Английская романтическая поэзия
Составитель Р. Грищенков

   …Средь новых бед и новой суеты,
   Когда увянет наше поколенье,
   Другой поэт доверится тому,
   Что ты откроешь пылкому уму:
   «Нет в мире правды, кроме красоты!
   Она одна – и знанье, и спасенье!»
Дж. Китс

Вильям Блейк (1757–1827)

     Тигр, тигр, жгучий страх,
     Ты горишь в ночных лесах.
     Чей бессмертный взор, любя,
     Создал страшного тебя?

В. Блейк

Тигр
Перевод К. Бальмонта

     Тигр, тигр, жгучий страх,
     Ты горишь в ночных лесах.
     Чей бессмертный взор, любя,
     Создал страшного тебя?
     В небесах иль средь зыбей
     Вспыхнул блеск твоих очей?
     Как дерзал он так парить?
     Кто посмел огонь схватить?
     Кто скрутил и для чего
     Нервы сердца твоего?
     Чьею страшною рукой
     Ты был выкован – такой?
     Чей был молот, цепи чьи,
     Чтоб скрепить мечты твои?
     Кто взметнул твой быстрый взмах,
     Ухватил смертельный страх?
     В тот великий час, когда
     Воззвала к звезде звезда,
     В час, как небо все зажглось
     Влажным блеском звездных слез, —
     Он, создание любя,
     Улыбнулся ль на тебя?
     Тот же ль он тебя создал,
     Кто рожденье агнцу дал?

Ночь
Перевод К. Бальмонта

     Скрылось солнце в сонной дали,
     Горит вечерняя звезда.
     Птицы в гнездах замолчали,
     Я своего ищу гнезда.
     Свод небесный высок,
     И луна, как цветок,
     Неба тихая дочь,
     Ясно смотрит на ночь.
     Мир вам, долы, рощи, нивы,
     Где был восторг веселых стад,
     Где, легки и молчаливы,
     Блуждая, ангелы блестят.
     Их нельзя увидать,
     Но от них благодать —
     Всем листам и цветам,
     Всем вздыхающим снам.
     То в кусты они заглянут,
     Тепло ли птичкам в их гнезде.
     То у нор звериных встанут,
     Посмотреть, нет ли боли где.
     Чуть кто горько вздохнет,
     Пусть скорей он уснет,
     Близ него посидят,
     Усыпят ум и взгляд.
     Если волки жадно воют,
     Они, жалея их, стоят,
     Грустным видом успокоят
     И малых агнцев сохранят.
     Если ж, робок и тих,
     Кто погибнет из них,
     Всех загубленных тут
     В новый мир поведут.

Тайна любви
Перевод К. Бальмонта

     Не ищи сказать любовь,
     Рассказать ее нельзя.
     Нежный ветер движется
     Молча и невидимо.
     Я сказал свою любовь
     Всё ей сердце рассказал,
     С трепетом и с ужасом.
     Ах, она сокрылась прочь.
     Только что ушла она,
     Странник мимо путь держал,
     Молча и невидимо.
     Вздохом он унес ее!

Радость-дитя
Перевод К. Бальмонта

     «Нет мне названья,
     Мне только два дня».
     Как же назвать?
     «Нет счастливей меня;
     Радость – названье мое».
     Нежная радость
     Да будет с тобой,
     Светлая радость
     Мечтой голубой
     Смотрится в сердце твое.
     Нежная радость,
     Есть ли нежней?
     Светлая радость
     Только двух дней: —
     Слушай с улыбкой,
     Я песню пою,
     Песней приветствую
     Радость мою.

Маленький мальчик, потерявшийся
Перевод К. Бальмонта

     «Отец, отец, куда ты идешь?
     О, не иди так быстро!
     Ответь мне, отец, я твой маленький мальчик,
     Иначе я потеряюсь».
     Ночь была темна, не было отца,
     Ребенок измок от росы;
     Глубока была топь, и плакал ребенок,
     И прочь улетали туманы.

Маленький мальчик, найденный
Перевод К. Бальмонта

     Маленький мальчик в пустынном болоте,
     Влекомый блуждающим светом,
     Начал рыдать, но Бог, всегда близкий,
     Предстал, как отец, весь в белом.
     Он склонился к нему, и за руку взял,
     И, целуя, привел его к матери,
     В то время как, бледная, в долине пустынной,
     Она искала любимого мальчика.

Колыбельная песня
Перевод К. Бальмонта

     Сладость снов, сойди, как тень,
     Сон, дитя мое одень.
     Сны, сойдите, как ручей,
     Лунных ласковых лучей.
     Сладкий сон, как нежный пух,
     Убаюкай детский слух.
     Ангел кроткий, сладкий сон,
     Обступи со всех сторон.
     Смех, сверкай во тьме ночей
     Над отрадою моей.
     Будь с ним лучшей из утех,
     Материнский нежный смех.
     Каждой жалобе шепни:
     – Задремли и отдохни.
     Каждой жалобе скажи:
     – Крылья легкие сложи.
     Спи, дитя, счастливым сном,
     Целый мир уснул кругом.
     Спи же, спи, родимый мой,
     Я поплачу над тобой.
     Предо мной священный лик
     На твоем лице возник,
     Твой Создатель здесь, во сне,
     Горько плакал обо мне.
     Как невинное дитя,
     Плакал, глазками блестя,
     О тебе и обо всех,
     И слезами смыл наш грех.
     И теперь глядит, любя,
     Он с улыбкой на тебя,
     В снах ребенка спит он сам.
     Мир Земле и Небесам.

Книга Тэль
Перевод К. Бальмонта

     1
     Дщери Серафима водили кругом
     Свои золотые стада,
     Все, кроме младшей: бледная,
     Искала она сокровенного воздуха,
     Чтоб увянуть, подобно утренней ясности,
     Уйти от смертного дня своего.
     Вниз по реке Адоне
     Слышится нежный голос ее,
     И как капли рассветные, капли росы,
     Упадает тихая жалоба.
     «О жизнь вот этого Ключа,
     Жизнь нашего Источника.
     Для чего увядает водный лотос?
     Для чего увядают эти чада Источника,
     Рожденные только затем,
     Чтоб улыбнуться и пропасть?
     А! Тэль – как взнесенная влагою радуга,
     И как уходящее облако,
     Как отражение в зеркале,
     Как тени в воде,
     Как детские сны, как улыбка на детском лице,
     Как голос тоскующей горлицы,
     Как день преходящий, как музыка в воздухе.
     А! Если б хоть лечь мне тихонько,
     Головою тихонько припасть,
     И спать так, дремать,
     Сном тихим, сном смерти,
     И слушать тихонько голос Того,
     Кто ходит в саду в вечернее время».
     Дыша меж смиренных трав,
     Скромная Лилия Долины
     Отвечала кроткой девственнице так:
     «Я водная поросль, произрастание,
     И такая я малая,
     И люблю я быть в низких долинах,
     Такая я слабая,
     Что едва мотылек золотистый
     На главе моей может присесть.
     Но меня Небеса посетили,
     И Тот, Кто взирает с улыбкой на все,
     Проходя по долине,
     Каждое утро,
     Длань надо мною Свою простирает
     И мне говорит:
     „Радуйся травка смиренная,
     Новорожденный лилейный цветок,
     Кроткая дева долин молчаливых и скромных ключей;
     Ибо ты будешь одета в сияние,
     И будешь напитана манною утра,
     Пока летний зной не растопит тебя,
     Близ ручьев и ключей, чтоб ты расцвела
     В бессмертных долинах”.
     О чем же печалится Тэль?
     О чем же вздыхать владычице Гарских долин?»
     Она умолкла, в слезах улыбнулась,
     И замкнулась в своем серебристом святилище.
     И ответила Тэль:
     «О, смиренная дева мирной долины,
     Дары свои тем отдающая, кто не может потребовать,
     Безгласным, усталым; дыханье твое
     Питает ягненка невинного,
     Он вдыхает воздух одежд твоих млечных,
     Он срезает твои цветы,
     А ты глядишь, улыбаешься прямо ему в лицо,
     Стирая с его кротко-мягкого рта
     Заразительность пятен.
     Твое вино очищает
     Золотистый мед;
     Твое благовонье, которое ты рассыпаешь
     По каждому малому листику возникающих трав,
     Оживляет тучных коров,
     Укрощает коней огнедышащих.
     А Тэль – как неверное облако,
     Зажженное солнцем встающим, —
     Я исчезаю,
     Я оставляю престол свой жемчужный,
     И кто мое место найдет?»
     «Царица долин, – отвечала ей Лилия, —
     Вопроси вон то нежное облако,
     Почему оно искрится в утреннем небе,
     Почему развевает по влажному воздуху
     Блестящесть своей красоты?
     Снизойди, о малое облачко,
     И помедли пред взорами Тэль».
     Облачко вниз опустилось;
     А Лилия кротко склонила главу,
     И в мыслях заботам своим отдалась,
     Многочисленным,
     Среди зеленеющих трав.

     2
     «О, малое Облако, —
     Промолвила девственная, —
     Скажи мне, скажи, отчего ты не жалуешься,
     Ведь ты увядаешь в единый час,
     Мы поищем тебя – и вот, не найдем.
     А! Тэль подобна тебе,
     Я прохожу – но я сетую,
     И мой голос не слышит никто».
     Открыло тут облако
     Свою золотую главу,
     И его лучезарная форма
     Скользнула, мелькнула и, блистая по воздуху,
     Предстала пред взорами Тэль.
     «О, девственная, ты, значит, не знаешь,
     Что пьют наши кони из тех златоструйных источников,
     Где Люва сменяет своих лошадей?
     Ты смотришь на юность мою и боишься,
     Потому что вот я исчезаю,
     И больше не видно меня?
     Не остается ничто.
     О, дева! Но я говорю тебе —
     Я, уходя, ухожу к жизни удесятеренной,
     К миру, к любви, к святым восхищениям.
     Незримо сходя, тяготеют
     Бестелесные крылья мои
     Над бальзамическим ликом цветов,
     К Росе светлоглазой ласкаются,
     Чтоб впустила меня она в свой золотистый шатер —
     Дева в слезах преклоняется с трепетом
     Пред восходящим Солнцем,
     Пока мы не встанем, соединенные,
     Золотистая сольет нас перевязь,
     И никогда уже не разлучимся,
     Блуждаем, соединенные,
     Питая все кроткие наши цветы».
     «Правда, о, малое Облако?
     Я боюсь, что мы не похожи;
     Потому что я прохожу по Гарским долинам
     И вдыхаю дыханье нежнейших цветов,
     Но не питаю я малых цветов;
     Щебетание птиц слышу я, но их не питаю,
     Они улетают и сами находят свой корм.
     Но Тэль им уже больше не радуется,
     Ибо я увядаю.
     И все скажут: „Без пользы жила
     Эта блестящая женщина.
     Не жила ли она лишь затем,
     Чтобы в смерти быть пищей червям?”»
     Облако нежно склонилось
     На своем воздушном престоле
     И так отвечало: «О, дева небес,
     Если ты пища червям,
     Как велико это, как велико благословенье твое.
     Все, что живет, живет не одно, не для себя одного.
     Не бойся, Червя воззову я бессильного
     С низкого ложа его
     И ты его голос услышишь.
     Приди, о, Червь безмолвной долины,
     К царице задумавшейся».
     Беспомощный Червь поднялся
     И на лилейном листке поместился,
     А блестящее Облако дальше поплыло, вперед,
     Чтоб найти подругу в долине.

     3
     Тогда Тэль, удивленная,
     На Червя посмотрела
     Меж тем как раскинулся он на росистом ложе своем.
     «Неужели ты – Червь, образ слабости?
     Я вижу тебя как ребенка,
     Закутанным в нежный лилейный листок.
     О, не плачь, малый голос;
     Говорить ты не можешь, но можешь ты плакать.
     Это – Червь?
     Я вижу тебя, ты лежишь, обнаженный, беспомощный,
     В слезах, и никто не ответит тебе,
     Приласкать тебя некому
     С материнской улыбкой».
     Глыба Земли услышала горе Червя
     И, проникнувшись жалостью,
     Главу подняла свою.
     Над ребенком заплакавшим нежно склонилась она,
     Млечной нежностью жизнь ее тайно дохнула,
     Потом устремила на Тэль она пристальный взгляд
     Смиренных очей своих.
     «О, красота этих Гарских долин,
     Не для себя самих мы живем.
     Ты видишь, кажусь я и скудной и низкой такою.
     Я и есть такова.
     Сама по себе, грудь моя холодна,
     Темна моя грудь, сама по себе;
     Но Тот, Кто любит всех скудных,
     На главу мою миро свое изливает,
     И целует меня, и обвязывает
     Перевязь свадебную
     Вкруг груди моей, сам говоря:
     Мать детей моих, Я полюбил тебя
     И венец тебе дам, тот венец
     Никто не возможет отнять.
     Но как это, нежная дева,
     Я просто не знаю,
     Как могу это знать я?
     Размышляю над этим и все ж размышлять не могу,
     Но вот я живу и люблю».
     Дщерь Красоты отерла
     Глаза свои скорбные белым покровом своим
     И молвила: «Ах, я не знала этого,
     Потому я и плакала.
     Бог любит Червя,
     Он накажет ту злую стопу, что умышленно
     Будет давить беззащитную форму.
     Это я знала;
     Но что в пищу ему Он дает млеко и миро,
     Этого я никогда не слыхала, не знала – и плакала.
     И в воздухе кротком я жаловалась,
     Ибо я увядаю
     И ложусь на холодное лоно твое,
     Свой блестящий удел покидаю».
     «Царица Долины, – ответила ей Праматерь Земля, —
     Я слышала вздохи твои,
     И все твои жалобы
     Над моей кровлей пролетали,
     Но я позвала их вниз.
     Хочешь ли ты, о, царица, войти в мой дом?
     Дано тебе в дом мой войти и вновь возвратиться;
     Не бойся же здесь ничего,
     Да вступишь сюда, о, девственная».

     4
     Страшный Привратник вечных врат
     Поднял северный засов;
     Тэль вошла и увидела тайны страны неведомой.
     Она увидала постели мертвых и те места,
     Где волокнистый корень каждого сердца
     Глубоко на земле отпечатывает
     Изгибы свои ненасытные;
     Увидала страну печали и слез,
     Где никогда не бывало улыбки.
     Блуждала она в крае туч,
     В стране, где долины темные,
     Слушала вопли и жалобы,
     Вдруг останавливалась,
     Плакала возле росистых могил.
     Она стояла в молчании,
     Вникала она в голоса глубин,
     Меж могил пришла к своей собственной,
     Там села она и услышала
     Голос скорби, примчавшийся,
     Как вздох, из пустой и глубокой ямы.
     «Почему слух не может закрыться
     Для собственной гибели?
     Или блистающий глаз —
     Для отравы улыбки?
     Почему наполнены веки стрелами,
     Остриями, готовыми тотчас убить?
     Там тысяча смерть приносящих воителей
     В засаде лежит, —
     Или глаз даров, глаз щедрот, устремляющий
     Дождь плодов и чеканного золота.
     Зачем заклеймен наш язык
     Медом от каждого ветра?
     Зачем слух, этот водоворот,
     Свирепо в себя вбирающий сеть мирозданий?
     Зачем ноздри, широко вдыхающие ужас,
     Дрожащие, ноздри испуганные?
     Зачем узда щекочущая
     На пламенном юноше?
     Зачем низкая эта завеса —
     Тело на ложе наших желаний?»
     Тэль вскочила и с криком назад побежала,
     Беспрепятственно,
     Пока не достигла знакомых Гарских долин.

Вальтер Скотт (1771–1832)

   Ночь покойна была, но заснуть не дала.
   Он вздыхал, он с собой говорил:
   «Не пробудится он; не подымется он;
   Мертвецы не встают из могил».
В. Скотт

Клятва Мойны. (Шотландская баллада)
Перевод К. Павловой

     Вот клятва Мойны молодой:
     «Не буду графу я женой!
     Хотя б от всех людских племен
     Остались в мире я да он,
     Хотя б он мне в награду дал
     Алмазы, жемчуг и коралл,
     Хотя б владел он всей страной,
     Не буду графу я женой!»
     – «Обеты дев, – сказал старик, —
     Все вмиг даны, забыты вмиг;
     Обвив крутые высоты,
     Алеют вереска цветы,
     И скоро ветр с утеса прочь
     Их унесет в осенню ночь;
     Но Мойна, прежде ночи той,
     Уж может графу быть женой».
     – «Пусть лебедь, – Мойна говорит, —
     В гнездо орлиное взлетит,
     Назад пойдут потоки гор,
     Пусть упадет утес Бенмор
     И битвы в час наш грозный клан
     Пусть побежит от англичан, —
     Но я не изменюсь душой:
     Не буду графу я женой!»
     Еще доселе в тростнике
     Гнездится лебедь на реке,
     Бенмор огромный не падет,
     Крутой поток бежит вперед,
     Клан все слывет, каким он слыл,
     И пред врагом он не дал тыл, —
     Но Мойна любит всей душой,
     И Мойну граф зовет женой.

Дева Озера (фрагмент)
Перевод А. Пушкина

     Шумит кустарник… На утес
     Олень веселый выбегает,
     Пугливо он подножный лес
     С вершины острой озирает,
     Глядит на светлые луга,
     Глядит на синий свод небесный
     И на днепровские брега,
     Венчанны чащею древесной.
     Недвижим, строен он стоит
     И чутким ухом шевелит…
     Но дрогнул он – незапный звук
     Его коснулся – боязливо
     Он шею вытянул и вдруг
     С вершины прянул…

Замок Смальгольм, или Иванов вечер
Перевод В. Жуковского

     До рассвета поднявшись, коня оседлал
     Знаменитый Смальгольмский барон;
     И без отдыха гнал, меж утесов и скал,
     Он коня, торопясь в Бротерстон.
     Не с могучим Боклю совокупно спешил
     На военное дело барон;
     Не в кровавом бою переведаться мнил
     За Шотландию с Англией он;
     Но в железной броне он сидит на коне;
     Наточил он свой меч боевой;
     И покрыт он щитом; и топор за седлом
     Укреплен двадцатифунтовой.
     Через три дни домой возвратился барон,
     Отуманен и бледен лицом;
     Через силу и конь, опенен, запылен,
     Под тяжелым ступал седоком.
     Анкрамморския битвы барон не видал,
     Где потоками кровь их лилась,
     Где на Эверса грозно Боклю напирал,
     Где за родину бился Дуглас;
     Но железный шелом был иссечен на нем,
     Был изрублен и панцирь и щит,
     Был недавнею кровью топор за седлом,
     Но не английской кровью покрыт.
     Соскочив у часовни с коня за стеной,
     Притаяся в кустах, он стоял;
     И три раза он свистнул – и паж молодой
     На условленный свист прибежал.
     «Подойди, мой малютка, мой паж молодой,
     И присядь на колена мои;
     Ты младенец, но ты откровенен душой,
     И слова непритворны твои.
     Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;
     Мне теперь ты всю правду скажи:
     Что заметил? Что было с твоей госпожой?
     И кто был у твоей госпожи?»
     «Госпожа по ночам к отдаленным скалам,
     Где маяк, приходила тайком
     (Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам
     Не прокрасться во мраке ночном).
     И на первую ночь непогода была,
     И без умолку филин кричал;
     И она в непогоду ночную пошла
     На вершину пустынную скал.
     Тихомолком подкрался я к ней в темноте;
     И сидела одна – я узрел;
     Не стоял часовой на пустой высоте;
     Одиноко маяк пламенел.
     На другую же ночь – я за ней по следам
     На вершину опять побежал, —
     О творец, у огня одинокого там
     Мне неведомый рыцарь стоял.
     Подпершися мечом, он стоял пред огнем,
     И беседовал долго он с ней;
     Но под шумным дождем, но при ветре ночном
     Я расслушать не мог их речей.
     И последняя ночь безненастна была,
     И порывистый ветер молчал;
     И к маяку она на свиданье пошла;
     У маяка уж рыцарь стоял.
     И сказала (я слышал): «В полуночный час,
     Перед светлым Ивановым днем,
     Приходи ты; мой муж не опасен для нас;
     Он теперь на свиданье ином;
     Он с могучим Боклю ополчился теперь;
     Он в сраженье забыл про меня —
     И тайком отопру я для милого дверь
     Накануне Иванова дня».
     «Я не властен прийти, я не должен прийти,
     Я не смею прийти (был ответ);
     Пред Ивановым днем одиноким путем
     Я пойду… мне товарища нет».
     «О, сомнение прочь! безмятежная ночь
     Пред великим Ивановым днем
     И тиха и темна, и свиданьям она
     Благосклонна в молчанье своем.
     Я собак привяжу, часовых уложу,
     Я крыльцо пересыплю травой,
     И в приюте моем, пред Ивановым днем,
     Безопасен ты будешь со мной».
     «Пусть собака молчит, часовой не трубит,
     И трава не слышна под ногой, —
     Но священник есть там; он не спит по ночам;
     Он приход мой узнает ночной».
     «Он уйдет к той поре: в монастырь на горе
     Панихиду он позван служить:
     Кто-то был умерщвлен; по душе его он
     Будет три дни поминки творить».
     Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,
     Он ужасен стоял при огне.
     «Пусть о том, кто убит, он поминки творит:
     То, быть может, поминки по мне.
     Но полуночный час благосклонен для нас:
     Я приду под защитою мглы».
     Он сказал… и она… я смотрю… уж одна
     У маяка пустынной скалы».
     И Смальгольмский барон, поражен, раздражен,
     И кипел, и горел, и сверкал.
     «Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец?
     Он, клянусь небесами, пропал!»
     «Показалося мне при блестящем огне:
     Был шелом с соколиным пером,
     И палаш боевой на цепи золотой,
     Три звезды на щите голубом».
     «Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;
     Сей полуночный мрачный пришлец
     Был не властен прийти: он убит на пути;
     Он в могилу зарыт, он мертвец».
     «Нет! не чудилось мне; я стоял при огне,
     И увидел, услышал я сам,
     Как его обняла, как его назвала:
     То был рыцарь Ричард Кольдингам».
     И Смальгольмский барон, изумлен, поражен,
     И хладел, и бледнел, и дрожал.
     «Нет! в могиле покой; он лежит под землей,
     Ты неправду мне, паж мой, сказал.
     Где бежит и шумит меж утесами Твид,
     Где подъемлется мрачный Эльдон,
     Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам
     Потаенным врагом умерщвлен.
     Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд;
     Оглушен был ты бурей ночной;
     Уж три ночи, три дня, как поминки творят
     Чернецы за его упокой».
     Он идет в ворота, он уже на крыльце,
     Он взошел по крутым ступеням
     На площадку и видит: с печалью в лице,
     Одиноко-унылая, там
     Молодая жена – и тиха, и бледна,
     И в мечтании грустном глядит
     На поля, небеса, на Мертонски леса,
     На прозрачно бегущую Твид.
     «Я с тобою опять, молодая жена». —
     «В добрый час, благородный барон.
     Что расскажешь ты мне? Решена ли война?
     Поразил ли Боклю иль сражен?»
     «Англичанин разбит; англичанин бежит
     С Анкрамморских кровавых полей;
     И Боклю наблюдать мне маяк мой велит
     И беречься недобрых гостей».
     При ответе таком изменилась лицом
     И ни слова… ни слова и он;
     И пошла в свой покой с наклоненной главой,
     И за нею суровый барон.
     Ночь покойна была, но заснуть не дала.
     Он вздыхал, он с собой говорил:
     «Не пробудится он; не подымется он;
     Мертвецы не встают из могил».
     Уж заря занялась; был таинственный час
     Меж рассветом и утренней тьмой;
     И глубоким он сном пред Ивановым днем
     Вдруг заснул близ жены молодой.
     Не спалося лишь ей, не смыкала очей…
     И бродящим, открытым очам,
     При лампадном огне, в шишаке и броне
     Вдруг явился Ричард Кольдингам.
     «Воротись, удалися», – она говорит.
     «Я к свиданью тобой приглашен;
     Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, —
     Не страшись, не услышит нас он.
     Я во мраке ночном потаенным врагом
     На дороге изменой убит;
     Уж три ночи, три дня, как монахи меня
     Поминают – и труп мой зарыт.
     Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!
     И ужасный теперь ему сон!
     И надолго во мгле на пустынной скале,
     Где маяк, я бродить осужден;
     Где видалися мы под защитою тьмы;
     Там скитаюсь теперь мертвецом;
     И сюда с высоты не сошел бы… но ты
     Заклинала Ивановым днем».
     Содрогнулась она и, смятенья полна,
     Вопросила: «Но что же с тобой?
     Дай один мне ответ – ты спасен ли иль нет?..»
     Он печально потряс головой.
     «Выкупается кровью пролитая кровь, —
     То убийце скажи моему.
     Беззаконную небо карает любовь, —
     Ты сама будь свидетель тому».
     Он тяжелою шуйцей коснулся стола;
     Ей десницею руку пожал —
     И десница как острое пламя была,
     И по членам огонь пробежал.
     И печать роковая в столе вожжена:
     Отразилися пальцы на нем;
     На руке ж – но таинственно руку она
     Закрывала с тех пор полотном.
     Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:
     И грустна и на свет не глядит;
     Есть в Мельрозской обители мрачный монах:
     И дичится людей и молчит.
     Сей монах молчаливый и мрачный – кто он?
     Та монахиня – кто же она?
     То убийца, суровый Смальгольмский барон;
     То его молодая жена.

