Коллектив авторов
Социология регионального и городского развития. Сборник статей

   © Оформление. Издательство Православного
   Свято-Тихоновского гуманитарного университета, 2014

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Введение

   В последнее время одной из актуальных тем современной науки является глобализация. В связи с этим все чаще слышатся скептические нотки относительно исследований территории, регионов, подчеркивается, что на смену этим понятиям приходят другие термины, такие как «детерриториализация» [1 - Giddens A. Les consequences de la modernite. Theorie sociale contemporaine. Paris, L’Harmattan, 1994.], «разукорененность», «опустошение пространства и времени» [2 - Giddens A. Modenity and Self-Identity: Self and Society in the Late Modern Age. Stanford University Press, 1991.]. При этом утверждается, что для совместной деятельности субъекты вовсе не нуждаются в организации и посредничестве общего пространства. Вместе с тем было бы неверно, учитывая только одну точку зрения, исключать другую, которая предлагает не отвергать исследование общества в пространственно-территориальном разрезе, а посмотреть на него по-новому. Например, такие ученые, как П. Алфандери и М. Бергес, считают, что «исследование территорий ничуть не является анахроничным, а напротив, дает интересные результаты при условии, что территория рассматривается во всей своей “сложности”» [3 - Alphandery P., Bergues M. Territoires en questions: pratiques des lieux, usages d’un mot // Ethnologie frangaise. 2004/2. T. XXXVII P. 5–12.]. Подобная сложность как раз и обеспечивается тем, что группы, институты и индивиды утрачивают единственную и доминировавшую раньше связь с пространством и вместо нее приобретают множество отношений, связывающих их сразу с несколькими территориальными единицами. В связи с этим наиболее подходящим представляется именно социологический подход к анализу территории, который позволяет подчеркивать не только аспекты, связанные с жизнью общества, но также использование географических, экономических, политологических, статистических, демографических, культурологических, этнографических и проч. данных. Тем самым именно этот подход обеспечивает междисциплинарность и интегральность исследований такого сложного социального явления, как территория.
   Само понятие территориального развития является новым, как для социологии, экономики, политологии, так и для географии. Примечательно, что о территориальном развитии в последнее время много говорят политики и заметно меньше исследователи. Основная сложность научного анализа территориального развития заключается в том, что данное понятие описывает в основном практическую деятельность, оставаясь при этом без теоретической проработки. Именно по этой причине авторами данного сборника был предпринят соответствующий труд, позволяющий разобраться, с одной стороны, в основных теоретических понятиях данного социологического направления, с другой – ознакомиться с прикладными исследованиями и практическими результатами в этой исследовательской области. Отметим при этом, что сборник состоит из трех частей, первые две части которого акцентируют внимание читателя как раз на теоретических разработках научного анализа территориального развития, а третья часть посвящена эмпирическим данным и наглядным иллюстрациям использования этих теоретических конструктов.
   Научные статьи, включенные в сборник, разнообразны по авторскому составу, и по тематике. Открывает сборник статья д-ра экой, наук, проф. И. П. Рязанцева и канд. соц. наук В. А. Куштаниной «Теоретико-методологические основания социологического анализа территориального развития», где обозначаются основные вопросы изучения территориального развития и вводятся необходимые понятия. Помимо этого, авторы статьи приходят к выводу, что территориальное развитие – многосторонний и многоуровневый процесс, который требует социологического анализа. Этой преамбулой задается тон сборника.
   Небезынтересной читателю будет статья д-ра экой, наук, проф. И. М. Прибытковой, рассматривающей теоретико-методологические предпосылки исследования такого феномена, как пространственная самоорганизация населения. Это особенно интересно в связи с наблюдаемым явлением: перенаселением отдельных городов и возникающими пустотами в ряде других территорий. Статья зав. кафедрой социологии и политологии Хабаровской государственной академии экономики и права, доцента А. Ю. Завалишина в полной мере представляет новые существующие теоретические и методологические подходы к анализу территориального поведения коллективного субъекта, имеющиеся сегодня на Западе. Эта статья заинтересует тех, кто только начинает исследования в области территориального развития. Продолжает знакомство с современными западными теоретическими разработками в области изучения территории статья доцента кафедры социологии управления Г. В. Лысенко, которая рассматривает территориальные аспекты под углом зрения структурирования социального пространства, подробно анализируя работы соответствующих социологов (Э. Гидденс, М. Кастельс, П. Бурдье, У. Бек, П. Шампань и др.). Авторы статьи «Местное развитие и социологическая наука (К вопросу о необходимости развития нового научного направления в России)» д-р филос. наук, проф. В. В. Желтов и д-р соц. наук М. В. Желтов знакомят читателя с исследовательским направлением социологии вмешательства и его значительной ролью в осмыслении феномена местного развития, столь необходимого, по мнению авторов, и для изучения данных процессов в России.
   Вторая часть сборника, посвященная теоретическим конструктам в социологии регионального и городского развития, открывается статьей д-ра соц. наук, проф. Л. Г. Титаренко «Городское развитие на постсоветском пространстве: теоретические модели и реальность», которая затрагивает изучение проблем «глобальных городов» на примере Астаны. Автором также исследуются пути дальнейшего развития Балтийских городов на примере Вильнюса, Таллина, а также городов Белорусской республики в постсоветское время. В статье канд. соц. наук М. В. Берендеева «К методологии изучения идентичности эксклавного социума» поднимаются вопросы идентичности: «Какова идентичность России – европейская или западная, азиатская или восточная, евразийская? И может ли стоять вопрос об идентичности новых членов НАТО или ЕС, Восточной Германии после вхождения в состав ФРГ…» Вызывает интерес и статья д-ра филос. наук, проф. М. Г. Ганопольского, который на примере изучения конкретного, уникального по своему заселению региона (Тюменской области) предпринимает попытку концептуализации понятия региональной общности, местами приходя к философско-онтологическим размышлениям и выводам.
   Если в первых двух частях сборника исследователи концентрируют свое внимание на теоретических подходах к изучению территориальных проблем, то в третьей части авторы представляют результаты своих прикладных исследований регионального и городского развития. Одной из таких работ является исследование канд. соц. наук, профессора Л. С. Гурьевой, канд. соц. наук, доцента С. В. Негруль «Компромиссный дискурс как вид миропонимания региональной элиты», в котором анализируется то, какие ценности формируются в сознании представителей элитных групп. По своей тематике и проведенной исследовательской работе статья имеет большое значение для дальнейших научных разработок (к примеру, опроса федеральных элит) и помогает вскрывать конкретные проблемы взаимоотношения власти и населения. Исследователям процессов, происходящих в современной Латвии и Белоруссии, будут интересны статьи д-ра филос. наук, проф. Г. Н. Соколовой и д-ра соц. наук, проф. В. В. Меньшикова, рассматривающих проблемы региональных рынков труда в этих странах.
   Небезынтересна будет статья канд. соц. наук М. А. Подлесной и аспирантки В. В. Мельниковой «Территория “Мегаполиса”: сравнительный анализ двух районов Москвы (полномасштабное исследование двух районов города Москвы – «Академический» и «Лефортово», в ходе которого выявляется, что районы крупного столичного города – отдельные объекты изучения и они имеют свои отличительные черты, в зависимости от условий и специфики застройки. Есть районы «научные», есть районы «рабочие», есть районы «бизнес-элиты» и т. д. Таким образом, авторы приходят к пониманию того, что районы крупного города различны, а социальная активность граждан зависит в том числе и от среды, локальной общности, и что подобные же исследования могли бы дать своеобразную социальную карту районов современного мегаполиса (как осуществляется жизнь в нем на локальном уровне, в каждом отдельном районе). На фоне возрождения церковной жизни в России очень актуальна и своевременна работа молодых авторов Е. Е. Андреевой, И. И. Козлова, Е. Г. Ходуновой «Молодежь российской провинции: зависимость социально-демографических и территориальных факторов и уровня религиозной культуры». Статья посвящена изучению религиозного поведения и основных представлений о вероучении Церкви молодых людей, проживающих в провинциальном городе Кириллове (известном историческом и паломническом центре России) и близлежащих населенных пунктах.
   Завершает сборник исследование д-ра соц. наук, доцента Л. Л. Мехришвили под названием «Концепция социальной политики детства региона». По мнению автора, данная концепция «как в Российской Федерации, так и в регионе позволит определить приоритетные направления, цели и задачи дальнейшего ее развития, а именно по улучшению экономических условий жизнедеятельности детей, охране здоровья и повышению качества медицинского обслуживания детей, развитию образования и воспитания детей, поддержке и защите детей, находящихся в особо сложных обстоятельствах».
   Очевидно, что сборник представлен содержательными и тематически разноплановыми статьями, а высокий научный статус большинства их авторов свидетельствует о серьезном исследовательском опыте и делает этот сборник интересным и полезным для самого широкого круга читателей.
   Столь краткое введение не отражает всех представленных материалов, лишь обозначает некоторые темы и ориентирует читателя в пространстве сборника, призывая перейти к прочтению основного и научно увлекательного текста.

Часть I
Теоретико-методологические основания социологии регионального и городского развития

Теоретико-методологические основания социологического анализа территориального развития
И. П. Рязанцев, В. А. Куштанта

   Территориальное развитие является новым понятием в социологии, экономике, политологии, а также географии. О территориальном развитии в последнее время много говорят политики, но намного меньше исследователи. Основная сложность научного анализа территориального развития заключается в том, что данное понятие описывает в основном практическую деятельность, оставаясь при этом без теоретической проработки.
   В рамках данной статьи мы постараемся проанализировать имеющуюся научную литературу, посвященную вопросам территориального развития, а также практику территориального развития на примере двух стран: России и Франции.
//-- Территория --//
   Начнем анализ с рассмотрения концепта «территория». Понятие территории нередко отождествляется с понятием «пространство», что является следствием многозначности этих двух терминов [16]. Представляется все же целесообразным рассматривать территорию как наложение физического и социального пространств, не сводя при этом пространство к территории, поскольку пространство может выступать не только как «место», но и как «вместилище мест» и как абстрактная идея [6].
   Многозначность понятия «территория» в научном лексиконе объясняется и тем, что территория является объектом исследования нескольких дисциплин. География рассматривает территорию преимущественно как совокупность природных условий: ландшафта, климата и т. п. Для экономистов территория представляет интерес как носитель определенных ресурсов для производства, потребления и распределения различных благ. Такие дисциплины, как социология, политология, антропология и этнология, также имеют дело с территорией, но их территория интересует, в первую очередь, как среда функционирования общества.
   Наиболее удачным представляется следующее определение: «Территория – это сложная развивающаяся система, которая объединяет, с одной стороны, совокупность субъектов, а с другой стороны, географическое пространство, которое эти агенты используют, обустраивают и которым они управляют» [16]. Эта сложная система сочетает ряд географических, социальных, политических, административных, экономических, исторических и культурных характеристик. А. Муан предлагает выделить три подсистемы, составляющие территорию:
   • «географическое пространство, освоенное человеком, обустроенное им, и на основе которого появляются пространственные организации и многочисленные взаимодействия, опирающиеся на взаимосвязь между подсистемами, которые составляют это географическое пространство (естественной, антропогенной, социальной и институциональной)»;
   • «система представлений о географическом пространстве, совокупность фильтров (индивидуальных, идеологических, социальных), которые влияют на принятие решений различными субъектами»;
   • «системы субъектов, которые действуют – сознательно или несознательно – в этом географическом пространстве под влиянием своих фильтров и в соответствии со своим положением в этой системе» [16].
   Таким образом, понятие территории в общественных науках подразумевает два измерения: объективное и субъективное [6; 8].
   Объективное измерение можно описать посредством понятия социально-территориальной общности («территориальной общины» или «социально-территориальной единицы»). Социально-территориальная общность объединяет, с одной стороны, территориальную систему, а с другой – социальную группу. Одно из первых определений социально-территориальной общности было дано Я. Щепаньским: «Общность, члены которой связаны узами общих отношений к территории, на которой они проживают, и узами отношений, вытекающих из факта проживания на общей территории» [цит. по: 6].
   Субъективное же измерение подразумевает территориальное поведение, различные типы территориальной солидарности и рефлексию групп и индивидов относительно места проживания, территориальную идентичность [6].
   Важно подчеркнуть, что именно социологический подход к анализу территории представляется как междисциплинарный и интегральный. Социологическое исследование территории не только подчеркивает те ее аспекты, которые связаны с жизнью общества, но также подразумевает использование географических, экономических, политологических, статистических, демографических, культурологических, этнографических и проч. данных.
   Одна из наиболее актуальных тем современной науки – глобализация. В этой связи неизбежно встает вопрос о том, можно ли все еще говорить о территории, регионах и т. п. Современный мир может быть описан такими терминами, как «детерриториализация» [13], «разукорененность», «опустошение пространства и времени» [14], так как теперь для совместной деятельности субъекты вовсе не нуждаются в посредничестве общего пространства.
   Несмотря на эти тенденции, все же было бы излишне поспешным отказаться от анализа пространства и территории как фактора социального функционирования и развития. Представляется более приемлемой точка зрения ряда отечественных и зарубежных исследователей, которые предлагают не отвергать исследование общества в пространственно-территориальном разрезе, а посмотреть на него по-новому. Так, П. Алфандери и М. Бергес считают, что современное общество не столько «делокализуется», сколько подвергается изменению другого рода: группы, институты и индивиды утрачивают единственную и доминировавшую раньше связь с пространством и вместо нее приобретают множество отношений, связывающих их сразу с несколькими территориальными единицами. Поэтому «исследование территорий ничуть не является анахроничным, а напротив, дает интересные результаты при условии, что территория рассматривается во всей своей “сложности”» [8].
//-- Территориальное развитие как теория --//
   Развитие можно понимать как «процесс изменения общества и окружающей среды, который происходит в данном пространственном и историческом контексте и состоит из различных систем действий» [9]. Эти системы действий, по мнению автора, подразумевают наличие различных субъектов: институциональных и неинституциональных, между которыми происходят многочисленные взаимодействия, регулируемые нормами, субъективными представлениями и властными отношениями.
   С середины 1980-х гг. исследователи и политики также много говорят и пишут об «устойчивом развитии». Согласно определению, разработанному Всемирной комиссией по окружающей среде и развитию, устойчивое развитие – это развитие, «удовлетворяющее потребности настоящего поколения и не препятствующее при этом будущим поколениям удовлетворять свои» [10; 17]. Устойчивое развитие основывается на идее справедливости в отношениях между поколениями, но при этом практически не охватывает в своих задачах территориальное равенство [17]. Тем не менее идея устойчивого развития приобретает своих сторонников и в территориальной перспективе, и некоторые исследователи пишут о необходимости «устойчивого территориального развития» [9].
   Термины «территориальное развитие» и «региональное развитие» часто употребляются как синонимы. Представляется все же более уместным использовать концепт «территориальное развитие», делая таким образом максимально широким спектр явлений и процессов, охватываемых этим понятием.
   В основе концепта «территориальное развитие» лежит идея о том, что не следует рассматривать историю развития территорий как «линейный и предопределенный процесс, так как ей не чужды резкие повороты и точки бифуркации» [15]. Поэтому территориальное развитие в первую очередь представляется не как естественный процесс, а как процесс, который хотя бы отчасти направляется социальными субъектами.
   Понятие «территориальное развитие» тесно связано с понятием «местное развитие». Ж.-К. Деберр предлагает определить местное развитие как «движение в культурном, экономическом и социальном измерениях, целью которого является улучшение благосостояния общества и положительная переоценка ресурсов территории во благо групп, которые ее занимают, а также самими этими группами» [12]. Данное определение представляется также удачным и относительно территориального развития.
   Территориальное развитие часто показывается отечественными исследователями как управляемый процесс или даже один из видов процесса управления. Поэтому они чаще пишут об управлении территориальным развитием [3; 4; 5], а не о территориальном развитии как целостном процессе. Также территориальное развитие зачастую понимается исследователями исключительно как развитие экономическое. Так, В. Н. Лаженцев предлагает рассматривать управление территориальным развитием как один из подвидов экономико-географической деятельности. По его мнению, в состав управления территориальным развитием входят: социально-экономическое районирование, региональная статистика, геоинформатика, территориальное планирование и геоэкспертиза [4]. В данной позиции очевидно отсутствуют такие аспекты территориального развития, как демографический, социальный в целом, культурный и т. п.
   Социологический же анализ территориального развития, на наш взгляд, позволяет посмотреть на территориальное развитие как на многосторонний и многоуровневый процесс. Социологический анализ территориального развития носит междисциплинарный характер.
   Поскольку территориальное развитие является хотя бы отчасти процессом управления, неизбежно встает вопрос о его субъекте или субъектах.
   Территориальное развитие часто представляется отечественными исследователями как процесс управления, субъектом которого является государство [3; 5]. Однако такая точка зрения является слишком узкой. Как пишет Б. В. Сазонов, в условиях рыночной экономики многосубъектность территориального развития является наиболее адекватным ответом перед лицом меняющихся условий. В этой связи он предлагает понимать субъекта территориального развития как того, «кто заинтересован в развитии данной территории, имеет определенные ресурсы для определения траектории развития и включен в процессы управления» [7]. При этом, анализируя ситуацию, сложившуюся в российских регионах, Сазонов предлагает исключить из списка субъектов территориального развития большую часть экономических субъектов, которые относятся к территории исключительно потребительски, а также население, которое лишено возможности участвовать в управленческих процессах. По мнению же многих зарубежных авторов, о территориальном развитии нельзя даже говорить, если население не участвует в данном процессе [11]. Вопрос о субъекте управления территориальным развитием остается теоретически открытым и требует поиска ответа эмпирическим путем.
   Важно подчеркнуть, что территориальное развитие представляет собой не только процесс управления территорией, но и процесс саморазвития территории [2] или «эндоразвития» [11]. Таким образом, территория выступает не только как объект, но и как субъект территориального развития. Территория при этом понимается в социологическом смысле слова: то есть как совокупность географических условий и социально-территориальной общности, где последняя играет ведущую роль. То есть в качестве субъекта территориального развития выступает главным образом социально-территориальная общность со всеми ее характеристиками, различные социальные, этнические и т. п., группы, проживающие на данной территории, и в конечном счете отдельные индивиды, поведение которых образует модели территориального поведения на данной территории. Субъектами территориального развития могут также быть и различные элементы гражданского общества, действующие на данной территории. Так, К. Андион пишет, что в Бразилии в 1990-х гг. в результате процесса демократизации неправительственные организации заняли ведущую роль в обеспечении территориального развития сельской местности [9].
   Таким образом, территориальное развитие подразумевает пересмотр отношений регион – центр, а также отношений локальное – глобальное. По мнению некоторых авторов, территориальное развитие призвано сыграть ключевую роль в становлении демократического процесса нового типа: строящегося от локального к глобальному [11]. При этом важно помнить о том, что за любым проектом территориального развития скрывается та или иная политическая позиция.
//-- Территориальное развитие на практике --//
   Территориальное развитие на практике реализуется посредством различных проектов. Как и любой проект, программа территориального развития предполагает три стадии: подготовка, реализация и контроль результатов. Стадия подготовки включает анализ текущей ситуации, моделирование желаемого результата и, соответственно, разработку способа достижения этого результата [7].
   Представляется возможным выделить несколько критериев классификации подходов к практике территориального развития.
   Во-первых, эти подходы можно классифицировать по реальному субъекту территориального развития. Основным субъектом территориального развития может быть:
   • федеральный центр. К данному типу программ территориального развития относится деятельность Министерства регионального развития Российской Федерации, а также федеральные программы развития отдельных регионов, например: Федеральная целевая программа «Социально-экономическое развитие Курильских островов и Сахалинской области на 2007–2015 годы»; Федеральная целевая программа «Юг России»; Федеральная целевая программа «Восстановление экономики и социальной сферы Чеченской Республики (2002 год и последующие годы)»; Федеральная целевая программа «Развитие г. Сочи как горноклиматического курорта (2006–2014 годы)»;
   • органы местного самоуправления. В качестве примера можно привести программы территориального развития, которые разработаны уже многими субъектами федерации (например, «Стратегия развития Иркутской области», «Целевая программа развития инновационной деятельности в Ростовской области на 2004–2006 гг.»). Существуют также программы территориального развития больших и малых городов (например, Владивостока, Протвино);
   • субъекты гражданского общества. В России и во Франции сложно представить образования гражданского общества в качестве самостоятельных и единственных субъектов территориального развития, поскольку в обеих странах исторически крайне велика роль государства. Однако в сельском штате Бразилии Санта Катания такой сценарий территориального развития оказался возможен [9]. В России и Франции неправительственные организации местного значения выполняют скорее роль консультантов;
   • международные организации: правительственные и неправительственные. Здесь речь идет в первую очередь о крупных международных организациях. Так, во Франции активную помощь в территориальном развитии оказывает Евросоюз, и его влияние на развитие французских регионов все увеличивается. В качестве примера можно привести проект финансирования Европейским фондом регионального развития программы «Повышения конкурентоспособности региона и занятости» во французской области Лимузен. Что касается России, то в качестве примера инвестиций международных организаций в региональное развитие можно привести программу Всемирного банка «Местное самоуправление и гражданское участие в сельской России».
   Во-вторых, программы территориального развития можно классифицировать в зависимости от того, кто принимает участие в разработке. Здесь также можно выделить несколько подходов:
   • программа полностью разрабатывается федеральным или местным органом власти, возможно с привлечением экспертов. Это случай программ регионального развития некоторых субъектов федерации, некоторых федеральных программ;
   • программа территориального развития заказывается независимой исследовательской организацией и потом одобряется и принимается соответствующим органом власти: правительством, местной администрацией и т. д. В качестве примеров такого рода исследовательских и консультационных центров можно привести: в России – «Центр стратегических разработок “Северо-Запад”» и Фонд «Институт экономики города», во Франции – RCT (Réseau Conseil en développement Territorial – Сеть Советов по территориальному развитию). Консультированием в области территориального развития также занимаются ведущие исследовательские организации обеих стран: Российская академия наук и CNRS (Centre National des Recherches Scientifiques – Национальный центр научных исследований). В качестве примера можно привести федеральную целевую программу «Экономическое и социальное развитие Дальнего Востока и Забайкалья на 1996–2005 и до 2010 г.», которая была разработана «Международным центром развития регионов». Другой пример – «Концепция социально-экономического и территориального развития г. Владивостока и агломерации», которая была составлена Тихоокеанским институтом географии ДВО РАН;
   • население напрямую участвует в разработке проекта территориального развития. Так, например, в 1998 г. городской общиной г. Страсбурга был разработан проект агломерации. При составлении проекта были проведены публичные дебаты, а также панельные опросы мнения горожан относительно преобразований.
   В стратегическом планировании развития региона Н. Г. Андронникова и соавторы [1] предлагают выделить четыре основные сферы:
   1) рыночные цели (критерии: доля самообеспечения, объем валового регионального продукта и т и.);
   2) финансово-экономические цели (критерии: величина бюджета, прибыль, рентабельность, финансовая устойчивость, прирост фондов и др.);
   3) социальные цели (критерии: уровень жизни населения, доля населения, находящаяся за чертой бедности, уровень бытовых услуг, здравоохранения, образования и др.);
   4) экологические и природоохранные цели.
   Очевидно, что эти цели не могут быть полностью независимы друг от друга: социальные цели, например, находятся в зависимости от финансово-экономических, они также могут пересекаться с экологическими и т. п.
   По нашему мнению, в социологическом анализе можно не делать разницы между двумя первыми группами целей: рыночными и финансово-экономическими. Таким образом, первый тип территориального развития направлен на поднятие экономической конкурентоспособности территории, а также на повышение ее доходов. В этом случае, как правило, речь идет о различного рода инвестициях в материальные ресурсы территории: использование естественных ресурсов и привлечение инвестиций в местное производство. Однако это не единственный подход к улучшению экономического благосостояния территории. По мнению А. Мендез и Д. Мерсье, в новых экономических условиях территория представляет собой уже не столько территорию в физическом смысле, то есть совокупность материальных факторов, сколько совокупность нематериальных факторов, связанных с организационными характеристиками территории. Именно этим авторы объясняют тот факт, что при равных материальных условиях некоторые территории преуспевают, а другие приходят в упадок. Это изменение вызвано двумя тенденциями в современной экономике: глобализацией конкуренции и локализацией ресурсов [15]. Таким образом, территориальное развитие призвано ориентироваться на инвестиции не с только в материальные ресурсы территории, сколько в нематериальные. Такая точка зрения открывает возможность использования теорий социологии организаций и экономической социологии для исследования, моделирования и планирования территориального развития.
   Социальные проекты территориального развития могут не только касаться благосостояния населения в целом, но могут быть направлены и на решение отдельных социальных проблем (жилищные проекты, программы развития школ и т. д.).
   Из наиболее известных экологических программ можно упомянуть проекты очистки Рейна в Германии и Сены во Франции (проект менее успешный, но имевший место).
   Культурное и особенно научное развитие территории является достаточно актуальной темой в России в настоящее время в связи с созданием «наукоградов» в Троицке, Дубне, Королеве и других городах.
   Итак, социологический анализ территориального развития требует от исследователей учета множества социальных, экономических, географических и культурных факторов. Необходимым также представляется дистанцирование от политического дискурса, сопровождающего каждый конкретный проект территориального развития.
//-- Литература --//
   1. Андронникова П., Баркалов С. А., Бурков В. Н., Котенко А. М. Модели и методы оптимизации региональных программ развития. М.: ИПУ РАН, 2001.
   2. Дмитриева Т. Е. Развитие сырьевого региона: факторы и проблемы реализации ресурсно-трансформационной концепции // Новые факторы регионального развития: сб. статей / Ю. Г. Липец, ред. М: ИГ РАН, 1999.
   3. Лаженцев В. Н. Научно-методологические проблемы государственного регулирования территориального развития // Экономическая наука современной России. 2001(a). № 1.
   4. Лаженцев В. Н. Экономико-географические аспекты управления территориальным развитием // Экономическая наука современной России. 2001(6). № 2.
   5. Путь в XXI век (стратегические проблемы и перспективы российской экономики) / Д. С. Львов, ред. М.: Экономика, 1999.
   6. Рязанцев И. П., Завалишин А. Ю. Территориальное поведение россиян (Историко-социологический анализ). М.: Академический проект/ Гаудеамус, 2006.
   7. Сазонов Б. В. Программирование территориального развития как механизм формирования территориальных субъектов (публикация в сб. трудов ИСАРАН). URL: http//www.ecovast.ru/work_22.htm.
   8. Alphandery R., Bergues Μ. Territoires en questions: pratiques des lieux, usages d’un mot // Ethnologie frangaise. 2004/2. XXXVII. P. 5–12.
   9. Andion C. Developpement territorial durable en milieu rural, gouvernance et röle des organisations non gouvernementales: I'Etat de Santa Catarina au Bresil // Monde en développement. 2006/4. № 136. P. 85–100.
   10. CMED (Commission mondiale sur l’environnement et le développement). Notre avenir à tous. Montreal: ditions du Fleuve, 1989.
   11. D'Aquino P. Le territoire entre espace et pouvoir: pour une planification territoriale ascendante // Espace Géographique. 2002/1. P. 3–23.
   12. Deberre J.-C. Decentralisation et développement local // Afrique contemporaine. 2007/1. № 221. P. 45–54.
   13. Giddens A. Les consequences de la modernite. Theorie sociale contemporaine. Paris: L’Harmattan? 1994.
   14. Giddens A. Modenity and Self-Identity: Self and Society in the Late Modern Age. Stanford University Press, 1991.
   15. Mendez A., Mercier D. Competences-clés de territoires. Le ròle des relations interorganisationnelles // Revue frangaise de gestion. 2006/5. № 164. P. 253–275.
   16. Moine A. Le territoire comme un Systeme complexe: un concept operatoire pour ramenagement et la geographic // Espace Géographique. 2006/2. P. 115–132.
   17. Zuindeau B. Équitè territoriale: quelles lectures par les theories du développement durable? // Reflets et Perspectives. 2005/4. XLIV. P. 5–18.

Пространственная самоорганизация населения: теоретико-методологические предпосылки исследования
И. M. Прибыткова

//-- Концепция пространственной самоорганизации населения: исходные положения --//
   Территориальные перемещения населения осуществляются в некоем социально-пространственном континууме, каждая точка которого характеризуется некоторым набором жизненных благ: возможностей трудоустройства, приобретения жилья, получения образования, содержательного досуга, общения, отдыха; различными экологическими характеристиками, уровнем политической стабильности и личной безопасности, гарантиями осуществления прав человека. Совокупность этих районов образует пространство возможностей и пространство стимулов, в пределах которого принцип «человек ищет где лучше» срабатывает с неумолимостью закона.
   Пространство возможностей динамично, разнообразно, характеризуется различными уровнями концентрации деятельности человека. В нем развернуты, а потому подлежат выбору возможности деятельности индивидов в самых разнообразных сферах.
   Формирование предпочтений у населения к различным участкам территории отражает экономически и социально обусловленные реакции жителей на определенную совокупность свойств среды их обитания. Сегодня на пространственную самоорганизацию населения существенное влияние оказывают этнический, экономический, политический, конфессиональный и глобализационный факторы. Таким образом, избирательное отношение жителей к территории их обитания может служить критерием качества жизни в том или ином районе в пределах пространства возможностей, с одной стороны, а с другой – существенным признаком для выделения латентных групп населения с присущей им социальной организацией, поведением и целями.
   Теоретико-методологические предпосылки исследования феномена пространственной самоорганизации населения образуют три взаимосвязанных постулата:
   • перемещение населения в пространстве возможностей есть самоорганизующийся процесс общественного поведения индивидов, направляемый системой предпочтений;
   • пространственная самоорганизация населения находит выражение в избирательном отношении жителей к территории их обитания: их концентрации в одних районах и рассредоточении в других в результате перемещений населения в пространстве;
   • размеры численности (либо его плотность, либо его динамика) – интегральный показатель, отражающий действие многих, реально притягивающих людей в тот или иной регион факторов. И поэтому численность населения (либо его плотность, либо его динамика) могут рассматриваться как индикаторы привлекательности этих районов для определенных социальных групп населения.
//-- Моделирование процессов пространственной самоорганизации населения --//
   Наиболее распространенными моделями, применяемыми в исследованиях развития пространственных систем, являются гравитационные, а также модели потенциалов и пространственного взаимодействия. Различные модификации гравитационной модели предложены Ципфом, Рейвенстайном, Янгом и Рейли, однако наиболее известна гравитационная модель Стюарта, основанная на концепции об аналогии между социальными и физическими явлениями. Стюартом предложены три базисных социальных понятия, которые зиждутся на законах классической ньютоновской физики. Стюарт ввел аналогичное силе тяготения понятие «демографической силы»; второе понятие «демографической энергии» аналогично по смыслу гравитационной энергии; третий введенный Стюартом термин – «демографический потенциал» – соответствует физическому понятию гравитационного потенциала [10, с. 444]. В ряде отечественных работ демографический потенциал рассматривается как мера концентрации населения либо как определитель суммы возможностей осуществления какой-либо деятельности [3, с. 71, 73].
   На развитие гравитационной модели оказали влияние работы С. А. Стауффера. Предложенная им модель для анализа пространственных взаимодействий основана на предположении, что мигрантов привлекают в том или ином пункте так называемые благоприятные возможности, которые Стауффер рассматривает в качестве массы пункта притяжения; в качестве массы пункта выхода он предложил использовать показатели численности населения [11, с. 846]. Модель С. А. Стауффера является несимметричной, так как взаимодействующие населенные пункты обладают качественно различными массами. Модель Стауффера записывается следующим образом:

   где Iij – величина потока мигрантов между пунктами i и j;
   Pi – численность населения в пункте I;
   Pj – число благоприятных возможностей в пункте j;
   Хn – число благоприятных возможностей в n-промежуточном пункте; n=1, 2, 3. . . . . j-1

   Свою гипотезу Стауффер сформулировал следующим образом: «Связи между подвижностью населения и расстоянием не обязательны; число людей, перемещающихся на определенное расстояние, прямо пропорционально числу благоприятных возможностей в конце этого расстояния и обратно пропорционально числу промежуточных возможностей; связь между подвижностью и расстоянием определяется дополнительной зависимостью, в которой сумма промежуточных возможностей будет функцией расстояния» [11, с. 846–847]. Расстояние в модели С. А. Стауффера выражено, таким образом, через количество имеющихся между пунктами въезда и выезда благоприятных возможностей, которые и задерживают мигрантов. Чем расстояние больше, тем больше и промежуточных возможностей и, следовательно, меньше миграционный поток.
   Главное достоинство модели столкновения возможностей состоит в том, что она опирается на логику поведения человека, стремящегося найти место работы как можно ближе к месту жительства, увеличить свой трудовой доход, улучшить условия труда, быта и отдыха. Мы полагаем, что модель столкновения возможностей можно интерпретировать как способ отражения средствами математической записи содержания феномена пространственной самоорганизации населения. Иными словами, в модели Стауффера находит выражение важный в методологическом отношении тезис о том, что территориальная подвижность населения представляет собой самоорганизующийся процесс общественного поведения индивидов, который направляется системой предпочтений.
   Дальнейшее развитие гипотеза С. А. Стауффера получила в работах Уорнца, Портера и Ульмана. Внимания заслуживают идеи Ульмана о комплементарности, столкновении возможностей и подвижности. Комплементарность Ульман объясняет следующим образом: «Чтобы между двумя территориями возникло взаимодействие, должен существовать спрос со стороны одной из них и предложение – с другой… Чтобы начался взаимообмен, требуются строго определенные условия для взаимной дополнительности объектов общения. Это и есть комплементарность» [12, с. 867]. По поводу столкновения возможностей Ульман указывает, что «комплементарность приводит к развитию обмена между двумя территориями лишь в том случае, если нет вмешательства со стороны другого источника снабжения» [12, с. 868]. Последний фактор, необходимый в системе взаимообмена, предполагает, по Ульману, «подвижность предметов обмена или, иначе говоря, расстояние между взаимодействующими территориями, выраженное через издержки, присущие конкретному виду связи, или через затраты времени» [12, с. 869].
   В исследовательской практике наряду с гравитационными широко применяются предназначенные для практических расчетов регрессионные модели. Их использование связано с получением практических выводов относительно конкретных факторов и степени их влияния на территориальные перемещения населения. Нередко регрессионные модели дают невысокие значения коэффициентов множественной регрессии [8, с. 111]. Это объясняется прежде всего тем, что предположение о линейной зависимости результативного признака от факторных не соответствует действительности. Существенные ограничения накладывают и недостаток статистических данных по ряду важных для моделирования переменных, и в ряде случаев их несопоставимость в территориальном разрезе. Не всегда соблюдается требование независимости действия факторов. Все это свидетельствует о целесообразности дополнения регрессионного анализа перемещений населения в пространстве качественным исследованием их механизмов и необходимости тщательной интерпретации полученных результатов.
   Широкие возможности для объяснения пространственных взаимодействий и изучения различных проявлений пространственной деятельности человека открывает вероятностный подход, связанный с успехами соответствующего раздела математики – теории случайных процессов: теории очередей, метода Монте-Карло, теории марковских цепей и т. п. В первую очередь следует отметить опыт использования теории марковских процессов для описания и прогнозирования перераспределения населения по территории. Однако марковские процессы являются лишь первой механической аппроксимацией реальных процессов, поскольку они основываются на предположении о неизменности в будущем наблюдаемых в настоящее время тенденций.
   В основе всех моделей территориального распределения человеческой деятельности лежит гипотеза о том, что в поведении людей, когда речь идет о преодолении пространства, отмечаются некоторые закономерности, поддающиеся количественной оценке [2, с. 30]. Эта гипотеза опирается, в свою очередь, на следующие постулаты:
   • пространственное распределение человеческой деятельности отражает упорядоченное приспособление к фактору расстояния;
   • решения о размещении принимаются исходя из принципа минимизации усилий, затрачиваемых на перемещения;
   • все местоположения в той или иной степени доступны, но некоторые из них характеризуются большей доступностью по сравнению с другими;
   • в различных видах человеческой деятельности проявляется стремление к агломерации для извлечения выгод, которые обеспечивает концентрация разных сфер жизнедеятельности в одном месте;
   • ориентация человеческой деятельности носит иерархический характер;
   • расселение людей носит очаговый характер [2, с. 30–32].
   Математическое моделирование дает возможность получить лишь общее представление о реальных социально-пространственных и экономико-социологических процессах. Однако применению математических методов и системного подхода должны предшествовать серьезные теоретико-методологические разработки, а обнаруженные с помощью математического моделирования количественные закономерности должны получить содержательную социологическую интерпретацию.
//-- Картографическое моделирование пространственного поведения населения --//
   Форма записи модели зависит как от природы изучаемого объекта, так и от поставленной в исследовании цели. Не все объекты поддаются математическому моделированию. При изучении пространственных отношений предпочтение следует отдать карте, являющейся моделью пространственной структуры деятельности человека.
   Карта представляет собой информационную систему, канал для передачи пространственной информации и может рассматриваться в качестве своеобразной знаковой системы: основным средством передачи информации являются картографические образы. Язык карты обладает многими достоинствами. Он универсален, без труда преодолевает речевые барьеры, лаконичен, емок и позволяет выражать суждения в лапидарной форме. И, наконец, характеризуется двумерностью, что значительно расширяет информационную емкость карты. Именно двумерность картографической языковой системы позволяет изучать пространственные отношения. Карта дает новую, более высокого порядка информацию о картируемых явлениях, которая в исходном материале остается скрытой. Картографическое моделирование является, по утверждению А. Ф. Асланикашвили, «единственным методом получения непрерывного отображения пространственно непрерывного явления по дискретной фактической информации» [1, с. 98].
   По нашему мнению, картографическое моделирование социально-демографических структур можно интерпретировать как один из методов латентно-структурного анализа (анализа скрытых структур), предложенного П. Лазарсфельдом [4, с. 42–53]. Этот анализ служит целям выявления и распознания скрытых латентных групп населения с имманентной им социальной организацией, структурой материального и культурного потребления, поведением и целями. Анализ скрытой структуры начинается с оценки эмпирического материала и разработки гипотезы о наличии определенной системы социальных групп, образующих скрытую структуру. На основе фактических данных осуществляется моделирование, целью которого является проверка гипотезы в статистическом отношении. Модель скрытой структуры проверяет факт наличия постулированных групп, однако более глубокое проникновение в сущность проблемы требует привлечения дополнительной информации. Так, при исследовании территориальной подвижности населения латентно-структурный анализ позволяет обнаружить скрытые группы мигрантов. Однако выявление причин, побудивших ту или иную группу населения к миграции, предполагает изучение данных, которые могут служить основой для выдвижения причинных гипотез, углубления и расширения научного поиска и в конечном итоге прогнозирования возможных перемещений населения в пространстве.
   Выявление скрытой структуры как инструмент анализа может принести плодотворные результаты при изучении поведения населения и его отношения к той или иной проблеме, для статистической интерпретации порайонных различий в структуре потребления населения, показателях его воспроизводства, интенсивности перемещения населения в пространстве, оценки условий жизни в пределах урбанизированных ареалов. Данные, позволяющие измерить отношение населения к определенной проблеме и выявить параметры социальной структуры, могут быть либо получены в ходе социологических опросов населения, либо почерпнуты из материалов текущей статистической отчетности. Метод непрерывного статистического наблюдения информации во многих отношениях предпочтительнее. Во-первых, он обеспечивает объективное изучение поведения населения за ряд лет; во-вторых, содержит возможность включения в анализ любых контингентов населения – от населения урбанизированного района или города до населения крупного региона или страны в целом; в-третьих, он гораздо экономичнее с точки зрения затрат времени, денежных средств и усилий при изучении предпочтений населения. Одновременно заметим, что в ходе эмпирических социологических измерений даже профессиональные социологи, не говоря уже о многочисленных любителях-неофитах, часто нарушают традиционные методические требования, что приводит к искажению социологической информации и образа социальной действительности, создаваемого на основе данных полевых исследований [7, с. 258].
   При анализе расселения и территориальных перемещений населения статистическими источниками, обеспечивающими измерение результатов взаимодействия человека с окружающей средой, являются данные текущего учета населения по городам, поселкам городского типа и районам, а также материалы переписей населения. Выявление закономерностей поведения населения в процессе его пространственной самоорганизации основано на анализе данных за ряд лет, обработка которых дает необходимую для моделирования статистическую информацию. Картографическая модель, построенная по данным текущего учета численности населения, позволяет выявить систему районов, жители которых отличаются специфической социально-групповой организацией. Иными словами, такая модель подтверждает факт существования латентных групп населения и содержит информацию об их пространственной локализации. Однако остаются невыясненными причины избирательного отношения жителей к территории, социально-профессиональная и демографическая структура установленных латентных групп населения; структура доходов и потребления входящих в них индивидов, их ценностные ориентации, особенности пространственного поведения и организации их повседневной деятельности.
   Исследование генезиса и механизма взаимодействий в территориально дифференцированной системе отношений «человек – среда обитания» требует привлечения дополнительной информации для анализа многоаспектных и сложных проблем территориального поведения населения, а также представителей различных отраслей знаний, владеющих специфическими исследовательскими методами и подходами. Так, в частности, экономическое исследование процессов территориального поведения населения в урбанизированных пространствах предполагает использование принципа «черного ящика». В экономических моделях пространственной самоорганизации населения в качестве исходных можно рассматривать такие переменные по отдельным районам, как занятость, дифференциация совокупных доходов и расходов домохозяйств в городской и сельской местности, структура ВВП и его величина в расчете на одного жителя, плотность железных и автомобильных дорог на 100 км -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, уровень развития социальной инфраструктуры; в качестве производных – показатели плотности населения и трудовых ресурсов по районам, дифференцированные по полу, возрасту, социальным и профессионально-квалификационным группам и т. п. Движущие силы пространственной самоорганизации населения и ее механизмы могут быть приняты в экономических исследованиях за «черные ящики» и описаны статистическими моделями с применением корреляционного, регрессионного и факторного анализов.
   Принцип «черного ящика» применим и в географических исследованиях пространственной самоорганизации населения, так как изучение природы взаимодействий между человеком и средой его обитания является предметом социологии, социальной психологии, экологии человека и ряда других дисциплин и, как правило, остается за пределами компетенции географов.
   Непрерывный анализ информации, заключенной в материалах текущей статистической отчетности за ряд лет, создает предпосылки для организации банков эмпирических данных. Их стандартизация и составление на их основе серии карт позволяют наладить мониторинг территориального поведения населения и прогнозирование его возможных изменений в перспективе; обеспечить систему раннего предупреждения о предполагаемых неблагоприятных последствиях пространственной самоорганизации населения и эффективности принимаемых решений по регулированию этого процесса.

Рис. 1. Картографическая модель размещения сельского населения трудоспособного возраста по территории Украины в 1967 г. Удельный вес населения трудоспособного возраста в общей численности сельского населения: 1. 42.5-45.0 %; 2. 45.1-47.5 %; 3. 47.6-50.0 %; 4. 50.1-52.5 %; 5. 52.6-55.0 %; 6. 55.1-57.5 %.

Картографические модели пространственной самоорганизации сельского населения Украины (рис. 1, 2, 3, 4) позволяют составить представление о территориальной структуре процесса концентрации сельского населения, а их сравнение дает возможность проследить структурные сдвиги в его развитии. При моделировании этого процесса автор исходил из предположения, что территориальные перемещения сельского населения связаны, как правило, с изменением места и характера труда и представлены, таким образом, передвижениями преимущественно трудоспособных контингентов. Поэтому в качестве объекта моделирования было выбрано не все сельское население, а лишь та его часть, которая находится в трудоспособном возрасте. При этом было сделано допущение, что на уровень концентрации жителей трудоспособного возраста в тех или иных сельских административных районах страны величина естественного прироста их населения влияет несущественно, поскольку их значительная часть охвачена процессами депопуляции. А естественная убыль сельских жителей не может усилить, а лишь снижает уровень концентрации населения в большинстве сельских административных районов страны. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к карте типов динамики сельского населения Украины в 1970–1978 гг. [9, с. 179].

Рис. 2. Картографическая модель размещения сельского населения трудоспособного возраста по территории Украины в 1973 г. Удельный вес населения трудоспособного возраста в общей численности сельского населения: 1. 42.5-45.0 %; 2. 45.1-47.5 %; 3. 47.6-50.0 %; 4. 50.1-52.5 %; 5. 52.6-55.0 %; 6. 55.1-57.5 %; 7. 57.6-60.0 %.

   Рис. 3. Картографическая модель размещения сельского населения трудоспособного возраста по территории Украины в 1977 г. Удельный вес населения трудоспособного возраста в общей численности сельского населения: 1. 42.5-45.0 %; 2. 45.1-47.5 %; 3. 47.6-50.0 %; 4. 50.1-52.5 %; 5. 52.6-55.0 %; 6. 55.1-57.5 %; 7. 57.6-60.0 %.

   Картографические модели пространственной самоорганизации сельского населения Украины, построенные по данным текущего учета населения за ряд лет, дали возможность не только выявить закономерности изменения концентрации сельских жителей во времени и пространстве, но и вскрыли важные пространственные отношения этого процесса и феномена урбанизации. В частности, был сделан вывод о том, что концентрация городского и сельского населения – две стороны одного и того же процесса урбанизации.
   Города в процессе концентрации сельского населения выполняют функции своеобразных ядер кристаллизации новых социально-пространственных структур сельского расселения. И чем крупнее город и разнообразнее его народнохозяйственные функции, тем больше его влияние на уровень концентрации сельского трудоспособного населения и ареал ее распространения. Повышенный удельный вес сельского трудоспособного населения, как правило, наблюдается в пригородных зонах областных центров и городов со значительным промышленным потенциалом (Кременчуг, Мариуполь, Кривой Рог).
   В структуре процесса пространственной самоорганизации сельского населения постоянно происходят изменения, суть которых сводится к углублению ее территориальной поляризации, что, в свою очередь, сопровождается дальнейшим увеличением концентрации сельских жителей в зонах активного влияния городов и расширением ареалов ее распространения в урбанизированных районах. Наряду с этим территориальное перераспределение населения приводит сначала к возникновению отдельных очагов, а затем и целых зон, в которых прогрессируют процессы деконцентрации сельских жителей.
   Так, в пределах Украины сформировалась обширная зона, где удельный вес трудоспособного населения находится в пределах 42,5–47,5 %. Эта зона, разъединяя пригородные районы Сум и Полтавы, Полтавы и Харькова, Полтавы и Кременчуга, Кременчуга и Черкасс, Черкасс и Кировограда, Кременчуга и Днепропетровска, Киева и Житомира, Житомира и Винницы, играет роль своеобразного «водораздельного пространства», в пределах которого формируются и направляются в разные стороны потоки сельского населения трудоспособного возраста. Рост его численности и увеличение числа крупных сельских населенных пунктов в пригородных зонах сопровождаются улучшением демографической структуры сельского населения в этих районах, повышением их территориальной и социальной мобильности и изменением структуры занятости.
   В зоне деконцентрации сельских жителей отмечаются многочисленные деформации демообразующих процессов, сложилась неблагоприятная возрастно-половая структура сельского населения, сокращается его репродуктивная деятельность, возрастают темпы его старения. Эти обстоятельства существенным образом повлияли на снижение интенсивности рождаемости и появление большого числа районов с низким удельным весом детей и подростков. В центральных районах Украины и на ее севере сформировалась обширная зона, в которой сокращение сельского населения происходит в таких размерах и такими темпами, что это привело к развитию депопуляционных процессов на этих территориях и распространению на них очаговой незаселенности. В пределах этой зоны хорошо просматриваются ареалы пригородных зон областных центров (рис. 4).
   Таким образом, демографические последствия пространственной самоорганизации сельского населения весьма разнообразны, связаны между собой самым тесным образом и проявляются прежде всего в различных типах динамики и возрастной структуры сельского населения в районах его концентрации и деконцентрации.

   Рис. 4. Картографическая модель размещения сельского населения трудоспособного возраста по территории Украины в 1980 г. Удельный вес населения трудоспособного возраста в общей численности сельского населения:1. 42.5-45.0 %; 2. 45.1-47.5 %; 3. 47.6-50.0 %; 4. 50.1-52.5 %; 5. 52.6-55.0 %; 6. 55.1-57.5 %; 7. 57.6-60.0 %.

//-- Сельское несельскохозяйственное население --//
   В индустриальных и постиндустриальных обществах перераспределение сельского населения из аграрного сектора в другие сферы деятельности не обязательно сопровождается его переселением в города.
   Лица, живущие в сельской местности, но работающие в городах, являются лишь частью более многочисленного сельского несельскохозяйственного населения, формирование которого сопровождается изменением его социально-профессиональной структуры, ростом территориальной и социальной мобильности жителей села, проникновением городских отношений в сельскую местность. Несельскохозяйственная занятость широко распространена в пределах Украины. На формирование сельского несельскохозяйственного населения оказывают влияние разнонаправленные силы. С одной стороны, город привлекает сельского жителя более высокими заработками, лучшими условиями труда и быта, более широкими возможностями социально-профессионального продвижения и культурного роста. С другой стороны, трудность адаптации к жизни в городе, отсутствие жилья и работы по специальности могут сдерживать приток в него сельских жителей.
   Возможности перехода на работу в несельскохозяйственные отрасли экономики регулируются наличием в них вакантных рабочих мест, размещение которых характеризуется значительной неравномерностью. Как правило, новые рабочие места возникают на территориях более высокого уровня хозяйственного освоения и прежде всего в городах. Несбалансированность рабочих мест и ресурсов рабочей силы порождает в течение долгого времени миграционные потоки из села в город. Но город не может по ряду причин вместить всех потенциальных переселенцев. И не все сельские жители, стремящиеся перейти на работу в несельскохозяйственные отрасли экономики, хотели бы стать горожанами, однако предпочли бы жить в непосредственной близости от города и пользоваться благами городской цивилизации.
   Таковы существенные обстоятельства, детерминирующие процессы пространственной самоорганизации сельского населения, ориентированного на несельскохозяйственные занятия и городской тип жизнедеятельности. Пространственная самоорганизация в значительной мере обусловлена инвестиционной политикой. Широкомасштабное производственное и жилищное строительство, не сбалансированное с наличными трудовыми ресурсами, концентрация вновь созданных рабочих мест в городах и пригородных зонах, остаточный принцип выделения капитальных вложений на развитие социальной инфраструктуры и диспропорции в их распределении между городом и деревней – все эти спутники инвестиционного процесса, характерного для экстенсивной экономики, в значительной степени предопределяли размеры, динамику, интенсивность и структуру пространственной самоорганизации сельского населения в Украине в последние 30 лет советского периода.
   Однако в начале 1990-х гг. тенденция территориального перераспределения сельских жителей трудоспособного возраста в пригородные зоны и города Украины оказалась исчерпанной. В условиях стремительно развивающейся безработицы, углубления экономического кризиса и перманентной социально-политической нестабильности в пространстве возможностей появились новые приоритеты: из городских поселений страны в деревню хлынули потоки возвратной миграции. В Государственную службу занятости Украины стали поступать письма граждан с запросами о возможности переезда в сельскую местность. Официальная статистика в течение 10 лет (1992–2001 гг.) фиксировал а отток жителей из городов в деревню. За это время украинское село приумножило число своих жителей на 380 тыс. чел. [5, с. 30–36]. Однако впоследствии география миграционных потоков внутри страны вновь приобретает черты существовавшей ранее, в начале 1990-х, системы территориальных перемещений населения между городом и деревней, в которой, как и прежде, доминирует город.
//-- Послесловие --//
   Итак, перемещение населения в пространстве возможностей есть самоорганизующийся процесс общественного поведения индивидов, направляемый системой предпочтений, а их целенаправленная самоорганизующаяся деятельность определяется как размерами трудового дохода, так и другими факторами жизнедеятельности. Как все самоорганизующиеся процессы, участники которых оптимизируют свою деятельность в соответствии с собственными (имманентными) интересами, пространственная самоорганизация населения поддается регулированию извне лишь косвенным образом. Объектом управляющих воздействий выступает не сама пространственная самоорганизация, а совокупность факторов жизнедеятельности в местах выхода и входа переселяющихся индивидов. Изменяя их, можно ориентировать формирование предпочтений участников этого процесса в соответствии с целями управления.
//-- Литература --//
   1. Асланикашвили А. Ф. Метакартография. Основные проблемы. Тбилиси, 1974.
   2. Гарнер Б. Дж. Модели географии городов и размещения населенных пунктов // Модели в географии. М., 1971.
   3. Заблоцкий П. А. Оценка социальных условий расселения и логико-математическое моделирование развития городов // Социальные условия развития городов (социальные проблемы расселения). М., 1975.
   4. Лазарсфельд П. Ф. Латентно-структурный анализ и теория тестов // Математические методы в социальных науках. М., 1973. С. 42–53.
   5. Населення України, 2002 рік / Державний Комітет статистики України. К., 2003.
   6. Осипов Г. В., Андреев Э. П. Методы измерения в социологии. М., 1977.
   7. Панина Н. В. Технология социологического исследования: курс лекций. К., 1998.
   8. Прибыткова И. М. Об использовании корреляционно-регрессионного анализа в перспективном планировании территориальной подвижности населения // Организация и планирование отраслей народного хозяйства. 1986. Вып. 83. С. 103–104.
   9. Прибыткова И. М. Миграции и демографическое развитие Украины // Миграции и развитие. Серия «Международная миграция населения: Россия и современный мир». 2007. Вып. 20. С. 172–182.
   10. Stewart J. Q. Demographic Gravitation: Evidence and Application // Sociometry. May 1948. № 11; Potential of Population and Its Relationship to Marketing, «Theory in Marketing», Illinois, 1950.
   11. Stouffer S. F. Intervening Opportunities: A Theory Relating Mobility and Distance // The American Sociological Review. N. G., 1940. Vol. 5, № 6.
   12. Ulman E. L. The Role of Transportation and the Basis for Interaction in Man’s Role in Changing the Face of the Earth. Chicago, 1956. C. 868–869.

Методология социологического анализа территориального поведения коллективного субъекта: новые подходы
А. Ю. Завалишин

   Коллективный субъект (от диады до социально-территориальной (поселенческой, региональной) общности) в последние два десятилетия все больше привлекает внимание исследователей. Это связано как с регионализмом, каузально объективированным глобализацией, так и с усилением значения гражданского общества и роли массовых (коллективных) движений в мировом политическом и социокультурном процессах [1; 2; 16; 41; 51 и др.]. Всплеск интереса к данной проблематике в США и странах Западной Европы произошел после известных событий 11 сентября 2001 г., что побудило ряд авторов заговорить не только о коллективных (прежде всего территориальных) общностях как социальных субъектах, но и, присущих им коллективном сознании, коллективных действиях, коллективном поведении [25; 47 и др.]. В ряде опубликованных ранее работ мы также высказывались по различным аспектам данной проблемы [5–7; 14 и др.].
   На наш взгляд, релевантный анализ территориального поведения коллективного субъекта возможен на пересечении двух фундаментальных социологических парадигм – методологического холизма и методологического индивидуализма. Необходимость и обоснованность такого подхода связаны с тем, что поведение человека объективируется по меньшей мере на трех уровнях – индивидуальном, групповом (коллективном), социетальном (общественном). Территориальное поведение, будучи частным случаем социального, по своей природе тяготеет к групповым и социетальным формам, что закономерно предполагает его анализ сквозь призму методологического холизма. С другой стороны, оно не является внутренне гомогенным и может быть «разложено» на составляющие его системы действий отдельных индивидов, социологический анализ которых требует обращения к принципам методологического индивидуализма.
   Данный, сравнительно новый подход приобретает легитимность во многом и благодаря тому, что на рубеже XX–XXI вв. наметился поворот мировой социологической мысли от методологии сугубого индивидуализма, доминировавшей в течение нескольких последних десятилетий XX в., к методологическому холизму, восходящему к парадигме социологизма Э. Дюркгейма. Такой переход отнюдь не случаен и вызван главным образом реакцией мирового сообщества на усиливающийся процесс глобализации, провоцирующей все возрастающее стремление людей к коллективной идентичности и коллективным действиям как условиям противостояния глобализму, к возрастающей социокультурной и политической гомогенности всего мирового сообщества.
   Ниже мы обозначим методологические фреймы социологического анализа территориального поведения коллективного субъекта в проекции обеих этих перспектив.
//-- Территориальное поведение в категориях методологического холизма --//
   В современной (прежде всего западной) социологии холистский подход к исследованию коллективных общностей применяется в рамках социологии региона (регионализма), рассматривающей их преимущественно с позиций политико-экономического детерминизма. Региональные исследования, западноевропейская и англо-американская традиция которых восходит к концу 1950-х – началу 1960-х гг., закономерно включают в себя изучение коллективных общностей, групповой идентичности, межгрупповых интеракций, регионального развития и межрегиональной интеграции, рассматриваемых в территориальной экспликации [20; 29; 45; 55 идр.]. Вместе с тем, до самого последнего времени коллективистская (холистская) компонента региональных исследований имела второстепенный характер. Основное внимание исследователи (не только в предметном поле социологии, но и политической экономии, политологии, социально-экономической географии) уделяли эволюции и взаимодействиям властных структур как сугубо регионального, так и государственного (national-state) и надгосударственного (ООН и др. международные организации) уровней; функционированию и динамике региональных институтов; процессам возникновения, эволюции и элиминации самих регионов, рассматриваемых главным образом как политико-экономические системы.
   Существующие в настоящее время в западной (преимущественно экономической) социологии методологические перспективы, ориентированные на региональные исследования и имеющие холистский компонент, включают два основных направления: рационалистическое и рефлективистское. Первое представлено методологиями неореализма, либерального институционализма, синтезом теорий неоклассической и неолиберальной региональной экономической интеграции, второе – подходом мирового порядка, новым регионализмом, синтезом нового регионализма и нового реализма (см. подробнее [50]).
   Представители рационалистического направления [22; 23; 31; 43; 46; 53 и др.] анализируют регионализм преимущественно как функцию от макросоциальных, макрополитических и макроэкономических переменных, динамика которых имеет объективную природу. Придавая определенное значение в коррекции их общей направленности влиятельным политическим силам (great powers, неореализм), действию политических и экономических институтов (либеральный институционализм), абстрактным «рыночным силам» (синтетический подход неоклассической и неолиберальной региональной экономической интеграции), они практически полностью элиминируют сознательную целеориентированную активность коллективных субъектов (региональных общностей и/или составляющих их сообществ).
   В отличие от «рационалистов» сторонники рефлективистской парадигмы региональных исследований делают упор на осознанных коллективных действиях (поведении), коллективной рефлексии глобального и регионального процессов, активном и сознательном участии в них. Так, например, представители подхода мирового порядка [21; 30; 38 и др.] апеллируют к методу исторических структур Р. Кокса, определяемых им как конфигурации сил, состоящих из материальных возможностей, идей и институтов [27, р. 33]. Исторические структуры означают здесь постоянные социальные практики, порождаемые и изменяемые коллективной человеческой деятельностью. Вслед за Р. Коксом исследователи утверждают, что материальные возможности, идеи и институты взаимодействуют на трех взаимосвязанных уровнях: 1) социальных сил, порожденных в процессах производства; 2) различных форм государственных/общественных комплексов (но не государств); 3) типов мирового порядка [50, р. 27].
   Основной идеей подхода нового регионализма [37; 42; 44 и др.] является утверждение, что на рубеже XX–XXI вв. мы столкнулись с качественно новым феноменом, который имеет место в новом контексте и с новым содержанием. В соответствии с этой идеей, новый регионализм связан с текущей трансформацией мира, мультиполярным или триполярным (но не биполярным) мировым порядком, в значительной степени связанным с глобализацией.
   Важным компонентом парадигмы нового регионализма стала идея уровня регионности (regionness) региона, сформулированная Б. Хеттном. По его мнению, степень регионности той или иной территории и дислоцированной на ней социально-территориальной общности (=региона) связана с субъективными факторами и проявляется на пяти уровнях: регионального пространства, комплекса, общества, общности (community) и институционализированной политики [36]. Исследователь делает вывод: нет «естественных» или «данных» регионов, но есть сконструированные, деконструированные и переконструированные – намеренно или ненамеренно – в процессе глобальной трансформации посредством коллективной человеческой деятельности и формирования региональной (территориальной) идентичности.
   В рамках концепции новогорегионализма/новогореализма [35; 48 и др.] произошла своеобразная интеграция разнообразных пост-структуралистских, политико-антропологических, реалистических и постмодернистских течений. Ее представители обосновывают необходимость исторического, контекстуального, деятельностно-ориентированного подхода, который, по их мнению, обеспечит более всестороннее понимание сложности, комплексности, противоречивости и разнообразия регионов и процессов регионализации. Основатели данного направления большое внимание уделяют так называемому неформальному регионализму снизу (informal regionalism from below). Это общественное движение, по их мнению, включает широкий спектр негосударственных акторов и неформальной деятельности, таких как транснациональные корпорации (ТНК), экологические и этнические группы, гражданские общества, частные армии (private armies) и партизанские отряды (maquiladoras), коридоры развития, диаспоры южан на Севере, двойную дипломатию и неформальную внешнюю политику мелкой торговли, контрабанды, мафии и криминала.
   Подводя итог, можно сказать, что в современной западноевропейской и североамериканской социологии, ориентированной на холистские исследования и концентрирующей внимание прежде всего на исследовании регионов и регионализма, сложились два конкурирующих взгляда на суть региона, регионализма и поведение (системы действий) социальных акторов в них. Сторонники рационалистических взглядов концентрируют внимание прежде всего на деятельности государств как политических субъектов и адептов силы, они элиминируют в значительной степени роль коллективных общностей и общественных организаций в этом процессе. Представители рефлективистского направления не склонны к столь однозначному превознесению роли и значения властных структур, они утверждают о наличии вектора сил, определяющего общую направленность современных процессов регионализации и глобализации, складывающегося из действий как политических, так и неполитических (в том числе коллективных) акторов. На наш взгляд, именно рефлективистский подход (в проекции методологического холизма) наиболее релевантен задаче исследования социально-территориальных общностей разного уровня, и его положения можно взять в качестве одной из методологических перспектив как для выстраивания теории территориального поведения коллективного субъекта, так и для его эмпирического социологического анализа.
//-- Территориальное поведение в категориях методологического индивидуализма --//
   Решение проблемы концептуализации и операционализации территориального поведения коллективного субъекта с противоположной стороны (методологического индивидуализма) закономерно предполагает обращение к истокам социологических и экономико-социологических теорий социального (экономического) действия как первоосновы социального поведения вообще и территориального поведения в частности. В ряде более ранних публикаций мы подробно рассматривали данный аспект [7; 14].
   Ad hoc кратко отметим, что теории социального действия М. Вебера, Т. Парсонса, коммуникативного действия Ю. Хабермаса и ряд других составляют мощный методологический фундамент для анализа коллективных форм территориального поведения социальных субъектов разного уровня [10; 34 и др.]. Здесь важно лишь подчеркнуть, что сами эти исследователи в большинстве своих трудов рассматривают социальное действие в сугубо абстрактном «аналитическом» виде, элиминируя не только территориальный (пространственный, инвайронментальный), но и личностный (персонифицирующий его) аспекты. В то же время Т. Парсонс, например, неоднократно подчеркивает, что «каждое конкретное событие… происходит в пространстве» [10, с. 313], «без изучения сложных взаимодействий конечных ценностей, идей, установок, норм различного типа друг с другом, а также с наследственностью и средой, конкретная социальная жизнь и действие, как мы их знаем эмпирически и как рассматривает их Вебер, попросту не интерпретируемы и не мыслимы вообще» [10, с. 149] и т. д.
   В концепции коммуникативного действия Ю. Хабермаса среда (территория) также не подвергается специальному социологическому анализу. Мыслитель вслед за М. Вебером и Т. Парсонсом не рассматривает его в территориальной экспликации, однако сама коммуникация имплицитно предполагает это. Такова одна из центральных идей Ю. Хабермаса о перформативной установке участников коммуникации (являющейся модулятором драматургического действия). «Общаясь друг с другом в перформативной установке, – утверждает ученый, – говорящий и слушатель участвуют в то же время и в выполнении тех функций, благодаря которым в ходе их коммуникативных действий воспроизводится и общий для них обоих жизненный мир» [18, с. 42].
   Таким образом, эманация теории социального действия к территориальному, как одной из его форм, не только допускает, но и требует включение территории (пространства, среды) в поле научного анализа. Территориальное действие, как инвариант социального действия, характеризуется всеми его особенностями, преломленными в социально-природной специфике региона. Своеобразие территориального социального действия возникает по той причине, что индивиды, действующие в пространстве своего региона, в процессе социального взаимодействия формируют уникальную систему социальных связей, которая в конечном счете приводит к возникновению социально-территориальной общности. Будучи частью общества, она отличается, тем не менее, рядом специфических особенностей: социально-демографической структурой, этническим составом, социокультурным своеобразием, историей существования, то есть всем тем, что составляет «лицо» регионального социума. Вследствие этого базовые характеристики социального действия конкретизируются в каждой социально-территориальной общности несколько по-разному.
   Категория «территориальное поведение», как очевидно, охватывает широкий спектр систем индивидуальных и коллективных действий, объективированных в производных от нее понятиях: территориальное экономическое, социокультурное, политическое поведение и т. д. В настоящее время внимание исследователей привлечено преимущественно к анализу территориального политического (прежде всего электорального) поведения граждан (см., напр. [11; 32]). Однако бесспорно, что важнейшую роль в жизни общества играет поведение в системе социально-экономических отношений, которое в определенной мере влияет и на все иные типы территориального поведения, в том числе и политическое. И это не случайно. Хозяйственно-экономическая деятельность является важнейшим условием существования человеческого общества с древности до наших дней. Причем, как отмечают исследователи [8; 34 и др.], значение экономики в современном обществе неуклонно возрастает. Без преувеличения можно сказать, что все иные типы территориального поведения социального субъекта так или иначе опосредованы (поддержаны) его социально-экономическим поведением. Поэтому дополнение и конкретизация высоко абстрактных теорий социального действия теориями социально-экономического поведения (действия), возникшими на рубеже XX–XXI вв., в плане концептуализации территориального поведения коллективного субъекта нам представляется не только методологически оправданным, но и необходимым.
   В ряду всех возможных типов социального поведения социально-экономическое поведение (являющееся объектом изучения как экономической теории, так и социологии экономики), на наш взгляд, имеет самое непосредственное отношение к территории, на которой оно происходит. Действительно, территория в совокупности природных особенностей и ресурсов, которыми она обладает, и социально-экономической инфраструктуры, которая на ней размещена, является материальной основой жизни общества. Природно-экономические различия территорий продуцируют различные формы территориального поведения на них. Вместе с тем до самого последнего времени изучение территориальных особенностей развития экономики было исключительно прерогативой экономической географии, которая ограничивалась описанием пространственного размещения объектов инфраструктуры, месторождений полезных ископаемых, территориального дислоцирования демографических групп и промышленных производств, никак не учитывая при этом субъективный фактор – рефлексивную и преобразующую деятельность человека. Экономическая теория ввела в качестве объекта научного анализа homo economicus, лишенного каких-либо иных интересов, кроме максимизации прибыли. Наконец, в рамках экономической социологии, создатели которой, начиная с М. Вебера, В. Парето, Г. Зиммеля, Т. Парсонса, Н. Смелзера и до наших современников, пытались «оживить» экономического человека, наделив его социокультурными характеристиками, также специально не рассматривалось поведение социально-экономического субъекта в территориальной экспликации.
   В последние годы наблюдается сближение исследовательских подходов экономической теории и социологии экономики, что проявляется, в частности, в заимствовании ими друг у друга некоторых методологических перспектив. Фактором сближения двух исследовательских парадигм является общий предмет – (социально-) экономическое поведение, причиной несовпадения методик и интерпретаций – принципиально различный взгляд на источник экономического поведения (экономисты обнаруживают его в природной тяге человека к максимизации полезности и максимальному удовлетворению потребностей (маржинализм), социологи – в социокультурных ценностях, нормах, традициях, с одной стороны, привычках, сиюминутных настроениях, неспецифических влияниях – с другой, накладывающих определенные ограничения на действия субъекта и нередко заставляющих его вести себя в экономической сфере вопреки очевидной выгоде).
   За последние полтора столетия в экономике и социологии были созданы многочисленные оригинальные теории, объясняющие экономическое (хозяйственное) поведение человека (см. об этом подробнее [3; 12]). Однако в последние десятилетия наибольшую популярность приобрели концепции, сложившиеся на стыке экономики и социологии и с одинаковым успехом (хотя и несколько в различных плоскостях) использующиеся в обеих науках, – это теория рационального выбора, сетевой подход, новый институционализм и ряд других [13, с. 4–5].
   Теория рационального выбора первоначально возникла в экономической науке. Ее основополагающий принцип – доведенный до логического завершения методологический индивидуализм, согласно которому государство рассматривается исключительно как совокупность индивидов, преследующих свои личные цели. В рамках экономической теории данная парадигма используется не только для анализа сугубо экономических процессов и явлений, но трактуется гораздо шире, например для изучения мотивации рационального выбора избирателей в политическом процессе [9, с. 51].
   В социологии основные положения теории рационального выбора были обоснованы Дж. Коулманом. Предметом его научного анализа стал поиск путей преодоления традиционного противостояния макро– и микроуровней. Базовая идея ученого заключается в посыле, что культура порождает у индивидов конкретные специфические ценности, которые заставляют их действовать в поисках этих ценностей. Делая это, они влияют на общество. Разрабатывая теорию рационального выбора, Дж. Коулман пытался решить три задачи: во-первых, объяснить, как качество уровня системы влияет на уровень индивида; во-вторых, показать, что происходит на индивидуальном уровне и, в-третьих, показать, как действия индивидов влияют на уровень всей системы. По его мнению, проблема перехода с микро– на макроуровень решается путем перенесения принципов методологического индивидуализма на уровень корпоративных акторов (коллективного субъекта). При этом переход на уровень организации не дискриминирует концепцию рационального действия индивидов. Вследствие этого понятие рациональности всемерно расширяется [26].
   Помимо Дж. Коулмана теорию рационального выбора широко использовали и развивали в своих трудах А. Даунс, М. Олсон, Г. Беккер и др. Основные их идеи сводятся 1) к допущению интенциональности и рациональности в действиях индивидов и коллективов, 2) различению между «полной» и «неполной» информацией (а отсюда – между «риском» и «неопределенностью»), 3) различению «стратегических» и «параметрических» действий. Исследователи стремятся объяснить и предсказать поведенческие образцы действий индивидов и групп, основанные на данных положениях. При этом стратегии избранного поведения интерпретируются ими преимущественно в категориях ограничений и возможностей в рамках осуществления выбора конкретной стратегии. Для нашего исследования особое значение имеет концепция коллективного действия, сложившаяся в рамках теории рационального выбора. Суть ее сводится к утверждению, что рациональный выбор имеет дело с ситуациями, в которых акторы взаимозависимы друг от друга, так что результат для каждого индивида будет зависеть от того, что делают другие. Более того, акторы принимают и учитывают взаимозависимость, существующую между ними, при выборе курса действия.
   Отсюда следует, что важной формой стратегического взаимодействия является коллективное действие, в котором субъекты должны координировать планы своих действий для того, чтобы получить коллективные блага для себя (именно это обнаруживается при анализе конкретных исторических форм территориального социально-экономического поведения [14]).
   В территориальной экспликации теория рационального выбора предполагает анализ взаимодействия субъектов территориального поведения на уровнях индивида, группы (коллективного субъекта) и социально-территориальной общности, стремящихся, с одной стороны, рационально максимизировать преимущества, предоставляемые им данной территорией, с другой – согласовывать свои действия для достижения общей пользы (поступаясь при этом своими эгоистическими интересами).
   Сетевой подход к анализу социально-экономического поведения, разрабатываемый М. Кастельсом, Б. Лату, X. Уайтом и др. [24; 40; 54], представляет экономическую сферу общества как совокупность социальных сетей – устойчивых связей между индивидами и фирмами (коллективами), формальных и неформальных отношений, позволяющих субъектам (акторам) решать многие актуальные для них проблемы: находить работу, обмениваться информацией, разрешать конфликты и т. д. В них экономические отношения самым тесным образом переплетаются с социальными. Сети социальных взаимодействий включают две совокупности элементов: социальных акторов и набор связей между ними. В качестве социальных акторов могут выступать индивиды, социальные группы, организации, города, страны. Под связями понимаются не только коммуникационные взаимодействия, но и связи по обмену различными ресурсами и деятельностью, включая конфликтные отношения.
   Оригинальная концепциях. Уайта, разработанная им в рамках сетевого подхода для объяснения действия фирм в условиях рыночной экономики, на наш взгляд, может быть использована и для социологического анализа территориального поведения коллективных субъектов. Центральная идея ученого состоит в том, что рынок – это не просто система обмена произведенной продукцией и не готовая структура, занимаемая отдельными фирмами. Прежде всего это сложный сигнальный механизм, который помогает фирмам выбрать и обустроить определенные ниши, не существующие в готовом виде. Они создаются в результате наблюдения и взаимного соотнесения действий. В данном случае значение сетей выходит за рамки непосредственных взаимодействий. Фирмы группируются не по наличию и характеру прямых связей, а по принципам структурного соответствия и структурной эквивалентности в соотношениях объема – цены – качества продуктов и услуг [13, с. 12–13]. Выстраивая сетевую концепцию фирмы и рынка, X. Уайт постулирует аксиому: «Главное в бизнесе для любого актора – найти, где встроиться и как организовать взаимодействия с другими акторами, которые ищут ту же точку опоры, что в результате порождает устойчивую линию действия» [17, с. 99]. Если экстраполировать эту идею в пространство территориального социально-экономического поведения, то можно предположить, что территория для коллективных субъектов (как рынок для фирм) выступает «сигнальным механизмом», обеспечивающим их устойчивое взаимодействие (формирующим территориальные социальные сети), в которых она одновременно является фактором связи и условием деятельности. Это оказывается возможным всякий раз тогда, когда для хозяйствующего субъекта мотивом экономической деятельности выступает не только максимизация прибыли, но и территориальный интерес в любой из его ипостасей. А поскольку территориальные интересы в том или ином виде детерминируют социальные действия каждого субъекта, экспликация территориального поведения в категориях сетевого подхода представляется нам вполне релевантной.
   Новый институционализм в социологии и экономике, интегрирующий в себе классический институционализм и сетевой подход, также дает возможность теоретической экспликации территориального поведения коллективного субъекта. В рамках данной концепции сетевые связи между индивидами и фирмами представляются как множественные, многозначные, подвергаемые хозяйственными агентами различным интерпретациям и оценкам. Институты характеризуются не как абстрактные ценности и нормы (как в классическом институционализме), а как формальные и неформальные правила, которые регулируют практики повседневной деятельности и поддерживаются этими практиками. По образному выражению В. В. Радаева, «институционалисты “упаковывают” сети в институциональные образования (institutional arrangements)» [13, с. 6–7].
   В настоящее время в социологии наиболее авторитетными считаются новый французский (Л. Болтански, Л. Тевено), культурно-ориентированный (П. Димаджио, У. Пауэлл, Н. Биггарт) и властно-ориентированный (У. Бейкер, Н. Флигстин) институционализм. Л. Тевено, например, в рамках концепции неоинституционализма разработал оригинальную экономическую теорию конвенций, рассматривающую множественные порядки обоснования ценностей, связанные с различными мирами. Всего он выделяет шесть таких миров: рыночный, индустриальный, домашний, гражданский, мир мнения, мир вдохновения, впрочем не ограничивая принципиально их список. Суть проблемы, по его мнению, состоит в том, что в экономических отношениях главную роль играет напряженная и противоречивая связь между рыночным и индустриальным порядками, где первый регулируется ценами и краткосрочными калькуляциями, а второй основан на технологиях, инвестициях и перспективном планировании. К ним примыкает домашний мир, базирующийся на традиционных и личных взаимосвязях, родстве и локальности, а также гражданский мир, построенный на коллективных интересах и соблюдении демократических прав. Конфликт между различными порядками обоснования ценности выдвигает на передний план вопрос о компромиссных соглашениях и способах координации хозяйственных взаимодействий [13, с. 7].
   Л. Тевено обосновывает способы достижения координации (заключения конвенций) между мирами. По его мнению, один из путей – создание обобщенных форм отношений между людьми и окружающей их средой во временном и пространственном измерениях. «“Инвестиции в формы”, – указывает он, – способствуют этой обобщенной координации и позволяют людям и вещам становиться более похожими и близкими независимо от контекстов. Инвестиции в формы – дело затратное, требующее переговоров и материальной оснащенности. Однако подобные издержки могут покрываться выгодами от координации, которые зависят от временной и пространственной протяженности областей, на которые она распространяется» [15, с. 22].
   Второй путь достижения координации состоит в формировании нового порядка ценностей. Л. Тевено указывает на три этапа этого процесса: 1) исходная ситуация, соответствующая некоей элементарной форме прикрепленное™, складывающейся между людьми и их окружением (при этом людям свойственно постоянно испытывать достоинства и недостатки новых типов прикрепленности, исследовать новые способы связи с миром); 2) расширение границ прикрепленности, ее усиление и обретение ею более общего характера в ходе специализации и развития оснащения (это достигается путем сравнения – «подстраивания материального окружения под себя таким образом, чтобы систематизировать более локальные или идиосинкратичные прикрепленности и обнаружить параметры эквивалентности между общностями независимо от конкретных ситуаций»); 3) постановка вопроса о справедливости, когда систематизированная связь между людьми и вещами высвечивает видимые несоответствия между способностями людей, образующих одно сообщество [15, с. 26–27]. Решение этого вопроса, как считает Л. Тевено, как раз и приводит к формированию нового порядка ценностей, а посредством этого – к достижению координации.
   В территориальной проекции экономическая теория конвенций Л. Тевено позволяет, с одной стороны, выявлять латентные процессы, лежащие в основе формирования коллективного субъекта как единого целого, с другой – обнаруживать факторы, приводящие к возникновению внутренних противоречий, конфликтов и кризисов, а значит, способствовать поиску путей их успешного преодоления.
   Помимо названных выше в рамках экономической социологии существуют и другие подходы к анализу и интерпретации социально-экономического поведения, получившие широкое признание со стороны международной социологической общественности. В частности, это концепции социальной и культурной встроенности (embeddedness) М. Грановеттера, зависимости от пути (path dependency) П. Дэвида [28; 33] и др., которые также с полным основанием можно использовать для изучения территориального поведения коллективного субъекта.

