Владимир Царицын
Я, или Человек без тела

   © ЭИ «@элита» 2013

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

   Я или Человек Без Тела
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

1

   В глазах рябило от чередования красного и чёрного. Всё небо было исполосовано чёрными и красными мазками, словно его раскрасили маляры, которым дали краску только этих двух цветов. А они, маляры, и рады стараться – ну махать своими кистями! Как попало… Между мазками ничего не было, ни единого просвета – только красное и чёрное. Откуда такие краски? Небо должно быть голубым, если это день, или тёмно-синим со сверкающими звёздами, если ночь. Ну, каким-нибудь ещё: малиновым на закате, если завтра ждём ветра, серым, непогодным. Белым, наконец, если снег идёт, или туман. Да каким угодно, только не красно-чёрным!
   Да и вообще – с чего я решил, что надо мной небо? Что я смотрю и вижу небо? Я не могу его видеть, потому что я в палате. В самой обыкновенной реанимационной палате второго хирургического корпуса Полыноградской городской клинической больницы. А в палате потолки, а не небо. Я не могу в палате увидать небо. В потолке палаты окон нет, только в стене. Эх, голову бы повернуть, посмотреть: что там, сбоку? Да не могу. Ни сил нет, ни воли. А может быть, я не в палате?.. А где тогда? Может, я уже… того?
   Какое сегодня число?
   Нет, пожалуй, не вспомню…
   – Что, живой ещё, подлец? – спросил кто-то. – Сегодня двадцать девятое февраля. Можешь не мучиться.
   «Кто это?» – хотел спросить я, но смог только подумать.
   Однако тот, кто решил со мной побеседовать, прекрасно меня понял.
   – Можешь называть меня Человеком Без Тела, – назвался он.
   «Дух, что ли?» – подумал я.
   – Плохо усваиваешь информацию. Я же сказал тебе: Человек Без Тела.
   «Хорошо. Буду называть тебя так, как ты просишь»
   – Я никогда никого ни о чём не прошу, подлец.
   «А почему ты обзываешься?!»
   – Это подлецом, что ли? Все вы – подлецы. Дать бы тебе по морде… жаль, нечем.
   «Ну, да, – подумал я, соглашаясь с логичностью его последнего замечания, – у него же нет тела. Чем он может дать по морде?..»
   Как-то отвлечённо подумал, скороговоркой, не направленно.
   – Ты про кого это сейчас подумал? Про меня? Если про меня, так и говори: «ты». Или «вы», если считаешь себя воспитанным человеком. А то – «он»! Неприлично разговаривать с собеседником в третьем лице, мы не в Польше.
   «А ты что, все мысли читаешь?» – почему-то я решил казаться ему невоспитанным.
   – А как это можно не все мысли читать? – ехидно и жёлчно спросил Человек Без Тела. – Выборочно, что ли? Нет, подлец, либо ты мысли читаешь, либо ты их не читаешь. А если ты их не читаешь, значит, ты такой же подлец, как и все вы… остальные.
   «Убедительно» – решил я.
   – Это истина. Истина не может быть неубедительной.
   «Ты философ?»
   – Я – Человек Без Тела. Я уже представился один раз. Мало тебе одного раза?!
   «Хорошо, – поспешно подумал я, – тогда объясни, зачем ты здесь?»
   – Жду, когда ты сдохнешь.
   «А что, операция была неудачной?»
   – Ха-ха-ха! – противно засмеялся Человек Без Тела. – Какая операция! Та, которую ты перенёс пять лет назад? Ты не просто подлец. Ты самый тупой подлец, которого я когда-либо встречал. Ты – полный идиот. Однажды ты попал в горбольницу с гнойным перитонитом. У тебя удалили аппендикс, промыли кишки, и после операции ты целых пять лет чувствовал себя великолепно. Жил и отравлял жизнь другим… Но ничего, вечно это продолжаться не может, настала и твоя очередь! Подошла, подошла, скоро ты сдохнешь!
   «Но почему?!»
   – Потому.
   «Нет, уж будь добр, скажи, коли пришёл»
   – Потому что очередь подошла, – спокойно пояснил Человек Без Тела. – Да ты к тому же сам очень торопился, всё норовил без очереди пролезть. Тебя и пустили вперёд.
   «Кто пустил?»
   – Те, кто не торопились.
   «Ничего не понимаю»
   – Так я и говорю – полный идиот. Идиотический подлец. Послушай, как звучит! Идиотический подлец. Как песня! Надо запомнить: идиотический…
   «Хватит! – мысленно прикрикнул я на Человека Без Тела. И добавил более спокойной мыслью: – Хватит глумиться. Лучше объясни мне: кто я такой? Как меня звать? А то я слегка подзабыл своё имя. Где я? И вообще, что происходит? Почему я не могу двинуть ни рукой, ни ногой? Почему я не могу говорить, а только думаю?»
   – Все вопросы задал? – с ироничным смешком в голосе, который вдруг показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, где и когда его слышал, спросил Человек Без Тела. – Ты обездвижен и не можешь говорить словами, потому что это для твоего же удобства придумано. Двигательные процессы мешают умственным, а с мозгами у тебя и так проблемы. Ну, ладно, давай по порядку. Первый вопрос: кто ты такой? Ты – подлец.
   «Это ты уже говорил. Я не совсем согласен, но…»
   – Не перебивай. Итак: ты – подлец. Самый обыкновенный подлец, как и все вы, пока ещё живущие на этой Земле. Вы подличаете и грешите, грешите и подличаете. И нет конца грехам вашим, и нет меры вашей подлости. Я убедителен?
   На этот раз я засомневался в его убедительности.
   – Это истина, – строго и безапелляционно заявил Человек Без Тела, – а истина… впрочем, об истине я уже говорил.
   «Хорошо, я согласен с тем, что я подлец», – поспешно, чтобы не сердить Человека Без Тела, согласился я.
   – Далее, – удовлетворённо хмыкнул он. – Как тебя звать? Ты, конечно, имеешь в виду имя, которое записано в твоём паспорте? Так вот – там написано: Николай.
   «Точно! Моё имя – Коля» – радостно подумал я, и мне стало тепло и уютно. Моё «Я» было теперь «Я с именем».
   – Колян, – поправил меня Человек Без Тела. – Тебя так звали в школе твои приятели, и тебе это нравилось. Теперь кое-кто тебя называет Колюней, любовница твоя, например, когда хочет раскрутить тебя на бабки. Кто-то называет Николаем или Колей, та же любовница, когда ты ей денег отстёгиваешь меньше, чем она ожидала. Кто-то вульгарно Колькой, за глаза в основном. Но Колян тебе нравится больше.
   «Больше», – мысленно подтвердил я, и чтобы полностью убедиться в этом, прокрутил в голове все производные своего имени и даже вспомнил детские прозвища.
   – Только теперь Коляном тебя никто не называет. Некому. Потому что нет рядом с тобой тех школьных приятелей. Да и вообще у тебя нет приятелей, нет друзей, есть партнёры по бизнесу. А в этой среде принято называть друг друга по имени-отчеству. Так что для большинства ты – Николай Петрович. А когда ты спишь, ты видишь во сне детство, и там ты Колян. Хочешь, я буду тебя так называть? И это я иду на уступки, заметь. Что называется, через себя переступаю. Мне приятнее, гораздо приятнее, называть тебя подлецом.
   «Хочу, – подумал я. – Хочу, чтобы ты называл меня Коляном».
   – Замётано, Колян! Переходим к третьему вопросу – где я? Точнее, где ты? Где нахожусь я, мне известно.
   «Так, где я?»
   – На пороге преисподней. Сегодня у тебя генеральная репетиция перед торжественным вхождением в чистилище.
   «Преисподняя?.. Чистилище?..»
   – Это место ещё адом называют, – зевнув, добавил Человек Без Тела.
   Почему-то меня совершенно не расстроило то обстоятельство, что я должен расстаться с белым светом. Но преисподняя? Почему преисподняя?
   «Почему преисподняя?»
   – Ха-ха-ха, – снова развеселился Человек Без Тела. – А куда ты собирался попасть – в рай, что ли? За все твои грехи?
   «За какие грехи?»
   – А ты считаешь, у тебя их нет?
   «Ну…» – замялся я.
   – У тебя грехов не меньше, чем у всех остальных подлецов. Только некоторые подлецы считают свою жизнь на белом свете грешной, и пытаются вымолить прощение, пока ещё живы. С ними вопрос посерьёзней. С ними не всё так однозначно, как с тобой. Там решение на высшем уровне принимается. А с тобой всё просто. – Человек Без Тела стал перечислять причины, по которым я лишался шанса попасть в рай. – Ни в церковь, ни в костёл, ни в синагогу ты не ходишь. Креста не носишь, да и окрестить-то тебя твои родители-партактивисты не удосужились. Грехов своих ты не помнишь и не признаёшь. А за сорок лет ты их немало наворотил. Короче – наш клиент.
   «Может, напомнишь мне о моих грехах?»
   – Вообще-то это не по правилам, сегодня ж только генеральная репетиция, – с сомнением в голосе произнёс невидимый собеседник и я почувствовал, что он не прочь рассказать мне о моих грехах, которые стёрлись из моей памяти, или я просто приказал себе о них забыть.
   «Любое правило предусматривает исключение, – я решил слегка его подтолкнуть. – К тому же ты сказал, что сегодня генеральная репетиция. Так вот и давай… порепетируем»
   Человек Без Тела задумался. Это я так решил, что задумался, потому что он долго молчал. Я тоже молчал, вернее, не думал. Я лежал и считал полосы на потолке. Или на небе. Красные и чёрные.
   Человек Без Тела молчал. Я не выдержал и спросил:
   «Ты ещё здесь?»
   – Не мешай, я считаю.
   «Что считаешь?»
   – Соотношение.
   «Хороших и плохих поступков?»
   – А ты прогрессируешь! Не ожидал… Так дело пойдёт, об отсрочке попросишь?
   «Ну-у… думаю, вопрос о моей смерти решённый? Или я всё-таки могу рассчитывать на отсрочку?»
   Человек Без Тела крякнул и промолчал. Через минуту сказал:
   – Подсчитал.
   «И что получилось?»
   – Семьдесят восемь тысяч четыреста тридцать три греха на семьдесят восемь тысяч четыреста тридцать два хороших поступка без учёта тяжести содеянного. По количественному показателю с натяжкой проходишь, Колян. Поздравляю!
   «А надо ещё и по качественным показателям посчитать?»
   – Нет. Это сложно. Приборов и инструментов необходимых нет. Да и не нужны качественные показатели для того, чтобы дать тебе шанс предстать перед другими должностными лицами. Они для другого подсчитываются.
   «Для чего?»
   – Для определения меры наказания.
   «И что это за меры?»
   – А вот это будет тебе сюрпризом, подлец.
   «Ты же обещал!»
   – Хорошо. Это будет тебе сюрпризом, Колян. Начнём?
   «Ты будешь перечислять все мои грехи? Семьдесят восемь тысяч четыреста тридцать три греха? Если на описание каждого греха ты будешь тратить по одной минуте, то на это уйдёт… – я напряг извилины и выдал результат: – около двух месяцев!»
   – Я тоже считать умею, – сказал Человек Без Тела. – Можешь не переживать – времени у нас с тобой хватит. Помнишь, какое сегодня число?
   «Двадцать девятое февраля»
   – А завтра какое будет?
   «Первое марта, – подумал я. – Нынче у нас год високосный»
   – Не угадал! Завтра тридцатое февраля. Потом тридцать первое, тридцать второе и так дальше, до бесконечности. А после бесконечности начнётся март. Так что времени у нас с тобой – вагон и маленькая тележка. Да ты не переживай, Колян, не буду я все твои грехи перечислять, мелочь всякую, наподобие детских «нежданчиков» и отказов есть манную кашу.
   «Слава богу!»
   – Не упоминай имя сие! Не достоин.
   «Хорошо, как скажешь»
   – Начнём с пятилетнего возраста. М-м-м… М-м-м… Нет, пожалуй, до самой школы нет ничего интересного. Начну с первого класса.
   «Ох!» – мысленно вздохнул я.
   – Учительницу, Галину Лаврентьевну, называл про себя дурой.
   «Было», – вспомнил и снова вздохнул я.
   – Получал неудовлетворительные отметки. Кстати, за поведение тоже.
   «Это что – грех?»
   – А ты сомневался?
   «Дальше…»
   – Дальше – хуже. Четырнадцать раз в первом классе дёрнул Светку Балашову за хвост. Взял у Димки Захарова книжку почитать, «Волшебник Изумрудного Города», и подрисовал Страшиле член.
   «Не было такого!» – возмутился я.
   – Что, книжку у Димки не брал?
   «Книжку брал. А Страшиле я вовсе даже не член, а усы подрисовал…»
   – И рога!
   «Ну, и рога» – согласился я.
   – Ха! Это я тебя на понт взял!.. Хотел убедиться, что ты слушаешь и вспоминаешь, а не просто так… Короче, в таком виде ты книжку и вернул. А когда Димка увидел твои художества и предложил тебе купить новую, а эту оставить себе, ты выдрал страницу с усатым и рогатым Страшилой, сложил из странички голубка и запулил его через весь класс. А покалеченной книжкой стукнул Димку по голове. Димка тогда долго плакал. И не от боли, а от обиды… Две книжки ты, Колян, не вернул в школьную библиотеку. Сказал, что их у тебя украли, а сам забыл их на плитах на пустыре, где вы с ребятами играли в трёх мушкетёров. Вспомнил о книжках только дома, а возвращаться поленился. Ну и их, естественно, кто-то взял. Дальше…
   Я ужаснулся тому, сколько всего было дальше. Сколько я совершил плохих неблаговидных поступков. Скольким взрослым я наврал. Сколько обид нанёс родителям. Сколько неприятностей доставил тем, кто заботился обо мне, кто по-настоящему хотел мне добра, кому я был дорог и интересен. Сколько же грехов я совершил в своей бесконечно длинной детской жизни! Некоторые мои плохие поступки казались мне тогда чем-то совершенно незначительным, во всяком случае – малозначительным. А теперь почему-то мне было стыдно. Стыдно за оторванные лапки кузнечиков и за невыученные уроки, и как следствие – плохие отметки в дневнике. Стыдно за порванные школьные штаны и чернильные кляксы на лице, и, кстати, не только на моём. Чернильница-непроливашка в моих руках была очень даже проливашкой, а потому – страшным оружием, которого опасались многие пай-мальчики и пай-девочки. Особых различий между полами я в те времена не делал.
   Но больше всего мне стало стыдно, когда Человек Без Тела напомнил мне о математичкиной авторучке…

