Абдул Толик
Тимофей Изотов

   © Тимофей Изотов, 2014
   © Тимофей Изотов, фотография на обложке, 2014

   Редактор Юлия Щербакова

   Благодарности
   www.skycg.ru
   Сергей Малайкин

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Земляки

   Каблук у Инессы сломался как раз в тот момент, когда открылись двери лифта. Выглядело это очень просто: разошлись в разные стороны двери, и я увидел Инессу. Инесса смотрит на меня. У Инессы в руках бокал с вином. Раскачиваясь и пританцовывая, она спрашивает:
   – Вы к нам?
   Я растерянно озираюсь. В этот момент Инесса приседает, и – часть туфли отлетает в сторону. Вино в бокале раскатывается по стенке против часовой стрелки и короткой волной плещет на пол.
   Это происходит на десятом этаже общежития. Как раз там, где студенты по будням, выходя из лифта, могут повернуть направо, а могут и налево. Напротив дверей холл и большие окна. Не дожидаясь моего ответа, Инесса оборачивается назад и, обозревая ночь за окном, сообщает:
   – Наливают там.
   После этой короткой фразы она, потеряв ко мне интерес, наклоняется и начинает искать свой каблук.

   Между коридором налево и коридором направо, между двумя диванами и столиком, посередине, сорок человек, дружно, надрывая имеющиеся в горле связки, разговаривали между собой громко и бессвязно. Тряся подбородками, косами, чубами, роняя бутылки – некоторые пытались танцевать. Или лучше сказать – пританцовывать.

   Музыка играла громко. День рождения Аниты находился в разгаре. Гости пришли вовремя. Я опоздал, я, – трезвый и голодный. На столике валялись несколько пакетов с чипсами. Один пакет застрял в шеренге из десяти бутылок водки. Мне удалось ухватить застрявший. Пока я стремительно поедал чипсы, два человека упали мне под ноги. Одному удалось подняться. Девушка по имени Груша попыталась броситься мне на шею. При этом Груша элегантно держала в правой руке сразу три зажженные сигареты – наверное, ее парень (или парни) пошли в туалет.

   В холле царило безудержное пьянство. Группа из шести гостей в розовых рубашках, расположившись за кушеткой, старались как можно громче, хором вывести: «Скоро скоро на луга лягут белые снега…». Потом, через пару минут, грянули зычно: «Вот как бывает – растаял он…»! Чтобы войти в диалог с обществом пришлось выпить сразу двести граммов водки. Миусская площадь, далеко внизу, за окном, расплылась всеми своими фонарями в большое светлое пятно.

   Анита сидела на полу в ногах у Петлюры. Петлюра утонул в кресле. Вид у обоих был глубокомысленный. Трезвые, они вели спокойную беседу. Настоящее электромагнитное поле потрескивало вокруг. Мне показалось, что не то что пьяные вопли не долетали до этой парочки, но и алкогольные пары застревали на полдороге.
   Следующие два часа я входил в контакт с гостями. Плавно увеличивая дозу натощак, мгновенно нашел общий язык со всеми, особенно с Инессой, которая спрятала каблук в сумочку и прижимала теперь этот ридикюль к необъятной груди.
   Меня мучил голод, поэтому я разглядывал ее бюст, как что– то съестное. Но Инесса слишком много выпила, поэтому ее вскоре увели в неизвестном направлении. Высокий парень Гоша старался рассуждать последовательно:
   – Искусство… капитал – новый бог. Кто новый бог? Может быть, коммунизм?
   – Кто? – бросая окурок в пустую бутылку, спросил Леша.
   – Новый бог? Бог умер. Субъект стерся, как лицо на песке…
   говорил Фуко.
   – Да – это правда, – Лешу серьезно качало, одно неверное движение, и его грузное тело могло раздавить журнальный столик с остатками чипсов.
   – Бога нет, бога нет, читайте Фуко, Мишеля…
   – А я – человек танцующий, – заявила вдруг девушка по имени Лера, и неожиданно двинула Грушу локтем. Груша теребила в этот момент Лерино плечо, давя перегаром ей в ухо:
   – Девушка, ваши седые волосы… вам так идет.
   Я рассчитывал доесть чипсы, но везде валялись пустые пакеты. Кто-то сунул мне яблоко:
   – На, закуси.

   Тела все качались, приседали, спотыкались, лоснились от пота, тонули в дыму. Из общего грохота донеслась Гошина фраза:
   – А что власть? Власть применяет разные техники. Может тебя поощрять, а может и кости поломать…

   К трем часам ночи, мало-помалу, гости стали покидать помещение. Я вошел в то состояние, когда нужно уходить, но непонятно как – «друзья» уже разошлись, а я еще нет. Обе пустоты сошлись вместе: пустота в моей голове и пустота коридоров и этажей. Благодаря такому тандему я не смог выйти из здания – все двери оказывались закрытыми, если, конечно, я их обнаруживал.

   Минут десять я бродил в одиночестве по доступным пространствам, пытаясь вспомнить или осознать – кто такая Анита? И – почему я вообще сюда пришел? Магия, вероятно. Увидел где-то красивую девушку (конечно в культурной среде); она со мной заговорила. Это обстоятельство уже само по себе вводит в состояние неожиданного волнения. А тут еще с венгерским акцентом: «Может быть, вас ждать у меня на день рождение»?

   Совершенно случайно я опять попал на тот – десятый – этаж, где обнаружил Аниту и Петлюру в том же взаимном расположении. Вокруг валялись пустые бутылки. И некому их было убрать.
   Завидев меня, Петлюра, наконец, встал с кресла и объявил:
   «Ну, мне пора».
   – Анита, не подскажите где здесь выход? – стараясь произносить слова членораздельно, я обратился к ним обоим.
   – Помогите нам убрать мусор, молодой человек, —
   попросила Анита вежливо, приподнимаясь с ковролина.
   Я удивился – надо же, вот так и просидели на одном месте три часа. Именинница провела нас тайной тропой мимо охраны к забору. Петлюра полез первый, я пошел вторым. Кирпичную ограду удалось преодолеть легко благодаря твердому сугробу, который заботливые дворники навалили специально для нас накануне. На Фадеева холод погнал нас к Садовому кольцу. Там мы расстались.

   Тонкая и острая сверкающая слюда легла на грязь дороги. Кое-где гремело на ветру старое железо вывесок и знаков. Провода выли. Люди исчезли, автомобили тоже – всех разогнала Ночь. Она мне говорит: «Держись белых потоков, иди вдоль и прямо; не забывай – они у тебя под ногами». Послушно, запустив руки в глубокие карманы серой шинели, балансируя по «канату» кольца я пошел по кругу, вдоль этих белых потоков.

   В сердце грусть, в душе тоска; и то и другое с трудом пробивается сквозь алкогольную завесу в мозг. Мозг функционирует плохо, зрение, как у наполовину слепого, лишилось периферии. Осталось только центральное. Эта точка фиксирует те объекты, которые разгоряченной голове кажутся важными: груда битого стекла на земле отражает желтый неон – горящую трубку света обнажили злым ударом пивной бутылки по лошадиной челюсти модели на рекламном плакате. Остались видны только ее удивленные глаза. Новогодняя гирлянда кривой дугой прилипла к витрине с обратной стороны. Ее шары – красными, зелеными и синими пятнами растеклись по мутному стеклу. Впереди желтел переход через Тверскую. Белые потоки бежали вниз – ровно, с легким свистом. Посередине перехода лежал пластиковый ящик – яркий, красный.

   Над головой завыла сирена. Нет, не завыла – бросилась лаем слева и справа – с двух лестниц. В переходе, криво и нелепо скорчив гримасу красному ящику, я неистово пнул его ногой, и он, кувыркаясь, покатился вдоль стены. «Неужели обмороженному Маяковскому – бронзе и идолу, все равно, кто поет ему „серенады“?», – подумал я, карабкаясь по ступеням – по тем, что справа.
   Белые потоки несли меня в сторону Баррикадной. Портик зала Чайковского помог мне четырьмя ледяными ступенями упасть на спину и удариться головой о бетонную тумбу. Шесть высоких арок надменно раскачивали кадила-фонари под самым потолком. «Умойся снегом из ближайшей кучи, разгреби облака впереди», – уже непонятно кто раздавал указания.
   За портиком, вдоль ограды, гроздьями висли в холодных коробах дряблые лица актеров и актрис. Дальше простирался электрический мрак и четыре размазанные линии от габаритных огней случайных такси. Добраться бы до стеклянного многоугольника «Цветы до утра», не спотыкаясь, прямо и чуть по диагонали. Пять черных точек, пять горошин катались далеко впереди – без звука, хаотично шевелясь. Средняя, вторая или третья, горошина прыгала вверх-вниз упруго и весело.
   Через триста метров горошины превратились в группу парней. Черные куртки и черные шапки, нарушая личное пространство, зашуршали болонием почти у виска. Вокруг меня крутанул в пол-оборота хоровод из локтей, плеч и смазанных лиц. Через три секунды я оказался в ближайшей подворотне, в полной темноте. Они, обступив меня со всех сторон, перетаптываясь, будто греясь, пускали пар блатными ртами, смотрели по-волчьи в мои слепые глаза.
   – Что? Грабить будете? – спросил я у того, что стоял напротив.
   При этом мой затылок, и вообще все заднее полушарие стремительно холодело, ожидая резкого удара.
   – Догадался, епта, – слова сипло хрустнули слева. Я полез в карман.
   – Что это?
   – Паспорт.
   – Нахуй нам паспорт? – отозвался тот, что стоял напротив. Потом пролистнул пару страниц:
   – Ты откуда, братан?
   – Из Нурлата.
   – Откуда?
   – Из Нурлата.
   – Ну, хули, сразу не сказал. А то бы мы тебя сейчас разделали как канарейку.
   – Слышь, Вован, пусть идет.
   – Давай топай, и это – нас тут не было.

   Голова вдруг ожила. Уже за поворотом, вернулось на периферию зрение. Походка изменилась. Тоску как рукой сняло, печаль прошла. И главное – я смог у себя спросить: «Где ты взял этот город Нурлат? Кто тебе вообще рассказал о его существовании?»

   – Не знаем, не знаем, не знаем, – отвечали белые потоки, хотя их не спрашивали.

Кража

   Получилось вот что. Миха вытащил из-под задницы старый черный портфель, расстегнул пряжку и заглянул внутрь. Внутри оказалась луковая шелуха и мятый пластиковый мешок. Мы сидели на бетонном парапете набережной реки, и пили вино под странным названием «ГАРА-ЕРИ».
   Я достал пачку писчей бумаги из рюкзака, отделил треть и сунул Михе:
   – Бери, друг, это подарок.
   На всех листах был напечатан один и тот же график.
   – Что это, Семен?
   – Это график для определения наступления моментов рассвета и заката в течение года. Вот, смотри…
   Но Миха не стал смотреть и отправил пачку бумаги к луковой шелухе. Затем сунул портфель под мышку:
   – Пойдем.
   – Куда?
   – У меня отец на прошлой неделе помер. Надо заехать у майстэрню, камень присмотреть для могилы.
   – И где гэтая майстэрня?
   – В деревне Дрозды.
   Город закончился почти сразу, на шестой остановке. В майстэрне мастера на месте не оказалось. На вопрос
   «Где?», из пыльного и темного, заваленного рубленым гранитом угла ангара вяло донеслось:
   – Прыйдзе. Праз две гадзины.
   Миха совсем не расстроился. Весело мне подмигнул:
   – Посидим на берегу.
   – Берегу?
   – Здесь озеро есть.

   В пустом небе надрывался одинокий жаворонок. В озере квакала лягушка. Полуденное солнце лишило окрестный пейзаж полутонов и оттенков. Приходилось выбирать – или черная тень, или зеленая зелень. Мы выбрали тень, траву и берег. Я достал бутылку «Гара-Ери» и два стаканчика. Миха хлопнул себя по лбу, но комар улетел.
   – Ну! Жыве Беларусь!
   – Жыве!

   За нашей спиной кусты – густые. За кустами деревня. Деревню скоро съест город. Поэтому вид она имеет жалкий и обреченный. Это почти уже трущоба. Электрические столбы покосились, забор в дальней усадьбе рухнул, местная свалка увеличилась в размерах. Когда мы с Михой открыли вторую бутылку, из кустов вдруг вышла рыжая девушка с розовым покрывалом в руках.
   – У вас зажигалки не найдется? – спросила девушка, щурясь своим простым конопатым лицом на солнце.
   – Тебя как зовут?
   – Зоя.
   – Садись с нами, Зоя. Выпей вина. А потом покурим.
   Зоя расстелила розовую тряпицу на уже примятой траве и уселась, поджав под себя ноги. Говорить было особо не о чем. Молчать тоже, как-то… я стал вдруг пересказывать повесть Лескова «Очарованный странник». Зое я сказал, что это правдивая история из жизни. Зоя слушала внимательно, Миха почти заснул.
   Вокруг царил мир и покой.
   Через минут сорок я охрип, а вино все выпили. Молчаливая Зоя скребла мелкий волдырь на коленке. У Михи таких волдырей скопилось четыре – и все на лбу.
   – Зоя, у вас в деревне магазин… так чтоб с продуктами. Как? – встрепенулся Миха.
   Вообще у Зои голос был мелодичный и даже приятный:
   – Вы там, пацаны, обломаетесь. Нехрена в том сарае делать.
   – Скажи лучше – тебе вино, или шампанское?
   – Мне по фигу.
   Девушка разделась до купальника, улеглась на живот, накрыла голову газетой и сделала вид, что загорает. Газета называлась «Свабода».
   – Поищем еще вина, – выразил мнение Миха, рассеянно разглядывая розовые Зоины ягодицы, к одной из которой прилипла короткая изумрудная травинка.
   – Ты тут полежи маленько. Мы скоро придем, – сказал он ласково.

   Над входом в желтое неказистое здание, из сострадания к приезжим, повесили кусок жести с надписью «МАГАЗIН». Торговое заведение оказалось универсальным: помимо алкоголя предлагалось приобрести вилы, топоры, легкие домашние халатики, тару для солений, бигуди и резиновые сапоги.
   На последние деньги мы купили две бутылки шампанского – теплого, но зато сухого. По дороге к озеру заглянули в «майстэрню». Мастера на месте опять не оказалось. На этот раз у входа возились двое рабочих. Матерясь, они грузили на тележку небольшую гранитную глыбу:
   – Майстра сення не будет, – перебил один из них наш вопрос: «А где…?»
   – Но нам сказали…, – промямлил Миха.
   – Болеет, – перебил Миху второй. Тогда Миха сказал, бодро и пьяно:
   – Семен, пойдем на озеро!

   Примятая трава, обрывки газеты «Свабода», ровно четыре окурка – это все, что осталось от Зои. Но нет, там еще лежал пакет из целлофана с надписью «Мишка».
   – Ушла?
   – Миха, у тебя портфель сперли.
   Миха решил многозначительно улыбнуться.
   – Неожиданно. А?
   – Она вроде говорила, что живет в той избе.

   Мы вышли на жаркий деревенский перекресток. На его середине стояла группа крепких коренастых теток и что-то живо обсуждала. Завидев нас, они притихли.
   – Вы, случайно, не знаете? Вот в том домике может быть живет девушка по имени Зоя? – поинтересовался осторожно Миха.
   – А вы кто такие? – пододвинулась к нам самая потная и толстая женщина.
   – Это те парни, что сидели с ней на берегу, – визгнула вторая из-за спины толстухи.
   – Да, мы те парни и у нас украли портфель с важными документами. А украла этот портфель девушка по имени Зоя, – заявил я. Повисла длинная пауза. Одна баба сорвала придорожный лопух и пристроила его на голову.
   – Это одна банда, надо вызывать милицию, – решила седая в зеленом переднике.
   – Э-Э-Э! Секундочку, мы же жертвы… нас лишили собственности.
   – Ленка, иди, звони! – заключила потная толстуха.
   Ленка убежала к телефону: до меня дошло – так просто нас не отпустят.
   Под колючими взглядами я достал из рюкзака свои графики и стал раздавать их присутствующим:
   – Вот, обратите внимание. Полезная информация. Присутствующие стали изучать бумагу.
   – Миха, дай сигарету.
   – Спичек нет.
   – Найдем.
   У меня нашлась зажигалка. Миха закурил. Я тоже. Та, что с лопухом на голове, вдруг, спросила:
   – Вы что? Художники?

   Милиция долго не приезжала. Я предложил подождать в тени, на ближайшей завалинке. Присутствующие согласились. Миха извлек теплую бутылку шампанского и грохнул пробкой – пена плеснула на группу одуванчиков. Женщины пить отказались. Но одна из них, в зеленом переднике, неожиданно предложила нам аккуратный граненый стакан – раз уж собрались пить, так пейте цивилизованно. Шампанское оказалось горячим и меня понесло.
   Чувствуя ответственность за нашу судьбу, я уже во второй раз, но с куда большим воодушевлением, стал пересказывать повесть Лескова.
   Женщины примолкли, и все уставились на меня. Потихоньку появились новые слушатели. Скоро под старой березой стало тесно. Пришли даже парни – молодые и трезвые. На самом интересном месте (когда Иван попал к татарам в плен, и те, вскрыв кожу на пятках, зашили ему в ноги конский волос), приехала милиция.
   Миха толкнул меня в бок. Серый газик с синей полосой на двери остановился поодаль на обочине. Самая авторитетная, как оказалось, седая и в зеленом переднике женщина подалась к машине. За ней увязались еще двое.

   Так – сейчас придут полицаи и начнут трясти мозги. Но газик уехал, и никто не пришел.

   – Мы приняли решение, что вы пострадавшие, – заявила неожиданно седая в зеленом переднике, которая вернулась бодро назад, – Ленка, отдай им их портфель.
   Кто-то из толпы всучил Михе портфель. Миха сразу схватил его обеими руками и прижал к груди. Не сговариваясь, мы с ним сделали два шага назад.
   – Спасибо, граждане, за помощь, – промямлил я.
   – А где же Зоя? – ляпнул Миха.
   – Ми-ха-ха, нам в город надо, срочно, – потянул я дружка за рукав, – до встречи, товарищи.

   На безопасном расстоянии, в поле на тропе, Миха заглянул в портфель:
   – Бумаги исчезли.
   – Мои графики?
   – Спокойно, Семен. Нас ждет большое будущее. Ведь мы художники.

Абдул Толик

   Плотный стальной звук метнулся от первого вагона ко второму, и сразу убежал дальше, в конец состава. Все двенадцать вагонов тряхнуло и дернуло вперед. С рукой нашей соседки, держащей стакан чая, случилось то же самое, и кипяток оказался на моей правой штанине. Там был еще кусок лимона, который упал под пыльный столик. Никто его доставать не стал. Мы сидели в купе, обложенные со всех сторон полосатыми мешками. Едкий запах упаковочной ленты ядовито повис в горле.

   В открытое окно лез горячий воздух всех пустынь, впадин и равнин к югу от Эби-Нура. Я вынул из кармана влажный паспорт, нашел шестую страницу и уставился на бледно– зеленую наклейку:
   – Николай, посмотри. Тут какое число проставлено?

   Зажав между коленей недопитую бутылку, Николай схватил документ в обе руки и стал внимательно рассматривать визу красными глазами. Рядом сидел Степан и нервно вертел в пальцах сигарету. Вспомнив, что выходить из купе нельзя, он вернул ее обратно в пачку, которую хранил под майкой на плече. В проеме двери появился усатый парень и молча принял у нашей соседки помятую зеленую бумажку. Усач – старший челнок – собрал еще стопочку зеленых у коллег по всему вагону. Затем эта стопочка перекочевала в задний карман засаленных форменных брюк толстяка с раскосыми глазами. Весь вагон стоял к нему в очередь. Мы оказались первые:
   – Так, граждане – таможня. Документы, пожалуйста.
   Голос у толстяка, как почти у каждого казаха, был добрый и мягкий. Он деловито оглядел помещение. Когда убедился, что все мешки принадлежат женщине по имени Раиса, уставился на нас:
   – А где ваш багаж?
   Степа ткнул пальцем в верхнюю полку. Таможенник брезгливо осмотрел три жалких рюкзака и взялся листать наши документы:
   – Так, предъявите регистрацию пребывания в стране и справку об отсутствии СПИДА. Что, нет? А квитанция из камеры хранения вокзала? Нет? Плохо.
   Толстяк погрустнел. Опять полистал мой паспорт и вдруг спросил, пряча все три наших документа в нагрудный карман синей рубашки:
   – Вам кто визу делал?
   – Китайское посольство, – смело заявил Степан.
   – Посольство, говорите, – произнес таможенник и поманил
   Степу сначала в коридор, а из коридора в тамбур.

   Степана не было минут двадцать. Наконец они вернулись; толстяк улыбался – Степа тоже, но как-то неестественно. После жесткой торговли цену на тамбурную пыль удалось сбить со ста пятидесяти баксов до шестидесяти; пепел от пяти сигарет упал на пол бесплатно.

   Наконец поезд тронулся; прополз еще метров пятьсот и затих на платформе станции Достык. Из вагонов повалил изрядно вспотевший челночный народ. Состав отогнали менять колеса – по традиции следовало подышать воздухом родины два часа. Пассажиры запрудили буфет и зал ожидания; протекли с обратной стороны здания вокзала через широкую дверь и мелкими группами двинулись в сторону ближайшего ресторана.
   Ресторан, облицованный снаружи и внутри белым сайдин– гом, самое удобное место, где можно отметить начало трудовой недели. Хозяева заведения хорошо знают, сколько съедят, выпьют и побьют посуды основные клиенты – челноки.

   Поселок мелкой шелухой рассыпался посреди широкой и лысой долины. Вокруг, застывшим хороводом сверкали на солнце низкие горы. Сразу за Достыком – ряды колючей проволоки и пограничная станция Алашанькоу. Дальше – соленое озеро Эби-Нур и Китай. За рынком тянулись рядами казармы, а за ними – пастбище, сараи, козы.

   Мы нашли безлюдный рынок и купили в палатке несколько бутылок пива, богато украшенных иероглифами.
   – Вот это подходящее место, – сказал Степа, и разлегся на травке рядом с пограничной вышкой. На вышке томился караульный, который тут же, заигрывая, принялся целиться в нас из «Калашникова».
   – Скучно парню, – сказал Николай, открывая первую бутылку. Солдат, словно недоступное сухое яблоко, качался на макушке высокой деревянной конструкции. Он норовил испариться и исчезнуть в жирном воздухе Джунгарских ворот, так и не дождавшись смены караула.

   Далеко и близко – мы лежали в траве между двумя мирами и пили рисовое пиво в компании хребтов Барлык и Алатау.
   Озера Алаколь и Эби-Нур подпирали нас спереди и сзади. Обитателям этой тектонической трещины известно, что ближе к осени в неё устремляется дыхание всех китайских драконов. Я сказал:
   – Степан, мы с Николаем благодарим тебя за таможню, иначе злая сила оставила бы нас здесь поджидать Ибэ, Юй– бэ и Евгей, которые в одном лице сдули бы нас обратно в Алаколь вместе со следующим поездом и травой, на которой мы сейчас лежим. Может быть, унесло бы и станцию, кто знает.
   Степа спросил:
   – Ибэ, Юй-бэ и Евгей?
   – Это такой ветер, который устраивает дефиле от самого Эби-Нура. Когда он здесь проходит, от него отскакивают камни, как галька от ровной глади Иссыккуля.
   – От местной таможни ничего не отскакивает, а только прилипает, – сказал Николай. – Надеюсь, ближайшей осенью этот Евгей развеет ее, вместе с погранцами по всему Казахстану.

   Поезд колотил колесами по сухой стали вдоль хребта Борохоро уже пять часов, поглядывая левым боком на пустыни Курбантонгут и Карамайли. Мы оставили позади зеленые мундиры пограничников, их желтые непроницаемые лица и широкие полосы нейтральной территории. Прошитые по краям колючей проволокой, они рассекали горизонт от края до края. Растопленная июлем, проплывала мимо Джунгарская равнина, которая готовила жаркое из саксаула и тамариска для китайских зэков. Надрываясь, они складывали каменные плиты ровными квадратными штабелями. Издалека отряд заключенных казался ожившими фигурками из глины, которые поднимали тяжести под присмотром всего двух конвоиров. Я достал распечатку «Описания путешествия в Западный Китай» братьев Грумм-Гржимайло и стал читать. Сорок глав научного труда, петляя вдоль северных склонов Борохоро, повели меня с небольшим караваном в уйгурскую столицу.

   Теперь, глядя на высокую горную гряду, которая миражом тянулась с запада на восток, я уже имел некоторое представление о тамошней растительности и полезных ископаемых. Здесь, с крутых склонов хребта, по трубам глубоких ущелий падают горные реки. Они вонзаются в твердую землю равнины. На ней до сих пор толпятся неприкаянные души ойратов, хозяев Джунгарского ханства, от которого осталось одно географическое название. Грумм-Гржимайло утверждают, что это агрессивное племя насчитывало миллион человек, когда китайцы решили, что проще их вырезать, как никуда не годное стадо, чем вести с ними бесплодные переговоры.

   Наконец появилась первая крупная станция. Возле семафора ощетинилась лопатами сотня мелких промасленных круглых лиц. Я не сразу сообразил, что это всего лишь толпа железнодорожных рабочих присела отдохнуть на насыпи.

