Николай Карамзин
История государства Российского

   © Савченков И. Ю., ил. на обл., 2022
   © ООО «Издательство АСТ», 2022

   ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ ПАВЛОВИЧУ, САМОДЕРЖЦУ ВСЕЯ РОССИИ

   Всемилостивейший Государь!
   С благоговением представляю Вашему Императорскому Величеству плод усердных, двенадцатилетних трудов. Не хвалюся ревностию и постоянством: ободренный Вами, мог ли я не иметь их?
   В 1811 году, в счастливейшие, незабвенные минуты жизни моей, читал я Вам, Государь, некоторые главы сей Истории – об ужасах Батыева нашествия, о подвиге героя Димитрия Донского – в то время, когда густая туча бедствий висела над Европою, угрожая и нашему любезному отечеству. Вы слушали с восхитительным для меня вниманием; сравнивали давноминувшее с настоящим и не завидовали славным опасностям Димитрия, ибо предвидели для Себя еще славнейшие. Великодушное предчувствие исполнилось: туча грянула над Россиею – но мы спасены, прославлены; враг истреблен, Европа свободна, и глава Александрова сияет в лучезарном венце бессмертия. Государь! Если счастие Вашего добродетельного сердца равно Вашей славе, то Вы счастливее всех земнородных.
   Новая эпоха наступила. Будущее известно единому Богу; но мы, судя по вероятностям разума, ожидаем мира твердого, столь вожделенного для народов и венценосцев, которые хотят властвовать для пользы людей, для успехов нравственности, добродетели, наук, искусств гражданских, благосостояния государственного и частного. Победою устранив препятствия в сем истинно царском деле, даровав златую тишину нам и Европе, чего Вы, Государь, не совершите в крепости мужества, в течение жизни долговременной, обещаемой Вам и законом природы, и теплою молитвою подданных!
   Бодрствуйте, монарх возлюбленный! Сердцеведец читает мысли, История предает деяния великодушных царей и в самое отдаленное потомство вселяет любовь к их священной памяти. Приимите милостиво книгу, служащую тому доказательством. История народа принадлежит Царю.

   Всемилостивейший Государь! Вашего Императорского Величества верноподданный Николай Карамзин. Декабря 8, 1815

Том первый

Глава I
О народах, издревле обитавших в России. О славянах вообще

   Сия великая часть Европы и Азии, именуемая ныне Россией, в умеренных ее климатах была искони обитаема, но дикими, во глубину невежества погруженными народами, которые не ознаменовали бытия своего никакими собственными историческими памятниками. Только в повествованиях греков и римлян сохранились известия о нашем древнем отечестве. Первые весьма рано открыли путь через Геллеспонт и Воспор Фракийский в Черное море, если верить славному путешествию аргонавтов в Колхиду, воспетому будто бы самим Орфеем, участником оного, веков за XII до Рождества Христова. В сем любопытном стихотворении, основанном по крайней мере на древнем предании, названы Кавказ (славный баснословными муками несчастного Прометея), река Фазис (ныне Рион), Меотисское, или Азовское, море, Воспор, народ каспийский, тавры и киммериане, обитатели Южной России. Певец Одиссеи также именует последних. «Есть народ киммерийский, – говорит он, – и город Киммерион, покрытый облаками и туманом: ибо солнце не озаряет сей печальной страны, где беспрестанно царствует глубокая ночь». Столь ложное понятие еще имели современники Гомеровы о странах Юго-Восточной Европы; но басня о мраках киммерийских обратилась в пословицу веков, и Черное море, как вероятно, получило оттого свое название. Цветущее воображение греков, любя приятные мечты, изобрело гипербореев, людей совершенно добродетельных, живущих далее на север от Понта Эвксинского, за горами Рифейскими, в счастливом спокойствии, в странах мирных и веселых, где бури и страсти неизвестны; где смертные питаются соком цветов и росою, блаженствуют несколько веков и, насытясь жизнию, бросаются в волны морские.
   Наконец сие приятное баснословие уступило место действительным историческим познаниям. Веков за пять или более до Рождества Христова греки завели селения на берегах черноморских. Ольвия, в 40 верстах от устья днепровского, построена выходцами милетскими еще в славные времена Мидийской империи, называлась счастливою от своего богатства и существовала до падения Рима; в благословенный век Траянов образованные граждане ее любили читать Платона и, зная наизусть «Илиаду», пели в битвах стихи Гомеровы. Пантикапея и Фанагория были столицами знаменитого царства Воспорского, основанного азиатскими греками в окрестностях Киммерийского пролива. Город Танаис, где ныне Азов, принадлежал к сему царству; но Херсон Таврический (коего начало неизвестно) хранил вольность свою до времен Митридатовых. Сии пришельцы, имея торговлю и тесную связь со своими единоземцами, сообщили им верные географические сведения о России Южной, и Геродот, писавший за 445 лет до Рождества Христова, предал нам оные в своем любопытном творении.
   Киммериане, древнейшие обитатели нынешних губерний Херсонской и Екатеринославской – вероятно, единоплеменные с германскими цимбрами, – за 100 лет до времен Кировых были изгнаны из своего отечества скифами или сколотами, которые жили прежде в восточных окрестностях моря Каспийского, но, вытесненные оттуда массагетами, перешли за Волгу, разорили после великую часть Южной Азии и наконец утвердились между Истром и Танаисом (Дунаем и Доном), где сильный царь персидский Дарий напрасно хотел отмстить им за опустошение Мидии и где, гоняясь за ними в степях обширных, едва не погибло все его многочисленное войско. Скифы, называясь разными именами, вели жизнь кочевую, подобно киргизам или калмыкам; более всего любили свободу; не знали никаких искусств, кроме одного: «везде настигать неприятелей и везде от них скрываться»; однако ж терпели греческих поселенцев в стране своей, заимствовали от них первые начала гражданского образования, и царь скифский построил себе в Ольвии огромный дом, украшенный резными изображениями сфинксов и грифов. – Каллипиды, смесь диких скифов и греков, жили близ Ольвии к западу; алазоны в окрестностях Гипаниса, или Буга; так называемые скифы-земледельцы далее к северу, на обоих берегах Днепра. Сии три народа уже сеяли хлеб и торговали им. На левой стороне Днепра, в 14 днях пути от его устья (вероятно, близ Киева), между скифами-земледельцами и кочующими было их царское кладбище, священное для народа и неприступное для врагов. Главная Орда, или Царственная, кочевала на восток до самого Азовского моря, Дона и Крыма, где жили тавры, может быть, единоплеменники древних киммериан: убивая иностранцев, они приносили их в жертву своей богине-девице, и мыс Севастопольский, где существовал храм ее, долго назывался. Геродот пишет еще о многих других народах не скифского племени: агафирсах в Седмиградской области, или Трансильвании, неврах в Польше, андрофагах и меланхленах в России: жилища последних находились в 4000 стадиях, или в 800 верстах, от Черного моря к северу, в ближнем соседстве с андрофагами; те и другие питались человеческим мясом. Меланхлены назывались так от черной одежды своей. Невры «обращались ежегодно на несколько месяцев в волков»: то есть зимою покрывались волчьими кожами. – За Доном, на степях астраханских, обитали сарматы, или савроматы; далее, среди густых лесов, будины, гелоны (народ греческого происхождения, имевший деревянную крепость), ирки, фиссагеты (славные звероловством), а на восток от них – скифские беглецы Орды Царской. Тут, по сказанию Геродота, начинались каменистые горы (Уральские) и страна агриппеев, людей плосконосых (вероятно, калмыков). Доселе ходили обыкновенно торговые караваны из городов черноморских: следственно, места были известны, также и народы, которые говорили семью разными языками. О дальнейших полунощных землях носился единственно темный слух. Агриппеи уверяли, что за ними обитают люди, которые спят в году шесть месяцев; чему не верил Геродот, но что для нас понятно: долговременные ночи хладных климатов, озаряемые в течение нескольких месяцев одними северными сияниями, служили основанием сей молвы. – На восток от агриппеев (в Великой Татарии) жили исседоны, которые сказывали, что недалеко от них грифы стрегут золото: сии баснословные грифы кажутся отчасти историческою истиною и заставляют думать, что драгоценные рудники Южной Сибири были издревле знаемы. Север вообще славился тогда своим богатством или множеством золота. Упомянув о разных ордах, кочевавших на восток от моря Каспийского, Геродот пишет о главном народе нынешних киргизских степей, сильных массагетах, победивших Кира, и сказывает, что они, сходствуя одеждою и нравами с племенами скифскими, украшали золотом шлемы, поясы, конские приборы и, не зная ни железа, ни серебра, делали палицы и копья из меди.
   Что касается собственно Скифии российской, то сия земля, по известию Геродота, была необозримою равниною, гладкою и безлесною; только между Тавридою и днепровским устьем находились леса. Он за чудо сказывает своим единоземцам, что зима продолжается там 8 месяцев, и воздух в сие время, по словам скифов, бывает наполнен летающими перьями, то есть снегом; что море Азовское замерзает, жители ездят на санях через неподвижную глубину его и даже конные сражаются на воде, густеющей от холода; что гром гремит и молния блистает у них единственно летом. – Кроме Днепра, Буга и Дона, вытекающего из озера, сей историк именует еще реки Днестр (Τύρης, при устье коего жили греки, называемые тиритами), Прут (Ποράτα), Серет (Ορδησσὸς) и говорит, что Скифия вообще может славиться большими судоходными реками; что Днепр, изобильный рыбою, окруженный прекрасными лугами, уступает в величине одному Нилу и Дунаю; что вода его отменно чиста, приятна для вкуса и здорова; что источник сей реки скрывается в отдалении и неизвестен скифам. Таким образом север Восточной Европы, огражденный пустынями и свирепостию варваров, которые на них скитались, оставался еще землею таинственною для истории. Хотя скифы занимали единственно южные страны нашего отечества; хотя андрофаги, меланхлены и прочие народы северные, как пишет сам Геродот, были совсем иного племени: но греки назвали всю нынешнюю азиатскую и европейскую Россию, или все полунощные земли, Скифией, так же как они без разбора именовали полуденную часть мира Эфиопией, Западную Кельтикою, Восточную Индией, ссылаясь на историка Эфора, жившего за 350 лет до Рождества Христова.
   Несмотря на долговременное сообщение с образованными греками, скифы еще гордились дикими нравами своих предков, и славный единоземец их, философ Анахарсис, ученик Солонов, напрасно хотев дать им законы афинские, был жертвою сего несчастного опыта. В надежде на свою храбрость и многочисленность они не боялись никакого врага; пили кровь убитых неприятелей, выделанную кожу их употребляли вместо одежды, а черепа вместо сосудов и в образе меча поклонялись богу войны как главе других мнимых богов.
   Могущество скифов начало ослабевать со времен Филиппа Македонского, который, по словам одного древнего историка, одержал над ними решительную победу не превосходством мужества, а хитростию воинскою и не нашел в стане у врагов своих ни серебра, ни золота, но только жен, детей и старцев. Митридат Эвпатор, господствуя на южных берегах Черного моря и завладев Воспорским царством, утеснил и скифов: последние их силы были истощены в жестоких его войнах с Римом, коего орлы приближались тогда к нынешним кавказским странам России. Геты, народ фракийский, побежденный Александром Великим на Дунае, но страшный для Рима во время царя своего Беребиста Храброго, за несколько лет до Рождества Христова отнял у скифов всю землю между Истром и Борисфеном, то есть Дунаем и Днепром. Наконец сарматы, обитавшие в Азии близ Дона, вступили в Скифию и, по известию Диодора Сицилийского, истребили ее жителей или присоединили к своему народу, так что особенное бытие скифов исчезло для истории; осталось только их славное имя, коим несведущие греки и римляне долго еще называли все народы, малоизвестные и живущие в странах отдаленных.
   Сарматы (или савроматы Геродотовы) делаются знамениты в начале христианского летосчисления, когда римляне, заняв Фракию и страны дунайские своими легионами, приобрели для себя несчастное соседство варваров. С того времени историки римские беспрестанно говорят о сем народе, который господствовал от Азовского моря до берегов Дуная и состоял из двух главных племен, роксолан и язигов; но географы, весьма некстати назвав Сарматией всю обширную страну Азии и Европы, от Черного моря и Каспийского с одной стороны до Германии, а с другой – до самой глубины севера, обратили имя сарматов (подобно как прежде скифское) в общее для всех народов полунощных. Роксолане утвердились в окрестностях Азовского и Черного морей, а язиги вскоре перешли в Дакию, на берега Тисы и Дуная. Дерзнув первые тревожить римские владения с сей стороны, они начали ту ужасную и долговременную войну дикого варварства с гражданским просвещением, которая заключилась наконец гибелью последнего. Роксолане одержали верх над когортами римскими в Дакии; язиги опустошали Мизию. Еще военное искусство, следствие непрестанных побед в течение восьми веков, обуздывало варваров и часто наказывало их дерзость; но Рим, изнеженный роскошию, вместе с гражданскою свободою утратив и гордость великодушную, не стыдился золотом покупать дружбу сарматов. Тацит именует язигов союзниками своего народа, и Сенат, решив прежде судьбу великих государей и мира, с уважением встречал послов народа кочующего. Хотя война Маркоманнская, в коей сарматы присоединились к германцам, имела несчастные для них следствия; хотя, побежденные Марком Аврелием, они утратили силу свою и не могли уже быть завоевателями, однако ж, кочуя в Южной России и на берегах Тибиска, или Тисы, долго еще беспокоили набегами римские владения.
   Почти в одно время с язигами и роксоланами узнаем мы и других – вероятно, единоплеменных с ними – обитателей Юго-Восточной России, алан, которые, по известию Аммиана Марцеллина, были древние массагеты и жили тогда между Каспийским и Черным морями. Они, равно как и все азиатские дикие народы, не обрабатывали земли, не имели домов, возили жен и детей на колесницах, скитались по степям Азии даже до самой Индии Северной, грабили Армению, Мидию, а в Европе берега Азовского и Черного морей; отважно искали смерти в битвах и славились отменною храбростию. К сему народу многочисленному принадлежали, вероятно, аорсы и сираки, о коих в первом веке христианского летосчисления упоминают разные историки и кои, обитая между Кавказом и Доном, были и врагами и союзниками римлян. Алане, вытеснив сарматов из Юго-Восточной России, отчасти заняли и Тавриду.
   В третьем веке приблизились от Балтийского к Черному морю готфы и другие народы германские, овладели Дакией, римскою провинцией со времен Траяновых, и сделались самыми опасными врагами Империи. Переплыв на судах в Азию, готфы обратили в пепел многие города, цветущие в Вифинии, Галатии, Каппадокии и славный храм Дианы в Ефесе, а в Европе опустошили Фракию, Македонию и Грецию до Мореи. Они хотели, взяв Афины, истребить огнем все книги греческие, там найденные; но приняли совет одного умного единоземца, который сказал им: «Оставьте грекам книги, чтобы они, читая их, забывали военное искусство и тем легче были побеждаемы нами». Ужасные свирепостию и мужеством, готфы основали сильную Империю, которая разделялась на Восточную и Западную и в IV столетии, при царе их Эрманарихе, заключала в себе немалую часть России европейской, простираясь от Тавриды и Черного моря до Балтийского.
   Готфский историк VI века Иорнанд пишет, что Эрманарих в числе многих иных народов победил и венедов, которые, обитая в соседстве с эстами и герулами, жителями берегов балтийских, славились более своею многочисленностию, нежели искусством воинским. Сие известие для нас любопытно и важно, ибо венеды, по сказанию Иорнанда, были единоплеменники славян, предков народа российского. Еще в самой глубокой древности, лет за 450 до Рождества Христова, было известно в Греции, что янтарь находится в отдаленных странах Европы, где река Эридан впадает в Северный океан и где живут венеды. Вероятно, что финикияне, смелые мореходцы, которые открыли Европу для образованных народов древности, не имевших о ней сведения, доплывали до самых берегов нынешней Пруссии, богатых янтарем, и там покупали его у венедов. Во время Плиния и Тацита, или в первом столетии, венеды жили близ Вислы и граничили к югу с Дакией. Птолемей, астроном и географ второго столетия, полагает их на восточных берегах моря Балтийского, сказывая, что оно издревле называлось Венедским. Следственно, ежели славяне и венеды составляли один народ, то предки наши были известны и грекам, и римлянам, обитая на юге от моря Балтийского. Из Азии ли они пришли туда и в какое время, не знаем. Мнение, что сию часть мира должно признавать колыбелью всех народов, кажется вероятным, ибо согласно с преданиями священными и все языки европейские, несмотря на их разные изменения, сохраняют в себе некоторое сходство с древними азиатскими; однако ж мы не можем утвердить сей вероятности никакими действительно историческими свидетельствами и считаем венедов европейцами, когда история находит их в Европе. Сверх того они самыми обыкновениями и нравами отличались от азиатских народов, которые, приходя в нашу часть мира, не знали домов, жили в шатрах или колесницах и только на конях сражались: Тацитовы же венеды имели дома, любили ратоборствовать пешие и славились быстротою своего бега.
   Конец четвертого века ознаменовался важными происшествиями. Гунны, народ кочующий, от полунощных областей Китая доходят через неизмеримые степи до Юго-Восточной России, нападают – около 377 года – на алан, готфов, владения римские, истребляя все огнем и мечом. Современные историки не находят слов для описания лютой свирепости и самого безобразия гуннов. Ужас был их предтечею, и столетний герой Эрманарих не дерзнул даже вступить с ними в сражение, но произвольною смертию спешил избавиться от рабства. Восточные готфы должны были покориться, а западные искали убежища во Фракии, где римляне, к несчастию своему, дозволили им поселиться: ибо готфы, соединясь с другими мужественными германцами, вскоре овладели большей частью Империи.
   История сего времени упоминает об антах, которые, по известиям Иорнанда и византийских летописцев, принадлежали вместе с венедами к народу славянскому. Винитар, наследник Эрманариха, царя готфского, был уже данником гуннов, но хотел еще повелевать другими народами: завоевал страну антов, которые обитали на север от Черного моря (следственно, в России), и жестоким образом умертвил их князя, именем Бокса, с семьюдесятью знатнейшими боярами. Царь гуннский Баламбер вступился за утесненных и, победив Винитара, освободил их от ига готфов. – Нет сомнения, что анты и венеды признавали над собою власть гуннов: ибо сии завоеватели во время Аттилы, грозного царя их, повелевали всеми странами от Волги до Рейна, от Македонии до островов Балтийского моря. Истребив бесчисленное множество людей, разрушив города и крепости дунайские, предав огню селения, окружив себя пустынями обширными, Аттила царствовал в Дакии под наметом шатра, брал дань с Константинополя, но славился презрением золота и роскоши, ужасал мир и гордился именем Бича Небесного. – С жизнью сего варвара, но великого человека, умершего в 454 году, прекратилось и владычество гуннов. Народы, порабощенные Аттилою, свергли с себя иго несогласных сыновей его. Изгнанные немцами-гепидами из Паннонии, или Венгрии, гунны держались еще несколько времени между Днестром и Дунаем, где страна их называлась Гунниваром; другие рассеялись по дунайским областям Империи – и скоро изгладились следы ужасного бытия гуннов. Таким образом сии варвары отдаленной Азии явились в Европе, свирепствовали и, как грозное привидение, исчезли!
   В то время Южная Россия могла представлять обширную пустыню, где скитались одни бедные остатки народов. Восточные готфы большей частью удалились в Паннонию; о роксоланах не находим уже ни слова в летописях: вероятно, что они смешались с гуннами или под общим названием сарматов вместе с язигами были расселены императором Маркианом в Иллирике и в других римских провинциях, где, составив один народ с готфами, утратили имя свое, ибо в конце V века история уже молчит о сарматах. Множество алан, соединясь с немецкими вандалами и свевами, перешло за Рейн, за горы Пиренейские, в Испанию и Португалию. – Но вскоре угры и болгары, по сказанию греков, единоплеменные с гуннами и до того времени неизвестные, оставив древние свои жилища близ Волги и гор Уральских, завладели берегами Азовского, Черного морей и Тавридою (где еще обитали некоторые готфы, принявшие веру христианскую) и в 474 году начали опустошать Мизию, Фракию, даже предместья константинопольские.
   С другой стороны выходят на театр истории славяне под сим именем, достойным людей воинственных и храбрых, ибо его можно производить от славы, – и народ, коего бытие мы едва знали, с VI века занимает великую часть Европы, от моря Балтийского до рек Эльбы, Тисы и Черного моря. Вероятно, что некоторые из славян, подвластных Эрманариху и Аттиле, служили в их войске; вероятно, что они, испытав под начальством сих завоевателей храбрость свою и приятность добычи в богатых областях Империи, возбудили в соотечественниках желание приблизиться к Греции и вообще распространить их владение. Обстоятельства времени им благоприятствовали. Германия опустела; ее народы воинственные удалились к югу и западу искать счастия. На берегах черноморских, между устьями Днепра и Дуная, кочевали, может быть, одни дикие малолюдные орды, которые сопутствовали гуннам в Европу и рассеялись после их гибели. От Дуная и Алуты до реки Моравы жили немцы, лонгобарды и гепиды; от Днепра к морю Каспийскому угры и болгары; за ними, к северу от Понта Эвксинского и Дуная, явились анты и славяне; другие же племена их вступили в Моравию, Богемию, Саксонию, а некоторые остались на берегах моря Балтийского. Тогда начинают говорить о них историки византийские, описывая свойства, образ жизни и войны, обыкновения и нравы славян, отличные от характера немецких и сарматских племен: доказательство, что сей народ был прежде мало известен грекам, обитая в глубине России, Польши, Литвы, Пруссии, в странах отдаленных и как бы непроницаемых для их любопытства.
   Уже в конце пятого века летописи византийские упоминают о славянах, которые в 495 году дружелюбно пропустили через свои земли немцев-герулов, разбитых лонгобардами в нынешней Венгрии и бежавших к морю Балтийскому; но только со времен Юстиниановых, с 527 года, утвердясь в Северной Дакии, начинают они действовать против Империи вместе с угорскими племенами и братьями своими антами, которые в окрестностях Черного моря граничили с болгарами. Ни сарматы, ни готфы, ни самые гунны не были для Империи ужаснее славян. Иллирия, Фракия, Греция, Херсонес – все страны от залива Ионического до Константинополя были их жертвою; только Хильвуд, смелый вождь Юстинианов, мог еще с успехом им противоборствовать; но славяне, убив его в сражении за Дунаем, возобновили свои лютые нападения на греческие области, и всякое из оных стоило жизни или свободы бесчисленному множеству людей, так что южные берега дунайские, облитые кровию несчастных жителей, осыпанные пеплом городов и сел, совершенно опустели. Ни легионы римские, почти всегда обращаемые в бегство, ни великая стена Анастасиева, сооруженная для защиты Царьграда от варваров, не могли удерживать славян, храбрых и жестоких. Империя с трепетом и стыдом видела знамя Константиново в руках их. Сам Юстиниан, Совет Верховный и знатнейшие вельможи должны были с оружием стоять на последней ограде столицы, стене Феодосиевой, с ужасом ожидая приступа славян и болгаров к вратам ее. Один Велисарий, поседевший в доблести, осмелился выйти к ним навстречу, но более казною императорскою, нежели победою, отвратил сию грозную тучу от Константинополя. Они спокойно жительствовали в Империи как бы в собственной земле своей, уверенные в безопасной переправе через Дунай: ибо гепиды, владевшие большей частью северных берегов его, всегда имели для них суда в готовности. Между тем Юстиниан с гордостию величал себя Антическим, или Славянским, хотя сие имя напоминало более стыд, нежели славу его оружия против наших диких предков, которые беспрестанно опустошали Империю или, заключая иногда дружественные с нею союзы, нанимались служить в ее войсках и способствовали их победам. Так, во второе лето славной войны Готфской (в 536 году) Валериан привел в Италию 1600 конных славян, и римский полководец Туллиан вверил антам защиту Лукании, где они в 547 году разбили готфского короля Тотилу.
   Уже лет 30 славяне свирепствовали в Европе, когда новый азиатский народ победами и завоеваниями открыл себе путь к Черному морю. Весь известный мир был тогда театром чудесного волнения народов и непостоянства в их величии. Авары славились могуществом в степях Татарии, но в VI веке, побежденные турками, ушли из земли своей. Сии турки, по свидетельству историков китайских, были остатками гуннов, древних полунощных соседей Китайской империи; в течение времени соединились с другими ордами единоплеменными и завоевали всю Южную Сибирь. Хан их, называемый в византийских летописях Дизавулом, как новый Аттила покорив многие народы, жил среди гор Алтайских в шатре, украшенном коврами шелковыми и многими золотыми сосудами; сидя на богатом троне, принимал византийских послов и дары от Юстиниана; заключал с ним союзы и счастливо воевал с персами. Известно, что россияне, овладев в новейшие времена полуденною частию Сибири, находили в тамошних могилах великое количество вещей драгоценных: вероятно, что они принадлежали сим алтайским туркам, уже не дикому, но отчасти образованному народу, торговавшему с Китаем, Персией и греками.
   Вместе с другими ордами зависели от Дизавула киргизы и гунны-огоры. Быв прежде данниками аваров и тогда угнетаемые турками, огоры перешли на западные берега Волги, назвались славным именем аваров, некогда могущественных, и предложили союз императору византийскому. Народ греческий с любопытством и с ужасом смотрел на их послов: одежда сих людей напоминала ему страшных гуннов Аттилы, от коих мнимые авары отличались единственно тем, что не брили головы и заплетали волосы в длинные косы, украшенные лентами. Главный посол сказал Юстиниану, что авары, мужественные и непобедимые, хотят его дружбы, требуя даров, жалованья и выгодных мест для поселения. Император не дерзнул ни в чем отказать сему народу, который, бежав из Азии, со вступлением в Европу приобрел силу и храбрость. Угры, болгары признали власть его. Анты не могли ему противиться. Хан аварский, свирепый Баян, разбил их войско, умертвил посла, знаменитого князя Мезамира; ограбил землю, пленил жителей; вскоре завоевал Моравию, Богемию, где обитали чехи и другие славяне; победил Сигеберта, короля франков, и возвратился на Дунай, где лонгобарды вели кровопролитную войну с гепидами. Баян соединился с первыми, разрушил державу гепидов, овладел большею частию Дакии, а вскоре и Паннонией, или Венгрией, которую лонгобарды уступили ему добровольно, желая искать завоеваний в Италии. Область аваров в 568 году простиралась от Волги до Эльбы. В начале седьмого века завладели они и Далмацией, кроме приморских городов ее. Хотя турки, господствуя на берегах Иртыша, Урала, – тревожа набегами Китай и Персию – около 580 года распространили было свои завоевания до самой Тавриды – взяли Воспор, осаждали Херсон; но скоро исчезли в Европе, оставив земли черноморские в подданстве аваров.
   Уже анты, богемские чехи, моравы служили хану; но собственно так называемые дунайские славяне хранили свою независимость, и еще в 581 году многочисленное войско их снова опустошило Фракию и другие владения имперские до самой Эллады, или Греции. Тиверий царствовал в Константинополе: озабоченный войною Персидскою, он не мог отразить славян и склонил хана отмстить им впадением в страну их. Баян назывался другом Тиверия и хотел даже быть римским патрицием: он исполнил желание императора тем охотнее, что давно уже ненавидел славян за их гордость. Сию причину злобы его описывают византийские историки следующим образом. Смирив антов, хан требовал от славян подданства; но Лавритас и другие вожди их ответствовали: «Кто может лишить нас вольности? Мы привыкли отнимать земли, а не свои уступать врагам. Так будет и впредь, доколе есть война и мечи в свете». Посол ханский раздражил их своими надменными речами и заплатил за то жизнию. Баян помнил сие жестокое оскорбление и надеялся собрать великое богатство в земле славян, которые, более пятидесяти лет громив Империю, не были еще никем тревожимы в стране своей. Он вступил в нее с шестьюдесятью тысячами отборных конных латников, начал грабить селения, жечь поля, истреблять жителей, которые только в бегстве и в густоте лесов искали спасения. – С того времени ослабело могущество славян, и хотя Константинополь еще долго ужасался их набегов, но вскоре хан аварский совершенно овладел Дакией. Обязанные давать ему войско, они лили кровь свою и чуждую для пользы их тирана; долженствовали первые гибнуть в битвах, и когда хан, нарушив мир с Грецией, в 626 году осадил Константинополь, славяне были жертвою сего дерзкого предприятия. Они взяли бы столицу Империи, если бы измена не открыла их тайного намерения грекам: окруженные неприятелем, бились отчаянно; немногие спаслись и в знак благодарности были казнены ханом.
   Между тем не все народы славянские повиновались сему хану: обитавшие за Вислою и далее к северу спаслись от рабства. Так, в исходе VI века на берегах моря Балтийского жили мирные и счастливые славяне, коих он напрасно хотел вооружить против греков и которые отказались помогать ему войском. Сей случай, описанный византийскими историками, достоин любопытства и примечания. «Греки, – повествуют они, – взяли в плен трех чужеземцев, имевших вместо оружия кифары, или гусли. Император спросил, кто они. “Мы славяне, – ответствовали чужеземцы, – и живем на отдаленнейшем конце Западного океана (моря Балтийского). Хан аварский, прислав дары к нашим старейшинам, требовал войска, чтобы действовать против греков. Старейшины взяли дары, но отправили нас к хану с извинением, что не могут за великою отдаленностию дать ему помощи. Мы сами были 15 месяцев в дороге. Хан, невзирая на святость посольского звания, не отпускал нас в отечество. Слыша о богатстве и дружелюбии греков, мы воспользовались случаем уйти во Фракию. С оружием обходиться не умеем и только играем на гуслях. Нет железа в стране нашей: не зная войны и любя музыку, мы ведем жизнь мирную и спокойную”. – Император дивился тихому нраву сих людей, великому росту и крепости их; угостил послов и доставил им способ возвратиться в отечество». Такое миролюбивое свойство балтийских славян во времена ужасов варварства представляет мыслям картину счастия, которого мы обыкли искать единственно в воображении. Согласие византийских историков в описании сего происшествия доказывает, кажется, его истину, утверждаемую и самыми тогдашними обстоятельствами севера, где славяне могли наслаждаться тишиною, когда германские народы удалились к югу и когда разрушилось владычество гуннов.
   Наконец богемские славяне, возбужденные отчаянием, дерзнули обнажить меч, смирили гордость аваров и возвратили древнюю свою независимость. Летописцы повествуют, что некто, именем Само, был тогда смелым вождем их: благодарные и вольные славяне избрали его в цари. Он сражался с Дагобертом, королем франков, и разбил его многочисленное войско.
   Скоро владения славян умножились новыми приобретениями: еще в VI веке, как вероятно, многие из них поселились в Венгрии; другие в начале VII столетия, заключив союз с Константинополем, вошли в Иллирию, изгнали оттуда аваров и основали новые области под именами Кроации, Славонии, Сербии, Боснии и Далмации. Императоры охотно дозволяли им селиться в греческих владениях, надеясь, что они по известной храбрости своей могли быть лучшею их защитою от нападения других варваров – и в VII веке находим славян на реке Стримоне во Фракии, в окрестностях Фессалоники и в Мизии, или в нынешней Болгарии. Даже весь Пелопоннес был несколько времени в их власти: они воспользовались ужасами моровой язвы, которая свирепствовала в Греции, и завоевали древнее отечество наук и славы. – Многие их них поселились в Вифинии, Фригии, Дардании, Сирии.
   Но между тем, когда чехи и другие славяне пользовались уже совершенною вольностию отчасти в прежних, отчасти в новых своих владениях, дунайские находились еще, кажется, под игом аваров, хотя могущество сего достопамятного азиатского народа ослабело в VII веке. Куврат, князь болгарский, данник хана, в 635 году сверг с себя иго аваров. Разделив силы свои на девять обширных укрепленных станов, они еще долгое время властвовали в Дакии и в Паннонии, вели жестокие войны с баварцами и славянами в Каринтии, в Богемии; наконец утратили в летописях имя свое. Куврат, союзник и друг римлян, господствовал в окрестностях Азовского моря; но сыновья его в противность мудрому совету умирающего отца разделились: старший, именем Ватвай, остался на берегах Дона; второй сын, Котраг, перешел на другую сторону сей реки; четвертый в Паннонию, или Венгрию, к аварам; пятый в Италию; а третий, Аспарух, утвердился сперва между Днестром и Дунаем, но в 679 году, завоевав и всю Мизию, где жили многие славяне, основал там сильное государство Болгарское.
   Представив читателю расселение народов славянских от моря Балтийского до Адриатического, от Эльбы до Мореи и Азии, скажем, что они, сильные числом и мужеством, могли бы тогда, соединясь, овладеть Европою; но, слабые от развлечения сил и несогласия, почти везде утратили независимость, и только один из них, искушенный бедствиями, удивляет ныне мир величием. Другие, сохранив бытие свое в Германии, в древней Иллирии, в Мизии, повинуются властителям чужеземным; а некоторые забыли и самый язык отечественный.
   Теперь обратимся к истории государства Российского, основанной на преданиях нашего собственного, древнейшего летописца.

Глава II
О славянах и других народах, составивших государство Российское

   Нестор пишет, что славяне издревле обитали в странах дунайских и, вытесненные из Мизии болгарами, а из Паннонии волохами (доныне живущими в Венгрии), перешли в Россию, в Польшу и другие земли. Сие известие о первобытном жилище наших предков взято, кажется, из византийских летописцев, которые в VI веке узнали их на берегах Дуная; однако ж Нестор в другом месте говорит, что св. апостол Андрей – проповедуя в Скифии имя Спасителя, поставив крест на горах Киевских, еще не населенных, и предсказав будущую славу нашей древней столицы – доходил до Ильменя и нашел там славян: следственно, они, по собственному Несторову сказанию, жили в России уже в первом столетии и гораздо прежде, нежели болгары утвердились в Мизии. Но вероятно, что славяне, угнетенные ими, отчасти действительно возвратились из Мизии к своим северным единоземцам; вероятно и то, что волохи, потомки древних гетов и римских всельников Траянова времени в Дакии, уступив сию землю готфам, гуннам и другим народам, искали убежища в горах и, видя наконец слабость аваров, овладели Трансильванией и частью Венгрии, где славяне долженствовали им покориться.
   Может быть, еще за несколько веков до Рождества Христова под именем венедов известные на восточных берегах моря Балтийского, славяне в то же время обитали и внутри России; может быть, андрофаги, меланхлены, невры Геродотовы принадлежали к их племенам многочисленным. Самые древние жители Дакии, геты, покоренные Траяном, могли быть нашими предками: сие мнение тем вероятнее, что в русских сказках XII столетия упоминается о счастливых воинах Траяновых в Дакии и что славяне российские начинали, кажется, свое летосчисление от времени сего мужественного императора. Заметим еще какое-то древнее предание народов славянских, что праотцы их имели дело с Александром Великим, победителем гетов. Но историк не должен предлагать вероятностей за истину, доказываемую только ясными свидетельствами современников. Итак, оставляя без утвердительного решения вопрос: «Откуда и когда славяне пришли в Россию?», опишем, как они жили в ней задолго до того времени, в которое образовалось наше государство.
   Многие славяне, единоплеменные с ляхами, обитавшими на берегах Вислы, поселились на Днепре в Киевской губернии и назвались полянами от чистых полей своих. Имя сие исчезло в Древней России, но сделалось общим именем ляхов, основателей государства Польского. От сего же племени славян были два брата, Радим и Вятко, главами радимичей и вятичей: первый избрал себе жилище на берегах Сожа в Могилевской губернии, а второй на Оке, в Калужской, Тульской или Орловской. Древляне, названные так от лесной земли своей, обитали в Волынской губернии; дулебы и бужане по реке Бугу, впадающему в Вислу; лутичи и тивирцы по Днестру до самого моря и Дуная, уже имея города в земле своей; белые хорваты в окрестностях гор Карпатских; северяне, соседи полян, на берегах Десны, Семи и Сулы, в Черниговской и Полтавской губерниях; в Минской и Витебской, между Припятью и Двиною Западною, дреговичи; в Витебской, Псковской, Тверской и Смоленской, в верховьях Двины, Днепра и Волги, кривичи; а на Двине, где впадает в нее река Полота, единоплеменные с ними полочане; на берегах же озера Ильменя собственно так называемые славяне, которые после Рождества Христова основали Новгород.
   К тому же времени летописец относит и начало Киева, рассказывая следующие обстоятельства: «Братья Кий, Щек и Хорив с сестрою Лыбедью жили между полянами на трех горах, из коих две слывут по имени двух меньших братьев, Щековицею и Хоривицею; а старший жил там, где ныне (в Несторово время) Зборичев взвоз. Они были мужи знающие и разумные; ловили зверей в тогдашних густых лесах днепровских, построили город и назвали оный именем старшего брата, то есть Киевом. Некоторые считают Кия перевозчиком, ибо в старину был на сем месте перевоз и назывался Киевым; но Кий начальствовал в роде своем: ходил, как сказывают, в Константинополь и принял великую честь от царя греческого; на возвратном пути, увидев берега Дуная, полюбил их, срубил городок и хотел обитать в нем; но жители дунайские не дали ему там утвердиться и доныне именуют сие место городищем Киевцом. Он скончался в Киеве вместе с двумя братьями и сестрою». Нестор в повествовании своем основывается единственно на изустных сказаниях: отдаленный многими веками от случаев, здесь описанных, мог ли он ручаться за истину предания, всегда обманчивого, всегда неверного в подробностях? Может быть, что Кий и братья его никогда в самом деле не существовали и что вымысел народный обратил названия мест, неизвестно от чего происшедшие, в названия людей. Имена Киева, гор Щековицы – ныне Скавицы, – Хоривицы, уже забытой, и речки Лыбеди, впадающей в Днепр недалеко от новой киевской крепости, могли подать мысль к сочинению басни о трех братьях и сестре их: чему находим многие примеры в греческих и северных повествователях, которые, желая питать народное любопытство, во времена невежества и легковерия из географических названий составляли целые истории и биографии. Но два обстоятельства в сем Несторовом известии достойны особенного замечания: первое, что славяне киевские издревле имели сообщение с Царьградом, и второе, что они построили городок на берегах Дуная еще задолго до походов россиян в Грецию. Дулебы, поляне днепровские, лутичи и тивирцы могли участвовать в описанных нами войнах славян дунайских, столь ужасных для Империи, и заимствовать там разные благодетельные изобретения для жизни гражданской.
   Летописец не объявляет времени, когда построены другие славянские, также весьма древние города в России: Изборск, Полоцк, Смоленск, Любеч, Чернигов; знаем только, что первые три основаны кривичами и были уже в IX веке, а последние в самом начале X века; но они могли существовать и гораздо прежде. Чернигов и Любеч принадлежали к области северян.
   Кроме народов славянских, по сказанию Нестора, жили тогда в России и многие иноплеменные: меря вокруг Ростова и на озере Клещине, или Переславском; мурома на Оке, где сия река впадает в Волгу; черемиса, мещера, мордва на юго-восток от мери; ливь в Ливонии; чудь в Эстонии и на восток к Ладожскому озеру; нарова там, где Нарва; ямь, или емь, в Финляндии; весь на Белоозере; пермь в губернии сего имени; югра, или нынешние березовские остяки, на Оби и Сосве; печора на реке Печоре. Некоторые из сих народов уже исчезли в новейшие времена или смешались с россиянами; но другие существуют и говорят языками столь между собой сходственными, что можем несомнительно признать их, равно как и лапландцев, зырян, остяков обских, чуваш, вотяков, народами единоплеменными и назвать вообще финскими. Уже Тацит в первом столетии говорит о соседственных с венедами финнах, которые жили издревле в полунощной Европе. Лейбниц и новейшие шведские историки согласно думают, что Норвегия и Швеция были некогда населены ими – даже самая Дания, по мнению Гроция. От моря Балтийского до Ледовитого, от глубины европейского севера на восток до Сибири, до Урала и Волги, рассеялись многочисленные племена финнов. Не знаем, когда они в России поселились; но не знаем также и никого старобытнее их в северных и восточных ее климатах. Сей народ, древний и многочисленный, занимавший и занимающий такое великое пространство в Европе и в Азии, не имел историка, ибо никогда не славился победами, не отнимал чуждых земель, но всегда уступал свои: в Швеции и Норвегии готфам, а в России, может быть, славянам, и в одной нищете искал для себя безопасности: «Не имея (по словам Тацита) ни домов, ни коней, ни оружия; питаясь травами, одеваясь кожами звериными, укрываясь от непогод под сплетенными ветвями». В Тацитовом описании древних финнов мы узнаем отчасти и нынешних, особенно же лапландцев, которые от предков своих наследовали и бедность, и грубые нравы, и мирную беспечность невежества. «Не боясь ни хищности людей, ни гнева богов, – пишет сей красноречивый историк, – они приобрели самое редкое в мире благо: счастливую от судьбы независимость!»
   Но финны российские, по сказанию нашего летописца, уже не были такими грубыми, дикими людьми, какими описывает их римский историк: имели не только постоянные жилища, но и города: весь – Белоозеро, меря – Ростов, мурома – Муром. Летописец, упоминая о сих городах в известиях IX века, не знал, когда они построены. – Древняя история скандинавов (датчан, норвежцев, шведов) часто говорит о двух особенных странах финских, вольных и независимых: Кириаландии и Биармии. Первая от Финского залива простиралась до самого Белого моря, вмещала в себе нынешние Финляндскую, Олонецкую губернии и часть Архангельской; граничила на востоке с Биармией, а на северо-западе – с Квенландией или Каянией. Жители ее беспокоили набегами земли соседственные и славились мнимым волшебством еще более, нежели храбростию. Биармией называли скандинавы всю обширную страну от Северной Двины и Белого моря до реки Печоры, за коей они воображали Иотунгейм, отчизну ужасов природы и злого чародейства. Имя нашей Перми есть одно с именем древней Биармии, которую составляли Архангельская, Вологодская, Вятская и Пермская губернии. Исландские повести наполнены сказаниями о сей великой финской области, но баснословие их может быть любопытно для одних легковерных. Первое действительно историческое свидетельство о Биармии находим в путешествии норвежского мореходца Отера, который в девятом веке окружил Норд-Кап, доплывал до самого устья Северной Двины, слышал от жителей многое о стране их и землях соседственных, но сказывает единственно то, что народ биармский многочислен и говорит почти одним языком с финнами.
   Между сими иноплеменными народами, жителями или соседями древней России, Нестор именует еще летголу (ливонских латышей), зимголу (в Семигалии), корсь (в Курляндии) и литву, которые не принадлежат к финнам, но вместе с древними пруссами составляют народ латышский. В языке его находится множество славянских, довольно готфских и финских слов: из чего основательно заключают историки, что латыши происходят от сих народов. С великою вероятностию можно определить даже и начало бытия их. Когда готфы удалились к пределам Империи, тогда венеды и финны заняли юго-восточные берега моря Балтийского; смешались там с остатками первобытных жителей, то есть с готфами; начали истреблять леса для хлебопашества и прозвались латышами, или обитателями земель расчищенных, ибо лата знаменует на языке литовском расчищение. Их, кажется, называет Иорнанд видивариями, которые в половине шестого века жили около Данцига и состояли из разных народов: с чем согласно и древнее предание латышей, уверяющих, что их первый государь, именем Видвут, царствовал на берегах Вислы и там образовал народ свой, который населил Литву, Пруссию, Курляндию и Летландию, где он и доныне находится и где до самого введения христианской веры управлял им северный далай-лама, главный судия и священник Криве, живший в прусском местечке Ромове.
   Многие из сих финских и латышских народов, по словам Нестора, были данниками россиян: должно разуметь, что летописец говорит уже о своем времени, то есть об XI веке, когда предки наши овладели почти всею нынешнею Россией европейскою. До времен Рюрика и Олега они не могли быть великими завоевателями, ибо жили особенно, по коленам; не думали соединять народных сил в общем правлении и даже изнуряли их войнами междоусобными. Так, Нестор упоминает о нападении древлян, лесных обитателей, и прочих окрестных славян на тихих полян киевских, которые более их наслаждались выгодами состояния гражданского и могли быть предметом зависти. Люди грубые, полудикие не знают духа народного и хотят лучше вдруг отнять, нежели медленно присвоить себе такие выгоды мирным трудолюбием. Сие междоусобие предавало славян российских в жертву внешним неприятелям. Обры или авары, в VI и VII веках господствуя в Дакии, повелевали и дулебами, обитавшими на Буге; нагло оскорбляли целомудрие жен славянских и впрягали их вместо волов и коней в свои колесницы; но сии варвары, великие телом и гордые умом (пишет Нестор), исчезли в нашем отечестве от моровой язвы, и гибель их долго была пословицею в земле Русской. – Скоро явились другие завоеватели: на юге козары, варяги на севере.
   Козары, или хазары, единоплеменные с турками, издревле обитали на западной стороне Каспийского моря, называемого Хазарским в географиях восточных. Еще с третьего столетия они известны по арменским летописям: Европа же узнала их в IV веке вместе с гуннами, между Каспийским и Черным морями, на степях астраханских. Аттила властвовал над ними: болгары также в исходе V века; но козары, все еще сильные, опустошали между тем Южную Азию, и Хозрой, царь персидский, должен был заградить от них свои области огромною стеною, славною в летописях под именем Кавказской и доныне еще удивительною в своих развалинах. В VII веке они являются в истории византийской с великим блеском и могуществом, дают многочисленное войско в помощь императору (который из благодарности надел диадиму царскую на их кагана, или хакана, именуя его сыном своим); два раза входят с ним в Персию, нападают на угров, болгаров, ослабленных разделом сыновей Кувратовых, и покоряют всю землю от устья Волги до морей Азовского и Черного, Фанагорию, Воспор и большую часть Тавриды, называемой потом несколько веков Козарией. Слабая Греция не смела отражать новых завоевателей: ее цари искали убежища в их станах, дружбы и родства с каганами; в знак своего к ним почтения украшались в некоторые торжества одеждою козарскою и стражу свою составили из сих храбрых азиатцев. Империя в самом деле могла хвалиться их дружбою; но, оставляя в покое Константинополь, они свирепствовали в Армении, Иверии, Мидии; вели кровопролитные войны с аравитянами, тогда уже могущественными, и несколько раз побеждали их знаменитых калифов.
   Рассеянные племена славянские не могли противиться такому неприятелю, когда он силу оружия своего в исходе VII века или уже в VIII [веке] обратил к берегам Днепра и самой Оки. Жители киевские, северяне, радимичи и вятичи признали над собой власть каганову. «Киевляне, – пишет Нестор, – дали своим завоевателям по мечу с дыма, и мудрые старцы козарские в горестном предчувствии сказали: Мы будем данниками сих людей: ибо мечи их остры с обеих сторон, а наши сабли имеют одно лезвие». Басня, изобретенная уже в счастливые времена оружия российского, в X или XI веке! По крайней мере завоеватели не удовольствовались мечами, но обложили славян иною данию и брали, как говорит сам летописец, по белке с дома: налог весьма естественный в землях северных, где теплая одежда бывает одною из главных потребностей человека и где промышленность людей ограничивалась только необходимым для жизни. Славяне, долго грабив за Дунаем владения греческие, знали цену золота и серебра; но сии металлы еще не были в народном употреблении между ними. Козары искали золота в Азии и получали его в дар от императоров; в России же, богатой единственно дикими произведениями натуры, довольствовались подданством жителей и добычею их звериной ловли. Иго сих завоевателей, кажется, не угнетало славян: по крайней мере летописец наш, изобразив бедствия, претерпенные народом его от жестокости обров, не говорит ничего подобного о козарах. Все доказывает, что они имели уже обычаи гражданские. Ханы их жили издавна в Балангиаре, или Ателе (богатой и многолюдной столице, основанной близ волжского устья Хозроем, царем персидским), а после в знаменитой купечеством Тавриде. Гунны и другие азиатские варвары любили только разрушать города: но козары требовали искусных зодчих от греческого императора Феофила и построили на берегу Дона, в нынешней земле казаков, крепость Саркел для защиты владений своих от набега кочующих народов; вероятно, что Каганово городище близ Харькова и другие, называемые козарскими, близ Воронежа, суть также памятники их древних, хотя и неизвестных нам городов. Быв сперва идолопоклонники, они в восьмом столетии приняли веру иудейскую, а в 858 [году] христианскую… Ужасая монархов персидских, самых грозных калифов и покровительствуя императоров греческих, козары не могли предвидеть, что славяне, порабощенные ими без всякого кровопролития, испровергнут их сильную державу.
   Но могущество наших предков на юге долженствовало быть следствием подданства их на севере. Козары не властвовали в России далее Оки: новгородцы, кривичи были свободны до 859 года. Тогда – заметим сие первое хронологическое показание в Несторе – какие-то смелые и храбрые завоеватели, именуемые в наших летописях варягами, пришли из-за Балтийского моря и наложили дань на чудь, славян ильменских, кривичей, мерю, и хотя были через два года изгнаны ими, но славяне, утомленные внутренними раздорами, в 862 году снова призвали к себе трех братьев варяжских от племени русского, которые сделались первыми властителями в нашем древнем отечестве и по которым оно стало именоваться Русью. – Сие происшествие важное, служащее основанием истории и величия России, требует от нас особенного внимания и рассмотрения всех обстоятельств.
   Прежде всего решим вопрос: кого именует Нестор варягами? Мы знаем, что Балтийское море издревле называлось в России Варяжским: кто же в сие время – то есть в IX веке – господствовал на водах его? Скандинавы, или жители трех королевств: Дании, Норвегии и Швеции, единоплеменные с готфами. Они под общим именем норманнов, или северных людей, громили тогда Европу. Еще Тацит упоминает о мореходстве свеонов, или шведов; еще в шестом веке датчане приплывали к берегам Галлии: в конце восьмого слава их уже везде гремела, и флаги скандинавские, развеваясь пред глазами Карла Великого, смиряли гордость сего монарха, который с досадою видел, что норманны презирают власть и силу его. В девятом веке они грабили Шотландию, Англию, Францию, Андалузию, Италию; утвердились в Ирландии и построили там города, которые доныне существуют; в 911 году овладели Нормандией; наконец основали королевство Неаполитанское и под начальством храброго Вильгельма в 1066 году покорили Англию. Мы уже говорили о древнем их плавании вокруг Норд-Капа, или Северного мыса: нет, кажется, сомнения, что они за 500 лет до Колумба открыли полунощную Америку и торговали с ее жителями. Предпринимая такие отдаленные путешествия и завоевания, могли ли норманны оставить в покое страны ближайшие: Эстонию, Финляндию и Россию? Нельзя, конечно, верить датскому историку Саксону Грамматику, именующему государей, которые будто бы царствовали в нашем отечестве прежде Рождества Христова и вступали в родственные союзы с королями скандинавскими: ибо Саксон не имел никаких исторических памятников для описания сей глубокой древности и заменял оные вымыслами своего воображения; нельзя также верить и баснословным Исландским повестям, сочиненным, как мы уже заметили, в новейшие времена и нередко упоминающим о древней России, которая называется в них Острагардом, Гардарикией, Гольмгардом и Грецией: но рунические камни, находимые в Швеции, Норвегии, Дании и гораздо древнейшие христианства, введенного в Скандинавии около десятого века, доказывают своими надписями (в коих именуется Girkia, Grikia или Россия), что норманны давно имели с нею сообщение. А как в то время, когда, по известию Несторовой летописи, варяги овладели странами чуди, славян, кривичей и мери, не было на севере другого народа, кроме скандинавов, столь отважного и сильного, чтобы завоевать всю обширную землю от Балтийского моря до Ростова (жилища мери), то мы уже с великою вероятностью заключить можем, что летописец наш разумеет их под именем варягов. Но сия вероятность обращается в совершенное удостоверение, когда прибавим к ней следующие обстоятельства:
   I. Имена трех князей варяжских – Рюрика, Синеуса, Трувора, – призванных славянами и чудью, суть неоспоримо норманнские: так, в летописях франкских около 850 года – что достойно замечания – упоминается о трех Рориках: один назван вождем датчан, другой королем (Rex) норманнским, третий просто норманном; они воевали берега Фландрии, Эльбы и Рейна. В Саксоне Грамматике, в Стурлезоне и в Исландских повестях между именами князей и витязей скандинавских находим Рурика, Рерика, Трувара, Трувра, Снио, Синия. – II. Русские славяне, будучи под владением князей варяжских, назывались в Европе норманнами, что утверждено свидетельством Лиутпранда, кремонского епископа, бывшего в десятом веке два раза послом в Константинополе. «Руссов, – говорит он, – именуем и норманнами». – III. Цари греческие имели в одиннадцатом веке особенных телохранителей, которые назывались варягами, Βαραγγοι, а по-своему Wäringar, и состояли большей частью из норманнов. Слово Vaere, Vara есть древнее готфское и значит союз: толпы скандинавских витязей, отправляясь в Россию и в Грецию искать счастия, могли именовать себя варягами в смысле союзников или товарищей. Сие нарицательное имя обратилось в собственное. – IV. Константин Багрянородный, царствовавший в X веке, описывая соседственные с Империей земли, говорит о порогах днепровских и сообщает имена их на славянском и русском языках. Русские имена кажутся скандинавскими: по крайней мере не могут быть изъяснены иначе. – V. Законы, данные варяжскими князьями нашему государству, весьма сходны с норманнскими. Слова тиун, вира и прочие, которые находятся в Русской Правде, суть древние скандинавские или немецкие (о чем будем говорить в своем месте). – VI. Сам Нестор повествует, что варяги живут на море Балтийском к западу и что они разных народов: урмяне, свие, англяне, готы. Первое имя в особенности означает норвежцев, второе шведов, а под готами Нестор разумеет жителей шведской Готии. Англяне же причислены им к варягам для того, что они вместе с норманнами составляли варяжскую дружину в Константинополе. Итак, сказание нашего собственного летописца подтверждает истину, что варяги его были скандинавы.
   Но сие общее имя датчан, норвежцев, шведов не удовлетворяет любопытству историка: мы желаем знать, какой народ, в особенности называясь русью, дал отечеству нашему и первых государей, и само имя, уже в конце девятого века страшное для империи Греческой? Напрасно в древних летописях скандинавских будем искать объяснения: там нет ни слова о Рюрике и братьях его, призванных властвовать над славянами; однако ж историки находят основательные причины думать, что Несторовы варяги-русь обитали в королевстве Шведском, где одна приморская область издавна именуется Росскою, Ros-lagen. Жители ее могли в VII, VIII или IX веке быть известны в землях соседственных под особенным названием так же, как и готландцы, коих Нестор всегда отличает от шведов. Финны, имея некогда с Рос-лагеном более сношения, нежели с прочими странами Швеции, доныне именуют всех ее жителей россами, ротсами, руотсами. – Сие мнение основывается еще на любопытном свидетельстве историческом.
   В Вертинских летописях, изданных Дюшеном, между случаями 839 года описывается следующее происшествие: «Греческий император Феофил прислал послов к императору франков Людовику Благонравному и с ними людей, которые называли себя россами (Rhos), а короля своего Хаканом (или Гаканом), и приезжали в Константинополь для заключения дружественного союза с Империей. Феофил в грамоте своей просил Людовика, чтобы он дал им способ безопасно возвратиться в их отечество: ибо они ехали в Константинополь через земли многих диких, варварских и свирепых народов: для чего Феофил не хотел снова подвергнуть их таким опасностям. Людовик, расспрашивая сих людей, узнал, что они принадлежат к народу шведскому». – Гакан был, конечно, одним из владетелей Швеции, разделенной тогда на маленькие области, и, сведав о славе императора греческого, вздумал отправить к нему послов.
   Сообщим и другое мнение с его доказательствами. В Степенной книге XVI века и в некоторых новейших летописях сказано, что Рюрик с братьями вышел из Пруссии, где издавна назывались Курский залив Русною, северный рукав Немана, или Мемеля, Руссою, окрестности же их Порусьем. Варяги-русь могли переселиться туда из Скандинавии, из Швеции, из самого Рослагена, согласно с известием древнейших летописцев Пруссии, уверяющих, что ее первобытные жители, ульмиганы или ульмигеры, были в гражданском состоянии образованы скандинавскими выходцами, которые умели читать и писать. Долго обитав между латышами, они могли разуметь язык славянский и тем удобнее примениться к обычаям славян новгородских. Сим удовлетворительно изъясняется, отчего в древнем Новгороде одна из многолюднейших улиц называлась Прусскою. Заметим также свидетельство географа Равеннского: он жил в VII веке и пишет, что близ моря, где впадает в него река Висла, есть отечество роксолан: думают, наших россов, коих владение могло простираться от Курского залива до устья Вислы. – Вероятность остается вероятностью: по крайней мере знаем, что какой-то народ шведский в 839 году, следственно, еще до пришествия князей варяжских в земли Новгородскую и Чудскую, именовался в Константинополе и в Германии россами.
   Предложив ответ на вопросы: кто были варяги вообще и варяги-русь в особенности? – скажем мнение свое о Несторовой хронологии. Нескоро варяги могли овладеть всею обширною страною от Балтийского моря до Ростова, где обитал народ меря; нескоро могли в ней утвердиться так, чтобы обложить всех жителей данию; не вдруг могли чудь и славяне соединиться для изгнания завоевателей, и всего труднее вообразить, чтобы они, освободив себя от рабства, немедленно захотели снова отдаться во власть чужеземцев: но летописец объявляет, что варяги пришли от Балтийского моря в 859 году и что в 862 [году] варяг Рюрик и братья его уже княжили в России полунощной!.. Междоусобие и внутренние беспорядки открыли славянам опасность и вред народного правления; но не знав иного в течение многих столетий, ужели в несколько месяцев они возненавидели его и единодушно уверились в пользе самодержавия? Для сего надлежало бы, кажется, перемениться обычаям и нравам; надлежало бы иметь опытность долговременную в несчастиях: но обычаи и нравы не могли перемениться в два года варяжского правления, до которого они, по словам Нестора, умели довольствоваться древними законами отцов своих. Что вооружило их против норманнских завоевателей? Любовь к независимости – и вдруг сей народ требует уже властителей?.. Историк должен по крайней мере изъявить сомнение и признать вероятною мысль некоторых ученых мужей, полагающих, что норманны ранее 859 года брали дань с чуди и славян. Как Нестор мог знать годы происшествий за 200 и более лет до своего времени? Славяне, по его же известию, тогда еще не ведали употребления букв: следственно, он не имел никаких письменных памятников для нашей древней истории и счисляет годы со времен императора Михаила, как сам говорит, для того, что греческие летописцы относят первое нашествие россиян на Константинополь к Михаилову царствованию. Из сего едва ли не должно заключить, что Нестор по одной догадке, по одному вероятному соображению с известиями византийскими хронологически расположил начальные происшествия в своей летописи. Самая краткость его в описании времен Рюриковых и следующих заставляет думать, что он говорит о том единственно по изустным преданиям, всегда немногословным. Тем достовернее сказание нашего летописца в рассуждении главных случаев: ибо сия краткость доказывает, что он не хотел прибегать к вымыслам; но летосчисление делается сомнительным. При дворе великих князей, в их дружине отборной и в самом народе долженствовала храниться память варяжского завоевания и первых государей России; но вероятно ли, чтобы старцы и бояре княжеские, коих рассказы служили, может быть, основанием нашей древнейшей летописи, умели с точностию определить год каждого случая? Положим, что языческие славяне, замечая лета какими-нибудь знаками, имели верную хронологию: одно ее соображение с хронологией византийскою, принятою ими вместе с христианством, не могло ли ввести нашего первого летописца в ошибку? – Впрочем, мы не можем заменить летосчисление Несторово другим, вернейшим; не можем ни решительно опровергнуть, ни исправить его и для того, следуя оному во всех случаях, начинаем историю государства Российского с 862 года.
   Но прежде всего должно иметь понятие о древнем характере народа славянского вообще, чтобы история славян российских была для нас и яснее и любопытнее. Воспользуемся известиями современных византийских и других, не менее достоверных летописцев, прибавив к ним сказания Несторовы о нравах предков наших в особенности.

Глава IV
Рюрик, Синеус и Трувор (862–879)

   Начало российской истории представляет нам удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай. Славяне добровольно уничтожают свое древнее правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие (ибо народы хотели законов, но боялись неволи): в России оно утвердилось с общего согласия граждан; так повествует наш летописец – и рассеянные племена славянские основали государство, которое граничит ныне с древнею Дакией и с землями Северной Америки, со Швецией и с Китаем, соединяя в пределах своих три части мира. Великие народы, подобно великим мужам, имеют свое младенчество и не должны его стыдиться: отечество наше, слабое, разделенное на малые области до 862 года, по летосчислению Нестора, обязано величием своим счастливому введению монархической власти.
   Желая некоторым образом изъяснить сие важное происшествие, мы думаем, что варяги, овладевшие странами чуди и славян за несколько лет до того времени, правили ими без угнетения и насилия, брали дань легкую и наблюдали справедливость. Господствуя на морях, имея в IX веке сношение с югом и западом Европы, где на развалинах колосса Римского основались новые государства и где кровавые следы варварства, обузданного человеколюбивым духом христианства, уже отчасти изгладились счастливыми трудами жизни гражданской, – варяги или норманны долженствовали быть образованнее славян и финнов, заключенных в диких пределах севера; могли сообщить им некоторые выгоды новой промышленности и торговли, благодетельные для народа. Бояре славянские, недовольные властью завоевателей, которая уничтожала их собственную, возмутили, может быть, сей народ легкомысленный, обольстили его именем прежней независимости, вооружили против норманнов и выгнали их; но распрями личными обратили свободу в несчастие, не умели восстановить древних законов и ввергли отечество в бездну зол междоусобия. Тогда граждане вспомнили, может быть, о выгодном и спокойном правлении норманнском: нужда в благоустройстве и тишине велела забыть народную гордость, и славяне, убежденные — так говорит предание – советом новгородского старейшины Гостомысла, потребовали властителей от варягов. Древняя летопись не упоминает о сем благоразумном советнике; но ежели предание истинно, то Гостомысл достоин бессмертия и славы в нашей истории.
   Новгородцы и кривичи были тогда, кажется, союзниками финских племен, вместе с ними плативших дань варягам: имев несколько лет одну долю, и повинуясь законам одного народа, они тем скорее могли утвердить дружественную связь между собою. Нестор пишет, что славяне новгородские, кривичи, весь и чудь отправили [в 862 г.] посольство за море, к варягам-руси, сказать им: Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: идите княжить и владеть нами. Слова простые, краткие и сильные! Братья, именем Рюрик, Синеус и Трувор, знаменитые или родом, или делами, согласились принять власть над людьми, которые, умев сражаться за вольность, не умели ею пользоваться. Окруженные многочисленною скандинавскою дружиною, готовою утвердить мечом права избранных государей, сии честолюбивые братья навсегда оставили отечество. Рюрик прибыл в Новгород, Синеус на Белоозеро в область финского народа веси, а Трувор в Изборск, город кривичей. Смоленск, населенный также кривичами, и самый Полоцк оставались еще независимыми и не имели участия в призвании варягов. Следственно, держава трех владетелей, соединенных узами родства и взаимной пользы, от Белоозера простиралась только до Эстонии и Ключей Славянских, где видим остатки древнего Изборска. Сия часть нынешних С.-Петербургской, Эстляндской, Новгородской и Псковской губерний была названа тогда Русью, по имени князей варяго-русских. Более не знаем никаких достоверных подробностей; не знаем, благословил ли народ перемену своих гражданских уставов? Насладился ли счастливою тишиною, редко известною в обществах народных? Или пожалел ли о древней вольности? Хотя новейшие летописцы говорят, что славяне скоро вознегодовали на рабство и какой-то Вадим, именуемый Храбрым, пал от руки сильного Рюрика вместе со многими из своих единомышленников в Новгороде – случай вероятный: люди, привыкшие к вольности, от ужасов безначалия могли пожелать властителей, но могли и раскаяться, ежели варяги, единоземцы и друзья Рюриковы, утесняли их, – однако ж сие известие, не будучи основано на древних сказаниях Нестора, кажется одною догадкою и вымыслом.
   [864 г.] Через два года, по кончине Синеуса и Трувора, старший брат, присоединив области их к своему княжеству, основал монархию Российскую. Уже пределы ее достигали на восток до нынешних Ярославской и Нижегородской губерний, а на юг до Западной Двины; уже меря, мурома и полочане зависели от Рюрика: ибо он, приняв единовластие, отдал в управление знаменитым единоземцам своим кроме Белоозера Полоцк, Ростов и Муром, им или братьями его завоеванные, как надобно думать. Таким образом вместе с верховною княжескою властью утвердилась в России, кажется, и система феодальная, поместная, или удельная, бывшая основанием новых гражданских обществ в Скандинавии и во всей Европе, где господствовали народы германские. Монархи обыкновенно целыми областями награждали вельмож и любимцев, которые оставались их подданными, но властвовали как государи в своих уделах: система, сообразная с обстоятельствами и духом времени, когда еще не было ни удобного сношения между владениями одной державы, ни уставов общих и твердых, ни порядка в гражданских степенях, и люди, упорные в своей независимости, слушались единственно того, кто держал меч над их головою. Признательность государей к верности вельмож участвовала также в сем обыкновении, и завоеватель делился областями с товарищами храбрыми, которые помогали ему приобретать оные.
   К сему времени летописец относит следующее важное происшествие. Двое из единоземцев Рюриковых, именем Аскольд и Дир, может быть, недовольные сим князем, отправились с товарищами из Новгорода в Константинополь искать счастия; увидели на высоком берегу Днепра маленький городок и спросили: «Чей он?» Им ответствовали, что строители его, три брата, давно скончались и что миролюбивые жители платят дань козарам. Сей городок был Киев: Аскольд и Дир завладели им; присоединили к себе многих варягов из Новгорода, начали под именем россиян властвовать как государи в Киеве и помышлять о важнейшем предприятии, достойном норманнской смелости. Прежде шли они в Константинополь, вероятно, для того, чтобы служить императору: тогда, ободренные своим успехом и многочисленностию войска, дерзнули объявить себя врагами Греции. Судоходный Днепр благоприятствовал их намерению: вооружив 200 судов, сии витязи севера, издревле опытные в кораблеплавании, открыли себе путь в Черное море и в самый Воспор Фракийский, опустошили огнем и мечом берега его и вскоре осадили Константинополь с моря. Столица Восточной империи в первый раз увидела сих грозных неприятелей; в первый раз с ужасом произнесла имя россиян:. Молва народная возвестила их скифами, жителями баснословной горы Тавра, уже победителями многих народов окрестных. Михаил III, Нерон своего времени, царствовал тогда в Константинополе, но был в отсутствии, воюя на берегах Черной реки с агарянами. Узнав от эпарха или наместника царьградского о новом неприятеле, он спешил в столицу, с великою опасностию пробрался сквозь суда российские и, не смея отразить их силою, ожидал спасения от чуда. Оно совершилось, по сказанию византийских летописцев. В славной церкви Влахернской, построенной императором Маркианом на берегу залива, между нынешнею Перою и Царьградом, хранилась так называемая риза Богоматери, к которой прибегал народ в случае бедствий. Патриарх Фотий с торжественными обрядами вынес ее на берег и погрузил в море, тихое и спокойное. Вдруг сделалась буря; рассеяла, истребила флот неприятельский, и только слабые остатки его возвратились в Киев.
   Нестор согласно с византийскими историками описывает сей случай, но некоторые из них прибавляют, что язычники российские, устрашенные Небесным гневом, немедленно отправили послов в Константинополь и требовали святого крещения. Окружная грамота патриарха Фотия, написанная в исходе 866 года к восточным епископам, служит достоверным подтверждением сего любопытного для нас известия. «Россы, – говорит он, – славные жестокостию, победители народов соседственных и в гордости своей дерзнувшие воевать с империей Римскою, уже оставили суеверие, исповедуют Христа и суть друзья наши, быв еще недавно злейшими врагами. Они уже приняли от нас епископа и священника, имея живое усердие к богослужению христианскому». Константин Багрянородный и другие греческие историки пишут, что россы крестились во время царя Василия Македонского и патриарха Игнатия, то есть не ранее 867 года. «Император, – говорят они, – не имея возможности победить россов, склонил их к миру богатыми дарами, состоявшими в золоте, серебре и шелковых одеждах. Он прислал к ним епископа, посвященного Игнатием, который обратил их в христианство». – Сии два известия не противоречат одно другому. Фотий в 866 году мог отправить церковных учителей в Киев: Игнатий также; они насадили там первые семена веры истинной: ибо Несторова летопись свидетельствует, что в Игорево время было уже много христиан в Киеве. Вероятно, что проповедники для лучшего успеха в деле своем тогда же ввели в употребление между киевскими христианами и новые письмена славянские, изобретенные Кириллом в Моравии за несколько лет до того времени. Обстоятельства благоприятствовали сему успеху: славяне исповедовали одну веру, а варяги другую; впоследствии увидим, что древние государи киевские наблюдали священные обряды первой, следуя внушению весьма естественного благоразумия; но усердие их к чужеземным идолам, коих обожали они единственно в угождение главному своему народу, не могло быть искренним, и самая государственная польза заставляла князей не препятствовать успехам новой веры, соединявшей их подданных, славян, и надежных товарищей, варягов, узами духовного братства. Но еще не наступило время совершенного торжества ее.
   Таким образом, варяги основали две самодержавные области в России: Рюрик на севере, Аскольд и Дир на юге. Невероятно, чтобы козары, бравшие дань с Киева, добровольно уступили его варягам, хотя летописец молчит о воинских делах Аскольда и Дира в странах днепровских: оружие без сомнения решило, кому начальствовать над миролюбивыми полянами; и ежели варяги действительно, претерпев урон на Черном море, возвратились от Константинополя с неудачею, им надлежало быть счастливее на сухом пути: ибо они удержали за собою Киев.
   Нестор молчит также о дальнейших предприятиях Рюрика в Новгороде за недостатком современных известий, а не для того, чтобы сей князь отважный, пожертвовав отечеством властолюбию, провел остаток жизни в бездействии: действовать же значило тогда воевать, и государи скандинавские, единоземцы Рюриковы, принимая власть от народа, обыкновенно клялись именем Одиновым быть завоевателями. Спокойствие государства, мудрое законодательство и правосудие составляют ныне славу царей; но князья русские в IX и X веках еще не довольствовались сею благотворною славою. Окруженный к западу, северу и востоку народами финскими, Рюрик мог ли оставить в покое своих ближних соседей, когда и самые отдаленные берега Оки долженствовали ему покориться? Вероятно, что окрестности Чудского и Ладожского озер были также свидетелями мужественных дел его, неописанных и забвенных. – Он княжил единовластно по смерти Синеуса и Трувора 15 лет в Новгороде и скончался в 879 году, вручив правление и малолетнего сына Игоря родственнику своему Олегу.
   Память Рюрика как первого самодержца российского осталась бессмертною в нашей истории, и главным действием его княжения было твердое присоединение некоторых финских племен к народу славянскому в России, так что весь, меря, мурома наконец обратились в славян, приняв их обычаи, язык и веру.

