Митрополит Антоний Сурожский
Пастырство

   Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви ИС 11-115-1650

   Текст подготовлен фондом «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского»

   © Metropolitan Anthony of Sourozh Foundation, 2012
   © Т. Л. Майданович, перевод, 2012
   © Издательство «Никея», 2012

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.



//-- Дорогой читатель! --//
   Выражаем Вам глубокую благодарность за то, что Вы приобрели легальную копию электронной книги издательства «Никея».
   Если же по каким-либо причинам у Вас оказалась пиратская копия книги, то убедительно просим Вас приобрести легальную. Как это сделать – узнайте на нашем сайте www.nikeabooks.ru
   Если в электронной книге Вы заметили какие-либо неточности, нечитаемые шрифты и иные серьезные ошибки – пожалуйста, напишите нам на info@nikeabooks.ru
   Спасибо!

«Дадите нам от елеа вашего»

   И дам вам пастырей по сердцу Моему, которые будут пасти вас с знанием и благоразумием.
(Иер. 3: 15)

   Господь наш Иисус Христос трижды спрашивал у апостола Петра: Любишь ли Меня? – и трижды слышал утвердительный ответ. Мне вспоминается эта евангельская история (Ин. 21: 15–17) в связи с тем, что и в настоящей книге, и в этом вступительном слове речь идет о пастырстве и о пастыре. И мне хотелось бы обратить внимание на то, какие разные интонации слышатся в формулировках вопроса Спасителя о пастырском достоинстве, всякий раз открывая в нем новую смысловую грань:
   Любишь ли ты Меня больше, нежели они? – то есть больше всех остальных последователей.
   Любишь ли ты Меня? – другими словами, любовь ли движет тобой в отношении ко Мне или что-то другое?
   Любишь ли ты Меня? – именно ты, и никто иной…
   И только при условии утвердительных ответов, идущих из таких глубин сердечных, которые неведомы и самому апостолу, но не скрыты от Бога: Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя, – Спаситель произносит Свое благословение: Паси овец Моих.
   Всей своей жизнью Высокопреосвященный Антоний, митрополит Сурожский, утвердительно ответил на вопрошание Господне о его готовности к принятию на себя пастырского бремени и о его несении вплоть до последнего дыхания.
   Владыка Антоний учился быть пастырем каждую минуту в течение всей своей долгой и многотрудной жизни. Мне кажется, что при всем бесценном опыте ревностного священнослужителя, мудрого архиерея, добродетельного монаха, внимательного духовника, проникновенного проповедника и неутомимого миссионера, которым знает его православный мир, сам Владыка никогда не признал бы того, что он является выдающимся пастырем нашего времени. И дело не только в его скромности: пастырство он понимал как состояние, которое следует поддерживать постоянно, без сна и отдыха, без условий и без перерывов.
   Сурожский архипастырь оставил Церкви бесценное наследие. Свидетель жизни и духовный руководитель русской диаспоры в Северо-Западной Европе, он проводил в путь всея земли поколение эмигрантов из царской России и ввел в храм Божий тех, кто родился и вырос в послереволюционной России, со временем покинув ее, а также и тех, кто сегодня свободно выбирает, где бы еще пожить, кроме дома в своем Отечестве… Пастырь добрый, он создал Сурожскую епархию, силой своего личного примера раскрыв богатство Православия и перед сынами и дочерями Альбиона, и перед соотечественниками, оказавшимися за пределами Родины.
   Собранное митрополитом Антонием духовное сокровище не положено после его кончины под спуд: оно продолжает жить и обильно плодоносить, приводя ко Христу читателей книг и слушателей бесед незабвенного проповедника.
   Радость жизни со Христом стала отличительной чертой пастырской проповеди Владыки Антония. Он с особой силой убеждения научает нас принимать широко раскрытыми очами сердца Свет Христов, который не ослепляет, но просвещает всех.
   Не секрет, что сегодня многие из числа неофитов останавливаются, сделав лишь первые шаги в области веры, а затем замирают, замыкаясь в своей самодостаточности, и становятся подчас источником слухов, суеверий и всякого рода размежеваний. Как душны и мрачны в их интерпретации такие состояния христианского сердца, как смирение и пост, послушание и покаяние! Но опасность их влияния на окружающих велика, ибо в этой духоте рождается фанатизм, создающий почву для сектантских и раскольнических настроений.
   Читайте книги митрополита Антония, досточтимые отцы, возлюбленные братия и сестры! Своей архипастырской любовью и проникновенной мудростью он врачует наши душевные раны и проясняет духовное зрение, укрепляет личную веру и учит оберегать ее, как нежный росток.
   Предлежащая книга о пастырстве бесценна для тех, кто вступает на стезю священства или уже проходит этот тяжкий крестный путь, нуждаясь, как и все люди, в духовном совете и укреплении.
   Воистину незабвенный Владыка Антоний принадлежит к сонму тех, к наследию коих не перестанет обращаться уставшее и отчаявшееся, жаждущее истины и утешения, страдающее и немощствующее сердце человека со словами: Дадите нам от елеа вашего, яко светильницы наши угасают (Мф. 25: 8).
   Его самопожертвование, проявленное при жизни, укрепляет уверенность в обретении елея радования в словах и делах блаженного сурожского святителя. Однажды, еще будучи молодым пастырем, он возопил ко Господу, молясь об одном из своих прихожан: …Мы пред Тобой, Господи, как одно; или вместе спаси нас, или вместе отвергни!
   Неизмеримо огромная любовь к человеку была и остается его самым главным качеством христианина и пастыря Божия. Без любви к Богу она не смогла бы проявиться в той мере, какую явил Владыка Антоний. И потому мне очень хотелось бы, чтобы духовные последователи почившего архипастыря, молясь о его упокоении в лоне Христовом, могли с честью повторить слова Владыки: Мы пред Тобой, Господи, как одно!

ФИЛАРЕТ, митрополит Минский и Слуцкий, Патриарший Экзарх всея Беларуси

О пастырстве [1 - Доклад в Московской духовной академии 25 декабря 1973 г. Первая публикация: Антоний, митрополит Сурожский. Проповеди и беседы. Париж, 1976 (без ответов на вопросы).]

О пастырстве

   Излишне говорить о том, какая для меня радость – быть снова в стенах Троицкой лавры и находиться в Духовной академии.
   Я всегда колеблюсь, что говорить и о чем; как некоторые из вас знают, я без богословского образования, и говорить на богословскую тему среди студентов и преподавателей Академии всегда несколько боязно. Поэтому я стараюсь выбрать такие темы, на которые я могу говорить из опыта жизни: о том, что пришлось изведать, что пришлось слышать от людей, которые пережили многое, что довелось читать.
   И вот сегодня мне хочется сказать вам о пастырстве. Эта тема постоянно вызывает волнующие думы у всякого священника, у всякого епископа; должна бы вызывать думы и волнение и у всякого христианина, так как в каком-то отношении, независимо от того, несет он священный сан или нет, всякий христианин послан в мир быть проповедником Христа, свидетелем вечной жизни, путеводителем других в Царство Небесное. Поэтому то, что я имею сказать, относится, разумеется, в первую очередь к священнослужению, но относится также к царскому священству всех верующих.
   Когда мы говорим о пастырстве, само слово звучит для нас богословски; и в этом отношении в культуре городов, больших государств, в культуре промышленности оно потеряло ту живость, ту свежесть, которые имело в Ветхом и Новом Завете, когда произносилось среди полей, среди иной культуры. И мне хочется сказать несколько слов об этом, потому что само слово родилось из живых отношений пастыря с паствой, то есть попросту – пастуха с теми домашними животными, с которыми он общался.
   Первое, что поражает в Евангелии, когда читаешь рассказ Христов о заблудшей овце, – это нежность, это забота. Если кто из вас жил в деревне или читал и вдумывался в быт ранних времен, то может себе представить: переходящие стада, люди, которые не только с них кормились, но которые с ними жили. Вспомните, например, рассказ в Книге Царств о том, как согрешил Давид с Вирсавией и Нафан рассказал ему притчу. Был богатый человек, у которого все было: и имущество, и стада; и пришел к нему друг, для которого он захотел пир учредить. Но ему стало жалко своих овец, своих ягнят, жалко своего тельца упитанного, и он велел у бедного соседа, у которого всего-навсего и была-то одна овечка, эту овечку отобрать, закласть на обед для пришедшего гостя. В рассказе говорится, что эта овечка была для его соседа, бедного, одинокого человека, словно дочь родная, словно ребенок в доме. И вот это соотношение между пастухом и ягненком, между хозяином и его стадом, конечно, мы можем уловить только воображением.
   Мы можем также лишь уловить, если представим себе это соотношение, смысл ветхозаветной жертвы. Вот человек заботится о своих овцах. Среди овец рождается агнец особенно прекрасный, чистый, без порока; этого агнца, ягненка пастух будет обхаживать, кормить, за ним смотреть, беречь. И вдруг веление ему от Бога: выбрать из стада непорочного, совершенного, самого прекрасного ягненка и убить, пролить его кровь – почему? Потому что он, человек, грешен. Для нас эти картины Ветхого Завета странны; но для пастуха это явно, ясно говорило вот о чем: потому что я согрешил, невинное существо, самое прекрасное, самое чистое, беззащитное, на которое я положил свою заботу, которое я старался охранить, оградить любовью, жертвенной силой против всякой опасности, – должно погибнуть. Это говорит о том, что грех одного всегда является мукой и губительством для невинного, причем для самого прекрасного, для самого дорогого.
   И вы поймете тогда, почему, когда мы читаем притчу Христову о заблудшей овце, она нас глубоко трогает, хотя мы так далеки от этих образов и от этой жизни. Чувствуется, что эту овцу, которая просто отдалилась от стада и ушла, ушла к другим пастбищам, на лакомый кусочек земли, забыла других овец, забыла пастыря, – чувствуется, что пастух-то ее забыть не может! Речь здесь не об убытке, а о том, что эта овца ему дорога, она родилась в его доме, вскормлена его трудами, защищена от волка, – и вот ушла, несчастная.
   Так бывает в человеческой семье. Мне вспоминается в особенности одна семья: девушка была соблазнена молодым человеком, исчезла, и потом, через день-другой, пришла в дом весть об этом. Семья сидела; отец долго молчал, потом встал, надел пальто, нахлобучил шляпу и сказал: «Иду ее искать». И ушел на два года – искать. Семья перебивалась, семья жила надеждой, что вернется отец с девочкой. А он переходил из города в город, с места на место, от ремесла к промыслу, перебивался как умел и наконец нашел, брошенную; стыдно ей было вернуться. Он ее взял и привел обратно. Это более, может быть, нам доступная картина пастырства, того, как пастырь древности, пастух, относился к своим овцам. Слова «агнец», «козленок», «овца», «телочка», которые нам почти ничего не говорят в нашей культуре, были такими теплыми, такими живыми словами ласки, любви, взаимных отношений.
   Когда дальше вчитываешься в Евангелие, находишь еще места, как то, которое читается в канун святительских дней, отрывок из Евангелия от Иоанна: Аз есмь Пастырь добрый; Пастырь добрый душу свою полагает за овец, а наемник бежит, потому что он наемник и нерадит о овцах (Ин. 10: 11–12). И дальше: Знаю Моих, и Мои знают Меня (ст. 14). Эти места говорят именно о глубоком, тонком, чутком, любовном взаимоотношении. Пастырь идет впереди своего стада, чтобы первым встретить опасность: вора, разбойника, волка, хищного зверя, разлившуюся реку. Что бы ни пришлось им встретить, он идет впереди, он должен первый встретиться лицом к лицу с этой опасностью.
   И тут выявляется другая черта пастырства. В нем – не только ласка, нежность, сознание, что нет ничего дороже этой овцы, и что, когда она уйдет, это для пастыря не утрата, а непоправимое горе. Вторая черта – это деятельная, мужественная любовь, защита, заступление, то, что в русской древности называлось «печалование»: долг пастыря встать перед властями, перед угнетателем, перед тем, кто может погубить жизнь, честь, душу человека, и сказать: «Нет! Нельзя! Пожалей, у тебя тоже совесть есть, к тебе тоже придет смерть, перед тобой тоже встанет суд».
   Если вы вчитаетесь в разные места из Ветхого и Нового Завета, вы найдете, разумеется, гораздо больше указаний, чем я сейчас даю. Я хочу отметить только некоторые основные свойства пастыря, без которых пастырства нет: пастырство – не ремесло, не техника, не руководство, не властвование, а именно ласковое, жертвенное служение. Пастырство не знает дня и ночи; нет такого момента, когда человек не имеет права страдать, не имеет права быть в нужде, потому что пастырю пришло время отдыхать или он занят собой. Нет такого времени! Потому что если моя паства – моя семья, если они родились вокруг меня, если они – мои дети, то как же я скажу своему родному: «Ты перестрадай, а когда у меня будет время, я позабочусь о тебе». Так же нет такого времени, когда молитва пастырская может престать. Нельзя сказать человеку: «Ты так давно болеешь, я тебя все реже, реже поминаю, я устал от твоей болезни, от твоего горя, от твоего тюремного заключения, от того, что все у тебя не ладится и не спорится». Разве это возможно, разве мы так относимся к сестре, к матери, к отцу, к брату, к невесте? Нет, не так!
   Вот подлинная мера пастырства: нежное, глубокое, вдумчивое, кровное соотношение; и оно кровное на самом деле, потому что мы действительно одна семья и одно тело, это не только богословское утверждение. Если это не так, тогда вообще все, что мы говорим о крещении, которое нас делает живыми членами живого Христова тела, – ложь; если это не так, тогда то, что мы говорим о причащении Святых Таин, о приобщенности Телу и Крови Христовым, которая нас делает единосущными, единокровными со Христом, – ложь. А если не ложь, то надо делать прямые, беспощадные иногда для себя выводы: каждый человек мне брат, сестра; он Богу так дорог, что Бог за него Сына Своего Единородного отдал; он Христу так дорог, что Спаситель всю Свою жизнь и всю Свою смерть отдал для того, чтобы этот человек, который мне по человечеству не нравится, жил, воскрес, вошел в Царство Небесное, стал моим братом. Это реально, и пастырство – в этом.
   В сердцевине пастырства, однако, нечто еще большее. Есть один Пастырь, Пастырь овцам великий (Евр. 13: 20): Господь наш Иисус Христос. Он – Пастырь по преимуществу, Он – Единый Пастырь всей твари и, даст Бог, всех упасет в Царство Небесное. А мы пастырствуем Его благодатью; мы стоим на том месте, где никакая тварь, никакой человек, самый святой, не смеет стоять; там может стоять только Господь Бог. Приносить бескровную жертву может только Тот, Кто принес кровавую жертву в Своем теле и предал Свой дух Богу о нашем спасении.
   Как легко мы входим в алтарь, забывая, что алтарь – то место, которое собственно, лично принадлежит Богу; что туда войти нельзя иначе как с сознанием ужаса, что входишь в удел Божий, что на этом месте никто стоять не смеет. Там веет Духом Святым; там место, где только Христос Своими стопами может ходить. Мы должны были бы входить в алтарь только для того, чтобы совершать в нем служение, в ужасе, в трепете, в сознании, что только Божественная благодать, как рука Божия, легшая на Моисея, когда слава Господня на Синае проходила перед ним, может нас оградить от того, чтобы Божественный огонь нас не изничтожил, как огонь, сшедший с небес на жертву Илиину. Вот как мы должны были бы в алтаре стоять, в алтарь входить.
   Что же сказать о самой жертве, о самом служении? Единственный Первосвященник Церкви Христовой – Господь Иисус Христос; единственная сила, творящая чудеса в таинствах и различных Божественных действиях, – сила Божия, сила Господа Вседержителя Духа Святого. В начале Литургии, когда все готово к совершению таинства, когда народ собрался, священство в облачении, когда хлеб и вино заготовлены на жертвеннике, диакон говорит слова, которые так легко мимо нас проходят: Время сотворити Господеви: владыко, благослови. И мы это воспринимаем просто как напоминание священнику: теперь, мол, начинай службу. Я спрашивал на Афоне старых монахов, как они читают в греческом подлиннике смысл этих слов. Они совсем не так их понимают, что «теперь пора совершать службу для Бога». Переставляя ударение с одного слова на другое, ударение не грамматическое, а ударение произношением, они толкуют эту фразу так: «А теперь пришло время Богу действовать». Мы сделали все, что по человечеству нам доступно: пришли, составили живой церковный собор, облачились, принесли Богу личную молитву, покаяние, стали со страхом и трепетом перед лицом Божиим, приготовили хлеб и вино; а что больше мы можем сделать? Неужели какой-то священнической или архиерейской силой мы можем превратить этот хлеб в Тело Христово, это вино – в Кровь Христову? Это может совершить только Господь. Теперь священник и диакон будут произносить священные слова, которые превосходят их, превосходят всю человеческую Церковь, которые могут быть произнесены в церкви и Церковью только потому, что Церковь не является всего лишь человеческим обществом, пусть верующим, пусть преданным Богу, пусть послушным ему, а Богочеловеческим телом, равно Божественным и равно человеческим, где во всей полноте обитает Святая Троица в единстве с примирившейся с Богом тварью, где Божество во Христе плотью обитает среди нас во всей полноте (Кол. 2: 9). Духом Святым полна и жива Церковь, и жизнь наша со Христом сокровенна в Боге (Кол. 3: 3). Вот почему мы можем говорить эти священные слова, превосходящие все, что человек может сделать или помыслить. И все равно: наши будут слова и наши будут действия, без этих слов и этих действий не совершится ничего, – и однако, Совершителем таинства остается Господь Иисус Христос, Единственный и Единый Первосвященник и Пастырь Церкви, силой Духа Святого Который наполняет Церковь.
   И странно это церковное общество; не напрасно мы говорим: Верую во Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь… По видимости – это все мы; незримо – это мы в глубоком, тесном родстве с Богом; братья и сестры Христа по плоти; братья и сестры Христа по таинственному приобщению Его человеческой воскресшей природе через Таинство крещения и причащения, через принятие Духа Святого в миропомазании. Мы являемся эсхатологическим обществом, то есть обществом, где одновременно, непостижимо, но опытно ощутимо уже присутствует будущий век в пределах этого века, уже пришел конец. Потому что конец – это не какое-то мгновение во времени, а полнота; а полнота пришла Воплощением и даром Святого Духа. Конец пришел, и, однако, конца мы ожидаем; в пределах времени уже действует тайна вечной жизни. И она когда-то разверзнется, и тайна вечной жизни захватит все, даже время. Кто-то из западных русских богословов сказал, что халкидонский догмат относится не только к Воплощению, к соединению во Христе Божественной и человеческой природы. Самое время после Воплощения и дара Святого Духа имеет халкидонское качество как бы соединения вечного, уже пришедшего будущего века и временного нашего бывания и становления.
   Вот что знает Церковь. И когда мы взываем к Духу Святому в эпиклезисе, когда мы обращаемся к Нему и вопием: Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолам Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящихтися, – мы просим Духа Святого, присутствие Которого является знаком, признаком вечности уже пришедшей, вечности, уже внедрившейся во время, просим Его прийти и совершить чудо, чтобы эта община разверзлась до пределов бесконечности и вечности, чтобы эта малая христианская община стала на мгновение вечностью, и чтобы то, что будет истиной в вечности, стало реальностью во времени: хлеб и вино стали бы Телом и Кровью Христа. В историческом времени этого не бывает; в мире двух измерений времени и пространства этого не случается; но это бывает, и это случается, и это происходит в тот момент, когда вечность врывается во время и время уже теперь поглощено вечностью.
   Но каково же наше, священническое положение? С каким ужасом стоим мы, совершая служение, когда это совершается! Знаю случай, когда молодой священник, предстоя у престола Божия и чувствуя, что он не в силах совершить таинственное, превосходящее всякую человеческую силу священнодействие, в момент растерянности сказал: «Господи! Я не могу! Я не могу!» – и вдруг почувствовал, что между ним и святым престолом Кто-то стал; ему пришлось отступить и стоять на расстоянии от престола, потому что Некто невидимо стоял, совершая ту Божественную литургию, которую Он Единственный может совершить. Это – наше время, это в пределах моего личного опыта.
   Значит, то, что верно о Христе по отношению к твари, по отношению к человеку, должно быть истиной и реальностью в жизни, в опыте, в действии пастыря. Христос был во славе Отчей. По любви, жертвенной, крестной любви к падшему человеку, Он стал человеком; Он принял на Себя все ограничения тварности; Он принял на Себя жизнь в до ужаса сузившемся через грех тварном мире; Он понес на Себе все последствия падения. И не только в жажде, не только в голоде, не только в утомлении, не только в смятении духа, не только в слезах над Лазарем, не только смертью телесной, физической на Кресте. Он с нами так соединился, настолько стал един с нами, настолько захотел быть тем, что мы есть, чтобы мы стали тем, что Он есть, – что свободной волей, трагически, крестно, убийственно принял на Себя боголишенность, которая убивает человека. Человек потерял Бога грехом, Христос как бы потерял Бога в момент Своей крестной смерти, чтобы ничем не быть отделенным от судьбы человека. Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил? (Мк. 15: 34) – самый страшный крик, который когда-либо звучал в человеческой истории, потому что Сын Божий, ставший Сыном Человеческим, захотел так быть единым с сынами противления, что согласился, как они, вместе с ними, лишиться Бога. И от этого боголишения, от этой страшной богооставленности Он умер, как всякий сын человеческий, и сошел во ад.
   Мы ведь свидетельствуем иконами, преданием церковным, верой Церкви, что по смерти Христос сошел во ад; но мы должны понимать, что это значит! Когда мы думаем об аде, мы думаем картинно, фольклорно о месте страшных мучений. Но самое страшное в аде Ветхого Завета, в шеоле, о котором говорит псалмопевец или другие места Священного Писания, не мучения, а то, что это место, где Бога нет и не будет никогда, это место последнего, безнадежного отсутствия Божия, предельной богооставленности навсегда. Грехом Адама в этот ад сходили все. Прочтите притчу о богаче и Лазаре; и богач, и Лазарь, и Авраам находятся в этом шеоле; судьба их различна, страдание их различно, а оставленность – почти одинакова; между Богом и этим местом нет пути. И когда Христос сходит во ад, потеряв Бога в этом ужасе боголишенности, Он, как всякий человек, потерявший Бога, уходит в те глубины, из которых как будто нет возврата и где нет встречи с Богом. И ад широко раскрывается, чтобы уловить Того, Кто на земле его побеждал все время, во всем, везде. И – о ужас! – обнаруживает, что с этой человеческой душой вошла в ад полнота Божественного присутствия.
   Это путь Христов. Каков же наш путь? Если мы пастыри, если мы священники во Христе, то мы должны пройти весь путь Христов в готовности так быть едиными и с заблудшей овцой, и с богооставленным, и с грешником – со всяким человеком, чтобы, если нужно, пойти на ужас Гефсиманской ночи, пойти на ужас телесной смерти, пойти на ужас боголишенности… В момент, когда мы думаем только о том, что смерть откроет нам наконец путь к Богу, мы должны быть готовы сойти в человеческий, земной ад и, если нужно, никого не оставить без нашей милости, где бы он ни оказался.
   Когда Христос говорит: Я знаю Отца и потому отдаю душу Свою за овец (Ин. 10: 15), – Он говорит о том, что так знает крестную, жертвенную Божественную любовь, что отдает всего Себя: вечность Свою – на погубление, славу Свою – на потухание, тело Свое – на поругание, душу Свою – на терзание, всего Себя отдает, каждый час. Спаситель говорит: За них Аз свящу Себе, за них Я посвящаю Себя (Ин. 17: 19). Это значит две вещи. С одной стороны: «Я отдаю Себя в жертву», а с другой стороны: «Я приготавливаю Себя к этой жертве такой совершенной чистотой, святостью, богоотданностью, чтобы быть достойным, непорочным Агнцем, закланным прежде начала мира». Вот стояние священническое.
   Я не могу в одной беседе сказать вам очень многое, но хоть это воспримите где-то с краю того, что найдете в учебниках, где так богато и так хорошо очень многое сказано. Но если мы этого не знаем, то из учебников мы можем научиться тому, как быть священником, но не какими священниками быть. Образ у нас только один; не пример даже, а существо нашего священства одно: Господь Иисус Христос. Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас (Ин. 20: 21). Я вам дал пример, чтобы вы ему последовали. Как Я умыл ноги вам, так и вы умывайте друг другу ноги (Ин. 13: 14–15). Кто хочет из вас быть первый, да будет всем слуга (Мк. 9: 35).
   Нет власти у священника; нет прав у священника; есть только страшная и дивная, подлинно Божественная привилегия – любить до смерти, и смерти крестной. Кто-то из западных подвижников, спрошенный, что такое священник, ответил: «Священник – это распятый человек». Это человек, который отрекся, и отрекается, и каждый час должен заново отречься от себя, от каких бы то ни было прав; не только от ложного права творить зло и быть грешником, но даже и от законных прав человечности, человеческой жизни. Он – образ Христов, он – икона, он – Христова забота, он – Христова любовь; он – Христова кровь, которая может быть излита.

   На этом пути есть несколько вещей, которые священник должен делать. Первое – молиться; предстоять перед Богом за паству, за народ. Но предстоять за народ не значит чувствовать себя отдельным, привилегированным человеком, который имеет доступ в алтарь и возносит молитвы. Предстоять перед Богом за народ значит чувствовать себя настолько единым с этим народом, что каждый крик этого народа, каждый стон, каждая мольба, каждый возглас покаяния, каждая радость проходит через него, как вода течет по желобу. А это порой бывает очень страшно. Помню, когда я был молодым священником, у меня в приходе был человек, от которого я приходил в ужас и отвращение и внутреннее содрогание. И однако мне было ясно, что если я не могу сказать, что даю через себя, в себе место молитве этого человека, если я не могу сказать перед Богом: «Он и я – одно», то я не имею права служить Литургию за него. Помню, я приходил в церковь за два, за три часа перед службой, стоял перед Царскими вратами и бился и бился до момента, когда мог, наконец, сказать: «Да, Господи, пусть через меня пройдет молитва этого человека; я его признаю как плоть от плоти моей и кровь от крови моей, хотя переживаю его, как проказу». И так в течение больше десяти лет пришлось бороться. И так борются бесчисленные люди. Конечно, не все так плохи, у других людей больше горения, больше духа, больше силы, пусть так; но рано или поздно каждому, может, придется поставить вопрос: могу ли я сказать об этом человеке: «Он плоть от плоти моей, он кровь от крови моей, и мы перед Тобой, Господи, как одно; или вместе нас спаси, или вместе отвергни!».
   В конце древнего чина исповеди на Руси, после того как была принесена исповедь, когда уже была дана разрешительная молитва, кающийся клал свою руку на выю, на шею, священника – и священник ему говорил: «Грехи твои на мне; иди с миром». Грехи твои на мне, потому что во мне действует Христос, Который Один только может взять чужие грехи. Но также и в другом смысле: когда кто-нибудь так тебе поверил, что открылся тебе, исповедал свою душу, – твоя судьба и его судьба переплелись на веки вечные и навсегда. То борение, которое в человеке происходит, – не борьба против плоти и крови, не борьба против его человечества, вещества, а борьба с силами злобы поднебесной (см. Еф. 6: 12). И если человек тебе открыл свое борение, свою борьбу, свой грех, свою пораженность, ты, священник, должен ради него, для него, вместе с ним побеждать в себе то зло, которого ты стал вольно и свободно сопричастником, приняв его исповедь и признав его человеком, который является плотью и кровью твоей. Исповедующий – это человек, которому другой так может поверить, чтобы открыться до конца. В его любовь можно поверить и знать: ты не будешь отвергнут, в его правду можно поверить и знать: ты не будешь обманут, в его верность можно поверить и знать: он никогда не отступится от тебя, ни в этом веке, ни в будущем. Таковы ли мы, священники, исповедующие другого?
   Но это относится не только к священнику, это относится ко всем. Каждая исповедь может быть последней исповедью человека; каждую исповедь человек должен приносить Богу, словно это его предсмертный час. Каждую исповедь должен принимать священник с таким же благоговением, с таким же сознанием ответственности, с таким же трепетным ужасом и трепетной любовью, с какими он препровождал бы на суд, шел бы на суд Божий вместе с человеком, который у него исповедуется. И так же должны понимать исповедь те люди, которые толпятся и ждут своей очереди. Человек стоит на Страшном суде: уйдет ли он оправданным – или я увижу воочию вечную гибель брата или сестры? Если бы только мы это понимали, разве мы с нетерпением относились бы к долгой исповеди, когда человек предсмертно, наконец, напоследок старается спастись от вечного осуждения? А разве мы учим этому кого-нибудь, начиная с себя самих? Разве мы в этом смысле не грешим вместе с народом, который нетерпеливо относится к долгой исповеди, потому что «время проходит, моя очередь могла бы настать»? Если ты не сумел проявить любовь, заботливость, молитву по отношению к этому человеку, который перед Божиим судом, о чем ты думаешь, чего сам от Бога ожидаешь? Ведь какой мерой мерил, такой мерой и отмерится.

   И последнее, что мне хотелось бы сказать (и конечно, все это очень бегло), – одно только слово о проповеди: как проповедовать, как готовиться? Скажу так: всей жизнью готовься. К проповеди не готовятся, просто засев за письменный стол и окружив себя толкованиями Святых Отцов. Когда Отцы говорили, слова их шли из сердца, они кричали из глубины своего опыта. Если мы будем просто повторять то, что они говорили, может никуда не достичь их крик. У святого Иоанна Лествичника есть место, где он говорит, что слово Божие подобно стреле, которая способна ударить в цель и пробить щит. Но, говорит он, стрела останется бездейственна, если нет лука, тетивы, крепкой руки и верного глаза. Вот это – мы. Слово Божие – как прямая, чистая стрела, способная пробить любую толщу греха, любую окаменелость; но она не полетит, если кто-нибудь не пустит эту стрелу, если не будет верного глаза, который ее направляет, мощной руки, которая натянет лук. И в этом наша громадная ответственность.
   О чем говорить? Очень просто: проповедь не надо говорить никому, кроме как самому себе. Стань перед судом евангельского отрывка, поставь себе вопрос о том, как ты сам стоишь перед ним, и как этот отрывок, Божие слово живое, личное, тебя судит, что оно тебе говорит, что ты можешь ответить Живому Богу, Который требует ответа, и действия, и покаяния, и новой жизни, – и скажи. Если слово, которое ты говоришь в проповеди, тебя ударяет в душу, если глубоко вонзается, как стрела, в твое собственное сердце, оно ударит и в чужую душу и вонзится в чужое сердце. Но если проповедник будет говорить «вот этим людям» то, что, ему думается, им полезно знать, то большей частью это будет бесполезно, потому что ума это, может быть, коснется (если проповедник окажется способным умно об этом сказать); но ничью жизнь это не перевернет.
   Самая сильная проповедь, которую я слышал в жизни, была проповедь не «умного», скромного, самого обыкновенного священника, которого я знал. Он стал в Великую пятницу перед Плащаницей с намерением проповедовать, долго молчал и плакал, потом повернулся к нам и сказал: «Сегодня Христос умер за нас…», – стал на колени и зарыдал. И после этого было долгое, долгое молчание и истинный плач из глубин души у многих. О, про Распятие можно много сказать! Но этого нельзя так сказать, если твою душу не пронзило оружие. Вот так надо проповедовать.
   Конечно, надо иметь какое-то знание; конечно, надо понимать, о чем говорит Евангелие или отрывок Священного Писания, о котором ты будешь говорить; но этого мало! Если твоя проповедь тебя самого не ранит в самые глубины, если ты сам не предстоишь в ужасе перед Богом и не говоришь в Его имя – может быть, себе в суд и в осуждение, но во спасение другим, – то такая проповедь ничью жизнь не переменит. Не от Священного Писания, не от мудрости говорил Иоанн Креститель; он говорил из глубин зажегшегося сердца, из глубин покаявшейся совести, из глубин человека, который так возлюбил Бога, так возлюбил других людей, что всю свою жизнь погубил, по-человечески говоря, чтобы быть готовым сказать одно живое слово за Бога. И потому Священное Писание его называет гласом вопиющего в пустыне (Мк. 1: 3). Это был голос Божий, который звучал через человека.
   Дай нам Бог научиться хоть чему-то из дивных слов Священного Писания, из образа Христа, из учения Отцов, из примера святых. И тогда наше пастырство, которое должно быть в первую очередь, раньше всего сораспятием со Христом и воскресением жизни, принесет плод во спасение и в чужой жизни – вернее, в жизни брата, сестры, потому что «чужих» нет, – и в нашей жизни.
   – С одной стороны, верующие люди часто хотят видеть в священнике человека не от мира сего. С другой стороны, Бог посылает священника с миссией именно в мир. Как священнику мудро сочетать в себе светское с духовным, Божественное с человеческим, чтобы его служение было и полезным, и спасительным?) [2 - Первые два вопроса поставил ректор Академии, архиепископ Дмитровский (ныне митрополит Киевский) Владимир (Сабодан).]

   – Скажу три вещи на это. Первое: мы напрасно и ошибочно разделяем деятельность от созерцания и напрасно противопоставляем область Божественную человеческой области. Если определять деятельность по ее точке приложения – общественная работа, преподавание, ректорство и т. д., конечно, деятельность кажется совершенно лишенной созерцательного момента; и если мы определяем созерцание монашеской, затворнической кельей, то, конечно, не видно, в чем тут деятельность. Но надо думать не об очевидном, а всегда восходить ко Христу. И что мы видим во Христе? Как слышу, так и сужу, и суд Мой праведен (Ин. 5: 30). Христос вслух произносит слова, которые покоятся в бездонном, таинственном Божественном молчании; Он слушает Отца и провозглашает суд Божий. И еще: Отец Мой доныне делает, и Я делаю (Ин. 5: 17). Отец показывает Сыну все, что творит Сам. Христос созерцает дела Божии и осуществляет их в жизни. Христианская деятельность не определяется точкой приложения; можно делать что угодно как христианин и делать то же самое не как христианин. Христианская деятельность также не определяется лишь тем, что мы поступаем, применяя, как можно более добросовестно, заповеди, относящиеся к данному положению. Христианская деятельность в своей предельной сущности – это действие Божие, совершаемое через человека. Это деятельность человека, который так сумел вслушаться в слово Божие, что провозглашает Божие слово; так вглядеться в пути Божии, что его поступки – делание, которое Господь совершает через него.
   В этом смысле мудрость человеческая и мудрость Божия глубоко различны. Человеческая мудрость строится из опыта прошлого, который применяется в данное время, в настоящем, или проектируется на будущее. Мудрость Божия действует иначе. Кто-то из Отцов сказал, что причинность в действиях Божиих не позади, а впереди. Бог действует не только «потому что», но «ввиду того», что знает, куда Он ведет всю тварь. И в действиях Божиих всегда есть неожиданность, они вносят что-то, чего ранее не было в данной ситуации. Типичное действие Божие в ответ на человеческое падение и на человеческую историю – Воплощение. Христос не «выправляет» человеческие пути, Он делается человеком, и через Его вочеловечение человеческая история и человеческая жизнь приобретают новое измерение, и человеческая природа приобретает новое качество божественности. Так что если мы хотим действовать в мире как христиане – и это относится ко всему: к работе хозяйки дома, к преподаванию, к общественной или политической деятельности, ко всему без остатка, – христианин должен во всем участвовать или может во всем участвовать. Но он будет участвовать в полном смысле слова тогда, когда путем углубленной молитвы, глубокого созерцательного соотношения с Богом будет подлинно Божиим присутствием, проводником путей Божиих, со всей их неожиданностью, со всей присущей им чудотворной силой преображения и изменения.
   Второе (это будет короче, Владыко, утешаю вас) относится к славе, в которой служит священник, и к тому, что хотят, чтобы он был от мира сего или не от мира. В самом трудном положении человек посредственный, потому что такой неприемлем ни Богу, ни людям; такой неубедителен ни в каком направлении. Но если человек свят, его святость сама по себе свидетельство, доказательство и имеет силу авторитета – не власти, а убедительности. В этом разница между властью и авторитетом: власть имеет тот, кто может заставить, авторитет есть у того, чьи слова являются истиной и жизнью и духом, – как говорили о Христовых словах. Человек может быть совершенно безвластным, не иметь никакого «места» в обществе, как Христос, Который родился в небольшой, презренной, оккупированной стране – и изменил весь мир. Если человек умеет стоять перед Богом в сокрушении сердца, в посильной любви, то будь он праведник или грешник, он может послужить во спасение другим людям.
   Священник, который на меня произвел самое потрясающее впечатление на исповеди, был человек, который пережил очень страшную трагедию в жизни и начал пить. Пил он отчаянно. Одно время он оказался нашим приходским священником, потому что нашего настоятеля немцы посадили в концентрационный лагерь. Я тогда был молод, настроен пуритански, аскетически, рвался в небо когтями и зубами и всеми своими силами и думал, что у меня это как будто даже получается. Я пришел на исповедь к нему. Он был в тот день трезв; он слушал мою исповедь с плачем, он плакал, как Марфа и Мария над Лазарем, не пьяными слезами, а плакал о том, что человек еще молодой, который может стать Христовым, грешит, падает, не понимает, что такое смирение, не понимает, что такое любовь, не понимает путей Божиих. И когда я кончил, он мне сказал: «Вы ведь знаете меня – и знаете, какой я недостойный человек и недостойный священник; но слово Божие остается истинным, и я вам скажу правду о вас…». И сказал; и плакал надо мной. И я никогда в жизни не встречал человека, который дошел до той глубины смирения, до какой дошел этот священник, – пусть путем очень страшным. Но я думаю (потом я был его духовником несколько лет перед его смертью), что та мера смирения и любви, которая в нем была, конечно, загладила весь грех его жизни; потому что в конечном итоге плод жизни – любовь и смирение, ничто другое.

   – Спасибо за прекрасные примеры. Но мой вопрос сводился к следующему: насколько человек, облеченный священным саном, уже отличающийся от внешнего мира, от других людей, должен быть изолированным от светской жизни, а вместе с тем и не изолированным? Как это сочетать, чтобы не создавалось впечатление, которое иногда бывает: священник попадает в нецерковное, нерелигиозное общество; с ним, как с живым человеком, начинается человеческий разговор, контакт, беседа, и оказывается, что священник выглядит очень бледно. Он в себе носит только схему богослужения и требоисправления и совершенно отрешен от мира, от всех интересов, проблем мира, от его достижений, от культуры, от истории, от всего, что есть в мире. И создается впечатление: ну вот, аудитория у него на десять веков отстала и он сам таков… На каком языке священнику говорить с современным человеком? Меня этот элемент, это место интересует.

   – Я думаю, что в церковной традиции жизни дан совершенно ясный ответ на это. Возьмите патристическую эпоху: все Отцы Церкви были людьми большой культуры, укорененными в мире, в котором они родились, который они знали очень глубоко и тонко, который они сопоставляли с евангельской вестью, с благовестием Нового Завета и в выражениях которого старались передать это благовестие. Потому что передавать благовестие на языке, непонятном слушателю, – то же самое, что говорить на «птичьем» языке, пользы будет столько же. Мне кажется, что, когда, например, Тертуллиан говорил: «Ничто человеческое мне не чуждо», – он выражал эту же самую мысль.
   Грех нам должен быть чужд; причем чужд в том смысле, что мы не должны приобщаться греху. Но не знать грех, не знать о грехе, не иметь того глубокого психологического и духовно-психологического знания греха, какое было у Отцов Церкви, у аскетов, подвижников, – значит обречь себя на то, чтобы проповедовать добродетель, осуждать грех – и не быть в состоянии никому помочь. Может быть, у меня уклон в терапевтическую сторону, потому что я врач по образованию, но мне кажется, что, если священник хочет говорить с людьми этого мира, очень насущно ему знать все, что можно знать о том мире, в котором он живет. Если же мы просто не станем говорить с людьми этого мира, то мы обречены стать ископаемыми в лучшем случае, а в свое время и «закопаемыми», когда ничего больше не останется, кроме наших могил. Я знаю просто на своем опыте, относительно небольшом, но все-таки уже 25-летнем, в довольно многообразной обстановке, что, если священник просто святой (это не так часто бывает), с него ничего не спросят. Если у него есть различение духов, если им говорит Бог, если к нему можно прийти на исповедь и быть духовно исцеленным, если новая жизнь начинается от встречи с ним, – разумеется, его не станут спрашивать о мирском. Но такие люди редки, и никто из нас не имеет права сказать: «Я – человек духа, и мне ничего другого не нужно». А в обычной, нормальной жизни, может быть, по уму и провожают, но встречают, несомненно, по одежке. И когда вдобавок на нас одежда не совсем привычная, то очень важно, чтобы в священнике, одетом непривычно, ведущем себя, может быть, несколько необычайно, люди встречали человека, который о земной жизни знает больше, а не меньше их. Я сейчас не говорю, разумеется, о том, что нам надо быть на уровне и науки, и литературы, и искусства, и всего, вместе взятого. Но я вам дам такой пример.
   Несколько лет назад ко мне пришла чета: она русская, он англичанин. Она была верующая, а он просто, самым элементарным образом неверующий; они просили их венчать. Я поговорил с ними и, когда обнаружил, что жених неверующий, сказал, что не стану их венчать, потому что не стану таинство давать неверующему. Это его изумило: значит, я всерьез принимаю то, что делаю? Откуда это? И он начал мне ставить вопрос за вопросом. В конце разговора он сказал мне: «Знаете, это настолько важно, что я хочу отложить на шесть месяцев свадьбу и сначала узнать, что вы имеете сказать о жизни». И мы стали с ним разбирать в течение каких-то трех месяцев нашу веру, исходя от чина венчания, бракосочетания. Я ему не говорил почти ничего о Боге, вначале – просто ничего; я только ему говорил, что Церковь знает о человеческой любви, что вложено в этот чин. И после двух-трех бесед он сказал: «Знаете, мне в голову не приходило, что Церковь о любви знает то, чего мы не знаем в миру». И так, шаг за шагом, он в свое время крестился и был венчан в Церкви.
   Мне приходится постоянно сталкиваться со смежной областью: болезнь, страдание, смерть, этические принципы медицинской профессии. Об этом часто говорят священники в группах докторов или среди студентов-медиков, но почти всегда они малоубедительны, потому что летают по поднебесью, и конкретно это не встречает понимания тех, к кому они обращаются. Я сейчас читаю очень много лекций и веду семинары на эти темы в университетах и медицинских школах; по образованию я естественник и врач и потому знаю, о чем речь идет [3 - См.: Митрополит Антоний Сурожский. Жизнь. Болезнь. Смерть. М.: Зачатьевский монастырь, 1995 и др. изд.; Труды. М.: Практика, 2002.].
   То же самое в других областях. Бывает, со священником заговорят о чем-то очень в духовной перспективе значительном для окружающих людей – а он никогда не слыхал. Помню случай. Вы, вероятно, слышали о западном ученом и священнике Тейяре де Шардене. Одному из наших западных архиереев был поставлен какой-то вопрос по его поводу года три-четыре спустя после того, как вышли его основные книги; тот никогда не слыхал о нем. Разговор на этом прекратился: кому интересно с ним говорить? До него еще не дошло то, что волнует всех вокруг. Когда-то еще дойдет; а когда дойдет – что он в этом поймет?
   Мне кажется, что не так относится Бог к тварному миру. Бог этот мир сотворил; для Него все, что составляет предмет нашего научного изыскания, является в своем роде богословием, то есть познанием о Боге. Небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь (Пс. 18: 2). То, что относится к красоте мира, – это познание о Боге. Все творчество есть какая-то приобщенность к Божественному творчеству – и это говорю не я, это говорит святой Григорий Палама, один из величайших Отцов Церкви. Мы не имеем права не знать, какими путями идет человечество, потому что христианская вера, библейское предание в целом – единственное предание на свете, которое историю принимает всерьез и материальный мир принимает настолько всерьез, что мы верим в воскрешение мертвых, плоти воскресение, а не только в вечность неумирающей души. И я думаю, что нам необходимо глубоко, утонченно, широко знать и познавать все то, что составляет умственную, душевную, историческую, общественную, политическую мысль человечества. Не потому что в Евангелии есть какая-то политическая, или общественная, или эстетическая доктрина, а потому что нет такой области, на которую Божественная благодать не бросала бы луч света, преображая то, что способно на вечную жизнь, и иссушая то, что не имеет места в Царствии Божием. И наше дело – иметь более глубокое понимание мира, чем есть у самого мира.
   Было время, когда Церковь (то есть сознание апостольское, сознание Отцов) была больше этого мира. Мир был мал для Церкви, Церковь его держала в ладони. А постепенно – потому что Церковь обмирщилась, не потому что она стала святее, – она стала мельчать, и теперь Церковь является одним из очень небольших обществ среди огромного человеческого общества. Не потому что мы немногочисленны, это не важно – апостолов было всего двенадцать, и они охватывали своим видением и действием весь мир; а потому что мы стали мелки и близоруки. Под предлогом, что мы не хотим касаться греха, мы не касаемся порой самого святого и глубокого, что есть в человеке, на случай – вдруг то в нем какая-то зараза. И не читаем того, что люди пишут, потому что они говорят не то, что мы сказали бы. Беда в том, что среди нас, не говорящих и не пишущих, очень мало людей, способных написать что-нибудь такое большое, как часто пишут люди в миру. И мы должны понимать их лучше, чем они сами себя понимают. Это мое глубокое убеждение.
   Это не значит, что мы должны забыть молитву для того, чтобы заниматься чем-то другим; это значит, что мы должны везде и всюду быть присутствием молитвы и того измерения, которое называется Божественное присутствие. Но и в уме, и в сердце, и в воле, и в действии, и в научном исследовании, и в философском мышлении, во всем без исключения, даже там, где нам нет прямого доступа, у нас есть возможность иметь глубокое понимание – и это уже много.

   – Пастырь-инок и пастырь-священник, связанный узами семьи: каковы трудности их пастырского служения?

   – К вопросу можно подойти двояко. Можно говорить о чисто житейских трудностях священнической семьи и о какой-то «легкости» монашеского состояния, если о монашестве думать только в порядке холостяка, свободного от мирских забот. Но об этом у вас есть достаточно ясное представление без меня и, что касается вашей обстановки, гораздо более ясное, чем у меня.
   Между священством женатым и монашествующим есть глубокое различие. Говоря чрезвычайно коротко: Священное Писание дает нам образ Царства Божия в притчах брачной радости и брачного единства. Об одиноком пути Священное Писание говорит словами, например, Книги Откровения, где мы призваны следовать за Агнцем, куда бы Он ни пошел (Откр. 14: 4). Это два пути. О них сейчас говорить я просто не могу, потому что каждый потребовал бы, разумеется, целой беседы. Но когда женатый священник старается жить, будто у него нет семьи, быть как бы холостяком, у которого в придаток семья, и рассматривает жену просто как кухарку и хозяйку, а детей – как большую радость или, наоборот, помеху, если помещения не хватает, то он делает глубочайшую ошибку.
   Семья – нечто совершенно иное. Я помню замечательного священника на Западе (я был духовником всей семьи). Через очень короткое время после его приезда в Англию я обнаружил, что семья несчастная-разнесчастная. Я пригляделся и стал спрашивать и жену, и священника. Обнаружилось, что он всю жизнь отдает пастве; семье никакого времени не остается. Жена брошена, дети оставлены, он возвращается в состоянии такого истощения, что у него не хватает никаких душевных сил что-то делать. Я ему сказал, что он совершает ошибку. Он возразил: «Нет! Бог нам велел всем жертвовать для Его служения; Аврааму было велено пожертвовать Исааком». Я ответил: «Да! Но, во-первых, Авраам пожертвовал Исааком только один раз, а не каждый божий день; а во-вторых, Бог подставил ягненка вместо Исаака. А ты приносишь каждый божий день и жену, и своих двух детей, как маленьких Исааков; и неудивительно, что они устали быть жертвами заколения». – «Что же мне делать?». – «Стань плохим священником; урежь ради семьи половину времени твоей священнической деятельности, пастырских посещений и т. д.». Он сказал: «Бог меня осудит!». – «Нет! Он меня осудит, потому что ты это сделаешь по послушанию, а я за это в ад пойду, и это не твое дело». В общем, кончилось тем, что он меня послушался. И через полгода его жена пришла и мне сказала: «Что вы сделали с отцом? Мы так счастливы дома!». Я спросил: «Ну а что: только счастливы?». «Нет, – говорит, – раньше В. бегал по всему городу, а теперь весь город к нам идет!».
   И в этом все дело. Если семья священника является тем местом, которое сияет человеческими отношениями, обогащенными глубиной Божественного присутствия, люди пойдут, как мотыльки на свет. А если забыть, что у вас семья, и бегать, бегать, бегать, – то можно будет сказать и про вас, хотя, может быть, с меньшей долей правды, то, что митрополит Филарет Московский о себе раз сказал. Его упрекнули: Христос, мол, шестерней в коляске не ездил. Он ответил: «Да! Христос ходил пешком – и был окружен толпами, а я со своей шестерней не могу догнать своих прихожан».

   – Возможно ли спасение вне христианской религии?

   – Начну с конца. Один из больших духовников тридцатых годов, который умер в Париже, отец Александр Ельчанинов, говорил, что нет такой человеческой души, сколько бы ни блуждавшей на земле, которая, встретив лицом к лицу Христа, не падет к Его ногам и не скажет: «Тебя, Господи, я всю земную жизнь только и искала».
   Если говорить об истине, о вере, о пути – нет другой Истины, которая была бы полнотой, нет другого Пути, нет другой Жизни, как Христос, и нет другой Двери, как Христос. Но все не так просто, как кажется. Потому что, когда мы говорим, что Христос есть Истина, оказывается, что Истина – это Некто, это Живое Лицо, а не система предложений. И в этом громадная разница. Есть много людей, которые не могут понять то, что мы говорим о Христе и о Боге; еще больше людей могли бы понять, но, глядя на нас, думают: «Если это – все, что их Бог может сделать из Своих друзей, то, простите, не стоит с Ним и дружиться: и без Него люди бывают лучше».
   Так что тут два элемента. Первый – что Священное Писание непонятно всем непосредственно, за ним есть очень сложное и богатое культурное прошлое: его выражения, слова, методика изъяснения вещей. Когда мы проповедуем, мы должны бы быть теми, кто на новом языке говорит вечные истины. К сожалению, как я раньше говорил по поводу проповеди, мы говорим на языке, который, в зависимости от степени, в какой нас хотят обругать, называют поповским, птичьим, семинарским, писарским, каким хотите, только не человеческим. Очень многие проповеди надо уметь слушать. Начинается русская фраза, а потом проповедник поехал какой-то цитатой на славянском языке, как будто он по-русски сказать не может. Ему кажется, что в этом есть какая-то красота, а слушатель не понял; кто виноват? Едва ли тот, кто слушал.
   Так что на нас лежит очень тяжкая ответственность. А уж когда люди смотрят на то, как мы живем… Когда мы говорим: «Христиане не лгут, христиане трезвы, христиане чисты, христиане то и се», – люди пожимают плечами и отвечают: «Может быть, христиане таковы, но в таком случае вы не христиане! А если вы христиане, то ваши слова – просто сказки для детей». Я помню безбожника, который прочел Евангелие и потом мне сказал (простите за выражение, я его слова повторю): «Ну и сволочи же вы, христиане! У вас такая книга, а что вы из нее сделали?!». После этого в какой мере можем мы сказать, что вся ответственность и вина за то, что люди не веруют или уходят в иные религии, избирают какие-нибудь философские или мистические учения, – на них? Встреть они Христа, они, может быть, пошли бы за Ним, как никто из нас не идет. Но к сожалению, они встретили меня, тебя, его или нас, а за нами идти – нет, спасибо!
   Отдельный вопрос о нехристианских религиях: полноты в них нет. Но в них есть какое-то содержание, которое порой очень богато: вера в Бога, опытное знание молитвы и через молитву – опытное знание Бога, Которого они, может быть, и неверно истолковывают, но Которого они знают гораздо больше, чем нам порой кажется. Когда живешь, например, вместе с какой-нибудь группой тех, кого мы назвали бы язычниками, слушаешь их, иногда поражаешься. Помню, в Индии я провел шесть часов в языческом храме, и люди там действительно молились Живому Богу, глубоко и реально. То, что они между собой и Живым Богом ставили идола или какое-то представление, которое неистинно, не мешало им, несмотря на это, молиться Тому Богу, Который слышит, а не тому, которого они себе создали.
   Мы тоже создаем кумиров в своем роде. Есть люди, которые себе создают кумира на низшем уровне из типикона, из уставного богослужения, из определенного типа пения, из определенного типа иконописи. Все это – правда, все это справедливо; но это не все. Есть место у святого Григория Богослова, где он говорит, что, если мы соберем все данные Священного Писания, все учение Церкви о Боге и из этого сделаем вполне законченную картину и скажем: «Вот наш Бог», – мы станем идолопоклонниками. Потому что все, что мы знаем о Боге, это отблески и приближения, а Бог всегда бесконечно глубже и больше, и всякая законченная картина – ложь, идол. Поэтому нам самим надо в этом отношении быть осторожными.
   Христианство единственно и неповторимо не мировоззрением, не нравственным учением, не формой богослужения, а благодаря тому факту, что Живой Бог стал человеком и, что бы ни происходило на земле, мы живем на земле, которая Воплощением и даром Святого Духа неразлучно и навсегда соединена с Живым Богом. Люди могут об этом не знать, не чуять, до них эта весть не дошла или была принесена в такой форме, что они ее не могли понять или не могли ей поверить. Но факт остается фактом: мы живем на новой земле, куда уже пришел конец времен и завершение всей твари, куда Царство Божие пришло в силе. И в зависимости от того, как человек живет, он и станет перед Богом. Возьмите Послание апостола Павла к римлянам. Он говорит, что язычники творят правду, потому что закон написан у них в сердцах и они будут судиться по этому закону, как евреи будут судиться по данному им закону, как мы будем судиться по данной нам благодати. И неизвестно еще, кто станет перед Богом и окажется прав: тот ли, кто жил по правде до предела своих возможностей при малом знании, или тот, кто, обладая всем, чем можно обладать, живет небрежно и является соблазном.

   – Что общего или отличительного между первозданным человеком и человеком искупленным?

   – Я думаю, что коротко можно ответить так: разница между тем и другим та же, что между невинностью и святостью. Невинность – данность, чистота снежного поля, по которому никто еще не прошел, чистота первой страницы тетради, в которую ничто еще не вписано. Святость – это искушенность, которая уже так созрела и окрепла, что не запятнается грехом, потому что знает, как его распознавать и отражать.
   Кроме того, человек первозданный был создан, если так можно выразиться, как «возможность». Христос – осуществление этой возможности во всей полноте. И всякий человек во Христе приобщен этой осуществленности, реализации того, что было когда-то замыслом Божиим. Человек первозданный как бы зерно; человек искупленный и привитый ко Христу есть древо, приносящее плоды.

   – Каково взаимное влияние молитвы Иисусовой и Священного Писания?

   – Я стараюсь давать ответы короткие, и поэтому они все, конечно, страшно примитивны. Но можно сказать так: Священное Писание – это Бог, Который говорит к нам; молитва Иисусова – наше предстояние Богу. Когда мы поняли, кто мы, Кто – Он, нам остается только одно: раскрыться, открыть руки, открыть сердце, открыть ум и сказать: «Господи, помилуй!». И это «Господи, помилуй!» покрывает все наше положение по отношению к Богу.
   На русском языке «милость», «милый» – одного корня. По-гречески слово, которое соответствует русскому «помилуй», того же корня, который дал «оливковое дерево», «оливковое масло». Об этом еще Отцы Церкви писали, хотя филологи воспринимают это с некоторой сдержанностью. Но пусть оно будет так: достаточно нам свидетельства Отцов. Вот вам еще несколько быстрых штрихов.
   Первый раз речь об оливковом дереве идет в конце рассказа о потопе: Ной посылает из ковчега голубя, который приносит ему веточку оливкового дерева. Это значит: гнев Божий прекратился, прощение Божие дается свободно, даром, и впереди лежит все – время и пространство. Поэтому когда мы из глубины греха говорим: «Кирие, элейсон! Господи, помилуй!» – то мы взываем: «Господи! Да престанет Твой гнев! Господи, аще и согреших яко человек, прости мя, яко Бог щедр, видя немощь души моея… Господи, дай мне время!» – вспомните в службе повечерия молитву Манасии.
   Дальше вторая картина: добрый самарянин возливает масло и вино, жгущее вино и исцеляющее масло. «Господи, пошли благодать Твою в помощь мне, исцели! Твой гнев престал, Твое прощение дано, все возможно – а я ничего не могу: душой, телом, всем я изнемог… Исцели, чтобы я мог идти обратно в Небесный Иерусалим».
   Третья картина: помазание священников и царей в Израиле. Там, где стоит священник, там, где стоит царь, может стоять только Христос, Царь твари, Первосвященник всей твари. Он стоит на грани единой, благой, всесвятой воли Божией и многообразной, противоречивой воли человеческой, призванный их соединять. Чтобы там стоять, человек должен приобщиться Божественной благодати, иначе он неспособен, ему невозможно там стоять, не сгорев в Божественном пламени: «Передо мной весь путь. Господь вернул мне силу и жизнь, но мое христианское призвание выше человеческих возможностей. Я не могу стать сыном, дочерью Живого Бога; только Бог может это надо мной совершить».
   И вот Кирие, элейсон! Господи, помилуй! – говорит о всей человеческой судьбе, о всем, что только может или должно с человеком случиться. Священное Писание – глас Божий, возбуждающий нас: встань! Восстани, спяй, и осветит тя Господь (Еф. 5: 14)… Встань! Препояши чресла твои!.. Кого пошлю Я? – Вот, я перед Тобой, Господи (Ис. 6: 8). А наш ответ – предстояние перед Богом: устойчивое, смиренное, строгое, трезвое, в ожидании того, что человеку спастись невозможно, но Богу все возможно.

   – Скажите о вашем пастырско-врачебном опыте гордости.

   – Мне не ясно, должен ли я говорить о своей собственной гордыне или о том, как я рассматриваю гордость с пастырско-врачебной точки зрения, но мне удобнее второе, поэтому я остановлюсь на нем.
   Мы путаем гордость с надменностью, с самолюбием. Большей частью, когда люди приходят на исповедь и говорят: «Каюсь в гордыне», я отвечаю: «Не кайтесь. Вы слишком мелки; у вас просто мелкое самолюбие». Люди этого не любят, потому что гораздо приятнее думать, что в тебе есть гордыня, ты хоть делаешься чем-то большим, даже если черным, а не светлым. А быть просто мелким бесом никому не хочется.
   Но дело в том, что гордость не является просто очень значительной долей самомнения, надменности, наглости, самоутверждения. Гордость – то состояние, когда человек воображает, что он самодовлеющ: мне Бог не нужен, мне человек не нужен, я – абсолютный центр… Это – окончательная, всеконечная замурованность, всеконечный плен в глубочайшем и разрушительном одиночестве. Вот что составляет самую природу гордости, гордыни: утверждение себя как центра и самодовлеющей единицы, которое и ближнего, и Бога делает лишними. Это грех сатаны; здесь приобщенность сатанинским энергиям. И это, конечно, даже в зачаточных моментах не может идти без соответствующих психологических изменений. Есть психиатрические изменения, есть чисто психологические, но все они центрируются на этом одиночестве, которое сначала есть отвержение другого, а потом начинает быть замурованностью в себе, до смерти включительно.
   Французский писатель Сартр написал пьесу, в которой представляет группу людей, обреченных навек остаться замкнутыми, закрытыми в одной комнате друг с другом. Они постепенно обнаруживают, что «ад – это другие»: агрессия других, существование других, требование других, то, что никогда нельзя остаться одному, – все время кто-то, кто-то, кто-то. Потом они начинают приспособляться и другого исключать, до момента, когда вдруг никого вокруг них не остается. И тут они обнаруживают: ад – это я, когда никого не осталось, ни Бога, ни другого человека. Вот сущность духовной трагедии гордости и психологической разрушительности гордости.

   – Какие основания для вменения Адамова греха роду человеческому?

   – Я думаю, что слово «вменение» очень опасное, потому что ставит весь вопрос на юридическую плоскость: один согрешил – и все за него наказаны. В первородном грехе два элемента: один – личный грех Адама, его грех и ответственность, и другой – последствие этого греха, которое нам передается. Адам согрешил, потерял Бога, стал смертным, потерял рай. Все рожденные от него рождаются смертными и вне рая (рай, понятый, разумеется, не как сад, а как внутреннее состояние, где Бог и человек в простом, непосредственном, полном взаимном общении и проникновении). Одновременно со смертностью, с этим состоянием оторванности от Бога в человека внедряется и греховность. Мы рождаемся от Адама греховными, вернее, с поползновением ко греху, так же как от родителей-алкоголиков рождаются дети уже с предрасположенностью к алкоголизму, если только их не уберегут вовремя и на очень долгие годы. И в этом смысле лучше бы не говорить о «вменении» греха, потому что это сразу вызывает мысль о каком-то юридическом решении Бога: Адам, Ева согрешили – до третьего, или сотого, или миллионного поколения Я буду мстить… Лучше думать, как грех передается, как мы делаемся общниками, участниками греха просто потому, что мы – одной природы с ними и никаким образом не можем оторваться от нашего наследственного единства с ними.
   Но это наше наследственное единство мы почти всегда вспоминаем в порядке греха. И забываем, что от наших прародителей мы получили не только наследие греха, но и тоску по Богу, жажду вечной жизни, какое-то знание и глубокое воспоминание о потерянном граде Китеже, и что родословная наша, упирающаяся в Адама и Еву, не является только родословной горя и несчастья, но тоже родословием богопознания и близости к Богу.

   – Почему Пастырь допускает гибель овец: Анании и Сапфиры?

   – Я думаю, что коротко и вразумительно на это ответить почти невозможно. Ответ, который я могу дать, поднимает гораздо больший вопрос: вопрос любви и свободы.
   Вопрос падения и стояния – это вопрос любви, а вопрос любви – это вопрос свободы. Если бы мы не могли отпасть от Бога, отречься от Него, забыть свое собственное человеческое достоинство и т. д., если бы это было нам просто природно невозможно, если бы мы были способны только любить Бога и друг друга, то это нельзя было бы назвать любовью. Это было бы центростремительной силой, силой притяжения, это было бы просто механическим взаимоотношением. Любовь требует возможности прозрения, выбора, отдачи себя, принятия другого, жертвы; любовь трудна. Любовь в конечном итоге означает забыть себя совершенно и помнить только любимого: Бога и человека в Боге. В этом отношении свобода неизбежно в себе содержит и всю нашу славу, потому что возлюбить – это самое прекрасное, что человек может сделать; содержит также всю трагедию человеческой жизни, личной и общественной, родовой, потому что можно ошибиться и отречься от своего пути.
   Хочу дополнительно заметить еще одно: когда мы говорим о свободе, мы всегда думаем о ней как о выборе между различными возможностями, который мы можем делать беспрепятственно. Но это уже – выбор падшего человека. Стоять между светом и тьмой и не знать, которое из двух выбрать; между жизнью и смертью, между Богом и сатаной и колебаться – уже говорит о том, что я ранен грехом и неспособен на прямое решение. В паремии из Исайи, которая читается на Рождество, говорится, что родится Младенец, Который еще прежде того, как сумеет различить между добром и злом, выберет добро, потому что в Нем нет греха. Он чист, и потому Он безошибочно выберет жизнь, свет, Бога.
   Мы думаем о свободе в порядке выбора. Слово «свобода» трудное, этимологически очень спорное слово, но одно из возможных его филологических истолкований это «быть самим собой». Это толкование дает, например, Хомяков в своих сочинениях, на основании источников, которые он приводит. Быть самим собой – самое страшное, что может быть, и единственное, что стоит делать и чем стоит быть.
   Второе значение слова «свобода» (я не собираюсь вас прогонять по всему словарю, укажу одно): германские языки употребляют слова Freiheit по-немецки, freedom по-английски для обозначения понятия, которое сейчас толкуется как «общественные права», «политические права». Но эти слова родственны санскритскому корню, который в своей глагольной форме значит «любить» и «быть любимым», а в других формах значит «мой любимый», «мой дорогой», «возлюбленный». В седой древности восприятие слова «свобода» было в порядке любви: свободен тот, кто от себя высвободился настолько, что может любить и принимать любовь без остатка. Тут свобода и любовь соединяются. Но они соединяются в конце долгого, подвижнического пути, когда человек изживает в себе злую свободу самохотного выбора для того, чтобы избрать свободу того, кто хочет быть самим собой, и этого завершенного себя подарить другому в акте совершенной любви: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15: 13).

   – «Врачу, исцелися сам» – в аскетике часто говорится: не дерзай учить других, если еще не научился сам.

   – Это правда в идеале; и конечно, если это относится непосредственно к моему сегодняшнему докладу, это еще более правда, чем вообще; но тогда надо выбрать радикальный аскетический путь, а не половинчатые пути. Если вы хотите уйти в пустыню, в затвор, закрыться в монастыре и не заниматься ничем иным, кроме очищения сердца, очищения ума, очищения плоти, выправления воли, погружения в Бога, искания чистой молитвы, – да. Но если вы хотите оставаться в общении с людьми, давать и получать (а получать – мы все получаем, где бы мы ни находились, если только не ушли просто в пустыню, как в древности уходили), тогда мы на себя должны взять ответственность и порой говорить, может быть, себе в суд или в осуждение. Я отлично понимаю, что, когда проповедую или читаю лекции и говорю то, что является Божией правдой, которой сам не касаюсь и пальцем, я говорю себе в суд и в осуждение. В какой-то день я встану перед Богом, и мои слова встанут против меня: ты говорил – и не творил… Но с другой стороны, я неспособен (я говорю в первом лице, потому что так проще) видеть человека в нужде и не сказать хоть то малое, что я уже знаю. С поправкой: «Конечно, я с примесью тебе говорю, конечно, я не говорю чистую, золотую правду; но вот попробуй из этих слов хоть какую-нибудь пользу получить». Если бы люди должны были ждать, чтобы все вы, здесь учащиеся, сначала стали святыми, а потом сказали свою первую проповедь в церкви, то можно было бы – простите! – ждать долго! И людям некогда ждать.
   Знаете, что утешительно? Святой Иоанн Лествичник где-то говорит, что есть два рода людей. Одни знают истину и ее провозглашают, но иногда не полностью творят; другие ее творят по их слову. И он прибавляет: единственная надежда тех, кто говорил, в том, что на Страшном суде, те, кто творил, станут перед Богом в их защиту и скажут: «Если бы он не сказал, я бы не знал и не сотворил».
   И если подумать о житиях святых: у всех святых, кого мы только знаем, были, вероятно, приходские батюшки, которые святыми не сделались. Приходской священник курской церкви, где молился Прохор, будущий Серафим Саровский, в Святцы не вошел. Но он проповедовал слово Божие, и тот воспринял больше, чем проповедник мог дать, – у него слух оказался острее, душа отзывчивее, сила больше. И я думаю, что, когда оба они стоят перед Богом, святой Серафим, вероятно, с любовью смотрит на убогого батюшку, который делал, что только мог, – не блестяще, а сколько умел, и думает: он мне дал Христа; крещением, миропомазанием, причащением, чтением Евангелия и, может быть, убогой проповедью он меня сделал живым членом тела Христова… Поэтому, думаю, приходится, неминуемо приходится и проповедовать, и лекции читать, и говорить, зная, что говоришь, может быть, себе в суд и в осуждение, но пусть кому-нибудь это все-таки будет во спасение.
   Или тогда иди на аскетический путь полностью, без пощады, без компромисса – не в каком-то относительном общении и без ответственности, а просто: без общения и без полной взаимной круговой поруки.

Пастырство [4 - Доклад в Московской духовной академии 11 февраля 1982 г.]

   Я не богослов, и поэтому буду говорить с вами просто как священник, который последние тридцать с небольшим лет был сначала на приходе, затем расширил эту приходскую жизнь до того, что она теперь стала епархиальной. И первое, что мне хочется сказать: Церковь строится не администрацией, не организованностью, а пастырским трудом. Христос пришел как Пастырь Своих овец, Он пришел с состраданием, крестной любовью спас людей. Для Него каждая душа была бесконечно дорога, и за каждую душу Он был готов отдать всю Свою жизнь и всю Свою смерть. Если мы говорим о пастырстве, то должны говорить именно в том порядке, в котором думаем о Пастыреначальнике Христе.
   Это основное положение, к которому я прибавлю еще два-три вступительных замечания.
   Детство я провел на границе великой азиатской равнины, и мне вспоминается, как образ, картинно и ярко, то, что я видел: бесконечную пустыню, равнину, бездонное небо над ней – и посреди этой равнины, между небом и землей, малюсенькую группу живых существ: пастуха и несколько животных. И меня поразило (конечно, не тогда, когда я был ребенком, а когда впоследствии задумался над этим), что перед лицом этой бесконечности пространства, перед лицом опасности жизни – от диких зверей, от мороза, от голода, от нападения кочевников – и овцы, и пастырь равно бессильны, равно хрупки. Какая же разница между овцами и пастухом? Только та, что пастух обладает любящим, заботливым сердцем и способен на такую глубину сострадания и заботливости, что он все свои силы, весь ум, весь личный опыт, весь родовой опыт посвящает тому, чтобы свое стадо оградить от зла и сохранить.
   И мне кажется, мы должны всегда помнить очень ярко, что мы такие же хрупкие перед лицом соблазна, перед лицом прелести, перед лицом всех земных и духовных опасностей, как и наши пасомые; но у нас сердце должно быть полное любви, причем любви крестной, той любви, о которой Христос говорит: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15: 13). А «положить душу», то есть жизнь, необязательно значит «умереть», это значит изо дня в день, из часа в час всю жизнь прожить так, что «я» для меня никакого значения не имеет; единственное, что имеет значение для меня, это каждый отдельный пасомый и совокупность моих, вернее, Христовых, овец.
   Мне кажется это чрезвычайно важным в нашем подходе, потому что очень легко молодому человеку, ставшему священником, почувствовать, что он теперь вышел из ряда вон, что он какой-то особенный, какой-то значительный, что он имеет право властвовать, что он руководит другими. Это неправда. Редко кто к моменту своего рукоположения вырос до такой духовной меры, что может быть руководителем от земли на небо, редко кто вскоре после рукоположения может надеяться, что будет говорить Духом Святым, премудростью Божией, а не своей жалкой человеческой опытностью.
   Но перед лицом такого подхода нам надо помнить две вещи, которые говорит апостол Павел. Вспомните, как он молился, чтобы Господь ему дал силу, и Христос ответил: Довольно тебе благодати Моей, сила Моя в немощи совершается (2 Кор. 12: 9). Что это значит? Конечно, немощь, о которой здесь идет речь, это не слабость нашего характера, не лень, не безответственность, не все эти свойства, которые в каждом из нас в той или иной мере есть и которые, конечно, разрушают дело Божие. Это другая немощь. Я вам ее определить не могу, но хотел бы довести до вашего сознания несколькими образами.
   Когда мать хочет научить ребенка писать, она вкладывает в руку своего мальчика или своей девочки карандаш, берет эту руку в свою руку и начинает водить карандашом. Ребенок смотрит и видит с изумлением, что с каждым движением материнской руки получается или прямая, или округленная линия. И пока он отдается материнской руке, дает этой руке водить своей рукой, его движения совершенны. Но в какой-то момент ребенок думает, что понял, и начинает «помогать»; и тогда карандаш идет вкривь и вкось. Потому что ребенок думает: раз движение началось вверх, оно должно дойти до верхушки страницы, или раз оно загнулось, оно должно загнуться до конца, – и получается что-то уродливое. То же самое делаем мы, когда, начав под руководством Божиим идти куда-то, лепетать какие-то слова истины, думаем, что все теперь поняли, и хотим говорить своими словами. Один из пророков говорит, что пророк – тот, с кем Бог делится своими мыслями; а для этого нужно уметь вступить в то глубинное созерцательное молчание, в недрах которого, на глубине которого можно услышать тихий голос Божий.
   Второй пример, который мне хочется дать, взят из моей бывшей профессии врача. Хирург, чтобы оперировать, надевает на руку тончайшую перчатку; и, потому что она такая тонкая, потому что она такая хрупкая, она дает ему возможность действительно творить как бы земные чудеса своей рукой. Надень врач вместо этой тонкой, хрупкой перчатки, которую может разорвать ноготь, крепкую рукавицу – он ничего не сможет сделать. Таковы должны мы быть; мы должны быть настолько гибки, настолько тонки, чтобы мудрая рука Божия могла руководить каждым движением.
   И третий образ – образ паруса. Парус – самая хрупкая часть корабля; вместе с тем именно потому, что он такой хрупкий и гибкий, парус, направленный мудростью капитана, может заполниться ветром и понести корабль, всю его тяжесть, негнущуюся структуру, к цели. И если вспомнить, что слово «ветер» на древних языках одно и то же, что слово «дух», то можно провести параллель еще дальше.
   Нам нужно достичь такой прозрачности (Блаженны чистые сердцем, они Бога узрят), такой гибкости, чтобы Бог свободно мог в нас действовать; а для этого нам надо забыть все наши нелепые представления о нашем величии: сан наш велик, а мы ничтожны. Совершая богослужение, мы стоим по благодати и милости Божией на таком месте, на котором никто, кроме Самого Пастыреначальника Христа, не имеет права стоять; и мы должны стоять, как будто под нами почва горит, нам нельзя там стоять; мы – икона; но, Боже! – икона чиста, а мы грешники.
   В первый год моего рукоположения, когда я был назначен в Лондон, я служил в небольшом храме православно-англиканского братства. Как-то перед службой я столкнулся в дверях с одной нашей русской старушкой. Я хотел ее пропустить – она меня толкнула в спину, говорит: «Проходите, батюшка!». Я прошел, думал, что этим дело кончилось. Но этим не кончилось, она меня ждала у выхода. «Батюшка, – говорит, – вы, может быть, воображаете, что я вас пропустила, потому что я вас лично уважаю? В этом вы ошибаетесь; я вас еще не знаю, и у меня нет никакого основания вас уважать. Но я вас пропустила, потому что у вас на груди наперсный крест. А если вы этого не можете понять, я вам изъясню». И она мне изъяснила: «Вы помните вход Господень в Иерусалим. Христос въезжал на ослице, перед Ним люди расстилали одежду, клали ветви пальмовые. Как вы думаете, может быть, ослица шла и думала: какая я важная! Мне в голову не приходило, что я такая важная, чтобы люди мне свою одежду под ноги клали!.. А люди-то клали одежду не под ноги ослице, а почитая Христа. Так вот, вы попробуйте научиться и быть Христовой ослицей».
   И я думаю, что каждый из нас мог бы с какой-то пользой думать о себе как о Христовой ослице. Нам дано нести святыню, которая нас настолько превосходит, настолько несоизмерима с тем, что мы собой представляем, что мы должны были бы жить с трепетом от сознания, что да, мы – глиняные сосуды, а в нас – святыня, которая не вмещается ни на небе, ни на земле: Сам Живой Бог.
   Мне вспоминается также рассказ из восточной мудрости (я его передал однажды новопоставленному архиерею, не в церкви, а в частном разговоре). Жили два бедуина беднейшим образом в палатке. Умер шейх этого племени, и один из бедуинов был избран на его место. Он поселился в большом шатре, на земле был постлан ковер, под пологом по кругу были разноцветные вышитые подушки, а в середине шатра – золоченый стул, который когда-то был украден у европейцев; бедуин воссел на этот стул и почувствовал себя шейхом. И настолько он почувствовал себя шейхом, таким великим себя почувствовал, что вовсе забыл о своем друге. Через несколько недель он вдруг вспомнил о нем и велел ему прийти: именно «велел», не то что попросил, как друга и брата. А друг его пришел, вошел в шатер и вместо того, чтобы идти прямо к нему на поклонение, начал рыскать во всех углах, поднимать подушки, смотреть вправо и влево. Наконец его бывший друг ему говорит: «Слушай, ты разве не видишь меня?». Тот остановился, говорит ему: «Вот ты где! Я был так ослеплен красотой твоего стула, что тебя не заметил!». Я думаю, что и архиерею, и священнику невредно думать, что он ослица Христова или что он сидит на троне, который ему не принадлежит. Если он воображает, что он удостоился этой меры, люди имеют право не заметить его существования, и он перешел в ничтожество.
   Такое вступление может вам показаться очень длинным и поверхностным, но, если вы подумаете о себе – те из вас, которые рукоположены, и те из вас, которые еще ждут рукоположения, – вы, может, когда-нибудь заметите, что, как говорится, «сказка вздор, да в ней намек, добру молодцу урок».

   Теперь дальше. Наше священство передается – от Христа апостолам, от апостолов епископам, от епископов священникам; и в конечном итоге в своей сущности оно есть священство Христа. Единственный Тайносовершитель и Единственный Первосвященник мироздания – Господь наш Иисус Христос, и мы действуем как бы в Его имя. Это меня очень поражает в начале Божественной литургии. Перед тем как на диаконское Владыко, благослови! священник произнесет первый возглас, диакон ему говорит слова, которые в нашем служебнике читаются: Время сотворити Господеви, владыко, благослови! В греческом тексте ударение немного иное, и они должны бы читаться так: «Теперь настало время Богу действовать!». Ты сделал все, что тебе по человечеству возможно, ты молился, готовился к богослужению, ты вспахал свою душу, собрался, каялся, может быть, получил разрешительную молитву о твоих грехах, ты облачился в священную одежду, которая из тебя делает икону, образ (ведь у каждой части облачения символическое значение); ты приготовил хлеб и вино в проскомидии. Сердцевина же Божественной литургии заключается в том, чтобы этот хлеб и это вино стали Кровью и Телом Христовыми, и никакая человеческая власть, или сила, или изощрение этого совершить не могут. Мы можем молиться, мы можем проповедовать, мы можем читать Евангелие вслух, мы можем совершать священнодействие, но мы не можем совершить это чудо. У нас нет власти над Телом и Кровью Христовыми, только Господь Бог это может совершить. Это совершенно ясно из того, что учредительные слова: Сие есть Тело Мое… сия есть Кровь Моя… – не являются в глазах православного богословия тайносовершительными. После этих слов мы молимся Господу, чтобы Дух Святой сошел и совершил то, чего человек совершить не может. И это мы должны помнить. Мы должны стоять с предельным благоговением, со священным ужасом, сознавая: я, грешный, недостойный стоять на этом месте, где только Спаситель Христос может по праву стоять, – стою, произношу слова, которые Сам Христос произнес, призываю Святого Духа, зная, достоверно, несомненно зная, что в ответ на молитву Церкви и на мой крик Дух Святой сойдет и совершит чудо…
   И дальше мы должны помнить, что можем совершать тайны Христовы, в частности Божественную литургию, постольку, поскольку мы соединяемся со Христом во всем Его пути. Вы, наверное, помните, как апостолы Иаков и Иоанн подошли к Спасителю, прося Его дать им сесть по правую и левую сторону от Него в Царстве Небесном. И Христос им дал обещание: не угрозу, а призыв; Он им сказал: «А готовы ли вы, можете ли вы пить чашу, которую Я буду пить, креститься тем крещением, которым Я буду креститься?» (Слово «креститься» на нашем теперешнем языке приобрело церковно-литургическое значение, таинственное значение, но в славянских рукописях «креститься» значило «погрузиться с головой»; говорили «крестися корабль» в смысле «потонул корабль».) «Готовы ли вы уйти всецело в глубину того ужаса Гефсимании и Голгофы и сошествия во ад, на которые Я сейчас иду?..». И для того, чтобы быть священником, надо быть в состоянии хоть желанием, готовностью, если не самим делом – потому что делом мы должны возрастать через всю жизнь и, конечно, в такую меру достигают только величайшие святые, – надо быть в состоянии сказать: да, Господи, готов!.. В священство не тогда надо идти, когда хочется совершать Литургию, требы и заботиться о людях, а когда можешь сказать: да, Господи, я готов на крест, в глубины ужаса гефсиманского, в глубины ужаса голгофского, вплоть до слов: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил?
   Когда меня спрашивают молодые люди, готов ли я их рукоположить, я им ставлю ряд условий. Первый вопрос я им ставлю: слышали ли вы Христа, ставящего вам именно этот вопрос? Второе: дали ли вы себе время продумать свой ответ – или вы сказали «Да!», не понимая, на что идете? Если они отвечают утвердительно, я им тогда говорю: хорошо; теперь возрастайте, молитесь, соединяйтесь со Христом, чтобы когда-нибудь, когда в момент рукоположения вы будете проходить эту таинственную грань Царских врат, вы вошли бы в алтарь и стали перед престолом Божиим, который одновременно является жертвенником… И мне большей частью отвечают: как мне кажется, я готов, но я не уверен в себе… И тогда я говорю: да, ты прав; живи, готовься, и придет момент, когда окружающие тебя верующие увидят на тебе печать священства, и тогда они будут просить о твоем рукоположении. Я до сих пор рукоположил не многих священников, потому что у нас нет нужды в большем числе [5 - На 2002 г. в Сурожской епархии, кроме митрополита Антония, было два викарных епископа, двадцать священников и десять диаконов.], но я никогда не рукополагал никого, о ком какие-то люди в приходе, какая-то группа людей не сказала бы: «Владыко, благослови его стать священником; к нему мы могли бы пойти на исповедь; от него – мы чувствуем – мы можем получить Божие благословение, на его молитву мы можем опираться и на его заступничество перед Богом мы можем надеяться».
   Следующая стадия – наш священнический совет, который обсуждает вопрос этого рукоположения; и, наконец, мое решение. Но в основе лежит именно вопрос, который ставит Христос: «Можешь ли ты пить чашу, будешь ли ты ее пить до конца, до дна? Согласен ли ты погрузиться в тот ужас крестной любви и в то дивное чудо крестной любви, которыми Я крещаюсь?».
   Дальше: чтобы все это могло осуществиться, священник должен стать человеком молитвы. Я не говорю, что он должен привыкнуть дисциплинированно вычитывать молитвы, – это всякий может сделать. Но молиться надо глубинно, молиться надо всем сердцем, всем умом, всеми силами жизни, которые в тебе есть, а это не так легко. И первое, что я бы сказал об этом молитвенном пути: молиться надо о победе Божией над тобой, над собой, над каждым из нас. Мой духовный отец мне как-то сказал: «Молись не в свое имя, а во имя Божие, ради победы Божией». Мы начинаем молитву словами: Во имя Отца и Сына и Святого Духа – в Его имя, ради Него, ради Его победы. И тогда рассеянны ли мы, устали ли мы, что бы с нами ни происходило, молитвенные слова, молитвенные правила могут стать как бы жерновами, которые будут нас молоть и молоть, пока мы не станем доброй мукой и когда-нибудь – добрым хлебом Христовым. Это значит, что молитва – подвиг, молитва – труд; и важно не то, что мы можем пережить радостного, светлого, просвещающего. Это все – дар Божий, как бы подарок нам от Бога; а важен наш собственный сермяжный, строгий, суровый труд молитвы о том, чтобы наше каменное сердце раскололось, чтобы наш ум проникся словами, мыслями, чувствами, которые вложены в эти молитвы. Мы должны помнить, что молитвы, которые мы читаем – будь то утреннее или вечернее правило, будь то другие, – не были надуманы, не были составлены где-то в кабинете досужим монахом. Они с кровью вылились из души подвижников в момент радости, в момент ужаса, в момент покаяния, и мы должны войти в этот дух, чтобы эти молитвы стали нашими молитвами.
   Об этом пространно говорит Феофан Затворник: между моментами, когда мы молимся этими словами, мы должны продумать, прочувствовать размышлением эти молитвенные слова с тем, чтобы они настолько стали нашими, чтобы нам уже не нужно было ссылаться на печатный текст, чтобы мы сами были той книгой, из которой рвется к Богу эта молитва. Сейчас у меня нет времени говорить, как этого достигать, но этого надо достигать. Просто совершать молитвословие, как бы откупиться перед Богом, вычитав то или другое, – недостаточно, это священника не совершает. Священник должен быть таков, что в нем горит молитва, в нем живет молитва, и в эту молитву он может включить и благодарение Богу, и хвалу, и покаянный свой крик, и свое печалование, как говорили в древности, свою молитву предстательства обо всех тех, кого Бог ему дал. Только тогда наша молитва действительно достойна нашего священнического звания и нашего призвания: быть на земле как бы отражением Христовой жизни, Христова сострадания, Христовой любви путем Креста и Воскресения. Потому что отдать свою жизнь без остатка можно, только если мы вкусили в какой-то мере опыт вечной жизни; пока у нас нет ни в какой мере опыта вечной жизни, мы непременно будем отчаянно держаться за эту земную жизнь, потому что это все, что у нас есть. Но в тот момент, когда мы осознаем, что в нас живет Бог, действует Бог, что вечная жизнь излилась в нас, что мы живем не тем, что наше тело живо, а тем, что наша душа, наше «я» живо, – тогда мы можем отдать все, вплоть до самой земной жизни.

   Другое, что составляет очень важную часть священнической жизни, как я только что упомянул, это предстояние перед Богом за своих пасомых. Но опять-таки можно предстоять за пасомых как бы издали, стоять на расстоянии и говорить: «Господи, вот человек, который во грехе, в страдании, в болезни, в колебании, в сомнении, – помоги ему…». Этого недостаточно. Нам надо так человека воспринять в душу, чтобы стать как бы желобом, по которому его молитва может подниматься к Богу, и порой это может быть очень трудным делом.
   Когда я стал священником в Лондоне, у меня был прихожанин, к которому у меня было самое глубокое отвращение как к личности, как к человеку. И я очень быстро осознал, что не могу совершать Божественную литургию, если я неспособен его как бы включить в себя, ему дать место в своем сердце, так, чтобы каждое слово моей молитвы было словом о нем, ради него, вместе с ним произнесенное. Помню (и я каюсь, это мой грех, моя недостаточность): я приходил в храм за два или за три часа до службы, становился пред Вратами и молился о том, чтобы Господь открыл мое сердце и я мог бы сказать: да, Господи, я его принимаю в сердце, и теперь вся моя молитва будет его молитвой… И – да, я грешен – иногда мне приходилось два часа, три часа молиться, потому что у меня не хватало духовной чистоты и силы это сделать. Но постепенно, благодаря этой борьбе Господь открыл мое сердце, и я свободно этого человека как бы впускал в него, включал в себя, и тогда мог служить Литургию. Вы, может быть, этого не понимаете, потому что у вас сердце не такое узкое, не такое каменное, как у меня; это исповедь греха с моей стороны; но не спешите сказать, что этого не может случиться сегодня, завтра с вами; это может случиться – не с такой грубостью, как это было со мной, а как бы: «Ну да, я его принимаю, но так, слегка».
   Я хочу вам дать пример такого глубинного принятия человека. Пример этот не из христианского мира, а из книги еврейского богослова Мартина Бубера, которую он составил из рассказов о секте хасидов. Речь идет о молодом раввине Зусе, ученике одного из больших наставников своего времени. Он сознавал греховность, которая в нем самом качествовала и охватывала и людей вокруг, и обратился к своему наставнику с просьбой умолить Бога дать ему зрение человеческих грехов; и Господь ему это даровал. И случилось, что пришел купец просить наставления и помощи у его собственного наставника, и молодой Зуся его вдруг увидел во всем его грехе и, исполненный негодования, прогнал: «Как ты смеешь, весь погруженный в грех, прийти к такому святому человеку, как мой наставник?». Тот ушел. Наставник позвал Зусю и спросил: «А не приходил ли сегодня купец ко мне?». – «Да». – «И ты его прогнал?». – «Да». – «Так знай, что это была его последняя надежда». Молодого раввина охватил такой ужас, что он стал просить своего наставника: «Умоли Бога, чтобы Он у меня отнял этот дар!». А наставник ответил: «Нет; дары Божии неотъемлемы. Но я попрошу Бога дать тебе другой дар: чтобы при виде чужого греха ты его воспринимал как свой собственный, потому что и ты, и твой ближний – одно». И это опять-таки совершилось.
   Как-то Зуся в своих странствованиях пришел в какую-то харчевню и спросил, есть ли место помолиться. Содержатель харчевни удивился, что человек приходит и о молитве спрашивает. Он дал ему уголок, а сам с любопытством стал за дверью слушать, как же этот человек молится, раньше чем отдохнет, раньше чем поест. И вдруг он слышит, как молодой раввин начинает исповедоваться Богу вслух, исповедуя всю жизнь его, харчевника. Того объял неописуемый ужас, потому что это было не описание чужой жизни: раввин исповедал все его грехи как свои собственные. И этот человек переломился, заплакал, раскаялся и переменил жизнь. И когда впоследствии Зусю спрашивали, как он может перевернуть душу другого человека, он говорил: «Когда ко мне приходит человек, я вижу его греховность, и воспринимаю ее как свою собственную, и погружаюсь до самого дна этой греховности, и начинаю каяться; и так как я стал единым с этим человеком, то и этот человек начинает каяться, и мы оба меняемся».
   Пусть это рассказ о хасидах, но разве это не пример для нас? Когда мы стоим и исповедуем человека, разве мы не могли бы перевернуть его душу, если бы были в состоянии его слушать и плакать над ним, как Христос над Лазарем, плакать своими слезами о том, что мой брат умер; плакать слезами своего покаяния о его грехе, потому что это мой грех: ибо в любви, в тайне Церкви – тела Христова мы едины.
   Я хочу еще сказать нечто о проповеди в том же направлении мысли. Самое жуткое, что можно себе представить в отношении проповеди, – это священника или архиерея, молодого или старого, который выходит поучать народ и говорит: «Вы… вы… вы…», – как бы предполагая, что это, конечно, к нему не относится: вы грешны, вы совершаете то, вы не так живете… Первое, что я бы сказал: надо перед народом провозглашать Божию истину, Божию правду, дивную и спасительную красоту Царства Божия, и делать это не надуманно, а из своей души. Один из Отцов Церкви сказал: если слово евангельское ударит в твою душу, оно ударит и в другое сердце (это не его слова, но в этом его мысль). И мне кажется, что, когда мы проповедуем, мы должны прочесть евангельский отрывок, воспринять его и поделиться с людьми тем, что этот отрывок совершил надо мной. Не говорить о том, что «с вами» должно случиться, а сказать: «Вот что говорит Евангелие, – и это Христос мне говорит». И если бы мы так проповедовали, если, когда произносим проповедь, мы стояли бы перед судом Христа, если бы мы стояли в изумлении перед красотой того, что нам раскрылось в евангельском чтении, и честно открывали это перед людьми, они могли бы на это отозваться. А когда мы строим проповедь так: «Ну да, я-то воспринимаю многое, но вы, конечно, этого воспринять не можете, и я вам это представлю в меру вашего понимания», – мы грешим против человека, против каждого присутствующего. В этой толпе может быть человек, бесконечно превосходящий нас духовно, который наши слова примет, как добрая земля принимает семя. Мы, может быть, придорожная почва, в нас, может быть, тернии проросли, а этот человек, возможно, все примет и принесет плод сторицей; но только при условии добротной, честной, правдивой проповеди.
   Мне хотелось бы сказать еще многое о пастырстве, но я уже долго держал ваше внимание…

   – Каково ваше отношение к целибату? Имеет ли это перспективы и надобность в настоящее время в Русском православии?

   – Если целибат является только способом отделаться от той ответственности, которую налагает семья, дети и вкрапленность в общественную жизнь, целибат не оправдывается. Если он является формой посвящения себя без остатка Богу и служению людям, он оправдан. Это мой ответ. Этим я хочу сказать, что целибат должен быть формой всецелой богопосвященности.
   Можно ставить тогда вопрос, почему не принимать монашества. На это я могу дать разные ответы. Мне кажется, что порой человек может желать всю свою жизнь посвятить делу Христову, но в нем нет того внутреннего строя, который определяет монаха; и принимать монашество как бы в виде прикрытия к целибату мне кажется неверным. С другой стороны, я на опыте знаю, как дивно быть монахом в тайном постриге. Я принял монашество в 1939 году за неделю до ухода на войну и перестал быть тайным монахом, когда был рукоположен в священники, потому что не было никакого смысла скрывать монашество, надев рясу. Но эти годы тайного монашества, потаенной жизни, которая вся была между Богом и мной, без того чтобы кто-нибудь мог ожидать от меня чего-то внешнего, были действительно замечательны.
   Риск целибата тот, что многие люди этого пути не понимают, и очень молодой целибатный священник как бы открыт нападениям и давлениям извне, которые труднее отразить, чем когда человек заявил о себе как о постриженике. В монашество он себя не определил, то есть это как бы не его путь; но что в двадцать лет он знает о том, что с ним будет внутренне? Он может полюбить кого-нибудь… Я видел такое. Владыка Антоний Храповицкий, бывший Киевский, который был за границей, постригал очень легко, он постригал семнадцати-восемнадцатилетних мальчиков, и вокруг него целый ряд катастроф был, просто самоубийств. Потому что он был очень настроен против брака, он их убеждал с большой силой, что единственный путь чистоты – это монашество, что брак, в общем, скотство; и они шли, а потом видели, что не созданы для этого.
   Имеет ли это будущее или нет – мне очень трудно сказать, если вы спрашиваете относительно Церкви в России; для этого надо жить здесь, а я бываю здесь только наездами. Но в моей епархии я старался иметь на приходах женатых священников, которые имели бы опыт семейной жизни, которые прошли через ее богатство и сложность и которые могли бы без единого слова, без всякого как бы интеллектуального доказательства явить приходу, что Бог может сделать из семьи, как Бог может сделать семью как бы клеточкой Царства Божия.
   Есть изречение в древней рукописи Евангелия, которая хранится в Англии, в Кембридже; оно гласит следующее. Спросили Христа: когда же придет Царство Божие? И Он ответил: «Царство Божие уже пришло, когда двое – уже не двое, а одно…». Вот если муж и жена могут подвижнически, то есть путем внутренней борьбы, возрастания, просветления, осуществить условия Царства Божия, пришедшего в силе, то они доказывают собой окружающему миру больше, мне кажется, чем целибатный священник, который является вопросительным знаком.
   В этом смысле мне кажется, что женатое священство имеет огромное значение как доказательство того, что Церковь в широком масштабе не всегда может явить обществу или группе людей. Потому что если взять приход, конечно, для внешнего мира там не видно того, что можно видеть в семье, в этом единстве любви и радости, которая рождается и живет в этой среде.

   – Чем вы объясняете появление и распространение в наш век парапсихологии даже в среде верующих? Может ли пастырь Церкви использовать людей, обладающих сенситивными свойствами, в целях проповеди слова Божия?

   – Парапсихология и различные дарования такого рода – природные дарования, они по себе и не запятнаны злом, и не освящены святостью. Они так же естественны, хотя более редки, как дар слова, ум, музыкальность или способность писать иконы. По существу, они ничего не представляют ни положительного, ни отрицательного; но пользоваться ими надо не только с рассудительностью, но с внутренним зрением, с даром различения духов, потому что у одних это от добра, у других просто естественное и, значит, нейтральное, а у других это от злой силы.
   Опять-таки раз я каюсь перед вами в различных своих грехах, то расскажу вот что. Когда я был студентом-медиком на первом курсе, у меня начали проявляться способности читать мысли людей на расстоянии, передавать им на расстоянии свои мысли; и я задумался над этим. Я тогда был в летнем детском лагере; помню, ходил по лужайке, вдруг остановился и сказал: «Господи, если этот дар от Тебя, пусть он со мной останется, если он от злой силы или просто естественный и может меня повлечь в гордыню и в разрушение, – сними!». И он был снят мгновенно, я никогда больше в такой форме этого не переживал.
   Это меня заставило быть вдумчивым и осторожным в этом отношении, потому что в духовном ли руководстве, в проповеди или просто в общении с людьми мы ищем, чтобы Господь через нас совершил какое-то дело, сказал слово, совершил действие во спасение. Но основывать действие или слово во спасение на естественной почве нельзя; мы ищем другого. Наша борьба не с плотью и кровью, а с силами тьмы поднебесной; и никакие естественные дарования не защищены от проникновения и воздействия подобной силы. Поэтому я бы сказал: лучше не надо этим пользоваться, если у вас нет основания думать с уверенностью, что это не естественное дарование в человеке, а плод святой жизни. Я не говорю о святом Серафиме Саровском, о тех людях, которые были боговидцы и говорили словом Духа Святого, а о той смежной почве, где – да, можно прислушаться, но с осторожностью: не боязливо, но трезво, молитвенно и осторожно к этому относиться.

   – Как у вас исповедуют и исповедуются?

   – Я научил своих прихожан (и это заняло все тридцать три года моей работы на одном приходе; священники, которые сейчас служат в епархии, все – мальчики моей воскресной школы, поэтому они тоже в этом направлении воспитаны) следующему. Во-первых, что каждая исповедь должна быть словно предсмертная, то есть ты должен исповедоваться не так, чтобы отделаться от поверхностных грехов, стереть пыль как бы, а исповедоваться так, будто тебя сейчас поведут на расстрел, сейчас ты умрешь и не хочешь войти в Царство Божие, нося на себе тяжесть грехов, от которых ты не отрекся. Разумеется, это не значит, что каждый способен с одинаковой глубиной это сделать, но каждый может это сделать в свою меру, и требуется от человека его собственная мера, не чужая. Но меньшего нельзя ожидать; нельзя «слегка» исповедоваться, нельзя исповедоваться так: «Конечно, я грешен, как все люди, дайте мне, батюшка, разрешительную молитву, и хватит с меня и с вас»; исповедь – дело слишком серьезное.
   Второе, чему я научил своих прихожан: чтобы они приходили исповедоваться после серьезной подготовки, и не обязательно часто, но тогда, когда в них созрело покаяние, когда созрела решимость сделать хоть какой-то шаг в новом направлении; и для этого мы разделили исповедь от причастия. Люди приходят исповедоваться глубинно, когда у них созрела исповедь, и на основании этой исповеди священники епархии и я, мы говорим: «Хорошо, теперь причастись несколько раз в течение какого-то времени, если не будет какого-нибудь реального препятствия, скажем, ссоры, злых чувств, внешнего или внутреннего греха». Мне кажется, что обязательное соединение исповеди и причастия привело к тому, что люди либо почти никогда не причащались, либо приносили поверхностные и недостойные взрослого человека исповеди. А в результате такого разделения, как у нас, исповеди глубоки, интенсивны, серьезны и являются поворотными пунктами жизни.
   А причастие, мне кажется, нечто иное. Можно провести такое сравнение: древняя Церковь говорила об исповеди, то есть о Таинстве покаяния, как о бане очищающей, о причастии же как о пище, которая питает душу и жизнь. И если взять эти два сравнения: есть моменты, когда человек должен вымыться, но необязательно ему к столу идти; есть моменты, когда он должен идти к столу, вымылся он или нет, потому что иначе он умрет, никаким другим способом, кроме как силой Божией, ему жизни не вернешь. А есть моменты, когда то и другое соединяется по необходимости. Сейчас нет времени очень распространяться по этому поводу, но вот как мы действуем. И я могу сказать, что результат таков: безответственно никто не исповедуется, безответственно никто не причащается. Люди приходят и говорят: «У меня сегодня глубокая потребность причаститься; у меня нет таких грехов, которые мне закрывали бы путь (ясно, что каждый грешен; и, когда ты получил разрешительную молитву, ты не стал невинным младенцем), благословите!». Мы тогда молимся, и, если Господь мне на душу кладет слово, я говорю что-нибудь – о причастии, о жизни, о самом человеке, все равно, – и потом не даю разрешительной молитвы, потому что я никогда не разрешаю неисповеданных грехов, а благословляю причаститься.

   – Почему вы взяли в пример историю с раввином, совершенно нехарактерную для законничества? Существуют многие примеры из жизни наших подвижников…

   – Знаете – почему? Потому что примеры из жизни подвижников вы все знаете, а если не знаете, невредно бы вам почитать Четьи-Минеи и их узнать. А этот пример вы, вероятно, не прочтете, потому что он на русском языке не существует, его надо читать по-английски или по-немецки [6 - Издание: Бубер М. Хасидские предания. М.: Республика, 1997 – появилось через 15 лет после этого выступления.]. И мне кажется, что он настолько яркий и интересный, что, относится ли он к раввину, мусульманину или христианину, он говорит об одном: о беспредельном, истинном сострадании человека, готового на сошествие во ад, о котором мы говорим по отношению ко Христу; потому что сойти в глубины чужого греха действительно порой бывает сошествием во ад. Первый в моей жизни человек, который ко мне пришел на исповедь, был убийца, и это было переживание действительно такого сошествия.

   – Священнику, раскрывая в проповеди христианское учение, приходится говорить о тех моментах учения, духовной жизни, которые сам священник не пережил еще; а объяснять и поучать необходимо. Как поступать священнику в таком случае? Ведь у Святых Отцов есть предостережение – не учить тому, чего сам не пережил…

   – Я воспитан на том же принципе – и отклонился от него…
   Коротко могу сказать так: я знаю правды Божией больше, чем могу воплотить в свою жизнь; и некогда людям, которые живут во тьме, ждать, чтобы я стал святым и только тогда начал говорить то, что я объективно знаю за истину. То есть если вы будете ждать, пока сами станете воплощением Евангелия до конца, чтобы отверзть ваши уста и кого-то поучать, вы никогда никого не научите, вы умрете до того, и я тоже. Но с другой стороны, мы можем говорить правду Божию с сознанием покаяния перед судом Божиим. Поэтому то, что мы – вы или я – не представляем собой того идеала, о котором говорим, не значит, что мы не можем его провозглашать. При абсолютно необходимом условии: чтобы мы, когда провозглашаем правду Божию, слово Божие, стояли перед Божиим судом вместе с теми или с тем, кому мы это говорим, с трепетом, с покаянием, в священном ужасе; иначе мы лжецы и лицемеры. Когда апостол Павел говорит: Подражайте мне, как я Христу (1 Кор. 4: 16), – он не говорит: «Будьте такие замечательные, как я»; он, я думаю, имеет в виду: «Научитесь так каяться, как я раскаялся и каюсь». Он не говорит о дарах Божиих, он говорит о себе, но не о своей славе, а о том, как он всецело отозвался на зов Божий.

   – Жизнь вечная – подразумевается во временных условиях или вне их?

   – Постольку, поскольку мы делаемся подлинными живыми ветвями виноградной лозы, ствола, который называется Христос, вечная жизнь, жизнь воскресшего Христа течет по нашим сосудам и проникает в душу, и дух, и самую плоть нашу все больше и больше – или все меньше и меньше, в зависимости от того, как мы живем во Христе и Духе Святом. С другой стороны, мы верим, что придет время окончательной, всецелой победы Бога, и тогда настанет жизнь вечная, то есть приобщенность наша к Божественной природе, к Божественной жизни; так что обе эти вещи одновременно составляют предмет нашей веры. В данное время мы должны путем молитвы, путем следования заповедям Христовым, путем таинств, всего искания нашего святости, искать той вечной жизни, о которой Христос говорит, что Царство Божие внутри нас есть и сияет как бы из нас на окружающий мир; и придет время, когда это станет явлением не только как бы вне нас, а охватывающим и нас, и всю действительность.

   – Как понимать: «Благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас, Божий дар, чтобы никто не хвалился»?

   – Я должен ответить коротко и потому, может быть, неудовлетворительно, но думаю, спасение – это, с одной стороны, спасение от чего-то (от погибели), с другой стороны – спасение через приобщение чему-то. Наша порабощенность сатане, греху, все то, что составляет нашу жизнь вне Бога, – предмет формы спасения, которую я обозначил словом «от чего-то». Но «от» – еще недостаточно. Вы, наверное, помните, что в чине крещения спрашивается: Отрицаешься ли сатаны и всех дел его… и т. д. Но после этого отречения второй вопрос: Соединяешься ли со Христом? То есть другой полюс спасения – наше соединение со Христом, и это не может быть человеческим делом, потому что это означает, что мы так соединяемся со Христом, как ветвь соединена с виноградной лозой, так едины со Христом, как каждый член нашего тела составляет живую, неотъемлемую часть этого тела. Это значит, что мы должны стать храмами Святого Духа, приобщиться Божественной природе, стать сынами и дочерьми Живого Бога или, как дерзновенно говорит святой Ириней Лионский, действием Духа Святого во Христе, Который – Единородный Сын Божий, стать единородным сыном Божиим… Ничего из этого мы не можем сделать, свершить или достичь никакими человеческими усилиями. Мы только можем верой, то есть поверив слову Божию, поверив Христу, доверившись Ему и оставаясь верными Ему, открыться так, чтобы Он в нас совершил это дело спасения.
   Разумеется, тут надо прибавить, что вера без дел мертва, как апостол Иаков говорит: покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру мою из дел моих (Иак. 2: 20, 18); разумеется, вера не заключается в том, чтобы жить по своей воле и только говорить: «Да, я верующий». Но вера как доверие, как отдача и как верность Богу – единственный путь, который открывается Божией благодати. Кто-то из древних писателей говорил: Бог может вступить в любое сердце, лишь бы оно ему открылось. Насильственно Бог не входит; и мы можем играть роль привратников, открыть Богу дверь, верой сказать: «Приди, Господи!».

   – Какова природа суеверия?

   – Вера – в первую очередь доверие к Богу. Суеверие – это испуганное отношение человека, который думает, что внешние обстоятельства или внешние знаки могут иметь над ним власть и силу. Суеверие всегда основано на том, что мы не верим, что мы под высокой рукой Господней, думаем, будто что-то может нас погубить и Бог нас не защитит. Ну, вы знаете, какие суеверия: тринадцатый человек; не пройти под лестницей; черная кошка дорогу перебежала… Некоторые говорят: «Ах, поп прошел передо мной!». Я не верю ни в какие приметы, но, если кошка и я где-нибудь встречаемся, я всегда даю кошке пройти первой, потому что кто ее знает: может быть, она суеверная.

   – В прошлом столетии Игнатий Брянчанинов писал, что монашество себя изжило. Что он имел в виду?

   – Не знаю, что он имел в виду, но помню, как Феофан Затворник, который тоже на эту тему писал, говорит, что приходит время, когда разогнаны будут монастыри и останутся монахи, то есть люди, которые выбрали Бога как единственную свою любовь, которые хотят любой ценой быть с Ним едины и готовы ради этого быть в совершенном одиночестве.
   И когда я говорю об одиночестве, я не говорю о пустыне: современный большой город иногда более страшен, потому что в пустыне тебя никто не отталкивает, в городе же ты можешь быть оттолкнут всеми и пережить такое одиночество, как нигде. И мне думается, что и Игнатий Брянчанинов, и Феофан Затворник в этом были правы: исторически так и оказалось. И есть монашество не монастырское, которое не является просто целибатной формой жизни, а определенной формой монашеского подвижничества.

   – Насколько велико на Западе увлечение восточными религиями? В чем причина, как велика, на ваш взгляд, эта опасность?

   – На Западе сейчас очень большое увлечение восточными религиями. Это происходит, мне кажется, по двум причинам. Во-первых, потому что западные вероисповедания сейчас в потрясающем кризисе: кризисе веры, богослужения и нравственности, и человеку часто не удается найти опору жизни в одной из западных Церквей. Отрицание Воплощения, отрицание Божества Иисуса Христа, отрицание Воскресения, отрицание реальности таинств так распространилось не только у англикан и протестантов, но и в Католической церкви, что многие просто уходят: во что же верить и чем жить? Богослужение в результате беднеет, потому что, как правило, богослужение оформляется верой и выражает веру; и когда вера делается тусклой, когда в ней нет уже живительной силы, то богослужение становится проформой, делается полуконцертом вместо того, чтобы быть моментом созерцательного поклонения Богу.
   Другая причина в том, что восточники, будь то буддисты, или индуисты, или мусульмане, указывают очень точный путь жизни, внутренней дисциплины, медитации, молитвы, поведения, поста и т. д., и люди в этом находят опору. Когда у них нет собственного костяка, они могут опереться на что-то. Тогда как вероисповедания Запада очень часто говорят:
   «Читай Библию», – и все. Ну, спасибо! Научи меня, покажи, как ее читать, потому что, читая Библию, не обязательно поймешь все, что говорится в ней.
   И кроме того, Англиканская церковь, Католическая церковь в данное время часто как-то не борются с этим, а стремятся к такому «пониманию» других вероисповеданий, которое не всегда происходит от совершенно ясной, твердой позиции, изнутри которой они стараются понять, что восточники хотят сказать, чем живут, во что веруют. Есть такое размытое сознание: «Ну да, это богопознание, которое разлито по всей земле, и можно и тут, и там что-то почерпнуть, чтобы обогатить наше христианское мировоззрение».

   – Как видеть свои душевные грехи?

