всегда был этот налет «щедрости», но к тому моменту я успел скопить в приюте деньжат и пригласил Клаудию путешествовать по всему миру. Искусство – это выражение свободы. Казалось важным увидеть, как же выглядит эта свобода: против чего эти люди протестуют, о чем кричат. Теперь их голоса не заткнуть! Я видел их все, слышал их, читал и учил наизусть… несчастные, одинокие души, – он подбирает с пола «австралийку» и прижимает к груди.
   Когда последняя бочка скрылась за рядами, все, кроме Эдвана, надели шляпки: черного цвета, одинаковые и неизысканные… Спрашиваю у Отмунда шепотом: «Сломали?» Он презрительно косится и выставляет руку со шляпкой вперед: «Джэк пот!» Надевает мне на голову. Эдван продолжает:
   – Времени почти не осталось и потому буду краток, – еще ни разу он не выглядел таким рассеянным, ему все сложнее подбирать слова и обычная, плавная, неспешная речь, прерывается заиканиями. – В «Hopeless» укрываются лишенные, им не знакома свобода ни в одном из проявлений. Не то, что в Фире. Маркус всегда корчил из себя филантропа, покровителя искусств… Поразительно, как же долго он не понимал зачем я скупаю у него картины. Мы посетили, без преувеличения, каждый музей Европы и Америки, мы были в Иерусалимском музее, мы были в Москве и Санкт-Петербурге, мы объездили всю Южную Америку, мы видели картины, о существовании которых многие и не догадываются… бесспорно, мы были родственны в своей любви к живописи. И это ослепило несчастного Маркуса, он слишком поздно прозрел, только после того, как продал мне картины Графа.
   Эдван сделал паузу, наверное, рассчитывая на то, что меня поразит эта новость, но я оставался невозмутимым и молча продолжал слушать.
   – Не все картины довелось покупать, к примеру полотна Уистлера [69 - Джеймс Эббот Макнил Уистлер (1834–1903) – англо-американский художник, мастер живописного портрета в полный рост, а также офорта и литографии. Один из ключевых тоналистов – предшественников импрессионизма и символизма.] – были украдены из музеев и свезены в «Павлинью комнату» [70 - «Павлинья комната» англо-американского художника Джеймса Устлера – расписанная столовая в доме Лейландов. Недавно восстановленная, на одной её стене находится изображение золотых павлинов на синем фоне, раскинувших пышные хвосты. Американский меценат Чарльз Фриер приобрел Павлинью комнату, со всеми атрибутами, у лондонского торговца предметами искусства и установил ее в своем доме в Детройте; в 1919 г. комната была перевезена в Вашингтон.], в «Музее Азии», в Вашингтоне: его работы горели с особенным звучанием, их пепел лежит на самом дне бочек. Мы даже смогли превратить в опилки офорты Гойи [71 - Франси́ско Хосе́ де Го́йя-и-Лусье́нтес (1746–1828) – испанский художник и гравёр, один из первых и наиболее ярких мастеров изобразительного искусства эпохи романтизма.]! Теперь мастера единой кашей устилают днища. Но картины твоего Отца я оплатил, все до единой! Дороже, и от того милее всего, была та, что с мужчиной сидящим в пустыне, у аквариума с рыбкой. Досадно было узнать, что Маркус, этот несчастный «спаситель», решил их сохранить… засунул внутрь бутылок! Можешь себе представить? Кто нанес больший вред? Он или я? Но судно прекрасно! Великолепно!
   Я непроизвольно ухмыляюсь.
   – Мне понадобилось долгих пять лет, чтобы отыскать этот ковчег, он упорно не желал быть найденным! За это время Маркус успел скрыться – он был единственный, кто покинул Фиру в ту ночь. Граф сгорел, – Ошпаренный тяжело вздохнул, проглатывая подступивший к горлу ком. – На него у меня были особенные планы! – Эдван воодушевился и тут же сник: – Мастер созерцал бы сожжение своих полотен. Но все, что мне досталось – это ты! Да еще и под следствием, обвиненный в поджоге. Мучительно больно осознавать, что ты – лишь «плоть от плоти». Играешь с куклами, набиваешь перьями подушки… – никогда еще в его словах не слышалось столько горечи, столько сожаления. – Корабль нашли на побережье Флориды всего месяц тому назад…, а тут ты с этими куклами и Клем… – его лицо стало хмурым, он был разочарован.
   – Все сказал?
   – Я считал необходимым все тебе объяснить! И это должно было принести удовольствие, я хотел, чтобы ты понял!
   – Я понял, – улыбаюсь.
   – Не поинтересуешься, зачем сжигать картины?
   – Нет.
   – За то, что мой человек признал свою вину на суде и тебя отпустили, можно быть более благодарным! Ты лишь плоть от плоти… тебе не понять! Как же я ошибался, как ошибался… Так много сил было потрачено впустую! Ты лишь плоть от плоти…
   – Я весьма признателен.
   – Это нечестно! Ты должен… ты должен…
   В эту секунду он переменился в лице, как по нажатию кнопки, машинально надел шляпку и низко поклонился. Толпа двинулась к выходу. Последними шли Эдван, Клаудия и Вор. А я так и не узнал, что же и кому «должен».
   – Ты не интересный собеседник, мой милый друг, – обиженно протянул Ошпаренный.
   – Говорила же тебе, что нужно было все рассказать! – заметила Клаудия. – Или убить!
   – Боюсь, что я плохой рассказчик, – вздохнул Эдван. – Пришла пора прощаться! До новых встречь, мой милый друг…
   Его последние слова заглушила полицейская сирена, и я читал по губам: «Никуда не уходи!» На мою спину пали красные и синие лучи, прорывающиеся сквозь сумрак здания. Отмунд бросил мне под ноги пистолет и подмигнул, я поднял его с земли и положил в карман. Затем откусил от булочки… Что-то знакомое было в этом подмигивании, какой-то эпизод из прошлого, что-то, что я, воодушевленный столь удачным разрешением ситуации, не оставил в памяти. Потерянная нота в фортепианной партии, своим ненужным звучанием, каждый раз рождающая диссонанс. Мы встретились в суде: я и Вор.