   Таким образом, мы постулировали возможность социологического анализа территориального поведения коллективного субъекта в двух пересекающихся системах методологических «координат» – холистской и индивидуалистической. Центральной категорией, объединяющей оба подхода и легитимирующей данную возможность, является коллективная общность – такой тип общности, который в определенных условиях и в определенном смысле может быть концептуализирован как коллективный субъект, консолидированно вступающий в социальные взаимодействия с другими коллективными субъектами. Коллективная общность характеризуется коллективным сознанием, коллективным поведением (действием), которые не сводятся к простой сумме сознаний и действий составляющих ее индивидов. Поэтому в пространстве кросс-групповых взаимодействий такую общность условно можно принять за социальную единицу (unit) (на что в свое время указывал еще Т. Парсонс) или «индивидуального» актора и на основе такого допущения применить к их анализу перспективы методологического индивидуализма (в частности, теории социального действия М. Вебера, Т. Парсонса, Ю. Хабермаса, сетевой подход X. Уайта и М. Грановеттера, теорию рационального выбора Дж. Коулмана и др.). В качестве групповых социальных параметров коллективных общностей следует рассматривать доминирующие в них паттерны социального поведения, групповые интересы, нормы, ценности, традиции и обычаи («социальные факты», по терминологии Э. Дюркгейма) и, соответственно, элиминировать и не учитывать при систематическом анализе все отклонения от этого мейнстрима как несущественные.
   Трактуемые подобным образом коллективные общности отличаются следующими важными характеристиками. Во-первых, они являются специфическими статистическими социальными субъектами, важнейшей особенностью которых является статистический характер проявления их основных социокультурных признаков и свойств. Во-вторых, социальные характеристики коллективных общностей не являются раз и навсегда данными, а как бы «плавающими», непрерывно изменяющимися в определенных границах (задаваемых более широким социокультурным и политико-экономическим полем), причем динамика их изменения иная, чем у индивидов, и подчиняется иным факторам и закономерностям. У индивида это главным образом социально-темпоральный фактор: время + социализация, у коллективной общности – социально-пространственно-временные факторы: геополитическое и геоэкономическое положение, динамика уровня экономического (не)благополучия, характер политической организации (в континууме анархия – демократия – диктатура), этнокультурные и конфессиональные особенности (как наиболее устойчивые в пространстве и времени), динамика уровня образования, половозрастной структуры и т. д. В-третьих, коллективные (и особенно территориальные) общности оказываются как бы «встроены» в систему взаимодействий в континууме «ядро – полупериферия – периферия» (см. подробнее [4; 6; 39; 49; 52 и др.]). Данная система оказывает существенное воздействие как на текущее состояние входящих в нее элементов, так и на их долговременную динамику (в некотором смысле она может рассматриваться аналогом социальных сетей, складывающихся на межличностном уровне).
   Одной из серьезных методологических задач в рамках теории территориального поведения коллективного субъекта является разграничение понятий и соответствующих им сегментов социальной реальности, обозначаемых как общество, коллективная общность, социальная группа. Как известно, категория «общность» является одной из наиболее широких в социологии. И общества, и социальные группы можно рассматривать как отдельные типы общностей. Вместе с тем не каждое общество и не каждую группу можно характеризовать как коллективную общность. Как представляется, феномен коллективности может присваиваться данными сообществами людей на более или менее длительный период времени, но может ими и утрачиваться. Наиболее близкими, но не совпадающими по социальному смыслу являются понятия «коллективная общность» и «социальная группа», которые можно трактовать в том числе и как целевые группы, объединенные на основе общих интересов, целей, ценностей и выступающие в социальных интеракциях как индивидуальный актор (социальный субъект). В этом смысле наиболее очевидными примерами коллективных общностей будут семья, трудовой коллектив, соседская община (жильцы одного дома, одного двора, улицы, городского микрорайона), поселенческая общность (городская, сельская). Вместе с тем все эти социальные образования, относящиеся к типу малых или первичных групп, успешно и масштабно исследуются в рамках существующих индивидуалистических и социально-психологических парадигм.
   Интерес ad hoc представляют такие общности, в которых субъектность (коллективность) проявляется латентно и может быть объективирована только лишь с позиций методологии холизма. Таковыми являются, прежде всего, социально-территориальные общности, инкорпорированные в регионы различного уровня: от административного района в составе области до государства (общество) и макрорегиона (геополитического и/ или геоэкономического образования).
   Субъектность социально-территориальной общности может объективироваться в двух ипостасях: во-первых, в политической власти или административном руководстве, персонифицированных в фигуре руководителя данного территориального образования (главы администрации района, губернатора, президента) или соответствующем политическом институте (парламенте, правительстве и т. д.); во-вторых, в гражданском обществе как деперсонифицированном субъекте, эксплицирующем себя в гражданских движениях, группах интересов и группах давления, различных формах массового (в том числе территориального [14]) поведения и т. д.
   Изучение коллективной общности как коллективного субъекта имеет давнюю традицию. Методологический холизм признает в качестве субъектов, принимающих решения и осуществляющих тот или иной вид деятельности, социальные группы, общности, классы и другие сообщества людей. На наш взгляд, утверждение о существовании коллективного субъекта социального поведения (в частности, социально-территориальной общности) имеет веские основания. Очевиден тот факт, что каждый индивидуальный субъект, входя в ту или иную общность, вступает во взаимодействия с другими членами этой общности. При этом основатели холистской методологии справедливо полагали, что, осуществляя свою деятельность в пределах определенной общности людей, индивидуальный субъект руководствуется не только эгоистичной потребностью в удовлетворении своих личных (индивидуальных) интересов (на чем основываются индивидуалистические перспективы), но и особым «этическим порядком» [19, с. 126], господствующим в пределах той или иной общности.
   Анализ социальных общностей во всех проявлениях их коллективности, основанный на принципах методологического холизма и методологического индивидуализма, позволяет рассмотреть с новых позиций актуальные процессы современного российского и мирового порядка, ответить на многие вопросы, которые невозможно объективировать, опираясь лишь на теоретические положения первого или второго подходов.
//-- Литература --//
   1. Акашев Ю. Д. Историко-этнические корни русского народа. М.: Социум, 2000.
   2. Бернштам Т. А. Локальные группы Двинско-Важского ареала: Духовные факторы в этно– и социокультурных процессах // Русский Север: К проблеме локальных групп / Ред. – сост. Т. А. Бернштам. СПб., 1995. С. 208–317.
   3. Верховин В. И., Зубков В. П. Экономическая социология: монография. М.: Изд-во РУДН, 2002.
   4. Грицай О. В., Иоффе Г. В., Трейвиш А. И. Центр и периферия в региональном развитии. М.: Наука, 1991.
   5. Завалишин А. Ю. Территориальное социально-экономическое поведение россиян на рубеже XIX–XX вв. // Отечественный журнал социальной работы. 2006. № 2. С. 48–58.
   6. Завалишин А. Ю. Центр и периферия в проекции социально-экономического поведения: междисциплинарный подход // Социальные и гуманитарные науки на Дальнем Востоке. 2006. № 2. С. 74–84.
   7. Завалишин А. Ю., Рязанцев И. 77. Территориальное поведение: опыт теоретико-методологического анализа // Социологические исследования. 2005. № 10. С. 83–92.
   8. Кочетов Э. Г. Геоэкономика (Освоение мирового экономического пространства): учебник. М.: Изд-во БЕК, 1999.
   9. Нуреев Р. М. Курс микроэкономики: учебник для вузов. 2-е изд., изм. М.: Изд-во НОРМА, 2001.
   10. Парсонс Т. О структуре социального действия. М.: Академический проект, 2000.
   11. Политическая культура и политическое поведение нижегородских избирателей: монография / Е. В. Ахметова, П. С. Волоковых, Л. С. Дятлова и др. Н. Новгород: НИСОЦ, 2001.
   12. Радаев В. В. Экономические и социологические концепции хозяйственного поведения человека: Сравнительное исследование: авт. дис… д-р экой. наук. М., 1997.
   13. Радаев В. В. Основные направления развития современной экономической социологии // Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2002. С. 3–18.
   14. Рязанцев И. П., Завалишин А. Ю. Территориальное поведение россиян (историко-социологический анализ). М.: Академический Проект; Гаудеамус, 2006.
   15. Тевено Л. Организованная комплексность: конвенции координации и структура экономических образований // Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2002. С. 19–46.
   16. Традиционное мировоззрение и духовная культура народов европейского Севера / Отв. ред. Н. Д. Конаков. Сыктывкар: Коми НЦ УрО РАН, 1996.
   17. Уайт X. Рынки и фирмы: размышления о перспективах экономической социологии // Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2002. С. 96–118.
   18. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие / Пер. с нем. под ред. Д. В. Скляднева. СПб.: Наука, 2001.
   19. Шмоллер Г. Народное хозяйство, наука о народном хозяйстве и ее методы / Пер. с нем. В. М. Нечаева. М.: Изд. К. Т. Солдатенкова, 1902.
   20. 1ntegraci0n regional de America Latina: Procesos у actors / Ed. J. Behar, R. Giacalone, N. B. Mellado. Estocolmo: Universidad de Estocolmo, 2001.
   21. Microregionalism and World Order / Ed. by S. Breslin, G. Hook. Basingstoke: Palgrave, 2002.
   22. Buzan B. People, States and Fear: An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. Harvester: Wheatsheaf, 1991.
   23. Trade Blocs? The Future of Regional Integration / Ed. by V. Cable, D. Henderson. L.: Royal Institute of International Affairs, 1994.
   24. Castells M. The Rise of the Network Society. Massachusetts; Oxford: Blackwell Publishers, 1998.
   25. Local Actions: Cultural activism, power, and public life in America / Ed. by M. Checker, M. Fishman. N.Y.: Columbia Univ. Press, 2004.
   26. Coleman J. Foundations of Social Theory. Cambridge: Mass, 1990.
   27. Cox R. Critical Political Economy // International Political Economy: Understanding Global Disorder / Ed. by B. Hettn. L.: Zed Books, 1995.
   28. David R. Path Dependence: Putting the Past into the Future of Economics // Technical Report. 1988. August. № 533.
   29. Forde E. R. The population of Ghana. A study of the spatial relationships of its sociocultural and economic characteristics. Evanston: Northwestern Univ. Dep. ofgeogr., 1968.
   30. Regionalism and World Order / Ed. by A. Gamble, A. Payne. Basingstoke: Macmillan, 1996.
   31. Gilpin R. The Political Economy of International Relations. Princeton: Princeton Univ. Press, 1987.
   32. Graham M. The Beginner’s Book of Australian Politics. Wentworth Falls: Social science press, 1986.
   33. Granovetter M. Economic Action and Social Structure: The Problem of Embeddedness //American Journal of Sociology. 1985. V. 91. № 3. November. P. 481–510.
   34. Habermas J. Theorie des kommunikativen handelns. Frankfurt, 1981.
   35. New and Critical Security and Regionalism: Beyond the Nation State / Ed. by J. Hentz, M. Boas. Aldershot: Ashgate, 2002.
   36. Hettne B. Globalization and the New Regionalism: The Second Great Transformation // Globalism and the New Regionalism / Ed. by B. Hettne et al. Basingstoke: Macmillan, 1999.
   37. Hettne В., Söderbaum F. The New Regionalism Approach // Politeia. 1998. № 17. P. 6–21.
   38. Subregionalism and World Order / Ed. by G. Hook, I. Kearns. Basingstoke: Macmillan, 1999.
   39. Centre – Periphery Relations in Russia: The case of the Northwestern regions / Ed. by G. H. Blackisrud. Aldershot; Burlington USA: Ashgate, 2001.
   40. Latour В. Reassembling the Social: An Introduction to Actor-Network-Theory. Oxford: Oxford Univ. Press, 2005.
   41. Lofland J. Protest: Studies of Collective Behavior and Social Movements. New Brunswick; L.: Transaction Publishers, 1985.
   42. MacLean S. Peacebuilding and the New Regionalism in Southern Africa // Third World Quarterly. 1999. № 20. P. 943–956.
   43. Mattli W. The Logic of Regional Integration: Europe and Beyond. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1999.
   44. Mittelman J. The Globalization Syndrome: Transformation and Resistance. Princeton: Princeton Univ. Press, 2000.
   45. Phillips T. L. Symbolic boundaries and national identity in Australia // The British Journal of Sociology. 1996. V. 47. № 1. P. 113–134.
   46. Robson P. The Economics of International Integration. 4th ed. L.: Routlege, 1998.
   47. Sandler T. Global collective action. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2004.
   48. Shaw T. New Regionalism in Africa in the New Millennium: Comparative Perspectives on Renaissance, Realisms, and/or Regressions // New Political Economy. 2000. № 5. P. 399–414.
   49. Shils E. Center and Periphery: An Idea and Its Career, 1935–1987 // Center: Ideas and Institutions / Ed. by L. Greenfeld and M. Martin. Chicago; London: The Univ. of Chicago Press, 1988. P. 250–282.
   50. Söderbaum F. The Political Economy of Regionalism in Southern Africa. Göteborg: Göteborg Univ., 2002.
   51. Tarrow S. Power in movement: Social Movements, Collective Action and Politics. Camdridge; N.Y.: Cambridge Univ. Press, 1994.
   52. Wallerstein J. The Modern World System. V. I–III. N.Y.: Academic Press, 1974–1989.
   53. Waltz K. Theory of International Politics. Reading, Mass.: Addison-Wesley, 1979.
   54. White H. C. Markets from Networks: Socioeconomic Models of Production. Princeton; Oxford: Princeton Univ. Press, 2002.
   55. Laformazione continua a sostegno dello sviluppo locale: Un’ analisi di akune realta rurali trentine / Ed. E. Zucchetti. Milano: Vita e Pensiero, 2000.

Территориальные аспекты структурирования социального пространства
Г. В. Лысенко

   Социальные отношения пространственно определены. «Пространство и время есть фундаментальные материальные измерения человеческой жизни», – отмечает М. Кастельс [18, с. 354]. Пространственные характеристики определяют содержание и границы реальностей, обладающих качественной спецификой.
   Для характеристики структуры социального пространства используются понятия «ресурсы» и «капиталы». В трактовке Э. Гидденса ресурс понимается как капитал, имеющий материальную составляющую и власть. П. Бурдье демонстрирует различие понятий «ресурс» и «капитал». Для измерения многомерного социального пространства и характеристики позиций агентов в своих работах он использует понятие капитала и трактует его как востребованную потенциальную возможность. В работах французского ученого прослеживается мысль о том, что ресурс как потенциал превращается в капитал, если он востребован и легитимирован как ценность. Структурированность социального пространства предполагает наличие механизмов капитализации свойственных ему легитимных средств, а также легитимизации механизмов их использования, вследствие чего ресурс, включенный во взаимодействия, приносит его держателю прибыль. Согласно П. Бурдье, «капитал – это… неравномерно распределенная и неравнодоступная ценность, которая приобретается не мгновенно, но предполагает наличие инструментов присвоения» [23]. Неравномерность и ценность рассматриваются как свойство дефицитности ресурса [4, с. 524].
   Еще одной сущностной характеристикой капитала, имеющей значимость для понимания структуры социального пространства, является его способность конвертации. В. В. Радаев отмечает, что отличие ресурса от капитала заключается в его неконвертируемости. Именно неконвертируемость не позволяет рассматривать ресурс в качестве капитала [24, с. 20–33].
   Таким образом, в научной литературе понятие «капитал» трактуется как легитимная, неравнодоступная, дефицитная ценность, обладающая способностью к самовозрастанию и конвертации, а ее совокупность, каналы формирования и легитимность определяют структурированность социального пространства.
   Множественность дифференцированных социальных универсумов предполагает наличие множественности ресурсов и капиталов, характеристика которых представлена в работах зарубежных и отечественных авторов.
   В своем понимании природы капитала П. Бурдье, следуя марксистской традиции, развивает ее применительно к новым историческим условиям. Ученый указывает на наличие в обществе множества капиталов: экономического, культурного, социального, символического, а также отмечает сравнительную значимость каждого из них в различные исторические эпохи [5, с. 140].
   Среди авторов второй половины XX – начала XXI в. нет единой точки зрения о типах и параметрах капиталов социального пространства, ученые предлагают несколько видов капиталов, совокупность которых структурирует социальное пространство. В середине XX в. Г. Беккер предлагает понятие «человеческий капитал», рассмотренный в его одноименной работе [3, с. 86–104]. Э. Гидденс выделяет два главных, по его мнению, типа ресурсов: аллокативные и авторитативные. Аллокативные ресурсы относятся к формам управления, объективированным в материальных носителях: объекты (сырье, земля), товары и другие материальные явления. Однако их «материальность» относительна, отмечает исследователь, поскольку они связаны с типом социальных взаимодействий, существующих в обществе, и встроены в процессы структурации. Авторитативные ресурсы (полномочия) относятся к преобразовательным возможностям управления акторами. Власть порождается определенными формами господства, базирующимися на асимметрии ресурсов. У. Бек, в рамках концепции риска, формулирует определение экспертного капитала; М. Кастельс, анализируя «информациональную» эпоху, подчеркивает роль капитала информации и знания. Рассматривая медиатизацию современного общества в целом и политики в частности, П. Шампань выделяет роль медийного капитала, «медиатический капитал» [27]. Ресурсный подход при анализе современного российского общества используют отечественные авторы. Отечественный исследователь В. В. Радаев предлагает к изучению те формы капитала, которые релевантны, по его мнению, для анализа хозяйственной жизни с точки зрения экономической социологии. К их числу он относит экономический, физический, культурный, человеческий, социальный, а также выделяет административный и политический и символический капиталы [24, с. 22]. При этом физический капитал ученый предлагает трактовать как физиобиологические и психические качества работника, позволяющие ему конкурировать на рынке труда, а физиологический включает здоровье, трудоспособность, наличие определенных физических качеств [Там же, с. 24].
   В контексте нашей работы, наряду с заявленными видами капиталов, несомненное значение имеет пространственный капитал, обладающий символическим значением и конвертируемый в другие виды капитала. Капитал пространства (территории/места) широко обсуждается как в зарубежной, так и отечественной литературе.
   В классической социологии XIX в. можно выявить две точки зрения о проблеме соотношения территории и социума. С точки зрения Э. Дюркгейма, территория как фактор конструирования социального пространства утрачивает свое значение по мере развития общества, напротив, Г. Зиммель допускает, что реальное пространство (территория) оказывает влияние на качественные характеристики социальных взаимодействий. Он подчеркивает, что «единство близости и отдаленности свойственны всякому отношению между людьми» [16, с. 140]. В развитии межличностных отношений важным фактором выступает земля, причем речь идет о земле не только в буквальном (физическом) смысле, но и в переносном, как о жизненной субстанции, которая привязана если не к пространственному месту, то к духовному окружению.
   В работах современных авторов связь территории и социальных взаимодействий получила неоднозначную трактовку. Э. Гидденс подчеркивает, что динамизм изменений современных обществ, исключительный как по темпам, так и по масштабу и глубине, обусловил разделение пространства и времени, социальные отношения отделяются от «локала», благодаря развитию связей с «отсутствующими» другими [29, р. 18].
   Проблема взаимодействия локального и глобального пространств представлена в работах М. Кастельса, который уточняет: «…элиты космополитичны, народы локальны». Введя понятие «пространство потоков», ученый отмечает, что космополитичная элита контролирует узлы сетевых потоков информации и занимает трансграничное положение, простые люди живут локально в своих городах и странах. «Пространство власти и богатства пронизывает весь мир, тогда как жизнь и опыт народов укоренены в конкретных местах, в их культуре, истории» [18, с. 389]. Ученый устанавливает взаимосвязь между укорененностью социальной организации во внеисторических потоках информации, вытесняющей логику конкретного места и выходом глобальной власти из-под «социополитического контроля локально-национальных обществ с исторической спецификой» [Там же].
   В связи с процессами глобализации исследователи проблематизируют понятие территориальности – от полного отрицания региональных (национальных) трактовок общества (Н. Думай [20, с. 27]) и «истончения» «миров мест» до выражения идеи местной/региональной социально-политической мобилизации, формы которой ориентированы на логику развития конкретного места. Вместе с тем целесообразно анализировать не дихотомические отношения «пространство потоков» и «пространство мест», «пространство и время», а выявлять взаимосвязи и взаимозависимости глобального и локального. Справедливо отмечает У. Бек, что «проблемы глобального уровня становятся частью повседневного локального опыта и “моральных жизненных миров”» [2, с. 25]. По его мнению, глобализация заключает в себя не только глобализацию, но и локализацию. Невозможно анализировать проблемы глобализации, не уделив внимания конкретным территориям и местам. В контексте нашей работы важно замечание исследователя, что «одним из важнейших следствий глобализации является возвращение к понятию места». Раскрывая диалектику глобального и локального, Р. Робертсон вводит термин «глокализация». Данное понятие открывает возможность перед исследователями изучать глобальное на локальном уровне, например рассматривая регион не как территориальную «единицу с четкими границами, а как узел в сети преодолевающих границы процессов» [Там же]. Автору близка трактовка И. М. Бусыгиной, отметившей, что «последствия глобальной перестройки и местная локально-ориентированная среда переплетаются, накладываются друг на друга, влияние глобальных процессов опосредуется локальными/региональными факторами» [7].
   Таким образом, расширение пространственно-временной дистанции и «высвобождение» социальных действий из контекста соприсутствия, на наш взгляд, является сложным процессом, в котором реализуются как процессы унификации, конструируемые институциональными глобализирующимися структурами, так и процессы локализации, отражающие физический, материальный контекст действия, имеющий символическое выражение. Общество, «обосновываясь в определенной местности, придает пространству некое содержание… и оказывается тем самым замкнутым внутри этого местополагания» [9, с. 127].
   Природная географическая среда как место проживания группы определяет характер социальных взаимодействий и/или определяется ими, тем самым актуализируя региональную идею как пространственную локализацию. Об этом свидетельствует и возрастающее число работ, посвященных исследованию региона. Регион пространственно локализован, при этом пространство трактуется как территория, имеющая определенную протяженность, как историческая освоенность физического и географического пространства [8, с. 42–66]. Принимая во внимание понятие «третьепространство», введенное постмодернистами (Р. Аллен, Э. Содж, А. Лефевр), в пространстве региона можно выявить реальное пространство – физическая среда, ментальное – пространство идей о пространстве и социальное пространство – проживаемое пространство, где сливаются эмоции и действия воедино [26]. Взаимосвязь, возникающая между тремя пространствами, является не диалектической, а «триалектической» [30, р. 257].
   Рассматривая регион как комплекс сплетения социальных взаимодействий, ученые считают возможным использовать не только экономические и социальные показатели, но и переменные, связанные с «окружающей средой», историей региона, уровнем развития, культурой инфраструктуры [см. 1], а также, по мнению автора, позициями акторов регионального политического поля.
   Взаимодействующие институциональные и индивидуальные акторы формируют сети внутренне и внешне ориентированных связей. Внутренние связи формируют региональную общность, внешне ориентированные связи региона определяют его позиции в сети горизонтальных (межрегиональные) и вертикальных («центр – регион») отношений.
   Регион как реальное пространство, как природно-географическая среда обладает совокупностью ресурсов, которые очерчивают потенциальные возможности региона и его позиции в системе горизонтальных и вертикальных связей. Уникальные ландшафты и климатические условия, полезные ископаемые и качество почвы являются ресурсами, капитализация которых позиционирует регион в сети пространственных отношений. Природно-географические факторы благоприятные определяют условия развития некоторых отраслей промышленности и сельского хозяйства, туристического бизнеса в регионе. Вместе с тем механизм капитализации природных ресурсов региона определяется не только ценностью ресурсов, поскольку она относительна, а конфигурацией капиталов социального пространства, социальным и историческим контекстом. Причем, по мнению автора, особое значение имеют административный и политический капиталы, влияющие на востребованность ресурсов региона, а следовательно, на процессы формирования неравенства регионов по данному параметру.
   Второй параметр, влияющий на пространственное неравенство регионов, носит символический характер и связан с конструированием региональной идентичности, которая в свою очередь является «носителем» социального и человеческого капиталов.
   Региональная идентичность характеризуется доверительностью социальных отношений, социальной сплоченностью [10, с. 125–133]. Пространственная рефлексия акторов по отношению к территории как к родине, самоидентификация с ней, осознание и эмоциональное восприятие территории [12] и участников социального взаимодействия в данном пространстве позволяют определить регион через типологию социального взаимодействия, в котором символической ценностью обладает территория.
   Историческое освоение географического места/региона имеет свой геокультурный и одновременно образно-географический потенциал. Геокультурный образ – это система наиболее ярких и значимых геопространственных знаков, символов, характеристик, описывающая особенности развития и функционирования регионов [13; 14, с. 10–16; 17, с. 134–145; 21; 19, с. 383–397]. Наличие географического образа фактически маркирует регион, его отсутствие или слабая выраженность свидетельствуют о несформировавшемся региональном самосознании. Конструирование, осмысление и освоение географических образов осуществляются как в межличностном общении, так и в массовых коммуникациях. Репрезентация географических и парагеографических (исторических, культурологических) образов в массмедиа определяется региональной стратегией, в зависимости от понимания институтами власти цели и технологий реализации стратегии [15, с. 109–110]. В смысловом контексте регион как пространственно-территориально-символический феномен обозначается через понятия «земля» и «край», которые наполняются новым содержанием, в том числе «малая родина», «наша земля». В этом смысле регион как место понимается в трактовке Хайдеггера «место как дом бытия».
   Региональные различия, воспринимаемые с точки зрения качества жизни, как в финансово-экономическом аспекте, так и символически смысловом либо формируют качество внутренних связей, ориентированных на достижение конкурентных преимуществ, либо вызывают чувства провинциализма и отсталости. Соответственно региональная идентичность как «плотность социальных связей», ориентированных на достижение региональных целей, трактуемых в том числе как качество жизни населения, может стать основанием для демонстрации реальных или символических достижений региона.
   В пространственном определении региона важное значение имеет система вертикальных отношений между центром (ядром) и регионом. В дихотомии центр – регион пространство взаимоотношений характеризуется разновекторной направленностью, различной степенью интенсивности и плотности социальных связей/сетей. В сети отношений центр является капиталом: 1) как сосредоточение социальных отношений, определяющих конфигурацию социального пространства и архитектонику социальных полей: политического, экономического, медийного; 2) как место/территория проживания; 3) как идеологическая конструкция, легитимирующая капитал центра. Как справедливо отметил французский социолог П. Бурдье, «пространство, точнее, место и площади овеществленного социального пространства или присвоенного физического пространства обязаны своей дефицитностью и своей ценностью тому, что они суть цели борьбы, происходящей в различных полях, – в той мере, в какой они обозначают или обеспечивают более или менее решительное преимущество в этой борьбе» [6, с. 42]. В соответствии со структуралистским конструктивизмом (П. Бурдье), центр и периферия социального пространства страны дистанцированы, и объективно – формально (юридически) и фактически (территориально), – и субъективно конструируясь представлениями и практиками агентов. В этом смысле центр выступает как значимая ценность для акторов, определяя статусы/позиции акторов в социальном пространстве, в котором капиталом прежде всего выступает «место».
   Следовательно, центр – это особое символическое и организационное образование, определяющее символические, ценностные характеристики периферии [28, с. 134–142, 324–329]. Центр, обладая совокупностью капиталов, осуществляет контроль над регионами, которые в разной степени, в зависимости от ресурсов и пространственности, оказывают, хотя и гораздо меньшее, воздействие на центр.
   Вместе с тем восприятие ценностно-смысловой информации в отношениях центр – регион определяется несколькими параметрами. Отметим наиболее значимые в контексте данного исследования: ресурсную и пространственную составляющие. Прежде всего центр должен обладать достаточным объемом капиталов и соответствующей их конфигурацией, дополняя экономическое и финансовое влияние на регионы символической и идеологической составляющей. Достаточный объем капиталов, соответствующая времени и пространству их конфигурация, легитимные каналы накопления и использования определяют восприятие региональными сообществами центра как легитимного источника власти, определяющего стиль жизни, убеждения и модели поведения. Недостаточный объем ресурсов, нелегитимные механизмы накопления формируют противоречивый характер отношений центра и регионов, тенденцией которого становится стремление регионов к пересмотру сложившихся отношений, желание изменить соотношение ресурсов. Двойственность и подвижность отношений может выражаться в стремлении периферии заменить центр или отделиться от него [11].
   Таким образом, центр как место (пространство) проживания является капиталом, конвертируемым в другие виды капиталов: экономический, социальный, политический, а также символический, медийный. Сосредоточение этих видов капиталов порождает устойчиво воспроизводимый образ «сытой» Москвы, не знающей провинции и уничижительно относящейся к провинции как чему-то менее значимому, второстепенному, являющемуся ее ресурсным потенциалом. «Центр» отличается образом и стилем жизни, состоянием сознания от провинции. Различие систем ценностей и убеждений определяет специфику коммуникаций в системе Центр – регион, уменьшая степень легитимности федеральной элиты на право номинации мира и символическое насилие. Тем не менее наиболее приемлемой формой управления является управление регионами через ценности и смыслы. В связи с этим «реально значимой социально-исторической целью является поощрение в России полицентризма. Необходимо уйти от парадоксальной ситуации, когда Москва, имея 6 % населения страны, контролирует все ресурсы и в условиях нестабильности еще больше тянет одеяло на себя, опасаясь за свое сугубо частное благополучие» [25, с. 124–171].
   Вертикальные взаимодействия являются значимыми с точки зрения управляемости отношений центра с регионами, однако выстраивание вертикали, централизация управления является затратным и неэффективным инструментом конструирования и поддержания единства страны. Другая методологическая проблема связана с формированием внешних горизонтальных связей. Сложившаяся практика западных стран предполагает возможность как формирования качественно новых связей центра с регионами, так и развития «горизонтальных» межрегиональных взаимодействий.
   Граница придает миру структурированность и устойчивость, конституируя «свое» пространство, обозначая свой мир как освоенный, безопасный, вводя в определение регионального сообщества фактор тождества и различия. Вместе с тем регион как открытая система характеризуется прозрачностью и подвижностью своих границ. Данные свойства региональных границ являются основанием для формирования межрегиональных горизонтальных связей.
   Как показывает практика, достижение конкурентных преимуществ регионов в нашей стране зависит не только от разработки внятной стратегии регионального развития и определения перспектив ее реализации, но и от ресурсного потенциала региональной элиты выстроить отношения с федеральными структурами, принимающими решения, так или иначе связанные с регионами. Этот тезис наглядно подтверждается данными федеральных программ.

   Таблица 1 [22]
//-- Финансирование федеральных целевых программ, обеспечивающих реализацию федеральной региональной экономической политики, согласно федеральным бюджетам на 2002–2006 гг., млн руб. --//

Окончание таблицы 1 [22]

   Согласно представленным данным в таблице 1, Центр реализует «несправедливое» отношение к регионам, выступает не гарантом «всеобщего блага», а ориентируется на предоставление преференций отдельным регионам. Тем самым Центр продолжает практику 90-х годов, выстраивая персонифицированные отношения с региональными элитами, политический ресурс которых конвертируется в финансовый. Сложившаяся практика усиливает территориальное неравенство регионов и, с одной стороны, способствует усилению доминирующей позиции в пространстве, с другой – уменьшает легитимность центра и его функциональность как института порядка.
   В целом, неравенство регионов характеризуется беспрецедентными контрастами между ее субъектами, имеющими, по Конституции, равный статус:
   • по степени урбанизации – от нулевого уровня (Усть-Ордынский Бурятский АО) до стопроцентного (Москва);
   • по площади территории – в 388 раз (Республики Саха (Якутия) и Северная Осетия – Алания);
   • по численности населения – в 376 раз (Москва и Эвенкийский АО);
   • по объему валового регионального продукта на душу населения для России характерна чрезвычайно глубокая межрегиональная дифференциация. ВРП на душу населения лидирующего по этому показателю Ямало-Ненецкого автономного округа более чем в 38 раз превышает ВРП на душу населения отстающей Республики Ингушетия. В половине (в 44 из 88 анализируемых) субъектов Российской Федерации ВРП надушу населения ниже 77 % среднего по стране уровня. В то же время в трех лидирующих субъектах федерации, осуществляющих активную добычу углеводородного сырья (Ненецкий, Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий автономные округа), ВРП на душу населения более чем в 5 раз превышает средний по стране уровень [22].
   Усиливается социокультурный разрыв между регионами, особенно между наиболее склонными к «западной модернизации» (Москва, Санкт-Петербург, Нижний Новгород, Екатеринбург) и регионами, где доминирует российский традиционализм.
   Регионы, сконцентрировавшие административно-политический, природный, символический, экономический и иные виды ресурсов, обеспечивают более высокий уровень жизни, повышая свой статус. Вместе с тем устойчивость страны и возможности регионов в большей степени обеспечиваются не через достижение конкурентных преимуществ, а благодаря развитию межрегиональных связей, создающих «плотную сеть социальной ткани».
   Таким образом, специфика организации социального пространства в России выражается в том, что оно иерархически организовано, его иерархичность определяется объемом и конфигурацией различных видов капитала, причем в системе капиталов значительную роль играет капитал пространства, обладающий способностью конвертации. Следует отметить, что неравенство проявляется в совокупности как вертикальных связей, так и горизонтальных, вследствие неравного объема и сочетания различных капиталов регионов.
//-- Литература --//
   1. Аванесова Г. А. Ядро-периферия и процессы регионализации культуры // Ерасов Б. С. Сравнительное изучение цивилизаций: хрестоматия: учеб. пособие для студентов вузов. Изд-во «Аспект Пресс», 1998. [Электронный ресурс]. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/history/Eras/
   2. Бек У. Космополитическое общество и его враги //Журнал социологии и социальной антропологии. 2003. Т. VI. № 1 (21).
   3. Беккер Г. Человеческий капитал (главы из книги) // США: экономика, политика, идеология. 1993. № 11. С. 107–119. № 12.
   4. Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология. Хрестоматия современной классики / Науч. ред. и сост. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004.
   5. Бурдье П. Социальное пространство и символическая власть // THESIS. 1993. Вып. 2.
   6. Бурдье П. Социология политики. М., 1993.
   7. Бусыгина П. М. Судьба географических знаний в политической науке и образовании // Политические исследования. 2003. № 1. [Электронный ресурс]. URL: http://www.politstudies.ru/fulltext/2003/l/13.
   8. Гранберг А. Г. Основы региональной экономики. М., 2001. С. 42–66.
   9. Дебор Г. Общество спектакля М.: Логос, 2000.
   10. Добрякова М. С. Исследование локальных сообществ в социологической традиции // Социологические исследования. 1999. № 7.
   11. Брасов Б. С. Сравнительное изучение цивилизаций: хрестоматия: учеб, пособие для студентов вузов [Электронный ресурс]. URL: http://www. gumer.info/bibliotek_Buks/History/Eras/30.php?show_comments
   12. Завалишин А. Ю., Рязанцев П. П. Территориальное поведение. Опыт теоретико-методологического анализа [Электронный ресурс]. URL: http://socis.isras.ru/SocIsArticles/2005_10/zavalishin_ryazantsev.doc
   13. Замятин Д. П. Геокультура: образ и его интерпретация [Электронный ресурс]. URL: http://www.politstudies.ru/universum/esse/7zmt.htm;
   14. Замятин Д. П. Геополитические образы современного мирового развития // Мировая экономика и международные отношения. 2001. № И.
   15. Замятин Д. П. Гуманитарная география: Пространство и язык географических образов.
   16. Зиммель Г. Избранное. Т. 2.
   17. Казанский В. Л. Ландшафт и культура // Общественные науки и современность. 1997. № 1.
   18. Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000.
   19. Кузнецов В. Н. Геокультура как гуманитарная парадигма XXI века // Безопасность Евразии. 2002. № 4.
   20. Луман Н. Общество как социальная система / Пер. с нем. А. Антоновский. М.: Изд-во «Логос», 2004.
   21. Макарычев А. С. Регионостроительство: концептуальные контексты [Электронный ресурс] URL: http://www.kazanfed.ru/actions/konfer3/ doklad8.
   22. Мельников Р. М. Проблемы теории и практики государственного регулирования экономического развития регионов: монография. М.: Изд-во РАГС, 2006. [Электронный ресурс]. URL: http://regionalistica. ru/iiles/books/monogr.doc
   23. Пэнто Л. Теория в действии S/L 2001. Социоанализ Пьера Бурдье. Альманах российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской академии наук. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001.
   24. Радаев В. В. Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация // Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 4. URL: http://ecsocman.edu. ru/onhs
   25. Туровский Р. Россия как пространство //Логос. 2005. № 1. С. 124–171.
   26. Филиппов А. Ф. Пространство в России // Материалы «Круглого стола» 17 апреля 2002 года. URL: http://www.strana-oz
   27. Шампань П. Делать мнение, или Новая политическая игра / Пер. с фр. М.: Socio-Logos, 1997.
   28. Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное исследование цивилизаций. М., 1999.
   29. Giddens A. Consequences of modernity. Cambridge: Polity Press; Stanford: Stanford Univ. Press, 1990.
   30. Lefebwe H. The Production of Space. Oxford: Blackwell Publishers, 1994.

   Местное развитие и социологическая наука
   (К вопросу о необходимости развития нового научного направления в России)
   В. В. Желтов, M. В. Желтов

   Одной из важных проблем дальнейшей трансформации российского общества становится проблема эффективного использования местных ресурсов как предпосылки решения многих проблем общественного развития. Как показывает опыт развития многих стран Запада, в последние два-три десятилетия эффективным средством решения этих проблем стала теория и практика местного развития.
   Местное развитие рассматривается западными учеными как восходящее и поступательное движение, основанное на мобилизации акторов определенной географической зоны, определенной территории, чаще всего совпадающей с административными границами, желающих (стремящихся) на основе автономных проектов решать свою собственную судьбу.
   Местное развитие строится на мобилизации и координации местных ресурсов, а также на поиске новых путей развития в условиях меняющегося мира. При этом указанное развитие не замыкается в рамках определенной территории. Оно оказывается открытым вовне. Не случайно родилась такая формула местного развития: «Мыслить глобально, действовать локально».
   За этой, на первый взгляд, несложной формулой обнаруживается важное явление современности. Оно характеризуется тем, что современное развитие территориальных образований существенно отличается от сложившегося исторически подхода к развитию экономики страны. Со времен А. Смита и даже до него национальное измерение первенствовало при любом анализе, а публичная политика логически выстраивалась на национальном уровне. Теперь же выявились и иные уровни анализа и реального осуществления развития страны.
   Местное развитие строится на основе процесса формирования и использования ресурсов определенной территории. Территория становится не только объектом деятельности, но и реляционной совокупностью социальных и экономических акторов – предприятий, местных администраций, университетов и исследовательских центров, банков, технологических и экономических структур, ассоциаций, т. е. всех, кто участвует в указанном процессе. А сам этот процесс с социологической точки зрения является результатом взаимодействий между различными акторами вместе с их окружением. Именно это определяет социальную основу местного развития.
   Территории характеризуются разнообразием. Их организационные и институциональные характеристики, активно влияющие на развитие, определяются историей, культурой, традициями. Это бесспорно. Но не меньшее значение имеет и то, какой выбор делают предприятия, местные власти, а также местное сообщество. И здесь чрезвычайно важное значение имеет то, что мы называем социологическим сопровождением, скажем сильнее – обоснованием процессов развития.
   Изменения, которые происходят в последние годы в нашей стране, как нам представляется, ставят достаточно остро именно вопросы местного развития. И дело не только в том, что в каждом российском регионе накопилось немало проблем, которые по разным причинам, и прежде всего экономическим, просто не могут быть решены федеральными властями и структурами. Только у нас в Кузбассе неотложными становятся многочисленные вопросы экологического характера, в том числе и чистоты воды в главной водной артерии нашей области – Томи. Очень острой является задача сохранения малых рек, чистоты воздуха, содержания городов и т. д. Эти и многие другие вопросы нужно решать, прежде всего опираясь на собственные силы региона.
   Еще более важным является другое. Перед местными сообществами во весь рост встает задача проведения собственной политики, на основе которой строилась бы специализация и диверсификация экономического, а значит и социального развития. Такая, как мы бы сказали, собственная политика не может быть произвольным «творением», например, администрации. Региональная политика предопределяется в значительной мере спецификой региона, его историей, составом населения, компетенциями социальных, экономических и политических акторов в широком смысле этого слова.
   Не меньшее значение имеет и вторая сторона этой проблемы. Местное развитие невозможно осуществлять без активного участия в нем населения, акторов в лице местных властей, предприятий, научных и учебных заведений и т. п. Речь, значит, идет о социально-экономическом потенциале, который необходимо привести в движение. Без этого не может быть никакой динамики территориального развития.
   Важным моментом для понимания проблематики местного развития является сама концепция территории, которая используется в социологической науке. Эта последняя рассматривает территорию как систему определенной взаимозависимости, на основе и в рамках которой осуществляются стратегии индивидуальных и коллективных акторов, определяющих реализацию местного публичного действия [19, р. 86]. Излишне, видимо, говорить о том, что указанное публичное действие включает в себя проведение переговоров, заключение соглашений и даже контрактов на базе определенных проектов местного развития.
//-- Социология развития --//
   Важным средством постижения всего того, что связано с преобразованиями на определенных территориях, является социология развития. Эта ветвь социологии, как известно, возникла еще в 1960-е гг., когда во многих странах появилась острая необходимость разработки подходов политической трансформации развивающихся стран, вставших на путь утверждения национальной независимости. В конце 1980-х гг. об этом прямо напишут французские социологи: «Полностью опираясь на благоприятную конъюнктуру, связанную, с одной стороны, с борьбой за независимость, а с другой – с массовым распространением в обществах западных стран гуманитарных наук, в 1960-е гг. получили широкое распространение работы в области социологии развития» [10, р. 396].
   Данное направление социологии обрело в те годы легитимность из факта появления и активной деятельности так называемых ангажированных социологов, которые осуществляли свою деятельность в контакте с новыми политическими управляющими. В этой ситуации, казалось бы, далеко не новая профессия социолога «открывала новое поле исследования, распространяла новую идеологию на основе новых концепций и новых теорий» [10, р. 387].
   Социология развития стремилась осмыслить структуры и социальные движения, которые порождались в послевоенные годы капитализмом на пространствах мировой периферии. Задачи перед новой тогда отраслью социологии ставили как международные организации, так и местные власти. На основе разного рода проектов и программ социологами разных стран была проделана немалая работа по осмыслению специфики местных обществ с учетом большого разнообразия сложившихся в них социально-политических ситуаций и контекстов. Это, к слову сказать, создало благоприятные предпосылки для разработки методов анализа проектов развития и в странах зоны развитого капитализма.
   Социология развития, возникшая, как мы уже отмечали, в известном смысле как «периферическая наука», а точнее говоря, как наука, исследовавшая реалии мировой периферии, в 1970-е гг. получает «второе дыхание». Это было связано с тем, что под влиянием углубления кризиса в развитых странах дали о себе знать процессы, схожие с теми, что были уже осмыслены применительно к странам Третьего мира. Речь идет о разрушении социальных структур, расширении неформальной деятельности и т. д. Об этом красноречиво писали в начале 1980-х гг. известные французские социологи Р. Будон и Ф. Буррико: «Эти модели, построенные социологами и экономистами, занимавшимися вопросами развития, представляют внушительный свод законов, значение которого увеличивается со временем… и которые значительно увеличили нашу способность понимать процессы изменения и развития… Однако чаще всего упомянутые механизмы должны восприниматься как модели, описывающие несколько упрощенно комплексные процессы реальной жизни. Кроме того, эти модели должны рассматриваться в рамках их ограниченной валидности и ограниченного значения. Валидность является ограниченной в силу упрощения, которое присуще этим моделям. А ограниченное значение – в силу того, что они могут использоваться только как определенное приближение в узких и точно определенных пространственных и временных рамках по отношению к реальности» [6, р. 169–171].
   Социология развития оказалась в довольно парадоксальной ситуации. Она являла собой «момент анализа пространства, контуры которого оказались нелегко определяемыми» [10, р. 400]. Она стремилась идентифицировать и определить объект своего исследования, который не обладал четко очерченными характеристиками. Сказалось и влияние уже набиравших в те годы силу тенденций глобализации, в условиях которой региональная проблематика ставила под вопрос макроэкономические теории развития. А это побуждало социологов концентрировать свое внимание на разработке утонченных социоэкономических подходов для того, чтобы адекватно отвечать на запросы контекста развития. Эти запросы напрямую были связаны с различными аспектами жизни населения на данной территории [19, р. 88].
   В последующем все большее значение в социологии развития начинают приобретать социолингвистические и семиологические аспекты, которые акцентируют свое внимание на вопросах социального воображения, и различные формы того, что в социологии получило наименование символического. Это выдвигает на передний план вопросы общественного сознания и идеологий.
   Сказанное позволяет нам сделать вывод о том, что структуры, движения и представления определяют и те три этапа, которые прошла социология развития, освобождаясь постепенно от изначальных намерений, в поисках своего объекта.
   Развитие территории сторонниками рассматриваемой ветви социологии понимается как «процесс изменения применительно к определенному человеческому сообществу и касающийся отношений между людьми в процессе производства, при помощи которого они отвечают на свои потребности любой природы, стремясь оптимальным образом осуществить свои проекты производства и развивать социальные отношения, которые с ним связаны» [7, р. 178].
   В таком понимании социология развития видит свою задачу в том, чтобы анализировать динамику, связанную с изменением на данной территории. Она (социология развития) основывается на эндогенном движении управляемого акторами данного общества, которые его (движение) ориентируют на достижение определенных целей. Понятно, что управление развитием предполагает учет и внешних факторов, накладывающих отпечаток на содержание и реализацию проектов. Но не меньшее значение приобретает управление и регулирование всей внутренней системы взаимодействий на данной территории.
   Возникает вопрос: каким образом данный подход может быть использован для выработки политики развития для определенной территории? В рамках этого подхода отчетливо выявляются три направления политики:
   • определение целей политики развития территории при учете различных факторов;
   • организация развития территории на основе и при активном использовании институционализации взаимодействий акторов;
   • изменение, регулирование и коммуникация на основе учета действующих ценностей.
   В рамках первого направления речь идет о целях политики развития, которая является многомерной и многофакторной. Понятно, что определение этих целей должно опираться на идентификацию факторов развития и оценку их соответствия контексту территориального развития. То, что мы называем соответствием, в значительной мере зависит от того уровня, на котором вырабатываются стратегии глобального развития. При этом условием успеха местного развития является согласование стратегии, а значит и политики на различных уровнях принимаемых решений – национальном, региональном и локальном.
   Второе направление политики связано с созданием условий для коллективного действия. Невозможно добиться успеха в реализации политики развития данной территории, если она не опирается на усилия самых разных акторов, действующих в рамках активного взаимодействия между собой и органами власти различных уровней. На основе такого взаимодействия возникает неформальная (ее иногда называют «подпольная») экономика, более точное название которой дал Р. Колен, – «неофициальная экономика» [7, р. 244].
   Данное положение является очень важным для понимания как самого феномена местного развития, так и той политики, которая с ним связана. Неофициальная, или «скрытая», экономика некоторыми исследователями рассматривается как выражение «невидимого общества», в котором «определенная часть социальной реальности плохо поддается выявлению, описанию, анализу, интерпретации, и это в то время, как складывается впечатление, что эта реальность не может рассматриваться как реальность, не заслуживающая внимания» [5, р. 7].
   Не рассматривая подробно понятие «невидимое общество», отметим, что в контексте нашего размышления данное понятие указывает на тот потенциал, которым обладает местное развитие и который политика развития той или иной территории призвана приводить в действие. Добавим: приведение в действие потенциала «невидимого общества» – это и есть если не основной, то во всяком случае весьма существенный потенциал политики местного развития, который иными средствами привести в действие невозможно.
   Третье направление политики связано с учетом сложившихся в данном обществе представлений и ценностей. Выработка целей местного развития предполагает взаимопонимание акторов этого развития. Иначе говоря, они должны говорить на одном языке, что является не только предпосылкой для взаимопонимания, но и благоприятным и обязательно необходимым условием для сотрудничества акторов местного развития.
   Данное направление политики является чрезвычайно важным для местного развития. Идет ли речь о диагностике территорий или о выработке конкретного проекта территориального развития, первостепенное значение приобретает учет исторических и социокультурных условий. А это значит, что культура выступает самостоятельным фактором поверх объективных данных географического и экономического порядков. Она выступает как фактор дифференциации обществ и тем самым оказывает прямое влияние на экономическое и социальное развитие. А потому инициативы культурного плана оказывают существенное влияние на динамику изменений, на которой основывается политика местного развития.
   Следует отметить еще одно положение. Социология развития, опираясь в том числе и на учет культурного фактора, пришла к выводу о важности социального вмешательства, его места в трансформации общества. Изменилась в итоге и оценка роли социальных субъектов. Вместо зависимых в прежние годы от экономических и политических внешних факторов субъектов в социологии развития появились активные акторы развития, взаимодействие между которыми в рамках определенных проектов позволяет решать задачи, которые в рамках прежних подходов решать было просто невозможно.
//-- Социология вмешательства --//
   Значительную роль в осмыслении феномена местного развития играет и социология вмешательства, которая с момента своего возникновения заложила теоретические и практически-политические основы социального вмешательства в ответ на экономические и социальные изменения, вызванные национальной и международной публичной политикой. Данное направление науки способствовало обогащению и обновлению социологии действия.
   Процесс развития теоретических исследований данной ветви социологии может быть разделен на три этапа. Дадим им краткую характеристику.
   На первом этапе, который охватывает 1960-е гг., под влиянием исследований специалистов социологии развития сторонники нового направления социологической науки акцентировали свое внимание на изучении социальных проблем и соответствующих изменений, которые вызывались к жизни последствиями экономического роста. Концепции сторонников рассматриваемого направления социологии были отмечены детерминизмом производства и обмена. Господствующей в те годы была структуралистская парадигма, которая акцентировала внимание на социальной морфологии и учитывала только структурную каузальность.
   В середине 1970-х гг. осмысление проблем вмешательства было связано с изучением социальных движений. И это определило содержание второго этапа развития социологии вмешательства. Благодаря усилиям видного французского социолога А. Турена, в ответ на структуралистский подход, присущий прежнему этапу социологии вмешательства, произошло «возвращение актора» как агента развития [3].
   Именно социологическое течение А. Турена и его коллег по Центру изучения социальных движений и Центру анализа и социологического вмешательства ввели понятия «акционизм» и «социологическое вмешательство».
//-- Концептуальная диспозиция ангажированного социолога --//
   Центральная идея А. Турена может быть представлена тезисом: общество самовоспроизводится. Идея самовоспроизводства общества при этом оказывается центральной категорией социологии развития в силу того, что превращает вопрос о социальном изменении, как справедливо отмечает один из видных представителей данной ветви социологии Жиль Эррерос [11], в центральный момент этой науки и социальной практики.
   А. Турен исходит из того, что современное демократическое общество является конфликтным. Соперничество и подчас неизбежные столкновения различных социальных групп происходят на основе стремления оказывать влияние на сложившееся равновесие социальных систем в таких вопросах, как распределение богатства, представления о мире, культурные модели и т. п. Такого рода столкновения Турен называет конфликтом по поводу господства в «историчности».
   Что имеется в виду? Каждой эпохе соответствует определенный тип системы исторического действия [1], имеющей специфические институционные формы (государство, школа, семья и т. д.) и организационные формы (партии, предприятия и т. д.). В центре концепции А. Турена оказываются «социальные движения». Социальное движение, по Турену, это ни категория, ни актор, а столкновение между социальными силами в борьбе за господство в историчности.
   Еще недавно в системе исторического действия капиталистического общества господствующее социальное движение определялось оппозиционностью рабочего класса и буржуазии; в сердцевине «постиндустриального» общества (по Турену, «программируемое» общество) возникают новые социальные движения (регионалисты, экологисты, феминисты и т. д.), которые приходят на смену прежним социальным акторам.
   Что понимается под термином «социальное движение»? Это такое движение, которое в ходе социального соперничества подтверждает свою высокую степень историчности. Оно предполагает специфическую идентичность поведения участников такого рода движений и осознанную «оппозиционность» по отношению к «соперникам». Наконец, социальным является движение только в меру того, что оно выражает некую концепцию социальной «тотальности», представленной в глобальном проекте.
   Данное положение в понимании Турена имеет глубокий смысл потому, что именно в такой ситуации в поле социального действия возникает (может возникать) фигура социолога. Его роль, как ее определяет Турен, заключается в том, чтобы при помощи анализа и в самом анализе облегчить возникновение новых социальных движений. И исходя из этого можно говорить о появлении «ангажированной социологии».
   Ангажированной деятельность социолога становится потому, что исходя из признания историчности социального действия движений он не только видит в них объект своего исследования, но и становится невольным их участником. И потому уже в самом начале социологического вмешательства возникает и то, что мы можем определить как социологическое обязательство.
   Социологическое вмешательство является, значит, «методом, который был понят как изучение социальных движений и поведения, с ними связанного» [23, р. 13]. Оно представляет собой практику, адаптированную к специфической концепции общества [22, р. 41]; позволяющую «войти в отношение с самим социальным движением» [22, р. 184] и проводить действие, с тем чтобы «обнаружить основные социальные конфликты в новом обществе» [22, р. 10].
   Обращает на себя внимание и еще одна сторона, присущая подходу А. Турена. Он, в частности, утверждает: «…мы не будем отрицать, что наш собственный интерес в акционистском анализе связан с большей чувствительностью к движениям социального преобразования, чем с механизмами интеграции общества» [20, р. 150]. И эта «чувствительность к движениям социального преобразования» предполагает развитие у социолога «чувства солидарности с коллективными действиями» [22, р. 251].
   Обращает на себя внимание еще одно положение А. Турена, связанное с социологией вмешательства: «Социология по необходимости выступает против власти по одному простому основанию, что власть по необходимости выступает против нее» [21, р. 79]. Функция просветителей (с которыми Турен отождествляет социологов) включена в их компетенцию; они имеют предназначение быть оппозиционными по отношению ко всем политическим и административным властям; они «преодолевают границы в движении идей и персон» [21, р. 201].
   Следует обратить внимание на такой момент: социолог является неотъемлемой частью общества, которое он изучает и в рамках которого он действует. И он не может претендовать на то, чтобы «быть свободным от всех социальных связей». Он не может, значит, выдвигать на передний план только свою независимую интеллектуальную деятельность, т. е. деятельность, определенную «лишь профессиональными нормами» научного сообщества.
   «Социологическое вмешательство оказывается… наиболее близким к активистскому, политическому или религиозному действию» [22, р. 272]. Социолог, по определению, должен «стремиться помочь людям делать свою историю в тот момент, когда на руинах разрушенных или преданных иллюзий (эта) вера в способность обществ самовоспроизводиться отступает. Не является противоречивым утверждение, что социологическое вмешательство имеет историческую ценность и признание, что оно является также знаком желания заставить возродиться сознание возможного действия, а также содействия защите и укреплению шансов демократии» [24, р. 216–217].
   После утверждения об ангажированной позиции исследователя, Турен, похоже, уравновешивает свою точку зрения: «Социолог не является ни официальным представителем, ни идеологом»; в момент вмешательства «он должен отказаться как от роли эксперта, так и от роли активиста. Существо этого подхода заключается во встрече двух логик – логики действия и логики знания. Не создается никакого знания с того момента, как мы становимся ангажированными или принимаем логику актора» [23, р. 35]. Социолог «не может быть идентифицирован ни с актором, ни еще менее с его соперником» [22, р. 186]; он является «посредником между группой активистов и социальным движением, которое несет в себе действие последнего» [22, р. 42]. Это точка равноудаления «ангажированного социолога» и подлинно научной активности социолога, которой, кажется, Турен достиг.
//-- Стратегический анализ --//
   Социология вмешательства неразрывно связана и с социологией организаций. Организации, как известно, являются социальными конструкциями, системами действия, которые нельзя никогда понять a priori. Акторы, обладающие подлинным «стратегическим инстинктом» [9, р. 210], понимаемым не как осознанный оптимальный расчет, а скорее как поведение с ограниченной рациональностью, играют по правилам, которые им навязываются, и в то же время никогда им не подчиняются полностью. Таким образом, функционирование организации никогда не может быть полностью формализованным. Каждая ситуация, связанная с деятельностью организации, является множественной, и никакая типология, никакая модель a priori не позволяет понять, что скрывает специфическая игра в пространстве организованного действия.
   Весьма эффективным средством осмысления деятельности организаций в последние десятилетия стал так называемый стратегический анализ. Организации с точки зрения такого анализа рассматриваются как «случайные человеческие построения» [8, р. 33], как совокупности, которые не являются результатом «интенционного характера функционирования» [9, р. 57] и которые включают в себя элементы «организованной анархии» [9, р. 76]. В рамках такого понимания, «человек всегда сохраняет минимум свободы… он не может помешать себе ее использовать для того, чтобы побороть систему» [8, р. 42]. Какими бы ни были внешние воздействия или, как их иногда называют, принуждения, индивид всегда сохраняет возможность соглашаться или отказываться от следования за ними, т. е. у него есть выбор. «Не бывает социальных систем, полностью регулируемых или контролируемых. Индивидуальные или коллективные акторы, которые составляют организации, не могут быть никогда сведены к абстрактным или оторванным от действительности функциям» [9, р. 25].
   Таким образом, функционирование организованной совокупности в рамках стратегического анализа осмысливается на основе модели некой игры, в центре которой существенная роль принадлежит концепции власти, определяемой и понимаемой как асимметричное отношение, в котором каждый член данной организации может принимать участие в его ежедневном выражении. Власть, а скорее властное отношение, повсеместно присутствует в социальных отношениях. И эта власть не является ни плохой, ни хорошей. Она необходима, и она воздействует на каждое отношение (дружеское, любовное, профессиональное и т. д.).
   Согласно сторонникам рассматриваемого подхода, власть является «основанием организованного действия» [8, р. 64], в то время как игра является инструментом действия. И потому организация как система мыслится как форма «нового объекта» [8, р. 241], как совокупность конкретных действий, регулирование которых обеспечивает непрерывность игры, в то время как она сама (совокупность) является объектом игры.
   «Система конкретного действия» не является «философской конструкцией» [8, р. 242]. Она не является результатом формальных правил. Она представляет собой «структурированную человеческую совокупность, которая координирует действия ее участников механизмами относительно стабильной игры и которая теперь ее структурирует». Стабильность игр и отношений в них обеспечивается при помощи механизмов регулирования, которые устанавливают другие игры [8, р. 286].
   Данная постановка вопроса чрезвычайно важна для социологии вмешательства: для того чтобы внести изменения в систему конкретного действия, надо получить доступ к организационным ресурсам (экспертиза, знание правил функционирования, владение информацией и влияние на окружение). Такой доступ необходим для понимания того, как система производится коллективными играми. И социология вмешательства призвана нацеливать свою деятельность на производство этого знания.
//-- Характеристика «стратегического» вмешательства --//
   Вмешательство на основе стратегического анализа имеет две грани: «С одной стороны, оно нацелено на получение конкретного знания глубинной человеческой реальности в контексте анализируемого действия, а с другой – на содействие тому, чтобы заинтересованные лица определили себя в отношении этого знания, сделали выводы из этого и тем самым интегрировали эти знания в практику, модифицируя ее» [9, р. 22]. Для того чтобы это сделать, используется так называемая клиническая методология, которая изначально строится на базе встреч с акторами изучаемой совокупности. Как справедливо отмечает Ж. Эррерос, для социолога стратегического анализа принципиально важное значение приобретает глубокое изучение социальных взаимодействий вместе с акторами, что в принципе исключает общие и глобализированные подходы, которые всегда являются спекулятивными. Есть только знание особенного, это и является «клинической» маркой стратегического анализа [11, р. 40–41].
   Указанный подход использует индивидуальные встречи, которые позволяют воспроизводить совокупность отношений, соединяющих акторов в процессе их деятельности. В ходе таких встреч исследователь не только исповедует свой доброжелательный нейтралитет, но также считает, что «по определению интервьюируемые всегда правы, потому что они живут в своей ситуации» [9, р. 458]. В таком подходе так называемая субъективность должна рассматриваться как выражение стратегии изучаемого актора. Это положение является фундаментальным, т. к. исследователь не может строить свою деятельность на «логике подозрения» по отношению к свидетельствам, которые он получает.
   Социологический анализ, таким образом, осуществляется в соответствии с двумя различными динамиками. Первая из них отмечена тем, что «временно упраздняется дистанция между аналитиком и полем его анализа» [9, р. 293], что требует от участников данной ситуации «устанавливать и развивать отношения интерсубъективности… что он (исследователь. – В. Ж., М. Ж.) отказывается от критики, от стремления изменить суждение, от всякой внешней нормативности, от “этноцентризма” по отношению к практикам, которые он наблюдает» [9, р. 295]. Вторая разновидность динамики стратегического анализа получила наименование мобилизационной. Она побуждает социолога к «использованию своей экстериорности и нахождению минимальной дистанции, без которой никакой серьезный анализ невозможен» [9, р. 293].
   Получается так, что исследователь превращается в процессе своей работы, пользуясь метафорой Э. Фридберга, в «губку», которая впитывает материал, получаемый социологом во время работы. И он «не имеет ни мнения, ни идеи…» [9, р. 299] Таким образом, социолог должен изначально согласиться с «тотальным равенством a priori всех свидетельств, отчетов, документов и других используемых источников» [9, р. 296–297]. Во время анализа он должен «сохранить равную дистанцию в интерпретации фактов, которые он устанавливает» [9, р. 297]. По окончании анализа системы он может восстановить свою позицию.
   В рамках стратегического анализа социолог не судит, не оценивает, не ищет определенную причину дисфункций, которые, к слову сказать, и не понимаются им как таковые. Изначально стратегический анализ не имеет «идеи» о том, каким должно быть хорошее функционирование организации, для которого «нормальное» не существует. Кроме того, социологический анализ не претендует на то, чтобы выявлять неизвестные или секретные факты. То, что он расскажет, и то, что он покажет, чаще всего известно всем.
   В чем тогда заключается преимущество такого анализа? Стратегический анализ связан с выявлением отношений между фактами. Это – связь между событиями, ситуациями, логиками, которые каждым идентифицируются раздельно. Вклад социолога в рамках стратегического анализа приобретает особое значение в связи с тем, что его выводы обладают потенциальной валидностью, ибо становятся основанием для обменов, дебатов, конфронтаций, которые могут оказывать влияние на социальное действие, а потому этот вклад приобретает «прагматическую ценность» [9, р. 22]. Эта ценность заключается вовсе не во всеобщем одобрении, а в том, что он провоцирует «обсуждение» произведенного анализа. Проще говоря, социолог стремится получить восприятие анализа акторами изучаемой организации и выявить их реакцию на него.
   Что необходимо для восприятия итогов социологического анализа? Для того чтобы быть воспринятыми, его предложения не должны быть ни оценивающими, ни обвиняющими. Не могут они быть и своеобразным клеймом. Реакция, вызванная этой операцией, является «индикатором реальных проблем и глубинных ставок, которые структурируют взаимодействие в изучаемой системе» [9, р. 313]. А это позволяет как по форме, так и по содержанию представлять конфронтацию между различными действующими акторами.
   Полученное знание является частичным, оно не выражает окончательную «истину» системы. Оно неизбежно порождает ощущение «правдоподобности» [9, р. 316]. И вмешательство социолога в данном случае может характеризоваться следующим образом: «Аналитик более не должен предсказывать, что произойдет, не должен судить с высоты своей “науки” о фактах, которые его анализ делает очевидными, еще меньше он связан с выработкой хорошей модели функционирования, которая, благодаря своему научному характеру, в некотором смысле навязывается им самим» [9, р. 22]. По отношению к субъектам наблюдения исследователь как с точки зрения теории, так и с точки зрения методологии занимает экстериорную позицию. Практика социолога вписывается в новую логику, которая, согласно Э. Фридбергу, характерна для «процедурной науки» [9, р. 296, 311]. Научность не зависит больше от воспроизводимости опыта, она зависит от уважения процедуры опроса.
   Согласно принципам стратегического анализа, социолог не является человеком, с которым связаны изменения, хотя в ходе изменения он может играть «роль эксперта или помощника в принятии решения» [9, р. 381], но в этом случае он оказывается за пределами привычной роли социолога. Если изменение предполагает обучение «новым формам коллективного действия», если это предполагает открытие «новых способностей», если оно может рассматриваться как вектор процветания, как коллективное вхождение в проект, оно сопровождается также периодами кризиса и всегда является формой «насилия» над практиками, укорененными в организации. Другими словами, социологический анализ может также основываться на организационном кризисе, который открывает путь для изменения. Такая вероятность укрепляет идею, что социолог в организации не имеет места вне анализа системы действия. При этом он не должен быть ни посредником, ни вдохновителем этого социального действия. В его деятельности первичным является знание, а не действие [11, р. 46–47].
   За этой совершенно ясной постановкой вопроса нет-нет да возникают противоречия. Взять, скажем, формулу Э. Фридберга: «Производство знания и его осуществление в действии тесно связаны между собой» [9, р. 384]. Это порождает, как отмечает Ж. Эррерос, критическое размышление по поводу этой формы социологического вмешательства. Оно затрагивает как технические, политические (какова конечная цель вмешательства?), так и эпистемиологические аспекты.
   По мнению акционистов, как мы видели, социолог должен облегчить возникновение социальных движений. Для сторонников стратегического подхода конечная цель вмешательства менее ясна.
   Сторонник стратегического анализа руководствуется тремя основными моделями: технической рациональности, человеческих ресурсов и «дисфункционалистского» вмешательства. Первая модель основана на признании производственного оптимума, которого можно достигнуть посредством науки и техники; вторая – основана на рациональном и обоснованном использовании человеческих ресурсов; наконец, «дисфункционалистский стиль» соответствует подходу социальных наук, который, по мысли некоторых психосоциологов (Ж. Лапассад и М. Паж, например), посвящен «изобличению» отчуждения.
   Сторонники первой модели стремятся оптимизировать экономические результаты, опираясь на возможности науки и техники. В рамках второй модели ее сторонники руководствуются схожей перспективой, но ставку делают на человека, на всемерное использование его возможностей. Сторонники третьей модели характеризуются более критическим видением, стремясь «высвободить» энергию организаций.
   Однако несколько вопросов остается. Каковы намерение и конечная цель социолога организаций при вмешательстве на основе стратегического анализа? Стремится ли он удовлетворить клиента? Или он добивается прогресса знания? А может быть, стремится утвердить новую концепцию социальных отношений? На эти вопросы ни М. Крозье, ни Э. Фридберг не отвечают. Они эти вопросы и не ставят.
   Встает вопрос: а может быть, у сторонников стратегического анализа и нет никакой цели? Цель, думается, существует, но в скрытой форме. Испытывая недоверие к анализам общего порядка и основываясь на социальных законах, привязанных, скорее, к «прагматической ценности» произведенных знаний о системах конкретных действий, требования и цели сторонников стратегического анализа не связаны с «историчностью», что характерно для А. Турена, не связаны они напрямую и с политикой, как это присуще институционалистам (об этом речь впереди). Не имея сформулированной a priori концепции того, что является «хорошей» организацией, которая всегда, по мнению приверженцев стратегического анализа, зависит от условий становления организации и позиций, разделяемых акторами, создающими эту организацию, сторонники данного направления социологии не выдвигают особой модели социальной и/или экономической эффективности. Их намерения более скромны и могут быть определены как стремление «создать условия, необходимые для преобразования игры в изучаемой организации». И это при том, что речь не идет ни о трансформации, ни о ее содержании, ни о процессе, который должен быть результатом указанной трансформации. «Социолог не может выходить за пределы того», что называется созданием условий для этого изменения на основе новых знаний о системе. Конечная цель, которая соответствует «неангажированному» обязательству в пользу изменения, с точки зрения сторонников стратегического анализа, может быть определена как некое проявление консерватизма. Знания о системах, которыми обладают сторонники стратегического анализа, похоже, обеспечивают «смазку» функционирующей системы [11, р. 50].
   С точки зрения науки стратегический анализ является достаточно строгим. При этом результаты этого анализа вписываются в логику трансформации изучаемых систем. Правда, уже упомянутые нами идеи «нейтралитета» и «равной удаленности» по отношению ко всем акторам вступают в противоречие с логикой стратегического размышления. Как мы уже отмечали, в любой организации властные отношения являются асимметричными, а игры вокруг ее ресурсов отражают соотношение сил конечно же нестабильного, изменчивого, иногда неожиданного, но всегда неравновесного. Возникает вопрос: как в таком случае социолог, вмешивающийся в деятельность организации, может оставаться нейтральным по отношению к ней и к акторам социального действия. Вписываясь в систему, которую он изучает через «интерсубъективность» отношения исследователь/актор, социолог не может находиться вне игр, которые он анализирует. Он неизбежно становится «социальным актором» (пусть даже временно) игры, которую он изучает.
   Не получает ответа у сторонников стратегического анализа и вопрос, связанный с вмешательством социолога в деятельность организации на основе контракта, определяющего условия оплаты его труда и цели исследования.
   В то время как А. Турен и его сторонники теоретически обосновывают положение о том, что социолог должен с момента своего вмешательства быть независимым, М. Крозье и Э. Фридберг не определяют свою позицию в данном вопросе.
   Между тем в условиях рыночного общества далеко не простым вопросом являются отношения исследователя и заказчика. Сохраняет ли в условиях контракта социолог свою независимость? Не возникает ли противоречие между желанием познания и прагматической перспективой исследования? Не происходит ли в рамках контрактного стратегического анализа разделения между знанием и действием? Вряд ли можно однозначно ответить на эти вопросы.
   В работе «Власть и правило» Э. Фридберг связывает научность продукции социологии вмешательства на основе стратегического анализа с действием, которое она способна производить. В этом, по его убеждению, получает свое выражение «прагматическая ценность анализа», его используемое измерение [9, р. 309, 382]. Э. Фридберг, как уже отмечалось, вводит понятие «процедурная наука» [9, р. 311]. Согласно этому понятию, на передний план выходит уважение процедуры исследования, которая дополняет опору исследователя на правила логики и аргументации как основания научности. Э. Фридберг в то же время отмечает, что сама по себе процедура «не освобождает от арбитража аналитика… субъективность исследователя не устранима» [9].
//-- Институционный анализ --//
   Еще одним направлением социологии вмешательства является институционный анализ, объединяющий несколько школ. Некоторые из этих школ опираются на социологию, другие же – на психосоциологию. Нас интересуют первые, и особенно социоаналитическая школа, представленная Р. Луро и Ж. Лапассадом [15; 14], а также течением социопсихоанализа Ж. Манделя [18], находящегося на стыке социологии и психоанализа.
   Институционный анализ нацелен на понимание института как своего рода невидимого незнания, присутствующее-отсутствующее, которое «направляет ложные послания, ясные по сути своей идеологии, и подлинные послания в кодах, определяемых типом организации» [15]. Именно институт определяет сеть социальной связи, обустраивая формы социальных отношений. Институт является универсальным, всеобщим, абстрактным измерением и в то же время он имеет ясно выраженные материальные формы: семья, завод, школа, тюрьма и т. д.
   Кроме того, институт, что называется, «пересекается» с организациями, что получает выражение в том, что некоторые заводы являются одновременно и местом производства, и школой, и тюрьмой, и, наоборот, «в школе обучают интериоризации мира завода» [15, р. 13].
   Сторонники данного направления социологии вмешательства понятие «институт» рассматривают с позиции его комплексности. Они, в частности, различают «учрежденные» институты, под которыми понимается совокупность установленных социальных отношений, предстающих как необходимые, естественные, вечные, вписанные в тело и дух общества таким образом, что являются невидимыми, и «учреждающие» институты, означающие более динамичную часть института, самовоспроизводящееся измерение, способное соединять процессы трансформации учреждения, что получает выражение в «институционализации».
   Социолог, опирающийся на институционный анализ, на основе учета этих двух уровней стремится обнаружить то, что скрыто от взора исследователя. Согласно Ж. Эрреросу, отсюда вырисовывается интерес сторонников институционного анализа к психоанализу, позволяющему охватывать то, что мы называем бессознательным и что непосредственно влияет на социальные отношения. Как справедливо отмечает Р. Луро, «не существует разделения между клиникой индивидуальной и клиникой социальной, между областью индивида и областью общества как объектов науки» [15, р. 169].
   Побуждаемый «неистребимым желанием познания» [15, р. 20] социолог институционного анализа стремится преобразовать подчиненные группы, будь то в организациях или в глобальной социальной жизни, в группы-субъекты. Способность отыскать логику сил, воздействующих на личность каждого, с точки зрения институционного анализа открывает перспективу «движения вперед», перспективу изменения в направлении «развития социальной определенности» [18]. Эта формула выражает намерение сторонников институционного анализа; они стремятся способствовать социальному изменению и используют «заинтересованную социологию».
//-- «Заинтересованная социология» --//
   Социологи институционного анализа считают, что их вмешательство нацелено на то, чтобы освободить скрытые силы, анестезированные институтом. Они опираются на «заинтересованную социологию», а потому их намерения являются социотерапевтическими, не будучи полностью свободными от политических аспектов.
   В начале всякого институционного вмешательства находится ясно выраженный заказ клиента. Если работа социолога проводится по его инициативе (как в случае акционализма), мы встречаемся с «разновидностью практики, которая опасно отделяется от социологии в направлении политической практики» [13, р. 181]. Анализ запроса, который существенно отличается от заказа, представляет собой первый этап вмешательства. «Для того чтобы возникла аналитическая ситуация… нужен, с одной стороны, запрос организации или коллектива клиентов; с другой стороны, нужно, чтобы на рынке существовали аналитики, организации аналитиков» [16, р. 276].
   Институционный анализ как проявление «заинтересованной социологии» опирается на «институированную критику» [16, р. 17], не останавливаясь в том числе и перед использованием разрушительной формы, которая способна прекратить нормальный ход функционирования организации. Социологи-институционалисты открыто берут за точку отсчета своей социологии «революционный проект» [14, р. 190]. Дело доходит до того, что Мандель, например, становится сторонником «герильи» при завоевании власти. Социологическая заинтересованность в таком случае должна участвовать в укреплении слабого полюса в социальных отношениях. В итоге получается так, что сильные коллективы к концу вмешательства должны «стать менее уверенными в себе», тогда как слабые – должны стать «более едиными» и получить оружие для действия [18, р. 276].
   В центре институционного анализа находится природа отношений, а также индивидуальные и коллективные последствия, которые эта природа внедряет не только между акторами анализируемой ситуации, но и между ними и исследователями. В рамках институционного анализа аналитики не отказываются от субъективного начала. При этом в качестве своеобразной теоретической рамки своей заинтересованной субъективности используются психоаналитические концепции трансфера [2, с. 531–540].
   К концептуальным заимствованиям из психоанализа сторонники институционного анализа добавляют социотерапевтические намерения, которые связаны со стремлением «придать полное социальное измерение межличностным отношениям» [18, р. 104]. «Восстановить власть над действиями», заставить отступить «искажения» господства, позволить «прогрессирование» личности каждого – таковы, например, термины программы психоанализа Ж. Манделя. Он для этого стремится привести в движение «социопатологию», «социотерапию», признавая тем самым, что общество может быть больным и нужно стремиться его лечить. Для социоаналитиков при помощи вмешательства нужно «слушать освобожденное социальное слово» [14, р. 180]. Это, по их убеждению, позволит акторам лучше понять свои собственные желания, выяснить, в чем «незнание» института является «подлинным мотором социальной практики» [14] прежде чем дать каждому средства, позволяющие это использовать. Выявление политического бессознательного, благодаря вмешательству, должно освободить энергию как индивидуальную, так и коллективную. Это измерение первенствует среди институционалистов, даже если техника варьируется.
   Институционный анализ нередко определялся как «контрсоциология» [14, р. 190], как «другая» социология (находящаяся на пересечении социологии и психоанализа [17, р. 405]). Однако в рамках такого подхода выявилась теоретическая и эпистемологическая недостаточность институционного анализа. Еще в начале 1980-х гг. Лапассад это констатировал следующим образом: «После мая 1968 г. теория в нашем течении прекратила свое развитие» [14, р. 195]. Позднее он, может быть и не желая того, признал отсутствие теоретического разнообразия данного течения, растворившегося в «микросоциологиях» (методологический интеракционизм, этнометодология, феноменология и т. д.). Еще один сторонник институционного анализа говорит то же самое, когда сравнивает институционный анализ с другими разновидностями социологии вмешательства: «Не нужно строить иллюзии о вкладе институционалистского течения на этом уровне (в исследовании организаций. – В. Ж., М. Ж.). Школа Крозье… больше продвинулась в изучении учреждений… и было бы объективной ошибкой для социоаналитиков стремиться соперничать в том, что касается техники, со школой социологии организаций по поводу одного и того же объекта» [12, р. 67].
   В отличие от акционистов или сторонников стратегического анализа, социологи институционного анализа стремились уйти от монизма социальной теории и от ее возможных замыкающих и ослепляющих последствий, но они ей противопоставляли смешанный и непримиримый дисциплинарный плюрализм, а также методологические размышления, более озабоченные стремлением отличаться от «упорядоченной» социологии (чтобы лучше ее привести в «беспорядок»), чем эпистемологическими размышлениями [11, р. 66].
   Получилось так, что институционализм как бы оказался в положении, не имеющем эпистемологических оснований. Возникает в таком случае вопрос: «Является ли наукой институционный анализ? Этот вопрос никогда не ставился практиками институционного анализа. Эпистемологический подход пугает их больше всего» [11, р. 212]. Этот дефект подчеркивает и Ж. Ардуано: «Является ли практика научной?» Не должны ли институционалисты придумать «науку особенного», «установить эпистемологическую валидность и легитимность некоторых клинических подходов?» [4, р. 38–41] Как оправдать «заинтересованную социологию», артикуляцию с психоанализом, разрыв с академической социологией без эпистемологического обсуждения?
   Социологи институционного анализа афишируют «самоуправленческие», «революционные», «прогрессистские» убеждения, провозглашают новаторский антиакадемический, антипозитивистский подход, мобилизуют дестабилизирующие техники вмешательства (во всяком случае непривычные для социолога), основанные на разоблачении, на осознании отчуждения. Итог, можно сказать, плачевен. По сути, институционный анализ как форма социологии вмешательства почти исчез сегодня. Более того, сторонники институционного анализа пытались найти свой путь в осмыслении реалий вмешательства в обход социологии, но они не стали менее зависимы от нее [11, р. 67].