«Ворон к ворону летит…»
Перевод А. Пушкина

     Ворон к ворону летит,
     Ворон ворону кричит:
     Ворон, где б нам отобедать?
     Как бы нам о том проведать?
     Ворон ворону в ответ:
     Знаю, будет нам обед;
     В чистом поле под ракитой
     Богатырь лежит убитый.
     Кем убит и отчего,
     Знает сокол лишь его,
     Да кобылка вороная,
     Да хозяйка молодая.
     Сокол в рощу улетел,
     На кобылку недруг сел,
     А хозяйка ждет милого,
     Не убитого, живого.

Поэты «Озерной школы»

   И тень чертогов наслажденья
   Плыла по глади влажных сфер,
   И стройный гул вставал от пенья,
   И странно-слитен был размер
   В напеве влаги и пещер.
С. Т. Кольридж

Сэмюель Тэйлор Кольридж (1772–1834)

Кубла Хан.
Перевод К. Бальмонта

     В стране Ксанад благословенной
     Дворец построил Кубла Хан,
     Где Альф бежит, поток священный,
     Сквозь мглу пещер гигантских, пенный,
     Впадает в сонный океан.
     На десять миль оградой стен и башен
     Оазис плодородный окружен,
     Садами и ручьями он украшен.
     В нем фимиам цветы струят сквозь сон,
     И древний лес, роскошен и печален,
     Блистает там воздушностью прогалин.
     Но между кедров, полных тишиной,
     Расщелина по склону ниспадала.
     О, никогда под бледною луной
     Так пышен не был тот уют лесной,
     Где женщина о демоне рыдала.
     Пленительное место! Из него,
     В кипенье беспрерывного волненья,
     Земля, как бы не в силах своего
     Сдержать неумолимого мученья,
     Роняла вниз обломки, точно звенья
     Тяжелой цепи: между этих скал,
     Где камень с камнем бешено плясал,
     Рождалося внезапное теченье,
     Поток священный быстро воды мчал,
     И на пять миль, изгибами излучин,
     Поток бежал, пронзив лесной туман,
     И вдруг, как бы усилием замучен,
     Сквозь мглу пещер, где мрак от влаги звучен,
     В безжизненный впадал он океан.
     И из пещер, где человек не мерял
     Ни призрачный объем, ни глубину,
     Рождались крики: вняв им, Кубла верил,
     Что возвещают праотцы войну.
     И тень чертогов наслажденья
     Плыла по глади влажных сфер,
     И стройный гул вставал от пенья,
     И странно-слитен был размер
     В напеве влаги и пещер.
     Какое странное виденье —
     Дворец любви и наслажденья
     Меж вечных льдов и влажных сфер.
     Стройно-звучные напевы
     Раз услышал я во сне,
     Абиссинской нежной девы,
     Певшей в ясной тишине,
     Под созвучья гуслей сонных,
     Многопевных, многозвонных,
     Ливших зов струны к струне.
     О, когда б я вспомнил взоры
     Девы, певшей мне во сне
     О Горе святой Аборы,
     Дух мой вспыхнул бы в огне,
     Все возможно было б мне.
     В полнозвучные размеры
     Заключить тогда б я мог
     Эти льдистые пещеры,
     Этот солнечный чертог.
     Их все бы ясно увидали
     Над зыбью, полной звонов, дали,
     И крик пронесся б, как гроза:
     Сюда, скорей сюда, глядите,
     О, как горят его глаза!
     Пред песнопевцем взор склоните,
     И этой грезы слыша звон,
     Сомкнемся тесным хороводом,
     Затем что он воскормлен медом
     И млеком рая напоен!

Кристабель.
Перевод Г. Иванова

   Часть I

     Над башней замка полночь глуха
     И совиный стон разбудил петуха.
     Ту-ху! Ту-уит!
     И снова пенье петуха,
     Как сонно он кричит!
     Сэр Леолайн, знатный барон,
     Старую суку имеет он.
     Из своей конуры меж скал и кустов
     Она отвечает бою часов,
     Четыре четверти, полный час,
     Она завывает шестнадцать раз.
     Говорят, что саван видит она,
     В котором леди погребена.
     Ночь холодна ли и темна?
     Ночь холодна, но не темна!
     Серая туча в небе висит,
     Но небосвод сквозь нее сквозит.
     Хотя полнолунье, но луна
     Мала за тучей и темна.
     Ночь холодна, сер небосвод,
     Еще через месяц – маю черед,
     Так медленно весна идет.
     Кто леди Кристабель милей?
     Ее отец так нежен с ней!
     Куда же она так поздно идет
     Вдали от замковых ворот?
     Всю ночь вчера средь грез ночных
     Ей снился рыцарь, ее жених,
     И хочет она в лесу ночном,
     В разлуке с ним, помолиться о нем.
     Брела в безмолвии она,
     И был ее чуть слышен вздох,
     На голом дубе была зелена
     Одна омела, да редкий мох.
     Став на колени в лесной глуши,
     Она молилась от всей души.
     Но поднялась тревожно вдруг
     Прекрасная леди Кристабель —
     Она услышала странный звук,
     Не слыханный ею нигде досель,
     Как будто стоны близко слышны
     За старым дубом, с той стороны.
     Ночь холодна, лес обнажен:
     Может быть, это ветра стон?
     Нет, даже легкий ветерок
     Не повеет сегодня среди ракит,
     Не сдунет локона с милых щек,
     Не шелохнет, не закружит
     Последний красный лист, всегда
     Готовый плясать туда, сюда,
     Так слабо подвешенный, так легко
     На верхней ветке, там, высоко.
     Чу! бьется сердце у ней в груди —
     Святая дева, ее пощади!
     Руки с мольбой сложив под плащом,
     Обходит дуб она кругом,
     Что же видит она?
     Юная дева прелестна на вид
     В белом шелковом платье сидит.
     Платье блестит в лучах луны,
     Ее шея и плечи обнажены,
     От них ее платье еще бледней.
     Она сидит на земле, боса,
     И дикие звезды цветных камней
     Блестят, запутаны в ее волоса.
     Конечно, страшно лицом к лицу
     Было девушке встретить в ночном лесу
     Такую страшную красу.
     «Помоги, богоматерь, мне с высоты
     (Говорит Кристабель), но кто же ты?»
     Сказала ей дама такие слова,
     И голос ее звучал едва:
     «О, пусть тебя тронет моя судьба,
     Я с трудом говорю, я так слаба,
     Протяни мне руку, не бойся, о нет…»
     Кристабель спросила, откуда она,
     И так сказала ей дама в ответ,
     И была ее речь едва слышна:
     «Мой отец издалека ведет свой род,
     Меня Джеральдиной он зовет.
     Пятеро воинов вчера среди дня
     Схватили беззащитную деву, меня.
     Они заглушили мой крик и плач,
     Прикрутили к коню жесткой уздой,
     Несся конь, как ветер степной,
     И сзади они летели вскачь.
     Они пришпоривали злобно коней,
     Мы пересекли ночную тьму.
     Я, господь свидетель тому,
     Никогда не знала этих людей.
     Не помню времени я и пути
     (Я лежала без чувств), пока меня
     Самый высокий и злой из пяти
     Не снял, наконец, со спины коня.
     Едва живой я была тогда,
     Но помню споры его друзей,
     Он меня положил средь корней
     И клятву дал вернуться сюда.
     Куда они скрылись, не могу сказать:
     Недавно послышался здесь в тишине
     Как будто звон колокольный мне,
     О, помоги же несчастной бежать
     (Сказала она), дай руку мне».
     Тогда белокурую Джеральдину утешать
     Стала Кристабель: «О не бойтесь ничего,
     Прекрасная леди, вы можете располагать
     Домом благородного отца моего.
     Он с радостью даст охрану вам,
     Отборных рыцарей с вами пошлет
     И будет честью его друзьям
     Вас провожать до отцовских ворот».
     Они пошли, их страх торопил
     Но быстро идти не было сил
     (О леди, счастлива ваша звезда!)
     И так Кристабель сказала тогда:
     «Все наши домашние спят давно
     И в залах, и в горницах – всюду темно.
     Сэр Леолайн здоровьем слаб
     И я его разбудить не могла б,
     Но мы проберемся, словно тайком,
     И если позволите, то проведем
     Ночь эту рядом, на ложе одном».
     Они миновали ров, и вот
     Маленький ключ Кристабель достает,
     Узкая калитка легко отворена,
     Как раз посредине ворот она,
     Ворот, которые железом блестят,
     В них может проехать целый отряд.
     Должно быть, от боли, леди легла,
     И вот Кристабель ее подняла
     И на руках, – кто б думать мог, —
     Перенесла через порог.
     Но едва миновали порог ворот,
     Словно не было боли, леди встает.
     Далеко опасность, далеко страх,
     Счастье сияло в их глазах.
     Кристабель свой взор к небесам подняла
     И спутнице так сказала своей:
     «Тебя Пресвятая Дева спасла,
     Вознесем же мы благодарность к ней».
     «Увы! Увы! – Джеральдина в ответ. —
     У меня для этого силы нет».
     Далеко опасность, далеко страх,
     Счастье сияло в их глазах!
     Старая сука пред своей конурой
     Глубоко спит под холодной луной.
     Она не шевельнулась, она спала,
     Но жалобный вздох она издала
     И что ее потревожить могло?
     Она никогда не вздыхала досель
     Когда приближалась к ней Кристабель,
     Быть может, крик совы донесло,
     Ибо, что ее потревожить могло?
     Очень легко ступали они,
     Но эхо повторяло шаг.
     В высокой зале тлел очаг,
     Уже умирали в нем головни,
     Но, когда проходила леди, – сильней
     Вспыхнули вдруг языки огней,
     Кристабель увидела леди глаз
     На миг, пока огонь не погас.
     Только это, да старый щит,
     Что в нише на стене висит.
     «О, тише ступайте, – сказала она, —
     Отец пробудится ото сна!»
     Кристабель разулась, легкой стопой,
     Боясь потревожить замка покой,
     Они со ступени крадутся на ступень,
     То сквозь мерцанье, то сквозь тень.
     Идут мимо спальни, где спит барон,
     Тихи, как смерть, не проснулся б он.
     Но вот и дверь в ее покой,
     Но вот Джеральдина коснулась ногой
     Камышевых матов комнаты той.
     В небе луна светит темно,
     Ее лучи минуют окно,
     Но и без бледных лучей луны
     Резьбой покрытые стены видны.
     Изваяния нежно пленяют глаз
     И странен их прихотливый строй,
     Для девичьей спальни они как раз.
     И лампу с серебряной цепью двойной
     Держит ангел легкой рукой.
     Серебряная лампа – луны темней,
     Но лампу эту Кристабель берет,
     Прибавляет огня и, вспыхнув сильней,
     Лампа качается взад и вперед.
     Что с Джеральдиной? Совсем бледна,
     Опустилась на пол без сил она.
     «Леди Джеральдина, это вино
     Вас подкрепит – выпейте скорей,
     Из диких целебных трав оно
     Было приготовлено матерью моей».
     «Но будет ли рада меня приласкать,
     Погибшую деву, ваша мать?» —
     «Горе мне! – Кристабель в ответ. —
     У меня с рожденья матери нет.
     Седой монах рассказывал раз,
     Что мать моя в предсмертный час
     Говорила, что будет слышен ей
     Полночный звон в день свадьбы моей.
     Ах, если бы мать пришла сквозь мрак!» —
     Джеральдина сказала: «Ах, если б так!»
     Но сейчас же глухо вскричала она:
     «Прочь, скиталица-мать! Ты здесь не нужна!
     У меня есть власть сильнее твоей».
     Джеральдина бедная – увы, что с ней?
     Почему так странно она глядит,
     Или мертвую видит во тьме ночной?
     Почему так глухо она кричит:
     «Прочь, женщина, прочь, час этот мой!
     Хотя ты и ангел-хранитель ее,
     Прочь, женщина, прочь, здесь всё мое!»
     Тогда Кристабель к ней подошла,
     И синие очи к небесам подняла.
     «Этой страшной скачкой верхом, увы,
     Дорогая леди, измучены вы!»
     Джеральдина рукой отерла чело
     И сказала тихо: «Теперь прошло».
     Джеральдина вина выпила вновь:
     На ее щеках заиграла кровь
     И тотчас с пола встала она
     Вновь гордая леди, высока и стройна,
     И, словно дама страны неземной,
     Она была прекрасна собой.
     Сказала она: «Кристабель, за вас
     Молятся ангелы каждый час,
     И вы непорочным сердцем своим
     Отвечаете нежной любовью им.
     За ваше добро заплатить вдвойне,
     Прелестная дева, хочется мне.
     Хотя так беспомощна я, увы,
     Но теперь, дитя, раздевайтесь вы,
     А я перед сном помолиться должна».
     «Пусть будет так», – говорит Кристабель.
     И, как приказала леди, она
     Разделась и легла в постель,
     Легла, невинна и нежна.
     Но, о, несчастье и счастье дум
     Слишком много тревожило ум,
     И никак Кристабель не могла заснуть.
     Тогда на локоть она оперлась
     И на постели слегка поднялась
     Для того, чтобы на Джеральдину взглянуть.
     Под лампою леди склонена,
     Обводила тихо глазами кругом,
     И, глубоко вздохнув, она
     Вся словно вздрогнула, потом
     Распустила под грудью пояс свой.
     Одежда упала к ногам легка…
     Она стоит совсем нагой!
     Взгляни: ее грудь, ее бока —
     Это может присниться, но как рассказать?
     О, спаси Кристабель, Христа благодать!
     Джеральдина недвижна, она молчит,
     Ах! Ее пораженный взор горит,
     Как будто болезненным усильем она
     Какую-то тяжесть поднимает со дна,
     И на девушку, медля, она глядит.
     Но вот, словно вызов она приняла
     Движеньем гордым головы,
     И рядом с девушкой легла
     И в свои объятья ее взяла.
     Увы, увы!
     Печален взор, и слышны едва
     Ее слова:
     «Кристабель, прикоснулась к тебе моя грудь,
     Молчаливой, безвольной отныне будь!
     Ты узнаешь сейчас, будешь завтра знать
     И скорби моей, и стыда печать;
     Не всё ли равно,
     Ведь только одно
     И знаешь ты:
     Что в лесу, где мгла,
     Ты на стон пошла
     И встретила даму неземной красоты
     И ее привела милосердно домой,
     Чтоб спасти и укрыть от прохлады ночной».
     Заключение первой части
     Зрелище можно ль найти милей,
     Чем Кристабель, когда она
     Под старым дубом молилась, одна
     Среди зубчатых острых теней
     От его безлистых мшистых ветвей,
     Чем Кристабель в сиянья луны,
     Шептавшая сладких молитв слова.
     Ее сжатые руки так нежны,
     Ее вздохи слышны едва-едва. .
     Открыто лицо для тоски и любви. .
     Из скорее блестящих, чем светлых глаз
     Готов упасть слезы алмаз.
     С глазами открытыми (горе мне!)
     Кристабель во власти ужасного сна.
     Но знаю я, что в ужасном сне
     Лишь то, что было, видит она.
     Может ли быть? О горе и стыд!
     Она ли молилась в чаще ракит!
     Погляди: виновница этого зла
     В свои объятья деву взяла
     И может спокойно и сладко спать,
     Словно с ребенком нежная мать!
     Звезда закатилась, взошла звезда.
     О, Джеральдина, тот час, когда
     Твои объятья стали тюрьмой
     Для прелестной леди – тот час был твой!
     В тот час над озером и горным ручьем
     Птицы были объяты сном,
     Но теперь ликующий говор их
     Ту-ху – летит от лесов густых,
     Ту-ху, ту-ху – до вершин крутых.
     Взгляни же: леди Кристабель
     Покидает медленно свое забытье,
     Она подымается, опираясь на постель,
     Грустен и томен вид ее.
     Веки смыкаются, и слез волна
     Сквозь густые ресницы бежит, блестя,
     И улыбается в то же время она,
     Как при внезапном свете дитя.
     Она улыбается и плачет – да,
     Как юная отшельница в лесной тишине,
     Прекрасная отшельница, что всегда
     Твердит молитву наяву и во сне…
     И если беспокойны движенья ее,
     То лишь потому, что свободная кровь
     К ее ногам приливает вновь.
     Было сладко, конечно, ее забытье.
     Что же, если б ангел ее был с ней
     Если б она знала, что с ней ее мать?
     Но одно она знает: близка благодать,
     И святые помогут – лишь стоит позвать,
     Ибо небо объемлет всех людей!

   Часть II

     «В загробный мир, – говорит барон, —
     Нас призывает утренний звон».
     Он эти слова впервые сказал,
     Когда мертвой леди свою увидал.
     Говорить он их будет каждый раз,
     Пока не пробьет его смертный час.
     Он обычай завел, незнакомый встарь,
     Чтобы каждый день на заре звонарь,
     Раскачивая тяжкий колокол свой,
     Сорок пять четок перебрал рукой,
     Меж двух ударов за упокой,
     Чтоб слышал звон каждый сосед
     От Уиндермира до Брета-Хэд.
     Бард Бреси молвит: «Звон хорош такой!
     Ты, старый, заспанный звонарь,
     Ударь, помолись и опять ударь!
     Есть много звуков и разных див,
     Чтобы заполнить перерыв.
     Где Ленгдель-Пик и Ведьмин Скат
     И Донжон-Гиль, заселенный зря,
     В воздушный колокол звонят
     Три многогрешных звонаря,
     И вторят втроем один за другим
     Мертвыми звонами звонам живым.
     И часто звоном оскорблен,
     Когда умолкнет их дин-дон,
     Высмеивает Дьявол скорбную трель,
     И весело трезвонит за ним Бородель.
     Воздух спокоен! Сквозь туман далеко
     Слышен веселый этот трезвон;
     Джеральдина с постели встает легко,
     Уже стряхнув и ужас, и сон.
     Свое белое платье надела она,
     Узел сплела волос густых
     И будит Кристабель от сна,
     Не сомневаясь в чарах своих.
     «Вы спите, леди Кристабель?
     Уж утро – пора покинуть постель!»
     Кристабель проснулась. Стоит перед ней
     Та, что рядом с нею ночь провела,
     Или та самая, верней,
     Которую она под дубом нашла.
     Еще красивей, еще милей,
     Потому что выпита ею до дна
     Полная чаша сладкого сна.
     И так приветливы слова,
     Так благодарен нежный взгляд,
     Что (так казалось) кружева
     Взволнованную грудь теснят.
     Кристабель сказала: «Сомненья нет,
     Я согрешила, я была неправа»,
     И голос ее дрожал едва,
     Хоть ласков был ее привет,
     Но душа ее все же была смущена
     Впечатленьем слишком живого сна.
     Кристабель поспешно с постели встает,
     Надевает платье и молитву творит.
     Кто на кресте томился, Тот
     Ее неведомый грех простит.
     И леди Джеральдину ведет потом
     Познакомить со старым своим отцом.
     Кристабель с Джеральдиной идут вдвоем,
     Проходят залой, сквозь ряд колонн
     И, ступая между слугой и пажом,
     Входят в покой, где сидит барон.
     Встал барон, прижав Кристабель,
     Ненаглядную дочь, к груди своей
     И, заметив леди, невиданную досель,
     Глядит на нее, дивится ей.
     И приличный столь знатной даме поклон
     Посылает леди Джеральдине он.
     Но когда он услышал леди рассказ,
     Имя отца ее узнал,
     Почему сэр Леолайн тотчас
     Так бледен стал и повторял:
     «Лорд Роланд де Во из Трайермен?»
     Увы! Они в юности были друзья,
     Но людской язык ядовит, как змея;
     Лишь в небе верность суждена;
     И юность напрасна, и жизнь мрачна;
     И нами любимый бывает презрен;
     И много на свете темных тайн.
     Мне ясно, что произошло
     Меж вами, лорд Роланд и сэр Леолайн:
     Словами презренья обменялись зло,
     И оскорбленья выжгли в их душах любовь,
     И они разошлись, чтобы не встретиться вновь.
     Никогда не сойдутся они опять,
     Чтобы снять с сердец тяжелый гнет,
     Как утесы, будут они стоять
     Далеко друг от друга, всю жизнь напролет.
     Бурное море разделяет их,
     Но ни зной, ни молнии, ни вечные льды
     Не могут стереть в сердцах людских
     Любви и дружбы былой следы.
     Джеральдине в лицо поглядел барон
     И долго всматривался он,
     Сквозь сиянье нежной ее красоты
     Молодого лорда узнавая черты.
     О, тогда свои позабыл он лета.
     В благородном сердце вскипела месть.
     Он поклялся кровью из ран Христа,
     Он пошлет повсюду об этом весть,
     Он велит герольдам своим трубить,
     Что те, кто ее посмел оскорбить,
     Покрыты на век пятном стыда!
     А дерзнут они отрицать, – тогда
     Герольд назначит неделю им,
     Чтобы дать ответ моему мечу,
     Пусть будет турнир судом моим.
     Их змеиные души я выбить хочу
     Из тел человечьих мечом моим!»
     Так он сказал, с огнем в глазах —
     Ибо леди обидели тяжко, а в ней
     Он видит дружбу давних дней!
     И вот лицо его в слезах
     И он Джеральдину в объятья взял,
     И встретила это объятье она,
     И радостный взор ее сиял.
     А дочь глядит, поражена
     Виденьем тягостного сна.
     Она содрогнулась; боль и страх
     Промелькнули в ясных ее глазах.
     (О горе, горе, Кристабель,
     Такие виденья знать тебе ль?)
     Она снова увидела старую грудь,
     Холодную грудь ощутила вновь,
     Но имела лишь силу хрипло вздохнуть,
     И барон, озираясь, поднял бровь,
     Но увидел только свое дитя,
     Стоявшее, взор к небесам обратя.
     Виденье было, виденья нет,
     Другое просияло вслед,
     И стало отрадным виденье сна,
     Что в объятьях леди провела она.
     И внесло упоенье в душу, и вот
     Глаза Кристабели и нежный рот
     Засветились улыбкой! Снова барон
     «Что с тобою, дитя?» – спросил удивлен,
     Она отвечала, когда он спросил:
     «О нет, тревожного нет ничего».
     Должно быть, она не имела сил
     Иначе сказать, побороть колдовство.
     Но из тех, кто видел Джеральдину, любой
     Решил бы, что с неба сошла она:
     Она глядела с такой мольбой,
     Как будто страхом была полна,
     Что Кристабель огорчена!
     И с такой печалью прекрасных глаз
     Она умоляла назад, домой
     Ее поскорей отправить…
     «Нет!
     Нет!» – Леолайн воскликнул в ответ.
     «Бард Бреси, вот тебе приказ:
     Иди ты с громкой, веселой трубой,
     Двух лучших коней возьми с собой
     И возьми одного из моих пажей,
     Чтоб он ехал сзади с лютней твоей.
     Нарядитесь оба в шелк и атлас
     И скачите вперед, трубите в рог,
     Да смотрите только, чтобы на вас
     Не напали бродяги больших дорог.
     Через Иртинг глубокий, скорей, скорей,
     Мой веселый бард полетит вперед
     Через Хэльгарский лес, вдоль Норренских болот
     И увидит он крепкий замок тот,
     Что стоит, грозя Шотландии всей.
     Бард Бреси, Бард Бреси, твой конь быстроног,
     Пусть несется конь, пусть рог звучит.
     Не устанет конь, не замолкнет рог,
     Лорду Роланду голос твой прокричит:
     «В безопасности дочь твоя, о лорд,
     Прекрасная дочь, хвала судьбе,
     Сэр Леолайн ее спасеньем горд
     И тебя приглашает немедля к себе
     Со всей многочисленной свитой твоей,
     Чтоб ты мог Джеральдину домой увезти,
     Он сам тебя будет встречать на пути
     Со всей многочисленной свитой своей,
     На множестве резвых вспененных коней!
     И я поклясться честью готов,
     Что сердцу горше многих измен
     Тот день, когда несколько злобных слов
     Я сказал лорду Роланду из Трайермен.
     Ибо с той поры много видел я,
     Пролетело много солнечных смен,
     Но заменят ли мне все мои друзья
     Одного лорда Роланда из Трайермен».
     Его колени руками обняв,
     Джеральдина склонилась, прекрасна, как свет,
     И Бреси, всем привет послав,
     Дрогнувшим голосом молвил в ответ:
     «Твои слова, благородный барон,
     Слаще звучат, чем лютни звон;
     Но прошу как милости я, господин,
     Чтоб не сегодня отправились мы,
     Потому что видел я сон один
     И дал обет святые псалмы
     Пропеть в лесу, чтоб изгнать из него
     Виденье странного сна моего.
     Ибо видел во сне я в ту ночь
     Птицу, что радует сердце твое,
     Этой горлицы имя Кристабель, твоя дочь,
     Сэр Леолайн, я видел ее!
     Трепетала и странно стонала она
     Средь зеленых дерев – совсем одна.
     Я увидел ее и был удивлен,
     Что вызвать могло этот жалобный стон,
     Ибо я ничего не видел кругом,
     Кроме травы под старым стволом.
     И тогда я пошел вперед, ища
     Причину смятенья птицы той,
     Что лежала, нежная, передо мной,
     В траве крылами трепеща.
     Я глядел на нее и не мог понять,
     Что значит ее жалобный крик,
     Но я наклонился, чтобы птицу взять,
     Ради нашей леди, и в этот миг
     Я увидел, что блестящая зеленая змея
     Обвилась вокруг крыльев и шеи ее,
     Яркой зеленью споря с травой,
     К голове голубки прильнув головой.
     Она шевелилась, вкруг птицы обвита,
     Вздувая свою шею, как вздувала та.
     Проснулся… Был полночный час
     На башне часы прозвонили как раз.
     Дремота прошла, но во тьме ночной
     Непонятный сон все витал надо мной.
     Он в моих глазах до сих пор живет,
     И я дал обет, лишь солнце взойдет,
     Отправиться в лес, помолившись вперед,
     И, там пропев святые слова,
     Рассеять чары колдовства».
     Так Бреси сказал, его рассказ,
     Улыбаясь, рассеянно слушал барон.
     Не спуская полных восторга глаз
     С леди Джеральдины, промолвил он:
     «О горлица нежная, лорда Роланда дочь,
     Тут арфой и пеньем псалмов не помочь,
     Но с лордом Роландом, вашим отцом,
     Мы другим оружьем змею убьем».
     Ее он в лоб поцеловал,
     И Джеральдина глаза отвела,
     Скромна, по-девичьи мила,
     И румянец щек ее пылал,
     Когда от него она отошла.
     Она перекинула шлейф свой
     Через левую руку правой рукой
     И сложила руки, сомкнула уста,
     Голову склонила на грудь себе
     И взглянула искоса на Кристабель —
     О защити ее, матерь Христа!
     Лениво мигает змеиный глаз;
     И глаза Джеральдины сузились вдруг;
     Сузились вдруг до змеиных глаз,
     В них блеснуло злорадство, блеснул испуг,
     Искоса бросила взгляд она,
     Это длилось только единый миг,
     Но, смертельным ужасом вдруг сражена,
     Кристабель глухой испустила крик,
     Зашаталась земля под ее ногой,
     А леди к ней повернулась спиной
     И, словно ища поддержки себе,
     На сэра Леолайна, в немой мольбе,
     Она обратила свет лучей
     Божественных, диких своих очей.
     У тебя, Кристабель, в глазах темно,
     И вот ты видишь только одно!
     И какая сила в том взоре была,
     Если, прежде не знавшие лжи и зла,
     Так глубоко впитали взоры твои
     Этот взгляд, этот суженный взгляд змеи,
     Что стало покорно все существо,
     Весь разум твой, колдовству его!
     Кристабели взор повторил тот взгляд,
     Его тупой и предательский яд.
     Так, с кружащейся в смутном сне головой,
     Стояла она, повторяя его,
     Этот взгляд змеиный, взгляд косой,
     Перед самым лицом отца своего,
     Насколько та, чья душа светла,
     Змеиный взгляд повторить могла.
     Когда же чувства вернулись к ней,
     Она, молитву сотворя,
     Упала к ногам отца, говоря:
     «Умоляю вас матери ради моей
     Эту женщину прочь от нас отослать».
     Вот и всё, что она могла сказать,
     Потому что о том, что знала она,
     Передать не могла, колдовством больна.
     Почему так бледна твоя щека,
     Сэр Леолайн? Дитя твое,
     Твоя гордость и радость, нежна и кротка,
     У ног твоих. Услышь ее!
     Для нее ведь леди твоя умерла,
     О призраке вспомни ее дорогом,
     О ребенке своем не думай зла.
     О тебе и о ней, ни о ком другом,
     Она молилась в предсмертный час,
     О том, чтобы она тебе была
     Гордостью сердца, радостью глаз!
     И с этой мольбой был ей легок конец,
     Отец, отец!
     Обидишь ли ты дитя свое —
     Свое и ее?
     Но если так и подумал барон,
     Если это и было в сердце его,
     Еще сильней разгневался он,
     Еще больше смутился как раз оттого.
     Его злобе, казалось, предела нет,
     Вздрагивали щеки, был диким взор:
     От родного ребенка – такой позор!
     Гостеприимства долг святой
     К той, чей отец его давний друг,
     В порыве ревности пустой
     Так малодушно нарушить вдруг!
     Суровым взглядом повел барон
     И сказал своему менестрелю он,
     Раздраженно, резко ему сказал:
     «Бард Бреси, я тебя послал!
     Чего ж ты ждешь?» Поклонился тот,
     И дочери взгляда не бросив родной,
     Сэр Леолайн, рыцарь седой,
     Леди Джеральдину повел вперед!
     Заключение второй части
     Маленький ребенок, слабый эльф,
     Поющий, пляшущий для себя самого,
     Нежное созданье, краснощекий эльф!
     Нашедший всё, не ища ничего,
     Наполняет радостью наши сердца,
     Делает светлым взор отца!
     И радость так полна и сильна,
     Так быстро бьет из сердца она,
     Что избыток любви он излить готов
     Непреднамеренной горечью слов.
     Быть может, прекрасно связать меж собой
     Мысли чуждые одна другой,
     Улыбаться над чарами, чей страх разбит,
     Забавляться злом, которое не вредит,
     Быть может, прекрасно, когда звучат
     Слова, в которых слышен разлад,
     Ощущать, как в душе любовь горит.
     И что ж, если в мире, где грех царит
     (Если б было так – о горе и стыд),
     Этот легкий отзвук сердец людских
     Лишь от скорби и гнева родится в них,
     Только их языком всегда говорит!