   Она была ярко-малиновая, с золотым пером, золотой прищепкой и золотыми заглушками на колпачке и на другом кончике. Это был никакой не «Паркер» (в те времена никто не знал, что «Паркер» существует), но авторучка была такой красивой, что, как только я её увидел, сразу решил украсть.
   Да, да, украсть.
   Я тогда не знал, что такое грех, в лексиконе моих родителей такого слова не было, но они всегда говорили, что красть – это очень плохо. А я ничего не смог с собой поделать! Уж больно она была красивая.
   Я готовился к этой краже с тщательностью, которой позавидовали бы матёрые преступники. Математичка никогда и нигде не оставляла свою авторучку, почти всегда держала её в руках, но я верил, что рано или поздно Елена Аркадьевна, так звали нашу математичку, утратит бдительность, и мне представится возможность завладеть вожделенной авторучкой. Верил и ждал своего часа.
   Предполагая, что мне, возможно, не удастся сразу вынести малиновое чудо из школы, я облюбовал тайник – в мальчишечьем туалете за смывным бачком. Там за бачком была небольшая узкая площадка, а на ней полно пыли, и мне было совершенно понятно, что низкорослая уборщица баба Клава дотянуться туда своей тряпкой не сможет. А я, пятиклашка-переросток, дотягивался легко, даже на цыпочки не вставая.
   В тот день к концу урока алгебры у Елены Аркадьевны дома случилась какая-то неприятность – то ли соседи её затопили, то ли она соседей, в общем, что-то связанное с сантехникой. Елене сообщили об аварии кто-то из учительской и она, не дождавшись трёх минут до звонка, в панике помчалась домой, забыв на столе авторучку. Думаю, она бы ни за что её не забыла, но на столе лежала стопка тетрадей с нашими контрольными, которые Елена Аркадьевна планировала раздать нам после урока, а авторучка лежала рядом со стопкой. Стопка съехала и накрыла авторучку. Когда математичка убежала, мы бросились разбирать тетради. Всем было интересно узнать: что он получил за контрольную. Я подбежал к столу первым. Меня не очень волновала оценка, выставленная мне в тетради, просто я видел, как Елена Аркадьевна хлопнула кулачком по столу, сказав: «Чёрт подери!», когда ей сообщили о несчастье, видел, как стопка тетрадей накренилась и съехала вбок, завалив ярко-малиновый цилиндрик.
   Никто не заметил, как я сунул авторучку в карман.
   А потом я вынес её из класса и спрятал в тайник.
   Алгебра была первым уроком. Елена Аркадьевна появилась в классе через час, к началу третьего урока. Она пристально посмотрела на пустую столешницу, заглянула под стол и спросила:
   – Ребята, никто мою авторучку не брал?
   – На фиг она нам нужна?! – возмутился с задней парты хулиган и двоечник Пашка Пупынин по прозвищу Пупок. – Мы, Лена Аркадьевна, уже два года шариковыми пользуемся.
   И он был прав. Наливная чернильная авторучка была никому не нужна. Даже мне. Недавно, к первому сентября, родители купили мне аж три шариковых авторучки – с синим стержнем, с красным, и с чёрным. Авторучки лежали в прозрачном пластиковом чехле-футляре. Не у каждого школьника были такие. Но я сказал больше всему классу, чем Елене Аркадьевне:
   – Очень надо с чернилами возиться. Каменный век, что ли?
   – Ребята! Эта авторучка – память об одном человеке. Я ей очень дорожу. Отдайте, пожалуйста! Тем более что она никому из вас не нужна.
   – Да не брали мы вашу авторучку, – завёлся Пупок. – Вы чё, не поняли, что ли?
   Пупок злился, наверное, потому, что он своей видавшей виды шкурой чувствовал: кто бы не скоммуниздил эту проклятую авторучку, обвинят всё равно его. А кого ещё обвинять? Он ведь плохо учится, а родители у него: мать – простая фельдшерица в ветлечебнице, к тому же пьющая, отец в тюрьме сидит. Неблагополучная семья.
   – А почему ты грубишь? – тихо спросила Елена Аркадьевна, у неё побелел кончик красивого носа. – Почему, Павел, ты позволяешь себе разговаривать со мной в подобном тоне?
   – Вы же себе позволяете! – очень убедительно заметил Пупок.
   Прозвенел звонок, и в класс вошла русачка Софья Абрамовна, это был её урок.
   – Софья Абрамовна, – тоном приказа сказала математичка. – Будьте добры, проследите, чтобы никто не выходил из класса. Я сейчас вернусь. – И гордо вышла, прикрыв за собой дверь.
   Русачка пожала литыми плечами и встала у двери, как скала. О том, что на улице вовсю гуляет бабье лето, и по причине тепла окна открыты, что класс находится на первом этаже, и что через открытые окна можно легко удрать, она не подумала, да и мы все даже не пытались этого сделать. Какое-никакое, но уважение к учителям и вообще к старшим, у нас, пятиклассников, живших в эпоху развитого социализма, присутствовало. Той отмороженностью, которая царит в теперешней школе, дети ещё не болели.
   Софья Абрамовна Розенблюм была типичной еврейкой, и национальность свою скрывать не пыталась, да и сложно было её скрыть, имея такое имя, отчество, фамилию, а вместе с ними – широкие бёдра, крупный нос с горбинкой, кудрявые чёрные волосы и смуглую кожу. Говорила она, сильно грассируя. Теперь я бы не смог понять, каким образом ей удалось работать учительницей русского языка. А тогда я об этом не задумывался. Еврейский вопрос прошёл мимо меня. Я его не заметил. А про Софью я тогда думал, что она просто не совсем русская. И всё.
   – Что вы натворрили, рребятки? – спросила Софья.
   – Лена Яковлевна свою авторучку посеяла, а думает, что это мы её спёрли, – за всех высказался Пупок. – А на фиг нам её авторучка? Она нам и на фиг не нужна.
   – А вы точно не бррали? Может, из озоррства?
   – Нет, Софья Абрамовна, – снова за всех ответил Пупок. – Мы не брали. – И повторил: – Она нам на фиг не нужна, её дурацкая авторучка.
   Он бы ещё несколько раз повторил эти слова, но тут отворилась дверь и в класс вошла наша математичка в сопровождении всего мужского педсостава семнадцатой средней школы – физрук Михаил Евгеньевич, трудовик Семён Семёнович и завхоз Степан Матвеевич, или попросту – дядя Стёпа. Класс притих. Честно признаюсь, я тогда решил, что мне каюк – либо кто-нибудь всё же заметил, как я тырил авторучку и обязательно меня заложит, либо я сам сознаюсь под прессом такого авторитета.
   Я выдержал, и оказалось, что никто не видел, как я украл авторучку.
   Нас ошмонали: заставили вывернуть карманы брюк, у девчонок карманы на фартуках у кого они были, и проверили содержимое портфелей. Шмон длился весь урок русского языка. Вызывали по журналу, обыскивали и выпускали в коридор, где нам было велено ждать. Моя фамилия – последняя в журнале, меня последним и вызвали. Когда выворачивал карманы, я случайно столкнулся взглядом с Софьей Абрамовной, и увидел, что она плачет – совершенно беззвучно, пряча глаза, украдкой промокая слёзы со щёк клетчатым платком. Глаза у русачки были какими-то испуганными. Нет, не испуганными, а грустными. Грусть, смешанная с испугом и ещё с чем-то. Сейчас я сказал бы, что увидел в карих навыкат глазах Софьи сумеречный свет мировой скорби.
   Что ей плакать, удивился я, ей-то что плакать?
   Я не понял слёз русачки. И не понял этой её скорби. Тогда не понял…
   А в ближайшую субботу состоялось родительское собрание, на котором и учащиеся присутствовали. Наверное, для того, чтобы нам всем было стыдно перед папами и мамами. Из преподавателей, кроме нашей классной, Анжелы Юрьевны, географички, присутствовали пострадавшая Елена Аркадьевна и завуч по воспитательной работе, историчка Надежда Николаевна. Истеричка, как мы её называли. Родителям было поведано Надеждой Николаевной, что в пятом классе «А» завёлся воришка. Он украл у преподавателя математики авторучку, подаренную ей мамой-учительницей, а мама Елены Аркадьевны получила эту авторучку из рук самой Екатерины Фурцевой. Все мамы и папы были возмущены, но не тем, что их детей необоснованно обвиняют в воровстве и унижают личным досмотром, как каких-то зэков, а тем, что их чадам приходится учиться вместе с вором, и, возможно, сидеть с ним за одной партой. Многие родители галдели, выкрикивали: «Милицию надо привлечь! Пригласить инспектора из детской комнаты милиции! Позор! Надо на корню пресечь это безобразие!» Моя мама усердствовала не меньше других, тоже возмущалась, а папа ничего не выкрикивал, потому что его не было на собрании, он как всегда по субботам допоздна засиживался на заводе.
   Только спившаяся врачиха, а ныне фельдшерица из ветлечебницы – Пупынина, мама Пупка, хрипловато предположила:
   – А может быть, ребятишки не виноваты? Может быть, эту авторучку Елена Аркадьевна оставила где-то в другом месте? А мы тут такую бучу устраиваем…
   Пупынина, заранее оповещённая Пупком о родительском собрании, наверное, с утра заставила себя не пить. Или выпила, но немного. Её лицо было покрыто толстым слоем пудры, губы накрашены ярко и не очень ровно. На ней был строгий чёрный костюм и белая сорочка с кружевным воротничком, а волосы собраны в незатейливую причёску.
   В принципе, если издали – женщина, как женщина, даже не очень старая. Обычно я видел Пашкину маму другой. Её почти всегда не было дома, когда я заходил к Пупку, чтобы позвать его на улицу. Только по воскресеньям её и можно было там застать. С Пупком мы не то чтобы дружили, но иногда играли вместе. Правда, ему всегда было скучно с нами, сверстниками, Пупка вязко тянуло в другую жизнь… Так вот, когда я приходил к Пупку, а его мама оказывалась дома, то на ней всегда был один и тот же чёрный стёганый халат, сальный и мешковатый, с вытянутыми нитками на шалевом воротнике. Лицо у Пупковой мамы было серым и морщинистым и пахло от неё резко и неприятно. Перегаром. Тихо сказав: «Пашенька, к тебе пришли», Пупынина устало брела внутрь пропахшей жареной рыбой квартиры. Пашка рассказывал, что когда-то его мама была известной врачихой, работала на горбольнице, и больные её очень уважали. Потом она стала выпивать, и ей пришлось уйти в поликлинику. Потом она несколько раз меняла место работы, а когда отца посадили за драку (во всяком случае, так рассказывал Пашка), мама запила по-чёрному. Её выгнали с работы из поликлиники, и она смогла устроиться только в ветлечебницу фельдшером…
   – А вы что же, Полина Андреевна, предлагаете эту ситуацию, этот… вопиющий инцидент, оставить без последствий? – зло отреагировала Надежда Николаевна и сузила глаза.
   – Ну почему же? – возразила Пупынина. – Без последствий этого, конечно, оставлять нельзя. Только давайте посмотрим на сложившуюся ситуацию трезво, товарищи. И немного с другой стороны.
   – А вы сами-то можете посмотреть трезво? – усмехнулась Анжела Юрьевна, не уточняя, на что именно надо посмотреть и намекая на нетрезвый образ жизни Пупыниной.
   Мать Пупка пропустила выпад классной мимо ушей.
   – Я, например, – спокойно продолжила она, – не одобряю действий Елены Аркадьевны и всего педагогического коллектива нашей школы. Считаю, что с детьми обошлись грубо и несправедливо. И я предлагаю пригласить в школу не инспектора из милиции, а социологов и эстетов, пусть они выскажут своё отношение к этому… вопиющему инциденту.
   – Социологов? Эстетов? Вам бы, Полина Андреевна, лучше вообще помолчать об эстетике, – попыталась заткнуть рот матери Пупка Надежда Николаевна.
   – Это почему? – удивилась Пупынина.
   – Потому, что вашего Павла давно уже пора определять в колонию. И я не удивлюсь, если выяснится, что это именно он взял авторучку.
   И понеслось… Тема собрания была скомкана, собрание превратилось в перебранку, похожую на дворовый скандал. Точнее, даже не в перебранку, а в избиение врага. С одной стороны были абсолютно все, подавляющее большинство, как говорится. С другой стороны была Пупынина и её сын, хулиган и двоечник. Выслушивая шквал обвинений в адрес сына и в свой собственный, Полина Андреевна попыталась вставить хоть одно слово, но, поняв, что это бесполезно и бессмысленно, сплюнула, впрочем, без слюны, взяла Пашку за руку и они ушли.
   На следующий день Пупок в школу не пришёл. Мы его больше вообще никогда не видели, а вскоре от соседей Пупыниных узнали, что Полина Андреевна с Пашкой уехали из Полынограда в деревню. В какую именно деревню, соседи не знали. Да и не собирался никто их разыскивать.
   О том, что авторучку украл Пупок, не сомневался никто, но в милицию о краже заявлять Елена Аркадьевна не стала.
   Украденную авторучку я вынес только через три дня после собрания.
   Принёс домой и сразу понял, что мне нужно срочно от неё избавляться. Пользоваться легально я ей не мог по вполне понятным причинам, а хранить дома, как реликвию, было опасно: а вдруг родители найдут? Кому-нибудь подарить? Жалко и тоже опасно – след преступления.
   Я выбросил авторучку в мутную воду заброшенного котлована.