   – Я думаю, что первый вопрос, который надо себе ставить, следующий: если бы моя жизнь открылась перед лицом всех, чего мне было бы стыдно? Легко ли мне было бы сказать: вот я перед вами стою, как лист перед травой, и вы бы посмотрели и сказали: Господи, он-то нам все это рассказывал, а он и врет, и обманывает, и крадет и т. д. Вот поставьте себе вопрос: чего мне было бы стыдно, если все, что во мне есть: мои поступки, мои мысли, мои чувства, мои волеизъявления, различные мои состояния, – открылось бы пред всеми. Это начало.
   Дальше мы можем поставить себе вопрос, каков Божий суд над человеческой жизнью: заповеди Десятисловия, заповеди Блаженства, то, что написано в пятой, шестой, седьмой главе Евангелия от Матфея, вообще то, что сказано в Новом Завете.
   А главное: по мере того как в нас возрастает ведение о Боге, по мере того, как мы Его знаем во Христе и в Духе, нам все яснее делается, как мы далеки от той полноты и величия человеческого, которое нам показано во Христе, и от того, к чему мы призваны. Одна из причин, почему грех так легко в нас действует, та, что мы боимся жить глубоко, зачерпнуть глубоко, заглянуть глубоко; нам легче жить на поверхности. Мы знаем, как справляться с поверхностными бурями, а пойти вглубь иногда очень страшно, потому что, когда идешь вглубь, сначала входишь в область понимания, тишины, а потом начинают подниматься прямо чудовища морские, чудища, и делается страшно. И в результате мы не доходим до того места, где могли бы встретить свою совесть и Бога, потому что Он нас ждет глубже, чем эта поверхность. Он нам сказывается в этой поверхностной форме заповедей и явлением того, что такое подлинный, истинный человек во Христе. А свои глубины мы должны познать – да, дерзновенным уходом вглубь.

Слово пастыря [7 - Первая публикация: Любовь всепобеждающая: Проповеди, произнесенные в России. СПб.: Сатисъ, 1994.]
(9 февраля 1983 г., Ростов-на-Дону)

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа – этими словами начинается всякая проповедь слова Божия и всякое пояснение слов Господних, слов Самого Бога, ставшего человеком. И с каким благоговением должен проповедник и эти слова говорить, и то, чем он хочет поделиться с паствой Единого Пастыря, Единого Бога и Господа нашего. Но с каким благоговением и нам надо слушать это слово! Спаситель в Евангелии говорит: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься… И в другом месте Священного Писания говорится: Блюдите (то есть берегитесь), как вы слышите слово Божие, ибо не слышатели слова, а творящие слово Божие спасаются и достойны называться христианами, то есть Христовыми, собственными учениками Христа, Его друзьями, Его родными, приближенными.
   Мы сегодня празднуем день святого Иоанна Златоустого. В одном из своих поучений он нам говорит, что воздавать честь святому одними молитвами, одними песнопениями церковными – недостаточно. Если мы действительно поражены величием жизни святого, его святым обликом, то и сами должны от него научиться, как жить, а не только восхвалять его за то, что он сумел быть верным последователем Христа. И это относится равно к нам, пастырям, и к вам, детям Церкви Христовой. Страшные слова говорятся в Священном Писании о пастырях недостойных: Проклят всяк, творящий дело Божие с небрежением… Как страшно пастырям перед таким словом стоять и испытывать свою совесть! Как страшно думать, что словом он, может, крепок и истинен, но его жизнь свидетельствует о том, что он изменник Христу и обманщик людей. И как страшно слышать слова, которые я уже упомянул: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься… На Страшном суде каждый из нас, пастырей, станет перед Господом, Пастыреначальником, Который жизнью Своей проповедовал, а не одним словом, и тогда услышит: сколько ты правды сказал, какие глубины ты познал из Евангелия, из учения Святых Отцов – а жил ли ты сам согласно тому слову, которое поразило тебя в сердце, и которое ты проповедовал людям?.. Страшно думать о том, что каждый раз, когда священник провозглашает Божие слово, благовестие Божие о спасении, он становится перед судом Божиим – и либо оправдается перед Христом, либо осудится за то, как сам жил.
   Но это относится в равной мере и к тем, кто это слово слышит: Блюдите, как вы слышите слово Божие… Есть притча в Евангелии о том, как вышел сеятель сеять. Одни семена пали на каменистую почву дороги, где были сразу поклеваны птицами. Они пропали, и росток не родился, они погибли, они были напрасны. Неужели кто-нибудь из нас, слыша слово Христа о том, как Бог возлюбил мир, как Он нас учит жить, – не вступит в путь заповедей Божиих, не сделает все посильное, чтобы жизнью показать Богу, что не напрасно Христос страдал и умирал на Кресте ради каждого из нас? Вся жизнь наша должна стать знаком, свидетельством нашей благодарности Господу за Его любовь, за Его страсть, за Его Крест, за сошествие во ад ради спасения погибших – в ад земной и ад преисподний.
   Другие семена упали на почву, которая была неглубока. Они быстро взросли, потому что почва эта была сырая и сразу их напоила влагой, но корни быстро столкнулись с камнем, и росток, который мог бы дать богатую жатву, погиб, засох. Еще другие семена пали среди терний, среди сорной травы, и слабый росток был заглушен. Эта сорная трава, разумеется – не вещественная трава наших полей и оврагов; это та трава сорная, которая прорастает в наших сердцах от нечистой, недостойной жизни: злоба, зависть, ревность, холодность души, окаменение сердца, забывчивость, небрежность, – что только ни назовешь, страшно делается! И вот эти страсти, эти наши переживания, которым мы постоянно себя отдаем, которым раскрываем свое сердце, свой ум, свою память, которые волю нашу делают злой, – эти сорные травы так легко могут заглушить живоносное, чистое, прекрасное Божие слово. Потому что Божие слово – не просто слово. Божие слово не соответствует нашим каждодневным мечтам и желаниям. Бог нас зовет быть великими, быть чистыми, быть святыми, быть достойными той любви, которую Господь Крестом проявил к нам.
   Станем же той доброй почвой, о которой говорит Господь, – все мы: и пастыри, и пасомые. Все мы дети Божии, за всех жил, учил и умирал Господь. Станем такой почвой, чтобы каждое слово пало и было воспринято не с восторгом, а с любовью и пустило глубокие корни. И когда будет прорастать первый росток вечной жизни, чистоты, святости, любви, веры, надежды, – будем этот росток охранять всеми силами, чего бы это ни стоило; а стоит это порой дорого. Посмотрите на жизнь святых: как много они трудились, как героически они защищали, словно святыню, Божие слово.
   Будем и мы учиться у них; но помните: пастырь будет таков, каково стадо, и стадо будет таково, каков пастырь, потому что мы составляем одно тело, одну жизнь, одну душу. Мы, пастыри, должны подкреплять каждого из вас живым словом правды и должны всей жизнью – и открытой нашей жизнью, и потаенной, той, что происходит в глубинах нашего сердца, – быть достойными того слова Божиего, которое мы провозглашаем. Но и вы, зная, что и пастырь – человек, что и у него слабость, должны всеми силами его ограждать от падения, от соблазна, от раздражения перед службой, от горечи, от того, чтобы казалось ему, будто напрасно он трудится и напрасно проповедует. Апостол Павел говорит, что верующие должны так заботиться о пастыре, чтобы он свое дело совершал с радостью, а не с воздыханием. Поможем друг другу: пастыри – святой жизнью, которая давала бы силу их животворному слову, слову Христа; а вы помогайте им вырасти в ту меру, к которой призывает нас Пастыреначальник Господь, – стать как бы иконами Спасителя Христа, прожить такой жизнью, чтобы верующие и неверующие могли увидеть в пастыре образ Спасителя, сеющего доброе слово и жизнь свою – всю, без остатка – отдающего за тех, ради которых умер Господь. Аминь.

О подготовке к священству
(Из ответов на вопросы)

   – Нашим студентам приходится много заниматься и много бывать в храме, молиться. Имея большие возможности стать хорошими богословами и хорошими молитвенниками и пастырями, как сочетать то и другое, чтобы не вырасти этакими головастиками? [8 - Московская духовная академия, 2 декабря 1966 г.]

   – Мне кажется, что в период обучения приходится собирать с большим трудом, внимательно, с большим убеждением все, что потом должно в жизни пригодиться. Сразу начинать с того, чтобы создавать свое окончательное мировоззрение, – рано, потому что для того, чтобы построить свое мировоззрение, надо сначала иметь данные, и невозможно иметь мнения, построенные на очень примитивном, элементарном знании христианской веры. Надо сначала читать, думать и не стараться обобщать в систему то, чему научаешься. Например, по отношению к Святым Отцам: надо сохранить каждому из них его личность, его особенную проблематику, различие мнений, чтобы помнить (и это очень важно: нам надо жить в сознании истории), что тот облик православного вероучения, который у нас есть, это, с одной стороны, церковное сознание, а с другой – только очертание, хотя в пределах его есть громадное богатство оттенков и глубин. И пока мы еще не познали то, что другие уже познали, надо спешить узнать; иначе нам кажется, что мы удивительно оригинальны, но, к сожалению, кажется-то это только нам. Кто-то из французских писателей говорил, что никто себя не чувствует таким оригинальным мыслителем, как тот, кто еще не читал чужие мысли. Богатство чужих мыслей, которые просто по миру бегают, очень велико, и можно незаметно подобрать полдюжины их, не заметив даже, откуда ты их взял, и на них основаться. Но этого мало.
   У меня была та же самая проблема, потому что, когда я кончал среднюю школу, жилось, в общем, довольно бедственно. Я хотел идти работать на завод, а мои родные настояли, чтобы я пошел учиться. Мне думалось: что же я буду учиться, когда я хочу, во-первых, только молиться, а во-вторых, работать, потому что надо было чем-то жить. Мне казалось, что тут измена как бы на двух фронтах. И после семи лет университетских занятий я понял, как родные были правы; понял я немножко раньше, но тогда мне стало ясно, что какая-то замороженность, в которой я жил (будто положили в ледник на семь лет, ничего как будто полезного не делал, своих не кормил, себя кое-как прокармливал и ничего для Бога не делал), – только внешняя. На самом деле оказалось, что эти семь лет мне дали возможность быть врачом, что, в общем, полезная вещь, и меня научили очень многому в порядке дисциплины ума, в порядке хотя бы моего подхода к сомнению. Годы моей работы меня научили глубине человеческих отношений и т. д.
   Поэтому, думаю, не бойтесь такого положения; только, во-первых, добросовестно ищите знания, причем объективного знания, знания того, что на самом деле есть, а не того, чего «хватит на моих прихожан». Потому что в порядке ума ваши прихожане, может быть, и не нуждаются в богословии Григория Паламы, а в порядке духовной жизни, если они православные христиане, они живут богословием Григория Паламы. Нет такого догмата в православии, который не имел бы непосредственного, прямого отношения к духовничеству. Я не могу себя назвать духовником, просто «на безрыбье и рак – рыба», но ко мне люди приходят, каждый божий день я по четырнадцать часов вижу людей, которые приходят говорить о своей душе, о молитве, о сомнениях, о том или другом. И я вижу постоянно, как их проблемы, их запросы или просто ход внутренней жизни отражает то, что выражено в православной догматике о Святой Троице, об исхождении Святого Духа, об энергиях, о сущности, об усиях, об ипостаси, о всем том, что приходится учить, как какую-то китайскую грамоту. Но эти люди не выдумывали богословия; богословие рождалось у них из необходимости выразить словесно религиозный подлинный опыт – свой и целых человеческих общин.
   Поэтому не думайте никогда, будто есть нечто, что можно назвать отвлеченным богословием. Есть люди отвлеченные, которые неспособны стоять на земле, и которые, конечно, и неба не достигают, а плывут где-то, как облака, между небом и землей; но богословия отвлеченного нет. Я уже сказал, что легко мог бы вам показать, как учение о Святой Троице является основой, корнями социологии и человеческих отношений, и как в нем разрешается целый ряд психиатрических проблем нашего времени; я это опытно знаю из работы психиатрических клиник и среди людей. И если догмат Святой Троицы может иметь такое применение, то тем более догмат Воплощения или учение о таинствах и т. д. Поэтому учите, старайтесь понять, старайтесь уловить не только то общее, что есть между всеми духовными писателями, – это легко, а то исключительное, неповторимое, что есть в каждом. Это одно.
   Второе – учитесь молиться! Есть разница между молитвословием и молитвой. Учитесь именно молиться, а не быть хорошими техниками. Знаете, есть такие люди, которые читают замечательно, поют прекрасно, иногда даже служат умилительно, а в то же время душой где-то шатаются; или которые просто могут передать (потому что Бог им помог: дал им голос или манеру хорошую) другому то, чего они сами не поняли. Нет, молиться надо! И вот тут встает вопрос времени.
   Мы все находимся во власти времени, но по своей вине, время тут ни при чем. То, что время течет, и то, что мы куда-то спешим, – две совсем разные вещи. Спешить – это внутреннее состояние; действовать быстро, точно, метко – это дело совсем другое. Примером возьмите вот что: бывает, на каникулах в деревне идешь себе по полю быстро, бодро, живо – и никуда не спешишь, потому что спешить некуда. А иногда видишь: человек несет два чемодана да еще три кулька и страшно спешит – а движется, как улитка. Поспешность заключается в том, что человек хочет быть на полвершка перед собой: не там, где он находится, а все время чуть впереди. И пока человек так живет, он молиться не будет, потому что тот человек, которого здесь нет, не может молиться, а тот, который есть здесь, не молится. Вот и все. Это чрезвычайно важно, мне кажется.
   Простите, я хочу сказать об этом подробнее. Я обнаружил какое-то качество времени в очень, в общем, удачных обстоятельствах. Во время немецкой оккупации в Париже я был офицером французского Сопротивления и меня арестовали. (Конечно, всего, что я сейчас скажу, я тогда богословски не успел продумать, но основной опыт был основоположным для чего-то.) Случилось это так: я вошел в метро, и меня сцапали. В тот момент я обнаружил, что прошлое мое ушло по двум причинам: во-первых, потому что, если меня куда-то денут, никакого прошлого больше нет, я буду сидеть, а что было раньше – меня определять уже не может. Во-вторых, все, что на самом деле было, меня поведет на плаху, и поэтому этого не должно быть, это прошлое надо начисто отсечь и тут же выдумать такое прошлое, которое бы пригодилось. Будущее, если вы задумаетесь над собой, существует у нас постольку, поскольку мы его можем предвидеть и планировать. Например, когда идешь в полной тьме, в темноте, – будущего нет; идешь и ничего не ожидаешь, хотя ко всему готов. То будущее, к которому мы постоянно стремимся, только потому реально, что оно или наглядно у нас перед глазами, например уходящий автобус, или потому что мы к нему идем: я иду домой, я иду в кинематограф. Но если это отсечь, если осознать: вот, меня сейчас взяли, я совершенно не знаю, что будет. Меня могут ударить в лицо, могут застрелить, меня могут посадить в какую-нибудь немецкую каталажку, могут что-нибудь другое сделать, и каждое мгновение будет так, то есть не будет мгновения, когда я буду знать, что случится в следующее, – в таком случае, оказывается, и будущего нет.
   Мы живем, словно настоящего нет, знаете, как бы перекатываемся из прошлого в будущее. А настоящее – это то мгновение, когда перекатываешься; и на деле оказывается, что единственное реальное мгновение – это теперь, теперь я весь тут. И тут я понял то, что имеет в виду один из Отцов – аскетов V века, когда говорит: если хочешь молиться, вернись весь под собственную свою кожу… Мы ведь не живем под своей кожей; мы живем тут, там, здесь. Подумайте о себе, когда вы сидите за столом: глаза разбегаются, вы и в огурцах, вы и в рыбе, вы и в квасе, вы и в том, и в другом. Ваша личность расползлась по всему столу. А если подумать о жизни вообще – мы не под своей кожей живем, мы расползлись во все стороны вожделениями, желаниями, дружбами, враждами, надеждами, устремлениями – чем хотите. Я не хочу сказать, что все это плохо, я только хочу сказать, что фактически под кожей остаются только внутренние органы, но человек весь вне себя где-то. Так вот, вернись под кожу. Как только тебя возьмут так, в метро, – вдруг ты весь под кожей. И чувствуешь, как ты к этой коже привык, и как она тебе нравится, и как тебе не хочется, чтобы с ней что-нибудь нехорошее было, – это раз. Во-вторых, чувствуешь, что в этой коже так уютно, и что совсем не хочется из этой кожи выйти.
   И еще: прошлое мгновение опасно, будущее мгновение еще хуже; ой, только бы в это мгновение, сейчас, устоять!.. И оказывается, что под кожу влезть можно, что в ней сидеть уютно, что настоящее, текущее мгновение – единственное реальное и что в этом настоящем ужасно хочется остаться. А что со временем делается? Да оно без вас течет! Вы думаете – если вы движетесь, то движется и время? Ничуть. Время само по себе идет.
   Если хотите, вот еще пример соединения того, что я говорил о времени и о молитве. Когда вы едете на машине или в поезде, машина движется, а вы сидите, книжку читаете, в окно глядите, думу свою думаете. Так почему так не жить? Почему, например, нельзя быстро ходить, руками что-то делать – и одновременно быть в полном стабильном покое внутри? Можно! Это показывает опыт, причем не святых, а самых обыкновенных людей. Но для этого надо учиться останавливать время, потому что (к сожалению!) не каждого из нас арестовывают, и поэтому некому учить постоянно. Но можно самому учиться, ведь и самому можно что-то сделать. Я вам дам два упражнения, и упражняйтесь; если вы научитесь их выполнять, то они вас научат всему прочему.
   Первое, очень простое: когда нечего делать, когда время есть, сядьте на пять минут и скажите себе: я сейчас сижу, ничего не делаю, и делать ничего не буду в течение пяти минут, я только есмь… И вы увидите, что это удивительное чувство, потому что мы очень редко обнаруживаем, что «я есмь», мы почти всегда ощущаем себя как часть какого-то коллектива и частица по отношению к окружающим. Вот попробуйте.
   Когда я только что стал священником, пришла одна старушка из старческого дома и говорит: «Батюшка, вот я четырнадцать лет занимаюсь Иисусовой молитвой, все время твержу, а никогда не ощутила, что Бог есть; что мне делать?». Я сказал: «Обратитесь к кому-нибудь, кто молиться умеет!». Она отвечает: «Знаете, я всех ученых спрашивала, да вот мне говорят, что вы только что рукоположены, может, ничего не знаете, а от сердца скажете». Я подумал: разумная старушка в каком-то смысле! – и говорю: «Знаете, я вам тогда от сердца и скажу: когда Богу вставить слово, коль вы все время говорите?». – «А что мне делать?». – «Вот что делать. Придите к себе в комнату, закройте дверь, поставьте кресло поудобнее: так, чтобы свет падал хорошо, чтобы и лампада была видна с иконой, сядьте и пятнадцать минут вяжите перед лицом Божиим, только не думайте ничего благочестивого и не молитесь». Старушка моя говорит: «Злочестиво же так поступать!». – Я ответил: «Попробуй, коли меня спрашиваешь, который не знает». Она ушла. Через какое-то время пришла снова, говорит: «Знаете, что на самом деле выходит?». Я спрашиваю: «А что выходит?». – Она рассказала: «Вот что вышло. Я заперлась. Был луч света в комнату, я зажгла одну лампадку, поставила кресло так, чтобы вся комната была видна, взяла вязанье, села и подышала, посмотрела, – и давно я не замечала, что комната моя теплая и уютная. Лампадка горела; сначала волнения всякие еще не утихли, мысли бегали; потом я начала вязать, мысли стали утихать. И вдруг я услышала тихое тиканье моих спиц. От этого тиканья я вдруг заметила, как тихо вокруг меня, а потом почувствовала, что эта тишина совсем не потому, что шума нет, а что она какая-то (как она сказала) густая; это не пустота, а что-то. Я продолжала дальше вязать, и вдруг мне стало ясно, что в сердцевине этой тишины Кто-то: Бог».
   Вот попробуйте – не пятнадцать минут, потому что для этого надо быть мудрой старушкой, а хотя бы пять минут. И если вы научитесь в течение пяти минут быть совершенно в настоящем времени, ни впереди, ни позади, а тут, вы познаете, что значит быть. Один старик, французский крестьянин, однажды на вопрос: «Что ты часами делаешь в церкви, сидишь, даже четок не перебираешь?» – ответил: «А зачем? Я на Него гляжу, Он на меня глядит – и нам так хорошо вместе!». А что другое вам нужно?
   После того как вы научитесь, когда нечего делать, ничего не делать (чего, вероятно, никто из вас по-настоящему не умеет), учитесь останавливать время, когда оно бежит. И когда вам кажется, что без вас мир не устоит: «Вот, если я не сделаю, все начнет рушиться, мироздание поколеблется», – вспомните, что без вас почти две тысячи лет христианство существует, не говоря о Вселенной, которая давным-давно существует до нас, – и отлично существует. И научитесь останавливать время в такой момент, когда оно, естественно, не стоит, когда застоя нет никакого. Для этого в момент, когда вы заняты, скажите: теперь стоп, я высвобождаюсь из своей занятости. Я, например, сейчас читаю с увлечением. Стоп на пять минут. Откидываюсь, сажусь, молчу, не смею думать ни о чем полезном, движущемся. Я есмь перед Богом… Когда учишься, это не так трудно сделать, потому что отвлечься от учения вряд ли большое горе. А когда читаешь какой-нибудь интересный роман, сказать себе: я посреди следующей страницы остановлюсь на шестой строчке, где нет даже запятой среди фразы, остановлюсь, чтобы время остановить, – это труднее.
   Когда научитесь это делать, учитесь останавливать не только чтение, но и событие, скажем выключаться из разговора. Три-четыре человека разговаривают, и вы тоже; откиньтесь внутренне, влезьте под кожу, как улитка в раковину, и побудьте в сердцевине своего бытия, в том, что аскетическая литература называет сердцем; не в каких-то эмоциях, а именно в исихии, в безмолвии, в отсутствии молвы. Если вы научитесь это делать, то увидите, что можете читать, петь, работать, разговаривать – и ни одной минуты не терять молитвенного состояния. И это не заоблачная мечта, потому что если вам хочется этого вот столечко, то Богу хочется вот столько; Он вам навстречу пойдет с неба на землю, когда вы только ступите один шаг по земле.
   Я думаю, что если вы так будете над собой работать, то вы будете молиться, и вы сможете и учиться, и молиться самым творческим образом, и никогда не терять ничего. Я не могу сказать, что умею это делать, но я просто умер бы от тоски и утомления, если бы хоть столечко не мог этого делать. За год на часовой разговор ко мне приходит в одном только Лондоне больше трех с половиной тысяч человек – так где-то надо найти устой, надо как-то выключаться. Это не значит заснуть или духовно задремать: войди под кожу и будь там.

   – Как сочетать исполнение монашеского обета с богословскими и пастырскими трудами?

   – Когда я принимал постриг немного более двадцати пяти лет назад, духовник мне сказал: «Ты ищешь в монашестве подвига и самоутверждения. Помни, что монашество – только в победе Божественной Любви в тебе, то есть в Божией победе над тобой». Я думаю, в этом все дело. Если монашество определять тем, что ты, как мантийный монах, должен отбивать тысячу поклонов и читать пять тысяч Иисусовых молитв, и к тому прибавить все уставные богослужения, – конечно, некогда заниматься богословием и некогда заниматься пастырством, это друг друга исключает просто по времени, физически исключает.
   Если монашество заключается в том, чтобы не быть, чтобы только Бог был в тебе и через тебя действовал, чтобы от тебя не осталось ничего, кроме послушливости, кроме прозрачности, кроме внутреннего богоприимного безмолвия и богоприимной немощи, тогда можно пастырством во всяком случае заниматься, потому что пастырство – это любовь.
   Богословием, в некотором отношении, заниматься труднее, потому что люди, которые не одарены с некоторой стороны, скажем умственно, познавательно, могут находить, что усилие внимания, уходящее на усвоение, понимание, просто не дает места внутреннему деланию. Это ошибка, но эту ошибку может исправить не лектор, а духовник. Отдельному человеку я мог бы сказать, что ему делать, но в лекции я не могу сказать, это слишком частный, личный вопрос для каждого.
   Но мне кажется, что монашество в отрешенности. Знаете, то, что Евангелие называет «отрешить вола или осла», чтобы он больше не был привязан. Это свобода от привязанности, это такое состояние, когда человек совершенно свободен следовать велению Духа, велению Бога. Это принимает монастырскую форму в монастыре; но это может иметь форму тайного монашества, которую за последние пятьдесят лет многие испытали, когда деятельность как будто ничем специфически религиозным не отмечена и человек является тем или другим, а не его деятельность и не его платье. Вот единственное, думаю, что я могу сказать в такое короткое время.

   – Как вы посоветуете изучать богословие, какое иметь настроение? [9 - Московская духовная академия, 12 сентября 1978 г.]

   – Вопрос жестокий, поскольку я с самого начала сказал, что никогда богословие не изучал и вполне в этом отношении академически невежественен. Поэтому вопрос сводится к тому, чтобы сказать: что бы вы, Владыко, могли сделать, чтобы немножечко подправить свою необразованность?
   Но, оставляя это в стороне, я скажу так: богословие – это слово о Боге, это не энциклопедия всего того, что за две тысячи лет святые о Боге сказали из своего опыта и что мы можем более или менее точно вместить в своей памяти, с тем, чтобы, когда нужно, преподнести другим, как мы снимаем книгу с полки в библиотеке и отдаем желающему читать. Богословие – это раскрытие на нашем уровне (или выше нашего) того, что за пределом обычного уровня восприятия, понимания Священного Писания или тайновидения, которое дается Духом Святым. И поэтому богословие не надо заучивать. Ясно, что вам надо сдавать экзамены и вы должны знать содержание курсов, но это еще никого богословом не делает. Богослов – тот, кто знает Бога, а не тот, кто о Нем имеет сведения (приблизительно так говорит святой Григорий Богослов). Богослов – тот, кто чисто молится, говорит другой Отец Церкви. Вот что надо. Учитесь, и учитесь глубоко, точно, внимательно. Но проникайтесь богословием, не только заучивая то, что вам преподается, а стараясь уловить, о чем же говорили эти люди, которые так знали Бога.
   Я это вам поясню таким примером: музыка. К музыке можно относиться как физик, видеть в ней звуковые волны, которые можно изобразить кривыми и математически описать. И это – музыка, только для этого никакого звучания не нужно. Или музыка может до вас дойти, словно рука коснулась струн арфы, вызвала в вас ответный отзвук, чувство в вас родила. За этим вы можете попробовать проникнуть в тот жизненный и человеческий опыт, который выразился в этих звуках. Потому что композитор, который писал эту музыку, писал ее из своего опыта жизни, и вы можете этого человека встретить и погрузиться в его опыт.
   Так же надо изучать богословие. Надо к нему возвращаться. Одна из опасностей школьного изучения богословия, если этого не понимать, заключается в том, что студент заучивает богословские ответы, когда у него еще нет никаких богословских вопросов и запросов. Мой отец мне раз сказал: «Помни, что твоя память будет всегда работать быстрее твоего ума, и берегись своей памяти». И это правда. Может случиться, что вам поставит вопрос человек, который его вынес из трагической иногда жизни, а вы, вместо того чтобы вглядеться в человека, попробовать уловить трагедию, из которой родился его вопрос, сразу обернетесь к своей памяти и ему выдадите, как на подносе, полдюжины ответов. Тогда как на подносе они ему не нужны, нужно, чтобы они впились ему в сердце. А это станет возможным, только если до того они пробили ваше сердце. Поэтому сдавайте экзамены, учитесь, а потом ставьте заново все вопросы, начиная с себя: что я знаю об этом? Есть ли у меня к этому какой-то ключ?.. И постепенно делайте богословские ответы святых своим опытом – тогда они дойдут до других. Иначе вы будете ходячей библиотекой или, как один английский писатель описывал ученого человека без опыта, «ослами с тяжелой ношей книг».

   – Человеку хочется уйти с работы, стать священником, но он мечется, в какой-то степени ждет чуда, прямого указания, никак не может решиться, и так уже десять лет. Что ему делать? [10 - Москва, 1982 г.]

   – Во-первых, едва ли можно дать общий принцип, потому что есть люди, которые действительно призваны к научной работе. Наука как таковая мне представляется живой частью богословия, то есть это раскрытие творения Божия, его тайн, его глубины, его красоты. Поэтому нет такой области в науке, которая была бы вне Бога или по себе составляла конкуренцию нашему познанию Бога. Мы познаем художника из его произведений: Небеса поведают славу Божию. И мы вполне естественно можем заниматься наукой как частью нашего религиозного опыта. Я это пережил очень сильно, когда поступил на естественный факультет в Париже – и передо мной начала раскрываться вся глубина и красота физики, химии, биологии, именно как миротворения.
   Что касается решения стать священником… Первое, думаю, – не надо считать, что можно стать священником, потому что наука опостылела: дескать, она мне надоела, я в ней больше не вижу смысла и потому могу стать священником. Помню мальчугана, который учился очень плохо, и его отец меня попросил с ним поговорить. Мы с ним долго-долго разговаривали о том, как было бы хорошо, если бы он занимался; и, когда я дошел до предела (потому что явно было, что я его не убедил), сказал ему: «Подумай, что ты будешь делать, если ни на что не будешь пригоден?». И он просиял до ушей, сказав: «Я стану священником, как папа!». Это не совсем тот подход, о каком я думал.
   Мне кажется, есть два или три элемента к принятию священства. Первое: сознание, что Бог тебя зовет, – не как общее место, что все призваны, у кого есть готовность. А что ты лично призван, что Господь тебе говорит: «Будь Моим священником, паси Моих овец». Второе: как Господь тебя зовет? То есть часто молодой человек хочет быть священником, потому что ему кажется, что такая будет радость совершать богослужение; его сердце полно, и он хочет поделиться в проповеди тем, что Господь ему дал, что он получил от других; возможно, опыт ему показал, что он может дать добрый совет, и поэтому на исповеди он тоже сможет помочь человеку. Но мне кажется, что за этим еще стоит вопрос в словах Христа: «Хочешь ли пить Мою чашу? Хочешь ли погрузиться в тот ужас, в который Я был погружен?». И если мы можем ответить: «Да!» – серьезно продумав это (и обстановка жизни часто показывает, в чем это все может выразиться), тогда первый шаг сделан: был поставлен вопрос и был дан ответ.
   А третье – признание со стороны людей того, что они видят на этом человеке Божию печать, что это не его фантазия, не его благочестивое желание, а что другие тоже это видят. Эти «другие» может быть община, могут быть священники, с которыми он будет вместе действовать, это непременно фактически должен быть епископ, который его будет ставить. Я не представляю себе, чтобы епископ имел право поставить человека, на котором он не видит этой печати.
   В данном конкретном случае я, конечно, ничего не могу сказать; но думаю, что эти три элемента очень важны: зов, ответ и признание. Думаю, решительную роль в случае человека совестливого и ответственного может играть признание со стороны людей. Один из наших диаконов служил довольно долго, и в какой-то момент ко мне стали приходить люди, спрашивать: «Почему вы его не ставите священником? Мы к нему хотим идти на исповедь». Это было признание в нем священнического качества; сам бы он тоже пошел, потому что он решительного разряда. Но есть люди, которые не решатся пойти, даже если и дают самый убежденный ответ на зов Христов; и тогда решение общины или голос народный могут сыграть большую роль.

   – Какую духовную литературу минимально для образованного христианина в наше время вы бы рекомендовали прочитать и изучить? И для священника – что он должен постоянно читать, постоянно изучать методически?

   – Я могу сказать, что со мной было. Когда мне было семнадцать лет, я обратился к отцу Георгию Флоровскому, который для моего поколения был Православие через заглавную букву, с вопросом: «Я мечтаю когда-нибудь стать священником; что мне читать?». Он посмотрел на меня поверх очков (у него всегда сползали очки) и говорит: «Читайте Отцов в течение первых пятнадцати лет, а потом придете и спросите». И вот я читал Отцов первые пятнадцать лет. По своему складу я не очень люблю мистические писания; мне всегда казалось, что чтение мистических писаний сравнимо с тем, как проходишь мимо булочной, когда нет денег, нюхаешь свежий хлеб и знаешь, что все равно купить его не можешь. Тут то же самое: мало ли что кому-то дано видеть, мне-то от этого что? Поэтому я всегда искал таких, которые мне просто скажут: вот что делать; делай – и что-нибудь у тебя получится… И я читал аскетических Отцов. Для меня очень большую роль сыграл Феофан Затворник, гораздо меньшую Игнатий Брянчанинов, меньшую роль – Иоанн Кронштадтский (по писаниям, не по личности, конечно). Много дали авва Дорофей (он доходчив, прост и удобочитаем), Диадох, Марк Подвижник, подвижнические слова Симеона Нового Богослова, сотницы о молитве Максима Исповедника – вот такие вещи. Иоанн Златоуст очень многоречив. Он доходчив, но его залпом читать, том за томом, конечно, невозможно.
   На Западе сейчас для многих среди православных большую роль играет старец Силуан, его собственные сочинения, то есть записи, скорее, чем комментарий отца Софрония. И «Откровенные рассказы странника», потому что на английском Западе, в англикано-протестантских кругах Иисусова молитва сыграла и продолжает играть большую роль. Она настолько проста и настолько воспитательна, что даже если вы принадлежите скорее к общине, чем к вероисповеданию, где догматическая вера жидкая, то первые слова ее исповедания веры постепенно внедряются в душу. Невозможно повторять «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий» без того, чтобы рано или поздно каждое слово не начать переживать именно по-православному, то есть по-евангельски. И «Откровенные рассказы странника» очень многим открыли православие, доступ к православному подходу к молитве. В «Рассказах» есть и опасность: вы не можете воспроизводить в своей жизни путь их автора, во-первых, потому что он духовный гений, – можно собезьянничать, но нельзя воспроизвести. Кроме того, его духовный склад, обстоятельства его жизни совсем не похожи на обстоятельства жизни обыкновенного среднего англичанина, поэтому приходится перекладывать и его опыт, и его методику лично для каждого человека в доступной форме. Я сейчас читаю курс лекций (не в приходе, в другом месте) именно об Иисусовой молитве. Но конечно, с каждым человеком приходится заниматься отдельно, чтобы это не стало каким-то, как Феофан Затворник выражается, «талисманом»: дескать, я буду ее твердить, и Иисусова молитва меня перенесет от земли на небо.

   – Как у вас рукополагают во священника? [11 - Лондон, 29 ноября 1993 г.]

   – Рукоположение во священника или диакона у нас происходит, конечно, как в каждой православной церкви, но с одной разницей: все тайные молитвы рукоположения я всегда читаю вслух, чтобы весь народ их слышал и рукополагаемый тоже слышал. Иначе, когда он стоит на коленях и молится и слышит только протяжное «Господи, помилуй» и слова ектении, которые произносит в свое время диакон, пока епископ про себя или шепотом читает основоположные молитвы, он теряет большую часть Таинства рукоположения. Конечно, он может все это знать по книгам; но по книгам знать – одно, а переживать активно – совершенно другое дело.
   И еще: по ходу чина рукоположения, когда одевают человека в диаконские или священнические одежды, весь народ произносит: «Аксиос!», то есть «Достоин!». Но тогда, если можно так выразиться, поздно кому-нибудь сказать «Анаксиос» («недостоин»): все уже сделано. И поэтому когда подводят человека к рукоположению, я трижды провозглашаю от имени народа, который его избрал и послал на рукоположение, и от имени всего духовенства (а когда архиерейская хиротония – и от имени сослужащих архиереев) «Аксиос!» вслух народа, всех участников. Потом идут молитвы, которые я читаю вслух, так, чтобы весь народ слышал.
   И это очень важно, потому что мы здесь завели за правило никогда не рукополагать человека иначе как по народному выбору. Мне кажется громадной ошибкой – неизбежной большей частью, но очень несчастной, что человека готовят в семинарии или академии и потом посылают в приход, о котором он не имеет понятия, к людям, которые его не просили и не выбирали. А здесь у нас, когда человек хочет священства или диаконства, думает об этом и ко мне приходит и говорит об этом, я ему ставлю первый и основной вопрос: если бы ты стоял перед Христом, как Иаков и Иоанн на пути в Иерусалим, и Христос поставил бы вопрос: «Готов ли ты пить Мою чашу, готов ли ты погрузиться в тот ужас, в который Я буду погружен?» – если ты можешь от всей души, серьезно ответить: «Да, я готов!» («могу» ты не можешь сказать; хотя бы «готов» – милостью и силой Божией, которая в немощи совершается), тогда можно думать о рукоположении, иначе нельзя вообще этот вопрос ставить. Поэтому иди домой и переживи это, пока не сможешь серьезно, вглубь сказать: «Да, я знаю свою немощь, но я знаю силу Божию, я знаю, что Бог меня действительно зовет». Следующий вопрос: слышал ли этот зов народ или нет? И предлагаю приходу вопрос о возможном рукоположении. И не ставлю человека в приход, где его не хотят, не выбрали и не готовы принять.
   Возьмите, скажем, диакона. Диакон технически является мирянином, в том смысле, что его хоронят как мирянина. Что это значит? Это значит, что он в алтаре будет представителем всего народа, он, если можно так выразиться, «мирянин в священном сане». А «мирянин» – это не человек, который не священник, который как бы низшего сословия. «Мирянин» (от греческого слова laos) – это член народа Божия. В этом смысле и священник, и епископ остаются мирянами – не мирскими людьми, а именно мирянами. И поэтому, когда человек выбран, он посылается в алтарь, куда нам нет еще места, поскольку мы в становлении, от имени всего народа, потому что хотя мы все в становлении, однако мы Богом уже приняты, – и как бы в знак того, что весь народ принят Богом, один из его членов или несколько участвуют в богослужении в алтаре. Когда диакон выходит говорить ектению, он молится от себя, но он зовет весь народ молиться церковной молитвой, и, потому что он принадлежит этому народу, он не извне его зовет, он говорит: «Помолимся», а не «Помолитесь». Это мне кажется очень важным.
   А дальше мы ставим вопрос перед духовенством. У нас два-три раза в год бывают собрания духовенства; и возможный кандидат приводится на это собрание и участвует в этих собраниях раза два-три, в зависимости от того, насколько он всем известен или незнаем. Потому что есть такие люди, которые в общем светочи – и никем не замечены; а есть такие, которых все знают и насчет кого удивляются: «Почему, собственно, ты еще не рукоположил его?». И только если священники, священническое собрание говорит: «Да, мы готовы его включить в свои ряды», – я считаю возможным его рукоположить. А идея вот в чем: случись с ним духовная катастрофа, какая-нибудь беда житейская или духовная, – кто его будет выносить? Не епископ, потому что епископ может быть для него не самым близким человеком, он может быть не тот епископ, который его от души выбирал и ставил. Должны его выносить на своих плечах собратья. И только тогда можно человека рукоположить, если священническое братство говорит: «Да, мы этому человеку верим, мы готовы его поддержать в любых обстоятельствах». И тогда я принимаю решение о самом рукоположении. И это мне кажется очень, очень важным моментом.
   Кроме того, я настаивал здесь из года в год, что стать священником – это не честь и не преимущество, это служение. То есть ты делаешься слугой, а не начальником или главой. Христос об этом ясно говорит: если хотите быть первым, будьте всем слугой… Я среди вас, как служащий… Поэтому если человек хочет уподобиться Христу в Его служении, то должен действительно считать, что он на дне и будет делать – если можно так сказать – всю грязную работу, он будет не в чести, он будет заботиться о грехах, о несчастьях, о бедноте, о горе и т. д. и на этом уровне служить.
   Это относится в значительной мере не только к священнику, но и к епископу. У нас в течение столетий получился сдвиг. Епископ и священник заняли высокое положение в иерархии, тогда как на самом деле, как отец Софроний мне раз сказал, Церковь – это пирамида вверх дном, то есть тот, кто является епископом или священником, на самом низу должен быть, на нем как бы строится Церковь. И мы в какой-то мере потеряли это сознание народа Божия, то есть мирян как людей не священного сана, а как тела Христова. У апостола Петра сказано: Вы – царственное священство, народ избранный… А на что избранный? Мы избраны не потому, что мы такие замечательные, а потому что мы Ему поверили, а Он нам доверил спасение мира. Он нас посылает в мир с вестью о спасении, а это посланничество совершается иногда большой ценой. Мученики – не только те люди, которые физически были распяты и сожжены или обезглавлены, но и те, которые забыли совершенно о себе ради того только, чтобы помнить о других. Это очень важный момент – что миряне являются священством, то есть людьми, которые посланы в мир его освящать. А определение «царственное» священство, мне кажется, объясняется тем, что говорит святой Василий Великий: всякий может управлять, но только царь может умереть за свой народ.
   Этот момент очень важный, потому что всякий рукоположенный, будь он диакон, будь он священник или епископ, – это человек, которому поручено освящать мир, если нужно, ценой своей жизни, не только словом и не только примером, но тем, как он относится к своей смерти, и как он свою жизнь отдает. И в этом смысле мы народ святой, народ, взятый в удел, Божий удел, то, что мой духовник отец Афанасий как-то мне перевел: войско неубываемое… Потому что каждый, кто падает на поле битвы на земле, восстает бессмертным, непобедимым в вечности. И связь между народом, прислужником, иподиаконом, диаконом, священником, епископом должна быть совершенно тесна. Это одно тело, в котором каждый исполняет свою какую-то задачу, но задача всех – весь мир освятить, то есть вырвать из плена зла и отдать Богу.
   Меня очень поразило, например, когда я в начале 1960-х годов впервые поехал в Россию и видел Москву, какая она тогда была, серая, скучная, подавленная. Вошел в храм, который весь сиял красотой, и мне стало ясно, что вера (и когда я говорю о вере, я говорю о крови, о жизни и смерти) каких-то немногих людей на этой земле, где Богу было запрещено существовать, выделила на этой земле маленькие участки, которые называются храмами и являются местом убежища для Бога. Это единственное место, где Он имеет право жить, а мы к Нему приходим, потому что где Он есть, там Царство Небесное, там вся полнота жизни.
//-- *** --//
   …Часто забывают преподаватели или начальствующие в богословских школах, что молодой человек приходит полный жизни, полный желания служить Христу и Церкви, но что сам он, может быть, еще не созрел для собственной жизни. Когда приближается конец его обучения, порой ему ставится вопрос: «Ты чего хочешь, монашества или брака? Если ты хочешь стать священником, ты должен сделать выбор». Так ставить вопрос перед молодым человеком совершенно несправедливо. Раньше безбрачное священство разрешалось только после пятидесяти лет, когда человек уже созрел и знал свой путь. Я понимаю, что мои слова разрушительны в каком-то отношении. Церкви нужны священники, и вы с ужасом можете подумать: неужели не рукополагать тех, которые еще не созрели, не готовы сделать свободный выбор? И мой ответ будет: да! Если молодой человек не созрел до того, чтобы свою собственную жизнь определить, то его нельзя рукополагать, искусственно заставив жениться или по послушанию принять монашество. В том и в другом случае это преступление против кандидата в священство. Но это тоже преступление перед теми, которые будут от него зависеть, когда он станет священником.
   Это может означать, что довольно высокий процент студентов не примут священства по окончании духовного образования, и, конечно, для Церкви это большой урон. Но вопрос не в этом. Мы не имеем права калечить людей ради того, чтобы они руководили другими людьми и калечили их в той или другой мере, – потому что, по своей неопытности пойдя не своим путем, они будут и других вести не их путем. Я знаю примеры молодых людей, которые становились монахами двадцати лет с небольшим – по послушанию. Это преступление со стороны тех, кто это допустил. Послушание монашеское начинается после того, как ты стал монахом, но до этого твой выбор должен быть совершенно свободным. То же самое можно сказать и о тех, кого наталкивают на брак, потому что это им откроет путь к священству. Я знаю один по крайней мере случай, как молодому человеку был поставлен ультиматум найти себе невесту в течение двух недель, потому что «я хочу из тебя священника сделать». (Это было много лет тому назад и не относится ни к кому из архиереев, которые сейчас правят в Русской церкви.) Молодой человек выбрал девушку, которую знал, сделал ей предложение, она ответила: «Почему бы и нет?» – и они поженились. Он стал священником, и через довольно короткое время, через пару лет, оказалось, что у них ничего общего нет. Она полюбила другого человека, и они разошлись. И его священству пришел конец; и ее жизни в каком-то смысле пришел конец, потому что вместо святого, радостного, глубокого брака была комедия, была неправда. То же самое я знаю о многих людях, которых не только наталкивали, но как бы принуждали к принятию монашества. «Ты никого особенно не любишь? Ты сейчас не собираешься ни на ком жениться? Так принимай монашество». Кто имеет право это сделать? Я думаю, что Церковь должна быть готова ждать часа, который воля Божия определит, и который определится для молодого человека и для девушки своевременным созреванием.
   Когда мне было лет семнадцать, я мечтал стать священником. Но жизнь складывалась сложно, и тогда, как вы знаете, я священником не стал. Учился на медицинском факультете Сорбонны, стал врачом, прошел через войну, и в какой-то момент, когда мне было уже тридцать четыре года, мне стало ясно, что мое желание стать священником было фантазией, а не волей Божией. И тогда я Богу сказал: Господи, прости! Я принимал за Твою волю свои собственные желания. Я вижу теперь, что нет Твоей воли на то, чтобы я священником стал. Я отказываюсь от священства… И в течение одного года я был нашим епископом вызван и вскоре поставлен священником. Но прошло семнадцать лет. А что было бы, если бы меня рукоположили не вовремя, когда я был полон аскетических, псевдомонашеских, пустыннических иллюзий? Я вел бы людей по совершенно ложному пути.
   Я думаю, что вопрос должен решаться очень строго, не «пользой Церкви» – в кавычках, то есть тем, что сейчас требуется, а тем, какие люди нам нужны для того, чтобы быть свидетелями Евангелия, свидетелями Христа, проповедниками Истины и Жизни другим людям. Такие люди могли бы на основании своего опыта, долгого ожидания, если нужно, прочувствовать, продумать свое положение и иметь через это человеческую мудрость, человеческий опыт, которые им позволяют и других вести по пути, который Бог им определил, а не церковная организация. Я знаю, что мои слова не встретят большого сочувствия среди многих, но это мои убеждения. Я здесь строил епархию, сейчас у нас двадцать шесть священников и диаконов, и я ни одного человека не рукополагал раньше, чем сам был уверен и другие бывали уверены в том, что настало время. Я никогда не рукополагал никого, о ком прихожане мне не говорили: «Почему ты его не ставишь диаконом и священником? Мы к нему готовы на исповедь идти, учиться у него, быть под его руководством». Если и церковная община, и сам человек, и его жена созревают до какого-то момента, когда они могут сказать: «Да, время настало», – тогда я делаю первый шаг и его рукополагаю. И я благодарю Бога, что ни одного человека я не подтолкнул к священству, когда он еще горел юношеским пламенем, а не светился зрелым светом.

   – Вы к проповедям как-то специально готовитесь? [12 - Москва, 1987 г.]

   – В течение моего священства это менялось. Вначале я вслух читал отрывки из старца Силуана. Затем, кроме этого, я готовил проповеди письменно – не текст, а заглавия и цитаты выписывал. Потом я перестал это делать. А теперь, за последние, вероятно, лет двадцать пять, я себе положил за правило не читать заранее Евангелие, которое будет читаться в храме. Все эти чтения, разумеется, я почти наизусть знаю все равно, так что это не то что совсем неизвестное вдруг благовестие. Но я стараюсь читать его вслух народу, потом продолжать служить Литургию и дать этому тексту дойти глубоко до меня. Опыт показывает, что каждый раз евангельское слово рождает какой-то ответ, и я тогда просто выхожу на проповедь и говорю: мы читали то-то, вот что я хочу вам сказать об этом, – именно то, что со мной родилось.
   Один раз было очень – как вам сказать? – печально. Печально было то, что я прочел текст; я был в миноре, усталый, и он до меня не дошел. И в течение всей службы я переживал с ужасом тот факт, что Господь ко мне обратился со Своим словом, а у меня ничего не дрогнуло в душе. И когда пришло время проповедовать (я всегда проповедую перед отпустом), я вышел и сказал: вот что случилось. Вы понимаете, какой это ужас?! Господь мне говорит такие-то слова, а я могу Ему сказать только: «Не доходит, мне нечего Тебе отвечать. Слова падают как будто на каменную почву». Я сказал это, и это тоже была проповедь, причем проповедь, которая соответствует опыту многих, потому что (не знаю, случается ли так у вас, может быть, вы более чутки, чем я) часто бывает: читаешь отрывок – и он до тебя не доходит. Ты понимаешь каждое слово, ты мог бы даже объяснить его, но душа не загорелась, сердце тяжелое, каменное, бесчувственное. И когда я это сказал, некоторые прихожане говорили мне: «Спасибо, что вы это сказали, потому что и с нами это бывает, но мы никогда не посмели бы в этом признаться».
   Или бывает, в моей жизни что-нибудь случается, чего я не мог бы сказать в проповеди, относящейся к жизни другого человека, потому что было бы слишком больно. Дам вам очень резкий пример. Когда моя мать скончалась, я говорил целый ряд проповедей о смерти, но все знали, что я говорю о смерти моей матери и о том, что сам переживаю. И между прочим в следующее за ее похоронами воскресенье я говорил о тлении человеческого тела. Я не мог бы сказать никогда и никому о истлении тела его матери или его ребенка, но, пересилив себя, сказал. Это далеко не легко было, но я почувствовал: я должен это сделать, иначе это окажется несказанным. После этого одна прихожанка мне сказала: «Я никогда не думала, что вы можете быть до того бесчувственным!». Но это было не от бесчувственности, а потому что – единственный случай, больше никогда я не смогу это сказать иначе как в частной беседе. Так можно из жизни брать, из того, что тебя бьет, чего ты не можешь сказать по поводу другого, но о себе можешь. Вот как я к проповеди отношусь. Это не значит, что мои проповеди хороши, это значит, что я лучше не умею.

Священник на приходе [13 - Беседа с протоиереем Сергием Гаккелем (Би-би-си, май-сентябрь 1993 г.).]
(Радиобеседа)

   – Как избирается человек на священнослужение? Как находить такого человека? Что он сам переживает в те моменты, когда готовится к призыву? Есть ли такой призыв, от кого он исходит?

   – Этот призыв может исходить из двух источников. Некоторые люди чувствуют или думают, что их призывает Сам Бог; какой-то внутренний голос им говорит, что их путь – священство, что этого от них ожидает Сам Бог, и что им остается только отозваться.
   Некоторых людей избирает народ. Я знаю случаи, когда священник был избран именно людьми, которые надеялись, что он будет их пастырем, руководителем и поддержкой. Это значит, что есть люди, которые в глазах окружающих прихожан или собратий-священников во всех отношениях готовы к священству, но которым в голову не приходило, что они могут стать священниками, – потому ли, что они себя чувствуют недостойными, или потому, что никогда не задумывались над возможностью принять священство. Бывает, человек избирается общиной, то есть к епископу приходят прихожане и говорят: «В нашей среде есть один человек, на котором мы видим печать священства. Он этого не ищет, он, может быть, никогда об этом не думал, но мы внутренним чутьем знаем, что он к этому призван».
   Если хочешь пример: твое рукоположение было в значительной мере этим обусловлено. Ко мне пришли люди и сказали: «Почему вы не рукополагаете Сережу? Мы могли бы к нему с открытым сердцем ходить на исповедь». У тебя самого не было чувства, что нет другого пути для тебя, но несколько человек увидели на тебе печать священства. И мне кажется, что это очень важно.
   Когда человек сам чувствует, что он призван, людям, которые за него ответственны, приходится очень внимательно вглядываться в него, вдумываться, потому что такие порывы бывают от молодости, от увлечения. Когда ко мне приходит молодой человек и говорит: «Меня влечет к священству, я чувствую, что это мой путь; как мне разобраться в этом?» – я всегда отвечаю: вот тебе одна фраза из Евангелия. Христос спросил Своих учеников: «Готовы ли вы пить Мою чашу, готовы ли вы креститься Моим крещением?». (Что значит: готовы ли вы погрузиться с головой в тот ужас, который Меня ожидает?) Уйди домой и продумывай, и не один день, а в течение долгого времени: если Христос к тебе обратится с этим вопросом, можешь ли ты всерьез, принимая в учет твое влечение, твои способности, крепость твоего характера, крепость твоей веры и т. д., ответить: «Да!». Если ты можешь ответить «Да!», то вопрос решен или, во всяком случае, как бы предварительно подготовлен тобой. А дальше пойдут другие критерии.
   Нужно, чтобы люди вокруг кандидата на священство рано или поздно увидели в нем возможного пастыря. Если окружающий народ не видит в нем ровно ничего, то надо задуматься. Я не говорю, что народ в конечном итоге безошибочно решает. Помню одного священника, которого я рукополагал; я его знал очень глубоко и близко. Он человек крайне застенчивый и замкнутый, и окружающие его не знали. И когда я поставил вопрос о его рукоположении, мне возражали: «Это невозможно, мы его не знаем! У нас доступа к нему не будет, у него не будет пути к нашим душам!» Я сказал: «Хорошо, я это беру на себя, потому что абсолютно ясно убежден, что этот человек будет хорошим священником».
   Разумеется, первый уровень, который должен быть исследован очень серьезно, – это нравственная личность кандидата. Я говорю не только о поведении, но о цельности его нравственной личности и его нравственного мировоззрения. В этом отношении тот, кто хочет стать священником, и во время подготовки, и задолго до того должен, конечно, регулярно исповедоваться у одного и того же священника, и его духовник должен себе составить представление о его нравственной личности. Причем когда дело доходит до рукоположения, духовник может просто поставить вето, не объясняя ничего.

   – Может ли, как правило, приход избирать своего священнослужителя?

   – В свое время так было, и это может стать нормальным явлением. Я не верю, чтобы, скажем, в приходе в три, четыре или пять тысяч человек ни одного человека не нашлось, на ком почила благодать Божия. Только люди не смотрят, не ищут этого, потому что считают, что это не их дело, что это дело священноначалия. Священноначалие, то есть местные священники, епископ, патриархия, богословская школа или кто угодно, примут решение и потом, как зерно в землю, бросят в их среду человека. Но нормально приход должен был бы воспитывать сам себя, во-первых, в зрелости, воспитывать своих членов в такой зрелости, чтобы они могли сказать: «Вот, у нас несколько человек, которые постепенно растут к тому, чтобы принять священство». Это должно бы быть нормой.
   Часто бывает: молодой человек хочет стать священником; он обращается к своему приходскому священнику, тот обращается к епископу, ему дают рекомендацию, обучают в богословской школе и посылают в какой-то приход. Причем очень часто он попадает в приход, в котором он не бывал, где никого не знает, где все ему чуждо. Слава Богу, если у него есть многогранность, чуткость ума, чтобы понять этот приход и его куда-то вести. Но он может оказаться и в приходе, где ему все чуждо и где он до конца так и останется чужим.
   Прибавлю еще одно. После избрания, после момента, когда соприхожане узнают печать Божию на человеке, следующий шаг, который мы здесь, в нашей епархии, совершаем обязательно: мы приглашаем этого человека на собрание всех наших священников (оно бывает несколько раз в год, в зависимости от обстоятельств, не менее двух раз в год), с тем чтобы священники с ним познакомились, как бы прощупали почву, попробовали узнать его, вынести какое-то собственное впечатление. Ведь несправедливо было бы епископу принять одностороннее решение, потому что последствия падут на приход и на собратьев-священников. А затем приходит мое решение, потому что в конечном итоге я, как архиерей, должен брать полную, окончательную ответственность за это рукоположение. Так, думаю, это должно происходить.

   – Здесь очень важно соборное начало. Тут и приход играет свою роль, и епископ внимает этому мнению и действует на основе его…

   – Да. Есть еще один момент, который я лишь упомянул. Духовник данного человека, не имея права разглашать тайну исповеди, имеет, однако, право без всяких объяснений ставить вето на рукоположение. Тут двоякий момент. С одной стороны, духовник не может сделать публичной внутреннюю трагическую жизнь данного человека; с другой стороны, зная, что у него есть такие недостатки, которые погубят его священство, потому что он будет ответственен за все зло, которое внесет, зная, что он будет губить людей, духовник должен сказать: «Нет!». Епископ не имеет права требовать объяснений; он должен очень серьезно поговорить с духовником, чтобы это было действительно ответственным решением; но если есть вето, то так тому и быть. Я один раз поставил вето против одного человека, не потому даже, что он был, так сказать, «греховодник», а потому что я знал его как человека и знал, что он никогда не сможет понести приход, и ни один приход не сможет его понести.

   – Это очень хорошая процедура. Ты ее применяешь. Но кто еще применяет ее? Признано ли это в разных епархиях Русской православной церкви как нужное, как норма?

   – Что признано как норма – это факт. Насколько широко применяется – зависит от многого. Во-первых, от настойчивости епископа; он может требовать, чтобы это было применяемо очень внимательно и строго; зависит тоже от качества духовника; но принцип этот есть и постоянно практикуется. Кроме того, большую роль все-таки играет то, как кандидат развивается, какие у него складываются отношения с прихожанами. Помню одного молодого человека; он хотел стать священником, и я думал, что он будет хорошим священником. (Его у нас больше нет, он действительно стал хорошим священником в Америке.) Но прихожане мне говорили, что его манера обращения (он из простонародья был) слишком фамильярна: он хлопает людей по плечу и т. д. Я ему тогда сказал, что ему следует научиться большей сдержанности. То, что может дойти до священника, до епископа из разговора с прихожанами, играет роль. Разумеется, человек не должен держаться как икона-фальшивка, то есть стоять, будто он неприкосновенный и в нем ничего нет, кроме духовного; но с другой стороны, он не должен создавать проблемы для прихожан теми или другими элементами своего поведения.

   – Прихожане и местное духовенство – это одно. Я думаю, скорее, о человеке, который уезжает в семинарию или академию, учится в чужой среде, и, значит, собратья не имеют на него влияния, не имеют даже возможности его оценить, узнать.

   – В таком случае есть риск взаимной лояльности, поэтому тут надо проявить сдержанность. Если он оказывается плохим товарищем, нелояльным другом и т. д., это, конечно, явно сказывается; но есть свойства, которые могут сказаться только в привычной обстановке. Тут, я думаю, следовало бы кому-нибудь (я говорю не об официальном лице, а, например, о местном священнике) поговорить с родителями. Если окажется, что он никудышный сын или что по отношению к братьям и сестрам он себя ведет нагло и превозносясь: «Я-де буду священником, а вы что?» – тогда надо остановить все дело и сказать: «Нет, такой нам не нужен». Потому что священник в конечном итоге должен о себе думать как о служащем, а не как о начальствующем.

   – Эта последняя мера довольно редка, как мне кажется…

   – Думаю, что она очень редка, но ее надо выдвигать все больше и больше. То, о чем мы говорим, применяется или не применяется, но я думаю, что нам надо все больше и больше гарантий в этом отношении.

   – При теперешней острой нужде в священниках иногда спешат с рукоположением людей, которые не прошли, так сказать, проверку на пастырство…

   – В этом есть своя опасность. С другой стороны, насколько я знаю, выбирают на приходы таких людей, которые годами были чтецами или прислужниками. Они, может быть, не имеют богословского образования, но образование можно приобретать постепенно. Зато у них есть, во-первых, богослужебный опыт, во-вторых, они известны приходу и местному священнику, которым ясно, что такого человека можно рукоположить сначала в диакона, потом в священника, потому что и богослужение он будет совершать благоговейно, уставно и хорошо; и сам он известен приходу как человек нравственно приемлемый, отец семейства, способный руководить другими на основании своего зрелого человеческого опыта.
   Конечно, всякому надо получить какое-то духовное образование. Мне немножко неудобно об этом говорить, потому что я сам никогда не учился в семинарии. Но при некоторой культурности человек может читать литературу, может обращаться к людям, более его образованным. Скажем, меня формировало, с одной стороны, богослужение, с другой стороны – чтение духовной литературы и близкое знакомство с отцом Георгием Флоровским, с Владимиром Николаевичем Лосским и целым рядом подобных людей. Они меня не «учили» формально, но, общаясь с ними в течение нескольких десятков лет, я что-то воспринял. Если в приходе чтец, иподиакон в течение ряда лет общается с местным священником, с диаконом, с другими причетниками, с образованными членами прихода, он может не то что «нахвататься», а постепенно впитать в себя церковную мудрость, церковное знание и дальше его передавать. Если у тех, кто сейчас рукополагается без специального образования, без богословских дипломов, есть эти свойства, то в дальнейшем эти люди могут получить большее образование, но они сразу же могут быть «богослужебными» священниками.

   – То есть на священство мы необязательно выискиваем незаурядного человека?

   – Знаешь, если искать незаурядных священников, то есть людей, на которых все будут заглядываться и говорить: «Боже мой! Такого я еще не видал», – то кого бы из нас рукоположили? Так что мы ищем не незаурядного, а благочестивого, серьезного, нравственного. Даже красноречие играет меньшую роль, чем цельность.
   Помню одного священника в Москве, который был очень уважаем; я сам его очень полюбил и подружился с этим молодым вдовым священником. И я спросил прихожан: «А скажите, вы к нему на исповедь ходите?». – «Нет, мы с ним даже и разговаривать не ходим». – «Почему?» – «Потому что если мы к нему будем ходить, его от нас уберут». Я говорю: «Хорошо; а какую он роль играет?». – «Мы с ним молимся». Вот если священник действительно молится и уставное богослужение совершает благоговейно, то он передает прихожанам опыт молитвы, то есть опыт своего личного, как бы тайного разговора с Богом, из сердца в сердце. А прихожане прислушиваются и слышат, как человек с Богом говорит.

   – Приходская ситуация как-то воспитывает кандидата на священство. Преподавание в семинарии, возможно, будет сосредоточено в первую очередь на предметах, непосредственно к пастырству не относящихся. Да и проверяться ученик – кем будет?

   – Я думаю, что все должны были бы пройти через пастырские курсы. Пастырское образование может передаваться опытным священником группе, если есть достаточно учеников, студентов, будущих священников, или одному кандидату; но какой-то курс должен быть пройден, где кандидату будут даны какие-то основы догматической веры, учения о богослужении (я говорю не об уставе, а о том, что богослужение в себе содержит в порядке исповедания веры и раскрытия православия). Ему будут даны понятия об исповеди, о проповеди, о духовном руководстве или о благоговейном молчании, когда говорить нечего. Есть такие вещи, которые можно передать «из руки в руку» небольшой группе людей, и этого может быть достаточно.
   И большую роль надо уделить вопросу нравственности. Одна из трагедий России в том, что за все годы коммунистической диктатуры Церковь была ограничена в возможностях и в праве проповедовать веру. Но Церковь не была ограничена в праве призывать к строгой чистоте жизни и нравственности – и этого, к сожалению, Церковь не сделала. Скажем, баптисты в этом отношении чище нас, и это очень больно думать, знать и слышать. Баптисты не пьют, баптисты не курят, баптисты не бесчинствуют, а нашим православным людям и в голову не приходит, что есть такие простые вещи, которые всякий может исполнить. Я уж не говорю о больших грехах. Об этом может говорить всякий нравственный человек: не о том, как ужасно и грешно поступать так или сяк, а о том, как прекрасен мог бы быть человек, если бы он жил в уровень христианской духовно-нравственной жизни.

   – Если кто-то хотел бы устроить такие курсы, вести их, какой помощи он мог бы ожидать? Есть ли литература на такую тему? По-моему, очень мало…

   – Литературы очень мало; но есть опытные люди. И если начать с того, чтобы опытные священники на своих приходах (либо группируя несколько приходов) взялись за такое дело или в каком-нибудь городе устроили такие курсы уже более официально, то людей можно бы подготовить очень быстро. В Париже в так называемой семинарии (это были, скорее, пастырские курсы) я преподавал пастырское богословие. Формально оно сводится к относительно немногому, но оно очень важно. Помню, один молодой священник мне говорил: «Что же вы весь год загубили: десять бесед о том, как надо молиться и других этому учить; десяток бесед об исповеди и еще десяток о проповеди – и ничего другого?!». А потом, попав на приход, он мне сказал: «Знаете, это единственное, что мне сейчас с руки. Другое, например знание новозаветного греческого языка или еврейского языка, я не применяю».

   – Пастырское богословие. Может быть, люди знают это выражение, но мало кто понимает, в чем это богословие состоит, как его преподавать, можно ли его вообще преподавать. Какое у тебя, Владыко, отношение к этому вопросу?

   – Пастырское богословие можно преподавать до какой-то степени, так же как можно преподавать музыку или искусство. Можно дать какие-то основные законы, основные правила, указать на основании литературы, в первую очередь Евангелия и примера Христа, на основании житий святых, собственного опыта, некоторые основные вехи. Но в какой-то момент студент или молодой священник должен научиться искать свои пути. Причем не воображая, что ему все сказано было, что он всему научился и теперь может человека вести от земли на небо. Он должен научиться знать свои границы.

   – То есть главное дело – в становлении самого кандидата на пастырство? Подготовка не может быть просто формальная, это процесс, и даже бесконечный процесс становления самого священнослужителя?

   – Да, я с этим абсолютно согласен. Это действительно процесс становления человека, его рост, его собственная духовная жизнь, возрастание его понимания. Одна из вещей, на которых я настаиваю всегда: молодой священник в простой обстановке или более опытный священник в порядке духовного руководства в первую очередь должен научиться молчать – молчать глубоко и прислушиваться к тому, что человек на самом деле говорит, и к тому, что Дух Святой в нем совершает.

   – В любых обстоятельствах? Или мы говорим сейчас об исповеди?

   – Я думаю, в любых обстоятельствах. На исповедь люди приходят более или менее подготовленные к тому, чтобы исповедовать свои грехи, но в обычной жизни священник встречает людей, которые стоят перед всей глубиной и проблематикой жизни. Если у него какие-нибудь предвзятые взгляды, если он заранее знает, какой ответ дать на такой-то вопрос, потому что сам когда-то слышал нечто подобное, то ответ пройдет мимо, потому что слова те же самые, но человек другой. Человек не может в словах выразить все то, что в нем происходит, поэтому надо в первую очередь уметь молчать и слушать. Мы не умеем большей частью слушать ради того, чтобы услышать, как большей частью не умеем смотреть ради того, чтобы видеть.

   – То есть это молчание не имеет целью ограждать себя?

   – Наоборот, это восприимчивость, которая может дойти до ранимости. Человек слушающий может быть очень глубоко ранен тем, что другой скажет, услышанное может очень тяжело лечь на него, оказаться обличением или упреком ему самому. Это бывает не только со священником, но и в плане обычных отношений между людьми.

   – Чуткость, молчание, восприимчивость: любой человек в любой момент жизни должен бы их иметь и щедро этим пользоваться. Ты сказал о щедрости, о жертвенности, именно о готовности обращать внимание на нужду человека. Конечно, как уже говорилось, надо подходить к данному вопросу и к данному человеку без предвзятости, не обязывая его ничем, не обрывая, давая ему возможность изложить свои взгляды, свои нужды постепенно и спокойно…

   – …и не ужасаться тому, что он говорит. Потому что если, когда ты слушаешь человека, будь то на исповеди, будь то в обычном разговоре, он, сказав что-либо, увидит на твоем лице отвращение или страх, он не может дальше говорить с той же открытостью. Я помню, первый человек, который ко мне пришел на исповедь, был убийца. Если бы в момент, когда этот человек, которого я знал десятилетия, замолчал, я бы сказал: «Какой ужас! Никак я от вас этого не ожидал», – это был бы конец разговора и исповеди – и конец какого-то пути этого человека к освобождению.
   Конечно, нельзя и наоборот, все принимать как должное. Нельзя с полным спокойствием сказать: «Ах да? Вы совершили убийство? Несколько?». Это было бы еще хуже в своем роде. Но можно отреагировать с состраданием, а не с отвращением. Можно поставить очень глубоко идущие вопросы, скажем о человеческой ненависти, но это должно быть сделано именно в порядке сострадания. Подобно тому как врач может причинить боль, но не потому, что пациент ему отвратителен, а потому что только по ту сторону боли возможно выздоровление.

   – Освобождение человека от боли, от напряжения, от тяжести греха – дело священника-духовника. Как его искать, как выбирать?

   – Надо идти не к самому знаменитому духовнику, а к тому человеку, который тебе созвучен. Если взять жития святых, скажем, периода расцвета монашества в Египте: там было множество старцев. Но люди шли – одни к одному, другие к другому, потому что те им были созвучны. Этот меня понимает, а этот не понимает. Этот – потому ли, что его душа настолько глубока, или потому, что его прошлое к тому подготовило, – открыт мне, а этот просто не может понять, о чем я вообще говорю. Есть этот момент выбора. Это очень важно; не всегда можно всю свою душу вылить, потому что человек незнаком тебе и ты к нему подходишь, как бы нащупывая почву.
   Второе: ты можешь высказать в данный момент то, что сейчас сознаешь, что сам понимаешь, но есть глубины, которые тебе еще не открыты. Мне кажется, что духовная беседа или исповедь страшно похожа на раскопки археолога. Начинаешь с поверхности земли и находишь какие-то остатки прошлого. И священник, духовник не должен спешить никуда. Надо человеку дать сказать свое, разрешить на этой плоскости то, что надо разрешить, и как-то дать понять: да, оно так, но то, что ты говоришь, корнями уходит во что-то другое.

   – Тут мы все-таки подчеркиваем, что там, где духовник подходящий и нет препятствий, надо придерживаться его одного. О препятствиях мы, может быть, еще поговорим, но главное правило (хотя оно не должно как-то сужать ни того, ни другого): есть один духовник, ты к нему приходишь, ты к нему привыкаешь…

   – Есть русская поговорка: у семи нянек дитя без глазу. Если переходить от одного человека к другому, будь то учителя, будь то врачи, будь то священники, у каждого есть какой-то свой уклон, и ты не можешь вместить в себя все это множество подходов. Поэтому лучше держаться одного человека. Но надо помнить – и это очень важно священнику помнить, не прихожанину, – что иногда священник и прихожанин заходят в тупик. И тогда священник должен быть в состоянии сказать: «Знаешь, мы сейчас зашли в тупик, я не могу тебе помочь. Пойди к другому человеку и расскажи ему о нашей проблеме. Пусть он разрешит этот узел, а потом, если хочешь, ты ко мне вернешься или у него останешься». У меня был такой пример с очень выдающимся духовником; он ко мне послал одного своего пасомого, сказав: «Мы дошли до момента, когда он перестал меня понимать, и я перестал его понимать. Можешь ли взять его на себя и разрешить нашу проблему?».

   – А что, если духовник даже не сознает, что он перестал понимать?

   – Тут два момента, мне кажется. Духовник должен осознавать, что он всего не знает, и должен прислушиваться, и, если не слышит, сказать: «Я не слышу и не могу тебе ответить». Большей частью священник может сказать: «То, что ты мне говорил, вызывает во мне такую-то реакцию. Это, я думаю, я могу тебе сказать действительно от Бога; это я могу тебе сказать из своего опыта; это я могу тебе сказать из того, что я читал у Святых Отцов; это я могу тебе сказать, потому что мне в подобном случае так посоветовали». Но надо уметь в этом смысле различать разные ситуации.

   – Если духовник в самом деле не понимает, что есть эти ограничения, а духовный сын или дочь все-таки понимают, не следует ли просто отойти? Может быть, молча и не объясняя ничего, так как тот все равно ничего не поймет, и найти себе духовное руководство в другом месте?

   – Такое непонимание, во-первых, говорит о том, что этого священника плохо готовили. И это очень важный момент, потому что это делается постоянно, во всех духовных школах. Людей готовят на то, чтобы они всезнайками выступили в бой. А второе: есть моменты, когда прихожанин, духовное чадо должно найти в себе мужество сказать: «Прости, я не могу дальше с тобой идти, я должен уйти к кому-то другому», – потому что чувствует, что советы, которые он получает, ему не открывают путь, а закрывают.
   Я могу пример дать. Несколько лет тому назад мои друзья в России попросили меня повидать молодую еврейку, которая недавно приняла крещение. Она мне рассказала, что была неверующая, ей в руки попало Евангелие, она его прочла, и это стало для нее откровением. Христос оказался для нее Жизнью. Ее, подготовив, крестили. И когда она вышла из купели, крещеная и миропомазанная, молодой священник ей сказал: «Теперь что ты крещена, ты должна до конца твоих дней каяться в том, что твои предки убили Христа». Это же ужас! Она говорила: «Что мне делать? Мне сказали, что нельзя уходить от своего духовного отца». Я ответил: «Надо уйти! Потому что он поступил совершенно неприемлемо!». И я знаю случаи, когда с высоты священства даются такие советы, которые никто не смей давать, не можешь давать.

   – Это, конечно, самый страшный момент, потому что некоторые советы даются именно на исповеди, то есть каявшемуся нельзя потом говорить о том, что было между ним и священником. Человек находится как бы в плену у своего духовного отца. Ему нужно от этого избавиться. Как быть?

   – Я не согласен с целым рядом моментов. Во-первых, я думаю, что нужно очень хорошо отличать отношения, какие у тебя могут быть с приходским священником, у которого ты исповедуешься только потому, что ты в этом приходе. Он тебе не духовный отец, не наставник; он заслушивает твою исповедь, как сказано в молитве, только как свидетель. Вторая ситуация, при которой отношения более глубокие: можно говорить со священником, и он будет делиться своим опытом, тем богатством, которое он собрал за долгую или относительно короткую жизнь. И есть чудо, которое называется старцем. Это чисто харизматическое положение, ему научиться нельзя, это дар Божий. Ужас получается, если молодой человек воображает, что с момента, когда его сделали священником, он получил все дары старца. Я несколько раз говорил студентам духовных школ: «Вы поймите, что рукоположение вам дает право и обязанность совершать таинства, но не дает вам ни образования, ни красноречия, ни чуткости, ни опытности».
   Церковь поручает тебе совершение таинств. Если ты перерастешь эту стадию путем внутреннего своего возрастания и сможешь делиться еще чем-то – не объективной проповедью, а проповедью или разговором, который насыщен богатством из чтения, из общения с людьми более богатыми духовно, чем ты, – это дело другое. Но не воображай себя старцем. Если с тобой это случится, это будет чудо, но стремиться к этому никак нельзя. И не старайся стать «духовником». Апостол Павел говорит: Хотя у вас тысячи наставников… но не много отцов; я родил вас во Христе Иисусе благовествованием (1 Кор. 4: 15). Если ты человека не родил во Христе, не воспитал так, чтобы для него началась новая жизнь под твоим руководством, ты не духовник, ты – исповедующий священник.

   – Но если человек, может быть и не сознавая того, страдает «под игом», как ему от этого освободиться, кому он может об этом рассказать?

   – Если ты в тупике, из него надо выходить. Ты должен сказать своему «духовнику» или священнику, который тебя ведет (или не умеет вести): «Простите, я не могу оставаться под вашим руководством, потому что я потерял к вам доверие, и потому что мое доверие к самому себе убито вашим руководством; мне надо найти другого. Можете ли вы мне указать кого-нибудь? Или я буду сам искать? Или я буду просить другого?». Надо иметь мужество сказать: «Я должен уйти!». Так же как когда, лечась у какого-нибудь врача, ты видишь, что он ничего не понимает в твоей болезни, ничего в тебе не понимает, ты совершенно естественно идешь к другому.
   Что касается до тайны исповеди, я скажу, как сам ощущаю это. Таинству характерно, что происходящее – происходит между тобой и Богом. Священник стоит рядом. В молитве, которую священник читает перед исповедью, говорится: Я – только свидетель, дабы свидетельствовать перед Богом о всем, что ты скажешь мне; говори, не обинуясь. То есть: не бойся меня, не стыдись меня, я – только свидетель. Суть исповеди – здесь Бог да ты, никого другого. Я убежден, что исповедь – такая ситуация, когда ты можешь Богу все о себе сказать, и черт не может этого услышать, исповедь как бы совершенно закрыта от злой силы. Злая сила – черт, сатана, назови, как хочешь, даже бесенята – может прислушиваться и ничего не слышать. Когда же после исповеди ты начинаешь рассказывать о ней, ты раскрываешь ее всем чертям на свете, не говоря уж о людях. Это очень важно, мне кажется. Поэтому вопрос не в том, что ты сказал отцу такому-то и больше не имеешь права никому сказать; ты никому другому не должен говорить, потому что иначе это может быть услышано людьми и злой силой.
   Но если речь идет о том, что в контексте таинства священник, который должен быть молчаливым свидетелем или провозглашать Божие слово, этого не сделал, ты должен пойти к другому и ему сказать (хоть на исповеди, хоть вне исповеди): «У меня такая-то проблема». И уже этот священник может пойти к первому и сказать: «У меня был такой-то; он очень смущен тем, что ты ему сказал. Может быть, он тебя не понял, может быть, ты или я можем ему разъяснить?». Или ему сказать: «Из того, что мне этот твой прихожанин сказал, ясно, что он не может больше у тебя исповедоваться, хотя бы временно».

   – Такие ситуации могут оправдывать тем, что требуется послушание…

   – Этим словом ужасно злоупотребляют. «Послушание» не означает просто дрессировку. Послушание – это такое соотношение между двумя людьми, когда, во-первых, тот, который находится в послушании, выбрал человека, в ком увидел наставника себе. Во-вторых, послушание заключается в том, чтобы вслушиваться в слова, которые тебе говорит твой духовный наставник, с тем, чтобы ты смог перерасти свой ограниченный опыт через опыт этого человека. Но и этот человек, в свою очередь, должен перерастать свой опыт через Евангелие, через Христа. Я встретил одного духовника, который сказал самую страшную вещь, какую я в жизни слыхал. Он мне сказал: «Знаешь, я больше не молюсь перед тем, как давать совет людям, которые ко мне приходят, потому что, если я помолюсь и дам совет, это совет от Святого Духа, и, если человек не исполнит этот совет, он согрешил против Духа Святого и осужден на веки вечные». Это ставит спрашивающего в ужасное положение: если он не исполнит того, что ему сказано, он проклят навеки!

   – Как в связи с этим можно применять епитимьи? Этот подход дисциплины или внешний подход может быть очень страшным…

   – Епитимья заключается в том, чтобы человеку дать какое-нибудь духовное упражнение, которое ему поможет вырасти в другую меру, это не наказание. Иногда говоришь человеку, как рецепт: «Ты мне исповедал такие-то грехи; возьми данный, единственный грех и борись с ним, и для этого делай то-то. Скажем, читай такие-то молитвы, потому что в них содержится врачевание этого твоего греха». Или: «Постись, потому что твой грех заключается в обжорстве и в порабощении плоти». Я подчеркиваю, что это не наказание, не «ты сделал – так вот тебе!». Иначе «вот тебе» получается искаженное: «Ты поступил неправильно и в наказание будешь Богу молиться». Дико себе представить, что молиться Богу – это наказание. Исправлять грех надо тем способом, который возможен. Епитимья может заключаться в следующем: ты не будешь причащаться в течение какого-то времени – не потому что ты недостоин, а потому что ты не готов; это разные ситуации. Или: ты будешь вести более строгую, сдержанную жизнь, начиная с простых вещей; ты будешь ходить в кинематограф не чаще чем раз в две недели, потому что вся твоя жизнь заключается в рассеянности. То же самое можно сказать о телевидении, о радио. Создай такую обстановку, когда ты будешь один с самим собой. А когда ты один с самим собой, ты можешь быть уверен, что Бог здесь. Ты Его не замечаешь, но Он при тебе, Он тебя замечает. Вот в чем заключается смысл епитимьи.

   – Я задал этот вопрос, потому что это тоже связано с порабощением и могут быть епитимьи совершенно неподходящие, как ты сказал, даже противодействующие излечению…

   – При плохой подготовке священника, конечно, может быть наложено такое ложное послушание. Но я считаю, что, когда священник дает какую-нибудь епитимью, можно и должно прийти к нему и сказать: «Нет, я пробовал, это меня только разрушает. То, что началось во мне как живая жизнь, теперь делается только окостенелой формой; что вы мне можете посоветовать вместо этого? Как к этому подходить?». И я думаю, что разумный священник на это отреагирует разумно. Только для этого надо воспитывать разумных священников, воспитывать их в разумности, а не создавать у них иллюзию, будто благодаря тому, что они прошли курс обучения и стали священниками, они все знают и могут объяснить.

   – Могут ли быть духовные отцы, духовные матери не в духовном сане?

   – Конечно. История Церкви полна таких фактов. Возьми египетскую пустыню: кто там священником был? Почти все были, так сказать, мирянами в монашеском образе – в том смысле, что пустынники не были священниками, не совершали таинств, но были наставниками и духовниками. Я знал в Париже священника, духовным руководителем которого был мирянин. Речь совсем не о том, что на одном ряса, а на другом пиджак: этот мирянин знал о духовной жизни то, до чего этот священник, хотя и зрелый, еще не дошел.

   – Если мирянин берет на себя духовничество, может возникнуть соблазн: человек не священнослужитель, а поступает как таковой, вокруг него кружок, который может стать в конце концов сектой. Кто, кроме архиерея, может знать об этом, должен ли архиерей вмешиваться?

   – Большей частью, за редким исключением, люди, живущие вокруг такого человека, замечают, что он становится центром какой-то замкнутой общины; и на это должна быть какая-то реакция, потому что мы все друг за друга ответственны. Мы не можем сказать: «Я мирянин, моя хата с краю» – или: «Кто я такой, чтобы судить другого?». Потому что речь не о том, чтобы судить, а о том, чтобы не дать человеку погибнуть.

   – Кто может проверять духовника, перед кем, кроме Бога, отвечает духовный отец или духовная мать?

   – Ты ставишь тут очень трудный вопрос. Во-первых, есть критерий чисто внешний. Если священник оказывается катастрофой, к нему люди перестают ходить. И когда у какого-нибудь священника делается все меньше прихожан, когда все меньше к нему ходят на исповедь или за советом, он должен задуматься. Но и другие священники вокруг него, кто постарше да поопытнее, должны задуматься и иметь мужество сказать: «Слушай, в чем дело? Сначала все к тебе хлынули, а теперь все меньше и меньше и меньше ходят. Что случилось?». Конечно, можно услышать в ответ: «Я оказываюсь слишком строгим». Это легко сказать. Но более старшие священники или сами прихожане могут указать: «Нет, ты не строгий, ты просто даешь волю своей фантазии и воображаешь, что ты уже великий наставник, тогда как ты еще им не стал. И ты никогда им не станешь, если не начнешь с азов». Это одно.
   Во-вторых, очень редко бывает, что священник один, что вокруг него ни одного собрата нет. Можно прийти к его собрату и сказать: «Знаете, нас очень тревожит отец такой-то. У него такие замашки, которые разбивают человеческие отношения». Я знал священника, который разбивал браки. Он сам был женат, но они с женой друг друга не выносили и жили врозь. И он разбивал всякий брак, который оказывался перед его глазами, – не нарочно, а просто он никак не мог связать двух людей, мог только их разделить.
   Кроме собратьев и мирян, везде, где есть сколько-то приходов, есть благочинный, к которому и другие священники, и миряне могут обратиться. Наконец, есть епископ.

   – Как приход воспитывает священника после его назначения на служение?

   – Я очень рад этому вопросу, потому что большей частью у людей тенденция думать, что священник воспитывает приход. Русская пословица гласит: «Каков поп, таков и приход». А я глубоко убежден, что «каков приход, таков и поп». То, чем является приход, играет большую роль в воспитании священника. С одной стороны, его открытость священнику, во-вторых, его правдивость по отношению к нему. Иногда бывает, что священник чем-нибудь неудачен. Он или проповеди говорит бесконечно долгие, или вовсе не умеет их говорить, или исповедует «не так»: либо слишком сдержан, либо, наоборот, слишком общителен. По-моему, приход обязан ему это поставить на вид. Не обязательно напасть на него на приходском собрании, когда соберется несколько сот человек; а надо, чтобы кто-нибудь из прихожан, кто пользуется его доверием и уважением, поговорил с ним наедине: «Послушайте, отец… я хочу с вами поговорить. Есть некоторые моменты в вашем служении, которые воспринимаются плохо. Вы служите скороговоркой, и люди не успевают уследить за словами». Или: «Вы обращаете больше внимания на звучность вашего голоса, чем на ясность слов, которые произносите». Или (я упомянул проповедь) – бывают священники, которые не знают, как остановиться, или прямо считают, что надо столько сказать, что и часа не хватит.
   Приход должен воспитывать священника, но священник не должен подыгрывать приходу. Первая задача священника – говорить Божию правду. Для этого он должен искать в самом себе и в Священном Писании то, что апостол Павел называет умом Христовым, чтобы то, что он говорит в проповеди, на исповеди, в частном разговоре, в какой-то мере мог сказать Христос его устами. Это, может быть, звучит кощунственно, но я имею в виду мерку, уровень.
   В этом отношении есть постоянное взаимодействие прихода и священника, и приход играет большую роль. Приход может совершенно обескуражить священника, если тот (по молодости или по старости, на этих двух концах жизни) не может удовлетворить всех нужд прихода или отдельных прихожан, и на него будут наседать и настаивать, что он непригоден, неумел, «вот был бы другой кто-нибудь». Это может подорвать в священнике те силы, которые могли бы вырасти и его сделать, может быть, выдающимся пастырем.

   – Как можно регулировать требования прихода?

   – Тут очень сложный вопрос, потому что когда мы говорим о приходе, мы говорим о чем-то довольно пестром. Приход не является абсолютно единодушной, единогласной единицей, у которой только одно сердце, одна мысль, одна воля. В приходах разные течения, очень разные люди. Священник, который подходит, прямо как перчатка, части прихода, может оказаться не подходящим для другой его части. А у него должен получиться диалог и с теми, и с другими.
   А скажи: как ты сам представляешь себе основные моменты отношений священника и прихода? Как бы ты определил то, чего надо ожидать от священника, чего прихожане могут требовать от священника в конечном итоге? Ведь даже святости нельзя требовать, потому что, как отец Софроний мне раз сказал, ничего на свете нет труднее, чем жить со святым. Так что прихожане, может быть, не были бы довольны, если бы им дали патентованного святого…

   – Один момент, я думаю, тот, что каждый член прихода, каждая семья в приходе будет требовать или ожидать, что именно к нему, к ним будет обращено лицо священника, в их судьбу, в их проблемы будет вглядываться священник, их будет как-то поддерживать в трудные минуты, во время испытаний. И когда одновременно поступает множество требований от разных лиц, священник просто раздирается на части. Каждый будет считать, что на него должно быть обращено главное внимание в первую очередь, и тут вопрос в справедливости и в разделении времени и энергии священника.

   – Ты совершенно прав. Всякий человек в приходе имеет право рассчитывать на нераздельное внимание и заботу священника. Но нераздельное внимание нельзя определять количеством часов или минут, уделяемых человеку, а углубленностью и всецелой отдачей этому человеку в данный момент. Ты можешь в несколько секунд, в мгновение иногда показать человеку все свое внимание; можешь и три часа просидеть – и проболтать: человек будет изливаться и ничего не получит ни от тебя, ни от разговора. И поэтому надо научиться, когда находишься с человеком, быть только с ним. Это значит, что ты должен, во-первых, его видеть: посмотреть и увидеть, какое выражение его лица и глаз. Я это знаю еще с тех пор, как был врачом. Бывает – подходишь к постели больного и спрашиваешь: «Ну, как вы себя сегодня чувствуете?». А он, изверившись в том, что им интересуются, отвечает: «Да ничего», – а в глазах страх. Если ему сказать: «Нет, неправда! Тебе очень страшно?» – он признается: «Да!». Вот этот момент важен. Смотреть для того, чтобы видеть, а не только бы глазами не бродить по стенам.
   Второе: слушать для того, чтобы слышать, Потому что иногда человек говорит одно, а в голосе звучит другое. Человек тебе ставит конкретный вопрос, но за ним стоит целый мир переживаний, и ты ему не поможешь, ответив на этот вопрос, – ты ему поможешь, если послушаешь и услышишь, что звучит за словами. Тогда с человеком говоришь лицом к лицу, без спешки, отдавая ему все время, которое нужно, – но не больше. Пусть будет час, а потом скажи: «Вот, я тебе сказал все, что мог сказать в течение одного часа; я о тебе буду молиться, а ты продумай наш разговор и, если нужно что-нибудь еще сказать или спросить, – вернись». Но продолжать разговор сейчас будет бесплодно, потому что он будет мельчать.
   Иногда надо уделить довольно много времени, во-первых, чтобы с человеком познакомиться и чтобы человек с тобой познакомился. В этом отношении иногда выгодно и справедливо, отвечая или отзываясь на то, что он говорит, сказать нечто о себе. Не обязательно изливать душу, но можно сказать: «Я вас понимаю, потому что со мной вот что случилось…». Священник должен с благоговением слушать человека и с ним делиться, сколько нужно, своим опытом, но не ради того, чтобы удовлетворить его любопытство, – просто сказать то или другое о себе, когда это насущно важно.
   Я могу дать такой пример. Как ты знаешь, до четырнадцати лет я не имел никакого представления о Боге, а в тот момент при чтении Евангелия со мной случился какой-то внутренний переворот. Я никогда никому об этом не говорил, кроме своего духовника, – настолько это было свято и таинственно для меня. Спустя лет тридцать я участвовал в диспуте, шел довольно выспренний духовный разговор. После нескольких минут этого разговора (дело было в городской ратуше той части Лондона, где я жил) из глубины большого зала вдруг раздался голос: «Бросьте вы эти свои рассуждения, ничего я в них не понимаю!». Мы посмотрели: рабочий стоит и говорит, указывая на меня: «Пусть этот вот человек в черной одежде нам объяснит, почему он в Бога верит!». И тогда я почувствовал, что я перед выбором. Я могу ответить: «Это моя тайна!» – но тогда я его предаю в такой, может быть, момент, когда для него что-то может открыться. Или я должен пойти на риск, что опустошу свою душу, высказав то, что для меня было святыней, открыв дверь в тайник своей жизни. И я решил: нет, я не имею права сохранить свою тайну, – и впервые поделился ею. Потом это разошлось; там было человек пятьсот, и конечно, не он один слышал. Но в этот момент я почувствовал, что должен открыться, даже если придется потерять самое драгоценное; я должен открыться, потому что это ему нужно. А рассказать об этом просто потому, что ему «интересно», – ни за что бы не рассказал. Тут есть момент, когда ты должен соблюдать свое целомудрие и вместе с тем быть готовым открыться человеку.

   – И приход должен быть готов к тому, что есть некоторые преграды: и временные, и человеческие? Что есть темы, которые просто нельзя обсуждать или в данный момент не надо обсуждать?

   – Иногда в данный момент не надо отвечать или, может быть, следует иносказательно что-нибудь объяснить. Разговор должен быть очень правдивый, личный, но нельзя как бы раздеваться перед другим человеком.

   – Могут, конечно, возникать такие требования на основании того, что человек считает, будто священник принадлежит приходу и он, прихожанин, имеет право на любые сведения, на все возможные ответы, несмотря на то, что в данный момент то или другое исключается…

   – Я думаю, что приход в лице каждого своего члена должен научиться уважать священника. Я не говорю «почитать», но – относиться с уважением к его усталости, к его занятости, к его ограниченности и т. д.
   Иногда человеку приходится пройти через суровый опыт. Был период, лет пятнадцать подряд, когда я принимал людей по восемнадцать часов в день. Я был тогда молод и крепок, но это было очень утомительно. Я начал падать в обморок при последней встрече, потом при предпоследней, потом еще предыдущей и стал сокращать встречи – на одну, на две, на три. Однажды поздно вечером в условленное время ко мне пришла прихожанка, посмотрела и говорит: «На вас лица нет!». Я ответил: «Да, я до нитки устал». – «Что я могу для вас сделать?». Ожидался ответ вроде: «Пойдите на кухню, приготовьте чай, посидим спокойно за чашкой чая и не будем разговаривать ни о чем глубоком, потому что я весь выдохся». Но я подумал: этот человек слишком хорош для того, чтобы так отделаться, и сказал: «Вы действительно хотите мне оказать милость?». – «Да!». – «Уйдите!». Эта женщина встала, не простилась, вышла, хлопнув дверью, и три недели ни звука не было от нее. Через три недели она мне позвонила и сказала: «Отец Антоний, я теперь поняла, что это было единственное, что я могла сделать для вас; я вас положительно благодарю за это».

   – Мы говорили о нужде и о нравственности каждого члена Церкви и каждого священнослужителя. Но какие – особенно по отношению к последнему – можно применять воспитательные, если не карательные, меры, чтобы поправить ситуацию, когда он как-то явно грешит и, может быть, даже не сознает, насколько это вредно?

   – Я думаю, что тут разные степени есть. Во-первых, если один из его собратий или даже кто-то из мирян обнаружит в священнике нечто, что является нарушением его священнического достоинства или просто евангельской правды, он может к нему подойти и просто сказать: «Мне надо с тобой поговорить. Меня – и не только меня – очень смущает то-то и то-то в тебе. Этим ты как бы доказываешь, что твои слова в проповеди не соответствуют твоим действиям, и, значит, люди могут тебе не верить, твоим словам могут не верить, точнее, не могут верить. Более того: люди могут считать, будто можно говорить одно, не держаться сказанного, – и все-таки быть христианином». Это первое.
   Далее, в Евангелии сказано: если твой брат в чем-нибудь согрешит, ты к нему пойди и поговори; если он тебя не послушает, попроси двух или трех свидетелей с тобой пойти и поговори с ним еще… Потому что это трагедия. Свидетели должны прийти к нему не как карательная экспедиция, не для того чтобы его обличать или унижать, а для того чтобы ему сказать: «Берегись! Ты ведь себя унижаешь, ты унижаешь свое священство, ты вводишь в соблазн тех людей, которых Христос тебе вручил; опомнись!». Если это не подействует, они не только вправе – они должны пойти к епископу и поговорить об этом.
   Когда я был экзархом, у меня был случай: молодой священник забылся и увлекся одной прихожанкой. Я с ним говорил, и с его согласия обратился к другим священникам с просьбой о нем молиться, чтобы его вырвать из этого бедственного состояния. О нем молились, и он с этим делом покончил, он освободился от своего соблазна. До прихожан это не доходило, поэтому в общественном смысле трагедия была меньшая; но она была абсолютная с точки зрения положения данного священника. Ведь речь идет не о количестве людей, которые ранены, а о каждом человеке, кто ранен.
   И наконец, в некоторых случаях от мольбы, увещевания, поддержки приходится переходить к каким-то каноническим нормам. Приходится сказать: «Если ты так живешь, то, пока не опомнишься, не придешь в себя, – не служи. Мы тебя не будем унижать и поэтому не скажем, что ты запрещен в священнослужении за такие-то поступки; ты попросись в отпуск по причине здоровья или какой угодно». Если человек окаменеет, как бы отвергнет собственное достоинство, уважение к своему сану и т. д., тогда дело может дойти до того, чтобы человек был временно запрещен в священнослужении или окончательно лишен сана. В общем, есть целый ряд таких ступеней, глубоко человеческих, когда можно с человеком поговорить как с братом, с другом и ему сказать: «Ты тонешь. Я не собираюсь руку наложить на твою голову, чтобы ты вовсе утонул, я хочу тебя поддержать и помочь выплыть».

   – Мы говорили о подготовке человека к священству, к служению на приходе. Нужна ли какая-то подготовка его матушке?

   – То, что священник женат, необязательно значит, что его матушка должна играть роль в приходе. Но действительно, надо позаботиться о матушках так же, как заботишься о подготовке священников. В старое время благочинный, посещая приходы, знакомился со священником, с его матушкой и детьми и писал отзыв о каждом священнике, так что епископ знал, как расценивается этот священник с точки зрения благочинного и прихожан. И конечно, впечатление о матушке и детях отражалось на оценке в целом самого священника. Теперь, конечно, этого не делают; но я думаю, что очень важно, готовя молодого неженатого юношу к священству, ему объяснить, внушить, ему дать понять, что выбор матушки имеет громадное значение, что он не должен жениться ради того, чтобы быть рукоположенным, а должен сначала поставить вопрос: кто будет моей женой?.. У меня был товарищ в Париже, который в течение пятнадцати лет не шел на рукоположение, потому что хотел жениться на той, которая будет для него женой, не «матушкой», а женой. Я знаю случай в России: молодой человек кончил академию, и его епископ ему сказал: «Я тебя через две недели рукоположу». Тот спросил: «Как же? Я не женат». И епископ ответил: «У тебя две недели для того, чтобы найти невесту». Он действительно нашел в течение этих двух недель невесту – которая оказалась катастрофой. Поэтому тут надо очень серьезно думать и не жертвовать человеком (и приходом) ради того, чтобы поставить священника как можно скорее.
   Разумеется, у матушки должны быть очевидные свойства – свойства любой жены: чистота жизни, любовь к мужу и т. д. Но есть еще одно серьезное обстоятельство, которое может сыграть очень трагическую роль. Во всяком браке муж и жена могут всем делиться. Священник не имеет права делиться с женой ни содержанием исповедей, ни содержанием конфиденциальных разговоров, ни тем, что он может узнать о том или другом прихожанине, – это тайна его духовничества. И это значит, что жена должна ему так доверять, чтобы никакое сомнение, никакое колебание не могло между ними положить трещину. А это требует и соответствующей личности, и взаимного доверия, которое может вырасти только из глубокого внутреннего сродства и общения и должно быть заранее оговорено. Я знаю столько случаев, когда жена ожидала: у нас будет нормальный брак, мы будем всем делиться… – и вдруг оказывается, что есть какая-то область, куда она не имеет права вступать.

   – Тут и ставится вопрос: кем оговорено, когда? И входит ли это в какой-нибудь целый курс подготовления ее к этой роли?

   – Я это делал в большей или меньшей мере для каждого отдельного священника и его жены, в зависимости от того, каковы они были, какие у них отношения.
   Во-первых, думаю, надо подчеркнуть: тот факт, что она жена священника, не дает ей никаких особенных прав; она не имеет права вмешиваться во что бы то ни было под предлогом, что она попадья. Часто бывает, что жена священника чувствует, будто она в своем роде «мирянка-священница» и что она может учить других, наставлять других: я-де жена отца такого-то…

   – Именно это я и хотел сказать. Бывает, матушка сама решает, что такова ее роль; но порой и прихожане этого требуют…

   – Если прихожане этого требуют, если они в ней видят женщину, которая по своему нравственному облику, по своей вере, по своей мудрости или опытности может им в жизни помочь, это дело другое; но сама она не должна считать, что это ее право, ее роль. К ней могут приходить, но она не должна кидаться, как хищный зверь, на молодых прихожанок, их учить, поучать. Учить она их будет тем, какой будет брак между ней и мужем-священником. Если они увидят между ней и ее мужем отношения настолько глубокие, настолько светлые, что явно: Христос пришел посреди них, и отношения их преобразились в зачаток рая, прихожане к ней придут и будут спрашивать: «Каким образом можно открыть дверь Спасителю, чтобы Он вошел к нам?». Но если она будет из обстановки мирских отношений с мужем выступать как наставница, она не только никому не поможет (дай Бог, чтобы никто ей не поверил), но и очень много вреда принесет.

   – Ее роль иногда, даже часто, осложняется тем, что она является регентом в данном приходе, это как будто дает ей еще другое право, другие возможности выступать…

   – В таком случае она должна выступать только как регент; то есть только ее музыкальные дарования, ее способность вести хор должны играть роль. Тот факт, что она жена священника, не должен ее ставить в руководящее положение, и она не имеет права этим своим званием пользоваться для того, чтобы иметь больше авторитета в хоре, чем просто регент. То же самое относится к другим мероприятиям в приходе. Могут быть дела благотворительные и иные; если она одарена, способна к ним, ее участие желанно, тогда пусть занимается ими, но не «по праву», не потому только, что она попадья.

   – Руководство приходской жизнью требует много сил и времени. Значит ли это, что следует пожертвовать ради прихода семейной жизнью?

   – Однажды ко мне пришел священник и рассказал: его жена и дети в бедственном положении, потому что он никогда не бывает дома, он все гонится за – не пропавшими, а удравшими – овцами своего стада; жена несчастна, дети оставлены; что делать? Я ему тогда ответил: «Очень просто, оставь половину своей пастырской работы, займись семьей, помня, что семья является первой ячейкой твоей пастырской работы, что именно в семье ты должен быть и отцом, и мужем, но и пастырем». Он возразил: «Как же, я обещал свою жизнь отдать на служение пастве; если я не исполню своего священнического долга, когда я стану на суд Божий, Бог меня в ад пошлет!». Я ответил: «Нет, если ты по послушанию это исполнишь, то я в ад пойду». У него просияло лицо: «Тогда все хорошо!». Я подумал: ну, спасибо!.. (Я все это рассказываю в виде анекдота, но это не анекдот, это очень серьезная быль.) Через несколько месяцев его жена пришла ко мне и говорит: «Что вы сделали с моим мужем? Мы были потеряны, отчаянны, запутаны. Вдруг он перестал бегать по приходу; теперь прихожане к нам приходят, просят: можно посидеть у вас полчаса, чтобы видеть, что Христос может творить в семье, если только Его впустить?». Так что семья священника может быть светочем в приходе, и тогда ему незачем куда бы то ни было бегать. И я знаю другие примеры, когда жена священника была как будто и незаметна, но давала возможность священнику духовно расцвести, ему создавала такую обстановку мира, взаимной любви, уверенности в ней и, следственно, в себе самом, что он выходил в приход в сиянии этой радости, а не убегал из дому, думая: «Ну, теперь я на свободе!».

   – Из всего сказанного можно ли заключить, что ты сторонник женатого духовенства?

   – Да, определенно. Потому что женатое состояние – это норма не только для духовенства, но вообще для общественной жизни. Монашеское духовенство должно быть в монастырях; наше несчастье – что мы на приходах; это не наше место. Человек не для того принимает монашество, чтобы идти на приход.

   – И ты сам не шел?

   – Нет, я никогда не думал идти на приход. Я десять лет был в тайном постриге – никто об этом не знал, кроме тех немногих, кто присутствовал, – и жил какой-то своей монашеской жизнью, продолжая работать врачом. Потом меня поставили священником, потому что была такая необходимость и не было кандидатов.

   – И тебе казалось, что поставили временно?

   – Да. Я помню, как здесь прихожане обиделись. Когда меня назначили сюда настоятелем, я сказал на общем собрании: «Вы должны помнить, что я монах, и что в любой момент меня могут снять – и я уйду без всякого сожаления».

   – Это было пятьдесят лет назад?

   – Не совсем. Это было сорок пять лет тому назад, но все-таки не вчера.

   – Но ты не ушел?

   – Я не ушел, потому что на безрыбье и рак – рыба.

   – Но прихожане тебя простили?

   – Они забыли! То поколение сейчас вымерло; новое поколение не слыхало этой страшной фразы. Я теперь смирился и нашел какой-то способ существования, но в идеале, если мне сейчас была бы дана возможность, я ушел бы в монастырь.

   – А как вообще для монашествующих, для тех, кто служит на приходе?

   – Я думаю, что какая-то перестройка должна совершиться над собой. Надо, с одной стороны, иметь внутреннюю закрытую монашескую жизнь, и из нее должна проистекать деятельность. Но эта деятельность в каком-то смысле не всегда сродни с монашеским устремлением, с желанием одиночества, долгих периодов молчания и т. д.

   – Гораздо труднее, мне кажется, служение вдовствующего священника…

   – Несомненно. И когда священник оказывается вдовцом очень молодым, это трагедия, потому что искусственно сделаться монахом – это совсем не выход.

   – Мы не говорили об еще одной стороне священнической деятельности. Священник должен проповедовать слово Божие. Как проповедовать, как часто, к кому обращаться, как обращаться? Тут вопрос и техники, и духа…

   – Проповедовать можно различно. Иногда проповедуешь с амвона, иногда проповедуешь, то есть провозглашаешь Божию правду и истину, в частном разговоре. Иногда это бывает среди своих, православных людей, иногда среди верующих других исповеданий, иногда еще в присутствии людей неверующих. И все эти случаи являются проповедью в той мере, в какой ты передаешь словом, из глубины собственного опыта и на основании того, что ты узнал из Евангелия, правду и истину Божию.

   – У начинающего священника нет такого опыта. Как он должен составлять или готовить проповедь? Должен ли молодой священник скорее молчать или говорить мало, чтобы не ошибаться, не вводить в соблазн?

   – Первое, что мне кажется: не надо говорить проповедей «от ума», то есть не следует засесть в начале недели, прочесть тот отрывок Евангелия, который будет читаться в воскресенье, и стараться выдумать, что бы по этому поводу сказать. Это губительно; потому что ты, может, скажешь умно, хорошо и талантливо, красиво, но если это пустое слово, то люди, его слушающие, в сердце его не примут. Есть присловье, что твое слово не коснется чужого сердца, если одновременно оно не пробьет твое сердце. Это мне кажется очень важным моментом.
   Ты можешь в течение целой недели читать и перечитывать данный отрывок, продумывать его. Первое, что, мне кажется, надо сделать, – это понять точно, что говорит данный отрывок. Причем читать Евангелие надо всегда с полным благоговением, потому что читаешь ли ты его с амвона, читаешь ли ты его в какой-нибудь молитвенной обстановке или в частном порядке, ты должен помнить, что в этот момент с тобой говорит Господь Иисус Христос. К Евангелию нельзя отнестись как к тексту по истории Церкви или чего другого. Сам Бог с тобой говорит, и ты должен постараться понять, что Он хочет довести до твоего сознания и до твоего сердца.
   Во-вторых, надо продумать элементы данного чтения. Скажем, если взять примером сложное и повторяющееся два раза в год чтение: рассказ о бесноватом гадаринском или гергесинском. Тут масса разных моментов. Первое – Христос. Нас может поразить, что, когда Христос Вседержитель, пришедший спасти весь мир, находится перед лицом одного-единственного страдальца, Он как бы забывает весь мир, и для Него существует только этот человек, которого надо спасти. Второй момент – сам этот человек; тут, если задуматься, много чего можно сказать. Есть еще момент местных жителей, которые видели чудо спасения, но видели также, что погибло их стадо свиней, и они просят Христа уйти, потому что если Он будет продолжать творить такие чудеса, они разорятся. И еще вопрос: почему стадо свиней?.. Почему бесы хотели в них войти? Здесь два момента можно уловить. Первый: это притча. Для еврейского народа свинья – нечистое животное. Единственное место, куда захотели пойти бесы, это нечистое животное. И второй момент: когда бесы овладевают какой-нибудь тварью, то ей – смерть. Так надо попробовать посмотреть, из чего состоит этот рассказ. Это разумный подход.
   Но когда дело доходит до проповеди, невозможно все сказать. Поэтому надо выделить то, что имеет прямое отношение к тебе и к слушающим тебя людям. И вот тут есть очень важный для меня момент. Ты можешь приготовить проповедь с разных точек зрения. Когда ты будешь читать этот отрывок Евангелия людям в контексте Литургии, тебя тот или другой момент непременно поразит с особенной силой, вызовет какое-то живое чувство, будто стрела, пробьет твое сердце. Вот это и надо говорить людям.

   – Священник постепенно привыкает к евангельским чтениям. Каждый раз он должен возвращаться к тому же самому тексту, и у него есть готовые образы, мысли, подготовка одна и та же, хотя он, может быть, заново перечитывает текст и готовится. Как все-таки избегать такого охлаждения, которое может получиться у человека, уже сорок лет проповедующего в данное воскресенье на данную тему?

   – Знаешь, я над этим вопросом очень задумывался именно по поводу двух отрывков Евангелия на эту тему и каждый год в течение некоторого времени думал с содроганием: «Снова свиньи надвигаются на меня». И каждый раз я себя заставлял продумать, прочувствовать это чтение, поставить себя в положение слушателя этого рассказа и выделить, что до меня дошло в данный момент. Однажды в воскресенье, когда читался этот отрывок, я должен был поехать во Францию, и, так как во франкоязычном приходе служат по новому стилю, я решил: слава Богу, я миновал свиней! И что случилось? В это воскресенье священник по ошибке открыл не тот отрывок и дал мне – про свиней читать! Я остановился и подумал: значит, они специально для меня предназначены; я должен к этому отрывку отнестись с особенным вниманием, потому что, даже когда я от них из Лондона убежал в Париж, свиньи меня там ждали. Это звучит, конечно, смешно, но оно действительно так и было.
   Я уже сорок пять лет два раза в год проповедую на эту тему, и большей частью говорю вещи не одинаковые. Можно взять одну черту, соединить с другой; на другой год соединить то же самое с третьей чертой, в зависимости от того, что отзовется в твоей душе.
   Но кроме того, священник должен помнить: люди, его слышащие, не обязательно его слушают. Они могут услышать проповедь и забыть все, что было сказано. Есть очень интересный рассказ из жизни англиканского архиепископа Кентерберийского Уильяма Темпла. Он четыре воскресенья подряд говорил одну проповедь, причем точно ту же, потому что он ее читал. На четвертый раз, когда он спустился с кафедры и уже выходил из храма, один прихожанин к нему подошел и сказал: «Я не хочу вас обидеть, но вы обратите внимание на то, что вы уже четыре раза нам сказали дословно ту же проповедь». Темпл ответил: «Ах да? А вы скажите мне, что вы исполнили из того, о чем я проповедовал?». Тот потерялся: «Э… э… я не задумался. Я ничего не исполнил». – «Так в следующее воскресенье я ее снова повторю, чтобы вы запомнили и начали исполнять». Я думаю, есть и этот момент: священник не должен бояться повториться. Разумеется, лучше ему не писать и не читать вслух каждый раз одну и ту же проповедь, но, если он новыми словами повторит те же вещи, они все равно кому-нибудь впрок пойдут. А тем, которые слушали и не услышали, это станет напоминанием: может, пора бы и услышать?