Глава V
Олег правитель (879–912)

   Рюрик, по словам летописи, вручил Олегу правление за малолетством сына. Сей опекун Игорев вскоре прославился великою своею отважностию, победами, благоразумием, любовию подданных. [879 г.] Весть о счастливом успехе Рюрика и братьев его, желание участвовать в их завоеваниях и надежда обогатиться, без сомнения, привлекли многих варягов в Россию. Князья рады были соотечественникам, которые усиливали их верную, смелую дружину. Олег, пылая славолюбием героев, не удовольствовался сим войском, но присоединил к нему великое число новгородцев, кривичей, веси, чуди, мери и в 882 году пошел к странам днепровским. Смоленск, город вольных кривичей, сдался ему, кажется, без сопротивления, чему могли способствовать единоплеменники их, служившие Олегу. Первая удача была залогом новых: храбрый князь, поручив Смоленск своему боярину, вступил в область северян и взял Любеч, древний город на Днепре. Но желания завоевателя стремились далее: слух о независимой державе, основанной Аскольдом и Диром, благословенный климат и другие естественные выгоды Малороссии, еще украшенные, может быть, рассказами, влекли Олега к Киеву. Вероятность, что Аскольд и Дир, имея сильную дружину, не захотят ему добровольно поддаться, и неприятная мысль сражаться с единоземцами, равно искусными в деле воинском, принудили его употребить хитрость. Оставив назади войско, он с юным Игорем и с немногими людьми приплыл к высоким берегам Днепра, где стоял древний Киев; скрыл вооруженных ратников в ладиях и велел объявить государям киевским, что варяжские купцы, отправленные князем новгородским в Грецию, хотят видеть их как друзей и соотечественников. Аскольд и Дир, не подозревая обмана, спешили на берег: воины Олеговы в одно мгновение окружили их. Правитель сказал: Вы не князья и не знаменитого роду, но я князь, – и, показав Игоря, примолвил: – Вот сын Рюриков! Сим словом осужденные на казнь Аскольд и Дир под мечами убийц пали мертвые к ногам Олеговым… Простота, свойственная нравам IX века, дозволяет верить, что мнимые купцы могли призвать к себе таким образом владетелей киевских; но самое общее варварство сих времен не извиняет убийства жестокого и коварного. – Тела несчастных князей были погребены на горе, где в Несторово время находился Ольмин двор; кости Дировы покоились за храмом Св. Ирины; над могилою Аскольда стояла церковь Св. Николая, и жители киевские доныне указывают сие место на крутом берегу Днепра, ниже монастыря Николаевского, где врастает в землю малая, ветхая церковь.
   Олег, обагренный кровию невинных князей, знаменитых храбростию, вошел как победитель в город их, и жители, устрашенные самым его злодеянием и сильным войском, признали в нем своего законного государя. Веселое местоположение, судоходный Днепр, удобность иметь сообщение, торговлю или войну с разными богатыми странами – с греческим Херсоном, с козарскою Тавридою, с Болгарией, с Константинополем – пленили Олега, и сей князь сказал: Да будет Киев материю городов российских! Монархи народов образованных желают иметь столицу среди государства, во-первых, для того, чтобы лучше надзирать над общим его правлением, а во-вторых, и для своей безопасности: Олег, всего более думая о завоеваниях, хотел жить на границе, чтобы тем скорее нападать на чуждые земли; мыслил ужасать соседей, а не бояться их. – Он поручил дальние области вельможам; велел строить города или неподвижные станы для войска, коему надлежало быть грозою и внешних неприятелей, и внутренних мятежников; уставил также налоги общие. Славяне, кривичи и другие народы должны были платить дань варягам, служившим в России: Новгород давал им ежегодно 300 гривен тогдашнею ходячею монетою российскою, что представляло цену ста пятидесяти фунтов серебра. Сию дань получали варяги, как говорит Нестор, до кончины Ярославовой: с того времени летописи наши действительно уже молчат о службе их в России.
   Обширные владения российские еще не имели твердой связи. Ильменские славяне граничили с весью, весь с мерею, меря с муромою и с кривичами; но сильные, от россиян независимые народы обитали между Новгородом и Киевом. [883 г.] Храбрый князь, дав отдохнуть войску, спешил к берегам реки Припяти: там, среди лесов мрачных, древляне свирепые наслаждались вольностию и встретили его с оружием; но победа увенчала Олега, и сей народ, богатый зверями, обязался ему платить дань черными куницами. [884–885 гг.] В следующие два года князь российский овладел землею днепровских северян и соседственных с ними радимичей. Он победил первых, освободил их от власти козаров и, сказав: я враг им, а не вам! – удовольствовался самым легким налогом: верность и доброе расположение северян были ему всего нужнее для безопасного сообщения южных областей российских с северными. Радимичи, жители берегов сожских, добровольно согласились давать россиянам то же, что козарам: по щлягу, или мелкой монете, с каждой сохи. Таким образом, соединив цепию завоеваний Киев с Новгородом, Олег уничтожил господство хана козарского в Витебской и Черниговской губерниях. Сей хан дремал, кажется, в приятностях восточной роскоши и неги: изобилие Тавриды, долговременная связь с цветущим Херсоном и Константинополем, торговля и мирные искусства Греции усыпили воинский дух в козарах, и могущество их уже клонилось к падению.
   Покорив север, князь российский обратил счастливое оружие свое к югу. В левую сторону от Днепра, на берегах Сулы, жили еще независимые от Российской державы славяне, единоплеменные с черниговцами: он завоевал страну их, также Подольскую и Волынскую губернии, часть Херсонской и, может быть, Галицию, ибо летописец в числе его подданных именует дулебов, тивирцев и хорватов, там обитавших.
   Но между тем как победоносные знамена сего героя развевались на берегах Днестра и Буга, новая столица его увидела перед стенами своими многочисленные вежи, или шатры, угров (маджаров, или нынешних венгерцев), которые обитали некогда близ Урала, а в IX веке на восток от Киева, в стране Лебедии, может быть, в Харьковской губернии, где город Лебедин напоминает сие имя. Вытесненные печенегами, они искали тогда жилищ новых; некоторые перешли за Дон, на границу Персии; другие же устремились на Запад: место, где они стояли под Киевом, называлось еще в Несторово время Угорским. Олег пропустил ли их дружелюбно или отразил силою, неизвестно. Сии беглецы переправились через Днепр и завладели Молдавией, Бессарабией, землею Волошскою.
   Далее не находим никаких известий о предприятиях деятельного Олега до самого 906 года; знаем только, что он правил еще государством и в то время, когда уже питомец его возмужал летами. Приученный из детства к повиновению, Игорь не дерзал требовать своего наследия от правителя властолюбивого, окруженного блеском побед, славою завоеваний и храбрыми товарищами, которые считали его власть законною, ибо он умел ею возвеличить государство. В 903 году Олег избрал для Игоря супругу, сию в наших летописях бессмертную Ольгу, славную тогда еще одними прелестями женскими и благонравием. Ее привезли в Киев из Плескова, или нынешнего Пскова: так пишет Нестор. Но в особенном ее житии и в других новейших исторических книгах сказано, что Ольга была варяжского простого роду и жила в веси, именуемой Выбутскою, близ Пскова; что юный Игорь, приехав из Киева, увеселялся там некогда звериною ловлею; увидел Ольгу, говорил с нею, узнал ее разум, скромность и предпочел сию любезную сельскую девицу всем другим невестам. Обыкновения и нравы тогдашних времен, конечно, дозволяли князю искать для себя супругу в самом низком состоянии людей, ибо красота уважалась более знаменитого рода; но мы не можем ручаться за истину предания, неизвестного нашему древнему летописцу, иначе он не пропустил бы столь любопытного обстоятельства в житии Св. Ольги. Имя свое приняла она, кажется, от имени Олега, в знак дружбы его к сей достойной княгине или в знак Игоревой к нему любви.
   Вероятно, что сношение между Константинополем и Киевом не прерывалось со времен Аскольда и Дира; вероятно, что цари и патриархи греческие старались умножать число христиан в Киеве и вывести самого князя из тьмы идолопоклонства; но Олег, принимая, может быть, священников и патриарха и дары от императора, верил более всего мечу своему, довольствовался мирным союзом с греками и терпимостию христианства. Мы знаем по византийским известиям, что около сего времени Россия считалась шестидесятым архиепископством в списке епархий, зависевших от главы константинопольского духовенства; знаем также, что в 902 году 700 россов, или киевских варягов, служили во флоте греческом и что им платили из казны 100 литр золота. Спокойствие, которым Россия, покорив окрестные народы, могла несколько времени наслаждаться, давало свободу витязям Олеговым искать деятельности в службе императоров: греки уже издавна осыпали золотом так называемых варваров, чтобы они дикою храбростию своею ужасали не Константинополь, а врагов его. Но Олег, наскучив тишиною, опасною для воинственной державы, или завидуя богатству Царьграда и желая доказать, что казна робких принадлежит смелому, решился воевать с Империей. Все народы, ему подвластные: новгородцы, финские жители Белоозера, ростовская меря, кривичи, северяне, поляне киевские, радимичи, дулебы, хорваты и тивирцы соединились с варягами под его знаменами. Днепр покрылся двумя тысячами легких судов: на всяком было сорок воинов; конница шла берегом. Игорь остался в Киеве: правитель не хотел разделить с ним ни опасностей, ни славы. Надлежало победить не только врагов, но и природу, такими чрезвычайными усилиями, которые могли бы устрашить самую дерзкую предприимчивость нашего времени и кажутся едва вероятными. Днепровские пороги и ныне мешают судоходству, хотя стремление воды в течение столетий и наконец искусство людей разрушили некоторые из сих преград каменных: в IX и X веках они долженствовали быть несравненно опаснее. Первые варяги киевские осмелились пройти сквозь их острые скалы и кипящие волны с двумястами судов: Олег с флотом в десять раз сильнейшим. Константин Багрянородный описал нам, как россияне в сем плавании обыкновенно преодолевали трудности: бросались в воду, искали гладкого дна и проводили суда между камнями; но в некоторых местах вытаскивали свои лодки из реки, влекли берегом или несли на плечах, будучи в то же самое время готовы отражать неприятеля. Доплыв благополучно до лимана, они исправляли мачты, паруса, рули; входили в море и, держась западных берегов его, достигали Греции. Но Олег вел с собою еще сухопутное конное войско: жители Бессарабии и сильные болгары дружелюбно ли пропустили его? Летописец не говорит о том. Но мужественный Олег приблизился наконец к греческой столице, где суеверный император Леон, прозванный Философом, думал о вычетах астрологии более, нежели о безопасности государства. Он велел только заградить цепью гавань и дал волю Олегу разорять византийские окрестности, жечь селения, церкви, увеселительные дома, вельмож греческих. Нестор в доказательство своего беспристрастия изображает самыми черными красками жестокость и бесчеловечие россиян. Они плавали в крови несчастных, терзали пленников, бросали живых и мертвых в море. Так некогда поступали гунны и народы германские в областях Империии; так, в сие же самое время норманны, единоземцы Олеговы, свирепствовали в Западной Европе. Война дает ныне право убивать неприятелей вооруженных: тогда была она правом злодействовать в земле их и хвалиться злодеяниями… Сии греки, которые все еще именовались согражданами Сципионов и Брутов, сидели в стенах Константинополя и смотрели на ужасы опустошения вокруг столицы; но князь российский привел в трепет и самый город. В летописи сказано, что Олег поставил суда свои на колеса и силою одного ветра, на распущенных парусах, сухим путем шел с флотом к Константинополю. Может быть, он хотел сделать то же, что сделал после Магомет II: велел воинам тащить суда берегом в гавань, чтобы приступить к стенам городским; а баснословие, вымыслив действие парусов на сухом пути, обратило трудное, но возможное дело в чудесное и невероятное. Греки, устрашенные сим намерением, спешили предложить Олегу мир и дань. Они выслали войску его съестные припасы и вино: князь отверг то и другое, боясь отравы, ибо храбрый считает малодушного коварным. Если подозрение Олегово, как говорит Нестор, было справедливо: то не россиян, а греков должно назвать истинными варварами X века. Победитель требовал 12 гривен на каждого человека во флоте своем, и греки согласились с тем условием, чтобы он, прекратив неприятельские действия, мирно возвратился в отечество. Войско российское отступило далее от города, и князь отправил послов к императору. Летопись сохранила норманнские имена сих вельмож: Карла, Фарлафа, Веремида, Рулава, Стемида. Они заключили с Константинополем следующий договор [в 907 г.]:
   «Греки дают по 12 гривен на человека, сверх того уклады на города Киев, Чернигов, Переяславль, Полтеск, Ростов, Любеч и другие, где властвуют князья, Олеговы подданные». Война была в сии времена народным промыслом: Олег, соблюдая обычай скандинавов и всех народов германских, долженствовал разделить свою добычу с воинами и полководцами, не забывая и тех, которые оставались в России.
   «Послы, отправляемые князем русским в Царьград, будут там всем довольствованы из казны императорской. Русским гостям или торговым людям, которые приедут в Грецию, император обязан на шесть месяцев давать хлеба, вина, мяса, рыбы и плодов; они имеют также свободный вход в народные бани и получают на возвратный путь съестные припасы, якоря, снасти, паруса и все нужное».
   Греки со своей стороны предложили такие условия: «I. Россияне, которые будут в Константинополе не для торговли, не имеют права требовать месячного содержания. – II. Да запретит князь послам своим делать жителям обиду в областях и в селах греческих. – III. Россияне могут жить только у Св. Мамы и должны уведомлять о своем прибытии городское начальство, которое запишет их имена и выдаст им месячное содержание: киевским, черниговским, переяславским и другим гражданам. Они будут входить только в одни ворота городские с императорским приставом, безоружные и не более пятидесяти человек вдруг; могут торговать свободно в Константинополе и не платя никакой пошлины».
   Сей мир, выгодный для россиян, был утвержден священными обрядами веры: император клялся Евангелием, Олег с воинами оружием и богами народа славянского, Перуном и Волосом. В знак победы герой повесил щит свой на вратах Константинополя и возвратился в Киев, где народ, удивленный его славою и богатствами, им привезенными: золотом, тканями, разными драгоценностями искусства и естественными произведениями благословенного климата Греции, единогласно назвал Олега вещим, то есть мудрым или волхвом.
   Так Нестор описывает счастливый и славный поход, коим Олег увенчал свои дела воинские. Греческие историки молчат о сем важном случае; но когда летописец наш не позволял действовать своему воображению и в описании древних, отдаленных времен, то мог ли он, живучи в XI веке, выдумать происшествие десятого столетия, еще свежего в народной памяти? Мог ли с дерзостию уверять современников в истине оного, если бы общее предание не служило ей порукою? Согласимся, что некоторые обстоятельства могут быть баснословны: товарищи Олеговы, хвалясь своими подвигами, украшали их в рассказах, которые с новыми прибавлениями через несколько времени обратились в народную сказку, повторенную Нестором без критического исследования; но главное обстоятельство, что Олег ходил к Царьграду и возвратился с успехом, кажется достоверным.
   [911 г.] Доселе одни словесные предания могли руководствовать Нестора; но, желая утвердить мир с греками, Олег вздумал отправить в Царьград послов, которые заключили с Империей договор письменный, драгоценный и древнейший памятник истории российской, сохраненный в нашей летописи. Мы изъясним единственно смысл темных речений, оставляя в целости, где можно, любопытную древность слога.

   ДОГОВОР РУССКИХ С ГРЕКАМИ
   «Мы от роду русского, Карл, Ингелот, Фарлов, Веремид, Рулав, Гуды, Руальд, Карн, Флелав, Рюар, Актутруян, Лидулфост, Стемид, посланные Олегом, великим князем русским и всеми сущими под рукою его светлыми боярами к вам, Льву, Александру и Константину» (брату и сыну первого), «великим царям греческим, на удержание и на извещение от многих лет бывшие любви между христианами и Русью, по воле наших князей и всех сущих под рукою Олега, следующими главами уже не словесно, как прежде, но письменно утвердили сию любовь и клялись в том по закону русскому своим оружием.
   Первым словом да умиримся с вами, греки! Да любим друг друга от всей души и не дадим никому из сущих под рукою наших светлых князей обижать вас; но потщимся, сколь можем, всегда и непреложно соблюдать сию дружбу!
   Так же и вы, греки, да храните всегда любовь неподвижную к нашим светлым князьям русским и всем сущим под рукою Светлого Олега. В случае же преступления и вины да поступаем тако:
   Вина доказывается свидетельствами; а когда нет свидетелей, то не истец, но ответчик присягает – и каждый да клянется по вере своей». Взаимные обиды и ссоры греков с россиянами в Константинополе заставили, как надобно думать, императоров и князя Олега включить статьи уголовных законов в мирный государственный договор.
   «Русин ли убиет христианина или христианин русина, да умрет на месте злодеяния. Когда убийца домовит и скроется, то его имение отдать ближнему родственнику убитого; но жена убийцы не лишается своей законной части. Когда же преступник уйдет, не оставив имения, то считается под судом, доколе найдут его и казнят смертию.
   Кто ударит другого мечом или каким сосудом, да заплатит пять литр серебра по закону русскому; неимовитый же да заплатит, что может; да снимет с себя и самую одежду, в которой ходит, и да клянется по вере своей, что ни ближние, ни друзья не хотят его выкупить из вины: тогда увольняется от дальнейшего взыскания.
   Когда русин украдет что-либо у христианина или христианин у русина и пойманный на воровстве захочет сопротивляться, то хозяин украденной вещи может убить его, не подвергаясь взысканию, и возьмет свое обратно; но должен только связать вора, который без сопротивления отдается ему в руки. Если русин или христианин под видом обыска войдет в чей дом и силою возьмет там чужое вместо своего, да заплатит втрое.
   Когда ветром выкинет греческую ладию на землю чуждую, где случимся мы, русь, то будем охранять оную вместе с ее грузом, отправим в землю Греческую и проводим сквозь всякое страшное место до бесстрашного. Когда же ей нельзя возвратиться в отечество за бурею или другими препятствиями, то поможем гребцам и доведем ладию до ближней пристани русской. Товары и все, что будет в спасенной нами ладии, да продается свободно; и когда пойдут в Грецию наши послы к царю или гости для купли, они с честию приведут туда ладию и в целости отдадут, что выручено за ее товары. Если же кто из русских убьет человека на сей ладии или что-нибудь украдет, да приимет виновный казнь вышеозначенную.
   Ежели найдутся в Греции между купленными невольниками россияне или в Руси греки, то их освободить и взять за них, чего они купцам стоили, или настоящую, известную цену невольников; пленные также да будут возвращены в отечество, и за каждого да внесется окупу 20 златых. Но русские воины, которые из чести придут служить царю, могут, буде захотят сами, остаться в земле Греческой.
   Ежели невольник русский уйдет, будет украден или отнят под видом купли, то хозяин может везде искать и взять его; а кто противится обыску, считается виновным.
   Когда русин, служащий царю христианскому, умрет в Греции, не распорядив своего наследства, и родных с ним не будет: то прислать его имение в Русь к милым ближним; а когда сделает распоряжение, то отдать имение наследнику, означенному в духовной.
   Ежели между купцами и другими людьми русскими в Греции будут виновные и ежели потребуют их в отечество для наказания, то царь христианский должен отправить сих преступников в Русь, хотя бы они и не хотели туда возвратиться.
   Да поступают так и русские в отношении к грекам!
   Для верного исполнения сих условий между нами, русью и греками, велели мы написать оные киноварью на двух хартиях. Царь греческий скрепил их своею рукою, клялся Святым Крестом, Нераздельною Животворящею Троицею единого Бога и дал хартию нашей Светлости; а мы, послы русские, дали ему другую и клялись по закону своему за себя и за всех русских исполнять утвержденные главы мира и любви между нами, русью и греками. Сентября во 2 неделю, в 15 лето (то есть индикта) от создания мира…» [2 сентября 911 г.]».

   Договор мог быть написан на греческом и славянском языках. Уже варяги около пятидесяти лет господствовали в Киеве: сверстники Игоревы, подобно ему рожденные между славянами, без сомнения, говорили языком их лучше, нежели скандинавским. Дети варягов, принявших христианство во время Аскольда и Дира, имели способ выучиться и славянской грамоте, изобретенной Кириллом в Моравии. С другой стороны, при дворе и в войске греческом находились издавна многие славяне, обитавшие во Фракии, в Пелопоннесе и в других владениях императорских. В восьмом веке один из них управлял в сане патриарха церковию; и в самое то время, когда император Александр подписывал мир с Олегом, первыми любимцами его были два славянина, именем Гаврилопул и Василич: последнего хотел он сделать даже своим наследником. Условия мирные надлежало разуметь и грекам, и варягам: первые не знали языка норманнов, но славянский был известен и тем, и другим.
   Сей договор представляет нам россиян уже не дикими варварами, но людьми, которые знают святость чести и народных торжественных условий; имеют свои законы, утверждающие безопасность личную, собственность, право наследия, силу завещаний; имеют торговлю внутреннюю и внешнюю. Седьмая и восьмая статьи его доказывают – и Константин Багрянородный то же свидетельствует, – что купцы российские торговали невольниками: или пленными, взятыми на войне, или рабами, купленными у народов соседственных, или собственными преступниками, законным образом лишенными свободы. – Надобно также приметить, что между именами четырнадцати вельмож, употребленных великим князем для заключения мирных условий с греками, нет ни одного славянского. Только варяги, кажется, окружали наших первых государей и пользовались их доверенностью, участвуя в делах правления.
   Император, одарив послов золотом, драгоценными одеждами и тканями, велел показать им красоту и богатство храмов (которые сильнее умственных доказательств могли представить воображению грубых людей величие Бога христианского) и с честью отпустил их в Киев, где они дали отчет князю в успехе посольства.
   Сей герой, смиренный летами, хотел уже тишины и наслаждался всеобщим миром. Никто из соседей не дерзал прервать его спокойствия. Окруженный знаками побед и славы, государь народов многочисленных, повелитель войска храброго мог казаться грозным и в самом усыплении старости. Он совершил на земле дело свое – и смерть его казалась потомству чудесною. «Волхвы, – так говорит летописец, – предсказали князю, что ему суждено умереть от любимого коня своего. С того времени он не хотел ездить на нем. Прошло четыре года: в осень пятого вспомнил Олег о предсказании и, слыша, что конь давно умер, посмеялся над волхвами; захотел видеть его кости; стал ногою на череп и сказал: его ли мне бояться? Но в черепе таилась змея: она ужалила князя, и герой скончался…» Уважение к памяти великих мужей и любопытство знать все, что до них касается, благоприятствуют таким вымыслам и сообщают их отдаленным потомкам. Можем верить и не верить, что Олег в самом деле был ужален змеею на могиле любимого коня его; но мнимое пророчество волхвов или кудесников есть явная народная басня, достойная замечания по своей древности.
   Гораздо важнее и достовернее то, что летописец повествует о следствиях кончины Олеговой: народ стенал и проливал слезы. Что можно сказать сильнее и разительнее в похвалу государя умершего? Итак, Олег не только ужасал врагов: он был еще любим своими подданными. Воины могли оплакивать в нем смелого, искусного предводителя, а народ защитника. – Присоединив к державе своей лучшие, богатейшие страны нынешней России, сей князь был истинным основателем ее величия. Рюрик владел от Эстонии, Славянских Ключей и Волхова до Белоозера, устья Оки и города Ростова: Олег завоевал все от Смоленска до рек Сулы, Днестра и, кажется, самых гор Карпатских. Мудростию правителя цветут государства образованные; но только сильная рука героя основывает великие империи и служит им надежною опорою в их опасной новости. Древняя Россия славится не одним героем: никто из них не мог сравняться с Олегом в завоеваниях, которые утвердили ее бытие могущественное. История признает ли его незаконным властелином с того времени, как возмужал наследник Рюриков? Великие дела и польза государственная не извиняют ли властолюбия Олегова? И права наследственные, еще не утвержденные в России обыкновением, могли ли ему казаться священными?.. Но кровь Аскольда и Дира осталась пятном его славы.
   Олег, княжив 33 года, умер в глубокой старости, ежели он хотя юношею пришел в Новгород с Рюриком. Тело его погребено на горе Щековице, и жители киевские, современники Нестора, звали сие место Олеговою могилою.

Глава VI
Князь Игорь (912–945)

   Игорь в зрелом возрасте мужа приял [в 912 г.] власть опасную: ибо современники и потомство требуют величия от наследников государя великого или презирают недостойных. [913–914 гг.] Смерть победителя ободрила побежденных, и древляне отложились от Киева. Игорь спешил доказать, что в его руке меч Олегов; смирил их и наказал прибавлением дани. – [914–915 гг.] Но скоро новые враги, сильные числом, страшные дерзостью и грабительством, явились в пределах России. Они под именем печенегов так славны в летописях наших, византийских и венгерских от X до XII века, что мы должны при вступлении их на театр истории, сказать несколько слов о свойстве и древнем отечестве сего народа.
   Восточная страна нынешней Российской монархии, где текут реки Иртыш, Тобол, Урал, Волга, в продолжение многих столетий ужасала Европу грозным явлением народов, которые один за другим выходили из ее степей обширных, различные, может быть, языком, но сходные характером, образом жизни и свирепостию. Все были кочующие; все питались скотоводством и звериною ловлею: гунны, угры, болгары, авары, турки – и все они исчезли в Европе, кроме угров и турков. К сим народам принадлежали узы и печенеги, единоплеменники туркоманов: первые, обитая между Волгою и Доном в соседстве с печенегами, вытеснили их из степей саратовских: изгнанники устремились к западу; овладели Лебедией; через несколько лет опустошили Бессарабию, Молдавию, Валахию; принудили угров переселиться оттуда в Паннонию и начали господствовать от реки Дон до самой Алуты, составив 8 разных областей, из коих 4 были на восток от Днепра, между россиянами и козарами; а другие – на западной стороне его, в Молдавии, Трансильвании, на Буге и близ Галиции, в соседстве с народами славянскими, подвластными киевским государям. Не зная земледелия, обитая в шатрах, кибитках, или вежах, печенеги искали единственно тучных лугов для стад; искали также богатых соседей для грабительства; славились быстротою коней своих; вооруженные копьями, луком, стрелами, мгновенно окружали неприятеля и мгновенно скрывались от глаз его; бросались на лошадях в самые глубокие реки или вместо лодок употребляли большие кожи. Они носили персидскую одежду, и лица их изображали свирепость.
   Печенеги думали, может быть, ограбить Киев; но, встреченные сильным войском, не захотели отведать счастия в битве и мирно удалились в Бессарабию или Молдавию, где уже господствовали тогда их единоземцы. Там народ сей сделался ужасом и бичом соседей; служил орудием взаимной их ненависти и за деньги помогал им истреблять друг друга. Греки давали ему золото для обуздания угров и болгаров, особенно же россиян, которые также искали дружбы его, чтобы иметь безопасную торговлю с Константинополем: ибо днепровские пороги и дунайское устье были заняты печенегами. Сверх того они могли всегда с правой и левой сторон Днепра опустошать Россию, жечь селения, увозить жен и детей или в случае союза подкреплять государей киевских наемным войском своим. Сия несчастная политика дозволяла разбойникам более двух веков свободно отправлять их гибельное ремесло.
   Печенеги, заключив союз с Игорем, пять лет не тревожили России: по крайней мере Нестор говорит о первой действительной войне с ними уже в 920 году. Предание не сообщило ему известия о ее следствиях. Княжение Игоря вообще не ознаменовалось в памяти народной никаким великим происшествием до самого 941 года, когда Нестор согласно с византийскими историками описывает войну Игореву с греками. Сей князь подобно Олегу хотел прославить ею старость свою, жив до того времени дружелюбно с Империей: ибо в 935 году корабли и воины его ходили с греческим флотом в Италию. [941 г.] Если верить летописцам, то Игорь с 10 000 судов вошел в Черное море. Болгары, тогда союзники императора, уведомили его о сем неприятеле; но Игорь успел, пристав к берегу, опустошить воспорские окрестности. Здесь Нестор, следуя византийским историкам, с новым ужасом говорит о свирепости россиян: о храмах, монастырях и селениях, обращенных ими в пепел; о пленниках, бесчеловечно убиенных, и пр. Роман Лакапин, воин знаменитый, но государь слабый, выслал наконец флот под начальством Феофана Протовестиария. Корабли Игоревы стояли на якорях близ Фара, или маяка, готовые к сражению. Игорь столь был уверен в победе, что велел воинам своим щадить неприятелей и брать их живых в плен; но успех не соответствовал его чаянию. Россияне, приведенные в ужас и беспорядок так называемым огнем греческим, которым Феофан зажег многие суда их и который показался им небесною молниею в руках озлобленного врага, удалились к берегам Малой Азии. Там Патрикий Варда с отборною пехотою, конницею и Доместик Иоанн, славный победами, одержанными им в Сирии, с опытным азиатским войском напали на толпы россиян, грабивших цветущую Вифинию, и принудили их бежать на суда. Угрожаемые вместе и войском греческим, и победоносным флотом, и голодом, они снялись с якорей, ночью отплыли к берегам фракийским, сразились еще с греками на море и с великим уроном возвратились в отечество. Но бедствия, претерпенные от них Империей в течение трех месяцев, остались надолго незабвенными в ее азиатских и европейских областях.
   О сем несчастном Игоревом походе говорят не только византийские, но и другие историки: арабский Эльмакин и кремонский епископ Лиутпранд; последний рассказывает слышанное им от своего отчима, который, будучи послом в Царьграде, собственными глазами видел казнь многих Игоревых воинов, взятых тогда в плен греками: варварство ужасное! Греки, изнеженные роскошью, боялись опасностей, а не злодейства.
   [943–944 гг.] Игорь не уныл, но хотел отмстить грекам; собрал другое многочисленное войско, призвал варягов из-за моря, нанял печенегов – которые дали ему аманатов в доказательство верности своей – и через два года снова пошел в Грецию с флотом и с конницею. Херсонцы и болгары вторично дали знать императору, что море покрылось кораблями российскими. Лакапин, не уверенный в победе и желая спасти Империю от новых бедствий войны с врагом отчаянным, немедленно отправил послов к Игорю. Встретив его близ дунайского устья, они предложили ему дань, какую некогда взял храбрый Олег с Греции; обещали и более, ежели князь благоразумно согласится на мир; старались также богатыми дарами обезоружить корыстолюбивых печенегов. Игорь остановился и, созвав дружину свою, объявил ей желание греков. «Когда царь, – ответствовали верные товарищи князя российского, – без войны дает нам серебро и золото, то чего более можем требовать? Известно ли, кто одолеет? мы ли? они ли? и с морем кто советен? Под нами не земля, а глубина морская: в ней общая смерть людям». Игорь принял их совет, взял дары у греков на всех воинов своих, велел наемным печенегам разорять соседственную Болгарию и возвратился в Киев.
   В следующий [944] год Лакапин отправил послов к Игорю, а князь российский в Царьград, где заключен был ими торжественный мир на таких условиях:
   Начало, подобное Олегову договору: «Мы от рода русского, послы и гости Игоревы», и пр. Следует около пятидесяти норманнских имен, кроме двух или трех славянских. Но достойно замечания, что здесь в особенности говорится о послах и чиновниках Игоря, жены его Ольги, сына Святослава, двух нетиев Игоревых, то есть племянников или детей сестриных, Улеба, Акуна, и супруги Улебовой Передславы. Далее: «Мы, посланные от Игоря, великого князя русского, от всякого княжения, от всех людей Русския земли, обновить ветхий мир с великими царями греческими Романом, Константином, Стефаном, со всем боярством и со всеми людьми греческими, вопреки диаволу, ненавистнику добра и враждолюбцу, на все лета, доколе сияет солнце и стоит мир. Да не дерзают русские, крещеные и некрещеные, нарушать союза с греками, или первых да осудит Бог Вседержитель на гибель вечную и временную, а вторые да не имут помощи от бога Перуна; да не защитятся своими щитами; да падут от собственных мечей, стрел и другого оружия; да будут рабами в сей век и будущий!
   Великий князь русский и бояре его да отправляют свободно в Грецию корабли с гостьми и послами. Гости, как было уставлено, носили печати серебряные, а послы золотые: отныне же да приходят с грамотою от князя русского, в которой будет засвидетельствовано их мирное намерение, также число людей и кораблей отправленных. Если же придут без грамоты, да содержатся под стражею, доколе известим о них князя русского. Если станут противиться, да лишатся жизни, и смерть их да не взыщется от князя русского. Если уйдут в Русь, то мы, греки, уведомим князя об их бегстве, да поступит он с ними, как ему угодно».
   Начало статьи есть повторение условий, заключенных Олегом под стенами Константинополя, о том, как вести себя послам и гостям русским в Греции, где жить, чего требовать и пр. – Далее: «Гости русские будут охраняемы царским чиновником, который разбирает ссоры их с греками. Всякая ткань, купленная русскими ценою выше 50 золотников (или червонцев), должна быть ему показана, чтобы он приложил к ней печать свою. Отправляясь из Царьграда, да берут они съестные припасы и все нужное для кораблей согласно с договором. Да не имеют права зимовать у Св. Мамы и да возвращаются с охранением.
   Когда уйдет невольник из Руси в Грецию или от гостей, живущих у Св. Мамы, русские да ищут и возьмут его. Если он не будет сыскан, да клянутся в бегстве его по вере своей, христиане и язычники. Тогда греки дадут им, как прежде уставлено, по две ткани за невольника. Если раб греческий бежит к россиянам с покражею, то они должны возвратить его и снесенное им в целости: за что получают в награждение два золотника.
   Ежели русин украдет что-нибудь у грека или грек у русина, да будет строго наказан по закону русскому и греческому; да возвратит украденную вещь и заплатит цену ее вдвое.
   Когда русские приведут в Царьград пленников греческих, то им за каждого брать по десяти золотников, если будет юноша или девица добрая, за середовича восемь, за старца и младенца пять. Когда же русские найдутся в неволе у греков, то за всякого пленного давать выкупа десять золотников, а за купленного цену его, которую хозяин объявит под крестом (или присягою).
   Князь русский да не присваивает себе власти над страною Херсонскою и городами ее. Когда же он, воюя в тамошних местах, потребует войска от нас, греков: мы дадим ему, сколько будет надобно.
   Ежели русские найдут у берега ладию греческую, да не обидят ее; а кто возьмет что-нибудь из ладии, или убиет, или поработит находящихся в ней людей, да будет наказан по закону русскому и греческому.
   Русские да не творят никакого зла херсонцам, ловящим рыбу в устье Днепра; да не зимуют там, ни в Белобережье, ни у Св. Еферия; но при наступлении осени да идут в дома свои, в Русскую землю.
   Князь русский да не пускает черных болгаров воевать в стране Херсонской». – Черною называлась Болгария Дунайская в отношении к древнему отечеству болгаров.
   «Ежели греки, находясь в земле Русской, окажутся преступниками, да не имеет князь власти наказывать их; но да приимут они сию казнь в царстве Греческом.
   Когда христианин умертвит русина или русин христианина, ближние убиенного, задержав убийцу, да умертвят его». – Далее то же, что в III статье прежнего договора.
   Сия статья о побоях есть повторение IV статьи Олегова условия.
   «Ежели цари греческие потребуют войска от русского князя, да исполнит князь их требование, и да увидят через то все иные страны, в какой любви живут греки с Русью.
   Сии условия написаны на двух хартиях: одна будет у царей греческих; другую, ими подписанную, доставят великому князю русскому Игорю и людям его, которые, приняв оную, да клянутся хранить истину союза: христиане в соборной церкви Св. Илии предлежащим честным крестом и сею хартией, а некрещеные полагая на землю щиты свои, обручи и мечи обнаженные».
   Историк должен в целости сохранить сии дипломатические памятники России, в коих изображается ум предков наших и самые их обычаи. Государственные договоры X века, столь подробные, весьма редки в летописях: они любопытны не только для ученого дипломатика, но и для всех внимательных читателей истории, которые желают иметь ясное понятие о тогдашнем гражданском состоянии народов. Хотя византийские летописцы не упоминают о сем договоре, ни о прежнем, заключенном в Олегово время, но содержание оных так верно представляет нам взаимные отношения греков и россиян X века, так сообразно с обстоятельствами времени, что мы не можем усомниться в их истине…
   Клятвенно утвердив союз, император отправил новых послов в Киев, чтобы вручить князю русскому хартию мира. Игорь в присутствии их на священном холме, где стоял Перун, торжественно обязался хранить дружбу с Империей; воины его также, в знак клятвы полагая к ногам идола оружие, щиты и золото. Обряд достопамятный: оружие и золото были всего святее и драгоценнее для русских язычников. Христиане варяжские присягали в соборной церкви Св. Илии, может быть, древнейшей в Киеве. Летописец именно говорит, что многие варяги были тогда уже христианами.
   Игорь, одарив послов греческих мехами драгоценными, воском и пленниками, отпустил их к императору с дружественными уверениями. Он действительно хотел мира для своей старости; но корыстолюбие собственной дружины его не позволило ему наслаждаться спокойствием. «Мы босы и наги, – говорили воины Игорю, – а Свенельдовы отроки богаты оружием и всякою одеждою. Поди в дань с нами, да и мы вместе с тобою будем довольны». Ходить в дань значило тогда объезжать Россию и собирать налоги. Древние государи наши, по известию Константина Багрянородного, всякий год в ноябре месяце отправлялись с войском из Киева для объезда городов своих и возвращались в столицу не прежде апреля. Целью сих путешествий, как вероятно, было и то, чтобы укреплять общую государственную связь между разными областями или содержать народ и чиновников в зависимости от великих князей. Игорь, отдыхая в старости, вместо себя посылал, кажется, вельмож и бояр, особенно Свенельда, знаменитого воеводу, который, собирая государственную дань, мог и сам обогащаться вместе с отроками своими, или отборными молодыми воинами, его окружавшими. Им завидовала дружина Игорева, и князь при наступлении осени исполнил ее желание: отправился в землю древлян и, забыв, что умеренность есть добродетель власти, обременил их тягостным налогом. Дружина его – пользуясь, может быть, слабостью князя престарелого – тоже хотела богатства и грабила несчастных данников, усмиренных только победоносным оружием. Уже Игорь вышел из области их; но судьба определила ему погибнуть от своего неблагоразумия. Еще недовольный взятою им данью, он вздумал отпустить войско в Киев и с частью своей дружины возвратиться к древлянам, чтобы требовать новой дани. Послы их встретили его на пути и сказали ему: «Князь! Мы все заплатили тебе: для чего же опять идешь к нам?» Ослепленный корыстолюбием, Игорь шел далее. Тогда отчаянные древляне, видя – по словам летописца, – что надобно умертвить хищного волка, или все стадо будет его жертвою, вооружились под начальством князя своего, именем Мала; вышли из Коростена, убили Игоря со всею дружиною и погребли недалеко оттуда. Византийский историк повествует, что они, привязав сего несчастного князя к двум деревам, разорвали надвое.
   Игорь в войне с греками не имел успехов Олега; не имел, кажется, и великих свойств его: но сохранил целость Российской державы, устроенной Олегом; сохранил честь и выгоды ее в договорах с Империей; был язычником, но позволял новообращенным россиянам славить торжественно Бога христианского и вместе с Олегом оставил наследникам своим пример благоразумной терпимости, достойный самых просвещенных времен. Два случая остались укоризною для его памяти: он дал опасным печенегам утвердиться в соседстве с Россией и, не довольствуясь справедливой, то есть умеренною данью народа, ему подвластного, обирал его, как хищный завоеватель. Игорь мстил древлянам за прежний их мятеж; но государь унижается местью долговременною: он наказывает преступника только однажды. – Историк за недостатком преданий не может сказать ничего более в похвалу или в обвинение Игоря, княжившего 32 года.
   К сему княжению относится любопытное известие современного арабского историка Массуди. Он пишет, что россияне идолопоклонники, вместе со славянами, обитали тогда в козарской столице Ателе и служили кагану; что с его дозволения около 912 года войско их, приплыв на судах в Каспийское море, разорило Дагестан, Ширван, но было наконец истреблено магометанами. Другой арабский повествователь, Абульфеда, сказывает, что россияне в 944 году взяли Барду, столицу арранскую (верстах в семидесяти от Ганджи) и возвратились в свою землю рекою Куром и морем Каспийским. Третий историк восточный, Абульфарач, приписывает сие нападение аланам, лезгам и славянам, бывшим кагановым данникам в южных странах нашего древнего отечества. Россияне могли прийти в Ширван Днепром, морями Черным, Азовским, реками Доном, Волгою (через малую переволоку в нынешней Качалинской станице) – путем дальним, многотрудным; но прелесть добычи давала им смелость, мужество и терпение, которые в самом начале государственного бытия России ославили имя ее в Европе и в Азии.

Глава IX
Великий Князь Владимир, названный в крещении Василием (980–1014)

   Владимир с помощью злодеяния и храбрых варягов овладел государством; но скоро доказал, что он родился быть государем великим. Сии гордые варяги считали себя завоевателями Киева и требовали в дань с каждого жителя по две гривны: Владимир не хотел вдруг отказать им, а манил их обещаниями до самого того времени, как они по взятым с его стороны мерам уже не могли быть страшны для столицы. Варяги увидели обман; но, видя также, что войско российское в Киеве было их сильнее, не дерзнули взбунтоваться и смиренно просились в Грецию. Владимир, с радостию отпустив сих опасных людей, удержал в России достойнейших из них и роздал им многие города в управление. Между тем послы его предуведомили императора, чтобы он не оставлял мятежных варягов в столице, но разослал по городам и ни в каком случае не дозволял бы им возвратиться в Россию, сильную собственным войском.
   Владимир, утвердив власть свою, изъявил отменное усердие к богам языческим: соорудил новый истукан Перуна с серебряною головою и поставил его близ теремного двора, на священном холме, вместе с иными кумирами. Там, говорит летописец, стекался народ ослепленный и земля осквернялась кровию жертв. Может быть, совесть беспокоила Владимира; может быть, хотел он сею кровию примириться с богами, раздраженными его братоубийством: ибо и самая вера языческая не терпела таких злодеяний… Добрыня, посланный от своего племянника управлять Новгородом, также поставил на берегу Волхова богатый кумир Перунов.
   Но сия Владимирова набожность не препятствовала ему утопать в наслаждениях чувственных. Первою его супругою была Рогнеда, мать Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода и двух дочерей; умертвив брата, он взял в наложницы свою беременную невестку, родившую Святополка; от другой законной супруги, чехини или богемки, имел сына Вышеслава; от третьей Святослава и Мстислава; от четвертой, родом из Болгарии, Бориса и Глеба. Сверх того, ежели верить летописи, было у него 300 наложниц в Вышгороде, 300 в нынешней Белгородке (близ Киева) и 200 в селе Берестове. Всякая прелестная жена и девица страшились его любострастного взора: он презирал святость брачных союзов и невинности. Одним словом, летописец называет его вторым Соломоном в женолюбии.
   Владимир, вместе со многими героями древних и новых времен любя жен, любил и войну. Польские славяне, ляхи, наскучив бурною вольностью, подобно славянам российским еще ранее их прибегнули к единовластию. Мечислав, государь знаменитый в истории введением христианства в земле своей, правил тогда народом польским: Владимир объявил ему войну с намерением, кажется, возвратить то, что было еще Олегом завоевано в Галиции, но после, может быть, при слабом Ярополке отошло к государству Польскому. Он взял города Червен (близ Хелма), Перемышль и другие, которые, с сего времени будучи собственностью России, назывались червенскими. В следующие два года храбрый князь смирил бунт вятичей, не хотевших платить дани, и завоевал страну ятвягов, дикого, но мужественного народа латышского, обитавшего в лесах между Литвою и Польшею. Далее к северо-западу он распространил свои владения до самого Балтийского моря: ибо Ливония, по свидетельству Стурлезона, летописца исландского, принадлежала Владимиру, коего чиновники ездили собирать дань со всех жителей между Курляндией и Финским заливом.
   Увенчанный победою и славою, Владимир хотел принести благодарность идолам и кровию человеческой обагрить алтари. Исполняя совет бояр и старцев, он велел бросить жребий, кому из отроков и девиц киевских надлежало погибнуть в удовольствие мнимых богов, – и жребий пал на юного варяга, прекрасного лицом и душою, коего отец был христианином. Посланные от старцев объявили родителю о сем несчастии: вдохновенный любовию к сыну и ненавистию к такому ужасному суеверию, он начал говорить им о заблуждении язычников, о безумии кланяться тленному дереву вместо живого Бога, истинного Творца неба, земли и человека. Киевляне терпели христианство; но торжественное хуление веры их произвело всеобщий мятеж в городе. Народ вооружился, разметал двор варяжского христианина и требовал жертвы. Отец, держа сына за руку, с твердостию сказал: «Ежели идолы ваши действительно боги, то пусть они сами извлекут его из моих объятий». Народ в исступлении ярости умертвил отца и сына, которые были таким образом первыми и последними мучениками христианства в языческом Киеве. Церковь наша чтит их святыми под именами Феодора и Иоанна.
   Владимир вскоре имел случай новыми победами доказать свое мужество и счастие. Радимичи, спокойные данники великих князей со времен Олеговых, вздумали объявить себя независимыми: он спешил наказать их. Храбрый воевода его, прозванием Волчий Хвост, начальник передовой дружины княжеской, встретился с ними на берегах реки Пищаны и наголову побил мятежников; они смирились, и с того времени (пишет Нестор) вошло на Руси в пословицу: радимичи волчья хвоста бегают.
   [985 г.] На берегах Волги и Камы издревле обитали болгары или, может быть, переселились туда с берегов Дона в VII веке, не хотев повиноваться хану козарскому. В течение времени они сделались народом гражданским и торговым; имели сообщение посредством судоходных рек с севером России, а через море Каспийское с Персией и другими богатыми азиатскими странами. Владимир, желая завладеть Камскою Болгарией, отправился на судах вниз по Волге вместе с новгородцами и знаменитым Добрынею; берегом шли конные торки, союзники или наемники россиян. Здесь в первый раз упоминается о сем народе, единоплеменном с туркоманами и печенегами: он кочевал в степях на юго-восточных границах России, там же, где скитались орды печенежские. Великий князь победил болгаров; но мудрый Добрыня, по известию летописца, осмотрев пленников и видя их в сапогах, сказал Владимиру: «Они не захотят быть нашими данниками: пойдем лучше искать лапотников». Добрыня мыслил, что люди избыточные имеют более причин и средств обороняться. Владимир, уважив его мнение, заключил мир с болгарами, которые торжественно обещались жить дружелюбно с россиянами, утвердив клятву сими простыми словами: «Разве тогда нарушим договор свой, когда камень станет плавать, а хмель тонуть на воде». – Ежели не с данью, то по крайней мере с честию и с дарами великий князь возвратился в столицу.
   К сему времени надлежит, кажется, отнести любопытный и трогательный случай, описанный в продолжении Несторовой летописи. Рогнеда, названная по ее горестям Гориславою, простила супругу убийство отца и братьев, но не могла простить измены в любви: ибо великий князь уже предпочитал ей других жен и выслал несчастную из дворца своего. В один день, когда Владимир, посетив ее жилище уединенное на берегу Лыбеди – близ Киева, где в Несторово время было село Предславино, – заснул там крепким сном, она хотела ножом умертвить его. Князь проснулся и отвел удар. Напомнив жестокому смерть ближних своих и проливая слезы, отчаянная Рогнеда жаловалась, что он уже давно не любит ни ее, ни бедного младенца Изяслава. Владимир решился собственною рукою казнить преступницу; велел ей украситься брачною одеждою и, сидя на богатом ложе в светлой храмине, ждать смерти. Уже гневный супруг и судия вступил в сию храмину… Тогда юный Изяслав, наученный Рогнедою, подал ему меч обнаженный и сказал: «Ты не один, о, родитель мой! Сын будет свидетелем». Владимир, бросив меч на землю, ответствовал: «Кто знал, что ты здесь!»… удалился, собрал бояр и требовал их совета. «Государь! – сказали они. – Прости виновную для сего младенца и дай им в удел бывшую область отца ее». Владимир согласился: построил новый город в нынешней Витебской губернии и, назвав его Изяславлем, отправил туда мать и сына.
   Теперь приступаем к описанию важнейшего дела Владимирова, которое всего более прославило его в истории… Исполнилось желание благочестивой Ольги, и Россия, где уже более ста лет мало-помалу укоренялось христианство, наконец вся и торжественно признала святость оного почти в одно время с землями соседственными: Венгрией, Польшей, Швецией, Норвегией и Данией. Самое разделение церквей, Восточной и Западной, имело полезное следствие для истинной веры: ибо главы их старались превзойти друг друга в деятельной ревности к обращению язычников.
   Древний летописец наш повествует, что не только христианские проповедники, но и магометане вместе с иудеями, обитавшими в земле Козарской или в Тавриде, присылали в Киев мудрых законников склонять Владимира к принятию веры своей и что великий князь охотно выслушивал их учение. Случай вероятный: народы соседственные могли желать, чтобы государь, уже славный победами в Европе и в Азии, исповедовал одного Бога с ними, и Владимир мог также – увидев наконец, подобно великой бабке своей, заблуждение язычества – искать истины в разных верах.
   Первые послы были от волжских или камских болгаров. На восточных и южных берегах Каспийского моря уже давно господствовала вера магометанская, утвержденная там счастливым оружием аравитян: болгары приняли оную и хотели сообщить Владимиру. Описание Магометова рая и цветущих гурий пленило воображение сластолюбивого князя; но обрезание казалось ему ненавистным обрядом и запрещение пить вино – уставом безрассудным. Вино, – сказал он, – есть веселие для русских; не можем быть без него. – Послы немецких католиков говорили ему о величии невидимого Вседержителя и ничтожности идолов. Князь ответствовал им: Идите обратно; отцы наши не принимали веры от папы. Выслушав иудеев, он спросил, где их отечество? «В Иерусалиме, – ответствовали проповедники, – но Бог во гневе своем расточил нас по землям чуждым». И вы, наказываемые Богом, дерзаете учить других? – сказал Владимир. – Мы не хотим подобно вам лишиться своего отечества. – Наконец, безымянный философ, присланный греками, опровергнув в немногих словах другие веры, рассказал Владимиру все содержание Библии, Ветхого и Нового Заветов: историю творения, рая, греха, первых людей, Потопа, народа избранного, искупления, христианства, семи Соборов и в заключение показал ему картину Страшного Суда с изображением праведных, идущих в рай, и грешных, осужденных на вечную муку. Пораженный сим зрелищем, Владимир вздохнул и сказал: «Благо добродетельным и горе злым!» Крестися, – ответствовал философ, – и будешь в раю с первыми.
   Летописец наш угадывал, каким образом проповедники вер долженствовали говорить с Владимиром; но ежели греческий философ действительно имел право на сие имя, то ему нетрудно было уверить язычника разумного в великом превосходстве Закона христианского. Вера славян ужасала воображение могуществом разных богов, часто между собою несогласных, которые играли жребием людей и нередко увеселялись их кровию. Хотя славяне признавали также и бытие единого Существа высочайшего, но праздного, беспечного в рассуждении судьбы мира подобно божеству Эпикурову и Лукрециеву. О жизни за пределами гроба, столь любезной человеку, вера не сообщала им никакого ясного понятия: одно земное было ее предметом. Освящая добродетель храбрости, великодушия, честности, гостеприимства, она способствовала благу гражданских обществ в их новости, но не могла удовольствовать сердца чувствительного и разума глубокомысленного. Напротив того, христианство, представляя в едином невидимом Боге создателя и правителя вселенной, нежного отца людей, снисходительного к их слабостям и награждающего добрых – здесь миром и покоем совести, а там, за тьмою временной смерти, блаженством вечной жизни, – удовлетворяет всем главным потребностям души человеческой.
   [987 г.] Владимир, отпустив философа с дарами и с великою честью, собрал бояр и градских старцев, объявил им предложения магометан, иудеев, католиков, греков и требовал их совета. «Государь! – сказали бояре и старцы. – Всякий человек хвалит веру свою: ежели хочешь избрать лучшую, то пошли умных людей в разные земли испытать, который народ достойнее поклоняется Божеству», – и великий князь отправил десять благоразумных мужей для сего испытания. Послы видели в стране болгаров храмы скудные, моление унылое, лица печальные; в земле немецких католиков богослужение с обрядами, но, по словам летописи, без всякого величия и красоты, наконец прибыли в Константинополь. Да созерцают они славу Бога нашего! – сказал император и, зная, что грубый ум пленяется более наружным блеском, нежели истинами отвлеченными, приказал вести послов в Софийскую церковь, где сам патриарх, облаченный в святительские ризы, совершал литургию. Великолепие храма, присутствие всего знаменитого духовенства греческого, богатые одежды служебные, убранство алтарей, красота живописи, благоухание фимиама, сладостное пение клироса, безмолвие народа, священная важность и таинственность обрядов изумили россиян; им казалось, что сам Всевышний обитает в сем храме и непосредственно с людьми соединяется… Возвратясь в Киев, послы говорили князю с презрением о богослужении магометан, с неуважением о католическом и с восторгом о византийском, заключив словами: «Всякий человек, вкусив сладкое, имеет уже отвращение от горького; так и мы, узнав веру греков, не хотим иной». Владимир желал еще слышать мнение бояр и старцев. «Когда бы Закон греческий, – сказали они, – не был лучше других, то бабка твоя, Ольга, мудрейшая всех людей, не вздумала бы принять его». Великий князь решился быть христианином.
   Так повествует наш летописец, который мог еще знать современников Владимира и потому достоверный в описании важных случаев его княжения. Истина сего российского посольства в страну католиков и в Царьград для испытания Закона христианского утверждается также известиями одной греческой древней рукописи, хранимой в Парижской библиотеке: несогласие состоит единственно в прилагательном имени Василия, тогдашнего царя византийского, названного в ней Македонским вместо Багрянородного. Владимир мог бы креститься и в собственной столице своей, где уже давно находились церкви и священники христианские; но князь пышный хотел блеска и величия при сем важном действии: одни цари греческие и патриарх казались ему достойными сообщить целому его народу уставы нового богослужения. Гордость могущества и славы не позволяла также Владимиру унизиться в рассуждении греков искренним признанием своих языческих заблуждений и смиренно просить крещения: он вздумал, так сказать, завоевать веру христианскую и принять ее святыню рукою победителя.
   [988 г.] Собрав многочисленное войско, великий князь пошел на судах к греческому Херсону, которого развалины доныне видимы в Тавриде близ Севастополя. Сей торговый город, построенный в самой глубокой древности выходцами гераклейскими, сохранял еще в Х веке бытие и славу свою, несмотря на великие опустошения, сделанные дикими народами в окрестностях Черного моря со времен Геродотовых скифов до козаров и печенегов. Он признавал над собою верховную власть императоров греческих, но не платил им дани; избирал своих начальников и повиновался собственным законам республиканским. Жители его, торгуя во всех пристанях черноморских, наслаждались изобилием. – Владимир, остановясь в гавани или заливе Херсонском, высадил на берег войско и со всех сторон окружил город. Издревле привязанные к вольности, херсонцы оборонялись мужественно. Великий князь грозил им стоять три года под их стенами, ежели они не сдадутся: но граждане отвергали его предложения в надежде, может быть, иметь скорую помощь от греков; старались уничтожать все работы осаждающих и, сделав тайный подкоп, как говорит летописец, ночью уносили в город ту землю, которую россияне сыпали перед стенами, чтобы окружить оную валом по древнему обыкновению военного искусства. К счастию, нашелся в городе доброжелатель Владимиру, именем Анастас: сей человек пустил к россиянам стрелу с надписью: За вами к востоку находятся колодези, дающие воду херсонцам через подземельные трубы; вы можете отнять ее. Великий князь спешил воспользоваться советом и велел перекопать водоводы (коих следы еще заметны близ нынешних развалин херсонских). Тогда граждане, изнуряемые жаждою, сдались россиянам.
   Завоевав славный и богатый город, который в течение многих веков умел отражать приступы народов варварских, российский князь еще более возгордился своим величием и через послов объявил императорам Василию и Константину, что он желает быть супругом сестры их, юной царевны Анны, или в случае отказа возьмет Константинополь. Родственный союз с греческими знаменитыми царями казался лестным для его честолюбия. Империя по смерти героя Цимиския была жертвою мятежей и беспорядка: военачальники Склир и Фока не хотели повиноваться законным государям и спорили с ними о державе. Сии обстоятельства принудили императоров забыть обыкновенную надменность греков и презрение к язычникам. Василий и Константин, надеясь с помощью сильного князя российского спасти трон и венец, ответствовали ему, что от него зависит быть их зятем; что, приняв веру христианскую, он получит и руку царевны, и Царство Небесное. Владимир, уже готовый к тому, с радостию изъявил согласие креститься, но хотел прежде, чтобы императоры в залог доверенности и дружбы прислали к нему сестру свою. Анна ужаснулась: супружество с князем народа, по мнению греков, дикого и свирепого, казалось ей жестоким пленом и ненавистнее смерти. Но политика требовала сей жертвы, и ревность к обращению идолопоклонников служила ей оправданием или предлогом. Горестная царевна отправилась в Херсон на корабле, сопровождаемая знаменитыми духовными и гражданскими чиновниками: там народ встретил ее как свою избавительницу, со всеми знаками усердия и радости. В летописи сказано, что великий князь тогда разболелся глазами и не мог ничего видеть; что Анна убедила его немедленно креститься и что он прозрел в самую ту минуту, когда святитель возложил на него руку. Бояре российские, удивленные чудом, вместе с государем приняли истинную веру (в церкви Св. Василия, которая стояла на городской площади между двумя палатами, где жили великий князь и невеста его). Херсонский митрополит и византийские пресвитеры совершили сей обряд торжественный, за коим следовали обручение и самый брак царевны с Владимиром, благословенный для России во многих отношениях и весьма счастливый для Константинополя: ибо великий князь как верный союзник императоров немедленно отправил к ним часть мужественной дружины своей, которая помогла Василию разбить мятежника Фоку и восстановить тишину в Империи.
   Сего недовольно: Владимир отказался от своего завоевания и, соорудив в Херсоне церковь – на том возвышении, куда граждане сносили из-под стен землю, возвратил сей город царям греческим в изъявление благодарности за руку сестры их. Вместо пленников он вывел из Херсона одних иереев и того Анастаса, который помог ему овладеть городом; вместо дани взял церковные сосуды, мощи св. Климента и Фива, ученика его, также два истукана и четырех коней медных в знак любви своей к художествам (сии, может быть, изящные произведения древнего искусства стояли в Несторово время на площади старого Киева, близ нынешних Андреевской и Десятинной церквей). Наставленный херсонским митрополитом в тайнах и нравственном учении христианства, Владимир спешил в столицу свою озарить народ светом крещения. Истребление кумиров служило приготовлением к сему торжеству: одни были изрублены, другие сожжены. Перуна, главного из них, привязали к хвосту конскому, били тростями и свергли с горы в Днепр. Чтобы усердные язычники не извлекли идола из реки, воины княжеские отталкивали его от берегов и проводили до самых порогов, за коими он был извержен волнами на берег (и сие место долго называлось Перуновым). Изумленный народ не смел защитить своих мнимых богов, но проливал слезы, бывшие для них последнею данью суеверия: ибо Владимир на другой день велел объявить в городе, чтобы все люди русские, вельможи и рабы, бедные и богатые шли креститься, – и народ, уже лишенный предметов древнего обожания, устремился толпами на берег Днепра, рассуждая, что новая вера должна быть мудрою и святою, когда великий князь и бояре предпочли ее старой вере отцов своих. Там явился Владимир, провождаемый Собором греческих священников, и по данному знаку бесчисленное множество людей вступило в реку: большие стояли в воде по грудь и шею; отцы и матери держали младенцев на руках; иереи читали молитвы крещения и пели славу Вседержителя. Когда же обряд торжественный совершился; когда священный Собор нарек всех граждан киевских христианами, тогда Владимир, в радости и восторге сердца устремив взор на небо, громко произнес молитву: «Творец земли и неба! Благослови сих новых чад Твоих; дай им познать Тебя, Бога истинного, утверди в них веру правую. Будь мне помощию в искушениях зла, да восхвалю достойно святое имя Твое!..» В сей великий день, – говорит летописец, – земля и небо ликовали.
   Вскоре знамения веры христианской, принятой государем, детьми его, вельможами и народом, явились на развалинах мрачного язычества в России, и жертвенники Бога истинного заступили место идольских требищ. Великий князь соорудил в Киеве деревянную церковь Св. Василия на том месте, где стоял Перун, и призвал из Константинополя искусных зодчих для строения храма каменного во имя Богоматери там, где в 983 году пострадали за веру благочестивый варяг и сын его. Между тем ревностные служители алтарей, священники, проповедовали Христа в разных областях государства. Многие люди крестились, рассуждая без сомнения так же, как и граждане киевские; другие, привязанные к закону древнему, отвергали новый: ибо язычество господствовало в некоторых странах России до самого XII века. Владимир не хотел, кажется, принуждать совести; но взял лучшие, надежнейшие меры для истребления языческих заблуждений: он старался просветить россиян. Чтобы утвердить веру на знании книг Божественных, еще в IX веке переведенных на славянский язык Кириллом и Мефодием и без сомнения уже давно известных киевским христианам, великий князь завел для отроков училища, бывшие первым основанием народного просвещения в России. Сие благодеяние казалось тогда страшною новостию, и жены знаменитые, у коих неволей брали детей в науку, оплакивали их как мертвых, ибо считали грамоту опасным чародейством.
   Владимир имел 12 сыновей, еще юных отроков. Мы уже наименовали из них 9: Станислав, Позвизд, Судислав родились, кажется, после. Думая, что дети могут быть надежнейшими слугами отца, или, лучше сказать, следуя несчастному обыкновению сих времен, Владимир разделил государство на области и дал в удел Вышеславу Новгород, Изяславу Полоцк, Ярославу Ростов: по смерти же Вышеслава Новгород, а Ростов Борису; Глебу Муром, Святославу Древлянскую землю, Всеволоду Владимир-Волынский, Мстиславу Тмуторокань, или греческую Таматарху, завоеванную, как вероятно, мужественным дедом его; а Святополку, усыновленному племяннику, Туров, который доныне существует в Минской губернии и назван так от имени варяга Тура, повелевавшего некогда сею областью. Владимир отправил малолетних князей в назначенный для каждого удел, поручив их до совершенного возраста благоразумным пестунам. Он, без сомнения, не думал раздробить государства и дал сыновьям одни права своих наместников; но ему надлежало бы предвидеть следствия, необходимые по его смерти. Удельный князь, повинуясь отцу, самовластному государю всей России, мог ли столь же естественно повиноваться и наследнику, то есть брату своему? Междоусобие детей Святославовых уже доказало противное; но Владимир не воспользовался сим опытом: ибо самые великие люди действуют согласно с образом мыслей и правилами своего века.
   Желая удобнее образовать народ и защитить Южную Россию от грабительства печенегов, великий князь основал новые города по рекам Десне, Остеру, Трубежу, Суле, Стугне и населил их новгородскими славянами, кривичами, чудью, вятичами. Укрепив киевский Белгород стеною, он перевел туда многих жителей из других городов: ибо отменно любил его и часто живал в оном.
   Война с хорватами, обитавшими (как думаем) на границах Седмиградской области и Галиции, отвлекла Владимира от внутренних государственных распоряжений. Едва окончив ее, миром или победою, он сведал о набеге печенегов, которые пришли из-за Сулы и разоряли область Киевскую. Великий князь встретился с ними на берегах Трубежа; причем летописец рассказывает следующую повесть:
   «Войско печенегов стояло за рекою: князь их вызвал Владимира на берег и предложил ему решить дело поединком между двумя, с обеих сторон избранными богатырями. Ежели русской убьет печенега, – сказал он, – то обязываемся три года не воевать с вами; а ежели наш победит, то мы вольны, три года опустошать твою землю. Владимир согласился и велел бирючам, или герольдам, в стане своем кликнуть охотников для поединка: не сыскалось ни одного, и князь российский был в горести. Тогда приходит к нему старец и говорит: Я вышел в поле с четырьмя сынами, а меньший остался дома. С самого детства никто не мог одолеть его. Однажды, в сердце на меня, он разорвал надвое толстую воловью кожу. Государь! Вели ему бороться с печенегом. Владимир немедленно послал за юношею, который для опыта в силе своей требовал быка дикого; и когда зверь, раздраженный прикосновением горячего железа, бежал мимо юноши, сей богатырь одною рукою вырвал у него из боку кусок мяса. На другой день явился печенег, великан страшный, и, видя своего малорослого противника, засмеялся. Выбрали место: единоборцы схватились. Россиянин крепкими мышцами своими давнул печенега и мертвого ударил о землю. Тогда дружина княжеская, воскликнув победу, бросилась на устрашенное войско печенегов, которое едва могло спастись бегством. Радостный Владимир в память сему случаю заложил на берегу Трубежа город и назвал его Переяславлем: ибо юноша русский переял у врагов славу. Великий князь, наградив витязя и старца, отца его, саном боярским, возвратился с торжеством в Киев». Поединок может быть истиною; но обстоятельство, что Владимир основал Переяславль, кажется сомнительным: ибо о сем городе упоминается еще в Олеговом договоре с греками в 906 году.
   [994–996 гг.] Россия года два или три наслаждалась потом тишиною. Владимир к великому своему удовольствию видел наконец совершение каменного храма в Киеве, посвященного Богоматери и художеством греков украшенного. Там, исполненный веры святой и любви к народу, он сказал пред алтарем Всевышнего: «Господи! В сем храме, мною сооруженном, да внимаешь всегда молитвам храбрых россиян!» – и в знак сердечной радости угостил во дворце княжеском бояр и градских старцев; не забыл и людей бедных, щедро удовлетворив их нуждам. – Владимир отдал в новую церковь иконы, кресты и сосуды, взятые в Херсоне; велел служить в ней херсонским иереям; поручил ее любимцу своему Анастасу; уставил брать ему десятую часть из собственных доходов княжеских и, клятвенною грамотою обязав своих наследников не преступать сего закона, положил оную в храме. Следственно, Анастас был священного сана и, вероятно, знаменитого, когда главная церковь столицы (доныне именуемая Десятинною) находилась под его особенным ведением. Новейшие летописцы утвердительно повествуют о киевских митрополитах сего времени, но, именуя их, противоречат друг другу. Нестор совсем не упоминает о митрополии до княжения Ярославова, говоря единственно о епископах, уважаемых Владимиром, без сомнения греках или славянах греческих, которые, разумея язык наш, тем удобнее могли учить россиян.
   Случай, опасный для Владимировой жизни, еще более утвердил сего князя в чувствах набожности. Печенеги, снова напав на области российские, приступили к Василеву, городу, построенному им на реке Стугне. Он вышел в поле с малою дружиною, не мог устоять против их множества и должен был скрыться под мостом. Окруженный со всех сторон врагами свирепыми, Владимир обещался, ежели Небо спасет его, соорудить в Василеве храм празднику того дня, Святому Преображению. Неприятели удалились, и великий князь, исполнив обет свой, созвал к себе на пир вельмож, посадников, старейшин из других городов. Желая изобразить его роскошь, летописец говорит, что Владимир приказал сварить триста варь меду и восемь дней праздновал с боярами в Василеве. Убогие получили 300 гривен из казны государственной. Возвратясь в Киев, он дал новый пир не только вельможам, но и всему народу, который искренно радовался спасению доброго и любимого государя. С того времени сей князь всякую неделю угощал в гриднице, или в прихожей дворца своего, бояр, гридней (меченосцев княжеских), воинских сотников, десятских и всех людей именитых, или нарочитых. Даже и в те дни, когда его не было в Киеве, они собирались во дворце и находили столы, покрытые мясами, дичиною и всеми роскошными яствами тогдашнего времени. Однажды – как рассказывает летописец – гости Владимировы, упоенные крепким медом, вздумали жаловаться, что у знаменитого государя русского подают им к обеду деревянные ложки. Великий князь, узнав о том, велел сделать для них серебряные, говоря благоразумно: Серебром и золотом не добудешь верной дружины; а с нею добуду много и серебра и золота подобно отцу моему и деду. Владимир, по словам летописи, отменно любил свою дружину и советовался с сими людьми, не только храбрыми, но и разумными, как о воинских, так и гражданских делах.
   Будучи другом усердных бояр и чиновников, он был истинным отцом бедных, которые всегда могли приходить на двор княжеский, утолять там голод свой и брать из казны деньги. Сего мало: больные, говорил Владимир, не в силах дойти до палат моих, – и велел развозить по улицам хлебы, мясо, рыбу, овощи, мед и квас в бочках. «Где нищие, недужные?» – спрашивали люди княжеские и наделяли их всем потребным. Сию добродетель Владимирову приписывает Нестор действию христианского учения. Слова Евангельские: блажени милостиви, яко тии помиловани будут, и Соломоновы: дая нищему, Богу в заим даете, вселили в душу великого князя редкую любовь к благотворению и вообще такое милосердие, которое выходило даже из пределов государственной пользы. Он щадил жизнь самых убийц и наказывал их только вирою, или денежною пенею: число преступников умножалось, и дерзость их ужасала добрых, спокойных граждан. Наконец духовные пастыри церкви вывели набожного князя из заблуждения. «Для чего не караешь злодейства?» – спросили они. Боюсь гнева Небесного, – ответствовал Владимир. «Нет, – сказали епископы, – ты поставлен Богом на казнь злым, а добрым на милование. Должно карать преступника, но только с рассмотрением». Великий князь, приняв их совет, отменил виру и снова ввел смертную казнь, бывшую при Игоре и Святославе.
   Сим благоразумным советникам надлежало еще пробудить в нем для государственного блага и прежний дух воинский, усыпленный тем же человеколюбием. Владимир уже не искал славы героев и жил в мире с соседственными государями: польским, венгерским и богемским; но хищные печенеги, употребляя в свою пользу миролюбие его, беспрестанно опустошали Россию. Мудрые епископы и старцы доказали великому князю, что государь должен быть ужасом не только преступников государственных, но и внешних врагов, – и глас воинских труб снова раздался в нашем древнем отечестве.
   [997 г.] Владимир, желая собрать воинство многочисленное для отражения печенегов, сам отправился в Новгород; но сии неутомимые враги, узнав его отсутствие, приблизились к столице, окружили Белгород и пресекли сообщение жителей с местами окрестными. Через несколько времени сделался там голод, и народ, собравшись на вече, или совет, изъявил желание сдаться неприятелям. «Князь далеко, – говорил он, – печенеги могут умертвить только некоторых из нас; а от голода мы все погибнем». Но хитрость умного старца, впрочем, не совсем вероятная, спасла граждан. Он велел ископать два колодезя, поставить в них одну кадь с сытою, другую с тестом и звать старшин неприятельских будто бы для переговоров. Видя сии колодези, они поверили, что земля сама собою производит там вкусную для людей пищу, и возвратились к своим князьям с вестью, что город не может иметь недостатка в съестных припасах! Печенеги сняли осаду. Вероятно, что Владимир счастливым оружием унял наконец сих варваров: по крайней мере летописец не упоминает более о их нападениях на Россию до самого 1015 года. Но здесь предания оставляют, кажется, Нестора, и в течение семнадцати лет он сказывает нам только, что в 1000 году умерли Мальфрида – одна из бывших Владимировых жен, как надобно думать – и знаменитая несчастием Рогнеда, в 1001 [году] Изяслав, а в 1003 [году] младенец Всеслав, сын Изяславов; что в 1007 году привезли иконы в киевский храм Богоматери из Херсона или из Греции, а в 1011 [году] скончалась Анна, супруга Владимирова, достопамятная для потомства: ибо она была орудием Небесной благодати, извлекшей Россию из тьмы идолопоклонства.
   В сии годы, скудные происшествиями, по Несторовой летописи, Владимир мог иметь ту войну с норвежским принцем Эриком, о коей повествует исландский летописец Стурлезон. Гонимый судьбою, малолетний принц норвежский Олоф, племянник Сигурда, одного из вельмож Владимировых, с матерью, вдовствующею королевою Астридою, нашел убежище в России; учился при дворе, осыпаемый милостями великой княгини, и ревностно служил государю; но, оклеветанный завистливыми боярами, должен был оставить его службу. Через несколько лет – может быть, с помощью России – он сделался королем норвежским, отняв престол у Эрика, который бежал в Швецию, собрал войско, напал на северо-западные Владимировы области, осадил и взял приступом город российский Альдейгабург, или, как вероятно, нынешнюю Старую Ладогу, где обыкновенно приставали мореплаватели скандинавские и где, по народному преданию, Рюрик имел дворец свой. Храбрый норвежский принц четыре года воевал с Владимиром; наконец, уступив превосходству сил его, вышел из России.
   Судьба не пощадила Владимира в старости: перед концом своим ему надлежало увидеть с горестью, что властолюбие вооружает не только брата против брата, но и сына против отца.
   Наместники новгородские ежегодно платили две тысячи гривен великому князю и тысячу раздавали гридням, или телохранителям княжеским. Ярослав, тогдашний правитель Новгорода, дерзнул объявить себя независимым и не хотел платить дани. Раздраженный Владимир велел готовиться войску к походу в Новгород, чтобы наказать ослушника; а сын, ослепленный властолюбием, призвал из-за моря варягов на помощь, думая вопреки законам божественным и человеческим поднять меч на отца и государя. Небо, отвратив сию войну богопротивную, спасло Ярослава от злодеяния редкого. [1015 г.] Владимир, может быть от горести, занемог тяжкою болезнью, и в то же самое время печенеги ворвались в Россию; надлежало отразить их: не имея сил предводительствовать войском, он поручил его любимому сыну Борису, князю ростовскому, бывшему тогда в Киеве, и через несколько дней скончался в Берестове, загородном дворце, не избрав наследника и оставив кормило государства на волю рока…
   Святополк, усыновленный племянник Владимиров, находился в столице: боясь его властолюбия, придворные хотели утаить кончину великого князя, вероятно, для того, чтобы дать время сыну его Борису возвратиться в Киев; ночью выломали пол в сенях, завернули тело в ковер, спустили вниз по веревкам и отвезли в храм Богоматери. Но скоро печальная весть разгласилась в городе: вельможи, народ, воины бросились в церковь; увидели труп государя и стенанием изъявили свое отчаяние. Бедные оплакивали благотворителя, бояре отца отечества… Тело Владимирово заключили в мраморную раку и поставили оную торжественно рядом с гробницею супруги его Анны, среди храма Богоматери, им сооруженного.
   Сей князь, названный церковию Равноапостольным, заслужил и в истории имя Великого. Истинное ли уверение в святыне христианства или, как повествует знаменитый арабский историк XIII века, одно честолюбие и желание быть в родственном союзе с государями византийскими решили его креститься? Известно Богу, а не людям. Довольно, что Владимир, приняв веру Спасителя, освятился ею в сердце своем и стал иным человеком. Быв в язычестве мстителем свирепым, гнусным сластолюбцем, воином кровожадным и – что всего ужаснее – братоубийцею, Владимир, наставленный в человеколюбивых правилах христианства, боялся уже проливать кровь самых злодеев и врагов отечества. Главное право его на вечную славу и благодарность потомства состоит, конечно, в том, что он поставил россиян на путь истинной веры; но имя Великого принадлежит ему и за дела государственные. Сей князь, похитив единовластие, благоразумным и счастливым для народа правлением загладил вину свою; выслав мятежных варягов из России, употребил лучших из них в ее пользу; смирил бунты своих данников, отражал набеги хищных соседей, победил сильного Мечислава и славный храбростью народ ятвяжский; расширил пределы государства на западе; мужеством дружины своей утвердил венец на слабой главе восточных императоров; старался просветить Россию; населил пустыни, основал новые города; любил советоваться с мудрыми боярами о полезных уставах земских; завел училища и призывал из Греции не только иереев, но и художников; наконец, был нежным отцом народа бедного. Горестью последних минут своих он заплатил за важную ошибку в политике, за назначение особенных уделов для сыновей.
   Слава его правления раздалась в трех частях мира: древние скандинавские, немецкие, византийские, арабские летописи говорят о нем. Кроме преданий церкви и нашего первого летописца о делах Владимировых, память сего великого князя хранилась и в сказках народных о великолепии пиров его, о могучих богатырях его времени: о Добрыне Новгородском, Александре с золотою гривною, Илье Муромце, сильном Рахдае (который будто бы один ходил на 300 воинов), Яне Усмошвеце, грозе печенегов, и прочих, о коих упоминается в новейших, отчасти баснословных летописях. Сказки не история; но сие сходство в народных понятиях о временах Карла Великого и князя Владимира достойно замечания: тот и другой, заслужив бессмертие в летописях своими победами, усердием к христианству, любовию к наукам, живут доныне и в сказках богатырских.
   Владимир, несмотря на слабое от природы здоровье, дожил до старости: ибо в 970 году уже господствовал в Новгороде под руководством дяди, боярина Добрыни.
   Прежде нежели будем говорить о наследниках сего великого монарха, дополним историю описанных нами времен всеми известиями, которые находятся в Несторе и в чужестранных современных летописцах, о гражданском и нравственном состоянии тогдашней России: чтобы не прерывать нити исторического повествования, сообщаем оные в статье особенной.