Вильям Вордсворт (1770–1850)

Кукушка
Перевод Д. Мина

     С восторгом слышу голос твой,
     Кукушка, гость весны!
     О, кто ты? – птица, иль пустой
     Лишь голос с вышины?
     Я слышу твой двухзвучный стон,
     Здесь лежа на траве;
     Вблизи, вдали – повсюду он
     В воздушной синеве.
     Долинам весть приносит он
     О солнце, о цветах,
     А мне – волшебный сладкий сон
     О прошлых чудных днях.
     Пленяй, как некогда, мне слух!
     Доныне, гость долин,
     Ты мне не птица; нет, ты дух,
     Загадка, звук один, —
     Тот звук, который в прежни дни,
     Как школьник, я искал,
     Везде, и в небе, и в тени
     Дерев, и в недрах скал.
     Бывало, целый день везде
     В лесах, лугах брожу;
     Ищу повсюду, но нигде
     Тебя не нахожу.
     Так и теперь я слушать рад
     Твой крик в лесной тени.
     Я жду: не придут ли назад
     Давно минувши дни.
     И снова кажется мне мир
     Каким-то царством снов,
     Куда принесся, как на пир,
     Ты, вешний гость лесов!

Сонет (Вольное подражание Вордсворту)
Перевод И. Козлова

     Прелестный вечер тих, час тайны наступил;
     Молитву солнце льет, горя святой красою.
     Такой окружена сидела тишиною
     Мария, как пред ней явился Гавриил.
     Блестящий свод небес уж волны озарил!
     Всевышний восстает, – внимайте! бесконечный,
     Подобный грому, звук гремит хвалою вечной
     Тому, Кто светлый мир так дивно сотворил.
     О милое дитя! о по сердцу родная!
     Ты думой набожной хотя не смущена,
     Со мной гуляя здесь, – но святости полна;
     Невинностью своей живешь в блаженстве рая,
     Ты в горний храм всегда летишь душой, —
     И Бог, незрим для нас, беседует с тобой.

Гарри-Гилль
Перевод Д. Мина

     Что за причина! что за чудо!
     Наш Гарри-Гилль угрюм как тень;
     Лицо его так желто, худо,
     И весь он зябнет целый день.
     Уж мало ль у него одежи,
     Плащей, камзолов и всего:
     У всей у нашей молодежи
     Нет столько их, как у него.
     А всё дрожит он; даже летом
     Ему, как в зиму, холодно.
     Соседи все твердят об этом,
     Что Гарри-Гилль дрожит давно —
     Дрожит во всякую погоду,
     Поутру, в поддень и в ночи,
     Идет ли солнышко по своду,
     Блестят ли месяца лучи.
     А был он фермер сильный, тучный,
     Румяный, словно маков цвет;
     Имел он голос громозвучный,
     Силач, каких в деревне нет. —
     Бедна была старушка Гуди,
     Жила поденным лишь трудом;
     Бывало, все дивились люди,
     Как у сердечной беден дом.
     Весь день прядет она, бывало,
     И долго за полночь прядет,
     А выпрядет порой так мало,
     Что чуть на свечи достает.
     Жила она у нас лет сорок,
     В Дорсетском графстве, под горой,
     Где уголь каменный так дорог
     И к нам привозится водой.
     У нас все бедные старушки
     Ведут хозяйство сообща;
     Но Гуди-Блэк одна в лачужке
     Жила, на Бога не ропща.
     Еще ей летом было сносно,
     Когда день долог, ночь тепла,
     Весь день прядет она под сосной,
     Как коноплянка, весела.
     Зато как жить сердечной трудно,
     Когда замерзнут волны рек!
     Тогда-то, Боже правосудный,
     Какая жизнь для Гуди-Блэк!
     Ей худо днем, а ночью хуже.
     Какая грустная пора!
     Как страшно лечь в постель от стужи,
     Не спать от стужи до утра!
     Зато, о верх благополучья!
     Когда метель, качая бор,
     В ночь поломает сосен сучья
     И занесет их к ней на двор.
     Но никогда, вам скажет каждый,
     Ей не случалось их набрать
     Так много, чтоб хотя однажды
     Согреться и не горевать.
     Когда трещит мороз и станет
     Уж не по силам холод ей, —
     Как сильно взор старушки манит
     К себе соседних вид плетней!
     И, молвить истину, нередко,
     В избе продрогнув целый день,
     Ходила по ночам соседка
     Ломать у Гарри-Гилль плетень.
     Давно старушку в похищеньи
     Наш Гарри-Гилль подозревал,
     И в сердце каменном о мщеньи
     Немилосердно замышлял,
     И часто ночью, встав с постели,
     Ходил дозором по полям,
     И на снегу, в мороз, в метели,
     Он поджидал соседку там.
     И вот он раз, за скирдом хлеба,
     Старушку Гуди сторожил.
     Луна светила ярко с неба,
     И жниво иней серебрил.
     И вдруг он слышит чей-то шорох;
     Тогда он тихо сполз с холма
     И с дикой радостью во взорах
     Глядит – то Гуди-Блэк сама!
     В расположении веселом,
     Он за кустом к земле приник
     И видит: Гуди, кол за колом,
     Кладет в дырявый передник;
     Потом, на плечи взяв вязанку,
     Спешит околицей домой.
     Тогда несчастную беглянку
     Он ухватил и крикнул: стой!
     И злобно руку ей пожал он
     Рукой тяжелой, как свинец,
     И злобно руку потрясал он,
     Крича: «Попалась наконец!»
     Тут Гуди, с ужасом во взоре,
     Бросает наземь ношу дров
     И, преклоня колена, в горе
     Так молится творцу миров:
     «О Боже, бедных покровитель,
     Не дай ему согреться век!»
     Холодный месяц был лишь зритель,
     Как на коленях Гуди-Блэк,
     Иссохшие поднявши руки,
     Молилась жаркою мольбой.
     Наш Гарри, слов тех слыша звуки,
     Вдруг охладев, пошел домой.
     Наутро все узнали вскоре
     Ужасную в деревне быль.
     В лице болезнь, на сердце горе,
     Весь день не мог согреться Гилль;
     Весь день ходил он в рединготе,
     Во вторник он купил другой,
     Купил две шубы он к субботе,
     Но не согрелся ни в одной.
     Не греет мех, не греют шубы,
     Ему все так же холодно;
     Стучат, стучат о зубы зубы,
     Как в бурю ветхое окно.
     С тех пор он вянет в юном цвете:
     На нем проклятия печать,
     И сколько б ни жил он на свете,
     Он не согреется опять.
     Он говорить ни с кем не хочет,
     Он всех дичится, весь ослаб,
     И вечно сам с собой бормочет:
     «Бедняжка Гарри-Гилль озяб».
     И, головой поникнув к груди,
     Стучит зубами целый век. —
     Порою вспомните, о люди!
     О Гарри-Гилль и Гуди-Блэк.

Нас семеро
Перевод И. Козлова

     Легко радушное дитя
     Привыкшее дышать,
     Здоровьем, жизнию цветя,
     Как может смерть понять?
     Навстречу девочка мне шла:
     Лет восемь было ей;
     Ее головку облегла
     Струя густых кудрей.
     И дик был вид ее степной,
     И дик простой наряд,
     И радовал меня красой
     Малютки милый взгляд.
     «Всех сколько вас, – ей молвил я, —
     И братьев, и сестер?»
     – Всего? Нас семь! – и, на меня
     Дивясь, бросает взор.
     «А где ж они?» – Нас семь всего, —
     В ответ малютка мне. —
     Нас двое жить пошли в село
     И два на корабле.
     И на кладбище брат с сестрой
     Лежат из семерых,
     А за кладбищем я с родной:
     Живем мы подле них.
     «Как? Двое жить в село пошли,
     Пустились двое плыть,
     А вас все семь! Дружок, скажи,
     Как это может быть?»
     – Нас семь, нас семь! – она тотчас
     Опять сказала мне.
     – Здесь на кладбище двое нас
     Под ивою в земле.
     «Ты бегаешь вокруг нее,
     Ты видно, что жива;
     Но вас лишь пять, дитя мое,
     Когда под ивой два».
     – На их гробах земля в цветах,
     И десяти шагов
     Нет от дверей родной моей
     До милых нам гробов.
     Я часто здесь чулки вяжу,
     Платок мой здесь рублю,
     И подле их могил сижу,
     И песни им пою.
     И если позднею порой
     Светло горит заря,
     То, взяв мой сыр и хлеб с собой,
     Здесь ужинаю я.
     Малютка Дженни день и ночь
     Томилася, больна;
     Но Бог ей не забыл помочь —
     И спряталась она.
     Когда ж ее мы погребли
     И расцвела земля —
     К ней на могилку мы пришли
     Резвиться, Джон и я.
     Но только дождалась зимой
     Коньков я и саней,
     Ушел и Джон, братишка мой,
     И лег он рядом с ней.
     «Так сколько ж вас?» – был мой ответ. —
     На небе двое, верь!
     Вас только пять». – О, барин, нет!
     Сочти – нас семь теперь.
     «Да нет уж двух: они в земле,
     А души в небесах!»
     Но был ли прок в моих словах?
     Все девочка твердила мне:
     – О нет, нас семь, нас семь!

«Отшельницам не тесно жить по кельям…»
Перевод Д. Мина

     Отшельницам не тесно жить по кельям;
     В пещерах жизнь пустыннику легка;
     Весь день поэт не сходит с чердака;
     Работница поет за рукодельем;
     Ткач любит стан свой; в Форнер-Фелльс к ущельям
     Пчела с полей летит издалека,
     Чтоб утонуть там в чашечке цветка;
     И узники живут в тюрьме с весельем.
     Вот почему так любо мне замкнуть,
     В час отдыха, мысль вольную поэта
     В размере трудном тесного сонета.
     Я рад, когда он в сердце чье-нибудь,
     Узнавшее излишней воли бремя,
     Прольет отраду, как и мне, на время.

Мальчик
Перевод Д. Мина

     Был мальчик. Вам знаком он был, утесы
     И острова Винандра! Сколько раз,
     По вечерам, лишь только над верхами
     Холмов зажгутся искры ранних звезд
     В лазури темной, он стоял, бывало,
     В тени дерев, над озером блестящим.
     И там, скрестивши пальцы и ладонь
     Сведя с ладонью наподобье трубки,
     Он подносил ее к губам и криком
     Тревожил мир в лесу дремучих сов.
     И на призыв его, со всех сторон,
     Над водною равниной раздавался
     Их дикий крик, пронзительный и резкий.
     И звонкий свист, и хохот, и в горах
     Гул перекатный эха – чудных звуков
     Волшебный хор! Когда же, вслед за тем,
     Вдруг наступала тишина, он часто
     В безмолвии природы, на скалах,
     Сам ощущал невольный в сердце трепет,
     Заслышав где-то далеко журчанье
     Ключей нагорных. Дивная картина
     Тогда в восторг в нем душу приводила
     Своей торжественной красой, своими
     Утесами, лесами, теплым небом,
     В пучине вод неясно отраженным.
     Его ж уж нет! Бедняжка умер рано,
     Лет девяти он сверстников оставил.
     О, как прекрасна тихая долина,
     Где он родился! Вся плющом увита,
     Висит со скал над сельской школой церковь.
     И если мне случится в летний вечер
     Идти через кладбище, я готов
     Там целый час стоять с глубокой думой
     Над тихою могилой, где он спит.

Близость осени
Перевод Д. Мина

     Еще и лист в дубраве не поблек,
     И жатвы с нив, под ясным небосклоном,
     Не срезал серп, а в воздухе студеном,
     Пахнувшем с гор, где Дух Зимы извлек
     Ледяный меч, мне слышится намек,
     Что скоро лист спадет в лесу зеленом.
     И шепчет лист певцам весны со стоном:
     Скорей на юг, ваш недруг недалек!
     А я, зимой поющий, как и летом,
     Без трепета, в том шелесте глухом
     Густых лесов и в ясном блеске том
     Осенних дней, жду с радостным приветом
     Снегов и бурь, когда сильней согрет,
     Чем в летний зной, восторгом муз поэт.

Сентябрь
Перевод Д. Мина

     Как позлащенные щиты,
     Трофеи пламенного неба,
     Легли на горные хребты
     Поля с роскошной жатвой хлеба.
     Как сткло, лазоревых озер
     Поверхность спит, не колыхаясь,
     И выси дальных сизых гор
     В нее глядятся, отражаясь.
     Повсюду гулкие леса
     Оглашены пернатых пеньем,
     Хотя уж птичек голоса
     Любви не дышат вдохновеньем.
     Но пусть в священной тишине
     Их песня страстью не согрета, —
     Она сто раз отрадней мне,
     Чем музыка весны и лета.
     В весенних песнях пыл любви,
     Борьба, тревога, раздраженье,
     Огонь в клокочущей крови
     И жизни бурное волненье.
     В них страсти рвутся на простор,
     Трепещут сладострастьем звуки,
     В них слышен бешеный раздор
     И голос ревности и муки.
     А здесь святая песнь слышна,
     Как благовест другого года;
     В ней, благодарности полна,
     Гимн Божеству гремит природа.
     И я, внимая песне той,
     Всё дольное отбросив долу
     И чуждый мук борьбы земной,
     Несусь душой к Его престолу.
     Греми же, песнь! Да не смутит
     Тебя бурь зимних приближенье!
     Жив Тот, чья благость сохранит
     Все, что живет, от разрушенья,
     Все, что живет, живет лишь Им,
     Отцом любви, Владыкой славы,
     И шестикрылый херувим,
     И звучный хор певцов дубравы.

Гнездо пеночки
Перевод Д. Мина

     Из гнезд, свиваемых весной
     По рощам птичками, ничье
     С такой не строится красой,
     Как пеночки жилье.
     На нем и свода сверху нет,
     Нет и дверей; но никогда
     Не проникает яркий свет,
     Ни дождик в глубь гнезда.
     В нем так уютно, так умно
     Всё приспособлено, что, знать,
     Уж свыше пеночкам дано
     Искусство так свивать
     И прятать гнезда от невзгод
     В такую глушь, в такую тень,
     Что и пустынник не найдет
     Для кельи гуще сень.
     Они вьют гнезда то в щелях
     Руин, вкруг убранных плющом;
     То их свивают в камышах,
     Нависших над ручьем,
     Где, чтобы самке не скучать,
     Самец льет звонко трель свою
     Иль целый день отец и мать
     Поют под такт ручью;
     То вьют их в просеках леска,
     Где в гнездышке, как в урне клад,
     Яички прячет мать, пока
     Не прилетит назад.
     Но если пеночки вполне
     Искусны в стройке гнезд своих, —
     Все ж в выборе им мест одне
     Искуснее других.
     Такой-то птичкой был под тень,
     В том месте спрятан дом из мха,
     Где вкруг раскинул, как олень,
     Дубок ветвей рога.
     Но, видно, было ей невмочь
     Своим умом скрыть домик свой:
     Она просила ей помочь
     Куст буквицы лесной,
     Где карлик-дуб поник челом,
     Там в вышине, как детский рост,
     Виднелось над густым кустом
     То чудо между гнезд.
     Мой клад я показал, гордясь,
     Друзьям, способным без стыда
     Ценить и малое. Но раз,
     Взглянул я – нет гнезда!
     Погибло! Видно, хищник злой,
     Враг песен, правды и любви,
     Свершил безжалостной рукой
     Здесь подвиги свои!
     Но через три дня, проходя
     При ярком солнце место то,
     Гляжу – и вскрикнул как дитя —
     Целехонько гнездо!
     Пред ним куст буквицы лесной
     Поднял листы, как паруса,
     И этой хитростью простой
     Мне обманул глаза. —
     Укрытая от хищных рук,
     Таясь и от своих друзей,
     Чтоб не мешал тебе и друг
     Высиживать детей, —
     Сиди здесь, пеночка! И вот,
     Как дети вылетят и пуст
     Твой станет домик, отцветет
     И покровитель куст.
     Не забывай, как здесь тебя
     В тенистой роще, в дождь и зной,
     Берег, лелея и любя,
     Куст буквицы лесной.

Водопад
Перевод Д. Мина

     Поутру рано или в час, когда
     Закат горит последним блеском света
     И в сумрак вечера вся даль одета,
     Взгляни, поэт задумчивый, тогда
     На водопад, где бурная вода,
     Как в логе лев, бушует. Нет предмета
     Ужаснее! Дух страшный водомета
     В венце из камня, кудри, борода
     Струят потоки – воссидит над урной,
     Скрывая днем свой облик. Он струит
     По бархату лугов поток лазурный
     Или, встречая на пути гранит
     Обрушенный, обломки гор, гремит
     И пенится чрез них волною бурной.

Уединение
Перевод К. Бальмонта

     Я говорю: Какое побужденье,
     Какой толчок в теченье долгих лет
     Отшельника манил в лесную чащу
     К его безмолвной келье? Что его
     В пустыне укрепляться заставляло,
     Как бы бросать там навсегда свой якорь,
     Пока он не смежит свои глаза,
     В последний раз послав свой взгляд прощальный
     На солнце и на звезды? – О, не только
     Страх пред мечом грозящим, угрызенья,
     Обиды, не поправленные роком,
     И оскорблений боль неотомщенных,
     Таких, что отомстить за них нельзя,
     Растоптанная гордость, перемена
     В благополучьи, ужас нищеты,
     Что ум на край безумия приводит,
     Обманутая дружба, боль влеченья,
     В другом не пробудившего взаимность,
     С отчаянием слитая любовь
     Иль мука, что дошла до агонии; —
     Он не всегда бежал от нестерпимых,
     Невыносимых пыток; но нередко,
     Влекомый безмятежным наслажденьем,
     Он счастия искал, свободы, мира;
     Затем что в нашем счастьи – ощущение
     Центральное есть мир.
     Ему хотелось видеть постоянство,
     Что было, есть и будет бесконечно,
     Себе такой награды он искал.
     И что другое было твердой скрепой
     Для братства, что воздвигло монастырь,
     Высоко на скале, – приют воздушный, —
     Или в уединения долины, —
     Что привлекло их всех из дальних мест,
     Содружеством их сливши неразрывным? —
     Инстинкт успокоения всемирный,
     Желанье подтвержденного покоя,
     Внутри и вне; возвышенность, смиренность;
     Жизнь, где воспоминанье и надежда
     Слились в одно и где земля спокойна,
     Где лик ее меняется едва
     Работой рук для нужд неприхотливых
     Иль силою круговращенья года,
     Где царствует бессмертная Душа,
     В согласии с своим законом ясным,
     И небо для услады созерцанья
     Открыто в невозбранной тишине.