   Сказанное нами со всей определенностью ставит вопрос о необходимости дальнейшего развития в нашей стране нового научного направления, которое, как мы уже отмечали, в западной науке получило наименование «местное развитие». Вне зависимости от того, какое наименование это направление получит в нашей стране, нам представляется, что решение тех задач, которые поставлены логикой социально-экономического и политического развития страны, предполагают активизацию согласованной деятельности разного рода социальных акторов, действующих в рамках определенных территорий. А этого добиться без серьезной теоретической проработки комплекса вопросов местного развития и без подготовки специалистов из числа социологов, политологов и культурологов для практической реализации идей нового современного характера развития территорий нашей страны просто не представляется возможным.
//-- Литература --//
   1. Желтов В. В., Желтов М. В. История западной социологии: этапы, идеи, школы. Кемерово, 2004.
   2. Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу. М., 1996.
   3. Турен А. Возвращение человека действующего. Очерки социологии. М., 1998.
   4. Ardoino J. etal. L’inetrvention institutioneile. R, 1980.
   5. Barel Y. La marginalite sociale. R, 1982.
   6. Boudon R., BourricaudF. Dictionnaire critique de la sociologie. P., 1982.
   7. Colin R. Interaction dynamique des acteurs et des facteurs dans une Strategie du développement endogène – Theorie et pratique // Développement endogene: aspects qualificatifs et facteurs strategiques. R, 1988.
   8. Crozier M., Friedberg E. L’acteur et le Systeme. Les contraintes de l’action collective. R, 1977.
   9. Friedberg E. Le Pouvoir etle Regle. R, 1993.
   10. Goussault Y., Guichaoua A. Sociologie du développement // Sociologie contemporaine (sous dir. de Durant J.-R). R, 1989.
   11. Herreros G. Pour une sociologie d’intervention. Ramonville-Saint-Agne, 2002.
   12. Hess R. Centre et Peripherie, introduction a Panalyse institutionnelle. R, 1978.
   13. Hess R. La sociologie d’intervention. R, 1981.
   14. Lapassade G., Lourau R. Clefs pour la sociologie. R, 1971.
   15. Cf. Lourau R. L’Analyse institutionnelle. R, 1970.
   16. Lourau R. Le Clef de champs. R, 1997.
   17. Mandel G. La Revolte contre le pere, une introduction a la psychanalyse. R, 1968.
   18. Mendel G. etal. L’intervention institutionnelle. R, 1980.
   19. Teisserenc P. Les politiques de développement local. R, 2002.
   20. Touraine A. Sociologie d’action. R, 1965.
   21. Touraine A. La production de la societe. R, 1973.
   22. Touraine A. La Voixetle Regard. R, 1978.
   23. Touraine A. Mouvements sociaux aujourd’hui, acteurs et analystes. R, 1982.
   24. Touraine A. Le retour de Pacteur. R, 1984.

Сетевое основание региональной локализации и виртуализация социального пространства
В. И. Игнатьев, А. Н. Степанова

   В начале XXI в. одной из тенденций глобализации являются процессы преобразования локальных форм социума, в основе которых лежат механизмы, основанные на виртуализации социальной реальности и на интернет-технологиях сетевых социальных взаимодействий.
   В эпоху индустриального общества понятие глобализации интерпретировалось в терминах территориально-региональных объектов: государственных, политических, общественных, культурных [1, р. 79–105].
   Сегодня, в эпоху постиндустриального общества, происходит размывание роли национальных государств, что связано с процессами «детерриториализации». Детерриториализация есть трансцендирование, выход за пределы или границы топоса – исторически населенного и освященного традицией места бытия [3, с. 41]. Она лишает локальное его границ. Детерриториализация – это свободное перемещение всех ресурсных потоков [3, с. 33]. Снижение роли национальных государств оказывается связанным с двумя обстоятельствами [9, с. 235].
   С одной стороны, наблюдаются процессы глобализации, детерминированные невиданным ранее уровнем интернационализации мировой политики, экономики, экологическими и энергетическими проблемами. Глобализация приводит к стиранию пространственных границ, к сжатию времени и пространства и росту сетевых связей между национальными сообществами. Местности, регионы лишаются своего географического значения и интегрируются в функциональные сети, вызывая к жизни «пространство потоков», заменяющее «пространство мест» [6]. Барьеры между высокоразвитыми и неразвитыми странами, традиционными и современными обществами как локальными разновидностями социокультурных систем все более размываются в результате растущей диффузии. Не-западные страны оказались в том же временном и пространственном измерении, что и страны Запада. Интенсивное преодоление национальных границ усиливается новыми техническими возможностями средств массовой коммуникации, прежде всего спутникового и кабельного телевидения. В обществе сетевых структур старые институты индустриальной эпохи, в частности политические институты национального государства, лишаются смысла и функций, не рассматриваются как легитимные. На смену старым политическим институтам приходит такой новый вид социального института, как сеть. Сети институционализируются как следствия закономерного развития сетевых глобальных технологий. Поэтому, по мнению М. Кастельса, они являются институтами угнетения самобытности [11].
   С другой стороны, очевидны подъем региональных культур и сопряженные с этим процессы фрагментации и локализации. Это обусловлено деятельностью институтов самобытности, сконструированных социальными движениями, призванных противостоять институтам угнетения самобытности. Эти движения оказывают «самобытное сопротивление», нашедшее опору в ценностях местных сообществ, и не поддаются напору глобальных тенденций и радикального индивидуализма. По мнению М. Кастельса, «самобытность становится главным центром культуры на целом ряде участков социальной структуры, ведя отсюда свое сопротивление или свое наступление в информационной борьбе за культурные коды и кодексы, формируя поведение человека» [11, с. 141; 6]. Таким образом, политические институты виртуализируются в сетях, что вызывает обратный процесс – поиск защиты от виртуализированных политических институтов.
   В современном обществе происходит соединение разнонаправленных тенденций глобализации и локализации. «Мир переживает сложный и диалектический процесс, формируемый разнонаправленными тенденциями, – пишет А. Г. Володин, – глобализация реализует свои потенции через регионализацию, то есть через децентрализацию мирового пространства» [3, с. 170]. Это явление Дж. Несбитом было названо «глобальным парадоксом» [16].
   Характерной чертой современности является рост глобальных миграций из перенаселенных районов в малонаселенные. Общества становятся все более гетерогенными. В результате усложняются локальные общности, что связано с изменением ценностных образцов, самоидентификации членов общностей. Национальная идентичность размывается, становясь плюралистической, оставаясь в то же время региональной. В гетерогенном обществе представлены разные ценности, нередко противоречивые, которые влияют друг на друга и взаимодействуют друг с другом. Происходит, по мнению М. Маклюэна, «детрадиционализация», т. е. ослабление традиционных ценностей [9, с. 236; 17].
   На размывание идентичности большое влияние оказывают такие глобальные агенты, как СМИ и Internet, которые демонстрируют разные ценности, разные модели поведения. Как отмечает Д. Г. Горин, в современном глобальном контексте «локальное оказывается под ударом характерного для постмодерна полистилистизма и какофонии идентичностей» [2, с. 205]. Информационные средства связи способствуют становлению образа «Мы», формированию глобальной идентификации, которая строится, прежде всего, на коммуникативно-солидаристских основаниях. Однако у людей также есть «территориальное представление», сформирована национально-региональная идентификация, основанная на импликациях «совместного проживания». Отсюда неудивительна реакция самозащиты, зачастую приводящая к формированию локальных культурных конфигураций, бдительно охраняющих культурно-символические границы своего ареала. В реальном социально-культурном контексте, в конкретных жизненных ситуациях конкретных людей отмечается совмещение этих двух типов идентичностей. Это позволяет поставить вопрос об усилении гетерогенности, структурной – все более не национально-государственной, а региональной – дробности глобального пространства. Так, Н. Луман полагал, что в глобальном обществе тенденция к дифференциации значительно превалирует над тенденцией к унификации; в результате формирующееся единое цивилизационное пространство все больше разбивается на сегменты, иерархически выстроенные страты, пространство различных, не сводимых друг к другу частностей [12]. Таким образом, информационное коммуникативное пространство дает возможность гибкого конструирования локальной идентичности, которая все более превращается из национально-региональной в регионально-культурную идентичность, основанную на культуре виртуальной реальности [7].
   В локальных социумах, регионах и общностях все более размывается единая социокультурная реальность, единые нормы, ценности, идентичные для всех. Люди разных возрастных групп по-разному интерпретируют современную реальность, в том числе и политическую. Их мнения противоречивы и конфликтны, поскольку они обладают разной системой знаний и ценностей. В условиях отсутствия единых ценностей весьма легко конструировать виртуальные идентичности. Отмирание единого субъективного мира протекает болезненно. Ранее не было институциональных структур с соответствующими функциями для утверждения ценностей плюралистического общества и, соответственно, не было адекватной субъективной социальной реальности. Это привело к тому, что ценности мирового постиндустриального пространства пришли к нам настолько дифференцированными, что, по существу, приобрели иное содержание, выступают как суррогатные псевдоценности, формируемые виртуализацией реальности, и сами становятся содержанием виртуальной социальной реальности. В современном обществе плюрализм ценностей ведет к тому, что люди живут в состоянии неопределенности, они постоянно рискуют, выбирая из имеющихся ценностей ту, которой будут руководствоваться в своем поведении. Так, Р. Шилдз определяет риск как «виртуальное, т. е. как восприятие безопасности, как травмирующие воспоминания о негативных событиях в прошлом, как беспокойство и опасение, является идеально-действительным с актуальными последствиями (стрессы, психосоматические болезни)» [13, с. 124; 17, р. 202]. Жить в эпоху постмодернити, по мнению Э. Гидденса, значит жить в мире случайностей и риска. Понятие риска становится центральным в обществе, которое прощается с прошлым, с традиционными способами деятельности, которое открывается для неизведанного будущего [15, р. 109–143]. Применительно к современному обществу можно говорить о рисковой культуре, сочетающей ощущения незащищенности и мифические повествования с измеряемыми опасностями. Предвосхищения рисков трансформируют повседневную бытовую жизнь, определяя на индивидуальном уровне то, как человек выбирает тот или иной тип поведения. Рисковая культура составляет виртуальную оболочку повседневной действительности и вводит новый уровень рефлективности: «Повседневная жизнь возникает как вновь заметная область социальных исследований, когда она становится более сложной и богатой в потоках информации. Коротко говоря, повседневная жизнь теряет свой безобидный статус» [13, с. 124; 16, р. 203]. Индивиды сталкиваются с незнакомыми действиями и не знают определенного алгоритма поведения. Люди переживают, по мнению Э. Тоффлера, состояние футурошока, чувство страха [14]. Общественное сознание испытывает огромные перегрузки. Возникает ложное сознание, когда объективные картины мира отражаются искаженно, предвзято, тенденциозно. Такое состояние сознания инициирует неадекватное восприятие социальной реальности, что выражается в ее искажении в сознании людей, и формирует из фрагментарных элементов комплекс виртуальных реальностей, в том числе и политическую реальность. Причем роль средств массовой коммуникации является здесь решающей. Э. Гидденс отмечает, что СМК транслируют ценности, далекие от их изначального контекста [15, р. 109]. Человечество, обволакиваемое сетью транснационального производства разнородной информации, оказывается в ситуации обрушения прежних механизмов формирования национальной идентичности. Как следствие, появляются виртуальные формы самоидентификации, создающиеся индивидами в результате рассмотрения, осмысления социальной реальности. Люди занимаются построением отличной от практики реальности, которая имеет тенденцию консервироваться, быть устойчивой. Социальная реальность удваивается, вследствие чего мир начинает определяться не только реальными, но и виртуальными практиками. Возникают два социальных мира: реальный и виртуальный. Виртуальный мир – преимущественно замкнутый социальный мир, через восприятие и принятие которого протекает определенная часть жизни территориальных сообществ. Этот искаженный, полуфантастический, искусственно сконструированный социальный мир участвует в выработке ожиданий, моделей поведения, общего плана взаимодействия населения с властью. Этот мир может доминировать и замещать первичные модели социальной жизни. Виртуальная реальность проявляется как потенциально возможная, переходящая в реальную практику, как символический, образный мир, который формируется в сознании людей в первую очередь с помощью СМИ, наиболее доступного источника информации в отличие от сети Internet и самого мощного и массового информационного канала, а значит, и канала политической коммуникации [10, с. 147]. СМИ выступает как практика создания виртуальных образов системы виртуальной реальности. Виртуальность тем самым является совокупностью символических форм, непосредственно производимых, транслируемых с помощью СМИ или зависимых от них. СМИ формируют политическое сознание граждан с помощью создания образа политиков. В политике действуют уже не конкретные люди, а их имиджи, обладающие – более или менее – индивидуальностями. В современном обществе именно образ, а не программа и деятельность политических лидеров имеет решающее значение. Сегодня не рейтинг политика отражает его популярность, а, наоборот, популярность политика формируется его рейтингом. Партии приобретают образ брендов, олицетворяющих ценности, а разделение ветвей власти приобрело статус ничего не значащего символа. Политика в значительной мере становится сферой паблик рилейшн и шоу-бизнеса [4]. Современная политическая реальность зачастую трансформируется массовыми коммуникациями и становится специфическим средством, декорацией той или иной идеи, призванной оказать влияние на людей. Политический имидж и реальность утрачивают онтологический статус: исчезает различие между политическим имиджем и реальностью.
   Политика сегодня – это растущая сфера использования компьютерной коммуникации, которая превращает политику в часть киберпространства, имеющего сетевую конфигурацию [6]. Электронная коммуникация позволяет ускорить процесс коммуникации между гражданами и политическими лидерами. Сети становятся субстанциальным и процессуальным воплощением представлений и переживаний состояния взаимозависимости и целостности человеческого мира. Сети создают новую сферу политики, ориентированную на мгновенное усвоение новых ценностей и общественных умонастроений. Сети способствуют рассеиванию власти. В контексте «новой политики» власть приобретает характер влияния, причем диффузного влияния, когда его источник, центр: а) незаметен, б) не существует как один единственный. Этот неопределенный и подвижный центр влияния складывается как кратковременная комбинация устремлений, векторов, действий различных сил. Происходит размывание ранее отчетливо выраженной границы между субъектом власти и объектом ее воздействия.
   Взаимосвязь глобального и локального имеет глубинные системно-генетические основания. Это прежде всего субстанциальное основание, каковым выступает множество отдельных обществ как локальных социальных организмов, образующих региональные системы [5].
   Механизм «встраивания» глобальной связи в связь локальную выступает как процесс возникновения исторически нового типа отдельного (локального) социума в результате интеграционных процессов, перехода к иному способу интегрирования элементов вновь возникающих отдельных социумов, на основе взаимодействия которых информационная цивилизация развивается.
   При переходе к информационной цивилизации происходит интенсивное перестраивание интегративного основания целостности мировой социальной системы, поскольку универсальное, «общее» – капитализм как экономическая система – по-новому получает поддержку на уровне отдельных обществ. При этом перестраивается и мировая система, и специфическое качество («особенное») отдельных обществ. Их внутренние трансформации, не ведущие к ликвидации отдельных социальных организмов, на своей основе (как субстанциальном основании) продолжают, но уже по-новому, воспроизводить мировую систему. По своему качеству она не может еще не быть капиталистической, но не может не изменяться.
   Глобальным катализатором трансформации становится «сеть». Рождается одно из новых оснований целостности всемирно-исторического процесса, в первичной форме – «модусе», – представленное как сетевое предприятие, которое являет собой новое интегративное качество («вторичное особенное»), обусловливающее становление и нового генетического основания целостности – «сети». Это особое следствие интегративного основания целостности базируется на интернационализированных с помощью сети локальных сетях, укорененных в локальных и региональных (особенных) культурах. Так возникает «вторичное особенное», и этим особенным является субстанция информационной цивилизации – информация, организованная как сеть информационно-ориентированных локальных социокультурных комплексов – знаково-смысловых оснований практик, локальных, однако, теперь не только в физическом (региональном), но и в социальном пространстве. Это означает, что отдельные социальные организмы информационной цивилизации с точки зрения физического пространства рассредоточены и «кочуют», создавая свои региональные сообщества, а в параметрах социального пространства вполне устойчивы и организованы как относительно самодостаточные социальные образования.
   Сетевая социальная организация состоит из фрагментов локальных социальных организмов, которые относительно независимы от региональных сообществ. Сеть и локальные сети взаимодополняют друг друга – как компоненты системы, но и взаимоотрицают друг друга – как части разных, разнородных (пока еще) отдельных социальных организмов. Это диалектическое единство «мест и потоков» [6] и порождает новый тип мировой системы и то, что называют «глокализацией», и новый исторический вид отдельного социального организма – информационную цивилизацию.
   Множество локальных социальных организмов не может не порождать множества сетей. Так рождается новое множество отдельных социальных организмов, уже как сетевых. И так же все три основания целостности всемирно-исторического процесса – субстанциальное, интегративное и генетическое – в эпоху информационализма дают эффект «рождения в системе систем» нового интегративного качества. Можно высказать предположение, что «информациональный способ развития» [6] становится основанием всех появившихся социальных организационных форм как сетевых и задает новую основу социального порядка как альтернативу локальных форм социальности. Социальный мир как сеть – это множество сетевых социальных образований, новая историческая форма отдельного социального организма. Таким образом, на смену локальным обществам, «национальным государствам», «обществам – государствам – нациям» приходит не единое (единственное) глобальное общество, а множество сетевых социумов, образующих новую конфигурацию целостной социальной системы, усиливающих, в свою очередь, появление и исчезновение разнообразных региональных форм социальной жизни.
   В формировании целостности глобального социума его основания – субстанциальное, интегративное и генетическое – опосредуют друг друга, находясь в сложной зависимости, каждое полагая другое. На разных этапах развития отдельного социального организма на первый план выступает одно из оснований, вызывая изменения в механизме функционирования других оснований. Так, интеграция может менять природу отдельных социальных организмов вплоть до их исчезновения и изменения пространственных границ. Это в свою очередь может стимулировать активность генетического основания, вызывая ускоренные реформы и революции. Последние же могут создать такие типы отдельных социальных организмов, которые изменят и характер интеграции и породят новые системы отдельных социальных организмов, создав целый ряд новых глобальных проблем. Это новое системное качество может выступать как «угнетатель» внутренней активности участников глобального взаимодействия, повлиять на их генетическое основание целостности, вынуждая нивелировать культуру до общемировой и ускоренно приближаться к общецивилизационным стандартам. Последствием станет резкий контртолчок во внутреннем развитии отдельных локальных, в том числе и региональных, сообществ. Тогда вновь о себе заявит субстанциальное основание целостности, в результате чего наметится тенденция к обособлению, усилению специфики, что в ряде случаев может привести к агрессивному национализму и терроризму. В этом случае будет наблюдаться нарастание дискретности социального процесса, усилится тенденция к «перекраиванию» региональных «карт» глобального социального пространства.
//-- Литература --//
   1. Бек У. Перспектива космополитизма: социология второй эпохи модернити / Пер. Е. А. Салихова. С изд.: Beck U. The Cosmopolitan Perspective: Sociology of the Second Age of Modernity // British Journal of Sociology. 2000. January – March. Vol. 51.
   2. Горин Д. Г. Преодоление локальности (к хронологии жизненного мира) //Личность, культура, общество. М., 2003.
   3. Гречко П. Империум – императив нового мирового порядка // Свободная мысль. М., 2001. XVIII. № 2.
   4. Иванов Д. В. Виртуализация общества. СПб., 2000.
   5. Игнатьев В. И. Системно-генетическая динамика социума: монография / В. И. Игнатьев. Новосибирск: Изд-во НГТУ, 2007.
   6. Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура / Пер. с англ, под науч. ред. О. И. Шкаратана. М.: ГУВШЭ, 2000.
   7. Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе: йггология. М.: Academia, 1999.
   8. Мегатренды мирового развития. М., 2001.
   9. Назаров Μ. М. Массовые коммуникации и виртуализация социального пространства в современном обществе // Социально-гуманитарные знания. 2001. № 1.
   10. Назаров Μ. М., Папантиму М. А. Знаковая структура телевизионной политической рекламы // Политические исследования. 2001. № 2.
   11. Павенкова М. В. Виртуализация институтов // Виртуальное пространство культуры. Материалы научной конференции 11–13 апреля 2000 г. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2000.
   12. Савицкая Т. Новая локальность. М., 2001.
   13. Сохраняева Т. В. Анализ книги Р. Шилдза «Виртуальное» // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 3. Философия: РФ / РАН, ИНИОН. Центр туманит, науч. – информ. исслед. отд. философии. М., 2004. № 2.
   14. Тоффлер Э. Третья волна. М.: ООО «Издательство АСТ», 1999.
   15. Giddens A. Modernity and Self Identity: Self and Society in the Late Modernity Age. Cambridge: Polity Press, 1991.
   16. Naisbitt J. Global Paradox. N.Y., 1997.
   17. Shields R. The virtual. L.; N.Y.: Routledge, 2003. XV.
   18. The Gutenberg Galaxy: The Making of Typographic Man. L., 1962.

Часть II
Теоретические конструкты в социологии регионального и городского развития

Городское развитие на постсоветском пространстве: теоретические модели и реальность
Л. Г. Титаренко

   В истории человеческой цивилизации развитие города сыграло важную роль в преобразовании социально-территориального пространства, особенно в формировании индустриальных сообществ, где город стал центром экономических, культурных, политических изменений [6]. В начале XX в. первостепенное внимание городу как «социальной лаборатории» уделял Р. Парк, который называл город особым инструментом, похожим на увеличительное стекло, – поскольку он усиливает выражение любых особенностей человеческой природы и индивидуального поведения, – а также позволяющим изучать становление и функционирование социальных институтов (каждого самого по себе и совокупности этих институтов в целом) [15, с. 1]. Город рассматривался американским социологом как некое средоточие относительно независимых культурных единиц (поселенческих районов города), где каждая единица имела свои стандарты, нормы, мораль, традиции, которыми определялось поведение жителей данного региона в городе. Поэтому укрепление солидарности, поддержание социального контроля за поведением горожан, обеспечение социального порядка в городе в значительной степени зависят от того, насколько сами горожане, их поведенческие сообщества и социальные институты готовы к взаимодействию, насколько они обладают общими для всех целями, символами, насколько «погружены» в единое символическое пространство своего города. Город стал изучаться разными методами – от статистических исследований до свободного интервью. Последний метод в форме эссе представлен, например, классическим трудом Ф. Знанецкого «Город в сознании его обывателей» (Познань, 1931), – обстоятельным исследованием города, написанным на основе всего лишь 27 ответов на вопросник. Познань предстала как типичный региональный европейский центр, развитие которого находится в центре внимания его жителей [см. 11].
   В современную эпоху роль городов и мегаполисов еще более возросла: сформировался «глобальный город», в котором центры производства и потребления связываются в глобальные сети на основе информационных потоков [13, с. 363]. Проблемам глобального города посвящены многочисленные труды, где обсуждается совершенствование планирования, инфраструктуры, решение социальных вопросов и др. [3].
   Советская социология также уделяла проблемам развития города определенное внимание. Например, отмечалось, что в советское время города стали не только средоточием политической власти и индустриализма, но и инструментом конструирования нового образа жизни, нового человека. Только Москва вышла на уровень «городов мира» по плотности населения [9], поэтому о ней писали и зарубежные авторы, тогда как другие столицы советских республик оставались региональными и даже локальными центрами и привлекали интерес зарубежных исследователей прежде всего в критических целях [5, с. 2]. В частности, подчеркивалась тесная связь между политическим режимом и преобладавшим архитектурным стилем: таким образом, по мнению критиков, советский строй целенаправленно формировал у населения соответствующую идентичность, используя монументалистику. Городская среда служила средством решения политических задач [1].
   Все изменилось после распада Советского Союза. Четко обозначились разные стратегии дальнейшего развития городов на постсоветском пространстве, и в первую очередь – столиц новых независимых государств. Как и сами государства, их столицы стали все больше проявлять дивергенцию, демонстрируя неравные перспективы будущего развития и различное, иногда противоположное представление о своем месте в мире.
   Столичный город представляет собой уникальное образование для изучения социальных институтов и социальных процессов в том, что он не только репрезентирует центральную государственную власть, политические силы, экономические достижения страны. Столица является политическим символом нации и «культурным лицом» своего общества: недаром часто, говоря о чешской истории и культуре, называют Прагу, о французской нации – Париж, о политической мощи США – Вашингтон. Можно вспомнить, что великий русский поэт А. С. Пушкин в поэме «Медный всадник» не просто показал судьбу «маленького человека» в большом городе перед лицом стихийного бедствия, но и символически – через монументальный образ Петра I, увековеченного скульптурой М. Фальконе, – отобразил отчуждение власти и «простого человека», подавленного величием и бесчеловечностью Петербурга как столицы Российской империи.
   Можно выделить три основные стратегии преобразования столичного городского пространства, каждая из которых тесно связана с избранной той или иной страной детерминантой геополитического развития новых независимых государств бывшего СССР.
   Во-первых, это стратегия построения «глобального города». Следуя этой модели, власти Москвы, Астаны, Баку пытаются создать (или поддержать и укрепить) современный образ города, ничем не уступающего другим городам мира. Строятся здания и монументы, которые можно считать новыми символами таких городов: здания банков устремляются ввысь выше кафедральных соборов, новая инфраструктура и пространство офисов в центре города занимают самые выгодные позиции, гостиницы и супермаркеты носят повсеместно известные имена и не отличаются по уровню сервиса и ассортимента от аналогичных «городов мира» в Европе, Азии, Америке. Эти города притягивают капитал, стремясь стать центрами мирового бизнеса и коммуникации. Лучшие архитекторы мира приглашаются для участия в конкурсах на проектирование новых зданий, которые в свою очередь должны служить средством рекламы и привлечения новых бизнесов и капиталовложений.
   В «глобальном городе» визуально определяется, кто обладает властью: самые богатые здания – это банки, штаб-квартиры международных корпораций, частные офисы фирм. Как правило, такие города еще сохраняют «островки» национальной истории или подчеркнуто культивируют национальный колорит, но в общем и целом их развитие ориентировано на глобальный рынок, подчинено мировым законам конкуренции. Попадая в такой город, не всегда легко понять, в какой стране ты находишься, – бизнес функционирует как наднациональный субъект власти.
   Яркий пример такого рода тенденции городского развития – новая столица Казахстана Астана. С тех пор как страна выбрала путь неолиберальных экономических преобразований в середине 1990-х, Астана бурно развивается и застраивается как город глобального уровня. Экономический рост Казахстана стабилен и составляет около 10 % (один из самых высоких на постсоветском пространстве). Это позволяет вкладывать в инфраструктуру, городское строительство огромные средства, а также успешно привлекать иностранный капитал. Огромные средства идут на займы на строительство: цены на жилье в столице Казахстана не отличаются от московских. Большая часть денег идет в Астану из нефтяного бизнеса, остальное – зарубежные заемные средства (ипотечные кредиты). Люди, которые приезжают в Астану из других бывших советских республик, обычно говорят: «Здесь пахнет деньгами».
   Этос городского строительства в Астане сочетает неолиберальную рыночную идеологию с национализмом. С одной стороны, генеральный план развития города создавало государство, с другой – Астана стала воротами для глобального капитала и глобального рынка планирования, проектирования, архитектуры. Частный и государственный капиталы соединили свои интересы в создании привлекательного имиджа столицы Казахстана. Цель данного имиджа – показать всему миру, что Астана – «сердце Евразии», ее главнейшая экономическая артерия. Идеологическая внутренняя цель – повысить патриотизм граждан, создать город, которым они могли бы по праву гордиться, даже если у большинства населения никогда не будет финансовых возможностей жить в таком дорогом городе. Говоря словами одного из теоретиков урбанистики, цель современных проектов развития города – «продать город», создать иллюзию того, что каждый человек является частичкой этого чудо-образа [7].
   В современном глобальном городе торговые центры и «ключевые» здания, олицетворяющие новую силу и мощь, являются местами потребления иллюзий. По мнению Ритцера, это, конечно, псевдопотребление, поскольку и потребности, и средства их удовлетворения конструируются и навязываются здесь гражданам [8]. Именно с целью успешной «продажи образа города» сюда и приглашаются всемирно известные архитекторы, торговые фирмы и пр. Так, например, в Астане проектом национального значения является создание огромного по масштабам «хан-шатра». Это строительство получило широкое освещение в мировой прессе, поскольку проект сделал британский архитектор лорд Фостер, а средства на подобный проект пришли из нефтебизнеса. Уже построенное другое здание Астаны – стеклянная пирамида – должно было превзойти по грандиозности Великую Китайскую стену.
   Аналогичные примеры можно приводить по Москве и Баку. Тенденция очевидна: энергичное вхождение страны в мировой рынок сопровождается попытками сделать столицу «мировым городом» со всеми вытекающими отсюда последствиями.
   Во-вторых, можно выделить так называемую европейскую стратегию городского развития, которую восприняли бывшие прибалтийские республики.
   Исторически укрепление нового государственного статуса страны зачастую происходит в процессе разрыва с ее прошлым статусом, путем демонстрации нового распределения политических сил внутри страны и на международной арене, которая способствовала бы консолидации населения на основе нового представления о государственной власти [10, р. 204].
   Именно так обстояло дело с Балтийскими республиками. Их лозунгом стал тезис «Назад в Европу», который означал желание поскорее и окончательно распрощаться с советскими страницами истории и «восстановить связь времен» с досоветской эпохой. Другими словами, столицы Балтийских государств (как и столицы бывших социалистических стран Центральной Европы) реконструируются таким образом, чтобы как можно нагляднее представить свою европейскость. Это проявляется в восстановлении исторических памятников (некоторые буквально строятся заново), в восстановлении старых названий улиц и площадей, а также в «войне с памятниками». Здесь уместно назвать не громкую историю с переносом «бронзового солдата» в Таллине, а общую тенденцию демонтирования всех монументов советской эпохи, даже если они и не несли советской идеологической нагрузки (например, перенос памятника Пушкину в Вильнюсе из центра на далекую окраину города, в усадьбу сына поэта). Результат данной стратегии впечатляет: в сегодняшнем Вильнюсе или Таллине (по крайней мере в исторических центрах этих городов) практически не осталось явных признаков недавнего советского прошлого.
   Вильнюс является примером успешного воплощения «европейского» пути постсоветской реконструкции городского пространства: хотя в нем, как и в Астане, Москве, других городах, строятся современные офисы и торговые центры, историческое лицо города доминирует, так что ни у кого не остается сомнения, в какой стране и в каком городе он находится.
   Процесс переименования улиц – важный механизм репрезентации политической власти. Как указывал Бурдье, «власть означает способность давать имена» [12, с. 38]. Поэтому постсоветские политические режимы активно используют данную власть, уничтожая символы прежней эпохи. Они как бы берут реванш у памятников за то, что когда-то было содеяно совсем другими людьми. Возврат к досоветским названиям означает, что советская эпоха в развитии страны и города перечеркивается. Вполне возможно, что она вообще скоро будет забыта, поскольку выбран «поиск общекультурных европейских ориентиров» в рамках единой Европы, понимаемой, прежде всего, в границах Евросоюза. Главная политическая задача «возвращения в Европу» – вступление в Евросоюз – уже решена, поэтому можно сказать, что избранная стратегия реконструкции города оказалась выбрана удачно.
   В-третьих, поиски собственного постсоветского пути ведутся и в тех странах, для которых «возврат в Европу» был политически необоснован, а путь «глобального развития» оказался экономически не по силам. Среди таких стран примером является Республика Беларусь, которая на протяжении постсоветских лет достаточно оригинально решала проблему выбора векторов развития. Эта третья модель в развитии столичного города не похожа на первые две, хотя и заимствует некоторые черты обеих. Минск служит показателем того, каким образом можно развивать город, если не копировать Европу и не претендовать на «глобальный уровень».
   Несмотря на строительство современных зданий (банков, гостиниц), Минск не выглядит ни европейским, ни глобальным городом. Хотя многие иностранцы считают его «самым советским» на постсоветском пространстве, это тоже не совсем верно, так как современный Минск имеет несколько новых направлений в своем развитии. С одной стороны, в отличие от Балтии, в Минске не культивируется национальная история: реставрация старины хотя и имеет место, но весьма ограниченная ввиду недостатка средств. В Минске трудно найти ресторан, где имеется национальная белорусская кухня: кроме отдельных белорусских блюд, остальной ассортимент европейский. До сих пор сохраняется стереотип, поддерживаемый некоторыми архитекторами, что «ничего достойного в Минске не сохранилось». Поэтому приоритет имеет строительство новых объектов. Наиболее значительным из них является новое здание Национальной библиотеки: по мнению многих экспертов, оно символизирует Минск как столицу независимого государства.
   Несхожесть городского развития Минска с другими постсоветскими столицами проявляется во всем, но особенно она проявляется в переименовании улиц: одни советские названия заменяются на другие, так что не всегда просматривается глубокая логика этого процесса. Причина в том, что сама история Минска необычна: до XX в. он никогда не был столицей, а до конца XVIII в. входил в Великое княжество Литовское, т. е. представлял собой типичный провинциальный среднеевропейский город. Его первая радикальная реконструкция имела место в начале XIX в., когда Минск стал губернским городом царской России. К середине XIX в. Минск уже мало отличался от других российских городов, оставаясь маленьким по размеру административным центром. Когда Минск был избран столицей БССР, было принято решение его полностью перестроить, сделать образцово советским. Война внесла коррективы в темпы советской реконструкции города, однако после 1945 г. эта задача была успешно решена. Минск действительно стал образцом советского города, воплощением советской мечты. Он был советским подобием «города Солнца», или западной утопии «города садов» [4]. Минск не сохранил былой «европейскости», однако он никогда не имел многих социальных пороков и проблем, типичных для «старых» городов (трущобы, городское «дно», вопиющее социальное неравенство).
   Минск как городская постройка представляет собой наглядно воплощенное наслоение различных культурно-исторических пластов, которые в той или иной мере отражены в мышлении и поведении жителей Минска и всего населения страны, поскольку столица вбирает в себя все политико-административные функции. Сегодня предметная организация столичного городского пространства активно формирует новую национальную идентичность его жителей; она является результатом деятельности различных социальных групп и общностей, как исторических, религиозных, территориальных, этнических, так и идеологических, политических (имеющих вторичный по уровню образования характер). Ниже мы кратко поясним, каким образом современное городское пространство Минска активно выполняет важные символические функции.
   Столичный город – это всегда так или иначе осуществляемая манифестация политической власти. Находясь на пересечении культуры и власти, символического и реалистического в социальной жизни, вбирая элементы сакральной и урбанистической архитектуры, столица создает, выражает и поддерживает даже не столько силу или власть, сколько коллективную идентичность, возникающую под воздействием этой силы и власти, воплощенных в городе. Столица формирует и демонстрирует определенным образом упорядоченную национальную идентичность, которая представляет собой идентификацию жителей города со своей столицей, воспринимаемой как яркое символическое воплощение национального самосознания, национальной гордости народа.
   Столицы как воплощение власти наделены символическими функциями репрезентации политики и граждан, жителей данной страны. Этот символизм можно рассматривать в четырехосной системе координат, включающей пространственное расположение, архитектурные особенности, вид публичной монументальности и номенклатуру публичного пространства. Переименование улиц и площадей, их редекорация и реконструкция – это возможные последствия политических преобразований, которые время от времени происходят в каждой стране (а зачастую – в целых регионах), тем самым добавляя очередные изменения к, казалось бы, неизменному и нейтральному облику столицы.
   Политическая и символическая роль Минска ранее не была столь значительной. Даже как столица БССР Минск не рассматривался советскими политическими лидерами в качестве важнейшего центра политического или культурного влияния для белорусской нации, ибо официально была принята теория постепенного «растворения» наций в новой исторической общности «советский народ». Только после распада СССР Минск стал развиваться как столица независимого национального государства и реально принял на себя соответствующие этому статусу роли.
   Отметим важную особенность Минска как столицы нового независимого постсоветского государства. В процессе национального конструирования бывших советских республик как независимых государств на международной арене одни из этих государств могли использовать потенциал своих столиц, поскольку имели исторический опыт независимости, а их столицы уже выполняли данную роль в прошлом. Другие государства, и в их числе Беларусь, фактически строили свою национальную государственность без опыта и опоры на богатые исторические традиции. Естественно, и роль Минска должна была быстро стать намного более значительной. Лишь с 1991 г. Минск получил реальный статус города-столицы независимого национального государства. На сегодня проблема состоит в том, что Минск выполняет двойственную роль в формировании, интеграции и репрезентации белорусской нации. Эта двойственность отражает его недавнюю историю и одновременно, как в зеркале, отражает непростую судьбу Минска и всего белорусского народа.
   С одной стороны, Минск сохраняет и по-прежнему в полной мере выполняет сформированную в годы Отечественной войны 1941–1945 гг. и культивируемую в послевоенные годы роль одного из центров борьбы советского народа с немецкими захватчиками-оккупантами. В этом смысле Минск репрезентирует мужество и героизм советского (в том числе и в первую очередь белорусского) народа, его патриотизм и готовность умереть за свободу Родины. Многочисленные памятники, музейные экспонаты, сама современная топонимика города характеризуют Минск как город-борец, город-воин, город-герой [14].
   С другой стороны, став столицей независимого национального государства в 1991 г., Минск с необходимостью принял на себя новые важные роли, а именно стал символическим воплощением новой национальной белорусской идентичности, символической формой политической, экономической и культурной интеграции белорусского государства на постсоветском пространстве и на международной арене в целом.
   Сегодня в облике города Минска воплощаются две главные тенденции, два главных мифологизированных образа: 1) образ героического исторического (прежде всего военного) прошлого (Минск – город-воин, город-победитель) и 2) образ независимого современного настоящего, то есть национального бытия республики в регионе и мире (Минск – центр независимого государства, символ мощи и уникальности, национальной самодостаточности белорусов). Эти образы, воплотившиеся в его архитектурных ансамблях, монументах, топонимике, отражают разные политические и символические роли Минска в репрезентации прошлого и настоящего всей Беларуси и самого города [16, с. 62].
   Минск, став столицей нового независимого постсоветского государства, неминуемо должен был заявить о себе в символически новой форме. С этой точки зрения, город должен был наглядно продемонстрировать свой культурный разрыв с советским прошлым, как это произошло в других городах-столицах постсоветских стран. Новая территориальная и символическая организация столицы должна была включать в себя транспорт и коммуникации, сакрально-культурные формы, а также административно-политическую территорию. Новые символы должны были демонстрировать жителям Минска и гражданам всей республики новую национальную и политическую идентичность, вносить существенный вклад в национальное возрождение страны. По крайней мере именно в таком ключе понимали эту роль Минска политические и культурные элиты, представленные в первом постсоветском белорусском правительстве.
   Однако изменить «лицо Минска», как и его символическую и политическую роль в репрезентации Беларуси, оказалось непросто: эта задача объективно требует значительного времени и подключения политической воли. Как уже отмечалось выше, Минск не демонстрирует разрыва с советским прошлым. Именно поэтому Минск и сегодня играет двойственную роль: одновременно символизирует и советское героическое прошлое, и независимое настоящее белорусской нации. Символы советской эпохи, хотя и стали менее заметны в социальном пространстве Минска, в его архитектуре, памятниках, по-прежнему характерны для его государственных строений и названий улиц, что делает Минск городом «культурной встречи» советской и постсоветской эпох, привлекая к нему западных туристов, желающих наяву увидеть «островки» советского прошлого.
   Тем не менее новые символы национальной идентичности вырастают на карте Минска постоянно (здание Национальной библиотеки, подземный торговый центр на пл. Независимости), его новая «монументальная пропаганда» (Дворец Республики) вносит значительный вклад в формирование молодого поколения граждан Республики Беларусь, не знающих советского прошлого и ориентированных на новые перспективы в развитии страны.
   Плюрализм форм в пространственном, архитектурном, культурном образах Минска способствует как частичному сохранению старых форм идентичности, так и формированию новой национальной идентичности жителей города.
   Подведем некоторые итоги. Процесс городского развития на постсоветском пространстве во многом определяется характером экономической политики. В условиях неолиберальных рыночных реформ на пространстве города сталкиваются интересы социальных групп и институтов, репрезентирующих разные уровни реальной власти в постсоветских странах: банки, крупные компании, государство, общественность (представленная также гетерогенно). Эти социальные акторы имеют собственный экономический интерес и руководствуются разными системами ценностей в процессе инвестирования средств, времени, другого рода капиталов в городскую среду. В каждом из вышеописанных видов стратегий городского развития существует как «видимый» компонент преобразования городского пространства, лежащий на поверхности, так и утилитарные потребности обеспечения жизнедеятельности городского населения (строительство дорог, жилья, сервиса и пр.). Теоретические модели постсоветского городского развития лишь в некоторой степени «схватывают» подспудные причины, оказывающие воздействие на реальное изменение городского ландшафта в том или ином постсоветском государстве. Тем не менее некие общие тенденции, описанные в данной статье, проявляются с достаточной очевидностью, что и позволяет нам говорить о современных моделях развития постсоветского города.
//-- Литература --//
   1. Аman A. Architecture and ideology in Eastern Europe during the Stalin era: an aspect of Cold War history. Cambridge, 1992.
   2. Andrusz G. D. Housing and urban dévelopment in the USSR. London, 1984.
   3. Bridge G. People, places and networks. Bristol, 1993.
   4. Howard E. Garden cities of tomorrow. London, 1945.
   5. Late Stalinist Russia: society between reconstruction and reinvention / Ed. by J. Purst. New York, 2006.
   6. Mumford L. Architecture as a home for man. New York, 1975.
   7. Neil W. Urban planning and cultural identity. New York, 2004.
   8. Ritzer G. The DeMcDonaldization of Society. London, 2000.
   9. Sassen S. The global city. Princeton, 2001.
   10. Therborn G. Eastern Drama. Eastern European Capital Cities in the 20th Century // International Review of Sociology. 2006. № 2. P. 209–242.
   11. Ziotkowski J. Badania nad swiadomoscia, spoteczna, Poznania w ostatnim pof-wieczu // Czym jest dlia Ciebie miasto Poznah? Warszawa, 1984. C. 5–14.
   12. Бурдье П. Социология политики. Μ., 1993.
   13. Кастельс Μ. Информационная эпоха. Экономика. Общество. Культура. М., 2000.
   14. Новиков И. Бессмертие Минска. Мн., 1977.
   15. Парк Р. Э. Город как социальная лаборатория // Социологическое обозрение. 2002. Т. 2. № 3.
   16. Титаренко Л. Г. Символическая роль и политические функции Минска в репрезентации белорусской национальной идентичности // Социум и власть. 2006. № 4. С. 55–64.

Динамическое равновесие социальных систем: синергетический подход к социологии расселения
В. А. Нежданов

   Проблема равновесия в социологии прослеживается с момента ее основания французским философом Огюстом Контом. В учении английского философа и социолога Герберта Спенсера понятие «социальное равновесие» занимает центральное место и определяется как результат адаптивных действий людей, компромисс интересов социальных групп и институтов. Идея достижения равновесия социальной системы как оптимального состояния, которым неизбежно время от времени завершаются многочисленные исторические коллизии, наиболее ярко и последовательно выражена именно Е. Спенсером, который впервые использовал по отношению к социальным системам термин «динамическое равновесие», заимствовав его у французских математиков, применявших термин «равновесное движение» [18].
   Заметный след в теории и практике исследования социального равновесия оставила деятельность французского экономиста и социолога Фредерика Ле Пле (1806–1882). В своих работах сторонники Ф. Ле Пле разрабатывали различного рода проекты в духе реформизма с целью достижения социального равновесия, сглаживания антагонистических противоречий и, в итоге, образования классового мира [10].
   Немного позднее (1895) французский географ и социолог Жан Жак Элизе Реклю сначала в письмах, а потом в капитальном труде «Всеобщая география» впервые попытался синтезировать теоретические построения географии и социологии в регионалистике, определив своим предметом «изучение региональной дифференциации, группировок и взаимозависимостей в обществе, при широком понимании слова “социальная”». Реклю пытался дать синтез наук в рамках региона, используя результаты исследований смежных дисциплин. Именно Реклю в качестве предмета социальной географии обозначил равновесие социальных групп, хотя данная трактовка больше подходила для социологии. Его слова не потеряли актуальности и по сей день: «Равновесие общества является неустойчивым, исключительно вследствие тех причин, которые ставятся отдельными личностями в свободе расширения их деятельности. Свободное общество создается путем представления свободы развития каждой человеческой личности, которая является первичной и основной частицей общества и, по собственному желанию, соединяется с другими такими же частицами… Борьба классов, искание равновесия общественных групп и преобладающее значение личности – таковы те три категории явлений, которые обнаруживает перед нами социальная география (социология. – В. Н.) и которые в хаосе мировых событий являются настолько постоянными, что им может быть дано название законов» [14].
   Итальянский математик, экономист и социолог Вильфредо Парето в «Трактате по общей социологии» (1916) обосновал циклическую теорию развития общества, где цикл – это смена следующих состояний: достижение равновесия, дестабилизация, потеря равновесия и новое равновесие. Ученик известного швейцарского экономиста Леона Вальраса, автора теории экономического равновесия, Парето заимствовал понятие «равновесие» из механики, химии и, конечно, из экономической теории Л. Вальраса. Он считал, что равновесие социальной системы является преимущественно динамическим, поскольку общество постоянно эволюционирует. Парето отрицал прогрессивный характер социального развития. С его точки зрения, развитие социальных систем и подсистем носит маятниковый, колебательный и циклический характер. В экономике, культуре, политике и других подсистемах, так же как и в социальной системе в целом, наблюдается ритмическое чередование сменяющих друг друга тенденций. Смена этих тенденций поддерживает равновесное состояние общества. Для поддержания социального равновесия необходим постоянный процесс обновления высшего слоя, который Парето называл циркуляцией элит. Благодаря циркуляции элита находится в состоянии постепенной и непрерывной трансформации [5].
   В европейской традиции научных исследований социального равновесия было много сложных перипетий. Социологический эволюционизм XIX – начала XX в. попал в так называемую термодинамическую ловушку. Это было связано с тем, что в теории социальной эволюции огромное значение придавалось, во-первых, идее равновесия как гомеостаза, во-вторых, идее конечного (идеального) состояния общества, после которого дальнейшее развитие как бы останавливается. Развитие в теориях социальных эволюционистов чаще всего заканчивается остановкой, устойчивым, конечным состоянием общества, понимаемым как идеальное. Натуралистическая концепция эволюции Спенсера также в качестве окончательного и высшего состояния как Вселенной, так и общества полагала равновесие. Причем это равновесие субъективно должно было восприниматься как наивысшее блаженство, «законченное счастье». Сам Спенсер еще при жизни пережил творческую драму и был потрясен, когда узнал, что в соответствии со вторым началом термодинамики высшее и окончательное состояние равновесия есть системная смерть [3].
   Идеи Спенсера в преобразованном виде были восприняты и развиты в социологии XX в. благодаря появлению парадигмы системного анализа и системного синтеза – синергетики. Представления о системе как совокупности элементов, находящихся во взаимной связи, взаимодействии друг с другом, образующих определенную целостность, единство, возникли в античной философии Платона и Аристотеля. Эти принципы развивались в концепциях Кузанского, Спинозы, в немецкой классической философии Канта, Шеллинга, Гегеля. Идея системности, разработка которой была подготовлена всей историей философии и естествознания, находит в XX в. все больше сторонников в различных областях знания.
   Непосредственным идейным предшественником системного подхода и автором системно-организационной модели общества был основатель тектологии («всеобщей организационной науки») русский ученый и практик А. А. Богданов (Малиновский). Он одним из первых применил принцип эмерджентности («целое больше суммы своих частей») к организационным комплексам, или системам, обосновал дальнейшее развитие принципа термодинамической устойчивости Ле-Шателье – Брауна в экономике, сформулировал концепцию «ложного» (подвижного) равновесия систем независимо от их природы на основе принципов саморегулирования и самоорганизации, подчеркнул универсальность и первичность понятия кризисов как элементов хаотичности по отношению к состояниям равновесия систем [2].
   В 1930–1940-е годы австрийский ученый Людвиг фон Берталанфи успешно применил системный подход к изучению биологических процессов, а после Второй мировой войны он предложил концепцию разработки общей теории систем. В программе построения общей теории систем Берталанфи указывал, что ее основными задачами являются: 1) выявление общих принципов и законов поведения систем независимо от природы составляющих их элементов и отношений между ними; 2) установление в результате системного подхода к биологическим и социальным объектам законов, аналогичных законам естествознания; 3) создание синтеза современного научного знания на основе выявления изоморфизма законов различных сфер деятельности [1].
   Существуют социологические и психологические работы, в которых заложены идеи, непосредственно предшествующие системному подходу. В. Парето писал: «Индивиды, “молекулы” социальной системы, образуют соединение, которое, подобно химическим соединениям, может иметь свойства, не являющиеся суммой свойств составных частей» [5].
   В книге «Система социологии» (1920) П. А. Сорокин следующим образом описывает явление эмерджентности: «…общество, или коллективное единство, как совокупность взаимодействующих людей, отличная от простой суммы не взаимодействующих людей, существует. В качестве такой реальности sui generis оно имеет ряд свойств, явлений и процессов, которых нет и не может быть в сумме изолированных индивидов. Но вопреки реализму общество существует не “вне” и “независимо” от индивидов, а только как система взаимодействующих единиц, без которых и вне которых оно немыслимо и невозможно, как невозможно всякое явление без всех составляющих его элементов» [16].
   Один из основоположников гештальтпсихологии М. Вертгеймер писал в 1925 г.: «Существуют связи, при которых то, что происходит в целом, не выводится из элементов, существующих якобы в виде отдельных кусков, связанных потом вместе, а напротив, то, что проявляется в отдельной части этого целого, определяется внутренним структурным законом этого целого. Гештальттеория есть это, не больше и не меньше». Л. фон Берталанфи, основатель системного анализа, подчеркивал, что гештальтпсихология была одним из реальных исторических предшественников общей теории систем [12].
   Эволюционизм Г. Спенсера, интегральная концепция П. Сорокина, культурологический подход Малиновского, культурно-антропологическое учение Редклиффа-Брауна легли в основу системы Толкота Парсонса, создавшего одну из крупнейших теоретико-методологических концепций в социальном знании. Парсонс различал два вида процессов в социальной системе, способных обеспечить ее адаптацию к внешним условиям и вместе с тем сохранить свои качественные границы. Первые – интегративные и регулирующие, имеющие компенсаторный характер. Они обеспечивают восстановление равновесия после возмущений и тем самым непрерывность и воспроизводство общества. Вторые – процессы структурных изменений, затрагивающие систему основных общественных ценностей и норм и в конечном счете регулирующие взаимодействия единиц в системе.
   Взаимозависимость частей или переменных выступает наиболее общим и фундаментальным свойством системы. Она заключается в существовании определенных отношений между частями или переменными как противостоящих случайности и изменчивости. Взаимозависимость есть порядок в отношениях между компонентами системы. Следовательно, и у Парсонса тема равновесия становится решающей в объяснении законов функционирования социальной системы. Равновесие определяется как самосохранение порядка, регулярность и неслучайность (скорее, «вероятностность», взаимозависимость между параметрами). Иными словами, равновесие выступает здесь не столько как стабильный порядок, сколько (что более корректно) как самоподдерживающийся (sustaiable) порядок внутри системы. При этом, в соответствии с «функциональной теоремой» Р. Мертона, равновесие социальной системы не предполагает полного функционального единства (взаимного соответствия элементов и их функций); в любой системе имеются дисфункциональные явления, нарушающие это единство [11].
   Таким образом, классическая наука основное внимание уделяла устойчивости, порядку, однородности, равновесию – тем параметрам, которые характеризуют замкнутые системы и линейные соотношения, в которых малый сигнал на входе вызывает равномерно по всей области малый отклик на выходе.
   «Альтернатива устойчивости» – понимающая социология – возникла как противопоставление позитивизму и натурализму в философии и социологии и опиралась на идеи В. Дильтея о принципиальной специфике социального познания: социальное знание основано на понимании, прямом постижении, тогда как естественным наукам свойственно непрямое, выводное знание – знание как объяснение. М. Вебер, пытаясь смягчить эту методологическую оппозицию, с одной стороны, признавал специфику социального действия как имеющего субъективный (переживаемый) смысл, с другой стороны, рассматривал понимание лишь как источник формирующихся научных положений (гипотез), которое должно быть верифицировано сугубо научными методами. Таким образом, социология понимает социальные действия, интерпретируя их [3].
   Одним из последних и наиболее продуктивных выражений понимающей социологии явилась феноменологическая социология, которая в настоящее время выступает наиболее действенной альтернативой классическому социальному знанию (ведущим концептуалистом здесь является А. Шютц). В рамках феноменологической социологии общество понимается как явление, созданное и постоянно воссоздаваемое в духовном взаимодействии индивидов, в процессах межиндивидуальной коммуникации. Социальный мир осмысливается в его сугубо человеческом бытии – повседневном, индивидуальном. В поисках истинных оснований социальной жизни акцент переносится с макромира «объективных» процессов на микромир повседневности. Вместе с тем вводимое феноменологической социологией понятие интерсубъективности позволяет увидеть, если можно так выразиться, вертикальную динамику в становлении социального знания – от единичных субъективных значений, которые формируются в потоке переживаний и опыта индивидуального субъекта («конструкты первого порядка»), до высокогенерализованных, интерсубъективно обоснованных конструкций науки об обществе («конструкты второго порядка»).
   Весьма показательно, что логика изложения методологических интенций синергетики в социальном познании привела нас к мировоззренческим проблемам современного социального существования. Как в первых, так и в последних проявляется комплексный, диалоговый характер нового знания и мировидения, который Хакен обозначил как синергизм, вложив в этот термин ключевое понимание сотрудничества, содействия. Синергетика в социальном контексте ориентируется не только на изучение когерентных (синергетических) процессов самоорганизации, но и на идеологию (и практику) сотрудничества, сознательного совместного действия индивидов и социальных групп в поисках универсального консенсуса, баланса позиций и интересов.
   Говоря о смыслообразующем факторе, который придает социальным исследованиям синергетика, важно подчеркнуть следующее. Взгляд на историю и современное общество сквозь призму процессов самоорганизации – это не «переделывание действительности», свойственное просветительской философии истории, а также прогрессистским линейным концепциям классической социологии, это не «примирение с действительностью», в чем обвинялись циклические цивилизационные концепции (в первую очередь Дж. Вико и О. Шпенглера), это не «погружение в действительность», постулируемое неклассической феноменологической традицией, это и не «игра с образами действительности», которой грешит современный постмодерн. Это более осторожная и бережная методологическая позиция, которую можно было бы назвать «вглядыванием в действительность и вживанием в нее», за которой стоит постоянный процесс корректировки смысложизненных ориентиров, синхронизирующий индивидуальное бытие человека с универсальным процессом мировой самоорганизации.
   В конце XX в. принципы синергетики и системного подхода находят конкретное применение в анализе социальных систем благодаря работам И. В. Блауберга, Э. Г. Юдина, В. Н. Садовского, А. И. Уемова, В. Вайдлиха, Е. Н. Князевой, С. П. Курдюмова, Г. Г. Малинецкого, С. П. Капицы, В. В. Васильковой, А. А. Давыдова. Заслуга синергетики в том, что она позволяет снять некие психологические барьеры, страх перед сложными системами. Сверхсложная, бесконечномерная, хаотизированная на уровне элементов среда (система) может описываться, как и всякая открытая нелинейная среда (система), небольшим числом фундаментальных идей и образов, а затем, возможно, и математических уравнений, определяющих общие тенденции развертывания процессов в ней. Можно попытаться определить в том числе и параметры порядка мирового развития (законы роста населения мира). Совокупность конструктивных следствий нелинейного анализа и синергетики может служить в качестве некой методологии, адекватной для анализа современного посткапиталистического, или постиндустриального, общества. Синергетическая методология по своему содержанию близка к основным идеям постмодернизма, или постструктурализма. В последнем также развиваются нетрадиционные идеи о способах роста и развития, нелинейности феноменов культуры, роли децентрализации и хаоса, тонком проникновении пространственных и временных характеристик [8].
   Синергетическая парадигма расселения выражена в концепции колебания социума в пространстве по сетям поселений. Рост населения с обострением ведет не только к существованию временных колебаний численности населения, но и к наличию колебаний по пространству, к определенным конфигурациям пространственного расселения населения, в том числе к определенным формам урбанизации. Если мы имеем установившуюся, автомодельную стадию процесса, структуры-аттракторы, то они описываются инвариантно-групповыми решениями. В последних, как известно, пространство и время не свободны, а определенным образом связаны друг с другом. Это дает возможность определять «архитектуру», пространственную конфигурацию расселения, характер построения сети городов. Режим с обострением приводит к возникновению центров кристаллизации, сгущения населения – поселков и городов. В условиях конкуренции факторов нелинейного самовлияния, самонарастания и диффузии, рассеяния равномерное распределение населения неустойчиво. Возникают центры концентрации населения, многополюсная и разноуровневая структура расселения.
   Как показано в работах В. А. Шупера, развивающего топоцентрические идеи В. Кристаллера, А. Леша и Б. Б. Родомана, процессы территориальной самоорганизации приводят на своей развитой, автомодельной стадии к довольно равномерному распределению городского населения по пространству – к возникновению правильных гексагональных решеток, типа ячеек Бенара. «Правильная гексагональная решетка как способ пространственной организации систем городов была увидена Кристаллером на карте Южной Германии». Сеть городов с хорошо развитой инфраструктурой, каковой является инфраструктура Германии, дает правильную гексагональную решетку. Последняя является структурой-аттрактором процессов урбанизации.
   Волны «концентрации населения к центрам» (как следствие быстроты процессов, наличие момента обострения), развития больших городов и «растекания от центров», распределения населения за границы больших городов, связанное с развитием инфраструктуры, дают, в конце концов, правильную решетку, определенное распределение центральных мест. «Мы рассматриваем систему центральных мест как аттрактор или как потенциальную форму, которую стремится реализовать в своем развитии городское расселение», – разъясняет В. А. Шулер. Решетки Кристаллера обладают внутренней неустойчивостью, в результате чего постоянно происходят колебания около некоторого состояния изостатического равновесия. Идеи финальности в процессах территориальной самоорганизации развиваются далее в разных направлениях. Установлено, что существуют оптимальные размеры городов, связанные с численностью населения. Такой идеальный город имеет численность порядка 100–300 тысяч жителей. Это, если можно так выразиться, некий «квант урбанизации». Крупные города типа Москвы в таком случае оказываются далеки от того, чтобы попасть в число городов. Москва – это скорее не город, а конгломерат городов. Она состоит примерно из 40 «квантов урбанизации» [23].
   Социология расселения находится в состоянии скрытого протекания процессов накопления нового теоретического знания. В настоящее время мирно сосуществуют различные подходы к социологии расселения в академической и вузовской науке. Вузовские учебные пособия, как правило, трактуют социологию расселения как область социологического знания, которая изучает генезис (происхождение, процесс образования), сущность и общие закономерности развития и функционирования города и деревни как целостных систем. В таком понимании социология расселения соответствует социологии города и деревни как социологии территориальных общностей, которая рассматривает вопросы социально-территориальной структуры и социально-территориальной организации общества [19].
   Это вполне объяснимо, поскольку традиционные школы социологии расселения во главе с Н. А. Айтовым (планирование социального развития города), О. И. Шкаратаном (социальная структура городского населения, социальное воспроизводство городских территориальных общностей) и В. И. Староверовым практически не работают. Во многих учебных пособиях до сих пор ссылаются на устаревшую классификацию систем расселения по смешанному административно-хозяйственному критерию: внутрихозяйственные, межхозяйственные, районные системы, межрайонные, областные, межобластные, национальные, региональные, агломерации.
   Хотя классическая работа Н. А. Антова «Отношение по расселению» (1987) до сих пор не потеряла актуальности (системный подход к ТО, проблемы социального и регионального развития), на практике осталась только одна научная школа, которая до настоящего времени занимается проблемами исследования территориальных общностей в процессе социальной трансформации. Речь идет о Новосибирской школе социологии, основанной Т. И. Заславской и А. Г. Аганбегяном. В 90-х гг. эту работу возглавила Е. Е. Горяченко. Интересы исследователей сместились в сторону изучения внутренней структуры территориальных общностей разного типа (не только сельских, но и городских), а также механизмов их функционирования и развития в процессе радикальных преобразований [6].
   Особняком стоят исследования И. П. Рязанцева и А. Ю. Завалишина о территориальном поведении социальных субъектов. Их оригинальная работа «Территориальное поведение россиян: историко-социологический анализ» посвящена социологическим проблемам социально-экономического поведения людей в региональном социуме [15].
   В то же время получили распространение такие теории среднего уровня, как социология урбанизации, социология миграции, где приоритетом исследования является социальный процесс. Параллельно составляются учебные программы, где социология расселения представлена как дисциплина, изучающая социальный процесс в совокупности с исследованием демографических процессов развития социума, а социология территориальных общностей рассматривается отдельно, как социология города и деревни [7; 21; 24].
   В академических словарях и энциклопедиях также встречается различное понимание социологии расселения. В социологической энциклопедии под редакцией Г. Ю. Семигина расселение населения понимается как процесс распределения и перераспределения населения по территории (а также как результат этого процесса – сеть поселений), а социология расселения – как наука о пространственных формах организации общества [20].
   Более насыщенным является «экономическое» определение расселения: «Расселение – определяемое способом производства размещение людей в соответственно формируемой системе развернутых в пространстве и во времени условий жизнедеятельности в совокупности их материальных и духовных компонентов, направленных на удовлетворение основных потребностей человека» [13].
   Даже такое простое и претендующее на процессуальность определение социологии расселения как отрасли социологии, «изучающей связь между социальным развитием людей и их положением в системе расселения», грешит статическим характером, определяемым положением, а не динамикой [9].
   Трактовка социологии расселения как социологии города и деревни порождает соблазн смешивания социологии села (деревни) и аграрной социологии, социологии города и социологии урбанизации, что приводит к запутанности в изучении данных вопросов. Более простой путь – разделить социологию структур и институтов и социологию процессов, рассматривая социологию расселения как социологию процесса в совокупности с другими процессами социальной динамики – миграцией, урбанизацией, трансформацией.
   Вопросы изучения социальных структур и социальных институтов можно рассматривать в рамках социологии территориальных общностей, которая исследует проблемы социально-территориальной структуры и социально-территориальной организации общества. Такое понимание ситуации в академической и вузовской науке, а также в образовательной практике соответствует положению с функционированием диссертационных советов по социологической специальности 22.00.04. «Социальные структуры, социальные институты и процессы».
   Рассматривая социологию расселения как социологию процесса логично обратиться к книге известного польского социолога Петера Штомпки «Социология социальных изменений». Штомпка считает, что процессуальный подход к социальным проблемам приобретает в последнее время доминирующее значение. В соответствии с этой концепцией социум является не столько объектом, сколько своего рода «полем возможностей» социальных субъектов. Ключевой единицей анализа становится «событие», раскрывающееся в действиях социальных субъектов, последствия которых являются многовариантными [22].
   В свое время великим русским ученым П. А. Сорокиным было дано классическое определение социального процесса: «Под процессом понимается любой вид движения, модификации, трансформации, чередования или “эволюции”, короче говоря, любое изменение данного изучаемого объекта в течение определенного времени, будь то изменение его места в пространстве либо модификация его количественных и качественных характеристик» [17].
   С точки зрения синергетики – междисциплинарного научного направления, целью которого было изучение универсальных, свойственных системам самой разной природы (в том числе и социальным) закономерностей процессов самоорганизации и спонтанного порядкообразования, системы расселения являются сложными открытыми структурами в нелинейных средах. Такие структуры представляют собой синтез упорядоченности на макроуровне и разупорядоченности на микроуровне [3].
   Процесс расселения как объект социологического анализа можно рассматривать, с одной стороны, как процесс социального взаимодействия людей (на социальном микроуровне), т. е. как обязательный атрибут любого социального явления, а с другой стороны, как серию дискретно-континуальных событий, образующих целостную систему в динамике (на социальном макроуровне).
   В последнее время появляются «новые», модные наименования социологии расселения, например «экистическая социология», «экисоциология», происходящие от термина «экистика» (наука о расселении), введенного греческим теоретиком архитектуры Доксиадисом в 50-х гг. XX в. Логично называть эту теорию традиционно – социология расселения, поскольку такое терминологическое сочетание давно используется отечественными социологами и применяется в образовательной практике по социологии [4].
   Итак, социология расселения может рассматриваться как самостоятельная отрасль социологической науки, субъектом-объектом которой является процесс расселения как социальное взаимодействие в пространстве-времени, а предметом – социальная динамика, т. е. изменение «объектных» и «субъектных» характеристик социальных групп – социально-территориальных общностей, которые с точки зрения синергетического подхода можно называть социально-территориальными системами.
//-- Литература --//
   1. Берталанфи Л. Общая теория систем: критический обзор // Исследования по общей теории систем. М., 1969.
   2. Богданов А. А. Тектология: Всеобщая организационная наука: в 2 кн. М.: Экономика, 1989.
   3. Василькова В. В. Порядок и хаос в развитии социальных систем: Синергетика и теория социальной самоорганизации. СПб.: Лань, 1999.
   4. Владимиров В. В., Наймарк П. П. Проблемы развития теории расселения в России. М.: Эдиториал УРСС, 2002.
   5. Гофман А. Б. Лекция седьмая. Социология Вильфредо Парето / Русский гуманитарный Интернет-Университет. URL: http://www.i-u.ru
   6. Горяченко Е. Е. Территориальная общность в изменяющихся условиях // Социологические аспекты перехода к рыночной экономике: (Материалы к XIII социологическому конгрессу). Ч. 1. Новосибирск: ИЭ и ОПП СО РАН, 1994. С. 63–86.
   7. Касьянов В. В., Нечипуренко В. П., Самыгин С. П. Социология: учеб, пособие. Ростов н/Д., 2000.
   8. Князева Е. П., Курдюмов С. П. Основания синергетики. Синергетическое мировидение. 2005.
   9. Краткий словарь по социологии. URL: http://www.rubricon.ru
   10. Лавров С. Б., Анохин А. А., Агафонов Η. Т. Социальная география: проблемы становления научного направления / Социальная география в СССР. Л., ВГО. 1984.
   11. Парсонос П. О социальных системах. М.: Академический проект, 2001.
   12. Попов А. И. Эволюция расселения: города, агломерация, мегаполис // Социально-политический журнал. 1997. № 6.
   13. Реклю Элизе Ж.-Ж. Человек и Земля. СПб., 1905.
   14. Рязанцев И. П., Завалишин А. Ю. Территориальное поведение россиян: историко-социологический анализ. М.: Академический проект; Гаудеамус, 2006.
   15. Сорокин П. А. Система социологии. М., 1999.
   16. Сорокин П. Социальная и культурная динамика. СПб.: РХГИ, 2000. С. 80.
   17. Спенсер Е. Основания социологии / Синтетическая философия: Пер. с англ. Киев: Ника-Центр, 1997.
   18. Социология: учеб, для вузов / В. Н. Лавриненко, Н. А. Нартов и др. М.: ЮНИТИДАНА, 2000.
   19. Социологическая энциклопедия: В 2 т. / Руков. науч. проекта Г. Ю. Семигин. М.: Мысль, 2003.
   20. Штомпка П. Социология социальных изменений. М.: АспектПресс, 1996.
   21. Фролов С. С. Социология. М., 1996.
   22. Шупер В. А. Самоорганизация городского населения. М.: РОУ, 1996.
   23. Юдина Т. П. Социология миграции: к формированию нового научного направления. М.: Издательско-торговая корпорация «Дашков и К°», 2004.