   Остановка – десять минут. Челночная братия высыпала на платформу покурить и размяться. Посреди спортивных штанов, волосатых животов, табачного дыма и домашних халатов стояла по стойке смирно на тумбе строгая китайская девушка в железнодорожной форме – символ порядка и покоя. Группа русских парней в конце платформы грубо плеснула хохотом.

   – Смотри, Санек, китайский пейджер поехал, – сказал кто– то из них, ухмыляясь.
   Санек стрельнул окурком куда-то вверх. Железный ящик, с бумагой в брюхе, медленно полз, цепко ухватив стальной трос двумя роликами, прочь от станции. Столбы натянутой нитью указывали на юго-восток. Пока я мял носком ботинка упавшую сигарету, ящик пересек круглый пятак солнца, повисшего на линиях электропередач. Скоро оно стало багровым, а пустыня розовой. Этот цвет продержался недолго, его быстро съела холодная ночь.

   Утром в общий коридор вагона выползли похмельные дунгане. Всю ночь они бурно пили водку в вагоне-ресторане и орали дикими голосами свои дунганские песни, шляясь по вагонам. Теперь вот, притихшие, стояли и молча разглядывали срущих вдоль путей стариков, которые подтирались зелеными лопухами.

   Поезд, скрипя колодками, червяком заползал за шиворот кирпичному муравейнику. Жалкие строения из сырца давили вагоны со всех сторон. В этом тесном коридоре по обе стороны от дороги царила безумная возня: дети бегали без штанов, женщины стирали в тазах бесцветное тряпье, какие-то люди ковырялись в мусоре и чистили зубы. Кое– где горел сухой навоз, нагревая железные бочки с черной смолой. Смола плавилась, ее мешали кривыми сухими палками. От бочек, в сторону, полз темный тяжелый дым. Сквозь его серую завесу, вдали, уже виднелись небоскребы уйгурской столицы.

   Толпа вынесла нас на привокзальную площадь. Чужая речь заполнила уши. На фасадах зданий заплясали красные иероглифы; четыре из них, отдельно стоящие на крыше вокзала, давали ясно понять – мы в Урумчи, которому духи пустыни присвоили титул РАВНОУДАЛЕННЫЙ ОТ ВСЕХ МОРЕЙ И ОКЕАНОВ.

   Площадь кишела мигрантами со всего Синьцзяня. Человеческий гомон звучал как голоса голодных перелетных птиц, которые наверняка никогда не слышали грохот океанского прибоя. Птицы близких городов Аксу, Кучи, Коры и Карамая невозмутимо сидели или спали на своих джинсовых мешках под ногами у многочисленных гостиничных агентов и мелких торговцев. Эта цветная полуголодная масса в поисках заработка стремилась на сытый юг. Многие жевали сваренные вкрутую яйца, бросая шелуху на землю, но большинство грызло куриные лапы. И то и другое кипело в кастрюльках и продавалось тут же.

   – Может, поищем железнодорожные кассы? – спросил я у Степана.
   Возникло непреодолимое желание быстро убраться из этого места. В кассах было еще хуже. Мне удалось пролезть вглубь зала на пару десятков метров, но потом, плюнув на эту глупую затею, обдирая чьи-то пуговицы, я ринулся обратно.
   – Давайте выпьем холодного пива, – трезво оценил ситуацию Николай.

   Мы покинули площадь. Пересекли большой сквер и широкую улицу. На ней мы обнаружили гигантский рынок. Он тут же всосал нас, как мошкару, в свой желудок через увешанные флажками широкие ворота. Его внутренние пространства делились на этажи, которые больше напоминали уровни. Николай на радостях купил ярко-желтый рюкзак за четыре доллара, который стал разваливаться на пятый день, а на десятый уже ехал в мусоровозе по просторам Синьцзяня.
   Волна разнообразного шмотья вынесла нас на третий уровень – к ботинкам. Возле побитого, испачканного, потертого, практически изнасилованного манекена отирался молодой уйгур в черных брюках и простецком белом поло. Щуря в нашу сторону ленивые глаза, он вертел на пальце дешевый брелок без ключей.

   – Привет, Одесса! – ляпнул, вдруг, малый, когда мы с ним поравнялись.
   – Что это значит, я не понял? – спросил почему-то у меня
   Николай.
   Я подошел к парню и осведомился:
   – Вас как зовут?
   – Мой имя Абдул.
   – А меня Сережа, – решил я, что завожу полезное знакомство.
   Парняга продолжал крутить брелок на пальце.
   – Послушай, Абдул, а с чего это ты решил, что мы Одесса?
   – У нас там други, – пояснил Абдул, не меняясь в лице.
   – И, что? Мы похожи на одесситов?
   – Чут чуть.
   – А ты, вообще, чем занимаешься?
   – Я студент. Мое тут практик.
   – На рынке?
   – Тут многа русский… я говорил с ним… это хороший практик, – зазвенел его отвратительный голосок.
   По облику Абдула спокойно гулял почти нулевой интеллект: бритая лысая голова, желтое и плоское лицо – с обиженных женственных губ стекали стриженые усики. Сонные глаза вообще ничего не выражали.
   – Абдул, помоги билеты купить на поезд до Ланьчжоу.
   – А что, это проблем? – вяло протянул «студент».
   – Да вот, знаешь, надо.
   Абдул лениво отклеился от стенки и направился к выходу. Этажом ниже он встретил дружка по имени Муслим и что– то скороговоркой надиктовал ему на ухо. Затем, взявшись, как дети за руки, они побежали по длинной лестнице вниз – на уровень первого этажа. Мы устремились за ними.
   – Парни, конечно, принесут подделку? – предположил Степа.
   – Этим «студентам-заочникам» верить нельзя.
   – Проверим у полицейского.

   На привокзальной площади народу слегка поубавилось. Солнце подобралось к зениту, нагревая наши головы – особенно голову Абдула. Вокруг нарисовалась небольшая банда «студентов-заочников». Я достал голландский табак и раздал всем желающим бумажки для самокруток – «студенты» взялись за дело.
   Никто, кроме Абдула и Толика, на русском не говорил. Толик, высокий узбек, первый полез знакомиться. На голове он носил черный сноп волос, который покачивался там, как тюк на верблюде. Толик, в отличие от лысого дружка, распространял вокруг здоровый дух веселого авантюризма.
   – А вы были Германь? – первым делом спросил у нас Толик.
   – Были, брат.
   – Я тоже скоро поехать…
   – В Германию?
   – У меня там родственник живет… к нему еду. В Германь хорошо, – добавил он сладким, как дыня голосом.

   Билетов ждали минут двадцать. Заочники успели выкурить почти весь мой табак. Наконец, принесли три картонных прямоугольника. Мы показали их ближайшему полицейскому, как специалисту по ценным бумагам. Полицейский повертел их перед глазами, потом стал махать руками и восторженно кивать головой. Внимательно следя за его жестами, мы решили – билеты настоящие.
   – Четыреста юань надо дать ему, – указал глазами Абдул на пожилого дядю, застывшего с улыбкой между «студентами», утонувших в голландском дыму.
   – Двойная такса? Ладно. Сойдет.
   Поделив между собой маржу, участники стали расходиться. Остались Абдул, Толик и Муслим. Последний разговаривал мало и выглядел франтом – брючки и поло новые, лицо гладкое. Мучительно хотелось выпить холодной и хмельной рисовой жидкости. Всей толпой двинулись обратно – к рынку. Абдул с Толиком решили отложить свои дела. Их офис – третий этаж базара, а фирма не имеет регистрации и называется

   «ТРЕТЬЕСОРТНЫЕ МАКЛЕРЫ-ВЫМОГАТЕЛИ АБДУЛ & ТОЛИК»

   – Смотри, сейчас далялы выставят черинку, – вмешались Грумм-Гржимайло, прячась под тридцатой страницей своих «Описаний» у меня в сумке. Они оказались правы – «студенты» предложили магарыч: на только что заработанные деньги они накупили уйгурского пива в забегаловке, затертой где-то в углу этого кошмарного базара и стали нас угощать. Там же мы его и выпили. Потом пошли гулять по городу.

   Не знаю, что мы делали весь день, но точно помню, как Абдул неожиданно стал ловить такси:
   – Едем к нам… наш район. Будем показывать.
   – Что показывать, брат?
   – Мы там жить, – тряс своей черной копной Толик, без устали улыбаясь.

   Все четыре двери красного такси хлопнули разом – мы вывалились из машины бог знает где. Под ногами обильно захрустела сухая шелуха и пластиковый мусор. Ботинок Николая поехал по гнилой фруктовой слизи куда-то вбок; он резко взмахнул руками, но не упал. Рядом, на прилавке, сооруженном из старой двери, стоял продолговатый жестяной таз, набитый бараньими черепами. Торговец, завидев нас, простодушно показал нам свою беззубую улыбку мясника. Тут же громоздились кучи с махоркой и полосатыми плодами подсолнуха. Девочка, мелькая красными ногтями, хватала его толстое семя и растерянно мяла во рту, разглядывая толпу рыжих голубей, которые суетились под ногами.
   Взгляд уперся в обмотанную электропроводкой зеленую мечеть. Ее грязный минарет смахивал на заводскую трубу. Улица ходила ходуном от воплей торговцев и толпы оборванцев. Все здания, казалось, разом рухнут от налипшей на фасады серой и липкой городской пыли.
   – Надо вешать рюкзак на живот, – стал беспокоиться за нас
   Толик, – тут много… вор.
   Николай взялся покупать махорку. Купил четыре стакана. Муслим с Абдулом ушли за махоркой посложнее. Как она называется, мы так и не узнали. Толик выразился так: «Это делать из листий… потом класть трубка и тянуть».
   Мне понадобилось отлить: «Брат! Где тут туалет»? Толик завел меня за облезлую кирпичную стену. Там обнаружился запруженный подростками пустырь.
   – Мочи тут, – указал Толик своей собственной струей на кучу мусора.

   Когда появились Муслим и Абдул, стало темнеть. Бодро преодолевая разнообразные препятствия вроде груженых углем ослов, мы вышли на широкую прямоугольную площадь, стиснутую с трех сторон старыми небоскребами. Четвертую занял типичный сталинский «Дом культуры». Широкие лестницы, колонны и две аллегорические фигуры сторожили (украшали) вход. Слева – гипсовый уйгур, прикрытый тремя слоями побелки, играл на домбре, явно симпатизируя второй. Вторая – танцующий китаец; то ли в халате, то ли в платье – тоже белый. Очень может быть, что эта скульптура была женского пола. Ее лицо уже облезло, но еще улыбалось, намекая на теплые чувства к брату-уйгуру.
   Возле ДК поселились столики; там же чадил длинный мангал. Черные, морщинистые повара нанизывали мясцо на тонкие стальные спицы. Мы с Толиком купили двенадцать – чуть не по литру – бутылок холодного пива и четыре «букета» красной от перца шашлычной баранины. Остальные заняли свободный столик.
   У входа в «Дом культуры» оживление: из припаркованных вдоль фасада красных автобусов выгружаются люди в синей форме. Их много. Абдул тыкает в толпу рукой:
   – Это таможень… люди.
   Сразу видно, намечается концерт, и вообще – торжество. Муслим достает трубку, но тут же прячет.
   – Сейчас эти… уходить, – поясняет Абдул.
   – Кто эти? Полиция? – недоумевает Степан, – так никого же нет?
   – Как нет, они вон ходит, – неопределенно тыкает в сторону наш дружок, – формы не надевать, штаны другой вид… и глаза вниз смотрит, строго.
   Николай разливает по стаканам пиво, дожидается стеклянного звона, потом вворачивает:
   – Ну! За дружбу!
   – У нас говорят «достык», – шутит Степа.
   Все смело выпили. Муслим снова полез за трубкой. Накрошил туда какой-то трухи, зажег спичку, дунул и передал Толику. В итоге все дунули по одному разу и запили пивом.
   На улице стемнело. Общаться не хотелось, но было нужно – за дружбу. На крыше соседнего здания зажегся рекламный щит; нарисованные кое-как старики в чалмах светились луной и хитро друг другу улыбались, вертя в руках сухие корешки.
   – Лекари. Рекламируют народное средство от насморка, – пояснил догадливый Степан.
   Николай опять налил шесть полных стаканов. Парни обмякли. Абдул стал говорить совсем медленно. Его глаза, и так мутные, вообще потухли. Я встал и пошел в «Дом культуры» искать туалет. За мной увязался, покачиваясь на ходу, уже пьяный, Толик. В фойе, прикуривая сигарету, он спросил:
   – Хочешь… смотреть концерт?
   Затем, не дождавшись ответа, дернул за бронзовую ручку высокой двери и исчез в темноте концертного зала с сигаретой в руке.
   Я не сразу разглядел форму железнодорожников. Их пуговицы блестели ровными рядами; между ними иногда взрывались хлопушки в виде бурных аплодисментов. Кажется, все места были заняты. На освещенной софитами сцене голосил небольшой хор – народная песня широкой волной обрушивалась на строгие мундиры. Одинокий Толик носился по проходам с сигаретой, размахивая руками: смотри мол, как тут у нас… вообще… в принципе, петь умеют. Было не совсем ясно, отчего никто не обращает на него внимания. Толика следовало бы отловить и свезти в участок.
   Вечер кончался трудно. Пока я ходил в туалет, Абдула и Степу потянуло к «девушкам». Муслим и Толик тоже запросились. Николай отказался, поскольку женский пол его не интересовал. Опять взяли такси; приехали на вокзал и нашли гостиницу. Устроились в стандарте на троих, оставили там Николая и сразу ушли на поиски подружек.

   «Ночь нужна для того, чтобы спать» – тысячу лет убеждают свое население китайцы. Короткие сумерки, словно гипнотизер, проводят рукой по глазам горожан и улицы сразу пустеют. Дух базара Думу трясет костяшками разврата в каждом темном углу. «Эй, Грумм-Гржимайло, что такое это «Думу»? «Я решительно уклоняюсь от неприятной обязанности писать на подобную тему» – отвечает мне шестая глава, – «если хочешь, раскинь мозгами».
   Пока я «раскидывал своими мозгами», впереди появился широкий проспект и сверкающая гостиница. В фойе, подпрыгнувшего в ночное небо на четыре звезды отеля, открылась вся страшная правда о дружбе китайцев и уйгуров – наших парней туда не пустили. Но «студенты» не растерялись и двинулись по переулкам дальше, в дебри ночных кварталов.
   В конце короткой улицы засияла витрина парикмахерской. Над входом висел транспарант, который перечислял главные особенности заведения: ТОЛКАЮЩИЙ МАССАЖ ЗДРАВООХРАНИТЕЛЬНОЕ МЫТЬЕ НОГ ОСКОРБИТЬ УЛОЖИТЬ ЗАВИТЬ ВБЛОСЫ ПОСТАТЬ БАНК ДЕВУШКА ИМЕЕТ СПЕЦИАЛЬНЫЕ УСЛУГИ. Соседняя дверь вела в «Магазин полового культинвентаря». Я понял – мы пришли куда надо.
   Конкретно в этой цирюльне наших уйгуров опять обидели. Молоденькая, мелкая как кнопка, девушка, увидев нашу компанию, аккуратно пристроила закладку между страниц книжицы, которую мирно читала в углу, сунула ее под лампу и стала внимательно слушать пышную речь Абдула. Абдул ее в чем-то убеждал, но в ответ Кнопка усердно мотала головой. Их речь гортанно заметалась по тесному помещению и, обернувшись повышенным тоном, выскочила за дверь.
   Подключились Муслим с Толиком. Мало-помалу возникла перебранка. Голос у Кнопки стал зычным и тонким. Студенты наседали на Кнопку с увещеваниями – Кнопка не сдавалась. Как только чрезмерно живая беседа сорвалась в крик и вопли, из соседней комнаты появились три крепких китайца. Наши «дружки» неожиданно для себя оказались на улице. Толик, кажется, получил по уху. Я понял – это серьезная дискриминация.
   Степан внес средства, ему вручили товар – худую низкорослую китаянку, которая уже имела «специальные услуги». Я остался сидеть с Кнопкой. Девушка опять достала свою книжку, поерзала на табурете, поправила лампу и, не стесняясь, вдруг спросила, пользуясь русским языком: «А вы откуда к нам приехали?».

   Всю ночь Степа громко храпел, но это не помешало мне под утро увидеть дурной короткий сон: в светлой пустой комнате появился лысый человек, и, закрыв пушистой головой, яркий проем окна, навис надо мной мрачной тенью. Я в ужасе проснулся и увидел Абдула. Немного поморгал, в надежде на более подходящий исход; но нет – сон сросся с реальностью. За Абдулом, где-то в дверях, щурился веселый Толик. Наступило утро следующего дня.
   – Вам чего, ребята? – вздохнул со своей койки Степан.
   – Добрый утро… брат, – приблизился и сел на мою кровать Абдул.
   Николай лежал на соседней, но не подавал признаков жизни. Толик подошел ближе, не решаясь присесть. Постоял некоторое время в ногах, но потом осторожно опустил свою задницу на краешек Степиной кровати. Абдул опять достал трубку.
   – Это что, вместо кофе? – спросил я. Но Абдул не понял, что я имел в виду.
   Ладно – дунули. Николай так и не проснулся. Степан отказался – и правильно сделал. В голове стало светло:
   – А что, Абдул Толик? Прогуляемся? – не зная, куда девать свою энергию, предложил я.
   Веселый Толик закивал головой вместо Абдула. Улыбка не сходила с его лица; глаза сияли хитрым огнем. Степан сказал:
   – Может быть, не стоит?

   ЗАМАН ⱩАЯН – СⱩН ШУ ЯН (Каковы веки, таковы и человеки)

   «Головы непокорных номадов заперли в деревянные клетки и подвесили на высокие шесты. Их вкопали в желтые склоны, которые, словно гигантские какашки, оставленные гусеницей по имени Борохоро, нависли над городом. Они высохли и окаменели как раз там, где сейчас торгуют разнообразной жестянкой и пекут самсу. Теперь это безымянные трущобы на километр левее Южного вокзала, которым подрезала макушку железная дорога…»
   – Будет тебе врать, – опять вмешались Грумм-Гржимайло, – не было там никаких шестов. Головы отрубали разным проходимцам и ставили на перепутьях.
   – А это место разве не перепутье? Отсюда хорошо наблюдать за проходящими поездами. Представьте, с каким интересом головы будут заглядывать в окна вагонов, где челноки переупаковывают трусы, майки и кеды.
   – Нам не нужны твои фантазии.
   – Тогда давайте это предположим.

   Гржимайло-старший сложил из шестой главы самолетик и бросил в мою сторону:
   – Ты вообще китайцев не знаешь. Несешь всякую чепуху. В наши времена это была просто крепость, которую кое– как слепили из глины, навоза и соломы.
   Я подумал: «Какого черта я таскаю эти „Описания“ с собой? Надо было оставить их в гостинице».

   Город брезгливо отгородился улицей ШИ ШОН ЛУ от сложенного из сырого кирпича лабиринта хибар, который каждый год взбивает миксер осеннего ветра и дождя, путая его с тибетским чаем. На узком перекрестке, в яме, застрял грузовик. Его деревянный борт треснул и на землю высыпались пустые газовые баллоны. Один из них подкатился к целой груде тазов и корыт, среди которых сидел старик и лудил ржавое ведро.
   Мы проходили мимо. Толик всю дорогу показывал мне свои белые зубы, пытаясь что-то рассказать, но у него плохо получалось; Абдул демонстрировал все признаки похмелья. На фоне иконостаса из зеленых ковриков, повисшего на высокой ограде, стоял Муслим и закуривал сигарету. Абдул и Толик нисколько не удивились встрече. Очевидно, мы пришли на стрелку.
   Абдул прикурил от Муслима свой окурок и хмуро поздоровался с корешком. Муслим потрепал Толика за вихры, который, обращаясь ко мне, еле-еле сконструировал фразу:
   – Сейчас… к Муслим домой, гости. Надо.
   – Что, опять пиво?
   – Пи-во-во, – потянул губами резину Абдул, параллельно производя в уме простые математические вычисления.
   Нас было четверо, поэтому мы купили восемь бутылок уйгурского. (Китайское авторитетный Абдул отверг, поясняя: «Это не пиво. Как на русский сказать? А-а-а, писать… писанки». ) Покупку оплатил Муслим, намекая на гостеприимство. Его усадьба гнездилась в глубине первого яруса. Дом Муслима мог похвастаться обожженным кирпичом и железными воротами, которые вели во внутренний дворик. Верхнюю кромку ограды щедро посыпали битым стеклом.
   Двор – это маленький садик. Через него мы вошли в жилище. Посреди гостиной стоял журнальный столик и диван. На стене висел портрет «душистой наложницы» Ипархан в цветном платке. Абдул сразу отвернул его к стене, чтобы борец за свободу уйгурского народа не видела, во что превратились ее потомки.
   Потомки затеяли слегка расслабиться. В углу стояли друг на друге два резных сундука – красный и золотой; красный был покрыт золотым орнаментом, а золотой – красным. Оба ящика дополнительно украсили кружевными белыми салфетками. Чтобы совсем уж было глаз не оторвать, сверху водрузили пластиковое дерево с красными плодами, которые я принял за елочные игрушки. На полу гремел вентилятор. Он разгонял воздух, который переместил часть шевелюры Толика ближе к окну.
   Мы расселись вокруг стола. Кто-то насыпал в тарелку целую гору семян подсолнуха. Муслим открыл стеклянную дверцу стенного шкафчика и достал пиалы. Там я увидел тульский самовар, из которого торчал лист пальмы. Абдул наполнил фарфоровые емкости. Парни заговорили про свое – про уйгурское. За открытым окном гудел рабочий понедельник.
   «Душистая Ипархан» гневно сдвинула брови: компания бездельников плескалась в неге дивных чар.
   Голубая вода лагуны подошла к железнодорожным путям. Мы покачивались на ее водной глади, лузгая семечки. Все честные работяги утонули на дне Прекрасного пастбища, подметая улицы и вынося мусор. Время от времени я теребил Абдула вопросами:
   – Послушай, Абдул, а ты в тюрьме сидел?
   – Сидел… что это? Как сидел?
   – Ну, это так – ты юани воровал? Воровал. Тебя полиция брать за руки? Брать. Связывать? Связывать. Потом за забор, в тюрьма закрывать. Понимаешь?
   Абдул посмотрел на меня недоверчиво и как-то, ну совсем медленно стал объяснять:
   – Я честный человек… деньги не воруй. Мне деньги сами люди давай… Я – скромный человек, – потом добавил: – да-а-а, китайский тюрьма совсем тяжело. Особенно уйгур тяжело.
   – А как там кормят? Абдул поморщился, но ответил:
   – Кормить плохо, работать много… норма. Нет норма —
   нет еда. Нет еда – нет норма, умирать раз-раз… так.
   – А у вас с Толиком вообще паспорта есть?
   – Китаец не дает паспорт уйгур. Вот такой бумажка только – протянул мне «студент» ламинированный кусок картона с фотографией.
   – Послушай, Абдул, а при Мао вам тут как жилось?
   – О-о-о, Мао хорошо жили.
   – Как это – хорошо?
   – Один пачка сигарет пол юань стоил.
   Толик полез в карман и достал кассету для магнитофона без всяких опознавательных надписей:
   – Это наш музыка, – сообщил он торжественно и скормил кассету устройству, которое извлек из-под дивана – над лагуной жалобно заголосили шелковые струны дутара.
   – Тюрьма музыка.
   – Тюрьма?
   – Эта музыка играть тюрьма… хочется домой… тема. Заключенный играть, – объяснил, как мог, Абдул.
   В оба уха мне дохнули братья Гржимайло: «Давай, не тормози. Воспользуйся случаем. Выкупи, выменяй – не упускай научный материал, блатные-народные – ну».
   Я покопался в своей сумке, подыскивая необходимый сувенир:
   – Абдул, это – нож. Отличная вещь. Сделан русским зэком. В тюрьма. Ручка набор – радуга. Можно писать – стержень шарик. Меняю на дутар-тюрьма.
   Абдул блеснул глазами:
   – Пчак шарик?
   Скоро пиво выпили. Ипархан, верная жена Хан-ходжи, прижатая щекой к стене, стала подавать мне тайные знаки: «не ходи за добавкой, посмотри, во что превратились наши мужики». «Нет, Ипархан, не могу, теперь моя очередь всех угощать – таков обычай».
   – Аблул, скажи Муслиму, пусть выдаст мне авоську.

   ГЛИНА НАВОЗ СОЛОМА. СОЛОМА ГЛИНА НАВОЗ.

   Улица-тропа тянулась полуденной скукой к ближайшему повороту. За ним прятался следующий. Любой человек, гуляя по району Муслима, рано или поздно начинает повторять про себя, как заведенный: «Вот новый поворот, вот, вот опять – новый поворот…». Пока, наконец, не признается себе – это место не для прогулок. Здесь проживают птицы Аксу, Кучи, Коры и Карамая, которым подрезали крылья неведомые обстоятельства. Они, как и я, пришли сюда пешком от Южного вокзала той же дорогой, и стали вить свои гнезда. Это территория ишаков и деморализованных велосипедов.
   Любой двигатель внутреннего сгорания перестает дышать от удивления, когда узнает, какова здесь ширина проезжей части, даже если он принадлежит мопеду.

