Леонид Зорин
Юдифь

Юдифь

   Маленькая повесть
   Не буду называть его имени. Пусть он останется безымянным. Так жил он большую часть своей жизни. Навряд ли бы он захотел огласки. Стало быть, следует промолчать. Кто его вспомнит, тот догадается.
   Впервые увидел его так давно, что даже становится страшновато. В другом столетии, в другой жизни – в самом конце сороковых или в начале пятидесятых.
   Однажды театр Советской армии меня пригласил посетить просмотр только что выпущенной пьесы. В театре этом бывал я редко, он подавлял меня монументальностью, своими чрезмерными габаритами, громадным залом, громадной сценой – не только зрители, но и актеры казались песчинками в пустыне. Если бы мог я тогда предвидеть, что не пройдет и десятка лет и этот театр на долгие годы займет в моей жизни особое место!
   Пьеса, которую мне предстояло увидеть в тот день, была о разведчиках. На эту тему писалось и ставилось великое множество пьес и спектаклей. Что объяснялось достаточно просто. Подвиг советского человека был обрамлен детективным сюжетом, а положительный персонаж не вызывал непременной скуки. Артисты играли не без плезира, публика заполняла ряды. Все стороны оставались довольны. Правда, любое новое действо не отличалось от предыдущего, но это казалось почти обязательным. Входило в условия игры.
   На сей раз, едва ли не с первой реплики, я ощутил, что смотрю другую, какую-то непривычную пьесу. В ней было нечто несочиненное и достоверное, плоть и быт. Русские люди в китайском городе имели свои незаемные судьбы, и даже герой произведения, агент, нелегал, никого не учил, не заявлял о готовности к смерти, не присягал на каждом шагу в любви к своей партии и отчизне, а занимался своими обязанностями. Какие-то линии провисали, слово могло быть и побогаче, но это прощалось – не было фальши.
   В антракте широко улыбающийся заведующий литературной частью сказал мне: «Вы приглядитесь к автору. Герой, между прочим, это он сам. Автобиографический опус». Слова эти многое прояснили.
   Аплодисменты звучали долго. Зрители вызывали актеров, те, в свою очередь, вызвали автора. Внешность его меня удивила. Похоже, что не меня одного.
   За время спектакля мы все успели привыкнуть к эффектному красавцу, делавшему во имя родины свое лихое шпионское дело. Теперь мы были обескуражены столь очевидным несовпадением.
   На сцене среди довольных артистов стоял человек, не походивший ни на смазливого лицедея, исполнившего главную роль, ни вообще на драматурга, ни уж тем более на дебютанта. По виду – лет сорока с небольшим, среднего роста, чуть мешковатый. Плечи его нелепо вздернуты, грудь резко выдается вперед этаким странным остроугольником. Редковолосый, с покатым лбом, с глазами неопределенного цвета. Во взгляде – безучастном, отсутствующем – необъяснимая отрешенность.
   От этого пепельного лица осталось неясное впечатление размытости, стертости и невнятности. Наверно и опытный портретист не смог бы его воспроизвести. Эти невылепленные черты с пугающей быстротой растворялись в каком-то молочном парном тумане. Впрочем, я быстро сообразил, что это и есть лицо лазутчика – оно не должно запоминаться.
   Вскорости мы свели знакомство. Он стал появляться в клубе писателей, бывал там едва ли не ежевечерне, посиживал в ресторане за рюмочкой, неспешно поглядывал на завсегдатаев. Но дело тут было не в интересе к занятной и малознакомой среде, или вернее – не только в нем. Не составляло труда догадаться, что на людях ему легче и проще. И все же почти ни с кем не сходился. В кругу неспокойных, самолюбивых, всегда озабоченных литераторов он чувствовал себя чужаком.
   Как видно, я вызвал его симпатию. Я тоже не слыл своим в этом улье, стал москвичом совсем недавно, был очень молод, незащищен, пожалуй, как он сам, инороден – меж нами возникла не то чтобы близость – навряд ли могла она завязаться с таким бронированным человеком, – но некое тонкое волоконце, которое с годами окрепло.
   Однажды в одно и то же время мы оба очутились в Крыму, в декоративном портовом городе. С благою целью – прийти в себя от шумной круговерти столицы, посильно разгрузить свои головы и, может быть, сочинить нечто путное.
   Мы знали друг друга не первый день – уже полтора десятка лет. Ближе не стали, держали дистанцию, однако взаимное доверие в те годы тоже немало весило. Мы часто и со вкусом общались.
   Была середина шестидесятых. Стоял великолепный февраль, теплый, безветренный, бархатистый. Днем мы трудились, по вечерам обычно прохаживались по набережной – в это несезонное время народу на ней было немного. Торжественное Черное море дышало солью и терпким хмелем, предвестьем таврической весны. Усталая ручная волна просительно, без надежды, чуть слышно стучалась в каменный парапет.
   В один из таких вечеров, не сговариваясь, свернули в кривую ближнюю улочку, там был весьма уютный шалманчик, уселись за столиком в углу, чокнулись, меланхолически выпили по стопочке, потом – по другой и закусили горячее зелье ломтиками хрустящего хлеба с коричневатой прохладной ставридой.
   Мне было известно, что он попивает, раз или два его наблюдал под легким хмельком, он становился чуть разговорчивее – и только. Сегодня, однако, больше молчал.
   Толстый скрипач с овальной лысиной, прикрыв миндалевидные очи виевыми тяжелыми веками, наигрывал печальный мотивчик – от водки, от музыки, от обстановки, близости моря, крымской истомы мы оба разнежились, помягчели, нехитрая лирика подчинила, вдруг захотелось пооткровенничать. Он вежливо спросил, чем я занят. Название пьесы ему понравилось. Он медленно повторил:
   – «Варшавянка»…
   И усмехнулся:
   – Воспоминание?
   Я отозвался:
   – Прекрасная тень.
   Он понимающе кивнул:
   – Название славное. Обнадеживает.
   Впоследствии я его заменил. Вернее, был вынужден заменить. В Москве мне напомнили, что «Варшавянка» – это революционная песня. Пьесу назвал я «Варшавской мелодией».
   Он веско заметил, что варшавянки, как правило, женщины с секретом, который хочется разгадать. Женщина этим и притягательна, суть ее глубоко запрятана. Она закрыта на семь замков, и к каждому нужно найти свой ключик. Но если она чует в мужчине запах судьбы, а кроме того, его расположенность к гусарству, эта задача ему по силам.
   Я уж заметил, что он тяготел к книжной витиеватой лексике, не совпадавшей ни с его обликом, ни с поведением, ни с характером. Потом я подумал, что эти изыски, лукавое кокетство с архаикой, с одной стороны – уводят от будничности – ее он, как видно, не выносил, – с другой стороны, так сохраняется необходимая ирония, дающая свободу маневра.
   Я тоже выразил интерес к тому, что он пишет. Пьесу? Да, пьесу. О чем же она? О том, что знакомо и пережито, оставило рубчик. Действие происходит в Китае. Я, как вы знаете, китаист. Есть интересные женские роли? Надеюсь, что будут. Ведь китаянки – самые прелестные дамы. Самые преданные на свете.
   И после паузы произнес:
   – Но женщиною всей моей жизни стала совсем не китаянка.
   То было предисловие к исповеди. Но прежде была еще одна стопка. После нее он заговорил. Рассказывал холодно и бесстрастно, никак не окрашивая интонации. Порою на белых его губах привычно возникала усмешка, но он почти сразу ее гасил.
   – Служба моя началась давно. Лет тридцать назад, если не больше. Естественно, нынче я не служу, разве что музам, но говорят же – наш брат не уходит ни в запас, ни уж тем более в отставку. Один мой учитель любил повторять: чекизм – не служба и не профессия, а состояние души. Хотя начиналось шероховато и поначалу не все меня радовало.
   Этому есть свое объяснение. Я был совсем молодой человек, пришел за романтикой, за опасностью, мечтал о подвигах и о славе, как почитаемый нами Блок. Слава, конечно же, в нашем деле чисто условное понятие, ты должен готовить себя к безвестности и находить в ней свою приятность, но кроме славы есть репутация. А самое главное – весь свой век ведешь разговор с самим собою, и разговор достаточно жесткий. Спрашиваешь себя в упор: кем оказался ты на поверку? По нраву, по силам тебе гусарство? Готов ты услышать вызов судьбы? Не только услышать, но и ответить? Ответить как подобает мужчине. Самый безжалостный разговор.
   Но никакой романтики не было. И сам я оказался на службе не более чем чернорабочим, и служба была, скажу откровенно, такой же постылой черной работой. Мне приходилось участвовать в обысках, которые часто тогда проводились у состоятельных людей. Все обнаруженные ценности безоговорочно изымались – тут приговора суда не требовалось. Работа муторная, противная.
   Понятное дело, я сознавал, что нашей социалистической родине жизненно необходима валюта, но это – теория, а на практике роешься в тряпье и перинах, засматриваешь в шкафы и кубышки, видишь растерянные лица, кто-то заламывает руки, всхлипывает, что-то бормочет, а сам ты не можешь понять, кто ты есть – не то представитель диктатуры, страж государства, не то налетчик. В общем, паршивое ощущение. Те, кто постарше, меня поддерживали, внушали: не тушуйся, не кисни. Не дергайся – служба сопливых не любит. Словом, держи хвост пистолетом. Я соглашался, а все же – поташнивало.
   Ту ночь я помню во всех подробностях. Такая была тишайшая улочка, мощеная, деревца и кустики. Парадный подъезд. Широкая лестница. Поднялись на второй этаж. Долго звонили. Все как обычно.
   Прихожая длинная и вместительная. Не та, что в московских коммуналках. Стояли вешалка и гардероб. Но мы в ней надолго не задержались. Дальше была не то гостиная, не то столовая – главная комната. В центре – громадный стол, у стены – очень изящное пианино. Роскошная вещь, известная марка. Кто-то из наших приподнял крышку, шлепнул своей ручищей по клавишам, и словно в ответ на раздавшийся звук, очень похожий на громкий стон, открылась дверь из соседней комнаты и вышла совсем молодая барышня, брюнеточка, хозяйская дочь.
   Она была в легком ночном халатике, из-под которого будто выглядывали две бронзовые голые ножки. Бывают особые минуты, когда твое зрение так обостряется, что видишь человека сквозь ткань в его, если можно сказать, первозданности. Вот я и видел перед собой с какой-то потусторонней ясностью всю эту ладную фигурку – вроде бы хрупкую, но и сильную, бывает такое не слишком частое, очень воздействующее сочетание.
   Словом, смотрел не отрываясь. И что удивительно, она тоже ответила пристальным долгим взглядом. В нем не было ничего враждебного, больше того, в нем был интерес. И вот, когда глаза наши встретились – мне даже почудилось, что сомкнулись, – я словно принял сигнал судьбы.
   Коллизия, доложу я вам! Представьте как человек театра эту безумную мизансцену. Идет конфискация драгоценностей. Родители стоят неподвижно. Молчат, как жертвы Гражданской войны. Воздух сгущается, точно в колбе. А мы с этим смуглокожим бесенком как будто выпали из пространства. Только и пялимся друг на друга.
   Что я испытывал – не расскажешь. Корчился, словно на сковородке. Тут и досада, и стыд, и злость. На эту чертову конфискацию, на жизнь, на себя, на нее. Какая-то горючая смесь. Хотелось провалиться сквозь землю. И мысль одна: скорей бы все кончилось, скорей бы оказаться подальше, где-нибудь на краю Москвы.
   Первой опомнилась ее мать. Почувствовала, что дочка в опасности. Чуть слышно окликнула:
   – Юдифь…
   Но дочь не ответила, промолчала. И вдруг – улыбнулась. Да. Улыбнулась. Дорого бы я дал, чтоб понять, что означает эта улыбка.
   В тот день я словно дал себе клятву: уйду из отдела, чего бы ни стоило. И в самом деле – ушел туда, куда стремился, о чем мечтал. В высшую школу внешней разведки.
   Очень серьезное заведение. Три года нас учили на совесть. Тоже и мы себя не жалели. Как сказано, сошло семь потов. А по-иному и быть не может. В этой игре твоя ставка – жизнь. Но знаете, я никогда не жаловался. Чувствовал кожей: это – мое.
   Настала пора защитить диплом. Я получил такое задание: вывезти из германской столицы, славного города Берлина, нашего ценного агента, фройляйн невероятной отчаянности. Она себя здорово проявила, и служба с ней связывала надежды. Ей предстояло большое плаванье. С одной стороны, звериная цепкость, с другой – ненормальное хладнокровие. Движение к цели – неукоснительное. При этом – никаких колебаний. Если придется, то – беспощадна. Шарлотта. Белокурая бестия.
   Как вывезти немецкую девушку, которую к тому же пасут? Я вышел из сложного положения простейшим образом – я женился. Уехал из Москвы холостым, вернулся женатым человеком.
   Понятное дело, к этому браку отнесся я не слишком серьезно. Был убежден, что сразу расстанемся. Но выяснилось: не так все просто. Чужая земля, чужие люди. Кроме меня у нее – никого. Тем более я – законный муж. Осталась она в моей квартире. Как говорится – там будет видно.
   В Москве набирала силу весна. Я жил в приподнятом состоянии. Диплом защитил, с заданием справился. А впереди еще целая жизнь, отмеченная знаком судьбы, опасная, на лезвии бритвы. Желанная гусарская жизнь.
   Нам выдали парадную форму. Белого цвета с вишневым кантом. Такая же белая фуражка с широкой тульей, слегка заломленная. Помню, как я застыл перед зеркалом – не узнаю самого себя. Выгляжу, как киногерой.
   В майский великолепный полдень вышел из дома – пройтись по столице. Город после зимы прихорашивался. Тверская тогда была еще узкой, петляла, народу – не протолкнешься. Но я шагал гордо, как ледокол. И независимо, по-хозяйски. Ноги пружинили.
   Сами свернули в проезд Художественного театра. У касс, как всегда, толпилась очередь. Висели афиши с репертуаром. Напротив театра, в кафе «Артистическое» – ни одного свободного столика. Встречные люди мне улыбались. Я ощущал полноту этой жизни. И тут на самом углу, на Петровке, столкнулся – нос к носу – с Юдифью.
   Она была такая же стройная московская липка, такая же гибкая, и даже смуглость была все та же. Но взгляд изменился. Теперь это был взгляд взрослой, уверенной в себе женщины. Меня узнала мгновенно, с ходу. Остановилась. Мы оба замерли, молча разглядывали друг друга.
   Она спросила:
   – Так сколько лет мы с вами не виделись? Три года? – голос был низкий, густой, контральтовый.
   – Именно так.
   – Серьезный срок. Все хорошо?
   – Да, все по графику. Годы ученья завершены.
   Она негромко произнесла:
   – Вы думали обо мне?
   – И часто.
   Она проговорила:
   – Я тоже.
   И неожиданно покраснела.
   Мне, безусловно, были приятны ее слова и ее смущение, но – удивительное дело! – мой розовый весенний кураж растаял, точно его и не было. Так жалко мне стало этих трех лет, такая взметнулась обида на жизнь – она ведь их попросту уворовала. Настолько испортилось настроение, что скрыть это было мне не по силам. Юдифь спросила:
   – Что-то случилось?
   – Случилось. Мне хочется с вами увидеться.
   – Так приходите к нам. Хоть сегодня.
   Я задал осторожный вопрос – как взглянут на это ее родители. Выяснилось, что отец ее умер, мать редко встает со своей постели, болеет, в дела Юдифи не вмешивается – дочь теперь стала главой семьи. Впрочем, семья эта не похожа на ту, что была, печальный осколок. Надо привыкать к новой жизни, прежней уже никогда не будет.
   Я понимал, что ей нелегко, но понимал это умозрительно. И детство мое прошло без семьи, и молодость была одинокой. Мои товарищи – те, с кем служил, и те, с кем учился, – семьей не стали. Особенно – спутники по школе. Мы даже намеренно не сближались – ведь каждому из нас предстояла особая, отдельная жизнь.
   Должен признаться вам без утайки, я в этот день торопил часы, просто не мог дождаться вечера. Когда стемнело и я отправился к ней в гости, по знакомому адресу, то волновался, точно подросток. И вот я вошел в тот самый подъезд, и поднялся на второй этаж, и будто застыл перед той же дверью, не сразу нажал на белую пуговку.
   Мы провели вдвоем этот вечер. Матери я так и не видел. Либо и впрямь была так плоха, либо не захотела выйти. Юдифь приготовила славный ужин, а вскоре – лишь несколько дней спустя – такой же обильный и вкусный завтрак. Я приходил к ней ежевечерне, какое-то наваждение, амок, было в то время такое слово.
   С самого первого часа я чувствовал, что наша горячка обречена. Она была огненным существом, природа и далекие предки ее одарили неутолимой, какой-то неиссякающей пылкостью. Порой ее страсть была чрезмерной. Но я в ту пору был ей под стать.
   Только умеренные, уравновешенные, дистиллированные отношения способны на длительность и протяженность. Воздух, которым мы с нею дышали, был словно начинен динамитом, а всякая пороховая бочка – раньше ли, позже ли – должна взорваться. Мы пребывали в почти болезненном, взвинченном, вздернутом состоянии. Оно походило на исступление, на бешенство, а порою – на ярость. Казалось, Юдифь потеряла голову. Ей было нужно, необходимо, чтоб я ей принадлежал целиком.
   Я спрашивал себя то и дело: чем я привлек ее, что с нею сделалось? В конце концов, внешностью я не вышел, на этот счет никогда не обманывался. Родственных свойств не находил. Мы были с ней разными растениями. И выросли мы на разной почве, и биографии шли параллельно. В сущности, даже невероятно, что мы однажды пересеклись.
   А те постыдные обстоятельства, которые нас с нею свели, должны были нас сделать врагами и только ожесточить наши души. Но уж никак не швырнуть друг к другу, толкнуть в эту топку, в одну постель.
   И тем не менее – так случилось. Я находил тому объяснение: она ощутила запах судьбы. Он сразу же подавляет в женщине способность и волю к сопротивлению. Я это видел неоднократно.
   Со временем я рассказал Юдифи о том, как я жил и как я живу. Я знал, что она болтать не будет, что я ей вполне могу довериться. Само собой, был скуп на подробности, но все-таки дал ей ясно понять – то было моей душевой потребностью, – что у меня другая работа, уже не хожу с ночными обысками, не потрошу чужих сундуков. Пришлось ей сказать о своей нелепой и несуразной семейной жизни, о том, как угодил в мышеловку. Юдифь ничего в ней не поняла – какая-то подмена и фикция. Быть может, мне просто рекомендовали поддерживать этот странный статус?
   Эти жестокие слова были по – своему справедливы. Моя наружная, внешняя жизнь и впрямь была подменой и фикцией. И я не всегда ею распоряжался. Но очень возможно, если добраться до настоящей, несочиненной, у вас пройдет холодок по коже. Моя ли в этом вина? Не знаю.
   В одну из ночей, уже на рассвете, меж нами произошло объяснение. Она спросила без экивоков: вижу ли я ее в своей жизни? Именно – в жизни, а не в кровати. Мой нынешний брак – это пародия. Пародия длиться вечно не может. Хочу я иметь жену и друга?
   Что мог я ответить? Недавно начальство мне посоветовало, как говорится, денно и нощно учить многотрудный китайский язык. Мне надо было серьезно готовиться к рассчитанной на долгие годы командировке в страну работы. Оттуда можно и не вернуться. Могу я обречь домашнюю барышню на тяжкую участь жены нелегала? К тому же я был совсем не уверен, что выбор мой будет одобрен и понят.
   Но этого сказать я не мог. Я попросил ее мыслить трезво: будущее мое неясно. Всего вероятней, что я уеду. Когда я вернусь, никто не знает, даже высокое начальство. Шарлотта подобное расставание перенесет без особых тягот, она и сама не сидит на месте, что же касается Юдифи, то это не та семейная жизнь, которая может дать ей радость.
   Она меня выслушала спокойно и холодно сказала:
   – Слова. Я знала, что вы – большой альтруист. Все это очень самоотверженно. Кажется, и Шарлотта Павловна значит для вас гораздо больше, чем это можно было подумать.
   Я был обижен и ее тоном и тем, что она с такою легкостью меня обвинила в лицемерии. И сухо ответил ей:
   – Ошибаетесь. Я в самом деле хочу вам счастья. Жаль, что вы этого не цените.
   Она изобразила улыбку:
   – Нет, почему же? Ценю – и очень. Хочу известить вас, мой повелитель, что я намерена выйти замуж. Мне предложили руку и сердце.
   – И кто он?
   Юдифь назвала имя очень известного поэта.
   Бесспорно, это был лучший выход из нашего общего тупика, но мне не стало от этого легче – почувствовал и тоску, и ревность, самую неподдельную боль. И снова подумал, как шутит жизнь. Соединила двух разных людей с разными непохожими судьбами. И вот – с опозданием – спохватилась и обрубает эту ненужную, противоестественную связь. Все верно и в сущности справедливо – Юдифи достанется человек, который славен и популярен, а лучшее, что могу я сделать, – остаться никому не известным.
   Я так и не смог совладать с обидой и глупо, по-мальчишески, буркнул:
   – Любят не славу, а человека.
   Она вздохнула, потом сказала:
   – Я буду любить талант человека.
   Вот так мы простились. Она осталась вместе с поэтом в московской жизни, меня же вскорости ждал Китай.
   …Когда он заговорил о Китае, я сразу же понял, что эта страна – заветная часть его души. Может быть, даже он сам с годами стал частью этого материка. Он врос в ее медленное вращение, в ее человеческий муравейник, который неслышно перемещается в пространстве и времени нашей Галактики – строит дома, ворочает камни, а если уж звезды сошлись, то воюет. Если приходится – десятилетиями. Шажок за шажком и век за веком охватывает обручем глобус. Выработал, выносил, выстрадал свой свод законов и представлений, свое ощущение мира и космоса. Все взвешено, сочтено, измерено и все оценено по достоинству. От собственной, выпавшей тебе участи до преходящей судьбы поколений. Жизнь мгновенна, мгновение длительно. Однако и тысяча лет – мгновение. Нельзя посягать на течение вод. «Хома угей» – пусть идет как идет. В этой по виду фаталистической и приспосабливающейся мудрости таится невидимая энергия.
   Он скупо и сдержанно говорил о том, как провел все эти годы. Но когда речь зашла про Харбин, стал доверительней и щедрее. Я понял, что в его одиссее Харбин занимает особое место. И он сумел оживить этот город, раскрыть его опасную двойственность. И обиход китайской провинции, и темный быт эмигрантской диаспоры. Устойчивую дневную жизнь и зыбкую призрачность вечеров. Казалось, что город прячет свой облик под этакой дымчатой чешуей, сто раз на дню меняющей цвет. Он и поеживается от близости непредсказуемого соседа и вместе с тем готов огрызнуться – охотно дает приют беглецам, плетет незримую паутинку.
   – Я снова оказался в Москве в тридцать девятом, в горячем августе. Москва смотрелась веселой, праздничной, недавно с немалым шумом открылась Сельскохозяйственная выставка, и москвичи устремились толпами увидеть новый парад достижений – слепило глаза от белых сорочек, от длинных, пестрых, цветастых платьев. Женщины все же ухитрялись вносить какое-то разнообразие – были и красивые блузки и всякие шейные платочки, были беретки на головках.
   Страна за время моей отлучки хлебнула порядком: сначала внутри – повоевала с родными гражданами, потом – на границе, на Дальнем Востоке. Там произошла проба сил. Первая – позапрошлым летом на озере Хасан, а вторая – еще через год, на Халхинголе. Косвенно я принял участие в этой совсем нешуточной драке – но это отдельная история.
   С Шарлоттой мы встретились дружелюбно и буднично – словно я был в санатории. Что она делала в эти годы, насколько образцово оправдывала возложенные на нее надежды, я не допытывался – зачем? Две наши жизни не пересекались.
   Я сразу решил позвонить Юдифи. Возможно, она сочтет ненужной или опасной нашу с ней встречу – пусть так, хотя бы услышу голос.
   Узнать ее телефонный номер, как понимаете, было несложно. Мне повезло, я застал ее дома.
   – Юдифь, добрый вечер.
   Она помолчала. Потом откликнулась еле слышно:
   – Вернулись из командировки? Давно?
   – Я уже сутки в Москве. Придете?
   Ответ ее меня восхитил:
   – Вы знаете, что приду. Куда?
   Естественно, был у меня адресок. Как говорится, для важной надобности. Более важной и быть не могло.
   Когда она позвонила в дверь – звонок был нетерпеливый, требовательный – сердчишко мое заколотилось. Такого я за собой не помнил и в более острых обстоятельствах. Потом мы разглядывали друг друга, при этом не говоря ни слова. Это звучит неправдоподобно, но так оно было – слова не шли.
   Есть очень распространенный взгляд: еврейки, дожив до тридцати, теряют талию, пухнут в бедрах. Возможно, что так, однако к Юдифи это касательства не имело. Все та же натянутая струна! Кажется, только коснись – зазвенит.
   Прошло не менее получаса, прежде чем мы с нею опомнились, очнулись и дух перевели.
   Естественно, я сразу спросил:
   – Как ваш поэт? Творит шедевры?
   Она ответила не без яда:
   – Не сомневайтесь. С моею помощью. У нас два мальчика. Что у вас? Ваша семейная жизнь все тянется?
   Я лишь вздохнул:
   – Куда она денется?
   Она повела своим голым плечиком:
   – Лихо вы сами с собой расправились.
   Слова эти прозвучали жестоко. Но мысленно я с ней согласился.
   Она почувствовала: попала. В незащищенное местечко. И улыбнулась. Потом осведомилась:
   – За что вам навешали ордена?
   Я был задет ее усмешкой и неожиданно для себя сказал ей:
   – Если вам интересно, я расскажу, как убил Барвинского.
   Она чуть вздрогнула.
   – Вы смеетесь?
   – Ну что вы, Юдифь… Какой тут смех.
   Он рассказал и эту историю. Барвинский был адъютант Лукина, известного в округе человека – в ту пору командира дивизии. Когда началась большая кровь и вместе с другими нашими маршалами расстрелян был Блюхер, который ценил его, двигал по лестнице, опекал – по крайней мере, так многие думали, – этот Лукин бежал за кордон и прихватил с собой Барвинского. Понять его, в сущности, было можно – навряд ли бы он уцелел в мясорубке, однако Москва пребывала в бешенстве. Впервые военный такого ранга ушел к вероятному противнику. А кроме того – ушел из рук. Понятно, что трибунал не замедлил приговорить их обоих к вышке. Дело за малым – возможно скорее суметь привести приговор в исполнение.
   – Меня пригласили в один кабинет, и очень могущественные люди велели представить соображения. Я попросил у них две недели. После чего я их изложил.
   Во-первых, мне требовался человек, кому бы я мог доверять всецело и на кого бы я мог положиться. Был у меня один кореец, который полностью соответствовал. А во-вторых, из всех вариантов я выбрал бегство из заключения, благо недалеко от границы был хорошо охранявшийся лагерь. Одно лицо, максимум два лица из высшего лагерного начальства следовало ввести в курс дела. Никак не больше. В противном случае успех не может быть гарантирован.
   Мои предложения были приняты. Я получил моего корейца в свое безусловное распоряжение. Потом нас арестовали, был суд, мы получили семь лет заключения и были направлены по этапу в зону – мотать полученный срок.
   Публика там была разнородная. Большею частью, как всем теперь ясно, люди, попавшие под колесо, но встретились и серьезные волки – первостепенные уркаганы. Они попытались нам объяснить, что мы здесь не на блинах у тещи, но мы у них шороха навели, и кантоваться там стало проще. Но зимовать мы не собирались – ни землю кайлить, ни лес валить – стали готовиться к побегу.
   Недолго ходил я в зэках, недолго, и зэк я был липовый – маскарад. А все-таки эти четыре недели запомню до скончания дней. Не то чтобы это было открытие, какое открытие для чекиста? Но то, что воспринимаешь кожей, это совсем иная жесть. Раньше я жил в одной стране. Вот довелось пожить в другой.
   Это еще одно государство, и в нем порою свободы больше, чем в том, что осталось на воле, за проволокой. В том смысле, что люди не врут, не жмутся. Но только свобода не больно греет, она ведь мало кому нужна – нам, русским, подавай справедливость.
   Кого там не видел, кто там не маялся? Видел учителей, музыкантов, водопроводчиков и колхозников, много и военных людей. Были и старые, и молодые, некоторые и баб не пробовали – нескладно мы живем, ох, нескладно. Всего же дурнее сам человек. Голос сорвет – вопит о равенстве, но именно равенство ненавидит. Куда ни забрось его – выстроит лестницу. То же и в зоне – есть верх, есть низ.
   Всюду, как говорится, жизнь. А жизнь никогда не уравнивает, пусть она будет самая страшная, самая поганая жизнь. Либо она тебя вознесет, либо опустит – закон природы. Равняет не жизнь, равняет смерть.
   До сей поры я так и не понял – все нации на земле таковы или у нас особая доля? Если одни мы такие на свете – понять бы, за что нас так Бог невзлюбил?
   Был там один москвич – доходяга. Очень начитанный человек. Мы с ним нашли общий язык – беседовали несколько раз. Что его ждет, он видел ясно – мучиться осталось недолго, в семьдесят лет надежды нет. Поэтому разговаривал гордо, а думал смело. Он мне сказал: вернетесь домой, сразу достаньте и почитайте Петра Чаадаева. У этого гения все написано.
   Я это хорошо запомнил и Чаадаева прочитал. Тяжелое и обидное чтение. Неужто мы в самом деле – «прореха»? С этим не хочется соглашаться, но то, что живем не как все, – это так.
   Бежали мы в темную мокрую ночь. Был нам оставлен коридор, где перейти границу – мы знали. Но – не обошлось без накладки. Страна у нас, как известно, обильная, только порядка в ней нет как нет. Нас обнаружили раньше, чем следовало. Пришлось уходить от пограничников, и наши славные карацупы шли следом час или даже больше, нам и отстреливаться пришлось. Уже светало – черт знает что! – когда оказались на той стороне.
   В каком-то смысле стрельба помогла – приняли нас гораздо радушней, чем это могло произойти. Мы скоро добрались до Харбина. Там был у нас издавна свой человек. Абориген, толковый, со связями.
   Само собою, мы опоздали. В городе Лукина уже не было. И если по правде, я это предвидел. Не в том он был ранге, чтоб там задерживаться, его давно уже увезли. Именно этого я опасался, но кто же станет со мной советоваться? У каждого есть свои обязанности. Моя обязанность – исполнять.
   Наш человек мне сообщил: Барвинский готов со мною встретиться. Он приглашает меня поужинать в одном гостеприимном местечке. Там и уютно, и вкусно кормят. Спасибо за такое радушие. Мы договорились с корейцем – он обеспечит мне тыл и отход.
   В назначенный час свели знакомство. Устроились за укромным столиком. Четыре вертикальные связки из разноцветных бумажных фонариков нас отделяют от прочих гостей. Сидим, приглядываемся друг к другу.
   Барвинский был малый не без обаяния. Из тех компанейских веселых людей, которые располагают к себе открытостью, живостью, легким нравом. Возможно, он и имел поручение ко мне присмотреться, но очень быстро повел он себя со мною так, как будто увидел старого друга. И это можно было понять. Нас связывали похожие судьбы. Он видел перед собой земляка, который бежал от лагерной дыбы, бежал с обидой на власть, на родину, на незадавшуюся жизнь. В конце концов, и мне и ему хотелось немногого – жить на воле. Он мне сказал, что рад нашей встрече, о подвиге моем он наслышан, Глеб Федорович Лукин, бесспорно, пожал бы с радостью мою руку. Храбрых людей он уважает.
   Лестные, лестные слова. Но легче от них на душе не стало. Глеб Федорович, комдив Лукин, как я и думал, недосягаем. Стоило торчать у параши, стоило едва не попасть под пулю ретивого обалдуя. Когда начальству сильно захочется, можно рискнуть двумя бедолагами.
   Он вновь усмехнулся, развел руками.
   – Согласен, это может шокировать. Но если не прибегать к фарисейству и всяческим утешительным формулам, то кто мы, собственно, на земле, мы, исполнители приказов? Цемент истории. И не больше. Однако существует цемент высокой пробы, а есть негодный, который крошится и оседает, «прореха», как говорил Чаадаев. Впрочем, вернемся к бедняге Барвинскому.
   Выпили мы раз и другой. Чем больше я на него смотрел, тем отвратительней себя чувствовал – муторно, тошно, мысли дробятся. Сидит за столом напротив меня пустышка, пришей-пристебай, балабол – кому он сдался, кому он нужен? Но мне-то что делать? Встать и уйти? Вернуться несолоно хлебавши? Вот это съездил в командировку! Будет о чем доложить начальству. Будет что вспомнить на старости лет.
   Я медленно вытер салфеткой губы. Медленно встал из-за стола. Достал припрятанный парабеллум. Сказал:
   – Измена карается смертью.
   Спустил курок. Никто не услышал и даже не обратил внимания. Барвинский, по-моему, так и не понял, ни кто я, ни что я ему сказал, ни что его уже нет на свете.
   Кореец ждал меня. В ту же ночь мы оба оставили этот город.
   Границу на этот раз перешли без приключений, и очень скоро призвали нас пред очи начальства. Должен признаться, я не был уверен, что ждет меня сердечный прием. Задание выполнил я на троечку. Клиент мой Лукин жив и здоров, продолжит свою плодотворную деятельность. Прихлопнул я не туза, а шестерку. Как отнесутся к такой подмене, можно было только гадать. То ли мы справились, то ли нет. С другой стороны, выбора не было.
   Отправили нас, так сказать, в карантин, где провели мы аж две недели, ждали решенья своей судьбы. Услышали: все сделали верно, родина вас благодарит, примите правительственные награды.
   Приятно. Награда – это награда, однако еще важней сознавать то, что тебе по плечу гусарство.
   …Да, он и впрямь любил это слово, произносил его с удовольствием. И неспроста. Была в нем двоякость, так же, как и в его усмешке, двоякость, любезная его сердцу, – иронизируя и посмеиваясь, легче сказать свое сокровенное, не опасаясь, что собеседник вас заподозрит в излишнем пафосе.
   Люди входили и уходили. Играл оркестр. Когда он смолкал, до нас доносились удары волн, истово бившихся в парапет. Они звучали почти эпически – мощно и грозно. Как литавры.
   – Эту историю Юдифь слушала молча, сосредоточенно, не прерывая меня ни словом. После затянувшейся паузы спросила:
   – Вот что мне интересно – если бы вы получили приказ меня пристрелить, исполнили б сами или попросили б замены?
   Славный вопрос. Я ее обнял.
   – Я это выполню без приказа.
   Но не сумел ее развеселить. Вышло, что оба мы отмолчались.
   В начале сентября началась Вторая мировая война. Мои соотечественники радовались, что их обошла она стороной. Мне оставалось им посочувствовать. Я понимал, что их ожидает, сам уже жил в другом режиме. Командировки мои участились, и становились они все опасней. Бывало, что я сам себя спрашивал: какого рожна я когда-то выбрал такую сумасшедшую жизнь? В эти минуты я неизменно думал о том, как вернусь в Москву, и разукрашивал эту картинку разными радужными подробностями. Фантазия на тему «Юдифь».
   Война надолго нас разлучила – она уехала с мальчиками в эвакуацию, а я регулярно забрасывал в тыл группы особого назначения, попросту говоря – диверсантов. Естественно, бывали проколы, однако, как правило, я справлялся.
   Встреча, которую я так ждал, произошла уже в сорок шестом – я задержался на Дальнем Востоке. Помню, как я набрал ее номер, как долго повторялись гудки, один за другим, и как я нервничал. Но вот он – низкий цыганский голос, а мой – как нарочно – сел от волнения. Прокашлялся, пробормотал:
   – Юдифь…
   В ответ услышал:
   – Где и когда?
   Мы встретились на Суворовской площади – она называлась Площадь Коммуны – в громадной ведомственной гостинице, длинном, занявшем почти квартал, казарменном здании, закрепленном за Министерством обороны.
   Был очень морозный февральский день. Мы долго присматривались друг к другу. На этот раз время взяло свое. Она постарела и поседела. Но это была Юдифь – остальное уже не имело большого значения.
   Семья ее почти уцелела. Отец, тот умер еще в тридцатых, в войну она потеряла мать – старая женщина не совладала с тяготами и переездами. Где-то в пути она подхватила дрянное воспаление легких. Кончилось плевритом и смертью. Зато и супруг и дети – с нею.
   Мертвым – покой, живым – любовь. Пусть даже в этом унылом номере, пусть на казенной простыне, под байковым чужим одеялом.
   Она спросила:
   – Сильно намыкались?
   Я без актерства сказал:
   – Через край.
   – Что дальше?
   И тут я ее огорошил:
   – А дальше – на пенсию, в отставку. Вы рады?
   Она рассмеялась:
   – Я рада. Но чем же вы займетесь? Цветочками?
   Цветы были страстью Шарлотты Павловны. Она это знала. Но мне не хотелось обмениваться такими уколами. Я был настроен слишком серьезно.
   – Юдифь, я хочу написать пьесу.
   Она огорчилась:
   – О, боже милостивый! Опомнитесь. Зачем это вам? Я знаю многих достойных людей, которые сгинули в этом омуте.
   – Не бойтесь. Я выживу. Буду писать о том, что знаю, и то, что чувствую.
   Она вздохнула, сказала:
   – Несчастный…
   Потом провела обнаженной ручкой по поредевшим моим волосам, прижалась:
   – Расскажите, как жили.
   Что ей расскажешь? Разве я жил? А если и жил, то это была все та же бессердечная жизнь. И я припомнил одну историю, которая меня донимала. Я долго пытался ее забыть, но ничего не выходило.
   Мне вообще досталась тяжелая, слишком тяжелая война. Всегда входил в нее с черного хода. Пусть ты годами дубил свою кожу, а все-таки – живой человек. Самое беспросветное дело – это водить по тылам диверсантов. Люди они молодые, отчаянные, и мало кто из них понимает, что им назначено, что их ждет. Выжили из них – единицы. В сущности, я вел их на смерть. Счастливчикам выпадала быстрая, а неудачникам – долгая, пыточная. Страшная мученическая Голгофа.
   Однажды я вел такую группу, проводником у нас был старик. Из местных, знал там каждую тропку. Он мне пришелся по душе – неторопливый и рассудительный. Прежде чем слово сказать, подумает. Прежде чем сделать шаг, примерится.
   Вывел он нас, куда мы просили. «Теперь прощайте. Дай Бог удачи. А я – назад, пока не хватились». – «Спасибо, – говорю, – помогли нам. Выполнили гражданский долг». Пожал ему руку, он повернулся, и я всадил ему пулю в затылок. Там же мы его закопали.
   Конечно, он этого не заслуживал, и, безусловно, он нам помог. Но через час он мог оказаться в умелых профессиональных руках, мог дрогнуть и дать на нас наводку. А я не смел рисковать – ни собою, ни теми, кто мне целиком доверился и за кого отвечал головой. Цементу положено быть надежным.
   Не нужно было ей это рассказывать, но я, как всегда, ходил по краю. И я хотел, чтобы эта женщина, которая вошла в мою душу, любимая дочь, жена поэта, известного советской стране, счастливая мать двоих вундеркиндов, меня принимала несочиненным, таким, каков я на самом деле, и больше того, брала на себя хоть часть моего нелегкого груза.
   Она лежала рядом со мною и долго смотрела в потолок, давно не беленный, в кривых потеках. Потом неожиданно произнесла:
   – Вы все-таки должны понимать, уж если решили войти в словесность – рукой, которая это сделала, нельзя написать ничего доброго.
   Я ей сказал:
   – Поживем – увидим.
   Могла бы, кажется, промолчать, если уж не могла посочувствовать. Могла бы понять, что этот старик четыре года нейдет с ума, грызет мою память, свербит мое сердце.
   Но, видно, у каждого есть свой предел сочувствия близкому человеку. Пусть даже самому дорогому. В конце концов, мы с нею были люди из разной почвы, из разных недр, возможно, даже с разных планет. И все же она от меня не ушла, наш узел стягивался все туже. Странное дело, похоже, без этих опустошительных отношений жизнь казалась нам тусклой и пресной. Так продолжалось несколько лет.
   Пришел на мою улицу праздник. Пьеса, которую я написал и отдал театру Советской армии, была им принята к постановке. Я даже и помыслить не мог, что я еще способен почувствовать такую мальчишескую радость. Я был уверен, что Дальний Восток давно отучил от всякой горячки. Конечно же, школа была на совесть, и все же полдня я был в эйфории. Выходит, что мне по силам и это – однажды сесть за письменный стол и написать своею рукою – сцену за сценой – такую драму, которую захочет сыграть столичный знаменитый театр. В горе мне легче жить одному, но радость была непосильной ношей. Радостью хочется поделиться. Тем более с близкой тебе душой. Я позвонил моей подруге, сказал, что мне нужно с нею увидеться – необычайные, важные новости.
   Она откликнулась еле слышно:
   – Мне тоже необходимо увидеться. Новости есть и у меня.
   Повеяло чем-то недобрым, печальным. Но я отогнал дурное предчувствие. В тот день я просто не мог воспринять того, что звучало не в лад с моей музыкой. Она словно пела в моей груди.
   Юдифь вошла и сразу увидела мою торжествующую физиономию. Вместо приветствия я сказал:
   – Юдифь, моя пьеса будет поставлена.
   Она отозвалась:
   – Рада за вас. Но я пришла вас предупредить – знакомство со мной компрометантно. Сегодня арестован мой муж.
   Веселая новость в счастливый день. Я задал глупый вопрос:
   – В чем дело? Вы знаете? Хотя бы догадываетесь?
   – Я знаю, что все у нас возможно. Уже ничему не удивляюсь. Простите, если слова мои резки и вам меня неприятно слушать.
   Потом рассказала, что все эти дни они ощущали близость несчастья. Перед арестом ее поэт почти обезумел, метался по комнате, похоже, он чувствовал, что его ждет. Уже были взяты его коллеги.
   Она замолчала. Молчал и я. Что ни скажи – прозвучит фальшиво.
   Юдифь спросила:
   – Вы не смогли бы узнать хоть что-нибудь? Если нет – скажите сразу. Я не обижусь.
   Я хмуро пробормотал:
   – Попытаюсь.
   Музыка смолкла. И весь мой праздник был бесповоротно испорчен.
   Не сразу, но просек ситуацию. Картина начала проясняться. Чем дальше, тем она становилась все безнадежней и безысходней. Когда-то гонцам с такими вестями рубили головы. Мне было хуже. Все чаще я вспоминал про кошку, которой рубят хвост по частям. События развивались неспешно, но – неуклонно – в одном направлении. Последние годы отца народов разнообразием нас не баловали.
   Все кончилось тем, что ее супруг был обвинен в участии в заговоре. К тому же еще – в сионистском заговоре. И вместе со своими подельниками он был приговорен к высшей мере.
   Известие, что его уже нет, она приняла с ледяным спокойствием. Она сказала:
   – Теперь мне легче. В отличие от вас он – домашний, ручной, неприспособленный к жизни. При этом имел несчастье родиться поэтом с независимым нравом. С таким вольнолюбием и непокорством он был обречен, и я это знала. Но жить в заточении он не смог бы. Вы сами себя законопатили, когда вам понадобилось, в клетку. А он задохнулся бы в лютых муках. То, что он больше не просыпается в камере, – великое благо. Я не устану благодарить Господа за его милосердие. Стыдно, что я в него не верила.
   Ее слова меня удивили, задели и, больше того, обидели. Я мог жить в неволе, а он – не мог. Вот так. Половина России может, а он – ни в какую. Не так он создан. Уж подлинно – избранный народ! Уж подлинно – Восток, да не тот – ближневосточная неуемность. А мы по сути – дальневосточники. Поэтому нас тянет к китайцам. У нас такое же необоримое дальневосточное терпение. Хома угей. Пусть идет как идет. У будущего – медленный шаг, а любит оно – совсем по-женски – тех, кто неспешен и равнодушен. Китайцы знают решительно все и про свободу и про неволю. И знают, что грань между той и другой – ничтожна. И больше того – условна. Совсем как наш человеческий век. Век это миг. А миг это век. Цените свой миг, но при всем при том – не придавайте ему значения.
   Но этого я ей не сказал. Зачем? Для чего? Не было смысла. Я чувствовал, что судьба против нас. С кротовым упорством роет меж нами какую-то яму – и день ото дня яма становится шире и глубже.
   Прошло три года. И вот однажды она явилась совсем иная. Прежняя, гордая, неукрощенная. Словно она наконец вернулась из многолетнего путешествия. Мы и любили друг друга как прежде – с тою же радостью и свободой.
   Но перед тем как со мной проститься, она неожиданно помрачнела. И – точно собравшись с духом – сказала:
   – Мой дорогой, я пришла за помощью.
   Что должен я сделать? Помочь ей уехать.
   С ее сыновьями. И навсегда.
   Она вздохнула:
   – Вам сложно понять. Была я не самой хорошей женой. Но после того как он лег в эту землю, мне стало трудно по ней ходить. Поверьте, что это так, и – простите.
   И я помог ей, все время думая, что помогаю в последний раз. И мысль эта меня преследовала.
   Когда мы прощались, она сказала:
   – Странно, я все вспоминаю тот день, когда вы впервые вошли в наш дом – конфисковать наше имущество.
   – Я тоже все время его вспоминаю.
   Она улыбнулась:
   – Немудрено. Вы и меня тогда конфисковали. Прощайте. Не поминайте лихом.
   – Прощайте, Юдифь. И будьте счастливы.
   Она покачала головой:
   – Счастливыми мы с вами не будем.
   Чистая правда. Все так и есть. Нам с нею надо было спастись, как-нибудь выжить, на это ушли все наши последние силы. И годы, когда мы еще могли чувствовать и испытывать счастье.
   Однажды, спустя несколько лет, я получил от нее письмо. Хотите взглянуть? Оно со мною. Конечно, принято говорить: случайно оказалось со мною. Но обойдемся без этой уловки. Я постоянно его ношу.
   Он протянул мне мятый конверт. Я осторожно извлек листки – такие же мятые, много раз читанные – можно было понять по их виду.
   Письмо состояло из нескольких фраз. Должно быть, внезапно случилась оказия, времени не было, торопилась. Почерк был нервный, летящий, размашистый, впрочем, достаточно разборчивый. Большую часть этой эпистолы мне удалось удержать в своей памяти.
   «Как поживаете, мой родной? И вспоминаете ли хоть изредка – о Вашей Юдифи? Хотелось бы верить. А слово «Ваша» – не просто слово, не просто штамп, не фигура речи. Женщина с первого взгляда чувствует, кто ее настоящий хозяин. Также, как собственные возможности.
   Я постепенно пускаю корни на своей новой древней земле. Мальчики стали уже мужчинами. Оба нашли свое место в жизни – их уже знают и уважают. Достойно наследуют имя отца.
   Я думаю о Вас часто и много. Не столько даже о человеке какой-то сверхъестественной храбрости, почти непостижимой отваги, сколько как о моем единственном, давшем мне мое бабье счастье.
   Наша любовь была нелегкой, было в ней и нечто больное, но время сдувает все, что наносно, зато и отцеживает все подлинное.
   Пусть Бог или та непонятная сила, которую называют Богом, хранит Вас в этом безумном мире. До этой поры она берегла Вас. Надеюсь, не оставит и впредь. Живите, покамест жизнь Вам будет не в тягость, а в радость. Не забывайте».
   Я возвратил ему конверт. Он бережно спрятал его в карман, коснулся своей рюмкой моей. И усмехнулся:
   – Я говорил вам: женщина чувствует запах судьбы. И безошибочно. Будем здоровы. Эту последнюю – за нее. Она была всем женщинам женщина.
   Мы вышли на пустынную набережную. Еле мерцавшие фонари подсвечивали маслянистые волны. Они отливали клеенчатым блеском и омывали прибрежную гальку с медлительной дремотной ленцой, неслышно, беззвучно, как будто нехотя. Казалось, что море устало за день и тоже укладывается спать.
   Остановились мы у дорожки, ведущей в гору, – нам оставалось преодолеть еще три витка, чтобы дойти до нашего Дома.
   – Собрались в постельку?
   Я удивился:
   – А вы разве – нет?
   – Еще поброжу.
   Вскорости я вернулся в Москву. В столице мы виделись редко и скупо, хотя и жили с ним по соседству. Возможно, он себя и поругивал за эту внезапную откровенность. Впрочем, однажды зазвал к себе в гости и познакомил с Шарлоттой Павловной – полной седоголовой немочкой.
   Стоило перешагнуть порог, и я оказался в оранжерее. Хозяйка была фанатичной флористкой. Цветы и заботы о них составляли все содержание ее жизни. Не увлечение и не страсть – смысл и суть существования. В комнате словно смешались запахи флоксов, гиацинтов и роз – они с непривычки кружили голову.
   Хозяйка приветливо улыбнулась и сразу же ушла в свою комнату.
   Он только вздохнул:
   – Живем параллельно. К ней иногда приходят приятели. Бывшие ее сослуживцы. Теперь они тоже отставники. Выпьют, а после песни поют. Я-то сижу у себя – безвылазно. Не тянет, да и мешать не хочу. У них свой круг и свое застолье. И песни свои и разговоры.
   Со смутной гримаской махнул рукой:
   – Держатся друг за дружку. Расстрелыцики.
   Однажды в марте я его встретил. Он, безусловно, изменился, но вовсе не выглядел стариком. Более того, это слово даже не приходило на ум. Обычно, задерживаясь на свете, люди стремительно утрачивают привычную стать, меняется облик. Откуда ни возьмись, появляется шаркающий неуверенный шаг, подобострастный, растерянный взгляд – кажется, они просят прощения за то, что по глупому недосмотру еще занимают чужое место, зачем-то топчутся среди живых. Но он по-прежнему сохранял свое автономное самостояние, и скрытая сжавшаяся пружинка была готова прийти в движение.
   Он деловито и суховато, – нисколько не приглашая к участию, – сказал, что теперь живет бобылем – не стало его Шарлотты Павловны. Оранжерея приходит в упадок, трудно ее содержать в порядке.
   На узких и белых губах появилась давно знакомая мне усмешка:
   – Да, мучились рядом весь век, это правда. Но все-таки – рядом. Что-то да значит.
   Спустя полгода его не стало. Узнал я об этом совсем случайно. Неделю окоченевший труп лежал среди гниющих цветов – никто об этом и не догадывался. Соседи уехали – жили на даче. Какие-то ведомственные люди, которым это было поручено, его схоронили, вернее, кремировали. Дошла ли эта весть до Юдифи, была ли еще жива – не знаю. Теперь-то ее уже нет на свете – в этом не может быть сомнений.
   Ночью, когда томит бессонница, у изголовья толпятся люди, когда-то задевшие твою жизнь.
   Что побуждает тебя сегодня тревожить их далекие тени? Желание унять свою память? Надежда осветить наши бездны? Но те, кто жил в двадцатом столетии, знают, что ныне уже смешно напоминать о слезе ребенка, а также о том, что она дороже, нежели вся гармония мира.
   То простодушное время минуло, и навсегда ушли из истории наши последние гуманисты.
   Так значит, это все то же безумие, все та же неутоленная жажда – запечатлеть, закрепить, записать все, что ты видел, и все, что слышал, упрямо делать свою работу? Да, разумеется, разумеется – работа, работа, всегда работа. Сперва заслоняешься ею от жизни, потом защищаешься ею от смерти.
   И все же не только по зову горна привычно хватаешься за перо и горбишься над листом бумаги. Бывает, что всем твоим существом однажды овладевает потребность поспорить с победоносным забвением, которое накрывает людей своим бурьяном и чертополохом.
   И вот присаживаешься к столу, чтоб удержать на краешке ямы и этого солдата империи, который знал, как пахнет судьба, и женщину, чье имя – Юдифь.