Том второй

Глава III
Правда русская, или Законы Ярославовы

   Главная цель общежития есть личная безопасность и неотъемлемость собственности: устав Ярославов утверждает ту и другую следующим образом: I. «Кто убьет человека, тому родственники убитого мстят за смерть смертию; а когда не будет мстителей, то с убийцы взыскать деньгами в казну: за голову боярина княжеского, тиуна огнищан, или граждан именитых, и тиуна конюшего – 80 гривен или двойную виру; за княжеского отрока или гридня, повара, конюха, купца, тиуна и мечника боярского, за всякого людина, то есть свободного человека, русского (варяжского племени) или славянина – 40 гривен или виру, а за убиение жены полвиры. За раба нет виры; но кто убил его безвинно, должен платить господину так называемый урок, или цену убитого: за тиуна сельского или старосту княжеского и боярского, за ремесленника, дядьку или пестуна, и за кормилицу 12 гривен, за простого холопа боярского и людского 5 гривен, за рабу шесть гривен, и сверх того в казну 12 гривен продажи», дани или пени.
   Мы уже имели случай заметить, что россияне получили свои гражданские уставы от скандинавов. Желая утвердить семейственные связи, нужные для безопасности личной в новых обществах, все народы германские давали родственникам убитого право лишить жизни убийцу или взять с него деньги, определяя разные пени или виры (Wehrgeld) по гражданскому состоянию убитых, ничтожные в сравнении с нынешнею ценою вещей, но тягостные по тогдашней редкости денег. Законодатели берегли жизнь людей, нужных для государственного могущества, и думали, что денежная пеня может отвращать злодеяния. Дети Ярославовы, как увидим, отменили даже и законную месть родственников.
   Сия уголовная статья весьма ясно представляет нам гражданские степени древней России. Бояре и тиуны княжеские занимали первую степень. То и другое имя означало знаменитого чиновника: второе есть скандинавское или древнее немецкое Thaegn, Thiangn, Diakn, муж честный, vir probus; так вообще назывались дворяне англосаксонские, иногда дружина государей, графы и пр. – Люди военные, придворные, купцы и земледельцы свободные принадлежали ко второй степени; к третьей, или нижайшей, холопы княжеские, боярские и монастырские, которые не имели никаких собственных прав гражданских. Древнейшими рабами в отечестве нашем были, конечно, потомки военнопленных; но в сие время – то есть в XI веке – уже разные причины могли отнимать у людей свободу. Законодатель говорит, что «холопом обельным, или полным, бывает: 1) человек, купленный при свидетелях; 2) кто не может удовольствовать своих заимодавцев; 3) кто женится на рабе без всякого условия; 4) кто без условия же пойдет в слуги или в ключники, и 5) закуп, то есть наемник или на время закабаленный человек, который, не выслужив срока, уйдет и не докажет, что он ходил к князю или судьям искать управы на господина. Но служба не делает вольного рабом. Наемники могут всегда отойти от господина, возвратив ему не заработанные ими деньги. Вольный слуга, обманом проданный за холопа, совершенно освобождается от кабалы, а продавец вносит в казну 12 гривен пени».
   «Ежели кто убьет человека в ссоре или в пьянстве и скроется, то вервь, или округа, где совершилось убийство, платит за него пеню» – которая называлась в таком случае дикою вирою, – «но в разные сроки и в несколько лет для облегчения жителей. За найденное мертвое тело человека неизвестного вервь не ответствует. – Когда же убийца не скроется, то с округи или с волости взыскать половину виры, а другую с самого убийцы». Закон весьма благоразумный в тогдашние времена: облегчая судьбу преступника, разгоряченного вином или ссорою, он побуждал всякого быть миротворцем, чтобы в случае убийства не платить вместе с виновным. – «Ежели убийство сделается без всякой ссоры, то волость не платит за убийцу, но выдает его на поток» – или в руки государю – «с женою, с детьми и с имением». Устав жестокий и несправедливый, по нашему образу мыслей; но жена и дети ответствовали тогда за вину мужа и родителя, ибо считались его собственностию.
   Как древние немецкие, так и Ярославовы законы определяли особенную пеню за всякое действие насилия: «За удар мечом необнаженным, или его рукояткою, тростию, чашею, стаканом, пястию 12 гривен; за удар палицею и жердию 3 гривны, за всякой толчок и за рану легкую 3 гривны, а раненому гривну на леченье». Следственно, гораздо неизвинительнее было ударить голою рукою, легкою чашею или стаканом, нежели тяжелою палицею или самым острым мечом. Угадаем ли мысль законодателя? Когда человек в ссоре обнажал меч, брал палицу или жердь, тогда противник его, видя опасность, имел время изготовиться к обороне или удалиться. Но рукою или домашним сосудом можно было ударить внезапно, также мечом необнаженным и тростию, ибо воин обыкновенно носил меч и всякий человек обыкновенно ходил с тростию: то и другое не заставляло остерегаться. Далее: «За повреждение ноги, руки, глаза, носа виновный платит 20 гривен в казну, а самому изувеченному 10 гривен; за выдернутый клок бороды 12 гривен в казну; за выбитый зуб то же, а самому битому гривну; за отрубленный палец 3 гривны в казну, а раненому гривну. Кто погрозит мечом, с того взять гривну пени; кто же вынул его для обороны, тот не подвергается никакому взысканию, ежели и ранит своего противника. Кто самовольно, без княжеского повеления, накажет огнищанина (именитого гражданина) или смерда (земледельца и простого человека), платит за первого 12 гривен князю, за второго 3 гривны, а битому гривну в том и в другом случае. Если холоп ударит свободного человека и скроется, а господин не выдаст его, то взыскать с господина 12 гривен. Истец же имеет право везде умертвить раба, своего обидчика». Дети Ярославовы, отменив сию казнь, дали истцу одно право бить виновного холопа или взять за бесчестье гривну. – «Если господин в пьянстве и без вины телесно накажет закупа, или слугу наемного, то платит ему как свободному». – Большая часть денежной пени, как видим, шла обыкновенно в казну: ибо всякое нарушение порядка считалось оскорблением государя, блюстителя общей безопасности.
   «Когда на двор княжеский», где обыкновенно судились дела, «придет истец, окровавленный или в синих пятнах, то ему не нужно представлять иного свидетельства; а ежели нет знаков, то представляет очевидцев драки, и виновник ее платит 60 кун (см. ниже). Ежели истец будет окровавлен, а свидетели покажут, что он сам начал драку, то ему нет удовлетворения».
   Оградив личную безопасность, законодатель старался утвердить целость собственности в гражданской жизни.
   «Всякий имеет право убить ночного татя на воровстве; а кто продержит его связанного до света, тот обязан идти с ним на княжеский двор. Убиение татя взятого и связанного есть преступление, и виновный платит в казну 12 гривен. Тать коневый выдается головою князю и теряет все права гражданские, вольность и собственность». Столь уважаем был конь, верный слуга человеку на войне, в земледелии и в путешествиях! Древние саксонские законы осуждали на смерть всякого, кто уведет чужую лошадь. – Далее: «С вора клетного» – то есть домашнего или горничного – «взыскивается в казну 3 гривны; с вора житного, который унесет хлеб из ямы или с гумна, 3 гривны и 30 кун; хозяин же берет свое жито и еще полгривны с вора. – Кто украдет скот в хлеве или в доме, платит в казну 3 гривны и 30 кун, а кто в поле, тот 60 кун (первое считалось важнейшим преступлением: ибо вор нарушал тогда спокойствие хозяина); сверх чего за всякую скотину, которая не возвращена лицом, хозяин берет определенную цену: за коня княжего 3 гривны, за простого 2, за кобылу 60 кун, за жеребца неезжалого гривну, за жеребенка 6 ногат, за вола гривну, за корову 40 кун, за трехлетнего быка 30 кун, за годовика полгривны, за теленка, овцу и свинью 5 кун, за барана и поросенка ногату».
   Статья любопытная: ибо она показывает тогдашнюю оценку вещей. В гривне было 20 ногат или 50 резаней, а 2 резани составляли одну куну. Сими именами означались мелкие кожаные монеты, ходившие в России и в Ливонии.
   «За бобра, украденного из норы, определяется 12 гривен пени». Здесь говорится о бобрах племенных, с коими хозяин лишался всего возможного приплода. – «Если в чьем владении будет изрыта земля, найдутся сети или другие признаки воровской ловли, то вервь должна сыскать виновного или заплатить пеню».
   «Кто умышленно зарежет чужого коня или другую скотину, платит 12 гривен в казну, а хозяину гривну». Злоба бесчестила граждан менее, нежели воровство: тем более долженствовали законы обуздывать оную.
   «Кто стешет бортные знаки или запашет межу полевую, или перегородит дворовую, или срубит бортную грань, или дуб гранный или межевый столп, с того взять в казну 12 гривен». Следственно, всякое сельское владение имело свои пределы, утвержденные гражданским правительством, и знаки их были священны для народа.
   «За борть ссеченную виновный дает 3 гривны пени в казну, за дерево полгривны, за выдрание пчел 3 гривны, а хозяину за мед нелаженного улья 10 кун, за лаженный 5 кун». Читателю известно, что есть бортное ухожье: дупла служили тогда ульями, а леса единственными пчельниками. – «Ежели тать скроется, должно искать его по следу, но с чужими людьми и свидетелями. Кто не отведет следа от своего жилища, тот виноват; но буде след кончится у гостиницы или на пустом, незастроенном месте, то взыскания нет».
   «Кто срубит шест под сетию птицелова или отрежет ее веревки, платит 3 гривны в казну, а птицелову гривну; за украденного сокола или ястреба 3 гривны в казну, а птицелову гривну; за голубя 9 кун, за куропатку 9 кун, за утку 30 кун; за гуся, журавля и лебедя то же». Сею чрезмерною пенею законодатель хотел обеспечить тогдашних многочисленных птицеловов в их промысле.
   «За покражу сена и дров 9 кун в казну, а хозяину за каждый воз по две ногаты».
   «Вор за ладию платит 60 кун в казну, а хозяину за морскую 3 гривны, за набойную 2 гривны, за струг гривну, за челн 8 кун, если не может лицом возвратить украденного». Имя набойная происходит от досок, набиваемых сверх краев мелкого судна для возвышения боков его.
   «Зажигатель гумна и дома выдается головою князю со всем имением, из коего надобно прежде вознаградить убыток, понесенный хозяином гумна или дома».
   «Ежели обличатся в воровстве холопы княжеские, бояр или простых граждан, то с них не брать в казну пени (взыскиваемой единственно с людей свободных); но они должны платить истцу вдвое: например, взяв обратно свою украденную лошадь, истец требует еще за оную 2 гривны – разумеется, с господина, который обязан или выкупить своего холопа, или головою выдать его вместе с другими участниками сего воровства, кроме их жен и детей. Ежели холоп, обокрав кого, уйдет, то господин платит за всякую унесенную им вещь по цене обыкновенной – За воровство слуги наемного господин не ответствует; но если внесут за него пеню, то берет слугу в рабы или может продать».
   «Утратив одежду, оружие, хозяин должен заявить на торгу; опознав вещь у горожанина, идет с ним на свод, то есть спрашивает, где он взял ее? И переходя таким образом от человека к человеку, отыскивает действительного вора, который платит за вину 3 гривны; а вещь остается в руках хозяина. Но ежели ссылка пойдет на жителей уездных, то истцу взять за украденное деньги с третьего ответчика, который идет с поличным далее, и наконец отысканный вор платит за все по закону. – Кто скажет, что краденое куплено им у человека неизвестного или жителя иной области, тому надобно представить двух свидетелей, граждан свободных, или мытника (сборщика пошлин), чтобы они клятвою утвердили истину слов его. В таком случае хозяин берет свое лицом, а купец лишается вещи, но может отыскивать продавца».
   «Ежели будет украден холоп, то господин, опознав его, также идет с ним на свод от человека к человеку, и третий ответчик дает ему своего холопа, но с украденным идет далее. Отысканный виновник платит все убытки и 12 гривен пени князю; а третий ответчик берет обратно холопа, отданного им в залог вместо сведенного».
   «О беглом холопе господин объявляет на торгу, и ежели через три дни опознает его в чьем доме, то хозяин сего дому, возвратив укрытого беглеца, платит еще в казну 3 гривны. – Кто беглецу даст хлеба или укажет путь, тот платит господину 5 гривен, а за рабу 6, или клянется, что он не слыхал об их бегстве. Кто представит ушедшего холопа, тому дает господин гривну; а кто упустит задержанного беглеца, платит господину 4 гривны, а за рабу 5 гривен: в первом случае пятая, а во втором шестая уступается ему за то, что он поймал беглых. – Кто сам найдет раба своего в городе, тот берет посадникова отрока и дает ему 10 кун за связание беглеца».
   «Кто возьмет чужого холопа в кабалу, тот лишается данных холопу денег или должен присягнуть, что он считал его свободным: в таком случае господин выкупает раба и берет все имение, приобретенное сим рабом».
   «Кто, не спросив у хозяина, сядет на чужого коня, тот платит в наказание 3 гривны» – то есть всю цену лошади. Сей закон слово в слово есть повторение древнего ютландского и еще более доказывает, что гражданские уставы норманнов были основанием российских.
   «Ежели наемник потеряет собственную лошадь, то ему не за что ответствовать; а ежели утратит плуг и борону господскую, то обязан платить или доказать, что сии вещи украдены в его отсутствие и что он был послан со двора за господским делом». Итак, владельцы обрабатывали свои земли не одними холопами, но и людьми наемными. – «Вольный слуга не ответствует за скотину, уведенную из хлева; но когда растеряет оную в поле или не загонит на двор, то платит. – Ежели господин обидит слугу и не выдаст ему полного жалованья, то обидчик, удовольствовав истца, вносит 60 кун пени; ежели насильственно отнимет у него деньги, то, возвратив их, платит еще в казну 3 гривны».
   «Ежели кто будет требовать своих денег с должника, а должник запрется, то истец представляет свидетелей. Когда они поклянутся в справедливости его требования, заимодавец берет свои деньги и еще 3 гривны в удовлетворение. – Ежели заем не свыше трех гривен, то заимодавец один присягает; но больший иск требует свидетелей или без них уничтожается».
   «Если купец поверил деньги купцу для торговли и должник начнет запираться, то свидетелей не спрашивать, но ответчик сам присягает». Законодатель хотел, кажется, изъявить в сем случае особенную доверенность к людям торговым, которых дела бывают основаны на чести и вере.
   «Если кто многим должен, а купец иностранный, не зная ничего, поверит ему товар: в таком случае продать должника со всем его имением, и первыми вырученными деньгами удовольствовать иностранца или казну; остальное же разделить между прочими заимодавцами, но кто из них взял уже много ростов, тот лишается своих денег».
   «Ежели чужие товары или деньги у купца потонут, или сгорят, или будут отняты неприятелем, то купец не ответствует ни головою, ни вольностию и может разложить платеж в сроки: ибо власть Божия и несчастие не суть вина человека. Но если купец в пьянстве утратит вверенный ему товар или промотает его, или испортит от небрежения, то заимодавцы поступят с ним, как им угодно: отсрочат ли платеж или продадут должника в неволю».
   «Если холоп обманом, под именем вольного человека, испросит у кого деньги, то господин его должен или заплатить, или отказаться от раба; но кто поверит известному холопу, лишается денег. – Господин, позволив рабу торговать, обязан платить за него долги».
   «Если гражданин отдаст свои пожитки на сохранение другому, то в свидетелях нет нужды. Кто будет запираться в принятии вещей, должен утвердить клятвою, что не брал их. Тогда он прав: ибо имение поверяют единственно таким людям, коих честь известна; и кто берет его на сохранение, тот оказывает услугу».
   «Кто отдает деньги в рост или мед и жито взаймы, тому в случае спора представить свидетелей и взять все по сделанному договору. Месячные росты берутся единственно за малое время; а кто останется должным целый год, платит уже третные, а не месячные». Мы не знаем, в чем состояли те и другие, основанные на всеобщем обыкновении тогдашнего времени; но ясно, что последние были гораздо тягостнее и что законодатель хотел облегчить судьбу должников. – «Законы позволяют брать 10 кун с гривны на год» – то есть сорок на сто. В землях, где торговля, художества и промышленность цветут из давних времен, деньги теряют цену от своего множества. В Голландии, в Англии заимодавцы довольствуются самым малым прибытком; но в странах, подобно древней России, богатых только грубыми естественными произведениями, а не монетою, – в странах, где первобытная дикость нравов уже смягчается навыками гражданскими; где новая внутренняя и внешняя торговля знакомит людей с выгодами роскоши, – деньги имеют высокую цену, и лихоимство пользуется их редкостию.
   Следуют общие постановления для улики и оправдания:
   «Всякий уголовный донос требует свидетельства и присяги семи человек; но варяг и чужестранец обязывается представить только двух. Когда дело идет единственно о побоях легких, то нужны вообще два свидетеля; но чужестранца никогда нельзя обвинить без семи». Итак, древние наши законы особенно покровительствовали иноземцев.
   «Свидетели должны быть всегда граждане свободные; только по нужде и в малом иске дозволено сослаться на тиуна боярского или закабаленного слугу». (Следственно, боярские тиуны не были свободные люди, хотя жизнь их, как означено в первой статье, ценилась равно с жизнию вольных граждан.) – «Но истец может воспользоваться свидетельством раба и требовать, чтобы ответчик оправдался испытанием железа. Если последний окажется виновным, то платит иск; если оправдается, то истец дает ему за муку гривну и в казну 40 кун, мечнику 5 кун, княжескому отроку полгривны (что называется железною пошлиною). Когда же ответчик вызван на сие испытание по неясному свидетельству людей свободных, то, оправдав себя, не берет ничего с истца, который платит единственно пошлину в казну. – Не имея никаких свидетелей, сам истец доказывает правость свою железом: чем решить всякие тяжбы в убийстве, воровстве и поклепе, ежели иск стоит полугривны золота; а ежели менее, то испытывать водою; в двух же гривнах и менее достаточна одна истцова присяга».
   Законы суть дополнения летописей: без Ярославовой Правды мы не знали бы, что древние россияне подобно другим народам употребляли железо и воду для изобличения преступников – обыкновение безрассудное и жестокое, славное в истории средних веков под именем суда Небесного. Обвиняемый брал в голую руку железо раскаленное или вынимал ею кольцо из кипятка: после чего судьям надлежало обвязать и запечатать оную. Ежели через три дня не оставалось язвы или знака на ее коже, то невинность была доказана. Ум здравый и самая вера истинная долго не могли истребить сего устава языческих времен, и христианские пастыри торжественно освящали железо и воду для испытания добродетели или злодейства не только простых граждан, но и самых государей в случае клеветы или важного подозрения. Народ думал, что Богу легко сделать чудо для спасения невинного; но хитрость судей пристрастных могла обманывать зрителей и спасать виновных.
   Древнейшие законы всех народов были уголовные; но Ярославовы определяют и важные права наследственности.
   «Когда простолюдин умрет бездетен, то все его имение взять в казну; буде остались дочери незамужние, то им дать некоторую часть оного. Но князь не может наследовать после бояр и мужей, составляющих воинскую дружину: если они не имеют сыновей, то наследуют дочери». Но когда не было и последних? Родственники ли брали имение или князь?.. Здесь видим законное, важное преимущество чиновников воинских.
   «Завещание умершего исполняется в точности. Буде он не изъявил воли своей, в таком случае отдать все детям, а часть в церковь для спасения его души. Двор отцовский всегда без раздела принадлежит меньшему сыну» – как юнейшему и менее других способному наживать доход.
   «Вдова берет, что назначил ей муж: впрочем, она не есть наследница. – Дети первой жены наследуют ее достояние или вено, назначенное отцом для их матери. – Сестра ничего не имеет, кроме добровольного приданого от своих братьев».
   «Если жена, дав слово остаться вдовою, проживет имение и выйдет замуж, то обязана возвратить детям все прожитое. Но дети не могут согнать вдовствующей матери со двора или отнять, что отдано ей супругом. Она властна избрать себе одного наследника из детей или дать всем равную часть. Ежели мать умрет без языка, или без завещания, то сын или дочь, у коих она жила, наследуют все ее достояние».
   «Если будут дети разных отцов, но одной матери, то каждый сын берет отцовское. Если второй муж расхитил имение первого и сам умер, то дети его возвращают оное детям первого, согласно с показанием свидетелей».
   «Если братья станут тягаться о наследии пред князем, то отрок княжеский, посланный для их раздела, получает гривну за труд».
   «Ежели останутся дети малолетние, а мать выйдет замуж, то отдать их при свидетелях на руки ближнему родственнику, с имением и с домом; а что сей опекун присовокупит к оному, то возьмет себе за труд и попечение о малолетних; но приплод от рабов и скота остается детям. – За все утраченное платит опекун, коим может быть и сам вотчим».
   «Дети, прижитые с рабою, не участвуют в наследии, но получают свободу, и с материю».
   Главою правосудия вообще был князь, а двор княжеский обыкновенным местом суда. Но государь поручал сию власть тиунам и своим отрокам. – Чиновники, которым надлежало решить уголовные дела, назывались вирниками, и каждый судья имел помощника, или отрока, метельника, или писца. Они брали запас от граждан и пошлину с каждого дела. – Вирнику и писцу его для объезда волости давали лошадей.
   В одном из Новгородских списков Ярославовой Правды сказано, что истец во всякой тяжбе должен идти с ответчиком на извод перед 12 граждан – может быть, присяжных, которые разбирали обстоятельства дела по совести, оставляя судье определить наказание и взыскивать пеню. Так было и в Скандинавии, откуда сей мудрый устав перешел в Великобританию. Англичане наблюдают его доныне в делах уголовных. Саксон Грамматик повествует, что в VIII веке Рагнар Лодброк, король датский, первый учредил думу двенадцати присяжных.
   Таким образом, устав Ярославов содержит в себе полную систему нашего древнего законодательства, сообразную с тогдашними нравами. В нем не упоминается о некоторых возможных злодеяниях, например, о смертной отраве (как в 12 досках Рима), о насилии женщин (и пр.), для того ли, что первое было необыкновенно в России, а второе казалось законодателю сомнительным и неясным в доказательствах? Не упоминается также о многих условиях и сделках, весьма обыкновенных в самом начале гражданских обществ; но взаимная польза быть верным в слове и честь служили вместо законов.
   Приметим, что древние свободные россияне не терпели никаких телесных наказаний: виновный платил или жизнию, или вольностию, или деньгами – и скажем о сих законах то же, что Монтескьё говорит вообще о германских: они изъявляют какое-то удивительное простосердечие; кратки, грубы, но достойны людей твердых и великодушных, которые боялись рабства более, нежели смерти.
   Предложим еще одно замечание: германцы, овладев Европою, не давали всех гражданских прав своих народам покоренным: так, по уставу Салическому, за убиение франка надлежало платить 200 су и вдвое менее за убиение римлянина. Но законы Ярославовы не полагают никакого различия между россиянами варяжского племени и славянами: сим обстоятельством можно утвердить вероятность Несторова сказания, что князья варяжские не завоевали нашего отечества, но были избраны славянами управлять государством.
   Ярославу же приписывают древний устав новгородский о мостовых, по коему знаем, что сей город, тогда уже весьма обширный, разделялся на части, или концы (Словенский, Неревский, Горничьский, Людин, Плотинский), а жители на сотни, означаемые именами их старейшин; что одна улица называлась Добрыниною (в память сего знаменитого воеводы и дяди Владимирова), а главный ряд Великим рядом; что немцы или варяги, готы или готландцы, привлеченные в Новгород торговлею, жили в особенных улицах и пр. – Но так называемый Церковный Устав Ярославов, о коем упоминают новейшие летописцы и коего имеем разные списки, есть без сомнения подложный, сочиненный около XIV столетия. Подобно мнимому Владимирову, он дает епископам исключительное право судить оскорбление женского целомудрия, всякие обиды, делаемые слабому полу, развод, кровосмешение, ссоры детей с родителями, зажигательство, воровство, драки и пр. Сей Устав не согласен с Русскою Правдою и кроме нелепостей содержит в себе выражения и слова новейших времен, например определяет пени рублями, еще не употребительными в денежном счете времен Ярославовых.

Глава VII
Владимир Мономах, названный в крещении Василием (1113–1125)

   По смерти Святополка-Михаила [в 1113 г.] граждане киевские, определив в торжественном совете, что достойнейший из князей российских должен быть великим князем, отправили послов к Мономаху и звали его властвовать в столице. Добродушный Владимир давно уже забыл несправедливость и вражду Святополкову: искренно оплакивал его кончину и в сердечной горести отказался от предложенной ему чести. Вероятно, что он боялся оскорбить Святославичей, которые, будучи детьми старшего Ярославова сына, по тогдашнему обыкновению долженствовали наследовать престол великокняжеский. Сей отказ имел несчастные следствия: киевляне не хотели слышать о другом государе; а мятежники, пользуясь безначалием, ограбили дом тысяцкого, именем Путяты, и всех жидов, бывших в столице под особенным покровительством корыстолюбивого Святополка. Спокойные граждане, приведенные в ужас таким беспорядком, вторично звали Мономаха [20 апреля]. «Спаси нас, – говорили их послы, – от неистовства черни; спаси от грабителей дом печальной супруги Святополковой, собственные наши домы и святыню монастырей». Владимир приехал в столицу: народ изъявил необычайную радость, и мятежники усмирились, видя князя великодушного на главном престоле российском.
   Даже и Святославичи не противились общему желанию; уступили Мономаху права свои, остались князьями удельными и жили с ним в согласии до самой их кончины. Они счастливее отцов своих торжествовали вместе перенесение [2 мая 1115 г.] мощей святых Бориса и Глеба из ветхой церкви в новый каменный храм Вышгородский: сим действием Владимир изъявил в начале своего правления не только набожность, но и любовь к отечеству, ибо древняя Россия признавала оных мучеников главными ее небесными заступниками, ужасом врагов и подпорою наших воинств. Еще будучи князем переяславским, он украсил серебряную раку святых золотом, хрусталем и резьбою столь хитрою, как говорит летописец, что греки дивились ее богатству и художеству. Из отдаленнейших стран России собрались тогда в Вышгороде князья, духовенство, воеводы, бояре; бесчисленное множество людей теснилось на улицах и стенах городских; всякий хотел прикоснуться к святому праху, и Владимир, чтобы очистить дорогу для клироса, велел бросать народу ткани, одежды, драгоценные шкуры зверей, сребреники. Олег дал роскошный пир князьям; три дня угощали бедных и странников. – Сие торжество, и церковное и государственное, изображая дух времени, достойно замечания в истории.
   Мономах спешил также благодеяниями человеколюбивого законодательства утвердить свое право на имя отца народного. Причиною киевского мятежа было, кажется, лихоимство евреев: вероятно, что они, пользуясь тогдашнею редкостью денег, угнетали должников неумеренными ростами. Мономах, желая облегчить судьбу недостаточных людей, собрал в Берестовском дворце своем знатнейших бояр и тысяцких: Ратибора киевского, Прокопия белгородского, Станислава переяславского, Нажира Мирослава и боярина Олегова Иоанна Чудиновича; рассуждал, советовался с ними и наконец определил, что заимодавец, взяв три раза с одного должника так называемые третные росты, лишается уже истинных своих денег или капитала: ибо как ни велики были тогдашние годовые росты, но месячные и третные еще превышали их. Мономах включил сей закон в Устав Ярославов.
   [1116–1123 гг.] Сей государь щадил кровь людей; но знал, что вернейшее средство утвердить тишину есть быть грозным для внешних и внутренних неприятелей. Сын его Мстислав, два раза победив чудь, завладел городом Оденпе, или Медвежьею Головою, в Ливонии. Призванный отцом княжить в Белгороде, он поручил Новгородскую область сыну, юному Всеволоду, который ознаменовал воинский дух свой счастливым, но многотрудным походом в Финляндию. Худой зимний путь (ибо весна уже наступала) и бедность земли угрожали россиянам голодною смертию; недостаток был так велик, что они за каждый хлеб платили ногату. Меньший брат Мстиславов, Георгий, княживший в Суздале, ходил Волгою на судах в землю казанских болгаров, победил их и возвратился с добычею. Третий сын Мономахов, Ярополк, воевал в окрестностях Дона; взял три города в области Половецкой: Балин, Чешлюев, Сугров; пленил множество ясов, там обитавших, и в числе их прекрасную девицу, на коей он женился. Около сего же времени Владимир выгнал из России берендеев, печенегов и торков, новых пришельцев: утесняемые половцами и разбитые ими близ Дона, они искали убежища в окрестностях Переяславля, но, любя грабеж, не могли кочевать там спокойно. Однако ж многие из них остались на Днепре, были известны под общим именем черных клобуков, или черкасов, и служили россиянам. – Летопись Владимирова времени упоминает еще о беловежцах, охотно принятых великим князем. Сии обитатели некогда знаменитой крепости козарской на берегах Дона, взятой мужественным Святославом I, спасаясь от свирепости половцев, основали новый город в верховье реки Остер и назвали его именем древнего, или Белою Вежею, коей известные развалины (в 120 верстах от Чернигова) свидетельствуют, что в ней находились каменные стены, башни, ворота и другие здания. Козары, наученные греками, строили лучше наших предков.
   Успехи Мономахова оружия так прославили сего великого князя на Востоке и Западе, что имя его, по выражению летописцев, гремело в мире, и страны соседственные трепетали оного. Если верить новейшим повествователям, то Владимир ужасал и Греческую империю. Они рассказывают, что великий князь, вспомнив знаменитые победы, одержанные его предками над греками, с многочисленным войском отправил Мстислава к Адрианополю и завоевал Фракию; что устрашенный Алексий Комнин прислал в Киев дары: крест животворящего древа, чашу сердоликовую Августа Кесаря, венец, златую цепь и бармы Константина Мономаха, деда Владимирова; что Неофит, митрополит ефесский, вручил сии дары великому князю, склонил его к миру, венчал в киевском соборном храме императорским венцом и возгласил царем российским. В Московской Оружейной палате хранятся так называемая Мономахова златая шапка, или корона, цепь, держава, скипетр и древние бармы, коими украшаются самодержцы наши в день своего торжественного венчания и которые действительно могли быть даром императора Алексия. Мы знаем, что и в X веке государи российские часто требовали царской утвари от византийских императоров; знаем также, что великие князья московские XIV столетия отказывали в завещаниях наследнику трона некоторые из сих вещей, сделанных в Греции (как то свидетельствуют надписи оных и сама работа). Но завоевание Фракии кажется сомнительным, и в древних летописях находятся только следующие известия о делах Владимира в отношении к грекам: «В 1116 году супруг Мономаховой дочери Марии царевич Леон, сын бывшего императора Диогена, собрав войско на берегах Черного моря, вступил в северные области Империи и завладел городами дунайскими; но царь Алексий подослал к нему в Доростол двух аравитян, которые злодейски умертвили его (августа 15). Тогда Владимир, желая или отмстить за убийство зятя, или сохранить для юного сына Марии, именем Василия, взятые Леоном города, велел идти на Дунай воеводе Иоанну Войтишичу и сыну своему Вячеславу с другим боярином, Фомою Ратиборовичем; первый действительно занял некоторые из оных, а Вячеслав без успеха отступил от Доростола». Вопреки сему сказанию Анна Комнина в истории отца ее, славного императора Алексия, уверяет, что Леон, сын Диогенов, погиб в сражении с турками близ Антиохии. «Через некоторое время, – пишет Анна, – явился в Империи обманщик, принявший на себя его имя. Сосланный за то в Херсон, он был освобожден половцами и, предводительствуя их толпами, шел во Фракию; но взятый в плен греками, испытал, что дерзость не остается без наказания: ему выкололи глаза» (в 1096 году). Сего несчастного и другие византийские летописцы именуют самозванцем; но зять Мономахов, убитый в Доростоле, был, конечно, истинным Диогеновым сыном: ибо Владимир, находясь в тесных связях с двором константинопольским, не мог, кажется, дать себя в обман лжецу-бродяге. – Вдовствующая супруга Леонова, Мария, скончалась монахинею в России, где сын ее Василий усердно служил великим князьям; а города дунайские были вскоре возвращены Империи или силою оружия, или вследствие мирных договоров.
   [1116–1123 гг.] Владимир, одолевая внешних неприятелей, смирял и внутренних. Князь минский Глеб не хотел ему повиноваться, сжег город Слуцк, захватывал людей между Припятью и Двиною: за то сын Мономахов Ярополк опустошил Друцк и вывел жителей в новый городок, для них основанный. Сам великий князь, соединясь с Давидом Черниговским и с Ольговичами, взял города Вячеславль, Оршу, Копыс; осаждал Минск, смирил Глеба и, вновь им оскорбленный, привел его как пленника в Киев, где он и скончался. – Беспокойные новгородцы, употребляя во зло юность своего князя Всеволода, мятежными поступками заслужили гнев Мономаха, который, призвав всех тамошних бояр в Киев, велел им торжественно присягнуть в верности, удержал некоторых у себя, а других заточил. Правые или не столь виновные возвратились домой, узнав опытом, что самый человеколюбивый, но мудрый государь не оставляет дерзких ослушников без наказания. Уже несколько времени посадники новгородские были, кажется, избираемы из тамошних граждан: Владимир, опасаясь их мятежного духа, дал сей сан киевскому вельможе Борису.
   Сын Святополков Ярослав, или Ярославец, князь владимирский, ненавидел жену свою, дочь Мстислава, и не боялся огорчать ее деда: Мономах выступил с войском, соединился с Ростиславичами, князьями Юго-Западной России, около двух месяцев держал город Владимир в осаде и принудил Ярослава покориться; но сей легкомысленный племянник снова оскорбил дядю, с презрением удалив от себя нелюбимую супругу: он бежал в Польшу. Никто из бояр не хотел за ним следовать, и великий князь отдал Владимирский удел сыну своему Роману, Володареву зятю, который в том же году умер. Мономах послал на его место другого сына, Андрея (женатого на внучке половецкого князя Тугоркана) и велел ему предупредить замыслы Болеслава Кривоустого, зная, что сей король, свойственник изгнанного князя владимирского, ожидает только удобного случая для объявления войны россиянам. Андрей опустошил соседственные владения королевские и возвратился с добычею. Ляхи, приведенные Ярославом, хотели взять Червен; но с великим уроном были отражены тамошним наместником Фомою Ратиборовичем. Тогда Ярослав прибегнул к государю венгерскому Стефану, который, желая отмстить россиянам за отца своего, побежденного ими на берегах Сана, вступил в область Владимирскую вместе с богемцами и поляками. Великий князь, не имея времени собрать войско, с малою дружиною отправил Мстислава к городу Владимиру, где юный Андрей, осажденный многочисленными неприятелями, не терял бодрости. Уже надменный Ярослав, подъехав к стенам, грозил сыну Мономахову и народу страшною местью в случае сопротивления; осматривал крепость и в уме своем назначал места для приступа, отложенного только до следующего дня. В одну минуту все переменилось. Два человека вышли тайно из крепости, засели на пути между неприятельским станом и городом и копьями пронзили неосторожного Ярослава, когда он сам-третий возвращался к союзному войску. Несчастный умер в ту же ночь; а союзники, изумленные его бедствием, спешили заключить мир с великим князем. Летописец венгерский повествует, что Стефан, огорченный смертью Ярослава, клялся взять крепость или умереть; но что воеводы его не хотели ему повиноваться, сняли шатры свои и принудили короля возвратиться в Венгрию.
   В стане Владимировых неприятелей были и Ростиславичи, до того времени усердные защитники отечества: каким образом сии два брата, славные благородством и великодушием, могли присоединиться к врагам России? В древнейших летописцах польских находим объяснение. Мужественный Володарь, ужас и бич соседственных ляхов, не умел защитить себя от их коварства. Они подослали к нему одного хитрого вельможу, именем Петра, который вступил в его службу, притворно изъявлял ненависть к Болеславу, вкрался в доверенность к добродушному князю перемышльскому, ездил с ним на охоту и, в лесу с помощью своих людей внезапно схватив безоружного Володаря, увез его связанного к себе в замок: что случилось незадолго до осады Владимира. Брат и сын выкупили знаменитого пленника из неволи, отправив в Польшу на возах и вельблюдах множество золота, серебра, драгоценных одежд, сосудов. Сверх того Ростиславичи обязались жить в союзе с Болеславом и находились, кажется, в его стане под Владимиром единственно для заключения сего договора или желая быть посредниками между изгнанником Ярославом и великим князем.
   Завоеванием Минска и приобретением Владимира Мономах утвердил свое могущество внутри государства, но не думал переменить системы наследственных уделов, столь противной благу и спокойствию отечества. Долговременное обыкновение казалось тогда уже законом; или Владимир боялся отчаянного сопротивления князей черниговских, полоцких и Ростиславичей, которые не уступили бы ему прав своих без страшного кровопролития. Он не имел дерзкой решительности тех людей, кои жертвуют благом современников неверному счастию потомства; хотел быть первым, а не единственным князем российским: покровителем России и главою частных владетелей, а не государем самодержавным. Справедливость вооружила его против хищника Глеба и князя владимирского (ибо сей последний хотел обесчестить семейство Мономахово разводом с дочерью Мстислава и звал иноплеменников грабить отечество): та же справедливость не позволяла ему отнять законного достояния у князей спокойных. – По кончине гордого Олега и кроткого Давида, вообще уважаемого за его правдивость, меньший их брат Ярослав мирно княжил в области Черниговской, а сыновья Володаревы, Владимирко, Ростислав, и Васильковичи, Григорий с Иоанном, наследовали Перемышль, Звенигород, Теребовль и другие места в Юго-Западной России, когда в 1124 году умерли отцы их, оставив навсегда в России память своих счастливых дел воинских, верности в обетах и любви к отечественной славе.
   Княжив в столице 13 лет, Владимир Мономах скончался [19 мая 1125 г.] на 73-м году от рождения, славный победами за Русскую землю и благими нравами, как говорят древние летописцы. Уже в слабости и недуге он поехал на место, орошенное святою кровью Бориса, и там, у церкви, им созданной, на берегу Альты, предал дух свой Богу в живейших чувствованиях утешительной веры. Горестные дети и вельможи привезли его тело в Киев и совершили обряд погребения в Софийском храме. Набожность была тогда весьма обыкновенною добродетелию; но Владимир отличался христианским сердечным умилением: слезы обыкновенно текли из глаз его, когда он в храмах молился Вседержителю за отечество и народ, ему любезный. Не менее хвалят летописцы нежную его привязанность к отцу (которого сей редкий сын никогда и ни в чем не ослушался), снисхождение к слабому человечеству, милосердие, щедрость, незлобие: ибо он, по их словам, творил добро врагам своим и любил отпускать их с дарами. Но всего яснее и лучше изображает его душу поучение, им самим написанное для сыновей. К счастию, сей остаток древности сохранился в одной харатейной летописи и достоин занять место в истории.
   Великий князь говорит в начале, что дед его Ярослав дал ему русское имя Владимира и христианское Василия, а отец и мать прозвание Мономаха, или Единоборца: для того ли, что Владимир действительно был по матери внук греческого царя Константина Мономаха или в самой первой юности изъявлял особенную воинскую доблесть? – «Приближаясь ко гробу, – пишет он, – благодарю Всевышнего за умножение дней моих: Рука Его довела меня до старости маститой. А вы, дети любезные, и всякий, кто будет читать сие писание, наблюдайте правила, в оном изображенные. Когда же сердце ваше не одобрит их, не осуждайте моего намерения; но скажите только: он говорит несправедливо! Страх Божий и любовь к человечеству есть основание добродетели. Велик Господь, чудесны дела Его!»
   Описав в главных чертах, и по большей части словами Давида, красоту творения и благость Творца, Владимир продолжает: «О дети мои! Хвалите Бога! Любите также человечество. Не пост, не уединение, не монашество спасет вас, но благодеяния. Не забывайте бедных; кормите их и мыслите, что всякое достояние есть Божие и поручено вам только на время. Не скрывайте богатства в недрах земли: сие противно христианству. Будьте отцами сирот: судите вдовиц сами; не давайте сильным губить слабых. Не убивайте ни правого, ни виновного: жизнь и душа христианина священна. Не призывайте всуе имени Бога; утвердив же клятву целованием крестным, не преступайте оной. Братья сказали мне: изгоним Ростиславичей и возьмем их область, или ты нам не союзник! Но я ответствовал: не могу забыть крестного целования; развернул Псалтырь и читал с умилением: вскую печальна ecu, душе моя? Уповай на Бога, яко исповемся Ему. Не ревнуй лукавнующим, ниже завиди творящим беззаконие. – Не оставляйте больных; не страшитесь видеть мертвых: ибо все умрем. Принимайте с любовию благословение духовных; не удаляйтесь от них; творите им добро, да молятся за вас Всевышнему. – Не имейте гордости ни в уме, ни в сердце и думайте: мы тленны; ныне живы, а завтра во гробе. – Бойтесь всякой лжи, пиянства и любострастия, равно гибельного для тела и души. – Чтите старых людей как отцов, любите юных как братьев. – В хозяйстве сами прилежно за всем смотрите, не полагаясь на отроков и тиунов, да гости не осудят ни дому, ни обеда вашего. – На войне будьте деятельны; служите примером для воевод. Не время тогда думать о пиршествах и неге. Расставив ночную стражу, отдохните. Человек погибает внезапу: для того не слагайте с себя оружия, где может встретиться опасность, и рано садитесь на коней. – Путешествуя в своих областях, не давайте жителей в обиду княжеским отрокам; а где остановитесь, напойте, накормите хозяина. Всего же более чтите гостя, и знаменитого и простого, и купца и посла; если не можете одарить его, то хотя брашном и питием удовольствуйте: ибо гости распускают в чужих землях и добрую и худую об нас славу. – Приветствуйте всякого человека, когда идете мимо. – Любите жен своих, но не давайте им власти над собою. – Все хорошее, узнав, вы должны помнить: чего не знаете, тому учитесь. Отец мой, сидя дома, говорил пятью языками: за что хвалят нас чужестранцы. Леность – мать пороков: берегитесь ее. Человек должен всегда заниматься: в пути, на коне, не имея дела, вместо суетных мыслей читайте наизусть молитвы или повторяйте хотя самую краткую, но лучшую: Господи помилуй. Не засыпайте никогда без земного поклона; а когда чувствуете себя нездоровыми, то поклонитесь в землю три раза. Да не застанет вас солнце на ложе! Идите рано в церковь воздать Богу хвалу утреннюю: так делал отец мой; так делали все добрые мужи. Когда озаряло их солнце, они славили господа с радостию и говорили: просвети очи мои, Христе Боже, и дал ми ecu свет Твой красный. Потом садились думать с дружиною, или судить народ, или ездили на охоту; а в полдень спали: ибо не только человеку, но и зверям и птицам Бог присудил отдыхать в час полуденный. – Так жил и ваш отец. Я сам делал все, что мог бы велеть отроку: на охоте и войне, днем и ночью, в зной летний и холод зимний не знал покоя; не надеялся на посадников и бирючей; не давал бедных и вдовиц в обиду сильным; сам назирал церковь и Божественное служение, домашний распорядок, конюшню, охоту, ястребов и соколов». – Исчислив свои дела воинские, уже известные читателю, Владимир пишет далее: «Всех походов моих было 83; а других, маловажных, не упомню. Я заключил с половцами 19 мирных договоров, взял в плен более ста лучших их князей и выпустил из неволи, а более двух сот казнил и потопил в реках. – Кто путешествовал скорее меня? Выехав рано из Чернигова, я бывал в Киеве у родителя прежде вечерен. – Любя охоту, мы часто ловили зверей с вашим дедом. Своими руками в густых лесах вязал я диких коней вдруг по несколько. Два раза буйвол метал меня на рогах, олень бодал, лось топтала ногами, вепрь сорвал меч с бедры моей, медведь прокусил седло; лютый зверь однажды бросился и низвергнул коня подо мною. Сколько раз я падал с лошади! Дважды разбил себе голову, повреждал руки и ноги, не блюдя жизни в юности и не щадя головы своей. Но Господь хранил меня. И вы, дети мои, не бойтесь смерти, ни битвы, ни зверей свирепых; но являйтесь мужами во всяком случае, посланном от Бога. Если Провидение определит кому умереть, то не спасут его ни отец, ни мать, ни братья. Хранение Божие надежнее человеческого».
   Без сего завещания, столь умно писанного, мы не знали бы всей прекрасной души Владимира, который не сокрушил чуждых государств, но был защитою, славою, утешением собственного; и никто из древних князей российских не имеет более права на любовь потомства: ибо он с живейшим усердием служил отечеству и добродетели. Если Мономах один раз в жизни не усомнился нарушить права народного и вероломным образом умертвить князей половецких, то можем отнести к нему слова Цицероновы: век извиняет человека. Считая половцев врагами христианства и Неба (ибо они жгли церкви), россияне думали, что истреблять их, каким бы то образом ни было, есть богоугодное дело.
   К сожалению, древние летописцы наши, рассказывая подробно воинские и церковные дела, едва упоминают о государственных или гражданских, коими Владимир украсил свое правление. Знаем только, что он, желая доставить народу все возможные удобности, сделал на Днепре мост; часто ездил в Ростовскую и Суздальскую земли, наследственную область Всеволодова дома, для хозяйственных распоряжений; выбрал прекрасное место на берегу Клязьмы, основал город, назвал его Владимиром-Залесским, окружил валом и построил там церковь Св. Спаса. Сын его Мстислав распространил в 1114 году укрепления новгородские, а посадник, именем Павел, заложил каменную стену в Ладоге.
   Во время Мономахова княжения, довольно спокойное и мирное в сравнении с другими, были некоторые бедствия: редкая засуха в 1124 году и сильный в Киеве пожар, который продолжался два дня, обратив в пепел большую часть города, монастыри, около 600 церквей и всю Жидовскую улицу. Народ с ужасом видел еще одно совершенное затмение солнца и звезды на небе в самый полдень. В Южной России случились два землетрясения, а в Северной – страшная буря, которая срывала дома и потопила множество скота в Волхове.
   Мономах оставил пять сыновей и супругу третьего брака. Нет сомнения, что первою была Гида, дочь английского короля Гаральда, о коей мы упоминали и которая, по известию древнего историка датского, около 1070 года вышла за нашего князя, именем Владимира. Норвежские летописцы сказывают, что сын Гиды и сего князя женился на Христине, дочери шведского короля Инга Стенкильсона: супруга Мстислава Владимировича действительно называлась Христиною. Ее дочери, внучки Мономаховы, вступили в знаменитые брачные союзы: одна с норвежским королем Сигурдом, а после с датским Эриком Эдмундом; вторая с Канутом Святым, королем оботритским, отцом Вальдемара, славного государя датского, названного сим именем, может быть, в честь его великого прадеда Владимира Мономаха; третия с греческим царевичем: думаю, сыном императора Иоанна Алексием, коего супруга именем и родом неизвестна по византийским летописям.
   В год сего бракосочетания (1120) приехал из Константинополя в Россию митрополит Никита и заступил место умершего Никифора, мужа знаменитого сведениями и красноречием, чего памятником остались два письма его Мономаху: первое о разделении церквей, Восточной и Западной; второе о Посте, особенно любопытное, ибо оно содержит в себе не только богословские, но и философические умствования, заключаемые хвалою добродетелей Мономаховых. «Разум, – пишет Никифор, – разум есть светлое око души, обитающей во главе. Как ты, государь мудрый, сидя на престоле, через воевод своих управляешь народом, так душа посредством пяти чувств правит телом. Не имею нужды во многоречии: ибо ум твой летает быстро, постигая смысл каждого слова. Могу ли предписывать тебе законы для умеренности в чувственных наслаждениях, когда ты, сын княжеский и царской (греческой) крови, властитель земли сильныя, не знаешь дому, всегда в трудах и путешествиях, спишь на голой земле, единственно для важных дел государственных вступаешь во дворец светлый и, снимая с себя любимую одежду простую, надеваешь властительскую; когда, угощая других обедами княжескими, сам только смотришь на яства роскошные?.. Восхвалю ли тебе и другие добродетели? Восхвалю ли щедрость, когда десница твоя ко всем простерта; когда ты ни сребра, ни злата не таишь, не считаешь в казне своей, но обеими руками раздаешь их, хотя оскудеть не можешь, ибо благодать Божия с тобою?.. Скажу единое: как душа обязана испытывать или поверять действия чувств, зрения, слуха, ее всегдашних орудий, дабы не обмануться в своих заключениях, так и государь должен поверять донесения вельмож. Вспомни, кто изгнан, кто наказан тобою: не клевета ли погубила сих несчастных?.. Князь любезный! Да не оскорбит тебя искренняя речь моя! Не думай, чтобы я слышал жалобу осужденных и за них вступался; нет, пишу единственно на воспоминание тебе: ибо власть великая требует и великого отчета; а мы начинаем теперь пост, время душеспасительных размышлений, когда пастыри церковные должны и князьям смело говорить истину. Ведаю, что мы сами, может быть, в злом недуге; но Слово Божие в нас здраво и цело: ежели оно полезно, то надобно ли входить в дальнейшее исследование? Человек в лице, Бог в сердце», и пр. – Таким образом древние учители нашей церкви беседовали с государями, соединяя усердную хвалу с наставлением христианским. Слог сих писем ознаменован печатью века: груб, однако ж довольно ясен, и многие выражения сильны.

Глава XIV
Великий князь Георгий (Юрий) Владимирович Долгорукий (1155–1157)

   Следуя обыкновению, он назначил сыновьям уделы: Андрею Вышгород, Борису Туров, Глебу Переяславль, Васильку окрестности Роси, где жили берендеи и торки; а Святослав Ольгович поменялся городами со своим племянником, сыном Всеволода, взяв у него Снов, Воротынск, Карачев и дав ему за них другие. Опасаясь смелого, пылкого Мстислава, великий князь послал Юрия Ярославича, внука Святополкова, с воеводами на Горынь; они взяли Пересопницу. В то же время зять Георгиев, князь галицкий, и Владимир, брат смоленского, осадили Луцк. Мстислав отправился искать союзников в Польше; но меньший брат его Ярослав заставил неприятелей снять осаду. Достигнув главной цели своей, обремененный летами и желая спокойствия, Георгий призвал Ростислава Смоленского, клялся забыть вражду Изяславичей, его племянников, и хотел видеть их в Киеве. Ярослав повиновался; но Мстислав, боясь обмана, не ехал: Георгий послал к нему крестную грамоту в доказательство искренней дружбы. Узнав о сем союзе и прибытии в Киев галицкой вспомогательной дружины, князь черниговский, недовольный Георгием, также смирился и выдал дочь свою за его сына Глеба. Великий князь уступил Изяславу Корческ, а Святославу Ольговичу Мозырь. Князья же рязанские новыми крестными обетами утвердили связь с Ростиславом Смоленским, коего они признавали их отцом и покровителем.
   [1156 г.] Россия наслаждалась тишиною, говорят летописцы: сия тишина была весьма непродолжительна. Мстислав принял крестную грамоту от деда, но не дал ему собственной и выгнал Георгиева союзника, Владимира, родного дядю своего, из Владимирской области; пленил его семейство, жену; ограбил бояр и мать, которая с богатыми дарами возвратилась тогда от королевы венгерской, ее дочери. Оскорбленный Георгий в надежде смирить внука с помощью одного галицкого князя не хотел взять с собою ни черниговской, ни северской дружины и выступил с берендеями. Напрасно искав защиты в Венгрии, изгнанник Владимир Мстиславич прибегнул к великому князю; но Георгий в самом деле не думал о нем, а хотел, пользуясь случаем, завоевать область Волынскую для другого племянника, Владимира Андреевича, чтобы исполнить обещание, некогда данное отцу его. Жестокое сопротивление Мстислава уничтожило сие намерение: десять дней кровь лилась под стенами владимирскими, и Георгий, как бы подвигнутый человеколюбием, снял осаду. «Изяславич веселится убийствами и враждою, – сказал он детям и боярам, – желаю не погибели его, а мира и, будучи старшим, уступаю». – Владимир Андреевич ходил к Червену с мирными предложениями: напоминал тамошним гражданам о своем родителе, великодушном их князе Андрее; обещал быть ему подобным, справедливым, милостивым; но, уязвленный в горло стрелою, удалился, отмстив жителям опустошением земли Червенской. Георгий наградил его Пересопницею и Дорогобужем; а Мстислав, следуя за дедом, жег селения на берегах Горыни.
   Великий князь щадил старинных друзей своих, половцев. Они тревожили окрестности Днепра и были наказаны мужественными берендеями, которые многих хищников умертвили, других взяли в плен и в противность Георгиеву желанию не хотели их освободить, говоря: «Мы умираем за Русскую землю, но пленники наша собственность». Георгий, два раза ездив в Канев для свидания с ханами половецкими, не мог обезоружить их ни ласкою, ни дарами; наконец заключил с ними новый союз, чтобы в нужном случае воспользоваться помощью сих варваров: ибо он по тогдашним обстоятельствам не мог быть уверен в своей безопасности.
   [1157 г.] Ростислав Мстиславич имел преданных ему людей в Новгороде, которые с единомышленниками своими объявили всенародно, что не хотят повиноваться Мстиславу Георгиевичу. Сделалось смятение; граждане разделились на две стороны: Торговая вооружилась за князя, Софийская против него, и мост Волховский, с обеих сторон оберегаемый воинскою стражею, был границею между несогласными. Но сын Георгиев бежал ночью, узнав о прибытии детей смоленского князя, и таким образом уступил княжение Ростиславу, который, через два дня въехав в Новгород, восстановил совершенную тишину. Сие происшествие долженствовало оскорбить Георгия: у него были и другие враги. Изяслав Давидович с завистью смотрел на престол киевский; искал друзей; примирился с Ростиславом и для того оставил без мести неверность своего племянника Святослава Владимировича, который, вдруг заняв на Десне города черниговские, передался к смоленскому князю. Мстислав Изяславич Волынский также охотно вступил в союз с Давидовичем, чтобы действовать против Георгия, и сии князья, напрасно убеждая северского взять их сторону, готовились идти к Киеву в надежде на свое мужество, неосторожность и слабость Георгиеву. Судьба отвратила кровопролитие: Георгий, пировав у боярина своего Петрила, ночью занемог и через пять дней [15 мая] умер. Сведав о том, Изяслав Давидович пролил слезы и, воздев руки на Небо, сказал: «Благодарю тебя, Господи, что ты рассудил меня с ним внезапною смертию, а не кровопролитием!»
   Георгий властолюбивый, но беспечный, прозванный Долгоруким, знаменит в нашей истории гражданским образованием восточного края древней России, в коем он провел все цветущие лета своей жизни. Распространив там веру христианскую, сей князь строил церкви в Суздале, Владимире, на берегах Нерли; умножил число духовных пастырей, тогда единственных наставников во благонравии, единственных просветителей разума; открыл пути в лесах дремучих; оживил дикие, мертвые пустыни знамениями человеческой деятельности; основал новые селения и города: кроме Москвы, Юрьев-Польский, Переяславль-Залесский (в 1152 году), украшая их для своего воображения сими, ему приятными именами и самым рекам давая названия южных. Дмитров на берегу Яхромы также им основан и назван по имени его сына, Всеволода-Димитрия, который (в 1154 году) родился на сем месте. – Но Георгий не имел добродетелей великого отца; не прославил себя в летописях ни одним подвигом великодушия, ни одним действием добросердечия, свойственного Мономахову племени. Скромные летописцы наши редко говорят о злых качествах государей, усердно хваля добрые; но Георгий, без сомнения, отличался первыми, когда, будучи сыном князя столь любимого, не умел заслужить любви народной. Мы видели, что он играл святостию клятв и волновал изнуренную внутренними несогласиями Россию для выгод своего честолюбия: к бесславию его нам известно также следующее происшествие. Князь Иоанн Берладник, изгнанный Владимирком из Галича, служил Георгию и вдруг, без всякой вины (в 1156 году), был окован цепями и привезен из Суздаля в Киев: Георгий согласился выдать его, живого или мертвого, зятю своему, Владимиркову сыну. Заступление духовенства спасло жертву: убежденный человеколюбивыми представлениями митрополита, Георгий отправил Берладника назад в Суздаль; а люди князя черниговского, высланные на дорогу, силою освободили сего несчастного узника. – Одним словом, народ киевский столь ненавидел Долгорукого, что, узнав о кончине его, разграбил дворец и сельский дом княжеский за Днепром, называемый Раем, также имение суздальских бояр, и многих из них умертвил в исступлении злобы. Граждане, не хотев, кажется, чтобы и тело Георгиево лежало вместе с Мономаховым, погребли оное вне города, в берестовской обители Спаса.
   Церковные дела сего времени достойны замечания. Георгий не желал оставить митрополитом Климента, избранного по воле ненавистного ему племянника, и согласно с мыслями Нифонта, епископа новгородского, им уважаемого, требовал иного пастыря от духовенства царьградского. Святитель полоцкий и Мануил Смоленский, враг Климентов, (в 1156 году) с великою честью приняли в Киеве сего нового митрополита, именем Константина, родом грека; вместе с ним благословили великого князя, кляли памятъ Изяслава Мстиславича и в первом совете уничтожили все церковные действия бывшего митрополита; наконец, рассудив основательнее, дозволили отправлять службу иереям и диаконам, коих посвятил Климент. Ревностный Нифонт не имел удовольствия видеть свое полное торжество: он спешил встретить Константина, но еще до его прибытия скончался в Киеве, названный славным именем поборника всей земли Русской. Сей знаменитый муж, друг Святослава Ольговича, имел и неприятелей, которые говорили, что он похитил богатство Софийского храма и думал с оным уехать в Константинополь: современный летописец новгородский опровергает такую нелепую клевету и, хваля Нифонтовы добродетели, говорит: «Мы только за грехи свои лишились сладостного утешения видеть здесь гроб его!» – Новгородцы на место Нифонта в общем совете избрали добродетельного игумена Аркадия и еще непоставленного ввели в дом епископский: ибо избрание главного духовного сановника зависело там единственно от народа.

Том четвертый

Глава I
Великий князь Ярослав II Всеволодович (1238–1247)