   – У Темпла, конечно, было то преимущество, что, писавши свои проповеди, он смог их потом издать. У него есть замечательные толкования Евангелия от Иоанна, которые прекрасно читаются. У англикан есть привычка не обязательно толковать все евангельское чтение, но взять одну фразу, например: «Вера твоя спасла тебя», – и потом обобщать на основании такой темы. Как ты относишься к такому подходу?

   – Я думаю, что это совершенно правильно. Есть отрывки Евангелия, которые настолько многогранны, что им можно посвятить целую лекцию, но невозможно их преподнести в виде проповеди: она будет настолько сложная и длинная, что не останется не только в памяти, но и в душе человека. Я думаю, что из всякого евангельского отрывка можно выделить одну черту и эту черту довести до сознания и сердца людей с предельной силой. Когда я говорю о предельной силе, я говорю о том, чтобы сделать все возможное, чтобы говорить искренне, просто, со всей убежденностью, которая рождается из того, как ты сам отзываешься на этот отрывок.

   – Как долго надо говорить?

   – Если посещаешь какой-нибудь приход, где не бывал и больше не будешь, тогда можно говорить несколько пространнее. Или иногда случай такой, когда надо сказать все, что есть. Например, проповедь, которую я говорил по случаю рукоположения отца Михаила, я не мог разделить на несколько воскресений; это надо было сказать одним разом одному человеку в присутствии всех тех, кто будет его духовными детьми.
   Как правило, думаю, надо говорить от пяти до восьми минут, иногда чуть больше, до десяти минут. После этого люди, которые стояли полтора или два часа на Литургии, начинают терять концентрацию, и тогда ты только теряешь время, то есть напрасно их мучаешь стоянием, потому что они твою проповедь чувствуют только в ногах, а не в сердце и не в уме.

   – Очень многие священники, и не только начинающие, могут подумать, читая слова Иоанна Златоуста или Иннокентия Херсонского или вообще проповедников XIX века, что короткая проповедь – ненастоящая, нестоящая, что она не достигает нужного уровня.

   – Я думаю, что, если то, о чем ты говоришь, насущно и осмысленно, одной фразы иногда достаточно.
   Помню, как много-много лет тому назад я был на выносе Плащаницы. Служил отец Георгий Шумкин, замечательный человек. Он не был ни красноречив, ни особенно умен в каком-то богословском смысле слова, но у него была черта, которая еще за много лет до того меня поразила. Я его встретил, когда мне было десять лет, и меня поразило, что он умел любить неизменяющейся любовью всех нас, мальчиков, с одной только разницей: когда мы были «хорошие», его любовь была ликованием, когда мы поступали плохо или делались дурными, его любовь была страданием, но никогда она не уменьшалась. И вот отец Георгий вынес Плащаницу, стал перед ней на колени, долго стоял, и мы стояли за ним. Потом он встал, повернулся к нам, и все лицо его было покрыто слезами. Он на нас посмотрел, сказал: «Сегодня Христос умер за нас» – и заплакал. Стал снова на колени перед Плащаницей – и мы все заплакали.

   – Образ отца Георгия замечательный, и проповедь, видимо, очень хорошо подействовала на вас. Но тут встает вопрос: насколько надо, насколько можно употреблять свои душевные силы для того, чтобы убедить человека в правильности того, что говорится, то есть насколько надо показывать свои переживания? Я думаю, тут может быть и ложный подход, опасный, актерский подход…

   – Согласен! Я думаю, что проповедь всегда должна быть трезвая и серьезная. Но иногда, если прорвется через эту проповедь крик твоей души, его нельзя заглушать ради того, что какие-то «правила» проповеди существуют. Отец Георгий никогда, в общем, не плакал на проповеди, но в этот раз его сердце растаяло, и он нам сказал то, что у него было на душе. Он не был бы честным человеком, если бы заглушил это чувство и нам сказал «Слово о Кресте», слово о Распятии. Тут надо найти какую-то меру, равновесие между искренностью, правдивостью и сдержанностью.
   А главное, мне кажется, никогда не надо людям, которые перед тобой, говорить: «Вы… вы… вы…», надо говорить: «Мы». Если ты говоришь «вы», ты себя ставишь вне этого контекста, и люди тебя уже будут слушать как чужого человека. И другое дело, когда ты говоришь: «Вот наше положение, вот наша проблема…»
   И конечно, когда читаешь евангельский отрывок, он должен каким-то образом отозваться не только в мыслях, в эмоциях, чувствах человека, но и в жизни. Это слово должно за собой повлечь порой перемену жизни, порой те или другие поступки, порой примирение между двумя людьми. Никакая проповедь не должна оставаться умозрительной. Не обязательно делать заключение: «И поэтому сделайте такие-то выводы…», но по своему содержанию и ходу она должна требовать перемены жизни.

   – Конечно, никто не будет слушать священника, если народ не чувствует, что он стремится сам к той правде, о которой говорит. Он не может просто ее излагать умственно и красноречиво, если сам не стремится исполнить то, к чему призывает других.

   – Если тебе посчастливится иметь приходским священником Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского – слава Богу! Но большей частью священником в данном приходе является человек, который сам в состоянии борения. Он не ангел, у него нет сияния вокруг головы, он не соответствует даже тому, что сам проповедует. Но он может проповедовать с чувством глубокого стыда и покаяния, с болью в душе: «Господи, я знаю, что от слов моих я оправдываюсь и от слов моих я осуждаюсь, но этим людям нужно слово истины, и я его им скажу, несмотря на то, что оно меня осуждает. Но важнее, чем мое собственное осуждение, сказать им Твое слово».

Пастырь у постели больного [14 - Первая публикация: Жизнь. Болезнь. Смерть. М.: Зачатьевский монастырь, 1995.]
Беседа с протоиереем Сергием Гаккелем (Би-би-си, октябрь 1993 г. – январь 1994 г.)

   – Владыко, ты работал врачом и после пострига. Насколько пастырь должен быть не только духовником, но и сиделкой, и врачом у постели больного, умирающего?

   – Что бы ни думал священник о своей роли, ему эта роль как бы предписана и навязана жизнью, потому что если он пастырь, то есть реально заботится о тех людях, которых Бог ему поручил, то его непременно будут призывать, когда возник какой-то кризис, будь то болезнь, будь то наступающая смерть кого-нибудь в семье. И болезнь – один из самых серьезных кризисов, потому что она ставит человека перед лицом целого ряда положений, о которых здоровый большей частью не думает. Во-первых, болезнь ему ясно говорит о том, что он смертный. Я говорю не о преходящей простуде, но когда человек заболевает сколько-нибудь серьезно, то – справедливо или нет – вкрадывается мысль: значит, я над собой не имею власти, я не могу помешать болезни мною овладеть, значит, я не смогу, если она мною овладеет до конца, избежать смерти… Это первый вопрос, который, может быть, не так ярко формулируется, но что-то такое проникает в сознание человека.

   – То есть он не только нуждается тогда в пастыре, но и особенно открыт?

   – Он особо открыт, если пастырь сумеет ему помочь эти переживания высказать. Если пастырь к нему подойдет и будет говорить: «Вот, вы сейчас заболели, вы должны понять, что за болезнью, может быть, смерть идет…» – то, конечно, человек замкнется. У меня был опыт в этом отношении.
   Во время войны в нашей части был католический священник, который считал, что всякий раненый солдат или офицер может умереть в любую минуту и единственная его, как пастыря, задача – раненого отысповедовать и причастить: раз он причащен, пусть умирает себе спокойно… Он приходил к каждому раненому, становился у ног постели и долго на него смотрел. Через некоторое время этот несчастный начинал ерзать, тревожиться: «А в чем дело, почему вы на меня там смотрите?». – «Ты же ранен, ты смотрел свою температуру?». – «Да». – «Плохая она». – «Доктора говорят, что это естественно». – «Доктора всегда так говорят, чтобы успокоить больного. Ты же знаешь, что можно и от небольшой раны умереть, если она загноится». И так он продолжал разговор, пока не загонял несчастного раненого в угол, исповедовал, причащал – и уходил, говоря мне (тогда – врачу): теперь ваше дело, я все свое сделал… Конечно, если священник будет так подходить к несчастному больному, то он его только напугает, тот закроется. И слишком часто, когда священник навещает больного, это рассматривают как предостережение: быть может, смерть у порога.
   Но если священник имеет опыт болезни, либо потому что сам болел, либо потому что сумел видеть тех людей, которые болеют вокруг него (видеть – не так просто, это не зависит от того, что у тебя глаза есть, – надо уметь посмотреть), то и тогда есть целая – ну, не наука, а искусство. Наши отношения с людьми должны быть таковы, чтобы наш приход в дом воспринимался просто и с радостью. Это означает, что пастырское попечение о больных должно начинаться, когда люди здоровы, начинаться с установления простых, дружеских отношений.
   Для того чтобы так, душевно, подойти к человеку, нужно громадное внутреннее целомудрие, нужно быть в состоянии посмотреть на человека как на икону, на живую икону, к которой ты подходишь с глубоким уважением, с благоговением и по отношению к которой ты будешь действовать, как действовал бы в храме по отношению к писаной иконе. То есть – молитвенно, благоговейно, чутко, смиренно, трепетно и прислушиваясь изо всех сил к тому, что в человеке есть, что он может сам сказать, но и к тому, что Дух Святой в нем совершает. Внутреннее молчание священника, его способность встречать человека на какой-то глубине очень важна, потому что болезнь – это момент изумительной встречи с человеком.

   – Интересно, что ты говоришь о молчании. Значит, вопрос не только в слове, не только во внешнем подходе, но во внутреннем отношении к человеку, которое может поддержать и озарить больного.

   – Самое главное – отношение и твое присутствие, так чтобы больной не чувствовал, что ты только ждешь момента, когда сможешь уйти по другим делам.
   Мне вспоминается случай из моей работы в психиатрической клинике. Один больной провел там шесть месяцев и ни разу ни слова не ответил ни врачу, ни сестрам, ни приходившим родным. Я, припомнив беседу с одним психиатром, попросил начальника отделения дать мне возможность с ним сидеть. Я с ним сиживал три, четыре, пять, шесть часов подряд без единого слова – я просто сидел, и он сидел. После десяти дней или двух недель он вдруг ко мне обратился и сказал: «Зачем вы все эти дни и часы со мной сидите, в чем дело?». И с этого началось его выздоровление благодаря тому, что он смог с кем-то заговорить. Это психопатологический случай. Не все мы – патологические случаи в таком же смысле, но все мы замкнуты в себе. У каждого из нас есть сердцевина, которую мы боимся открыть другому человеку. А вместе с тем, если мы не откроемся (я не говорю о тех глубинах, куда только Бог имеет право заглянуть), если человек не приоткроет тех глубин, где происходит внутренняя борьба между светом и тьмой, между жизнью и смертью, между добром и злом, то твое священническое присутствие с точки зрения его болезни никакой пользы не принесет.
   У меня есть близкий пример тому, правда, еще из моей врачебной работы. Помнится, на войне, во время первых боев, привели одиннадцать раненых солдат. Это был мой первый контакт с людьми прямо с поля битвы. Они были еще охвачены страхом. Я подумал: я должен как можно скорее сделать для них – для каждого – что могу, чтобы следующий не ждал слишком долго… Я работал как можно быстрее и отправлял их в больничную палату. Потом пошел туда и обнаружил, что я ни одного из них не могу узнать: ведь я смотрел на их раны – на грудь, на ноги, на живот, на плечи, а в лица не вглядывался, никто из них не был ранен в лицо. И они все оставались в состоянии шока, потому что они его не изжили. Когда была приведена следующая группа раненых, я, наученный первым опытом, решил, работая руками, с ними разговаривать (можно сделать руками очень многое, пока говоришь и смотришь на человека). Я каждому смотрел в лицо и задавал вопросы, потом, глядя, конечно, на свои руки и на его раны, делал то, что надо. Я спрашивал: «Как тебя зовут? Где тебя ранило? Очень ли было страшно?» – вопросы незатейливые, но такие, чтобы раненый успел за то время, пока я им занимаюсь, вылить свой страх, вылить свой ужас. И когда я потом посетил палату, во-первых, я всех раненых узнавал в лицо и, во-вторых, обнаружил, что шок у них прошел, потому что за наш короткий разговор они успели вылить свои чувства.

   – Все, что ты говоришь, указывает на другой темп жизни. У постели больного надо действовать мудрее, чем обычно: говорить спокойнее, поступать осторожно и смиренно…

   – Я совершенно уверен в этом. Инициатива в каком-то отношении должна идти от больного, а не от тебя. Ты должен быть настолько углубленно-молчалив и открыт, чтобы больной мог в любую минуту с тобой заговорить. Важнее всего, больше всего помогает (и научиться этому трудно) способность сесть и пребыть тут, в полном покое. Это подразумевает две вещи. С одной стороны, это надо делать так, чтобы тот, о ком вы заботитесь, сознавал, что вы пришли на неограниченное время, вы не спешите, вы совершенно присутствуете. Ведь вы прекрасно знаете, как выглядит посещение, если человек присаживается и по его лицу явно видно, что у него десять минут времени и он ждет, чтобы они прошли и он мог бы сказать: «Ну, мне пора!». Так часто мы озираемся вокруг, смотрим по сторонам, и тот человек, которого мы будто бы пришли навестить, чувствует, что на самом деле мы вовсе не с ним. Физически – да, мы тут, но мысли наши разбегаются, мы думаем о предыдущем или о следующем пациенте или о чем-то, что мы должны были или собирались сделать. Если вы кого-то посещаете, пусть ему будет совершенно ясно, что все время, каким вы располагаете (пусть пять минут), принадлежит ему совершенно безраздельно, что в эти пять или сколько-то минут ваши мысли не будут заняты ничем другим, что нет на свете человека более значительного для вас, чем тот, с кем вы находитесь.
   И кроме того, умейте молчать. Пусть болтовня отступит, даст место глубокому, собранному, полному подлинной человеческой заботливости молчанию. Молчанию научиться нелегко. Сядьте, возьмите больного за руку и скажите спокойно: «Я рад побыть с тобой». И замолчите, будьте с ним, не воздвигайте между вами целый мир незначительных слов или поверхностных эмоций. Пусть ваше посещение будет ему в радость, пусть он знает, что и для вас быть с ним – радость. И вы обнаружите то, что я не раз обнаруживал за последние 30–40 лет: в какой-то момент люди становятся способными говорить – говорить серьезно, говорить глубинно, произносить то немногое, что сказать стоит. И вы обнаружите нечто еще более поразительное: что вы и сами способны говорить именно так.

   – Тут нужно большое терпение и большое смирение!

   – Видишь ли, у меня нет ни терпения, ни смирения, но у меня есть усидчивость. Я думаю, что, если у священника хватит просто честности сказать: я ничего не могу сделать, кроме того, чтобы прийти, сесть и ждать, что будет, – и то будет на пользу. Очень разрушительно для душевного состояния человека, если священник приходит, садится и смотрит на часы. Может быть, вы спешите, может быть, вам надо попасть еще куда-то, но тот, с кем вы сидите, должен чувствовать, что все то время, которое вы проведете с ним, вы думаете только и исключительно о нем. Следует научиться видеть человека и слышать его. И в течение всего разговора воспринимать не только слова, но и выражение глаз, лица и голоса. Мы, может быть, услышим очень мужественные слова, произнесенные со страхом в голосе. И мы должны быть в состоянии ответить на страх или на невысказанный вопрос, скрытый за словами, а не только на произнесенные слова. Смотря по тому, каковы отношения с данным человеком, можно действовать по-разному. Если вы близко знакомы, можно сказать: «Нет, будь правдив, не притворяйся. Давай говорить прямо: ты боишься – в чем дело?». Если вы знакомы не так близко или отношения не так глубоки, следует найти способ дать человеку понять, что мы понимаем его состояние, не раня его. У нас должно быть мужество и такт, которые позволят больному заговорить о своих страхах, потому что одна из самых тяжелых вещей для него – это лежать, замкнувшись в свое одиночество, которое создается тем, что он не решается высказаться. Многие, думая, что смертельно больны, боятся задать вопрос, потому что страшатся ответа. И первое посещение больного может стать началом правдивых отношений.
   Еще один момент отношений с больным (это затрагивает не столько священника, сколько все окружение человека, очень широко) – обычай навещать больных. Для больного такие посещения могут быть большим благодеянием, но могут оказаться сущим бедствием. Я знаю, Евангелие учит нас, что посещать больных – добродетельно. Но я знаю также, что применять евангельские советы и заповеди следует с большой рассудительностью, руководствуясь любовью; и очень часто любовь, которую мы вкладываем в свое посещение больного, можно было бы выразить куда лучше, предоставив ему возможность побыть в покое. Мне случалось болеть, и, чтобы не стать жертвой милосердия друзей, я вешал на дверь записку, которая многих задевала: «Вот случай из жизни святого Арсения Великого. Одна знатная женщина добралась из Константинополя в пустыню, чтобы посетить его, и сказала: “Отче, дай мне заповедь, которую я бы выполняла всю жизнь!”. Арсений ответил: “Вот тебе заповедь, и помни, что ты обещала никогда не нарушать ее: когда услышишь, что Арсений в одном месте, сразу удались в другое”».
   Кроме того, что порой именно любовь должна нас удержать от посещения тех, кто прекрасно и счастливо мог бы обойтись без наших утомительных, расслабляющих визитов, очень часто посетитель мог бы содействовать поправке больного, помогая ему быть собранным, серьезным, полностью владеть той силой жизни, которая в нем есть, помогая не быть рассеянным, опустошенным, не разбрасываться. Вы сами знаете, как опустошительны некоторые разговоры, как нас истощают иные посетители. Вот чему, я думаю, должны научиться и молодые, и немолодые священники, вот чему следует учить врачей, сестер, родственников. Одна из вещей, которая может погубить встречу или посещение больного, – это пустая болтовня, пустословие, потому что болтовней, словно ширмой, часто пользуется человек, чтобы защититься от необходимости быть серьезным, высказать свою тревогу, быть правдивым и истинным. Постоянное суесловие открывает этому большие возможности, и пациент становится все менее реальным, он все меньше в состоянии справляться с болезнью.

   – Как научиться этому трудному делу молодому священнику, еще не обогащенному ни жизненным, ни пастырским опытом?

   – Надо стать как музыкальная струна, которая сама не издаст звука, но, как только к ней прикоснется палец человека, она начинает звучать – петь или плакать. Этому должен научиться всякий человек, на этом основаны все человеческие отношения. Если врач так относится к больному, если священник так относится к пасомому – больному или не больному, – то создаются совершенно новые отношения.

   – Мы столько говорим о встрече священнослужителя с больным и еще ни слова не сказали о таинствах. Это, наверное, удивит того священнослужителя, который привык быть «требоисполнителем».

   – Я думаю, что одна из задач священника – сделать больного восприимчивым к таинству. Таинство не является магическим способом исцелить или очистить человека. Конечно, в таинстве есть объективная сила, объективная реальность, но человек может ее получить и схоронить. Отец Георгий Флоровский мне как-то сказал, что, когда мы крестим ребенка, мы словно вкладываем зернышко в глубины той почвы, которую он представляет. Но если зернышко не будет взращено, оно может так и лежать до конца жизни. И больной не обязательно открыт. Я больше скажу: часто больной замыкается, потому что боится (знаешь, существует множество нелепых предрассудков), что, если ты ему предложишь причаститься, это значит, что ты в нем видишь умирающего.
   Кажется, митрополит Платон (Левшин) написал, что не лишение таинств, а презрение к таинствам отнимает у человека благодать. С другой стороны, помнится, святой Иустин Философ говорит, что достаточно было бы причаститься один раз в жизни, потому что, как говорит апостол Павел, дары Божии неотъемлемы (Рим. 11: 29). Но нам приходится возвращаться к таинствам, потому что мы теряем в своих глубинах то, что там лежит, словно клад. И если нет возможности получить таинство, приобщиться к тем или другим таинствам, то мы можем, как Феофан Затворник говорит, в себя углубиться и приобщиться тому, что нам уже дано, что в нас уже лежит, как драгоценный плод.
   Поэтому не надо «пугать» человека: «Вот, я тебя причащу, потому что – кто знает – может быть, ты сегодня ночью умрешь» (ведь это так воспринимается больным человеком), – а надо его успокоить и постепенно довести до его сознания, как было бы замечательно для него, чтобы все его духовные силы собрались воедино вокруг Таинства причащения, причем не безусловно, а как результат очищения совести.
   Мне сейчас вспомнилась одна женщина, которую я напутствовал сорок лет тому назад. Она умирала и просила ее причастить. Я сказал, что она должна исповедоваться. Она исповедалась, и в конце я ее спросил: «А скажите, не остается ли у вас на кого-нибудь злоба? Есть ли кто-нибудь, кого вы не можете простить?». Она ответила: «Да. Я всем прощаю, всех люблю, но своему зятю я не прощу ни в этом мире, ни в будущем!». Я сказал: «В таком случае я вам ни разрешительной молитвы не дам, ни причащения». – «Как же я умру непричащенной? Я погибну!». Я ответил: «Да! Но вы уже погибли – от своих слов…». – «Я не могу так сразу простить…». – «Ну, тогда уходите из этой жизни непрощенной. Я сейчас уйду, вернусь через два часа. У вас впереди эти два часа для того, чтобы примириться – или не примириться. И просите Бога, чтобы за эти два часа вы не умерли». Я вернулся через два часа, и она мне сказала: «Знаете, когда вы ушли, я поняла, что со мной делается. Я вызвала зятя, он пришел, мы примирились». Я ей дал разрешительную молитву и причащение.
   Но нельзя рассчитывать, что причащение тебя исцелит автоматически. Мы знаем из собственной жизни: мы все, не «люди» вообще, а мы причащаемся – и разве можно сказать, что мы делаемся святыми? Мы ведь недостаточно изменяемся…
   И Таинство елеосвящения не направлено специально на исцеление тела. Если посмотреть на подготовку, видно, что человек должен сначала принести исповедь за всю жизнь. А исповедь всей жизни не означает, что вы принесете список всего, что случилось за прошедшие шестьдесят лет, – это означает, что вы проделаете целый путь, расчистите все, что было недолжного. Из молитв на елеосвящении ясно, что мы ожидаем исцеления души, которое, даст Бог, перельется и принесет исцеление и телу. Я думаю, что неверно прибегать к Таинству елеосвящения с единственной целью – получить телесное здравие, это не некое «клерикальное лечение», это – подлинное проявление пастырского попечения. В процессе подготовки человека, помогая ему обрести вновь цельность, целостность души и духа, мы, может быть, обнаружим, что он сможет сказать: я чувствую себя настолько преображенным, что мне уже не важно, жив я или умру, получу ли физическое исцеление или нет…

   – Священник приходит к незнакомому и порой не подготовленному человеку. Может быть, он крещен недавно или чисто формально. То есть в смысле церковном мы имеем «право доступа», но внутренней подготовки у него нет. Здесь как действовать?

   – Я думаю, что не надо священнику накидываться на больного хищным зверем и думать: вот, я теперь за него возьмусь и то или другое сделаю; надо, чтобы сначала установились нормальные человеческие отношения между священником и больным. И это возможно, если священник готов посидеть, расспросить больного о его жизни, поделиться своей жизнью и в рассказе о своей жизни, о своем опыте, о том, что он встречал, сказать нечто наводящее или помогающее. Я несколько раз, общаясь с умирающими, рассказывал им, как моя мать умирала, потому что это настолько мне близко, что человек, слушая меня, не мог думать, будто я сказки ему рассказываю для его пользы. И, делясь с человеком тем, что я сам пережил, я ему давал возможность и пережить нечто, чего он не переживал раньше, и понять что-то, и почувствовать, что он может об этих вещах говорить. Очень часто человек тяжело больной или знающий, что над ним смерть висит, боялся об этом говорить, словно опасаясь, что навлечет на себя смерть, если начнет о ней говорить вслух.
   Помню, я навещал очень испуганного человека, который противился всякой попытке установить простое, прямое общение. Тогда я прибегнул к такому приему – я сказал: «Как замечательно, что вам не грозит смерть или серьезное заболевание». И по ходу разговора стал рассказывать о том, как умирала моя мать. У женщины, с которой я сидел, был рак, как и у моей матери. Мы долго говорили обо всем, что составляло наши с матерью переживания, и в конце концов эта женщина спросила: «Как вы думаете, я сумела бы встретить смерть так же, как ваша мать?». И тут мы смогли заговорить о ней самой, а не о моей матери.
   Очень важный момент: надо ли предупреждать больного о грядущей смерти? Во-первых, надо, чтобы сказал очень близкий человек, а не просто сестра милосердия, доктор или кто попало – по должности. И во-вторых, надо, чтобы тот, кто это скажет, не уходил сразу. Легче всего сказать и бежать. А человек, которому нанесли этот страшный удар, – потому что редко кто ждет смерти, как ее ждал апостол Павел, ждут святые, – остается лицом к лицу со смертным приговором, а сестра милосердия будет подольше возиться с чаем, чтобы вернуться только тогда, когда будет немножко легче. Вот этого никогда никто не смей делать! В таких случаях надо, как я сказал, сесть и побыть с человеком и только тогда уйти, когда что-то развязалось внутренне. Когда скорбь стала общая, когда любовь победила, когда надежда на какой-то срок времени в руках, – тогда можно уйти. Но к этому надо возвращаться.
   Так что один человек другому может помочь. Конечно, так не всегда бывает. Во-первых, надо уметь сказать, во-вторых, надо уметь побыть, в-третьих, надо, чтобы человек, кому ты это скажешь, был готов к тому, что ты говоришь. Не всякому можно бросить в лицо смертный приговор. Иногда, зная это, приходится, не прибегая ко лжи, постепенно готовить человека к тому, что физическая смерть придет, но – «разве наши отношения могут умереть?» – и только тогда сообщить больному, что смерть действительно идет, когда он подготовлен.
   Часто бывает, что больной давно уже догадался умом или в своем теле знает с совершенной уверенностью о грядущей смерти, а родные лгут: «Ах, как ты сегодня хорошо выглядишь!» – или: «У тебя голос сейчас совершенно иной!» – и так далее. А выйдут за дверь – и плачут. А больной отлично все это чувствует, потому что мы совершенно иным голосом говорим правду или лжем сознательно. В такой лжи есть преувеличение, есть какая-то особенная напряженность радости, и человек понимает, что все это сплошная ложь.
   Поэтому когда человек тебе говорит: «Я чувствую, что умираю», – можно ему ответить: «Знаешь, мы все под Богом ходим. Сейчас – нет, ты не умираешь, но, возможно, впереди смерть…». Или еще что-нибудь иное сказать, в зависимости от того, с кем ты говоришь. Но мне кажется, страшно важно не замкнуть человека в абсолютное отчаяние одиночества. Если окружающие все время будут говорить больному, что перед ним только жизнь, десятки лет впереди, в то время как сам он чувствует, что жизнь течет из него, как из раны течет кровь, – он не может докричаться до другого человека, который отказывается слышать, и остается замурованность. Больной как бы замурован один в тюремной клети, ему некуда уйти, ему остается только смотреть на грядущую смерть и на все, что в его прошлом является мучительным злом или чем-то недоделанным.
   А у священника своя роль. Необязательно, я бы даже сказал, лучше, чтобы не он сообщал больному о смерти (разве что больной – его личный друг, но тогда это в другом плане происходит). Иначе больной в священнике всегда будет видеть профессионала, то есть человека, который пришел ради того, чтобы выполнить какую-то задачу. А нужно, чтобы сказал о смерти самый близкий человек, необязательно тот или другой, а именно самый близкий. Это может быть друг, это может быть жена, это может быть брат, сын, дочь, кто угодно – тот, кто самый близкий и кто останется, кто будет при больном все время.
   Я помню ужасный случай. Близкий мне человек умирал, мне не сказали ни о его болезни, ни о том, что грядет смерть. Меня вызвали, когда он был уже без сознания. «Отец Антоний, ты можешь причастить Мишу?». – «Нет, не могу больше причастить: он глотать уже не может. Почему вы меня не позвали раньше?!». – «Мы побоялись. Понимаешь, на тебе черная ряса». А мы были друзьями двадцать лет, он меня видел в черной рясе сколько угодно, и он меня не боялся… И человек ушел, потому что его «пожалели». А он давно знал, конечно, что умирает, потому что это состояние приходит не в одно мгновение.

   – Мы говорили о том, как действовать священнику при постепенном умирании человека. Но ему придется иметь дело и с экстремальными ситуациями. Умирает человек неподготовленный, но нуждающийся в поддержке как никогда прежде…
   – Большей частью самая страшная для умирающего мысль – та, что он отходит, умирает одиноко. То есть: он был частью общества, семьи, жизни, а теперь вдруг настала смерть, и ему никто не может помочь. И мне кажется, что очень важно священнику (а если священника нет, то любому человеку, даже неверующему) подойти и дать умирающему почувствовать, что он не один. Когда человек в таком состоянии, то священник или близкий друг должен считать, что этот человек – единственный на свете, и ему отдать все внимание и все время. И тут я хочу дать пример.
   В начале войны я был хирургом в полевом госпитале, и в моем отделении умирал молодой солдат. Я его, конечно, посещал днем, а в какой-то вечер подошел, взглянул на него, и мне стало ясно, что он не жилец. Я его спросил: «Ну, как ты себя чувствуешь?». Он на меня взглянул глубоко, спокойно (он был крестьянин, поэтому в нем была такая тишина полей, тишина лесов, тишина неспешной жизни) и сказал: «Я сегодня ночью умру». Я ответил: «Да, сегодня ты умрешь. Тебе страшно?». – «Умирать мне не страшно, но мне так жалко, что я умру совершенно один. Умирал бы я дома – при мне были бы и жена, и мать, и дети, и соседи, а здесь никого нет». Я говорю: «Нет, неправда – я с тобой посижу». – «Ты не можешь просидеть со мной целую ночь». – «Отлично могу!». Он подумал, сказал еще: «Знаешь, даже если ты будешь здесь сидеть, пока мы разговариваем, я буду сознавать твое присутствие, а в какой-то момент я тебя потеряю и уйду в это страшное одиночество в момент, когда страшнее всего – умирать». Я ответил: «Нет, не так. Я с тобой рядом сяду. Сначала мы будем разговаривать, ты мне будешь рассказывать о своей деревне, дашь мне адрес своей жены. Я ей напишу, когда ты умрешь, если случится, навещу после войны. А потом ты начнешь слабеть, и тебе будет уже невозможно говорить, но ты сможешь на меня смотреть. К тому времени я тебя за руку возьму. Ты сначала будешь открывать глаза и видеть меня, потом закроешь глаза и уже меня видеть не сможешь, уже не будет сил открывать их, но ты будешь чувствовать мою руку в своей руке или свою руку в моей. Постепенно ты будешь удаляться, и я это буду чувствовать, и периодически буду пожимать твою руку, чтобы ты чувствовал, что я не ушел, я здесь. В какой-то момент ты на мое пожатие руки ответить не сможешь, потому что тебя здесь уже не будет. Твоя рука меня отпустит, я буду знать, что ты скончался. Но ты будешь знать, что до последней минуты не был один». И так и случилось.
   Это один из целого ряда примеров. Я сидел, как правило, с каждым умирающим в нашей больнице, не только своего отделения, но и других отделений, и каждый раз повторялась пусть не та же картина, но то же взаимное отношение: нет, ты не один.
   Другое, что я хотел сказать: человек как будто теряет сознание задолго до того, как умирает. И никогда не должны ни врач, ни сестра милосердия, никто вокруг него думать, будто потому, что он не может с ними общаться, он не воспринимает того, что вокруг происходит. Когда я был студентом первого курса медицинского факультета и впервые работал в больнице, там, помню, умирал русский казак. На обходе старший врач остановился у его постели и сказал: «Ну, его и осматривать не стоит, он уже ушел», – и прошел дальше. Этот человек очнулся. Мы с ним говорили по-русски, поэтому он меня знал, и он мне сказал: «Знаешь, когда ты врачом будешь, никогда при умирающем не говори, что не стоит на него обращать внимания, потому что он-то тебя слышит, если даже ты не можешь его как-то воспринимать».
   У меня был другой случай, тоже во время войны. Попал в больницу раненый немец. Там был молодой протестантский пастор, который, пока тот еще мог воспринимать слово и разговор, читал ему вслух отрывки из Евангелия, с ним молился. Как-то этот молодой пастор вышел из его комнаты в слезах, наткнулся на меня и говорит: «Какой ужас! Этот человек умирает, я больше ничего для него не могу сделать». – «Почему?» – «У нас прекратился разговор, он потерял сознание». Я ему, выразившись очень резко, сказал: «Знаешь что, садись рядом с ним и читай вслух Евангелие на его родном немецком языке, начиная с воскрешения Лазаря». И этот молодой пастор в течение трех суток проводил целые дни и часть ночи при нем, то читал, то молчал и так прочел ему все четыре Евангелия. В какой-то момент этот умирающий открыл глаза и сказал: «Спасибо, что вы читали. Я отозваться не мог, но каждое слово до меня дошло, и я вошел в новую жизнь».
   Это опять-таки священник должен знать. Причем делать это должен необязательно священник, это может делать кто угодно, способный уделить свое время тому человеку, у которого времени очень мало.

   – В случае с солдатом ты еще не был священником. Как бы ты действовал, если бы уже был священником? Изменилось ли бы твое отношение и действия?

   – Нет, я сделал бы то же самое. Он во мне не нуждался как в священнике, потому что он был католик, и там был местный католический священник, навещавший раненых, поэтому пастырской ответственности у меня не было.
   Если бы случилось, что он умирал на поле битвы или в таком положении, где до священника его вероисповедания не добраться, я бы его спросил: «А ты верующий?». Если да, то я ему предложил бы молиться вместе. Если нет, я ему сказал бы: «Знаешь, в течение всей нашей теперешней встречи я буду молиться тому Богу, в Которого я верю». Вот и все.
   Если бы он меня попросил его причастить и не было бы возможности ему причаститься в своей церкви, я думаю, что умирающего я причастил бы. У меня был спор с одним священником Греческой церкви, который мне сказал: «В таком случае вы не православный, вы еретик. Как вы смеете давать Святое Причастие неправославному человеку, не заставив его отречься от его прежней веры?!». Я согласен, что это очень важный вопрос, но, думаю, нельзя пользоваться тем, что человек при смерти, чтобы заставить его отречься от той веры, которая вдохновляла его всю жизнь, которая ему дала Христа. И с другой стороны, если человек с готовностью, с полной открытостью сердца скажет: «Да, я верю, что причащением Святых Таин ко мне приходит Спаситель Христос, что через Святые Таины в меня вливается Божественная жизнь», – я не усомнился бы его причастить. Богословски я могу быть прав или не прав, но опыт пяти лет на войне мне показал, что перед лицом реальной смерти стираются многие границы: лицом к лицу со смертью человек вырастает в такую меру, какой он не знал раньше. Я не говорю, что он делается героем, я только говорю, что лишь перед лицом смерти человек может познать свое человеческое достоинство и величие. Отцы Церкви говорили: «Имей память смертную». Это не значило, как многие сейчас понимают: «Всю жизнь думай, что за плечами смерть, – как страшно!». Отцы говорили о другом: о том, что если ты не живешь всем своим существом, всей душой, всем мужеством своим, с готовностью даже умереть, то ты живешь только полужизнью. Французский писатель Рабле раз написал приятелю: «Я готов стоять за свои убеждения до виселицы – исключительно». Это значит, что он не готов был стоять за них.

   – Мы дошли до очень важного момента. Я спрашивал насчет действий священника: как быть, если нельзя употреблять слова. Но все-таки молитва – не простое слово. Как можно с таким человеком молиться, если нет запасных Святых Даров? Как лучше всего молиться – простыми молитвами, экспромтом, чтобы как-то яснее было тому, кто умирает и, может быть, приходит уже в совершенно бессознательное состояние?

   – Я думаю, что надо молиться из глубин своего сердца, то есть со всей возможной правдивостью, так, чтобы молитва, с одной стороны, была как бы предношением этого человека перед лицом Божиим, с другой стороны – могла дать форму тем чувствам, которые этот человек неминуемо испытывает.
   Я когда-то видел фотографию доктора Швейцера, который был миссионером и врачом в Африке, и картина меня захватила. Он стоит с очень значительным лицом, и перед ним маленькая негритянка держит на руках и поднимает к нему малюсенького ребенка. Она ничего не говорит, но она смотрит ему в глаза так, будто говорит: «Мой ребенок страдает, мой ребенок может умереть, а ты – все знаешь, ты можешь его спасти. Я тебе его отдаю, возьми его и верни мне здоровеньким!». Мне кажется, что этот образ, эта картина говорит о том, что называют заступнической молитвой. Такая молитва заключается не в том, чтобы Богу твердить: «Сделай, сделай, сделай… сделай…», – а в том, чтобы в свое сердце взять этого человека, и стоять перед Богом, и его держать перед Господом, и говорить: «Господи, я Тебе его вручаю, без условий, без ограничений, со всей (пусть малой) верой, какая во мне есть, ради Твоей любви к нему и ради того, что Ты можешь над ним совершить то, что ему нужно».
   Это первое, что мы должны сделать в таком случае, о котором ты говоришь. Умирает человек (потому ли, что на него наехала машина, или потому что его из пулемета ранило насмерть) – ты его первым делом должен взять, принять в себя, не защищаясь против его страхов, его боли, его непонимания, и держать перед лицом Божиим. А второе: ты можешь помочь ему уже лично, если будешь молиться такими словами, которые для него что-то открывают. Если ты возьмешь молитвенник или служебник и будешь вычитывать канон на исход души на славянском языке, это не дойдет до человека. А если ты просто будешь как бы говорить с Богом… Например: «Господи, вот мы оба перед Тобой. Мы оба стоим перед лицом смерти (в случае войны совершенно ясно, что не только раненый, но и здоровый стоит перед лицом смерти). Вот умирает человек, которого Ты создал, которого Ты вызвал из небытия по Своей любви, Ты в него поверил, Ты вручил ему жизнь, а теперь Ты ему даешь эту жизнь завершить подвигом отдачи этой жизни за ближних своих, за друзей, за Родину…». Я не хочу сказать, что надо молиться точно такими словами, – но в таком настроении. И затем, если ты успел перемолвиться несколькими словами с раненым или умирающим и как-то почуять, насколько он верит, во что он верит, в зависимости от этого его веру как бы выразить с большей силой, чем он может в данную минуту это сделать.

   – А если веры нет?

   – Если веры нет, ты можешь сказать: «Ты не веришь, а я верю. Я буду с моим Богом говорить, а ты послушай, как мы друг с другом разговариваем». И если это сделать, то часто бывает, что до человека доходит. Я не могу логически это объяснить. Очень редко бывает, чтобы умирающий пожал плечами и сказал: «Уходите со своим Богом!». Поэтому я уверен, что молиться надо, но так, чтобы молитва не была человеку оскорблением. Если он скажет: «Только не говорите мне о Боге!» – молчи. У тебя есть сердце, у тебя есть ум, ты можешь предстоять перед Богом и держать этого человека перед Богом. А навязывать Бога в смертный час человеку, когда тот от Бога отрекается сознательно, просто жестоко. И раньше чем дойти до Бога, мы непременно должны показать наше человеческое сострадание, близость, показать, что мы родные ему, что он нам родной.

   – Мимоходом у меня возникла мысль по поводу славянского языка. Человек лежит на смертном одре и постепенно тихо уходит. Как насчет славянского языка и сложных молитв в таком случае? Они не доходят, может быть?

   – Я думаю, что, если просто взять молитвослов и читать готовые молитвы, это не дойдет. Но думаю, что не беззаконно эти тексты читать, во-первых, заменяя непонятные слова понятными, русскими, во-вторых, прибавляя нечто или убавляя в зависимости от того, кто этот человек, что ты о нем знаешь, – с тем чтобы молитвенные слова стали молитвой, относящейся лично к этому человеку. Потому что все наши службы рассчитаны на всех возможных людей на свете, но ни один человек не представляет собой этого «всевозможного» человека. Поэтому иногда проще изменить некоторые слова, чтобы они были понятны, – это раз, а во-вторых, выбирать те молитвы, которые для этого человека могут иметь смысл. Ведь речь идет не о том, чтобы совершить над ним определенный обряд, речь идет о том, чтобы до него дошла церковная молитва, церковная вера, человеческое тепло и любовь, окутанность церковной молитвой. И иногда, если придерживаться просто написанного текста, человек его не может услышать из-за языка, из-за мыслей, которые там есть. Поэтому можно сказать несколько слов из этой молитвы, а потом своими словами их развить. И это не грех, это не неправда. Я помню письмо Феофана Затворника, где он говорит, что мы должны учиться из молитв святых тем чувствам и мыслям, которые в них заключены. Каждая молитва святого говорит нам о том, как он себе представляет Бога, и какое общение у него с Богом было, как он себя видел по отношению к Богу и к собственной совести, какое место он занимал по отношению ко всему сотворенному миру. Все это можно узнать из молитв, и постепенно эти молитвы делаются твоими. Но с другой стороны, когда ты ими молишься, ты должен вложить в них свой личный опыт Бога, сознание себя самого, личное сознание своего положения в мироздании.
   В каком-то отношении можно так сказать: употребляя молитвы святых, мы находимся в положении человека, который прислушивается к музыке великих композиторов. Он воспринимает через музыку только то, на что сам способен, то есть у него дрожат в душе те струны, которые уже способны отозваться на многосложность данной музыки. Но по мере того как он прислушивается чаще и чаще, его душа делается более чуткой, и в какой-то момент ему не нужна будет музыка, потому что он сможет перейти из звука в молчание или потому что он воспримет начальные звуки и потом их остановит для того, чтобы ими жить дальше. И Феофан Затворник говорит, что цель употребления молитв святых в том, чтобы потом быть в состоянии переходить не от слова к слову, а от чувства к чувству. Взглянешь на слова – и эти чувства родились в тебе, и ты потом умел бы их своими словами выражать Богу, но на основании тех глубоких, истинных, подлинных чувств, которые святой тебе подсказал.
   Это то, что я делаю, например, когда у нас бывают здесь говения. Я провожу одну беседу, потом у нас часовое молчание, потом вторая беседа, другое молчание и затем общая исповедь. На общей исповеди я беру покаянный канон, вычитываю несколько строчек и потом на основании того, что я читал, перед Богом произношу свою исповедь. И потом перехожу к следующим строчкам. И так далее.
   И я думаю, что то же самое может происходить, когда молишься над умирающим или над больным. Читаешь несколько строчек или несколько слов, они в тебе вдруг рождают живое чувство, которое ты можешь выразить по отношению к этому больному или умирающему, потому что до тебя «дошло». Знаешь, есть восточное присловье, что, если человек стреляет из лука, он никогда не попадет в мишень, если стрела не пробьет одновременно его сердце. И я думаю, что это очень верное слово. Если то, что ты говоришь, тебя не пробивает, то, конечно, оно ни до кого не дойдет. Это относится и к проповеди, и к вычитыванию молитв, к исповеди и к любому нормальному человеческому общению.

   – Ты упомянул исповедь. Мы об этом еще не говорили. Человек умирает. Многие даже нецерковные люди нуждаются в таком исповедальном моменте. Как помочь в этом? Как человека подвести к этому моменту, если он не знает, какими словами пользоваться, если он просто не привык к исповеди?

   – Я думаю, что когда времени мало, то нельзя пускаться в полную катехизацию умирающего или больного. Поэтому вопрос стоит так: «Ты сейчас войдешь в вечность. Хочешь ли ты войти в вечность со всем грузом, который ты собрал за свою жизнь? Есть ли такие вещи в твоей жизни – поступки, слова, мысли, – которые ты хотел бы оставить на земле, чтобы они здесь превратились в прах и пыль? Есть ли в твоей жизни такие поступки, такие моменты, которые недостойны тебя самого?».
   Это – минимум. Можно прибавить в зависимости от того, кто этот человек: «Есть ли такие вещи, которые тебя заставляют стыдиться перед Богом и думать: как я перед Ним встану, когда я к Нему так в течение жизни отнесся? Так вот, раньше, чем ты уйдешь в вечность, сними с себя эту тяжесть. Скажи: от таких-то и таких-то моих поступков я отрекаюсь, такие-то слова я сейчас не хотел бы произнести, если бы я мог их стереть с доски моей памяти, я бы это сделал. По отношению к Богу – я все время на Него ссылался – и все время Его обманывал, унижал, оказывался Ему неверным. По отношению к людям – я знал, как Бог любит людей, а я относился к ним, будто Бог ни при чем, будто я – бог…». Все это человек может выразить в нескольких словах, и, если не может говорить вслух, он может внутренне сказать Богу: «От всего того, в чем я оказался недостойным ни своего человечества, ни себя, ни родных, ни Тебя, ни людей, которые меня любили, – от всего этого я отрекаюсь, прости!». Это может занять одно мгновение, потому что немного времени нужно, чтобы стряхнуть все это.

   – Если такого человека можно причащать, видимо, можно и разрешительную молитву дать вкратце?

   – Да, можно помолиться о том, чтобы Господь простил этому человеку все его прегрешения. Формулы бывают разные. Бывает формула, которую мы употребляем: «И аз, недостойный иерей такой-то, властию мне данной прощаю и разрешаю тебя от грехов твоих». Есть просительная формула, которую употребляет Греческая церковь: «Господи, прости ему все его прегрешения». Есть древняя формула, где говорится: «Прости, Господи, все грехи, в которых он искренне покаялся». При смерти я бы не употреблял эту последнюю формулу, потому что она может показаться слишком страшной человеку, но я помолился бы: «Господи, Ты Свою жизнь отдал для того, чтобы спасти этого человека, – спаси!».

   – Как должен священнослужитель помочь близким умирающего, которые, может быть, не вполне церковные люди?

   – Я думаю, что надо подарить им как можно больше своего времени. Нельзя прийти «профессионально», с ними поговорить и уйти. Надо прийти и с ними побыть, и дать им возможность просто говорить на житейские темы (часто, когда у человека перед глазами страх, ему хочется поговорить о пустяках). А постепенно ты сможешь обратиться к основной теме: да, жизнь течет, жизнь продолжается, а в сердцевине жизни происходит что-то очень серьезное, – и происходит это и с вами, и с дорогим вам человеком, который умирает… И говорить надо в первую очередь о том, что любовь не может быть побеждена смертью, чтобы никогда никто не смел говорить «мы друг друга любили», а только «мы друг друга любим во веки веков». Я это говорил несколько раз на похоронах: не говорите «мы любили», говорите «мы любим друг друга», потому что человек уходит в вечность, содержание которой – любовь, и ничто другое. И вы можете врасти в эту вечность тем, чтобы в вас любовь не только не умирала, но углублялась, утончалась, делалась более светлой. А для того чтобы это случилось, подумайте: что вас от этого человека отделяет, что в течение многих (или немногих) лет, которые вы провели вместе, являлось как бы тенью в этой любви. И спешите разрешить все существующие проблемы: трудности характера, неприятности, озлобление, раздражение, мало ли что бывает между людьми в течение жизни, бывают и очень серьезные проблемы. И продумайте, что у вас на совести (или у него, у нее может быть на совести), что между вами стоит преградой к тому, чтобы любовь ликующе текла между вами. И эти проблемы разрешайте не каким-то «деловым» образом, не приходите со словами: «Теперь давай продумаем наше прошлое с тем, чтобы наше настоящее стало чисто и светло», а постепенно, разрешая одну проблему за другой.
   Можно сказать: «Я так жалею о том, как я с тобой говорил на этих днях». Или: «Я так жалею, что когда-то мы друг друга не поняли и это нас разъединило». Мало ли что можно сказать – я даю только жалкие примеры. И так постепенно можно очистить в себе и в другом человеке всю область потемок, или несовершенства в любви, или его страха. Страха: «А вдруг меня в конечном итоге недолюбят, и мне придется умирать одному, именно в сознании, что я один, они со мной не идут в вечность». Об этом можно говорить с очень простыми людьми. Может быть, разными языками, но на их языке, потому что язык любви, привязанности, света, тьмы понятен каждому человеку. И так можно постепенно готовить окружающих к тому, что смерть – не последнее слово: если вы сумеете любить до конца, то ваша любовь не умрет.
   И еще можно говорить о том, что будет дальше. Меня очень поражает на похоронах или на панихидах (я всегда об этом говорю перед службой или во время нее): вот, мы собрались здесь. Что нас привело стоять вместе у этого гроба или у панихидного столика? Любовь. Любовь, которая не умерла со смертью любимого человека…

   – Разлука с человеком всегда более приемлема, когда к ней ведет длинная болезнь или старость. Но когда умирает молодой человек или младенец – как тогда можно поддержать родителей, как помочь пережить первоначальный шок?

   – Я думаю, как во всех случаях болезни или смерти, первым делом – утешать состраданием и не стараться убедить людей, будто «все это хорошо», – все это очень болезненно, и очень трагично, и очень мучительно, – и с ними этот путь проходить. Человеку нужно, чтобы ты с ним был в его горе, на дне этого горя, и не убеждал его, что горя нет или что он не прав горюя. И надо дать время благодати и внутреннему опыту человека что-то сделать. Не надо утешать человека пустыми словами. Я помню, как к одной нашей прихожанке, у которой умер ребенок, пришел молодой священник и сказал: «Я так понимаю ваше горе!». Она, человек правдивый и резкий, обернулась к нему и сказала: «Не лгите! Вы никогда не были матерью и никогда не теряли ребенка – вы ничего не понимаете в моем горе!». И он остановился и сказал: «Спасибо вам за это». Вот эту ошибку никто не смей делать! Чужого горя никто понять не может, дай Бог свое горе понять, как-то уловить, овладеть им.
   Сказать можно, например: «Подумайте о том, что это молодое существо умерло в полном расцвете всех сил души, ума, в полной чистоте. Этот человек как бы вспорхнул в вечность, и теперь у вас предстатель, Ангел Хранитель перед Богом, который покрывает вас своей молитвой, к которому вы можете обратиться как бы с разговором и с радостью о том, что когда-то будет встреча». Конечно, нет смысла это рассказывать человеку, который только что потерял ребенка, – это звучит жестоко, но со временем можно поговорить и о том, что, может быть, смерть спасла этого ребенка от чего-то более страшного, чем разлука с временной жизнью. Невозможно дать сейчас достаточно примеров по количеству людей и типам обстоятельств.

   – Когда скончался Лазарь, Иисус плакал. Как относиться вообще к слезам, когда утешаешь людей?

   – Слезы – дар Божий. Никогда не надо мешать им течь. В этом рассказе (Ин. 11: 1–44) Спаситель плакал о том, что Лазарь должен был умереть, потому что мир во зле лежит и всякий человек смертен из-за того, что грех владеет миром. Христос тут плакал, я думаю, о Своем друге Лазаре и в более широком смысле – об этом ужасе: Бог дал всей твари вечную жизнь, а человек грехом ввел смерть, и вот светлый юноша Лазарь должен умереть, потому что когда-то грех вошел в мир… Так что люди имеют право плакать над тем, что смерть скосила любимого, плакать о том, что они остались сиротами. И никто не смей им мешать плакать, это их право. Но между слезами и истерикой или плачем без веры есть громадная разница.

   – Есть тоже опасность, что человек, горюя, начинает любоваться: мол, он так любил усопшего, что продолжает месяцами, годами даже, плакать и горевать…

   – Я думаю, что, с одной стороны, абсолютно справедливо, чтобы человек до конца своей жизни плакал о разлуке, о том, что больше нет возможности обнять любимого, слышать его голос, видеть его взор, поделиться с ним тем, что на душе самого светлого или мучительного. В этом смысле через всю жизнь можно пронести скорбь, но не истерическую, не бунтующую скорбь, а тихую, углубленную скорбь: да, было бы так дивно, если можно было бы продолжать старые отношения, старую дружбу, старое общение (которое никогда не умирает в моей душе – сказал бы этот человек).
   Но с другой стороны, человек не должен как бы искусственно подогревать в себе скорбь и драматическое чувство о смерти другого, считая, будто их отсутствие доказывает, что он не любил. Скорбь должна как бы перелиться в другое: в любовь, которая не кончается, в сознание: я тоже иду по этому пути, мне тоже придет время умирать, и какая тогда будет радость встречи! Тогда скорбь просветляется.

   – Человек умирает, и ему страшно по явным причинам. Но и священнику, особенно молодому, может быть страшно. Как ему с собой справиться, чем укрепиться?

   – Он должен тогда все свое внимание, через возбуждение в себе сострадания и понимания, обратить к этому человеку. Если за него болеть душой, если его жалеть, если думать: «У меня нет слов, нет знаний, но у меня есть ласка, у меня есть тепло, я этим могу поделиться», если не искать умных формулировок, не искать каких-нибудь доводов, а просто пожалеть и приласкать – все сделано. Надо иметь одно правило через всю жизнь: что единственный миг, которым ты обладаешь, – теперешний миг. Ты никогда не можешь рассчитывать на то, что через мгновение успеешь еще что-нибудь сделать. Священник, опытный или неопытный, должен знать: он сейчас стоит в вечности, в которой время не течет, но время течет на земле, и поэтому он может стать и, не считаясь с течением времени, делать то, что нужно. Иногда можно сказать одно-единственное слово – и человека спасти, иногда можно сказать целую речь – и до человека не дойдет.
   С собой священнику некогда справляться. Если он заглядится на себя, то ему некогда заботиться о другом. Поэтому в момент, когда происходит трагедия, он должен просто сказать: о себе я буду думать позже, я буду разбирать свои переживания, когда я уже не буду нужен этому человеку.
   Я могу дать пример из другой области. Когда хирург оперирует больного, раненого, ему некогда думать о себе, он должен забыть про себя и всецело уйти в свою работу. Причем «забыть про себя» означает, что сейчас идет обстрел, а он в состоянии сказать: убьют меня или не убьют – мне до этого никакого дела нет, я занят этим человеком… Надо себя так прошколить. Конечно, это не всегда и не в каждый момент удается. Есть моменты, когда ты себя вспомнишь, но тогда можно сказать: «Отойди вон, ты мне мешаешь делом заниматься!». И этому надо научиться. Молодой хирург тоже в таком положении.

   – Со смертью умирающего кончаются обязанности священника. Я говорю «обязанности», как будто это должность какая-то, но он может и дальше действовать. Во-первых, поминать покойника, если запомнит его имя, на службах и вообще в молитвах. Но если есть родственники, близкие, он может и должен их посещать и успокаивать. Какие тут советы?

   – Во-первых, он никогда не должен ставить себя в положение учителя. Не надо делать вид, будто потому, что ты священник, ты понимаешь то, чего никогда сам не испытывал. Это раз. Второе: у тебя должно быть собственное отношение к смерти. И это одна из задач нашей христианской жизни: привыкнуть к мысли о смерти, знать, что она есть, знать, как ты к ней относишься. Скажем, апостол Павел говорил, что ждет свою смерть, потому что только через смерть он соединится со Христом без телесных, вещественных преград. И тут же он прибавляет: однако для вас нужнее, чтобы я остался в живых, поэтому я буду дальше жить (см. Флп. 1: 21–25). Вот предел. Если бы мы действительно мечтали о живой встрече с Богом, не о встрече через веру, через мгновенные переживания, а о постоянном приобщении Ему, то мы могли бы мечтать о смерти, жаждать смерти и одновременно быть готовыми не умирать – ради Христа.

   – А как можно такое отношение передать?

   – Видишь ли, для того, чтобы передать что-то, надо в себе это носить. Я потому настаиваю на этой стороне, что критерий того, христиане мы или нет, – наше отношение к собственной смерти, к смерти дорогих нам людей. Если мы созрели в какой-то мере или если мы в процессе созревания, можно человеку сказать: «Да, это страшная утрата, но он ушел от вас к Богу, Который его так полюбил, что вызвал его из небытия, а теперь призвал к Себе, чтобы он был с Богом неразлучно. И если вы хотите, чтобы смерть вашего родного не была разлукой, то вы должны перенестись молитвой, духом, опытом в область Божию. Он вам показал путь, по которому вам надо идти. Если вы хотите с ним быть, вы должны быть там, где он есть, то есть с Богом» (конечно, я не говорю, что надо в таких резких словах выражать эту мысль).
   И с другой стороны, очень помогает потерявшим родного наша панихида. В ней содержатся самые разные моменты. Святитель Феофан Затворник начал одно отпевание словами: «Братья и сестры, давайте плакать, потому что ушел от нас любимый человек, но давайте плакать как верующие». Мы плачем над усопшим, потому что человек не призван к тому, чтобы умереть, – человек призван к вечной жизни. Смерть вошла в жизнь через человеческое отпадение от Бога, поэтому смерть как таковая – трагедия. С другой стороны, она – освобождение. Если бы надо было жить, никогда не умирая, в той ограниченности земной жизни, которую мы знаем, был бы неизбывный кошмар. Поэтому, скажем, в отпевании повторяются слова псалма: Блажен путь, которым идешь сегодня, душа, ибо тебе приготовлено место упокоения… Эти слова обращены от имени Церкви к усопшему, но и к тем, кто их слышит. И есть целый ряд мест в службе, где усопший как бы говорит: Не рыдайте обо мне.

О пастырской практике
(Из ответов на вопросы)

   – Должен ли духовник интересоваться личной жизнью прихожанина, знать его по имени и хоть раз в году бывать у него дома?

   – В идеале, конечно, священник должен был бы знать каждого своего прихожанина. Вы помните, что говорится в Евангелии от Иоанна: пастырь своих овец зовет по имени, он каждую овцу знает. Мы должны по возможности знать как можно большее число наших прихожан, не только их имена, но знать их обстоятельства, и посещать их, в пределах и закона, и своих физических возможностей. Разумеется, в очень большом приходе при небольшом числе священников это невозможно, приходится выбирать тех людей, которые больше всего в этом посещении нуждаются, но в идеале, конечно, это должно бы быть так.

   – Может ли пастырь предъявлять требования (и какие именно) слегка ненормальному человеку, учитывая его душевное состояние?

   – Священник не всегда может быть профессиональным психиатром, но священник должен по крайней мере достаточно интересоваться тем, что происходит с людьми вокруг него, чтобы иметь какие-то познания о том, как проявляется душевная болезнь. Когда душевнобольной человек оказывается и верующим, его душевное состояние отбрасывает тень на все, в том числе на его жизнь в Церкви. И очень важно, чтобы священник был в состоянии различить, где болезнь, а где подлинный мистический опыт.
   Причина, почему душевную и духовную область смешивают, в следующем. Для того чтобы говорить с другими о духовном опыте, нам приходится пользоваться словами, относящимися к внедуховной области. Когда мы хотим говорить о Божественной любви, нам приходится говорить о любви человеческой. Когда мы хотим описать отношение святого к Богу, мы употребляем такие слова, как «страх», – и это обманчиво, потому что этим же словом мы обозначаем нечто совершенно отличное от того благоговейного поклонения, какое свойственно святому. Это указывает нам, почему область психики почти всегда, за исключением великих святых, дает нам искаженную картину, как бы карикатуру того, что происходит в душе.
   Я думаю, что, говоря схематично, можно разделить эти состояния на два типа. Те, в которых есть наигранность, ложь, неправда, являются определенной помехой. Другие являются, так сказать, «структурным» недостатком: глупый человек, или нечуткий, или человек с изъяном, у которого чего-то не хватает, – как на инструменте может быть три струны вместо пяти, но эти три есть и не испорчены всем остальным.
   У меня сейчас в мысли конкретный человек, моя прихожанка: она определенно с трещиной; но помимо трещины она обнаружила, что делается страшно интересной для других (во всяком случае, вначале), когда проявляет свою какую-то тронутость. Она ее проявляла по малости, и люди как-то переживали: «Ах, бедная В.!». Потом она стала ее проявлять так живописно, что это стало невыносимо, до дня, когда мне все сказали: «Она совершенно сошла с ума!». Я решил: я тебе покажу «сошла с ума» – и взял ее в оборот: перья полетели! Я ее потряс, говорю: «Вот что, В., я вам скажу: вы или комедиантка, или хулиганка, или сумасшедшая. Если вы сумасшедшая, в следующий раз, когда вы выкинете что-нибудь, я вызову санитарную карету, а если вы хулиганка или комедиантка, мы вызовем полицию, – так вот, вы мне скажите: которую вызывать? Я буду знать…» После чего она перестала быть сумасшедшей. Казалось, это непреодолимо, она ничего не может поделать, – а вот, оказалось, может. Потому что кроме того, что у нее действительно есть где-то трещина (что неудивительно: у нее прошлое такое жуткое, трудное), она еще ее эксплуатировала, пускала в ход, потому что с этого можно было барыш получить, интересность, – до момента, когда она обнаружила, что «быть интересной» может кончиться плохо. Тогда вдруг все сошло. Иногда она снова делается «интересной», но теперь ее гораздо проще утихомирить. Так вот: в ней есть нечто непоправимое, с чем надо считаться, причем с большим чувством сострадания и приятия; и есть надстройка, с которой нельзя считаться, и которую надо вышибать.
   В истерии есть момент комедиантства, лжи, игры и т. д. Такого рода психические настроения, конечно, губительны для духовной жизни, потому что правды очень мало остается; человек так запутывается в собственной комедии, что трудно добиться, чтобы он правдиво перед Богом стоял. Если он и исповедоваться придет, он, может, даже скажет всю правду, но сам по отношению к этой правде станет как бы любоваться: насколько драматично он описывает, какая он дрянь… И это уже не исповедь, это бесполезно, человек не может каяться, когда, исповедуясь, он смотрит краешком глаза и думает: «Какое же впечатление я произвожу? Неужели он не сражен тем ужасом, который я описываю?». И отвечаешь такому человеку, как случилось мне раз: человек описывал, описывал, описывал, наконец, остановился, изумленный моим безразличием, и сказал: «Как вы все это расцениваете?» – ожидая драматичности, а я ответил: «Это у вас расстроенная печень».

   – Как вы относитесь к современной практике психотерапии?

   – На Западе очень распространена психотерапия, к ней прибегают там, где, мне кажется, можно было бы и не прибегать к ней. Есть, конечно, положения, моменты, когда человек душевно болен, и тогда к нему надо применять или лекарственное лечение, или психоанализ. Но очень часто люди прибегают к психотерапии вместо того, чтобы обратиться к священнику: или потому что они неверующие, или потому, что священник не подготовлен и неспособен разбираться в проблемах их души, или потому, что они хотят переложить ответственность за свою внутреннюю борьбу на другого человека и как бы освободиться от нее, хотят быть освобожденными от проблемы без того, чтобы взять за нее полную ответственность и подвижнически бороться. С этим для человека верующего связан вопрос о том, какая связь может быть между исповедью и покаянной жизнью, с одной стороны, и психотерапией, в частности психоанализом, – с другой стороны.
   Мне кажется, тут надо рассматривать вещи совершенно различно. Психоанализ может человеку помочь разобраться в себе самом, может помочь ему заглянуть в тайники своей души, но психоанализ не обязательно приведет человека к покаянию. Риск психоанализа в том, что человек, разобравшись в своей греховности, увидев себя, какой он есть более или менее (во всяком случае, более совершенно, чем без психоанализа), считает, что теперь ему надо лечиться, но не каяться, что это все душевная болезнь, неустройство психическое, но не нравственное, не духовное. С другой стороны, если человек верующий, который не может найти в себе корень зла, начинает лечиться у психиатра и перед ним раскрывает мрачные глубины своей души, он может их осознать не только как душевное расстройство, у которого всегда есть какие-нибудь причины, но и как расстройство, за которое он в значительной мере ответственен. В таком случае он может после этого обратиться к священнику, к духовному наставнику уже на новых началах. То, чего он раньше не понимал, он теперь понимает – и может обратиться к Богу с покаянием.
   И это в какой-то мере случается как совершенно естественно в некоторых обстоятельствах. Мы все, наверное, слышали, как, бывает, старик, старушка жалуются на то, что ночью дурные сны, воспоминания не дают им спокойно спать. Я помню одну такую старушку, которая пришла ко мне и говорила, что всю ночь ей вспоминаются какие-то моменты ее жизни, и всегда – дурные, темные, горькие моменты, что она не может из-за этого спать. Она обращалась к врачу, который ей дал какие-то снотворные пилюли, и все равно ничего не получается, потому что эти воспоминания делаются теперь кошмаром. Я ей сказал: «Знаете, вам, как всем стареющим людям, дано заново пережить свою жизнь, но пережить ее на новых началах. Когда вы были молоды, вы принимали решения, совершали поступки, которые были как бы соизмеримы вашей житейской неопытности. Теперь вы набрались большего житейского опыта, и Бог вас ставит перед лицом всех тех греховных ошибок, дурных поступков, ложных пожеланий, которые были в вашей жизни в прошлом. Вопрос, который вам ставит Господь, делая это, как бы воскрешая прошлое, настойчиво возвращая вас к нему, вот в чем заключается: теперь, с твоим опытом, какая ты теперь стала, если тебя поставить в ту же обстановку после стольких лет, как бы ты решила этот вопрос? Что бы ты сказала?.. И если ты можешь сказать: никогда я этого слова не произнесла бы, никогда так не поступила бы – знай, что тот человек, которым ты была в молодости, умер, и что теперь ты свободна от своего прошлого хотя бы в этом отношении. И ты увидишь: если ты о чем-нибудь можешь до конца сказать, что теперь это для тебя стало абсолютной невозможностью, оно не будет к тебе возвращаться ни в твоих снах, ни наяву. Если же ты не можешь так сказать, знай, что это не твое прошлое, это еще твое греховное настоящее, неизжитая греховная неправда».
   И это то же самое, что совершается в психоанализе, только тут это воспоминание всплывает естественно, а там врач тебе помогает постепенно к нему вернуться. Но последний шаг для верующего – это покаяние: покаяние перед Богом в одиночку и покаяние на исповеди.

   – Проблему отсутствия единства во Христе вы ощущаете как проблему? Господь сказал, что мир уверует постольку, поскольку мы будем едины в Нем. В вашем приходе преодолены теневые стороны этого аспекта?

   – Видите, вопрос ставится иначе в громадном или в малюсеньком приходе. В маленьком приходе община такова, что все друг друга знают. В приходе, где десять или пятнадцать тысяч человек, невозможно ожидать, что каждый каждого знает; там может быть коллективное общее сознание. Так же как в полку: каждый солдат не знает всех, каждый офицер не знает каждого солдата, но они представляют единицу, потому что обучены одинаково, тому же, для той же цели, и стремятся к той же цели. В большом приходе может быть единство, если есть эти моменты.
   Наш лондонский приход с вашей точки зрения ничтожен количественно, у нас тысяча человек (вернее, живых душ; но души бывают малюсенькие, еще не выросшие, и бывают души очень пожилые, которые уже в гроб глядят). Тысячу человек знать очень легко; я знаю каждого по имени. Разумеется, не все каждого, но очень большое число людей друг друга знают. Например, мы никогда не совершаем крестин частно, никогда не принимаем в православие в частном порядке, никогда не служим отдельных панихид для отдельных людей, а служим общую панихиду, призывая всех, кто в храме, а не только тех, кто заинтересован в панихиде, участвовать в ней; так же и молебны. И это играет роль, потому что тогда люди отзываются на взаимную скорбь и взаимную радость. Крестины мы начинаем, когда народ уже в церкви. Конечно, не вся община пришла. Знаете, как русские приходят в церковь; ожидать, что все соберутся к первому возгласу или немного раньше, чтобы прийти в себя от путешествия, нельзя. Но если сотня-другая уже собралась, и вы крестите ребенка, и этот ребенок воспринимается всей общиной, а не только восприемниками и священником, это уже начало. Дальше эти сто человек будут спрашивать: а как маленький? Почему ребенка не было в церкви сегодня?.. И когда он будет расти, будет какой-то интерес.
   То же самое с принятием в православие. Во-первых, мы очень долго выдерживаем людей, два-три года, раньше чем их принять, так что они входят в состав прихода задолго до того, как они православными становятся. Кроме того, мы всегда ищем ответственных восприемников, то есть таких, которые с ними сроднились дружбой или хотя бы близким знакомством, и тогда и эти люди входят в состав прихода. Когда бывает панихида, я всегда говорю: мы будем молиться о таком-то или о таких-то (то же самое и с молебном); пусть те, которые могут остаться в храме, идут на панихиду или на молебен, а остальные – чтобы молчали.
   В маленьких приходах, конечно, общение гораздо легче. Наш приход в тысячу человек мы считаем большим. Мы создали за последние тридцать лет десять приходов в разных частях Англии. И конечно, число людей зависит от того, столько православных в этой округе. Среднее количество – человек сто пятьдесят – двести; кроме того, у нас есть маленькие группы: пять семей, семь семей, несколько человек; те мы обслуживаем регулярно из ближайшего прихода. Эти, конечно, очень тесно связаны друг с другом, потому что они приходили один после другого и вливались в этот приход. Они знакомились с людьми задолго до того, как стать православными. Сейчас у нас больше половины священников – англичане, перешедшие в православие, которые открыли православие и поэтому могут о нем говорить другим, переходящим в православие, с пониманием их проблем.

   – Сейчас у нас многие крестятся, люди всех возрастов, и конечно, не все проходят оглашение. Кому-то просто «интересно». Стоит ли креститься неготовому?

   – Еще в XIX веке Лесков писал, что, к сожалению, Русь была крещена, но никогда не была просвещена; отсюда все беды. Сказанное им тогда осталось реальностью до сих пор, и не только для Руси. Поэтому, если человек уже крещен, его надо взять и учить. Учить, я думаю, немножко в другом плане, чем оглашение, потому что если человек крестился, то Бог его взял в руки, и можно раскрывать тот опыт, который Бог в него вложил и до которого он сам еще не дошел.
   Что надо делать в здешней обстановке – я не знаю. Я очень против того, чтобы крестить детей в семье, где из них христиан не сделают, но опять-таки у меня обстановка другая. Например, у меня есть семья в приходе. Прабабушка была в Смольном, училась с моей матерью, типичная русская дама, которая ходила в церковь в субботу и воскресенье и все праздники, причащалась сколько-то раз в год согласно определенной трафаретке, светлый человек чистой жизни, но которая никогда не «думала» вообще, а о своей вере тем более. Дочку она крестила, она приблизительно моя сверстница, ходит в церковь, причащается два раза в год – «верующая христианка». Третье поколение – ее дочь была крещена, никогда не ходила в церковь и не ходит. У нее три дочери, которые были в церкви однажды, когда их крестили. У одной из них года два назад родился сын, она просила его крестить, и я отказался, сказав: «Найди кого-нибудь другого, это не магия…» На этих крестинах подошла ко мне молодая женщина, говорит: «Здравствуйте, Владыко! Вы меня не узнаете?». – «Нет, а разве мы встречались?». – «Как же, вы меня крестили 25 лет тому назад». Существует порода христиан, которую англичане описывают так: христиане на четырех колесах: в коляске их привозят креститься, в автомобиле – венчаться и на дрогах – хоронить. Неужели нам надо таких творить, делать? Из того, что я вижу, я убежден, что, если человека крестить преждевременно, без подготовки, он потом не растет. Он уже свое получил, зачем ему еще чему-то учиться?.. Ну, если у него есть любовь к богослужению, он будет ходить в церковь.
   Помню одного русского эмигранта, еще старой школы. Я первый год служил в Лондоне на Пасху, вдруг слышу стук в боковую дверь алтаря. Я подошел: стоит такой вполне почтенный господин: «Простите, пожалуйста, где здесь причащаются?» Это дореволюционной жизни человек, уж казалось бы, он был в гимназии, его чему-то учили, но все мимо ушей прошло. Он знает, что на Пасху причащаются, а где – не может вспомнить: «Может быть, это там у них делается»… Так для чего быть христианином в таком порядке?
   У меня есть священник, который говорит: нет, таинство все-таки вкладывает в человека что-то… И отец Георгий Флоровский говорил мне: крестить человека – это все равно как вложить в землю зерно, и оно может вырасти… Но кто же так сеет? – положил зерно и пошел, надеясь, что когда-нибудь у тебя будет булка от этого. А мы часто именно так крестим: мы вкладываем в человека что-то, о чем никто больше не будет заботиться. Это бывает и здесь, и там, и везде, я думаю, надо ставить этот вопрос. Это не значит, что надо ввести крещение по вере, как у протестантов, у баптистов; но человек, который без веры крестится, ничего не знает… Отец Всеволод Шпиллер мне рассказывал, что он должен был крестить ребенка и спросил крестного: «Вы верующий?». – «Нет, я атеист». – «Ах так, раз вы не крещены, вы не можете быть восприемником». – «Я крещен; вы что думаете, я собака, что ли, чтоб меня родители не крестили!» Что толку ему от крещения? Он себя считает безбожником. И тут действительно надо решать проблему на всех уровнях. У кого посчастливится и приход маленький, там еще можно чему-то учить; но в приходе, где пять тысяч человек или больше, совершенно другая проблема.
   В идеале надо было бы крестить при условии, что родители обязуются дать возможность крестным воспитать ребенка в вере. На самом деле и мы, и вы, вероятно, крестим детей, уповая, что все-таки они получат какое-то религиозное воспитание и образование, но без особенной надежды, что это будет очень выдержано. И можно привести доводы и за, и против. Я знаю людей, которых не крестили, которые пережили в какой-то момент громадный религиозный опыт, пришли в церковь и говорят: мне надо поисповедаться и причаститься… Он не крещен: что с ним делать?.. А вместе с этим начать с оглашения и крещения, а не с исповеди и причащения – это так растягивает все и так все делает трудным и далеким… Говоришь человеку 55–40 лет: вас сначала крестить надо, я вам объясню… – а он, как апостол Павел на пути в Дамаск, встретил Христа, ему как-то «не до этого»… И тогда видишь, что, может, счастье было бы, если бы он мог сказать: меня младенцем крестили, я никогда не был в церкви, никогда ни во что не верил, но теперь вдруг что-то случилось… – и тогда ты его можешь поисповедать и причастить, и он включился.
   С другой стороны, конечно, можно сказать, что, если мы не крестили бы каждого младенца, у него был бы шанс реально пережить обращение вместо того, чтобы не только самотеком продолжать – это бы еще ничего – а просто самотеком утечь и появиться в день своей свадьбы, сказать: я имею право венчаться в церкви, вот мое свидетельство о крещении. В каком-то смысле надо бы сказать: нет, никакого права не имеешь, потому что ты не член Церкви: недостаточно того, что тебя когда-то крестили. А с другой стороны, формально мы не имеем права это сделать, канонически он христианин православный, может принять любые таинства; так что можно и так и сяк.
   Конечно, в идеале было бы крестить и затем иметь возможность, чтобы дети были воспитаны не родителями, а восприемниками в вере в этом отношении, но это зависит от очень многого; это зависит в первую очередь от тех отношений, которые потом сохранятся между родителями и крестными; если они поссорятся – доступа не будет; если крестные будут настаивать настолько, что родители перестанут одобрять их присутствие, начнется разрыв; так что это вопрос, который у нас не решен. То есть мы крестим, да. У меня был один случай, где я поступил резко: одна молодая женщина сама не ходила в церковь, крестила первого ребенка и обещала водить в церковь – не приводила; второго привезла; я сказал: я буду крестить, но если эти два не будут ходить в церковь и ты тоже, то следующего я крестить откажусь. И она стала ходить, потому что почувствовала, что это будет отлучение… Так можно поступить с людьми в каком-то смысле церковными и сознательными, с которыми у вас какие-то есть отношения человеческие. Если вы это скажете первому попавшемуся человеку, он это примет за пощечину и пойдет искать кого-то другого. В данном случае это была дочь родителей, которых я хорошо знал, я ее девочкой знал и мог поступить резко. Но иногда такое чувство: зачем они крестят ребенка, когда они сами не участвуют в жизни Церкви?..

   – Насколько везде возможно осуществлять то, что вы говорили, что всякий входящий в Церковь у вас оглашается в течение двух с половиной – трех лет, и какой духовный ритм ему предлагать?

   – Опыт показывает, что инославные, интересующиеся православием, сначала приходят и прислушиваются, приглядываются, «принюхиваются». В какой-то момент они загораются очень пламенно желанием принять православие и отталкиваются от той веры, которая была их верой. И вот в этот период я их никогда не принимаю: я не принимаю человека, который отрекается от своего прошлого. Потом начинается период, когда человек входит глубже в православие и начинает чувствовать, как он должен быть благодарен той Церкви, которая его сделала вообще христианином. Когда у него нет уже этой романтики такого чрезвычайного подъема, он может спокойно войти в православие, как блудный сын, который домой пришел, именно домой, а не в какое-то исключительное место; и тогда он может обернуться и сказать: да, моя Церковь – Католическая, Англиканская, Протестантская, секты какие-нибудь – мне все-таки открыла Христа, и я глубоко благодарен, то мы его принимаем. Причем большей частью – опять-таки не везде это возможно – мы заботимся о том, чтобы познакомиться с семьей, чтобы они поняли этот его поступок, и родные почти всегда присутствуют и участвуют в принятии, часто даже их священник приходит.
   Конечно, подготовка здесь не может быть такого же рода; у нас есть возможность видеть человека, давать ему час-полтора времени, скажем, раз в неделю, давать ему молитвенное правило, следить за тем, чтобы он его выполнял, спрашивать подробно о его внутреннем как бы созревании; и этого не сделаешь здесь просто потому, что и условия неблагоприятные для этого, и слишком много народа; один священник не мог бы справиться. В какой-то период в Париже священники поручали некоторым мирянам это делать. Во всяком случае, какая-то подготовка должна быть; конечно, не умственная подготовка, речь не идет о том, чтобы человек выучил все, а о том, чтобы он включился в веру церковную, то есть. верил бы в основные истины, в сокращенном виде – в Символ веры; потому что есть вещи в Символе веры, которые человек будет понимать по мере того, как он будет жить в Церкви. Мы стараемся ему объяснить богослужение, чтобы он мог черпать из богослужения все, что можно почерпнуть, весь его смысл, ритм и т. д. Мы ожидаем от него, что он будет читать утренние, вечерние молитвы, что он будет читать их спокойно, без спешки, что он будет отдавать какое-то количество времени на размышление над этими молитвами, чтобы войти в понимание и мыслей, и чувств, и опыта духовного, который заключен в них.
   В течение всего этого периода оглашения мы его исповедуем, потому что устав требует, чтобы исповедовали человека перед его принятием в православие (я сейчас думаю о переходящих в православие), но опыт показывает, что если вы в последнюю минуту, вот-вот перед тем, как его присоединять к Церкви, исповедуете, вы можете обнаружить – не то что он грешник, а вы не думали, не знали об этом, – а вдруг обнаруживаете в этой исповеди незрелость, его неготовность в какой-то области духовную. Но тогда уже поздно ему говорить: нет, я не могу тебя принять, – потому что пришла семья, пришли друзья. Если ты скажешь: нет, я его не буду принимать сегодня, реакция: «Что же он за человек, что в последнюю минуту его отвергли?!». Мы исповедуем их в течение всего этого периода, чтобы постепенно все прошлое было исповедано, и чтобы иметь возможность как бы ощутить, если не взвесить духовную зрелость человека. Но опять-таки это необязательно через исповедь, это может быть через искреннюю, прямую беседу с мирянином или священником. Мы ожидаем, что он будет читать Евангелие, вдумываться, искать совета, во всяком случае, читая Евангелие, не только искать то, в чем Евангелие тебя обличает, а искать еще больше, может быть, что тебя в Евангелии так глубоко трогает, что ты чувствуешь свое как бы сродство, свою близость с Богом, чтобы твои отношения с Богом строились на том, что у вас есть общего, а не на общих положениях; чтобы можно было говорить с Богом, начиная с того, что ты понимаешь и Он понимает, – если можно так выразиться.
   Богослужебно у нас жизнь гораздо беднее вашей, потому что у нас один храм на Лондон; в Лондоне сейчас больше ста километров в поперечине, и если служить утром и вечером, то не удалось бы посетить никаких больных, никаких стариков, и никто в церковь не мог бы прийти, потому что никто ближе полутора часа не живет, и каждый день приходил бы один какой-нибудь досужий человек. Поэтому мы служим около двухсот раз в год, так что многих служб мы не совершаем, но зато мы ездим, и вместо того, скажем, чтобы причащать больных запасными Святыми Дарами, ми часто служим Литургию в комнате больного или в доме какого-нибудь старика, и тогда другие православные, которые живут вокруг, собираются. Едешь с полным облачением, с антиминсом, с сосудами, и в зависимости от того, кто едет, или можешь прихватить кого-нибудь попеть, или не прихватить. Я люблю служить один, и тогда я читаю тайные молитвы вслух, и этот человек участвует в Литургии, иногда после того, как он несколько лет не мог в церковь ходить, и соседи какие-нибудь православные могут приехать и участвовать. Это очень плодотворно. В больнице, конечно, этого сделать нельзя, в тюрьме это разрешается, так что если есть несколько православных, я могу служить. Это делаю я, не другие священники, потому что у меня есть пропуск тюремного священника, поэтому я могу посещать все тюрьмы в Англии, и, когда бывает там несколько православных, можно отслужить Литургию.

   – Вы упоминали о Русском студенческом съезде. Как вам кажется: такая форма оживления отношений реальна? Ведь мы очень много возлагаем на священников, на наших епископов, мы от них постоянно чего-то требуем, забывая о том, что и мы что-то можем. Возможны ли такие формы работы?

   – Я думаю, что незачем спрашивать разрешения каких-нибудь властей для того, чтобы делать самые простые вещи. К примеру, в Лондоне кроме проповедей мы читаем доклады: по-английски два раза в месяц, по-русски один раз. И у нас есть пять тематических групп, которые ведут миряне. Есть группа славянского языка, группа изучения Евангелия, группа о духовной жизни и т. д. И сейчас мы стараемся их умножать. Каждая группа должна быть достаточно маленькой, чтобы мог быть настоящий обмен между людьми. В такой группе, как мы теперь, могут быть вопросы и ответы, но не может быть коллективного обсуждения какой-нибудь темы, в котором бы все участвовали; а важно, чтобы все участвовали. Конечно, есть люди молчаливые, которые не будут активно высказываться, но они все равно будут участвовать своей вдумчивостью, своим молчанием, своей молитвой, и мне кажется, что очень важно везде создавать такие ячейки, причем не по линии беспоповщины, не то что «мы не хотим священника, мы хотим думать сами», а просто потому, что священник не может всего делать. И не нужно быть гением, чтобы руководить такой группой. Пусть человек руководит, не считая, что он должен поучать всех; пусть он приготовит текст, будет знать, что этот текст значит, найдет параллели с другими местами Священного Писания, продумает, что этот текст ему говорит, что он другим говорит. Если возникают недоуменные вопросы, можно кого-нибудь опросить. Но мне кажется, очень важно, чтобы христианские общины, вместо того чтобы быть громадными анонимными массами, по возможности состояли из небольших сливающихся групп.

   – Можете ли сказать о пастырском служении в местах заключения?

   – О преступниках скажу собственное впечатление. Первый человек, который ко мне на исповедь пришел, когда я был рукоположен, был человек, совершивший убийство. Это была моя первая встреча на исповеди. Теоретически я осуждал в свое время преступников и, конечно, убийство больше, чем что другое. И вот я встретился с человеком, который убийство совершил, но который в нем каялся, причем каялся так, как я не умею каяться ни в чем. И не потому, что убийство было такое страшное и картины об убийстве поднимались в его памяти и т. д., а потому что он вдруг осознал, что значит отнять жизнь у другого человека, что он совершил: он целую судьбу погубил (по причинам, о которых я сейчас говорить не стану). Меня сначала охватил ужас, когда он сказал: «Отец Антоний, вы меня знаете уже много лет как порядочного человека, но я совершил убийство». А потом, по мере того как он говорил, у меня нарастало сострадание и почти что, если можно так выразиться (вы это не поймите превратно), уважение к этому человеку за то, что он так пережил свой грех, что готов о нем сказать открыто, только бы от него освободиться. И не просто освободиться, как бы «поговорив» об этом с Богом, Который и без того все знает, а поделившись с другим человеком, который может его отвергнуть, шарахнуться от него – или который может показать, что есть прощение и есть милость. Вот это была моя первая встреча с преступлением.
   Дальше, я был тюремным священником в Англии; я им являюсь до сих пор, но сейчас мне очень мало приходится бывать в тюрьме, потому что православных русских там не бывает, а почти все греки, о которых заботится их духовенство. Но мне вспоминаются два случая, которые, может быть, к делу относятся. Были в мое время в тюрьме кипрские террористы. В то время гражданские власти не пускали к ним греческих священников, со страху, что они будут передавать поручения заключенным из Кипра и обратно. Поэтому меня попросили ими заниматься. Общий язык у нас был английский. Один из них, действительно страшный человек, пришел ко мне на исповедь и сказал: «Я не знаю, обязаны ли вы после исповеди доложить начальству о том, что я вам скажу. Я искренне каюсь в своих преступлениях, но назвать их вам не могу, потому что я вам не верю, я вас не знаю. Что нам делать?». Я ему сказал: «Знаете, вы станьте, исповедуйтесь перед Богом, ничего не оставьте недосказанного, а я буду молиться, и если вы мне скажете, что вы Богу все открыли и искренне каетесь, я вам дам разрешительную молитву и допущу до причащения». Так мы и поступили.
   Это вопрос, который может вставать и в России, и где угодно, потому что преступник не знает, каково положение тюремного священника.
   Второй пример очень интересен с моей точки зрения. Был в тюрьме профессиональный вор, который у меня исповедовался, но попросил также, чтобы мы с ним посидели поговорили. Он начал рассказывать о своей жизни и между прочим сказал: «Знаете, я не могу передать, как я счастлив, что меня обнаружили и арестовали!». Ну, это редкое высказывание со стороны заключенного, поэтому я спросил: «Как это так?». – «Знаете, я был профессиональным вором. В какой-то момент я понял, что поступаю нехорошо, и сделал попытку переменить свою жизнь. Как только я начал меняться, люди насторожились и стали говорить: в чем дело? Что в нем плохого? Он начинает меняться, значит, раньше что-то было неладно – и я не смог перемениться. Теперь меня арестовали. Когда я выйду из тюрьмы, я скажу: да, вы знаете, что я был вором, я отплатил за свое; я начинаю новую жизнь…» Это тоже интересная ситуация.
   Ну, кроме того, тюрьмы бывают, конечно, очень-очень разные, и люди бывают очень разные. Бывают такие люди, которых тюрьма ломает, они выходят не исправленными. А сломленными, озлобленными, с чувством мстительности. Есть люди, которые в тюрьме переживают что-то глубокое и начинают новую жизнь. И это зависит в значительной мере от той помощи, которую они в тюрьме получат от священника или от профессиональных посетителей, – не знакомых, друзей или родных, а тех людей, которые на себя взяли роль посетителей. Они посещают каждого заключенного, им разрешено сидеть с ним в его камере и помочь ему перестать быть преступником.

   – Когда люди не сознают всей безвыходности своего положения, нужно ли какое-то вмешательство – или нужно просто ждать?..

   – Я думаю, что обе вещи нужны; с одной стороны – время, то есть человек должен созреть. Мы же можем мерить это созревание. Я помню письмо Феофана Затворника, где он говорит, что самое трудное в жизни – это видеть, как человек бьется как рыба об лед, и ничего не сделать для него, потому что не приспело время. Ну, он здесь говорит как духовник, а не как товарищ, то есть у него, конечно, и зрения, и чуткости больше, чем у кого-либо из нас. Но в принципе это так: иногда, даже если ему дашь ответ – он не услышит этого ответа; если ему растолковать – он не может это принять; если ему дать в руки – он это удержать не может, потому что он к этому не готов.
   Теперь другое: я думаю, что есть моменты, когда наше дело – обострить внутренний конфликт, то есть его превратить из туманности во что-то другое, потому что в тумане человек может блуждать до смерти, так же как в пустыне, окруженный маревом. И (конечно, этим не надо играть) иногда чувствуешь, что надо человеку сказать или как-то дать понять: теперь довольно тебе играть, теперь поставь вопрос серьезно, обостри, пойми, что тут – в тебе самом, не откуда-то навеяно, но в тебе самом – конфликт; разбери данные этого конфликта и посмотри: ты хочешь оставаться в этом конфликте – можешь; можно всю жизнь перекатываться. Или ты хочешь выйти из него; но не для удобств, а потому что это будет разрешение конфликта, ответственное, творческое.
   И понимаете, это замечательно, потому что тут каждому отводится место: мы все ответственны друг за друга, и мы должны эту заботливость проявлять. Необязательно в каком-то проповедническом плане; можно помочь человеку и не лезя ему в душу, и не говоря специфически цитатами из Священного Писания. Можно ему помочь выправиться, найти, расчистить дорожку; и нам это поручено, потому что мы товарищи по земной жизни, мы спутники по земной жизни.

   – Ваше отношение к вопросу о самоубийцах?

   – Каждое отдельное лицо в Церкви имеет право личного милосердия. Церковь отказывается отпевать их – ведь чин отпевания предполагает целый ряд вещей. Невозможно просто сказать: «Господи, этот человек согрешил, но он до конца на Тебя уповал и надеялся», когда он не уповал и не надеялся. Нельзя сказать: «Человек этот согрешил, но вера его никогда не поколебалась» – и т. д. Ведь нельзя надсмеиваться ни над Богом, ни над усопшим. Значит, есть категория людей, которые в такой чин просто не входят.
   Есть вторая, гораздо более сомнительная предпосылка: самоубийство означает, что человек берет свою судьбу в свои руки, как бы говоря: Бог все равно ничего не сделает, как Он и не делал, и не может сделать… И Церковь издавна говорила, что если человек совершает самоубийство в состоянии помешательства, «аффекта», то это надо – или можно – принять в учет; и я думаю, что приходится принимать это в учет почти всегда; я видел только одного человека, который совершил самоубийство хладнокровно (и то трудно сказать: хладнокровно ли. Ну, человек денежно обанкротился и просто испугался ответственности!). Но есть еще и какая-то мера страха и ужаса, которую нельзя считать «хладнокровием»; в худшем может в связи с этим встать ряд вопросов. Не следовало ли бы нам иметь какие-нибудь богослужебные чины для до сих пор не предусмотренных случаев?
   У нас есть проблемы, например, с отпеванием инославных; мы не отпеваем инославных, когда они никакого к нам отношения не имеют; но когда умирает муж православной жены или жена православного мужа, которые всю жизнь ходили к нам в церковь, но почему-либо не стали православными, то вопрос совсем иначе стоит. У нас есть еще синодальный чин отпевания инославных, но он очень неудовлетворительный. Это тот же самый чин, но из него вырезано «со святыми упокой» и в отпусте не дается никакого обещания вечной жизни. Ну, это просто писарский подход: я не беру ответственности, и поэтому все то, что относится к молитве вообще, – пожалуйста, а обещать-то я ничего не обещаю. Ну, это очень, очень жидко… Тем более что мы отпеваем и даем обещания, которые или имеют серьезное значение, или мы не должны бы их давать. Ведь каждый раз, когда мы совершаем панихиду, отпевание, в сущности, утверждается, что этот человек предается в вечную жизнь, а не в вечное мучение, – так чин построен. Так что тут у нас впереди проблема: отпевание неправославного супруга православного человека. Есть вопрос венчаний – это еще более широкая область и целый ряд таких чинов.
   И наконец, есть вопрос личный. Где-то в православном сознании есть что-то, чего не делает Церковь как таковая, через большое «Ц», но член Церкви может делать (я, конечно, не говорю о том, чтобы нарушать что-то, что лежит в существе Церкви). Но есть, скажем, в житиях святых рассказ о том, как какой-то священник молился о самоубийцах и его епископ ему запретил. И было ночное видение тому епископу: он видел толпы людей, которые кричали ему, что он – их мучитель. И когда он им сказал: «Но что я вам сделал?» – они ответили: «Один человек за нас молился, и каждый раз, когда он молился и совершал Литургию за нас, нам было облегчение, а теперь ты нас этого лишил…». Всецерковно это ничего не меняет, а в порядке какой-то личной чуткости, личного чувства вещей – меняет. Я много лет был в приходе священника, который на Литургии вставлял несколько прошений, с благословения нашего епископа, и между прочим молился о тех, которые «в безумии сердца и помрачении ума» руки на себя наложили. И мы молились 30–40 лет подряд в такой форме. Такая формулировка в его руках была нелукавая, совершенно прямая; и, конечно, это покрывает огромное поле, потому что о ком ты можешь сказать, что он не был помрачен умом или безумен сердцем? Я с ним тогда говорил об этом, потому что я этому очень сочувствовал, и мы оба радовались, что это такие слова, которые нам дают право молиться обо всех, а вместе с тем не говорят ничего больше, чем можно сказать…

О духовничестве

Духовность и духовничество [15 - Текст издавался неоднократно. Печатается в редакции «Вестника Русского Западно-Европейского Патриаршего экзархата» (1989. № 117), одобренной автором.]
Доклад на II Международной церковной научной конференции «Богословие и духовность» (Москва, 11–18 мая 1987 г.), проведенной в рамках подготовки к празднованию тысячелетия Крещения Руси

   Тема моего доклада – духовность и духовничество или, если предпочитаете, духовное окормление, или душепопечение.
   Я хотел бы сначала определить слово «духовность», потому что обычно, когда мы говорим о духовности, мы говорим об определенных выражениях нашей духовной жизни, таких как молитва, как подвижничество; и это ясно из таких книг, как, например, книги Феофана Затворника. Мне кажется, однако, надо помнить, что духовность заключается в том, что в нас совершает действие Святого Духа и духовность не есть то, что мы ею обозначаем обычно, а эти проявления таинственного действия Духа Святого.
   И это сразу нас ставит по отношению к духовничеству в очень четкое положение, потому что тогда речь не о том, чтобы человека воспитывать по каким-то принципам и научить его развиваться в молитве или аскетически по каким-то трафаретам. Духовничество тогда будет состоять в том, чтобы духовник, на какой бы степени духовности он сам ни находился, зорко следил за тем, что над человеком и в человеке совершает Святой Дух, возгревал бы Его действие, защищал против соблазнов или падений, против колебаний неверия. И в результате духовническая деятельность может представиться, с одной стороны, гораздо менее активной, а с другой стороны – гораздо более значительной, чем мы часто думаем.
   Раньше чем пойти дальше, я хочу сказать два слова о том, что духовничество – неоднозначное понятие. Есть, как мне кажется, три типа духовников.
   На самом основном уровне это священник, которому дана благодать священства, который в себе носит не только право, но и благодатную силу совершать таинства: Таинство евхаристии, Таинство крещения, Таинство миропомазания, но также и Таинство исповеди, то есть примирения человека с Богом. Большая опасность, которой подвергается молодой неопытный священник, полный энтузиазма и надежды, состоит в том, что подчас молодые люди, выходящие из богословских школ, воображают, будто рукоположение наделило их и умом, и опытностью, и «различением духов», и делаются тем, что в аскетической литературе называли «младостарцами». То есть, не обладая еще духовной зрелостью, не обладая еще даже тем знанием, которое дает просто личный опыт, они думают, что их научили всему, что может им помочь взять кающегося грешника за руку и повести от земли на небо.
   И к сожалению, это случается слишком часто, во всех странах: молодой священник, в силу своего священства, но не потому, что он духовно опытен, и не потому, что Бог его к этому привел, начинает руководить своими духовными детьми «указами»: этого ты не делай; это ты делай; такую-то литературу не читай; в церковь ходи; отбивай поклоны… И в результате получается некая карикатура духовной жизни у его жертв, которые делают все, что, может быть, и делали подвижники, – но те-то делали это из духовного опыта, а не потому что они дрессированные животные. А для духовника – катастрофа, потому что он вторгается в такую область, в которую у него нет ни права, ни опыта вторгаться. Я настаиваю на этом, потому что это насущный вопрос для священства.
   Старцем можно быть только по благодати Божией, это харизматическое явление, это дар; и научиться быть старцем нельзя, так же как нельзя выбрать своим путем гениальность. Мы все можем мечтать о том, чтобы быть гениальными, но мы отлично понимаем, что Бетховен или Моцарт, Леонардо да Винчи или Рублев обладали такой гениальностью, которой нельзя научиться ни в какой школе, и даже нельзя научиться длительным опытом: она является Божественным даром благодати.
   Я настаиваю на этом, может быть, слишком долго, потому что мне кажется, что это насущная тема – в России, возможно, больше, чем на Западе, потому что роль священника в России гораздо больше центральна. И часто молодые священники (молодые или по возрасту, или по своей духовной зрелости или незрелости) «управляют» своими духовными детьми вместо того, чтобы их взращивать. А взращивать – значит относиться к ним и поступать с ними так, как садовник относится к цветам или к растениям: надо знать природу почвы, надо знать природу растения, надо знать условия, в которые они поставлены, климатические или другие, и только тогда можно помочь – и это все, что можно сделать, – помочь этому растению развиться так, как ему свойственно по его собственной природе. Ломать человека для того, чтобы его сделать подобным себе, нельзя. Один духовный писатель Запада сказал: духовное чадо можно привести только к нему самому, и дорога внутрь его жизни бывает иногда очень долгая… В житиях святых можно увидеть, как большие старцы это умели делать. Они умели быть собой, но умели в другом человеке прозреть его исключительное, неповторимое свойство, и давали этому человеку, и другому, и третьему возможность быть тоже самим собой, а не репликой этого старца или, еще хуже, его трафаретным повторением.
   Пример этому в истории Русской церкви – встреча Антония и Феодосия Печерских. Феодосий был воспитан Антонием, и, однако, их жизнь ничего общего не имеет в том отношении, что Антоний был отшельником, а Феодосий – основоположником общего жития. Казалось бы: как мог Антоний приготовить Феодосия делать то, чего сам не стал бы делать, и воспитать его таким человеком, каким сам не хотел быть, и к чему Бог его самого не призывал? Мне кажется, тут надо очень зряче различать между нашим желанием сделать человека подобным себе и желанием сделать его подобным Христу.
   Старчество, как я сказал, это благодатный дар, это духовная гениальность, и поэтому никто из нас не может думать о том, чтобы вести себя подобно старцам. Но есть еще промежуточная область – это отцовство. И опять-таки слишком часто молодой (и не такой молодой) священник, только потому, что его называют «отец такой-то», воображает, что он не просто исповедальный священник, а действительно «отец», в том смысле, в котором Павел говорил о себе: пестунов у вас много, но я родил вас во Христе (см. 1 Кор. 4, 15), и то же самое в свое время говорил святой Серафим Саровский. Отцовство заключается в том, что некто – и это может быть даже не священник – родил к духовной жизни другого человека, который, вглядевшись в него, увидел, как старое присловье говорит, в его глазах и на его лице сияние вечной жизни и потому мог к нему подойти и просить быть ему наставником и руководителем.
   Отца отличает также то, что он как бы одной крови и в духовной жизни – одного духа со своим учеником, и может его вести, потому что между ними есть истинное, не только духовное, но и душевное созвучие. Вы, наверное, помните, как в свое время египетская пустыня была перенаселена подвижниками и наставниками; и, однако, люди не выбирали себе наставника по признаку его выдающейся славы, не шли к тому человеку, о котором говорилось больше всего хорошего, а находили такого наставника, которого они понимали, и который их понимал.
   И это очень важно, потому что послушание – не в том, чтобы делать слепо то, что говорит некто, имеющий над вами или материально-физическую, или душевно-духовную власть; послушание заключается в том, что послушник, выбрав себе наставника, которому он верит безусловно, в котором он видит то, что сам ищет, вслушивается не только в каждое его слово, но вслушивается и в тон голоса, и старается через все проявления личности наставника и все проявления его духовного опыта перерасти самого себя, приобщиться к его опыту и вырасти за пределы той меры, которой мог бы достичь собственными усилиями. Послушание – это раньше всего стремление слушать, и стремление слышать не только умом, не только ухом, но всем существом, открытым сердцем, благоговейным созерцанием духовной тайны другого человека.
   А со стороны духовного отца, который вас родил или который вас воспринял уже рожденными, но может быть отцом для вас, должно быть глубокое благоговение к тому, что в вас совершает Святой Дух. Духовный отец – так же, собственно, как любой добросовестный приходской священник, – должен быть в состоянии (и это порой дается ценой усилия, вдумчивостью, благоговейным отношением к тому, кто к нему приходит) видеть в человеке ту красоту образа Божия, которая никогда не отнимается. Даже если человек поврежден грехом, духовник должен видеть в нем икону, которая пострадала от условий жизни, или от человеческой небрежности, или от кощунства; видеть в нем икону и благоговеть перед тем, что осталось от этой иконы, и ради этой Божественной красоты, которая в нем есть, работать над тем, чтобы устранить все, что уродует этот образ Божий. Отец Евграф Ковалевский, будучи еще мирянином, как-то мне сказал: когда Бог смотрит на человека, Он не видит в нем добродетелей, которых может и не быть, или успехов, которых он не имеет, но Он видит незыблемую, сияющую красоту собственного Образа… И вот, если духовник неспособен видеть в человеке эту извечную красоту, видеть в нем уже начинающееся свершение его призвания стать по образу Христа богочеловеком, то он не может никого вести, потому что человека не строят, не делают, а ему помогают вырасти в меру собственного его призвания.
   И тут слово «послушание», может быть, следует немножко уяснить. Обыкновенно мы говорим о послушании как о подчиненности, подвластности, а подчас и порабощении духовнику или тому, кого мы назвали – совсем напрасно и во вред не только себе, но и священнику – духовным отцом или своим старцем. Послушание заключается именно, как я сказал выше, в слушании всеми силами души. Но это обязывает в равной мере и духовника, и послушника; потому что духовник должен прислушиваться всем своим опытом, всем своим существом и всей своей молитвой, и скажу больше: всем действием в нем благодати Всесвятого Духа, к тому, что совершает Дух Святой в человеке, который ему доверился. Духовник должен уметь проследить пути Духа Святого в духовном чаде, должен благоговеть перед тем, что Бог совершает, а не стараться воспитать либо по своему образцу, либо по тому, как, ему кажется, человек должен бы развиться как «жертва» его духовного водительства.
   И с обеих сторон это требует смирения. Ожидаем мы легко смирения со стороны послушника или духовного чада; но сколько смирения нужно священнику, духовнику для того, чтобы никогда не вторгаться в святую область, чтобы относиться к душе человека так, как Моисею приказал Бог отнестись к той почве, которая окружала купину неопалимую. И каждый человек – потенциально или реально – уже является этой купиной; и его окружает почва святая, на которую духовник может ступить, только иззув свои сапоги, никогда не вступить иначе, чем как мытарь, стоящий у притолоки храма, глядящий в храм и знающий, что это область Бога Живого, место святое, и он не имеет права войти туда иначе, как если Сам Бог велит или Сам Бог подскажет, какое действие совершить или какое слово сказать.
   Одна из задач духовника в том, чтобы воспитать человека в духовной свободе, в царственной свободе чад Божиих, и не держать его в состоянии инфантильности всю жизнь: чтобы он не прибегал всегда по пустякам, пусто, напрасно к своему духовному отцу, а вырос в такую меру, когда он сам научится слышать то, что Дух Святой вещает неизреченными глаголами в его сердце.
   Если подумать о том, что значит смирение, можно обратиться к двум коротким определениям. Первое: «смирение» по-русски – это состояние примиренности, когда человек примирился с волей Божией, то есть отдался ей неограниченно, полностью, радостно, и говорит: «Делай со мной, Господи, что хочешь!». Но в результате примирился и со всеми обстоятельствами собственной жизни: все – дар Божий, и доброе, и страшное. Бог нас призвал быть Его посланниками на земле, и Он нас посылает туда, где мрак, чтобы быть светом; где безнадежье – чтобы быть надеждой; где радость умерла – чтобы быть радостью. И наше место не просто там, где покойно, в храме, или при совершении Литургии, когда мы защищены взаимным присутствием, а там, где мы стоим в одиночку, как присутствие Христово во мраке обезображенного мира.
   Если подумать затем о латинских корнях смирения, то humilitas происходит от слова humus, обозначающего плодородную землю. Подумайте – об этом тоже пишет Феофан Затворник, что представляет собой земля: она лежит, безмолвная, открытая, беззащитная, уязвимая, перед лицом неба; она принимает от неба и зной, и лучи солнечные, и дождь, и росу. Но она принимает также то, что мы называем удобрением, то есть навоз, отбросы, все, что мы в нее кидаем. И что случается? – она приносит плод, и чем больше она выносит того, что мы душевно называем унижением, оскорблением, тем больше она приносит плода.
   И вот смириться значит раскрыться перед Богом так совершенно, чтобы никак против Него, против воздействия Святого Духа или против положительного образа Христа, Его учения не защищаться и быть уязвимыми для благодати, как в греховности нашей мы уязвимы бываем от рук человеческих, от острого слова, от жестокого поступка, от насмешки, – и отдать себя так, чтобы по нашему собственному желанию Бог имел право совершить над нами, что бы Он ни захотел: все принимать, открываться, просто дать Святому Духу нас покорить.
   Мне кажется, что если и духовник будет учиться смирению в этом смысле: видеть в человеке извечную красоту и знать свое место (а это место такое дивное, такое святое: место друга жениха, который поставлен оберечь встречу жениха и невесты), тогда духовник может действительно быть спутником своего духовного чада, идти шаг за шагом с ним, оберегая его, поддерживая его и никогда не вторгаясь в область Святого Духа. Тогда духовничество делается частью той духовности и того возрастания в святость, к которой каждый из нас призван и которую каждый духовник должен помочь своим духовным детям совершить.
   Но где искать духовников? Беда в том, что старцев, даже духовников, нельзя искать, потому что можно обойти весь мир и не найти; но опыт подсказывает, что иногда Бог нам посылает нужного человека в нужную минуту хоть на короткий срок. Тогда он вдруг делается для нас тем, чем старцы были в продолжительном отношении. Знаете, я часто думаю, что мой как бы небесный покровитель – валаамова ослица, которая заговорила и открыла пророку то, чего он сам видеть не мог: в том смысле, что так часто ко мне приходит человек, и я не знаю, что ему ответить, и вдруг нечаянно скажу что-нибудь – и оказывается правильно. И я думаю, что в такой момент Бог дает слово; но рассчитывать на то, что твой опыт, твоя начитанность тебе даст возможность это всегда делать, невозможно, и поэтому приходится очень часто благоговейно промолчать, а потом сказать человеку: «Знаешь, я сейчас не могу тебе ответить». И у нас есть замечательный пример в жизни Амвросия Оптинского; к нему приходили люди, прося совета, он их заставлял два-три дня ждать; в одном случае купец пришел, говорит: «Мне надо возвращаться, у меня лавка закрыта, а ты мне ответа не даешь!». И Амвросий ему ответил: «Не могу тебе ничего сказать! Я спрашивал ответа у Божией Матери, и Она молчит». И я думаю, что и мы порой могли бы сказать: «Я мог бы тебе от ума, от книг, от рассказов что-то сказать, но это было бы нереально; и вот я не могу тебе ничего сказать. Молись, я буду молиться, если что-нибудь мне Бог на душу положит, я тебе напишу, я тебе скажу». И человек относился бы тогда к слову, которое так ему скажешь, совсем иначе, чем когда на все случаи жизни у тебя прописные истины, потому что все наизусть знают твои прописные истины: единственный вопрос в том, что человек не знает, которая к нему относится вот сейчас.
   Теперь я хочу пояснить, что, когда я говорил о гениальности, я не говорил ни о священстве, ни даже о категории духовного отцовства, а специально и исключительно о старчестве. И я употребил слово «гениальность», потому что в области разговорного языка оно выражает то, что можно иначе назвать «благодатность». В области мирской это гениальность музыкальная, артистическая, математическая: это нечто, чего мы не можем достигнуть никакими собственными усилиями. Поэтому я говорил не о священстве вообще и, конечно, не думал порочить приходского священника, самого молодого, простого, но искреннего, который делает свое священническое дело, исповедуя людей, делясь с ними тем, чему он научился от Отцов Церкви, от богословов, от собственного духовника, от окружающей его христианской молитвенной среды. Это драгоценная вещь. Но есть момент, который меня немножко смущает: это то, что некоторые священники (это относится также и к мирянам, но сейчас я бью по священникам, потому что они «профессионалы»), чем больше они духовно неграмотны и незрелы, тем легче думают, что, как только они облечены в рясу, надели епитрахиль, они будут говорить от Бога. Помню, очень уважаемый человек, которого сейчас многие считают великим старцем на земле, мне говорил: «Я больше не молюсь, когда люди ставят мне вопрос, потому что, так как после молитвы я говорю Святым Духом, то, если они не исполнят точно то, что я скажу, они грешат против Духа Святого и им нет прощения». Вот это я имел в виду; это, конечно, слава Богу, крайность. И я в ужасе, что человек может думать, что потому что он трижды сказал: «Господи, просвети мой ум, еже помрачи лукавое похотение», то следующие его слова будут просто пророчеством от Бога.
   И я думаю, что тут просто элементарный разум играет роль: можно говорить о том, что ты знаешь достоверно. Скажем, беря пример громадного масштаба: святой апостол Павел мог говорить с совершенной достоверностью и уверенностью о том, что воскрес Христос, потому что он встретил живого, воскресшего Христа на пути в Дамаск; о некоторых других вещах он говорил не из такого первичного опыта. Другие люди также обладают определенным опытом, меньшего масштаба, может быть, меньшей силы, но о котором они могут говорить: «Да, я знаю достоверно» – как один безбожник, обратившийся к Богу, написал во Франции книгу под названием «Бог существует, я Его встретил».
   Священник, как и мирянин, может также говорить из опыта церковного, которому он причастен, даже если не обладает им полностью; потому что, имея общие с другими членами Церкви некоторые опытные предпосылки, он может прислушиваться к опыту других, опыту, который еще не стал полностью его опытом, но, когда это нужно другому человеку, он может сказать: «Это – правда, потому что это говорит Церковь, и я знаю из недр церковных больше, чем знаю из собственного опыта». И наконец, есть вещи, о которых мы можем говорить только потому, что их нам открыл Господь.