   Я ШЕЛ ПО РОССЫПЯМ «МАХОРКИ», КОТОРУЮ МЫ КУРИМ УЖЕ ВТОРОЙ ДЕНЬ. ЭТОТ ГАНДЖУБАС ОБЕРНУЛСЯ ПЛИТКОЙ СВЕТЛОГО ШОКОЛАДА ОТЛИТОГО ИЗ СЫРОЙ ЗЕМЛИ ПО ИМЕНИ МАТЕРИНСКАЯ ПОРОДА. К НЕМУ ПРИЛЬНУЛИ АРБУЗНЫЕ КОРКИ. ВЯЛЕНЫЕ КРАЯ ОБГЛОДАННЫХ ЛОМТЕЙ ОБНИМАЛИ ПОМЯТЫЕ ПЛЕВКИ ЦВЕТНЫХ ТРЯПОК; ПРЕДКИ ДЕШЕВОГО ТЕКСТИЛЯ ГОТОВИЛИСЬ К НЕТОРОПЛИВОЙ РЕИНКАРНАЦИИ. В СЛЕДУЮЩЕМ ГОДУ БЛИЖАЙШИЙ КОРЕНЬ САКСАУЛА С ГОРДОСТЬЮ СООБЩИТ ВЕСЕННЕЙ ТРАВКЕ: «Я БЫЛ МАЙКОЙ ПО КЛИЧКЕ S-КА В СТОПКЕ ДЕСЯТОГО ТЮКА ИЗ ШЕСТОГО КОНТЕЙНЕРА НА РЫНКЕ БЕНДЖАН». В ПРИКУПЕ У КУЧИ УГЛЯ, ВОЗЛЕ ЛЕВОГО БОТИНКА РАЗЛЕГЛАСЬ ДАМА ЧЕРВЕЙ. Я ПОДНЯЛ КАРТОНКУ: БЛОНДИНКА В КРУЖЕВНОМ БЕЛЬЕ, ПРИТВОРЯЯСЬ ИГРАЛЬНОЙ КАРТОЙ, СМОТРЕЛА НА МЕНЯ ОДОБРИТЕЛЬНО. ЭТА РАЗВРАТНАЯ КАРТЕЖНИЦА БЫЛА СОВСЕМ НЕ ПРОТИВ ПРОПУСТИТЬ СО МНОЙ ПАРУ СТАКАНЧИКОВ, НО ЕЙ МЕШАЛА ПОЛИГРАФИЧЕСКАЯ КРАСКА И СТАТУС МАКУЛАТУРЫ.

   Дорога привела меня на верхний ярус. Там, в хаосе безумных переулков, хозяйничала нищета. Повсюду торчали старые бетонные шпалы, изображая дырявую ограду ничтожных усадеб. Нищета сидела на шпалах, словно размноженная на принтере чумазая Химера благосостояния. Она равнодушно поглядывала на мусор, который копился на плоских уйгурских крышах, надеясь при случае обрушиться на город суровой лавиной. Между бумажными клонами бродили босоногие малыши. Один из них подошел ко мне и жалобно протянул: «Ми-и-и-и, ми-и-и…». В руках он держал миску с лапшой мянь-тоу.
   Малыш посмотрел на меня с интересом, потом отвернулся и, спотыкаясь, побрел к ближайшему сараю, волоча за собой кусок пластиковой пленки, которой кто-то заботливо перевязал ему большой палец ноги. Он шагнул в проем двери, как в черный космос. «А ведь это чья-то квартира», – подумал я.

   На самом верху холма в компании медленно снующих туда-сюда товарняков пеклась на солнце терпеливая публика – Навоз, Глина и Солома; присев на корточки, они заняли лучшие места на галерке. На сцену вышли братья Грумм-Гржимайло, развернули разжалованный бумажный самолетик, и стали читать вслух.
   1-й брат: «Друзья, видите эти гривы холмов, морщинами избороздивших всю местность?
   2-й брат (не дожидаясь реакции публики) : «За одной из этих морщин расположился Ди Хуа ФУ».
   1-й брат: «Посмотрите на эту «первоклассную крепость»! Длина стен этого города составляет 9 ли (указывая на толпу небоскребов в долине).
   2-й брат (поправляя очки) : «Постройка китайских стен очень своеобразна. На глинобитное основание высотой один метр накладывается хворост, который внутри придавливается бревном с одной стороны затесанным в доску; на этот хворост наваливается месиво из глины и рубленой соломы. Солому и глину уминают до кромки бревна. Затем бревно перемещают выше, а глину опять наваливают и уминают…».
   Мне надоело слушать членов Русского географического общества, поэтому я не совсем деликатно вмешался в разговор:
   – Минуточку внимания, господа, вам перед выступлением что-нибудь рассказывали о вашей аудитории? Старший брат зло блеснул в мою сторону очками. Ха. Им следовало догадаться, что на лекцию придут одни строительные материалы.

   Вокруг меня собрались малыши. Некоторые, постарше, на ходу играли в карты. Один подросток в грязных штанах грыз фруктовый лед. Не с кем было посоветоваться, куда девать этих двух джинов, которые периодически выходили за рамки своего научного труда. Между тем солнце пекло так, что малыши стали расплываться у меня перед глазами.

   Я ринулся в дебри переулков. Блуждая между тонкой тенью и острым бликом, случайно зашел в гости к низкорослой брюнетке. Малыши куда-то пропали – я оказался на чужой территории. Во дворе, размером с кузов грузовика, вместо кур паслись голуби. Домашняя птица, ободрав лишние перья, умело маскировалась под мусор. Остатки всевозможных предметов заняли выгодные позиции по углам двора.
   Я заглянул в сарай – в тесной каморке полчища старых пакетов и коробок доедали велосипед. В следующем помещении, на полу, уткнувшись в грубый грязный войлок, спал малыш. Еще одна дверь вела в гостиную. Там я увидел брюнетку с таким круглым и румяным лицом, что поначалу удивился – как странно повис в воздухе детский резиновый мячик. Женщина гладила по голове второго малыша, демонстрируя мультяшную улыбку. Такие лица следует печатать на воздушных шариках и раздавать детям бесплатно.
   Мое появление ее не смутило; она смотрела на меня как на постороннюю деталь пейзажа. Если описывать обстановку словами, то можно сказать так: на письменном столе стоял пузатый телевизор, оба они подпирали груду мятой бумаги и прочих остатков трудного быта, которые столбом росли в углу; чтобы он не рухнул, с нужной стороны его поддерживал выступ печи. Вся остальная самодельная мебель в виде кровати, скамеек и полок слилась в своем убожестве со стенами, потолком и полом.
   Второй малыш назывался Старшим Братом. Он совсем недавно перестал пускать сопли. В его глазах зажегся взрослый огонек, который пояснил: «Мы люди неграмотные, но у нас есть письменный стол. Мусор в углу – это запас растопки на зиму. Долгими холодными вечерами мы топим печь, смотрим телевизор и пьем зеленый чай. У нас нет хорошей мебели и краски, чтобы покрасить стены, зато у нас есть мама, которая лучше и краски, и мебели».
   Солнечная мама прощебетала длинную фразу, налила из кувшина в стакан немного кипятка и протянула его мне – мультяшное солнце спело короткую соловьиную песню. Я залпом выпил горячую жидкость.
   – Это подарок вашему письменному столу, – вручил я Старшему Брату все сорок глав «Описания» вместе с братьями Гржимайло. Малыш схватил стопку бумаги и рассмеялся. Посторонняя деталь пейзажа покинула помещение. Перед уходом она сказала: «Се-се».

   На улице меня поджидали четверо малышей и тот самый подросток. Для них я – важная фигура, герой понедельника, человек из ниоткуда – может быть, инопланетянин. Мне, важной фигуре, следовало выяснить: где пивная лавка?
   Подросток, носом, глазами и ртом написал на своем лице Я ЗНАЮ, ЧТО ТЕБЕ НУЖНО и потянул меня за рукав туда, где шумела улица Ши Шон Лу. На Ши Шон Лу под пыльным тополем дымила ржавая бочка-тандыр; старик пек самсу. Наша компания окружила продавца, бочку и двух покупателей. Малыши, словно птенцы, открыли рты, некоторые держали там свои указательные пальцы, разглядывая пожилую пару. Это были русские.
   Я спросил:
   – Добрый день, мне нужен пивной ларек. Может быть, вы подскажете, где я смогу его найти?
   Мысленно пересчитывая лысины детей, старик ответил:
   – Пройдешь прямо метров триста – увидишь. Но это будет не ларек.
   – Извините, вы откуда приехали?
   – Из Бишкека.
   – А тут, что? На рынок?
   – Нет, мы в Синьдзяне отдыхаем, на озере в санатории, —
   ответил старик, взял жену под руку и они удалились.

   Герой понедельника накупил самсы и раздал детям. Малышню следовало отправить домой. Я вспомнил про разговорник, достал его из кармана и стал читать:
   – Цзай-цзянь, дети.
   Торговец самсой изобразил пальцами ножницы. Ему разговорник не нужен, ему нужна сигарета.

   В доме у Муслима стало людно: пришла жена с подругой. Они потоптались в коридоре и сразу исчезли в спальне, оставив всех нас наедине с Лейли. Опять зазвенели бутылки. Я достал самсу. Завидев меня, Толик вскочил с дивана в обнимку с магнитофоном и бросился в пляс:
   – Лейли, Лейли… опа… опа…!!!
   Муслим с Абдулом, хлопали в ладоши. Табачный дым вальсировал с вечерней духотой, подгоняемый музыкой. Комната задышала барабанами, дутарами и ситарами. Я выпил пива и стал изображать что-то среднее между танцем живота и танцем джигита. Мы с Толиком месили воздух вместе с Лейли, которая подпрыгивала на плече у «студента» в виде старого кассетника. Абдул стал подпевать:

   ТЫ МЕЧТА-ЖЕЛАНИЕ ТЫ ПРЕКРАСНАЯ ПОЭМА ТЫ ВЫСОКОЕ НЕБО ⱩУЯШ КⱩЛГⱩН ⱩОЙНИДА

   Его губы смешно складывались бантиком в косынке из усиков. Толик утопил кнопку громкости, словно педаль газа в полу суперкара – соло ситаров рвануло в открытое окно. Стекла задрожали вместе с пиалами. Утонувшие в сумерках деревья во дворе вздрогнули.
   Муслим тоже бросился в пляс. Толик быстро вспотел. Его глаза выражали бешеную радость.

   ТЕБЯ АТКАН ТЕНИМ ЛЕЙЛИ ЛЮБОВЬ МОЯ БЕСКОНЕЧНАЯ ТЫ УСПОКОИШЬ МОЕ СЕРДЦЕ СОЛНЕЧНЫМИ ЛУЧАМИ

   – Жизнь койдум, Лейли, – упал вместе с песней на колени Толик, и в таком виде, протирая штаны, пополз к холодильнику. Ситары еще раз грянули всеми струнами – «студент» извлек из белого шкафчика варенную баранью кость и стал грызть.
   Бешеный наигрыш разобрал покой на мелкие кусочки. Бросил это стекло в «Душистую Ипархан», задвинутую в угол. Я был убежден, щеки ее покраснели от злости как те пластиковые яблоки на сундуке.

   Солнце упало за «Гору Всяких Чудес Богдо». Будет очень кстати, если эта расчудесная вершина поможет нам не опоздать на поезд. Рисовая хмельная пена понесла нас рекой на Южный вокзал. Спокойные капитаны Николай и Степан запрыгнули в лодку на ходу. Гостиница махнула на прощанье коридором и лестницей. Толик никак не мог расстаться со своим кассетником, который продолжал голосить: «ТЕБЯ АТКАМ ТЕНИМ ЛЕЙЛИ!». Муслим потерялся, Абдул плелся где-то сзади. Я все еще продолжал приплясывать вместе с Толиком.

   Поезд уже пыхтел на платформе. Народ толпился. Мы предъявили билеты. Над головами, удаляясь, качалась шевелюра веселого «студента» :
   – Эй, други, привет наша Одесса… Одесса хорошо…!!!

   Нас, птиц Аксу, Кучи, Коры и Карамая, фаршем прокрутило через все турникеты и вывалило на перрон. Длинная песня затихала вдали: МОЯ ЖИЗНЬ – ЭТО ТЫ ЛЕЙЛИ, ЛЕЙЛИ ЛЮБИМАЯ РОДИНКА АЛЕКСАНДРИЙСКОГО ЛИСТА.

Личное

   Во дворе, где расположена галерея «Восточная», припаркована лодка. Старый, черный дерматин скрывает ее угловатые формы.
   ЛИЧНАЯ, ЛОДКА, СПРЯТАНА?

   Я зашел в галерею, выпил стаканчик вина и вышел опять во двор. Возле лодки копошился старичок. Маленький. С острой седой бородкой – клином.
   «Доктор»? – подумал я, – на пенсии.
   В руках доктор держал толстую длинную самодельную отвертку и палку. Прохаживаясь вдоль объекта, он вдруг принялся приподнимать подол чехла.
   НУ? ЛОДКА ЖЕ?
   Доктор на меня не смотрел. Отвечал на вопрос действием, не торопясь. Сначала появилось пыльное колесо, вросшее ободом вместе с резиной в асфальт. Затем бок с дырявым желобом. Желоб – гнездо молдинга, но молдинг отвалился, сгнил, исчез. Сразу стало ясно – под чехлом «Волга». Та самая – припухшая, легендарная. Я опять спустился в подвал и выпил вина.

   Большая мокрая клякса расплылась возле переднего колеса, когда я вернулся. Мелкие ручейки потянулись к «Восточной». Доктор безучастно разглядывал эту кляксу, силясь вспомнить, для чего он вышел из квартиры.
   – Вот, лужа на чехле образовалась, – сообщил он мне виновато, когда я приблизился.
   – Зачем, извините за глупый вопрос, вы соорудили этот каркас над машиной?
   Доктор отложил в сторону отвертку с палкой, обеими руками задрал дерматин чехла на крышу, обнажив конструкцию, сваренную из железных трубок:
   – Вот, смотри. Она держит чехол над автомобилем. Это для вентиляции. Вода все равно попадает на полировку. А так быстрее сохнет.
   Я заглянул внутрь через разбитое окно – салон оказался забит грязными досками и старыми коробками.
   – Хорошая машина?
   – Лучшая. Вот глянь на эти, – доктор брезгливо ткнул коротким пальцем на припаркованную рядом «Мазду», – в них и железа-то нет. Картон. Один картон.
   – Вы, наверное, любите ее?
   – Я? – встревожился доктор. – Это не просто машина – это, моя ЛИЧНАЯ собственность. Шестьдесят седьмой год, последний выпуск. Вот сейчас мне восемьдесят – сорок лет ей владею.
   – Восемьдесят лет, говорите… А сколько вам было лет когда…?
   Передо мной веером развернулась вся жизнь старичка. Иннокентия Михайловича эвакуировали прямо из этого двора в десятилетнем возрасте куда-то за Рязань. В конце эвакуации родители не смогли его забрать. Поэтому следующие два года мальчик провел в трудовом лагере. После войны самостоятельно вернулся в родную коммуналку. Дворовые дружки учиться не хотели и не советовали этого делать Иннокентию.
   Кеша пошел в ремонтники. Жизнь у Иннокентия наладилась – до пенсии просидел в заводской мастерской и прожил в этом дворе. ЛИЧНЫЙ автомобиль «Волга», Горьковского автозавода (главная мечта жизни) осуществилась сорок лет назад. По знакомству ему продали б/у машину из гаража Наркомпросвещения.
   Любил он автомобиль особенной, ЛИЧНОЙ ЛЮБОВЬЮ. Ухаживал, мало ездил. Мыл, чинил. Нашел специальный дерматин – черный, от какой-то трубы. Потом состарился, слегка спятил, но занятия своего не бросил. По-прежнему любит, следит, заботится.
   Правда, уже не чинит.

Блужа

   Сегодня потовые железы работают на износ. Уже шесть капель упали на сухую сосновую доску с мокрого лба и одна с кончика носа. Я нахожусь на своих четырех сотках и старательно распиливаю поперек кусок вагонки тупой пилой. Вообще у меня имеется пять разных ножовок, но все они тупые. Как мне кажется, я использую самую острую.

   Покупать ножовки вошло у меня в привычку. Каждый раз, выходя из поезда на станции Блужа, я иду на дачу пилить старые доски новой пилой. И всякий раз стальное полотно, ловя в доске ржавый гвоздь, мгновенно тупеет. Эту ножовку можно сразу выкинуть, поскольку она, как и все другие, одноразовая. Но я их не выкидываю, а вешаю на гвоздь, вбитый в стену сарая.
   И вот: я пилю доску посреди своего клочка земли, а солнце поджаривает не только меня, но и все живое вокруг. Цветы вянут на глазах, трава желтеет, мухи перестают летать, а яблоки – гнить.

   Мой клочок земли окружают соседи. Справа, за новеньким забором громоздится усадьба Михаила. Слева, почти живет Нелла Ахманович.
   Распиливая доску, я думаю о Михаиле. Михаил сидит в тюрьме. А вот Ахманович в двадцати метрах от меня гремит умывальником. Нелла давно на пенсии, никогда не имела семьи – живет одна. У Михаила, напротив, имеется жена по имени Зина, которая утверждает, что ее муж в длительной командировке. Соседи с пониманием качают головой, хотя все давно знают, что ее муж сидит за валютные махинации.
   Об этом сообщила соседка, живущая через дорогу. У нее дочка лейтенант милиции – имеет доступ к базе. Так вот, по базе Михаил сидит за то, что имел свой собственный (без лицензии) обменный пункт. Хорошо, что он успел построить забор, теперь их не видно и не слышно.
   Зато хорошо слышно, как умывается под боком Ахманович. Когда Ахманович моет руки, она смотрит на меня в упор. Обливаясь потом, я нарезаю доски и не торопясь сооружаю забор, чтобы не видеть ее больших рыбьих глаз. Но сейчас я посматриваю на Неллу с прощальным интересом – вот закроет ее мой забор, и не будет больше Ахманович.
   А жаль. Ведь Ахманович, по-своему, редкая женщина. Во-первых, общительная – говорит весело, всегда добро– желательна, ни на что не жалуется. Во-вторых, изъясняется знаменитым одесским слогом, с исключительно позитивными интонациями. Шесть лет назад она решила продать свой дачный участок. Но продала его только два года назад простой белорусской женщине. Кажется, за две тысячи долларов. Простая белорусская женщина получила за эти деньги квадратный участок земли, строительную будку с железной печкой, траву, кусты, четыре яблони и саму Ахманович. Оказалось, что Нелла продала участок вместе с собой. Теперь она живет в этой строительной будке все лето почти безвылазно, а простая белорусская женщина приезжает иногда постирать занавески, подергать сорняки.

   К вечеру забор был готов. Солнце упало в лес. Из старой бочки с душной водой полезли комары. От террасы усадьбы Михаила донесся заливистый смех. Это Зина с Неллой – уже выпили вина. Им сегодня весело. Им сегодня хорошо.

Полярная, 7А

   Я сегодня нашел на своем столе салфетку – белую и мятую. На ней написано шариковой ручкой:
   1. ОЛЕНЬ – ЧУЧЕЛО – НА ГОЛОВЕ СИДИТ ПОВАР. КУКЛА НА – НА КАЧЕЛЯХ ПТИЧКИ.
   КИНЖАЛ С КОНЬЯКОМ. ГРУЗИН ТАЩИТ БУТЫЛКУ. КРЫЛЬЯ. ЦВЕТЫ БЕЗУМНЫЕ. АРЛЕКИН СИДИТ НА КИНЖАЛЕ. СУМАСШЕДШАЯ ВАЗА.

   Три дня назад я вышел на улицу. Просто так. Вернулся назад с салфеткой, уже вечером. Веселый. Погулял.

   Правда, выйти удалось не сразу. Мелкая, одна на этаж, кнопка лифта умерла. Теперь свободные, все четыре грузоподъемника зажили своей, личной, жизнью. И плевать они хотели на меня и на мой двадцать шестой этаж. Дверь на пожарную лестницу заперли пугливые соседи – ключа мне не дали. Телефона лифтеров у меня нет. Иду в интернет, звоню в лифтовое… или, лучше сказать, лифтерское центральное управление (хозяйство). Пообещали разобраться.

   Наш дом – труба. В нем двадцать восемь этажей и один подъезд. На каждом этаже по семь квартир – толпа жильцов неисчислима. Она бродит туда-сюда каждый день, тыкая много сотен раз всего по двум кнопкам – лифт, подъезд.
   Кнопкам плохо, кнопки дохнут. Часто ломается входная дверь, сыпется запорное устройство.
   Через полчаса я обнаружил на площадке двух лифтеров. Один из них лупил молотком по кнопке вызова.
   – Работает?
   – Вызывает, – услышал я сердитый ответ.

   Салфетку я попросил у барменши Нино, в кафе «Ласточка», чтобы переписать содержимое четырех полок висящих сразу за ее затылком
   Зачем? – не знаю.
   В кафе много пили и курили, поэтому воздух был тяжелым и липким, как в старом плацкартном вагоне. Этот воздух гнал прочь, на улицу, в объятия жухлой толпы:
   – Водку? Какую? Конечно, «Путинку».

   Соленый огурец мне выдали в ларьке через дорогу. Там же, в глубине квартала, возле трансформаторной будки копошились люди. Черный, толстый электрический кабель мертвой, затоптанной змеей крутился у всех под ногами. Ее голова – большой киношный фонарь жег всем глаза.

   Я подошел, хрустя огурцом.
   Кино?
   За будкой, в лучах софита, у всех на виду, прятался омоновец в маске и с «калашом». Костюмер поправлял актеру головной убор. Тот смотрел на костюмера безумными глазами сквозь две вязаные дырки, нервно щелкая курком.
   Сериал о бандитах. Бандитах, ворах, грабителях… О грязи. На сером небе не было ворон. В кустах, через дорогу, опухшие мохнатые бомжи жевали грязную колбасу, теребя шкурки синими губами. Плохо вам друзья? Плохо.
   Я знал, что за этой трансформаторной будкой, совсем рядом, голубятня. Голуби в России символ свободы – свободы воровской. Бандиты, воры, грабители, голуби…
   Дальше, за голубятней, ржавые трубы – торчат из земли. На них висят провода… кабели и провода – целая жменя. Тянут тебя за нервы, вдаль… прямо к магазину по замерзшей траве, по собачьим какашкам.

   Магазин, остановка, жигули – устойчивое здесь сочетание. Магазин свирепо (прямо по плитке) закрашен грубой зеленой фасадной краской. Сразу за остановкой жигули… черные жигули. В жигулях дагестанцы: таксуют по-тихому – больше до метро. На остановке по утрам вырастает очередь. У пассажиров хмурые лица.
   На прошлой неделе я покупал в этом продуктовом магазине хлеб. Ко мне подошла завернутая в целлофан женщина с нервным лицом и принялась просить деньги.
   Я дал.
   Она бросилась меня обнимать. Пришлось увернуться. Увернулся неудачно – задел затылком полку. Теперь ношу синяк – память о добром поступке.

   Я выпил водки и съел соленый огурец на улице Полярной. Мне сейчас станет хорошо. Буду радужно улыбаться посреди этой замшелой трущобы… самому себе. Может быть, посмеюсь – пьяно посмеюсь. Обрадуюсь, прижатый автомобильным железом к старому панельному бетону, мокрому и злому брошенному псу.

   Наш район имеет пышные формы. Формы барочные. Наше барокко задумано прямолинейным, но в реальности оно дугообразное и кривое. Обилие бессмысленных, идущих в разные стороны неровных линий в виде обходных путей, ненужных столбов, неожиданных квадратных, но все же гнутых железных будок, дырок в заборах, тропинках и бесконечных труб и проводов. Трубы рассекают землю; провода воздух. На проводах иногда сидят голуби и срут на капоты машин.
   Сейчас они срут на припаркованный во дворе экскаватор. В стальном ковше лежит пузатый монитор. Вот она, радость, вот он, чистый заливистый смех.
   За спиной останавливается черный джип:
   – Нравица? – в окне мелькает золотая улыбка.
   – Очень.
   – Мой компьютер, бери за тысяча, – смеется Ахмед.
   – Шутишь?
   – ХА– ХА– ХА!! ХА-ХА-ХА!! – заржал черным конем Ахмед, давя на газ.
   Ну и я тоже – ХА-ХА-ХА, ХА-ХА-ХА – побрел домой, пьяный и веселый.

Золотая муха

   Два старых ключа получил Иван от Лехи и двести сигарет «Золотая Ява». Ключи не висели на кольце, а лежали по отдельности на молодой Ваниной ладони, зацепившись своими дырявыми «ушами» за два куска проволоки – коричневой и синей. Ключ на синей был погнут около третьего зуба: двух поворотов в замке может и не выдержать.
   «Надо бы сделать дубликат» – подумал Иван.

   – Сигареты передашь Марату, – напомнил еще раз Алексей и растворился в толпе дутых курток и пуховиков, которые, толкаясь, текли по длинному переходу от Павелецкого вокзала холодным утром четверга.

   Иван собрался на рыбалку. Он мог бы никуда не ехать – отложить поездку на конец мая и отправиться на дачное озерцо. Или насверлить дыр на льду Троице-Лыковской поймы в январе – там друзья, солнце, мороз, водка.

   Но Иван решил – рыбалка у Лехи.