   Ярослав приехал господствовать над развалинами и трупами. В таких обстоятельствах государь чувствительный мог бы возненавидеть власть; но сей князь хотел славиться деятельностью ума и твердостью души, а не мягкосердечием. Он смотрел на повсеместное опустошение не для того, чтобы проливать слезы, но чтобы лучшими и скорейшими средствами загладить следы оного. Надлежало собрать людей рассеянных, воздвигнуть города и села из пепла – одним словом, совершенно обновить государство. Еще на дорогах, на улицах, в обгорелых церквах и домах лежало бесчисленное множество мертвых тел: Ярослав велел немедленно погребать их, чтобы отвратить заразу и скрыть столь ужасные для живых предметы; ободрял народ, ревностно занимался делами гражданскими и приобретал любовь общую правосудием. Восстановив тишину и благоустройство, великий князь отдал Суздаль брату Святославу, а Стародуб Иоанну. Народ по счастливому обыкновению человеческого сердца забыл свое горе; радовался новому спокойствию и порядку благодарил Небо за спасение еще многих князей своих; не знал, что Россия уже лишилась главного сокровища государственного: независимости – и слезами искреннего умиления оросил гроб Георгиев, перевезенный из Ростова во Владимир. [1239 г.] Георгий в безрассудной надменности допустил татар до столицы, не взяв никаких мер для защиты государства; но он имел добродетели своего времени: любил украшать церкви, питал бедных, дарил монахов – и граждане благословили его память.
   К славе государя, попечительного о благе народном, великий князь присоединил и славу счастливого воинского подвига. Литовцы, обрадованные бедствием России, завладели большей частью Смоленской области: Ярослав, разбив их, пленил князя литовского, освободил Смоленск и посадил на тамошнем престоле Всеволода Мстиславича, Романова внука, княжившего прежде в Новгороде.
   Между тем князья Южной России, не имев участия в бедствиях Северной, издали смотрели на оные равнодушно и думали единственно о выгодах своего особенного властолюбия. Как скоро Ярослав выехал из Киева, Михаил Черниговский занял сию столицу, оставив в Галиче сына, Ростислава, который, нарушив мир, овладел Данииловым Перемышлем. Через несколько месяцев Даниил воспользовался отсутствием Ростислава, ходившего со всеми боярами на литву; нечаянно обступил Галич; подъехал к стенам и, видя на них множество стоящего народа, сказал: «Граждане! Доколе вам терпеть державу князей иноплеменных? Не я ли ваш государь законный, некогда вами любимый?» Все ответствовали единодушным восклицанием: «Ты, ты – наш отец, Богом данный! Иди: мы твои!» Воевода Ростислава и галицкий епископ Артемий хотели удержать народ, но не могли и должны были встретить Даниила, скрывая внутреннюю досаду под личиною притворного веселия. Никогда в сем городе, славном мятежами, изменами, злодействами, не являлось зрелища столь умилительного: граждане, по выражению летописца, стремились к Даниилу, как пчелы к матке или как жаждущие к источнику водному, поздравляя друг друга с князем любимым. Даниил принес благодарность Всевышнему в соборной церкви Богоматери, поставил свою хоругвь на Немецких воротах и, восхищенный знаками народного усердия, говорил, что никто уже не отнимет у него Галича. Сведав о происшедшем, Ростислав бежал в Венгрию, будучи женихом королевны, Белиной дочери; а бояре галицкие упали к ногам Данииловым. Редкое милосердие сего князя не истощилось их злодеяниями; он сказал только: «исправтесь?» – и надеялся великодушием обезоружить мятежников. В самом деле они усмирились; но тишина, восстановленная Даниилом в сих утомленных междоусобиями странах, была предтечею ужасной грозы.
   Батый выходил из России единственно для того, чтобы овладеть землею половцев. Знаменитейший из их ханов, Котян, тесть храброго Мстислава Галицкого, был еще жив и мужественно противился татарам; наконец, разбитый в степях Астраханских, искал убежища в Венгрии, где король, приняв его в подданство с 40 000 единоплеменников, дал им земли для селения. Покорив окрестности Дона и Волги, толпы Батыевы вторично явились на границах России; завоевали Мордовскую землю, Муром и Гороховец, принадлежавший владимирскому храму Богоматери. Тогда жители великого княжения снова обеспамятели от ужаса: оставляя дома свои, бегали из места в место и не знали, где найти безопасность. Но Батый шел громить южные пределы нашего отечества. Взяв Переяславль, татары опустошили его совершенно. Церковь Св. Михаила, великолепно украшенная серебром и золотом, заслужила их особенное внимание: они сровняли ее с землею, убив епископа Симеона и большую часть жителей. Другое войско Батыево осадило Чернигов, славный мужеством граждан во времена наших междоусобий. Сии добрые россияне не изменили своей прежней славе и дали отпор сильный. Князь Мстислав Глебович, двоюродный брат Михаилов, предводительствовал ими. Бились отчаянно в поле и на стенах. Граждане с высокого вала разили неприятелей огромными камнями. Одержав наконец победу, долго сомнительную, татары сожгли Чернигов; но хотели отдыха и, через Глухов отступив к Дону, дали свободу плененному ими епископу Порфирию. Сим знаком отличного милосердия они хотели, кажется, обезоружить наше духовенство, ревностно возбуждавшее народ к сопротивлению. – Князь Мстислав Глебович спас жизнь свою и бежал в Венгрию.
   [1240 г.] Уже Батый давно слышал о нашей древней столице днепровской, ее церковных сокровищах и богатстве людей торговых. Она славилась не только в Византийской империи и в Германии, но и в самых отдаленных странах восточных: ибо арабские историки и географы говорят о ней в своих творениях. Внук Чингисхана, именем Мангу, был послан осмотреть Киев: увидел его с левой стороны Днепра и, по словам летописца, не мог надивиться красоте оного. Живописное положение города на крутом берегу величественной реки, блестящие главы многих храмов в густой зелени садов, высокая белая стена с ее гордыми вратами и башнями, воздвигнутыми, украшенными художеством византийским в счастливые дни Великого Ярослава, действительно могли удивить степных варваров. Мангу не отважился идти за Днепр: стал на Трубеже, у городка Песочного (ныне селения Песков), и хотел лестью склонить жителей столицы к подданству. Битвы на Калке, на Сити, пепел Рязани, Владимира, Чернигова и столь многих иных городов свидетельствовали грозную силу монголов: дальнейшее упорство казалось бесполезным; но честь народная и великодушие не следуют внушениям боязливого рассудка. Киевляне все еще с гордостью именовали себя старшими и благороднейшими сынами России: им ли было смиренно преклонить выю и требовать цепей, когда другие россияне, гнушаясь уничижением, охотно гибли в битвах? Киевляне умертвили послов Мангу-хана и кровью их запечатлели свой обет не принимать мира постыдного. Народ был смелее князя: Михаил Всеволодович, предвидя месть татар, бежал в Венгрию вслед за сыном своим. Внук Давида Смоленского, Ростислав Мстиславич, хотел овладеть престолом киевским; но знаменитый Даниил Галицкий, сведав о том, въехал в Киев и задержал Ростислава как пленника. Даниил уже знал монголов: видел, что храбрость малочисленных войск не одолеет столь великой силы, и решился, подобно Михаилу, ехать к королю венгерскому, тогда славному богатством и могуществом, в надежде склонить его к ревностному содействию против сих жестоких варваров. Надлежало оставить в столице вождя искусного и мужественного: князь не ошибся в выборе, поручив оную боярину Димитрию.
   Вскоре вся ужасная сила Батыева, как густая туча, с разных сторон облегла Киев. Скрип бесчисленных телег, рев вельблюдов и волов, ржание коней и свирепый крик неприятелей, по сказанию летописца, едва дозволяли жителям слышать друг друга в разговорах. – Димитрий бодрствовал и распоряжался хладнокровно. Ему представили одного взятого в плен татарина, который объявил, что сам Батый стоит под стенами Киева со всеми воеводами монгольскими; что знатнейшие из них суть Гаюк (сын великого хана), Мангу, Байдар (внуки Чингисхановы), Орду, Кадан, Судай, Багадур, победитель ниучей китайских, и Бастырь, завоеватель Казанской Болгарии и княжения Суздальского. Сей пленник сказывал о Батыевой рати единственно то, что ей нет сметы. Но Димитрий не знал страха. Осада началась приступом к вратам Лятским, к коим примыкали дебри: там стенобитные орудия действовали день и ночь. Наконец рушилась ограда, и киевляне стали грудью против врагов своих. Начался бой ужасный: «стрелы омрачили воздух; копья трещали и ломались»; мертвых, издыхающих попирали ногами. Долго остервенение не уступало силе; но татары ввечеру овладели стеною. Еще воины российские не теряли бодрости; отступили к церкви Десятинной и, ночью укрепив оную тыном, снова ждали неприятеля; а безоружные граждане с драгоценнейшим своим имением заключились в самой церкви. Такая защита слабая уже не могла спасти города; однако ж не было слова о переговорах: никто не думал молить лютого Батыя о пощаде и милосердии; великодушная смерть казалась и воинам, и гражданам необходимостию, предписанною для них отечеством и верою. Димитрий, исходя кровью от раны, еще твердою рукою держал свое копие и вымышлял способы затруднить врагам победу. Утомленные сражением монголы отдыхали на развалинах стены: утром возобновили оное и сломили бренную ограду россиян, которые бились с напряжением всех сил, помня, что за ними гроб Св. Владимира и что сия ограда есть уже последняя для их свободы. Варвары достигли храма Богоматери, но устлали путь своими трупами; схватили мужественного Димитрия и привели к Батыю. Сей грозный завоеватель, не имея понятия о добродетелях человеколюбия, умел ценить храбрость необыкновенную и с видом гордого удовольствия сказал воеводе российскому: «Дарую тебе жизнь!» Димитрий принял дар, ибо еще мог быть полезен для отечества.
   Монголы несколько дней торжествовали победу ужасами разрушения, истреблением людей и всех плодов долговременного гражданского образования. Древний Киев исчез, и навеки: ибо сия, некогда знаменитая столица, мать градов российских, в XIV и в XV веках представляла еще развалины; в самое наше время существует единственно тень ее прежнего величия. Напрасно любопытный путешественник ищет там памятников, священных для россиян: где гроб Ольгин? Где кости Св. Владимира? Батый не пощадил и самых могил: варвары давили ногами черепа наших древних князей. Остался только надгробный памятник Ярославов как бы в знак того, что слава мудрых гражданских законодателей есть самая долговечная и вернейшая… Первое великолепное здание греческого зодчества в России, храм Десятинный, был сокрушен до основания: после из развалин оного воздвигли новый, и на стенах его видим отрывок надписи древнего. – Лавра Печерская имела ту же участь. Благочестивые иноки и граждане, усердные к святыне сего места, не хотели впустить неприятелей в ограду его: монголы таранами отбили врата, похитили все сокровища и, сняв златокованый крест с главы храма, разломали церковь до самых окон вместе с кельями и стенами монастырскими. Если верить летописцам XVII века, то первобытное строение лавры красотою и величием превосходило новейшее. Они же повествуют, что некоторые иноки печерские укрылись от меча Батыева и жили в лесах; что среди развалин монастыря уцелел один малый придел, куда сии пустынники собирались иногда отправлять службу Божественную, извещаемые о том унылым и протяжным звоном колокола.
   Батый – узнав, что князья Южной России находятся в Венгрии – пошел в области Галицкую и Владимирскую; осадил город Ладыжин и, не умев двенадцатью орудиями разбить крепких стен его, обещал помиловать жителей, если они сдадутся. Несчастные ему поверили, и ни один из них не остался жив: ибо татары не знали правил чести и всегда, обманывая неприятелей, смеялись над их легковерием. Завоевав Каменец, где господствовал друг Михаилов, Изяслав Владимирович, внук Игорев, татары отступили с неудачею от Кременца, Даниилова города; но взяли Владимир, Галич и множество иных городов. Великодушный воевода киевский Димитрий находился с Батыем и, сокрушаясь о бедствиях России, представлял ему, что время оставить сию землю, уже опустошенную, и воевать богатое государство Венгерское; что король Бела есть неприятель опасный и готовит рать многочисленную; что надобно предупредить его, или он всеми силами ударит на монголов. Батый, уважив совет Димитриев, вышел из нашего отечества, чтобы злодействовать в Венгрии: таким образом сей достойный воевода российский и в самом плене своем умел оказать последнюю, важную услугу несчастным согражданам. Благоденствие и драгоценная народная независимость погибли для них на долгое время: по крайней мере они могли возвратиться из лесов на пепелище истребленных жительств; могли предать земле кости милых ближних и в храмах, немедленно возобновленных их общим усердием, молиться Всевышнему с умилением. Вера торжествует в бедствиях и смягчает оные.
   Состояние России было самое плачевное: казалось, что огненная река промчалась от ее восточных пределов до западных; что язва, землетрясение и все ужасы естественные вместе опустошили их, от берегов Оки до Сана. Летописцы наши, сетуя над развалинами отечества о гибели городов и большой части народа, прибавляют: «Батый, как лютый зверь, пожирал целые области, терзая когтями остатки. Храбрейшие князья российские пали в битвах; другие скитались в землях чуждых; искали заступников между иноверными и не находили; славились прежде богатством и всего лишились. Матери плакали о детях, пред их глазами растоптанных конями татарскими, а девы о своей невинности: сколь многие из них, желая спасти оную, бросались на острый нож или в глубокие реки! Жены боярские, не знавшие трудов, всегда украшенные златыми монистами и одеждою шелковою, всегда окруженные толпою слуг, сделались рабами варваров, носили воду для их жен, мололи жерновом и белые руки свои опаляли над очагом, готовя пищу неверным… Живые завидовали спокойствию мертвых». Одним словом, Россия испытала тогда все бедствия, претерпенные Римскою империей от времен Феодосия Великого до седьмого века, когда северные дикие народы громили ее цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собою только в силе.
   Сила Батыева несравненно превосходила нашу и была единственною причиною его успехов. Напрасно новые историки говорят о превосходстве монголов в ратном деле: древние россияне, в течение многих веков воюя или с иноплеменниками, или с единоземцами, не уступали как в мужестве, так и в искусстве истреблять людей ни одному из тогдашних европейских народов. Но дружины князей и города не хотели соединиться, действовали особенно и весьма естественным образом не могли устоять против полумиллиона Батыева: ибо сей завоеватель беспрестанно умножал рать свою, присоединяя к ней побежденных. Еще Европа не ведала искусства огнестрельного, и неравенство в числе воинов было тем решительнее. Батый предводительствовал целым вооруженным народом: в России жители сельские совсем не участвовали в войне, ибо плодами их мирного трудолюбия питалось государство и казна обогащалась. Земледельцы, не имея оружия, гибли от мечей татарских как беззащитные жертвы: малочисленные же ратники наши могли искать в битвах одной славы и смерти, а не победы. Впрочем, монголы славились и храбростию, вселенною в них умом Чингисхана и сорокалетними победами. Не получая никакого жалованья, любили войну для добычи; перевозили на волах свои кибитки и семейства, жен, детей и везде находили отечество, где могло пастись их стадо. В свободное от человекоубийств время занимались звериною ловлею: видя же неприятеля, бесчисленные толпы сих варваров, как волны, стремились одна за другою, чтобы со всех сторон окружить его, и пускали тучу стрел, но удалялись от ручной схватки, жалея своих людей и стараясь убивать врагов издали. Ханы и главные начальники не вступали в бой: стоя назади, разными маяками давали повеления и не стыдились иногда общего бегства; но смертью наказывали того, кто бежал один и ранее других. Стрелы монголов были весьма остры и велики, сабли длинные, копья с крюками, щиты ивовые или сплетенные из прутьев.
   В то время как сии губители свирепствовали в Южной России, ее князья находились в Польше. Король венгерский, видя Михаила изгнанником, не хотел выдать дочери за его сына и велел им удалиться. Даниил, готовый ехать тогда к Беле IV, имел случай оказать свое великодушие: убедил великого князя Ярослава освободить жену Михаилову, еще до нашествия Батыева плененную им в Каменце; возвратил ее супругу и, забыв вражду, обещал навсегда уступить ему Киев, если благость Всевышнего избавит Россию от иноплеменников; а Ростиславу отдал Луцк. Чтобы в общей опасности действовать согласнее с Белою, Даниил, прибыв в Венгрию, изъявил намерение вступить с ним в свойство и сына своего, юного Льва, женить на дочери королевской; но спесивый Бела отверг сие предложение, думая, что Батый не дерзнет идти за Карпатские горы и что несчастие российских княжений есть счастие для Венгрии: мысль ума слабого, внушаемая обыкновенно взаимною завистью держав соседственных! Предсказав королю гибельное следствие такой системы, Даниил спешил защитить свое княжение, но поздно: толпы беглецов известили его о жалостной судьбе Киева и других наших городов знаменитых. Уже татары стояли на границе. Даниил, окруженный малочисленною дружиною, искал убежища в земле Конрадовой; там нашел он супругу, детей и брата, которые едва могли спастись от меча варваров; вместе с ними оплакал бедствие отечества и, слыша о приближении монголов, удалился в Мазовию, где Болеслав, сын Конрадов, дал ему на время Вышгород и где Даниил с Васильком оставались до самого того времени, как Батый вышел из Юго-Западной России. Получив сию утешительную весть, они возвратились в отечество: не могли от смрада въехать ни в Брест, ни во Владимир, наполненный трупами, и решились жить в Холме, основанном Даниилом близ древнего Червена и, к счастию, уцелевшем от монгольского разорения. Сей городок, населенный отчасти немцами, ляхами и многими ремесленниками, среди пепла и развалин всей окрестной страны казался тогда очаровательным, имея веселые сады, насажденные рукою его основателя, новые здания и церкви, им украшенные (в особенности церковь Св. Иоанна, поставленную на четырех искусно изваянных головах человеческих, с медным помостом и с римскими стеклами в окнах). Как бы следуя указанию Неба, столь чудесно защитившего сие приятное место, Даниил назвал Холм своим любимым городом и, подобно Ярославу, суздальскому великому князю, неутомимо старался воскресить жизнь и деятельность в областях Юго-Западной России. Ему надлежало не только вызвать людей из лесов и пещер, где они скрывались, но и сражаться с буйностью легкомысленных бояр, которые думали, что внук Чингисханов опустошил наше государство для их пользы и что им настало время царствовать. Воевода дрогичинский не впустил князя в сей город, а бояре галицкие хотя и называли Даниила своим государем, однако ж самовольно повелевали областями, явно над ним смеялись, присвоили себе доходы от соли коломенской, употребляемые обыкновенно на жалованье так называемым княжеским оружникам, и тайно сносились с Михаиловым сыном Ростиславом. Долго бегав от татар из земли в землю, Михаил, ограбленный немцами близ Сирадии, возвратился в Киев и жил на острове напротив развалин сей древней столицы, послав сына в Чернигов. Он уже не помнил благодеяний шурина и старался ему злодействовать. Ростислав хотел овладеть Бакотою в Понизье; был отражен Данииловым печатником, но занял Галич и Перемышль. Столь мало князья российские научились благоразумию в несчастиях, с бессмысленным властолюбием споря между собою о бедных остатках государства растерзанного! Несмотря на измены бояр и двух епископов, галицкого и перемышльского, друзей Михаилова сына; несмотря на изнурение своего княжества и малочисленность войска, большей частью истребленного татарами, Даниил смирил мятежников и неприятелей; изгнал Ростислава из Галича и пленил его союзников, князей болоховских, прежде облаготворенных им и Васильком. Достойно замечания, что сии князья умели спасти их землю от хищности Батыевой, обязавшись сеять для татар пшеницу и просо. – В то же время оскорбленный поляками Даниил осаждал и взял бы Люблин, если бы жители не испросили у него мира. Восстановив свою державу, он ждал с беспокойством, куда обратится ужасная гроза Батыева. Еще некоторые отряды монголов не выходили из России, довершая завоевание восточных уделов черниговских, и князь Мстислав, потомок Святослава Ольговича Северского, был умерщвлен татарами.
   Один Новгород остался цел и невредим, благословляя милость Небесную и счастие своего юного князя Александра Ярославича, одаренного необыкновенным разумом, мужеством, красотою величественною и крепкими мышцами Самсона. Народ смотрел на него с любовию и почтением; приятный голос сего князя гремел, как труба, на вечах. В дни общих бедствий России возникла слава Александрова. Достигнув лет юноши, он женился на дочери полоцкого князя Брячислава и, празднуя свадьбу, готовился к делам ратным; велел укрепить берега Шелони, чтобы защитить Новгородскую область от внезапных нападений чуди, и старался окружить себя витязями храбрыми, предвидя, что мир в сии времена общих разбоев не мог быть продолжителен.
   Ливонские рыцари, финны и шведы были неприятелями Новгорода. Первые сделались тогда гораздо сильнее и для россиян опаснее: ибо, лишась магистра своего Вольквина и лучших сподвижников в несчастной битве с литвою, присоединились к славному Немецкому ордену Св. Марии. Скажем несколько слов о сем достопамятном братстве. Когда государи европейские, подвигнутые и славолюбием, и благочестием, вели кровопролитные войны в Палестине и в Египте; когда усердие видеть Святые места ежегодно влекло толпы людей из Европы в Иерусалим: многие немецкие витязи, находясь в сем городе, составили между собою братское общество с намерением покровительствовать своих единоземцев, бедных и недужных, служить им деньгами и мечом, – наконец быть защитниками всех богомольцев и неутомимыми врагами сарацинов. Сие общество, в 1191 году утвержденное папскою Буллою, назвалось Орденом Св. Марии Иерусалимской, и рыцари его ознаменовали белые свои мантии черным крестом, дав торжественный обет целомудрия и повиновения начальникам. Великий магистр говорил всякому новому сочлену: «Если вступаешь к нам в общество с надеждою вести жизнь покойную и приятную, то удалися, несчастный! Ибо мы требуем, чтобы ты отрекся от всех мирских удовольствий, от родственников, друзей и собственной воли: что ж в замену обещаем тебе? Хлеб, воду и смиренную одежду. Но когда придут для нас времена лучшие, тогда Орден сделает тебя участником всех своих выгод». Сии лучшие времена настали: Орден Св. Марии, переселясь в Европу, был уже столь знаменит, что великий магистр его Герман Зальца мог судить папу Гонория III с императором Фридериком II; завоевал Пруссию – ревностно обращая ее жителей в христианство, то есть огнем и мечом, – принял ливонских рыцарей под свою защиту, дал им магистра, одежду, правила ордена Немецкого и, наконец, слово, что ни литовцы, ни датчане, ни россияне уже не будут для них опасны.
   В сие время был магистром ливонским некто Андрей Вельвен, муж опытный и добрый сподвижник Германа Зальцы. Желая, может быть, прекратить взаимные неудовольствия ливонских рыцарей и новгородцев, он имел свидание с юным Александром: удивился его красоте, разуму, благородству и, возвратясь в Ригу, говорил, по словам нашего летописца: «Я прошел многие страны, знаю свет, людей и государей, но видел и слушал Александра Новгородского с изумлением». Сей юный князь вскоре имел случай важным подвигом возвеличить свою добрую славу.
   Король шведский, досадуя на россиян за частые опустошения Финляндии, послал зятя своего Биргера на ладиях в Неву, к устью Ижеры, с великим числом шведов, норвежцев, финнов. Сей вождь опытный, дотоле счастливый, думал завоевать Ладогу, самый Новгород и велел надменно сказать Александру: «Ратоборствуй со мною, если смеешь; я стою уже в земле твоей». Александр не изъявил ни страха, ни гордости послам шведским, но спешил собрать войско; молился с усердием в Софийской церкви, принял благословение архиепископа Спиридона, отер на пороге слезы умиления сердечного и, вышедши к своей малочисленной дружине, с веселым лицом сказал: «Нас немного, а враг силен; но Бог не в силе, а в правде: идите с вашим князем!» Он не имел времени ждать помощи от Ярослава, отца своего; самые новгородские воины не успели все собраться под знамена: Александр выступил в поле и 15 июля [1240 г.] приблизился к берегам Невы, где стояли шведы. Там встретил его знатный ижерянин Пелгуй, начальник приморской стражи, с известием о силе и движениях неприятеля. Здесь современный летописец рассказывает чудо. Ижеряне, подданные новгородцев, большей частью жили еще в идолопоклонстве; но Пелгуй был христианин, и весьма усердный. Ожидая Александра, он провел ночь на берегу Финского залива в бдении и молитве. Мрак исчез, и солнце озарило необозримую поверхность тихого моря; вдруг раздался шум: Пелгуй содрогнулся и видит на море легкую ладию, гребцов, одеянных мглою, и двух лучезарных витязей в ризах червленных. Сии витязи совершенно походили на Святых Мучеников Бориса и Глеба, как они изображались на иконах, и Пелгуй слышал голос старшего из них: «Поможем родственнику нашему Александру!» По крайней мере, так он сказывал князю о своем видении и предзнаменовании столь счастливом; но Александр запретил ему говорить о том и, как молния, устремился на шведов. Внезапность, быстрота удара привели их в замешательство. Князь и дружина оказали редкое мужество. Александр собственным копием возложил печать на лице Биргера. Витязь российский Гавриил Олексич гнал принца, его сына, до самой ладии; упал с конем в воду, вышел невредим и бодро сразился с воеводою шведским. Новгородец Сбыслав Якунович с одним топором вломился в середину неприятелей; другой, именем Миша, с отрядом пехоты истребил шнеки их, или суда. Княжеский ловчий Яков Полочанин, предводительствуя горстью смелых, ударил на целый полк и заслужил отменное благоволение Александра, который везде был сам и все видел. Ратмир, верный слуга князя, не уступал никому в храбрости: бился пеший, ослабел от ран и пал мертвый к общему сожалению наших. Еще стоял златоверхий шатер Биргеров; отрок Александров, Савва, подсек его столп; шатер упал, и россияне возгласили победу. Темная ночь спасла остатки шведов. Они не хотели ждать утра: нагрузили две шнеки телами чиновников, зарыли прочих в яму и спешили удалиться. Главный воевода их Спиридон и епископ, по рассказам пленников, находились в числе убитых. Урон с нашей стороны был едва заметен, и сия достопамятная битва, обрадовав тогда все наше горестное отечество, дала Александру славное прозвание Невского. Обстоятельства ее тем для нас любопытнее, что летописец, служа сему князю, слышал их от него самого и других очевидцев.
   Рыцари ливонские не помогали шведам, однако ж старались вредить Новгороду. Ярослав, сын Владимира Псковского, в 1233 году сосланный в область Суздальскую, получил свободу, жил тогда у немцев в Эстонии и питал их ненависть к россиянам. Во Пскове были также некоторые изменники – чиновник Твердило и другие, – склонявшие рыцарей овладеть сим городом. Обнадеженные ими в верном успехе, немцы собрали войско в Оденпе, Дерпте, Феллине и с князем Ярославом Владимировичем взяли Изборск. Псковитяне сразились с ними; но, претерпев великий урон и желая спасти город, зажженный неприятелем, должны были согласиться на мир постыдный. Рыцари хотели аманатов: знатнейшие люди представили им своих детей, и гнусный изменник Твердило начал господствовать во Пскове, делясь властью с немцами, грабя села новгородские. Многие добрые псковитяне ушли с семействами к Александру и требовали его защиты. К несчастию, сей князь имел тогда распрю с новгородцами: досадуя на их неблагодарность, он уехал к отцу в Переславль-Залесский с материю, супругою и всем двором.
   Между тем немцы вступили в область Новгородскую, обложили данью вожан и построили крепость на берегу Финского залива, в Копорье, чтобы утвердить свое господство в нынешнем Ораниенбаумском уезде; взяли на границах Эстонии российский городок Тесов и грабили наших купцов верст за 30 до Новгорода, где чиновники дремали или тратили время в личных ссорах. Народ, видя беду, требовал себе защитника от Ярослава Всеволодовича и признал второго сына его, Андрея, своим князем; но зло не миновало. Литва, немцы, чудь опустошали берега Луги, уводили скот, лошадей, и земледельцы не могли обрабатывать полей. Надлежало прибегнуть к герою Невскому: архиепископ со многими боярами отправился к Александру, убеждал, молил князя и склонил его забыть вину Новгорода.
   [1241 г.] Александр прибыл, и все переменилось. Немедленно собралось войско: новгородцы, ладожане, корела, ижерцы весело шли под его знаменами к Финскому заливу; взяли Копорье и пленили многих немцев. Александр освободил некоторых; но вожане и чудские изменники, служившие неприятелю, в страх другим были повешены.
   [1242 г.] Знаменитая отчизна Святой Ольги также вскоре избавилась от власти предателя Твердила и чужеземцев. Александр завоевал Псков, возвратил ему независимость и прислал в Новгород скованных немцев и чудь. Летописец ливонский сказывает, что 70 мужественных рыцарей положили там свои головы и что князь новгородский, пленив 6 чиновников, велел умертвить их. Победитель вошел в Ливонию, и когда воины наши рассеялись для собрания съестных припасов, неприятель разбил малочисленный передовой отряд новгородский. Тут Александр оказал искусство благоразумного военачальника: зная силу немцев, отступил назад, искал выгодного места и стал на Чудском озере [5 апреля]. Еще зима продолжалась тогда в апреле месяце, и войско могло безопасно действовать на твердом льду. Немцы острою колонною врезались в наши ряды; но мужественный князь, ударив на неприятелей сбоку, замешал их; сломил, истреблял немцев и гнал чудь до самого темного вечера. 400 рыцарей пали от наших мечей; пятьдесят были взяты в плен, и в том числе один, который в надменности своей хотел пленить самого Александра; тела чуди лежали на семи верстах. Изумленный сим бедствием, магистр Ордена с трепетом ожидал Александра под стенами Риги и спешил отправить посольство в Данию, моля короля спасти Рижскую Богоматерь от неверных, жестоких россиян; но храбрый князь, довольный ужасом немцев, вложил меч в ножны и возвратился в город Псков. Немецкие пленники, потупив глаза в землю, шли в своей рыцарской одежде за нашими всадниками. Духовенство встретило героя с крестами и с песнями священными, славя Бога и Александра; народ стремился к нему толпами, именуя его отцом и спасителем. Счастливый делом своим и радостью общею, сей добрый князь пролил слезы и с чувствительностью сказал гражданам: «О псковитяне! Если забудете Александра; если самые отдаленные потомки мои не найдут у вас верного пристанища в злополучии: то вы будете примером неблагодарности!» – Новгородцы радовались не менее псковитян, и вскоре послы Ордена заключили с ними мир, разменялись пленными и возвратили псковских аманатов, отказавшись не только от Луги и Водской области, но уступив Александру и знатную часть Летгалии.
   [1243–1245 гг.] В сие время литовцы разбили Ярослава Владимировича, который, оставив немцев, с изволения Александрова начальствовал в Торжке. Соединясь с тверскою дружиною, Ярослав гнался за хищниками до Торопца, где они считали себя уже в безопасности, овладев крепостию; но герой Невский приспел, взял город, истребил их всех, одних на стенах, других в бегстве, и в том числе 8 князьков литовских. Совершив подвиг, Александр отпустил войско, ехал с малочисленною дружиною и вдруг увидел себя, окруженного новыми толпами неприятелей: ударил неустрашимо, рассеял оные, благополучно возвратился в Новгород. – Одним словом, Александр в несколько дней семь раз победил литовцев; воины его, ругаясь над ними, привязывали пленников к хвостам конским.
   Сии частные успехи не могли переменить общей судьбы россиян, уже данников татарских. Батый, завоевав многие области польские, Венгрию, Кроацию, Сербию, Дунайскую Болгарию, Молдавию, Валахию и приведя в ужас Европу, вдруг к общему удивлению остановил бурное стремление монголов и возвратился к берегам Волги. Там, именуясь ханом, утвердил он свое владычество над Россией, землею Половецкою, Тавридою, странами кавказскими и всеми от устья Дона до реки Дунай. Никто не дерзал ему противиться: народы, государи старались смягчить его смиренными посольствами и дарами. Батый звал к себе великого князя. Ослушание казалось Ярославу неблагоразумием в тогдашних обстоятельствах России, изнуренной, безлюдной, полной развалин и гробов: презирая собственную личную опасность, великий князь отправился со многими боярами в стан Батыев, а сына своего, юного Константина, послал в Татарию к великому хану Октаю, который в сие время, празднуя блестящие завоевания монголов в Китае и в Европе, угощал всех старейшин народа. Никогда, по сказанию историка татарского, мир не видал праздника столь роскошного, ибо число гостей было несметно. – Батый принял Ярослава с уважением и назвал главою всех князей российских, отдав ему Киев (откуда Михаил уехал в Чернигов). Так государи наши торжественно отреклись от прав народа независимого и склонили выю под иго варваров. Поступок Ярослава служил примером для удельных князей суздальских: Владимир Константинович, юный Борис Василькович, Василий Всеволодович (внук Константинов) также били челом надменному Батыю, чтобы мирно господствовать в областях своих.
   [1246 г.] Сын Ярославов через два года возвратился из Китайской Татарии; а великий князь, вторично принужденный ехать в Орду со всеми родственниками, должен был сам отправиться к берегам Амура, где монголы по смерти Октая занимались избранием нового великого хана. Ярослав простился навеки с любезным отечеством: сквозь степи и пустыни достигнув ханского стана, он в числе многих иных данников смирялся пред троном Октаева наследника, оправдал себя в каких-то доносах, сделанных на него хану одним российским вельможею, и, получив милостивое дозволение ехать обратно, окончил жизнь на пути [30 сентября]. Таким образом, сей князь несчастный, быв свидетелем и жертвою народного уничижения России, не имел и последнего утешения сомкнуть глаза в недрах святого отечества! Верные бояре привезли его тело в столицу владимирскую. Говорили, что он был отравлен; что мать нового хана Гаюка, как бы в знак особенного благоволения предложив Ярославу пищу из собственных рук, дала ему яд, который в седьмой день прекратил его жизнь и ясно обнаружился пятнами на теле умершего. Но монголы, сильные мечом, не имели нужды действовать ядом, орудием злодеев слабых. Мог ли князь Владимирской области казаться страшным монарху, повелевавшему народами от Амура до устья дунайского?
   Ярослав, в юности жестокий и непримиримый от честолюбия, украшался и важными достоинствами, как мы видели: благоразумием деятельным и бодростью в государственных несчастиях, быв возобновителем разрушенного великого княжения; гибкостью и превосходством ума своего снискал почтение варваров, Батыя и Гаюка, но не заслужил ревностной похвалы наших летописцев, ибо не раздавал имения церквам и монахам, отличаясь, может быть, верою просвещенною, а не суесвятством. – Супруга его, именем Феодосия, оставленная им в Новгороде, скончалась там в 1244 году; за малое время до смерти постриглась в Георгиевском монастыре и была схоронена в оном подле ее сына Феодора.
   Россия, огорченная смертью Ярослава, почти в то же время сведала ужасные обстоятельства кончины Михаиловой. Узнав, что сын его Ростислав принят весьма дружелюбно в Венгрии и что Бела IV в исполнение прежнего обязательства наконец выдал за него дочь свою, Михаил вторично поехал туда советоваться с королем о средствах избавить себя от ига татарского; но Бела изъявил к нему столь мало уважения и сам Ростислав так холодно встретил отца, что сей князь с величайшим неудовольствием возвратился в Чернигов, где сановники ханские переписывали тогда бедный остаток народа и налагали на всех людей дань поголовную, от земледельца до боярина. Они велели Михаилу ехать в Орду. Надлежало покориться необходимости. Приняв от духовника благословение и запасные Святые Дары, ободренный, утешенный его христианскими наставлениями, он с вельможею Феодором и с юным внуком Борисом Васильевичем Ростовским прибыл в стан к монголам и хотел уже вступить в шатер Батыев; но волхвы, или жрецы сих язычников, блюстители древних суеверных обрядов, требовали, чтобы он шел сквозь разложенный перед ставкою священный огонь и поклонился их кумирам. «Нет! – сказал Михаил. – Я могу поклониться царю вашему, ибо Небо вручило ему судьбу государств земных; но христианин не служит ни огню, ни глухим идолам». Услышав о том, свирепый Батый объявил ему через своего вельможу, именем Эльдега, что должно повиноваться или умереть. «Да будет!» – ответствовал князь; вынув запасные Дары, вместе с любимцем своим Феодором причастился Святых Тайн и, пылая ревностию христианских мучеников, пел громогласно святые Псалмы Давидовы. Напрасно юный Борис хотел его смягчить молением и слезами; напрасно вельможи ростовские брали на себя грех и торжественное покаяние, если Михаил исполнит волю Батыеву, следуя примеру других князей наших. «Для вас не погублю души, – говорил он и, свергнув с себя мантию княжескую, примолвил: – Возьмите славу мира; хочу Небесной». По данному знаку убийцы бросились, как тигры, на Михаила, били его в сердце, топтали ногами: бояре российские безмолвствовали от ужаса. Один Феодор стоял покойно и с веселым лицом ободрял терзаемого князя, говоря, что он умирает, как должно христианину; что муки земные непродолжительны, а награда небесная бесконечна. Желая, может быть, прекратить Михаилово страдание, какой-то отступник веры христианской, именем Доман, житель Путивля, отсек ему голову и слышал последние, тихо произнесенные им слова: Христианин есмь! Пишут, что сам Батый, удивляясь твердости сего несчастного князя, назвал его великим мужем. Боярин Феодор принял также венец мученика и доказал, что он, утешая Михаила, не лицемерил: ибо, раздираемый на части варварами, славил благость Небесную и свою долю. Тела их, поверженные на съедение псам, были сохранены усердием россиян; а церковь признала Святыми и великодушного князя, и верного слугу его, которые, не имев сил одолеть монголов в битве, редкою твердостью доказали по крайней мере чудесную силу христианства. – Юный Борис Василькович, оплакав жребий деда, должен был ехать к Сартаку, Батыеву сыну, кочевавшему на границах России, и получил дозволение возвратиться в свой удел; о князьях же черниговских с того времени почти совсем не упоминается в наших летописях: знаем единственно, что там около 1261 года властвовал Андрей Всеволодович, зять Даниилова брата, Василька. Сыновья Михаиловы по кончине отца княжили в уделах: Роман в Брянске, Мстислав в Карачеве, Симеон в Глухове, Юрий в Торуссе; а старший их брат Ростислав, зять короля Белы, остался в Венгрии и, получив в удел от своего тестя банат Маховский (в Сербии), назывался государем сей области, герцогом Болгарии и повелителем Славонии (Rex de Madschau Dux et Imperator Bulgariaе et Banus totius Sclavoniaе). От сыновей его, Белы и Михаила, пошли герцоги маховские и боснийские; сестра же их сочеталась браком с Лешком Черным, герцогом польским.
   Счастливее князя черниговского был Даниил в своих первых сношениях с Ордою. Послы за послами являлись у него от имени ханского, требуя, чтобы он искал милости Батыевой раболепством или отказался от земли Галицкой. Наконец Даниил поехал к сему завоевателю через киевскую столицу, управляемую боярином Ярослава Суздальского Димитрием Ейковичем; встретил татар за Переяславлем, гостил у Куремсы, их темника, и в окрестностях Волги нашел Батыя, который в знак особенного благоволения немедленно впустил его в свой шатер без всяких суеверных обрядов, ненавистных для православия наших князей. «Ты долго не хотел меня видеть, – сказал Батый, – но теперь загладил вину повиновением». Горестный князь пил кумыс, преклоняя колена и славя величие хана. Батый хвалил Даниила за соблюдение татарских обычаев; однако ж велел дать ему кубок вина, говоря: «Вы не привыкли к нашему молоку». Сия честь стоила недешево: Даниил, пробыв 25 дней в улусах, выехал оттуда с именем слуги и данника ханского. – Далее откроется, что сей князь, лаская монголов, хотел единственно усыпить их на время и думал о средствах избавить отечество от ига. Между тем государи соседственные, устрашенные его дружественною связью с Ордою, начали оказывать к нему гораздо более уважения. Незадолго до того времени король Бела имел с ним новую вражду. Ростислав Михайлович, зять королевский, предводительствуя венграми, осаждал Ярославль; с обеих сторон изъявляли остервенение и казнили знатнейших пленников; в том числе россияне умертвили славного гордостью полководца венгерского Фильния и в кровопролитной битве одержали верх. Боясь, чтобы монголы как покровители Даниила вторично не явились за горами Карпатскими, Бела предложил ему тесный союз и выдал меньшую дочь, именем Констанцию, за его сына Льва, чему способствовал митрополит Кирилл, избранный Даниилом и Васильком на место Иосифа; он ехал ставиться в Константинополь через Венгрию, говорил с Белою и ручался своим князьям за искренность сего монарха. Утвердив вечный с ним мир, Даниил жил согласно и с поляками. Конрад умер его другом: Болеслав Мазовский также. Последний, женатый на дочери Александра Бельзского Анастасии, в угодность Даниилу отказал Мазовию брату своему Самовиту.
   Описав случаи времен Ярославовых, мы должны упомянуть о любопытном путешествии Иоанна Плано Карпини, монаха францисканского, в Татарию к великому хану. Европа, приведенная в ужас нашествием Батыевым, еще трепетала, взирая на развалины Польши и Венгрии: ибо татары могли возвратиться. Немецкий император писал всем государям, чтобы они собрали войско для спасения царств и веры. Беспокойство, волнение были общие; народ постился; духовенство день и ночь молилось в храмах. Один Св. Людовик, мужественный король французский, не терял бодрости и спокойно ответствовал матери, что он в надежде на Бога и на меч свой смело встретит варваров. Но папа Иннокентий IV, желая миром удалить бурю, отправил к хану монахов с дружелюбными письмами. Иоанн Карпини, один из сих послов, в 1246 году проезжал из Италии через Россию и сообщает следующие известия о тогдашнем ее состоянии и монголах. Увидим, что папа, думая о татарах, не забывал и наших предков, усильно домогаясь подчинить нас латинской церкви. Несчастия россиян давали ему тем более надежды успеть в сем важном деле.
   «В Мазовии, – пишет Карпини, – встретили мы князя российского Василька (брата Даниилова, ходившего тогда с мазовским герцогом на ятвягов), который рассказал нам весьма много любопытного о татарах. Узнав, что не должно ехать в Орду с пустыми руками, мы купили несколько бобровых и других шкур. Конрад, герцог краковский, епископ и бароны польские снабдили нас также всякими мехами, прося князя Василька быть нашим покровителем. Вместе с ним приехали мы в его столицу (Владимир Волынский), где, отдохнув, желали беседовать с российскими епископами и предложили им письма от папы, который убеждал их присоединиться к латинской церкви; но епископы и Василько ответствовали, что они не могут ничего сказать нам без князя Даниила, брата Василькова, бывшего тогда в Орде. После чего Василько отправил нас с вожатым в Киев, куда мы и прибыли благополучно, несмотря на глубокий снег, холод и многие опасности: ибо литовцы беспрестанными набегами тревожат сию часть России. Жителей везде мало: они истреблены монголами или отведены ими в плен. В Киеве наняли мы татарских лошадей, а своих оставили: ибо они могли бы умереть с голода в дороге, где нет ни сена, ни соломы; а татарские, разбивая копытами снег, питаются одною мерзлою травою.
   Первое место, в коем живут монголы (близ Киева), называется Хановым. Они со всех сторон окружили нас, спрашивая, зачем и куда едем. Я отвечал, что мы послы отца и владыки всех христиан, который, ничем не оскорбив государей татарских, с крайним изумлением сведал о разорении Венгрии и Польши, где живут его подданные; что он, желая мира, в письмах своих убеждает ханов принять веру христианскую, без коей нет спасения. Монголы удовольствовались некоторыми подарками и дали нам вожатых до Орды главного их начальника. Он называется Куремсою, предводительствует шестьюдесятью тысячами воинов и хранит западные пределы монгольских владений. – Куремса отправил нас к Батыю, первейшему из ханов после великого.
   Мы проехали всю землю Половецкую, обширную равнину, где текут реки Днепр, Дон, Волга, Яик и где летом кочуют татары, повинуясь разным воеводам, а зимою приближаются к морю Греческому (или Черному). Сам Батый живет на берегу Волги, имея пышный, великолепный двор и 600 000 воинов, 160 000 татар и 450 000 иноплеменников, христиан и других подданных. В пятницу Страстной недели провели нас в ставку его между двумя огнями для того, как говорили татары, что огонь есть чистилище для всяких злых умыслов, отнимая даже силу у скрываемого яда. Мы должны были несколько раз кланяться и вступить в шатер, не касаясь порога. Батый сидел на троне с одною из жен своих; его братья, дети и вельможи на скамьях; другие на земле, мужчины на правой, а женщины на левой стороне. Сей шатер, сделанный из тонкого полотна, принадлежал королю венгерскому: никто не смеет входить туда без особенного дозволения, кроме семейства ханского. Нам указали место на левой стороне, и Батый с великим вниманием читал письма Иннокентиевы, переведенные на языки славянский, арабский и татарский. Между тем он и вельможи его пили из золотых или серебряных сосудов: причем всегда гремела музыка с песнями. Батый имеет лицо красноватое; ласков в обхождении со своими, но грозен для всех; на войне жесток, хитр и славится опытностью. – Он велел нам ехать к великому хану.
   Хотя мы были весьма слабы, ибо питались во весь пост одним просом и пили только снежную воду, однако ж ехали скоро, пять или шесть раз в день меняя лошадей, где находили их. Земля Половецкая во многих местах есть дикая степь: жители истреблены татарами или бежали; другие признали себя их подданными. Она граничит к северу с Россией, Мордвою, Болгарией, Башкирией (pays des Bastarques), отечеством венгров, и с самоедами (Samogedes), обитающими на пустынных берегах Океана; к югу с аланами (осетинцами), черкесами, козарами и Грецией. За половцами начинается страна кангитов (канглей или хвалисов), совершенно безводная и малонаселенная. В сей печальной степи (ныне Киргизской) умерли от жажды бояре Ярослава, князя российского, посланные им в Татарию: мы видели их кости. Вся земля опустошена монголами; жители, не имея домов, обитают в шатрах и так же, как половцы, не знают хлебопашества, а кормятся одним скотоводством.
   Около Вознесения Христова въехали мы в страну бесерменов (харазов или хивинцев), говорящих языком половцев, но исповедующих веру сарацинскую. Там представилось нам множество сел и городов опустошенных. Владетель их, называемый великим Султаном, погиб со всем родом от меча татарского. Сия земля имеет большие горы и сопредельна к северу (востоку) с черными китанами (в Малой Бухарии), где живет Сибан, брат Батыев, и где находится дворец ханский. Далее мы увидели обширное озеро (Байкал), оставили его на левой стороне и через землю кочующих найманов в исходе июня прибыли в отечество монголов, которые суть истинные татары.
   Уже несколько лет они готовились к избранию великого хана; но Гаюк еще не был торжественно возглашен Октаевым преемником; он велел нам ждать сего времени и послал к матери, вдовствующей супруге Октаевой, именем Туракане, у коей собирались все чиновники и старейшины: ибо она была тогда правительницею. Ее ставка, обнесенная тыном, могла вместить более 2000 человек. Воеводы сидели на конях, богато украшенных серебром, и советовались между собою. Одежда их в первый день была пурпуровая белая, на другой день красная, на третий синеватая, а на четвертый алая. Народ толпился вне ограды. У ворот стояли воины с обнаженными мечами; в другие ворота, хотя оставленные без стражи, никто не смел входить кроме Гаюка. Вельможи беспрестанно пили кумыс и хотели нас также поить; но мы отказались. Они везде давали первое место нам и российскому князю Ярославу; тут же находились два сына грузинского царя, посол калифа багдадского и многие другие послы сарацинские, числом до четырех тысяч: одни с дарами, иные с данию.
   Таким образом мы жили целый месяц в сем шумном стане, называемом Сыра Орда, и часто видели Гаюка. Когда он выходил из шатра своего, певцы обыкновенно шли впереди и громко пели его славу. Наконец двор переехал в другое место и расположился на берегу ручья, орошающего прекрасную долину, где стоял великолепный шатер, называемый Златая Орда. Столпы сего шатра, внутри и снаружи украшенного богатыми тканями, были окованы золотом. Там надлежало Гаюку торжественно воссесть на престол в день Успения Богоматери. Но ужасная непогода, град и снег препятствовали совершению обряда до 24 августа. В сей день собрались вельможи и, смотря на юг, долго молились Всевышнему; после чего возвели Гаюка на златой трон и преклонили колена; народ также. Князья и вельможи говорили императору: Мы хотим и требуем, чтобы ты повелевал нами. Гаюк спросил: желая иметь меня государем, готовы ли вы исполнять мою волю; являться, когда позову вас; идти, куда велю, и предать смерти всякого, кого наименую? Все ответствовали: готовы!.. Итак, – сказал Гаюк, – слово мое да будет отныне мечом! Вельможи взяли его за руку, свели с трона и посадили на войлок, говоря императору: Над тобою Небо и Всевышний; под тобою земля и войлок. Если будешь любить наше благо, милость и правду, уважая князей и вельмож по их достоинству, то царство Гаюково прославится в мире, земля тебе покорится и Бог исполнит все желания твоего сердца. Но если обманешь надежду подданных, то будешь презрителен и столь беден, что самый войлок, на котором сидишь, у тебя отнимется. Тогда вельможи, подняв Гаюка на руках, возгласили его императором и принесли к нему множество серебра, золота, камней драгоценных и всю казну умершего хана, а Гаюк часть сего богатства роздал чиновникам в знак ласки и щедрости. Между тем готовился пир для князей и народа: пили до самой ночи и развозили в телегах мясо, варенное без соли.
   Гаюк имеет от роду 40 или 45 лет, росту среднего, отменно умен, догадлив и столь важен, что никогда не смеется. Христиане, служащие ему, уверяли нас, что он думает принять веру Спасителеву, ибо держит у себя христианских священников и дозволяет им всенародно перед своим шатром отправлять Божественную службу по обрядам греческой церкви. Сей император говорит с иностранцами только через переводчиков, и всякий, кто подходит к нему, должен стать на колена. У него есть гражданские чиновники и секретари, но нет стряпчих: ибо монголы не терпят ябеды, и слово ханское решит тяжбу. Что скажет государь, то и сделано; никто не смеет возражать или просить его дважды об одном деле. Гаюк, пылая славолюбием, готов целый мир обратить в пепел. Смерть Октаева удержала монголов в их стремлении сокрушить Европу: ныне, имея нового хана, они ревностно желают кровопролития, и Гаюк, едва избранный, в первом совете с князьями своими положил объявить войну церкви нашей, империи Римской, всем государям христианским и народам западным, если Св. Отец – чего Боже избави – не исполнит его требований, то есть не покорится ему со всеми государями европейскими: ибо монголы, следуя завещанию Чингисханову, непременно хотят овладеть вселенною.
   Гаюк через несколько дней принял нас, равно как и других послов. Секретарь его сказывал ему имя каждого; однако ж немногие из них были впущены в ставку императорскую. Дары, поднесенные ими хану, состояли в шелковых тканях, поясах, мехах, седлах, также вельблюдах и лошаках, богато украшенных. Между сими бесчисленными дарами мы заметили один зонтик, весь осыпанный драгоценными камнями. В некотором расстоянии от шатров стояло более пятисот телег, наполненных золотом, серебром, шелковыми одеждами: что все было отдано хану, князьям и вельможам, которые после дарили тем своих чиновников. Одни мы не поднесли ничего, ибо ничего не имели.
   В намерении завоевать Запад Гаюк не хотел вступить с нами в переговоры, и мы около месяца жили праздно, в скуке, в недостатке, получая от монголов на пять дней не более того, что надлежало издержать в один день; а купить было нечего. К счастию, добрый россиянин, золотарь, именем Ком, любимец Гаюков, наделял нас всем нужным. Он сделал печать для хана и трон из слоновой кости, украшенный золотом и камнями драгоценными с разными изображениями, и с удовольствием показывал нам свою работу. – Наконец Гаюк, призвав нас, спросил, есть ли у папы люди, знающие язык татарский, русский или арабский? Нет, отвечали мы: хотя в Европе и находятся некоторые арабы, но далеко от того места, где живет папа. Впрочем, мы брались сами перевести на латинский язык, что будет угодно хану написать к Св. Отцу. Вследствие того пришел к нам Кадак, государственный министр, с тремя ханскими секретарями для сочинения грамоты, которую мы, слушая их, писали на латинском языке и толковали им каждое слово: ибо они боялись ошибки в переводе и спрашивали, ясно ли разумеем, что пишем? Приставы наши говорили, что хан отправит с нами собственных послов в Европу, если будем о том просить его; но сего мы не хотели: во-первых, для того, что они увидели бы несогласие и междоусобие государей христианских, столь благоприятное для неверных; во-вторых, ежели бы с послами Гаюка сделалось какое несчастие в Европе, то он еще более остервенился бы против христиан. К тому же хан не уполномочил бы сих послов для заключения надежного мира, а велел бы им единственно вручить письма Св. Отцу такого же содержания, как и данные нам за его печатию.
   Откланявшись Гаюку и матери его, которая дала нам по шубе лисьей и по красному кафтану, мы отправились в обратный путь 14 ноября через необозримые пустыни; не видали ни селений, ни лесов; ночевали в степях, на снегу и приехали к Вознесению в стан Батыев, чтобы взять у него письма к папе. Но Батый сказал, что он не может ничего прибавить к ответу хана, и дал нам пропуск, с коим мы благополучно доехали до Киева, где считали нас уже мертвыми, равно как и в Польше. Князь российский Даниил и брат его Василько оказали нам много ласки в своем владении и, собрав епископов, игуменов, знатных людей, с общего согласия объявили, что они намерены признать Св. Отца главою их церкви, подтверждая все сказанное ими о том прежде через особенного посла, бывшего у папы».
   Сие важное известие согласно с грамотами Иннокентия IV, с летописями польскими и нашими собственными. Занимаясь великим намерением свергнуть иго Батыево, Даниил с горестью видел слабость России, уныние князей и народа; не мог надеяться на их содействие и долженствовал искать способов вне отечества. Единоверная Греция, стесненная аравитянами, турками, крестоносцами, едва существовала: Даниил обратил глаза на Запад, где Рим был душою и средоточием всех государственных движений. Сей князь (в 1245 или 1246 году) дал знать Иннокентию, что желает соединить церковь нашу с латинскою, готовый под ее знаменами идти против монголов. Началось дружелюбное сношение с Римом. Папа, называя Даниила королем и любезнейшим сыном, велел архиепископу ехать в Галицию и выбрать там святителей из ученых монахов католических; объявил снисходительно, что все обряды греческой веры, не противные латинской, могут и впредь быть у нас соблюдаемы невозбранно (как то служение на квасных просфирах), и в знак особенной благосклонности утвердил супружество князя Василька, женатого на родственнице в третьем и четвертом колене (так сказано в письме Иннокентиевом, где сия дочь Георгия Суздальского именована Добравою); наконец, чтобы обольстить Даниилово честолюбие, предложил ему венец королевский. Разумный князь ответствовал: «Требую войска, а не венца, украшения суетного, пока варвары господствуют над нами». Иннокентий обещал и войско: но Даниил в ожидании того медлил объявить себя католиком; оба хитрили, досадовали, и в 1249 году легат папский с неудовольствием выехал из Галиции. Посредничество короля венгерского утушило сию явную ссору: в залог милости Иннокентий (в 1253 или 1254 году) прислал к Даниилу венец с другими царскими украшениями. Достойно замечания, что князь галицкий, нечаянно встретив послов римских в Кракове, не хотел видеть их, сказав: «Мне, как государю, непристойно беседовать с вами в земле чуждой». Он вторично не хотел принять и короны; но, убежденный материю, вдовствующею супругою Романовою, и герцогами польскими, согласился, требуя, чтобы Иннокентий взял действительные меры для обороны христиан от Батыя и до всеобщего Собора не осуждал догматов греческой церкви: вследствие чего Даниил признал папу своим отцом и наместником Св. Петра, коего властию посол Иннокентиев, аббат мессинский, в присутствии народа и бояр возложил венец на главу его. Сей достопамятный обряд совершился в Дрогичине, и князь галицкий с того времени именовался королем; а папа написал грамоту к богемскому, моравскому, польскому, сербскому и другим народам, чтобы они вместе с галичанами под знамением креста ударили на монголов; но как от безрассудного междоусобия христианских государей сие ополчение не состоялось, то Даниил снял с себя личину, отрекся от связи с Римом и презрел гнев папы Александра IV, который (в 1257 году) писал ему, что «он забыл духовные и временные благодеяния церкви, венчавшей и помазавшей его на царство; не исполнил своих обетов и погибнет, если с новым раскаянием не обратится на путь истины; что клятва церковная и булат мирской готовы наказать неблагодарного». В надежде смирять монголов посольствами и дарами новый король галицкий, богатый казною, сильный войском, окруженный соседями или несогласными, или слабыми, уже смеялся над злобою папы и, строго наблюдая уставы греческой церкви, доказал, что мнимое присоединение его к латинской было одною государственною хитростию.
   Обращаясь к путешествию Карпини, предложим сказанное им о свойстве, нравах и вере монголов: сии известия также достойны замечания, сообщая нам ясное понятие о народе, который столь долгое время угнетал Россию. «Татары, – повествует Карпини, – отличны видом от всех иных людей, имея щеки выпуклые и надутые, глаза едва приметные, ноги маленькие; большею частию ростом не высоки и худы; лицом смуглы и рябы. Они бреют волосы за ушами и спереди на лбу, отпуская усы, бороду и длинные косы назади; выстригают себе также гуменцо подобно нашим священникам. Мужчины и женщины носят кафтаны парчовые, шелковые и клееношные или шубы навыворот (получая ткани из Персии, а меха из России, Болгарии, земли Мордовской, Башкирии) и какие-то странные высокие шапки. Живут в шатрах, сплетенных из прутьев и покрытых войлоками; вверху делается отверстие, через которое входит свет и выходит дым: ибо у них всегда пылает огонь в ставке. Стада и табуны монгольские бесчисленны: в целой Европе нет такого множества лошадей, вельблюдов, овец, коз и рогатой скотины. Мясо и жидкая просяная каша есть главная пища сих дикарей, довольных малым ее количеством. Они не знают хлеба; едят все нечистыми руками, обтирая их об сапоги или траву; не моют ни котлов, ни самой одежды своей; любят кумыс и пьянство до крайности, а мед, пиво и вино получают иногда из других земель. Мужчины не занимаются никакими работами: иногда присматривают только за стадами или делают стрелы. Младенцы трех и двух лет уже садятся на лошадь; женщины также ездят верхом и многие стреляют из лука не хуже воинов; в хозяйстве же удивительно трудолюбивы: стряпают, шьют платье, сапоги; чинят телеги, навьючивают вельблюдов. Вельможи и богатые люди имеют до ста жен; двоюродные сочетаются браком, пасынок с мачехою, невестки с деверем. Жених обыкновенно покупает невесту у родителей, и весьма дорогою ценою. Не только прелюбодеяние, но и блуд наказывается смертию, равно как и воровство, столь необыкновенное, что татары не употребляют замков; боятся, уважают чиновников и в самом пьянстве не ссорятся или по крайней мере не дерутся между собою; скромны в обхождении с женщинами и ненавидят срамословие; терпеливо сносят зной, мороз, голод и с пустым желудком поют веселые песни; редко имеют тяжбы и любят помогать друг другу; но зато всех иноплеменных презирают, как мы видели собственными глазами: например, Ярослав, великий князь российский, и сын царя грузинского, будучи в Орде, не смели иногда сесть выше своих приставов. Татарин не обманывает татарина; но обмануть иностранца считается похвальною хитростию.
   Что касается до их Закона, то они веруют в Бога, Творца Вселенной, награждающего людей по их достоинству; но приносят жертвы идолам, сделанным из войлока или шелковой ткани, считая их покровителями скота; обожают солнце, огонь, луну, называя оную великою царицею, и преклоняют колена, обращаясь лицом к югу; славятся терпимостию и не проповедуют веры своей; однако ж принуждают иногда христиан следовать обычаям монгольским: в доказательство чего расскажем случай, которому мы были свидетелями. Батый велел умертвить одного князя российского, именем Андрея, будто бы за то, что он, вопреки ханскому запрещению, выписывал для себя лошадей из Татарии и продавал чужеземцам. Брат и жена убитого князя, приехав к Батыю, молили его не отнимать у них княжения: он согласился, но принудил деверя к брачному совокуплению с невесткою, по обычаю монголов.
   Не ведая правил истинной добродетели, они вместо законов имеют какие-то предания и считают за грех бросить в огонь ножик, опереться на хлыст, умертвить птенца, вылить молоко на землю, выплюнуть изо рта пищу; но убивать людей и разорять государства кажется им дозволенною забавою. О жизни вечной не умеют сказать ничего ясного, а думают, что они и там будут есть, пить, заниматься скотоводством и пр. Жрецы их суть так называемые волхвы, гадатели будущего, коих совет уважается ими во всяком деле. (Глава их, или патриарх, живет обыкновенно близ шатра ханского. Имея астрономические сведения, они предсказывают народу солнечные и лунные затмения).
   Когда занеможет татарин, родные ставят перед шатром копье, обвитое черным войлоком: сей знак удаляет от больного всех посторонних. Умирающего оставляют и родные. Кто был при смерти человека, тот не может видеть ни хана, ни князей до новой луны. Знатных людей погребают тайно, с пищею, с оседланным конем, серебром и золотом; телега и ставка умершего должны быть сожжены, и никто не смеет произнести его имени до третьего поколения. – Кладбище ханов, князей, вельмож неприступно: где бы они ни скончали жизнь свою, монголы отвозят их тела в сие место; там погребены многие, убитые в Венгрии. Стражи едва было не застрелили нас, когда мы нечаянно приблизились к гробам.
   Таков сей народ, ненасытимый в кровопролитии. Побежденные обязаны давать монголам десятую часть всего имения, рабов, войско и служат орудием для истребления других народов. В наше время Гаюк и Батый прислали в Россию вельможу своего с тем, чтобы он брал везде от двух сыновей третьего; но сей человек нахватал множество людей без всякого разбора и переписал всех жителей как данников, обложив каждого из них шкурою белого медведя, бобра, куницы, хорька и черною лисьею; а не платящие должны быть рабами монголов. Сии жестокие завоеватели особенно стараются искоренять князей и вельмож; требуют от них детей в аманаты и никогда уже не позволяют им выехать из Орды. Так, сын Ярославов и князь ясский живут в неволе у хана. Начальники монгольские в землях завоеванных именуются баскаками и при малейшем неудовольствии льют кровь людей безоружных: так истребили они великое число россиян, обитавших в земле Половецкой.
   Одним словом, татары хотят исполнить завещание Чингисханово и покорить всю землю: для того Гаюк именует себя в письмах государем мира, прибавляя: Бог на небесах, я на земле. Он готовится послать в марте 1247 года одну рать в Венгрию, а другую в Польшу; через три года перейти за Дон и 18 лет воевать Европу. Монголы и прежде, победив короля венгерского, думали идти беспрестанно далее и далее; но внезапная смерть хана, отравленного ядом, остановила тогда их стремление. Гаюк намерен еще завоевать Ливонию и Пруссию. Государи европейские должны соединенными силами предупредить замыслы хана или будут его рабами».
   Провидение спасло Европу: ибо Гаюк жил недолго, и преемник его Мангу, озабоченный внутренними беспорядками в своих азиатских владениях, не мог исполнить Гаюкова намерения. Но Запад еще долгое время страшился Востока, и Святой Людовик, находясь в Кипре, в 1253 году вторично отправил монахов в Татарию с дружелюбными письмами, услышав, что великий хан принял веру Спасителеву. Сей слух оказался ложным: Гаюк и Мангу терпели при себе христианских священников, позволяли им спорить с идолопоклонниками и магометанами, даже обращать жен ханских; но сами держались веры отцов своих. Рубруквис, посол Людовиков, ехал из Тавриды, или Козарии (где жили многие греки с готфами под властью монголов), через нынешнюю землю донских казаков, Саратовскую, Пензенскую и Симбирскую губернии, где в густых лесах и в бедных рассеянных хижинах обитали мокшане и мордовские их единоплеменники, богатые только звериными кожами, медом и соколами. Князь сего народа, принужденный воевать за Батыя, положил свою голову в Венгрии, и мокшане, узнав там немцев, говорили о них с великою похвалою, желая, чтобы они избавили мир от ненавистного ига татарского. Батый кочевал в Казанской губернии, на Волге, обыкновенно проводя там лето, а в августе месяце начиная спускаться вниз по ее течению, к странам южным. В стане монгольском и в окрестностях находилось множество россиян, венгров, ясов, которые, заимствуя нравы своих победителей, скитались в степях и грабили путешественников. При дворе сына Батыева, Сартака, жил один из славных рыцарей Храма и пользовался доверенностью монголов, часто рассказывая им о европейских обычаях и силе тамошних государей. – Рубруквис от берегов Волги отправился в Южную Сибирь и, приехав к великому хану, старался доказать ему превосходство веры христианской; но Мангу равнодушно ответствовал: «Монголы знают, что есть Бог, и любят Его всею душою. Сколько у тебя на руке пальцев, столько или более можно найти путей ко спасению. Бог дал вам Библию, а нам волхвов: вы не исполняете ее предписаний, а мы слушаемся своих наставников и ни с кем не спорим… Хочешь ли золота? Взяв его из казны моей, иди, куда тебе угодно». Посол Людовиков нашел при дворе ханском российских архитектора и диакона, венгров, англичан и весьма искусного золотаря парижского, именем Гильйома, жившего у Мангу в чести и в великом изобилии. Сей Гильйом сделал для хана огромное серебряное дерево, утвержденное на четырех серебряных львах, которые служили чанами в пиршествах: кумыс, мед, пиво и вино подымались из них до вершины дерева и лились сквозь отверстый зев двух вызолоченных драконов на землю в большие сосуды; на дереве стоял крылатый ангел и трубил в трубу, когда надлежало гостям пить. Монголы вообще любили художников, обязанные сим новым для них вкусом мудрому правлению бессмертного Иличутсая, о коем мы выше упоминали и который, быв долгое время министром Чингисхана и преемника его, ревностно старался образовать их подданных: спас жизнь многих ученых китайцев, основал училища, вместе с математиками арабскими и персидскими сочинил календарь для монголов, сам переводил книги, чертил географические карты, покровительствовал художников; и когда умер, то завистники сего великого мужа к стыду своему нашли у него вместо предполагаемых сокровищ множество рукописных творений о науке править государством, об астрономии, истории, медицине и земледелии.
   Великий хан, отпуская Людовикова посла, дал ему гордое письмо королю французскому, заключив оное сими словами: «Именем Бога Вседержителя повелеваю тебе, королю Людовику, быть мне послушным и торжественно объявить, чего желаешь: мира или войны? Когда воля Небес исполнится и весь мир признает меня своим властителем, тогда воцарится на земле блаженное спокойствие и счастливые народы увидят, что мы для них сделаем! Но если дерзнешь отвергнуть повеление Божественное и скажешь, что земля твоя отдалена, горы твои неприступны, моря глубоки и что нас не боишься, то Всесильный, облегчая трудное и приближая отдаленное, покажет тебе, что можем сделать!» Такова была надменность монголов!
   Рубруквис возвратился к берегам Волги и приехал в Сарай, новый город, построенный Батыем в 60 верстах от Астрахани, на берегу Ахтубы. Недалеко оттуда, на среднем протоке Волги, находился и древнейший город Сумеркент, в коем обитали ясы и сарацины: татары осаждали его восемь лет и едва могли взять, по словам нашего путешественника. – Имев случай видеть россиян, сей посол Людовиков сказывает, что жены их, украшая голову подобно француженкам, опушивают низ своего платья белками и горностаями, а мужчины носят епанчи немецкие и поярковые шапки, остроконечные и высокие. Он прибавляет еще, что обыкновенная монета российская состоит из кожаных пестрых лоскутков. Через Дербент, Ширван (где находилось великое число жидов), Шамаху, Тифлис (где начальствовал монгольский воевода Баку) Рубруквис прибыл в Армению и благополучно достиг Кипра.

Глава II
Великие князья Святослав Всеволодович, Андрей Ярославич и Александр Невский (1247–1263)

   Узнав о кончине отца [в 1247 г.], Александр спешил во Владимир, чтобы оплакать оную вместе с родными и взять нужные меры для государственного порядка. Следуя обыкновению, дядя Невского Святослав наследовал престол великокняжеский, утвердив сыновей Ярославовых на их частных княжениях.
   Доселе Александр не преклонял выи в Орде, и россияне еще с гордостью именовали его своим независимым князем: даже стращали им монголов. Батый слышал о знаменитых его достоинствах и велел сказать ему: «Князь новгородский! Известно ли тебе, что Бог покорил мне множество народов? Ты ли один будешь независимым? Но если хочешь властвовать спокойно, то явись немедленно в шатре моем, да познаешь славу и величие монголов». Александр любил отечество более своей княжеской чести: не хотел гордым отказом подвергнуть оное новым бедствиям и, презирая личную опасность не менее тщеславия, вслед за братом Андреем поехал в стан монгольский, где Батый, приняв их с ласкою, объявил вельможам, что слава не увеличила достоинств Александровых и что сей князь действительно есть человек необыкновенный: такое сильное впечатление сделали в нем мужественный вид Невского и разумные слова его, одушевленные любовию к народу российскому и благородством сердца! – Но Александр и брат его долженствовали, подобно Ярославу, ехать в Татарию к великому хану. Сии путешествия были ужасны: надлежало проститься с отечеством на долгое время, терпеть голод и жажду, отдыхать на снегу или на земле, раскаленной лучами солнца; везде голая печальная степь, лишенная убранства и тени лесов, усеянная костями несчастных странников; вместо городов и селений представлялись взору одни кладбища народов кочующих. Может быть, в самой глубокой древности ходили там караваны купеческие: скифы и греки сражались с опасностию, нуждою и скукою по крайней мере в надежде обогатиться золотом; но что ожидало князей российских в Татарии? Уничижение и горесть. Рабство, тягостное для народа, еще несноснее для государей, рожденных с правом властвовать. Сыновья Ярославовы, скитаясь в сих мертвых пустынях, вспоминали плачевный конец отца своего и думали, что они также, может быть, навеки простились с любезным отечеством.
   [1248 г.] В отсутствие Александра меньший брат его, Михаил Московский, прозванием Храбрый, изгнал – как сказано в некоторых летописях – дядю их Святослава из Владимира, но в ту же зиму, воюя с Литвою, положил свою голову в битве. Тело его осталось на берегу Протвы: епископ суздальский Кирилл, ревностный блюститель княжеской чести, велел привезти оное во Владимир и положил в стене храма соборного: а братья Михаиловы отмстили литовцам, разбив их близ Зубцова.
   [1249 г.] Наконец Александр и брат его благополучно возвратились от великого хана, который столь был доволен ими, что поручил Невскому всю Южную Россию и Киев, где господствовали чиновники Батыевы. Андрей же сел на престоле владимирском; а дядя их Святослав, без успеха ездив жаловаться на то в Орду, через два года скончался в Юрьеве-Польском. [1250 г.] Удельные князья владимирские зависели тогда в особенности от Сартака и часто бывали в его стане – как то Борис Ростовский и Глеб Василькович Белозерский, – ибо дряхлый Батый, отец Сартаков, хотя жил еще несколько лет, но уже мало занимался делами покоренной России.
   В сие время герой Невский, коего имя сделалось известно в Европе, обратил на себя внимание Рима и получил от папы Иннокентия IV письмо, врученное ему, как сказано в наших летописях, двумя хитрыми кардиналами, Гальдом и Гемонтом. Иннокентий уверял Александра, что Ярослав, отец его, находясь в Татарии у великого хана, с ведома или по совету какого-то боярина дал слово монаху Карпини принять веру латинскую и без сомнения исполнил бы свое обещание, если бы не скончался внезапно, уже присоединенный к истинному стаду Христову; что сын обязан следовать благому примеру отца, если хочет душевного спасения и мирского счастия; что в противном случае он доказал бы свою безрассудность, не слушаясь Бога и римского Его наместника; что князь и народ российский найдут тишину и славу под сенью Западной церкви; что Александр должен как верный страж христиан немедленно уведомить рыцарей Ливонского ордена, если монголы снова пойдут на Европу. Папа в заключение хвалит Невского за то, что он не признал над собою власти хана: ибо Иннокентий еще не слыхал тогда о путешествии сего князя в Орду. Александр, призвав мудрых людей, советовался с ними и написал папе: «Мы знаем истинное учение церкви, а вашего не приемлем и знать не хотим». Он, без сомнения, не поверил клевете на память отца его: сам Карпини в описании своего путешествия не говорит ни слова о мнимом обращении Ярослава.
   [1251–1252 гг.] Новгородцы встретили Невского с живейшею радостию: также и митрополита Кирилла, который прибыл из Владимира и к общему удовольствию посвятил их архиепископа Далмата. Внутреннее спокойствие Новгорода было нарушено только случайным недостатком в хлебе, пожарами и весьма опасною болезнью князя Александра, в коей все государство принимало участие, возлагая на него единственную свою надежду: ибо он, умев заслужить почтение монголов, разными средствами благотворил несчастным согражданам и посылал в Орду множество золота для искупления россиян, бывших там в неволе. Бог услышал искреннюю молитву народа, бояр и духовенства: Александр выздоровел и, желая оградить безопасностью северную область Новгородскую, отправил посольство к норвежскому королю Гакону в Дронтгейм, предлагая ему, чтобы он запретил финмаркским своим подданным грабить наши Лопь и Корелию. Послам российским велено было также узнать лично Гаконову дочь, именем Христину, на коей Александр думал женить сына своего Василия. Король норвежский, согласный на то и другое, послал в Новгород собственных вельмож, которые заключили мир и возвратились к Гакону с богатыми дарами; но с обеих сторон желаемый брак не мог тогда совершиться, ибо Александр, сведав о новых несчастиях Владимирского княжения, отложил семейственное дело до иного, благоприятнейшего времени и спешил в Орду, чтобы прекратить сии бедствия.
   Брат его Андрей, зять Даниила Галицкого, хотя имел душу благородную, но ум ветреный и неспособный отличать истинное величие от ложного: княжив во Владимире, занимался более звериною ловлею, нежели правлением; слушался юных советников и, видя беспорядок, обыкновенно происходящий в государстве от слабости государей, винил в том не самого себя, не любимцев своих, а единственно несчастные обстоятельства времени. Он не мог избавить Россию от ига: по крайней мере, следуя примеру отца и брата, мог бы деятельным, мудрым правлением и благоразумною уклончивостью в рассуждении монголов облегчить судьбу подданных: в сем состояло тогда истинное великодушие. Но Андрей пылкий, гордый положил, что лучше отказаться от престола, нежели сидеть на нем данником Батыевым, и тайно бежал из Владимира с женою своею и с боярами. Неврюй, Олабуга, прозванием Храбрый, и Котья, воеводы татарские, уже шли в сие время наказать его за какое-то ослушание: настигнув [24 июля 1252 г.] Андрея у Переславля, разбили княжескую дружину и едва не схватили самого князя. Обрадованные случаем мстить россиянам как мятежникам, толпы Неврюевы рассыпались по всем областям владимирским; брали скот, людей; убили в Переславле воеводу, супругу юного Ярослава Ярославича, пленили его детей и с добычею удалились. – Несчастный Андрей искал убежища в Новгороде; но жители не хотели принять его. Он дождался своей княгини во Пскове; оставил ее в Колыване, или Ревеле, у датчан и морем отправился в Швецию, куда через некоторое время приехала к нему и супруга. Но добродушная ласка шведов не могла утешить его в сем произвольном изгнании: отечество и престол не заменяются дружелюбием иноземцев.
   Александр благоразумными представлениями смирил гнев Сартака на россиян и, признанный в Орде великим князем, с торжеством въехал во Владимир. Митрополит Кирилл, игумены, священники встретили его у Золотых ворот, также все граждане и бояре под начальством тысяцкого столицы Романа Михайловича. Радость была общая. Александр спешил оправдать ее неусыпным попечением о народном благе, и вскоре воцарилось спокойствие в великом княжении: люди, испуганные нашествием Неврюя, возвратились в дома, земледельцы к плугу и священники к алтарям. – В сие время татары отпустили от себя рязанского князя Олега Ингваревича, который, долгое время страдав в неволе, через 6 лет умер в отчизне монахом и схимником. Сын его Роман наследовал престол рязанский.
   [1253 г.] Выехав из Новгорода, Александр оставил там сына своего Василия, который счастливо отразил литовцев. Псков, внезапно осажденный ливонскими рыцарями, защищался мужественно. Неприятель отступил, сведав, что идут новгородцы; а россияне и корела, опустошив часть Ливонии, в окрестностях Наровы разбили немцев, таким образом наказанных за нарушение мира и принужденных согласиться на все требования победителей.
   [1255 г.] Между тем как великий князь радовался успехам оружия новгородского, он был изумлен нечаянным известием, что сын его Василий с бесчестием изгнан оттуда и приехал в Торжок. За год до сего времени брат Невского Ярослав, княжив в Твери, по каким-то неудовольствиям выехал оттуда с боярами, сделался князем псковским и разными хитростями преклонил к себе новгородцев. Они стали жаловаться на Василия, хотели послать архиепископа с челобитьем к Александру и вдруг, забыв благодеяние Невского героя, объявили Ярослава своим правителем. Великий князь, огорченный поступком брата и народа, ему любезного, вооружился в надежде смирить их без кровопролития. Ярослав, не посмев обнажить меча, скрылся; но граждане, призывая имя Богоматери, клялись на вече умереть друг за друга и стали полками на улицах. Впрочем, не все действовали единодушно; многие бояре думали единственно о личных выгодах: они желали торговаться с великим князем, чтобы предать ему народ. В числе их был некто Михалко, гражданин властолюбивый, который, лаская посадника Ананию, тайно намеревался заступить его место и бежал в Георгиевский монастырь, велев собраться там своим многочисленным единомышленникам. Граждане устремились за ним в погоню; кричали: «Он изменник! Убьем злодея!» Но посадник, не зная Михалкова умысла, спас сего мнимого друга и говорил им с твердостию: Убейте прежде меня самого! В благодарность за такую услугу Михалко, встретив Александра, описал ему Ананию как первого мятежника, и посол великого князя, приехав в Новгород, объявил жителям на вече, чтобы они выдали ему посадника, или разгневанный государь будет их неприятелем. Народ отправил к Александру Далмата архиепископа и Клима тысяцкого. «Новгород любит тебя и не хочет противиться своему законному князю, – говорили ему сии послы, – иди к нам с Богом, но без гнева, и не слушайся наших изменников. Анания есть добрый гражданин». Александр, отвергнув все их убеждения, требовал головы посадника. В подобных случаях новгородцы стыдились казаться малодушными. «Нет, – говорил народ, – если князь верит новгородским клятвопреступникам более, нежели Новгороду, то Бог и Святая София не оставят нас. Не виним Александра, но будем тверды». Они три дня стояли вооруженные. Наконец князь велел объявить им, что он удовольствуется сменою посадника. Тогда Анания с радостью отказался от своего верховного сана, а коварный Михалко принял начальство. Александр вступил в Новгород, дав слово не стеснять прав народных, и с честью возвратился в столицу владимирскую.
   [1256 г.] Вскоре шведы, финны и немцы явились на берегах Наровы и заложили там город. Встревоженные новгородцы послали гонцов к Александру и в свои области для собирания людей ратных. Хотя опасность миновала – ибо шведы ушли, не достроив крепости, – но великий князь, немедленно прибыв в Новгород с митрополитом Кириллом, велел полкам изготовиться к важному предприятию, не сказывая ничего более. Только у Копорья, где митрополит дал Невскому благословение на путь, сведали воины, что они идут в Финляндию: устрашенные дальним зимним походом, многие новгородцы возвратились домой; прочие сносили терпеливо ужасные вьюги и метели. Погибло множество людей; однако ж россияне достигли своей цели, то есть опустошили знатную часть Финляндии, где, по сказанию шведских историков, некоторые жители держали нашу сторону, недовольные правлением шведов и насильственными их поступками.
   Поручив Новгород сыну своему Василию, Александр долженствовал снова ехать в Орду, где произошла тогда великая перемена. Батый умер: сын его – вероятно, Сартак – хотел господствовать над татарами, но был жертвою властолюбивого дяди, именем Берки, который, умертвив племянника, согласно с волею великого хана объявил себя преемником Батыевым и вверил дела российские своему наместнику Улавчию. [1257 г.] Сей вельможа принимал наших князей и дары их: к нему явился Александр с Борисом Васильковичем и братом Андреем (ибо сей последний уже возвратился тогда в отечество и жил в Суздале). Вероятно, что они, сведав намерение татар обложить Северную Россию, подобно Киевскому и Черниговскому княжениям, определенною данью по числу людей, желали отвратить сию тягость, но тщетно: вслед за ними приехали чиновники татарские в области Суздальскую, Рязанскую, Муромскую, – сочли жителей и поставили над ними десятников, сотников, темников для собирания налогов, увольняя от сей общей дани только церковников и монахов. Хитрость, достойная замечания. Монголы, вступив в наше отечество, с равною свирепостью лили кровь и мирян, и духовных, ибо не думали жить близ его пределов и, страшась оставить за собою многочисленных врагов, хотели мимоходом истребить всех людей; но обстоятельства переменились. Орда Батыева расположилась навсегда кочевать в привольных окрестностях Волги и Дона: хан ее для своих выгод должен был в некотором смысле щадить подданную ему Россию, богатую естественными и для самых варваров нужными произведениями; узнав же власть духовенства над совестию людей, вообще усердных к вере, монголы старались задобрить его, чтобы оно не возбуждало россиян противоборствовать игу татарскому и чтобы хан тем спокойнее мог повелевать нами. Изъявляя уважение к духовенству, сии завоеватели хотели доказать, что они не суть враги Бога русского, как думал народ. – В одно время с Александром возвратился из Орды Глеб Василькович: сей князь белозерский ездил к великому хану и там женился, без сомнения на какой-нибудь монгольской христианке, ибо самые жены ханов явно исповедовали веру Спасителеву. Он надеялся сим брачным союзом доставить некоторые выгоды своему утесненному отечеству.
   [1257–1258 гг.] Через несколько месяцев великий князь вторично ездил к Улавчию с Борисом Ростовским, с Андреем Суздальским и Ярославом Тверским (который, признав вину свою, уже снова пользовался искреннею дружбою Александра). Наместник ханский требовал, чтобы Новгород также платил дань поголовную: герой Невский, некогда ревностный поборник новгородской чести и вольности, должен был с горестью взять на себя дело столь неприятное и склонить к рабству народ гордый, пылкий, который все еще славился своею исключительною независимостью. Вместе с татарскими чиновниками и с князьями Андреем и Борисом Александр поехал в Новгород, где жители, сведав о его намерении, пришли в ужас. Напрасно говорили некоторые и посадник Михалко, что воля сильных есть закон для благоразумия слабых и что сопротивление бесполезно: народ ответствовал грозным воплем, умертвил посадника и выбрал другого. Сам юный князь Василий по внушению своих бояр уехал из Новгорода в Псков, объявив, что не хочет повиноваться отцу, везущему с собою оковы и стыд для людей вольных. В сем расположении Александр нашел большую часть граждан и не мог ничем переменить его: они решительно отказались от дани, но отпустили монгольских чиновников с дарами, говоря, что желают быть в мире с ханом, однако ж свободными от ига рабского.
   Великий князь, негодуя на ослушного сына, велел схватить его во Пскове и под стражею отвезти в Суздальскую землю; а бояр, наставников Василиевых, казнил без милосердия. Некоторые были ослеплены, другим обрезали нос: казнь жестокая; но современники признавали ее справедливою, и самый народ считал их виновными, ибо они возмутили сына против отца; столь власть родительская казалась священною!
   [1259 г.] Александр остался в Новгороде и, предвидя, что хан не удовольствуется дарами, ждал следствий неприятных. В самом деле пришло известие из Владимира, что войско ханово уже готово идти к Новгороду. Сия весть, впрочем, ложная, имела такое действие в народе, что он на все согласился, и великий князь уведомил монголов о его покорности. Чиновники их, Беркай и Касачик, с женами и со многими товарищами явились на берегах Волхова для переписи людей и начали было уже собирать дань в окрестностях столицы, но столь наглым и для бедных утеснительным образом, что граждане, сведав о том, вдруг переменили мысли. Сделалось волнение: чиновники монгольские требовали стражи для своей безопасности. Александр приставил к ним посадникова сына и боярских детей, чтобы они днем и ночью стерегли их дома. Мятеж не утихал. Бояре советовали народу исполнить волю княжескую, а народ не хотел слышать о дани и собирался вокруг Софийской церкви, желая умереть за честь и свободу: ибо разнесся слух, что татары и сообщники их намерены с двух сторон ударить на город. Наконец Александр прибегнул к последнему средству: выехал из дворца с монгольскими чиновниками, объявив, что он предает мятежных граждан гневу хана и несчастной судьбе их, навсегда расстается с ними и едет во Владимир. Народ поколебался: бояре воспользовались сим расположением, чтобы склонить его упорную выю под ненавистное ему иго, действуя, как говорит летописец, согласно со своими личными выгодами. Дань поголовная, требуемая монголами, угнетала скудных, а не богатых людей, будучи для всех равная; бедствие же войны отчаянной страшило последних гораздо более, нежели первых. – Итак, народ покорился с условием, кажется, не иметь дела с баскаками и доставлять определенное количество серебра прямо в Орду или через великих князей. – Монголы ездили из улицы в улицу, переписывая дома; безмолвие и скорбь царствовали в городе. Бояре еще могли утешаться своею знатностью и роскошным избытком: добрые, простые граждане, утратив народную честь, лишились своего лучшего достояния. – Вельможи татарские, распорядив налоги, удалились. Александр поручил Новгород сыну Димитрию и возвратился в великое княжение через Ростов, где вдовствующая супруга Василькова, Мария, князья Борис и Глеб угостили его с любовию; но сей государь великодушный мог ли быть счастлив и весел в тогдашних обстоятельствах России?
   Отечество наше рабствовало от Днестра до Ильменя. Даниил Галицкий, будучи смелее Александра, тщетно думал по смерти Батыя избавиться от власти монголов. Деятельностью ума необыкновенного восстановив свое княжение и загладив в нем следы татарского опустошения, он брал участие в делах Европы и два раза ходил помогать Беле Венгерскому, неприятелю императора Фридерика и короля богемского. (Венгры, по словам летописца, удивлялись стройности полков российских, их татарскому оружию и пышности самого князя, его богатой одежде греческой, обшитой золотыми кружевами, сабле, стрелам, седлу, окованным драгоценными металлами с блестящею резьбою). Сия вражда была за области умершего герцога австрийского Фридерика: Бела, император и король богемский хотели овладеть ими. Первый объявил себя защитником дочери Фридериковой, именем Гертруды, уступившей ему свои наследственные права; женил на ней Даниилова сына Романа; отправил их в Юденбург и клялся Гертруде отдать ей Австрию и Стирию, как скоро завоюет оные. Тем усерднее Даниил доброжелательствовал королю венгерскому; несмотря на глазную болезнь, которая мешала ему видеть, выступил в поле с краковским герцогом, разорил богемскую Силезию, взял Носсельт, выжег окрестности троппавские и возвратился, довольный мыслию, что никто из древних героев российских, ни Св. Владимир, ни великий отец его, не воевал столь далеко в земле Немецкой. Хотя Бела не исполнил данного Гертруде слова и даже не защитил ее супруга, осажденного богемским принцем в Юденбурге (так что Роман, оставив беременную жену, принужден был уйти к отцу): но Даниил остался другом венгров. – Счастливые войны с ятвягами и с литвою более и более прославляли мужество сего князя. Первые, не находя безопасности и за своими лесистыми болотами, согласились платить ему дань черными куницами и серебром. В Литве господствовал тогда славный Миндовг, баснословно производимый некоторыми летописцами от племени древних римлян, а другими от наших князей полоцких. Он жил в Кернове, повелевал всеми иными князьками литовскими и, грабя соседственные земли христианские, искал приязни одного Даниила, который женился вторым браком на его племяннице. Несколько времени быв друзьями, они сделались неприятелями. Миндовг, опасаясь честолюбивых братьев Данииловой супруги, Товтивила и Эдивида, велел им воевать Смоленскую область, но в то же время замышлял их убить. Племянники сведали и бежали во Владимир Волынский. Обрадованный случаем унизить гордость Миндовга, Даниил представил ляхам и рижским немцам, что междоусобие князей литовских есть счастие для христиан и что надобно оным воспользоваться. Немцы действительно вооружились: россияне также; самые ятвяги и жмудь в угодность им восстали на Литву. Даниил завоевал Гродно и другие места литовские; но вскоре немцы изменили, отчасти подкупленные Миндовгом, отчасти им обманутые: ибо сей хитрый язычник, видя беду, принял веру латинскую и заслужил покровительство легкомысленного папы Александра IV, давшего ему сан королевский. Через два года увидели обман: Миндовг, в крайности уступив Даниилову сыну Роману Новогродк, Слоним, Волковиск и выдав дочь свою за его меньшего брата, именем Шварна, отдохнув и собрав силы, снова обратился к идолослужению и к разбоям, гибельным для Рижского ордена, Мазовии, смоленских, черниговских, даже новгородских областей.
   В сие время Даниил, ободряемый королем венгерским, ляхами и собственными успехами воинскими, дерзнул объявить себя врагом монголов. Они вступили в Понизье и заняли Бакоту: юный Лев Даниилович, выгнав их оттуда, пленил баскака ханского. Темник Батыев, Куремса, не мог взять Кременца и, сильно убеждаемый Изяславом Владимировичем (внуком Игоря Северского) идти к Галичу, ответствовал: «Даниил страшен!» Вся Южная Россия с беспокойством ждала следствий; а мужественный Даниил, пленив Изяслава и пользуясь изумлением татар, отнял у них города между реками Буг и Тетерев, где баскаки господствовали как в своих улусах. Он хотел даже освободить и Киев, но возвратился с пути, чтобы защитить Луцкую область, разоряемую литовцами, мнимыми его союзниками. Уже Даниил веселился мыслью о совершенной независимости, когда новые бесчисленные толпы монголов, ведомые свирепым Бурондаем, преемником слабого Куремсы, явились на границах Литвы и России. «Желаю знать, друг ли ты хану или враг? – сказали королю галицкому послы Бурондаевы. – Если друг, то иди с нами воевать Литву». Даниил колебался, видел превосходство сил татарских, медлил и наконец послал Василька к Бурондаю с дружиною и с ласковыми словами, которые сперва имели счастливое действие. Сонмы монголов устремились на Литву, дотоле им неизвестную; одни дремучие леса и вязкие болота могли спасти жителей; города и веси исчезли. Ятвяги испытали то же бедствие. Хваля мужество, оказанное братом Данииловым в разных сшибках, Бурондай отпустил его во Владимир. Прошло два года в тишине и спокойствии для Юго-Западной России. Даниил, именуя себя другом ханским, строил, укреплял города и не переставал надеяться, что державы соседственные рано или поздно увидят необходимость действовать общими силами против варваров; но Бурондай открыл глаза и, вступив в область Галицкую, дал знать ее королю, чтобы он явился в его стане как смиренный данник или ждал казни. Даниил послал к нему брата, сына, холмского епископа Иоанна и дары. «Хотите ли уверить нас в искренней покорности? – говорил темник ханов. – Разберите или предайте огню стены крепостей ваших; сровняйте их окопы с землею». Василько и Лев не смели ослушаться: города Данилов, Стожек, Кременец, Луцк, Львов, незадолго до того времени основанный и названный именем старшего сына Даниилова, обратились в села, быв лишены своих укреплений, ненавистных татарам. Бурондай веселился, смотря на пылающие стены и башни владимирские; хвалил повиновение Василька и, в знак особенного удовольствия несколько дней пировав в его дворце, пошел к Холму, откуда горестный Даниил уехал в Венгрию. Провидение вторично спасло сей город хитростью Василька, который, будучи послан с двумя мурзами (знавшими русский язык), чтобы склонить жителей к сдаче, взял в руку камень и, сказав: «Не велю вам обороняться», – кинул его на землю. Воевода холмский угадал мысль князя и с притворным гневом ответствовал ему: «Удалися; ты враг государя нашего». Василько действительно хотел, чтобы жители сопротивлялись, имея лучших ратников, укрепления надежные и много самострелов; а татары, не любя долговременных, кровопролитных осад, через несколько дней отступили, чтобы воевать Польшу, где Василько и Лев служили им невольным орудием в злодействах. Так, сии князья уговорили сендомирского начальника сдаться, обещая ему и гражданам безопасность; но с горестью должны были видеть, что монголы в противность условию резали и топили народ в Висле. Наконец Бурондай возвратился к берегам Днепра с угрозою, что области Волынская и Галицкая снова будут пеплом, если их князья не захотят мирно рабствовать и платить дани хану.
   Следственно, важные усилия и хитрости Данииловы остались бесполезными. Он не нашел помощи ни в Кракове, ни в Венгрии, к единственному утешению своему сведав на пути, что Василько победил Миндовга, слабого против монголов, но ужасного для соседственных образованных государств. Как скоро Бурондай удалился, хищные литовцы опустошили Мазовию, убили ее князя Самовита и впали в наше владение близ Камена, предводимые каким-то изменником, боярином рязанским Евстафием. Василько, разбив их на берегах озера Невельского, послал к брату множество трофеев, коней оседланных, щитов, шлемов и копий литовских.
   Мы описали здесь случаи нескольких лет относительно к Юго-Западной России, которая со времен Батыева нашествия отделилась от Северной, имея особенную систему государственную, связанную с делами Венгрии, Польши и Немецкого ордена гораздо более, нежели с суздальскими или новгородскими. Последние для нас важнее: ибо там решилась судьба нашего отечества.
   Александр Невский по возвращении своем во Владимир терпеливо сносил бремя жестокой зависимости, которое более и более отягощало народ. Господство монголов в России открыло туда путь многим купцам бесерменским, харазским, или хивинским, издревле опытным в торговле и хитростях корыстолюбия: сии люди откупали у татар дань наших княжений, брали неумеренные росты с бедных людей и, в случае неплатежа объявляя должников своими рабами, отводили их в неволю. Жители Владимира, Суздаля, Ростова вышли наконец из терпения и [в 1262 г.] единодушно восстали при звуке вечевых колоколов на сих лихоимцев: некоторых убили, а прочих выгнали. То же сделалось и в других городах Северной России. В Ярославле народ умертвил какого-то злочестивого отступника, именем Зосиму, бывшего монаха, который, приняв веру магометанскую в Татарии, хвалился милостью нового великого хана Коблая и ругался над святынею христианства; тело его бросили псам на снедение. В Устюге находился тогда монгольский чиновник Буга: собирая дань с жителей, он силою взял себе в наложницы дочь одного гражданина, именем Марию, но умел снискать ее любовь и, сведав от нее, что устюжане хотят лишить его жизни, объявил желание креститься. Народ простил ему свои обиды; а Буга, названный в христианстве Иоанном, из благодарности женился на Марии. Сей человек добродетелями и набожностью приобрел всеобщую любовь, и память его еще хранится в Устюге: там показывают место, на коем он, забавляясь соколиною охотою, вздумал построить церковь Иоанна Предтечи и которое доныне именуется Сокольею горою.
   Сии происшествия должны были иметь следствие весьма несчастное; россияне, наказав лихоимцев харазских, озлобили татар, их покровителей. Правительство не могло или не хотело удержать народа: то и другое обвиняли Александра в глазах хановых, и великий князь решился ехать в Орду с оправданием и с дарами. Летописцы сказывают и другую причину его путешествия: монголы незадолго до того времени требовали вспомогательного войска от Александра; он хотел избавиться от сей тягостной обязанности, чтобы бедные россияне по крайней мере не проливали крови своей за неверных. – Уже готовый к отъезду, Александр послал дружину в Новгород и велел Димитрию идти на ливонских рыцарей. Сей юный князь взял приступом Дерпт, укрепленный тремя стенами, истребил жителей и возвратился, обремененный добычею. Кроме многих Новгородцев с ним ходили Ярослав Тверской, Константин, зять Александров (сын Ростислава Смоленского) и князь литовский Товтивил, племянник Миндовгов, который принял веру христианскую и господствовал в Полоцке, или завоевав его, или – что гораздо вероятнее – будучи добровольно призван жителями по смерти Брячислава, тестя Александрова: ибо Товтивил имел славу доброго князя. С помощью Даниила Галицкого и ливонских рыцарей он утвердил оружием свою независимость от дяди и жил мирно с россиянами.
   Александр нашел хана Берку в волжском городе Сарае. Сей Батыев преемник любил искусства и науки; ласкал ученых, художников; украсил новыми зданиями свою капчакскую столицу и позволил россиянам, в нем обитавшим, свободно отправлять христианское богослужение, так что митрополит Кирилл (в 1261 году) учредил для них особенную епархию под именем Сарской, с коею соединили после епископию южного Переяславля. Великий князь успел в своем деле, оправдав изгнание бесерменов из городов суздальских. Хан согласился также не требовать от нас войска, но продержал Невского в Орде всю зиму и лето. Осенью [1263 г.] Александр, уже слабый здоровьем, возвратился в Нижний Новгород и, приехав оттуда в Городец, занемог тяжкою болезнию, которая пресекла его жизнь 14 ноября. Истощив силы душевные и телесные в ревностном служении отечеству, пред концом своим он думал единственно о Боге: постригся, принял схиму и, слыша горестный плач вокруг себя, тихим голосом, но еще с изъявлением нежной чувствительности сказал добрым слугам: «Удалитесь и не сокрушайте души моей жалостию!» Они все готовы были лечь с ним во гроб, любив его всегда – по собственному выражению одного из них – гораздо более, нежели отца родного. Митрополит Кирилл жил тогда во Владимире: сведав о кончине великого князя, он в собрании духовенства воскликнул: «Солнце отечества закатилось!» Никто не понял сей речи. Митрополит долго безмолвствовал, залился слезами и сказал: «Не стало Александра!» Все оцепенели от ужаса: ибо Невский казался необходимым для государства и по летам своим мог бы жить еще долгое время. Духовенство, бояре, народ в глубокой скорби повторяли одно слово: «погибаем!»… Тело великого князя уже везли в столицу: несмотря на жестокий зимний холод, митрополит, князья, все жители Владимира шли навстречу ко гробу до Боголюбова; не было человека, который бы не плакал и не рыдал; всякому хотелось облобызать мертвого и сказать ему, как живому, чего Россия в нем лишилась. Что может прибавить суд историка в похвалу Александру к сему простому описанию народной горести, основанному на известиях очевидцев? Добрые россияне включили Невского в лик своих ангелов-хранителей и в течение веков приписывали ему как новому небесному заступнику отечества разные благоприятные для России случаи: столь потомство верило мнению и чувству современников в рассуждении сего князя! Имя Святого, ему данное, гораздо выразительнее Великого: ибо Великими называют обыкновенно счастливых; Александр же мог добродетелями своими только облегчать жестокую судьбу России, и подданные, ревностно славя его память, доказали, что народ иногда справедливо ценит достоинства государей и не всегда полагает их во внешнем блеске государства. Самые легкомысленные новгородцы, неохотно уступив Александру некоторые права и вольности, единодушно молили Бога за усопшего князя, говоря, что «он много потрудился за Новгород и за всю землю Русскую». Тело Александрово было погребено [23 ноября] в монастыре Рождества Богоматери (именуемом тогда великою архимандритией), где и покоилось до самого XVIII века, когда государь Петр I вздумал перенести сии останки бессмертного князя на берега Невы, как бы посвящая ему новую свою столицу и желая тем утвердить ее знаменитое бытие.
   По кончине первой супруги, именем Александры, дочери полоцкого князя Брячислава, Невский сочетался вторым браком с неизвестною для нас княжною Вассою, коей тело лежит в Успенском монастыре владимирском, в церкви Рождества Христова, где погребена и дочь его Евдокия.
   Слава Александрова, по свидетельству наших Родословных книг, привлекла к нему из чужих земель – особенно из Германии и Пруссии – многих именитых людей, которых потомство доныне существует в России и служит государству в первейших должностях воинских или гражданских.
   В княжение Невского начались в Волжской, или Капчакской, Орде несогласия, бывшие предвестием ее падения. Ногай, один из главных воевод татарских, надменный могуществом, не захотел повиноваться хану, сделался в окрестностях Черного моря владетелем независимым и заключил союз с Михаилом Палеологом, императором греческим, который в 1261 году, к общему удовольствию россиян взяв Царьград и восстановив древнюю монархию византийскую, не устыдился выдать побочную свою дочь Евфросинию за сего мятежника. От имени Ногая произошло, как вероятно, название татар ногайских, ныне подданных России. – Несмотря на внутреннее неустройство, монголы более и более распространяли свои завоевания и через Казанскую Болгарию дошли до самой Перми, откуда многие жители, ими утесненные, бежали в Норвегию, где король Гакон обратил их в веру христианскую и дал им земли для поселения.