   Человек Без Тела почему-то молчал. Может, у него пересохло в горле, хотя откуда у него горло, если у него нет тела? Или список моих грехов подошёл к концу?
   – Ты прав, – подал голос Человек Без Тела. – Горла у меня нет. Ты думаешь, что слышишь ушами мой голос?
   «А чем? Ноздрями?» – съехидничал я.
   – Ты не слышишь его, он в твоём мозгу, – большего Человек Без Тела объяснять мне не стал. – Но вернёмся к делу, – продолжил он. – По поводу горла ты прав, а вот насчёт того, что список твоих грехов кончился – это нет, это просто смешно. Мы с тобой только начали, только побродили чуть-чуть на верхушке айсберга. Пыль, так сказать, притоптали. Основные твои грехи мы ещё не вспоминали.
   «Так давай продолжим»
   – Не торопись. Туда ты всегда успеешь.
   «А сначала говорил, что ждёшь, не дождёшься, когда я сдохну»
   – Говорил. Ну и что? Я от своих слов не отказываюсь. Просто… У меня тут… дельце одно появилось. Я отлучусь на время, а ты пока подумай, поройся в своей памяти.
   «Темнишь ты что-то»
   – Ха!
   И Человек Без Тела исчез.
   А я проснулся.

2

   Потолок моей спальни был исчерчен красными и чёрными полосами.
   Полосы на нём появились оттого, что лучи утреннего солнца косо пробивались через модерновые жалюзи на окнах с чередующимися полупрозрачными красными и непроницаемо чёрными вертикальными пластиковыми ламелями. Правда, эти полосы не были такими яркими, какими казались в моём сне.
   В моём сне?
   Значит, это был всего лишь сон!..
   Я редко видел сны, а когда всё же видел, то никогда не мог вспомнить того, что секунду назад рисовалось в сознании, бодрствующем и скучающем от безделья сознании спящего человека.
   Этот сон я помнил до самых мельчайших подробностей.
   Я встал и отправился в ванную комнату, надеясь, что мой непонятный и совсем не приятный сон бесследно исчезнет после душа, смоется вместе с ночным потом. В ванной я взглянул в зеркало, увидел своё отражение, и оно мне сильно не понравилось. Что-то было в глазах…
   Что-то не так было в глазах. Я понял, что не так. Во взгляде не было той уверенности в собственных силах и убеждённости в своей правоте, которые сразу же замечали все, с кем мне приходилось контактировать. Если эти люди стояли выше меня на ступеньках иерархической пирамиды, то практически сразу начинали мне верить, и доверять то, что не доверили бы кому-то другому, стоящему рядом со мной, то есть находящемуся на том же самом уровне. Эти люди, я имею в виду тех, кто принимает решения, выделяли меня из массы других бизнесменов. Естественно, предварительно изучив моё досье. А те, что стояли ниже меня на ступенях пирамиды, тоже верили мне, и охотно подчинялись, потому что чувствовали и понимали: Николай Петрович Якушев – это тот, за кого надо держаться, за кем надо идти, авось и нам что-то обломится. И обламывалось. Некоторым очень даже неслабо обламывалось. Кое-кто меня даже любил, кое для кого я был почти богом. Правда (я же не идиот, понимаю), богом я был для них временным, не тем, кому молятся всю жизнь, и их любовь ко мне была не вполне искренней.
   В общем-то, я их тоже не особенно любил. И тех, и других. Просто максимально использовал потенциал каждого, при этом не забывая регулярно выплачивать – кому оклады через кассу и премии в конвертах из личного сейфа, а кому бонусы и гонорары в пластиковых или даже кожаных кейсах. Конверты шли вниз, кейсы – наверх. Все были довольны…
   Я принял сначала тёплый душ, чтобы немного привыкнуть, потом горячий, а потом резко – холодный. Растираясь жёстким полотенцем (я специально приобрёл такое жёсткое), я снова взглянул в зеркало. Выглядел я намного лучше, чем до того, как залез под душ, уверенность во взгляде вернулась. Я критически осмотрел своё тело, и, в общем-то, остался доволен. Для сорока четырёх я выглядел совсем даже неплохо. Всё-таки занятия спортом в юные годы и тот образ жизни, которому я следовал всю остальную – взрослую – жизнь, играют свою роль.
   Я напряг мышцы и втянул и без того впалый живот. Вполне…
   Брился я обычно перед сном (тоже нормальная привычка, женщинам нравится), но, потрогав отросшую за ночь щетину, решил побриться ещё раз. Побрившись, смыл остатки пены холодной водой, вытерся, нанёс на лицо крем после бритья, и, приблизившись к зеркалу, массируя лицо, внимательно осмотрел каждую морщинку. Они были. А куда без них? Не мальчик, чай! Я оттянул нижние веки, высунул язык и констатировал, что никаких признаков скрытых заболеваний у меня нет. Правда, я не врач, но розовый язык, румянец на щеках и отсутствие желтизны на белках глаз успокаивали. Мой ночной посетитель сегодняшнего сна предсказывал мне скорую смерть. Бред! Лет тридцать я ещё проживу. Как минимум! А может быть, и больше. В моей семье все члены по мужской линии были долгожителями. Дед в девяносто семь ушёл. Прадед (дед рассказывал) только на восьмом десятке в пятый раз женился, а помер, когда ему за сотню перевалило. Отцу моему уже семьдесят шесть, а на него ещё девушки заглядываются.
   Отец, Пётр Иванович, мужик импозантный – борода и голова не седые, с проседью. Глаза чёрные, как угли, за семьдесят шесть лет ни грамма не выцвели. У меня глаза светло-карие, а у него чёрные. Трубку курит. У него их целая коллекция. Бегает трусцой по утрам, на рыбалку на водохранилище ходит, сам машину водит. Правда, автомобилем редко пользуется, всё больше ножками. Белая десятка, которую я подарил ему шесть лет назад на семидесятилетие взамен старого «Москвича», стоит в гараже, как новенькая.
   – А куда мне на ней ездить-то? – говорит отец. – До водохранилища двадцать минут ходу, на рыбалку я и пешком схожу. Магазины тоже все рядом, да и ты молодец – не забываешь старика, продукты подбрасываешь… Была бы Альбина жива, мы бы съездили с ней куда-нибудь. За грибами хоть.
   Альбина – это мама. Она умерла четыре года назад, в эту пятницу годовщина, отец вчера звонил, напоминал. Ей тогда только-только семьдесят исполнилось. Сердце прихватило, до телефона мама добраться не смогла. Отец на рыбалке был, а я в Питере с финнами контракт подписывал. Некому было неотложку вызвать. Отец винил себя за то, что его в ту минуту рядом с мамой не оказалось. А я себя. Хотя, если бы я и не поехал тогда в Питер, разве бы изменилось что? Жили мы уже тогда не вместе, да и случился приступ в двенадцать дня. Я в это время либо в офисе, либо в цехах нахожусь. Всё равно я не смог бы ничего сделать. Разве что случай помог бы…
   – Один по грибы съезди, – предлагал я.
   – А зачем они мне? Ты же знаешь, у меня от грибов…
   Я знал. Кстати, у меня та же особенность – как грибы поем, так со стулом проблемы. Странно: всегда эти грибы ел, а как сорок стукнуло, так у меня те же симптомы, что у отца, проявились.
   На стене моей кухни висит календарь. Отрывной. Такой, какие раньше имелись на каждой кухне. Сейчас их почему-то перестали делать, во всяком случае, я их давно в продаже не видал. А может, их по-прежнему продолжают делать, просто я по магазинам ходить перестал? Этот календарь мне подарила Вика на новый 2004 год. Его изготовили по её индивидуальному заказу в типографии газеты «Полыноградский вестник», и она за него заплатила наверняка немалую сумму. Впрочем, что бы она считала мои деньги? Зато наполнением этого календаря можно было гордиться. В нём не было кулинарных рецептов и полезных советов, как в обычных отрывных календарях, вместо этого обратные странички были заполнены моими изречениями, которые Вика запомнила или записала куда-нибудь. Наверное, дневник вела, а потом решила использовать свои записи для издания этого календаря. Ещё там были описания того, как в тот или иной день мы славно проводили с ней время, с кем встречались, что заказывали на ужин. Все выходные дни были не красными, как в обычных календарях, а синими и зелёными. Суббота – синие цифры, воскресенье – зелёные. Красными были особо памятные даты, дни, которые следовало помнить. Те, о которых надо было помнить, по мнению Вики.
   На страничке стояла дата – двадцать девятое февраля 2004 года. Цифры были зелёные, а это означало, что вчера было воскресенье.
   Я потянулся к календарю рукой, но вдруг моя рука замерла в сантиметре от листочка. Я знал, что, оторвав листочек с датой двадцать девятое февраля, я увижу листочек с датой первое марта. Я знал это, потому что не далее как вчера вечером я переворачивал лист календаря, чтобы подглядеть, не случилось ли год назад или два года назад (мы с Викой вместе уже два года) кое-чего такого, о чём я должен был помнить? По мнению Вики, разумеется… Кроме того, первое марта – первый день весны, и цветы завтра с меня так и так.
   Я прекрасно знал, какую дату увижу, но вдруг подумал: «А если там тридцатое февраля?»
   Бред какой-то!
   Я решительно оторвал листик, тихо прошуршавший перфорацией.
   Первое марта.
   А кто бы сомневался!
   – Человек Без Тела! – громко произнёс я. – Ты – плод моего воображения. Ты – мой ночной кошмар.
   И подумал вдруг:
   «А почему это я решил, что умру от болезни или от старости?..»
   Но дальше развивать свою мысль не стал.
   Оторванный лист я скомкал и выбросил в мусорное ведро, хотя Вика просила меня не выбрасывать оторванные листы. Она хотела изготовить какой-то коллаж к моему дню рождения, к сорокапятилетию, и для этой её задумки они ей были нужны. Перебьётся. Не уверен, что наши с Викой отношения не закончатся до моего дня рождения.