26

   «По заверениям судмедэкспертов в здании погибло сорок человек, очагом возгорания является емкость с краской, в спальне на втором этаже западного крыла. О причастности Рокамадура говорят свидетельства очевидца, в лице мистера Х, водителя такси, подвозившего Рока к имению, названному „Фира“. Изначально следствие подозревало младшего брата подсудимого, скрывшегося в ту самую ночь, незадолго до поджога. Но этот вариант пришлось исключить, потому что подсудимый явился с повинной и готов сотрудничать со следствием. Он признает свою вину и раскаивается, а потому, как гласит закон, мы обязаны исключить Брата из списка подозреваемых, несмотря на впечатляющий список судимостей, до выяснения дальнейших обстоятельств совершенного преступления. Смягчающим обстоятельством является тот факт, что Рокамадур, по его же утверждениям, действовал в одиночку. Возможно, это попытка защитить брата или других соучастников. Версия с несчастным случаем не была принята к рассмотрению из-за двух обстоятельств: 1) мистер Х, который, к слову, любит слушать Шуберта за рулем, настаивает на агрессивном поведении подсудимого в ту ночь, по пути в Фиру, а также на шесть лет раньше, когда мистер Х отвозил Рокамадура и Клементину, из поместья в город, и стал свидетелем драки между подсудимым и его Отцом; 2) предположительный роман отца с вышеупомянутой Клементиной Доре, бывшей и действующей девушкой Рокамадура. На это указывают частые заявления в полицию, подписанные родителями Клементины, в которых они обвиняют Рокамадура в жестоком обращении с их дочерью, в частых угрозах в их адрес, а также упоминают о странных визитах отца подсудимого к Клементине, в их арендуемую квартиру. Прошу отметить, что хозяин квартиры не пожелал идти на контакт со следствием, на данный момент его местоположение не известно. Учитывая эти обстоятельства, а также показания самого Рокамадура, мы можем говорить о нескольких мотивах преступления. Мы можем говорить о предумышленном убийстве на почве ревности, которое привело к гибели сорока человек; отягчающим обстоятельством являются особые изощренность и цинизм преступления. Подсудимый производит впечатление особенно жестокого, хладнокровного, антисоциального элемента, а потому мы настаиваем, принимая во внимание все вышесказанное, на высшей мере наказания, в виде трех пожизненных заключений в колонии особо-строгого режима» – сосед-адвокат закончил читать и отложил лист бумаги в сторону.
   – Абсурд! – восклицаю.
   – Нет, не абсурд, а то, что завтра зачитает прокурор, – сосед говорит.
   – Его настольная книга «Посторонний» [72 - «Посторонний» или «Чужой» – дебютная повесть французского писателя Альбера Камю (1942), классическая иллюстрация идей экзистенциализма.]?
   – Ему 23 года, не думаю. Скорее всего насмотрелся сериалов… но, так или иначе, тебе пришел конец.
   – Оптимист…
   – Он мой выпускник. Преподавал когда-то студентикам право. Они все мечтают о таком деле! Этот юнец вцепится в твою задницу бульдожьей хваткой! Спасибо, что дал ознакомиться с делом до вынесения приговора. Сможешь за ночь подготовиться к трем пожизненным? – хитро улыбается.
   – Мое чистосердечное признание никак не поможет?
   – Брату поможет, а на тебе – жизни сорока человек, мужайся!
   На следующий день, когда молоденький прокурор в дешевом костюме дочитал, с волнительной дрожью в голосе, прошение с листа, я искал в зале Клем, но она так ни разу и не пришла. Адвокат настоял на продолжении следствия и обмолвился о психической нестабильности подсудимого. Судья назначил обследование у психолога на следующую неделю и тот же час удалился из зала. Сосед подбадривающе улыбнулся: «Боремся до последнего, не дрейфь!» Пристав опустил свою грязную руку мне на плечо: пора идти. К прокурору обратился человек в черной шляпке. Перед тем, как раскрыть большую черную сумку, он улыбнулся и подмигнул: переписываем сценарий на ходу. Это был Отмунд из другого мира, «Мира ролей».