Глава IX
Великий князь Иоанн Даниилович Калита (1328–1340)

   Летописцы говорят, что с восшествием Иоанна на престол великого княжения [в 1328 г.] мир и тишина воцарились в Северной России; что монголы престали наконец опустошать ее страны и кровью бедных жителей орошать пепелища; что христиане на сорок лет опочили от истомы и насилий долговременных – то есть Узбек и преемники его, довольствуясь обыкновенною данию, уже не посылали воевод своих грабить великое княжение, занятые делами Востока и внутренними беспокойствами Орды или устрашаемые примером Твери, где Шевкал был жертвою ожесточенного народа. Отечество наше сетовало в уничижении; головы князей все еще падали в Орде по единому мановению ханов: но земледельцы могли спокойно трудиться на полях, купцы ездить из города в город с товарами, бояре наслаждаться избытком; кони татарские уже не топтали младенцев, девы хранили невинность, старцы не умирали на снегу. Первое добро государственное есть безопасность и покой; честь драгоценна для народов благоденствующих: угнетенные желают только облегчения и славят Бога за оное.
   Сия действительно благословенная по тогдашним обстоятельствам перемена ознаменовала возвышение Москвы, которая со времен Иоанновых сделалась истинною главою России. Мы видели, что и прежние великие князья любили свои удельные, или наследственные, города более Владимира, совершая в нем только обряд восшествия на главный престол российский: Димитрий Александрович жил в Переславле-Залесском, Михаил Ярославич в Твери; следуя той же естественной привязанности к родине, Иоанн Даниилович не хотел выехать из Москвы, где находилась уже и кафедра митрополии: ибо Святой Петр, имев несколько раз случай быть в сем городе, полюбил его красивое местоположение и доброго князя, оставил знаменитую столицу Андрея Боголюбского, правимую тогда уже одними наместниками княжескими, и переселился к Иоанну. «Если ты, – говорил он князю в духе пророчества, как пишет митрополит Киприан в житии Св. Петра, – если ты успокоишь мою старость и воздвигнешь здесь храм достойный Богоматери, то будешь славнее всех иных князей, и род твой возвеличится; кости мои останутся в сем граде; святители захотят обитать в оном, и руки его взыдут на плеща врагов наших». Иоанн исполнил желание старца и в 1326 году 4 августа заложил в Москве на площади первую церковь каменную во имя Успения Богоматери при великом стечении народа. Святой митрополит, собственными руками построив себе каменный гроб в ее стене, зимою преставился; над прахом его в следующем году освятил сию церковь епископ ростовский, и новый митрополит, именем Феогност, родом грек, основал свою кафедру также в Москве к неудовольствию других князей: ибо они предвидели, что наследники Иоанновы, имея у себя главу духовенства, захотят исключительно присвоить себе достоинство великокняжеское. Так и случилось к счастию России. В то время, когда она достигла вышней степени бедствия, видя лучшие свои области отторженные Литвою, все другие истерзанные монголами, – в то самое время началось ее государственное возрождение, и в городке, дотоле маловажном, созрела мысль благодетельного единодержавия, открылась мужественная воля прервать цепи ханские, изготовились средства независимости и величия государственного. Новгород знаменит бывшею в нем колыбелью монархии, Киев купелью христианства для россиян; но в Москве спаслись отечество и вера. – Сие время великих подвигов и славных усилий еще далеко. Обратимся к происшествиям.
   Первым делом великого князя было ехать в Орду вместе с меньшим братом Александра Тверского, Константином Михайловичем, и с чиновниками новгородскими. Узбек признал Константина тверским князем; изъявил милость Иоанну: но, отпуская их, требовал, чтобы они представили ему Александра. Вследствие того послы великого князя и новгородские, архиепископ Моисей и тысяцкий Аврам, прибыв во Псков, именем отечества убеждали Александра явиться на суд к хану и тем укротить его гнев, страшный для всех россиян. «Итак, вместо защиты, – ответствовал князь тверской, – я нахожу в вас гонителей! Христиане помогают неверным, служат им и предают своих братьев! Жизнь суетная и горестная не прельщает меня: я готов жертвовать собою для общего спокойствия». Но добрые псковитяне, умиленные его несчастным состоянием, сказали ему единодушно: «Останься с нами: клянемся, что тебя не выдадим; по крайней мере умрем с тобою». Они велели послам удалиться и вооружились. Так народ действует иногда по внушению чувствительности, забывая свою пользу, и стремится на опасность, плененный славою великодушия. Чем реже бывают сии случаи, тем они достопамятнее в летописях. Разделяя с Новгородом выгоды немецкой торговли, псковитяне славились в сие время и богатством, и воинственным духом. Под защитою высоких стен они готовились к мужественной обороне и построили еще новую каменную крепость в Изборске, на горе Жераве.
   [1329 г.] Иоанн, боясь казаться хану ослушником или нерадивым исполнителем его воли, приехал в Новгород с митрополитом и многими князьями российскими, в числе коих находились и братья Александровы, Константин и Василий, также князь суздальский Александр Васильевич. Ни угрозы, ни воинские приготовления Иоанновы не могли поколебать твердости псковитян: в надежде, что они одумаются, великий князь шел медленно к их границам и через три недели расположился станом близ Опоки; но видя, что надобно сражаться или уступить, прибегнул к иному способу, необыкновенному в древней России: склонил митрополита наложить проклятие на Александра и на всех жителей Пскова, если они не покорятся. Сия духовная казнь, соединенная с отлучением от церкви, устрашила народ. Однако ж граждане все еще не хотели предать несчастного сына Михаилова. Сам Александр великодушно отказался от их помощи. «Да не будет проклятия на моих друзьях и братьях ради меня! – сказал он им со слезами. – Иду из вашего града, освобождая вас от данной мне клятвы». Александр уехал в Литву, поручив им свою печальную юную супругу. Горесть была общая: ибо они искренно любили его. Посадник их, именем Солога, объявил Иоанну, что изгнанник удалился. Великий князь был доволен, и митрополит, разрешив псковитян, дал им благословение. Хотя Иоанн в сем случае казался только невольным орудием ханского гнева, но добрые россияне не хвалили его за то, что он в угодность неверным гнал своего родственника и заставил Феогноста возложить церковное проклятие на усердных христиан, коих вина состояла в великодушии. – Новгородцы также неохотно участвовали в сем походе и спешили домой, чтобы смирить немцев и князей устюжских: первые убили в Дерпте их посла, а вторые купцов и промышленников на пути в землю Югорскую. Летописцы не говорят, каким образом новгородское правительство отмстило за то и другое оскорбления.
   [1330–1332 гг.] Страх, наведенный Иоанном на Псков, не имел желаемого действия: ибо Александр, принятый дружелюбно Гедимином Литовским, обнадеженный им в защите и влекомый сердцем к добрым псковитянам, через 18 месяцев возвратился. Они приняли его с радостью и назвали своим князем: то есть отложились от Новгорода и, выбрав даже особенного для себя епископа, именем Арсения, послали его ставиться к митрополиту, бывшему тогда в Волынии. Александр Михайлович и сам Гедимин убеждали Феогноста исполнить волю псковитян; однако ж митрополит с твердостью отказал им и в то же время – с епископами полоцким, владимирским, галицким, перемышльским, хельмским – посвятил архиепископа Василия, избранного новгородцами, коего епархия согласно с древним обыкновением долженствовала заключать в себе и Псковскую область. Гедимин стерпел сие непослушание от митрополита, уважая в нем главу духовенства, но хотел перехватить архиепископа Василия и бояр новгородских на их возвратном пути из Волынии, так что они едва могли спастись, избрав иную дорогу, и принуждены были откупиться от киевского неизвестного нам князя Феодора, который гнался за ними до Чернигова с татарским баскаком.
   Между тем как Иоанн, частыми путешествиями в Орду доказывая свою преданность хану, утверждал спокойствие в областях великого княжения, Новгород был в непрестанном движении от внутренних раздоров, или от внешних неприятелей, или ссорясь и мирясь с великим князем. [1333 г.] Зная, что новгородцы, торгуя на границах Сибири, доставали много серебра из-за Камы, Иоанн требовал оного для себя и, получив отказ, вооружился, собрал всех князей низовских, рязанских; занял Бежецк, Торжок и разорял окрестности. Тщетно новгородцы звали его к себе, чтобы дружелюбно прекратить взаимное неудовольствие: он не хотел слушать послов, и сам архиепископ Василий, ездив к нему в Переславль, не мог его умилостивить. Новгородцы давали великому князю 500 рублей серебра с условием, чтобы он возвратил села и деревни, беззаконно им приобретенные в их области; но Иоанн не согласился и в гневе уехал тогда к хану.
   Сия опасность заставила новгородцев примириться с князем Александром Михайловичем. Уже семь лет псковитяне не видали у себя архипастыря: святитель Василий, забыв их строптивость, приехал к ним со своим клиросом, благословил народ, чиновников и крестил сына у князя. Желая иметь еще надежнейшую опору, новгородцы подружились с Гедимином, несмотря на то что он в сие время вступил в родственный союз с Иоанном Данииловичем, выдав за его сына, юного Симеона, дочь или внучку свою Августу (названную в крещении Анастасией). Еще в 1331 году (как рассказывает один летописец) Гедимин, остановив архиепископа Василия и бояр новгородских, ехавших в Волынию, принудил их дать ему слово, что они уступят Нариманту, его сыну, Ладогу с другими местами в вечное и потомственное владение. Обстоятельство весьма сомнительное: в достовернейших летописях нет оного; и могло ли обещание, вынужденное насилием, быть действительным обстоятельством? Гораздо вероятнее, что Гедимин единственно изъявил новгородцам желание видеть Нариманта их удельным князем, обещая им защиту, или они сами вздумали таким образом приобрести оную, опасаясь Иоанна столько же, сколько и внешних врагов: политика не весьма согласная с общим благом государства Российского; но, заботясь исключительно о собственных выгодах – думая, может быть, и то, что Россия, истерзанная монголами, стесняемая Литвою, должна вскоре погибнуть, новгородцы искали способов устоять в ее падении со своею гражданскою вольностью и частным избытком. Как бы то ни было, Наримант, дотоле язычник, известил новгородцев, что он уже христианин и желает поклониться Святой Софии. Народное вече отправило за ним послов и, взяв с него клятву быть верным Новгороду, отдало ему Ладогу, Орехов, Кексгольм, всю землю Корельскую и половину Копорья в отчину и в дедину с правом наследственным для его сыновей и внуков. Сие право состояло в судебной и воинской власти, соединенной с некоторыми определенными доходами.
   [1334 г.] Однако ж новгородцы все еще старались утишить гнев великого князя и наконец в том успели посредством, кажется, митрополита Феогноста, с коим деятельный архиепископ Василий имел свидание во Владимире. Иоанн, возвратясь из Орды в Москву, выслушал милостиво их послов и сам приехал в Новгород. Все неудовольствия были преданы забвению. [1335 г.] В знак благоволения за оказанную ему почесть и приветливость жителей, умевших иногда ласкать князя, Иоанн позвал в Москву архиепископа и главных их чиновников, чтобы за роскошное угощение отплатить им таким же. В сих взаимных изъявлениях доброжелательства он согласился с новгородцами вторично изгнать Александра Михайловича из России и смирить псковитян, исполняя волю татар или следуя движению личной на него злобы. Условились в мерах, но отложили поход до иного времени.
   Спокойные с одной стороны, новгородцы искали врагов в стенах своих. Еще и прежде, сменяя посадника, народ ограбил дома и села некоторых бояр: в сем году река Волхов была как бы границею между двумя неприятельскими станами. Несогласие в делах внутреннего правления, основанного на определениях веча или на общей воле граждан, естественным образом рождало сии частые мятежи, бывающие главным злом свободы, всегда беспокойной и всегда любезной народу. Половина жителей восстала на другую: мечи и копья сверкали на обоих берегах Волхова. К счастию, угрозы не имели следствия кровопролитного, и зрелище ужаса вскоре обратилось в картину трогательной братской любви. Примиренные ревностию благоразумных посредников, граждане дружески обнялись на мосту, и скромный летописец, умалчивая о вине сего междоусобия, говорит только, что оно было доказательством и гнева, и милосердия Небесного, ибо прекратилось столь счастливо – хотя и ненадолго. Через несколько времени опять упоминается в Новгородской летописи о возмущении, в коем пострадал один архимандрит, запертый и стерегомый народом в церкви, как в темнице.
   [1337 г.] Согласие с великим князем было вторично нарушено походом его войска в Двинскую область. Истощая казну свою частыми путешествиями в корыстолюбивую Орду и видя, что новгородцы не расположены добровольно поделиться с ним сокровищами сибирской торговли, он хотел вооруженною рукою перехватить оные. Полки Иоанновы шли зимою: изнуренные трудностями пути и встреченные сильным отпором двинских чиновников, они не имели успеха и возвратились, потеряв множество людей. Сие неприятельское действие заставило новгородцев опять искать дружбы псковитян через их общего духовного пастыря: архиепископ Василий отправился во Псков; но жители, считая новгородцев своими врагами, уже не хотели союза с ними: приняли владыку холодно и не дали ему обыкновенной так называемой судной пошлины, или десятой части из судебных казенных доходов. Напрасно Василий грозил чиновникам именем церкви и, следуя примеру митрополита Феогноста, объявил проклятие всему их городу. Псковитяне на сей раз выслушали оное спокойно, и разгневанный архиепископ уехал, видя, что они не верят действию клятвы, внушенной ему корыстолюбием или политикою и несогласной с духом христианства.
   Впрочем, великий князь, испытав неудачу, оставил новгородцев в покое, встревоженный переменою в судьбе Александра Михайловича. Жив около десяти лет во Пскове, Александр непрестанно помышлял о своей отчизне и средствах возвратиться с безопасностью в ее недра. «Если умру в изгнании, – говорил он друзьям, – то и дети мои останутся без наследия». Псковитяне любили его, но сила не соответствовала их усердию: он предвидел, что новгородцы не откажутся от древней власти над ними, воспользуются первым случаем смирить сих ослушников, выгонят его или оставят там из милости своим наместником. Покровительство Гедимина не могло возвратить ему тверского престола: ибо сей литовский князь избегал войны с ханом. Александр мог бы обратиться к великому князю; но, будучи им издавна ненавидим, надеялся скорее умилостивить грозного Узбека и послал к нему юного сына своего Феодора, который (в 1336 году) благополучно возвратился в Россию с послом монгольским. Привезенные вести были таковы, что Александр решился сам ехать в Орду и, взяв заочно благословение от митрополита Феогноста, отправился туда с боярами. Его немедленно представили Узбеку. «Царь верховный! – сказал он хану с видом покорности, но без робости и малодушия. – Я заслужил гнев твой и вручаю тебе мою судьбу. Действуй по внушению Неба и собственного сердца. Милуй или казни: в первом случае прославлю Бога и твою милость. Хочешь ли головы моей? Она пред тобою». Свирепый хан смягчился, взглянул на него милостиво и с удовольствием объявил вельможам своим, что «князь Александр смиренною мудростию избавляет себя от казни». Узбек, осыпав его знаками благоволения, возвратил ему достоинство князя тверского.
   [1338 г.] Александр с восхищением прибыл в свою отечественную столицу, где братья и народ встретили его с такою же искреннею радостию. Тверь, в 1327 году опустошенная монголами, уже возникла из своего пепла трудами и попечением Константина Михайловича; рассеянные жители собрались, и церкви, вновь украшенные их ревностию к святыне, сияли в прежнем велелепии. Добрый Константин, восстановитель сего княжения, охотно сдал правление старшему брату, коего безрассудная пылкость была виною столь великого несчастия, и желал, чтобы он превосходством опытного ума своего возвратил их отчизне знаменитость и силу, приобретенные во дни Михаиловы. Александр призвал супругу и детей из Пскова, велев объявить его добрым гражданам вечную благодарность за их любовь, и надеялся жить единственно для счастия подданных. Но судьба готовила ему иную долю.
   Благоразумный Иоанн – видя, что все бедствия России произошли от несогласия и слабости князей – с самого восшествия на престол старался присвоить себе верховную власть над князьями древних уделов владимирских и действительно в том успел, особенно по кончине Александра Васильевича Суздальского, который, будучи внуком старшего сына Ярославова, имел законное право на достоинство великокняжеское, и хотя уступил оное Иоанну, однако ж, господствуя в своей частной области, управлял и Владимиром: так говорит один летописец, сказывая, что сей князь перевез было оттуда и древний вечевой колокол Успенской соборной церкви в Суздаль, но возвратил оный, устрашенный его глухим звоном. Когда же Александр (в 1333 году) преставился бездетным, Иоанн не дал Владимира его меньшему брату Константину Васильевичу и, пользуясь благосклонностью хана, начал смелее повелевать князьями; выдал дочь свою за Василия Давидовича Ярославского, другую за Константина Васильевича Ростовского и, действуя как глава России, предписывал им законы в собственных их областях. Так, московский боярин, или воевода, именем Василий Кочева, уполномоченный Иоанном, жил в Ростове и казался истинным государем: сверг тамошнего градоначальника, старейшего боярина Аверкия; вмешивался в суды, в расправу; отнимал и давал имение. Народ жаловался, говоря, что слава Ростова исчезла; что князья его лишились власти и что Москва тиранствует! Самые владетели рязанские долженствовали следовать за Иоанном в походах; а Тверь, сетуя в развалинах и сиротствуя без Александра Михайловича, уже не смела помышлять о независимости. Но обстоятельства переменились, как скоро сей князь возвратился, бодрый, деятельный, честолюбивый. Быв некогда сам на престоле великокняжеском, мог ли он спокойно видеть на оном врага своего? Мог ли не думать о мести, снова уверенный в милости ханской? Владетели удельные хотя и повиновались Иоанну, но с неудовольствием, и рады были взять сторону тверского князя, чтобы ослабить страшное для них могущество первого: так и поступил Василий Ярославский, начав изъявлять недоброжелательство тестю и заключив союз с Александром. Боясь утратить первенство, и лестное для властолюбия, и нужное для спокойствия государства, Иоанн решился низвергнуть опасного совместника.
   В сие время многие бояре тверские, недовольные своим государем, переехали в Москву с семействами и слугами: что было тогда не бесчестною изменою, но делом весьма обыкновенным. Произвольно вступая в службу князя великого или удельного, боярин всегда мог оставить оную, возвратив ему земли и села, от него полученные. Вероятно, что Александр, быв долгое время вне отчизны, возвратился туда с новыми любимцами, коим старые вельможи завидовали: например, мы знаем, что к нему выехал из Курляндии во Псков какой-то знаменитый немец, именем Доль, и сделался первостепенным чиновником двора его. Сие могло быть достаточным побуждением для тверских бояр искать службы в Москве, где они, без сомнения, не старались успокоить великого князя в рассуждении мнимых или действительных замыслов несчастного Александра Михайловича.
   [1339 г.] Иоанн не хотел прибегнуть к оружию, ибо имел иное безопаснейшее средство погубить тверского князя: отправив юного сына Андрея к новгородцам, чтобы прекратить раздор с ними, он спешил в Орду и взял с собою двух старших сыновей, Симеона и Иоанна; представил их величавому Узбеку как будущих надежных, ревностных слуг его рода; искусным образом льстил ему, сыпал дары и, совершенно овладев доверенностью хана, мог уже смело приступить к главному делу, то есть к очернению тверского князя. Нет сомнения, что Иоанн описал его закоснелым врагом монголов, готовым возмутить против них всю Россию и новыми неприятельскими действиями изумить легковерное милосердие Узбеково. Царь, устрашенный опасностию, послал звать в Орду Александра, Василия Ярославского и других князей удельных, коварно обещая каждому из них, и в особенности первому, отменные знаки милости. Иоанн же, чтобы отвести от себя подозрение, немедленно возвратился в Москву ожидать следствий.
   Хотя посол татарский всячески уверял Александра в благосклонном к нему расположении Узбековом, однако ж сей князь, опасаясь злых внушений Иоанновых в Орде, послал туда наперед сына своего Феодора, чтобы узнать мысли хана; но, получив вторичный зов, должен был немедленно повиноваться. Мать, братья, вельможи, граждане трепетали, воспоминая участь Михаилову и Димитриеву. Казалось, что самая природа остерегала несчастного князя: в то время, как он сел в ладию, зашумел противный ветер, и гребцы едва могли одолеть стремление волн, которые несли оную назад к берегу. Сей случай казался народу бедственным предзнаменованием. Василий Михайлович проводил брата за несколько верст от города; а Константин лежал тогда в тяжкой болезни: чувствительный Александр всего более жалел о том, что не мог дождаться его выздоровления. – Вместе с тверским князем поехали в Орду Роман Михайлович Белозерский и двоюродный его брат Василий Давидович Ярославский. Ненавидя последнего и зная, что он будет защищать Александра перед ханом, великий князь тайно отправил 500 воинов схватить его на пути; но Василий отразил их и ехал в Орду с намерением жаловаться Узбеку на Иоанна, своего тестя.
   Юный Феодор Александрович, встретив родителя в улусах, со слезами известил его о гневе хана. «Да будет воля Божия!» – сказал Александр и понес богатые дары Узбеку и всему его двору. Их приняли с мрачным безмолвием. Прошел месяц: Александр молился Богу и ждал суда. Некоторые вельможи татарские и царица вступались за сего князя; но прибытие в Орду сыновей Иоанновых решило дело: Узбек, подвигнутый ими или друзьями хитрого их отца, без всяких исследований объявил, что мятежный, неблагодарный князь тверской должен умереть. Еще Александр надеялся: ждал вестей от царицы и, сев на коня, спешил видеть своих доброжелателей; узнав же, что казнь его неминуема, [28 октября] возвратился домой, вместе с сыном причастился Святых Тайн, обнял верных слуг и бодро вышел навстречу к убийцам, которые, отрубив голову ему и юному Феодору, розняли их по составам! Сии истерзанные останки несчастных князей были привезены в Россию, отпеты во Владимире митрополитом Феогностом и преданы земле в тверской соборной церкви подле Михаила и Димитрия: четыре жертвы Узбекова тиранства, оплаканные современниками и отмщенные потомством! Никто из ханов не умертвил столько российских владетелей, как сей: в 1330 году он казнил еще князя стародубского Феодора Михайловича, думая, что сии страшные действия гнева царского утвердят господство монголов над Россией. Оказалось следствие противное, и не хан, но великий князь воспользовался бедственною кончиною Александра, присвоив себе верховную власть над Тверским княжением: ибо Константин и Василий Михайловичи уже не дерзали ни в чем ослушаться Иоанна и как бы в знак своей зависимости должны были отослать в Москву вещь, по тогдашнему времени важную: соборный колокол отменной величины, коим славились тверитяне. Узбек не знал, что слабость нашего отечества происходила от разделения сил оного и что, способствуя единовластию князя московского, он готовит свободу России и падение царства Капчакского.
   Новгородцы, столь безжалостно отвергнув Александра в несчастии и способствовав его изгнанию, тужили о погибели сего князя: ибо предвидели, что Иоанн, не имея опасного соперника, будет менее уважать их вольность. Между тем они старались обеспечить себя со стороны внешних неприятелей. Мир, в 1323 году заключенный со шведами, продолжался около пятнадцати лет. Король Магнус, владея тогда Норвегией, распространил его и на сию землю, нередко тревожимую новгородцами, которые издавна господствовали в Восточной Лапландии. Так они, по летописям норвежским, в 1316 и 1323 годах опустошили пределы Дронтгеймской области, и папа Иоанн XXII уступил Магнусу часть церковных доходов, чтобы он мог взять действительнейшие меры для защиты своих границ северных от россиян. Вельможа сего короля, именем Гаквин, в 1326 году 5 июня подписал в Новгороде особенный мирный договор, по коему россияне и норвежцы на десять лет обещались не беспокоить друг друга набегами, восстановить древний рубеж между обоюдными владениями, забыть прежние обиды и взаимно покровительствовать людей торговых. Но в 1337 году шведы нарушили мир: дали убежище в Выборге мятежным российским корелам; помогли им умертвить купцов ладожских, новгородских и многих христиан греческой веры, бывших в Корелии; грабили на берегах онежских, сожгли предместие Ладоги и хотели взять Копорье. В сей опасности новгородцы увидели худое к ним усердие Нариманта и бесполезность оказанной ему чести: еще и прежде (в 1335 году) – несмотря на его княжение в их области и на родственный союз Иоаннов с Гедимином – шайки литовских разбойников злодействовали в пределах Торжка: за что великий князь приказал своим воеводам сжечь в соседственной Литве несколько городов: Рясну, Осечен и другие, принадлежавшие некогда к Полоцкому княжению. Хотя сии неприятельские действия тем и закончились, однако ж доказывали, что дружба Гедимина с россиянами была только мнимая. Когда же новгородцы, встревоженные нечаянною ратью шведскою, потребовали Нариманта (бывшего тогда в Литве) предводительствовать их войском, он не хотел ехать к ним и даже вывел сына своего, именем Александра, из Орехова, оставив там одного наместника. Но шведы имели более дерзости, нежели силы: гордо отвергнув благоразумные предложения новгородского посадника Феодора, ушли от Копорья и не могли защитить самых окрестностей Выборга, где россияне истребили все огнем и мечом. Вскоре начальник сей крепости дал знать новгородцам, что предместник его сам собою начал войну и что король желает мира. Написали договор, согласный с Ореховским и через несколько месяцев клятвенно утвержденный в Лунде, где послы российские нашли Магнуса. Они требовали еще, чтобы шведы выдали им всех беглых корелов; но Магнус не согласился, ответствуя, что сии люди уже приняли веру латинскую и что их число весьма невелико. «Корелы, – сказал он, – бывают обыкновенно виною раздоров между нами; итак, возьмем строгие меры для отвращения сего зла: впредь казните без милости наших беглецов; а мы будем казнить ваших, чтобы они своими злобными наветами не мешали нам жить в согласии».
   Окончив дело со шведами, новгородцы отправили обыкновенную ханскую дань к Иоанну; но великий князь, недовольный ею, требовал с них еще вдвое более серебра, будто бы для Узбека. Они ссылались на договорные грамоты и на древние Ярославовы, по коим отечество их было свободно от всяких черезвычайных налогов княжеских. «Чего не бывало от начала мира, того и не будет, – ответствовал народ послам московским. – Князь, целовав святой крест в соблюдении наших уставов, должен исполнить клятву». Прошло несколько времени: великий князь ждал вестей из Орды. Когда же хан отпустил его сыновей с честью и всех других князей с грозным повелением слушаться московского, тогда Иоанн объявил гнев Новгороду и вывел оттуда своих наместников, думая, подобно Андрею Боголюбскому, что время унизить гордость сего величавого народа и решить вечную прю его вольности с властью княжескою. К счастию новгородцев, он должен был обратить силы свои к иной цели.
   Хотя мы не видим по летописям, чтобы князья смоленские когда-нибудь ездили в Орду и платили ей дань: но сему причиною то, что повествователи наших государственных деяний, жив в других областях, вообще редко упоминают о Смоленске и его происшествиях. Возможно ли, чтобы княжение, столь малосильное, одно в России спаслось от ига, когда и Новгород, еще отдаленнейший, долженствовал повиноваться царю капчакскому? В Смоленске господствовал тогда Иоанн Александрович, внук Глебов, с коим Димитрий, князь брянский, в 1334 году имел войну. Татары помогали Димитрию; однако ж ни в чем не успели, и князья, пролив много крови, заключили мир. Вероятно, что хан не участвовал в предприятии Димитрия и что сему последнему служила за деньги одна вольница татарская; но Иоанн Александрович ободрился счастливым опытом своего мужества и, вступив в союз с Гедимином, захотел, кажется, совершенной независимости. [1340 г.] По крайней мере Узбек объявил его мятежником, отрядил в Россию монгольского воеводу, именем Товлубия, и дал повеление всем нашим князьям идти на Смоленск. Владетель рязанский Коротопол выступил с одной стороны, а с другой сильная рать великокняжеская. Под знаменами московскими шли Константин Васильевич Суздальский, Константин Ростовский, Иоанн Ярославич Юрьевский, князь Иоанн Друцкий, выехавший из Витебской области, и Феодор Фоминский, князь смоленского удела. Не имея особенной склонности к воинским действиям, Иоанн Даниилович остался в столице и вверил начальство двум своим воеводам. Казалось, что соединенные полки монголов и князей российских должны были одним ударом сокрушить державу Смоленскую; но, подступив к городу, они только взглянули на стены и, не сделав ничего, удалились! Вероятно, что россияне не имели большого усердия истреблять своих братьев и что воевода Узбеков, смягченный дарами смолян, взялся умилостивить хана.
   Сим заключилось достопамятное правление Иоанна Данииловича: остановленный в важных его намерениях внезапным недугом, он променял княжескую одежду на мантию схимника и окончил [31 марта] жизнь в летах зрелого мужества, указав наследникам путь к единовластию и к величию. Но, справедливо хваля Иоанна за сие государственное благодеяние, простим ли ему смерть Александра Тверского, хотя она и могла утвердить власть великокняжескую? Правила нравственности и добродетели святее всех иных и служат основанием истинной политики. Суд истории, единственный для государей – кроме суда Небесного, – не извиняет и самого счастливого злодейства: ибо от человека зависит только дело, а следствие – от Бога.
   Несмотря на коварство, употребленное Иоанном к погибели опасного совместника, москвитяне славили его благость и, прощаясь с ним во гробе, орошаемом слезами народными, единогласно дали ему имя Собирателя земли Русской и государя-отца: ибо сей князь не любил проливать крови их в войнах бесполезных, освободил великое княжение от грабителей внешних и внутренних, восстановил безопасность собственности и личную, строго казнил татей и был вообще правосуден. Жители других областей российских, от него не зависимых, завидовали устройству, тишине Иоанновых, будучи волнуемы злодействами малодушных князей или граждан своевольных: так в Козельске один из потомков Михаила Черниговского, князь Василий Пантелеймонович, умертвил дядю родного Андрея Мстиславича; так владетель рязанский Коротопол, возвращаясь из Орды перед Смоленским походом, схватил по дороге родственника своего Александра Михайловича Пронского, ехавшего к хану с данию, ограбил его и лишил жизни в нынешней Рязани; так брянцы вследствие мятежного веча умертвили (в 1340 году) князя Глеба Святославича в самый великий для россиян праздник, в день Св. Николая, несмотря на все благоразумные убеждения бывшего там митрополита Феогноста.
   Отменная набожность, усердие к строению храмов и милосердие к нищим не менее иных добродетелей помогли Иоанну в снискании любви общей. Он всегда носил с собою мешок, или калиту, наполненную деньгами для бедных: отчего и прозван Калитою. Кроме собора Успенского им построены еще каменный Архангельский (где стояла его гробница и где с того времени погребали всех князей московских), церкви Иоанна Лествичника (на площади Кремлевской) и Св. Преображения, древнейшая из существующих ныне и бывшая тогда архимандритией, которую основал еще отец Иоаннов на берегу Москвы-реки при созданной им деревянной церкви Св. Даниила: Иоанн же перевел сию обитель к своему дворцу, любил более всех иных, обогатил доходами; кормил, одевал там нищих и в ней постригся пред кончиною. – Украшая столицу каменными храмами, он окружил ее (в 1339 году) дубовыми стенами и возобновил сгоревший в его время Кремник, или Кремль, бывший внутреннею крепостью или, по старинному именованию, Детинцем. В княжение Иоанна два раза горела Москва; были и другие несчастия: ужасное наводнение от сильного дождя и голод, названный в летописях рослою рожью. Но подданные, облаготворенные деятельным, отеческим правлением Калиты, не смели жаловаться на бедствия случайные и славили его счастливое время.
   Тишина Иоаннова княжения способствовала обогащению России Северной. Новгород, союзник Ганзы, отправлял в Москву и в другие области работу немецких фабрик. Восток, Греция, Италия (через Кафу и нынешний Азов) присылали нам свои товары. Уже купцы не боялись в окрестностях Владимира или Ярославля встретиться с шайками татарских разбойников: милостивые грамоты Узбековы, данные великому князю, служили щитом для путешественников и жителей. Открылись новые способы мены, новые торжища в России: так в Ярославской области на устье Мологи, где существовал Холопий городок, съезжались купцы немецкие, греческие, итальянские, персидские, и казна в течение летних месяцев собирала множество пошлинного серебра, как уверяет один писатель XVII века: бесчисленные суда покрывали Волгу, а шатры – прекрасный, необозримый луг моложский, и народ веселился в семидесяти питейных домах. Сия ярмонка слыла первою в России до самого XVI столетия.
   Добрая слава Калиты привлекла к нему людей знаменитых: из Орды выехал в Москву татарский мурза Чет, названный в крещении Захарией, от коего произошел царь Борис Феодорович Годунов; а из Киева вельможа Родион Несторович, предок Квашниных, который был вызван Иоанном еще во время Михаила Тверского и привел с собою 1700 отроков, или детей боярских. Летописец рассказывает, что сей Родион, возведенный московским князем на первую степень боярства, возбудил зависть во всех других вельможах; что один из них, Акинф Гаврилович, не хотев уступить ему старшинства, бежал к Михаилу Тверскому с сыновьями своими, оставив в челядне, или в людской избе, новорожденного внука Михаила, прозванного Челяднею; что усердный Родион спас Иоанна Данииловича в битве с тверитянами под городом Переславлем в 1304 году, зашедши им в тыл, и, собственною рукою отрубив голову Акинфу, привез оную на копье к князю; что Иоанн наградил его половиною Волока, а Родион отнял другую у новгородцев, выгнав их наместника, и получил за то от великого князя еще иную волость в окрестностях реки Восходни. Сии обстоятельства прописаны также в челобитной Квашнина, поданной царю Иоанну Васильевичу на Бутурлиных, потомков боярина Акинфа, во время несчастных споров о боярском старейшинстве.
   Древняя русская пословица: близ царя, близ смерти, родилась, думаю, тогда, как наше отечество носило цепи монголов. Князья ездили в Орду как на Страшный суд: счастлив, кто мог возвратиться с милостью царскою или по крайней мере с головою! Так Иоанн Даниилович, в начале своего великокняжения отправляясь к Узбеку, написал завещание и распорядил наследие между тремя сыновьями и супругою, именем Еленою, которая преставилась монахинею в 1332 году. Сия древнейшая из подлинных духовных грамот княжеских, нам известных, свидетельствует, какие города принадлежали тогда к Московской области и как велико было достояние князей. После обыкновенных слов: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа», Иоанн говорит: «Не зная, что Всевышний готовит мне в Орде, куда еду, оставляю сию душевную грамоту, написанную мною добровольно, в целом уме и совершенном здравии. Приказываю в случае смерти сыновьям моим город Москву: отдаю Симеону Можайск, Коломну с волостями; Ивану Звенигород и Рузу; Андрею Лопастну, Серпухов, Перемышль; княгине моей с меньшими детьми села, бывшие в ее владении» (следуют имена их)… «также оброк городских волостей; а купеческие пошлины, в оных собираемые, остаются доходом наших сыновей. Ежели татары отнимут волость или село у кого из вас, любезные дети, то вы обязаны снова уравнять свои части или уделы. Люди численные» – то есть вольные, окладные, платившие дань государственную – «должны быть под общим вашим ведением; а в раздел идут единственно купленные мною. Еще при жизни дал я сыну Симеону из золота четыре цепи, три пояса, две чаши, блюдо с жемчугом и два ковша, а серебром три блюда; Ивану из золота четыре цепи, два пояса с жемчугом и с каменьями, третий сердоликовый, два ковша, две круглые чаши, а серебром три блюда; Андрею из золота четыре цепи, пояс фряжский жемчужный, другой с крюком на червленом шелку, третий ханский, два ковша, две чарки, а серебром три блюда. Золото княгинино отдал я дочери Фетинье: четырнадцать колец, новый сделанный мною складень, ожерелье матери ее, чело и гривну; а мое собственное золото и коробочку золотую отказываю княгине своей с меньшими детьми. Из одежд моих назначаю Симеону шубу червленую с жемчугом и шапку золотую, Ивану желтую объяринную шубу с жемчугом и мантию с бармами, Андрею шубу соболью с наплечками, низанными жемчугом, и портище алое с нашитыми бармами; а две новые шубы, низанные жемчугом, меньшим детям, Марье и Федосье. Серебряные поясы и другие одежды мои раздать священникам, а 100 рублей, оставленных мною у казначея, по церквам. Большое серебряное блюдо о четырех кольцах отослать в храм Владимирской Богоматери. Прочее серебро и княжеские стада – кроме двух, отданных мною Симеону и Ивану – разделить моей супруге и детям. Тебе, Симеон, как старшему, приказываю меньших братьев и княгиню с дочерьми: будь им по Боге главным защитником. – Грамоту писал дьяк великокняжеский Кострома при духовных отцах моих, священниках Ефреме, Феодосии и Давиде; кто нарушит оную, тому Бог судия». – К грамоте привешены две печати: одна серебряная вызолоченная с изображением Спасителя и Св. Иоанна Предтечи и с надписью: печать Великого Князя Ивана, а другая свинцовая. – В сем завещании не сказано ни слова о Владимире, Костроме, Переславле и других городах, бывших достоянием великокняжеского сана: Иоанн, располагая только своею отчиною, не мог их отказать сыновьям, ибо назначение его преемника зависело от хана.
   Исчисляя свои села, великий князь упоминает о купленных или вымененных им в Новгороде, Владимире, Костроме и Ростове: таким образом он старался приобретать наследственную собственность и вне Московской области к неудовольствию других князей и вопреки условию, заключенному с новгородцами. Но еще несравненно важнейшим приобретением были города Углич, Белозерск и Галич, купленные Иоанном Данииловичем: первые два у потомков Константина I, а третий у наследников Константина Ярославича Галицкого, как сказано в одной из грамот Димитрия Донского: чему надлежало случиться незадолго до преставления Калиты. Однако ж сии уделы до времен Донского считались великокняжескими, а не московскими: потому не упоминается о них в завещаниях сыновей Калитиных.
   Мы имеем еще иную достопамятную грамоту времен Иоанновых, данную Василием Давидовичем Ярославским архимандриту Спасской обители. Сей князь пишет, что он, следуя примеру деда, Феодора Черного, определяет жалованье монастырским людям в год по два рубля; освобождает их от всех налогов, также от яма, или подвод, от постоя и стражи; далее говорит: «Судии мои, наместники и тиуны, да не шлют дворян своих за людьми Св. Спаса без ведома игумена, который один судит их или вместе с моим судией, буде истец или ответчик не есть человек монастырский; в последнем случае часть денежной пени, налагаемой на виновного, идет в казну Св. Спаса, а другая в княжескую. Жители иных областей, перезванные игуменом в его ведомство, считаются людьми монастырскими; но работники их, приписанные к моим селениям, остаются под судом княжеским. Черноризцы и крылошане спасские, торгуя в пользу святой обители, увольняются от пошлин: что, однако ж, не уничтожает древнего устава о перевозах и бобровых реках». Сия харатейная грамота скреплена черною восковой печатаю и свидетельствует, какими гражданскими выгодами пользовались монастыри в России согласно с уважением наших добрых предков к иноческому сану и в противность намерению, с коим были учреждены первые христианские обители, основанные единственно для трудов душеспасительных и чуждые миру.
   Наконец, описав княжение Иоанново, должны мы в последний раз упомянуть о Галиции как о российской области. Внук Юрия Львовича, князь Георгий, скончался около 1336 года, не оставив детей, и хан прислал своих наместников в Галицию; но жители, по сказанию одного современного историка, тайно умертвили их и с дозволения ханского поддались Болеславу, сыну Тройдена, князя мазовского, и Марии, сестры Георгиевой, зятю Гедиминову, обязав его клятвою не отменять их уставов, не касаться сокровищ государственных или церковных и во всех делах важных требовать согласия народного или боярского: без чего город Львов – где находилось сильное войско, составленное отчасти из монголов, армян и других иностранцев – не хотел покориться сему князю. Но Болеслав не сдержал слова. Воспитанный в греческом исповедании, он в угодность папе и королю польскому, своему родственнику, сделался католиком: ибо вера нашего отечества, утесненного, растерзанного, казалась ему уже несогласного с мирскими выгодами. Сего мало: изменив православию, Болеслав хотел обратить и подданных в латинскую веру; сверх того угнетал их налогами, окружил себя немцами, ляхами, богемцами и, следуя прихотям гнусного сластолюбия, отнимал жен у супругов, дочерей у родителей. Такие злодеяния возмутили народ, и Болеслав умер скоропостижно, отравленный столь жестоким ядом, как уверяют летописцы, что тело его распалось на части. Казимир, свояк Болеславов, умел воспользоваться сим случаем и (в 1340 году) завладел Галицией, обещав жителям не теснить их веры. Львов, Перемышль, Галич, Любачев, Санок, Теребовль, Кременец присягнули ему как законному государю, и сокровища древних князей галицких – богатые одежды, седла, сосуды, два креста золотые с частью Животворящего Древа и две короны, осыпанные алмазами, – были отвезены из Львова в Краков. Довольный сим успехом, король ограничил на время свое властолюбие и, заключив мирный договор с Литвою, уступил Кестутию, сыну Гедиминову, Брест, а Любарту, женатому на княжне владимирской, – Холм, Луцк и Владимир как бы законное наследство его супруги. Так рушилось совершенно знаменитое княжение, или королевство Даниилово, и древнее достояние России, приобретенное оружием Св. Владимира, долго называемое городами червенскими, а после Галичем, было разделено между иноплеменниками.

Том пятый

Глава I
Великий князь Димитрий Иоаннович Донской (1363–1389)