   Дом Лехи стоял на берегу Черной речки в двух тысячах километрах к востоку от города – далеко, где-то на Урале. Черная речка впадала в Каму – там большая вода и холодная, северная рыба. Алексей всегда утверждал, что если где и рыбачить – то именно там. Ему никто не верил, когда на стройке, где он работал охранником, перекуривая, парни заводили речь о рыбалке.
   Поверил только старший смены Иван, который рассудил здраво: «Раз Леха весь год щедро угощает друзей лещом, значит, это правда».
   Он неохотно рассказывал о той деревне, перебирая каждый раз одни и те же факты: «Жители наездами, электричества нет, пять „хозяйств“ осталось, постоянно живет один Марат, и тот – дачник из города». Свой отпуск Леха отрыбачил. Дом на реке пустовал.

   В начале октября Иван стал собирать компанию, но у него ничего не вышло: Глеб поначалу согласился, и даже выразил готовность привезти резиновую лодку, но неожиданно сломался старый грузовик, который худо-бедно его кормил, а Латышев ходил сизый и мутный от пьянства, поскольку его уволили с работы.
   Он обзвонил еще троих друзей: первому срочно нужно было посетить болезненных родственников в Рязани, второй уехал в неизвестном направлении, а третий развелся с женой и тоже запил. Относительно свободного рыбака Михаила Иван обнаружил в больнице с переломанной ногой.

   Когда Леха давал по телефону другу последние наставления: «Растапливай печь лучиной», «Подкопай ручей», «Не жги траву» – у Ивана в голове забродили сомнения – «Я один», «холодная река», «осень». Но далекий блеск обильного серебра рыбы и горячая фраза: «Лови хариуса на перекатах», брошенная Лехой как напутствие, вернула градус решимости на свое место.

   Задний вагон трясло почти сутки. Удила в новеньком чехле были сложены в ящик нижней скамьи. Дешевый коньяк тесно плескался в плоской бутылке на столе, время от времени исчезая в боковом кармане зеленой ветровки, чтобы не смущать толстуху в белом парике. Сидя напротив, она вязала серый носок, смело орудуя двумя стальными спицами.
   За стенкой орошали водкой свои пищеводы соседи: на это указывали, будто размазанные по стенке, хриплые голоса. Третий лежал свертком внизу на боковом, тридцать седьмом месте.
   Юноша с гадким лицом залез на противоположную полку и, скрестив, вытянул в проход ноги, подпирая щеки прохожих грязными подошвами еще белых кед. Он делал вид, что спит, но когда человек-сверток упал с нижнего места в проход и не встал – брезгливо рассмеялся.

   Свет в вагоне погас. В третьем отсеке приятный мужской голос рассказывал попутчикам о своей жизни. Он говорил, будто пел колыбельную:
   – Я в поездах никогда спиртное не употребляю. Знаете – потом то воды подавай, то в туалет захочется, то стошнит. И вообще – тесно тут.
   Позже невидимый рассказчик вышел в своих воспоминаниях на просторы Сибири, а Иван заснул.
   Когда он проснулся, вагон скрипел тормозами на вокзале города Киров. Оказалось, что человек-сверток исчез вместе с друзьями и дурным запахом; парень в грязных кедах стаскивал с полки толстую сумку, вероятно собираясь сделать то же самое; толстуха в парике спрятала наполовину готовый носок в пакет и повесила его над головой.
   Иван обнаружил на столе пустую бутылку и решил ее выбросить, но не выбросил, а опять уснул почти одновременно с соседкой.

   В Кирове вагон опустел наполовину, скорость поезда увеличилась – ночь стала гуще. Пустая бутылка от тряски упала на пол, но никто не проснулся; проснулись все, когда проводница включила на весь вагон музыку. Песня громко рванула сразу со второго куплета: «Я в натуре, ты в гламуре…»

   Когда поезд, ближе к обеду, подбирался к конечной станции, в динамиках блатное рычание прикинулось колокольчиком «Ласкового мая».

   На платформе северный ветер погнал приезжих вниз по лестнице, на остановку. Город распластался под рваными и тяжелыми облаками, как куча битого кирпича под рыхлым снегом.

   Иван на троллейбусе доехал до автовокзала. Рядом – через переход – шевелился городской рынок.
   «Ключи!» – вспомнил рыбак, озираясь по сторонам. На остановке, в переходе, хуже – по всему периметру базара множились, сваренные из листового железа, ржавые ларьки. Некоторые были покрашены. За узкими, запотевшими окошками сидели мастера, нарезая ключам новые зубья – выгодное занятие в городе, где жители, периодически впадая в бурное и безудержное пьянство, теряют свои квартирные отмычки.

   Широкая река осталась позади вместе с утонувшей в скользком тумане городской набережной и серым шпилем собора. Появились и исчезли последние кварталы. Наконец, старенький ПАЗ, минуя облитую грязью дальнюю промзону, вырвался на просторы уральских лесов.

   Горстка пассажиров с маленькими тревожными лицами без всякого интереса смотрели в мутные стекла окон, поглядывая иногда на чужака Ивана. Иван сидел за спиной водителя на переднем сиденье и, зажав между ног свои снасти, считал километровые столбы. Иногда автобус оказывался на боку невысокой лысой горы, но чаще проваливался в мрачные таежные низины. В конце последней притаился поселок Ильинский.

   Иван вышел возле лесопилки и заглянул в магазин. Там он купил бутылку водки, два хлеба и десять пакетов сухого супа. Возле обрубка церковной колокольни жались друг к другу «шестерки» и «копейки» таксистов. Отдельно стояла серая «Волга».
   – Мне до Боровского отворота, за двести – заявил Иван хозяину «Волги», как учил рыбака Ивана рыбак Леха.
   – Триста, – отозвался таксист, почуяв в Иване приезжего. Иван знал, что накинь еще сотню, ворча и ругая дорогу, его довезли бы до дома Лехи по старому тракту. Но сейчас, после обильного дождя глина проселка раскисла и смельчаков, готовых сунуться к Черной речке по такой липкой жиже, можно найти только среди трактористов, которые в этих местах давно перевелись.
   Ваня месил глину и прыгал через лужи еще час. По пути он выпил почти всю водку, поэтому в поисках дома Лехи не стал доставать карту, а положился на случай.

   В ранних и длинных сумерках случай вывел Ивана сначала к дому Марата, а затем к неказистой избушке с низкой квадратной дверью. Иван осмотрелся – в деревне осталось пять изб.
   В доме на краю жил крестьянин Сухов, который повесился в прошлом году – повесился от старости, болезни и одиночества. Через месяц после самоубийства крестьянина приехали представители управы и увезли, выдернув, словно редиску из земли, деревенский таксофон вместе со столбом; столбы с электричеством рухнули весной сами – в населенном пункте наступил новый отсчет времени.
   Над крышей Марата струился дым; внизу, совсем близко, чернела речка – там кто-то плескался. Иван осторожно спустился по откосу к воде – плеск прекратился; река спокойно несла свою мутную воду к устью. На самой кромке берега, в глубоком следу от ботинка, лежала охотничья гильза.

   Далеко, на другом берегу, в низком небе случайное облако слетело с почти полной луны. Сразу стало светло.

   Дом Лехи – маленькая старая изба с остатками ограды, давно и крепко вросла в землю. Оконные наличники белели в темноте. Толстые бревна почернели и покрылись трещинами. В некоторые можно было засунуть сразу четыре пальца. Иван достал ключи и открыл первый замок – из сеней пахнуло сырым брезентом.
   Первым делом рыбак ударился лбом о низкий косяк и, потирая ладонью ушибленное место, стал искать вторую дверь. В горнице на полу что-то блестело. Он достал зажигалку – оказалось, новое ведро. Рядом с ведром чернела кучка мертвых мух; окна, прикрытые наглухо фанерой, не пропускали свет.
   Рыбак снял импровизированные ставни и вынес их в сени. Луна осветила стол, на котором стоял старый электрический фонарь в форме керосиновой лампы. Иван снабдил фонарь батарейками и повесил на ржавый крюк, вбитый в потолок: тут же к яркому стеклу лампы прилипла живая муха. Черная точка, перебирая лапками, совершила вокруг светила полукруг и вдруг упала замертво на пол.
   Половину комнаты занимала сбитая из глины печь. В ограде рыбак нашел дрова, которые сложил в топке пирамидой: скоро там бушевало пламя. Старая печь быстро нагрелась. Ваня закусил остатки водки уральским белым хлебом, накрыл своим телом пружины старого дивана и уснул.

   Жужжанье нарастало издалека. Просочилось сквозь потолок. Сползло на окна. Разрастаясь и усиливаясь, пробралось к изголовью – залезло в уши. «Что это?» – испугался рыбак, – «Мухи?».
   В комнате стало совсем темно. Потолок шевелился. Иван включил фонарь – окна чернели от насекомых. Тысячи мух, звеня, носились роем по избе. Стучали в стекла шариками глаз, потирали свои лапки в углах и щелях. Некоторые, не рассчитав свои силы, шлепались на пол. Четыре или пять оказались у Ивана на лице. Он вскочил и схватил веник.
   Обстоятельно, не торопясь, орудуя метлой как мухобойкой, рыбак принялся убивать насекомых. Бой перешел в бойню. В горнице стало жарко; тень от веника лихорадочно металась по всем четырем стенам; подоконники потемнели от трупов. Насекомые гадко шевелились, дергая лапками в поблескивающих хитином кучах.
   Иван сгребал кучи в совок и отправлял мух в братскую могилу – большое помойное ведро.
   Жужжанье прекратилось за полночь. В ведре оказалось килограмма два насекомых. Рыбак перевел дух. Подбросил в печь дров, поставил на огонь чайник – закурил. «Надо плеснуть в помойку кипятку, а то вдруг оживут» – решил Ваня.
   Мухам было уже все равно.
   Он пошевелил кочергой быстро прогоревшие дрова и задвинул печную заслонку. Над головой кружили уцелевшие насекомые. Погасив свет, Рыбак улегся на диван и опять уснул.

   Ночь черным льдом сдавила Дом Лехи со всех сторон. В реке притихли бобры, большая береза скребла голыми ветвями рубероид крыши.
   Неожиданно в окно кто-то постучал. Иван сразу широко открыл глаза и уставился в потолок; сердце, словно попавший в силки зверек, попыталось сбежать. Стучали во все четыре окна; стекла тряслись изнутри, выдавливая оконную замазку.
   «МУХИ!!?» – дрожащей рукой Иван включил фонарь.
   Лампа сразу потемнела атакованная живым облаком. Рыбак заглянул за печь. Последнее окно похоронила под собой жужжащая масса – мухи рвались на волю.
   – НА ВОЛЮ!! – завопил вдруг Ваня, схватив грязное полотенце и стал истерично размахивать этой тряпкой над головой, вызывая бурю – бурю из мух. Он толкнул ногой то место, где было второе окно: рамы с хрустом распахнулись, и рыбак вывалился наружу вместе с целым роем, придавив щекой ночную изморозь.
   На этот раз борьба оказалась неравной – мухи взяли числом. Они могли занести рыбака обратно в дом, задушить и съесть, но Иван применил неожиданную тактику: он залез в сарай, нашел старое длинное топорище и намотал на него свою тряпку. В спешке – спотыкаясь и падая – схватил канистру с керосином, бросил топорище в ведро и вылил туда всю жидкость – факел был готов.
   С этим оружием он ринулся в дом. Прикрыв нос рукавом, рыбак выставил вперед полыхающую палку – помещение наполнилось дымом.
   «Так вот как пахнет жженая муха», – мелькнуло в голове Ивана.
   Открыв все окна рыбак, сверкая злыми глазами, метался по избе и жег мух приговаривая:
   – Гори, поганая наживка! Гори, мушиная сволота!
   Тысячи насекомых сгорели заживо, еще больше замерзло во дворе. Наконец битва закончилась. Некоторые уцелевшие особи пытались скрыться в многочисленных щелях. Иван рухнул на диван:
   – Бля-я-ять, – протянул он тоскливо и выбросил обгоревшую палку в окно.

   Высокая солома травы покорно легла в ожидания снега. На дне лога журчал ручей. Три одинаковых цвета: песок – небо, сено – земля, вода ручья желтела тоже. Теплые столбы тумана вырастали далеко в лесу. Казалось, там жгут костры.
   «Пусто как-то, и – тихо» – подумал рыбак, медленно передвигая ноги по тропе. Он неожиданно обнаружил себя посреди сырой низины. Вдали, на холме, появилась фигура человека. Она приближалась.
   «Нужна наживка» – вспомнил рыбак о червях и побежал обратно к дому за лопатой. Иван сначала бежал, потом шел быстрым шагом, потом остановился и задумался.

   «ГДЕ ДОМ ЛЕХИ?» Дома не было.

   Он порылся в карманах и достал четыре ключа: два новых и два старых – один погнут в самом неподходящем месте.
   Ваня долго разглядывал ключи, будто искал ответ: «Как же, вот – ключи есть, а дома нет». «Наверно я пошел не в ту сторону» – решил рыбак и повернул обратно. Из низины вдруг вышла та самая фигура.
   «Странная у нее походка, и… как будто в пальто».
   Рыбак хотел спросить, где деревня, но случилось иначе: у него замерло и почти остановилось сердце; ноги под носками онемели, а наверху похолодели; язык высох и прилип к слизистой оболочке – мимо, нелепо качаясь, прошла большая муха. Пользуясь двумя задними лапами, она пронесла свое двухметровое тело, не обращая внимания на рыбака. Тот бросился бежать.
   Бежал долго – без оглядки. Когда выбился из сил, упал в траву, схватившись руками за голову, словно его собрались бить ногами.
   Рядом залаяла собака, небо еще больше пожелтело. Внизу, под холмом, широко раскинулось устье Черной речки. Там, на берегу, пришедший в себя Иван, увидел три крестьянские усадьбы. Возле крайней, перед калиткой покоились на кирпичных столбиках остатки старой «Нивы». На грядке шевелилась зеленая фигура: рыбак прищурился – нормальный человек, стоит с лопатой. Он осторожно спустился с холма и приблизился к усадьбе.
   Человек, как и прохожая муха, на Ивана даже не взглянул.
   – Эй, брат, где ДОМ ЛЕХИ? – сложив ладони рупором, крикнул Ваня. Крестьянин воткнул лопату в землю. Затем, плюнув несколько раз на ладони, стал потирать руки, будто согреваясь. Потом опять схватился за черенок и стал копать свой огород.
   – Где ДОМ ЛЕХИ? – заорал отчаянно рыбак, тряся руками изгородь.
   Огородник, наконец, оставил в покое лопату и подошел к Ивану вплотную. Ваня увидел широкое глупое лицо, глаза у которого сошлись на переносице двумя узкими щелями. Лицо закинуло назад остальную часть головы, как бы кивая в сторону дома, и выдавило неожиданную фразу:
   – Баню давно истопили. Там, это… ждут вас.
   – Кого, нас? – не понял рыбак.
   Лицо посетила широкая улыбка, адресованная ближайшей роще. Иван успел разглядеть три гнилых зуба и один золотой.
   Вход в помещение загромождали старые вещи: пластиковый мешок с ботинками; набитая тряпьем детская кроватка; разобранный на части шкаф. Все это «добро» хозяева накрыли клеенкой. На полу, в сенях, валялась груда грязных галош. Деревянные ступени вели в горницу: большую светлую комнату с белыми стенами. Посередине стоял стол, за которым сидели три человека. Очевидно, среди этих троих один был хозяин.
   Хозяин, словно председатель, расположился за дальним торцом столешницы. В правой руке он держал охотничье ружье: приклад покоился на колене, ствол смотрел в потолок. Двое других – мужчина и женщина, согнувшись, старательно скребли ложками по дну мисок, доедая угощение. Эти двое, завидев Ивана, бросили свое занятие и почтительно, покинув свои места, уселись на лавку в глубине комнаты. Их лица после многолетнего употребления плохой водки напоминали сухие грибы.
   «Это же Костя с Раисой», – как-то вдруг понял для себя Иван, – «тот самый, что зарубил из ревности Серегу в прошлом году. Что они здесь делают?».
   – Вот. Не желаете угоститься кабанчиком? – нарушил тишину председатель и пододвинул к Ивану миску с бурым тушеным мясом, – что такие грустные? Давайте, выпейте. Эй, Родная, где тебя носит?
   В комнату вошла пожилая женщина в очках, похожих на две толстые лупы скрепленных проволокой.
   – Я вообще… знаете, ищу дом друга Лехи, – протянул, несколько неуверенно рыбак.
   – Да ладно тебе, забудь – пей, давай, – ответил небрежно, перейдя вдруг на ты, председатель.
   Иван сглотнул тяжелую слюну: в голосе хозяина мелькнула угроза. Женщина с лупами на глазах разлила самогон. В ее стеклах отразились два больших стакана.
   – Будем знакомы, – опрокинув в себя содержимое чарки, пропел председатель, так и не представившись.
   Иван тоже попытался осушить стакан, но поперхнулся и стал судорожно тыкать вилкой в то, что председатель называл кабанчиком.
   – Жесткое мясцо, – заметил некстати Иван.
   – Что!? – выкатил покрасневшие глаза председатель, —
   может у меня и водка злая? Но, увидев испуганные глаза рыбака, прищурился: «Ладно, не боись», – и, вдруг, откинувшись на спинку стула, нажал на курок.
   У Ивана в голове будто лопнул стеклянный пузырь. Женщина присела на корточки, а председатель упал на пол. Те – двое, вскочили с лавки и стали помогать хозяину, подняться. Наконец, присыпанный побелкой, председатель оказался опять за столом. Бодая воздух головой, он приобнял Ивана и громко, стараясь перекричать звон в ушах изрек:
   – А что, Ваня, хочешь, познакомлю с Золотой Мухой?
   – Зачем? – не понял рыбак и отодвинулся от председателя, осторожно сняв с плеча его руку. Ему стало понятно, что последний стакан был лишний. Возможно для обоих.
   Председатель был сильно пьян. Глядя вбок неживым глазом, он нанизывал слова на невидимый прут, медленно протыкая икотой каждую четвертую букву:
   – Зна.. ч.. ения это ник.. а.. кого не име.. е.. т. Отк.. а.. заться теб.. е не дан.. о. Пой.. д.. ешь вон с тем.. и, – кивнул он в сторону реки.
   Иван выглянул в окно: далеко на берегу, возле старого баркаса, копошились мелкие фигурки.
   – Вот, возьми, – сунула Ивану бинокль Родная.
   Иван направил окуляры на лодку и поморщился: две мухи пытались столкнуть в воду баркас, еще одна возилась с тросом.
   – А как же баня? Тот, на улице… говорил, у вас натопили, —
   попытался уклониться от встречи с мухами рыбак.
   – Нат.. о.. пили там, – уронив голову на стол, махнул в неопределенном направлении председатель.
   – Где там?
   – На Дач.. е, Мух.. и… золотой, – последнее слово он произнес тихо – не икая.
   – Второй день уже не закусывает, – отметила с какой– то неестественной заботой в голосе Родная, вытаскивая застрявшую между головой уснувшего председателя и столешницей грязную миску, – плыть долго. Пойдем, Иван, провожу.
   – Спасибо, конечно, но я лучше поищу Дом Лехи. Золотая
   Муха меня не интересует.
   – Мне говорили ты умный человек, врали наверно, – Родная присела на стул.
   Ивана удивило, что эта простая толстая подслеповатая баба, видимо, знает о нем гораздо больше, чем просто имя.
   – Это совсем не важно – интересует, не интересует тебя эта
   Муха. Важно другое.
   – Что?
   – Интересуешь ли Муху ты.
   – Вы хотите сказать, что Золотая Муха мной заинтересовалась?
   Родная неожиданно чихнула, и, вытирая нос куском газеты, пододвинула к рыбаку стакан:
   – Вот, возьми-ка – выпей на дорожку.
   До рыбака, наконец, дошло, что уклониться от похода на Дачу ему не удастся.

   Две хмурые мухи молча, скрипя уключинами, ворочали темную волну. Третья, низкорослая, удобно устроилась на кормовой банке. Не выпуская из задней лапы руль, она время от времени потирала передними покрасневшие от холода уши. Берег стремительно удалялся.
   Лодка, иногда задирая вверх нос, шлепалась, будто сморкаясь, вниз распространяя желтые брызги. Иван сидел впереди, беспокойно озираясь. Скоро время остановилось: брызги летели, муха терла уши, гребцы гребли, вода блестела.
   Рыбак мок – точнее намокал. Этот процесс указывал на то, что время все-таки движется – сырое дерево баркаса, вместе с мухами и Иваном почернело.
   Наконец, волна реки успокоилась – лодку накрыл туман.
   «Скоро я увижу Дачу» – решил рыбак. Мухи стали грести тише. Вдали появились смутные очертания поселка и устье безымянного притока.

   Рыбак, незаметно для себя, мало-помалу стал терять память и чувство времени. На середине водоема он еще помнил, что существует Дом Лехи. Но именно там этот дом перестал иметь для него значение, то есть для него теперь не существовало Лехи. О том, что он рыбак, рыбак забыл в гостях у председателя. Поток событий потерял свою глав– ную особенность – принцип логики и последовательности.
   Увидев большую запруду перед старой пристанью, в которой плавало большое неподвижное «стадо» насекомых, Иван не удивился, а сухо определил: «это – дохлые мухи».
   «Мушиная ряска» накрыла весь водоем. Разгребая веслами головы товарищей, мухи стали швартоваться. Судя по изменившейся форме глазных сфер, вид они имели расстроенный.
   На пристани баркас встречали мухи-аборигены. Они сидели на мостках, свесив лапы вниз. Еще одна стояла неподвижно поодаль. Лишенный возможности анализировать, Иван складывал в голове свои наблюдения стопкой:
   ЭТИ МУХИ РОСЛЫЕ;
   У НИХ ЗЕЛЕНЫЕ ЖИВОТЫ;
   ОДНА ПОХОЖА НА СВЯЩЕННИКА; ТА, ЧТО БОЛТАЕТ «НОГАМИ» ИМЕЕТ КРАСНЫЕ ЛАПЫ;
   КРЫЛЬЯ У ВСЕХ МАЛИНОВЫЕ.
   Некому было сделать вывод, что эти мухи из другого сословия. Новые мухи умели разговаривать.
   Стоявшая поодаль, в нелепом черном балахоне, подбежала к баркасу и протянула Ивану сразу четыре лапы:
   – Как добрались? Без проблем?
   Рыбак, балансируя в лодке, протянул руки двум верхним; остальные, нижние, схватили его за штаны. На секунду повиснув в воздухе, Иван оказался между зеленых животов и скрипучих крыльев.
   – Добро пожаловать на Дачу, Ваня, – вскочила на «красные ноги» самая веселая, – Мы целый день топим баню, ждем тебя. Эта муха была мухой на все сто процентов, так как была женского пола. Остальные прикидывались мужиками.
   Члены «делегации» стали кружиться вокруг, будто толпа репортеров; выражая всеобщий восторг, они жужжали на все голоса, перебивая друг друга.
   На берегу, среди разбросанных как попало двухэтажных бараков, стояла церковь. Иван увидел колокольню с часами, но ему не пришло в голову определить время. Он просто сказал себе – «Циферблат деревянный, и стрелки тоже». Мухи наперебой кричали: «В баню!», «В баню!», – весело и недвусмысленно подталкивая рыбака к церкви.
   У входа в здание стояла еще одна муха. Вид у нее был серьезный, а крылья отливали серебром. Она проводила Ивана в церковное помещение:
   – Вот здесь, вам следует подождать, – произвело круговое движение головой строгое насекомое, – встреча с Золотой Мухой состоится чуть позже.
   – Позже где? – забеспокоился рыбак.
   – Здесь, в бане, – отрезала муха и хлопнула дверью.
   Иван повторил головой движение мухи, разглядывая зал: там, где должен быть купол, зияла дыра, прикрытая пластиковой пленкой; стены и потолок покрашены в белый цвет; по бокам поблескивали позолотой ряды бутафорских стульев с гнутыми ножками.
   Место для алтаря имелось, но иконостас отсутствовал. Царские врата оказались заколочены досками. В углу, вместо прилавка с церковной литературой, стояли малярные леса. На нижнем ярусе Иван обнаружил термос, кружку и миску с печеньем.
   Дверь на улицу заперли. Ивану это не понравилось. За железным засовом были слышны звонкие голоса веселых молодых мух:
   – Эй, Ваня, ты как?
   – Помни про нас!
   – Эх, завидно!
   – А какая она – наша Муха!? Еще не пришла!?
   Наконец, голоса заглушило злое жужжанье: прилетела боевая муха и прогнала весельчаков.
   В молельной зале стало жарко. Скинув с себя куртку, Рыбак вышел на середину помещения и попробовал задуматься. Задумавшись, стал разговаривать сам с собой:
   – Итак – Муха, Золотая. Хорошо. А я, кто? Почему так получилось, что Муха имеет ко мне отношение. Да. Но – кто я, – рассуждения давались Ивану с трудом, точнее совсем почти не давались.
   – Она, конечно, большая жирная. А какой пробы? Проба у нее стоящая? Ее привезут или она прилетит сама, – глянул с тревогой на дыру в потолке Иван.
   – Я и Муха. Я нужен Мухе. Золотая муха нуждается во мне. Зачем я нужен большому куску золота, если я не знаю кто я такой. Где между нами связь? Если муха из золота, то это хорошо – можно унести хотя бы лапу. А если она живая, то может унести меня. Меня – не пойми кого.
   Я не знаю, кто я такой, но очевидно переживаю и волнуюсь. Нет, я не волнуюсь – я боюсь. Хуже ситуацию не придумаешь: меня лишили памяти и заставили ждать Золотую Муху сами мухи.
   Расхаживая по залу, рыбак сунул руки в карманы. Затем на секунду застыл, согнувшись, будто поймал в правом рыбку. Это были ключи – два старых и два новых, скрученных в связку проводами – коричневым и синим. Один ключ согнут на третьем зубе. Иван разволновался – «Эти отмычки я помню!»
   Теперь Рыбак знал, что у него есть ключи, которые он помнит, но не помнит от какой двери.
   «Золотая муха про ключи ничего не знает, но хочет видеть его – Ивана, который себя не помнит», – рыбак поднатужился и попробовал связать одно с другим, – «А что если Муху попросить ему рассказать о ключах, – ведь она Золотая». Это, по всей видимости, важное насекомое сможет ему помочь.
   – А если не захочет? – Ваня встревожился. Он сел на бутафорский стул в дурном предчувствии, – совершенно очевидно, Муха хочет его наказать.
   Потерявший свою идентичность рыбак улегся на стулья, подложив под голову свою куртку. В зале наступила тишина. За тишиной – вечность. Это значит, что если случайный зритель станет разглядывать Ивана спящего на бутафорских стульях в белом церковном зале с дырой в потолке, то ему это скоро надоест.
   Зал останется белым бесконечно долго.