   Мне так и не довелось узнать, что находилось в той сумке, знаю, только то, что уже через три часа Отмунд сидел на моем месте. Суд закончился в тот же вечер, в обход процедурам и за закрытой дверью. Ему дали – 55 лет в колонии особо-строгого режима, где-то на краю земли. Когда сосед-адвокат торжественно рассказывал нам об этом, на Клем не было лица, она всматривалась в белоснежные стены комнаты, пряча взгляд. Попытки заговорить встречались несвязным бормотанием, отстранением и безмолвным страхом.
   И Фира, и Суд, и Отец – все, все отступило на задний план. Почему ты молчишь? Ведь загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? [73 - Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? (1935 г) – роман американского писателя и сценариста Хораса Маккоя (1897–1955). Роман описывает американское общество времён Великой Депрессии.] Это был их выбор! Посмотри на меня! Посмотри на меня! Посмотри на меня!
   Спустя месяц первая выплата, за нанесенный моральный ущерб, поступила на счет, в этот же день Клем подняла глаза. Во взгляде не было ни сожаления, ни скорби, она смотрела насквозь, отрицая мое существование, замкнутая в себе, как на сносях. Входная дверь была заперта на ключ.
   – Прошу тебя не выходить, не выходить, пока я не закончу, – открывает рот, словно кукла.
   – Ты разговариваешь!
   – Мы ведь – одно целое. Просто хочу закончить то, что ты не закончил.
   – И что же это?
   Я часто думал над тем, как описать эти три года: тюремное заключение, покаяние, безумие… Раз-два-три, раз, два. Осознание пришло не сразу, только после встречи с тобой, мой читатель, осознание того, что я был зрителем, а не участником, партия Рокамадура окончилась в ту самую ночь и теперь пришла пора Клем действовать. Первым делом имена, – имена оживляют лоскутки – она сшила кукол, – куклы построили «Мир прощания». Я не позволил себе переступить порог и уйти, три года покорно ждал своего имени и не отдавал отчет в том, что это время, поразительным образом, совсем не отличалось от прошлой жизни, но имело другое значение. Подходим к тому уединению, к той практичности, о которых мечтали: я здесь, она рядом.
   Первый год прошел тихо… Раз-два-три, раз, два. Пожалуй, даже беззвучно. Мне нравилось наблюдать за тем, как она кропотливо сшивает детали, завязывает узелки, подбирает цвета, будто создает точные копии людей, будто готовилась к этому всю жизнь. Прежде не доводилось видеть ее за работой, точнее сказать, никогда не интересовался ни чужими навыками, ни талантами. Клементина была, как ни грустно это признавать, лишь придатком к моей личной Одиссее, и расцвела, спустя столько лет, объятая пламенем в ту самую ночь. Эти куклы отличались совершенной достоверностью, аккуратностью, мастерством. Оконченная занимала почетное место на подоконнике, после чего Клем какое-то время молчала, оценивая работу, и после представляла ту по имени. Не думаю, что имена были подобраны правильно, потому что я и сам их не знал, но в душе понимал, что каждая – копия погибшего. Мои куклы были эфемерны, не похожи ни на кого из живущих или усопших, тварью Франкенштейна, собранной из обрывков памяти. Но эти… эти смотрели стеклянными глазами столь проникновенно, столь болезненно, словно просили вселить в них жизнь. И создатель, без снисхождения, наделяла их душой, вместе с именем, разделив, с точностью инженера, свою душу на сорок равных частей.
   Раз-два-три, раз, два. В тот день, когда она закончила Графа, худощавую куклу с блестящей лысиной, тонкой косичкой на затылке, и тонкими чертами лица, впервые случилось то, что заставило меня начать говорить без умолку, каждый день, на протяжении оставшихся двух лет, как будто обет молчания в один миг был снят. Клем не поставила, вопреки обычаю, куклу на подоконник, она пересчитала те, что были, и, покрутив отцом перед моим носом, произнесла: «Его номер 15 – в моем мире он умер пятнадцатым». Дальнейшая сцена была исполнена с присущей ей безукоризненностью: уже через час барную стойку сервировали к ужину. Клементина сходила в магазин за бутылкой виски, поставила ведерце со льдом, две рюмки, блюдо с бережно уложенными