   Калита и Симеон готовили свободу нашу более умом, нежели силою: настало время обнажить меч. Увидим битвы кровопролитные, горестные для человечества, но благословенные гением России: ибо гром их пробудил ее спящую славу и народу уничиженному возвратил благородство духа. Сие важное дело не могло совершиться вдруг и с непрерывными успехами: Судьба испытывает людей и государства многими неудачами на пути к великой цели, и мы заслуживаем счастие мужественною твердостью в противностях оного.
   [1363 г.] Димитрий Иоаннович, удостоенный великокняжеского сана Мурутом, желая господствовать безопаснее, искал благосклонности и в другом царе, Авдуле, сильном Мамаевою Ордою: посол сего хана явился с милостивою грамотою, и Димитрий долженствовал вторично ехать во Владимир, чтобы принять оную согласно с древними обрядами. Хитрость бесполезная: угождая обоим ханам, великий князь оскорблял того и другого; по крайней мере утратил милость сарайского и, возвратясь в Москву, сведал, что Димитрий Константинович опять занял Владимир, ибо Мурут прислал ему с сыном бывшего владетеля белозерского Иоанном Феодоровичем и с тридцатью слугами ханскими ярлык на великое княжение. Но гнев царский уже не казался гневом Небесным: юный внук Калитин осмелился презреть оный, выступил с полками, через неделю изгнал Димитрия Константиновича из Владимира, осадил его в Суздале и в доказательство великодушия позволил ему там властвовать как своему присяжнику.
   Мысль великого князя или умных бояр его мало-помалу искоренить систему уделов оказалась ясной: он выслал князей стародубского и галицкого из их наследственных городов, обязав Константина Ростовского быть в точной и совершенной зависимости от главы России. Изумленные решительною волею отрока господствовать единодержавно вопреки обыкновению древнему и закону отцов их, они жаловались, но повиновались: первые отъехали к князю Андрею Нижегородскому, а Константин в Устюг.
   [1364 г.] В сие время Димитрий Иоаннович лишился брата и матери. Тогда он с двоюродным братом своим Владимиром Андреевичем заключил договор, выгодный для обоих. Митрополит Алексий был свидетелем и держал в руках святой крест: юные князья, окруженные боярами, приложились к оному, дав клятву верно исполнять условия, которые состояли в следующем: «Мы клянемся жить подобно нашим родителям: мне, князю Владимиру, уважать тебя, великого князя, как отца и повиноваться твоей верховной власти; а мне, Димитрию, не обижать тебя и любить как меньшого брата. Каждый из нас да владеет своею отчиною бесспорно: я, Димитрий, частию моего родителя и Симеоновою; ты уделом своего отца. Приятели и враги да будут у нас общие. Узнаем ли какое злоумышление? объявим его немедленно друг другу. Бояре наши могут свободно переходить, мои к тебе, твои ко мне, возвратив жалованье, им данное. Ни мне в твоем, ни тебе в моих уделах не покупать сел, не брать людей в кабалу, не судить и не требовать дани. Но я, Владимир, обязан доставлять тебе, великому князю, с удела моего известную дань ханскую. Сборы в волостях княгини Иулиании принадлежат нам обоим. Людей черных, записанных в сотни, мы не должны принимать к себе в службу, ни свободных земледельцев, мне и тебе вообще подведомых. Выходцам ордынским отправлять свою службу, как в старину бывало» (сим именем означались татары, коим наши князья дозволяли селиться в российских городах). «Если буду чего искать на твоем боярине или ты на моем, то судить его моему и твоему чиновнику вместе; а в случае несогласия между ими решить тяжбу судом третейским. Ты, меньший брат, участвуй в моих походах воинских, имея под княжескими знаменами всех бояр и слуг своих: за что во время службы твоей будешь получать от меня жалованье». – Отнимая уделы свойственников дальних, великий князь не хотел поступить так с ближним, и княжение Московское оставалось еще раздробленным.
   Между тем в Сарае один хан сменял другого: преемник Мурутов, Азис, думал также низвергнуть Калитина внука, и Димитрий Константинович снова получил ханскую грамоту на великое княжение, привезенную к нему из Орды весною сыном его Василием и татарским вельможею Урусмандом; но сей князь, видя слабость свою, дал знать Димитрию Московскому, что он предпочитает его дружбу милости Азиса и навеки отказывается от достоинства великокняжеского. Умеренность, вынужденная обстоятельствами, не есть добродетель; однако ж Димитрий Иоаннович изъявил ему за то благодарность. [1365 г.] Андрей Константинович преставился в Нижнем: желая наследовать сию область и сведав, что она уже занята меньшим братом его Борисом, князь суздальский прибегнул к московскому. Древнее обыкновение употреблять людей духовных в важных делах государственных еще не переменилось: св. Сергий, игумен пустынной Троицкой обители, был вызван из глубины лесов и послан объявить владетелю нижегородскому, чтобы он ехал судиться с братом к Димитрию Иоанновичу. Борис, утвержденный между тем на престоле ханскою грамотою, ответствовал, что князей судит Бог. Исполняя данное ему от митрополита повеление, Сергий затворил все церкви в Нижнем; но и сия духовная казнь не имела действия. Надлежало привести в движение сильную рать московскую: Димитрий Суздальский предводительствовал ею. Тогда Борис увидел необходимость повиноваться: выехал навстречу к брату, уступил ему Нижний и согласился взять один Городец; а великий князь, благодеянием привязав к себе Димитрия Константиновича, женился после на его дочери Евдокии: свадьбу праздновали в Коломне со всеми пышными обрядами тогдашнего времени.
   [1365–1367 гг.] Сие происшествие случилось в год ужасный для Москвы. Язва, описанная нами в княжение Симеоново, вторично посетила Россию. Во Пскове она возобновилась через 8 лет (и князь изборский Евстафий с двумя сыновьями был ее жертвою); а в 1364 году купцы и путешественники завезли оную из Бездежа в Нижний Новгород, в Коломну, в Переславль, где умирало в день от 20 до 100 человек. Летописцы говорят о свойстве и признаках болезни таким образом: «Вдруг ударит как ножом в сердце, в лопатку или между плечами; огонь пылает внутри; кровь течет горлом; выступает сильный пот и начинается дрожь. У других делаются железы, на шее, бедре, под скулою, пазухою или за лопаткою. Следствие одно: смерть неизбежная, скорая, но мучительная. Не успевали хоронить тел; едва десять здоровых приходилось на сто больных; несчастные издыхали без всякой помощи. В одну могилу зарывали семь, восемь и более трупов. Многие дома совсем опустели; в иных осталось по одному младенцу». В 1365 году зараза открылась в Ростове, Твери, Торжке: в первом городе скончались в одно время князь Константин Васильевич, его супруга, епископ Петр, а во втором вдовствующая княгиня Александра Михайловича с тремя сыновьями, Всеволодом Холмским, Андреем, Владимиром, – их жены, также супруга и сын Константина Михайловича Симеон, множество вельмож и купцов. В 1366 году и Москва испытала то же бедствие. Сия жестокая язва несколько раз проходила и возвращалась. В Смоленске она свирепствовала три раза: наконец (в 1387 году) осталось в нем только пять человек; которые, по словам летописи, вышли и затворили город, наполненный трупами.
   Москва незадолго до язвы претерпела и другое несчастие: пожар, какого еще не бывало и который слывет в летописях великим пожаром Всесвятским, ибо начался церковью Всех Святых. Сей город разделялся тогда на Кремль, Посад, Загородье и Заречье: в два часа или менее огонь, развеваемый ужасною бурею, истребил их совершенно. Многие бояре и купцы не спасли ничего из своего имения. – Видя, сколь деревянные укрепления ненадежны, великий князь в общем совете с братом Владимиром Андреевичем и с боярами решился построить каменный Кремль и заложил его весною в 1367 году. Надлежало, не упуская времени, брать меры для безопасности отечества и столицы, когда Россия уже явно действовала против своих тиранов: могли ли они добровольно отказаться от господства над нею и простить ей великодушную смелость? Мурза ордынский Тагай, властвуя в земле Мордовской или в окрестностях Наровчата, выжег нынешнюю Рязань: Олег соединился с Владимиром Димитриевичем Пронским и с князем Титом Козельским (одним из потомков св. Михаила Черниговского), настиг и разбил Тагая в сражении кровопролитном. [1367 г.] Столь же счастливо Димитрий Нижегородский с братом своим Борисом наказал другого сильного монгольского хищника, Булат-Темира. Сей мурза, овладев течением Волги, разорил Борисовы села в ее окрестностях, но бежал от наших князей за реку Пьяну; многие татары утонули в ней или были истреблены россиянами; а сам Булат-Темир ушел в Орду, где хан Азис велел его умертвить. – Сии ратные действия предвещали важнейшие.
   Великий князь, готовясь к решительной борьбе с Ордою многоглавою, старался утвердить порядок внутри отечества. Своевольство новгородцев возбудило его негодование: многие из них под названием охотников составляли тогда целые полки и без всякого сношения с правительством ездили на добычу в места отдаленные. Так они (в 1364 году) ходили по реке Оби до самого моря с молодым вождем Александром Обакуновичем и сражались не только с иноплеменными сибирскими народами, но и со своими двинянами. Сей же Александр и другие смельчаки отправились вниз по Волге на 150 лодках; умертвили в Нижнем великое число татар, армян, хивинцев, бухарцев; взяли их имение, жен, детей; вошли в Каму, ограбили многие селения в Болгарии и возвратились в отчизну, хвалясь успехом и добычею. Узнав о том, великий князь объявил гнев новгородцам; велел захватить их чиновника в Вологде, ехавшего из Двинской области, и сказать им, что они поступают как разбойники и что купцы иноземные находятся в России под защитою государя. Правительство, извиняясь неведением, нашло способ умилостивить Димитрия.
   [1367 г.] Самая язва не прекратила междоусобия тверских князей. Василий Михайлович Кашинский, долговременный неприятель Всеволода Холмского, ссорился и с братом его Михаилом Александровичем (княжившим прежде в Микулине) за область умершего Симеона Константиновича. Дядя хотел быть главою княжения; а племянник доказывал, что он, будучи сыном брата старшего, есть наследник его прав и властелин всех частных уделов. Они хотели решить тяжбу судом духовным: уполномоченный для того митрополитом, тверской епископ обвинил дядю, но долженствовал сам ехать в Москву для ответа: ибо Василий и брат Симеонов, Иеремий Константинович, жаловались на его несправедливость святому Алексию. Сие дело казалось неважным: открылись следствия, несчастные для Твери и Москвы. Юноша Михаил имел достоинства, властолюбие и сильного покровителя в знаменитом Ольгерде Литовском, женатом на его сестре. Зная, что великий князь и митрополит держат сторону Василиеву – зная также намерение первого господствовать самодержавно над всею Россией, – Михаил уехал в Литву. Пользуясь его отсутствием, Василий и Иеремий гнали усердных к нему бояр и, предводительствуя данною им от Димитрия московскою ратью, опустошили Михаилову область в надежде, что он не дерзнет возвратиться. Но Михаил спешил отмстить дяде и брату, ведя с собою войско литовское; взял Тверь, пленил свою тетку и думал осадить Кашин, где заключился Василий; однако ж епископ примирил их с условием, что дядя уступит старейшинство племяннику и будет довольствоваться областью Кашинскою.
   Князь московский участвовал в сем мире и подтвердил его. Но прозорливые советники Димитриевы, боясь замыслов Михаила – который назвался великим князем тверским и хотел восстановить независимость своей области, – употребили хитрость: ими, как вероятно, наученный, Иеремий Константинович приехал к Димитрию с новыми жалобами, требуя, чтобы он взял на себя распорядить уделы в Твери. Михаила позвали в Москву дружелюбно и ласково: сам св. Алексий обнадежил его в безопасности, уверяя, что суд великого князя навсегда утвердит тишину в тверских владениях. Слово митрополита и святость гостеприимства не дозволяли страшиться обмана. Михаил желал видеть столицу Димитрия (уже славную тогда в России), узнать его лично, беседовать с благоразумными вельможами московскими: он въехал гостем, но сделался невольником. [1368 г.] Нарядили третейский суд; хотели предписывать законы Михаилу; удалили от него бояр тверских и содержали их как пленников в разных домах с князем. Обман, недостойный правителей мудрых! и виновники не воспользовались оным. Летописцы говорят, что прибытие ханского вельможи Карача заставило советников Димитриевых освободить утесненного князя: сей мурза, как вероятно, вступился за него; вероятно и то, что св. Алексий, невольно вовлеченный в дело, противное совести, удержал их от дальнейшего насилия. Михаил спешил удалиться, громогласно обвиняя Димитрия и митрополита, хотя они клятвою обязали его быть довольным и не жаловаться! Он уступил, без сомнения также невольно, Городок, или область Симеона Константиновича, князю Иеремию, с коим отправился туда чиновник московский.
   Надлежало довершить оружием, что начали коварством. Василий Кашинский умер: великий князь, как бы желая только защитить сына его Михаила от притеснений, послал войско в Тверь; а Михаил Александрович ушел к Ольгерду. Сей литовский государь, более двадцати лет воюя непрестанно с Немецким орденом, с поляками, россиянами, купил славу героя кровью бесчисленного множества людей и пеплом городов: равнодушно смотрел на изнурение своих подданных и, бодрый в летах старости, все еще искал новых приобретений. В 1363 году он ходил с войском к Синим Водам, или в Подолию, и к устью Днепра, где кочевали три орды монгольские; разбив их, гнался за ними до самой Тавриды; опустошил Херсон, умертвил большую часть его жителей и похитил церковные сокровища: с того времени, как вероятно, опустел сей древний город и татары заднепровские находились в некоторой зависимости от Литвы. Поход к берегам Черного моря не препятствовал Ольгерду беспокоить Россию: военачальники его взяли Ржев, а сын Андрей Полоцкий (в 1368 году) старался овладеть другими пограничными местами нашими. Россияне также действовали наступательно, и юный князь Владимир Андреевич ознаменовал свое мужество счастливым успехом, изгнав литву из города Ржева. В сих обстоятельствах Ольгерд должен был ревностно вступиться за шурина, который предлагал ему идти прямо к Москве и смирить дерзкого юношу, уже столь решительного в замыслах самовластия. Собрав многочисленные полки, он выступил к пределам России с братом Кестутием, также поседевшим в битвах, и с сыном его, отроком Витовтом, будущим героем, грозным для всех народов соседственных. Летописцы рассказывают, что Кестутий, возвращаясь однажды с войском из Пруссии, увидел в Полонге красавицу, именем Бириту, и влюбился в нее: дав идолам своим обет вечно сохранить девство и за то слывя богинею в народе, она не хотела быть женою храброго князя; но Кестутий насильно сочетался с нею браком. От сей Бириты родился знаменитый Витовт.
   Князь смоленский добровольно или принужденно соединил дружину свою с полками литовскими, которые шли, не зная куда: ибо Ольгерд умел хранить тайну в важных предприятиях, чтобы нападать внезапно, и любил побеждать хитростью еще более, нежели силою. Он был окружен россиянами и купцами иноземными; но цель его похода оставалась неизвестною в Москве до самого того времени, как сей завоеватель приблизился к нашим границам. Изумленный великий князь отправил гонцов во все области для собрания войска и, желая остановить стремление неприятеля, велел боярину Димитрию Минину идти вперед с одними полками московскими, коломенскими и дмитровскими. Вторым начальником был воевода князя Владимира Андреевича, именем Иакинф Шуба. Уже Ольгерд, как лев, свирепствовал в российских владениях: не уступая монголам в жестокости, хватал безоружных в плен, жег города; убил князя стародубского Симеона Димитриевича Кропиву, а в Оболенске князя Константина Юрьевича, происшедшего от св. Михаила Черниговского, и близ Тростенского озера ударил всеми силами на воеводу Минина [21 ноября 1368 г.]. Многие наши князья, бояре легли на месте, и полки московские были истреблены совершенно. Ольгерд, истязая пленников, спрашивал: где великий князь и есть ли у него войско? Все ответствовали единогласно, что Димитрий в столице и еще не успел соединить сил своих. Победитель спешил к Москве, где великий князь с братом Владимиром Андреевичем, с митрополитом Алексием, со всеми знаменитейшими людьми затворился в Кремле, велев обратить в пепел окрестные здания. Три дня Ольгерд стоял под стенами, грабил церкви, монастыри, не приступая к городу: каменные стены и башни устрашали его; а зимние морозы не позволяли ему заняться трудною осадою. Довольный корыстию и множеством пленником, он удалился, гоня перед собою стада и табуны, отнятые у земледельцев и городских жителей; вышел из России и хвалился тем, что она долго не забудет сделанных им в ней опустошений. В самом деле, великое княжество не видало подобных ужасов в течение сорока лет, или со времен Калиты, и сведало, что не одни татары могут разрушать государства.
   Как скоро сия буря миновала, великий князь отправил брата, Владимира Андреевича, защитить псковитян от немцев. Оскорбленные убиением некоторых россиян на границах Ливонии в мирное время, псковитяне (в 1362 году) остановили у себя гостей немецких, а жители Дерпта новгородских. Были съезды и переговоры. Новгород посылал бояр своих в Дерпт: наконец с обеих сторон задержанным купцам дали свободу; однако ж псковитяне взяли с немцев немало серебра за их вероломство и не могли долго ужиться с ними в мире. Открылась новая ссора за границы: посол от великого князя ездил в Дерпт и не успел ни в чем. Вслед за ним явилось войско немецкое, предводимое магистром Вильгельмом Фреймерзеном, архиепископом Фромгольдом и многими командорами; выжгло окрестности Пскова, стояло сутки под его стенами и ночью ушло. «К несчастию, – говорит тамошний летописец, – князь Александр и главные чиновники наши были в разъезде по селам, а мы ссорились с Новгородом». Прибытие князя Владимира Андреевича восстановило согласие между ними; с того времени новгородцы действовали заодно со своими братьями, псковитянами; принудили немцев бежать от Изборска и вторично от Пскова; но сами тщетно осаждали Нейгаузен и (в 1371 году) заключили с Орденом мир.
   [1370–1371 гг.] Потрясенная нашествием Литвы, Москва имела нужду в отдохновении: великий князь возвратил Михаилу спорную область Симеона Константиновича; но не замедлил снова объявить ему войну: принудил его вторично бежать в Литву, взял Зубцов, Микулин и пленил множество людей, чтобы ослабить державу опасного противника. Раздраженный бедствием своего невинного народа, Михаил вздумал свергнуть Димитрия посредством татар. Уже Мамай силою или хитростью соединил так называемую Золотую, или Сарайскую Орду, где царствовал Азис, и свою Волжскую; объявил ханом Мамант-Салтана и господствовал под его именем. Вероятно, что он был недоволен Димитрием или, находясь в дружелюбном сношении с Ольгердом, хотел угодить ему; по крайней мере, выслушав благосклонно Михаила, дал ему грамоту на сан великого князя: посол ханский долженствовал ехать с ним во Владимир. Но времена безмолвного повиновения миновали: конные отряды московские спешили занять все пути, чтобы схватить тверского князя, и Михаил, ими гонимый из места в место, едва мог пробраться в Вильну.
   Одержав победу над крестоносцами немецкими, седой Ольгерд наслаждался или скучал тогда миром. Жена его, сестра Михайлова, усердно ходатайствовала за брата; а Димитрий сделал Литве новую, чувствительную досаду, посылав воевод московских осаждать Брянск и тревожить владения союзника ее, князя смоленского. Ольгерд решился вторично идти к Москве, как скоро болота и реки замерзли от первого холода зимнего. Несколько тысяч земледельцев шли впереди, прокладывая прямые дороги. Войско не останавливалось почти ни днем, ни ночью; не смело ни грабить, ни жечь селений, чтобы не тратить времени, и в исходе ноября приступило к Волоку Ламскому, где начальствовал храбрый, опытный муж Василий Иванович Березуйский, один из князей смоленских, верный слуга Димитриев. Три дня бились под стенами, и рать многочисленная не могла одолеть упорства осажденных, так что Ольгерд, потеряв терпение, с досадою удалился от ничтожной деревянной крепости; ибо время казалось ему дорого. Но россияне оплакивали своего знаменитого начальника: неприятельский воин скрылся во рву и, видя князя Березуйского, стоящего перед городскими воротами, ударил его сквозь мост копием. Сей верный сын отечества, довольный спасением города, посвятил Небу последние минуты жизни: он скончался монахом.
   6 декабря Ольгерд и правая рука его, мужественный Кестутий, расположились станом близ Москвы; с ними был и князь смоленский Святослав. Они 8 дней разоряли окрестности, сожгли Загородье, часть Посада и вторично не дерзнули приступить к Кремлю, где сам Димитрий начальствовал: митрополит Алексий находился тогда в Нижнем Новгороде к сожалению народа, всегда ободряемого в опасностях присутствием святителя. Но великий князь и бояре, предвидя следствие взятых ими мер, спокойно ожидали оного. Брат Димитриев, Владимир Андреевич, стоял в Перемышле с сильными полками, готовый ударить на литовцев с тылу; а князь Владимир Димитриевич Пронский вел к Москве рязанское войско. Ольгерд устрашился и требовал мира; уверял, что, не любя кровопролития, желает быть вечно нашим другом, и в залог искренности вызвался отдать дочь свою Елену за князя Владимира Андреевича. Великий князь охотно заключил с ним перемирие до июля месяца. Несмотря на то сей коварный старец шел назад с величайшею осторожностию, боясь тайных засад и погони: столь мало верил он святости государственных договоров и чести народа, имевшего причину ненавидеть его как жестокого злодея России!
   Не только страх быть окруженным полками российскими, но и другие обстоятельства вселяли в Ольгерда сие нетерпеливое желание мира, а именно: новые неприятельские замыслы Немецкого ордена, о коих слегка упоминается в наших летописях, и самая необыкновенная зима тогдашняя, которая наступила весьма рано и не дала земледельцам убрать хлеба: в декабре и январе было удивительное тепло; в начале же февраля поля открылись совершенно и крестьяне сжали хлеб, осенью засыпанный снегом. Сия оттепель, испорченные дороги, разлитие рек и трудность доставать съестные припасы могли иметь гибельные следствия для войска в земле неприятельской. Одним словом, Ольгерд, думая только о себе, забыл пользу своего шурина и не включил его в договор мирный.
   [1371 г.] Оставленный зятем, Михаил вторично обратился к Мамаю и выехал из Орды с новым ярлыком на великое княжение Владимирское. Хан предлагал ему даже войско; но сей князь не хотел оного, боясь подвергнуть Россию бедствиям опустошения и заслужить справедливую ненависть народа: он взял только ханского посла, именем Сарыхожу, с собою. Узнав о том, Димитрий во всех городах великого княжества обязал бояр и чернь клятвою быть ему верными и вступил с войском в Переславль-Залесский. Тщетно враг его надеялся преклонить к себе граждан владимирских; они единодушно сказали ему: «У нас есть государь законный; иного не ведаем». Тщетно Сарыхожа звал Димитрия во Владимир слушать грамоту хана: великий князь ответствовал: «К ярлыку не еду, Михаила в столицу не впускаю, а тебе, послу, даю путь свободный». Наконец сей вельможа татарский, вручив ярлык Михаилу, уехал в Москву, где, осыпанный дарами и честию, пируя с князьями, с боярами, славил Димитриево благонравие. Михаил же, видя свое бессилие, возвратился с Мологи в Тверь и разорил часть соседственных областей великокняжеских.
   Между тем грамота ханская оставалась еще в его руках: сильный Мамай не мог простить Димитрию двукратное ослушание, имея тогда войско, готовое к впадению в Россию, к убийствам и грабежу. Великий князь долго советовался с боярами и с митрополитом; надлежало или немедленно восстать на татар, или прибегнуть к старинному уничижению, к дарам и лести. Успех великодушной смелости казался еще сомнительным: избрали второе средство, и Димитрий – без сомнения зная расположение Мамаево – решился ехать в Орду, утвержденный в сем намерении монголом Сарыхожею, который взялся предупредить хана в его пользу. Народ ужаснулся, воображая, что сей юный, любимый государь будет иметь в Орде участь Михаила Ярославича Тверского и что коварный Сарыхожа, подобно злодею Кавгадыю, готовит ему верную гибель. По крайней мере никто не мог без умиления видеть, сколь Димитрий предпочитает безопасность народную своей собственной, и любовь общая к нему удвоилась в сердцах благодарных. [15 июня 1371 г.] Митрополит Алексий провожал его до берегов Оки: там усердно молился Всевышнему, благословил Димитрия, бояр, воинов, всех княжеских спутников и торжественно поручил им блюсти драгоценную жизнь государя доброго; он сам желал разделить с ним опасности, но присутствие его было нужно в Москве, где оставался Совет боярский, который уже по отбытии Димитрия заключил мир с литовскими послами вследствие торжественного обручения Елены, Ольгердовой дочери, за князя Владимира Андреевича: свадьба совершилась через несколько месяцев.
   С нетерпением ожидали вестей из Орды; суеверие, устрашенное необыкновенными явлениями естественными, предвещало народу государственное бедствие. В солнце видны были черные места, подобные гвоздям, и долговременная засуха произвела туманы столь густые, что днем в двух саженях нельзя было разглядеть лица человеческого; птицы, не смея летать, станицами ходили по земле. Сия тьма продолжалась около двух месяцев. Луга и поля совершенно иссохли; скот умирал; бедные люди не могли за дороговизною купить хлеба. Печальное уныние царствовало в областях великокняжеских: думая воспользоваться оным, Михаил Тверской хотел завоевать Кострому; однако ж взял одну Молоту, обратив в пепел Углич и Бежецк.
   В исходе осени усердные москвитяне были обрадованы счастливым возвращением своего князя: хан, царицы, вельможи ордынские и в особенности темник Мамай, не предвидя в нем будущего грозного супротивника, приняли Димитрия с ласкою; утвердили его на великом княжении, согласились брать с оного дань, гораздо умереннейшую прежней, и велели сказать Михаилу: «Мы хотели силою оружия возвести тебя на престол владимирский; но ты отверг наше предложение в надежде на собственное могущество: ищи же покровителей, где хочешь!» Милость удивительная; но варвары уже чувствовали силу князей московских и тем дороже ценили покорность Димитрия. В Орде находился сын Михаилов, Иоанн, удержанный там за 10 000 рублей, коими Михаил был должен царю. Димитрий, желая иметь столь важный залог в руках своих, выкупил Иоанна и привез с собою в Москву, где сей юный князь жил несколько времени в доме у митрополита; но согласно с правилами чести был освобожден, как скоро отец заплатил Димитрию означенное количество серебра; Михаил же оставался неприятелем великого князя: воеводы московские, убив в Бежецке наместника Михаилова, опустошили границы тверские.
   Тогда явился новый неприятель, который хотя и не думал свергнуть Димитрия с престола владимирского, однако ж всеми силами противоборствовал его системе единовластия, ненавистной для удельных князей: то был смелый Олег Рязанский, который еще в государствование Иоанна Иоанновича показал себя врагом Москвы. Озабоченный иными делами, Димитрий таил свое намерение унизить гордость сего князя и жил с ним мирно: мы видели, что рязанцы ходили даже помогать Москве, теснимой Ольгердом. Не опасаясь уже ни Литвы, ни татар, великий князь скоро нашел причину объявить войну Олегу, неуступчивому соседу, всегда готовому спорить о неясных границах между их владениями. Воевода Димитрий Михайлович Волынский с сильною ратью московскою вступил в Олегову землю и встретился с полками сего князя, не менее многочисленными и столь уверенными в победе, что они с презрением смотрели на своих противников. «Друзья! – говорили рязанцы между собою. – Нам нужны не щиты и не копья, а только одни веревки, чтобы вязать пленников, слабых, боязливых москвитян». Рязанцы, прибавляет летописец, бывали искони горды и суровы: суровость не есть мужество, и смиренные, набожные москвитяне, устроенные вождем искусным, побили их наголову. Олег едва ушел. Великий князь отдал Рязань Владимиру Димитриевичу Пронскому, согласному зависеть от его верховной власти. [1372 г.] Но сим не кончилась история Олегова: любимый народом, он скоро изгнал Владимира и снова завоевал все свои области; а Димитрий, встревоженный иными, опаснейшими врагами, примирился с ним до времени.
   Михаил, все еще имея тесную связь с Литвою, всячески убеждал Ольгерда действовать с ним заодно против великого князя, без сомнения представляя ему, что время укрепит Димитрия в мужестве и властолюбии; что сей государь, столь еще юный, рано или поздно отмстит ему за двукратную осаду Москвы и захочет возвратить отечеству прекрасные земли, отторженные Литвою от России; что надобно низвергнуть опасного неприятеля или по крайней мере частыми нападениями ослаблять его силу. Вечный мир, клятвенно утвержденный в Москве литовскими послами, и новый брачный союз с домом ее князей произвели единственно то, что Ольгерд не захотел сам предводительствовать войском, а послал Кестутия, Витовта, Андрея, сына своего, и князя Димитрия Друцкого разорять наше отечество. Не уступая брату ни в скорости, ни в тайне воинских замыслов, Кестутий весною [6 апреля] осадил Переславль столь внезапно, что схватил многих земледельцев на полях и бояр, выехавших в села для хозяйственных распоряжений. В такое время, когда едва сошел снег и глубокие реки находились в полном разливе, никто не ожидал неприятеля внутри России. Впрочем, сие литовское впадение было одним быстрым набегом: Кестутий выжег предместие, но снял осаду и соединился с войском Михаила, который опустошил села вокруг Дмитрова, взяв окуп с города. Обе рати двинулись к Кашину; истребили селения вокруг него и также взяли дань с граждан, а князя Михаила Васильевича, преданного Димитрию, обязали клятвою быть подвластным тверскому. На возвратном пути литовцы злодействовали и в самых владениях их союзника; Михаил же, оставив наместников в Торжке, величал себя победителем.
   [1372 г.] Но победа еще ожидала его. Не зная, кто останется главою России, Михаил или Димитрий, новгородцы (в 1370 году) дали на себя грамоту первому, обещая ему повиноваться как своему законному властителю, если хан утвердит его в великокняжеском достоинстве. Когда же Димитрий возвратился из Орды с царскою милостию, тогда они заключили с ним договор противиться общими силами Михаилу, Литве и рижским немцам: великий князь обязывался самолично предводительствовать войском или прислать к ним брата, Владимира Андреевича. Сведав, что Михаил занял Торжок, новгородцы спешили выгнать оттуда его наместников, ограбили всех купцов тверских и взяли с жителей клятву быть верными их древнему правительству. Немедленно обступив Торжок [31 мая], Михаил требовал, чтобы виновники сего насилия и грабежа были ему выданы и чтобы жители снова приняли к себе тверского наместника. Бояре новгородские ответствовали надменно; сели на коней и выехали в поле с гражданами. Мужество и число тверитян решили битву: смелый воевода новгородский Александр Абакумович, победитель сибирских народов, и знаменитые товарищи его пали мертвые в первой схватке; другие бежали и не спаслись: конница Михаилова топтала их трупы, и князь, озлобленный жителями, велел зажечь город с конца по ветру. В несколько часов все здания обратились в пепел, монастыри и церкви, кроме трех каменных; множество людей сгорело или утонуло в Тверце, и победители не знали меры в свирепости: обдирали донага жен, девиц, монахинь; не оставили на образах ни одного золотого, ни серебряного оклада и с толпами пленных удалились от горестного пепелища, наполнив 5 скудельниц мертвыми телами. Летописцы говорят, что злодейства Батыевы в Торжке не были так памятны, как Михаиловы.
   Совершив сей подвиг, тверской князь готовился к важнейшему. Набег Кестутиев, прервав мирную связь между Литвою и Россией, долженствовал иметь следствие, и старец Ольгерд хотел предупредить Димитрия: зная твердо путь к его столице, с многочисленным войском устремился к оной; шел по своему обыкновению без отдыха и, соединясь [12 июня] с Михаилом близ Калуги, думал, что москвитяне увидят его только на Поклонной горе. Но знамена великого князя уже развевались в поле: передовой отряд московский, быстро ударив на Ольгердов, гнал бегущих до самого их главного войска. Российское стало против литовского, готовое к бою; числом одно не уступало другому: надлежало одолеть искусством или храбростию. Между двумя станами находились крутой овраг и глубокая дебрь: ни те ни другие не хотели сойти вниз, чтобы начать битву, и несколько дней миновало в бездействии, коим воспользовался Ольгерд для предложения мира. С обеих сторон желали оного: если бы россияне одержали верх, то литовцы, удаленные от своих границ, могли быть истреблены совершенно; если бы Ольгерд победил, то Димитрий предал бы ему Россию в жертву. Первый имел выгоду опытности; но самая сия опытность не позволяла ему верить слепому случаю, от коего нередко зависит успех или бедствие на войне. Зная же, что так называемый вечный мир есть пустое слово, они заключили единственно перемирие от 1 августа до 26 октября, и вельможи литовские именем Ольгерда, Кестутия и союзника их, Святослава Смоленского, а бояре российские именем великого князя и брата его, Владимира Андреевича, написали договор, включив в него с одной стороны князей тверского и брянского, с другой же рязанских, названных великими. Главные условия были таковы: «Нет войны между нами. Путь нашим послам и купцам везде свободен. Князь Михаил должен возвратить все похищенное им в областях великого княжения во время трех бывших перемирий и вывести оттуда своих наместников; а буде они не выедут, то Димитрий может их взять под стражу и сам управиться с Михаилом в случае новых его насилий: Ольгерду же в таком случае не вступаться за шурина. Когда люди московские, посланные в Орду жаловаться на князя тверского, успеют в своем деле, то Димитрий поступит, как угодно Богу и царю: чего Ольгерд не должен ставить ему в вину. Михаилу нет дела до великого княжения, а Димитрию до Твери; они ведаются только через послов. – Князь литовский обязан возвратить Димитрию сию договорную грамоту, буде вздумает по истечении срока возобновить неприятельские действия».
   Таким образом старец Ольгерд заключил свои впадения в Россию, которые могли бы иметь гораздо вреднейшее следствие для ее целости, если бы он нашел в Димитрии менее бодрости и неустрашимости. Историк литовский вместо трех походов описывает только один, рассказывая следующие обстоятельства, несогласные с известиями наших современных летописцев: «Димитрий, надменный успехами своего оружия, хотел отнять у Литвы Витебск, Полоцк и Киев; прислал Ольгерду кремень, огниву, саблю и велел объявить, что россияне намерены в Светлую неделю похристосоваться с ним в Вильне огнем и железом. Ольгерд немедленно выступил с войском в середине Великого поста и вел с собою послов Димитриевых до Можайска; там отпустил их и, дав им зажженный фитиль, сказал: Отвезите его к вашему князю. Ему не нужно искать меня в Вильне: я буду в Москве с красным яйцом прежде, нежели этот фитиль угаснет. Истинный воин не любит откладывать: вздумал и сделал. – Послы спешили уведомить Димитрия о предстоящей опасности и нашли его в день Пасхи, идущего к заутрене; а восходящее солнце озарило на Поклонной горе стан литовский. Изумленный великий князь требовал мира: Ольгерд благоразумно согласился на оный, взяв с россиян много серебра и все их владения до реки Угры. Он вошел с боярами литовскими в Кремль, ударил копьем в стену на память Москве и вручил красное яйцо Димитрию». – Не говоря о хронологических ошибках сего историка, заметим только, что Угра не могла быть границею между Ольгердовым государством и Россией, пока Смоленск оставался еще княжеством особенным или не присоединенным к Литве.
   [1374 г.] Ольгерд не рассудил за благо нарушить перемирия и года два не беспокоил России. Иные опасности явились; медленно, но грозно восходила туча над великим княжением от берегов Волги. Еще Димитрий соглашался быть данником монголов, однако ж не хотел терпеть насилия с их стороны. Вопреки, может быть, слову, данному ханом, послы Мамаевы, приехав в Нижний с воинскою дружиною, нагло оскорбили тамошнего князя Димитрия Константиновича и граждан; сей князь, исполняя, как вероятно, предписание московского, велел или дозволил народу умертвить послов, с коими находилось более тысячи Мамаевых воинов: главного из них, мурзу Сарайку, заключили в крепости с его особенною дружиною. [1375 г.] Прошло около года: объявили Сарайке, что он должен проститься с товарищами и что их будут содержать в разных домах. Испуганный сею вестию, мурза ушел от приставов, вбежал в дом епископский, зажег оный и с помощью слуг своих оборонялся: они пустили несколько стрел и едва не ранили самого суздальского епископа Дионисия; но скоро были все жертвою народной злобы.
   Неизвестно, старались ли Димитрий Константинович или великий князь оправдать сие дело пред судилищем ханским: по крайней мере гордый Мамай не стерпел такой явной дерзости и послал войско опустошить пределы нижегородские, берега Киши и Пьяны, где начальствовал боярин Парфений и где через несколько дней не осталось ничего, кроме пепла и трупов.
   [1375 г.] Сия месть не могла удовлетворить гневу Мамаеву: он клялся погубить Димитрия, и российские мятежники взялись ему в том способствовать. Мы упоминали о знаменитости московских чиновников, называемых тысяцкими, которые, подобно князьям, имели особенную благородную дружину и были, кажется, избираемы гражданами согласно с древним обычаем, чтобы предводительствовать их людьми военными. Димитрий уничтожил сей важный сан, неприятный для самовластия государей и для бояр, обязанных уступать первенство чиновнику народному. Последний московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, умерший схимником, оставил сына, именем Ивана, хотевшего, может быть, заступить место отца: недовольный великим князем, он вместе с богатым купцом Некоматом ушел к Михаилу Тверскому и представил ему случай воспользоваться злобою Мамая на Димитрия, чтобы отнять Владимир у московского князя. Отправив коварного Вельяминова и Некомата к хану, Михаил сам ездил в Литву и, возвратясь в Тверь, получил из Орды грамоту на великое княжение. Мамай обещал ему войско: Ольгерд также. Не дав им времени исполнить столь нужное обещание, легкомысленный князь тверской объявил войну Димитрию, послал своих наместников в Торжок и сильный отряд к Угличу.
   Великий князь оказал деятельность необыкновенную, предвидя, что он в одно время может иметь дело и с тверитянами, и с Литвою, и с монголами: гонцы его скакали из области в область; полки вслед за ними выступали. Собралось войско, многочисленное, прекрасное, на равнинах Волока. – Все князья удельные, или служащие московскому, находились под его знаменами: Владимир Андреевич, внук Калитин; Димитрий Константинович Суздальский с двумя братьями и сыном; князья ростовские Василий и Александр Константиновичи с двоюродным их братом Андреем Феодоровичем; Иоанн Смоленский, Василий Ярославский, Феодор Михайлович Моложский, Феодор Романович Белозерский, Василий Михайлович Кашинский (сын умершего Михаила Васильевича), Андрей Стародубский, Роман Михайлович Брянский, Роман Симеонович Новосильский, Симеон Константинович Оболенский и брат его Иоанн Торусский. Некоторые из сих князей – например, смоленский и брянский – не были владетельными: ибо в Смоленске господствовал Святослав, дядя сего Иоанна, а в Брянске сын Ольгердов. В Стародубе и Белозерске уже властвовали наместники московские. Оболенск, Торусса и Новосиль, древние уделы черниговские в земле вятичей, подобно Ярославлю, Мологе и Ростову зависели тогда от великого княжения; однако ж имели своих особенных владетелей, потомков св. Михаила Черниговского.
   Димитрий, взяв Микулин, 5 августа осадил Тверь. Он велел сделать два моста через Волгу и весь город окружить тыном. Начались приступы кровопролитные. Верные тверитяне никогда не изменяли князьям своим: говели, пели молебны и бились с утра до вечера; гасили огонь, коим неприятель хотел обратить их стены в пепел, и разрушили множество туров, защиту осаждающих. Все Михаиловы области были разорены московскими воеводами, города взяты, люди отведены в плен, скот истреблен, хлеб потоптан; ни церкви, ни монастыри не уцелели; но тверитяне мужественно умирали на стенах, повинуясь князю и надеясь на Бога. Осада продолжалась три недели: Димитрий с нетерпением ждал новгородцев, которые явились наконец в его стане, пылая ревностию отплатить Михаилу за бедствие Торжка. Еще сей князь, видя изнеможение своих воинов от ран и голода, ободрял себя мыслию, что Ольгерд и Кестутий избавят его в крайности: литовцы действительно шли к нему в помощь; но, узнав о силе Димитриевой, возвратились с пути. Тогда оставалось Михаилу умереть или смириться: он избрал последнее средство, и владыка Евфимий со всеми знатнейшими тверскими боярами пришел в стан к Димитрию, требуя милости и спасения.
   Великий князь показал достохвальную умеренность, предписав Михаилу условия не тягостные, согласные с благоразумною политикою. Главные из оных были следующие: «По благословению отца нашего, Алексия митрополита всея Руси, ты, князь тверской, дай клятву за себя и за наследников своих признавать меня старейшим братом, никогда не искать великого княжения Владимирского, нашей отчины, и не принимать оного от ханов, также и Новгорода Великого; а мы обещаемся не отнимать у тебя наследственной Тверской области. Не вступайся в Кашин, отчину князя Василия Михайловича; отпусти захваченных бояр его и слуг, также и всех наших, с их достоянием. Возврати колокола, книги, церковные оклады и сосуды, взятые в Торжке, вместе с имением граждан, ныне свободных от данной ими тебе присяги: да будут свободны и те, кого ты закабалил из них грамотами. Но предаем забвению все действия нынешней тверской осады: ни тебе, ни мне не требовать возмездия за убытки, понесенные нами в сей месяц. – Князья ростовские и ярославские со мною один человек: не обижай их, или мы за них вступимся. – Откажись от союза с Ольгердом: когда Литва объявит войну смоленскому» – тогда уже союзнику Димитриеву – «или другим князьям, нашим братьям: мы обязаны защитить их, равно как и тебя. – В рассуждении татар поступай согласно с нами: решимся ли воевать, и ты враг их; решимся ли платить им дать, и ты плати оную. – Когда я и брат мой, князь Владимир Андреевич, сядем на коней, будь нам товарищ в поле; когда пошлем воевод, да соединятся с ними и твои».
   В других статьях сей договорной грамоты сказано, что Михаил в исполнение прежних условий освободит всех людей великокняжеских, задержанных в Твери им или его боярами по долгам, искам и ручательству; что бояре вольны отъехать для службы от московского князя к тверскому или от тверского к московскому, но лишаются в таком случае своих жалованных поместьев; что села изменников Ивана Вельяминова и Некомата принадлежат Димитрию; что земли и воды новгородцев, из чести служащих Михаилу, остаются под ведением Новгорода; что тамошние купцы могут безопасно ездить через области тверские; что гражданин свободный обязан платить дань князю той области, где живет: хотя бы и находился в службе другого, но подсуден единственно своему государю; что в делах спорных бояре московские и тверские съезжаются для суда на границе, а в случае несогласия избирают князя Олега Рязанского в посредники; что беглые рабы, воры и душегубцы должны быть выдаваемы руками; что торговые московские люди не платят в Твери ничего, кроме законных, издавна уставленных пошлин; что всякий насильственный перевод жителей из одной земли в другую воспрещается и пр. Довольный смирением гордого соперника, Димитрий оставил ему все права князя независимого и название великого, подобно смоленским и рязанским князьям. Новгородцы же заключили особенный договор с Михаилом, который обязался дать свободу их пленникам, житым (или нарочитым) и простым людям; возвратить товары, отнятые у купцов новгородских, восстановить древние границы между обеими землями, наблюдать правила доброго соседства, не стоять за беглых рабов, должников и пр. – Сия междоусобная война, счастливая для великого князя, была долгое время оплакиваема в тверских областях, разоренных без милосердия: ибо воевать значило тогда свирепствовать, жечь и грабить. Димитрий, руководствуясь обычаем как уставом народным, не заслужил упреков от современников, которые, напротив того, славили его великодушие: ибо он не захотел совершенно истребить Твери и свергнуть Михаила с наследственного престола. Летописцы тем более клянут истинных виновников сего бедствия, Ивана Вельяминова и Некомата, которые, дерзнув через несколько лет возвратиться в великое княжение, были казнены всенародно к устрашению подобных им злодеев. Народ московский, долго уважав и любив отца Иванова, чиновника столь знаменитого, с горестью смотрел на казнь сего несчастного сына, прекрасного лицом, благородного видом; она совершилась на древнем Кучкове поле, где ныне монастырь Сретенский.
   [1376 г.] Великий князь, распустив часть войска, послал другую на болгаров с воеводою князем Димитрием Михайловичем Волынским, женатым на его сестре, Анне. Сей князь – один из потомков Святополка II, как вероятно, или Романа Галицкого, – выехав из Волынии служить государю московскому, усердствовал отличаться подвигами мужества. Казанская Болгария, еще прежде России покоренная Батыем, с того времени зависела от ханов, и жители смешались с монголами. Мурза Булактемир, как мы упоминали, овладел ею в 1361 году: после властвовал там Осан, неприятель Димитрия Константиновича Суздальского, сверженный им в 1370 году. Взяв с собою посла ханского – следственно, действуя с согласия Мамаева, – сын Димитриев, Василий, и брат, князь городецкий, ходили с войском в Болгарию: приняли дары от Осана, но возвели на его место другого князя. Новый поход россиян в сию землю имел важнейшую цель: великий князь, уже явный враг монголов, хотел подчинить себе Болгарию. Сыновья Димитрия Суздальского соединились с полками московскими и приблизились к Казани [16 марта], городу славному в нашей истории: сообщим любопытное предание о начале его. «Сын Батыев, – так говорит один летописец XVI века, бывший любимым слугою царя казанского, – сын Батыев, именем Саин, шел воевать Россию, но, обезоруженный смирением и дарами ее князей, остановился: тут он вздумал завести селение, где бы чиновники татарские, посылаемые для собрания дани в наше отечество, могли иметь отдохновение. Место было изобильно, пчелисто и пажитно; но страшные змии обитали в оном: сыскался волхв, который обратил их в пепел. Хан основал город Казань (что значит котел или золотое дно) и населил его болгарами, черемисами, вотяками, мордвою, ушедшими из областей ростовских во время крещения земли Русской; любил сие место, где сближаются ее пределы с Болгарией, Вяткою, Пермию, и часто сам приезжал туда из Сарая: оно долгое время называлось еще Саиновым Юртом». Сей хан Саин был или Сартак, единственный Батыев сын, известный по летописям, или сам Батый, коего историк татарский Абульгази обыкновенно именует Сагином.
   Казанцы встретили россиян в поле: многие из них выехали на вельблюдах, думая видом и голосом сих животных испугать наших коней; другие надеялись произвести то же действие стуком и громом: но, видя неустрашимость россиян, побежали назад. Войско российское, истребив огнем села их, зимовища, суда, заставило двух болгарских владетелей, Осана и Махмат-Салтана, покориться великому князю. Они дали ему и Димитрию Суздальскому 2000, а на воинов 3000 рублей, и приняли в свой город московского чиновника или таможенника: следственно, обязались быть данниками России. Ободренная сим успехом, она готовилась к дальнейшим подвигам.
   [1377 г.] Еще Мамай отлагал до удобнейшего времени действовать всеми силами против великого князя (ибо в Орде снова свирепствовала тогда язва), однако ж не упускал случая вредить россиянам. Соседи Нижегородской области, мордва, взялись указать монголам безопасный путь в ее пределы, и царевич, именем Арапша, с берегов Синего, или Аральского, моря пришедши служить Мамаю, выступил с ханскими полками. Димитрий Суздальский известил о том великого князя, который немедленно собрал войско защитить тестя, но, долго ждав монголов и надеясь, что они раздумали идти к Нижнему, послал воевод своих гнаться за ними, а сам возвратился в столицу. Сие ополчение состояло из ратников переславских, юрьевских, муромских и ярославских: князь Димитрий Константинович присоединил к ним суздальцев под начальством сына, Иоанна, и другого князя, Симеона Михайловича. К несчастию, ум предводителей не ответствовал числу воинов. Поверив слухам, что Арапша далеко, они вздумали за рекою Пьяною, на степи Перевозской, тешиться ловлею зверей, как дома в мирное время. Воины следовали сему примеру беспечности: утомленные зноем, сняли с себя латы и нагрузили ими телеги; спустив одежду с плеч, искали прохлады; другие рассеялись по окрестным селениям, чтобы пить крепкий мед или пиво. Знамена стояли уединенно; копья, щиты лежали грудами на траве. Одним словом, везде представлялась глазам веселая картина охоты, пиршества, гульбища: скоро представилась иная. Князья мордовские тайно подвели Арапшу, о коем говорят летописцы, что он был карла станом, но великан мужеством, хитр на войне и свиреп до крайности. Арапша с пяти сторон ударил [2 августа] на россиян столь внезапно и быстро, что они не могли ни изготовиться, ни соединиться, и в общем смятении бежали к реке Пьяне, устилая путь своими трупами и неся неприятеля на плечах. Погибло множество воинов и бояр: князь Симеон Михайлович был изрублен, князь Иоанн Димитриевич утонул в реке, которая прославилась сим несчастием (осуждая безрассудность воевод Димитриевых, древние россияне говорили в пословицу: за Пьяною люди пьяны). – Татары, одержав совершенную победу, оставили за собою пленников с добычею и на третий день явились под стенами Нижнего Новгорода, где царствовал ужас: никто не думал обороняться. Князь Димитрий Константинович ушел в Суздаль; а жители спасались в лодках вверх по Волге. Неприятель умертвил всех, кого мог захватить; сжег город и, таким образом наказав его за убиение послов Мамаевых, удалился, обремененный корыстию. Сын Димитрия Константиновича, через несколько дней приехав на сие горестное пепелище, старался прежде всего возобновить обгорелую каменную церковь Св. Спаса, чтобы схоронить в ней тело своего несчастного брата Иоанна, утонувшего в реке.
   В то же время монголы взяли нынешнюю Рязань: князь Олег, исстреленный, обагренный кровию, едва мог спастись. Впрочем, они желали единственно грабить и жечь: мгновенно приходили, мгновенно и скрывались. Области Рязанская, Нижегородская были усыпаны пеплом, в особенности берега Суры, где Арапша не оставил в целости ни одного селения. Многие бояре и купцы лишились всего имения; в том числе летописцы именуют одного знаменитого гостя, Тараса Петрова: монголы разорили шесть его цветущих, многолюдных сел, купленных им у князя за рекою Кудимою; видя, что собственность в сих местах ненадежна, он навсегда переехал в Москву. – Чтобы довершить бедствие Нижнего Новгорода, мордовские хищники по следам татар рассеялись злодействовать в его уезде; но князь Борис Константинович настиг их, когда они уже возвращались с добычею, и потопил в реке Пьяне, где еще плавали трупы россиян. Сей князь городецкий вместе с племянником Симеоном Димитриевичем и с воеводою великого князя Феодором Свиблом в следующую зиму опустошил без битвы всю землю Мордовскую, истребляя жилища и жителей. Он взял в плен жен и детей, также некоторых людей чиновных, казненных после в Нижнем. Народ в злобном остервенении влачил их по льду реки Волги и травил псами.
   [1378 г.] Сия бесчеловечная месть снова возбудила гнев Мамаев на россиян: ибо земля Мордовская находилась под властью хана. Нижний Новгород, едва возникнув из пепла, вторично был взят татарами: жители бежали за Волгу. – Князь Димитрий Константинович, будучи тогда в Городце, прислал объявить Мамаевым воеводам, чтобы они удовольствовались окупом и не делали зла его княжению. Но, исполняя в точности данное им повеление, они хотели крови и развалин: [24 июля] сожгли город, опустошили уезд и, выходя из наших пределов, соединились еще с сильнейшим войском, посланным от Мамая на самого великого князя.
   Димитрий Иоаннович, сведав заблаговременно о замыслах неприятеля, имел время собрать полки и встретил татар в области Рязанской на берегах Вожи. Мурза Бегич предводительствовал ими. Они сами [11 августа] начали битву: перешли за реку и с воплем поскакали на россиян; видя же их твердость, удержали своих коней: пускали стрелы; ехали вперед легкою рысью. Великий князь стоял в середине, поручив одно крыло князю Даниилу Пронскому, а другое окольничему, или ближнему княжескому чиновнику, Тимофею. По данному знаку все наше войско устремилось против неприятеля и дружным, быстрым нападением решило дело: монголы обратили тыл; бросая копья, бежали за реку. Россияне кололи, рубили и топили их в Воже целыми тысячами. Несколько именитых мурз находилось в числе убитых. Ночь и густая мгла следующего утра спасли остаток Мамаевых полков. На другой день великий князь уже тщетно искал бегущего неприятеля: нашел только разбросанные в степях шатры, юрты, кибитки и телеги, наполненные всякими товарами. Довольный столь блестящим успехом, он возвратился в Москву. Сия победа достопамятна тем, что была первою, одержанною россиянами над татарами с 1224 года, и не стоила им ничего, кроме труда убивать людей: столь изменился воинственный характер Чингисханова потомства! Юный герой Димитрий, торжествуя оную вместе со всеми добрыми подданными, мог сказать им словами Библии: Отступило время от них: Господь же с нами!
   Мамай – истинный властелин Орды, во всем повелевая ханом – затрепетал от гнева, услышав о гибели своего войска; собрал новое и столь быстро двинулся к Рязани, что тамошний князь Олег не имел времени ни ждать вспоможения от великого князя, ни приготовиться к отпору; бежал из столицы за Оку и предал отечество в жертву варварам. Но Мамай, кровопролитием и разрушениями удовлетворив первому порыву мести, не хотел идти далее Рязани и возвратился к берегам Волги, отложив решительный удар до иного времени.
   Димитрий успел между тем смирить Литву. Славный Ольгерд умер в 1377 году не только христианином, но и схимником по убеждению его супруги Нулиании и печерского архимандрита Давида, приняв в крещении имя Александра, а в монашестве Алексия, чтобы загладить свое прежнее отступление от веры Нисусовой. Некоторые летописцы повествуют, что он гнал христиан и замучил в Вильне трех усердных исповедников Спасителя, включенных нашею церковию в лик святых; но литовский историк славит его терпимость, сказывая, что Ольгерд казнил 500 виленских граждан за насильственное убиение семи францисканских монахов и торжественно объявил свободу веры. Смерть сего опасного властолюбца обещала спокойствие нашим юго-западным границам, тем более, что она произвела в Литве междоусобие. Любимый сын и преемник Ольгердов, Ягайло, злодейски умертвив старца Кестутия, принудил сына его, младого Витовта, искать убежища в Пруссии. Андрей Ольгердович Полоцкий, держав сторону дяди, ушел во Псков, дал клятву быть верным другом россиян и приехал в Москву служить великому князю. Перемирие, заключенное с Литвою в 1373 году, было давно нарушено: ибо москвитяне еще при жизни Ольгерда ходили осаждать Ржев. Пользуясь раздором его сыновей, Димитрий в начале зимы [9 декабря 1379 г.] отрядил своего брата Владимира Андреевича, князей волынского и полоцкого, Андрея Ольгердовича, с сильным войском к Стародубу и Трубчевску, чтобы сию древнюю собственность нашего отечества снова присоединить к России. Оба города сдались; но полководцы Димитриевы, как бы уже не признавая тамошних обитателей единокровными братьями, дозволяли воинам пленять и грабить. В Трубчевске княжил брат Андреев, Димитрий Ольгердович: ненавидя Ягайла, он не хотел обнажить меча на россиян, дружелюбно встретил их с женою, с детьми, со всеми боярами и предложил свои услуги великому князю, который в благодарность за то отдал ему Переславль-Залесский с судом и с пошлиною. – [1379 г.] Таким образом, Димитрий мог надеяться в одно время и свергнуть иго татар, и возвратить отечеству прекрасные земли, отнятые у нас Литвою. Сия великая мысль занимала его благородную душу, когда он сведал о новых грозных движениях Орды и долженствовал остановить успехи своего оружия в Литве, чтобы противоборствовать Мамаю.
   Но прежде описания знаменитейшего из воинских подвигов древней России предложим читателю церковные дела сего времени, коими Димитрий, несмотря на величайшую государственную опасность, занимался с особенною ревностию.
   Еще в 1376 году патриарх Филофей сам собою поставил Киприана, ученого сербина, в митрополиты для России; но великий князь, негодуя на то, объявил, что церковь наша, пока жив св. Алексий, не может иметь другого пастыря. Киприан хотел преклонить к себе новгородцев и сообщил им избирательную грамоту Филофееву: архиепископ и народ ответствовали, что воля государя московского в сем случае должна быть для них законом. Отверженный россиянами, Киприан жил в Киеве и повелевал литовским духовенством в надежде скоро заступить место св. Алексия: ибо сей добродетельный старец уже стоял на пороге смерти. Но великий князь в мыслях своих назначил ему иного преемника.
   Между всеми московскими иереями отличался тогда священник села Коломенского Митяй, умом, знаниями, красноречием, острою памятию, приятным голосом, красотою лица, величественною наружностью и благородными поступками, так что Димитрий избрал его себе в отцы духовные и в печатники, то есть вверил ему хранение великокняжеской печати: сан важный по тогдашнему обычаю! Со дня на день возрастала милость государева к сему человеку, наставнику, духовнику всех бояр, равно сведущему в делах мирских и церковных. Он величался как царь, по словам летописцев: жил пышно, носил одежды драгоценные, имел множество слуг и отроков. Прошло несколько лет: Димитрий, желая возвести его на степень еще знаменитейшую, предложил ему заступить место спасского архимандрита Иоанна, который в глубокой старости посвятил себя тишине безмолвия. Хитрый Митяй не соглашался и был силою введен в монастырь, где надели на него клобук инока вместе с мантией архимандрита к удивлению народа, особенно к неудовольствию духовных. «Быть до обеда бельцем, – говорили они, – а после обеда старейшиною монахов есть дело беспримерное».
   Сей новый сан открывал путь к важнейшему. Великий князь, предвидя близкую кончину св. Алексия, хотел, чтобы он благословил Митяя на митрополию. Алексий, искренний друг смирения, давно мыслил вручить пастырский жезл свой кроткому игумену Сергию, основателю Троицкой лавры: хотя Сергий, думая единственно о посте и молитве, решительно ответствовал, что никогда не оставит своего мирного уединения, но святой старец, или в надежде склонить его к тому, или не любя гордого Митяя (названного в иночестве Михаилом), отрекся исполнить волю Димитриеву, доказывая, что сей архимандрит еще новоук в монашестве. Великий князь просил, убеждал митрополита: посылал к нему бояр и князя Владимира Андреевича; наконец успел столько, что Алексий благословил Митяя как своего наместника, прибавив: «если Бог, патриарх и Вселенский Собор удостоят его править российскою церковию».
   Св. Алексий (в 1378 году) скончался, и Митяй, к изумлению духовенства, самовольно возложил на себя белый клобук; надел мантию с источниками и скрижалями; взял посох, печать, казну, ризницу митрополита; въехал в его дом и начал судить дела церковные самовластно. Бояре, отроки служили ему (ибо митрополиты имели тогда своих особенных светских чиновников), а священники присылали в его казну известные оброки и дани. Он медленно готовился к путешествию в Царьград, желая, чтобы Димитрий велел прежде святителям российским поставить его в епископы согласно с уставом апостольским, или Номоканоном. Великий князь призвал для того всех архиереев в Москву: никто из них не смел ослушаться, кроме Дионисия Суздальского, с твердостью объявившего, что в России один митрополит законно ставит епископов. Великий князь спорил и наконец уступил к досаде Митяя.
   [1379 г.] Скоро обнаружилась явная ссора между сим нареченным митрополитом и Дионисием, ибо они имели наушников, которые старались усилить их вражду. «Для чего, – сказал первый архиерею суздальскому, – ты до сего времени не был у меня и не принял моего благословения?» Дионисий ответствовал: «Я епископ, а ты поп: итак, можешь ли благословлять меня?» Митяй затрепетал от гнева; грозил, что не оставит Дионисия и попом, когда возвратится из Царьграда, и что собственными руками спорет скрижали с его мантии. Епископ суздальский хотел предупредить врага своего и ехать к патриарху; но великий князь приставил к нему стражу. Тогда Дионисий решился на бесчестный обман: дал клятву не думать о путешествии в Константинополь и представил за себя порукою мужа, славного добродетелию, троицкого игумена Сергия; получив же свободу, тайно уехал в Грецию и ввел невинного Сергия в стыд. Сей случай ускорил отъезд Митяя, который уже 18 месяцев управлял церковию, именуясь наместником. В знак особенной доверенности великий князь дал ему несколько белых хартий, запечатанных его печатию, дабы он воспользовался ими в Константинополе сообразно с обстоятельствами, или для написания грамот от имени Димитриева, или для нужного займа денег. Сам государь, все бояре старейшие, епископы проводили Митяя до Оки; в Грецию же отправились с ним 3 архимандрита, московский протопоп Александр, несколько игуменов, 6 бояр митрополитских, 2 переводчика и целый полк, как говорят летописцы, всякого рода людей под главным начальством большого великокняжеского боярина Юрия Васильевича Кочевина-Олешинского, собственного посла Димитриева. Казну и ризницу везли на телегах.
   За пределами рязанскими, в степях половецких, Митяй был остановлен татарами и не испугался, зная уважение их к сану духовному. Приведенный к Мамаю, он умел хитрою лестью снискать его благоволение, получил от нового тогдашнего хана Тюлюбека, Мамаева племянника, милостивый ярлык, достиг Тавриды и в генуэзской Кафе сел на корабль. Уже Царьград открылся глазам российских плавателей; но Митяй, как второй Моисей (по выражению летописца), долженствовал только издали видеть цель своего путешествия и честолюбия: занемог и внезапно умер, может быть, весьма естественно; но в таких случаях обыкновенно рождается подозрение: он был окружен тайными неприятелями; ибо, уверенный в особенной любви великого князя, излишнею своею гордостью оскорблял и духовных и светских чиновников. Тело его свезли на берег и погребли в Галате.
   Вместо того чтобы уведомить великого князя о происшедшем и ждать от него новой грамоты, спутники Митяевы вздумали самовольно посвятить в митрополиты кого-нибудь из бывших с ними духовных: одни хотели Иоанна, архимандрита петровского, который первый учредил в Москве общее житие братское; а другие Пимена, архимандрита переславского. Долго спорили: наконец бояре избрали Пимена и, будучи озлоблены укоризнами Иоанна, грозившего обличить их несправедливость пред великим князем, дерзнули оковать сего старца. Честолюбивый Пимен торжествовал и, нашедши в ризнице Митяевой белую хартию Димитрия, написал на оной письмо от государя московского императору и патриарху такого содержания: «Посылая к вам архимандрита Пимена, молю, да удостоите его быть митрополитом российским: ибо не знаю лучшего». Царь и патриарх Нил изъявили сомнение. «Для чего, – говорили они, – князь ваш требует нового митрополита, имея Киприана, поставленного Филофеем?» Но Пимен и бояре достигли своей цели щедрыми дарами, посредством других белых хартий Димитриевых заняв у купцов итальянских и восточных столь великое количество серебра, что сей государь долго не мог выплатить оного. Смягченный корыстию, патриарх сказал: «Не знаю, верить ли послам российским; но совесть наша чиста», – и посвятил Пимена в Софийском храме.
   Оскорбленный вестью о кончине Митяевой, великий князь едва верил самовольству послов своих; объявил Пимена наглым хищником святительства и, призвав в Москву Киприана заступить место св. Алексия, встретил его с великими почестями, с колокольным звоном, со всеми знаками искреннего удовольствия; а Пимена велел остановить на возвратном пути в Коломне и за крепкою стражею отвезти в Чухлому. С него торжественно сняли белый клобук: столь власть княжеская первенствовала у нас в делах церковных! Главный боярин Юрий Олешинский и все сообщники Пименовы были наказаны заточением. Сие случилось уже в 1381 году, то есть после славной Донской битвы, которую мы теперь должны описывать.
   [1380 г.] Мамай пылал яростью и нетерпением отмстить Димитрию за разбитие ханских полков на берегах Вожи; но, видя, что россияне уже не трепещут имени монгольского и великодушно решились противоборствовать силе силою, он долго медлил, набирая войско из татар, половцев, харазских турков, черкесов, ясов, буртанов, или жидов кавказских, армян и самых крымских генуэзцев: одни служили ему как подданные, другие как наемники. Наконец, ободренный многочисленностью своей рати, Мамай призвал на совет всех князей ордынских и торжественно объявил им, что идет по древним следам Батыя истребить государство Российское. «Казним рабов строптивых! – сказал он в гневе. – Да будут пеплом грады их, веси и церкви христианские! Обогатимся русским золотом!» Желая еще более обнадежить себя в успехе, Мамай вступил в тесный союз с Ягайлом Литовским, который условился действовать с ним заодно. К сим двум главным утешителям и врагам нашего отечества присоединился внутренний изменник, менее опасный могуществом, но зловреднейший коварством: Олег Рязанский, воспитанный в ненависти к московским князьям, жестокосердый в юности и зрелым умом мужеских лет наученный лукавству. Испытав в поле превосходную силу Димитрия, он начал искать его благоволения; будучи хитр, умен, велеречив, сделался ему другом, советником в общих делах государственных и посредником – как мы видели – в гражданских делах великого княжения с Тверским. Думая, что грозное ополчение Мамаево, усиленное Ягайловым, должно необходимо сокрушить Россию – страшась быть первою жертвою оного и надеясь хитрым предательством не только спасти свое княжество, но и распространить его владения падением Московского, – Олег вошел в переговоры с монголами и с Литвою через боярина рязанского Епифана Кореева; заключил с ними союз и тайно условился ждать их в начале сентября месяца на берегах Оки. Мамай обещал ему и Ягайлу все будущие завоевания в великом княжении с тем, чтобы они, получив сию награду, были верными данниками ханскими.
   Димитрий в исходе лета сведал о походе Мамаевом, и сам Олег, желая скрыть свою измену, дал ему знать, что надобно готовиться к войне. «Мамай со всем царством идет в землю Рязанскую против меня и тебя, – писал он великому князю. – Ягайло также: но еще рука наша высока, бодрствуй и мужайся!» В обстоятельствах столь важных, решительных, первою мыслью Димитрия было спешить в храм Богоматери и молить Всевышнего о заступлении. Облегчив сердце излиянием набожных чувств, он разослал гонцов по всем областям великого княжения, чтобы собирать войско и немедленно вести оное в Москву. Повеление его было исполнено с редким усердием: целые города вооружились в несколько дней; ратники тысячами стремились отовсюду к столице. Князья ростовские, белозерские, ярославские со своими слугами, – бояре владимирские, суздальские, переславские, костромские, муромские, дмитровские, можайские, звенигородские, углицкие, серпуховские с детьми боярскими, или с воинскими дружинами, составили полки многочисленные, которые один за другим вступали в ворота кремлевские. Стук оружия не умолкал в городе, и народ с умилением смотрел на бодрых воинов, готовых умереть за отечество и веру. Казалось, что россияне пробудились от глубокого сна: долговременный ужас имени татарского как бы от действия сверхъестественной силы исчез в их сердцах. Они напоминали друг другу славную победу Вожскую; исчисляли все бедствия, претерпенные ими от варваров в течение ста пятидесяти лет, и дивились постыдному терпению своих отцов. Князья, бояре, граждане, земледельцы были воспламенены равным усердием, ибо тиранство ханов равно всех угнетало, от престола до хижины. Какая война была праведнее сей? Счастлив государь, обнажая меч по движению, столь добродетельному и столь единодушному! Народ, до времен Калиты и Симеона оглушаемый непрестанными ударами монголов, в бедности, в отчаянии не смел и думать о свободе: отдохнув под умным правлением князей московских, он вспомнил древнюю независимость россиян и, менее страдая от ига иноплеменников, тем более хотел свергнуть оное совершенно. Облегчение цепей не мирит нас с рабством, но усиливает желание прервать оные.
   [1380 г.] Каждый ревновал служить отечеству: одни мечом, другие молитвою и делами христианскими. Между тем как юноши и мужи блистали оружием на стогнах Москвы, жены и старцы преклоняли колена в святых храмах; богатые раздавали милостыню, особенно великая княгиня, супруга нежная и чувствительная; а Димитрий, устроив полки к выступлению, желал с братом Владимиром Андреевичем, со всеми князьями и воеводами принять благословение Сегрия, игумена уединенной Троицкой обители, уже знаменитой добродетелями своего основателя. Сей святой старец, отвергнув мир, еще любил Россию, ее славу и благоденствие: летописцы говорят, что он предсказал Димитрию кровопролитие ужасное, но победу и смерть многих героев православных, но спасение великого князя; упросил его обедать в монастыре, окропил святою водою всех бывших с ним военачальников и дал ему двух иноков в сподвижники, именами Александра Пересвета и Ослябю, из коих первый был некогда боярином брянским и витязем мужественным. Сергий вручил им знамение креста на схимах и сказал: «Вот оружие нетленное! Да служит оно вам вместо шлемов!» Димитрий выехал из обители с новою и еще сильнейшею надеждою на помощь Небесную.
   В тот час, когда полки с распущенными знаменами уже шли из Кремля в ворота Флоровские, Никольские и Константино-Еленские, будучи провождаемы духовенством с крестами и чудотворными иконами, великий князь молился над прахом своих предместников, государей московских, в церкви Михаила Архангела, воспоминая их подвиги и добродетели. Он нежно обнял горестную супругу, но удержал слезы, окруженный свидетелями, и, сказав ей: «Бог наш заступник!», сел на коня. Одни жены плакали. Народ стремился вслед за воинством, громогласно желая ему победы. Утро было ясное и тихое: оно казалось счастливым предзнаменованием. – В Москве остался воеводою Феодор Андреевич блюсти столицу и семейство княжеское.
   В Коломне соединились с Димитрием верные ему сыновья Ольгердовы, Андрей и Димитрий, предводительствуя сильными дружинами полоцкою и брянскою. Великий князь хотел осмотреть все войско; никогда еще Россия не имела подобного, даже в самые счастливые времена ее независимости и целости: более ста пятидесяти тысяч всадников и пеших стало в ряды, и Димитрий, выехав на обширное поле Девичье, с душевною радостью видел ополчение столь многочисленное, собранное его монаршим словом в городах одного древнего Суздальского княжения, некогда презираемого князьями и народом Южной России. Скоро пришла весть, что Мамай, совокупив всю Орду, уже три недели стоит за Доном и ждет Ягайла Литовского. В то же время явился в Коломне посол ханский, требуя, чтобы Димитрий заплатил монголам ту самую дань, какую брал с его предков царь Чанибек. Еще не доверяя силам своим и боясь излишнею надменностью погубить отечество, Димитрий ответствовал, что он желает мира и не отказывается от дани умеренной согласно с прежними условиями, заключенными между ним и Мамаем; но не хочет разорить земли своей налогами тягостными в удовлетворение корыстолюбивому тиранству. Сей ответ казался Мамаю дерзким и коварным. С обеих сторон видели необходимость решить дело мечом.
   Димитрий сведал тогда измену Олега Рязанского и тайные сношения его с монголами и с Литвою; не ужаснулся, но с видом горести сказал: «Олег хочет быть новым Святополком!» – и, приняв благословение от коломенского епископа Герасима, 20 августа выступил к устью реки Лопасни. Там настигли его князь Владимир Андреевич, внук Калитин, и великий воевода Тимофей Васильевич со всеми остальными полками московскими. 26 августа войско переправилось за Оку, в землю Рязанскую, а на другой день сам Димитрий и двор княжеский к изумлению Олега, уверившего своих союзников, что великий князь не дерзнет им противоборствовать и захочет спастись бегством в Новгород или в пустыни двинские. Слыша о силах Димитрия, равно боясь его и Мамая, князь рязанский не знал, что ему делать; скакал из места в место; отправлял гонцов к татарам, к Ягайлу, уже стоявшему близ Одоева; трепетал будущего и раскаивался в своей измене; чувствуя, сколь ужасен страх в злодействе, он завидовал опасностям Димитрия, ободряемого чистою совестию, верою и любовию всех добрых россиян.
   6 сентября войско наше приблизилось к Дону, и князья рассуждали с боярами, там ли ожидать монголов или идти далее? Мысли были несогласны. Ольгердовичи, князья литовские, говорили, что надобно оставить реку за собою, дабы удержать робких от бегства; что Ярослав Великий таким образом победил Святополка и Александр Невский – шведов. Еще и другое. важнейшее обстоятельство было опорою сего мнения: надлежало предупредить соединение Ягайла с Мамаем. Великий князь решился – и к ободрению своему получил от св. Сергия письмо, в коем он благословлял его на битву, советуя ему не терять времени. Тогда же пришла весть, что Мамай идет к Дону, ежечасно ожидая Ягайла. Уже легкие наши отряды встречались с татарскими и гнали их. Димитрий собрал воевод и, сказав им: «Час суда Божия наступает», 7 сентября велел искать в реке удобного брода для конницы и наводить мосты для пехоты. В следующее утро [8 сентября] был густой туман, но скоро рассеялся: войско перешло за Дон и стало на берегах Непрядвы, где Димитрий устроил все полки к битве. В середине находились князья литовские Андрей и Димитрий Ольгердовичи, Феодор Романович Белозерский и боярин Николай Васильевич; в собственном же полку великокняжеском бояре Иоанн Родионович Квашня, Михаил Брянок, князь Иоанн Васильевич Смоленский; на правом крыле князь Андрей Феодорович Ростовский, князь стародубский того же имени и боярин Феодор Грунка; на левом князь Василий Васильевич Ярославский, Феодор Михайлович Моложский и боярин Лев Морозов; в сторожевом полку боярин Михаил Иоаннович, внук Акинфов, князь Симеон Константинович Оболенский, брат его князь Иоанн Торусский и Андрей Серкиз; а в засаде князь Владимир Андреевич, внук Калитин, Димитрий Михайлович Волынский, победитель Олега и болгаров, муж славный доблестью и разумом, – Роман Михайлович Брянский, Василий Михайлович Кашинский и сын Романа Новосильского. Стоя на высоком холме и видя стройные, необозримые ряды войска, бесчисленные знамена, развеваемые легким ветром, блеск оружия и доспехов, озаряемых осенним солнцем, – слыша всеобщие громогласные восклицания: «Боже! Даруй победу государю нашему!» и вообразив, что многие тысячи сих бодрых витязей падут через несколько часов как усердные жертвы любви к отечеству, Димитрий в умилении преклонил колена и, простирая руки к златому образу Спасителя, сиявшему вдали на черном знамени великокняжеском, молился в последний раз за христиан и Россию; сел на коня, объехал все полки и говорил речь к каждому, называя воинов своими верными товарищами и милыми братьями, утверждая их в мужестве и каждому из них обещая славную память в мире с венцом мученическим за гробом.
   Войско тронулось и в шестом часу дня увидело неприятеля среди обширного поля Куликова. С обеих сторон вожди наблюдали друг друга и шли вперед медленно, измеряя глазами силу противников: сила татар еще превосходила нашу. Димитрий, пылая ревностию служить для всех примером, хотел сражаться в передовом полку: усердные бояре молили его остаться за густыми рядами главного войска, в месте безопаснейшем. «Долг князя, – говорили они, – смотреть на битву, видеть подвиги воевод и награждать достойных. Мы все готовы на смерть; а ты, государь любимый, живи и предай нашу память временам будущим. Без тебя нет победы». Но Димитрий ответствовал: «Где вы, там и я. Скрываясь назади, могу ли сказать вам: братья! умрем за отечество? Слово мое да будет делом! Я вождь и начальник: стану впереди и хочу положить свою голову в пример другим». Он не изменил себе и великодушию, громогласно читая Псалом: Бог нам прибежище и сила, первый ударил на врагов и бился мужественно, как рядовой воин; наконец отъехал в середину полков, когда битва сделалась общею.
   На пространстве десяти верст лилась кровь христиан и неверных. Ряды смешались: где россияне теснили монголов, где монголы россиян; с обеих сторон храбрые падали на месте, а малодушные бежали; так некоторые московские неопытные юноши – думая, что все погибло – обратили тыл. Неприятель открыл себе путь к большим, или княжеским, знаменам и едва не овладел ими: верная дружина отстояла их с напряжением всех сил. Еще князь Владимир Андреевич, находясь в засаде, был только зрителем битвы и скучал своим бездействием, удерживаемый опытным Димитрием Волынским. Настал девятый час дня: сей Димитрий, с величайшим вниманием примечая все движения обеих ратей, вдруг извлек меч и сказал Владимиру: «Теперь наше время». Тогда засадный полк выступил из дубравы, скрывавшей его от глаз неприятеля, и быстро устремился на монголов. Сей внезапный удар решил судьбу битвы: враги изумленные, рассеянные не могли противиться новому строю войска свежего, бодрого, и Мамай, с высокого кургана смотря на кровопролитие, увидел общее бегство своих; терзаемый гневом, тоскою, воскликнул: «Велик Бог христианский!» – и бежал вслед за другими. Полки российские гнали их до самой реки Мечи, убивали, топили, взяв стан неприятельский и несметную добычу, множество телег, коней, вельблюдов, навьюченных всякими драгоценностями.
   Мужественный князь Владимир, герой сего незабвенного для России дня, довершив победу, стал на костях, или на поле битвы, под черным знаменем княжеским и велел трубить в воинские трубы: со всех сторон съезжались к нему князья и полководцы, но Димитрия не было. Изумленный Владимир спрашивал: «Где брат мой и первоначальник нашей славы?» Никто не мог дать о нем вести. В беспокойстве, в ужасе воеводы рассеялись искать его, живого или мертвого; долго не находили: наконец два воина увидели великого князя, лежащего под срубленным деревом. Оглушенный в битве сильным ударом, он упал с коня, обеспамятел и казался мертвым; но вскоре открыл глаза. Тогда Владимир, князья, чиновники, преклонив колена, воскликнули единогласно: «Государь! Ты победил врагов!» Димитрий встал: видя брата, видя радостные лица окружающих его и знамена христианские над трупами монголов, в восторге сердца изъявил благодарность Небу; обнял Владимира, чиновников; целовал самых простых воинов и сел на коня, здравый веселием духа и не чувствуя изнурения сил. – Шлем и латы его были иссечены, но обагрены единственно кровью неверных: Бог чудесным образом спас сего князя среди бесчисленных опасностей, коим он с излишнею пылкостью подвергался, сражаясь в толпе неприятелей и часто оставляя за собою дружину свою. Димитрий, провождаемый князьями и боярами, объехал поле Куликово, где легло множество россиян, но вчетверо более неприятелей, так что, по сказанию некоторых историков, число всех убитых простиралось до двухсот тысяч. Князья белозерские Феодор и сын его Иоанн, торусские Феодор и Мстислав, дорогобужский Димитрий Монастырев, первостепенные бояре Симеон Михайлович, сын тысяцкого Николай Васильевич, внук Акинфов Михаил, Андрей Серкиз, Волуй, Бренко, Лев Морозов и многие другие положили головы за отечество: а в числе их и Сергиев инок Александр Пересвет, о коем пишут, что он еще до начала битвы пал в единоборстве с печенегом, богатырем Мамаевым, сразив его с коня и вместе с ним испустив дух; кости сего и другого Сергиева священновитязя, Осляби, покоятся доныне близ монастыря Симонова. Останавливаясь над трупами мужей знаменитейших, великий князь платил им дань слезами умиления и хвалою; наконец, окруженный воеводами, торжественно благодарил их за оказанное мужество, обещая наградить каждого по достоинству, и велел хоронить тела россиян. После, в знак признательности к добрым сподвижникам, там убиенным, он уставил праздновать вечно их память в субботу Дмитровскую, доколе существует Россия.
   Ягайло в день битвы находился не более как в 30 или в 40 верстах от Мамая: узнав ее следствие, он пришел в ужас и думал только о скором бегстве, так что легкие наши отряды нигде не могли его настигнуть. Со всех сторон счастливый Димитрий, одним ударом освободив Россию от двух грозных неприятелей, послал гонцов в Москву, в Переславль, Кострому, Владимир, Ростов и другие города, где народ, сведав о переходе войска за Оку, денно и нощно молился в храмах. Известие о победе столь решительной произвело восхищение неописанное. Казалось, что независимость, слава и благоденствие нашего отечества утверждены ею навеки; что Орда пала и не восстанет; что кровь христиан, обагрившая берега Дона, была последнею жертвою для России и совершенно умилостивила Небо. Все поздравляли друг друга, радуясь, что дожили до времен столь счастливых, и славили Димитрия как второго Ярослава Великого и нового Александра, единогласно назвав его Донским, а Владимира Андреевича Храбрым, и ставя Мамаево побоище выше Алтского и Невского. Увидим, что оно, к сожалению, не имело тех важных, прямых следствий, каких Димитрий и народ его ожидали; но считалось знаменитейшим в преданиях нашей истории до самых времен Петра Великого или до битвы Полтавской: еще не прекратило бедствий России, но доказало возрождение сил ее и в несомнительной связи действий с причинами отдаленными служило основанием успехов Иоанна III, коему судьба назначила совершить дело предков, менее счастливых, но равно великих.
   Для чего Димитрий не хотел воспользоваться победою, гнать Мамая до берегов Ахтубы и разрушить гнездо тиранства? Не будем обвинять великого князя в оплошности. Татары бежали, однако ж все еще сильные числом, и могли в волжских улусах собрать полки новые; надлежало идти вслед за ними с войском многолюдным: каким образом продовольствовать оное в степях и пустынях? Народу кочующему нужна только паства для скота его, а россияне долженствовали бы везти хлеб с собою, видя впереди глубокую осень и зиму, имея лошадей, не приученных питаться одною иссохшею травою. Множество раненых требовало призрения, и победители чувствовали нужду в отдохновении. Думая, что Мамай никогда уже не дерзнет восстать на Россию, Димитрий не хотел без крайней необходимости подвергать судьбу государства дальнейшим опасностям войны и в надежде заслужить счастие умеренностью возвратился в столицу. Шествие его от поля Куликова до врат кремлевских было торжеством непрерывным. Везде народ встречал победителя с веселием, любовию и благодарностию; везде гремела хвала Богу и государю. Народ смотрел на Димитрия как на ангела-хранителя, ознаменованного печатию Небесного благоволения. Сие блаженное время казалось истинным очарованием для добрых россиян: оно не продолжилось!
   Уже зная всю черноту души Олеговой и сведав еще, что сей изменник старался вредить московским полкам на возвратном их пути через области Рязанские, истреблял мосты, даже захватывал и грабил слуг великокняжеских, Димитрий готовился наказать его. Тогда именитейшие бояре рязанские приехали в Москву объявить, что князь их ушел со своим семейством и двором в Литву; что Рязань поддается герою Донскому и молит его о милосердии. Димитрий отправил туда московских наместников; но хитрый Олег, быв несколько месяцев изгнанником, умел тронуть его чувствительность знаками раскаяния и возвратился на престол с обещанием отказаться от Ягайловой дружбы, считать великого князя старшим братом и быть с ним заодно в случае войны или мира с Литвою и татарами. В сем письменном договоре сказано, что Ока и Цна служат границею между княжениями Московским и Рязанским; что места, отнятые у татар, бесспорно принадлежат тому, кто их отнял; что город Тула, названный именем царицы Тайдулы, жены Чанибековой, и некогда управляемый ее баскаками, остается собственностью Димитрия, равно как и бывшая мордовская область Мещера, купленная им у тамошнего крещеного князя, именем Александра Уковича. Великодушие действует только на великодушных: суровый Олег мог помнить обиды, а не благотворения; скоро забыл милость Димитрия и воспользовался первым случаем нанести ему вред.
   Уничиженный, поруганный Мамай, достигнув своих улусов в виде робкого беглеца, скрежетал зубами и хотел еще отведать сил против Димитрия; но судьба послала ему иного неприятеля. Тохтамыш, один из потомков Чингисхановых, изгнанный из Орды Капчакской ханом Урусом, снискал дружбу славного Тамерлана, который, смиренно называясь эмиром, или князем монголов чагатайских, уже властвовал над обеими Бухариями. С помощью сего второго Чингиса Тохтамыш, объявив себя наследником Батыева престола, шел к морю Азовскому. Мамай встретил его близ нынешнего Мариуполя и на том месте, где монголы в 1224 году истребили войско наших соединенных князей, был разбит наголову; оставленный неверными мурзами, бежал в Кафу и там окончил жизнь свою: генуэзцы обещали ему безопасность, но коварно умертвили его, чтобы угодить победителю или завладеть Мамаевою казною. Тохтамыш воцарился в Орде и дружелюбно дал знать всем князьям российским, что он победил их врага общего. Димитрий принял ханских послов с ласкою, отпустил с честью и вслед за ними отправил собственных с богатыми дарами для хана; то же сделали и другие князья. Но дары не дань, и ласки не рабство: надменный, честолюбивый Тохтамыш не мог удовольствоваться приветствиями: он хотел властвовать, как Батый или Узбек, над Россией.
   [1381 г.] В следующее лето хан послал к Димитрию царевича Акхозю и с ним 700 воинов, требовал, чтобы все князья наши как древние подданные монголов немедленно явились в Орде. Россияне содрогнулись. «Давно ли, – говорили они, – мы одержали победу на берегах Дона? Неужели кровь христианская лилась тщетно?» Государь думал согласно с народом, и царевичу в Нижнем Новгороде сказали, что великий князь не ответствует за его безопасность, если он приедет в столицу с воинскою дружиною. Акхозя возвратился к хану, отправив в Москву некоторых из своих товарищей. Даже и сии люди, устрашенные знаками народной ненависти россиян к монголам, не посмели туда ехать; а Димитрий, излишне надеясь на слабость Орды, спокойно занимался делами внутреннего правления.
   [1382 г.] Прошло около года: хан молчал, но готовился действовать. Вдруг услышали в Москве, что татары захватили всех наших купцов в земле Болгарской и взяли у них суда для перевоза войска ханского через Волгу; что Тохтамыш идет на Россию; что вероломный Олег встретил его близ границы и служит ему путеводителем, указывая на Оке безопасные броды. Сия весть, привезенная из улусов некоторыми искренними доброхотами россиян, изумила народ: еще великодушная решимость правителей могла бы воспламенить его ревность, и герой Донской с мужественным братом своим Владимиром Андреевичем спешили выступить в поле; но другие князья изменили чести и славе. Сам тесть великого князя, Димитрий Нижегородский, сведав о быстром стремлении неприятеля, послал к хану двух сыновей с дарами. Одни увеличивали силу Тохтамышеву; иные говорили, что от важного урона, претерпенного россиянами в битве Донской, столь кровопролитной, хотя и счастливой, города оскудели людьми военными; наконец советники Димитриевы только спорили о лучших мерах для спасения отечества, и великий князь, потеряв бодрость духа, вздумал, что лучше обороняться в крепостях, нежели искать гибели в поле. Он удалился в Кострому с супругою и с детьми, желая собрать там более войска и надеясь, что бояре, оставленные им в столице, могут долго противиться неприятелю.
   Тохтамыш взял Серпухов и шел прямо к Москве, где господствовало мятежное безначалие. Народ не слушался ни бояр, ни митрополита и при звуке колоколов стекался на вече, вспомнив древнее право граждан российских в важных случаях решить судьбу свою большинством голосов. Смелые хотели умереть в осаде, робкие спасаться бегством; первые стали на стенах, на башнях и бросали камнями в тех, которые думали уйти из города; другие, вооруженные мечами и копьями, никого не пускали к городским воротам; наконец, убежденные представлениями людей благоразумных, что в Москве останется еще немало воинов отважных и что в долговременной осаде всего страшнее голод, позволили многим удалиться, но в наказание отняли у них все имущество. Сам митрополит Киприан выехал из столицы в Тверь, предпочитая собственную безопасность долгу церковного пастыря: он был иноплеменник! Волнение продолжалось: народ, оставленный государем и митрополитом, тратил время в шумных спорах и не имел доверенности к боярам.
   В сие время явился достойный воевода, юный князь литовский, именем Остей, внук Ольгердов, посланный, как вероятно, Димитрием. Умом своим и великодушием, столь сильно действующими в опасностях, он восстановил порядок, успокоил сердца, ободрил слабых. Купцы, земледельцы окрестных селений, пришедшие в Москву с детьми и с драгоценнейшею собственностию, иноки, священники требовали оружия. Немедленно образовались полки; каждый занял свое место в тишине и благоустройстве. Дым и пламя вдали означили приближение монголов, которые, следуя обыкновению, жгли на пути все деревни и 23 августа обступили город. Некоторые их чиновники подъехали к стене и, зная русский язык, спрашивали, где великий князь Димитрий? Им ответствовали, что его нет в Москве. Татары, не пустив ни одной стрелы, ездили вокруг Кремля, осматривали глубину рвов, башни, все укрепления и выбирали места для приступов; а москвитяне в ожидании битвы молились в церквах; другие же, менее набожные, веселились на улицах; выносили из домов чаши крепкого меду и пили с друзьями, рассуждая: «Можем ли бояться нашествия поганых, имея город твердый и стены каменные с железными воротами? Неприятели скроются, когда испытают нашу бодрость и сведают, что великий князь с сильными полками заходит им в тыл». Сии храбрецы, всходя на стену и видя малое число татар, смеялись над ними; а татары издали грозили им обнаженными саблями и ввечеру к преждевременной радости москвитян удалились от города.
   Сие войско было только легким отрядом: в следующий день явилась главная рать, столь многочисленная, что осажденные ужаснулись. Сам Тохтамыш предводительствовал ею. Он велел немедленно начать приступ. Москвитяне, пустив несколько стрел, были осыпаны неприятельскими. Татары стреляли с удивительною меткостию, пешие и конные, стоя неподвижно или на всем скаку, в обе стороны, взад и вперед. Они приставили к стене лестницы; но россияне обливали их кипящею водою, били камнями, толстыми бревнами и к вечеру отразили. Три дня продолжалась битва; осажденные теряли многих людей, а неприятель еще более: ибо, не имея стенобитных орудий, он упорствовал взять город силою. И воины и граждане московские, одушевляемые примером князя Остея, старались отличить себя мужеством. В числе героев летописцы называют одного суконника, именем Адама, который с ворот Флоровских застрелил любимого мурзу ханского. Видя неудачу, Тохтамыш употребил коварство, достойное варвара.
   В четвертый день осады [26 августа] неприятель изъявил желание вступить в мирные переговоры. Знаменитые чиновники Тохтамышевы, подъехав к стенам, сказали москвитянам, что хан любит их как своих добрых подданных и не хочет воевать с ними, будучи только личным врагом великого князя; что он немедленно удалится от Москвы, буде жители выйдут к нему с дарами и впустят его в сию столицу осмотреть ее достопамятности. Такое предложение не могло обольстить людей благоразумных; но с послами находились два сына Димитрия Нижегородского, Василий и Симеон: обманутые уверениями Тохтамыша или единственно исполняя волю его, они, как россияне и христиане, дали клятву, что хан сдержит слово и не сделает ни малейшего зла москвитянам. Храбрый Остей советовался с боярами, с духовенством и народом: все думали, что ручательство нижегородских князей надежно; что излишняя недоверчивость может быть пагубна в сем случае и что безрассудно подвергать столицу дальнейшим бедствиям осады, когда есть способ прекратить их. Отворили ворота: князь литовский вышел первый из города и нес дары; за ним духовенство с крестами, бояре и граждане. Остея повели в стан ханский – и там умертвили. Сие злодейство было началом ужаса: по данному знаку обнажив мечи, тысячи монголов в одно мгновение обагрились кровью россиян безоружных, напрасно хотевших спастись бегством в Кремль: варвары захватили путь и вломились в ворота; другие, приставив лестницы, взошли на стену. Еще довольно ратников оставалось в городе, но без вождей и без всякого устройства: люди бегали толпами по улицам, вопили, как слабые жены, и терзали на себе волосы, не думая обороняться. Неприятель в остервенении своем убивал всех без разбора, граждан и монахов, жен и священников, юных девиц и дряхлых старцев; опускал меч единственно для отдохновения и снова начинал кровопролитие. Многие укрывались в церквах каменных: татары отбивали двери и везде находили сокровища, свезенные в Москву из других, менее укрепленных городов. Кроме богатых икон и сосудов они взяли, по сказанию летописцев, несметное количество золота и серебра в казне великокняжеской, у бояр старейших, у купцов знаменитых, наследие их отцов и дедов, плод бережливости и трудов долговременных. К вечному сожалению потомства сии грабители, обнажив церкви и дома, предали огню множество древних книг и рукописей, там хранимых, и лишили нашу историю, может быть, весьма любопытных памятников.
   Не будем подробно описывать всех ужасов сего несчастного для России дня: легко представить себе оные. И в наше время, когда неприятель, раздраженный упорством осажденных, силою входит в город, что может превзойти бедствие жителей? ни язва, ни землетрясение. А татары со времен Батыевых не смягчились сердцем и, в своей азовской роскоши утратив отчасти прежнюю неустрашимость, сохранили всю дикую свирепость народа степного. Обремененные добычею, утружденные злодействами, наполнив трупами город, они зажгли его и вышли отдыхать в поле, гоня перед собою толпы юных россиян, избранных ими в невольники. – «Какими словами, – говорят летописцы, – изобразим тогдашний вид Москвы? Сия многолюдная столица кипела прежде богатством и славою: в один день погибла ее красота; остались только дым, пепел, земля окровавленная, трупы и пустые, обгорелые церкви. Ужасное безмолвие смерти прерывалось одним глухим стоном некоторых страдальцев, иссеченных саблями татар, но еще не лишенных жизни и чувства».
   Войско Тохтамышево рассыпалось по всему великому княжению. Владимир, Звенигород, Юрьев, Можайск, Дмитров имели участь Москвы. Жители Переславля бросились в лодки, отплыли на середину озера и тем спаслись от погибели; а город был сожжен неприятелем. Близ Волока стоял с дружиною смелый брат Димитриев, князь Владимир Андреевич: отпустив мать и супругу в Торжок, он внезапно ударил на сильный отряд монголов и разбил его совершенно. Извещенный о том беглецами, хан начал отступать от Москвы; взял еще Коломну и перешел за Оку. Тут вероломный князь рязанский увидел, сколь милость татар, купленная гнусною изменою, ненадежна: они поступали в его земле как в неприятельской; жгли, убивали, пленяли жителей и заставили самого Олега скрыться. Тохтамыш оставил наконец Россию, отправив шурина своего, именем Шихомата, послом к князю суздальскому.
   С какою скорбью Димитрий и князь Владимир Андреевич, приехав со своими боярами в Москву, увидели ее хладное пепелище и сведали все бедствия, претерпенные отечеством и столь неожидаемые после счастливой Донской битвы! «Отцы наши, – говорили они, проливая слезы, – не побеждали татар, но были менее нас злополучны!» Действительно менее со времен Калиты, памятных началом устройства, безопасности, и малодушные могли винить Димитрия в том, что он не следовал правилам Иоанна I и Симеона, которые искали милости в ханах для пользы государственной; но великий князь, чистый в совести пред Богом и народом, не боялся ни жалобы современников, ни суда потомков; хотя скорбел, однако ж не терял бодрости и надеялся умилостивить Небо своим великодушием в несчастии.
   Он велел немедленно погребать мертвых и давал гробокопателям по рублю за 80 тел: что составило 300 рублей; следственно, в Москве погибли тогда 24 000 человек, кроме сгоревших и потонувших: ибо многие, чтобы спастись от убийц, бросались в реку. Еще не успели совершить сего печального обряда, когда Димитрий послал воевод московских наказать Олега, приписывая ему успех Тохтамышев и бедствие великого княжения. Подданные должны были ответствовать за своего князя: он ушел, предав их в жертву мстителям, и войско Димитриево, остервененное злобою, вконец опустошило Рязань, считая оную гнездом измены и ставя жителям в вину усердие их к Олегу. – Вторым попечением Димитрия было возобновление Москвы; стены и башни кремлевские стояли в целости: хан не имел времени разрушить оные. Скоро кучи пепла исчезли, и новые здания явились на их месте; но прежнее многолюдство в столице и в других взятых татарами городах уменьшилось надолго.
   В то время, когда надлежало дать церкви новых иереев вместо убиенных монголами, святить оскверненные злодействами храмы, утешать, ободрять народ пастырскими наставлениями, митрополит Киприан спокойно жил в Твери. Великий князь послал за ним бояр своих, но объявил его, как малодушного беглеца, недостойным управлять церковию и, возвратив из ссылки Пимена, поручил ему российскую митрополию; а Киприан с горестью и стыдом уехал в Киев, где господствовал сын Ольгердов, Владимир, христианин греческой веры. Столь решительно поступал Димитрий в делах церковных, живо чувствуя достоинство государя, любя отечество и желая, чтобы духовенство служило примером сей любви для граждан! Он мог досадовать на Киприана и за дружескую связь его с Михаилом Александровичем Тверским, который вопреки торжественному обету и письменному договору 1375 года не хотел участвовать ни в славе, ни в бедствиях Московского княжения и тем изъявил холодность к общей пользе россиян. Скоро обнаружилась и личная давнишняя ненависть его к Димитрию: как бы обрадованный несчастием Москвы и в надежде воспользоваться злобою Тохтамыша на великого князя, он с сыном своим Александром уехал в Орду, чтобы снискать милость хана и с помощью монголов свергнуть Донского с престола.
   Не время было презирать Тохтамыша и думать о битвах: разоренное великое княжение требовало мирного спокойствия, и народ уныл. Великодушный Димитрий, скрепив сердце, с честью принял в Москве ханского мурзу Карача, объявившего ему, что Тохтамыш, страшный во гневе, умеет и миловать преступников в раскаянии. [23 апреля 1383 г.] Сын великого князя Василий, со многими боярами поехав Волгою на судах в Орду, знаками смирения столь угодил хану, что Михаил Тверской не мог успеть в своих происках и с досадою возвратился в Россию. Но милость Тохтамышева дорого стоила великому княжению: [в 1385 г.] кровопийцы ордынские, называемые послами, начали снова являться в его пределах и возложили на оное весьма тягостную дань, в особенности для земледельцев: всякая деревня, состоящая из двух и трех дворов, обязывалась платить полтину серебром; города давали и золото. Сверх того к огорчению государя и народа хан в залог верности и восьми тысяч рублей долга удержал при себе юного князя Василия Димитриевича вместе с сыновьями князей нижегородского и тверского. Одним словом, казалось, что россияне долженствовали проститься с мыслью о государственной независимости как с мечтою; но Димитрий надеялся вместе с народом, что сие рабство будет недолговременно; что падение мятежной Орды неминуемо и что он воспользуется первым случаем освободить себя от ее тиранства.
   [1385 г.] Для того великий князь хотел мира и благоустройства внутри отечества; не мстил князю тверскому за его вражду и предлагал свою дружбу самому вероломному Олегу. Сей последний неожидаемо разграбил Коломну, пленив тамошнего наместника Александра Остея со многими боярами: Димитрий послал туда войско под начальством князя Владимира Андреевича, но желал усовестить Олега, зная, что сей князь любим рязанцами и мог быть своим умом полезен отечеству. Муж знаменитый святостию, игумен Сергий взял на себя дело миротворца: ездил к Олегу, говорил ему именем веры, земли Русской и смягчил его сердце так, что он заключил с Димитрием искренний, вечный союз, утвержденный после семейственным: Феодор, сын Олегов, (в 1387 году) женился на княжне московской Софии Димитриевне.
   Великий князь долженствовал еще усмирить новгородцев. Они (в 1384 году) дали князю литовскому Патрикию Наримантовичу бывший удел отца его: Орехов, Кексгольм и половину Копорья; но тамошние жители изъявили негодование. Сделался мятеж в Новгороде: Славянский конец, обольщенный дарами Патрикия, стоял за сего князя на вече Двора Ярославова; другие концы взяли противную сторону на вече Софийском. Вооружались, шумели, писали разные грамоты или определения и наконец согласились вместо упомянутых городов отдать Патрикию Ладогу, Русу и берег наровский, не считая нужным требовать на то великокняжеского соизволения. Сие дело могло оскорбить Димитрия: он имел еще важнейшие причины быть недовольным. В течение десяти лет оставляемые в покое соседями, новгородцы, как бы скучая тишиною и мирною торговлею, полюбили разбои, украшая оные именем молодечества, и многочисленными толпами ездили грабить купцов, селения и города по Волге, Каме, Вятке. В 1371 году они завоевали Кострому и Ярославль, а в 1375 [году] вторично явились под стенами первой, где начальствовал воевода Плещей: их было 2000, а вооруженных костромских граждан 5000; но малодушный Плещей, с двух сторон обойденный неприятелем, бежал: разбойники взяли город и целую неделю в нем злодействовали; пленяли людей, опустошали дома, купеческие лавки и, бросив в Волгу, чего не могли увезти с собою, отправились к Нижнему; захватили и там многих россиян и продали их как невольников восточным купцам в Болгарах. Еще недовольные богатою добычею, сии храбрецы, предводительствуемые каким-то Прокопием и другим смоленским атаманом, пустились даже вниз по Волге, к Сараю, и грабили без сопротивления до самого Хазитороканя, или Астрахани, древнего города козаров; наконец, обманутые лестью тамошнего князя монгольского, именем Сальчея, были все побиты; а вятчане (в 1379 году) истребили другую шайку таких разбойников близ Казани. Занятый опасностями и войнами, Димитрий терпел сию дерзость новгородцев и видел, что она возрастала: правительство их захватывало даже его собственность, или доходы великокняжеские, и (в 1385 году) отложилось от церковного суда московской митрополии: посадник, бояре, житые (именитые) и черные люди всех пяти концов торжественно присягнули на вече, чтобы ни в каких тяжбах, подсудных церкви, не относиться к митрополиту, но решить оные самому архиепископу новгородскому по греческому Номоканону, или Кормчей Книге, вместе с посадником, тысяцким и четырьмя посредниками, избираемыми с обеих сторон из бояр и людей житых. Испытав бесполезность дружелюбных представлений и самых угроз, огорчаемый строптивостью новгородцев и явным их намерением быть независимыми от великого княжения, Димитрий прибегнул к оружию, чтобы утвердить власть свою над сею знаменитою областью и со временем воспользоваться ее силами для общего блага или освобождения России.
   [1386 г.] Двадцать шесть областей соединили своих ратников под знаменами великокняжескими: Москва, Коломна, Звенигород, Можайск, Волок Дамский, Ржев, Серпухов, Боровск, Дмитров, Переславль, Владимир, Юрьев, Муром, Мещера, Стародуб, Суздаль, Городец, Нижний, Кострома, Углич, Ростов, Ярославль, Молога, Галич, Белозерск, Устюг. Самые подданные Новгорода, жители Вологды, Бежецка, Торжка (кроме знатнейших бояр сего последнего) взяли сторону Димитрия. Зимою, перед самым Рождеством Христовым, он с братом Владимиром Андреевичем и другими князьями выступил из Москвы; не хотел слушать послов новгородских и в день Богоявления расположился станом в тридцати верстах от берегов Волхова, обратив в пепел множество селений. Там встретил его архиепископ, старец Алексий, с убедительным молением простить вину новгородцев, готовых заплатить ему 8000 рублей. Великий князь не согласился, и новгородцы, извещенные о том, готовились к сильному отпору под начальством Патрикия и других князей, нам неизвестных; оградили вал тыном, сожгли предместья, двадцать четыре монастыря в окрестностях и все дома за рвом в трех концах города, в Плотинском, в Людине и в Неревском; два раза выходили в поле для битвы, ожидая неприятеля, и возвращались, не находя его. Имея войско довольно многочисленное, готовое сразиться усердно, и не пожалев ни домов, ни церквей для лучшей защиты города, они еще хотели отвратить кровопролитие и послали двух архимандритов, 7 иереев и 5 граждан от имени пяти концов, чтобы склонить Димитрия к миру. С одной стороны, знаки раскаяния и смирения, с другой – твердость, но соединенная с умеренностью, произвели наконец желаемое действие. Великий князь подписал мирную грамоту с условием, чтобы Новгород всегда повиновался ему как государю верховному, платил ежегодно так называемый черный бор, или дань, собираемую с черного народа, и внес в казну княжескую 8000 рублей за долговременные наглости своих разбойников. Новгородцы тогда же вынули из Софийского сокровища и прислали к Димитрию 3000 рублей, отправив чиновников в Двинскую землю для собирания остальных пяти тысяч: ибо двиняне, имев также участие в разбоях волжских, долженствовали участвовать и в наказании за оные. Димитрий возвратился в Москву с честью и без всякого урона, оставив в областях новгородских глубокие следы ратных бедствий. Многие купцы, земледельцы, самые иноки лишились своего достояния, а некоторые люди и вольности (ибо москвитяне по заключении мира освободили не всех пленников); другие, обнаженные хищными воинами, умерли от холода на степи и в лесах. – К несчастию, новгородцы не приобрели и внутреннего спокойствия: ибо великий князь, довольный их покорностию, не отнял у них древнего права избирать главных чиновников и решить дела государственные приговором веча. Так (в 1388 году) три конца Софийской стороны восстали на посадника Иосифа и, злобствуя на Торговую, где сей чиновник нашел друзей и защитников, более двух недель не имели с нею никакого сообщения. Исполняя, кажется, волю Димитриеву, новгородцы отняли Русу и Ладогу у Патрикия Наримантовича; а через два года отдали их другому князю литовскому, Лугвению-Симеону Ольгердовичу, желая на случай войны со шведами или немцами иметь в нем полководца и жить с его братьями в союзе. В сие время Литва была уже в числе держав христианских. Ягайло (в 1386 году) с согласия вельмож польских женился на Ядвиге, дочери и единственной наследнице их умершего короля Людовика, принял веру латинскую в Кракове вместе с достоинством государя польского и крестил свой народ волею и неволею. Чтобы сократить обряд, литовцев ставили в ряды целыми полками: священники кропили их святою водою и давали имена христианские: в одном полку называли всех людей Петрами, в другом – Павлами, в третьем – Иоаннами и так далее; а Ягайло ездил из места в место толковать на своем отечественном языке Символ Веры. Древний огонь Перкунов угас навеки в городе Вильне; святые рощи были срублены или обращены в пепел, и новые христиане славили милость государя, дарившего им белые суконные кафтаны: «Ибо сей народ, – говорит Стриковский, – одевался до того времени одними кожами зверей и полотном». Происшествие, столь благословенное для Рима, имело весьма огорчительные следствия для россиян: Ягайло, дотоле покровитель греческой веры, сделался ее гонителем; стеснял их права гражданские, запретил брачные союзы между ними и католиками и даже мучительски казнил двух вельмож своих, не хотевших изменить православию в угодность королю. К счастию, многие князья литовские – Владимир Ольгердович Киевский, братья его Скиригайло и Димитрий, Феодор Волынский, сын умершего Любарта, и другие – остались еще христианами нашей церкви и заступниками единоверных.
   Впрочем, несмотря на разномыслие в духовном законе, Ягайловы родственники служили королю усердно, кроме одного Андрея Ольгердовича Полоцкого, друга Димитриева и москвитян. Между тем как сей князь делил с Димитрием опасности и славу на поле Куликовом, Скиригайло господствовал в Полоцкой области; но, скоро изгнанный жителями (которые, посадив его на кобылу, с бесчестием и насмешками вывезли из города), он прибегнул к магистру ливонскому Конраду Роденштейну и вместе с ним 3 месяца держал (в 1382 году) Полоцк в осаде. Напрасно жители молили новгородцев как братьев о защите; напрасно предлагали магистру быть данниками Ордена, если он избавит их от Скиригайла: новгородцы отправили только мирное посольство к Ягайлу, а Конрад Роденштейн ответствовал: «Для кого оседлал я коня своего и вынул меч из ножен, тому не изменю вовеки». Мужество осажденных заставило неприятеля отступить, и любимый ими Андрей с радостью к ним возвратился; но Скиригайло в 1386 году, предводительствуя войском литовским, взял сей город, казнил в нем многих людей знатных и, пленив самого Андрея, отослал его в Польшу, где он три года сидел в тяжком заключении.
   Сей несчастный сын Ольгердов имел верного союзника в Святославе Иоанновиче, смоленском князе: желая отмстить за него, Святослав [22 марта] вступил в нынешнюю Могилевскую губернию и начал свирепствовать, как Батый, в земле, населенной россиянами, не только убивая людей, но и вымышляя адские для них муки: жег, давил, сажал на кол младенцев и жен, веселясь отчаянием сих жертв невинных. Сколь вообще ни ужасны были тогда законы войны, но летописцы говорят о сих злодействах Святослава с живейшим омерзением: он получил возмездие. Войско его, осаждая Мстиславль, бывший город смоленский, отнятый Литвою, увидело в поле знамена неприятельские: Скиригайло Ольгердович и юный герой Витовт, сын Кестутиев, примирившийся с Ягайлом, шли спасти осажденных. [29 апреля] Святослав мужественно сразился на берегах Вехри, и жители мстиславльские смотрели с городских стен на битву, упорную и кровопролитную. Она решилась в пользу литовцев: Святослав пал, уязвленный копием навылет, и через несколько минут испустил дух. Племянник его, князь Иоанн Васильевич, также положил свою голову; а сыновья Глеб и Юрий были взяты в плен со многими боярами. Победители гнались за россиянами до Смоленска: взяли откуп с жителей сего города, выдали им тела убитых князей и, посадив Юрия как данника Литвы на престоле отца его, вышли из владения Смоленского. Глеб Святославич остался в их руках аманатом.
   Сии происшествия долженствовали быть крайне оскорбительны для великого князя, ибо Святослав, отстав от союза с Литвою, усердно искал Димитриевой дружбы и вместе с Андреем Ольгердовичем служил щитом для московских границ на западе. Но Димитрий, опасаясь Литвы, еще более опасался монголов и, готовясь тогда к новому разрыву с Ордою, имел нужду в приязни Ягайловой. [1387 г.] Сын великого князя Василий, три года живя невольником при дворе ханском, тайно ушел в Молдавию к тамошнему воеводе Петру, нашему единоверцу, и мог возвратиться в Россию только через владения польские и Литву. Димитрий отправил навстречу к нему бояр, поручив им для личной безопасности Василиевой склонить Ягайла к дружелюбию. [19 января 1388 г.] Они успели в деле своем: Василий Димитриевич прибыл благополучно в Москву, провождаемый многими панами польскими.
   Вероятно, что бегство его из Орды было следствием намерения Димитриева свергнуть иго Тохтамышево: другие случаи также доказывают сие намерение. Тесть Донского, Димитрий Константинович, преставился схимником в 1383 году, памятный сооружением каменных стен в Нижнем Новгороде и любовию к отечественной истории (ибо мы ему обязаны древнейшим харатейным списком Нестора). Сыновья его и дядя их Борис Городецкий находились тогда в Орде, споря о наследстве: хан отдал Нижегородскую область дяде, а племянникам Симеону и Василию Суздаль, удержав последнего аманатом в Сарае. Скучав долго неволею и праздностью – тщетно хотев подобно сыну Донского бежать в Россию, – Василий умилостивил наконец Тохтамыша и приехал с его жалованною грамотою княжить в Городце. Но сия милость ханская казалась ему неудовлетворительною: с помощью великого князя он и брат его Симеон Суздальский (в 1388 году) отняли Нижний у дяди и, презрев грамоты ханские, обязались во всяком случае верно служить Димитрию: Борис же остался князем городецким, в зависимости от московского, который, действуя таким образом против воли Тохтамыша, явно показывал худое к нему уважение.
   В то время как россияне великого княжения с надеждою или страхом могли готовиться ко второй Донской битве, они были изумлены враждою своих двух главных защитников. Димитрий и князь Владимир Андреевич, братья и друзья, казались дотоле одним человеком, имея равную любовь к отечеству и к славе, испытанную общими опасностями, успехами и противностями рока. [1389 г.] Вдруг Димитрий, огорченный, как надобно думать, старейшими боярами Владимира и его к ним пристрастием, велел их взять под стражу, заточить, развезти по разным городам. Сей поступок, доказывая власть великокняжескую, мог быть согласен с законами справедливости, но крайне огорчил народ, тем более что татары начинали уже действовать против России, взяв нечаянно Переславль Рязанский: единодушие первых ее героев было всего нужнее для безопасности государства. Явив пример строгости, Димитрий спешил удовлетворить желанию народа и собственного сердца: через месяц, в день Благовещения, обнял брата как друга и новою договорною грамотою утвердил искренний с ним союз. В ней сказано, что Владимир признает Димитрия отцом, сына его Василия братом старшим, Георгия Димитриевича равным, а меньших сыновей великого князя младшими братьями; что они будут жить в любви неразрывной, подобно как их отцы жили с Симеоном Гордым, и должны взаимно объявлять друг другу наветы злых людей, желающих поселить в них вражду; что ни Димитрию, ни Владимиру без общего согласия не заключать договоров с иными владетелями; что первому не мешаться в дела братних городов, второму в дела великого княжения, но судить тяжбы москвитян обоим вместе через наместников, а в случае их несогласия прибегать к суду митрополита или третейскому, коего решение остается законом и для князей; что великому князю, ни боярам его не покупать сел в уделе Владимировом, ни Владимиру в областях, ему не принадлежащих; что если Димитрий, удовлетворяя нуждам государственным, обложит данью своих бояр поместных, то и Владимировы обязаны внести такую же в казну великокняжескую; что гости, суконники и городские люди свободны от службы и пр. Далее сказано, что Владимир, если Богу не угодно будет избавить Россию от монголов, участвует во всех ее тягостях и дает ханам триста двадцать рублей в число пяти тысяч Димитриевых, по сей же соразмерности платя и долги государственные.
   Сия грамота наиболее достопамятна тем, что она утверждает новый порядок наследства в великокняжеском достоинстве, отменяя древний, по коему племянники долженствовали уступать оное дяде. Владимир именно признает Василия и братьев его в случае Димитриевой смерти законными наследниками великого княжения.
   Примирение державных братьев казалось истинным торжеством государственным. Народ веселился, не предвидя несчастия, коему надлежало случиться толь скоро и толь внезапно. Димитрию едва исполнилось сорок лет: необыкновенная его взрачность, дородство, густые черные волосы и борода, глаза светлые, огненные, изображая внутреннюю крепость сложения, ручались за долголетие. Вдруг, к общему ужасу, разнеслась весть о тяжкой болезни великого князя; к успокоению народа сказали, что опасность ее миновала; но Димитрий, не обольщая себя надеждою, призвал игуменов Сергия и Севастиана вместе с девятью главными боярами и велел писать духовное завещание. Объявив Василия Димитриевича наследником великокняжеского достоинства, он каждому из пяти сыновей дал особенные уделы: Василию Коломну с волостями, Юрию Звенигород и Рузу, Андрею Можайск, Верею и Калугу, Петру Дмитров, Иоанну несколько сел, а великой княгине Евдокии разные поместья и знатную часть московских доходов. Сверх областей наследственных Димитрий отказал второму сыну Галич, третьему Белозерск, четвертому Углич, купленные Калитою у тамошних князей удельных: сии города дотоле не были еще совершенно присоединены к Московскому княжению.
   Несколько дней бояре и граждане утешались мнимым выздоровлением любимого их государя. В сие время супруга его родила шестого сына, именем Константина, окрещенного старшим братом Василием Димитриевичем и Мариею, вдовою последнего тысяцкого. Но скоро болезнь вновь усилилась, и великий князь, чувствуя свой конец, желал видеть супругу, еще слабую от следствия родов; изъявляя удивительную твердость, долго говорил с нею и с детьми; приказывал им быть во всем ей послушными и действовать единодушно, любить отечество и верных слуг его. Бояре в безмолвной горести стояли вдали: он велел им приблизиться и сказал: «Вам, свидетелям моего рождения и младенчества, известна внутренность души моей. С вами я царствовал и побеждал врагов для счастия России; с вами веселился в благоденствии и скорбел в злополучиях; любил вас искренно и награждал по достоинству; не касался ни чести, ни собственности вашей, боясь досадить вам одним грубым словом; вы были не боярами, но князьями земли Русской. Теперь вспомните, что мне всегда говорили: умрем за тебя и детей твоих. Служите верно моей супруге и юным сыновьям: делите с ними радость и бедствия». Представив им семнадцатилетнего Василия Димитриевича как будущего их государя, он благословил его; избрал ему девять советников из вельмож опытных; обнял Евдокию, каждого из сыновей и бояр; сказал: Бог мира да будет с вами! – сложил руки на груди и скончался [19 мая]. На другой день погребли Димитрия в церкви Архангела Михаила. Трапезундский митрополит Феогност, приехавший на то время гостем в Москву, совершил сей печальный обряд вместе с некоторыми епископами и святым игуменом Сергием.
   Нельзя, по сказанию летописцев, изобразить глубокой душевной скорби россиян в сем случае: долго стенание и вопль не умолкали при дворе и на стогнах, ибо никто из потомков Ярослава Великого, кроме Мономаха и Александра Невского, не был столь любим народом и боярами, как Димитрий, за его великодушие, любовь к славе отечества, справедливость, добросердечие. Воспитанный среди опасностей и шума воинского, он не имел знаний, почерпаемых в книгах, но знал Россию и науку правления; силою одного разума и характера заслужил от современников имя орла высокопарного в делах государственных; словами и примером вливал мужество в сердца воинов и, будучи младенец незлобием, умел с твердостью казнить злодеев. Современники особенно удивлялись его смирению в счастии. Какая победа в древние и новые времена была славнее Донской, где каждый россиянин сражался за отечество и ближних? Но Димитрий, осыпаемый хвалами признательного народа, опускал глаза вниз и возносился сердцем единственно к Богу Всетворящему. – Целомудренный в удовольствиях законной любви супружеской, он до конца жизни хранил девическую стыдливость и, ревностный в благочестии подобно Мономаху, ежедневно ходил в церковь, всякую неделю в Великий пост приобщался Святых Тайн и носил власяницу на голом теле; однако ж не хотел следовать обыкновению предков, умиравших всегда иноками: ибо думал, что несколько дней или часов монашества перед кончиною не спасут души и что государю пристойнее умереть на троне, нежели в келье.
   Таким образом летописцы изображают нам добрые свойства сего князя и, славя его как первого победителя татар, не ставят ему в вину, что он дал Тохтамышу разорить великое княжение, не успев собрать войска сильного, и тем продлил рабство отечества до времен своего правнука.
   Димитрий сделал, кажется, и другую ошибку: имев случай присоединить Рязань и Тверь к Москве, не воспользовался оным: желая ли изъявить великодушное бескорыстие? Но добродетели государя, противные силе, безопасности, спокойствию государства, не суть добродетели. Может быть, он не хотел изгнанием Михаила Тверского, шурина Ольгердова, раздражить Литвы и думал, что Олег, хитрый, деятельный, любимый подданными, лучше московских наместников сохранит безопасность юго-восточных пределов России, если искренно с ним примирится для блага отечества. – Димитрий прибавил к московским владениям одну купленную им Мещеру и, подчинив себе князей ярославских, не хотел отнять у них наследственного удела, довольный правом предписывать им законы.
   В княжение Донского были основаны города Курмыш и Серпухов: первый (в 1372 году) Борисом Константиновичем Городецким, а второй (в 1374 году) князем Владимиром Андреевичем, который, чтобы приманить туда людей, дал жителям многие выгоды и льготу, оградил его дубовыми стенами и сделал в нем наместником своего окольничего Якова Юрьевича Новосильца. Новгородцы, в 1384 [году] начав строить каменную крепость Ям на берегу Луги (ныне Ямбург), совершили оную в 33 дня; а в 1387 году обвели Порхов также кирпичными стенами вместо прежних деревянных. – Знаменитые монастыри Чудов, Андроньев, Симоновский в Москве, Высоцкий близ Серпухова и другие остались также памятниками времен Донского. Первые два основаны митрополитом Алексием (который, обогатив Чудовскую обитель драгоценными, золотыми сосудами, селами, рыбными ловлями, завещал погребсти себя в оной), последние – святым Сергием Радонежским. Игумен Симонова монастыря Феодор, племянник Сергиев и духовник великого князя, отличаясь умом и знаниями, несколько раз ездил в Константинополь: поставленный там в архимандриты, он исходатайствовал у патриарха Нила, чтобы его обитель называлась Патриаршею и ни в чем не зависела от митрополита российского. Исполняя волю князя Владимира Андреевича, своего друга, св. Сергий избрал прекрасное место в двух верстах от нового города Серпухова и, собственными руками заложив монастырь Высоцкий, оставил в нем игуменствовать любимого ученика, именем Афанасия, который после выехал навсегда из отечества, недовольный изгнанием митрополита Киприана, и преставился в Царьграде.
   Церковные дела, важные по тогдашнему времени, заботили великого князя не менее государственных. Он простил митрополита Пимена единственно в досаду Киприану, но не мог иметь к нему ни любви, ни уважения и желал дать церкви иного, достойнейшего пастыря. Мы говорили о епископе Дионисии, враге Митяя: обманом уехав в Константинополь, он нашел милость в патриархе и возвратился оттуда с саном архиепископа суздальского, нижегородского и городецкого. Будучи хитр, ласков, благотворителен, Дионисий умел оправдать себя в глазах Димитрия и заслужил его доброе мнение достохвальным подвигом христианского учителя. Еще во время Алексия митрополита открылась в Новгороде ересь стригольников, названных так от имени Карпа Стригольника, человека простого, но ревностного суевера, утверждавшего, что иереи российские, будучи поставляемы за деньги, суть хищники сего важного сана и что истинные христиане должны от них удаляться. Многие люди, думая согласно с ним, перестали ходить в церковь, и народ, озлобленный их нескромными, дерзкими речами, утопил в Волхове трех главных виновников раскола, Карпа и диакона Никиту с товарищем. Сия излишняя строгость, как обыкновенно бывает, не уменьшила, но втайне умножила число еретиков: архиепископ новгородский Алексий писал о том к патриарху Нилу, который уполномочил Дионисия искоренить зло средствами благоразумного убеждения. Дионисий отправился в Новгород, во Псков, где стригольники имели также своих учеников; доказывал им, что плата, определенная законом, не есть лихоимство, и наконец примирил их с церковию к удовольствию всех правоверных. Отдавая справедливость сей заслуге, великий князь желал видеть Дионисия на месте Пимена и велел ему ехать в Константинополь для поставления, будучи уверен в согласии патриарха. Воля Димитриева действительно исполнилась; но Владимир Ольгердович Киевский остановил нового митрополита на возвратном пути из Греции в Москву, объявив, что Киприан есть глава всей российской церкви – и честолюбивый Дионисий умер в Киеве под стражею. Таким образом великий князь два раза не имел успеха в избрании митрополитов и, как бы обезоруженный неблагоприятностью судьбы, хотел по крайней мере, чтобы древняя столица Св. Владимира и Москва имели одного пастыря духовного. Начался суд между Пименом и Киприаном в Царьграде, куда великий князь вслед за первым отправил симоновского архимандрита Феодора с грамотами и дарами. Прошло около трех лет, и дело решилось ничем: Киприан остался митрополитом киевским, а Пимен, возвратясь в Москву, через год уехал опять в Грецию тайно от великого князя, расположенного к нему весьма немилостиво: что случилось за месяц до кончины Димитриевой.
   Важнейшим происшествием для церковной истории сего времени было обращение пермян в христианскую веру. Вся обширная страна от реки Двины до хребта гор Уральских издревле платила дань россиянам; но, довольные серебром и мехами, там собираемыми, они не принуждали жителей к перемене Закона. Юный монах, сын одного устюжского церковника, именем Стефан, воспламенился ревностию быть апостолом сих идолопоклонников; выучился языку пермскому, изобрел для него новые особенные буквы, числом 24, и перевел на оный главные церковные книги со славянского; хотел также узнать язык греческий и долго жил в ростовском монастыре Св. Григория Богослова, чтобы пользоваться тамошнею славною библиотекою. Изготовив себя к званию народного учителя, он взял благословение от коломенского епископа Герасима, наместника митрополии, и великокняжеские грамоты для своей безопасности; отправился в Пермь и начал проповедовать Бога истинного людям грубым, невеждам, но добродушным. Они слушали его с изумлением; некоторые крестились охотно; другие, в особенности жрецы или кудесники пермские, встревоженные сею новостию, говорили: «Как верить человеку, из Москвы пришедшему? Не россияне ли издревле угнетают Пермь тяжкими данями? От них ли ждать нам истины и добра? Служа многим богам отечественным, изведанным благодеяниями долговременными, безумно променять их на одного, чуждого и неизвестного. Они посылают нам соболей, куниц и рысей, коими вельможи русские украшаются, торгуют и дарят ханов, греков и немцев. Народ! Твои учители суть опытные старцы; а сей иноплеменник юн летами, следственно, и разумом». Но Стефан под защитою княжеских грамот, Неба и своей кротости более и более успевал в душеспасительном деле; умножив число новых христиан до тысячи, он построил церковь близ устья реки Выми и славил Творца вселенной на языке пермском; а жители, самые упорные в язычестве, с любопытством смотрели на обряды христианского богослужения, дивясь красоте храма. Наконец, желая доказать им бессилие идолов, Стефан обратил в пепел одну из их знаменитейших кумирниц. Народ видел и безмолвствовал в ужасе, кудесники вопили, святой муж проповедовал. Тщетно главный волхв, именем Пама, хотел защитить свою веру: кумиры, разрушенные пламенем, свидетельствовали их ничтожность. Он вызвался пройти невредим сквозь огонь и воду, требуя, чтобы Стефан сделал то же. «Я не повелеваю стихиями, – ответствовал смиренный инок, – но Бог христианский велик: иду с тобою». Пама думал только устрашить его: видя же смелость противника, отказался от испытания и тем довершил торжество истинной веры. Убежденные мудрым учением Стефана, жители целыми толпами крестились и вместе с ним сокрушали идолов в домах, на улицах, дорогах и в рощах, бросая в огонь драгоценные кожи зверей, приносимые в дар сим деревянным богам, и полотняные тонкие пелены, коими их обвивали. Пишут, что главными идолами народов пермского и обдорского были Воипель и так называемая Золотая баба, или каменное изображение старухи с двумя младенцами; что суеверные, убивая лучших своих оленей в честь ее, кровью оных мазали рот и глаза истукану, отвечавшему на вопросы любопытных о тайнах судьбы; что близ того места в горах часто раздавался звук, подобный трубному, и пр. Создав еще две церкви, Стефан завел при оных училища, чтобы образовать молодых людей для сана иерейского, и поехал в Москву требовать учреждения особенной епископии пермской. Великий князь лично знал и любил его: митрополит Пимен также. Они нашли Стефана достойным епископского сана, и сей новый святитель, возвратясь в землю, им просвещенную, заслужил имя отца пермян: учил, благодетельствовал; во время голода доставлял им хлеб из Вологды и ездил в Новгород ходатайствовать за них у правительства. Одним словом, введение христианства в сих местах, утвержденного одною апостольскою проповедью и силою добродетели, было счастливою эпохою для обитателей и в самом их гражданском состоянии: народ благодарный доныне с любовию говорит там о делах своего первого наставника, описанных иноком Епифанием, учеником св. Сергия. Употребив всю жизнь на благотворение, Стефан хотел закрыть глаза в Москве, где и преставился в княжение Василия Димитриевича (в 1396 году) с названием святого; тело его погребено в Кремле, в церкви Преображения.
   Между достопамятностями Димитриева времени должно заметить частые путешествия греческих духовных сановников, особенно из Палестины, в Москву для собрания милостыни. Знаменитейший из них был иерусалимский архимандрит Нифонт, который посредством золота, вывезенного им из России, достиг патриаршества. Утесняемые неверными, греки пользовались усердием наших предков к Святым местам и, требуя денег для восстановления храмов разоренных, употребляли оные более на мирские, нежели на церковные нужды. – Вообще Греция, приближаясь к своему конечному падению и недоброжелательством Рима как бы исключенная из системы держав христианских, была в самой тесной связи с единоверною Россией, которая начинала воскресать в Москве, и хотя не могла защитить Константинополя, но уделяла ему часть своего избытка, посылая дары императору и патриарху. Житель царьградский в глубине нашего севера, как прежде в Киеве, находил для себя второе отечество, где люди ученые столько любили язык его, что Алексий митрополит даже в русских грамотах подписывал имя свое по-гречески. В Константинополе обитало всегда множество россиян, привлекаемых купечеством или набожностью и живших там обыкновенно в монастыре Св. Иоанна Предтечи. Чтобы дать читателю ясное понятие о тогдашнем пути от Москвы до Царьграда, приведем здесь некоторые места из записок одного российского духовного сановника, бывшего в Греции вместе с митрополитом Пименом.
   «Мы выехали из Москвы, – пишет он, – 13 апреля в 1389 году, во вторник Страстной недели, и митрополит велел епископу смоленскому Михаилу вместе с архимандритом спасским Сергием записывать все достопамятности сего путешествия. Пробыв Великую Субботу в Коломне, отправились мы Окою в день Пасхи к Рязани, где за несколько верст от Переславля встретили нас сыновья Олеговы: наконец и сам князь со всеми боярами и с крестами. Дружелюбно угостив Пимена, он проводил его из города в Фомино воскресенье; а воевода княжеский Станислав долженствовал охранять нас в пути до реки Дон: ибо в сих местах бывают частые разбои. За нами везли на колесах три струга с большою лодкою и в четверток спустили их на реку Дон. В пятницу мы приехали к урочищу Кир-Михаилову, где прежде находился город. Тут откланялись митрополиту бояре Олеговы и епископы Ермий Рязанский, Феодор Ростовский, Евфросин Суздальский, Даниил Звенигородский. Исаакий же Черниговский и Михаил Смоленский в воскресенье сели с Пименом на суда и поплыли вниз рекою Доном.
   Нельзя вообразить ничего унылее сего путешествия. Везде голые, необозримые пустыни; нет ни селения, ни людей; одни дикие звери, козы, лоси, волки, медведи, выдры, бобры смотрят с берега на странников как на редкое явление в сей стране; лебеди, орлы, гуси и журавли непрестанно парили над нами. Там существовали некогда города знаменитые: ныне едва приметны следы их.
   В понедельник миновали мы реки Мечу и Сосну, во вторник Острую Луку, в среду Кривой Бор, а в шестой день плавания устье Воронежа. 9 мая встретил нас князь Юрий Елецкий» (потомок Михаила Черниговского) «со своими боярами и со множеством людей. Исполняя данное ему Олегом повеление, он изъявил митрополиту искреннее дружелюбие и снабдил его всем нужным.
   Оттуда приплыли мы к Тихой Сосне и на ее берегах видели ряд белых каменных столпов, подобных малым стогам: работа и вид прекрасны!
   Оставив за собою реки Червленый Яр, Битюг и Хопер, в пятое воскресенье после Светлого миновали мы устье Медведицы и других рек, а во вторник Серклию (Саркел?), город древний, а ныне только развалины. Тут в первый раз на обеих сторонах Дона показались татары Сарыхозина улуса и бесчисленное множество их скота, овец, коз, волов, вельблюдов, коней. Мысль, что мы уже вступили в землю сих варваров, приводила нас в трепет; но они не сделали никому обиды, а только спрашивали везде, куда едем, и давали нам молока. Таким образом, проплыв еще мимо улусов Вулатова и Акбугина, мы накануне Вознесения достигли Азова, города фряжского и немецкого; а в неделю Святых Отцев перегрузились в корабль на устье Дона». Тут путешественник рассказывает, что генуэзцы, у коих Пимен (в 1380 году) занимал деньги в Греции на имя великого князя, схватили его как неисправного должника и хотели заключить в темницу; однако ж митрополит откупился серебром и благополучно отправился в свой путь Азовским и Черным морями.
   Осыпая в Москве единоверных греков благодеяниями, Димитрий привлекал в Россию и других европейцев. Между его грамотами находим одну, данную Андрею Фрязину (вероятно, генуэзцу) на область Печерскую, бывшую прежде за дядею сего Андрея, Матфеем Фрязиным. В грамоте сказано, чтобы жители ему повиновались и что он, следуя древним уставам, должен блюсти там общее спокойствие. Димитрий, глава новгородцев, имел, как видно, право давать наместника печерянам, их подданным. Таким образом, Москва и в XIV веке не чуждалась иностранцев, которые могли быть нужны для ее гражданского образования, и мнение, что до времен Иоанна III она не имела никакого сношения с западом Европы, есть ложное. Азовские и таврические генуэзцы служили посредниками между Италией и нашим севером.
   В государствование Донского россияне великого княжения оставили куны, заменив оные мелкою серебряною монетою, для коей служила образцом татарская. Монголы в древнем своем отечестве и в Китае вместо денег употребляли древесную кору и лоскутки кожаные с клеймом ханским; но в Бухарии и в Капчаке имели собственные серебряную и медную монеты: первая называлась тангою, вторая пулою. Россияне сим именем назвали и свою, то есть серебряную, деньгами, а медную пулами. Последние уже ходили и при отце Донского; а древнейшие из серебряных, доныне нам известных, биты в княжение Димитрия, весом 1/4 золотника, с изображением всадника. В мирном условии тверского князя с Димитрием, заключенном в 1375 году, еще упоминается о резанях, или мелких кунах; но в позднейших договорах цены вещей определяются только алтынами и деньгами (коих считалось 6 в алтыне).
   Последний год Димитриева княжения особенно достопамятен началом огнестрельного искусства в России. Пишут, что монах францисканский Константин Ангклицен, или Бартольд Шварц, изобрел порох около половины XIV века и сообщил сие важное открытие венецианам, воевавшим тогда с генуэзцами. Французы в 1338 году уже знали оное, и король английский Эдуард III в славной битве при Креси (в 1346 [году]), разил неприятелей пушками. Вероятно, что аравитяне еще гораздо ранее употребляли порох. Восточные историки XIII столетия описывают его действие, и гренадский владетель Абалвалид Исмаил Бен Ассер в 1312 году имел снаряд огнестрельный. Нет сомнения, что и монах Рогер Бакон за 100 лет до Бартольда Шварца умел составлять порох: ибо ясно говорит в своем творении De nullitate Magiae о свойстве и силе оного. Сказание нашего собственного летописца, что в 1185 году князь половецкий Кончак возил с собою харазского турка, стрелявшего живым огнем, также заставляет думать, что оружие сего человека могло быть огнестрельное. Но в России оно не употреблялось до 1389 года, когда, по известию одной летописи, вывезли к нам из земли Немецкой арматы и стрельбу огненную, с того времени сведанную россиянами. Хотя еще в описании московской осады 1382 года упоминается о пушках, но так назывались у нас прежде не нынешние воинские орудия сего имени, а большие самострелы, или махины, коими осажденные бросали камни в осаждающих. – При сыне Донского, Василии, уже делали в Москве и порох.
   Наконец, описав историю времен Димитрия, прибавим, что летописцы наши согласно с другими говорят о явлении комет зимою в 1368 [году] и весною в 1382 году: вторая, по их мнению, предвестила грозное Тохтамышево нашествие. Достойно замечания, что в следующий год около Москвы снег лежал целый месяц после Святой Пасхи и люди ездили на санях до 20 апреля. Разные небесные знамения, чудесные для невежества, также засухи и великие пожары были весьма обыкновенны в государствование Димитрия.