   Бесконечно долгий белый зал стал еще больше белеть неизвестно в какой момент. Побелели стулья, пол и термос с печеньем. Доски на царских вратах уже давно светились, вместе с дырой наверху. Белое помещение побелело невыносимо – до рези в глазах. Очевидно, что зал перестал быть залом. Теперь – это просто что-то белое.

   Все белое белело за окном.

   Кто-то накрыл большой простыней холм и реку. Саван похоронил под собой березы и осины. Небо прикрыло глаза мятой перистой рукавицей.

   Щурясь на белый снег, Иван опять ударился головой о косяк.

   Напротив – в пяти метрах от Дома Лехи – приплясывал на морозе незнакомец в серой куртке и валенках. Завидев рыбака, он вяло помахал заползшим в кулак рукавом старого растянутого свитера:
   – Здоров, столица! Это, как его? Да, – хрипнул Марат, – Леха «Золотую Яву» прислал? Обещал блок подогнать.

Рахат Норахат

   Прошлым летом я вообразил себя журналистом, когда воспользовался этим тренингом. Это такое специальное упражнение для формирования характера и развития уверенности в себе. Мне пришлось организовать Т-группу из себя (журналиста) и себя (редактора).
   На эту мысль меня натолкнули воспоминания детства. В те времена я проектировал памятники. Один оказался удачным. Он победил в конкурсе «Лучший проект памятника пионерам-героям». Меня премировали путевкой в лагерь на озеро Нарочь. Лагерь назывался «Зубрёнок» (лесной бычок).
   Смены были тематические. Моя называлась «Молодые карандаши». Мне не повезло – из списка меня вычеркнула чья-то злая комсомольская рука. Но там не знали мою маму. Разбирательство длилось два месяца, так что теперь смена стала называться «Серебряные перья декабря». Это единственный короткий период моей жизни, когда я был редактором.
   Вакансия главреда в газете «Братья пионеры» 11-го отряда была свободна. На собрании меня выбрали единогласно, хотя я вяло пытался объяснить, что проектирую памятники, а по русскому языку у меня тройка.

   Первая ролевая игра на моем тренинге заняла две минуты: я (журналист) предложил редактору идею материала статьи. Сильно волнуясь (а вдруг откажет) я протянул ему листок с наброском проблематики и темы. Редактор (я) внима– тельно изучил почеркушки и сказал: «Валяй».

   По ту сторону горного хребта Эльбрус, в очень удобном месте лежит гигантская каменная плита, распиленная вдоль и поперек шлифовальной машиной. На пересечениях линий кое-где поработала фреза. Повсеместно в камне насверлили дыр, наковыряли нор и сделали их квадратными, нарезали кубы, призмы и параллелепипеды. Здесь это место называют Тегераном.

   Еще на родине, малодушно выпив бутылку рома, я, вялый, полез в самолет. Молодой пограничник, подыскивая на тесных страницах паспорта местечко для КПП-штемпеля спросил:
   – Вы что забыли у этих шахидов?
   Я сказал: «У меня там родственники».
   У пограничника появилось на лице выражение, которое прямо говорило: «будь моя воля, я бы тебя отстегал ногайкой». Я, в свою очередь, подумал: «как хорошо, что есть службы, у которых нет своей воли».

   В Баку, околачиваясь в транзитном зале, я рассматривал какие-то тюбетейки и азербайджанскую прессу на стойке возле сувенирной лавки. В аэропорту Хомейни с трудом удалось заполнить нужные бумажки и улыбнуться пограничнику. Таксист привез в город уже ночью и не смог сходу найти гостиницу. Периодически, на родном фарси, усатый мужчина задавал мне разные вопросы, часто употребляя слово РАХАТ.
   – РАХАТ, РАХАТ – повторял я, как попугай, потому что слово это очень понравилось. Позже, устроившись в номере – уже во сне – я покупал где-то сладкие пончики и, отчаянно торгуясь, называл их РАХАТОМ.

   Утром первым делом я увидел белый шкаф, подпирающий своим деревянным телом дверь в соседнюю комнату – там кто-то копошился. Обстановка напоминала больничную палату, поскольку в номере, за исключением зеленого ковролина, все было белого цвета.
   Смежная комната оказалась молельней. В молельне на стене висел портрет Хомейни; на ковре по углам стояли два кресла и человек в носках, устроившись удобно на коленях посреди комнаты, уткнулся лбом в маленький круглый камешек, лежащий на полу.
   За молельной комнатой находился мой персональный душ; об этом мне говорил ночью портье, выдавая ключи. Сегодня пятница – выходной день. Я вышел на улицу. Сразу случилось два мелких события: меня чуть не задавил мотоциклист, который гнал прямо по тротуару в тот самый момент, когда прохожий из толпы, увидев меня с противоположной стороны улицы, вдруг завопил, коверкая слова: «Привет мистер, добро пожаловать в Тегеран!».

   Камень улицы Энгелаб Эслами был завален мелким мусором, небо светилось лазурью, вдали виднелись сухие горы. Я достал фотоаппарат и пошел искать чайхану. Но чайхану я не нашел. Крутясь битый час черт знает где, томимый жаждой, прибился к заведению, где разливали напитки.

   АЛИ

   Сахарная вода – холодная (с мелкими семечками на дне), мороженое с морковным соком, пиво нулевое.
   – Мне два нуля. Мерси. Баварию, пожалуйста. Лимонную, трубочку не надо. Сколько? Я же говорю, два нуля.
   Тут был даже столик, точнее три столика и стулья. За последним сидел гладко побритый горожанин средних лет с барсеткой в руках – просто в рубашке и просто в брюках. Сейчас, наверное, уже двенадцать, я бродил по городу всего часа полтора. За это время в разных местах прохожие девять раз спрашивали меня: «Откуда я тут взялся?». Я это понимал по их удивленному выражению лица.
   Этот, с барсеткой, стал десятым. Он так незатейливо подошел, и, уже зная, что я шурави (советский), крайне вежливо, путая русские слова, поинтересовался:
   – Хорошо вы себя знаете здесь?
   Оказалось, что зовут его Али. Я ему говорю:
   – Али, где здесь можно поесть?

   На площади Фирдоуси (народный поэт) стоит памятник; вокруг газон и круговое движение транспорта, медленно переходящее в пробку. На самом газоне сооружен бассейн. Памятник мелкий и невзрачный. Рядом с ним в чаду и гари, но на травке, отдыхала горстка горожан. Мы прошли полкруга.
   – Здесь, неподалеку, за углом чайхана, если вам РАХАТ (удобно)? – сказал Али.
   Во дворе обнаружилась дверь в подвал. У входа, прямо на земле, стояла стопка пищевого льда. В каменных недрах, в углу пустого зала три небритых перса пили чай и курили кальян. Я сильно удивился, когда понял, что пьют они его из блюдца, закусывая колотым сахаром. На стене висел портрет имама Хоссейна и газовый светильник в виде бра.
   Мой новый знакомец опять поинтересовался, удобно ли мне. Мне оказалось РАХАТ. Тогда Али смело заказал два дизи и чай.
   Принесли два горшка набитых картошкой, мясом, жирным бульоном и горохом. Это добро следовало вытряхнуть в пустую миску, растолочь оловянной толкушкой и съесть, заедая сырым луком. За обедом от Али я узнал следующее: платан – главное городское дерево; центральная улица Вали-Аср тянется через весь город и делит его пополам; сине-желтый ящик для подаяния похож на почтовый. К тому же оказалось, что в городе нет однокомнатных квартир и каждый дом имеет свою котельную. Когда мы стали собираться и расплачиваться, выяснилось: шантаж – самое распространенное преступление, хрусталь– ные люстры, светильники и серебряная посуда – важная часть интерьера.

   Уже на улице, шагая неведомо куда, я узнал, что лимон важнее перца, огурец – это фрукт, а сам Али приехал из Екатеринбурга, в котором у него (или у них) собственная лесопилка.
   – А пойдем на пятничную молитву, если что? – предложил вдруг Али.
   – Если что?
   – Если скучно.

   Пятничная молитва – это единственное явление, о чем я до этого имел некоторое представление. Толпа шиитов, боготворящих всех имамов, собирается на торжественную молитву, куда приходят религиозные авторитеты и читают проповеди. Это мероприятие напоминает полит– информацию, где присутствующим подробно объясняется кто враг, а кто друг, товарищ и брат. Чтобы не обидеть Али, я согласился.

   Мы пришли к главному входу университета. Большое количество не шибко возвышенных натур сновало туда– сюда. Мероприятие подходило к концу, народ потихоньку расходился.
   – Эх, опоздали, – расстроился Али.
   – Ну, ничего, – стал я успокаивать нового знакомца, фотографируя полицейского, завернутого в красную парадную ленту. Он был похож на новогоднюю конфету.
   Ох, не надо было мне этого делать. Потому что в этот самый момент ко мне подошел неприятного вида толстяк и очень деликатно отобрал у меня камеру, жестом предлагая пройти к ближайшему автобусу.
   – Кто это, Али?
   – Это – стражи исламской революции, – ответил он строго. В автобус меня сразу не пустили; толстяк куда-то смылся. Неподалеку болталось несколько человек, нервно покуривая. Мы ждали какого-то начальника, но тот все не шел. Солнце пекло. Голова гудела. Али торопился к своему другу, которого тоже звали Али.
   В автобусе сидело несколько человек и старик с седой бородой. Али его умолял:
   – Поймите, мне надо идти, я тороплюсь, а мой друг не знает языка. Как он будет отвечать на ваши вопросы?
   – Я сегодня утром уже ел язык – бараний, – пошутил, как мог, старикашка. Он совсем не был похож на чиновника из органов.
   Наконец, пришел двухметровый верзила и сразу стал задавать конкретные вопросы, параллельно рассматривая мое «творчество» через новенький монитор фотоаппарата. Тут я с удивлением обнаружил, что сегодня утром успел сфотографировать человека, который роется в помойке, полицейских, хватающих на улице каких-то подростков, и объедки нашего дизи в чайхане.
   – Какова цель вашего визита? – поинтересовался охранник революции.
   – Я турист, – и зачем-то добавил, – турист из России.
   – На туриста вы не похожи, – сухо заметил начальник.
   Потом Али долго говорил что-то скороговоркой верзиле, убеждая его, что между ними есть определенная родственная связь. Верзила кивал головой, очевидно соглашаясь. Наконец, нас отпустили. Толстяк пожал мне руку, будто я выиграл партию в покер, вернул технику и тут же опять куда-то смылся; карта памяти в фотоаппарате отсутствовала.
   – В субботу принесут в гостиницу, – сказал Али,
   – Если вам РАХАТ, пойдемте отсюда.
   – Послушай Али, а что, у вас по утрам едят бараньи языки? – задал я глупый вопрос, прибавляя шаг.

   Остаток дня я провел в скромном офисе у Али и директора Надера за составлением делового письма русским компаньонам. Пока Надер приклеивал к замусоленной клавиатуре бумажную кириллицу, я переводил текст. Из текста следовало, что русская сторона никак не может получить деньги за бывший в употреблении тепловоз от фирмы-покупателя, поскольку у директора случился сердечный приступ, а счета арестованы. Фирма Надера извиняется и просит отсрочку.
   Когда я уходил, от потолка в коридоре отвалился кусок штукатурки, а Надер, пожимая руку, предлагал сотрудничество:
   – Вы находите строительные б/у краны, а мы их тут продаем – хороший бизнес, хороший деньги. Так, что если вам РАХАТ…

   РЕЗА

   На сайте «Серфинг по койкам» я нашел телефон молодого человека по имени Реза. Там была его фотография. Он сидел на маленьком мопеде, и махал рукой в знак приветствия. Веселый такой, добрый с виду парень. Мы списались, я взял координаты и обещал позвонить, когда буду в городе.

   Я позвонил в обед. Реза оказался на месте. Мы встретились на площади Фирдоуси (удобное место). Реза на перса был не похож (персы почти все красавцы), жилет напялил рыбацкий-дурацкий, и вообще – невзрачный вид и на ногах голубые кроссовки. (За первый день пребывания в городе я усвоил два очевидных факта: первое – люди здесь все как один вежливые и обходительные; второе – очень много красивых горожан обоего пола. После Москвы это сразу бросается в глаза).
   – Как живешь, Реза? Реза широко улыбнулся.
   – Знаешь, тут как-то шумно. Мотоциклы тарахтят. Выхлоп. Может, где-нибудь присядем? Там, где РАХАТ, – озираясь по сторонам, в надежде увидеть что-нибудь похожее на сквер и скамейки предложил я.
   – Нет проблем, – сказал Реза и поволок меня куда-то вдаль, прямыми переулками и улицами, где повсеместно велись строительные работы. Там-сям попадались выдернутые с корнем из тротуара телефонные будки. Они грустно прислонялись к стенам домов, бесстыже выставив напоказ свои провода и кабели; было непонятно – то ли их выкинут, то ли вставят обратно.
   Прохожие женского пола, придерживая зубами свои черные хиджабы, собирали пыль, которая летела от отбойных молотков. Наконец мы пришли к месту, слегка напоминавшему сквер. Но сквер был «занавешен» по периметру синей технической пленкой и Реза, разведя руками, сказал:
   – Еще вчера я сидел здесь и пил чай.
   – Ладно, пойдем в чайхану, – предложил я.

   В Тегеране трудно найти скамейку. Парков немного, особенно в центре. Приезжему непросто найти место, куда можно приткнуться. Особо слабонервные туристы норовят сесть на бордюрный камень под ноги мотоциклистам и расплакаться.

   Чайхана звенела дизайнерским ручьем в очередном подвале. Реза оказался фотографом-диссидентом; он заказал чай и сразу стал жаловаться:
   – Вот сам посуди, свободному человеку, с нормальной потенцией, который чувствует себя гражданином мира, некуда пойти и удовлетворить ее – девушкам нужен брак.
   – А как же проститутки? – начал было я тему, но собеседник посмотрел на меня укоризненно.
   – Проститутки НОРАХАТ, – отрезал Реза и продолжал, – здесь все притворяются, что верят в бога. Живут по законам, навязанными аятоллой. Ничего нельзя: нельзя танцевать, пить спиртное, публично веселиться, гулять по улице с девушкой. У нас даже футбольные болельщики смотрят по монитору на улице матч молча. Интернет имеет ограничение на скорость для выделенных линий, чтобы получить скорость выше лимита, требуется отдельное разрешение. Общение с полицией нравов крайне унизительная процедура. Приходиться извиняться, смотреть в пол, плакать, врать. Лицемерие – норма жизни.
   Реза разошелся:
   – Представляешь? Позакрывали все музыкальные школы, а собаки у них, видите ли, грязные животные.
   Бросив деревянную палочку с кристаллами сахара в чайную рюмку, я достал сигарету. В наш подвал с улицы забрела чумазая девочка с ржавой консервной банкой на проволоке. Из банки валил дым. Попрошайка, обойдя несколько ковров (столов), подошла к нам за монетой. Задымив весь наш угол и получив несколько риалов, девочка убежала. Курить расхотелось.
   – Это эсфанд. Сухой овощ в банке – дымит, работает, —
   пояснил Реза.
   – На кого?
   – Скорее против. Против сглаза. Теперь нас не сглазят.
   – Послушай Реза, а что тебе тут особенно не нравится?
   – Мне не нравится, что на государственную службу в стране попадают благодаря родственным связям и показной религиозности. Но это все ерунда, главное, трудно с девушками. Им всем надо замуж.

   После чайханы я зашел в гости к Резе. Проходя мимо магазина женской одежды, он остановился возле витрины, снял с головы кепку, скомкал в руке и ткнул этой кепкой в стекло:
   – Вот полюбуйся, у них нет даже головы.
   На витрине красовалось целых пять безголовых манекенов в черных платьях.
   Квартира, в которой проживал диссидент, произвела на меня впечатление. Она состояла из двух небольших комнат с белыми стенами. Окна в комнатах были наполовину заклеены газетами. Если заглянуть через любое из них во двор, можно обнаружить груду строительного мусора. В дальней комнате на полу лежал матрасик толщиной с палец. Рядом с матрасиком – DVD-проигрыватель и термос. Еще несколько книжек, альбомов, блокнотов и рюкзак. В соседней комнате на полу валялся платок. И это все. То есть – буквально все.
   – И что? Ты здесь живешь?
   – Живу. Это квартира друга. Он сейчас в отъезде. Вот, смотри – это альбом моих фотографий. У меня вообще два альбома; один я предлагаю властям, а во второй помещаю неформальные снимки. Первый я показываю муллам, когда путешествую по стране. В нем, как видишь, фотографии мечетей. Они говорят, что это богоугодное дело и устраивают мне бесплатный ночлег и кормежку. А этот – для творчества.
   Я заглянул во второй и понял, что он состоит из фотографий различных цветов (от фиалок до хризантем), снятых крупным планом.
   – А вообще, я скоро уезжаю на Украину, – вдруг брякнул Реза.
   – На Украину! Зачем?
   – Там свобода.
   Расставшись с Резой, я поехал в гостиницу на метро. В голове выстраивалась логичная цепь рассуждений: иранцы живут традицией, в том числе традицией религи– озной; большая часть населения, как водится, необразована; житейская и мусульманская традиция предполагает заботу о семье; семью надо кормить, а детей растить; страна, как и весь арабский мир, состоит из пустынь; в пустынях плохо растет еда, зато отлично плодятся люди; в древности никто тебе не подгонит оперативно питание и воду, даже за деньги, которых может и не оказаться; поэтому чтобы не расплодились беспризорники, ввели строгий запрет на добрачную связь; а наш прогрессивный друг Реза в двадцать первом веке страдает от такого положения вещей.

   САИДЕ

   Хозяин заведения, из пиццерии по соседству с отелем «Надери», где я остановился, стал меня узнавать уже на второй день. Каждый раз, когда я появляюсь в дверях, он достает из холодильника три бутылки ISTAK. Это самое приличное фруктовое пиво для взрослых крепких персов, которое здесь варят. Сегодня мне досталось ежевичное.
   В соседней с пиццерией лавке торговали мобильными телефонами и сим-картами. Карта стоит недорого, но связь никуда не годится. Я купил карту, подключился и стал звонить. В пиццерии прием оказался лучше. Мне пришла в голову простая и естественная мысль – связаться с турфирмой и заказать русскоговорящего гида.
   В турфирме сделали вид, что гидов у них завались, а русскоговорящих не счесть – сейчас, мол, подберем и дадим телефончик.
   Телефон я узнал поздним вечером. На другом конце радиосигнала обнаружился милый девичий голосок. Он мне сообщил, что экскурсия начнется завтра утром в 11.00. Гидом оказалась молодая девушка по имени Саиде. Имя в телефонной трубке я еле разобрал. На другой день, когда экскурсия началась, я стал с трудом понимать вообще все, что она говорит. Но потом все наладилось.
   Мы встретились в холле гостиницы. Саиде выглядела так, как полагается выглядеть в Иране студенткам: светлые кеды, синие джинсы, серое приталенное платье ниже колен – глухое и закрытое – на голове черный платок (магнэ). По правде говоря, я растерялся: а что если мы вот так пойдем по городу, мило беседуя, и нас схватят на том основании, что мы не муж и жена? Потом начнут пытать, и в конце закидают камнями.
   – Мне кажется, будет удобно начинать с большого Базара. Это историческое место, – предложила гид.

   На Базар мы поехали на такси. Лабиринты крытых улиц кишели лавками, тележками, продавцами, носильщиками-афганцами – передвигаться было трудно. Мотоциклисты и здесь, как вредные насекомые, норовили раздавить ногу. Саиде в свободной манере излагала очевидные факты:
   – Здесь много мечетей, у нас у мусульман торговля и религия всегда рядом. Это удобно (РАХАТ). Есть такое понятие, расстояние между мечетями…
   Я слушал в пол-уха, мрачно озираясь. Это историческое пространство казалось мне паутиной тюремных коридоров, которое зачем-то превратили в торговый центр. Стараясь не попасть под тележку, я все ждал, когда нас схватят и станут унижать.
   Но на базаре никто нами не интересовался, а Саиде не показывала признаков беспокойства. В самом конце, когда мы уже выходили из этого вертепа, гид сообщила мне очень важную информацию:
   – Вы знаете, на этом базаре продают самые лучшие ковры.
   – Вот как?

   За базаром последовал археологический музей. В музее, в одном из трех залов (кажется в среднем), находился выдающийся экспонат – мумия человека, упавшего в соленое озеро еще во времена Александра Македонского. Под стеклянным колпаком утопленник лежал в разобранном виде. Особенное впечатление производил сапог, из которого торчала нога, точнее кость ноги.
   В музее я решил сделать своему гиду предложение:
   – Послушай, Саиде, пойдем в чайхану пообедаем.
   Саиде позвонила брату и сообщила, что идет с москвичом обедать; мол, не волнуйся братишка, я задержусь. Но брат разволновался всерьез и стал звонить так часто, что я стал переживать и спросил у Саиде, нет ли у нее проблем с родственниками. Саиде разъяснила ситуацию:
   – У меня два брата. Один в армии. Служит на севере. У них часть на берегу Каспийского моря. Второй сидит дома и меня опекает. Мама на пенсии, отец работает. Я учу русский язык в университете. Живем все вместе в пригороде. Туда ходит метро.

   Вместо чайханы нам попался Выставочный центр (что-то вроде центрального Дома художников). Он находился посреди парка, за бывшим американским посольством. В холле центра и на стенах коридоров висели карикатуры. Карикатуры были на одну и ту же тему: автомобильные пробки, низкая культура вождения и глупые пешеходы.
   Одна из них изображала многокилометровый тоннель, сквозь который тегеранцы устремляются к берегам Каспия каждые выходные. Тоннель всегда забит. Из него выходит выхлопной газ, как дым из трубы крематория. Отдыхающие задыхаются, но упорно стремятся попасть на побережье.
   Сразу за этой карикатурой обнаружился вход в ресторан. Там мы просидели около часа на веранде, разглядывая девушек-подростков, гоняющих мяч перед парнями, которые ели мороженое неподалеку.
   – Послушай Саиде, я весь день хотел у тебя спросить, почему нас не хватает полиция, ведь мы не муж и жена, а ходим вместе.
   Саиде удивилась:
   – Ну, мы же не обнимаемся, за руку не держимся и вообще, вы ведь турист.
   – Да? А на днях мне сказали, что я на туриста не похож.
   – Кто?
   – Стражи исламской революции.
   Тут опять позвонил брат. Я заказал кофе. За соседним столиком сидела молодежь – человек пять. У всех пятерых, включая парней, были заклеены носы. Там, где должна быть горбинка, красовался белый медицинский пластырь.
   Заклеенные пили морковный сок с мороженым. Их оранжевые кружки быстро пустели. Я вспомнил, что вчера заляпанные пластырем носы попадались мне везде – в парке, в туалете, на улице, в автобусах и метро.
   – У нас сейчас все заботятся о своем внешнем виде, —
   прокомментировала белые носы Саиде.
   – Операцию делают даже стоматологи, – добавила она.

   В шестом часу, возле метро, уже расставаясь, я задал Саиде последний вопрос:
   – Много ли русских туристов заказывают экскурсии?
   – Вы первый.
   – А давно ли ты работаешь гидом?
   – Недавно, – гордо сообщила Саиде, – сегодня первый раз.

   Вечером следующего дня кровать в моем номере была завалена банкнотами. Укладывая рядами риалы с портретом Хомейни, я пытался насчитать два миллиона, чтобы заплатить за гостиницу. В глазах рябило от портретов и нулей. Когда на кровати не стало хватать места, в номер позвонил портье:
   – Если вам удобно, спуститесь, пожалуйста, вниз. К вам пришли.
   Внизу меня поджидал тот самый толстяк – страж исламской революции. Он вернул мне пустую карту, улыбнулся, пожал руку и молча ушел.
   – Друг, – обратился я к портье, – если вам РАХАТ, вызовите мне такси до аэропорта.