Региональная общность Тюменской области: попытка концептуализации
М. Г. Ганопольский

   Освоение уникальных по своим запасам месторождений нефти и газа, расположенных на севере Тюменской области, вызвало настоящую индустриальную экспансию огромных труднодоступных территорий, привело к их массовому заселению в течение жизни одного поколения.
   Люди, приехавшие со всей страны осваивать Тюменский Север, ощущали себя в первую очередь участниками трудового процесса, членами производственного коллектива, наконец, жителями ведомственного поселка… А если и земляками, то лишь по месту рождения или жительства на Большой земле. Осознание того, что отныне они связали свою жизнь и судьбу с другим местом, пришло позже, когда освоение территории стало ее присвоением и было отмечено особым, внеутилитарным отношением к среде обитания. От этого был уже только шаг до осознания своей социальной целостности. Поэтому выдвинутый нами в свое время тезис о становлении в границах Тюменской области специфической региональной общности индустриального типа не вызвал особых возражений [2; 3].
   Между тем, как известно, процесс регионализации 90-х гг. болезненно проявился в Тюменской области. Вызванные им дезинтегративные тенденции создавали препятствия для естественного развития единого территориального хозяйства, осуществления социокультурного обмена, а значит и для становления региональной общности. Тем самым тезис, имевший чисто теоретическое значение, был подвергнут не столько научному сомнению, сколько испытанию социальной реальностью. Однако данная работа не является способом анализа и тем более подведения итогов этого испытания. Здесь не рассматриваются причины возникшей дезинтеграции и не предлагаются какие-либо рецепты преодоления ее последствий. Это по-прежнему продолжение теоретического поиска – попытка прояснить понятие региональной общности на примере конкретного объекта, в контексте его социокультурной динамики.
   Но и такого рода задача – трактовка региона нового индустриального освоения в качестве общности – довольно сложна в теоретическом отношении. То, что грандиозное по своим масштабам и по интенсивности наступление на слабозаселенные территории привело к формированию крупных поселенческих образований, замкнутых друг на друга множеством хозяйственных, социальных и культурных связей, очевидно. Но каков социокультурный статус данного комплекса? Обладает ли региональная популяция чертами общности, да и способны ли эти черты вызреть в столь короткий по историческим меркам отрезок времени?
   Ответы на эти вопросы затруднены еще и тем, что до недавнего времени в отечественной социологии, да и в ряде западных социологических школ, понятие общности соотносилось преимущественно с исторической типологией (племя, народность, нация). Географический аспект существования локальных сообществ словно находился в тени исторического. Конечно, интерес к тому, как связан образ жизни людей с местом их жительства, всегда присутствовал в социальном познании. Но в какой познавательной традиции он воплотился? Со времен крестовых походов, а затем и Великих географических открытий это был своеобразный этнографический интерес путешествующего европейца к тому или иному сообществу как очередной забавной курьезности. В соответствии с европоцентристской точкой зрения данный интерес подгонялся под рамки исторического измерения (отсталые народы, неразвитые культуры и т. п.). Таким он и пришел в социологию и долгое время сохранялся в законсервированном или же догматизированном виде. Подобный взгляд не был поколеблен и пионерной работой Ф. Тенниса [20], опиравшегося в трактовке общности на идеальный тип общины.
   Внимание к общностям территориальным, поселенческим приобрело концептуальную форму лишь в XX столетии в американской социологии. По-видимому, североамериканские сообщества, образовавшиеся в результате миграции и решавшие задачи совместного проживания методами социальной сборки, через несколько поколений испытали потребность в общностном самосознании [11, с. 6–8]. А обилие концепций и их теоретическая пестрота [6; 16; 26] – это отклик на рефлексивную потребность американской нации (как сообщества общностей) и одновременно способ дополнительной артикуляции такой потребности.
   Поскольку термин «общность» является ключевым в данном концептуальном поле, то неудивительно, что число его определений растет. В 1971 г. Белл и Ньюби насчитали 98 таких дефиниций [цит. по: 17]. В то же время некоторые американские социологи отказываются от точных определений и даже их подсчета [18, с. 245]. С ними солидарны и отечественные исследователи, считающие, что общность – «это один из наиболее расплывчатых социологических терминов, который, по сути, до сегодняшнего дня так и не приобрел точного значения» [4, с. 506]. Продуктивными здесь могут оказаться различного рода группировки смысловых значений понятия общности. Так, Л. Ринкявичюс и Э. Буткявичене, опираясь на работы американских социологов, приводят следующие значения: 1) религиозные, военные, академические, профессиональные и им подобные организации и группы; 2) сеть осмысленно-значимых отношений и чувство единства с другими; 3) небольшие социальные и территориальные единицы – деревни, городки и т. д. [17].
   Казалось бы, интересующий нас объект ближе всего к последнему смысловому значению. Но это не совсем так, поскольку речь там идет о небольших поселениях, так называемых community. Что же до крупных региональных образований, обладающих чертами не только территориальной целостности, но и определенной социальной сплоченности, то это характерная особенность современной России, доставшаяся ей в наследство от предыдущих периодов развития страны. Наверное, поэтому большинство подходов к исследованию этих социальных феноменов (впрочем, как и сам термин региональная или же социально-территориальная общность) выдвинуто отечественными исследователями. Двойственный характер изучаемого объекта отразился на «ведомственной принадлежности» этих подходов. Часть из них традиционно находится в русле географической науки, некоторые тяготеют к социологии, хотя пространственная социология в отечественном варианте только начинает конституироваться. И все же большинство подходов так или иначе сочетают в себе специфические черты обеих наук.
   В экономической и социальной географии поселенческие сообщества рассматриваются, как правило, в рамках двух теоретических комплексов: 1) территориальной организации общества и 2) географии населения. В первом случае территориальная общность людей (ТОЛ) является центральным звеном как структурной, так и функциональной моделей территориальной общественной системы (TOC) [1, с. 34–68]. Во втором она не только становится основным объектом исследования, но и претендует на роль базового фактора в социальном районировании страны [7; 23].
   Особенностью географических исследований ТОЛ последнего времени стала артикуляция социального аспекта их становления и развития [21]. Предпринимаются шаги по разработке оригинального социально-территориального подхода, сближающего позиции географии, социологии и региональной экономики в комплексном исследовании социальной и хозяйственной жизни данных сообществ [28]. Да и сами ТОЛ при таком подходе чаще всего именуются социально-территориальными общностями (СТО). К сожалению, расселенческий аспект, хотя и присутствует в перечне признаков, характеризующих СТО, представлен здесь не как определяющий и организующий, а как один из многих.
   Что касается отечественных социологических подходов, то в них нет единства как в части выбора масштаба изучаемого социально-территориального объекта, так и в плане избираемой методологии. В исследованиях новосибирской экономико-социологической школы, руководимой в свое время Т. И. Заславской, это были, как правило, группы близлежащих сельских поселений. Сотрудничество же с экономгеографами-руралистами (С. А. Ковалев, А. И. Алексеев и др.) позволяло сочетать экономические и социологические методы с элементами пространственного анализа [4, 499–534]. В последнее время представители данной школы, отчасти продолжая эту традицию, а отчасти опираясь на работы американских социологов – исследователей community, основное внимание сосредоточили на небольших городах или же компактных сообществах в составе крупных городских агломераций [5].
   Более обширные поселенческие образования (группы административных районов и даже областей) стали предметом рассмотрения в социологии расселения – отрасли знания, заявленной более четверти века тому назад, но так и не получившей должного развития. Вначале данное направление было нацелено на рассмотрение закономерностей развития и функционирования города и деревни как целостных социальных систем. На смену им пришли вопросы агломерации, конурбации и последующего объединения систем поселений в СТО. Инициатор разработки данной проблематики Μ. Н. Межевич справедливо отмечал, что понятие «расселение» отражает весь социально обусловленный пространственный комплекс условий жизнедеятельности людей, а также диспропорции в их территориальном распределении, определяющие социальные различия общественных групп и слоев, и поэтому является категорией социологии [12, с. 37–45]. Но удивительно, что структура расселения, которая в концентрированном виде содержит эту информацию, а кроме того, посредством транспортных и иных коммуникаций определяет возможность развития общностных начал, не стала для социологии расселения предметом особого внимания и специального рассмотрения.
   В подобной познавательной ситуации понятийный анализ посредством столкновения дефиниций – путь привычный, по-своему увлекательный, но в отношении первопонятий (каким и является общность) не слишком перспективный. Задачи данной работы предполагают несколько иной подход. Он состоит в том, чтобы не добавлять к существующим значениям новые, а попытаться прояснить устойчивое смысловое содержание понятия путем погружения его в определенный социокультурный контекст. А Тюменский индустриальный эксперимент в силу совпадения целого ряда обстоятельств исторического, географического, социального и культурного порядка может рассматриваться как наиболее полное воплощение подобного контекста.
   Во-первых, это совпадение очередной индустриализации и очередной колонизации. Ко времени начала промышленной эксплуатации Тюменских месторождений нефти и газа страна пережила целую серию индустриализаций, испытала себя в войне как индустриальная держава, индустриальными методами осуществляла ядерную и космическую программы. Сибирь в эти годы стала своеобразным инженерным центром по проведению индустриального эксперимента в натуральных условиях. Не на локальных, специально для этой цели созданных объектах, окутанных дымкой военной и государственной тайны, а в массовом порядке на огромных территориях. К месту оказался в данной ситуации позабытый, но возрожденный парадоксальный тезис о том, что история России – это во многом ее география. Как отмечал по этому поводу В. О. Ключевский: «История России есть история страны, которая колонизуется. Область колонизации в ней расширялась вместе с государственной ее территорией» [9, с. 20]. Колонизация, выступая вначале как присоединение территорий, как расширение пространства страны за счет внешних владений (идеологемой такого привычного захвата «ничьих» земель в отечественном варианте стало простирание [14]), всегда предполагала их адекватное культурное и хозяйственное присвоение. Особенность же крупномасштабного наступления на слабозаселенные территории к северу от Транссиба в том, что здесь впервые географический фактор обретал индустриальные черты. Несмотря на массовый и во многом стихийный приток людей, индустриальная организационно-технологическая основа предшествовала обживанию территории.
   Во-вторых, это наличие отечественной познавательной традиции, на которую можно в данном случае опереться. Ведь Ключевский, обративший внимание на колонизационный фактор развития России, – не первый, кто сформулировал свой взгляд на отечественную историю подобным образом. Его предшественником был С. М. Соловьев, утверждавший: «В русской истории мы замечаем то главное явление, что государство при расширении своих владений занимает обширные пустые пространства и населяет их, государственная область расширяется преимущественно посредством колонизации» [19, с. 28]. Но и Соловьев не был первооткрывателем подобного взгляда – он развил мысль своего учителя Μ. П. Погодина о «бродяжничестве» населения Древней Руси [24]. Нечто сходное нетрудно обнаружить и в размышлениях П. Я. Чаадаева, утверждавшего, что «есть один факт, который властно господствует над всем нашим историческим движением, который красной нитью проходит через всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию… это – факт географический» [25, с. 161].
   Впрочем, истоки такого видения еще до того, как стать достоянием общественной мысли, отразились в фольклоре и прочно закрепились в языке. Так, русский историк XIX в. А. П. Щапов обращал внимание на обилие в русском языке антропоморфных слов, связанных с духовнопрактическим опытом народа. Одним из самых показательных он считал слово «вселенная», из которого, как ни смотри, выглядывают «уши» русского мужика, занятого привычным делом – вселением в новый дом [27, с. 74]. Вселенная для него – не какой-то там абстрактный космос, даже не ойкумена (хотя вселенная считается калькой этого слова), но мир (община), дом, куда предстоит вселиться всем миром.
   Может быть, в такой привычности проявляется еще один инвариант культурной динамики – экстенсивное стремление к вселению (и добавим от себя – расселению). Особого внимания в связи с этим заслуживает жанр русского утопического романа в форме путешествия с плавным переходом от земных реалий к космическим. Близкие мотивы прослеживаются в произведениях русских мыслителей-космистов. Η. Ф. Федоров в своем космическом проекте преобразования мира на началах общего дела говорит об этом достаточно определенно: «Ширь русской земли способствует образованию подобных характеров (Федоров имеет в виду наиболее активную и мобильную часть населения: богатырей, землепроходцев, казачество и т. д.); наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига» [22, с. 358]. Общие истоки русского странничества и русского космизма без труда обнаруживаются в мифологическом сознании, в странной смеси христианских представлений и языческих верований, то есть в том, что исследователь фольклора А. П. Афанасьев называл «поэтическим воззрением славян на природу».
   Таким образом, тезис о географичности, об истории как смене мест можно рассматривать как отражение особой миссии отечественной культуры, проявляющейся в форме крупных колонизаций-освоений (в этом смысле – и в освоении космического пространства). Понятно, что игнорировать этот тезис не могла общественная мысль России, в том числе и зарождавшаяся отечественная социология. Поэтому, с одной стороны, так же как и на Западе, «социология в России возникает в процессе перехода к индустриальной стадии социальной эволюции в силу потребности модернизируемого общества в достаточно строгом социальном познании» [8, с. 220], а с другой – наиболее авторитетным направлением ее самобытного развития становится географическая концепция Л. И. Мечникова [13].
   Традиция географической детерминации социального познания оказалась довольно прочной, поскольку к идейному наследию концепции Мечникова можно в той или иной степени отнести течение евразийства, антропогеографию В. П. Семенова-Тян-Шанского, теорию этногенеза Л. Н. Гумилева, взгляды геополитиков русского зарубежья и др. И в советском обществознании, несмотря на известную критику географического детерминизма, основные импульсы в изучении территориальных сообществ, как уже было отмечено, поступали со стороны географической науки. В дальнейшем попытка усилить социологический аспект рассмотрения привела к определенному междисциплинарному компромиссу, о чем и свидетельствует появление термина «социально-территориальная общность» [23].
   В-третьих, наличие опыта планового овладения территорией и закрепления на ней. В Тюменской области это проявилось как последовательное (послойное) возведение нового индустриального ландшафта. Честь переоткрытия области в новом качестве принадлежит геологам. Геологические партии, экспедиции – это одновременно и производственные коллективы, и «кочевые» поселенческие микрообщности, а сами геологи в силу особенностей своей профессии – наиболее яркие представители безместного утопического сознания. Реализуя схемы поиска и разведки углеводородного сырья, они разметили территорию, подготовив ее к дальнейшему послойному освоению, и при этом произвели еще одну «разметку». Они не только задали региону первоначальный палаточный стандарт, окрашенный романтикой неустроенности, но и на старте процесса освоения предопределили субординацию организационных структур – подчинили структуру расселения задачам производства. Затем эту эстафету подхватили строители, для которых безместность собственной жизни подчинена новоместности Великой стройки. Нефтяники, газодобытчики в профессиональном отношении ориентированы на менее мобильную организацию, но и они стали следовать заданному стандарту. Таким образом, в основу жизни людей закладывались, с одной стороны, геологическая разметка территории в сочетании со схемой административного подчинения ее фрагментов, а с другой – динамичные индустриальные ритмы жизнедеятельности, которые требовали адекватных способов и структур расселения.
   В итоге образовалась организационно-технологическая матрица будущего региона. Она и стала первичной формой сцепления популяции. При этом она не вырастала из социальной среды естественным образом, не имплантировалась в нее извне, не становилась системой внешнего насилия, а выступала как утопическая программа-призыв и одновременно как мощная адаптационная машина.
   Организационный комплекс, который превратил территорию в регион, можно было бы назвать территориально-индустриальным. Это сочетание целого ряда организационных структур различного уровня сложности. Главным в этом комплексе было то, что в производственно-технологическом и территориальном отношении он представлял собой единое целое, а оргструктуры властного типа были в нем более дробными и обособленными. Обусловлено это целым рядом факторов: преобладание добывающей промышленности, ее привязка к конкретному месту, утилитарное отношение к ландшафту, проявившееся в тотальности объекта деятельности, многослойный индустриальный характер нефтегазового комплекса, прописанного в геолого-географических координатах единого объекта, особая практика проектирования и сооружения нефтегазопромысловых предприятий и др. Но тотальность технологии не сразу стала работать на единство популяции. Технологические цепочки производства и соответствующие им способы организации людей, вовлеченных в трудовой процесс (эскизно спроектированные на Большой земле), распространялись и на остальные сферы их жизнедеятельности. По образу и подобию производственных технологий создается система отбора и первоначальной адаптации мигрантов. Постепенная замена формальных (техничных) уз сцепления живыми человеческими связями вначале происходит по месту работы, в трудовом коллективе и в значительно меньшей степени – по месту жительства. Да и место жительства – это вначале ведомственный поселок со спроецированной на него производственной иерархией.
   Система, названная впоследствии административно-командной, повсеместно превратила трудовые коллективы и их организации в основные ячейки собственного воспроизводства. Но в обжитых районах Европейской части страны преобладание производственного принципа отчасти нейтрализовалось развитой инфраструктурой, имеющей поселенческую топологию. Понятно, что в регионах, подобных Тюменской области, все происходило иначе. Корпоративно-ячеистая структура закладывалась в формы расселения изначально, на первом этапе освоения. Такая практика вряд ли была способна сформировать не то что общность, но даже целостную региональную популяцию. Радиальная привязка к инстанциям управления только усиливала разобщенность отдельных (ведомственных) фрагментов территории. Если и происходили в этих условиях общностные процессы, то лишь на уровне коллективов предприятий. Иногда почти по Гумилеву: то есть на основе крепкого профессионального ядра, прибывшего с Большой земли, или землячества, а то и родственных связей. Иногда почти по Веберу: то есть когда такое ядро возникало вокруг руководителя, обладающего магнетическим воздействием, умеющего сплотить и вдохновить подчиненных, заражающего энтузиазмом и убеждающего личным примером. Последующая эволюция этих коллективов выдвигала нормы делового и внеделового взаимодействия, чем-то напоминающие «доктрину человеческих отношений». А фирменно-отраслевой принцип распределения большинства социальных благ удерживал коллектив от других вариантов трансформации. Конечно, о полном превращении коллектива в «общину» говорить не приходилось. Но даже если гипотетически принять этот вариант развития, то он не стимулирует общностные процессы. Скорее наоборот – автономизация локальных коллективов препятствует формированию региональной общности. Тогда возникает вопрос: как возможна в этих условиях общностная интеграция?
   Здесь определенную роль играет своеобразный посредник между коллективами отдельных предприятий и общностью – региональный гиперколлектив, возникающий на основе территориально-производственного комплекса. Именно в такого рода социальном организме происходит переплавка организационных отношений производственного характера в систему общностных связей. В ценностно-нормативном рисунке подобной переплавки можно выделить несколько орбит.
   Первая из них концентрирует ценности преодоления организационно-технологической схемы производства, в которой люди рассматриваются как придатки технологии либо, в лучшем случае, как ее агенты. Трудовые функции обволакиваются коммуникациями, ориентированными на различные потребительские, культурные, престижные, рекреационные и иные стандарты. Вторая связана с преодолением производственной иерархии при ценностном дрейфе от места работы к месту жительства. Третья ценностная орбита формируется в процессе преодоления ведомственных границ в поселенческой организации. Наряду с естественным размыванием ведомственности происходит ее разрушение за счет сознательного кооперирования людей по внепроизводственному принципу: от землячества в границах предприятий до территориального сегрегирования на основе имущественного расслоения. Сюда же можно отнести ценностно-мотивационный комплекс, связанный с дальнейшим распространением на север коллективного садоводства и огородничества – естественного канала «заземления» популяции и адекватного способа практически-духовной интерпретации места.
   Необходимо сказать и об изменениях, которые происходят в ценностях, поддерживающих своеобразный ритм жизнедеятельности большинства северян. Они концентрируются вокруг преодоления двух противоположных фронтов: консервативных стандартов оседлости и авантюристических устремлений кочевничества.
   Рассмотренная орбитальная схема ценностей – это и предварительный набросок картины постиндустриального развития региона. Для нее характерна определенная смена акцентов в характере социальной динамики: от целенаправленной деятельности (в соответствии с индустриальными стандартами) к массовидному социально-пространственному поведению, проявляющемуся в рисунке расселения. Остановимся на этом моменте более подробно.
   Рассматривая различные подходы к изучению территориальной общности, мы уже обращали внимание на существенный недостаток большинства из них – недооценку роли структуры расселения в качестве основы поддержания и развития общностных начал. Этим, в частности, грешила и социология расселения. С другой стороны, поселения, как и другие слабо иерархизированные сообщества, не рассматривались и в рамках социологии организаций. В ряде случаев они квалифицировались как полуорганизации [15, с. 76]. Вследствие этого их реляционная структура, отличавшаяся по своей геометрии от оргструктур древовидного и алгоритмического типов, не привлекала должным образом внимания исследователей. Но ведь общение менее всего «искажается» именно в таких структурах. В отношениях соседства, в других «горизонтальных» контактах по месту жительства оно утверждается и воспроизводится естественным образом. Более того, и другие коммуникации (пути сообщения, линии связи и даже инженерные сети городов) можно трактовать как своего рода материализованный человеческий диалог. Показательно, что в теоретической географии аналогом реляционного типа оргструктуры являются различные модели расселения, в частности опорный каркас расселения (ОКР). Последний понимается как сочетание крупных центров – фокусов экономической, политической, культурной жизни – и соединяющих их транспортных магистралей [11]. Таким образом, ОКР не только характеризует освоенность территории в хозяйственном и поселенческом аспектах, но и свидетельствует о степени прочности общностных связей. Тем самым необходима социальная интерпретация опорного каркаса. По отношению к Тюменской области такая работа была проделана и дала определенные результаты [3]. Остановимся кратко на тех из них, которые имеют непосредственное отношение к теме.
   Как уже отмечалось, на территории Тюменской области, особенно в ее северной части, урбанизированная система расселения сформировалась на слабо заселенном, практически безлюдном пространстве. В отличие от староосвоенных районов, где такого рода системы вызревают не столь стремительно и, как правило, на основе расселения сельского типа, картина урбанизации Тюменского Севера была иной. Ее главной особенностью стал предельно утилитарный подход к расселению, то есть ведущим фактором является размещение производственных объектов, прикрепленных к месторождениям углеводородного сырья, а люди рассматриваются как мобилизуемый и распределяемый в необходимом количестве ресурс для их возведения и функционирования.
   В итоге пространственная структура современной Тюменской области стала результатом взаимодействия двух различных схем освоения-расселения: аграрной, складывавшейся в течение трех столетий, и промышленной, сформировавшейся в основных своих чертах за два-три десятилетия.
   При доиндустриальном освоении на территории формируется линейный маршрут колонизации. Данный маршрут – это след захвата территории и последующего закрепления на ней путем возведения острога.
   Маршрут определяет направление освоения, намечает новые ориентиры хозяйственного развития территории, закладывает основу попутной схемы расселения в качестве примитивного каркаса. В дальнейшем происходит изменение характера освоения от военной экспансии к хозяйственному использованию территории. Остроги теряют свое военное назначение и становятся административно-хозяйственными единицами. В схеме расселения появляются новые элементы, распространяющиеся как от центра к центру, так и радиально – от центра к периферии. Развиваются торговые связи, зарождаются транспортные ответвления.
   Последующее изменение структуры освоения-расселения происходит уже не на всем пространстве, а лишь в южных районах в результате аграрной колонизации. Трасса освоения обрастает крестьянскими поселениями и представляет собой линейную предкаркасную модель. Северные же районы остаются под властью первичных освоенческих форм.
   С массовым переселением крестьян в районы сельскохозяйственной зоны связан переход к зрелым расселенческим структурам, характерным для обживания территории. Тем не менее на данном этапе разветвленная и укорененная система расселения здесь так и не сформировалась. При очередных административных перекройках эти районы переходили то к одной, то к другой губернии и лишь при сооружении Транссиба органически включились в единую трассовую систему расселения юга Западной Сибири.
   Отличительная черта процесса заселения при новом индустриальном освоении – формирование расселенческих структур в непосредственной близости от месторождений, то есть в местах труднодоступных, не всегда пригодных для постоянного проживания и осуществления трудовых функций в стационарном режиме. Воздушный транспорт долгое время оставался здесь основным средством грузового, пассажирского и даже внутрипромыслового производственного сообщения.
   Топология расселения становится проекцией организационно-технологической схемы добывающего производства, воспроизводя производственные стандарты даже в части объектов социального назначения. Несмотря на ущербность такого рода обслуживающих расселенческих схем, дальнейшее развитие внутрипромысловой сети производственных объектов и коммуникаций становится скрепляющим моментом для формирования локальных поселенческих сообществ. Поэтому, когда впоследствии начинают развиваться наземные линии грузового и пассажирского транспорта, они уже имеют дело со сформированными ячейками локального расселения. Это дает толчок стихийному процессу градообразования. Многие поселения, спланированные как временные, перерастают в постоянные. Вначале они группируются вокруг внутрипромысловой сети, а затем соединяются в цепочки, формируя качественно новые структуры расселения. На этом этапе можно говорить о формировании каркаса.

   Рис. 1. Топологический эскиз опорного каркаса расселения (ОКР) Тюменской области.

   На рис. 1. представлен топологический эскиз современного ОКР. То есть это не географический опорный каркас в соответствующем масштабе, а его топологическая версия, отвлекающаяся от реальных расстояний и кривизны магистралей, сосредоточенная главным образом на качественных свойствах основных элементов рисунка расселения.
   На современном этапе опорный каркас расселения в геометрическом отношении представляет собой древовидную структуру с более или менее разветвленными участками на юге области (1) и в среднем Приобье (2), а также участками фрагментарного развития: участок вокруг городов Нягани и Югорска (3), линейный элемент у города Салехарда и Лабытнанги (4), транспортная ветвь к рабочему поселку Междуреченский (5).
   Сложившаяся структура является результатом различных способов взаимодействия доиндустриальной и новой индустриальной схем освоения: подавления, преемственности, компромисса. Так, основной костяк каркасной структуры сформировался в период нового индустриального освоения путем подавления очаговых, дисперсных и иных доиндустральных форм расселения. Наиболее разветвленные участки развивались как результат преемственности при смене схем освоения. А участки фрагментарного развития имеют в своей основе доиндустриальную схему с различной степенью последующего индустриального влияния.
   В целом же опорный каркас наглядно демонстрирует несовершенство современной структуры расселения – прежде всего ее фрагментарность и различную степень развитости этих фрагментов. Очевидность такого положения неоднократно побуждала к выдвижению различных проектов. В последние годы некоторые из них обрели реальные очертания. Так, усилиями ряда регионов идет формирование Северного транспортного коридора, артерии которого призваны непосредственно связать целый ряд узловых элементов каркаса. Разумеется, это положительный симптом, но все же вопрос о способности опорного каркаса расселения в его современном состоянии не только держать популяцию, но и обеспечивать общностное взаимодействие остается открытым. С одной стороны, налицо устойчивый Z-образный костяк, связывающий север и юг Тюменской области, а по отношению к Свердловской, Курганской, Омской и Томской областям обладающий преимуществами срединного географического и коммуникационного положения; с другой – несвязность отдельных фрагментов каркаса и неоднородный характер их развития свидетельствуют о неспособности системы расселения к самоорганизации. А это означает, что для скрепления отдельных территориальных сообществ необходимы дополнительные усилия (соответственно, и дополнительные административные структуры, не всегда развивающие каркас).
   Таким образом, если предположить, что уровень сформированности каркаса является индикатором развития региональной общности, то картина выглядит не слишком оптимистично. Конечно, строительство Северного транспортного коридора улучшит положение: в перспективе обретут зрелость зоны влияния Ханты-Мансийска и Ноябрьска, сформируются линейные элементы вокруг Надыма и Тобольска, определятся границы перспективных зон вокруг Нягани, Урая и Салехарда. Но это не решит проблему формирования замкнутых зон вокруг Тюмени, Ишима, Тобольска на юге области, а также Нижневартовска и Нового Уренгоя – на севере.
   Впрочем, мы отдаем себе отчет в том, что структурным (как впрочем и количественным) методам вряд ли принадлежит окончательное слово в диагнозе состояния и оценке перспектив развития общности, но определенную объективную картину состояния они дают. По крайней мере позволяют сделать вывод о том, что процесс становления общности вступил в новый этап, когда персонал предприятий региона не просто становится постоянно проживающим населением, а по-новому организует свою жизнь в географическом пространстве, преобразуя его в пространство социальное.
   Этим выводом хотелось бы завершить и предпринятую попытку концептуализации сложного и неоднозначного процесса формирования региональной общности.
//-- Литература --//
   1. Воронин В. В., Шарыгин М. Д. Социально-экономическая география на рубеже тысячелетий (теоретико-методологические аспекты). Самара, 1998.
   2. Ганопольский М. Г. Очередное обустройство // Скромная этика контракта. Тюмень, 1992. С. 24–26;
   3. Ганопольский М. Г., Литенкова С. П. Структура расселения в Тюменской области: особенности генезиса и перспективы развития // Известия Ран. Серия географическая. 2005. № 3. С. 56–62.
   4. Горяченко Е. Е. Территориальная общность в изменяющемся обществе // Социальная траектория реформируемой России: Исследования Новосибирской экономико-социологической школы. Новосибирск: Наука, 1999.
   5. Горяченко Е. Е., Литвинцева М. В. Локальная территориальная общность в крупном городе (на примере Новосибирского Академгородка) // Крупные города и вызовы глобализации. Смоленск: Ойкумена, 2003. С. 192–200.
   6. Грунт 3. А. Урбанизация и территориальная общность // США глазами американских социологов. М.: Наука, 1982.
   7. Долинин А. А., Бугаев В. К., Шипунова 3. И. Проблемы методологии и методики исследования территориальных общностей в системе социального районирования // Социальная география в СССР. Л., 1984. С. 10–24.
   8. История социологии. Минск, 1993.
   9. Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций: в 3 кн. Кн. 1. М., 1993.
   10. Лаппо Е. М. Концепция опорного каркаса территориальной структуры народного хозяйства: развитие, теоретическое и практическое значение // Известия Академии наук. Серия Географическая. 1983. № 5. С. 16–28.
   11. Лернер М. Развитие цивилизации в Америке: в 2 т. М., 1992. Т. 1.
   12. Межевич Μ. Н. Город: проблемы социального развития. Л., 1982.
   13. Мечников Л. И. Цивилизация и великие исторические реки. М., 1924.
   14. Подорога В. А. Простирание, или География русской души // Пространства России. М., 1994. С. 131–135.
   15. Пригожий А. И. Социология организаций. М., 1980.
   16. Рейсс Э. Дж. (мл.). Некоторые социологические проблемы американских сообщностей. М.: Прогресс, 1972.
   17. Ринкявичюс Л., Буткявичене Э. Концепция общности (gemeinschaft/community) и ее специфика в виртуальном пространстве // Социологические исследования. 2007. № 7. С. 3–11.
   18. Смелзер Н. Социология. М.: Феникс, 1995.
   19. Соловьев С. М. Избранные труды. М., 1983.
   20. Теннис Фердинанд. Общность и общество. Основные понятия чистой социологии. М.: Владимир Даль, 2002.
   21. Ткаченко А. А. Территориальная общность в региональном развитии и управлении. Тверь, 1995.
   22. Федоров Η. Ф. Соч. М., 1982.
   23. Хорев Б. С. Территориальная организация общества. М., 1981.
   24. Цимбаев Н. И. До горизонта – земля! (К пониманию истории России) // Вопросы философии. 1997. № 1. С. 18–42.
   25. Чаадаев П. Я. Апология сумасшедшего // Сочинения. М., 1989.
   26. Шилз Э. Общество и общества: макросоциологический подход //Американская социология. Перспективы, проблемы, методы. М.: Прогресс, 1972.
   27. Щапов А. П. Соч. СПб., 1906. Т. 1. С. 74.
   28. Яковлева С. П. Инфраструктурные параметры организации социального пространства города // Социологические исследования. 2004. № 2. С. 130–133.

К методологии изучения идентичности эксклавного социума
М. В. Берендеев

   Проблема методологии в исследовании идентичности является сегодня одной из новых и востребованных тем исследования в социальных науках. В западных и российских социологических исследованиях количество работ, непосредственно посвященных региональной идентичности, ее структуре, содержанию, совокупности социальных функций и значений, механизмам формирования и влияния на региональные взаимодействия, весьма ограничено. Предметом исследований ученых становились отдельные аспекты, лишь косвенно связанные с проблематикой исследования региональной идентичности. Сегодня еще нельзя говорить о сложившихся концепциях и подходах в осмыслении феномена региональной идентичности.
   В социологии существует определенная трудность применения понятия «идентичность» к региону. Многие из отечественных социологов придерживаются точки зрения, что понятие «идентичность» не применимо к понятию «регион», а само созвучие «идентичность региона», с их точки зрения, выглядит несколько неоправданным. Такое понимание – некоторая дань психологии и психоанализу, откуда был собственно заимствован термин «идентичность», обладающий в большей мере личностно-персонифицированной или групповой смысловой нагрузкой, когда наша идентичность есть то, что мы конструируем сами по себе, сравнивая себя и категоризируя. В свою очередь понятие «регион» – преимущественно интерпретировался через географические и геополитические смыслы. Прямой перенос этих понятий в социологию и применение их в социальном познании породило некоторую проблемность их совместного употребления, ввиду оставшейся и со временем закрепившейся в социологии психологичности первого и географичности второго. Вместе с тем идентичность связана не только с самоопределенностью по отношению к внешнему миру – подобный субъективизм сопутствовал понятию «идентичность» долгие годы, но и с восприятием субъектом внешнего мира в некоторых устойчивых схемах, а также восприятием самого субъекта идентификации иными субъектами, причем как единичными, так и коллективными. К примеру, французы или итальянцы, употребляя понятие «они – русские» по отношению к русским, находящимся в данный момент времени в их стране, придают этому обозначению определенные смыслы, которые характеризуют конкретных представителей из России, одновременно перенося манеры их поведения, речи, типажа на всех русских и резюмируя их в суждениях: «Так вести себя могут только русские». «Так одеваются только русские». «Так разговаривают только русские». В связи с этим через конкретных представителей может определенным образом восприниматься целое сообщество, относимое к тому или иному региону. Иногда, говоря о национальном пути развития России, мы ставим вопрос: какова идентичность России – европейская или западная, азиатская или восточная, евразийская и т. д. В данном случае Россия воспринимается как мировой регион, интерпретированный как социокультурный конструкт. То же может касаться других регионов, рассмотренных как социокультурные конструкты. К примеру, может стоять вопрос об идентичности новых членов НАТО или ЕС, Восточной Германии после вхождения в состав ФРГ и т. д. Рассуждая же о цивилизационной идентичности, мы фиксируем принадлежность к определенному мировому региону, именно из этого мы исходим, определяя российскость, азиатскость, европейскость и т. д. Сам по себе регион есть определенная конструкция, социально-территориальная общность, а не пространство, локализованное географическими границами. Любая же общность имеет собственную идентичность или идентичности. Рассмотрение нами региона должно происходить в нескольких плоскостях его восприятия и интерпретации: регион как модель историко-культурных и географических образов; регион как социальный конструкт – социально-территориальная общность, совпадающая или не совпадающая с географическими границами территории; регион как совокупность информативных образов и представлений медийно-коммуникативного дискурса (этими представлениями чаще всего руководствуется индивид в силу их доступности и простоты восприятия); регион как пространство политических целей и решений.
   Проблема идентичности еще более актуализировалась в контексте нового взгляда на регион как особую социальную и социополитическую реальность в ходе формирования новых представлений о региональном социуме как системе среднего, промежуточного уровня. Социальная идентификация Калининградского регионального социума в силу этого выступает таким феноменом, который нуждается во всё более обстоятельном изучении, а значит, требует и отработки методологических приемов определения магистральных линий развития регионоведения и соответственно регионостроительства. Комплексное социологическое исследование идентичности дает понимание, насколько социум калининградского региона в силу его политической, исторической и иной специфики соотносится с общероссийским и общеевропейским социальным пространством, каково место Калининградского социума в Европе. Идентичность в российских регионах исследована недостаточно. Особенно это важно для Калининградской области – единственного в России региона, совмещающего в себе большинство уникальных по сравнению с другими российскими регионами факторов развития, оказывающих влияние на социальную идентичность. В силу своего исторического развития регион, как сложный социально-культурный конструкт, погружен во множество конфликтующих и конкурирующих между собой пространств исторического, культурного, политического и собственно социального характера, посредством соотнесения с которыми жители региона вырабатывают достаточно противоречивую картину представлений о себе, а восприятие региона в ЕС, России и в эксклаве как социально-территориальной целостности значительно разнится. Изучение идентичности в эксклавных/анклавных регионах и процессов самоидентификации в таких территориях является достаточно новым и концептуально не оформленным направлением, однако чрезвычайно востребованным в свете объективной нехватки аналитической научной информации. Калининградская область как эксклав/анклав является стратегическим узлом экономических, культурных и международных отношений, отраженных во взаимопроникновении европейской и российской цивилизации, России и Евросоюза. Она является точкой столкновения геополитических стремлений международных субъектов, и в этом смысле Калининградская область – ключевая зона российско-европейского соперничества.
   Исследование идентичности Калининградского регионального социума – это, прежде всего, изучение идентичности эксклава как социально-территориального образования. Объектом этого изучения выступает не только население региона (так называемый персонифицированный социум), но и ряд других элементов: история региона, история формирования населения региона, внешний фактор восприятия и оценки региона и его населения, существующий в «материковой» России и за ее пределами (прежде всего в ЕС и НАТО), а также странами, имеющими исторические претензии на эту территорию (Германия, Литва, Польша) [4 - К примеру, в 2001 г. в Вильнюсе прошла международная конференция «Нерешенные проблемы Кенигсбергского края», организованная созданным при Верховном совете Литвы «Советом по делам Малой Литвы». Как выяснилось, в работе конференции приняли участие и выходцы из Литвы, проживающие в Латвии, Германии, США, Калининградской области. Американские литовцы привезли на форум изданную в США «Энциклопедию Малой Литвы», которую рекомендовали для изучения в школах Литвы, а также в классах с изучением литовского языка и культуры на территории Калининградской области. В этой энциклопедии область обозначена как «Караляучюсский край Литвы, оккупированный Россией». Всем делегатам было роздано положение Совета по делам Малой Литвы, где указывалось, что «Караляучюс по-прежнему является военной колонией РФ» и «демилитаризация и деколонизация Калининградского края должны стать одним из важнейших устремлений политики Литвы».], объективные экономические и политические условия существования эксклава, культурные слои [5 - Другой пример: в антикварных магазинах Калининград а к нацистской культуре можно прикоснуться за рубли. Из имеющихся артефактов, красующихся на полках и в подсобках, можно легко обеспечить наградами, а также знаками различия целое подразделение вермахта. Кое-что подыскали бы для себя и ветераны войск СС. Но вершиной коллекции, безусловно, был новенький, с иголочки, мундир рядового дивизии «Великая Германия». Чуть ли не на каждом углу красуются осколки Третьего рейха – от безобидных чашек-ложек до артефактов, украшенных нацистской свастикой. Поразительно, но сами горожане и власти относятся к происходящему спокойно. Дескать, ни о какой «фашизации» общества речь не идет. По словам местных краеведов, правильнее говорить о стихийной германизации региона – культивировании всего того, что связано с немецкой историей, в том числе и ее «коричневым» периодом. Или: официальной эмблемой 750-летия Калининграда после долгих споров стали отреставрированные специально к этой дате прусские королевские ворота с барельефами трех королей: основателя крепости Кёнигсберг – Оттокара Второго Богемского, первого коронованного прусского короля Фридриха и реформатора орденского государства в светское – герцога Альбрехта. Вместе с тем самому историческому названию Калининград всего 60 лет, а объединение трех небольших самостоятельных городков Лёбенихта, Кнайпхофа и Альтштадта в Кёнигсберг состоялось только в 1724 г.], слагаемые ментальности, поведение региональных элит и ряд других факторов. Самовосприятие индивидов – всего лишь составная часть общей идентичности социально-территориального образования. Регион имеет еще и внешнее существование, кроме каких-то внутренних субъективных и ситуативных определений его жителей.
   Можно совершенно справедливо утверждать, что некоторые исследования по идентичности, как в регионе, так и в России, занимаются собственно не измерением идентичности как таковой и процессами самоидентификации, а лишь фиксируют достаточно разбросанные представления субъектов о себе, в некоторых изначально формализованных образных схемах. Необходимый методологический базис исследования носит упрощенный характер. Сформированного метода исследования социальной идентичности, применимого непосредственно к особенностям эксклавного социума, до сих пор не существует. Изначально методологическим упущением является тот факт, что при социологических замерах идентичности жителей Калининградской области берется некая географическая локальность, некоторая территориальная привязка индивида к местности, а не совокупность именно тех условий современности, с помощью которых формируется динамика развития эксклавного социума в целом и индивида как единицы в рамках этого социума.
   В связи с этим изъятие из многих проводимых исследований понятия о Калининградской области как эксклаве, находящемся в окружении стран Европейского Союза и военно-политического блока НАТО, и замена его на обыденное понятие о регионе как только локальной общности, подобной другим локальным общностям России, крайне обедняют исследование. Измерение идентичности в российских регионах очень часто, если не повсеместно, задается принципом локализации территорий, простым делением Российской Федерации на субъекты. Возникает вопрос, а насколько справедливы такие замеры, когда выделяются вологжане, калининградцы, архангелогородцы, москвичи и т. д. без социального контекста? И есть ли в подобных исследованиях вообще хоть какой-нибудь смысл, кроме того, который диагностирует предельные уровни современного регионализма. Хотя и последний может быть разным: от аскриптивного до политического и экономического.
   Одним из основных вопросов при исследовании идентичности жителей этого региона чаще всего является следующий: «С кем вы больше всего соотносите свое Я: я – калининградец, я – европеец или я – россиянин?». При этом добавляются и интегративные варианты ответа, типологизируемые по уровням «европейцы и калининградцы», «калининградцы и россияне», «калининградцы, россияне и европейцы» и т. д. Однако такая постановка вопроса во многом ущербна. Получается, что исследователь работает с готовыми формулировками, данными субъекту, а не с источниками и компонентами идентичности. Исследование, выявляющее столь конечные формулировки, не имеет особого смысла, поскольку человек, считающий себя «калининградцем», через две минуты может назвать себя «европейцем», а утром следующего дня идентифицировать себя как «россиянин в большей степени». Однажды социолог Дж. Марсия определил идентичность как «внутреннюю самосоздающуюся, динамическую организацию потребностей, способностей, убеждений и индивидуальной истории» [4]. Э. Гоффман [1] предположил, что наше множественное «Я» преподносится через наслоение ситуационных образов, утверждающих социальные характеры, обретаемые и конструируемые человеком при попадании в ту или иную ситуацию, из множества которых складывается его общая социальная практика. С. Хантингтон [3, с. 59] приводит обобщенный список подобных источников-ситуаций: аскриптивные (возраст, пол, кровное родство, клановое родство, принадлежность к этнической группе или общине, расовая принадлежность), культурные (национальная, языковая, религиозная, цивилизационная принадлежность), политические (фракционная или партийная принадлежность; политические группы, идеологии, интересы государства), экономические (работа, профессия, рабочее окружение, социально-экономические секторы, профсоюзы, страты, классы), групповые (социальный статус, социальные роли, друзья, клубы, команды, компании, ближайшее окружение, семья), территориальные (город, провинция, область, регион).
   Исследуя социальную идентичность в Калининградском регионе, мы должны понимать, что субъект соотносит себя все же с относительно условными группами «калининградцы», «россияне» и «европейцы», усваивая свой социальный образ в соответствии со степенью разрешенное™ определенной проблемы, и чаще всего, давая ответ исследователю, использует только один источник приобщения себя к некоему социальному целому. Это допустимо для самого идентифицируемого, но не для исследователя, зачастую также ограничивающегося только одним или несколькими источниками либо вообще к ним не обращающегося. В связи с этим мы получаем исследования, в которых под категорию «европеец» попадают «географический европеец», «экономический европеец», «национальный европеец», «политический европеец» и даже «ментальный европеец». То же касается и других категорий, когда один житель региона считает себя «калининградцем» на основании большего или меньшего материального достатка по сравнению с другими регионами, а другой «калининградец» таковым является лишь по территориальной привязанности, как никогда ранее не выезжавший за пределы региона.
   В связи с этим субъекты, сведенные в рамках одной из групп «калининградцы» или «россияне» и т. п., могут иметь мало общего между собой ни по источнику идентичности, ни по компоненту, т. е. структуре, которая лежит в основе аргументации его идентичности. В качестве наглядной иллюстрации к выше сказанному приведем простой пример, полученный в ходе разведывательного социологического замера. Группе из 20 молодых людей в возрасте от 18 до 22 лет мы предложили тот же самый вопрос: «С какой из групп вы больше всего себя соотносите: “калининградцы”, “европейцы” или “россияне”?». Процент распределился достаточно предсказуемо для тенденции исследований последних лет: 10 человек назвали себя «калининградцами», 4 – «россиянами» и 6 – «европейцами». (Чаще всего эти данные, только в больших объемах, становятся конечными результатами исследований.) После чего каждому респонденту был задан вопрос: «Почему вы выбрали именно эту категорию, а не другую?». Нет ничего удивительно, скажем, что 4 определивших себя как «россияне» использовали различные источники идентичности, и как правило, аргументировали их исходя из разных компонентов. Было выявлено только два совпадения в том и другом случае.
   Один «россиянин» классифицировал себя, используя политический источник: «Я – россиянин, поскольку Калининградская область субъект Российской Федерации, и я имею российское гражданство». Второй идентифицируемый респондент воспользовался социальным источником идентичности: «Я – россиянин, т. к. уровень образовательных, других социальных услуг и заработной платы здесь типичный для России, нельзя назвать его особым, и никак не соответствует уровню ЕС». Третьему респонденту для подобной идентификации было достаточно лишь аскриптивного источника, поскольку, по-видимому, он не обладает достаточной социальной практикой и другие источники еще не были поставлены перед ним как осознанная проблема: «Я – россиянин, так как принадлежу к русскоязычной нации, произошел от русских родителей, все мои родные русские». Четвертый респондент определил себя подобным образом, при этом воспользовавшись еще и культурным источником, определив себя как типично русского православного человека. Подобный опыт показал, что и четверка «россиян», и десяток «калининградцев», и шестеро «европейцев» по содержанию получились настолько различными и подвижными в собственной идентичности, что в реальности они не могут создать никакой подобной группы. Более широкое исследование только подтвердило, что мы имеем дело с совершенно разными пониманиями европейскости, российскости и региональности. Здесь актуальным является вопрос и о знании, что реально жители эксклава знают о России Европе и т. п. [6 - Жители Калининградской области, имеющие интенсивную частоту связей с Россией времен Советского Союза, в Россию постсоветскую ездят крайне мало. В Калининградской области уже сформировано целое поколение детей, не бывавших в материковой части страны. Но более опасной выглядит другая тенденция: из этих детей начинает формироваться поколение «отцов», не знавших российских городов, кроме Калининграда. Сегодня, по различным данным, более половины калининградской молодежи в возрасте до 25 лет никогда не были в метрополии, причем самый высокий процент относится к младшей возрастной группе до 18 лет, из которой путешествия в столичные города и меньше в остальные регионы совершали около 25 %. Люди старшего и пожилого возраста также практически не совершают подобных перемещений. Вместе с тем более 65 % жителей региона совершали поездки в приграничные страны, прежде всего в Литву и Польшу, а для 40 % – они стали регулярными: это связано с работой, бизнесом, учебой, отдыхом. Основные факторы, влияющие на низкую частоту коммуникации с метрополией – кровные, экономические и транзитные. Первые говорят об утрате родственных связей, другие – о дороговизне билетов, а третьи – о возникающих трудностях для перемещения в Россию, связанные с необходимостью оформлять сопутствующие документы: визы, загранпаспорта, документы на провоз детей.]
   Определяя себя как «калининградец», «россиянин» или «европеец», респондент не может сконструировать свой социальный образ, отнеся себя к одной из этих групп или нескольким сразу, поскольку «калининградец», «россиянин» или «европеец» не есть социальные группы сами по себе, существующие в рамках калининградского социума как крупные социальные объекты. Они всего лишь предельные категории, обобщающие некоторые множества людей и описывающие их с позиции близости поведенческих и стилевых установок, происходящих из разных источников идентичности.
   Если исследователь начинает работать с категориями «россиянин», «калининградец» или «европеец» как с реальными объектами наличного социального, т. е. как с группами, то исследователь должен сначала сконструировать модели этих групп, теоретически создать определенный набор условий (шкалу требований), по которым каждый индивид может быть идентифицирован именно так, а не иначе. Понятно, что наборы условий для каждой из сконструированных моделей групп у каждого исследователя будут различными, и соответственно «калининградцы», как и другие две «группы», у одного исследователя будут существенно отличаться от «калининградцев» в представлении другого.
   Но еще сложнее дело обстоит с респондентами, которые обладают эксклюзивными понятиями «европеец», «россиянин» и «калининградец», это мы видели на примере разбора источников идентичности. Каждый раз понимание себя в контексте любой из этих категорий рождается неходя из лично пережитого социального удовлетворения или разочарования, полученного от экономического, политического, социального или другого источника ожиданий. Это особенно заметно на примере того, как предрасположены определять себя соседние с Калининградской областью жители прибалтийских государств.
   Самоопределение в категориях «литовец», «европеец», «прибалт» также распространено. Однако источниками для такого определения сегодня являются не только этнические или пропагандистско-русофобские настроения, когда для дистанцирования от России и советского прошлого литовцы все чаще избирали причастность к «европейскости», а вполне определенный уровень социальной, экономической и политической удовлетворенности каждого отдельного субъекта. Теперь бывшие «европейцы» в Литве все охотнее называют себя литовцами, к примеру, из-за достаточно тривиальных факторов: несоответствия уровня медицинского обслуживания европейским стандартам, высокого уровня коррупции, низкой защищённости прав человека при обращении в суды и т. д. Многие из тех, кто активно называл себя в середине 90-х литовцами, пользуясь национальными и языковыми источниками идентичности, сегодня ориентированы на политические источники, связанные со вступлением в Европейский Союз, тем самым закрепляя свое притязание на «европейскость». Третьи вообще видят себя европейцами только в том случае, если Литва вступит в Шенген и зону единой европейской валюты. Вместе с тем большинство литовцев, в отличие, скажем, от жителей Калининградской области, пользуются этническим источником идентичности. «Очевидными критериями этничности в повседневной жизни являются фамилия человека, его язык, акцент. Язык является наиболее существенным элементом идентичности литовцев» [3]. Язык в данном случае вообще идентифицирует целый регион-страну.
   Для большинства тех, кто называют себя калининградцами, их идентичность носит не географический – территориальная привязка к местности, – а скорее тот самый геополитический и социальный характер, когда под понятием «калининградец» подразумевается не просто некоторая геокультурная и даже этносоциальная близость к Европе, а то, что калининградцы в сознании исследуемого – некоторая контридентичность к российскости/русскости, которая отождествляется с такими понятиями, как «евророссияне», «балторуссы», «балтийцы» и т. п. Хрестоматийный образ русского человека/россиянина зачастую и складывается из таких типичных образов русских, как вологжанин, ивановец, новгородец и т. п. В этом случае локальная идентичность не противостоит российской, а скорее служит ее некоторым частным случаем, некоторым ближним и знакомым осознанием себя частью России. Формула такой идентичности заключается в суждении: Россия дается через ее регионы. Как мы уже и отмечали выше, появилась своеобразная «провинциальная идентичность»: провинция считает себя настоящей, коренной Россией, и зачастую для вологодца быть россиянином – неотъемлемая часть его идентичности. В случае с Калининградской областью ситуация выглядит несколько иной. Быть калининградцем зачастую не подразумевает никакой российскости и, более того, ее исключает, особенно для многих мигрантов, которые в своё время «бежали» от серьезных экономических и социальных трудностей в России, усматривая в Калининградской области некоторую реализацию «западных возможностей», пользуясь открытостью ее границ в 90-е. Вместе с тем в подобной калининградской идентичности нет ничего антироссийского, это скорее конкурирование с другими регионами России, попытка показать собственную отличительность через условия существования, об этом свидетельствуют и цифры предельного сепаратизма в регионе, на протяжении последних 10 лет они достаточно низки.
   В ходе исследования мы предложили два ключевых вопроса: с какой из перечисленных категорий вы себя соотносите и с какой общностью вы себя ассоциируете в большей степени? Ответы (представленные в таблицах 1–2) распределились следующим образом: те, кто ассоциирует себя с категориями «россияне» и выбирает общность «российский народ», однако из тех, кто выбрал категорию «калининградцы и россияне», вовсе не все отнесли себя к российскому народу.

   Таблица 1
//-- Понятия, с которыми соотносят себя жители эксклава [7 - Опрос проводился методом анкетирования, квотная выборка по половозрастному принципу, опрошено 640 человек в возрасте от 18 до 68 лет в г. Калининграде и пяти районах и городах области.] --//

Окончание табл. 1

Таблица 2
//-- Наиболее популярные общности, с которыми соотносят себя жители эксклава [8 - Национальная программа «Исследования рынка труда» Структурного фонда Европейского Союза – проект исследования Министерства благосостояния № VPD1/ESF/NVA/04/NP/3.1.5.1./0001/0003 «Специфические проблемы рынка труда Латвии и ее регионов» (руководитель исследования Петерис Ривжа – проректор по науке Латвийского сельскохозяйственного института, руководитель группы социологического анализа и обработки данных Владимир Меньшиков – декан Факультета социальных наук Даугавпилсского Университета).] --//

   Жители Калининградского региона используют свой регионализм прежде всего для придания ему стержневого значения, когда региональная идентичность является исходной точкой для формирования локальной, общенациональной и вненациональной европейской идентичности. К примеру, в понятие «евророссиянин» жители области умещают сразу три представления о себе, одновременно подчеркивая свою особенность по отношению и к Европе, и к России на основании сдержанного регионализма. Российская идентичность окрашивается в черты негативной, быть россиянином для многих означает отождествить себя с представлениями о плохой жизни в русских регионах, следовательно, выбирается позиция некоторой защиты от подобного рода отождествления, которая кроется в суждении «мы – другие». Здесь опять срабатывает фактор эксклавности – ощущение своей сопричастности к Европе, которая в сознании большинства жителей региона репрезентуется как развитая, прагматичная, рациональная, жизнеобеспеченная, богатая, и стремление ей соответствовать отражает уже своего рода субъективный рационализм.
   Отражая проблематику методологии исследования идентичности в условиях эксклав/анклавного положения региона, можно утверждать, что на сегодняшний день нет сформированных представлений на этом направлении. Исследования идентичности скорее проводятся в русле так называемых рассудочных культур-философских процедур, зачастую заимствованных из российских исследований по региональной идентичности в тех регионах, которые не обладают условиями Калининградского региона и не адаптированы к реалиям калининградского регионального социума, из-за чего происходит изначальное погружение авторов исследований в целые комплексы методологических ошибок.
   Собственно для построения значимого метода изучения идентичности необходимы:
   1. Онтологическая модель социальных порядков реальности, свойственных уже закрепившимся социальным практикам и осуществляющих их субъектам в рамках региональных эксклавных условий существования.
   Здесь необходимо, прежде всего, отделять сферу «коротких» социальных ситуаций в масштабе некоторой социальной общности, влияющих на идентичность субъекта, от «длинных» отношений, задающихся обществом как целостностью. Например, собственная соотнесенность с таким институтом, как государство, для человека, родившегося и выросшего в России, не зависит от ситуаций, она приобретается как длительное отношение между этим человеком и государством. Однако вместе с тем если человек является гражданином этого государства, то это еще не значит, что он назовет себя россиянином, поскольку на его идентификацию будет влиять целый комплекс коротких ситуаций, связанных с многообразием его социальных проблем. Ошибка, кочующая из исследования в исследование, заключается в том, что как только житель Калининградской области определяет себя как «рожденный на территории России», что он имеет «российское гражданство», его тут же зачисляют в россияне и даже в патриоты, хотя на самом деле выясняется, что у этого жителя литовские корни, он католик и вообще выступает за создание независимого государства на территории региона, но эти его суждения не мешают ему оставаться гражданином России. Приведем еще один пример: Калининград – древний город России. Именно десятирублевая юбилейная монета с такой надписью (серии города России), являющаяся повсеместным платежным средством, была выпущена в канун празднования 750-летия Калининграда. На оборотной стороне монеты, по версии авторов, изображен Кенигсбергский орденский кафедральный собор, представленный как российский символ. Подобный монетный тираж сразу же привлек к себе внимание, поскольку Калининград стал российским (советским) городом лишь по итогам Второй мировой, а кафедральный собор, заложенный в 1333 г., никак не является древним символом России. В данном случае мы опять имеем дело с короткой и длинной идентификационной историей.
   2. Ориентация на анализ межпозиционного и межструктурного взаимодействия между различными представлениями о социальных ситуациях, характерных для региона.
   Здесь важно понимать, откуда преимущественно калининградцы черпают представления о себе как «о других»; какие источники идентичности для жителей Калининградской области являются более актуальными и чем предопределяется эта актуальность. Отчетливое понимание приоритетных источников идентичности субъектов без их политизации, которая проходит через большинство исследований, занимающихся изучением идентичности, является одним из отправных моментов правил реализации социологического метода вообще. Исследования по локальной идентичности калининградского социума чаще всего перегружены политическими предубеждениями, идеологическими установками, ментальными смыслами, культурологическими максимами, нравственными императивами, авторскими ценностями и т. п., в общем, всем тем, что уводит нас от социологического анализа и приводит к субъективации знания, делая его частным взглядом.
   Кроме того, при построении исследования мы должны в качестве методологических замечаний отвергнуть следующие возможные и уже утвердившиеся принципы других исследований, которые как минимум неприемлемы для социологического анализа и как максимум могут быть отвергнуты как принципы в других областях знания:
   • социальный реализм или объективация категорий, выражающих условные референтные группы (когда обобщающие понятия социологического анализа выступают как реально существующие социальные образования, к примеру, понятия «калининградец», «россиянин», «европеец» рассматриваются как реальные социальные группы, а не как номинальные категории, используемые для обобщений некоторых близких друг к другу социальных явлений);
   • монизм источников идентичности (выведение идентичности субъекта из какого-либо одного источника, например культурного, в то время как другие источники идентичности остаются невостребованными в исследовании);
   • редукционизм источников идентичности (сведение всех источников идентичности к какому-либо одному или нескольким, кажущимся исследователю наиболее главными);
   • аксиоматизация (выведение идентичности исследуемого объекта исходя из изначально утверждаемых авторских предпосылок, не имеющих под собой эмпирического основания, на основании построения системы аксиом);
   • компонентный монизм (исследование идентичности исходя из одного ее компонента, к примеру эмоционального, в то время как другие компоненты остаются за пределами исследования);
   • ментальная концептуализация и экстраполяция социальной идентичности (утверждение в качестве объективного уровня социальной идентичности некоего ментального слоя как основополагающего или перенесение неких универсальных культурных характеристик общероссийского характера на региональную почву в их устанавливаемой тождественности);
   • наивный (замкнутый) регионализм (спецификация региональной идентичности как неповторимой и уникальной, замыкая региональный социум на самом себе без внешнего соотнесения и сравнительного анализа схожих факторов развития других подобных территорий);
   • панрегионализм (стремление исходить из предпосылки изначальной «самости» региона, когда собственно его идентичность становится изначальной по отношению к самим субъектам этого социума без необходимого рассмотрения регионального социума в контексте более широких социальных образований).
   Таким образом, разработка методологических оснований и затем уже целостных моделей изучения уникальных социумов, поиск максимально точного измерителя идентичности являются одной из главных задач, стоящих перед исследователями региональной идентичности.
//-- Литература --//
   1. Гоффман Э. Стигма: Заметки об управлении испорченной идентичностью / Пер. М. С. Добряковой. URL: http://www.psy.rin.ru. или www. ecsocman.edu.ru
   2. Касаткина Н. В. Особенности адаптации этнических групп в современной Литве. URL: http://www.socis.isras.ru/socisarticles/2004
   3. Хантингтон С. Кто мы? М.: ACT; Транзиткнига, 2004.
   4. Marcia J. Е. Identity in adolescence // Handbook of adolescent psychology / Ed. J. Adelson. N.Y.: John Wiley, 1980.

Туризм как фактор регионального развития
Л. Г. Скульмовская

   Современное развитие России и ее социокультурные перспективы в XXI в. невозможно прогнозировать без учета регионального фактора. Социологическое изучение отдельных регионов становится все более актуальным, а само понятие «регион» начинает выступать в качестве объекта исследования территориального маркетинга. Каждый регион в силу своих особенностей формирует специфические потребности, интересы, цели, модели и стратегии регионального развития; имеет свою историю, ландшафтные, этнические и культурные особенности, уровень промышленного развития, транспортные возможности, специфические туристско-рекреационные ресурсы. Большинство регионов используют в основном инертные активы – природные условия, климатические ресурсы, объекты инфраструктуры. Разница в уровне социально-экономического состояния регионов России достигает 300 крат, а в Западной Европе – 2–5 крат [8, с. 240]. Треть российских регионов живет за счет финансовых дотаций, в десятки раз превышающих объем собираемых на их территории налогов. Вне зависимости от степени благополучия перед каждым регионом остро стоит проблема экономической самодостаточности посредством эффективного использования собственных природных ресурсов, научно-технического, производственного, интеллектуального и духовного потенциала.
   Экономический рост характерен в основном только для столичных, портовых и нефтедобывающих регионов. Быть привлекательным для отечественных и зарубежных инвесторов – основная задача каждого конкретного региона. Это одно из важных, но не единственное условие эффективного регионального развития. В сознании инвесторов, особенно зарубежных, должен быть сформирован образ, основанный на новых идеях и принципах, который бы демонстрировал роль и миссию региона на общероссийской и мировой арене. Конкурентоспособность региона определяется степенью его вовлеченности в конкурентную среду, уровнем и качеством жизни населения, развитием производства и ресурсной базой этого развития, привлекательностью для бизнеса и инвестиций. Необходимо профессионально подойти к идентификации региона, найти те особенности, которые отличают конкретный регион от других. Для этого нужно проанализировать динамику регионального развития, установить открытость региона для внешней конкуренции, определить цели и приоритеты региональной политики.
   Становление региона в качестве сильного бренда является объективным условием и логическим результатом его процветания. Это характерно и для территорий, чье активное региональное развитие происходит в основном благодаря богатым природным ресурсам или благоприятным географическим условиям. Данный факт объясняется тем, что подобный регион приобретает известность без особой стратегии, он привлекателен для притока капитала и рабочей силы, но в любом случае наступит момент, когда будет необходимо формировать и активно внедрять свой привлекательный имидж. В последнее время в региональном брендинге особое значение приобретает туризм.
   Положительный образ региона и страны в целом формируется прежде всего благодаря личным впечатлениям и рассказам тех, кто живет на их территории или путешествует по ней. Эти люди воспринимают и транслируют символы, которые специально создаются и культивируются там, где уделяют значительное внимание формированию своего имиджа. Отдельные достопримечательности, особенности облика городов, специфические проявления региональной культуры превращаются в бренды, которые завоевывают симпатию и доверие жителей своей страны, а также иностранных граждан. Все это складывается в единый, комплексный бренд, представляющий страну в целом.
   Тем не менее ни благоприятные природно-климатические условия, ни разнообразные историко-культурные ресурсы не позволят успешно функционировать сфере туризма без развитой материально-технической базы: средств размещения, транспорта, рекреационной сферы и т. д. Каковы же факторы, определяющие степень привлекательности региона в глазах потенциальных туристов? По мнению Н. Д. Закорина [5, с. 29], данные факторы могут быть сгруппированы в следующие блоки: природно-рекреационные, культурно-исторические, организационно-экономические и социально-психологические. Общегосударственное и региональное значение туризма заключается, прежде всего, в способности приносить большие поступления в федеральный и региональный бюджеты через налоги.
   Пространство России различается по природно-климатическим условиям, что детерминирует специфику каждой отдельной территории по рекреационным возможностям. Измерение туристско-рекреационного потенциала предполагает оценку величины и особенностей ресурса, оценку потребностей в нем и оценку возможностей использования. Одним из важных индикаторов потенциала территории является количество мест в туристско-рекреационных учреждениях. В числе регионов с развитой туристско-рекреационной инфраструктурой находятся субъекты с относительно высоким уровнем жизни населения. Считается, что северные и северо-восточные субъекты не имеют возможностей развития санаторно-курортной базы в силу жесткого ограничения этой деятельности природными условиями. К этой же группе относятся некоторые территории с высокими возможностями рекреации, но сдерживающим фактором в них выступает низкий уровень и качество жизни населения. Все эти территории находятся ниже 50-го места по уровню социально-экономического развития, а семь из них входит в последнюю десятку субъектов РФ [10, с. 61].
   Таким образом, при изучении туристско-рекреационного потенциала территории выявляется проблема реализации рекреационных возможностей пространства. Она наиболее наглядно обозначается при соотнесении фактического развития инфраструктуры туризма и отдыха с природно-рекреационным потенциалом данной территории. Сопоставление интегральных результатов оценки обеспеченности туристско-рекреационными учреждениями, проведенное по 29 показателям, позволило выделить следующие группы территорий по степени туристско-рекреационного потенциала.
   1. Районы с положительным балансом туристских потоков:
   • территории с наиболее благоприятными природно-климатическими условиями, с широким спектром индустрии отдыха и относительно развитой производственной и социальной инфраструктурой (Краснодарский край);
   • территории с благоприятными природно-климатическими условиями, специализирующиеся на бальнеологических услугах с развитой социально-производственной инфраструктурой (Ставропольский край);
   • территории с благоприятными в летний сезон природно-климатическими условиями, имеющие выход к морскому побережью и высокий уровень социально-экономического развития (Санкт-Петербург и Ленинградская область, Калининградская область);
   • территории европейской части России с относительно благоприятными природно-климатическими условиями в летний сезон и имеющие высокие показатели социально-экономического развития (Москва и Московская область, Башкортостан, Татарстан, Челябинская, Самарская, Нижегородская, Воронежская области). Среди них особо выделяется столичный регион, обладающий значительными финансовыми ресурсами для инновационной деятельности в индустрии отдыха.
   2. Районы с отрицательным балансом туристских потоков:
   • территории с благоприятными природно-климатическими условиями, но с низким уровнем социально-экономического развития (республики Северного Кавказа, Калмыкия, Астраханская область, Приморский край);
   • территории с относительно благоприятными природно-климатическими условиями в летний сезон, но со средним и низким уровнем качества жизни населения (все остальные субъекты европейской части, за исключением северных районов, южная Сибирь и Дальний Восток);
   • территории с неблагоприятными природными условиями для рекреации (регионы России, включающие субъекты на севере и северо-востоке России) [10, с. 62].
   Речь идет о значительной дифференциации территорий РФ по степени туристско-рекреационного потенциала, направлений и возможностей его использования в сочетании с уровнем качества жизни населения. На наш взгляд, второй тип регионов данной классификации может быть дополнен следующей группой: территории со среднеблагоприятными природно-климатическими условиями, но имеющие высокий уровень социально-экономического положения, развитую инфраструктуру для туриндустрии. Именно к ним можно отнести Ханты-Мансийский автономный округ – Югру (ХМАО-Югра), расположенный на северо-востоке России, который обладает благоприятными условиями для развития внутреннего и въездного туризма.
   Как показывает анализ, большая часть российских регионов характеризуется низкой плотностью размещения туристско-рекреационных объектов, их слабой транспортной доступностью, плохим физическим состоянием и отсутствием комплексности (за исключением Московской, Владимирской и Ярославской областей, гг. Москва и Санкт-Петербург). Наибольшей привлекательностью обладают территории с максимально высокими возможностями развития рекреационных услуг, которые оставляют право выбора вида отдыха. Рекреационная ценность территории снижается по мере уменьшения компонентов ландшафта и имеет наименьшую значимость при монотонном рельефе, суровом климате, дефиците воды, однообразной флоре и фауне, отсутствии объектов историко-культурного наследия.
   Исходя их этого, при оценке степени освоенности туристских территорий выделяют следующие типы [4, с. 53]:
   • территории с наиболее ценными и разнообразными туристскими ресурсами, используемыми для организации отдыха в период массовых отпусков;
   • территории с разнообразными ресурсами для каникулярного, отпускного и праздничного отдыха;
   • территории с ограниченными ресурсами, где туризм и рекреация могут развиваться в зависимости от имеющихся потребностей в организации мест отдыха, в том числе по инициативе местных органов государственной власти с целью ускорения социально-экономического развития регионов.
   Ханты-Мансийский автономный округ – Югра относится к третьему типу территорий, которые в настоящее время приобретают особое значение. Длительный период они не рассматривались как туристские регионы, но растущий туристский спрос и заинтересованность властных структур способствуют активному развитию в них туризма и рекреации. Автономный округ – уникальный по своим природным условиям и ресурсному потенциалу регион. В настоящее время это один из наиболее динамично развивающихся субъектов Российской Федерации, занимающий первое место по добыче нефти, второе – по выработке электроэнергии, третье – по добыче газа. Но не только сырьевые ресурсы, но и туризм все больше становится фактором его социально-экономического развития.
   Опрос на сайте «РБК» показал, что в России самым привлекательным местом для своего населения является Байкал (22 %), затем идут «Золотое Кольцо», Камчатка и Черноморское побережье (по 15 % соответственно). Санкт-Петербург привлекателен для 14 % опрошенных, русский Север – для 10 %, другие регионы – 3 %, Москва – 2 % [3, с. 73–74]. Невысокий интерес к Москве связан, вероятно, с тем, что потребители туристских услуг часто бывали в столице, что и снизило в их глазах ее привлекательность. Однако, по статистике Ростуризма, большинство жителей России (56 %) проводят отпуск дома. По данным ВЦИОМ, 22–24 % россиян проводят отпуск на даче, 6–8 % – на побережье Черного моря; 25 % мечтают о путешествии в дальние страны; 9,1 % может позволить себе отдых за границей (на 1 % больше, чем в 2005 г.). В отличие от европейцев, полюбивших экологический и спортивный туризм, россияне больше всего любят ничего не делать, просто лежать на пляже (35 %) или поправлять свое здоровье в санатории (32 %). Познавательный туризм привлекает лишь 28 % опрошенных [6].
   По данным опроса РИА «РосБизнесКонсалтинг», в 2005 г. география путешествий граждан России несколько расширилась. На вопрос «Куда на территории нашей страны вы предпочли бы отправиться в путешествие?» были получены следующие ответы [1]: на Байкал (19 %), на Камчатку (12 %), в Карелию (11 %), на Алтай (10 %), на Черное/Азовское море (8 %), по Золотому кольцу (6 %), на Волгу (5 %), на Кавказ (4 %), на Урал (3 %), в Восточную Сибирь (3 %), другое (18 %), затруднились ответить (1 %). Вероятно, такой выбор связан в том числе и с финансовыми возможностями респондентов, поскольку с туриндустрией тесно связан гостинично-ресторанный бизнес, что значительно увеличивает расходы на отдых. Как показывают опросы, возрастающей популярностью среди соотечественников пользуются познавательный, экологический, рыбацко-охотничий, экстремальные виды туризма. В настоящее время 70 % общего количества предлагаемых в России туров приключенческого и экстремального туризма рассчитаны на россиян. Россия может в перспективе стать лидером и по SPA-туризму.
   В отличие от Запада, необходимость изучения туризма в России, мониторинга спроса и предложения на туристские услуги, проведение социологических и маркетинговых исследований в этой сфере деятельности стала осознаваться сравнительно недавно. В связи с этим обращение к западному научному опыту неизбежно, поскольку в его рамках развивается целая отрасль социологического знания – социология туризма, направленная на изучение его как феномена общественной жизни.
   Главной составляющей развития территориальной организации туризма и рекреационной деятельности выступает туристское районирование территориальных туристско-рекреационных комплексов (ТТРК). Известно, что к 2015 г. в семи регионах России будут созданы особые экономические туристско-рекреационные зоны (ОЭЗ): Алтайский край (ОЭЗ «Бирюзовая Катунь»), Республика Алтай, Иркутская область, Республика Бурятия (ОЭЗ «Байкал»), Краснодарский край; Ставропольский край (ОЭЗ «Кавказские Минеральные воды»), Калининградская область (ОЭЗ «Куршская коса»). Реализация проектов начинается в 2007 г., а полностью новые туристические комплексы будут созданы к 2015 г.
   Туристско-рекреационный район – это территория, сформированная туристским и рекреационным спросом, обладающая туристско-рекреационными ресурсами, условиями, необходимой степенью развития туристско-рекреационной инфраструктуры и отличающаяся от других районов специализацией на определенных видах туризма и рекреации. Большое значение в формировании туристского региона играет имидж его территории. Образ региона может быть представлен через понятие культурного ландшафта, возникшего в рамках культурной географии. Структура культурного ландшафта включает в себя природно-географические, материальные и духовно-интеллектуальные компоненты культуры.
   В рамках Международной организации лидеров северных и арктических регионов мира «Северный форум» возник новый термин «циркум – полярная культура», определяющий общность людей по географическому признаку, особенностям территории проживания, приближенной к Северному полюсу земного шара (от лат. круг, circum – вокруг) означает «культура вокруг полюса». Поэтому, говоря о ХМАО – Югре как о регионе, можно считать одной из особенностей проживание на его территории коренных малочисленных народов, принадлежащих к финно-угорской группе.
   Сформировавшийся имидж автономного округа позволяет привлечь на территорию Югры зарубежных и отечественных инвесторов и туристов. Развитие туризма в округе – один из важных пунктов программы диверсификации региональной экономики и формирования его как туристского региона. Между тем высокие экономические показатели усиливают необходимость целенаправленной работы по формированию имиджа округа, преодоления статуса «сырьевого придатка», обогащения устойчивого ассоциативного ряда «холод – нефть – деньги», приобретения репутации социально и культурно привлекательной территории. Именно в этом регионе можно говорить о наличии единой имиджевой стратегии, целенаправленной деятельности властных структур и бизнес-сообщества в данном направлении, осознания важности формирования геоимиджа [9, с. 125]. Это зависит от множества внутренних факторов и в первую очередь от ресурсной базы, которая дает округу возможность стать полноценным субъектом внешнеэкономического пространства, потенциально привлекательным для инвесторов.
   Особая роль округа в российской экономике является одной из его наиболее ярких черт. В условиях значительной зависимости экономики страны от экспорта сырья и мировой конъюнктуры цен на нефть Югра приобретает, кроме всего прочего, статус «спасителя России». Показателен и тот факт, что памятники на территории округа связаны в основном с нефтегазовой тематикой, например монументы советского периода (памятник «Покорителям Самотлора», стелы, посвященные первым скважинам того или иного месторождения нефти или газа).
   Отдельным предметом исследования служат архитектурные воплощения мифологии новой Югры, в которой нефтяная составляющая занимает центральное место. Среди монументальных сооружений последних лет – Памятные знаки первооткрывателям газа в Березово и первооткрывателям Югры, скульптурная группа «Символ Югры», «Площадь звезд нефтяной эпохи» в г. Ханты-Мансийске. По мнению О. В. Прасоловой, нефтяная «доминанта» имиджа Югры строится на возвышении, практически сакрализации экономической роли округа, создании собственного пантеона из покорителей территории. «Сырьевой придаток» в результате реализации множества имиджевых мероприятий приобретает черты «энергетического сердца страны» и «опорного края державы», а представители этих профессий становятся персонифицированным воплощением идеологии региона [9, с. 127].
   Как уже было сказано, в современных условиях регион выступает в качестве объекта исследования территориального маркетинга. Регион можно назвать туристским только тогда, когда на основе исследования рынка туристских и рекреационных услуг сформированы туристские предложение и спрос – в этом заключается главная цель маркетинга территории. Даже самые точные характеристики региона (площадь, климат, ландшафт и др.) не могут дать потребителям услуг четкого представления до тех пор, пока не будут продемонстрированы его специфические особенности. В данном случае мы выходим на уровень общего, особенного и единичного в анализе региона. Отличительные особенности региона можно назвать конкурентными преимуществами, на которых и строится образ территории как туристского региона, при этом в качестве основного фактора выступает туристская и рекреационная специализация. Чем большим «ассортиментом» различных туристских ресурсов, пригодных для рекреации, располагает территория, тем больше возможностей имеет она для привлечения туристов и для повышения продолжительности их пребывания в этом регионе.
   Для развития туристского бизнеса необходимо наличие: природных ресурсов (ландшафт/биоклимат, гидроминеральные ресурсы, экологические условия и др), культурно-исторического потенциала (исторические памятники архитектуры, музеи, памятные места и др.), материально-технической базы и инфраструктуры туризма (гостиницы, туристские комплексы, сфера услуг и др.), кадровых ресурсов (обеспеченность квалифицированными специалистами в области туризма, обслуживающим персоналом соответствующего уровня).
   Ханты-Мансийский автономный округ – Югра обладает всеми вышеперечисленными ресурсами. Однако ранее считалось, что туризм на Севере – миф, как и другие, широко распространенные мифы о северных городах. Еще в 1995 г. разработчики Региональной программы развития культуры указывали на обстоятельства, препятствующие развитию туризма на территории округа [7, с. 45]. Среди них: слабая транспортная доступность населенных пунктов, отсутствие материально-технической базы, интенсивное промышленное освоение региона, способствующее его деградации, национальные этнические особенности традиционного образа жизни аборигенов, требующих передать в пользу национальных общин значительные территории округа. Именно тогда впервые было заявлено о разработке культуросообразных форм туристской деятельности. Рекомендации разработчиков программы (Проектное научно-консультативное бюро «Архитектура и культурная политика») послужили отправной точкой для развития туризма на территории Югры. Был проведен анализ ряда положений, ориентированных на выявление направления потенциальных туристских потоков в округе: 1) что отличает округ от других регионов Сибири, России, всего мира, в чем уникальность его историко-культурного и природного наследия; 2) какие существующие внутри округа контрасты и различия (в культуре, ценностях, образах жизни и среды) могут мотивировать жителей округа к путешествию. Первое определяет туризм во «внешней» по отношению к округу среде, второе – резервы внутреннего регионального туризма.
   В середине 90-х гг. проблема заключалась в том, как определить потребности в туристском обслуживании, когда конкретные контингенты туристов еще не были сформированы. В таких условиях было необходимо построить теоретическую модель потенциального контингента туристов, исходя из видов туризма, которые предполагалось развивать на территории Югры, и только исходя из этой модели развивать инфраструктуру туризма. По мнению авторов программы, поскольку округ никогда раньше не специализировался на туризме, развитие инфраструктуры туристического обслуживания придется начинать «с нуля». Целесообразно сначала развернуть те элементы, которые требуют минимальных затрат и могут быть введены достаточно быстро. На основе таких элементов (гостиниц, транспортных средств и т. д.) можно создать отдельные воспроизводственные контуры и маршруты [7, с. 48].
   Для привлечения туристов в регионе начинают использоваться перспективные идеи и легенды. Мифы повышают привлекательность маршрутов, предлагающих возможность «окунуться» в атмосферу советской эпохи, посетить памятные места, связанные с добычей первой нефти. Туристская специализация региона играет важную роль для эффективного развития и формирования его имиджа. Губернатор ХМАО – Югры А. В. Филипенко, характеризуя округ как живописный природный комплекс Сибири, отмечает высокий уровень сервиса, наличие развитой сети современных средств коммуникации, совершенствование гостиничного и ресторанного бизнеса, удобные транспортные сообщения. Все это делает ХМАО – Югру привлекательным для отечественных и зарубежных туристов, формирует имидж и брендинг Югры как туристского региона. Губернатор выразил уверенность, что в будущем округ будет одним из популярных мировых центров туризма – делового, событийного, культурно-познавательного, этнического, водного, приключенческого и др. Правительство ХМАО – Югры четко представляет себе социально-экономический эффект от развития туризма: в 2004 г. доходы от туризма составили 980 млн руб., только за первое полугодие 2005 г. – 1 млрд руб.
   Анализируя структуру туристских потоков в регионе по целям пребывания, следует отметить, что в 2004–2005 гг. главной целью для туристов, как и в прошедшие годы, были деловые интересы (53,6 %), в то же время относительно высокой (36,6 %) является доля туристов, путешествующих с целью рекреации и отдыха. До 2003 г. эта часть туристов составляла 10–11 %. Факт увеличения и стабилизации указанной категории свидетельствует о растущей привлекательности округа как территории, интересной для массового туризма. Общее же число туристов, приезжающих в округ, в 2005 г. составило почти 500 тыс. чел. (в 2004 г. округ посетили около 400 тыс. туристов). Данные статистики говорят о постепенном росте привлекательности округа как туристской дестинации. Не вызывает сомнения тот факт, что округ и в дальнейшем останется объектом интереса для делового туризма [2, с. 63].
   С 2003 г. на территории ХМАО-Югры функционирует Комитет по туризму, при Правительстве округа создан консультативный совет по развитию туризма. Для поддержки внутреннего и въездного туризма учреждены гранты губернатора автономного округа, разработана Программа развития туризма на 2007–2012 гг. В округе стало все реальнее воплотить идею превращения региона в туристскую зону. Для некоторых видов туризма – пешего, водного, исторического и геологического – регион является идеальным местом. Факторы, способствующие развитию Ханты-Мансийского автономного округа – Югры как туристского региона:
   • способность местной администрации сделать капитальные вложения в инфраструктуру туризма;
   • абсолютная неизведанность этих мест как для российских туристов, так и для мирового туризма;
   • природные факторы: рыбалка, охота;
   • историко-этнические факторы, а именно: посещение стойбищ и факторий (мест проживания коренного населения) как ставших историческими памятниками, так и ныне функционирующих; история освоения Севера русскими.
   Туризм как перспективная отрасль экономики региона выступает одним из факторов его развития. По сравнению с 2002 г., количество туристов, приезжающих в автономный округ с деловыми целями, отдыха и развлечений, увеличилось на 70 %. Это неплохой показатель, если учесть, что туристская отрасль в округе одна из самых молодых. Доходы от коллективных средств размещения составили около 1 млрд 400 млн руб. Региональное бизнес-сообщество активно работает над продвижением внутреннего туристского продукта Югры для того, чтобы туризм стал действительно значимой отраслью экономики округа, наряду с нефтедобычей.
   С точки зрения рекреационного районирования Ханты-Мансийский автономный округ – Югра относится к туристской зоне федерального значения «Русский Север» – одной из 14, на которые разделена вся территория Российской Федерации. К данной зоне относятся также республики Коми, Саха (Якутия), Архангельская область, в том числе Ненецкий автономный округ, Магаданская, Мурманская области, Таймырский (Долгано-Ненецкий), Чукотский, Эвенкийский, Ямало-Ненецкий автономные округа и Камчатская область, включая Корякский автономный округ. Согласно методике оценки рекреационных ресурсов, сложившейся еще в 1970–1980 гг. в СССР, входящие в эту зону регионы с точки зрения природно-климатических условий, транспортной доступности и обеспеченности туристской инфраструктурой, включая объекты показа, считались наименее благоприятными для развития туризма. Однако и мировой, и отечественный опыт последних десятилетий во многом изменил сложившиеся представления. Принятые ранее методики недостаточно учитывали такие факторы, как уникальность северных природных ресурсов, в том числе фауны, отнесенной к объектам охоты и рыболовства, этнографической среды; новые технические возможности организации туризма в труднодоступных, в том числе северных районах; опережающий рост спроса на морские и речные круизы, туризм с активными способами передвижения, экологический, приключенческий туризм, а также интенсивное развитие бизнес-туризма в таких его формах, как деловые поездки, конгресс – и инсентив-туризм.
   Туристский бизнес Ханты-Мансийского автономного округа – Югры представлен 102 компаниями. При этом количество компаний, имеющих лицензию на туроператорскую и турагентскую деятельность в 2006 г. увеличилось по сравнению с 2002 г. в 2,5 раза, также как и численность занятых в них работников, что свидетельствует об интенсификации процессов развития туризма в автономном округе. При этом только 14 % турфирм автономного округа занимаются въездным туризмом, остальные – преимущественно реализацией туров за рубеж и в другие регионы России. В перспективе с учетом высокого платежеспособного спроса жителей гг. Сургута, Нижневартовска и Нефтеюганска можно ожидать расширения представительства в них крупных туроператоров из Москвы и других городов страны, а также крупных агентских сетей.
   Развитие событийного и бизнес-туризма является важным фактором роста роли городов Ханты-Мансийского автономного округа – Югры как культурных и деловых центров. В первую очередь это касается его столицы – г. Ханты-Мансийска, в котором в основном уже созданы необходимые условия для проведения международных и общероссийских деловых, научных, культурных и спортивных мероприятий, накоплен значительный опыт в их организации. Это международный музыкальный фестиваль «Югра», фестиваль кинематографических дебютов «Дух огня», фестивали телевизионных программ и телевизионных фильмов «Золотой Бубен» и «Спасти и сохранить», театральный фестиваль «Чайка», чемпионаты мира и России по биатлону, всероссийский конкурс скульптур «Ледовая фантазия», международный инвестиционный форум «Россия: нефть, энергия, прогресс» и др.
   По данным статистики, в 2006 г. на территории Ханты-Мансийского автономного округа – Югры функционировали 120 коллективных средств размещения (КСР), в том числе 15 специального назначения (санатории и базы отдыха). По количеству гостиниц и аналогичных средств размещения автономный округ занимает лидирующее положение среди субъектов Федерации, входящих в состав туристской зоны федерального значения «Русский Север», а по количеству гостиничных мест в расчете на тысячу жителей – второе место среди граничащих с ним регионов после ЯНАО. При этом динамичнее всего в последние годы развивалось гостиничное хозяйство г. Ханты-Мансийска, на долю которого приходится около четверти всего количества мест в средствах размещения общего назначения.
   Характерной особенностью КСР Ханты-Мансийского автономного округа – Югры является относительно высокий по сравнению с другими регионами уровень комфортности. Проведенный анализ состояния гостиничной базы свидетельствует о том, что более половины всех средств размещения Ханты-Мансийского автономного округа – Югры могли бы уже сегодня получить классификацию от 2 до 4 звезд, лишь в отдельных случаях принимая дополнительные меры по доведению своих услуг до уровня соответствующих стандартов. Об относительно высоком для России уровне комфортности КСР автономного округа свидетельствует и структура номерного фонда.
   В округе развиты различные виды транспорта, особенно значительна роль воздушного транспорта во внутрирегиональном сообщении. Несмотря на суровые природные условия, автодороги ХМАО – Югры отличаются хорошим качеством. Традиционно значительная часть грузов перевозится речным транспортом, его роль существенна и при перевозке пассажиров (навигационный период продолжается в среднем 5,5 месяцев).
   На территории автономного округа развиваются следующие основные виды туризма: экскурсионный, где объектами туристического показа являются оригинальные музейные комплексы, картинные галереи, храмы, памятники и исторические места. Например, Югорская туристическая компания предлагает программы экскурсионного обслуживания: «Ханты-Мансийск и наукоград России», «Ханты-Мансийск – моя судьба, моя любовь», «Исторические перекрестки Ханты-Мансийска»; «Цветок Югры – краса Ханты-Мансийска»; «Огни Ханты-Мансийска» и др.
   К услугам туристов рестораны национальной, русской, европейской и восточной кухонь, ночные клубы, империя азарта, боулинг, посещение памятного знака Первопроходцам земли Югорской и подъем на смотровую площадку; развлекательная программа «Югра – территория Вашей мечты».
   Темпы, с которыми в Югре строятся туристические объекты и открываются новые места посещения, впечатляют гостей. В России, вероятно, нет другого региона, где с такой ответственностью и последовательностью развивали бы молодую отрасль местной экономики – туризм. При этом новые объекты удачно вписываются в окружающую среду, оживляя традиционный ландшафт. Здесь уже есть завершенные проекты для привлечения туристов – Ледовый дворец, аква-парк, торгово-деловой центр «Гостиный двор», концертно-театральный комплекс «Югра – классик», строятся теннисный центр, термальный комплекс, современный выставочный зал.
   Этнографический туризм позволяет познакомиться с культурой и бытом обских угров, продегустировать блюда национальной кухни и принять участие в национальных праздниках. Именно этнокультурный туризм выступает в современных условиях в качестве ресурса регионального развития. С культурой обских угров можно познакомиться не только при непосредственном общении с ее носителями в национальных поселках и стойбищах, но и в многочисленных этнографических музеях.
   Большое количество гостей прибывает в округ во время проведения национальных праздников и фестивалей, где они имеют возможность послушать выступления фольклорных коллективов коренных народов Севера: «Аранг Мошнэ» («Поющая сказительница»), «Мойпыр-Як» («Медвежья пляска»), «Увас Хурамат» («Красивые узоры»), «Мисс-нэ» («Лесная фея»). Вызывают особый интерес изделия местных мастеров из меха, дерева, бересты, кости, украшенные древними орнаментами.
   ООО «Мань Ускве» (п. Саранпауль) предлагает тур «Время поющих стрел», который представляет собой увлекательную игру с элементами погружения в героическую эпоху обских угров. Тур проводится в форме сценарно-динамической игры, когда каждому участнику предлагается выбрать определенный персонаж и прожить несколько дней в атмосфере X в. В течение этого периода экскурсанты принимают участие в обрядах сватовства, в настоящем сражении двух вогульских племен («Битва за красавицу»).
   Специальное предложение для организаторов семинаров, конференций, выставок, соревнований – проект «Мобильное стойбище», разработанный Обско-угорским институтом прикладных исследований. Мобильное стойбище может быть «развернуто» в любом городе в течение 2–3 часов с момента прибытия группы. Оно имеет четыре модуля: фольклорный чум, игровой чум, мастеровой чум, чум «Северная кухня», в каждом из которых размещены выставки, проводится обзорная экскурсия и демонстрация различных элементов традиционной культуры. Наибольший интерес вызывает чум «Северная кухня», где посетителям предложат, как это принято в традиционной культуре, строганину из рыбы или мяса, расскажут о полезных свойствах северной еды, угостят ягодами и орехами. В зимний период может быть организовано катание на оленьих упряжках, а для любителей экзотики предоставлен чум – гостиница.
   Округ – привлекательное место для спортивного туризма. Спортивный и экстремальный туризм развиваются в округе благодаря климату и устойчивому зимнему покрову. Среди экстремальных видов спорта: лыжный, горнолыжный, сноуборд, кайтинг. Для занятий спортом существует необходимая высококачественная инфраструктура: Центр лыжного спорта, горнолыжный комплекс «Хвойный урман». Большой популярностью среди туристов пользуются экстремальные туры, например пеший поход по специально подготовленному маршруту с преодолением естественных и искусственных препятствий, с помощью альпийского снаряжения или путешествия на байдарках и рафтинг.
   В ХМАО – Югре активно развивается экологический туризм. Округ расположен в центре крупнейшего в мире артезианского бассейна, образованного двумя большими реками – Иртышом и Обью, а также притоками Оби. Уникальные туристические маршруты, пешие и водные, проходят на западе округа, среди гор Северного и Приполярного Урала. Здесь достаточно природных объектов, достойных внимания: заповедники «Малая Сосьва» и «Юганский», 3 заказника республиканского и 8 окружного значения, 25 музеев, природные парки «Нумто» («Божье, Небесное озеро») и «Кондинские озера», 10 памятников природы, археологические комплексы «Барсова гора» и «Сайгатино», городище Шеркалы и др.
   На территории округа существуют уникальные природные ресурсы, создающие условия для активного отдыха, рыбалки, охоты или путешествий по рекам Обь и Иртыш (рыболовно-охотничий и круизный туризм). Здесь обитает более 50 видов млекопитающих, почти половина из них имеют промысловое значение и могут служить объектом спортивной и любительской охоты. Прежде всего это пушнина и копытные звери. В реке Обь обитают осетровые, лососевые и сиговые рыбы, по богатству последних регион не имеет себе равных в России. На охотничьих и рыболовных турах специализируется Ханты-Мансийская туристическая компания «Югорская долина». Урман «Березовка» предлагает активный отдых круглый год. База расположена в экологически чистом районе, на живописном берегу реки в 14 км от г. Ханты-Мансийска. В распоряжении отдыхающих Дом охотника, Дом рыбака, Семейный дом, Русский дом, баня. Услуги в зависимости от сезона: рыбалка, катание на лошади в санях, на собачьих и оленьих упряжках, аренда снегоходов, гусеничного вездехода, катание на водных лыжах, катере, моторной лодке, стендовая стрельба по тарелкам из лука, арбалета, пневмопистолета и др.
   Историко-познавательный туризм – локомотив культурного развития и инструмент формирования привлекательного имиджа региона. Данный вид туризма имеет наибольшую значимость для инвестиционных проектов, а этнографические туры выступают как перспективное новое направление в современном культурно-познавательном туризме. Они содействуют более тесным связям, взаимодействию представителей различных этносов, проживающих на территории округа, в том числе малочисленных народов Севера.
   В округе проходит ряд выставочных крупномасштабных мероприятий и семинаров, что позволяет развивать деловой и конгрессный туризм. Расположенные филиалы крупных компаний, банки и другие предприятия способны привлечь туристов с деловыми целями. Гостиницы предоставляют комфортный отдых и необходимые услуги для ведения бизнеса.
   Одним из активно развивающихся видов туризма является событийный туризм, который связан с ежегодным проведением в г. Ханты-Майсийске мероприятий международного значения, о которых речь шла ранее.
   Производственный (промышленный) туризм связан с историей промышленного освоения Западной Сибири. Например, турфирма «Сургутинтур» в рамках проекта «Нефтяная эпопея Среднего Приобья» предлагает экскурсионно-познавательные краеведческие туристические маршруты семейного и молодежного отдыха «Мир путешествий по родному краю»: 1) двухдневный автобусный маршрут «Звездные пути первопроходцев» проходит на территории Сургутского, Нефтеюганского и Ханты-Мансийского районов с посещением памятных мест, связанных с историей развития нефтегазового комплекса Среднего Приобья; 2) маршрут «Город, рожденный дважды», во время которого кскурсанты познакомятся с памятными местами, связанными с появлением геологов, с историей создания и развития нефтяной отрасли в г. Сургуте. Предполагается выезд на Западно-Сургутское месторождение нефти с посещением первой действующей скважины и буровой бригады.
   На территории округа активно развивается семейный и детский туризм. По детским программам осуществляется сотрудничество с Краснодарским краем, регионами, входящими в состав Уральского Федерального округа, с Москвой и Санкт-Петербургом в сфере культуры и спорта.
   В округе имеются хорошие перспективы для развития оздоровительного туризма. Большое внимание уделяется развитию бальнеологии, строятся термальные комплексы, SPA-салоны, грязелечебницы.
   Анализ природно-ресурсного, историко-культурного, этнографического и социально-экономического потенциала Ханты-Мансийского автономного округа – Югры как самостоятельного субъекта Российской Федерации, характеристика его туристской инфраструктуры, совокупности естественных и исторически сложившихся экономических, социальных и культурных особенностей позволяют утверждать, что он обладает благоприятными условиями для организации въездного и внутреннего туризма. Можно сказать, что ХМАО – Югра один из наиболее динамично развивающихся российских центров культуры и искусства, спорта и туризма.
   Развитию туризма в округе благоприятствуют следующие обстоятельства:
   • наличие определенной туристской инфраструктуры и определенного, достаточно значимого туристского потенциала;
   • продолжающийся рост доходов населения автономного округа, т. е. увеличение покупательской способности потенциальных потребителей индустрии туризма;
   • увеличение внутрирегионального спроса на услуги баз отдыха, санаторно-курортного обслуживания и пр., что во многом связано с ростом благосостояния населения;
   • значительный экономический рост в автономном округе, вызванный благоприятной конъюнктурой внешних рынков (в первую очередь нефтяных) и способствующий увеличению потока деловых туристов на его территорию;
   • рост интереса к экзотическим дестинациям (к которым в известной степени может быть отнесен и Ханты-Мансийский автономный округ – Югра) со стороны иностранных туристов.
   Указанные предпосылки позволяют рассматривать Ханты-Мансийский автономный округ – Югру как туристическую дестинацию, имеющую определенную перспективу на региональном, внутреннем российском и международном туристском рынках.
//-- Литература --//
   1. АиФ. № 25. июнь. 2005.
   2. Беспояско В. А. Югра туристическая // Вестник национальной академии туризма. № 1 (2). январь – март.2007.
   3. Бизнес-журнал. № 12. 2004.
   4. Джанджугазова Е. А. Маркетинг туристских территорий. М.: Академия, 2006.
   5. Закорин Н. Д. Инвестиционное развитие туристского потенциала региона: Монография. СПб.: Д.А.Р.К., 2005.
   6. МК. 2006. 9–16 августа.
   7. Основные направления сохранения историко-культурного наследия и принципы формирования системы культурного обслуживания Обского региона ХМАО. Региональная программа. М., 1995.
   8. Повестка дня для России. М.: Форум, 2004.
   9. Прасолова О. В. Лицо Югры: основные доминанты имиджа округа // Северный регион: наука, образование, культура. № 1 (15). 2007.
   10. Рекреационная география / А. С. Кусков, В. Л. Голубева, Т. Н. Одинцова. М.: Флинта, 2005.