«Берегитесь, братья мои, священники!» [16 - Беседа с иеромонахом Иларионом (Алфеевым). Лондон, январь 1999 г. Первая публикация: Церковь и время: Научно-богословский и церковно-общественный журнал. 1999. № 2 (9). С. 34–73.]

   – Владыко, как вы оцениваете определение Священного Синода от 29 декабря 1998 г., посвященное «участившимся случаям злоупотреблений в духовнической практике, негативно сказывающимся на состоянии церковной жизни»?

   – Значение этого документа трудно переоценить. Давно пора было такой документ написать. И главное, недостаточно удовольствоваться просто призывом к людям безответственным, или греховно настроенным, или обезумевшим от своего «величия», связанного с саном, – надо принимать какие-то меры. Это определение совершенно справедливое и нужное, но я думаю, что за ним должны бы следовать действия. Духовники, которые своими поступками разрушают церковную жизнь, разрушают человеческие души или вносят соблазн в среду своих духовных чад, должны бы подвергнуться строгим дисциплинарным мерам. Некоторых следовало бы просто лишить права исповедовать, оставив за ними только право совершать Божественную литургию; никакого духовного руководства они не должны никому предлагать. В случае же нарушения такого правила они должны быть окончательно запрещены в служении, потому что здесь речь идет не о том, как духовник ведет свою работу, а о том, как он строит или разрушает чужие души.
   Поэтому определение Синода своевременно и очень важно, хотя оно могло быть и более резким, но за ним должны следовать дисциплинарные меры по отношению ко всякому священнику или епископу, который разрушает человеческие души, – каков бы ни был его уровень или сан. Речь не идет о том, чтобы он разрушал Церковь как таковую. Церковь – купина неопалимая, никто ее пламени не погасит; но люди могут погибнуть от таких духовников.

   – Определение Синода в церковных кругах окрестили «определением по младостарчеству». Хорошо известны ваши высказывания об этом явлении. Какой смысл вкладываете вы в это понятие? Имеется ли в виду молодой возраст или духовная незрелость пусть даже и весьма пожилого священнослужителя, претендующего на роль старца?

   – Конечно, речь не идет о том, чтобы различать между молодыми и старыми безумцами. Речь идет здесь о том, чтобы по возможности оценить духовную зрелость человека, его способность быть руководителем для человека. Старец – это не просто человек, который долго занимался пастырской работой и приобрел какой-то навык или опытность; старец в настоящем смысле – это нечто иное, это благодатное состояние. Старцев не «выделывают», старцы силой Святого Духа рождаются; и если говорить о том, что характеризует старца, то я скажу коротко и о том, каково место старчества по отношению к обычному священству.
   Мне кажется, что есть в духовничестве три степени. Есть приходской священник, роль которого – совершать таинства Церкви. Он может не быть хорошим проповедником, он может не давать никаких советов на исповеди, он может ничем не проявлять себя в пастырском отношении. Достаточно того, что он совершает Божественную литургию, если только он помнит, что чудо Божественной литургии или других таинств совершается Господом. В Литургии ясно нам указано, что Христос является Единственным Тайносовершителем, и что только Дух Святой – та Божественная сила, которая может из обыкновенного хлеба и вина сотворить Тело и Кровь Христовы. Это надо помнить нам, священникам. Мы произносим слова, но действие совершается Христом и Святым Духом.
   Мне вспоминается один молодой священник, который как-то, приступая к Литургии, вдруг почувствовал, что он не в состоянии совершить это таинство, что ему слишком страшно, что он не может его совершить. Он сказал: «Господи, что мне делать?!». И в тот же момент почувствовал, как между ним и престолом Кто-то встал, так что ему пришлось отступить назад. И в течение всей Литургии он произносил слова, которые предписано священнику произносить, и знал, что Совершитель Литургии – Сам Христос, Который стоял между престолом и им. Это должен бы если не испытать (потому что это чудо, которое не всякому дано), то по крайней мере понимать каждый священник. В молитве на Литургии священник говорит Христу: «Ты бо еси приносяй и приносимый, и приемляй и раздаваемый, Христе Боже наш». Поэтому любой священник, если он благоговейный, чистый в своей жизни, если он устремлен к совершению своего христианского подвига и священнического служения, приемлем и может быть принят Церковью и людьми.
   Но это не значит, что ему дано право или возможность руководить другими людьми. Рукоположение не дает человеку ни ума, ни учености, ни опытности, ни духовного возраста. Оно дает ему страшное право стоять перед престолом Божиим, там, где только Христос имеет право стоять. Он в каком-то смысле икона, но он не должен воображать, будто он святыня. Я вспоминаю, как в Московской духовной академии после моей беседы о священстве один студент спросил: «Как же совместить то, что вы сказали о человеческой слабости священника, с тем, что нам говорят, что священник – это икона?». Я ему ответил (может быть, слишком резко): «А ты знаешь, что такое икона? Это доска с красками и линиями. И пока эта доска не освящена, она просто дерево и краски. Но даже после того как она освящена, она делается святыней для того, кто стоит перед ней, тем, что она включена в тайну церковной святости. И человек в ней может видеть икону в полном смысле слова, если только сумеет не линии и краски видеть, а через них, как перед прозрачным стеклом, стоять перед ликом Христа Спасителя, Божией Матери». Это очень важно нам помнить: что икона в каком-то смысле должна стать для нас прозрачной, мы должны научиться стоять перед иконой и уже не икону видеть, а сознавать присутствие Спасителя. Святой Иоанн Златоуст говорит в одном из своих писаний, что, когда ты хочешь помолиться, стань перед иконой, закрой глаза и молись Богу… Казалось бы, почему стать перед иконой для того, чтобы закрыть глаза? Потому что только глазами веры, глазами духа мы можем войти в общение сквозь икону, даже не «через», а сквозь икону, со Христом, с Божией Матерью, со святыми, которые изображены на ней.
   И вот молодой священник должен помнить, что да, он икона, но он только тогда станет в полном смысле иконой, а не намалеванной доской, когда благодатью Святого Духа через него будет светиться Свет Христов, когда люди, глядя на него, уже не будут его видеть, а будут сквозь него видеть Христа. Есть место в писаниях старца Силуана: он однажды смотрел, как исповедовал один из духовников Афонского монастыря, старик с длинной бородой и седыми волосами. И когда он молился над исповедующимся, Силуан вдруг его увидел как сияющего юношу, как Христа. Этот человек превратился в полном смысле слова в икону – на то время, которое было посвящено тайнодействию, совершаемому Христом и Духом Святым.
   Это положение простого, нормального приходского священника. Сверх совершения таинств, он может говорить проповеди. Он может, с одной стороны, учиться у древних или у современных проповедников; может, если он честен и не старается казаться людям больше, чем он есть, совершенно откровенно и искренне делиться с ними тем, что у него на душе, – не лирической болтовней, а тем, что ему было дано пережить, когда он читал Евангелие.
   Я могу рассказать позорный случай из моей жизни о том, как я читал Евангелие на Литургии и чувствовал, что читаю эти слова, их понимаю, но до души моей они сейчас не доходят, они, как об стену, ударяются и отскакивают. Я подумал: как же я могу сказать проповедь? И когда пришло время для проповеди, я вышел и сказал примерно следующее: «Вот что со мной сегодня случилось. Я читал вслух Евангелие. Спаситель Христос со мной лично говорил, Он обращался ко мне со Своим словом, а единственное, что я мог Ему ответить, это: Твои слова до меня не доходят, они сегодня для меня пустой звук. Какой ужас! Но подумайте сами о себе (сказал я прихожанам): когда читается Евангелие в храме или когда вы его читаете дома, можете ли вы сказать, что каждый раз слова евангельские, слова, которые Спаситель Христос обращает лично к вам, ударяют в вашу душу, потрясают ее до глубин, зажигают в ней какой-то свет, новую жизнь вам дают? А если нет, то вы оказываетесь в том положении, в котором оказался я, только мое положение более страшное, потому что Христос меня поставил возвещать вам истину Его, а я сегодня не смог Его слов услышать. Простите меня, помолитесь обо мне и подумайте о себе. Аминь!». Вот проповедь, которую я тогда сказал, которая была правдива, искренна; и я думаю, что люди были этим, с одной стороны, потрясены, а с другой стороны – чему-то научены. Я мог бы от ума, от какой-то небольшой начитанности им дать комментарий на этот отрывок Евангелия, но это было бы неправдой, это был бы «кимвал звучащий». Поэтому я думаю, что и молодой священник может делиться своим. Если он скажет то, что сам пережил во время чтения Евангелия, если он глубоко это воспринял, как бы ни были просты его слова, они дойдут.
   Есть другая степень. Это священник опытнее или старше, который более научен и призван давать наставления другому человеку о том, как идти от земли на небо. И этот священник должен быть предельно осторожен. Знаете, когда вы уходите в горы, вы выбираете себе проводника, который ходил туда, куда вы хотите прийти, и живым вернулся оттуда, а не погиб на пути. Вот таков должен быть духовник в полном смысле этого слова. Он не должен говорить того, чего сам опытно не пережил или чего нутром не знает. Мы приходим к духовнику с тем, чтобы встретить проводника до дверей Царства Божия. Но если он сам там не бывал, он нам ничего не может дать. Об этом должен задумываться каждый духовник, каждый священник, к которому приходят люди на исповедь. Можно ли сказать, что каждый священник имеет в себе способность каждому человеку сказать то, что ему нужно? Нет. Бывает так, что исповедующий священник или просто священник, к которому пришел человек на духовную беседу, слышит его, понимает то, что говорится, но ответа у него нет. В таком случае священник должен быть честен и сказать своему духовному чаду: «Все, что ты мне сказал, я понимаю, но ответа у меня для тебя нет. Я буду молиться о тебе. И ты молись, попроси Бога о том, чтобы Он мне простил то, что по своей неопытности я не могу тебе и Ему послужить в этой встрече, но я тебе не могу сказать ничего». Я часто вспоминаю рассказ из жизни святого Амвросия Оптинского о том, как он отказался дать от ума ответ на духовные нужды двух людей, потому что на его молитву о просветлении Божия Матерь не отвечала.
   Порой бывает иначе: ты слышишь беседу, исповедь или разговор, который с тобой ведет верующий, и у тебя нет такого ответа, который был бы только для него, как мы видим в Евангелии: Христос дает ответ одному человеку, а слушают разные люди. Одни воспринимают, потому что они на уровне того человека; другие не воспринимают, потому что им это все чуждо, качают головой и говорят друг другу: о чем же Он говорит? Что за непонятные объяснения Он дает на непонятный вопрос?.. И вот бывает так, что мы слышим и понимаем, но у нас в опыте нет ответа, и озарением Святого Духа мы тоже не можем дать ответ, который шел бы прямо от Бога. Тогда мы можем сказать исповедующемуся: «У меня нет ответа, который обращен к тебе лично, но я тебе могу сказать, что в Евангелии или у Отцов я вычитал, что, как мне кажется, относится к тому, что ты говоришь», – и процитировать слова Христа, слова того или иного святого.
   Я помню один случай, который меня потряс. К нам в маленький храм в Париже ходил один священник, который не служил никогда, потому что он тяжело пьянствовал. Он приходил в храм с глубоким покаянием, с сердцем сокрушенным, и я его ставил в угол и становился перед ним с тем, чтобы, если он упадет, он упал бы на меня и никто этого не заметил. А потом, в какой-то момент во время немецкой оккупации, нашего приходского священника арестовали, и заменил его тот священник, который обычно не мог служить, потому что не был трезв. Тут он опомнился и стал служить; и служил со слезами, с глубиной, которая потрясала наши души. Я раз к нему пришел на исповедь, открыл ему свою душу, и он стоял рядом со мной и надо мною плакал – не пьяными слезами, а плакал слезами сострадания и понимания. Когда я кончил свою исповедь, он мне сказал: «Ты знаешь, что я за человек; я недостоин ни слышать твою исповедь, ни давать тебе совет. Но ты молод, у тебя вся жизнь впереди, опомнись, не стань, каким я стал, и для этого я тебе скажу, что Христос тебе сказал бы в Евангелии». И он мне процитировал несколько слов Спасителя Христа. Это была одна из самых потрясающих исповедей, которые я пережил. Этот человек дошел до дна в своем покаянии и из этих глубин мог родить во мне покаяние, мог дать совет, – совет, взятый из его собственной трагической жизни, но освященный словами и учением Христа. Это второй пример того, как можно исповедовать.
   А есть еще третий уровень. Это старчество, уровень тех людей, которые, говоря образно, почти всю дорогу прошли до дверей Царства Небесного, может быть, не вошли в него, а может, допущены были в него, но были посланы обратно на землю, к нам, чтобы нас вести в это Царство. Вот это старец. Это человек, который весь путь прошел до глубин своей души, дошел до того места, где запечатлен образ Божий в нем, и который может говорить из этих глубин.
   Но старцем самого себя не сделаешь, и, если можно так выразиться, старцами не рождаются. Это люди, которых коснется благодать Святого Духа и которые отзовутся на нее и будут верными, – верными тому, чему учит нас Христос, и верными тому, что говорит Дух Святой в их душах. Старцы – явление редкое. И когда речь идет о старчестве, о священстве, о «младостарчестве», мы должны помнить, что речь не идет о возрасте телесном, о том, седая ли у тебя борода или еще русые локоны, а о том, до какой глубины тебя увлек Святой Дух, чему ты научился и что ты можешь сказать. Причем старец не обязательно будет давать приказания, он может давать советы, он может давать указания, но должен хранить, беречь нашу свободу, потому что Бог не ищет себе рабов, а ищет Себе детей, братий, сестер: Я не называю вас больше рабами, потому что раб не знает воли Господина своего, а Я вам все сказал… Это духовник должен помнить.
   И поэтому каждый из нас, идущих по пути священства, должен постоянно ставить перед собой вопрос: где я стою? Являюсь я просто священником – честным, добротным совершителем таинств, способным сказать доброе слово на проповеди, или являюсь человеком с большим опытом, который может поделиться уже и собственным опытом, и тем, что узнал от других людей? Или в данную минуту – не обязательно все время, но в данную минуту – Дух Святой мне говорит: «Этому человеку скажи то-то»?
   Я знаю такие случаи в жизни духовников нашего времени, когда человек исповедовался, духовник молился, слушал его исповедь и потом вместо ответа на то, о чем говорил исповедующийся, ему давал ответ на несказанное, на то, что ему Дух Святой открыл о человеке, – не о каких-то особенных грехах, а о тайне его души. Я это знаю из опыта нескольких людей, которые так приходили на исповедь, принося честное покаяние во всем том, что они знали о себе, и которым духовник отвечал на то, чего они о себе еще не знали. Поэтому искать старчества не надо, надо искать того, чтобы быть добросовестным совершителем таинств и человеком, который готов поделиться своей душой с исповедующимся или с приходящим к нему за советом, причем не красуясь, а просто делясь, как мы делимся с другом.
   Надо еще помнить, что на исповеди священник – не судья. В коротком обращении, которое священник произносит в начале исповеди, говорится: «Не усрамись передо мной, я только свидетель, ты говоришь со Христом».
   Но почему нужен свидетель? Чтобы ответить на этот вопрос, надо выяснить значение слова «свидетель». У этого слова по крайней мере три значения. Представьте себе: вы идете по улице и вдруг видите драку. Подходит полиция и спрашивает: «Что вы видели?». Вам совершенно все равно, кто прав, кто виноват, вы просто говорите полицейскому то, что видели. Вы не защищаете одного, не клеймите другого, вы только описываете то, что видели ваши глаза или слышали ваши уши.
   Есть другое состояние свидетеля – на суде свидетель за подсудимого или против него: он сделал выбор.
   Но есть и свидетель совершенно иного рода – это тот самый близкий нам человек, которого мы приглашаем быть свидетелем на нашем браке, свидетелем при самых таинственных и таинственных случаях нашей жизни, свидетель, которого мы хотим иметь с собой, когда самое дивное или самое страшное совершается с нами. Вот таковым является священник. Он – как друг жениха, который приводит жениха к невесте или невесту к жениху. Он друг Жениха в том смысле, что он присутствует на тайне встречи Бога и кающегося человека. Это самое дивное, что можно себе представить. Бог его приглашает присутствовать при этой глубинной встрече, при этом браке живой души с Живым Богом. И с каким же чувством должен стоять священник! Как он должен понимать, что он только свидетель, – не в том смысле, что он сторонний человек, которому дано видеть что-то, но что он приглашен участвовать в этой тайне брачной встречи. И раз так, то он должен понимать, что встреча происходит между Спасителем и кающимся, что сам он, друг Жениха, приводит кающегося, как невесту, и стоит в изумлении, в благоговении перед этой тайной. Если бы самый неопытный священник так относился к исповеди, то он был бы уже тайносовершителем. А старец только тогда старец, когда он именно так может относиться к человеку – и на исповеди и вне исповеди, при всякой встрече.
   Я старался ответить на вопрос о том, чем отличается старец от обыкновенного духовника, и так мне хотелось бы сказать громко, на всю Русь: берегитесь, братья мои, священники! Берегитесь, не принимайте на себя роль, которая не соответствует вашему духовному возрасту, будьте просты! Будьте просто священниками – это уже так много! Человек, который силой благодати Святого Духа может совершить Литургию, может окрестить ребенка, может помазать миром, это не мало, это нечто столь великое!
   И надо всегда в этом отношении искать смирения. Не в том смысле, что – «ах, я ничто, я недостоин». Это все слова; а смирение заключается в том, чтобы смотреть на то, что совершается между Богом и человеком, и понимать, что ты тут ни при чем, что ты не можешь этого создать, что ты не можешь этого сделать, тебе только дано в трепете, в ужасе, в благоговении присутствовать при этом чуде. Вот здесь начинается, только начинается смирение священника. Что такое смирение – мы не знаем. Те, кто им обладает, его не определяют, а те, у кого его нет, путают смирение с другими переживаниями. Смирение – это такая открытость Богу, такое изумление, такое умиление… И вот если священник в себе воспитывает по отношению не только к Богу, но к каждому человеку, который приходит к нему, такое состояние, то он может стать духовником. Потому что тогда он о себе и помнить не будет, поскольку весь охвачен благоговейным трепетом, любовью, ужасом, ликованием, и во всем этом нет никакого места для того, чтобы он о себе вспомнил; нет уже места ни тщеславию, ни гордыне, ни учености, ничему. Ибо это – тайна любви.

   – Давайте обратимся к конкретным случаям, упомянутым в определении Синода от 29 декабря 1998 г. Нередко случается такое: духовник внушает своему духовному чаду, что монашество выше брака, и фактически принуждает его к постригу. В подобной ситуации иногда оказываются выпускники духовных школ, перед которыми стоит выбор: либо вступить в брак, либо стать монахами. Будучи не в силах принять собственное решение, они едут за советом к старцу, и тот говорит им что-то вроде: «Монашество – твой путь; благословляю на постриг».

   – Мне кажется, что такое положение настолько уродливо и возмутительно, что надо принимать самые строгие меры к тому, чтобы такое не могло случиться. Потому что и монашество, и брак требуют свободы и зрелости. Свобода, по определению Хомякова, это то состояние, когда человек является полностью самим собой; не жалким изображением того, что он думает о себе или чем – ему кажется – он должен бы быть, а в полном смысле самим собой. Поэтому если человек не знает, принимать ли ему монашество или идти на брак, это значит, что он ни к тому, ни к другому не готов, ни для того, ни для другого не созрел. Я понимаю, что из практических соображений академия и семинария хотят, чтобы выпускники поскорее делались священниками, и поэтому наталкивают их на монашество или на брак. Я помню один случай, когда духовник поставил молодому выпускнику ультиматум: в течение одной недели найти себе невесту и жениться, потому что он хочет представить его к рукоположению. Это ужас, это преступление. Человеку надо дать время и возможность созреть.
   Кроме того, это преступление против невесты и против самого молодого человека, который станет священником, потому что на брак надо идти с глубокой подготовкой. Связывать жениха и невесту должна глубокая любовь, благоговейная любовь, такая любовь, которая человеку говорит, что он всю жизнь готов отдать на то, чтобы жить с этим человеком, что в этом его радость, но тоже его восполнение. В идеале в брак надо вступать тогда, когда мы можем сказать, как Адам сказал о Еве: Это плоть от плоти моей, это кость от костей моих, это «другое я», alter ego; и так же может невеста посмотреть на жениха. Один из древних Отцов говорит: изначально Адам и Ева были одно, едины; и только после падения, когда разбилась чета, один стал ego, а другой alter: кто-то стал «я», а кто-то «он» (или «она»). И надо учить будущих священников тому, что такое брак: брак не ниже монашества, это таинственный путь, это образ Христа и Церкви, это в пределах падшего мира как бы восстановление райского единства постольку, поскольку оно может быть осуществлено в том мире, в котором мы живем. А сказать человеку: «Женись, найди себе невесту, потому что ты мне священником нужен» – это преступление.
   То же самое можно сказать и о монашестве. Множество молодых людей, которые принимают монашество для того, чтобы стать священниками, монахами не делаются; они делаются незрелыми безбрачниками. Они безбрачны, потому что брак не совершился, потому что они не созрели для любви или не созрели для того, чтобы сказать: да, я ее люблю, люблю глубоко, люблю чисто, люблю так, что могу перед Богом стоять с ней; но я хочу быть только с Богом. В этом падшем мире я не могу по своей слабости, по своей сломанности разделиться. Нет, я хочу быть только с Богом. Но для этого надо созреть.
   Всякий юноша в какой-то момент своей жизни может это сказать по неведению, по непониманию, потому что он еще не знает, что значит кого-то полюбить. И надо требовать долгой подготовки для монашества, не формальной подготовки, не дрессировки, а созревания: может ли этот человек жить с Богом, и только с Богом, и изнутри этого общения с Богом совершать свое дело, или нет? С практической точки зрения это значит, что многие студенты не будут рукоположены по окончании курса, но они в свое время вырастут в полную меру своего человечества. А иначе слишком часто священники, монахи ли они или женаты, остаются недорослями, благочестивыми, чистыми жизнью, но недорослями в том смысле, что в них две-три струнки звучат, а не весь орган.
   Я употребляю этот пример, потому что мне вспоминается один замечательный диакон, замечательный он был именно по своему духовному свойству. Он родился до революции в нищенской деревне; пяти лет его отдали в монастырь, потому что нечем было кормить дома, и с тех пор до 85-летнего возраста он каждый день участвовал во всех службах. Как-то я с ним на клиросе был. Он пел старческим разбитым голосом, а я читал часть богослужения. И он пел и читал с такой искрометной быстротой, что я не мог даже глазами уследить по книге, что он читает. И когда он кончил, я ему сказал: «Отче, сегодня вы у меня украли всю службу своим быстрым чтением и пением; а что хуже – вы ее, наверное, украли у себя, потому что вы не могли следить за словами, которые вы произносите с такой быстротой». Он расплакался: «Прости меня! Прости меня! Я не подумал о тебе. Но знаешь, я эти песнопения и слова с пятилетнего возраста повторяю каждый день, и теперь мне достаточно взглянуть на книгу, я узнаю слово, и тут словно Божественная рука касается струн в моей душе, и вся моя душа, как арфа, поет. Я могу переходить глазами от слова к слову, потому что они запечатлелись в моей душе так, что они поют сами без того, чтобы я в этом участвовал». Как мне было стыдно! И как важно, чтобы, когда мы готовим священника, мы его готовили к тому, чтобы он так мог принимать участие в богослужении, чтобы он так мог относиться к людям, которые вокруг него, слова которых, личность которых, покаяние которых, счастье которых должно бы в священнике родить вот это чудо поющей арфы. Но для этого нужна зрелость. И тут, конечно, практическая проблема для духовной школы. Я не хочу сказать, что мы можем рукополагать только людей, дошедших до полной зрелости. Но мы не можем принуждать людей вступать в путь, о котором они никакого понятия не имеют.
   А молодых людей и девушек надо учить тому, чтобы они ходили за советом, но не за указкой, чтобы они пошли к человеку, в котором видят опытность, глубину, с кем они могут поговорить, кому они могут открыть свою душу, чтобы он им помог разобраться в себе самих. Но не к человеку, который с высоты своей гордыни или слепоты им даст приказ, за который они будут расплачиваться в течение всей своей жизни. Да, если считать, что и несовершенный или уродливый брак является как бы мученичеством, который ты несешь ради Христа, можно так повернуть вопрос. Но нам нужны люди расцветшие, люди живые до глубин, которые могут в других родить жизнь; и это – роль священника и роль монаха. Но священник и монах могут это сделать, только если они сами живы, а не являются окаменелостью, мертвым уставом.
   Хочу прибавить еще нечто по поводу положения, когда духовник внушает своему духовному чаду, что монашество выше брака, и фактически принуждает его к постригу. Надо было бы очень вдумчиво разобрать этот вопрос. Вдумчиво, потому что идеальное монашество и реальный брак, конечно, несравнимы друг с другом. Человек, который принимает монашество, потому что вся его душа, вся его жизнь, и ум, и тело, и воля принадлежат Единому Богу, и только Ему, конечно, выбирает путь совершенный. Но когда мы говорим о монашестве, каким мы его видим на самом деле: множество монахов, которые собираются в монастырях, живут благочестивой и чистой жизнью, борются за спасение души, это еще не значит, что они достигли того единства с Богом, которое выше всякого такого единства, которое рождается посредством земной любви, – не привязанности, а именно любви.
   В этом отношении есть замечательный отрывок в жизни святого Макария Великого. Он молился о том, чтобы ему было открыто, есть ли кто-нибудь, кто его может научить большему совершенству, чем то, которому он научился в пустыне. Ему было велено пойти в соседний город, разыскать одного ремесленника и узнать, как он живет. Макарий пошел. Оказалось, что ремесленник – простой рабочий, который живет с семьей и ничем особенным не выдается. Макарий его начал спрашивать, какова их духовная жизнь. «Ну, какая же духовная жизнь? – отвечает тот. – Работаю с утра до ночи, зарабатываю гроши, перебиваемся с женой и детьми, вот и вся наша жизнь». Макарий стал дальше расспрашивать. И оказалось, что этот человек за всю жизнь не сказал резкого слова жене, что они любят друг друга совершенно и полностью и составляют одно целое. И святой Макарий вернулся в пустыню с мыслью о том, что он сам такой цельности, такого единства с Богом, какое этот человек явил через единство с женой (я не говорю – только «в единстве с женой», но «через него»), еще не достиг. Поэтому надо с осторожностью говорить о том, что один путь выше другого: не всякий шествующий одним путем духовно выше, чем тот, который идет другим путем.
   А что касается до принуждения человека к постригу, то есть до внушения ему, что он должен выбрать самый высокий путь или что нет другого пути для него, если он хочет быть священником, это уже преступление. Человек должен, как я уже сказал, созреть и сделать выбор под внушением Святого Духа, а не просто формально, потому что монашеский путь является более интегральным, более цельным, чем брачный путь. Это бывает, но это не всегда так. Можно быть монахом очень – как бы сказать? – «разжиженным» образом. Можно быть человеком, который неспособен на брак и выбирает монашество; можно быть монахом, который исполняет все правила, но духом не может, не в состоянии «возлетать во области заочны». И тут духовник должен с большой осторожностью ставить вопросы, прислушиваться к душе человека и не принуждать его ни к чему, а ему помочь разобраться в себе самом так, чтобы он мог или принять решение не только свободно, но творчески, или решить переждать, пока он сам не созреет.

   – Что вы можете сказать о так называемом невенчанном, или гражданском, браке, который некоторыми духовниками отождествляется с блудом?

   – То, что я скажу сейчас, вероятно, будет воспринято этими духовниками, а может быть, и многими другими как неправильное мнение. Если кто хочет узнать об истории того, как образовался наш церковный брак, я хочу его отослать к книге профессора С. Троицкого «Христианская философия брака» (она была переиздана в России). Там он указывает на целый ряд вещей, которые мы давным-давно забыли, и к которым, может быть, надо было бы вернуться очень вдумчиво.
   Первое – то, что апостол Павел не отрицает и не отвергает брака между верующим и неверующим. В одном из посланий он говорит: Муж неверный спасается женой верной, и наоборот (и когда речь идет о «верности», здесь, конечно, говорится не о супружеской верности, а о вере в Бога, во Христа). В его время, когда муж или жена принадлежали к Церкви, а другой супруг не принадлежал ей, нехристианского супруга не принуждали принять крещение и затем так или иначе вступать в так называемый христианский брак. Брак сам по себе рассматривался с огромным уважением. Есть одно место, мне кажется у святого Григория Богослова, где он говорит, что мир не мог бы существовать без таинств, то есть без таких Божественных действий, которые пронизывают историю или личную жизнь людей, и что брак еще в Ветхом Завете и в язычестве являлся такой тайной, то есть таинством, через которое двое людей, которых грех разъединил, становятся едиными в Боге благодаря соединяющей их и превосходящей всякую рознь любви. Поэтому если мы можем принять, что в языческой древности, так же как в Ветхом Завете, брак является таинством, то есть таким действием Святого Духа, которое в наш падший мир вносит измерение вечной святости, то нам надо быть очень осторожными с определением гражданского брака как блуда или чего-то неправильного.
   Второе: мы должны помнить, что в течение ряда столетий (если не ошибаюсь, девяти столетий) в Византийской империи браки совершались гражданской властью. И только в какой-то момент император – не Церковь – решил, что браки будут совершаться Церковью, потому именно, что это действие, которое выносит двух людей из узких рамок государства в бесконечные просторы вечной жизни в Боге. И тогда опять-таки начался целый процесс, потому что Церковь не сразу начала составлять богослужение венчания. Вначале к церковному браку допускали только девственников. Эти девственники вступали в брак путем торжественного заявления перед общиной о том, что они любят друг друга вечной любовью и хотят быть едиными между собой, как Христос един с Церковью. И тогда они причащались вместе, но обряда никакого не было. Это заявление их воли, их решимости и совместное причащение и составляли брак. Позже Церковь развила богослужение, которое выражает собой церковное понимание о браке, и это богослужение мы сейчас употребляем.
   Но мне кажется (и когда я говорю «мне кажется», фактически я в этом глубоко убежден), мы не должны были бы венчать людей, которые не доросли ни до какого христианского понимания о браке. Если действительно апостол Павел говорит правду, что брак – это образ единства Христа с Церковью, то, когда человек приходит, надо ставить вопрос: чего ты хочешь в браке? Я уже пятьдесят лет священствую, и многих спрашивал.
   Первый вопрос, который нужно ставить: что вас соединяет? Если люди до конца честны, они скажут: нас соединяет единство интересов и вкусов, нас соединяет взаимное желание друг с другом телесно соединиться, – я сейчас говорю не о блудном вожделении, а о том, что два человека, которые друг друга действительно любят, могут соединиться друг с другом, не нарушая целомудрия, которое необходимо и в браке. Люди также могут сказать: мы хотим брака, потому что хотим перед всем обществом заявить о своем единстве. Но это еще не христианский брак. Это любовь, которая соответствует тому, что я сказал вначале о таинстве брака до христианства. Христианский брак – таинство, где любовь человеческая раскрывает такие глубины и такую широту, которая принадлежит небу.
   Другая категория людей хотела бы брака церковного, потому что принято считать, что не венчанные в церкви живут в блуде, и если они будут венчаны в церкви, то брак их совершенен. И это не всегда правда, потому что они не всегда стремятся к тому, чтобы их брак был живой иконой единства Христа и Церкви со всей глубиной, со всем размахом этого понятия. Ко мне приходят люди, которые хотят венчаться, и я их всегда подробно и внимательно расспрашиваю, долго с ними говорю о том, что они видят в браке. И несколько раз – не часто – я им говорил: «Не венчайтесь в церкви. Вы хотите плотского брака – оставайтесь на этом уровне. Вы хотите душевного брака – оставайтесь на этом уровне. Вы хотите чего-то, что превосходит душевность и плоть, – оставайтесь на этом уровне, но вы сейчас еще не доросли, не поняли ни умом, ни сердцем, что представляет собой брак, о котором говорит Церковь, и что так ясно выражено в самой службе обручения и венчания». Два раза я отказывался венчать людей, потому что они были достаточно зрелы для того, чтобы понять этот отказ; они были достаточно зрелы, чтобы не подумать, будто я их считаю недостойными грешниками, а понять, что я им открываю путь в такие глубины, о которых они не имели понятия. И мы в течение нескольких лет работали с ними над развитием в них понимания того, что такое христианский брак; и одну чету я венчал после пяти лет, другую чету я венчал после пятнадцати лет, когда они жили чистым телесно-душевным браком, когда они были едины, но не перешли грань между человеческим и Божественным, когда их брак был браком ветхозаветным или браком языческим в том смысле, в котором говорит о нем святой Григорий Богослов. И их брак, когда он, наконец, совершился в церкви, был действительно торжеством, в котором явлено было единство Христа и Церкви.
   Поэтому я не считаю, что гражданский брак сам по себе является блудом. Если гражданский брак не имеет никаких корней в любви, во взаимном понимании, а является просто сожительством двух людей, которые хотят делить свою плотскую жизнь, это одно; это порой можно назвать блудом. Но то, что я сказал раньше, должно хотя бы навести на мысль о том, чем мог бы быть такой брак гражданский, или даже не гражданский, а просто фактическое соединение двух людей, которые едины во всем, но еще не переросли своего человечества и не могут быть иконой единства Христа и Церкви.
   И тут встает вопрос о том, правильно ли мы делам, что всех венчаем только потому, что они крещены. Я тоже венчаю людей, и все наше духовенство венчает людей на этих началах. Но я продолжаю думать, что это ошибочно, что это не дает людям возможности заглянуть в глубины того, что брак собой представляет – через чинопоследование таинства Брака, через чтение из апостола Павла, и через учение Христа Спасителя – и вступить в брак такой, который уже соединяет небо и землю. Но гражданский брак, если он чист плотью и чист душевно, является таинством, потому что это соединение двух людей, которое превышает, которое уничтожает то разделение греха, которое сделало одного человека чужим для другого. Они становятся друг другу своими, alter ego («другое я»), и через это уже как бы зачаточно приобщаются тайне единства в Боге.

   – В определении Синода упоминается случай, когда духовник принуждает ко вступлению в брак с лицом, рекомендованным самим пастырем. Как вы относитесь к подобной практике? Насколько вообще правомочен духовник вмешиваться в решение таких вопросов?

   – Я скажу: абсолютно неправомочен, никакого права он не имеет определять в такой мере и в такой форме будущее двух людей. Вообще, вступить в брак по принуждению, так же как принять монашество по послушанию, безумно и грешно; и грех, конечно, лежит на том священнике, который накладывает такую невыносимую ношу на того, кто принимает монашество, или на тех, кто вступит в брак. Это недопустимо. Духовник должен приготавливать чету, научить их тому, что представляет собой брачная любовь, брачное целомудрие, брачная чистота, брачное единство душевно-телесное, и, когда они готовы, их венчать. Причем не он должен выбирать жениха или невесту для другого лица.
   Мне известны случаи, когда духовник приказывал вступить двум людям в брак между собой, что потом оказывалось катастрофой. Дело пастыря – вглядываться в своих пасомых, вглядываться молитвенно, вглядываться смиренно и им помочь стать тем, чем стать они призваны Богом. Я знаю несколько случаев, когда духовник или кликуша-«старица» разорвали узы любви, которые уже существовали между юношей и девушкой, принудили их венчаться с другими людьми, потом случилась катастрофа, они граждански развелись; и эта же кликуша их пыталась соединить еще с другими возможными мужьями и женами.
   Это безумие, и это преступление; и Церковь должна была бы реагировать на все эти безумные преступления дисциплинарным образом. Такой духовник должен быть лишен права принимать подобные решения; если нужно, он должен быть запрещен в священнослужении. И во всех случаях, которые мне пришлось переживать и в России, и вне России, когда такое совершается, Церковь должна поступить со всей строгостью.
   На это мне раз ответили, что если так поступить и запретить такого-то священника, то несколько сот людей уйдут от Церкви. Они от Церкви не уйдут, они уйдут от лжецеркви; и это надо принимать в расчет. И вопрос не в количестве, а в том, чем эти люди являются. Если они являются только духовными детьми этого священника, этого лжедуховника, то они Церкви, в сущности, не принадлежат, они уже отпали, они стали боготворить идола, отдались в культ его личности, и этот идол должен быть снят. Простите резкость моих выражений, но я с большой болью это все переживаю, потому что до меня не только слухи доходят, а приезжают люди из России с такими вопросами; и, когда я сам бываю в России, многие ставят передо мной именно эти вопросы. Я не могу их решать, потому что у меня ограниченное право решения, но порой я им даю советы самые определенные, какие я сейчас изложил.

   – Некоторые монашествующие духовники практикуют так называемое отчитывание, включающее в себя чтение специальных молитв для изгнания бесов. Нередко к таким духовникам обращаются люди, страдающие психическими болезнями, надеясь, что «отчитка» им поможет. Публикуется немало литературы о власти дьявола и бесов. В одной из таких брошюр сказано, что, коль скоро бес вошел в человека, он уже навсегда обладает им и только отчитывание может ему помочь. Что на это сказать?

   – Во-первых, я скажу, что не всякая душевная болезнь является плодом одержимости. У меня был очень яркий пример. Был в Париже иконописец, который вдруг помешался умом, ему чудились разные вещи. Его родные не хотели его раздражать, и, когда он говорил: «Вы разве не чувствуете запах серы?» – принюхивались, соглашались с ним и от этого только углубляли в нем сознание, что так оно и есть. Потом ему стало хуже. Его начали отчитывать, мазать елеем, соборовать, причащать чаще. Он все равно не поправлялся. Я тогда был врачом и работал в психиатрической клинике, и ко мне обратился мой духовник, отец Афанасий, с вопросом: что с ним делать? Он или одержим, или сумасшедший; как поступить? Я сказал: «Отдайте его нам в клинику, мы его будем лечить электрошоком». Отец Афанасий меня переспросил: «А если это бесовское наваждение?» Я тогда ответил (может быть, грубо): «Электрический ток бесу вреда не принесет, а человека может спасти». И мы его взяли в больницу, лечили, и он вылечился. Но что замечательно: с ним случилось нечто непонятное. Он был хорошим иконописцем, но что-то в его иконах было странное, напряженное. Я перед одной из его икон несколько лет стоял и всегда чувствовал в этой иконе что-то «не то». Когда он вышел из психиатрической больницы, он начал писать иконы зрелые, глубокие, совершенно иные.
   Мне потом пришлось прочесть в «Записях» отца Александра Ельчанинова место, где он говорит, что бывают души настолько хрупкие, что мир их мог бы разбить, и Бог на время кладет между ними и миром пелену сумасшествия с тем, чтобы они могли внутренне созреть и окрепнуть, раньше чем встретиться с этим миром. Это и случилось с нашим другом-иконописцем.
   Поэтому я скажу: делайте все, что возможно с человеческой точки зрения, с точки зрения лекарств, лечения, психиатрической помощи, – и молитесь. Но молитесь не над человеком, а за него, чтобы не создавать в нем какого-то внутреннего напряжения, которое сверх его сил. И придет время, когда, если это психическая болезнь, он выздоровеет; если же тут есть какая-нибудь «бесовщина», одержимость, то молитва Церкви может его освободить. Но не обязательно применять отчитывание. Отчитывание может большей частью только прибавить к внутреннему напряжению, внутренней растерянности, путанице, которая в человеке. Если он начнет верить, что он одержим, то может и не суметь вырваться из этой одержимости.

   – По рукам православных верующих ходят брошюры, составленные как бы в помощь исповедующимся и содержащие перечень грехов. Среди упоминаемых там грехов (их может быть до двух тысяч) всевозможные извращения, о которых иные православные верующие даже и слыхом не слыхали. Насколько полезны или вредны подобного рода пособия?

   – Я со всей определенностью и убеждением скажу, что подобные пособия вредны. Они должны бы быть запрещены, отняты у тех, у кого они есть, и совершенно иной подход должен быть предложен для подготовки к исповеди.
   Первым делом я скажу, что никто не может прочесть две тысячи названий грехов и быть в состоянии себя определить среди них. Некоторые люди, приезжающие из России, приходят ко мне на исповедь со списками и начинают вычитывать. И каждый раз я их останавливаю и спрашиваю: «А вы знаете, что значит этот грех?». – «Нет, но он числится в списках, и, так как я грешный человек, я его упоминаю». Это не исповедь, это не только извращение, но оскорбление самого понятия исповеди, унижение исповеди.
   Человек должен исповедовать свои грехи, это первое; он должен быть научен постепенно с большей тонкостью понимать свои душевные состояния, оценивать свои поступки и их исповедовать. Но исповедовать грехи, которые когда-то были просто записаны досужими монахами и вошли в списки, совершенно бессмысленно, это ничему людей не учит. Как принцип – человек должен научиться исповедовать свои грехи, а свои грехи – это те, которые он сознает как таковые. Позже, когда он повзрослеет духовно, он найдет в себе еще другие грехи и основания исповедовать их. Поэтому мой совет был бы таков: чтобы человек стал перед своей совестью, перед лицом Божиим, перед судом своих друзей и знакомых и поставил себе вопрос: что во мне недостойно ни меня самого, ни Бога, Которого я исповедую, ни общины, к которой я принадлежу, ни людей, которые меня считают своим другом? Человек должен все это продумать и знать: вот в этом я согрешил против самого себя, против тех людей, которые меня любят, против Бога, Который Свою жизнь отдал за меня, против Церкви, которую я уродую своими грехами, своей принадлежностью ей. И в этом смысле исповедь должна быть совершенно личная. Она неминуемо будет неполная, но она будет реальная. Она будет неполная в том смысле, что другой человек, более духовно зрелый, или лучше наученный, или более опытный, найдет в себе, может быть, и другие грехи, но в данную минуту тот человек, который исповедуется, должен исповедовать свои собственные грехи.
   Второе, что я хотел бы сказать: часто духовники советуют читать Евангелие или Послания, или даже Ветхий Завет и отмечать все те указания на греховность, которые там есть, и ставить перед собой вопрос: греховен ли я в этом или нет? И, делая это, люди проходят мимо самых светлых моментов в Священном Писании. Мой совет им бывает и остается таким: когда читаешь Священное Писание, отмечай все те изречения Спасителя, все указания апостолов, все места в псалмах, на которые ты отзываешься или с радостью, или с болью. С радостью в том смысле: Боже, как это прекрасно! Вот каким я хочу быть! – или с горем: да, я это понимаю, это дошло до моей души, и – увы! – я не таков. Вот если отметить те места, в которых наша душа узнает самое прекрасное, что Бог ей открывает о ней самой, и то, что открывается ей о греховности, тогда человек может исповедовать реальные грехи. Реальные грехи, относящиеся к тому, что вы в себе нашли созвучного в Евангелии, заключаются в том, что я это понимаю умом, я это воспринял сердцем, меня это взволновало до глубин души – и я так не поступаю. В этом я не только нарушаю заповедь, объективную заповедь Божию, но я поступаю против того, что уже во мне созрело, против того, что я уже познал об истине духовной жизни и жизни с Богом. Вот это и надо исповедовать. Также когда нас что-то поражает: ах, мне в голову не приходило, что это греховно, а я это делаю, или я об этом мечтаю, да, я понимаю теперь, что это грех, и я исповедую это. Вот в чем начало исповеди.
   Потом можно искать в наставлениях Отцов Церкви или у духовника каких-нибудь других указаний, но исповедь должна быть всегда моя собственная. И нужно помнить, что ни одна исповедь не может быть исчерпывающей. Думать, что человек может исповедать все, что в нем есть, иллюзия, потому что человек может исповедать только то, что он видит, а мы все полуслепые в этом отношении.
   Что же тогда делать? Исповедь и постепенное очищение души должно происходить так, как происходят археологические раскопки. В каком-то месте – мы знаем – был город. Собираются люди, начинают снимать первый слой земли, и открывается вершина какого-нибудь здания: либо храма, либо капища, либо дома. В этот момент уже что-то видно. Дальше, по мере того как мы будем расчищать эту площадь от земли и разных наслоений, будет все больше и больше открываться, и каждый раз мы будет познавать больше. Так же и с исповедью. Мы должны начать с того, чтобы всмотреться хорошенько, вдуматься хорошенько в тот слой нашей души, который мы уже понимаем, о котором мы уже имеем ясное представление, и его представить Богу в покаянии и в благодарении. Затем, конечно, после того как этот слой очищен, открывается следующий. И так далее, до самых глубин души. Ожидать от человека, что он может исповедать глубинные грехи, о которых он еще не имеет понятия в своем духовном опыте, потому только, что они значатся в списке, бессмысленно. Конечно, всякий из нас может сказать: Отцы Церкви говорят, что то или другое греховно; ну, значит, я грешен, потому что я даже понятия не имел о том, что это нехорошо. Но не в этом дело. На исповеди человек должен предстоять перед Богом во всей своей правде, а не в чужой правде. И поэтому такие списки только вредны.
   А когда в этих списках еще значатся половые извращения, то рекомендовать подобные списки – просто преступление, совершаемое так называемым духовником против человека; потому что мы все знаем, как мысль вкрадывается в нас через слух, через зрение, и как постепенно эта мысль охватывает наше воображение, как постепенно мы начинаем интересоваться этой мыслью и впадаем в искушение. Этого нельзя делать. Надо человеку дать возможность высказать то, что он знает о себе. А Церковь в лице священника, духовника должна ему говорить не о половом грехе, а о целомудрии, о красоте его о души, о том, как он должен бережно относиться к своему телу и к телу другого человека: что другой человек является иконой, что к каждому человеку надо относиться соответственно, именно как к иконе, почитать, охранять, и так же относиться к своему телу. И если человека так учить относиться к своему телу и к чужому телу, тогда может вырасти настоящее целомудрие, – вырасти не от страха, не от того, что человек отвращается от всего для него привлекательного, а от желания в другом человеке видеть икону и относиться как к святыне, и в своем теле тоже увидеть святыню, которую нельзя осквернять. Эта святыня является иконой Христа Спасителя – Бога воплотившегося. Как же можем мы относиться к ней иначе? Эта икона должна постепенно очиститься от всяких возможных наслоений, от изуродованности, которое постепенно было наложено на эту икону. Но это надо делать постепенно и именно относясь к своей плоти и к чужой плоти с благоговением.
   Современные духовники слишком много говорят о грехах плоти и о том, что с ними надо бороться. Замечательную вещь сказал один из Отцов Церкви, когда писал, что то, что мы называем грехами плоти, это те грехи, которые дух и душа наша совершают против плоти нашей. Плоть сама по себе безгрешна, она является жертвой греховности нашей души. И если мы больше думали бы о своем теле и о чужом теле именно так, то могли бы относиться к телесности с благоговением и побеждать искушения не ради возможного наказания, а ради той красоты, которую Бог видит в нас. Он ведь смог стать человеком, принять плоть, настоящую человеческую плоть. Нам дана плоть, которая сама по себе не греховна, но в которую наше вожделение, наше воображение вносит греховность.

   – Некоторые духовники предъявляют высокие аскетические требования исповедующимся, в том числе и детям, настаивая, в частности, на соблюдении строгого поста в течение нескольких дней перед причастием. В один из московских монастырей воспитательница детского дома привела к причастию группу детей-сирот. Настоятель монастыря спросил, соблюдали ли дети пост в течение трех дней перед этим; когда выяснилось, что нет, он не допустил к причастию никого из них. При этом он сказал: «Запомните, дети: у Бога ничего просто так не бывает».

   – Я думаю, что он поступил неправо. Я думаю, что Бог этих детей принял бы с любовью: ведь они нарушили церковное правило, о котором не имели понятия. Они не были принуждены его исполнить, потому что воспитательница, вероятно, хотела, чтобы они пришли к Богу с радостью, а не с чувством, что к Богу можно приходить только с натугой, что нельзя к Нему просто так прийти. Представьте себе: мать сидит в своей комнате с открытой дверью. Она одета в белое платье, на дворе весна. Ее маленький мальчик играет в саду. Он играет в песке, играет в траве, весь запачкался. И вдруг вспомнил о маме, не головой вспомнил, а сердце его вспомнило о маме, и у него родился порыв броситься к ней, обнять, расцеловать ее, – и он бежит. И что должна сделать мать? Его остановить, сказать: «О чем ты думаешь? Разве ты не видишь, что на мне белое платье, что ты меня всю запачкаешь? Пойди-ка вымойся сначала!»? Если она чуткая, умная мать, она забудет про свое платье, про свою белизну. Она отзовется на эту ласковую любовь ребенка, возьмет его на колени, обнимет, даст ему ее расцеловать – и запачкать и платье, и лицо ее, и потом отпустит его обратно играть. Так, мне кажется, Бог к нам относится. Так что когда ребенок приходит к причастию, он должен приходить с порывом, с радостью: я иду ко Христу, Который, как мама, меня любит, Который хочет меня обнять, Который хочет меня приласкать, Который мне позволяет, несмотря на то, что Он Бог, быть Его мальчиком или девочкой… Вот как надо относиться к ребенку, который приходит к причастию.
   А что касается достоинства, то, простите меня, миллионы людей постятся и соблюдают строгий пост и перед причастием, и в других обстоятельствах, а можно ли сказать честно, что от этого они делаются лучше, то есть ближе к Богу? Нет, нельзя. Очень часто надо было бы сказать: лучше бы ты не был таким ханжой, таким верным исполнителем всех уставов – и не забывал про любовь, и про милость, и про прощение, и про все добродетели, о которых говорит Христос.
   Мне вспоминается рассказ из жизни святителя Филарета Московского о том, как в одной деревне был священник пьющий, а в другой деревне все жители спились, и местному священнику там было невмоготу. И Филарет подумал: соединю-ка пьяного священника с пьяным приходом, потому что я все равно ничего не могу для них сделать. Он так и поступил. Пьющий священник пришел в пьяную деревню, обратился к прихожанам и сказал: «Вот каково положение. Владыка отчаялся и в вас, и во мне: мы пьяницы. Но я, как священник, обязан совершать Божественную литургию каждое воскресенье, в каждый праздник, и на Литургии причащаться, несмотря на то, что я пьяница. Так вот что я вам предлагаю: приходите и будем все вместе причащаться; вместе причащаться, плача над собой, каясь перед Богом о том, что мы недостойны подходить к Нему, но что мы верим в Его милость». И что же случилось? Из жития митрополита Филарета мы узнаем, что от изумления, от благодарности и от действия Святого Духа через таинство и непосредственно на их души, которые открылись Богу, вся деревня начала меняться; через какое-то время пьянство прошло: и священник стал трезвый, и жители деревни стали трезвыми. Вот пример. Они не постились, они не соблюдали строго устава, они пришли к Богу, потому что Он был единственный, Кто их сумел любить недостойными. Есть русская пословица: «Полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит». Вот так и бывает. И я убежден, что, если человек по небрежности нарушает какие-нибудь правила, ему надо это ставить на вид. Но если он просто о них не знает или у него не хватает сил, веры, убежденности, что это необходимо или нужно, то надо ему дать опыт близости с Богом, а не требовать с него исполнения правил.
   Поэтому я думаю, что в данном случае этот священник поступил неправо. Он должен был бы допустить всех детей к причастию после, может быть, общей беседы и короткой, но вдумчивой личной исповеди с каждым ребенком, причем говорить он должен не о том, что ребенок нарушил такие-то правила, а о Христе, о любви Божией.
   Я просто расскажу, что я делаю, когда ко мне приходит ребенок в первый раз исповедоваться. Обыкновенно он приносит бумажку, на которой мамаша написала целый список его проступков. Он начинает читать, я его останавливаю: «Кто составил этот список?». – «Мама». – «А ты согласен с этим списком?». – «Да, раз мама говорит, что это нехорошо». – «Давай отложим этот список и поговорим. Ты что-нибудь о Христе знаешь?». – «Да, мне мама рассказывала, и мне вслух читали Евангелие». – «И как тебе кажется: тебе нравится Христос, ты хотел бы с Ним познакомиться и сдружиться?». Ребенок думает некоторое время и обычно говорит: «Да, я хотел бы, чтобы Он стал моим другом». – «А ты знаешь, что такое дружба? Дружба заключается в том, чтобы быть верным своему другу во всем, делать все возможное, чтобы его не огорчать, приложить все свои силы, чтобы ему радость принести. Если он старше, умнее или лучше тебя, сделать все возможное, чтобы быть на него похожим. Как ты думаешь, тебе хотелось бы в такие отношения дружбы вступить со Христом?». – «Да, я хотел бы быть Его другом!». – «Тогда вот что. Забудь про этот список и мне скажи: если бы сейчас перед тобой стоял Христос видимо (невидимо Он стоит тут) и тебя спросил: “Скажи, есть у тебя что-то, что тебе стыдно Мне сказать или о чем стыдно, чтобы Я знал даже без того, чтобы ты сказал?” – что бы ты ответил?». И ребенок говорит: «Я лгал, я делал то, другое. Мне стыдно было бы, чтобы Христос это знал, – а Он ведь знает. Как же быть?». – «А ты Ему сам скажи, не так, чтобы Он знал без тебя, помимо тебя, а ты Ему просто скажи все: что ты крал конфеты, что ты лгал, что ты не слушался, потому что тебе было лень, что ты смеялся над некоторыми своими товарищами, что ты был неверен своей дружбе. Например, когда твоего друга другие мальчики обижали, над ним смеялись, иногда даже, может быть, били его, ты заступался за него? Ты становился рядом с ним со словами: если хотите его бить, и меня бейте?». – «Нет». – «Вот в этом ты кайся». И так можно ребенка научить каяться в реальных его грехах, но ради дружбы с Богом, ради дружбы со Христом, потому что Христос является его Другом, и печать дружбы – это верность, это желание принести радость другу и никогда не быть причиной огорчения или боли для него. Вот как надо говорить с ребенком.
   А то, что относится к ребенку, относится также и ко взрослым, потому что бесчисленное количество взрослых приходят на исповедь так же, как ребенок, со списком грехов, зная, что то, другое и третье не надо делать, но не потому исповедует их, что это нарушает его дружбу с Богом, уродует его, делает невозможным ему назваться Христовым другом, а по другой причине. И в этом отношении списки не помогают. Они дают человеку знание о грехах, о которых у него не было понятия, и которые ему не нужно знать, потому что они не принадлежат ни его возрасту, ни его полу, ни его развитию. А надо его учить в себя самого глядеть, искать в Евангелии те места, от которых горит сердце, возбуждается желание последовать этим указаниям, яснеет ум, крепость воли возрастает. И вот если мальчик, или девочка, или взрослый нарушают это, они нарушают свою верность Богу в том, в чем она уже зачаточно существовала. Вот где надо начинать вопрос об исповеди. А списки – нет!
   А что касается вопросов половой жизни, то к ним нельзя прикасаться грубо. Надо найти какой-то способ сказать ребенку (или взрослому тоже) о целомудрии, о том, как он относится к своему телу, о том, как он относится к телу других людей, смотрит ли он на него с благоговением, целомудренно, или нет. Но никогда не описывать никаких грехов, которые, может быть, он не знает, и не давать ему списков грехов, о которых он никогда не слыхал. Я помню одного человека, – это было много лет тому назад, – которому священник дал список грехов, и этот циничный, неверующий человек вернул список со словами: «С каким интересом я этот список прочел! Мне в голову все это не приходило. Как это было интересно, как любопытно, и как я буду над этим думать и играть воображением!». Этого ли вы хотите, когда даете человеку список грехов? Можете ли вы с уверенностью сказать, что он его воспримет именно с покаянным чувством? Нет, не можете. Поэтому берегитесь этого.
   А что касается допущения или недопущения до причастия на основании поста, то тут надо делать различие. Есть люди, которым нужно причаститься в первую очередь, потому что это будет первый их живой контакт с Богом, и они не могут приготовиться к нему просто воздержанием от той или другой пищи. Для них это непонятно, несущественно. Я исповедовал в течение нескольких лет людей, которые никогда до того не бывали в церкви и никогда не исповедовались, хотя были когда-то в детстве тайно крещены. Таким людям надо помочь заглянуть в себя, взглянуть на Бога и установить новые отношения; и причаститься не на том основании, что они выложили всю свою душу и исповедали все свои грехи без остатка, а потому что они приходят к Тому, Кто может им дать Жизнь. Причащение Святых Таин – это Жизнь, которая дается им, нам. Это не значит, что мы можем легко давать таинство, но это значит, что иногда человеку необходимо причаститься для того, чтобы познать Бога.
   Расскажу один случай. Почти пятьдесят лет назад ко мне пришла молодая женщина с вопросом: «Я принадлежу к верующей семье. Меня каждый год заставляют на Пасху причащаться. Я не верю ни в Бога, ни в причастие, ни во Христа, ни в Церковь, ни во что, и я не могу продолжать принимать причастие при этих обстоятельствах. Что мне делать?». Я сказал: «Вопрос решен: если ты придешь причащаться, я тебе откажу в причастии при этих обстоятельствах; но я с тобой хочу поговорить об этом». И в течение всего поста каждую пятницу она ко мне приходила, и я с ней делился тем немногим знанием, которое у меня есть, и тем малым опытом, который у меня собрался за годы. И когда мы дошли до Великой пятницы, оказалось, что я не сумел ей ничего передать и она просто потеряла время на разговоры со мной. Я ей сказал: «Знаешь, я тебе ничего не смог дать, твоя семья ничего тебе не сумела открыть. Пойдем и будем молить Бога о том, чтобы Он это сделал Сам». Мы пошли в храм, стали на колени перед Плащаницей, и я поставил вопрос Богу: Господи, что мне сказать этой девушке, чтобы ей открыть путь к Тебе? И вдруг мне пришла мысль (тогда, в течение всей этой встречи я поступал – как бы сказать? – «на веру», то есть с уверенностью, что Бог хочет спасти этого человека, как бы мне ни казалось это непонятным, каким бы непонятным путем Он ни шел). Мне пришла мысль ее спросить: «Необходимо ли для тебя найти Бога или нет?». Она ответила: «Если Бога нет, то и смысла жизни нет, и жить я не хочу. Что мне делать?». Я ответил: «Не знаю!» – и поставил Богу второй вопрос: что ей делать и что мне делать? Что я должен ей сказать? Через некоторое время ответ мне пришел, я ей сказал: «Если ты исполнишь то, что я тебе скажу, то я тебе от имени Бога обещаю, что ты найдешь веру». Она сказала: «Да! А что делать?». И я снова ответил: «Не знаю, давай дальше молиться». И продолжал молиться; и пришла мысль, которая меня испугала, но которую я счел своим долгом повторить, потому что, спросив Бога, я счел невозможным как бы «запретить» Ему мною пользоваться для ответа. Я ей сказал: «Вот тебе ответ. Завтра, в Великую субботу, я буду совершать Литургию. Ты подойдешь к причастию, но, перед тем как причаститься, ты остановишься и вслух мне скажешь: “Господи, мои родители мне ничего не дали; Твоя Церковь меня обманула и ничего мне не дала, Твои священники мне ничего не сумели передать, и теперь я стою перед Тобой с вопросом. Если Ты не ответишь мне на этот вопрос Сам, я ухожу и никогда к Тебе не вернусь”». Она на это возразила: «Если Бог есть, это кощунство, я не могу этого сказать». Я ответил: «Нет, ты это скажешь, потому что я буду отвечать за твои слова». И она пришла и сказала эти страшные слова и причастилась Святых Таин. Я в тот же день уехал во Францию и получил от нее записку: «Я еще не знаю, есть ли Бог, но с уверенностью могу сказать: то, что я получила в причастии, было не хлеб и не вино, а что-то совершенно иное». И тут начался ее духовный путь.
   Это я говорю для того, чтобы подчеркнуть, что не соблюдение правил открывает нам путь к Богу. Когда этот путь уже открылся, тогда правила могут нам служить костылем – не условием для того, чтобы подойти к Богу, а костылем, который нам помогает идти к Нему на встречу, на приобщение, на общую жизнь. Но когда этот путь еще не открылся, никакие правила не помогут.

   – Что вы скажете о тех общинах, в которых создается культ личности священника, когда каждое его слово, не только по вопросам духовной жизни, но и по политическим и иным вопросам воспринимают как изъявление воли Божией?

   – Культ личности – одно из самых вредных явлений не только церковной жизни, но вообще всей жизни, включая и политическую. В области политической культ личности находит свой предел в диктатуре и в том, что некто, произведя впечатление на окружающих, получает власть, на которую он не имеет никакого права по своему внутреннему содержанию, то есть по зрелости, по мудрости и по знаниям. Культ личности надо искоренять всячески. И первый, кто должен это делать, – это тот человек, который является жертвой этого культа, то есть тот священник или мирянин, которого окружают недолжным и непозволительным почитанием.
   Для этого священник (я буду говорить, конечно, в первую очередь о священниках) должен постоянно следить за собой и постоянно себе напоминать, что он ничто, если им не руководит Божия благодать, и что Божия благодать ему дается не как постоянный дар, а в меру того, как он сам смиряется перед Богом, как он сам отрекается от себя и как он сам отдает свою жизнь другим, на служение. Я помню, отец Софроний мне как-то сказал, что Церковь построена, словно пирамида, причем пирамида, стоящая вверх дном, стоящая на самом острие своей вершины. И чем человек делается ближе к Богу, чем он хочет больше себя отдавать на служение другим, тем он должен сходить ниже и ниже, глубже и глубже в этой пирамиде, и в конечном итоге вершина этой опрокинутой пирамиды – Сам Христос, на Котором все покоится, вся тяжесть мироздания, вся тяжесть человеческой грешности, все. Поэтому если священник хочет избавиться от культа личности, он должен первым делом прийти в себя, опомниться, понять, что его почитают либо за то, что ему было дано, либо потому, что люди видят в нем то, чего, может, и нет.
   Что было дано – это, во-первых, его внешность: она играет большую роль. Человек производит первое впечатление своей внешностью, и священник (как всякий другой человек, но священник особенно) должен задуматься над тем, чтобы своей внешностью, как он представляет себя внешне людям, не быть соблазном, то есть чтобы его внешность не была воплощением его тщеславия, его гордыни, его духовного невежества, его природной глупости в конечном итоге. Это очень важно. Значит, первым делом священник должен следить за тем, чтобы внешностью своей не поражать окружающих; быть собой, да, но быть осторожным и не выдаваться.
   Второе: умственные качества. Ум можно проявлять с мудростью или с дерзостью. С мудростью можно проявлять все знания, которые человек приобрел за короткую или тем более долгую жизнь, когда это нужно другим. Но, как сказал один французский писатель XVIII века, свое знание и свою мудрость следует хранить, как человек хранит в кармане часы; он их вынимает, только когда ему нужно узнать, который час, но не ради того, чтобы все знали, что у него есть карманные часы. Это очень важный момент: чтобы человек не проявлял никакой особенной учености или мудрости, когда она никому не нужна и когда она является только демонстрацией его собственных – может быть, несуществующих – качеств и свойств.
   Дальше, человек может возгордиться своим знанием, то есть тем образованием, которое ему было дано. И тут он должен помнить, что все это знание ему не принадлежит, что это ему был подарок, – подарок от Бога, так же как ум, которым он оказался способным воспринять эти знания, и подарок со стороны Церкви, гражданского общества, семьи, друзей, древней и современной литературы и т. д.; все это ему не принадлежит. Если он обладает этими свойствами, то есть умом, образованностью и прочим, он должен научиться быть благодарным, но не демонстрировать их.
   Дальше, он должен беречься соблазна кичиться и пользоваться своим саном для того, чтобы приобретать какое-то уважение и занимать какое-то положение в обществе: я-де архимандрит, я епископ, я священник, я диакон, я то или другое. Это ничего не значит. Перед Богом, Который видит душу человеческую, эти звания могут быть не только пустым звуком, но даже предметом его осуждения, потому что если человек ходит, звеня перед собой этими званиями, то Бог может посмотреть и сказать: да, звания на тебе есть, а достоинства – никакого, ты не соответствуешь тем званиям, которыми кичишься, и чем больше твое звание, тем худшее тебе будет осуждение… Это все мысли очень важные для священника, и даже для диакона, и для всякого человека, кого хвалят за те или другие свойства, которые ему даны от Бога.
   Мы должны все помнить то, что сказано в начале заповедей Блаженства: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Что значит «нищие духом»? Нищий духом – человек, который понимает глубоко или даже краем души, что в нем ничего нет, кроме того, что ему дал Бог, что все хорошее, что в нем только может быть, это дар Божий, и что хвалиться этим совершенно ему не к лицу.
   Я вспоминаю девушку лет двадцати с небольшим, милой внешности. Пришла ко мне, села и с ужасным выражением лица говорит: «Я не могу спастись, я погибаю от тщеславия!». – «А что ты делаешь против него?». – «Я не знаю, что делать с ним, я борюсь с ним, но тщеславие побеждает». – «А в чем же заключается твое тщеславие?». – «Каждый раз, когда я вижу себя в зеркале или отражение в стекле, то думаю: какая я хорошенькая!». Я улыбнулся и сказал: «А знаешь что, это правда!». Она с ужасом на меня взглянула и воскликнула: «Что же тогда мне делать? Я погибла!». – «Нет, ты не погибла. Ты должна научиться преобразовывать тщеславие в благодарность. До смирения ни тебе, ни мне еще пути нет, мы не знаем, что такое смирение, это свойство святых. А благодарность – это свойство, которое мы, каждый из нас, можем приобрести в любую минуту». – «А как же это сделать?» – говорит она. «Вот что сделай: три раза в день становись перед зеркалом и перечисляй все черты твоего лица, которые тебе нравятся: лоб, брови, глаза, губы, нос, щеки, в общем, все, что ты только можешь видеть в себе хорошего. И когда кончишь, скажи: “Господи, спасибо Тебе, что Ты мне все это подарил, потому что я этого не создавала в себе”. И прибавь еще: “И прости меня, Господи, что на ту красоту, которую Ты мне дал, я накладываю такое отвратительное выражение, которое у меня сейчас на лице”». Я думаю, что это можно применить и к духовным свойствам. «Нищи духом» те, которые сознают, что все, что у них есть, – от Бога, и вместо того, чтобы ради приобретения ложного смирения отказываться от этого, отрицать это, они воспринимают это и обращаются к Богу с благодарностью за то, что Он это им дал.
   А дальше? Дальше они могут эти дары употреблять на пользу другим. Если у них есть красноречие, ум, образованность, чуткость (бесконечное число свойств можно привести, которые нужны или полезны духовнику), то пусть благодарят! Благодарят – и от благодарения смиряются, потому что человек понимает, что все, за что он благодарит, – не его, а подарок ему от Бога. А если подарок, то он может ликовать о том, что это ему дано, но никак не кичиться этим. Вопрос о культе личности в священнике начинается с него самого. Он должен – всякий из нас должен – учиться в течение всей жизни, а не только в какой-то момент жизни, благодарить Бога за то, что ему дано, и не приписывать себе ничего.
   Есть в житии святого Макария Великого рассказ о том, как после его смерти один из учеников видел, как его душа возносилась на небо и по дороге к небу бесы расставили как бы таможенные столы и у каждого стола его испытывали о каком-нибудь грехе, и он мимо каждого стола проходил чистым. И когда Макарий уже дошел до самых дверей рая, бесы решили уловить его на последнем: они захлопали в ладоши и закричали: «Макарий, ты нас победил!» – надеясь, что уловят его тщеславием. И Макарий повернулся, погрозил им пальцем и сказал: «Нет еще», – и с этими словами ему был дан доступ в рай.
   И я думаю, что каждого студента, каждого мирянина, каждого священника и диакона нужно учить этому: все, что у него есть, все богатство – ему дар от Бога; и, когда люди хвалят его, чтобы он внутренне не принимал, а превращал похвалу, которую получает, в благодарение Богу и в сокрушение сердечное, потому что, если человек был бы действительно и до конца смиренен и в Боге, то его не хвалили бы за пустяки.
   Мне вспоминается письмо святителя Тихона Задонского одному молодому священнику, который жалуется, что его хвалят прихожане и, сколько он им ни доказывает, что их похвалы некстати, они только больше его хвалят, и он не знает, что делать. И Тихон Задонский ему отвечает: первым делом ты не говори своим прихожанам о том, что они ошибаются и ты недостоин их похвалы, потому что они к другим несуществующим твоим качествам еще прибавят несуществующее смирение, а ты выслушай их, запомни, какие качества они в тебе видят, и воспитывай их в себе с тем, чтобы стать таким, каким они тебя видят в самом лучшем смысле слова. Тут целое воспитание нужно, и это надо начинать в семье, в обществе, в Церкви, в семинарии, в академии, в течение всего времени, чтобы человек не путал то, что ему дано, с тем, что ему принадлежит по природе или по дару Божию. Это очень важно. И если человек научится не кичиться собой, то культ личности может вокруг него продолжаться, так же как волны бьют о скалу, но он от этого не сгниет, он от этого не погибнет.
   Кроме того, он должен научиться людей предупреждать о том, что он не всеведущий и что у него есть порой мнение, порой знание, а порой невежество или незнание. В вопросах духовных бывают моменты, когда священник по милости Божией, по благодати священства с совершенной ясностью видит, что надо ответить человеку на его нужду и его вопрос. Порой он этого не видит с такой ясностью, но может привести пример из житий святых или цитату из Евангелия; а порой он должен быть в состоянии сказать: «Не знаю!». И люди большие, чем мы, эту смелость имели. Мне вспоминаются два случая из жития святого Амвросия Оптинского, когда к нему приходили люди с вопросами, он их просил побыть в монастыре немножко, пока он помолится и будет от Бога просить ответа. И в обоих случаях эти люди через два-три дня приходили и говорили: «Батюшка, нам же домой надо спешить, а ты нам не даешь никакого ответа на наши вопросы». И дважды Амвросий отвечал: «Вот уже столько дней я спрашиваю Божию Матерь, какой вам дать ответ, – Она молчит. Как же я могу ответить вам?». И это в области духовной жизни и со стороны действительно святого старца.
   А если речь идет уже не о духовной жизни, а о политических и общественных вопросах, тогда долг священника сказать: я не поставлен здесь вас наставлять о политических проблемах или в мирской области, я поставлен вам проповедовать Евангелие. Это, конечно, ставит вопрос о том, что если у него есть собственные убеждения, то он может влиять на других даже невзначай, даже не ища того. С этим ничего не поделаешь. Если люди видят, что он следует тому или другому пути, то, разумеется, они могут сказать: раз такой замечательный человек так думает, может быть, и мне надо так думать. Но тут человек должен уметь сказать: нет, я так думаю, я так чувствую, потому что я так воспитан, потому что я такого поколения, – мало ли что он может сказать правдивого по этому случаю; а вы ищите правду свою, то есть ту правду, которую вам лично открывает Бог.
   А есть области, в которых нет обязательства придерживаться тех или других убеждений. Уклоняться от зла, конечно, должны все и всячески, но если речь идет о политике, о гражданской жизни, то тут оттенков очень много, и надо, чтобы каждый человек поступал по чистоте своей совести, строго наблюдая за собой, поступая так, чтобы он мог стать перед Христом и сказать: я это сказал этим людям от Твоего имени, но не только как бы пользуясь тем, что они во мне видят христианина и священника, а потому что то, что я сказал, коренится глубоко в Твоем Евангелии, в Твоем слове.
   С поклонением себе священник должен бороться все время, чтобы люди в нем не видели того, чего в нем нет. Надо, чтобы священники больше говорили о том, что их священство как бы «ограничивается» совершением таинств – если можно таким несовершенным словом выразиться, – и что когда они совершают таинства, то совершаются таинства не ими, а Самим Богом, Христос является Тайносовершителем, Дух Святой является Тайносовершителем, как это сказано ясно в Литургии! И поэтому, да, я могу сказать с совершенной уверенностью, что слова, произносимые мною в Литургии, имеют Божественную силу, потому что я только произношу их, а сила в них – Божия, я повторяю слова, которые Сам Христос нам передал. А в других областях я могу выражаться с совершенной честностью, но не могу сказать, что это Божия воля или Божие представление о вещах.

   – Какой смысл вы вкладываете в понятие послушания, когда речь идет о взаимоотношениях между духовным отцом и духовным чадом в приходской, а не в монастырской практике?

   – Я хотел бы, чтобы повторяли людям все время, что послушание не заключается в том, чтобы раболепно исполнять приказания священника, даже если они подаются в форме советов. Послушание – от слова «слушание», и цель послушания – научить человека отрываться от собственных мыслей, от собственного отношения к вещам и вслушиваться в то, что говорит ему другой человек. Здесь начинается послушание, и оно относится не только к церковной практике, но ко всем взаимоотношениям между людьми.
   Большей частью, когда с нами говорит человек, мы его почти не слушаем, потому что, пока он говорит, мы готовим ответ на его слова. Вот тут начинается перевоспитание себя. Когда человек с тобой говорит, закрой свой ум ко всем собственным мыслям и вслушайся в его слова, вслушайся так, чтобы понять, как он их произносит, чтобы уловить тот смысл, который он вкладывает в эти слова, а не только звук. И только когда эти слова дойдут до твоего сознания, когда ты их поймешь, когда ты их воспримешь как свидетельство опыта или искания другого человека, только тогда можно открыть дверь в собственный ум, сердце, опыт и отозваться на них. Но пока человек с тобой говорит, надо только его слышать, а этого мы не умеем делать большей частью. Как я сказал, пока человек говорит, мы уже приготавливаем ответ и поэтому не слышим не то что слов его, не слышим того, что он хочет нам передать. Ибо очень часто слова неудовлетворительны, слова только отчасти передают то, что человек хочет выразить, а мы должны вслушаться.
   Знаете, как бывает с песнью: слова могут быть просты, а мелодия захватывающая. И вот надо научиться так слушать другого человека – всякого другого человека, а не только духовника, – как ты слушаешь песнь. Слова выражают истинно, правдиво то, что они должны выразить, но их, как волна, несет мелодия. Если ты мелодию не слышишь, а слышишь только слова, то ты не воспримешь того, что заложено в них. Есть немецкое стихотворение, где говорится приблизительно следующее: «Скажи, что такого заложено в маленькой песенке, что ты можешь так ее полюбить?». – «В ней заложено немного звучности, немного гармонии и целая душа…». Перевод неточный, недостаточный, но ведь именно так надо нам относиться ко всякому человеку, который с нами говорит.
   А когда говорит с нами духовный отец, то мы должны слышать его слова и за словами уловить глубину – или отсутствие глубины – его духовного опыта. Бывает так, что священник скажет что-то очень простое, что дойдет до твоей души и ее взорвет. А может быть так, что священник говорит от ума, повторяет то, что ему было сказано. Мне вспоминается один случай. Когда я был молодым детским руководителем, профессор Л. А. Зандер собрал преподавателей детской школы и детей и пригласил на показательный урок одного очень знаменитого проповедника в Париже, человека, который пленял всех взрослых, кто только его слышал. И этот проповедник, у которого не было опыта детской работы, дал примерный урок, который восхитил всех взрослых. Это было умно, утонченно, глубоко, истинно. Когда урок кончился, Лев Александрович поймал мальчика лет семи и его спрашивает: «Ну, что ты думаешь об этом уроке?». А мальчонка ему ответил страшными словами: «Здорово занимательно было! Жалко только, что батя не верит в то, что говорит». Это была неправда, но слова были настолько изысканные, тема была представлена настолько умственно удовлетворительно, что ребенок до души этого человека не дошел, ему показалось, что это пустые слова, медь звенящая. Это очень важно нам помнить, когда мы говорим с человеком или его слушаем.
   С другой стороны, иногда человек говорит что-то очень простое, и эти слова доходят до такой глубины нашей души, что могут быть началом нашего обращения к Богу или перемены нашей жизни. Мне вспоминается один случай. Когда я был подростком, в Великую пятницу группа молодых людей собралась у Плащаницы помолиться с замечательным священником, ничем не примечательным, отцом Георгием Шумкиным. Он был человек удивительной внутренней простоты, ничем не выдавался. Он долго стоял у Плащаницы, потом повернулся к нам, и мы увидели, что по всему его лицу струятся слезы; и он нам сказал: «Сегодня Христос умер за каждого из нас. Давайте плакать о том, что мы – причина Его смерти…» Стал на колени, и мы заплакали. Эти слова дошли до нашей души. Ничего затейливого в них не было – в них была истина, и мы ее услышали не от слов, а от того, как это было сказано, от лика этого священника, от слез его, от того, что других слов он не нашел перед Плащаницей.
   Все это я говорю по поводу послушания, потому что послушание в первую очередь требует слышания. И мы должны научиться, когда кто-то говорит, особенно наш духовный отец, вслушиваться в его слова, и через его слова, через звук его голоса, через всю его личность воспринять тот духовный опыт, из которого рождаются эти слова. Если эти слова не рождаются из его духовного опыта, они могут быть истинными, но они нашу душу перевернуть не смогут, а если и смогут, то невзирая на то, что этот священник не сумел нам сам это передать.
   В области монашества я читал много житий святых и читал какое-то количество духовной литературы. И меня поражает, что старец, духовный отец, игумен, наставник, пустынник из глубин своего опыта говорит нечто человеку, который ему ставит вопрос, или даже человеку, который вопроса ему и не ставил, но на которого он взглянул и почувствовал: ему надо это сказать. А иногда это не только слова, которые открывают нам понимание, это указание: «Сделай то-то». Сделай то-то, потому что если ты не сделаешь, а будешь только размышлять и переживать, то ты никогда не сдвинешься с места. И вот даже монастырское послушание заключается в том, чтобы избрать духовника, с которым ты созвучен, который тебя может глубоко в Боге полюбить, и которого ты можешь воспринять как человека, который тебе дан от Бога.
   Я осмелюсь дать пример из своей жизни. Когда мне было лет семнадцать, я пошел на Трехсвятительское подворье, единственный русский храм в Париже, который остался верным Московской Патриархии в то время. Я шел на всенощную, но так или сяк на нее опоздал полностью, богослужение отошло. Оно происходило в подвальном помещении; я остановился у двери и вижу, как поднимается по деревянной лестнице монах. Я на него взглянул, и в нем была такая абсолютная внутренняя собранность, сосредоточенность, такой покой, что я к нему подошел и сказал: «Я не знаю, кто вы, но я вас прошу: станьте моим духовным отцом». Я никогда не пожалел об этом. Он мне послушания не давал; он жил духовной жизнью, он жил глубинной какой-то жизнью и отвечал на мои вопросы на исповеди коротко, просто, ясно, незатейливо. Но у меня было всегда впечатление, чувство, что он – как большой корабль, который идет по морю, а я – маленькая лодочка, которая длинным канатом привязана к этому кораблю. Он далеко-далеко зашел, я еще не приблизился к тому месту, где он побывал, но он меня за собой влечет. Вот в этом было послушание, потому что он приказов не давал, он делился своей жизнью, своей душой, своей молитвой.
   И перед его смертью Господь нам как бы доказал, кто он был. Он болел и написал мне короткое письмо, где говорил: «Я познал тайну созерцательного молчания, я могу теперь умереть». У него был удар, и на третий день он умер. Послушание ему не заключалось в том, чтобы исполнять приказы, а в том, чтобы всем существом вслушиваться в его жизнь, в его душу, в глубины, которые раскрывались, – Божии глубины, которые раскрывались в его глубинах.
   И когда речь идет о взаимоотношении духовника в приходе с духовными детьми, большей частью он может им давать конкретные советы о том, как молиться, как достигать трезвости, как достигать чистоты сердца и чистоты плоти и т. д. Он может дать конкретные советы, и этим советам надо следовать. Но сам духовник должен быть очень и очень осторожен в том, что он советует, потому что порой духовник не знает обстановки жизни данного человека и может дать такой совет, который неисполним. Я помню одного человека, который ко мне пришел и сказал: «Я преподаю в университете литературу; я был на исповеди, и духовник мне сказал отныне больше не читать никакой светской литературы. Что мне делать?!». Я на это ответил, что поговорю с духовником, и тот отменил свое решение, потому что это было безумное решение. И можно было бы привести множество таких случаев – у меня их накопилась бездна сейчас, – когда духовник говорит теоретически, говорит и не от собственного опыта, и не от духовной истины.
   Взаимное отношение духовника с духовным чадом заключается в том, чтобы духовник глубоко вглядывался в эту душу, вслушивался в эту душу, старался эту душу понять и никогда не говорил ничего, что до конца не продумано и может оказаться соблазном.

О духовничестве
(Лондон, 11 марта 2001 г.)

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Хочу сказать вам сегодня слово не о том, что вы слышали в Евангелии, а на другую тему. Ко мне и к другим священникам часто обращаются прихожане с просьбой стать для них духовным отцом. Их поражает отказ, который им дан, этот отказ они воспринимают как нежелание их охранять, молиться за них перед Богом, вести их в Царство Небесное. И это далеко не так. Апостол Павел говорит, что считает себя отцом тех, которых он родил во Христе. Другие святые говорят о том, что могут быть отцами только тогда, когда сами дошли до какой-то великой, непостижимой глубины познания Бога. Этого никто из нас не может сказать вам. Чем же мы можем быть?
   Вы, наверное, себе представляете, как бывает, когда человек уходит в горы: в проводники он избирает себе человека, который сам уже прошел весь этот путь и вернулся живым. И кто из нас, священников, может сказать: «Я весь путь прошел, я дошел до Царства Божия, вступил через врата, и нахожусь там, где созерцают Живого Бога»? В житии святого Макария Великого рассказывается, как один его ученик после смерти Макария видел сон. Святой Макарий подымался на мощных крылах своих к Царству Небесному, к вратам рая, а бесы расставили по дороге, на его пути преграды, и у каждой преграды испытывали на тот или другой грех, который он мог бы совершить, и Макарий проходил через все эти испытания чистым. Когда он дошел до самих врат райских, бесы решили хоть последним искушением его погубить и воскликнули: «Макарий! Ты нас победил!» – надеясь, что тщеславие, гордость его убьет. И Макарий повернулся и сказал: «Еще нет». И тогда перед ним открылись врата небесные.
   Мы все, священники, далеки от преподобного Макария. Но даже в той мере, в которой мы уже прошли какой-то путь, мы можем, как я часто объясняю людям, которые ко мне обращаются с такой просьбой, быть спутниками. Духовным отцом, наставником в полном смысле слова я быть не могу; но спутником я готов быть: мы ведь все идем тем же путем в Царство Божие. За многие годы и я, и другие священники прошли какой-то путь; и они могут вместе с кающимся идти по этому пути до момента, когда честно должны сказать: «Дальше я тебя вести по известному мне пути не могу; пойдем, если хочешь, вместе, и будем искать вместе своего пути». Это каждый священник может сделать; но обещать, что он будет отцом приходящему к нему человеку и родит его к вечной жизни, он не может. На исповеди ясно говорится: «Я только свидетель». Священник – свидетель того, что Христос предстоит невидимо, что Христос слышит исповедующегося, он свидетель перед Христом о том, что исповедавшийся со всей честностью, правдивостью, сколько у него ее может быть, открыл Ему свою душу. И, выслушав исповедь, священник делается сострадальцем; он не только состраждет, жалея человека, который так себя ранил, изуродовал грехом; он навсегда остается страдальцем вместе с ним. Он никогда не может забыть того ужаса, который ему открылся в человеческой душе и жизни; он никогда не может забыть этой встречи живой души со Спасителем Христом. И поэтому он на всю жизнь остается сострадальцем того, кто к нему пришел. Это действует не только в исповеди, это бывает каждый раз, когда к священнику подходит человек и открывает ему свою душу, свою скорбь, свою израненность. Священник каждого такого человека воспринимает до глубин души, и до конца своей жизни будет его вспоминать перед Богом. Мы не всегда можем вспоминать всех и каждого на вечерней или утренней молитве, но всегда можно сказать: «Господи, взгляни в мое сердце – там покоятся все те, которые когда бы то ни было со своей скорбью, со своим грехом, со своей нуждой пришли, прося о помощи. Господи, я открываю тебе это сердце, возношу это сердце со всеми этими именами, людьми, грехами, радостями, счастьем, горем! Ты их прими, Ты их спаси!». И это каждый священник делает.
   Поэтому, если вам нужно духовное руководство или помощь, идите к священнику, но знайте, что он будет для вас сострадальцем, он будет вашим спутником в Царство Небесное – но не ожидайте от него большего. Даже такой человек, как святой Серафим Саровский, отказывался быть духовным отцом. Он был готов молиться, он был готов какие-то короткие наставления давать; но спасение он предоставлял Единственному, Кто может спасти всех и каждого, Господу нашему Иисусу Христу, Который является не только сострадальцем, но Страдальцем за всю тварь, распятым за то, чтобы спаслись люди.
   Поэтому приходите к нам с доверием, мы вас примем с любовью и благоговением, и мы будем вместе шествовать в Царство Небесное. А теперь мы идем шаг за шагом через Великий пост к Страстной седмице, к Распятию, и по ту сторону Страстной седмицы и Креста – к Воскресению, не только Христовому, но и нашему, если мы останемся неразлучными со Христом. Аминь.

Отношения с духовником
(Из ответов на вопросы)

   – У вас стояла в вашей жизни и судьбе проблема выбора духовного наставника? Как у вас это протекало? В наших условиях эта проблема существует. Как она может быть разрешима с наибольшей степенью правоты и правильности?

   – Половина вопроса легкая, вторая половина почти для меня неразрешима, потому что, как только вы говорите «в наших условиях», я просто боюсь дать ответ, поскольку я их не знаю, вернее, то, что я знаю, недостаточно для того, чтобы ответить. Но скажу так. Во-первых, то, каким образом вера вошла в мою жизнь, меня с первого мгновения убедило в том, что, если и ни один человек не поможет, Бог тут, и все может сделать. Есть стихира в воскресенье расслабленного, который тридцать восемь лет был парализован у Овчей купели, где говорится: …потому что у него не было человека, который опустил бы его в эти воды, Иисус, Сын Марии, сошел с неба и это сделал… Так что первая моя постановка из опыта, из того, что я познал, была та, что, может быть, никто на свете, ни один человек не поможет, но я могу с совершенной уверенностью знать, что Бог поможет, и могу не бояться никакой степени оставленности в этом смысле.
   Второе – мне очень посчастливилось с выбором духовника (знаете, как говорят по-русски, «дуракам счастье»), потому что я его не искал специально; я о нем помечтал в момент, когда себе представлял: вот я теперь обрел Евангелие, уйду в пустыню и стану пустынником четвертого века. Но я опоздал веков на шестнадцать, и поэтому у меня ничего не вышло с этим; но я помню, как это случилось, совершенно ясно помню. Есть слово в афонской практике: никто не может отречься от всего в мире, если не увидит на лице хоть одного человека отблеск Царства Небесного или вечности. Я совершенно отчетливо помню, как я в первый раз в жизни пошел на Трехсвятительское подворье, единственную тогда патриаршую церковь в Париже, и опоздал ко всенощной; священник поднимался по лестнице; я на него взглянул и увидел в нем неземную красоту. Я не хочу сказать, что он сиял радужным светом или чем-нибудь таким, но то, что я увидел, было для меня ответом. Я не знал, кто он такой, но подошел к нему и сказал: «Согласитесь ли вы быть моим духовником?». И он стал моим духовником до своей смерти.
   Он умер через три месяца после моего пострига в мантию; я долго недоумевал, что мне делать, потому что после такого опыта нахождения духовника просто обойти всех возможных священников или себе представить Стефана, Ивана или Михаила или Петра было слишком нелепо. Помню, как я сидел у себя и поставил себе вопрос: что делать? – и вдруг с совершенной ясностью у меня в душе прозвучало: «Зачем ты ищешь духовника? Я ЖИВ!». И я на этом кончил свои поиски.
   Что касается до здешней или нездешней жизни… Есть рассказы из целого ряда житий святых. Например, подвижница (сейчас не вспомню ее имени), которая всю жизнь мечтала о духовнике, и которой Бог сказал, в сущности: «Продолжай мечтать; но Я тебе его дам, когда он тебе будет нужен». И она всю жизнь искала своего пути, осуществила свой путь, сколько могла, пока напоследок Бог ей не послал человека, который завершил ее путь. И я бы сказал: можно исповедоваться у кого угодно, можно жить всей полнотой церковной жизни, можно вслушиваться в евангельское слово, можно прислушиваться к тому, что Господь Дух Святой говорит нам в сердцах и мыслях наших, и при всем этом молить Бога: «Господи, пошли мне того человека, который завершит это дело», – но без тревоги, зная, что, если этого не сделает Бог, никто все равно для тебя этого не сделает, что можно не бояться: если Бог не дает, Он же и ответственность за это возьмет; и идти спокойно, или, вернее, плыть спокойно в потоке церковной жизни, не путая церковность с Богом, извлекая из жизни Церкви то, что Божие, отцеживая то, что земное, уходя как можно глубже и глубже в то, что Божие.
   И Бог не всегда нуждается в том, чтобы нами руководил один человек постоянно и долго. Если вы возьмете жития святых, вы увидите, что очень многие спасались одной встречей с человеком, который им скажет одно нужное им слово, и на этом строили спасение. Или вообще не встречали никого, а только слышали в храме чтение Евангелия, и одно слово их поражало и делалось содержанием целой жизни. Мне сейчас вспоминается Павел Препростой, который пришел к Антонию Великому и сказал: «Я хочу спастись, что мне делать?». И Антоний ему сказал: «Будь монахом в пустыне». – Тот спрашивает: «А в чем это заключается?». – «Живи впроголодь, спи на голой земле, работай сверх сил и читай ежедневно всю Псалтирь». И Павел сказал: «Первые три вещи я всю жизнь делал; всю жизнь голодал, всю жизнь лежал на голой земле и всегда непомерно много работал, а вот Псалтирь читать – не могу, потому что я неграмотный». Тогда Антоний ему сказал: «Очень просто; сядь рядом со мной, будем плести корзину, я скажу стих, ты повторишь, я скажу следующий, ты повторишь, и так ты постепенно научишься Псалтири». Они сели и начали плести. Антоний начал: Блажен человек, иже не иде на совет нечестивых. Павел повторил раз, другой, потом говорит Антонию: «Позволь мне походить и затвердить это»; отправился походить – и не вернулся. Сначала Антоний почувствовал удивление и любопытство, но так как любопытство – грех, он стал бороться с любопытством, но Павел не возвращался, и Антоний продолжал бороться, но лет через сорок он преодолел любопытство и пошел в пустыню уже с совершенно спокойным сердцем искать своего пропавшего ученика, и видит – Павел! Он на него напустился, говорит: «Ты ли это?». «Да, – говорит Павел, – это я». «Что же ты за ученик: один стих затвердил и ушел!». И Павел с грустью говорит: «Да нет, не затвердил! Вот уже сорок лет я стараюсь стать тем человеком, который никогда не идет на совет нечестивых».
   Вот, понимаете, мы ищем бесконечного количества советов; нам дали один совет, мы его исполнили полчаса и от него устали, теперь нам нужен другой совет, и третий; и для этого нужен, конечно, духовник с большим опытом и с громадным воображением и находчивостью.

   – Конкретная ситуация очень часто требует опытного совета, когда не ясно, честивый это путь или нечестивый; в этом, мне кажется, большая сложность…

   – Да, но тогда можно применять другой совет, который Отцы дают: там, где нет такого наставника, который был бы поставлен Богом, то есть человека, который говорит Духом Божиим, а не от человеческой мудрости, тогда пусть двое или трое, люди одного духа, одного устремления согласятся обо всем советоваться и обо всем вместе молиться; и там, где двое-трое собраны, Христос будет среди них и Духом Святым их наставит.
   Надо еще вот с чем считаться: конечно, бывают ситуации, где есть выбор между правым и левым разветвлением на перекрестке. Но очень часто мы ставим себе вопрос: в чем воля Божия – поступить так или поступить иначе? И очень часто, мне кажется, если Бог в этот момент прямо, явственно с нами разговаривал, Он бы нам сказал: «Мне все равно, что ты сделаешь, Мне важно, как ты сделаешь. Не будет играть решающую роль, пойдешь ли ты по этой дороге или по той; а вот с какой долей добросовестности, честности ты это сделаешь – важно…». Я вам дам пример, который, конечно, не соответствует вашему вопросу; но я помню молодого человека, который ко мне перед войной пришел и спрашивал: «Что мне делать, быть врачом или быть священником?». Я ему сказал: «Совершенно все равно; вопрос в том, каким ты будешь священником и каким ты будешь врачом». И мне кажется, что очень часто вопрос так стоит.
   Конечно, если ставить вопрос о том, быть верным или быть предателем, быть – даже испуганным – учеником или быть Иудой, или быть Петром, трижды отрекшимся, или Иудой, конечно, положение ясно в значительной мере. Но очень, очень часто нам кажется, что у Бога есть только один возможный выбор; если мы не выберем то, что Бог хочет, мы сделаем что-то непоправимое и изуродуем Божий план. Я думаю, что у Бога множество возможностей в каждом положении; но как мы сделаем, с какой чистотой сердца, с какой добротностью, с какой внутренней правдой – это важнее, и в этом отношении двое или трое могут друг другу помочь достаточно. И духовник не всегда может помочь; даже духовник, который живет с тобой в одной обстановке, который все знает, что нужно знать, не всегда обязательно сможет сказать, что надо делать. Потому что тут встает другая проблема: воля Божия не заключается в том, чтобы поступок был как можно более нравственный и правильный. Воля Божия часто между двумя или тремя правильными выходами выберет то, чего мы меньше всего ожидаем; потому что Бог не ищет того, чтобы каждый поступок или каждое действие были как можно более совершенны, а как можно более целесообразны; а целесообразно – значит, что Он хочет тебя, нас привести куда-то; и есть моменты, когда ошибочный поступок может дать больше плода, чем непонятый правильный поступок. Я сейчас просто примером объясню.
   В жизни святого Иоанна Колова есть рассказ о том, как к нему пришел молодой монах и говорит: «Возблагодари Бога со мной, с меня сняты все искушения». Иоанн Колов ему говорит: «Скажи мне раньше, чем мы поблагодарим Бога: когда ты себя чувствовал более зависимым от Бога и более беспомощным сам в себе: когда ты был под искушением или теперь?». – «Тогда!». – «Когда ты молился пламеннее и всей душой, тогда или теперь?». – «Тогда!» – и так далее, целый ряд вопросов. И тогда Иоанн Колов ему ответил: «Иди обратно в пустыню и умоли Бога вернуть тебе все твои искушения, ты еще не созрел к тому, чтобы жить без них». Поэтому, когда мы думаем в таких категориях: чтобы все было чисто, правильно, гладенько, законченно, – мы не всегда ищем того, что нужно. Я не хочу сказать, что можно сознательно поступать неправильно, но наше искание пути иногда важнее, чем нахождение, потому что если ты закроешь глаза, и тебя за руку поведут к цели, и ты никогда не будешь знать, каким путем ты шел, ты будешь беднее того человека, который в десять раз дольше будет ползти и искать, но который точно будет знать каждый камень, каждую извилину этого пути.

   – А это не рискованно? Я хочу сказать: Ангел явился Иосифу и сказал: возьми Младенца и Матерь Его и иди в Египет. Если бы он послушался, но поздно, то, может быть, было бы действительно очень поздно; поэтому всегда есть очень большое чувство ответственности в нахождении промысла Божия.

   – Да, конечно, есть чувство ответственности; но надо помнить, что больше, чем ты, Бог озабочен и твоим спасением, и тем, чтобы все было правильно. Не ты озабочен – Он озабочен! Ему гораздо тебя жальче, чем тебе; Он твоего спасения хочет в тысячу раз больше, чем ты себе представить можешь, потому что Он знает, что такое спасение, что такое погибель, а ты не знаешь. Ты знаешь приблизительно, что – немножко лучше, немножко хуже, а Он знает, что такое жизнь и смерть; поэтому мы можем спокойно положиться на Бога. Но «на Бога надейся, а сам не плошай». Положись на Бога так, чтобы не приходить в истерическое состояние: «ах, что мне делать?» – но приложи весь ум, всю молитву, все сердце, посоветуйся с людьми одинаковыми духом, поисповедуйся, чтобы сердце и ум были чисты, причастись Святых Таин, моли Бога, ищи совета, будь внимателен к тому, как Бог тебе указывает путь через события жизни, учись читать знаки времени, и так далее, потому что этого ты ожидаешь от своего духовника. Но такой духовник, о котором каждый из нас мечтает, был бы Серафим Саровский, Сергий Радонежский. Большей частью даже те из нас, у кого был или есть духовник, ищут вместе с ним. Духовник, может быть, видит вот сейчас, дает тебе ответ, а назавтра не знает, куда ты идешь; и ему незачем знать; Бог может ему открыть, но может и не открывать. Возьмите оптинского старца Амвросия: дважды в его жизни тот же рассказ повторяется. Пришли к нему люди за советом, он сказал: «Помолюсь и дам совет». Три дня прошло, наконец эти люди, у которых свои дела были, не только духовные, но и купеческие, пришли к нему, говорят: «Отче, три дня ты нас держишь уже, нам некогда больше ждать, отвечай!». И Амвросий, который был действительно духовником, ответил: «Что я вам ответить могу? Я спрашиваю Божию Матерь, и Она молчит». А скажем, если бы меня спросили, так как я и слеп, и глух, и непонятлив, вероятно, ответ бы получили, потому что у меня не хватило бы понимания, чтобы не дать ответ. Вот в чем беда. Такого духовника, как Амвросий Оптинский или другой кто, на каждом пути не найдешь. Но Церковь в целом есть путь к спасению, и каждый из нас должен искать, серьезно, вдумчиво, быть готовым каяться, быть готовым исправлять ошибки и снова искать. Дай Бог каждому из вас – то есть из нас – такого духовника, который нас поведет; но в одном я уверен: при всей моей греховности, при всех моих ошибках нет такого момента, когда Бог оставляет, и это замечательно; и в этом мы можем быть более уверены, чем в мудрости нашего духовника: Бог не оставит.
   Большей частью мы просим совета в надежде, что человек или священник на исповеди нам скажет точно то, чего мы сами хотим, и нас порой очень огорчает, что мы получаем совершенно не такой ответ. Тут бывают два разных положения. Или мы получаем ответ и достаточно доверяем этому человеку, чтобы наперекор своим чувствам и даже своей убежденности поступить по его совету. Или бывает так, что мы не можем этого совета принять. И тут вопрос так стоит: что же тогда делать? Можно ли, если священник нам дал совет на исповеди, к нему потом подойти и сказать: «Батюшка, вы мне то-то посоветовали, но я никак не могу вашего совета внутренне принять (я не говорю: исполнить; исполнить – дело другое, иногда бывают советы, которые просто невозможно исполнить) – что мне делать?». Я думаю, что в таких случаях надо относиться к священнику с достаточным доверием, чтобы к нему подойти и сказать: «Вы мне дали совет, я его принять не могу. Выполнить – могу; но я его принять не могу. Можете ли вы мне помочь его понять, можете ли вы мне помочь его принять; и, может быть, помочь понять, как справиться мне с самим собой в моем внутреннем протесте?».
   Иногда бывает, что, несмотря на такой разговор, ничего не получается. В таком случае, думаю, священник (вероятно, большей частью инициатива его должна быть) может сказать: «Вот, я из глубины моего убеждения или опыта тебе дал такой-то совет. Ты принять моих слов не можешь, в результате этого совета между тобой и мной даже трещина вдруг прошла, доверие ко мне ушло. Обратимся к другому человеку, которому мы оба доверяем, поставим ему вопрос. Он или сможет его разрешить, или ты на время уйди от меня к этому священнику, потом вернешься ко мне, когда буря пройдет». Я это испытал на опыте с одним замечательным старцем, который долго вел одного своего духовного сына, и вдруг они размежевались, общего языка больше не оказалось. И он мне передал его на короткое время, с тем чтобы этот вопрос был решен, а потом тот вернулся к своему духовнику.

   – Насколько необходимо для православного иметь духовного отца? Духовник умер, приходится искать нового. Как его найти? Как строить с ним отношения? Ведь можно ошибиться и встретить такого человека, который может привести к ошибке; такое тоже, к сожалению, встречается. Как быть?

   – Во-первых, я думаю, что нельзя «искать», можно только найти, потому что если начать искать, то начинаешь примеряться, взвешивать; и конечно, тут могут произойти любые ошибки, – человек может понравиться или не понравиться, можно его прозреть или ничего в нем не увидеть. Если у нас был духовный отец в сильном, глубоком смысле слова, мне думается, невозможно его потерять через смерть. Конечно, каждый основывает свое мнение на том, что сам пережил, больше чем на какой-то теории; но я помню, что, когда мой духовный отец умер, я очень недоумевал, что мне делать, потому что монашеские собратья его, в общем, не очень высоко ценили и не очень любили. Я помню, как наш благочинный на его похоронах говорил надгробное слово и сказал: «Брат наш Афанасий! Ты, конечно, нам много трудностей чинил и, конечно, во многом перед нами виноват, но…» – дальше что-то в том роде, что: теперь-то ты умер, ну ладно… Меня это очень обидело. Но беда была в том, что никого другого не было, если идти по монашеской линии, кроме этого нашего благочинного; и я не могу сказать, что меня страшно вдохновляла мысль заменить отца Афанасия отцом таким-то. Помню, я сидел у себя и размышлял, и вдруг мне почудилось, что отец Афанасий совершенно явственно мне говорит: «Зачем ты ищешь духовного отца? Я не мертв, а жив». После этого я исповедовался у разных священников, но не искал ни с кем тех отношений, какие были у меня с отцом Афанасием. И я думаю, что это пусть не абсолютный принцип, но возможно.
   Поэтому, если умирает духовный отец, это не значит, что надо сразу бросаться во все стороны в поисках замены. Может быть, и не нужно; он может так же руководить нами из Царства Божия, молиться о нас, направлять нас, как если бы он жил на земле. Другое дело, конечно, исповедоваться, другое дело – порой спрашивать совета; но это необязательно должен быть специфический духовный отец. Скажем, совета о духовной жизни можно спрашивать у мирянина, у которого есть благодатная жизнь; у него исповедоваться нельзя – это дело другое. В египетской пустыне все монахи были миряне – в том смысле, что они не были в сане; надо выбирать человека, который просто знает о духовной жизни и может что-нибудь сказать. Я знал такого человека во Франции, который был духовным наставником одного из наших священников, потому что у него было понимание, знание. Если говорить о том, чтобы искать – да, ищите; но вы, может быть, найдете среди мирян кого-нибудь, кто может быть духовным руководителем, совестью, и не найти среди священников. Идеально, когда все совпадает, разумеется, но даже если не совпадает, найти человека возможно.
   Никогда не надо возводить священника, который вас исповедует, в степень старца или духовника в большом смысле слова, когда он и не способен к этому, и не призван к этому. Проще было бы разграничивать: у этого священника я исповедуюсь, это таинство, это проходит между Богом, Церковью и мной, посредством священника. По себе знаю: я исповедовался у различных священников, когда у меня был духовный отец. Он часто болел, к нему ходило довольно много народа, я его жалел и большей частью не ходил исповедоваться, у него бывал раз-другой в году, а исповедовался у того или другого священника. Вместе с этим для меня он был – да, старцем или духовником в очень сильном смысле слова. Мне кажется, что масса бед происходит в отношениях между духовником и мирянином, когда того, кто слушает исповедь, считают тем, кем он не является, о чем он и не думает. А что еще хуже: постепенно, по мере того, как к нему так относятся, он сам начинает думать, что является тем, чем никогда не был и не может быть.

   – Могут ли быть в христианской жизни законные основания для оставления духовника и перехода к другому?

   – Мне кажется, что нельзя быть духовным перекати-поле, то есть нельзя уходить от духовника каждый раз, как он нам говорит нечто, чего мы не хотели услышать. Но с другой стороны, иногда растешь под руководством одного человека, и потом благодаря его руководству делаешься иным, и он тебя больше не может вести по твоему пути. И тогда, я думаю, по общему соглашению духовник может сказать: я больше не могу тебя вести, потому что твой путь мне непонятен, – не потому что он ошибочен, а потому что моя мера другая, я не старец. Я могу сослаться на один пример из моей жизни. В течение какого-то периода о. С. руководил одним молодым человеком. В какой-то момент они зашли в тупик взаимных отношений, доверия, и тогда о. С. меня попросил на время взять его духовного сына и исцелить их взаимные отношения. Но просто сказать: «Нет, я пойду к другому, кто умнее», – думаю, ошибка; это делать надо по соглашению между духовником, его духовным сыном или дочерью, и тем человеком, к которому духовное чадо хочет перейти. Результат может быть тот, как было с о. С.: через некоторое время его духовный сын к нему вернулся, случилось примирение, исцеление.
   Но бывает, что один священник говорит другому: «Я тебе передаю этого человека, потому что думаю, что ты больше для него можешь сделать – сейчас или вообще, – чем я могу». Я не думаю, чтобы духовный отец имел право насильственно держать духовное чадо: духовная жизнь не может быть основана на насилии. Нельзя освобождаться от духовника путем бунта, это ложные отношения, это потом придется изживать годами. Из житий святых можно видеть, как иногда духовник передавал из полы в полу духовное чадо: или потому что по возрасту чувствовал, что другой должен его перенять, или потому что сам уходил, скажем, в затвор и не хотел больше брать на себя духовную ответственность за людей. Не думаю, чтобы было какое-нибудь правило. Единственное существующее правило: один духовник не имеет права разрешать, то есть развязывать, «разрешать» в этом смысле – то, что связал другой. Скажем, если священник на исповеди запретит какому-нибудь своему духовному чаду причаститься, человек не может пойти к другому священнику, скрыть этот факт, получить право причаститься, потому что тот мягче, или его допустит, или просто меньше его знает. В таком случае надо решать вопрос иначе. Можно поговорить с духовником, который наложил запрет, сказать: «Это меня смущает, я не могу это принять с доверием, – нельзя ли нам это обсудить еще с кем-нибудь?». Но «с кем-нибудь» не по твоему выбору, а по общему согласию, чтобы в результате разговора духовник мог принять мнение другого человека, а не то что какая-нибудь высшая власть уничтожила его решение.

   – Что лежит в основе церковного послушания у мирянина по отношению к духовнику и у священника по отношению к епископу – и чем определяется мера и граница этого послушания?