Нарциссы
Перевод В. Гуревича

     Я скитался, подражая тени
     Облака – плывущего, как сон,
     И увидел сборище растений —
     Нет! – НАРЦИССОВ ЗОЛОТИСТЫЙ СОНМ.
     У воды, под кронами дерев,
     Танцевали – ветреность презрев.
     Длясь в ночи – уже – в другие дали,
     Вновь мерцая Млечному Пути,
     Отражались – линией блистали,
     Здесь пытаясь через гладь уйти.
     Десять тысяч охватил мой взгляд,
     В соучастье ненароком взят.
     Озеро играло ими, но
     Как нарциссы всё превосходили!
     Пусть поэт порадостней вино
     Предпочтет вину своих идиллий.
     Просто я смотрел на этот мир —
     Этот пир стихами не томил.
     Потому, сдаваясь праздной скуке,
     Размышляя о высоком, вдруг
     Вижу их надломленные руки —
     Главный символ счастья и разлук.
     И тогда, объят блаженством тем,
     Я танцую – с ними – насовсем!

Жалоба Мэри, королевы шотландцев, в канун Нового года
Перевод Г. Иванова

     I
     Луны улыбка! Назвала я
     Так эту ласку с высоты
     От той, что теплится, питая
     Унылых узников мечты,
     Пронзая тучи светлым оком.
     В моем бездействии жестоком
     Мне шлешь упрек безмолвный ты!

     II
     О светлый дар любви Господней,
     Мне утешенья нет, увы,
     Сегодня, ночью новогодней,
     Надежды, отлетели вы.
     Что впереди? Печаль без меры.
     Грядущие мгновенья серы,
     Неумолимы и мертвы.

     III
     А все же этот свет лучистый,
     Упав в тюрьму, как на сосну,
     В лесах Шотландии скалистой,
     Он навещал меня одну,
     Которую друзья забыли,
     Иль, плача, здесь со мной делили
     Свою печаль, свою вину.

     IV
     Сегодня колокольным звоном
     Вдруг огласится вся страна.
     Беспечно дремлющим мильонам
     Людей не будет и слышна
     Та песня радостного чуда,
     А я без сна томиться буду,
     Рыдать и тосковать одна.

     V
     Увы! Рожденной так высоко
     Упасть так низко с высоты…
     Когда б мое не знало око
     Иной на свете красоты,
     Чем цветики простые в поле,
     Я б не испытывала боли, —
     Что, сан мой, придаешь мне ты!

     VI
     Меня, коль правда есть на свете,
     Прекрасною звала молва,
     А красота стремится в сети
     Любви, познав ее едва,
     И страсть мертвит цветы до срока,
     И преждевременно жестоко
     Седеет наша голова.

     VII
     Отличье злое, ты излито,
     Чтоб жизнь связать цепями мук.
     Всё, чем владела я, – забыто,
     Всё из моих бежало рук.
     Но, несмотря на все страданья,
     Ужасней их воспоминанья
     И прошлого малейший звук.

     VIII
     Владеет женщина ключами
     Темницы, где влачу я дни,
     И равнодушными очами
     Глядит на горести мои.
     Господь, одно просить я смею,
     Ведь мысли – все, что я имею,
     Так в чистоте их сохрани.

     IX
     Прощай, желанье быть спасенной,
     Которым тешатся рабы.
     Обманутой и обойденной
     Игрушке страха и судьбы
     Один лишь крест остался ныне
     Усладой в горестной пустыне,
     Где тщетны слезы и мольбы.

     X
     Внимай! На башне замка четко
     Удар раздался роковой,
     Ее глаза блеснули кротко
     Тем звуком вызванной слезой.
     Но много лет промчалось мимо,
     Пока она, тоской томима,
     На плахе обрела покой.

Роберт Саути (1774–1843)

Адельстан
Перевод В. Жуковского

     День багрянил, померкая,
     Скат лесистых берегов;
     Реин, в зареве сияя,
     Пышен тек между холмов.
     Он летучей влагой пены
     Замок Аллен орошал;
     Терема зубчаты стены
     Он в потоке отражал.
     Девы красные толпою
     Из растворчатых ворот
     Вышли на берег – игрою
     Встретить месяца восход.
     Вдруг плывет, к ладье прикован,
     Белый лебедь по реке;
     Спит, как будто очарован,
     Юный рыцарь в челноке.
     Алым парусом играет
     Легкокрылый ветерок,
     И ко брегу приплывает
     С спящим рыцарем челнок.
     Белый лебедь встрепенулся,
     Распустил крыла свои;
     Дивный плаватель проснулся —
     И выходит из ладьи.
     И по Реину обратно
     С очарованной ладьей
     Поплыл тихо лебедь статный
     И сокрылся из очей.
     Рыцарь в замок Аллен входит:
     Всё в нем прелесть – взор и стан;
     В изумленье всех приводит
     Красотою Адельстан.
     Меж красавицами Лора
     В замке Аллене была
     Видом ангельским для взора,
     Для души душой мила.
     Графы, герцоги толпою
     К ней стеклись из дальних стран —
     Но умом и красотою
     Всех был краше Адельстан.
     Он у всех залог победы
     На турнирах похищал;
     Он вечерние беседы
     Всех милее оживлял.
     И приветны разговоры
     И приятный блеск очей
     Влили нежность в сердце Лоры —
     Милый стал супругом ей.
     Исчезает сновиденье —
     Вслед за днями мчатся дни:
     Их в сердечном упоенье
     И не чувствуют они.
     Лишь случается порою,
     Что, на воды взор склонив,
     Рыцарь бродит над рекою,
     Одинок и молчалив.
     Но при взгляде нежной Лоры
     Возвращается покой;
     Оживают тусклы взоры
     С оживленною душой.
     Невидимкой пролетает
     Быстро время – наконец,
     Улыбаясь, возвещает
     Другу Лора: «Ты отец!»
     Но безмолвно и уныло
     На младенца смотрит он,
     «Ах! – он мыслит. – Ангел милый,
     Для чего ты в свет рожден?»
     И когда обряд крещенья
     Патер должен был свершить,
     Чтоб водою искупленья
     Душу юную омыть:
     Как преступник перед казнью,
     Адельстан затрепетал;
     Взор наполнился боязнью;
     Хлад по членам пробежал.
     Запинаясь, умоляет
     День обряда отложить.
     «Сил недуг меня лишает
     С вами радость разделить!»
     Солнце спряталось за гору;
     Окропился луг росой;
     Он зовет с собою Лору
     Встретить месяц над рекой.
     «Наш младенец будет с нами:
     При дыханье ветерка
     Тихоструйными волнами
     Усыпит его река».
     И пошли рука с рукою…
     День на холмах догорал;
     Молча, сумрачен душою,
     Рыцарь сына лобызал.
     Вот уж поздно; солнце село;
     Отуманился поток;
     Черен берег опустелый;
     Холодеет ветерок.
     Рыцарь всё молчит, печален;
     Всё идет вдоль по реке;
     Лоре страшно; замок Аллен
     С час как скрылся вдалеке.
     «Поздно, милый; уж седеет
     Мгла сырая над рекой;
     С вод холодный ветер веет;
     И дрожит младенец мой».
     «Тише, тише! Пусть седеет
     Мгла сырая над рекой;
     Грудь моя младенца греет;
     Сладко спит младенец мой».
     «Поздно, милый; поневоле
     Страх в мою теснится грудь;
     Месяц бледен; сыро в поле;
     Долог нам до замка путь».
     Но молчит, как очарован,
     Рыцарь, глядя на реку…
     Лебедь там плывет, прикован
     Легкой цепью к челноку.
     Лебедь к берегу – и с сыном
     Рыцарь сесть в челнок спешит;
     Лора вслед за паладином;
     Обомлела и дрожит.
     И, осанясь, лебедь статный
     Легкой цепию повлек
     Вдоль по Реину обратно
     Очарованный челнок.
     Небо в Реине дрожало,
     И луна из дымных туч
     На ладью сквозь парус алый
     Проливала темный луч.
     И плывут они, безмолвны;
     За кормой струя бежит;
     Тихо плещут в лодку волны;
     Парус вздулся и шумит.
     И на береге молчанье;
     И на месяце туман;
     Лора в робком ожиданье;
     В смутной думе Адельстан.
     Вот уж ночи половина:
     Вдруг… младенец стал кричать.
     «Адельстан, отдай мне сына!» —
     Возопила в страхе мать.
     «Тише, тише; он с тобою.
     Скоро… ах! кто даст мне сил?
     Я ужасною ценою
     За блаженство заплатил.
     Спи, невинное творенье;
     Мучит душу голос твой;
     Спи, дитя; еще мгновенье,
     И навек тебе покой».
     Лодка к брегу – рыцарь с сыном
     Выйти на берег спешит;
     Лора вслед за паладином,
     Пуще млеет и дрожит.
     Страшен берег обнаженный;
     Нет ни жила, ни древес;
     Черен, дик, уединенный,
     В стороне стоит утес.
     И пещера под скалою —
     В ней не зрело око дна;
     И чернеет пред луною
     Страшным мраком глубина.
     Сердце Лоры замирает;
     Смотрит робко на утес.
     Звучно к бездне восклицает
     Паладин: «Я дань принес».
     В бездне звуки отравились;
     Отзыв грянул вдоль реки;
     Вдруг… из бездны появились
     Две огромные руки.
     К ним приблизил рыцарь сына…
     Цепенеющая мать,
     Возопив, у паладина
     Жертву бросилась отнять
     И воскликнула: «Спаситель!..»
     Глас достигнул к небесам:
     Жив младенец, а губитель
     Ниспровергнут в бездну сам.
     Страшно, страшно застонало
     В грозных сжавшихся когтях…
     Вдруг все пусто, тихо стало
     В глубине и на скалах.

Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди
Перевод В. Жуковского

     На кровле ворон дико прокричал —
     Старушка слышит и бледнеет.
     Понятно ей, что ворон тот сказал:
     Слегла в постель, дрожит, хладеет.
     И вопит скорбно: «Где мой сын чернец?
     Ему сказать мне слово дайте;
     Увы! я гибну; близок мой конец;
     Скорей, скорей! не опоздайте!»
     И к матери идет чернец святой:
     Ее услышать покаянье;
     И тайные дары несет с собой,
     Чтоб утолить ее страданье.
     Но лишь пришел к одру с дарами он,
     Старушка в трепете завыла;
     Как смерти крик ее протяжный стон…
     «Не приближайся! – возопила. —
     Не подноси ко мне святых даров;
     Уже не в пользу покаянье…»
     Был страшен вид ее седых власов
     И страшно груди колыханье.
     Дары святые сын отнес назад
     И к страждущей приходит снова;
     Кругом бродил ее потухший взгляд;
     Язык искал, немея, слова.
     «Вся жизнь моя в грехах погребена,
     Меня отвергнул искупитель;
     Твоя ж душа молитвой спасена,
     Ты будь души моей спаситель.
     Здесь вместо дня была мне ночи мгла;
     Я кровь младенцев проливала,
     Власы невест в огне волшебном жгла
     И кости мертвых похищала.
     И казнь лукавый обольститель мой
     Уж мне готовит в адской злобе;
     И я, смутив чужих гробов покой,
     В своем не успокоюсь гробе.
     Ах! не забудь моих последних слов:
     Мой труп, обвитый пеленою,
     Мой гроб, мой черный гробовой покров
     Ты окропи святой водою.
     Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,
     Семью окован обручами,
     Во храм внесен, пред алтарем прибит
     К помосту крепкими цепями.
     И цепи окропи святой водой;
     Чтобы священники собором
     И день и ночь стояли надо мной
     И пели панихиду хором;
     Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков
     За ними в черных рясах пели;
     Чтоб день и ночь свечи у образов
     Из воску ярого горели;
     Чтобы звучней во все колокола
     С молитвой день и ночь звонили;
     Чтоб заперта во храме дверь была;
     Чтоб дьяконы пред ней кадили;
     Чтоб крепок был запор церковных врат;
     Чтобы с полуночного бденья
     Он ни на миг с растворов не был снят
     До солнечного восхожденья.
     С обрядом тем молитеся три дня,
     Три ночи сряду надо мною:
     Чтоб не достиг губитель до меня,
     Чтоб прах мой принят был землею».
     И глас ее быть слышен перестал;
     Померкши очи закатились;
     Последний вздох в груди затрепетал;
     Уста, охолодев, раскрылись.
     И хладный труп, и саван гробовой,
     И гроб под черной пеленою
     Священники с приличною мольбой
     Опрыскали святой водою.
     Семь обручей на гроб положены;
     Три цепи тяжкими винтами
     Вонзились в гроб и с ним утверждены
     В помост пред царскими дверями.
     И вспрыснуты они святой водой;
     И все священники в собранье:
     Чтоб день и ночь душе на упокой
     Свершать во храме поминанье.
     Поют дьячки все в черных стихарях
     Медлительными голосами;
     Горят свечи надгробны в их руках,
     Горят свечи пред образами.
     Протяжный глас, и бледный лик певцов,
     Печальный, страшный сумрак храма,
     И тихий гроб, и длинный ряд попов
     В тумане зыбком фимиама,
     И горестный чернец пред алтарем,
     Творящий до земли поклоны,
     И в высоте дрожащим свеч огнем
     Чуть озаренные иконы…
     Ужасный вид! колокола звонят;
     Уж час полуночного бденья…
     И заперлись затворы тяжких врат
     Перед начатием моленья.
     И в перву ночь от свеч веселый блеск.
     И вдруг… к полночи за вратами
     Ужасный вой, ужасный шум и треск;
     И слышалось: гремят цепями.
     Железных врат запор, стуча, дрожит;
     Звонят на колокольне звонче;
     Молитву клир усерднее творит,
     И пение поющих громче.
     Гудят колокола, дьячки поют,
     Попы молитвы вслух читают,
     Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,
     И свечи яркие пылают.
     Запел петух… и, смолкнувши, бегут
     Враги, не совершив ловитвы;
     Смелей дьячки на крылосах поют,
     Смелей попы творят молитвы.
     В другую ночь от свеч темнее свет,
     И слабо теплятся кадилы,
     И гробовой у всех на лицах цвет,
     Как будто встали из могилы.
     И снова рев, и шум, и треск у врат;
     Грызут замок, в затворы рвутся;
     Как будто вихрь, как будто шумный град,
     Как будто воды с гор несутся.
     Пред алтарем чернец на землю пал,
     Священники творят поклоны,
     И дым от свеч туманных побежал,
     И потемнели все иконы.
     Сильнее стук – звучней колокола,
     И трепетней поющих голос:
     В крови их хлад, объемлет очи мгла,
     Дрожат колена, дыбом волос.
     Запел петух… и прочь враги бегут,
     Опять не совершив ловитвы;
     Смелей дьячки на крылосах поют,
     Попы смелей творят молитвы.
     На третью ночь свечи едва горят;
     И дым густой, и запах серный;
     Как ряд теней, попы во мгле стоят;
     Чуть виден гроб во мраке черный.
     И стук у врат: как будто океан
     Под бурею ревет и воет,
     Как будто степь песчаную оркан
     Свистящими крылами роет.
     И звонари от страха чуть звонят,
     И руки им служить не вольны;
     Час от часу страшнее гром у врат,
     И звон слабее колокольный.
     Дрожа, упал чернец пред алтарем;
     Молиться силы нет; во прахе
     Лежит, к земле приникнувши лицом;
     Поднять глаза не смеет в страхе.
     И певчих хор, досель согласный, стал
     Нестройным криком от смятенья:
     Им чудилось, что церковь зашатал
     Как бы удар землетрясенья.
     Вдруг затускнел огонь во всех свечах,
     Погасли все и закурились;
     И замер глас у певчих на устах,
     Все трепетали, все крестились.
     И раздалось… как будто оный глас,
     Который грянет над гробами;
     И храма дверь со стуком затряслась
     И на пол рухнула с петлями.
     И он предстал весь в пламени очам,
     Свирепый, мрачный, разъяренный;
     И вкруг него огромный божий храм
     Казался печью раскаленной!
     Едва сказал: «Исчезните!» цепям —
     Они рассыпались золою;
     Едва рукой коснулся обручам —
     Они истлели под рукою.
     И вскрылся гроб. Он к телу вопиёт:
     «Восстань, иди вослед владыке!»
     И проступил от слов сих хладный пот
     На мертвом, неподвижном лике.
     И тихо труп со стоном тяжким встал,
     Покорен страшному призванью;
     И никогда здесь смертный не слыхал
     Подобного тому стенанью.
     И ко вратам пошла она с врагом…
     Там зрелся конь чернее ночи.
     Храпит и ржет и пышет он огнем,
     И как пожар пылают очи.
     И на коня с добычей прянул враг;
     И труп завыл; и быстротечно
     Конь полетел, взвивая дым и прах;
     И слух об ней пропал навечно.
     Никто не зрел, как с нею мчался он…
     Лишь страшный след нашли на прахе;
     Лишь, внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон
     Младенцы вздрагивали в страхе.

Доника
Перевод В. Жуковского

     Есть озеро перед скалой огромной;
     На той скале давно стоял
     Высокий замок и громадой темной
     Прибрежны воды омрачал.
     На озере ладья не попадалась;
     Рыбак страшился удить в нем;
     И ласточка, летя над ним, боялась
     К нему дотронуться крылом.
     Хотя б стада от жажды умирали,
     Хотя б палил их летний зной:
     От берегов его они бежали
     Смятенно-робкою толпой.
     Случалося, что ветер и осокой
     У озера не шевелил:
     А волны в нем вздымалися высоко,
     И в них ужасный шепот был.
     Случалося, что, бурею разима,
     Дрожала твердая скала:
     А мертвых вод поверхность недвижима
     Была спокойнее стекла.
     И каждый раз – в то время, как могилой
     Кто в замке угрожаем был, —
     Пророчески, гармонией унылой
     Из бездны голос исходил.
     И в замке том, могуществом великий,
     Жил Ромуальд; имел он дочь;
     Пленялось все красой его Доники:
     Лицо – как день, глаза – как ночь.
     И рыцарей толпа пред ней теснилась:
     Все душу приносили в дар;
     Одним из них красавица пленилась:
     Счастливец этот был Эврар.
     И рад отец; и скоро уж наступит
     Желанный, сладкий час, когда
     Во храме их священник совокупит
     Святым союзом навсегда.
     Был вечер тих, и небеса алели;
     С невестой шел рука с рукой
     Жених; они на озеро глядели
     И услаждались тишиной.
     Ни трепета в листах дерев, ни знака
     Малейшей зыби на водах…
     Лишь лаяньем Доникина собака
     Пугала пташек на кустах.
     Любовь в груди невесты пламенела
     И в темных таяла очах;
     На жениха с тоской она глядела:
     Ей в душу вкрадывался страх.
     Всё было вкруг какой-то полно тайной;
     Безмолвно гас лазурный свод;
     Какой-то сон лежал необычайный
     Над тихою равниной вод.
     Вдруг бездна их унылый и глубокий
     И тихий голос издала:
     Гармония в дали небес высокой
     Отозвалась и умерла…
     При звуке сем Доника побледнела
     И стала сумрачно-тиха;
     И вдруг… она трепещет, охладела
     И пала в руки жениха.
     Оцепенев, в безумстве исступленья,
     Отчаянный он поднял крик…
     В Донике нет ни чувства, ни движенья:
     Сомкнуты очи, мертвый лик.
     Он рвется… плачет… вдруг пошевелились
     Ее уста… потрясена
     Дыханьем легким грудь… глаза открылись…
     И встала медленно она.
     И мутными глядит кругом очами,
     И к другу на руку легла,
     И, слабая, неверными шагами
     Обратно в замок с ним пошла.
     И были с той поры ее ланиты
     Не свежей розы красотой,
     Но бледностью могильною покрыты;
     Уста пугали синевой.
     В ее глазах, столь сладостно сиявших,
     Какой-то острый луч сверкал,
     И с бледностью ланит, глубоко впавших,
     Он что-то страшное сливал.
     Ласкаться к ней собака уж не смела;
     Ее прикликать не могли;
     На госпожу, дичась, она глядела
     И выла жалобно вдали.
     Но нежная любовь не изменила:
     С глубокой нежностью Эврар
     Скорбел об ней, и тайной скорби сила
     Любви усиливала жар.
     И милая, деля его страданья,
     К его склонилася мольбам:
     Назначен день для бракосочетанья;
     Жених повел невесту в храм.
     Но лишь туда вошли они, чтоб верный
     Пред алтарем обет изречь:
     Иконы все померкли вдруг, и серный
     Дым побежал от брачных свеч.
     И вот жених горячею рукою
     Невесту за руку берет…
     Но ужас овладел его душою:
     Рука та холодна, как лед.
     И вдруг он вскрикнул… окружен лучами,
     Пред ним бесплотный дух стоял
     С ее лицом, улыбкою, очами…
     И в нем Донику он узнал.
     Сама ж она с ним не стояла рядом:
     Он бледный труп один узрел…
     А мрачный бес, в нее вселенный адом,
     Ужасно взвыл и улетел.

Томас Мур (1779–1852)

   Как солнце золотит поверхность тихих вод,
   А в глубине меж тем объяты волны тьмою, -
   Улыбкой так лицо озарено порою,
   Хотя в душе печаль гнетущая живет
Т. Мур

«О, жизнь моя! чуть день умрет…»
Перевод А. Курсинского

     О, жизнь моя! чуть день умрет,
     Спеши, спеши ко мне,
     Помчимся мы по глади вод
     В гондоле при луне!
     Когда в сиянии огней
     Проснется сладкий шум,
     Струна любви звенит нежней
     И дремлет гордый Ум, —
     Тогда и ты, чуть ночь сойдет,
     Спеши, спеши ко мне,
     Помчимся мы по глади вод
     В гондоле при луне.
     Когда вкусят стихии сон, —
     Настанет час Любви;
     Для нас с тобою создан он,
     Лови его, лови!
     Тогда разносятся с гондол
     Среди прозрачной тьмы
     Напевы страстных баркарол:
     Внимать им станем мы.
     О, жизнь моя! Чуть день умрет,
     Спеши, спеши ко мне,
     Помчимся мы по глади вод
     В гондоле при луне.

«Ты помнишь ли, как мы с тобою…»
Перевод М. Лермонтова

     Ты помнишь ли, как мы с тобою
     Прощались позднею порою?
     Вечерний выстрел загремел,
     И мы с волнением внимали…
     Тогда лучи уж догорали,
     И на море туман густел;
     Удар с усилием промчался
     И вдруг за бездною скончался.
     Окончив труд дневных работ,
     Я часто о тебе мечтаю,
     Бродя вблизи пустынных вод,
     Вечерним выстрелам внимаю.
     И между тем, как чередой
     Глушит волнами их седыми,
     Я плачу, я томим тоской,
     Я умереть желаю с ними…

«В вечерний час слабеет светоч дня…»
Перевод А. Курсинского

     В вечерний час слабеет светоч дня,
     И нежный луч ласкает гладь морскую, —
     Сны лучших дней баюкают меня,
     И о тебе я плачу и тоскую.
     И я скорблю, зачем бы я не мог
     За светом дня пройти за грань заката,
     Где стал средь волн сияющий чертог,
     Чертог Забвения, откуда нет возврата.

Савойская ария
Перевод А. Курсинского

     Когда бледнеет звезд мерцанье,
     В долине мрачно и темно, —
     Далеких струн из тьмы бряцанье
     Летит в мое окно.
     И слышу я, как каждый звук взывает:
     «О приходи! уж ночь ослабевает».
     Словам не выразить сильней
     Душевных мук,
     Передает язык страстей
     Лишь арфы звук.
     И я, поймав призыв унылый,
     Спешу снять лютню со стены, —
     Иная песнь с могучей силой
     Звучит средь тишины.
     И слышит он, как каждый звук ответа
     Поет: «Иду! – далеко до рассвета!»
     И он яснее слов поймет
     Любви обет,
     Что арфа дальняя поет
     Ему в ответ.