каннеллони [74 - Каннеллони – это итальянские макароны в виде трубочек диаметром примерно 2–3 см и длиной около 10 см. Их заполняют начинкой из сыра, шпината, мяса и пр., укладывают трубочки в ёмкость, заливают соусом (чаще всего используют классический томатный или соус бешамель) и запекают в духовке до готовности.], фаршированными говядиной и сыром, весенний салат и соусницу, наполненную сливками. Я жадно слопал все приготовленное, и даже не притронулся к выпивке, в то время как она, наоборот, прикончила треть бутылки в одиночку, так и не коснувшись еды. Клем начинала рассказ о своем детстве и прерывалась на обрывке третьего предложения, о своей молодости и… снова ничего. После каждой попытки она опрокидывала рюмку и подолгу рассматривала Графа, который, свесив хлопковые ноги, сидел на краю стойки, жадно вслушиваясь в исповедь. На меня же она косилась, как на вора, укравшего жизнь, опустошившего ее, как на предателя. Но я не прекращал вставлять замечания о погоде и разных мелочах, делая вид, что все как прежде. Так хотелось болтать обо всем на свете, о том, о чем молчали целый год, о чем-то несущественном. Граф молчал. Он молчаливый такой. Бутылка опустела и Клем произнесла его имя…
   Раз-два-три, раз, два. Погруженная в свое аскетичное молчание, она продолжала шить. Иногда, после длительных прогулок по ботаническому саду, на ее щеках были заметны слезы, я с легкостью замечал мельчайшие перемены, так как не покидал Белую комнату. Стоило Клем войти в квартиру, как я начинал трепаться, будто баба за прилавком, обо всякой чепухе, и меня было не заткнуть, я преследовал ее и за готовкой, и в душе, и во сне. Но в ответ были слышны лишь имена.
   На огоньки от сигнализаций я обратил внимание тогда, когда Клем шила своих родителей, именно эти куклы отняли больше всего времени. Они смотрелись также нелепо, как и оригиналы: гигантка в красном пиджаке, и лилипут в темно-синем плаще. Была глубокая ночь, имена прозвучали непривычно громко, я вздрогнул и взгляд сам упал на мерцающие блики в окне, чередовавшие с тактом раз-два-три, раз, два, раз-два-три, раз-два-три, раз, два…
   Наступил рассвет, а я все стоял у окна, прикованный к огонькам.
   – Рокамадур!
   – Что? – раз-два-три, раз, два.
   – Рокамадур!
   – Да, милая, я здесь! – раз-два-три, раз, два.
   – Прощай! – кричит.
   Я обернулся: раз-два-три, раз, два. Рокамадур смотрит на Рокамадура. Того, второго, – куклу, держит в руках женщина, которая кричит: «Прощай!» Может, это ее имя? Она не замолкает!
   – Постой! Что это?
   – Ты – 41-й.
   – Но погибших – сорок.
   Раз-два-три, раз, два.
   – Имя тебе – Рокамадур, ты умер три года назад, вместе с родителями, в доме, который кто-то пророчески назвал «Фира» [75 - Фира – (от греч. также – Тира, Фира, Санторин, Санторини) – остров вулканического происхождения в Эгейском море. Древнейшее население Фиры, которое появилось здесь ок. 3000 г. до н. э., было догреческим. Присутствие влияния Минойского Крита было установлено при раскопках на Акротири, когда из-под 40-метрового слоя вулканического пепла откопали целое селение двух-трёх этажных домов, украшенных фресками, которые напоминают настенную живопись минойских дворцов.].
   Раз, два, раз, два… Мне тяжело дышать… Прости, мы знакомы? Я три года живу со своей возлюбленной! Теперь нам никто и ничто не мешает! Все, абсолютно все, хорошо! Мы исправно завтракаем, обедаем и ужинаем. Я тебе точно говорю, тут какая-то ошибка! Раз-два… три, три… Мы любим друг друга… она готовит очень вкусные блюда! Перестань, Прощай! Это твое имя – Прощай?! Раз… раз… раз… К нам никто не заходит… это верно… но так ведь, никто и не мешает! Два… два… два… Мы говорим о погоде! Часто говорим! Знаешь, чем хороша погода? О ней можно говорить целую вечность! Я тебе точно говорю, мы еще не все о ней знаем! Погода бывает разная! Ага! Три… три… три… О плохом не говорим… никак нет! Прощай, даже не упоминай об этом! У нас все хорошо. Ага! Как говорится, живем душа в душу! Вся наша жизнь – это любовь, Прощай!
   – Прощай…