Габриэлла

   Маленькая повесть
   Да здравствуют юные девы и юные жены, любившие нас!
   Юные девы помельтешили – попрыгали, похохотали, поплакали – и благополучно исчезли.
   Первую жену он покинул – слишком была авторитарна. Вторая – бесшумная, еле слышная, смотрела на него с придыханием. Терзалась, что он ею тяготится. И вдруг пропала, оставив записку, – чувствует, что ему не нужна. Больше он попыток не делал.
   Ночь набирает высоту, подобно взмывшему самолету, а сна, между тем, ни в одном глазу.
   Старый приятель, брадатый гуру в белом халате, ему втолковывал: «То промежуточное состояние меж явью и сном, которое все мы считаем явью, уже не явь. Наоборот, скорее сон».
   Так же как старость. Уже не жизнь. Скорее – промежуточный финиш.
   – Привет, старик.
   – Будь здоров, старик.
   Так они обращались друг к другу. Были тогда неприлично молоды. Только вступили в пятый десяток. Можно сказать, еще мальчишки.
   Коль сон нейдет, коли ночь длинна, не трать усилий – все бесполезно. Думай или мечтай о приятном.
   И рад бы, да не могу. Не по возрасту.
   Резонно. Стало быть, вспоминай. В зимнюю пору машина времени предпочитает скольжение вспять.
   Надо нырнуть в пучину и выплыть на милом лирическом перекрестке. Кого-то или чего-то ждешь – женщину, важного решения, которое перевернет твою жизнь, счастливой догадки – и вдруг на лоб падает дождевая капля.
   Сейчас из дырявого темного неба хлынет поток, а ты беззащитен – ни шапки на голове, ни зонта. Рядом печально переминается лобастый парень, куда-то опаздывает, а дождь уже хлещет – и все неуступчивей.
   Какая бестолочь лезет в голову. Право же, в памяти литератора могло бы возникнуть что-нибудь дельное, приличествующее его профессии. Какая-нибудь достойная мысль о зарождении Вселенной или о скором конце истории.
   Он достает дородную книгу. В свет она вышла совсем недавно, он еще не успел к ней привыкнуть. Так же, как к собственному имени, набранному типографским шрифтом массивными буквами, – Александр Безродов. В первые три-четыре дня чудится – произошло отторжение, имя к нему не имеет касательства.
   Когда-то маститые коллеги советовали: смените фамилию. Безродов – неудачная вывеска, вам не помощница, наоборот. Какой-то неуместный намек на то, что вам было не суждено укорениться в родимой почве. Какой-то космополитский запах. Право же, лучше взять псевдоним.
   Но он не последовал их совету. Пусть так. На безродовском челе будет гореть подобно тавру заклятье его безвестных предков.
   Об этой книге мечтал он долго. Теперь, когда держит ее в руках, особого счастья не ощущает. Так уже было – он убедился, что у достигнутого успеха, как у любой обретенной победы, очень короткое дыхание. Хватит каких-нибудь двух мгновений, чтобы почувствовать пресыщение. Можно искусственно растянуть их, но это будет лишь имитация. Безродов не упускает возможности снова свести с собою счеты – суетный, жадный ловец удачи, неблагодарный, как все счастливчики.
   Ни сна, ни покоя. Ни озарений, ни розовых целебных картинок. Пустая, бессвязная чехарда.
   – Еще одна пыточная ночь, – невесело думает Безродов.
   Снотворные давно уж не действуют.
   На ум приходит шутливый совет мрачного немца: когда вам не спится, поможет мысль о суициде – она наиболее утешительна. Недаром же помогла скоротать многие бессонные ночи.
   Прав или нет угрюмый философ, Безродову были не по душе любые шутки на эту тему. В них слышалось не слишком скрываемое неуважение к самоубийцам.
   Он сразу же вспоминал Фадеева, высокого, стройного, наделенного мужским обаянием, да и статью. Они ни разу не обменялись и словом – Безродов был юн и безвестен, а тот в литераторской иерархии, по сути дела, был в маршальском ранге, уверенно нес свою гордую голову с нестарящей платиновой сединой. Распоряжался легко и привычно не только судьбами тех героев, которых он сам породил на свет, но участью реальных людей, таких же писателей, как и он.
   Понятно, что это коловращение, похожее на танец над бездной, не оставляло ему ни пространства, ни времени для битвы со словом. Томились незавершенные книги, заброшенные забытые рукописи, а сам он давно уже превратился не то в комиссара, не то в эмиссара. Мелькали вокзалы и аэродромы, трибуны и кафедры, аудитории, чужие страны и города, а жизнь давно уже стала бессмысленной и проигранной по всем статьям.
   Безродову все открылось позднее, когда казалось, что самое страшное, грозившее этому человеку, уже не могло с ним произойти. Деспота более нет на свете, а он остался – и все еще в силе, пришла великолепная зрелость. Но тут-то он и поставил точку. Три года из главной усыпальницы, поблизости от кремлевской стены, летела припасенная пуля.
   Эта отложенная казнь, его запоздалое искупление и столь безжалостный самосуд, перевернули и сотрясли безродовскую юную душу. Однажды он сказал собеседнику, что именно в то роковое лето он словно простился с собственным возрастом, не повзрослел, а постарел. Ушло его юное честолюбие, которое отвлекало от дела, а вместе с тем помогало жить.
   Но то была престранная жизнь, в сущности, не вполне настоящая – горбатая жизнь над белым листом. Минули долгие десятилетия, а он и поныне не может уняться, хотя отчетливо сознает: приверженность к письменному столу в столь древние годы рискует вызвать пренебрежительное сочувствие. В усталых взглядах благожелателей нетрудно прочесть: пора успокоиться.
   Понять их можно. Страсть к сочинительству в подобном возрасте неприлична. Достойнее дать о себе забыть, почитывать книжки, в свободное время освобождать свои пыльные ящики от старых писем, от старых записей – они не будут уже использованы, уже не пойдут, как прежде, в дело – выбросить залежавшийся хлам, готовиться к неизбежному часу.
   Поэтому он никогда не рассказывал о том, что пишет, – когда его спрашивали, отделывался старым присловьем: «на тот свет собрался, а просо сей». Много же он зарыл семян, так и не проросших сквозь землю!
   Он вновь внушает себе, как ребенку:
   – Не думай о горьком, о том, что болит. Вспомни о чем-нибудь заветном.
   Впервые эти слова произнес брадатый гуру в белом халате:
   – Если снотворное не действует, не мучайтесь – вспоминайте заветное.
   Рецепт был опасен, но искусителен. Всего лишь один поворот рычага и жизнь, в которой он жил, отступала, а жизнь, которой давно уже не было, казавшаяся почти придуманной, недостоверной, обрывком сна, вдруг воскресала и возвращалась.
   По опыту он отлично знал, что эти игры опустошительны, они ему обходятся дорого и с каждым разом цена все выше, но он был готов платить по счету – сегодняшний мир был слишком скуп, не мог предложить ничего похожего, и оставалось лишь погружение – на тридцать, на сорок лет назад.
   Известно, что всякое возвращение жизнеопасно. Добра не ждите. Но память всегда была госпожой. Она усаживала за стол, она диктовала выбор сюжетов, определяла угол зрения, подхлестывала сбоившую мысль.
   Не было большего искушения, нежели нарушить запрет, смело войти в котел с кипятком, чтоб выйти оттуда помолодевшим, как в старой сказке, Иваном-царевичем, готовым к любви и долгой жизни.
   И сразу – почти на полвека назад! И сразу, во всей своей зимней прелести предстанет ожившая Злата Прага. Ах, Злата Прага под серебристым февральским снегом – диво Господне! Откуда этот русский мороз?
   В поезде он почти не спал. Европа оказалась нарезанной на слишком миниатюрные части. Пять-шесть часов под стук колес – вставайте, сударь. Вновь пограничники.
   Кто их придумал, эти границы? И что за шутник сшил континент из этих разноязыких лоскутьев? Когда его поезд, урча и фыркая, останавливается на пражском вокзале, он мрачно вздыхает: могу представить, как я сейчас прельстительно выгляжу. Небритый, невыспавшийся, помятый. На хмуром недовольном лице застывшая кривая усмешка – ну что же, вперед, московский автор, ваш срок отщипнуть кусочек славы от европейского пирога, порадуйтесь своей шумной известности.
   Но может быть, стоит поменьше ерничать? Хотя бы в эти несколько дней попробовать к себе отнестись с большей серьезностью и уважением? Всегдашний глум над самим собою – вполне мазохистская игра, родившаяся из вечной боязни внезапно оказаться смешным. Игра вероломная и опасная – можно привыкнуть к этому гаерству и разменять свою жизнь на шуточки.
   А вот и Добеш. На полных губах навек приклеенная улыбка. С приездом. Что скажешь? Собачий холод. Сибирь наконец пришла в Европу. Все верно. И я – ее посланец. Куда мы отсюда? В отель «Амбассадор». Место с проверенной репутацией. Там останавливался Мальро.
   Как было в пути? Не слишком морозно? В вагоне было тепло. Но снаружи… Польша совсем заледенела. Повсюду поднятые воротники и нахлобученные конфедератки. Что делать? Терпите, братья-славяне.
   Братья-славяне (они представлены сияющим Добешем) только вздыхают. И тоже поминают Сибирь. Безродов посмеивается. И снисходительно, как взрослый дитятку, объясняет: зима как зима. Ничего сверхъестественного. И Карел Добеш разводит руками, почти виновато с ним соглашается: да, в самом деле, мы тут, в Злата Праге, разнежились в умеренном климате. О, разумеется. Можно понять. Гость, представитель великой империи, с первого же шага почувствовал это лукавое обаяние.
   Все верно. Путеводители правы, здесь каждый камешек дышит историей. Но суть не в этой расхожей фразе. На сей раз история не нависает, не плющит, она уютна, тепла и у нее домашняя мягкость.
   Он понимает, что неосознанно боялся свидания с этим городом, боялся, что будет разочарован. Скорее всего, европейская внешность предстанет поблекшей и уцененной, регламент Варшавского договора предполагает унификацию не только в политике, но и в жизни, а если традиции протестуют, тем хуже для них, ибо их назначение – покорно обслуживать современность.
   Однако же Прага сопротивляется, она продолжает свой Резистанс на сей раз бесшумно и неприметно. Она сохраняет себя по-швейковски – не заявляя о несогласии, но ухитряясь существовать так, как давно привыкла, по-своему. Если нельзя быть собою для мира, то тем важнее отгородить, отбить свое внутреннее пространство, остаться собой для себя самой.
   Карел Добеш, лучезарный блондин, переложивший на чешский язык книжку безродовских рассказов, отечески опекает гостя. Он и радушный хозяин и гид, больше всего он озабочен тем, чтоб писатель из сверхдержавы, наследник Пушкина и Толстого, понял, как хороша его родина. Однако чем ближе они знакомятся, чем большей становится расположенность, тем откровеннее разговор, и Карел Добеш вдруг признается: бесспорно, Прага – прекрасный город, но он и поныне себя не чувствует всецело своим, он – из Моравии. А мораване – это известно – такие уж люди, широкие, щедрые, как говорится – душа нараспашку. Пражане – другие, совсем другие. Сдержанные, себе на уме.
   Безродов вежливо соглашается – людское сообщество разнообразно. Но тут же мысленно комментирует, словно привычно заносит в блокнотик очередную попутную запись: странное дело, везде и всюду слышится этот надтреснутый зов – возможно, вы более имениты, но наша домашняя травка мягче – пражанин вспомнил моравские корни.
   Добеш, однако ж, сразу спохватывается. Нельзя, поддаваясь старой досаде, забыть о своей сегодняшней миссии. Питомец прославленной словесности обязан заболеть его городом, его волшбою и красотой. Честной великодушной Моравии придется нынче посторониться, что бы то ни было, чешское сердце бьется на этих священных улицах. Безродов с усилием гасит усмешку – и здесь, как всюду, меня вербуют!
   В голосе Карела звучит подлинное воодушевление. Русскому другу нет нужды усердствовать и напрягаться. Наоборот. Только внимательно слушать и всматриваться. Тогда он почувствует эту Влтаву. Чешскую сакральную Влтаву. Истинно чешскую архитектуру. Более того – чешский воздух.
   Каждый восторженный период заканчивается этим рефреном – стоит лишь ему обратить внимание гостя на улицу, здание, на все, что оказывается в поле зрения. «Чешские кнедлики. Чешские дамы. Чешские газеты и книги. Чешские пенсионеры».
   Очень возможно, что тут была опаска на уровне подсознания: писатели предпочитают абстракции. Познай же нас через органы чувств!
   Безродов оправдывал ожидания. Он вглядывается. Он переспрашивает. Он словно вбирает в себя этот город, преподнесенный ему в подарок.
   Хозяин лучится еще щедрее. Как истинный обольститель, он чувствует: московский гость почти завоеван, дело в решающем штрихе, древняя Прага должна ожить и показать: она и сегодня неотразима и победоносна. Сейчас они зайдут в Союз списователей, он познакомит его с женою, они пообедают все втроем – похоже, что гость уже утомился.
   Безродов вежливо протестует – нет, не устал, все еще бодр, но, разумеется, будет счастлив. Что означает «Союз списователей»? Все очень просто – Союз писателей. Безродов неудержимо хохочет – братья-славяне попали в яблочко. Определили самую суть этой своеобразной профессии. Списователи. Одни – с натуры. Другие, проще организованные, – со старых, плохо усвоенных книжек. Есть, правда, белые вороны – странные чужеродные птицы – видят вдруг то, чего до них не видели, и достают из мусорных куч острыми клювами новое слово. Но этих удачливых кладоискателей в дружной писательской семье не так уж много – и слава Богу!
   Карел покачивает блондинистой, ладно ухоженной головой. Не зря Габриэлла, его жена, считает, что писатели – дети. Чем одаренней, тем больше в них детского. В своей комиссии у Габриэллы широкое поле для наблюдений.
   Но вот и место ее трудов – несколько выщербленных ступенек, лесенка на второй этаж. Здесь – на отшибе от главного здания – и расположено око в мир, писательские внешние связи. Прошу вас, входите. Нет, после вас.
   Из-за стола поднимается женщина, совсем не похожая на пражанок, встреченных на улицах города. Решительно ничего славянского. Что-то мадьярское или креольское и в этой вызывающей смуглости большого скуластого лица, и в угольно-черных тревожных глазах, и в черных – под цвет ее глаз – волосах. И гибкая – не по росту – грация большой осторожно ступающей кошки.
   Это моя жена Габриэлла. В голосе Карела внятно звучит скромное торжество победителя. Это и есть завершающий штрих, яркий финал, полнозвучная кода. Вот каково оно, Злата Прага, твое восхитительное лицо.
   Они обедают в «Валленштейне» – после дохнувшего льдом и стужей неевропейского мороза здесь было особенно уютно, недаром вокруг чуть слышно щебечут нежные парочки – трое пришельцев вторглись в прибежище любви.
   Но не до парочек – не таясь, они присматриваются друг к другу. Общение дается непросто. По-русски – в отличие от супруга – она говорит не слишком бойко, долго подыскивает слова. Безродов должен ее простить, второй язык у нее – французский, а русский знает она условно. Русский ее язык прихрамывает на обе ножки. Безродов смеется: ну что же, поковыляем вместе. На славном языке Мопассана – с усилиями и долгими паузами – он медленно составляет фразы. Учил его в последнюю очередь, учил без должной самоотдачи, недобросовестно, по-школярски. Не думая, что настанет день, когда он окажется так ему нужен.
   Косноязычие тем несносней, что Габриэлла с первой минуты послала его в глубокий нокдаун. И если Карел предполагал при всем моравском простосердечии такое развитие событий, он может испытывать удовольствие – победа Праги вполне очевидна. Влюбчивое сердце Безродова и прежде было непрочным щитом. Годы добавили ему сдержанности, но не брони – не раз и не два он пробовал себя утешать: возможно, этой своей отзывчивости я и обязан тем, что замечен, в строчках моих не только чернильная, но человеческая кровь.
   Звучало, разумеется, лестно, но легче от этого не становилось. Досталось сверх мер. И вот ощущаешь знакомое сотрясение почвы, земля кренится и оседает, мгновение – и ты пропадешь.
   За окнами – февральские сумерки, призрачный, дымчатый пляс теней. В это время «Валленштейн» безлюден, тихие парочки, то и дело обменивающиеся поцелуями, и составляют всю клиентуру. Безродов все ждет, когда Карел Добеш прокомментирует умиленно: «Чешские любящие сердца». Впрочем, навряд ли. Он предпочтет более строгую характеристику. «Чешские молодые люди» – звучит, пожалуй, репрезентативней. Может быть, «чешские влюбленные» – это лиричнее и трогательней. Однако на сей раз Карел помалкивает, думает о чем-то своем.
   Меж тем их обед подходит к концу. От теплого зала, от полутьмы, от хмеля и хусы Безродов чувствует приятную легкую усталость. Сейчас им предстоит расставание. Красавица Габриэлла исчезнет. Он загодя готовит себя к тоскливому вечеру в отеле. В умеренной дозе скука бывает даже приятной: ляжет пораньше. В теплой постели, с книжкой под боком, спокойно перелистает события наполненного до краешка дня. За окнами будет идти чужая центральноевропейская жизнь, вдруг схваченная арктической стужей. Должно быть, и впрямь это он занес ее из скифской языческой сверхдержавы.
   Но нет, гостеприимство супругов неистощимо – вечер в отеле с записями в путевом дневничке, с книжкой в руках отодвигается. У Добешей – иная программа. Вечер они проведут в «Семафоре» – «Это тебе необходимо. Увидишь чешскую молодежь».
   Крохотное бойкое гнездышко, студенческая разноголосица, разгоряченные юные лица. Все веселы, беспричинно веселы. «Они велят себе быть веселыми», – решает почему-то Безродов.
   Он злится на самого себя. Откуда вдруг взялась эта мысль? О, разумеется, неслучайно. Явилась она к нему не вдруг, несмело мерцала в его сознании с первой его минуты в Праге. То ли она не могла обрести законченную ясную цельность, то ли он сам ей мешал дозреть. Странно. Писатель должен спешить за первым же, смутным подобием мысли. Не странно. Он – советский писатель. Это совсем особый писатель. Вовсе не рвущийся додумать.
   Музыка в «Семафоре» играет неутомимо, почти без пауз, словно боится остановиться – если умолкну, то навсегда. Больше всего огня и страсти выплескивает певица Ханна. Она поджигает заполненный зал, как спичка, поднесенная к хворосту. Голос надтреснутый, хрипловатый, словно преодолев тяготение тверди земной, взмывает, взлетает вместе с ее рыжими прядями, он полыхает, как сгусток пламени.
   – Опасная дама, – бормочет Безродов.
   Прекрасная Габриэлла кивает.
   – О, да.
   – В ней столько кровей намешано, – озабоченно сообщает Добеш. – Кроме словацкой и еврейской, есть и венгерская струя. Атам, где мадьяры, там и цыгане.
   – Страшный коктейль.
   – В ней много всего, – негромко говорит Габриэлла.
   Немного помедлив, она рассказывает, что рыжеволосая певица замужем за молодым актером из «Рококо», но несколько лет живет с одним пожилым режиссером. Он некрасив и коротконог, но в Праге им принято гордиться, а это для женщин, таких, как Ханна, главное мужское достоинство – прежде всего будь популярен.
   Похоже, ее неприятно задело, что Ханна произвела впечатление, – решает Безродов, и эта догадка вдруг доставляет ему удовольствие – неужто взыграло ревнивое чувство?
   Карел отечески улыбается.
   – Габи не любит успешных женщин.
   Она возражает, причем по-чешски. Так повторяется несколько раз.
   «Под каждой крышей есть свои мыши, – сочувственно отмечает Безродов, – и пражская крыша не исключение. Но странно, эти домашние страсти не раздражают, так органично вписываются в общую ауру. Они словно часть домашней жизни, которой живет весь этот город. Вдруг возникает ощущение, что не было ни Второй мировой, ни Лидице, ни немецкого плена. Может быть, в этом и состоит чешский секрет – жить в своем мире, всегда пребывать в настоящем времени, не приближаться к государству. Впрочем, возможно, я все придумал. Но если я угадал – завидно. Мне это так и не удалось».
   При этой почти неотступной мысли он сразу мрачнеет.
   – Вас что-то расстроило?
   В чутье этой женщине не откажешь. И в зоркости тоже.
   – Нет, все чудесно.
   – Пан Александр утомился. Слишком насыщенным был этот день, – Карел берет вину на себя.
   На сей раз она соглашается с мужем.
   – Мы невнимательные хозяева. Конечно же, вам пора отдохнуть.
   Они провожают его до «Амбассадора». Добеш уверен, что завтрашний день будет не менее интересным. Есть знаменитый старый художник. Мы навестим его. Ты увидишь абстракционизм старика!
   Бог весть почему, но он ощущает не слишком понятный укол досады. Веселое дело. Придется пялиться на упражнения геронта, который старается доказать, что он современен и авангарден. Я уже понял, что Злата Прага – законная часть свободного мира, не отстает от него ни в чем. Не уступает ни в зрелости общества, ни в дерзости своего искусства. Все время мне желают напомнить: мы все же не такие, как вы. Благодарю вас, я уже понял.
   Он призывает себя к порядку. «А что это с тобой происходит? Взыграли великодержавные комплексы? Как мило. Прими мои поздравления».
   И понимает, что дело не в старце, бегущем за юными современниками. Тем более, не в странной обиде за отодвинутых реалистов. Суть в том, что ему все трудней любоваться супружеским счастьем Карела Добеша. Красивое благородное чувство. Делает честь его душе. Настроение окончательно портится.
   Но Добеш этого не замечает. Он братски обнимает Безродова.
   – Я позвоню тебе завтра в полдень.
   Габриэлла загадочно улыбается. Потом желает гостю терпения – оно, безусловно, ему поможет дождаться обещанного звонка. Прекрасная Дама не упускает возможности уколоть благоверного. Что она против него имеет? Или же я ей не угодил? Может быть, кроме успешных женщин, она не терпит успешных мужчин? К тому же явившихся из империи.
   Не разберешься. В гостиничном номере он еще долго не гасит света. Мятежная юношеская тоска срывает его с закипевшего ложа, он застывает у подоконника. Сквозь плохо задернутые шторы видны лишь стены уснувших зданий и несколько освещенных окон – какие-то грустные полуночники, такие же беззащитные души, как я, не знают отдохновения.
   Он, то и дело, повторяет вчера еще незнакомое имя, оно звучит в нем, как баркарола, сопровождающая гребца. Новая песнь моя, Габриэлла.
   И впрямь – перенасыщенный день. Стучащий по рельсам Европы поезд – недаром в Бресте меняли скаты – пражский вокзал, морозный город в стеклянном дыму жгучего воздуха, обед в «Викарской», визит в «Семафор», это воинственное веселье, музыка во время спектакля, во время антракта и после финала – мы живы, несмотря ни на что!
   Пора улечься. Завтра придется смотреть на холсты ветерана кисти, впитывать чешский абстракционизм.
   Как быстро изнашиваются слова! Совсем недавно казались свежими, несли в себе какой-то манок, и где он? Уже пропал и след. Самое грустное открытие, сделанное за годы писательства: недолгая, быстрая молодость слов. Их время кратко, как время бабочки, особенно когда им придается некий революционный смысл – не то прогрессивный, не то протестный. С какой-то непостижимой скоростью все эти ярыге ярлыки вдруг обретают почти полярное, анекдотическое звучание.
   Вчера еще гонимое слово, воспринимавшееся как вызов, становится не только поблекшим, но – что совсем обидно – комичным. Стоило снять с него запрет, и испарился его соблазн.
   Уснуть бы. Бессонница моя взрывчата. Я не способен думать о Праге, о Кареле Добеше, о Европе, о собственной задуманной книге. Даже об этой рыжей Ханне, которая спит с пожилым режиссером, пока ее молодой сожитель зарабатывает свой хлеб в «Рококо». Я думаю только о Габриэлле. Вот так ее зовут – Габриэлла. В старом заслуженном отеле, гордящемся своей репутацией, неподалеку от Вацлавской площади, в номере, где томлюсь на кровати, хранящей тайны безвестных странников, думаю только о ней одной.
   Ну что же, на сей раз – не о себе. Такое случается нечасто. Недаром же людям с тобой несладко. Заметно, как они ощетиниваются. Давно уже раздражаешь ближних.
   Но сам ты, похоже, сумел срастись с этой своей бездарной жизнью. Пригрезились несхожие женщины, которых ты звал своими женами, наверно – без больших оснований. И где они? Ни той ни другой. Обеих ты ни в чем не винил, а, впрочем, не винил и себя – виновна непонятная сила, вложившая в твои пальцы перо. Понятно, что она тобой правит, и действуешь ты по ее указке.
   Приятное для тебя объяснение. И лестное для художника слова. Умеешь сам с собою поладить. Господи, скорей бы заснуть.
   Бог тебя любит, в его покровительстве ты не однажды мог убедиться. Не зря без особого напряжения справляешься с кладью своей удачи – легко несешь ее на плечах. Всевышний и нынче приходит на помощь – тушит, как лампочку над изголовьем, сумятицу в голове постояльца, дарует ему покой и сон.
   Утром – Безродов только что выбрался из-под гостиничного душа – в номере раздается звонок. В трубке он слышит негромкий голос:
   – Здесь Габриэлла. Вы уже встали?
   Потом она сбивчиво объясняет. Карел приносит свои извинения. Так получилось. Нежданно-негаданно. Просто – стечение обстоятельств. Она постарается заменить его. Пан Александр разочарован?
   Безродов и впрямь не сразу справляется с забытым юношеским волнением. Потом придает засбоившему голосу необходимую невозмутимость.
   Нет, пан Александр не разочарован. Нет, разумеется, он желает милому Карелу всяческих благ. Но он нисколько не опечален подобным поворотом событий. Он уже летит по ступенькам. Лучше на лифте? Нет, так быстрее.
   Он торопливо хлопает дверью, почти галопом сбегает по лестнице. В холле он сразу же обнаруживает свою королеву – на алых губках мерцает царственная улыбка. Белая меховая шапочка, белая шубка, длинные белые сапоги.
   Безродов просительно произносит:
   – Прошу у вас ровно одну минуту. Необходимо прийти в себя.
   Она деловито напоминает:
   – Нет времени. Большая программа. Сегодня я покажу вам Прагу.
   На улице встречает мороз, усилившийся со вчерашнего дня. Она заботливо осведомляется:
   – Северный человек еще держится?
   Северный человек заверяет, что он готов к любым испытаниям.
   Они начинают со Старого Города. Естественно. Прежде чем мы вернемся в наш цивилизованный век, следует окунуться в историю, увидеть гостиницу, где селились усталые гости древней Праги. Вот памятник сожженному Гусу – не зря Габриэлла его торопила, успели к двенадцати часам. Плавно распахиваются оконца, выскакивает бойкий петух и словно приводит свой дом в движение. Доносится мелодичный звон и, медленно сменяя друг друга, плывут цветные фигурки – кадавры, кажется, что они приплясывают. Когда макабрический танец заканчивается, оконца наглухо закрываются, точно скрывая от глаз людских свою роковую загробную тайну.
   – Понравилось? – спрашивает Габриэлла.
   Безродов кивает:
   – Занятно. Но страшно. Суровое место.
   – Да, это так. Здесь выставляли на осмеяние неверных жен. Всегда было людно. Все добродетельные пражане, в первую очередь – их гусыни, стекались сюда осудить негодниц.
   Она, будто походя, сообщает все эти полезные сведения, мешая русскую речь с французской. Когда увлекается, вдруг, забывшись, нежданно переходит на чешский, уверенная, что он поймет. И – в самом деле – он понимает. Правда, и слушает он вполуха – лишь смотрит на нее неотрывно.
   Они уважительно созерцают церковь Святого Николая, взбираются по ступеням в Градчаны. Отсюда предстает старый город – чересполосица остроконечных карминовых крыш – Безродов испытывает знакомое томление духа. Он знает за собой эту слабость – любое свидание со стариной исполнено прелести и печали, душа болезненно отзывается. Так было и в отроческую пору, когда еще все ему было внове и не должна бы еще тревожить шопеновская дрожь ностальгии.
   Впрочем, он толком не разберет, что на него сегодня воздействует с такой ошеломительной силой – средневековая грусть черепиц или присутствие Габриэллы. Все вместе – женщина и история, уснувшее время и это замершее, остановившееся мгновение.
   Они укрываются от мороза в просторной церкви Святого Ги. Заледеневший солнечный луч плывет над залом приема послов, задерживается на императорском кресле, на витражах Макса Швабинского.
   В эту насыщенную минуту, почти переполненную, как чаша, густой молитвенной тишиной, точно с небес, из-под самого купола, низвергается органная музыка. Она то гремит призывно, как колокол, то вдруг стихает, словно волна, уткнувшаяся в песчаный берег.
   Этот несущийся с неба голос, шелест их вкрадчивых шагов, церковная утварь, мерцанье иконописи, безлюдье и храмовая тишина – все эти, в общем-то, независимые и существующие раздельно частицы времени и пространства – вдруг сходятся в единый пучок, и неожиданно для себя Безродов касается губами прохладной и смуглой щеки своей спутницы.
   И тут же, словно придя в себя, бубнит какую-то ерунду, невразумительно просит прощенья.
   Габриэлла одаривает его великодушным улыбчивым взглядом.
   – Я не сержусь. Я все понимаю. Именно так на вас действует Бах.
   Он пытается сохранить лицо.
   – Я не хочу возлагать на Баха ответственность за свое состояние. Я попросту потерял равновесие.
   Она кивает:
   – Я вам сочувствую.
   Потом озабоченно произносит:
   – Я выстроила маршрут непродуманно. Все получается вперемешку. В Градчанах – наша светская власть. Здесь резиденция президента. И сразу же – церковь Святого Ги. Слишком значительный перепад.
   Когда он увидел ее впервые, ему показалось: в ней много плоти. Какое обманчивое впечатление! Это фламандское изобилие и гармонично и совершенно. Все соразмерно, длинные ноги послушно несут ее крупное тело. Она легко и непринужденно перемещается в пространстве. Он чувствует: так же, как голова, кружится и кренится почва. Земля оседает, но нет здесь поручня, чтобы схватиться и удержаться.
   Она участливо предлагает:
   – Подумаем, куда нам зайти. Вам холодно, вы проголодались. По всем законам гостеприимства я бы должна отвести вас к Калиху. Туристов водят туда, как в храм. Любимая швейковская харчевня. Театр для поклонников Гашека. Портрет императора Франца-Иосифа, засиженный декоративными мухами. Трактирщик, усатый, как пан Паливец. Шпикачки с капустой и пиво в кружке. Весь обязательный набор. Можно еще вас сводить в биргалл «У Флякув». Существует легенда, что там легко было встретиться с Гашеком. Он, говорят, там бывал ежедневно, можно сказать, что он там жил. Там варят при вас черное пиво. Пражская молодежь в восторге.
   Он слышит в голосе Габриэллы сердитые нотки и грустно вздыхает:
   – У вас какие-то счеты с Гашеком. Ведите меня, куда хотите.
   – Тогда пообедаем в «Викарской». Не без претензий на чешский дух, но есть, по крайней мере, свой стиль.
   В «Викарской» и в самом деле уютно – оберегаемая старина, длинные дубовые скамьи, интимное мерцанье камина, короткие, как будто подмигивающие алые язычки огня. И обязательная хуса – мясо с кнедликами – вкуснее, чем всюду. К тому же и спутница подобрела. Она задумчиво смотрит на гостя, точно решает, как с ним поступить. Потом она медленно произносит, старательно подбирая слова:
   – А вы меня все время разглядываете.
   Безродов с готовностью соглашается:
   – Но в этом же нет ничего удивительного.
   – Пусть так. Я имею в виду другое. Вам кажется, что я непочтительна. Не то к нашим чешским достопримечательностям, не то к нашим экспортным знаменитостям.
   – Так Гашек – экспортная знаменитость?
   Она усмехается:
   – Разве нет?
   Смуглые щеки ее розовеют. Угольные глаза мечут молнии. На голову беззащитного гостя обрушивается не то камнепад, не то гейзер – запальчивый огненный монолог. Смысл его не только в конфликте красавицы Габриэллы Добешовой с писателем Ярославом Гашеком – суть дела, как выясняется, глубже. Голан, не выходивший из дому почти полтора десятилетия, в общем-то мало известен миру. Чапек не стал повседневным спутником – ведь он не оправдал ожиданий. Только решили: еще один Гашек, а оказалось, что здесь трагедия. Большая дерзость с его стороны. Да, пана Гашека любит весь мир. Так же, как чешские сосиски. Приятно думать, что есть территория, которую населяют швейки. Такой национальный характер всем импонирует – он показывает: приспособленчество – обаятельно. И все мы радостно согласились: да, это и есть наш путь на земле. Предназначение и призвание. Поэтому оказались в Мюнхене.
   – Что вы могли? Вы остались одни, – лояльно возражает Безродов.
   – Не знаю. Может быть – умереть. Такая возможность всегда существует. Но это – для Чапека, а не для Гашека. Здесь принято восхищаться поляками, но жить по-польски никто не хочет. Все та же слепая боязнь трагедии.
   Он все еще хочет вернуть Габриэллу в сегодняшний день, пора бы ей вспомнить, что он – рядом с нею, а он только гость, еще один день, и они простятся. Пора бы отвлечься и от реальности, которая их ждет за вратами церкви Лоретты, куда Габриэлла его привела, и от истории – от императорских корон, от драгоценных дароносиц. Отвлечься от мира, даже от Праги и от ее нелегкой судьбы. Тем более что есть города, чьи испытания были суровей. Если бы не московская выучка, давным-давно его обуздавшая и отучившая откровенничать, он объяснил бы прелестной спутнице, что все эти страсти уже не ко времени, трагедия давно совершилась, поздно теперь ее бояться. Каждый, кто хотел уцелеть на плахе столетия, в век диктаторов – всего лишь обрубок человека.
   Чуткости ей не занимать. Пан Александр должен простить ее – все эти речи непозволительны. Пока мы живы, не нужно думать о том, что все равно неизбежно, – кадавры на памятнике Гуса, как видно, сделали свое дело, они навели на мрачные мысли. Все это невеселые игры. И предпочтительнее иные. О да, как в театрике «Семафор». Нет, нет, дорогой пан Александр. Оставим в покое рыжую Ханну, которую вам трудно забыть. В Праге немало других актрис. Прага – весьма театральный город. Здесь много занятных актерских ансамблей. И среди них есть три театра, с одной стороны – самостоятельных, с другой – образующих единый оригинальный организм. Комедия, ABC и Каморни – всеми тремя руководит очень талантливый режиссер. Не тот ли, что дружен с рыжей Ханной? Довольно. Или я рассержусь. Вы памятливы. Опасное свойство. Нет, нет, совсем другой человек. Он мой приятель. Вы пишете пьесы? Он бы отлично их поставил, а Карел, естественно, перевел бы. Обидно, что пан холоден к драме. Прозаики – если не брать в расчет нашего безумного Кафку – обычно строгие реалисты, а театр больше склонен к иллюзии, которая так украшает жизнь.
   – Я не имею особых иллюзий, – сумрачно бормочет Безродов.
   Лукавит. И хорошо это знает. Не только детство – поганое отрочество, худшая пора его жизни, когда неокрепшее сердце томилось, поджаривалось на сковородке, стонало и корчилось от бесчисленных – действительных и сочиненных – обид, не только отрочество и молодость, даже его запоздалая зрелость – не принесли освобождения. Поныне все то же неуходящее, мальчишеское всевластье надежды. И может быть, на мой закат…
   Но ведь надежда не обманула! Разве судьба его не отличила, не выбрала, не даровала чуда? Разве она не ему явилась во всей своей анафемской щедрости? И этот город, и этот день, и эта женщина с ее именем, в котором звенит забытая музыка, и то, что музыка разлита в морозном заледенелом воздухе, а он ее слышит ежеминутно, что все это вместе сошлось, срослось – невероятно. Но так случилось.
   Она спрашивает:
   – О чем вы думаете?
   Безродов вздыхает и признается:
   – Я сейчас не способен думать.
   – Звучит почти как капитуляция.
   Безродов кивает:
   – А так и есть.
   Она неуступчиво роняет:
   – Вам не к лицу такие речи.
   – Ну почему же?
   – Все потому же. Вы – часть империи, часть ее мощи. Скажите, вы в почете у власти?
   Он теряется, потом говорит:
   – Не думаю. Но – сосуществуем.
   – Ну что же, значит, привыкли друг к другу. Это не худший способ жизни. Карел уверен, что наше призвание – привыкнуть. Возможно быстрей привыкнуть.
   Безродов лояльно протестует:
   – Совсем непохоже на вашего мужа. Он слишком вас любит, чтоб быть столь мудрым.
   Она учтиво осведомляется:
   – Откуда пану это известно?
   – Я вижу, как Карел смотрит на вас.
   Прекрасная Габриэлла роняет:
   – C’est pas l’amour, c’est la vanite.
   Они простились. Ну вот и все. Еще одна тоскливая ночь в отеле «Амбассадор», а под утро какой-нибудь бессмысленный сон с каким-нибудь идиотским сюжетом, с самыми странными персонажами. Бог весть почему, по какой причине, на ум приходит один беллетрист, трагикомический петушок, измятый несложившейся жизнью. Он сочинил себе другую, в которой был весел и успешен, обласкан и признан, любим подругами. Сначала робко и неуверенно, потом, в конце концов, осмелев, он перебрался в несуществующий, придуманный, параллельный мир, освоился в нем и стал в нем жить, ослепнув, оглохнув, не слыша шуток.
   Но этот услужливый вариант был для Безродова невозможен. Бог наградил его гордым сердцем и, что бы то ни было, он бы не смог вступить в эту армию мифотворцев. Вкус и достоинство запрещали рядиться в платье с чужого плеча.
   Он избегал бородинских битв, но научился вести и выигрывать сражения местного значения, хранил хитроватую неуступчивость, старался держаться на расстоянии от слишком деятельных коллег. Коли тебе не хватает сил для марафона, сойди с дистанции без унизительных телодвижений.
   Возможно, следовало принять участие в этой игре теней? Кто знает, мог выпасть счастливый шанс еще раз встретиться с Габриэллой. Нет смысла обманывать себя – не мог бы. Судьба уже распорядилась. И больше он ее не увидит.
   Скорей бы домой, в свою повседневность, зарыться в нее по самое темечко, скорей бы в привычный коловорот и намертво забыть, что с ним было. Там, дома, он знает все, что с ним будет. Скорей в советскую круговерть!
   Но прежде чем выпасть из жизни Праги, прощально махнуть рукой, захлебнуться своей железнодорожной печалью, ему оставалось прожить два дня, по счастью, достаточно суматошных, забитых встречами и делами, придуманными его переводчиком.
   Они завершились долгим обедом с участием людей из издательства, очень корректных и предупредительных. Здоровья вам и новых успехов. Надеемся, что наше сотрудничество продолжится к общему удовольствию. Пан Добеш готов приступить к работе. Лицо пана Добеша озаряет широкая преданная улыбка.
   Все. Делать здесь решительно нечего. В сумерки, в опостылевшем номере, вдруг показавшемся душным и тесным, похожим на тюремную камеру, он утрамбовывает в чемодан, украшенный ярмарочными наклейками других своих закордонных пристанищ, собранные наспех вещички, приобретенные сувениры – трофеи выездного писателя. В издательстве ему подарили гравюру с изображением Праги. Он знает, где ее можно пристроить – в какой-нибудь лирический час будет смотреть на эту причудливую урбанистическую поэму, будет задумчиво вспоминать карминовые черепичные крыши.
   Но стоило ему проявить свое хладнокровие фаталиста, готовность принять на себя обязанности заложника рока и обстоятельств, как тут же в номере раздается требовательный зов телефона.
   – Слушаю.
   – Здесь Габриэлла Добешова.
   Голос ее и сух и холоден, подчеркнуто официален. Он словно высвечивает, что между ними лежит неприступное расстояние. Чем же я все-таки провинился?
   – Где вы?
   – Здесь, в холле.
   – Уже спускаюсь.
   И слышит:
   – Не надо. Я поднимусь.
   Он не успел еще сообразить, что это значит – и вот доносится нервный, прерывистый стук каблучков. Короткий и властный стук. Дверь распахивается. Она перед ним – в своей белой шубке и белой шапочке. Хмуро бросает:
   – Замерзла.
   Безродов полон сочувствия.
   – Бедняжка. Скорей снимите шубу.
   Она насмешливо осведомляется:
   – Без шубы мне будет теплей? Вы уверены?
   Он обнимает ее и бормочет:
   – Я убежден. Благодарю вас.
   – За что же?
   – За то, что вы пришли.
   Первая же полоска плоти над сползшим чулком лишает его даже подобия равновесия. Он видит пальчики ее ног – продолговатые виноградинки, кажется, тронь их – и брызнет сок – качается пол в гостиничном номере, стоном отзывается ложе, стонет и женщина. Он не поймет, плачет она или смеется.
   Он то и дело твердит ее имя, он повторяет его протяжно, будто он вслушивается в него.
   – Габриэлла…
   И вновь и вновь:
   – Габриэлла…
   Кажется, эти звуки вмещают в себя его нежность и бешенство, тщетно искавшие своих слов, все страсти и всю музыку мира.
   Она не отталкивает его рук, но успевает шепнуть с укором:
   – C’est pas l’amour, c’est le desir.
   Он хочет сказать ей, что это вздор, что он не знает, как ему жить, годы, которые предстоят, страшат его, он не видит в них смысла, если ее не будет рядом, но он глотает эти слова, он давит их, не дает им воли – завтра он сядет в свой вагон, уедет в назначенную ему жизнь, и все слова ничего не стоят.
   Потом он слышит сдавленный шепот:
   – Еще одна победа империи?
   Нет, нипочем ей не объяснить, что он не варвар-завоеватель, что до сегодняшнего дня он попросту был одинокий странник, а с завтрашнего – будет несчастен, и в ужасе от собственных слов, словно бросаясь с обрыва, спрашивает:
   – Вы бы хотели быть со мною?
   Она заставляет себя улыбнуться:
   – Но вы ведь этого не хотите.
   Он неуверенно бормочет:
   – Есть еще Карел…
   Она еле слышно, с заметным усилием, произносит:
   – Je ne l’aime pas.
   Потом отворачивается. Смолкает. Словно ждет приговора.
   Но он с отчаяньем сознает, что так же, как за столом, над листом, не может извлечь из своих тайников единственного необходимого слова. И так же, как за столом, подворачивается только какая-то ржавая жесть, траченный молью словесный хлам, который спешит себя предложить с ничем не оплаченной готовностью.
   Он сразу же душит эти кругляшки, пока они не слетели с губ, не звякнули, не осквернили молчания.
   На помощь обоим приходит вторая, спасительная волна помешательства. Им вновь не до слов, хватает звуков. Вновь кренятся стены, плывет за стеклами прекрасный опрокинутый город.
   Когда наваждение отступает, устало захлебываются междометия, густеет томительное молчание. Охватывает страх перед речью. Достаточно хоть бы и дрожи голоса, чтоб все пропало бесповоротно.
   Он прижимается лбом к ее смуглому, к ее абрикосовому плечу и лишь дивится, как оно молодо. Но я ведь и сам по-глупому молод, по-глупому не могу привыкнуть ни к этой мальчишеской неутомимости, ни к празднику женской наготы. Неужто на мой закат печальный?.. О, господи, если ты есть, ты щедр.
   За окнами темнеет и хмурится скованная морозом Прага. Медленно вспыхивают огни, уже началась вечерняя жизнь. О чем ты думаешь? И неужели испытываешь то же, что я? А ведь закат не за горами. Он поразился внезапной тоске, необъяснимой в минуту счастья. Чтоб справиться с нахлынувшим холодом, привычно тревожит сакральную тень, и Пушкин, как всегда, отзывается, подсказывает еще одну строчку: «Как пахарь, битва отдыхает».
   Пожалуй, подобное озорство почти святотатственно – что ж, пусть так! Лишь призывая его на выручку, покойный Александр Сергеевич справлялся и со своей бессонницей, и с мышьей беготней этой жизни, и с выпавшей ему пиковой дамой, и даже – с дарованным ему гением, – куда бы он делся без озорства? Как бы мы все, смертные люди, выжили без этой подмоги?
   Но чем он отчетливей сознавал, что скоро она уйдет, исчезнет, тем становилось невыносимей, тем меньше он мог играть в победителя. Когда она спрашивает его, чем все же заняты его мысли, он сознается, что может думать лишь об одном – что ему делать, когда он останется без нее.
   Она не прячет усмешки:
   – Выспаться.
   Он грустно покачивает головой:
   – Нет. Сон – это репетиция смерти.
   Она возражает:
   – Но в этом случае, мы очень взыскательные актеры. Мы репетируем ежедневно.
   Он подтверждает:
   – Да, ежедневно.
   – Чтобы сыграть лишь один спектакль.
   – Зато самый важный. И все итожащий.
   Немного помедлив, она соглашается, чуть слышно произносит:
   – C’est vrai.
   Ничто не могло ему помочь, когда за нею закрылась дверь, ничто не могло его спасти в тот миг, когда он вошел в вагон, когда увидел в последний раз дегтярные, цвета смолы глаза. Вот она, моя Черная Речка, колеса гремят, и рельсы стонут, и Злата Прага скрывается в дымке, во влажном сумраке, в первых огнях, в холодной мгле европейской ночи.
   Тогда и на миг не сомкнул он глаз. Стоял в коридоре, смотрел, как тает черный апокалиптический полог, бледнеет небо, несется лес. Слушал, как дробно стучат колеса по узким скатам, как гаснет скорость, вот она вовсе сошла на нет, поезд как будто насквозь пронизывает последняя судорога, он замирает, являются польские пограничники.
   Когда процедура подходит к концу, состав продолжает свое движение по территории новой страны, столь же народно-демократической, столь же холодной и замороженной.
   Проносятся польские платформы, проносятся польские города – Лази, Мишков, Ченстохов, Катовице. Проносятся мимо мужские, женские, детские славянские лица, чтобы на миг отразиться в сознании и вновь исчезнуть, пропасть навек.
   В Варшаве их опоздавший экспресс стоит полдня, и он успевает свести знакомство с польской столицей. Однажды он здесь окажется вновь – тогда она слегка приоткроется, чуть слышно поделится своей тайной, но не сегодня, нет, не сегодня. Замерзшая Варшава бесстрастна. Пасмурна, замкнута, неприступна.
   Уже восстановлено Старое място, в кафе «Бонбоньерка» толпятся люди, развалины медленно отступают, но рана поныне не затянулась, все так же открыта и словно страшится неосторожного прикосновенья. Чужая жизнь, и нет в нее доступа. Чужие миры – едва поманив, уходят и гаснут – мы вновь разминулись. Прислушивайся к стуку колес, смотри в окно, спектакль все длится – показывают странную пьесу из жизни Александра Безродова, бессвязные сцены, драма написана с претензией на современную форму, в свободной импрессионистской манере – то вспыхивают воспоминания и все вокруг становится призрачным, то действие делает поворот и возвращается в наше время, в сегодняшнюю реальную жизнь.
   Он слышит ее негромкий голос: как жаль, что вы равнодушны к театру, иллюзия так необходима. И в самом деле, странное дело, ему удалось избежать соблазна услышать свой текст в чужих устах. Неверно думать, что театральность причесывает и гримирует подлинность, порой она может открыть и высветить то, что мы прячем и погребаем.
   Колеса гремят, за окном проносится чужая непонятая им жизнь, но с каждой минутой она все призрачней, пройдут еще два или три часа на зыбкой грани ночи и света – и ничего от нее не останется. Да было ли все это или привиделось – и Злата Прага, и Габриэлла?
   Его обступит привычный мир с железной хваткой, охотничьим прищуром, тот мир, что с первой его минуты следил за ним, вербовал, обрабатывал, усиленно загонял в шеренгу, пуще проказы, глада и мора боялся, чтоб он остался собой, самим собой, отдельным от стаи. Со всех сторон окружил флажками и перекрыл пути отхода.
   Но этот бывалый и грозный охотник за бедной человеческой дичью все же не властен был предусмотреть, что будет день, застывший от холода на перекрестке старой Европы, в который Безродову встретится женщина. И, начиная с этого дня, видимая привычная жизнь станет ненастоящей и мнимой, а подлинной будет та, что скрыта, известная лишь ему одному.
   Он постарался понять и запомнить, что в этой истинной главной жизни есть только письменный стол и работа, что в них и таится вся ее суть, он радовался тому, что дни неотличимы один от другого.
   Однако настал железный август, и в мистику безродовской тайны вкатилась мистика сверхдержавы. Синело небо, и перешептывались быстро желтеющие листья, по чешским дорогам шуршали гусеницы, и красное лето бесстрастно топтало останки зеленой пражской весны.
   – «Вот наконец и Злата Прага», – так начинался репортаж в центральной газете. Мажор и довольство. Вот наконец и Злата Прага. Усталые путники, вы у цели. Входите. Вас встретят цветы и улыбки. Хозяева нетерпеливо ждут.
   Больнее всего было то, что он знал: это случится. Неотвратимо. С того мгновенья, как Злата Прага взяла да отменила цензуру. После такого прощенья ей не было. Цензура была становым хребтом не знающей сомнений империи. На вольное слово ответят танки.
   И сразу – так явственно, так отчетливо – он мысленно увидел ее: стоит у окна, сомкнула губы, длинные пальцы впились в подоконник. Жгучие угольные глаза смотрят, как по улицам Чапека медленно ползут саламандры. Часы пробили двенадцатый час, кадавры ожили, город пал. Страсть моя, боль моя, Габриэлла…
   Спустя без малого четверть века история от своих щедрот преподнесет Александру Безродову еще один августовский день – однажды ему приведется увидеть, с каким ликованием будет низвергнут пирамидальный монумент создателю лубянского ведомства. Вчера еще, кажется, были в ходу нравоучительные легенды о козлобородом гуманисте, вынужденном по долгу службы прятать от посторонних взглядов свое чадолюбивое сердце, тихую нежность к первенцу Яцеку и беспризорным бездомным детям – и где они? Там же, где все легенды.
   Он и тогда не сумел разделить общих восторгов, как не умел соединять себя с общим горем. На панихиде или на празднике всюду один, всегда в стороне. Было обидно – всем наконец выпала звездная минута, только его она обошла. Все счастливы, поздравляют друг друга, а он себя спрашивает: стоит ли радоваться, что памятник чекисту обрушен, если чекизм у нас в душе?
   Вот так же, и обнимая женщину, думал о том, как тяжек и горек будет его прощальный час. Потом смирился. Привычно утешился – чего не имеешь, того не теряешь.
   Странная, смутная душа! С детства ревниво оберегала свою отдельность и независимость, вот и жила всегда одиноко – на карнавале и на поминках.
   Он ощущал ее уязвимость и, чтобы сделать ее сильней, с мрачной решимостью обещал себе – он не умножит печальной армии мучеников двадцатого века. Но мало ли было таких беглецов с теми же громкими заверениями? Теперь, когда новое столетие уже разменяло первый десяток и он с опаской, с постыдной искательностью, заглядывает в глаза незнакомцев с их льдистым металлическим глянцем, ему остается только спросить себя: неужто он впрямь серьезно надеялся, что станет среди чужих своим?
   Чуда произойти не может. Оно не случилось и не случится. Сколько ему ни отмерено жить в этом новорожденном миллениуме, он так и останется в нем посланцем из предыдущего, из пещерного, с его тавром на своем челе.
   Нет, неспроста все последние годы писалось натужно и без охоты. Слова иссякали, мысль сбоила, и даже набитая рука отказывалась повиноваться. Не то забастовала душа, не то исписался, вышел в тираж.
   Было тем более обидно, что он сознавал: ему подфартило, он угодил в пересменку эпох, в то упоительное безвременье, когда писателю на Руси можно душевно распрямиться, не думать о цензурной удавке. Пиши и помни, что этот праздник может погаснуть в любое утро, вдруг оборвется на полуслове, на полувздохе – так вот проснешься, глянешь в окно – ну вот, все как было: здравствуй, немытая Россия!
   А он расточительно тратил время, лишь пялился на бумажный лист, который доверчиво ждал его слова. Нет, унялась эта жадная дрожь в пальцах, сжимающих перо, – Безродов презрительно отвергал любую машинопись, всякий пляс по разнообразной клавиатуре – однако теперь и перо бесстрастно, горько немотствует душа. Не пишется вам, сударь, без музы.
   Впрочем, и мысли о Габриэлле были по-своему разрушительны. Он вспоминал себя рядом с тою, встреченной им однажды в Праге. Русский писатель на рандеву не нравился – малый не вышел калибром и вызывал его раздражение. Ни инспирации, ни свободы – зажатый, застегнутый на все пуговицы, тщательно подбирает слова, даже в нахлынувшем исступлении со стороны за собой послеживает – вымуштрованный, ручной характер, карла безгласный, часть империи – тебе ли стать с той женщиной вровень?
   А надо было быть безоглядным, понять в тот дарованный Богом миг, что он уже больше не повторится, судьба наградила не приключением – той женщиной, что его ждала.
   Он ухитрился с ней разминуться. Все та же советская цензура, которая отучила от воздуха, от самозабвения за столом, его отучила естественно чувствовать. Цензура стала не только образом или метафорой его участи, она оказалась самой его сутью – сперва уничтожила литератора, потом изувечила человека.
   Та межеумочная свобода, клочок которой ему достался, явилась издевательски поздно, теперь он не может ей отозваться. Вот так же я не ответил тебе, страсть моя, боль моя, Габриэлла!
   Теперь-то он понял, что неспроста стране его век не видать свободы. Темница не вовне, а внутри, мы носим ее в своих бедных душах. Понял и то, что истинно счастлив был в тот ошеломительный час, когда эта женщина рядом с ним чуть слышно шептала слова благодарности, лишь эта мелькнувшая искорка жизни – она и была мгновением истины, и ни один из других даров не принесет ему той сумасшедшей, оглохшей, всезатопившей радости. Ни письменный стол, ни карандаш, ни в муках обретенное слово. Можно обманывать себя, но все это так, а не иначе.
   Дело не в том, что ушло столетие и даже еще одна тысяча лет – кончилось и ушло его время. Он там, он остался в своем двадцатом, в котором он встретился с Габриэллой, встретился, чтоб тут же проститься.
   Он попытался хотя бы на миг вообразить ее в этой среде, представить ее в своей повседневности, увидеть на этих знакомых улицах – нет, ничего не получалось.
   Самое горькое и безысходное – в ясном безжалостном понимании: тот окаянный фашистский век с его леденящим больным величием, с жизнью над пропастью, с пляской смерти, с его искалеченными героями, с его задушенными поэтами, с его вершинами, с его безднами, с оставшейся от него бессонницей, век – кровопийца, век – разлучник, он-то и был его, безродовским, его страной и его судьбой, его империей и планетой, ушедшей, исчезнувшей Атлантидой.
   А этот притихший мир за окном, который через час оживет, заговорит на своем языке, – в нем он лишь гость, чужак, марсианин. Пришелец, человек ниоткуда. И если уж ему не хватает последней фадеевской решимости, чтобы уйти, чтоб поставить точку, то остается хотя бы смолкнуть, уняться, запечатать уста.
   Грузная вязкая духота не позволяла остаться в постели. Он встал и вышел на узкий балкон – вокруг в ожидании рассвета раскинулась замершая Москва, редкие желтые светлячки мерцали под опустелыми улицами, едва различимый, усталый шелест ночных машин рассекал безмолвие. Воздух был неподвижен и тягостен.
   И вдруг дождевая крупная капля медленно пала ему на лоб. Потом вторая – еще крупнее.
   Безродов подумал: «А я – старик».
   И тут же вспомнил.
   – Привет, старик.
   Он усмехнулся и еле слышно пробормотал:
   – Прощай, старик.
   Самое время. Что еще делать на белом свете? Нечего делать. Разве что прошептать твое имя, вечная страсть моя, Габриэлла.
   Надеяться можно лишь на работу. Он вспоминает потешный стишок, родившийся в бесплодные дни. «Отчего машина потеряла ход? Есть на то причина – кончился завод». Ныне это уже не шутка. Просто зарифмованный факт. Нечего ерничать – он лишен права на сладкое безделье. Тем более права на капитуляцию. Выжить поможет лишь письменный стол.
   «А в сущности, некому даже заняться всем тем, что останется от меня. Моими записями, заметками, моими сюжетами, всякой всячиной. Все это канет в какую-то прорву, бесповоротно и безвозвратно. Есть там занятные странички, вполне заслуживающие внимания. Есть наспех занесенные строчки, несколько уловленных вспышек. Все они без меня погаснут – никто не доведет до ума. Жалко. Но, впрочем, – не все ли равно? Мыслью больше, мыслью меньше».
   «Нет, весь я не умру». О, бесспорно. Есть монументы, и есть надгробья. Есть пирамиды и саркофаги. Есть гимны. Одические восторги. Воспоминания современников. И прочие нерукотворные памятники.
   Но никогда, никогда не будет безумного погребенного мира по имени Александр Безродов, который мелькнул световой пылинкой в торжественном равнодушном небе и канул в космическую пучину.
   Только не надо об этом думать. У каждого свое поручение.
   Недаром же на вратах Бухенвальда было начертано: Arbeit macht frei. Значит, не мудрствуй, а потрудись. Jedem das Seine. Слесарю – слесарево.
   Нас не разнежит, не убаюкает адриатическая истома. Северный ветер родной истории надежно заледенил наши легкие, а землю сделал местом зимовки. Зацикливаться на этом не нужно.
   Нужно – скорей завершить работу.
   Нужно – удобней усесться в кресле.
   Задуматься, наконец, вплотную.
   Понять, наконец, что с собой делать.
   И основательно поразмыслить над будущим, которого нет.
   Ни у тебя, ни у всех твоих книжек. Если дела пойдут и дальше в нынешнем духе, то в скором времени на этой планете не обнаружат ни типографии Гутенберга, ни словолитни Ивана Федорова. Когда еще Александр Сергеевич предвидел «будущего невежду». Правда, и тот сохранял способность все же прозреть и удивиться – выдохнуть: «То-то был поэт!».
   Тебе же, старик, надеяться не на что. Понятно, что от тебя не останется даже щепотки праха и пепла. Но если, непостижимым образом, выживет, уцелеет, вздрогнет одно-единственное словечко, одно-единственное, соединившее твое прощанье и твой привет, хоть горсточка юношеской мечты, то обретет подобие смысла вся твоя длинная, неприкаянная, вся твоя несуразная жизнь. Столько в ней слякоти и лузги, но все-таки были и вспышки солнца».
   Дождь словно набирал с каждой каплей все большую неудержимую силу.
   Однако Безродов то ли не чувствовал вдруг рухнувшего с неба потока, то ли, наоборот, желал его. Хотелось, чтоб он становился все злее.
   Хотелось не благодатного ливня, не вешней грозы – второго потопа, который бы смыл с лица планеты все то, что так ее изуродовало.
   Июнь 2009