   Признаюсь, Вика мне уже изрядно поднадоела. Она вела себя как потенциальная невеста, а ведь я ей предложения не делал. И в мыслях не было, даже в первые сумасшедшие дни. И вообще, спустя два года после нашего знакомства, я стал замечать в Викином характере черты, которых раньше либо не было, либо она их тщательно скрывала, либо я, ослеплённый страстью, сам их не замечал.
   Мне не нравилось её отношение к деньгам вообще, и к моим деньгам в частности. Вика не просто любила тратить деньги, это бы ничего – многие девицы, находящиеся на содержании у обеспеченных и успешных мужиков страдают этой болезнью. Да что там многие? Все. Вика хотела иметь собственные деньги для того, чтобы пользоваться ими бесконтрольно. Для чего ей большие деньги, и как она ими желает пользоваться, я не знал точно, но догадывался. Вика о своих планах не рассказывала. Или рассказывала, но я видел, что она мне врёт, небылицы всякие сочиняет. А иногда говорила просто: хочу, и всё! Хотеть не вредно, а деньги она могла заработать единственным способом. Точнее, несколькими, или ещё точнее, многими, но все они относились к сфере сексуальной. Такими способами больших денег не заработать.
   Вика часто спрашивала меня:
   – А этот контракт, с которым ты носишься, как с писаной торбой, он на сколько тянет? Больше миллиона? А какой процент чистой прибыли?
   Или:
   – Интересно: сколько зарабатывают твои менеджеры?
   Или:
   – Если твои менеджеры зарабатывают так много, сколько же получает твой главный бухгалтер?
   Или:
   – Дорогой, а у тебя деньги лежат только в российских банках, или в зарубежных тоже?
   Или самый откровенный вопрос:
   – Милый, а если продать весь твой бизнес, сколько за него можно получить бабок?
   Мысль о финансовой независимости в её красивую, но не очень умную белокурую головку стала приходить всё чаще и чаще.
   – Колюня! Купи мне какой-нибудь салон или ресторанчик, – канючила Вика. – Или хотя бы кафе, а, Колюня?.. Я устала сидеть дома без дела и ждать тебя целыми днями. А так я буду при деле, и денежку к тому же буду зарабатывать.
   – Тебе мало тех денег, что я тебе даю? Извини, но давать больше у меня нет возможности.
   У меня была возможность тратить на удовольствия более крупные суммы, но я с молодых лет привык планировать свои расходы, и не платить за вещь или услугу больше, чем она того стоит. Я не жадный. Просто убеждён, что деньги счёт любят…

   Завтрак мой, как обычно, состоял из стакана свежевыжатого сока, маленькой чашечки кофе со сливками и йогурта. Второй завтрак будет через два часа, и съем я его в комнате отдыха, находящейся за стенкой моего кабинета, после того, как проведу короткое совещание и получу информацию от всех руководителей отделов и служб, и от начальника производства.
   Я ещё не успел допить кофе, как зазвонил телефон.
   – Я приехал.
   – Жди. Буду через пять минут.
   – Хорошо.
   Это звонил мой водитель, Саша Пономарь.
   Саша работал у меня уже более двух лет. Мне нравилась его исполнительность, а особенно то, что ни разу за эти два с лишним года он не сказал мне: «Извините, шеф, машина неисправна». Автомобиль всегда был технически исправен, вымыт, отполирован и блестел, как новенький, словно только что из автосалона. Но более всего мне нравилась Сашина немногословность. Когда я спрашивал его о чём-то, он отвечал чётко, без ненужных подробностей и строго по существу. Такого ответа, как «не знаю», я ни разу от него не слышал. Когда я давал ему какое-нибудь задание, он отвечал коротко: «Хорошо», редко задавая мне уточняющие вопросы. И я знал, что моё указание будет исполнено действительно хорошо, и в тот срок, который был установлен. Если я его ни о чём не спрашивал и не давал никаких заданий, он молчал, не надоедал разговорами во время поездки, как делают большинство водителей-телохранителей.
   Кстати, Сашу на работу принимали как водителя-телохранителя. Опыта телохранителя у Саши не было, но в его досье, составленном серым Готлибом, значилось, что срочную Саша служил в ВДВ, принимал участие в боевых операциях в Чечне, и даже имеет медаль за боевые заслуги. Кроме того, у Саши второй дан по каратэ, и в свободное время он посещает спортзал, продолжая повышать мастерство. Спортивный парень. И неиспорченный, меня такой устраивал. Своё знание боевых искусств Саше пока продемонстрировать не пришлось, так как я уже давно обошёл всех конкурентов, никому по-крупному не мешал, а с местной братвой у меня установлены прочные деловые отношения. Я им платил исправно и щедро, а бандиты не только не мешали мне, напротив – помогали.
   Наши направления деятельности – мои и бандитов – не пересекаются. Я не лезу ни к оружию, ни к наркоте, ни к игорному бизнесу. Я не занимаюсь спиртным и автомобилями, близко не подхожу к поставкам на отечественный и зарубежный рынок живого товара.
   Чем я занимаюсь?
   Покупаю идеи.
   Технические идеи.
   Я покупаю их, делаю опытные образцы новой продукции, провожу рекламную компанию, и, сформировав стартовый портфель заказов, запускаю в производство. А потом продаю. Недёшево. Рентабельность до ста процентов дотягивает. Правда, бывают и проколы, но… бизнес есть бизнес.
   Я уже был готов выйти из двери своего кондоминиума, но вспомнил о том, что на сегодня у меня запланирована встреча с местным Кулибиным, бывшим доцентом кафедры гидравлики гидротехнического факультета нашего Полыноградского инженерно-строительного института (сокращённо – ПИСИ), а ныне, пенсионером, и, по совместительству – гениальным изобретателем Алексеем Константиновичем Мурашкиным (сокращённо – АКМ). Папку с описанием работы и принципиальной схемой его очередного перпетуум-мобиле я в пятницу прихватил домой, чтобы без спешки на выходных всё просмотреть. Как выяснилось, его изобретение базировалось на использовании энергии кавитации, и было бы гениальным, если бы не было известно ещё в середине прошлого столетия. Правда, подход у АКМа к этому вопросу был несколько иной, но я прикинул в уме все «за» и «против» и решил с запуском в производство этого агрегата с коэффициентом полезного действия больше единицы не торопиться. Что-то меня смущало. Более полувека техническое решение существует, а в промышленном масштабе каких-либо значительных шагов в этом направлении нет. Не знаю, может быть, сегодня АКМ убедит меня в чём-то? Посмотрим.
   Папку я изучал лёжа на диване в гостиной, но её на журнальном столике не оказалось. Я вспомнил, что, когда ко мне заявилась Вика, я поленился отнести папку в кабинет, и просто сунул в ящик секретера.
   Выдвинув ящик, я взял папку. Под ней лежал альбом с фотографиями. Старый альбом с фотографиями из детства. Его некогда малиновая обложка выцвела от времени и стала сиренево-серой. Почему-то альбом лежал сверху, а не на самом дне, как обычно, наверное, Вика рылась, подбирая материалы для своего будущего коллажа. Сунув папку Мурашкина под мышку, я взял альбом в руки, раскрыл его и увидел… Пупка. Почему-то именно его, хотя на фотографии Пупок был не один, там был весь наш четвёртый «А» класс. По центру сидела Елена Аркадьевна. Она не была нашим классным руководителем, просто Анжела Юрьевна в тот день заболела, и математичка снялась с нами. Пупок грустно и как-то трагически глядел в объектив фотоаппарата, а мне казалось, что смотрит он на меня. Как живой.
   Почему это – как живой? Почему – как?..
   Странно я подумал о Пупке, неправильно как-то подумал, словно Пупка уже нет в живых.
   Ну да, так говорят, если имеют в виду фотографическое изображение. Но ведь это неправильно. Так нельзя. Я совершенно ничего не знаю о том, жив Пупок или нет. А на фотографии Пупок жив, и смотрит на меня не как живой, а потому что живой.
   Прежде чем закрыть альбом и убрать его в ящик, я ещё раз посмотрел на сидящую по центру Елену Аркадьевну и вздрогнул. В правой руке Елена Аркадьевна держала авторучку. Фотография, конечно же, была чёрно-белой и авторучка в руке у математички была серого цвета, но я знал – это та самая авторучка, которую я украл, и, убедившись в бессмысленности своей акции, забросил авторучку в котлован, затопленный мутно-жёлтой водой.