Эпилог

   И вот я тут… в казино, где играют на шляпки. Дожевываю булочку – в ответ на «Вы можете хранить молчание…». Пить хочется, мой читатель, Эдван, ты не оставил мне воды. Сжег картины отца и не оставил воды. Зачем эти бочки? Что это за жидкость? Почему ты не убил меня? Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать? Эдван – мой читатель, ты ушел и не дал ответов, ты так и не сказал главного! Где Клем? Я дожевываю булочку и сажусь в полицейскую машину. В горле пересохло. Ничего не остается, кроме как написать тебе, Эдван, о том, что я никуда не ушел! Верни «австралийку» назад, потому что, еще не пришло время, потому что, это еще не конец, потому что, мы встретимся с тобой, мой читатель! Непременно встретимся! Даю слово.
   Я пишу все это, потому что хочу, чтобы ты знал, что имя, данное мне при рождении, – Рокамадур. Думаю, теперь можно смело сказать, что я был рожден трижды, и ни разу не менял имени. В день рождения, в «ту самую ночь», а также в виде куклы. Благодаря тебе я перерождаюсь вновь… и не знаю, какое имя взять…. сокамерник напевает Godsmack – Changes [76 - Godsmack – американская метал-группа, исполняющая музыку в стиле ню-метал. Их песня «Changes» – с английского переводиться как – перемены.]. Подпеваю…
   Знаю точно, что увидимся, мой друг, и тогда ты расскажешь свою историю… может тогда, я смогу понять, почему же ты стал таким дерьмом?!
   Передавай привет Клаудии и Отмунду, и подумай над тем, как хочешь встретить одиночество, потому что я уже знаю, как оно встретит тебя.