Часть III
Прикладные исследования проблем регионального и городского развития

Региональная идентичность в современной России: некоторые результаты исследования
Μ. П. Крылов

   Региональная идентичность (РИ) понимается как системная совокупность культурных отношений, связанная с понятием «малая родина». Из всех возможных значений термина РИ принимаемое нами значение представляется наиболее всеобъемлющим и точным. Методический и критериальный аппарат, применяемый автором при изучении РИ, описан автором [9]. РИ исследуется на примере территорий Центральной России без национально-территориальных образований.
   Регионы познаются через слагающие их поселения, которые отражают как индивидуальные черты поселений, так и специфику регионов; регионы выявляют специфику России. Каждый из регионов своеобразен, однако они имеют и общие черты. Автор – сторонник системного подхода, изучения все большего количества ключевых регионов как целостностей и введения понятия «региональная репрезентативность» в изучение социальных и культурных явлений, относимых к России в целом, приоритета конкретики и многообразия реального пространства над пространством «идеального типа». В исследовательской практике и в социолого-культурологических построениях такой «идеальный тип» реально сводится к достаточно дискуссионной комбинации некоторых существенных с какой-то точки зрения, черт отдельных регионов, городов, стран, из которой комбинируется модель искусственного региона – «идеального типа». Степень соответствия такой модели как России в целом, так и некоторой группе «изученных регионов» достаточно проблематична. Разрывая системную целостность региона и изучая лишь отдельные фрагменты этого региона, познать РИ нельзя. Необходимо выявлять естественное многообразие российских регионов. Любые типологии, основанные на обобщении иного среза реальности, чем тот, который избран автором, со значительной степенью вероятности не (вполне адекватно) описывают этот срез и не могут быть использованы в качестве исходных для изучения РИ.
   Наша трактовка российской РИ (также местного патриотизма, укорененности), по результатам проведенных исследований, не совпадает с ее довольно многочисленными, хотя обычно и не конкретизируемыми трактовками, предложенными другими авторами (чаще – на основании интуитивных суждений и/или общероссийских, без учета регионального и городского уровней, демоскопических замеров). Мы полагаем, что российская РИ есть:
   • объективно существующий феномен (а не обусловленная пиаром конструкция, «приживаемость» которой на местной почве в лучшем случае носит вероятностный характер) (в отличие от: [2]), пиар рассматривается как результат символического менеджмента на внешних и внутренних политических рынках и как средство регионального и городского развития как некая искусственная инъекция, которая может «оживить» бесперспективную российскую провинцию, например [17]), в связи с объективностью РИ нами отрицается продуктивность искусственного конструирования регионов и идентичности – идея такого конструирования возникает в связи с тем, что существующие российские регионы якобы «лишены символического смысла» [3]; следует четко различать РИ как форму сознания местного социума (которая очень мало изучается) и различные направляемые извне представления о данном регионе (которые активно изучаются и о которых много пишут и говорят);
   • достаточно развитый, укорененный как в «массе», так и среди «элиты», феномен, в гораздо большей степени связанный с «народом», чем с властью (в отличие от: [19]); при этом уровень развития российской РИ сравним с уровнем его развития в «передовых странах» (например, судя по: [4]), другое дело, что в ряде случаев РИ развивается в ином культурно-цивилизационном контексте, региональные идентичности в разных странах не всегда являются аналогами друг друга, в связи с чем представляется затруднительным сравнивать российскую РИ с другими, например с американской (США) РИ, с ее специфическими особенностями, которые с российской точки зрения как ослабляют идентичность – повышенная пространственная мобильность населения, – так и усиливают ее – развитость очень разнообразной местной символики, хотя в условиях России символика все же является вторичным фактором, лишь частично отражающим развитие РИ;
   • автономный по отношению культурным, социальным и экономическим факторам (однако связанный с ними «тысячами нитей») и в связи с этим неуправляемый или мало управляемый (в отличие от противоположного мнения: С. Г. Смидович) феномен;
   • полезный, прогрессивный, увеличивающий устойчивость российского социума феномен, изучение и акцент на полезность которого «уравновешивают» (на основе принципа дополнительности) обычно повышенное внимание к противоположному полюсу социальной жизни – мобильности, особенно мобильности пространственной, миграциям (в отличие от противоположной точки зрения [20; 11; 5; 6]); мнение о не-прогрессивности РИ закономерно приводит к мнению о ненужности даже относительно крупных городов и целых регионов, которые «надо банкротить» (ср.: [20 и др.]) – «главная задача, которую надо решать, – это создать условия, которые оторвут человека от его привязанности к месту жительства» [20, с. 6]; пародия на такие воззрения (в восприятии автора статьи) дана в рассказе писателя Дм. Быкова «Можарово» [1];
   • не следствие (камуфляж) комплекса неполноценности (ср.: [12]), а чувство любви, часто – гордости, предпосылка разнообразной активности индивидов; развитая РИ и местный патриотизм – не «шапкозакидательство», «зазнайство» и, тем более, не зазнайство, являющееся некоей жесткой «физической» закономерностью (ср.: [16]; также вспомним: «тарабайские собаки лучше всех других собак», [10]), а «здоровая реакция» на окружающий мир, естественное, в принципе, состояние местного сообщества; при этом деформация и ослабление РИ, фиксируемое в ряде регионов и городов, – нежелательное явление, дефект, отклонение от потенциально высокой (обусловленной культурой) РИ, связанное с различными неблагоприятными для РИ местными условиями и связано с комплексом неполноценности;
   • не вновь возникшее (под влиянием «федерализации России») явление, а развивающийся во времени, исторически сложившийся феномен.
   Нами было обосновано существование культурного триединства региональной идентичности – трех автономных ракурсов (аспектов) РИ, по-разному характеризующих отношение общества к традиции и неодинаково размещающихся в геопространстве.
   Ракурсы РИ были названы: транстрадиционная, традиционалистская, надтрадиционная идентичности. Термин «транстрадиционный» означает: выходящий за рамки традиционализма, но не порывающий с традицией, а развивающий ее («транс…» – здесь означает сквозной); надтрадиционный – выходящий за рамки традиции. Ракурсы РИ корреляционно (по материалам модельного полигона) не связаны между собой.
   К транстрадиционной РИ относятся характеристики любви к родному городу, краю; российского патриотизма; отношения к поговоркам (с учетом работ 3. В. Сикевич, но с нашими изменениями – поговорки не рассматриваются как альтернативные): «С родной земли умри – не сходи» (учитывается согласие с этой поговоркой), «Где ни жить – лишь бы сыту быть» (учитывается несогласие с этой поговоркой). Уровень согласия с первой поговоркой убывает с уровнем образования, уровень несогласия со второй при этом растет. Но в целом характеристики транстрадиционной РИ не связаны однозначно с уровнем образования респондентов.
   В состав традиционалистской РИ входят характеристики «субэтничности» (ответ на вопрос: «Согласны ли вы с утверждением: “нужно сделать все возможное для сохранения местных различий в говорах, особенностях поведения, питания и т. д.”, с учетом ФОМ) и «внеэкономизма мышления», коррелирующие между собой («внеэкономизм мышления» как русская антитеза протестантской этики – отношение к поговорке «Бедность не порок», по 3. В. Сикевич). Сила идентичности по этим показателям убывает с уровнем образования.
   Надтрадиционная РИ носит, обнаруживает отрицательную или нулевую корреляцию с характеристиками любви к своему краю, согласием с утверждением «С родной земли умри – не сходи», с показателями традиционалистской РИ. Очень слабая положительная связь с характеристиками российского патриотизма. Надтрадиционная РИ возрастает с повышением уровня образования и самооценки доходов респондентов (кроме Костромской обл.), а также при увеличении размеров городов в каждой из учитываемых областей и внешне проявляется в чувстве превосходства над своими более бедными и менее образованными соседями. В ее рамках получает подтверждение гипотеза о формировании в современной России некоей новой РИ на базе крупнейших городов и наиболее богатых и образованных слоев населения [13]. Хотя надтрадиционную РИ легко интерпретировать как идентичность «футуристическую» – не связанную с традицией предшествующего развития и соответствующую концепции «сетевого общества», когда в обществе всеобщей мобильности будущего становятся исчерпанными факторы истории и географии [18; 7; 14], – в рамках модельного полигона она не обнаруживает связи с характеристиками РИ, трактуемыми как проявление модернизации (в частности, с несогласием с утверждением: «Где ни жить, лишь бы сыту быть»). В целом по модельному полигону представляется возможным говорить о приблизительном равенстве сил традиции и «футуризма», а также о слабой выраженности тенденций деградации РИ и других форм маргинализации населения.
   Интересно, что ракурсы РИ, как они были сформулированы нами и оценены количественно (по Вологодской области, согласно расчетам В. Р. Попова, г. Череповец) обнаруживают значимую положительную связь при корреляции на уровне поселений (по Вологодской обл., согласно расчетам В. Р. Попова, г. Череповец) со значительным числом социальных и экономических индикаторов.
   Например, транстрадиционный ракурс РИ связан с показателями, характеризующими «центральные места» (по В. Кристаллеру), а именно, с показателями обеспеченности населения врачами, душевым объемом товарооборота и платных услуг, людностью города в 1897 г., а также со степенью «демократичности выборов» за последние 10 лет.
   Надтрадиционный ракурс РИ значимо связан (положительно) с показателями уровня промышленного развития, зарплаты, вековой динамики людности поселений, уровнем телефонизации и, отрицательно, с уровнем «демократичности» выборов.
   Традиционалистский ракурс РИ связан с показателями «правопослушности» населения и высокой степенью «нагрузки» лиц пенсионного возраста на работающих.
   Кроме того, по расчетам В. Р. Попова, все три ракурса РИ достаточно четко выделяются на основе метода главных компонент. Таким образом, ракурсы РИ соответствуют, как мы полагаем, обобщенным координатам развития регионального социума в целом: 1) «устремленности к будущему», включая “жесткие” – «пиночетовские» – варианты (надтрадиционная РИ), 2) «устойчивого развития» (транстрадиционная РИ) и 3) наличию «груза прошлого» в развитии (традиционалистская РИ).
   Согласно нашим расчетам, РИ (точнее, транстрадиционная РИ) является одной из важнейших предпосылок развитого экологического сознания [8]. В то же время РИ не связана жестко с пейзажно-культурным разнообразием поселения, с богатством историко-культурного наследия. Если, например, в Вологде такая связь, очевидно, есть, то в большинстве других пунктов модельного полигона ситуация менее однозначная. Так, в Воронеже и Череповце при приблизительно сходной степени сохранности историко-культурного наследия зафиксировано достаточно различное восприятие своего города как «старинного» или как «современного». Имидж города вторичен от характера РИ, от соотношения в ней транстрадиционной и надтрадиционной РИ. В Воронеже РИ формируется за счет транстрадиционной и традиционалистской РИ, в Череповце – в большей степени – за счет надтрадиционной и транстрадиционной РИ.
   Сходным образом РИ неоднозначно связана с такими экономическими факторами, как уровень социально-экономического развития региона (в большинстве случаев РИ не зависит от этого фактора) и уровень богатства (точнее, самоощущения богатства) индивида. В последнем случае прослеживается положительная зависимость по многим индикаторам (для всех трех ракурсов), – но кроме тех индикаторов, которые имеют смысл ограничения пространственной мобильности, нежелательной для богатых (для согласия с поговоркой «С родной земли умри – не сходи» и несогласия с поговоркой «Где ни жить, лишь бы сыту быть»).
   В целом нельзя сказать, что существует сколько-нибудь однозначное соответствие между развитием РИ и уровнем социально-экономического развития поселений и в особенности регионов. Здесь, как и в случае культурно-пейзажного разнообразия, существуют лишь отдельные каналы воздействия на РИ. Экономически более слабые центры могут иметь не менее развитый местный патриотизм, чем более сильные и крупные центры, даже если это более древние города (примеры соответствующих парадоксальных пар – Ярославль и Рыбинск, Тамбов и Моршанск, в еще большей степени – Мичуринск и Моршанск). В то же время для каждого региона характерна своя собственная культурная парадигма региональной самоидентификации.
   Иногда все же прослеживается связь уровня социально-экономического развития региона и уровня развития РИ, как правило, для соседних регионов (более развитый регион стимулирует возникновение «стресса соседства» у более «отсталого» региона – Костромская обл. под влиянием соседства с Ярославлем).
   Однако преуспевающий в экономическом отношении Липецк способствует трансформации РИ лишь в Мичуринске; липецкая идентичность наталкивается на сопротивление более развитых елецкой идентичности в самой Липецкой области и тамбовской идентичности в Тамбове и Моршанске. Феномен сопротивления идее о присоединении к экономически благополучным регионам был обнаружен также в Галиче – присоединение к Ярославской обл., в Туле, Плавске и Богородицке – к Московской обл., умеренное – в Пензе и Нижнем Ломове к укрупняемой Самарской обл. Однако в Костроме фиксируется тенденция присоединиться к экономически преуспевающему соседу, потеряв при этом свой статус центра самостоятельного региона.
   На уровне индивида наблюдается связь между ощущением себя как богатого или бедного и уровнем развития РИ. С ростом ощущения своего богатства усиливается и идентичность. Основной смысл такой зависимости укладывается в формулу: «Пролетарии не имеют отечества». Наиболее четко она проявляется для многих параметров РИ в Вологодской области – выбор своего населенного пункта в гипотетической ситуации выбора: 20,6 % – 38,4 % – 47,2 %; любовь к своему городу, краю: 59 % – 71 % – 72 %; российский патриотизм: 18 % – 30 % – 35 %; субэтничность: 9 % – 19 % – 27 %. Особенно явно прослеживается усиление надтрадиционной РИ: 2 % – 10 % – 19 %. (Учтены градации самоощущения: «нищие», «бедные», «богатые», «среднего достатка»).
   Для надтрадиционной РИ в Костромской области характерна инверсия: (+9 %) – (+2 %) – (-8%). С ростом самоощущения богатства в Костромской области ослабевает также российский патриотизм. Эта инверсия обусловлена стрессом соседства и сопряженными с ним факторами. Если в других регионах более богатые обычно довольны жизнью на своих территориях, то в Костромской области у них возникает «крамольная» мысль: почему и зачем мы живем именно здесь?!
   Можно ли говорить о противоречии между уровнем индивида и уровнем региона? В нашем случае получается, что регион как целостность не определяется только экономическими факторами: культура (в широком смысле слова) оказывается равноправным партнером экономики. Подтверждается позиция об эмерджентном характере региона по отношению к входящим в него элементам (В. И. Данилова-Данильяна, М. Г. Завельского). Кроме того, препятствием для превращения тенденции роста силы РИ с ростом богатства индивидов в тенденцию увеличения силы РИ с ростом уровня социально-экономического развития региона является слишком малое количество «богатых». И в гипотетическом случае значительного увеличения доли «богатых» уровень богатства все равно не стал бы доминирующим. Этому препятствует, во-первых, отсутствие положительной связи между уровнями богатства и образования респондентов и, во-вторых, отсутствие единой тенденции связи между уровнем образования и силой РИ по материалам модельного полигона. Трудно прогнозировать, что произойдет в случае распространения богатства среди более образованных слоев населения, даже при сохранении существующих тенденций.
//-- Основные выводы --//
   1. Развитая РИ свидетельствует о способности российских социальных структур к саморегуляции и воспроизводству в рамках гражданского общества, о существовании стабильных, но эволюционирующих схем мировосприятия и стереотипов поведения. В рамках РИ формируются исторически обусловленные, оптимальные по размеру ячейки общества на мезоуровне, объединяющие индивидов (разных – в разной степени) на территории.
   РИ – это своего рода пространственный архетип, не связанный жесткой зависимостью с современными административными, а также экономическими региональными границами. Относительная пространственно-временная устойчивость региональной специфики и региональной самоидентификации населения обусловлена преемственностью в региональном развитии России и имеет исторические корни.
   РИ, в особенности уровень развития местного патриотизма у разных индивидов, является первичным, во многом определяющим по отношению к таким популярным в последнее время у исследователей феноменам, как «топофилия» и «топофобия», а также «образ места».
   2. Будучи автономной в социуме, РИ сопряжена со значительным кругом социокультурных явлений, являясь фокусом или же генотипом многих взаимосвязей. В сочетании с отмеченной устойчивостью, это определяет весьма значительную сложность (иногда невозможность) процессов управления региональной самоидентификацией. Соответственно, мнение о том, что РИ – это продукт пиара, результат новой практики символического менеджмента, который может укорениться и породить истинную РИ (или же не укорениться, и тогда РИ исчезнет, – неверно. Было выявлено, что разнообразные региональные символы и образы прежде всего, формируются «снизу», не являясь «пиар-творчеством» местных властей (примеры – существующий в народе образ «тамбовского волка», материализованный, начиная с 2004 г., в «Музее волка в Тамбове»; борьба жителей Мышкина за возвращение ему статуса города и создание там Музея мышей). Вопреки распространенным суждениям и тенденциям, в случае РИ существование «имиджмейкерства», рекламы, бренда, мифа не отменяет доминирование самой реальности (ср.: К. И. Чуковский «От двух до пяти»: «Акулов не бывает»). Иными словами, внутренний (обычно «нераскрученный») имидж – самосознание местных жителей – в качестве отражения социокультурного состояния местного сообщества важнее имиджа внешнего (мнения об этом месте политтехнологов, мигрантов, инвесторов, путешественников), который имеет значение совсем в другой плоскости.
   3. РИ – проявление специфической активности индивидов. Наличие в Европейской России развитой РИ обосновывает наличие у России внутренних культурных ресурсов развития.
   Распространенное сочетание любви к своему краю с неоднозначным отношением к стереотипу поведения местных жителей – пример доминирования индивидуального, а не коллективного начала в самоидентификации.
   РИ – аргумент в пользу существования в России срединного («мещанского») уровня культуры (вопреки известной концепции Н. А. Бердяева).
   Судя по РИ, очевидно, что даже в современном обществе многие черты мировоззрения индивидов и их общностей определяются в конечном счете «позиционными факторами».
   Согласно проведенному исследованию, российский социум предстает как плавно развивающийся, относительно монолитный, хотя и регионально дифференцированный и своеобразно пространственно структурированный. Он обладает способностью к модернизации, в значительной степени сохранил ядро традиционной культуры, а также традиционалистские (не «западные») ценности, которые в одних регионах являются ресурсом модернизации, а в других– ее тормозом. Не подтвердились высказываемые авторитетные мнения о такой особенности российского общества, как сочетание доминирующего традиционализма с тенденцией к ослаблению эмоциональной связи с Родиной [15].
   Различия с Восточной Европой (по: [4]) существенны – представляется, что они могут быть сведены к активному присутствию традиционалистского начала в Восточной Европе при его пассивном присутствии в историческом ядре Европейской России.
//-- Литература --//
   1. Быков Дм. Можарово // Саквояж (СВ.). 2007. № 7. С. 86–93.
   2. Гельман В. Я. Политические элиты и стратегии региональной идентичности // Журнал социологии и социальной антропологии, 2003. Т. VI. № 2 (22). С. 91–105.
   3. Глазычев В. Л. Капитализация пространства // Эксперт. 2004. № 1. С. 100–104.
   4. Драгунова М., Староста П., Столбов В. Социальная идентификация жителей сельских поселений и малых городов Восточной Европы // Социс. 2002. № 2. С. 52–60.
   5. Гудков Л. Д. Особенности модернизации в России и характер русской этнонациональной идентичности //Демографическая ситуация, частная жизнь и идентичность в России. М.: ИЭА РАН – ИНП РАН. 2002. С. 62–63.
   6. Ильин М. В. Слова и смыслы: общение – общность // Полис. 1994. № 6. С. 88–95.
   7. Кастельс М., Киселёва Э. Россия и сетевое общество // Мир России. 2000. № 1. С. 23–51.
   8. Крылов М. П. Социально-экологический подход к феномену российской урбанизации // Урбанизация в формировании социокультурного пространства, М., Наука, 1999. С. 228–236.
   9. Крылов Μ. П. Региональная идентичность в историческом ядре Европейской России // Социс. 2005. № 3. С. 13–23.
   10. Лоскутов М. П. Рассказ о говорящей собаке. М.: Детгиз, 1956.
   11. Мезенцева Б. Б., Косларская П. П. Бег по замкнутому кругу: уровень жизни, ментальные установки и социальная мобильность жителей России // Мир России. 1998. № 3. С. 141–188.
   12. Нечаев В. Д. Региональный миф в политической культуре современной России. М.: ИА РАН, 1999.
   13. Пантин В. П., Лапкин В. В. Трансформация национально-цивилизационных идентичностей современного российского общества: проблемы и перспективы // Общественные науки и современность. 2004. № 1. С. 52–63.
   14. Покровский Η. Е. В зеркале глобализации // Отечественные записки. 2003. № 1. С. 51–65.
   15. Российская идентичность в условиях трансформации. Опыт социологического анализа / Отв. ред.: М. К. Горшков, Η. Е. Тихонова, М.: Наука, 2005.
   16. Седов Л. А. Россия – культурно-генетический смысл // Общественные науки и современность. 2007. № 6. С. 98–110.
   17. Соколов-Митрич Дм. Возвращение в Урюпинск // Известия. 2002. 11 дек.
   18. Тоффлер А. Футурошок. СПб.: Лань, 1997.
   19. Туровский Р. Ф. Региональные особенности русского национального самосознания // Гуманитарная география. Вып. 3. М.: Институт наследия, 2006. С. 287–313.
   20. Щедровицкий П. Г. Сбежать из мертвой зоны / запись М. Кактурской // Аргументы и факты. 2005. № 6. С. 6–7.

Региональные рынки труда республики Беларусь в условиях транзитивной экономики
Г. Н. Соколова

   Рынок труда – наиболее сложный элемент рыночной экономики. Здесь не только переплетаются интересы работника и работодателя, но и как в зеркале отражаются все социально-экономические явления, происходящие в обществе. От того, насколько успешно функционирует экономика, в какой фазе экономического цикла она находится, каково поведение основных субъектов рынка (работника и работодателя), зависит спрос на рабочую силу и ее предложение, а соответственно – уровень и структура занятости, незанятости и безработицы.
   Региональные рынки труда – это рынки труда в областях Республики Беларусь. Основное их различие – не между собой, а между региональными (областными) рынками и рынком труда г. Минска. В результате того, что управление в течение десятилетий было приспособлено к требованиям командно-административной системы, ее организационно-правовому и экономическому механизму, регионы (области) Республики Беларусь социально выглядят как бы «на одно лицо», а экономически сохраняют отраслевую окраску и находятся в экономической и политической зависимости от центральных органов власти [1, с. 160].
   Между тем переход к рыночной экономике в корне изменяет положение регионов в политической, социальной и экономической системе государства. Происходят две важные трансформации: во-первых, демократизация системы способствует развитию самостоятельности регионов; во-вторых, рыночные отношения вызывают к жизни высокую социальную активность регионального населения. Все вместе взятое, в том числе природные ресурсы, производственная и социальная инфраструктура, дают толчок территориальным системам к саморазвитию. Сегодня можно наблюдать процессы регионального развития, как в экономике, так и в социальной сфере, происходящие в различных территориальных системах России [2, с. 205].
   Согласно концепции, заявленной в «Основных направлениях социально-экономического развития Республики Беларусь на 2006–2010 гг.», конечной целью развития должен выступать не сам по себе экономический рост, темпы и размеры накопления, а человек, обеспечение его материальных и духовных потребностей. В Республике Беларусь переход к устойчивому развитию требует структурной перестройки экономики, сбалансированного решения социально-экономических задач по следующим направлениям: сохранение жизненно важных отраслей, удовлетворяющих потребности населения; ориентация на использование собственного технического потенциала и местных ресурсов; ускоренное развитие конкурентоспособных производств; развитие экономически оправданных интеграционных связей с Россией и другими странами СНГ и дальнего зарубежья; создание мотивационного механизма реализации мер по структурной перестройке экономики на основе гибкого сочетания рыночных методов и инструментов государственного регулирования [3, с. 10–12].
   Вместе с тем структурная перестройка экономики не задает социальные изменения, она лишь предоставляет для этого возможности и инструменты. Как они будут использованы – предмет политического выбора, определяемый основными направлениями социальной политики государства. Они включают в себя: создание условий и возможностей гражданам зарабатывать средства для удовлетворения своих потребностей; обеспечение рациональной занятости населения; обеспечение роста денежных доходов населения; улучшение социального обеспечения нетрудоспособных граждан; повышение степени защиты социально уязвимых групп населения. Особое внимание уделяется государственному регулированию оплаты труда, которая недостаточно учитывает требования перехода к социально ориентированной рыночной экономике. Именно заработная плата должна стать одним из ведущих факторов повышения эффективности производства и основой роста уровня жизни населения [4, с. 6–7].
   Выбор в пользу социально ориентированной экономики порождает ряд проблем, главные из которых: проблема баланса социального и экономического компонентов, так как издержки, сопровождающие внедрение неэкономических ценностей, предполагают потерю эффективности производства; проблема «оборотной стороны медали» экономических преобразований в виде возможных негативных социальных последствий; проблема учета экономических интересов различных слоев населения и их готовности участвовать в проведении экономических реформ; проблема приведения в равновесие структур спроса и предложения рабочей силы на рынке труда Республики Беларусь.
//-- Концепция анализа рынка труда --//
   Согласно концепции анализа рынка труда, в плане соотнесения структур спроса и предложения рабочей силы [5, с. 45–85] совокупный рынок труда представляет собой механизм согласования интересов нанимателей и наемных работников при посредничестве государства. Главными элементами этого механизма являются: совокупный спрос как синоним общей потребности экономики в наемной рабочей силе и совокупное предложение, охватывающее всю наемную рабочую силу из числа экономически активного населения. Спрос на рабочую силу отражает природу и структуру занятости и определяется числом и структурой рабочих мест, существующих в экономике и требующих заполнения. Предложение отражает состояние незанятости и безработицы в экономике и охватывает все категории населения, претендующего на работу по найму. Совокупный рынок труда играет важную роль в процессе воспроизводства ВВП и создании благоприятного климата в обществе. Текущий рынок труда рассматривается как часть совокупного рынка, оставшаяся за пределами удовлетворенного спроса на труд, и определяется числом вакансий и числом лиц, занятых поиском работы. Данный подход позволяет рассмотреть состояние рынка труда на макро– и микроуровне и выделить механизмы регулирования занятости и безработицы на каждом из этих уровней. В рамках текущего рынка труда предмет исследования – эффективность взаимодействия государственной службы занятости в качестве главного инструмента рыночной инфраструктуры как с соискателями работы, так и с работодателями в лице предприятий и организаций.
   Текущий рынок труда можно представить как многосекторную структуру, образуемую двумя взаимосвязанными частями: открытым и скрытым рынками труда (рис. 1).

   Рис. 1. Текущий рынок труда: 1 – официальная часть открытого рынка труда; 2 – неофициальная часть открытого рынка труда; 3 – официальная часть скрытого рынка труда; 4 – неофициальная часть скрытого рынка труда.

   Открытый рынок труда – это все экономически активное население, фактически ищущее работу и нуждающееся в профессиональной подготовке, и вакантные места во всех секторах экономики.
   Официальная часть открытого рынка труда включает в себя свободную рабочую силу и вакансии, зарегистрированные в государственной службе занятости населения.
   Неофициальная часть открытого рынка труда охватывает неучтенные вакансии и ту часть предложения рабочей силы, которая не зарегистрирована в государственной службе занятости населения.
   Скрытый рынок труда включает лиц, которые формально числятся занятыми, но в силу отсутствия объемов работы, рынков сбыта продукции и других причин могут быть высвобождены без ущерба для производства.
   Официальная часть скрытого рынка труда регистрируется органами статистики. Она охватывает лиц, находящихся в отпусках по инициативе нанимателя, а также вынужденных по этим же причинам работать неполное рабочее время. Сюда относится также излишняя численность в связи с учтенными целодневными и внутрисменными потерями.
   Неофициальная часть скрытого рынка труда – это излишняя численность работников в связи с неучтенными целодневными и внутрисменными потерями рабочего времени, а также из-за низкой фактической интенсивности и производительности труда.
   Необходимость подобного разделения текущего рынка труда обусловлена тем, что каждая из выделенных его частей характеризуется своими специфическими явлениями и процессами.
   Для углубления содержательной характеристики рынка труда дополним основную концепцию анализа концепцией сегментации рынка труда [6, с. 90–115], которая исходит из анализа различий между двумя сегментами в экономике – первичным и вторичным – с разной заработной платой и характеристиками занятости (рис. 2). Первичный сегмент рынка труда обладает высоким статусом работ, высокой заработной платой, хорошими предложениями со стороны работодателей в плане режимов рабочего времени и условий труда. Вторичный сегмент рынка труда характеризуется наличием безработицы, а также низкоквалифицированными работами, не требующими длительного обучения. Каждый из сегментов подразделяется в свою очередь на внутренний рынок труда (предприятие, организация, где уровни занятости и заработной платы определяются набором административных правил и процедур) и внешний рынок труда, где решения о ценообразовании, размещении и профессиональном обучении контролируются экономическими показателями. Эти два вида рынка труда связываются движением рабочей силы между ними через определенные входы и выходы, при этом работы на внутреннем рынке защищены от непосредственных влияний конкурентных сил внешнего рынка.
   Работы в первичном внутреннем сегменте являются типичными для работников, стабильно занятых на предприятии (организации); требуют долговременного обучения специальностям, нужным предприятию; обладают гарантиями и хорошими перспективами продвижения, высоким уровнем автономии и высокими материальными поощрениями. Для первичного внешнего сегмента типичны востребованные специальности и профессии, прием на работу по набору профессиональных качеств специалистов.
   Вторичный внешний сегмент рынка труда продуцирует работы низкой квалификации, с малой автономией и низкой ответственностью, малыми и нестабильными заработками, неудовлетворительными условиями труда, включая сезонные работы. Вторичный внутренний сегмент предлагает работы в основном низкого класса (статуса), с низкими гарантиями и малыми перспективами продвижения. Движение между первичным внутренним и вторичным внешним сегментами является скорее исключением из правил. Варьирует в определенных количествах и направлениях движение между смежными сегментами (первичным внутренним и первичным внешним, а также вторичным внутренним и вторичным внешним рынками труда), определяемое изменениями в спросе и предложении рабочей силы на рынке труда.

   Рис. 2. Взаимодействие первичного и вторичного рынков труда

   Главная характеристика официальной части открытого рынка труда состоит в возможности его достоверной количественной оценки посредством сбора обширной статистической информации [7, с. 9–38]. В развитии официальной части белорусского рынка труда можно выделить три этапа.
   Первый этап (1991–1996 гг.) характеризуется переходом от административно-командного к экономическому механизму рынка использования трудовых ресурсов и становлением спросо-ограниченного рынка труда. Характерными тенденциями этого периода являлись возникновение и рост уровня безработицы, увеличение масштабов высвобождения избыточной рабочей силы, рост обращений в службу занятости (т. е. предложения труда) и общее нарастание напряженности на рынке труда. Вместе с тем на этом этапе начали выполняться важные функции рынка труда: перелив и размещение рабочей силы по критерию эффективности (что выражалось в освобождении предприятий от избыточной занятости); стремление к повышению конкурентоспособности рабочей силы на рынке труда, поскольку в условиях рыночных отношений наиболее уязвимыми становятся лица с ограниченной конкурентоспособностью. Об этом свидетельствует динамика структуры безработицы, в которой расширяется доля молодежи, лиц со средним и общим базовым образованием, выпускников, женщин (стабильно более 2/3). Отметим, что все страны с переходной экономикой ощутили сходные тенденции. Нуждается в комментарии факт роста безработицы на этом этапе, воспринимаемый как отрицательное явление. Представляется, что данный показатель начинал означать реальное состояние рынка труда и реальный объем работы государственной службы занятости.
   Второй этап (1997–2000 гг.) характеризуется усилением государственного регулирования рынка труда, где приоритет отдавался экстенсивным факторам экономического роста и контролю за количественными параметрами. Официально контролируемым все больше становится вторичный рынок труда, связанный с неквалифицированной рабочей силой, а первичный рынок труда перемещается за пределы видимости государственной службы занятости. Основным источником пополнения числа безработных становятся уволившиеся по собственному желанию и так называемые прочие, доля которых достигает 1/2 всех безработных. Объяснений данному обстоятельству несколько. Во-первых, в условиях наращивания ВВП за счет экстенсивного использования рабочей силы снижается реальная заработная плата, что, несомненно, инициирует увольнения (до 90 % уволившихся определяют это как основную причину увольнения). Во-вторых, за этой причиной могло стоять завуалированное высвобождение «по соглашению сторон», когда работника пассивно вынуждают к уходу с предприятия. Обратим внимание на то, что сведения о вакансиях содержат информацию в основном о рабочих местах с низкой заработной платой и являются непривлекательными для потенциальных работников, что затрудняет их заполнение. Достигнутый на этом этапе уровень регистрируемой безработицы – 2 % в республике и 1,5 % в г. Минске – можно, по мнению экономистов, принять за естественный, минимальный уровень, который не может быть далее снижен без необратимых изменений в системе использования труда (т. е. возвращения к всеобщей занятости). Таким образом, на этом этапе формируется разделение открытого рынка труда на официальную и неофициальную части, а также увеличение объемов скрытого рынка труда.
   Третий этап (2001–2005 гг.). Рассмотрение ситуации на рынке труда в данный период свидетельствует о том, что картина на официальной части открытого рынка не отражает всех проблем в области занятости и безработицы. Уровень регистрируемой безработицы снижается в 2006 г. до 1,5 % от экономически активного населения республики. Изменяется структура безработных по возрасту: доля безработных 16–19 лет уменьшается почти вдвое (с 29,9 до 18,5 %), а доля лиц 50 лет и старше увеличивается вдвое (с 7,1 до 12,3 %). Что касается изменений в структуре по уровню образования, то доля лиц с высшим образованием по республике осталась без изменений (на уровне 9,6 %), а в Минске – увеличилась в 2006 г., по сравнению с 2001 г., в полтора раза (с 15,9 до 23,8 %); доля лиц с общим средним и базовым образованием практически не изменилась, составляя 70,6 %. Более чем вдвое сократились сроки поиска работы и трудоустройства, уменьшилась средняя длительность безработицы. На этом этапе происходит окончательное формирование неофициальной части открытого рынка труда, во многом связанной с самостоятельным трудоустройством временно незанятых работников, помимо государственной службы занятости населения.
//-- Характеристика совокупного рынка труда в регионах Республики Беларусь --//
   Основным источником формирования ресурсов труда является трудоспособное население в трудоспособном возрасте, доля которого составила по республике в целом в 2006 г. 95,7 % наличных трудовых ресурсов, почти не изменяясь по регионам (табл. 1). Тенденции изменения численности данной категории населения во многом связаны с демографическими факторами: вступлением в трудоспособный возраст молодежи и выбытием посттрудоспособного населения, численность которого существенно различается по отдельным годам. Так в 1991–1992 гг. наблюдался рост трудоспособного населения, в 1993–1995 гг. – сокращение, в 1996 г. их численность вновь возросла и далее стабилизировалась на уровне 95 %.
   Важнейшей составной частью трудовых ресурсов являются работающие лица старших возрастов, доля которых в 2000 г. составляла в республике 4,9 %, в 2001 г. – 4,8 %, в 2003 г. – 4,3 %, в 2005 г. – 4,3 %, в 2006 г. – 4,3 %. Стабильный, на уровне 4,3 %, удельный вес данной категории населения свидетельствует о наличии спроса, с одной стороны, на специалистов высокой квалификации, опыт которых имеет непреходящее значение для обучения более молодых кадров, а с другой стороны, на вакансии рутинного труда, на которые молодежь идет неохотно. Стабильность этой части трудовых ресурсов обусловливается благоприятным состоянием экономики и проводимой государством социально ориентированной политикой в отношении социально уязвимых групп населения [8; 115].
   Анализ распределения занятого населения по отраслям экономики, по республике в целом, свидетельствует о положительных изменениях в отраслевой структуре занятости в ходе процессов перераспределения рабочей силы по отраслям общественного производства. Прежде всего это касается соотношения численности работающих в производственной и непроизводственной сферах в сторону увеличения последней. Так, если в 2000 г. их соотношение составляло 39,1 % и 60,9 %, то в 2006 г. – 37,1 % и 62,9 %. Позитивной тенденцией можно считать сокращение уровня занятости в промышленности, где доля работающих снизилась с 29,7 % в 2000 г. до 26,6 % в 2006 г. В то же время многие наблюдаемые тенденции в этой отрасли имели регрессивный характер. Наибольшее сокращение работников произошло в обрабатывающих отраслях промышленности при росте их численности в добывающих. Так, численность работающих значительно уменьшилась в машиностроении и металлообработке, легкой промышленности, в то же время она возросла в электроэнергетике, нефтедобывающей и лесозаготовительной промышленности [8, с. 120].
   С переходом к рыночным отношениям новым явлением стало формирование занятости в негосударственном секторе экономики. В соответствии с Гражданским кодексом Республики Беларусь, хозяйственная деятельность осуществляется с использованием как государственной, так и частной форм собственности. Структурные изменения занятости по формам собственности органически связаны с проведением разгосударствления и приватизации предприятий, развитием предпринимательства и самостоятельной занятости граждан. Медленные темпы их осуществления обусловили низкие темпы формирования занятости в негосударственном секторе. Так, доля работающих на государственных предприятиях снизилась с 54,3 % в 2000 г. до 47,0 % в 2006 г. по отношению к занятым в экономике [8, с. 119].
   В 1991–1995 гг. высвобождение занятых из госпредприятий в основном было связано с падением производства и низким уровнем заработной платы. При этом значительная часть высвобождаемых работников либо пополняла ряды безработных, либо уходила в теневую экономику, что обусловило низкие темпы перераспределения рабочей силы из госпредприятий в негосударственные структуры. В 1995 г. одним из факторов снижения темпов сокращения численности занятых в государственном секторе экономики явилось постепенное налаживание хозяйственной деятельности и стабилизация производства. Преобладание этого сектора экономики наблюдается практически во всех отраслях. В промышленности на государственных предприятиях сосредоточено около 60 % работающих в отрасли, в сфере образования занято 93,8 %, здравоохранении – 94,3 %, жилищно-коммунальном хозяйстве – 82,6 %. Таким образом, основной формой занятости в настоящее время остается работа на государственных предприятиях (организациях).
   Социологический анализ уровня и структуры реальной занятости населения показывает, что основные группировки, составляющие структуру занятости, – это работающие в трудоспособном возрасте (95,7 %), работающие пенсионеры (4,3 %), работающие учащиеся или студенты (1,5 %). Коэффициент реальной занятости составляет 70,0 %. Специфика реальной занятости анализируемых группировок отражает то, что до 90 % от общего числа занятых являются работниками по найму; периодичность реальной занятости такова, что 95 % имеют постоянную работу; полную занятость (основную работу с полным рабочим днем (неделей) имеют 95 %, а неполную – 5 % занятого населения). Подобная монозанятость наиболее уязвима в кризисных ситуациях, обладает низким адаптационным потенциалом и невысокой способностью к выживанию в условиях меняющейся макросреды. Возможность регулирования феномена занятости за счет изменения его структурных компонентов – специфики, периодичности и полноты занятости – незначительна.
   Социологический анализ уровня и структуры реальной незанятости населения показывает, что основные группировки, составляющие структуру реальной незанятости, – это учащиеся и студенты (33,1 % по РБ от незанятого населения), женщины в отпусках по уходу за ребенком (8,3 %), зарегистрированные безработные (3,5 %), лица, содержащиеся в местах лишения свободы и следственных изоляторах (2,4 %). Приняв незанятое население за 100 %, выясняем, что категории, учитываемые статистикой, составляют по республике 47,3 %, не учитываемые статистикой (незарегистрированные безработные, лица, ведущие домохозяйство, прочие) – 52,7 %. Из них незарегистрированные безработные составляют 34,0 %, ведущие домохозяйство – 9,7 %, прочие – 9,0 %. (см. табл. 1).

   Таблица 1
//-- Характеристика совокупного рынка труда в регионах Республики Беларусь, 2006 г. (%) --//

   Источники: Трудовые ресурсы и занятость Республики Беларусь в 2006 г. (поданным баланса трудовых ресурсов). Минстат РБ. Минск, 2007; Регионы Республики Беларусь, 2007: Стат. сб. Минстат РБ. Минск, 2007.

   Сравнительный анализ реальной незанятости в разных регионах республики показывает, что доля лиц, не учитываемых статистикой, составляет в Брестской области – 59,8 %, Витебской – 57,3, Гомельской – 56,3, Гродненской – 58,0, Минской – 67,5, Могилевской – 55,3, Минске – 19,5. По республике в целом доля лиц, не учитываемых статистикой, составляет 52,7 % от незанятого населения. Для служб государственной статистики эти лица не выступают работниками, а их трудовая деятельность нигде и никак не фиксируется. Они составляют неофициальную часть открытого рынка труда регионов. При более детальном анализе таблицы 1, видим, что доля учащихся и студентов в г. Минске более чем вдвое превышает долю от незанятого населения в других регионах республики; доли других категорий населения не слишком различаются между собой.
//-- Характеристика текущего рынка труда в регионах Республики Беларусь --//
   Анализ регистрируемой безработицы. Характеристика официальной части открытого рынка труда в регионах представлена в таблице 2. В рамках официальной части открытого рынка, региональные рынки труда схожи между собой (кроме рынка труда г. Минска). Не наблюдается больших различий по таким характеристикам, как пол, возраст, уровень образования. Данное сходство во многом обусловлено тем, что региональные рынки труда на 60 % состоят из рынков труда малых городов (к крупным городам в республике относится не более 20 %). Малые города и городские поселения с численностью населения не более 20 тыс. человек составляют до 80 % всех поселений. К моногородам, по критерию занятости, не менее 25 % трудовых ресурсов города на одном предприятии, можно отнести 21 % малых городов Беларуси. В качестве дополнительных критериев монополизации рынка труда, по мнению российских специалистов [9; 14–15], могут выступать: занятость на одном или двух предприятиях одной отрасли не менее 25 % общей численности занятых в экономике города; выпуск одним или двумя предприятиями не менее 50 % общего объема промышленной продукции города; формирование одним или двумя предприятиями города не менее 30 % городского бюджета; наличие значительной географической удаленности населенного пункта от альтернативных рынков труда других городов.

   Таблица 2
//-- Характеристика официальной части открытого рынка труда в регионах Республики Беларусь, 2006 г. --//

Продолжение табл. 2

Окончание табл. 2

   Источники: Статистический ежегодник Республики Беларусь, 2000: Стат. сб. Минстат РБ. Минск, 2007; Регионы РБ, 2007: Стат. сб. Минстат РБ. Минск, 2007.

   По данным критериям, к моноструктурным населенным пунктам, имеющим одно – два градообразующих предприятия, можно отнести около 40 % малых городов и городских поселений Беларуси. Градообразующее предприятие играет определяющую роль на рынке труда малого города: оно обеспечивает занятостью подавляющую часть трудовых ресурсов города; диктует перечень профессий и специальностей; формирует городской бюджет и содержит социальную инфраструктуру города. Ухудшение производственно-хозяйственной деятельности градообразующего предприятия на рынке труда малого города ведет к возникновению критической ситуации для всего городского населения. Состояние текущего рынка труда моногорода определяется динамикой как минимум трех его секторов: открытого рынка труда (официальной и неофициальной его частей), скрытого рынка труда (официальной и неофициальной его частей), внутреннего рынка труда градообразующего предприятия [10, с. 96–98].
   Отметим, что рынок труда г. Минска, сосредоточившего в себе свыше 20 % республиканского объема промышленного производства, должен быть динамичным. Логично предположить, что на динамичном многофункциональном рынке труда предельно допустимый уровень безработицы может быть выше, чем на статичных монофункциональных рынках.
   Однако уровень официально регистрируемой безработицы на Минском рынке труда неуклонно снижается, уменьшившись с 2001 по 2006 г. в два раза (с 1,5 до 0,8 %). Структура безработицы по полу свидетельствует о том, что 2/3 безработных – женщины и 1/3 мужчины. Подобная ситуация характерна скорее для внешнего вторичного рынка труда. Возрастная структура безработицы свидетельствует о том, что молодежь до 30 лет составляет свыше 1/2 всех безработных. Распределение безработных по уровню образования говорит о том, что 2/5 от всех безработных составляют выпускники высших и средних специальных учебных заведений – обладатели, как правило, трудоизбыточных специальностей. По основным параметрам, официальная часть открытого рынка труда г. Минска – это в основном вторичный рынок, на котором концентрируются женщины, молодежь, лица без специального образования. Анализ динамики этого рынка с 2001 по 2006 г. свидетельствует о том, что он эволюционирует в направлении типичного вторичного рынка труда с некоторым увеличением доли женщин, выпускников, лиц с невостребованным высшим и средним специальным образованием.
   В целом, можно отметить, что официальная часть открытого рынка в регионах представлена в основном вторичным рынком труда с преобладанием молодежной и женской безработицы (труд низкой квалификации). Для внутреннего вторичного рынка труда характерны: высокий удельный вес вакансий физического труда средней и низкой квалификации (до 80 % от всех вакансий); высокая доля рабочих мест и вакансий с низкой заработной платой (свыше 40 %); высокая доля массовых рабочих профессий (до 80 %). Для внешнего вторичного рынка труда характерны: стабильно высокий удельный вес женщин (2/3); высокий удельный вес лиц с общим средним и общим базовым образованием (1/2); низкий уровень пособия по безработице (10 % от среднемесячной заработной платы).
   Анализ и структура общей безработицы. Безработица представляет собой отражение несовпадения предложения рабочей силы и спроса на нее, их количественное и качественное несоответствие. По своей природе, это своеобразный синтез экономики, политики, идеологии, традиций и морали данного общества. Безработицу подразделяют на фрикционную, структурную и циклическую. Даже в условиях равновесия спроса и предложения рабочей силы на рынке труда часть людей находится в процессе смены работы. Это и есть фрикционная безработица. Структурная безработица связана с несоответствием спроса и предложения труда в профессионально-квалификационном или региональном аспектах. Структурная безработица вызывается научно-техническим прогрессом и неравномерностью экономического развития регионов. Циклическая безработица связана с колебаниями деловой активности и возникает при спаде производства. Если фрикционная и структурная безработица имеют место при равновесной экономике, то циклическая может отражать кризисное состояние экономики.
   Из таблицы 3 следует, что в регионах Республики Беларусь показатели суммарной безработицы (в % от экономически активного населения) значительно выше, чем в г. Минске, при более слабом статистическом контроле ее нерегистрируемой части. Анализ данного феномена показывает, что соотношение учитываемого и неучитываемого статистикой населения во многом зависит от числа учащихся в трудоспособном возрасте, обучающихся с отрывом от производства. Если в столице доля учащихся и студентов составляет 66,8 %, то в областях она колеблется от 19,6 % в Минской области до 29,4 % в Еомельской области. Это вызывает значительное ослабление статистического контроля незанятого населения.

   Таблица 3
//-- Уровень регистрируемой, нерегистрируемой и общей безработицы по регионам и республике в целом, 2006 г. --//

Окончание табл. 3

   Источники: Статистический ежегодник Республики Беларусь, 2007.; Труд и занятость в Республике Беларусь, 2007 (Стат. сб.). Минстат Республики Беларусь. – Минск, 2007; Основные социально-демографические характеристики домашних хозяйств Республики Беларусь. – Минстат РБ. – Минск, 2007.

   Наблюдается высокая степень корреляции между долей учащихся и студентов в незанятом населении регионов и величиной коэффициента нерегистрируемой безработицы. Если в Брестской области, где доля учащихся и студентов составляет 25,8 % от незанятого населения, коэффициент нерегистрируемой безработицы составил 9,9 % от экономически активного населения, то в Минске, где доля учащихся и студентов – 66,8 %, уровень нерегистрируемой безработицы – 3,7 %. Что касается Минской области, то она, будучи в непосредственной близости от столицы, отправляет своих студентов в минские вузы, оставляя себе лишь контингент для средних специальных заведений.
   Таким образом, чем больше доля учащихся и студентов в незанятом населении, тем большая его часть находится под статистическим контролем и тем, соответственно, меньше уровень нерегистрируемой безработицы. Получаем, что вовлечение молодежи в продолжение общего и профессионального образования является пусть не единственным, но важным социальным механизмом уменьшения контингента незарегистрированных безработных и, соответственно, уровня нерегистрируемой безработицы.
   Регистрируемая безработица, находясь под управляющим воздействием государственной службы занятости, требует совершенно определенных мер регуляции. Это – включение индивидов в рынок труда через механизм трудоустройства и механизмы профессионального обучения и переобучения, включение социально уязвимых категорий населения в рынок труда через механизмы социальной защиты, развитие гибких форм труда и рабочего времени. Что же касается нерегистрируемой безработицы, то, выходя из-под контроля органов управления, она становится стихийным феноменом, чреватым усилением «теневой экономики» и других нежелательных явлений. Регулирование этого структурного компонента возможно с помощью мотивационно-стимуляционных механизмов, формируемых усилиями службы занятости для вовлечения этой части безработных в сферу своего влияния, а также нормативно-правовых механизмов, способствующих созданию экономических, социальных и правовых условий для развития самозанятости, предпринимательства и малого бизнеса в Республике Беларусь [11].

   Анализ занятости, незанятости и безработицы в регионах и республике в целом показывает, что усилиями государственной службы занятости населения аккумулируется информация лишь о динамике официальной части открытого рынка труда. В Брестском регионе она составляет 15,6 % от общего числа безработных, Витебском – 19,9, Гомельском – 23,6, Гродненском – 19,5, Минском – 35,0, Могилевском – 32,8, г. Минске – 17,9, по республике в целом – 21,6 % от общего числа безработных (открытого рынка труда). Информация об остальной части безработных остается вне пределов видимости государственной службы занятости. Между тем необходимо оценивать весь открытый рынок труда в плане спроса и предложения рабочей силы с учетом как регистрируемой, так и нерегистрируемой безработицы, сведения о которой получаются только из обследования домашних хозяйств. Сложность проблемной ситуации состоит в том, что нерегистрируемая безработица перемещается в первичный внешний рынок труда, представляет собой феномен самостоятельного трудоустройства (в том числе с использованием социальных сетей) и осуществляется в обход государственной службы занятости.
   Причины такого явления кроются в самой практике регулирования занятости в Беларуси. Для представителей вторичного рынка труда привлекательно регистрироваться в службе занятости, так как, во-первых, это легализация их бездеятельности, во-вторых, статус безработного обеспечивает ряд социальных льгот (например, в оплате коммунальных услуг). Представителям первичного рынка труда, наоборот, нет стимула регистрироваться в службе занятости по следующим причинам: малый размер пособия не дает возможности существовать без дополнительного приработка, но в случае его появления пособие не выплачивается; организуемые общественные работы уравнивают квалифицированный и неквалифицированный труд; служба занятости располагает информацией о вакансиях в основном по непрестижным рабочим местам; в период безработицы затруднен самостоятельный поиск работы ввиду необходимости соблюдать определенные обязанности безработного. Это во многом объясняет увеличение в структуре зарегистрированных безработных доли лиц именно с невостребованным высшим образованием.
   Итак, безработица в целом является результатом политики занятости в государственном масштабе, а не работы отдельно взятого государственного ведомства (в данном случае государственной службы занятости). Практика регулирования занятости сводится к контролю регистрируемой безработицы (официальной части открытого рынка труда), что приводит к расхождению между уровнями регистрируемой и нерегистрируемой безработицы. Административное снижение регистрируемой безработицы (официальной части открытого рынка труда) неизбежно ведет к повышению нерегистрируемой безработицы на неофициальной части открытого рынка труда. Характер регулирования занятости, незанятости и безработицы в Беларуси, затрагивающий только официальную часть открытого рынка труда, способствует сохранению неэффективной занятости и пока что недостаточно согласуется с Государственной программой инновационного развития Республики Беларусь на 2006–2010 гг., обозначившей необходимость перехода к новой экономике знаний.
//-- Литература --//
   1. Ванкевич Е. В., Морова А. П., Новикова И. В. Управление региональным рынком труда при переходе к рыночной модели социальной политики в Беларуси. Витебск, 2004.
   2. Лексин В., Швецов А. Городская Россия – проблемное воплощение реформ // Российский экономический журнал. 2002. № 2. С. 3–28.
   3. Основные направления социально-экономического развития Республики Беларусь на 2006–2015 гг. Минск, 2006.
   4. Рязанцев П. П., Халиков М. С. Экономическая социология (региональный аспект). М., 2003.
   5. Соколова Г. П. Региональные проблемы и региональная политика в Республике Беларусь // Социология регионального и городского развития: сборник статей / Подред. И. П. Рязанцева. М., 2006. С. 160–172.
   6. Соколова Г. П. Рынок труда Республики Беларусь: экономические вызовы и социальные ответы. Минск, 2006.
   7. Соколова Г. П. Белорусский рынок труда: тенденции развития и социальные механизмы регулирования. Минск, 2006.
   8. Соколова Г. П., Кобяк О. В. Социально-экономические механизмы регулирования нерегистрируемой безработицы // Белорусский экономический журнал. 2001. № 4. С. 91–99.
   9. Статистический ежегодник Республики Беларусь, 2007. Минстат Республики Беларусь. Минск, 2007.
   10. Шимов В. П., Богданович А. В., Ткачев С. П. Устойчивое развитие: проблемы, императивы, механизмы достижения // Белорусский экономический журнал. 2002. №. 1. С. 4–12.
   11. Loveridge R., Моk A. Theories of Labour Market Segmentation. Brussels, 1989.

   Специфические проблемы рынка труда Латвии и ее регионов
   (социологический аспект)
   В. В. Меньшиков

   Кабинет министров Латвийской Республики в октябре 2005 г. утвердил Лиссабонскую национальную программу Латвии на 2005–2008 гг. В ней отмечается, что проводимые в стране реформы и интеграция в ЕС позитивно повлияли на экономическое развитие. В Латвии достигнуты одни из самых высоких темпов развития в Европейском Союзе. Однако, чтобы рост продолжался и в будущем, необходимо осуществить переход от трудоемкой экономики к экономике знаний. В результате глобализации рынка труда и развития техники и технологии происходят существенные изменения. Выдвигаются новые требования к работодателям, работникам и институциональным агентам, вовлеченным в функционирование рынка. В Национальной программе отмечается, что для латвийского предпринимательства характерно производство, в основе которого продукция с низкой добавочной стоимостью, а доля высокой технологии незначительна. Одна из актуальных проблем – несоответствие образования и навыков требованиям рынка труда, а также ярко выраженные региональные различия [4].
   На рынке труда Латвии много проблем, но мнения об этом работодателей, работников и институциональных агентов (субъектов) между собой существенно отличаются. Работодатели не удовлетворены возможностью найти соответствующую их требованиям рабочую силу, работники не удовлетворены предлагаемыми рынком труда рабочими местами, а институциональные агенты не видят возможностей и методов, как сближать позиции работодателей и работников. В последнее время институциональные агенты все более неудовлетворены качеством некоторых специалистов, которых высшие школы и профессиональные учебные заведения готовят рынкам труда.
   Поэтому необходимо объяснить относительно низкое качество функционирующего рынка труда и истинные причины неудовлетворенности его субъектов. До сих пор существующая информация не позволяла определить набор всех факторов, которым может принадлежать та или иная роль на рынке труда, а также определить связи между этими факторами. Недостаточность знаний о повышении качества рынка труда Латвии и ее регионов в будущем может создать еще большие экономические и социальные потери.
   Для решения этих и других задач повышения качества рынка труда в Латвии осуществлена в 2005–2007 гг. большая исследовательская работа. В частности, Институт социальных исследований Даугавпилсского университета совместно с рядом научных центров латвийских высших учебных заведений с ноября 2005 г. по июнь 2007 г. реализовывал исследовательский проект Европейского социального фонда «Специфические проблемы рынка труда Латвии и ее регионов» [9 - Национальная программа «Исследования рынка труда» Структурного фонда Европейского союза – проект исследования Министерства благосостояния № VPD1/ESF/NVA/04/NP/3.1.5.1./0001/0003 «Специфические проблемы рынка труда Латвии и ее регионов» (руководитель исследования Петерис Ривжа – проректор по науке Латвийского сельскохозяйственного института, руководитель группы социологического анализа и обработки данных Владимир Меньшиков – декан Факультета социальных наук Даугавпилсского университета).]. В основе проекта три части (экономико-статистическая, институциональная и социологическая), каждая из которых имеет определенное значение в рамках исследования. Все части исследования связаны между собой и одна другую дополняют. Однако в исследовании доминирует социологический подход. В частности, опрошено 10177 работников и 6066 работодателей, а также проведены интервью с экспертами, беседы в фокус-группах. Социологическая часть программы исследования была освещена в докладе автора «Качество рынка труда (социологический анализ взаимоотношений «работник-работодатель» в Латвии)» на VII международной научной конференции «Новая экономика и общество», проведенной в мае 2006 г. Люблинским католическим университетом Иоанна Павла II в Польше [1, с. 19–24].
   Рынок как социально-экономическая реальность является сложнейшим институциональным образованием, целостного теоретического представления о котором еще не сформировано [7, с. 255–283]. В нашем случае рынок понимается, прежде всего, как институциональное образование, система норм и правил экономического поведения, которая делает возможным (или невозможным) эффективный обмен экономическими ресурсами между агентами рынка.
   При этом рынки труда отличаются от других рынков. В отличие от товарных рынков рынки труда, как правило, не конкурентны. Они могут характеризоваться несправедливым разделением рыночной власти (между работодателями и работниками), несовершенной мобильностью работников, недостаточной информацией, а также дискриминацией. Эти несовершенства создают ренту в отношениях занятости, которую обе стороны могут попытаться узурпировать. Когда переговорная позиция работников слаба, это может вести к нечестным и неэффективным результатам. Например, работодатели могут недоплачивать тем работникам, которые не мобильны, заставлять работников трудиться в опасных условиях или дискриминировать уязвимые группы.
   Качество рынка труда объективно оценить весьма сложно. Реальный рынок труда не однороден, он дифференцируется функционально на множество относительно самостоятельных секторов, часто не связанных друг с другом и разделенных между собой многочисленными технологическими, социальными и институциональными барьерами. Кроме того, система занятости, возникающая в рамках этого диверсифицированного поля специализированных рабочих мест, находится под сильным воздействием социальной структуры, исторически сложившейся в обществе, а также отражающей ее системы социальной стратификации, которая определяет основные параметры «селекции», рекрутирования и найма рабочей силы.

   Рис. 1. Качество рынка труда

   В нашем случае качество рынка труда в Латвии оценивается на основе суммарной оценки таких показателей, как конкурентоспособность работника, эластичность рынка труда, эффективность рынка труда, отсутствие дискриминации. При этом рост одного показателя качества рынка труда (скажем, эластичности на основе более широкого распространения контрактов на определенный срок) может снизить другой (например, уровень рыночной дискриминации). Поэтому нужно осторожно подходить к интегральному показателю качества рынка труда, в нашем случае отражающему лишь субъективные оценки работниками его многообразных составляющих [4, с. 68–69].
   Качеством рынка труда наименее других категорий работников Латвии удовлетворены в Риге, особенно по показателю конкурентоспособности работника, а также работающие на предприятиях с числом занятых 1–9 человек. Многие ресурсы работников Риги, в сравнении с аналогичными ресурсами работников других регионов, особенно Видземе и Латгале, не обеспечивают конкурентоспособность работника. Так, «готовность взять на себя новые трудовые обязательства» обеспечивает конкурентоспособность в значительной степени у 53 % респондентов Риги и 77 % – Видземе, «знание латышского языка» – соответственно, у 73 % и 91 %, «готовность менять рабочее место на предприятии/ в учреждении» – у 26 % и 56 %, «готовность поменять профессию» – у 18 % и 47 %.

   Таблица 1
//-- Качество рынка труда работники, n = 10177 чел.; 2006 г. --//

   На крупных предприятиях позитивно на эффективность рынка труда влияют более широкий набор инструментов сочетания интересов работодателей, работников и государства. Так на предприятиях с численностью 250 и более занятых «возможностью в полном размере получить определенные государством социальные гарантии» удовлетворены 89,2 % респондентов, когда с численностью 1–9 занятых – только 63,9 %; «использованием новой производственной технологией» – соответственно, 54,1 % и 36,8 %; «получением дополнительных льгот (служебный транспорт, телефон, страховка и др.)» – 34,2 % и 20,0 %.
   В Латвии для обеспечения эластичности рынка труда работодатели используют широкий спектр мер. По оценке опрошенных работников, наиболее обеспечена регулярная выплата заработной платы – у 97,6 % (в том числе полностью – у 87,8 %). На шкале «важность» эта мера также занимает первое место.
   Из 13 оцениваемых мер обеспечения эластичности рынка труда работники реже всего заявляли о возможности работать дома – 11,7 % (в том числе обеспечена эта возможность полностью – только 4,5 %).
   Анализ ответов опрошенных работников не позволяет сделать вывод о высокой степени эластичности рынка труда в Латвии. На периферии используемых мер с целью повышения эластичности не только возможность работать дома, но и возможность работать неполный рабочий день, работать на основе эластичного графика, получить повышенную оплату за дополнительные рабочие часы или работу в выходные дни, поддержка в продолжение образования.
   Институциональный аспект регулирования отношений на рынке труда также свидетельствует о неэластичности нашего рынка: доминирует с большим отрывом договор на неопределенное время. С позиции экономики всей страны это негативно отражается на продуктивности и конкурентоспособности нашего народного хозяйства, в том числе и по причине недоиспользования трудовых ресурсов.
   Работодатели в целом согласны с работниками по вопросу обеспечения мер, направленных на эластичность рынка труда. Пожалуй, только поддержка в продолжении образования отмечается работодателями заметно чаще, чем работниками как реализуемая мера.
   Повышенное внимание работодатели обращают:
   • на обеспечение работать в технически безопасной рабочей среде (это остается приоритетом № 1 и на ближайшее время);
   • на использование предложений работников по совершенствованию организации труда;
   • на психологический климат в коллективе, его улучшение;
   • на оказание помощи работникам в решении ими личных вопросов.
   Пока работодатели в своей основной массе не видят возможности (и, возможно, необходимости) таких действенных мер по повышению эластичности рынка труда, как работа на основе эластичного графика, работа неполный рабочий день, работа на дому, а также повышение оплаты за дополнительные рабочие часы и работу в выходные дни.
   На наш взгляд, в современных условиях для понимания истоков и факторов конкурентоспособности экономических субъектов необходимы новые теоретические подходы, не отвергающие полностью старые, но их существенно пересматривающие. Так, в области стратификационных исследований активно разрабатываются теории, где центральное место занимает понятие «капитал». Подробно этот вопрос рассмотрела Η. Е. Тихонова в статье «Ресурсный подход как новая теоретическая парадигма в стратификационных исследованиях» [3].
   В чем же суть новой теоретической парадигмы в стратификационных исследованиях, значительный вклад в становление которой внесли П. Бурдье, М. Кастельс, У. Бек, Д. Грузски, Э. Соренсен и др.? Суммируя анализ работ перечисленных выше авторов, Η. Е. Тихонова заключает, что «в последние два-три десятилетия сформировалось и активно развивалось новое научное направление, прямо увязывающее наступление нового этапа в развитии общества и изменение основания социальной стратификации. При этом в качестве основания стратификации выделяется объем и структура ресурсов (капиталов, активов), которыми располагают индивиды и которые не сводимы не только к традиционному экономическому капиталу, но и к сумме экономического, человеческого, властного капиталов. Особое внимание представители этого направления обращают также на то, что огромное значение в изменившихся условиях приобрели новые виды ресурсов, вытекающие из характера социализации, особенностей поведения, общего уровня культуры и т. п., рассматривавшиеся ранее только как следствие экономического статуса, а также физиологического (здоровье, возраст, пол), символического, личностного и других ресурсов» [3, с. 34].
   Разнообразные виды ресурсов (капиталов, активов) все больше оказывают влияние на конкурентоспособность экономических субъектов, требуют нового взгляда на образование в аспекте повышения его качества и позитивного воздействия на эффективность рынка труда.
   В частности, во многих странах остро стоит вопрос о пропорциях подготовки специалистов с высшим образованием: нужны ли в таком количестве выпускники гуманитарных специальностей при недостатке инженерно-технических и естественнонаучных? В Латвии, например, государственное финансирование доступно всего 8 % студентов, специальностью которых являются социальные науки, коммерческие знания и право, где в 2006/2007 г. обучается 54,3 % всех студентов [5]. Однако сама молодежь упрямо отказывается от инженерно-технических и естественнонаучных специальностей, подготовку по которым все более щедро финансирует государство. Почему? Видимо, молодежь лучше, чем правительство осознает те качества и умения, которые сегодня востребованы на реальном рынке труда Латвии. Статистика свидетельствует, что в 2005 г. в сфере услуг народного хозяйства Латвии было занято 62,3 % всех работающих, а производили они 73,8 % добавленной стоимости [6, с. 32]. При этом все труднее сегодня найти то предприятие, работники которого могли бы ограничить результаты своего труда только национальными масштабами.
   Реализуя проект Европейского социального фонда «Специфические проблемы рынка труда Латвии и ее регионов», мы открыли типологические группы работников в зависимости от того, набор каких ресурсов в наибольшей мере обеспечивает конкурентоспособность работника. На основе факторного анализа выделяются три типологические группы, ведущей из которых является «респектабельный и знающий модератор» (см. рис. 2).

   Рис. 2. Значение отдельных факторов в конкурентоспособности работника (идеальный конкурентоспособный работник в представлении респондента принят за 100 %); n = 10177 чел.; 2006 г.

   Какие же конкретно ресурсы латвийского работника определяют доминанту его конкурентоспособности, т. е. входят в набор «респектабельный и знающий модератор»?
   Это следующие ресурсы: умение строить отношения с товарищами по работе; умение общаться; знания и умения работать с компьютером; знание латышского языка; знание русского языка; знание других иностранных языков; соблюдение трудовой дисциплины.
   Дефицитность ресурсов модератора-посредника различна в регионах Латвии (см. рис. 3). Она выше в регионах, где нет благоприятных условий их приобретения, где нет многообразия программ вузов, нет театров, музеев, крупных библиотек. Особенно это характерно для региона Видземе.

Рис. 3. Востребованность отдельных факторов конкурентоспособности в регионах Латвии (в %, «в большой степени») работодатели n = 6066 чел.; 2006 г.