Ядвига и Тамариск

   Повесть
   Хозяйка вошла в комнату первая, а вслед за ней с чемоданом в руке вошел Роберт.
   – По-моему, вам здесь будет очень удобно, – сказала хозяйка.
   – Очень хорошо, – сказал Роберт.
   В комнате стояли шкаф, стол и тахта. Был еще рукомойник с зеркалом над ним.
   За окном был двор. Во дворе росли акация и сливовое дерево.
   – Для творческого работника – идеальная обстановка, – сказала хозяйка.
   Роберт согласился.
   – Просто замечательно.
   – Я всегда стараюсь сдать комнату творческому работнику, – сказала хозяйка. – В этом смысле я очень привередлива.
   Роберт улыбнулся и развел руками.
   Хозяйка пояснила свою мысль.
   – Я не люблю отдыхающих. Творческий работник приезжает работать.
   – Совершенно верно, – сказал Роберт.
   – Вам очень помогло письмо Манаджарова, – сказала хозяйка. – Он ведь два раза жил у меня. Как его дела?
   – Пишет картину. «Восход над городом».
   – Тогда он тоже ее писал, – сказала хозяйка.
   – Да, – кивнул Роберт, – он не спешит. Человек серьезный.
   – А вы, значит, архитектор?
   – Архитектор. Я хочу участвовать в конкурсе.
   – Какой конкурс? – поинтересовалась хозяйка.
   – На лучший проект Дворца молодежи.
   – Вон что, – сказала хозяйка с уважением, – это тоже серьезное дело.
   – Еще бы, – вздохнул Роберт.
   – Вы не думайте, что композитор барабанит на рояле, – успокоила его хозяйка. – У него совсем другой метод, он мне объяснил. Он сразу пишет на нотной бумаге.
   Роберт восхитился.
   – Неужели сразу?
   – Сразу, – сказала хозяйка, – он говорит, что вся музыка у него в голове.
   – Это признак очень высокой квалификации, – сказал Роберт.
   Хозяйка согласилась с ним.
   – Я тоже так думаю.
   Помолчав, она добавила:
   – И ведь он еще молодой.
   – Да, вы сказали.
   – Ваших лет.
   – Ах, моих? – удивился Роберт.
   – А почему вы удивились?
   – Я думал, он старше.
   – Нет, он ваших лет. Он еще холост. А вы семейный?
   – Нет, я тоже холост.
   – Манаджаров тоже холост, – сказала хозяйка.
   – Да, и он.
   – Видно, серьезно относится к браку, – сказала хозяйка одобрительно.
   – Вы правы, – сказал Роберт, – здесь нельзя поступать легкомысленно.
   – Об этом я и говорю, – сказала хозяйка. – Ну, раскладывайтесь, располагайтесь. Захотите бриться, вот розетка. Вы бреетесь электробритвой?
   – Да, это в три раза быстрей.
   – Мой покойный муж брился безопасной бритвой и постоянно был весь в крови.
   – А у него были квасцы? – спросил Роберт.
   – Только квасцами он и спасался, – сказала хозяйка. – Ну, отдыхайте.
   Хозяйка вышла. Роберт распахнул шкаф, открыл чемодан и стал раскладывать на полках сорочки, трусики и майки. Запасной костюм он повесил на вешалку, которую нашел в главном отделении шкафа. Тренировочный костюм запихал в нижний ящик. Потом он выложил ватманы, тетради для рисования, карандаши и фломастеры. Пустой чемодан Роберт положил в шкаф. После этого он начал бриться, поглядывая на себя в зеркало, чтобы нигде не оставить кустиков.
   В зеркале Роберт увидел знакомое лицо. Черные волнистые кудри, живой взгляд небольших каштанового цвета глаз, немного пухлые щеки и губы.
   В дверь постучали.
   – Прошу, пожалуйста, – пригласил Роберт.
   В комнату вошел молодой человек. Внешность у него была приятная. Слегка редеющие волосы разделял боковой пробор. Нос был немного великоват, но внушал симпатию.
   – Здравствуйте, – сказал гость.
   – Здравствуйте, простите, я сейчас…
   – Ничего, брейтесь на здоровье, – сказал молодой человек. – Я просто так зашел. Я ваш сосед.
   – Ах, это вы?
   – Ну да. Я в левой комнате живу.
   – А я думал, это хозяйка стучится.
   – Нет, это я.
   – Очень мило, что вы зашли.
   – Я подумал, – сказал молодой человек, – что нельзя же нам жить рядом и не быть знакомыми.
   – Очень было бы глупо, – сказал Роберт.
   – Я вчера приехал, – сказал молодой человек.
   – Замечательно, – сказал Роберт. – Очень удачно совпало.
   – Правда? – спросил молодой человек.
   – Еще бы, – сказал Роберт. – Представляете, как могло быть? Я приехал, а вы, как раз, уезжаете.
   – Было бы очень обидно, – сказал молодой человек.
   – На редкость было б обидно, – сказал Роберт.
   – А как же вас зовут? – спросил гость.
   – Роберт. А вас?
   – Георгий. Вы друг Манаджарова?
   Роберт удивился.
   – Вы знаете Манаджарова?
   – Нет, – сказал Георгий, – хотя мы все земляки. Хозяйка рассказывала.
   – Ах, она.
   – Да. Она его очень уважает.
   – Ее, кажется, зовут Люся Аркадьевна?
   – Именно так.
   – Послушайте, Георгий, но ведь Люся это уменьшительное имя.
   – Я и сам так думал. Я ее даже спросил – может быть, надо называть ее Людмила или Елизавета.
   – А что ж она сказала?
   – Нет, говорит, так и зовите – Люся Аркадьевна.
   – Ну, в конце концов, ей видней, – сказал Роберт.
   – Я тоже так думаю, – сказал Георгий.
   – Я рад, что вы из нашего города, – сказал Роберт.
   – Ия рад, – признался Георгий. – Южане быстро находят общий язык.
   – Я это давно заметил, – подтвердил Роберт, пряча бритву.
   – Приехали работать? – спросил Георгий.
   – Да. Надо сделать проект.
   – Так вы архитектор?
   – Архитектор. А вы – композитор?
   – Композитор. Это вам хозяйка сказала?
   – Да. Она, – улыбнулся Роберт. – Сказала, что вы хотите здесь трудиться.
   – Очень хочу, – сказал Георгий. – Много надо сделать.
   – Да, надо работать, – сказала Роберт.
   – Ну, сегодня вы, конечно, еще не начнете? – спросил Георгий.
   – С дороги, конечно, не получится, – согласился Роберт.
   – Тогда, может быть, пройдемся по городу? – предложил Георгий. – Вам надо бы на него взглянуть.
   – Очень верная мысль, – сказал Роберт.
//-- * * * --//
   Город Роберту понравился. Улочки, разбегавшиеся вверх, вниз, вкривь и вкось, сообщали ему уют и своеобразие. Море было торжественно спокойно. Стояла осень, курортный сезон, строго говоря, закончился, но погода была теплая, мягкая, и Роберт подивился тому, как людно на набережной.
   – Ну как? – спросил Георгий.
   – Очень мило, – сказал Роберт. – Хотя новостройки могли быть и получше.
   – Наверно, вы правы. – Георгий нахмурился.
   – Построить санаторий или ресторан – полдела, – пояснил Роберт, – важно, чтоб здание вписывалось в пейзаж.
   – Это было бы здорово, – вздохнул Георгий.
   – Город дает к тому много возможностей, – сказал Роберт. – Дали бы мне его в руки, я бы его преобразил.
   – У вас так много замыслов? – спросил Георгий с уважением.
   – Замыслов очень много, – подтвердил Роберт.
   – А здесь будете делать проект?
   – Да, на конкурс. Дворец молодежи.
   – Это ответственное дело.
   – Еще бы, – сказал озабоченно Роберт.
   Они шли по набережной и разглядывали гуляющих. Навстречу прошла молоденькая женщина в фиолетовом плаще.
   – Ничего, а? – спросил Георгий.
   – Ничего, – согласился Роберт, – но их следует избегать. Здесь много искательниц приключений.
   – Они ведь не знают, – сказал Георгий, – что мы сюда не развлекаться приехали.
   – Откуда им знать! – Роберт усмехнулся. – Думают, мы вроде них – бьем баклуши.
   – Скажи им, что я приехал сюда писать симфонию, они расхохочутся. – Георгий покачал головой.
   – Да уж, – сказал Роберт, – для них это китайская грамота. А вы симфонию будете писать?
   – Почти уже нашел главную тему, – сказал Георгий.
   – Уже нашли? – восхитился Роберт.
   – Почти нашел, – сказал Георгий. – Еще сам не верю. Главная тема – это пятьдесят процентов успеха.
   – Уж не меньше, – кивнул Роберт.
   – А может, шестьдесят.
   – Может и так.
   – Видите этот ресторанчик? – спросил Георгий. – Очень милый.
   – Фасад решен неизобретательно, – сказал Роберт.
   – Зато внутри очень уютно, – заверил его Георгий. – Зайдем?
//-- * * * --//
   – Давайте говорить друг другу «ты», – предложил Георгий.
   – Я и сам хотел внести предложение, – улыбнулся Роберт.
   – Тогда будь здоров, – сказал Георгий.
   – И ты будь здоров.
   Они чокнулись. Георгий признался:
   – Ты мне сразу понравился.
   – И ты тоже пришелся мне по душе, – сказал Роберт.
   – Большая удача, что тебя направили с письмом к Люсе Аркадьевне, – сказал Георгий.
   – Это Манаджаров, – напомнил Роберт.
   – Молоток он, – сказал Георгий благодарно.
   – Он большой молоток, – сказал Роберт.
   – А ты веришь в судьбу?
   – Не то, что верю, но есть нечто, что чисто логически нельзя объяснить.
   – Ты совершенно прав, – сказал Георгий с жаром. – Поэтому и существует искусство.
   – В том-то вся штука, – кивнул Роберт задумчиво.
   – Но я убежден, что у нас есть общие знакомые.
   – Не могут не быть, – сказал Роберт.
   – Ты Асю Димитриади знаешь? – спросил Георгий.
   – Нет.
   – Ну и не много потерял, – Георгий махнул рукой. – Такая легкомысленная, даже удивительно.
   – А почему ты решил, что я ее знаю?
   – У нее большой круг знакомств.
   – Нет, – сказал Роберт, – я в него не попал. Ешь, а то остынет.
   – Чебуреки они делают неплохо, – сказал Георгий, кивнув на официантку, – а вино бывает и лучше.
   – Манаджаров вина вообще не пьет, – сказал Роберт.
   – Совсем не пьет вина? – Георгий был заинтересован.
   – Зато водку он сам настаивает.
   – Сам настаивает?
   – Никого не подпустит.
   Георгий был восхищен.
   – Интересный человек, – сказал он, – я бы хотел с ним познакомиться.
   – Будь спокоен, – пообещал Роберт. – Я вас сведу.
   Георгий подозвал официантку.
   – Вас как зовут? – спросил он.
   – Галя, а вам зачем?
   – Я хочу культурно обратиться, а говорить «девушка», это дурной тон.
   – Ну так что вам нужно-то?
   – Галя, повторите нам пожалуйста.
   Когда Галя ушла, Георгий сказал:
   – Лицо у нее приятное, но обрати внимание, какие манеры. Она прямо-таки уверена, что мы начнем с ней заигрывать.
   – Они в этом городе к этому привыкли, – сказал Роберт. – Все гуляют, все ищут развлечений.
   – Неужели не видно, что мы из другого теста? – расстроился Георгий.
   – Не принимай близко к сердцу, – посоветовал Роберт. – Здесь очень несерьезная атмосфера.
//-- * * * --//
   Когда они возвращались, было уже совсем темно. Редкие звезды глянцево сияли в плотном черном небе. С моря дул легкий ветерок, пахнущий влажным песком и водорослями. Высоко на горной дороге вспыхивали и пропадали огоньки пролетавших машин.
   Новые друзья вошли во двор и поднялись по ступенькам. Георгий толкнул дверь. Она не поддалась.
   – Вот так номер, – сказал Георгий.
   – Должно быть, Люся Аркадьевна ее закрыла, – сказал Роберт.
   – Зачем же закрывать, если мы еще не вернулись?
   – Может быть, она боится.
   Георгий постучал.
   – Ну что? – спросил Роберт.
   – Не открывает. Видно, не слышит.
   – Давай постучим вместе.
   Они согласно забарабанили в дверь. Послышалось шлепанье босых ног, и чей-то хриплый бас спросил:
   – Кто это там?
   – Мужчина, – пробормотал потрясенный Георгий.
   – Кто ж это может быть? – спросил Роберт.
   – Я почем знаю. Наверно, ее друг.
   – Не подавай вида, что ты догадался, – посоветовал Роберт. – Ей будет неприятно.
   – Люся Аркадьевна, – крикнул Георгий – это мы!
   – Я вам дам Люсю Аркадьевну! – отозвался бас. – Вон, вам сказано! Пьянь!
   – Грубиян! – крикнул Георгий.
   Приятели с трудом выбрались на улицу.
   – Не расстраивайся, – сказал Роберт. – Много чести. Наверно, мы не туда попали.
   – Такой ужасный оставил осадок, – признался Георгий. – Могу поспорить, он не южанин.
   – Можешь не сомневаться, – сказал Роберт, – южанин так никогда не поступит.
   – А мы еще решили, что это друг Люси Аркадьевны.
   – Интересно, у нее есть друг?
   – А почему бы нет? Она еще не старая женщина. И у нее правильные черты лица.
   – Почему мне так не по себе? – спросил Георгий печально.
   – Держись за меня покрепче, – посоветовал Роберт.
//-- * * * --//
   Роберт проснулся и потянулся за часами.
   Было начало первого. Роберт хотел укоризненно покачать головой, но голова была такая тяжелая, что Роберт раздумал. С четверть часика он еще повалялся, потом встал и решительно пошел умываться. Проходя мимо комнаты Георгия, приоткрыл дверь и заглянул в нее. Георгий спал, уткнувшись лицом в подушку. Роберт вздохнул и вернулся к себе.
   В доме было тихо. Люся Аркадьевна ушла на работу. Роберт распахнул обе створки окна. Солнце светило как летом. Белые пуховые облака текли по синему, совсем летнему, небу. Роберт застелил тахту, натянул тренировочные брюки, взял карандаш и тетрадь, положил их на стул рядом с тахтой и лег поверх одеяла.
   «Интересно, долго ли продержится такая погода? – подумал он. – Хорошо бы, чтоб подольше, работать будет приятно. Погода очень отражается на настроении. А с невеселыми мыслями какая работа».
   Он прикрыл глаза. Спустя некоторое время в дверь постучали. Роберт не сразу понял, что происходит.
   Стук повторился. Тогда Роберт открыл глаза.
   – Прошу, пожалуйста, – сказал он.
   Вошел Георгий.
   – Ты не спал? – спросил он.
   – Да нет, – сказал Роберт. Он зевнул и присел на тахте.
   Георгий посмотрел на карандаш и тетрадь.
   – Так ты работал? – спросил он с уважением.
   – Так… – сказал Роберт, – немножко.
   – Молодчина, – сказал Георгий. – Значит, я тебе помешал?
   – Что ты, что ты… Садись.
   Георгий сел. Помолчали.
   – Голова побаливает, – пожаловался Георгий.
   – Пройдет, – сказал Роберт.
   – Плохое вино, ты был прав.
   – Я тебе сразу сказал.
   – Правильно делает Манаджаров, что его не пьет, – сказал Георгий.
   – Он его никогда не пьет, – подтвердил Роберт.
   – Я все думал, что это у него за рецепт, – задумчиво произнес Георгий.
   – Боюсь тебе неточно сказать, – Роберт пытался вспомнить, – перец там, безусловно есть.
   – Ах, так это перцовая настойка?
   – Не только. Там есть еще какие-то специи.
   – И сколько он может выпить? – спросил Георгий.
   – Сколько хочет, столько и может.
   – Ты говоришь, сколько хочет?
   – Сколько хочет, столько и пьет.
   – Ты нас не забудь познакомить.
   – Моя забота, – сказал Роберт.
   – Ты думаешь?
   – Безусловно. На воздухе тебе станет легче.
   – Это ты прав, – согласился Георгий. – С тяжелой головой много не наработаешь.
   – Я тоже с тобой пойду, – сказал Роберт.
   – Нет, правда? – Георгий был обрадован.
   – Мне и самому надо освежиться, – сказал Роберт. – А кроме того, мне так будет спокойнее.
   Эти слова растрогали Георгия.
   – Ты настоящий друг, – сказал он.
//-- * * * --//
   Было уже около трех, когда они вышли на набережную.
   – Как ты себя чувствуешь? – спросил Роберт.
   – Хорошо, а ты?
   – Совсем хорошо.
   – Вот что значит воздух! – сказал Георгий.
   – Тем более морской, – Роберт назидательно поднял палец. – В нем очень много полезных элементов.
   – Хорошо бы придумать такую штуку, – вздохнул Георгий, – в которой постоянно хранился бы морской воздух, и постоянно носить ее с собой в кармане. Ты представляешь, сидишь в каком-нибудь подвальчике. Духота, угарно, тяжелая атмосфера. Достал себе из кармана коробочку, нажал себе на какую-то пупочку, вдохнул себе и сидишь, как новенький.
   – Такие работы уже ведутся, – сказал Роберт.
   – Ты шутишь!
   – Мне говорил один друг. Он инженер и точно знает.
   – Какое счастье, – сказал Георгий. – Изобретатель будет иметь огромную заслугу перед всем миром. Но поработать ему придется.
   – Это не беда, – сказал Роберт. – Для настоящих людей в работе – вся радость.
   – Ты прав, – сказал Георгий, – когда я работаю, я словно парю.
   – И я, – признался Роберт.
   – Есть люди, которые этого не понимают, – сказал Георгий.
   Роберт пожал плечами.
   – Их можно только пожалеть.
   – Смотри, уже пять минут четвертого.
   – На моих – три минуты.
   – Твои отстают.
   – А ты почему спросил? – Георгий догадливо улыбнулся. – Ты наверное хочешь обедать?
   – Да, – признался Роберт. – Я обычно обедаю в это время. А ты?
   – Около того. У нас все совпадает.
   – Это очень показательно, – сказал Роберт.
   Георгий пожал ему руку. Внезапно лицо его затуманилось.
   – Какой я… – он что-то хотел сказать, но передумал.
   Роберт взволновался.
   – В чем дело?
   – Я совсем забыл, – простонал Георгий. – В три часа у почты она меня ждет.
   – Кто ждет?
   – Вчерашняя официантка, помнишь? Из «Прибоя».
   Роберт нахмурился.
   – Она все-таки навязала тебе свое общество?
   – Понимаешь, иначе получалось невежливо.
   – Ты напрасно пошел у нее на поводу, – вздохнул Роберт. – Они сразу видят, с кем имеют дело.
   – В том-то и штука, – сказал Георгий, – я органически не способен нанести женщине какую-нибудь обиду.
   – Прекрасно тебя понимаю, – сказал Роберт, – я и сам – такой. Ну хорошо, идем к почте.
//-- * * * --//
   Они прошли мимо почты раз, другой. На третий раз к ним подошла девушка.
   – Долго так будете ходить? – спросила она.
   – Ах, это вы? – изумился Георгий.
   – Здравствуйте, – протянула она не то насмешливо, не то обиженно. – По-моему, вы меня не узнали.
   – Как вы так можете говорить? – Георгий был потрясен.
   – Конечно, узнали. Ходите туда-сюда.
   – Знаешь, – сказал Георгий Роберту, – девушки меня просто поражают. Поранить человека им ничего не стоит.
   – Это их отличительная черта, – согласился Роберт.
   – А как меня зовут? – настаивала новая знакомая.
   – Да перестаньте вы, честное слово, неужели у вас такой трудный характер?
   – Нет, вы скажите.
   – Роберт, скажи ей.
   – Галя, как вам не стыдно? – Роберт вспомнил имя. – Он о вас второй день говорит.
   – Так я вам и поверила.
   – Я не понимаю, – вздохнул Георгий, – что за люди вас окружают? Вы, наверно, страшно обожглись в жизни.
   – Так я вам и сказала.
   – Напрасно вы обижаете Георгия, – сказал Роберт. – Георгий искренний и прямой человек. И вы действительно произвели на него большое впечатление.
   – Слышите? – сказал Георгий торжествующе. – Ну что, стыдно вам?
   – Так это ж ваш друг говорит.
   – Ну и что, если он друг? Если друг, так не человек, что ли? Кстати, я вас еще не познакомил.
   Девушка протянула ладошку со сжатыми пальцами.
   – Галя.
   – Роберт.
   – Вы знаете, к то он? – спросил Георгий. – Знаменитый архитектор.
   – Скажите, пожалуйста…
   – Он сюда приехал работать. Он создает Дворец молодежи.
   – Весь дворец? Один?
   – Разумеется, один, – Георгий улыбнулся ее вопросу. – Ему помощники не нужны.
   – А почему вы приехали работать сюда? – спросила Галя.
   – Дома ему не дают сосредоточиться, – сказал Георгий.
   – Как странно, – изумилась девушка. – Сюда все приезжают отдыхать.
   – Не все, – сказал Роберт мягко.
   Георгий добавил:
   – Не все – бездельники.
   – Георгий тоже приехал сюда трудиться, – сказал Роберт. – Он пишет симфонию.
   – Скажите, пожалуйста, – Галя покачала головой.
   – Обо мне не стоит говорить, – сказал Георгий скромно.
   – И много уже написали? – поинтересовалась Галя.
   – Много, – сказал Роберт, – он уже нашел главную тему.
   Георгий его поправил:
   – Почти нашел.
   – Вот так он всегда, – сказал Роберт любовно. – Очень скромный и требовательный к себе.
   – Может быть, я ему помешала? – спросила Галя кокетливо.
   – Что делать? – Роберт развел руками. – Говорю же вам, вы произвели на него впечатление…
   – Прямо уж… – протянула она недоверчиво. Но чувствовалось, что девушка довольна.
   – Сколько в ней подозрительности, – сказал Георгий печально.
   – Не суди ее, – остановил его Роберт, – просто она мало знает южан.
   – Это сразу видно, – кивнул Георгий.
   – А чем вы, южане, такие особенные? – спросила Галя, взяв их под руки.
   – Мы не особенные, – объяснил ей Роберт, – мы бесхитростные.
   – Это наше главное качество, – подтвердил Георгий. – Мы очень искренние и прямые. У нас задних мыслей никогда не бывает.
   – Для того, чтоб сочинить симфонию, – сказал Роберт, – нужно иметь открытое сердце.
   – Мне неудобно, что я вас от нее оторвала, – Галя кокетливо улыбнулась.
   – Ничего, – сказал Георгий, – не переживайте об этом.
   Роберт тоже ее успокоил:
   – Может быть, именно встреча с вами поможет ему окончательно найти главную тему.
   – Так чаще всего бывает, – подтвердил Георгий. – Приходит чувство, и начинается творческий подъем.
   – Он прав, – сказал Роберт. – История дает много таких примеров.
//-- * * * --//
   Они поравнялись с ресторанчиком, и Роберт вслух прочел вывеску: «Ядвига»!
   Почему-то название его восхитило, и он восторженно произнес:
   – Какая прелесть!
   – Все одобряют, – сказала Галя.
   – Так зайдем внутрь, – предложил Георгий. – Тем более час обеда давно настал.
   Они вошли в небольшой овальный зал, отделанный под орех. С потолка свисали багровые фонари, мерцавшие тусклым загадочным светом.
   – Сергуня, сказала Галя официанту, – мы к тебе сядем.
   Официант вяло кивнул.
   – Валяйте.
   – Она его знает, – отметил Георгий.
   – Они же коллеги, – рассудительно отозвался Роберт.
   Сели за угловой столик.
   – Этот юноша может обслужить, когда в настроении, – сказала Галя.
   – Настроение мы ему создадим, – посулил Георгий.
   – Почему Манаджаров ничего мне не сказал об этой «Ядвиге»? – Роберт заинтересованно озирался.
   – А ее недавно открыли, – сообщила Галя.
   – Ах, недавно?
   – Два месяца назад.
   – Ну так ясно, почему он тебе не сказал, – заметил Георгий. – Манаджаров был здесь в прошлом году.
   – Да, это все объясняет, – согласился Роберт.
   Они сделали заказ, и официант удалился.
   – Значит, тебе здесь нравится? – спросил Георгий.
   – Ничего, – кивнул Роберт, – но дизайн оставляет желать лучшего.
   – Ты полагаешь?
   – Дали бы мне эту «Ядвигу» на полгода, я бы сделал из нее конфетку.
   – У него поразительный вкус, – сказал Георгий девушке.
   – Не знаю, посмотрим.
   – Ты должна познакомить его с какой-нибудь подругой, – сказал Георгий.
   – Я не знаю с кем… Может быть, с Зоей? – спросила Галя.
   – А кто она такая?
   – Она работает в магазине «Сувенир».
   – И хорошая девушка? – поинтересовался Роберт.
   – Вам под пару.
   – Даже не знаю. Она может отвлечь меня от работы.
   – Но с другой стороны, – предположил Георгий, – такая встреча может вызвать у тебя творческое настроение.
   – Это тоже возможно, – согласился Роберт. – Ваше здоровье! Я очень рад, что мой друг Георгий встретил вас на своем творческом пути.
   – Я тоже рад, – сказал Георгий, – хотя ее насмешливость и подозрительность меня огорчают.
   – Это пройдет, – выразил надежду Роберт. – Просто она общалась с северянами, и они ее ожесточили.
   Они чокнулись.
   – Я расскажу вам одну быль, – сказал Георгий. – Умирает один человек, прибывает в рай. Привратник Петр его спрашивает: «Ну, какие у тебя грехи?» Тот говорит: «Какие у меня грехи? Я в жизни капли спиртного не выпил». А Петр отвечает: «Ну и балда».
   – Дело сказал, – заметил Роберт.
   – Так и не пустил его в рай.
   – Балда и есть, – сказала Галя. – Очень глупо себе отказывать в удовольствии.
   – Мы ему подражать не будем – сказал Роберт.
   – Это Георгий хорошо рассказал, – Галя погладила Георгия по голове.
   – Его вообще заслушаться можно, – подтвердил Роберт.
   Ободренный успехом, Георгий развеселился:
   – Представляешь, что бы сказал Манаджаров, попадись ему такой охламон?
   – Да, с Манаджаровым ему лучше бы не встречаться. Они бы не нашли общего языка. За твои успехи, дорогой Георгий.
   Георгий положил руку на плечо Гале и мягким баритоном пропел:
   «Если ты живешь на свете, это хорошо. Знают взрослые и дети: это хорошо…»
   К столику подошел Сергей и сказал:
   – Петь не нужно.
   – Почему? – спросил Георгий.
   – Гости обижаются.
   – А на что они обижаются? – Георгий был уязвлен. – Может быть, я фальшивлю?
   – Ничего ты не фальшивишь, – сказал Роберт. – Ты идеально верно спел. Они не догадываются, что ты и музыка, все равно, что брат и сестра.
   – Открой рояль, – предложил Георгий, – я им докажу.
   – Нельзя, – сказал Сергей, – невозможно.
   – Тогда подай счет, – потребовал Георгий, – я минуты здесь не останусь.
   – Можешь передать своим гостям, что они сами себя наказали, – сказал Роберт. – Люди его песни за деньги слушают, а им дарили от чистой души…
   Галя их остерегла:
   – Мальчики, не заводитесь.
   – Не волнуйтесь, – успокоил ее Роберт, – мы культурные люди и умеем себя держать. Чихал я на эту «Ядвигу».
   Сергей принес листок, испещренный цифрами, и Георгий щедро расплатился.
   Когда они вышли, Галя сказал:
   – Много ты ему дал.
   Георгий отмахнулся:
   – Какая разница.
   – Он после смеяться будет.
   – Будет смеяться, отберем, – сказал Роберт.
   – Поэтому нам, южанам, трудно, – сказал Георгий. – Мы очень бескорыстные.
   – Мы камня за пазухой не держим, – подтвердил Роберт. – Нас можно голыми руками взять.
   – Очень не хвалитесь, – вздохнула Галя.
   – Зайдем в магазин, возьмем вина, – предложил Роберт.
   – Зачем тебе вина? – спросила Галя.
   – Я не могу явиться к Зое с пустыми руками. Я не так воспитан.
   – Послушайте, – сказал Георгий. – Прилетает покойник на небо, смотрит на землю и просто заливается от смеха.
   – Ас чего его так разобрало? – спросил Роберт.
   – То же самое спросил его привратник Петр: «Чего это ты гогочешь?» А он показывает на землю и от смеха давится: «Этот дурачок, – говорит, – все еще меня оперирует».
   – Какой ужас! – воскликнула Галя.
   – Понимаешь, какая медицина, – горестно махнул рукой Роберт. – Человек уже с Богом беседует, а они его все потрошат.
   – Довольно тебе, – сказала Галя Георгию, – что ты пристал к этим покойникам? Покойники, покойники, уж не знаешь, куда деваться.
   – Она права, – сказал Роберт. – Покойники отменяются. Раз и навсегда. Мы будем жить вечно.
   «Если ты живешь на свете, это хорошо!» – пропел Георгий.
//-- * * * --//
   Зоя была красавица. Высокая, статная, с гордым лицом. Она была старше своей подруги лет на пять и если внимательно приглядеться, можно было увидеть под ее глазами легкую паутинку морщин, а в самих глазах едва заметную утомленность. Губы ее были сжаты в капризной гримасе, которая, впрочем, была ей к лицу. Рядом с ней Галя выглядела домашним созданием, уютным и теплым.
   На Роберта Зоя произвела сильное впечатление, и от Гали оно не укрылось.
   – Ну, что? – сказала она торжествующе. – Говорила я вам?
   – Вы еще мало сказали, – ответил Роберт проникновенно.
   – Что это ты напела? – спросила Зоя.
   – Она констатировала факт, – сказал Георгий.
   Сели за стол, и Роберт разлил вино.
   – Роберт строит Дворец молодежи, – сказала Галя.
   – Не столько строит, сколько создает проект, – пояснил Георгий. – Имея на руках этот проект, который воплотит в себе его вдохновение, опытные строители возведут Дворец.
   – Об этом еще рано говорить, – сказал Роберт, – особенно, если иметь в виду, что сам Георгий уже заканчивает незаурядную симфонию.
   – Заканчивает, – это сильно сказано, – остановил его Георгий.
   – Он нашел главную тему, а это восемьдесят процентов дела, – Роберт стоял на своем.
   – Процентов шестьдесят, – поправил его Георгий.
   – Не будем спорить, – уступил Роберт. – Суть в том, что ты на верном пути.
   – Ну что ж, – сказала Зоя, – за вашу удачу.
   – Никогда, – прервал ее Роберт, – никогда мы не согласимся на ваш тост. Пить надо не за нашу удачу, а за хозяйку этого прекрасного гнездышка, в котором замечательный вкус соседствует с теплом домашнего очага.
   – Да бросьте вы, – сказал Зоя, оглядев свою комнату, – ничего здесь такого нет.
   – А кто сказал, что главное – напихать вещей? – возразил Роберт. – В том-то и свидетельство вашей одаренности, что минимальными средствами вы создали максимально благородную атмосферу.
   – Роберту можно верить, – подтвердил Георгий, – он мастер своего дела, специалист и знаток.
   – Что же касается нашей удачи, – продолжал Роберт, – то она в том, что мы оказались под вашей крышей.
   – За это мы должны благодарить Галю, – напомнил Георгий.
   Галя, довольная его вниманием, потрепала его редкие волосы.
   – Разумеется, – согласился Роберт. – Георгий совершенно прав. Трижды надо благодарить Галю, вашего верного и надежного друга, за то, что она привела нас к вам. Поэтому, когда мы осушаем эти стаканы за этот дом и его хозяйку, мы тем самым воздаем должное и Гале.
   – Мастер говорить, – сказала Зоя.
   – Не знаю, – сказал Роберт. – Не знаю, хорошо ли я говорю, но главное – я говорю искренне. Очень приятно видеть таких любящих подруг.
   – Больше, чем приятно, – поддержал его Георгий. – Есть люди, которые не верят в дружбу между женщинами…
   – Дураки потому что, – вставила Галя.
   – …лично я – не из их числа, – Георгий положил руку на ее плечо. – Лично я считаю, что женщина способна на все, на что способен мужчина.
   – Я бы даже позволил себе дополнить дорогого Георгия, – сказал Роберт. – Женщине иногда дано такое, что мужчине в определенном смысле недоступно.
   – Я согласен, – кивнул Георгий, – какая-то особая тонкость.
   – Тонкость это безусловно, сказал Роберт, – но я имел в виду женскую самоотверженность.
   – Правильно, – сказал Георгий. – Ради любимого человека женщина способна забыть себя.
   – Вот тут наш Георгий попал в яблочко! – удовлетворенно улыбнулся Роберт.
   – Таких дурочек вы и ловите, – сказала Галя.
   – Ох, Галя, Галя, – вздохнул Георгий, – что они с тобой сделали?
   – Кто со мной сделал? – встрепенулась Галя.
   – Северяне, – сказал Георгий.
   – Ничего, – сказал Роберт. – Она оттает. Ей надо только увидеть, что есть люди, для которых женщина не какая-нибудь мишень или предмет инстинктов.
   – Ладно уж, – сказала Зоя. – Музыку послушаем?
   – Я готов, – сказал Роберт.
   – Вы эстраду-то признаете? – спросила Зоя Георгия. – Или вам только симфонии подавай?
   – Зоя, – сказал Георгий, – что вам приятно, то мне приятно. Музыка это океан. Там есть потоки, есть ручейки. Есть холодное течение, есть теплое. Симфония это симфония, в ней выражается многовековой опыт человечества, но легкая музыка тоже имеет право на существование.
   – Ну, спасибо, – сказала Зоя.
   Гале слова Георгия пришлись по душе, и она уже привычно взлохматила его аккуратный пробор.
   – Наш Георгий не сектант, – сказал Роберт. – Он человек широких взглядов. И хотя сам он пишет значительные и масштабные произведения, он охотно слушает разные мелодичные мотивчики, особенно в таком милом обществе.
   Зоя поставила на проигрыватель пластинку, и хрипловатый голос запел о любви.
   – Аранжировка бедновата, – сказал Георгий, – мелодия довольно скудна, но все в целом производит приятное впечатление.
   – Безусловно, – сказал Роберт, – меня прежде всего трогают слова. Мне кажется, они искренни.
   – Дайте вы послушать, – сказала Зоя.
   Он виновато приложил ладонь к груди, а другой взял ее кисть и припал к ней губами. Зоя чуть покраснела и медленно высвободила руку.
   – Сядьте рядом со мной, попросил ее Роберт.
   Она пожала плечами и села рядом с ним.
   – Ну, села, – сказала она возможно небрежней, – дальше что будет?
   – Будущее покажет, – сказал Роберт, – но у меня есть какое-то тревожное предчувствие.
   Зоя ничего не ответила, только задумалась. И в этот миг в дверь постучали.
   – Кого это несет? – спросила Зоя, словно гости могли ей ответить.
   Но Роберт и Георгий выразили на лицах вежливое недоумение.
   – Ну, кто там еще? – крикнула Зоя.
   Дверь отворилась, и вошли двое молодых людей в милицейской форме. Первый был коренастый блондин. Он был чуть ниже Зои, но это не слишком бросалось в глаза. Его товарищ был худ и узколиц, под выскобленными скулами перекатывались желваки. Оба, как видно, основательно подготовились к визиту. Комнату наполнил запах крепкого одеколона и начищенных сапог.
   – Здрасте, – удивленно сказала Зоя. – Явились не запылились. Вы ж в Харькове.
   – Уже прибыли, – сказал блондин угрюмо. – Сдали досрочно.
   – Знакомьтесь, – пригласила Зоя. – Это Борис и Николай. А это Роберт и Георгий.
   – Очень приятно, – сказал Роберт.
   Георгий добавил:
   – Чрезвычайно приятно.
   Милиционеры промолчали.
   – Они учатся в Харькове на заочном юридическом, – пояснила Зоя, – ездили сессию сдавать.
   – Это прекрасно, – сказал Роберт. – Очень хорошо, когда практические работники пополняют знания.
   – Тем более, – сказал Георгий, – что правовое образование у нас хромает.
   – Почему ж это оно хромает? – спросил Борис мрачно.
   Узколицый Николай поиграл желваками и произнес коротко и веско, точно гвоздь вбил в стену:
   – Оно не хромает.
   – Я не хотел вас обидеть, – сказал Роберт, – но пробелы существуют, и об этом сигнализировала даже центральная печать.