   Саша ждал меня, стоя рядом со сверкающим и отливающим перламутром «Мерседесом». Он не бросился открывать мне дверь автомобиля, как это делали все водители-телохранители, задняя дверца уже была открыта. Я кивнул Саше и забрался на заднее сидение. Дверь захлопнул сам.
   – В офис.
   Саша аккуратно тронулся, а я закурил первую сигарету. Я всегда выкуривал первую сигарету по пути следования на работу. Зазвонил мобильник. «Вика», прочитал я на дисплее.
   – Колюня?
   Вот дура, подумал я, звонит на мобильный и спрашивает!
   – Доброе утро, радость моя! – сказал я. – Поздравляю тебя с первым днём весны. Ты так рано проснулась, ещё десяти нет. Впрочем, раннее пробуждение это не самое худшее, что может приключиться с человеком. Кто рано встаёт, тому бог даёт.
   – Я рано легла спать, – с явной обидой в голосе сказала Вика. – Что ещё делать девушке вечерами, если возлюбленный выгоняет её из дома?
   – Кто посмел выгнать тебя из дома? – ужаснулся я. – И откуда ты тогда звонишь? С улицы?
   – Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, – дёрнулась Вика, уловив иронию в моём голосе. – Ты выгнал меня из своего дома. Слава богу, что пока только из своего. Хотя… та квартира, в которой я живу, тоже принадлежит тебе.
   – Вика, мы с тобой уже давно обсудили этот вопрос. Воскресенье – день, за которым следует понедельник. А в понедельник…
   – Скажи! Ну скажи мне, что ты должен выспаться перед началом рабочей недели. Скажи, что ты должен быть в отличной физической форме. Напомни мне, что на работе ты зарабатываешь деньги, на которые меня содержишь. Ну!..
   – Ты сама уже всё сказала. И не нукай!
   – Хорошо, Колюня, – примирительно пропела Вика. – Не будем ссориться с самого утра. Тем более в такой день.
   Я и не собирался с тобой ссориться, хотел сказать я, но промолчал.
   – А куда мы сегодня пойдём? – спросила Вика, имея в виду ресторан. Я не стал язвить, предлагая ей театр или картинную галерею.
   – Куда скажешь, счастье моё!
   – Как я люблю, когда ты такой… такой…
   – Сговорчивый? – предположил я.
   – Ласковый, – поправила меня Вика. – Целую. И жду твоего звонка.
   – Целую.
   – А! А! Эй, Колюня, постой, не отключайся, – закричала вдруг Вика, что-то вспомнив, наверняка что-то очень важное. Будто нельзя перезвонить!..
   – Что? – Я чуть было не спросил: «Ну, что тебе ещё надо?»
   – Чуть не забыла! У меня нет ни копейки. И косметика вся закончилась. И сегодня у меня очередь к парикмахеру.
   – Ужас какой!
   – Да ужас, – согласилась Вика.
   – Я пришлю деньги с Сашей, не переживай. Я же не могу допустить, чтобы в ресторан ты явилась ненакрашенной и непричёсанной.
   – Я тебя обожаю, Колюня!
   – А я-то!.. Целую. Пока.
   Я захлопнул крышку телефона и посмотрел в зеркало заднего вида, ожидая встретиться с Сашиным взглядом, но он смотрел на дорогу. Казалось, он не слышал нашего с Викой разговора. Я открыл портмоне, вытащил две купюры – тысячу рублей и сотню баксов. Подумал и достал ещё одну зелёную сотню: приличная косметика и услуги парикмахера нынче стоят недёшево. Протянул деньги Саше.
   – Довезёшь меня до офиса, – сказал я ему, – заскочи в цветочный магазин, купи букет. Букет и двести долларов отдашь Вике.
   – Хорошо, – как всегда коротко ответил Саша.
   О том, какие именно цветы надо купить, он не спросил, знал, что Вика любит бордовые голландские розы.