Дальнейший наш анализ показал, что солидарны с работниками в этом вопросе и их работодатели. Они также находят, что в современных условиях народное хозяйство Латвии, прежде всего, испытывает дефицит «респектабельных и знающих модераторов», обладающих высокой культурой в сфере человеческих отношений, знанием языков, приверженных трудовой дисциплине, основы которой опять-таки в гуманитарной сфере.

   Рис. 4. Использование языков на предприятиях в регионах Латвии (%) работодатели n = 6066 чел.; 2006 г.

   Особую актуальность для конкурентоспособности работников на рынке труда Латвии имеет лингвистическая структура – владение государственным и иностранными языками. Здесь тоже имеет место большая региональная специфика (см. рис. 4). Так, работодатели очень по-разному в регионах Латвии удовлетворены знанием работника только латышского языка: в Видземе таких 48,7 %, в Курземе – 44,7 %, в Земгале – 36,6 %, в Рижском регионе – 24 % и в Латгале – 14,9 %. При этом только в Видземе 26,3 % опрошенных работников заявили, что требования о знании латышского языка значительно выше необходимого (см. рис. 5).
   Как видим, конкурентоспособность экономических субъектов в новых условиях все больше определяется не только традиционными видами капитала, а различным объемом сложного по структуре совокупного капитала этого субъекта. Среди ресурсов, о которых приходится размышлять молодежи Латвии, стремящейся к глобальной конкурентоспособности в условиях открытой и небольшой экономики Латвии, не только богатства и знания как два ключевых типа ресурсов, но и социальный капитал, «умение держаться», пол, возраст, здоровье, этническая принадлежность, внешний вид и многие другие умения и качества.

   Рис. 5. Требования к работникам знания государственного языка при поступлении на работу (%) работники, n = 10177 чел.; 2006 г.

   Результаты исследования свидетельствуют, что в Латвии нет единого рынка труда. Он «полярен» – Рига и вся остальная Латвия. Это деление, по мнению опрошенных работодателей, образуют такие обстоятельства, как:
   • географическое размещение регионов, когда специфические сети дорог, размеры лесов и плодородной земли и др. образуют различные структуры экономической деятельности;
   • специфика отраслей, особенно различия в доходности инвестирования;
   • различия в уровне образования и культуры по регионам, а также в распространении наркомании и алкоголизма.
   Авторами проекта предложены меры по повышению качества рынка труда, а также три альтернативных варианта комплексного мониторинга рынка труда.
//-- Литература --//
   1. Меньшиков В. В. Качество рынка труда (социологический анализ взаимоотношений «работник-работодатель» в Латвии // Nowa ekonomia а spoteczenstwo [pod redakcja, Sf awomira Partyckiego]. Lublin: Wydawnictwo KUL, 2006. T 2.
   2. Специфика рынка труда Латвии и ее регионов. Елгава: Латвийский сельскохозяйственный университет и др., 2007.
   3. Тихонова Η. Е. Ресурсный подход как новая теоретическая парадигма в стратификационных исследованиях // Социологические исследования. 2006. № 9. С. 28–41.
   4. Latvijas Nacionâlâ Lisabonas programma 2005–2008. gadam (2005) www. esia.gov.lv/ELB/Lisabona/lisabonas_lv_programma.doc
   5. Latvijas Republikas izglitibas un zinâtnes ministrija. Statistika. 2006.gada pârskats. http://www.izm.gov. 1 v/default.aspx?tabI D= 16&lang= 1 &id=2801. html (ресурс использован 08.04.2007).
   6. Zinojums par Latvijas tautsaimniecibas attistibu (2006. decembris). R., Ekonomikas ministrija.
   7. Swedberg R. Markets as Social Struktures // Handbook of Economic Sociology / ed. ву N. Smelser, R. Swedberg. N.Y., 1994.

Развитие региональной экономики: современные факторы роста в Латвии
Ю. В. Веселов, В. В. Воронов

   Поиск новых форм организации и развития региональной экономики актуален для всех стран Евросоюза (в том числе Латвии), ибо необходимо создавать виды деятельности, отвечающие требованиям роста конкурентоспособности экономики регионов в условиях современных европейских интеграционных процессов. В статье дается сравнительный анализ уровня технологичности производственных отраслей экономики региона, с теоретической и практической точек зрения рассматриваются вопросы применения кластерного подхода к экономическому развитию, повышению эффективности региональной экономики, исследуются вопросы применения форм, методов, инструментов маркетинга территории для создания положительного имиджа региона у внешних и внутренних инвесторов и его эффективного позиционирования на рынке. Наличие общих проблем и схожих тенденций развития региональной экономики в современных условиях стран Восточной Европы обусловливает необходимость поиска результативных путей, способов, методов и инструментов роста их конкурентоспособности.
   Цель исследования – выявить условия, обеспечивающие эффективную стратегию развития региональной экономики и основные факторы роста ее конкурентоспособности в современных условиях. В качестве таких условий и факторов в статье определены: повышение продуктивности региональной экономики на основе кластеров, изменение уровня технологичности отраслей экономики региона для роста ее конкурентоспособности, активное применение методов и инструментов маркетинга территории для роста эффективности ее экономики. К элементам научной новизны (и основным результатам исследования) в статье можно отнести следующие положения, рассмотренные с позиции системного подхода: сравнительный анализ кластеризации экономики, уровни технологичности производственных отраслей региональной экономики, маркетинг территории Латгалии (регион Латвии) как важное средство роста эффективности ее экономики.
//-- Повышение продуктивности территориальной экономики на основе кластеров --//
   Кластерный подход к экономическому развитию территорий (регионов, стран) достаточно развит и в экономической теории [12], и в экономической практике, например, многих стран Евросоюза (Великобритания, Дания, Финляндия и др.). Кластер – территориальное объединение в сетевую систему взаимосвязанных предприятий, государственных институтов, учреждений образования и науки для выпуска конкурентоспособной продукции на внешнем рынке, используя продукцию одной отрасли в деятельности других отраслей. Кластер является основным современным экономическим инструментом инноваций, использования новых технологий в менеджменте, формирования сравнительных преимуществ территориальной экономики. Вместе с тем необходимо учитывать условия реализации кластерного подхода в региональной экономике. Так, условиями развития кластеров в экономике региона выступают наличие в ней развитых технологической и научной инфраструктур. Условиями сдерживания развития кластеров в экономике региона выступают: низкая психологическая готовность бизнеса к кооперации деятельности; краткосрочный горизонт планирования развития территории самоуправлениями в регионе; низкий уровень сетевых и ассоциативных структур (торгово-промышленных палат, бизнес-ассоциаций и т. д.).
   Кластеризация региональной экономики имеет свои сильные и слабые стороны, которые необходимо учитывать для ее развития. К сильным сторонам следует отнести:
   • рост производительности труда и снижение трансакционных издержек бизнеса из-за включения инноваций в единую цепочку создания стоимости;
   • получение фирмами – участниками кластера доступа к квалифицированным кадрам, новым деловым партнерам, современным бизнес-технологиям, научной поддержке;
   • возможность планирования региональной политики самоуправлениям, центральным органам власти посредством приоритетных инвестиционных проектов;
   • возможность комплексного роста региональной экономики из-за поддержки развития кластеров, а не отдельных отраслей.
   Слабым стороны: развитие кластеров на основе низких технологий производства (трудоемких и материалоемких), так как это дает низкооплачиваемые рабочие места, следовательно, слабый приток денежных средств в доходную часть бюджетов местных самоуправлений.
   В странах ЕС производственные кластеры – значимый элемент в развитии инноваций и конкурентоспособности предприятий. Кластеры развивают взаимную поддержку и координацию разных институтов общества на основе «социального капитала» и «доверия», что существенно снижает трансакционные издержки бизнеса.
   Впервые кластерный подход к развитию конкретной хозяйственной территории в Латвии – Даугавпилсу как крупнейшему городу Латгальского региона был представлен в 2004 г. в проекте «Стратегия развития Даугавпилса» [1, с. 28–34], в разработке которого принял участие и один из авторов. Несмотря на то, что реальная деятельность по созданию кластеров в Латвии началась еще раньше, не дожидаясь поддержки и признания государственных институций, этот процесс по-прежнему встречает на своем пути серьезные барьеры теоретического характера – незнание принципов создания и деятельности кластеров, а также практического характера – неспособность справляться с текущими организационными, техническими и другими проблемами. Поэтому у процесса кластеризации в Латвии нет единой научно обоснованной базы.
   Начиная с 1990-х гг., страны Евросоюза обращают все большее внимание на феномен кластеризации экономики [7, с. 80–84]. Подобный подход становится основой экономической и региональной политики многих стран [4]. Для этого на уровне стран и регионов создаются специальные департаменты (советы, агентства) по делам кластеров, которые проводят главным образом информационно-аналитическую работу, а также координируют образовательные программы всех уровней с потребностями соответствующих кластеров. В свою очередь кластерная структуризация экономики оказывает существенное влияние на общую экономическую политику государства. Прежде всего это связано с поддержкой науки, рискованных инноваций, экспортной деятельностью, созданием необходимой инфраструктуры и образованием (см. рис. 1).

   Рис. 1. Влияние кластеров на общую экономическую политику.

   Политика, опирающаяся на развитие кластеров, ведет к повышению конкурентоспособности государства. Характерный пример – экономическая политика Финляндии, базирующаяся на кластеризации. За счет кластеров с высокой производительностью, поддерживаемой инновационными структурами, маленькая Финляндия, располагая всего 0,5 % мировых лесных ресурсов, обеспечивает 10 % мирового экспорта продукции деревопереработки и 25 % – бумаги. На телекоммуникационном рынке она обеспечивает 30 % мирового экспорта оборудования мобильной связи и 40 % – мобильных телефонов.
   Кластерный подход подтверждает, что производственная структура конкретной хозяйственной территории (город, регион) должна развиваться так, чтобы использовать продукцию одной отрасли экономики в деятельности других, а также чтобы взаимодействие разных предприятий было ориентировано на выпуск единого конечного конкурентоспособного продукта на внешнем рынке. Цель такого развития – рациональная организация регионального производства и повышение рентабельности предприятий кластера на основе устойчивых связей факторов производства разных отраслей. Разные кластеры могут входить в состав друг друга по отдельным позициям.
   Рассмотрим следующую стратегическую модель устойчивого развития Даугавпилса, крупнейшего города Латгальского региона Латвии, на основе инновационной модели – кластеризации территориальной экономики, когда продукцию одной отрасли можно использовать для нужд нескольких других (см. рис. 2 и 3).

Рис. 2. Стратегическая модель развития территориальной экономики на основе кластерного подхода (разработана авторами).

Для этого к 2010 г. в Даугавпилсе следует увеличить долю занятых в средне– и высокотехнологичных отраслях до 10 % (в настоящее время– 1,5 %) от всех занятых в производственной сфере с дальнейшей тенденцией к росту.

   Рис. 3. Схема регионального транспортного кластера (разработана авторами).

   Также следует увеличить к 2010 г. долю добавленной стоимости от выпуска продукции в средне– и высокотехнологичных отраслях до 18–20 % от общей добавленной стоимости производственной сферы города. Такое возможно, если использовать кластерный подход к экономическому развитию города. Известно, что ЕС испытывает дефицит продукции высоких технологий по таким ее видам, как офисное оборудование и компьютеры, радио, телевидение, средства связи [3, р. 3–13].
   Необходим анализ условия вхождения Даугавпилса в часть производственной цепочки «поставщик – производитель – сбытовик – потребитель», формирующиеся вокруг головной высокотехнологичной фирмы. Например, рижская фирма «VEF KTR» выпускает цифровые автоматизированные телефонные станции «Квант-Е» различной модификации (емкость телефонных номеров от 150 до 100 тыс.), которые весьма конкурентоспособны (цены на 30 % ниже аналогичных средств связи фирм «Nokia» и «Alcatel»). В настоящее время у фирмы «VEF KTR» темпы роста объема продаж составляют 10–14 % в год. Если объединиться в кластер, темпы роста могут возрасти в два раза и выше.
   Кластерный подход к экономическому развитию территории выступает эффективной стратегией ее развития, с использованием ресурсов роста экономической мотивации и ресурсов эффективного администрирования территорий с целью увеличения налоговой базы, а также валового регионального продукта территории, добавленной стоимости, доходов населения. Позитивный опыт повышения продуктивности территориального хозяйствования (как отношение стоимости произведенной продукции на одну единицу использованных ресурсов) на основе его кластеризации в Латвии уже есть. Это отражается в тенденции роста коэффициента продуктивности латвийской экономики 3,6 в 2002 г. до 4,2 в 2005 г., и эту тенденцию следует устойчиво развивать [6, с. 87–88].
//-- Производственные технологии и рост конкурентоспособности региональной экономики --//
   Рассматривая продуктивность региональных предприятий, необходимо принимать во внимание уровень технологичности отраслей экономики региона. В целом латвийская экономика является низкотехнологичной – в 2003 г. практически 69 % общей добавленной стоимости, созданной в промышленности, приходилось на низкотехнологичные отрасли, такие как производство продуктов питания и напитков, производство табачных изделий, производство текстильных изделий, производство кожи, изделий из дерева, включая мебель, производство целлюлозы и бумаги. На долю предприятий высокой и средневысокой технологичности приходится только 2 % и 12 % общего объема производства [6, с. 21] (см. рис. 4).

   Рис. 4. Структура отраслей промышленности в Латвии в распределении по добавленной стоимости по отраслям низких, средних (в том числе высокого качества) и высоких технологий

   С позиции роста конкурентоспособности, необходима переориентация существующей трудоемкой, материалоемкой и энергоемкой экономики регионов на капиталоемкую и наукоемкую. Для этого предусматривается стратегическая цель достижения удельного веса отраслей средних и высоких технологий в структуре промышленности Латгалии и Латвии от нынешних 31,6 % до 50 % к 2013 г., а в долгосрочной перспективе (2015–2030 гг.) – до среднего уровня ЕС – 70 % (см. табл. 1).
   Рассмотрим региональную структуру промышленного производства в зависимости от уровня применяемых технологий, согласно классификации NACE Евростата [5, с. 15–21]:
   • отрасли низких технологий: производство напитков и продуктов питания, табачных изделий, текстильных изделий, одежды; дубление и обработка кожи; производство обуви, изделий древесины, включая мебель; плетеных изделий; целлюлозы, бумаги и изделий из бумаги; издательство, полиграфия и т. п.;
   • отрасли средних технологий: продукты нефтепереработки; производство изделий из резины и пластмассы; изделий из металлов; готовых металлоизделий, исключая машины и оборудование и т. п.;
   • отрасли средних технологий высокого качества: производство химических веществ; краски, олифы и т. п.; мастики; средств мытья, чистки; производство духов и косметических средств; синтетических волокон; оборудования, механических машин; электрических машин и аппаратов; автомобилей; средств рельсового транспорта; мотоциклов и велосипедов ит.п.;
   • отрасли высоких технологий: производство фармацевтической, медицинской продукции и фитохимических препаратов; оргтехники и средств связи и аппаратуры; медицинских и оптических инструментов, часов; летательных аппаратов; и т. п.

   Таблица 1
//-- Структура (по добавленной стоимости) конкурентоспособных отраслей промышленности и сравнительная оценка их уровня в динамике --//

   Источник: [6, с. 53]:

   Структура добавленной стоимости значительно отличается (см. рис. 5) по регионам [6, с. 23]. Так, в Видземском регионе промышленность практически на 100 % низкотехнологична. Такая же ситуация в Курземе – 97 % произведенной добавленной стоимости в промышленности приходится на низкие и средние технологии. В Латгалии положение лучше – здесь лишь 61 % произведенной добавленной стоимости в промышленности приходится на низкие и средние технологии. В свою очередь в Латгальском регионе на долю продукции низких и средних технологий приходится всего 61 % добавленной стоимости, а 39 % – на долю продукции высоких и средних высокого качества технологий.
   Экономика Латвии носит открытый характер: объем экспорта товаров и услуг в 2006 г. составил 34,1 %, а импорта – 65,9 % от оборота внешней торговли [13]. Это означает, что экономика Латвии в значительной мере зависит от других стран и от экономической ситуации в них. Поэтому некоторые потрясения на глобальном или региональном рынке сбыта могут существенно повлиять не только на деятельность конкретной отрасли, но и на развитие экономики страны в целом. Здесь важна протекционистская роль правительства, ибо рост производства во многом связан с тем, как работает труд и частный капитал в тех условиях, которые создаются государством [8, с. 41–43].

   Рис. 5. Структура отраслей промышленности регионов Латвии в распределении по добавленной стоимости по отраслям низких, средних (в том числе высокого качества) и высоких технологий

   В настоящее время Латвия на внешнем рынке позиционирует себя как экспортер продукции низких и средних технологий с невысокой добавленной стоимостью, так как конкурентоспособность экспорта латвийской экономики в основном связана с существующей переориентацией ее с индустриальной на сервисный и посреднический вид деятельности, а также с относительно низкой ценой региональной рабочей силы. Данный экономический образ Латвии на внешних рынках нуждается в значительной корректировке, так как латвийским производителям на успех продвижения продукции массового спроса рассчитывать не приходится из-за глобальной экспансии товаров китайской индустрии. Необходима инновационная установка на производство сложной продукции средних и высоких технологий и на постоянное улучшение ее качества.
//-- Территориальный маркетинг как важное средство роста эффективности региональной экономики --//
   В качестве важного направления управления развитием региональной экономики современный экономист Филип Котлер и его коллеги предлагают использовать маркетинговый подход [10].
   Современный регион интересен как территория, куда выгодно вкладывать инвестиции, куда перспективно переезжать жить и вести бизнес. При этом сравнивать регион будут со всеми другими регионами мира. Однако возможность привлекать ресурсы для своего развития со всего мира таит в себе и угрозу. Теперь Латгалия вынуждена конкурировать не только со своими привычными соперниками – Земгале, Курземе, но и по ряду факторов с Германией, Скандинавскими странами. Успешность этой конкуренции определяется как уникальными преимуществами одного региона перед другим (например, географическое положение, климат, размер территории, природные ископаемые), так и рядом факторов, которые формируются самим регионом, – имидж, инвестиционный климат, политический курс, образованность населения и др. Маркетинговый подход позволяет взглянуть на региональное развитие по-новому, рассматривая регион, муниципальное образование, территорию в целом как субъект, предоставляющий роль потребителя не только самому себе, но и другим субъектам (внешним и внутренним по отношению к территории). Именно потребление региональных ресурсов, продуктов, услуг и возможностей позволяет региону в конечном счете, построить, увеличить и собственное благополучие. Анализ институций региона, их внутренних и внешних связей дает возможность эффективно управлять открытой территориальной системой и предлагать ее возможности всем желающим – а значит, привлекать все новые и новые ресурсы для ее развития. Поэтому регион неизбежно должен подавать и продавать себя миру как площадку, инструмент для реализации наиболее перспективных глобальных проектов. Реализовывать это должны такие его активные субъекты, как департаменты развития самоуправлений региона, региональные агентства развития, агентства по поддержке малого бизнеса, торгово-промышленные палаты (местные представительства), учебно-деловые центры («Академические парки» и т. п.), транспортные предприятия, туристические и гостиничные сети, организаторы различных конференций и т. д.
   Необходимо использование инструментов и форм территориального маркетинга для сохранения и улучшения конкурентоспособности, расположенных в регионе промышленных предприятий и предприятий сферы услуг: улучшение степени идентификации жителей со своей территорией проживания; привлечение в регион новых предпринимателей посредством позиционирования и продажи возможностей региона; формирование и продвижение положительного имиджа региона для привлечения потенциальных внутренних и внешних инвесторов. Однако имидж региона и то, в каком направлении он развивается или будет развиваться, зависит, прежде всего, от людей, живущих в нем. Анализ личностных восприятий населения в области перспектив региона позволит нам оценить перспективы развития и потенциал региона.
   В качестве эмпирических данных используем результаты опроса жителей Латвии, проведенного исследовательским проектом «Human Capability in the Regions» латвийского центра SKDS в рамках Программы развития ООН и при участии Института социальных исследований Даугавпилсского университета. Опрос был проведен в августе 2005 г., количество респондентов – 1020 человек [2].
   В целом жителям Латгальского региона, как, впрочем, и жителям других регионов Латвии, нравится жить в своем регионе (см. табл. 2).

   Таблица 2
//-- Распределение ответов на вопрос: «Нравится ли вам жить там, где вы проживаете?» в зависимости от региона местожительства респондента, % (n=1020) --//

Источник: [9, с. 33].

Привлекательность региона для его жителей оказывает влияние на чувство принадлежности к территории проживания (см. рис. 6).

   Рис. 6. Распределение ответов на вопрос: «Насколько сильно вы чувствуете себя принадлежащим для каждой из названных территориальных единиц», % (n=1020) [10 - Шкала ответов, где 5 – «очень» и 1 – «совсем не чувствую принадлежности».].

   Однако, как свидетельствуют данные опроса, одинаково сильную территориальную принадлежность жители чувствуют по отношению к Латвийскому государству и своему родному поселку/волости/городу порядка 70 %. Принадлежность к району/региону ощущают примерно 40–45 % респондентов, примерно столько же – принадлежность к Балтийским странам. В свою очередь принадлежность к новому, более большому территориальному образованию, такому как Европейский союз, ощущает лишь пятая часть жителей Латвии [2, с. 34].
   Как видим из табл. 3, основным аспектом выбора территории для проживания является возможность найти работу и обеспечить себе достойное существование. Среди жителей Латгальского региона эту причину назвали 75 % опрошенных против 59 % в среднем по стране, что иллюстрирует причины сегодняшней тенденции «утечки мозгов» из неблагополучных регионов.

   Таблица 3
//-- Распределение ответов на вопрос: «Какие из названных аспектов вам кажутся самыми важными, чтобы вы жили в каком-то месте?» (можно было отметить до 5 вариантов), % (n=1020) --//

   Источник: [9, с. 35].

   Другими важнейшими аспектами выбора места жительства является наличие развитой социально-бытовой инфраструктуры – медицины, общественного транспорта, магазинов, учебных заведений, детских садов. Для жителей Латгалии несколько важнее, чем для среднелатвийского жителя, возможность получить среднее и высшее образование, а при выборе места жительства важна установка на семейные традиции, корни (40 % населения). В заключение респонденты отвечали на вопрос: «Какие отрасли будет возможно развивать в месте вашего проживания?» Распределение ответов на этот вопрос в зависимости от региона проживания респондента позволит нам выявить отрасли, к развитию которых в перспективе будут идти регионы (см. табл. 4).

   Таблица 4
//-- Распределение ответов на вопрос: «Какие отрасли, на ваш взгляд, было бы возможно развивать по вашему месту жительства?» в зависимости от местожительства респондента в регионах (отметили все подходящие ответы), % (n=1020) --//

   Источник: [9, с. 36].

   Как видим из табл. 4, жители Латгальского региона считают перспективным развитие промышленных отраслей – сельского хозяйства, деревообрабатки и строительства. Поставленная на первое место всеми регионами отрасль туризма и развлечений, возможно, говорит о том, что респонденты недооценивают необходимую для туризма инфраструктуру – гостиницы, обслуживание, рестораны и клубы, транспорт и др., которой в должной мере не обладает ни один регион Латвии.
   Итак, стратегии маркетинга Латгальского региона должны быть прежде всего нацелены на привлечение посетителей и инвесторов в регион и развитие экспорта региональных продуктов/услуг. При этом выделяют четыре стратегии маркетинга региона, которые условно могут быть названы: маркетинг имиджа, маркетинг притягательности, маркетинг инфраструктуры и маркетинг персонала [11].
   Маркетинг имиджа. Один из наиболее часто встречающихся стратегических выборов региона. Имидж региона, в отличие от имиджа страны, более конкретно определяется качеством функционирования расположенных на нем производственных объектов, коммуникаций, инфраструктуры, системы обслуживания и т. п. Вместе с тем на имидж региона действуют и более «мягкие» факторы, например название местности, национальные различия и т. п. По сравнению с другими направлениями эта стратегия является недорогой, хотя и требующей определенных затрат. Ведущий инструмент маркетинга имиджа – коммуникационные мероприятия, демонстрирующие открытость региона для контактов и позволяющие внешним потребителям лучше узнать его, удостовериться в существенности имеющихся у него преимуществ.
   Маркетинг привлекательности (достопримечательностей, развлечений). Различают естественные достопримечательности – набережные, реки, озера, горы, моря; историческое наследие – музеи, памятники архитектуры, храмы; известные личности, объекты культуры и отдыха (стадионы, парки, торговые центры).
   Маркетинг инфраструктуры. Факторы, позволяющие управлять долгосрочным интересом к региону со стороны ее потребителей, подразделяются на две большие группы: факторы функционирования и факторы развития. К основным факторам функционирования территории относятся. Среди факторов развития регионов могут быть названы следующие: возникновение новых и развитие старых производств; динамика коммуникаций; уровень занятости и ее структура; уровень благосостояния; динамика инвестиций.
   Маркетинг персонала (рынка труда и активности бизнеса). Постепенное улучшение благосостояния населения и создание условий для роста активности предпринимательских кругов данной территории, повышение удовлетворенности их проживанием в регионе – важные гарантии дальнейшего развития и роста конкурентоспособности региональной экономики.
   В заключение можно сделать следующие выводы. К основным направлениям повышения эффективности региональной экономики Латвии в условиях современных открытых интеграционных процессов следует отнести такие стратегические факторы ее развития:
   • во-первых, повышение продуктивности региональной экономики (как отношения стоимости произведенной продукции на одну единицу ресурсов) на основе ее кластеризации;
   • во-вторых, переориентация существующих трудоемких, материалоемких и энергоемких производственных технологий экономики на капиталоемкие и наукоемкие технологии производства товаров и услуг. Для этого необходимо, с позиции роста конкурентоспособности региональной экономики, повышать долю использования средних и высоких технологий при производстве продукции с нынешних 28 % до 50 % к 2010 г., а в долгосрочной перспективе (2015–2030 гг.) до среднего уровня ЕС, то есть до 70 %;
   • в-третьих, активное использование инструментов и форм территориального маркетинга для повышения эффективности экономики латгальского региона, для роста конкурентоспособности расположенных в регионе промышленных предприятий и предприятий сферы услуг; для улучшения степени идентификации жителей со своей территорией проживания; для позиционирования и продажи его возможностей, таких как качество продукции, качество логистики и других, чтобы привлечь потенциальных внутренних и внешних инвесторов.
//-- Литература --//
   1. Daugavpils attistibas stratçeija. Daugavpils: Saule, 2004.
   2. Latvia. Human Development Report 2004/2005. Human Capability in the Regions. Riga: UNDP; LU ASPRI, 2005.
   3. Lienhardt J. High-tech industries in the EU // Eurostat. Statistics in focus. Industry, Trade and Services. Theme 4. 11/2003. P. 3–13.
   4. Ozolina J., Tisenkopfs T. Latvija eiropeizâcijas krustcedos. Riga: LU SZF, 2005..
   5. Vispärgjä ekonomiskas darbibas klasiiikacija NACE 1.1 red. Riga: LR Centrâlâstatistikas pârvalde, 2004.
   6. Voronovs V., Petrova E. Racko. Reeionâlâs ekonomikas konkurgtspgjas paaugstinädana un aktivä adoptâcija globalizâcijas apstakd’os. Daugavpils: Saule, 2006.
   7. Афанасьев M., Мясникова Л. Мировая конкуренция и кластеризация экономики // Вопросы экономики. 2005. № 4. С. 81–84.
   8. Веселов Ю. В. Власть и социальная ответственность бизнеса // Российское общество и власть: проблемы взаимодействия: Тезисы научно-теоретической конференции. Санкт-Петербург, 12 ноября 2004. СПб.: Астерион, 2004. С. 41–43.
   9. Воронов В., Гришин А., Петрова И. Региональная экономика в условиях глобализации: проблемы, решения, перспективы. Даугавпилс: Ин-т транспорта и связи, 2006.
   10. Котлер Ф., Асплунд К., Рейн И., Хайдер Д. Маркетинг мест. СПб.: Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2005.
   11. Панкрухин А. П. Маркетинг территорий. М.: Издательство РАГС, 2002.
   12. Портер М. Конкуренция. М.: Изд. дом Вильямс, 2000.
   13. http://www.csb.lv (18.10.2007).

Территория «Мегаполис»: сравнительный анализ двух районов Москвы
М. А. Подлесная, В. В. Мельникова

   История изучения города и городских общностей в социологии берет свое начало еще в первой половине XIX в. Это было вызвано быстрым ростом числа европейских городов, неоднородностью самого городского населения в период индустриализации, а также значительной поляризацией и пауперизацией населения. В связи с чем первые исследования города можно отнести к моральной статистике (Джеймс Кей-Шаттлуорт), а вопросы подобных исследований касались состояния жилищ, количества проживающих, обстановки, материального благосостояния, здоровья, сферы деятельности и т. д. Вслед за этим в Европе появилось самостоятельное направление, получившее название социографии, основателем которого стал исследователь рабочих семей Фредерик Ле Пле. Немного позже (1889–1903) появляется и другой исследовательский труд, внесший заметный вклад в развитие социологии города, – «Жизнь и труд людей в Лондоне» Чарльза Бута. Положения этого 17-томного произведения легли в основу течения, изучавшего впоследствии экологию города и социального картирования городских районов, столь полюбившихся в 30-е г. XX в. в качестве исследовательских тем представителями чикагской социологической школы в США.
   Одним из первых заметных теоретиков социологии города стал Макс Вебер, который проанализировал различия восточных и западных городов через призму их производственных отношений, характерных для этих двух типов культур. В своей работе «Город» «М. Вебер утверждает, что первый тяготеет скорее к организации поземельной общины, а второй – профессиональной корпорации. По этой причине на Востоке не могло зародиться гражданского общества. Его родиной служили античные города-полисы и средневековые коммуны» [6]. Помимо Вебера проблемами городов и общин и их влиянием на жизнь человека занимались в самые разные периоды Ф. Теннис, Э. Дюркгейм, Л. Арт, Г. Зиммель, но наиболее значительное влияние в качестве теоретических предпосылок оказали представители знаменитой и уже упоминаемой нами чикагской школы (Э. Берджес, Р. Парк, Л. Вирт). Именно Роберт Парк [10; 11] создает теоретическую программу изучения локальных сообществ, что ложится в новую область знания – социальную экологию, а Э. Берджес дорабатывает ее прикладной вариант для социологии города. Луис Вирт первым вводит в научный оборот термин «урбанизм» и создает ставшую популярной урбанистическую концепцию, согласно которой город предстает как разрушитель первичных связей и всего традиционного (семьи, соседской общины и т. д.).
   Спустя годы интерес к изучению городов не ослабевает, а напротив, становится еще более заметным и актуальным. С появлением таких понятий, как «глобальный город», «центр-периферия», «престиж района» и т. д., город становится многополярным образованием, в котором обнаруживаются различные социальные конструкции, в изучении которых все чаще задействованы самые разные социологические методики и подходы.
   Используя деятельностно-активистскую парадигму, с учетом теоретизирований, посвященных проблемам глобализации и локализации, сотрудниками сектора изучения социо-культурного развития регионов России ИС РАН под руководством И. А. Халий было проведено полномасштабное исследование двух районов города Москвы («Лефортово» и «Академический»), направленное на изучение следующих признаков:
   1. общая оценка районов их жителями;
   2. символы или примечательные места района и их значение в жизни местного населения;
   3. портрет типичного жителя района;
   4. уровень конфликтности в районах и социальное самочувствие их граждан;
   5. проблемы районов и степень информированности населения о них;
   6. отношение жителей районов к местным властям и оценка их деятельности в решении проблем;
   7. активность населения и уровень местной самоорганизации в исследуемых районах;
   8. отношение местных жителей к действующим НКО и степень осведомленности об их работе;
   9. область проблем, которыми должны заниматься НКО в районах, и оценка их местными жителями;
   10. уровень солидарности в районах.
   Данное исследование районов Москвы – это еще один опыт в области изучения проблем городских общностей. Каждый район есть (согласно феноменологической терминологии А. Шютца) «переплетение человеческих взаимосвязей» [16], предоставляющих возможность выявить всю непохожесть двух столичных территорий с присущими каждой из них историей, менталитетом, мироощущением жителей и традициями, чем и занялась исследовательская группа. При этом основное внимание было уделено изучению проблем более глобального порядка, таким как определение роли и значения гражданского общества, массовых движений и неправительственных организаций в политическом и социокультурном процессах города Москвы.
   В качестве основного теоретического конструкта принималось положение о том, что современное общество – есть сетевая структура, поддерживающая движение глобальных потоков (М. Кастельса, Дж. Юри и др.) [19, р. 215–239; 20], в результате чего ни место, ни актор (как действующий и влиятельный субъект) не имеют радикального значения, но одновременно с тем ни то, ни другое не прекратило своего существования и продолжает оказывать определенное воздействие на социальные и политические процессы (А. Турен, 3. Бауман) [13; 1]. Данное положение и позволило нам выявить основные характеристики «места» [14; 15], определить степень его влияния на общественные процессы.
   Как уже было заявлено ранее, данное исследование проводилось в двух районах города Москвы – «Академический» и «Лефортово» – методом телефонного анкетирования и проведения фокус-групп в 2006 году [11 - Нам представляется, что данные исследования, с учетом сложности и невозможности быстрых изменений в области городского развития, требующего серьезных финансовых, управленческих, человеческих ресурсов, актуальны и спустя четыре года. Данная статья является переработкой материала, опубликованного в монографии «Автопортрет местных сообществ. Анализ социологических опросов и глубинных интервью» / Отв. ред. И. А. Халий, сектора социокультурного развития регионов России ИС РАН.]. Выбор именно этих административно-территориальных единиц в Москве обусловлен тем, что они заселены двумя различными сообществами: Академический район со времени его строительства постепенно заполнялся научными сотрудниками; Лефортово известен как район, где было размещено множество промышленных предприятий, вокруг которых строились дома для сотрудников и для армейских кадров. Отличаются эти районы друг от друга и своей историей: Академический сформировался лишь в 1960-е гг., в то время как Лефортово – это всем известное историческое место, начало которому положено еще при Петре I.
   Исследование проводилось в несколько этапов, первый из которых был связан с проработкой теоретико-методологического инструментария. Согласно цели и задачам данного проекта были определены методы и возможные методики, в соответствии с которыми были составлены анкета телефонного опроса (800 опрошенных в двух районах Москвы) и гайд для фокус-групп, опирающийся на критерии выборки.
   Важными критериями выборки стали социодемографические ограничения, которые позволили, сконцентрировавшись на социально активном населении, поддерживать оптимальный баланс охвата представителей различных групп. Это ограничения по полу – не более 60 % женщин, по возрасту – респонденты от 14 до 65 лет и социальные критерии – не более 1/3 пенсионеров. Указанные критерии учитывались при пробном пилотажном опросе респондентов и инструктаже интервьюеров.
   Для фокус-групп основными критериями выборки стали возраст (от 14 до 65 лет) и проживание или (в исключительных случаях) постоянная работа респондента в районах Академический или Лефортово. Для проведения четырех фокус-групп, согласно данным ограничениям, были отобраны респонденты, которые составили две группы. Первая – люди в возрасте от 14 до 30 лет (молодежь), вторая группа – люди в возрасте от 31 до 65 лет (наиболее активная часть населения). В каждой группе принимали участие по 10 человек.
   Сравнительный анализ признаков, полученных вследствие проведения фокус-групп и данных анкетирования в двух районах, привел к следующим результатам.
   Примечательные места районов. Говоря о примечательных местах района и его оценки в целом, опрошенная группа молодежи Академического района наиболее часто упоминала памятник-сквер по улице Дм. Ульянова и футбольное поле. Однако большинство молодых респондентов утверждали, что у «молодежи» нет места для «веселого проведения времени», поэтому они вынуждены собираться группами вокруг памятника в сквере или на поле. Люди среднего возраста отметили кинотеатр «Улан-Батор», сквер на улице Дм. Ульянова, улицу Профсоюзная {«на протяжении Академического района»). В целом район был описан довольно позитивно, отмечались его дворики и скверики с их неповторимым озеленением.
   Лефортово, напротив, с самых первых вопросов модератора, был описан респондентами фокус-групп крайне негативно. Так, например, старшая группа респондентов на вопрос о примечательных местах района не смогла назвать таких уголков, за исключением старого немецкого кладбища (один ответ). Молодежь, которая значительную часть своего свободного времени проводит на улице, в качестве любимых мест отметила школьный двор, сквер рядом со школой, детскую площадку, парки, мосты над Яузой. Самый характерный ответ: «Мне нравиться, что в Лефортове есть два парка. Больше мне в нем ничего не нравится». По словам старшей группы, мест отдыха и просто приятных мест в районе нет, это особенно ощущают те, у кого есть маленькие дети. Район в целом характеризуется как очень грязный («много мусора на улицах, грязные подъезды»), с крайне плохой экологической обстановкой, разрушающимся жилищным фондом и криминализированным местным сообществом. Обе группы хорошо осведомлены об историческом прошлом Лефортова и считают, что его современное состояние не соответствует историческому и культурному статусу района. Переезжать в Лефортово не советуют или советуют лишь в крайнем случае, когда больше переехать некуда: «Можно переехать, чтобы ребенок учился в школе «Ковчег» (популярная спецшкола), получше всего его возить туда из другого района, тут слишком грязный воздух». Респонденты молодежной группы определяли Лефортово как «пролетарский район», старшие данной формулировки избегали.
   Портрет типичного жителя. При вопросе о типичных жителях района «молодые» респонденты Академического района отметили проблему новостроек и, как следствие, появление новоселов, основная часть которых – кавказцы, вьетнамцы, не уважающие порядки района, «они пьяные и агрессивно настроены». Респонденты из старшей группы предложили свою оценочную характеристику среднестатистического жителя Академического района. Было отмечено, что социальный портрет жителя очень дифференцирован. В советское время в районе были расселены люди, имеющие непосредственное отношение к науке; это связано и с большим количеством научно-исследовательских институтов, располагающихся здесь. По мнению респондентов, в районе до сих пор есть места проживания довольно приличных граждан, например, «академический городок» или «дворик домов инженеров». Но есть территории новостроек, в которых живут люди, не считающиеся с мнением долгожителей района: «…очень много перекопано, особенно эти газовые или водопроводные трубы, которые выходят наверх… А приезжие – это отдельное хамство».
   Типичный житель района Лефортово двумя группами респондентов (и старшими, и молодыми) был описан как однозначно неблагополучный и бедный, социально незащищенный, часто недоброжелательный или даже агрессивный. Вот характерные оценки: «Район типично рабочий, и там, скажем так, людей неблагополучных больше, чем в центре»; «Местные считают, что они имеют право подойти и отобрать у тебя все деньги, сколько у тебя есть, это считается для них нормальным». Данные высказывания принадлежали молодым респондентам, которые в силу своего возраста чаще проводят свое свободное время на улицах. Старшие также фиксировали внимание именно на агрессивности местных жителей, поскольку беспокоятся за детей, а иногда и сами становятся жертвами хулиганов: «Страшно ходить по улице, идти в метро»; «Много шпаны и пьяных»; «Вечером одному не стоит ходить по улице».
   Проблемы районов. Кроме уже упомянутых проблем района Академический, связанных со строительством жилых домов и новоселами, было отмечено отсутствие мест для проведение досуга молодежи. Согласно высказываниям респондентов, это одна из актуальнейших проблем для живущих в районе. Решить проблемы, о которых упомянули респонденты, могут, во-первых, власти: «Я думаю все-таки, что администрация должна что-то делать»; «…если только выше власть что-то изменит». Во-вторых, в этом могут участвовать жители района: «Я считаю, что все жители сами должны поднять этот вопрос для себя и все-таки что-то сделать»; «На самом деле все зависит от нас самих». Причем, все респонденты от 31 до 65 лет единодушно полагали, что проблемы досуга детей и воспитания могут «решить только родители, и никто другой».
   Для Лефортово характерны такие проблемы, как разрушающийся жилищный фонд; загрязнение окружающей среды; отсутствие мест для отдыха; множество хулиганствующих группировок, «криминала» или просто агрессивных пьяных на улицах; ограниченное число продуктовых магазинов; плохое функционирование наземного общественного транспорта; плохое состояние дорог; мусор и грязь ну улицах, неубранные подъезды; отсутствие хорошо оборудованных детских площадок, мест для выгула собак. В молодежной группе ряд проблем был перечислен с привязкой к конкретным объектам (названы помойки и свалки рядом с детским садом, требующие срочного ремонта дома и приведения в порядок скверы, перечислены наиболее грязные и неустроенные улицы). Старшая группа больше, чем молодежная, фокусировалась на экологической обстановке района, а молодежь – на агрессивности местных жителей. Обе группы одинаково много внимания уделяли состоянию жилья, которое, с их точки зрения, почти катастрофическое, а также грязи на улицах и во дворах, плохо убираемым помойкам. Ответственным за решение проблем обе группы признали власти различных уровней (местные, московские и федеральные – в зависимости от проблемы и финансовых средств, необходимых для ее разрешения). Бездействие властей сформулировано как ключевая проблема района.
   В подтверждение высказываниям, полученным в результате проведения фокус-групп, свидетельствуют и данные анкетирования, которые наглядно демонстрируют проблемные области двух изучаемых районов.

   Гистограмма 1. Проблемные области районов Академический и Лефортово

   Очевидно, что для обоих районов одной из самых актуальных проблем является благоустройство территории (21 % опрошенных). Причем для жителей Академического района проблема организации досуга детей и молодежи значительно в большей степени актуальна, чем для жителей района Лефортово, которые, если верить полученным данным, больше озабочены другими («другое» – 10 %), не предусмотренными анкетой проблемами. Именно они и были перечислены участниками фокус-групп.
   Отношение к местным властям. На момент проведения исследования многие из участников фокус-групп и представителей Академического района не знали, но хотели бы узнать, чем занимается глава района. Они полагали, что все действия органов власти должны «согласоваться с народом». Между местной властью и жителями должна быть постоянная связь, убеждены наши респонденты, и уж если они «не прислушиваются к мнению людей», то хотя бы «должны их оповещать» обо всех мероприятиях и изменениях района.
   Блок вопросов о местной власти среди участников фокус-групп района Лефортово выявил следующие оценки: местные власти бездействуют, не заинтересованы в решении проблем и взаимодействии с населением. Основные контакты с местными властями связаны с необходимостью получения каких-либо документов (паспортов, социальных пособий и т. д.). Согласно мнениям респондентов, в районе отсутствуют даже доски объявлений, которые являются важным источником информации и которые есть в других московских районах. Многие опрошенные из обеих групп указывали, что московские и местные власти должны разработать планы и программы развития района. Московские власти обязаны организовать вывод с территории Лефортова заводов, что позволит решить и экологические, и социальные проблемы: «В культурном центре Москвы, которому 300 лет, настроили заводов, фабрик, это испортило район»; «Если вывезти заводы с территории, воздух станет чище».
   Очевидно, что данный блок вопросов затронул одну из актуальных и скорее всего повсеместных проблем, характерных не только для двух районов Москвы, но и страны в целом – проблему отсутствия четкого и эффективного взаимодействия местных властей и населения, почти полное исключение информированности населения о действиях администраций. Об этом же свидетельствуют данные анкетирования.

   Диаграмма 2. Гистограмма 2. Осведомленность жителей о районе

   Половина всех опрошенных (50 %) в двух районах не считают себя осведомленными в том, что происходит в их районе, и это несмотря на то, что в анкетировании приняли участие преимущественно те, кто прожил в этих районах более 10 лет (75 % от всех участвовавших), так называемые старожилы. Характерно, что для жителей Академического района неосведомленность как степень определенной неинформированности свойственна в большей степени, чем для проживающих в Лефортове, которые явно придерживаются неоднозначной позиции, видимо, считая себя вполне осведомленными по одним вопросам и недостаточно информированными по другим.
   Для 59 % опрошенных основным источником информации о происходящем в районе являются местные СМИ. В основном черпают информацию из местных газет. В качестве наиболее значимых газет жителями Академического района назывались еженедельники «За Калужской заставой», «Округа», «Твоя газета»; жителями района Лефортово – местная газета с одноименным названием.

   Диаграмма 3. Гистограмма 3. Источники информации о районе

   Согласно данным, для жителей Лефортово местные СМИ служат в большей степени основным источником информации о районе, чем какие-либо другие, тогда как жители Академического района прибегают и к информации от соседей, и к объявлениям на подъездах, и к уличным стендам. Отчасти такая позиция жителей Лефортово была объяснена участниками фокус-групп, которые указывали на плохую организацию мест оповещения («нет даже стендов для объявлений»). В этом смысле район Лефортово снова предстает как «пролетарский» район на окраине, который отчасти заброшен и мало благоустроен.
   Отношение к общественным организациям и собственной социальной активности. Дискуссия об общественных организациях среди жителей Академического района оказалась самой продолжительной и привела к следующим выводам. Во-первых, высказывания позволили сделать вывод, что опрашиваемая молодежь не знает, что это такое. Во-вторых, респонденты сделали вывод: если присутствующие об НПО не знают, то это означает, что представление о том, что это за организации и чем они занимаются, имеют лишь единицы из жителей района. Надо сказать, что это очень важный вывод, так как респонденты попытались проанализировать все известное им в этой сфере. В ходе дискуссии были все-таки названы такие общественные организации, как «Орион» и «Социальный центр помощи пенсионерам и пожилым людям». Предложив респондентам поразмыслить на тему общественной организации (чем она должна заниматься, кому помогать и т. д.), мы получили следующие предположения: НПО должны сконцентрировать свое внимание на маленьких детях и пожилых людях – их классифицировали как людей, которым нужна помощь.
   Дискуссия также вернулась к проблеме отсутствия места для проведения досуга молодежи. В результате выяснилось, что основная часть респондентов (обеих возрастных категорий) полагают, что досуг должен быть спортивным (молодежь все чаще упоминала футбол, респонденты старшего возраста говорили о возобновлении традиции играть в настольный теннис во дворах своих домов или в волейбол «и не бояться, что кто-то придет и все разломает»). При этом все присутствующие однозначно высказывали мнение о том, что они готовы принять участие в мероприятиях, проводимых такими общественными организациями, и единодушно поддерживают тех людей, которые руководят и работают в таких организациях. Респонденты зрелого возраста выразили желание посещать клубы по интересам. Они также готовы поддержать общественную организацию, деятельность которой направлена на создание мест отдыха и досуга как для людей молодых и подростков, так и для людей своей возрастной категории.
   Реакция обеих групп на блок вопросов, связанных с их отношением к общественным организациям, действующим на территории района Лефортово, была двойственной. Практически все участники понимают, что такое общественные организации или инициативные группы граждан. Многие слышали о существовании и деятельности таких организаций в Москве, слышали также, что подобные группы были в Лефортове. Знакомых, работающих в общественных организациях, названо не было. При этом деятельность инициативных групп единодушно была признана полезной. Почти все респонденты сформулировали необходимость проведения акций по уборке или озеленению территории и готовы были принять участие в подобных акциях сами, хотя большинство респондентов и полагали, что местные жители района слишком пассивны и их не удастся вовлечь в подобного рода работу. Респонденты попытались сформулировать причины низкой активности лефортовских жителей: «Люди не хотят ничего делать. Я считаю, что это происходит потому, что они не видят никакой со стороны, извне заботы. И они не видят того, на что могут ответить чем-то, добром». Несмотря на то, что ответственными за обеспечение чистоты на улицах чаще всего назывались власти и муниципальные службы, многие респонденты в ходе осмысления предлагаемых вопросов пришли к выводу о том, что активность жителей может, по крайней мере, сделать район чище и спокойнее.
   В результате анкетирования исследовательская группа пришла к тем же выводам, что были получены во время проведения фокус-групп.

Диаграмма 4. Гистограмма 4. Осведомленность жителей районов о деятельности местных НПО

Действительно, если верить данным, то 82 % всех опрошенных ничего не знают о существовании действующих в их районах общественных организациях и их работе. И это при том, что в целом почти 60 % респондентов выразили положительное отношение к общественным организациям.

   Диаграмма 5. Гистограмма 5. Отношение жителей районов к общественным организациям (НПО)

   Очевидно также, что жители района Лефортово относятся к общественным организациям с бо́льшим доверием и лояльностью, чем жители Академического района, которые при общем положительном фоне не всегда понимают, чем конкретно занимаются общественные организации, или порой скептически считая, что они делают благое дело, но в том числе и с пользой для себя. Возможно, одним из объяснений данного факта может быть то, что в свое время в Лефортово именно общественные организации особенно активно действовали в решении нашумевшей и злободневной для жителей этого района проблемы строительства третьего транспортного кольца. Т. е. активность самих НПО в Лефортово, пусть одномоментная и кратковременная, сформировала большее понимание того, что же такое общественная организация и чем она должна заниматься, тем самым вызвав одобрение со стороны общественности.
   Потребность к объединению (и конечно же сам процесс объединения) в решении общих социальных проблем является одним из основных признаков гражданского общества, о построении которого довольно часто приходится слышать в последнее время. В рамках данного исследования косвенно или прямо нам удавалось выйти на некоторое понимание того, что же происходит в действительности. И в этом смысле весьма показательны данные, полученные в результате заданных вопросов, касающихся случаев самоорганизации жителей в решении общих для всех проблем.

   Диаграмма 6. Гистограмма 6. Самоорганизация жителей в решении проблем районов

   Больше чем половине всех опрошенных (65 %) не известны случаи самоорганизации жителей. Обращает внимание и то, что такая тенденция характерна в равной степени как для Академического района, так и для Лефортово, хотя и предполагалось, что ситуация в этом районе могла бы быть несколько иной. Несмотря на это, в появившихся заметных процентах затруднившихся ответить, а также в сравнительно более низких процентах тех, кому были не известны случаи самоорганизации жителей, проявляется некоторая устойчивая позиция к большей солидаризации среди жителей Лефортово, чем в Академическом районе. Об этом же свидетельствует и то, что жители Лефортово смогли перечислить известные им случае самоорганизации. Помимо совместного благоустройства района, вспомнились и общие усилия в территориальных спорах, а также собрания и обсуждения, охрана подъездов собственными силами, предпринятые акции против несанкционированного строительства автостоянки и третьего транспортного кольца.
   Некоторое проявление способности солидаризироваться по общим вопросам жителей «пролетарского» района Лефортово имеет, как нам кажется, несколько предпосылок. Конечно же в первую очередь это заметно большее количество серьезных, в том числе и экологических, т. е. угрожающих здоровью и жизни населения, проблем в сравнении с более благополучным, и близким к центру города Академическим районом, в котором нет всех тех проблем, характерных для периферии. Во-вторых, признание своего места проживания историческим и культурным центром Москвы, память об этом и, как следствие, большее отождествление себя с районом, нежели это можно наблюдать у жителей Академического, среди которых много приезжих и переселенцев, так как сам район был образован относительно недавно (в начале 60-х гг. XX в.).
   Очевидно и то, что, несмотря на данные предпосылки, проявление к самоорганизации у жителей Лефортово носит все-таки едва заметный характер, что указывает на общую для жителей обоих районов пассивность и низкий уровень сплоченности, который отчасти поддерживается такой же вялой и пассивной местной администрацией. Характерно, что стремления жителей к совместным действиям, таким как уборка территории, озеленение района, организация досуга как молодежи, так и людей старшего возраста, также никак не поддерживаются органами местной власти. В условиях, когда власть не берет на себя в полной мере функции защиты, обеспечения и управления, местные сообщества в действительности начинают реализовывать как минимум пять моделей поведения: «…1) однонаправленный протест; 2) выживание; 3) сохранение местных условий жизни; 4) ожидание помощи извне в сочетании с обреченностью на выживание собственными силами; 5) ожидание активной поддержки от сильных экономических или культурных акторов – членов данного сообщества» [14, с. 25]. Похоже, что все пять моделей, которые так или иначе указывают на пассивность поведения, а также черту русского человека – терпеливость, связанную с позицией ожидания/выжидания, реализуются и в исследуемых нами районах.

   Очевидно, что наблюдаемая картина по районам «Академический» и «Лефортово» является отчасти типичной для Москвы. И в тот же момент полученные данные в ходе исследования приблизили нас к пониманию того, что мы столкнулись с описанием двух неповторимых миров, уникальность которых обусловлена самыми разными условиями (местом расположения «ближе к центру – периферия», особенностями исторического и культурного развития, политикой современного градостроительства и городского развития и т. д.)· Подобные исследования могли бы дать ясную картину того, чем является современный мегаполис сегодня, как осуществляется жизнь в нем на локальном уровне, в каждом отдельном районе. Развивая подобное направление социологических исследований, вслед за Робертом Парком и супругами Линд, мы могли бы добиться серьезных результатов и у нас, например описав концентрические зоны Москвы, дав социальные портреты их жителей, или дополнив эту информацию изучением активности местного населения в городских общностях, обнаруживая тем самым влияние города на человека и субъекта на общность. Результаты данного исследования дают возможность еще раз убедиться, что только синтез различных теорий и подходов, комплекс самых разных методик позволяют получить наиболее полную информацию о социальной реальности. Потребность в исследованиях подобного рода говорит сама за себя, особенно в условиях быстро меняющегося, подверженного многочисленным рискам и конфликтам современного общества, а также в условиях нестабильной социально-политической и экономической ситуации в нашей стране.
//-- Литература --//
   1. Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества. М.: Весь мир, 2004.
   2. Бауман 3. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002.
   3. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000.
   4. Валлерстайн И. После либерализма. М.: Эдиториал УРСС, 2003.
   5. Гидденс Э. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь. М.: Весь мир, 2004.
   6. Добренькое В., Кравченко А. История зарубежной социологии. М.: Академический проект, 2005.
   7. Завалишин А. Ю. Центр и периферия в проекции социально-экономического поведения: междисциплинарный подход // Социальные и гуманитарные науки на Дальнем Востоке. 2006. № 2. С. 74–84.
   8. Завалишин А. Ю., Рязанцев И. П. Территориальное поведение: Опыт теоретико-методологического анализа // Социологические исследования. 2005. № 10. С. 83–92.
   9. Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. М., 2000.
   10. Роберт Парк. Введение в науку социологии. М.: Директмедиа Паблишинг, 2007.
   11. Роберт Парк. Экология человека. М.: Директмедиа Паблишинг, 2007.
   12. Рязанцев И. П., Завалишин А. Ю. Территориальное поведение россиян: историко-социологический анализ. М.: Академический проект; Гаудеамус, 2006.
   13. Турен А. Способны ли мы жить вместе? Равные или различные. Новая постиндустриальная волна на Западе: Антология / Под ред. В. Л. Иноземцева. М., Academia, 1999.
   14. Халий И. А. Местные сообщества в России – носители инноваций и традиционализма // Власть. 2008. № 5.
   15. Халий И. А. Российская локальность: интродукция глобализации и экополитические конфликты // Россия реформирующаяся / Отв. ред. Л. М. Дробижева. М.: ИС РАН, 2003.
   16. Шютц А. Смысловая структура повседневного мира: Очерки по феноменологической социологии / Пер. с англ. А. Я. Алхасова, под ред. Г. С. Батыгина. М.: Фонд «Общественное мнение», 2003.
   17. Яницкий О. Н. Индустриализм и инвайронментализм: Россия на рубеже культур // Социологические исследования. 1994. № 3.
   18. Штомпка П. Социология социальных изменений. М.: АспектПресс, 1996.
   19. Casteis М. The Rise of the Network Society. L., 1996.
   20. Urry J. Sociology Beyond Societies: Mobilities for the Twenty-First Century. New York: Routledge, 2000.

   Регионы Центрально-Федерального округа: современные реалии и перспективы развития
   (по экспертным оценкам)
   Муханова Μ. H.

   В новый XXI век Россия вошла с разнонаправленным развитием ее регионов. Причиной тому стали взаимодействие новых структур, (сконструированные рыночными механизмами), с традиционными местными условиями, практиками, формами коллективной жизни. Это определило реалии и перспективы развития регионов, детерминированные показателями качества и уровня жизни.
   Качество жизни – многокомпонентный показатель. В нем отражены уровень благосостояния, состояние окружающей среды, природно-климатические условия и территории, социально-экономические условия жизнедеятельности населения региона. Регион нами понимается как субъект с определенной территориальной общностью – область. К числу показателей, отражающих качество жизни населения региона, в нашем случае относятся индикаторы, которые получили оценки 54 экспертов 18 регионов ЦФО по степени благополучия социально-экономической и политической ситуации [12 - Центр региональной социологии ИС РАН (рук. В.В. Маркин, д-р соц. наук, проф.) при содействии Научно-экспертного Совета при Совете Федерации в 2007 г. провел опрос 258 экспертов по анкете в 86 субъектах РФ по почтовой и интернет-связи, из них 54 эксперта из ЦФО – это руководители законодательных органов и по два представителя исполнительной власти от каждого субъекта федерации по экономическим и социальным вопросам.]. Социально-экономическая ситуация в большей степени зависит от разновекторного воздействия многих факторов: типа субъекта РФ (область, республика), географического положения, объема и видов природных ресурсов, структуры населения по этническому, конфессиональному и демографическому признаку, хозяйственной освоенности территории, специализации отраслевых структур, экономического развития региона, миграционных процессов.
   Значимость ЦФО определяется тем, что среди ее регионов есть крупнейшие российские доноры – Ярославская, Липецкая, Московская, Белгородская области, которые не получают дотации, финансовой помощи из Центра, а средства, собираемые на их территории, фактически используются для поддержки экономически слабых регионов. Финансовое благополучие Белгородской, Липецкой, Ярославской, Тульской регионов определяются наличием крупного промышленного производства. Здесь работают предприятия черной, цветной металлургии, химической промышленности, являющиеся крупнейшими экспортерами – производителями. Производство данных регионов имеет не только традиционные корни, но и «генетическую» структуру – это прежде всего старые промышленные центры России. Наряду с промышленностью идет интенсивное развитие аграрной отрасли.
   Финансовое благополучие Москвы и Московской области обусловлено соответственно столичным статусом одного и пристоличным положением – другого. В условиях России это обеспечивает более интенсивное развитие, привлечение инвестиций, функционирование ведущих российских компаний, производителей и разветвленной сетью финансовых корпораций, банков и т. д.
   Экспертные оценки [13 - Расчеты проведены А. Ю. Хоцем, канд. филос. наук, ст. науч. сотр. ИС РАН] показали сравнительно высокую степень благополучия социально-экономической ситуации в небольшой Липецкой области – 10 баллов. Чуть ниже, по 9 баллов, получили Белгородская и Орловская области. Как умеренно благополучные обозначились, во мнениях экспертов, Владимирская, Костромская, Московская, Рязанская, Смоленская, Тульская, Ярославская области, г. Москва – 7 баллов. Воронежская, Калужская, Тамбовская, Курская области получили удовлетворительную оценку положения дел в социально-экономической сфере – 5–6 баллов. Хуже всех ситуация в Брянской области – 3 балла.
   Какие условия, структуры, факторы определили нынешнее положение дел в регионах ЦФО? По мнению экспертов, именно состояние промышленных предприятий и уровень их производства является доминирующим фактором в социально-экономическом развитии региона и ЦФО.
   Развитие предприятий. В равной доле распределились ответы экспертов в том, что развитие предприятий являются как значительно (50 %), так и умеренно (50 %) влияющим фактором на устойчивое развитие региона. Таким образом, опорой экономического благополучия в регионе служат промышленные предприятия. Их вклад в региональное производство находится в зависимости от доминирования отраслевых структур и обеспеченности природными ресурсами, а уровень экспорта продукции обеспечивает налоговые поступления в региональный бюджет. Поэтому структура промышленных предприятий, их развитие являются катализаторами и основными индикаторами успешности региона.
   Сравнение мнений экспертов с данными госстатистики показывает социальный фон, зоны напряжения и проблемы каждого региона.
   Главный индикатор, характеризующий экономическую ситуацию в регионе, – валовый региональный продукт (ВРП). В целом по ЦФО ВРП по итогам 2004 г. находится на одном уровне со среднероссийским значением, соответственно 107,5 % и 107,4 %. Лидером по данному показателю в 2004 г. стала Московская область, чей ВРП в межрегиональном сравнении 2003 г. увеличился на 13,3 %, в Ярославской области – на 4,1 %, в Калужской области – на 1,1 %. У остальных областей ЦФО ВРП снизился: в Ивановской области – на 8,7 %, Тамбовской – на3,3 %, Владимирской – на 4 % (5, с. 24, 349).
   Для регионов ЦФО с доминированием индустриальной экономики Владимирской, Липецкой, Ярославской, Белгородской, Тульской областей характерна высокая доля промышленности в структуре ВРП – 46–66 %. Если рассматривать долю ВРП по отраслям производства, то в Липецкой области уровень ВРП промышленного производства составляет 66 %. Это самый высокий показатель не только в ЦФО, но и в два раза превышает среднероссийский уровень (31,2 %). В Белгородской области доля ВРП в промышленности составила 46 % (5, с. 355).
   Уровень производства промышленной продукции в ЦФО в 2006 г., по сравнению с предыдущим годом, поднялся на 13,8 %, это выше почти в 2,5 раза среднероссийского показателя – 5,7 %. Лидирует по данному показателю Белгородская область, уровень объема промышленного производства увеличился по сравнению с 2005 г. на 18 %. Затем следуют Брянская (16,7 %), Воронежская (16,2), Московская (15), Ивановская (12,5), Орловская (12,4), Костромская (12 %) (5, с. 355). На успешность данных показателей влияет структура производства. Например, в Белгородской области находится крупный комплекс черной металлургии, созданный на базе богатейших месторождений. Эта отрасль дает около 50 % всей промышленной продукции. На крупнейших горнообогатительных комбинатах и руднике области добывается более трети всей железной руды в РФ, значительная часть которой идет на экспорт. Липецкая область по объему выплавки стали и производству готового проката черных металлов является ведущим производителем в РФ. Поскольку в Тульской области химическая промышленность и черная металлургия оказались более востребованными на мировом рынке, они стали ведущими отраслями экономики региона (6, с. 89, 119)
   Большое влияние на устойчивое развитие региона и на функционирование, развитие предприятий оказывают энергетические ресурсы. На проблему энергоресурсов, ее дефицита в регионах указывают практически все эксперты. Например, в Белгородской области «поставляемая электроэнергия составляет 95 %, а газ и нефтепродукты в полном объеме поставляются из других областей». В энергетической зависимости находится Орловская, Тверская области. Во Владимирской области проблема энергоресурсов состоит в том, что «недостаточное обеспечение базовых отраслей экономики объемами природного газа, используемого в качестве технологического топлива, в значительной мере ухудшают перспективы развития таких отраслей, как стеклоделие, производство промышленных материалов».
   Большую проблему в развитии экономики субъектов создают монопольные цены на энергоносители и нефтепродукты. Для управления ценовой политикой, как считают эксперты, «необходимо создание в рамках деятельности Федеральной антимонопольной службы России методов инструментального контроля за ценами на нефтепродукты, исключающими ценовой сговор на этом рынке».
   Одна из самых важных проблем в развитии предприятий, по мнению всех региональных экспертов, это физический и моральный износ основных производственных фондов, оборудования, общегородских инженерных коммуникаций, старение и низкие темпы воспроизводства инженерно-транспортной инфраструктуры. Устаревшие технологии производства, недостаток оборотных средств у предприятий для модернизации оборудования и технического перевооружения порождают другую важную проблему – это качество выпускаемой продукции, товаров и услуг, ее конкурентоспособность на внутреннем и внешнем рынках. Мнения экспертов подтверждаются с данными экономистов. В среднем по стране износ основных производственных фондов составлял 40,4 %, в отдельных отраслях (электроэнергетике, нефтедобычи) – более 50 %, в газопереработке – 80 %. Полностью выработали свой ресурс 17 % мощностей электростанций, 25 % оборудования электрических подстанций также достигли предельного срока службы (3, с. 37).
   Другая проблема, от которой зависит развитие производства в регионах, – это инвестиционная привлекательность. Разумеется надежным гарантом для вложения инвестиций в российских условиях является качество региональной власти, ее ответственность, уровень теневой экономики в регионе, состояние социально-политической обстановки и объем природных ресурсов.
   В 2005 г. в ЦФО имел достаточно высокий уровень иностранных инвестиций. Это конечно же организации с участием иностранного капитала в Москве (4072), Московской области (725). Среди периферийных регионов ЦФО наибольшее число таких организаций в Белгородской (252), Брянской (134), Смоленской (122) областях. В целом же в округе сосредоточено 50 % всех организаций, с участием иностранного капитала в России. Если сравнивать межрегиональную динамику в ЦФО за 2000–2005 гг., то только Белгородская область увеличила количество таких организаций в 4 раза, Брянская, Курская области в 3 раза, Москва и Московская области – в 0,5 раза. По данному показателю не изменилось положение дел в Воронежской, Владимирской, Рязанской, Тамбовской областях (1, 407). Активный рост численности организаций с иностранным капиталом говорит о степени инвестиционной привлекательности регионов ЦФО, характеризующихся минимальным инвестиционным риском и доверием в отношении к ним со стороны иностранных инвесторов. Таким образом, данные показатели определяют рейтинг надежности регионов по инвестиционному климату и потенциальному развитию. Тем не менее инвестиций в регионах не хватает. Поэтому практически все эксперты ЦФО обозначают региональные ресурсы своих территорий такими терминами, как «привлекательные» и «обладающие потенциалом». По мнению экспертов из Воронежской, Курской, Костромской областей, их регионы обладают «значительным инвестиционным потенциалом, который состоит из природно-сырьевых ресурсов и квалифицированных кадров». Ресурсом Липецкой области является то, что «реализуется областная целевая программа развития и использования научно-технического и инновационного потенциала Липецкой области 2005–2010 гг.». В Смоленской области потенциалом считается «наличие достаточного числа законодательно-нормативных актов в сфере инвестиционной деятельности». В Белгородской области таким потенциалом выступают «людские ресурсы – имеются в достаточном количестве». В Ивановской области помимо «значительного промышленного потенциала» есть «законы, регулирующие инвестиционную деятельность, имеют простой и ясный характер», который «инвесторам обеспечит преференции и гарантии». Таким образом, эксперты, указывая на региональные ресурсы, для привлечения инвестиций проводят политику доступности и «открывают двери» своих территорий.
   Важную роль в развитии производства играет инновационная деятельность в регионах. Степень ее зависит от регионального научно-производственного потенциала, наличия научной базы как исследовательских коллективов, конструкторских бюро, ведущих различные технологические разработки. Например, во Владимирской области, где «есть значительное количество НИИ, КБ, но инновационной деятельностью занимаются всего лишь 8–9 % предприятий, необходимо готовить кадры менеджеров по инновационному бизнесу», как отмечают ее эксперты. Тверская область – старый промышленный регион, с большим опытом технологических разработок. Тем не менее, ее «инвестиционно-инновационная деятельность предприятий по реконструкции и созданию современных конкурентных производств находится на низком уровне». По мнению тамбовских экспертов, «причиной тому является отсутствие инфраструктуры инновационного бизнеса, а нормативно-правовое законодательство в инновационно-инвестиционной деятельности в России отстает в своем развитии от требований времени: не обеспечены нормативно-правовые условия использования интеллектуальной собственности и результатов научной деятельности, полученных за счет средств государственного бюджета. Требует совершенствования нормативно-правовая база, регулирующая договорные отношения по регулированию деятельности на рынке научно-технической продукции (услуг), в т. ч. для государственных нужд, условия заключения лицензионных договоров. Отсутствует адекватная система бухгалтерского учета объектов интеллектуальной собственности. Не сформирована благоприятная среда для стимулирования коммерциализации инноваций, развития инновационно-инвестиционного и малого предпринимательства».
   Действительно, анализ инновационной ситуации в большинстве регионах по многим показателям активизации инновационных процессов не происходит. Численность организаций, выполняющих исследования и разработки в 2005 г., сократилась по сравнению с 2000 г. в ЦФО на 238 организаций. Значительное сокращение произошло в Тульской (12), Ярославской (11), Брянской (11), Белгородской (8) областях (5, с. 788). Соответственно сократилась численность персонала, занимающегося разработками и исследованиями.
   Таким образом, данные статистики и мнения экспертов позволяют заключить, что регионы ЦФО, обладающие высоким научным потенциалом, по сравнению с другими территориями России, к сожалению, не стали носителями инновационного развития, не стали лидерами структурных преобразований в отечественной экономике. Между тем наше исследование о ситуации развития предприятий в ЦФО говорит о том, что экономика страны могла бы выйти на путь устойчивого развития, для этого необходима ее специализация не столько на отраслях топливно-сырьевого комплекса, сколько на обрабатывающей промышленности и высокотехнологичных производствах. Это повысит качество ее продукции и сделает конкурентоспособной на потребительском рынке.
   Малые предприятия. Роль малых предприятий и их функционирование в регионах ЦФО показывает не только деловую активность населения субъекта, но и уровень развития предпринимательской деятельности. В совокупности данные параметры отражают условия в регионе для реализации различных социальных практик населения, снижения уровня безработицы, особенно среди молодежи. Не менее важна роль малых предприятий и как ресурса, и как источника в пополнении налоговой базы, рынка труда региона. В большинстве субъектов численность малых предприятий в 2005 г. осталась на уровне 2004 г. или же увеличилась, за исключением Рязанской области, где количество их уменьшилось на 1400 предприятий, в Калужской – на 400, в Воронежской – на 200. Численность работающих на этих предприятиях сократилась только в Рязанской области на 12,2 тыс. человек. В Воронежской области, наоборот, несмотря на снижение числа предприятий, численность работающих на малых предприятиях увеличилась на 4,1 тыс. человек.
   Если рассматривать развитие малых предприятий в межрегиональной динамике за период 2002–2005 гг., то снижение численности произошло в Брянской области (300), Владимирской (300), Ивановской (1600), Калужской (700), Курской (200), Московской (4300), Орловской (800), Рязанской (1900). Стабильный рост численности малых предприятий наблюдался в Белгородской, Воронежской, Тамбовской, Тульской, Ярославской областях (5, с. 394). При этом тамбовские эксперты в отсутствии роста численности малых предприятий видят «недостаточный уровень развития малого бизнеса» как одну из важных региональных проблем. Этой же точки зрения придерживаются эксперты Владимирской области, что «требуется активнее развивать сектор «новой экономики» для формирования экономической основы повышения заработной платы».
   В ЦФО больше всего малых предприятий в Московской (41 тыс.) и Воронежской (15 тыс.) областях (5, с. 394). Высокий уровень численности малых предприятий в Воронежской области – важный источник налоговых поступлений, т. к. «в течение последних 5 лет область демонстрирует позитивную динамику наращивания собственной налоговой базы (ежегодный рост 125–130 %)».
   Деятельность малых предприятий ограничена в основном сферой торговли, общественного питания и различных услуг. Как мы видим, в некоторых регионах, несмотря на снижение количества малых предприятий, увеличивается численность работающих в них или наоборот. Объяснить это можно тем, что в российские регионы пришел крупный столичный бизнес, сеть предприятий торговли и общественного питания, такие как «Магнит», «Перекресток», «Гранд», «Макдональдс» и др. Таким образом они поглотили сеть данной сферы местного бизнеса. Например, в Рязанской области численность малых предприятий за 2002–2005 гг. снизилась с 8,9 до 5,4 тыс., а численность работающих уменьшилась с 82 до 59 тыс. человек. Во Владимирской области за рассматриваемый период, наоборот, численность работающих увеличилось почти на 6,6 тыс. человек, хотя численность предприятий уменьшилось на 1800 единиц [5, с. 394]. Разница в динамике данных показателей отражает зависимость состояния и развития малых предприятий или малого и среднего бизнеса от многих факторов, прежде всего от отношения к ним региональной власти. Его неустойчивое состояние не только в ЦФО, но и в целом по стране говорит о том, что он лишен государственной опеки. Региональная власть, активно сотрудничая с крупным бизнесом, нередко сама, сращиваясь с ним капиталом (протекционируя им в выделении удобных площадей, предоставляя различные налоговые послабления), становится препятствием и ограничителем развития малого бизнеса. Таким образом, они углубляют тенденцию расслоения и способствуют дифференциации между малым и крупным бизнесом. Между ними не развиваются партнерские отношения. Видимо, поэтому региональные эксперты рассматривают богатых местных предпринимателей (64,3 %) и бизнес из других регионов (60 %) в качестве факторов, имеющих второстепенное значение, не способных кардинально повлиять на ситуацию в регионах.
   Малый бизнес предоставлен сам себе в борьбе с различными монополиями и в то же время несет огромные убытки из-за неподъемных налогов и бесконечных проверок со стороны различных инстанций. Подтверждают это московские эксперты, которые считают что значительным препятствием для развития бизнеса в столице, является «высокий уровень административных барьеров, коррупция чиновников». Таким образом, малым предприятиям в регионах не достается ни рыночной, ни правовой производственной площадки, которую они могли бы освоить.
   Разумеется, что на развитие малых предприятий и бизнеса большое влияние оказывает, с одной стороны, – численность населения, его покупательская способность, территориальное расположение региона, близость к мегаполисам Москва и С-Петербург, с другой стороны, как правило, низкая зарплата в малых предприятиях на периферии не мотивирует человека к труду, что не только увеличивает поток миграции трудоспособного и активного населения из регионов, но и способствует развитию нелегального, нерегистрируемого бизнеса. Видимо, поэтому важной региональной проблемой ярославские эксперты отмечают «относительно высокий уровень нерегистрируемой предпринимательской деятельности в Ярославской области и, как следствие, нерегистрируемых денежных доходов населения. Такой недоучет ведет к значительному сокрытию объемов оказываемых услуг и обращающихся денежных средств в данном секторе экономики, что в свою очередь приводит к недополучению поступлений налогов и сборов в бюджетную систему области».
   Таким образом, развитие малых предприятий в регионах детерминированы региональными условиями, где велика роль неопределенности экономической среды и высока степень риска. Поэтому рабочие места в них являются периферийными, маргинальными, характеризуются невысоким качеством и ненадежностью, низкой зарплатой и отсутствием социальной защиты. Отсутствие доверия бизнеса к государству, его экономическим и социальным институтам обусловлено адекватным развитием сферы права. Подтверждается это точкой зрения, что «даже хороший закон превращается в существенное препятствие для развития производства. Предприятия находятся под значительным административным гнетом, количество немотивированных проверок, несмотря на соответствующий закон, растет. Повсеместным явлением стала так называемая статусная рента, выплачиваемая чиновникам разных уровней, отсутствует справедливая конкуренция и гарантированная защита. Самое тревожное, что пока нет постоянных и одинаковых для всех правил игры» [7].
   Социально-политическая обстановка субъекта. По оценкам экспертов ЦФО, вторым по значимости фактором, как значительно влияющим (43,8 %), так и умеренно влияющим (43,8 %) на устойчивое развитие в регионе, является социально-политическая обстановка.
   ЦФО за 15-летний период социальных изменений по уровню социальной напряженности имел низкие показатели, а его регионы были самыми спокойными и благополучными по сравнению с другими территориями в России. Власти регионов, которые эффективно и квалифицированно с точки зрения управления и ответственности контролировали ситуацию в основных отраслях экономики, а наиболее прибыльные сектора экономики (нефть, металлы), оставшиеся в региональной собственности, во многом определили социально-экономическую ситуацию в регионах.
   Среди особенностей рыночных реформ в России в интересующем нас плане следует отметить тот факт, что региональный аспект рыночной системы был на практике сведен к децентрализации регионального управления. Это вызвало глубокий экономический спад, обострило разнонаправленные проблемы и увеличило в десятки раз межрегиональные различия. Кризис и неадекватный характер принимаемых решений на местах привели к усилению натурализации региональных экономик. Это и обусловило сужение различных социальных практик для большинства населения регионов, снижение объема и уровня собираемых налогов и бюджетной обеспеченности населения.
   Рассмотрим как структурирована социально-политическая обстановка в регионах по значимости проблем. Какими детерминантами актуализированы социальные процессы в регионах ЦФО.
   Российские регионы сильно отличаются не только по социально-экономическому потенциалу, но и по качеству региональных лидеров и элит, что во многом оказывает влияние на взаимоотношения региона с Центром и на характер социально-политической ситуации в регионе. В свою очередь проводимая региональными властями политика, отражает их восприятия социально-экономической и политической ситуации, а также их представления о путях решения возникающих на данной территории проблем. Поэтому значительно влияющим фактором на ситуацию в регионах ЦФО эксперты отмечают деятельность Главы региона и его администрации (94 %). Разрабатывая свои проекты социально-экономического развития регионов, региональные власти стремятся обеспечить наполнение региональных бюджетов, социальную стабильность и экономический рост. А для этого необходимо, как отмечают эксперты, оптимизировать взаимоотношения региональной власти с федеральными органами власти (69 %). Действия же федеральных органов власти в отношении субъектов воплощаются в механизмы взаимодействия с тем или иным регионом, а результаты этой деятельности влекут за собой перераспределение ресурсов и властных полномочий, а также модифицируют межбюджетные отношения между Центром и регионами.
   В отношениях Центр – регионы воронежские эксперты отмечают, прежде всего, «несовершенство существующей системы межбюджетных отношений, в частности методики распределения финансовой помощи региону из федерального бюджета». Ярославские эксперты указывают на «несбалансированность в распределении налоговых доходов между федеральным и региональным уровнем. В Ярославской области по сравнению с большинством регионов ЦФО отмечается высокая степень изъятия (централизации) части налоговых доходов региона (это акцизы на нефтепродукты, табачную и алкогольную продукцию). В то же время объем средств этих акцизов, поступающих из федеральных межбюджетных фондов на основе распределения, региону оказывается явно недостаточным для решения проблем регионального уровня».
   Липецкая область, «экономика которой зависит от ситуации в металлургическом производстве, в 2005 г. была единственной из субъектов ЦФО, где произошло снижение доходов бюджета из-за сложившейся сложной ситуации в металлургическом комплексе. Однако, по мнению ее экспертов, при распределении средств финансовой помощи из федерального бюджета в число трансфертных территорий область в последние годы (2005–2007) не попала».
   Доля налогов, собираемой в Рязанской области и зачисляемой в федеральный бюджет, ежегодно растет. Как считают рязанские эксперты, «централизация доходов в федеральный бюджет не способствует их заинтересованности в наращивании налогового потенциала на территории Рязанской области».
   Таким образом, методика и технология межбюджетных отношений, по мнению региональных экспертов ЦФО, должны носить стимулирующий характер по принципу: «Кто больше дает, тот и больше получает». Для этого необходимо создавать определенные стимулы для работы тем регионам, которые развивают свою экономику. Решения данных проблем требуют, по мнению экспертов, совершенствование законодательства, касающегося вопросов межбюджетных отношений, с целью увеличения доли отчисления налоговых поступлений в бюджет региона.
   Эксперты также обратили внимание на отсутствие эффективной государственной ценовой политики на тарифы естественных монополий. Нет нормативно-правовой базы по контролю теневого бизнеса в аграрной отрасли, где конъюнктура рынка сельскохозяйственной продукции зависит от перекупщиков, значительно снижающих себестоимость сельхозпродукции.
   В оценках экспертов по 26 % получили правоохранительные органы и средства массовой информации как социальные институты, влияющие на ситуацию в регионах. А вот те, кто слабо влияет на ситуацию в регионах, – это структуры гражданского общества: различные неформальные группировки (92,3 %), этнические организации и диаспоры (84,6), общественные организации (60), политические партии (53,4 %).
   Демографическая ситуация в регионах. Ухудшение демографической ситуации как доминирующий фактор, осложняющий устойчивое развитие региона, отметили эксперты из 7 субъектов ЦФО – Воронежской, Калужской, Костромской, Курской, Московской, Смоленской, Тульской областей. Какой смысл и значение вкладывают эксперты в оценки демографической ситуации на местах? По их мнению, ухудшение демографической ситуации обусловлено динамикой снижения общей численности населения из-за высокой смертности среди населения, в основном мужчин трудоспособного возраста, низкой рождаемостью, ростом доли лиц пенсионного возраста, дефицитом квалифицированных кадров (специалистов, рабочих различных профилей), а также диспропорцией в обеспечении экономики регионов трудовыми ресурсами и подготовки квалифицированной рабочей силы. В данном случае примечательно мнение экспертов Ярославской области, что «специалистов с высшим образованием, имеющих 2–3 диплома, переизбыток. 30 действующих вузов различных аккредитаций в области готовят менеджеров, юристов, экономистов, бухгалтеров при значительном снижении их качества и мало востребованных на рынке труда, т. е. количество наращивается с потерей качества. На этом фоне сократилась численность учащихся в профессиональных училищах, которые должны восполнять выбывающих рабочих высокой квалификации в производственном секторе».
   Другая важная причина, которая влияет на состояние демографической ситуации в регионах, по мнению экспертов, это высокая миграция населения трудоспособного возраста за пределы области, что приводит к значительному старению возрастной структуры ее населения, увеличивая социальную нагрузку на бюджет регионов и снижая рост рождаемости. Понятно, что территориальная близость регионов ЦФО к мегаполисам Москва и С-Петербург, увеличивает шансы различных групп населения не только как потока трудовой маятниковой миграции, но и как постоянного места работы для большинства из них. Например, из Владимирской области «около 70 тыс. жителей области мигрировали на заработки в Москву и Московскую область». При этом в «регионе сохраняется существенное превышение смертности над рождаемостью. Только за последние 6 лет численность населения сократилась более чем на 130 тыс. человек». Тяжелая демографическая ситуация сложилась среди сельского населения, особенно это проявляется в северной части территории ЦФО. Например, в Костромской области «смертность в два раза превышает рождаемость. В сельских территориях из 3598 населенных пунктов в 25 % население полностью отсутствует, а в 25 % проживает по 1–5 человек», что «разрушило производственную базу сельскохозяйственного производства» региона.
   Квалифицированные специалисты регионов ЦФО имеют также больше возможностей для миграции за границу, благодаря сети различных агентств, как в мегаполисах, так и на местах. Именно мегаполисы для большинства населения регионов ЦФО стали ресурсом выживания и стабильности в самих областях. Положение демографической ситуации не спасает и то, что центром притяжения для мигрантов-славян стран СНГ стали в основном регионы ЦФО как экономически привлекательные для постоянного проживания территории.
   Уровень и качество жизни. Один из наиболее обобщающих показателей социально-экономического развития регионов является «уровень жизни как категория, характеризующая возможность человека удовлетворить детерминированные обществом потребности в материальных, культурных и социальных благах» [2, с. 42].
   Уровень жизни населения эксперты ЦФО определили как умеренно влияющий фактор (75 %), отвели ему второстепенную роль влияния на устойчивое развитие регионов ЦФО. Какова же в целом ситуация данного показателя в регионах ЦФО?
   На практике уровень жизни населения оценивается через призму экономического развития. Одним из самых важных показателей, отражающим тенденции развития региональной экономики в целом и уровень жизни населения, является валовый региональный продукт на душу населения (ВРП). Мы располагаем данными показателями за 2004 г. И если взять ВРП на душу населения в межрегиональном сравнении за 2003 г., то рост его был во всех регионах ЦФО. Высокий рост уровня ВРП на душу населения наблюдался в Липецкой области (на 48,1 %), Белгородской (на 43 %), Курской (на 42 %). Остальные регионы имели рост ВРП на душу населения от 112,1 % в г. Москве до 124,7 % в Ивановской области [5, с. 24, 351].
   Разумеется, что экономическое неравенство регионов ЦФО в социальном развитии определяется прежде всего тем, что Москва опережает остальные регионы по всем показателям уровня жизни и оказывает значительное влияние на усредненные показатели округа. В ней сконцентрированы не только объекты социальной инфраструктуры, но и все финансовые ресурсы, что дает ей возможности реализации своих задач в экономической и социальной сферах. В 2006 г. денежные доходы в среднем на человека в Москве составили более 30 тыс. руб., потребительские расходы – 20 тыс. руб., начисленная заработная плата в абсолютном значении составила 18 тыс. руб. Но уже в Московской области денежные доходы почти в 3 раза ниже, более 10 тыс. руб., заработная плата составила около 11 тыс. руб. В остальных регионах ЦФО денежные доходы в среднем на душу населения составили от 4225 руб. в Ивановской области, до 7796 руб. в Ярославской области [4, с. 52]. Несмотря на межрегиональную дифференциацию денежных доходов на душу населения, в целом в округе они выше, чем в среднем по стране.
   Если рассматривать реальные денежные доходы населения в межрегиональном сравнении 2005 г. по отношению к предыдущему 2004 г. показатели роста и снижения наблюдаются среди регионов ЦФО в равной доле. Снижение денежных доходов произошло в Ивановской области (2,1 %), Калужской (4,1), Костромской (5,9), Смоленской (1,8), Тамбовской (9,7), г. Москве (6,7). Существенное увеличение денежных доходов произошло в Рязанской области (17 %), Тверской (9,1), Московской (8,5), в Брянской (7,5), Воронежской (7), Белгородской (3,3), Липецкой (2,5 %).
   Одним из важных показателей уровня жизни населения и региональной экономики является численность населения с денежным доходом ниже величины прожиточного минимума как показатель региональной бедности региона. В 2005 г. показатели крайней бедности практически во всех регионах ЦФО снизились. Максимальную долю данного показателя имела только Ивановская область (42, 7 %), хотя с 2000 г. доля бедных сократилась на 23,7 %. Минимальная доля населения с доходами ниже прожиточного минимума наблюдалась в г. Москве (13,2 %), Липецкой области (15,6), Тамбовской (17,3), Белгородской (15,6 %). Таким образом, бедность в регионах ЦФО менее заметна, за 2000–2005 гг. доля населения с доходами ниже прожиточного минимума снизилась во всех областях, особенно быстро в Тверской области (с 51,5 до 19,1 %), в Рязанской области (с 49,3 до 23,4 %). Несмотря на то, что даже в богатой Москве за последние два года удалось существенно сократить долю малоимущих благодаря росту расходов на социальную политику, тем не менее, как отмечают московские эксперты, «уровень социальной дифференциации населения при невысоких доходах значительной массы населения остается высокий». На уровень социальной дифференциации и «качество жизни москвичей оказывает влияние недостаточный уровень медицинского обеспечения, несовершенство образовательного процесса, рост тарифов ЖКХ при низком качестве услуг». По мнению калужских экспертов, рост уровня социальной дифференциации в области состоит в том, что «тенденция, которая увеличивает дифференциацию доходов населения прежде всего обусловлена высокой долей пенсионеров (около трети населения), доходы которых значительно меньше доходов работающего населения».
   Важнейшим механизмом борьбы с бедностью является рост занятости и обеспечение доступа к трудовым доходам для всех групп экономически активного населения. В 2005 г. численность безработных существенно сократилась по сравнению с 2000 г. почти в 2 раза в Брянской области (с 89 до 44 тыс. чел.), Тульской (с 83 до 40 тыс. чел.), Московской (с 284 до 118 тыс. чел.), Ярославской (с 55 до 28 тыс. чел.), Костромской (с 55 до 28 тыс. чел.), Ивановской (61 до 39 тыс. чел.), Костромской (с 33 до 18 тыс. чел.). Такое снижение безработных и бедных в регионах ЦФО, видимо, является не только следствием функционирования социальной политики, но прежде всего стратегий трудового поведения самих безработных, мигрирующих за пределы своих областей.
   Если же сравнивать безработных по возрастным группам, то уровень ее высок среди категории 20–29 лет. В целом по ЦФО данная группа безработных составляет 31,7 % почти на уровне среднероссийского показателя (32,2 %). Наибольший уровень данной возрастной категории наблюдается в Белгородской области (34,3), Костромской (33,4), Московской (34,7), Орловской (40,5), Ярославской (40,1), Тульской (38,3), Рязанской (32,6), Липецкой (32,3), Ивановской (29,2 %).
   Несмотря на то что в этих регионах, по мнению экспертов, наблюдается большой недостаток специалистов и квалифицированных и неквалифицированных рабочих, высокий уровень безработных среди молодежи говорит о том, что их проблемы на рынке труда обусловлены, с одной стороны, отсутствием необходимого профессионального опыта, с другой, – по мнению экспертов из Московской области, «отсутствием мотивации к труду». Причиной тому является «доля затрат на оплату труда, которая составляет 18–19 % от объема затрат на производство и реализацию товаров и услуг, фонд оплаты труда составляет 32,8 % от валового регионального продукта». Таким образом, проблема занятости обусловлена низкой ценой рабочей силы и прежде всего зарплаты. Сравнительно высокий уровень числа безработных среди молодежи, отсутствие в этот период возраста трудовой социализации – это достаточно тревожный симптом, который впоследствии может оказать влияние на снижение качества населения.
   Заключение. Устойчивый рост и благополучное положение регионов ЦФО, по мнению экспертов, определено развитием предприятий, унаследованных отраслями производства с различных времен, и характеризует их как старопромышленные центры России. Степень их конкурентоспособности обуславливает развитие экономики регионов, а уровень экспорта продукции и наличие природных ресурсов позволяют пополнять доходы региональных бюджетов. Поэтому Липецкая, Белгородская, Ярославская, отчасти Тульская области являются более благополучными, по сравнению с регионами, в которых доминируют неконкурентоспособные отрасли, – в Ивановской (текстильная промышленность), Брянской (машиностроение), Тверской (текстильно-машиностроительная специализация), Костромской (аграрная отрасль) и т. д.
   Другой важный фактор, оказывающий влияние на развитие регионов, – это качество управления эффективности экономической и социальной политики региональных властей как составные имиджа и критерии инвестиционной привлекательности территорий.
   Различие в развитии производства в регионах ЦФО заметно сказывается на занятости и доходах населения. Отдельно, особняком, находятся экономические показатели богатой Москвы, где самая высокая дифференциация доходов и соотношение между 10 % богатых и 10 % бедных составляет уровень коэффициента фонда 44–47 [1, с. 15–16]. В остальных регионах ЦФО проблема дифференциации сохраняется, хотя бедность стала менее заметной за счет системы социальной защиты; в 2000–2005 гг. доля населения с доходами ниже прожиточного минимума снизилась во всех областях, особенно быстро в Тверской и Рязанской областях. За исключением Ивановской области, где несмотря на то что рост бедности снизился, 40 % населения остается малоимущим.
   Таким образом, регионы ЦФО по основным показателям социального и экономического развития выше среднероссийских, что достигается не только за счет унаследованного промышленно-производственного, научного и образовательного потенциала, а прежде всего близким территориальным расположением к мегаполисам Москва и С-Петербург, что повысило трудовую миграцию и стало одной из форм проявления не только мобильности, но и жизненных стратегий населения. Эти факторы в период кризиса обусловили практически минимальный уровень социальной напряженности в регионах ЦФО.
   Проблема развития предприятий в регионах ЦФО тесно связана с демографическими проблемами, она более актуализирована недостатком квалифицированной рабочей силы и специалистов. Причиной тому стали низкая стоимость рабочей силы, в результате чего региональные рынки труда в ЦФО страдают от дефицита качественной рабочей силы. Последняя обусловлена не только недостатком подготовки квалифицированных рабочей силы, но прежде всего действием «выталкивающего» фактора – миграции трудоспособной и квалифицированной силы за пределы своих регионов в поисках заработка.
   Следует также отметить, что в экспертных оценках качество и уровень жизни, дифференциация населения менее значимы как проблемные факторы в регионах, а более актуализированы оценками объективного характера.
   Другая группа проблем связана с существующей системой межбюджетных отношений, а точнее отношения Центр – регионы, в частности методики несбалансированного распределения финансовой помощи регионам из федерального центра.
//-- Литература --//
   1. Зубаревич Н. В. Центральный федеральный округ. Больше чем Москва // Регионы России: цели, проблемы, достижения. М., 2007. С. 15–17.
   2. Литвинов В. А. Доходы населения: дифференцированный подход // Уровень жизни населения регионов России. 2004. № 9. С. 42.
   3. Матерое И. Факторы развития «новой экономики» в России // Экономист. 2003. № 2.
   4. Мониторинг доходов и уровня жизни населения в III квартале 2006 г. М., 2006. С. 52.
   5. Регионы России: социально-экономические показатели. 2006 год: Стат. сб. М., 2007.
   6. Россия регионов, в каком социальном пространстве мы живем? // Независимый институт социальной политики. М., 2005.
   7. Юргенс И. Сотрудничество с властью должно основываться на долгосрочной стратегии // Промышленник. Спецвыпуск. М., 2004. С. 16–17.