Том восьмой

Глава I
Великий князь и царь Иоанн IV Васильевич (1533–1538)

   Не только искренняя любовь к Василию производила общее сетование о безвременной кончине его; но и страх, что будет с государством? – волновал души. [1533 г.] Никогда Россия не имела столь малолетнего властителя; никогда – если исключим древнюю, почти баснословную Ольгу – не видала своего кормила государственного в руках юной жены и чужеземки, литовского ненавистного рода. На троне не бывает предателей: опасались Елениной неопытности, естественных слабостей, пристрастия к Глинским, коих имя напоминало измену. Хотя лесть придворная славила добродетели великой княгини, ее боголюбие, милость, справедливость, мужество сердца, проницание ума и явное сходство с бессмертною супругою Игоря, но благоразумные уже и тогда умели отличать язык двора и лести от языка истины: знали, что добродетель царская, трудная и для мужа с крепкими мышцами, еще гораздо труднее для юной, нежной, чувствительной жены, более подверженной действию слепых, пылких страстей. Елена опиралась на Думу боярскую: там заседали опытные советники трона; но Совет без государя есть как тело без главы: кому управлять его движением, сравнивать и решить мнения, обуздывать самолюбие лиц пользою общею? Братья государевы и двадцать бояр знаменитых составляли сию Верховную думу: князья Бельские, Шуйские, Оболенские, Одоевские, Горбатый, Пеньков, Кубенский, Барбашин, Микулинский, Ростовский, Бутурлин, Воронцов, Захарьин, Морозовы; но некоторые из них, будучи областными наместниками, жили в других городах и не присутствовали в оной. Два человека казались важнее всех иных по их особенному влиянию на ум правительницы: старец Михаил Глинский, ее дядя, честолюбивый, смелый, самим Василием назначенный быть ей главным советником, и конюший боярин, князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, юный летами и подозреваемый в сердечной связи с Еленою. Полагали, что сии два вельможи в согласии между собою будут законодателями Думы, которая решила дела внешние именем Иоанна, а дела внутренние именем великого князя и его матери.
   Первым действием нового правления было торжественное собрание духовенства, вельмож и народа в храме Успенском, где митрополит благословил державного младенца властвовать над Россией и давать отчет единому Богу. Вельможи поднесли Иоанну дары, послали чиновников во все пределы государства известить граждан о кончине Василия и клятвенным обетом утвердить их в верности к Иоанну.
   Едва минула неделя в страхе и надежде, вселяемых в умы государственными переменами, когда столица была поражена несчастною судьбою князя Юрия Иоанновича Дмитровского, старшего дяди государева, или оклеветанного, или действительно уличенного в тайных видах беззаконного властолюбия: ибо сказания летописцев несогласны. Пишут, что князь Андрей Шуйский, сидев прежде в темнице за побег от государя в Дмитров, был милостиво освобожден вдовствующею великою княгинею, но вздумал изменить ей, возвести Юрия на престол и в сем намерении открылся князю Борису Горбатому, усердному вельможе, который с гневом изобразил ему всю гнусность такой измены. Шуйский увидел свою неосторожность и, боясь доноса, решился прибегнуть к бесстыдной лжи: объявил Елене, что Юрий тайно подговаривает к себе знатных чиновников, его самого и князя Бориса, готового немедленно уехать в Дмитров. Князь Борис доказал клевету и замысл Шуйского возмутить спокойствие государства: первому изъявили благодарность, а второго посадили в башню. Но бояре, излишне осторожные, представили великой княгине, что если она хочет мирно царствовать с сыном, то должна заключить и Юрия, властолюбивого, приветливого, любимого многими людьми и весьма опасного для государя-младенца. Елена, непрестанно оплакивая супруга, сказала им: «Вы видите мою горесть: делайте, что надобно для пользы государства». Между тем некоторые из верных слуг Юриевых, сведав о намерении бояр московских, убеждали князя своего, совершенно невинного и спокойного, удалиться в Дмитров. «Там, – говорили они, – никто не посмеет косо взглянуть на тебя; а здесь не минуешь беды». Юрий с твердостью ответствовал: «Я приехал в Москву закрыть глаза государю брату и клялся в верности к моему племяннику; не преступлю целования крестного и готов умереть в своей правде».
   Но другое предание обвиняет Юрия, оправдывая Боярскую думу. Уверяют, что он действительно через дьяка своего Тишкова подговаривал князя Андрея Шуйского вступить к нему в службу. «Где же совесть? – сказал Шуйский. – Вчера князь ваш целовал крест государю Иоанну, а ныне манит к себе его слуг». Дьяк изъяснял, что сия клятва была невольная и беззаконная; что бояре, взяв ее с Юрия, сами не дали ему никакой вопреки уставу о присягах взаимных. Шуйский известил о том князя Бориса Горбатого, князь Борис – Думу, а Дума – Елену, которая велела боярам действовать согласно с их обязанностью.
   Заметим, что первое сказание вероятнее: ибо князь Андрей Шуйский во все правление Елены сидел в темнице. Как бы то ни было, 11 декабря взяли Юрия вместе со всеми его боярами под стражу и заключили в той самой палате, где окончил жизнь юный великий князь Димитрий. Предзнаменование бедственное! ему надлежало исполниться.
   Такое начало правления свидетельствовало грозную его решительность. Жалели о несчастном Юрии; боялись тиранства: а как Иоанн был единственно именем государь и самая правительница действовала по внушениям Совета, то Россия видела себя под жезлом возникающей олигархии, которой мучительство есть самое опасное и самое несносное. Легче укрыться от одного, нежели от двадцати гонителей. Самодержец гневный уподобляется раздраженному Божеству, пред коим надобно только смиряться; но многочисленные тираны не имеют сей выгоды в глазах народа: он видит в них людей, ему подобных, и тем более ненавидит злоупотребление власти. Говорили, что бояре хотели погубить Юрия в надежде своевольствовать ко вреду отечества; что другие родственники государевы должны ожидать такой же участи – и сии мысли, естественным образом представляясь уму, сильно действовали не только на Юриева меньшого брата Андрея, но и на их племянников, князей Бельских, столь ласково порученных Василием боярам в последние минуты его жизни. [1534 г.] Князь Симеон Феодорович Бельский и знатный окольничий Иван Лятцкий, родом из Пруссии, муж опытный в делах воинских, готовили полки в Серпухове на случай войны с Литвою: недовольные правительством, они сказали себе, что Россия не есть их отечество, тайно снеслись с королем Сигизмундом и бежали в Литву. Сия неожидаемая измена удивила двор, и новые жестокости были ее следствием. Князь Иван Бельский, главный из воевод и член Верховного Совета, находился тогда в Коломне, учреждая стан для войска: его и князя Воротынского с юными сыновьями взяли, оковали цепями, заточили как единомышленников Симеоновых и Лятцкого, без улики, по крайней мере без суда торжественного; но старшего из Бельских, князя Димитрия, также думного боярина, оставили в покое как невинного. – Дотоле считали Михаила Глинского душою и вождем Совета: с изумлением узнали, что он не мог ни губить других, ни спасти самого себя. Сей человек имел великодушие и бедственным концом своим оправдал доверенность к нему Василиеву. С прискорбием видя нескромную слабость Елены к князю Ивану Телепневу-Оболенскому, который, владея сердцем ее, хотел управлять и Думою, и государством, Михаил, как пишут, смело и твердо говорил племяннице о стыде разврата, всегда гнусного, еще гнуснейшего на троне, где народ ищет добродетели, оправдывающей власть самодержавную. Его не слушали, возненавидели и погубили. Телепнев предложил: Елена согласилась, и Глинский, обвиняемый в мнимом, нелепом замысле овладеть государством, вместе с ближним боярином и другом Василиевым, Михаилом Семеновичем Воронцовым, без сомнения также добродетельным, был лишен вольности, а вскоре и жизни в той самой темнице, где он сидел прежде: муж, знаменитый в Европе умом и пылкими страстями, счастием и бедствием, вельможа и предатель двух государств, помилованный Василием для Елены и замученный Еленою, достойный гибели изменника, достойный и славы великодушного страдальца в одной и той же темнице! Глинского схоронили без всякой чести в церкви Св. Никиты за Неглинною; но одумались, вынули из земли и отвезли в монастырь Троицкий, изготовив там пристойнейшую могилу для государева деда; но Воронцов, только удаленный от двора, пережил своих гонителей, Елену и князя Ивана Телепнева: быв наместником новгородским, он умер уже в 1539 году с достоинством думного боярина.
   Еще младший дядя государев, князь Андрей Иоаннович, будучи слабого характера и не имея никаких свойств блестящих, пользовался наружными знаками уважения при дворе и в совете бояр, которые в сношениях с иными державами давали ему имя первого попечителя государственного; но в самом деле он нимало не участвовал в правлении; оплакивал судьбу брата, трепетал за себя и колебался в нерешимости: то хотел милостей от двора, то являл себя нескромным его хулителем, следуя внушениям своих любимцев. Через шесть недель по кончине великого князя, находясь еще в Москве, он смиренно бил челом Елене о прибавлении новых областей к его уделу: ему отказали, но согласно с древним обычаем дали в память усопшего множество драгоценных сосудов, шуб, коней с богатыми седлами. Андрей уехал в Старицу, жалуясь на правительницу. Вестовщики и наушники не дремали: одни сказывали сему князю, что для него уже готовят темницу; другие доносили Елене, что Андрей злословит ее. Были разные объяснения, для коих боярин князь Иван Шуйский ездил в Старицу и сам Андрей в Москву: уверяли друг друга в любви и с обеих сторон не верили словам, хотя митрополит ручался за истину оных. Елена желала знать, кто ссорит ее с деверем? Он не именовал никого, ответствуя: «Мне самому так казалось!» Расстались ласково, но без искреннего примирения.
   [1536 г.] В сие время – 26 августа 1536 года – князь Юрий Иоаннович умер в темнице от голода, как пишут. Андрей был в ужасе. Правительница звала его в Москву на совет о делах внешней политики: он сказался больным и требовал врача. Известный лекарь Феофил не нашел в нем никакой важной болезни. Елену тайно известили, что Андрей не смеет ехать в столицу и думает бежать. Между тем сей несчастный писал ей: «В болезни и тоске я отбыл ума и мысли. Согрей во мне сердце милостию. Неужели велит государь влачить меня отсюда на носилках?» [1537 г.] Елена послала крутицкого владыку Досифея вывести его из неосновательного страха или, в случае злого намерения, объявить ему клятву церковную. Тогда же боярин Андреев, отправленный им в Москву, был задержан на пути, и князья Оболенские, Никита Хромый с конюшим Телепневым, предводительствуя многочисленною дружиною, вступили в Волок, чтобы гнаться за беглецом, если Досифеевы увещания останутся бесполезными. Андрею сказали, что Оболенские идут схватить его: он немедленно выехал из Старицы с женою и с юным сыном; остановился в шестидесяти верстах, думал и решился быть преступником: собрать войско, овладеть Новгородом и всею Россией, буде возможно; послал грамоты к областным детям боярским и писал им: «Великий князь младенец; вы служите только боярам. Идите ко мне: я готов вас жаловать». Многие из них действительно явились к нему с усердием; другие представили мятежные грамоты в Государственную Думу. Надлежало взять сильные меры: князь Никита Оболенский спешил защитить Новгород, а князь Иван Телепнев шел с дружиною вслед за Андреем, который, оставив большую дорогу, поворотил влево к Старой Русе. Князь Иван настиг его в Тюхоли; устроил воинов, распустил знамя и хотел начать битву. Андрей также вывел свою дружину, обнажив меч; но колебался и вступил в переговоры, требуя клятвы от Телепнева, что государь и Елена не будут ему мстить. Телепнев дал сию клятву и вместе с ним приехал в Москву, где великая княгиня, по словам летописца, изъявила гнев своему любимцу, который будто бы сам собою, без ведома государева, уверил мятежника в безопасности, и велела Андрея оковать, заключить в тесной палате; к княгине его и сыну приставили стражу; бояр его, советников, верных слуг пытали, несмотря на их знатный княжеский сан: некоторые умерли в муках, иные в темницах; а детей боярских, взявших сторону Андрееву, числом тридцать, повесили как изменников на дороге новгородской, в большом расстоянии один от другого. – Андрей имел участь брата: умер насильственною смертью через шесть месяцев и, подобно ему, был с честью погребен в церкви Архангела Михаила. Он, конечно, заслуживал наказание, ибо действительно замышлял бунт; но казни тайные всегда доказывают малодушную злобу, всегда беззаконны, и притворный гнев Елены на князя Телепнева не мог оправдать вероломства.
   Таким образом, в четыре года Еленина правления именем юного великого князя умертвили двух единоутробных братьев его отца и дядю матери, брата внучатного ввергли в темницу, обесчестили множество знатных родов торговою казнью Андреевых бояр, между коими находились князья Оболенские, Пронский, Хованский, Палецкий. Опасаясь гибельных действий слабости в малолетство государя самодержавного, Елена считала жестокость твердостью, но сколь последняя, основанная на чистом усердии к добру, необходима для государственного блага, столь первая вредна оному, возбуждая ненависть; а нет правительства, которое для своих успехов не имело бы нужды в любви народной. – Елена предавалась в одно время и нежностям беззаконной любви, и свирепству кровожадной злобы!
   В делах внешней политики правительница и Дума не уклонялись от системы Василиевой: любили мир и не страшились войны.
   [1534–1538 гг.] Известив соседственные державы о восшествии Иоанновом на престол, Елена и бояре утвердили дружественные связи со Швецией, Ливонией, Молдавией, с князьями ногайскими и с царем астраханским. В 1535 и 1537 годах послы Густава Вазы были в Москве с приветствием, отправились в Новгород и заключили там шестидесятилетнее перемирие. Густав обязался не помогать Литве, ни Ливонскому ордену в случае их войны с нами. Условились: 1) выслать послов на Оксу-реку для восстановления древних границ, бывших между Швецией и Россией при короле Магнусе; 2) россиянам в Швеции, шведам в России торговать свободно под охранением законов; 3) возвратить беглецов с обеих сторон. Поверенными Густава были Кнут Андерсон и Биорн Классон, а российскими князь Борис Горбатый и Михаил Семенович Воронцов, думные бояре, наместники новгородские, которые в 1535 году утвердили мир с Ливонией на семнадцать лет. Уже старец Плеттенберг, знаменитейший из всех магистров Ордена, скончался: преемник его, Герман фон Брюггеней, и рижский архиепископ от имени всех златоносцев или рыцарей, немецких бояр и ратманов Ливонии убедительно молили великого князя о дружбе и покровительстве. Уставили, чтобы река Нарова, как и всегда, служила границею между Ливонией и Россией; чтобы не препятствовать взаимной торговле никакими действиями насилия и даже в случае самой войны не трогать купцов, ни их достояния; чтобы не казнить россиян в Ливонии, ни ливонцев в России без ведома их правительств; чтобы немцы берегли церкви и жилища русские в своих городах, и пр. В окончании договора сказано: «А кто преступит клятву, на того Бог и клятва, мор, глад, огнь и меч».
   Воевода молдавский Петр Стефанович также ревностно искал нашего покровительства; хотя уже и платил легкую дань султану, но еще именовался господарем вольным: имел свою особенную политическую систему, воевал и мирился, с кем хотел, и правил землею как самодержец. Россия единоверная могла вступаться за него в Константинополе, в Тавриде и вместе с ним обуздывать Литву. Именитый боярин молдавский Сунжар в 1535 году был в Москве, а наш посол Заболоцкий ездил к Петру с уверением, что великий князь не оставит его ни в каком случае. Россия действительно имела в нем весьма усердного союзника против Сигизмунда, коему он не давал покоя, готовый всегда разорять польские земли; но не могла быть ему щитом от грозного Солимана, который (в 1537 году) огнем и мечом опустошил всю Молдавию, требуя урочной, знатной дани и совершенного подданства от жителей. Они не смели противиться, однако ж вымолили у султана право избирать собственных владетелей и еще около ста лет пользовались оным. Турки взяли казну господарскую, множество золота, несколько диадем, богатых икон и крестов Стефана Великого. В Москве жалели о бедствии сей единоверной державы, не думая о способах облегчить ее судьбу. Правительница и бояре не рассудили за благо возобновить сношения с Константинополем, и Солиман (в 1538 году), прислав в Москву грека Андреяна для разных покупок, в ласковом письме к юному Иоанну жаловался на сию холодность, хвалясь своею дружбою с его родителем.
   К царю астраханскому Абдыл-Рахману посылали боярского сына с предложением союза: опасаясь и хана крымского, и ногаев, царь с благодарностью принял оное, но через несколько месяцев лишился трона: ногаи взяли Астрахань, изгнали Абдыл-Рахмана и на его место объявили царем какого-то Дервешелея. Имея с Россией выгодный торг, князья сих многолюдных степных орд, Шийдяк, Мамай, Кошум и другие, хотели быть в мире с нею, но жаловались, что наши казаки мещерские не дают им покоя, тысячами отгоняют лошадей и берут людей в плен; требовали удовлетворения, даров (собольих шуб, сукон, доспехов), уважения и чести: например, чтобы великий князь называл их в письмах братьями и государями как ханов, не уступающих в достоинстве крымскому, и посылал к ним не малочиновных людей, а бояр для переговоров; грозили в случае отказа местью, напоминая, что отцы их видали Москву, а дети также могут заглянуть в ее стены; хвалились, что у них 300 тысяч воинов и летают, как птицы. Бояре обещали им управу и договаривались с ними о свободной торговле, которая обогащала Россию лошадьми и скотом: например, с ногайскими послами в 1534 году были 5000 купцов и 50 000 лошадей кроме другого скота. Сверх того сии князья обязывались извещать государя о движениях Крымской Орды и не впускать ее разбойников в наши пределы. Шийдяк считал себя главою всех ногаев и писал Иоанну, чтобы он давал ему как хану урочные поминки. Бояре ответствовали: «Государь жалует и ханов и князей, смотря по их услугам, а не дает никому урока». Мамай, именуясь калгою Шийдяковым, отличался в грамотах своих красноречием и какою-то философией. Изъявляя великому князю сожаление о кончине его родителя, он говорил: «Любезный брат! Не ты и не я произвели смерть, но Адам и Ева. Отцы умирают, дети наследуют их достояние. Плачу с тобою; но покоримся необходимости!» Сии ногайские грамоты, написанные высокопарным слогом восточным, показывают некоторое образование ума, замечательное в народе кочующем.
   Правительница и бояре хотели возобновить дружественную связь и с императором: в 1538 году послы наши Юрий Скобельцын и Дмитрий Васильев ездили к Карлу V и к его брату Фердинанду, королю венгерскому и богемскому. Мы не имеем их наказа и донесений.
   Но главным предметом нашей политики были Таврида, Литва и Казань. Юный Иоанн предлагал союз хану Саип-Гирею, мир Сигизмунду и покровительство Еналею. Царь и народ казанский новыми клятвенными грамотами обязались совершенно зависеть от России. Король Сигизмунд ответствовал гордо: «Могу согласиться на мир, если юный великий князь уважит мою старость и пришлет своих послов ко мне или на границу». Надеясь воспользоваться малолетством Иоанновым, король требовал всех городов, отнятых у него Василием; предвидя отказ, вооружался и склонил хана к союзу с Литвою против России. Еще гонец наш не возвратился от Саип-Гирея, когда узнали в Москве о впадении татар азовских и крымских в рязанские области, где на берегах Прони воеводы князья Пунков и Гатев побили их наголову. За сей первый воинский успех Иоаннова государствования воеводам торжественно изъявили благоволение великого князя.
   Хотя уверенные в неминуемой войне с королем, правительница и бояре спешили изготовиться к ней, но Сигизмунд предупредил их. С особенною милостью приняв наших изменников, князя Симеона Бельского и Лятцкого, дав им богатые поместья и слушая их рассказы о слабостях Елены, о тиранстве вельмож, о неудовольствии народа, король замыслил вдруг отнять у нас все Иоанновы и Василиевы приобретения в Литве. [3 сентября 1534 г.] Киевский воевода Андрей Немиров с многочисленною ратью вступив в пределы северские, осадил Стародуб и выжег его предместие; но смелая вылазка россиян под начальством храброго мужа Андрея Левина так испугала литовцев, что они ушли в беспорядке, а наместник стародубский князь Александр Кашин прислал в Москву 40 неприятельских пушкарей со всем их снарядом и со знатным чиновником Суходольским, взятым в плен. Чтобы загладить первую неудачу, литовцы сожгли худо укрепленный Радогощ (где сгорел и мужественный воевода московский Матвей Лыков), пленили многих жителей, обступили Чернигов и несколько часов стреляли в город из больших пушек. Там был воеводою князь Феодор Мезецкий, умный и бодрый. Он не дал неприятелю приблизиться к стенам, искусно действуя снарядом огнестрельным; и когда пальба ночью затихла, выслал черниговцев ударить на стан литовский, где сие неожидаемое нападение произвело страшную тревогу: томные, сонные литовцы едва могли обороняться; во тьме убивали друг друга; бежали во все стороны; оставили нам в добычу обоз и пушки. На рассвете уже не было ни одного неприятеля под городом: Сигизмундов воевода с отчаянием и стыдом ушел в Киев. Так король обманулся в своей надежде завоевать Украйну, беззащитную, как ему говорили наши изменники, Бельский и Лятцкий. В то же время другой воевода его, князь Александр Вишневецкий, явился под стенами Смоленска: тамошний наместник князь Никита Оболенский не дал ему сжечь посада, [13 сентября] отразил и гнал его несколько верст.
   Узнав о сих неприятельских действиях, наша Боярская дума в присутствии юного великого князя и Елены требовала благословения от митрополита на войну с Литвою; а митрополит, обратясь к державному младенцу, сказал: «Государь! Защити себя и нас. Действуй: мы будем молиться. Гибель зачинающему, а в правде Бог помощник!» Полки в глубокую осень [28 октября] выступили из Москвы с двумя главными воеводами, князьями Михаилом Горбатым и Никитою Оболенским; любимец Елены, Телепнев, желая славы мужества, вел передовой полк. От границ Смоленска запылали села и предместия городов литовских: Дубровны, Орши, Друцка, Борисова. Не встречая неприятеля в поле и не занимаясь осадою крепостей, воеводы московские с огнем и мечом дошли до Молодечны, где присоединился к ним с новгородцами и псковитянами наместник князь Борис Горбатый, опустошив все места вокруг Полоцка, Витебска, Бряславля. Несмотря на глубокие снега и жестокие морозы, они пошли к Вильне: там находился сам король, встревоженный близостью врагов; заботился, приказывал и не мог ничего сделать россиянам, коих было около 150 000. Легкие отряды их жгли и грабили в пятнадцати верстах от Вильны. Но воеводы наши, довольные его ужасом и разорением Литвы – истребив в ней жилища и жителей, скот и хлеб, до пределов Ливонии, – не потеряв ни одного человека в битве, с пленниками и добычею возвратились в Россию через область Псковскую в начале марта. – Другие воеводы, князья Федор Телепнев и Тростенские, ходили из Стародуба к Мозырю, Турову, Могилеву, и с таким же успехом: везде жгли, убивали, пленяли и нигде не сражались. Не личная слабость престарелого Сигизмунда, но государственная слабость Литвы объясняет для нас возможность таких истребительных воинских прогулок. Не было устроенного, всегдашнего войска; надлежало собирать его долго, и правительство литовское не имело способов нашего – то есть сильного, твердого самодержавия; а Польша со своими вельможными панами составляя еще особенное королевство, неохотно вооружалась для защиты Литвы. К чести россиян летописец сказывает, что они в грабежах своих не касались церквей православных и многих единоверцев великодушно отпускали из плена.
   [1535 г.] Следствием литовского союза с ханом было то, что царевич Ислам восстал на Саип-Гирея за Россию, как пишут, вспомнив старую с нами дружбу; преклонил к себе вельмож, сверг хана и начал господствовать под именем царя; а Саип засел в Киркоре, объявив Ислама мятежником, и надеялся смирить его с помощью султана. Сия перемена казалась для нас счастливою: Ислам, боясь турков, предложил тесный союз великому князю и писал, что 20 000 крымцев уже воюют Литву. Бояре московские, нетерпеливо желая воспользоваться таким добрым расположением нового хана, велели ехать князю Александру Стригину послом в Тавриду: сей чиновник своевольно остался в Новогродке и написал великому князю, что Ислам обманывает нас: будучи единственно калгою, именуется царем и недавно в присутствии литовского посла Горностаевича дал Сигизмунду клятву быть врагом России, исполняя волю Саип-Гирееву. Сие известие было несправедливо: Стригину объявили гнев государев и вместо него отправили князя Мезецкого к Исламу, чтобы как можно скорее утвердить с ним важный для нас союз. Хан не замедлил прислать в Москву и договорную, шертную грамоту; но бояре, увидев в ней слова: «кто недруг великому князю, а мне друг, тот и ему друг», не хотели взять ее. Наконец Ислам согласился исключить сие оскорбительное для нас условие, клялся в любви к младшему своему брату Иоанну и хвалился великодушным бескорыстием, уверяя, что он презрел богатые дары Сигизмундовы, 10 000 золотых и 200 поставов сукна; требовал от нас благодарности, пушек, пятидесяти тысяч денег и жаловался, что великий князь не исполнил родительского духовного завещания, коим будто бы умирающий Василий в знак дружбы отказал ему (Исламу) половину казны своей. Хан ручался за безопасность наших пределов, известив государя, что Саип-Гиреев вельможа князь Булгак вышел из Перекопи с толпами разбойников, но, конечно, не посмеет тревожить России. Хотя Булгак, в противность Исламову уверению, вместе с Дашковичем, атаманом днепровских казаков, нечаянным впадением в Северскую область сделал немало вреда ее жителям; хотя бояре московские именем великого князя жаловались на то Исламу, однако ж соблюдали умеренность в упреках, не грозили ему местью и показывали, что верят его искренней к нам дружбе.
   Тогда прибежали из Вильны в Москву люди князя Симеона Бельского и Лятцкого: не хотев служить изменникам, они пограбили казну господ своих и донесли нашим боярам, что Сигизмунд шлет сильную рать к Смоленску. Надлежало предупредить врага. Полки были готовы: князь Василий Шуйский, главный воевода, с Елениным любимцем Телепневым, который вторично принял начальство над передовым отрядом, спешили встретить неприятеля; нигде не видали его, выжгли предместие Мстиславля, взяли острог, отправили пленников в Москву и шли беспрепятственно далее. Новгородцы и псковитяне должны были с другой стороны также вступить в Литву, основать на берегах Себежского озера крепость и соединиться с Шуйским; но предводители их, князь Борис Горбатый и Михаил Воронцов, только отчасти исполнили данное им повеление: отрядив воеводу Бутурлина с детьми боярскими к Себежу, стали в Опочках, и не хотели соединиться с Шуйским. [29 июня] Бутурлин заложил Ивангород на Себеже, в земле Литовской как бы в нашей собственной; укрепил его, наполнил всякими запасами, работал около месяца: никто ему не противился; не было слуха о неприятеле.
   Однако ж Сигизмунд не тратил времени в бездействии: дав россиянам волю свирепствовать в восточных пределах Литвы, послал 40 000 воинов в наши собственные южные владения и между тем, как Шуйский жег окрестности Кричева, Радомля, Могилева, воеводы литовские, пан Юрий Радзивил, Андрей Немиров, гетман Ян Тарновский, князь Илья Острожский и наш изменник, Симеон Бельский, шли к Стародубу. [20 августа 1535 г.] Сведав о том, московские бояре немедленно выслали новые полки для защиты сего края; но вдруг услышали, что 15 000 крымцев стремятся к берегам Оки; что рязанские села в огне и кровь жителей льется рекою; что Ислам обманул нас: прельщенный золотом литовским, услужил королю сим набегом, все еще именуясь Иоанновым союзником и бессовестно уверяя, что не он, а Саип-Гирей воюет Россию. Послов Исламовых взяли в Москве под стражу; немедленно возвратили шедшее к Стародубу войско; собрали в Коломне несколько тысяч людей. Князья Димитрий Бельский и Мстиславский отразили хищников от берегов Оки, гнались за ними, принудили их бежать в степи.
   Но литовцы, пользуясь содействием крымцев и беззащитным состоянием Малороссии, приступили к Гомелю: тут начальствовал малодушный князь Оболенский-Щепин: он ушел со всеми людьми воинскими и с огнестрельным снарядом в Москву, где ввергли его в темницу. Гомель сдался. Литовцы надеялись взять и Стародуб; но там был достойный вождь, князь Федор Телепнев: мужественный отпор ежедневно стоил им крови. [29 августа] Воеводы Сигизмундовы решились продлить осаду, сделали тайный подкоп и взорвали стену: ужасный гром потряс город; дома запылали; неприятель сквозь дым ворвался в улицы. Князь Телепнев со своею дружиною оказал геройство; топтал, гнал литовцев; два раза пробивался до их стана, но, стесненный густыми толпами пехоты и конницы, в изнеможении сил был взят в полон вместе с князем Ситцким. Знатный муж князь Петр Ромодановский пал в битве; Никита Колычев умер от раны через два дня. 13 000 граждан обоего пола изгибли от пламени или меча; спаслись немногие и своими рассказами навели ужас на всю землю Северскую. [Сентябрь 1535 г.] В Почепе, худо укрепленном, начальствовал бодрый москвитянин Федор Сукин: он сжег город, велев жителям удалиться и зарыть, чего они не могли взять с собою. Литовцы, завоевав единственно кучи пепла, ушли восвояси; а Шуйский, предав огню все места вокруг Княжичей, Шклова, Копоса, Орши, Дубровны, отступил к Смоленску.
   Число врагов наших еще умножилось новою изменою Казани. Недовольные, как и всегда, господством России над ними; возбуждаемые к бунту Саип-Гиреем; презирая юного царя своего и думая, что Россия с государем-младенцем ослабела и в ее внутренних силах, тамошние вельможи под руководством царевны Горшадны и князя Булата свергли, умертвили Еналея за городом на берегу Казанки и, снова призвав к себе Сафа-Гирея из Тавриды, чтобы восстановить их свободу и независимость, женили его на Еналеевой супруге, дочери князя ногайского Юсуфа. Желая узнать обстоятельства сей перемены, бояре послали гонца в Казань с письмами царевне и уланам: он еще не возвратился, когда наши служивые городецкие татары привезли весть, что многие из знатных людей казанских тайно виделись с ними на берегу Волги; что они недовольны царевною и князем Булатом, имеют до пятисот единомышленников, хотят остаться верными России и надеются изгнать Сафа-Гирея, ежели великий князь освободит Шиг-Алея и торжественно объявит его их царем. Бояре советовали Елене немедленно послать за Шиг-Алеем, который все еще сидел в заключении на Белоозере: ему объявили государеву милость, велели ехать в Москву и явиться во дворце. Опишем достопамятные подробности сего представления.
   [1536 г.] Шестилетний великий князь сидел на троне: Алей, обрадованный счастливою переменою судьбы своей, пал ниц и, стоя на коленях, говорил речь о благодеяниях к нему отца Иоаннова, винился в гордости, в лукавстве, в злых умыслах; славил великодушие Иоанна и плакал. На него надели богатую шубу. Он желал представиться и великой княгине. [9 января] Василий Шуйский и конюший Телепнев встретили Алея у саней. Государь находился у матери, в палате Св. Лазаря. Подле Елены сидели знатные боярыни; далее, с обеих сторон, бояре. Сам Иоанн принял царя в сенях и ввел к государыне. Ударив ей челом в землю, Алей снова клял свою неблагодарность, назывался холопом, завидовал брату Еналею, умершему за великого князя, и желал себе такой же участи, чтобы загладить преступление. Вместо Елены отвечал ему сановник Карпов, гордо и милостиво. «Царь Шиг-Алей! – сказал он. – Василий Иоаннович возложил на тебя опалу: Иоанн и Елена простили вину твою. Ты удостоился видеть лица их! Дозволяем тебе забыть минувшее; но помни новый обет верности!» Алея отпустили с честью и с дарами. Жена его, Фатьма-Салтан, встреченная у саней боярынями, а в сенях самою Еленою, обедала у нее в палате. Иоанн приветствовал гостью на языке татарском и сидел за особенным столом с вельможами: царица же с великою княгинею и с боярынями. Служили стольники и чашники. Князь Репнин был кравчим Фатьмы. Елена в конце обеда подала ей чашу и – никогда, по сказанию летописцев, не бывало великолепнейшей трапезы при дворе московском. Правительница любила пышность и не упускала случая показывать, что в ее руке держава России.
   Между тем война с Казанью началась: ибо заговор некоторых вельмож ее против Сафа-Гирея не имел действия и сей царь ответствовал грубо на письмо Иоанново. Московские полководцы, князь Гундоров и Замыцкий, должны были идти из Мещеры на Казанскую землю; но, встретив татар близ Волги, ушли назад и даже не известили государя о неприятеле, который, нечаянно вступив в Нижегородскую область, злодействовал в ней свободно. Жители Балахны, имея более храбрости, нежели искусства, вышли в поле и были разбиты. Воеводы нижегородские сошлись с татарами под Лысковом: ни те, ни другие не хотели битвы; пользуясь темнотою ночи, казанцы и россияне бежали в разные стороны. Сие малодушие московских военачальников требовало примера строгости: князя Гундорова и Замыцкого посадили в темницу, а на их место отправили Сабурова и Карпова, которые одержали наконец победу над многочисленными казанскими и черемисскими толпами в Корякове. Пленников отослали в Москву, где их, как вероломных мятежников, всех без исключения осудили на смерть.
   Война Литовская продолжалась для нас с успехом, и существование новой Себежской крепости утвердилось знаменитою победою. Сигизмунд не мог равнодушно видеть сию крепость в своих пределах: он велел киевскому наместнику Немирову взять ее, чего бы то ни стоило. Войско его, составленное из 20 000 литовцев и поляков, обступило [27 февраля] город. Началась ужасная пальба; земля дрожала, но стены были невредимы: худые пушкари литовские вместо неприятелей били своих; ядра летели вправо и влево: ни одно не упало в крепость. Россияне же стреляли метко и сделали удачную вылазку. Осаждающие пятились к озеру, коего лед с треском обломился под ними. Тут воеводы себежские, князь Засекин и Тушин, не дали им опомниться: ударили, смяли, топили несчастных литовцев; взяли их знамена, пушки и едва не всех истребили. Немиров на борзом коне ускакал от плена, чтобы донести старцу Сигизмунду о гибели его войска – и как сетовали в Киеве, в Вильне, в Кракове, так веселились в Москве; показывали народу трофеи – честили, славили мужественных воевод. Елена в память сего блестящего успеха велела соорудить церковь Живоначальной Троицы в Себеже. Мы не давали покоя Литве: возобновив Почеп, Стародуб, – основав на ее земле, в Ржевском уезде, город Заволочье и Велиж в Торопецком, князья Горенский и Барбашев выжгли посады Любеча, Витебска, взяли множество пленников и всякой добычи.
   Следуя правилам Иоанна и Василия, Дума боярская не хотела действовать наступательно против хана. Толпы его разбойников являлись на берегах Быстрой Сосны и немедленно уходили, когда показывалось наше войско. Они дерзнули (в апреле 1536 года) приступить к Белеву; но тамошний воевода разбил их наголову. Хотя Ислам, осыпанный королевскими дарами, примирился было с Саип-Гиреем, чтобы вместе тревожить Россию нападениями: однако ж, уступая ему имя царя, не уступал власти; началась новая ссора между ними, и вероломный Ислам отправлял в Москву гонца за гонцом с дружескими письмами, изъявляя ненависть к Саипу и к царю казанскому Сафа-Гирею.
   Уже Сигизмунд – видя, что Россия и с государем-младенцем сильнее Литвы, – думал о мире; изъявлял негодование нашим изменникам: держал Лятцкого под стражею и столь немилостиво обходился с князем Симеоном Бельским, что он, пылая ненавистью к России, с досады уехал в Константинополь искать защиты и покровительства султанова. Еще в феврале 1536 года королевский вельможа, пан Юрий Радзивил, писал любимцу Елены князю Телепневу (через его брата, бывшего литовским пленником) о пользе мира для обеих держав: Телепнев ответствовал, что Иоанн не враг тишины. Но долго спорили о месте переговоров. Сигизмунд, прислав знатного чиновника поздравить Иоанна с восшествием на трон, желал, чтобы он, будучи юнейшим, из уважения к его летам отправил своих вельмож в Литву для заключения мира; а бояре московские считали то несогласным с нашим государственным достоинством. Сигизмунд должен был уступить, и в начале 1537 года приехал в Москву Ян Глебович, полоцкий воевода, с четырьмястами знатных дворян и слуг. Следуя обыкновению, обе стороны требовали невозможного: литовцы Новгорода и Смоленска, мы Киева и всей Белоруссии; не только спорили, но и бранились; устали и решились заключить единственно перемирие на пять лет с условием, чтобы мы владели новыми крепостями Себежем и Заволочьем, а Литва – Гомелем. Следственно, война кончилась уступкою и приобретением с обеих сторон, хотя и неважным. Боярин Морозов и князь Палецкий отвезли перемирную грамоту к Сигизмунду. Они не могли склонить его к освобождению пленных россиян. Дозволив великокняжеским послам свободно ездить через Литву к императору и королю венгерскому, Сигизмунд не согласился пропустить молдавского чиновника к нам, сказав, что воевода Петр есть мятежник и злодей Польши.
   Если политика великих князей не терпела согласия Литвы с ханами крымскими, всячески питая вражду между ними, то и крымцы не любили видеть нас в мире с Литвою, ибо война представляла им удобность к грабежу в наших и королевских областях. Ислам, с неудовольствием сведав о мирных переговорах, уверял Иоанна в своей готовности наступить на короля всеми силами и в доказательство ревностной к нам дружбы уведомлял, что князь Симеон Бельский, приехав из Константинополя в Тавриду, хвалится с помощью султана завоевать Россию. «Остерегись, – писал Ислам, – властолюбие и коварство Солимана мне известны: ему хочется поработить и северные земли христианские, твою и Литовскую. Он велел пашам и Саип-Гирею собирать многочисленное войско, чтобы изменник твой, Бельский, шел с ним на Россию. Один я стою в дружбе к тебе и мешаю их замыслу». Бельский действительно искал гибели отечества и, чтобы злодействовать тем безопаснее, хотел усыпить правительницу уверениями в его раскаянии: писал ей и требовал себе опасной грамоты, обещаясь немедленно быть в Москве, чтобы загладить вину своего бегства усердною службою. Мог ли такой преступник ждать милосердия от Елены? Сие мнимое раскаяние было новым коварством, и правительство наше не усомнилось также прибегнуть к обману, чтобы наказать злодея. Именем Иоанновым бояре ответствовали ему, что преступление его, извиняемое юностью лет, забывается навеки; что и в древние времена многие знаменитые люди уходили в чужие земли, возвращались и снова пользовались милостью великих князей; что Иоанн с любовию встретит родственника, исправленного летами и опытностью. В то же время послали из Москвы гонца и дары к Исламу с убедительным требованием, чтобы он выдал нам или умертвил сего изменника. Но Ислама не стало: один из князей ногайских, Багый, друг Саип-Гиреев, в нечаянном нападении убил его и, пленив многих крымцев, захватил между ними и Бельского, спасенного судьбою для новых преступлений, ибо Елена и бояре тщетно хотели выкупить его, посылая деньги в ногайские улусы будто бы от матери и братьев Симеоновых: князь Багый в угодность хану отослал к нему сего важного пленника как его друга.
   Смерть Исламова и восстановленное тем единовластие Саип-Гирея в Тавриде были для нас весьма неприятны. Ислам вероломствовал, но, будучи врагом сверженного им хана и казанского царя, находил собственные выгоды в союзе с Россией; а Саип-Гирей, покровительствуемый султаном, имел тесную связь с мятежною Казанью и не без досады видел нашу дружбу к Исламу, хотя мы, более уважая последнего как сильнейшего, от времени до времени писали ласковые грамоты и к Саипу. Хан не замедлил оскорбить великого князя: ограбил посла московского в Тавриде; однако ж, как бы удовольствованный сею местью, известил нас о гибели своего злодея и предлагал Иоанну братство, желая даров и запрещая ему тревожить Казань. [1538 г.] «Я готов жить с тобою в любви, – велел он сказать великому князю, – и прислать в Москву одного из знатнейших вельмож своих, если ты пришлешь ко мне или князя Василия Шуйского, или конюшего Телепнева, примиришься с моею Казанью и не будешь требовать дани с ее народа; но если дерзнешь воевать, то не хотим видеть ни послов, ни гонцов твоих: мы неприятели; вступим в землю Русскую, и все будет в ней прахом!»
   В сие время полки наши готовились идти на Казань. Ее хищники, рассеянные близ Волги верными мещерскими казаками, одержали верх над двумя воеводами московскими, Сабуровым и князем Засекиным-Пестрым, убитым в сражении между Галичем и Костромою; а в январе 1537 года сам царь казанский нечаянно подступил к Мурому, сжег предместие, не взял города и бежал, увидев вдали наши знамена. Елена и бояре, уже не опасаясь Литвы, хотели сильно действовать против Казани, отвергнуть все мирные предложения Сафа-Гирея; но угрозы хана казались столь важными, что Государственный наш Совет решился отложить войну, известив Саип-Гирея и казанского царя о согласии великого князя на мир с условием, чтобы Сафа-Гирей остался присяжником России. Бояре ответствовали хану именем Иоанна: «Ты называешь Казань своею, но загляни в старые летописи: не тому ли всегда принадлежит царство, кто завоевал его? Можно отдать оное другому; но сей будет уже подданным первого как верховного владыки. Говоря о твоих мнимых правах, молчишь о существенных правах России. Казань наша, ибо дед мой покорил ее; а вы только обманом и коварством присваивали себе временное господство над нею. Да будет все по-старому, и мы останемся в братстве с тобою, забывая вины Сафа-Гиреевы. Отправим к тебе знатного посла, но не Шуйского и не Телепнева, которые по моей юности необходимы в Государственной Думе».
   Сим заключились дела внешней политики Еленина правления, ознаменованного и некоторыми внутренними полезными учреждениями, в особенности строением новых крепостей, нужных для безопасности России.
   Еще великий князь Василий, находя Кремль тесным для многолюдства московского и недостаточным для защиты оного в случае неприятельского нашествия, хотел оградить столицу новою, обширнейшею стеною. Елена исполнила его намерение, и в 1534 году, мая 20, начали копать глубокий ров от Неглинной вокруг посада (где были все купеческие лавки и торги) к Москве-реке через площадь Троицкую (место судных поединков) и Васильевский луг. Работали слуги придворные, митрополитовы, боярские и все жители без исключения, кроме чиновников или знатных граждан, и в июне закончили; а в следующем году, мая 16, после крестного хода и молебна, отпетого митрополитом, Петрок Малой, новокрещенный итальянец, заложил около рва каменную стену и четыре башни с воротами Сретенскими (Никольскими), Троицкими (Ильинскими), Всесвятскими (Варварскими) и Козмодемьянскими на Великой улице. Сей город был назван по-татарски Китаем, или средним, как изъясняют. – Кроме двух крепостей на литовской границе Елена основала: 1) в Мещере город Мокшан, на месте, издревле именуемом Мурунза, 2) Буй, город в Костромском уезде; 3) крепость Балахну у Соли, где прежде находился посад; 4) Пронск на старом городище. Владимир, Ярославль, Тверь, пожаром обращенные в пепел, были снова выстроены; Темников перенесен на удобнейшее место; Устюг и Софийскую сторону в Новгороде окружили стенами; Вологду укрепили и распространили. Правительница, зная главную потребность государства столь обширного и столь малонаселенного, вызывала жителей из Литвы, давала им земли, преимущества, льготу и не жалела казны для искупления многих россиян, увлекаемых татарами в плен: для чего требовала вспоможения от духовенства и богатых монастырей. Например, архиепископ Макарий (в 1534 году) послал ей со своей епархии 700 рублей, говоря: «Душа человеческая дороже золота». Сей умный владыка новгородский, пользуясь уважением двора, ездил в Москву не только молиться с митрополитом о благоденствии России, но и способствовать оному мудрыми советами в Государственной Думе.
   К чести Еленина правления летописцы относят еще перемену в цене государственной монеты, вынужденную обстоятельствами. Из фунта серебра делали прежде обыкновенно пять рублей и две гривны, но корыстолюбие изобрело обман: стали обрезать и переливать деньги для подмеси так, что из фунта серебра выходило уже десять рублей. Многие люди богатели сим ремеслом и произвели беспорядок в торговле: цены изменились, возвысились; продавец боялся обмана, весил, испытывал монету или требовал клятвы от купца, что она не поддельная. Елена запретила ход обрезных, нечистых и всех старых денег; указала перелить их и чеканить из фунта шесть рублей без всякого примеса; а поддельщиков и обрезчиков велела казнить (им лили растопленное олово в рот и отсекали руки). – Изображение на монетах осталось прежнее: великий князь на коне, но не с мечом в руке, как дотоле, а с копием, отчего стали они именоваться копейками.
   Но Елена ни благоразумием своей внешней политики, ни многими достохвальными делами внутри государства не могла угодить народу: тиранство и беззаконная, уже всем явная любовь ее к князю Ивану Телепневу-Оболенскому возбуждали к ней ненависть и даже презрение, от коего ни власть, ни строгость не спасают венценосца, если святая добродетель отвращает от него лицо свое. Народ безмолвствовал на стогнах: тем более говорили в тесном, для тиранов непроницаемом кругу семейств и дружества о несчастии видеть соблазн на троне. Правительница, желая обмануть людей и совесть, часто ездила с великим князем на богомолье в монастыри; но лицемерие, хитрость слабодушных заслуживают единственно хвалу лицемерную и бывают пред неумолимым судилищем нравственности новым обвинением. – К гласу оскорбляемой добродетели присоединялся и глас зависти: один Телепнев был истинным вельможею в Думе и в государстве; другие, старейшие, назывались только именем бояр: никто не имел заслуг, если не мог угодить любимцу двора. Желали перемены – и великая княгиня, юная летами, цветущая здравием, вдруг скончалась [3 апреля 1538 г.]. Современник, барон Герберштейн, в записках своих говорит утвердительно, что Елену отравили ядом. Он видит в сем случае одну справедливую месть; но ее нет ни для сына против отца, ни для подданного против государя: а Елена по малолетству Иоанна законно властвовала в России. Худых царей наказывают только Бог, совесть, история: их ненавидят в жизни, клянут и по смерти. Сего довольно для блага гражданских обществ без яда и железа; или мы должны отвергнуть необходимый устав монархии, что особа венценосцев неприкосновенна. Тайна злодеяния не уменьшает его. Гнушаясь оным, согласимся, что известие Герберштейна вероятно. Летописцы не говорят ни слова о болезни Елены. Она преставилась во втором часу дня и в тот же день погребена в Вознесенском монастыре. Не сказано даже, чтобы митрополит отпевал ее тело. Бояре и народ не изъявили, кажется, ни самой притворной горести. Юный великий князь плакал и бросился в объятия к Телепневу, который один был в отчаянии, ибо только один мог всего лишиться и не мог уже ничего приобрести кончиною Елены. Народ спрашивал с любопытством: кто будет править государством?

Том одиннадцатый

Глава I
Царствование Бориса Годунова (1598–1604)