Не забывайте его
Перевод А. Плещеева

     Пусть лежит он в тенистом приюте своем,
     Где зарыт он без почестей нами…
     И, как ночью роса, наши слезы о нем
     Пусть безмолвными будут слезами.
     От слезинок росы дерн могил зеленей,
     Хоть она и в тиши их роняет…
     Так и память о нем в нашем сердце свежей
     Сохранить нам слеза помогает…

Ко мне иди
Перевод А. Плещеева

     Не в пышный зал, блистающий огнями,
     Куда стремятся юноши толпой, —
     В мой бедный сад с поблекшими цветами
     Иди, мой друг: мы старики с тобой.
     Там вызовем мы тени дорогие,
     С умолкшими беседу поведем;
     Подняв бокал за годы прожитые,
     Там совершим мы тризну по былом.
     Там мы почтим безмолвною слезою
     Погибшие надежды и мечты,
     Меж тем как мир над нашей сединою
     Склонит свои увядшие листы.
     И как в краю пустынном и унылом
     Ветвями гордый лавр шумит порой,
     Так пусть и наш привет звучит могилам,
     Где силы спят, забытые толпой!

«Проснись, о мелодия!..»
Перевод А. Курсинского

     Проснись, о мелодия!
     В неге луны
     Властью всесильною
     Звуки полны;
     Арфа в сияньи сребристых лучей
     Сердце затронет теплей и нежней.
     Проснись, о мелодия:
     В неге луны
     Властью всесильною
     Звуки полны.
     Спроси, почему только
     В мраке ночей
     Песнь свою страстную
     Льет соловей, —
     Скажет: лишь ночью для песен и слез
     Льет аромат свой дыхание роз.
     Проснись, о мелодия:
     В неге луны
     Властью всесильною
     Звуки полны.

Вперед
Перевод А. Плещеева

     Вперед, мой челн! Пусть ветер гонит нас;
     К какой бы мы стране ни мчались дальной,
     Но не видать нам более печальной
     Страны, чем та, что вырвалась из глаз.
     И волны мне как будто бы журчат:
     «Хоть смерть порой под нашей лаской скрыта,
     Но те, кем жизнь твоя была разбита,
     Нас холодней, коварней во сто крат!»
     Вперед, вперед! Пусть море без конца…
     Несись, челнок, и в тишь и в день ненастный:
     Как отдыху, и буре рад опасной
     Покинувший коварные сердца!
     Но если б где-нибудь еще найтись
     Мог уголок пустынный, ни враждою,
     Ни ложью не запятнанный людскою, —
     Тогда, но лишь тогда, остановись.

Сын менестреля
Перевод А. Плещеева

     Он на битву пошел, сын певца молодой,
     Опоясан отцовским мечом;
     Его арфа висит у него за спиной,
     Его взоры пылают огнем.
     «Все тебя предают, – барда слышится речь, —
     Страна песен, родная страна,
     Но тебе до конца не изменит мой меч,
     И моя будет арфа верна!»
     Пал он в битве… Но враг, что его победил,
     Был бессилен над гордой душой;
     Смолкла арфа: ее побежденный разбил,
     Порвал струны он все до одной.
     «Ты отвагу, любовь прославлять создана, —
     Молвил он, – так не знай же оков.
     Твоя песнь услаждать лишь свободных должна,
     Но не будет звучать меж рабов!»

«Как солнце золотит поверхность тихих вод…»
Перевод А. Плещеева

     Как солнце золотит поверхность тихих вод,
     А в глубине меж тем объяты волны тьмою, —
     Улыбкой так лицо озарено порою,
     Хотя в душе печаль гнетущая живет.
     На нас унылый луч осенних бледных дней
     Бросает о былых скорбях воспоминанья,
     И радость ли нам жизнь дарит или страданья —
     Нам всё равно тогда: мы безучастны к ней.
     Не так ли ветвь одна засохшая висит
     На дереве, что всё покрыто пышным цветом:
     Облитая зари вечерней алым светом,
     Она еще красой обманчивой манит,
     Но ей уж не расцвесть, и свежею листвою
     Листва поблекшая не сменится весною.

«Я видел, как розовым утром качался…»
Перевод А. Плещеева

     Я видел, как розовым утром качался
     В волнах прибывавших у озера челн;
     И вновь я пришел, когда мрак надвигался.
     Челнок был всё там же, но не было волн.
     Я так же охвачен был счастья волною,
     Как этот песком занесенный челнок…
     Отхлынули волны, и, полон тоскою,
     Остался у берега я одинок.
     Зачем говорите вы мне в утешенье,
     Что слава должна услаждать мой закат…
     Отдайте мне бурную смелость стремленья,
     Отдайте мне юности слезы назад!

«Подойди, отдохни здесь со мною…»
Перевод К. Бальмонта

     Подойди, отдохни здесь со мною, мой израненный,
     бедный олень.
     Пусть твои от тебя отшатнулись, здесь найдешь ты
     желанную сень.
     Здесь всегда ты увидишь улыбку, над которой
     не властна гроза,
     И к тебе обращенные с лаской,
     неизменно-родные глаза!
     Только в том ты любовь и узнаешь, что она
     неизменна всегда,
     В лучезарных восторгах и в муках, в торжестве
     и под гнетом стыда.
     Ты была ли виновна, не знаю, и своей ли,
     чужой ли виной,
     Я люблю тебя, слышишь, всем сердцем, всю,
     какая ты здесь, предо мной.
     Ты меня называла Защитой в дни,
     когда улыбались огни,
     И твоею я буду Защитой в эти новые, черные дни.
     Перед огненной пыткой не дрогну, за тобой
     не колеблясь пойду
     И спасу тебя, грудью закрою или рыцарем
     честно паду!

Пери и ангел
Перевод В. Жуковского

     Однажды Пери молодая
     У врат потерянного рая
     Стояла в грустной тишине;
     Ей слышалось: в той стороне,
     За неприступными вратами,
     Журчали звонкими струями
     Живые райские ключи,
     И неба райского лучи
     Лились в полуотверзты двери
     На крылья одинокой Пери;
     И тихо плакала она
     О том, что рая лишена.
     «Там духи света обитают;
     Для них цветы благоухают
     В неувядаемых садах.
     Хоть много на земных лугах
     И на лугах светил небесных,
     Есть много и цветов прелестных:
     Но я чужда их красоты —
     Oни не райские цветы.
     Oбитель роскоши и мира,
     Свежа долина Кашемира;
     Там светлы озера струи,
     Там сладостно журчат ручьи —
     Но что их блеск перед блистаньем,
     Что сладкий глас их пред журчаньем
     Эдемских, жизни полных вод?
     Направь стремительный полет
     К бесчисленным звездам созданья,
     Среди их пышного блистанья
     Неизмеримость пролети,
     Все их блаженства изочти,
     И каждое пусть вечность длится…
     И вся их вечность не сравнится
     С одной минутою небес».
     И быстрые потоки слез
     Бежали по ланитам Пери.
     Но Ангел, страж эдемской двери,
     Ее прискорбную узрел;
     Он к ней с утехой подлетел;
     Он вслушался в ее стенанья,
     И ангельского состраданья
     Слезой блеснули очеса…
     Так чистой каплею роса
     В сиянье райского востока,
     Так капля райского потока
     Блестит на цвете голубом,
     Который дышит лишь в одном
     Саду небес (гласит преданье).
     И он сказал ей: «Упованье!
     Узнай, что небом решено:
     Той пери будет прощено,
     Которая ко входу рая
     Из дальнего земного края
     С достойным даром прилетит.
     Лети – найди – судьба простит;
     Впускать утешно примиренных».
     Быстрей комет воспламененных,
     Быстрее звездных тех мечей,
     Которые во тьме ночей
     В деснице ангелов блистают,
     Когда с небес они свергают
     Духов, противных небесам,
     По светло-голубым полям
     Эфирным Пери устремилась;
     И скоро Пери очутилась
     С лучом денницы молодой
     Над пробужденною землей.
     «Но где искать святого дара?
     Я знаю тайны Шильминара:
     Столпы там гордые стоят;
     Под ними скрытые, горят
     В сосудах гениев рубины.
     Я знаю дно морской пучины:
     Близ Аравийской стороны
     Во глубине погребены
     Там острова благоуханий.
     Знаком мне край очарований:
     Воды исполненный живой,
     Сосуд Ямшидов золотой
     Таится там, храним духами.
     Но с сими ль в рай войти дарами
     Сии дары не для небес.
     Что камней блеск в виду чудес,
     Престолу Аллы предстоящих?
     Что капля вод животворящих
     Пред вечной бездной бытия?»
     Так думая, она в края
     Святого Инда низлетала.
     Там воздух сладок; цвет коралла,
     Жемчуг и злато янтарей
     Там украшают дно морей;
     Там ropы зноем пламенеют,
     И в недре их алмазы рдеют:
     И реки брачном блеске там,
     С любовью к пьшным берегам
     Теснясь, приносят дани злата.
     И долы, полны аромата,
     И древ сандальных фимиам,
     И купы роз могли бы там
     Для Пери быть прекрасным раем…
     Но что же? Кровью обагряем
     Поток увидела она.
     В лугах прекрасная весна,
     А люди – братья, братий жервы —
     Обезображены и мертвы,
     Лежа на бархате лугов,
     Дыханье чистое цветов
     Дыханьем смерти заражали.
     О, чьи стопы тебя попрали,
     Благословенный солнцем край?
     Твоих садов тенистый рай,
     Tвоих богов святые лики,
     Твои народы и владыки
     Какой рукой истреблены?
     Властитель Газны, вихрь войны,
     Протек по Индии бедою;
     Свой путь усыпал за собою
     Он прахом отнятых корон;
     На псов своих навесил он
     Любимиц царских ожерелья;
     Обитель чистую веселья,
     Зенаны дев он осквернил;
     Жрецов во храмах умертвил
     И золотые их пагоды
     В священные обрушил воды.
     И видит Пери с вышины:
     На поле страха и войны
     Боец, в крови, но с бодрым оком,
     Над светлым родины потоком
     Стоит один, и за спиной
     Колчан с последнею стрелой;
     Кругом товарищи сраженны…
     Лицом бесстрашного плененный,
     «Живи!» – тиран ему сказал.
     Но воин молча указал
     На обагренны кровью воды
     И истребителю свободы
     Послал ответ своей стрелой.
     По твердой броне боевой
     Стрела скользнула; жив губитель;
     На трупы братьев пал их мститель;
     И вдаль помчался шумный бой.
     Всё тихо; воин молодой
     Уж умирал; и кровь скудела…
     И Пери к юноше слетела
     В сиянье утренних лучей,
     Чтоб вежды гаснущих очей
     Ему смежить рукой любови
     И в смертный миг священной крови
     Оставшуюся каплю взять.
     Взяла… и на небо опять
     Ее помчало упованье.
     «Богам угодное даянье
     (Она сказала) я нашла:
     Пролита кровь сия была
     Во искупление свободы;
     Чистейшие эдемски воды
     С ней не сравнятся чистотой.
     Так, если есть в стране земной
     Достойное небес воззренья:
     То что ж достойней приношенья
     Сей дани сердца, все свое
     Утратившего бытие
     За дело чести и свободу?»
     И к райскому стремится входу
     Она с добычею земной.
     «О Пери! дар прекрасен твой
     (Сказал ей страж крылатый рая,
     Приветно очи к ней склоняя),
     Угоден храбрый для небес,
     Который родине принес
     На жертву жизнь… но видишь, Пери,
     Кристальные спокойны двери,
     Не растворяется эдем…
     Иной желают дани в нем».
     Надежда первая напрасна.
     И Пери, горестно-безгласна,
     Опять с эфирной вышины
     Стремится – и к горам Луны
     На лоно Африки слетает..
     Пред ней, рождаяся, блистает
     В незнаемых истоках Нил,
     Средь тех лесов, где он сокрыл
     От нас младенческие воды
     И где бесплотных хороводы,
     Слетаясь утренней порой
     Над люлькой бога водяной,
     Тревожат сон его священный,
     И великан новорожденный
     Приветствует улыбкой их.
     Средь пальм Египта вековых,
     По гротам, хладной тьмы жилищам,
     По сумрачным царей кладбищам
     Летает Пери… то она,
     Унылой думою полна,
     Розетты знойною долиной,
     Вслед за четою голубиной,
     К приюту их любви летит,
     Их стоны внемлет и грустит;
     То, вея тихо замечает,
     Как яркий свет луны мелькает
     На пеликановых крылах,
     Когда на голубых водах
     Мерида он плывет и плещет
     И вкруг него лазурь трепещет.
     Пред ней волшебная страна.
     Небес далеких глубина
     Сияла яркими звездами;
     Дремали пальмы над водами,
     Вершины томно преклоня,
     Как девы, от веселий дня
     Устав, в подушки пуховые
     Склоняют головы младые;
     Ночной упившися росой,
     Лилеи с девственной красой
     В роскошном сне благоухали
     И ночью листья освежали,
     Чгоб встретить милый день пышней;
     Чертоги падшие царей,
     В величии уединенья,
     Великолепного виденья
     Остатками казались там:
     По их обрушенным стенам,
     Ночной их страж, сова порхала
     И ночь безмолвну окликала,
     И Временем, когда луна
     Являлась вдруг, обнажена
     От перелетного тумана,
     Печально-тихая султана,
     Как идол на столпе седом,
     Сняла пурпурным крылом.
     И что ж?.. Средь мирных сих явлений
     Губительный пустыни гений
     Приют нежданный свой избрал;
     В эдем сей он чуму примчал
     С песков степей воспламененных;
     Под жаром крылий зараженных
     Вмиг умирает человек,
     Как былие, когда протек
     Над ним самума вихорь знойный.
     О, сколь для многих день, спокойно
     Угаснувший средь их надежд,
     Угас навек – и мертвых вежд
     Уж не обрадует денницей!
     И стала смрадною больницей
     Благоуханная страна;
     Сияньем дремлющим луна
     Сребрит тела непогребенны;
     Заразы ядом устрашенный,
     От них летит и ворон прочь;
     Гиена лишь, бродя всю ночь,
     Врывается для страшной пищи
     В опустошенные жилищи;
     И горе страннику, пред кем
     Незапно вспыхнувшим огнем
     Блеснут вблизи из мрака ночи
     Ее огромны, злые очи!..
     И Пери жалости полна;
     И грустно думает она:
     «О смертный, бедное творенье,
     За древнее грехопаденье
     Ценой ужасной платишь ты;
     Есть в жизни райские цветы —
     Но змей повсюду под цветами».
     И тихими она слезами
     Заплакала – и всё пред ней
     Вдруг стало чище и светлей:
     Так сильно слез очарованье,
     Когда прольет их в состраданье
     О человеке добрый дух…
     Но близко вод, и взор и слух
     Манивших свежими струями,
     Под ароматными древами,
     С которых ветвями слегка
     Играли крылья ветерка,
     Как младость с старостью играет,
     Узрела Пери: умирает,
     К земле припавши головой,
     Безмолвно мученик младой;
     На лоне бесприветной ночи,
     Покинут, неоплакан, очи
     Смыкает он; и с ним уж нет
     Толпы друзей, дотоле вслед
     Счастливца милого летавшей;
     В груди, от смертных мук уставшей,
     Тяжелой язвы жар горит;
     Вотще прохладный ключ блестит
     Вблизи для жаждущего ока:
     Никто и капли из потока
     Ему не бросит на язык;
     Ничей давно знакомый лик
     В его последнее мгновенье —
     Земли прощальное виденье —
     Прискорбной прелестью своей
     Не усладит его очей;
     И не промолвит глас родного
     Ему того прости святого,
     Которое сквозь смертный сон,
     Как удаляющийся звон
     Небесной арфы, нас пленяет
     И с нами вместе умирает.
     О бедный юноша!.. Но он
     В последний час свой ободрен
     Еще надеждою земною.
     Что та, которая прямою
     Ему здесь жизнию была
     И с ним одной душой жила.
     Oт яда ночи сей ужасной
     Защищена под безопасной,
     Под царской кровлею отца:
     Там зной от милого лица
     Рука невольниц отвевает;
     Там легкий холод разливает
     Игриво брызжущий фонтан,
     И от курильниц, как туман,
     Восход амвры пар душистый,
     Чтоб воздух зараженный в чистый
     Благоуханьем превратить
     Но, ах! конец свой усладить
     Он тщетной силится надеждой!
     Под легкою ночной одеждой,
     С горя младостью ланит
     Уж дева прелести спешит,
     Как чистый ангел исцеленья,
     К нему в приют его мученья.
     И час его уж наступал,
     Но близость друга угадал
     Страдальца взор полузакрытый;
     Он чувствует: ему ланиты
     Лобзают огненны уста,
     Рука горячая слита
     С его хладеющей рукою,
     И освежительной струею
     Язык засохший напоен…
     Но что ж?.. Несчастный!.. то сквозь сон
     Одолевающей кончины
     (Чтоб страшныя своей судьбины
     С возлюбленной не разделить)
     Ее от груди отдалить
     Он томной силится рукою;
     То, увлекаемый душою,
     Невольно к ней он грудь прижмет;
     То вдруг уста он оторвет
     От жадных уст, едва украдкой
     На поцелуй стыдливо-сладкий
     Дотоле смевших отвечать.
     И говорит она: «Принять
     Дай в сердце мне твое дыханье;
     Мне уступи свое страданье,
     Мне жребий свой отдай вполне.
     Ах! очи обрати ко мне,
     Пока их смерть не погасила;
     Пока еще не позабыла
     Душа любви своей земной,
     Любовью поделись со мной;
     И в смертный час свою мне руку
     Подай на смерть, не на разлуку…»
     Но, обессилена, томна,
     Вотще в глазах его она
     Тяжелым оком ищет взгляда:
     Она уж гаснет, как лампада
     Под душным сводом гробовым.
     Уж быстрым трепетом своим
     Скончала смерть его страданье —
     И дева, другу дав лобзанье
     С последним всей любви огнем,
     Сама за ним в лобзанье том
     Желанной смертью умирает.
     И Пери тихо принимает
     Прощальный вздох ее души.
     «Покойтесь, верные, в тиши;
     Здесь, посреди благоуханья,
     Пускай эдемские мечтанья
     Лелеют ваш прекрасный сон;
     Да будет услаждаем он
     Игрою музыки небесной
     Иль пеньем птицы той чудесной,
     Которая в последний час,
     Торжественный подъемля глас,
     Сама поет свое сожженье
     И умирает в сладкопенье…»
     И Пери, к ним склоняя взгляд,
     Дыханьем райским аромат
     Окрест их ложа разливает
     И быстро, быстро потрясает
     Звездами яркого венца:
     Исчезла бледность их лица;
     Их существо преобразилось;
     Два чистых праведника, мнилось,
     Тут ясным почивали сном,
     Уж озаренные лучом
     Святой денницы воскресенья;
     И ангелом, для пробужденья
     Их душ слетевшим с вышины.
     Среди окрестной тишины
     Сияла Пери над четою.
     Но уж восток зажжен зарею,
     И Пери, к небу свой полет
     Направив, в дар ему несет
     Сей вздох любви, себя забывшей
     И до конца не изменившей.
     Надежду все рождало в ней:
     С улыбкой Ангел у дверей
     Приемлет дар ее прекрасный:
     Звенят в Эдеме сладкогласно
     Дерев кристальные звонки;
     В лицо ей дышат ветерки
     Амврозией от трона Аллы;
     Ей видны звездные фиалы,
     В которых, жизнь забыв свою,
     Бессмертья первую струю
     В эдеме души пьют святые…
     Но всё напрасно! роковые
     Пред ней врата не отперлись.
     Опять уныло: «Удались!
     (Сказал ей страж крылатый рая)
     Сей верной девы смерть святая
     Записана на небесах;
     И будут ангелы в слезах
     Ее читать… но видишь, Пери,
     Кристальные спокойны двери,
     И светлый рай не отворен;
     Не унывай, доступен он;
     Лети на землю с упованьем».
     Сияла вечера сияньем
     Отчизна розы Суристан,
     И солнце, неба великан,
     Сходя на запад, как корона,
     Главу венчало Ливанона,
     В великолепии снегов
     Смотрящего из облаков,
     Тогда как рдеющее лето
     В долине, зноем разогретой,
     У ног его роскошно спит.
     О, сколь разнообразный вид
     Красы, движенья и блистанья
     Являл сей край очарованья,
     С эфирной зримый высоты!
     Леса, кудрявые кусты;
     Потоков воды голубые;
     Над ними дыни золотые,
     В закатных рдеющи лучах
     На изумрудных берегах;
     Старинны храмы и гробницы;
     Веселые веретеницы,
     На яркой стен их белизне
     В багряном вечера огне
     Сияющие чешуями;
     Густыми голуби стадами
     Слетающие с вышины
     На озаренны крутизны;
     Их веянье, их трепетанье,
     Их переливное сиянье,
     Как бы сотканное для них
     Из радуг пламенно-живых
     Безоблачного Персистана;
     Святые воды Иордана;
     Слиянный шум волны, листов
     С далеким пеньем пастухов
     И пчелы дикой Палестины,
     Жужжащие среди долины,
     Блестя звездами на цветах, —
     Вид усладительный… но, ах!
     Для бедной Пери нет услады.
     Рассеянны склонила взгляды,
     Тоской души утомлена,
     На падший солнцев храм она,
     Вечерним солнцем озаренный;
     Его столпы уединенны
     В величии стояли там,
     По окружающим полям
     Огромной простираясь тенью:
     Как будто время разрушенью
     Коснуться запретило к ним,
     Чтоб поколениям земным
     Оставить о себе преданье.
     И Пери в тайном упованье
     К святым развалинам летит:
     «Быть может, талисман сокрыт,
     Из злата вылитый духами,
     Под сими древними столпами,
     Иль Соломонова печать,
     Могущая нам отвергать
     И бездны океана темны,
     И все сокровища подземны.
     И сверженным с небес духам
     Опять к желанным небесам
     Являть желанную дорогу».
     И с трепетом она к порогу
     Жилища солнцева идет.
     Еще багряный вечер льет
     Cвое сияние с небосклона
     И ярко пальмы Ливанона
     В роскошных светятся лучах…
     Но что же вдруг в ее очах?
     Долиной Баалбека ясной,
     Как роза свежий и прекрасный,
     Бежит младенец; озарен
     Огнем заката, гнался он
     3а легкокрылой стрекозою,
     Напрасно жадною рукою
     Стараясь дотянуться к ней;
     Среди ясминов и лилей
     Она кружится непослушно
     И блещет, как цветок воздушный
     Иль как порхающий рубин.
     Устав, младенец под ясмин
     Прилег и в листьях угнездился.
     Тогда вблизи остановился
     На жарко дышащем коне
     Ездок, с лицом, как на огне
     От зноя дневного горевшим:
     Над мелким ручейком, шумевшим
     Близ имарета, он с коня
     Спрыгнул и, на воды склоня
     Лицо, студеных струй напился.
     Тут взор его оборотился,
     Из-под густых бровей блестя,
     На безмятежное дитя,
     Которое в цветах сидело,
     И улыбалось, и глядело
     Без робости на пришлеца,
     Хотя толь страшного лица
     Дотоле солнце не палило.
     Свирепо-сумрачное, было
     Подобно туче громовой
     Оно своей ужасной мглой,
     И яркими чертами совесть
     На нем изобразила повесть
     Страстей жестоких и злодейств:
     Разбой, насильство, плач семейств,
     Грабеж, святыни оскверненье,
     Предательство, богохуленье —
     Всё написала жизнь на нем,
     Как обвинительным пером
     Неумолимый ангел мщенья
     Записывает преступленья
     Земные в книге роковой,
     Чтоб после Милость их слезой
     С погибельной страницы смыла.
     Краса ли вечера смирила
     В нем душу – но злодей стоял
     Задумчив, и пред ним играл
     Малютка тихо меж цветами;
     И с яркими его очами,
     Глубоко впадшими, порой
     Встречались полные душой
     Младенца голубые очи:
     Так дымный факел, в мраке ночи
     Разврата освещавший дом,
     Порой встречается с лучом
     Всевоскрешающей денницы.
     Но солнце тихо за границы
     Земли зашло… и в этот час
     Вечерний минаретов глас,
     К мольбе скликающий, раздался…
     Младенец набожно поднялся
     С цветов, колена преклонил,
     На юг лицо оборотил
     И с тихостью пред небесами
     Самой невинности устами
     Промолвил имя божества.
     Его лицо, его слова,
     Его смиренно сжаты руки…
     Казалось, о конце разлуки
     С Эдемом радостным своим
     Молился чистый херувим,
     Земли на время поселенец.
     О вид прелестный! Сей младенец,
     Сии святые небеса…
     И гордый Эвлис очеса
     (Таким растроганный явленьем)
     Склонил бы, вспомнив с умиленьем
     О светлой рая красоте
     И о погибшей чистоте.
     А он?.. Отверженный, несчастный!
     Перед невинностью прекрасной
     Как осужденный он стоял…
     Увы! он памятью летал
     Над темной прошлого пучиной:
     Там не встречался ни единый
     Веселый берег, где б пристать
     И где б отрадную сорвать
     Надежде ветку примиренья;
     Одни лишь грозные виденья
     Носились в темной бездне той…
     И грудь смягчилася тоской;
     И он подумал: «Время было,
     И я, как ты, младенец милый,
     Был чист, на небеса смотрел,
     Как ты, молиться им умел
     И к мирной алтаря святыне
     Спокойно подходил… а ныне?..»
     И голову потупил он;
     И всё, что с давних тех времен
     В душе ожесточенной спало,
     Чем сердце юное живало
     Во дни минувшей чистоты,
     Надежды, радости, мечты —
     Всё вдруг пред ним возобновилось
     И в душу, свежее, втеснилось;
     И он заплакал… он во прах
     Пред богом пал в своих слезах.
     О слезы покаянья! вами
     Душа дружится с небесами;
     И в тайный угрызенья час
     Виновный знает только в вас
     Невинности святое счастье.
     И Пери в жалости, в участье,
     Забыв себя и жребий свой,
     С покорною о нем мольбой
     Глаза на небо – светом ровным
     Над непорочным и виновным
     Сияющее – возвела;
     Ее душа полна была
     Неизъяснимым ожиданьем…
     На хладном прахе с покаяньем
     Пред богом плачущий злодей
     Лежал недвижим перед ней,
     К земле приникнув головою;
     И сострадательной рукою,
     К несчастному преклонена,
     Как нежная сестра, она
     Поддерживала с умиленьем
     Главу, нагбенную смиреньем;
     И быстро из его очей
     В мирительную руку ей
     Струя горячих слез бежала;
     И на небе она искала
     Ответа милости слезам…
     И всё прекрасно было там!
     И были вечера светилы,
     Как яркие паникадилы,
     В небесном храме зажжены;
     И мнилось ей: из глубины
     Того незримого чертога,
     Где чистым покаяньем бога
     Умеет сердце обретать,
     К земле сходила благодать;
     И там, казалось, ликовали:
     Как будто ангелы летали
     С веселой вестью по звездам;
     Как будто праздновали там
     Святую радость примиренья —
     И вдруг, незапного стремленья
     Могуществом увлечена,
     Уже на высоте она;
     Уже пред ней почти пропала
     Земля; и Пери… угадала!
     С потоком благодарных слез,
     В последний раз с полунебес
     На мир земной она воззрела…
     «Прости, земля!..» – и улетела.