Посадил просо, бобов не жди

   Мне вдруг приснился медведь: я отдыхаю на диване и поглаживаю суровую бурую шерсть, полагая, что это наш барсик. Медведь занимает большую часть дивана и с ним нелегко: он катается на спине, рычит в неге и пытается лизнуть мое ухо, между делом раздирая когтями мягкую обшивку, из которой лезет белая вата. Я дергаю его за клыки, шлепаю по загривку – нам весело.
   Но неожиданно (как это бывает во сне), у медведя на носу возникает большой прыщ. Достигая угрожающих размеров, он лопается и превращается в язву. Медведь теряет ко мне интерес и начинает реветь от боли. В комнату заходят два человека в черных куртках и вязаных шапках – они мне не знакомы и от них пахнет альдегидами. Один из них протягивает мне маленькую коробочку и говорит:
   – Ты, сучья душа, испортил нашего медведя. Вот тебе мазь. Прочитай внимательно инструкцию. Будешь его лечить. Не вылечишь – порубим тебя на котлету и скормим Фикусу.
   Они уходят, а я начинаю лихорадочно изучать инструкцию, поглядывая на медведя, которого (оказывается) зовут Фикус. Ситуация меняется – Фикус решил, что это я испортил ему нос, поэтому смотрит на меня, как на готовый полуфабрикат. Я прилип к дивану с мазью в руке и закрыл глаза, надеясь, что это сон.
   Это как раз тот случай, когда я проснулся раньше будильника.

   ВЧЕРА Я ЕЛ КИТАЙСКУЮ ЛАПШУ ГДЕ-ТО В ГОРОДЕ, КОГДА МНЕ ПОЗВОНИЛ РЕДАКТОР:
   – Завтра, к трем часам дня тебе нужно оказаться в Шуе, на автовокзале. Редактор уточнил: «Это редакционное задание».

   Благодаря Фикусу я проснулся вовремя и побежал на станцию, рассчитывая успеть на первый поезд. Перед закрытыми дверьми метрополитена выстроилась очередь; прибитая к стене – чуть выше подбородка – табличка сообщала:

   ВХОД ПО НЕЧЕТНЫМ ДНЯМ – 05.40
   ПО ЧЕТНЫМ – 05.45

   Уткнувшись в мятые куртки и сонные затылки, я попытался разгадать этот ребус – кому и зачем нужны эти пять минут? Кому и зачем?
   «Затем, что метрополитен бывает щедрым только по нечетным», – сообщает грязная лестница, по которой почти круглосуточно стекают бледные уставшие лица, словно талая вода. Они стоят и ждут пятиминутного подарка, обреченно переглядываясь. Чуть позже я делаю открытие – первый состав всегда набивается под завязку.
   Меня прижали своими альдегидами к двери два славянских брата уже наяву. Пристроив кулак к носу, я пересек Москву по ломаной кривой. На автовокзале кассирша сказала мне правду:
   – Автобус на Шую ушел.
   – Но, как же мне быть?
   – Езжайте в Иваново.
   – А что я там буду делать?
   – Не знаю, но все, кто не попадает в автобус на Шую, едут в Иваново.
   – Хорошо, вы меня убедили, давайте один до Иваново.

   Салон автобуса был отделан тяжелыми гардинами с бахромой и кистями, будто это бордель из голивудского вестерна. Все кресла оказались заняты знакомыми альдегидами. Они прятались в обшивке и качались на бахроме, как на качелях. Грустное лицо водителя подтверждало – все альдегиды в автобусе уксусные.
   Я опять заткнул нос кулаком и стал дышать ртом, как рыба, пытаясь представить одометр, который считает хмельных ивановских мужиков вместо километров.

   АВТОВОКЗАЛ В ИВАНОВО УТОНУЛ В ГРЯЗНЫХ СУГРОБАХ

   В кафе – через дорогу – я не смог ничего съесть. На стеклянной витрине лежали: яйца с синими желтками под майонезом, оливье (заветренный) в пластиковой тарелочке, бутерброды с подсохшей икрой, протухшая селедка с луком и сухие булочки. Над головой весело кружили уксусные альдегиды, посмеиваясь:
   – Что? Не нравится, чистоплюй? Давай, топай отсюда.
   Но я не послушался этих братишек и заказал перцовки, заглянув в бессмысленные глаза буфетчицы. Потом сел в автобус – 40 рэ. До Шуи.

   На Шуйском железнодорожном вокзале туалета нет (искать уборную на автовокзале не имеет смысла, так как он представляет собой будку, облицованную белым сайдингом; сколько ни ходи вокруг этой будки в поисках «удобства», кроме недружелюбных шуйских взглядов ничего не найдешь).
   Внутри вокзала кассы задраены, как люки отправленного в утиль крейсера, а единственный пассажир – это глухой старик, который греется возле батареи.

   Куда смотрят шуйские краеведы?
   Здесь, на выходе в город, следует поместить информационный щит:
   ШУЯ – СТОЛИЦА БЕЛОЙ РОССИИ; КРЕСТЬЯНИН ФЕДОР ВАСИЛЬЕВ ЗАЧАЛ НА ШУЙСКОЙ ЗЕМЛЕ 87 ДЕТЕЙ; КОЛОКОЛЬНЯ ВОСКРЕСЕНСКОГО СОБОРА 49 САЖЕНЕЙ И 2 АРШИНА; ЗДЕСЬ РОДИЛСЯ «ВАНЯ-ТЕТЕРЯ»;
   КОЛОКОЛ ГЛАВНОГО СОБОРА ВЕСИТ 1270 ПУДОВ;
   ПРИ ИВАНЕ ГРОЗНОМ БЫЛО МОДНО НОСИТЬ ФАМИЛИЮ ШУЙСКИЙ.

   В три часа я позвонил журналисту Ивану. Журналист застрял в снегах под Владимиром и ждал, пока приедет трактор.
   – Поселяйся в большой шуйской гостинице, – кричал Иван в трубку.
   Его голос сопровождал шум и треск, будто он стоит на борту баржи, которую уносит в море шторм:
   – Встретимся внизу. Или жди меня в номере.

   Я пошел пешком в центр искать пристанище. Дошел до Гостиного двора. Заглянул внутрь – по анфиладам гулял запах дешевой пластмассы, в отделе женского белья на потолке поселилась плесень.
   Через дорогу кто-то громко хлопнул дверью; она принадлежала лавке «Кубанские вина». Там наливали любое минимальное количество из шести разных пакетов (они же букеты) – только подноси чарку.
   – Вы не подскажите, как мне найти Grand Hotel Шуя, —
   спросил я у продавца после второй порции.
   – Если вы шли из Иванова, то вы его прошли, – пошутил виночерпий.

   «ТОТАЛЬНЫЙ РАСПАД» – ЭТО КОГДА РАСПАДАЕТСЯ КИРПИЧНАЯ КЛАДКА, ВНУТРЕННОСТИ СЕЛЬХОЗТЕХНИКИ, НАВОЗ, КРАСКА НА СТЕНАХ, НЕЙРОПЕРЕДАЧИ В МОЗГУ ПОЧТИ ОДНОВРЕМЕННО С ИДЕЕЙ БЛАГОПОЛУЧИЯ «НАШЕЙ ЖИЗНИ»

   Grand Hotel Шуя – сооружение для города крайне неуместное: эти три золотые звезды скупо освещают улицу Ленина энергосберегающим ядовитым светом напрасно. Образцы шуйской промышленности, сверкающие в витрине правее стойки ресепшн, настраивают на грустный лад: приезжему предлагают в качестве сувенира крепкую настойку и мыло ручной работы. Некоторые образцы продукта для гигиены имели форму вино-водочной бутылки.
   Если взять ножницы и вырезать Grand Hotel Шуя вместе с автостоянкой и куском тротуара, побитые временем беззубые купеческие постройки устроят дьявольский хоровод и пьяный дебош рядом с образовавшейся дырой.
   Я думал оно так и случится, когда уставший с дороги Иван стал подробно рассказывать официантке в ресторане отеля, как именно его вытаскивал из ямы трактор. Он, как всякий журналист, был предельно разговорчив, сразу располагал к себе роговой оправой и добрым словом. После третьей рюмки стал вдумчиво рассказывать, используя жесты дирижера, как правильно надо ходить на лося.
   Мы еще раз чокнулись, и Иван вдруг предложил:
   – А хочешь, я возьму тебя на охоту?
   – Нет, Иван, не пойду. Вдруг убью случайно лосиху. Придется платить. А у меня денег нет, – пошутил я, а сам подумал – «живодер».
   Иван немедленно прочитал мою мысль и сразу взял уклон в сторону идеи – «Правильные охотники – настоящие друзья леса». Когда речь зашла о рабочем материале, в масляных глазах корреспондента появилось выражение тоски: «Завтра потащим это бревно вместе».

   Если выйти из Grand Hotel Шуя и пойти пешком по улице направо, выпить по дороге крепленого кубанского вина, проигнорировать Гостиный двор вместе с Торговыми рядами и пройти дальше, никуда не сворачивая еще километра три, можно выйти в русское поле.
   Вдоль дороги видны деревни. Те, что дальше от трассы– мертвые: дома стоят, как деревянные гробницы. Шуя и окрестности – это осиновый лист, сгнивший по краям.
   Мы заехали в Гумнищи. Иван ввел в курс дела:
   – Председатель колхоза «Наша жизнь» по фамилии Желудь организовала в шести банках заем средств на сумму шестьдесят девять миллионов рублей. Заемщиками оказались колхозники. Деньги взяли на развитие аграрного предприятия, но развития не последовало. Бабки пропали, колхозное имущество распродали за бесценок. При этом шестьдесят семей должны шести банкам – каждая больше миллиона. Бывшие колхозники лишились средств к существованию. Их навещают судебные приставы. Некоторые серьезно нервничают. Кое-кто планирует самосожжение.
   Нас встречают две пенсионерки – Наталья Семеновна и Малика Бабаева. Мы сажаем их в машину и начинаем ездить по семьям. Часть семей живут компактно в отдельных квартирах на краю деревни. Квартиры – это четыре двухэтажных панельных коробки, которые дожили до наших дней только потому, что строители-монтажники оказались малопьющими.
   Иван спрашивает у Семеновны:
   – И что!? Вы все вот так взяли и подписали документы на такую сумму?!
   – Так мы ведь ей доверяли. Она ведь наша кормилица.
   Сказала, что так надо и другого выхода нет. Иван решил удивиться: «Нет, ну вы в своем уме?»
   Глупое лицо Натальи Семеновны еще больше поглупело. У остальных жертв лица во время беседы глупели в той же последовательности – аккурат поле того, как Иван пытался возмущаться.

   Полдня прошло в потоке нытья, жалоб и наивных угроз председателю. Нас засыпали разоблачающими документами, и я из фотографа превратился в бродячий сканер. Одна пайщица, с брошенным на произвол судьбы всеми страстями лицом, заявила: «Пусть забирают все, только оставят нас в покое».
   – И, что вы будете делать на улице? – спросил Иван.
   – Помрем, наверное, – посмотрела виновато в пол пенсионерка.
   Пайщицу звали Анастасия. У нее есть сын и внук. Была дочь, но она умерла полгода назад прямо на ковре от разрыва сердца – как раз там, где сейчас сидит Иван с диктофоном Внук торчит на балконе с сигареткой, а сын где-то бродит пьяный от безысходности. В соседней комнате у Анастасии стоит велотренажер, который давно уже описали приставы как самый ценный семейный объект.
   Я все никак не мог взять в толк, зачем нужен велотренажер в тесной, завешанной сохнущим бельем, грязной квартире, которую обступило со всех сторон большое русское поле. Потом решил – детская мечта.
   Наталья Семеновна голосом старушки из богадельни, загибая пальцы, перечисляет злодейства Желудь: имущество детского садика распродала, сто пятьдесят голов скота под нож, фермы по кирпичику, недостроенный дом по плитам, тракторы, сеялки, веялки – где они?
   Малика Бабаева ее перебила:
   – Связалась с какими-то черными – все сено увезли, картошку в поле так и не убрали. У нее везде своя лапа, а у них ее. Так свои лапы и греют.
   Они обе насели на Ивана и вылили на него пару десятков тонн подробностей – его диктофон затрещал по швам.

   Дом Желудь находился в пешей доступности, на противоположной стороне улицы. Малика сказала, что Желудь вот-вот приедет из Шуи. Мы вышли во двор с распухшими головами покурить.
   Мимо прошел сосед Анастасии Гена. Мне кажется, что Гена именно прошел, но обитатели четырех панельных коробок уверены – Гену качают по двору тяжелые этанолы на качелях из настойки боярышника уже неделю. Он давно лишился всех заработков, от него ушла жена, а в опустевшей квартире отключили свет за неуплату. Теперь он напоминал обгоревший пень, который завернули в старую охотничью куртку. Гена качнулся в сторону пустыря, где возле помойки многодетная семья резала корову.
   Мое воображение рисовало Желудь широкими мазками: взгляд хищный и жадный, глаза подлые, подозрительные; дома дорогая мебель набитая приятными безделушками; во дворе стоит черный джип. Желудь – это крайняя часть административной системы. Ее охрана – местное УВД.
   Когда мы подошли к ее дому, во дворе залаяла собака. Неподалеку невзначай стоял полицейский уазик.
   Он нам весело помигал фарами. Мы выкурили по сигарете. Хозяйка вышла на улицу. Уазик дал по газам.

   Желудь оказалась веселой и румяной толстушкой в махровом халате. На голове у нее красовалась кепка– шестиклинка. Она вышла с бумажкой формата А4 и стала трясти документом перед нашими носами, сразу перейдя в наступление:
   – Здравствуйте. Корреспонденты? Очень приятно. Вот, здесь все отмечено и помечено. Даже печать есть.
   – Можно мы в дом войдем. На улице холодно.
   – Ну конечно.
   Она повернулась в сторону крыльца, и я увидел у нее на спине терпящий бедствие Титаник, который всей своей шелковой гладью устремился в морскую пучину, «нарисованную» красными нитками.
   Обстановку в гостиной председателя Желудь иначе как бедной не назовешь. Дом, конечно, большой. Комната просторная. Но видавшая виды стенка, набитая советскими фарфоровыми чашками – короткий удар в живот моему стройному образу финансового воротилы.
   Мы расположились на диване родом из шуйского «Мира мебели». На столе возле окна стоял компьютер. Он был включен. На экране застыл разорванный в клочья монстр – жертва Панкиллера.
   Иван достал диктофон; Желудь «бросила» устройство в бездну своего обаяния. Через минут сорок сладкой речи, густо замешанной на букве «О», мне стало казаться, что передо мной мать Тереза собственной персоной. Ей следовало немедленно выдать премию за гуманизм и сострадание.
   Она вытащила из буфета пластиковый мешок и высыпала на диван груду документов. Каждая бумажка в этой куче кричала: «Аллилуйя, Настасья Филипповна!!»

   НА СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ СПК «НАША ЖИЗНЬ» – ЭТО МРАЧНЫЕ РУИНЫ ИЗ СИЛИКАТНОГО КИРПИЧА, ДВА ПОЛЯ НЕУБРАННОЙ КАРТОШКИ, НЕСКОЛЬКО ТОНН РЖАВОГО ВТОРСЫРЬЯ И БОЛЬШЕ ШЕСТИДЕСЯТИ СЕМЕЙ, У КОТОРЫХ ИДЕИ КОЛЛЕКТИВИЗМА В ГОЛОВАХ НАПОМИНАЮТ ОВОЩИ В ДАВНО ПРОСРОЧЕННОЙ КОНСЕРВЕ.

   Итак: Настасья Филипповна очень живой и энергичный человек с активной жизненной позицией, полная обаяния и природного оптимизма, побывала в обеих партиях – Единой и Справедливой; за двадцать лет со всеми нужными подружилась – нужные взяли ее в оборот, когда решили организовать сложную банковскую махинацию.
   Прямо по ее лбу и дивану проходит невидимая линия, которая делит эту сферу пополам. На левой половине, в дальних складках местности, шевелятся еле живые старушки в гнилых избах; справа бродят парни, до которых даже мы с Иваном сходу не доберемся, потому что между нами мешок с бумажками формата А4.
   Наша мать Тереза, в кепке-шестиклинке, очевидным образом находится у них на довольствии, о размерах которого в нашей ситуации спрашивать как-то неудобно. Мы едем обратно в Шую. По дороге заезжаем к Малике Бабаевой за последней важной бумажкой. Я не очень понимаю, какую роль в этой истории играет инженер– строитель на пенсии, которая никаких кредитов не брала и к колхозу не имеет никакого отношения. А зря: потому что именно у Малики в доме оказалась дорогая мебель, набитая приятными безделушками, а во дворе стоял черный джип.

   ПО УЛИЦАМ ШУИ БРОДЯТ ГОРОЖАНЕ В ВАЛЕНКАХ И КЕПКАХ-ШЕСТИКЛИНКАХ. ИНОГДА ОНИ СПОТЫКАЮТСЯ И ПАДАЮТ В ШИРОКИЕ РАЗЛОМЫ – МОЛОДЫЕ ОВРАГИ ТЯНУТСЯ ВДОЛЬ ДОРОГ, ОХОТНО ЗАПОЛЗАЯ НА ПАНЕЛЬ. К НИМ НИКТО НЕ СПЕШИТ НА ПОМОЩЬ. ОНИ СМЕШНО БАРАХТАЮТСЯ НА ДНЕ ПРИСЫПАННЫЕ АСФАЛЬТОВОЙ КРОШКОЙ И СНЕГОМ. Я НАЖИМАЮ НА НЕВИДИМУЮ КНОПКУ, И ГОЛОГРАММЫ ИСЧЕЗАЮТ. «ИВАН, КУДА ПОДЕВАЛИСЬ ВСЕ ПРОХОЖИЕ?» – ИНТЕРЕСУЮСЬ Я НАПОСЛЕДОК. ИВАН ГОВОРИТ: «ПОЕХАЛИ ДОМОЙ, ПОЗДНО УЖЕ».

Черные поросята

   В середине лета я оказался не у дел. Пошел третий месяц тотальной пустоты. Солнце раскалило старый бетон нашей жилой коробки вместе с пустым холодильником, диваном и потолком, на котором я с утра до вечера раскладывал пасьянс из разнообразных фраз. В такие дни в душе поселяется тревога; я костенел, каменел, и меня давно уже облюбовала стая стервятников в качестве скамейки для перекура.

   Этим летом, ближе к обеду, улица становилась похожа на внутренности тандыра. На прогулке кровь начинала закипать, а я не мог купить даже бутылку минералки, поскольку пропил остатки гонорара еще на прошлой неделе.

   У меня есть друзья, которые умирают на работе все дни напролет. Некоторые из них в курсе моего тотального безделья.
   Они говорят: «Мы тебе завидуем. У тебя есть время подумать о жизни. Ты – свободный художник».

   Наконец, когда июльские протуберанцы собрались развеять меня по двору как сухую листву, а я все еще не знал с кем поделиться своей свободой, позвонил Вася и изможденным голосом предложил:
   – Составишь мне компанию? Сгоняем за Можайск. Материал о фермерском хозяйстве, так что угощение обеспечено. Можешь сделать фоторепортаж, но журнал «Русский репортер», скорее всего, использует кнопку Delete, когда увидит твои фотографии – у них там своя банда.

   Я подумал – «ПОСАДИЛ ПРОСО, БОБОВ НЕ ЖДИ» – и согласился.

   На железнодорожном вокзале города Можайск нас встретила некто Настя. Ее старенькая Тойота быстро достигла трассы М1 и километров через десять свернула на проселок. Скоро появились ворота частной территории. Сразу за воротами, на развилке, задрав гордо морду вверх, стоял на каких-то чурбаках лишенный колес зеленый «Москвич». Автомобиль напоминал труп, который выставили напоказ в качестве устрашения.

   Мы вышли на пыльной дороге, вдоль тянулись столбы, на которых висел черный электрический кабель. Его следовало закопать, но кому нужны такие сложности?

   Вдали виднелись бревенчатые коровники и конюшни. Вася выполз из Тойоты и стал разглядывать стог сена прибитым к земле взглядом. Его совсем недавно выпустил из своих цепких рук редакционный дедлайн, поэтому он смотрел на окружающую действительность как на двадцатидюймовый монитор.

   МЫ СТОЯЛИ ПОСЕРЕДИНЕ ЧАСТНОГО ВЛАДЕНИЯ, КОТОРОЕ МОЖНО НАЗВАТЬ ТАК – ЭКОФЕРМА «ЗЕЛЕНЫЕ КЛЮЧИ». НО ЕСЛИ ИМЕТЬ В ВИДУ МЕСТНЫЙ ВОДОЕМ, ТО ЦВЕТ МЫ РЕКОМЕНДУЕМ ВЫБРАТЬ ДРУГОЙ. ГЛАВНОЕ НЕ ОТКАЗЫВАТЬСЯ ОТ СЛОВА КЛЮЧИ, ТАК КАК НА ФЕРМЕ ИМЕЮТСЯ РАЗНООБРАЗНЫЕ ГОСТЕВЫЕ ДОМИКИ, А ОНИ ВСЕ ЗАКРЫТЫ НА ЗАМОК. СЛЕДУЕТ ТАК ЖЕ ПЕРЧИСЛИТЬ БОНУСЫ И ИЗЮМИНКИ: 1– ВЫПАС ОВЕЦ; 2– ПРОГУЛКА НА ЛОШАДИ; 3– ПОСЕЩЕНИЕ МЯСОБОЙНИ; 4– СБОР ПЕРЕПЕЛИНЫХ ЯИЦ; 5– РЫБАЛКА НА БЕРЕГУ ОЗЕРА.

   Настя рисует карту фермы в воздухе, используя разнообразные жесты:
   – Нам принадлежит болото, берег озера, ручей, заливные луга и, во-о-он то поле. Там, за мясобойней ресторан и гостевые домики. Сейчас территория не огорожена, но скоро мы обнесем ее оцинкованным железом.
   Я от нечего делать стал фотографировать живность, которая попадалась по дороге.

   Вдали, возле ржавой полевой кухни, которая уткнулась боком в траву, как подбитый танк, появились хозяева. Это пожилая семейная пара – Глеб Николаевич и Мария Федоровна. Выглядят они, как заурядные инженеры. Между тем эти люди владеют тремя крупными заводами по производству электрооборудования, два из которых в Италии. Имеют виллу в Ницце, партнеров по бизнесу в Норвегии и являются прямыми конкурентами компании «Шнайдер Электрик».

   Глеб Николаевич привез из Италии печь для стейков, которая стоит на заднем дворе ресторана в разобранном виде. Мы идем туда. Как всякий деловой человек, Глеб Николаевич решил совместить два дела: собрать печь и побеседовать с журналистами.
   Мария Федоровна сказала, что пойдет ставить самовар, и скрылась в самой большой избе.
   Фермер вызвал по телефону помощника; тут же появился на велосипеде пожилой суетливый рабочий по имени Шура. Он был сильно старше Николаевича и сразу стал вести себя как лакей.
   Я сходил за стульями, и мы с Васей стали наблюдать, как на залитой бетоном площадке стремительно складывалась и скручивалась стальная электронно-дровяная «сковородка» размером с небольшую трансформаторную будку.

   Солнце повисло в зените и нагрело бетонную площадку так, что мы стали дымиться и подгорать раньше времени. Дело шло к тому, что когда очередь дойдет до говяжьих стейков, ими начнут угощать человеческие.

   ИНТЕРВЬЮ

   – Итак, Глеб Николаевич, вы решили организовать ферму. С чего все началось?
   – Началось все с рыбалки. Мы удили рыбу с друзьями вон на том берегу. Место понравилось. Я пошел к председателю и купил у колхоза окрестности озера.
   – А дальше что?
   Глеб Николаевич стоял в замешательстве перед печкой. Он держал в руке стальной лоток, не зная, куда его пристроить.
   – Мы с Марией Федоровной ездили по району. Искали рабочих. Рабочие – это таджики. В одном поселке мы увидели яму.
   – Яму?
   – Да, яму с поросятами, – фермер на секунду отвлекся, – Эй, Шура, принеси инструкцию.
   Шура стал рыться в ящике.
   – В яме сидели сорок поросят, и все они ходили под себя. Эти животные жили в луже из собственного дерьма в поселке у таджиков. Нам стало их жалко, поэтому мы их выкупили.
   Вася положил ладонь на голову и уже клевал носом. Было видно, что задавать вопросы ему невмоготу. Я решил помочь другу:
   – История предприятия началась с грязных дерьмовых поросят?
   – Пришлось строить свиноферму. – Шура, давай вот здесь, – крепкие руки помощника ухватились за стальной торец и приподняли печь – хозяин подложил чурбан под левый угол. – Ну вот, теперь будет стоять ровно.
   Глеб Николаевич стал складывать дрова в топку. Потом закрыл дверцу и в задумчивости посмотрел на меня:
   – Самым сложным оказалось найти подрядчиков. Кто будет строить? Нам нужна традиционная архитектура – дома из бревен.
   – И что, в Подмосковье нет подрядчиков?
   Глеб Николаевич не стал проецировать на нас основной капиталистический принцип – «потратил рубль, заработал тысячу». Но суть заключалась именно в нем: они поехали в Вологодскую область, чтобы как следует сэкономить на строителях. Там, в одном из медвежьих углов Глеб Николаевич с Марией Федоровной нашли дикую строительную артель под руководством Зыбана. Зыбан сидел на бревне возле сарая не очень трезвый. У них произошел деловой разговор:

   – ВЫ И ЕСТЬ ТОТ САМЫЙ ЗЫБАН?
   – ДА, Я ЗЫБАН.
   – МЕНЯ ЗОВУТ МАРИЯ ФЕДОРОВНА. А ЭТО МОЙ МУЖ, ГЛЕБ НИКОЛАЕВИЧ.
   – ОЧЕНЬ ПРИЯТНО, А Я ЗЫБАН.
   – НАМ СКАЗАЛИ ВЫ МАСТЕР-СТРОИТЕЛЬ. УМЕЕТЕ СКЛАДЫВАТЬ СООРУЖЕНИЯ ИЗ БРЕВЕН.
   – Я? МОЖЕТ БЫТЬ. ВАМ ЧЕГО НАДО.
   – НАМ НУЖНЫ СООРУЖЕНИЯ ИЗ БРЕВЕН.
   – ИЗ БРЕВЕН? АГА. ВИДИТЕ БРЕВНО, НА КОТОРОМ Я СИЖУ?
   – ВИДИМ. ОНО ОЧЕНЬ ДЛИННОЕ.
   – ЕСЛИ ВАМ НУЖНО СООРУЖЕНИЕ ТАКОЙ ДЛИНЫ, ТОГДА Я СОГЛАСЕН.
   – ДА. У НАС БУДЕТ ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ФЕРМА. НАЗОВИТЕ СУММУ.
   – НАДО ПОДУМАТЬ.
   – КАКАЯ У ВАС МЕЧТА?
   – ДОМИК У МОРЯ.