Социальная безопасность населения регионов Сибири: оценка угроз и эффекты политики [14 - Работа выполнена в рамках государственного контракта № 02.438.11.7048 от 20 марта 2006 г. и при финансовой поддержке РГНФ (проект «Современные процессы и механизмы развития социальной сферы села в условиях муниципальных реформ», грант № 07-03-00321а).]
А. М. Сергиенко

   В России в условиях социально-экономической и политической трансформации неизмеримо возрастает ценность социальной безопасности. В связи с этим наибольшее внимание привлекают те регионы, где проблемы социальной безопасности выходят на первый план. К таким регионам относится Сибирь как уникальное социально-территориальное образование, богатое природными ресурсами, обладающее высоким качеством человеческого потенциала, инновационностью, но при этом характеризующееся низкими уровнем и качеством жизни и, как следствие, большей концентрацией угроз социальной безопасности и риска их возникновения. Это свидетельствует об актуальности такого исследования в Сибири, поскольку невнимание к концентрации угроз в отдельных регионах может привести к мультипликационному эффекту их распространения на страну и мировое сообщество.
   В последнее пятнадцатилетие феномен социальной безопасности стал одним из особых объектов политики и внимания исследователей. В 1992 г. принимается Закон РФ «О безопасности», где социальная безопасность рассматривается как часть общей системы безопасности, определяемой как состояние защищенности жизненно важных интересов личности, общества и государства от внутренних и внешних угроз. Причем под жизненно важными интересами понимается совокупность потребностей, удовлетворение которых надежно обеспечивает существование и возможности прогрессивного развития личности, общества и государства.
   Следующим важнейшим шагом в разработке правовых основ социальной безопасности явилось принятие в 2000 г. Концепции национальной безопасности РФ, в которой выделены основные опасности развития современного российского общества, в т. ч. угрозы безопасности в социальной сфере. К таким угрозам отнесены опасности, связанные с расслоением общества на узкий круг богатых и большую массу бедных, малообеспеченных граждан; ростом безработицы, обездоленных; стихийным исчезновением среднего класса, являющегося основным источником платежеспособного спроса и потребления; трансформацией ценностных ориентаций населения страны, особенно молодежи; снижением интеллектуального и производственного потенциала страны; усилением криминальных структур. Современные приоритеты обеспечения социальной безопасности россиян зафиксированы в Стратегии социально-экономического развития России до 2010 г. и национальных проектах в области охраны здоровья населения, обеспечения доступного жилья, повышения качества образования, демографического воспроизводства и развития АПК.
   Социальные науки изобилуют сегодня многообразием научных подходов к исследованию социальной безопасности, анализу ее содержания, форм проявления и мер обеспечения, среди них институциональный, социально-воспроизводственный, социально-технологический, деятельностный, неовиталистский. Институциональный подход дает возможность рассматривать социальную безопасность как «устойчивое функционирование государства, социальных институтов общества, обеспечивающих стабильное развитие личности и общества на основе повышения качества жизни своих граждан» [7, с. 49]. В рамках социально-воспроизводственного подхода социальная безопасность концептуализируется В. Ковалевым как совокупность факторов жизнеобеспечения и воспроизводства социальных субъектов, образующих общественную целостность, которая хотя бы на минимальных уровнях надежно гарантирует выживание и стабилизацию общества, определяет необходимые предпосылки существования, развития, воспроизводства всей совокупности социальных субъектов общества как динамично функционирующей целостности [4, с. 83]. На основе деятельностного подхода социальная безопасность характеризуется исследователями как совокупность действий различных социальных акторов, формирующих и разрушающих рисковую среду, а также мер по предотвращению угроз жизненно важным интересам людей. Сюда включается также анализ потенциала изменения среды под воздействием активности личности, группы и общества. Особое внимание уделяется изучению моделей поведения людей в условиях угроз разной степени.
   Наиболее распространенной является трактовка социальной безопасности на основе концепций социальной защиты и социальных рисков. Безопасность обычно понимается как отсутствие опасности, угрозы и риска ее возникновения, как состояние защищенности, надежности. Социальная безопасность определяется У. Беком как защищенность социальных субъектов от угроз, нарушающих их жизненно важные интересы, права и свободы, призванная поддерживать постоянное воспроизводство их жизнедеятельности и развития в рамках целостного сообщества [1, с. 130]. Э. Гидденс рассматривает современность как проявление культуры риска: с одной стороны, современное общество снижает общую «рискованность» некоторых сфер и форм социальной жизни, а с другой – она привносит новые параметры, которые прежним эпохам были неизвестны [3]. Он считает важным выявить механизм предотвращения риска, которым является доверие, рассматриваемое им как условие снижения и минимизации риска.
   С точки зрения П. Штомпки, любые социальные катаклизмы несут в себе риски и угрозы, так как способствуют ломке старых ценностей, норм, идеалов, разрушению старых представлений о социальной реальности. Исходя из этого, он вводит в научный оборот понятие социальной травмы, выделяя стадии травматического состояния: прошлое, благоприятствующее возникновению травмы; травматические события, их содержание; противоречивые толкования прошлого, его символическое осмысление; травматические симптомы как разделяемые большинством образцы поведения и общепринятые мнения; посттравматическая адаптация [14].
   В. Кузнецов понимает под рисками комплекс социальных, экономических, политических, духовных, техногенных и экологических явлений и процессов, разрушающим образом воздействующих на социальные организации и структуры, трансформируя их элементы и нарушая нормальное функционирование, что в конечном счете приводит социальные системы к упадку и распаду [5]. Он определяет социальную безопасность как состояние защищенности идеалов, ценностей и интересов человека и общества, государства и цивилизации от неприемлемых рисков. Социальная безопасность может быть рассмотрена через анализ рисков (вызовов, опасностей, угроз), связанных с причинением вреда жизни и здоровью людей, благополучию и достоинству семьи, народа, общества и государства; целям, идеалам, ценностям, интересам человека, общества и государства.
   Исследователи связывают проблемы обеспечения социальной стабильности с соблюдением и защитой социальных прав и свобод личности. Г. Силласте концептуализирует угрозы социальной безопасности как явления и процессы, вследствие возникновения и развития которых происходят резкие, возможно даже качественные негативные изменения в образе жизни, ущемляются жизненно важные социальные права личности (на жизнь, труд, профессию и гарантированную заработную плату, бесплатное здравоохранение, образование, доступный отдых) [10, с. 14].
   Новый ракурс анализа проблем социальной безопасности предлагают авторы неовиталистской концепции жизненных сил. С. Григорьев определяет социальную безопасность как состояние защищенности социальных сил субъекта общественной жизни, социальных интересов личности, социальных групп, общества, государства, социального института [11, с. 28].
   Население региона как объект социальной безопасности. Наряду с изучением социальной безопасности как защиты граждан от угроз на национальном и международном уровнях в последнее время как относительно самостоятельная рассматривается проблема безопасности регионов на основе анализа их социально-экономического, политического, демографического, культурного и экологического потенциалов и угроз их развития.
   Несмотря на обилие трактовок и ракурсов анализа региона, представители различных социальных наук единодушны в том, что регион должен рассматривается прежде всего как социальная подсистема общества (см. в работах И. Рязанцева, А. Завалишина и др. [9, 2]). Социологический подход позволяет рассмотреть регион в системе территориальной организации общества как разновидность ее единицы – территориальной общности, которая включает наряду с жизненным пространством территории ее главный элемент – территориальную (региональную) группу населения.
   Обращение к исследованию социальной безопасности населения региона невозможно без анализа этих двух элементов – собственно населения и используемой ею части жизненного пространства. Исходя из этого, под социальной безопасностью в регионе понимается совокупность условий жизнедеятельности населения в условиях отсутствия социальных угроз, т. е. условий, определяющих его социальное положение в соответствии с нормами социального благополучия и способствующих развитию жизненного пространства региона. Сущностной характеристикой социальной безопасности является отсутствие ее угроз (рисков, опасностей), оцененных на основе системы объективных показателей с учетом субъективной оценки их восприятия. Под угрозами социальной безопасности (социальными угрозами) понимаются социальные явления и процессы, возникновение и развитие которых приводит к качественно негативным изменениям в условиях жизнедеятельности людей, ухудшению жизненного пространства.
   Такое понимание социальной безопасности позволяет рассматривать ее содержание не просто как статическую (состояние социума, защищенности и т. д.), а как динамическую систему. Например, исследовать социальную безопасность как базовый вектор развития социального благополучия региона, выделять ценности безопасности, разделяемые населением региона и его отдельными группами, анализировать институты безопасности в регионе, описывать стратегии поведения различных региональных групп в зависимости от угроз безопасности и др.
   Для выявления масштабов и характера угроз социальной безопасности населения регионов Сибири, основных механизмов их профилактики и преодоления мы опирались на данные статистики и социологических исследований. Летом 2006 г. специально был проведен выборочный опрос более 1700 жителей пяти регионов Сибирского федерального округа (Алтайского и Красноярского краев, Кемеровской и Новосибирской областей, Республики Алтай), имеющих различную экономическую специализацию и отличающихся разным уровнем проблемности. Кроме того, одновременно был осуществлен экспертный опрос 82 представителей региональных и муниципальных органов управления, территориальных управлений федеральных служб.
   Масштабы и характер угроз социальной безопасности замерялись с помощью индикаторов: 1) состояния социальной безопасности населения: оценки удовлетворенности населения своим положением, социального настроения; 2) оценки созданных органами власти, бизнес-структурами и третьим сектором условий социальной безопасности; 3) отношения населения к таким условиям, действиям органов управления по сохранению социальной безопасности в стране в целом или ее регионах.
   Структура и масштабы угроз социальной безопасности. В регионах Сибири особое проявление находят угрозы социально-экономической безопасности, традиционные для мирового сообщества и распространившиеся в последние полтора десятка лет в России, такие как инфляция, бедность и чрезмерное социальное расслоение, безработица, низкое качество питания и ряд других. По результатам опроса, в рейтинге угроз социальной безопасности рост цен (на жилье, продукты, бензин) занимает первое место (53 % опрошенных отнесли его к представляющим наибольшую опасность), на втором месте – падение доходов и уровня жизни (44 %), безработица – третья по значимости угроза (42 %). Бедность и социальное расслоение относятся к наиболее опасным, по мнению 40 % респондентов. Пятерку «лидеров» замыкает низкое качество, подделка пищевой продукции – 34 %. Причем представители разных регионов Сибири были единодушны в выделении этой пятерки основных угроз.

   Рис. 1. Угрозы социальной безопасности населения регионов Сибири (опрос населения, 2006 г.)

   Экспертные оценки основных угроз социальной безопасности населения также имеют социально-экономическую природу. Бедность и низкий уровень жизни с огромным отрывом от остальных признаны в качестве основной угрозы для сибиряков. Проблема чрезмерного расслоения общества на богатых и бедных заняла вторую позицию в рейтинге угроз. Третья позиция отдана безработице, четвертая – низким социальным гарантиям государства. Экспертную пятерку главных угроз социальной безопасности завершает проблема инфляции. Кроме того, эксперты обратили внимание на угрозы, связанные с подделкой пищевой продукции, ухудшением здоровья населения и его алкоголизацией.
   К уже имеющимся и усилившимся в последнее десятилетие медико-социальным и экологическим (природного и техногенного характера) угрозам безопасности жизнедеятельности сибиряков, связанным, в частности, с последствиями воздействия ядерных испытаний Семипалатинского полигона, лесными пожарами, наводнениями, распространением клещевого энцефалита и другими, добавились новые смертельные угрозы глобального характера, имеющие более быстрый темп развития (ВИЧ/СПИД, туберкулез) или их повышенный риск (птичий грипп) в сибирских регионах. Это привело к росту обеспокоенности жителей Сибири в отношении данных угроз. Значительно возросло внимание к проблеме наркомании и ВИЧ/СПИДа (шестая позиция по результатам опроса населения, 30 %). Среди рисков, имеющих естественную и техногенную природу, сибиряков в большей мере волнует загрязнение окружающей среды (седьмое место, 29 %). Природные катаклизмы и эпидемии (землетрясения, наводнения, засухи, птичий грипп и другие массовые заболевания животных, нашествия вредителей сельхозрастений и т. д.) заняли двенадцатую позицию (12 %) и назывались респондентами в два раза чаще, чем техногенные катастрофы (пятнадцатое место).
   Сибирские регионы в силу их географического положения попадают в зону особого риска и в связи со слабым потенциалом демографического воспроизводства, ростом миграционных притоков из азиатских стран СНГ и всего Тихоокеанского бассейна, прежде всего Китая, проблемами низкого уровня адаптации мигрантов, их ассимиляции с культурными традициями сибиряков и мигрантофобии. Именно Сибирь становится в последнее время объектом особых геополитических интересов, плацдармом для разворачивания новых политических сил, зачастую негативно воздействующих на социальное благополучие населения и усиливающих риски роста преступности, развития терроризма, ксенофобии и др. В общем рейтинге угроз социальной безопасности каждый четвертый-пятый сибиряк выделил угрозы роста преступности (восьмой рейтинг) и терроризма. Сокращение населения, депопуляция входит в первую десятку угроз, этим обеспокоено 15 % сибиряков. Отдельную группу социальных угроз образуют коррупция (11-й рейтинг, 13 % респондентов) и бюрократизм, авторитаризм властей (10 %). Достиг уже довольно значимой величины уровень обеспокоенности сибиряков «нашествием» мигрантов (12 %) и межнациональными конфликтами (7 %). Уже проклюнулись «ростки» волнений и по поводу ксенофобии (2 %).
   Значительно отличается от рейтинга угроз социальной безопасности расстановка приоритетов угроз личной и семейной безопасности. В отношении себя и своей семьи респонденты ощущают в первую очередь опасности ухудшения здоровья (48 %) и медицинского обслуживания (33 %), а также риски социокультурного характера – снижение уровня и качества образования (31 %), падение нравственности (29 %). Интересно, что природные катаклизмы заняли высокую третью позицию (32 %), что можно объяснить бурным обсуждением в СМИ в период проведения опроса проблем птичьего гриппа и клещевого энцефалита. Следующую в рейтинге группу составили социально-экономические угрозы, такие как нехватка жилья и другие риски, связанные с обеспеченностью и качеством жилья (шестая позиция, 25 %), увольнение с работы, безработица (23 %), бедность и нарушение прав человека (в основном в сфере труда и занятости) – по 20 %. Как угрозу личного характера 13 % сибиряков воспринимают авторитарность властей и самоуправство чиновников, столь же масштабны опасности алкоголизма и наркомании. И хотя риски загрязнения окружающей среды и техногенных катастроф оказались почти в нижней части рейтинга, их доля довольно-таки весома – 17 и 10 % голосов, соответственно.
   Часть представлений населения об основных социальных и личных угрозах имеет характер культурных страхов и травм, являющихся порождением приобретенной экономической и политической культуры российского общества переходного к рынку периода. Они проявляются в экономической неуверенности в завтрашнем дне (отсюда страх падения доходов, роста цен, бедности, безработицы и др.) как наследия недавнего прошлого (1990-х), в недоверии созданным рыночным механизмам и институтам власти, часто ограничивающимся лишь декларацией социальных гарантий и защиты от социальных рисков.
   Сравнение полученных нами результатов с исследованиями Левада-центра (осень 2005 г.) [6], Г. Силласте [10] и др. показало, что структура угроз социальной безопасности в сибирских регионах близка к общероссийской, но глубина и масштабность социальных угроз первого порядка (рост потребительских цен, падение доходов, безработица, бедность и расслоение, безопасность продовольствия) здесь острее, выражена ярче.
   Данные статистики последних лет подтверждают выводы о более значительных масштабах социально-экономических угроз безопасности в регионах Сибири в сравнении со страной в целом (табл. 1) [15 - Более подробно статистический анализ бедности и расслоения, безработицы и других угроз в регионах Сибири см. в работах Н. Зубаревич, Л. Родионовой, А. Сергиенко и др. [2; 8; 13].]. Так, в 2005 г. среднедушевые денежные доходы были ниже на 17,5 %, начисленная зарплата – на 5,3 %, обеспеченность жилплощадью – на 6,2 %. В то же время уровень безработицы был выше в 1,2 раза, среднесибирский уровень бедности превышал средний уровень по регионам России почти в полтора раза. В национальных окраинах Сибири уровень безработицы и бедности достигает поразительно огромной величины. Даже в условиях повсеместного снижения уровня бедности в стране в новом десятилетии статистикой в 2005 г. зафиксировано 57,5 % бедных в Эвенкийском автономном округе (Красноярского края), а в Усть-Ордынском (Иркутской области) – 76,5 %. Несмотря на общую негативную картину естественного воспроизводства как в России, так и в Сибири, естественный прирост в последней выше среднероссийского уровня на 14 %. В целом же имеющие объективные и полученные субъективные оценки структуры основных угроз социальной безопасности практически совпали.

   Таблица 1
//-- Отдельные характеристики социально-экономической безопасности населения регионов Сибирского федерального округа, 2005 г. --//

   В Сибири сложилась значительная региональная дифференциация по показателям угроз безопасности, хотя и близкая к среднероссийской при сравнении с другими федеральными округами. Масштабы различий достигают почти четырех раз без их учета по автономным округам, а с учетом таковых – шести раз. Причем самая большая разница наблюдается по таким важнейшим показателям угроз социальной безопасности, как уровень бедности и безработицы.
   В большинстве же случаев наблюдаются полутора-двукратные региональные различия. В число сравнительно благополучных регионов по показателям доходов населения и зарплаты, их покупательной способности, обеспеченности жильем попали регионы промышленной специализации, в первую очередь со сравнительно высокой долей «добывающих» отраслей (Кемеровская, Томская области, Красноярский край), к наиболее неблагополучным – национальные окраины страны (Республики Тыва, Алтай и Бурятия, Усть-Ордынский и Эвенкийский автономные округа). В отдельных случаях «лидировал» Алтайский край, здесь самые низкие значения в Сибири по заработной плате.
   Аналогичны различия и по такому показателю угроз безопасности, как уровень преступности: в 2005 г. в Республике Хакасия зарегистрировано в два раза больше преступлений, чем в Кемеровской области (3572 против 1835 в расчете на 100 тыс. жителей региона).
   Показатели демографической безопасности имеют иной характер различий, они связаны отчасти с уровнем и качеством жизни и во многом – с климатическими условиями, составом населения, культурными традициями народов того или иного региона. Величина ожидаемой продолжительности жизни различается по регионам на 16 процентных пунктов. Дольше всех живут в большинстве регионов Юго-Западной Сибири – 65 лет, что составляет всего лишь среднюю по России величину. В восточной части Сибири ожидаемая продолжительность жизни упала в среднем до 60 лет. Меньше всех живут в Республике Тыва (56 лет), имеющей большой букет проблем – сравнительно низкий уровень доходов, образования населения в сочетании с высокий уровнем алкоголизации и преступности.
   Эта же республика образует положительный «полюс» естественного воспроизводства в Сибири: в отличие от среднероссийской и среднесибирской ситуации здесь население не убывает, а возрастает за счет более высокой рождаемости в сравнении со смертностью (5,4 промилле). Кроме Республики Тыва положителен показатель естественного воспроизводства только в Республике Бурятия (1,7), а также в ряде автономий. Отрицательным же «полюсом» является Кемеровская область, здесь наблюдаются самые значительные естественные потери населения (7,9).
   Анализ процесса внутрисибирской региональной дифференциации показал, что в первую половину нового десятилетия (2000–2005 гг.) происходили разнонаправленные (как позитивные, так и негативные) изменения различий в масштабах угроз социальной безопасности. Этот факт уже сам по себе свидетельствует о «сломе» в основном негативных трендов угроз 1990-х.
   При сохранении за этот период 9-процентного уровня безработицы в Сибири практически не изменились региональные различия по данному показателю (2,7–2,8 раза), сохранился и региональный состав обоих «полюсов» (Республика Тыва и Новосибирская область). На фоне непрерывного роста реальных доходов населения и зарплаты произошло довольно значительное сокращение различий сибирских регионов по уровню среднедушевых доходов и начисленной зарплаты. В первом случае – на 20 % (с 2,4 до 2 раз) при сохранении аутсайдера (Республика Тыва) и смене лидера (с Красноярского края на Томскую область); во втором – на 33 % (с 2,8 до 2,1 раза), напротив, при сохранении лидера (Красноярский край) и изменении аутсайдера (с Республики Алтай на Алтайский край).
   Вместе с тем, несмотря на некоторое выравнивание регионов по доходам и особенно по зарплате, а также почти двукратное сокращение масштабов бедности в регионах Сибири (с 41,6 до 21,9 %), уменьшения различий по уровню бедности не произошло, напротив, они выросли с 3,1 до 3,5 раз. Причем сохранился «лидер» бедности (Республика Тыва), но поменялся лидер материального достатка (с Красноярского края на Кемеровскую область). Такое сочетание процессов – выравнивание регионов по доходам при нарастании их различий по бедности – возможно только в случае более значительной социальной поляризации в бедных регионах, что создает там угрозы нового характера.
   Улучшение обеспеченности сибиряков жильем (с 18,3 до 19,6 кв. м на человека) сопровождалось незначительным увеличением различий по данному показателю между «крайними» регионами (Республикой Тыва и Красноярским краем) – с 1,5 до 1,7 раз. Однонаправленными процессами являются также рост преступности и его дифференциация по регионам, различия возросли с 1,6 до 2 раз при смене «лидера» (с Республики Бурятия на Республику Хакасия) и сохранении «антилидера» (Кемеровской области).
   Таким образом, анализ процессов региональной дифференциации угроз социальной безопасности в Сибири позволил выявить неравномерность их пространственного распределения и распространения. В первой половине нового десятилетия изменился характер внутрисибирской дифференциации показателей безопасности по регионам, он стал разнонаправленным. Демографические процессы характеризуются сокращением региональных различий при дальнейшем наращивании масштабов угроз (продолжительность жизни, естественный прирост населения). Часть социально-экономических процессов, напротив, характеризуется снижением масштабности угроз при росте их региональной дифференциации (бедность), другая часть – однонаправленностью процессов динамики масштабов и региональной дифференциации угроз в позитивном (зарплата и доходы населения, обеспеченность жильем) и негативном направлениях (преступность).
   Территориальными очагами угроз социальной безопасности в Сибири являются, точнее, остаются, национальные окраины России с традиционно отсталой экономикой и социальной сферой, что проявляется и в бо́льших масштабах угроз, в разы превышающих допустимые по социальным нормативам пределы. Это Республики Тыва, Бурятия и Алтай. К ним «присоединился» депрессивный регион агропромышленной специализации – Алтайский край. Все вместе эти регионы образуют единую территориальную зону социальных угроз, по отношению к которой можно разрабатывать и применять общую региональную политику преодоления и профилактики угроз.
   Общую оценку состояния социальной безопасности дают характеристики социального настроения, удовлетворенности населения своим положением. Почти две трети сибиряков удовлетворены своим положением, имеют нормальное либо приподнятое настроение. Остальная треть респондентов не удовлетворена своим положением, ощущает незащищенность в различной форме. Почти половина из них (16 % общего состава) испытывает напряжение либо раздражение, 11 % – равнодушие, апатию и 9 % – страх, пессимизм. Основными сферами неудовлетворенности, причинами плохого настроения являются: материальное положение (19 % считают себя бедными); жилье, его низкая обеспеченность и качество (только 57 % опрошенных сибиряков имеют собственное жилье); работа; здоровье. Наряду с этими традиционными сферами, сибиряки (каждый пятый) связывают свою неудовлетворенность с местом жительства, ситуацией в населенном пункте, регионе, Сибири. Большая часть сибиряков (26 %) не удовлетворены ситуацией в стране в целом.
   Различия оценок респондентов по пятибалльной шкале удовлетворенности ситуацией в регионах проживания довольно значительны (рис. 2). Доля низких оценок удовлетворенности (1 и 2 балла) различается почти в 3 раза, высоких (4, 5 балла) – в 3,5. Удовлетворяет ситуация в своем регионе в первую очередь жителей Кемеровской области (на долю высоких оценок здесь приходится более половины ответов). И, напротив, в наибольшей степени не удовлетворены жители Читинской области и Алтайского края (на долю низких оценок приходится 32 и 26 % соответственно). Такое распределение вполне объяснимо, учитывая объективные характеристики уровня жизни населения в этих регионах.
   Отношение к региону проживания во многом переносится на всю Сибирь. Распределение региональных оценок удовлетворенности ситуацией в Сибири в целом повторяет предыдущую картину, однако уровень дифференциации оценок здесь несколько ниже. Например, по высоким оценкам различия достигают только двух раз, т. е. в полтора раза меньше аналогичных различий для регионов проживания.
   О неудовлетворенности положением свидетельствуют и потенциальные намерения его изменить: каждый третий сибиряк намерен изменить место жительства. Причем изменение места жительства потенциальные мигранты чаще всего связывают с переездом в европейскую часть России (23 % данной группы), 20 % хотели бы переехать в другой город (район) в пределах своего региона, 17 % предпочитают перебраться в другой город Сибири и столько же желающих уехать из страны. Почти каждый четвертый, имея твердое намерение уехать, еще не определился с будущим местом жительства. Столь высокий эмиграционный потенциал в Сибири определяется главным образом социально-экономическими причинами – желанием повысить материальное благосостояние (58 %) и улучшить будущее своих детей (35 %). Другими словами, для сибиряков характерны экономически мотивированные миграции: люди намерены перемещаться в регионы с более высоким доходом.

   Рис. 2. Оценка населением удовлетворенности ситуацией в регионе (по пятибалльной шкале, 1 – самый низкий балл)

   Устойчивость характеристик социального благополучия, удовлетворенности населения своим социальным положением, связана с оценками его ретро-динамики и перспектив. Если в оценке изменения материального положения сибиряков за последние годы (2004–2006 гг.) были получены примерно равновесные противоположные мнения, то в отношении в ближайшего будущего эксперты были довольно оптимистичны. И опрошенные нами сибиряки также более склонны верить в светлое будущее (27 %), а не ожидать негативных изменений (6 %). Причем больше оптимизма обнаружено у жителей Новосибирской и Читинской областей, Республики Алтай, наименее оптимистичны представления респондентов Алтайского края.
   К основным факторам и механизмам возникновения и распространения угроз социальной безопасности в наши дни эксперты отнесли прежде всего факторы внешней среды: во-первых, экономические реформы, политику государства (36,5 %), и во-вторых, плохие «стартовые» социально-экономические условия людей (выросли в бедности, не получили хорошего образования, профессии и помощи родительской семьи; в семье много детей и др.) – 24 %. «Препятствует» социальной безопасности и само население, низкий уровень их социальной адаптации («людям трудно приспособиться к быстро меняющимся условиям жизни») – 21 %, их низкая социально-экономическая активность («люди не предпринимают усилий для улучшения своей жизни») — 13 %, девиантное поведение (пьянство, употребление наркотиков и др.) – 6 %.
   Сибиряки выразили сравнительно высокий уровень доверия к традиционным субъектам и институтам власти, изначально призванным решать проблемы безопасности. В качестве основных институтов защиты своих интересов и безопасности респонденты признают прежде всего милицию и судебную власть. В поисках защиты от угроз иногда обращаются в органы местного самоуправления, крайне редко – в региональные органы исполнительной власти, и практически к нулю сведена обращаемость к федеральным органам и президенту.
   Важнейшую роль в защите от социальных угроз (сопоставимую с милицией и судом) играют группы личной коммуникации – родные и близкие, друзья, образующие первичные социальные сети. Кроме того, люди в сложных ситуациях по-прежнему обращаются к «сильным и влиятельным». Но на уровне негосударственных институтов заметен резкий провал: ни один из таких субъектов, как общественные правозащитные организации, средства массовой информации, не набрал и пятипроцентного рейтинга.
   Отношение населения к реформам и оценка действий государства по обеспечению социальной безопасности. В ходе исследования выявлено неоднозначное отношение сибиряков к реформам и невысокий уровень их оценки. Эксперты дали также сравнительно низкую оценку эффективности государственной политики по борьбе с угрозами социальной безопасности в регионах Сибири (по пятибалльной шкале): почти половина экспертов считает, что государство выполняет эту функцию «плохо» или даже «очень плохо», доля «хороших» и «отличных» оценок составляет в совокупности всего 8,5 %. Сравнительно высоко оценили население и эксперты деятельность государства по преодолению угроз, связанных с природными и техногенными катастрофами; низкий рейтинг получили главным образом те направления, что должны обеспечивать профилактику выявленных основных социальных угроз, а именно: повышение доходов населения и решение их жилищных проблем, возможность получения высшего образования, борьба с безработицей и ростом цен.
   Отношение населения к реформам оценивается и на основе степени удовлетворенности деятельностью отдельных институтов управления, субъектов политики, действующих в сфере социальной безопасности. Здесь самую высокую оценку (с большим отрывом от остальных институтов и субъектов политики) получил Президент РФ: более 70 % респондентов в той или иной степени довольны его деятельностью. Почти в два раз ниже удовлетворенность деятельностью Правительства РФ (38 %), еще более низкие оценки получили федеральные органы законодательной власти: Совет Федерации РФ – 27 % и Государственная Дума РФ – 24 %.
   На региональном уровне (субъекта РФ) достаточно высокий рейтинг имеют главы исполнительной власти регионов Сибири. Деятельностью своих губернаторов удовлетворена половина сибиряков. Вместе с тем работой региональных законодательных органов, депутатского корпуса довольны менее трети опрошенных. Аналогичное соотношение, но с меньшим отрывом, сложилось и на уровне местного самоуправления: здесь 43 % удовлетворенных в той или иной степени деятельностью глав своих муниципальных образований и 33 % – законодателями.
   Общее отношение населения к социально-экономическим и политическим преобразованиям в России характеризует оценка вектора направленности реформ. Несмотря на улучшение динамики ряда показателей безопасности, до сих пор низка доля позитивного отношения сибиряков к реформам. Только каждый четвертый верит в то, что они ведут к возрождению страны. Большая часть (40 %) считает, что Россия движется «неизвестно куда», а 12 % уверены, что реформы приведут к ее упадку и разрушению. Достаточно велика (23 %) доля тех, кто до сих пор не может оценить направленность и возможные последствия реформ.
   Направления и технологии повышения социальной безопасности населения. Ситуацию с социальной безопасностью на ближайшие годы эксперты оценили как сравнительно устойчивую, в основном без особых перемен либо с позитивными изменениями, основы которых заложены социально-экономической динамикой последних лет. Среди причин возможных негативных изменений, вызывающих необходимость усиления механизма профилактики угроз, выделено то, что в Сибири постепенно исчезают, «истоньшаются» две мощные «подпорки», обеспечивающие ее социальную безопасность, – накопленный научно-технологический потенциал и потенциал разведанных сырьевых ресурсов.
   Большинство предложений экспертов по повышению социальной безопасности населения в регионах Сибири касается эффективной реализации известных направлений социально-экономической политики (политики доходов, занятости, развития социальной инфраструктуры, социальной поддержки населения), реорганизации и совершенствования институтов, обеспечивающих безопасность. Главными являются вклад в «человеческий фактор» (в обучение и здравоохранение) и создание экономических условий для самореализации.
   К предложениям с региональной спецификой относятся те, что связаны с отраслевой специализацией региона и особенностями расселения (например, усиление поддержки села и сельского хозяйства, по мнению экспертов Алтайского края и Республики Алтай). Популярными оказались предложения по совершенствованию межбюджетных отношений Центра и регионов, перераспределению средств (налогов) для решения проблем социальной безопасности в пользу проблемных регионов. Высказывались предложения по усилению дифференцированного подхода в политике Центра по отношению к регионам, позволяющего более точно учитывать особенности климатических условий проживания, социально-экономической и демографической ситуации в регионах.
   В целом проведенный анализ социальных угроз в сибирских регионах позволяет сделать вывод об острой необходимости формирования единой национально-региональной системы обеспечения социальной безопасности в России. Несистемность проведенных в регионах преобразований, имеющих автономно-региональный либо общенациональный характер, но без учета региональной специфики уже привели к последствиям чрезмерного социально-территориального расслоения. Мы получили в результате реформ группу «тяжелых» аутсайдерских регионов, где неблагоприятное состояние социальной безопасности сочетается с перспективой дальнейшего нарастания угроз. И хотя процессы пространственной концентрации угроз приостановлены в новом десятилетии (во многом благодаря более значительным масштабам федеральной поддержки регионов), к настоящему времени сохраняется сравнительно высокий ее уровень.
   Таким образом, назрела необходимость перехода к новым системным технологиям обеспечения социальной безопасности с учетом региональных векторов развития, в т. ч. к формированию новых институтов, опирающихся на информационный национальный мониторинг социальных угроз и обеспечивающих «подушку безопасности» в случае наступления социальных рисков.
//-- Литература --//
   1. Безопасность регионов Сибири: проблемы и направления исследований: материалы межрегион. науч.-практич. конф., 28–30 ноября 2005 г. Барнаул, 2006.
   2. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М, 2000.
   3. Гидденс Э. Судьба, риск и безопасность // Thesis. 1994. № 5.
   4. Ковалев В. Н. Социология управления социальной сферой: учеб, пособ. М., 2003.
   5. Кузнецов В. Н. Социология безопасности: учебник. М., 2003.
   6. Личная безопасность как экономическое благо: институциональный анализ и институциональное проектирование / А. А. Аузан и др. М., 2006.
   7. Осадчая Г. П. Социология социальной сферы: учеб, пособ. 2-е изд. М., 2003.
   8. Россия регионов: в каком социальном пространстве мы живем? / Н. В. Зубаревич и др. М.: Поматур, 2005.
   9. Рязанцев И. П., Завалишин А. Ю. Территориальное поведение россиян (историко-социологический анализ). М., 2006.
   10. Силласте Г. Социальная безопасность личности, общества и государства // Безопасность Евразии. 2000. № 1. С. 7–31.
   11. Словарь виталистской социологии / Под ред. С. И. Григорьева. М., 2006. С. 27–28.
   12. Социология регионального и городского развития: сб. ст. / Под ред. И. П. Рязанцева. М., 2006.
   13. Социальная траектория развития Алтая / Под ред. А. Я. Троцковского, Л. В. Родионовой, А. М. Сергиенко. Барнаул, 2006.
   14. Штомпка П. Социальное изменение как травма // Социологические исследования. 2001. № 1. С. 6–16.

Компромиссный дискурс как вид миропонимания региональной элиты
Гурьева Л. С., Негруль С. В.

   Было проведено исследование элиты Сибирского региона. В качестве объекта изучения выступали представители исполнительной власти, депутаты областной Думы (включая бизнес-элиту) и эксперты, работающие в областной администрации. В исследовании была использована выборка типичного случая. При получении информации применялись следующие методы: открытое интервью и традиционный документальный анализ. Для анализа полученной информации использовался качественный метод дискурс-анализа (дискурсивный анализ).
   Цель исследования состоит в изучении того, как элитные группы, вынужденные действовать в ситуации нестабильности, вызванной переходом от тоталитарного к демократическому обществу, ориентируются в условиях неопределенности. Главный аспект проблемы состоит в том, что в настоящее время отсутствуют единые критерии, позволяющие элитам в целом охарактеризовать ситуацию, в котором оказалось российское общество, обозначить цели, к которым оно движется, сформулировать задачи власти, позволяющие сконцентрировать усилия по достижению этих целей. В советское время такие критерии не были предметом обсуждения и задавались партийными комитетами высшего уровня с помощью «единственно верной» идеологии. В течение последнего десятилетия элиты не сформировали четких ориентиров, позволяющих этим группам динамично реагировать на запросы практики в ситуации общественной неопределенности. Вплоть до настоящего времени попытки концептуализировать новую социальную реальность, вызванную процессами, как демократизации, так и жесткими ограничениями процессов, служат фактором, препятствующим достижению консенсуса в элитных группах. Более того, такие ориентиры и ценности находятся пока в зачаточном состоянии, неопределенны и, как правило, окончательно не артикулированы в сознании представителей данной общности. Центральным аспектом отсутствия единства является проблема формулирования и принятия объединяющих ценностей социально-политического характера, т. к. это позволило бы элите выступать субъектом, определяющим практику преодоления кризисных явлений. В данном исследовании изучается, каким образом элиты, имеющие разные источники рекрутирования в структуры региональной власти, формируют свои ориентации в нестабильных условиях современного периода.
   О каждом случае можно сказать, что прежняя элита, оставаясь во властных структурах, вербально отказывается от старой системы ценностей и принимает новые или же сохраняет клише и мифологемы старой культуры.
   Анализ текстов интервью позволит понять, какие ценности актуализируются в сознании представителей элитных групп и насколько осознанно и непротиворечиво они артикулируются. Ценности, формирующиеся в условиях постсоветского времени, являются не простым заимствованием категорий западного мышления, а во многом представляют собой сплав либеральных идеологем, часто неосознанных идеологических клише советского времени и реальной практики новой действительности. В этот период может происходить не просто дезинтеграция общностей на ценностной основе, но и формирование противоречивого миропонимания, где в несвязном единстве сосуществуют ориентации различных эпох. Освоение новых для российского общества ценностей, ангажированность сознания «старыми» клише, или же аппеляция к традициям «духовности», опирающихся на православную веру, не являются реальными точками противостояния между группами в элите. Другими словами, дезинтеграционные процессы в элитах определяются не противостоянием ценностных блоков, а отсутствием единства ценностей в сознании представителей данной группы, где осознанные ориентации на западные образцы тесно соседствуют с прочно устоявшимися, может быть, неявно артикулируемыми стереотипами. Вследствие этого, несмотря на неоднородность «моделей должного», в элите региона отсутствует реальная ценностная диверсификация. Проведенное исследование выявило ряд противоречий, присущих представителям элиты в их ценностном сознании, и их попытки выстроить целостные значения, проявляемые в идеологемах.
   Целесообразно рассматривать ценности, декларируемые элитами, через категорию «дискурса», и отказаться от описания «ценностных систем» или «ценностных блоков». В литературе дискурс определяется как «определенная область использования языка, единство которой обусловлено наличием общих для многих людей установок» [2, с. 76].
   Специфика формирующихся в элитной среде дискурсов определяется многообразием факторов, влияющих на богатство интерпретаций мира и на различия в «сцеплении» идеологем в каждом конкретном случае. В целом можно выделить три «идеальных» источника формирующихся дискурсов: либерально-демократических идеологем, часто неосознанных идеологических стереотипов советского времени и экономических интересов.
   Однако в постсоветской действительности эти три дискурса редко встречаются в «чистом» виде, несмотря на то, что во многих регионах противостояние в элите носило характер идеологического раскола между сторонниками демократических преобразований и последователями более традиционных идей. Помимо интерпретации действительности с позиции «западноцентричных» идеологем или сохранения часто неосознанной приверженности ценностям советского времени, члены элиты в своих представлениях испытывают модифицирующее влияние реальной практики реформирования. До сих пор переживаемый российским обществом переходный период, связанный со сменой типов организации власти, экономических отношений в сторону доминирования стихийных рыночных механизмов, изменения социально-стратификационных оснований, ценностных ориентаций, провоцирует рост нестабильности в различных сферах. В этих условиях региональные элиты находятся в положении специфического «буфера» между интересами различных социальных структур. Другими словами, региональные субъекты вынуждены брать ответственность за решение несовместимых задач, определяемых как противоречивыми требованиями центра, ожиданиями местного населения, так и объективной необходимостью выстраивания самостоятельной стратегии развития региона и интересами собственного выживания.
   Необходимость решения этих зачастую взаимоисключающих задач воспринимается как источник нестабильности, преодоление которой является главной движущей силой, позволяющей региональным элитам формировать стратегии в этом направлении. При этом региональная элита играет активную балансирующую роль в процессе достижения компромисса, позволяющего стабилизировать ситуацию в условиях разрушения устоявшихся форм взаимодействия, поведения и оценивания. Представители региональных элит взвешивают требования других социальных субъектов, отслеживают текущую ситуацию на территории и через призму собственных интересов выстраивают новые ценностные представления, служащие устойчивыми ориентирами для дальнейшей деятельности. Основная проблема в этих условиях, если сформулировать ее в общем, заключается в том, что структурирование идей и задач и их осознание элитами чрезвычайно затруднено. Таким образом, несмотря на то, что этап в России называют «послекризисным»[3, с. 93], федеральный центр все больше централизует финансовые средства и политические ресурсы, позволяющие ему держать под контролем региональные субъекты, тем не менее региональные элиты в целом воспринимают сложившуюся ситуацию как нестабильную.
   Рассмотрим конкретные особенности восприятия вычлененных условий на примере высказываний экспертов в подтверждение приведенной аналитической версии. В самом обобщенном виде источники нестабильности воспринимаются респондентами в историческом, интерактивном, ментальном, формальном и личностном параметрах. Так, исторический параметр включает в себя общий результат развития России, который осознается как: «сложный этап – этап, когда она решает задачи двух взаимоисключающих исторических периодов. Запад решил период индустриального развития, ну, скажем, Европа там, Америка, а мы прозевали его. Мы прозевали, он прошел на Западе в 60–70-е гг., мы его прозевали. Теперь мы хотим стать такими же, как они… Если не решили предыдущую задачу: мы не прошли этап индустриального развития, а ставим перед собой задачу постиндустриального».
   Этот этап, по мнению другого интервьюируемого, осложняется «расхлебыванием политики Советского Союза», и в настоящее время «Россия дрейфует без руля и ветра в парусах».
   Интерактивные источники, провоцирующие осознание нестабильности, охватывают широкий спектр: взаимодействие между региональными властями и федеральными, специфичность контактов с губернатором и отдельными представителями «сегментарных элит», а также периодические контакты, которые у представителей региональной власти носят более тесный характер, с различными внеэлитными группами, помогающими выстроить определенный «образ общества». Спецификация интерактивных аспектов с различных сторон репрезентируется в следующих ремарках, позволяющих осознать главные проблемные зоны: «…у нас нет людей (вообще в мире нет их), которые бы имели опыт разработки законов в таких вот условиях субъектов Федерации при спонтанном (сейчас при Путине еще полегче стало), при спонтанно меняющемся федеральном законодательстве»; «…судя по тому, что не состыковываются многие начинания, не делаются те вещи, которые надо делать, то, наверное, сложно сказать, что элита действует как единое целое, команда»; «…люди всегда ожидают от власти большего, чем она может дать».
   Формальные параметры, связанные с принятием новых для России законопроектов или же непринятием необходимых (например, о разграничении полномочий), также могут подкреплять чувство нестабильности и способствовать потере контроля над привычными сферами влияния. Так, то, что «ограничивали количество лет, количество выборных, так сказать, периодов для губернаторов – это неправильно. Губернатор должен работать долго», в этом случае «становятся понятными правила игры, понятными видения разных вопросов», способствующие выработке долгосрочной стратегии.
   Ментальные параметры включают в себя некоторые трудноизменяемые стереотипы мышления, психологию людей, дополнительно усугубляющих ситуацию нестабильности. Это и выработанная психология по отношению к власти, представление о том, что «власть должна решать все проблемы», провоцирующие пассивность общественного актора перемен и, неспособность сориентироваться в новой ситуации, принципиальная неспособность понять новые проблемы: «Если человек никогда в жизни этого не читал и никогда в жизни об этом не задумывался, никогда его не учили в студентах этому, то он не способен этого понять, например, он не способен понять экологическую проблематику, он просто не способен ее понять».
   Личностный параметр нестабильности связан с неустойчивостью индивидуальной позиции.
   Таким образом, основными характеристиками ситуации, в которой находятся региональные элиты в их собственном восприятии, являются, по меткому определению польского социолога В. Веселовского, «структурная перегрузка» и «психологическая перегрузка», вызванные масштабами общественных задач, которые должны решать элиты, и усложненные необходимостью решать проблемы одновременно во многих сферах [6, р. 323]. В этих изменившихся условиях региональные элиты должны выступать ключевым субъектом модернизации. Противоречивая социальная обстановка, в которой региональные элиты формируют модернизационные стратегии, осуществляя переход к современному демократическому обществу, вынуждает их двигаться по пути компромисса.
   Целесообразно основной феномен, проявившийся в ходе исследования региональных элит обозначить, как «компромиссный дискурс». В данном случае прилагательное «компромиссный» означает специфику формирующихся типов дискурсов, в которых категоризацию реальности можно описать как «сплав» различных ценностей. Компромиссный дискурс – это определенное миропонимание, включающее в себя категории описания настоящего и образ желаемого будущего, в условиях «структурной» и «психологической перегрузки» региональных элит, вызванной ситуацией неопределенности. Категории описания реальности формируются под влиянием ситуационных запросов практики, т. е. требований со стороны федеральных властей, со стороны населения, других субъектов в элите, а также текущих проблем на территории и собственных интересов элиты, что позволяет элитам переосмысливать новую социальную реальность с позиций доминирования клише культуры советского времени, идеологем западноцентричной направленности или же чисто прагматических взглядов. «Компромиссный» означает, что региональные субъекты стремятся сформировать «примирительное» видение ситуации, обусловленное влиянием различных субъектов и ограниченное самооценкой возможностей, направленной на «преодоление ограничений» в актах идеологического выбора или же пассивной адаптацией к ним. В реальной практике компромиссный дискурс означает построение цельной картины мира, позволяющей элитам сориентироваться в изменяющихся условиях современной действительности, и основывается на сочетании тех или иных категорий описания, что и обусловливает существование различных типов компромиссного дискурса. Главный результат – это выработка новых ориентиров.
   Рассмотрим далее различные проявления дискурса для того, чтобы выявить общеразделяемые идеологемы и ценности, а также идеологические конструкции, претерпевающие наиболее сильные изменения. Существуют прежние и создаются новые смысловые коннотации, что позволяет рассматривать динамику ценностей, проявляемую в дискурсе.
   В процессе формирования компромиссного дискурса осуществляется постоянное оценивание региональными элитами ситуации, своих ресурсов и балансирование между требованиями различных субъектов, и это приводит к переориентации региональных субъектов в социальном пространстве. Вариациями этого процесса, характеризующими «крайние» случаи формирования компромиссного дискурса, является, во-первых, чрезмерно гибкая динамика переориентации, во-вторых, негибкая адаптация и рутинизация деятельности, что может привести к эклектизму в ценностных ориентациях, «сочетанию несочетаемого».
   В каждом случае, формирующем отдельный тип дискурса, способы взаимосвязи между различными ценностями изменяются. Аналитически можно выделить следующие разновидности компромиссных дискурсов, определяющие контексты их проявления: в контексте доминирования демократизма; в контексте доминирования этатизма; в контексте доминирования прагматизма, имеющего рутинный и активный виды. Критерии их различения: самооценка ресурсов и стратегии переориентации в ситуации неопределенности.
   Процесс переориентации в изменчивых ситуациях современной эпохи совершается региональными элитами путем различных стратегий, которые в реальности могут взаимопересекаться. В результате реализации этих типов действий формируется какой-либо из обозначенных выше типов компромиссного дискурса. Эти типы действий, или стратегии ориентации, как показало проведенное исследование, следующие: 1) стратегия «последователя»; 2) стратегия диверсификации; 3) стратегия развития, а также прагматические стратегии.
   Стратегия «последователя» в условиях неопределенности предполагает ориентацию на одного индивидуального (например, в лице губернатора) или коллективного (например, в лице партии) субъекта, по преимуществу определяющих ценности, которых будет придерживаться представитель элиты. Стратегия диверсификации реализуется в поддержке или осознании принадлежности к различным группировкам элиты: «командам», партиям, лобби, оппозиции и т. д. Стратегия развития означает такой тип действий, который направлен на самореализацию, а значит на отказ от определенных материальных благ или властных ресурсов в пользу расширения собственной личностной свободы.
   В самом общем виде компромиссный дискурс с доминированием этакратизма определен значимой проблемой, с которой сталкиваются элиты, – это «потеря контроля» в результате общественных преобразований, и выбор стратегии, позволяющей выработать ориентиры, был обусловлен мотивом «сохранения позиций» (как региональных властей региона, так и индивидуальной должности). В этом случае ключевой оказывается «стратегия последователя».
   Компромиссный дискурс с доминированием демократизма возникает в другом контексте видения социальных преобразований – как снижение неопределенности и значимая проблема видится в свете «взятия ответственности» в рамках общей стратегии развития России. В этом случае формируются позиции, направленные в «пространство диалога» между субъектами, а в качестве ключевой стратегии ориентации выступает «стратегия развития» [1].
   Доминирование прагматизма возникает в свете актуализации проблемы разрушения сложившегося порядка, утраты устойчивых позиций. В оценке динамики общественных изменений превалируют суждения о «разрушительных тенденциях», «тяжелых перспективах», отказ от попыток прогнозирования будущего. Главным аспектом проблемы становится установка на созидание (активный прагматизм), поиск возможностей эффективного реагирования на возникающие частные проблемы или же погружение в решение узких вопросов собственного выживания.
   Для прояснения дальнейшей логики изложения, предполагающей описание и анализ ценностных расхождений и сфер согласия, рассмотрим процесс осмысления реальности в каждом контексте по следующей «схеме». Во-первых, проанализируем самооценку ресурсов в видении представителей элиты, которая будет определять скорость и степень протекания процессов формирования новых ориентиров в каждом конкретном случае. Во-вторых, далее подробно будет изложен процесс балансирования между требованиями следующих субъектов по отдельности: федеральный центр, губернатор, оппозиция, другие властвующие субъекты, «внеэлитные» группы, что позволит выявить задействованные элитами стратегии и в зависимости от этого актуальные ценностные категории.
   Рассмотрим различные контексты проявления дискурса.
//-- Компромиссный дискурс в контексте доминирования этатизма --//
   Элита и отношение к власти. В данном контексте проявилась тенденция нежелания оперировать термином «элита» и уклонением от такой идентификации, что мотивировано восприятием своего положения как «зависимого» (иллюстрацией были высказывания участников интервью, приведенные выше).
   Такая позиция может быть обусловлена незначимостью переоценки нового социального положения, нежеланием выходить за пределы установленного порядка. В некоторых случаях в процессе рефлексии, интервьюируемые с некоторыми оговорками, определяли свое положение в терминах элитности, однако в дальнейших рассуждениях слово «элита» не употреблялось. «Я никогда не задумывалась над этим вопросом. Сложно ответить на этот вопрос. Ну, есть, наверное, какие-то критерии отнесения, да? Вот если, с Вашей точки зрения, я попадаю под эти критерии – то да. Вообще, сама себя я элитой не считаю».
   Тем не менее в этом случае существует достаточно выраженная сопричастность «власти», которая проявляется в широком использовании этой категории в процессе повествования и жестким подчеркиванием субординации по отношению к нижестоящим. В этом контексте влияние ограничено определенной сферой деятельности и не распространяется на смежные области.
   Представители элиты, концептуализируя новую социальную реальность, в данном контексте могут придерживаться противоположных взглядов на некоторые проблемы, однако их объединяет устойчивая связь между ценностями «власть» и «стабильность». В этом контексте реализуется два варианта переинтерпретации идеологемы «жить как в Европе», которые можно обозначить как «социалистическую» и «либеральную».
   Эти, на первый взгляд, несовместимые линии интерпретации связаны с некоторыми биографическими различиями экспертов. В первом случае эксперт является активным сторонником партии, и прежние социалистические взгляды в новых условиях претерпели некоторую модернизацию под влиянием другой партии – «Яблоко». Во втором случае участник интервью долгое время занимал руководящие должности: «…работала первым секретарем райкома партии. И вдруг началась перестройка. Воспитанные в политизированной обстановке, мы непросто переживали это время. В моей семье все были коммунистами, и потому сложно было в зрелом возрасте преодолеть идеологическую ломку».
   Актуализируется весьма распространенная в элитной среде мифологема противопоставления Центра региону, где регион предстает как динамично развивающийся, а Центр – как «мешающий» этому процессу фактор: «Наверное, было бы логичнее поставить вопрос так: а что сегодня мешает на федеральном уровне региону динамично развиваться?»
   Динамика взаимоотношений между этими уровнями власти воспринимается как усиливающееся «давление» со стороны федерального уровня, которому региональная власть должна сопротивляться. В этом контексте балансирование осуществляется в условиях неравновесности отношений Центр – регион как имеющей финансовый характер. В восприятии экспертов превалирует позиция в оценке высокого потенциала влияния региона, сохраняющего многие рычаги воздействия на центральные структуры, позволяющие ему пассивно противостоять Центру, т. е. блокировать и сдерживать те требования, которые представляются несоответствующими интересам региона. «Надо понимать, что основные правила игры создаются на Федерации, на федеральном уровне. Все проблемы решаются в рамках общих, заданных Федерацией правил игры, но они как бы зависят от желания региона: либо делать их, либо не делать. Регион может либо работать, у него достаточно для этого механизмов, рычагов, либо просто остановиться и плыть по течению времени».
   Однако вербально проявляемое противостояние федеральному уровню власти и негативная оценка происходящих перемен не противоречит в целом стремлению к достижению компромисса, определенным уступкам. «Есть такие решения, которые не во благо территории, а мы зубья не показываем такого размера, которого надо бы».
   Эти уступки были связаны с осознанием непредсказуемых изменений на федеральном уровне и в «правилах игры», и в политической конъюнктуре, что могло привести к негативным последствиям как для региона, так и для отдельных персон в элите региона. Вследствие этого стратегия уступок, а также пассивное, но не открытое противостояние имели своей целью обретение поддержки, лояльности по отношению к региону со стороны Центра и, соответственно, материальное подкрепление такой лояльности.
   «Если ты хочешь иметь определенный бюджет – ты должен вести себя соответствующим образом по отношению к Федерации. Вот один рычаг давления, очень мощный. Это то, что сегодня практически регионы не участвуют в решении очень многих вопросов, которые непосредственно касаются жизни региональной. Самый главный вопрос – это межбюджетные отношения, поскольку самый серьезный и мощный рычаг».
   С точки зрения переориентации в условиях смены ролей в отношениях федеральной власти и региональной в этом контексте восприятия происходит усиление «местечковых» тенденций в системе элитных представлений. На вербальном уровне одновременно проявляются как представления об «интеграции России во всеобщее мировое рыночное пространство», так и некоторые особенности мышления, получившие название «местечковости», которая характеризуется погруженностью в узкие проблемы региона, неспособностью видеть единую стратегию развития российского государства, нежеланием выходить за пределы конкретно региональных запросов. Формирование подобных ориентиров трудно назвать стратегиями, помогающими подстраиваться под изменяющиеся обстоятельства, скорее такие проявления в установках региональных субъектов свидетельствуют о слабой способности преодоления инерции мышления. Это обусловлено в первую очередь тем, что в восприятии интервьюируемых проблема взаимоотношений между федеральной и региональными властями заключается в том, чтобы сохранить достигнутое (т. е. определенный уровень развития области) и продолжать реформы, сдерживая давление со стороны центральной власти.
   Оппозиция. В данном контексте тема оппозиции очерчивается в двух образах: «оппозиция как раздражитель, способствующий развитию» и «оппозиция как фактор мешающий, дестабилизирующий». Показательно, что в первом случае оппозиционность описывается как противостояние личностей, которое тем не менее воспринимается как «идейная борьба». В дискурсе проявилось представление о том, что борьба личностей является основой общественного развития, постепенно переходя в борьбу в сфере финансов и управления. Такое в значительной степени персонализированное восприятие оппозиции сближает этот формально демократизированный образ с традиционными советскими представлениями: «В значительной степени это была идейная оппозиционность. Неприятие главы города как вообще человека. Мы считали, что это грязный человек с точки зрения его моральных качеств, также с точки зрения деловых». Главная функция такой оппозиции – это «отпор», «глоток воздуха для тех, кто считает себя обиженным».
   Второй образ оппозиции, где она воспринимается как представленная любыми группами, чьи интересы и взгляды не вписываются в стратегию, которой придерживается «власть», вернее альянс «бизнеса и власти», также специфичен. Деятельность этих групп, к которым относятся оказывающие «давление» федеральные структуры и конкретные предприятия на территории региона, «мешают», по мнению опрошенных экспертов, проведению согласованной властью и бизнесом политики:
   «Под оппозицией я понимаю тех людей, которые проповедуют другие взгляды и мешают проведению согласованной властью и бизнесом, или властью и бизнесом, или бизнесом позиции и позиции, которая не вкладывается в общую заданную стратегию решения той или иной задачи».
   Инерция восприятия стимулирует неприятие практически любого противоречия во взглядах, не говоря уже о реальной альтернативной программе, представленной в оппозиции существующей власти. Один из участников интервью так охарактеризовал ситуацию с оппозицией: «В том, что, например, есть или нет оппозиции, – я не знаю: хорошо это или плохо. Должна быть система выслушивания противных мнений. И эти мнения, которые не в полной мере согласны, допустим, с первым руководителем или людьми, близкими к нему, должны быть предметом пристального обсуждения. Если человек ошибается – его нужно убедить. Если все-таки вдруг он прав – надо его выслушать и принимать решения осознанно. В этом случае, вот в этом ключе, я считаю, не работает наша администрация. Не умеет слушать противные мнения. Это плохо. Это дано не каждому».
   Отслеживание представителями элиты текущей ситуации, которая в данном случае представлена противоположными мнениями других групп, воспринимаемых в данном контексте как «оппозиционные», производится через призму консервативных представлений, обусловленных отсутствием опыта работы в условиях демократических противостояний ветвей власти, которые постоянно провоцируют определенный уровень нестабильности в элитах. Показательно, что в данном контексте повсеместное возникновение новых проблемных ситуаций, практически не воспринимается как стимул для переоценки своей позиции или актуализации новых форм реагирования. Позитивные моменты противоположных «власти» высказываний характеризуются так: «Прежде всего, они заставляют власть постоянно быть в форме и постоянно реагировать».
   Однако элита понимает, что формально, следуя демократическому принципу организации взаимоотношений между субъектами политического поля, бессмысленно делать жесткие заявления и отрицать оппозицию: «Задача власти – найти компромисс между всеми силами, чтобы сохранить стабильность в обществе. Это сделать не так просто и, когда все очень тихо и спокойно, то, как правило, говорят: “В тихом омуте черти водятся”. Рано или поздно эти черти выскакивают со всеми оттуда вытекающими последствиями. Так вот я считаю, что наличие оппозиции, здоровой оппозиции, и вот такая открытая дискуссия, может, не всегда и не всем приятная, если она корректная, идет только на пользу. Кстати, и тем, и другим».
   Балансирование между интересами оппозиционных (в данном понимании) структур и собственными интересами «власти» осуществляется при соблюдении нейтралитета в отношении более «слабых» противников (например, партий, выражающих интересы населения), формально допуская возможность открытой дискуссии. Стремление придать некоторую демократическую ритуальность в форме принятия решений иногда обосновывается тем, что это сдерживает в критических ситуациях недовольство общественных слоев «чисто политически всегда кто-то должен быть плохим».
   Реальная переориентация в восприятии проблем или их «корректировка» может происходить в случае возникновения конфликтов или разногласий с реально влияющими акторами политического поля, например представителями крупного бизнеса или же представителями крупных организаций, которые широко представлены в настоящее время в Государственной Думе. Учет интересов этих субъектов при выработке программ необходим, поскольку от них во многом зависит финансирование наиболее приоритетных направлений. Такой состав Думы оценивается как положительное явление и одно из важных достижений элиты за последнее время: «Наиболее важным последствием для области, если говорить по вопросам политическим, на мой взгляд, это в первую очередь избрание нового состава Государственной Думы, совершенно иного качества и направленности. Очень много прагматиков и лоббистов».
   Главным следствием отсутствия оппозиции, по вербально выражаемым оценкам интервьюируемых, является возможная «дестабилизация». Само достижение стабильности путем компромиссов является главной ценностью в данном контексте восприятия. При этом компромиссы действительно достигаются, в отличие, например, от других областей: «Конечно, существует. По разным вопросам всегда существуют разные точки зрения, поэтому существует оппозиция. Если говорить о политике – тоже существует. Сегодня у нас СПС есть, есть “Единая Россия”, есть коммунисты, есть “Яблоко”. Ну, сказать оппозиция на уровне конфронтации, на мой взгляд, она не настолько выражена».
   Стабильность, однако, предполагает компромисс именно во власти с учетом интересов наиболее значимых субъектов, а стабильность общества в целом воспринимается весьма абстрактно и оценивается как отсутствие потрясений, а не достижение благополучия в отдельных общественных сферах. Бренность «стабильности», проявляющаяся в языке и актуализирующаяся в сознании представителей элиты как значимая ценность, принимает в рассматриваемых контекстах разные смысловые нюансы. Для иллюстрации приведем цитату об особенностях понимания ценности «порядок», сходной по смысловому наполнению с ценностью «стабильность», из исследования Пантина В. и Лапкина В. о ценностных ориентациях россиян в 90-е гг., когда ядром всех ценностей были еще советские представления о государстве: «Порядок – очень важная ценность для советского и постсоветского сознания – означал прежде всего порядок в рамках государства, устойчивую систему власти, обладающей силой и авторитетом, и лишь в самой малой степени воспринимался как порядок в делах отдельного человека или малой группы» [4, с. 146–147].
   Сходное представление демонстрируется и в высказываниях, интервьюируемых в данном контексте, где стабильность понимается так: «У власти есть свои задачи, которые либо власть выполняет… и, как бы вот, критерий, на мой взгляд, оценки – это стабильность, это отсутствие серьезных социальных взрывов, потрясений в обществе. Если хотите – национальных стычек, межнациональной вражды. Весь вопрос – власть должна чувствовать ту грань, когда ожидания начинают переходить в волнения и неприятия».
   Рассмотрим также, какие смысловые нюансы вкладываются в понимание стабильности и сохраняют ее «традиционное» значение, оставшееся практически неизменным под воздействием политических и экономических реформ в России. Главным в этом контексте является восприятие стабильности во власти, которая уже во вторую очередь обеспечивает стабильность в других сегментах общества, заботясь прежде об отсутствии негативных тенденций, чем о состоянии стабильного благополучия в каждом отдельном случае. Ценность стабильности в восприятии элит до сих пор сохраняется в виде поддержки высокой степени персонализации «властеотношений», которая и обеспечивает, по оценкам интервьюируемых, непрерывность процессов интеграции России во всеобщее мировое пространство. «Я не уверен, что если, скажем так, будет другой губернатор, то удастся реализовать многое из того, что сейчас начато вот этой командой, в том числе и в первую очередь экономическим блоком, поскольку я говорю от своего имени».
   Персонализация отношений проходит по линии «губернатор – команда» и является в восприятии данной группы элиты практически единственным гарантом существования четких «правил игры», которые могут измениться при смене руководящей персоны и способствовать сокращению «горизонта предсказуемости»: «Я еще жалею, что это единоначалие еще не более жесткое».
   Показательно, что приоритет и специфика артикуляции ценности «стабильность» в описанном выше варианте не означает вербальной приверженности идеалам государственного патернализма, а, напротив, сочетается с декларированием ценности свободы. Стабильность во власти должна сопровождаться стабильностью в обществе, и путь для этого обозначается идеологемой «создать условия для развития среднего класса»: «На мой взгляд, вообще сегодня самая главная задача власти – это создать условия для более быстрого ускоренного развития нарождающегося среднего класса. Вот в чем вопрос. Потому что от этого и стабильность в обществе, и сокращение дифференциации в обществе».
   Формально это требование вполне соответствует «западной модели» идеального общественного устройства, для которого характерно преобладание собственности над властью, обширный средний класс и ограниченное влияние государства. Однако «компромиссность» представлений, проявляемая в данном дискурсе, заключается в том, что сам «средний класс» должен формироваться под контролем со стороны «власти»: «…осуществляем балансовую оценку бизнеса… бизнес должен быть понятен и прозрачен».
   В таком случае производится «поддержка бизнеса», т. е. финансирование.
   Одновременно с данным сюжетом одной из ведущих тем становится сокращение роли государства: «Государственные дотации (льготы) нужно свести к минимуму».
   Отказ от понимания государства как источника всех благ, гаранта и защитника считается главным шагом перехода к современному обществу с развитой рыночной экономикой. При этом сохранение «традиционного» представления проявляется в преобладании «макрокатегорий» описания социальной действительности, таких как «органы государственной власти», «население», «стабильность в обществе», «рыночное пространство», «предприятия», при незначительном использовании языковых оборотов, предполагающих личностную направленность.
   В этом смысле показательна репрезентация «гражданского общества». Оно специфицируется в образе следующей триады: «власть-бизнес-население», где четко прослеживается тенденция развития самостоятельности и инициативности при сохранении доминирующих функций власти. В данном случае не артикулируются представления о том, что основой гражданского общества являются индивидуальная свобода и частная инициатива.
   Приведенная выше артикуляция ценности стабильности «отчуждает» в представлениях власть от общества, и является выражением так называемого этатизма, абсолютизации ценности власти. При этом ценность власти понимается не обязательно как личностное стремление, а как проявление веры к непосредственным носителям власти и приоритета государственности над делами отдельных субъектов. Характерным для восприятия власти в этом контексте является некоторая ее «сакрализация», проявляющаяся в представлениях о том, что власть должна быть ограждена от критики; в жесткой ориентации на фигуру действующего губернатора; принятии во внимание мнений тех субъектов, которые стоят выше на иерархической лестнице. Иллюстрацией к подобному предположению является следующее высказывание: «Правительство области с точки зрения чисто политической – это необходимый орган. Почему? Да потому что просто… ну как сказать… король должен быть вне критики. Должно быть плохим правительство чисто политически, а король должен быть всегда чист перед долгом, перед людьми. С этой точки зрения наличие правительства – это абсолютно нормальная обстановка и я, например, всегда считал, что это надо. Что касается единоначалия с точки зрения принятия стратегических решений или, что эти решения принимаются не правительством, – для меня тоже однозначно, ясно и понятно. Это абсолютно правильно».
   «Крайним», но нетипичным случаем восприятия ценности «стабильность» является декларирование повышенной роли государства в социалистическом варианте при обеспечении гражданских свобод. Социальная стабильность в таком восприятии концептуализируется в ценности «социальная защищенность».
   «Наверное, идеалом большинства людей должны быть общество какой-то социальной справедливости и социалистические идеи: “Каждому по труду, от каждого по способности”. Они, наверное, в огромной степени сегодня, в значительной степени реализованы или делаются попытки их реализации в крупных и развитых капиталистических странах. Медицина, например. То, наверное, от чего уходит Англия, и Швеция в части обязательного медицинского страхования и переходит к нашей социалистической системе. Наверное, надо задуматься, а надо ли развивать то, от чего отказываются другие? В части защищенности. Т. е. прихожу я в больницу – я не защищен, прихожу я в вуз – я не защищен, ну и так далее. Поэтому идея этой социальной справедливости, как мне кажется, является центральной. И то, о чем я сказал вначале, что богатые должны богатеть вместе с народом, должно быть центральным, т. е. если ты достиг каких-то вершин, то ты посмотри – достиг ты их только благодаря своим способностям, деловитостью или еще чему-то. Или все-таки те люди, которые рядом с тобой стояли, сделали тебя таким. Я считаю, что в будущем обществе все-таки, отражая идеи социальной справедливости, должна быть повышена в существенной степени роль государства».
   Обозначенные в приведенном высказывании приоритеты социальной защищенности, социальной справедливости во многом отличаются от артикулируемых в данном контексте представлений о «равенстве возможностей». Выдвигаемые в данном случае ценности связаны, прежде всего, с ключевой ориентацией на «партию», которая воспринимается как источник поддержки, повышающей политический ресурс субъекта и позволяющей ему придерживаться взглядов, расходящихся с взглядами других субъектов. При этом поддержка воспринимается как исходящая от персоны «харизматического» лидера, а не со стороны группового субъекта:
   «На сегодняшний день если заниматься политикой и быть одиночкой, то перспектив остаться в этой политике нет. Партия и защищает, партия и продвигает, но и требует значительной степени ответственности. А принадлежность к какой-то политической группе, первое, позволяет получить моральную и какую-то индивидуальную, так скажем, поддержку харизматического лидера. Не менее важна и финансовая поддержка, т. е. любая партия на сегодняшний день вряд ли чего-то добьется без экономической основы. Поэтому на сегодняшний день, если быть в политике – надо быть в какой-то партийной группе».
   Важным фактором, влияющим на специфику артикулирования выдвигаемых ценностей, служит период вхождения в элиту участника интервью. Так, «нетипичные» социалистические позиции при ориентации на партию декларируются в случае пребывания на «элитной» должности в течение первого срока (в нашем случае этот срок не превышает года) при наличии опыта в структурах исполнительной и представительной власти городского уровня.
   Показательным является тот факт, что ценность власти артикулируется с другими ценностями по двум, как показало исследование, непересекающимся линиям, что придает вариативность в динамике переориентаций элиты. Во-первых, наиболее артикулируемой ценностью в связи с властью становится, как было показано выше, ценность «стабильность», во-вторых, в связке с властью идет ценность «ответственность». «С точки зрения и политики, и экономики надо, чтобы решения принимал один человек, чтобы полнота ответственности ощущалась. Если есть необходимость у него в принятии решений коллегиальным органом, значит коллегиальные органы можно и нужно создавать. Да, их создали, это и соответствующие коллегии тех или иных административных органов, также это и заседания правительства области…» «Я еще жалею, что это единоначалие еще не более жесткое».
   Принцип единоначалия заключается в наделении руководителя всей полнотой власти по отношению к подчиненным, т. е. право единолично принимать решения, отдавать приказы и обеспечивать их выполнение. Одновременно предусматривается возложение на руководителя персональной ответственности за все стороны жизни и деятельности подразделения или территории. Здесь обосновывается эффективность именно персональной ответственности, которая отсутствует при коллегиальном принятии решений.
   Однако ценность власти во взаимосвязи с ценностью «ответственность» артикулируется реже, но тем не менее такое сочетание является значимым, т. к. отражает разрушение устоявшихся стереотипов власти. Демократизация и сопровождающие ее изменения в различных сферах общественной жизни, с необходимостью способствуют пересмотру элитами своих функций. Некоторые тенденции можно обнаружить в артикуляции ценности «ответственность»: «Нужно понимать, что должность в областной администрации – это не трамплин для достижения личных благ, а прежде всего обязанность».
   Отношения с губернатором. Становление компромиссного дискурса в данном контексте связано с угрозой нестабильности, спровоцированной динамикой изменения общества в целом под влиянием проводимой элитой «работы», и приоритетами вышестоящего руководства. Здесь осознается, что условия деятельности и постановка реализуемых задач будут изменяться в зависимости от смены высшего руководства. При этом задачи власти видятся четкими и конкретными, с видимым конечным результатом и служат ориентиром дальнейшей деятельности. В данном случае деятельность представителя элиты мотивирована, прежде всего, фактором соответствия или адекватности своей позиции идеологии, сформулированной губернатором: «В моей деятельности меня интересует и привлекает возможность реальных преобразований и изменений в экономике области в рамках происходящих перемен в целом в России, т. е. интеграция России во всеобщее мировое рыночное пространство. И меня привлекает то, что я могу работать на конкретный конечный результат, создавая условия, не одна, естественно, со своей командой в рамках идеологии, определенной губернатором, по созданию условий для вот ускорения этих процессов».
   Достижение данного соответствия базируется на постоянном оценивании деятельности губернатора, на уровне идеологии, а сигналом, свидетельствующим об успешности такого оценивания, является «востребованность» различных способностей интервьюируемого прежде всего со стороны власти, а не со стороны других социальных субъектов. Востребованность по своей сути процессуальна и основывается на постоянном отслеживании «конъюнктуры», что позволяет вовремя переориентироваться. Однако это не означает постоянного изменения своих приоритетов в угоду вышестоящему руководителю, но позволяет задействовать собственные ресурсы, обусловленные как относительно статичными составляющими: накопленными знаниями, опытом, способностью интенсивно работать, так и динамичными особенностями: стремлением к самосовершенствованию: «Я человек, который по жизни всегда работает много, работает достаточно интенсивно, и вот понять как бы то, что ты постоянно востребован, – это очень важно. Не понять, а чувствовать, что ты постоянно востребован, – очень важно. Понятно, если я уйду с этого места работы и не найду адекватного, с другой стороны, у меня не будет возможности давать столько же, так сказать, я достаточно… много накоплено мною опыта, знаний для того, чтобы приносить какую-то пользу».
   Потребность в самосовершенствовании явилась интересным и неожиданным фактом в условиях готовности к поддержке единоначалия и значимости авторитетов. При этом возникновение данной потребности означает актуализацию ценности свободы, являющейся ключевой для либерально-демократического дискурса. Потребность в самосовершенствовании означает не пассивное приспособление к требованиям внешней среды, но активное взаимодействие, означающее расширение диапазона собственной активности в условиях ограниченного выбора: «[Это место работы] во многом, безусловно, заставляет человека расти, развиваться, меняется кругозор, потому что это место… оно, безусловно, предполагает не только отдачу, оно предполагает еще очень мощные возможности для самосовершенствования. А эти вещи взаимосвязаны, т. е. ты можешь отдавать и что-то делать, и адекватно меняться со временем с теми изменениями, которые в обществе происходят, только тогда, когда ты растешь и развиваешься сам. В противном случае эти вещи входят в противоречие, и возникает вопрос: надо встать и уйти. Но не только по этой причине. Такая ситуация может возникнуть в моем понимании».
   Самосовершенствование в данном случае включает в себя «расширение кругозора», «развитие интеллектуальной составляющей» (т. е. означает скорее профессионализацию в данной сфере деятельности), но также к сфере самосовершенствования относится и «духовный рост», который связан уже с самостоятельным ценностным самоопределением или, в отличие от профессионализма, со свободой выбора убеждений.
   В данном контексте такое понимание свободы сосуществует с ориентацией на авторитеты. Представители элиты считают, что можно быть внутренне свободным человеком при отсутствии внешней свободы. Здесь может возникнуть ситуация, когда инерция мышления будет обязывать к символической демонстрации приверженности определенным ценностям про себя отрицаемым (так называемой внешней конформности) и вынужденному компромиссу, когда приходится идти на поводу у обстоятельств, не считаясь с внутренними требованиями. Как вариант, примирение в представлениях может быть достигнуто за счет самосовершенствования в профессиональной деятельности, что позволяет более качественно выполнять предписанные функции, не переходя в сферу ценностного самоопределения. Здесь интервьюируемые чувствовали себя свободными, могли самостоятельно принимать решения в пределах «общей идеологии», а не просто действовать согласно инструкции. Пределы свободы ограничивались профессиональной самореализацией, не окрашенной, однако, устойчивыми социально-политическими ценностями. Единоначалие в данном контексте воспринималось как «нежесткое», что, возможно, и способствовало саморазвитию и проявлению творческого в поведении.
   Ценность свободы в данном случае актуализируется в аспекте «самореализации». Для либерально-демократического дискурса свобода понимается как реализация прав или приоритет личных интересов над общественными. Самосовершенствование здесь необходимо для того, чтобы иметь возможность осуществлять «отдачу» на пользу всего общества, и одновременно самореализовываться, не превращаясь, однако, при этом в слепой инструмент обстоятельств, тем самым достигается соответствие между интересами личности и общества. Следствием реализации таким образом понимаемой свободы (свобода «ради чего») является «работа на конкретный конечный результат», что дает возможность видеть результаты вложенного труда. Такая «конкретизация» в уровне восприятия ценности «свобода» характеризует ее не как общий жизненный принцип, а как социально определяемую ценность, необходимую для реализации исторически изменчивых задач, направленность которым задается доминирующим субъектом. В противовес этому пониманию ценности «свобода» может быть артикуляция ее как общего принципа деятельности ради самого процесса творчества, или призвания. Актуализация ценности «свобода» в аспекте самосовершенствования, возможно, связана с фактами предшествующей биографии, такими как приобретение ученой степени, что дает «колоссальный стимул для постоянной работы над собой, самообразования».
   Интересная точка зрения на свободу в российском понимании выражена в и имеет прямое отношение к приводимому здесь анализу ценности «свобода», где автор обосновывает факт, что для русской традиции характерно восприятие свободы как «отсутствие внешних обстоятельств над волей человека», при этом «никакие из них не могут гарантированно предопределить его поступок», а демократические свободы воспринимаются как «формальные свободы», а значит второстепенные и малозначащие» [5, с. 38].
   Действительно, в этом контексте развиваются идеологемы, апеллирующие к экономическим или ментальным аспектам перехода к обществу, построенному по западному сценарию: «…создать условия, чтобы каждый человек, который хочет и может, имел возможность заработать себе на достойную жизнь».
   Однако слабо или вообще не артикулируются ценности политического порядка, такие как «права личности», «гражданские свободы» или же «индивидуальная ответственность», само понятие «демократия» в рассуждениях об идеальном общественном устройстве в высказываниях не фигурировало. Характерным высказыванием, позволяющим содержательно интерпретировать особенности декларирования ценностей свободы, является следующее: «Вообще, сегодня самая главная задача власти – это создать условия для более быстрого развития нарождающегося среднего класса. Должны быть механизмы. Вот над этим мы сейчас работаем, т. е. по каждой отрасли, в общем, свои подходы. Если говорить о доходах населения, то (это как бы первая часть моего ответа) – она как раз с этим связана, второе – мы просто должны побуждать предприятия, руководителей этих предприятий работать в соответствии с принятым Трудовым кодексом, там же определена минимальная заработная плата. Для этого существуют различные общественные организации, профсоюзы, соглашения между работодателями, властью и рабочими, т. е. профсоюз, работодатель и власть, т. е. три категории. О минимальной заработной плате, т. е. целый комплекс мер. Мы представляем, как это надо делать. Весь вопрос в том, что это не решается так быстро. Самое главное – это создать условия, чтобы каждый человек, который хочет и может, имел возможность заработать себе на достойную жизнь. Вот главная задача власти».
   Обеспечение условий для свободной деятельности хозяйствующих субъектов, по оценкам интервьюируемых, с необходимостью влечет за собой также и постепенное изменение качества жизни, и изменение сознания: «…т. е. человек, когда удовлетворяет такие свои первые потребности, начинает думать об образовании, о здоровье, т. е. он начинает духовно расти и, соответственно, средний класс – это не только уровень жизни населения, доходы его, но это и качество жизни».
   Однако таким образом понимаемая свобода специфическим образом сопряжена с декларируемой ценностью «стабильность». Дело в том, что в условиях рынка, где господствует постоянная динамичность и риск, «стабильность» реализуется не как статичность или «сохранение данного положения», а приобретает качество «подвижности», предполагающей конкуренцию субъектов. Автономно действующие субъекты оказываются во многом независимыми от вмешательства «властей». Вербально представители элиты в данном контексте склонны использовать категории, ориентированные на «сохранение», и избегают понятия, связанные с «развитием»: «Задача власти – найти компромисс между всеми силами, чтобы сохранить стабильность в обществе», или «стабильность, отсутствие серьезных социальных взрывов, потрясений в обществе».
   Свидетельством такого положения является и специфика определения оппозиции, которая не воспринимается как «новая элита» или как необходимый источник развития. Ценность развития артикулируется в связи с «ускорением» социальных процессов и является «инструментальной» по отношению к стабильности.
   Слабо проявилась, что характерно для данного контекста, в анализируемых текстах интервью идея о том, что какие-либо изменения во властных структурах могут повлиять на трансформацию в экономической, правовой или ментальной сферах на пути к модернизированному обществу. Исключением оказалось представление о повышении персональной ответственности начальника как условия продуктивности работы властных структур.
   Ориентир на субъектов, оказывающих реальное влияние на процессы, происходящие в экономике и политике региона, находит свое отражение в декларируемых идеологемах. Так, «западноцентричные» ценности, разделяемые в той или иной степени всеми представителями элиты, специфицируются следующим образом: «Чем больше у нас богатых, тем лучше у нас живется бедным», «создать условия для развития бизнеса» в противовес идеологемам «борьбы с бедностью», или же «перераспределения богатства среди богатых и на нищих».
   Аргументы представлены следующим образом: «Дифференциацию убрать невозможно. Это общепринятая, т. е. как бы общемировая практика, аксиома, если хотите. Так же как невозможно победить бедность, потому что во всем мире существуют даже в очень развитых странах так называемые андеграунды – это люди, которые никогда не работали и не будут работать при любых усилиях государства, причем, что самое страшное, – эти люди начинают производить себе подобных, поэтому вообще убрать дифференциацию нельзя. Ее можно несколько сгладить, но сгладить ее можно за счет создания условий для развития, для появления все больше людей, которых можно отнести к среднему классу. Почему? Потому что это не только материальное обеспечение. То есть человек, когда удовлетворяет такие свои первые потребности, да? он начинает думать об образовании, о здоровье, т. е. он начинает духовно расти и, соответственно, средний класс – это не только уровень жизни населения, доходы его, но это и качество жизни».
   Образ общества. Специфика проявления ценности свободы и власти в данном контексте накладывает отпечаток и на артикуляцию ценности «ответственность», задавая ее масштаб, вид и направленность. Тем не менее, в отличие от ценности «стабильность», которая артикулируется вместе с ценностью «власть», ответственность как таковая оказалась слабо артикулируемой в повествовании. В высказываниях четко проявились следующие мифологемы: «центр мешает региону динамично развиваться» по отношению к федеральной власти и «люди не хотят работать» по отношению к населению. Таким образом, «вина» за развитие региона перекладывается на центр, а «вина» за материальное неблагополучие – на конкретных людей, и, следовательно, ответственность региональной власти должна варьироваться в этих пределах. Как и проявление ценности «свобода», так и «ответственность» конкретизирована и определяется «задачами власти», т. е. заданными функциональными полномочиями: «В идеале должно быть следующее: если государственный служащий – государственный служащий служит».
   Следующие языковые обороты хорошо иллюстрируют проблему ответственности, которую «власть» делегирует бизнесу: «Власти от крупного бизнеса нужно, чтобы бизнес был социально ответственным»; «власть хочет от населения: человек должен уметь продавать свой труд».
   Более осознанная артикуляция ценности ответственность проявилась в высказывании участника интервью, являющегося представителем партии, однако эта иллюстрация не отражает общей тенденции: «Принадлежность к какой-либо политической группе – это очень серьезно, и если ты хочешь заниматься политикой, то вне партии добиться чего-то очень тяжело. Партия и защищает, партия и продвигает, но требует и значительной доли ответственности».
   В рассматриваемом контексте проявилось четкое разграничение «задач власти» и интересов общества: «Понимаете, люди всегда ожидают от власти большего, чем она может дать, с одной стороны, а с другой стороны, достаточно адекватно относиться к власти, чтобы понимать, что у власти есть свои задачи, которые либо власть выполняет, и критерий, на мой взгляд, оценки – это стабильность».
   «Общество» воспринимается не как активный субъект преобразований, а как аморфная масса, пассивное целое. В таком понимании власть должна работать на уровне государственного строительства, ориентируясь прежде всего на приоритет государства, общественного «целого». И тогда власть, создавая «равные условия для развития бизнеса, равные социальные гарантии для людей, законность», обеспечит условия, чтобы «каждый конкретный человек мог заработать на достойную жизнь». Таким образом, элита берет на себя функции конструктора общества, одновременно реализуя представления о «невмешательстве государства в дела отдельной личности», доминировании интересов целого над интересами составляющих его частей (отдельной личности или социальных групп). Показательным можно считать тот факт, что изменяющиеся условия, которые формируются как сходные с западноевропейским вариантом развития, не привели к кардинальному пересмотру элитой своих функций по отношению к обществу, в то время как произошла переориентация по поводу изменения ролей различных социальных субъектов. Функции элиты в восприятии участников интервью можно описать как «распорядительные» (распоряжение финансовыми средствами, поддержка бизнеса, адресная социальная помощь) по отношению к населению. Приоритет распорядительных функций власти прочно соседствует с желанием «избавить общество от иждивенческих настроений».
   Социальная дифференциация признается нормальным состоянием общества, при этом дифференцирующими параметрами могут выступать экономические (доходы), культурные и территориальные (сельское и городское население). Однако ведущими образами являются иные. Общество в восприятии элит делится на две наиболее важные части – работодатели и население, при этом в представлениях об обществе явно актуализируются образы «андеграундов»: «…люди не хотят работать»… «…[город и регион] не настолько большие, чтобы быть оторванными от обыденной жизни, а учитывая то, что в нашем городе сервис развит соответственно, что вольно или невольно ты общаешься с продавцами в магазинах в обыденной жизни, правда? Со слесарями, электриками и пошло-поехало».
   По отношению к работодателям «власть» осуществляет политику поддержки (распределение средств), т. к. помощь им влечет за собой «создание новых рабочих мест», кроме того, «мы вообще бы не брали налогов, если бы не приходилось содержать социальную сферу». В отношении к остальному населению в целом функцию взаимодействия, защиты и представительства интересов, ответственности «власть» делегирует нарождающемуся бизнесу (социально ответственный бизнес). Таким образом, в дискурсе воспроизводятся отношения дистанцирования власти от населения.
   Другой образ населения специфицируется в стереотипе «обделенный народ» – «народ», образ которого несет в себе опять-таки черты «нищенства», маргинальное™: «А когда проходят выборные кампании, то тут уже, когда ты зависишь от этого бомжа, от этого человека, который может повлиять на других, подобных себе, тогда вот действительно только и возникает эта обратная связь».
   Данное восприятие сопряжено с образом «андеграундов», однако отличается другим эмоциональным накалом. Функция власти в этом случае амбивалентна: с одной стороны, она аналогична описанной выше и сводится к распределению благ – «перераспределение богатства среди богатых и на нищих», с другой стороны, актуализируется роль «защитника» интересов «народа» – «облегчить жизнь народа». При этом, как показано, понятие «народ» определяется весьма расплывчато.
   Дискурс-анализ позволяет сделать акцент на процессуальных характеристиках деятельности элит и позволяет изучать особенности сознания, ценностей, определяющих направленность их активности и служащих импульсами к движению или инерции. Тенденции трансформации элит могут быть рассмотрены в контексте формирования «сообщества элит», то есть ценностей, их объединяющих.
//-- Литература --//
   1. Гурьева Л. С., Негруль С. В. Дискурсы и ценности региональных элит (результаты исследования). М.: Изд-во МАИ, 2007.
   2. Дискурс // Аберкромби Н., Хилл С., Тернер Б. С. Социологический словарь / Пер. с англ, под ред. С. А. Ерофеева. Казань: Изд-во КГУ, 1997.
   3. Лапина Н., Чирикова А. Региональная власть и экономические элиты: социологическая хроника начала XXI в. // Общество и экономика. 2002. № 6.
   4. Пантин В., Лапкин В. Ценностные ориентации россиян в 90-е годы. Pro et Contra, 199. Т. 4. № 2.
   5. Романович Н. А. Демократические ценности и свобода «по-русски» // Социологические исследования. 2002. № 8.
   6. Swiat elity polityczney. Warszawa, 1995.