   – Думаю (я буду высказываться из моего опыта или моих соображений; это не заявление от имени Церкви, не непогрешимое заявление), что соотношение священника и епископа – двустороннее отношение, которое определяется правилами Церкви. Епископ не может действовать просто из своей фантазии, он должен быть проводником церковной веры, церковной дисциплины – не в солдатском смысле слова, а – построения Церкви. Основоположный канон Церкви – это 54-е апостольское правило, где говорится: в области, где есть митрополит и младшие епископы, младшие епископы не должны делать ничего превышающего определенную им власть без согласия старшего, а старший ничего не должен делать иначе как единодушно с младшими; и кончается этот канон словами: Так будет прославлен Бог во Святой Троице. Потому что через эту гармонию – иерархическую, но гармонию любви и взаимного приятия – Церковь делается как бы иконой Святой Троицы.
   Но если епископ порой делается просто светским властелином, тут начинаются вопросы. Я должен сказать, что и со священником бывает, что он делается светским бунтарем, так что епископы не всегда и не во всем виноваты; я не то что свое сословье защищаю, но знаете: не прав медведь, что корову съел, не права и она, что в лес зашла… Но мне кажется, что механизация послушания – ошибка, человек не растет от того, что он просто делает то, что ему приказано; иногда необходимо объяснить человеку, чтобы он понял и действовал изнутри, а не по принуждению. А иногда (и это «иногда» может означать – часто и долгие периоды) есть необходимость человеку, который предал себя воле другого, сначала делать, а потом понять.
   Это относится не только к церковному послушанию. Когда ребенка учат писать, он первым делом берет карандаш в кулак, как кинжал, потому что чувствует: вот, крепко держу, – и находит совершенно нелепым указание взрослых держать тремя пальцами, потому что это очень неуверенное положение. Но после того как он начнет писать, он видит, что взрослые были правы, так писать удобно. То же самое можно сказать и о молодом враче. В хирургии его учат делать целый ряд вещей так, как ему и в голову бы не пришло, потому что кажется, что гораздо удобнее было бы иначе; а с опытом он обнаруживает, что был не прав. И тут какое-то чередование должно быть и в отношениях с духовником, и в отношениях с епископом. Все, что можно объяснить и дать понять, надо объяснять и давать понять, но может случиться момент, когда приходится сказать: «Я не могу тебе объяснить, ты сейчас просто этого не можешь понять, не потому что ты глуп, а потому что ты поймешь только через делание». Нельзя человеку объяснить, как плавают. На суше всякий человек плавает отлично; проблема начинается, когда он в воду попадает. Так бывает и с духовной жизнью. Говоришь человеку против всякой логики: «Я тебе советую поступить так, а не иначе». Он возражает: «Это нелепо!». – «А ты сделай». Но для этого нужно не просто механическое послушание; нужно не то, чтобы вы сказали: ну, я неизбежно должен сделать, потому что он надо мной имеет власть или права, – нужно, чтобы вы послушались, потому что вы выбрали человека, которому достаточно верите, чтобы стараться на каждом шагу себя перерасти, вырастая в меру его опыта. И вот тут разница между священником, к которому ходишь исповедоваться, от которого можно ничего не ожидать, кроме власти вязать и решить, и духовником, которому доверяешь, потому что у него есть какой-то опыт, в котором мы убедились; духовником, который может вести и может в какой-то момент сказать: я тебя не могу вести – или: я не знаю дальше… Апостол Павел в двух или трех местах говорит: «Это я вам говорю именем Господним, а это я вам говорю как совет от себя». И вот очень важно, чтобы духовник был в состоянии сказать: «Это я тебе говорю именем Божиим, потому что во мне есть сейчас совершенная, хрустальная уверенность, что я тебе говорю правду Божию; а вот тут – это из моего опыта, это я тебе советую…». Знаете, есть место, кажется, у Марка Подвижника (оно может быть соблазнительно, потому что и всякое слово Отцов может быть соблазнительно), где он говорит: «Если даже Бог тебе нечто говорит и твое сердце не может ответить: “Аминь!” – не делай этого, потому что Богу не нужен твой поступок, а твое сердце». Это не значит, что ты судья Божиих путей, но это значит, что надо созреть к тому, чтобы сказать: «Аминь». Можно сказать: я понимаю, что Он, наверное, прав против того, что мне кажется, но пока я не могу этого сделать.

   – За время контакта с духовным отцом возникают ситуации, которые могут заведомо его задеть как человека, обидеть каким-то образом, огорчить. Как вы считаете: несмотря на это, надо исповедоваться перед этим священником – или все-таки найти возможность исповеди перед другим?

   – Первое, что я скажу: если такая ситуация создается, нельзя идти к другому священнику без ведома того, у которого вы исповедуетесь обычно. Вы можете сказать: «Отец… у меня проблема, которая мне мешает вам открыться. Благословите пойти к другому, потому что в этой проблеме вы и я соплетены так, что ни я не могу распутаться и с вами говорить объективно, ни, может быть, вы не сможете, потому что это вас может задеть». Очень важно, чтобы духовник был в состоянии это сказать, но чтобы и исповедующийся имел мужество сказать: «Да, мы зашли в тупик. Позволь спросить другого». Если священник возражает (как бывает): «Нет, ты моя собственность» (так не выражаются, конечно, но говорят: «Ты должен исповедоваться у одного духовного отца»; «Святые Отцы говорят, что спасение во многом совете, но не в совете многих» – и т. д.), тогда можно ему сказать (конечно, более прикровенно): «На свою голову говоришь, тогда тебе придется услышать то, чего тебе, может быть, совсем не хочется слышать» – и высказаться. Если это его ранит, его очередь идти к духовнику. Но я бы сказал, что и священник, и исповедующийся должны друг друга достаточно беречь, чтобы быть в состоянии один другого отпустить или отступить.

   – Как быть: духовник унижает, контролирует через других, уходит от разговора. Доверие к нему растаяло. Возможно ли прекратить с ним отношения?

   – Этот вопрос очень многогранный и сложный. Для начала я скажу следующее: слишком легко мы называем священника, к которому обращаемся для исповеди, духовником. Духовничество – задача сложная, богатая. Всякий священник может заслушать исповедь, молясь вместе с тем, кто кается перед ним; всякий священник может прочесть молитву о том, чтобы человек был прощен в тех грехах, в которых он действительно искренне кается, но не всякий священник может дать совет. Потому что совет должен исходить не только от знания Священного Писания, но и от сколь возможно углубленного личного опыта духовной жизни. Поэтому надо было бы различать священника, у которого ты исповедуешься, священника, к которому ты можешь пойти за советом, будь то на исповеди или вне исповеди, и, наконец, то чудо духовной жизни, которое называется старцем, то есть человека, которого Бог наделил таким прозрением, таким пониманием путей Своих и путей духовной жизни, что он может иногда одним словом, одним движением – переменить человека и его наставить на путь правды.
   И вот большой соблазн для молодого священника, которого только что научили элементарным правилам духовной жизни, стать вдруг «младостарцем», то есть, не выросши даже в меру священства или пастырства, начать людей учить, указывать пути Божии. Первое условие, которое я поставил бы для духовника, – это способность безмолвствовать и вслушиваться в то, что совершает Дух Святой в душе человека, способность молчать, благоговейно прислушиваясь, благоговейно вглядываясь в другого человека, и связанная с этим способность ему сказать: я могу с тобой помолиться, я буду о тебе молиться, но я тебя наставить не могу, потому что я не прозрел твоего пути, не слышал голоса Духа Святого, Который тобой руководит, и не имею достаточно опыта для того, чтобы тебе указать путь.
   Ни один человек не может браться за то, чтобы, взяв другого за руку, ему сказать: доверься мне, я тебя от земли приведу на небо… У каждого свой единственный неповторимый путь, и, только прислушиваясь молитвенно к действию Духа Святого и отклику человека, можно ему помочь.
   И в этом отношении очень многие священники погрешают, и погрешают, я бы сказал, губительно для тех, которые к ним обращаются. Во-первых, действительно бывает, что духовник унижает пасомого, – не потому что хочет его унизить, а потому что ставит его в положение подвластного. Вторая жалоба: что порой духовник (или лжедуховник) контролирует человека через других. В худшем случае он с ними делится тем, что сам слышал на исповеди или в беседе, где человек открыл душу и раскрыл свою жизнь. Но, даже не доходя до такой крайности, духовник может создать себе впечатление о другом человеке и, говоря о нем с окружающими людьми, передать это впечатление так, что эти люди, во-первых, меняют свое отношение к тому человеку, а во-вторых, могут и воздействовать на него, то есть оказывать давление, попробовать его направить так, как духовник этого хочет. У меня был пример такого духовника (не на моем личном опыте, но я видел, как это совершается): духовник запрещал всем, кто у него исповедовался, иметь какое бы то ни было общение с одним из своих духовных детей, ради того чтобы его заставить, принудить так жить, как ему было велено, – тогда как тот явно не мог этого совершить.
   Часто бывает, что священник способен давать распоряжения, но не в состоянии понять другого человека и отделывается тем, что приказывает: «Делай то, не делай се», – но от разговора, от обсуждения отказывается, потому что (сознательно или полусознательно) себе отдает отчет, что он неспособен ответить на те вопросы, которые ему будут поставлены.
   Возможно ли прекратить отношения со своим духовником? Не надо их завязывать! Надо ходить на исповедь долгое время и удостовериться, что священник тебя с благоговением воспринимает, вслушивается в тебя, старается тебе всячески помочь, раньше чем войти в более тесные отношения и сказать: знаешь, я тебе настолько доверяю, что я тебя попрошу меня взять за руку и хоть немного повести – не всю жизнь, не от земли на небо, а в течение какого-то времени, пока ты сам будешь сознавать, что ты меня понимаешь, и я буду знать, что я тебя понимаю… Более постоянные отношения, такого рода духовничество надо завязывать только с такими людьми, которые действительно испытаны как духовные руководители, – и то оставляя возможность тому и другому обратиться к кому-то. Вот что мне хотелось ответить.

   – Значит, если произошла ошибка и завязались отношения неправильные, их можно прекратить?

   – Я думаю, что порой надо прекратить. Лучше всего было бы прекратить по взаимному согласию. Но иногда приходится разорвать связь, потому что чувствуешь, что человек тебе чужд, тебя не понимает, он не понимает вообще, о чем ты говоришь, и не может быть твоим спутником в духовной жизни.
   Мне кажется, что один из недостатков Православной церкви тот, что миряне ищут «руководства», а личного чувства ответственности очень мало. Когда я попал в Лондон, я хотел наших стариков втянуть в какую-то ответственную работу. Они отвечали: зачем, отец Антоний? Вы нам говорите – мы будем делать… Для практических вещей это неважно, а в целом Церковь так не строят, потому что Церковь – нечто более богатое, чем просто стадо и пастырь. В Шанхае один русский священник издал книжку своих проповедей (за свой счет, и я понимаю – почему). Я их читал в момент, когда хотел найти вдохновение какое-то. Там была проповедь об овцах в козлищах; начиналась она так: «Я вам читал евангельский отрывок и видел, как вы все с удовольствием слушали и думали: вот мы овцы стада Христова… И видно, что вы никогда в деревне не жили. Овца – самое глупое, жадное, грязное животное, какое я могу себе представить; и поэтому я поставлен над вами пастырем». В смягченном виде этот подход часто встречается в православном мире: «Надо спросить…». Почему? Если это не безнравственно, не идет против учения Церкви и против Евангелия, почему этого не сделать? Нет, надо чтобы кто-то сказал… А этот кто-то будет в результате воображать, что он кто-то особенный. Ничего особенного в нем нет, такая же овца – жадная, грязная…

Проповеди на рукоположение

Поставление чтеца [17 - Пер. с англ. Первая публикация: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Сурожская епархия, 1982 г.]
(25 января 1981 г.)

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Я хотел бы сказать сейчас несколько слов нашему новопоставленному чтецу, а также приветствовать его родных, приехавших издалека ради этого события.
   Святой Иоанн Лествичник говорит, что слово Божие останется бессильным и бездейственным, если тот, кто его провозглашает, не будет произносить его из самой глубины собственной души. Он дает такой образ: как бы стрела ни была пряма и остра, она будет лежать бесполезной, если не будет лука и тетивы, руки и глаза и твердого намерения стрелка пустить эту стрелу в самую цель.
   Слово Божие есть жизнь, и слово Божие есть дух. Но, совершаем ли мы богослужение, читаем ли Священное Писание, провозглашаем ли его в слух других, мы можем, увы, угасить, убить этот дух, превратить самые святые слова в пустой звук, если эти слова не достигли нас самих, прежде чем они дойдут до других. Когда мы молимся, когда мы читаем Писание, когда мы проповедуем слово Божие, те, кто нас слушает, должны уловить, как бы подслушать, как мы обращаемся к Богу, беседуем с Богом – не с ними.
   Вот почему в наставлении, которое преподается новопоставляемому чтецу, говорится, что он должен читать Писание ежедневно; и он должен дать доступ слову Божию к себе, чтобы оно не только достигло его, но чтобы оно вторглось в его ум и ум его стал сообразным слову; чтобы оно вторглось в его сердце и его сердце очистилось бы и обновилось этим словом истины, словом света. Он должен также – и это далеко не последняя задача – воплотить каждое слово, которое он провозглашает, в собственной жизни, как это должен делать каждый христианин со словом молитвы, с которым он обращается к Богу. Если наши молитвы, если слово Божие, которое мы читаем и провозглашаем, не станет в нас живым, не даст импульса и не пронзит всякое наше другое слово и действие, всякую мысль и побуждение нашего сердца и воли, оно дойдет до других как отдаленный отзвук, как эхо, но не как стрела, летящая и ударяющая в цель.
   И сегодня брат наш Андрей поднял на себя труд, далеко превосходящий простое чтение Священного Писания во всеуслышание; он взял на себя делание так читать Писание и жить им, чтобы отождествиться с этими словами и провозглашать их не с ораторским искусством, а с силой и правдой. Божие благословение да будет с ним, с единокровными его, с теми, кто воспитал его и дошел с ним до этой первой ступени посвящения. И пусть он радуется, и дает нам жизнь в своем делании отождествления со словом Божиим, и провозглашает его из глубин жизни, все более отдающей себя Богу. Аминь.

Рукоположение во диакона [18 - Пер. с фр. Первая публикация: Журнал Московской Патриархии. 1968. № 8.]
(Париж, 1966 г.)

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Рукоположение одного из членов христианской общины в священный сан – это всегда событие, касающееся всей общины, и больше того: событие, выходящее за пределы общины, затрагивающее всю Церковь. Сегодня мы совершаем рукоположение во диакона. Что же такое этот сан, который Церковь – а через нее Сам Христос – дает своему служителю?
   Первые диаконы были поставлены для того, чтобы быть выражением милосердной любви Церкви. Церковь – это милосердие; Церковь – это любовь, и ничто иное; если она становится чем-то иным, то перестает быть Церковью во всей полноте. Любовь эта должна быть проницательной, она должна быть глубокой, она должна быть личной, конкретной. И уже в первые века христианской жизни, когда вся Церковь трепетала любовью, она избирала людей глубокого сердца, сердца живого, людей чистой жизни, мужей молитвы, чтобы сделать их орудиями своей любви среди тех, кто беден, кого коснулось несчастье, кого сразило горе.
   Быть членом этого братства милосердной любви – очень большая ответственность, ибо для того, чтобы давать, надо иметь сердце дарующее, надо обладать глубиной сострадания и глубиной любви, чтобы людям легко было простить нам дар, который они от нас получат. Потому что когда мы даем с холодным сердцем, когда мы даем по долгу, когда мы милосердны только в своих поступках, а сердце наше остается чуждым акту любви, тогда тот, кто получает наш дар, принимает вместе с ним унижение, боль и обиду.
   И вот для нашего нового диакона Петра это будет делом целой жизни – жизни терпеливого труда, трезвой, внимательной работы над собой: научиться иметь сердце глубокое и милостивое, способное отозваться быстро и навсегда, сердце, которое никогда не устает, никогда не разочаровывается, которое всегда переполнено Христовой любовью, изливающейся через него на всех, кто в ней нуждается.
   Эту любовь, которая есть делание диакона, Церковь впоследствии применила особо: она приобщила диакона к совершению своих таинств. Здесь он становится защитником молитвы священника и в то же время – руководителем молитвы верующих. Он дает вам тему молитвы: в ответ на прошения, которые он произносит, вы повторяете «Господи, помилуй», или предаете себя в руки Божии, говоря «Тебе, Господи», или исповедуете истинность слова Церкви, отвечая «Аминь». Велика эта любовь: шаг за шагом диакон вводит вас в литургическую тайну, влечет в ее глубины – те глубины, которые вы не могли бы достигнуть сами в своей духовной жизни.
   Но есть у диакона и другая задача: охранять молитву священника. Священник во время богослужения должен быть – сама молитва, он должен все забыть, чтобы живым факелом стоять перед Богом. А все заботы о службе, даже само ведение службы возлагается на диакона, чтобы священник мог без остатка отдаться молитве. Пожелаем же, чтобы наш новый диакон молился на этой духовной глубине, которая вас приобщит к духу богослужения; пусть влечет он вас своей молитвой вглубь евхаристической тайны, и пусть он будет человеком мирного сердца и мирного тела, способным оберегать молитву священника, чтобы священник мог нераздельно стоять перед Богом.
   И наконец, третье, о чем я хочу вам напомнить: это то, что диакон возглашает Евангелие. Он не призван проповедовать его словом, тем творческим актом, который, согласно древнему изречению, делает каждого священника пятым евангелистом: он призван лишь провозглашать это слово. Но слово это будет провозглашаться с силой, действовать со властью, достигать сердец и умов с живой убедительностью, только если оно будет воспринято самим диаконом, если он будет возглашать его из глубины своего сердца и изнутри подлинно христианской жизни как слово Учителя, которое он понял и которому во всем послушен. Поэтому ему надо будет все более внимательно вчитываться в Евангелие, жить Евангелием так полно, как он только сможет, чтобы, возглашая его, не провозглашать собственное осуждение.
   Дай Бог ему жизнь чистую, жизнь истинно евангельскую, которая сделает его способным выполнять те три задачи, о которых я сейчас сказал. А вы, присутствовавшие при этом рукоположении, молившиеся при этом чуде сошествия Святого Духа на человека, которого Он облек Своей силой на служение, какое ни один человек не посмел бы взять на себя, – вы все продолжайте молиться за него, потому что все мы – братья и искушения окружают нас со всех сторон. Молитесь за него изо дня в день, чтобы Господь сделал его достойным служителем Своей Церкви, и чтобы он во всем следовал – как мы того просим в молитве посвящения при рукоположении – первому из диаконов Церкви, первомученику Стефану: чтобы он уподобился Христу, как уподобился Ему Стефан, чтобы он свидетельствовал о Христе, как свидетельствовал Стефан, и чтобы он вошел в мир Христов, как Стефан вошел в него, вошел в славу Божию. Аминь.

Рукоположение Дэвида Пэйна во диакона и Энтони Херна во чтеца [19 - Пер. с англ.]
(Бристоль, 8 апреля 1990 г.)

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   На протяжении многих лет Энтони был регентом в этом храме, и сегодня Церковь благословила его служение не как в награду, а вводя его еще глубже в тайну церковного бытия и жизни. Потому что теперь, кроме чтения слов Ветхого Завета и пения богослужений Церкви, у него новое назначение, которое насущно для его призвания. На Малом входе с Евангелием, на Великом входе, предшествуя Святым Дарам, чтец несет светильник: образно, наподобие святого Иоанна Крестителя, провозглашая, что собственный Божий Свет пришел в мир, и, что даже если мир не признает его, он не может его угасить.
   Но не только в символизме свечи чтец является как бы иконой Предтечи. Как вы помните, в начале Евангелия от Марка нам говорится, что Иоанн Креститель был гласом Божиим, вопиющим в пустыне: гласом. Этим-то и является чтец: голосом, который провозглашает Божию правду, провозглашает о дивных делах, сотворенных Богом на протяжении веков во спасение мира. И несет ли он свечу, или провозглашает слово, он – предтеча; ибо то, что он читает, должно приготовить путь для Господа и неровные пути сделать гладкими, так, чтобы Бог мог прийти свободно в умы, в сердца, и в жизнь тех, кто будет внимать с готовностью и благоговением.
   Сегодня мы также рукоположили Дэвида во диакона. Есть место у апостола Павла, где он говорит христианам: спешите делать добро, потому что время обманчиво… Что же это за добро, которое нам надо спешить выполнить? Это нам ясно сказано в одной совсем короткой фразе Христа: превыше всего – и на этом стоит все Евангелие – нам заповедано любить Бога всем сердцем, всем умом, всем существом нашим – и нашего ближнего, как самого себя.
   Любить себя не значит быть себялюбивым, любить себя значит глубоко заглянуть в свою душу и увидеть в ней образ Господа Бога, увидеть себя таким, каким каждого из нас Бог возмечтал и возжелал, и этот образ почитать, любить этот образ так, чтобы от всего отказаться, что ему противоречит, его уродует, что его оскверняет: вот что значит любить себя.
   И с такой же любовью мы должны обратиться и к нашему ближнему: смотреть на каждого, и видеть в нем не кажущуюся хрупкость, несовершенство, грех или даже зло, но глубже всего этого, за потемненностью, которая первой бросается в глаза, видеть красоту образа Божия, все еще запечатленную в человеческой душе. И если мы любим себя подлинно и подвижнически, с решимостью и с беспощадностью боремся за то, чтобы образ Божий сиял в нас, так же мы должны идти и к нашему ближнему; но не беспощадно – с решимостью, да! – но с состраданием, с любовной бережностью.
   Апостолы избрали семерых людей, чтобы они были диаконами, слугами в Церкви: не в унизительное рабство, а чтобы служить, как Христос пришел быть Служителем спасения. И апостолы избрали этих людей, потому что поверили, что они могут нести такое служение, поверили, что в них заложена способность отречься от себя так, чтобы любить ближнего, как Бог любит каждого из нас, любить ближнего всей силой и всем пониманием, всем состраданием милующего сердца. Апостолы сказали, что им поручается служение сострадательной любви; что их назначение – быть теми, через кого любовь Божия в самом конкретном смысле: пищи, одежды, тепла, посещения – может достигнуть до христиан, которые в ней нуждаются.
   В этом апостолы как бы повторили действием слова Христовы о Страшном суде, когда Он сказал, что суд будет не о наших убеждениях, не о богословских мнениях, но только о нашей человечности: были ли вы подлинно человечны? Дали ли пищу голодному? Одели ли того, у кого не было во что одеться? Дали ли кров тому, кто был бездомным? Навестили ли больного, даже если боялись заразы? Преодолели ли свой стыд о том, что знакомы с преступником, который в тюрьме, чтобы навестить его? Вот в чем заключается то служение сострадательной любви, которое Христос поставил мерилом подлинной человечности, и которое апостолы возложили на диаконов.
   Поэтому ваш диакон и дальше будет также вашим старостой: ведь одна из его функций – быть служителем церковной любви, сострадания, благотворения.
   Но апостолы также сказали, что диаконы нужны, чтобы им самим беспрепятственно молиться и проповедовать слово Божие; и в этом другое назначение диакона – быть защитой, поддержкой молитвы священника. В алтаре он будет стоять рядом со священником и заботиться, чтобы священник мог молиться нерассеянно, не отвлекаясь вещами материальными, мог стоять перед Богом, вознося молитвы Церкви. И в своем качестве диакона Дэвид будет приносить Богу молитвы святых, призывая всех вас, всю собранную здесь общину отождествиться с этими молитвами, вознести ваши сердца ввысь, влиться в величественный поток молитвы, устремленной к Богу. А священник будет в это время стоять в алтаре, молясь, дабы благодать Божия снизошла на Святые Дары и на собравшийся народ, сообща совершая таинство, в котором активна вся Церковь, а ее представляет действие диакона, которого вы послали в алтарь: мирянин в Царстве Божием и священник.
   И мы должны и будем молиться, чтобы благодать Божия пребыла с Энтони и с Дэвидом, чтобы они возрастали, становились все более самоотверженными, все более прозрачными, все более гибкими в руках Божиих, чтобы быть Его словом, Его действием, Его присутствием и Его любовью среди вас. Поддерживайте их всей вашей заботливостью, всем вниманием, и так, нося тяготы друг друга, вы исполните закон Христов. Аминь.

Рукоположение отца Михаила Фортунато [20 - Первая публикация: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Сурожская епархия, 1982 г.]
(Лондон, 28 декабря 1969 г.)

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Совершилось таинство Церкви – силой, благодатью, нашествием Святого Духа, верой народной, молитвами Церкви. Да будет крепко и благословенно твое священство и любовью, и верой, и ожиданием Церкви родной. И эта икона, эти цветы, которые были подарены тебе сегодня, являются живым свидетельством народной любви и народного доверия твоему священству. Пусть этой молитвой, и этой любовью, и этой верой в тебе окрыляется твоя жизнь священническая. А весь народ Божий – с каким ожиданием, с какой надеждой смотрит он на священника!
   Священник – это человек, которого Бог позвал по имени и дал благовествовать Евангелие, проповедовать слово истины, давать новую жизнь в таинствах: Евангелие как добрую, животворящую весть о том, что человек не оставлен Богом, что Бог верит в него, а не только любит. Любить можно и тех, в кого больше не веришь, любить можно и с болью сердечной о том, что всякая надежда вымерла, что осталась только любовь. А Бог не только любит нас, но верит в нас: Он поверил в нас, когда послал Своего Сына умирать на Кресте, чтобы мы жили; верил Он, что не напрасна будет эта смерть, что она будет принята, и те, кто потерял веру в себя, найдут ее в этой Божественной вере.
   Это проповедуй, чтобы люди поверили в себя и в свое великое призвание; потому что призвание наше превосходит всякую меру нашего воображения. Мы призваны стать причастниками Божественной природы, стать живыми членами живого Христова тела, храмами Святого Духа; стать не только, по слову святого Игнатия Богоносца, «всецелым Христом», но, по смелому, страшному слову святого Иринея Лионского, в Единородном Сыне стать единородным сыном. Это призвание мы не можем исполнить никакими своими человеческими силами, это дар Божественной веры в нас, Его никогда не колеблющейся надежды, Его никогда не умирающей любви. И это дается нам в Церкви.
   Прежде всего – в слове истины, потому что слово Божие, которое мы читаем, и которое тебе будет дано провозглашать и проповедовать, – это слово не человеческое, а слово, исполненное Духа, слово, полное жизни и силы. Слово Божие – тоже таинство, обновляющее, дающее жизнь, открывающее нам вечность и другие таинства: крещение, дары Святого Духа и приобщение Тела и Крови, и все таинства, где действует Бог. Их поручает Господь тебе, чтобы с верностью, с любовью к Нему, с любовью к людям ты служил.
   Человек таинства совершить не может; всякое таинство совершает Единственный Первосвященник – Христос, действует в них одна только сила – Духа Святого. Вместе с тем без твоего священства не совершится ни одно таинство, и это будет зависеть от того, что тебя призвал Господь и ты ответил: «Я здесь, Господи!».
   Перед тобой сейчас лежит пастырство; «Паси овец Моих, паси агнцев Моих», – говорит тебе Господь, и я хочу не только для тебя, но и для всех, у кого есть уши, чтобы слышать, прочесть тебе Слово о Пастырстве, которое несколько лет назад было послано мне из недр русской веры:
   «Отец, одна алчущая душа говорит мне: “Ты встретила пастыря, и в твоих глазах светится жизнь; скажи, что ты видела, чтобы люди вспомнили, что такое пастырь”. Но я ничего не скажу, отец, все давно сказано, и новые слова ничего не откроют тем, кто опытом жизни не знает тайны распятия Пастыря. В твоем непрестанном и личном единении со Христом заключена тайна твоего пастырства, и это и есть первое его условие, а не твое совершенство. “Кто висит на кресте, тот не думает о совершенстве”, и “с креста не сходят. С него снимают только замертво”. А остальное – естественное следствие: Аще вознесен буду от земли, вся привлеку к Себе, говорит Господь (Ин. 12: 32). Так и ты – в твою меру, в меру твоего единения со Христом. Меру же твою, пастырь, знает Бог, а мы можем только дивиться, видя, как Он доверяет, дарит тебе души, твоей молитвой вырванные из когтей смерти и ада; тебе Бог может сказать “Иди”, и по полноте твоего послушания ни одна земная преграда не в силах остановить твоего шествия к единственной и потерявшейся душе, которую усмотрел для тебя Бог. И найдя ее, пастырь, ты служишь ей во всем ее убожестве, как Самому Христу… Это просто и очевидно, как всякая тайна, чтобы те, кому дано, сразу узнали, а не знающие ничего не заметили бы».
   Это путь единения со Христом в молитве и таинствах; это путь, на котором мы говорим: «Пусть будет Твоя воля, Господи, а не моя», даже тогда, когда перед нами чаша страдания и смерти. Этот путь – Сам Христос, Который есть также и Истина, Которая есть не «что-то», а Некто, и Жизнь, Которая есть тоже Некто: Сам Бог Живой, Жизнь наша – Кого мы и должны проповедовать.
   И это ты сможешь совершить только тогда, когда ни на какие человеческие силы – ни на крепость молодости, ни на ум, ни на чуткость сердца, ни на знания, ни на что не будешь надеяться, как только на то, что сила Божия в немощи совершается, на то, что, если мы отдаем себя гибко, в слабости и немощи, в руку Того, Кто содержит весь мир и созидает всю тварь, тогда всякое дело совершится.
   Но мы должны также помнить, что дело Христово, дело христианина – это не только хорошо исполненное человеческое служение; дело христианина отличается от дела всякого человека тем, что всякое действие христианина должно быть действием Самого Бога через него. Как Христос говорит: Якоже слышу, сужду, и суд Мой праведен есть, ибо не ищу воли Моея, но воли Пославшего Меня. И в другом месте: «Отец до сих пор творит, делает и показывает Мне дела Свои, чтобы Я их совершил…». Вот таким созерцанием должна наполниться наша жизнь, так мы должны вглядываться в пути Божии, в таинственный и сложный узор жизни, чтобы уловить в нем красную нить, путь Господень неуловимый, и действовать, не зная ничего, кроме того, что сейчас Господь велит, как сказать или как поступить, – и тогда, в этой прозрачности и этой немощи, в такой хрупкости и такой гибкости совершится сила Божия, и врата адовы не одолеют самой хрупкой немощи человеческой.
   По молитвам родной Церкви, по молитвам собравшегося здесь народа, по ожиданию всех тех, кого тебе даст Бог, да будет твое служение благословенно.
   А для нас сегодня радость большая, глубокая. Бог совершил новое чудо на земле, ибо всякое таинство – чудо любви Господней. Пребудем в этой любви и радости Божией. После последнего благословения Литургии отец Михаил даст вам свое первое священническое благословение: примите его и сохраните его как святыню. И помните, что сегодня вы были не только зрители таинства, но совершители его, как Церковь Христова, и что вы будете отвечать перед Богом за путь, который ему даст Господь. Молитесь о нем, любите его, помогите ему во всем, и пусть Господь нас всех соединит ничем никогда не колеблемой любовью, взаимным доверием и надеждой, которая может победить все. Аминь.

Рукоположение отца Максима Никольского [21 - Пер. с англ.]
(Оксфорд, 7 апреля 1990 г.)

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Через всю нашу жизнь, шаг за шагом, Бог ведет нас все глубже в познание Его тайны и участие в ней.
   Сначала Он возжелал призвать Максима к бытию; Он дал ему жизнь – жизнь, которая питается Божественным дыханием; Он открыл Себя ему и сделал его участником Своей смерти и Своего Воскресения через Крещение; а потом воспитал его в Своей Церкви, из года в год, с раннего детства до зрелого возраста. И дальше Он призвал его, шаг за шагом, быть свидетелем. Когда Максим стал чтецом и прислужником, его трепетной честью было идти, неся свечу, перед Святым Евангелием, то есть Самим Христом, и перед Святыми Дарами, когда шествие знаменует крестный путь. Этим он провозглашал нам, как в свое время святой Иоанн Предтеча, что Свет пришел в мир, что, как ни глубока тьма, Свет тут и рассеивает тьму, и, как бы ни тщилась тьма мира угасить этот Свет, она бессильна это сделать, потому что этот Свет – Сам Бог, пришедший в мир, родившийся от Девы для нашего спасения.
   А потом Максим был призван стать диаконом: одним шагом глубже в тайну Божию и с именем «диакон», определяющим стояние всякого, кто послан Богом быть слугой, служить не только Господу, но всем тем, ради кого Бог стал человеком, жил, говорил – и умер, прежде чем восстать снова. Тогда ему была поручена новая честь; прежде ему дано было читать псалмы и другие отрывки Ветхого Завета, читать нам слова апостолов, а теперь была дарована трепетно-страшная благодать провозглашать самые слова Христовы; не возглашать о Нем, но стоять и говорить нам: «Вот что говорит вам Бог!». И это он мог делать, только если он сам воспринимал весть, которую возглашал. Только если мы сами уязвлены в самое сердце словами, которые возглашаем, эти слова найдут отзвук в сердцах других, дойдут как правда, как свет, как новая жизнь в сердца, в умы, в волю других людей.
   А теперь он был приведен в алтарь, чтобы стать священником. Диаконом он приносил Богу молитвы Церкви; произнося ектении, он наши молитвы приносил пред лицо Божие и произносил молитвы святых так, чтобы мы могли влиться в молитву тех, которые поистине жили согласно Евангелию. Но теперь он переступил новый порог; теперь он будет во имя всех нас призывать Бога сойти к нам; не восходящий поток наших молитв он понесет, а смиренное снисхождение Святого Духа он будет испрашивать.
   Никакое апостольское преемство, никакое рукоположение не может дать человеку власть пресуществлять хлеб в Тело Христово, прелагать вино в Кровь Христову, преображать мир прежде дня, когда все будет завершено и Бог будет все во всем. Единственный Совершитель всякого таинства – Сам Господь Иисус Христос, Первосвященник всей твари; но страшно стояние священника, потому что он говорит слова, которые говорил бы только Христос, он совершает в алтаре то, что совершить может только воплощенный Сын Божий, ставший Сыном человеческим! И поистине – совершает Христос; но священник – слово и действие Христово.
   Мы должны постоянно молиться, чтобы священник никогда не «привык» совершать богослужение, никогда не вообразил бы, что он служащий, и что то, что случается, зависит от него. Он стоит перед Богом, как каждый из нас: как овца заблудшая, но овца, которой Бог повелел делать то, что только Он Один может делать; Бог совершит дело – но действия и слова надлежит выполнить нам.
   Но не только в совершении Литургии – во всем своем пастырском труде Максим будет посредником спасения. Ему предстоит открывать истину и учение Христово в проповеди, и еще больше – ему предстоит являть их собственной жизнью и откровением, которое его семья может дать о том, что есть Церковь: что где двое или трое вместе – Христос посреди них! С его рукоположением вся его семья стала знамением, эсхатологическим знамением конца, славного конца, цели достигнутой.
   Он будет преподавать крещение тем, которых подготовит к нему, вводить их, не символически, а таинственно, мистически в смерть Христову, чтобы они восстали вместе с Ним. Он будет помазывать их святым миром, запечатлевать их как сосуды Святого Духа. Он будет причащать их Телу и Крови Христовым, делая их шаг за шагом, но все глубже и в страшной ответственности, участниками Божественной природы, согласно дерзновенному слову апостола Петра. И когда те, кому он будет служителем, будут отпадать от пути спасения, ему будет дано стоять вместе с ними, моля вместе с ними Бога о покаянии, об освобождении, об обновлении жизни в исповеди. И ему предстоит выполнять слово апостола Павла: Друг друга тяготы носите, ибо так вы исполните закон Христов.
   Мы все избрали его, мы все послали его на крестный путь, зная, что Христос воскрес, и что путь Креста – не путь поражения, а путь победы. И мы должны молиться всем сердцем, всем умом и верностью, всей нашей любовью к нему, к его жене и детям, чтобы это бремя не было слишком тяжелым, и не отягощать его тем, что должны нести сами.
   Пропоем ему в конце службы «Многая лета»: многих, многих лет верного служения, все возрастающей преданности, все более глубокого внедрения в тайну Христа Спасителя, – много лет быть ему свидетелем жизни и света в мире смертности и смерти и, по временам, в мире таком темном…
   Будем благодарить Бога, что Максим нашел в себе самозабвение и мужество предать свою жизнь и жизнь своей семьи Богу, чтобы они были свидетелями. А быть свидетелем – то же самое, что быть мучеником: они теперь отдали свою жизнь за каждого из вас, каждого из нас, каждого из тех, кто придет к ним за спасением. Защищайте их, любите их, оберегайте их молитвой и подлинной заботой; и тогда настанет день, когда и он будет стоять перед Богом вместе со всеми нами и скажет Господу: «Вот я, Господи, и вот дети, которых Ты дал мне». Аминь.

Освящение храма в Уолсингаме и рукоположение отца Филиппа Стира [22 - Пер. с англ.]
(1 октября 1993 г.)

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Мы привыкли видеть кругом храмы и забываем, что может означать храм. В странах, где Церковь преследуется, и, поистине, даже и в тех странах, где вера охладела, где безразличие – обычное явление, где множество людей не верит ни во что, даже и в человека, в самих себя, храм – это место прибежища. Но это убежище не только для нас, приходящих к Богу, это одно из редких мест, где Бог у Себя дома. В огромности мира это такие места, где Бог может сказать: «Это место устроено Мне в жилище в мире, откуда Я изгнан, где Я отвергнут. И существует это место потому, что горсточка людей осталась Мне верной, и они продолжают любить Меня так подлинно, так реально, что дали Мне приют».
   Когда вы будете приходить в этот храм, помните, что здесь Бог нашел Себе прибежище, а также – что Его присутствием это место сделалось таким же просторным, как вечность, таким же святым, как вечность. Приходя сюда, вступайте безмолвно и вслушивайтесь в глубины того безмолвия, в котором почивает Бог; и тогда откройте свой ум и свое сердце, и вслушайтесь в слово, которое звучит из этих глубин: слово жизни, слово, могущее дать жизнь и раскрыть нас к вечности.
   Сегодня этот храм был освящен заново, новым изъявлением веры, новым изъявлением любви и преданности и, если можно так сказать, сострадания распятому Господу: потому что мир продолжает распинать Его. Но где наше место в нем? Будем ли мы приходить сюда, как люди, которые обращаются в бегство, приходить спрятаться здесь? Нет! Сюда мы должны приходить, чтобы научиться от Господа Иисуса Христа, Бога, ставшего человеком, что значит любить ценой собственной жизни, научаться, что никто не имеет большей любви, чем тот или та, кто отдает жизнь свою за ближнего. А ближний – вспомните притчу – это не тот, кто нам по душе или кто физически находится рядом; ближний – это тот, кто нуждается в нас, нравится он нам или не нравится, любит он нас или ненавидит.
   И вот, приходя сюда, как и во всякий храм Христа Бога нашего, воспримите эту весть. И помните тоже, что мы посланы в мир, призваны быть не от мира, но в нем, призваны быть в мире продолжением Христова присутствия, быть гласом Христовым, быть руками Христовыми, быть чутким и сокрушенным сердцем Христовым, быть умом Христовым чистым, истинным. Но если мы хотим быть воплощением присутствия Божия в мире, мы должны помнить, что случается в Воплощении. Христос сказал Иоанну и Иакову: «Готовы ли вы пить Мою чашу, погрузиться в Мой подвиг, креститься Моим крещением?». Это Он говорит каждому из нас, когда посылает нас в мир на Своих условиях, по Своему образу: по образу Небесного Бога, пришедшего на землю для того, чтобы быть распятым. И потому что Он распят, потому что Он стал жертвой, Он со всей властью и реальностью может сказать: Прости им, Отче, они не знают, что творят! Это наше призвание: возвещать слово Божие, открывать правду Божию, быть убедительным присутствием Божиим. Это мы должны черпать в этом храме, во всяком храме, посвященном Богу.
   Преображение Господне, которому посвящен этот храм, образно так важно для нас. Да, как Петр и Иоанн и Иаков, когда мы здесь, мы находимся в славе Божественной, мы можем видеть Его, Иисуса из Назарета, в славе, в сиянии неземного света; мы могли бы сказать, как и они: «Господи, хорошо нам здесь быть!». Как хорошо было бы никогда, никогда не утратить этого чувства совершенного мира, и радости, и неуязвимости. Но что сделал Христос после Преображения? Он сошел в долину и встретил там не только смятение – Он встретил ребенка, требующего помощи, встретил отца в душевной муке, и людей, чья вера была слишком мала, слишком слаба, чтобы исцелить и спасти. Вот куда Он зовет нас сойти вместе с Ним: в окружающий нас мир, чтобы спасать, исцелять, служить, быть Его присутствием.
   И вот сегодня один из вас отважился стать слугой: слугой в понимании Христа, с готовностью пить Христову чашу, погрузиться в подвиг Христов, вместе со Христом нести на своих хрупких человеческих плечах ваше страдание, ваш грех в исповеди, ваши колебания, ваши нужды. Он не может сделать этого собственной силой. Нет такой человеческой силы, которая могла бы выдержать такое, – но не сказал ли Господь: Сила Моя совершается в немощи? И Павел, который знал, что невозможно ему самому выполнить свою миссию, радовался своей слабости, зная, что все бывает возможно в укрепляющей нас силе Христовой.
   Но не оставляйте Филиппа одного; защищайте, поддерживайте бережно его и его жену с детьми, потому что тяжко нести на своих плечах тяготы других людей, но еще тяжелее для жены видеть своего мужа отягченным болью, мукой, горем, колебаниями, грехами других людей. Поддерживайте их благоговейно, любовно. Поддерживайте их вместе, потому что они едины, и его священство есть также и ее священство.
   И сегодня тоже мы по-новому отдали на служение Богу Патрика, чтобы в богослужении, как сказано, он был, по образу Иоанна Предтечи, тем, кто идет перед Евангелием, кто подает народу знак, что Идущий за ним больше него самого и ему надлежит умаляться, чтобы взоры всех были обращены только на Того, Кто идет вслед за ним…
   Отец Дэвид просил моего благословения посвятить свою жизнь более безраздельно монашеству и иконописанию, которое есть проповедь Евангелия, провозглашение Правды Божией в линиях и красках, доступное и для неграмотных, и для тех, кто еще не может слухом воспринимать слово. Пусть его новая жизнь становится все глубже, все богаче! Конечно, он не бросает приход: он остается в сердцевине его; но ответственным за приход теперь будет отец Филипп, и ваша забота – сделать его пути гладкими. Окружите их обоих, и всех, которые вокруг них, пониманием и любовью; вырастайте в единство с ними, до того дня, когда оба встанут перед Богом и смогут сказать: «Господи! Вот я и дети, которых Ты дал мне!» – и радоваться вместе. Аминь.

На следующий день, в воскресенье, 2 октября, после Литургии в лондонском соборе

Вчера в Уолсингаме я рукоположил во священника нашего диакона Филиппа Стира. Отец Дэвид просил меня снять с него ответственность за приход, чтобы ему больше углубиться в монашество и посвятить себя молитве и иконописанию. Отец Филипп теперь настоятель Уолсингамского прихода. Я хочу просить вас молиться о нем. Сегодня он совершил свою первую священническую Литургию. Я хотел бы также, чтобы вы помнили его жену, потому что священство мужа не только славой отражается на жене, – и я не говорю о внешней чести, а о глубоком участии жены в священстве мужа. Есть в этом тоже другая, трудная сторона: два человека делили все, были полностью открыты один другому, могли обо всем говорить друг с другом, а теперь им предстоит проблема, с которой надо будет справляться, потому что у отца Филиппа будет целая область, закрытая от его жены. Он не сможет разделить с ней то, что он слышит на исповеди, он не сможет обсуждать с ней то, что ему сказано в доверительной беседе; и поэтому ей нужна будет вся вера в него, все доверие, вся сила их единства, когда она будет знать: вот область, которую разделяет только Бог с ее мужем. Думайте о ней и о том, что значит в жизни каждого из нас, в браке мы или нет, или между друзьями, знать, что существует нечто, что невозможно разделить. В этом и боль, но в этом и неизъяснимо глубокое возрастание во взаимной любви, в отдаче себя Богу, в единстве.

Слово при наречении во епископа [23 - Первая публикация: Журнал Московской Патриархии. 1958. № 2.]
(Лондон, 29 ноября 1957 г.)

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Святители! Отцы мои и братья! Глубоко меня взволновало решение Святейшего Патриарха и Священного Синода о назначении меня епископом Сергиевским. Но теперь предстою я пред вами в глубоком покое всех сил моих душевных, собравшись с мыслями, испытав совесть перед Богом и готовый правдиво поведать вам те мысли и чувства, которыми полна душа.
   Если бы я последовал первому движению сердца, я стал бы просить пощады, ибо властно влекутся все силы души моей к молитвенному безмолвию в безвестности монашеского трудничества, и страх и тоска ворвались в душу мою, когда голосом Церкви повелел Христос стать в ряды свидетелей Божественной любви, ибо нет более ответственного и страшного призвания (Ин. 20: 21; Мф. 10: 16).
   Когда четырнадцать лет тому назад, будучи еще врачом, я принял тайный постриг и искал подвига: молитвы, поста, бдения, жестокого жития, – любовь мне подвигом не представлялась, а одной радостью и самой жизнью души. С тех пор я познал, что нет закона более неумолимого, чем закон любви Христовой: сострадательной, крестной любви Всесвятыя Троицы, любви Всемилостивого Спаса, отдающего жизнь за отступивших от Него людей, любви Доброго Пастыря, полагающего душу Свою за овец Своих… Легко и радостно мне было произносить обеты отречения. Ничто меня не влекло к себе, кроме искренней, радостной любви Христовой. Мне казалось, что мне не от чего отрекаться, так как, кроме Бога, ничего не желала, ничего не искала душа моя. И удивили меня напутственные слова духовника о том, что не в подвигах монашество, а в совершенной любви. Вскоре, однако, самое монашеское делание и иночески бдительное прохождение моего медицинского призвания стали открывать мне до того неведомое богатство в любви, приоткрыли мне смысл сказанных мне слов и привлекли меня к священству. «Ты оставил все, чем ты не дорожил, – настойчиво говорила мне совесть, – ради единственного, чего ты хотел; ты отрекся от ненужного тебе с тем, чтобы завладеть вожделенным тобою. Подобно евангельскому юноше, ты не хочешь расстаться с богатством твоим». «Что же делать, чтобы улучить вечную жизнь?» – вопрошала душа в тоске и борении. «Отдай последнее: пусть самая душа твоя станет добычей всякого алчущего и жаждущего, по слову Исайи-пророка» (Ис. 58: 10)… Отцы и братья! Я стал священником в завершение данных мной монашеских обетов с тем, чтобы ничто во мне не осталось бы моим. С тех пор прошло почти что десять лет: я теперь только начинаю видеть, что я еще и не вступил на путь Христов, а Господь зовет меня стать жертвой (Флп. 2: 17; 2 Тим. 4: 6), возлагает на меня омофор, знаменующий собой заблудшую овцу, которую добрый Пастырь ценой жизни Своей должен обрести и спасти от погибели, и вручает жезл, страннический жезл учеников Христовых (Евр. 11: 13; 1 Пет. 2: 11). Совершается немыслимое…
   Но я не верю в случайность; я глубоко убежден в том, что Сам Господь Иисус Христос правит Церковью Своей, и с юношеских лет положил никогда (насколько хватит сил и веры) ничего не искать и ни от чего не отказываться, никогда не просить у Бога ни креста, ни утешения; и поэтому склоняю главу и с трепетом, но без сомнения, без колебаний, недвоящимся сердцем благодарю, приемлю предложенный крест и ничтоже супротив глаголю.
   О своем недостоинстве говорить не буду: верю в благодать Божию, врачующую немощь и восполняющую скудость сил человеческих. Также знаю из опыта, что сила Божия (только) в немощи совершается (2 Кор. 12: 9), и потому не о силе молю Вседержителя, а о благодатной немощи, рождающейся в сокрушенном, смиренном и милующем сердце; о любви и смирении молю Бога, как о единственном прочном основании вечной жизни, как о единственном содержании жизни христианской, как об источнике ведения, премудрости и рассуждения.
   «Вем, яко несмь достоин небеси и земли и сия превременныя жизни», но без сомнения верю и знаю, что из-за безбрежной любви Бога к миру – и мне по дару Божию все возможно будет (Мк. 9: 23), что повелит Господь.
   Нет слов, чтобы сказать о том трепетном чувстве, до края наполняющем сердце при мысли, что сонм русских святителей определил мне войти в круг апостольский, поверил в искренность любви моей к Богу, к Церкви и к сиротствующему миру, доверил мне крест «насмертников» последних времен, не усомнился в том, что и я с радостью (Флп. 1: 29) изъявлю готовность по примеру Пастыреначальника Христа и вместе с Ним «душу свою положить за овцы»… Но прошу вас, святители Церкви Русской, умолите Господа Бога о мне, да даст Он мне немощь Богоприемную, Любовь и Ум Христовы (Флп. 2: 5; 1 Кор. 2: 16), Смирение Господне и верность до конца в совершенном послушании Ему Единому. Верю, что по молитвам Святейшего Патриарха и родной Церкви не оставит меня Господь, сподобит послужить Ему, умерев себе, и даст мне изо дня в день убывать, чтобы Ему расти, покоряя Себе все силы естества моего, пока не овладеет всем без остатка.
   Глубокой радостью полно сердце мое и благодарностью к Преосвященному Иакову, епископу Апамейскому, участвующему ныне в моем наречении, а завтра и в моем посвящении, как представитель Вселенской Патриархии. Да низойдет на меня, возложением его рук, благословение Великой Церкви Константинопольской, Матери всех наших молодых славянских Церквей, и да будет его участие живым свидетельством нерушимого единства православных в вере, таинствах и любви.
   Отцы и братья! Редко дает Бог епископу быть, подобно мне, посвященным среди собственной его паствы. Да будет мне дозволено и к детям моим духовным обратиться в этот час, великий для них, как и для меня. За годы моего священнического служения среди вас Бог дал нам стать тесной, любящей семьей. Благодать архиерейства – залог еще более глубокого, искреннего единства, ибо она – преимущественно благодать пастырства, отцовства духовного. Возблагодарим Господа. И еще сердечней, еще живей и действенней возлюбим друг друга. Станем едиными со Христом через любовь и в любви, и Христовой любовью, которую ничто не могло сломить, возлюбим тот мир, за который Он отдал Свою жизнь. Возлюбим каждого, как Он любит и нас (Флп. 1: 8): учениками Христа войдем в жизнь с новой надеждой и обновленной силой. Принесем в холодный, сирый мир огненную, непобедимую радость нашу, чтобы заликовала всякая душа, чтобы у всех рассеялся страх, чтобы погасла ненависть, чтобы Свет Христов озарил и тех, кто бродит во тьме, чтобы едиными устами и единым сердцем всем, всем без остатка воспеть Богу победную песнь.
   Вот те мысли и чувства, с которыми я ныне предстою перед вашей Святыней; помню предупреждение Господне, что «от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» (Мф. 12: 37), но верю, что молитвами вашими и вашей поддержкой даст и мне Господь исполнить то доброе, что Он мне внушил (Флп. 2: 13); простит мне мое неведение и то недостаточное, что есть в моих словах, всех нас соединит, и будет Он над нами Единый Пастырь и глава Церкви. Аминь!

Отрывки из интервью в связи с возведением в сан митрополита [24 - Радиопередача Би-би-си.]
(1966 г.)

   – Владыко, разрешите прежде всего поздравить вас с высоким саном…

   – Мне кажется, что теперь все больше и больше значения приобретает человек, и это одна из проблем, которые каждый должен понять, потому что, если он не сохранится человеком, а даст себя поглотить ложным представлениям, которые у других есть о его сане, он обесчеловечивается, и тогда он больше никому не нужен.

   – Владыко, вы поступили в Церковь сравнительно поздно…

   – Я «поступил в Церковь» в техническом смысле этого слова, став священником, когда мне было тридцать пять лет. Но намерение стать священником у меня появилось гораздо раньше. Я был неверующий; для меня обретение веры было дело внезапное, которое меня очень глубоко потрясло, и с обретением веры мне одновременно стало ясно, что, кроме как Евангелию, не стоит ничему отдать жизнь. Но с другой стороны, обстоятельства жизни были таковы, что надо было работать; и вообще я думал, что священник должен быть культурным, глубоко знать жизнь и ничем не быть ниже своих прихожан. Кроме того, в обстоятельствах нашей эмигрантской жизни мне казалось, что если священник может иметь работу, которая его содержит, которая ему даст возможность и приходу помогать, и бедных поддерживать, то это идеал. И я мечтал кончить (как я и сделал) медицинский факультет, поселиться где-то, где есть русские православные, но бедные и немногочисленные, быть там врачом и сделать возможным для этих людей иметь церковь. Ну а жизнь повернула иначе, как обыкновенно бывает. То есть врачом я стал, но для того, чтобы поселиться где-нибудь в провинции, денег не оказалось, поэтому я начал практиковать просто в своей комнате в Париже и ходить по больным. Позже нашел маленькую дешевую квартиру, а потом развилась практика, и уже не было ни смысла, ни возможности уезжать. А тем временем, еще в самом начале войны, перед тем как попасть в армию, я принял тайный монашеский постриг и десять лет был в тайном постриге; так что эти разные стихии как-то сочетались.

   – Ваш путь соответствует многим современным идеям о роли священника. Как на жизнь повлияло то, что вы стали епископом?

   – В некотором отношении жизнь не изменилась, потому что я всеми силами стараюсь сохранить пастырскую, священническую связь со всеми людьми, с которыми имел раньше дело, или с новыми людьми, которых встречаю. Я стараюсь никогда не встретить никого в порядке администрации, а только как священник. И я воспринимаю церковную администрацию как церковное строительство, а строительство – только как духовное; и из этого может вырасти все внешнее, но не наоборот.

   – Да, но традиционно епископ – это именно администратор, почти в бюрократическом смысле этого слова.

   – Эта традиция есть, и эта опасность есть, но мне кажется, что промыслительно жизнь сейчас разбивает всякую возможность – во всяком случае, для нас в рассеянии – уйти в эту работу в таком духе, потому что администрировать нечего: надо создавать из ничего, и это ничто, вернее, кажущееся ничто, это – вдохновение людей, это – спаянность, единодушие, общая молитва, сознание, что мы являемся детьми одной великой Церкви, которая сейчас вышла на вселенские просторы и т. д.

   – Не кажется ли вам, что роль священника, епископа в наши дни сильно изменилась?

   – Да, потому что раньше священник жил в обществе и даже просто в мире, который был стабильным, который казался неподвижным и как будто никогда и не мог поколебаться на своих устоях. Тогда как сейчас священник живет в обществе и в мире, который в становлении, и мы ни на что не можем опираться, что было бы неподвижно, незыблемо, неизменно. Сейчас все – в движении, все в созидании; все возможности каждому открыты; и, конечно, это страшно усложняет жизнь, потому что в каждой стране, где мне приходится работать (а таких стран – вся Западная Европа), множество друг на друга не похожих проблем, и с другой стороны, везде надо именно создавать и жить в мире, который рождается.
   Везде существуют политические, экономические и другие проблемы. И в Советском Союзе, и на Западе рано или поздно всякое общество и всякий отдельный человек приходит к тем же самым проблемам; одни раньше, другие позже; одни – одним путем, другие – другим. И только путем работы в складчину, когда люди, добросовестно ища самых лучших разрешений и самой чистой правды, вместе могут думать, могут поделиться с желанием друг другу дать то, что они сами узнали иногда очень дорогой ценой, а не только отразить то, что кажется в другом неприемлемым, – только в такой обстановке можно надеяться, что мир в становлении станет миром, а не просто анархическим обществом людей.

   – Есть ли что-нибудь, что бы вы хотели сказать особенно нашим слушателям в Советском Союзе?

   – Я хотел бы сказать, думаю, верующим – что они не одни, что во всем мире есть верующие, и что этот союз веры, союз нашей любви, сознание нашего единства во Христе нас делает живым и творческим телом, творческой силой в мире. А неверующим мне хотелось бы сказать, что борьбы между людьми не должно быть; что даже там, где наши идеологии несовместимы и не могут быть никаким образом согласованы, мы должны вместе искать той истины и той правды, которая есть объективная правда; и тот, кто ошибается, должен быть готов на каждом шагу признать свою ошибку и уступить большей истине. Не должно быть такого положения, где человек держится за свое только потому, что оно – свое. Это не научный подход; ученые так не подходят к своим изысканиям, это не человеческий подход, потому что он бесчеловечен, – он губит человека не только в противнике, но и в себе самом. И только если мы все будем искать безусловно правду, какая бы она ни была, мы сможем искать ее вместе и найти больше, чем у нас по отдельности есть.

Слово по случаю избрания нового Патриарха на престол Московский и всея Руси
(Лондон, 24 июня 1990 г.) [25 - Пер. с англ.]

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Мы слышали в сегодняшнем чтении из Послания к евреям, во что обходится вера: не о славе ее, а о той цене, которую платит всякий, кто предаст себя в руку Божию для того, чтобы быть послушным Его воле и служить Ему всей своей жизнью, а если нужно – и всей своей смертью. А смерть человека не всегда означает конец его земной жизни, а непрерывно возобновляемое самопожертвование, когда изо дня в день он приносит себя Богу в поклонении Ему, и тем самым – в служении тем, за которых Христос отдал Свою жизнь.
   Две недели тому назад был интронизован наш новый Патриарх. Он родился до войны в свободной Эстонии; он знал, что значит свободно познавать веру Отцов, молиться без страха и угрожающей опасности; и, когда он был еще ребенком, его страна была предана во власть безбожных. Возрастающим юношей он созревал в трагической обстановке сталинской России. Но вера его не была забита, намерение, устремленность его не поколебались. Он услышал Христа, всем нам говорящего в Евангелии, что тому, кто хочет последовать за Ним, предлежит отказаться от себя, взять свой крест и идти путем, которым прошел Он Сам.
   И эта доля выпала ему: преследования, которые обрушились в те дни на духовенство, были подлинно мученичеством. Но он не стал искать другого выхода из положения, кроме как следования по стопам Божиим. В свое время он принял монашеский постриг, и после долгого пути теперь избран нашим Патриархом.
   И его решение умереть себе самому, так, чтобы жил в нем Христос, чтобы его жизнь была жизнью Христовой, теперь было подвергнуто новому испытанию. Ему выпало услышать голос Господа, говорящего ему то, что Он сказал Иакову и Иоанну на пути: «Готов ли ты пить Мою чашу до последней капли? Готов ли ты креститься, быть погруженным в Мою страсть?..». И он склонил голову и сказал: «Да, Господи!». Он сказал это с трепетом, сознавая свою хрупкость, сознавая, что никакими человеческими силами невозможно совершить то, что теперь стало его призванием; потому что он призван быть предстателем, печальником за всякую человеческую душу, верующую и неверующую, за живущих христианским убеждением и за их преследователей, предстоять перед Богом и держать Церковь перед лицом Божиим, как жертву приносимую. Потому что Церковь призвана быть всегда, до скончания века, телом Христовым, ломимым за спасение мира. Только мученик, только тот или та, кто готов отдать свою жизнь ценой для того, чтобы следовать за Христом, может сказать: Прости им, Отче, они не знают, что творят.
   И вот на этот зов Церкви наш новый Патриарх ответил: АМИНЬ.
   Но как велика наша ответственность! Потому что мы возложили на его плечи этот крест; мы призвали его стать мучеником, то есть свидетелем Божиим, любой ценой; как мы должны молиться за него! С каким благоговением, с каким чувством трепета должны мы держать его перед лицом Божиим, перед лицом Божией Матери и святых; как мы должны овеять его молитвой, открытостью, пониманием, всей поддержкой, какую мы только можем ему дать!
   Поистине, миссия его выше человеческих сил: не просвещенный Светом Божественным, не умудренный от Духа Святого, не погруженный во Христа – кто может выполнить ту задачу, то дело, которое мы возложили на его плечи? Кто устоит до своего смертного часа между молотом и наковальней нас ради?
   Но есть слово в Послании апостола Павла, которое может дать ему, которое дает ему и силу на подвиг, и надежду. Павел также понимал, что посланничество его невыполнимо человеческими усилиями, что он не может провозглашать с чистотой и совершенством слово Бога Живого, что он не может быть образом для всех, – один Христос может быть и словом, и образом; и он молился о силе, и Господь ответил ему, и сказал: Довольно тебе благодати Моей, Моя сила совершается в немощи… Не в робости, не в нерешимости, не в расслабленности, не в одном из свойств, присущих нашей слабости в вещах мирских и духовных, – нет, в иной немощи: в прозрачности, в хрупкости, в гибкости, которая дает Свету Божию литься через человека, как он лился через святых Божиих, таких как святой Серафим, святой Иоанн Кронштадтский, который был канонизирован тем же Собором, что избрал митрополита Ленинградского и Новгородского быть нашим Патриархом. Хрупкость ребенка, доверяющегося мудрым и любящим рукам родителей, хрупкость паруса на плывущем корабле (парус – самая хрупкая снасть корабля, но, управляемый мудро, может вместить силу ветра и привести тяжелое строение корабля в пристань), – такого рода немощь.
   И Павел, который понял, который жил этой немощью, исполненной силой Божией, говорит: Не буду я радоваться ни о чем, кроме как о немощи моей, так, чтобы все было силой Бога Самого. И на исходе своей жизни, зная, что Бог совершил в нем и через него, познавший радость своей нищеты в таком общении с Живым Богом, Павел сказал: Все мне возможно в укрепляющей меня силе Христовой. Вот о чем мы должны молиться, когда мы думаем о нашем Патриархе! Мы должны окружить его любовью, благоговением, но также и трепетной молитвой, и, если нужно, дать ему всю поддержку, какую только способны дать.
   Будем поминать его на всякий день, потому что задача его так многосложна. Дай ему Господь мудрость, чтобы он мог различать знамения времен, но не глазами мира сего, решая встающие проблемы необоженным житейским мудрованием; но так, чтобы он различал знамения времени и пути Божии в нашей эпохе! Дай ему Господь гибкость, которая сделает его способным из года в год, во все изменяющейся обстановке, прозревать поступь Божию на путях истории! Дай ему Господь стать подлинным печальником за Церковь, за всякую человеческую душу, верующую и неверующую, за землю, которая сейчас так трагически раздирается, распадается на наших глазах; за страну, в которой он родился, и другие страны, которые лишились своей свободы: Литву, Эстонию, Латвию, Грузию, Молдавию, – и за все народы, которые тоскуют о свободе, которой они, может, не понимают и сами, когда ищут свободы мирского масштаба, мирского измерения. А мы должны молиться, и он будет молиться о той свободе, которая есть свобода детей Божиих. Познай Истину, и Истина сделает тебя свободным, – говорит Священное Писание.
   Станем же молиться за него: пропоем ему «Многая лета», чтобы Господь даровал ему долгую, плодотворную жизнь, даровал ему силу и подвиг сердечный нести крест, который есть НАШ крест. И будем наподобие Симона Киринейского, рядом с ним, чтобы подставить наше плечо там и тогда, когда это нужно, чтобы крест не раздавил его, не был слишком тяжелым, чтобы все вместе мы были спасены, и чтобы, когда придет день, он мог стоять перед Богом и сказать: «Вот дети, которых Ты мне дал, – спасенные, спасенные ВСЕ». Аминь.

Цель исповеди и сущность греха [26 - Лондон. Беседа на рождественском говении 30 декабря 1989 г. Говение (в общепринятом значении) – подготовка к причастию, включающая присутствие на богослужениях, пост, углубленное самоиспытание. В практике прихода, руководимого митрополитом Антонием, это день, посвященный духовной беседе, совместному размышлению, молитве, общей исповеди; эти говения проводятся ежегодно Рождественским и Великим постом на русском и английском языках.]

Цель исповеди и сущность греха

I

   Тема исповеди, казалось бы, совершенно не нужна для людей, которые родились и воспитывались к Церкви. Но вместе с этим, видя, до чего порой бывает бесплодна человеческая исповедь (я говорю о других, говорю и о себе), приходится вновь и вновь задумываться: что представляет собой исповедь? Для чего мы исповедуемся, к чему это нас обязывает, куда это может нас привести?
   Задумываясь над исповедями, которые мне пришлось приносить или которые я слышал, мне кажется, что слишком часто исповедь представляет собой как бы момент, когда мы хотим избавиться от груза, от очень порой мучительной тяжести прежних грехов для того, чтобы легче было жить. Говоря словами одного мальчика, которого сестра спросила, для чего, собственно, он исповедуется: для того, чтобы, скинув часть прежних грехов, освободить место для новых… И мне кажется, что это относится не только к этому мальчику, это относится еще больше к очень многим взрослым. Приходят на исповедь для того, чтобы облегчить свою душу, чтобы сбросить тяжесть прошлого; но приходят ли люди действительно для того, чтобы всерьез примириться с Богом, примириться с собственной совестью, примириться со своим ближним, покончить с прошлым ради того, чтобы начать новую жизнь?
   Этот первый вопрос каждый из нас должен продумать, и не только для того, чтобы составить мнение, а для того, чтобы себя осудить, если действительно мы, подобно этому мальчику, приходим на исповедь ради того, чтобы сбросить какую-то долю тяжести, чтобы легче было идти в жизнь, но не ради того, чтобы покончить с греховным прошлым. И когда я говорю о «греховном прошлом», я, конечно, не говорю обо всем том, что в нас есть несовершенного, потому что это – труд целой жизни, но о том прошлом, которое стало нам понятным, доступным, которое мы увидели во всем его безобразии, неприглядности, и которое хотим отстранить: не только в сторону положить, но уничтожить, чтобы его не стало.
   В этом отношении есть замечательное и очень строго нас осуждающее место в писаниях святого Варсонофия Великого, который говорит, что если мы действительно увидели безобразие того или другого греха, который нас держал в плену, если мы действительно содрогнулись до самой глубины души от того уродства, которое этот грех наложил на нашу душу, то мы можем прийти к такому состоянию, когда действительно его оплакиваем: не слезами глаз, а плачем сердца, потрясением всего нашего естества; и нам делается ясным, что больше мы к этому вернуться никогда не можем. И он говорит, что только тогда мы можем считать свои грехи прощенными. Святой Варсонофий говорит даже больше: если мы прошли через этот опыт, если видение нашего греха во всем его уродстве нас так потрясло, так отвратило от него, что мы чувствуем: больше к этому вернуться нельзя, просто никак нельзя, – то мы можем уже считать себя прощенными Богом и, как он говорит, даже на исповедь к священнику не надо идти, потому что то, что Бог уже простил, очистил и исцелил, не подлежит дальнейшему прощению, очищению и исцелению.
   Но тут второй вопрос. Кто из нас когда-либо пережил тот или иной свой грех так, кто увидел этот грех как убийство собственной души, как убийство другого человека, как наше холодное, порой очень сознательное участие в убийстве Христа? Этот вопрос опять-таки нам надо поставить перед собой, потому что мы приходим на исповедь все время, раз за разом, и приносим те же грехи. Неужели мы не ощущаем их? Неужели они для нас так мало значат? Неужели, если бы мы понимали, что этот грех значит, мы могли бы к нему так спокойно вернуться?
   У апостола Павла есть место, где он говорит, что вопрос не в величине греха, а в том, что мы грех выбираем. Я думаю, можно бы это так себе представить: есть река, которая течет между областью Христа и областью сатаны. Местами она узкая, ее можно перейти почти пешком, местами она делается глубокая, полноводная, широкая. Но вопрос не в том, где мы пересекли эту реку, а в том, что мы оставили область Царства Христа и Бога для того, чтобы переправиться в область сатаны. Это так просто – и так жутко! Грех – это выбор между Богом и Его противником, между жизнью и смертью, между светом и тьмой. Это может быть не злостный выбор в том смысле, что мы не говорим: «Да, я отрекаюсь от Бога и Христа Его и перехожу в лагерь противника». Но это выбор в том смысле, что я говорю: «Сойдет! Это не так важно! Я себе дам поблажку; хоть на короткое время перейду в область, где меня совесть не будет упрекать, потому что это область тьмы и в этой области я не буду казаться таким темным, каким вижу себя в области света».
   Вот в чем грех; и каждый раз, как мы поддаемся греху, мы ставим себя именно в такое положение. Порой – злостно, богопротивно; а порой – исподволь, с легкостью: «Всегда можно вернуться!». Да, можно вернуться – но не так просто; да, мы можем обратно пересечь эту реку, переплыть ее, порой перешагнуть – но какими мы возвращаемся? Мы возвращаемся не теми, какими были до того, как отреклись от нашей дружбы с Богом и ушли в область Его противника, богоубийцы; мы возвращаемся уже заклейменными, испачканными, ранеными, порой очень глубоко. И исповедь, о которой мы сейчас говорим, заключается в том, чтобы вернуться к жизни: не просто очиститься, как бы пройти через баню и почувствовать, что прошлого не стало; нет, – мы говорим сейчас о примирении. Но не о примирении просто со своей совестью: «Теперь я уже не тот, я этого больше не хочу и не собираюсь делать!» – о примирении с Богом, Которому мы изменили, от Которого отреклись для того, чтобы выбрать себе другого хозяина, другого вождя жизни.
   Мы знаем, что такое примирение в обычной нашей жизни, когда мы с кем-то поссорились или – даже если тот об этом не знает – на человека наклеветали, налгали, когда мы распространяли о нем сплетни. Знает он об этом или нет, мы должны к нему прийти и открыться, ему сказать: «Ты меня считаешь за друга, ты ко мне относился всегда как верный друг; ты мне вправду всегда был верным другом, но я – нет! Я предатель; я тебя предал, как Иуда предал Христа; я от тебя отрекся, как Петр отрекся при виде опасности, но я это сделал без всякой опасности. Ничто мне не угрожало, меня только притягивала какая-то приманка, мне чего-то хотелось больше твоей дружбы, больше моей собственной цельности душевной, телесной».
   Так же мы должны бы подходить к исповеди. В малом мы согрешили или в великом (а величина греха измеряется не какими-то объективными мерками, а той любовью, которая у нас есть или которой нет) против человека, которого глубоко любим, – самое маленькое прегрешение против него, легкомысленное слово, самое незначительное слово или поступок кажутся нам катастрофой, нас глубоко ранят. Когда мы человека мало любим, то думаем: «Ну и что? Сойдет! Забудется! Разве это важно? Разве наши отношения не настолько чисты, гармоничны, светлы, чтобы это могло набросить на них тень или разбить эти отношения?». И тогда мы спокойно относимся и к примирению: стоит ли примиряться? Надо только успокоиться… И вот тут стоит вопрос о нас в нашей исповеди: приходим ли мы на исповедь для подлинного, истинного примирения или ради того, чтобы нам стало просто спокойнее, уютнее, безболезненнее жить?
   В исповеди еще одна проблема в том, что, когда мы приходим к Богу, молимся Ему, исповедуем Ему наши грехи с большей или меньшей теплотой или холодностью, мы от Него не слышим ни единого слова ни упрека, ни примирения. Он как бы безмолвствует. Нужна очень большая чуткость души для того, чтобы почувствовать – примирился ты с Богом или не примирился. В этом большая разница между исповедью и примирением с человеком, которого мы обидели, оскорбили, обошли. Когда мы к такому человеку подходим, он может нас выслушать и сказать: «Я изверился в твоей дружбе, я больше не верю тебе». Или: «Нет, простить тебя я не могу; ты меня ранил слишком глубоко, ты меня оскорбил слишком жестоко; не думай, что одними словами ты можешь переменить мое состояние, исцелить мою душу! Ты должен долгим, может быть, временем и большим подвигом мне доказать правдивость, искренность твоих слов, того, что ты ко мне пришел и говоришь, что тебе стыдно, жалко. Наша дружба пошатнулась».
   Об этом опять-таки нам стоит задуматься; потому что мы слишком легко ожидаем, что, когда мы сказали Богу о своих грехах, когда мы «покаялись», выразили свое сожаление, Бог нас простит. Конечно, простит! Разве Он не Бог? Разве не для того Он жил, и учил, и умирал на Кресте?..
   И вот эти слова «умирал на Кресте» мы забываем слишком легко. Есть беседа святого Серафима Саровского с одним посетителем, которая в этом отношении должна бы нас очень глубоко ранить. Преподобный Серафим говорил, что, когда мы приходим к Богу с покаянием, – да, Он может нас простить, и Он нас прощает, в том смысле, что Он нас не отвергает; но (говорит Серафим) вспомните, какой ценой Он получил право нас прощать. Он имеет право нас прощать, потому что умер за нас; Он имеет право нас прощать, потому что по отношению к каждому из нас Он может сказать, что мы – Его распинатели. Да, в самом прямом смысле мы – участники Его распятия, и Он произносит над нами слова: Прости им, Отче, они не знают, что творят…
   Но тогда те люди не знали, что творили, а мы разве не знаем? Разве мы не знаем все то, что сказано в Евангелии? Разве мы не знаем, что Христос умер не только за нас, но из-за нас, что, если бы не было нашего греха, большого или маленького греха моей измены, моего предательства, Ему не нужно было бы умирать?! Если был бы только один грешник на земле (об этом говорится в житии одного святого), Христос умер бы за него, единственного. Значит, каждый раз, когда я свою душу убиваю, когда я себя оскверняю, когда я делаюсь предателем, когда я предаю не только Бога, ближнего, но и самого себя, – я каждый раз делаюсь ответственным за убийство Христа, Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим.
   Это должно бы и нам дать возможность, и обязать нас измерить значение любого нашего греха, потому что в каком-то отношении нет, в конце концов, грехов крупных или мелких. Конечно, есть грехи, которые могут разом убить нашу душу; есть грехи не столь убийственные; но все они в каком-то отношении являются нашим участием в распятии Христа. И нам кажется, что отделаться от этих грехов было бы так легко! В крупном грехе – да, если он действительно нас ударит в душу по-настоящему, мы можем раскаяться глубоко, трагично. А о мелких грехах нам кажется, что стоит только сказать: «Господи, прости!» – и мы прощены. Есть рассказ в жизни одного подвижника, юродивого из Средней России. К нему пришли две женщины; одна совершила крупный грех и каялась, плакала о нем, была глубоко им ранена. А другая говорила: «Ну что я? Грешна, как все; мелкие грехи – разве так они важны?». И юродивый им сказал: «Идите в поле. Ты (совершившей тяжкий грех) найди самый тяжелый камень, какой можешь поднять, и принеси его сюда. А ты (второй) собери полный фартук камушков с дороги». Женщины так сделали и вернулись. Тогда подвижник велел первой: «Теперь отнеси свой камень и положи его точно так, как он лежал до того, как ты его вынула из земли»; а второй: «Пойди и разложи камушки, которые ты собрала с дороги, точно в те места, где они лежали». Обе ушли; одна вернулась быстро, так как легко нашла след того большого камня, который вырвала было из земли и принесла, и легко вставила его в оставшийся след. А другая так и вернулась с полным камушков фартуком: «Не могу найти, откуда я их взяла!». И юродивый им сказал: «Так и с грехом; если ты истинно покаешься в большом грехе, ты как будто обратно положила этот камень; а чтобы отделаться от множества мелких камушков, ты не можешь найти места, откуда они взяты».
   Об этом опять-таки приходится задуматься. Нет никакого смысла выбирать, в чем каяться, а в чем «не стоит» каяться, потому что мы не знаем, сможем ли сбросить, снять с себя тот будто мелкий грех, который совершили. Мелким ли согрешением, крупным ли – мы переступили грань, перешли из области Божией в область противника, из области света в область тьмы, и вернуться светлыми, незатемненными уже не можем. И опять-таки скажу: для того, чтобы исповедь была очищением, она должна быть подлинным примирением.
   Теперь: примирением в чем и с кем? Когда мы приходим на исповедь, мы большей частью думаем, что нам надо примириться с Богом, и достаточно Ему рассказать все или столько, сколько умеем, чтобы Он нам сказал: «Ну, прощаю тебя!». Но это не так. Это не так, потому что большей частью грехи мы совершаем через унижение, оскорбление, обездоление кого-нибудь из наших ближних; и примирение должно начаться с того, чтобы примириться с тем, перед кем мы виноваты. Бог не может простить нам того, что мы совершили над ближним, пока мы сами не сделали ничего, чтобы примириться с ним. И поэтому когда приходит, скажем, Прощеное воскресенье, совершенно напрасно мы ходим и говорим нашим ближним: «Прости!» – и те отвечают: «Бог простит!», если мы не сделали ничего, во-первых, чтобы прийти к тем, кого мы оскорбили, а не к тем, перед кем мы ни в чем не виноваты, и, во-вторых, если не открыли им свой позор, свою неверность, свое предательство.
   И наконец, примирение должно иметь место по отношению к нам самим, а не только по отношению к Богу или к нашему ближнему; то есть мы должны стать цельными из той разбитости, раздробленности, какая является нашим постоянным состоянием. Помните, апостол Павел говорит: то добро, которое люблю, я не творю, а то зло, которое ненавижу, творю постоянно (см. Рим. 7: 19). В нас действительно разделение: разделение между, порой, правильными, истинными мыслями – и желаниями сердца; между нашими порывами к добру – и поползновениями ко злу.
   Один из Отцов Церкви говорит, что три воли определяют состояние мира. Воля Божия – всегда благая, всегда спасительная, но Бог нас зовет, а не приманивает и не принуждает. Святой Максим Исповедник говорит, что Бог все может сделать, кроме одного: Он не может нас заставить Себя любить, потому что любовь – свободный дар, отдача себя.
   Но есть другая воля, сатанинская, темная воля, всегда разрушительная, всегда направленная на зло, на наше разрушение и через нас – на разрушение других и на поражение Бога и Его дела на земле. Сатана нам все обещает, сатана нас приманивает, сатана нас зовет к себе, каждый раз обманывая. И каждый раз, когда мы слушаемся его и видим, что обмануты, он нам шепчет: да, но если бы ты поступил более греховно, более смело, то получил бы обещанное мною! – и затягивает нас глубже и глубже в трясину.
   А между этими двумя волями – человеческая воля, она может склониться в сторону Бога, Который Себя отдает нам, или в сторону сатаны, который нас хочет поработить, втянуть в вечную смерть. От нас зависит то, что происходит на земле.
   В этом отношении очень важны наша внутренняя раздробленность, наше потемнение – потемнение разума, потемнение сердца (помните слова Христа: Блаженны чистые сердцем, они увидят Бога) и колебание нашей воли, которое зависит от того, что мы свое сердце не отдаем Богу, не отдаем ближнему, не отдаем ни красоте, ни правде, ни истине, что мы только отчасти отдаем себя истинным ценностям. Вот наша проблема. Вот где начинается наше примирение – с чем? Конечно, не примиренность с нашим состоянием, а подвижническое примирение с Богом, с ближним, с самим собой. Об этом нам тоже надо подумать очень внимательно.
   Когда речь идет об исповеди, может быть, стоит вспомнить, что собой представляла исповедь в ранние времена. Той исповеди, которую мы знаем теперь, не было. У апостола Иакова говорится: Признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга, чтобы исцелиться: много может усиленная молитва праведного (Иак. 5, 16). В древности так и было. Было не исповедание всех возможных мелких грехов, но три категории греховности надо было исповедать, прежде чем быть примиренным с Богом и с Церковью.
   Первое – отречение от Христа и Бога, не как перемена мировоззрения, а как предельный знак нелюбви. Отречься от Бога, отречься от человека означает заявить, что он для меня ничего не значит, что его могло бы вообще не быть, я все равно продолжал бы быть, жить, радоваться жизни. Это первый основной грех. И не думайте, что это грех только тех, кто публично делается безбожником или кто свою жизнь обезбожил. Мы это делаем постоянно; каждый раз, когда у нас есть выбор между светом и тьмой и мы выбираем тьму, мы говорим Богу: «Я предпочитаю тьму Твоему свету». И это очень серьезно; это совсем не просто. Недостаточно отговориться на исповеди тем или другим словом: я поступил неправо, сказал не то, подумал не то, почувствовал не то; надо измерить, что это значит в наших отношениях с Богом.
   Второй грех, который непременно должен был быть исповедан, это убийство, которое есть, в сущности, то же самое отречение, то же самое заявление, что кто-то – лишний, кто-то – ненужный вообще на свете; это предельная нелюбовь к человеку. Конечно, мы не убийцы; разве мы убийцы? А сколько раз мы бываем подобны Каину-первоубийце, когда думаем: «Если бы этого человека на земле не было, как было бы хорошо! Пропади он!». Кто из нас может сказать, что никогда не думал, что тот-то человек ему в жизни неудобен и лучше бы он не существовал; зачем он есть на свете? Зачем его Бог сотворил? Зачем он пересек мою дорогу, зачем он вошел в мою жизнь? Это – мысли Каина, первого убийцы.
   И дальше, третий грех – это прелюбодеяние. Прелюбодеяние заключается в том, что оскверняется и разрушается уже существующая любовь; пусть она слабая, пусть она мерцает, как свеча во тьме житейской, но она – свет, и кто-то ее потушил. У Отцов Церкви говорится еще и другое: что прелюбодеяние начинается с момента, когда мы свое сердце отдаем твари и отворачиваемся от Создателя этой твари, от Бога; это момент, когда мы нашу любовь к Богу уничтожаем, оскверняем.
   Вот эти три греха, которые все говорят о том, что я не люблю Бога, не люблю ближнего своего, не верю в любовь, надо было исповедовать в древности перед всей Церковью, перед всем народом, потому что нельзя было принадлежать Церкви, будучи отрицателем Бога, человека и любви.
   Вы спросите: как же это могло быть? Какие отношения создавались между людьми после такой исповеди? Если бы такая исповедь шла теперь, отношения, вероятно, потрясались бы очень глубоко. Но нужно помнить, что в древности Церковь была гонима, и, чтобы стать христианином, надо было сделать выбор между Христом и всем остальным; не только между государственной властью и верой, но между верой и самыми близкими. Когда открывалось о людях, что они христиане, их предавали на смерть, на пытки родные: отцы, матери, жены, дети, мужья. И поэтому всякий христианин в среде других христиан знал, что окружающие его люди – самые ему близкие. По-человечески говоря, ничто их не соединяло; они были людьми разных языков, разной культуры, разного цвета, разного общественного слоя; эти люди в обычной жизни и не заговорили бы друг с другом, не соприкоснулись бы друг с другом. А в церковной общине они знали, что их соединил Христос, что они едины во Христе, что весь мир может быть против них, но каждый из тех, кто здесь стоит, – стоит во имя Христа, их соединяет вера, верность Христу и любовь к Нему. И поэтому они могли открыть свою душу, разверзнуть самые мрачные глубины своей души друг перед другом, зная, что всякий человек в общине примет эту исповедь с содроганием – но не отвращения, а сострадания, что это будет страдание всего тела от того, что один его член ранен, гниет, погибает. Тогда это было возможно; тогда христианская община была способна понести грех каждого своего члена любовью и исцелять его не сентиментальностью, не тем, чтобы сказать: «Ну ничего! Сойдет…» – нет: исцелять его ужасом перед грехом, глубоким ужасом, но ужасом сострадания, видением страшности этого греха и тем, что этого человека надо спасти от вечной смерти, а не только от временного горя. Речь не шла о том, чтобы облегчить человеку его состояние, а о том, чтобы его исцелить.
   И вот этого у нас больше нет, это стало невозможно; почему? Потому что нас связывает не только Христос; нас связывает культура, язык, общественный строй, историческая судьба, очень многое нас связывает, и очень многому мы принадлежим вне Церкви. И когда я говорю о Церкви, я, конечно, не говорю о храме, о богослужении, а о том, что составляет Церковь, то есть Богочеловеческое общество, полностью Божественное через Христа, через Духа Святого, через Отца, и полностью человеческое, опять же через Христа – и через нас. В нас две жизни, мы разделены внутри себя, расколоты, у нас есть привязанности, которые лишают нас той внутренней царственной свободы, которая была у ранних христиан. Если некоторые из них и были рабами по своему общественному положению, то они были свободны во Христе и через Христа.
   И поэтому та открытая, исцеляющая, трагическая исповедь, которая была возможна в ранние времена, стала теперь невозможной. Это очень страшно, когда относится к исповеди; но это страшно еще в другом отношении: это распространяется и на наши повседневные человеческие взаимоотношения. Как осторожно мы друг другу признаемся в своей греховности! Как нам страшно, чтобы кто-нибудь, даже близкий, любящий нас, узнал о том, что мы за человек!.. Значит, гниль идет гораздо глубже, разруха идет гораздо глубже, все глубже, разрушая нас изнутри и подрывая не только наши отношения друг с другом в Боге, а подрывая наши самые простые человеческие отношения.

   На этом закончим беседу; теперь мы вступим в период молчания. Я хотел бы, чтобы вы продумали каждый из тех пунктов, которые я указывал, продумали бы их не как философскую задачу, а как вопрос, который стоит перед каждым из нас лично: как я могу ответить своей совести, своему Богу, своему ближнему перед лицом того, что было сказано? И молчание должно быть совершенным: никто не имеет права говорить в храме. Если кому-то это невыносимо, пусть уходит в ризницу, пусть уходит гулять; но в храме вы должны соблюсти абсолютное молчание, потому что те, кто хочет вмолчаться в свою жизнь и прозреть свою душу, свою судьбу, свою жизнь, своего Бога, имеют право это сделать без помехи.

II

   Вторую беседу я хочу разделить на две части: сначала сказать нечто о том, как общая исповедь, то есть открытость каждого всем и ответственность, которую все берут за каждого, могла превратиться в то, что мы видим вот уже несколько столетий в Церкви; и затем поставить каждого из нас, начиная с меня самого, перед ветхозаветными образами того, что представляет собой наш обычный грех и как из него выйти.
   Я уже говорил, что открытость, какую мы видим в древней Церкви, стала невозможной. Почему? Потому что в какой-то момент, после того как Церковь перестала быть гонимой, когда стало безопасным быть христианином, в Церковь влились толпы народа, которые в период гонений и близко не подошли бы к Церкви и ни в коем случае не заявили бы о том, что они ученики Христа, свидетели Христа среди враждебного и чуждого Ему мира. Тогда стало невозможным выйти на исповедь так, как выходили первые христиане; человек был бы выкинут из христианского общества, стал бы предметом подозрения, презрения, вражды. Это уже говорит о том, как христианская община в это время ослабла, как она потеряла свою цельность, перестала быть той полнотой, какой была раньше. И это не только продлилось до наших дней, но усугублялось с каждым столетием. Мы должны перед собой ставить этот вопрос, потому что каждый из нас лично призван быть свидетелем, призван быть среди людей хотя бы отображением того, чем Христос был. Спаситель нам сказал: Я вас посылаю, как овец среди волков. Каково же наше положение? Стыдливое? Испуганное? Или заносчивое? Или жертвенное?
   В результате того положения, которое создалось уже в IV веке, исповедь начала видоизменяться. По преданию, началось с того, что местные епископы стали заслушивать исповедь людей, которая уже не могла быть произнесена публично. Они ее заслушивали как представители всего народа – не от себя, и не от Бога только, но от имени и самого Христа, невидимо, таинственно присутствующего на этом открытии помыслов и сердца, и от имени народа, который перестал быть способным понести крест своих членов. Со временем забота о кающемся была также передана наиболее опытным священникам. И так создалась та исповедь, которую мы знаем.
   Но случилось еще нечто, с моей точки зрения, бедственное: в результате люди стали приходить исповедоваться Христу перед священником, проходя мимо всех тех, кого они обидели, унизили, оскорбили. Потому что ясно, что мало кто грешит непосредственно против Бога, – почти все мы грешим путем оскорбления, унижения нашего ближнего. Мы каемся в нетерпении, каемся во лжи, мы каемся в жадности, каемся во множестве преступлений; и эти преступления мы совершаем по отношению к нашему ближнему. Но на исповедь мы приходим к Богу, проходя мимо этого самого ближнего. Поэтому первое, что надо бы осознать: что мы не имеем никакого права прийти на исповедь, каяться перед Богом в том, что совершили, если прежде не пошли к тем людям или к тому человеку, перед кем виноваты или на кого имеем злобу по той или другой причине, и не примирились с ними, с ним. Исповедовать Богу свои грехи, не примирившись с виновником или с жертвой этих грехов, нет никакого смысла; или, вернее, имеет смысл, только если эта исповедь является преддверием примирения с ближним.
   Я сказал, что человек может быть или виновником, или жертвой. И действительно, иногда нам приходится мириться с человеком, потому что мы перед ним провинились; но иногда приходится прийти к человеку и сказать: «Моя душа в тревоге; во мне горечь, во мне гнев, во мне буря разных помышлений из-за того, что ты сказал, что ты сделал; можешь ли ты меня исцелить? Можешь ли ты помочь мне тебя простить?». Это очень важно; и каждый из нас должен был бы задуматься над этим, потому что мы ранены не только своими грехами, но и чужими. Но ранены мы всегда бываем взаимно, никогда в одиночку.
   И поэтому исповедующийся должен был бы перед собой поставить вопрос: кого я обидел или на кого я имею обиду? И сделать все, что от него зависит, вплоть до унижения, для того, чтобы сначала примириться. И только потом прийти к Богу и сказать: Господи, со своей стороны я сделал все; теперь я прошу Тебя меня простить и мне помочь, меня исцелить.
   Я употребил слово «унижение». В рассказе о том, как Димитрий Донской готовился к битве с Ордой, говорится, что он пришел к святому Сергию Радонежскому просить благословения; и тот его спросил: «Сделал ли ты все, что возможно, чтобы избежать кровопролития?». – «Да». – «Пошел ли ты до предельного личного унижения?». – «Да». – «В таком случае я тебя благословляю». Это очень важно помнить; потому что порой единственное, что может спасти нашу душу и душу ближнего, – это наша готовность быть униженным, лишь бы только спасти его или ее от того соблазна, который лег между нами.
   Хочу сказать еще одно, что вам покажется, может быть, странным, во всяком случае необычным. Раньше чем получить прощение от Бога, надо перед собой поставить вопрос о том, прощаю ли я Бога за ту жизнь, которая мне дана. Вопрос может показаться странным и даже кощунственным; но так часто на исповеди слышатся слова: «Вот, таковы мои грехи; но как же мне не грешить, когда обстоятельства моей жизни на это меня наталкивают, когда все в моей жизни распалось, все прахом пошло?!». Это, в сущности, значит: Бог меня не уберег, Бог создал такую обстановку, в которой я ничего не могу сделать, кроме как грешить! Я каюсь в своих грехах, но, в сущности, Он виноват. Я несколько раз говорил людям: «Я не могу вам дать разрешительную молитву, если вы сначала не задумаетесь над тем, что вы только что сказали, и не скажете: “Господи! Я прошу прощения, но и я прощаю Тебе то, чего я Тебе до сих пор не прощал: что Ты меня создал, что Ты меня ввел в жизнь, что Ты эту жизнь сделал такой страшной, что я живу в такие времена, так исстрадался”».
   Это вам может показаться кощунственным, и, однако, это очень реально, потому что исповедь – это примирение. Когда мы просим прощения у человека, тем более у Бога, мы, в сущности, не говорим Ему: «Вот, мы стали совершенными, и теперь Ты можешь нас принять как друзей Своих, верных, чистых, просветленных». Мы говорим: «Господи, я пришел открыться перед Тобой, сказать Тебе о всем темном, нечистом, мрачном, порочном, что во мне есть; и я Тебя прошу мня исцелить». И когда Христос говорит нам, что Он нас прощает, это значит, что Он готов нас, какие мы есть, взять на Свои плечи и принести в ограду, – как в притче говорится, что добрый пастырь разыскивает свою овцу, берет ее на плечи и приносит обратно, к прочим овцам. Или бывает еще страшнее: Христос готов нас взять на Свои плечи, как Он взял Свой крест, и на этом Кресте умереть для нас, нами, из-за нас, и сказать: Прости им, Отче, они не знают, что творят!
   Если бы мы так думали об исповеди, если бы мы думали о прощении именно в таких категориях или в таких образах, мы не легко давали бы людям прощение и сами не просили бы легко прощения у людей, потому что прощение – поступок предельно ответственный. Он означает: я тебя достаточно почитаю как икону Божию, я тебя достаточно люблю крестной любовью, чтобы тебя, какой ты есть, какая ты ни на есть, взять на плечи свои и нести, нести твои пороки, нести твои недостатки, лишь бы ты исцелился.
   Прощение – не момент, когда мы можем легко сказать: «Ну, давай все забудем!». Нет, забывать нельзя, потому что забыть – это очень часто значит через мгновение или через год поставить человека перед тем же соблазном, который его погубил раньше. Надо помнить слабость человека, помнить его уязвимость, помнить опасность, в которой он находится от того или от другого, – и быть готовым нести все последствия, потому что он и я – одно.
   Если бы мы так подходили к исповеди, мы первым делом глубоко задумывались бы над собой, над всеми своими отношениями с людьми, с каждым человеком; над своим отношением к жизни, ко всем ее обстоятельствам; и мы бы сделали первое усилие: примириться. Не то что пассивно принять, – нет, активно, творчески принять другого человека или сделать все, что от нас зависит, вплоть до предельного унижения, чтобы человек мог нас принять, – потому что не легко принимать друг друга.
   И затем, примирившись с другим, через это примирившись со своей совестью, мы могли бы прийти на исповедь, стать перед Богом и сказать: «Господи! Теперь мне остаются две вещи. Я отрекаюсь от прошлого, но это прошлое, словно болезнь еще не изжитую, я беру на себя, как подвиг. Я буду бороться; а Тебя прошу об одном: подтверди, укрепи прощение, которое я получил от другого, и прощение, которое я другому дал; укрепи их Своей силой, силой Твоего прощения; и помоги мне исцелиться; исцели меня в ответ на мой крик и на мое усилие». Всякая исповедь должна стать, с одной стороны, оглядкой на прошлое, и с другой стороны, программой на будущий подвиг, на борьбу, на победу над собой во имя Божие и во имя ближнего.

   Теперь я хочу перейти к другому. В Ветхом Завете есть целый ряд образов, которые могли бы нам послужить как бы основанием к тому, чтобы над собой произнести суд, посмотреть на них и поставить перед собой вопрос: не являюсь ли я таким же?
   Я уже упомянул о Каине, о том, что каждый раз, когда мы думаем: ах, вышел бы, выпал бы этот человек из моей жизни! Ох, если бы его не было! – мы поступаем, как Каин: это убийство.
   Но еще до этого вспомните падение Адама. Он отвернулся от Бога и погрузился в тварность; он отвернулся от Бога и ушел в сотворенное. Разве мы не таковы? Это совсем не значит, что мы должны быть чужды всему, что Бог сотворил; конечно нет! Но вспомните о Христе: Он вошел в жизнь сотворенного Им, теперь падшего, мира, для того, чтобы в этот мир внести Божественную гармонию, – не для того, чтобы в Царство Божие внести измерение падшего мира, не для того чтобы в частную жизнь, в семейную жизнь, в общественную жизнь и, еще хуже, в жизнь церковную внести все то, что делает наш мир падшим миром. Это первое, что можно сказать об Адаме.
   А второе – то, что мы поступаем опять-таки подобно Адаму, который, согрешив, отвернувшись от Бога, погрузившись во все земное, услышал Бога, ходящего в раю, и спрятался от Него. Мы можем воображать, что не делаем этого, – мы себе лжем! Потому что каждый раз, как мы обращаемся в сторону падшего, испорченного, гнилого мира, в котором живем, и выбираем его измерения, его суждения, его жизнь, – мы закрываем глаза на Божие присутствие. Мы заставляем свою совесть замолчать, мы заставляем Бога отойти в сторону или сами прячемся от Него. Когда воины избивали Христа в претории, они завязали Ему глаза и спрашивали: «Кто Тебя ударил?». Разве мы этого не делаем постоянно в той или другой мере?! Мы не завязываем глаза Богу, но закрываем свои глаза, отворачиваемся, мы уходим в потемки для того, чтобы совершать дела тьмы. Вот чему мы можем научиться от образа Адама.
   Дальше: Каин и Авель. Какая между ними разница? Разница в том, что Каин ушел всеми корнями в земное, и, когда увидел, что Авель, который был свободен, который пожинал плоды земли, но не поработился этой земле, был приемлем Богу так, как он, Каин, не был приемлем, он себя не осудил; он проклял своего брата и убил его: «Если бы его не было, то не было бы надо мной суда, не было бы другого, который меня обличает своим существованием, тем, что он есть».
   Перенеситесь мыслью на притчу Христову о званых и избранных: укоренение человека в землю и порабощение ей, порабощение человека своим трудом, своей работой, своим призванием, или порабощение человека своим счастьем и, может быть, даже своим горем.
   И дальше рассказ о Ламехе, который воскликнул: если оскорбление Каину должно было наказываться семь раз, то всякое оскорбление мне будет наказано семьдесят раз семь (см. Быт. 4: 24). Разве в нас нет этого? Разве в нас не кипит гнев, мстительность, горечь, когда что-нибудь нас оскорбляет, кто-нибудь нас унижает, кода мы обездолены чем-нибудь или кем-нибудь? Разве нет в нас мстительности? О, конечно, мы не убийцы; но сколько яда может быть в холодном слове, в том, как мы поворачиваемся к человеку спиной, в том, каким ядовитым взором мы на него взираем. Это месть наша. И есть другие формы мести, когда мы определенно творим человеку зло, когда мы говорим о нем злое, когда мы о нем сплетничаем, когда мы его образ в глазах других людей уродуем, не говоря о том, что порой мстительность наша доходит до его обездоления в той или другой области, в той или другой форме! Об этом каждый из нас должен подумать.
   И дальше – рассказ о потопе. Что случилось? Бог говорит: человечество стало только плотью, духа в нем уже не осталось, устремления ввысь уже нет. Вещество – вот все, что осталось от человечества; оно не может дальше существовать. Такое человечество – не только изуродование, это конец (см. Быт. 6: 3 и далее).
   Каково наше положение? В какой мере мы стали плотью, перестав жить духом? В какой мере в нас еще есть устремленность к Богу, устремленность в наши собственные глубины, стремление ко всему, что является истиной, правдой, жизнью, – в какой мере это в нас еще остается? Или мы тоже стали плотью, то есть живем только землей, живем только веществом? И не станем отгораживаться, говоря: «Мы же ходим в церковь! Мы же молимся!». О чем мы молимся? О благополучии, о здоровье, о счастье, о близких. Но разве мы отрекаемся или отрешаемся от себя самих ради того, чтобы быть с Богом, как мы порой можем забыть себя для того, чтобы быть с другом? Я даю только один пример, но каждый из нас может углубиться в свою душу и посмотреть на себя в контексте этого библейского рассказа.
   И уже значительно дальше – рассказ о жене Лота. Ничем она не была плоха; вместе с Лотом и его людьми она ушла из Содома и Гоморры, из городов греха настолько отвратительного, что им надлежало быть уничтоженными. Уходящим было сказано не оглядываться, уйти – не туда, куда глаза глядят, а куда Бог поведет. Жена Лота оглянулась и стала соляным столбом. Она не изменилась, она осталась солью в том смысле, в каком Христос позже говорит, что соль предохраняет от порчи, от гниения. Она осталась солью, но мертвой солью; жизнь из нее ушла, потому что она перестала глядеть в сторону, куда ее зовет Бог, и оглянулась посмотреть: что будет, что происходит вне Бога?
   Сколько у нас разрушающего любопытства, когда мы заглядываемся на то, что является порчей, гнилью, смертью, грехом, злобой, обезбоженностью! Нам кажется, что это не затрагивает нашей чистоты, что мы остаемся теми же людьми, какими были; мы продолжаем верить в Бога, мы продолжаем хотеть добра… Да, мы остаемся в значительной мере солью, но жизни в нас больше нет. Потому что жизнь – только в устремлении к Богу, жизнь только в приобщении Богу, общении с Богом. Глядеть в бездну и глядеть в глубины Божии одновременно нельзя. Поставим же себе еще и этот вопрос.
   Но тогда какой же выход, есть ли какой-нибудь выход? Да! Я хочу вам дать два образа: образ Авраама и образ Иакова.
   Авраам был язычником. Он услышал глас Божий, зовущий его. Это не был звук, это было нечто, что прозвучало в глубинах его души. Три раза он был призван; он встал и пошел, куда Бог его поведет; он поверил Богу, он Ему доверился. В 11-й главе Послания к евреям вера определяется как уверенность в невидимом (Евр. 11: 1). Авраам был уверен в том, что слышал, и он пошел за Богом, куда бы Бог его ни повел.
   И второе: Бог ему обещал, что у него родится сын и что этот сын сделается начатком многочисленнейшего народа. Родился сын, и, когда этот сын подрос, Тот же Бог повелел Аврааму этого мальчика, сына своего, взять и принести в кровавую жертву. Авраам не стал с Богом спорить; он Богу верил больше, чем словам, которые слышал; он Богу поверил больше, чем своему пониманию Бога. И Бог, Которому была предоставлена вся судьба, его собственная и мальчика, нашел путь, потому что Авраам доверился Ему и поверил Ему безусловно, оставив Ему заботу о том, чтобы разрешить неразрешимое.
   После этого, укоренившись в вере как уверенности и вере как безусловном доверии, Авраам начал прозревать нечто о Боге: явление Трех Ангелов у дуба Мамврийского, Которые, будучи Троими, говорили в единственном числе, тогда как в начале Ветхого Завета мы слышим, что Единый Бог говорит во множественном: Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему (Быт. 1: 26). А здесь Три Ангела говорят «Я». Это Бог говорит. Авраам познал Бога как Единого Бога в Трех Лицах.
   И всем путем своей жизни Авраам научился от Бога состраданию, научился любви, потому что, когда Бог ему открыл, что хочет погубить Содом и Гоморру, Авраам стал просить о милости: «Если там осталось пятьдесят, двадцать, хотя бы десять праведных человек, неужели Ты погубишь этот город?». Разве Авраам в своей человеческой чувствительности спорил с Божественным гневом? Нет! Он тогда уже приобщился к пониманию Божественной любви, Божественному состраданию, и он Богу принес как бы в дар то, что Бог ему подарил.
   И наконец, последний образ: борьба Иакова во мраке с Ангелом. Как часто мы бываем в потемках, как часто бывает, что для нас вера, Бог, судьбы Божии темнеют и мы больше не понимаем. Как часто мы можем вместе с Иовом сказать: «Я не понимаю Тебя больше, Господи!». В такой темноте находится и Иаков. Он связался, сплелся в борьбе с Ангелом; он хотел победить и понять. Он всю ночь боролся в темноте, и, когда начало рассветать, он увидел, с Кем борется, и спросил только об одном: Какое Тебе имя? (см. Быт. 32: 24–29). Он хотел узнать имя Божие, потому что имя в Ветхом Завете, во всей древности до конца совпадало с сущностью – Бога или человека. Он хотел познать Бога, Каким Он есть; употребляя слова апостола Петра, может быть, приобщиться через это Божественной природе (см. 2 Пет. 1: 4). Но было рано; сначала надо было Богу приобщиться человеческой природе. И Ангел ему ответа не дал, имени Он не произнес. Позже Моисей услышал нечто вроде имени: Я есмь Сущий (Исх. 3: 14) – Я Тот, Который есть… Это все, что мы можем знать. Но тогда Иаков не отказался ни от борьбы, ни от страстного, отчаянного желания узнать.
   Когда мы бываем в потемках – хватает ли у нас стойкости, верности, крепости, решимости, безразличия к себе самим, желания познать Бога, чего бы это нам ни стоило, Каким бы Он ни оказался, когда настанет рассвет? Не отходим ли мы легко, говоря: «Господи, Ты не хочешь мне открыться! Ты непознаваем! Я буду довольствоваться тем малым, что я знаю. Я буду Тебе рабом, я буду Тебе порой наемником, буду требовать от Тебя награды за мои усилия, а сыном – нет, не могу быть!». А вместе с этим мы призваны быть и не рабами, и не наемниками, а быть сынами: призваны стать сынами и дочерьми – покаянием, то есть решительным обращением от всего, начиная с себя самого, себя самой и всего прочего, к Богу, и шествием путями Божиими, а не нашими.
   Задумаемся над этими картинами, над этими вызовами Ветхого Завета! Я выбрал Ветхий Завет, потому что своей душевностью, своим отношением к жизни мы в значительной мере принадлежим к Ветхому Завету. Новый Завет мы слышим на каждой службе, каждое воскресенье, каждый праздник слышим евангельские и апостольские чтения. Но задумаемся над тем, каковы мы на самом деле: еще не просвещенные, несмотря на крещение, несмотря на причащение, несмотря на исповедь, несмотря на все то, что составляет нашу церковную жизнь. В большой мере мы являемся еще ветхозаветными тварями, и причем не победителями, а теми, которые находятся в отчаянном борении; и дай Бог, чтобы это было борение, а не поражение.

   На этом я кончу вторую беседу и надеюсь, что вы задумаетесь над тем, что говорилось сегодня в этих двух беседах. Сейчас я попрошу вас снова вступить в период молчания. Потом мы соберемся в середине храма на общую исповедь. Общая исповедь – это момент, когда мы себя сознаем живыми членами одного тела, и сознаем, что грехи одного являются грехами другого, потому что мы все друг за друга ответственны. И я принесу исповедь, сколько умею искреннюю, правдивую, и будут периоды молчания в этой исповеди, чтобы каждый из нас мог исповедать Богу свое собственное состояние в контексте того общего, что будет сказано. Потом будет еще краткое молчание, чтобы каждый из нас мог перед Богом предстоять безмолвно, покаянно, лично и правдиво. А затем будет произнесена над всеми разрешительная молитва, после которой все участники этого говения могут завтра причащаться Святых Таин.
   Если у кого будет нужда в личной исповеди – подумайте об этом хорошенько, раньше чем на нее решиться, потому что, может быть, надо было бы каждому из нас перед личной исповедью сделать то, о чем я говорил: примириться с каждым ближним, который нам доступен; исправить все зло, всю неправду, которую мы творим и творили; и уже прийти лично, не как толпа кающихся грешников (как определяет Церковь святой Ефрем Сирин), а как ответственные члены тела Христова, которые лично от всякого зла отрекаются, которые становятся перед Богом и начинают новую жизнь, чего бы это ни стоило.

Исповедь как исцеление [27 - Лондон. Беседа на рождественском говении 12 декабря 1991 г.]