   Артель Зыбана – это такие лесные работяги, которые на гребне запойной волны умудряются складывать дачи вологодским бандитам по всей области.
   Зыбан с бригадой перебрался под Можайск и скоро работа закипела. В поле, на берегу и в лесу выросли многочисленные хозяйственные постройки. Появилась даже часовня. На территории стало многолюдно. Бок о бок работали русские мужики и таджики. Вологодские время от времени впадали в запой, а таджики тупили – и те, и другие подворовывали.
   Фермер не удержался и решил пожаловаться на артельщиков:
   – Только начнут работать, бац – скобы и гвозди кончились. Давай, вези их в магазин. Потом обед. После обеда выясняется – проволоку забыли купить. Опять – давай на рынок. Еще день в разгаре, курево вышло – стоп работа.
   – Выходит, вы купили себе проблему?
   – Я купил себе сто проблем. Одна из них: куда девать продукцию? Молоком свиней кормим. От овец шерсти – знаешь, сколько? Приходит один «бизнесмен», валенки катает. Сосед. Так я ему шерсть, он мне валенки – натуральный обмен.
   Вася вдруг оживился:
   – Никто не берет экологически чистую продукцию?
   – Берут, но по низкой цене. Поставщики ресторанов.
   – Неплохо устроились.
   Глеб Николаевич – хороший человек – готов свою продукцию раздаривать:
   – Возиться с продажей перепелиных яиц и мяса не хочется. И так жизнь напряженная. Скоро обнесем территорию забором.
   – Зачем?
   – Жители деревни замучили, ходят по берегу. Устраивают пьянки. Я говорю, не надо здесь ходить – не понимают, – Николаевич подозвал Шуру. – Давай, неси мясо.
   Мы с Васей оживились.
   – Я объясняю одному мужику: вот сам посуди, я зайду к тебе во двор и буду шляться по огороду. Тебе это понравится?
   – А он мне говорит: «Так там, на берегу вся наша родня из поколения в поколение рыбачила». Ну, не дурак ли?

   Малоимущие соседи фермера не любят. И в самом деле, как можно любить барина, который гнет примерно такую линию:
   – Вот, скоро построим школу мастеров. Прялки уже закупили. Потом бассейн для гостей. У нас уже учатся и работают неграмотные деревенские дети.
   – А чему вы их учите?
   – Народным ремеслам. Некоторые уже самостоятельно водят трактор.
   Мне стало дурно – передо мной сидела княгиня Тенишева собственной персоной в клетчатой рубашке и спортивных штанах фирмы «Найк». Шура принес мясо, которое тут же отправили в печь; мимо проехал паренек, на маленьком тракторе. «Интересно, умеет ли он играть на балалайке?» – задал я себе неожиданный вопрос.

   На террасе ресторана появилась Настя. Пока мы беседовали, она успела съездить в Можайск по поручению Марии Федоровны: оказалось, в ресторане закончились спички. Заодно Настя привезла сорок рулонов туалетной бумаги и сигареты.
   Настя – менеджер. У нее есть коллега по имени Аграфена. Эти две милые девушки с ангельскими характерами, которые без ума от животных, живут на ферме. На их плечах домашние заботы.
   Аграфену я увидел на кухне, куда ходил остудить под краном голову. Она прошла мимо с горкой пирожков на подносе. Таким образом, я познакомился со вторым менеджером, ее длинной косой и сарафаном. Сарафан – выдающаяся часть ее туалета; еще не вечер, а маскарад уже начался.
   Глеб Николаевич говорит:
   – У нас гостевые домики класса «стандарт», «люкс» и «полу– люкс». Вон те, на берегу озера, которые ближе – это «люкс».
   Туда, будто указывая на шеренгу русских шале, тянется по небу тяжелый электрический кабель, на все тех же необтесанных столбах.
   – И почем ночь романтики в «полулюксе»?
   – От четырех тысяч, – фермер посмотрел в сторону Насти с сожалением. – Настюша, съезди к Михаилу, пусть лошадей стреножит и выпустит в поле.
   – У меня ведь, как заведено, – вернулся к теме экотуризма Николаевич, – хочешь заработать – трудись, ищи клиентов. Получай свой процент.

   НАСТЮША ВЗАИМОДЕЙСТВУЕТ С ТАДЖИКАМИ, ВОЛОГОДСКОЙ БРИГАДОЙ (КОТОРАЯ ТУТ УЖЕ ВСЕХ ДОСТАЛА), КОРОВАМИ, КУРИЦАМИ, СВИНЬЯМИ, ЛОШАДЬМИ, БАРАНАМИ, ОСЛАМИ, КОЗЛАМИ, ПЕРЕПЕЛАМИ И МОЖАЙСКОМ, КУДА ЕЕ ПОСЫЛАЮТ «ЗА СПИЧКАМИ» РАЗ ШЕСТЬ НА ДНЮ. ПО НОЧАМ ЕЙ СНЯТЬСЯ БОГАТЫЕ КЛИЕНТЫ В ВИДЕ ЗОЛОТОГО ДОЖДЯ.

   Наконец, нас пригласили в дом, есть мясо. Стол сервировали на пять персон. Принесли графин с самогонкой. Появилась Мария Федоровна. Я думал, Глеб Николаевич предложит помолиться, но обошлось.
   Все загремели вилками и ножами. Разлили и выпили по рюмке. Настю посадили за стол для компании (она же гид). Появилась Аграфена с пирожками. Немножко поговорили о фермерских продуктах и как-то незаметно перешли к теме электрификация страны. Мария Федоровна вспомнила о наболевшем:
   – Вот как вы думаете, какая главная наша российская проблема?
   Мы с Васей переглянулись, как бы спрашивая друг у друга: «какая?»
   – Я вам скажу, – занесла нож на русскую действительность Мария Федоровна, закончив тискать вилкой стейк, – почти сто человек повышали квалификацию в прошлом году на территории Италии, и что? – Тук-тук – нулевой результат. Я этого не понимаю.
   – Получается, проблема в том, что вокруг все дураки.

   Вася решил блеснуть эрудицией:
   – Это, как у Лескова: «ЧТО БЫ НИ ДЕЛАЛ РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК, А ВСЕ ЕГО ЖАЛКО».
   Глеб Николаевич слегка нахмурился и разлил еще по одной.
   – Стейк получился что надо. Не зря печь собирали, – сказал я.

   На станцию нас отвезла Настя. Она охотно простояла с нами на платформе полчаса, в ожидании электрички. Можно сказать это были душевные проводы. Она смотрела на нас, как на двух павлинов, которым приходится возвращаться в зоопарк.

   Уже в вагоне Вася подвел черту: «Вот дерьмо, диктофон сломался».

Фото-видео

   Я вам скажу, на что это похоже – это похоже на бетонный куб с железной дверью. Куб стоит вблизи ТТК (третья кольцевая дорога). Я никогда не видел такого невзрачного места на ТТК – оно равно нулю; это квартал-невидимка – его как будто нет.
   Дверь открывается. Куб нас проглатывает.
   Вот так – двери закрылись, и лифт отвез нас к черту, на минус шестой этаж. И мне и Боряну «чертовски повезло» : нас задержали между двух полос прямо перед Лефортовским тоннелем.

   А ведь мы всего лишь хотели заработать по сотенной —
   плакали наши денежки.

   Когда компания «Шнайдер Электрик» желает сэкономить, она находит дешевую конторку, которая пиарит (хочется сказать – «пропаривает» ) то тех, то этих, в режиме среднего напряга. ПИАР-КОМПАНИЯ находит двух относительно ответственных типов без раздутого самомнения – то есть нас с Борисом. Мы умеем нажимать на кнопку в большом фотоаппарате – это главное.

   Тот факт, что тоннель озарен светом Шнайдера, мне не интересен; мне интересно, не заметут ли нас раньше времени.
   – Разрешение на съемку получить не выйдет, там же шестьсот шестьдесят шесть инстанций, – весело чирикает менеджер ПИАР-КОМПАНИИ, – но это должно быть beauty.
   Мы идём на съемку, заранее предвидя КРАХ С ТРЕСКОМ. Борис ставит штатив, я оперативно устанавливаю в гнездо технику, целюсь, нажимаю на кнопку… («ай лайк ит» – огоньки зажглись, на улице стемнело). Ставим выдержку тридцать секунд: один, два, три, четыре, пять, шесть…
   На цифре «25» левое ухо режет звук колес, тех самых, которые за нашими спинами «режут» десяток-другой метров твердой смеси песка, щебня и смолы.

   БЕДА ИНТРОВЕРТА: три невзрачных мужичка, в мятой серой одежонке (язык не поворачивается назвать ее формой) рубят твое личное пространство банальным вопросом:
   – А что это вы тут делаете?
   Но мы не интроверты (хотя за Борю не скажу) поэтому я говорю, глупо улыбаясь:
   – Мы нашли BEAUTY.
   Один из троих, двигая тяжелым подбородком, решил пошутить:
   – Ошибаешься, это мы нашли BEAUTY.

   Нас сажают на розовый поролон, который оказывается задним сиденьем полицейской шестерки; очевидно, на днях в салоне побывал тигр и ободрал обшивку. Но скорее всего эти парни ободрали кого-то вместе с обшивкой.
   Шестерка подъезжает к КУБУ. Трое из шестерки передают нас МИНУС ШЕСТОМУ ЭТАЖУ так, будто мы две картонные коробки с пиццей. МИНУС ШЕСТОЙ ЭТАЖ – это ТЕЙТ МОРДОР-ЧЕРТОВСКИЙ, где зрители смотрят круглые сутки видео сразу по двадцати четырем мониторам. Зрителей, правда, немного – человек семь. Это взрослые люди мужского пола с образованием семь классов – по одному на каждого.
   В зале царит настоящая идиллия: Шнайдер Электрик освещает бледные лица охранников своими фонарями, как бы намекая на особый божественный свет, зарытый под землю. У зрителей красные глаза – не просто мониторить мониторы сутками.
   Когда на экране появляется человек, раздается вопль радости: «Семеныч, подсекай». Тогда Семеныч, или Сашок (хотя это может быть и Серега) хватает рацию и лениво, по-доброму, сообщает наряду: «Человек в шестом секторе… Что? Нет, не спотыкается, идет ровно».
   Кстати сказать, именно Семеныч взялся составить протокол нашего задержания. В протоколе было сто тридцать четыре буквы. На каждую Семеныч тратил около минуты. Особенно трудно ему давалась буква Ф. Правда, она попадалась нечасто. Он выводил их старательно, бесшумно шевеля губами.
   Мастер каллиграфии составил документ, из которого следовало, что мы снимали видео, используя фотопленку. Мы звоним менеджеру ПИАР-КОМПАНИИ, призывая ее к действию – «ну, давай уже, отмазывай нас». Сигнал продирается через толщу московского подземелья, вязнет в асфальте, сшибает канализационный люк и устремляется к адресату. Менеджер начинает втирать что-то Семенычу; тот хрипит, будто лепит из гвоздей слова:
   – Кто такой Шнайдер Электрик? Чей он хозяин? Мы изымаем всю видеопродукцию. Они вошли в запретную зону.
   Боря молчит. Ему хочется курить. Я спрашиваю:
   – Где у вас тут туалет?
   Из шеренги зрителей коротко рубят:
   – Стой смирно.
   Семеныч кладет мою пленку в ящик стола вместе с тревожным донесением:
   СХВАЧЕНЫ ДВА ОПЕРАТОРА. ПАСПОРТНЫЕ ДАННЫЕ ПРИЛАГАЮТСЯ. ИЗЪЯТА КАССЕТА С НАДПИСЬЮ: KODAK E100 VS EXPOSED

   Наконец, нас отпускают. Низкорослый Сашок решает нас проводить. Лифт устремляется на нулевой километр. Уже на выходе из куба шипит на двери селекторная связь:
   – Сашок, они нам подсунули неиспользованную кассету. Давай их обратно.
   Не дав Сашку протянуть эти слова от уха до уха через все извилины, я провел короткую селекторную экзаменовку:
   – Господин старший уполномоченный, что написано на видеокассете?
   – KODAK E100 VS EXPOSED.
   – Как вы думаете, что означает последнее слово?
   – Не знаю.
   – А на каком языке оно написано?
   – Не знаю.
   – Последнее слово в переводе с английского означает
   ИСПОЛЬЗОВАНО. Садитесь старшина, вам двойка.

24 Часа в сутки (ин-октаво)

   01:00

   (… Гарик присел на бордюрный камень и стал менять стельки в кедах. Я стоял рядом и курил сигарету. Если считать затяжки, то на четвертой меня от Гарика оттеснила небольшая толпа китайцев: казалось, всей улице было интересно, как он это делает. Я слышал, что китайцы народ любопытный, но чтобы до такой степени.... ).
   Вчера я, как настоящий китаец, разглядывал группу бомжей на выходе из метро «Ясенево». Бомжи пили водку в компании молодого долговязого англичанина с кудрявой черной шевелюрой и в вельветовых штанах. Иностранец еле стоял на ногах и был похож на журналиста, который решил изучить дно общества, но не рассчитал дозу входного билета. Он разгуливал по городу в одном пиджаке и выглядел лучшим другом красного и опухшего детины, с какой-то неестественно зеленой соплей под носом. Я решил, что он так долго не сможет простоять на морозе. Так и вышло: сначала англичанин купил газету в киоске неподалеку, потом взял под руки своего сопливого друга и скрылся с ним за овощным ларьком. Там они поделились своей мочой с сугробом и вернулись к компании, споткнувшись по дороге о картонный ящик.
   Лица бомжей вообще ничего не выражали, а среди очевидцев китайцем был только я.
   Наконец, иностранцу наскучила эта компания, и он двинулся в метро. Там он спокойно попытался перепрыгнуть через турникет, но упал. Контролер не стала свистеть в свисток, а без лишних слов пропустила англичанина туда, куда обычно пьяниц не пускают.

   02:00

   Мне говорят:
   – Посиди тут на диванчике. Вот пульт, вот телевизор.
   Телевизор хороший, тонкий, шестьдесят пять дюймов. Висит на стене в комнате, посреди декоративных пальм. Под ногами малиновый ковролин, повсюду золотая мебель с гнутыми ножками.
   Я нажимаю на кнопку: шестьдесят пять дюймов начинают трещать под натиском широкой твердой физиономии в «эйч ди» качестве по имени Антон. Твердая физиономия отвечает на вопрос корреспондентки:
   – С таджиками работать не просто, но мы справляемся. У нас есть свои подходы. В частности для решения проблем с трудовой дисциплиной.
   – И что это за проблемы? – спрашивает корреспондентка, похожая на продавщицу сельского поселкового магазина.
   – Они курят в неположенном месте.
   – И как? Как вы с этим безобразием боретесь? – спрашивает подобострастно продавщица.
   – Ну, это просто, – отвечает Антон, довольный вниманием прессы, – пару раз съест свой окурок – охота пропадает.

   До меня, наконец, доходит, что это репортаж о строительстве Москва-Сити…

   03:00

   На днях я понял, что мой удар правой ничего не стоит. На такой удар не купишь даже «чупа-чупс». Хотя в «Перекрестке» я искал дешевое овсяное печенье.

   Возня началась в районе кассы. Крепкая такая («фашист» или «расист» – кому как нравится) Морда взялась теребить слабенького кавказца. Тыкая его своей поросячьей пятерней то в ухо, то в щеку, Морда подогнала жертву к полкам с печеньем. На расстоянии вытянутой руки эта Морда принялась выдавать фразы, вроде: «Ты что тут забыла, жопа черномазая?»

   Я, человек мирный, стал медленно перемещаться вправо, делая вид, что мне нужно печенье подороже. Эти двое двинулись следом. Морда на меня внимания не обращает и это унизительно. А как же я?

   Я – интеллигентная морда, нахожусь в своих экзистенциальных переживаниях, закрытый от внешнего мира двумя скобками. Меня постоянно гложет сомнение, раздирает противоречивый дух. Совесть имею брезгливую, а сознание всегда блуждает в поисках прекрасного.
   Мне стало стыдно (совсем на короткое время). Стыд быстро перешел в стадию обиды, которая в свою очередь нырнула в гордыню. Последняя натянула все нервы, в которых путался дух злобы.
   Пространство между полками раскалилось, и две морды сошлись там, где начинается шоколадный зефир. Я стал бить ее по ушам, по глазам, по губам истерично и нервно со скоростью три удара в секунду. Морда, отмахиваясь от моих ударов как от мух, поинтересовалась: «Ты чего, русский, русского бьешь?»

   Кавказец под шумок решил слинять, но Морда это заметила и схватила бедолагу за шиворот. Парень ловко вывернулся, опрокинул пирамиду с апельсиновым соком и ударился в бега. До охранника, который без дела болтался возле кассы, наконец, дошло, что крайний в этой ситуации он, поэтому тоже бросился в бега, спасая пирамиду с зеленым горошком.

   04:00

   Первый прохожий удивленно поднял брови:
   – Улица Радио? Бросьте это дело. Вы видите, сколько снега намело?
   Второй прохожий плохо держался на ногах. Поэтому первый крепко держал второго за карман. Странно, но именно второй решил внести некоторую ясность:
   – Метрополитен Нижнего Новгорода принадлежит плесени. Плесень имеет контрольный пакет акций. Но это не та плесень, которая правит миром.
   Второй был прав – на станции «Московская» с потолка свисала грибница. Я сначала решил, что это люстра, в которую забыли вкрутить лампочки.

   Свет на станцию попадал из вестибюля. Периодически ее освещали проходящие поезда. В конце платформы мелькнула фигура:
   – Эй, будьте любезны, где выйти на Радио-улицу!!? – опросил я заодно всю налипшую на стены благородную гниль.
   Фигура оказалась мифической. Но за ближайшей колонной пряталась живая старуха. Старуха набралась смелости и выдавила из себя: «Вам нужен Двигатель Революции».

   В вагоне неподвижно сидели шесть человек: служащий в черных ботинках, тетка с чемоданом, рыбак в валенках, бледный юноша, восточная женщина и та самая старуха. Седьмой – здоровяк – сидел напротив меня, имел широкие ноздри и был сильно пьян. Восьмой, как бильярдный шар, катался туда-сюда по вагону; он держал в руке живую розу, такую же красную, как его лицо. Это лицо выражало грусть и некоторую задумчивость.
   Когда краснолицый в шестой раз появился перед мутным взором здоровяка, тот поманил его пальцем. Краснолицый склонился над здоровяком и внимательно выслушал короткую речь размякшего Тела. Затем выпрямился и молча покатился дальше, предварительно показав Телу средний палец. Тело медленно поднялось и двинулось к Краснолицему. Краснолицый Шар прикатился в конец вагона вместе с Телом.
   Некоторое время Шар и Тело вели спокойную беседу, пока Тело, обладая преимуществом в зоне чистой энергии, не врезало кулаком Шару в ухо. Шар ударил Тело в нос, и покатился в противоположный угол, не выпуская из рук красную розу. Некоторые пассажиры изменили свои позы.
   Нелепо лягаясь ногами, Тело нагнало Шар возле последней двери. Шар бросил розу на колени бледному юноше и стал бить голову Тела лбом о дверь, до тех пор, пока она не открылась. Таким образом, чистая энергия Шара объяснила Телу, что не стоит иметь слишком острые углы.
   Я хотел было спросить у Шара, не он ли тот самый Двигатель Революции. Но динамик в вагоне дал мне понять, что это всего лишь надпись на стене.

   05:00

   По привычке, зайдя в дегустационную часть винного бутика, я заказал пятьдесят граммов рома и бармен вместе с порцайкой выдал мне бумажку с неразборчивой цифрой.
   Через минуту, на кассе милая женщина потребовала с меня триста рублей.
   – Но позвольте, в предложении бара стояла цифра 230.
   – Это за тридцать грамм.
   – За тридцать грамм? – возмутились остальные двадцать в моем пищеводе.
   – Надо внимательно читать текст меню.
   – Но у меня нет остальных семидесяти.
   – Тогда будьте любезны ваш паспорт, – надо мной склонился охранник и улыбнулся, как настоящий мажордом.
   Теперь я разглядывал бутылки с внутренней стороны витрины, вместо того, чтобы сидеть в редакции на летучке.

   В ТОРГОВОМ ПОМЕЩЕНИИ ОБРАЗОВАЛСЯ БОЛЬШОЙ ПРОЗРАЧНЫЙ ПУЗЫРЬ
   С КРЕПКИМИ СТЕНКАМИ – ВНУТРИ ОКАЗАЛОСЬ ТЕСНО И НЕУДОБНО. К ТОМУ ЖЕ ОН БЫЛ НЕУСТОЙЧИВ И ЛОПАТЬСЯ НЕ СОБИРАЛСЯ. ЛИПКАЯ ПОВЕРХНОСТЬ ПЕРЕЛИВАЛАСЬ,
   КАК БЕНЗИНОВАЯ ЛУЖА.

   Сквозь эту бензиновую лужу проступила фигура Ангела.
   – Эй, Мажордом, вон идет мой приятель. Я должен с ним потолковать, пока он не исчез.
   – Возвращаешь нам семьдесят рублей – получаешь паспорт, – конкретизировал ситуацию охранник.
   Тело Ангела становилось прозрачным прямо на глазах. Лицо вообще уже исчезло. Пока я до него добежал, от него осталась одна рука. Я схватил эту руку, как обычно хватают руку товарища, когда падают, поскользнувшись на тротуаре.
   Ангел вернулся в свое тело. Им оказался Серега Быковский.
   – Тебе чего, Антон Павлович?
   – Выручи, брат, сотенной.

   06:00

   Вчера ко мне в вагоне метро подошел человек, схватил за грудки и стал истошно орать:
   – Хватай его!! У него бомба!!
   Я не сразу сообразил, в чем дело, поскольку слушал «Лунную сонату» Бетховена через наушники. Когда наконец сообразил, двинул его кулаком в живот и тоже схватил за грудки.
   Сначала у него отлетело две пуговицы, потом одна у меня. Наконец я бросил его на землю. Землей оказалась платформа «Беговая». Так что, можно сказать, человек вышел не на своей станции, споткнулся, и неудачно упал. Он лежал на спине, тянулся ко мне двумя руками и продолжал громко настаивать:
   – Бомба! Бомба! У него бомба!
   Некоторые пассажиры стали аплодировать.

   07:00

   Иду я по улице – пряменько так, кажется, по Тверской. Все, что по щиколотку – надежная полужидкая масса.
   День простой – серый. Повсюду торчат черные шланги – ободряюще. Телефон в кармане надрывается. Там, в трубке – посредник, между небожителем и мной, крепко стоящим в полужидкой субстанции: «Большая ГАЗПРОМБАБА желает сфотографироваться».
   – Когда?
   – Сейчас.
   – Но у меня нет фотоаппарата.
   – Это ничего, это мелочи.
   Ладно, хоть пытаются упрашивать. Как верно заметил один мой знакомый: «А ведь, казалось бы, совсем недавно в троллейбусе ездили – как все».

   08:00

   Ситуация – дрянь.
   Перечисляю:
   на улице чертовски холодно;
   время – ё-мое, час ночи;
   в кармане одни медяки;
   я сижу в четвертом вагоне, который принадлежит организации «Московский метрополитен».
   Поезд, как пустая жестянка, гремит вагонами в центр. Если на «Чистых прудах» не успею на пересадку – мне крышка.
   В конце пустого вагона болтается чернявый тип. Он производит странные движения руками и ходит по кругу. Наконец, подходит ко мне и шлепается на скамейку. Мы сидим друг напротив друга и молчим.
   Парняга читает мои мысли, причем вслух:
   – А что, как думаешь, на пересадку успею? А то если не успею, мне хана.
   Я говорю:
   – Можно бросить монету.
   Монету бросать не стали. Парняга склонил грустно свою голову и вдруг спросил:
   – А ты знаешь, что случилось?
   – Что?
   – Уитни Хьюстон умерла.