Джордж Гордон Байрон (1788–1824)

   О, многое прошло; но ты не полюбила,
   Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь.
   Я не виню тебя, но мне судьба судила —
   Преступно, без надежд, – любить всё вновь и вновь.
Дж. Г. Байрон

Тьма
Перевод И. Тургенева

     Я видел сон… Не все в нем было сном.
     Погасло солнце светлое, и звезды
     Скиталися без цели, без лучей
     В пространстве вечном; льдистая земля
     Носилась слепо в воздухе безлунном.
     Час утра наставал и проходил,
     Но дня не приводил он за собою…
     И люди – в ужасе беды великой
     Забыли страсти прежние… Сердца
     В одну себялюбивую молитву
     О свете робко сжались – и застыли.
     Перед огнями жил народ; престолы,
     Дворцы царей венчанных, шалаши,
     Жилища всех имеющих жилища —
     В костры слагались… города горели…
     И люди собиралися толпами
     Вокруг домов пылающих – затем,
     Чтобы хоть раз взглянуть в глаза друг другу.
     Счастливы были жители тех стран,
     Где факелы вулканов пламенели…
     Весь мир одной надеждой робкой жил…
     Зажгли леса; но с каждым часом гас
     И падал обгорелый лес; деревья
     Внезапно с грозным треском обрушались…
     И лица – при неровном трепетанье
     Последних замирающих огней
     Казались неземными… Кто лежал,
     Закрыв глаза, да плакал; кто сидел,
     Руками подпираясь, улыбался;
     Другие хлопотливо суетились
     Вокруг костров – и в ужасе безумном
     Глядели смутно на глухое небо,
     Земли погибшей саван… а потом
     С проклятьями бросались в прах и выли,
     Зубами скрежетали. Птицы с криком
     Носились низко над землей, махали
     Ненужными крылами… Даже звери
     Сбегались робкими стадами… Змеи
     Ползли, вились среди толпы, шипели,
     Безвредные… Их убивали люди
     На пищу… Снова вспыхнула война,
     Погасшая на время… Кровью куплен
     Кусок был каждый; всякий в стороне
     Сидел угрюмо, насыщаясь в мраке.
     Любви не стало; вся земля полна
     Была одной лишь мыслью: смерти – смерти
     Бесславной, неизбежной… Страшный голод
     Терзал людей… И быстро гибли люди…
     Но не было могилы ни костям,
     Ни телу… Пожирал скелет скелета…
     И даже псы хозяев раздирали.
     Один лишь пес остался трупу верен,
     Зверей, людей голодных отгонял —
     Пока другие трупы привлекали
     Их зубы жадные… Но пищи сам
     Не принимал; с унылым долгим стоном
     И быстрым, грустным криком все лизал
     Он руку, безответную на ласку,
     И умер наконец… Так постепенно
     Всех голод истребил; лишь двое граждан
     Столицы пышной – некогда врагов —
     В живых осталось… Встретились они
     У гаснущих остатков алтаря,
     Где много было собрано вещей
     Святых. . . . . .
     Холодными костлявыми руками,
     Дрожа, вскопали золу… Огонек
     Под слабым их дыханьем вспыхнул слабо,
     Как бы в насмешку им; когда же стало
     Светлее, оба подняли глаза,
     Взглянули, вскрикнули и тут же вместе
     От ужаса взаимного внезапно
     Упали мертвыми. . . . .
     . . . . . . . . .
     . . . . И мир был пуст;
     Тот многолюдный мир, могучий мир
     Был мертвой массой, без травы, деревьев
     Без жизни, времени, людей, движенья…
     То хаос смерти был. Озера, реки
     И море – все затихло. Ничего
     Не шевелилось в бездне молчаливой.
     Безлюдные лежали корабли
     И гнили на недвижной, сонной влаге…
     Без шуму, по частям валились мачты
     И, падая, волны не возмущали…
     Моря давно не ведали приливов…
     Погибла их владычица – луна;
     Завяли ветры в воздухе немом…
     Исчезли тучи… Тьме не нужно было
     Их помощи… она была повсюду…

Отрывок
Перевод О. Чуминой

     Когда б вновь вынесла меня волна реки
     К первоисточнику блаженства и тоски —
     Я не поплыл бы вновь меж теми берегами,
     Что пожелтевшими усеяны цветами, —
     Пускай бы как теперь текла река часов,
     Сливаясь с множеством безвестных ручейков.
     Но что такое Смерть? Покой сердец, гробница?
     И целое того, чего мы все – частица?
     Ведь жизнь – видение. Лишь то из бытия
     Мне кажется живым – что взором вижу я,
     И мертвыми считать отсутствующих можно.
     Для сердца мысль о них мучительно тревожна,
     Воспоминания в час отдыха ночной
     Окутывают нас печали пеленой.
     О да, они мертвы и холодны; едва ли
     Мы вновь увидим их, какими раньше знали.
     Они изменчивы, а если и хранит
     Воспоминанье тот, кто нами не забыт,
     Мы все ж разлучены – лежит ли между нами
     Земля, простор морской с шумящими волнами
     Иль земли и моря – пока в своих гробах
     В один бесчувственный мы не сольемся прах.
     И кто они – жилищ подземных населенье?
     Мильоны мертвецов, что стали жертвой тленья?
     Тысячелетий пыль, покрывшая собой
     Все то, на что ступал иль ступит род людской?
     Полна обитель их молчанием глубоким
     И там живут они по кельям одиноким?
     Иль есть у них язык, сознанье бытия
     Их бездыханного, что в мрачном напряженье
     Безмолвью полночи подобно? О, земля!
     Где – опочившие, и для чего – рожденье?
     Усопшие – твои наследники, а мы —
     Зыбь на поверхности. Среди могильной тьмы —
     Ключ от глубин твоих, и служит гроб вступленьем,
     Преддверьем в твой чертог с громадным населеньем.
     Войдя туда как дух, я суть земных веществ
     Там в превращениях постиг бы несказанных,
     И видел чудеса, и – ныне бездыханных —
     Открыл бы тайну избранных существ.

Любовь и смерть
Перевод А. Блока

     Я на тебя взирал, когда наш враг шел мимо,
     Готов его сразить иль пасть с тобой в крови,
     И если б пробил час – делить с тобой, любимой,
     Всё, верность сохранив свободе и любви.
     Я на тебя взирал в морях, когда о скалы
     Ударился корабль в хаосе бурных волн,
     И я молил тебя, чтоб ты мне доверяла;
     Гробница – грудь моя, рука – спасенья челн.
     Я взор мой устремлял в больной и мутный взор твой,
     И ложе уступил и, бденьем истомлен,
     Прильнул к ногам, готов земле отдаться мертвой,
     Когда б ты перешла так рано в смертный сон.
     Землетрясенье шло и стены сотрясало,
     И всё, как от вина, качалось предо мной.
     Кого я так искал среди пустого зала?
     Тебя. Кому спасал я жизнь? Тебе одной.
     И судорожный вздох спирало мне страданье,
     Уж погасала мысль, уже язык немел,
     Тебе, тебе даря последнее дыханье,
     Ах, чаще, чем должно, мой дух к тебе летел.
     О, многое прошло; но ты не полюбила,
     Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь.
     Я не виню тебя, но мне судьба судила —
     Преступно, без надежд, – любить всё вновь и вновь.

Эмме
Перевод Н. Брянского

     Пора настала – ты должна
     С любовником проститься нежным.
     Нет больше радостного сна —
     Одна печаль пред неизбежным,
     Пред мигом горестным, когда,
     Оковы страсти расторгая,
     В страну чужую навсегда
     Уйдет подруга дорогая…
     Мы были счастливы вдвоем,
     И мы не раз с улыбкой вспомним
     О древней башне над ручьем,
     Приюте наших игр укромном,
     Где любовалась ты подчас
     Притихшим парком, речкой дальней.
     Прощаясь, мы в последний раз
     На них бросаем взгляд печальный…
     Здесь, на лугу, среди забав,
     Счастливых дней прошло немало:
     Порой от беготни устав,
     Ты возле друга отдыхала,
     И дерзких мушек отгонять
     Я забывал, любуясь спящей,
     Твое лицо поцеловать
     Слетался вмиг их рой звенящий…
     Катались мы не раз вдвоем
     По глади озера лучистой,
     И, щеголяя удальством,
     Я залезал на вяз ветвистый.
     Но минули блаженства дни:
     Я, одинокий, как в изгнанье,
     Здесь буду находить одни
     Бесплодные воспоминанья…
     Тот не поймет, кто не любим,
     Тоску разлуки с девой милой,
     Когда лобзание мы длим,
     Прощаясь с той, кем сердце жило.
     И этой муки нет сильней:
     Конца любви, надежд, желаний…
     Последнее прощанье с ней,
     Нежнейшее из всех прощаний.

Отрывок, написанный вскоре после замужества мисс Чаворт
Перевод А. Блока

     Бесплодные места, где был я сердцем молод,
     Анслейские холмы!
     Бушуя, вас одел косматой тенью холод
     Бунтующей зимы.
     Нет прежних светлых мест, где сердце так любило
     Часами отдыхать,
     Вам небом для меня в улыбке Мэри милой
     Уже не заблистать.

К Мэри, при получении ее портрета
Перевод Н. Холодковского

     Твоей красы здесь отблеск смутный, —
     Хотя художник мастер был, —
     Из сердца гонит страх минутный,
     Велит, чтоб верил я и жил.
     Для золотых кудрей, волною
     Над белым вьющихся челом,
     Для щечек, созданных красою,
     Для уст, – я стал красы рабом.
     Твой взор, – о нет! Лазурно-влажный
     Блеск этих ласковых очей
     Попытке мастера отважной
     Недостижим в красе своей.
     Я вижу цвет их несравненный,
     Но где тот луч, что, неги полн,
     Мне в них сиял мечтой блаженной,
     Как свет луны в лазури волн?
     Портрет безжизненный, безгласный,
     Ты больше всех живых мне мил
     Красавиц, – кроме той, прекрасной,
     Кем мне на грудь положен был.
     Даря тебя, она скорбела,
     Измены страх ее терзал, —
     Напрасно: дар ее всецело
     Моим всем чувствам стражем стал.
     В потоке дней и лет, чаруя,
     Пусть он бодрит мечты мои,
     И в смертный час отдам ему я
     Последний, нежный взор любви!

Дамет
Перевод А. Блока

     Бесправный, как дитя, и мальчик по летам,
     Душою преданный убийственным страстям,
     Не ведая стыда, не веря в добродетель,
     Обмана бес и лжи сочувственный свидетель,
     Искусный лицемер от самых ранних дней,
     Изменчивый, как вихрь на вольности полей,
     Обманщик скромных дев, друзей неосторожных,
     От школьных лет знаток условий света ложных, —
     Дамет изведал путь порока до конца
     И прежде остальных достиг его венца.
     Но страсти, до сих пор терзая сердце, властно
     Велят ему вкушать подонки чаши страстной;
     Пронизан похотью, он цепь за цепью рвет
     И в чаше прежних нег свою погибель пьет.

Романс («Заветное имя сказать, начертать…»)
Перевод Вяч. Иванова

     Заветное имя сказать, начертать
     Хочу – и не смею молве нашептать.
     Слеза жжет ланиту – и выдаст одна,
     Что в сердце немая таит глубина.
     Так скоро для страсти, для мира сердец
     Раскаяньем поздно положен конец
     Блаженству – иль пыткам?.. Не нам их заклясть.
     Мы рвем их оковы – нас сводит их власть.
     Пей мед; преступленья оставь мне полынь!
     Мой идол, прости меня! Хочешь – покинь!
     Но сердце любви не унизит вовек;
     Твой раб я, – не сломит меня человек.
     И в горькой кручине пребуду я тверд:
     Смирен пред тобой и с надменными горд.
     Забвенье с тобой – иль у ног все миры?..
     Мгновенье с тобой все вместило дары!
     И вздох твой единый корит и мертвит;
     И взор твой единый дарит и живит.
     Бездушными буду за душу судим:
     Не им твои губы ответят – моим!

Посвящается Мэрион
Перевод А. Блока

     Что ты, Мэрион, так грустна?
     Или жизнью смущена?
     Гнев нахмуренных бровей
     Не к лицу красе твоей.
     Не любовью ты больна,
     Нет, ты сердцем холодна.
     Ведь любовь – печаль в слезах,
     Смех, иль ямки на щеках,
     Или склон ресницы томной, —
     Ей противен холод темный.
     Будь же светлой, как была,
     Всем по-прежнему мила,
     А в снегах твоей зимы
     Холодны, бездушны мы.
     Хочешь верности покорной —
     Улыбайся, хоть притворно.
     Суждено ль – и в грустный час
     Прятать прелесть этих глаз?
     Что ни скажешь – все напрасно;
     Их лучей игра прекрасна,
     Губы… Но чиста, скромна,
     Муза петь их не должна:
     Она краснеет, хмурит брови,
     Велит бежать твоей любови,
     Вот рассудок принесла,
     Сердце вовремя спасла.
     Так одно сказать могу
     (Что б ни думал я – солгу):
     Губы нежные таят
     Не одной насмешки яд.
     Так, в советах беспристрастных
     Утешений нет опасных;
     Песнь моя к тебе проста,
     Лесть не просится в уста;
     Я, как брат, учить обязан,
     Сердцем я с другими связан;
     Обману ли я тебя,
     Сразу дюжину любя?
     Так, прости! Прими без гнева
     Мой совет немилый, дева;
     А чтоб не был мне в упрек
     Мой докучливый урок,
     Опишу тебе черты
     Властной женской красоты:
     Как ни сладостна для нас
     Алость губ, лазурность глаз,
     Как бы локон завитой
     Ни прельщал нас красотой,
     Все же это плен мгновенный, —
     Как нас свяжет неизменно
     Легкий очерк красоты?
     Нет в нем строгой полноты.
     Но открыть ли, что нас свяжет,
     Что пажам вас чтить прикажет
     Королевами всего?
     Сердце, – больше ничего.

Лакин-и-Гер
Перевод В. Брюсова

     Прочь, мирные парки, где преданы негам,
     Меж роз отдыхают поклонники моды!
     Мне дайте утесы, покрытые снегом,
     Священны они для любви и свободы!
     Люблю Каледонии хмурые скалы,
     Где молний бушует стихийный пожар,
     Где, пенясь, ревет водопад одичалый:
     Суровый и мрачный люблю Лок-на-Гар!
     Ах, в детские годы там часто блуждал я
     В шотландском плаще и шотландском берете,
     Героев, погибших давно, вспоминал я
     Меж сосен седых, в вечереющем свете.
     Пока не затеплятся звезды ночные,
     Пока не закатится солнечный шар,
     Блуждал, вспоминая легенды былые,
     Рассказы о детях твоих, Лок-на-Гар!
     «О тени умерших! не ваши ль призывы
     Сквозь бурю звучали мне хором незримым?»
     Я верю, что души геройские живы
     И с ветром летают над краем родимым!
     Царит здесь Зима в ледяной колеснице,
     Морозный туман расстилая, как пар,
     И образы предков восходят к царице —
     Почить в грозовых облаках Лок-на-Гар.
     «Несчастные воины! разве видений,
     Пророчащих гибель вам, вы не видали?»
     Да! вам суждено было пасть в Кулодене,
     И смерть вашу лавры побед не венчали!
     Но все же вы счастливы! Пали вы с кланом,
     Могильный ваш сон охраняет Брэмар,
     Волынки вас славят по весям и станам!
     И вторишь их пению ты, Лок-на-Гар!
     Давно я покинул тебя и не скоро
     Вернусь на тропы величавого склона,
     Лишен ты цветов, не пленяешь ты взора,
     И все ж мне милей, чем поля Альбиона!
     Их мирные прелести сердцу несносны:
     В зияющих пропастях больше есть чар!
     Люблю я утесы, потоки и сосны,
     Угрюмый и грозный люблю Лок-на-Гар!

«Хочу я быть ребенком вольным…»
Перевод В. Брюсова

     Хочу я быть ребенком вольным
     И снова жить в родных горах,
     Скитаться по лесам раздольным,
     Качаться на морских волнах.
     Не сжиться мне душой свободной
     С саксонской пышной суетой!
     Милее мне над зыбью водной
     Утес, в который бьет прибой!
     Судьба! возьми назад щедроты
     И титул, что в веках звучит!
     Жить меж рабов – мне нет охоты,
     Их руки пожимать – мне стыд!
     Верни мне край мой одичалый,
     Где знал я грезы ранних лет,
     Где реву Океана скалы
     Шлют свой бестрепетный ответ!
     О! Я не стар! Но мир, бесспорно,
     Был сотворен не для меня!
     Зачем же скрыты тенью черной
     Приметы рокового дня?
     Мне прежде снился сон прекрасный,
     Виденье дивной красоты…
     Действительность! ты речью властной
     Разогнала мои мечты.
     Кто был мой друг – в краю далеком,
     Кого любил – тех нет со мной.
     Уныло в сердце одиноком,
     Когда надежд исчезнет рой!
     Порой над чашами веселья
     Забудусь я на краткий срок…
     Но что мгновенный бред похмелья!
     Я сердцем, сердцем – одинок!
     Как глупо слушать рассужденья —
     О, не друзей и не врагов! —
     Тех, кто по прихоти рожденья
     Стал сотоварищем пиров.
     Верните мне друзей заветных,
     Деливших трепет юных дум,
     И брошу оргий дорассветных
     Я блеск пустой и праздный шум.
     А женщины? Тебя считал я
     Надеждой, утешеньем, всем!
     Каким же мертвым камнем стал я,
     Когда твой лик для сердца нем!
     Дары судьбы, ее пристрастья,
     Весь этот праздник без конца
     Я отдал бы за каплю счастья,
     Что знают чистые сердца!
     Я изнемог от мук веселья,
     Мне ненавистен род людской,
     И жаждет грудь моя ущелья,
     Где мгла нависнет над душой!
     Когда б я мог, расправив крылья,
     Как голубь к радостям гнезда,
     Умчаться в небо без усилья
     Прочь, прочь от жизни – навсегда!

Строки, написанные под вязом на кладбище в Гарроу
Перевод А. Блока

     Места родимые! Здесь ветви вздохов полны,
     С безоблачных небес струятся ветра волны:
     Я мыслю, одинок, о том, как здесь бродил
     По дерну свежему я с тем, кого любил,
     И с теми, кто сейчас, как я, – за синей далью, —
     Быть может, вспоминал прошедшее с печалью:
     О, только б видеть вас, извилины холмов!
     Любить безмерно вас я всё еще готов;
     Плакучий вяз! Ложась под твой шатер укромный,
     Я часто размышлял в час сумеречно-скромный:
     По старой памяти склоняюсь под тобой,
     Но, ах! уже мечты бывалой нет со мной;
     И ветви, простонав под ветром – пред ненастьем, —
     Зовут меня вздохнуть над отсиявшим счастьем,
     И шепчут, мнится мне, дрожащие листы:
     «Помедли, отдохни, прости, мой друг, и ты!»
     Но охладит судьба души моей волненье,
     Заботам и страстям пошлет успокоенье,
     Так часто думал я, – пусть близкий смертный час
     Судьба мне усладит, когда огонь погас;
     И в келью тесную, иль в узкую могилу —
     Хочу я сердце скрыть, что медлить здесь любило;
     С мечтою страстной мне отрадно умирать,
     В излюбленных местах мне сладко почивать;
     Уснуть навеки там, где все мечты кипели,
     На вечный отдых лечь у детской колыбели;
     Навеки отдохнуть под пологом ветвей,
     Под дерном, где, резвясь, вставало утро дней;
     Окутаться землей на родине мне милой,
     Смешаться с нею там, где грусть моя бродила;
     И пусть благословят – знакомые листы,
     Пусть плачут надо мной – друзья моей мечты;
     О, только те, кто был мне дорог в дни былые, —
     И пусть меня вовек не вспомнят остальные.

Ты счастлива
Перевод А. Плещеева

     Ты счастлива, – и я бы должен счастье
     При этой мысли в сердце ощутить;
     К судьбе твоей горячего участья
     Во мне ничто не в силах истребить.
     Он также счастлив, избранный тобою —
     И как его завиден мне удел!
     Когда б он не любил тебя – враждою
     К нему бы я безмерною кипел!
     Изнемогал от ревности и муки
     Я, увидав ребенка твоего;
     Но он ко мне простер с улыбкой руки —
     И целовать я страстно стал его.
     Я целовал, сдержавши вздох невольный
     О том, что на отца он походил,
     Но у него твой взгляд, – и мне довольно
     Уж этого, чтоб я его любил.
     Прощай! Пока ты счастлива, ни слова
     Судьбе в укор не посылаю я.
     Но жить, где ты… Нет, Мэри, нет! Иль снова
     Проснется страсть мятежная моя.
     Глупец! Я думал, юных увлечений
     Пыл истребят и гордость и года.
     И что ж: теперь надежды нет и тени —
     А сердце так же бьется, как тогда.
     Мы свиделись. Ты знаешь, без волненья
     Встречать не мог я взоров дорогих:
     Но в этот миг ни слово, ни движенье
     Не выдали сокрытых мук моих.
     Ты пристально в лицо мне посмотрела;
     Но каменным казалося оно.
     Быть может, лишь прочесть ты в нем успела
     Спокойствие отчаянья одно.
     Воспоминанье прочь! Скорей рассейся,
     Рай светлых снов, снов юности моей!
     Где ж Лета? Пусть они погибнут в ней!
     О сердце, замолчи или разбейся!