   Тем из вас, которые давно вошли в Церковь, живут ее жизнью, которые часто прибегали в течение этой своей жизни к Таинству исповеди, может показаться излишней еще одна беседа на эту тему. Однако, живя внутренней жизнью, постоянно возвращаешься к этой теме: что такое исповедь? Как принести Богу исповедь, которая была бы очистительной, спасительной? И вот мне хочется остановиться на некоторых моментах этого вопроса об исповеди.
   Во-первых, исповедоваться – значит открыться до глубин, излить всю свою душу. И конечно, осуществить это до конца не может никто, потому что за каждой глубиной раскрываются новые и новые глубины. Но что мы можем делать – это в меру нашего понимания, нашего сознания заглянуть как можно глубже в недра своей жизни и как можно более правдиво, с ужасом или с благодарностью, раскрыть эти глубины перед Богом.
   Но тут сразу встает вопрос: что составляет предмет исповеди? О, я знаю, что у всех есть опыт, – который мне кажется часто таким жалким и неудовлетворительным. Часто приходится слышать, как человек приходит на исповедь и перечисляет ничтожные грешки: рассердился, сказал резкое слово, сказал неправду, обиделся, реже – обидел кого-то… И часто исповедь не идет дальше этого. И вот первым делом нам надо осознать, что такое грех, который надо исповедовать, что составляет основу греховности.
   Грех – нарушение закона, но это только одна сторона, потому что законом все не исчерпывается. Вы знаете, как бывает в человеческих отношениях: один человек с другим в гладких, учтивых отношениях, один другого не оскорбляет, не унижает, все между ними хорошо проходит, они живут рядом – и никогда за целую жизнь друг друга не встретят. Не то что не рассердятся друг на друга или не обрадуются по-настоящему; они просто пройдут, как две параллельные линии, куда-то вдаль, в бесконечность. Такое соблюдение правил общежития, законов жизни не является еще человеческим отношением к другому человеку. И когда мы говорим об исповеди и о том, что надо открыть, этот вопрос ставится очень резко. Можно его так поставить: грех – это все то, что недостойно ни Бога, ни меня самого. Это моя оторванность от Бога, это моя внутренняя разбитость и запутанность, это истекающее от того и от другого неприемлемое с христианской или даже просто с человеческой точки зрения отношение к моему ближнему, то есть к тому человеку, перед которым я сейчас нахожусь, или к тем людям, с которыми я связан. Таким образом, грех не заключается просто в тех или других поступках. Поступки, слова, конечно, его выражают, но в основе грех является разобщенностью, отделением от Бога, отделением от окружающих меня людей и внутренней разбитостью. Апостол Павел говорит, что то добро, которое он любит, он не творит, а творит то зло, которое ненавидит: раздвоенность (см. Рим. 7: 18). Но в пределах этой раздвоенности, конечно, есть множество другого: между умом и сердцем разлад, между умом, сердцем и волей разлад, между совестью и телом разлад. Мы находимся в состоянии внутренней разбитости. Эта разбитость должна быть исцелена, и русское слово «исцеление» именно и говорит: то, что было раздроблено и разбито, должно стать цельным.
   Вы, наверное, замечали, как в Евангелии постоянно идет речь об исцелениях. Исцеление больных, которых приводят ко Христу, – не просто телесное выздоровление. Будучи исцеленными Спасителем Христом, они входят в совершенно новое соотношение с Ним, и через Него, в Нем – с Богом. Жизнь, которая была оторвана от Бога, теперь снова как бы привита к Богу. И вот нам нужно внутреннее исцеление, которое порой дается внезапным образом, когда человек уже созрел к тому; а порой дается постепенным трудом. И поэтому когда мы думаем об исповеди, нам следует продумать: что мы сказали, что почувствовали, подумали, пожелали, чего не надо было. Но второй вопрос, который стоит, может быть, еще резче: насколько все это меня внутренне раздробило? Насколько это меня отделило от моего ближнего и от самого Бога, сделало чужим по отношению к тому или другому?..
   Здесь встает еще один вопрос. Мы всегда думаем об исповеди как о чем-то частном: я иду исповедоваться, буду говорить свои грехи перед священником – и никого другого это не касается. Разумеется, в каком-то смысле это не касается никого; священник не имеет права разгласить то, что услышал на исповеди. Но каково положение священника, что он собой представляет?
   Если подумать о том, как развивалась исповедь исторически, то мы знаем, что в начале христианских времен частной исповеди человека перед апостолами, перед священниками в общем не было. Люди исповедовались той общине, перед которой они согрешили, потому что согрешением одного человека разбивается цельность всего тела, вся община заболевает. И были выделены три как бы основных греха, которые несовместимы со званием христианина.
   Первое самоочевидно: это отречение от Христа и от Бога. Человек, который отрекался публично или даже внутренне от Бога, от Христа не в момент какого-то безумия, а сознательно приняв такое положение, уже не христианин. Если он хотел вернуться к Церкви, он должен был перед всеми открыть и свой грех, и свое покаяние, и свою решимость в будущем быть верным. Второй грех, который был обязателен для открытой исповеди, даже если не был предметом общего знания, это убийство, которое является радикальным отречением от закона любви. А третий грех – прелюбодейство, которое заключается в том, что разрушает существующую между двумя людьми любовь. Все эти три греха являются грехами против любви: любви к Богу (ведь от любимого не отречешься), любви к человеку (ведь любимого не убьешь) и любви к чете, которая должна была бы охраняться любовью каждого и была разрушена прелюбодеянием.
   Как я уже сказал, если болеет один человек, болеет все тело, если один член тела Христова заражен неисцельно, то неисцельно болеет все тело. В ранней Церкви это переживалось очень сильно, потому что все, кто находился в церковном общении, одновременно были отвержены окружающим языческим миром, были предметом гонений, ненависти, все стояли, если только их найдут и обнаружат, перед осуждением на смерть. И каждый чувствовал, что всякий стоящий в этой молитвенной общине, – самый близкий для него человек: ближе отца, ближе матери, ближе брата, сестры, жены, мужа, жениха, ближе всех, потому что их соединяет Христос, ради Которого они готовы жить и умирать. И потому такая открытая исповедь была в то время очень важна.
   Когда Церковь была признана, тем более когда во времена Константина она стала как бы государственной, в нее влилось множество народа, который никогда не влился бы, пока это было опасно; и церковное общество разжижилось. И уже невозможным сделалось человеку стать перед общиной и сказать: «Братья и сестры мои, вот чем я согрешил перед Богом», – потому что вместо того, чтобы принять его любовью, открыть ему сердце, со слезами сострадания открыть ему объятия, большая часть этой общины, которая себя называла и в какой-то мере была христианской, но не была готова жизнь свою положить за ближнего, за друга своего, отшатнулась бы от этого человека. Это можно сказать и о нашей общине, и о любой современной общине. Если бы кто-то из нас вышел утром перед Литургией на солею и сказал: «Я – профессиональный карманный вор», неужели вы думаете, что все раскрыли бы объятия? Разве первым движением со стороны большинства не было бы – увериться, что у них не украден кошелек?
   Когда в ранние церковные столетия произошло это изменение, то была введена та форма исповеди, которую мы теперь знаем: человек приходит и как бы на ухо священнику говорит то, о чем надо было бы сказать всей общине, чтобы получить ее молитву, ее поддержку, ее любовь и вновь включиться в нее полноправным членом. Священник именно представляет ту идеальную общину, которой уже не существует; и та частная исповедь, которую мы знаем, нам дает ложное впечатление, представление об исповеди как о частном таинстве, как о чем-то, что происходит между Богом и мной или, может быть, даже чаще – между мной и священником, тогда как это всецерковное таинство, это исцеление одного из больных членов Церкви, для того чтобы и этот член ожил, и все тело было исцелено. Очень важно помнить: исповедь является не частным таинством, а всецерковным действием. Когда ты падаешь, ты ранишь тело Христово, когда ты восстаешь, ты восстанавливаешь тело Христово. Даже те люди, которые не знают о твоих грехах, несут тяжесть этих грехов.
   Я знал общину, где священник сделал действительно творческий опыт. Он предложил своим прихожанам восстановить публичную исповедь, объяснив им, что это значит, какую ответственность они на себя возьмут, если только услышат о чужом грехе и вспомнят слово апостола Павла: Друг друга тяготы носите, и так вы исполните закон Христов (Гал. 6: 2). Когда человек перед службой или после службы приходил, становился перед собранным народом, раскрывал перед ним всю свою жизнь, все уродство, всю болезнь свою, люди слушали с благоговейным ужасом: с ужасом о том, что человек может быть так глубоко ранен, и с благоговением о том, что он так верит в Бога, так верит в их любовь, в их братское отношение, в их сострадание, что готов перед ними показать себя, какой он есть в самых темных тайниках жизни и души. И тогда священник спрашивал: «Могу ли я ему дать разрешительную молитву? Готовы ли вы на себя взять тяготу этого человека? Если вы не согласны нести его крест, мы не можем его восстановить как члена тела Христова». И присутствующие давали на то свое согласие, и тогда от имени всей Церкви Христовой этот человек получал прощение: прощение от Бога, перед Которым он каялся, и от народа, в присутствии которого он каялся в том, чем он этот народ изуродовал, ранил.
   На одном из ранних съездов Русского студенческого христианского движения был случай. К отцу Александру Ельчанинову пришел исповедоваться бывший русский офицер и сказал: «Я могу исповедовать все мои грехи, я могу их перечислить, я умом все эти грехи знаю, но сердце мое совершенно окаменело, у меня нет ни покаяния, ни даже сожаления. Я знаю как факт, чем я был недостоин и Бога, и Церкви, и себя, и любящих меня людей, но мое сердце на это не отзывается». И отец Александр ему предложил: «А ты у меня сейчас не исповедуйся. Завтра перед Литургией ты выйди и исповедуйся перед съездом». Офицер согласился. И когда все собрались, он вышел вперед и сказал: «Я знаю все, чем я согрешил перед Богом, перед людьми, перед собой, но сердце мое, как камень, мне все равно. И я хочу перед вами все сказать». И тогда случилось нечто решающее в его жизни. Он ожидал, что все станут, как судьи, будут выслушивать его исповедь со строгостью, как праведники слушают грешника. А увидел он, что съезд дрогнул состраданием, все лица и глаза обернулись к нему, и он почувствовал, что будет говорить не перед лицом судей, – он будет говорить перед лицом людей, которые до самых глубин состраждут ему, сочувствуют ему, которые заодно с ним, хотят, чем только могут, ему помочь, его спасти. Он начал исповедоваться – и разрыдался; и дальше открыл всю свою жизнь перед этими людьми, перед друзьями, товарищами, знакомыми, незнакомыми участниками съезда. И тогда отец Александр ему дал разрешительную молитву, которую как бы на крыльях несла вся община; и человек вышел из этой исповеди исцеленным.
   Нам надо помнить это. Нам надо помнить, что никто не грешит в одиночку, в том смысле, что грех каждого человека ложится тенью или врезается раной в жизнь, в душу, в судьбу, вечную судьбу каждого члена Церкви, знаемого и незнаемого, близкого и далекого, любимого или безразличного; что это общая судьба. Когда кто-то приходит на исповедь, он должен это сознавать. Но те, кто стоит в очереди за ним, тоже должны сознавать, что человек идет исповедоваться у священника, потому что они неспособны понести его тяготу, что священник стоит, будто жертва, и должен на себе нести весь ужас этой исповеди, и следующей, и последующей еще, и каждой другой, потому что никто из тех, кто стоит в храме, даже из тех, которые в очереди стоят, неспособен это сделать. И как часто мы этого не понимаем, радикально не понимаем!
   Помню, в ряду исповедников подошел ко мне один пожилой человек. Он стал перед аналоем и сказал: «Отец Антоний, прежде чем исповедоваться, хочу сказать вам, что я в совершенной ярости против той женщины, которая исповедовалась передо мной. Она десять минут нас всех держала!». Я ему ответил: «Успокойся!» – а сам вынул часы и положил на аналой. Он исповедовался, плакал, говорил то, что хотел сказать, потом уже собрался на колени стать. И тут я ему сказал: «Нет, Коля. Ты исповедовался двенадцать минут; так пойди и попроси прощения у всех тех, которые стоят в очереди за тобой, а потом приди получай разрешительную молитву». Это, конечно, была мелочь. Но я думаю, что это относится к каждому из нас, потому что мало кто, едва ли кто-либо, стоя в очереди, когда кто-то другой долго исповедовался, не думал: «Боже мой, когда это кончится!». Нам надо это иметь в сознании. И в этом контексте нам надо было бы молиться все время, пока мы ждем своей очереди, за каждого человека, который вот сейчас стоит перед судом своей совести и перед судом Божиим. Если бы мы так молились о каждом, кто исповедуется впереди нас, то время не тянулось бы, мы стояли бы перед лицом Божиим с сокрушенным сердцем, с состраданием и приблизились бы к той способности, о которой я говорил, принять чужую исповедь, узнать чужие грехи и не только не осудить, но как бы взять их на себя, как крест, и нести.
   Потому что когда община заслушивала исповедь, она не только слушала и молилась. Да, она этого человека должна была получить как обновленного члена общины, но потом его надо было оберегать, охранять, порой лечить, потому что исцеление – не внезапное явление. Человек может покаяться в своих грехах, но вместе с тем еще быть расслабленным, в нем еще может быть возможность возращения к этим грехам.
   И тут очень важно помнить, что «простить» и «забыть» – очень разные вещи. Я вам это разъясню еще одним примером. Была в нашем приходе женщина, которая спивалась. Ее различными способами старались привести в сознание и наконец поместили в больницу. Она провела там много месяцев, ее вылечили, она отрезвилась и вернулась домой. Домочадцы на радостях поставили на стол бутылку вина. И это был конец: после первого глотка она вернулась к пьянству. Вот здесь можно уловить разницу между «простить» и «забыть». «Простить» значит, с одной стороны: я не держу в памяти прошлого против тебя, я тебя принимаю, какой ты есть после твоего покаяния, и буду нести тебя на плечах либо как пропавшую овцу, либо как крест, на котором я должен умереть. А «забыть» значит не оберечь человека, которому еще нужна поддержка, который, правда, вышел из болезни, но еще должен приходить в себя.

   Я уже сказал нечто о роли священника. Он стоит, как представитель всей Церкви, а не как «отец такой-то»: не ему исповедуешься. Перед исповедью священник говорит кающемуся: Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, не усрамися, не убойся меня, но говори во всей правде то, что у тебя на душе, и получишь прощение от Самого Господа; я же только свидетель… В этом есть целый ряд моментов, над которыми стоит задуматься. Во-первых, ясно, что ты пришел и исповедуешься Христу, не священнику. Ты стоишь перед аналоем, на котором лежит икона Спасителя Христа или Крест с Евангелием. Священник стоит в стороне; все, что ты имеешь сказать, ты говоришь Спасителю Христу вслух священнику, от которого ты ожидаешь поддержки, помощи, но не прощения, которое он бы мог дать самолично. Поэтому, услышав это наставление, надо, перед тем как начать исповедь, на минуту остановиться и стать перед Христом. Не перед Христом, Который стоит как бы вне тебя, а войти внутрь, в ту таинственную храмину твоей души, где ты со Христом можешь встретиться лицом к лицу.
   Отношение священника к тому, что он слышит, опять-таки двояко. С одной стороны, он может слышать то, что ему говорится, с ужасом. Есть грехи темные, грехи грязные, грехи, от которых содрогается душа. Первый человек, который у меня был на исповеди, был убийца… Один мой близкий друг стал священником и после того, как впервые принимал исповедь, всю ночь ходил взад-вперед, потому что не мог оторваться от ужаса, охватившего его от этого накопления грехов, взвалившихся на его плечи. Но с другой стороны, священник не может не дивиться, не благоговеть перед тем, что человек так любит правду, так ее уважает, так хочет быть принятым Христом и стать Его другом, что готов публично, хотя бы в лице одного человека, раскрыть всю темноту, показать всю грязь, весь ужас собственной души. И вот между этими двумя пределами: благоговейным трепетом перед величием человека, который готов себя унизить ради того, чтобы исцелеть, и ужасом перед тем, что жизнь, зло, дьявол совершили над этим человеком, священник стоит, как свидетель, как человек, любовь которого охватывает исповедующегося. Он принимает его, как я раньше сказал, как заблудшую овцу, которую он будет нести, пока не принесет хотя бы к вратам Царства Небесного, или к ногам Спасителя Христа, как отец бесноватого отрока принес сына к Спасителю. Либо он готов его принять, если нужно, как крест, зная, что этот человек до конца его жизни – не своей, а его, священнической, жизни – будет крестом, на котором он будет распят, – распят ужасом и состраданием, распят своим бессилием спасти человека.
   Это не мои слова. В древности в Русской церкви исповедующийся, получив после исповеди разрешительную молитву, клал руку на плечо священника, и священник говорил: «Иди с миром, твои грехи теперь на мне». Вы понимаете, что это значит?! Это выражает готовность до конца своей жизни нести судьбу этого человека, какова бы ни оказалась эта судьба. И это было бы невыносимо и неосуществимо, если бы одновременно священник не знал, что несет крест этого человека, как Симон Киринеянин помогал Христу нести Его Крест, но что в конечном итоге крест и исповедующегося, и самого священника, и всего множества народа несет Сам Спаситель Христос.
   Если бы мы думали об исповеди в таких категориях, то не приходили бы на исповедь так, как отчаянно часто люди приходят. Они хотят причаститься и «знают», что для этого им надо исповедоваться. Откуда знают? Просто от обычая церковного; нет таких абсолютных церковных правил. И они приходят на исповедь и выкладывают перед священником все, что только могут вспомнить. Они не ставят перед собой вопрос: что меня отделяет от Бога? Почему я так далек от Бога? Почему, когда я молюсь, я кричу в пустые небеса? Почему у меня никогда не зарождается огонь? Почему я так холоден к моему ближнему? Почему я неспособен простить даже малой обиды? Почему мне так безразлична судьба людей, которые вокруг меня, и людей далеких? Почему я весь сосредоточен на себе самом и прикасаюсь к каждому другому человеку только поверхностно или впиваюсь в него, как дикое животное, делаю его жертвой? Почему я внутри так заморожен? Почему самые высокие порывы, которые у меня когда-то были, вымерли? Почему?.. Этих вопросов люди большей частью не ставят, и приходят с такой исповедью, которую могли бы принести, будучи детьми, но которая никак не в меру взрослых верующих христиан.
   И еще (и это, может быть, очень важно): так часто мы поверхностно каемся, то есть сожалеем о том, что мы несовершенны, что мы не таковы, какими должны бы быть, – и тут же прибавляем себе оправдания. «Чего от меня ожидать? Я уже старик. Когда я только расцветал, случилась революция, потом Гражданская война, потом изгнанничество, голод, холод, одиночество, брошенность. Только как-то начала выправляться жизнь – новые трудности, новые неприятности появились; как же ожидать, чтобы я был терпелив, собран и т. д.?». Разве это не сводится к тому, чтобы сказать: «Да, я грешник, но во всем виноват только Бог. Если бы Он меня оберег от революции, от Гражданской войны, от изгнанничества и т. д., я был бы замечательным человеком». И несколько раз, слыша такие исповеди, я говорил человеку: «Перед тем как я вам прочту разрешительную молитву, скажите вслух, что вы прощаете Бога во всем, в чем вы Его упрекаете. Потому что исповедь – это момент примирения между вами и Богом. Вы ожидаете примирения со стороны Бога, но вы Ему другом не становитесь, пока считаете Его ответственным за все зло в вашей жизни». Да, это так. Мы не привыкли к этой мысли, но для того, чтобы принять разрешительную молитву, надо примириться с Богом. В конечном итоге, говоря резко, надо Его простить в том, в чем вы видите вину не свою, а «судьбы», и простить тех людей, которых считаете ответственными за то, что вы прогоркли, потеряли вдохновение, стали тем человеком, каким вы себя видите в момент, когда вы честны перед собой.
   О том, как надо исповедоваться, и как, получив прощение грехов, начинать новую жизнь, я сейчас говорить не буду, это было бы слишком долго. Но эти основные вещи я хотел перед вами поставить, потому что слишком часто человек идет на исповедь потому только, что хочет причаститься, и собирает горсточку грехов, чтобы их дать священнику как основание получить прощение. Если можно дать такой небогословский пример: как, проходя мимо злой собаки, бросаешь кость, чтобы пройти, пока собака будет глодать кость.
   Но тогда ставится вопрос о том, какая связь между исповедью и причащением, и об этом я хочу сказать несколько слов.
   В древности об исповеди в любой ее форме говорили как об омовении, о бане; причащение рассматривалось как пища. И вот поймите, какая связь между омовением и питанием. Вы работали в поле, вернулись домой запачканными: вы не пойдете к столу, не вымывшись. Но бывают случаи, когда вы устали до такой степени, что у вас и сил нет вымыться; вам нужно сначала что-то съесть, и только тогда вы можете идти в баню, на омовение. Я думаю, что это очень верный образ. Бывают моменты, когда нам надо очень глубоко каяться, и каяться, может быть, не однажды, а несколько раз, перед тем как приступить к Святым Таинам. Мне не так редко приходилось говорить: «Ты покаялся, но поверхностно. Твое покаяние легковесно. Ты еще не осознал, сердцем не осознал то, что ты сказал словами, и ты многое еще не понял в себе. Иди домой, продумай глубже свою душу и свою жизнь, снова и снова приди на исповедь; и, только когда ты будешь готов, иди к причащению».
   Но бывают случаи, когда этого не скажешь, когда человеку нужно сначала встретить Христа так, как ни один обряд и ни один человек не могут его заставить встретить Его лицом к лицу. В таких случаях священник может сказать: «Ты не созрел до глубинной исповеди, потому что Христос для тебя еще недостаточно реален; тебе надо встретить Его, и только Он может в тебе родить то спасительное покаяние, которое будет началом новой жизни. Пойди причащаться. Но причащайся не потому, что имеешь на это право, а потому что ты вымираешь, и тебе надо приобщиться к источнику жизни. Причастись – и потом начни каяться». И это не фантазия, это реальность.
   Поэтому здесь мы уже давным-давно разделили исповедь от причащения. Священник выслушивает исповедь и может дать или не дать разрешительную молитву. Он может потребовать, чтобы человек раз за разом приходил исповедоваться, перед тем как причаститься. Но может случиться и так, что человеку будет сказано: «Причастись! Причастись сегодня, хотя ты еще не созрел; но только Свет Христов, который будет сиять в твоем сердце, в твоем сознании и пронизывать даже плоть твою, тебе позволит видеть то, чего ты сейчас видеть не можешь». А порой можно человеку сказать: «Я тебя благословляю причаститься во исцеление души и тела, с тем, чтобы потом ты стал способен каяться и жить новой жизнью».

   – Вечернее правило заканчивается повседневным исповеданием грехов. Какую связь вы видите между исповедью и этой ежедневной молитвой?

   – Видите, о правиле я скажу так: можно правило «вычитывать», так же как можно службу «выстаивать», или можно молиться благодаря этому правилу. Когда вы читаете молитву, вы можете «отчитаться» и сказать: «Прочел, и я с Богом квит». Вы, конечно, этого не скажете, потому что язык не повернется, но, в сущности, порой бывает так. Или можно сказать: «В эту молитву один из святых (и часто его имя надписано над молитвой) вложил свой опыт Бога, и покаяния, и себя самого, и всего. Через эту молитву я могу приобщиться к его опыту. Я ее постараюсь читать так, чтобы она вонзилась в мою душу, чтобы она меня пронзила». И если в результате вместо целого правила будет прочитана одна молитва, это совершенно все равно. Это опять-таки не моя выдумка, а пишет об этом Феофан Затворник: если ты имеешь правилом вычитывать вечерню и прочтешь первую строчку, и она тебя ударит в душу, и ты остановишься и будешь ее повторять и повторять, и как бы в нее вдумываться, вживаться, и она будет в тебя вживаться, и пройдет все время, которое у тебя есть на молитву, – считай, что ты совершил вечерню. Тогда как если ты просто протараторил какое-то число молитв, это совсем не значит, что ты помолился. Богу совершенно не нужно, чтобы еще один человек Ему вслух прочел эти молитвы. Эти молитвы даны нам для того, чтобы мы стали живыми людьми, – Бог и без них жив. И поэтому, если в повседневном покаянии мы выливаем всю свою душу и переживаем его глубоко, мы покаялись. А «покаяться» значит обернуться всем существом к Богу и соединиться с Ним верой, надеждой, любовью, сокрушением сердца, радостью о Нем. И порой я слыхал, как люди говорили: «Я начал молиться, и это со мной случилось, а потом мне пришлось вычитывать десять других молитв, и с каждой молитвой это погасало во мне», – потому что человек не был способен пережить все последующие молитвы с такой же силой.
   Ведь подумайте: возьмите просто вечерние и утренние молитвы. Над ними имена разных святых. Неужели мы воображаем, что можем, просто потому, что пришло время молиться, стать перед Богом и как бы отождествиться с опытом Василия Великого, Иоанна Златоустого, Марка Подвижника, Симеона Метафраста, того, другого, третьего и десятого, то есть стать как бы суммой их покаяния, покаяния каких-нибудь десяти подвижников? Дай Бог, чтобы я мог краем души пережить то, что говорит один из них, остальное я могу прочитывать внимательно, с тем, чтобы оно стало частью моего сознания, внутреннего опыта, чтобы следующий раз не начинать сначала, а чтобы это было продолжением. Но если какая-нибудь молитва нас так поразит, что заполнит все сознание, всю душу, лучше на этом остановиться и остаться вдвоем с Богом, а не вдвоем с книгой, говоря Богу: «Я к Тебе вернусь, когда кончу правило».
   Это относится к вечернему правилу, к утренним молитвам, это особенно относится к молитвам перед Святым Причащением. При нормальном течении жизни мало у кого есть возможность перед каждой Литургией вычитывать все правило с достаточным вниманием: из-за времени, из-за усталости, из-за обстоятельств. И я часто советовал людям, которые имеют намерение причаститься, скажем, в следующее воскресенье: разделить правило на шесть-семь дней, чтобы каждую молитву прочесть так, чтобы она дошла до сознания, до сердца, до воли, чтобы через нее стать другим человеком, и в конце этого стать способным подойти к Чаше через молитву, которую мы читаем последней: Верую, Господи, и исповедую… Она есть именно покаянная молитва, которая в себе содержит все покаяние, как каждая молитва содержит покаяние.
   Есть еще один момент. Порой при чтении той или другой молитвы нас охватит радость, ликование от встречи с Богом (конечно, не о себе самих). И нет никаких сил и возможностей втиснуть себя потом в сокрушение, в плач о своих грехах. В такие моменты надо оставаться со своим ликованием, потому что это ликование, радость, благоговение – момент, когда мы с Богом. Это нам подарок от Бога; как же мы можем Ему сказать: «Да, но сейчас время читать другие молитвы»?! Этого нельзя делать!

   – Бывает чувство раскаяния до исповеди, примирение между людьми до исповеди, и тогда в душе водворяется мир и чувство, что Бог действительно простил. Какое значение тогда имеет исповедь, когда ты придешь уже раскаянным?
   Покаяние как внутреннее переживание души, внутреннее таинство души и сама исповедь – два момента, которые могут быть соединены? Ваше мнение?

   – Во-первых, мое мнение никогда не стоит слушать, потому что оно очень ограниченное. Но я могу на это заметить три вещи.
   В Вопросах и ответах святого Варсонофия Великого есть место, где он говорит: если ты согрешил и тебя вдруг охватило покаяние, так что ты зарыдал над своим грехом и чувствуешь, что после того, что ты пережил, этого больше быть не может, – считай, что Бог тебя простил, и не иди это исповедовать, потому что то, что уже простил Бог, нечего священнику разрешать. Но речь идет, конечно, не о поверхностном «ах, как мне жалко!..». Он говорит о том покаянии, которое потрясает душу до глубин и за которым стоит абсолютная решимость: этому больше не бывать!.. Это одно.
   Второе: в Дневнике отца Александра Ельчанинова или в его неизданных записках есть место, где он говорит, что Таинство покаяния начинается с момента, когда ты получил разрешительную молитву, вернулся к обычной жизни и на тебя снова нахлынули и мысли, и переживания, и соблазны; весь этот процесс внутренней борьбы (падения, восстания, обращения к Богу, отпадения и возвращения) и есть Таинство покаяния; и что этот процесс идет между моментом, когда ты получил разрешительную молитву, и моментом, когда ты встанешь вновь перед иконой Христа или Крестом и Евангелием на исповеди.
   С этим связано то, что говорилось. Вот ты примирился с кем-то. Был момент – неделю тому назад, или месяц, или когда было возможно этому случиться, – но тогда не было речи об исповеди. Стоит ли идти и исповедовать это?.. Вот тут мне кажется (я не могу дать ссылку ни на что), что можно прийти на исповедь, принося это не как предмет покаяния, а: «Вот что случилось, я покаялся, примирился, это уже прошло». Или, наоборот, принести это для того, чтобы включить в таинство нашего общения со Христом и со всей Церковью и это покаяние, которое не в прошлом: если ты покаялся, то твое покаяние в тебе живет постоянно. Оно не когда-то случилось; оно когда-то началось, но продолжается как взаимное отношение с человеком, с которым ты, скажем, повздорил, и как благодарность Богу за то, что это покаяние случилось. Ведь в исповеди есть все-таки не только покаяние, раскаяние в грехах, но и благодарность за то, что нам Бог открывает эти грехи и дает возможность вырваться из этого плена. Поэтому мы можем прийти и сказать: «Вот, со мной случилось то-то, у меня была схватка (может быть, даже очень злобная) с кем-то, но потом мы пришли в разум, примирились. Я хочу об этом сказать Христу снова и поблагодарить Его за то, как я был исцелен». Мне кажется, что это тоже имеет какое-то свое место, хотя можно и не приносить то, что прошло и быльем поросло.

   – В общем, есть какое-то облегчение в том, чтобы исповедоваться перед причащением. Если нет исповеди, очень часто я колеблюсь, знаю, что недостоин. Иногда я чувствую, что Господь говорит: «Иди и причащайся!». Но когда нет такой четкой связи, получается как бы на совести человека отчасти…

   – Мне кажется, что очень часто люди приходят на исповедь перед причастием с тем, чтобы с себя снять ответственность. Батюшка дал разрешительную молитву – на его голову да будет все, а я могу спокойненько идти, это не мое дело. Если нужно было останавливать, пусть бы и останавливал вовремя, а теперь – уж прости, Господи! – с меня не требуй… Так что я думаю, что есть риск в таком подходе: я недостоин, а вот если батя даст разрешение, то все в порядке…
   Я думаю, что иногда приходится сказать: «Мне исповедовать нечего, я могу только собрать сколько-то пыли». Когда я только начал здесь исповедовать сорок два года тому назад, несколько раз приходили какие-нибудь наши старушки: «Я кошку ногой толкнула… я рассердилась на мужа…» Я спрашивал: «А это тебя поссорило с кошкой?». – «Да нет, она такая хорошая!». – «А с мужем?». – «Нет, даже и с ним ничего не случилось». (Кошка, конечно, лучше оказалась: она сразу приласкалась, притерлась.)
   А критерий я скажу такой: вдруг почувствуешь такой порыв благоговения, радости о Боге, любви к Нему, что хочется к Нему броситься в объятия. Пример: бывает, ребенок играет где-нибудь в саду, и вдруг ему захочется броситься к маме и ее расцеловать. Ребенок летит грязный, запачканный, а на маме белое платье. Если мама дура, она его остановит, скажет: «Не с такими грязными руками!» – и это конец. А если она с сердцем и пониманием, она даже не подумает о платье, она только будет ликовать о том, что ребенок бросился к ней в объятия, хочет ее обнять, поцеловать (и вымазать!..). И мне кажется, что, если мы с таким порывом бросаемся к Богу, Бог не скажет: «Ну, вымылся бы сначала!». Что в тебе прибавится, если ты придешь на исповедь сказать, что ты лягнул кошку и рассердился на кого-то, кто тебя толкнул в метро, ради того только, чтобы получить разрешительную молитву, чтобы это было на батиной совести?..

   – Присутствие на вечерней службе перед причастием обязательно? Все-таки есть ли какие-нибудь канонические требования, формальные условия для причащения?

   – Надо быть христианином; быть православным; быть в нравственно-законном состоянии. Скажем, будучи в прелюбодейной связи, нельзя причащаться, вот и все. Дальше: надо приготовиться так же, как мы готовимся к другим событиям. Если тебя пригласят куда-то в гости, ты пойдешь не в рабочем костюме, а вымоешься, погладишься, наденешь платье или одежду, которая была бы кстати. Так и тут, себя надо привести в такой вид, чтобы Богу было видно, что ты ценишь эту встречу. Не то что мимоходом причастился – и до свидания!.. Нет, я к этому готовлюсь: молитвой, каким-то размышлением о том, что будет совершаться. Нельзя, скажем, пойти вечером на бал, а утром причащаться. Не потому что бал – плохая вещь, а потому что будет совершенно чуждое настроение; бал тебя не приготовит к тому, чтобы встретить Христа с глубокой внутренней тишиной и благоговением. Есть правило о посте с полуночи до причащения. Если человек нездоров, если ему надо принять лекарство, – можно принять, потому что не то, что входит в человека, а то, что из сердца у него выливается, оскверняет человека.

   – А службу накануне отстоять?

   – Если возможно – да, так же, как, если возможно, вычитывать… нет, не «вычитывать», а молиться молитвами, которые есть. Но если слишком устал или время не позволяет, лучше не прийти на службу и помолиться поглубже, чем просто «отстоять» службу так, чтобы только твои ноги знали, что ты был в церкви.

   – Я много лет в этом приходе, и мне все труднее и труднее бывает пойти на исповедь. Иногда у меня такая тоска даже не причаститься, а пойти на исповедь, стоять перед Христом, а вместе с тем словом это так трудно выразить… Я просто не знаю, как быть. Тоска большая, но я не подхожу, потому что как будто хочется молчать и изливать душу перед Христом. Бывает, хочется, чтобы священник помог, – помог понять немножко больше, что происходит…

   – Я думаю, что есть моменты, когда то, что происходит между Богом и нами, так глубоко, в таких наших глубинах, что, во-первых, мы не можем это выразить никаким словом, а во-вторых, если мы пытаемся прорваться в эти глубины, то мы что-то очень драгоценное взрываем, уничтожаем, распыляем. И мне кажется, что есть случаи (вот как ты говоришь о себе), когда можно прийти на исповедь и сказать: «Можно мне постоять перед образом, лицом к лицу со Христом в пределах этого таинства, и можете ли вы просто вместе со мной молиться? Если вам Бог что-нибудь на душу положит, скажите; если вам нечего будет говорить – ничего не говорите». Потому что священник порой (милостью Божией, в этом я не сомневаюсь) говорит больше, чем сам понимает. Порой он может сказать то, что знает как общее правило, а порой ему следует молчать, потому что ему нечего говорить. И бывают моменты – об этом Феофан Затворник пишет в одном из своих писем, – когда священнику Бог не дает говорить, потому что Бог считает, либо что время не пришло сказать этому человеку то или другое, либо что этому человеку не надо сейчас слышать, что он должен пережить что-то.
   Возвращаясь к тому, что я только что сказал: у апостола Павла есть места, где он пишет: «Это я вам говорю именем Христовым», а в других местах: «Это я вам от себя говорю». Это очень важно. Подумайте: апостол Павел делает такое различение, а молодой священник (или даже не молодой, а просто такой, которого не воспитали в этом отношении) очень часто думает, что, раз на нем благодать священства, он все может от Бога сказать и что бы он ни сказал – от Бога. Я мог бы привести вдоволь доказательств обратного. Порой бывает, что слушаешь исповедь, слушаешь ее молитвенно, и к концу этой исповеди тебе ясно, что надо сказать что-то, что не вытекает из этой исповеди, не является ответом на тот или другой пункт исповеди. Бывают моменты, когда ты должен сказать: «У меня нет ясного ответа» – или: «Мне нечего ясно сказать, но из святого Евангелия, из житий святых, из их сочинений, из моего опыта я знаю аналогичную ситуацию и могу тебе сказать: вот направление, по которому можно идти». А порой священник должен иметь честность сказать: «Я молился, и Бог мне ничего на душу не положил». Надо это принять в учет как бы с уважением. Не то что «батюшке некогда было, он хотел от меня отделаться и сказал, что ему нечего говорить». Нет, это может быть самый честный поступок этого священника и самый плодотворный его поступок – заставить тебя остаться с твоим вопросом, пока ответ не созреет или в тебе, или в ком-нибудь, кто тебе может сказать нечаянно то, что тебе нужно услышать: священник при следующей исповеди или просто при следующей встрече.
   Все, что я говорил, относится просто к обыденным, обыкновенным священникам. Для людей, одаренных благодатью, правила нет. И всякий из нас, священников, может принять в учет те вещи, которые я говорил, потому что это практика. Но когда священник воображает: «Потому что я рукоположен, я могу взять любого человека за руку и привести к дверям рая», – нет! Говоря примитивно, нельзя вести человека по дороге, по которой сам не ходил. Можно быть спутником этому человеку, можно с ним делиться своим опытом; надо уметь отойти и молчать, но никак не претендовать на то, будто ты знаешь ответы на все вопросы, – иначе коверкаются души. И люди должны быть готовы не соглашаться на то, чтобы их ломали во все стороны просто так.

Исповедь как встреча со Христом и Его словом [28 - Лондон. Беседа на рождественском говении 30 декабря 1995 г.]

I

   Темой говения сегодня я хочу взять исповедь и посмотреть на нее с немного необычной точки зрения. Мы все исповедуемся и раз за разом приходим к священнику, становимся перед аналоем, молимся с ним и говорим о тех же самых грехах, которые мы уже приносили. Нам они скучны, мы даже не умеем больше о них плакать. Первый раз придешь – может быть, даже и расплачешься, а когда в двадцатый или в сотый раз повторяешь одно и то же, причем сознаешь, что это только повторение, что оно еще будет повторяться, да к тому же – может ли это меня действительно отделить от Бога? Ведь то, что я исповедую сейчас, меня даже от моего окружения, от знакомых, от родных не отделяет безнадежно, неужели это может меня отделить от Бога так, чтобы между нами пропасть открылась? И в результате исповедь делается формальная, в том смысле, что мы приходим на исповедь не для того, чтобы переменилась наша жизнь, а для того, чтобы иметь доступ к причащению. Помню, ко мне раз за разом приходил мальчик и приносил все ту же самую исповедь, которую продиктовали его родители. И я ему сказал: «Знаешь, ты как-нибудь приди и скажи мне про себя самого, не то, что мама о тебе говорит, а то, что ты сам о себе думаешь».
   Я думаю, что это относится не только к тому мальчику, но и ко многим взрослым, которые приходят, приносят пустую исповедь, – пустую в том смысле, что они не могут всерьез думать, будто то, что они исповедуют, их безнадежно отделяет от Бога, и потом уходят, «прощенные» (в кавычках), потому что они действительно пожалели о сделанном; и возвращаются с тем же позже. Священнику это нелегко, потому что – как ему быть? Самое простое было бы отослать человека, сказать: «Это не исповедь, это болтовня, ты даже сам не можешь всерьез принимать то, что сейчас говорил мне. Или, если ты исповедовался раз-другой на эту тему и ничего с тобой не случилось, значит, тебе надо, прежде чем идти на исповедь, очень серьезно задуматься и поставить перед собой какие-то основные вопросы, иначе твоя исповедь – одно повторение». И часто мне священники говорят: «Что нам с этим делать?».
   Иногда с этим можно справиться тем, чтобы человеку поставить на вид, что взрослому человеку приносить такого рода «грехи» на исповедь просто недостойно: ведь он сам не может считать, что это его отделяет от Бога или даже от окружающих людей. Помню, давно, в первые мои годы здесь, пришла дама и говорит: «Ах, знаете, я сегодня утром кошку лягнула!». – «И что еще?». – «Да ничего другого». И дивишься человеку: неужели можно это принести на исповедь? Если с этим была связана злоба, если, например, ты на эту кошку уже давно смотрела с ненавистью и решила: я ее так ударю, что она уйдет из моего дома, – тогда можно ставить вопрос, но уже не о том, что ты лягнулась в кошку, а о том, как ты могла допустить в свою душу столько злобы по поводу несчастного животного.
   Помню другой случай. Пришла очень достойная женщина, говорит: «Всем грешна, батюшка». Я отвечаю: «Этого не может быть!». – «Да нет, всем грешна». – «Если вы думаете, что всем грешны, значит, вы ни одного своего греха не понимаете. Подумайте, например, о десяти заповедях Ветхого Завета. Вы можете что-нибудь сказать об этом?». Она подумала, говорит: «Ну, бывало, что я не свое брала». – «Нет, простите! В заповедях Моисеевых не так сказано, там сказано: не кради. Значит, вы воровка». Она на меня посмотрела с гневом: «Батюшка, как вы смеете меня оскорблять!». – «Я вас не оскорбляю, я вас описываю. Ну, а еще что?». – «По-моему, ничего». – «Нет, простите! Там десять заповедей. Я понимаю, что вы, может быть, никому особенно не завидовали; но вот там сказано, например: не прелюбодействуй. Если вы всеми грехами виноваты перед Богом, то вы что, и прелюбодейка тоже?». Тут она вспылила, говорит: «Как вы смеете?!». – «Я не смею; я вас лишь спрашиваю о том, в чем вы только что прикровенно исповедовались. Раз все заповеди нарушили, то и эту». – «Нет, батюшка!». Я сказал: «В таком случае идите домой, подумайте о том, что вы собой представляете, и потом придете со своей исповедью; а я вам не могу дать разрешительной молитвы за то, что вы поисповедали всякие грехи, которых не совершали, и никогда не задумывались над тем, что вы совершили». Я даю эти примеры, потому что они все-таки разительны.
   Бывает тоже, что человек действительно покается, когда что-то случится. Первый человек, которого я в своей жизни исповедовал, неделю спустя после того, как меня священником поставили (это было во Франции), была старая женщина, которая всю жизнь несла на плечах один грех. Кроме него, конечно, у нее были и другие грехи, но этот грех лежал на ней могильным камнем. Она в молодости совершила убийство и никогда этого не исповедала, всегда обходила эту тему: говорила о ненависти, о том, о другом, но никогда не решалась признаться в том, что она физически, фактически убила человека. Почему она решилась мне сказать – не знаю. Может быть, потому что ей было не страшно меня: я был на сорок лет моложе ее; может быть, по какой другой причине, но во всяком случае было ясно, что она вдруг почувствовала: я могу это сказать… Мы тогда помолились, и после этого она почувствовала, что с ее плеч спал груз, который ее давил десятки лет, потому что она никогда не сказала прямо того, что случилось. Вот одна из опасностей такой учтивой, вежливой исповеди: найти такие слова, которые, да, выражают действительность, но выражают ее так, чтобы и себя не унизить, и священника не особенно задеть, чтобы он не шарахнулся, не ужаснулся.
   Вы себе не можете этого представить, вероятно, но я помню одного моего товарища, близкого друга, который стал священником прежде меня и рассказывал мне, что после первой исповеди, которую он слышал (он в какой-то день исповедовал ряд людей), он всю ночь ходил по двору и не мог успокоиться, потому что прежде никогда не стоял лицом к лицу перед человеческим грехом, перед злом, перед неправдой в такой сгущенной форме. Не так, как мы встречаем человека, поверхностно, а вдруг – как бы из глубин вулкана лава вытекла, и он увидел ужас того, что совершается в человеке, в целом ряде людей, которых он знал как людей приличных, обычных, нормальных, ничем не выдающихся. Вдруг он увидел помои, которые так и лились из этих людей, и не мог прийти в себя. Вы должны подумать об этом. Потому что когда человек говорит на исповеди: «Я лягнул кошку», – это может вызвать некоторое чувство негодования: как ты смеешь прийти к Богу каяться в этом в такой форме! Но когда настоящая исповедь льется из человека, который перекладывает с себя на священника этот ужас, то они делаются как бы сообщниками того, что случилось. Не в том смысле, что священник делается виновным в грехе, в котором ему исповедуются, а в том, что он несет крест, несет тяжесть. Я читал, как один священник (не помню имени) писал в дневнике, что, когда у него кто-то исповедуется, он с ним молится, читает над ним разрешительную молитву, а потом по средневековому правилу Русской церкви кладет руку ему на плечо и говорит: «Иди с миром; теперь все твои грехи на мне». Вы себе представляете, что это значит? Достаточно своих грехов, а тут человек согласен понести чужие грехи. Он не стал греховным в том смысле, будто совершил эти грехи, но ответственность за них, тяжесть, ужас, боль он принял на себя.
   В этом же порядке есть рассказ, правда, не из христианской письменности, а из еврейского Средневековья. Был в Польше известный духовный наставник, который поражал людей своим зрением человеческих душ и тем, как он на них умел воздействовать. Я вам расскажу две вещи о нем, потому что это нам как-то раскрывает наше положение по отношению к исповеди, к священнику, к Богу, к греху.
   Первое – рассказ о том, как он молился, чтобы Господь ему дал, когда человек к нему приходит, его видеть до глубины, не то что глазами всмотреться, а как бы вглядеться в глубины его души и приобщиться к тому, что в нем происходит. Как-то раз во время странствий ему надо было где-то заночевать, он пришел в харчевню, попросился на ночлег и, когда вошел, увидел харчевника во всем его грехе и ужасе, во мраке, в котором тот был. Он попросил какой-нибудь уголок, где мог бы помолиться; харчевник его устроил в чулан, где держал свой инструмент, метлы и все ненужное. И хозяин слышит, как гость молится вслух. Он стал прислушиваться и вдруг слышит, как этот человек исповедует Богу все его грехи – не свои собственные, а его, харчевника, грехи, и плачет над ними, и молится. И он пришел в ужас, потому что вдруг увидел, как чистый человек может пережить греховность – чужую, его греховность, которой он сам не чувствовал, не мог пережить, потому что был весь нечист, мрачен, осквернен, испорчен. И по мере того как он вслушивался, как этот Зуся исповедовал его грехи, с каким плачем, с каким ужасом он их брал на себя и приносил Богу, у него сердце из каменного сделалось плотяным, как говорит один из пророков, и он разрыдался, и переменил свою жизнь.
   Потом этому праведнику ставили вопрос о том, каким образом каждый раз, когда к нему приходит человек, он умеет так с ним связаться, что тот должен каяться в грехах, не может их не исповедать; каким образом душа говорящего и душа слушающего настолько близки, что тот, видя в нем такое сострадание, такое сочувствие, такое понимание, должен вылить ему свою душу. И праведник на это ответил: «Когда ко мне приходит человек и начинает говорить о себе, я вместе с ним, ступенька за ступенькой, ухожу в самые глубины его греха. И когда я дошел до дна его греховности, я связываю свою судьбу с его судьбой, свою душу с его душой и начинаю каяться в том, что теперь стало общим нашим грехом, нашей общей греховностью; и потому, что я каюсь с таким отчаянием, – и этот человек не может не каяться, и меняется».
   Это, конечно, предельные, крайние примеры; конечно, мы, священники, не в состоянии так исповедовать людей, но в какой-то мере это случается и с самым обыкновенным священником. Мой товарищ – один пример; и многие из нас в какой-то момент непременно, неминуемо пережили нечто подобное тому, что я вам рассказывал. Поэтому когда вы приходите на исповедь, представьте себе, поймите, что вы идете раскрыть свою душу перед человеком, который не просто будет вас слушать, даст вам, когда вы кончите, разрешительную молитву и, если сумеет, что-нибудь наставительное скажет. Этот человек вас принимает в свою душу, ваша судьба делается его судьбой, и наоборот. Если он праведный, что-то от его праведности, как у отца Иоанна Кронштадтского и других, перейдет к вам; если он слаб, то ваша греховность будет лежать на его плечах, как крест, настоящий крест, от которого человек гнется, под которым сгибается, под которым он может упасть, на котором он может умереть, распятый, как Христос.
   И тут я хочу сказать о наставлении, которое священник произносит перед тем, как слушать вашу исповедь: Чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедания твое; не усрамись передо мной и не убойся меня, но скажи все, в чем ты согрешил, и получишь прощение от Самого Господа. Я же только свидетель есмь, и засвидетельствую то, что ты мне сказал… Здесь, не по порядку, но я выделил основное, и два важных момента хочу отметить.
   Ты стоишь перед Самим Христом, ты Ему исповедуешься, ты Ему открываешь свою душу. Он всезнающий, и потому скрывать от Него невозможно и бессмысленно. Но почему же Ему говорить, если Он все знает? Вы, наверное, из собственного опыта знаете, что бывает, если между двумя людьми случается ссора или взаимное непонимание. Оно не пройдет, пока человек, который виноват, или даже другой, ни в чем не виноватый, не подойдет к своему другу и не скажет: «Знаешь, между нами пробежала черная кошка, между нами что-то случилось, что испортило наши светлые отношения; давай поговорим, потому что, пока мы будем молчать, мы никогда не встретимся». Когда два человека чем-нибудь согрешили друг против друга, разошлись, оскорбили, унизили друг друга, обманули, мало ли что случается, то конечно, надо прийти именно к этому человеку и ему сказать: «Вот что я сделал. Можешь ли ты меня простить, меня принять, хотя бы условно?».
   И тут я хочу сказать о слове прощение. Нам всегда думается, что простить значит, что прошлого больше нет: я простил – и теперь все ушло. Это не всегда так. Это не всегда так, потому что ни раненый, ни ранивший не выздоровели, не пришли в себя от того только, что друг друга встретили лицом к лицу, посмотрели друг другу в глаза и в сердце и решили примириться. Рана остается, стыд остается, что-то остается. Что же значит слово простить? Оно значит: я тебя вновь принимаю, но не условно, не то что «на пробу»: если ты себя будешь вести хорошо, то мы установим добрые отношения, а если ты чем-нибудь снова провинишься, то уж, прости, но уходи вон… Оно значит, что я готов забыть прошлое и поверить в тебя и в будущее. Это не значит, что прошлое уходит, – прошлое должно быть исцелено, исправлено, изменено и в том, и в другом человеке. Но это значит: я не теряю веру в тебя, я надеюсь на будущее, я достаточно тебя люблю, несмотря на случившееся, для того чтобы между нами было будущее… И это очень важно; потому что иногда люди думают, будто достаточно легко сказать: «Прости!», а потом вернуться к прошлому. Нет, «прости» значит – перед нами будущее открыто; но то, что оно открыто, не значит, что прошлое исцелено до конца. Потому нам и говорится, что, прежде чем каяться перед Христом, мы должны друг у друга просить прощения. Не формально, не с легкостью сказать: «Прости меня» – и довольно, а просить прощения всерьез. Речь идет о том, чтобы сказать: «Я тебя унизил, я тебя оскорбил, я перед тобой виноват, я о тебе думал дурное (мало ли что можно сказать человеку о своем собственном прошлом); можешь ли ты меня принять, какой я есть сейчас, в надежде, что твоя вера в меня, твоя посильная любовь, твоя надежда на меня поможет мне исцелиться?».
   Могу дать пример очень важный. Я его уже давал некоторым из вас, и поэтому простите, если повторюсь, но для меня он настолько разительный, значительный, что, думаю, я им поделюсь еще раз. Довольно много лет тому назад ко мне после исповеди подошел человек, замечательный человек, которого я уважал, любил и почитал. Он попросился на разговор и рассказал следующее. Шестьдесят четыре года он мучается и не может прийти в себя, потому что убил человека. Это было во время Гражданской войны. Молодым офицером он воевал на Перекопском перешейке, перед тем как Белая армия ушла в Константинополь. Он тогда горячо любил девушку, которая была сестрой милосердия их части, и она его любила; и они решили, как только выберутся оттуда, пожениться и начать счастливую жизнь. Во время перестрелки она высунулась не вовремя, и он ее застрелил… Сами понимаете, что он не мог прийти в себя, нечего тут размазывать и рассказывать. Он не только прекратил молодую, живую жизнь, он убил единственного человека, которого любил единственной, неповторимой любовью.
   Попав в эмиграцию, он стал искать себе успокоения. Он исповедовался, плакал, получал разрешительную молитву, а камень оставался на его душе. Ему советовали давать милостыню нищим, заботиться о нуждающихся, он это делал – и ничего не случалось; причащаться – и ничего не случалось; молебны совершать – и ничего не случалось. И он не знал, что ему делать. Я ему тогда сказал вещь, которая может вам показаться нелепой или странной; я сказал: «Слушайте, вы убили Машу и стали просить прощения у Христа, Которого не убивали, у священника, которого не убивали; вы делали добро тем людям, которые ничего общего с Машей не имеют. А вы когда-нибудь подумали просить прощения у Маши лично?». – Он удивился: «А как это сделать? Маша же умерла». Я ответил: «Либо она умерла окончательно, бесповоротно, если вы не верите в вечную жизнь; тогда не о чем волноваться, дело конченое. Либо вы верите в вечную жизнь, и тогда она жива, она с Богом, она сейчас просветленная Божественной любовью, и она – единственный человек, который может вас простить. Потому что и Бог не может простить вас без ее прощения». – «То есть как?». – «Знаете, в Ветхом Завете есть рассказ о том, как пророк молился перед Богом и вдруг увидел свою молитву, которая, вместо того чтобы пламенем подниматься в небо, как туман, поднималась немножко и потом спускалась и ползла по земле. И он воззвал: «Господи, неужели Ты мою молитву не принимаешь?». – И Господь ему ответил: «Ты оскорбил одну вдову, и она плачется передо Мной, и ее молитва и плач, как сильный бурный ветер, уносит твою молитву от Моего престола». Если Маша вас не простит, то что может Христос сделать? Потому что когда вы встретитесь лицом к лицу в вечности, все равно между вами будет эта же ужасная трагедия». – «Что же делать?». Я говорю: «Вот когда я уйду, прочтите вечерние молитвы, а потом сядьте и поговорите с Машей. Все ей расскажите о том, что случилось. Скажите о том, что вы пережили, расскажите об этих годах внутренней муки, которая с вами была, и в конечном итоге, когда всю душу ей откроете, все выльете перед ней, попросите ее помолиться за вас перед Христом, чтобы, если она вас простила, Христос послал в вашу душу мир, которого вы столько лет не имели». Он так и поступил. Я его встретил через несколько дней и спросил: «Ну что?». И он ответил: «Я нашел мир. Я Маше все рассказал, я говорил с ней долго, излил всю душу и потом замолчал. И вдруг на меня сошел такой мир, какого я никогда в жизни не переживал. Теперь я знаю, что прощен, и что, когда я встречу Машу в вечности, мы встретимся с той же любовью, с которой мы расстались».
   Это очень важный пример. Он идет за пределы того, что мы обычно знаем: что вокруг нас есть живые люди, к которым можно обратиться. Тут была та трудность, что Маша ушла в вечность, сама стояла перед Божиим судом. Но она была очищена, просветлена Божественной любовью и из глубин Божественной любви могла его простить. Мы все живем в полутьме, все непросветленные, и поэтому нам гораздо труднее простить друг друга. Мы не умеем простить из глубин Божиих, а должны простить из тех малых глубин, какие представляет наша душа. И однако, в меру того, на что мы способны, мы должны это делать. Мы можем честно сказать человеку: «До конца я тебя простить не могу, я еще ранен, надо, чтобы раны зажили. Но то, что ты мне сейчас сказал, – как тебе больно и стыдно, что между нами это случилось, что ты меня оскорбил, унизил, обманул, ранил, мне дает доступ к тому, чтобы рана исцелилась. Помоги мне и дальше, помоги мне своим вниманием, помоги мне своей дружбой. Да, ты меня ранил, но ты же меня можешь исцелить». Я думаю, что это очень редко между нами бывает. Мы в таких категориях почти никогда не думаем, однако это очень важно. И виновный, и невиновный связаны друг с другом неразрывно, они держат друг друга так, что не могут освободиться иначе как благодаря другому.
   Если можно, я вам расскажу нечто менее серьезное. Когда я был мальчиком, мне бабушка объяснила, как два человека связаны друг с другом и должны научиться прощать друг друга. Она рассказала: «Знаешь, на войне между турками и греками, после битвы, когда все успокоилось, грек кричит своему офицеру: “Лейтенант, лейтенант! Я пленника взял!”. Тот отвечает: “Ну, тащи его сюда”. – “Не могу, он меня слишком крепко держит!”». Знаете, между нами именно это бывает. Мы взяли пленника, но он нас держит. Мы не можем освободиться, если он нас не освободит. При ссоре – мы ли виновны, другой ли виновен – положение такое же. Так что подумайте об этом.
   Хочу еще сказать о положении священника по отношению к исповедующемуся. Я уже цитировал слова: Я только свидетель, который перед Богом засвидетельствует все то, что ты мне скажешь. И слова «все то, что ты скажешь» очень важны. Потому что если ты что-то скроешь намеренно, не по забывчивости, не по незрелости, не по отсутствию понимания, а потому что тебе стыдно или потому что ты не хочешь этого сказать, то это тебе не простится. Есть древняя разрешительная молитва, где сказано: «Прощаются тебе грехи постольку, поскольку ты в них раскаялся и их исповедал». И хотя теперь эти слова не произносятся во время исповеди, они являются основой прощения. Если ты что-то скрыл, ты не от священника скрыл, ты намеренно не сказал этого, потому что хотел от Бога закрыться, как Каин, который убил Авеля и скрылся от Бога, или как Адам, который согрешил, и когда Бог его позвал, говоря: «Где ты?» – Ему ответил: «Я спрятался от Тебя, потому что мне стыдно, я нагой, я голый». Мы это делаем не так уж редко.
   И вот когда мы идем на исповедь, мы должны себе отдать отчет в том, что никто, кроме Христа, не может нам дать прощение, что Христос все знает, и поэтому скрывать перед Ним ничего нельзя. Но что не в этом только дело, а очень важно высказать другому человеку то, чего мы не хотим, чтобы кто бы то ни было знал. Это очень важный момент, потому что пока мы в себе тайно держим нашу неправду, нашу греховность, зло, которое в нас есть, мы с ним как-то можем справиться, мы на него можем закрыть глаза, можем забыть о нем, можем обманывать себя, лгать себе, – и это мы делаем постоянно. Но в тот момент, когда мы это высказали другому человеку, зло стало объективным фактом перед нами, оно уже не может скрыться где-то в тайниках нашей души, оно не может потеряться в темноте нашей памяти. Теперь оно объективный факт, оно теперь поставлено в свет и при свидетеле. Есть человек, который сможет это объявить вслух, если только это будет нужно, но который в день Страшного суда может сказать: «Да, Господи, этот человек согрешил тем или другим, но я свидетель перед Тобой, что он настолько возненавидел свой грех, так отрекся от него, что не постыдился мне, грешному человеку, недостойному священнику, его открыть, лишь бы отделаться, лишь бы спастись от этого. Он предпочел срам, стыд, унижение передо мной, лишь бы освободиться от этой нечистоты, этой неправды». И тогда действительно священник станет перед лицом Христа и будет свидетелем покаяния и обновления. Но должно быть покаяние и должно быть обновление. Недостаточно исповедовать и вернуться к прошлому, – надо, чтобы исповедание было началом новой жизни. «Начало новой жизни» вовсе не означает, что мы так переменились, что уже от прошлого не осталось ничего. Нет, это значит, что с этого момента я вступаю в бой. Раньше я впускал в свою душу вражьи помыслы, вражьи чувства, допускал их в свою плоть, допускал их в свою жизнь, допускал их во взаимные отношения с людьми вокруг меня, но теперь это стало врагом для меня. Может быть, я буду бороться с врагом, который еще сильнее меня и будет меня ранить, унижать, – я все равно буду бороться, буду бороться до конца. Я могу победить или нет один раз, другой раз, сто раз.
   Я вам дам два примера. Первый – из жизни святого Антония Великого, пустынника Египетского. Он был искушаем самым страшным образом в течение многих лет своей жизни. И как-то после долгих часов и дней искушения в изнеможении он упал наземь, лежал; на какое-то мгновение искушение от него отошло, и вдруг появился перед ним Христос. И даже не в силах подняться перед Господом, Антоний Ему говорит: «Господи, где же Ты был, когда я был в таком страшном борении?». И Христос ответил: «Я невидимо стоял рядом с тобой, готовый вступиться за тебя, если бы только ты сдался». Христос от нас ожидает, чтобы мы мужественно, решительно боролись со злом изо всех сил своей веры, изо всей посильной верности Ему.
   Второй пример из жизни ранних веков. Одному иеромонаху было положено крестить женщин. И каждый раз при крещении женщины на него нападало плотское искушение. Его звали Иоанн, и он обратился к святому Иоанну Крестителю за помощью: «Святой Иоанн! Освободи меня от этого искушения!». Иоанн Креститель явился перед ним и сказал: «Я мог бы помолиться Богу, чтобы Он тебя освободил; но тогда ты потеряешь венец мученичества. Борись – и рано или поздно ты победишь, и тогда ты будешь венчан, как венчались мученики». И тот принял на себя этот крест.
   И это очень важный момент, потому что мы часто думаем, что, когда на нас нападает то или другое искушение, мы должны бежать от него, бежать, ища помощи у Спасителя, у Божией Матери, у Ангела Хранителя, у святых, у священников, у друзей, чтобы они нас освободили. Нет, это не так. Когда на нас находит искушение, мы можем сказать: «Господи, неужели Ты мне так доверяешь, что доверяешь мне эту борьбу?! Буду бороться до крови, буду бороться до смерти, буду бороться за Тебя, буду бороться против зла, и если я сумею хоть ослабить это зло или победить это зло, то я его одержу победу не только в себе и для себя, но это зло будет побеждено во всем мире». Этот бес будет убит, если можно так выразиться.

II

   Теперь я хочу поговорить о самой исповеди. Надеяться на то, что одной исповедью дойдешь до самых глубин своей души, до самого корня своего существования, невозможно, потому что жизнь долгая, сложная, и разом всего не увидишь. Но часто путь исповеди похож на то, как ведутся раскопки древних городов. Сначала видишь только землю, но знаешь, что под этой землей скрывается город, и начинаешь эту землю снимать. Постепенно появляются какие-то верхушки домов или зданий. По мере того как разгребаешь, уходишь глубже, ты находишь все больше и больше. И с этим мы должны считаться в исповеди: мы не можем сразу дойти до самых глубин и должны довольствоваться тем, чтобы очень внимательно снимать тот слой песка, те налеты, которые нам не дают видеть даже поверхностные слои нашей души. Причем это надо делать с большой честностью, потому что часто нам не хочется видеть то, что кроется в самых глубинах.
   Когда мы нашли один слой, мы можем его принести Богу, но и это надо делать, как я только что сказал, очень честно, очень искренне, из желания поделиться с Богом, со Христом Спасителем тем, что мы в своей душе открыли. Но необязательно только темное, потому что если мы будем искать только тьму в своей душе, то, во-первых, мы ничего не увидим иного и через короткое время придем в отчаяние. Вы, наверное, понимаете, что мы видим тени только благодаря свету. Например, если в полдень падает луч солнца на какой-нибудь утес или на камень, с одной стороны он светлеет, а с другой стороны его тень ложится на землю гораздо более глубоко, гораздо более явно, резко. Поэтому когда мы готовимся к исповеди, нам надо искать в себе не только то, что темно, но всю свою душу.
   Для этого – я это говорил уже много раз и буду повторять, потому что считаю это очень важным, – когда мы читаем Евангелие, мы не должны искать в нем только обличения или только указания, что мы должны бы делать и чего мы не делаем. Мы должны искать в нем и те места, на которые наше сердце, наш ум, наша душа, все наше существо может отозваться радостью, восторгом, и помнить, что, если я нашел в своей душе какой-нибудь маленький участок, который созвучен евангельскому слову, я могу сказать, что в этом, хоть в этом малом Христос и я встретились, что я на Него уже хоть самым малым образом похож, похожа, что Он походит на меня, что мы друг другу родные, а не чужие. И если это найти, то надо помнить, что этот свет, который вдруг зажегся во мне, не надо тушить, ни в коем случае не надо дать ему погаснуть и ни в коем случае к нему нельзя отнестись небрежно. Это значит, что если я нашел в себе два или три таких места, от которых сердце горит радостью, то эти места надо оберегать, против них грешить нельзя, потому что они значат, что я нашел в себе хоть маленький участок, где образ Божий уже явственно перед моими глазами, и я не имею права его разрушать или его закрывать. Если мы будем так смотреть, то сразу найдем какие-то области, в которых мы можем исповедоваться. Вот у меня загорелось сердце от такой-то заповеди, у меня загорелось сердце от такого-то рассказа евангельского, у меня вдруг вспыхнул свет в мысли и в чувстве, и воля моя сопряглась, когда я увидел тот или другой образ во Христе. Это является святыней моей жизни, и если это святыня моей жизни, то я ее должен оберегать. И первый вопрос, который я должен себе ставить: я когда-нибудь согрешил против этого? Против того, в чем я уже ученик Христов, в чем я уже Ему родной?
   И конечно, по контрасту мы обнаруживаем и другое. Мы обнаруживаем, что вокруг есть тени, этот свет нам указывает, что есть вокруг него другие элементы: одни способны загореться светом, а другие очень темные. Тогда на них можно обратить внимание, но изнутри радости и вдохновения, которые вносит в нашу душу, в наше сознание, в нашу волю, даже в плоть нашу откровение о том, что в нас уже есть свет. И Евангелие нам говорит, что все, что кладется в свет, делается светлым, просвещается, очищается. Это первое.
   Второе, что я хочу по этому поводу сказать: мы не должны искать в Евангелии обличительных слов без конца, потому что, конечно, всего Евангелия никто из нас не может воплотить и исполнить. И поэтому если мы будем стараться быть согласны с Евангелием всей внутренней жизнью и внешним поведением, то мы никогда не распутаемся, мы будем как бы в сети все время. Надо действовать с Евангелием, как я только что указывал, как раскопки проводят: выбрать те места, которые меня вдохновляют и мне как бы по плечу, не воображая, что я могу все сделать, но зная, что кое-что могу; что я не могу выполнить ту или другую заповедь до конца, но могу начать хотя бы отчасти ее выполнять; и ставить перед собой конкретные простые задачи. Вот меня вдохновило то или другое слово евангельское. Я не в рост ему, оно выше меня, шире меня, глубже меня, но столько-то я могу сделать. И начать с этого. И когда придет снова время исповеди, то начать с того, чтобы сказать: вот, я знаю, что в этом правда, она меня вдохновила, я вижу в ней красоту, смысл, а сделать я могу только то-то – и даже этого я не сделал…
   Помню, как я был разочарован первый раз, когда пошел к своему духовнику. Он был монахом, я стремился к подвижнической жизни и думал: вот пойду к нему, поисповедуюсь, и он мне укажет такую меру подвига и святости, которой я буду добиваться. Я поисповедался. Он меня выслушал и говорит: «А теперь постой и подумай – из того, что ты мне сказал и от чего внутренне отрекся, за что ты можешь взяться?». Я подумал: Господи! Я надеялся, что он мне скажет: «Берись за все, борись со всем адом сразу», а он меня спрашивает: «Скажи, ты песчинку можешь сдвинуть?». И только потом я понял, как он был прав, как это было мудро. Потому что если начать с малого, то можно перейти к большему, но если начинать с большого, то к малому не вернешься и большего не исполнишь.
   Возьмите простой человеческий пример. У вас чемодан; ребенок рядом стоит и говорит: «Мама, дай, я понесу!» – а он его даже поднять не может. А если ему дать время вырасти, окрепнуть, он не только этот чемодан понесет, он еще и не то поднимет на свои плечи. И вот мне кажется, что очень важно это помнить. Это не значит, что мы смиренны, это значит, что мы просто реалистически о себе думаем: я на это не способен, вот что я могу сделать – и все… Но если мы будем делать только то, что можем, но все делать, что можем, то мы будем, как ребенок, крепнуть и станем способны поднимать такие ноши, которые раньше не могли двинуть. Это еще один элемент.
   А кроме того, нам всегда думается, что мы относительно простые: вот, я теперь христианин, и вот мерка моей жизни, правило моей жизни… Это преувеличение, это не так, потому что в каждом из нас есть самые разные слои человечности. Об этом говорит апостол Павел, поэтому и я могу без зазрения совести сказать об этом. Во мне есть не преображенный язычник; во мне есть человек, который готов жить по правилам и уставам, не меняясь очень глубоко внутренне, но честно исполняя то, что велено; и во мне есть человек, который уже прикоснулся к краю ризы Христовой, который увидел Его светлый лик и хочет за Ним следовать и на Него быть похожим. Апостол Павел говорит, что есть люди, которые не знают ни Христа, ни ветхозаветного закона, но у них в сердце написан естественный человеческий закон: как быть просто человеком, – и они этим могут спасаться. Если мы задумаемся, то увидим, что в каждом из нас есть этот закон человечества, есть чувство: достоин ли я быть просто человеком, забывая о том, что я христианин, – просто человеком? Если я лгу, я – человек или не человек? Если я краду, я – человек или не человек? Не потому что есть закон или потому что Христос так велит, а потому что мне стыдно перед самим собой. И первый вопрос, который надо себе поставить, готовясь к исповеди, – вопрос очень простой, прямой: от чего мне делается стыдно перед самим собой в моей жизни? Это будет, может быть, множество вещей, но это должно быть мое личное чувство: мне стыдно от этого. Я недостоин себя самого, я ниже своего человеческого уровня, если поступаю так или чувствую таким образом. Это первая задача, которая перед нами лежит. Являюсь ли я просто человеком, оставляя в стороне все правила, законы, даже и благодать, которая мне дана?
   Второе: я знаю заповеди. Заповеди даны тем людям, которые стремятся быть людьми в полном смысле слова, но не знают, как управиться с самим собой. Я знаю, что во мне есть такие-то дурные свойства, такие тенденции, – как мне с ними справляться? И вот десять заповедей, которые мы находим в Ветхом Завете: не делай этого, не делай того, не делай сего, потому что, понимаешь ты это или нет, но если ты будешь это делать, ты себя будешь коверкать, ты падешь ниже своего человеческого уровня. Это область закона. Не делай – не потому что тебя Бог за это накажет, а потому что это правило жизни. Если ты будешь поступать по закону, то будешь оживать, станешь живым человеком; если не будешь так поступать, то в тебе будет уменьшаться человечность и жизненная сила. Поэтому, когда мы читаем Ветхий Завет (хотя бы Десятизаконие, но есть еще многое другое, что нам говорит о том, как живет настоящий человек), мы должны рассматривать эти заповеди не как приказы: вот выполни – и тогда будешь прав. Это школа, это не способ расплатиться с Богом: я не буду поступать так-то, и с меня взятки гладки, я буду поступать так-то, и Бог должен меня вознаградить… Потому что основное правило жизни – это не быть рабом и не быть наемником. Не быть рабом в том смысле, чтобы не исполнять то или другое, что является, конечно, явной волей Божией, из страха наказания; и не быть наемником просто в надежде, что если я буду поступать так, то Бог меня по головке погладит. Есть что-то другое, есть другое измерение. И это другое измерение – то, о чем говорит апостол Павел: область благодати, область, когда мы встретились со Христом, пленились красотой человечности в Нем. В Нем мы можем увидеть настоящего Человека, совершенный образ Человека, и сказать: вот стать бы таким!.. Но своими силами, даже исполняя закон, мы этого не можем достичь.
   В Евангелии есть еще одно высказывание о заповедях, которое меня очень поразило в свое время, где говорится: Когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы, ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать. Как же так? Да, потому что дело не в том, чтобы «выполнить» правила. Выполнить правило можно со страху, выполнить правило можно с надеждой на вознаграждение, а надо, чтобы правила, которые тебе представлены как правило жизни, стали для тебя настолько родными, так срастворились с твоим существом, чтобы стали законом твоей жизни. Знаете, как бывает, когда человека полюбишь: все то, что ему дорого, тебе делается дорого, все то, что ему опасно или противно, тебе делается чуждым, целая область отпадает, выпадает из твоей жизни, и целая область пронизывает тебя вдохновением. Вот о чем говорит евангельский закон. Ветхозаветный закон, который был как бы подготовлением, мог из человека сделать праведника, то есть человека, который выполнил все, и с которого ничего другого требовать нельзя. На Новый Завет этого переносить нельзя. Новый Завет нам говорит: даже если все выполнишь, если ты не стал другим человеком, ты еще не достиг своей цели… Это тоже очень важный момент.
   Тут получаются как бы разные степени. С одной стороны, я могу на себя посмотреть и поставить вопрос: даже как язычник, как человек, который только с краешка прикоснулся к Священному Писанию, я человек или нет? Пожалуй, нет. Как мне выйти из этого положения? Есть указания о том, как поступать, как жить. Если я буду так поступать и так жить, я все-таки буду несколько ближе к тому, что представляет собой человек, но это не все, потому что поступки не определяют человека полностью. Поступки могут быть способом спрятаться за чем-то; и надо вырасти в ту меру, которая является твоей истинной христианской мерой.
   И когда я говорю о христианской мере, я говорю о чем-то очень страшном. Потому что когда мы делаемся христианами, то есть когда мы верой, вдохновением, любовью говорим: я хочу быть учеником Христа, я хочу с Ним так соединиться, чтобы ничто не могло разорвать нашего союза, – то встает вопрос: а Христос меня примет таким, какой я есть сейчас? Какие условия ставит Христос для того, чтобы мне считаться Его учеником? Не добродетель, не святость, а всецелая отдача своей воли и своей устремленности к Нему… Я хочу, Господи, быть Твоим учеником, я хочу у Тебя научиться… Верую, Господи, помоги моему неверию!.. Я буду делать то, что умею или могу, и это все, что в моих силах, но Ты мне помоги себя перерасти, стать более на Тебя похожим; Ты мне покажи в Евангелии или в моем внутреннем опыте встречи с Тобой, что уже во мне способно принадлежать вечной жизни…
   Вы, наверное, помните место в Евангелии от Иоанна, где Христос говорит народу, и толпа, смущенная Его словами, уходит от Него. Остаются одни ученики, и Христос спрашивает Своих учеников: «А вы не уйдете ли от Меня?..». И Петр Ему отвечает: «Куда нам уйти? У Тебя глаголы вечной жизни» (см. Ин. 6: 68). Если вы прочтете Евангелие с края до края, вы нигде не найдете такого места, где Христос пространно описывал бы вечную жизнь. То есть здесь речь не о словах, не о таких описаниях, которые нам говорят о красоте и о чуде, о прекрасности вечной жизни. Это что-то другое. Да, слова Христовы пронизывают человека, проникают до такой глубины его души, что в нем, в этих глубинах его рождают вечную жизнь: «У Тебя слова вечной жизни, Твои слова падают в меня, как семя вечной жизни, пробуждают во мне все, что может полностью ожить». И если мы постепенно, шаг за шагом, день за днем, сделаемся такими Его учениками, то постепенно вырастем в христиан.
   Но есть еще другое. Христос не только нас зовет подвигом, усилием быть Его учениками, Он говорит: Я вам дам силу. И Он нам дает эту силу в Таинствах крещения, миропомазания и причащения Святых Таин. В крещении Он нас соединяет с Собой, Он нас так пронизывает, как огонь пронизывает железо, как тепло пронизывает человеческое тело. Мы с Ним уже неразрывно связаны и через это должны бы сделаться чуждыми к холоду, потому что между огнем и холодом нет общей меры. Я вам даю этот образ, потому что святой Серафим Саровский говорит, что дьявол холоден, Бог – пламенен. Именно тут различение. И дальше в той же беседе на вопрос: «Как узнать – то или другое во мне от Бога или от дьявола?» – Серафим Саровский говорит: «Если в тебе горит сердце, если в тебе светлеет ум, если твоя воля делается крепкой и направленной к добру, ко Христу, если в тебе умирает всякое осуждение твоего ближнего, если ты начинаешь себя чувствовать смиренно, ниже всех, – это от Бога. Если в тебе рождается холод сердечный, если в твоем уме нет света, а только холодная прозрачность, если твоя воля делается железной и упрямой, если ты весь себя чувствуешь выше других людей через гордыню и через осуждение других, это от сатаны».
   Христос нас принимает и пронизывает нас, как огонь, и Дух Святой сходит на нас в Таинстве миропомазания, пронизывает нас, и мы делаемся храмами Святого Духа и телом Христовым. Вы помните, как после крещения Христа во Иордане Дух Святой сошел на Него, на Его человечество. Вот такими мы делаемся. И если мы таковы, если мы не только сердцем, умом, волей, но даже и плотью нашей соединены со Христом, как должны мы относиться к своему телу и к своим мыслям, и к своим чувствам, и к своим порывам, и к своим волеизъявлениям! У апостола Павла есть очень страшное место, где он призывает нас к телесной чистоте и говорит: неужели я возьму уды Христовы (то есть члены Его тела) и отдам их блуднице? (см. 1 Кор. 6: 15). То есть, если я совершу блуд, оскверню свое тело, то я оскверню Самого Христа, Который со мной соединился неразлучно. Вот мера, которую апостол Павел нам ставит. Конечно, это не наша мера в том смысле, что мы это так не переживаем. Мы можем это понять умом, но не все наше существо на это реагирует. Но мы должны помнить это, помнить, что, когда мы Христовы, когда мы крещены, миропомазаны и причастились хоть один раз в жизни, мы являемся, по слову отца Сергия Булгакова, через всю историю как бы продолжением воплощенного присутствия Христа на земле, через нас Христос телесно присутствует в истории мира.
   И вот когда мы ставим вопрос о том, как готовиться к исповеди, мы можем думать о себе в этих трех планах: в плане естественного язычника, у кого в сердце, в разуме запечатлен закон человечности: что значит быть человеком. Затем можно перейти к понятию о том, что я даже на это до конца неспособен, мне надо перерасти себя, но я не знаю как, и Ветхий Завет мне открывает Десять заповедей Божиих и другие указания. И наконец, в Евангелии я нахожу закон жизни и делаюсь Христовым.

   Есть еще один вопрос, который я хочу перед вами поставить, но в который очень вдаваться не могу. Это то, что мы – наследники тысячелетий, то есть каждый из нас несет в себе наследственность сотни и тысячи поколений. И это очень важный момент, потому что каждое поколение в том же положении, в котором мы находимся в разный возраст нашей жизни. Какой-нибудь человек в нашем прошлом поступил не так или был не тем, чем должен был быть, он как бы передал себя своим наследникам, и то, чем он не стал, так же как и то, чем он стал, передано как наследие его детям, его внукам и т. д. И может случиться, что в нас действуют какие-то злые силы, которые не относятся к нам лично, – в том смысле, что мы не выбирали это зло, но оно передано нам из прежних поколений.
   На эту мысль я набрел впервые лет сорок тому назад, когда ко мне пришел один человек и сказал: «На меня находят такие-то искушения. Я себя испытывал, сколько умел, я полностью чужд этим влечениям, этим чувствам, этим порывам, а они во мне все равно действуют, они, как лава из вулкана, извергаются». И я (не знаю, почему, у меня не было к тому основания, но контекст был такой сложный, я знал этого человека очень глубоко) ему сказал: «Поставьте перед собой вопрос: знаете ли вы в прошлом вашем родстве какого-нибудь человека или каких-нибудь людей, в которых действовали бы эти злые силы и в ком они не были изжиты до смерти?». Этот человек ушел и через некоторое время пришел снова и сказал: «Да, я нашел в своей памяти, в памяти нашего рода человека, кто всецело жил тем злом, которое сейчас меня разрывает». И я ответил: «Этот человек, значит, до смерти не сумел покаяться, не сумел изжить это зло, и передавал его из поколения в поколение, и оно не воспринималось как зло и передавалось следующему поколению. Теперь оно передалось вам, вы его осознали как зло, и теперь можете это зло изжить не для себя, – оно не ваше, а для этого человека».
   Это, может быть, никогда не случится в вашей жизни, но это вещь, которая может случиться. В какой-нибудь момент мы можем обнаружить, что какое-то зло, которое во мне действует, мне передано из прошлого, и победить это зло значит не только самому спастись от осквернения, это значит и другого человека освободить от чего-то.
   Я вам дам еще один пример. Когда мне было девятнадцать лет, я познакомился во Франции с очень странным священником. Он был юродивого типа, странный во многих отношениях, но в нем было что-то очень глубокое, светлое, волнующее. И я его спросил: «Отец Михаил, зачем, по какому порыву вы стали священником?». Ответ был такой, какого я никак не ожидал: «Потому что мой прадед совершил убийство». Я тогда сказал, не совсем понимая, о чем идет речь: «Как же так? Это должно было бы вас остановить при мысли о священстве!». И он ответил: «Нет. Он умер без покаяния. Я унаследовал его плоть и кровь, душу и сердце, всего его унаследовал, он весь живет во мне, потому что он мой предок. И я решил все, что во мне есть, включая и его самого, принести в дар Богу и каяться за его грех, за убийство, которое он совершил и передал мне как бы в наследство, чтобы я с ним справился».
   Подумайте об этом. Не ищите в себе преступников прошлого, но знайте, что иногда бывает, что в нас из каких-то глубин поднимается греховность, которая явно нам не принадлежит. И ее надо принести на исповедь, надо в ней каяться не как в своей, а как в родовой нашей греховности, и очистить исповедью и покаянием.
   В каком-то отношении это можно отнести и к образу Христа Спасителя, Который является наследником всего рода человеческого от Адама и Евы. Если вы прочтете Его родословную, то увидите, что среди многих праведников есть тоже несколько неправедников, есть язычники. Руфь была язычницей, раньше чем вошла в израильский народ через брак; Раав была блудницей. И они входят в родословную Христа, которую Он всю принял на Себя и всю преобразил, и принес Богу, да, но смертью на Кресте. И порой нам самим приходится, потому что мы наследники нашего прошлого, принести как бы на крест подвига, страдания, покаяния наше прошлое и прошлое нашего рода.

   Вдумывайтесь в эти разные слои, которые нас составляют, но не воображайте, что эти слои лежат один на другом. Знаете, когда бывает землетрясение, слои перемешиваются, и поэтому мы не можем о себе сказать: я ветхозаветный человек, а я новозаветный человек, а я еще не обновленный язычник… Все это во мне есть, и бывают моменты, когда мне надо каяться перед Богом на основании того закона, который Он написал в моем сердце: ты человек – достоин ли ты быть таковым? А в другие моменты приходится каяться в том, что я знал и не исполнил; а в другие еще моменты – в том, что я Христов и собой оскверняю тайну Христа… И это вперемешку идет, и приходится исповедоваться в целом мире вещей, которые необязательно лежат слоями друг на друге, а именно как-то пронизывают один другой.
   Теперь: когда речь идет о самой исповеди, я хочу сказать коротко – мы должны исповедовать в первую очередь то, в чем мы каемся. Не делать список по какому-нибудь учебнику или шпаргалке тех грехов, которые всечеловечны или записаны столетиями. Надо поставить перед собой вопрос: а я? Если я сейчас стану перед судом Божиим, забывая, что есть целое человечество вокруг, что я могу сказать Господу о себе самом? Или если вдруг я стал бы даже не перед всем человечеством, а перед нашей общиной и должен был бы сказать: вот мое прошлое и вот мое настоящее, – что я бы пережил, какой стыд, какой страх, какой ужас, какую боль? и какую надежду и какую безнадежность? Если я могу так поставить себе вопрос, тогда я могу начать различать, что греховное и что нет. Если бы мне надо было стать перед вами и сказать: я убил! – это было бы не просто, за этим пошел бы целый ряд суждений с вашей стороны: как он смеет быть священником, как он смеет себя называть христианином, как он смеет быть нашим священником и т. д. Вы могли бы меня отвергнуть полностью – или пожалеть. И на этом стоит все прошлое и все будущее.
   И второе: после этого поставить перед собой вопрос – как меня видят люди? Люди меня видят и справедливо, и несправедливо, но часто они справедливо во мне видят недоброе и справедливо во мне видят добро. И, необязательно думая, что они правы или не правы, надо ставить вопрос: вот каким я им представляюсь, почему? Потому ли, что они не понимают, или потому, что я действительно таков?.. Есть замечательное место в одном письме святителя Тихона Задонского. Молодой священник спрашивает, как ему справиться с тщеславием, с гордостью, когда все люди вокруг его хвалят. Этот священник пишет: я им объясняю, что это неправда, несправедливо, что я не таков, что я грешен, – они тем более меня хвалят… И святитель Тихон ему отвечает: когда тебя хвалят, ты делай две вещи. Первое: запомни, за что тебя хвалят, и старайся стать таковым. А во-вторых, никогда не старайся людей разубедить, потому что чем больше будешь разубеждать, тем больше люди будут видеть в тебе смирение, которого в тебе вовсе нет… И вот мне кажется, что очень важны эти два момента. Если люди говорят о тебе хорошее – стань таковым, если говорят плохое – задумайся. Но ни в каком случае не старайся их разубедить. Стань другим, и они, может, перестанут о тебе говорить дурное, но не убеждай их в том, что ты не такой хороший, каким они тебя воображают. Это очень важный момент.
   И последнее. Ставьте перед собой вопрос, как вас судит Евангелие. Евангелие меня не осуждает, оно меня зовет к вечной жизни. Как я отвечаю на этот зов к вечной жизни со стороны Евангелия и что мне мешает ответить на него?

   После периода молчания мы соберемся в середине храма и будем совершать общую исповедь. Она – не перечень грехов. Я буду читать молитвы и, как бы отвечая на то, что мне говорят эти молитвы, буду перед Богом каяться. Я думаю, что во мне достаточно грехов, чтобы покрыть и ваши грехи, чтобы и вы могли отзываться на мою исповедь, говоря Господу: да, я согрешила, и я согрешил… А если чего-нибудь я недоговорил – потому что грехов столько, что целого дня не хватило бы, – то в короткие периоды молчания вы скажите: «Господи, в этом я не согрешил, но вот это я должен сказать Тебе…».
   И потом мы постоим несколько минут перед Богом, друг перед другом. Молитесь друг за друга, молитесь о том, чтобы каждого коснулась Божия благодать, чтобы каждый из нас проснулся, встрепенулся бы хоть на мгновение, чтобы это мгновение звучало потом в его душе. И потом я дам вам общую разрешительную молитву, после которой вы сможете приступать к Святым Таинам.

Примирение с Богом [29 - Беседа на рождественском говении 30 декабря 2000 г.]

   Говение – момент, когда мы должны задумываться над собой с вниманием, серьезно, так как можно это делать, только когда нас не заботит, что о нас могут люди думать; момент, когда мы думаем только о том, что сами знаем о себе и что о нас знает и думает Бог. И вот в сегодняшней беседе я хочу обратить ваше внимание на некоторые стороны говения, на которые мы не всегда обращаем внимание.
   Говение – это время, когда мы задумываемся, и цель говения – наша встреча и примирение с Богом. И тут я хочу обратить ваше внимание на нечто, о чем мы большей частью забываем: именно – что примирение всегда требует приятия друг друга двумя сторонами. Когда мы поссорились с кем-нибудь, мы можем просить прощения, мы должны его получить, но и тот, к которому мы обращаемся за прощением, должен себе поставить вопрос: какая же моя ответственность в том, что этот человек так плохо обо мне подумал, так плохо обо мне говорил, с такой горечью и болью обо мне думает, так меня отвергает моментами? Потому что если тот, кто прав в споре, не поставит перед собой этого вопроса, то настоящего примирения случиться не может. Будет великодушное прощение со стороны того, кто чувствует себя правым, и это не всегда для него будет хорошо. И поэтому на первом уровне я хотел бы обратить ваше внимание на то, что мы все в той или другой мере друг перед другом виноваты. Виноваты тем, что должны были бы быть друг для друга светом во тьме или в полумраке, в котором живет мир, быть помощью в нужде душевной или в материальной, телесной, быть радостью, когда одного из нас охватит горе, боль, быть поддержкой, когда вдруг истощаются все силы, какие есть и телесно, и душевно. Но такими мы друг по отношению к другу не являемся или являемся только по отношению к некоторым избранникам, которые нам родные, любимые. Но не для всех открыто наше сердце, не для всех открыто наше понимание, не для всех готовы мы сами открыться так, чтобы другому можно было как бы из нашей души почерпать то, чего у него нет.
   Мне вспоминается сейчас рассказ об одном святом, который пламенел верой. Он глубоко любил одного своего друга, который погибал от неверия, и он обратился ко Господу и сказал: «Господи, я Тебя знаю. Я в Тебя верю. Моя вера ничем никогда не поколеблется, даже если я не буду ощущать ее в себе. Возьми у меня мою веру, отними у меня веру и отдай ее моему другу, чтобы он уверовал, а меня оставь с его душевной пустотой, с его безверием, с его отчаянием». И Господь исполнил его молитву: мгновенно в нем потухла вера, радость веры, уверенность. Одно у него осталось – доверие к Богу, доверие, рожденное от того, что Бог услышал его молитву, исполнил его прошение, отнял у него самое драгоценное, что у него было, по его собственной просьбе. Поэтому доверие его не поколебалось, и уверенность где-то осталась, хотя чувство веры, опыт веры, радость веры, та уверенность, которая не умственная, а охватывает всего человека до глубин, у него была отнята, – но его друг уверовал. Вот мера, которой мы, конечно, не можем достигнуть, о которой мы и мечтать никак не можем, но которая говорит о том, какова может быть человеческая преданность, дружба и любовь. И вот, когда мы будем думать о себе в периодах молчания, которые всегда бывают в течение говения, поставим перед собой вопрос не только о том, чем мы виноваты перед Богом и виноваты перед людьми. Это само собой разумеется, в этом-то и каяться нам надо, но поставим перед собой вопросы о том, что я сейчас упомянул.
   Но есть другая сторона в примирении: для того, чтобы примириться, надо друг другу откровенно высказать то, что на душе, то, что разделяет, то, что ранит, то, что гневит, то, что вызывает недоумение, то, что подрывает доверие и веру. И вот тут я хочу вас поставить перед вопросом, который я никогда не ставил на говениях. Мы всегда приходим на исповедь, каясь во своих грехах, – более или менее несовершенно, но все-таки честно, с намерением, во всяком случае, быть честными и открытыми; но есть одна сторона, которую мы не затрагиваем почти никогда на исповеди. Это чувство, которое у нас порой бывает, иногда живет долго, пронизывает нас глубоко: я не могу Тебя, Господи, понять! Как Ты можешь поступать так с людьми, со мной, с миром, как Ты поступаешь с сотворения и мира, и человека?..
   Вам может показаться, что мои слова слишком резкие, может быть, кощунственные, но я хочу вам прочесть как бы в оправдание себе две странички из книги отца Софрония о старце Силуане, чтобы вам показать, что люди великого духа, громадной глубины могут стоять перед этим вопросом и ставить Богу вопрос: «Как Ты, Господи, можешь так поступать?». Я ставлю этот вопрос, потому что с самого начала вам сказал, что примирение требует участия двух сторон. И мы дальше поставим вопрос о том, что же Бог отвечает на наше вопрошание.
   Вот что пишет отец Софроний:
   «Откровение о Боге говорит: “Бог есть любовь. Бог есть Свет, и нет в Нем никакой тьмы”. Как трудно нам, людям, согласиться с этим. Трудно, потому что и наша личная жизнь, и окружающая нас жизнь всего мира свидетельствует, скорее, об обратном. На самом деле, где же этот Свет любви Отчей, если все мы, подходя к концу своей жизни, вместе с Иовом с горечью сердца сознаем: лучшие думы мои, достояния сердца моего разбиты, дни мои прошли, преисподняя станет домом моим. Где же после этого надежда моя и то, что от юности тайно, но сильно искало сердце мое, кто увидит? Сам Христос свидетельствует, что Бог внимательно промышляет о всей твари, что ни одна малая птица не забыта Им, что Он заботится даже об убранстве травы, что о людях Его забота еще несравненно большая, настолько, что у нас и волосы на голове все сочтены. Но где же этот внимательный до последней мелочи Промысел? Все мы подавлены зрелищем неудержимого разгула зла и неверия, миллионы жизней, часто едва начавшихся, прежде даже, чем достигнуто самое осознание жизни, с невероятной жестокостью вырываются. Итак, зачем же дана эта нелепая жизнь? И вот, жадно ищет душа встречи с Богом, чтобы сказать Ему: “Зачем Ты дал мне жизнь? Я пресыщен страданиями, тьма вокруг меня. Зачем Ты скрываешься от Меня? Я знаю, что Ты благ. Но почему Ты так безразличен к страданию моему? Почему Ты так жесток и беспощаден ко мне? Я не могу Тебя понять”».
   Вот вопрос, который отец Софроний ставил, когда он уже был в зрелом возрасте архимандритом, проведшим годы и годы на Афоне. И где же найти у него ответ? Вот что он пишет о старце Силуане:
   «Жил на земле человек, муж гигантской силы духа. Имя его – Симеон. Он долго молился с неудержимым плачем: “Помилуй мя!” Но не слушал его Бог. Прошло много месяцев такой молитвы, и силы души его истощились. Он дошел до отчаяния и воскликнул: “Ты неумолим!” И когда с этими словами его в изнемогшей от страданий душе еще что-то надорвалось, он вдруг на мгновение увидел живого Христа. Огнь исполнил сердце его и все тело с такой силой, что, если бы видение продолжилось еще мгновение, он умер бы. После он уже никогда не мог забыть невыразимо кроткий, беспредельно любящий, радостный, непостижимого мира исполненный взгляд Христа, и последующие долгие годы своей жизни неустанно свидетельствовал, что Бог есть любовь, любовь безмерная, непостижимая».
   Хватило ли у нас когда-либо дерзновения (и я это слово употребляю не в смысле наглости, а в смысле – неудержимой смелости) встать перед Богом и Ему сказать: «Господи, я Тебя не могу понять! Да, все Священное Писание нам говорит о том, что Ты – любовь; а что я вижу в жизни отдельных людей и в жизни мира: миллионы умирают с голоду, миллионы погибают от меча и огня, от болезней, от человеческой ненависти или человеческого безразличия, миллионы гибнут, и не только в языческом мире прошлого, но и в нашем мире. Когда мы думаем о том, что наш христианский мир сотворил за две тысячи лет, как страшно думать, что мы себя называем Христовыми, и что такой ужас войны, ненависти, предательства, измены, лжи действует среди нас. Где же Ты, Господи? Ты нас создал, и Ты знал, что будет. Ты знал, что человек не устоит в той первобытной чистоте, которая была ему дана изначально. Ты знал, что весь мир поколеблется от падения человека, что зло будет торжествовать как будто, что победа зла будет бросаться в глаза людям, а победа добра только касаться некоторых и в некоторые мгновения. Господи, я хочу с Тобой примириться, я хочу, Господи, мира между нами. Я прошу Тебя меня простить, но я не могу Тебя понять!».
   И мне кажется, что ответ Божий нам дан в Воплощении. Бог сотворил мир и дал миру право и страшную власть самоопределения. Никто не может стать святым механически, насильно. Святость как приобщенность к Богу – такое же чудо, как любовь двух людей, которые так друг друга полюбят, что эта любовь их делает единым существом, одной личностью в двух лицах. И Господь нам говорит: да, Я вам дал свободу, потому что для того, чтобы восторжествовала победоносная любовь, нужно, чтобы вы ее выбрали среди разных возможностей, чтобы вы выбрали верность, чтобы вы выбрали правду, чтобы вы выбрали чистоту, чтобы отреклись от всего того, что является отвержением и отрицанием другого человека. Но мы тогда ставим вопрос: а Ты, Господи? Ты нас создал, Ты нас послал в мир с властью, со страшной властью и правом самоопределения. Что Ты сделал для того, чтобы это самоопределение не повело нас к погибели?». И Господь нам отвечает: Я Сына Своего вам отдал. Слово отдал в этом контексте такое страшное! Сын был отдан на смерть, потому что знал Господь, что человечество еще не созрело и не может созреть без того, чтобы Сын Его не вошел в мир, не явил бы совершенную, непостижимую красоту Человека, исполненного Божества, не указал бы путь, по которому каждый из нас может пройти и дойти до святости. Никто большей жертвы не может принести, как пожертвовать – не собой, собой пожертвовать в каком-то смысле легче, потому что, когда тебя убьют, уже ничего не остается, ты свободен; а послать сына своего на смерть – это значит принять решение о том, что он родится в жизнь для того, чтобы в этой жизни погибнуть, и погибнуть от того, что мы из жизни сделали путь к смерти, вместо того, чтобы сделать из нее путь в вечную жизнь. Бог послал Сына Своего жить не полнотой Божественной жизни, а ущербленной жизнью тварного мира, ущербленной тем, что она не развилась до полноты, но кроме того, изуродована грехом. И Сын прошел через все, о чем мы читаем в Евангелии, через все, о чем мы можем подумать, когда думаем о людях вокруг нас, которые рождаются в жизнь, которые достойны жизни и которые медленно или внезапной смертью мучительно погибают. Я как-то упоминал вам рассказ об офицере, который во время войны послал своего сына на разведку, из которой сын, вероятно, не вернется. Этому отцу говорили: как ты можешь послать своего сына, разве ты его не любишь? И он ответил: своего сына послать на смерть я могу; чужого – послать не могу. Так поступил наш Небесный Отец по отношению к нам. Он нам дал свободу: выбирайте путь – и, если вы заблудитесь, Я вас из заблуждения выведу.
   Но опять-таки мы ставим перед собой вопрос личный уже, не общий, не богословский, не вопрос веры, а личный: Господи, сколько в моей жизни боли и страдания, и страха, и ужаса, и потерь, и болезней, и потери надежды. Господи, могу ли я настолько Тебе доверять, чтобы не поставить перед Тобой вопрос о том, как можешь Ты так поступать не только по отношению ко мне, но к тому ужасу, который обладает нашим миром? И этот вопрос мы должны иметь дерзновение и честность поставить в своей душе перед Богом, и перед собой поставить вопрос о том, чем может Бог в моей жизни (которая охватывает, может, небольшой круг людей, но в который врываются страдания мира) ответить, чем Себя оправдать, как я могу с Ним примириться, раньше, чем у Него просить прощение себе. Я думаю, что каждый из нас должен поставить перед собой этот вопрос, потому что, хотя мы его не ставим открыто, мы недоумеваем, как возможно, что миллионы умирают с голода, как возможно, что миллионы погибают на войнах, как возможно, что за две тысячи лет было больше трех тысяч войн между христианами, которым сказано: любите друг друга?
   И мы должны (вам это, может, покажется страшным словом, жутким словом) научиться Бога понять, Ему простить, не в том смысле, чтобы свысока Ему сказать: «Прощаю Тебе, Господи, за Твое несовершенство», – нет. Но простить в том смысле, что примириться до самых глубин, принять всю трагедию собственной жизни. И это не всегда мы делаем. Мне вспоминается пожилая женщина во Франции, внук которой умер одиннадцати лет от болезни, которая длилась всю его жизнь. И она мне сказала: «Я в Бога больше не верю. Я Его молила о том, чтобы мой маленький внук выздоровел или хоть остался живым, и Он не обратил никакого внимания на мою молитву, на молитвы бабушки, матери его матери. Я больше в Бога не верю». Я тогда был молод и сказал ей резкое слово, может, слишком резкое, но правда остается правдой. Я сказал: «В течение войны тысячи и тысячи детей погибли, во время первой войны, во время революции, во время эмиграции, во время второй войны, в лагерях, с голоду, на дорогах, в объятиях матерей, которые не могли их накормить ничем, и ты продолжала верить в Бога?». И эта женщина мне ответила, может быть, самое страшное, что я в жизни слышал: «Эти дети не были моим внуком, какое мне до них было дело!». Подумайте об этом. Первый раз в жизни до нее дошел вопрос о том, что Бог, видимо, ответственен за тот ужас, который происходит, и она не справилась с ним. Она потом справилась, в том смысле, что гнев, отвержение Бога в ней превратились в острую боль и скорбь, которая ее никогда не оставила, но она начала любить других матерей и других погибающих детей.
   Перед нами всеми есть вопрос более или менее острый. Когда мы к Богу идем на примирение, мы должны быть готовы Ему сказать: «Господи, я хочу, чтобы Ты меня принял, но я не знаю, как Тебя принять». Силуан, который тогда назывался еще Симеоном, долгие годы кричал к Богу о том, что он без Него жить не может, и Бог молчал. Но в какой-то момент Бог ему явился и пронизал его светом Своего присутствия. Силуан долгие годы был в отчаянии о том, что он не может встретить Бога, потому что ему надо было дойти до такой зрелости, чтобы встреча с Господом была для него не только началом новой жизни, но преображением, когда он весь проникся светом, когда он был светочем среди людей, которые его окружали, и стал светочем для тысяч из нас, которые так или иначе прикоснулись ему через его писания или через рассказы лично знавших его людей.
   И вот о чем я хочу вас просить. Когда у нас будет период молчания, поставьте перед собой вопрос о том, есть ли у вас что-либо против Бога, в чем вы видите Его виновность в обстоятельствах вашей жизни, в смерти людей, кого вы любили и продолжаете любить до разрыва сердца, в ужасе, который происходил в течение всей русской истории, но особенно прошлого столетия. От всего этого порой думается: как может Бог, если Он любовь, или даже если Он не любовь, но у Него есть власть предотвратить зло, – как Он может все это терпеть и такую тяжесть невыносимую возлагать на мои плечи? Ответ на это может прийти только через просветление нашей собственной души, потому что для того, чтобы, подобно Силуану, встретить Христа, исполниться Святого Духа, нужно, чтобы одна после другой пали преграды, которые между мной и Богом, между мной и людьми. Пока есть такая преграда между мной и хоть одним человеком, пока я не могу сказать: «Прости, как я прощаю, оставь мне мои грехи, как я оставляю грехи согрешивших против меня», мы не готовы к этому. И тогда мы должны признаваться перед Богом, что стоим перед Ним, не понимая Его, ставя Ему в упрек то, чего мы не можем понять. А Бог терпит не только наше непонимание, но наш гнев на Него, наше отвращение порой, наше отрицание, отречение, терпит на Кресте и терпит в Своем Отцовском сердце. Потому что умирать на Кресте было ужасно бессмертному Сыну Божию, но каково было Отцу предавать Его на эту смерть и безмолвно наблюдать над тем, как умирает Божественный Сын смертью человека, которого мы на нашем греховном языке назвали бы чужим?
   И тогда делается понятным, что некоторые люди, как Силуан, как Серафим Саровский, как Сергий Радонежский, как многие, многие другие, тысячи других, могли продолжать безусловно верить Богу, то есть доверять Ему до конца, не сомневаясь в том, что Его пути – не наши пути, и что в конечном итоге все человечество оправдает Его, что придет время, как сказано в Книге Откровения, и станут люди, которые прошли через все ужасы жизни, и скажут: «Господи, Ты был прав во всех путях Твоих!..».
   Но сейчас мы приходим на исповедь или говение с целью примирения не только с нашей совестью, но и с Богом – с Богом, Который нам открыл путь жизни, путь добра, путь истины, и в этот момент примирения мы должны перед собой поставить вопрос, который я сейчас ставил все время неуклюже, неумело: могу ли я до конца принять Бога, какой Он есть, могу ли я до конца примириться с Ним раньше, чем буду просить Его примириться со мной?
   Мы ставим порой вопрос: почему же Бог нам не открывает то, что могло бы быть для нас миром и утешением, и уверенностью, и победоносной радостью? Потому что мы еще не созрели. Емкости в нас не хватает, глубины не хватает. Вспомните Силуана: много лет, когда он еще был Симеоном, он кричал к Богу, и Бог молчал, потому что надо было, чтобы какая-то последняя преграда сломилась, чтобы упала как бы последняя стена и Свет Божий мог влиться в его душу.
   Есть русское стихотворение, которое, может быть, нам на более простом уровне может сказать об этом:

     Из бездны вечности, из глубины творения
     На жгучие твои вопросы и сомнения
     Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг,
     И плачешь, и клянешь ты Небо в укоризне,
     Что не ответствует на твой душевный крик.
     А Небо на тебя с улыбкою взирает,
     Как на капризного ребенка смотрит мать,
     С улыбкой, потому что все, все тайны знает,
     И знает, что тебе еще их рано знать.

   Так что будем перед Богом ставить свои вопросы, потому что эти вопросы говорят о том, что в нас созрела или, вернее, зреет постепенно способность к пониманию. Будем ставить Ему вопросы, но будем их ставить с доверием. Если мы только прикоснулись к ризе Господней, если только мы увидели отблеск Божественного света, мы можем сказать: «Верую, Господи, помоги моему неверию». Мы можем сказать: «Господи, я не могу Тебя понять, но я могу Тебе довериться, зная от других, от святых, даже от грешников, что Ты – любовь, и что Ты меня не бросил, что Ты от меня не отрекся, что Ты не безразличен к моему страданию. И поэтому я могу к Тебе прийти и сказать: “Господи, я хочу открыться перед Тобой и все-все Тебе сказать, что недостойно и Тебя, и меня, и мира, который Ты сотворил, все сказать, чтобы Ты мог меня простить. А я, Господи, верую, помоги моему неверию! Доверяюсь Тебе, все еще недоумевая, но я Тебе не враг, Господи, просто я еще не созрел до меры Силуановой”».
   На этом я кончу первую свою беседу и надеюсь, что она какой-то смысл для вас имеет, потому что для меня она имеет громадное значение. Теперь я вам предлагаю подумать над тем, что сейчас вы слышали, и посмотреть, как отзывается ваша душа на это, как вы можете стать перед Богом и с Ним примириться, то есть, говоря предельно резко, простить Ему в надежде, что и Он может вас простить.

Беседа с подростками [30 - Москва, 15 июня 1988 г. Первая публикация: «Свеча». Литературный альманах. М., 1994.]

   – Владыко, у меня вопрос по поводу исповеди. Есть вещи, которые священнику говорить как-то не получается. Либо они слишком мелкие, либо такие, что другому человеку особенно и не скажешь. Как все-таки с такими грехами быть?

   – Ну, во-первых, надо их «сбывать» – чтобы их не стало. Если их не станет, то не будет проблемы, надо их говорить или нет. Я говорю полушутя, но это на самом деле так. Ведь если ты чего-то не можешь сказать кому-нибудь, значит, что-то неладно.
   А когда мы говорим, что грехи очень мелки, – так они на наш масштаб, вот и все! Это значит, что ты такой; если твои грехи вроде пыли, значит, ты не возвысился до чего-нибудь худшего (или лучшего). На самом деле маленькое свинство иногда гораздо труднее исповедовать, чем какой-нибудь большой грех: стыдно, что ты такой мелкий.
   Другой вопрос – почему нельзя сказать священнику. Если ты не доверяешь ему, боишься, как бы он не сказал кому-нибудь, не употребил против тебя, это одно. Но тогда он – очень плохой священник; в старое время священникам, которые разбалтывали чужие грехи, язык резали. (Теперь, правда, не режут, но можно его заставить прикусить язык.)
   А вообще, первое, что надо крепко помнить: ты исповедуешься не священнику, а Богу. В молитве перед исповедью говорится: Се, чадо, Христос невидимо стоит перед тобой; не убойся и не постыдись меня. И это сразу ставит тебя перед лицом Христа. А священник стоит сбоку, так как он, как дальше говорится, только свидетель.
   Теперь: свидетели бывают разные. Скажем, если что-то на улице случится, милиционер подойдет и спросит, кто видел. Если ты не замешан, ты просто скажешь: «Я видел то-то», – и тебе все равно, кто прав, кто виноват, потому что ни тот, ни другой тебе ни друг, ни враг. Есть свидетели на суде, которые выступают за или против одной из сторон. И еще род свидетелей, которых берут, скажем, на свадьбу. Знаете: выбираешь самого близкого тебе человека, которому ты доверяешь больше всех, и говоришь: «Я хочу, чтобы ты участвовал в моей радости». И священник, который участвует в твоем разговоре со Христом, находится на положении этого третьего свидетеля. Он, как говорится в Евангелии об Иоанне Крестителе, друг Жениха. То есть он твой друг, приглашенный тобой, чтобы тебе помочь, поддержать и разделить радость твоего примирения с Богом. Ведь самое главное в исповеди не то, что ты говоришь о себе все плохое, что только можно сказать, а что это момент примирения: ради этого исповедуются. В таком случае твой вопрос снимается, потому что если ты, с кем-нибудь поссорившись, подойдешь к нему и скажешь: «Я тебе не скажу, в чем дело, но ты меня прости», – твой друг ответит: «Нет, пожалуй. Потому что, если ты просто сказал кому-нибудь обо мне что-то неприятное, это одно, а если ты сделал что-то уж очень гадкое, я хочу сначала знать. Кто же тебя знает, что ты сделал?». На исповеди дело обстоит именно так.
   Ведь мелкое или нет – неизвестно, ты сам понятия не имеешь. Иногда различают: большие грехи и мелкие. Конечно, если один человек другого убил, это громадный грех, а если кто-нибудь к тебе пристал, ты разозлился, сказал: «Отстань от меня!» – это мелкий. Но я приведу вам такой пример. Во время войны я был хирургом в армии; однажды ночью нам привезли двух раненых. Первого прошило пулеметной очередью, и можно было ожидать, что он умрет. А второго привезли из кабака: он выпил с товарищами, заспорил; и один из его приятелей, вынув перочинный нож, стал им размахивать, ударил его в шею и разрезал один из важных сосудов, который несет кровь к голове. Казалось бы, пулемет гораздо опаснее, чем маленький перочинный ножик. Но тот, кого ранил пулемет, ничем особенно не пострадал; его не задело ни в сердце, ни в важный сосуд, ни в нервную систему. Ясно, что прошло через легкие, но это дело поправимое. А второй молодой солдатик чуть не умер от потери крови по дороге.
   То же самое и с грехами. Тебе кажется: ну, это мелкий грех… Нет, это перочинный ножик, вопрос в том, куда он тебя ударил. А это – «крупный грех», но он тебя не убил. И говорить, что не стоит исповедовать тот или другой грех, так как он мелок, очень рискованно. Маленькая змейка может тебя ужалить, и ты умрешь, а какого-нибудь удава ты никогда и не встретишь.
   Поэтому считай, что ты исповедуешься Христу, а не священнику. Священник тут – свидетель радости, чуда твоего примирения с Богом. И ты не можешь мириться, не сказав, в чем дело. Ты не можешь судить сам, большой грех или маленький. Это как в болезни: у тебя какой-нибудь признак ничтожный, а врач знает, что это начало тяжелой болезни.
   И наконец, о священнике. В древней Церкви исповедовались не одному священнику, а перед всеми собравшимися. Человек говорил о себе все, что имел сказать, потому что, когда мы грешим, мы грешим перед Богом, да, но всегда против кого-нибудь. Мы не оскорбляем Бога непосредственно, не обращаемся к Нему с ругательствами, не делаем чего-либо Ему лично вредного. Но мы раним человека, делаем зло человеку, через человека совершаем грех. Поэтому люди должны с тобой примириться, чтобы Бог мог тебя простить; это одно. А второе, что делалось в древности (и я знаю одного священника, который раз это сделал), – ставился вопрос: вот этот человек кается в том, что он для вас всех был занозой, был как бы присутствием какого-то зла. Вы готовы его принять и нести его? Так как то, что вы его простите, еще не значит, что он переменился; это разные вещи. Ведь человек не меняется в одно мгновение. Бывают такие случаи, апостол Павел, например, переломился полностью, разом; но это не со всеми бывает. И поэтому община брала на себя, говорила: да, он нам брат, и мы будем его нести, она нам сестра, и мы будем ее нести на собственном хребте. И тогда давалась разрешительная молитва.
   Теперь священник представляет собой общину, потому что община уже не способна слушать исповедь. Вы себе представьте: в вашем храме кто-нибудь выйдет перед всем народом и скажет: «Дорогие братья и сестры, я профессиональный вор». Что сделают люди? Вы думаете, они откроют объятия? Они сразу в карман полезут: не успел ли он украсть мой кошелек, раньше чем покаялся? Я уверен, что так будет; подумайте сами. Община больше не способна слушать исповедь. Люди будут говорить: «Боже мой! Он нерукопожатный! Как можно с ним общаться! Я не могу допустить, чтобы мои дети играли с таким мальчиком! Я не могу допустить, чтобы моя дочь ходила гулять с таким молодым человеком!» – вместо того, чтобы сказать: «Давайте-ка его спасать, из омута вытаскивать!».
   И вот священник за всю общину слушает. Знаете, в древности, кончив исповедь, исповедующийся клал свою руку на плечо священника, и тот говорил: «Теперь иди в мире, все твои грехи на мне». Он принимал на себя солидарность с кающимся вместо общины, которая раньше это делала. С другой стороны, священник стоит от лица общины перед Богом и, молясь о тебе, говорит Богу: «Он наш. Ты не можешь его выкинуть без того, чтобы Ты и нас выкинул. Или Ты его прости и прими, или Ты нас всех отбрось, потому что мы не можем прожить с мыслью, что человек – мальчик, девочка, мужчина, женщина, наш друг, наш брат, наш отец – выкинут, без того чтобы мы не ушли с ним вместе». Это очень серьезное дело для священника и для общины.

   – Когда происходит исповедь, можно ли сказать, что все мои грехи прощаются – или только те, которые я проговорил или продумал?