   Dixi [77 - Dixi (выражение) – фраза, в переводе с латинского означающая «я сказал». Используется в смысле «я сказал, что нужно было сказать, и я уверен в своих аргументах».].

Ответ

   Мой милый друг,

   несказанно рад твоему письму. Искренне надеюсь, что ты устроился на новом месте и, вопреки распространенным небылицам, чувствуешь себя уютно. Помни, что тюрьма, как и дом, – это состояние души.
   Из твоего рассказа стало ясно одно – ты чем-то раздосадован. И, признаюсь честно, меня это печалит. Как и то, что ты так и не оценил моих стараний. Но, спешу обрадовать, при нашей следующей встрече, которая, к большому сожалению, может и не состояться, тебе откроются все тайны замысла. Я всегда буду благодарен Графу и тебе за тот вклад, что вы внесли в это дело. Прискорбно, что творец не сможет увидеть результат.
   Хочу отметить твою находчивость: отправить это письмо в «Hopeless» – очень изобретательно, мой милый друг! Как видишь, это сработало и оно достигло адресата. Пишу из поезда в руины. Увы, больше сказать не могу, но уже очень скоро ты услышишь об этом, даю слово. Могу уверить, что дела идут хорошо, у всех, и у Клаудии с Отмундом. Мы никогда не были так счастливы! Я очень люблю Клаудию, мы с ней – одно целое, один человек.
   Читать про девочку… досадно, мой друг, досадно… Но, ты должен понимать, что такие люди неуправляемы и чем дальше, тем хуже! Мы вынуждены были принять срочные меры, тем более, что сие дитя, начало воскрешать в тебе человечность. Повторюсь: своенравие наказуемо!
   Ну и напоследок, раз уж заговорили о грустном, хочу прояснить ситуацию с Клементиной. Считаю, что своей покорностью, ты заслужил узнать правду. Пока мои люди были заняты поисками Судна (не могу не заметить, какими невежественными бывают люди: как можно было потерять корабль?!), я размышлял над тем, что есть большая вероятность того, что ты не пожелаешь участвовать в подобном предприятии по доброй воле и, тем более, не станешь сжигать картины своего отца. Не буду вдаваться в подробности, но мне удалось узнать как можно больше о ваших непростых взаимоотношениях. Я также имел удовольствие пообщаться с англичанкой и, признаюсь честно, более стройных ножек никогда не видел! Но, возвращаясь к местонахождению Клем, замечу, что выход был очевиден – устроить вам встречу. Все остальное сделал ты сам, я лишь пригласил ее в «Крит». Даже и не знаю, почему Клаудия называет это «Казино».
   Мой милый друг, Клементина Доре ушла вслед за тобой, в день вашей и нашей встречи. Помнишь, когда Отмунд начал свою игру?! Ему пришлось отвлечь тебя, чтобы Клементина успела попасть в Крит до того, как вы с Клаудией начнете играть на шляпки. С деньгами у тебя не густо… Думаю, она простила и потому не приняла куклу. (Отмечу также, что эти причуды с куклами весьма и весьма занимательны, очень находчиво!) Вот и вся правда. Клем вернулась в, так называемую, Белую комнату. Но ты! Ты вернулся в Крит и принялся искать ее, принес еще одну куклу… Мой милый друг, наблюдать за этими метаниями чертовски интересно! Как сказал Брат: «ты видишь только то, что хочешь видеть». Нам оставалось только питать интерес. Ну сам подумай, кто бы стал прятать это милое создание за стену? С тобой не соскучишься! Отправь Клементине подобное письмо! Возможно, ей есть, что ответить.
   Мой милый друг, жду не дождусь скорой встречи! Спасибо, твоя исповедь проняла меня. Вытираю слезы и сдаю в печать.

04.06.2014
Израиль, Петах Тиква
gingardu@gmail.com

Ночной бродяга часть первая Джин Гарду

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

Эпилог

Ответ

Ночной бродяга
часть первая
Джин Гарду