   – Потому что некоторые граждане проявляют в этом важнейшем вопросе инертность, – сказал Борис после паузы.
   – Именно их мы и имели в виду, – сказал Роберт.
   – Вас мы в виду не имели, – сказал Георгий.
   – Тем более вы сдали сессию досрочно. – Роберт разлил вино. – Это надо отметить.
   – Мы не пьем, – Борис отвел его руку с фужером.
   – И вам не советуем, – сказал Николай.
   – Что это вы, как из воды вынутые? – спросила Галя.
   – А ты не возникай, – сказал ей Борис, – твои дружки?
   Он кивнул на Роберта и Георгия.
   – Ну-ну, – сказал Зоя. – Они мои гости. Ты полегче.
   – По стойке «смирно» перед ними стоять? – спросил Борис.
   Николай молча, но выразительно барабанил костяшками пальцев по столу.
   – Честное слово, – сказала Галя, – им экзамены в голову ударили. Перезанимались.
   – С тобой потом поговорим, – пообещал Борис.
   – Знаешь что, – сказала Зоя. – Иди отдыхай.
   – Это мне идти? – Борис привстал.
   Роберт тоже встал. Поднялся и Георгий.
   – Простите, Зоя, но мы пойдем. Мы не хотим вносить в ваш дом тень раздора, – Роберт направился к двери.
   – Спасибо за гостеприимство, – сказал Георгий.
   – Зря вы торопитесь, – сказала Зоя. – Мало ли что…
   – Надеюсь, мы еще увидимся, – сказал Роберт. – Это был незабываемый вечер.
   Они вышли. Вслед за ними выбежала Галя, каблучки дробно заколотили по ступеням.
   – Видали, мальчики? – воскликнула она негодующе.
   – Ты что-нибудь понимаешь? – обратился к Роберту Георгий.
   – Нет, – сказал Роберт, – не понимаю и понимать не хочу.
   – Тихо культурно беседовали, – Георгий недоумевал. – Предложили выпить за его здоровье…
   – Сидит, молчит, сопит… – Роберт пожал плечами. – Он ей кто – жених?
   Галя чувствовала себя виноватой.
   – Да не поймешь… – она махнула рукой. – На три дня раньше примчался. Кто ж мог знать?
   – Наверное, он нас приревновал, – предположил Георгий.
   – Интересно, за кого он нас принял? – возмутился Роберт.
   – Можно подумать, мы какие-то искатели приключений.
   – Они тут привыкли к дачникам, – сказал Георгий, – у которых ничего другого нет на уме. Вот и стригут всех под одну гребенку.
   – Мог бы и различать людей, – сказал Роберт, – особенно, если ты сотрудник милиции. Слету должен видеть, кто приехал развлекаться, а кто работать.
   – Не завидую Зое, если она станет его женой, – сказал Георгий.
   – Она никак решить не может, – вздохнула Галя. – Вообще-то он ее любит безумно.
   – Безумно, это вы верно сказали, – сказал Роберт мрачно.
   У перекрестка они остановились.
   – Ну, мне сюда, – сказала Галя.
   – Дорогой Роберт, я, пожалуй, пойду провожу Галю, – сказал Георгий.
   – Ну вот еще, не нужно, я совсем близко живу…
   – Я буду нервничать, – сказал Георгий. – Люди бывают разные, увидят одинокую девушку и пристанут к ней с глупыми словами.
   – Георгий совершенно прав, – сказал Роберт. – Одинокая девушка подвергается большой опасности. Уж лучше пусть он вас проводит, иначе у него душа будет не на месте.
   – Она и так не на месте, – сказал Георгий. – После этих заочников. Скажите, пожалуйста, что мы им сделали? Почему они смотрели на нас как звери?
   – Успокойся, – посоветовал ему Роберт. – До свидания, Галя.
   – До свидания, – отозвалась девушка. – Вы уж простите, что так получилось.
//-- * * * --//
   Когда Роберт пришел домой, хозяйка еще не спала.
   – Здравствуйте, – сказал Роберт. – Я вас не потревожил?
   – Ну что вы, – сказала она. – А где Георгий?
   – Трудно сказать, – задумался Роберт.
   – Наверное, он хочет уединения, – предположила Люся Аркадьевна. – Творческие работники боятся общества. Особенно когда ищут.
   – Он почти нашел главную тему, – сообщил Роберт.
   – Какой молодец! А как вам работается?
   – Благодарю. Я, конечно, еще только на подступах к настоящей работе, но уже чувствую, как что-то внутри зреет.
   – Поразительный процесс, – заметила Люся Аркадьевна.
   – Да, процесс своеобразный, – согласился Роберт. – Я думаю, с завтрашнего дня я уже засучу рукава.
   – Не хотите ли чая?
   – Можно выпить чашечку.
   – А может быть, предпочитаете вино?
   – Пожалуй, вино сейчас лучше пойдет, – сказал Роберт поразмыслив.
   – Вы будете крепко и сладко спать, – посулила хозяйка.
   Она достала вино, тарелку с нарезанным сыром и поставила ее перед Робертом.
   – А вы? – спросил Роберт.
   – Нет, я не хочу.
   – Один я не пью.
   – Ну что с вами сделаешь…
   Она достала второй стакан. Роберт разлил вино.
   – За ваше здоровье, Люся Аркадьевна. Вы создали удивительно теплую, прямо-таки семейную атмосферу.
   – Ну, что вы?!
   – Мы, холостяки, особенно это ценим.
   Они выпили.
   – А теперь за вас.
   – Спасибо, – сказал Роберт, осушая стакан, – должен сказать, я с первого взгляда очень к вам расположился.
   От избытка чувств он поцеловал Люся Аркадьевну в щечку.
   – Вы очень похожи на Манаджарова, – сказала хозяйка задумчиво.
//-- * * * --//
   В полдень к Роберту постучали. Роберт сначала открыл глаза, потом проснулся.
   – Прошу, пожалуйста.
   Вошел Георгий.
   – Извини, ради Бога. Ты работал?
   – Нет, ничего. Пора вставать. Ты давно встал?
   – Только что.
   – Что-то я не слышал, когда ты пришел, – сказал Роберт.
   – Наверное, ты спал, – предположил Георгий.
   Роберт поразмыслил.
   – Очень может быть. Зависит от того, когда ты пришел.
   – Мне кажется, это было около пяти.
   Роберт снова подумал.
   – Да, тогда, видимо, уже спал.
   Он сел на постели и провел рукой по щеке.
   – Надо побриться.
   – Быстро отрастает, – посочувствовал ему Георгий.
   – У всех южан быстро отрастает.
   – Я знал одного парня, – сказал Георгий. – Он мог неделю не бриться. Ничего не было видно.
   – А откуда он был?
   – Кажется, из Смоленска.
   – Не завидуй ему, – сказал Роберт.
   Он подошел к рукомойнику и ополоснул лицо.
   – Ты уже работал? – спросил он, включая в розетку электробритву.
   – Так, немного. Вообще говоря, я вздремнул.
   – Конечно, надо выспаться. Бессонница разрушает организм, – Роберт повысил голос, чтоб шум бритвы не заглушил его.
   – Но ведь мы работаем и во сне, – Георгий тоже повысил голос. – Мне объяснял это один ученый. Творческая работа происходит даже тогда, когда человек спит.
   – Что-то я читал об этом, – Роберт заговорил еще громче. – Это называется подсознание.
   – Здорово устроено! – крикнул Георгий восхищенно. – Ты себе спишь, а работа идет.
   – Но это не у всех, – напомнил ему Роберт. – Исключительно у творческих людей.
   – Само собой, – согласился Георгий. – Так уж мы устроены.
   – Поэтому мы живем на износ, – вздохнул Роберт и вынул бритву из розетки. Потом без видимой связи сказал. – Зоя красивая девушка.
   – Что и говорить, – сказал Георгий. – Девушка замечательная. Жаль, что этот Борис прискакал.
   – Сессию ему понадобилось досрочно сдавать, – горько усмехнулся Роберт, – в срок, видишь ты, он не может.
   – Наверное, карьерист, – сказал Георгий.
   – Такой, знаешь, тяжелый осадок от него остался, – пожаловался Роберт. – Даже Люся Аркадьевна заметила, что я не в своей тарелке.
   – Грубый он, – подтвердил Георгий.
   Роберт кивнул.
   – Очень грубый.
   – И друг его тоже хорош, – Георгий покачал головой. – Катает свои желваки, точно в шары играет.
   – В кегли, – сказал Роберт.
   – Ну да, в кегли, – Георгий дружески потрепал Роберта по плечу. – Я очень жалел, что так вышло. И Галя тоже переживала.
   Роберт был тронут.
   – Переживала?
   – Ужасно переживала. Просила перед тобой извиниться.
   – Ничего, – сказал Роберт, – ее вины нет.
   – Все-таки ей неприятно.
   – Хорошая девушка, – сказал Роберт.
   Георгий подумал и согласился:
   – Девушка она безусловно хорошая. И даже чем-то меня волнует. Возможно, в ней есть определенная искренность. И все-таки, я боюсь, для нее все лица слились в одно.
   – Ты так полагаешь? – спросил Роберт.
   – В этом городе у них страшная турбулентность.
   Роберт почесал волосатую грудь.
   – Пожалуй, ты прав. Мужской контингент здесь очень текучий. Но, главным образом, виноваты девушки.
   – Это очень горько, – вздохнул Георгий.
   – Нету принципов, нету правил.
   – Ты собираешься выйти? – спросил Георгий.
   – Да, надо сходить на почту. Мне может прийти письмо до востребования. Подкрепиться тоже не мешает.
   – Пожалуй, я пойду с тобой.
   – Буду очень рад.
//-- * * * --//
   Роберт и Георгий закусывали в «Ядвиге». Несмотря на сравнительно ранний час, в «Ядвиге» было людно. За одним столиком с приятелями сидел мрачноватый старик с крупной, сильно выдвинутой вперед челюстью.
   – А что за записку тебе оставила Люся Аркадьевна? – спросил Георгий.
   – Где можно взять еду.
   – Какая она заботливая! – воскликнул Георгий. – Милая женщина.
   – Да, разумеется, но я вовсе не намерен жить на ее счет.
   – Только этого не хватало! – сказал Георгий.
   – Слушай, – спросил Роберт, – а как называется это заведение, в котором работает Галя?
   – «Прибой», – сказал Георгий.
   – Неплохое название.
   – Здесь названия вообще хорошие. Я тут видел одно местечко, оно называется «Тамариск».
   – Я однажды хотел соорудить один ресторан, – сказал Роберт. – У меня была очень свежая идея.
   – Я уверен, что у тебя это здорово вышло б, – сказал Георгий.
   – Да, но обстоятельства сложились против меня. Меня все отвлекали.
   – Вот люди! – Георгий тяжело вздохнул.
   – Дома невозможно работать, – сказал Роберт.
   – Здесь тоже можно наскочить на человека, который ни с чем не хочет считаться, – сказал Георгий. – Я тут жил в прошлый раз с одним соседом, вот как с тобой.
   – У Люси Аркадьевны?
   – Нет, в другом месте. И там вторую комнату снимал один приезжий.
   – Откуда? – поинтересовался Роберт.
   – Насколько я помню, из Дербента. Вообще-то он был человек неплохой, не хочу сказать о нем ничего дурного. Но он совершенно не мог понять, что я приехал сюда работать.
   – Вот это самое неприятное, – покачал головой Роберт. – Отсутствие взаимопонимания.
   Георгий кивнул.
   – Он ничего не мог понять. Человек неплохой, сердечный, искренний, но тут была полная несовместимость.
   – Чем же это кончилась? – спросил Роберт.
   – Кончилось очень неудачно. Я попал под его влияние и не смог работать.
   – Не повезло.
   – То есть ужасно не повезло.
   – Я таких людей не понимаю, – сказал Роберт. – Не хочешь работать – не работай, но не мешай работать другим.
   – Ему это нельзя было втолковать, – сказал Георгий. – Он даже в этом не виноват. Уж так он устроен.
   Роберт покачал головой.
   – Плохо дело.
   Приятели молча осушили фужеры.
   – Вино не из худших, – сказал Георгий.
   – И не из лучших, – улыбнулся Роберт.
   – Говоришь, Манаджаров совсем не пьет?
   – Вина? Ни под каким видом.
   – Я бы хотел с ним познакомиться.
   – Считай, что ты с ним уже знаком.
   Внезапно Георгий выхватил из стаканчика бумажную салфетку и что-то лихорадочно стал на ней записывать.
   – Тема? – спросил Роберт.
   – Тим-там-там, – помурлыкал Георгий, – том-тим-том… Нет, не то…
   Он порвал салфетку.
   – Жаль, – сказал Роберт.
   – Что поделаешь.
   – Ничего, сказал Роберт, – она не уйдет.
   – Она, ты знаешь, вертится в воздухе, – сказал Георгий.
   – Даже мне это видно, – сказал Роберт. – Считай, что она уже на крючке.
   Георгий заметно повеселел.
   – Мне тоже кажется, это вопрос времени.
   – Время… – неожиданно сказал старик с челюстью. – Время всем дает прикурить.
   – Почему вы так думаете? – спросил Георгий.
   – Вы композитор? – спросил старик.
   – Совершенно верно.
   – А вы архитектор?
   – Не стану скрывать.
   – Люди искусства. Наместники Бога. Искусство. Мистическая стихия. Вы знаете, в чем его назначение? Бороться со временем. Оставлять следы. Время смывает с лица земного решительно все, что на нем копошится. Нахлынет и смоет. А потом в час отлива обнаруживается, что смыто не все. Что-то осталось. Монумент. Холст. Книга. Какая-то вечная мелодия. Значит, время побеждено.
   – Очень образно, – сказал Роберт.
   – Но, чтобы врага победить, его надо видеть, – неистовствовал старик, – а главное, надо знать его силу. И глубоко его уважать. А это не просто – видеть время. И еще трудней каждый миг ощущать, что оно берет верх. Ежесекундно. И меньше осталось не его, а нас. Потому что само оно неизбывно. Вы архитектор, он композитор. Представьте себе такую же парочку. В какой-нибудь далекой Италии. Вот они стоят над рекой. Весна. Воздух свежий, душистый. Ну, говорят они, держись, вечность, как мы молоды и талантливы! А мимо проходит какой-то старик. Вроде меня. Некрасивый, мрачный. Юноши спрашивают: «Кто это?» Им отвечают: «Тициан». – «А сколько лет ему?» – «Девяносто». Юноши говорят: «Ну и ну. Несколько дней, и его не станет. А перед нами – вечная жизнь, вечная юность. Как хорошо». И вот проходит шесть веков. И где эти юноши? Как их звали? Кто моложе, они или Тициан?
   – Что вы этим хотите сказать? – спросил Георгий.
   – Только то, что он победил.
   – Кто?
   – Тициан.
   – Это нам известно, – сказал Роберт.
   Старик ухмыльнулся.
   – До тридцати еще много осталось?
   – Четыре года, по крайней мере, – с достоинством ответил Георгий. – А что?
   – Скоро фору отнимут.
   – Какую фору? – Георгий нахмурился.
   – В шахматы играете? Когда опытный игрок учит новичка, он поначалу дает ему фору – лишнюю ладью или даже ферзя. А когда тот подучится, фору отнимают, и начинается игра на равных.
   – У нас дети играют лучше стариков, – сказал Роберт с некоторой запальчивостью. – Зайдите в любой Дом молодежи.
   – Бывает, – кивнул старик, – бывает. Но даже и те, кто привык пользоваться форой, должны знать: это не навсегда. В тридцать лет придется играть на равных.
   – Вы что – пугаете нас? – спросил Роберт.
   – Упаси Боже, – старик сделал жест рукой, точно отводил незаслуженное подозрение. – Просто напоминаю. А то ведь можно и позабыть.
   – Очень вам обязаны, – сказал Роберт сухо.
   Они расплатились и вышли на воздух.
//-- * * * --//
   На улице Роберт сказал:
   – Мне этот старик не понравился.
   – Почему он вмешивается в чужую беседу? – Георгий покачал головой. – Старый, а никакой воспитанности.
   – Если воспитанности нет, то ее и не будет, – сказал Роберт. – Даже возраст не поможет. Я думаю, это врожденное качество.
   – Вообще говоря, ты прав, – сказал Георгий.
   – Тяжелый осадок от него остался, от этого старика, – признался Роберт.
   – Аты обратил внимание на его челюсть? – заметил Георгий. – Такой челюстью только гвозди забивать.
   – Не подбородок, а какой-то тупоносый башмак, – кивнул Роберт.
   Некоторое время шли молча. Потом Роберт сказал:
   – Зайдем на почту.
   – Ты хочешь отправить письмо?
   – Нет, письма я еще не написал, – сказал Роберт.
   – Ах, так ты сам ждешь письма?
   – Очень возможно, что пришло и письмо. Но вообще говоря, я жду перевода.
   – Ох, не обольщайся, – сказал Георгий, – из этих учреждений все очень медленно идет. Такая волокита.
   – Это правда, но я жду перевода от матери.
   – Это другое дело, – согласился Георгий. – И письмо от нее?
   – Может быть. А может быть, от женщины.
   – Ах, так у тебя есть женщина? – удивился Георгий.
   – А у тебя, что ли, нет?
   – В таком определенном смысле, пожалуй, нет, – сказал Георгий. – Я знаю, что способен на большое чувство и немножко сдерживаю себя. Каждый раз при встрече волнуешься: а если это любовь?
   – Да, ты должен быть начеку, – сказал Роберт. – Современная девушка может тебя не пощадить.
   – Потому я их и опасаюсь, – вздохнул Георгий. – Встретить девушку с устоями – большая редкость.
   Помолчав он спросил:
   – А как зовут твою девушку? Прости, если это нескромный вопрос.
   – Нет, почему же. Ее зовут Нонна.
   – И в ней ты, надеюсь, не разочаровался?
   – Этого я не могу сказать. У нее, конечно, есть достоинства.
   – Очень счастлив за тебя, – сказал Георгий.
   – Она, разумеется, не вертушка. Этого я сказать не могу.
   – Уже не мало, – порадовался Георгий.
   – Да, конечно. Но есть свои сложности.
   – Такова жизнь, – Георгий покачал головой.
   – Я, безусловно, к ней привязан и отношусь к ней очень искренне, – сказал Роберт.
   – Не сомневаюсь, – сказал Григорий.
   – Но мне уже не семнадцать лет, и я вижу некоторые недостатки.
   – Надеюсь, они не носят решающего характера? – спросил Георгий.
   – Решающего характера они не носят, – задумчиво произнес Роберт. – Но лучше, конечно, если б их не было.
   – Понимаю тебя, – вздохнул Георгий.
   – Но могу сказать, что я к ней привязан. Сильно привязан.
   – Это очень ценно, – Георгий приподнял указательный палец.
   С моря повеяло свежестью. Роберт запахнул плащ.
//-- * * * --//
   На почте было довольно людно. Роберт и Георгий встали в очередь. Впереди стояло четверо – двое мужчин и две женщины. Один из мужчин был довольно пожилой человек, все верхние и нижние зубы у него были золотые. Другой был еще относительно молод. Молоды были и обе женщины. Та, что постарше, была полновата, с легким намеком на второй подбородок, с крупными чертами яркого лица, та, что юней – худенькая, с миндалевидными глазками.
   Роберт сказал Георгию:
   – Интересно, они все вместе или порознь?
   – Наверно, порознь, – сказал Георгий.
   – Мужчины могли бы уступить женщинам очередь, – сказал Роберт.
   – Да, – кивнул Георгий, – это было бы элементарной вежливостью.
   Молодые женщины оглядели их, фыркнули и стали перешептываться. Золотозубый мужчина посмотрел недружелюбно. Молодой человек, поглощенный разговором с девушкой, выдававшей письма, не обернулся.
   Георгий сказал Роберту негромко:
   – Ты видел, как на нас посмотрел этот с золотыми зубами?
   – Нет, я на этих женщин смотрел.
   – Он так на нас посмотрел, точно хотел нас съесть.
   – Должно быть, он слышал твое замечание, – предположил Роберт.
   – А если даже так? – сказал Георгий. – В нем не было ничего оскорбительного. Если ты сделал ошибку – исправь ее.
   – Он и не думает ее исправлять, – сказал Роберт.
   – Удивительно устроены люди, – сказал Георгий, – даже когда неправы – упорствуют.
   – А женщины тем временем должны стоять. Представляешь, как они, должно быть, устали?..
   Пожилой мужчина окинул приятелей испепеляющим взглядом. Женщины тихонько смеялись.
   – Ты видел, как он на нас посмотрел, – спросил Георгий.
   – Кто?
   – Этот, с золотыми зубами.
   – Совсем ему нечего на нас смотреть, – произнес Роберт недоуменно. – Посмотрел бы он лучше на этих женщин.
   – У них уже ноги подгибаются.
   – Слушай, – сказал золотозубый мужчина, – ты помолчать не можешь? Эти женщины со мной.
   – Как? – удивился Роберт. – Обе?
   – Обе, обе, – сказал золотозубый.
   – Ты только не нервничай, – попросила его толстушка и успокоительно положила ладошку ему на грудь.
   – Простите, – сказал Роберт, – произошло недоразумение. Я думал, что вы стоите раздельно. Надеюсь, ваша красавица-дочь меня извинит.
   – Какая дочь? – крикнул мужчина, багровея от ярости. – Это моя жена! Же-на!
   – Поздравляю и вас и ее, – сказал Георгий.
   – Ребята, отвяжитесь, – сказал молодой человек. Он наконец закончил свои дела и повернулся.
   Георгий вскрикнул:
   – Арсений!
   Молодой человек вскрикнул в свою очередь:
   – Гогочка, это ты?
   Георгий и Арсений долго обнимались. Роберт широко улыбался. Женщины улыбались. Только пожилой мужчина хмурился.
   Наконец Георгий отпустил Арсения и сказал Роберту:
   – Это Арсений.
   – Да, – сказал Роберт, – я понял.
   – Ты знаешь, он кто?
   – Арсений?
   – Ну да. Он из Дербента.
   – Ах, оттуда?
   – Тот самый, – сказал Георгий, – с которым я жил в прошлом году.
   – Ах, тот самый? – Роберт все понял. – Ты еще попал под его влияние?
   – Вот-вот, – радостно кивал Георгий, – именно о нем я и говорил. Арсений, дорогой, разреши тебе представить моего друга и земляка. Это Роберт, известный архитектор. Он здесь трудится над проектом. Он создает Дворец молодежи.
   – Очень, очень счастлив, – сказал Арсений. – Вы друг Георгия, этим все сказано. А это мой дальний родственник, но близкий моей душе Христофор. Это его очаровательная жена Тамара, а это ее не менее очаровательная сестра. Ее зовут Нина. Нина, Тамара, это Георгий. Композитор, о котором я рассказывал. Христофор, это Георгий. Это Роберт, знакомьтесь!
   Все пожали друг другу руки, но Христофор оставался мрачен.
   – Вы обязательно должны нас посетить. – Арсений говорил почти без паузы. – Завтра исполняется ровно месяц со дня свадьбы нашего уважаемого Христофора и мы, естественно, отметим такую важную дату. Георгий, дорогой, у тебя есть при себе ручка? Спасибо. Сейчас я запишу тебе адрес. Сначала мы думали пойти в «Прибой», но Христофор не любит людных мест. Он предпочитает посидеть дома в узком, но тесном семейном кругу. Надеюсь, вы не обидите ни Христофора, ни Тамару в такой торжественный день?
   – Да, пожалуйста, – сказала Тамара.
   Христофор пробурчал что-то невнятное.
   – Спасибо, мы глубоко растроганы, – сказал Роберт. – Как хорошо, что вы обернулись.
   – Уверяю вас, Христофор и сам отлично бы понял, с кем имеет дело. Он очень опытный человек, прошедший большую школу жизни. Георгию всегда, насколько я помню, было свойственно рыцарское отношение к женщине. А вы друг Георгия, и этим все сказано.
   Когда они распрощались, Георгий сказал:
   – Как видишь, Арсений очень обаятельный, неудивительно, что я попал под его влияние.
   – Все-таки, это нехорошо, что ты тогда не работал.
   – Да уж, хорошего ничего.
   – Еще надо очень и очень подумать, стоит ли принять его приглашение, – задумчиво сказал Роберт.
   – Тем более в этом Христофоре я не ощутил теплоты.
   – А жена его очень милая дамочка.
   – Он, наверное, обиделся, что ты назвал ее его дочерью.
   – Я ему польстить хотел, – сказал Роберт. – Иначе бы я ее назвал его внучкой.
   – И сестра у нее красивая девушка. Какие глазки!
   – Хорошие глазки. Но интересно, какой у нее голос.
   – Удачно вышло, что они не идут в «Прибой», – сказал Григорий.
   – Христофор боится выводить ее на люди, – объяснил ему Роберт.
   – Это понятно, но я не о том, – сказал Георгий. – Ты ведь помнишь, в «Прибое» работает Галя.
   – Ах, да, она ведь в «Прибое» работает.
   – Нехорошо мне туда являться, да еще в обществе молодых женщин.
   – Да, пожалуй, нехорошо.
   – Она бы стала переживать, – озабоченно произнес Георгий.
   – Прекрасно, что ты об этом думаешь, – сказал Роберт.
   Очередь у окошка пришлось занять снова.
   Когда она наконец подошла, Роберт обнаружил, что оставил паспорт дома.
   – Невезенье, – сказал он.
   – Да, обидно.
   – Ничего, завтра зайдем.
//-- * * * --//
   – Можно? – раздался голос Георгия.
   – Прошу, пожалуйста, – отозвался Роберт.
   – Я думал, ты уже встал, – сказал Георгий, входя.
   – Как раз собираюсь, – сказал Роберт.
   – Ты работал, я тебе помешал.
   – Ничего, все равно пора подниматься.
   – Я подумал, что ты собирался на почту, – сказал Георгий.
   – Да. Может быть, пришел перевод.
   – Ты ведь ждал и письма?
   – И письмо должно быть.
   Роберт подошел к рукомойнику, ополоснулся и начал бриться. Густые волосы на его груди клубились и завивались в колечки.
   – Нас вечером ждет Арсений, – сказал Георгий задумчиво.
   – Да, сегодня вечером он нас ждет, – кивнул Роберт, вытягивая перед зеркалом шею, чтобы удобнее было пройтись бритвой.
   – Но я не убежден, что туда следует идти, – сказал Георгий.
   – Семь раз надо отмерить, – сказал Роберт веско.
   – Дело даже не в Христофоре, – объяснил Георгий, – хотя я в нем и не чувствую искренности.
   – А в ком же дело?
   – Ты понимаешь, я как-то опасаюсь Арсения. Чтобы он не выбил меня из колеи.
   – Ну, поскольку я с тобой, тебе нечего опасаться.
   – Не будь тебя, я бы сразу сказал ему, что занят, – сказал Георгий.
   Роберт продул бритву и надел свежую сорочку.
   – Очень надеюсь, что перевод пришел.
   – Да, это было бы очень кстати.
   – Тем более если мы к ним пойдем, неудобно являться с пустыми руками.
   – Естественно, – согласился Георгий. – Как работалось?
   – Боюсь сглазить, – сказал Роберт, – но, как будто мелькнула одна идея.
   Георгий радостно пожал ему руку.
   – Я уже чувствовал, что ты на пути.
   – Нет, нет, об этом говорить еще рано, – Роберт проявлял осторожность. – Это еще только намек.
   – От кого эта записка? – спросил Георгий, увидев на столе листок.
   – От Люси Аркадьевны.
   – Слушай, что она тебе все пишет записки?
   – Спроси у нее, – сказал Роберт хмуро.
   – Наверно, она чем-нибудь недовольна.
   – Не знаю.
   – Может быть, мы не гасим свет?
   – Ох, не это ее волнует, – пробормотал Роберт.
   – Не забудь паспорт, – сказал Георгий.
   – Хорошо, что напомнил, – Роберт просиял.
//-- * * * --//
   На улице Георгий вернулся к прерванной теме.
   – Женщин вообще трудно понять.
   – А они нас и вовсе не понимают, – сказал Роберт. – Вот и Нонна, к которой я искренне привязан, постоянно меня удручает.
   – Обидно, посочувствовал Георгий.
   – Что и говорить, – сказал Роберт.
   Они вошли в здание почты.
   Перевод Роберту был, а письма не оказалось.
   – Вот видишь, – сказал Роберт, – письма нет.
   – А перевод от кого?
   – Перевод от матери.
   – Почему же Нонна не написала? – поинтересовался Георгий.
   – Да уж, верно, на что-нибудь дуется, – пробурчал Роберт.
   Приятели вышли на набережную и зажмурились. Облака, застилавшие небо, разошлись, солнце золотило крыши и стены. И море точно щурилось под прикосновением света, темно-зеленые складки мягко обозначивались на его поверхности. Из винного подвальчика доносились шумные, перебивающие друг друга голоса, а из магазина грампластинок неслась мелодия.
   – Она должна бы ценить твое отношение.
   – Каждый нормальный мужчина так скажет, – у Роберта был огорченный вид, – но для женщины не существует логики.
   – Трудно с ними, – сказал Георгий.
   – Вдруг она захотела ребенка, – Роберт пожал плечами. – Говорит, это право женщины. Я полгода ей объяснял: так нельзя, должно быть чувство какой-то ответственности. Материнство это серьезная вещь. Куда там! Она меня даже не слышит.
   – Они думают, главное, это родить, – сказал Георгий. – Родить пустяк. Воспитать – вот в чем сложность.
   – Примерно это я ей говорил: да, будет ребенок. С течением времени. Но на нее резоны не действуют. Она чувствует, что у меня мягкий характер. Систематически осуществляет прессинг. Хорошо, говорю ей, нет проблем. Готов пойти тебе навстречу. Так вот, Георгий, если ты думаешь, что с тех пор как я ей уступил стало лучше, то ты ошибаешься.
   – Ты уступил ей?
   – Я ей уступил. И что же я выиграл? Мир и дружбу? Одни только слезы, горькие вздохи и красноречивое молчание. Я просто не мог полноценно работать. И я ей искренне заявил: «Нонна, я переоценил твои силы. Ты не созрела для материнства. И я, знаешь, тоже извелся вконец. У меня горит Дворец молодежи. Поэтому я уезжаю трудиться, а ты сделай необходимые выводы».
   – Ты думаешь, она сделает выводы?
   – Я не сомневаюсь, что сделает. Она порядочный человек и понимает, что в этом вопросе мое согласие необходимо.
   Некоторое время приятели шли молча. Потом Роберт сказал:
   – Женщины не могут понять, как они подрывают свои позиции слезами и постоянными жалобами.
   – Развейся, – посоветовал Георгий заботливо. – Мысли о Нонне просто выбили тебя из колеи.
   – Как они все нас расстраивают, – пожаловался Роберт, – как портят нам нервную систему, как не дают нормально жить.
   – Когда-нибудь они поймут, что себе рыли яму, – убежденно сказал Георгий. – Этим кончается всегда.
   – Когда мы прославимся, – сказал Роберт. – А мы прославимся. Правда, Георгий?
   – Конечно. И в недалеком будущем.
   – Ты напишешь свою симфонию, а я сделаю проект Дворца молодежи. Надеюсь, он выиграет конкурс.
   – Я в этом не сомневаюсь, – сказал Георгий.
   – Женщины обожают известных людей, – заметил Роберт. – Их хлебом не корми, только, чтоб на их кавалеров показывали пальцами.
   – В какой-то мере их можно понять, – сказал Георгий. – Интересно, что эффектной девушке мало радости видеть рядом с собой какого-нибудь шмендрика.
   – Что и говорить, – сказал Роберт, – радость небольшая.
   – Вообще, слава – хорошая вещь, – сказал Георгий, – особенно, когда она заслуженная.
   – Это ты очень точно сказал, – одобрил его Роберт. – Сколько раз видишь, как человеку просто повезло.
   – Неприятно на это смотреть, – заметил Георгий.
   – Какому-нибудь пню улыбнется удача, а он ходит и думает, что так и надо.
   Георгий сказал:
   – Я думаю, так было и в прошлом. Кому-то пошла счастливая карта, а кому-то нет.
   – Запросто, – сказал Роберт…
   Георгий развил свою мысль:
   – Вот, например, этот Тициан. Конечно, он хороший художник, но, очень может быть, рядом с ним жили художники и не хуже.
   Роберт задумался, потом сказал:
   – Свободная вещь.
   – А сегодня никто про них и не знает, – Георгий махнул рукой, – зато все кричат: Тициан, Тициан…
   – Да, удача – большое дело, – согласился Роберт, – но работать, само собой, необходимо.
   – С завтрашнего дня работаем вовсю, – произнес Георгий с подъемом.
   – Сегодня так уж и быть пойдем к Арсению, – сказал Роберт. – Нужно купить какой-нибудь подарок.
   – Не с пустыми же руками идти.
   – Может быть, зайдем в «Сувенир»? Заодно Зою повидаем.
   – Если милиционер там не ошивается.
   – Что у него там, пост? – Роберт пожал плечами.
//-- * * * --//
   Зою они увидели сразу. Она скучала за стойкой, а неподалеку на нее восхищенно глазели три интуриста.
   – Добрый день, милая Зоя, – чинно приветствовал ее Роберт.
   – Пришли все-таки? – протянула Зоя лениво, но глаза ее довольно блеснули.
   – Он бы раньше пришел, но вас тут очень усиленно охраняют, – сказал Георгий.
   – Борис, что ли? – усмехнулась Зоя. – А вы, трусишки, в кусты?
   – Вы нас плохо знаете, – сказал Роберт с достоинством. – Мы думали не о себе, а о вас. Первым делом ваше спокойствие. Не дай Бог, если мы будем причиной ваших неприятностей.
   – Какие заботливые, – Зоя покачала своей красивой головкой.
   – Вы не представляете, какого труда стоит моему другу вас не видеть, – сказал Георгий.
   – Почему не представляю? Я смышленая. А вы куда пропали? Галя переживает.
   – А вы думаете, я не переживаю? – сказал Георгий уклончиво. – Но ведь если я дам волю чувству, то вся моя работа прахом пойдет.
   – Да, – сказал Роберт, – когда человек пишет симфонию, ему многим приходится жертвовать.
   – Бедняжечки…
   – Так оно и есть.
   – Ну, а как ваш замок? Построили?
   – Похоже, что-то уже намечается, – сказал Роберт.
   – У нас сегодня тяжелый день, – сказал Георгий, – мы должны пойти к одним молодоженам.
   – Поздравить. Медовый месяц прошел.
   – Нашли с чем поздравлять, – сказала Зоя.
   – Конечно, глупо, – сказал Роберт. – Люди ищут предлог для развлечений, а мы должны отрываться от дела. Посоветуйте, Зоенька, что им подарить?
   – Подарите им эту вазу, – Зоя кивнула на полку, – и выгравируйте на ней пожелание. Вот у нас гравер без дела сидит.
   – Так мы и поступим, – сказал Роберт. – Давайте ее сюда.
   Зоя взяла табуреточку, сбросила туфли и, взобравшись на нее, достала вазу.
   Глаза Роберта загорелись. Он не мог оторваться от стройных и сильных Зоиных ног.
   – Зоя, – сказал он, чуть понизив голос, – я не могу смотреть, как эти иностранцы на вас пялятся.
   – Сам хорош, – сказала Зоя. – Смотрит, ровно вол на овцу.
   – Как у вас только язык поворачивается делать подобные сравнения, – сказал Роберт. – Честное слово, я скоро запрусь, выходить не буду. Людям ничего не стоит тебя оплевать.
   – Люди буквально озверели, – поддержал его Георгий. – Особенно девушки.
   – Зоя, – Роберт еще больше понизил голос. – Я хочу вас видеть. Я все время хочу вас видеть. Я не могу, когда на вас другие смотрят. Для меня в этом магазине стоять – это пытка.
   – Ладно, – сказала Зоя, – остановись, не то заплачешь.
   – Как мне вас увидеть, Зоя?
   – А что мне тебя учить? Уже взрослый.
   – Я вас понял, – сказал Роберт.
   Они расплатились и подошли к граверу.
   – Что же мы не этой вазе напишем? – спросил Георгий.
   – А черт его знает, – сказал Роберт. – Жаль нет Манаджарова. Он бы сразу придумал.
   – Ну что? – спросил гравер.
   Это был маленький человек, густо обросший рыжеватой щетиной.
   – Слушай, что ты нас подгоняешь? – возмутился Георгий. – Лучше б побрился. Ты ж на работе.
   – Мое дело.
   – Тогда молчи, не мешай думать.
   Роберт предложил:
   – Сделаем так: «Дорогим Тамаре и Христофору – пусть ваш медовый месяц длится вечно».