Молодежь российской провинции: зависимость социально-демографических и территориальных факторов и уровня религиозной культуры
E. E. Андреева, И. И. Козлов, Е. Г. Ходунова

   Исследование, посвященное проблеме религиозного поведения молодого поколения и описанию факторов, влияющих на такое поведение, было проведено факультетом социальных наук ПСТГУ в 2009 г.
   Молодежь – это особая общественная группа, которой всегда была свойственна переоценка традиций, ценностей и норм, которые присущих у «поколению отцов», в силу своего возраста, критического взгляда на мир, формирования личного мировосприятия, поиска своего места в системе общественных отношений. Исследователи, специализирующиеся по социологии молодежи по-разному проводят возрастные рамки понятия «молодежь». Традиционно в отечественной литературе молодежью считают людей в возрасте от 18 до 30 лет [4, с. 267–269], в данном исследовании мы также придерживаемся этого возрастного промежутка.
   Проблема молодежи и религии разрабатывалась рядом авторов. Изучались уровни воцерковленности, особенности представлений молодых людей о Церкви и о поведении, свойственного верующим и т. п. К исследованиям подобного рода можно отнести работы Μ. Н. Мчедлова «О религиозности российской молодежи», В. В. Юдина «Религиозность молодежи», П. А. Кулакова «Учащаяся молодежь и религия» и др.
   Цель настоящей работы заключается в изучении религиозного поведения и основных представлений о вероучении Церкви молодых людей, проживающих в провинциальном городе Кириллове и близлежащих населенных пунктах, а также выявить их зависимость от социально-демографических и территориальных показателей.
   Особенностью региона, в котором проводилось исследование, является наличие в нем несколько древних монастырских комплексов, таких как Кирилло-Белозерский монастырь, Ферапонтов монастырь, Нило-Сорская пустынь, Горицкий женский монастырь. Такая концентрация центров духовной жизни необходимым образом не могла не оказывать своего влияния на локальное территориальное сообщество.
   Географически Кирилловский район расположен на севере Вологодской области и граничит на севере с Архангельской областью, на западе – с Вашкинским и Белозерским районами, на востоке – с Важегодским, Усть-Кубенским и Вологодским районами, на юге – с Шекснинским и Череповецким районами.
   Современная территория Кирилловского района начала заселяться еще в X в. Главной особенностью заселения территории является ее мирное освоение, путем христианского просвещения местных жителей и привлечения славянского населения на основе монастырского строительства.
   В XII–XVI вв. на территории современного Кирилловского района создается сеть православных монастырей: Кирилло-Белозерский, Ферапонтовский и Горицкий. Рядом с монастырями постепенно вырастали села и слободы, часть которых сохранилась до сих пор. Сам Кириллов вырос как город-посад вокруг Кирилло-Белозерского монастыря.
   По сути, именно сеть православных монастырей стала экономической и духовной основной Кирилловского района. Его территория богата историко-архитектурными памятниками православной Руси и памятниками природы. К основным достопримечательностям относятся: Кирилло-Белозерский монастырь, Ферапонтов монастырь, Нило-Сорская пустынь, Горицкий женский монастырь (Горицы), Церковь Ильи Пророка (Цыпинский Погост), Церковь Иоанна Златоуста в селе Чаронда.
   Мы не сможем считать наше исследование репрезентативным, если не учтем исторические особенности развития района, а также присущие ему традиции. Как уже было обозначено выше, исследование проводится в древнем городе Кириллове, в котором в XIV в. был основан Кирилло-Белозерский монастырь. На протяжении многих веков монастырь являлся основным центром духовной жизни, куда ходили духовно окормляться жители близлежащих мест. Поскольку в рамках данного исследования нас интересует такая переменная, как православная религиозность, нам необходимо выявить влияние социально-демографических и территориальных (связанных с глубокой православной традицией, в соответствии с вышесказанным) характеристик жизни людей. В древности православная вера во многом определяла социальное, политическое и экономическое поведение индивидов. В Православной Церкви существует ряд правил, традиций и обычаев, которые соблюдаются православными верующими. Очевидно, что церковную жизнь человека нельзя рассматривать отдельно от светских сторон его жизни и социально-экономического поведения обусловленного конкретными, в том числе территориальными факторами. Поэтому представляется закономерным изучить «обратную» зависимость – «мирского» на духовное. Таким образом, выявить влияние нерелигиозных сфер жизни индивидов на современные религиозные практики в настоящей работе представляется важным.
   Прослеживая современную историю региона, мы замечаем, что Кирилло-Белозерский монастырь утратил свое прежнее значение. Во время массовых гонений на Церковь в советский период монастырь был закрыт и соответственно не мог поддерживать духовно-нравственную составляющую жизни населения. В 1997 г. монастырь вновь стал действующим.
   В настоящее время (2009 г.) в Кирилловском районе проживает 17,7 тыс. человек, район объединяет 10 поселений: город Кириллов и 9 сельских поселений (более 400 населенных пунктов). Систему расселения Кирилловского района можно охарактеризовать как ареальную древовидную и среднеселенную, на севере – очаговую. Основная сеть населенных пунктов Кирилловского района сформировалась вдоль автомобильных дорог Вологда – Кириллов и Череповец – Кириллов. Наблюдаются резкие контрасты в заселенности Кирилловского района, южная часть района сравнительно плотно населена, и низкая плотность населения формируется за счет крайне разреженной сети сельских населенных пунктов на его севере. Проблемы сельского расселения в Кирилловского районы типичны для мелкоселенного Нечерноземья. Ежегодно численность населения малых деревень сокращается вследствие миграционного и естественного оттока населения, во многих из них проживают только пенсионеры. Нежизнеспособность малых деревень в сочетании с демографическими особенностями территории – одна из главных проблем Кирилловского района, а также Вологодской области.
   С 1989 г. численность населения г. Кириллова сократилась на 10 %, в сельской местности – почти на 15 %. На 01.01.2009 г. численность городского населения составила 8 тыс. человек, сельского – 9,7 тыс. человек. В районе преобладает естественная и миграционная убыль населения. За 10 месяцев 2009 г., несмотря на положительные тенденции в области повышения рождаемости (в районе родился 161 ребенок, что на 2,5 % больше аналогичного периода прошлого года) и сокращения смертности (на 10,3 % сократилась смертность населения), наблюдается естественная убыль, составляющая порядка 134 человек.
   Кирилловский район находится на втором месте в Вологодской области по старению населения. В 2007 г. численность лиц старше трудоспособного возраста составляла 25,6 %, а детей и подростков – всего 15,6 % (в среднем по Вологодской области доля пенсионеров составляет 20,9 % населения, детей и подростов – 15,9 %). Демографическая нагрузка составляет порядка 700 человек на 1000 населения трудоспособного возраста.
   Теперь перейдем к рассмотрению религиозного поведения среди молодых людей данного района. Для начала необходимо обозначить процент молодежи, которая утвердительно отвечает на вопрос «Считаете ли вы себя верующим человеком?», таких насчитывается примерно 90 %, причем распределение по половому признаку примерно одинаково. Неверующими себя считают около 10 % респондентов, причем женщины с меньшей степенью (2/3) заявляют о своем атеистическом мировоззрении и склоняются к более «мягким» формулировкам. Путем самоидентификации респондентам было предложено определить свою конфессиональную принадлежность, и как выяснилось, православными считают себя 86 % опрошенных, из них женщин – 46 %, мужчин – 40 %.
   Заметна дифференциация по территориальному фактору. В городе проживают 60 % молодых людей, в селе около 40 %. Сравним, какие жители более часто посещают православные храмы. Среди городской молодежи значительно число тех, кто несколько раз в месяц бывает в храмах, – 8 %, тогда как среди сельской – таких всего 4 %, причем количество женщин вдвое превышает количество мужчин. Несколько раз в год в храмах бывают 23 % городской молодежи и около 17 % сельской. Не ходят в храмы либо посещают их крайне редко в городе четверть молодежи, считающей себя православными верующими, и 15,6 % на селе.
   Одной из важнейших характеристик, позволяющих более четко нарисовать портрет молодежи, является уровень материального достатка. Православной молодежи Кирилловского района из тех, кто часто посещают храм, свойственен невысокий материальный достаток. Всего 8 % определяют себя как вполне обеспеченные люди. Эта категория представлена исключительно городскими жителями. Почти в два раза превышает их количество респондентов, относящих себя к необеспеченным слоям населения. Их почти равное соотношение в городе и на селе в совокупности составляет около 40 % опрошенных. Между ними находятся 30 % молодых людей, оценивающих свое материальное положение как среднее.
   Представляется необходимым выявить особенности религиозного поведения, составляющего неотъемлемую часть общей культуры. Поскольку верующие люди должны участвовать в отправлении религиозных ритуалов, то есть с определенной периодичностью посещать храмы и соблюдать обрядовые предписания, такое рассмотрение позволит описать молодое поколение в Кирилловском районе более подробно.
   Основными религиозными ритуалами, в которых по православному вероучению должен участвовать каждый член Церкви, являются Таинства Исповеди и Евхаристии (Причастия). Эти совершаются гораздо чаще других Таинств, и в них верующий принимает участие в течение всей жизни. Как выяснилось, регулярно участвуют в указанных Таинствах 4 % респондентов и это исключительно женщины. Еще по 5 % мужчин и женщин причащаются и исповедуются не менее раза в год. В целом, в литургическую жизнь церкви больше включено женское население села – 3 % (из числа молодых православных верующих). Немногим менее активно в этих Таинствах принимает участие молодое население обоих полов в городе. Большинство из респондентов города и села – 51,5 % – имеет среднее специальное, 24,3 % – среднее, 6,8 % – неполное среднее и 17,5 % – высшее образование.
   Неотъемлемой частью жизни православного верующего являются посты. Оказывается, что по результатам исследования всего лишь 1 % женщин соблюдают помимо четырех «больших» постов посты в среду и пятницу и еще 2 % лиц женского пола стараются соблюдать только четыре «больших» поста. Каждый двадцатый молодой человек и каждая шестнадцатая девушка соблюдает только один – Великий пост.
   Таким образом, наметился разрыв между самоидентификацией респондентов и их реальными религиозными практиками.
   Религиозные представления молодых людей изучались через ряд вероучительных положений, в которых заключено церковное учение и которые должны разделяться всеми православными верующими, а также утверждений религиозного и оккультного характера, позволяющих выявить уровень религиозной «компетенции» респондентов.
   Так, на вопрос «Верите ли в Бога-Троицу?» ответили утвердительно 90 % женщин и 79 % мужчин. Территориально мнения разделились без заметных отличий.
   При этом считают, что второе пришествие Христа обязательно произойдет всего 15 % опрошенных (6 % мужчин и 8 % женщин). Как правило, это люди с высшим (18 %) и общим средним (17 %) образованием.
   Неотъемлемой частью православного вероучения является почитание икон. Согласны с тем, что чудотворные иконы существуют 87 % молодых людей.
   Парадоксален тот факт, что 83 % мужчин и 61 % женщин считают, что можно быть православным и при этом не ходить в храмы и не соблюдать церковные обряды.
   Таким образом, нами был выявлен высокий номинальный уровень религиозности по самоидентификации и достаточно низкий уровень реальной включенности в жизнь Церкви, при том что регион, в котором проводилось исследование, как указывалось выше, имеет глубокую религиозную традицию. На наш взгляд, это объясняется тем, что за сравнительно небольшой период после распада СССР Церковь не смогла в полной мере оказывать влияние на общество. Методом невключенного наблюдения было установлено, что во многих сельских населенных пунктах не действуют местные храмы. Как правило, это связано с тем, что они находятся в полуразрушенном состоянии. Большая часть сельского населения лишена возможности участия в Литургической жизни Церкви и общения со священниками. Об этом не раз упоминали сами респонденты. Тем не менее в том, что касается религиозного поведения и представлений, заметной зависимости от территориального фактора нами не выявлено. Не представляет сколько-нибудь значительных различий и сравнение социально-демографических характеристик. На наш взгляд, это позволяет говорить о непреодоленном до сих пор духовном «вакууме» среди молодежи российской глубинки.
//-- Литература --//
   1. Васильев В. Г., Мазеин В. О., Мартыненко Н. И. Отношение студенческой молодежи к религии // Социологические исследования. 2000. № 1.
   2. Кулаков П. А. Учащаяся молодежь и религия // Социологические исследования. 1995. № 11.
   3. Мчедлов Μ. Н. О религиозности российской молодежи // Социологические исследования. 1998. № 6.
   4. Социология молодежи: Энциклопедический словарь / Отв. ред. Ю. А. Зубок, В. И. Чупров. М., 2008.
   5. Юдин. В. В. Религиозность молодежи // Социологические исследования. 2006. № 5.
   6. http://vologda-oblast.ru/main.

Концепция социальной политики детства региона
Л. Л. Мехришвили

   Сложность социально-экономической ситуации в стране, связанная с переходом к рыночному варианту ее развития, обусловила необходимость разработки и внедрения государственной концепции социальной политики детства и социальной защиты детей. В результате поиска эффективных средств практической реализации социальной политики в отношении детей в последние годы в регионах назрела необходимость создания и реализации ее комплексных региональных моделей.
   Сегодня в России существует дефицит теоретического и практического обоснования сущности и содержания социальной политики детства. К сожалению, в современной литературе нет достаточно глубоких обоснований концептуальных подходов к содержанию и структуре социальной политики детства на региональном уровне, недостаточен практический опыт в данном направлении.
   Вместе с тем важен и необходим учет особенностей регионов для разработки оптимальной модели социальной политики в отношении детей и управления этим процессом. В ее создании и реализации существует определенная сложность, так как они должны соответствовать как федеральной, так и региональной политике; отражать как общие тенденции решения современных проблем детства, так и учитывать особенное, специфичное, свойственное каждому отдельному региону.
   Социальная политика региона в отношении детей должна являться составной частью детской социальной политики Российской Федерации и представлять собой целостную систему принципов, оценок и мер организационного, экономического, научного, информационного и кадрового характера, направленных на улучшение условий жизнедеятельности детей и их развитие.
   Социальная политика региона в отношении детей может быть эффективной лишь в том случае, если она является органичным элементом всей системы социальной политики региона, взаимосвязанным со всеми ее направлениями на стадиях выработки, принятия и реализации решений.
   Реализация социальной политики детства на региональном уровне весьма перспективна, ибо позволяет:
   1) учесть значительно больший спектр жизненных забот и проблем детей, нежели на государственном уровне;
   2) формировать специализированные социальные службы, ориентированные на оказание социальной помощи детям с учетом региональных особенностей;
   3) приобрести адресный, индивидуальный характер, позволяющий даже минимальные ресурсы использовать максимально;
   4) создать условия для более рационального использования материальных, финансовых, коммуникационных, организационных и других ресурсов территорий;
   5) разрабатывать и принимать управленческие решения, учитывающие все многообразие значимых факторов и обстоятельств, влияющих на жизнедеятельность детей;
   6) целенаправленно использовать знания, обычаи, традиции населения региона, все разнообразие форм социальной помощи, поддержки и защиты детей, практикуемых в конкретном социуме.
   Таким образом, детская социальная политика на региональном уровне в большей степени отвечает критериям оптимальности и эффективности.
   Разработке региональных концепций современной политики детства может препятствовать целый комплекс факторов: ограниченность финансовых ресурсов региона, слабая законодательная база, отсутствие координационной деятельности различных ведомств, в чьи профессиональные обязанности входит решение проблем детей, дефицит квалифицированного персонала, недостаток используемых экономических и интеллектуальных возможностей негосударственных учреждений, слабое внедрение инновационных технологий.
   Социальная политика региона в отношении детей – это часть внутренней социальной политики региона, направленной на формирование благоприятной социоэкологической, социополитической, социоэкономической и социокультурной среды жизнедеятельности детей, на гармоничное их развитие, на обеспечение комплекса необходимых условий развития института детства.
   Концепция социальной политики детства в регионе – это научно-обоснованная в теоретическом и практическом аспектах комплексная система взглядов – целей, принципов, приоритетов, – а также практических мер, реализуемых региональными органами государственной власти во взаимодействии с институтами гражданского общества, направленных на развитие детей, посредством улучшения условий, повышения уровня и качества их жизни.
   Социальной политика детства необходимо придать научный и системный характер и представить ее как систему, включающую:
   1) определенный порядок взаимодействия органов и учреждений, межведомственную взаимосвязь, последовательные и обоснованные действия всех учреждений, направленные на обеспечение их жизнедеятельности, на создание условий для их полноценного социального функционирования и развития, на социальную защиту и поддержку детей;
   2) соответствующую институциональную структуру организационной деятельности, подчиненную общим целям, задачам и функциям;
   3) единое целенаправленное финансово-экономическое и материально-техническое обеспечение;
   4) сформированную нормативно-правовую законодательную базу;
   5) многоуровневое научно-методическое и кадровое обеспечение.
   Основные направления социальной политики региона в отношении детей должны быть разработаны исходя из:
   • непреходящей ценности детей;
   • понимания важности детей как социально-демографической группы, как главного потенциала развития общества;
   • признания необходимости учета современных интересов и потребностей детей, а также принятия специальных мер по социальной поддержке, помощи и защите;
   • учета потребности в определении идеологии, основной цели и приоритетов социальной политики региона в отношении детей в современных условиях.
   Необходимо осознавать, что содержание социальной политики региона в отношении детей, ее эффективность находятся в прямой зависимости от социально-экономического положения региона. С учетом вышесказанного, необходимо:
   • обеспечить преодоление негативных социально-экономических тенденций, влияющих на жизнедеятельность детей, а также целенаправленно создавать предпосылки для улучшения их жизнедеятельности в будущем;
   • разрабатывать планы социально-экономического развития региона с учетом основных направлений социальной политики детства;
   • определять приоритетность мер детской социальной политики региона на основе оценки остроты и значимости их влияния на процессы жизнедеятельности и развития детей, учитывая, при этом, финансовые и ресурсные возможности региона.
   В основу концепции социальной политики региона в отношении детей должны быть положены объективные факторы, детерминирующие ее эффективность и результативность:
   • природно-географические, позволяющие учитывать особенности жизнедеятельности детей в условиях северного региона, их влияние на физическое и эмоционально-психологическое состояние детей;
   • физиологические, выявляющие специфические возрастные потребности детей, проживающих в регионе;
   • биологические, определяющие приоритетные направления деятельности по изменению и улучшению среды обитания детей;
   • исторические, позволяющие обобщить и использовать культурно-исторический опыт по организации работы с детьми в регионе, оказанию им защиты, помощи и поддержки;
   • культурологические, выявляющие своеобразие культурного наследия региона и его возможное влияние на социокультурное развитие детей, проживающих в регионе;
   • этнографические, характеризующие регионально-этническое многообразие детской общности региона, на основе изучения социально-этнических характеристик, витальных и ментальных особенностей детей по признаку национальной принадлежности;
   • этнологические, определяющие формы и механизмы межнационального взаимодействия; нормы, принципы, закономерности межэтнических коммуникаций в детской среде;
   • религиозные, влияющие на процессы духовно-нравственного развития детей, на формирование их мировоззренческих ценностных установок;
   • лингвистические, позволяющие использовать богатство национальных традиций, языка, фольклора, народного творчества в процессе формирования национального самосознания у детей;
   • институционально-структурные, определяющие особенности социального функционирования детства как социального института и специфику его взаимодействия с другими социальными институтами и социальными группами;
   • эволюционные, позволяющие рассматривать детей как социальную общность, находящуюся в процессе постоянного развития, выявлять проблемы, закономерности и тенденции этого развития, прогнозировать, моделировать его возможные варианты.
   Таким образом, объективные факторы социальной политики региона позволят поставить в центр ее концептуальных подходов ребенка, рассматривая его в качестве системообразующего элемента в отношениях и связях системы социальной политики.
   Объектом социальной политики региона являются дети, проживающие в регионе как специфичная социально-демографическая группа.
   Субъектами социальной политики региона должны выступать:
   государственные субъекты – органы законодательной, исполнительной и судебной ветвей власти регионального уровня; государственные региональные социально-политические институты; государственные ведомства и учреждения; профессиональные работники, занимающиеся разработкой и реализацией социальной политики детства в регионе;
   негосударственные субъекты – общественные и благотворительные объединения; религиозные организации; партии; коммерческие структуры и бизнес; добровольцы; семья; граждане через участие в социально-политических инициативах и, что особенно важно, сами дети и представляющие их организации.
   Идеология детской социальной политики в регионе – закрепление в сознании населения ценности рождения, воспитания, развития и защиты детей.
   Цель социальной политики региона в отношении детей должна заключаться в их гармоничном всестороннем развитии, а также в повышении качества жизни детей за счет обеспечения регионом необходимых условий для их жизнедеятельности, реализации их интересов и потребностей.
   Задачи:
   • создание необходимых условий для раскрытия и реализации потенциала всех детей, проживающих в регионе;
   • обеспечение интересов детей и удовлетворение их потребностей в соответствии с возможностями социально-экономического уровня развития общества и региона;
   • обеспечение защиты, помощи и поддержки социально уязвимых групп детей и других групп социального риска.
   Функции детской социальной политики региона:
   • адаптация детской политики к внешней и внутренней социально-политической среде региона, детей – к нормам и ценностям общества общества – к потребностям и интересам детей;
   • интеграция всех сегментов общества вокруг целей и ценностей социальной политики региона в отношении детей;
   • артикуляция – выражение интересов детей;
   • агрегирование – объединение интересов дифференцированных групп детей, проживающих на территории региона;
   • социализация – утверждение, усвоение, воспроизводство и развитие социально-политических норм и ценностей;
   • рекрутирование – подготовка социально-политической управленческой элиты для разработки и реализации целей и задач социальной политики детства в регионе;
   • реагирование на изменения внешней и внутренней среды, влияющие на эффективность и результативность детской социальной политики;
   • целеполагание – постановка целей и задач социальной политики детей региона, выработка механизмов ее реализации;
   • коммуникация – определение видов и форм взаимодействия со средой по проблемам формирования и реализации социальной политики;
   • законодательная – разработка и внедрение социально-политического законодательства и механизма его реализации, отражающего интересы детей как социально-демографической группы, контроль за его использованием и выполнением;
   • регулирования – управление, координация социально-политической деятельности, осуществляемой в интересах детей;
   • экстракционирования – извлечение дополнительных ресурсов из внешней и внутренней среды для реализации целей региональной детской социальной политики;
   • стимулирования – социальной и социально-политической активности всех субъектов социально-политической деятельности в отношении детей;
   • мобилизации и активизации – деятельности семьи в решении проблем детей и обеспечении достойных условий для их жизнедеятельности;
   • прогнозирования – определение тенденций развития социально-политических и социально-экономических процессов в регионе и направлений развития социальной политики в отношении детей.
   К основным принципам социальной политики региона в отношении детей считаю возможным отнести следующие:
   • равенства всех детей в праве на поддержку и защиту независимо от социального положения, национальности, места жительства, религиозных и иных убеждений;
   • приоритета интересов каждого ребенка;
   • выживания и защиты ребенка, его полноценного физического, психологического, интеллектуального и социального развития;
   • обеспечения равных возможностей для развития, саморазвития и самореализации детей;
   • единства социальной политики региона в отношении детей с основными направлениями федеральной детской политики;
   • партнерства государственных, общественных, благотворительных организаций и других субъектов социальной политики региона в отношении детей;
   • дифференцированного подхода в оказании социальной помощи и поддержки детям, проживающим в регионе;
   • преемственности и стабильности мер социальной политики региона в отношении детей; сохранения достигнутых социальных результатов и их дальнейшего совершенствования;
   • адаптивности и гибкости системы социальной политики: способность к самосовершенствованию, пересмотр социальных нормативов, своевременное развитие правовой базы, организационных структур и методов ее осуществления.
   Системный подход требует, с одной стороны, четко разграничить функции отдельных элементов системы, а с другой сделать эти элементы взаимозависимыми, когда полноценное функционирование одного элемента невозможно без функционирования других элементов системы. Это принципиально отличает систему от проявляющейся в современной практике тенденции создания отдельных, самостоятельных и часто независимых структур с несогласованными и дублирующими функциями.
   Важнейший позитивный фактор создания системы социальной политики заключен в том, что она не подменяет, не ущемляет и не отменяет существующие организации и учреждения. Основные задачи создаваемой социально-политической системы:
   • координировать и консолидировать деятельность всех органов и организаций, занимающихся детством;
   • инициировать их реформирование на современных организационно-методологических основах.
   Одновременно создание новой системы не потребует существенных дополнительных затрат, поскольку она направлена на реорганизацию уже существующих структур, на повышение эффективности их деятельности.
   Механизмы реализации основных направлений региональной социальной политики в отношении детей. Цели и приоритеты концепции социальной политики детства региона осуществляются посредством формирования и функционирования соответствующего механизма, предполагающего управление социальными процессами, координацию предметно-практической деятельности государственных и региональных органов и социальных институтов.
   Концепция социальной политики в отношении детей на региональном уровне включает в себя:
   I. Правовой уровень: • разработку соответствующей нормативно-законодательной базы по актуальным проблемам жизнедеятельности детей региона; • создание экспертного совета, установление обязательной социальной фамилистической экспертизы принимаемых государственных и региональных решений; • создание ювенальной прокуратуры и системы ювенальных судов по проблемам семьи и детей; • развитие практической деятельности по внедрению социально-правовой технологии восстановительного правосудия; • создание нового регионального социального института – уполномоченных по правам детей; • открытие «Детского правозащитного университета».
   II. Организационный уровень: • развитие системно-целостного характера разработки и реализации социальной политики в отношении детей в регионе; • создание единого социально-политического пространства региона в процессе обеспечения жизнедеятельности детей; • координацию и субординацию деятельности органов государственной исполнительной и законодательной ветвей власти в реализации детской социальной политики; • координацию деятельности органов управления различных ведомств, служб и комитетов в решении задач социальной политики детства; • создание межведомственных социальных профилактических и реабилитационных центров для обеспечения комплексного подхода в решении социальных проблем детей; • открытие новых детских реабилитационных центров, социальных приютов, а также лечебно-профилактических, медико-социальных и коррекционных образовательных учреждений; • организацию комплексного подхода к превентивной практике; • разработку и реализацию современной региональной концепции социальной защиты детей; • внедрение системы региональных социальных стандартов социальных услуг, предоставляемых детям; • обеспечение социальной поддержкой (помощью) и социальным страхованием детей и семей, нуждающихся в социальной защите; • разработку региональной межведомственной комплексной целевой программы по социальной защите и развитию детей; • апробацию инновационных социальных технологий социальной политики и социальной защиты детей; • разработку механизмов повышения ответственности семьи за жизнедеятельность ребенка и утверждение ее в качестве равноправного субъекта социально-политической деятельности; • создание координационного совета по формированию и реализации социальной политики региона в отношении детей.
   III. Идеологический уровень: • организацию социального партнерства с общественными организациями и институтами гражданского общества; • развитие добровольческого движения в регионе как инструмента реализации целей и задач детской социальной политики в регионе; • организацию системы взаимодействия с региональными представительствами политических партий; • развитие практики социального служения Церкви, организация консолидации деятельности с конфессиональными институтами региона; • создание социальной службы по изучению мнения детей по основным направлениям разработки и реализации детской социальной политики; • открытие союза детских общественных и социально-политических объединений.
   IV. Научно-методический уровень: • проведение комплексного мониторинга по изучению социально-экономического, морально-психологического положения детей в регионе; • постановку современного научного социального эксперимента; • разработку научно-методического механизма реализации детской социальной политики региона и ее управления; • научно-исследовательское социологическое сопровождение всех этапов разработки и реализации детской социальной политики региона.
   V. Финансово-экономический уровень: • формирование механизма финансового партнерства; обеспечение консолидации источников финансирования социальной политики региона в отношении детей.
   VI. Кадровый уровень: • создание профессионального кадрового корпуса системы социальной политики региона, в том числе, и в отношении детей; • обеспечение единого образовательного пространства в рамках подготовки специалистов сферы социальной политики региона.
   VII. Информационный уровень: • реорганизацию системы информационного обеспечения реализации социальной политики; • совершенствование системы социальной статистики положения детей региона; • организацию выпуска ежегодного статистического аналитического издания.
   Реализация концепции социальной политики детей в регионе существенным образом зависит от типа используемой организационной структуры управления, то есть модели. Любая модель предполагает упрощенное, определенным образом схематизированное отражение объекта или явления. Она создается в процессе моделирования – специфическом способе познания, при котором одна система (объект исследования) воспроизводится в другой, что позволяет использовать моделирование как метод исследования различных явлений и процессов прежде всего для выработки альтернативных управленческих решений.

   Рис. 1

   При разработке модели автор данного исследования руководствовался необходимыми методологическими принципами:
   • соответствия, подобия системе-оригиналу;
   • целенаправленности, т. е. увязки ее параметров с поставленной перед системой целью, с ожидаемым результатом;
   • нейтральности по отношению к субъективным оценкам; отвлечения, абстрагирования от некоторых деталей и параметров системы-оригинала.
   При этом учитывалось, что модель и оригинал не тождественны, они лишь сходны. В этом и состоит основное условие модели – она должна иметь сходство с оригиналом, но не повторять его.
   Таким образом, учитывая основные концептуальные подходы к содержанию социальной политики детства в Тюменском регионе, представляется возможным перейти к построению ее модели, которая, по мнению автора, может быть представлена следующим образом (рис. 1, 2).

   Рис. 2. Элементы системы обеспечения социальной политики детства в регионе

   Данная модель позволит полнее реализовать принципы управления социальной политикой в отношении детей: целенаправленности, законности, демократизма, стимулирования, единства полномочий и ответственности, контроля и проверки исполнения.
   Модель региональной системы социальной политики детства преодолевает межведомственную разобщенность, дублирование функций, объединяет и координирует усилия всех ведомств, в чьи профессиональные обязанности входит решение основных проблем и обеспечение жизнедеятельности детей.
   Данная модель создает условия для социального партнерства и взаимодействия государственных учреждений с негосударственными организациями, решающими сходными проблемами детей.
   Выстроенная система даст возможность обеспечить единое, целенаправленное финансово-экономическое и материально-техническое обеспечение и контроль за его использованием.
   Модель создает условия для организации, многоуровневого научно-методического и кадрового обеспечения служб социальной политики детства в регионе.
   Разработка и внедрение комплексной целостной и системной социальной политики в отношении детей как в Российской Федерации, так и в регионе позволит определить приоритетные направления, цели и задачи дальнейшего ее развития, а именно по улучшению экономических условий жизнедеятельности детей, охране здоровья и повышения качества медицинского обслуживания детей, развитию образования и воспитания детей, поддержке и защите детей, находящихся в особо сложных обстоятельствах, совершенствованию задач, объединяющих устремления и усилия всех сил общества, независимо от идеологических, политических, культурных, религиозных и иных установок различных социальных групп. Возможность достижения в перспективе социального развития непосредственно зависит от ценностей, которые будут привиты детям, от того, в каких условиях они будут жить и воспитываться.
//-- Литература --//
   1. Мехришвили Л. Л. Социальная политика: концептуальные подходы. Тюмень: Изд-во ТюмГНГУ, 2006.
   2. Мехришвили Л. Л. Проблема детства в системе социальной политики региона. Тюмень, изд-во ТюмГНГУ, 2007.

Заключение

   Тема территориального развития только начинает входить в область социологического интереса, приобретая черты междисциплинарного и интегрального исследования. Разнообразие заявленных тематик сборника говорит о широте спектра изучения, а звучащие в них проблемы свидетельствуют об их актуальности и своевременности.
   Данный сборник являет собой уникальный опыт систематизации и изложения научных результатов и теоретических конструкций в данном еще только начинающем свое развитие в России направлении социологии регионального и городского развития.
   В подготовке сборника приняли участие ведущие социологи как России, так и стран ближнего зарубежья, предоставив свои исследовательские материалы, описывающие уникальный опыт столичных городов, регионов, провинциальных городов, деревень, сел и отдельных общностей. Именно высокий уровень и квалификация авторов статей позволили стать сборнику не только научно полезным, но и увлекательным и интересным в прочтении, что дает право рекомендовать его самому широкому кругу читателей, интересующемуся проблемами современных территорий. Помимо маститых авторов в сборнике приняли участие и молодые ученые, выделив с присущей молодости остротой наиболее злободневные и актуальные проблемы современности в рамках изучения социологии регионального и городского развития. Таким образом, в сборнике представлены и темы исследований, которые в будущем могли бы получить широкое звучание.
   Стоит также отметить, что данный сборник содержит в себе теоретический материал, который, во-первых, собран и систематизирован в одной работе, во-вторых, основан на многочисленных переводах зарубежных авторов, что придает особую научную значимость данному коллективному труду. Это особенно привлекательно для исследователей только начинающих работать в направлении социологии регионального и городского развития.
   В целом же можно сказать, что сборник «Социология регионального и городского развития» полностью раскрывает перед читателем проблемы городского, регионального и местного значения. Разнообразные по своей тематике и текстовому наполнению исследования, помимо всего прочего показывают всю многоликость и разнообразие отношений Центра – регион, дальнейшее жизнеустройство России, ее бывших республик в постсоветское время, а также неблагоприятные и неблагополучные районы, которым необходимо уделить самое пристальное внимание властей и ученых, делая тем самым задел для будущих исследований.
//-- МОСКОВСКИЙ ПАТРИАРХАТ --//
//-- ПРАВОСЛАВНЫЙ СВЯТО-ТИХОНОВСКИЙ ГУМАНИТАРНЫЙ --//
//-- УНИВЕРСИТЕТ --//
//-- ФАКУЛЬТЕТ СОЦИАЛЬНЫХ НАУК --//
   В 2007 г. в Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете впервые в истории учебных заведений Русской Православной Церкви начал работу социологический факультет (с 2009 г. факультет социальных наук). Университет был создан по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II в 1992 г., и удостоился чести носить имя святого Патриарха Всероссийского Тихона.
   Основное направление работы факультета – образовательная деятельность. На факультете ведется подготовка студентов по направлениям «Социология» и «Экономика». В основе обучения лежит принцип соединения традиционного социологического, экономического и богословского образования, что является уникальным феноменом в жизни высших духовных школ Русской Православной Церкви. Каждый студент факультета получает систематическое богословское образование в рамках специализации учебной программы. Целью обучения на факультете является подготовка высокопрофессиональных кадров для Церкви, федеральных и муниципальных органов власти и управления, общественных организаций, СМИ, научных и образовательных учреждений, а также современного российского бизнеса.
   Однако жизнь факультета не исчерпывается одной лишь образовательной деятельностью. В тесном контакте вместе с ней ведётся научная и воспитательная работа со студентами. Первая осуществляется выпускающими кафедрами – «Общей социологии» и «Прикладной экономики», а также информационно-аналитическим центром при факультете, участвуя в проектах которого студенты включаются в актуальные социально-религиозные исследования. Воспитательная работа на факультете тесно связана с участием преподавателей и студентов в факультетских литургиях, а также с паломническими поездками. Знаменитые монастыри России, среди которых Троице-Сергиева Лавра, Свято-Троицкий Серафимо-Дивеевский и Задонский Рождество-Богородицкий монастыри становятся местом для труда и сосредоточенной молитвы наших студентов. Уже традиционными стали такие мероприятия, как День студента и Бал выпускников, шагнувшие далеко за рамки факультета, собирающие наших друзей как внутри, так и вовне университета. Одна из важных сторон факультетской жизни – приобщение студентов к высоким образцам отечественного искусства, поэтому в течение учебного года организуются совместные походы с профессорами и преподавателями в Московскую консерваторию, театры и музеи Москвы.
   И все же важнейшей задачей Свято-Тихоновского университета, в русле которой строится деятельность факультета социальных наук, является возвращение в национальное образование и науку нравственного начала как основополагающего. В свое время Свт. Феофан Затворник писал: «Без Православия – познания ни во что. Нельзя достигнуть совершенства в познаниях, не содержа святого исповедания; нельзя достигнуть совершенства жизни без исполнения заповедей, нельзя уврачевать немощи свои без содействия Святых Таинств и подчинения всему чину освятительных молитвований Церкви. – Не то мы хотим сказать, чтоб только это одно и больше ничего, но то, что это есть главное, неточное, руководительное, так что коль скоро сего нет, – все прочее ни во что. – Трудись в расширении круга познаний, но не иначе, как под руководством исповедания и по его указанию, а не в противность ему; иначе все твое мудрование будет не более как мечта сновидения. Облагораживай порядок взаимных отношений, но без нарушения евангельских предписаний; иначе вся твоя цивилизованность и гуманность будет не более как красота гроба повапленного».

   В мае 2007 года на базе факультета социальных наук Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета под руководством декана факультета, профессора Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова И. П. Рязанцева был создан информационно-аналитический центр, основной задачей которого стало изучение социально-религиозных процессов, происходящих в современном обществе.
   Предпосылкой создания центра послужило исследование, проведенное сотрудниками Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова в 2005 году, – «Отношение российской молодежи к Русской Православной Церкви», вызвавшее интерес представителей самых разных сообществ, в том числе российской элиты и средств массовой информации. Благодаря живому интересу, проявленному со стороны общественности, очевидной стала потребность российского общества в исследованиях социально-религиозной направленности, разработке таких новых и малоизученных проблем, как:
   * социальный портрет современного прихожанина;
   * духовный и культурный капитал молодого россиянина;
   * духовные образовательные учреждения в системе российского образования: их специфика и результаты;
   * социальное служение в Русской Православной Церкви;
   * образ современного прихода;
   * социальные риски и конфликты: роль Церкви в их разрешении;
   * православная культура и каналы ее трансляции: православное кино как особая эстетическо-мировоззренческая форма и др.
//-- Основные виды деятельности ИАЦ ФСН --//
   Размышления и работа сотрудников центра над этими темами привели к проведению ряда исследовательских проектов, а также к организации нескольких круглых столов и семинаров, посвященных проблемам социально-религиозной направленности. Таким образом, сформировался ряд приоритетных направлений деятельности центра, объединивший самых разных социологов и ученых как ПСТГУ, так и других вузов (Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова, Институт социологии Российская академия наук).
   На сегодняшний день информационно-аналитическим центром выполнен ряд социологических исследований, некоторые из которых повторно, имея тем самым мониторинговый характер:
//-- Исследования --//
   – «Отношение российской молодежи к Русской Православной Церкви» (2005 и 2008 гг.).
   Как уже отмечалось ранее, это исследование имело особое значение для зарождения информационно-аналитического центра ФСН. Не менее значимым оно было и в плане полученных результатов, которые показали, что современная российская молодежь – это не столько развращенное и «потерянное» поколение, как уже окрестили его в СМИ, сколько оставленное без внимания родителей, лишенное привычного детства, пора которого пришлась на тяжелые переломные 90-е годы, годы «челночников» и безработицы. Количественные показатели исследования свидетельствовали, как о потребности молодежи верить, так и о ее почтительном отношении к Церкви, о доверии и даже ожиданиях современных молодых людей в отношении Патриарха. Эти данные были особенно важны в условиях пессимистического взгляда на молодежь, сформированного общественного мнения относительно циничного, ни во что не верящего, не имеющего авторитетов молодого поколения. Таким образом, исследования позволили обратить внимание общественности на иную сторону современной молодежи и увидеть за всеми противоречиями человеческое лицо молодого россиянина.
   – Исследование предпочтений аудитории Международного благотворительного православного кинофестиваля «Лучезарный Ангел» (2006, 2008, 2009 гг.) Не менее уникальными стали исследования предпочтений аудитории православного кинофестиваля «Лучезарный ангел», которые от небольшого социологического опроса зрительских симпатий переросли в исследования эстетических и мировоззренческих ориентаций современного кинозрителя. В исследованиях поднимались вопросы о понимании добра и зла, о красоте как форме выражения, об образе современного героя, о личности и духовном поиске современных авторов православного кино и последствиях их творчества на человека. Проводимое на протяжении нескольких лет, исследование усложнялось в своей структуре, росло вместе с фестивалем. Перед коллективом центра вставали новые задачи, появлялись интересные идеи, позволяющие расширить видение проблемы, углубить понимание феномена православного доброго кино. В фокус исследовательского интереса попадает не только зритель, но и создатели фильмов, для кого они творят, какие задачи при этом перед собой ставят, какую цель преследуют. По результатам исследования за четыре года коллективом авторов планируется издание монографии.
   – «Социальная безопасность г. Москвы: потенциал конфликтности населения города» (2005 и 2009 гг.)
   Исследование конфликтности в городе Москве тем более представлялось актуальным для сотрудников центра, чем больше приходилось слышать о проблемах экстремизма и угрозах терроризма, замешанных на почве религиозных и национальных различий. Как и в случае с исследованием отношения молодежи к Русской Православной Церкви, результаты проекта немало удивили. Выяснилось, что вопреки всем предположениям и выдвигаемым гипотезам, наиболее острыми для москвичей являются так называемые транзитивные конфликты, порождённые характером и динамикой социальных реформ, которые носят системный характер. В свою очередь миграционный и классовый конфликты, по уровню социальной напряженности, занимают лишь второе и третье места. Наименее острым оказался для москвичей конфликт поколений. Примечательно, что выявляя уровень конфликтогенного потенциала, наименее важным для населения Москвы типом конфликта, который бы провоцировал какую-либо конфликтную ситуацию, был межнациональный конфликт: подавляющее большинство (87,7 %) жителей Москвы ничего не стали бы предпринимать при возникновении межнациональной конфликтной ситуации. Реакция на ухудшение материального положения и возникновение проблем в сфере ЖКХ носила более выраженный характер, 80 % жителей столицы были готовы к каким-либо шагам при возникновении этих конфликтных ситуаций.
   – «Кирилловский район Вологодской области глазами социологов: религиозность и социально-политические установки, экономическое поведение населения» (2009)
   Данный исследовательский проект отличает появление территориального фактора, не затрагиваемого в других исследованиях. Понятие территории, специфики и уникальности региона, который являлся и остается одним из известных духовных центров России на протяжении нескольких веков, местом паломничества и поклонения святыням, были включены в данное исследование. Интересовало и то, какое влияние оказывала историческая память, какие традиции несла эта многовековая духовная культура, сформированная в Кирилловском районе, благодаря тем монастырям – духовным центрам (Кирилло-Белозерский монастырь; Ферапонтов монастырь; Нило-Сорская пустынь; Горицкий женский монастырь), которыми славился этот район. Таким образом, в исследовании выдвигалось предположение об определенном уровне религиозности населения и влиянии духовно-нравственных начал на жизнь и стиль поведения жителей этого уникального региона. Примечательно, что результаты исследования были отличны от предположений, и влияние территории не оказалось значимым, как ожидалось, подтверждая общероссийскую статистику о том, что православных по самоидентификации почти 87 %, тех же, кого можно было назвать воцерковленными, т. е. живущими жизнью православного христианина, не более 3 %.
   – «Социальный портрет студента ПСТГУ: опыт изучения духовных школ». (2009–2010 гг.)
   Традиционное для светских вузов исследование в стенах православного высшего учебного заведения приобрело иное звучание, став первым и пока единственным проектом, посвященным изучению того, кто же, каков социальный портрет современного православного студента. Всем хорошо известный образ семинариста конца XIX века, описанный в рассказах Достоевского и Толстого, как благонравного, добросердечного и порой наивного юноши, кажется, претерпел, как и многое с тех пор, изменения. Вслед за революцией и крушением Российской империи в далеком прошлом остались классы и сословия, стерев не только социальные различия, но и особенности социального служения каждого отдельного гражданина как представителя того или иного социального класса. Так исчезло и духовенство как сословие, как семейное, потомственное служение, имеющее свои традиции, свою культуру, свои социальные особенности. Сегодня, спустя целое столетие, оставив в прошлом, в том числе, и советский период, мы вновь наблюдаем интерес к Православию, к традиционным ценностям, к жизни в Церкви, в том числе, и к православным учебным заведениям, в которые поступает и приходит учиться молодежь со всех регионов России. Кто они, будущие теологи и богословы, миссионеры, и православные историки, экономисты, социологи, филологи, педагоги? Каковы их ценности? Кто их родители и учителя? Что они дадут обществу и привнесут в будущее как представители православного сообщества? Именно эти вопросы ставились в данном исследовании, результаты которого оказались интересными и неожиданными.
   – «Высшие богословские курсы при МПДА: опыт теологического образования в России» (2010)
   Это еще один проект информационно-аналитического центра, направленный на изучение теологического образования в России, формы которого, как выяснилось в результате исследования, могут быть различны. Очевидно, что современные духовные школы все менее похожи на учебные заведения закрытого типа, для ограниченного круга лиц, предлагая услуги и для массового потребителя образовательных услуг, тем самым образовывая и воспитывая не только будущего пастыря, но и простого мирянина. Примером тому могут служить высшие богословские курсы при Московской православной духовной академии, открытые несколько лет назад в особом и значимом для каждого православного месте, совмещая в себе и образование, и паломничество с возможностью духовного окормления в Свято-Троицкой Сергиевой лавре. Примечательно, что открытие курсов вызвал определенный спрос, потребность в подобном образовании особой группы лиц, как правило, людей среднего и более старшего возрастов, неофитов, т. е. пришедших к вере не так давно и имеющих потребность в получении дополнительных знаний в области теологии и богословия. Таким образом, мы являемся свидетелями новых процессов в системе духовного образования в России, сулящих определенные перемены и в общественной и церковно-приходской жизни. Эти процессы тем более интересны, что практически никем не изучены.
   – совместный российско-германский проект «Приход Русской Православной Церкви в России и за рубежом: сравнительный анализ» (2010–2011 гг.).
   Общеизвестно, что в мае 2007 года произошло знаменательное и социально значимое событие, – объединение двух церквей (РПЦ и РПЦЗ), которое обозначило новую веху в развитии Русской Православной Церкви, определив новые границы и расширив пространство православной веры. Процессы, которые последовали за данным событием, не могли не заинтересовать социологов информационно-аналитического центра, в связи с чем и было предпринято совместное российско-германское исследование, посвященное изучению православного прихода в России и за рубежом, в частности в Германии. Проект еще только готовится и рассчитан на ближайшие несколько лет, поэтому рано говорить о его результатах, но уже сегодня стоит отметить его задачи, которые могли бы быть интересны и другим партнерам. Итак, 1) что такое современный православный приход как социальное явление? 2) какова его структура, признаки, функции и задачи? 3) какие типы православных приходов можно выделить? 4) в чем различия православных приходов в России и за рубежом? 5) какие направления социальной деятельности осуществляют современные православные приходы? 6) есть ли различия в подходах осуществления деятельности православных приходов в России и за рубежом? 7) какова эффективность деятельности православных приходов сегодня и ее результаты? и, наконец, 8) проблемы и перспективы современных православных приходов в России и за рубежом.
   Очевидно, что исследовательская деятельность центра в плане выбора темы и проблемы весьма неоднородна, а все проекты, так или иначе, направлены на изучение взаимодействия Церкви с обществом и человеком, а также тех социальных институтов, которые его реализуют, процессов и изменений с этим связанных. Своевременность и актуальность исследований становятся тем более очевидными, чем более активно проявляется позиция самой Церкви, а интерес общественности к вопросам духовности, своего собственного будущего и будущего страны все более заметным. Стали возникать вопросы относительно подходов к изучению весьма сложных и зачастую не лежащих на поверхности явлений, того теоретического обоснования, которое могло бы удовлетворить подобного рода исследования как на этапе разработки исследовательских программ, так и на уровне интерпретации данных, т. е. появилась потребность в обсуждении теоретико-методологического обоснования такого направления в социологии, как христианская социология, если в широком смысле, или социологии православия в узком. Именно по этой причине информационно-аналитическим центром факультета социальных наук ПСТГУ впервые за многие годы, вслед за известными религиозными философами начала XX века Н.А. Бердяевым, С.Л. Франком, С.Н. Булгаковым, И.А. Ильиным, Е.В. Спекторским, Н.О. Лосским, была поставлена еще более сложная задача и произведена попытка ввести в научный дискурс вопрос о возможностях современной социологии изучать подобные явления и ее роли как науки. Так в рамках ежегодных Богословских конференций ПСТГУ были проведены три круглых стола, участие в которых приняли известные социологи, богословы, философы Москвы и других российских городов.
//-- Круглые столы --//
   Первый круглый стол «Проблемы христианской социологии» состоялся в январе 2007 года. Основной проблемной областью, от которой отталкивались докладчики, было следующее: идея христианской социологии в своем теоретико-методологическом основании имеет два совершенно различных (хотя и взаимосвязанных) аспекта – логико-парадигмальный и научно-отраслевой. Если научно-отраслевой аспект, имеющий внешний, подчиненный характер по отношению к социологии религии вообще, и социологии христианства (в его католических, протестантских и православных версиях), в частности, исследован современной отечественной и зарубежной социологической наукой, то логико-парадигмальный аспект как особое, социально-религиозное направление социологического мышления, ориентированное на идейные и социокультурные принципы христианского миропонимания, т. е. христианская социология как таковая, в ее собственном логико-парадигмальном содержании, в единстве ее предмета, метода и внутренней структуры, малоизучен. Поэтому основными задачами первого круглого стола стали: рассмотрение логико-парадигмального аспекта христианского социологии, определение понятий, постановка вопроса о научном обосновании данного направления.
   В январе 2008 года прошел второй круглый стол, тема которого звучала как «Социология и теология: модели взаимодействия». Среди основных вопросов были рассмотрены проблемы социальной теологии; христианской социологии как самостоятельной научной школы; вопросы богословской интерпретации выводов социологических исследований; некоторые эмпирические и прикладные аспекты исследования духовно-религиозной и социальной жизни.
   Третий круглый стол «Социально-религиозные исследования: история и современность» прошел в рамках юбилейной XX Богословской конференции ПСТГУ в январе 2009 года. Основной целью мероприятия было обсуждение методологии социологического исследования христианства и Православной церкви в России, речь шла о социальном измерении религиозной стороны жизни. Перед участниками круглого стола ставились следующие вопросы: Применимы ли к нему обычные статистические методы изучения общества, или требуется учёт таких специфических категорий, как личный и коллективный духовный опыт, традиция, святыня и т. п.? Возможна ли «христианская социология» как взгляд на общественный статус Церкви с точки зрения её исторического самосознания, или такая методология не добавит ничего нового к разработанному классической социологией инструментарию? Помимо этих вопросов, на круглом столе обсуждались такие темы, как: православие в России (эмпирические социологические исследования); светскость государства и участие Церкви в жизни общества (политико-правовой аспект); теоретические и прикладные исследования хозяйственной деятельности Православной Церкви; социальная политика и практики социальной работы в современной России.
//-- Работа со студентами. Формирование научной школы --//
   Деятельность информационно-аналитического центра тесным образом связана с факультетом социальных наук и с работой с обучающимися на факультете студентами. Благодаря центру учащиеся получают возможность на практике отрабатывать полученные теоретические знания, участвуя в полевых работах, а также на этапе ввода и обработки информации, что само по себе является бесценным опытом для будущего молодого специалиста.
   Особо интересующиеся наукой студенты факультета социальных наук уже сегодня имеют возможность публиковаться в различных сборниках, сообщая о результатах как самостоятельно проведенных проектов, так и исследований центра, выступать на всероссийских и международных конференциях. Так, например, за последний год студенты факультета приняли участие в нескольких крупных как студенческих, так и научных конференциях, выпустив ряд статей как в сборнике студенческих работ ПСТГУ, так и в изданиях других университетов (МГУ им. М.В. Ломоносова, КГУ). В этом смысле сотрудники центра поддерживают студентов в их научном становлении, работая вместе с ними над текстами, ориентируя в пространстве научного сообщества, давая рекомендации, знания, привлекая к работе.
   Сотрудники центра заинтересованы в подготовке высококвалифицированных православных социологов и экономистов, которые в дальнейшем могли бы развивать направление социально-религиозных исследований и тем самым быть полезными как науке, так Церкви и обществу в целом.
   Информационно-аналитический центр приглашает к сотрудничеству всех заинтересованных лиц как в России, так и за рубежом.
   Адрес: 109651, г. Москва, улица Иловайская, д.9, корп.2.
   Наш e-mail: iac-nauka.fsn@yandex.ru, sociology-pstgu@yandex.ru
   Телефон: + 7 (495) 646-71-26

Коллектив авторов Социология регионального и городского развития. Сборник статей

Введение

Часть I Теоретико-методологические основания социологии регионального и городского развития

Теоретико-методологические основания социологического анализа территориального развития И. П. Рязанцев, В. А. Куштанта

Пространственная самоорганизация населения: теоретико-методологические предпосылки исследования И. M. Прибыткова

Методология социологического анализа территориального поведения коллективного субъекта: новые подходы А. Ю. Завалишин

Территориальные аспекты структурирования социального пространства Г. В. Лысенко

Местное развитие и социологическая наука (К вопросу о необходимости развития нового научного направления в России) В. В. Желтов, M. В. Желтов

Сетевое основание региональной локализации и виртуализация социального пространства В. И. Игнатьев, А. Н. Степанова

Часть II Теоретические конструкты в социологии регионального и городского развития

Городское развитие на постсоветском пространстве: теоретические модели и реальность Л. Г. Титаренко

Динамическое равновесие социальных систем: синергетический подход к социологии расселения В. А. Нежданов

Региональная общность Тюменской области: попытка концептуализации М. Г. Ганопольский

К методологии изучения идентичности эксклавного социума М. В. Берендеев

Туризм как фактор регионального развития Л. Г. Скульмовская

Часть III Прикладные исследования проблем регионального и городского развития

Региональная идентичность в современной России: некоторые результаты исследования Μ. П. Крылов

Региональные рынки труда республики Беларусь в условиях транзитивной экономики Г. Н. Соколова

Специфические проблемы рынка труда Латвии и ее регионов (социологический аспект) В. В. Меньшиков

Развитие региональной экономики: современные факторы роста в Латвии Ю. В. Веселов, В. В. Воронов

Территория «Мегаполис»: сравнительный анализ двух районов Москвы М. А. Подлесная, В. В. Мельникова

Регионы Центрально-Федерального округа: современные реалии и перспективы развития (по экспертным оценкам) Муханова Μ. H.

Компромиссный дискурс как вид миропонимания региональной элиты Гурьева Л. С., Негруль С. В.

Концепция социальной политики детства региона Л. Л. Мехришвили