   – Во-первых, грех прощается не потому, что ты его назвал, а потому что ты пожалел, что сделал, сказал, или подумал, или почувствовал что-то дурное. Мне рассказывали (конечно, это больше анекдот, чем быль), как одна старушка все время исповедовала один и тот же грех молодости. Священник ей сказал: «Бабуся, ты мне уже двадцать раз исповедовала это!». А она говорит: «Да, батюшка, но так сладко вспомнить!». Можно ли сказать, что этот грех ей прощен? Да, давно Бог простил, а вместе с тем она этим грехом живет, самое большое удовольствие ее жизни – вспомнить то, что тогда случилось… Вот пример. Нельзя просто дать список всего гадкого, что ты сделал, и думать, что этого достаточно.
   Кроме того, есть грехи ведомые и неведомые. Есть поступки, о которых я понимаю, что они грешны. А есть вещи, которые на самом деле плохи, но я еще не дорос до такого их понимания, недостаточно развился духовно, или опыт моей жизни меня не научил. Грехи такого неведения, где нет моей недоброй воли, Бог может простить. А в том, что я сделал сознательно, я должен раскаяться. Что значит раскаяться? Я должен, во-первых, понять, что это плохо. А во-вторых, перед собой поставить вопрос: готов ли я меняться, собираюсь ли я бороться с этим? Если я вообще этого не собираюсь, если понимаю, что это плохой поступок, плохое отношение к жизни, но мне все равно; я знаю и буду продолжать, – то как меня можно простить?
   О прощении, думаю, можно сказать вот еще что. Мы всегда думаем, что простить – это забыть. Мы подходим к человеку и говорим: «Прости меня!» – в надежде, что он уже никогда не вспомнит об этом. Но это не всегда полезно, так как иногда от того, что тебя простили, ты еще не переменился. И если тот, кто тебя простил, не будет следить за тем, чтобы тебе не дать повода снова сделать то же самое, ты можешь поскользнуться. У нас в приходе был такой случай, который меня чему-то научил. Была женщина-алкоголичка, пила отчаянно. Ее взяли в больницу, год лечили; она вылечилась, вернулась домой. Устроили праздник, поставили бутылку вина на стол. И от первого стакана все пошло прахом: она снова запила. Так вот, семья простила и забыла, а надо было простить – и не забывать, и не ставить ее в такое положение.
   Прощение начинается не с момента, когда ты стал ангелочком и все в тебе хорошо, а с момента, когда тебе поверили, что ты жалеешь о том, каков ты, но тебе нужна помощь. И человек, к которому ты обращаешься со словом: «Прости!», тебе говорит: «Хорошо, я возьму тебя на свои плечи и помогу исправиться. Но я тебя люблю черненьким, а не только беленьким, люблю таким, каков ты есть, а не ввиду того, что ты, может быть, переменился».

   – На исповеди надо рассказывать грех в общем или подробно говорить о каждом грехе?

   – Видишь ли, если грех состоит из одного какого-нибудь проступка, ты можешь сказать просто: «Я сделал то-то». Но если обстоятельства этого греха сами по себе уже плохи, тогда и о них надо рассказать. Если ты что-нибудь украл, скажи: «Украл, жалею, не буду больше». Но если для того, чтобы украсть, ты еще вдобавок кого-нибудь обманывал, лгал, подводил, то все это надо рассказать, потому что дело не только в краже, а во всей цепи подлостей, которые с ней связаны. Вопрос не в том, чтобы дать список грехов, а в том, чтобы ты мог сказать все, что относится к этой краже.
   И когда исповедуешься, надо называть вещи своими именами, а не так, помягче. Я помню, пришел ко мне на исповедь очень почтенный господин и говорит: «Со мной случалось, что я брал не свое». Я говорю: «Нет, вы скажите просто: я воровал». – «Помилуйте, вы меня вором называете!». – «Вы вор и есть, потому что брать не свое называется воровать». Понимаете, очень легко сказать: «Я не всегда правду говорю», вместо того, чтобы признаться: «Я налгал» – или: «Я привык лгать, когда мне это выгодно». И если ты не способен так сказать, значит, ты не очень жалеешь, а скрашиваешь, просто чтобы прошмыгнуть мимо исповеди. Поэтому надо говорить все, что относится к греху, что его делает более греховным; надо грехи называть по имени и не надо сознательно скрывать.

   – Я обругал кого-то: надо ли говорить, отчего я это сделал?

   – Нет; потому что если ты начнешь рассказывать: «Мишка играл со мной в футбол, и он сделал то-то, я его предупредил, а он еще раз повторил, я ему сказал, что следующий раз ему достанется, и, вот когда он это снова сделал, я его обложил хорошенько…» – знаете, батюшке конца-краю не будет. Важно, что ты сделал. Причем порой обстоятельства делают твой поступок более противным; а когда ты начинаешь раскрывать обстоятельства, все как бы разжижается: мол, конечно, он виноват, что он это первый раз сделал, и второй… И получается, что ты почти чист: если бы тебя не дразнили, ты бы не лягнулся. А на самом деле вопрос только в том, что ты лягнулся; Мишка пусть исповедуется в том, что тебя злил.

   – А может ли быть прощение до исповеди?

   – Да, может. И это не мое личное мнение, а так говорит святой Варсонофий Великий, значит, дело чистое. По его словам, если, совершив грех, ты его осознал, пережил все безобразие, весь ужас этого греха, покаялся в нем до слез (это не значит, что у тебя слезы по лицу текли, но – душа плакала), и, если после того, как ты Богу помолился, все Ему рассказал, ты почувствовал полный покой в душе, – не иди исповедовать этот грех священнику. То, что Бог уже простил, священник не может простить, не может ничего к этому прибавить.
   Но конечно, к этому нельзя относиться легко. Нельзя, сделав что-то неладное, просто подумать: «Ах, жаль! Но не пойду к священнику, я Богу это уже сказал». Святой Варсонофий говорит о покаянии слезном, когда действительно чувствуешь: я этого больше никогда не сделаю, потому что это слишком гадко, и я это до конца понимаю. Вот что играет роль.

   – А если человек много нагрешил в жизни, потом стал верующим, но не идет на исповедь?

   – Дело не в том, чтобы ты пошел к священнику исповедоваться, а в том, чтобы ты осознал грех и от него отказался, понял, что это так же уродливо, как если бы тебе отрезали нос. Грех калечит твою душу так же, как физически можно искалечить тело. Примирение должно быть сначала между твоей совестью и твоими поступками.
   Когда ты говоришь: «Человек нагрешил» – создается впечатление, что грехи большие. Но есть рассказ из жизни одного русского подвижника прошлого века. К нему пришли две женщины. Одна совершила какой-то очень большой – в ее глазах, а может быть, даже и объективно – грех; а другая говорила: я грешна, как все, мелкими грехами изо дня в день. Подвижник сказал первой: «Иди в поле, найди самый тяжелый булыжник, какой сможешь поднять, и принеси». Другой он сказал: «Пойди по дорожке и собери в фартук, сколько сможешь, камушков, и возвращайся». Обе вернулись; он говорит первой: «Теперь отнеси этот булыжник туда, откуда ты его взяла, и положи точно в то же положение, как он был»; а второй: «Отнеси и разложи все камушки в те ямочки, где они лежали». Первая пошла, положила булыжник в след, который вырезался в земле, и вернулась. А вторая ходила-ходила, вернулась со своими камушками, говорит: «Не знаю, откуда они взяты!». То же самое можно сказать о крупных и мелких грехах. Иногда крупный грех тебя так поражает, что ты слезно каешься в нем, а от мелких грехов не знаешь, как отделаться.
   А о том, может ли целая греховная жизнь быть очищена в одно мгновение, решительным поворотом, есть такой рассказ. Вокруг одного мудреца собралась группа людей, и он говорил, что можно в любом возрасте, в любом состоянии начать новую жизнь. И был там один человек, который сказал: «Ну что ты сказки рассказываешь! Вот мне уже за семьдесят, я всю жизнь был грешником. Неужели ты думаешь, что я вот так, в одно мгновение могу очиститься?». Старец спросил: «А какое твое ремесло?». – «Я дровосек». – «Значит, ты ходишь в лес, рубишь деревья, собираешь их в кучи, кладешь на салазки и увозишь. Как ты думаешь, если взять целый воз дров, сколько понадобится возов огня, чтобы его спалить?». Тот говорит: «Ну, видно, сидишь ты в лесу, молишься и о жизни ничего не знаешь. Одну искру подложи – и все сгорит!». Старец ответил: «Вот так и с грехами. Пусть у тебя будет целый воз грехов, если ты одну настоящую искру покаяния подложишь, сгорит весь твой воз, и кончено будет с этим». Я думаю, что это очень мудрый рассказ.

   – Если я поем перед причастием, то это обязательно будет грех?

   – Правило – не есть перед причастием. Своих прихожан в Лондоне я учил, что надо приходить в церковь на Литургию натощак, потому что, если ты будешь причащаться, ты должен прийти натощак, помолившись и приготовившись. Если же ты не будешь причащаться, это значит, что ты знаешь, что недостоин причастия, и поэтому как бы можешь себе еще добавочную поблажку дать: я хорошенько назавтракаюсь перед тем, как идти, и могу спокойно наслаждаться богослужением, а те, кто причащается, пусть голодают… Если ты не идешь к причастию, ты можешь поститься в знак покаяния. Ты сознаешь, что не имеешь права подойти к Чаше по той или другой причине: или потому что не приготовился, или потому что недостаточно раскаялся в своих грехах и не можешь получить прощения в грехах, к которым еще привязан (вот – «сладко вспомнить»). Или ты в ссоре с кем-нибудь, не примирился. Пока ты не помиришься или не сделаешь со своей стороны все, что можешь, ты не должен идти причащаться. В Евангелии ясно сказано: если ты принес свой дар к алтарю и вспомнил, что кто-либо имеет что-то на тебя, оставь свой дар, иди сначала примирись (см. Мф. 5: 23–24). Если человек откажется с тобой мириться – ты сделал все, что мог, теперь это на его совести.
   Знаете, даже в мелочах это существенно. У нас есть старичок, такой Николай Николаевич. Помню, он подходит раз к исповеди и мне говорит: «Отец Антоний, раньше чем я поисповедуюсь, я должен вам сказать, что киплю яростью: старушка, что передо мной была, десять минут вас держала! Все мы ждем, а она исповедуется без конца!». Я говорю: «А, да, бедный; вот, пришлось подождать» – и положил часы на аналой. Он исповедовался четверть часа. Когда он кончил, я ему говорю: «Знаешь, Коля, ты пятнадцать минут исповедовался. Раньше чем я дам тебе разрешительную молитву, пойди и у всех, кто за тобой стоит, попроси прощения». Это мелочь, но ему дало урок: не ругай бедную старушку за ее десять минут. Тебе незаметно, что ты четверть часа говорил, а другим очень даже заметно.
   И мне кажется, что надо строго относиться к себе в этих как будто мелких вещах: из пылинок составляется масса пыли. Вы знаете, что бывает, когда свою комнату не убираешь. Я живу один, на себя готовлю и убираю. Если поленюсь или устал и не уберу – тут пылинка, там пылинка; потом целые толпы таких пылинок, как барашки, бегают по полу. Так и с грехами. Грех такой маленький, что его не заметишь, а соберутся три дюжины таких грехов – получается совсем другое.

   – А некоторые считают, что нельзя часто причащаться, – не потому, что ты недостоин, а просто «нехорошо» часто ходить…

   – Очень трудно устанавливать абсолютные правила. Но как основное правило я скажу так: если ты причастился, то есть, очистившись исповедью, приготовившись молитвой, получил причастие, дальше живи тем богатством, которое ты получил, и не иди просить большего, пока не сделал все, что в твоих силах, в пределах твоего понимания и опыта, изнутри этого чуда примирения со Христом. Если почувствуешь, что у тебя появляется какой-то голод по Богу, который не удовлетворяется молитвой, чтением Евангелия или жизнью, достойной того, что ты знаешь из Евангелия, тогда снова молись, готовься, исповедуйся и, если тебя допустят, иди причащайся.
   Но я думаю, что по поводу исповеди и причащения надо помнить то, что в древности говорилось: исповедь – это как бы баня, причастие – это еда. Если этот образ применить к жизни: ты, например, тяжело работал в поле или просто играл в футбол до изнеможения. Возвращаешься домой; нормально тебе надо вымыться, раньше чем идти к столу. Но иногда бывает, что ты в таком состоянии изнеможения, истощения, что тебе надо что-нибудь съесть, раньше чем ты будешь в состоянии вымыться, потому что в тебе больше никаких сил нет.
   Вот другой образ. Причащение – это ликующая, радостная встреча (или глубоко покаянная, но все равно радостная) со Христом. Исповедь – это строгое к себе отношение; такое отношение, какое у тебя может быть, если ты болен, идешь к доктору и ему описываешь все признаки, потому что ты болен, а болезнь всегда опасна и может развиться и привести к смерти. И доктор тебе назначает какое-то лечение.
   Еще другой образ у меня встает: то, как бывает, когда мы маленькими детьми играем в саду или играем в кубики, пока мама сидит и вяжет или читает. И вдруг у нас порыв: я хочу маму обнять, поцеловать! И вот вскакиваешь, перестаешь делать, что делал, бросаешься на нее и целуешь – такой живой порыв. И мне кажется, что по отношению к Богу могут быть моменты такого порыва. Ты пришел в храм, не специально готовясь к причастию, но помолившись, испытав свою совесть с тем, чтобы перед службой помолиться Богу и Ему как бы исповедаться, даже если не идти на исповедь. И вдруг у тебя порыв: я не могу, я должен подойти ко Христу, мне нужно! – как в детстве мне бывало нужно маму обнять и поцеловать. В таких случаях я говорю людям: легкомысленно не поступай, но это – делай. Легкомысленно не подходи к причастию, но, когда такой сильный порыв – не убивай порыва души. Может быть, в этот момент Господь тебе говорит: «Мальчик, Я тебя люблю, подойди ко Мне!» – как мама может сказать: «Подойди, сядь ко мне на колени, давай побудем вместе».
   В Англии на своих приходах я уже сорок лет людей воспитываю. И люди приходят на исповедь после хорошей подготовки, строгого суда над своей совестью; приходят, исповедуются. Если я уверен, что они каялись, что они всерьез готовились, я даю разрешительную молитву. Порой, если исповедь мне кажется поверхностной, если человек или не каялся, или не готовился, я говорю: «Нет, ты не можешь получить разрешительную молитву в грехах, которые ты или не сознаешь, или в которых не каешься. Уходи, молись, готовься, придешь через неделю». А порой я скажу человеку (в плане того, что говорилось раньше об изнеможении и еде): «Я не могу тебе дать разрешительную молитву, потому что твое покаяние недостаточно горячее и недостаточно глубокое; но ты и шагу дальше не пойдешь, если тебе Господь не даст как бы “добавочной” благодати. Поэтому пойди причастись, но не “в награду” как бы за твое покаяние или за твою добродетель, а как говорится, во исцеление души и тела, каясь, но говоря: “Господи, я умру, как цветок может увянуть без воды. Мне нужна живительная влага”». Причем не влага просто церковной молитвы, не влага проповеди священника, добрых его советов, а такая влага, которая только от Бога может изойти в таинстве. Опыт, который у меня набрался за сорок лет, показывает, что это меняет людей гораздо больше и вызывает у них гораздо большее благоговение к причастию, к исповеди, чем какая-то полная механизация.
   Помню, в начале моего служения в Англии пришла исповедоваться такая стройная, достойная старушка. Мы помолились; я говорю: «Какие же у вас грехи?». – «Никаких!» – «Что же вы пришли?». – «Я хочу причаститься, мне нужна разрешительная молитва». Я говорю: «Я не могу вам дать разрешительной молитвы о грехах, в которых вы не каетесь». – «Простите! Вы молодой священник и ничего не знаете. Я пришла сюда, я имею право на разрешительную молитву и на причастие!». Вот крайний подход. Я ее отправил, сказав: «Ищите разрешительной молитвы в другом месте и не подходите к Чаше, потому что я вас не допущу».
   Но есть люди, которые именно так и считают: подойду, скажу что-нибудь (что-нибудь же надо сказать). Вроде того, как когда проходишь мимо злой собаки: бросишь ей кость, чтобы пройти, пока она ее грызет. А тут – я священнику пару грешков дам; пока он их будет разжевывать, я успею прошмыгнуть к причастию.

   – Некоторые считают, что надо исповедоваться, причащаться, вообще ходить только в один храм. А где-нибудь в путешествии хочется зайти в храм, зашел – а на тебя накидываются, говорят: ты не из этого прихода – и что ты вообще сюда пришел?

   – Есть преимущество в том, чтобы ходить на исповедь к одному и тому же священнику, который тебя знает, который тебе может помочь и тебя немножко вести. Но причастие не зависит от того или другого священника. Это таинство, которое совершает, в сущности, Сам Господь Иисус Христос и сходящий на Святые Дары Святой Дух. Ты идешь к причастию – ко Христу, даже не через священника, как это отчасти происходит в исповеди. Поэтому причащаться можно, конечно, в любом храме. Исповедоваться, по обстоятельствам, тоже можно у разных священников. Если у тебя есть духовник, которому ты доверяешь, который тебя понимает, это, конечно, большое счастье и большая помощь. Но это не значит, что, если ты попал в другой город и что-то совершил, что требует прощения от Бога, ты не можешь пойти на исповедь здесь, а будешь этот грех за пазухой нести, пока не вернешься домой.

   – То есть как тебе удобнее?

   – Я думаю, что если ты можешь найти священника, которому действительно доверяешь, который тебя понимает и готов тебя вести, помогать тебе в твоей духовной жизни, то, конечно, разумнее держаться его. Если ты попадешь в какой-нибудь другой город, скажем, во время каникул и у тебя будет потребность исповедаться и причаститься, конечно, иди к тому священнику, какой тут есть.
   Не всегда посчастливится, что у тебя будет такой священник, которому все можно излить. Большей частью мы исповедуемся у того священника, который есть. Если есть несколько храмов, можно выбрать того или другого; если там, где мы живем, только один храм, то и выбора нет. Тогда надо исповедаться, как я говорил раньше, Христу – в присутствии свидетеля, представляющего собой всю христианскую общину, исповедаться со всей правдой, какая в тебе есть, и все.

   – А обязательно ли знать «Отче наш» и «Верую» – или можно вообще не знать никаких молитв и молиться своими словами?

   – Думаю, что надо знать «Отче наш», надо знать «Верую» или, во всяком случае, знать все, что в этом «Верую» сказано. Я, например, не получил никакого религиозного воспитания, и поэтому очень долго Символа веры не знал. Став верующим, я знал, во что верю, но наизусть Символ веры выучил только позже.
   Твой вопрос для меня немного похож вот на что. Можно ли стать выдающимся музыкантом, выдающимся скульптором, художником, никогда не слушая чужой музыки, никогда не глядя на произведения искусства, просто изнутри собственной гениальности? Конечно нет. То же самое с молитвой. Конечно, ты можешь и должен молиться своими молитвами, потому что с Богом надо говорить непосредственно, прямо. Но с другой стороны, молитвы святых нас учат тому, что святые знали о Боге, знали о себе. Иногда, читая молитву святого, ты как бы стоишь перед зеркалом, которое тебе показывает тебя самого лучше, чем ты сам можешь себя увидеть, и показывает тебе Бога, Каким ты Его не знаешь, – так же, как картина великого мастера тебя чему-то учит. Когда-то ты, может быть, сделаешь лучше, но пока ты можешь от него многому научиться. Поэтому я бы сказал, как меня учили, как святитель Феофан Затворник учит в своих сочинениях: учись молиться из молитв святых, но не из слов, а пробуя проникнуть в опыт, выражаемый молитвами. А когда ты проник в этот опыт, слова делаются менее важными, и ты можешь этот опыт воплотить в свои слова.

   – Обязательно ли всегда носить крестик?

   – Вопрос о крестике, мне кажется, граничит с другим вопросом. Когда мы делаемся христианами, нам дается крест. Но бывают обстоятельства, скажем – активно, воинственно безбожное окружение в школе, когда, может быть, можно себе сказать: «Я не в силах вынести преследований и того, что надо мной могут сделать, насмешкой или как-то иначе». И я думаю, что если сказать: «Господи, Ты меня прости, я не буду носить крест на теле, но буду его носить в своей душе. Я останусь верным Тебе во всех своих мыслях, чувствах, поступках; не буду поддаваться тому, что недостойно Тебя», – Господь это может понять лучше, чем многие люди поймут.
   Крест мы носим, чтобы провозгласить: «Я – христианин». Но мы знаем из истории Церкви, из древности, что большие подвижники говорили: «Не лезь на рожон». Если тебя обличат в том, что ты христианин, – да, иди на исповедничество, если нужно, на муку. Но сам не заявляй о себе от гордыни, будто «я все могу вынести и поэтому всем скажу».

   – А есть люди, которые считают, что крест нужен для «спасения»: например, когда купаешься, надо купаться с крестом, чтобы не утонуть…

   – Знаешь, может быть, я недостаточно благочестив, но я уверен, что столько людей тонуло с крестами! Скажем, все матросы и офицеры на воинских судах в старое время носили крест, а когда корабль шел ко дну, то все они со своими крестами так и шли на дно. Нельзя превращать святой знак – крест – в какой-то магический талисман. Так же как нельзя думать: вот, я прочту такую-то молитву – и ничего со мной не может случиться. Это уже суеверие получается.
   Но носить крест как способ исповедовать Христа или как святыню, с которой я не могу расстаться, – это дело другое.

   – Существуют определенные правила входа в храм. Например, женщины обязательно должны быть с покрытой головой и не должны быть в брюках. Имеет ли это какое-нибудь принципиальное значение? Порой это отталкивает молодежь…

   – Это очень трудный для меня вопрос. Это берется из Послания апостола Павла, который говорит, что женщина должна входить в церковь с покрытой головой в знак как бы подчиненности. И в Ветхом Завете написано, что мужчина не должен одеваться в женскую одежду и наоборот. Поэтому брюки на женщине – это мужская одежда, а юбка на мужчине была бы женской (это редкое явление, должен сказать).
   Но я думаю, что это настолько второстепенно и незначительно, что можно было бы и забыть про это. На Западе мы с этим просто не считаемся. Вот параллель: старца Амвросия Оптинского кто-то спросил: «Могу ли я молиться сидя или лежа, потому что у меня ноги отнимаются?» (в какие-то годы легко стоять, а в какие-то не так уж легко). И старец ответил: «Лежи, лежи. Бог тебе в сердце смотрит, а не в ноги, когда ты молишься». Мне кажется, Бог смотрит в нашу душу. Если ты непокрытая стоишь перед Богом и молишься, Он видит твою молитву, и это лучше, чем если бы ты стояла покрытая и думала: «Когда же это все кончится?!». Я говорю честно, как сам отношусь к этому и что мы делаем на Западе, во всяком случае вокруг меня. Но я знаю, что здесь это не принято; и я бы держался более или менее того, что принято, просто потому что – зачем же людей смущать?
   Помню, лет тридцать пять тому назад приезжала в Москву из Франции православная француженка, молодая, страшно элегантная. Пришла в церковь в шляпке, с накрашенными губами, с румянами, одета элегантно. Она вступила в храм, а какая-то старушка на нее посмотрела и говорит: «Голубушка, нельзя ходить в церковь, одетая, как проститутка. Дай-ка я тебя приведу в порядок». Взяла платок, плюнула и вытерла ей лицо… Если тебе за непокрытую голову достанется такое, я не виноват.

   – А это тоже не имеет значения: пришел ты в шапке или без? То есть можно и в шапке стоять?

   – Нет, это нельзя. У нас принято, когда входишь куда-нибудь, в комнату или в храм, снимать шапку в знак почтения к месту. Шапка играет разную роль. Мы говорим о платке. Вот и монах входит в церковь и не снимает клобук или скуфью, потому что это один из знаков его подчиненности. А шапку мы снимаем, когда молимся, когда входим в комнату или в храм. Но опять-таки у нас это так, у мусульман и у евреев наоборот; вопрос в том, какой смысл вкладывает данная община – не ты лично, а те люди, к которым ты принадлежишь, – в тот или другой внешний знак или поступок.

Об исповеди и причащении
(Из ответов на вопросы)

   – В чем подход к покаянию, если ощущаешь греховность даже без конкретных проступков; как очищаться от греховности?

   – Мы всегда определяем грех и греховность поступками: я вру, я краду, я бесчинствую; но это только выражение греховности. Основная, глубинная греховность в том, что я потерял контакт о Богом, потерял свою цельность; остальное происходит от этого. Если я ощущаю, что во мне нет «особенных» грехов, которые меня сражают, то это значит, во-первых, что я никогда еще не ощутил, что значит – стоять лицом к лицу с Богом, не ощутил, что я потерял, чего у меня нет. Второе: в этом можно каяться в том смысле, что можно кричать к Богу, говоря: «Господи! Я Тебя не знаю, я только понаслышке о Тебе знаю, я только минутами имею контакт с Тобой, но потом приходят долгие периоды, когда у меня контакт прерывается. Что мне делать? Я не знаю, что делать, но помоги; я не могу подняться на небо, но Ты сошел к нам, – помоги Ты!..». Греховность наша заключается именно в том, что мы отделены от Бога.
   Разумеется, есть грехи, которые нас отделяют от Бога, но с ними в каком-то смысле легче справляться, потому что они конкретны: я знаю, что я вру, я знаю, что я бесчинствую, я знаю, что я краду. И тогда можно поставить вопрос: откуда все это берется? Каким образом я, честный человек, вор?.. Большей частью вопрос так ставится: мы чувствуем, что мы честные люди – и крадем; чувствуем, что мы совершенно добротные люди – и врем; как же это может быть? Это может быть потому, что мы не отдаем себе отчета, что делаем, когда так поступаем. С ложью мы очень легко обходимся, потому что нам кажется: ну что такое ложь? это просто немножко прикраски на реальность. На самом деле ложь – нечто очень страшное. Почему дьявол называется отцом лжи? Потому что ложь – это попытка построить такой мир, какого нет, но в котором ты в безопасности и можешь уловить другого человека. Это паутина, а ты паук. Это очень страшно, это совсем не невинная попытка устроить жизнь немножко поудобнее. Разумеется, я не говорю о том, что если вы скажете: «Простите, меня не будет дома в шесть часов», потому что вам нужно передохнуть, это сатанинская ложь; я говорю о более характерной лжи, какая бывает. Но ложь, какая бы она ни была, это постройка нереального мира; а в нереальном мире нет Бога, потому что Бог есть абсолютная реальность. Вот о чем речь идет. Поскольку может быть доля нереальности в нас, у нас есть разобщение с Богом.
   Есть место у апостола, где он говорит, что не важно, каким грехом мы согрешаем, – мы все равно греховны делаемся. Мы можем себе представить это очень легко. Предположим, что течет река: с одной стороны Царствие Божие, с другой стороны царство человеческое, где властвует также и сатана. Не важно, перешли ли вы реку тут или там, через мост или вплавь, важно, что вы перешли, – вы уже не на этой стороне, а на той, вот и все. Проблема не в том, маленький или большой грех, вы просто на той стороне, где вам нечего делать. И разделение грехов на смертные и не смертные иногда большой обман.

   – Как бороться с отсутствием страха греха?

   – Единственный способ осознать страшность греха – это понять его последствия. Я не знаю, как это делать во всех случаях, но во многих ситуациях, если думать о грехе как об оторванности от Бога, как о нашей разобщенности внутренней с самим собой, нашей разобщенности с ближним, холодности, отсутствии любви, дружбы, как о нашей разобщенности с окружающим миром (можете назвать это экологией, если хотите) и посмотреть, что из этого получается, то вы видите грех. Скажем, наша жадность, наш эгоизм, наша любовь к тому, чтобы иметь, обладать, держать; это можно перенести и в человеческие отношения. Есть у пророка Исаии место, где говорится: Вот пост, который угоден Богу, – и дальше он дает целый список того, что угодно Богу, и между прочим: Отпусти пленных на свободу. И мне порой думалось – как часто один супруг думает о другом: хоть бы ты мне дал вздохнуть!.. Как часто дети думают о своих родителях: ох, если бы вы меня не держали все время на цепи!.. Сколько раз друзья, наверное, думают: ну да, мы друзья, но не приставай же все время, дай мне немножко свободы!..
   Вот подумайте, как обстоит дело с вашей любовью к людям вокруг вас, или к предметам, или к своей работе, к чему угодно, включая и Церковь – которая, бедная, тоже страдает от нашей «любви».

   – Как научиться готовиться по-настоящему к исповеди? Как научиться видеть свои грехи, как научиться каяться и их ненавидеть?

   – Кто-то из Отцов или из духовных писателей сравнивал исповедь с тем, как чистят луковицу. Если берешь луковицу, вначале ты просто руками можешь стереть все сухие слои и ни одной слезы не проронить, потому что они уже высохли. Потом начнешь снимать одну шкурку за другой, и чем дальше, тем пуще льются слезы, до момента, когда дойдешь до сердцевины, которая еще не пропитана этим жгучим веществом, а сладка, и тогда ты вкушаешь сладость исповеди.
   И вот надо заниматься подготовкой и процессом исповеди, точь-в-точь как хозяйка занимается луком. Начни с того, что руками потрешь так, чтобы вся сухая шелуха сошла, и не ожидай, что от этого польются слезы. Но если ее не стереть, то и до живых слоев не дойдешь. Поэтому первым делом надо себе поставить вопрос: в чем я себя чувствую виноватым? Причем ставить вопрос очень лично: я. Не ставь вопрос о том, что о тебе думает Бог, оставь Ему эту заботу. Он думает Свои думы; ты поставь себе вопрос о себе. Если более конкретно, поставь его так: если бы вдруг оказалось, что все меня видят насквозь, что бы меня тронуло, проняло? От чего бы мне стало стыдно, страшно, захотелось бы в щель залезть? Это, может быть, не очень замечательные или возвышенные будут вещи; это, может быть, даже не такой уж предмет особенного покаяния, – а мне ужасно стыдно. Мне совершенно не стыдно, что я сделал столько крупных пакостей, а вот что я своему другу солгал – да, стыдно. Меня не так волнует, как бы не обнаружили, что я сделал то или другое, грубое, резкое, беспощадное; а вот это действительно мою совесть ужалило. И вот, поставив себе вопрос, пройди через целый процесс размышления: предполагая, что я насквозь виден, что может вызвать во мне стыд, страх, отвращение к себе, мольбу о пощаде, надежду, что меня пожалеют так, как никого не жалеют? Это первое.
   Если продумать это спокойно, то уже можно довольно много пережить, можно даже проронить слезинку-другую у себя где-то. Когда ты придешь на исповедь через пять дней, или неделю, или десять дней, как обстоятельства будут, может быть, и слезинки тогда не найдется, потому что ты свое выплакал, вообще в запасе-то было три слезинки, и они уже вышли, но это не важно. Исповедь, вообще процесс покаяния, не начинается с момента, когда ты стал перед аналоем; он начинается с момента, когда ты начал производить над собой разбор и суд и ставишь себе вопрос: кто я – перед моей совестью, перед Богом, перед людьми? Это уже Таинство покаяния, которое завершится моментом, когда ты становишься перед Богом в присутствии священника и открыто заявляешь о том, что только Бог может видеть; тайну, которая тебя связывает с дьяволом, обнародуешь, потому что не хочешь с этим жить.
   Тут можно и ни одной слезы не проронить, потому что, может быть, не хватает чуткости, не хватает душевного переживания. Если это сделать раз-другой, эти слои без слез стираются или кто-то тебе помогает их снять. И по мере того, как снимаются эти слои, ты доходишь ближе к большей чуткости; потому что быть чутким нам мешает то, что у нас на душе такие грубые и тяжелые вещи, что не до песчинок; когда на тебе лежит мраморная плита, конечно, не до песчинок, которые на плите лежат. Убери плиту сначала, а потом вдруг обнаружится, что есть еще и песчинки какие-то. И тогда опять ставь себе вопрос, раз за разом: исповедуй свою душу, свою жизнь: в чем мой стыд, мой страх и т. д.?
   Через некоторое время можно поставить вопрос со вспомогательными какими-то элементами. Например, я исчерпал собственные чувства стыда и самоукорения; а что обо мне думают другие люди? Я почему-то себя чувствую таким замечательным, но я единственный это чувствую – в чем же дело? Поставь себе вопрос: почему я вызываю такую тяжелую реакцию в некоторых людях? Почему люди всегда смущены, всегда раздражены, всегда стараются отойти куда-то в сторону, когда я появляюсь? В чем дело? Не может же быть, что все не правы и ошибаются во мне? И тут ты можешь обнаружить две вещи. Люди тебя осуждают за плохое, а порой осуждают за хорошее, – потому что нас люди любят не только за хорошее, а за то, что «удобно». Есть люди, которые мягки и на которых уютно спать, как на подушке, и к ним относятся хорошо. Это тоже грех наш, потому что иногда нельзя быть подушкой. И вот поставь вопрос: в чем меня люди упрекают, за что меня люди хвалят? – а теперь давай-ка подумаю, насколько они правы в том и другом. Вот еще целая статья для исповеди.
   Следующий вопрос: я знаю, за что я себя сужу укоризненно, я знаю, чем люди мне помогают видеть себя самого получше. Давай-ка я теперь, поглядев хотя бы на Десять заповедей, на Блаженства, на пятую, шестую, седьмую главы Евангелия от Матфея, на разные части Священного Писания, поставлю перед собой вопрос о том, каким меня Бог видит. Но тут надо быть осторожным, потому что вопрос не в том, чтобы сделать бесконечный список всего, что можно и чего нельзя, и отмечать птичками «да – да», «нет – нет»; весь вопрос в том, чтобы исповедь была твоя собственная. И надо иметь мужество сказать: меня обличает Бог в этом, и я понимаю, что я не прав. Он меня обличает в этом – не могу понять, в чем я не прав. И Он меня обличает в этом – я просто скажу: «Нет, Он не прав…». У нас не хватает духа так выразиться, но, в сущности, мы так поступаем все время. Мы так не говорим, но, по существу, есть заповеди, которые мы просто отстраняем, другие – которые мы терпеливо выносим, и только некоторые для нас представляют что-то живое. И вот выбери, посмотри и честно скажи на исповеди: в этом я себя чувствую виноватым, в этом между Богом и мной есть как бы понимание, то, что Он говорит, для меня имеет смысл. А здесь – не понимаю, я еще не дорос до этого; это меня просто удивляет.
   Тогда исповедь будет чем-то реальным. И кроме того (это уже общее правило), мне кажется, настоящий предмет исповеди должен отвечать на вопрос: что меня отделяет от Бога, что меня отделяет от ближнего? Нельзя ставить вопрос так: я хотел бы исследовать, насколько я близок или далек от совершенства, – как очень многие люди делают. Сравнивают, сравнивают, сравнивают, и, когда они на исповедь приходят, получаются очень сложные картины, большей частью того, какие они замечательные, вместо того, чтобы просто, ясно ставить вопрос. Потому что иногда бывает, что человек исповедует долгий список каких-нибудь слов, действий, помышлений и чувств и т. д. Смотришь на него и говоришь: «А скажи-ка, неужели ты думаешь, что это тебя от Бога отделяет?». – «Да нет». – «Ты мне говоришь, что у тебя была ссора с сестрой или женой, – это вас разделило?». – «Да нет, пустяки!». Потому что есть очень много вещей, которые не имеют этого удельного веса; и надо подумать о том, что действительно разделяет. Иногда бывает и поступок не очень гаденький, и слово не очень острое, а сказано так и сделано так, что глубоко ранило человека. А иногда просто вспылил, наговорил, и оба знают, что это просто потому, что, скажем, печень плохо работает сегодня, вот и все. И тут надо проявить какую-то способность расценивать вещи. Это не значит, что не надо исповедовать других грехов, но надо знать, в чем я действительно каюсь и о чем искренне жалею. Да, я жалею, что был груб, но наша дружба от этого не поколебалась. А тут я даже и груб не был, а только сказал: «Не-ет, спаси-ибо», – и кончено, человек отрублен, как ломоть.

   – У меня вопрос по поводу правил, только при соблюдении которых верующий, прихожанин может приступить к причащению. Одно из правил – вовремя прийти на службу, второе – быть крещеным, а третье: я хотел бы, чтобы вы немножко указали грань, в каком состоянии духовном, нравственном можно прийти и причащаться.

   – Есть определенные формальные правила. Во-первых, действительно, человек должен быть крещеным и принадлежать Православной церкви. Во-вторых, он должен бы прийти вовремя, к началу службы (я говорю «бы», потому что на самом деле по какому-то отсутствию понимания многие опаздывают). Мы не можем себе представить, что, когда Христос совершал Тайную вечерю, кто-нибудь из учеников Христа пришел бы с опозданием и сказал: «Господи, прости, я был занят чем-то другим, но Ты меня все-таки причасти». Это непонимание в первую очередь того, что совершается нечто такое глубокое и значительное, что если не войти с самого начала и не врастать постепенно, то не дорастешь до сути просто. В одно мгновение переключиться с улицы на Тайную вечерю невозможно, требуется постепенное как бы врастание в эту тайну.
   Кроме того, у нас в значительной мере пропало сознание того, что богослужение совершает не священник в одиночку. Я уже говорил несколько раз, что всякое таинство совершается Спасителем Христом силой Святого Духа. Но как бы ступенью ниже – не священник совершает таинство один при пассивном народе, а вся совокупность церковная совершает таинство, каждый на своем месте. Все мы принимаем участие в совершении таинства, почему я и говорю, что если хочешь причаститься, надо прийти к началу, чтобы стать частью, реальной, конкретной частью церковного тела, среди которого и жизнью которого совершается таинство. Молитва всей Церкви, целой Церкви должна сопутствовать молитве священника. Не то что священник совершает какое-то дело у себя в алтаре, а люди ждут, когда он это все закончит, и тогда пойдут причащаться. Вся Церковь совершает таинство, каждый ее член на своем месте. Скажем, чтец и хор выражают собой разум церковный, а стоящий народ, который, может быть, не вырос до полноты понимания, этот разум впитывает, врастает в него, и все ближе приближается к пониманию и к внутренней готовности принять участие в причащении Святых Даров.
   Диакон технически является мирянином, который послан церковным народом в алтарь быть его представителем. Мы не можем все быть в алтаре, потому что алтарь представляет собой уже завершенное Царство Божие; тогда как храм, в котором мы стоим, представляет собой образно Царство Божие, пришедшее в силе, то есть то место, где, как дрожжи, брошенные в тесто, всходит это тесто. Это становление. Мы все в состоянии становления, конечно: и диакон, и священник, и епископ, и все, но по должности выполняем разные задачи. И диакон представляет собой весь церковный народ; он входит в алтарь, посланный народом. Меня всегда очень поражает, как впервые человек переступит эту грань через Царские врата, – первый раз в своей жизни. Он ее переступает, потому что потенциально вся Церковь уже верой там находится. И этот человек, избранный народом, послан его представлять, и вместе с этим поддерживать священника, ему помогать в богослужении. Народ в храме несет молитву священника на своей молитве, а диакон всячески ему помогает в совершении таинства. С другой стороны, диакон посылается из алтаря руководить молитвой Церкви, то есть народа, потому что сам принадлежит этому народу; его послали из алтаря, из самой сердцевины Царства Божия указывать людям, какими словами надо молиться, чтобы эта молитва совпадала с молитвой Христа Спасителя о спасении мира. И потом он снова возвращается в алтарь.
   О священнике я уже говорил: таинство совершается Спасителем, но священник произносит слова, совершает физически те действия, которые делают возможным для собравшегося народа видеть невидимое действие Христа, видеть глазами то, что невидимо совершается. В каком-то смысле священник – икона. Не в том смысле, что он уже святой, но он – образ. Когда мы смотрим на икону, мы видим написанный образ, но молимся мы не иконе, а Спасителю, Божией Матери, святому, который изображен на иконе.
   И очень важно, мне кажется, что перед освящением Святых Даров священник, воздевая руки, говорит: Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый, Того, Благий, не отними от нас, но обнови нас, молящихтися, – потому что если нет освященного народа, то не для кого освящать Дары. Это очень страшно думать. И дальше говорится нечто очень определенное в этом отношении: священник поднимает чашу и дискос (то блюдо, на котором покоятся освящаемые Дары) и говорит: Святая святым! – то есть святой предмет, святое вещество – святым… Это не значит, что мы «святые» в том смысле, что подобны Сергию Радонежскому, Серафиму Саровскому, мы не ходим как бы с сиянием вокруг головы. Но святость не начинается в момент, когда мы уже канонизированы, святость начинается в момент, когда мы себя посильно посвятили Богу: я – Твой…
   Подобным образом в браке человек избирает другого и принимается другим, они друг друга принимают и становятся едины. В браке это только начинается и потом может вырасти в полную меру того единства, какое мы видим в некоторых браках святых. Но начинается с того, чтобы сказать: «Я – твой, Господи, до конца. Я готов умирать Твоей смертью, жить Твоей жизнью, я готов нести в себе Твою мертвость и Твое Воскресение…». Это не значит, что мы на каждом шагу способны это понести, но это значит, что такова наша установка. Как святой Серафим Саровский говорит, спасение зависит от решимости, не от успеха. Успех – дело другое, он зависит и от человеческих усилий, и от человеческих дарований, и от дара благодати, от многого; но решимость принадлежит нам, и вот почему я так настаиваю на этом моменте.
   Дальше какие условия? Христос говорит в Евангелии: Если ты принес твой дар к алтарю и вспомнил, что твой ближний имеет нечто на тебя, оставь свой дар, иди примирись со своим ближним и только тогда принеси дар (см. Мф. 5: 23–24). Мы не можем, если только понимаем, что Церковь – это единство, то, что Самарин называл «организмом любви», Церковь, по слову апостола Павла, едина как тело, не можем и думать о том, чтобы, будучи во вражде с человеком, быть в дружбе с Богом. Ведь Христос Свою жизнь отдал на Кресте ради того человека, которого мы отвергаем, которого ненавидим, которого знать не хотим. И это сказывается очень ясно в заповедях блаженства. Там есть такая грань: Блаженны миротворцы, они сынами Божиими нарекутся. Если мы не миротворцы, то есть если мы не творим мир, не несем в себе мир и не разделяем его с другими, то в этот момент мы уже не сыны Божии, не дочери Божии. Иначе сказать: мы не можем говорить с Богом на языке Христа, Единородного Его Сына.
   И то же самое в молитве Господней: Прости, как я прощаю… Если я могу Богу сказать: «У меня нет сил простить от души, я не умею прощать, но помоги мне вырасти в ту меру, которая мне даст возможность прощать всех, то есть всех принять в свое сердце», – это одно. Если мы говорим: «Нет! Всех принимаю, но не того… не другого…» – дело совсем другое. Я когда-то говорил с теперешним главой Зарубежной церкви, митрополитом Виталием, о его ненависти к большевикам: «Как вы относитесь к заповеди Христа о любви к врагам?». Он ответил: «Своих врагов я готов любить, врагов Божиих – ненавижу!». Понимаете, всякий человек делается «врагом Божиим» в тот момент, когда ты его ненавидишь, этого не избежать. Я этим не бросаю упрек владыке Виталию; в нем есть такая цельность, до которой я к смерти не дорасту. Но не в этом вопрос, а в том, что невозможно это совместить. Невозможно понимать, что Христос Свою жизнь отдал за этого отвратительного, мерзкого человека, которого я знать не хочу, и вместе с тем считать себя другом Божиим. Какой же ты друг Божий? Так что тут очень решающая грань, если ты не примирился.
   А примирение очень по-разному сказывается. Во-первых, это внутреннее состояние, во-вторых, это поступок, в-третьих, это поступок другого человека. Внутреннее состояние заключается в следующем: нашел ли я в себе мир по отношению к человеку, который меня, может, ненавидит? Перед этим вопросом я стал очень резко во время немецкой оккупации, когда я включился в Сопротивление. Мы с моей матерью это обсуждали и дали слово пред Богом, что, если один из нас будет арестован и его будут мучить при другом, тот ни слова не скажет и никого не выдаст; и что, если тот, кого мучают, умрет, мы обязуемся не ненавидеть тех, которые это совершат. Нам не пришлось этого испытать, но такова была наша установка; это было наше очень серьезное решение при очень серьезной обстановке. Это первое: установиться так.
   Второе: мы не всегда это можем сделать. Есть люди, которые в течение долгого времени нам невыносимы. И тогда с этим надо бороться. И постольку, поскольку мы можем сказать Богу: да, я борюсь изо всех сил, я борюсь умом, я борюсь в своем сердце, я борюсь своими поступками по отношению к этому человеку, я борюсь тем, что стараюсь вокруг него создать кольцо мира, – мы можем Богу сказать: «Господи, верую, помоги моему неверию! Я хочу простить, да не хватает у меня великодушия, глубины, святости в конечном итоге».
   В себе я замечаю с большим чувством горя, что, хотя никто меня не обижает, я не могу сказать, что всех равно люблю. И когда я стою в алтаре и служу Литургию, я Богу говорю каждый раз: как я могу здесь стоять, совершая это таинство, когда я не могу сказать: «Сердце мое Тебе отверсто, нет человека, которому нет пути в него»? Когда я стал священником, у нас был прихожанин, которого я никаким образом не мог выносить. Я приходил в храм задолго до службы, становился перед Царскими вратами и говорил: Господи, я не могу сказать входных молитв, пока я внутренне не смогу Тебе сказать: «Да, пусть моя душа будет как бы желобом, через который будет протекать его молитва». Мне было отвратительно даже, чтобы его молитва протекала через меня. Иногда я стоял, два часа боролся с собой до момента, когда мог сказать: «Пусть будет так!». Я думаю, что каждый из нас, если бы задумывался, мог бы сказать: я стою сейчас перед Богом; могу ли я сказать, что я не то что молюсь за него или за нее: «Господи, прости, чего от него (нее) ожидать»; нет: «Пусть он войдет в мое сердце, пусть моя молитва будет его (ее) молитвой, пусть его молитва будет моей молитвой», – что гораздо отвратительнее может быть. Это целая борьба. Я за каждой Литургией говорю Богу: «У меня врагов нет, а я своих друзей не могу в душу впустить». Это же ужас! Я не говорю про каждого человека, но я знаю, что я не каждого человека могу в равной мере вместить и сказать: Твоя от Твоих… – это Твои люди… Так что это тоже момент, над которым нам надо задуматься. Вопрос не только в том, чтобы превозмочь в себе ненависть, а – холодность, закрытость. Я его не ненавижу, только бы я мог его не видеть. Это и есть «ненависть» в своем роде. Так что это очень важный момент.
   Дальше есть вопрос: почему я хочу причаститься? Потому ли, что сегодня мои именины, или день рождения, или праздник? Или по какой-нибудь внешней оказии? Или я хочу причаститься, потому что чувствую в себе голод по Богу, потому что хочу с Ним быть? Я к Богу взлететь не могу, но могу протянуть руки, чтобы Он спустился до меня. Вот это замечательная вещь в причащении. Мы не можем «взлетать во области заочны», как говорит Пушкин, но мы можем сказать: Господи, Ты воплотился, Ты с неба сошел на землю, Ты теперь можешь спуститься до меня. Причем духовно я неспособен Тебя принять молитвой, созерцанием, я могу Тебя принять в той форме, в какой даже ребенок может принять Тебя, – в виде хлеба и вина. Я приму хлеб, я приму вино, а Ты войди в меня этим скромным путем через мои уста.
   И знаете, это очень реально. Я уже рассказывал это некоторым из вас, но перескажу сейчас снова. Ко мне пришла лет сорок тому назад молодая женщина, говорит: «Я принадлежу к верующей семье, мы все причащаемся на Пасху, меня заставляют причащаться, но я чувствую, что каждый год мне это делается все невыносимее, потому что я ни в Бога не верю, ни в Церковь не верю, ни в причащение не верю. Что мне делать?» Я говорю: «Ничего не делай. Если ты и подойдешь к причащению, я тебя не причащу. Но давай разговаривать». И мы разговаривали Великим постом каждую неделю по пятницам, помнится, и я ничего не мог донести ни до ее сознания, ни до ее ума, ни до сердца. Мои слова были пустотой. Так мы дожили до Великой пятницы. В Великую пятницу я решил с ней ни о чем не спорить, потому что знал, что я побежден. Я ей сказал: «Вот, я ничем тебе не мог помочь. Я верю, что Бог может. В храме лежит Плащаница. Пойдем в храм; ты не молись, а стой, а я стану на колени и буду молиться – не знаю о чем». Мы вошли, я стал на колени, она стояла рядом со мной, потом села на корточки, потому что маячить надо мной было как-то неудобно. Я говорил: Господи, что мне делать, что мне делать?.. И мне пришла одна мысль с такой яркостью, что я решил ее повторить, несмотря на то, что не знал, что дальше будет. Я ее спросил: «Для тебя найти Бога – дело жизни и смерти или только “так”?» Она говорит: «Нет, это вопрос жизни и смерти, потому что если Бога нет, то в моей жизни никакого смысла, я жить не хочу; что мне делать?». – «Не знаю». И я начал говорить Богу: она готова получить ответ, а у меня ответа нет. Господи, скажи что-нибудь, скажи!.. Потом я замолчал, потому что Бог не с первого раза слышит. Потом вдруг пришла мне другая мысль, которая меня испугала, но она опять-таки была такая яркая, что я решил ее повторить, потому что нечего другого было сказать. Я ей сказал: «Если ты обязуешься сделать, что бы я тебе ни сказал, я тебе обещаю именем Божиим, что в течение года ты найдешь Бога». – «Да; а что делать?». – «Не знаю…» Оно звучит смешно, но вы себе представляете, как я стоял пустой, а она стояла, как на кресте распятая. Я говорил: Господи, что теперь мне делать? Что сказать?.. И снова замолчал, потому что говорить было нечего. А потом я ей сказал самую страшную вещь, которую я в жизни говорил кому-нибудь. Мне пришла эта мысль, и я ее повторил. Я ей сказал: «Завтра, в Великую субботу, я буду служить Литургию. Ты подойдешь к Чаше, остановишься перед Чашей и скажешь: “Господи, Твоя Церковь меня предала, Твои священники ничем не помогли, родители меня только заставляли и ничему не научили. Я теперь стою перед Тобой. Если Ты не ответишь, то я уйду раз и навсегда, и на Тебе ответственность будет!”». Она ответила: «Я не могу этого сказать. Если Бог существует, это кощунство!». Я говорю: «Ты должна это сказать, а за кощунство я отвечу, если нужно, вечной погибелью».
   На следующий день она пришла причащаться, стала, повторила эти слова (я передаю их приблизительно) и потом причастилась. Я уехал во Францию и получил от нее короткую записку: «Я еще не знаю, существует ли Бог, но я достоверно знаю, что получила в причастии не хлеб и вино, а нечто другое». Она сказала точно то, что знала, не больше. Но с этого пошло, и она стала верующей с глубиной души и с ясностью сознания.
   Вот почему я говорю, что нужна открытость к Богу, нужно, чтобы человек знал, что ему до смерти (или до жизни – как хотите назовите) нужно встретить Бога. Причем условие встречи – не обязательно добродетель, а голод. Знаете, когда к вам приходит нищий и говорит: «Дай мне кусок хлеба, я умираю», вы его не спрашиваете: «А скажи, ты честный человек? Ты добрый человек?». Вы ему даете хлеб, потому что ему жизнь нужна, дальше виднее будет. Это не значит легкомысленное отношение; это значит, что иногда человеку надо стать живым для того, чтобы начать дышать другим воздухом.
   Как правило, человек перед причастием должен в течение ряда дней или более долгого срока испытывать свою жизнь: свои мысли, свой внутренний строй ума, движения своего сердца, поползновения своей воли, свое плотское состояние, вообще все, что он собой представляет, и подвести настоящий итог и прийти к исповеди, и сказать: «Господи, вот каков я. Ты можешь меня таким принять?..». Ответ на это такой: ты каешься или не каешься? То есть: ты только можешь дать список всех твоих грехов или каждый из этих грехов, как нож, в твою душу впивается? Если ты так переживаешь свою греховность, ты можешь примириться со Христом, несмотря на то, что ты еще ничуть не стал лучше; но ты осознал, что ты собой представляешь, и можешь получить разрешительную молитву. Если ты пришел с таким чувством, что – вот список грехов, я его выложу и имею право на разрешительную молитву и на причащение, – это не исповедь, это не примирение. Если вы к человеку подойдете и как бы небрежно скажете: «Я тебя таким-то и таким-то образом оскорбил, унизил, предал; я, конечно, жалею, но давай мириться», – этого недостаточно; так не мирятся. И тут есть очень важный момент: как ты каешься – всерьез или слегка? И священник обязан в меру своего понимания, в меру благодатного озарения, которое ему может быть дано, сказать: «Нет, твоя исповедь поверхностна, она не затрагивает никаких глубин в тебе, такая исповедь, такое покаяние не могут быть началом изменения твоей жизни или внутреннего строя. Это не примирение с твоей совестью и, следственно, не примирение и с Богом. Я тебе не могу дать разрешительную молитву. Иди домой, продолжай переживать. Когда ты поймешь, приди снова». Это может быть завтра, это может быть через год, об этом судить никто не может заранее.
   А иногда бывает, что человек еще как бы в тумане, в сумерках, не способен видеть всей многосложности греховной своей души, но от всей души, от всего сердца, всем своим существом хочет вырваться из этой тьмы, хочет вырваться на свободу, хочет стать Божиим, но не знает как. В таком случае человека можно принять, потому что вопрос не в том, что он еще не умеет все понять, а в том, что ему нужен свет, которого он сам не может в себе как бы родить. Такому человеку можно сказать: «Знаешь, я тебе дам отпустительную молитву, которая тебя очистит только от того, что ты осознал, о чем ты сейчас плачешь, от чего ты отрекаешься. Остальное должно в тебе созреть и только тогда будет прощено, когда оно вызовет реальное покаяние; не может быть оптового прощения раскаянного и нераскаянного».
   А бывают случаи, когда человеку можно сказать: «Знаешь, ты совершенно еще в потемках. Единственное, что может тебя озарить, это Свет Христов. Подойди к причастию и скажи: «Господи, я во тьме, мне нужен свет. Я погибаю, мне нужен Спаситель. Спаси меня! Я прорваться к Тебе не могу, вознестись духом к Тебе не могу. Единственное, что я могу, – принять этот Хлеб и это Вино, и этим и Хлебом и Вином, которые стали Твоим Телом и Кровью, Ты войди в меня, протеки по всем моим жилам, как говорит одна молитва святого Тихона Задонского, и спаси!». Это разные ситуации, о которых может судить, а иногда даже не может судить священник; иногда он недоумевает.
   В виде иллюстрации к последнему: что не за добродетель дают причащение, а порой потому что другого лечения нет, есть в жизни Филарета Московского его собственный рассказ (я вам, кажется, уже передавал его, но ничего; немцы говорят: два раза прошитое не рвется). Был совершенно спившийся священник и в другом месте совершенно спившаяся деревня. И Филарет решил: зачем мне оставлять пьяницу священника в трезвой деревне и трезвого священника в пьяной деревне? Пошлю-ка пьяного к пьяным, и пусть они вместе спиваются; они все равно погибнут… Священника туда отправили; и в первое воскресенье он сказал прихожанам: «Вы посмотрите, что случилось. Вся надежда на меня потеряна, как и на вас; и нас соединили, потому что мы все равно пропадом пропадем. Но я, как священник, должен причаститься Святых Даров каждый раз, как служу Литургию, несмотря на то, что я такой же пьяница, как вы. Давайте причащаться вместе. Вы ничем не хуже меня. И будем надеяться, что то, чего человек не может сделать, Бог над нами совершит. Только давайте так: будем причащаться, и из благодарности Богу за то, что Он нас любит и терпит, когда люди в нас отчаялись и больше и не любят и не терпят, попробуем Ему какую-то радость в течение недели доставить, чем-нибудь Его обрадовать». Деревня стала причащаться, и в течение какого-то времени и деревня отрезвела, и священник перестал пить. И это родилось от чего? От того, что у них никакой надежды на себя не было, и от изумления перед тем, что Бог их может любить, когда никто не любит, и может среди них быть, когда никто не хочет с ними оставаться. Так что есть и этот момент.
   Конечно, есть общие нравственные условия. Есть состояния жизни, души, при которых человек просто под запрещением. Когда человек под тяжелым грехом, пока он не покается не только на словах, но и жизненно, ему можно и должно запретить причащаться, чтобы он понял, что причащение не просто так дается: это нечто настолько святое, что надо готовиться. Но именно: решимостью и усилием, не успехом, потому что мы об успехе судить не можем. Вот мой ответ. Простите, я вам очень долгий ответ дал на очень короткий и простой вопрос, но я не умел иначе.

   – Как объяснить слова перед причастием: «Со страхом Божиим… приступите»?

   – Знаете, страх бывает разный. Отцы Церкви говорят, что есть рабский страх, когда человек боится, что его за проступок жестоко накажут; есть страх наемника, который боится потерять оплату за свой труд, если он чем-нибудь окажется неудовлетворительным. А есть страх сыновний, то есть страх огорчить отца, мать; это совершенно другой страх. Если, скажем, мы исполняем заповедь Божию из страха, что за неисполнение ее нас Бог накажет, что в конечном итоге мы в ад попадем, да и на земле неприятности будут, это не страх Божий, это боязнь перед Ним. Если мы стараемся делать то, что Он в Евангелии нам повелевает, с расчетом: я это сделаю, а за это Он мне воздаст, – это немножко лучше, но ненамного. А если мы думаем, как тот священник, как эти пьяницы деревенские: «Боже мой! Какой дивный у меня Бог! Он жизнь Свою за меня дал! Что я могу сделать, чтобы Его обрадовать? Чтобы Он понял из моих мыслей, чувств, действий, что я осознал это и Ему за это благодарен? Как бы Его не огорчить?» – вот это страх Божий. И благоговейный страх перед святыней, потому что это не хлеб и не вино, это Бог, отдающий Себя нам. Причем еще более потрясающе, чем в Воплощении, когда Бог стал человеком во Христе. Как возможно, что этот Хлеб, это Вино – Бог?! Какое смирение Божие!..

   – И еще: когда мы причащаемся и потом целуем Чашу, говорится: «Се прикоснуся устом твоим, и отнимутся беззакония твоя…»

   – Да, мы причастились, и очищены уста наши, очищено наше сердце, если только оно открыто, очищен наш ум, если только он открыт. Бог насилия не совершает, это нам надо всегда помнить. Бог нас насильственно не спасает; Он нас зовет. Отцы Церкви говорят, что три воли действуют на земле: воля сатанинская, воля Божия и воля человеческая. Сатана нам желает погибели, он нас соблазняет ложными обещаниями и пользуется каждой нашей слабостью, чтобы нас как-нибудь уловить, подножку подставить; его воля всегда злая. Воля Божия нам на спасение, но спасение, как Бог его понимает, – это взаимная любовь между Им и нами. А любовь возможна только при свободе, то есть когда человек дает себя и когда Бог Себя дает. Нельзя любить под насилием. И воля человеческая, которая выбирает между ложными обещаниями сатаны и призывом Божиим к тому, о чем мы даже подумать не можем, не можем себе представить. Бог не может нам сказать: «Смотри, вот что Я тебе дам», – потому что Он нам предлагает Себя Самого, приобщение Его Божеству, вечную жизнь, то есть не дление без конца, а Его Божественную жизнь, ликующую в нас. Этого мы заранее знать не можем. Мы не можем себе представить, что это такое, поэтому мы должны верой принять Его обещание. Тогда как сатана нам говорит: да вот, смотри, я тебе предлагаю. Любишь деньги? Любишь власть? Любишь плоть? Любишь то, другое – вот, я тебе даю это конкретно… Это соблазн. И наша человеческая воля выбирает между двумя возможностями и вносит в этот мир, в котором мы живем, или сатанинскую, или Божию волю. В этом страшная человеческая ответственность, потому что от нас зависит, кто правит жизнью, не только в нас, но вокруг нас.

   – Бывает потребность часто причащаться, при том, что исповедь, по ряду обстоятельств, бывает очень несовершенная…

   – Если нет формальных причин не причащаться, я даю людям причащаться, когда они чувствуют потребность. У меня приход по сравнению с московскими и ленинградскими совершенно несуществующий, в том смысле, что у меня тысяча человек в Лондоне, из которых триста ходит в воскресный день, потому что расстояния очень большие, едут по три часа в храм, по три часа обратно, и наши старики или больные не могут каждое воскресенье прийти; но человек 70–80 или 100 причащаются; это очень высокий процент. Формальные причины такие: вражда, непримиренность, какой-нибудь грех, который надо исповедать как условие причащения; говоря самым грубым образом – прелюбодеяние, блуд, я уж не говорю об убийстве или чем-нибудь таком, потому что этот вопрос не ставится в таком плане. Но иначе я говорю людям: причащайтесь каждый раз, когда у вас есть настоящий голод, но не причащайтесь от жадности. Как с едой: если голодно – ешь, а если лакомство чувствуешь в себе, дело другое. А если нет такого чувства, что у тебя действительно голод по причащению, а просто: предлагают причаститься – почему бы нет? – тогда не иди. Тут большая ответственность оставляется каждому, но я знаю, что многие сказали бы то же самое, что вы говорите: что это настоящий голод, без этого они не могут справиться, и поэтому причащаются еженедельно.
   Исповедь, как я говорил, благодаря тому, что мы ее отделили от причащения, стала гораздо более серьезной, вдумчивой, потому что стала более редкой. Опыт мне показал просто, что если люди должны исповедоваться перед каждым причащением, то исповедь очень часто сводится к формальной и поверхностной вещи.
   Но это можно сделать, только если знаешь, с кем имеешь дело. Невозможно в пятитысячном приходе сказать: вот новые принципы, применяйте их; это я отлично понимаю. У нас просто обстановка это позволяет, а в маленьких приходах, конечно, тем более; знаешь не только каждого человека, но знаешь ход его жизни из недели в неделю, когда у тебя двести прихожан или пятьдесят.

   – К сожалению, священники даже неспособны исповедовать по времени…

   – Я знаю, и у меня та же самая проблема в том отношении, что за каким-то пределом, будь то очередь в сто человек или в пять тысяч, – это одно и то же: не сделаешь этого, потому что это нереально. Мы делаем четыре раза в год общую исповедь, так что люди учатся исповедоваться через общую исповедь, и это облегчает некоторым; но иначе приходится исповедовать часами, но это не всегда хорошо для человека, потому что, если исповедь серьезная и глубокая – да; если человек привыкает к тому, что надо сказать о двух-трех грехах сколько-то поверхностно, просто потому что он будет причащаться, это очень принижает уровень исповеди. Во всяком случае, что касается причащения, я никому не закрываю дверь, если нет такой формальной причины, если человек не может сказать: после того, как я прожил неделю, как я ее прожил, я не имею права себя называть членом тела Христова, я себя отлучил поступками или словами…

   – Человек не может по болезни ходить в храм, а привык причащаться часто; приходится причащать его дома по чину «аще кому скоро умрети»…

   – Я думаю, что, конечно, это можно, потому что в конечном итоге если человек просто станет перед Богом, откроется и даже просто без всякого чина будет открыт к причащению, он причащен. Молитвенное обрамление, конечно, помогает человеку приготовиться, но лишать человека причастия, потому что нет обрамления, как-то бессмысленно. Все-таки в картине – картина важна, а не рама; и таинство настолько превышает весь молитвенный контекст, как бы ни был он высок и замечателен…

   – У Симеона Нового Богослова сказано, что тот, кто причастится и ничего не почувствует, тот причастился зря. А часто бывает, что ничего не чувствуешь…

   – Такие вопросы очень затруднительны, потому что со святыми не соглашаться… нехорошо… Я вам процитирую другого духовного писателя, который пишет: ты не ожидай, что переживешь что-либо сразу после причащения; иногда через два или три дня поднимется то чувство и то переживание, которое ты не смог иметь в тот момент. Потому что иногда душа оцепеневает или углубляется так, что не до чувств; а между тем что-то происходит.
   Конечно, идеально, чтобы было, как Симеон Новый Богослов говорит, чтобы мы были так приготовлены, чтобы прикосновение к святыне сразу чувствовалось. Но я не уверен, что тут он, как и в некоторых других вещах, не более радикален, чем, скажем, Церковь в целом. Например, когда он говорит, что тот, кто не испытал воскресения на земле, не познает его в вечности, – это больше чем мы ожидаем из учения Церкви, это очень радикальный подход. Когда он говорит о священстве, что если священник не харизматик, то его действия могут быть под вопросом, это тоже оспоримо из недр общего учения Церкви; так что то, что он говорит, – действительно идеал. Помните тот отрывок, где он говорит, вернувшись из церкви после причащения: я сижу на деревянной скамейке, гляжу на эти дряхлые руки, на это стареющее тело, и вижу с ужасом, что это руки Божии, и что это тело Божие, потому что путем причащения это стали уды Христовы; и взираю вокруг себя на убогую келью – смотри: она больше небес, потому что небеса не содержат Бога, а она содержит Бога, Который плотью, через меня, находится здесь… Это, конечно, идеально было бы, чтобы мы могли каждый раз так пережить; но, с другой стороны, часто бывает, что человек причастится, и через какое-то время он начинает переживать, и он начинает меняться, что более важно, чем его переживания.

   – Грехи повторяются, человек снова и снова приходит с ними на исповедь. Оправданно ли не допускать до причащения?

   – Во-первых, какие критерии к тому, чтобы допустить или нет? Вопрос так стоит: буду ли я запрещать, не допускать к причастию человека, потому что такой-то грех у него, или потому что у него нет покаяния? Если взять двух людей, которые совершили тот же грех, – один кается, а другой пожимает плечами: все так… Одному можно разрешить, другому нельзя. Или человек, который совершил большой, серьезный грех и действительно кается всем своим существом, – в лучшем положении, чем другой, который совершил маленький грешок, – но «ничего», «сойдет». Священник действительно должен не то что быть судьей, но как-то взвешивать то, что полезно или неполезно для человека. Нет строгого критерия, что за такие-то грехи надо человека лишить причастия или нет, – надо принимать в учет, в каком он отношении к этому греху. Скажем, в писаниях святых Варсонофия и Иоанна есть место, где один из них говорит: если ты согрешил и выплакал себя и знаешь, что этот грех стал для тебя невозможен, не иди даже исповедоваться, потому что священник не может ничего прибавить к тому, что над тобой совершил Бог… Это очень сильное слово.
   А с другой стороны, приходится ставить вопрос о том, почему грех повторился. Я думаю, что мы делаем большей частью ошибку. Мы приходим на исповедь, исповедуем тот или другой грех, каемся совсем серьезно, искренне и с намерением исправиться; и потом оказывается, что у нас нет умения исправиться. Не то что желания нет – желания сколько угодно, а умения нет. И вот мне кажется, что между двумя исповедями надо над собой делать совсем другого рода работу. Не то что просто бороться изо всех сил: не буду, не буду, не буду! – а ставить перед собой вопрос: с чего же все это началось? Где корень этому? Почему у меня такое тяготение к этому греху, а не к другому? Где это началось? То есть, если у меня какой-нибудь повторный грех, недостаточно стараться его не повторять, потому что мы будем его повторять, – разве что он косвенно обернется такой жутью… Скажем, если человек пьянствует и, водя машину, задавит кого-нибудь, он может опомниться; но это очень дорогая цена. И надо ставить перед собой вопрос: вот у меня этот грех повторяется: почему? Где это началось, почему он вошел в мою жизнь, почему нужно ему было войти в мою жизнь?..
   Я это пробовал с целым рядом людей: так углубляться в прошлое, как археологи. Сначала очищаешь поверхность, потом углубляешься ниже, глубже и глубже и доходишь до каких-то настоящих открытий. Тогда грех может исчезнуть. А что мы делаем: мы срезаем листья или плоды или цветы, а остается дерево и корни. Почему же этому дереву с корнями не пускать новых ростков? Так что тут совершенно другой вопрос. И когда мы говорим, что покаяние должно снять грех: да, но не то покаяние, которое мы приносим. Мы приносим покаяние почти в смысле: ох как неприятно, что у меня такой недостаток!.. Но вопрос не в неприятности, а в уродстве: это того же порядка, как потерять руку или иметь неисцельную болезнь или что-то в этом роде. И надо искать причину, момент начала. Это может быть в раннем детстве, это может быть где-то посередине между моментом, когда мы рождаемся, и моментом, когда мы исповедуемся или обнаруживаем грех. Так что недостаточно просто исповедоваться и надеяться, что исповедь все снимет.
   И кроме того, я думаю, мы забываем очень часто, что исповедь смотрит в две стороны. С одной стороны, она смотрит в прошлое, приносит пред лицо Божие все прошлое, а с другой стороны, когда все это принесено, это делается программой борьбы на будущее. Если я сказал, что я краду, вру и так далее, прощение не значит, что это с меня чудодейственно снимается. Это значит, что я отрекся от этого, а теперь должен с этим справляться. Так что всякая исповедь является программой борьбы моей собственной: борьбы с грехом. Это мы тоже большей частью забываем. А прощение, которое нам дается, мы тоже очень легко берем. Святой Серафим Саровский говорит одному из своих посетителей: «Если ты молишься Богу о чем-нибудь, Он может тебе это дать, но помни, какой ценой Он получил власть и право это делать: ценой всей жизни и всей смерти Своей…». И поэтому с легкостью говорить Христу: «Сделай это для меня» – означает: «Распнись снова…» Это не так просто.

   – Во время причастия человек получает отпущение грехов, которые он осознал, и при соборовании отпускаются грехи, даже те, которые человек еще не осознал полностью. Но тогда с какими грехами предстанет человек после смерти на суд Божий?

   – Я думаю, мы забываем постоянно – и я говорю «постоянно» в самом сильном смысле слова, – что исповедь глядит не только назад, она глядит тоже вперед. Мы готовим исповедь, вспоминая прошлое, мы приносим на исповедь наше прошлое и каемся в нем. Но каяться – это не значит, что мы исцелены; это значит, что мы берем на себя изо всех сил и убеждение бороться с теми грехами, которые мы как таковые осознали; это программа на будущее.
   С другой стороны, прощение не значит, что омываются грехи и Бог говорит: ну, иди с миром, все это прошлое… Это прошлое, если оно действительно вымерло в тебе, но оно не обязательно прошлое, если оно продолжает в тебе в какой-то мере жить. Если, например, человек кается в каком-либо грехе из раза в раз, повторно и повторно, это не значит, что он раз за разом согрешает, это значит, что греховность течет ручейком через его жизнь; он кается – и возвращается к тому же и продолжает так же поступать; ему тогда надо искать причину, почему он в таком состоянии. Есть место у св. Варсонофия и Иоанна, которое говорит, что, если мы могли бы покаяться так, что для нас стало бы невозможным совершить тот же грех, мы могли бы считать, что прощены до конца; иначе перед нами программа борьбы.
   Теперь о самом прощении. (Я сейчас буду думать и говорить больше о человеческих отношениях, и потом можно подумать о Божиих.) Прощение начинается в тот момент, когда человеку обидевшему говорится: я готов с тобой примириться, я готов тебя принять, какой ты есть, со всеми последствиями, и я буду тебя нести со всеми этими последствиями, либо, по слову Христову, как овцу на плечах, либо как крест, на котором в конечном итоге я буду распят… Вот что значит войти в это соглашение прощения. И в ответ на это, если у нас есть хоть какая-то доля сознательности, ответственности и благодарности, мы должны так прожить, чтобы тот, у кого мы просили прошения, чтобы тот, который согласился нас нести на плечах, как овцу или как крест, не пожалел бы и не умер под этой тяжестью. Господь нам прощает наши грехи – да, но какой ценой? Серафим Саровский одному из своих посетителей сказал: да, Господь тебя простил, но помни, какой ценой Он получил власть прощать: ценой распятия. Потому что Он умер жертвой твоих грехов. Он мог сказать: прости, он не знает, что творит… И если мы в ответ на это только можем повторять тот же грех и возвращаться, снова каясь и снова ожидая прощения, это очень страшно. Это, в сущности, значит: Господи, распялся Ты раз, распнись-ка еще…
   Здесь поставлен вопрос о том, что нам прощаются осознанные грехи, – они прощаются вот в этом смысле. Христос говорит: да, Я верю в твою честность, Я верю, что ты хочешь со Мной примириться, хочешь войти в дружбу со Мной, что ты хочешь теперь быть лояльным другом. Я тебя принимаю; Я не ожидаю от тебя, чтобы ты мгновенно переменился, но Я ожидаю, что ты будешь меняться… Можно ли думать, что, когда блудный сын вернулся домой, он в мгновение ока потерял все дурные привычки, какие он приобрел на стране далече? Он, наверное, долго учился жить приличной жизнью в доме отца. Но отец его принял без колебаний, при всех этих дурных привычках, зная, что сын постепенно их избудет, раз он вернулся покаянно, вернулся, отвергнув, отбросив все это грязное, дурное прошлое; оно еще к нему прилипало, но он постепенно станет это все с себя снимать. Это нам надлежит делать. Мы не можем думать, что просто потому, что священник сказал «прощаются тебе грехи», мы можем забыть обо всем.

   – С чего начинается пастырское отношение к кающемуся? К тому, кто пришел за советом или просто выговориться?

   – Я думаю, что это очень значительная часть пастырства: слушать. Нам мешает слышать и видеть то, что нам часто страшно за себя: вдруг я увижу, вдруг я услышу – и что дальше? Что если я пойму – и это меня заставит стать – перед своей совестью, перед Богом, перед людьми, назови как угодно – в такое положение, которого я боюсь? Иногда я знаю по себе: человек приходит, и я знаю, что вопрос стоит такой, который его пугает; но и меня пугает, что, если я ему дам ответ, я за него беру ответственность такую, которую мне страшно брать. Не то что я ему скажу: вот тебе ответ, иди, живи с этим, – я свяжусь судьбами с этим человеком.
   Есть замечательный отрывок у Лествичника, где он говорит, что евангельское слово подобно стреле, оно может пробить любой щит, но для этого нужен лук, тетива, рука и глаз. И вот это все – это человек, который дает ответ. Слово – да, если только ударит, оно щит пробьет, но оно не может само лететь. Тут большая наша ответственность в том, чтобы врастать в Евангелие, как можно глубже его воспринимать и быть способным, пережив самому хотя бы в малой доле смысл того или другого отрывка, быть в состоянии его довести до сознания человека на нашем уровне. Я пришел к убеждению (и не думаю, что оно ложно), что, если человек ставит вопрос, который часто звучит почти лепетом, и ему дать ответ слишком для него трудный, ответ до него не дойдет. А проходя через наше несовершенство, через наше собственное искание, на ощупь часто, мы можем донести до человека ту долю понимания, которая ему сейчас доступна. Поэтому то, что, скажем, ни ты, ни я ни одного изречения евангельского не понимаем так, как Христос понимал Свои собственные слова, не решающий момент. Решающий момент в том, что тот или другой отрывок до тебя хоть мало-мальски дошел. Если он совершенно не дошел, тогда надо честно сказать: знаешь, у меня для тебя нет ответа из Евангелия…
   Это не значит, что нет никакого ответа, потому что дальше можно, мне кажется, сказать: но твой вопрос находит отзвук во мне, потому что я нечто подобное сам переживал и еще переживаю. Я с тобой поделюсь тем, как я с этим сам справляюсь… И когда даешь понять человеку, что ты сам в состоянии искания, что ты не говоришь с ним с высоты какого-то абсолютного превосходящего знания, а только изнутри несовершенного опыта, который постепенно вырастает, видоизменяется, человек это воспринимает большей частью глубже и лучше: это его не умаляет, не уничижает, это создает отношения какого-то взаимного равенства. Потому что даже в самом строгом смысле слова между учителем и учеником есть это равенство по отношению к чему-то, что больше и учителя, и ученика. И поэтому можно поделиться своим опытом или своим исканием, может быть, даже в потемках.
   А иногда ты можешь помочь человеку гораздо больше, сказав ему: у меня нет ответа, я в том же положении, что и ты. Передо мной эта цитата, эти слова Христа, это Христово действие, я знаю, что комментаторы так или иначе объясняли этот отрывок; они меня не удовлетворяют, и я ничего не могу об этом сказать. Так что будем просто готовы на то, что сейчас ни ты, ни я не можем этого отрывка понять, – может, потому что мы не созрели, а может, и нет. Есть такие отрывки Священного Писания, которые озадачивают, и на которые нет удовлетворяющего ответа. Например, рассказ о смоковнице – он ранит людей: эта смоковница была не виновата в том, что в эту пору не могла принести плодов, как в Евангелии сказано; как же так?.. И мы можем сказать: да, и я не понимаю, я только могу тебе сказать, что, поскольку я знаю Христа хотя бы в очень зачаточной мере, я могу сказать, что, хотя не понимаю ни Его поступка, ни самого текста, я все-таки Ему могу доверять. Я не теряю доверия к Нему из-за того, что я не понимаю, – это все, что я могу сказать… Я думаю, что чем более честны мы будем по отношению к вопрошающему, к человеку, нуждающемуся в помощи, чем меньше мы будем стараться выглядеть, будто мы пророки, которые все познали, будто можем ответить из глубин – хотя бы святоотеческой литературы или комментариев, я уж не говорю о своей собственной мудрости (это предел ужаса, когда люди думают: ах!..), а покажем, что мы тоже люди, и мы тоже в поисках, и мы тоже на пути… Одна из вещей, которые я часто говорю всем, кто только хочет духовного руководства, это что я не берусь никого вести от земли на небо, что я не могу быть ничьим старцем или руководителем. Я могу быть в какой-то мере спутником, я могу идти рядом постольку, поскольку мы идем по одной дороге. В какой-то момент, может быть, придется разойтись, потому что наши пути расходятся. Но сказать человеку: «Я тебя возьму за руку и доведу до Царствия Божия», – мне кажется, нельзя. Я думаю, что в этом колоссальная ошибка многих молодых священников, которые думают, что их всему научили и поэтому они могут человека взять и привести. Беда-то в том, что ты можешь человека вести только по дороге, которую ты всю уже прошел.
   И основное свойство духовника, мне кажется, – так вмалчиваться вместе с человеком в тайну его богообщения, чтобы ничего не вносить предвзятого от ума или даже часто от собственного опыта. Мне кажется, что это очень важная вещь.

   – Если я правильно понимаю, на это надо время, на это недостаточно одной или даже двух встреч с человеком. То есть это не относится к исповеди обычной?

   – Это относится даже к единственной исповеди, потому что, если ты в эту исповедь не внесешь ничего, что все запутает, ты уже сделаешь что-то очень важное. Об исповеди мы будем говорить, потому что это очень важная вещь на всех уровнях. И возрастно она меняется, и по состоянию она меняется, и она иная для человека, приходящего к Церкви или укоренившегося в ней. Но во всяком случае это так: если тебе нечего говорить, молчи и скажи: мне нечего говорить; давай молиться, чтобы Господь в течение какого-то времени тебе открыл то, чего Он мне не подсказывает, и то, чего ты сейчас не знаешь… Или: я тебя слушаю, и у меня отзывается все мое нутро на то, что ты говоришь, каким-то воспоминанием о моем прошлом. Я с тобой поделюсь этим, но это не слово от Бога, это момент, когда я братски с тобой делюсь, ничего другого… Иногда можно сказать: вот слова Евангелия (или Священного Писания вообще), которые мне пришли на ум сейчас, пока ты говорил. Я не знаю, как они относятся к тому, что ты говорил, но они у меня выплыли от твоих слов, как эхо… Иногда сам не видишь ясно, почему эти слова или образы выплыли в результате тех или других слов или образов, но надо рискнуть, сказать: вот, я не знаю, может быть, это просто я отзываюсь… А в редких случаях, я думаю, у тебя может быть какая-то непонятная уверенность: то, что ты сейчас скажешь, тебе дано сказать…
   А иногда бывает (почему я говорю часто, что мой небесный покровитель, наверное, валаамова ослица), что ты можешь нечаянно сказать слово, а человек может нечаянно понять другое – себе на пользу. Я могу тебе дать пример, даже два. Один не мой, а другой – мой. Не мой был такой. Я встретил в Сент-Бэзил-Хаус группу людей, которые говорили о духовной жизни, и одна женщина разглагольствовала о мистических состояниях. В какой-то момент она остановилась и говорит: «Отец Антоний, почему вы не отзываетесь? Что вы думаете о том, что я сказала?..». Я ответил: «Я думаю, что, когда человек ничего на какую-нибудь тему не знает, он должен бы молчать…». И мы расстались. Через два дня этот человек пришел, говорит: «Вы сказали эту фразу, у меня это запало; я поставила под вопрос все то, что я говорила. Действительно, я говорила о чтении, о том, что я воображала, но не из опыта. Как вы ответите на такой-то вопрос?..». Я сейчас не помню вопроса вовсе, но помню, что я ей ответил какими-нибудь пятью или семью словами. Она встрепенулась, говорит: «Господи, это же ключ ко всей моей жизни!» – и повторила мне то, чего я никогда не говорил. Я холодно посмотрел, подумал: «Дура!» – и сказал: «Я не то вам сказал», – и повторил свои слова. Она еще ярче вспыхнула: «Да, да, именно!» – и снова свое. Я тогда (с нетерпением, должен сказать, к своему стыду) сказал: «Я говорю другое; слушайте и повторите!» – и повторил свое; она мне повторила свои слова… Я решил: значит, Бог закрыл ее уши на то, что я говорил, и Сам ей сказал то, что ей было нужно. И она на этом построила целую духовную жизнь, причем не какое-нибудь уродство; а так как это совершенно не мои слова, я могу сказать: да, построила. Это был ответ.
   И со мной был случай такого же рода. Я когда-то сидел у себя в кабинете, ожидая пациента, и, пока его не было, взял Библию и открыл наугад и попал на 58-ю главу Исаии: какой пост угоден Богу… читал – и прочел следующие слова: «Итак, дай душу свою на съедение голодному…». Я всю жизнь был очень замкнут, и мой духовник меня воспитывал на том, что никогда не давать никому знать о своей внутренней жизни. В это время настаивали на том, чтобы я стал священником: «нам нужны священники», но это значило открыться. Ты не можешь никогда не дать никакого отблеска о своей внутренней жизни, если ты хочешь кому-то что-то дать. Я подумал: неужели Бог мне говорит: да, сделай из всей своей внутренней жизни ярмарку, открой, пусть люди берут что хотят?.. Я три раза читал это место, три раза совершенно ясно было написано. А этого ни в одном тексте нет. Там сказано: напитай душу голодного… И в контексте это просто значит: накорми того, у кого нет пищи. Но я прочел это так, что это решило мою судьбу. Я решил: да, значит, делаюсь священником… Может быть, это было искушение, и не надо было этого делать, но это другой вопрос.
   Я уверен, что часто бывает, что человек читает одно или слышит, и его глаза или уши воспринимают слова, а душа воспринимает какой-то иной смысл. Знаешь, что меня поражает, например; все святые делались святыми, несмотря на то, что у них были очень несовершенные переводы Священного Писания. А понимали они Священное Писание, как никто из современных экзегетов не понимает. Текст был темный, часто ошибочный, и все равно они в него вчитывались, он куда-то уходил в их глубины, и это было Божие слово, действенное, которое к Богу не возвращается, не совершив своего дела, как псалом говорит. И вот мне кажется, что это очень важно в нашем общении с людьми.

   – Разговор может быть на исповеди?

   – В какой-то мере да, в какой-то мере нет. Выяснение какое-то или объяснение может быть, но не может быть диалога, где двое начинают спорить: «а я думаю…», «а ты думаешь…» – это переносит центр тяжести из беседы человека с Богом на беседу человека с человеком. Тогда исповедь превращается в беседу или в разговор, и места для покаяния у человека не остается.
   Поучение, которое священник говорит перед исповедью: «Чадо, Христос невидимо стоит перед нами…», и дальше: «Я – только свидетель, чтобы засвидетельствовать все, что ты скажешь мне…». Вопрос в том, что он только свидетель, он даже не судья. Он стоит тут как свидетель.
   Я, может быть, богословски не прав, об этом я не сужу и не знаю, но у меня такое чувство все последние годы, что одна из характерных черт таинства – та, что это область, закрытая сатане, что, если сам человек не откроет дверь сатане внутрь таинства, то сатана остается как бы вне его, и поэтому разговор, который идет между исповедующимся и Христом, и то, что священник может сказать именем Божиим, остается непроницаемой тайной для сатаны. В этом настоящая причина того, что ни священник, ни исповедующийся не должны говорить о том, что происходило на исповеди, иначе как опять-таки почти в исповедальном плане. То есть, скажем, если человек у тебя исповедался и ты не можешь обсудить тот или другой вопрос на исповеди, потому что он требует обсуждения, а не решения, тогда можно этого человека вызвать и поговорить, но оставляя как бы самую покаянную, исповедную часть вне этого. Скажем, если человек к тебе приходит и кается в каком-нибудь грехе и говорит: но вот, я не знаю, что делать при этих обстоятельствах, ты можешь его потом вызвать и говорить об обстоятельствах, но не вносить в самую исповедь ничего не относящегося к ней. Это одно.
   А что касается до свидетеля, меня всегда очень трогает вот что. Бог как бы говорит: знаешь, отец Антоний, Я доверяю тебе, что при всей твоей греховности ты Мне поклоняешься, ты посильно Меня любишь, ты хочешь добра, ты хочешь добра другим людям. И вот Я тебе позволю прислушаться к тому разговору, который будет происходить между живой душой и Мной, причем не только к словам, но, если ты будешь вмалчиваться в молитву, вмалчиваться в Мое присутствие, вмалчиваться в свои глубины, ты, может быть, услышишь гораздо больше, чем будет сказано. Я не говорю о фактах, а – уловишь что-то… И человек – это меня тоже страшно трогает, и умиляет, и волнует – приходит ко Христу, Ему открыть не свою душу в широком смысле: я-де такой, но раскрыть перед Ним гнойники, мрачные тайники своей души, и говорит тебе: знаешь, я тебе доверяю достаточно, чтобы при тебе все это сказать Богу… Это что-то совершенно потрясающее, это дело совсем не ремесленника, не опытного психолога. Это что-то относящееся к чуду самого глубинного общения.
   И вот я думаю, что сейчас у нас община не способна на это, хотя иногда и в некоторых вещах можно обратиться к общине и сказать: понесите этого человека… В. П. ко мне попала 35 лет тому назад. Она была менее невозможна, чем потом, потому что у нее была дочь. Муж ее бросил и отнял дочь, и это ее сломило. Сломило еще другое: когда умер муж, оказалось, что в его завещании сказано, что, если дочь войдет в какое-либо общение с матерью до 25-летнего возраста, она лишается всего наследства. И она действительно стала совершенно ненормальная. Теперь она идеально нормальна по сравнению с тем, какая она была раньше. Я помню, И. ко мне пришла и говорит: «Сколько нам надо терпеть В.? Выгоните ее из церкви!..». Я ответил: «А куда она пойдет, если и в церкви для нее нет места?..» – «А сколько нам еще ее терпеть?». – «Первые 25 лет будет трудно, потом легче…». Действительно, значительно легче стало, ты не можешь себе представить, что было на богослужениях и вне богослужения. Вот – может ли община взять на себя человека и его пронести на плечах? Я думаю, что община как таковая не может. Это может случиться в очень специальных обстоятельствах, когда община, во-первых, состоит из как бы «избранных» людей: не то что они лучше других, а они друг с другом как-то сошлись, или, во-вторых, когда то, что случается, их тронет. В некоторых обстоятельствах это возможно, но, конечно, в нормальной приходской жизни этого сделать нельзя. В какой-то мере, если люди чуткие, понятливые, можно как бы сделать возможным, чтобы о человеке помолились, о человеке заботились.
   Но тут есть другая опасность: та, что все сплетники приходские и не приходские, когда хотят пронести сплетню, говорят другому человеку: ты знаешь, как я люблю такого-то, и поэтому я хочу с тобой поделиться его слабостью, его преступлением, с тем чтобы ты мог лучше молиться о нем… И тут можно дать волю своей сплетне под благовидным предлогом, что ты вербуешь другого человека в молитвенники. Тут опять-таки проблема.
   Но я могу говорить об исповеди только с какой-то своей точки зрения. То есть это не «учение Церкви», это то, что я испытал на себе и с чем я прожил какие-то 60 лет. Это не значит, что я прав, это значит только, что я другого сказать не умею.
   Мне кажется, что на исповедь приходят два или три рода людей. Есть дети, которых посылают на исповедь рассказать то, за что их упрекают родители. Этому не надо давать волю. Об этом мы бегло говорили раз. Второй тип – это люди, которые по старой русской привычке приходят исповедоваться, потому что хотят причаститься. Исповедать им, в сущности, нечего, но они собирают какой-то мусор, знаешь, как бросают кость лающей собаке; пока она будет грызть кость, можно мимо пройти. Вот я тебе рассказу кое-какие грехи, а ты, батя, мне дай разрешительную молитву… А то, что эти грехи явно не отделяют его ни от Бога, ни от ближнего, не обременяют его совести, – это никакой роли не играет, грехи перечисляются для батюшки, чтобы он дал разрешительную молитву. Тут целый ряд ситуаций бывает.
   А потом бывают люди, которые приходят, потому что им нужно высказать правду о себе, Богу высказать, но получить свидетельство от кого-то, что они могут быть приняты и прощены. То есть священник должен быть в состоянии их выслушать с таким состраданием, чтобы они чувствовали: раз священник их не отвергает, то и Бог не отвергает, и что священник, когда даст сейчас разрешительную молитву от имени Божия, будет говорить какую-то правду, не формулу магическую произносить, а говорить нечто веское, значительное.
   Одна из вещей, которые я всегда говорю людям, которые этого не знают еще, которые или у меня не исповедовались никогда, или явно забыли, то, что я им говорил, – та, что Христос получил власть прощать, потому что Он умер распятым из-за наших грехов: Прости им, Отче, они не знают, что творят… Поэтому ты пойми, какой ценой Бог тебя прощает. И если это так, ты знаешь, что, когда Христос говорит: «Я тебя прощаю», это значит: «Я готов распяться за тебя вновь и вновь, Я буду тебя нести на плечах, как заблудшую овцу, Я буду тебя нести на плечах, как Крест голгофский, Я тебя донесу до места прощения». А если это так, поставь перед собой вопрос: чем же ты можешь на такую жертвенную любовь отозваться? Чем ты можешь Богу доказать, что Он не напрасно за тебя готов умереть, и что Он не напрасно за тебя был распят?.. Я думаю, что этот момент в разрешительной молитве очень важен, что принять разрешительную молитву можно только на этих началах. Нельзя ее принимать просто так: «Ну, Я тебя прощаю, ну, пошел, неважно…» Это важно.
   Я в беседе говорил о том, что измерять: крупный грех или не крупный, во-первых, невозможно, а во-вторых, не в этом вопрос. Как апостол говорит, всякий грех – вражда на Бога. То есть если говорить, что вот грань: здесь Божия область, а там область сатаны, в тот момент, когда я перешел грань в область сатаны, перешел ли я через мост или вплавь, или через брод, или просто перескочил ручеек, я все равно ушел из Божией области. И поэтому когда человек говорит: у меня только мелкие грехи… Что значит «мелкие грехи»? Такое разграничение очень рискованно, если говорить о грехах как таковых. Тот или другой грех этого человека едва задел, а в того человека врезался. Это может быть тот же самый грех, только для одного человека он был мгновенным заблуждением, к которому сердце не привязалось, которое ум не охватило, от которого не прогнила его воля. А другой человек в другом положении, тот же самый поступок дошел до него. Так что в этом смысле когда человек говорит: вот вам список моих грехов, – конечно, это о чем-то говорит, это говорит, что у него есть сознание, что такие-то поступки или такое-то настроение греховны. Но это не говорит почти ничего о том, что это представляет в его духовной жизни. И тут священник должен уметь или понять, или смолчать.

   – Вы говорили о священнике как о свидетеле. Предполагает ли это, что священник не имеет права задавать вопросы? Так ли это? Священник имеет право спрашивать о чем-то, или он молчаливый свидетель?

   – Я думаю, что можно, порой даже надо ставить вопрос, когда у тебя чувство, что человек недоговаривает, например, что он употребляет общие слова, потому что не хочет сказать резкого, унизительного для него слова. Тогда ты можешь ему сказать: простите!.. У меня было так раз-другой. Дама из общества: «Со мной бывало, что я брала чужое…». Я говорю: «Вы просто скажите: «“Я крала”»… Вот в таком смысле.
   Порой от человека надо потребовать какие-то данные об обстоятельствах, потому что иногда он был введен в грех, иногда он сам его выбрал, иногда он завлек других. Это три совершенно разных положения. Иногда бывает, что человек сказал, и ты просто не понимаешь, что он говорит, и для того, чтобы ты мог молиться о том, что происходит в нем, ты должен понять. Ты не можешь молиться: «Господи, я ничего не понимаю, но Ты, наверное, понимаешь, что он говорит»… Я думаю, что можно требовать от человека, чтобы он существенное сказал об обстоятельствах греха, о том, как этот грех отражается или отразился на других. Но я (опять-таки это я, не ты и никто другой) всегда и совершенно молчу, пока человек говорит, и, когда он кончил, я беру каждый пункт его исповеди и отзываюсь на него. Это может быть вопрос, это может быть ответ, это может быть очень разно. И что касается ответов, я думаю, что есть разные положения. Иногда тебе нечего говорить; иногда у тебя чувство, что то, что человек говорит, как-то соответствует тому или другому евангельскому слову; иногда у тебя чувство, что то, что человек говорил, отражает определенный собственный твой опыт. А иногда бывает, что против всякой логики тебе приходит совершенно ясная, умиротворяющая, просвещающая тебя мысль, которая как будто даже не относится прямо к тому, что он говорил, но которую можно считать как бы даром Божиим, подарком. И мне кажется, что, если у тебя абсолютно ясное чувство, что этому человеку надо сказать то-то, ты можешь это сказать. Ты можешь даже предварить то, что говоришь, словами: «Я совершенно не могу понять, как то, что я сейчас скажу, относится к вашей исповеди, но вот что мне хочется вам сказать»… Иначе, думаю, можно сказать: «У меня нет уверенности в том, сказать ли вам то или другое, но вот из моего опыта, вот из Евангелия, что, мне кажется, относится к вашей исповеди»… А иногда люди очень благодарны, когда тебе нечего говорить, и ты скажешь: «Мне нечего вам сказать, давайте помолимся»… (Я говорю вразбивку, но очень трудно складно все это выразить.)
   Я дам пример вопроса, обстоятельства которого ясно помню: где это было, что это было. Ко мне пришла молодая женщина исповедоваться, принесла подробную, умную, искреннюю, дельную исповедь. И когда она кончила, у меня было чувство, что одну вещь надо было сказать – и эту вещь она не сказала. Какая это вещь – я не знаю, но что-то есть такое. Я ей сказал: «Знаете, вы пришли сюда только для того, чтобы сказать то, чего вы не сказали. Что это было?». Человек расплакался, сказал: «Да, вы правы. Я вам исповедала все грехи для того, чтобы не дойти до того, чего я сказать не могла». Это может случиться, но на это рассчитывать нельзя.

   – Когда крестят взрослого человека, его необязательно исповедуют; просто крестят, и считается, что крещение снимает все грехи, которые были у него до момента крещения…

   – Знаете, крещение – не то же самое, что ванна. Когда вы запачкались и выкупаетесь, вы выходите чистыми. Но крещение не заключается в том, чтобы вашу кожу очистить от налета, оно заключается в том, чтобы внутри вас что-то совершилось. Отец Георгий Флоровский мне как-то сказал, что когда крестят младенца, который не делает выбора, который не знает, что с ним происходит, то в его душу словно вкладывают зернышко вечной жизни, как можно положить зерно в плодородную землю. Но это зерно должно дать плод. От того, что вложено зерно, у вас еще нет ни сада, ни поля. В этом отношении ответственность родителей, которые крестят детей, и восприемников очень серьезная, потому что те и другие говорят: да, этот младенец способен на вечную жизнь. Бог его создал для нее, мы в него вкладываем нечто, что принадлежит Божественной области, но наше дело – оберегать его, наше дело – это взращивать, наше дело – ему помочь осознать все это и вырасти… Иначе получается, что крестят и потом оставляют на произвол судьбы, даже без обучения. Знаете, Лесков где-то говорит, что Русь наша была крещена, но никогда не была просвещена… Крестили автоматически, оптом часто.
   Но даже если крещение совершено так, то дальше должно быть обучение. Когда дело касается взрослых, конечно, должна быть подготовка. Я не говорю, что надо из человека сделать ученого богослова, но есть некоторые основные вещи, которые человек должен принять, чтобы креститься.

   – Можно задать такой вопрос, немножко дерзкий? Я знаю многих людей, которые приняли православие во взрослом состоянии. С моей точки зрения, они не стали от этого лучше, но стали себя считать лучше…

   – Видите, если человек себя считает лучше других ввиду того, что над ним было совершено, он просто не понимает, что с ним случилось. Потому что самая сущность христианской веры в первую очередь смирение. Не то что признание себя хуже всех – до такой меры могут дойти святые, но реалистическое отношение к себе. Вот я крестился, или меня приняли в Православную церковь, и этим мне представлен идеал, к которому я должен стремиться. Давай-ка я себя буду сравнивать с этим идеалом, сличать и на каждом шагу видеть, насколько я от него далек.
   Знаете, когда читаешь жития святых, поражаешься: мы, в общем, никчемные, а вместе с тем чувствуем, что мы совсем не так уж плохи… Святые – потрясающие люди, а видят себя греховными. Почему? Потому что они себя сравнивают с Богом, Каким они Его все больше и больше видят. Они видят свет все более яркий, и видят, какие они сами темненькие, ну, в лучшем случае, полусветящиеся. А если человек превозносится над другими, потому что он-де христианин или православный, он просто чего-то очень основного не понял. Святого Серафима Саровского спрашивали раз, какие признаки того, что человек укоренен в Боге, воспринимает он что-то от Бога – или от сил зла. Он сказал: дьявол холоден, он темен, он горделив, он ненавистник. Если в твоей душе холод, если ты видишь все во мраке, если ты гордишься и превозносишься над другими людьми, себя считаешь праведником, а других грешниками, то твои религиозные переживания не от Бога… А Бог, продолжает Серафим Саровский, – огонь, Бог – свет, Бог смирен. Когда у тебя сердце горит, когда у тебя ум светел, когда ты чувствуешь, что ты хуже всех – и однако любим Богом и приемлем людьми, тогда ты можешь думать: да, это от Бога…
   Я думаю, что надо помнить: Бог нам что-то дает, но это не значит, что мы этим обладаем. То есть мы должны себе усвоить то, что нам дает Бог, иначе нам дается как бы запечатленный пакет, что-то за семью печатями.

Три проповеди об исповеди [31 - Проповеди 1971 г. или ранее. Первая публикация: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Сурожская епархия, 1982 г.]

I

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Нередко меня спрашивают: как надо исповедоваться? Ответ на это, самый прямой, самый решительный, может быть таков: исповедуйся, словно это твой предсмертный час; исповедуйся, словно это последний раз, когда на земле ты сможешь принести покаяние во всей твоей жизни, перед тем, как вступить в вечность и стать перед Божиим судом, словно это последнее мгновение, когда ты можешь сбросить с плеч бремя долгой жизни неправды и греха, чтобы войти свободным в Царство Божие.
   Если бы мы так думали об исповеди, если бы мы становились перед ней, зная – не только воображая, но твердо зная, что можем в любой час, в любое мгновение умереть, то мы не ставили бы перед собой столько праздных вопросов. Наша исповедь тогда была бы беспощадно искренна и правдива; она была бы пряма; мы не старались бы обойти тяжелые, оскорбительные для нас, унизительные слова; мы их произносили бы со всей резкостью правды. Мы не задумывались бы над тем, что сказать или чего не говорить; мы говорили бы все, что в нашем сознании есть неправда, грех, все то, что стоит между Богом и мной, между мной и обиженным, униженным, оскорбленным мною ближним; мы говорили бы все, что делает меня недостойным моего человеческого звания, моего христианского имени. Не было бы в нашем сердце никакого чувства, что надо себя уберечь от тех или других резких, беспощадных слов; мы не ставили бы вопрос, надо ли сказать то или другое, потому что знали бы, с чем можно войти в вечность и с чем в вечность нельзя войти… Вот как мы должны исповедоваться, и это просто, это страшно просто. Мы этого не делаем, потому что боимся такой беспощадной, простой прямоты перед Богом и перед людьми.
   Скоро начинается Рождественский пост, мы будем готовиться к Рождеству Христову. Это время, которое образно нам напоминает о том, что грядет Христос, что скоро Он будет среди нас. Тогда, почти две тысячи лет тому назад, Он пришел на землю, жил среди нас, Он был одним из нас. Спаситель – Он пришел взыскать нас, дать нам надежду, уверить в Божественной любви, уверить нас, что все возможно, если мы только поверим в Него и в себя.
   Но теперь грядет время, когда Он станет перед нами либо в час нашей смерти, либо в час последнего суда. Тогда Он будет стоять перед нами распятым Христом, с руками и ногами, прободенными гвоздьми, раненный в лоб тернием. И мы посмотрим на Него, и увидим, что Он распят, потому что мы грешили; Он умер, потому что мы заслужили осуждение смерти. Потому что мы были достойны вечного от Бога осуждения, Он пришел к нам, стал одним из нас, жил среди нас и умер из-за нас. Что мы тогда скажем? Суд не в том будет, что Он нас осудит; суд будет в том, что мы увидим Того, Кого мы убили своим грехом и Кто стоит перед нами со всей Своей любовью. Во избежание этого вот ужаса нам надо стоять на каждой исповеди, словно это наш предсмертный час, последний час, последнее мгновение надежды перед тем, как мы это увидим. Аминь.

II

   Я говорил, что каждая исповедь должна быть, будто она последняя в нашей жизни, что этой исповедью должен быть подведен последний итог, потому что всякая встреча с Господом, с Живым нашим Богом – предварение последнего, окончательного, решающего нашу судьбу суда. Нельзя встать перед лицом Божиим и не отойти либо оправданным, либо осужденным. И вот встает вопрос: как готовиться к исповеди? Какие грехи принести Ему?
   Во-первых, каждая исповедь должна быть предельно личная, моя, не какая-то общая, а моя собственная, потому что решается ведь моя собственная судьба. И поэтому, как бы несовершенен ни был мой суд над собой, с него надо начать; надо начать, поставив себе вопрос: чего я стыжусь в своей жизни? Что я хочу укрыть от лица Божия? Что я хочу укрыть от суда собственной совести, чего я боюсь?.. И этот вопрос не всегда легко решить, потому что часто-часто мы так привыкли прятаться от собственного справедливого суда, что когда заглядываем в себя с надеждой и намерением найти о себе правду, нам чрезвычайно трудно это сделать; но с этого надо начать. И если бы мы на исповедь не принесли ничего другого, то это уже была бы правдивая исповедь, моя, собственная.
   Но кроме этого, есть еще и многое другое. Для того чтобы найти новое поле, новое основание для суда над собой, стоит оглядеться и вспомнить, что о нас думают люди, как они реагируют на нас, что случается с нами, когда мы оказываемся в их среде. Мы знаем, что не всегда приносим радость и мир, и правду, и добро в судьбу людей. Стоит одуматься, стоит окинуть взором ряд наших самых близких знакомых, людей, которые нас так или сяк встречают, – и делается ясным, какова наша жизнь: скольких я ранил, скольких обошел, скольких обидел, скольких так или иначе соблазнил. И вот новый суд над нами стоит, потому что Господь нас предупреждает, что то, что мы сделали одному из малых сих, то есть одному из людей, братий Его меньших, мы сделали Ему.
   А дальше вспомним, как о нас судят люди; часто их суд едок и справедлив; часто мы не хотим знать, что о нас люди думают, потому что это – правда и осуждение наше. Но иногда бывает и другое: люди нас и ненавидят, и любят несправедливо. Ненавидят несправедливо, потому что иногда мы поступаем по Божией правде, а эта правда в них не укладывается. А любят нас часто несправедливо потому, что любят за то, что мы слишком легко укладываемся в неправде жизни, любят нас не за добродетели, а за нашу измену Божией правде. И тут надо снова произнести над собой суд и знать, что иногда приходится каяться в том, что люди к нам относятся хорошо, что хвалят нас люди. Христос опять-таки нас предупредил: горе вам, когда все люди будут о вас говорить хорошо (см. Лк. 6: 26).
   И наконец, мы можем обратиться к суду евангельскому и поставить себе вопрос: как судил бы о нас Спаситель, если бы Он посмотрел – как Он на самом деле это делает – на нашу жизнь.
   Поставьте себе эти вопросы – и увидите, что ваша исповедь будет уже серьезная и вдумчивая, и вам уже не придется приносить на исповедь ту пустоту, тот детский, давно изжитый лепет, который часто приходится слышать.
   И не вовлекайте других людей – вы пришли исповедовать свои грехи, а не грехи чужие. Обстоятельства греха имеют значение, только если они оттеняют ваш грех и вашу ответственность; а рассказ о том, что случилось, почему и как, никакого отношения к исповеди не имеет; он только ослабляет в вас сознание вины и дух покаяния.
   Сейчас приближаются дни, когда вы, вероятно, все будете говеть; начните готовиться теперь, чтобы принести взрослую, вдумчивую и ответственную исповедь и очиститься. Аминь.

III

   Я говорил, как можно испытывать свою совесть, начиная с того, чем она нас упрекает, и продолжая тем, как к нам относятся люди. И вот теперь сделаем еще один последний шаг в этом испытании нашей совести.
   Последний суд над совестью нашей принадлежит не нам, принадлежит не людям, а Богу, и Его слово и Его суд нам ясны в Евангелии. Только мы редко умеем относиться к нему вдумчиво и внимательно. Если мы вчитываемся в страницы Евангелий с простотой сердца, не стараясь извлечь из них больше, чем мы способны принять, а тем более – чем можем жизнью осуществить, если мы честно и просто к ним относимся, то видим, что сказанное в Евангелии как бы распадается на три разряда.
   Есть вещи, справедливость которых нам очевидна, но которые не волнуют нашу душу, – на них мы отзовемся согласием; умом мы понимаем, что это так, сердцем против них не восстаем, но жизнью мы этих образов не касаемся. Они являются очевидной, простой истиной, но жизнью для нас не делаются. Эти места евангельские говорят о том, что наш ум, наша способность понимать вещи стоят на границе чего-то, чего ни волей, ни сердцем мы еще не можем постичь. Такие места нас осуждают в косности и в бездеятельности, такие места требуют, чтобы мы, не дожидаясь, дабы согрелось наше холодное сердце, решимостью начинали творить волю Божию, только потому, что мы Господни слуги.
   Есть другие места: если мы отнесемся к ним добросовестно, если мы правдиво взглянем в свою душу, то увидим, что мы от них отворачиваемся, что не согласны с Божиим судом и Господней волей, и что если у нас было бы печальное мужество и власть восстать – мы восстали бы так, как восставали в свое время и как восстают из столетия в столетие все, для кого вдруг станет ясно, что заповедь Господня о любви, требующей от нас совершенной жертвы, совершенного отречения от всякой самости, от всякого себялюбия, – что эта заповедь нам страшна, и мы часто хотели бы, чтобы ее не было.
   Так, вокруг Христа, наверное, собирались многие, хотевшие чуда, чтобы быть уверенным, что заповедь Христова истинна и можно Ему последовать без опасности для своей личности, для своей жизни. Были, наверное, и такие, которые пришли на страшное Христово распятие с мыслью, что если Он не сойдет со Креста, если не случится чудо, то, значит, Он был не прав, значит, Он не Божий был человек – и можно забыть Его страшное слово о том, что человек должен умереть себе, чтобы жить только Богу и только для других.
   И мы так часто окружаем Трапезу Господню, ходим в церковь – однако с осторожностью: как бы нас правда Господня не уязвила до смерти и не потребовала у нас последнего: отречения от себя самих. Когда по отношению к заповеди любви или другой конкретной заповеди, в которой Бог нам разъясняет бесконечную разновидность вдумчивой, творческой любви, мы находим в себе это чувство, то мы можем измерить, как мы далеки от Господнего духа, от Господней воли, и можем над собой произнести укоризненный суд.
   И наконец, есть места в Евангелии, о которых мы можем сказать словами путешественников в Эммаус, когда Христос беседовал с ними по пути: Разве сердца наши не горели внутри нас, когда Он говорил с нами на пути? (см. Лк. 24: 32). Вот эти места, пусть немногочисленные, должны быть драгоценны нам, ибо они говорят о том, что есть в нас что-то, где мы и Христос – одного духа, одного сердца, одной воли, одной мысли, что мы чем-то уже сроднились с Ним, чем-то уже стали Ему своими. И эти места мы должны хранить в памяти как драгоценность, потому что по ним нам надлежит жить, не борясь всегда против плохого в нас, а стараясь дать простор жизни и победу тому, что в нас уже есть Божественного, живого, уже готового преобразиться и стать частью вечной жизни.
   Если мы так будем внимательно отмечать себе каждую из этих групп событий, заповедей, слов Христовых, то нам быстро предстанет наш собственный образ, нам станет ясно, каковы мы. И когда мы придем на исповедь, то не только суд нашей совести, не только суд людской, но и суд Божий нам будет ясен – но не только как ужас, не только как осуждение, но как явление целого пути и всех возможностей, которые в нас есть: возможность в каждое мгновение стать, возможность все время быть теми просветленными, озаренными, ликующими духом людьми, которыми мы бываем иногда; и возможность победить в себе, ради Христа, ради Бога, ради людей, ради собственного нашего спасения то, что в нас чуждо Богу, что мертво, чему не будет пути в Царство Небесное. Аминь.