   До совещания оставалось две минуты, когда я подошёл к двери своего кабинета. Марго, моя секретарша, встретила меня лучезарной улыбкой.
   – Доброе утро, Николай Петрович. По вам часы сверять можно.
   – Здравствуй, Марго, – я пропустил мимо ушей комплимент. – Зови всех. Готлиба тоже.
   – А он уже заходил, говорил, что хочет сообщить вам кое-что.
   – Вот как? У нас неприятности?
   – Вчера было проникновение, – понизив голос, сказала Марго, но, взглянув через моё плечо на открытую дверь, умолкла.
   – Маргуша, это моя прерогатива сообщать шефу о неприятностях.
   Я обернулся, в двери стоял серый Готлиб.
   Он всегда одевался неброско: серый в тонкую полоску костюм, светло-серая рубашка и тёмно-серый галстук. Только туфли на нём были чёрные. И пальто и автомобиль у Готлиба тоже были серые, правда, сейчас пальто на нём не было, да и автомобиль стоял на парковке. В этой серости не усматривалось отсутствие вкуса и недостатка денежных средств, наоборот, все вещи, которые он носил, были дорогие, костюм Хуго Босс, рубашка Сен Ив Лоран, галстук стоил долларов триста, не меньше. Пальто тоже не работницы фабрики «Соревнование» шили, а машина у Готлиба – БМВ.
   Марго Готлиба побаивалась. Его все побаивались. Если бы мы с Готлибом не были так давно и близко знакомы, думаю, и я бы его боялся. А если бы он был моим врагом… Не хотел бы я, чтобы Готлиб был моим врагом.
   Готлиб приблизился, и мы пожали друг другу руки. Кивком предложив ему идти за мной, я вошёл в кабинет. Марго слегка перестаралась, проветривая кабинет, было довольно свежо.
   – Рассказывай, – бросил я, снимая пальто и вешая его на плечики в шкаф. – Что за проникновение? Что украли?
   – Да ерунда, – отозвался Готлиб, усаживаясь за стол. – Мальчишки баловались. Прорезали автогеном дыру в складе брака. Склад, как ты знаешь, находится в северном углу периметра. За ним пустырь. Дыру прорезали и в склад забрались. Через ворота склада на территорию промплощадки выйти не смогли – там собаки бегают. Залаяли наши пёсики, мальчишки испугались и успех развивать не стали. А на складе сам знаешь – брать нечего. То, что там лежит, даже взрослым не нужно, а пацанам и вовсе. Цветной металл отдельно хранится, на складе брака – только изделия из чёрного. Если на металлолом, так теперь школьников не заставляют металлолом собирать.
   – Мальчишки? – не поверил я. – Автогеном?
   – А что ты хотел? Двадцать первый век, не лобзиком же дыру в стенке железного склада выпиливать.
   – Ну да, – согласился я. – И всё-таки, почему ты решил, что это мальчишки? Может, это бомжи были?
   – А я их уже разыскал, – ответил Готлиб. – Как говорится, по горячим следам. Пацаны. Старшему четырнадцать лет, ещё двоим по двенадцать. Ну, постыдил родителей, предложил обратить внимание на то, куда направляют избыточную энергию их чада. Дыру уже залатали.
   – Это хорошо, – похвалил я начальника службы безопасности. – Но надо бы что-то придумать, чтобы прецедент не превратился в систему. За детьми могут и взрослые последовать. Собак отравить можно…
   – Наши пёсики ничего брать от чужих не будут. Но я уже потолковал с начальником промплощадки. Склад организуем в другом месте, а старый снесём и забор нормальный поставим. С колючкой и видеоконтролем.
   – Правильно. Смету пусть завтра же мне на утверждение плановики подготовят.
   – Николай, я вообще-то не об этом проникновении поговорить хотел, – Готлиб склонил голову набок и испытующе глянул на меня.
   – Что-то более серьёзное?
   – Как посмотреть… В Климе проблемы. На объекте «Водопад» вышли из строя два блока – блок электрокоагуляции и блок осветления.
   Интересно. Я задумался. Два основных блока установки для комплексной очистки воды одновременно вышли из строя!
   В Климе отвратительная вода. Содержание кремния, железа и марганца превышает ПДК в двадцать с лишним раз. Традиционные способы очистки там не катят. Местный «Водоканал» уже куда только не обращался, даже в Российскую Академию Наук – всё без толку. Учёные сидят без денег, и много их там таких безденежных, а потому цену загибают запредельную. И это только за разработку темы, а что получится в итоге – непонятно, гарантий ноль. На это мероприятие с неясными перспективами «Водоканал» пойти не мог, да и денег таких у него не было. Я когда узнал об их мытарствах, сразу дал задание Мурашкину, и он решил проблему очистки Климской воды быстро и оригинально. Правда, некая организация со странным названием: «КРЭК», что в расшифровке звучит не так уж странно – «Климская региональная экологическая корпорация», тоже кое-что изобрела. И не только она. Москвичи тоже подсуетились, но то, что у них получилось на выходе, и у экологической корпорации, и у москвичей, дороже нашего «Водопада» раза в полтора. И менее эффективно к тому же. Например, содержание в воде марганца после очистки всё равно лежит в пределах, превышающих ПДК.
   – А почему ты этим вдруг заинтересовался? – спросил я Готлиба, хотя уже предполагал в общих чертах его ответ. – Технические проблемы, мне кажется, не входят в круг твоих обязанностей.
   – Эх, Николай, – вздохнул Готлиб. – В круг моих обязанностей много чего не входит, однако я должен быть в курсе всех дел, чтобы ты мог не беспокоиться о своей безопасности и спал спокойно.
   – Ты предполагаешь диверсию?
   – Заметь, оба блока вышли неожиданно и одновременно. Вполне возможно, что это недоработка конструкторов. Или брак монтажников или оплошность эксплуатационников… Но у меня имеется ещё кое-какая информация.
   – Слушаю. – Я сосредоточился, зная, что понапрасну Готлиб панику поднимать не станет.
   Выслушать Готлиба мне не удалось, так как в дверь постучалась Марго, и, просунув голову в щель, сказала:
   – Все собрались. Приглашать?
   – Зови, – сказал я и попросил Готлиба: – Останься. Я проведу совещание, и мы с тобой договорим.
   Совещание прошло как обычно – быстро и по-деловому. В принципе я знал почти обо всём, что произошло за неделю, потому что бывал на работе ежедневно, несмотря на то, что все подразделения моей фирмы работали как хорошо отлаженный механизм. В течение недели я встречался со всеми руководителями отделов и служб, бывал в цехах, выслушивал жалобы и предложения рабочих, вникал в каждую мелочь.
   Выслушав краткие доклады руководителей подразделений и дав им кое-какие указания, я перешёл к основному вопросу – аварии в Климе. Начальник группы выездных работ, Судниченко Павел Семёнович, клялся, что монтаж «Водопада» выполнен его экстраспецами качественно и строго в соответствии с чертежами и рекомендациями конструкторов. Начальник КБ Прохоров Сергей Леонардович уверял меня, что проект отличный и что он проверен на сто рядов. Ссылался на патент и сертификат.
   – И, тем не менее, – сказал я, – произошло то, что произошло. Два основных блока установки вышли из строя. Надо срочно выезжать на место и решать проблему. Клиент без очищенной воды оставаться не должен, да и нам своё реноме терять негоже. Если установим, что авария произошла по вине эксплуатационников, будем устранять за их счёт. Если по нашей – не обессудьте, мужики, за ваш. Бизнес есть бизнес.
   – Сервисная бригада будет готова через неделю, – уныло сообщил Павел Семёнович.
   – Почему так долго? – удивился я.
   – Те парни, что занимались монтажом «Водопада» в Климу, заняты на другом объекте. Закончат через неделю.
   – Замените монтажников. Мне что, учить вас, Павел Семёнович? Бригада должна быть готова через два дня. А завтра я выеду в Клим сам. С Сергеем Леонардовичем и автором идеи, Алексеем Константиновичем Мурашкиным. В среду мы во всём разберёмся, и в среду же твои архаровцы, Павел Семёнович, должны выехать на место.
   – Понятно, – нехотя согласился Судниченко.
   – Тогда все свободны, – закончил я совещание и голосом отставного Президента Советского Союза добавил: – Работайте, товарищи, и всё у вас будет!
   – Я закурю? – спросил разрешения Готлиб, когда все вышли.
   – Кури, – кивнул я, и сам полез за сигаретами. – Ну, выкладывай, что за информация?
   Готлиб, прошелестев молнией, раскрыл папку, которая всё совещание пролежала перед ним на столе, и протянул мне лист бумаги с текстом.
   – Что это? – спросил я, прочитав заголовок: «Недобропорядочные инвесторы»
   – Из Интернета скачал. Статья о нас. Пишут, что мы муниципальным предприятиям российских городов и весей несертифицированную продукцию поставляем, которая потом ломается и выходит из строя.
   – Так врут же. Мы теперь без сертификации ничего не изготавливаем и не поставляем. Прошли те времена, когда можно было всякую туфту гнать.
   – Врут, – согласился Готлиб. – Да ещё как! Ставят под сомнение пользу от внедрения наших разработок. Пишут, что наши «Водопады» сплошная бутафория, а за положительные результаты экспертизы очищенной воды мы заплатили местному отделению СЭС. Даже сумму назвали – три тысячи евро.
   Я покачал головой. Сумма такая, совершенно верно, но это не взятка. Обычный гонорар. Правда, неофициальный…
   – Выяснил, чей заказ?
   – Выясняю. Информация будет сегодня. Возможно, часам к двум.
   – Это же ещё не всё?
   – Не всё. Как ты думаешь, почему затягивается подписание контрактов на поставку и монтаж «Водопадов» с другими потребителями?
   – Не думаю, а знаю, – опрометчиво ответил я. – Причины разные, но в основном из-за длительного согласования вопросов финансирования. Как обычно.
   – Не во всём ты прав, Николай Петрович. Я выяснял причины проволочек, и нос к носу столкнулся с нашими конкурентами. Некоторые твои потенциальные потребители уже заключили контракты, но не с тобой.
   – Москвичи? – спросил я, хотя предполагал иное.
   – Нет. Для них Клим и область – это слишком мелко. Москвичи двинули на север. Тюмень, Сургут. Там денег немеряно, и там они уже давно хозяева. А вода в тех краях гораздо хуже, чем в Климу.
   – Экологическая корпорация?
   – Они, – кивнул Готлиб. – Я разобрался, кто есть кто. Хозяин этой конторы – Климский авторитет Сергей Суроегин по кличке Чиз.
   – Чи-из? – весело переспросил я.
   – Суроегина в детстве называли Сыром, – пояснил Готлиб. – Ну, видимо – Суроегин – Сыроегин – Сыр. Когда Сыр оперился и стал утверждаться в криминальных кругах, решил, что Сыр… не престижно, что ли. Перекрестил себя в Чиза. Чиз со своими ребятками – те ещё беспредельщики. Они на всё способны, чтобы не допустить наших поставок Климскому «Водоканалу» и всем его отделениям по области.
   – Та-а-ак, – я откинулся на спинку кресла.
   – Я с тобой сегодня в Клим поеду, – безапелляционно заявил Готлиб. – Нужно с местными эфэсбэшниками пообщаться. И с братвой климской перетереть кое-что, есть у меня там один человечек.
   – Сегодня? Почему сегодня? Я планировал завтра с утра поехать.
   – На машине? Нет, на машине я ехать тебе запрещаю. Весна, гололёд. Опасно, дорога не близкая, а трасса… ты сам знаешь. Поезд на Клим сегодня в двадцать три десять. Возьмём два купе. Ты, я – в СВ. Судниченко, Прохоров, АКМ и Саша Пономарь в обычном. Нормально. Утром завтра в Климу будем.
   – Шесть человек? Не слишком ли представительная делегация для такого клиента? Водоканальцы загордятся.
   – Не слишком. На «Водопаде» будут работать Прохоров, Судниченко и Мурашкин. Ты будешь решать вопросы с руководством «Водоканала». Если возникнет такая необходимость. Саша – твой телохранитель, по штату положено. А у меня свои дела в Климу.
   Я почесал макушку, спорить с Готлибом было бесполезно.
   От двери послышался приглушённый шум голосов.
   – Николай Петрович занят. У него совещание. Как освободится, я вас приглашу, Алексей Константинович.
   – Мне назначено на одиннадцать! – возмущался АКМ. – На одиннадцать, повторяю! А не на одиннадцать с чем-то! Я уже не в том возрасте, чтобы в приёмной штаны просиживать! И я привык бережно относиться к своему времени. Я – человек творческий!
   Я взглянул на часы – было ровно одиннадцать часов. Нажал кнопку вызова секретаря. Марго открыла дверь и буквально пулей влетела в кабинет, подтолкнутая объёмным животом изобретателя вечных двигателей.
   – Безобразие! – возмутилась Марго, едва удержавшись на ногах. – Солидный человек, а ведёте себя… как хулиган какой-то!
   Я улыбнулся.
   – Марго, принеси нам с Алексеем Константиновичем завтрак и большой кофейник с кофе. Вы будете завтракать, Алексей Константинович?
   – Не откажусь, – с достоинством произнёс Мурашкин. – Я так торопился на встречу с вами, уважаемый Николай Петрович, что почти ничего не съел. Только чаю бокал выпил, да парочку бутербродов с колбаской на ходу заглотил… Не откажусь от вашего угощения.
   – А вы, Отто Генрихович? – я повернулся к Готлибу.
   – Спасибо, нет. Много дел. – Начальник службы безопасности выразительно взглянул на часы.
   Я сделал ему жест задержаться ещё на минуту и провёл изобретателя в свою комнату отдыха. Впрочем, Алексей Константинович и без меня знал, в какой стене открывается дверь, замаскированная под дверцу встроенного шкафа. Когда Мурашкин исчез в стене, а Марго ушла за завтраком, я вернулся к Готлибу.
   – Хорошо. Пусть Марго закажет билеты на сегодняшний поезд и сообщит Судниченко с Прохоровым о сегодняшнем выезде. С АКМом я сам решу вопрос… Слушай, Отто… – я слегка замялся. – Ты не мог бы для меня добыть кое-какую информацию. Это касается одного человека. Мы учились с ним в одной школе. Давно, как ты понимаешь.
   – Как срочно это надо сделать?
   – Не очень срочно, но…
   – Хорошо, я поручу это детективу Миронову. Это по его части. Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Хотя бы примерно. – Готлиб достал свою электронную записную книжку и приготовился вносить данные.
   – Мы с ним одногодки. Учились в одном классе. Фамилия Пупынин, звать Павлом, отчества не знаю.
   – Решил возобновить знакомство?
   – Да нет. Просто хочу знать, жив он или нет.
   – И всё?
   – Всё… Хотя, нет. Пусть твой детектив то же самое узнает о преподавателе математики. Елена Аркадьевна. Фамилия не то Мальцева, не то Малышева, точно уже не помню. Семнадцатая средняя школа города Полынограда. Она там точно работала с тысяча девятьсот шестьдесят шестого по семьдесят шестой. После семьдесят шестого не знаю, а Пашка ещё раньше из школы ушёл, они куда-то переехали.
   – Разберёмся, – пообещал Готлиб, и вышел.
   Я вернулся к изобретателю. Он уже включил телевизор и смотрел местные новости.
   – Никому нет дела, – сообщил он мне.
   – Вы о чём, Алексей Константинович?
   – Сосульки никто не отламывает, не оббивает, – показал АКМ на телевизор. – «Тойоту» какую-то покалечило. Напрочь! «Тойота», бог с ней! А человека убьёт? И убивает ведь! Каждую весну смертельные случаи. И никому нет дела. Я придумал установку, распыляющую любую наледь за полчаса. Её включать нужно раз в сутки. Лучше ночью, под утро. Включил и никаких сосулек. Всё основано на принципе генерирования…
   – Алексей Константинович! О чём вы? – как можно более мягко прервал я его монолог возмущённого изобретателя, потому что хорошо знал его, знал, что если он заведётся, то это надолго. – Кто купит вашу установку? ЖЭУ? Мэрия? МЧС? Нет у них денег на такие дела.
   – У них ни на что нет денег! – фыркнул АКМ и замолчал, потому что вошла Марго с подносом, на котором стояли две чашки, кофейник с дымящимся ароматным кофе и огромная тарелка, не тарелка, а блюдо, наполнение которого толстяка крайне заинтересовало.
   – Спасибо, Марго, – поблагодарил я секретаршу, и сам стал наливать кофе в чашечки.
   – Чем на завтрак питаются бизнесмены? – заинтересованно спросил АКМ и принялся руками ворошить содержимое блюда. – О! Ветчина? Сыр с плесенью. Зелень какая-то. А хлебцы зачем? Они же невкусные. Слава богу, про хлеб не забыла секретутка твоя. А это что в пиалке? Червячки какие-то!
   – Это проросшие зёрна пшеницы, – объяснил я. – Их готовят особым способом. Очень вкусно и полезно.
   – Я это не ем, – отрицательно покрутил головой АКМ, словно пытался выкрутить её из складок подбородка и могучей шеи.
   – Ешьте ветчину и сыр, Алексей Константинович, берите хлеб. А я буду хлебцы, зелень и этих пшеничных червячков.
   – Истязаешь ты себя, Николаша, – как установленный факт объявил мне Мурашкин, шлёпая сразу несколько ломтей ветчины на кусок белого пшеничного хлеба. – Плоть свою истязаешь вегетарианством. Так нельзя! Нельзя без мяса.
   – Я не вегетарианец, – возразил я. – Мясо я ем, но только на обед.
   – А вечером?
   – На ужин предпочитаю рыбу. Или морепродукты. С овощами.
   – А я вот без мяса не могу, – сообщил мне АКМ. – Мне без мяса не думается. Для того чтобы мозг активно работал, необходим белок.
   – А вы знаете, сколько белка содержится… ну, скажем, в зёрнах проросшей пшеницы? Или в сое?
   – Барахло это, а не белок, – заявил АКМ, заталкивая остатки бутерброда в рот. – Белок, правильный белок, содержится только в мясе. Соя – эрзац. Проросшая пшеница – испорченный продукт. Её выбрасывать надо, а не в пищу употреблять. Да и вид у твоей пшеницы! Вот посмотри на ветчину. – Мурашкин взял с блюда предпоследний кусок ветчины, и, подняв на уровень глаз, приблизил к окну. Ветчина, пропустив через себя солнечный свет, розово засветилась. – Ты только посмотри, как она светится. Ты обрати внимание на цвет, на этот прекрасный оттенок. А запах? – АКМ нюхнул ароматный ломтик и, зажмурившись, отправил в рот. – С таким запахом, вкусом и цветом, – говорил он, пережёвывая ветчину, – продукт не может быть неполезным. И белок в нём самый, что ни есть легкоусваиваемый.
   Глядя, как аппетитно он ест, и мне захотелось попробовать кусочек. Я потянулся к единственному, сиротливо лежащему на краю блюда, розовому ломтику, но, украдкой бросив взгляд на жующего изобретателя и заметив в его глазах удивлённое возмущение, отдёрнул руку и проглотил набежавшую слюну. Толстяк удовлетворённо кивнул и поспешно подобрал с блюда ветчину, на которую я покушался. Расправившись с мясом, АКМ приступил к сыру. Сыр он поглощал с не меньшим аппетитом. Я похрустывал хлебцем и думал о том, что нужно позвонить Вике и либо отменить сегодняшний ужин вдвоём, либо пойти в ресторан раньше обычного.
   – А ничего сырок, – одобрительно сказал АКМ. – Съедобный, несмотря на плесень.
   – Это целебная плесень, – машинально ответил я. – А сыр…
   – Да знаю я, – сказал АКМ и расхохотался. – Знаю я эти рокфоры-шмакфоры! – Он похлопал меня по плечу рукой, которой только что брал с блюда ветчину, не подозревая, что хлопает по Пьеру Кардену. И вдруг спросил серьёзно: – Изучил моё гениальное изобретение?
   – Не успел, – соврал я, зная, что сейчас обсуждение кавитационной пушки лучше не начинать.
   – Времени не было? – обиделся изобретатель.
   – Проблемы возникли. На «Водопаде», в Климу, авария. Блок электрокоагуляции и блок осветления вышли из строя.
   – Ну и что?
   – Ехать надо, разбираться на месте, что там произошло. Хочу, чтобы и вы, Алексей Константинович, мне компанию составили.
   – А это ещё зачем? Я не поеду. Что мне там делать? Авторский надзор твоя фирма осуществляет, пусть твои орлы и разбираются. Мне, Николаша, некогда путешествовать, я на пороге нового гениального открытия. Я тут одну штуковину придумал…
   – Алексей Константинович, – взмолился я, – давайте вы в другой раз мне расскажете о своём открытии. В Климу дело серьёзное. «Водоканал» может поверить идиотской статье в Интернете и расторгнуть договор с согласованным планом поставок монтажей наших «Водопадов» во всех своих филиалах. А «Водопады» запущены в серию. Изготовление и комплектация идёт полным ходом.
   – Это мои проблемы? – искренне удивился АКМ.
   – Мои. Конечно, мои. Но я напомню вам, Алексей Константинович, ваш гонорар за проект «Водопад» получен вами не полностью. Я лишь аванс выдал. Если тема накроется, то я вам не смогу заплатить остальное. Я вас не пугаю, Алексей Константинович, ни боже мой! Я понесу убытки и не смогу выполнить взятые на себя обязательства. Просто физически не смогу. И не только перед вами. Перед своими штатными сотрудниками, перед контрагентами. Возможно, вопрос встанет о банкротстве.
   Рассказывая АКМу о том, что может произойти вследствие его отказа ехать со мной в Клим и помогать мне разруливать ситуацию, я сильно преувеличивал.
   АКМ шумно засопел, решая, как поступить – согласиться поехать со мной в командировку, или остаться дома, творить дальше. Финансовый вопрос был для Алексея Константиновича очень актуален, потому что пенсии изобретателю явно не хватало для жизни, а вместе с ним в двухкомнатной хрущёвке жили ещё двое по сути иждивенцев – жена, которая всю жизнь проработала рядовой лаборанткой, а потому и пенсию получала мизерную, и дочь-инвалид. Я это знал.
   Посопев с минуту, Мурашкин вдруг спросил:
   – А про какую статью ты говорил?
   Я встал, сходил в кабинет и вернулся с распечаткой статьи, переданной мне Готлибом. АКМ долго её читал, шевеля толстыми губами и изредка крякая от возмущения. Прочитав, швырнул статью на пустое блюдо и сказал:
   – Что вытворяют, сволочи! Это мой-то «Водопад» барахло? Нет, ты прав, Николаша, ехать надо. Только… – АКМ поскрёб лысину. – Только с деньгами у меня сейчас не густо. Правильнее будет сказать – нет их у меня.
   – Двести долларов, – объявил я сумму его гонорара.
   – Две-е-ести? – скривился пенсионер-изобретатель.
   – Двести чистыми, – поспешно уточнил я. – Дорога в оба конца, проживание в двухместном номере самой лучшей гостиницы города Клима, трёхразовая кормёжка в ресторане – всё за счёт фирмы. Ну, и как я сказал – двести на карман.
   – Ну, так-то ещё куда ни шло. Когда выезжаем?
   – Сегодня в одиннадцать десять вечера по местному времени. На поезде. Билет на вас уже заказан. Номер в гостинице забронирован.
   АКМ посмотрел на меня оценивающе.
   – Далеко пойдёшь, Николаша, – покачал он круглой лобастой коротко стриженой головой. – Высоко поднимешься.
   – Да нет. Вряд ли. Не хочу я слишком высоко подниматься. Больно падать. Уж лучше я здесь, рядышком с вами, дорогой Алексей Константинович. Так век и скоротаем вместе. При взаимовыгодном сотрудничестве.