   – Так не бывает, – сказал гравер.
   – А ты почем знаешь? – спросил Георгий.
   – Знаю, если говорю, – сказал гравер.
   – Бывает – не бывает, это неважно. Пожелать мы все можем, – сказал Роберт.
   – Ваше дело, – гравер презрительно пожал плечами.
   – Смотри, как он пожимает плечами! – негодующе сказал Георгий. – Можно подумать, он умней всех.
   – Не всех, так некоторых, – сказал гравер.
   – Давай, гравируй, – сказал Роберт. – Никто не работает, все болтают.
   Приятели взяли вазу, помахали Зое и вышли из магазина «Сувенир».
   – Смотри! – крикнул Георгий.
   – Что случилось?
   – Милиционер идет.
   – Борис?
   – Борис.
   – Если он всюду так поспевает, не завидую гражданам, – сказал Роберт.
   – Может быть, поздороваемся?
   – Игнорируй его, – сказал Роберт.
//-- * * * --//
   Арсений и Христофор снимали две просторные комнаты и застекленную веранду в доме на краю города. Молодые женщины, как смогли, украсили комнаты, всюду поставили кувшины и графины с цветами, и в комнатах стало уютно и празднично.
   Когда Георгий и Роберт явились, стол был уже накрыт, Арсений в белой рубашке с закатанными рукавами открывал бутылки. Тамара с Ниной расставляли стулья, а Христофор в сером костюме и яркостном галстуке ходил из угла в угол с напряженным нахмуренным лицом.
   – От души приветствуем дорогих хозяев, – сказал Роберт. – Примите в этот знаменательный день очень скромный подарок от вас с Георгием.
   Он протянул вазу, наполненную розами.
   Женщины засуетились.
   – Спасибо, спасибо!
   – Христофор, – сказала Тамара, – что ты молчишь?
   Христофор разжал губы, и золотое сияние полилось из его рта.
   – Благодарим вас, – сказал он, – будьте гостями.
   – Ты посмотри, – шепнул Георгий Роберту, – у него все зубы до одного золотые.
   – Садитесь, садитесь, – приглашал Арсений, – вот сюда, здесь не дует. Я сегодня весь день рассказывал моим дорогим родственницам, как прекрасно мы здесь жили с Георгием в прошлом году.
   – Да, – сказал Георгий, – это были незабываемые дни.
   – Разумеется, – рассмеялся Арсений, – всего я не мог рассказать, учитывая нежный возраст Нины. Тамара – другое дело, она уже зрелая женщина.
   Тамара взглянула на него со смутной улыбкой.
   – Перестань, – сказал Христофор.
   – А что я такого сказал? – спросил Арсений. – Недаром же мы отмечаем сегодня тридцать дней супружеской жизни. Первый месяц брака для девушки – университет. – Эти слова он обратил к Нине, и девушка смущенно потупилась.
   – Ох, этот Арсений, – сказал Георгий. – Таким он был и в прошлом году.
   – Перестань, – повторил Христофор.
   – Не понимаю, – Арсений развел руками.
   – На вашем месте, Арсений, я бы не спорил, – сказал Роберт. – Даже в том случае, если вы не сразу улавливаете смысл предупреждения вашего уважаемого Христофора. Уважаемый Христофор старше вас лет на тридцать с порядочным хвостиком, прошел большую школу жизни и уж верно знает, что говорит.
   Поддержка Роберта почему-то не обрадовала Христофора.
   – Дело не в том, насколько я старше, – сказал он. – Я чувствую себя достаточно молодым, но и молодой человек должен воздерживаться от непристойных речей. Особенно в присутствии юных женщин.
   – Я совершенно с вами согласен, – сказал Роберт. – Приличие прежде всего. А выглядите вы действительно молодцом. Никогда бы я вам не дал ваших лет.
   Христофор посмотрел на него мутным взглядом, а Тамара вновь одарила общество своей неопределенной улыбкой.
   – Я бы хотел услышать голос Нины, – сказал Георгий. – Почему она все время молчит?
   Нина что-то произнесла, но понять что-либо было невозможно.
   – Что вы сказали? – спросил Георгий.
   Нина залилась краской и что-то проговорила. Это был шелест первого вешнего листочка под дуновением робкого ветерка.
   – Наша Нина не очень-то разговорчива, – сказал Арсений.
   – Георгий, оставь в покое Нину и вспомни лучше, зачем мы пришли, – мягко сказал Роберт. – Мы пришли в этот прекрасный гостеприимный дом, чтоб поздравить две души, которые долго искали друг друга в этом мире и наконец нашли.
   – Душа Христофора искала недолго, – сказал Георгий.
   Христофор неодобрительно на него покосился.
   – Георгий, не мешай мне, – сказал Роберт. – Нет ничего удивительного, что такое сокровище, как Тамару, с налета не найдешь. Такой перл приходится искать тщательно, перебирая много раковин, и иной раз на это не хватит всей жизни. Поэтому, надо сказать, что нашему Христофору еще повезло, что уже в почтенные годы, подводя итоги долгого пути, он отыскал подобную жемчужину.
   – Слушай, – сказал Христофор, – я итогов не подвожу, умирать не собираюсь.
   – Что вы, что вы, – Роберт замахал руками, – живите на здоровье еще сто лет, на радость друзьям, на зависть врагам. Я хотел только воздать должное Тамаре за ее выбор. Поэтому не удивительно, что наш Христофор, прошедший большую школу жизни, своим умудренным и все еще жарким взглядом увидел, какие алмазные россыпи, какие богатства самоотверженной души скрывает это юное прекрасное лицо…
   – Изумительно говорит, – сказал Георгий Нине. – Правда?
   Нина что-то прошуршала в ответ. Георгий погладил ее кисть.
   – Удивительно то, что наша Тамара, – развивал свою мысль Роберт, – в свои молодые неопытные годы, когда девушка обращает больше внимания на стройную фигуру, разворот плеч, на бицепсы и красивую внешность, удивительно, что наша Тамара посмотрела вглубь и смогла увидеть, какие достоинства, на первый взгляд, может быть, совсем незаметные, глубоко запрятаны в Христофоре.
   – Ты освети подробно его достоинства, – сказал Арсений.
   Христофор молчал. Лицо его было багровым, пальцы то сжимались, то разжимались.
   – Охотно попытаюсь, – сказал Роберт, – хотя меня и ограничивает краткость нашего знакомства, которое, как я надеюсь, будет приятным и долгим. Наш Христофор принадлежит к тем людям, которых голыми руками не возьмешь. Наш Христофор хорошо знает всему на свете настоящую цену и какой-нибудь дешевки не возьмет и даром. От него исходят увесистость, прочность и основательность.
   – Чувствуется, что он прошел большую школу, – вставил Георгий.
   – Это я уже говорил, – кивнул Роберт. – Но радостно отметить, что громадный опыт не сделал его сухим и черствым. Он глубоко родственный человек, и верится, что не только Тамара нашла в нем второго отца…
   – Я ей не отец, а муж, – нервно бросил Христофор.
   – Само собой, – сказал Роберт, – но мужем может быть каждый молодой бычок. Значительно более ценно, когда супруг, в силу своего знания жизни, может наставить жену, как дочь. Однако речь не только о прекрасной Тамаре. Христофор стал отцом и Нине и Арсению. Они припадают к его нескудеющей руке…
   – Это совсем лишнее, прервал его Христофор.
   – К его мудрости, к его заботливой груди, как путники к источнику в жаркий день. Христофор, будьте здоровы еще долгие годы! Вам еще рано покидать этот мир.
   – Здоровье вам теперь нужнее всего, – поддерживал Роберта Георгий.
   – Я здоров, – сказал Христофор, – сколько вам говорить…
   – Вот об этом я и хотел бы сказать, – Георгий поднялся со стаканом в руке. – Дорогой Арсений, я прошу тебя, как председателя стола, разрешить мне немного дополнить Роберта.
   – Я не председатель, но дополняй, – сказал Арсений.
   – Я не обладаю удивительным красноречием моего друга, – сказал Георгий, – который дал такой глубокий анализ неповторимых достоинств Христофора. Я хочу ограничиться только одной стороной. Мы пришли сегодня отметить прекрасный день, который как бы подвел черту под медовым месяцем наших молодоженов…
   – Почему – подвел? – забеспокоился Христофор.
   – Прошу прощения, я сказал: как бы подвел, – Георгий тепло улыбнулся. – Такой месяц – большое испытание всех духовных сил человека. И не только духовных. Поэтому нам всем радостно видеть, как сравнительно крепко сидит в седле наш несгибаемый Христофор рядом с красавицей Тамарой. И я думаю, что в этом смысле он многим обязан своему замечательному городу, из которого родом и мой друг Арсений.
   – Ты держись Христофора, – скромно сказал Арсений.
   – Надеюсь, что Христофор, известный своей широтой, не посетует на меня, – сказал Георгий, – если я вспомню и того, кому мы обязаны этим прекрасным вечером. Год назад я встретился здесь с Арсением, покорившим меня своим обаянием, любовью к жизни и щедростью души.
   – Все южане очень любят жизнь, – сказал Арсений.
   – Дни, проведенные вместе с Арсением, стали золотыми страницами моей биографии, и вот уже год я мысленно к ним возвращаюсь. Неудивительно, что у такого человека такая симпатичная родня. Здесь уже говорилось о патриархе вашего стола почтенном Христофоре…
   – Ну и довольно обо мне говорить! – крикнул Христофор.
   – Но и прекрасная Тамара, и прелестная Нина, глубоко трогающая своей чистотой и стыдливостью, – все они достойно представляют свой славный город, за который я поднимаю небольшой стакан.
   Речь Георгия произвела сильное впечатление на дам. Тамара потрепала его пухлой ладошкой по подбородку, а Нина на миг подняла ресницы и прошелестела нечто невнятное.
   – Я очень уважаю таких людей, – сказал Тамара. – Я имею в виду актеров и музыкантов. И художников я тоже люблю.
   – Возможно, это прозвучит нескромно, – сказал Роберт, – но это делает вам честь.
   – Не много от них толку, – пробурчал Христофор.
   – Многие не понимают нашей специфики, – мягко заметил Роберт.
   – Очень многие, – подтвердил Георгий. – Им кажется, что это орешки.
   – Я бы им очень посоветовал посмотреть хотя бы на нашего Георгия, – сказал Роберт. – Посмотреть, с каким самозабвением он ищет главную тему своей симфонии. Это каторжный труд.
   – Обо мне говорить не стоит, – смутился Георгий, – но что же сказать о моем друге, который даже во сне занят Дворцом молодежи.
   – Как – во сне? – ахнула Тамара.
   – Это научно доказано, – сказал Георгий, любовно глядя на Роберта. – Клянусь, иногда мне за него страшно. Его мозг совершенно не знает отдыха.
   – Отдыхать мы будем на том свете, – вздохнул Роберт.
   Женщины смотрели на обоих друзей, не скрывая восхищения. Даже Нина не отводила глаз.
   Арсений предложил тост за искусство.
   Последние следы первоначальной принужденности исчезали. И Роберт и Георгий были в ударе. Вечер безусловно удался. Все были веселы и возбуждены. Лишь Христофор сидел мрачный.
   Желая поднять его настроение, Георгий сказал:
   – Не могу не похвалить нашего Христофора за то, что он решил отметить такую важную дату, как первый месяц супружества, не в каком-нибудь кабаке, а в теплой интимной обстановке.
   – Не зря он прошел большую школу, – добавил Роберт.
   – Школу он прошел большую, – согласился Арсений.
   – Что и говорить, – заключил Роберт. – Он знает отчетливо где и что.
   Похвалы не растопили льда. Христофор мрачнел все больше.
   – Нина, – сказала Тамара, – пойди, поставь чаю.
   Нина залилась краской, качнула ресницами и выпорхнула из комнаты. Георгий умиленно посмотрел ей вслед.
   – Поразительное создание, – сказал он. – Теперь таких нет. Она совершенно не от мира сего.
   – Не потеряй голову, – остерег его Роберт.
   – В своем городе она очень популярна, – сказал Арсений.
   – Могу сказать, что она достойна своей сестры, – сказал Роберт. – И это самая большая похвала.
   Тамаре очень понравились его слова, и она одобрительно провела рукой по его щеке.
   Христофор нервно постучал костяшками пальцев по столу.
   – Редкая девушка, – сказал Георгий с чувством. – Пойду спрошу ее, не нужна ли помощь.
   – Какая еще помощь?.. – заинтересовался Христофор, но Георгий уже ступил за порог.
   Он прошел по узкому коридору и вошел в кухню, Нина ставила на плиту пузатый цветной чайник. Она обернулась и оглядела его. Миндалевидные очи смеялись. Медленно спросила?
   – Ну что?
   Георгий слегка растерялся. Вежливо осведомился:
   – Я вам не нужен?
   – Нужен, – сказала Нина.
   Она подошла к нему, обняла за шею и крепко поцеловала в губы. Георгий зашатался и сказал:
   – Роберт говорил, что вы напоминаете иранскую миниатюру.
   – А ты что скажешь?
   – В чем-то он прав, – пробормотал Георгий.
   Она снова его поцеловала. Георгий не мог прийти в себя.
   – Смотрит как барашек, и глаза бараньи, – сказала Нина. – Чайник закипит скорее, чем ты.
   – Не добивай меня, – попросил Георгий, – я и так едва на ногах стою.
   Они не сразу заметили, как в кухню вошли Христофор и Арсений.
   – Ты кого привел в дом? – спросил Христофор родственника.
   Арсений выглядел удрученным.
   – Георгий, – сказал он, – ты меня опозорил.
   В комнате Роберт спросил Тамару:
   – Что они там шумят?
   Она сказала, крутя транзистор:
   – Не знаю. С Ниной вечно какие-нибудь истории.
   Нашла музыку и предложила:
   – Потанцуем?
   – С наслаждением! – откликнулся Роберт.
   Несколько мгновений они кружились молча, потом Роберт спросил:
   – Дорогая Тамара, по истечении первого месяца вы довольны вашим браком?
   – Это Арсений нас сосватал, – сказала Тамара.
   – Все равно, это ваш выбор.
   – Конечно мой, – согласилась Тамара.
   Она засмеялась и добавила:
   – Молодые, – ненадежный народ.
   – А чем занимается Христофор? – спросил Роберт.
   – Консервами, – сказала Тамара.
   – Он большой специалист? – поинтересовался Роберт.
   – Большой организатор, – сказала Тамара.
   Помолчав, Роберт заметил:
   – Напрасно вы плохого мнения о нашем поколении.
   – У меня был молодой муж. Я знаю, что говорю.
   – В семье не без урода, – сказал Роберт.
   – В моей семье так и было, – кивнула Тамара.
   – Вы замечательно танцуете, – сказал Роберт после паузы. – Мне кажется, что мы парим.
   – Это я-то парю? – засмеялась Тамара.
   Роберт сказал:
   – Приятная полнота не помеха одухотворенности.
   – Ты – красивый мальчик, – сказала Тамара.
   В комнату вошли Христофор и Арсений. Оба были возбуждены. Вслед за ними появился Георгий. Он выглядел глубоко потрясенным.
   – Перестань танцевать! – крикнул Христофор. – Вас на минуту одних оставить нельзя. Одна целуется, другая жмется.
   – Волосы дыбом встают от таких слов, – сказал Роберт.
   – Ты бы слышал, как они меня оскорбляли, – сказал Георгий.
   – И Арсений? – спросил Роберт, не выпуская Тамары.
   – Арсений – в первую очередь.
   – Вы обманули мое доверие! – торжественно произнес Арсений.
   – Немедленно отпусти мою жену, – потребовал Христофор.
   – Христофор, не срамись, – сказала Тамара. – Нина взрослая девушка, а от меня не убудет, если я потанцую.
   – Как же, Арсений, вы могли так обойтись с Георгием? – спросил Роберт.
   – А как он поступил? – крикнул Арсений. – Пришел в дом…
   – «Пришел в дом», – усмехнулся Роберт. – Вы к нему пристали с ножом к горлу, вот он и пришел…
   – Я пристал?
   – То же самое было и в прошлом году. Сорвали ему работу.
   – Я сорвал ему работу? – Арсений был вне себя.
   – Да, вы. Он попал под ваше влияние, – спокойно, но твердо сказал Роберт.
   – Он – попал?
   – Георгий, скажи ему сам.
   – К несчастью – попал, – подтвердил Георгий.
   – Вот именно, – кивнул Роберт, – к несчастью. Дело не в том, что он попал под влияние. Оно бывает и благотворным. Но ваше влияние было дурным.
   Арсений не знал, что сказать. С чайником в руке вошла Нина. Глаза ее были опущены.
   – Чай пить будете? – прошелестела она чуть слышно.
   – Поздно! – рявкнул Христофор. Он весь почернел и даже зубы его померкли.
   – Первый раз слышу, – сказал Роберт с горечью, – чтобы гостю напоминали про время.
   – Интересно, – Георгий грустно усмехнулся, – они все такие в этом городе?
   Арсений сказал:
   – Ругай меня, но не трогай города.
   – Идем, Георгий, – сказал Роберт. – Должно быть, в самом деле поздно. Как-никак, скоро десять часов. Христофор в это время обычно в постели. Он устал и еле стоит на ногах.
   – Я не устал! – крикнул Христофор. – Я до утра могу гулять!
   – Ах, вот что? – сказал Георгий. – Значит, вы нас просто выгоняете. Приятно слышать. Идем, Роберт.
   – Прощайте, Тамара, – сказал Роберт. – Я вам скажу, как сестре, всю правду: никогда не забуду, как мы танцевали.
   – До свидания, Робик, – сказала Тамара.
   – До свидания, Нина, – сказал Георгий. – Злые люди нас разлучают, но я верю, что мы еще увидимся.
   Не поднимая глаз, девушка шепнула что-то прощальное.
   Когда друзья вышли на улицу, Георгий воскликнул:
   – Какое существо! От сердца оторвали!
   – Может быть, все к лучшему, – попробовал его утешить Роберт. – Вспомни, какой ты привязчивый.
   – Я жутко привязчивый, – сознался Георгий. – Я всегда рискую.
   – Но каков твой Арсений… Кто б мог подумать?
   – А мы еще подарили им вазу! – Георгий махнул рукой.
   В темном плотном небе стояли неподвижные багровые звезды. Далеко на горных дорогах мелькали, пропадали и вновь загорались огоньки, – летели машины. Со стороны моря доносился таинственный гул – тяжелая волна стучала в каменный берег.
   – Ты хорошо сделал, что сказала Арсению, как он сорвал мне работу, – сказал Георгий. – Мне самому это было неудобно.
   Роберт сокрушенно вздохнул:
   – Не думал я, что эти люди – такие!
   – Кто мог подумать?!
   – А этот Христофор, видимо, страшный человек. Во рту у него целый банк.
   – Да, пальца в рот ему не клади.
   – Ни одного собственного зуба! – поражался Георгий.
   – Про таких говорят, что в своем деле они зубы съели.
   – Интересно, чем он занимается? – спросил Георгий.
   – Консервами.
   – Тертый, видимо, калач!
   – Какой-нибудь мафиози, – сказал Роберт. – Дитя коррупции.
   – От таких надо держаться подальше, – озабоченно произнес Георгий.
   – Особенно нашему брату художнику, – поддержал его Роберт. – Что у нас может быть общего с этим миром?
   – До чего мы все-таки оторваны от реальной жизни! – воскликнул Георгий. – Еще шаг, и под нами оказалась бы пропасть.
   – И заметь, – сказал Роберт, – все из-за женщин. Помнишь, тогда, в очереди на телеграфе, с них все и началось.
   – Все-таки я потянулся душой к этой Нине.
   – Тебе только так кажется, – сказал Роберт. – Это она к тебе потянулась.
   – Может быть, ты и прав, – сказал Георгий задумчиво.
   – Они решают, они выбирают, а наше дело совершенно телячье, – вздохнул Роберт. – Ни о чем не спрашивая, нас гонят на убой.
   – Неужели наше положение такое безвыходное? – ужаснулся Георгий.
   – Если смотреть правде в лицо – совершенно безвыходное, – сказал Роберт. – Я тебе расскажу одну поучительную историю. Однажды я сидел за столом и занимался творческой работой. Вдруг раздается телефонный звонок и женский интеллигентный голос говорит: «Роберт, я хочу с вами встретиться!» Я спрашиваю: «А почему?» Она говорит: «О вас много слышала интересного». Я ее спрашиваю: «Кто же меня рекомендовал?» Она говорит: «Этого я вам не скажу». Надо было мне возмутиться, повесить трубку, и я в общем так и поступил. Но что ты думаешь? Она позвонила еще раз-другой и, в конце концов, своего добилась. Говорю тебе: от нас ничего не зависит. Я давно все понял, – женщины где-то собираются, нам даются характеристики и там решается наша судьба. Что они хотят, то и делают.
   Некоторое время приятели шли в глубоком молчании. На душе было смутно, говорить не хотелось.
   – Единственное спасение от них, – произнес наконец Роберт, – запереться на замок и работать.
   – Я с тобой совершенно согласен, – сказал Георгий.
//-- * * * --//
   День был ослепителен, но на лицах Роберта и Георгия, когда они вышли из бильярдной, лежала тень задумчивости и легкой грусти.
   – Не надо было тебе с ним связываться, – сказал Георгий.
   – Все говорят, что я играю неплохо, – Роберт развел руками. – Глазомер у меня есть, удар тоже есть.
   – Да, но это был профессионал, поджидающий жертв.
   – Теперь я тоже так думаю.
   – Маленький, щупленький, в чем душа держится, – поражался Георгий, – а такой зверь!
   – Ты обрати внимание, – у него персональный кий!
   – И его там все знают. «Аркаша, Аркаша…»
   – Основательно он нас вытряс.
   – Денег у нас почти не осталось, – Роберт подавил вздох.
   – Я дам телеграмму моему другу, он нам переведет, – сказал Георгий.
   – Заодно посмотрим, есть ли мне письмо, – сказал Роберт.
   – Несомненно, есть, – уверил его Георгий. – Не может же она не понять, что своим молчанием она срывает тебе работу.
   – Ничего, – сказал Роберт после некоторой паузы. – Подобные встряски тоже нужны.
   Помнишь, у Лермонтова герой говорит товарищу: «Желаю тебе проиграться». А почему он это сказал? Тому потребовались сильные ощущения.
   – Талантливый человек был Лермонтов, – задумчиво сказал Георгий.
   – Этого у него не отнимешь, – сказал Роберт веско.
   – И наш ровесник.
   – Ничего удивительного. Наш возраст – самый потенциальный.
   – А ты, однако, начитанный парень, – сказал Георгий уважительно.
   – Да, почитываю в свободное время. Но книжных червей не одобряю.
   Георгий согласился:
   – Естественно, это другая крайность.
   – По-моему, если человек читает с утра до ночи, это значит, что сам он ничего не может создать.
   – Да, этим он себя разоблачает.
   Беседуя, приятели дошли до почты. Георгий пошел давать телеграмму, а Роберт направился к окошку, где выдавали корреспонденцию.
   – Вам ничегошеньки, – сказало окошко.
   – Девушка, – спросил ее Роберт, – скажите, что вы против меня имеете? Второй раз я к вам обращаюсь…
   – Против вас имеет та, от которой вы ждете письма, – сказало окошко.
   – А почему, как вы думаете?
   – Вам виднее. Наверняка провинились.
   – Ну да, – сказал Роберт недовольно. – У вас мужчина всегда виноват.
   Он подошел к Георгию, который уже получал квитанцию.
   – Завтра, максимум послезавтра, будем богатыми, – сказал Георгий.
   – Может, и мне дать телеграмму?
   – А что? Все еще нет ничего?
   – В том-то и дело, – буркнул Роберт.
   – Конечно, дай телеграмму.
   – Нет, – поразмыслив решил Роберт. – У нее характер, у меня характер.
   – Твоя Нонна просто меня удивляет.
   – Она еще пожалеет об этом, – сказал Роберт.
//-- * * * --//
   В правой руке Роберт держал одну бутылку, в левой – другую, поэтому он постучал ногой.
   Открыли ему не сразу, поэтому он постучал снова. Наконец в прихожей послышались шаги, щелкнул замок и дверь отворилась. Зоя стояла, кутаясь в халатик, глядя на него с неопределенной улыбкой.
   – Здравствуй, это я, – сказал Роберт.
   – Соскучился? – спросила она наконец.
   – Сил нет, – сказал Роберт.
   – Балабонишь, или на самом деле?
   – Вы опять за свое? – возмутился Роберт.
   – А не поздно пожаловал?
   – Детское время.
   – Тогда, детка, проходи.
   Они вошли в ее комнату. Тахта была уже застелена, – видимо, Зоя готовилась ко сну.
   Роберт поставил свои дары на стол.
   – Ну зачем мне твои бутылки, чудик? – спросила Зоя. – Не найдется у меня, что ли, коли охота придет?
   Роберт несколько церемонно ответил:
   – У вас свои обычаи, у меня – свои.
   – Ладно, не петушись, – сказала Зоя.
   Она поставила на стол какую-то снедь, а Роберт тем временем вытащил из горлышка пробку.
   – Пить необязательно, – сказал Зоя.
   – В честь встречи, – Роберт протянул ей стакан. – По традиции.
   – Ну что, архитектор, – спросила Зоя, – что ты там строишь?
   – Дворец молодежи, – напомнил Роберт.
   – Куры ты строишь.
   – Вам лишь бы обидеть.
   – А где твой музыкант? Галя больно переживает.
   – И он за нее переживает, – Роберт вступился за Георгия.
   – Ну, таких жалелыциков много…
   – Ничего подобного, – сказал Роберт. – Об этом так просто судить нельзя. У него душа совсем беззащитная. Он боится, что не сможет с собой совладать.
   – Тяжелое положение у вашего брата.
   – Очень тяжелое, – согласился Роберт.
   – Ну, а ты? Можешь за себя постоять?
   – Сейчас, похоже, что могу, – сказал Роберт.
   – Совсем, значит, спекся?
   – Вы не смейтесь. От меня скоро только пенек останется, – Роберт уткнулся головой ей в плечо.
   – А на кой мне шут твои головешки? – Зоя взлохматила его волосы.
   – Легко вам жить при такой жестокости, – позавидовал он ей.
   – Мне-то? Легко…
   Она была высокой, очень высокой, немногим ниже его самого. Он обнял ее, и вся она напряглась и уперлась ногами в пол, точно хотела в него врасти. И он поразился, сколько силы в этом худом и гибком теле.
   – Пусти… – сказала она.
   – Как вы со мной говорите? Словно я разбойник.
   – Конечно, разбойник.
   – Вот вас слушаешь, – пожаловался Роберт, – а потом на тебе места живого нет…
   – Да ладно уж… Сирота казанская.
   Лица их были совсем рядом и Роберт стал ее целовать.
//-- * * * --//
   Ночью Роберт почувствовал сильный голод.
   – У тебя ничего нет поесть? – спросил он.
   Она откинула простыню, потянулась.
   – Колбасы с хлебом хочешь?
   – Не откажусь.
   Она встала, зажгла ночник и пошла к буфету. Он смотрел на нее и дивился совершенству ее линий. Голая, она казалась еще выше. Царственно двигаясь, она достала хлебницу, вынула из холодильника колбасное поленце и сделала Роберту бутерброд.
   – Ешь, труженик.
   – У тебя совершенно гениальные ноги, – сказал Роберт, прожевывая еду.
   – Ну, спасибо, заметил.
   Роберт обиделся.
   – Интересно, как я могу не заметить, если это входит в мою профессию? Между прочим, я еще и леплю.
   – Уж лепить ты мастер, – сказала Зоя.
   – Нет, серьезно.
   Она взяла сигарету, закурила и легла с ним рядом.
   – Вытяни ногу, я тебя прошу.
   Она усмехнулась, но ногу вытянула. Оба внимательно на нее поглядели.
   – Выдающаяся нога, – сказал Роберт.
   Она смотрела на него, опершись на локоть.
   Потом негромко и почему-то вздохнув, спросила:
   – Ну, что дальше делать-то будем?
   – А чего мы не сделали? – спросил Роберт заинтересованно.
   Она помолчала, потом усмехнулась.
   – И то правда.
   Он смахнул со рта крошки и положил ее голову себе на грудь.
   – Как, работяга, восстановился? Или, может, еще порубаешь? – спросила Зоя.
   – Спасибо, отличная колбаса.
   – А шерсти-то, шерсти-то на тебе, весь зарос.
   – Это для южан характерно, – сказал Роберт.
   – Знал, когда прийти, – сказала она неопределенно.
   – Конечно, знал. Милиция на дежурстве.
   – Оставь ты милицию в покое. Борис – хороший.
   – Очень хороший. Никогда не здоровается, – сказал Роберт.
   – А с чего ему с тобой здороваться? Что ты ему за друг?
   – У цивилизованных людей так принято.
   – Это ты – цивилизованный, а он – хороший.
   – Чем он такой хороший? Интересно…
   – Хо-ро-ший. Это я нехорошая, парень наизнанку выворачивается, а я над ним изгаляюсь.
   – Почему же ты так поступаешь?
   – Чего-то мне надо, а чего, сама не пойму. Слишком много думала по ночам. Надо было спать, а я думала.
   – Нет Зоенька, ты тоже хорошая, – сказал Роберт великодушно. – И кроме того, у тебя – красота.
   – Пропади она пропадом, моя красота. От нее все горе. Можешь ты это понять, волосатик?
//-- * * * --//
   – Люся Аркадьевна, мы уходим, – сказал Роберт.
   – А мне что? – отозвалась хозяйка.
   – Я вам хотел сказать: до свидания.
   – До свидания, милое создание.
   – Что-то вы не очень приветливы.
   – Зато вы очень наблюдательны.
   Когда друзья вышли на улицу, Георгий спросил:
   – Почему Люся Аркадьевна так на тебя смотрит?
   – Смотрит так, словно я ей должен.
   – Кстати, мы ей действительно задолжали, – заметил Георгий.
   – Это совсем другое дело, – сказал Роберт.
   – Тем более сейчас мы получим перевод и расплатимся. – Георгий оживился.
   Едва девушка в окошке завидела Роберта, она воскликнула торжественно:
   – Вам ничего!
   – А чему вы, собственно, радуетесь? – спросил Роберт.
   – Нужно быть внимательнее, тогда бы вы получали письма.
   – Откуда вы знаете, какой я? – поинтересовался Роберт.
   – Да уж знаю. Ходите по набережной и думаете, что очень красивы. Просто вас уже заметили в городе.
   – Естественно, – сказал Роберт. – Никто не работает, все развлекаются, вот и глазеют по сторонам. А когда два человека приехали трудиться, то выглядят как белые вороны.
   Теперь обиделась девушка:
   – А почему ж это я не работаю? Вот новости, это я не работаю…
   – Если вы работаете, дайте мне перевод, – сказал Георгий и протянул паспорт.
   – Нет никакого перевода.
   – Вы посмотрите лучше, – забеспокоился Георгий.
   – Я уж смотрела. Перевода нет. Есть телеграмма.
   – Ну так дайте ж ее.
   – Да берите. Мне она не нужна. Распишитесь здесь. И проставьте время.
   Отойдя от окошка, Георгий развернул бланк и прочел вслух:
   – «На этот раз к несчастью пасс взял запорожец голубой сижу пустой».
   – Слушай, – сказал Роберт, – так ведь это стихи.
   – Я сразу это понял, – сказал Георгий.
   – Ты музыкант, ты чувствуешь ритм, это неудивительно.
   – Чувство ритма у меня просто врожденное, – подтвердил Георгий.
   – Но теперь и я вижу, что это стихи.
   – Так ведь он поэт, – сказал Георгий. – Он свободно владеет рифмой.
   – Обормот, – Роберт махнул рукой, – не мог он купить запорожец через месяц.
   – Наверное, подошла его очередь, – предположил Георгий.
   – «Сижу пустой»… – пробормотал Роберт.
   – Все-таки он талантливый парень, – Георгий старался быть объективным. – «На этот раз, к несчастью, – пасс!» Вообще говоря, он пишет тексты для песен.
   – А что мы делать будем? – спросил Роберт.
   – Вот этого я, как раз, не знаю, – произнес Георгий задумчиво. – Голубой цвет это красиво.
   – Есть чрезмерность, – сказал Роберт веско. – Надо было выбрать что-нибудь построже.
   Они вышли на улицу.
   – Мы не попрощались с этой девушкой, – сказал Георгий.
   – Бог с ней, – сказал Роберт. – В ней не было доброжелательности.
   – И искренности, – добавил Георгий.
   – Может быть, она нарочно утаивает от меня письма Нонны, – задумчиво сказал Роберт.
   Георгий даже остановился.
   – А что ты думаешь? Все может быть. Утаивает и сама читает.
   – Но, конечно, этого не докажешь, – вздохнул Роберт.
   – Да, доказать это невозможно.
   – Нонна все-таки лучше многих, – сказал Роберт. – Это все-таки надо признать.
   – Я рад за тебя, – сказал Георгий.
   Помолчав, Роберт сказал:
   – Сложное у нас создалось положение.
   – Очень сложное.
   – Ты мне скажи, – спросил Роберт, – почему посредственностям так легко все дается?
   – Я думаю, оттого, что они легко вступают в контакты, – сказал Георгий.
   – Очень верно. Во-первых, они никого не раздражают, а во-вторых, со всеми находят общий язык. Я знаю одного архитектора. Сегодня он пообедал с одним, завтра у него в гостях – другой, послезавтра он оказал услугу третьему. В итоге он всюду свой человек. И дела у него – дай Бог нам с тобой.
   – Да, это целая наука.
   – Вот именно. Но я знаешь, в этой науке – профан.
   – А тебе она и не нужна, – сказал Георгий. – Зачем тебе? Ты большой талант. Все это необходимо бездарностям. У них просто нет другого выхода.
   – Такие люди, как мы с тобой, всегда рассуждаем подобным образом, – сказал Роберт, – а между тем, и нам нельзя быть беззащитными.
   – Это правда, – согласился Георгий.
   – Кое-чему надо учиться и у бездарей.
   Георгий задумчиво произнес:
   – Знаешь, меня всегда удивляло, почему какой-нибудь сундук может делать свои дела, а гений – нет.
   – Это и несправедливо и глупо, – сказал Роберт.
   – Как прочтешь любую биографию, – сокрушался Георгий, – гений обязательно умирает в нищете.
   – Не хотел бы я умереть в нищете, – поежился Роберт.
   – А гением быть ты бы хотел?
   Роберт ответил рассудительно:
   – Я хотел бы гением быть, но и жить. И достаточно обеспеченно.
   – Я тебя понимаю, – вздохнул Георгий.
   – Ты мне скажи, – воскликнул Роберт, – что людям обязательно нужно, чтобы гений обязательно подыхал? Причем обязательно без копейки? Объясни мне, кому от этого выгода?
   – Человечеству выгоды никакой, – решительно ответил Георгий. – Только одним бездарностям – выгода.
   – А зачем же их поощрять? – спросил Роберт с жаром. Чувствовалось, что эта мысль уже давно его волнует.
   – Совершенно незачем их поощрять, – успокоил его Георгий.
   – Нам надо многое пересмотреть в себе, – сказал Роберт, – а то только такие халтурщики, как твой друг, – ты, разумеется, меня извини, – будут раскатывать в голубых запорожцах.
   – Он малый способный, – сказал Георгий, – но безусловно, себе на уме.
   – Я не хотел его обидеть и уж тем более тебя. За тебя мне, в первую очередь, и досадно, – объяснил Роберт. – Ты на моих глазах изводишь себя, ищешь главную тему, а он чирикает и процветает.
   – Но рифмой владеет, нельзя отрицать, – возразил Георгий.
   – Рифмой он бесспорно владеет, – согласился Роберт, – но я не думаю, что эти стихи стоили ему большого труда. – «На этот раз к несчастью – пасс».