Проповеди об исповеди (1999 г.)

Воскресенье, 12 сентября

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Ко мне обратились с просьбой произнести несколько проповедей об исповеди, потому что очень многие приходят на исповедь, не представляя себе ясно, что происходит в это время.
   Я начну с того, что бывает с ребенком, когда он впервые приходит на исповедь. Большей частью ребенок или приносит записку, или начинает произносить исповедь обо всех грехах или недостатках, или о том, что он сделал или не сделал, но из того, что он говорит, явно, что он только повторяет слова своих родителей. И когда спросишь ребенка: «Твоя ли это исповедь? Или тебе все это мать сказала, или отец?» – ребенок отвечает: «Да нет, это то, в чем меня мама упрекает всегда, и она мне сказала, что я должен исповедаться и получить прощение». И я всегда останавливаю такую исповедь и говорю: «Ты должен мне сказать, вернее – не мне, а Спасителю Христу то, чего ты стыдишься, то, что неладно в твоей душе, в твоей жизни, в твоих мыслях, в твоих чувствах, независимо от того, что об этом думают другие».
   То же самое можно сказать и взрослому человеку, который приходит на исповедь или со списком, порой очень длинным, грехов, который он выписал из каких-нибудь молитвенников, либо со списком грехов, на которые ему указали прошлые духовники. И каждый раз, так же как с ребенком, мне приходится остановить и такого взрослого человека и сказать: «Богу нужна встреча с тобой, личная встреча – не произнесение слов, которые тебе, может быть, даже не вполне понятны, а твоя собственная исповедь».
   И взрослые, и дети иногда спрашивают: «Но как же к этому подойти, если не ссылаться на молитвенники, на списки грехов?». И мой ответ всегда тот же самый, будь то ребенку или взрослому: «Давай подумаем с тобой о дружбе. Ты называешь себя православным христианином, то есть учеником и последователем Христа; ты что-нибудь о Нем знаешь?». Ответ большей частью бывает: «Да, я кое-что читал в Евангелии, слышал проповеди, даже некоторые благочестивые книги читал». – «И образ Христа, который встает тогда перед тобой, тебя привлекает? Ты хотел бы с Ним встретиться? Ты хотел бы стать реально Его другом и учеником? Или Он остается для тебя далеким?». И если ответ бывает: «Нет, мне Христос нравится; я хотел бы быть Его другом, с Ним ближе знакомым» – тогда следующий вопрос, который я ставлю, это: «А ты знаешь, что такое дружба?».
   Тут завязывается большей частью с ребенком – или со взрослым – разговор, в итоге которого делается ясным, что друг – это человек, который тебя выбрал из толпы всех людей для того, чтобы быть самым твоим близким человеком. Друг – это некто, кому ты хочешь быть верным в течение всей твоей жизни, кого ты не хочешь ничем огорчать, ничем ранить, которого ты хочешь всем, чем только можешь, обрадовать или утешить. «Как ты думаешь – ты так относишься ко Христу? Когда ты думаешь об одном дне твоей жизни, оказываешься ли ты таким другом по отношению ко Христу? Провел ли ты один день так, чтобы Он мог радоваться, что у Него такой друг, что этот друг не изменник, а верен, что этот друг готов стоять за Него и радовать Его и защищать Его?».
   И вот поставьте перед собой вопрос именно так. Христос тебе предлагает Свою дружбу. Свою дружбу Он доказал: Бог стал человеком, Он стал подобным тебе. Он взял на Себя всю тяжесть земной жизни; больше того – Он Свою жизнь, человеческую жизнь отдал за тебя. Он умер по верности к тебе, по любви к тебе, – как ты на это отозвался в течение этого дня? Был ли ты верен Ему? Был ли ты Ему другом? Можешь ли ты сказать, что в какой-то момент этой жизни, теперешней, ты обрадовал Христа тем, что ты есть, и тем, как ты себя вел?
   И вот это первое, что я хочу вам сказать и вам оставить на размышление. Поставьте себе вопрос: что я знаю о Христе? То, что я знаю, меня к Нему привлекает? Вызывает во мне умственное и сердечное желание быть Его другом и учеником? А если я хочу быть Его другом – какой я друг: верный или нет?
   Подумайте об этом до следующей вашей исповеди. И когда вы придете исповедоваться, станьте перед Христом, Который слышит вашу исповедь, и скажите: «Вот, Ты меня полюбил так, что даже умер за меня, – чем я отозвался на этой неделе, за этот месяц, был я Тебе другом или изменником?». Аминь.

Воскресенье, 26 сентября

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Меня просили говорить об исповеди. И вот второй раз я обращаюсь к вам со словом о ней.
   Исповедь – дивный момент. Это не момент страха, а момент неописуемого изумления, что нам дано стать лицом к лицу с Самим Христом – Который невидимо стоит, но Его образ на аналое говорит нам о Его присутствии – и открыть Ему все наше сердце. Мы к Нему приходим как к такому единственному Другу, Который всю Свою жизнь и всю Свою смерть отдал для того, чтобы мы были спасены, и для того, чтобы мы могли поверить, что Он действительно нас любит, и любит неограниченно, любит до конца. И поэтому, приходя на исповедь, мы должны думать о том, что совершается неописуемая встреча с Живым Богом, Который захотел стать человеком только для того, чтобы нас спасти от разлуки с Ним, от осквернения, от порабощения злу.
   С каким доверием должны мы к Нему подходить, с каким открытым сердцем! Мы можем стать перед Ним и сказать: «Господи, спасибо, что Ты меня принимаешь, спасибо, что Твое сердце мне открыто! Я могу с Тобой говорить не как с судьей, и даже не как с другом, а с таким Другом, Который жизнь Свою отдал для того, чтобы я мог быть спасен…». Вот с чем мы должны подходить к исповеди.
   И священник – не тот, кому мы исповедуемся. В молитве перед исповедью священник говорит: Я только свидетель... Что значит быть свидетелем? Есть разного рода свидетели. Вот случился несчастный случай на дороге; мы присутствовали при нем, и нас спрашивают: «Ты видел, что было? Ты можешь точно описать?». Мы описываем, и нам все равно, кто прав, кто виноват, мы должны только сказать то, что случилось.
   Бывают другие случаи, когда мы являемся свидетелями на суде, где все стараемся сказать, чтобы защищаемый нами мог быть спасен от осуждения, от наказания, которого он не заслуживает.
   А есть еще свидетель, который описан в Священном Писании, в Евангелии как друг жениха, как тот друг, которого жених и невеста приглашают, чтобы он был свидетелем их брака, свидетелем момента, когда они друг другу отдаются безгранично, всецело, совершенно, свидетелем, что они не покоряют один другого, а один другому себя дарят, и что это есть чудо совершенной любви, поскольку она нам доступна.
   И священник – это тот, которого Бог поставил быть свидетелем нашей встречи с Ним, быть свидетелем того чуда, что Он предстоит со всей Своей любовью, с открытыми объятиями, и что мы приходим с доверием отдаться Ему. Священник стоит рядом с нами и молится о том, чтобы эта встреча была радостью, чтобы эта встреча была исцелением, чтобы эта встреча была новой жизнью. Вот какую роль исполняет священник; он друг Жениха; он стоит и молится о том, чтобы эта встреча была плодотворной, чтобы эта любовь никогда не была осквернена, чтобы эта встреча была совершенством.
   Вот мысли об исповеди, которые я хотел бы с вами оставить сегодня, так, чтобы, когда вы следующий раз придете, вы их продумали и, сколько сумеете, восприняли. Аминь.

Воскресенье, 31 октября

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Продолжая свои короткие беседы-проповеди об исповеди, я хочу сегодня сказать вот о чем: исповедь – это, прежде всего, встреча и примирение. Это встреча наша со Христом, Который нас любит неограниченно, Который нас любит всей жизнью и всей смертью Своей и Который никогда от нас не отворачивается, но от Которого мы порой, может быть даже часто, отходим. Это встреча, которая может быть чистой радостью, когда в течение какого-то времени ничто не разделяло нас со Христом, когда дружба наша была чистая, цельная, когда дружба наша не была нарушена никакой неверностью. Тогда мы можем прийти ко Христу, ликуя, радуясь; мы можем прийти на исповедь и сказать: «Господи, спасибо за Твою дружбу; спасибо за Твою любовь; спасибо за то, что Ты есть; спасибо за то, что Ты меня допускаешь к Себе; спасибо Тебе за все. Радость Ты моя! Счастье Ты мое! Прими меня, и благослови меня причаститься Святых Твоих Таин. То есть соединиться с Тобой еще более совершенно, чтобы радость моя была совершенна». Так бывает. Так бывает, может быть редко, но порой такая встреча может заполнить собой всю жизнь, быть вдохновением для всей жизни нашей и дать нам крепость и силу жить.
   Но более часто мы приходим ко Христу после какой-то разлуки. Иногда разлука была не жестокая, не враждебная; иногда разлука была в том, что мы забыли о Нем, нас захлестнула жизнь, нам некогда было о Нем вспомнить – столько было другого в жизни. И вдруг мы вспомнили, что помимо всего того, что было нашим вдохновением, нашей радостью в течение какого-то времени, есть Христос, есть такой Друг, Который никогда нас не забывает, от Которого мы отошли и Который остался один. И мы тогда должны спешить к Нему и сказать: «Господи, прости! Меня захлестнула жизнь, я увлекся тем, и другим, и еще чем-то; прими меня обратно. Ты ведь знаешь, что это увлечение поверхностно, настоящее – это наша дружба…». Но перед тем, как это сказать, мы должны перед собой поставить вопрос: правда ли дружба моя со Христом так глубока, что ее ничто, даже моя временная забывчивость, не может затмить, а тем более разрушить… Это – встреча и покаяние.
   Но бывает так, что мы согрешили перед Богом, согрешили неверностью не в малом, а в чем-то очень глубоком. Это может быть мгновение, которое нас разлучило глубинным образом. Вы помните, что случилось, когда Христос предстоял перед синедрионом, как одна служанка подошла к Петру и сказала: «А этот же тоже был с Ним». И Петр испугался; испугался того, что ему могут сделать за то, что он был со Христом, и начал клясться: «Нет, этого Человека я не знаю!». Ему стало невмочь оставаться в этом дворе, видеть через окно Христа, Которого судят. И в это мгновение Христос повернул голову и посмотрел на него. Всеведущий Сын Божий не слышал ухом Своим эти слова, но они ударили Его в душу. Один из самых близких Его учеников заявил о том, что он Его не знает, знать не хочет, что ему дороже жизнь, что ему дороже спокойствие. И этот взор ударил Петра в душу так, что он заплакал и вышел. Это было одно мгновение такой радикальной, страшной неверности. И позже, когда Мария Магдалина встретила Спасителя в саду после Его Воскресения, Он ей поручил: «Пойди к ученикам Моим и к Петру и скажи им о том, что Я воскрес». Петр уже не мог себя считать одним из учеников, он был изменником, он отрекся, и поэтому Христос особо его упомянул, чтобы Петр знал, что и он не отвергнут. Ученики все бежали со страху, не отрекшись, однако, а он и бежал, и отрекся. И однако любовь Христова неколебимо держит Петра. Он может Христа встретить лицом к лицу, он может пасть к Его ногам, он может просить прощения, – он знает, что любим, как был любим в самые верные времена.
   А бывают времена, когда мы приходим на исповедь, – мне не хочется употребить это слово, но – «очередным» образом, потому что нам хочется возобновить близость, которая как бы поколебалась. В такие моменты мы должны прийти к Христу, зная, что мы любимы всей жизнью и смертью Его, что мы любимы до конца, до глубин Его сердца, и что мы можем прийти, но для того, чтобы стать снова друзьями, мы должны свою душу Ему открыть, все Ему сказать, чтобы Он от нас знал, что неладно с нами, что является нарушением нашей дружбы.
   И тут не надо прибегать к спискам грехов, не надо искать по книгам, даже в Священном Писании, те грехи, в которых мы можем быть виноваты, а мы должны поставить себе вопрос: в чем я лично согрешил перед Богом, чем я лично оказался Ему неверен? А для этого есть один простой способ. Во-первых, испытание своей совести: что я предпочел Христу? Я сейчас списков не буду давать, но каждый из нас может сказать: да, моей близости ко Христу я предпочел то или другое… – какой позор!
   Но кроме этого, мы можем поставить себе вопрос: что я чувствую постоянно, неизменно? И для этого мы можем взять, читать святое Евангелие, и отмечать в нем не то, в чем оно нас упрекает, обличает, а отмечать то, о чем мы можем сказать, как ученики, которые шли в Эммаус со Христом: Разве сердце не горело в нас, когда Он с нами говорил по пути? Ищите в Евангелии те места, от которых хоть на мгновение загорелось ваше сердце, места, которые вас тронули до самых глубин души, где вы почувствовали, что вы и Христос разделяете те же чувства, те же мысли, что вы – одно с Ним. Да, есть такие места, о которых мы можем сказать, что Его мысли – наши мысли, Его чувства – наши чувства, что мы с Ним едины, едины в это мгновение. И когда мы вдруг обнаружили, что это мгновение мы нарушили, затоптали ногами, отвернулись, что в этом мы были едины с Ним и отвернулись, это значит, что мы отреклись от немногого, может быть, но от самого святого, что в нас самих есть. Не важно, в каком-то смысле, нарушили ли мы те или другие правила, но тут мы нарушили страшным образом наше единство с любимым и с Тем, Кто нас любит. И вот эти места нам надо перечитывать, нам надо проверять себя по ним. Не искать, чем мы виноваты в другом отношении, а – где мы потеряли нашу верность, нашу дружбу, нашу любовь в том, в чем она уже существует? Она неотъемлема со стороны Христа – мы ее отвергли. И вот с этим надо приходить на исповедь. Это может быть нечто как будто и неважное, но что я предпочел Христу. А может быть что-то очень страшное, как отречение от Него.
   Вот когда будем готовиться к исповеди, поставим перед собой вопрос о том, что это – встреча с самым близким другом нашим, с любимым нашим, с Тем, с Кем мы хотим быть едины, неразлучны, навсегда, полностью, до самых глубин наших, и что мы нарушили эту дружбу в том, в чем она уже существовала, как свидетельствует нам наше сердце, наша память, наш ум, когда мы вспоминаем эти места, от которых сердце наше горело, от которых ум наш просветлел, от которых воля наша дрогнула к добру и тело присмирело, забыло, что оно – плоть, и стало телом, святыней (святыней – потому что через крещение оно соединилось с человечеством Христа, через миропомазание оно стало сосудом Святого Духа, через причащение оно стало телом Христовым хотя бы зачаточно).
   Вот с чем мы должны приходить на исповедь. Дай нам Бог приходить именно так, и тогда мы сможем каяться, мы сможем действительно жалеть не о том, что есть в каком-нибудь списке тот или другой грех, которого мы мимоходом коснулись, а что нечто разбилось в моей дружбе, в моем единстве со Христом, Спасителем, Другом, Любимым. Аминь.

Воскресенье, 5 декабря

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Еще раз я приступаю к проповеди об исповеди и хотел бы коснуться тайны прощения.
   Когда мы приходим на исповедь, как я говорил прежде, мы приходим в присутствие Божие. Но Бог не Судья, Бог – наш Спаситель. Бог наш Друг, Он – Тот, Который возлюбил нас настолько, что отдал, во Христе, Свою жизнь, чтобы мы смогли поверить в Его любовь, отдал Свою жизнь, чтобы спасти нас от осуждения. И мы приходим к Нему как к Другу и как к Спасителю.
   Мы исповедуемся Ему, мы открываем Ему свое сердце. Мы говорим Ему, как я старался объяснить прежде, все, что разделяет нас с Ним: не списки формальных грехов, но то, в чем, несмотря на слова любви и благоговения, которые мы произносим, мы действуем так, что снова пригвождаем Его ко Кресту. Мы лжем, мы создаем мир, в котором только смерть может торжествовать. Мы отвергаем нашего ближнего и закрываем собственный путь в Царство Божие, потому что, если только мы не можем произнести «Отче наш», а не «Отец мой», нам нет места в Его Царстве.
   Мы просим Господа о прощении – но не о формальном слове, которое звучало бы: «Ты был недостоин Моей дружбы, но Я великодушен и прощаю». Нет, не в этом дело. Не этого рода прощения мы должны искать, а подлинного примирения, в котором мы изливаем наше сердце Богу, изливаем правду, которая должна быть сказана. Мы говорим Ему обо всем, в чем мы были Ему неверными, – не только непосредственно Ему, но и будучи неверными нашему ближнему, нашим друзьям, нашим родным, любому, кто рядом с нами; или обращаясь с презрением и безразличием с миром, Им созданным, миром, который Он так возлюбил, что привел его к бытию.
   И когда мы скажем это, мы должны просить Его, как я только что сказал, о примирении. «Будем снова друзьями, Господи. Я знаю, что я еще не переменился. Только Твоя дружба непоколебимая, верная, может подвигнуть меня стать другим. Если Ты отвергнешь меня, если Ты отвернешься от меня, мне нет причины меняться. Я осужден. Я осужден в этом мире, что бы ни произошло в будущем мире». Единственный повод мне измениться – это что Господь скажет: «Несмотря ни на что, Я остаюсь твоим Другом. Несмотря ни на что, Я люблю тебя всей Моей жизнью и всей Моей смертью. Можешь ли ты, в ответ на эту любовь, проявить немножко верности? Я не ожидаю от тебя полного и внезапного изменения. Но меняйся шаг за шагом. Держись за Меня. Я буду поддерживать тебя, Я буду помогать тебе, Я буду защищать тебя, Я буду вести тебя, Я дам тебе силу, – но меняйся. И когда получишь прощение во имя Мое от священника, не воображай, что прошлое больше не существует. Прошлое уйдет только тогда, когда ты станешь настолько чуждым этому прошлому, что оно больше не твое».
   Это может звучать очень странно, но мы все живем сложной жизнью. Я помню, как одна старая женщина пришла ко мне и сказала, что не знает, как быть. Она проводит целые ночи, видя во сне и в воспоминаниях все зло, которое она сотворила. Она пошла к доктору, который дал ей пилюли, и от этого стало хуже, потому что воспоминания стали галлюцинациями. Что ей делать? Я тогда сказал ей: «Помни, что Бог нам дает не только однажды прожить нашу жизнь, но жить и переживать нашу жизнь раз за разом, пока все зло не выйдет из нее. Когда зло встает перед тобой из твоего прошлого, спроси себя: теперь, с тем жизненным опытом, который я приобрела, была бы я той личностью, что и тогда? Сказала бы я эти мертвящие слова, сделала бы я то или другое злое дело? И если ты можешь сказать искренне: о нет, при всем том, чему я научилась от жизни, теперь в такой же обстановке я никогда, никогда не сделала бы то же самое! – тогда ты можешь сказать: “Господи, прости мне этот частный случай из моего прошлого!” – и знать, что ты свободна. Если ты сможешь сказать это от всего твоего сердца, со всей искренностью, со всей правдой, что в тебе есть, то это больше не вернется к тебе». Так и случилось с той пожилой женщиной.
   И так случится с каждым из нас. Мы должны повернуться ко Христу Богу нашему и обещать бороться за верность, просить Его помощи, и тогда, шаг за шагом, освободиться от прошлого. Мы должны отречься от зла, которое есть в нашем прошлом, но мы не можем в одно мгновение стать свободными от него. Это не значит, что мы не прощены, – быть прощенным означает, что мы приняты в любви, приняты с нежностью кем-то, кто никогда не забудет, что случилось неладного с нами, потому что забыть – значит оставить нас беззащитными перед тем же искушением.
   Я помню женщину, которая была пьяницей, ее долго лечили в больнице, она вернулась домой здоровая. Чтобы отпраздновать ее возвращение, родные поставили на стол бутылку вина – и это был конец, потому что они думали, что она выздоровела, но не понимали достаточно, сколько в ней еще осталось хрупкости.
   И так с нами, когда мы получаем от Бога прощение. Да, наше отчуждение от Него прошло. Да, ничего больше не разделяет нас от Него в том, что касается любви – Его любви, и в том, что касается тоски – нашей тоски. Но мы должны бороться и меняться и становиться новыми, новой тварью, с Его помощью. Прощение не стирает прошлого. Оно исцеляет прошлое в сотрудничестве Бога и нас.
   Будем поэтому так приходить на исповедь. Будем исповедоваться ежедневно Богу искренне, открывать наши сердца, примиряться с Ним, входить в примирение. И будем знать, что примирение означает, что мы предприняли быть верными Ему; и бороться за исцеление того, чем мы людей вокруг нас ранили и Бога распинаем.
   Задумаемся над этим. И в таком случае, когда мы приходим на исповедь, разрешительная молитва будет иметь подлинный и реальный смысл: восстановление дружбы, которая не может быть разрушена с Божией стороны, но была разрушена нами и теперь восстановлена в намерении. И это намерение должно быть решимостью; и решимость должна быть действием и новой жизнью в нас. Аминь.

Воскресенье, 19 декабря

   Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
   Мы все привыкли, когда хотим исповедоваться, подходить ко священнику и открывать перед ним наше сердце, исповедовать ему все грехи нашей жизни. На самом деле, конечно, наша исповедь приносится Самому Христу, Который невидимо стоит, Который всегда готов нас встретить. Священник стоит здесь как свидетель перед Ним о том, что мы пришли с покаянием, что мы пришли к Нему честно, прося исцеления и прощения, и вместе с этим как свидетель о том, что мы любимы Христу, и что Он приемлет нашу исповедь, что Он прощает нас по мере того, как мы действительно честно каемся.
   Но в древности было не так. Пока Церковь еще была гонима, пока быть верующим христианином было подвигом, который мог стоить человеку жизни, люди приходили не к священнику исповедоваться, а ко всей общине, чтобы поделиться с ней, с общиной, ужасом того, что они оказались неверными Христу, Который Свою жизнь отдал для них, что они оказались виновными перед членами Церкви, то есть ранили тело Христово, осквернили тело Христово своей греховностью. Они исповедовали свои грехи перед народом, который они ранили и осквернили; и народ весь стоял, отзывался состраданием, ужасом порой, но состраданием и готовностью понести тяготу кающегося грешника. Друг друга тяготы носите, и только так вы исполните закон Христов, говорит апостол Павел (см. Гал. 6: 2).
   Эту тяготу люди брали на себя, и я знаю о двух общинах ранней революции, когда двое старцев, разных, вероятно, стилей, каждый раз, когда кто хотел исповедоваться, собирали всю свою малую общину, и человек перед всеми исповедовал свою жизнь, зная, что эта община – тело Христово, и что, оскверняя свою плоть, свою душу, свою мысль, себя самого, человек ранит это тело, накладывает на все это тело осквернение или рану. Больше того: так как община является поистине телом Христовым, Его телесным, как бы таинственным присутствием через всю историю, то своим грехом, малым ли, большим, человек осквернил или ранил Тело Христово, то есть Самого Христа, став участником того ужаса греховного, который привел к распятию воплощенного Сына Божия.
   Вначале это было возможно, потому что жизнь была трагична и потому мало кто присоединялся ко Христу. Но когда это стало уже легко, когда Церковь была признана, когда сам император и его окружение стали христианами, тогда стало невозможно так открывать свою душу всем присутствующим. Мало кто был готов понести бремя другого, но много стало таких, которые, услышав о грехе человека, его отвергли бы, осмеяли или даже привели бы к горьким последствиям его греха перед судом или перед общественным мнением.
   И тогда, говорят, Иоанн Златоустый ввел ту практику, которая у нас есть. Он стал призывать людей приходить, и ему, стоящему во имя всей общины, исповедовать все зло, которое в них есть, а он во имя всей общины будет им давать прощение. Но это, увы, сделало общину – нашу общину, всякую общину – безответственной. Мы не несем бремя грешника, мы его судим, мы его отвергаем вместо того, чтобы сказать, что я, как член тела Христова, связан с ним, что мы оба грешники, что я должен нести его тяготу, – иначе я изменник Христу, Который несет его Крест Своей смертью.
   У некоторых из вас есть опыт того, что значит открытая исповедь в какой-то мере, если вы участвуете в общей исповеди на говении, когда священник исповедует перед Богом не вообще грехи, а грехи, в которых он сознает свою вину. Вы слышите, как он исповедует свою душу, как он перед Богом кается, как он перед Богом плачется, и не только за одного себя, а в сознании, что он тоже живой, измученный, раненый, оскверненный член тела Христова, которое представляют собой все присутствующие.
   И когда потом он молится со всеми о прощении всех, когда он дает разрешительную молитву во имя Христа Спасителя, тогда действительно восстанавливается хоть в какой-то небольшой мере тайна Церкви, тайна тела Христова, тайна прощения, тайна нашего единства. Подумайте об этом, когда вы будете приходить в одиночку исповедоваться, зная, что священник представляет собой всю общину, которая, увы, перестала быть способной нести тяготу каждого своего члена и всех членов своих. Исповедуйтесь перед ним Христу, на Которого наложены раны наших грехов, и во имя Которого он молится и прощает.
   И не довольствуйтесь этим. Если вы хотите исповедоваться перед священником, вы должны сначала искать примирения со всеми теми, кого вы ранили или осквернили. Идите к ним, скажите им, что вы хотите исповедоваться, хотите быть приняты Христом как другом, и что они могут вас простить или не простить. Если простят, они исцелят вашу душу и одновременно исцелят тело Христово; если они не простят, то должны сами задуматься над тем, что это значит для них: как! Христос умер для этого грешника, а я его отвергаю? Значит, я чужд Христу?
   Вот если бы мы так друг ко другу подходили, виновный к обиженному и обиженный, который может превратиться в виновного, то мы могли бы потом подойти к исповеди у священника совсем по-иному, получив прощение тех, кого мы оскорбили, унизили, осквернили, получить от них право подойти ко Христу и сказать: «Господи, Ты меня можешь простить! Те, которых я обидел, ранил, убил, может быть, духовно, меня простили, – прости меня и Ты!..». Задумайтесь над этим, потому что в этом путь нашего спасения. Аминь.

Общая исповедь [32 - Печатается по: Митрополит Антоний Сурожский. «Быть православным в Англии…» (о Сурожской епархии) // Альфа и Омега: Ученые записки Общества для распространения Священного Писания в России. 1995. № 2 (5). С. 102.]

…Четыре раза в год у нас бывает одна суббота, которая называется «говение»: два раза в год на английском языке, два раза в год на русском языке. Происходит это так: мы начинаем с молитвы, затем я провожу беседу, которая длится минут сорок; после этого период, приблизительно три четверти часа или час, когда все обязаны молчать. Кто не в состоянии молчать – идет в ризницу (небольшая комната при храме, служившая местом собрания прихожан. – Ред.), но в храме никто не говорит, не мешает другим «вмолчаться» в тишину – и внутреннюю, и церковную, потому что в храме есть своя тишина. Один французский писатель так описывал переживание своего героя: этот человек услышал тишину и вдруг понял, что эта тишина – живое Божие присутствие… Так что я беспощадно требую, чтобы люди не мешали другим вмалчиваться в свои глубины. Затем мы вместе питаемся, то есть каждый приносит что-то свое, и мы в складчину едим то, что принесено, пьем чай. Потом вторая беседа и второе молчание, а затем общая исповедь, которую я провожу не так, как в России проводят общие исповеди. Она проходит так: я читаю ряд молитв из службы подготовительной к причастию, но опять-таки не все; затем я произношу вслух исповедь, которая – моя исповедь перед Богом, в контексте тех двух бесед, которые я проводил; они тематичны и исповедь тоже тематична в этом смысле. Она длится обычно минут двадцать-тридцать-сорок. Это зависит не от моей греховности, а от содержания бесед, от содержания молитв, чем они меня вдохновили. Затем мы снова коротко молимся, и затем все получают разрешительную молитву. Если почему-либо кто-то хочет исповедоваться отдельно, это возможно, но большей частью никто не приходит, потому что такая исповедь объемлет достаточное поле греховности или внутренней жизни. И после этого все, кто был на этом говении, могут причащаться.

Общая исповедь рождественского говения
(декабрь 1978 г.) [33 - Первая публикация: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Сурожская епархия. 1982 г. Остальные тексты публикуются впервые.]

   Господи, предстою ныне пред Тобой со всей неправдой моей и облеченный благодатью Твоей. Господи, якоже блудного сына, яко овцу пропавшую, взыщи, прости и исцели!
   Господи, ежечасно пред Тобою согрешаю… Нет во мне радости о встрече с Тобой; нет во мне усердия в искании Тебя!.. Боже, как легко мне в суете житейской, в праздных мыслях; Господи, как трудно мне в молчании и поклонении, в молитве и одиночестве предстоять перед Тобой! Боже, прости…
   Если бы я любил Тебя, то искал бы Тебя ежечасно, тосковал бы о Тебе день и ночь, радовался бы каждому мгновению одиночества, чтобы быть с Тобой; но это не так, Господи! Ты мне дал жизнь, Ты призвал меня быть другом Твоим, Ты сошел на землю, став одним из нас, людей, родным нам по плоти; Ты умер на Кресте, в тоске встречая смерть в Гефсиманском саду, Господи, и в ответ на все это я не могу принести той благодарности, которая подвигла бы меня изменить жизнь, жить Тобой, для Тебя, для Твоего дела любви…
   Боже, если бы я Тебя любил, я бы Тебя искал, я бы Тебе служил… И прости ложь моих слов, когда я говорю о жизни моей. Господи, воздвигни мя! Мое тело пронизано благодатью причащения Твоего, вся жизнь моя соединена с Тобой крещением, Духа Твоего Святого Ты послал, в даре миропомазания запечатлев меня…
   Боже, апостолом Твоим Ты сказал, что ничто не может нас оторвать от любви Твоей. Дай мне, Боже, проснуться от смерти греховной, от сна и от тления! Боже, избави меня от забвения, от малодушия, от неблагодарности, от окамененного нечувствия!
   Боже, согрешаю перед Тобой ежечасно и отношением моим к ближнему моему. Не Ты ли, Господи, сказал: что сотворите одному из малых сих, вы Мне сотворили… Боже, Ты веришь в нас, несмотря на то, что все о нас знаешь, а я не умею верить в брата, в сестру, в ближних моих. Вижу только внешнее, поверхностное. Знаю, Боже, что Ты веришь в них, и остаюсь чужд Твоей вере, Твоей несокрушимой о нас надежде, чужд и любви. Боже, прости!
   Сколь я мало люблю, как мало тех, которым открыто мое сердце, и как оно расчетливо, и как много я требую от тех, кто готов любить меня, и как мало я даю! От своего – почти ничего; а себя – и вовсе нет! Боже, Ты поставил каждого из нас принести слово утешения, слово крепости, слово радости, слово истины, слово веры и слово надежды, и слово любви Твоей – и нет у нас этих слов, нет у меня этих слов. А где есть слова, то нет содержания их, они пусты, Господи, как медь звенящая!
   Боже, против ближнего моего ежечасно грешу – и обманом, и лицемерием, и холодностью, и забывчивостью, и нелюбовью. Грешу и материально, грешу и душевно, всем! И Тебя, Господи, лишаю того, для чего Ты жизнь Свою отдал: погибающего грешника, пропащую овцу не ищу, а когда она приходит, отвергаю, сужу и осуждаю.
   Боже, Ты и от меня, и от каждого из нас ожидаешь, чтобы мы к своему телу, уму, сердцу, воле, ко всему своему естеству относились благоговейно, потому что Ты нас сотворил, потому что Ты нас искупил, потому что наше тело касается святыни в водах крещения, в Хлебе и Вине причащения, в Теле и Крови Твоих. Боже, согрешил против тела моего небрежностью, страстностью! Согрешил против ума помрачением, увлечением, рассеянностью! Искривлением согрешил против сердца моего, не очистив его! Боже, не видать мне славы Твоей через помраченность его! Не отзывается оно на Твое слово, не трепещет Твоим присутствием. Боже, не оживает оно, когда Ты прикасаешься к нему: оно мертво, каменно, хладно. Боже, живу я только на поверхности жизни души моей, боюсь глубин, боюсь уйти в одиночество, боюсь пустыни, боюсь глубины и тьмы, а Ты, Господи, ждешь меня в глубинах. Боже, гублю я в себе человека, которого Ты создал для вечной жизни, – прости и помилуй!
   И мы, Церковь Христова, общество, собранное в Твое имя, Господи, здесь – разве мы не грешны перед Тобой? Разве люди могут слышать истину, и видеть правду, и встретить любовь, и сострадание, и милосердие, и кротость, и воздержание, и долготерпение, и милость, и веру в нашей среде? Боже, Тебя судят по нам: прости нас! Ради нас хулится Твое имя. Прости нас, Господи, прости Церковь Твою, забывшую слово жизни и переставшую жить. Боже, дохни Духом Твоим Святым, сотряси глубины наши, обнови нас, Господи, силой Твоей, если нужно – страхом Твоим, если возможно – любовью Твоей.

   Господи Иисусе Христе, Боже наш, молитвами Богородицы обнови нас, прости нас, очисти нас, исцели. Даждь нам немощь богоприимную, и крепость Твою дай вместо нашей ложной силы, и сделай нас новыми, Господи! Сподоби нас причаститься Твоих Таин не в суд и не во осуждение! Дай нам так соединиться пречистому Телу и Крови, чтобы и телом, и душой, и духом быть с Тобой едиными, приобщаясь вечности Твоей и приемля и временную, земную судьбу Твою. Боже, подобно апостолам Иакову и Иоанну, и нам Ты говоришь: готовы ли вы пить Чашу Мою и креститься Крещением, имже Я буду креститься?.. Дай нам Боже, подобно им, ответить: готовы, Господи, причаститься Кресту Твоему, и испить Чашу Твою, и погрузиться в ужас, через который Ты прошел, во спасение нашей души и спасение ближнего!
   Боже, кающихся приими нас, спаси нас!

   Пресвятая Богородице, вознеси всесильную, святую молитву Твою к Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наши! Владычице, Ты поверила Богу, и в Тебе исполнилось все Им обещанное: умоли Христа, да обновит и нас Он в меру нашу! Да будет Его воля в нас, чтобы нам без лжи, из глубин жизни и души быть способными произнести молитву Его, взывать ко Отцу Небесному нашему подлинно как к Отцу, будучи сынами и дщерями Его…

Общая исповедь великопостного говения
(24 февраля 1979 г.)

   Покаянный канон, 50-й псалом, затем:
   Исповедаю Тебе, Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу, вся злая моя, каждое слово, каждый помысел и движение сердца, каждое действие, недостойное Тебя и недостойное святого звания христианина, которое я ношу от крещения и до самого этого дня.
   Господи, Ты даровал мне жизнь – и я ее расточил! Все богатство, которое Ты предложил мне, все дары, которыми Ты меня обогатил, я от Тебя принял, и просил, и требовал больших, и все растратил только на себя, только на немногих, кого люблю, и столько расточил напрасно: прости, Господи! Как блудный сын, я взял Твое и унес в страну далекую, и плода не принес – ни любви, ни чистоты, ни святости, ни верности Тебе.
   Обеты крещения своего я не соблюл. Обещался от сатаны и всех дел его, от гордыни его отречься – и к ним вернулся, Господи, и стал рабом всех страстей, душевных и телесных. Стал рабом земли, возлюбил землю и дела ее, и радость, и горе свои больше Тебя и создал себе кумиры и поклонялся им. Господи! Я обещался в крещении с Тобой соединиться так, чтобы Твоя смерть была моей смертью и Твоя жизнь – моей жизнью. Господи, прости! Я не жил Твоей жизнью и только пользовался надеждой на Твою смерть. Боже, я недостоин называться именем Твоим, которым Ты меня назвал, я недостоин быть сыном или дщерью Царствия Твоего! Боже, прими меня кающегося, дай мне покаяние, которого нет! Дай мне сокрушение сердечное! Дай мне вернуться к обетам крещения и начать жизнь заново! Боже, помилуй мя грешного!
   Согрешил я, Господи, перед Тобой маловерием, согрешил я в помыслах, разрушавших веру, легковерием, Господи, ко всем внушениям и сомнениям. Согрешил неблагодарностью Тебе за жизнь, за Твое воплощение, за Твое слово, за Твою смерть! Согрешил неблагодарностью за терпение Твое бесконечное ко мне, за промышление Твое. Согрешил неимением к Тебе ни любви, ни спасительного страха, пренебрежением каждой заповедью Твоей, слушая всякий призыв и изнутри меня, и извне приходящий, следуя влечению и тела, и сердца, и неустойчивых моих помыслов.
   Боже, не только Тебе я изменил, но и к ближнему не сохранил любовь – по лености, по небрежению, по себялюбию, по нелюбви. Небрежен был я, Господи, ко всей жизни моей, не искал я Тебя молитвой, не служил я Тебе в ближнем. Если и ходил, и хожу в церковь, то часто по привычке, без усердия, небрежно, отрывая себя и других разговорами и шептанием. Забываю ход службы, уношусь мыслями вдаль, вдаль от Тебя, Господи, вдаль от молитвы в мир рассеянностью ума. Согрешил невниманием к праздникам, нарушением постов без нужды, по лакомству, по лени, невоздержанию, своеволию, самомнению, самочинию.
   Согрешил исканием одобрения и похвалы за счет своей совести и Твоей правды. Согрешил, Господи, отчаянием и унынием, согрешил гордостью и высокоумием, самолюбием и тщеславием, честолюбием, завистью. Согрешил осуждением, злословием, гневом, памятью о зле, мстительностью, клеветой, укорами, лестью, лукавством, обманом, лицемерием, пересудами, спорами, упрямством, нежеланием уступить и услужить ближнему, злорадством, зложелательством, досаждением, оскорблением, насмешкой. Согрешил воспоминанием прежних грехопадений без сокрушения и ужаса.
   Согрешил нетерпением в болезни, в скорби. Согрешил всем содержанием жизни моей: пристрастием к удобству жизни, привязанностью к одним с отчуждением от других, окаменением сердца, непонуждением себя на доброе. Согрешил приобретением ненужного, любостяжанием, скупостью, пристрастием к вещам. Согрешил небрежностью подготовки к исповеди, легкомысленным к ней отношением, умалением грехов, самооправданием, умалчиванием. Согрешил тем, что искал оправдания, перенося вину на других. Согрешил против Таин Святых, приступая без внимания, без сокрушения, без страха Божия, без готовности дать простор Богу и служить Ему, чего бы это ни стоило.
   Согрешил, Господи, словом, делом, помышлением, ведением и неведением, волей и неволей, в разуме и неразумии! Не могу перечислить всех грехов моих, но истинно, Господи, в одних каюсь, а в других, Господи, желаю каяться, но по бесчувствию моему не умею каяться. Я жалею и обещаюсь блюсти себя, Господи, с помощью Твоей. Ты же, Господи, прости, и разреши от всех грехов, и спаси мя! Спаси мя, Господи, молитвами Пречистой Девы Богородицы и святых Твоих!
   Пресвятая Владычице Богородице, моли о нас грешных (и далее, из повечерия).

Общая исповедь великопостного говения
(23 февраля 1980 г.)

   Начальные молитвы, Покаяния отверзи… 50-й псалом, Объятия Отча… Покаянный канон, Не отврати лица Твоего… Затем:
   Господи, исповедаю Тебе, Богу и Спасу моему, вся согрешения моя, мыслью, желанием сердца, колеблющейся волей, плотью мною совершенные!
   Господи, доверие и надежду родителей моих и восприемников, и Церкви – я обманул. Приняв благодать крещения, Господи, я не принес плодов. Господи, верили в меня и родители, и Церковь, и восприемники, обещали, что я буду мертв греху и жив Богу, Тебе, Создателю, Спасителю, Богу моему, – и обещания этого, Господи, я не сохранил.
   Согрешил всеми чувствами; и покаяние Тебе приносил, и снова обещания мои были лживы. Господи, помилуй мя! Помилуй мя, Господи, по велицей милости Твоей… Боже, дай мне восчувствовать неверность мою! Боже, дай мне покаяться и сердцем, и крепкой волей, и принести плоды, достойные плоды покаяния моего. Боже, Ты нас возлюбил, и призвал к бытию, и даровал нам жизнь, и дал нам познание Тебя Самого. Ты вписал закон жизни и правды в сердцах наших. Ты послал Сына Своего, Который открыл нам все пути правды, и жизни, и святости. Мера любви Твоей к нам, Господи, – вся жизнь, вся смерть, все страсти, вся богооставленность, и сошествие во ад Сына Твоего Единородного. Господи, умом охватывая такую Твою любовь, сердцем я не сумел отозваться на нее ни изумлением, ни благодарностью; и волей не отозвался, не принуждая себя бороться с тем, что было причиной смерти Сына Твоего. Боже, дай мне понять, что грех мой убил Бога моего плотью на Кресте. И дай мне, Господи, отшатнуться от греха. Дай мне, Господи, носить мертвость Сына Твоего ко греху в душе и в теле, во всем существе, и жить Его жизнью, вечной, святой. Боже, прости!
   Ты создал меня, Ты поверил мне. Ты доверил мне познание Тебя и жизнь. Боже, прости! Господи, Ты создал нас по образу Твоему и по подобию Твоему, и этот образ стал во мне неузнаваем, ищущие лика Твоего не могут во мне его найти. Боже, прости, что я являюсь преградой и к познанию Тебя, и к спасению окружающих меня людей. Боже, сколько слов святых, правдивых мы говорим и слышим, и эти слова остаются словами бездейственными, праздными, бессильными в нашей жизни, тогда как тысячи от одного этого слова ожили бы. И мы их все слышим, и мы к ним привыкли, и больше не отзываемся на них. Боже, оживи в нас чувство жизни слов Твоих, очисти наши мысли от гнева, от зависти, от лукавства. Очисти наши сердца от горечи, Господи, выправи волю нашу колеблющуюся, освяти нашу плоть, да будет и тело наше храмом Всесвятого Твоего Духа, в приобщении Пречистого Тела и Крови Твоих.
   Боже, в эти светлые дни Святой Четыредесятницы обнови нас силою Твоей, сотвори нас новыми, Господи, да отпадет всякая обветшалость. Дай нам начать новую жизнь! Сподоби нас принять Тебя в мире, в прощении всех грехов наших, положить начало доброе и дай нам крепость остаться верными добрым намерениям и обещаниям и обетам нашим.
   Боже, молитвами Пречистой Девы Богородицы спаси нас! Боже, милосердия ради Твоего спаси и помилуй нас!
   Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю и грех мой пред Тобою есть выну. Боже милостивый, даждь ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего!
   Боже, спаси нас, собранных здесь, и приведи в храм Твой, и пред лицо Твое множество ищущих спасения. И сподоби нас, недостойных, но Твоих, послужить им и открыть им путь к Тебе. Боже, сподоби и нас причаститься Пречистых, Животворящих Твоих Таин, не в суд, не во осуждение, а в жизнь вечную.
   Владыко, Господи Иисусе Христе, Боже наш, единый имеяй власть человеком оставляти грехи, яко благ и человеколюбец, презри моя вся в ведении и не в ведении прегрешения, и сподоби мя неосужденно причаститься Божественных и Преславных и Пречистых и Животворящих Твоих Таин, не в тяжесть, не в муку, не в приложение грехов, но в очищение и освящение, в обручение будущего живота и Царствия, в стену и помощь, в возражение сопротивных, во истребление многих моих согрешений.
   Ты бо еси Бог милости и щедрот и человеколюбия, и Тебе Славу воссылаем со Отцем и Святым Духом ныне и присно и во веки веков.
   Вем, Господи, яко недостойно причащаюся…
   Достойно есть, яко воистину…
   Отпустительная молитва.

Общая исповедь великопостного говения
(4 апреля 1981 г.)

   Покаянный канон, затем:
   Господи, в покаянии приимя мя! Господи, не остави мене! Господи, не введи меня в напасть! Господи, даждь ми мысль благу! Господи, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление! Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих! Господи, даждь ми смирение, и целомудрие и послушание! Господи, даждь ми терпение, великодушие и кротость! Господи, всели в мя корень благих, страх Твой в сердце мое! Господи, сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышления, и творити во всем волю Твою! Господи, покрый мя от человек некоторых, и бесов, и страстей, и от всякия иныя неподобныя вещи! Господи, веси, яко твориши якоже Ты волиши – да будет воля Твоя и во мне грешнем. Яко благословен еси во веки. Аминь.

   Господи, прими нас, ныне кающихся, каждого кающегося в своих грехах, и всех нас кающихся о грехах наших общих.
   Господи, Ты каждого из нас из небытия привел в бытие не насилием, Господи, а любовью. Каждого из нас Господи, Ты призвал через временную жизнь к жизни вечной, каждого из нас Ты призвал быть другом Твоим и, больше того, приобщиться Божественной Твоей природе, и быть сыном Божиим. Боже, как мы растратили эту жизнь, каждый из нас в отдельности и все вместе! Как часто, Господи, вместо благодарности за то, что Ты нас сотворил, мы задаем Тебе с горечью вопрос о том, зачем Ты нам дал многострадальную, многоскорбную жизнь. Забывая, что любовь Твоя нас призвала к Себе, мы обращаем свой взор ко всему тварному и ко многому злому, и отворачиваемся от Тебя в гневе, блудно, зло. Помилуй, прости нас, Господи!
   Не ждем мы, Господи, с надеждой, как радости, светлого дня встречи с Тобой. Так часто мы думаем о смерти как о конце временной жизни, будто смерть не раскрывает нам вечность! Подобно призванным на пир, мы все, Господи, отнекиваемся. Мы освоили землю – и она нас поглотит; мы посвятили себя труду, и он нас отвел от Тебя, Господи; даже радость, которую земля нам дает, нас заставляет забыть Твою любовь. Господи, прости!
   Господи, Ты пришел в мир, воплощением беззащитно отдался нам, и Ты был встречен холодностью одних и ненавистью других. Ты, Господи, нам сказал, что то, что мы сделаем одному из братьев наших или сестер, – мы Тебе сделаем. Господи, подобно тем, которые свою дверь закрыли перед Матерью Божией, сколько раз мы закрываем дверь нашего сердца, дверь нашего ума или просто дверь гостеприимства в лицо тех, кто стучится в нашу жизнь; и этим, Господи, мы поступаем как те, кто отверг Твою Матерь в день Рождества Твоего. Господи, помилуй нас! Дай нам опомниться! Ты все еще стоишь, Господи, по слову Писания, и стучишься в дверь жизни нашей. И мы Тебя зовем, Господи, но, когда Ты приходишь, мы не принимаем Тебя, – нам страшно бывает, что Ты потребуешь от нас больше, чем мы готовы дать, мы забываем, что Ты и даешь, и силу подаешь. Боже, прости и лицемерие наше, и попрошайничество наше, и то, как мы от Тебя отворачиваемся, когда Ты к нам пришел!
   Господи, мы Кресту Твоему поклонялись в течение всей этой недели, трепетно, благоговейно – но, Господи, принесем ли мы плод пережитого? Не говорит ли нам Крест о том, что любовь должна идти до конца, что ей нет предела и нет границы? А наша любовь останавливается при первом препятствии, при первом страхе, при первом требовании. Твоя любовь, Господи, была любовью на жизнь и на смерть – научи нас любить! Господи, научи нас любить подобно Тебе, если не так, как Ты нас любишь, что нам не по силам. Сколько раз, Боже, мы говорим о человеке, что мы его любим, – но любим лишь постольку, поскольку он не является бременем для нас. И как часто мы любим ближнего в тягость ему, а не в радость, в порабощение, а не в свободу. Боже, научи нас любить Твоей любовью!
   Господи, апостолом Павлом Ты нам велел друг друга тяготы носить – и как часто мы отказываемся понести какую бы то ни было тяготу, которую возлагает на нас наш ближний, сколь малого достаточно, чтобы мы от него отвернулись или ранили отвержением. Ты в каждом из нас, Господи, видишь все истинное и светлое, мы же друг во друге не видим Твоего образа и вечной красоты, а ослеплены временным полумраком становления. Прости, Боже! Ты Свою жизнь отдал за каждого, и мы лжем, когда говорим, что Тебя любим, а любимых Тобой до смерти не умеем любить, не умеем даже принять. Боже, прости нас!
   Боже, Ты создал Церковь, чтобы она была светочем на земле, чтобы она была неводом, которым собираются живые души в Царство Божие. Как она измельчала через нас! Боже, прости нас, что мы стали малым человеческим обществом вместо того, чтобы быть тем, что Ты захотел: Царством Божиим, пришедшим в силе. Боже, прости и помилуй нас!
   Господи, Ты видишь все наши грехи: и себялюбие, и ложь, и неправду, и невнимание, и забывчивость, и неблагодарность, и отсутствие любви, и холодность, и жестокость. Боже, каждому из нас прости! Каждого из нас, Боже, исцели, сделай цельным! Восстанови, Господи, во всей красоте и славе Твой образ в нас! Соедини нас друг ко другу искренней, подвижнической любовью! Просвети наш ум светом разума святого Евангелия Твоего! Душу просвети любовью Креста Твоего! Сердце озари Собою, Господи, чистотой Твоего слова, присутствием Твоим. Соблюди нас смирением, благодарностью и любовью, и сподоби нас не в суд и не во осуждение причаститься, но сотвори из нас людей новых.
   Сподоби нас Твоих Таин причаститься и истинно соединиться с Тобой так, чтобы наши мысли были Твоими мыслями, наше сердце было Твоим сердцем, наша воля была Твоей волей, наша плоть была освящена приобщением Тела и Крови Твоих, и чтобы мы исполнили, Господи, призвание наше – быть на земле свидетелями Твоими, жизнью нашей больше, чем словом.
   Всесвятая Владычице Богородице, покрый нас кровом Твоим! Принеси нашу молитву Сыну Твоему и Богу нашему, приведи нас к Нему и спаси нас!

   Господи, Иисусе Христе, Боже наш, пророком Твоим Нафаном Давиду царю грех его открывый, но и прощение Твое ему возвестивый! Всех от века в покаянии к Тебе пришедших с сердцем сокрушенным и смиренным в лик друзей Твоих вчинивый: Петра, апостола Твоего, трижды от Тебя отрекшегося, Савла, гонителя Твоего, соделав его апостолом язычников. Так и нас, Господи, в час сей, в покаянии к Тебе приходящих, прими, как отец принял блудного сына; прости нам прегрешения наша, очисти всякую нечистоту плоти и духа, укрепи немощь нашу крепостью Твоею. Приобщи нас, Господи, чистоте и жизни Твоим, сотвори из нас новую тварь, да поклонимся Тебе и послужим Тебе всем умом и всем сердцем, и всей крепостью нашей…

Общая исповедь рождественского говения
(2 января 1982 г.)

   Канон к причащению и некоторые молитвы, затем:
   Господи, прими нас, предстоящих перед Тобой! Открой нам путь покаяния! Господи, даждь нам решимость и силу отвернуться от себя самих, забыть о себе и обратить взор наш к Тебе и к тому миру, который Ты так возлюбил, что Сына Твоего Единородного дал во спасение мира.
   Господи, Ты заповедал нам взять крест свой и последовать за Тобой. Дай нам уразуметь, что есть этот крест, и понести его не только с терпением, но с радостью и благоговением. Каюсь, Господи, каемся все мы: на каждом шагу отвергаем мы всякий крест, всякую тяготу, всякую скорбь, забывая, что они – дары Твои во очищение и во исцеление наше. Сподоби нас, Господи, опомниться, отвергнуться себя, и взять этот крест, и последовать за Тобой, Господи, зная, что, куда бы Ты нас ни звал, Ты по этому пути уже прошел, проторил Крестом и смертью Твоей путь нам.
   Дай нам, Господи, верность. Научи нас той немощи, которая способна воспринять крепость Твою. Открой наши сердца, Господи, скорби и радости, которые нас окружают. Дай нам быть Твоими, Господи, сподоби нас, куда бы мы ни пришли, принести Твое присутствие, в чистоте нашей мысли, чистоте слова, в чистоте сердца, в правде жизни. Господь, даждь нам быть среди людей состраданием и милосердием Твоими.
   Прости, Господи, все прошлое и даждь нам всей душой и умом, всем сердцем и волей, всей крепостью и немощью, всей нуждой и всей решимостью обратиться к Тебе; и рцы, Боже, слово, и дай нам крепость исполнить его…
   Ослаби, остави, прости нам прегрешения наша и сподоби нас не в суд и не во осуждение, но во очищение, в обновление, в жизнь новую причаститься Пречистых и Животворящих Твоих Таин, молитвами Пречистыя Твоея Матери и всех Твоих святых. Аминь.

   Если можете, станьте на колени, я прочту разрешительную молитву.

Общая исповедь великопостного говения
(26 марта 1983 г.)

   Начальные молитвы, Покаянный канон, затем:
   Господи! Согреших на небо и пред Тобою, и несмь достоин назватися сыном Твоим. Господи! Милостью и любовью Ты создал нас, любовью призвал нас в жизнь, Крестом обещав спасение! Сподоби нас, Господи, до глубины сердца воспринять весть о Твоей к нам любви и никогда, Господи, не забывать, какой ценой Ты нас любишь и какой ценой открываешь нам двери вечной жизни. В предвечном совете, Господи, Ты уже знал о падении нашем, и в предвечном Твоем совете Ты определил смерть Сыну Твоему и Богу нашему, Иисусу Христу. Боже! Сподоби нас ради этой любви, ради это смерти жить достойно нашего человеческого призвания, жить достойно имени Христова. Боже! Ты сподобил нас быть названными именем Сына Твоего, Христовыми. Не дай, Господи, чтобы имя Спасителя хулилось из-за нас, и не дай, Боже, чтобы мы, Христовы, оказались чуждыми Ему!
   Господи, принесенный во храм, Ты отдавался на смерть, вступив на путь смертный воплощением Твоим. Из покоя вечности Ты вошел в мир не жить, а умереть – не ради Себя, а ради нас. Дай нам, Господи, сердце чуткое, сердце благодарное… Господи, научи нас жить благодарностью к Тебе и все, Боже, что постигнет нас в жизни, принимать с готовностью, как от Твоей руки, без страха, помня, что Ты принял от нашей человеческой руки: воплощение, приношение в жертву, непонимание, отречение Петра, предательство Иуды, бегство апостолов, одиночество Гефсиманского сада, удары в лицо, насмешки, оплевание, беззаконный суд, телесную смерть и страшную богооставленносгь на Кресте. Боже, сподоби нас прожить достойно того понимания – малого, нечуткого, которое у нас есть о Тебе!
   Господи, Ты знаешь нашу жизнь, хрупкость и колебание нашей веры, нашу неверность и Тебе, и себе самим, и другим, наш страх, всю неправду нашей жизни. Прими нас, Господи, какие мы есть, соблюди нас Твоей любовью, приобщи нас Твоей крепости, да совершится в немощи нашей сила Твоя!
   Прими каждого из нас в нашем покаянии, ибо каждая жизнь наша – разная, но все мы, Господи, грешим против любви и небесной, и земной. И Тебя не любим творческой, реальной любовью, и себя не умеем любить, и ближнего нашего. Боже, спаси нас! Спаси нас силою и милостью Твоими и сподоби нас, Боже, пройти путь поста в благоговении перед Тобой – собранно, чисто и достигнуть Твоего Воскресения, пройдя вместе с Тобой, хоть издали, Господи, путь Твой крестный, хоть сердцем и умом будучи едиными с теми, кто Тебе был верным.
   Сподоби нас войти в радость Воскресения Твоего, жизни приобщиться и жизнь свою отдать. И сподоби, дай нам, Боже, приобщиться и Таин Твоих Святых не в суд, не в осуждение, но в новую жизнь!
   Господи, пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю. Но Ты, Христе Боже, мытаря оправдивый и хананею помиловавый, разбойнику рая двери отверзый, отверзи и мне утробы человеколюбия Твоего, приими мя, приходящего и прикасающегося Тебе, приими меня яко блудницу и кровоточивую. Ова убо края ризы Твоея коснувшися, исцеление прият, ова же пречистые Твои нозе удержавши, разрешение грехов понесе. Аз же окаянный все Твое Тело дерзая приимати, да не опален буду. Но приими мя, якоже оныя, и просвети моя душевныя чувства, попаляя моя греховныя вины, молитвами бессеменно Рождшия Тя и Небесных Сил. Яко благословен еси во веки! Аминь.
   Несмь доволен…
   Господи Ииусе Христе, Боже мой, ослаби, остави, очисти…

   Встаньте на колени и получите разрешительную молитву.

Общая исповедь рождественского говения
(4 января 1986 г.)

   Ныне приступих аз, грешный и обремененный, к Тебе, Владыке и Богу моему; не смею взирати на небо, только молюся, глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько.
   Господи! Да будут слова этой молитвы словами правды. Предстою ныне перед Тобой, Господи, но могу ли я сказать по чистой совести, что не смею и на небо поднять очи мои? Господи, по нечуткости моей, по холодности сердца, по незнанию Тебя, Господи, я с такой легкостью приступаю к Тебе, рассчитывая на милость и на прощение. Я знаю, Господи, милость Твою, но покаяния истинного нет во мне. Даждь ми, Господи, ум, разумение, да плачуся дел моих горько.
   О горе мне, грешному! Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне. Даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько!
   Господи! Да будут и эти слова словами правды! Паче всех человек согреших… Господи, сколько Ты мне дал! Как Ты меня окружил и Твоим учением, и молитвой церковной, и наставлением родных. Сколько Ты мне дал, Господи, такого, что могло бы просветить мой ум и сердце! Если бы кто так был Тобой обогащен – каких бы дел он не совершил! Но я, Господи, столько знаю и так мало плода приношу. Господи! Дай мне покаяние! Дай мне, Господи, ощутить греховность мою и невыразимую красоту Твою и величие Твое! Господи, дай мне пасть ниц перед Тобой и сердцем сокрушенным и смиренным помолиться Тебе.
   Мати Божия Пречистая, воззри на мя, грешного, и от сети дьяволи избави мя, и на путь покаяния настави мя, да плачуся дел моих горько!
   Пресвятая Богородице! Среди тысяч и тысяч и я виновен в страстях и распятии, в смерти и в адском опыте Сына Твоего и Бога. Не только по чужим грехам, но по моим Бог стал человеком. Владычице! Ты предстояла у Креста Сына Твоего, безмолвно отдавая Его на смерть меня ради. Помолись, чтобы Его смерть и Воскресение не были напрасны в моей жизни, чтобы дрогнуло у меня сердце, чтобы покаяние вошло в меня, чтобы мне положить начало новой жизни в благодарности, с благоговением, с радостью.
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя! Внегда поставлены будут престолы на судищи страшном, тогда всех человек дела обличатся. Горе тогда будет грешным, и то ведуще, душе моя, покайся от злых дел твоих!
   Господи! Так часто я грешу втайне, забывая, что Ты, Господи, знаешь о греховных движениях моего сердца и ума, о жестоких словах, о бесчувствии, о холодной безразличности, забывая, что знает и видит Богородица – и плачется о том, что умер Ты ради меня, а я не могу ожить ради Твоей крестной смерти. Знают и Ангелы, и усопшие; и боюсь я только человеческого земного суда. Боже! Дай мне понять, дай мне видеть во всем просторе и глубине сонм свидетелей Твоих, и дай мне жить по правде Твоей, и по их правде.
   Праведники возрадуются, а грешные восплачутся; тогда никто не сможет помочь нам, но дела наши осудят нас; темже прежде конца покайся, человек, от злых дел твоих!
   Господи! Я все откладываю добро, я все надеюсь на завтрашний день, я все надеюсь на то, что что-то изменится и я стану другим, Твоим, христианином. И проходят годы и годы, и это всегда – на завтра. А придет же время, Господи, когда не будет завтрашнего дня, когда телом я буду лежать во гробе, а душа будет стоять трепетно перед Тобой. Кто поможет мне тогда? Кто оправдает? Только плоды, принесенные в жизни. Что осудит, как не жизнь, проведенная на земле? Господи! Дай мне память смертную – не как страх, а как призвание, как призыв к тому, чтобы жить достойно того, к чему я призван: быть человеком, Господи, по подобию Сына Твоего, Бога нашего, ставшего истинным человеком.
   Увы мне, грешному! Я делами и мыслями осквернился, но слез не имею от жестокости сердечной; душе моя, восстани, покайся!
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   Се, взывает, Госпоже, Сын Твой и поучает нас на доброе; аз же, грешный, добра всегда бегаю; но Ты, Милостивая, помилуй мя, да покаюся от злых дел!
   Господи! Силою Твоею воздвигни нас и дай нам в приобщении Святых Твоих Таин приобщиться Тебе, Господа, и начать новую жизнь. Презри мое беззаконие, Господи, родившийся от Девы, и очисти мое сердце! Сделай его храмом Пречистому Твоему Телу и Крови, и не отвергни меня, не отрини меня от Твоего лица по безмерной Твоей милости.
   Во причастие Святынь Твоих как я могу дерзнуть, недостойный? Если дерзну к Тебе приступить с достойными – одежда меня обличает, и осуждение исходатайствует многогрешной душе моей. Господи! Очисти скверну души моея и спаси мя по человеколюбию Твоему.
   Егда славные ученики на умовении вечери просвещахуся, тогда Иуда злочестивый среболюбием недуговав, омрачашеся; и беззаконным судиям Тебя, праведного Судию предает. Виждь, имений рачителю, сих ради удавление употребивша! Бежи несытыя души, Учителю таковая дерзнувшия! Иже о всех благий, Господи, слава Тебе!
   Господи! Избави мя от несытыя души! Даждь ми, Господи, понести в себе мертвость Твою, стать чужим всему тому, что было причиной распятия Твоего.
   Хлеб жизни вечной да будет мне Тело Твое Святое, благоутробне Господи, и Честная Кровь, и недуг многообразных исцеление.
   Несколько тропарей канона к причащению; молитвы к причащению:
   Владыко Господи Иисусе Христе Боже мой…
   Несмь достоин, Владыко Господи…
   Господи, пророком Твоим Нафаном…
   Ослаби, остави, прости, Боже…
   Отпустительная молитва.

Общая исповедь великопостного говения
(29 марта 1986 г.)

   Начальные молитвы; далее:
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
   Ныне приступаю я, грешный и обремененный, к Тебе, Владыке и Богу моему. Не смею и глаз возвести на небо; но только молюсь: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько.
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
   О, горе мне, грешному! Больше всех человек окаянен есмь! Покаяния нет во мне; даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько.
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
   Безумне, окаянне человече! В лености время губиши. Помысли житие твое и обратися к Господу Богу, и плачися о делах твоих горько!
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   Мати Божия, Пречистая! Воззри на мя, грешного, и от сети диаволи избави мя и на путь покаяния настави мя!
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   Господи! Покаянием приступили мы к Тебе в этот час, и, однако, в нас все-таки действует нечувствие. Обращаемся мы к Тебе, Господи, лицом, и тоской души, и голодом душевным: призри на нас и прими нас ради тоски нашей земной, ради голода нашего душевного! Прими нас, как блудного сына отец принял, и помоги нам! Дай нам, Господи, ощутить любовь Твою; и дай нам, Господи, полюбить друг друга, чтобы войти в Царство Твое, Царство взаимной любви.
   Господи, Ты нас призвал быть детьми света – дай нам верить во свет! Дай нам верить в свет, который в нас есть; не дай нам быть ослепленными или отвлеченными тьмой! И даждь нам, Господи, верить в свет и видеть свет в окружающих нас людях! Господи, каюсь: сколько раз я бываю ослеплен всем внешним и не прозираю тех глубин, которые Ты видишь и которые дороги Тебе!
   Господи, даждь нам быть детьми света хоть по вере нашей в свет! Господи, пречистым Твоим словом Ты нам возвестил, что, если будут наши сердца чисты, мы узрим Тебя, Бога. И мы слепы, потому что мутны наши сердца и не прозреваем мы через них, через их отуманенность Тебя, Господи, ни в Святых Таинах, которые мы принимаем без слез, без трепета, без ужаса и без плода. Не прозираем мы Тебя, Господи, воцарившегося в жизни и в душах других людей, и не служим мы Тебе в них, забывая Твои собственные слова, что то, чего мы не сделали одному из сих, – мы Тебе не сделали.
   Боже, научи нас верить друг во друга и верить в Тебя; и верить в любовь и Божию, и человеческую, как бы несовершенна ни была последняя. И дай нам, Господи, из малой любви, которая живет в наших сердцах, научиться благоговейной чистоте по отношению друг к другу, и благоговейному поклонению Тебе, Богу нашему и Спасителю. Господи, мы согрешаем слепотой, и не только по неведению, но потому что мы отвращаем взор свой от того, что есть Твое, вперяя его только в землю. Мы согрешаем тщеславием, ища славы от людей, их одобрения, живя страшливо перед ними, без дерзновения, и, по слову Иоанна Лествичника, мы полны дерзости перед Тобой и полны страха перед людьми.
   Господи! Мы каемся в грехах наших и вместе с этим мы так дерзко хвалимся собой! Господи – как можем мы видеть свое ничтожество и вместе с тем проявлять такую гордость, такое самомнение, так возвышать себя над другими, когда мы их судим, расцениваем и осуждаем. И перед Тобой, Господи, мы бесстрашны. Мытарь не смел войти в храм, потому что видел в нем святое место, куда по праву он не мог вступить; а мы забываем Твое присутствие и Духом Твоим, и Таинами Твоими, пребывающими на святом престоле, забываем присутствие Твоей Матери Святой, и святых, и Ангелов. Невидимое мы не видим, Господи, ослепленные видимым. Господи, услыши нас, когда мы взываем к Тебе, как слепой Вартимей: «Господи, чтобы мне прозреть!».
   Боже, все мы от Тебя получили! И бытие, и жизнь, и познание Тебя, и все, что мы собой представляем, и все, что нас окружает, – все, Господи, дар Твоей и человеческой любви, а благодарности в нас нет. Мы плачемся о себе, жалуемся на свою судьбу, осуждаем Тебя, что Ты не заботишься о нас. Господи, прости нас! Господи, дай нам услышать слово святого Серафима, и от радости и благодарности устремиться в глубины свои к свету Твоему, решительно, послушливо и смиренно! И обнови нас, Боже, сделай наше покаяние возвращением в дом родной, радостью обновления.
   Услыши нас, Господи, взгляни на каждого из нас и испытай глубины наши. У каждого из нас свои грехи: и ума, и сердца, и воли, и плоти: виждь, Господи, и приди, как врач, и исцели, приди, как Спаситель, и обнови нас! Прими наше покаяние, Господи! Дай нам обратиться к Тебе, и идти к Тебе, Господи, и идти с Тобой, глубоко прислушиваясь к Тебе! Спаси нас, Господи, по милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие наше!
   Господи! Сподоби нас приступить к Святым Таинам с открытым сердцем и очисти нас Твоей силой и Твоей милостью.
   Владыко, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, едине имеяй власть человеком оставляти грехи, яко благ и человеколюбец, презри моя вся в ведении и не в ведении прегрешения, и сподоби мя неосужденно причаститися Божественных, Преславных, Пречистых, Животворящих Твоих Таин, не в тяжесть, не в муку, не в приложение грехов, но во очищение и освящение, в обручение будущей жизни и Царствия, в стену и помощь, в возражение сопротивных, во истребление многих моих согрешений!
   Ты бо еси Бог милости и щедрот и человеколюбия, и Тебе славу воссылаем со Отцем и Святым Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков.
   Всесвятая Владычице Богородице, во время жизни моей не остави мене, но Сама заступи и помилуй мя!
   Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим!
   Достойно есть…
   Преславная Приснодево…

   Разрешительная молитва.

Общая исповедь великопостного говения
(21 февраля 1987 г.)

   Господи, не знаю, чего мне просить у Тебя, – Ты Один ведаешь, что мне потребно! Ты любишь меня больше, нежели я умею любить и самого себя! Даждь рабу Твоему, чего я сам и просить не умею; не смею просить ни креста, ни утешения – только предстою перед Тобою. Сердце мое Тебе отверсто: Ты зри нужды, которых я не знаю; зри – и сотвори по милости Твоей. Подыми и низложи меня. Благоговею и безмолвствую перед святою Твоею волею! Не имею иного желания, кроме желания исполнять волю Твою! Научи меня молиться. Сам во мне молись! Аминь.
   Господи, в покаянии приимя мя! Господи, не остави мене! Господи, не введи меня в напасть! Господи, даждь ми мысль благу! Господи, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление! Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих! Господи, даждь ми смирение, и целомудрие и послушание! Господи, даждь ми терпение, великодушие и кротость! Господи, всели в мя корень благих, страх Твой в сердце мое! Господи, сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышления, и творити во всем волю Твою! Господи, покрый мя от человек некоторых, и бесов, и страстей, и от всякия иныя неподобныя вещи! Господи, веси, яко твориши якоже Ты волиши, да будет воля Твоя и во мне грешнем. яко благословен еси во веки. Аминь.

   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

   Ныне приступих аз, грешный и обремененный, к Тебе, Владыке и Богу моему: не смею взирати на небо, токмо молюся, глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько!
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
   О, горе мне, грешному! Паче всех человек окаянен есмь; покаяния несть во мне: даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько!
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
   Безумне, окаянне человече! В лености время губиши, помысли житие твое, и обратися ко Господу Богу и плачися о делех твоих горько!
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   Мати Божия Пресвятая! Воззри на мя, грешного, и от сети диаволи избави мя, и на путь покания настави мя, да плачуся дел моих горько!
   Господи! Ныне приступих к покаянию: сподоби мя положите начало благое, Господи, не только каяться и раскаиваться о прошлом, но измениться силой благодати Твоей! Каюсь, Господи, во всех грехах моих! Но верю, что по слову Твоему невозможное человеку возможно Тебе, Богу: сотвори со мной по милости Твоей! Даждь ми зрети прегрешения моя!
   Господи, верую – помоги моему неверию. Ты по любви Твоей призвал меня к бытию, – и сколько раз, Господи, сколько раз колеблется мое сердце, и не благодарен я Тебе за то, что Ты призвал меня от небытия в бытие, обещав встречу лицом к лицу с Тобою, когда придет время. Господи, каюсь в неблагодарности моей и в слепоте моей! Господи, Ты дал нам заповеди Твои, указывая нам путь жизни и предупреждая нас о пути смерти. Жизни хочу – но без труда! Тяжки кажутся мне заповеди Твои, даже самые легкие. Самые радостотворные заповеди, Господи, мне не под силу: любить; любить ближнего, самого близкого, но светлой, спасающей любовью не нахожу силы в себе. Господи, почему хищничество и себялюбие сильнее во мне той любви, к которой Ты зовешь и которая мгновениями вспыхивает в сердце?
   Господи, прости за попрание любви Твоей ко мне, за презрение любви Твоей в Тебе, за попрание ближнего моего, самых драгоценных людей вокруг меня – по себялюбию, по косности, по лени. Прости, Господи! Господи, страшен суд Твой не наказанием и не гневом, а болью, которую я прочту в глазах Твоих о том, что на любовь я любовью не ответил. Боже, прости и помилуй! Сподоби положить начало новое, Господи, избыть страх, избыть себялюбие. Господи, научи нас любить себя зрячей и мудрой любовью, ненавидеть в себе смерть и зло, и возлюбить свет, и радость, и любовь, и чистоту, и совершенство!
   Образ Твой святой дай нам, Господи, возлюбить в каждом из нас, в себе самих, в каждом! Каюсь, Господи, – не вижу я образа Твоего постоянно в каждом человеке! Не вижу я и в себе образ Твой, и поэтому оскверняю его и мыслью, и чувством, и делом. Боже милостиве, помилуй нас! Господи, покаяния нет во мне! Я сознаю греховность свою, сознаю отдаленность свою от Тебя, сознаю, как далеко я от ближнего моего, – и не каюсь, Господи, по косности, по холодности сердца, по рассеянности жизни ума, по безволию моему. Господи, прости, и помилуй, и сподоби положить начало благое! Сподоби меня, Господи, услышать глас Твой!
   Сподоби, Господи, и меня с любовью вчитаться в заповедь Твою, и вонзить ее в сердце мое, и воплотить ее в жизни моей, и стать достойным того, что Ты так нас возлюбил: всей жизнью, всем Крестом и страданием, всей смертью Единородного Сына Твоего!
   Всесвятая Владычице Богородице! Прости, что, видя Крест Сына Твоего, претерпенный за мои грехи, я не содрогаюсь сердцем. Если бы друг мой умер за меня – я не мог бы этого забыть. Но Бог мой и Сын Твой за меня был убит – и я остаюсь холоден и бесчувствен. Господи, прости и помилуй, молитвами Богородицы помилуй нас! Владычице! Если Ты можешь простить – никто не осудит! Прости и помилуй нас.
   Внегда поставлены будут престолы на судище страшном, тогда всех человек дела обличатся; горе тамо будет грешным, в муку отсылаемым. И то ведуще, душе моя, покайся от злых дел твоих!
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
   Праведники возрадуются, а грешники восплачутся; тогда никтоже возможет помощи нам, но дела наша осудят нас. Темже прежде конца покайся от злых дел твоих.
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
   Увы мне, великогрешному, иже делы и мысльми осквернився, но и капли слез не имею от жестокосердия. Ныне возникни от земли, душе моя, и покайся от злых дел твоих!
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   Се, взывает, Госпоже, Сын Твой, и поучает нас на доброе; аз же грешный добра всегда бегаю. Но Ты, Милостивая, помилуй мя, да покаюся от злых дел моих!
   Господи, прости, что дела мои обличают меня. Дела добрые я творю напоказ, дела злые – творю тайно. И так мало, так мало, Господи, творю я согласно Твоей воле! Да и те дела, Господи, творю ли я из глубины сердца, всем существом моим, радуясь о том, что Ты поставил меня на путь жизни, что Ты – Путь и Истина и Жизнь моя? Не по рабскому ли послушанию, не в надежде ли награды? Господи, прости, помилуй! Прости и исцели! Пробуди, Господи, дремлющие силы жизни в нас, молящихся Тебе!
   Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, на Кресте жизнь Свою за каждого из нас отдавший, – дай нам осознать любовь Твою! Не говорит ли Павел апостол, что едва ли кто жизнь свою отдаст за самого близкого своего, а Ты, Господи, за каждого из нас, каждого изменника Твоего отдал жизнь, чтобы мы могли поверить в любовь Божию, и в любовь человеческую, явленную в Тебе, Боже! Порой мы дивимся этой любви – но как мало приобщаемся ей! Боже, прости окамененность нашего сердца, жестокость, черствость, безразличие, беспощадность нашу. Господи, прости! Перед Крестом Твоим мы стоим, как мертвые, но не в окамененном ужасе, а в окаменении холодного безразличия. Господи, как страшно думать, что мы привыкли к тому, что Ты умер за нас, что это не ново! Прости, что это не ранит наши души, и не возрождает нас, и не подвигает на жизнь, достойную такой жертвы! Господи, помилуй нас!
   Господи, взираем мы на Мать Твою, стоящую у Креста, безмолвно отдающую Тебя за каждого из нас, – и сердце наше остается холодным, на мгновение встрепенется, Господи, а потом… Как мало благодарности, ужаса, благоговения в нас перед страшным подвигом любви Матери Твоей! Всесвятая Владычица Богородица, прости, помилуй нас, заступи, исцели! Господи! Молитвами Матери Твоей, всемилостиво давшей нам Тебя на спасение наше, помилуй нас!
   Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний день, егда душа от тела разлучатися будет; блюдися от сих, человече, Царствия ради Божия.
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   Почто убогого обидеши, мзду наемничу удержуеши, брата твоего не любиши, блуд и гордость твориши. Остави убо сия, душе моя, и покайся Царствия ради Божия!
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   О, безумный человече! Доколе углебаеши яко пчела, собирающи богатство твое? Вскоре бо погибнет, яко прах и пепел, но более взыщи Царствия Божия!
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   Госпоже Богородице, помилуй мя, грешного, и в добродетели укрепи и соблюди мя, да внезапная смерть не похитит мя неготового, и доведи мя, Дево, в Царствие Божие!
   Святые Ангелы и Архангелы, вся небесныя силы, молите Бога о нас!
   Ныне к вам прибегаю, Ангелы, Архангелы, вся Силы Небесные, у Престола Божия стоящие, молитеся ко Творцу своему, да избавит душу мою от муки вечныя!
   Святые патриархи, цари и пророки, апостолы и святители, все избранники Божии, молите Бога о нас!
   Ныне плачуся к вам, святии патриархи, цари и пророцы, апостолы и святители и вси избраннии Христовы: помозите мне на суде, да спасет душу мою от силы вражия!
   Святии мученики, пустынники, девственники, праведники и все святые, молите Бога о нас!
   Ныне к вам воздежу руце, святии мученики, пустынники, девственники, праведники и все святые, молящиеся ко Господу за весь мир, да помилует мя в час смерти моея!
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   Мати Божия, помози мне, на Тя сильне надеящемуся! Умоли Сына Твоего, да поставит мя, недостойного, одесную Себе, егда сядет судяй живых и мертвых.
   Господи, сподоби нас, по силе покаявшихся, не в суд, не во осуждение причаститися Таин Твоих.
   Помилуй нас, Господи, помилуй нас, всякого бо ответа недоумеюще, сию Ти молитву яко Владыце грешнии приносим: помилуй нас.
   Господи, помилуй нас, на Тя бо уповахом. Не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших, но призри и ныне яко благоутробен и избави нас от враг наших. Ты бо еси Бог наш, и мы людие Твои, вси дела руку Твоею и имя Твое призываем.
   Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородица. Надеющиеся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобой от бед, Ты бо еси спасение рода христианского.
   Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю, но Ты, Христе Боже, мытаря оправдавый, хананею помиловавый, разбойнику рая двери отверзый, отверзи ми утробы человеколюбия Твоего. И приими мя, приходяща и прикасающаяся Тебе. Приими мя, яко блудницу и кровоточивую, ова убо края ризы Твоея прикоснувшися, исцеление прият, ова же, пречистые ноги Твои удержавши, разрешение грехов понесе. Аз же, окаянный, все Твое Тело дерзая восприяти, да не опален буду! Но приими мя, якоже оныя, и просвети моя душевныя чувства, попаляя моя греховныя вины, молитвами без семене Рождшия Тя и Небесных Сил, яко благословен еси во веки веков. Аминь.
   Усладил мя еси любовью Христе, изменил мя еси Божественным Твоим рачением; но попали огнем невещественным грехи моя, и насытиться еже в Тебе наслаждения сподоби, да ликуя возвеличаю, Блаже, два пришествия Твоя.
   Во светлостех Твоих…
   Владыко Человеколюбче, Господи Иисусе Христе, Боже мой, да не в суд ми будут Святыя Таины Твоя, за еже недостойну ми быти, но во очищение и освящение души и тела, во обручение будущия жизни и Царствия.
   Мне же еже прилеплятися Богу благо есть, полагати во Господе упование спасения моего.
   Вечери Твоея Тайныя…
   Встаньте теперь на колени и получите разрешение грехов.
   Разрешительная молитва.

Общая исповедь рождественского говения
(30 декабря 1989 г.)

   Помилуй нас, Господи, помилуй нас: всякого бо ответа недоумеюще, сию Ти молитву яко Владыце грешнии приносим: помилуй нас!
   Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. Господи, помилуй нас, на Тя бо уповахом: не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших; но призри и ныне, яко благоутробен, и избави ны от враг наших: Ты бо еси Бог наш и мы людие Твои: вси дела руку Твоею и имя Твое призываем.
   И ныне и присно, и во веки веков. Аминь. Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице; надеющиеся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианского.
   Пречистому образу Твоему поклоняемся, Благий, просяще прощения прегрешений наших, Христе Боже. Волею бо благоволил еси плотию взыти на Крест, да избавиши яже создал еси от работы вражия: тем благодарственно вопием Ти: радости исполнил еси вся, Спасе наш, пришедый спасти мир.
   Милосердия сущи источник, милости сподоби нас, Богородице. Призри на люди согрешившия, яви яко присно силу Твою: на Тя бо уповающе, Радуйся! вопием Ти, якоже иногда Гавриил, бесплотных Архистратиг.
   Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша вольная и невольная: яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении; вся нам прости, яко благ и человеколюбец.
   Помилуй нас Боже, помилуй нас!
   Ныне приступах аз, грешный и обремененный, к Тебе, Владыце и Богу моему: не смею взирати на небо, токмо молюся, глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько.
   Господи, сподоби меня научиться от мытаря, который не посмел и в церковь войти, но стоял у притолоки, зная, что церковь – это священная область Божия, что в ней не может быть места для греха. Я же, как фарисей, вступаю в нее не с дерзновением, а с дерзостью, вступаю в нее, не отлагая моих мирских помышлений, стою в ней, будто по праву. Боже, не осуди меня вконец! Даждь мне ум, Господи, разумение, понимание. Боже, я вступаю в Твой храм, и не только мысли мои не прикованы к Тебе, даже мысли и сердце мое не сливаются с молитвой церковной, – но я смею и других отрывать от молитвы своим движением, шумом, разговором. Господи, и даже этого я не умею понять! Боже! Даждь ми ум плакаться о делах моих горько.
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
   О горе мне грешному, паче всех человек окаянен есмь; покаяния несть во мне: даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько!
   Господи, я поистине несчастнее тысячи людей! Сколько мне было дано в жизни, Господи! Ты открылся мне, и я Тебе поверил; Ты путь мне указал заповедями, словом Твоим, примером Твоим – и я не последовал этому пути. Ты силы мне давал благодатью – и я не использовал их. Господи, если кому другому было бы дано то, что мне было дано, он бы прославил Тебя по всей земле. Боже, поистине окаянен есмь, поистине стою я осужденным за небрежение, за холодность, за все небрежение Твоими дарами. Поистине я стою перед Тобой, и не имею ни слова в свое оправдание, и слез не имею, не болит у меня сердце, не плачет оно; оно окаменело, холодно оно во мне лежит. Господи, коснись моего сердца, дай мне сердце плотяное, дай мне сердце чувствительное, дай мне покаяние, чтобы слезами омыть греховность мою.
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
   Безумный, окаянный человече, в лености время губиши. Помысли житие твое, и обратися ко Господу Богу и плачися о делах твоих горько!
   Да, Господи, я безумен: я живу в лености, гублю время, а дни лукавы, время бежит, и на каждого из нас идет время конца и суда. Смерть за плечами, смерть к нам приближается каждый час, суд перед нами, и живем мы так же беспечно, как при Ное люди, ставшие плотью. Боже, обнови нас! Потряси наши души, Господи, дай нам память смертную, но дай нам и память жизни! Господи, дай нам испытать то, что Павел говорил о смерти: что смерть – это не совлечение временной жизни, а облечение в вечность, но облечение подвижническое! Боже, дай нам стряхнуть леность, беспечность, безответственность. Господи, дай нам помыслить наше житие, дай нам обратиться к Тебе, дай нам сознание нашего сиротства, нашего одиночества без Тебя, нашего сиротства через людей, кого мы отвергаем, кого мы забываем, и даждь нам покаяться!
   Всесвятая Владычице Богородице, спаси и помилуй нас!
   Мати Божия Пречистая, воззри на мя грешного, и от сети диаволи избави мя, и на путь покаяния настави мя, да плачуся дел моих горько!
   Владычице, Пречистая Дева Богородице! Ты всей жизнью открылась Богу – и Он стал человеком. Помолись, помолись о каждом из нас! Помилуй нас, Господи, молитвами Богородицы!
   Господи, помилуй нас!
   Внегда поставлены будут престолы на судищи страшном, тогда всех человек дела обличатся; горе там будет грешным, в муку отсылаемым, и то ведуще, душе моя, покайся от злых дел твоих.
   Господи, не Ты ли сказал, что все тайное откроется? Придет время, когда каждый каждого увидит. Какой ужас, Господи, при мысли, что верящие нам увидят, как они ошибались, что любящие нас с ужасом взглянут на нас! Но вместе и какой ужас будет каждому из нас себя увидеть обнаженным от всякого притворства, от всякой лжи, стоящим перед сонмом человеческим и ангельским, и перед Тобой, Господи, как он есть, опустошенным, не имеющим в себе жизни. Господи, дай нам до конца покаяние, дай нам покаяться теперь, Господи, а не тогда, когда будет поздно! Господи, не дай нам легкомыслие, ожидающее все от Тебя, дай нам ответной верностью и любовью стать Твоими учениками!

   Помилуй нас, Господи, помилуй нас!
   Праведники возрадуются, а грешные восплачутся, тогда никто не возможет помощи нам, но дела наши осудят нас; темже прежде конца покайся, о душе, от злых дел твоих.
   Господи, на земле Ты дал нам быть сонмом человеческим, быть телом живым, где каждый член поддерживает и спасает другого, и где каждый член может осквернить и погубить другого. И будет время, когда мы будем стоять перед Тобой, Господи, и никто нам не сможет помочь, тогда каждый будет стоять со всей ответственностью за всю жизнь свою. Господи, к тому дню дай нам покаяться, дай нам исправиться! Господи, даждь каждому из нас научиться состраданию, братской любви, дай друг друга тяготы носить. Господи, дай нам до конца нашей жизни покаяться от злых наших дел!
   Помилуй нас, Господи, помилуй нас!
   Увы мне, великогрешному, иже делы и мысльми осквернихся, ни капли слез не имею от жестокосердия! Ныне возникни от земли, душе моя, и покайся от злых дел твоих!
   Господи, чего я не совершил, о том помыслил, если не делом, то желанием, мечтанием. Господи Боже, и каменное у меня сердце, и безжизненное, и все погружено в землю; уже как бы схоронена, Господи, душа моя, моя жизнь – прах. О Боже! Дай мне покаяться! Дай мне отвернуться от злых дел, от всякой неправды, от грехов мысли, от грехов воспоминания, от грехов сердечных влечений, от всякого греха, Господи, дай мне отвернуться как от смерти, как от погибели! Боже, дай мне ощутить это, дай мне понять. Святые это поняли, апостолы Твои поняли, бесчисленные грешники покаялись, – неужели я один останусь без покаяния, без исправления! Недостаточно мне, Господи, плакаться перед Тобой. Когда-то незнание могло спасать, теперь только верность может спасти – Боже, помоги! Дохни Духом Твоим Святым, потряси наши сердца, потряси наши жизни, дай нам опомниться, пока еще есть время!
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   Се, взывает, Госпожа, Сын Твой, и поучает нас на доброе, аз же, грешный, добра всегда бегаю. Но Ты, Милостивая, помилуй мя, да покаюся от злых дел моих.
   Владычице, как смею я обращаться к Тебе, Всечистой, я, всеоскверненный! Пожалей, Владычице! Помолись, чтобы нам очиститься! То добро, о котором мы знаем, мы не творим; то зло, которое мы познаем как зло, мы совершаем. Владычице, помоги родиться в сердце, в мысли нашей тому чутью к добру и тому отвращению ко злу, которое только может нас спасти!
   Всесвятая Владычице Богородице, спаси нас!
   Помышляю день страшный и плачуся деяний моих лукавых: како отвещаю бессмертному Царю; коим дерзновением воззрю на Судию, блудный аз? Благоутробный Отче, Сыне Единородный, Душе Святый, помилуй мя!
   Помилуй нас, Господи, помилуй нас!
   Связан многими пленницами грехов, содержим лютыми страстьми и бедами, к Тебе прибегаю, моему спасению, и вопию: помози ми, Дево, Мати Божия!
   Господи, перед мыслью нашей прошли образы: и падение Адамово, и Каиново, и Ламехово, и жены Лотовой, и современников Ноя, – как мы на них похожи, Господи! Дай нам вглядеться в них, как в зеркало, и ужаснуться о себе, так же как мы ужасаемся о них, когда читаем о них! Дай нам научиться от подвижников веры, от отца всех верующих Авраама, поверить Тебе, верными Тебе быти, искать Тебя, и как Иаков, если нужно, и во тьме бороться, чтобы познать Тебя!
   Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
   Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний день, егда душа от тела разлучатися будет! Блюдися от сих, человече, Царствия ради Божия!
   Боже, кто из нас не видел умирающего, который в ужасе ожидал своей смерти, который был так погружен в свою плоть, что чувство, что она вымирает, что жизнь течет из нее, казались концом? Разве мы не таковы? Господи, разве мы духом живем? Разве смерть нам не страшна? Разве не кажется она нам концом, а не началом, не торжеством жизни, а поражением? Вот где мера нашей обездоленности, отсутствия духа, отсутствия жизни в нас! Будет и в нашей жизни последний день! Будет и наша душа разлучаться от тела. Господи, даждь нам вкусить вечной жизни до того, как придет временная смерть! Даждь нам, Господи, мужество и силу и подвиг к тому, чтобы совершить этот путь, – а путь, Господи, проходит через ближнего моего. Что вы сотворите одному их малых сих, вы Мне сотворили, – Ты Сам, Господи, это сказал! В притче о козлищах и овцах Ты призывал нас быть просто человечными, потому что иначе не приобщиться нам жизни Божественной. Только Человек может стать Богочеловеком – а кто из нас смеет сказать, что он – Человек в истинном, полном смысле слова? И как мы обижаем друг друга, как мы обходим друг друга!
   Помилуй нас, Господи, помилуй нас!
   Почто убогого обидеши, мзду наемничу удержуеши, брата твоего не любиши, блуд и гордость гониши. Остави убо сия, душе моя, и покайся Царства ради Божия!
   Помилуй нас, Господи, помилуй нас!
   О безумне человече, доколе углебаеши, яко пчела, собирающи богатство твое: вскоре бо погибнет, яко прах и пепел; но более взыщи Царствия Божия.
   Пресвятая Богородице, спаси нас!
   Госпоже Богородице, помилуй мя, грешного, и в добродетели укрепи, и соблюди мя, да внезапная смерть не похитит мя, неготового, и доведи мя, Дево, до Царствия Божия.
   Господи, даждь нам услышать слово Твое!
   Во Царствии Твоем помяни нас, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем!
   Блаженны нищие духом, яко тех есть Царство Небесное!
   Блаженны плачущие, яко тии утешатся!
   Блаженны кротции, яко тии наследят землю!
   Блаженны алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся!
   Блаженны милостивые, яко тии помилованы будут!
   Блаженны чистые сердцем, яко тии Бога узрят!
   Блаженны миротворцы, яко тии сыны Божии нарекутся!
   Блаженны изгнани правды ради, яко тех есть Царство Небесное!
   Блаженны есте егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради.
   Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесах.
   Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит, на месте злачне тамо всели мя, на воде покойне воспита мя. Душу мою обрати, настави мя на стези правды имене ради Твоего! Аще и пойду посреди сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси! Жезл Твой и палица Твоя та мя утешиста. Уготовал еси предо мною трапезу сопротив стужающих мне. Умастил еси елеем главу мою, и Чаша Твоя упоявающи мя, яко державна. И милость Твоя поженет мя вся дни живота моего, еже вселитися мне в Дом Господень в долготу дний.
   Беззакония моя презри, Господи, от Девы рождейся, и сердце мое очисти, храм то творя пречистому Твоему Телу и Крови, ниже отрини мене от Твоего Лица, без числа имеяй велию милость.
   Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. Во причастие Святынь Твоих како дерзну, недостойный? Аще бо дерзну к Тебе приступити с достойными, хитон мя обличает, яко несть вечерний, и осуждение исходатайствую многогрешней души моей: но очисти, Господи, очисти скверну души моея, и спаси мя, яко Человеколюбец.
   Многая множества моих, Богородице, прегрешений, к Тебе прибегох, Чистая, спасения требуя. Посети немощствующую мою душу и моли Сына Твоего и Бога нашего дати ми оставление яже содеях лютых, Едина Благословенная!
   Господи Боже мой, вем, яко несмь достоин, ниже доволен, да под кров внидеши души моея, занеже весь пуст и пался есть, и не имаши во мне места достойна, где главу подклонити. Но якоже с высоты нас ради смирил еси Себе, смирися и ныне смирению моему! Якоже восприял еси в вертепе и в яслех бессловесных возлещи, сице восприими и в яслех бессловесныя моея души и во оскверненное мое тело внити. Якоже не неудостоил еси внити и свечеряти со грешники в дому Симона прокаженного, тако изволи внити и в дом смиренныя моея души, прокаженныя и грешныя. И якоже не отринул еси подобную мне блудницу и грешную, пришедшую к Тебе и прикоснувшуюся Тебе, сице умилосердися и о мне грешнем, приходящем и прикасающемся Тебе. И якоже не возгнушался скверных ея уст и нечистых, целующих Тя, ниже моих возгнушайся скверншых оныя уст и нечистых, ниже мерзких моих и нечистых устен, и скверного и нечистейшего моего языка. Но да будет ми угль Пречистого Твоего Тела и Честныя Твоея Крови во освящение, просвещение, в здравие, смиренней моей души и тела, во облегчение тяжестей многих моих согрешений, в соблюдение от всякого диавольского действа, во отгнание и в возбранение злого моего и лукавого обычая, во умерщвление страстей, в снабдение заповедей Твоих, в приложение Божественныя Твоея благодати и Твоего Царствия присвоение. Не бо яко презирая прихожду к Тебе, Христе Боже, но яко дерзая на неизреченную Твою благость! И да не на мнозе удаляяйся общения Твоего, от мысленного волка звероуловлен буду! Темже молюся Тебе: яко Един сый Свят, Владыко, освяти мою душу и тело, ум и сердце, чревеса и утробы, и всего мя обнови, и вкорени страх Твой во удесех моих, и освящение Твое неотъемлемо от мене сотвори! И буди ми помощник и заступник, окормляя в мире живот мой, сподобляя мя и одесную Тебе предстояния со святыми Твоими, молитвами и моленьми Пречистыя Твоея Матери, невещественных Твоих служителей, и пречистых Сил, и всех святых, от века Тебе благоугодивших. Аминь.
   Вем, Господи, яко недостоин причащаюся Пречистаго Твоего Тела и Честныя Крови, и повинен есмь, и суд себе ям и пию, не рассуждая Те ла и Крови Тебе, Христа и Бога моего. Но на щедроты Твоя дерзая, прихожду к Тебе, рекшему: ядый Мою Плоть и пияй Мою Кровь во Мне пребывает, и Аз в нем. Умилосердися убо, Господи, и не обличи мя, грешного, но сотвори со мной по милости Твоей! И да будут ми Святая сия во исцеление, и очищение, и просвещение, в сохранение, в спасение, во освящение души и тела, во отгнание всякого мечтания и лукавого деяния и действа диавольскаго, мысленне во удесех моих действуемаго, в дерзновение и любовь яже к Тебе, во исправление жития и утверждение, в возращение добродетели и совершенства, во исполнение заповедей Твоих, в Духа Святаго общение, в напутие живота вечного, во ответ благоприятен на страшном судищи Твоем, не в суд или во осуждение!
   Господи, сподоби нас ныне безмолвно предстоять перед Тобой и каждому из нас принести покаяние в тех грехах, которыми он лично согрешил пред Тобой! И затем, Господи, сподоби нас, как единое тело, каждому и всем вместе, принять разрешение грехов наших, и допусти нас, Боже, до причастия Святых Твоих Таин во исцеление и в жизнь вечную…
   Господи, пророком Твоим Нафаном Давиду царю, сугубо Тебе согрешившему, грех его открывый, но и прощение возвестивый; всех от века покаянием к Тебе пришедших в лице друзей Твоих вчинивый: Савла, гонителя Твоего, апостолом Твоим Павлом соделовавый, а Петра, трижди от Тебе отрекшегося, приявый – прими нас ныне, Господи, якоже отец принял блудного сына своего, отпусти нас с миром, якоже отпустил Ты, Господи, жену, взятую в прелюбодеянии за покаяние ея, повелев ей впредь не грешить. Просвети наш ум светом разума святого Евангелия Твоего, мысль нашу Твоим смирением сохрани, и воздвигни нас, Господи, на Твое славословие! И сподоби нас служити Тебе, и поклоняться Тебе, и посильно любить Тебя, и ближнего нашего; молитвами Пречистой Девы Богородицы и святых Твоих. Аминь.
   Господь и Бог наш Иисус Христос, Своей благодатью и человеколюбием да простит вам, чада духовная, все прегрешения ваша вольная и невольныя; и аз, недостойный епископ Антоний, властию Его мне данной, прощаю и разрешаю вас от всех грехов ваших во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
   Благословен Грядый во имя Господне! Бог Господь, и явися нам!
   Богородице Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословенна Ты в женах, и благословен Плод чрева Твоего: яко Спаса родила еси душ наших!
   Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим!
   Преславная Приснодево, Мати Христа Бога! Принеси молитву нашу Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наши! Аминь.

Общая исповедь великопостного говения
(31 марта 1990 г.)

   На Кресте пречистыя руце Твои простерл еси, Христе, от Тебе далече сущия призывая и близь Тебе устрояя; темже молютися: плененна мя бывша страстьми, собери, покаяние ми даруй, всякую скверну страстну очищающи.
   Господи! Предстою ныне пред Тобой со всей жизнью моей, предстою перед Крестом Твоим, Господи, свидетелем любви Твоей. Каюсь, Господи, в неверности моей Тебе. Ты меня создал, доверив мне жизнь; Ты открылся мне, веря в мою способность, в мою готовность и решимость ответить на Твое доверие благодарностью и верностью. Ты дал нам всем, Господи, видеть жизнь Твою в святом Евангелии, слышать Твое слово, надеясь, что мы услышим, и что сердце в нас загорится, и что мы ответим Тебе верностью и готовностью следовать за Тобой, уподобившись Тебе, Господи! Дай нам время покаяться, но не дай нам, Господи, рассчитывать на время. Господи, даждь мне предстоять перед Тобой, будто сейчас настал мой последний час и нет времени, Господи, кроме короткого времени осознать Твою любовь, мое окаянство, и преломиться, Господи, и быть готовым начать новую жизнь, если не откроется мне дверь смерти и не закроется за мной. Господи, прими, словно предсмертную исповедь мою, мое нынешнее покаяние!
   Длани пречистыя Твоя, Христе, на древе вознес, и Твоя персты окровавил еси, хотяй избавити Божественных рук Твоих дело, Человеколюбче!
   Претерпел еси пострадати нас ради, Спасе, иже естеством непреложен, бесстрастный Божеством; распинаешися, Безначальный, со злодеи Ты, безгрешный!
   Господи! Зло – мы творим; смерть – Ты принимаешь… Господи, прости нас!
   Господи! Ты купил дорогой ценой право простить; пригвождаемый ко Кресту, Ты молился о Своих мучителях: Прости им, Отче, они не знают, что творят… Но мы этого сказать не можем, Господи, – мы знаем, что творим! Мы познали Тебя, Бога воплощенного, мы слышали Твое слово, мы видели Твои дела, мы испытали в нашей жизни воздействие Духа Твоего Святого, – слова эти к нам не могут относиться, Господи, мы знаем, что творим.
   И однако мы к Тебе прибегаем: Боже! Дай нам хоть напоследок покаяние! Сердце каменное наше расколи, и дай нам сердце плотяное, живое! Волю нашу колеблющуюся утверди! Просвети нашу мысль и сердце! Господи, Ты и слепорожденному открыл очи, и он увидел лик Твой, Бога воплощенного. Рассей, рассей, Господи, нашу слепоту! Дай нам сквозь видимое видеть невидимое!
   Дай нам отряхнуть, Господи, тщеславие! Господи, не сказал ли святой Иоанн Лествичник, что тщеславие – это трусость перед людьми и наглость перед Богом. Господи, вот в чем мы виноваты: мы боимся человеческого суда, человеческой насмешки, человеческого отвержения, мы боимся остаться наедине с Тобой! И ради этого, Боже, мы отворачиваемся от Тебя, безмолвно отрекаемся от близости Твоей.
   Господи, и каемся мы так часто и так бесплодно! Боже, Закхей покаялся: он заглянул Тебе в лик, и прошлое прошло, и новое настало; но в этой новой жизни, Господи, он все исправил, что погубил в грешные годы свои. Боже, дай нам вглядеться во все прошлое наше! Дай нам вспомнить, Господи, до дня судного всю жизнь нашу, и дай нам исправить все то, что еще исправимо на земле! И если поздно одному человеку сделать то, чего мы не сделали раньше, дай нам всем, кто вокруг нас, делать добро. Боже мой! Дай нам положить начало благое, до смерти нашей успеть исправить жизнь нашу!
   Господи, мы, как блудный сын, прибегаем к Тебе, – но он каялся, а мы только надеемся на прощение. На одно мгновение, Господи, сердце наше содрогается, но потом, успокоенные прощением, мы забываем ужас греха, ужас, который нас бросил к исповеди. А порой, Господи, мы к исповеди приходим пустыми – только чтобы быть прощенными, не осознав даже греховности нашей!
   Господи, разбойнику Ты обещал, что в тот же день войдет он в рай с Тобой, но он на кресте умирал за свои грехи, это был его предсмертный час, он смог только осознать грех свой, не мог его больше исправить, но он смертью платил за свой грех. Мы же, Господи, ожидаем прощения Твоего без истинного покаяния, без перемены жизни, без распятия.
   Господи, когда мы крестились, за нас обещали, что погружением в воды крещения мы умираем ко всему тому, что чуждо Тебе, и, восставая, мы оживаем к вечной жизни. Боже, мы обманули и родителей своих, и восприемников своих, и всех тех, кто поверил нам, доверил нам имя Твое святое. Боже, как станем мы перед святым, имя которого мы носим, иконой которого мы должны бы быть! С какой болью, Господи, он смотрит на изуродование и на опозорение имени своего! Господи, как мы отвергаем и унижаем Ангелов своих Хранителей! Они неотступно с нами, Господи, и мы принуждаем их ходить с нами по путям смерти, по путям неправды. Святые Божии, простите нам, что мы, как оскверненные храмы, стоим! Ангелы Божии, простите нам, что мы вас принуждаем видеть то, что вы видите, ходить по путям, которые чужды вам.
   Господи, даждь нам научиться покаянию, приносящему плоды, не быть, как смоковница бесплодная, покрытая листьями, но без плода! Господи, мы все, как смертники, стоим перед Тобой: избави нас от смерти второй, от потери Тебя, от потери жизни вечной!
   Господи, какое простое условие Ты дал нам для спасения: прощайте – и прощены будете, друг друга тяготы носите. Господи, дай нам вдуматься в нашу жизнь, и принять каждого, кого мы отвергаем, и каждого, кто нас отвергает, и просить прощения, или просить помощи, чтобы научиться нам и прощать, и просить прощения!
   Господи, силою животворящего Твоего Креста помоги нам! Ты стал человеком, Господи, во всем нам уподобился, кроме греха, призвал нас вырасти в Твою собственную меру силой благодати Твоей. Господи, Ты нам дал Свою жизнь: не дай нам осуждать даже врагов Твоих, – мы так им подобны! Иуда до смерти ужаснулся своему поступку; мы предаем Тебя, и только к Тебе же прибегаем за прощением. Петр отрекся от Тебя, но заплакал. Господи, дай нам слезы! Дай расколоться сердцу нашему каменному! Господи, даждь нам слух острый, внимательный, чтобы прислушиваться к голосу совести нашей, к Твоему голосу в нас, Господи!
   Господи, даждь нам вглядеться в Крест Твой и измерить глубину нашего падения, ибо, если только такой ценой мы можем быть спасены, как глубока пропасть, в которую мы упали! Если только смерть Твоя крестная, сошествие Твое в ад только могут нас спасти – Боже, как мы далеки от Тебя, и как страшно, что мы этого даже не сознаем! Господи, даждь нам слезы покаяния!..
   Господи, в покаянии приими мя. Господи, не остави мене. Господи, не введи мене в напасть. Господи, даждь ми мысль благу. Господи, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление. Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих. Господи, даждь ми смирение, целомудрие, послушание. Господи, даждь ми великодушие, терпение и кротость. Господи, всели корень благих, страх Твой в сердце мое: не рабский страх, Господи, а страх перед тем, чтобы Тебя не ранить своей жизнью, не отречься от Тебя. Господи, сподоби нас достаточно покаяться, достаточно вернуться к Тебе, чтобы причаститься Таин Твоих Святых! Господи, приими молитву нашу!
   Беззакония моя, Господи, презри, от Девы рождейся! Сердце мое очисти, храм то сотвори Пречистому Телу Своему и Крови! Не отрини мене от Твоего Лица, без числа имеяй велию милость.
   Во причастие Святынь твоих как дерзну я, недостойный? Если я дерзну к Тебе приступить с достойными, одежда меня обличает, что она не брачная, и осуждение я исходатайствую многогрешной душе своей! Очисти, Господи, скверну души моей и спаси мя, яко Человеколюбец!
   Бесичсленны мои согрешения, Богородице! К Тебе прибегаю, Чистая, спасения прося, в спасении нуждаясь! Посети немощствующую мою душу и моли Сына Твоего и Бога нашего дати ми оставление их-же содеях лютых, Едина Благословенная!

   Владыко Господи Иисусе Христе, Боже мой, едине имея власть человеком оставляли грехи, яко благ и человеколюбец, презри моя вся в ведении и не в ведении прегрешения, и сподоби мя неосужденно причаститися Божественных, Преславных, Пречистых, Животворящих Твоих Таин не в тяжесть, не в муку, не в приложение грехов, но во очищение, во освящение, в обручение будущей жизни и Царствия, в стену и помощь, в возражение сопротивных, во истребление многих моих согрешений. Ты бо еси Бог милости и щедрот и человеколюбия, и Тебе славу воссылаем со Отцем и Святым Духом ныне и присно и во веки веков. Аминь.
   Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю, но Ты, Христе Боже, мытаря оправдивый и хананею помиловавый, отверзи ми утробы человеколюбия Твоего и приими мя приходяща и прикасающася Тебе, яко блудницу и кровоточивую: ова убо края ризы Твоея коснувшися, удобь исцеление прият; ова же пречистеи Твои нозе удержавши, разрешение грехов понесе. Я же окаянный, все Твое Тело дерзая восприяти, да не опален буду; но приими мя, якоже оныя, и просвети мои душевныя чувства, попаляя моя греховныя вины. Молитвами бессеменно Рождшия Тя и Небесных Сил: яко благословен еси во веки веков. Аминь.
   Господи, прими нас! Прими молитвы и покаяние каждого из нас! Дай нам сердце чуткое, мысль ясную, волю твердую и решимость творить волю Твою; очисти нашу плоть, и наши мысли, и все наше естество, и сподоби благоговейно причаститься Таин Твоих, с трепетным сердцем, благодарностью и с решимостью творить волю Твою!
   Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия: сохрани мя под кровом Твоим!
   Преславная Приснодево, Мати Христа Бога! Принеси нашу молитву Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наша. Аминь.
   Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый; Троице Святая, слава Тебе!
   Разрешительная молитва.

Митрополит Антоний Сурожский Пастырство

«Дадите нам от елеа вашего»

О пастырстве

Пастырство [4 - Доклад в Московской духовной академии 11 февраля 1982 г.]

Слово пастыря [7 - Первая публикация: Любовь всепобеждающая: Проповеди, произнесенные в России. СПб.: Сатисъ, 1994.] (9 февраля 1983 г., Ростов-на-Дону)

О подготовке к священству (Из ответов на вопросы)

Священник на приходе [13 - Беседа с протоиереем Сергием Гаккелем (Би-би-си, май-сентябрь 1993 г.).] (Радиобеседа)

О пастырской практике (Из ответов на вопросы)

О духовничестве

О духовничестве (Лондон, 11 марта 2001 г.)

Отношения с духовником (Из ответов на вопросы)

Проповеди на рукоположение

Поставление чтеца [17 - Пер. с англ. Первая публикация: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Сурожская епархия, 1982 г.] (25 января 1981 г.)

Рукоположение во диакона [18 - Пер. с фр. Первая публикация: Журнал Московской Патриархии. 1968. № 8.] (Париж, 1966 г.)

Рукоположение Дэвида Пэйна во диакона и Энтони Херна во чтеца [19 - Пер. с англ.] (Бристоль, 8 апреля 1990 г.)

Рукоположение отца Михаила Фортунато [20 - Первая публикация: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Сурожская епархия, 1982 г.] (Лондон, 28 декабря 1969 г.)

Рукоположение отца Максима Никольского [21 - Пер. с англ.] (Оксфорд, 7 апреля 1990 г.)

Освящение храма в Уолсингаме и рукоположение отца Филиппа Стира [22 - Пер. с англ.] (1 октября 1993 г.)