3

   В этом ресторанчике мы с Викой ужинаем чаще всего. Мне он нравится. Нравится лишённой помпезности и показухи строгой лаконичностью обстановки, уютом и тихой ненавязчивой живой музыкой. Иногда здесь поют, но чаще просто играют. Два парня играют на гитарах современные композиции и классическую музыку. Иногда они играют вдвоём, иногда по очереди. Пока один играет, второй отдыхает, сидит за столиком рядом с подиумом и цедит через соломинку фирменный напиток, безалкогольный, естественно. Хорошо играют парни, владеют семиструнками в совершенстве! Ресторанчик так и называется – «Семь струн».
   Нравится ли ресторанчик «Семь струн» Вике? Уверен, что нет. Она просто мирится с тем, что здесь нравится бывать мне. Игру на гитаре она называет бренчаньем, тягомотиной, или, когда сильно раздражена и теряет над собой контроль, то грубо – суходрочкой. Вику больше устраивает грохот басов и громкие, закладывающие уши, не позволяющие разобрать слов собеседника визги, которые в сочетании с бьющими по мозгам басами принято у молодёжи называть клёвой музыкой. Ей больше по душе не умиротворённая тишина, не полусвет и уют, а шумное молодое окружение и хаотическое мигание разноцветных огней. В такой обстановке она чувствует себя вполне комфортно, как рыба в воде. Я не понимаю: как она не устаёт от звуковых и световых бомбардировок?
   Мы с Викой совершенно разные, мы из разных эпох, а потому будущего у нас нет. Нас связывает только мой кошелёк и её молодость. Мы пользуемся друг другом. Мы обмениваемся тем, что имеем. Взаимовыгодный обмен. И только! Я это понимаю, а Вика это понимает ещё лучше меня. А потому она пытается выдавить из меня всё, что можно, и как можно скорей.
   Промедление смерти подобно!
   Я не смог заехать за Викой, только позвонил ей и назначил время и место встречи, поэтому в «Семь струн» она приехала на такси. Ещё в дверях, когда она вошла в зал в новом красном платье, приковав к себе взгляды всех мужчин, сидящих за столиками, я увидел выражение её лица, и понял, как она раздражена – её голубые глаза, обычно притворно-ласковые, сверкали гневными искорками. Причёска у неё была такой же, как вчера: у парикмахера она, понятное дело, не была, а косметики на ней почти не было. Может, и правда закончилась? Впрочем, мне нравилось, когда на Вике минимум косметики. Наверное, я старомоден…
   Вика посмотрела на подиум, где сидел один из гитаристов и тихо наигрывал фугу Баха, презрительно сморщила носик и окинула быстрым взглядом полутёмный зал. Увидев меня, она молниеносно избавилась от гневных искорок, широко и приветливо улыбнулась и направилась в мою сторону.
   – Дай мне четыреста рублей заплатить таксисту, – вместо поцелуя сказала она, подойдя к столику.
   Я без возражений достал портмоне, вытащил пятисотрублёвую бумажку и протянул Вике.
   – Я сейчас.
   Вернулась она не одна, за ней плёлся её долбаный братик. Точнее, «уже обдолбаный», то есть принявший дозу. Наверное, пока Вика ходила за деньгами, он оставался в такси в качестве залога. Внешне я оставался спокойным, но Вика сразу поняла, что я недоволен тем, что она притащила с собой Артура. Поэтому сразу перешла к сути вопроса. Я понял, что кошелёк убрал зря – скоро он мне понадобится.
   – У нас с Артуром к тебе огромная просьба, Коля, – сказала Вика.
   – Артуру нужно срочно перезанять и отдать предыдущий долг? – предположил я, и угадал.
   – Его убьют, если он не вернёт долг, – сообщила мне Вика трагическую весть. – Это страшные люди…
   Понятно, наркоторговцы – люди жёсткие и страшные, если их только можно назвать людьми.
   – Я отдам, – хмуро сказал Артур. – Через неделю… Или через две. Максимум.
   Я пожал плечами.
   Отдашь, подумал я, мои же деньги и отдашь. Когда ты уйдёшь, Вика расскажет мне ещё одну страшную историю. Как же мне это надоело…
   – Сколько? – я снова достал портмоне.
   – Пятьсот долларов, – слегка прикрыв веками чёрные дыры, ответил Викин брат. – Пятьсот у меня есть. Всего я должен штуку.
   Так, подумал я, и быстро подсчитал: стало быть, двести Артурику подарила сегодня его добрая сестрёнка, сэкономив на косметике и парикмахере, а триста он где-то сшиб.
   – Держи, – я схитрил и отдал деньги не Артуру, а Вике. – Хочешь – отдай брату, хочешь – не отдавай. Эти пятьсот долларов я даю тебе в счёт марта. – Я увидел, как очаровательное личико моей меркантильной возлюбленной вытянулось, а в глазах появилось то, от чего она недавно успешно избавилась, те же самые гневные искорки. – Двести я сегодня передал тебе с водителем. Ты получила, радость моя?
   Вика не ответила, но кивнула и взяла деньги.
   – Те пятьсот рублей, которые я дал тебе на такси, можешь не считать, – милостиво разрешил я.
   Ежемесячно я давал Вике тысячу долларов, не считая того, что тратил на наши с ней обеды и ужины в ресторанах, и прочие совместные забавы. И не считая оплаты коммунальных услуг за однокомнатную квартиру, где она жила. Небезосновательно полагаю, что часть Викиных карманных денег, возможно, большая их часть, перекачивалась, трансформировавшись в наркоту, в вены её братика. Дороговато мне обходятся эти гешвистеры! Кроме того, я стал спонсором законченного наркомана. Я оплачиваю его медленную смерть.
   А может, ускорить путь Артура к могиле?
   Интересно, как отреагирует Готлиб, если я попрошу его выполнить для меня такое щекотливое поручение? Наверное, ничего не скажет, только внимательно посмотрит на меня своими серыми, как и весь он, Готлиб, глазами и уйдёт продолжать нести службу по обеспечению моей безопасности. А потом, через час или через день Вика мне позвонит и срывающимся голосом сообщит, что Артурик скончался. Либо на него наедет грузовик, хотя этому дрищику и «Запорожца» будет достаточно, либо не распылённая на атомы установкой АКМа сосулька упадёт на голову, либо – что самое вероятное – Артурик переборщит с дозой.
   Бред!
   Никогда я не обращался к Готлибу с подобными просьбами, и не буду. Только один раз я не знал, как убрать с дороги одного наглого типа, и посоветовался с Отто.
   – Можно решить вопрос кардинально, а можно просто поговорить, – предложил мне Готлиб два варианта на выбор.
   – Я с ним уже разговаривал. Глухо. Все слова – как в вату, – посетовал я и поинтересовался: – А кардинально, это как?
   – Нет человека, нет проблемы, – ответил Готлиб известной фразой.
   – И ты это сделаешь?
   – Он сам это может сделать. Не маленький.
   – Нет, кардинально не надо. Мы же с тобой не душегубы.
   – Тогда я просто поговорю с твоим конкурентом.
   – Я с ним уже неоднократно разговаривал, – повторил я.
   – Я не разговаривал. – Отто сделал ударение на слове «Я». – Я умею убеждать собеседников.
   Уже на следующий день человек, который мне мешал, свернул свой бизнес и уехал из Полынограда. Как Готлиб достиг подобного результата, я не знал, но после того случая понял: Отто способен на всё. В том числе, и на убийство.
   Вика долго смотрела на круглое одутловатое и хитрое лицо Бенджамина Франклина, будто прощалась с ним надолго и хотела сохранить в памяти его черты, потом нехотя отдала доллары Артурику. Тот молча сунул их в карман, и, не попрощавшись, не сказав даже спасибо, как-то боком, словно боялся на кого-нибудь натолкнуться, двинулся к выходу.
   – Сегодня у меня было прекрасное настроение, – грустным голосом сообщила мне Вика.
   – Почему было?
   – Потому, что ты мне его испортил!
   – Чем же?
   – Своей жадностью.
   – Разве я не дал денег? – притворно изумился я. – Мне показалось, что твой брат доволен. Он рассчитается со своими кредиторами, и жизнь его снова будет вне опасности.
   – Он не вернёт денег…
   – Знаю. Он никогда не возвращает деньги, которые берёт у тебя. Интересно, сколько он из тебя выкачивает? Половину того, что ты получаешь от меня? Всё? Я смотрю, на тебе нет ни одной новой одёжки, только та, которую я лично тебе покупал.
   – Он хочет завязать с наркотой.
   – Он никогда не завяжет, – вздохнул я. – Это сказки, что наркоманы излечиваются. Особенно такие, как твой Артурик. Он слабый и безвольный.
   К нашему столику подошёл официант и замер, ожидая заказ.
   – Что ты будешь, дорогая? – спросил я у своей подруги.
   – Всё равно, – лениво отозвалась она. – Я ничего не хочу.
   – И всё-таки?
   – Как всегда.
   – Принесите нам… даме, как всегда – бифштекс с кровью и картофель фри, овощной салат. А мне… – Я вдруг решил сегодня изменить своему правилу, не есть на ужин мяса, и сказал: – И мне то же самое. Из напитков – двести граммов «Хенесси» и бутылку «Ахашени».
   – Я много вина не буду, – подала голос Вика.
   – Тогда большой фужер «Ахашени». И минералку без газа.
   – Десерт?
   Я взглянул на Вику, она отрицательно покачала головой.
   – Десерта не надо.
   – Чай? Кофе?
   – Потом решим.
   Официант поклонился и ушёл выполнять заказ. Вика закурила. Я курить на голодный желудок не стал, пододвинул хрустальную пепельницу, стоящую посредине стоика, ближе к Вике.
   – Есть одна клиника, – сказала она, стряхнув пепел. – Артур согласен лечиться. Я разговаривала с ним сегодня, и он дал мне слово…
   – А дозу он себе вкатил до вашего разговора или после? – спросил я.
   Вика не обратила внимания на мою реплику.
   – Клиника хорошая, но дорогая. Курс лечения длится полгода и стоит тридцать пять тысяч долларов…
   – Ого! – присвистнул я.
   – Но они гарантируют полное избавление от наркозависимости. Мы с мамой решили продать нашу двухкомнатную квартиру, где они сейчас с Артуром живут, и купить однокомнатную где-нибудь подальше от центра или вообще в пригороде. На этой операции мы можем выиграть тысяч пятнадцать. У меня есть кое-какие золотые украшения. Не те, что ты мне покупал, – поспешно добавила она, – другие. Мама подарила мне три колечка и крестик на цепочке. Думаю, тысячу долларов за них дадут…
   – А зачем ты мне всё это рассказываешь, дорогая? – спросил я.
   – Ну… как зачем? А кому мне это рассказать?
   – Кому хочешь, только не мне.
   – Значит, мои проблемы тебя не волнуют? – я почувствовал, что сейчас произойдёт очередная ссора. Вика закипала: – Ну да, ведь я для тебя – туловище без головы и души. Тебе ведь только это нужно! – Вика схватила себя за груди и потрясла ими. – Я ведь просто шлюха!
   – Ну почему шлюха? – Я попытался разрядить обстановку. – Нам хорошо вместе и поэтому мы вместе. Я отношусь к тебе…
   – Как к шлюхе, – отмела Вика мои оправдания. – Ты платишь мне деньги за секс. Ты даже называешь меня шлюхой. Забыл?
   Я помнил.
   Та ссора была неделю назад. В этом же самом ресторане. Вика весь ужин доставала меня расспросами о моих деньгах, и когда я дошёл до высшей степени раздражения, задала вопрос, от которого я совсем потерял самообладание.
   – Милый, – спросила Вика, – А ты не хочешь переехать в Москву? Ты такой крутой бизнесмен, а живёшь в этом тухлом городишке. Я так хочу жить в Москве!
   – Мне хорошо здесь, – едва сдерживаясь, чтобы не наорать на неё, ответил я. – Мне комфортно здесь, в этом тухлом городишке, и ни в какую Москву я переезжать не собираюсь. А если и соберусь когда-нибудь, то… Почему ты вдруг решила, что я возьму тебя с собой? В Москве, что ли, шлюх мало? В Москве их больше, чем в нашем тухлом Полынограде. Они туда со всей России съезжаются.
   Вика обиделась. Она не хотела со мной разговаривать весь вечер, а после ужина уехала к себе, оставив меня без «сладкого». Прощение мне удалось вымолить только на следующий вечер. Заехав с работы в модный бутик, я купил Вике новое платье. Платье было сильно декольтированным, длинным, ярко-красного цвета, сгущающегося к талии и зрительно её сужая. В нём Вика была похожа на красотку из американских комиксов.
   Кстати, и сегодня оно было на ней.
   – Забыл? – прошипела Вика. – Напомнить?
   – Не надо, я помню. Прости, тогда я сказал пошлость. И, кажется, я уже извинялся за свои слова…
   – Ты тогда сказал правду. Да, я шлюха. – Вика уже успокаивалась. – Но Артур мой брат. Мой младший братишка, и я всё сделаю, чтобы ему помочь. Нужно будет – в бордель пойду! – сказала она с вызовом.
   Официант как раз принёс нам наш заказ, и, услышав последние Викины слова, с интересом посмотрел на неё. Кроме интереса, во взгляде паренька я увидел плотоядное восхищение прелестями моей дамы. Было ясно, если Вика выполнит своё обещание, этот официант будет первым её клиентом. Если, конечно, успеет прийти раньше других.
   Есть расхотелось совершенно. Вика отрезала кусочек от своего бифштекса и лениво жевала, я ковырялся вилкой в салате, соображая, что придумать, чтобы разрядить обстановку.
   Ничего не придумал.
   Не успел.
   Не успел, потому что в зале снова появился Артур. Он подошёл к нам и, глядя куда-то в сторону, сдавленно произнёс:
   – Они требуют проценты. За задержку.
   – Сколько? – встрепенулась Вика, и перевела тревожный взгляд на меня.
   – Сто, – ответил Артур, он по-прежнему не смотрел ни на меня, ни на Вику.
   Я достал бумажник и отдал сотню Артуру, хотя видел, что Вика уже протянула руку. Артур взял деньги и ушёл.
   Сегодняшний ужин был испорчен окончательно.
   Чтоб ты сдох, подумал я, глядя в спину удаляющегося Артурика.
   – Спасибо, – Вика поблагодарила меня вместо брата.
   Не стоит благодарности, хотел ответить я, но тут в моей голове вдруг что-то щёлкнуло, я выпал из реальности.