«Прости! Коль могут к небесам…»
Перевод М. Лермонтова

     Прости! Коль могут к небесам
     Взлетать молитвы о других.
     Моя молитва будет там
     И даже улетит за них!
     Что пользы плакать и вздыхать?
     Слеза кровавая порой
     Не может более сказать,
     Чем звук прощанья роковой!..
     Нет слез в очах, уста молчат,
     От тайных дум томится грудь,
     И эти думы вечный яд, —
     Им не пройти, им не уснуть!
     Не мне о счастье бредить вновь, —
     Лишь знаю я (и мог снести),
     Что тщетно в нас жила любовь,
     Лишь чувствую – прости! прости!

Душа моя мрачна
Перевод М. Лермонтова

     Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
     Вот арфа золотая:
     Пускай персты твои, промчавшися по ней,
     Пробудят в струнах звуки рая.
     И если не навек надежды рок унес,
     Они в груди моей проснутся,
     И если есть в очах застывших капля слез —
     Они растают и прольются.
     Пусть будет песнь твоя дика. – Как мой венец,
     Мне тягостны веселья звуки!
     Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
     Иль разорвется грудь от муки.
     Страданьями была упитана она,
     Томилась долго и безмолвно;
     И грозный час настал – теперь она полна,
     Как кубок смерти, яда полный.

Романс («Какая радость заменит былое светлых чар…»)
Перевод Вяч. Иванова

     Какая радость заменит былое светлых чар,
     Когда восторг былой остыл и отпылал пожар?
     И прежде чем с ланит сбежал румянец юных лет,
     Благоуханных первых чувств поник стыдливый цвет.
     И сколько носятся в волнах с обрывками снастей!
     А ветер мчит на риф вины, иль в океан страстей…
     И коль в крушенье счастья их остался цел магнит, —
     Ах, знать к чему, где скрылся брег, что их мечты манит?
     Смертельный холод их объял, мертвей, чем Смерть сама;
     К чужой тоске глуха, в своей тоске нема.
     Где слёз ключи? Сковал мороз волну живых ключей!
     Блеснет ли взор, – то светлый лёд лучится из очей.
     Сверкает ли речистый ум улыбчивой рекой
     В полнощный час, когда душа вотще зовет покой, —
     То дикой силой свежий плющ зубцы руин обвил:
     Так зелен плющ! – так остов стен под ним и сер, и хил!
     Когда б я чувствовал, как встарь, когда б я был – что был,
     И плакать мог над тем, что рок – умчал, и я – забыл:
     Как сладостна в степи сухой и ржавая струя,
     Так слез родник меня б живил в пустыне бытия.

В альбом
Перевод М. Лермонтова

     Как одинокая гробница
     Вниманье путника зовет,
     Так эта бледная страница
     Пусть милый взор твой привлечет.
     И если после многих лет
     Прочтешь ты, как мечтал поэт,
     И вспомнишь, как тебя любил он,
     То думай, что его уж нет,
     Что сердце здесь похоронил он.

Перевод греческой песни
Перевод Вяч. Иванова

     Гайдэ, о моя дорогая,
     В твой сад я вхожу по утрам,
     Прекрасную Флору встречая
     Меж роз в твоем образе там.
     Гайдэ, о тебе лишь тоскуя,
     Твою красоту я пою.
     И песню тебе подношу я —
     За песню боюсь я свою.
     Как дерево благоухая,
     Прекрасней цветущих ветвей,
     Сияешь, Гайдэ молодая,
     Ты юной душою своей.
     Но блекнут все прелести сада,
     Раз милая так далека.
     О, дайте скорее мне яда!
     Цикута мне слаще цветка.
     Любой отравляет напиток
     Цикуты безжалостный сок.
     Меня он избавит от пыток —
     Как сладок мне яда глоток!
     Я плачу, тебя умоляя:
     Вернись и останься со мной!
     Ужель не увижу тебя я?
     Так двери гробницы открой!
     В победе уверена скорой,
     В меня ты метнула копье.
     Копьем беспощадного взора
     Ты сердце пронзила мое.
     Одной лишь улыбкой своею
     Могла бы спасти меня ты.
     Надежду я в сердце лелею,
     Но сбудутся ль эти мечты?
     В саду опечалены розы,
     И нет в нем моей дорогой.
     Я лью вместе с Флорою слезы —
     Гайдэ здесь не будет со мной.

Видение Валтасара
Перевод А. Полежаева

     Царь на троне сидит;
     Перед ним и за ним
     С раболепством немым
     Ряд сатрапов стоит.
     Драгоценный чертог
     И блестит и горит,
     И земной полубог
     Пир устроить велит.
     Золотая волна
     Дорогого вина
     Нежит чувства и кровь;
     Звуки лир, юных дев
     Сладострастный напев
     Возжигают любовь.
     Упоен, восхищен,
     Царь на троне сидит —
     И торжественный трон
     И блестит и горит…
     Вдруг – неведомый страх
     У царя на челе
     И унынье в очах,
     Обращенных к стене.
     Умолкает звук лир
     И веселых речей,
     И расстроенный пир
     Видит (ужас очей!):
     Огневая рука
     Исполинским перстом
     На стене пред царем
     Начертала слова…
     И никто из мужей,
     И царевых гостей,
     И искусных волхвов
     Силы огненных слов
     Изъяснить не возмог.
     И земной полубог
     Омрачился тоской…
     И еврей молодой
     К Валтасару предстал
     И слова прочитал:
     Мани, фекел, фарес!
     Вот слова на стене,
     Волю бога с небес
     Возвещают оне.
     Мани значит: монарх,
     Кончил царствовать ты!
     Град у персов в руках —
     Смысл середней черты;
     Фарес – третье – гласит:
     Ныне будешь убит!..
     Рек – исчез… Изумлен,
     Царь не верит мечте.
     Но чертог окружен
     И… он мертв на щите!..

Забыть тебя! Забыть тебя!
Перевод Вяч. Иванова

     Забыть тебя! Забыть тебя!
     Пусть в огненном потоке лет
     Позор преследует тебя,
     Томит раскаяния бред!
     И мне и мужу своему
     Ты будешь памятна вдвойне:
     Была ты неверна ему,
     И демоном была ты мне.

Стансы к Августе
Перевод А. Плещеева

     Когда был страшный мрак кругом,
     И гас рассудок мой, казалось,
     Когда надежда мне являлась
     Далеким бледным огоньком;
     Когда готов был изнемочь
     Я в битве долгой и упорной,
     И, клевете внимая черной,
     Все от меня бежали прочь;
     Когда в измученную грудь
     Вонзались ненависти стрелы,
     Лишь ты во тьме звездой блестела
     И мне указывала путь.
     Благословен будь этот свет
     Звезды немеркнувшей, любимой,
     Что, словно око серафима,
     Меня берег средь бурь и бед.
     За тучей туча вслед плыла,
     Не омрачив звезды лучистой;
     Она по небу блеск свой чистый,
     Пока не скрылась ночь, лила.
     О, будь со мной! учи меня
     Иль смелым быть, иль терпеливым:
     Не приговорам света лживым, —
     Твоим словам лишь верю я!
     Как деревцо стояла ты,
     Что уцелело под грозою,
     И над могильною плитою
     Склоняет верные листы.
     Когда на грозных небесах
     Сгустилась тьма и буря злая
     Вокруг ревела, не смолкая,
     Ко мне склонилась ты в слезах.
     Тебя и близких всех твоих
     Судьба хранит от бурь опасных.
     Кто добр – небес достоин ясных;
     Ты прежде всех достойна их.
     Любовь в нас часто ложь одна;
     Но ты измене не доступна,
     Неколебима, неподкупна,
     Хотя душа твоя нежна.
     Все той же верой встретил я
     Тебя в дни бедствий, погибая,
     И мир, где есть душа такая,
     Уж не пустыня для меня.

Перси Биши Шелли (1792–1822)

   Мне чудится, что любишь ты меня,
   Я слышу затаенные признанья,
   Ты мне близка, как ночь сиянью дня,
   Как родина в последний миг изгнанья!
П. Б. Шелли

К…
Перевод К. Бальмонта

     Гляди, гляди – не отвращай свой взгляд!
     Читай любовь в моих глазах влюбленных,
     Лучи в них отраженные горят,
     Лучи твоих очей непобежденных.
     О, говори! Твой голос – вздох мечты,
     Моей души восторженное эхо.
     В мой взор взглянув, себя в нем видишь ты,
     Мне голос твой – ответная утеха.
     Мне чудится, что любишь ты меня,
     Я слышу затаенные признанья,
     Ты мне близка, как ночь сиянью дня,
     Как родина в последний миг изгнанья!

Стансы
Перевод К. Бальмонта

     Уходи! Потемнела равнина,
     Бледный месяц несмело сверкнул.
     Между быстрых вечерних туманов
     Свет последних лучей утонул.
     Скоро ветер полночный повеет,
     Обоймет и долины, и лес
     И окутает саваном черным
     Безграничные своды небес.
     Не удерживай друга напрасно.
     Ночь так явственно шепчет: «Иди!»
     В час разлуки замедли рыданья.
     Будет время для слез. Погоди.
     Что погибло, тому не воскреснуть,
     Что прошло, не вернется назад;
     Не зажжется, не вспыхнет любовью
     Равнодушный скучающий взгляд.
     Одиночество в дом опустелый,
     Как твой верный товарищ, придет,
     К твоему бесприютному ложу
     В безысходной тоске припадет.
     И туманные легкие тени
     Будут реять полночной порой,
     Будут плакать, порхать над тобою,
     Точно тешась воздушной игрой.
     Неизбежно осенние листья
     С почерневших деревьев летят;
     Неизбежно весенним полуднем
     Разливают цветы аромат.
     Равномерной стопою уходят —
     День, неделя, и месяц, и год;
     И всему на земле неизбежно
     Наступает обычный черед.
     Перелетные быстрые тучки
     Отдыхают в час общего сна;
     Умолкает лепечущий ветер,
     В глубине засыпает луна.
     И у бурного гневного моря
     Утихает томительный стон;
     Всё, что борется, плачет, тоскует,
     Всё найдет предназначенный сон.
     Свой покой обретешь ты в могиле,
     Но пока к тебе смерть не пришла,
     Тебе дороги – домик, и садик,
     И рассвет, и вечерняя мгла.
     И пока над тобой не сомкнулась
     Намогильным курганом земля,
     Тебе дороги детские взоры,
     Смех друзей и родные поля.

О смерти
Перевод К. Бальмонта

Потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости.
Екклезиаст

     Еле зримой улыбкой, лунно-холодной,
     Вспыхнет ночью безлунной во мгле метеор,
     И на остров, окутанный бездной бесплодной,
     Пред победой зари он уронит свой взор.
     Так и блеск нашей жизни на миг возникает
     И над нашим путем, погасая, сверкает.
     Человек, сохрани непреклонность души
     Между бурных теней этой здешней дороги,
     И волнения туч завершатся в тиши,
     В блеске дивного дня, на лучистом пороге,
     Ад и рай там оставят тебя, без борьбы,
     Будешь вольным тогда во вселенной судьбы.
     Этот мир есть кормилец всего, что мы знаем,
     Этот мир породил все, что чувствуем мы,
     И пред смертью – от ужаса мы замираем,
     Если нервы – не сталь, мы пугаемся тьмы,
     Смертной тьмы, где – как сон, как мгновенная тайна,
     Все, что знали мы здесь, что любили случайно.
     Тайны смерти пребудут, не будет лишь нас,
     Все пребудет, лишь труп наш, остывши, не дышит,
     Поразительный слух, тонко созданный глаз
     Не увидит, о нет, ничего не услышит,
     В этом мире, где бьются так странно сердца,
     В здешнем царстве измен, перемен без конца.
     Кто нам скажет рассказ этой смерти безмолвной?
     Кто над тем, что грядет, приподнимет покров?
     Кто представит нам тени, что скрыты, как волны,
     В лабиринтной глуши многолюдных гробов?
     Кто вольет нам надежду на то, что настанет,
     С тем, что здесь, что вот тут, что блеснет и обманет?!

Критику
Перевод К. Бальмонта

     С шелковичных червей соберет ли кто медь,
     Или шелк у пчелы золотистой?
     Чувство злобы во мне так же скоро блеснет,
     Как под вьюгою ландыш душистый.
     Лицемеров, ханжей всей душой ненавидеть,
     Или тех, кто поносит бесчестно;
     Равным чувством легко им тебе отплатить,
     Им воздушность моя неизвестна.
     Иль раба отыщи, что в богатство влюблен,
     Предсказать я вам дружбу сумею;
     Но притворщик скорей будет правдой пленен,
     Чем подвигнут я злобой твоею.
     То, что чувствую я, невозможно дробить,
     Никого не хочу я обидеть;
     Ненавижу в тебе, что не можешь любить, —
     Как могу я тебя ненавидеть?

Минувшие дни
Перевод К. Бальмонта

     I
     Как тень дорогая умершего друга,
     Минувшие дни
     Приходят к нам с лаской в минуты досуга;
     Надежд невозвратных в них блещут огни.
     Любви обманувшей, мечты невозможной;
     Как смутные призраки, с лаской тревожной
     Приходят к нам прошлого дни.

     II
     Как сны золотые пленительной ночи,
     Минувшие дни
     На миг лишь один устремляют к нам очи,
     И так же, как сны, нам отрадны они.
     В них самая мука нежнее, чем счастье;
     Как солнечный свет после мрака ненастья,
     Нам дороги прошлые дни.

     III
     Приходите к нам из пучины забвенья,
     Минувшие дни.
     Взирая на вас, мы полны сожаленья:
     Вы снова умчитесь, – мы снова одни.
     И как мы над трупом ребенка рыдаем,
     Мы смех наш минутный слезой провожаем,
     Погибшие прошлые дни!

Превратность
Перевод К. Бальмонта

     Цветок чуть глянет – и умрет.
     Проживши день всего;
     Мираж восторга нам сверкнет,
     Глядишь – и нет его.
     Непрочен счастия привет:
     Во тьме ночной житейских бед
     Он – беглых молний свет.
     Как красота души хрупка,
     Как редок дружбы смех,
     И как в любви нас ждет тоска
     За краткий миг утех!
     Но пусть восторг промчится сном, —
     Всегда мы то переживем,
     Что мы своим зовем!
     Пока лазурны небеса,
     Покуда ясен день,
     Пока блестит цветов краса
     И медлит скорби тень, —
     Мгновенья быстрые считай,
     Отдайся райским снам, мечтай,
     Пробудишься – рыдай!

Любовь, Желанье, Чаянье и Страх
Перевод К. Бальмонта

     …И многих ранило то сильное дитя,
     Чье имя, если верить, Наслажденье;
     А близ него, лучом безмерных чар блестя,
     Четыре Женщины, простершие владенье
     Над воздухом, над морем и землей,
     Ничто не избежит влиянья власти той.
     Их имена тебе скажу я:
     Любовь, Желанье, Чаянье и Страх,
     Всегда светясь в своих мечтах,
     В своей победности ликуя
     И нас волненьями томя,
     Они правители над теми четырьмя
     Стихиями, что образуют сердце,
     И каждая свою имеет часть,
     То сила служит им, то случай даст им власть,
     То хитрость им – как узенькая дверца,
     И царство бедное терзают все они.
     Пред сердцем – зеркалом Желание играет,
     И дух, что в сердце обитает,
     Увидя нежные огни,
     Каким-то ликом зачарован
     И сладостным хотеньем скован,
     Обняться хочет с тем, что в зеркале пред ним,
     И, заблуждением обманут огневым,
     Презрел бы мстительные стрелы,
     Опасность, боль со смертным сном,
     Но Страх безгласный, Страх несмелый
     Оцепеняющим касается копьем,
     И, как ручей оледенелый,
     Кровь теплая сгустилась в нем:
     Не смея говорить ни взглядом, ни движеньем,
     Оно внутри горит надменным преклоненьем.
     О, сердце бедное, как жалко билось ты!
     Меж робким Страхом и Желаньем!
     Печальна жизнь была того, кто все мечты
     Смешал с томленьем и терзаньем:
     Ты билось в нем, всегда, везде,
     Как птица дикая в редеющем гнезде.
     Но даже у свирепого Желанья
     Его исторгнула любовь,
     И в самой ране сердце вновь
     Нашло блаженство сладкого мечтанья,
     И в нежных взорах состраданья
     Оно так много сил нашло,
     Что вынесло легко все тонкие терзанья,
     Утрату, грусть, боязнь, все трепетное зло.
     А там и Чаянье пришло,
     Что для сегодня в днях грядущих
     Берет взаймы надежд цветущих
     И блесков нового огня,
     И Страх бессильный поскорее
     Бежать, как ночь бежит от дня.
     Когда, туман с высот гоня,
     Заря нисходит пламенея, —
     И сердце вновь себя нашло,
     Перетерпев ночное зло.
     Четыре легкие виденья
     Вначале мира рождены,
     И по решенью Наслажденья
     Дано им сердце во владенье
     Со дней забытой старины.
     И, как веселый лик Весны
     С собою ласточку приводит,
     Так с Наслажденьем происходит,
     Что от него печаль и сны
     Нисходят в сердце, и с тоскою
     Оно спешит за той рукою,
     Которой было пронзено,
     Но каждый раз, когда оно,
     Как заяц загнанный, стремится
     У рыси в логовище скрыться,
     Желанье, Чаянье, Любовь
     И Страх дрожащий, вновь и вновь,
     Спешат, – чтоб с ним соединиться.

Джиневра. Перевод К. Бальмонта

     Испугана, бледна, изумлена,
     Как тот, кто видит солнце после сна,
     Из комнаты идя походкой шаткой,
     Где смертной был он скован лихорадкой, —
     Ошеломленной спутанной мечтой
     Беспомощно ловя неясный рой
     Знакомых форм, и ликов, и предметов,
     В сиянии каких-то новых светов, —
     Как бы безумьем странных снов горя,
     Джиневра отошла от алтаря;
     Обеты, что уста ее сказали,
     Как дикий звон, донесшийся из дали,
     Врывались в помрачненный мозг ее,
     Качая разногласие свое.
     Так шла она, и под вуалью брачной
     Прозрачность щек вдвойне была прозрачной,
     И алость губ вдвойне была красна,
     И волосы темнее: так луна
     Лучом темнит; сияли украшенья,
     Горели драгоценные каменья,
     Она едва их видела, и ей
     Был тягостен весь этот блеск огней,
     Он в ней будил неясное страданье,
     Ее томил он хаосом сиянья.
     Она была пленительна, луна
     В одежде светлых туч не так нежна;
     Горел огонь в ее склоненном взоре,
     И бриллианты в головном уборе
     Ответным блеском, в искристых лучах,
     На мраморных горели ступенях
     Той лестницы, что, зеркалом для взора,
     Вела к простору улиц и собора;
     И след ее воздушных нежных ног
     Стирал тот блеск, минутный тот намек.
     За ней подруги светлой шли толпою,
     Одни, тайком казняся над собою,
     Завистливой мечтой к тому скользя,
     Чему совсем завидовать нельзя;
     Другие, полны нежного участья,
     Лелеяли мечту чужого счастья;
     Иные грустно думали о том,
     Что скучен, темен их родимый дом;
     Иные же мечтали с восхищеньем
     О том, что вечно ласковым виденьем
     Пред девушкой неопытной встает,
     Ее от неба ясного зовет,
     От всех родных, куда-то вдаль, к туману,
     К великому житейскому обману.
     Но все они ушли, и, в забытьи,
     Глядя на руки белые свои,
     Она стоит одна в саду зеленом;
     И светлый воздух полон странным звоном,
     Беснуяся, кричат колокола,
     Их музыка так дико-весела.
     Насильственно берет она вниманье,
     Лазурное убито ей молчанье;
     Она была как тот, кто, видя сон,
     Во сне постиг, что спит и грезит он
     И лишь непрочно предан усыпленью, —
     Как вдруг пред ней, подобный привиденью,
     Антонио предстал, и, как она,
     Он бледен был; в глазах была видна
     Обида, скорбь, тоска, и он с укором,
     Невесту смерив пылким гордым взором,
     Сказал: «Так что же, так ты мне верна?»
     И тотчас же, как тот, кто ото сна
     Был резко пробужден лучом жестоким
     И светом дня мучительно-широким
     С дремотною мечтою разлучен,
     И должен встать, и позабыть свой сон, —
     Джиневра на Антонио взглянула,
     Сдержала крик, с трудом передохнула,
     Кровь хлынула ей к сердцу, и она
     Сказала так, прекрасна и бледна:
     «О, милый, если зло или сомненье,
     Насилие родных иль подозренье,
     Привычка, время, случай, жалкий страх,
     Иль месть, иль что-нибудь в глазах, в словах
     Способны быть для нас змеиным взглядом
     И отравить любовь горячим ядом,
     Тогда, – тогда с тобой не любим мы —
     И если гроб, что полон душной тьмы,
     Безмолвный гроб, что тесно обнимает
     И жертву у тирана отнимает,
     Нас разлучить способен, о, тогда
     С тобой мы не любили никогда».
     «Но разве миг, спеша за мигом снова,
     К Герарди, в тишину его алькова,
     Тебя не увлечет? Мой темный рок
     В твоем кольце не видит ли залог, —
     Хотел сказать он, – нежных обещаний,
     Нарушенных, расторгнутых мечтаний».
     Но, золотое сняв с себя кольцо
     И не меняя бледное лицо,
     Она сказала с грустью неземною:
     «Возьми его в залог, что пред тобою
     Я буду, как была, всегда верна,
     И наш союз порвет лишь смерть одна.
     Уж я мертва, умру через мгновенье,
     Колоколов ликующее пенье
     Смешается с напевом панихид,
     Их музыка – ты слышишь? – говорит:
     „Мы это тело в саван облекаем,
     Его от ложа к гробу отторгаем”.
     Цветы, что в брачной комнате моей
     Рассыпаны, во всей красе своей,
     Мой гроб собой украсят, доцветая,
     И отцветет фиалка молодая
     Не прежде, чем Джиневра». И, бледна,
     Она своей мечтой побеждена,
     В груди слабеет голос, взор туманен,
     И самый воздух вкруг нее так странен,
     Как будто в ясный полдень – страх проник,
     И вот она лишь тень, лишь смутный лик:
     Так тени из могил и так пророки
     Об ужасах, – которые далеки,
     Но к нам идут, – вещают. И, смущен,
     Как тот, кто преступленьем отягчен,
     Как тот, кто под давлением испуга,
     Оговорив товарища и друга,
     В его глазах упрек не прочитав,
     Дрожит пред тем, пред кем он так не прав,
     И в приговоре с ним хотел бы слиться,
     Раз приговор не может измениться, —
     Антонио, робея, ищет слов,
     Но вот раздался говор голосов,
     Он отошел, другие к ней подходят,
     И во дворец ее, дивясь, уводят,
     С ней девушки о чем-то говорят,
     Она меняет пышный свой наряд,
     Они уходят, медля у порога,
     Ей надо отдохнуть теперь немного,
     И вот, раскрыв глаза, лежит она,
     В слабеющем сиянии бледна.
     День быстро меркнет с ропотом чуть слышным,
     И гости собрались в чертоге пышном;
     Сияет красота вдвойне светлей
     Под взором зачарованных очей,
     И, на себе влюбленность отражая,
     На миг она живет в них блеском Рая.
     Толпа спокойней, чем безмолвный лес,
     Где шепчет лишь любовь средь мглы завес;
     Вино горит огнем в сердцах остывших,
     А для сердец, свой жар с другими сливших,
     Поют с волшебной негой голоса,
     Им, детям солнца, музыка – роса:
     Здесь многие впервые вместе будут,
     Но, разлучась, друг друга не забудут,
     Пред многими здесь искрится звезда,
     Что раньше не горела никогда,
     Очарованье вздоха, слова, взгляда,
     Власть юности, рассветная услада;
     Разорван жизни будничной покров, —
     И как весь мир, стряхнув оковы снов,
     Когда землетрясенье наступает,
     Ликует и беды своей не знает,
     И ветер, над цветами прошептав,
     Их аромат роняет между трав,
     И шар земной в восторге пробужденья
     Во всех сердцах рождает наслажденье,
     Ликуют горы, долы и моря,
     Сияньем ослепительным горя,
     Как будто бы грядущее с минувшим
     Сошлись в одном мгновении сверкнувшем, —
     Так у Герарди пиршественный зал
     Огнями и веселием блистал,
     Но кто-то, взоры вкруг себя бросая,
     Промолвил вслух: «А где же молодая?»
     Тогда одна из девушек ушла,
     И, прежде чем, как вестник дня, – светла,
     Она придет, среди гостей молчанье
     Возникло красноречьем ожиданья,
     Сердца, еще не видя красоту,
     Уж полны ей и ткут свою мечту;
     Потом в сердцах возникло изумленье,
     И страх за ним восстал, как привиденье;
     От гостя к гостю шепот долетел,
     И каждый, услыхав его, бледнел,
     Все громче он и громче становился,
     И вот Герарди меж гостей явился,
     Печалью показной исполнен он,
     Кругом рыданье, слышен чей-то стон.
     Что ж значит скорбь, – как саван распростертый?
     Увы, они нашли Джиневру мертвой,
     Да, мертвой, если это смерть – лежать
     Без пульса, не вздыхать и не дышать,
     Быть белою, холодной, восковою,
     С глазами, что как будто над собою
     Смеются мертвым светом без лучей,
     Стеклянностью безжизненных очей.
     Да, мертвой, если это смерть – дыханье
     Землистое и льдистый свет, молчанье,
     И в страхе дыбом волосы встают,
     Как будто дух чумы нашел приют
     Вот тут, вот здесь, и в мертвенном покое
     Глухой земле он отдает земное,
     За быстрой вспышкой вдруг приводит мглу.
     За блеском дым рождает и золу:
     Ночь мысли так нас тесно обнимает,
     Что наша мысль о смерти нашей знает
     Лишь то, что может знать о жизни сон,
     Который умер, прежде чем рожден.
     Пир свадебный – отрада так обманна —
     Стал похоронным празднеством нежданно;
     С тяжелым сердцем, взор склонивши свой,
     Печально все отправились домой;
     И слезы неожиданные лили
     Не только те, кто мертвую любили,
     Во всех сердцах открылся их родник,
     Затем что никогда уж этот лик
     Пред ними в красоте своей не встанет,
     Улыбкой грусть в их сердце не обманет.
     Над пиршеством покинутым огни
     То здесь, то там светились, и они
     В пустом унылом зале освещали
     Как бы туман густеющей печали,
     Как будто бы, людской покинув ум,
     Проникла в воздух тяжесть темных дум.
     Еще с Герарди медлили иные,
     Друзья умершей, ее родные,
     И тупо утешенья слушал он,
     В которых не нуждался: не зажжен
     Любовью был в нем дух, и лишь смущенье
     Он чувствовал, лишь страх, не огорченье,
     Их шепотом зловещим смущена,
     Еще как бы полнее тишина;
     Одни из них беспомощно рыдали,
     Другие в тихой медлили печали
     И плакали безмолвно, а иной,
     Склонясь к столу и скован тишиной,
     Вдруг вздрагивал, когда из коридоров,
     Из комнат, где сияньем скорбным взоров
     Подруги обнимали мертвый лик,
     Внезапно раздавался резкий крик,
     И свечи в ветре дымно трепетали,
     Огнем как бы ответствуя печали;
     Раздался звон, глухой, как гул псалмов,
     Священники пришли на этот зов
     И вновь ушли, увидев, что могила
     Все прегрешенья мертвой отпустила,
     И плакальщиц тогда явился рой,
     Чтоб над Джиневрой плакать молодой.