   – Отпасовал он нас, конечно лихо, – усмехнулся Георгий. – Но знаешь, однажды на вечеринке он на каждого написал эпиграмму. И довольно быстро.
   – Почему ты так думаешь? Он мог все заранее заготовить, чтобы потом вас всех ослепить.
   – А что? – воскликнул пораженный Георгий. – Очень возможно, что так и было!
   – Уверяю тебя, что именно так, – сказал Роберт.
   – Вот ловкач! – Георгий не мог прийти в себя, – а мы-то все восторгались.
   – Вот так они создают себе имя, – назидательно произнес Роберт, – это целая наука, ты прав.
   – Честное слово, мы дети в джунглях, – сказал Георгий сокрушенно.
   Роберт кивнул:
   – Пора взрослеть.
   Они проходили мимо «Ядвиги», и оба как по команде замедлили шаг.
   – Давно мы здесь не были, – вздохнул Георгий.
   – Не переживай, – сказал Роберт. – Слава Богу, мы не из тех, для кого посидеть за столиком – главное дело.
   Небо было прозрачно-синим и только одно-единственное облачко, необычно круглое, неслось по нему, как воздушный шарик.
   У площадки аттракционов толпились гуляющие, под бравурную музыку кружилась карусель. Приятели остановились и стали наблюдать за ворчанием разогнавшихся колясок.
   – Ну и развлечение, – Георгий покачал головой.
   – Ты очень мягко это назвал, – сказал Роберт.
   Карусель начала замедлять движение. И музыка тоже пошла на коду. Из колясок выбирались довольные ездоки. Они поглядывали вокруг одновременно смущенно и молодцевато.
   – Смотри, смотри! – закричал Георгий.
   – Что ты скажешь, Христофор и Тамара, – изумился Роберт.
   – И Нина! – взволновался Георгий.
   – Ты только ее и видишь, – вздохнул Роберт. – Я даже не знал, что ты такой уязвимый.
   – Я очень уязвимый, – сознался Георгий.
   – Значит, они тоже катались, – проговорил Роберт с интересом.
   – Выходит, что так, – сказал Георгий.
   Роберт задумался, потом решительно произнес:
   – Идем.
   Он направился к Христофору. Христофор после катанья улыбался, как солнце. Зубы его излучали невиданное сияние. Однако увидев своих друзей, он заметно переменился в лице. Теперь уже улыбались женщины. Тамара – во весь свой крупный сочный рот, Нина, опустив глаза, мерно покачивая ресницами.
   – Сам Бог вас послал, дорогой Христофор! – весело крикнул Роберт. – Тамара, Ниночка, как мы рады.
   Христофор пробурчал не то приветствие, не то ругательство. Роберт поцеловал Тамаре руку. Георгий с волнением пожал гуттаперчевые пальчики Нины.
   – Георгий совершенно извелся за эти дни, – сообщил Роберт.
   Нина зарделась и что-то прошелестела.
   – А вот по тебе не видно, чтобы ты извелся, – сказала Тамара и потрепала Роберта по щеке.
   – Фасад имеет важное значение, но не решающее, – возразил Роберт.
   – Я забыла, что ты архитектор, – улыбнулась Тамара.
   – С нами, дорогой Христофор, произошла нелепая история, – сказал Роберт. – Вы сейчас будете сильно смеяться. Мы третий день не получаем ожидаемый перевод.
   По виду Христофора нельзя было сказать, что он развеселился. Чувствовалось, что он внутренне напрягся.
   – Сколько надо, ребята? – спросила Тамара.
   – Я вам скажу, как сестре, – сказал Роберт проникновенно. – Двести.
   – С ума вы сошли? – крикнул Христофор. – Откуда у меня здесь деньги? Нас трое и еще бездельник Арсений, совершенно неразборчивый в своих знакомствах.
   – Арсений увлекающаяся натура, – подтвердил Георгий. – Это правда.
   – Выручи их, – сказала Тамара властно. – Молодые ребята. Им очень нужно.
   На лице Христофора отразилось страдание. Наконец он молча полез за бумажником.
   – Спасибо, – сказал Роберт с чувством. – Сегодня вечером мы зайдем к вам поблагодарить вас, дорогая Тамара.
   – Нет, – остановил его Христофор с живостью, – вечером нас не будет.
   – Тогда до завтра. На всякий случай, я хотел бы получить ваш домашний адрес.
   – Зачем адрес? – засуетился Христофор. – Не надо вам никакого адреса.
   – Мы не нищие, – сказал Роберт с достоинством, – и привыкли возвращать долги.
   – Совершенно непонятно, за кого вы нас приняли, – добавил Георгий, на миг даже выпустив из своей ладони пальчики Нины.
   – Не заводитесь, ребята, – сказала Тамара. – Христофор обидеть вас не хотел. Он видит, с кем имеет дело.
   – Надеюсь, – чопорно сказал Роберт. – Не зря же он прожил большую жизнь.
   Христофор угрожающе запыхтел.
   – Вот наш адрес, – Тамара протянула листок. – Пишите, приезжайте, будете дорогими гостями.
   Нина на миг подняла глаза и подтверждающе качнула ресницами.
   – Какая женщина! – воскликнул Роберт. – Не знаю, что бы я натворил, не будь вы женою Христофора.
   – Ладно, ладно, – сказал Христофор, – нам пора.
   – Нина, – сказала Георгий с чувством, – я верю и знаю: мы увидимся.
   – Отпустите ее руку наконец, – прохрипел Христофор.
   Когда приятели остались одни, Роберт сказал:
   – Тамара – замечательная женщина.
   – Что в ней особенно подкупает, это искренность, – сказал Георгий.
   – Чего не скажешь о Христофоре, – задумчиво произнес Роберт.
   – О Христофоре этого никак не скажешь, – согласился Георгий. – Его главная ценность это зубы. За квартал от него исходит блеск.
   – Не все то золото, что блестит, – назидательно проговорил Роберт.
   – Куда мы идем? – спросил Георгий.
   – Я думаю, мы заглянем в «Ядвигу», – сказал Роберт.
//-- * * * --//
   Когда они снова вышли на улицу, было уже совсем темно, зажглись рекламы и фонари, теплый воздух, приправленный морской солью, обдал их разгоряченные лица.
   – Хорошо посидели, – сказал Георгий.
   – Иногда такой зигзаг необходим, – сказал Роберт. – Он как-то освежает мозги.
   Неожиданно Георгий остановился.
   – Роберт, – шепнул он, – ты его видишь?
   – Кого? – спросил Роберт.
   – Этого старика?
   – Какого?
   – Ну, этого… с такой челюстью?
   Под самой яркой из круглых ламп, которые вились оранжевой гирляндой над вывеской летнего ресторана, стоял знакомый им старик. Могучий подбородок был гладко выскоблен и так далеко выдавался вперед, точно распарывал собой воздух.
   – Это тот, который плел про Тициана, – пробормотал Роберт.
   – Ну да. Тот самый.
   – Ох, как он мне не понравился.
   – И мне.
   – Неприятный старик, – буркнул Роберт.
   – Он нас видит, – чуть слышно шепнул Георгий.
   – А ты покажи, что его не видишь.
   – Он на нас смотрит и улыбается, – Георгий заметно волновался.
   – Пусть смотрит, если ему это нравится.
   – Неприятная у него улыбка. Какая-то… мутная.
   – Игнорируй. Пусть улыбается, сколько хочет. Мы его просто в упор не видим.
   Они прошли мимо старика, стараясь держаться как можно независимей. Но Роберт не утерпел и бросил на него косой взгляд. Старик стоял, заложив руки в карманы, шляпа была сбита на затылок, и вся его повадка не соответствовала его возрасту. Он пристально разглядывал Роберта и Георгия и сардонически улыбался.
   Несколько шагов они сделали молча. Потом Роберт сказал:
   – Он может каркать что угодно. Все равно наш век еще начинается и времени впереди у нас много.
   У поворота они повернулись. Старик стоял все в той же позе и смотрел им вслед.
//-- * * * --//
   День был солнечный, но что-то некоторым образом изменилось. Воздух стал холодней, в нем появились хруст и ломкость, и все ясней становилось, что бархатистые осенние дни сочтены.
   – Куда пойдем вечером? – спросил Георгий.
   – Я думаю все-таки зайдем к Христофору, – сказал Роберт.
   – Я того же мнения, – сказал Георгий поразмыслив.
   – Теперь уж неудобно не выразить им внимания, – Роберт развел руками. – Дело даже не в самом Христофоре, а в этих милейших женщинах.
   – Тем более, к то такой Христофор? – поддержал его Георгий. – Малообразованный человек, всю свою жизнь сидит на консервах.
   – То-то и оно, – сказал Роберт.
   – А сейчас куда мы идем? – спросил Георгий.
   – Я бы не отказался схватиться еще раз с этим Аркашей. Теперь бы он голыми руками меня не взял.
   – Нет уж, не надо, – сказал Георгий, – мы уж достаточно растряслись вчера в «Ядвиге».
   – Какой ты рассудительный стал, – изумился Роберт.
   – Когда я жил с Арсением, я был какой-то безумный, – признался Георгий.
   – Видно, ты сильно подпал под его влияние.
   – Стыдно вспомнить, – Георгий махнул рукой.
   Они проходили мимо фотографии. Георгий предложил:
   – Давай снимемся на память.
   – Давай.
   – Надо же как-то запечатлеть эти дни.
   – Честное слово, ты лирик, – сказал Роберт.
   Георгий задумался:
   – Пожалуй, что так.
   Они зашли в фотографию. За столом сидела старая дама в давно вышедшем из употребления пенсне.
   – Будете фотографироваться? – спросила она.
   – А что у вас еще делают? – ответил Роберт вопросом.
   – Кто вас знает? Я плохо понимаю современных молодых людей. Вчера сюда один явился и сидел тут целый день. Неужели его весь день снимали?
   – Действительно, странно, – согласился Роберт.
   Фотографов было двое – молодой, румяный, в ковбойке с закатанными рукавами и пожилой, тоже в ковбойке, но его рукава были аккуратно застегнуты. Он был плохо выбрит, из его подбородка торчали серые с сединой иглы.
   – Кабинетные? – спросил молодой.
   – Совершенно верно.
   – Этим парням лучше всего кабинетные, – заметил седоватый.
   – Вы сразу двое снимаете? – удивился Георгий.
   Тот, что был помоложе, кивнул на пожилого и сказал:
   – Он мой стажер.
   Пожилой слегка набычился, потом сказал, показав на Роберта:
   – Этот парень хорошо смотрится, его центровать надо.
   – Мой друг смотрится тоже очень хорошо, – поправил его Роберт.
   – Я имею в виду, этот парень очень видный, – обратился стажер к фотографу.
   – Интересно, – сказал Георгий, – он разговаривает, будто тебя здесь нет.
   – Садитесь, молодые люди, – сказал фотограф, – я сейчас прикину.
   Он «крыл глаза и задумался.
   – Почему он закрыл глаза? – спросил Георгий тихо.
   – Думает, не видишь.
   Стажер тем временем подвинул треножник и зажег свет. Фотограф открыл глаза.
   – Отодвинь камеру, – сказал он, – я их буду брать «Киевом».
   Стажер застонал.
   – Давай их возьмем камерой. Я уж свет установил. Эти парни смотрятся.
   – Отодвинь камеру, – жестко сказал молодой. – Так. Высокий красивый парень садится, парень пониже кладет ему руку на плечо и глядит на него. Вполоборота. Не застывайте. Говорите друг с другом.
   – О чем говорить? – спросил Георгий.
   – О чем хотите. Мне важна естественная обстановка. Парень пониже, слишком не наклоняйтесь, у вас видна макушка, у вас там легкая плешь. Ну, вот так…
   Неожиданно он снова закрыл глаза.
   – Он снова закрыл глаза, – прошептал Георгий.
   – Думает, – ответил Роберт.
   Фотограф открыл глаза и топнул ногой.
   – Не нравится мне! – крикнул он. – Не нравится. Сцена не живет, кадр мертвый. Красивый парень, облокотитесь об этот столик, положите руку на плечо вашему другу. Который пониже, склонитесь, как бы спрашивая. Вы меня поняли?
   – Тень идет от скулы, – сказал стажер. – У того парня еще та скула.
   – Скула меня беспокоит меньше, – сказал фотограф. – Подбородок не имеет ясной формы. И глаза у него безучастные, тусклые.
   – Они меня оскорбляют, – сказал Георгий.
   – Не переживай, – посоветовал Роберт.
   Фотограф нервно ходил из угла в угол.
   – Все не то, не то… – говорил фотограф. – Сядьте рядом. Который пониже, вскиньте голову, это скроет резкую линию носа.
   Георгий тихо сказал:
   – Честное слово, я ему врежу.
   – Потерпи, – сказал Роберт.
   – Я не нанимался терпеть.
   – Пусть красивый парень выставит руку с перстнем, – сказал стажер. – Этот паренек будет смотреться.
   – Вот так лучше, – сказал фотограф.
   – Ну, дай их возьму камерой, – попросил стажер, – и свет стоит.
   – Убери свою камеру, – прошипел фотограф. – Ширпотреб. Я их буду делать без ретуши.
   Пожилой отвернулся к стене.
   – Непринужденней! – крикнул фотограф. – Соберитесь! Невысокий, не выпучивайте глаз. У вас и так не фотогеничная внешность. Расслабьтесь. Соберитесь, я же сказал…
   – Сейчас врежу, – чуть слышно выдохнул Георгий.
   – Не бормочите себе под нос. Нос выше! Вот так. Улыбнитесь. Снимаю.
   Он щелкнул и в изнеможении повалился на стул.
   – Когда-нибудь, – сказал он, – я умру в ателье.
   – Вы слишком выкладываетесь. – Роберт покачал головой.
   – Не могу иначе. Я полгода работал в кино. Я должен сначала увидеть лицо, каким бы оно мне ни показалось не заслуживающим внимания. С вашим приятелем было много работы, – он кивнул на Георгия.
   Георгий побагровел.
   – Лично мне симпатичны ваши искания, – сказал Роберт. – Мы сами творческие работники. Я – архитектор, а друг – композитор.
   – Ваш друг композитор?
   – Композитор.
   – А что, не похож? – спросил Георгий, и его голос странно зазвенел.
   – Лишний раз подтверждает мои слова, – сказал фотограф. – Необходимо увидеть лицо.
   И только тогда неочевидное станет зримым. Вы поняли мою мысль?
   – Я вас понял, – сказал Георгий. – Я вас даже слишком хорошо понял.
//-- * * * --//
   – Не знаю, как я сдержался, – проговорил Георгий, когда они вышли на улицу.
   – Ты чрезмерно впечатлительный.
   – Только потому, что ты меня просил. Ну и мерзавец! Полчаса он меня топтал.
   – Все-таки он творческий человек, – сказал Роберт примирительно.
   – А я тебе говорю, он садист.
   – Все это в конце концов не так важно. Главное, найти образ.
   – Ты так думаешь?
   – У этого фотографа мне все стало ясно. Совсем неважно, какой ты есть, а важно, каким ты хочешь быть. И вот это самое выражение ты выучиваешь, как урок, и оно всегда у тебя наготове. Таким образом, ты предстаешь потомкам не в каком-нибудь затрапезном виде, и не таким, каким тебя щелкнет какой-нибудь неуч или халтурщик, а таким, каким ты себя ощущаешь.
   – У тебя замечательная голова! – Георгий был потрясен. – Я совершенно об этом не думал. В самом деле, с какой стати потомство должно о тебе судить по карточке, которую сделает, например, такая скотина, как этот фотограф?
   – У человека должен быть образ, – убежденно сказал Роберт, – и человек должен знать свой образ. И тут мелочей не может быть.
   Но развить свою мысль Роберт не успел. Георгий схватил его за руку и завопил:
   – Смотри, смотри!
   Роберт отчаянно завертел головой, но ничего не увидел.
   – В машине, в машине! – кричал Георгий.
   Теперь Роберт увидел. В гору медленно взбиралось такси. Рядом с шофером сидел Христофор с пузатым саквояжем на коленях, на заднем сиденье разместились Тамара и Нина, тоже нагруженные плотно набитыми сумками. Мостовая была чуть шире тротуарчика, машина катилась совсем рядом.
   – Тамара! Нина! – закричали Роберт и Георгий.
   Тамара ответно взмахнула рукой и крикнула:
   – Мальчики! Мы уезжаем!
   Нина послала воздушный поцелуй. Христофор затравленно озирался. Увидев приятелей, он побелел, челюсть его отвалилась и золотое сияние на миг ослепило и Роберта и Георгия.
   – Пишите! – крикнула Тамара.
   И Нина своей невесомой ручкой начертала в воздухе какие-то буквы.
   Машина скрылась за поворотом. Друзья не сразу заговорили, – взволнованные женские лица еще, казалось, мелькали в холодеющем воздухе.
   – Вот тебе и сходили вечером, – усмехнулся Роберт.
   – Уехали, – глаза Георгия затуманились.
   – Он их увез, – сказал Роберт.
   – Какая свинья этот Христофор! – с чувством произнес Георгий.
   – Еще поискать, – сказал Роберт.
   – Жалко Нину.
   – Что – Нину? Тамару жалко.
   – Нет, я говорю, я к ней мог привязаться.
   – Поэтому ты не очень горюй. Может быть, ты еще избежал опасности.
   – Очень может быть, – согласился Георгий.
//-- * * * --//
   В магазине, где они покупали осетрину горячего копчения, девушка, стоявшая в очереди, насмешливо оглядела Роберта и сказала ему:
   – Добрый вечер.
   Роберт неуверенно ответил:
   – Здравствуйте.
   – Ты ее знаешь? – шепнул ему Георгий.
   – Понятия не имею, – откликнулся Роберт.
   – Ну и нравы, – вздохнул Георгий.
   – Заходите, – сказала девушка, – для вас есть кое-что.
   – Кое-что? – удивился Роберт. – Для меня?
   – Кое-что. Для вас.
   – Это пахнет цинизмом, – тихо ужаснулся Георгий.
   – Возьми себя в руки, – посоветовал ему Роберт и спросил девушку:
   – А куда зайти?
   – Не поддавайся ей, – Георгий тихонько сжал его кисть.
   – Вы что, меня не узнаете? – спросила девушка.
   – А разве вы меня знаете? – в свою очередь поинтересовался Роберт.
   Девушка окинула его все той же насмешливой улыбкой.
   – Кто вас не знает? Вы тут стали очень популярны.
   – Это какой-то намек, – сказал Роберт.
   – Что есть, то я и говорю. А зайти вам надо на почту.
   Роберт вспомнил.
   – Ах, простите, пожалуйста! Вы выдаете корреспонденцию.
   – Признал наконец?
   – Ничего удивительного, я вас видел только в этом окошке и впервые – во весь рост. Вы очень выигрываете в полном объеме.
   – Вы очень любезны. Так приходите.
   Выйдя из магазина, Роберт сказал:
   – Наконец она дрогнула.
   – Кто?
   – Нонна. Хорошо, что я выдержал характер.
   – Что делать, – сказал Георгий. – От сердечного отношения девушки теряют человеческий облик.
   – Я все-таки рад, что она написала, – признался Роберт.
   – Но хорошо, что ты выдержал характер.
   – Да, – подтвердил Роберт, – характер – это все.
   Он пришел в отличное настроение и сказал:
   – Я чувствую себя в форме. Может быть, зайдем в биллиардную? Я бы хотел повидаться с этим Аркашей.
   – Не стоит, – сказал Георгий, – поверь мне.
   – Так куда же мы пойдем? В «Ядвиге» мы сегодня уже были.
   – Зайдем в «Тамариск».
   – А, в самом деле! Мне что-то нравится это название.
   – Название имеет большое значение, – сказал Георгий.
   – Умные люди давно это поняли, – сказал Роберт.
//-- * * * --//
   Встали поздно и, когда наконец собрались, полдень уже миновал. Было свежо, штормило и могучие валы перекатывались через парапет, иной раз доставая гулявших. В этот миг неизменно раздавался дружный девичий визг.
   – Вот дебилки, – возмутился Георгий, – отошли бы подальше.
   – Это они так развлекаются, – сказал Роберт.
   – Очень глупые, – Георгий покачал головой.
   У обоих были устойчиво недовольные лица.
   – Голова трещит, – сказал Георгий.
   – Не понравился мне «Тамариск», – сказал Роберт.
   – Это было бы очень просто, – сказал Георгий, – одним названием решить все проблемы.
   – Аза всем этим, – сказал Роберт, – стоит одно: поиски наиболее легкого пути.
   Поразмыслив, Георгий сказал:
   – Надо было пойти в «Прибой».
   – Я сам хотел тебе предложить, но я чувствую, что ты опасаешься встречи с Галей.
   – Не то что опасаюсь, но я знаю себя.
   – Ты жутко чувствительный, – сказал Роберт.
   – И все равно ведь нужно с ней повидаться, – вздохнул Георгий. – Тем более скоро нам уезжать.
   – Да, срок приближается.
   – В том-то и дело. Надо было пойти в «Прибой».
   – Видишь, кто идет? – спросил вдруг Роберт.
   – А кто?
   – Да куда ты смотришь? Погляди налево.
   – Это ж Арсений, – изумился Георгий.
   – Он смотрит в сторону, ты обратил внимание?
   – Наверное, он нас стесняется, – сказал Георгий.
   Однако Арсений неожиданно повернул к ним.
   – Здравствуйте, – сказал он нерешительно.
   Георгий промолчал, а Роберт холодно поклонился.
   – Христофор уехал, – сообщил Арсений.
   – Знаем, – сказал Роберт.
   – Он меня поставил в ужасное положение, – пожаловался Арсений. – Я на него рассчитывал и исходя из этого строил свой бюджет, а он вдруг сорвался…
   – А почему ты нам это говоришь? – спросил Георгий.
   – А он из-за вас уехал. Он боялся, что Роберт заморочит голову Тамаре.
   – Если ты трус – не женись, – сказал Роберт.
   – Так ему и скажи, – посоветовал Георгий. – В хоккей играют настоящие мужчины.
   – Тебя он тоже опасался, – сообщил Арсений. – Он говорил, что отвечает за Нину.
   – Пусть отвечает за себя, – сказал Георгий. – Перед лицом ревизии.
   – Зачем вы так говорите? – Арсений покраснел.
   – А за тем, что ты нам должен спасибо сказать, а не плакаться на свою судьбу, – укоряюще сказал Роберт. – Твое счастье, что он уехал. Он бы втянул тебя в свою компанию.
   – А это очень плохая компания, – добавил Георгий.
   – Почему вы так думаете?
   – Ах, да не будь ты ребенком! – поморщился Роберт, – достаточно на него взглянуть. Он коррумпирован с головы до пят.
   – Он – мафиози, – подтвердил Георгий. – Это видно невооруженным глазом.
   – А что ж мне теперь делать? – проговорил Арсений растерянно. – Он оставил меня без копейки.
   – Это в его духе, – сказал Роберт.
   – Вы не выручите меня, ребята?
   – Вот как ты заговорил, – Роберт покачал головой. – А как ты себя вел в тот ужасный вечер?
   – Да чем я так провинился?
   – Ах, ты не знаешь…
   – Арсений, – сказал Георгий с чувством, – мне больно это тебе говорить, но ты нарушил закон гостеприимства.
   – Мне самому больно, – возразил Арсений, – но вы нарушили честь моего города.
   – О твоем городе не было речи, пока ты своим поведением не бросил на свой город тень.
   – Если я виноват, прошу меня простить, но вы определенно наседали на женщин.
   – Арсений, – сказал Роберт торжественно, – я еще ни об одной женщине в жизни не сказал дурно, тем более не скажу о твоих родственницах, к которым и я, и Георгий испытываем искреннюю симпатию, но напрасно ты делаешь из них беззащитных овечек.
   – Этого я не говорил, – сказал Арсений.
   – Уж кого-кого, но Георгия ты должен знать хорошо. У Георгия такая душа – он мухи не обидит.
   – Не следовало ему говорить, что я сорвал ему работу.
   – Слушай, – Роберт развел руками, – почему ты так не любишь критики?
   – Почему не люблю?
   – Не любишь. Ты не сорвал работы? Хорошо. Тогда где она?
   – Кто?
   – Его работа.
   – А я почем знаю?
   – А кто должен знать? Ты был с ним или я? Интересный человек. – Роберт укоризненно покачал головой. – Если б он не попал под твое влияние…
   – Я его не просил.
   – Слушай, ты, демагог. Кто об этом просит? Но ты все время ставил его в условия, нарушавшие творческий процесс. Ты его соблазнял ежеминутно.
   – Ты только не думай, что я злопамятный, – сказал Георгий. – В душе я тебе это простил.
   – Насколько мы можем, мы тебя выручим, – сказал Роберт. – Мы дадим тебе денег на билет.
   – Большое спасибо, – сказал Арсений. – Я знал, что вы – настоящие люди.
   – Ты нам тоже понравился, – признался Роберт.
   – Я только прошу вас взять обратно слова относительно моего города.
   – О чем речь? Город прекрасный, в этом нет сомнений.
   – В таком случае, я предлагаю забыть происшедшее недоразумение.
   – Я уже забыл, – ответил Георгий.
   – А теперь – на почту, – напомнил Роберт.
//-- * * * --//
   – Здравствуйте, это я.
   – Вижу, вижу. Что, явились – не запылились?
   – Дорогая моя… – Роберт приложил руку к сердцу.
   – Вовсе я вам не дорогая.
   – Не скажите, – Роберт стоял на своем, – за это время, что я к вам хожу, я к вам искренне привязался.
   – Вы ему верьте, – вмешался Георгий. – Мы люди бесхитростные. Без задних мыслей.
   – Верно, у вас на лице все написано.
   – Что ты скажешь?! – изумился Георгий. – До чего она агрессивная…
   – Просто она не знает южан, – Роберт вступился за колкую девушку.
   Но она не приняла его поддержки.
   – Знаю, даже отлично знаю. Распишитесь. Проставьте число и час.
   Роберт расписался и развернул бланк, потом протянул его Георгию.
   – Не от Нонны, – сказал он разочарованно.
   – «Возвращайтесь Эдуард», – прочел Георгий. – Кто этот Эдуард?
   – Манаджаров.
   – Ах, его зовут Эдуард?
   – Эдуард.
   – Хорошее имя.
   – Имя отличное, – согласился Роберт. – У него, знаешь, все – одно к одному.
   – Интересный человек, – сказал Георгий задумчиво.
   – Что и говорить, – сказал Роберт. – Любопытно, зачем я ему понадобился?
   – Ты когда поедешь?
   – Наверное, завтра.
   – Ну так, значит, вечером мы поужинаем. Надо будет пригласить и Арсения.
   – Это очень мудро, – одобрил Роберт. – Таки образом, будет исчерпан конфликт.
   – Арсений, в сущности, славный парень, – сказал Георгий.
   – Да, но он не разбирается в людях. Даже этого жулика Христофора принимал за порядочного человека.
   – Но теперь мы раскрыли ему глаза, – удовлетворенно сказал Георгий.
   – Значит, проводы мы устроим в «Прибое». Заодно попрощаемся с моей Галей.
//-- * * * --//
   Вечером в «Прибое» было людно. Музыканты сидели на маленькой полукруглой эстраде. Высокая полная женщина в длинном платье с блестками пела о неизбежной разлуке. Роберт, Георгий и Арсений заняли столик почти рядом с оркестром. Была и другая возможность, но Георгий, который взял на себя руководство, дождался, пока именно этот стол освободился.
   – Галя обслуживает этот ряд, – объяснил он свои действия, когда все расселись, – я ее видел.
   – А она тебя видела?
   – Еще бы! Она вся стала пунцовая.
   – Просто удивительно, как Георгия любят девушки, – сказал Арсений. – Я наблюдал это еще в прошлом году.
   Перед посещением «Прибоя» Арсений с помощью Роберта и Георгия купил обратный билет в Дербент и был полон к ним благодарности.
   – Ничего удивительного, – сказал Роберт. – Девушки чувствуют его незаурядность.
   – Они понимают, – заявил Арсений, – что такой талантливый композитор не валяется на каждом углу.
   – Наш Георгий – это сама музыка, – сказал Роберт. – Я потому и не хотел садиться рядом с этим оркестром, потому что недостаточно квалифицированное исполнение может отравить ему весь вечер.
   – Бог с ним, – сказал Георгий великодушно, – я давно примирился с ними, как с неизбежным злом.
   Он снисходительно оглядел музыкантов.
   Спустя некоторое время Арсений спросил:
   – А где же твоя Галя?
   – Сейчас она подойдет, – успокоил Георгий. – Видно, немножко разволновалась.
   Но подошла совсем другая девушка и приготовилась принять заказ.
   – Простите, девушка, – осведомился Георгий. – Почему не пришла Галя?
   – А я вам не понравилась?
   – Очень понравилась, но все-таки мне хотелось бы знать.
   – Галя обслуживает другие столы.
   – Попросите ее на секундочку.
   Девушка приняла заказ и удалилась с неопределенной улыбкой.
   – Могла бы и сама подойти, – сказал Роберт.
   – Я бы не стал ее звать, – Георгий был уязвлен, – если бы не надо было попрощаться.
   – Можешь сказать, что я чрезмерный патриот, – сказал Арсений, – но у нас девушки более воспитаны. Это традиция. Мы придаем этому огромное значение.
   – Я буду рад предложить тост за твой замечательный город, – сказал Георгий.
   Подошла официантка. Расставляя блюдца и бутылки, она сказала:
   – Галя передает, что очень занята.
   – Как тебе это нравится? – возмутился Георгий. – Объясните ей, что мы уезжаем и поэтому на одну минуту она может отложить свои государственные дела.
   Девушка пожала плечами и отошла.
   – Успокойся, – сказал Роберт. – Ты прямо побледнел. Нельзя все воспринимать так близко к сердцу.
   – Я все могу простить, – сказал Георгий, – но невоспитанность действует на меня страшным образом.
   – Ты даже не можешь себе представить, сказал Роберт Арсению, – какая у Георгия уязвимая душа.
   – Нет, почему же, я могу, – сказал Арсений.
   – Я бы ее в упор не заметил, – сказал Георгии, – если б не надо было попрощаться. Уж так меня воспитали родители, – не могу уехать или уйти, не простившись.
   – То-то и оно, – вздохнул Роберт. – Такому человеку, как ты, трудно жить.
   Официантка вернулась.
   – Галя сказала: счастливого пути.
   – И больше она ничего не сказала? – Из глаз Георгия сыпались молнии.
   – Нет, больше ничего.
   – Благодарю вас.
   Официантка ушла. Приятели молча закусывали.
   – Ну хорошо же, – проговорил Георгий, – клянусь вам, она это запомнит.
   – Я тебя умоляю, возьми себя в руки, – попросил Роберт. – У тебя сейчас даже пальцы дрожат.
   – До чего довела его эта девушка! – поразился Арсений.
   – И напрасно, – Роберт слегка ударил ладонью по столу, – мы с ним уже установили: женщины совершенно не воспринимают такого высокого отношения.
   – Честное слово, я к этому прихожу, – сказал Георгий. – Хотя у меня перед глазами совсем другой пример, а именно – землячки Арсения, в частности, Тамара и Нина, за здоровье которых прошу поднять бокалы.
   Тост был принят, но Арсений сказал:
   – Из них тоже не надо делать святых. Тамара – баба себе на уме, и Христофор с ней еще наплачется.
   Роберт сказал:
   – И поделом ему.
   – А Нина? – с чувством сказал Георгий. – Нина, это сама чистота.
   – Не хочу сказать о ней худого слова, – Арсений покачал головой, – но всю семью от нее лихорадит. Одна история хлеще другой. А два совершенно блестящих парня сбежали от нее на край света. Одного видели в Казахстане, другого, по слухам, на Дальнем Востоке.
   – Боже ты мой… – простонал Георгий.
   – Разумеется, пусть она будет здорова, – с широким жестом сказал Арсений, – но сам понимаешь, такой город по доброй воле не оставляют.
   У Георгия был подавленный вид. Он пил и ел почти машинально.
   – Все, что сейчас рассказал Арсений, – назидательно произнес Роберт, – в высшей степени поучительно. Чем меньше наш чудесный Георгий будет склонен к идеализации, тем меньше ждет его потрясений.
   Музыканты щедро демонстрировали свое мастерство. На маленькой площадке перед эстрадой толпились танцующие.
   – Как эти лабухи меня раздражают, – пожаловался Георгий.
   – Что поделаешь, – сказал Роберт, – надо терпеть.
   – Ты не представляешь себе, как безвкусно аранжирована эта мелодия.
   – Понимаю тебя, – сказал Роберт.
   – И я тебя понимаю, – добавил Арсений.
   – У меня есть тост, – сказал Роберт. – За нашего Георгия и за его большое сердце.
   – Прекрасный тост, – сказал Арсений.
   – Я глубоко вам благодарен, – сказал Георгий. – Вы даже не можете понять, какую вы мне оказали моральную поддержку.
   – Можешь на нас рассчитывать, – сказал Роберт.
   – И помни в трудный час испытания, что в моем городе у тебя есть надежный друг, – добавил Арсений. – Само собой, Роберт, это относится и к тебе.
   – Я очень рад нашей встрече, – сказал Роберт, – и надеюсь, что она послужит началом сердечной и бескорыстной дружбы.
   – Я всегда знал, что твои земляки – замечательные люди, – сказал Георгий.
   – Теперь и я это вижу, – сказал Роберт. – Должен сознаться, что в тот вечер ты показался мне не дружелюбным человеком…
   – Но ты забываешь, – сказал Арсений, – что тогда была затронута честь города…
   – Не сразу, – мягко сказал Роберт, – однако не будем сейчас углубляться. Главное, что теперь мы узнали друг друга. Поэтому – за здоровье Арсения.
   Все дружно выпили, и Арсений сказал:
   – Должен признаться, что уже давно я не чувствовал себя так легко и радостно, как в этом изумительном обществе. Что касается Георгия, то я давно его знаю и имел время достаточно оценить его поразительные качества. Но знакомство с Робертом явилось для меня открытием. Мы, как известно, имеем влияние на людей. Для меня лично нет никакого сомнения, что Дворец молодежи, над которым Роберт напряженно работал все эти дни явится выдающимся памятником современного зодчества и архитектуры.
   – Как говорит! – восхитился Георгий. – Вот так в прошлом году я его слушал целыми днями.
   – Не знаю, достоин ли я таких слов, но слушать было одно удовольствие, – признался Роберт.
   – За нашего Роберта! – заключил Арсений.
   Был принят и этот тост. Все трое испытывали душевный подъем и прилив сил. Неожиданно Георгий заволновался.
   – Видишь Галю?
   – Вижу, – сказал Роберт.
   – Хорошая фигура, – сказал Арсений.
   – Она просто прилипла к этой компании, – Георгий нервничал.
   – Не обращай внимания, – посоветовал Роберт.
   – А ты видишь, кто там сидит? Аркаша!
   – Какой Аркаша?
   – Биллиардист!
   – В самом деле… Аркаша! – Роберт изменился в лице.
   – Там целая мафия, – кипятился Георгий. – Я тебя уверяю. Обыграли каких-нибудь честных людей и гуляют теперь на чужие деньги!
   – Допускаю, что все оно так и есть, – процедил Роберт сквозь зубы. – Где Аркаша, там уже автоматически выключается чистая атмосфера.
   – А она так и вьется вокруг этой шайки, – негодовал Георгий. – И подумать, что я ее оберегал от излишних волнений и переживаний.
   – Ты все время хотел, чтоб ей было лучше, – подтвердил Роберт.
   – Забудь ее, – дружески сказал Арсений. – Ты же видишь, она тебя недостойна.
   От столика, за которым сидел Аркаша, отделился высокий парень с флотским ремнем на брюках. Он подошел к эстраде и вступил в переговоры с музыкантами. Вскоре трубач, который, очевидно, был руководителем оркестра, объявил:
   – В честь наших дорогих гостей из Сыктывкара ансамбль исполняет песню «Там, где снег лежит пушистый…»
   Певица поднесла к губам микрофон и страстно запела:

     Там, где снег лежит пушистый,
     Буду ждать тебя…

   Она окончила на высокой ноте. Все зааплодировали.
   Донесся серебряный Галин хохоток. Кровь ударила Георгию в голову.
   – Ну, что? – обратился он к музыкантам, – довольны? Аплодируют вам? А за что вам аплодируют? Двух нот правильно сыграть не умеете.
   – А вы умеете? – спросил трубач.
   – Я – композитор!
   – Оно и видно, – нагло ухмыльнулся трубач.

   «Лебединое озеро» не ваша музыка?
   – Аты его слышал? – завизжал Георгий, – ты его слышал?
   – Уймите его, – посоветовали с соседнего столика.
   – Вам платят, а вы и рады стараться.
   К Георгию подошел парень с флотским ремнем.
   – Выйдем, поговорим.
   – С удовольствием, – сказал Георгий.
   К ним подбежала взволнованная Галя.
   – Мальчики, разойдитесь, мальчики, по-хорошему…
   – А тебя я презираю, – сказал Георгий.
   Они вышли в гардеробную.
   Вслед за ними двинулись и спутники бывшего моряка. Среди них был и маленький биллиардист.
   Роберт встал, кивнул Арсению:
   – Пошли.
   Дрались пылко, но беспорядочно. Понять, что противники говорили друг другу, было сложно, доносились лишь отдельные фразы:
   – Думаете, все можно купить?
   – Тихо, сейчас я тебя достану.
   – Это тебе не шары катать! Жулье!..
   – Пусти, я его достану!..
   – А ты знаешь, из какого я города?
   – Чихал я на твой…
   – Что ты сказал? Меня ругай, а город не трогай!..
   – А своего от борта загоняют?
   – Не все продается и покупается!
   – Ой, я достану тебя… Ой, достану!
   – Милиция! Ребята, милиция…
   Когда противников развели, Роберт и Георгий обнаружили перед собой Бориса и Николая.
   Роберт сказал:
   – Добрый вечер.
   Борис покраснел.
   Николай молчал. Только на скулах резко обозначились желваки.
   – Коля, – попросил Борис, – пособи Бирюкову, а я с этими сам разберусь.
   Все так же, не произнеся ни слова, Николай удалился в служебную комнату, откуда доносились жесткие, перебивающие друг друга голоса.
   – Безобразничаете? – спросил Борис.
   – Мы защищались, – сказал Георгий.
   – Расплатитесь по счету, заплатите за вазу, и чтобы духу вашего не было.
   – Очень вежливо.
   – Перебьетесь. Надо было б привлечь вас за хулиганство, да не хочу, чтоб вы считали, что я использую свое положение.
   – А что будет с нашим другом? – спросил Роберт.
   – Немножко поработает в пользу города, – сказал Борис. – Это его приведет в чувство.
   Он повернулся и ушел.
   – Он себя еще чувствует правым, – сказал Георгий.
   – Да, благородство изображает.
   – А как тебе этот Николай? Опять катал свои желваки.
   – Катает и смотрит.
   – Веселое дело… платить за эту дурацкую вазу.
   – Не надо было идти в «Прибой»… – Роберт был зол.
   – Мне трудно было иначе уехать.
   – Нет, как она в тебя вошла! – поразился Роберт. – Такие, как мы, постоянно над пропастью.
   – Эти лабухи вывели меня из себя.
   – В принципе я тебя понимаю.
   – Знаешь, я все могу простить, – сказал Георгий, – но надругательство над искусством…
   Неожиданно Роберт расхохотался.
   – Что с тобой? – удивился Георгий.
   – Между прочим, я ему здорово врезал.
   – Кому?
   – Да этому проходимцу, который меня обыграл в биллиард.
   – Аркаше?
   – Будет он меня помнить!
//-- * * * --//
   Утром и Георгий и Роберт были в угнетенном состоянии духа.
   – У нас даже на билеты не хватит, – сказал Георгий.
   – То-то и оно.
   – Неразумно мы поступили с деньгами Христофора.
   – А кто виноват?
   – Кто мог знать, что Арсений тюкнет вазу? – Георгий пробовал оправдаться. – Стоит только подпасть под его влияние…
   – На твоем бы месте я б уже понял, – сказал Роберт, – что не нужно связываться с биллиардистом. Видишь биллиардиста, обходи стороной.
   Георгий, подавленный сознанием своей вины, молчал.
   – Подожди немного, – сказал Роберт и кряхтя поднялся.
   – Куда ты?
   – Зайду к Люсе Аркадьевне.
   Когда Роберт вернулся, озабоченное выражение его лица прояснилось.
   – Ну вот что, – сказал он, – эта добрая женщина заняла мне денег. На билеты хватит. Я лечу, поскольку ждет Манаджаров. Ты у нее останешься заложником. Прилетев, я высылаю ей долг, а тебе – сумму на возвращение.
   – Как это тебе удалось? – восхитился Георгий.
   – Некогда, некогда. Давай собираться.
//-- * * * --//
   Прощанье с Люсей Аркадьевной было теплым.
   – До свидания, милая Люся Аркадьевна.
   – До свидания, Роберт.
   – До свидания.
   – Надеюсь, вам было здесь хорошо…
   – Лучше быть не может, Люся Аркадьевна.
   – Приезжайте.
   – Непременно приеду.
   – Вы сейчас поезжайте до автовокзала, а оттуда автобусом в аэропорт.
   – Так и сделаем. Георгий меня проводит и вернется.
   Люся Аркадьевна улыбнулась:
   – Хоть не оба сразу… и то хорошо… А не то бы я вовсе затосковала.
   – Наш Георгий вам не позволит скучать, – бодро сказал Роберт. – Свой должок я вышлю вам телеграфом.
   – Ничего… я вам вполне доверяю. Передавайте мой привет Манаджарову.
   – Обязательно передам, – сказал Роберт.
   Неожиданно покраснев, Люся Аркадьевна проговорила:
   – Очень вы на него похожи.
   – Ну, мне до него далеко.
   – Не скажите… – сказала Люся Аркадьевна и покраснела еще больше.
//-- * * * --//
   На улице их ожидало чудо. Выпал снежок и осел мягким пухом на кипарисах и пальмах.
   – Зима приближается, – сказал Георгий и поежился.
   – Вот это сюрприз, – Роберт достал из кармана берет.
   Снег был неуверенный, невесомый, кажется – день и улетит. Но бело-зеленые кипарисы казались строгими и торжественными.
   Оставив Георгия на троллейбусной остановке, Роберт вошел в «Сувенир». Зоя царственно высилась над прилавком. Магазин был пуст. Только какая-то полная женщина в шляпке изучала витрины.
   – Зима пришла, а я улетаю, – сказал Роберт.
   – Гастроли закончены? – усмехнулась Зоя.
   Роберт почувствовал в ее словах какой-то неясный ему мотив.
   – Я буду писать тебе, – сказал он.
   – Смотри, чтобы рука не устала, – произнесла она с той же усмешкой.
   Роберт почувствовал себя уязвленным.
   – Ты почему такая неласковая?
   – Извините, если расстроила, – сказала Зоя.
   – Ты недовольна, что я уезжаю? – спросил Роберт. – Меня друг позвал на помощь. Смотри.
   Он протянул ей телеграмму.
   – А что он там натворил? – спросила Зоя, вернув ему бланк.
   – Не знаю, – сказал Роберт. – Когда друг зовет, я не спрашиваю.
   – Ишь ты, а если я позову? Вдруг мне твоя помощь потребуется?
   – Попробуй.
   – Не нервничай, не позову. Что это вы учудили в «Прибое»?
   – Борис тебе уже все настучал? – Роберт горько усмехнулся.
   Она ответила:
   – Ошибаешься. Он про тебя не упоминает. Галя мне все рассказала. В подробностях.
   – Ах, Галя?
   – Ну и друг у тебя, – Зоя рассмеялась. – Ты говорил, он – композитор, а оказывается, он – псих.
   – Твоя Галя – несолидная девушка. Зачем она плясала на его нервах?
   – Хорошо теперь мужики устроились. Чуть что, у них – нервы. Для нас это роскошь.
   – Зоя, – негромко сказал Роберт. – Я тебя никогда не забуду. Ты на меня произвела неизгладимое впечатление.
   – Слушай, мне нужен твой совет, – сказала Зоя.
   – Спрашивай, – сказал Роберт с готовностью.
   – Замуж идти мне?
   Роберт насупился. Потом резко сказал:
   – Твое дело.
   – Девушка, вы свободны? – обратилась к Зое полная женщина в шляпке.
   – Свободна, свободна, – сказал Зоя и обратясь к Роберту, легонько шлепнула его по плечу:
   – Ладно, волосатик. Иди.
   Роберт предложил Георгию проститься у автовокзала, но тот настоял на своем и отправился провожать его в аэропорт.
   Они долго ехали в автобусе и чем дальше отъезжали от города, тем все мрачней и тревожней становился осенний пейзаж, Роберт подумал, что чем роскошнее юг летом, тем сиротливей и беззащитней он в холодные дни.
   В аэропорту они легко достали билет и так как до посадки еще оставалось несколько минут, они провели их в мирной беседе и воспоминаниях.
   – Интересно, – сказал Роберт, – зачем я понадобился Манаджарову?
   – Скоро узнаешь, – сказал Георгий. – Возможно, ему нужен твой совет.
   – Как только ты приедешь, и встретимся все трое, – посулил Роберт.
   – Буду очень счастлив, – сказал Георгий.
   Потом спросил:
   – Ты говорил с матерью по телефону? Ты собирался…
   – Нет, – сказал Роберт, – я хотел узнать номер рейса.
   – Может быть, еще успеешь? Здесь есть междугородный.
   – Лучше я ей дам телеграмму, – решил Роберт. – Она очень любит подробности, разговор может получиться долгий.
   – Но телеграмма придет позже самолета.
   Роберт задумался.
   – Тогда я позвоню и сообщу номер рейса ей. Скажу, что матери не смог дозвониться.
   Так они и поступили. Соседка сказала, что немедленно передаст все сведения.
   – Хорошо, что ты напомнил, – сказал Роберт. – Иначе она могла обидеться.
   – Родители часто обижаются, – заметил Георгий.
   – Причем они сами во всем виноваты, – вздохнул Роберт. – Если б они не так любили учить, с ними б гораздо охотней общались.
   – Когда они мне что-нибудь говорили, сказал Георгий, – я про себя считал до тысячи. А сам кивал. Так и спасался.
   – Моя мать очень хорошая женщина. – Роберт мазнул рукой. – Все мне готова отдать, я знаю. Но это, знаешь, сильнее ее. Верит, что стоит ей слово сказать, и сын ее станет таким, как ей хочется.
   – Но хорошо, что ты позвонил, – сказал Георгий.
   – Конечно. И я тебе благодарен, – Роберт потрепал его по плечу.
   – Обидно, что ты уезжаешь, – сказал Георгий.
   – Ничего, скоро увидимся.
   Было видно, что Георгий растроган.
   – Очень славно мы с тобой пожили.
   – Что и говорить.
   – И в работе я сильно продвинулся, – сказал Георгий. – Я просто чувствую, как во мне что-то зреет.
   – И я тоже, – признался Роберт. – Подспудно идет большой процесс.
   – Я тебе очень обязан, – сказал Георгий с чувством.
   – Я рад, что мы здесь встретились, – сказал Роберт.
   – Жаль, конечно, что был этот вечер в «Прибое», – Георгий поморщился.
   – Ничего особенного.
   – И все этот злополучный Арсений…
   – Не грызи себя, – сказал Роберт великодушно. – В конце концов и Арсений неплох.
   – Ты так думаешь?
   – Да. Он – теплый парень. В нем есть определенная искренность.
   – То, что он такой патриот, тоже говорит в его пользу.
   – Видно, и город – не из последних, – сказал Роберт.
   Объявили посадку. Роберт взял чемодан и пошел к турникету. Георгий шел рядом.
   – Не забудь получить у того фотографа наши снимки.
   – Конечно, я не забуду, – заверил его Георгий, – но имей в виду: если он посмеет унижать меня снова, я ему незамедлительно врежу.
   – Не опускайся до этого уровня, – посоветовал ему Роберт. – Он нахал, но по натуре – художник. Этого отрицать нельзя.
   Они пожали друг другу руки. Роберт сказал:
   – Жаль уезжать, честное слово. Одно утешение: этот мерзавец со своим персональным кием будет долго меня вспоминать.
   Приятели дружно рассмеялись.
   – Поклон Манаджарову, хотя мы не знакомы.
   – Считай, что вы уже познакомились.
   – И Нонне передай мой привет.
   – Передам, но не сразу. Ей придется помучиться за свое молчание. Несколько дней я ее выдержу.
   – Это, конечно, не помешает, – сказал Георгий.
   – Но если правду сказать, я по ней соскучился. Все-таки я к ней очень привязан.
   – В том-то и дело, – вздохнул Георгий. – Привязчивость – наша ахиллесова пята.
   – Она – славная, – заметил Роберт. – Я бы даже сказал, лучше многих.
   – Обязательно передай ей привет.
   – До встречи, Георгий.
   – Будь здоров, Роберт.
   Расцеловались раз и другой. Роберт зашел за турникет и двинулся к стеклянной двери, за которой мерцало летное поле. Распахнув ее, он обернулся. Георгий стоял на том же месте, чемпионски помахивая ладонью.
   Через несколько часов самолет приземлился на родном вечернем аэродроме. Было пасмурно, сеял осенний дождь. Роберт подхватил чемодан и направился к выходу. Из рупоров лилась хорошо знакомая музыка, справа и слева слышалась страстная, захлебывающаяся южная речь.
   Среди встречающих Роберт сразу же увидел поджарую фигуру и смуглое выбритое до синевы лицо с тонкой пушистой полоской над губой.
   – Как ты узнал? – удивился Роберт.
   – Твоя мать сообщила мне номер рейса, – ответил Манаджаров.
   – Ну, как она? – спросил Роберт.
   – Все так же. Прихварывает.
   – Что случилось? – спросил Роберт. – Из-за твоей телеграммы я все время ломаю голову.
   – Дождь пошел, – сказал Манаждаров, – скорее в машину, пока сухой.
   У Манаджарова был «Москвич», за которым он следил с великим тщанием. Роберт забрался в черно-красный салон и уселся рядом с водительским креслом.
   – Подожди, я сейчас прицеплю дворники.
   Манаджаров включил волшебные палочки, и они тотчас же стали трудиться.
   Машина выехала на шоссе и понеслась знакомым маршрутом.
   – Что там с Нонной? Ни строчки не написала.
   – Она была в больнице, – сказал Манаджаров.
   – Вот так номер, – сказал Роберт. – Только этого не хватало.
   – Ты же знаешь, зачем она туда ложилась, – сказал Манаджаров.
   Дождь бил в стекла, колеса, чавкая, шли по воде.
   – Что за пожар? – пробормотал Роберт. – Не могла она, что ли, меня дождаться?
   Манаджаров ответил не сразу:
   – Не смогла. И так оказалось – поздно.
   Роберт почувствовал, как по спине его пробежал ледяной ветерок.
   – Слушай, – сказал он хриплым голосом, – хорошо бы нам поторопиться.
   – Нет, сказал Манаджаров, – торопиться не надо.
   1983 г.

Роман

Рассказ

Предисловие

   Один выдающийся мастер прозы твердил, что «откладывать хорошо». Неоценимый совет литераторам. В особенности – неопытным птенчикам, готовым немедленно прыгнуть в небо. Естественный молодой азарт. К тому же вера в свое избранничество. Благое дело напомнить им истину, что замыслу необходимо вылежаться, он должен и созреть в инкубаторе, и опериться с тобою вместе. Другой знаменитый автор рассказывал, как в летний полдень, сидя в саду и поджидая свою подружку, вдруг ясно увидел цикл романов. В одно мгновение, целиком! Впоследствии он их все написал. Для этого, правда, ему понадобился весь Господом отпущенный срок.
   Пусть так, но в отличие от него, когда-то на садовой скамье увидевшего незримую молнию, я вовсе не юноша – зенит мой пройден. И пусть откладывать хорошо – мне уже больше нельзя откладывать. Тем более тот, кто это сказал, оставил нам целую библиотеку, а я пробавлялся унылой поденкой и только мечтал написать роман. Время решиться и приступить, однажды утром броситься в омут.
   Без предисловия не обойтись. Жанр этот давно не в почете, он старомоден, он архаичен и в литературе, и в жизни. «Только, пожалуйста, без предисловий» – сигнал, исходящий от собеседника и от любой аудитории. «Короче. Переходите к сути».
   Я игнорирую этот призыв. Поверьте, совсем не от болтливости. Мне нужно объясниться с читателем. Я посягаю на его время, и было бы глупо не посчитаться с его недоверием к дебютанту, я просто обязан дать доказательства, что понимаю свою ответственность.
   Нет спора, у каждого есть свой сон. Тот, что преследует ваши ночи. Один себя видит счастливым любовником, другой – каким-нибудь первопроходцем, третий – чемпионом-штангистом. В конце концов и сон о романе – либо еще одна мечта осуществиться и состояться, либо попытка, пусть неосознанная, расположившись в его тени, укрыться, заслониться от света. Перед самим собой оправдаться. Писать все это не слишком весело, но искренность – основное условие начатой мною опасной игры.
   Читатель вправе меня спросить, нашел ли я своего героя. Вопрос безусловно закономерный. Было бы большим легкомыслием пускаться в плаванье без человека, который в себе аккумулирует всю энергетику повествования. Набившая оскомину фраза «герой не моего романа» для автора звучит угрожающе. Герой еще важней, чем сюжет.
   Понятно, что таким заявлением рискую сразу же отпугнуть немалую часть читающей публики. Но я избегаю играть с нею в прятки. Стоило ли так долго готовиться к главному своему поступку, чтоб стать зазывалой на книжной ярмарке?
   Герой мой выбран мною не случайно. Я знаю его, как себя самого. Его история поучительна, да и он заслуживает того, чтоб оказаться предметом исследования. Природа наделила его весьма неоднозначным характером – необычным, но не самодостаточным. Сочетание, чреватое драмой. Амбициозности и неуемности – хоть куда, независимости – не хватало. Люди завышенной самооценки втайне ищут признания окружающих – в их подсознании живет неуверенность. Именно потому мой герой долго и трудно готовился к жизни, медля вступить с ней в реальный контакт. В детстве он был хорошо защищен семейным укладом, школьной рутиной, но в юности от него потребовалось первое внятное решение – нужно было определить свое профессиональное будущее.
   Институт иностранных языков он выбрал для себя еще в школе. Тут были различные мотивы – прежде всего он себя не связывал с отчим городом, ему предстоят неожиданные маршруты, когда он окажется в зарубежье, он должен быть хорошо оснащен. Кроме того, диплом полиглота обеспечивает свободу маневра – можно трудиться во многих сферах, иные даже трудно предвидеть.
   По сути дела, подобный выбор свидетельствовал, что выбор отложен. Он был как бы продлением отрочества, ты получал законное право примериваться еще несколько лет, жить в состоянии невесомости.
   Хотелось продлить и годы учения, однако учиться вечно нельзя – Господи, не успел оглядеться – и вот перед ним уже взрослый мир. Настало, как принято говорить высоким слогом, время ответственности.
   Но разве ответственность не в том, чтоб не входить в студеную воду, не зная броду, не суетиться, не действовать очертя голову? К поступку следует подготовиться, что значит «стечение обстоятельств»? Кто мудр, тот создает обстоятельства, благоприятствующую среду.
   Нужно, однако, и зарабатывать. Естественно, жизнь в родительском доме освобождала от многих проблем, но следовало себе обеспечить хотя бы подобие самостоятельности. Что делать? Учить детишек немецкому? Нет уж, увольте, это конец. Было бы безусловно заманчиво переводить иноземных писателей – тут мостик и к собственной творческой деятельности, но все это – удел москвичей. Еще один внушительный довод: надо перебираться в столицу, там, только там его поле битвы. Необходимо лишь подготовиться. Пожалуй, технический перевод и есть оптимальный вариант для «переходного периода», разбег перед Великим прыжком. Благо он жил в портовом городе, где было размещено пароходство, обеспечившее его работой.
   Надеюсь, читатель уже почувствовал двойственность главного лица, а значит, – проявит к нему интерес. Мы пламенно превозносим цельность, однако всегда в ней подозреваем не то одномерность, не то ограниченность. Зато двоящийся зыбкий характер с его перепадами и зигзагами как бы свидетельствует о сложности и – с легкой руки знаменитых авторов – всегда привлекает к себе внимание.
   Расстояние между двумя глаголами – «мочь» и «хотеть» – в природе вещей. Тем не менее рождаются души, которым этот закон не писан. Они бунтуют. Но уровень бунта зависит от уровня бунтаря. Несогласие чаще всего безобидно – то комедийно, то элегично, и все ж иногда оно может взмыть до неподдельного трагизма. Как бы то ни было, мой герой – один из тех, кто не смог смириться.
   Будем считать, я его представил. Будем считать, что я убедил вас, – он стоит того, чтобы с ним познакомиться. Но тут же я отчетливо слышу другой непроизнесенный вопрос: какое событие движет книгу? Достаточно ли оно впечатляюще, чтобы занять просвещенную публику? На этот раз ответить трудней. Все дело в том, чту назвать событием? Ведь есть событие-происшествие: счастливая встреча, несчастный случай, удар, обвал, шаровая молния, озаряющая пространство романа. И есть совсем иное событие – не собранное судьбою в пучок, не стянутое накрепко в узел, не одномоментная вспышка, а то, что отмечено протяженностью, словно бы копится день за днем, оно не врывается и не взрывается, а сопровождает, становится жизнью.
   Начать мне приходится издалека, повествование зарождается в уже завершившейся эпохе. Все авторы любят писать обернувшись, – прошлое уже состоялось, к тому же в нем есть лирический звук – вот почему пережитое всегда богаче переживаемого, если не силой, то настроением. Дело тут даже не в ностальгии, ведь ностальгия, в конце концов, лишь избирательное зрение. Суть в том, что взаимное проникновение нынешнего и прежнего опыта рождает ни с чем не схожую музыку.
   Может быть, это вас удивит, но мой герой нравился девушкам. Даже не тем, что он был пригож, хотя это тоже немаловажно, – скорее всего, на них воздействовало то ощущение неутоленности, которое от него исходило. Это внимание ему льстило, но одновременно смущало. Южные девушки контактны и даже в пуританские годы достаточно смело шли на сближение. Не то чтобы он боялся осечки, ему не давала покоя мысль: излишняя близость может связать две биографии в одну, а это опасно, очень опасно. Ибо настоящая жизнь – за поворотом. Она – впереди. И, безусловно, не в этом городе.
   Однако ж и он не уберегся от неизбежных переживаний. Он был человеком с воображением. Да и ходить далеко не пришлось. На той же улице, через дом, в тесной квартирке жила вдова, растившая двух дочек-погодков. Все шло по схеме – когда он был мал, напрочь не замечал соседок, но, повзрослев, стал к ним захаживать, потом подозрительно зачастил.
   Все дело было в младшей сестре. Старшая с детских лет отличалась своей соразмерностью и основательностью – такие обычно не кружат головы. Зато вторая была популярна, считалась существом одаренным. Эту завидную репутацию ей принесла не одержимость какой-то избравшей ее стихией, но обаятельный хоровод попеременных увлечений. Она и лепила, и рисовала, и зажигательно била по клавишам. Лучше всего она танцевала – словно вычерчивала иероглифы крепкими загорелыми ножками.
   В провинциальных городах вспыхивают свои светлячки. Ими гордятся, им завидуют, во всяком случае, выделяют. То, что герой наш добился отклика, было для него добрым знаком – вряд ли она бы хоть раз взглянула на заурядного человека.
   Думаю, их повлекло друг к другу сродство честолюбивых натур, оба тяготились привычным. Не только квартал, не только улица, уже весь город казался тесным. Всего несносней был отчий дом – ловушка, в которую попадаешь, едва явившись на белый свет.
   Однако, в отличие от него, девушка не умела ждать. Она торопила его с отъездом. Он все пытался растолковать ей, что к столь ответственному поступку нужно как следует подготовиться. Но то были зряшные попытки. Каждый новый день на улице детства казался ей обидой, насмешкой, признанием своего поражения. Он понимал все ее доводы – бесспорно, скоротечная молодость была их основным достоянием, их главной ставкой в азартной игре. Но он обладает мужским умом и должен просчитывать варианты. Если не видишь на ход вперед, лучше не браться за эти шахматы. Их споры становились все резче, однажды она ему сказала, что осмотрительность, сплошь и рядом, лишь прикрывает душевную робость. Весьма неприятное обвинение, заставившее его задуматься. Мало веселого было и дома – родители все чаще хворали. Это печальное обстоятельство стало веским и нравственным аргументом: дело не в трусости перед жизнью, сейчас он их не вправе оставить.
   Она уехала. Он убедился, как опустел его старый город. Куда ни пойдешь, кого ни встретишь, с кем ни заговоришь – все не то. Еще недавно полная жизнь вдруг превратилась в дырявое сито, сквозь которое исправно просачивались бессмысленные, беззвучные дни. Правда, еще оставались письма, но эта связь с течением времени стала почти односторонней – ответные письма были редки, потом они перешли в поздравления с днем рождения, с Новым годом и вдруг иссякли, ушли в песок. Ей надоело даже пунктиром обозначать в коротких записочках пусть хоть подобие интереса. Ее последней московской весточке уже не хватило кислорода. Она задохнулась на полуслове.
   Напрасно старался он заслониться от пережитого унижения плохо разыгранным безразличием – все это было топорным притворством. Бессмысленны были и новые встречи – иные выглядели анекдотически. Какой-то мазохистский вызов себе самому: чем хуже, тем лучше! Когда шкодливо и неуклюже он наконец освобождался от очередного эрзаца, его еще долго не оставляло удушливое чувство стыда.
   По праву соседа и старого друга он часто заглядывал к старшей сестре новоиспеченной москвички, пожалуй, даже чаще, чем следовало бы. Старшая была славная девушка, с годами ставшая славной женщиной. Она понимала причину визитов и добросовестно излагала все бюллетени из Первопрестольной. Он принимал участливый вид, если дела шли не лучшим образом, хотя не мог себе не признаться, что в глубине души ощущает не красящее его злорадство. Обычно письма были невеселы, Москва оказалась твердым орешком.
   Все складывалось, как он предвидел. Явившись в столицу, она увеличила число обаятельных дилетанток еще на одну беспокойную душу. Не бог весть что. Так кто же был прав? Возможно, теперь она убедится, что эта жизнь не пишется набело – необходимы черновики.
   И все же наедине с собой нельзя было отрицать очевидности: эта прекрасная авантюристка, по крайней мере, не прозябает. Пусть даже ее локотки в синяках, а загорелые ножки – в ссадинах. Он видит море день изо дня, но почему-то оно все чаще напоминает ему запруду. Нет, нет, их спор еще не решен, последнее слово еще не сказано. Однажды он соберется в путь, но он отправится во всеоружии. Голос судьбы его не обманывает: скоро произойдут перемены. Только бы наконец разрядилась его домашняя ситуация. Однако надежды на это не было. Родители год от года слабели.
   Оставшаяся сестра понимала, как нелегко ему приходится, сочувствовала от всей души.
   Теперь и она к нему захаживала и, в меру сил, его выручала. А между тем и ее мать дряхлела и тоже требовала ухода. Столь бескорыстное отношение его согревало, он часто думал о том, что их жизни сложились сходно. В сущности, и он, и она себя принесли в жертву родителям. Какое различие между сестрами и, надо признать, не в пользу младшей!
   «Мы – люди чести», – так говорил он, беседуя со своей приятельницей. Вслух не произносилось ни слова, однако подтекст был ясен и внятен – имелась в виду та, их покинувшая. Думать о собственной самоотверженности, почти самоотречении, было приятно, хотя и не вполне правомерно. Что до старшей сестры, то ей не пришлось бороться с соблазнами дальних странствий – она никогда о них не помышляла, а он принимал свои решения или, точнее, не принимал их сам, не оглядываясь на семью.
   Шли годы. Быт его становился все более прочным и предсказуемым, но эта стабильность его не радовала. Давно уже в своем пароходстве был он в штате, уже и его обязанности не ограничивались переводами. Они почти незаметно расширились, укрепив его общественный вес, но все, что другому было бы лестно, вызывало у него раздражение. Унылый, затянувшийся сон! Он верил, что однажды проснется.
   Нить, связывающая его родителей с миром, меж тем становилась все тоньше и тоньше. Было понятно: они – не жильцы. Неясным было, кто первым оставит это запущенное жилье, тесные полутемные комнаты. Первым оказался отец.
   Спустя полгода не стало и матери.
   Оставшись один, он ужаснулся. Не только непоправимой утрате, не только возникшей вокруг пустоте. Пожалуй, еще острей и болезненней был жгучий укус все той же мысли, что он наследует и повторяет эти закончившиеся судьбы. Он понимал, что времени нет. Нет уже больше и веских доводов в долгих беседах с самим собой. Уже не надо выглядеть жертвой, не надо быть «человеком чести». Он одинок, свободен, здоров. Молодость его миновала, но возраст – не помеха для действий. Наоборот, они по плечу только созревшему человеку.
   Возможно, тут и была ошибка? Возможно, выигрывают лишь те, кто может броситься в водоворот, не думая, вынырнут или нет. Нужны не взвешенность, не дальновидность, нужны отвага, кураж, азарт. Нужна слепая, глупая юность.
   Он понял, что такое открытие может стать гибельным для него. Необходимо его опровергнуть. Явилось спасительное сомнение: так ли уж необходимы странствия? Сколько людей хотело б родиться в этом городе с собственным лицом, в городе и звучном, и пестром? Зима здесь тепла, весна обнадеживает, от запаха моряны хмелеешь. Эти две комнаты с галереей, с окнами на двор с подворотней, пусть в них и маловато света, – это его родовое гнездо. Они и дают ему чувство тыла. Ждет ли его хоть где-то в мире еще одна крыша над головой?
   Не бог весть какие якоря, и все-таки, уцепившись за них, он вновь ощутил под ногами дно. Еще немного усилий разума – он выплывет, выплывет непременно. Он даже не утратил спокойствия, услышав о том, что та, кто так долго мутила его душу и голову, скоропалительно вышла замуж за еле знакомого культуртрегера, впрочем, с довольно заметным именем. Слава Богу! Когда-то, в шалые дни, она едва его не толкнула на небезопасную эскападу с непредсказуемыми последствиями. Вот чем она кончилась для нее – супружеством с пожилым профессором. Старшей сестре он сказал с усмешкой: «В карьере она не преуспела, надеюсь, что преуспеет в браке». Великодушие не без яда. Однако эта невинная колкость была приятна его собеседнице. Их расположенность друг к другу росла и крепла день ото дня. Должно быть, это и есть его женщина. Стойкий неизвестный солдатик! Она об этом и не догадывалась, но это ее каждодневный подвиг заставил его на очень многое взглянуть совсем иными глазами. Как трогательно и как ненавязчиво она подпирала его плечом в самую трудную его пору! Вот кому он действительно дорог! И сколько же лет она ждет его слова. Надо уметь быть благодарным.
   И все же прошел немалый срок, пока он созрел для главного шага. Не признаваясь себе самому, он все еще ждал поворота судьбы, ждал неожиданной перемены. Эта мальчишеская страсть упрямилась, не хотела сдаться.
   Но, видно, в конце концов – унялась. Великий день его жизни настал. И на торжественное событие приехала младшая сестра. Вместе с мужем – теперь он стал его родственником.
   Герой наш украдкой к нему приглядывался. То был немолодой человек, впрочем, державший себя молодцом, что называется – в струне. Отменно воспитанный, очень учтивый, с благожелательной улыбкой, видимо, сильно влюбленный в жену. Время ее не обошло, она и подсохла, и малость поблекла, но все еще была хороша. Больше того, он обнаружил, что это усталое лицо, осунувшееся, потерявшее краски, стало ему еще роднее. Не слишком просто дались ей годы! Насколько площе и одномерней была его собственная биография.
   Тут-то я подобрался к ответу: вот оно, главное событие – жизнь, прошедшая без событий. Чем не решающий поворот? И то, что это действительно так, автор знает не понаслышке. Он убедился, что громы и молнии значительно менее драматичны, нежели эта мертвая зыбь. Подобно тому, как угроза сильнее и действенней ее исполнения, как долгая пауза нас томит душным предчувствием катастрофы, как замысел полней воплощения, так все, что могло быть, но не состоялось, объемней и масштабней свершившегося.
   А, впрочем, для особых поклонников события-вспышки я приготовил эффектную зарницу сюжета. Весь день мой герой с глухим раздражением (от этого оно только росло) мог наблюдать, как все довольны. Его нареченная вся лучилась, точно церковный купол на солнышке, наконец-то она его заполучила, закончилось ее стародевье. И склеротическая мать, уже не участвовавшая в жизни, будто прилепила к губам сладкую паточную улыбку – в этой пародии на существование, оказывается, случаются радости. Повеселела столичная гостья, счастливая счастьем своей сестры – возможно, младшая подсознательно чувствовала вину перед старшей и вот – освободилась от комплексов.
   Ее несомненная удовлетворенность была особенно нестерпима. Похоже, она ни о чем не грустит. И уж совсем не грозит ей тоска, которая сейчас его точит. Он вновь посмотрел на сидевшую женщину, которая стала его женой, – вот, значит, всё, что может мне дать, что может мне предложить моя жизнь! С какой-то непостижимой ясностью он вдруг увидел свою судьбу – ее начало, ее завершение. Случится то, чего больше всего он так боялся на этом свете: весь век проживет на этой улице и сдохнет в доме, в котором родился.
   Его мазохистское воображение показывало ему картиныг, которыми он обречен любоваться до своего последнего дня. По запыленной горбатой улице спускается до остановки трамвая, подходит томатного цвета вагон, набитый человеческим мясом, и едет он в свое пароходство. Мелькают знакомые дома, знакомые вывески и киоски, даже если опустишь веки, знаешь, где едешь, что за окном. Тем же путем в положенный час – назад, в свои полутемные комнаты. Съедает бурый гороховый суп, фирменное блюдо жены, они перебрасываются фразочками, обозначающими общение. Супруга год от года все больше напоминает ему свою мать с ее блуждающей глупой улыбкой и словно отваливающейся челюстью. От скуки выйдя на галерею, он смотрит на захламленный двор, на чахлое деревце, под которым его соседи, два старика в застиранных майках, играют в нарды, неутомимо стуча кругляшками. Сквозь подворотню во двор доносятся гортанные южные голоса – мальчишек, внезапно ставших юношами, выманивает на улицы вечер.
   Его захлестывала с головой глухая мстительная досада, ей нужно было найти мишень, чтоб вырваться наружу, излиться. Но надо ль искать, вот он сидит прямо напротив, московский родственник, с его невыносимой учтивостью, которая хуже любой враждебности. Чем заслужил этот господин, старше почти двадцатью годами, с его энглизированной сухощавостью, с белой щеточкой под ястребиным носом, чем заслужил он свою уверенность, свою удавшуюся судьбу, чужую женщину? – непонятно. Неужто только местом рождения? Какая в этом несправедливость!
   Трех рюмок хватило ему, чтоб сорваться, чтоб чувства стали неуправляемы. Всё, что бродило в нем, вызревало, копилось в эти долгие годы, всё выплеснулось за две минуты. Он понимал, что несется в пропасть, но остановиться не мог. В каком-то дыму перед ним мелькали испуганное лицо новобрачной, бессмысленная улыбка тещи, брезгливая гримаска соперника и бледное дорогое лицо, не выражавшее ничего, кроме обидного сострадания.
   Дождавшись утра, гости уехали, хотя собирались пожить недельку. Так много лет ее не было в городе, и вот – провела в нем чуть больше суток. Естественно, по его вине. Но это еще не все последствия. Та, кто со вчерашнего дня стала его женой, оказалась гораздо более чутким созданием, чем он полагал, – и все поняла. Попытки заслониться волнением, водкой, жарой не имели успеха. Его очевидное отчаянье в торжественный день, ее унижение и многолетняя ревность к сестре – все это стало взрывчатой смесью. Она объявила, что брак распался и он бесповоротно свободен.
   На этот раз его одиночество, которым он некогда дорожил как непременным условием выбора, стало для него неподъемным. Полгода вымаливал он прощение. В конце концов она уступила. От все еще теплящегося в ней чувства, от безысходности, от пустоты? Теперь она и сама не знала. Он и не спрашивал, был рад, что смилостивилась.
   Перехожу теперь к главной части моих объяснений и оправданий, нужда в которых меня заставила предварить этот роман предисловием.
   Читатель наверняка спросит автора: может он все-таки сформулировать свою излюбленную идею? Смешно приступать к такой работе, не зная, чем будет пульсировать книга.
   Читатель, разумеется, прав. Я вознамерился доказать: чем более яркой вам видится жизнь, тем горестней она у вас складывается. Всем вам, кто просит ее даров, всем вам, кто ждет от нее откровений, уготована нелегкая участь.
   Есть фразы, к ним не стоит прислушиваться, сколь бы эффектно они ни звучали. «Вставайте, генерал, уже утро, вас ждут великие дела!» Только откликнитесь на призыв, и попадете на эшафот или на остров Святой Елены.
   «У жизни есть сокровенный смысл, и я обязан его разгадать!» – либо ты сам окажешься жертвой пророков, теологов, харизматиков, либо ты сделаешь жертвами тех, кто последует за твоей одержимостью.
   Время от времени кто-то очнется, освободится от наваждения и неуверенно скажет, что летом следует заготовлять варенье, ну а зимою – пить чай с вареньем, но трезвые мысли живут недолго. Каждое новое поколение делегирует своих страстотерпцев, которые предъявляют счет и ждут, что жизнь его оплатит. Ожидание обходится дорого. Те, кто сильнее, ломают головы, те, кто слабее, ломают души.
   Могут сказать, что ожидание – не только проклятие, но и надежда. Оно поддерживает надбытность и отворачивается от рутины. Конечно, когда оно затягивается, то ограничивает пространство. Зато растягивает и продлевает время. Только пройдя сквозь ожидание, приобретаешь вкус к жизнетворчеству.
   Возможно. Но автор подозревает, что жизнетворчество – на поверку – возведение очередного мифа. Стоит ли миф (если он вырывается за пределы литературы) таких неокупимых усилий? Они обнаруживают не столько проявление твоей личной воли, сколько зависимость от среды – ее суждений, ее вердиктов.
   Странное дело! Никто не вспомнит о скоротечности приговоров. Ну что за важность, каким ты покажешься двум выжившим из ума старухам и трем самодовольным юнцам? И вот поди ж ты! Нам все неймется.
   Что же до знаменитых особ, которым гордыня и самосознание запрещают оглядываться на ближних, их миф творится в расчете на будущее. Хотя я не вижу великой разницы между оценками современников и высокомерным судом потомков. В конечном счете итог все тот же. Все, чем мы жили, будет осмеяно. На историческом циферблате реанимация вашего имени вряд ли продлится дольше минуты.
   Прошу вас только не говорить, что мой роман – это та же попытка осуществиться, застрять в вашей памяти. Ну нет, запрещенный прием, господа! Я для того и писал предисловие, чтоб честно объясниться с читателем, возможно полнее ему изложить свои побудительные мотивы. Я познакомил вас с героем, который откладывал свою жизнь, как я откладывал этот роман, я высказал свою любимую мысль: наши амбиции уморительны, а ожидания даже опасны. Опасны, если они бесплодны, еще опасней, когда сбываются. Мы видим, что ждали совсем другого.
   Итак, не надейтесь меня подлеть, представить в смешном, нелепом облике, заставить отказаться от замысла. Я слишком долго его вынашивал, чтоб убояться чьих-то ухмылок. Больше откладывать невозможно.
   Заканчиваю свое предисловие и наконец приступаю к роману.