   09:00

   Мой статус в три часа ночи был таков: я спускался по широкому ночному мосту к станции «Рижская» в пьяном виде. Шел я ровно, но соображал плохо. На душе у меня сидели соловьи и пели (наверное).
   Фонари перед глазами расплывались, но не все. Соловьи садились на фонари, чтобы согреться.
   Но фонари были холодные, поэтому соловьи замерзали и шлепались мне под ноги.
   И вот, пока я разбирался со своими соловьями и фонарями, ко мне подошли двое и попросили предъявить документы. Я показал им свой поддельный студенческий билет.
   Полицейский стал читать по слогам:
   – Ин-сти-тут пси-хо-ан-ал-иза.
   Второй, умник, вдруг заявил:
   – Ха, ты чего нас дуришь? Такого института быть не может.
   «Ой», мелькнуло у меня в голове – поддельный билет, да еще учреждения, которого нет. Я в психоанализе не силен, поэтому стал сомневаться даже в существовании такого слова. Сомнение немедленно отразилось на моем лице.
   – Вот, вот – заглянул мне в глаза Второй.
   – Да нет, печать вроде настоящая, – повернул дело несколько иначе первый.
   Первый и Второй по очереди поделились со мной новостью:
   – Пойдешь с нами.
   «Сержанты», неожиданно сообразил я. Мы углубились в темные дворы. Первый, вдруг, остановился и предложил, весело так:
   – А давай мы тебя обыщем? Если найдем наркотики – ты проиграешь, а не найдем – выиграешь.
   – Что выиграю?
   – Свободу, – посвистывая, сообщил Второй.
   Ситуация была не в мою пользу: поддельный документ, пьяная физиономия. Я поднял руки. Первый и Второй стали деловито хлопать меня по карманам:
   – Поздравляем, ты выиграл. Давай, топай.
   На кой черт они меня обыскивали?
   Недалеко от метро меня осенило: «Бля-а-ать, сто баксов украли».

   10:00

   БЫЛ В ИНДИИ, УЗНАЛ НЕМНОГО, НО ВСЕ ЖЕ:

   1. Женщины народности банджара носят серебряные (чаще оловянные) украшения. Многочисленные браслеты на руках имеют только замужние женщины. Продают на вещевых рынках штата Гоа свою бижутерию и всякую мелочь. Банджары – торговое племя. Ведут кочевой, «цыганский» образ жизни. До появления железных дорог снабжали военные подразделения сипаев провиантом.

   2. Доктор может получить срок за определение пола плода беременной женщины. При рождении девочки жена в семье мужа получает отрицательный статус. Поэтому, случается, в бедных семьях новорожденную девочку умерщвляют.

   3. Если вы спросите знакомого индуса, куда можно выбросить мусор, индус вам поможет. Он возьмет ваш мусор и выбросит себе под ноги.

   4. Белой известью, которую добывают из морских раковин, традиционно красят только церкви.

   5. Штат Гоа создал брахман Парасурам. В индийской мифологии Парасурам является шестой инкарнацией бога Вишну. Из всех мирных брахманов этот брахман любил воевать. На индий– ской земле шалили рыцари-кшатрии, которые притесняли брахманов и убили мудреца Джамдагни. Парасурам жестоко расправился с обидчиками и отомстил за смерть Джамдагни. Впоследствии его самого изгнали из северной Индии.
   Парасураму нужно было местечко для молитвы и покоя. Для этого он залез на вершину горы Сахьядри и, угрожая луком и стрелами, приказал морскому божеству Самудре убрать воду и создать сушу. Самудра испугался и отступил. Возникшую землю Парасурам завещал всем брахманам на веки вечные. Говорят, воинственный брахман все-таки выпустил семь стрел, пугая Самудру. Одна из них упала в Бенаулиме.

   6. Под влиянием португальцев многие индусы, проживающие в бывшей колонии, научились есть говядину.

   7. Рупия делится на сто пейсов. Но туристам пейсы не достаются, все пейсы в карманах бедноты, на рынках, в трущобах и храмах в виде подаяния.

   8. Лунга – цветной кусок ткани. Может быть украшен вышивкой, бахромой или цветным рисунком. Используют как шаль, полотенце, юбку, простынь, головной убор, паранджу.

   9. Толстый человек – красивый человек. Очевидное в Индии понятие.

   10. Саи Баба из Ширди – святой. Сначала, в молодости, сидел под деревом на краю деревни. Потом перебрался в заброшенную мечеть. У него всегда горела лампа (священный огонь). Постоянно повторял «Аллах Малик» – «все принадлежит Господу». Выглядел как простой факир. Никто в точности не знал индуист он или мусульманин. Общения с людьми не искал – просто отвечал на вопросы.
   Не любил дискуссий и споров. Обычно выражался в таком духе:
   – Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, помните: мне известно все, что с вами происходит, до мельчайших подробностей;
   – Я – Внутренний Владыка всего; я пребываю у вас в сердце;
   – Я заполняю весь сотворенный мир, одушевленный и нео– душевленный;
   – Я держу в Своих руках нити Божественного Замысла;
   – Я – Мать Вселенной и всех существ; точка равновесия трех гун; возбудитель всех чувств; Создатель, Хранитель и Разрушитель;
   – Ничто не может повредить тому, кто направит свое внимание на меня – того же, кто забудет Меня, окружит и захлестнет майя;
   – Червяк или муравей, нищий или король – все в этом мире мое тело или форма.

   11. День сменяет ночь коротким промежутком – Goa Sunset – солнце за час опускается за горизонт. Испаряясь, морская вода образует туманную дымку.

   12. В музее Махатмы Ганди впечатлили два экспоната:
   1) вставная челюсть, которой Махатма пользовался в 1944 году;
   2) на бархатной подушечке: два зуба, выпавшие из полости рта Ганди в феврале 1946 года.

   13. Времена изменились: дешевую бижутерию и стеклянные бусы расхватывают бывшие колонизаторы.

   14. Ганеша – сын Шивы. Родился непорочно, из одежд Парвати. Когда подрос, не пустил ночью Шиву к Парвати в спальню. Шива рассердился и отрубил сыну голову. Потом пытались приделать голову обратно, но не получилось. Пришлось использовать голову слона. Впоследствии, уже с головой слона продолжал выполнять в семье обязанности сторожа. Одна из аватар Вишну, брахман Парашурама, решил навестить Шиву, да тот спал. Сторож Ганеша брахмана не пустил к папе, аватара рассердился и оттяпал топором Ганеше один бивень.

   15. Иногда стариков, еще живых, сыновья отвозят к берегам Ганга. Там даже есть специальные гостиницы. Живут в ожидании смерти. Часто, не дождавшись, возвращаются обратно.

   16. В Индии принято есть сидя на земле, правой рукой. Левой подмываются, поэтому она считается грязной. Иногда вместо тарелок используют прессованные листья.

   17. Мясо в Индии – это курица. Продают на рынках в живом виде.

   18. СУВЕНИРЫ: барабаны; матрешки;лунга; самогон; ароматические палочки; ложки из рога; цыганские украшения; сухой пигмент; подушки; абажуры для фонарей; мазь для волос; медные тазы и ведра; деревянные слоны; сари; гоанский портвейн в кожаных мешках; кольца, браслеты, ожерелья; кашмирские кораллы.

   19. Хануман – божественная обезьяна. Сын бога ветра Ваю. В отличие от всех обезьян умеет летать и быстро перемещаться на большие расстояния. В детстве, перепутав солнце с фруктом, попыталась его съесть. Индра, увидев такое безобразие, сломал ей челюсть. Хануман обладает чудовищной силой, вырывает из земли холмы с деревнями и городами. Лучший друг Рамы.

   20. В Индии считается оскорбительным касаться женщины, если, конечно, это не ваша жена.

   21. Индусы в своем большинстве плавать не умеют. Часто тонут; особенно выпив самогонки.

   22. Как правило, в индийском доме живет 10– 14 человек. Многие поколения в одном и том же месте. Дети спят с родителями. В жизни индусов полностью отсутствует уединение. Смысл понятия «личное пространство» вряд ли кому-нибудь известен.

   23. Сарасвати – богиня красноречия и мудрости. Изобрела санскрит. Супруга Брахмы. Оказывает содействие графоманам. Играет на вине (струнный инструмент).

   24. Алу (alu) – картошка; керд (curd) – простокваша; гоби (gobi) – цветная капуста; маттар (mattar) – зеленый горошек; палак (palak) – шпинат; панир (paneer) – молодой пресный сыр; дал (dal) – чечевица, горох, гороховый соус; чай (chai) – сладкий чай, сваренный в кипящем молоке; карри (cur– ry) – соус, а не просто приправа; масала (masala) – смесь пряностей, не обязательно острых.

   25. Богата и разнообразна пластика индусского тела.

   26. Натх, мукутхи или кока – кольцо в носу. Облегчает деторождение.

   27. В Индии очень любят соблюдать ритуалы. Есть ритуал, когда ребенок первый раз ест твердую пищу. А девочки проходят обряд очищения после первой менструации.

   28. Уголь, лимон и перец отпугивают злых духов. Надо полагать, микробов.

   29. Бинди – разновидность Тилаки. Женское украшение и одновременно знак замужней женщины. В виде точки или капли наносится на переносицу.

   30. Наиболее популярные местные алкогольные напитки:
   портвейн, пиво «Кингфишер», ром, самогонка «Фени».

   11:00

   Небольшая иранская делегация отдала все свое свободное время «Золотому Вавилону» (забыл – еще цирку и музею пыток).

   Некоторые из «Вавилона» вообще не выходили: превращались в фантом. У меня есть подозрение, что в Иран вернулись не все.

   12:00

   Я всегда вздрагиваю при слове бренд. На днях – в гостях – Рэд (кинокритик) и Сева (дизайнер) обсуждали темы: КАК ХОРОШО ПОКУПАТЬ ОДЕЖДУ В ВЕНГРИИ и «Как вкусно там кормят».

   И Рэд и Сева смотрят на меня как на элемент из прошлого. Как я могу поддержать их беседу? Разве что рассказать, как покупал в Пекине пятнадцать лет назад семейные трусы от Кардена за четыре бакса. Так ведь это уже не актуально.

   13:00

   Я встаю рано. Дергаю за веревочку – в комнате зажигается свет.
   Вчера: я встаю рано. Дергаю за веревочку – свет не зажигается.
   Устройство с веревочкой (выключатель-включатель сделан в СССР. Я размышляю так: НУ, ЭТО ЖЕ ГЕНИАЛЬНОЕ ИЗОБРЕТЕНИЕ. НАВЕРНЯКА ЕСТЬ СОВРЕМЕННЫЕ МОДИФИКАЦИИ. НАПРИМЕР, В ЛЕРУА МЕРЛЕН.
   Там меня посылают на рынок. На рынке, в десятой по счету палатке (дальний угол, между мусоркой и туалетом) я нахожу эту «дергалку» по сто восемьдесят рэ за штуку (раритет). «УРА!!! На поиски раритета ушло три часа».
   Раритет прикручен, за веревочку дернули – света нет. Я чувствую себя Вини Пухом.

   На потолке в моей комнате висит люстра из ИКЕИ. Она на меня смотрит одним глазом. Я вынимаю этот глаз и вижу, что тот ничего не видит.
   В ИКЕЕ консультант (зрячий) посмотрел на мой мертвый глаз и сказал:
   – Такие глаза запретили продавать. Ищи на рынке.
   За Икеей рынок размером с Битцевский лес. В сто двадцать восьмой палатке я нашел часть зрения моей люстры на 150 ватт. «УРА!!! Подумаешь, двести рублей и четыре часа личного времени».

   Результат отличный: солнце село, я дернул за веревочку, лампа зажглась.

   14:00

   РАССТОЯНИЯ.
   Сцена в подмосковной электричке. Неожиданно раздается вопль:
   – Ты! Самый бедный человек! Придурок, это ты в состоянии осознать?
   Это говорит один другому. Другой сидит на скамейке; первый над ним навис. Оба выглядят как «неформалы» из восьмидесятых: драные джинсы, серьги, феньки, жилетки, причесоны. Между ними есть небольшая разница.
   Вид сидящего по элементам – плюсуем: прическа-покраска – 200 у. е, прикид из бутика (драные джинсы, жилетка, шузы, платок на шее) – 2000 у. е, феньки из серебра (браслеты, всевозможные цепочки, какие-то амулеты, кольца) – итого, 5000 у. е (навскидку).
   На первом все те же самые элементы (прикид, шузы, феньки, жилетки) давно выцвели и поблекли. Хаер не мыт и похож на паклю. Он перемещается на перекладных с Дальнего Востока.
   Второй из подмосковного поселка «Новая Голландия». Первый просит деньги у второго, справедливо полагая, что видит своего единомышленника, но гораздо более удачливого.
   «Единомышленник» показывает ему дулю.

   15:00

   Ездил в Малаховку навестить приболевшего Иннокентия. Малость выпили. Обратно по крепкому морозцу и глухой темноте. У меня всегда так: где-то рядом должен караулить мелкий пиздец. На платформе «Выхино» хвать – а билета нет.
   И денег нет – пропил. Ночь сгустилась, фонари вспыхнули – меня обступили демоны. Один демон подошел и спрашивает так ласково:
   – Чем могу быть полезен? Я говорю:
   – Десять рублей не хватает на билет. А он:
   – Ну что вы молодой человек так переживаете. В нашей стране живут добрые и отзывчивые люди. Проходите так, без денег.

   16:00

   Приятель позвал меня на книжную ярмарку помочь повесить карикатуры на стенку палатки (я умею втыкать в брезент иголки). На внутреннем дворе ЦДХ таких палаток было штук шесть. В №1 рассказывали о новейшей разработке девайса «электронная книга»;
   в №2 сокрушались-шутили на тему «районная и городская библиотека»;
   в №3 наливали вино и давали закуску (о чем там шла речь я не понял);
   в №4 рассуждали о стратегиях успеха в «Фейсбуке»;
   в №5 я вешал на стену карикатуры с помощью булавок,
   в №6 я побоялся заходить.

   17:00

   Сижу в компании омоновца Саши и попа Елизара в Саранске. Елизар натопил баню. В доме тепло (можно сказать душевно). Прихожане подарили Елизару три литра самогона. Он его использует в качестве антифриза.
   Поп говорит:
   – Хорошо в мороз, плеснул на лобовое стекло – как жахнет. Аж глаза режет.
   Остатки подарка стояли на столе. И пироги.
   Мы с Сашей и Елизаром уже выпили. Елизар поначалу отказывался, но когда увидел красную икру, которую я достал из кармана (сто сорок граммов в банке), сломался.
   – Прости Господи, – сказал он и хлопнул рюмашку.
   Омоновец Саша с виду достаточно женственный мужчина – мягкий и гладкий. Я на него смотрю и никак не могу поверить, что с ним могло такое случиться. После третьей порции я спрашиваю:
   – Александр, ты зачем в омоновцы пошел?
   – Ну как же? Это настоящая, мужественная профессия.
   После бани пошли играть в настольный теннис. Елизар играл прямо в рясе. Он неплохо закручивал шарик, приговаривая:
   – Смотрите, что крест животворящий делает.

   18:00

   Мы молоды и прекрасны. Едем в электричке из Переделкино. Смотрим по сторонам с почти детским наивным восторгом. Нас много и мы безмятежны.
   Рядом сидят два зэка (уже на воле) – старый и молодой. Старый, почти старик – сухая кость, покрытая татуировкой, словно резьбой, – наклоняется к нам и сипло выдает:
   – Вот за что я вас, евреев, уважаю…
   Наша компания сразу напряглась и затихла.
   – Если какой еврей и сядет, так по-крупному. Цистерну бензина спиздит, или того больше… А наш Иван какую-нибудь херню мелкую вытворит и сидит дурак-дураком.

   19:00

   Был в гостях. Зашел в спальню и увидел картину маслом на стене:
   – Ух ты! – думаю, – эффектно (там две девушки целуются). А Федор мне и говорит:
   – Так это же ты рисовал.

   20:00

   ДЖАНГО.
   Тревога всегда закономерна, но появляется внезапно. К ней может примешаться Тоска. Тревога и Тоска вместе выглядят дерьмово. Эти две красавицы подошли ко мне посреди «Ашана», куда я пришел за продуктами. Они были не одни. С ними был Червь Сомнения. Последний мне намекнул:
   – Брось ты шляться между полок. Сходи в кино, поговори с Джанго.
   – Зачем мне говорить с Джанго?
   – Сходи, поговори. Тебе станет легче, – настаивал Червь.
   – Ладно, – покорно согласился я, отгородившись большой тележкой от Тревоги и Тоски, которые напирали спереди.

   Я двинул в сторону кинотеатра.
   – Эй, дружок. Ты еще вот это забыл, – догнал меня Червь Сомнения и сунул в руки бутылку виски. – Не забудь на кассе оплатить.

   Сеанс начался в 13.10.

   С Джанго я разговаривал часа два. Когда вышел из зала, было еще светло. Мои «друзья» меня покинули.

   Я пошел домой. Дома лег на диван и уснул. Когда проснулся, обнаружил на лбу ссадину, а в кармане разбитые очки. Стал подсчитывать убытки: билет, плюс бутылка, плюс очки. Разговор с Джанго обошелся в 4500 руб.

   21:00

   ЭВА.
   Домофон давно лишился своих внутренностей, их съели тараканы. Хозяин квартиры намекает, что это произошло случайно. Но мы с Литовцем ему не верим. Сейчас домофон всхлипнул, но дверь не открылась. Я спустился на первый этаж и нажал на кнопку.
   Литовец уехал в Молдавию, а девица внизу (это она пришла), спрашивает Литовца. Девушка стоит на холоде и похожа на Эдит Пиаф – это значит, что она несколько дней не ела и весу в ней не больше двадцати килограмм.
   Еще это значит, что на верхней губе у нее расцвел герпес, а верхняя одежда – кожаная куртка – раньше украшала городскую помойку.
   – Тебя как зовут?
   – Эва.
   У меня немедленно проснулись отеческие чувства:
   – Пойдем, Эва, супу поедим. Это была уха.
   – Ух ты, – обрадовалась Эва и съела сразу три тарелки.

   PLAYBOY.
   Давно это было: во времена пленки, при полном отсутствии интернета. Мы с Ромашкой снимали голых девиц для «Плейбоя». Ромашка мне говорит, как ассистенту:
   – Свези пленку в проявку. Прояви и напечатай.
   Я еду в лабораторию и беру с собой Эву, снабдив ее старой курткой квартирной хозяйки.

   ОТЛИЧНЫЕ БЫЛИ ВРЕМЕНА.
   – Вот тебе, Эва, конверт с фотографиями. Отвези в редакцию на улицу Правды, и возвращайся.

   В восемь часов звонит Ромашка.
   Фразу она построила следующим образом:
   – Черт возьми, где наши попки-ягодки?
   – Попки-ягодки?
   – ЭВА ПРОПАЛА! И фотографии. И негативы (я почувствовал себя вратарем, который пропустил подряд сразу четыре шайбы).

   Утром явился Литовец.
   Я ему говорю: «Дай телефон Эвы».
   – Какой, Эвы? Ах, Эвы. Нет у меня телефона.
   – То есть?
   – Я ее на днях купил за полтину, пока с работы шел.
   – На панели?
   – На тротуаре.
   Вечером пришла квартирная хозяйка и первым делом спросила:
   – Где моя куртка?

   Эва исчезла навсегда. Через две недели по почте пришел от нее последний привет – счет за междугородные переговоры, любовно вложенный в дорогой конверт со стопкой рекламы.
   Несколько слов и сухие цифры: «Новосибирск, четыре часа… 3000».

   22:00

   ГОД НАЗАД.
   Я вышел на улицу с ботинком под мышкой, посмотрел на небо и улыбнулся. Зря я улыбался, потому что год назад небо было хмурое (Про улыбку: я никогда не улыбаюсь, но тут случай особый – погода была настолько дерьмовая, что я решил улыбнуться. А кому улыбнуться? Конечно, тому, кто в этом виноват).

   Но тот, кто в этом виноват, подбавил морозу, и мою улыбку перекосило до неузнаваемости. Поэтому да – моя улыбка теперь похожа на ржаной сухарь, который можно повесить на березу.

   Ботинок я вез Ларисе. Ее сбил трактор недалеко от Красных Ворот, вместе с велосипедом. Теперь размер ее правой ноги с цифры 36 переместился к цифре 42 (как раз такой, как у меня).
   Мои друзья собрались идти на митинг. Вы помните этот митинг? Солидное было зрелище. Я передал ботинок Антону. Антон нацепил ботинок Ларисе поверх гипса, и мы пошли митинговать с двумя костылями вместо лозунгов.

   23:00

   СТРАДАНИЯ ФРИЛАНСЕРА.
   Эта баба, которую никто не любит, стоя на сцене, выдала самый длинный и красноречивый протестный вопль – толпа неодобрительно загудела и стала свистеть. Она свистела монитору, предназначенному для дальних рядов. Я говорю «никто», потому что вокруг – метров на триста – все давали это понять, используя недвусмысленные жесты.
   Передний монитор лишился дара речи, а Лариса и Антон потерялись.

   Час назад из ОФИСА №1 в ОФИС №2 позвонила некто Раиса и стала, заламывая руки, просить Амвросия прислать к ним курьерской службой коробку с фрилансером-репортажником. Амвросий (арт-директор, многодетный отец, нудист и в меру религиозный прихожанин) дал ей мой телефон на том основании, что мы тезки. Поэтому когда монитор «случайно» отключился, я услышал звонок телефона.
   В голосе Раисы звучала мольба о помощи: «На корпоративе банка „Русский стандарт“ не хватает десятого фотографа».

   Я вам скажу: совсем не просто попасть с проспекта Сахарова на Рублевское шоссе. Я сел в метро. Но метро туда не ходит. Я одумался и взял такси на Кунцевской.
   Таксиста звали Телия Гиури Михайлович. Это я узнал сразу. На вид ему было лет семьдесят. Он уже вез узбека. Узбек старательно молчал. Чего не скажешь про Гиури.
   – О-о, дорогой, садись! Сейчас высажу этого падишаха, и поедем к тебе, – потом сразу спросил, – А ты знаешь кто я такой?
   – Кто?
   – Я Телия Гиури! Слышал о «Динамо-Кутаиси»?
   – Нет.
   – Нет!? Ты не слышал ничего про Гиури Телия? Ты вообще футболом интересуешься?
   – Нет, но я знаю, что Марадона играл под десятым номером.
   Таксист серьезно расстроился. Даже замолчал, но только на секунду. Потому что Телия Гиури Михайлович любил себя в жизни в сто раз больше тех, кого каждый день возил туда-сюда по городу.
   – Ты, как тебя зовут? А, Амвросий. Приходи, Амвросий со своей женой к нам в детский футбольный клуб. Выпьем чачи, я расскажу тебе кто я такой, – при этом он хлопнул узбека по плечу, – А, генацвале? Потом повернулся ко мне:
   – Я с Марадоной лучший друг был. Вот столько вина выпил вместе, – при этом Гиури выпучил глаза и посмотрел вопросительно на узбека.
   «Наверняка лишнюю сотню попросит, когда до Рублевки доедем», – подумал я.

   24:00

   РОСКОШНАЯ ДЕРЕВНЯ.
   В толпе банковской публики (а это хрустящие платья и пиджаки с отливом) обслуживающий персонал совсем не выделялся. Даже Раиса выглядела как сотрудница похоронного бюро. Она обратила мое внимание на приятного мужчину:
   – Это Француз, наш начальник.
   Таким образом, я попал в поле зрения Француза. Увидев Француза, двух-трех парней с пружинами за ушами и краем глаза девятого фотографа, я сразу все понял.

   Например, порядок мыслей Француза был таков: «Что за trou du cul? Почему у него один фотоаппарат? Какого xrena он не улыбается и почему на нем такая дурацкая полосатая кофта?» Фотограф Гена имел на шее два фотоаппарата, жилет «ДЮЖИНА КАРМАНОВ», две вспышки, аккумулятор, похожий на радиоприемник и улыбки – четыре штуки (еще пара другая торчала из карманов жилета про запас).
   Он встречал публику с помощью особых жестов, напоминающих жесты хореографа. При этом он менял улыбки на лице, как фильтры на объективе. Публика ему охотно позировала. Я смотрел на Гену как на учителя танцев и пытался делать то же самое.

   Когда поток гостей иссяк, я отправился к бармену выпить винца. На третьем бокале терпение у Француза лопнуло, и меня отправили на танцпол. К этому моменту танцевальная площадка напоминала расстрелянные светодиодами бурные волны Ибицы.
   Банковские работники и работницы готовы были взлететь под потолок, а вместе с ними и я. Но тут появилась Раиса и сообщила, что Француз хочет со мной рассчитаться. Это была неплохая идея.
   Мне дали денег и вытолкали за дверь – меня, Марадону.

   Через два месяца позвонила Раиса и спросила: «Где фотографии?» Я говорю: «Вы знаете кто я такой?»
   – Кто?
   – Я, Марадона. Лучший друг Амвросия. Вы знаете, сколько мы с ним вина вместе выпили?

Абдул Толик Тимофей Изотов