Похоронный гимн
Перевод К. Бальмонта

     Бежала старая зима,
     К пустыням гор в бессилии сокрылась,
     Где холод, свист ветров и тьма,
     И к нам весна в лучах звезды спустилась,
     В лучах звезды, что дышит над водой.
     Непобедимо-молодая,
     Своей игрою золотой
     Рубеж зимы и ночи отдвигая;
     Но, если воздух, травы и вода
     Явлению весны не рады,
     Джиневра юная, тогда
     И мы в тебе не видели отрады!
     О, как тиха и холодна
     На ложе радости она!
     Ты ступишь шаг – увидишь саван белый,
     Ты ступишь два – и гроб перед тобой,
     И шаг еще – к могиле роковой,
     И шаг еще – куда? Дрожа, несмелый,
     Ты видишь, что рукой умелой
     Пробито сердце черною стрелой.
     Пред тем как раз еще моря и мысы
     Обнимет солнце – трепещи и жди, —
     В тиши шурша, чудовищные крысы
     Совьют гнездо в ее груди,
     И в волосах, что цвет хранят червонца,
     Слепые черви будут пировать,
     Покуда солнце царствует как солнце,
     Джиневра будет спать и спать.

«Повстречались не так…»
Перевод К. Бальмонта

     Повстречались не так, как прощались,
     То, что в нас, непостижно другим,
     Мы свободно с тобой расставались,
     Но сомнением дух наш томим.
     Вот, мы скованы мигом одним.
     Этот миг отошел безвозвратно,
     Как напев, что весной промелькнул,
     Как цветок, что расцвел ароматно,
     И как луч, что на влаге сверкнул
     И на дне, в глубине, утонул.
     Этот миг от времен отделился,
     Он был первый отмечен тоской,
     И восторг его с горечью слился,
     – О, обман, для души – дорогой!
     Тщетно ждать, что настанет другой.
     Если б смерть мою мысли скрывали,
     О, уста дорогие, от вас,
     Вы отказывать в ней бы не стали,
     Вашей влаги вкусивши сейчас,
     Умирая, ласкал бы я вас!

Сонет к Байрону
Перевод К. Бальмонта

     Когда бы меньше почитал я вас,
     От Зависти погибло б Наслажденье;
     Отчаянье тогда б и Изумленье
     Над тем умом смеялись бы сейчас,
     Который, – как червяк, что в вешний час
     Участвует в безмерности цветенья, —
     Глядя на завершенные творенья,
     Отрадою исполнен каждый раз.
     И вот, ни власть, что дышит властью Бога,
     Ни мощное паренье меж высот,
     Куда другие тащатся убого, —
     Ни слава, о, ничто не извлечет
     Ни вздоха у того, кто возвращает:
     Червяк, молясь, до Бога досягает.

Отрывок о Китсе, который пожелал, чтобы над его могилой написали…
Перевод К. Бальмонта

     «Здесь тот, чье имя – надпись на воде».
     Но, прежде чем успело дуновенье
     Стереть слова, – страшася убиенья,
     Смерть, убивая раньше все везде,
     Здесь, как зима, бессмертие даруя,
     Подула вкось теченья, и поток,
     От смертного застывши поцелуя,
     Кристальностью возник блестящих строк,
     И Адонаис умереть не мог.

Комната римлянина
Перевод К. Бальмонта

     В пещере, скрытой под листвою,
     Возлюбленного нежно жди;
     Под этой бледною луною
     Всё дышит кроткой тишиною,
     И нет ни облачка. Гляди!
     В пирах зловещих, в низкой неге
     Когда-то Римлянин здесь жил;
     Где вьются дикие побеги,
     Там дьявол жертву сторожил…

К Италии
Перевод К. Бальмонта

     Как для ночей – зари явленье,
     Как ветер северный – для туч,
     Как быстрый бег землетрясенья —
     Для задрожавших горных круч,
     Так ты, Италия, навеки
     Живи в свободном человеке.

Зима
Перевод В. Спарова

     Была зима холодной и мертвящей.
     В лед вмерзли рыбы. Птицы гибли в чаще.
     В озерах с теплою водою грязь и ил
     Мороз сковал и в камень превратил.
     Зимою люди в каменных хоромах
     У очага, в кругу друзей, знакомых,
     Собравшись, грелись за горячей пищей…
     Но горе тем, кто был бездомный нищий!

Джон Китс (1795–1821)

   Она ведь просто Красота, влекомая на смерть,
   Восторг, что, отлетев от губ, оставит боль и жалость,
   и Наслаждение твое, в тот самый миг, заметь,
   в тот миг, когда ее уста язвят тебя, как жала.
Дж. Китс

La belle dame sans mercy [1 - Безжалостная красавица (фр.).]
Перевод Л. Андрусона

     I
     Зачем здесь, рыцарь, бродишь ты
     Один, угрюм и бледнолиц?
     Осока в озере мертва,
     Не слышно птиц.

     II
     Какой жестокою тоской
     Твоя душа потрясена?
     Дупло у белки уж полно
     И жатва убрана.

     III
     Бледно, как лилии, чело,
     Морщины – след горячих слез.
     Согнала скорбь со впалых щек
     Цвет блеклых роз.

     IV
     Я встретил девушку в лучах —
     Дитя пленительное фей,
     Был гибок стан, воздушен шаг,
     Дик блеск очей.

     V
     Я сплел венок. Я стройный стан
     Гирляндами цветов обвил,
     И странный взгляд сказал: люблю,
     Вздох томен был.

     VI
     И долго ехали в лугах
     Мы с нею на моем коне.
     И голос, полный странных чар,
     Пел песню-сказку мне.

     VII
     Понравились ей – дикий мед
     И пища скромная моя.
     И голос нежный мне сказал:
     «Люблю тебя».

     VIII
     Мы в грот ее вошли. Там я
     Ее рыданья услыхал.
     И странно-дикие глаза
     Я целовал.

     IX
     Там убаюкала затем
     Она меня – о, горе мне! —
     Последним сном забылся я
     В покинутой стране.

     X
     Смертельно-бледных королей
     И рыцарей увидел я.
     «Страшись! La Belle Dame sans Merci —
     Владычица твоя!»

     XI
     Угрозы страшные кричал
     Хор исступленных голосов.
     И вот – проснулся я в стране
     Покинутых холмов.

     XII
     Вот почему скитаюсь я
     Один, угрюм и бледнолиц,
     Здесь по холмам… Трава мертва.
     Не слышно птиц.

Ода на меланхолию
Перевод И. Стависского

     1
     Не падай в сон летейских струй, не стоит он того,
     из волчьих ягод не вари отравленные вина, —
     подставь чело под поцелуй – ан глядь, уже его
     лучами мертвенной зари венчает Прозерпина.
     К чему нежнейшие цветы сажать в чертополох?
     к чему древесному жуку, грызущему твой мозг,
     иль белой моли платяной твоей Психеей быть?
     ужели алчущей сове доверишь тайный вздох? —
     и гордый светлый разум твой истает, словно воск,
     и духи бреда и стыда твою умерят прыть.

     2
     Но Меланхолия, мой друг, сойдет к тебе с небес,
     подобно облаку из слез, чтобы пролиться чудом,
     преображая всё вокруг: ручей, поля и лес,
     животворя зеленый холм апрельским изумрудом.
     И розой в солнечной росе ты вдруг поймешь печаль,
     иль радугой соленых брызг на утреннем песке,
     пионами, по всей земле соткавшими ковер, —
     и коль возлюбленной твоей совсем тебя не жаль, —
     ее разящую ладонь прижмешь к своей щеке
     и щедрой нежностью своей наполнишь гневный взор.

     3
     Она ведь просто Красота, влекомая на смерть,
     Восторг, что, отлетев от губ, оставит боль и жалость,
     и Наслаждение твое, в тот самый миг, заметь,
     в тот миг, когда ее уста язвят тебя, как жала.
     Что ж! Меланхолия придет, неслышно, как во сне,
     и в храм Блаженства твоего поставит свой алтарь,
     и ты, несмелым языком издав победный клич,
     раздавишь Радость– виноград, прижав его к десне,
     и, воспевая Ей хвалу, ничтожный пономарь,
     ты станешь тенью, как и все, в числе ее добыч.

Ода греческой вазе
Перевод И. Стависского

     1
     Ты всё еще невеста тишины,
     Безгласный плод, дитя времен молчащих.
     Немой историк, мы тебе должны,
     Взамен тебя, посредством рифм звучащих
     Поведать, что классическим плющом
     Увитый миф, к несчастью, не способен
     Вместить в себя людской и Божий дом,
     Назвать жильцов, и кто кому подобен,
     Понять, что ваза есть не форма вазы,
     И что свирель таит в себе экстазы.

     2
     Услышанная музыка сладка,
     Но слаще – недоступная для слуха.
     Играй, свирель! – душа твоя легка —
     Не для людского уха, но для духа
     Безмолвия, хоть юным не дано
     Самим себе пророчить увяданье.
     Цель рядом, если цель недостижима.
     Продли, продли небывшее свиданье,
     Любимая верна, пока любима.
     Вкусней, пока не выпито, вино.

     3
     Как счастливы цветы, что облетели,
     Послав весне последнее прости!
     Как счастлив выводящий птичьи трели,
     Зажав свое дыхание в горсти!
     Но как измерить, на каких весах,
     Источник тихой радости молчанья,
     Восторг любви, что вечно молода?
     Живая страсть далеко в небесах,
     А здесь сердца в затменьи одичанья,
     Горячечные лбы и немота.

     4
     О, кто они? кто жар своих сердец —
     Какому богу? – жертвует без толку?
     К какому алтарю угрюмый жрец
     Ведет цветами убранную телку?
     Чей град, в благословеннейших местах
     Вознесший стены мирной цитадели,
     Стоит безлюден? По какой причине?
     Жилище пустоты! В каких устах,
     В дыханьи чьей таинственной свирели
     Воскреснет правда о твоей кончине?

     5
     Аттическая форма! Твой узор,
     Мужи и девы в светлой круговерти
     Нам явлены, чтоб жизни приговор
     Не омрачал нам душу страхом смерти.
     Средь новых бед и новой суеты,
     Когда увянет наше поколенье,
     Другой поэт доверится тому,
     Что ты откроешь пылкому уму:
     «Нет в мире правды, кроме красоты!
     Она одна – и знанье, и спасенье!»

Ода к Аполлону
Перевод И. Стависского

     Когда в сияньи золотом
     Ты входишь в Твой небесный Дом,
     Весь Пантеон святым гуртом стремится к лирам,
     И все открыто их очам,
     И песни дивные звучат,
     Подобно радужным лучам над грешным миром.
     Гомер нервическим перстом
     Исторгнет бранной арфы стон,
     И весь закатный небосклон немеет в страхе,
     Когда вдали поет труба,
     И смотрит слава и судьба
     Глазами беглого раба в ахейском прахе.
     А вот летит на Твой порог
     Святая музыка Маро,
     Где дышит чистая душа в нежнейшем звуке,
     Меж тем, как он поет о том,
     Что горе посетит наш дом
     И скорбным жертвенным костром согреет руки.
     А дальше в страшной тишине
     Застыли сферы в вышине,
     И в мыслях о последнем дне дрожат народы,
     Покуда Мильтона громы
     Не разорвут небесной тьмы
     И не посеют в их умы зерно свободы.
     Шекспир по воле Божества
     Коснется вещих струн едва,
     И мчит крылатая молва, векам вещая,
     Что Страсть берет свои права
     На все законы естества,
     Пустые мысли и слова развоплощая.
     А Спенсер, золотой трубой
     Сзывая храбрых на убой,
     Вдруг славит девственный покой негромким пеньем.
     Смотри! Эола дикий глас
     Так тихо проникает в нас
     Очарованьем без прикрас и вдохновеньем.
     Вся нежность Тассо – несть числа,
     Как половодье без весла, —
     Подъемлет души и тела к иной работе:
     От ложа сладостных утех
     Ведет он юных к доброте
     И растворяет их сердца в блаженной ноте.
     Когда же Девять Муз и Ты
     Сольетесь в песне красоты,
     И мощь божественной мечты летит на Землю, —
     Познав смятенье и восторг,
     Мы вдруг прервем вечерний торг,
     Всей жизни подводя итог, бессмертью внемля.

Ода Психее
Перевод И. Стависского

     Моя богиня, Вашего поэта
     Послушайте, хоть песенка слегка
     Вольна, быть может, но простим ей это:
     Она не в церкви будет Вам пропета,
     А в раковинку нежного ушка,
     Не публикуя Вашего секрета.
     Стихи мои просты – простите им, —
     Они искажены своим рожденьем,
     Моим воспоминаньем дорогим
     И Вашим милым сладким принужденьем.
     Поистине, во сне иль наяву,
     В часы моих предутренних скитаний
     В густом лесу капризный бог свиданий
     Мне подарил такое рандеву
     С крылатою Психеей? – но вчера
     Я встретил двух прелестнейших созданий,
     Лежавших в свете раннего утра
     Под пологом листвы… венки сплетая,
     Иль что еще… иль будто поджидая
     Меня… Я к ним приблизился… Потом…
     Вы правы, сон был вовсе не о том.
     Что дальше? Но сдержите, дорогая,
     Свой милый смех, хотя б на этот раз!
     Терпение! Так вот же мой рассказ,
     Судите сами, что он означает:
     «Среди цветов, чьи очи источают
     Нектар любви, на ложе из травы,
     Едва забывшись от нежнейшей муки,
     Они лежат, сплетя в обьятьях руки,
     Не только, впрочем, руки – каковы! —
     Но даже невесомые их крылья
     Соединились в трепетном усильи
     Спасти их от докучливой молвы.
     Лишь губы отдыхают от лобзаний
     В истоме сна, но только посмотри! —
     Готовы уж для новых содроганий
     В лучах стоглазой утренней зари».
     Здесь Вы, конечно, спросите, о ком
     Мой странный сон? Извольте, вот их лица:
     С крылатым плутом я давно знаком.
     Кого ж узнал в счастливой голубице,
     Обманутой нескромным голубком?
     О, Боже! Ту, кого считал своею,
     Моя богиня, Вас – Его Психею!
     Возвышенный возлюбленный мираж
     Седого олимпийского синклита,
     Сама себе и мастер и витраж,
     Ты столь прекрасна, сколь порой забыта.
     Хоть не сравнятся прелестью с тобой
     Угодий Фебы звездные сапфиры
     Иль Веспер, что сверкает чешуей
     Любовной змейки на границе мира, —
     Ты так бедна, простое божество!
     Никто тебе не курит благовоний, —
     Ни дев в хоралах сладостных агоний,
     Ни голоса, ни лиры – ничего!
     Не странно ли, что ныне, как и встарь,
     Тебя не ждут ни в пагоде, ни в храме,
     Ничей не посвящен тебе алтарь
     И не осыпан свежими цветами, —
     Что у тебя и не было, и нет
     Оракула, тем паче – очевидца,
     Надгробия, и памятных монет,
     И жарких слов из бледных уст провидца?
     В божественной античной череде,
     Когда молились ветру и воде,
     Огню и деревам, – на той обедне
     Ты, скромница, всегда была последней,
     Кому звучал любовной лиры звон.
     И в наши дни, признаюсь между нами,
     Все тот же и порядок, и закон.
     Лишь изредка нетрезвыми глазами
     Моих аллегорических утех
     В людской толпе я различаю тех,
     Кто, очарован мертвыми богами,
     Нежнейшими порхает мотыльками, —
     Застенчивых поклонников твоих.
     Но кто они? И как же мало их!
     Придется самому – в большом и малом —
     Греметь твоим торжественным хоралом, —
     Отныне я – твой сладкий фимиам,
     Твой памятник, и пагода, и храм,
     И песнь твоя, и лютня, и оракул, —
     И пусть моих талантов кот наплакал, —
     Но для тебя – о, почему же нет? —
     Из бледных уст пророка жаркий свет.
     В нехоженом заказнике ума,
     Что стал без Вас, увы, совсем несносен,
     Моих ветвистых мыслей кутерьма
     Прошепчет Вам, за неименьем сосен
     Под ветром, – как в немыслимой дали,
     Куда мечты не залетали даже,
     Деревья, как большие корабли
     Взбираются на волны горных кряжей, —
     Как птицы, пчелы и потоки вод
     Свивают колыбельную дремоту
     Дриадам, возлежащим без забот
     По мшистому бездонному болоту, —
     Как в этой заповедной тишине,
     Ваш верный раб, священник и воитель, —
     Я возведу Вам скромную обитель,
     Украшенную всем, что мило мне.
     Моих сокровищ никому не счесть, —
     Вас будут ждать отвага клейких почек,
     И буйство роз, и нежный колокольчик,
     И звезды, что зажгутся в Вашу честь.
     Все тайны, что пригрезились когда-то,
     Все чудеса, что могут быть зачаты
     Фантазией, что в силах изобресть
     Моя тупая мысль, перо и лира, —
     Все радости, все наслажденья мира —
     Для Вас. А мне останется одно —
     Зажечь свечу, и растворить окно,
     И ждать, и уповать на Вашу милость,
     Чтобы Любовь в ночи не заблудилась.

Иллюстрации

   Рейнолдс Дж. Юный Хейр. 1788–1789
   Поуп Г. Лилии. 1874
   Гилберт Дж. Г. Сэр Вальтер Скотт
   Брютнел Э. Ф. Три ворона. Конец XIX в.
   Коупер Ф. Дева Озера. 1924
   Питер ван Дейк. Портрет Самуэля Тейлора Кольриджа. 1795
   Неизвестный художник. Леди Ровена (Английская гравюра из альбома 1866 г.)
   Хейдон В. Р. Портрет Уильяма Вордсворта. 1842
   Фридрих К. Д. Аббатство в дубовом лесу (фрагмент). 1809–1810
   Альма-Тадема Л. Весенние цветы. 1911
   Альма-Тадема Л. Выход из церкви, XV век. 1864
   Маскуэр Дж. – Дж. Портрет Роберта Саути. 1804
   Россетти Д. Г. Beata Beatrix. 1864
   Тернер У. Портсмут (фрагмент). Не позднее 1850
   Хьюз А. Страдающее сердце (фрагмент). 1867–1888
   Неизвестный художник. Портрет Томаса Мура
   Филлипс Т. Лорд Байрон в албанском костюме. 1814
   Гравюра с рисунка В. Финдена. Портрет Мэри Чаворт
   Констебл Дж. Замок Хэдли. 1828–1829
   Гейнсборо Т. Портрет миссис Грэхэм. 1775
   Петер Г. Город Марлоу-он-Темз
   Клинт А. Портрет Перси Биши Шелли. 1819
   Фридрих К. Д. Пейзаж с могилой, гробом и совой. Ок. 1836
   Я. ван Рейсдал. Зимний вечер (фрагмент). 1670
   Уотерхаус Дж. У. Прекрасная жестокосердная дама. 1893

Английская романтическая поэзия Составитель Р. Грищенков

Вильям Блейк (1757–1827)

Тигр Перевод К. Бальмонта

Ночь Перевод К. Бальмонта

Тайна любви Перевод К. Бальмонта

Радость-дитя Перевод К. Бальмонта

Маленький мальчик, потерявшийся Перевод К. Бальмонта

Маленький мальчик, найденный Перевод К. Бальмонта

Колыбельная песня Перевод К. Бальмонта

Книга Тэль Перевод К. Бальмонта

Вальтер Скотт (1771–1832)

Клятва Мойны. (Шотландская баллада) Перевод К. Павловой

Дева Озера (фрагмент) Перевод А. Пушкина

Замок Смальгольм, или Иванов вечер Перевод В. Жуковского

«Ворон к ворону летит…» Перевод А. Пушкина

Поэты «Озерной школы»

Сэмюель Тэйлор Кольридж (1772–1834)

Кубла Хан. Перевод К. Бальмонта

Кристабель. Перевод Г. Иванова

Вильям Вордсворт (1770–1850)

Кукушка Перевод Д. Мина

Сонет (Вольное подражание Вордсворту) Перевод И. Козлова

Гарри-Гилль Перевод Д. Мина

Нас семеро Перевод И. Козлова

«Отшельницам не тесно жить по кельям…» Перевод Д. Мина

Мальчик Перевод Д. Мина

Близость осени Перевод Д. Мина

Сентябрь Перевод Д. Мина

Гнездо пеночки Перевод Д. Мина

Водопад Перевод Д. Мина

Уединение Перевод К. Бальмонта

Нарциссы Перевод В. Гуревича

Жалоба Мэри, королевы шотландцев, в канун Нового года Перевод Г. Иванова

Роберт Саути (1774–1843)

Адельстан Перевод В. Жуковского

Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди Перевод В. Жуковского

Доника Перевод В. Жуковского

Томас Мур (1779–1852)

«О, жизнь моя! чуть день умрет…» Перевод А. Курсинского

«Ты помнишь ли, как мы с тобою…» Перевод М. Лермонтова

«В вечерний час слабеет светоч дня…» Перевод А. Курсинского

Савойская ария Перевод А. Курсинского

Не забывайте его Перевод А. Плещеева

Ко мне иди Перевод А. Плещеева

«Проснись, о мелодия!..» Перевод А. Курсинского

Вперед Перевод А. Плещеева

Сын менестреля Перевод А. Плещеева

«Как солнце золотит поверхность тихих вод…» Перевод А. Плещеева

«Я видел, как розовым утром качался…» Перевод А. Плещеева

«Подойди, отдохни здесь со мною…» Перевод К. Бальмонта

Пери и ангел Перевод В. Жуковского