Глава первая

В осеннюю ночь в портовом городе в одной малоимущей семье родился мальчик – его ждала жизнь, которую он так и не принял, с которой он хотел примириться, записав ее, но так и не смог – ни примириться, ни записать.
Конец

Подруга

   Рассказ
   (Из дневников журналиста Б.)
   Пожалуй, Модест был из тех людей, которых принято называть неконтактными. Определение это поверхностно и, можно сказать, иллюстративно. Фиксирует не причину, а следствие. Есть люди, открытые этому миру и не рассматривающие его как неизбежное поле брани. Есть и другие – они ощущают в лучшем случае его безразличие, в худшем случае – его неприязненность, потенциальную враждебность. Те из них, кто петухи по натуре, обычно становятся нонконформистами, тем более если они родились в идеологическом государстве. Удел их – вечная мясорубка. Такие же, как Модест, озабочены тем, чтоб как-нибудь отыскать свою нишу.
   Это достойное намерение было непросто осуществить, ибо он был гуманитарием. Техника, честное ремесло дает значительно больше возможностей отгородиться от внешней среды и доминирующих процессов. Но тут уж ничего не поделаешь – он был безнадежным книжным червем.
   Беда Модеста была, пожалуй, в несовпадении его личности и его жизненной установки. Как на грех, он возбуждал интерес. Если не белая ворона, то все же этакий палевый голубь. Возможно даже, что он обладал своеобразным магнетизмом. Его молчаливость не тяготила, не отпугивала – наоборот, вызывала уважительное к нему внимание. Он был из тех приметных людей, кто говорит редко, да метко. В ту пору, то есть лет двадцать назад, слово еще имело цену, по-своему влияло на жизнь, а слово точное, к месту сказанное, тем более обретало вес. К тому же Модест не мозолил глаза. Поэтому о нем говорили как о неангажированном человеке.
   Слишком громко для него самого. Был он порядочен и умен, но вряд ли наедине с собою задумывался о своей независимости, тем более – о своем интеллекте. Да и о советской тоталитарности. Такой характер во всяком обществе чувствовал бы себя неуютно. Ему бы и в голову не пришло, что какое-то его замечание, случайно оброненная фраза могут быть в дальнейшем повторены, иметь какое-нибудь значение. Сам он их забывал мгновенно и, если бы спустя некий срок при нем произнесли его мысль, он и не вспомнил бы о своем авторстве. И был бы искренне поражен, скажи ему кто-либо, что на него нет-нет да и ссылаются в спорах на разных столичных посиделках.
   Конечно, он знал, что фрондерские страсти не унимаются в той среде, с которой его соотносили. Но эта среда не стала своей. Не из-за несовпадения взглядов – в любом сборище он ощущал дискомфорт.
   Откуда берутся такие особи? Не знаю, но их можно понять. Найти одного-двух человек, которые вас не раздражают, уже, черт возьми, большая удача. Во всякой компании, самой изысканной, легко обнаружить знакомые признаки, которые образуют толпу с ее угрожающим единочувствием и ненавистью к самодостаточности. Недаром еще три века назад месье Декарт советовал спрятаться. Куда там! Всё лезем на авансцену. На ней же, естественно, не протолкнуться.
   Что касается тихони Модеста, то я ему искренне завидовал – мудрость далась ему не из книг, не от почтения к философам, она отвечала его природе. Очень возможно, его родители были так глубоко инфицированы нашей коллективистской эпохой, что сын получил от нее прививку уже на генетическом уровне. И нет сомнений, что он бы сумел прожить относительно спокойно отпущенный ему свыше срок, если б не роковая встреча.
   Женщина, друзья мои, женщина! В ясное утро, в ненастный день, раньше ли, позже ли – она является. И тем верней и неизбежней, чем меньше затрачиваешь усилий.
   Представьте московскую филологиню, нервную, острую, подвижную, с резкими чертами лица, с высокой башенкой черных волос, с прокуренным хрипловатым голосом, всегда возбужденную, будто она торопится не опоздать на поезд, с живыми близорукими глазками – они смотрели на вас, на мир с чуть неестественной напряженностью, может быть, оттого, что она упрямо не носила очков. Казалось, что в минуту рождения ее подожгли, и бессонное пламя дрожит и мерцает до сей поры.
   Строго говоря, так и было. Вечный мучительный непокой. Ей требовалось – неистово, яростно – признание, пусть в своем кружке. Добиться этого было непросто, можно сказать – сизифов труд. Все это были люди с амбициями, из тех, что хорошо говорят, но плохо слушают, каждый из них привык относиться к себе почтительно.
   Она ощутила подкожным инстинктом, что ей необходим человек, близость к которому почетна. Модест подходил на эту роль своей отдельностью, своим отсутствием. Недаром он привлекает внимание, в шумном застолье кто-то вдруг вспомнит: «Знаете, как-то Модест сказал, что в идеалах всегда нетерпимость». – «В самом деле? Тут есть своя правда». И после полвечера все толкуют о том, что идеалы опасны. Тем более, когда понимаешь их абсолютную недостижимость. Однако же на пути к вершинам только и делают, что крушат и уничтожают препятствия.
   Да, именно такой человек ей нужен – замкнутый, чуть загадочный, скуп на слово, поэтому оно веско. Чем больше он сторонится людей, тем больше чести быть его другом, может быть, даже – его подругой. Все ее нынешние приятели, даже и те, кто о нем говорит с уважительной интонацией, не понимают его значения. Стало быть, надо его объяснить и приподнять – всем остальным придется тогда задрать свои головы, чтоб разглядеть Модеста получше. Он – превосходный материал, но нужно его довести до кондиции, ну что ж, она этим и займется, они поменяются ролями. На сей раз Пигмалион будет в юбке, а Галатея – в неглаженых брюках.
   Мой дом – моя крепость. Вот эта крепость подверглась сперва планомерной осаде, а вслед за ней – настоящему штурму. Она, словно крот, прорыла отверстие и просочилась, как ручеек. Все чаще и чаще она заполняла его вечера, и мало-помалу он привыкал и к ее присутствию, и даже к этому восхищению каждой произнесенной им фразой. Хотя неизменно его считал неумеренным, почти патетическим. А все же как это греет душу, когда ловят всякое твое слово!
   Вы спросите: стали они любовниками? Разумеется. Такое сближение практически не оставляет выбора. Впрочем, еще вернее сказать, она решила, что так будет лучше – отношения обретут завершенность. Страсть не играла решающей роли – во всяком случае, плотская страсть. Возможно, что ее женская сила была растрачена в долгих умствованиях и кратких связях, в абортах, в истериках, а больше всего – в ее честолюбии, в неутомимой потребности первенства.
   В конце концов, это была бы все та же мечта женщины «состояться в избраннике», когда она отчетливо чувствует, что собственный ресурс маловат, если бы не одна деталь. Он был удивлен, когда обнаружил, что к замужеству она не стремится. Свободный характер отношений при том, что их близость была зафиксирована в общественном мнении, ее больше устраивал.
   Возможно, она была уверена, что быт и дух несовместимы – ей было важнее и интереснее популяризировать своего друга. Ей доставляло безмерную радость в любом его походя брошенном слове отыскивать некий особый смысл, часто весьма далекий Модесту, но близкий ее аудитории. Ей было довольно одной его фразочки, сказанной по пустяковому поводу, чтоб превратить ее в монолог.
   «Модест Александрович полагает», – веско произносила она с эзотерическим упоением, приписывая ему, сплошь и рядом, собственные соображения. Когда их повторяли вокруг, она почти хмелела от гордости, – ведь сообщая его суждения, она, в сущности, излагает свои. Наконец-то она добилась признания, даже если другие о том не догадываются. Разве Модест не ее творение? Тем более, она давно ощущает, что и на нее переносится почтительное отношение общества к этому странному человеку – куда ни кинь, она всех ему ближе.
   Она ввела его в свой кружок, впрочем, достаточно ненавязчиво. Не требуя, чтоб он всякий раз сопровождал ее, – она понимала и то, что ему это обременительно, и то, что, находясь в отдалении, он лучше сохранит притягательность. Ибо от частого употребления личность теряет свой манок, обесцениваясь не меньше текста. И все-таки его образ жизни переменился – он вышел на свет. А попросту сказать, – засветился.
   В ту пору все эти островки свободомыслия были так зыбки! Порою сами островитяне не замечали, когда и где переступали последнюю грань. При этом я имею в виду не только реакцию сверхдержавы, но и нежданные перемены, которые с ними происходили.
   Начинается с нормальной брезгливости, с усталости, с оскорбленного вкуса, с той не подвластной тебе тошноты, которая возникает в давке. Ищешь похожих, таких, как ты, – в конце концов сбивается стайка, чувствующая свою обособленность.
   Начинается с ощущения братства, с непременного тоста «чтоб они сдохли», с удовольствия запретной игры. Опасность разве едва угадывается, едва различима, как дальнее облачко. Она лишь придает обаяние собственной дерзости и непокорству.
   Но вскоре все переходит в полемику, в непримиримость, в борьбу за лидерство, в подозрительность, в духоту конспирации, появляются первые сикофанты, кто – по дрянности, кто – по слабости духа.
   Кончается взаимной враждой, отчужденностью, сломанными характерами, опустошением закромов, когда-то, казалось, неисчерпаемых. Что оседает на поверхности нам в утешение и назидание? Несколько незаурядных натур, почти незапятнанных репутаций и героических биографий. Всем прочим остается довольствоваться обрывками памяти и мифологией.
   Кружок, в котором Модест против воли занял столь заметное место, прошел все положенные ему стадии – до драматического финала. В годы перед афганской войной тканевая несовместимость дряхлых неучей, руливших в Кремле, и темпераментных эрудитов достигла своей предельной точки. Это было взаимное отторжение уже на физиологическом уровне. В прозрачное утро ранней осени Модест обнаружил себя в кабинете, не оставлявшем надежд входящему.
   Умелец, который его пригласил, обрисовал своему собеседнику его незавидную ситуацию. «Все замыкается на вас, – сказал он, излучая сочувствие, – вы – мозг, так сказать, всему голова». Он цитировал Модесту Модеста, приводил его формулы и афоризмы, комментировал его взгляды и мысли, мягко гордясь осведомленностью. Модест был растерян – несколько фразочек, возможно, принадлежали ему, но все остальное – кто б мог подумать?! Он со своею немногоречивостью вряд ли успел бы за несколько лет выплеснуть из себя столько слов. Больше того, он легко узнавал подлинных авторов, в первую очередь – свою даму, ее манеру и лексику, ее периоды и риторику.
   Но что теперь делать? Как ему быть? Потея, восстанавливать истину? Запальчиво называть имена? На первом месте тогда бы стояло имя его мятежной подруги. Он, не колеблясь, принял ответственность за всю предъявленную крамолу.
   Ему относительно повезло. Не было непосредственных действий, устная речь не стала текстом. Все же хватило вполне и того, что он не оспаривал своей роли лидера, наставника, гуру. Ему дали прочувствовать в полной мере всю шаткость и зыбкость его судьбы, его балансирование над бездной. Когда он понял свою обреченность, была предложена альтернатива, весьма популярная в те времена – он добровольно покинет родину, чтобы не знакомиться ближе с текущей в ней параллельной жизнью.
   Он долго не мог осознать до конца всей беспредельности катастрофы. Он поначалу хотел пройти свой крестный путь по родной земле, но все, кто был рядом, его убедили, что этот опыт не для него. Втайне он и сам ощущал: слишком привык к своему затворничеству, к своей отгороженности от мира, чтоб очутиться лицом к лицу с пестрядью изувеченных судеб. Кроме того, он был сокрушен, гадая о возможном доносчике.
   Еще неожиданней было узнать, что она и не думает ехать с ним вместе. Ее объяснение прозвучало весьма благородно и самоотверженно – чужбина требует сильных натур, ей страшно оказаться обузой. Он счел себя не вправе настаивать, тем более ее осуждать. Ее даже трудно вообразить вне ее среды обитания, без телефонного перезвона, вечерних сборищ, последних слухов, всего этого фантомного быта, вдруг накренившегося над пропастью. Все это было так понятно! Ей ведь и в голову не приходило, что именно ее появление перевернуло его судьбу.
   Последние дни Модеста на родине были удушливы и беспросветны. Сюжет, разумеется, ординарный для семидесятых годов, но что за тоска в этом слове «изгнание»! Возможно, когда-то оно и таило этакий поэтический отзвук – вспомнишь Овидия или Данте. Советские годы двадцатого века покончили с лирикой хрестоматий. Булыжный канцелярский жаргон, люди без лиц, застеночный дух. Отъезд означает бесповоротность, прощание означает смерть. Взгляни на меня в остатний разочек – мы уже не увидимся больше.
   Я затрудняюсь достаточно зримо представить его эмигрантские годы. Париж, который давно стал домом для наших восторженных книгочеев – стократно описан любой уголок, – умеет быть неприступно холодным. Умеет, при случае, показать, что место пришельца – не дальше передней. Но дело не в том, каков Париж, дело в Москве, насильственно отнятой, в которой он жил со дня рождения и от которой он был отторгнут.
   Нас убивают не возраст, не хворь. Мы угасаем, когда утрачиваем связь с будущим, когда понимаем, что завтрашний день не для нас и не наш. У всякой души есть свой фитилек, которому необходимо знать, зачем он зажжен, зачем мерцает. Зоркие люди давно заметили, что каждый стоящий человек живет, пока его жизнь имеет большую цену, чем его смерть. Как человек литературный, добавлю, что смерть должна обладать так же, как жизнь, чувством стиля и, может быть, даже больше, чем жизнь, зависит от требований эстетики. Нужно загодя слышать финальную реплику и даже при любви к многоточию ставить точку, когда это необходимо. Модест разрешил себе умереть. Именно так я объясняю его безвременную кончину.
   Его историю я узнал много позже. Сначала от тех, кто с ним общался, а после судьба свела меня с женщиной, перечеркнувшей его биографию. Кстати, теперь она озабочена тем, чтоб его увековечить, – хлопочет о сборнике воспоминаний.
   Она удивила меня откровенностью. Похоже, что истовая исповедальность стала для этого существа таким же средством самоутверждения, как некогда ее близость с Модестом. Дорого же ему обошлись эти неублажимые страсти!
   Но тут уж мы сталкиваемся с забытым и чуждым нам понятием рока. В прозрачную Гомерову пору люди соседствовали с богами и ощущали их всемогущество. В обществе, искаженном всеведением, одна только женщина напоминает о предопределенности жизни.

Жена

   Рассказ
   (Из записей следователя М.)
   В том доме он оказался случайно. Его привел с собою приятель. Федор Иванович так и не понял, что отмечали, зачем собрались. День рождения? Годовщина брака? Вечеринка без особого повода? Он обнаружил, что кроме него здесь много таких случайных гостей, впервые увидевших друг друга. Стало и свободней, и проще.
   Федор Иванович приближался, можно сказать, к переломному возрасту. Жизнь, доставшуюся ему, не назовешь ни ровной, ни гладкой, но было в ней больше забот, чем событий. Не был богат и душевный опыт, хотя он уже узнал сиротство – отца потерял еще в раннем детстве, а несколько лет назад – и мать. Но тут уж ничего не поделаешь – таков житейский круговорот, не он один хоронил родителей. Люди, среди которых он рос, в меру радовались и в меру грустили. Они смотрели на вещи трезво.
   Можно сказать, он сам себя сделал. Он начинал с первой ступеньки. Когда же выбился в аристократию – в наладчики, то не раз и не два задумывался, какого рожна нужен ему еще диплом. Семь лет вечернего института уже не прибавят авторитета. И все-таки получил свою корочку. Наверно, такая привычка – горбатиться. А может быть, тайная потребность сделать еще один шаг вверх по лестнице, не ясная для него самого.
   Ему хватило ума не жениться, чтобы упорядочить быт или чтоб не отстать от других. В ответ на подначки только посмеивался: не торопите, всему свой срок. Дайте немного свободного времени – выберу стоящую жену.
   Была у него когда-то осечка. Соседка девушка не засиделась, пока он пахал на срочной службе. Тем лучше, значит, не тот человек. Так быстро утешился, что уверился: переживаниям не подвержен. Плохо он знал самого себя.
   Внешность его вызывала симпатию. Не то чтоб хорош – хорошо смотрелся. Для баскетбола не дотянул, для жизни – в самый раз, выше нормы. Сколочен был толково и ладно. Лицо имел простое, открытое, лицо социального героя из фильмов сорокалетней давности, вот только глаза не с того лица. Казалось, однажды он крепко задумался и все еще не нашел ответа.
   Эти глаза его выдавали. Кожа была у него непрочная, хоть сам он о том до поры не догадывался. Бывало, он беспричинно хмурился, завел подозрительную привычку записывать поразившую мысль – попалась ли в книге, пришла ли сама. Все это признаки небезопасные, они отделяли его от прочих. По сути дела, в своей среде он был драматически неуместен.
   В тот вечер он тоже держался в сторонке – стоял у стены, смотрел, как кружатся хмельные разгоряченные люди. Подумалось: как они все стараются, отплясывают, словно работают.
   Он почувствовал: кто-то его разглядывает. Это была молодая женщина с черными лаковыми глазенками, с длинными русыми волосами. Увидев, что он отозвался взглядом, она повернулась к нему спиной – спина была широкая, крепкая – и тут же вновь к нему обернулась, будто крутнувшись на каблуках. Движение было бесшумным и легким – он подивился кошачьей гибкости, неожиданной при ее статях.
   Она спросила:
   – Здесь – в первый раз?
   Он подтвердил.
   Она кивнула, довольная тем, что угадала.
   – Сразу заметно. И я – тоже. Как вас величать?
   – Федор Иванович. Можно просто по имени.
   – А я – Валентина. Хорошая музыка. Попляшем?
   Он бережно взял ее за локоток и сразу же понял, что пропадает. Жжется, хоть отдерни ладонь! Она как будто бы догадалась, что парень вспыхнул, как хворост от спички, и понимающе усмехнулась.
   – Выпили много?
   Он покраснел.
   – Две рюмки.
   – Всего-то? Мне показалось – больше. Шутка, не обижайтесь.
   Когда мелодия унялась, она озабоченно вздохнула:
   – Пора мне. Благодарю за компанию.
   Он вызвался ее проводить.
   Она покачала головой.
   – Необязательно.
   Он испугался. Сейчас повернется к нему спиной, в последний раз обдаст его пламенем, откроет дверь на площадку и – нет ее. Он робко спросил про телефон.
   Она сказала:
   – Дай лучше твой. Как-нибудь сама позвоню.
   Неожиданное «твой» вместо «ваш» его обнадежило, но не успокоило.
   – Правда?
   Она вновь усмехнулась.
   – Правда, и ничего, кроме правды. Это закон нашей конторы.
   И добавила:
   – Соврешь на копейку, заботы – на рупь. Нерационально.
   Он шел домой и тревожно думал: что же сейчас произошло? Потеря навеки или находка? Ну и женщина! Идешь и качаешься. Каждым взглядом отправляет в нокаут. Словно током, с ног сшибающим током! А если не позвонит – что с ним будет? Куда тогда деться, как жить? Неизвестно.
   Дней десять провел он в полной зависимости от телефонного аппарата. Не жил, а ждал. И – точно бусинки – снова и снова перебирал те выпавшие ему минуты, все видел лаковые глаза со смутной непонятной усмешкой, вновь чувствовал, как ладонь обжигает каленая крутая спина. Он вспоминал ее каждое слово и то, как обратилась на «ты», как посулила, что не обманет. «Это закон нашей конторы». Какой конторы? Одни загадки.
   Изнервничался, извелся, измаялся, переходя от надежды к отчаянию. Потом говорил себе: «Все. Забудь. Тебя продинамили. Умойся». От этих внушений легче не стало.
   Когда она наконец позвонила, он еле заставил себя удержаться от неприличного ликования. Спросил, куда подойти, где ждать?
   Она сказала:
   – Не на углу же. К тебе – удобно?
   – Ко мне? Конечно.
   – Тогда диктуй адресок. Записываю.
   Еще не веря такой удаче, он торопливо прибирался, прикидывал, чем ее угостить, не погореть, сохранить лицо. Она явилась без опоздания, огляделась, и он сразу же понял: она оценила его усилия.
   – Один хозяйничаешь? Могло быть и хуже. Содержишь себя, как большой. Молоток.
   Остановилась у книжкой полки.
   – Даже почитываешь? Похвально. Книжечки, между прочим, с выбором. Ай да техническая интеллигенция.
   Эти слова его чуть задели, но он не ответил, позвал к столу.
   – Ну что же, – сказала она, – со встречей. Нет, коньяку не хочется. Водочки…
   Он спросил, коря себя за несдержанность:
   – Что ж ты не звонила? Заждался.
   Она вздохнула:
   – Командировка.
   Сблизились они в тот же вечер. Когда она билась в его руках, он задохнулся: так не бывает! Он, разумеется, понимал: опыт его обидно беден, даже и сравнивать ее не с кем, все, что досталось ему на долю, – несколько одиноких куриц, уже забылись их имена, помнится только, как он мечтал сразу же после финальной судороги слинять из постели хоть к черту на свадьбу, на остров Шпицберген, в пустыню Сахару, только подальше от этих простынь.
   Но здесь и не требовалось сравнений. Недаром он вздрогнул, как от ожога, едва коснулся ее руки. Сколько он слышал про счастье жизни! Вот они – и жизнь, и счастье. До этого сумасшедшего вечера не жил он ни единого часа.
   Он признавался себе, что смущен ее неуемностью, ее выдумкой. Ты рядом с нею ровно подросток. Откуда она всего набралась? И сразу же себя осадил: не рассуждай, а будь благодарен. Он вспомнил, как однажды прочел: стыд и любовь несовместимы.
   Но и она была им довольна. Сила и свежесть всегда волнуют, а тут еще она ощутила его непритворное восхищение.
   – А ты хорош, – сказала она.
   Он был польщен:
   – Кто б догадался?
   Она усмехнулась:
   – Я догадалась.
   Эта усмешка, в которой сквозило «я знаю больше, чем говорю», его и притягивала, и тревожила с первой же минуты знакомства. Но он, как каблуком, придавил опасно тлеющий огонек. Ничто уже не имело значения. Он понял не разумом – кожей, горлом, в котором захлебнулось дыхание: без этой женщины его жизнь – бессмысленное чередование дней.
   Он спросил ее:
   – Выйдешь ты за меня?
   Этот вопрос, который был и предложением, и признанием, и безоговорочной капитуляцией, он повторил не раз и не два. А промежутки между их встречами все тягостнее, все нестерпимей. Что происходит? Зачем расставаться? Куда она всякий раз пропадает? Ни разу не позовет к себе. Хотя бы взглянуть на ее жилище.
   Однажды она ему позвонила:
   – Жди меня. Надо поговорить.
   Весь этот день он ходил как чумной. Чувствовал: вечером все решится.
   Пришла, как всегда – минута в минуту. Целуя ее, он в нее всматривался, хотел прочесть в этих лаковых глазках, что его ждет, но в дегтярных зрачках привычно мерцала все та же усмешка.
   От ужина она отказалась.
   – Есть не хочу. Налей «Столичной».
   Выпив, утерла влажные губы и медленно его оглядела. Потом негромко проговорила:
   – Значит, ты хочешь на мне жениться? Ты мне – по душе. Человек надежный. И вообще, когда разлучаемся – скучаю, хочется тебя видеть. Но кое-что мне тебе нужно сказать. Только сперва мы с тобой условимся: ты услышал и сразу забыл. Принято?
   Он молча кивнул.
   – Я тебе верю. Ты должен знать: если я стану тебе женой, в жизни твоей мало что переменится. Я оперативный работник. А это уже – особый режим. Себе я не очень принадлежу. Тем более – мужу. Такой шоколад. Праздников – нет, забот – до макушки. И ни о чем ни-ког-да не расспрашивать. Главный закон нашей конторы. Стало быть, думай.
   Он глухо сказал:
   – Незачем. Я давно подумал.
   – Ну что ж, я согласна. Но – не пищать. Я тебя честно предупредила.
   В июньский день они расписались, без свидетелей, без застолья – такое было ее условие. Сядем рядком и выпьем молчком. Так и сделали. Она долго разглядывала свое обручальное колечко.
   – Чудну! Смотрю и даже не верится. Как это вышло, что я женилась?
   – Я – женился. Ты – замуж вышла.
   – Как посмотреть… – она усмехнулась. И, как всегда, от ее усмешки сердце у него защемило.
   Ночью они долго не спали, но на рассвете ее сморило. Сон ее словно преобразил – тихость, покой, умиротворенность. Он догадался: прикрыты глаза, всегда будившие в нем тревогу. И он, почти задыхаясь от нежности, смотрел – и все не мог насмотреться на это разгладившееся лицо, ставшее навеки родным. Смотрел на лицо своей жены.
   И впрямь, супружество не изменило их образа жизни – правда, теперь она у него, случалось, задерживалась на несколько дней, но свое жилье все же оставила за собой. Он спрашивал, почему бы не съехаться? Она отмалчивалась, потом объяснила: квартира служебная, сплошь и рядом используется в интересах дела. Все так же ездила в командировки, когда он выражал недовольство, обычно пошучивала: «Надо, Федя!» Однажды сказала:
   – В моих отлучках есть своя польза. Потом крепче любимся. Не фыркай. Знал ведь, кого берешь.
   Он хмурился, но про себя соглашался – и в самом деле, любит все жарче. Странная женщина заполонила, она не дает к себе привыкнуть, а эта тревожная тень загадки, как будто стелющаяся за ней, делает ее только желанней.
   Одна из ее командировок нежданно-негаданно затянулась. Идя домой, он придерживал шаг, так не хотелось в пустые комнаты. Тоскливо вечерничать одному.
   Как-то попался ему на глаза щеголеватый на вид ресторанчик, благо их нынче что пней в лесу, неожиданно для себя он вошел – все же среди людей веселее, да и не возиться с готовкой.
   Все время, пока с непонятной поспешностью он расправлялся со скромным ужином, какая-то тучка, повисшая в воздухе, мешала ему, не давала покоя. И только встав, чтоб шагнуть за порог, увидел за столиком в углу компанию – двоих мужчин и женщину.
   Он неуверенно подошел. Она изумленно всплеснула руками:
   – Елки зеленые! Что ты тут делаешь?
   Он, улыбнувшись, пожал плечами:
   – То же, что все. Зашел порубать.
   – Бедный ты мой, по шалманчикам ходит. Плохая тебе жена попалась. Ну вот я вернулась. Заглажу вину. Знакомься. Это мои сослуживцы.
   Он быстро оглядел ее спутников. Один – худощавый, зато плечистый, лицо необструганное, каменноскулое, другой – приземистый плотный квадрат, над пухлыми сливочными щеками посверкивают желтые шарики.
   – Вот он какой! А мы все гадаем: кто ж это Валечку уговорил?
   Голос был сладкий, как пастила, ладошка небольшая, но твердая. Скуластый ничего не сказал и ограничился рукопожатием.
   – Видишь, отмечаем по-тихому, – сказала она со знакомой усмешкой. – Оттягиваемся после трудов.
   Он понимающе отозвался:
   – Право на отдых.
   – Да. Заслужили. Лишь мы владеть имеем право, а паразиты – никогда. Забыли они наш партийный гимн.
   Он видел: она навеселе, в легком приподнятом настроении, лаковые глазки блестят еще отчаянней, чем обычно.
   – Ладно, – сказал он, – я пошел.
   – Иди, Феденька, иди, повелитель. И жди меня. Только очень жди.
   Он медленно поплелся домой, пытаясь хоть как-нибудь упорядочить рваные клочковатые мысли. Занятная вещь – любая профессия кладет на людей свою печать. Вот взять хотя бы оперативников: в повадке, в разговоре, в улыбке, во всем решительно – свой окрас. И снова – уже в который раз! – колюче подумал: не место там женщине. Придет – все ей выскажу, пусть послушает.
   Но не сказал и десятой доли. Когда она наконец явилась, такая его оглушила радость, такая забушевала страсть, что только на заре и опомнился. Тогда и заговорил. Осторожно, не допуская резкого слова. Она отвечала устало, коротко, точно он дитя-несмышленыш – мал еще, подрастешь – поймешь. Но раздражения в голосе не было, какая-то смутная печаль. Ничего не осталось от нервной веселости, которая была в ресторане.
   Такое бывало. Он замечал – чем она щедрей приласкает, тем больше грустит и дольше молчит. Но в этот раз вдруг, после редких реплик, в плотине будто размыло щелочку, и хлынула сквозь нее волна.
   – Все-таки люди – чудной народ. Все бы им знать, что будет, как будет, завтрашний день им жить не дает. Да, может быть, ты его и не увидишь. Может, и нет никакого завтра. Вот эта минутка, она – твоя. Кто знает, какая за ней идет. Всего-то полчасика назад мы так с тобой животами склеились – не отдерешь и не оттащишь. Не разберешь, где руки, где ноги. А сейчас – благоразумно беседуем. Ты объясни мне, что тебя дергает? Тебе хорошо и мне хорошо. Скажи своему богу спасибо.
   – Люди без будущего не живут.
   – И отнимают его – тоже люди. А не отнимут – так испоганят. Знаешь, в чем главная их беда? По их породе им жить надо врозь, а врозь – не могут, вот и ломаются.
   Эти слова его задели.
   – Хорошего же ты о них мнения.
   – Я о них ужасного мнения, – с готовностью согласилась она. – Нет зверя хуже, чем человек.
   – Значит, мы в зоопарке живем?
   – Если бы!.. В зоопарке – клетки.
   И добавила с недобрым смешком:
   – Потому занимаюсь своей работой. Вуроны – санитары леса.
   – Некому, кроме тебя, ей заняться?
   – Она мне, Феденька, по душе. Характер такой, ничего не поделаешь. Наверно, тебе не повезло. И я перед тобой виновата. Ну, отдыхай, пока время есть. Завтра мы костюм тебе купим. Я богатая. Премию получила.
   – Нужен мне твой костюм!..
   – Нужен, нужен. И мне он нужен. Еще нужней, чем тебе.
   Она уже делала ему подарки, и всякий раз он злился и маялся. Их возможности были несопоставимы.
   Неожиданно она рассмеялась:
   – Ты, Феденька, потерпи, потерпи. Состарюсь – буду писать диссертацию. Профессор говорил – я способная.
   – Видишь, и ты о будущем думаешь.
   – Это я – чтоб ты успокоился. «Состарюсь»… Надо, чтоб дали – состариться…
   Они молчали, прижавшись друг к другу. Он произнес дрогнувшим голосом:
   – Валя, я очень тебя люблю.
   Она еле слышно вздохнула:
   – Я знаю.
   С неделю они почти не расставались, он ей сказал, что хочет взять отпуск. Она попросила его потерпеть – сейчас у нее дел под завязку, начальство ей посулило сентябрь. Они поедут на юг, на Азов, в тихое пустынное место, она давно его приглядела. Там будут они одни на свете, свободны от людей, от обязанностей, будут принадлежать друг другу. Он пообещал потерпеть.
   Но время их было уже отмерено. Взяли ее на вокзале в Смоленске. За бандой, уже давно работавшей, как правило, в поездах дальнего следования, гонялись около пяти лет. Они уходили из стольких ловушек, из стольких хитроумных засад, что эта охота для сыскарей стала своеобразной манией, делом профессиональной чести. Один из них, опытный трезвый опер, привыкший твердо стоять на земле и вовсе не склонный к мистическим зовам, мне истово клялся, что день удачи он перед этим увидел во сне в мельчайших деталях, и все сошлось!
   Когда она наконец оказалась в моем кабинете, напротив меня, я долго молча ее оглядывал. Так вот она, козырная дама. Система была довольно ветвистой, но с четкой, продуманной иерархией – от кое-каких должностных фигур до рядовых железнодорожников, до билетных кассиров, умевших дать неоценимую информацию о самых заманчивых пассажирах, от главного мозгового центра до классных безжалостных исполнителей. В этой игре она и служила наживкой, неотразимым манком – именно ею они орудовали, как наконечником копья, смазанным и медом, и ядом.
   Скажу вам, что дело было не только в неискушенности бедного Федора. То была незаурядная женщина. Не одно лишь бесовское обаяние, не просто чувственная энергия – еще и особенная способность устанавливать с ходу, с первого взгляда, брошенного невзначай, ненароком, некую атмосферу сговора между собой и своим собеседником. Странным образом, сразу же, вдруг возникали отношения сообщников. Мы вместе, вдвоем, мы – заодно, все прочие – нам чужие, все – побоку. Будущей ее жертве казалось, что выпала бесценная карта, свершилось чудо, ждет ночь из сказки.
   Я скоро оценил ее волю, спокойствие, независимый ум. Она не лгала своему супругу – действительно, кончила юридический. Роль ее была, безусловно, больше, чем роль рядовой обольстительницы. Было бы смешно не использовать такую серьезную оснащенность.
   Чтоб выйти из этого биополя с его анафемским притяжением, я заставлял себя думать о тех, кто испытал его воздействие в менее безопасных условиях, о тех, кого она обезоруживала то благородным коньяком, то домократической водкой (с каким-нибудь зельем), потом – своей близостью. Молча я рисовал картинку: она вынимает из желобка беспомощную дверную цепочку, впускает в свое купейное логово стоящих наготове людей. Возможно, она прочла мои мысли – вдруг заговорщицки усмехнулась.
   Первое, что она мне сказала: «Ради Христа, не троньте мужа. Он думает, я блатных ловлю».
   То, что она меня не обманывает, я понял, едва лишь его увидел. Какие там «связь», «контакт», «доверие», к которым всегда стремится следователь. Самые неопровержимые факты не значили для него ничего. Были органы и была интрига, характерная для их темной жизни, – так он воспринимал ситуацию. Интрига, затеянная для того, чтоб избавиться от своего же сотрудника, который удачей и одаренностью стал поперек кому-то из сильных. С этой спасительной позиции его невозможно было сдвинуть – здесь я помру, отсель ни шагу! Он обладал особым свойством, мне бы хотелось его назвать библейским словом «жестоковыйность», если бы не горький исход.
   Впрочем, тут нет противоречия. Просто он стоял на своем, на высшей правоте своей страсти, стоял до рокового конца.
   Я провел с ним и с нею немало часов, и оба были со мной откровенны, каждый по-своему, разумеется. Она понимала, что партия сыграна, старалась улучшить, насколько возможно, свое незавидное положение, а он исповедовался так истово, что приводил меня даже в смущение.
   Но эта потребность, его подчинившая, жизнеопасная, самоубийственная, была неизбывной необходимостью денно и нощно о ней говорить. Я был естественным собеседником, и он превратил меня в духовника. Со мной он мог свободно касаться любых деталей, мог повторять ее излюбленные словечки, мог быть подробным во всех мелочах, не исключая самых интимных. Давать показания было возможностью и вспоминать, и вновь пережить лучшие часы своей жизни. Я чувствовал, что он с неохотой уходит от этого лобного места, которым был, в сущности, мой кабинет – особенно для его судьбы. Прощаясь со мной, обрывал он ту ниточку, то кровоточащее волоконце, которое связывало его с нею.
   Что-то похожее, мне казалось, испытывала и его жена. Любила она его? Честно сказать, я не берусь на это ответить. Браков у нее было много, не меньше, чем паспортов и фамилий. Но, видимо, ее взволновали его беззаветность и безответность. Хотелось – так она признавалась – хоть изредка чувствовать то же, что все. Есть дом, есть муж, есть все-таки тыл. Жалела. Любила его любовь. И – то же самое – часто, подолгу о нем говорила. Вот почему я смог воспроизвести их историю с такой полнотой, с такими подробностями.
   Они увиделись на суде. Против собственных правил я побывал там – притягивала к себе эта женщина! – и навсегда запомнил усмешку, с которой она на него взглянула. Много всего, всякая всячинка скрывалась в этом движении губ, в этой почти мгновенной вспышке черных, выразительных глаз. Участие, горечь и тут же дерзость, поверх всего – все та же загадка, которую он не сумел разгадать.
   Она рассказала ему на свидании, что есть у нее малолетняя дочь. Дала адресок, попросила приглядывать. Дали ей девять лет – было ясно, что этот приговор не смягчат. Теперь у нее была забота – успеть бы в лагерь до Нового года, чтоб встретить его не в тюрьме, а в зоне.
   Он дал себе слово ее дождаться, хотел удочерить ее девочку – из этого ничего не вышло. Звонил мне, искал со мной новых встреч, все с тою же целью – поговорить о ней. Барахтался, пытался спастись и все же не смог – сдался, повесился.

Леонид Зорин Юдифь