   Духовенство, синклит и чины государственные, с хоругвями церкви и отечества, при звуке всех колоколов московских и восклицаниях народа, упоенного радостию, возвратились в Кремль, уже дав самодержца России, но еще оставив его в келии. 26 февраля [1598 г.], в неделю Сыропустную, Борис въехал в столицу: встреченный перед стенами деревянной крепости всеми гостями московскими с хлебом, с кубками серебряными, золотыми, соболями, жемчугом и многими иными дарами царскими, он ласково благодарил их, но не хотел взять ничего, кроме хлеба, сказав, что богатство в руках народа ему приятнее, нежели в казне. За гостями встретили царя Иов и все духовенство; за духовенством синклит и народ. В храме Успения отпев молебен, патриарх вторично благословил Бориса на государство, осенив крестом Животворящего Древа, и клиросы пели многолетие как царю, так и всему дому державному: царице Марии Григориевне, юному сыну их Феодору и дочери Ксении. Тогда здравствовали новому монарху все россияне; а патриарх, воздев руки на небо, сказал: «Славим Тебя, Господи: ибо Ты не презрел нашего моления, услышал вопль и рыдание христиан, преложил их скорбь на веселие и даровал нам царя, коего мы денно и нощно просили у Тебя со слезами!» После литургии Борис изъявил благодарность к памяти двух главных виновников его величия: в храме Св. Михаила пал ниц пред гробами Иоанновым и Феодоровым; молился и над прахом древнейших знаменитых венценосцев России: Калиты, Донского, Иоанна III, да будут его небесными пособниками в земных делах царства; зашел во дворец; посетил Иова в обители Чудовской; долго беседовал с ним наедине; сказал ему и всем епископам, что не может до Светлого Христова Воскресения оставить Ирины в ее скорби, и возвратился в Новодевичий монастырь, предписав Думе боярской с его ведома и разрешения управлять делами государственными.
   Между тем все люди служивые с усердием целовали крест в верности к Борису, одни пред славною Владимирскою иконою Девы Марии, другие у гроба святых митрополитов Петра и Ионы: клялись не изменять царю ни делом, ни словом; не умышлять на жизнь или здравие державного, не вредить ему ни ядовитым зелием, ни чародейством; не думать о возведении на престол бывшего великого князя тверского Симеона Бекбулатовича или сына его; не иметь с ними тайных сношений, ни переписки; доносить о всяких скопах и заговорах без жалости к друзьям и ближним в сем случае; не уходить в иные земли: в Литву, Германию, Испанию, Францию или Англию. Сверх того бояре, чиновники думные и посольские обязывались быть скромными в делах и тайнах государственных, судии не кривить душою в тяжбах, казначеи не корыстоваться царским достоянием, дьяки не лихоимствовать. Послали в области грамоты известительные о счастливом избрании государя, велели читать их всенародно, три дня звонить в колокола и молиться в храмах сперва о царице-инокине Александре, а после о державном ее брате, семействе его, боярах и воинстве. Патриарх (9 марта) Собором уставил торжественно просить Бога, да сподобит царя благословенного возложить на себя венец и порфиру; уставил еще на веки веков праздновать в России 21 февраля, день Борисова воцарения; наконец, предложил Думе земской утвердить данную монарху присягу соборную грамотою с обязательством для всех чиновников не уклоняться ни от какой службы, не требовать ничего свыше достоинства родов или заслуги, всегда и во всем слушаться указа царского и приговора боярского, чтобы в делах разрядных и земских не доводить государя до кручины. Все члены Великой думы ответствовали единогласно: «Даем обет положить свои души и головы за царя, царицу и детей их!» Велели писать хартию в таком смысле первым грамотеям России.
   Сие дело чрезвычайное не мешало течению обыкновенных дел государственных, коими занимался Борис с отменною ревностию и в кельях монастыря, и в Думе, часто приезжая в Москву. Не знали, когда он находил время для успокоения, для сна и трапезы: беспрестанно видели его в совете с боярами и с дьяками или подле несчастной Ирины, утешающего и скорбящего днем и ночью. Казалось, что Ирина действительно имела нужду в присутствии единственного человека, еще милого ее сердцу: сраженная кончиною супруга, искренно и нежно любимого ею, она тосковала и плакала неутешно до изнурения сил, очевидно угасая и нося уже смерть в груди, истерзанной рыданиями. Святители, вельможи тщетно убеждали царя оставить печальную для него обитель, переселиться с супругою и с детьми в кремлевские палаты, явить себя народу в венце и на троне: Борис ответствовал: «Не могу разлучиться с великою государынею, моею сестрою злосчастною», – и даже снова, неутомимый в лицемерии, уверял, что не желает быть царем. Но Ирина вторично велела ему исполнить волю народа и Божию, приять скипетр и царствовать не в келии, а на престоле Мономаховом. Наконец, апреля 30, подвиглась столица во сретение государю!
   Сей день принадлежит к торжественнейшим дням России в ее истории. В час утра духовенство с крестами и с иконами, синклит, двор, приказы, воинство, все граждане ждали царя у каменного моста, близ церкви Св. Николая Зарайского. Борис ехал из Новодевичьего монастыря со своим семейством в великолепной колеснице; увидев хоругви церковные и народ, вышел: поклонился святым иконам; милостиво приветствовал всех, и знатных и незнатных; представил им царицу, давно известную благочестием и добродетелию искреннею, – девятилетнего сына и шестнадцатилетнюю дочь, ангелов красотою. Слыша восклицания народа: «Вы наши государи, мы ваши подданные», Феодор и Ксения вместе с отцом ласкали чиновников и граждан; так же, как и он, взяв у них хлеб-соль, отвергнули золото, серебро и жемчуг, поднесенные им в дар, и звали всех обедать к царю. Невозбранно теснимый бесчисленною толпою людей, Борис шел за духовенством с супругою и с детьми, как добрый отец семейства и народа, в храм Успения, где патриарх возложил ему на грудь Животворящий крест св. Петра митрополита (что было уже началом царского венчания) и в третий раз благословил его на великое государство Московское. Отслушав литургию, новый самодержец, провождаемый боярами, обходил все главные церкви кремлевские, везде молился с теплыми слезами, везде слышал радостный клик граждан и, держа за руку своего юного наследника, а другою ведя прелестную Ксению, вступил с супругою в палаты царские. В сей день народ обедал у царя: не знали числа гостям, но все были званые, от патриарха до нищего. Москва не видала такой роскоши и в Иоанново время. – Борис не хотел жить в комнатах, где скончался Феодор: занял ту часть кремлевских палат, где жила Ирина, и велел пристроить к ним для себя новый дворец деревянный.
   Он уже царствовал, но еще без короны и скипетра; еще не мог назваться царем Боговенчанным, помазанником Господним. Надлежало думать, что Борис немедленно возложит на себя венец со всеми торжественными обрядами, которые в глазах народа освящают лицо властителя: сего требовали патриарх и синклит именем России; сего, без сомнения, хотел и Борис, чтобы важным церковным действием утвердить престол за собою и своим родом: но, хитрым умом властвуя над движениями сердца, вымыслил новое очарование; вместо скипетра взял меч в десницу и спешил в поле доказать, что безопасность отечества ему дороже и короны, и жизни. Так царствование самое миролюбивое началось ополчением, которое приводило на память восстание россиян для битвы с Мамаем!
   Еще в марте месяце из кельи Новодевичьего монастыря отправив гонца к хану с дружественным письмом, Борис 1 апреля сведал, по донесению воеводы Оскольского, что пленник, взятый казаками за Донцом в сшибке с толпою крымских разбойников, говорит о намерении Казы-Гирея вступить в пределы московские со всею Ордою и с семью тысячами султанских воинов. Борис не усомнился в истине столь малодостоверного известия и решился, не теряя времени, двинуть всю громаду наших сил к берегам Оки; писал о том к воеводам убедительно и ласково, требуя от них ревности в первой, важной опасности его царствования, в доказательство любви к нему и к России. Сей указ произвел удивительное действие: не было ни ослушных, ни ленивых; все дети боярские, юные и престарелые, охотно садились на коней; городские и сельские дружины без отдыха спешили к местам сборным. Главному стану назначили быть в Серпухове, правой руке в Алексине, левой в Кашире, передовому полку в Калуге, сторожевому в Коломне. – 20 апреля пришли новые вести: писали из Белгорода, что татарин, схваченный донскими казаками на перевозе, сказывал им о сильном вооружении хана; что толпы крымские, хотя и малочисленные, показались в степях и гонят везде наших стражей. Тогда Борис велел все изготовить для похода царского и 2 мая выехал из Москвы в ратном доспехе, взяв с собою пять царевичей: киргизского, сибирского, шамахинского, хивинского и сына Кайбулина, бояр, князей Мстиславского, Шуйских, Годуновых, Романовых и других, – многих знатных сановников, и между ними Богдана Бельского, – печатника Василия Щелкалова, дворян и дьяков думных, 44 стольника, 20 стряпчих, 274 жильца – одним словом, всех людей нужных и для войны, и для совета, и для пышности дворской. В Москве остался, при царицах инокине Александре и Марии, юный Феодор с боярами Дмитрием Ивановичем Годуновым, князьями Трубецким, Глинским, Черкасским, Шестуновым и другими; а при Феодоре дядька Иван Чемоданов. Сделали распоряжение в столице и на случай осады ее: назначили воевод для защиты стен и башен, для отъездов, вылазок и битв вне укреплений. 10 мая в селе Кузминском представили царю двух пленников, литовского и цесарского, ушедших из Крыма: они уверяли, что хан уже в поле и действительно идет на Москву. Тогда Борис послал гонцов ко всем начальникам степных крепостей с милостивым словом: в Тулу, Оскол, Ливны, Елец, Курск, Воронеж; сим гонцам велено было спросить о здравии как воевод, так и дворян, сотников, детей боярских, стрельцов и казаков; вручить грамоты царские первым и требовать, чтобы они читали их всенародно. «Я стою на берегу Оки (писал Борис) и смотрю на степи: где явятся неприятели, там и меня увидите». В Серпухове он распорядил воеводство, дав почетное царевичам, а действительное пяти князьям знатнейшим: в главной рати Мстиславскому, в правой руке Василию Шуйскому, в левой Ивану Голицыну, в передовом полку Дмитрию Шуйскому, в сторожевом Тимофею Трубецкому. Оградою древней России в случае ханских впадений служили, сверх крепостей, засеки в местах, трудных для обхода: близ Перемышля, Лихвина, Белева, Тулы, Боровска, Рязани; государь рассмотрел чертежи их и послал туда особенных воевод с мордвою и стрельцами; устроил еще плавную, или судовую, рать на Оке, чтобы тем более вредить неприятелю в битвах на берегах ее. Видели, чего не видали дотоле: полмиллиона войска, как уверяют, в движении стройном, быстром, с усердием несказанным, с доверенностию беспредельною. Все действовало сильно на воображение людей: и новость царствования, благоприятная для надежды, и высокое мнение о Борисовой, уже долговременными опытами изведанной мудрости. Исчезло самое местничество: воеводы спрашивали только, где им быть, и шли к своим знаменам, не справляясь с Разрядными книгами о службе отцов и дедов: ибо царь объявил, что Великий Собор бил ему челом предписать боярам и дворянству службу без мест. Сия ревность, способствуя нужному повиновению, имела и другое важное следствие: умножила число воинов, и воинов исправных: дворяне, дети боярские выехали в поле на лучших конях, в лучших доспехах, со всеми слугами, годными для ратного дела, к живейшему удовольствию царя, который не знал меры в изъявлениях милости: ежедневно смотрел полки и дружины, приветствовал начальников и рядовых, угощал обедами, и всякий раз не менее десяти тысяч людей, на серебряных блюдах, под шатрами. Сии истинно царские угощения продолжались шесть недель: ибо слухи о неприятеле вдруг замолкли; разъезды наши уже не встречали его; тишина царствовала на берегах Донца, и стражи, нигде не видя пыли, нигде не слыша конского топота, дремали в безмолвии степей. Ложные ли слухи обманули Бориса или он притворным легковерием обманул Россию, чтобы явить себя царем не только Москвы, но и всего воинства, воспламенить любовь его к новому самодержцу, в годину опасности предпочитающему бранный шлем венцу Мономахову, и тем удвоить блеск своего торжественного воцарения? Хитрость, достойная Бориса и едва ли сомнительная. – Вместо тучи врагов явились в южных пределах России мирные послы Казы-Гиреевы с нашим гонцом: елецкие воеводы 18 июня донесли о том Борису, который наградил вестника деньгами и чином.
   Следственно, ополчение беспримерное, стоив великого иждивения и труда, оказалось напрасным? Уверяли, что оно спасло государство, поразив хана ужасом; что крымцы шли действительно, но, узнав о восстании России, бежали назад. По крайней мере, царь хотел впечатлеть ужас в послов ханских, из коих главным был мурза Алей: они въехали в Россию как в стан воинский; видели на пути блеск мечей и копий, многолюдные дружины всадников, красиво одетых, исправно вооруженных; в лесах, в засеках слышали оклики и пальбу. Их остановили близ Серпухова, в семи верстах от царских шатров, на лугах Оки, где уже несколько дней сходилась рать отовсюду. Там 29 июня, еще до рассвета, загремели сто пушек, и первые лучи солнца осветили войско несметное, готовое к битве. Велели крымцам, изумленным сею ужасною стрельбою и сим зрелищем грозным, идти к царю сквозь тесные ряды пехоты, вдали окруженной густыми толпами конницы. Введенные в шатер царский, где все блистало оружием и великолепием – где Борис, вместо короны увенчанный златым шлемом, первенствовал в сонме царевичей и князей не столько богатством одежды, сколько видом повелительным, – Алей-мурза и товарищи его долго безмолвствовали, не находя слов от удивления и замешательства; наконец сказали, что Казы-Гирей желает вечного союза с Россией, возобновляя договор, заключенный в Феодорово царствование: будет в воле Борисовой и готов со всею Ордою идти на врагов Москвы. Послов угостили пышно и вместе с ними отправили наших к хану для утверждения новой союзной грамоты его присягою.
   В сей же день Св. Петра и Павла царь простился с войском, дав ему роскошный обед в поле: 500 000 гостей пировали на лугах Оки; яства, мед и вино развозили обозами; чиновников дарили бархатами, парчами и камками. Последними словами царя были: «Люблю воинство христианское и надеюсь на его верность». Громкие благословения провождали Бориса далеко по Московской дороге. Воеводы, ратники были в восхищении от государя столь мудрого, ласкового и счастливого: ибо он без кровопролития, одною угрозою, дал отечеству вожделеннейший плод самой блестящей победы: тишину, безопасность и честь! Россияне надеялись, говорит летописец, что все царствование Борисово будет подобно его началу, и славили царя искренно. – Для наблюдения осталась часть войска на Оке; другая пошла к границам литовской и шведской; большую часть распустили: но все знатнейшие чиновники спешили вслед за государем в столицу.
   Там новое торжество ожидало Бориса: вся Москва встретила его, как некогда Иоанна, завоевателя Казани, и патриарх в приветственной речи сказал ему: «Богом избранный, Богом возлюбленный, великий самодержец! Мы видим славу твою: ты благодаришь Всевышнего! Благодарим Его вместе с тобою; но радуйся же и веселися с нами, совершив подвиг бессмертный! Государство, жизнь и достояние людей целы; а лютый враг, преклонив колена, молит о мире! Ты не скрыл, но умножил талант свой в сем случае удивительном, ознаменованном более, нежели человеческою мудростию… – Здравствуй о Господе, царь, любезный Небу и народу! От радости плачем и тебе кланяемся». Патриарх, духовенство и народ преклонились до земли. Изъявляя чувствительность и смирение, государь спешил в храм Успения славословить Всевышнего и в монастырь Новодевичий к печальной Ирине. Все дома были украшены зеленью и цветами.
   Но Борис еще отложил свое царское венчание до 1 сентября, чтобы совершить сей важный обряд в Новое Лето, в день общего доброжелательства и надежд, лестных для сердца. Между тем грамота избирательная была написана от имени Земской думы с таким прибавлением: «Всем ослушникам царской воли неблагословение и клятва от церкви, месть и казнь от синклита и государства; клятва и казнь всякому мятежнику, раскольнику любопрительному, который дерзнет противоречить деянию соборному и колебать умы людей молвами злыми, кто бы он ни был, священного ли сана или боярского, думного или воинского, гражданин или вельможа: да погибнет и память его вовеки!» Сию грамоту утвердили 1 августа своими подписями и печатями Борис и юный Феодор, Иов, все святители, архимандриты, игумены, протопопы, келари, старцы чиновные, – бояре, окольничие, знатные сановники двора, печатник Василий Щелкалов, думные дворяне и дьяки, стольники, дьяки приказов, дворяне, стряпчие и выборные из городов, жильцы, дьяки нижней степени, гости, сотские, числом около пятисот: один список ее был положен в сокровищницу царскую, где лежали государственные уставы прежних венценосцев, а другой – в патриаршую ризницу в храме Успения. – Казалось, что мудрость человеческая сделала все возможное для твердого союза между государем и государством!
   Наконец Борис венчался на царство, еще пышнее и торжественнее Феодора, ибо принял утварь Мономахову из рук вселенского патриарха. Народ благоговел в безмолвии; но когда царь, осененный десницею первосвятителя, в порыве живого чувства как бы забыв устав церковный, среди литургии воззвал громогласно: «Отче, великий патриарх Иов! Бог мне свидетель, что в моем царстве не будет ни сирого, ни бедного, – и, тряся верх своей рубашки, примолвил: – Отдам и сию последнюю народу», тогда единодушный восторг прервал священнодействие: слышны были только клики умиления и благодарности в храме; бояре славословили монарха, народ плакал. Уверяют, что новый венценосец, тронутый знаками общей к нему любви, тогда же произнес и другой важный обет: щадить жизнь и кровь самых преступников и единственно удалять их в пустыни сибирские. Одним словом, никакое царское венчание в России не действовало сильнее Борисова на воображение и чувство людей. – Осыпанный в дверях церковных золотом из рук Мстиславского, Борис в короне, с державою и скипетром спешил в царскую палату занять место варяжских князей на троне России, чтобы милостями, щедротами и государственными благодеяниями праздновать сей день великий.
   Началось со двора и синклита: Борис пожаловал царевича киргизского Ураз-Магмета в цари касимовские; Дмитрия Ивановича Годунова в конюшие, Степана Васильевича Годунова в дворецкие (на место доброго Григория Васильевича, который один не радовался возвышению своего рода и в тайной горести умер); князей Катырева, Черкасского, Трубецкого, Ноготкова и Александра Романова-Юрьева в бояре; Михаила Романова, Бельского (любимца Иоаннова и своего бывшего друга), Кривого-Салтыкова (также любимца Иоаннова) и четырех Годуновых в окольничие; многих в стольники и в иные чины. Всем людям служивым, воинским и гражданским, он указал выдать двойное жалованье, гостям московским и другим торговать беспошлинно два года, а земледельцев казенных и самых диких жителей сибирских освободить от податей на год. К сим милостям чрезвычайным прибавил еще новую для крестьян господских: уставил, сколько им работать и платить господам законно и безобидно. – Обнародовав с престола сии царские благодеяния, Борис двенадцать дней угощал народ пирами.
   Казалось, что и судьба благоприятствовала новому монарху, ознаменовав начало его державства и вожделенным миром, и счастливым успехом оружия в битве, маловажной числом воинов, но достопамятной своими обстоятельствами и следствиями, местом победы на краю света и лицом побежденного. Мы оставили царя-изгнанника сибирского Кучума в степи Барабинской, непреклонного к милостивым предложениям Феодоровым, неутомимого в набегах на отнятые у него земли и все еще для нас опасного. Воевода тарский Андрей Воейков выступил (4 августа 1598 [года]) с 397 казаками, литовцами и людьми ясашными к берегам Оби, где среди полей, засеянных хлебом и вдали окруженных болотами, гнездился Кучум с бедными остатками своего царства, с женами, с детьми, с верными ему князьями и воинами, числом до пятисот. Он не ждал врага: бодрый Воейков шел день и ночь, кинув обоз; имел лазутчиков, хватал неприятельских и 20 августа перед восходом солнца напал на укрепленный стан ханский. Целый день продолжалась битва, уже последняя для Кучума: его брат и сын, Илитен и Кан, царевичи, 6 князей, 10 мурз, 150 лучших воинов пали от стрельбы наших, которые около вечера вытеснили татар из укрепления, прижали к реке, утопили их более ста и взяли 50 пленников; немногие спаслись на судах в темноте ночи. Так Воейков отмстил Кучуму за гибель Ермака неосторожного! Восемь жен, пять сыновей и восемь дочерей ханских, пять князей и немало богатства остались в руках победителя. Не зная о судьбе Кучума и думая, что он подобно Ермаку утонул во глубине реки, Воейков не рассудил за благо идти далее: сжег, чего не мог взять с собою, и со знатными своими пленниками возвратился в Тару донести Борису, что в Сибири уже нет иного царя, кроме российского. Но Кучум еще жил, двумя усердными слугами во время битвы увезенный на лодке вниз по Оби в землю Чатскую. Еще воеводы наши снова предлагали ему ехать в Москву, соединиться с его семейством и мирно дожить век благодеяниями государя великодушного. Сеит, именем Тул-Мегмет, посланный Воейковым, нашел Кучума в лесу близ того места, где лежали тела убитых россиянами татар, на берегу Оби: слепой старец, неодолимый бедствиями, сидел под деревом, окруженный тремя сыновьями и тридцатью верными слугами; выслушал речь сеитову о милости царя московского и спокойно ответствовал: «Я не поехал к нему и в лучшее время доброю волею, целый и богатый: теперь поеду ли за смертию? Я слеп и глух, беден и сир. Жалею не о богатстве, но только о милом сыне Асманаке, взятом россиянами: с ним одним, без царства и богатства, без жен и других сыновей, я мог бы еще жить на свете. Теперь посылаю остальных детей в Бухарию, а сам еду к ногаям». Он не имел ни теплой одежды, ни коней и просил их из милости у своих бывших подданных, жителей Чатской волости, которые уже обещались быть данниками России: они прислали ему одного коня и шубу.
   Кучум возвратился на место битвы и там в присутствии сеита занимался два дня погребением мертвых тел; в третий день сел на коня – и скрылся для истории. Остались только неверные слухи о бедственной его кончине: пишут, что он, скитаясь в степях Верхнего Иртыша, в земле Калмыцкой, и, близ озера Заисан-Нора похитив несколько лошадей, был гоним жителями из пустыни в пустыню, разбит на берегу озера Кургальчина и почти один явился в улусе ногаев, которые безжалостно умертвили слепого старца изгнанника, сказав: «Отец твой нас грабил, а ты не лучше отца». Весть о сем происшествии обрадовала Москву и Россию: Борис с донесением Воейкова спешил ночью в монастырь к Ирине, любя делить с нею все чистые удовольствия державного сана. Истребление Кучума, первого и последнего царя сибирского, если не могуществом, то непреклонною твердостию в злосчастии достопамятного, как бы запечатлело для нас господство над полунощною Азиею. В столице и во всех городах снова праздновали завоевание сего неизмеримого края, звоном колокольным и молебнами. Воейкова наградили золотою медалью, а его сподвижников деньгами; велели привезти знатных пленников в Москву и дали народу удовольствие видеть их торжественный въезд (в январе 1599 [года]). Жены, дочери, невестки и сыновья Кучумовы (юноши Асманак и Шаим, отрок Бабадша, младенцы Кумуш и Молла) ехали в богатых резных санях: царицы и царевны в шубах бархатных, атласных и камчатных, украшенных золотом, серебром и кружевом; царевичи в ферезях багряных, на мехах драгоценных; впереди и за ними множество всадников, детей боярских, по два в ряд, все в шубах собольих, с пищалями. Улицы были наполнены зрителями, россиянами и чужеземцами. Цариц и царевичей разместили в особенных домах, купеческих и дворянских; давали им содержание пристойное, но весьма умеренное; наконец отпустили жен и дочерей ханских в Касимов и в Бежецкий Верх к царю Ураз-Магмету и к царевичу сибирскому Маметкулу согласно с желанием тех и других. Сын Кучумов Абдул-Хаир, взятый в плен еще в 1591 году, принял тогда христианскую веру и был назван Андреем.
   [1598–1604 гг.] С сего времени уже не имея войны, но единственно усмиряя без важных усилий строптивость наших данников в Сибири и страхом или выгодами мирной, деятельной власти умножая число их, мы спокойно занимались там основанием новых городов: Верхотурья в 1598, Мангазеи и Туринска в 1600, Томска в 1604 годах; населяли их людьми воинскими, семейными, особенно казаками литовскими или малороссийскими, и самых коренных жителей сибирских употребляли на ратное дело, вселяя в них усердие к службе льготою и честию, так что они с величайшею ревностию содействовали нам в покорении своих единоземцев. Одним словом, если случай дал Иоанну Сибирь, то государственный ум Борисов надежно и прочно вместил ее в состав России.
   В делах внешней политики российской ничто не переменилось: ни дух ее, ни виды. Мы везде хотели мира или приобретений без войны, готовясь единственно к оборонительной; не верили доброжелательству тех, коих польза была несовместна с нашею, и не упускали случая вредить им без явного нарушения договоров.
   Хан, уверяя Россию в своей дружбе, откладывал торжественное заключение нового договора с новым царем: между тем донские казаки тревожили набегами Тавриду, а крымские разбойники Белгородскую область. Наконец, в июне 1602 года, Казы-Гирей, приняв дары, оцененные в 14 000 рублей, вручил послу князю Григорию Волконскому шертную грамоту со всеми торжественными обрядами, но еще хотел тридцати тысяч рублей и жаловался, что россияне стесняют ханские улусы основанием крепостей в степях, которые были дотоле привольем татарским. «Не видим ли, – говорил он, – вашего умысла, столь недружелюбного? Вы хотите задушить нас в ограде. А я вам друг, каких мало. Султан живет мыслию идти войною на Россию, но слышит от меня всегда одно слово: далеко! там пустыни, леса, воды, болота, грязи непроходимые». Царь ответствовал, что казна его истощилась от милостей, оказанных войску и народу; что крепости основаны единственно для безопасности наших посольств к хану и для обуздания хищных донских казаков; что мы, имея рать сильную, не боимся султановой. Любимец Казы-Гиреев, Ахмет-Челибей, присланный к царю с союзною грамотою, требовал от него клятвы в верном исполнении взаимных условий: Борис взял в руки книгу (без сомнения не Евангелие) и сказал: «Обещаю искреннее дружество Казы-Гирею: вот моя большая присяга»; не хотел ни целовать креста, ни показать сей книги Челибею, коего уверяли, что государь российский из особенной любви к хану изустно произнес священное обязательство союза и что договоры с иными венценосцами утверждаются только боярским словом. Так Борис, вопреки древнему обыкновению, уклонился от бесполезного унижения святыни в делах с варварами, уважающими одну корысть и силу; честил хана умеренными дарами, а всего более надеялся на войско, готовое для защиты юго-восточных пределов России, и сохранил их спокойствие. Были взаимные досады, однако ж без всяких неприятельских действий. В 1603 году Казы-Гирей с гневом выслал из Тавриды нового посла государева, князя Борятинского, за то, что он не хотел удержать донских казаков от впадения в Карасанский улус, ответствуя грубо: «У вас есть сабля; а мое дело сноситься только с ханом, не с ворами казаками». Но сей случай не произвел разрыва: хан жаловался без угроз и подтвердил обязательство умереть нашим другом, опасаясь тогда султана и думая найти защитника в Борисе.
   В делах с Литвою и со Швецией Борис также старался возвысить достоинство России, пользуясь случаем и временем. Сигизмунд, именем еще король Швеции, уже воевал с ее правителем, дядею своим герцогом Карлом, и склонил вельможных панов к участию в сем междоусобии, уступив их отечеству Эстонию. В таких благоприятных для нас обстоятельствах Литва домогалась прочного мира, а Швеция союза с Россией; Борис же, изъявляя готовность к тому и к другому, вымышлял легкий способ взять у них, что было нашим и что мы уступили им невольно: древние орденские владения, о коих столько жалел Иоанн, жалела и Россия, купив оные долговременными, кровавыми трудами и за ничто отдав властолюбивым иноземцам.
   Мы упоминали о сыне шведского короля Эрика, изгнаннике Густаве. Скитаясь из земли в землю, он жил несколько времени в Торне скудным жалованьем брата своего Сигизмунда и решился (в 1599 году) искать счастия в нашем отечестве, куда звали его и Феодор и Борис, предлагая ему не только временное убежище, но и знатное поместье или удел. На границе, в Новгороде, в Твери ждали Густава сановники царские с приветствиями и дарами; одели в золото и в бархат; ввезли в Москву на богатой колеснице; представили государю в самом пышном собрании двора. Поцеловав руку у Бориса и юного Феодора, Густав произнес речь (зная славянский язык); сел на золотом изголовье; обедал у царя за столом особенным, имея особенного крайчего и чашника. Ему дали огромный дом, чиновников и слуг, множество драгоценных сосудов и чаш из кладовых царских; наконец удел Калужский, три города с волостями, для дохода. Одним словом, после Борисова семейства Густав казался первым человеком в России, ежедневно ласкаемый и даримый. Он имел достоинства: душевное благородство, искренность, сведения редкие в науках, особенно в химии, так что заслужил имя второго Феофраста Парацельса; знал языки, кроме шведского и славянского, итальянский, немецкий, французский; много видел в свете, с умом любопытным, и говорил приятно. Но не сии достоинства и знания были виною царской к нему милости: Борис мыслил употребить его в орудие политики как второго Магнуса, желая иметь в нем страшилище для Сигизмунда и Карла; обольстил Густава надеждою быть властителем Ливонии с помощью России и хитро приступил к делу, чтобы обольстить и Ливонию. Еще многие сановники дерптские и нарвские жили в Москве с женами и детьми в неволе сносной, однако ж горестной для них, лишенные отечества и состояния: Борис дал им свободу с условием, чтобы они присягнули ему в верности неизменной; ездили, куда хотят: в Ригу, в Литву, в Германию для торговли, но везде были его усердными слугами, наблюдали, выведывали важное для России и тайно доносили о том печатнику Щелкалову. Сии люди, некогда купцы богатые, уже не имели денег: царь велел им раздать до двадцати пяти тысяч нынешних рублей серебряных, чтобы они тем ревностнее служили России и преклоняли к ней своих единоземцев. Зная неудовольствие жителей рижских и других ливонцев, утесняемых правительством и в гражданской жизни, и в богослужении, царь велел тайно сказать им, что если хотят они спасти вольность свою и веру отцов; если ужасаются мысли рабствовать всегда под тяжким игом Литвы и сделаться папистами или иезуитами: то щит России над ними, а меч ее над их утеснителями; что сильнейший из венценосцев, равно славный и мудростию и человеколюбием, желает быть отцом более, нежели государем Ливонии, и ждет депутатов из Риги, Дерпта и Нарвы для заключения условий, которые будут утверждены присягою бояр; что свобода, законы и вера останутся там неприкосновенными под его верховною властию. В то же время воеводы псковские должны были искусно разгласить в Ливонии, что Густав, столь милостиво принятый царем, немедленно вступит в ее пределы с нашим войском, дабы изгнать поляков, шведов и господствовать в ней с правом наследственного державца, но с обязанностью российского присяжника. Сам Густав писал к герцогу Карлу: «Европе известна бедственная судьба моего родителя; а тебе известны ее виновники и мои гонители: оставляю месть Богу. Ныне я в тихом и безбоязненном пристанище у великого монарха, милостивого к несчастным державного племени. Здесь могу быть полезен нашему любезному отечеству, если ты уступишь мне Эстонию, угрожаемую Сигизмундовым властолюбием: с помощию Божиею и царскою буду не только стоять за города ее, но возьму и всю Ливонию, мою законную отчину». Заметим, что о сем письме не упоминается в наших переговорах со Швецией; оно едва ли было доставлено герцогу: сочиненное, как вероятно, в приказе московском, ходило единственно в списках из рук в руки между ливонскими гражданами, чтобы волновать их умы в пользу Борисова замысла. Так мы хитрили, будучи в перемирии с Литвою и в мире со Швецией!
   Но сия хитрость, не чуждая коварства, осталась бесплодною – от трех причин: 1) Ливонцы издревле страшились и не любили России; помнили историю Магнуса и видели еще следы Иоаннова свирепства в их отечестве; слушали наши обещания и не верили. Только некоторые из нарвских жителей, тайно сносясь с Борисом, умышляли сдать ему сей город; но, обличенные в сей измене, были казнены всенародно. 2) Мы имели лазутчиков, а Сигизмунд и Карл войско в Ливонии: могла ли она, если бы и хотела, думать о посольстве в Москву? 3) Густав лишился милости Бориса, который думал женить его на царевне Ксении с условием, чтобы он исповедовал одну веру с нею; но Густав не согласился изменить своему Закону, ни оставить любовницы, привезенной им с собою из Данцига; не хотел быть, как пишут, и слепым орудием нашей политики ко вреду Швеции; требовал отпуска и, разгоряченный вином, в присутствии Борисова медика Фидлера грозился зажечь Москву, если не дадут ему свободы выехать из России. Фидлер сказал о том боярину Семену Годунову, а боярин царю, который, в гневе отняв у неблагодарного и сокровища и города, велел держать его под стражею в доме; однако ж скоро умилостивился и дал ему вместо Калуги разоренный Углич. Густав (в 1601 году) снова был у царя, но уже не обедал с ним; удалился в свое поместье и там, среди печальных развалин, спокойно занимался химиею до конца Борисовой жизни. Неволею перевезенный тогда в Ярославль, а после в Кашин, сей несчастный принц умер в 1607 году, жалуясь на ветреность той женщины, которой он пожертвовал блестящею долею в России. Уединенную могилу его в прекрасной березовой роще на берегу Кашенки видели знаменитый шведский военачальник Иаков Делагарди и посланник Карла IX Петрей в царствование Шуйского.
   Между тем мы имели случай гордостью отплатить Сигизмунду за уничижение, претерпенное Иоанном от Батория. Великий посол литовский канцлер Лев Сапега, приехав в Москву, жил шесть недель в праздности для того, как ему сказывали, что царь мучился подагрою. Представленный Борису (16 ноября 1600 [года]), Сапега явил условия, начертанные варшавским сеймом для заключения вечного мира с Россией: их выслушали, отвергли и еще несколько месяцев держали Сапегу в скучном уединении, так что он грозился сесть на коня и без дела уехать из Москвы. Наконец будто бы из уважения к милостивому ходатайству юного Борисова сына государь велел думным советникам заключить перемирие с Литвою на 20 лет. 11 марта (1601 года) написали грамоту, но не хотели именовать в ней Сигизмунда королем Швеции под лукавым предлогом, что он не известил ни Феодора, ни Бориса о своем восшествии на трон отцовский: в самом же деле мы пользовались случаем мести за старое упрямство Литвы называть государей российских единственно великими князьями и тем еще давали себе право на благодарность шведского властителя – право входить с ним в договоры как с законным монархом. Тщетно Сапега возражал, требовал, молил, даже со слезами, чтобы внести в грамоту весь титул королевский: ее послали к Сигизмунду для утверждения с боярином Михайлом Глебовичем Салтыковым и с думным дьяком Афанасием Власьевым, которые, невзирая на худое гостеприимство в Литве, успели в главном деле к чести двора московского. Сигизмунд предводительствовал тогда войском в Ливонии и звал их к себе в Ригу; они сказали: «Будем ждать короля в Вильне», – и поставили на своем; в глубокую осень жили несколько времени на берегах Днепра в шатрах; терпели холод и недостаток, но принудили короля ехать для них в Вильну, где начались жаркие прения. Литовские вельможи говорили Салтыкову и Власьеву: «Если действительно хотите мира, то признайте нашего короля шведским, а Эстонию собственностию Польши». Салтыков отвечал: «Мир вам нужнее, нежели нам. Эстония и Ливония собственность России от времен Ярослава Великого; а Шведским королевством владеет ныне герцог Карл: царь не дает никому пустых титулов». «… Карл есть изменник и хищник, – возражали паны, – государь ваш перестанет ли называться в титуле Астраханским или Сибирским, если какой-нибудь разбойник на время завладеет сими землями? Знатная часть Венгрии ныне в руках султана, но цесарь именуется венгерским, а король испанский иерусалимским». Убеждения остались без действия; но Сигизмунд, целуя крест пред нашими послами (7 января 1602 [года]) с обещанием свято хранить договор, примолвил: «Клянуся именем Божиим умереть с моим наследственным титулом короля шведского, не уступать никому Эстонии и в течение сего двадцатилетнего перемирия добывать Нарвы, Ревеля и других городов ее, кем бы они ни были заняты». Тут Салтыков выступил и сказал громко: «Король Сигизмунд! Целуй крест к великому государю Борису Феодоровичу по точным словам грамоты, без всякого прибавления – или клятва не в клятву!» Сигизмунд должен был переговорить свою речь, как требовал боярин и смысл грамоты. Следственно, в Москве и в Вильне политика российская одержала верх над литовскою: король уступил, ибо не хотел воевать в одно время и со шведами, и с нами; устоял только в отказе величать Бориса именем царя и самодержца, чего мы требовали и в Москве и в Вильне, но удовольствовались словом, что сей титул бесспорно будет дан королем Борису при заключении мира вечного. «Хорошо, – говорили паны, – и двадцать лет не лить христианской крови: еще лучше успокоить навсегда обе державы. Двадцать лет пройдут скоро; а кто будет тогда государем и в Литве и в России, неизвестно». Заметим еще обстоятельство достопамятное: послы московские, в день своего отпуска пируя во дворце королевском, увидели юного Сигизмундова сына, Владислава, и как бы в предчувствии будущего вызвались целовать у него руку: сей отрок семилетний, коему надлежало в возрасте юноши явиться столь важным действующим лицом в нашей истории, приветствовал их умно и ласково; встав с места и сняв с себя шляпу, велел кланяться царевичу Феодору и сказать ему, что желает быть с ним в искренней дружбе. Знатный боярин Салтыков и думный дьяк Власьев, который заменил Щелкалова в делах государственных, могли, храня в душе приятное воспоминание о юном Владиславе, вселить во многих россиян добрые мысли о сем действительно любезном королевиче. – Возвратясь, послы донесли Борису, что он может быть уверен в безопасности и тишине с литовской стороны на долгое время; что король и паны знают, видят силу России, управляемую столь мудрым государем, и, конечно, не помыслят нарушить договора ни в каком случае, внутренне славя миролюбие царя как особенную милость Божию к их отечеству.
   Мы сказали, что правитель Швеции искал союза России: Борис, убеждая герцога не мириться с Сигизмундом, дозволял шведам идти из Финляндии к Дерпту через новгородское владение и хотел действовать вместе с ними для изгнания поляков из Ливонии. Королевские чиновники ездили в Москву, наши в Стокгольм с изъявлениями взаимного дружества. В знак чрезвычайного уважения к Борису герцог тайно спрашивал у него, исполнить ли ему волю чинов государственных и назваться ли королем шведским? Царь советовал исполнить и немедленно, для истинного блага Швеции, и тем заслужил живейшую признательность Карлову; советовал искренно, ибо безопасность России требовала, чтобы Литва и Швеция имели разных властителей. Но мы желали Нарвы, и для того хитрый царь (в феврале 1601 года) объявил шведским послам Карлу Гендрихсону и Георгию Клаусону, бывшим у нас в одно время с литовским канцлером Сапегою, что должно еще снова рассмотреть и торжественно утвердить мирную грамоту 1597 года, писанную от имени Феодорова и Сигизмундова: что она недействительна, ибо Сигизмунд не утвердил ее; что обстоятельства переменились и что сей король готов уступить нам часть Ливонии, если будем помогать ему в войне с герцогом. Послы удивились. «Мы заключили мир, – говорили они боярам, – не между Феодором и Сигизмундом, а между Швециею и Россиею, до скончания веков, именем Божиим, и добросовестно исполнили условия: отдали Кексгольм вопреки Сигизмундову несогласию. Нет, герцог Карл не поверит, чтобы царь думал нарушить обет, запечатленный целованием креста на Святом Евангелии. Если Сигизмунд уступает вам города в Ливонии, то уступает не свое: половина ее завоевана герцогом. И союз с Литвою надежен ли для царя? Прекратились ли споры о Киеве и Смоленске? Гораздо скорее можно согласить выгоды Швеции и России: главная их выгода есть мирное, доброе соседство. Не сам ли царь убеждал Карла не мириться с Сигизмундом? Мы воюем и берем города: что мешает вам также ополчиться и разделить Ливонию с нами?» Но Борис, с удовольствием видя пламя войны между герцогом и королем, не мыслил в ней участвовать, по крайней мере до времени; заключив перемирие с Литвою, медлил утвердить бескорыстный мир с Карлом; отпустил его послов ни с чем и, тайно склоняя жителей Эстонии изменить шведам, чтобы присоединиться к России, досаждал ему сим непрямодушием – но в то же время искренно доброхотствовал в войне Ливонской: ибо торжество Сигизмундово угрожало нам соединением шведской короны с польскою, а торжество Карлово разделяло их навеки. Борис первый из государей европейских и всех охотнее признал герцога королем Швеции и в сношениях с ним уже давал ему сие имя, когда и сам герцог еще назывался только правителем.
   Новая, важная связь Борисова с наследственным врагом Швеции могла также беспокоить Карла. Известив соседственных и других венценосцев, императора, Елисавету о своем воцарении, Борис долго медлил оказать сию учтивость королю датскому, Христиану; но с 1601 года начались весьма дружелюбные сношения между ними. В одно время послы Христиановы, Эске Брок и Карл Бриске, отправились в Москву, а наши, знатный дворянин Ржевский и дьяк Дмитриев в Копенгаген, для взаимного приветствия и для разрешения старых, бесконечных споров о кольских и варгавских пустынях. Доказывая, что вся Лапландия принадлежала Норвегии, Христиан ссылался на «Историю» Саксона Грамматика и даже на Мюнстерову «Космографию»; говорил еще, что сами россияне издревле называют Лапландию Мурманскою или Норвежскою землею; а мы возражали, что она, без сомнения, наша, ибо в царствование Василия Иоанновича новгородский священник Илия крестил ее диких жителей, и еще утверждали сие право собственности следующею повестью, основанною на предании тамошних старцев: «Жил некогда в Кореле, или Кексгольме, знаменитый владетель именем Валит, или Варент, данник великого Новгорода, муж необычной храбрости и силы: воевал, побеждал и хотел господствовать над Лопью, или Мурманскою землею. Лопари требовали защиты соседственных норвежских немцев; но Валит разбил и немцев там, где ныне летний погост Варенгский и где он, в память векам, положил своими руками огромный камень, в вышину более сажени; сделал вокруг него твердую ограду в двенадцать стен и назвал ее Вавилоном: сей камень и теперь именуется Валитовым. Такая же ограда существовала на месте Кольского острога. Известны еще в земле Мурманской губа Валитова и городище Валитово среди острова или высокой скалы, где безопасно отдыхал витязь корельский. Наконец побежденные немцы заключили с ним мир, отдав ему всю Лопь до реки Ивгея. Долго славный и счастливый, Валит, именем христианским Василий, умер и схоронен в Кексгольме в церкви Спаса; лопари же с того времени платили дань Новгороду и царям московским». Сии исторические доводы с обеих сторон были не весьма убедительны, и датчане в знак миролюбия желали разделить Лапландию с нами вдоль или поперек на две равные части; а Борис из любви к Христиану уступал ему все земли за монастырем Печенским к северу, предоставляя датским и российским чиновникам на будущем съезде близ Колы означить границы обеих держав. Между тем возобновили договор о свободной торговле датских купцов в России; условились и в деле важнейшем.
   Борис искал достойного жениха для прелестной царевны между европейскими принцами державного племени, чтобы таким союзом возвысить блеск своего дома в глазах бояр и князей российских, которые еще недавно видели Годуновых ниже себя: не успев в намерении отдать руку дочери вместе с Ливонией Густаву, сей нежный родитель и хитрый политик надеялся доставить счастие Ксении и выгоды государству супружеством ее с герцогом Иоанном, братом Христиановым, юношею умным и приятным, который подобно Густаву мог служить орудием наших властолюбивых замыслов на Эстонию, бывшую собственность Дании. Царь предложил, и король, не устрашенный судьбою Магнуса, обрадовался чести быть сватом знаменитого самодержца московского, в надежде его усердным вспоможением осилить враждебную Швецию. К сожалению, любопытные бумаги о сем сватовстве утратились: не знаем условий о вере, о приданом, ни других взаимных обязательств; но знаем, что Иоанн согласился жертвовать Ксении отечеством и быть удельным князем в России: не для того ли, чтобы в случае возможного несчастия, преждевременной кончины юного царевича трон московский имел наследников в семействе Борисовом? о чем, вероятно, думал царь дальновидный, с горячностью любя сына, но любя и мысль о непрерывном наследстве короны в течение веков для своего рода. Жених воевал тогда в Нидерландах под знаменами Испании: спешил возвратиться, сел на адмиральский корабль и вместе с пятью другими приплыл (10 августа 1602 [года]) к устью Наровы. Там ожидала гостя ладья царская, устланная бархатом, – и как скоро герцог ступил на землю Русскую, загремели пушки: боярин Михайло Глебович Салтыков и думный дьяк Власьев приветствовали его именем царя, – ввели в богатый шатер и поднесли ему 80 драгоценнейших соболей. В карете, блистающей золотом и серебром, Иоанн ехал в Ивангород мимо Нарвы, где развевались знамена на башнях и стенах, усеянных любопытными зрителями: так приветствовали его и шведы, внутренне опасаясь сего путешествия, коего цель они уже знали или угадывали.
   Гораздо искреннее честили герцога в России. С ним были послы Христиановы, три сенатора (Гильденстерн, Браге и Гольк), восемь знатных сановников, несколько дворян, два медика, множество слуг: на каждом стане, в самых бедных деревнях, угощали их как бы во дворце московском; за обедом играла музыка. В городах стреляли из пушек; войско стояло в ружье, и чиновник за чиновником представлялись светлейшему королевичу. Ехали медленно, в день не более тридцати верст, через Новгород, Валдай, Торжок и Старицу. Путешественник не скучал; в часы роздыха гулял верхом или по рекам на лодках; забавлялся охотою, стрелял птиц; беседовал с боярином Салтыковым и дьяком Власьевым о России, желая знать ее государственные уставы и народные обыкновения. Послы Христиановы советовали ему не вдруг перенимать наши обычаи и держаться еще немецких: «Еду к царю, – говорил он, – затем, чтобы навыкать всему русскому». Будучи 1 сентября в Бронницах, Иоанн сказал Салтыкову: «Я знаю, что в сей день вы празднуете Новый год; что духовенство, синклит и двор ныне торжественно желают многолетия государю: еще не имею счастия видеть его лицо, но также усердно молюся, да здравствует», – спросил вина и стоя пил царские чаши вместе с московскими сановниками и датскими послами. Одним словом, Иоанн хотел любви Борисовой и любви россиян. Салтыков и Власьев писали к царю о здоровье и веселом нраве королевича; уведомляли обо всем, что он говорил и делал: даже о нарядах, о цвете его атласных кафтанов, украшенных золотыми или серебряными кружевами! Царь требовал сих подробностей – и высылал новые дары путешественнику: богатые ткани азиатские, шапки, низанные жемчугом, поясы и кушаки драгоценные, золотые цепи, сабли с бирюзою и с яхонтами. Наконец Иоанн изъявил нетерпение быть в Москве: ему ответствовали, что государь боялся спешною ездою утомить его – и поехали скорее. 18 сентября ночевали в Тушине, а 19-го приблизились к столице.
   Не только воины и люди сановные, от членов синклита до приказных дьяков, но и граждане встретили герцога в поле. Выслушав ласковую речь бояр, он сел на коня и ехал Москвою при звуке огромного кремлевского колокола с датскими и российскими чиновниками. Ему отвели в Китайгороде лучший дом – и на другой день прислали обед царский: сто тяжелых золотых блюд с яствами, множество кубков и чаш с винами и медами. 28 сентября было торжественное представление. От дома Иоаннова до Красного крыльца стояли богато одетые воины; на площади Кремлевской граждане, немцы, литва, также в лучшем наряде. У крыльца встретили Иоанна князья Трубецкий и Черкасский, на лестнице Василий Шуйский и Голицын, в сенях первый вельможа Мстиславский с окольничими и дьяками. Царь и царевич были в Золотой палате, в бархатных порфирах, унизанных крупным жемчугом; в их коронах и на груди сияли алмазы и яхонты величины необыкновенной. Увидев герцога, Борис и Феодор встали, обняли его с нежностию, сели с ним рядом и долго беседовали в присутствии вельмож и царедворцев. Все смотрели на юного Иоанна с любовию, пленяясь его красотою: Борис уже видел в нем будущего сына. Обедали в Грановитой палате: царь сидел на золотом троне, за серебряным столом, под висящею над ним короною с боевыми часами, между Феодором и герцогом, уже причисленным к их семейству. Угощение заключилось дарами: Борис и Феодор сняли с себя алмазные цепи и надели на шею Иоанну; а царедворцы поднесли ему два ковша золотые, украшенные яхонтами, несколько серебряных сосудов, драгоценных тканей, английских сукон, сибирских мехов и три одежды русские. Но жених не видал Ксении, веря только слуху о прелестях ее, любезных свойствах, достоинствах и не обманываясь. Современники пишут, что она была среднего роста, полна телом и стройна; имела белизну млечную, волосы черные, густые и длинные, трубами лежащие на плечах, – лицо свежее, румяное, брови союзные, глаза большие, черные, светлые, красоты несказанной, особенно когда блистали в них слезы умиления и жалости; не менее пленяла и душою, кротостию, благоречием, умом и вкусом образованным, любя книги и сладкие песни духовные. Строгий обычай не дозволял показывать и такой невесты прежде времени; сама же Ксения и царица могли видеть Иоанна скрытно, издали, как думали его спутники. Обручение и свадьбу отложили до зимы, готовясь к тому вместо пиров молитвою: родители, невеста и брат ее поехали в лавру Троицкую… О сем пышном выезде царского семейства очевидцы говорят так:
   «Впереди 600 всадников и 25 заводных коней, блистающих убранством, серебром и золотом; за ними две кареты: пустая царевичева, обитая алым сукном, и другая, обитая бархатом, где сидел государь: обе в 6 лошадей; первую окружали всадники, вторую пешие царедворцы. Далее ехал верхом юный Феодор; коня его вели знатные чиновники. Позади бояре и придворные. Многие люди бежали за царем, держа на голове бумагу: у них взяли сии челобитные и вложили в красный ящик, чтобы представить государю. Чрез полчаса выехала царица в великолепной карете; в другой, со всех сторон закрытой, сидела царевна: первую везли десять белых коней, вторую восемь. Впереди 40 заводных лошадей и дружина всадников, мужей престарелых, с длинными седыми бородами; сзади 24 боярыни на белых конях. Вокруг шли 300 приставов с жезлами». – Там, в обители тишины и святости, Борис с супругою и с детьми девять дней молился над гробом св. Сергия, да благословит Небо союз Ксении с Иоанном.
   Между тем жениха ежедневно честили царскими обедами в его доме; присылали ему бархаты, объяри, кружева для русской одежды, прислали и богатую постелю, белье, шитое серебром и золотом. Он с ревностию хотел учиться нашему языку и даже переменить веру, как пишут, чтобы исповедовать одну с будущею супругою; вообще вел себя благоразумно и всем нравился любезностию в обхождении. Но чего искренно желали и россияне и датчане – о чем молились родители и невеста, – то не было угодно Провидению… На возвратном пути из лавры, 16 октября, в селе Братовщине государь узнал о внезапной болезни жениха. Иоанн еще мог писать к нему и прислал своего чиновника, чтобы его успокоить. Недуг усиливался беспрестанно: открылась жестокая горячка; но медики, датские и Борисовы, не теряли надежды: царь заклинал их употребить все искусство, обещая им неслыханные милости и награды. 19 октября посетил Иоанна юный Феодор, 27-го сам государь вместе с патриархом и боярами; увидел его слабого, безгласного; ужаснулся и с гневом винил тех, которые таили от него опасность. На другой день, ввечеру, он нашел герцога уже при смерти; плакал, крушился; говорил: «Юноша несчастный! Ты оставил мать, родных, отечество и приехал ко мне, чтобы умереть безвременно!» Еще желая надеяться, государь дал клятву освободить 4000 узников в случае Иоаннова выздоровления и просил датчан молиться Богу с усердием. Но в 6 часов сего же вечера, 28 октября, пресеклись цветущие дни Иоанновы на двадцатом году жизни… Не только семейство царское, датчане, немцы, но и весь двор, все жители столицы были в горести. Сам Борис пришел к Ксении и сказал ей: «Любезная дочь! Твое счастие и мое утешение погибло!» Она упала без чувства к ногам его… Велели оказать всю должную честь умершему. Отворили казну царскую для бедных вдов и сирот; питали нищих в доме, где скончался Иоанн; к телу приставили знатных чиновников; запретили его анатомить и вложили в деревянную гробницу, наполненную ароматами, а после в медную и еще в дубовую, обитую черным бархатом и серебром, с изображением креста в середине и с латинскою надписью о достоинствах умершего, о благоволении к нему царя и народа российского, об их печали неутешной. В день погребения, 25 ноября, Борис простился с телом, обливаясь слезами, и ехал за ним в санях Китай-городом до Белого. Гроб везли на колеснице под тремя черными знаменами с гербами Дании, мекленбургским и голштейнским; на обеих сторонах шли воины царской дружины, опустив вниз острие своих копий; за колесницею бояре, сановники и граждане – до слободы Немецкой, где в новой церкви аугсбургского исповедания схоронили тело Иоанново в присутствии московских вельмож, которые плакали вместе с датчанами, хотя и не разумели умилительной надгробной речи, в коей герцогов пастор благодарил их за сию чувствительность…
   Вероятно ли сказание нашего летописца, что Борис внутренне не жалел о смерти Иоанна, будто бы завидуя общей к нему любви россиян и страшась оставить в нем совместника для юного Феодора; что медики, узнав тайную мысль царя, не смели излечить больного? Но царь хотел, чтобы россияне любили его нареченного зятя: для того советовал ему быть приветливым и следовать нашим обычаям; хотел, без сомнения, и счастия Ксении; давал сим браком новый блеск, новую твердость своему дому и не мог переменить мыслей в три недели: устрашиться, чего желал; видеть, чего не предвидел, и вверить столь гнусную тайну зла придворным врачам-иноземцам, коих он по смерти Иоанновой долго не пускал к себе на глаза и которые лечили герцога вместе с его собственными, датскими врачами. Свидетели сей болезни, чиновники Христианова двора, издали в свет ее верное описание, доказывая, что все способы искусства, хотя и без успеха, были употреблены для спасения Иоаннова. Нет, Борис крушился тогда без лицемерия и чувствовал, может быть, казнь Небесную в совести, готовив счастие для милой дочери и видя ее вдовою в невестах; отвергнул украшения царские, надел ризу печали и долго изъявлял глубокое уныние… Все, чем дарили герцога, было послано в Копенгаген; всех Иоанновых спутников отпустили туда с новыми щедрыми дарами; не забыли и последнего из служителей. Борис писал к Христиану, что Россия остается в неразрывном дружестве с Данией; оно действительно не разорвалось, как бы утверждаемое для обоих государств печальным воспоминанием о судьбе юного герцога, коего тело было перевезено в Рошильд, долго лежав под сводом московской лютеранской церкви. В честь Иоанновой памяти Борис дал колокола сей церкви и дозволил звонить в них по дням воскресным.
   Но печаль не мешала Борису ни заниматься делами государственными с обыкновенною ревностию, ни думать о другом женихе для Ксении: около 1604 года послы наши снова были в Дании и содействием Христиановым условились с герцогом шлезвигским Иоанном, чтобы один из его сыновей, Филипп, ехал в Москву жениться на царевне и быть там удельным князем. Сие условие не исполнилось единственно от тогдашних бедственных обстоятельств нашего отечества.
   Сношения России с Австрией были, как и в Феодорово время, весьма дружелюбны и не бесплодны. Думный дьяк Власьев (в июне 1599 года), посланный к императору с известием о Борисовом воцарении, сел на лондонский корабль в устье Двины и вышел на берег в Германии: там, в Любеке и в Гамбурге, знатнейшие граждане встретили его с великою ласкою, с пушечною стрельбою и музыкою, славя уже известную милость Борисову к немцам и надеясь пользоваться новыми выгодами торговли в России. Рудольф, изгнанный моровым поветрием из Праги, жил тогда в Пильзене, где Власьев имел переговоры с австрийскими министрами, уверяя их, что наше войско уже шло на турков, но что Сигизмунд заградил оному в литовских владениях путь к Дунаю; что царь как истинный брат христианских монархов и вечный недруг оттоманов убеждает шаха и многих иных князей азийских действовать усильно против султана и готов самолично идти на крымцев, если они будут помогать туркам; что мы непрестанно внушаем литовским панам утвердить союз с императором и с нами возведением Максимилиана на трон Ягеллонов; что миролюбивый Борис не усомнится даже и воевать для достижения сей цели, если император когда-нибудь решится отмстить Сигизмунду за бесчестие своего брата. Рудольф изъявил благодарность, но требовал от нас не людей, а золота для войны с Магометом III, желая только, чтобы мы смирили хана. «Император, – говорили его министры, – любя царя, не хочет, чтобы он подвергал себя опасности личной в битвах с варварами: у вас много воевод мужественных, которые легко могут и без царя унять крымцев: вот главное дело! Если угодно Небу, то корона польская при добром содействии великодушного царя не уйдет от Максимилиана; но теперь не время умножать число врагов». И мы, конечно, не думали действовать мечом для возведения Максимилиана на трон польский: ибо Сигизмунд, уже враг Швеции, был для нас не опаснее австрийского князя в венце Ягеллонов; не думали, вопреки уверениям Власьева, ратоборствовать и с султаном без необходимости: но, предвидя оную – зная, что Магомет злобится на Россию и действительно велит хану опустошать ее владения, – Борис усердно доброхотствовал Австрии в войне с сим недругом христианства. От 1598 до 1604 года были у нас разные австрийские чиновники и знатный посол барон Логау; а думный дьяк Власьев вторично ездил к императору в 1603 году. Не имеем сведений об их переговорах; известно только, что царь вспомогал казною Рудольфу, удерживал Казы-Гирея от новых впадений в Венгрию и старался утвердить дружество между императором и шахом персидским, к коему ездили австрийские посланники через Москву и который славно мужествовал тогда против оттоманов. Но знаменитый Аббас, ласково поздравив Бориса царем, изъявляя готовность заключить с ним тесный союз, а для него и с императором – отправив (в 1600 году) посланника Исеналея через Колмогоры в Австрию, в Рим, к королю испанскому – и в знак особенной любви прислав к своему брату московскому с вельможею Лачин-беком (в августе 1603 года) златой трон древних государей персидских, вдруг оказался нашим недругом за бедную Грузию: не спорив с Феодором, не споря с Борисом о праве именоваться ее верховным государем, хотел также бесспорно властвовать над нею и стиснул ее, как слабую жертву, в своих руках кровавых.
   Царь Александр не преставал жаловаться в Москве на бедственную долю Иверии. Послы его так говорили боярам: «Мы плакали от неверных и для того отдалися головами царю православному, да защитит нас; но плачем и ныне. Наши домы, церкви и монастыри в развалинах, семейства в плену, рамена под игом. То ли вы нам обещали? И неверные смеются над христианами, спрашивая: где же щит царя Белого? где ваш заступник?» Борис велел напомнить им о походе князя Хворостинина, с коим должно было соединиться их войско и не соединилось; однако ж послал в Иверию [в 1601 г.] двух сановников, Нащокина и Леонтьева, узнать все обстоятельства на месте и с терскими воеводами условиться в мерах для ее защиты. Там сделалась перемена. Во время тяжкой болезни Александровой сын его Давид объявил себя властителем; отец выздоровел, но сын уже не хотел возвратить ему знаков державства: царской хоругви, шапки и сабли с поясом. Сего мало: он злодейски умертвил всех ближних людей Александровых. Тогда несчастный отец, прибежав раздетый и босой в церковь, рыдая, захлипаясь от слез, всенародно предал сына анафеме и гневу Божию, который действительно постиг изверга: Давид во внезапной, мучительной болезни испустил дух, и посланники наши возвратились с известием, что Александр снова царствует в Иверии, но недостоин милости государевой, будучи усердным рабом султана и дерзая укорять Бориса алчностью к дарам. «Мне ли, – сказал царь с негодованием, – мне ли прельщаться дарами нищих, когда могу всю Иверию наполнить серебром и засыпать золотом?» Он не хотел было видеть нового посла иверского, архимандрита Кирилла; но сей умный старец ясно доказал, что Нащокин и Леонтьев оклеветали Александра; сделал еще более: умолил государя не казнить их и дал ему мысль для будущего верного соединения Грузии с Россией построить каменную крепость в Тарках, месте неприступном, изобильном и красивом – другую на Тузлуке, где большое озеро соляное, много серы и селитры, – а третью на реке Буйнаке, где некогда существовал город, будто бы Александром Македонским основанный и где еще стояли древние башни среди садов виноградных.
   Для сего предприятия немаловажного государь избрал двух знатных воевод, окольничих Бутурлина и Плещеева, которые должны были, взяв полки в Казани и в Астрахани, действовать вместе с терскими воеводами и ждать к себе вспомогательной рати иверской, клятвенно обещанной послом от имени Александра. Не теряли времени и не жалели денег, выдав из казны не менее трехсот тысяч рублей на издержки похода, столь отдаленного и трудного. Войско, довольно многочисленное, выступило с берегов Терека (в 1604 году) к Каспийскому морю и видело единственно тыл неприятеля. Шавкал, уже старец ветхий, лишенный зрения, бежал в ущелья Кавказа, и россияне заняли Тарки. Нельзя было найти лучшего места для строения крепости: с трех сторон высокие скалы могли служить ей вместо твердых стен; надлежало укрепить только отлогий скат к морю, покрытый лесом, садами и нивами; в горах били ключи и наделяли жителей, посредством многих труб, свежею водою. Там, на высоте, где стоял дворец Шавкалов с двумя башнями, россияне немедленно начали строить стену, имея все для того нужное: лес, камень, известь; назвали Тарки Новым городом; заложили крепость и на Тузлуке. Одни работали, другие воевали, до Андрии, или Эндрена, и Теплых Вод не встречая важного сопротивления; пленили людей в селениях, брали хлеб, отгоняли табуны и стада, но боялись недостатка в съестных припасах: для того в глубокую осень Бутурлин послал тысяч пять воинов зимовать в Астрахань; к счастию, они шли бережно: ибо сыновья Шавкаловы и кумыки ждали их в пустынях, напали смело, сражались мужественно целый день, а ночью бежали, оставив на месте 3000 убитых. О сем кровопролитном деле писали воеводы в Москву и к царю иверскому, ожидая его войска по крайней мере к весне, чтобы очистить все горы от неприятеля, совершенно овладеть Дагестаном и беспрепятственно строить в нем новые крепости. Но не было слуха о вспомогательной рати, ни вестей из несчастной Грузии. Александр уже не обманывал России: он погиб, и за нас!
   Государь, отпустив Кирилла (в мае 1604 [года]) из Москвы, вместе с ним послал дворянина Ближней думы Михайла Татищева, во-первых, для утверждения Грузии в нашем подданстве, во-вторых, и для семейственного дела, еще тайного. Сей сановник (в августе 1604 [года]) не нашел царя в Загеме: Александр был у шаха, который строго велел ему явиться с войском в стан персидский, невзирая на имя российского данника и не страшась оскорбить тем друга своего Бориса. Сын Александров, Юрий, принял Татищева не только ласково, но и раболепно; славил величие московского царя и плакал о бедном отечестве. «Никогда (говорил он) Иверия не бедствовала ужаснее нынешнего: стоим под ножами султана и шаха; оба хотят нашей крови и всего, что имеем. Мы отдали себя России: пусть же Россия возьмет нас не словом, а делом! Нет времени медлить: скоро некому будет здесь целовать креста в бесполезной верности к ее самодержцу. Он мог бы спасти нас. Турки, персияне, кумыки силою к нам врываются; а вас зовем добровольно: придите и спасите! Ты видишь Иверию, ее скалы, ущелья, дебри: если поставите здесь твердыни и введете в них войско русское, то будем истинно ваши, и целы, и не убоимся ни шаха, ни султана». Сведав, что турки идут к Загему, Юрий убеждал Татищева дать ему своих стрельцов для битвы с ними: умный посол долго колебался, опасаясь без указа царского как бы объявить войну султану; наконец решился удостоверить тем Иверию в действительном праве Борисовом именоваться ее верховным государем и дал Юрию сорок московских воинов, которые присоединились к пяти или шести тысячам грузинских, с доблим сотником Михайлом Семовским; пошли впереди (7 октября) и встретили турков сильным залпом. Сей первый звук нашего оружия в пустынях иверских изумил неприятеля: густая передовая толпа его вдруг стала реже; он увидел новый строй, новых воинов; узнал россиян и дрогнул, не зная их малого числа. Юрий со своими ударил мужественно и более гнал, нежели сражался: ибо турки бежали не оглядываясь. Казалось, что в сей день воскресла древняя слава Иверии: ее воины взяли четыре хоругви султанские и множество пленников. В следующий день Юрий одержал победу над хищными кумыками, явил народу трофеи, уже давно ему неизвестные, и всю честь приписал сподвижникам, горсти россиян, славя их как героев.
   Наконец Александр возвратился из Персии с сыном Константином, принявшим там магометанскую веру, как мы сказали. Аббас, самовластно располагая Иверией, велел Константину собрать ее людей воинских, всех без остатка, и немедленно идти к Шамахе; дал ему 2000 своих лучших ратников, несколько ханов и князей; дал и тайное повеление, отгаданное умным Татищевым, который бесполезно остерегал Александра и Юрия, говоря, что дружина персидская для них еще опаснее, нежели для турков; что Константин, изменив Богу христианскому, может изменить и святым узам родства. Они не смели изъявить подозрения, чтобы не разгневать могущественного шаха; исполняли его указ, собирали войско и предали себя убийцам. Готовясь ехать на обед к Александру (12 марта), Татищев вдруг слышит стрельбу во дворце, крик, шум битвы; посылает своего толмача узнать, что делается, – и толмач, входя во дворец, видит персидских воинов с обнаженными саблями, на земле кровь, трупы и две отсеченные головы, лежащие пред Константином: головы отца его и брата! Константин-мусульманин, уже объявленный царем Иверии христианской, приказал к Татищеву, что Александр убит нечаянно, а Юрий достойно, как изменник шахов и государя московского, друг и слуга ненавистных турков; что сия казнь не переменяет отношений Иверии к России; что он, исполняя волю великого Аббаса, брата и союзника Борисова, готов во всем усердствовать царю христианскому. Но Татищев уже сведал истину от вельмож грузинских. Долго терпев связь Александрову с Россией в надежде на содействие царя в войне с оттоманами, Аббас, уже победитель, не захотел более терпеть нашего, хотя и мнимого, господства в земле, которая считалась достоянием его предков. Он вразумился в систему политики Борисовой; увидел, что мы, радуясь кровопролитию между ним и султаном, для себя избегаем оного; велел сыну убить отца будто бы за приверженность к туркам, но в самом деле за подданство России, дерзкое и безрассудное для несчастного Александра, который исканием дальнего, неверного заступника раздражал двух ближних утеснителей. Будучи только орудием Аббасовой мести и плакав всю ночь перед совершением гнусного отцеубийства, Константин уверял Борисова посла, что шах не имел в том участия. «Родитель мой (говорил он) сделался жертвою междоусобия сыновей: несчастие весьма обыкновенное в нашей земле! Сам Александр извел отца своего, убил и брата: я то же сделал, не зная, к добру ли, к худу ли для света. По крайней мере буду верным моему слову и заслужу милость государя российского лучше Александра и Юрия; благодарен ему за крепости, основанные им в земле Шавкаловой, и скоро пришлю в Москву богатые дары». Татищев хотел не ковров и не тканей, а подданства; требовал от него клятвы в верности к России и доказывал, что царем Иверии может быть единственно христианин. Константин отвечал, что до времени останется мусульманином и подданным шаховым, но будет защитником христианства и другом России – прибавив: «Где твердый ваш хребет, на который мы в случае нужды могли бы опереться?» С сим Татищев должен был выехать из Загема, торжественно объявив, что Борис не уступает Иверии шаху и что Аббас, самовластно казнив Александра рукою Константина, нарушил счастливое дружество, которое дотоле существовало между Персией и Россией. Одним словом, мы лишились царства: то есть права называть его своим; но Татищев, не выезжая из Грузии, нашел другое царство для титула Борисова!
   Видя юного Феодора, уже близкого к совершенному возрасту, и снова предложив руку дочери датскому принцу, но желая на всякий случай иметь для нее и другого мужа в готовности, Борис искал вдруг и невесты и жениха в отечестве славной Тамари, знаменитой супруги Георгия Андреевича Боголюбского. Посол Александров, Кирилл, хвалил нашим боярам красоту иверского царевича, Давидова сына Теймураса, и княжны или царевны карталинской Елены, внучки Симеоновой: Татищеву велено было видеть их; он не нашел Теймураса, отданного шаху в аманаты, и поехал в Карталинию видеть семейство ее владетеля. Сия область древней Иверии, менее подверженная набегам дагестанских кумыков, представляла и менее развалин, нежели Восточная Грузия или Кахетия. Там господствовал отец Еленин, князь Юрий, после Симеона, взятого в плен турками: он имел своих князей-присяжников (сонского и других), многочисленных царедворцев, бояр и святителей; угостил Татищева в шатрах и с изъявлением благодарности выслушал его предложения: первое, чтобы Юрий поддался России; второе, чтобы отпустил с ним в Москву Елену и ближнего родственника своего, юного князя Хоздроя, если они имеют все достоинства, нужные для чести вступить в семейство Борисово. «Сия честь велика, – сказал усердный посол, – император и короли шведский, датский, французский искали ее ревностно». Судьба Александрова ужасала Юрия; но Татищев возражал, что сей несчастный погубил себя криводушием, хотев служить вместе царям верному и неверному к досаде обоих. «Желая угодить Аббасу, – говорил он, – Александр не дал нам войска, чтобы истребить Шавкала; оставил сына в Персии и дозволил ему быть магометанином, то есть острить нож на отца и христианство; сослал туда и внука, узнав о намерении государя выдать за него царевну Ксению: ибо страшился, чтобы Теймурас не взял Грузии в приданое за царевною; но мог ли великий царь наш разлучиться с нею для бедного престола загемского, имея у себя многие знаменитейшие княжества в удел милому зятю? Александр пал, ибо не прямил России и не стоил ее сильного вспоможения». Сорок московских стрельцов спасли Загем: Татищев обязался немедленно прислать в Карталинию из Терской крепости 150 храбрейших воинов как передовую дружину для безопасности будущего свата Борисова – и Юрий с обрядами священными назвал себя российским данником. Тем более желая родственного союза с царем, он представил на суд Татищеву жениха и невесту, сказав: «Отдаюсь России и с царством и с душою. Князь Хоздрой воспитан моею матерью вместе со мною и служит мне правою рукою в делах ратных; когда он в поле, тогда могу быть спокоен дома. Детей у меня двое: сын мое око, а дочь сердце; веселюсь ими и в бедствиях нашего отечества; но не стою за Елену, когда так угодно Богу и государю российскому». В донесении царю о женихе и невесте Татищев пишет: «Хоздрою 23 года от рождения; он высок и строен; лицо у него красиво и чисто, но смугло; глаза светлые карие, нос с горбиною, волосы темно-русые, ус тонкий; бороду уже бреет; в разговорах умен и речист; знает язык турецкий и грамоту иверскую; одним словом, хорош, но не отличен; вероятно, что полюбится, но не верно… Елену видел я в шатре у царицы: она сидела между матерью и бабкою на золотом ковре и жемчужном изголовье, в бархатной одежде с кружевами, в шапке, украшенной каменьями драгоценными. Отец велел ей встать, снять с себя верхнюю одежду и шапку: вымерил ее рост деревцом и подал мне сию мерку, чтобы сличить с данною от государя. Елена прелестна, но не чрезвычайно: бела и еще несколько белится; глаза у нее черные, нос небольшой, волосы крашеные, станом пряма, но слишком тонка от молодости: ибо ей только 10 лет; и в лице не довольно полна. Старший брат Еленин гораздо благовиднее». Татищев хотел везти в Москву невесту и жениха, говоря, что первая будет жить до совершенных лет у царицы Марии, учиться языку и навыкать обычаям русским. Отпустив с ним Хоздроя, Юрий удержал Елену до нового посольства царского и тем избавил себя от слез разлуки бесполезной: ибо Елена уже не нашла бы в Москве своего жениха злосчастного! Татищев должен был оставить и Хоздроя для его безопасности в земле Сонской, узнав, что случилось в Дагестане, где турки отмстили нам с лихвою за геройство московских стрельцов в Иверии и где в несколько дней мы лишились всего, кроме доброго имени воинского!
   Отношения России к Константинополю были странны: турки в Иоанново время без объявления войны приступали к Астрахани, а в Феодорово и к самой Москве под знаменами Крыма; а цари еще уверяли султанов в дружелюбии, удивляясь сим неприятельским действиям как ошибке или недоразумению. Утесненный нами Шавкал, тщетно ожидав вспоможения от Аббаса, искал защиты Магомета III, который велел дербентскому и другим пашам своим в областях каспийских изгнать россиян из Дагестана. Турки соединились с кумыками, лезгинцами, аварами и весною в 1605 году подступили к Койсе, где начальствовал князь Владимир Долгорукий, имея мало воинов: ибо полки, ушедшие зимовать в Астрахань, еще не возвратились. Долгорукий зажег крепость, сел на суда и морем приплыл в городок Терский; а паши осадили Бутурлина в Тарках. Сей воевода, уже старец летами, славился доблестью: худо ограждаемый стеною, еще недостроенною, он терял много людей, но отразил несколько приступов. Часть стены разрушилась, и каменная башня, подорванная осаждающими, взлетела на воздух с лучшею дружиною московских стрельцов. Бутурлин еще мужествовал, однако ж видел невозможность спасти город, слушал предложения султанских чиновников, колебался и наконец вопреки мнению своих товарищей решился спасти хотя одно войско. Главный паша сам был у него в ставке, пировал и клялся ему выпустить россиян с честию, с доспехами и наделить всеми нужными запасами. Но вероломные кумыки, дав нашим свободный путь из крепости до степи, вдруг окружили их и начали страшное кровопролитие. Пишут, что добрые россияне единодушно обрекли себя на славную гибель; бились с неприятелем злым и многочисленным врукопашь, человек с человеком, один с тремя, боясь не смерти, а плена. Из первых в глазах отца пал сын главного начальника Бутурлина, прекрасный юноша; за ним его старец-родитель; также и воевода Плещеев с двумя сыновьями, воевода Полев и все, кроме тяжело уязвленного князя Владимира Бахтеярова и других немногих, взятых замертво неприятелем, но после освобожденных султаном. – Сия битва несчастная, хотя и славная для побежденных, стоила нам от шести до семи тысяч воинов и на 118 лет изгладила следы российского владения в Дагестане.
   Татищев возвратился уже в новое царствование, и Борис, не имев времени узнать о возведении отцеубийцы-мусульманина на престол Иверии, до конца дней своих был другом Аббасу как врагу явного, опасного врага нашего, султана, против коего мы ревностно возбуждали тогда и Азию и Европу.
   В самых переговорах с Англией Борис изъявлял желание, чтобы все христианские державы единодушно восстали на Оттоманскую. «Не только послы императора и римские, – писал он к Елисавете, – но и другие иноземные путешественники уверяли нас, что ты будто бы в тесной связи с султаном: мы дивились и не верили. Нет, ты не будешь никогда дружить злодеям христианства и, конечно, пристанешь к общему союзу государей европейских, чтобы унизить высокую руку неверных: цель достойная тебя и всех нас!» Но Елисавета имела в виду только выгоды своего купечества и для того ласкала самолюбие царя знаками чрезвычайного к нему уважения. Посланника нашего, дворянина Микулина, встретили в Лондоне с необыкновенною честию: в гавани и в крепости стреляли из пушек, когда он (18 сентября 1600 года) плыл Темзою и ехал городом в Елисаветиной карете, провождаемой тремястами чиновных всадников, алдерманами, купцами в богатом наряде, в золотых цепях. Улицы были тесны для множества зрителей. Знаменитому гостю в одном из лучших домов Лондона служили королевины люди: Елисавета прислала ему из своей казны блюда, чаши и кубки серебряные. Угадывали и спешили исполнять его желания; но он вел себя умно и скромно: за все благодарил и ничего не требовал. Представление было в Ричмонде (14 октября): Елисавета встала с места и несколько шагов ступила навстречу посланнику; славила воцарение Бориса, своего брата сердечного, издавна милостивого к англичанам, говорила, что ежедневно молится о нем Богу, что имеет друзей между государями европейскими, но никого из них не любит столь вседушно, как самодержца российского; что одно из ее главных удовольствий есть исполнять его волю. Микулин обедал у королевы и только один сидел с нею: лорды и знатные чиновники не садились; она стоя пила чашу Борисову. Приглашаемый быть зрителем всего любопытного, посланник наш видел рыцарские игры в день восшествия на престол Елисаветы, праздник орденский Св. Георгия, богослужение в церкви Св. Павла и торжественный въезд королевы в Лондон ночью, при свете факелов и звуке труб, со всеми пэрами и царедворцами, среди бесчисленного множества граждан, исполненных усердия и любви к своей монархине. Елисавета везде благодарила Микулина за его присутствие и в ласковых с ним беседах никогда не забывала хвалить Бориса и россиян. Плененный ее милостями, сей посланник имел случай оказать ей свое усердие. В день ужасный для Лондона (18 февраля 1601 [года]), когда несчастный Эссекс, дерзнув объявить себя мятежником, с пятьюстами преданных ему людей шел овладеть крепостью – когда все улицы, замкнутые цепями, наполнились воинами и гражданами в доспехах, – Микулин вместе с верными англичанами вооружился для спасения Елисаветы, как сама она, утишив бунт, писала к царю, славя доблесть его сановника. – Одним словом, сие посольство утвердило личное дружество между Борисом и королевою. Хотя Елисавета, будучи врагом Испании и Австрии, не могла принять мысли Борисовой о новом крестовом походе или союзе всех держав христианских для изгнания турков из Европы, но удостоверила его в том, что никогда не мыслила о вспоможении султану и что ревностно желает успеха христианскому оружию. Царь имел и другое сомнение: он слышал, что Англия благоприятствует Сигизмунду в войне со шведским правителем; но Елисавета старалась доказать ему, что и вера и политика предписывают ей усердствовать Карлу. Довольный сими объяснениями, Борис дал новую жалованную грамоту англичанам для свободной, беспошлинной торговли в России, с особенным благоволением приняв посланника Елисаветина, Ричарда Ли, коего главным делом было уверить царя в ее дружбе и величать его добродетели. «Вселенная полна славы твоей, – писал к нему Ли, выезжая из России, – ибо ты, сильнейший из монархов, доволен своим, не желая чужого. Враги хотят быть с тобою в мире от страха, а друзья в союзе от любви и доверенности. Когда бы все христианские венценосцы мыслили подобно тебе, тогда бы царствовала тишина в Европе, и ни султан, ни папа не могли бы возмутить ее спокойствия». Узнав, что Борис имеет намерение женить сына, королева (в 1603 году) предлагала ему руку знатной одиннадцатилетней англичанки, украшенной редкими прелестями и достоинствами; вызывалась немедленно прислать живописное изображение сей и других красавиц лондонских и желала, чтобы царь до того времени не искал другой супруги для юного Феодора. Но Борис хотел прежде знать, кто невеста и родня ли королеве, уверяя, что многие великие государи требуют чести соединить браком детей своих с его семейством. Кончина Елисаветы, столь знаменитой в летописях британских, достопамятной и в нашей истории долговременною приязнию к России, устранила дело о сватовстве, не прервав дружественной связи между Англией и царем. Новый король, Иаков I, не замедлил известить Бориса о соединении Шотландии с Англией и писал: «Наследовав престол моей тетки, желаю наследовать и твою к ней любовь». Посол Иакова, Фома Смит, (в октябре 1604 [года]) представив Борису в дар великолепную карету и несколько сосудов серебряных, сказал ему, что «король английский и шотландский, сильный воинством, морским и сухопутным, еще сильнейший любовию народною, только одного московского венценосца просит о дружбе: ибо все иные государи европейские сами ищут в Иакове; что он имеет двоякое право на сию дружбу, требуя оной в память великой Елисаветы и своего незабвенного шурина датского герцога Иоанна, коего царь любил столь нежно и столь горестно оплакал». Борис сказал, что ни с одним из монархов не был он в такой сердечной любви, как с Елисаветою, и что желает навсегда остаться другом Англии. Сверх права торговать беспошлинно во всех наших городах Иаков требовал свободного пропуска англичан через Россию в Персию, в Индию и в другие восточные земли для отыскания пути в Китай, ближайшего и вернейшего, нежели морем, около мыса Доброй Надежды, к обоюдной пользе Англии и России, изъясняя, что драгоценности, перевозимые купцами из земли в землю, оставляют на пути следы золотые. Бояре удостоверили посла в неизменной силе милостивых грамот, данных царем гостям лондонским, но объявили, что жестокая война пылает на берегах Каспийского моря, что Аббас приступает к Дербенту, Баке и Шамахе; что царь до времени не может пустить туда англичан, для их безопасности. С таким ответом Смит выехал из Москвы (20 марта 1605 [года]). Уже не было речи о государственном союзе Англии с Россией; одна торговля служила твердою связью между ними, будучи равно выгодною для обеих.
   Предпочтительно благоприятствуя сей торговле как важнейшей для России, Борис не усомнился, однако ж, дать и немецким гостям права новые. Еще не довольная Феодоровою жалованною грамотою, Ганза прислала в Москву любского бургомистра Гермерса, трех ратсгеров и секретаря своего, которые (3 апреля 1603 [года]) поднесли в дар государю и сыну его литые серебряные, вызолоченные изображения Фортуны, Венеры, двух больших орлов, двух коней, льва, единорога, носорога, оленя, страуса, пеликана, грифа и павлина. Купцов приняли как знатнейших вельмож; угостили обедом на золоте. От имени пятидесяти девяти немецких союзных городов они вручили боярам челобитную, написанную убедительно и смиренно. В ней было сказано, что древность их торговли в нашем отечестве исчисляется не годами, а столетиями; что в самые отдаленные времена, когда англичане, голландцы, французы едва знали имя России, Ганза доставляла ей все нужное и приятное для жизни гражданской и за то искони пользовалась благоволением державных предков царя, правами и выгодами исключительными: о возвращении сих прав молила Ганза, славя Бориса; желала торговли беспошлинной; хотела, чтобы он дозволил ей свободно купечествовать и в пристанях Северного моря, в Колмогорах, в Архангельске и дал гостиные дворы в Новгороде, Пскове, Москве с правом иметь там церкви, как в старину бывало; требовала ямских лошадей для перевоза своих товаров из места в место и пр. Царь сказал, что в России берут таможенную пошлину с купцов императора, королей испанского, французского, литовского, датского; что жители вольных немецких городов должны платить ее, как и все, но что половина ее в знак милости уступается любчанам, ибо другие немцы суть подданные разных властителей, для коих ничто не обязывает нас быть столь бескорыстными; что одни же любчане избавляются от всякого таможенного осмотра, сами заявляя и ценя свои товары по совести; что Ганзе дозволяется торговать в Архангельске, также купить или завести гостиные дворы в Новгороде, Пскове и Москве своим иждивением, а не государевым; что всякая вера терпима в России, но строить церквей не дозволяется ни католикам, ни лютеранам и что в сем отказано знатнейшим венценосцам Европы, императору, королеве Елисавете и пр.; что ямы учреждены в России не для купечества, а единственно для гонцов правительства и для послов чужеземных. В таком смысле написали жалованную грамоту (5 июня) с прибавлением, что имение гостей, умирающих в России, неприкосновенно для казны и в целости отдается их наследникам; что немцы в домах своих могут держать вино русское, пиво и мед для своего употребления, а продавать единственно чужеземные вина, в куфах или в бочках, но не ведрами и не в стопы. С сею жалованною грамотою послы выехали в Новгород, представили ее там воеводе князю Буйносову-Ростовскому и требовали места для строения домов и лавок; но воевода ждал еще особенного указа, и долго, так что они, лишась терпения, уехали во Псков, где были счастливее: градоначальник немедленно отвел им на берегу реки Великой, вне города, место старого гостиного двора немецкого, то есть его развалины, памятник древней цветущей торговли в знаменитой Ольгиной родине. Жители радовались не менее любчан, вспоминая предания о счастливом союзе их города с Ганзою; но минувшее уже не могло возвратиться от перемены в отношениях Ганзы к Европе и Пскова к России. Оставив поверенных, чтобы изготовить все нужное для заведения конторы в Новгороде и Пскове, Гермерс и товарищи его спешили обрадовать Любек успехом своего дела – и в 1604 году корабли гамбургские уже начали приходить в Архангельск.
   Между европейскими посольствами заметим еще римские и флорентийское. В 1601 году были в Москве нунции Климента VIII, Франциск Коста и Дидак Миранда, а другие в 1603 году, требуя дозволения ехать в Персию: царь велел им дать суда, чтобы плыть Волгою в Астрахань. Фердинанд, великий герцог тосканский и флорентийский, один из знаменитых властителей славного рода Медицисов, великодушный друг Генрика IV, присылал к Борису (в марте 1602 года) чиновника Авраама Люса с предложением своих услуг для вызова в Россию людей ученых, художников, ремесленников и для доставления ей богатых естественных произведений Италии, особенно мрамора и дерева драгоценного, морем через наши двинские гавани.
   Не имея никакого сношения с Магометом III, ни с его наследником Ахметом I, мы узнавали все происшествия константинопольские от греческих святителей, которые непрестанно являлись в Москве за милостынею, с иконами и с благословением патриархов. Еще Иоанн дал афонской Введенской обители двор в Китай-городе у монастыря Богоявленского, где приставали ее странники-иноки и другие греки, искавшие службы в России. Известия сих наших ревностных единоверцев о затруднениях и худом внутреннем состоянии Оттоманской империи удостоверяли Бориса в безопасности с ее стороны, по крайней мере на несколько времени.
   Государственная хитрость Борисова, по словам летописца, всего успешнее действовала в ногайских улусах, ослабленных и разоренных междоусобием их властителей, коих будто бы ссорили наместники астраханские. Вопреки летописцу, бумаги государственные представляют Бориса миротворцем ногаев, по крайней мере главного их улуса, Волжского, или Уральского, который со времен знаменитого отца Сююнбеки, Юсуфа, имел всегда одного князя и трех чиновников-властителей: Нурадына, Тайбугу и Кокувата, но тогда повиновался двум князьям, Иштереку, сыну Тинь-Ахматову, и Янараслану, Урусову сыну, исполненным ненависти друг к другу. На приказ Борисов, чтобы они жили в любви и в братстве, Янараслан отвечал: «Царь московский желает чуда: велит овцам дружиться с волками и пить воду из одной проруби!» Боярин Семен Годунов, уполномоченный царем, приехал в Астрахань, собрал там (в ноябре 1604 года) ногайских вельмож, объявил Иштерека первым или старейшим князем и взял с него клятвенную грамоту в том, чтобы ему и всему Исмаилову племени служить России и биться с ее врагами до последнего издыхания, не давать никому княжеского и нурадынского достоинства без утверждения государева, не иметь войны междоусобной, не сноситься с шахом, султаном, ханом крымским, царями бухарским и хивинским, ташкенцами, Ордою Киргизскою, Шавкалом и черкесами – кочевать в степях астраханских у моря, по Тереку, Куме и Волге около Царицына, – перезвать к себе улус Казыев или овладеть им, чтобы от моря Черного до Каспийского и далее, на восток и север, не было в степях иной орды ногайской, кроме Иштерековой, верной царю московскому. Улус Казыев, отделясь от Волжского и кочуя близ Азова со своим князем Барангазыем, зависел от турков и крымцев, часто искал милости в царе, обещал служить России, вероломствовал и грабил в ее владениях: чтобы унять или совершенно истребить его, Борис велел донским казакам помогать Иштереку и, прислав ему в дар богатую саблю, писал: «Она будет или на шее злодеев России, или на твоей собственной». Сей князь исполнил условие и непрестанно теснил ногаев азовских, так что многие из них сделались нищими и продавали детей своих в Астрахани. – Третий ногайский улус, именуясь Альтаульским, занимал степи в окрестностях Синего моря, или Арала, и находился в тесной связи с Бухарией и с Хивою: Иштерек должен был также склонять его мурз к подданству российскому, соединенному с важною выгодою в торговле: Борис, дозволяя верным ногаям мирно купечествовать в Астрахани, освобождал их от всякой пошлины.
   Представив в сем обозрении важнейшие действия Борисовой политики, европейской и азиатской – политики вообще благоразумной, не чуждой властолюбия, но умеренного: более охранительной, нежели стяжательной, – представим действия Борисовы внутри государства, в законодательстве и в гражданском образовании России.
   В 1599 году Борис в знак любви к патриарху Иову возобновил жалованную грамоту, данную Иоанном митрополиту Афанасию, такого содержания, что все люди первосвятителя, его монастыри, чиновники, слуги и крестьяне их освобождаются от ведомства царских бояр, наместников, волостелей, тиунов и не судятся ими ни в каких преступлениях, кроме душегубства, завися единственно от суда патриаршего; увольняются также от всяких податей казенных. Сие древнее государственное право нашего духовенства оставалось неизменным и в царствование Василия Шуйского, Михаила и сына его.
   Закон об укреплении сельских работников, целью своею благоприятный для владельцев средних или неизбыточных, как мы сказали, имел, однако ж, и для них вредное следствие частыми побегами крестьян, особенно из селений мелкого дворянства: владельцы искали беглецов, жаловались друг на друга в их укрывательстве, судились, разорялись. Зло было столь велико, что Борис, не желая совершенно отменить закона благонамеренного, решился объявить его только временным и в 1601 году снова дозволил земледельцам господ малочиновных, детей боярских и других, везде, кроме одного Московского уезда, переходить в известный срок от владельца к владельцу того же состояния, но не всем вдруг и не более, как по два вместе; а крестьянам бояр, дворян, знатных дьяков и казенным, святительским, монастырским велел остаться без перехода на означенный 1601 год. Уверяют, что изменение устава древнего и нетвердость нового, возбудив негодование многих людей, имели влияние и на бедственную судьбу Годунова; но сие любопытное сказание историков XVIII века не основано на известиях современников, которые единогласно хвалят мудрость Бориса в делах государственных.
   Хвалили его также за ревность искоренять грубые пороки народа. Несчастная страсть к крепким напиткам, более или менее свойственная всем народам северным, долгое время была осуждаема в России единственно учителями христианства и мнением людей нравственных. Иоанн III и внук его хотели ограничить ее неумеренность законом и наказывали оную как гражданское преступление. Может быть, не столько для умножения царских доходов, сколько для обуздания невоздержных, Иоанн IV налагал пошлину на варение пива и меда. В Феодорово время существовали в больших городах казенные питейные дома, где продавалось и вино хлебное, неизвестное в Европе до XIV века; но и многие частные люди торговали крепкими напитками, к распространению пьянства: Борис строго запретил сию вольную продажу, объявив, что скорее помилует вора и разбойника, нежели корчемников; убеждал их жить иным способом и честными трудами; обещал дать им земли, если они желают заняться хлебопашеством, но хотев тем, как пишут, воздержать народ от страсти равно вредной и гнусной, царь не мог истребить корчемства, и самые казенные питейные дома, наперерыв откупаемые за высокую цену, служили местом разврата для людей слабых.
   В усердной любви к гражданскому образованию Борис превзошел всех древнейших венценосцев России, имев намерение завести школы и даже университеты, чтобы учить молодых россиян языкам европейским и наукам: в 1600 году он посылал в Германию немца Иоанна Крамера, уполномочив его искать там и привезти в Москву профессоров и докторов. Сия мысль обрадовала в Европе многих ревностных друзей просвещения: один из них, учитель прав, именем Товий Лонциус, писал к Борису (в январе 1601 [года]): «Ваше царское Величество, хотите быть истинным отцом отечества и заслужить всемирную, бессмертную славу. Вы избраны Небом совершить дело великое, новое для России: просветить ум вашего народа несметного и тем возвысить его душу вместе с государственным могуществом, следуя примеру Египта, Греции, Рима и знаменитых держав европейских, цветущих искусствами и науками благородными». Сие важное намерение не исполнилось, как пишут, от сильных возражений духовенства, которое представило царю, что Россия благоденствует в мире единством Закона и языка; что разность языков может произвести и разность в мыслях, опасную для церкви; что во всяком случае неблагоразумно вверить учение юношества католикам и лютеранам. Но, оставив мысль заводить университеты в России, царь послал 18 молодых боярских людей в Лондон, в Любек и во Францию учиться языкам иноземным так же, как молодые англичане и французы ездили тогда в Москву учиться русскому. Умом естественным поняв великую истину, что народное образование есть сила государственная, и видя несомнительное в оном превосходство других европейцев, он звал к себе из Англии, Голландии, Германии не только лекарей, художников, ремесленников, но и людей чиновных в службу. Так, посланник наш Микулин сказал в Лондоне трем путешествующим баронам немецким, что если они желают из любопытства видеть Россию, то царь с удовольствием примет их и с честию отпустит; но если, любя славу, хотят служить ему умом и мечом в деле воинском, наравне с князьями владетельными, то удивятся его ласке и милости. В 1601 году Борис с отменным благоволением принял в Москве 35 ливонских дворян и граждан, изгнанных из отечества поляками. Они не смели идти во дворец, будучи худо одеты: царь велел сказать им: «Хочу видеть людей, а не платье»; обедал с ними; утешал их и тронул до слез уверением, что будет им вместо отца: дворян сделает князьями, мещан дворянами; дал каждому сверх богатых тканей и соболей пристойное жалованье и поместье, не требуя в возмездие ничего, кроме любви, верности и молитвы о благоденствии его дома. Знатнейший из них, Тизенгаузен, клялся именем всех умереть за Бориса, и сии добрые ливонцы, как видим, не обманули царя, с ревностию вступив в его немецкую дружину. Вообще благосклонный к людям ума образованного, он чрезвычайно любил своих иноземных медиков, ежедневно виделся с ними, разговаривал о делах государственных, о вере; часто просил их за него молиться и только в удовольствие им согласился на возобновление лютеранской церкви в слободе Яузской. Пастор сей церкви Мартин Бер, коему мы обязаны любопытною историею времен Годунова и следующих, пишет: «Мирно слушая учение христианское и торжественно славословя Всевышнего по обрядам веры своей, немцы московские плакали от радости, что дожили до такого счастия!»
   Признательность иноземцев к милостям царя не осталась бесплодною для его славы: муж ученый Фидлер, житель кёнигсбергский (брат одного из Борисовых медиков), сочинил ему в 1602 году на латинском языке похвальное слово, которое читала Европа и в коем оратор уподобляет своего героя Нуме, превознося в нем законодательную мудрость, миролюбие и чистоту нравов. Сию последнюю хвалу действительно заслуживал Борис, ревностный наблюдатель всех уставов церковных и правил благочиния, трезвый, воздержный, трудолюбивый, враг забав суетных и пример в жизни семейственной, супруг, родитель нежный, особенно к милому ненаглядному сыну, которого он любил до слабости, ласкал непрестанно, называл своим велителем, не пускал никуда от себя, воспитывал с отменным старанием, даже учил наукам: любопытным памятником географических сведений сего царевича осталась ландкарта России, изданная под его именем в 1614 году немцем Герардом. Готовя в сыне достойного монарха для великой державы и заблаговременно приучая всех любить Феодора, Борис в делах внешних и внутренних давал ему право ходатая, заступника, умирителя; ждал его слова, чтобы оказать милость и снисхождение, действуя и в сем случае, без сомнения, как искусный политик, но еще более как страстный отец, и своим семейственным счастием доказывая, сколь неизъяснимо слияние добра и зла в сердце человеческом!
   Но время приближалось, когда сей мудрый властитель, достойно славимый тогда в Европе за свою разумную политику, любовь к просвещению, ревность быть истинным отцом отечества, – наконец, за благонравие в жизни общественной и семейственной, должен был вкусить горький плод беззакония и сделаться одною из удивительных жертв суда Небесного. Предтечами были внутреннее беспокойство Борисова сердца и разные бедственные случаи, коим он еще усильно противоборствовал твердостию духа, чтобы вдруг оказать себя слабым и как бы беспомощным в последнем явлении своей судьбы чудесной.

Николай Карамзин История государства Российского

Том первый

Глава I О народах, издревле обитавших в России. О славянах вообще

Глава II О славянах и других народах, составивших государство Российское

Глава IV Рюрик, Синеус и Трувор (862–879)

Глава V Олег правитель (879–912)

Глава VI Князь Игорь (912–945)

Глава IX Великий Князь Владимир, названный в крещении Василием (980–1014)