   Вокруг было темно.
   Темно и тихо. И пахло так, как пахнет весной на кладбище – прелой листвой, дымом, ржавым железом и ещё чем-то… смертью, наверное. Я снова не ощущал своего тела, даже не мог определить – сижу я, стою, или лежу?
   – Вот и я, – услышал я знакомый голос.
   «Человек Без Тела?»
   – Собственной персоной!
   «Ты уже сделал то, что хотел?»
   – А именно?
   «Когда мы расстались, ты сказал, что у тебя срочное дело»
   – А, это? Не было у меня тогда никаких срочных дел. У меня вообще никогда никаких срочных дел не бывает. Здесь, у порога преисподней, нет срочности. Здесь время течёт неторопливо, его целая вечность. Ты можешь себе представить вечность?
   «Не могу»
   – Правильно. Её никто представить не может. Пока здесь не окажется и не пробудет здесь лет этак сто. И только потом…
   «А зачем ты мне наврал?» – перебил я Человека Без Тела.
   – Так мне захотелось.
   «Ты дал мне шанс вспомнить обо всех моих грехах?»
   – А ты вспомнил?
   «Знаешь… как-то времени не было…»
   – Понятно. Все вы, подлецы, начинаете вспоминать свои грехи, когда жареным запахнет, когда адский огонь ваши пятки лизать начнёт. Тогда вы начинаете раскаиваться, совершенно непонятно зачем. Ведь тогда уже поздно. Из преисподней нет хода наверх. Попал – всё! С концом, на веки, так сказать, вечные.
   «Что сегодня делать будем?»
   – О грехах говорить, чего ж ещё? Детские грешки кончились, наступил черёд о серьёзных вещах поговорить. О предательствах и убийствах, тобою совершённых. Напомню тебе, подлецу и убийце, о том, что ты за свою сознательную жизнь осознанно наворотил. Сколько душ со света белого спровадил. Скольких близких тебе и любящих тебя предал.
   «Постой, постой! А ты не заговариваешься? Что значит – предал? А уж убил… Ты, что, совсем уже? Я никого не убивал»
   – Ты?
   «Да, я»
   – Ты?!
   «Я, я. Или ты снова про кузнечиков и майских жуков вспоминать будешь?»
   – Мы с детством закончили. Так что не о насекомых речь. Помнишь Гретту?
   «Гретту? – удивился я. – При чём здесь Гретта, это наша собака. Она от старости умерла. Мы её все очень любили. И мама, и папа, и я. Гретта у нас тринадцать лет прожила в тепле и уюте. Мы её мясом кормили и творогом. А ещё она винегрет любила. Мы ей ни в чём не отказывали, она была членом нашей семьи. Так что ты тут обмишурился, уважаемый Человек Без Тела. Или у тебя информация неточная. Гретту я не убивал»
   – Убил, – настойчиво произнёс Человек Без Тела. – Вспомни, как умерла ваша собака?
   «Она старая стала. У неё лапы задние стали отказывать. Падала, подняться не могла. И ещё она ослепла почти, и слышать плохо стала. И тогда…»
   Я замялся с продолжением.
   – Ну-ну, – подбодрил меня Человек Без Тела.
   «Папа увёз её в лечебницу, и Гретту там усыпили» – сокрушённо признался я.
   – Только не говори мне, что ты здесь ни при чём, что это была только папина инициатива. И не говори, что это ветеринар поставил ей смертельный укол.
   «А разве это не так?»
   – Подлец ты всё-таки, Колян! – вздохнул Человек Без Тела. – Ты кажешься мне омерзительным в своём желании отвертеться от содеянного. Да, Гретту отвёз на усыпление твой отец. Да, инъекция на совести ветеринара. А ты? Ты ни в чём не виноват? Ты – белый и пушистый?.. Виноват ты, Колян, ещё как виноват! Виноват в том, что не спорил с отцом, не убедил его в том, что Гретта должна умереть своей смертью, не бегал по ветеринарным аптекам в поисках витаминов и стимуляторов. Тебе так было проще. Нет человека (пардон, собаки) – нет проблемы. Не надо за ней говёшки убирать и лужи подтирать, не надо её по десять раз за прогулку с земли поднимать. Да и вообще, гулять не надо, время своё драгоценное тратить. Тебе Гретта мешала!
   «Но так многие делают! – пытался сопротивляться я, хотя уже согласился с Человеком Без Тела. Я уже понимал, что это я, пусть только отчасти, виноват в смерти Гретты. – Так поступают все. Усыпляют своих питомцев, когда понимают, что их конец близок. Чтобы не мучились»
   – Все? Да, все. Потому я и называю всех вас подлецами. Вы решаете – жить или не жить. Вы. Сами. За других. А право вы на это имеете? А ты спросил у своей Гретты, хочет ли она умирать? Она, собака твоя, смерти не боялась. Животные смерти не боятся, они не знают, что это такое. Они с вами, с подлецами, расставаться не хотят. Они вас любят.
   Я был растоптан, а Человек Без Тела, казалось, наслаждался моим поражением и моим раскаяньем.
   Он меня добил:
   – Гретта прожила бы ещё четыре месяца и восемь дней. Немного. Но эти четыре месяца и восемь дней она была бы рядом с тобой.
   Если бы я мог сейчас, завыл бы, как пёс, или разрыдался бы, как ребёнок. Я вспомнил грустные всё понимающие глаза Гретты, когда её уводили на смерть. Отец надел на неё ошейник, снял с крючка намордник (о том, что намордник необходим, сказал ветеринар) и повёл Гретту к выходу. Она не сопротивлялась, она просто поплелась рядом с отцом, а у двери повернула голову в мою сторону и посмотрела на меня долгим взглядом, прощаясь навсегда. Теперь я понимал (тогда нет, а теперь понимал!) – Гретта знала, куда и для чего её уводят. Мне стало плохо, так плохо, как бывало не часто. Я чётко осознал: я – подлец.
   «Я подлец, – признался я Человеку Без Тела. – А теперь отпусти меня. Я хочу… Я не знаю, чего я хочу. Но мне душно. Мне плохо! Я хочу увидеть свет!»
   Я задёргался, вернее, хотел задёргаться, хотел вырваться отсюда и убежать куда глаза глядят. Но, как и тогда, во сне, я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Словно у меня их не было. А может я тоже – Человек Без Тела?
   – Э! – прикрикнул на меня мой обличитель. – Ты чего дёргаешься? Куда? Мы с тобой только начали вспоминать твои тяжкие преступления. Убийство Гретты – тяжкое преступление, но не самое тяжкое. Не дёргайся и давай вспоминать остальные.
   «А что, были ещё?» – подумал я чисто машинально, а может быть, из чувства противоречия, потому что прекрасно понимал: мой незваный гость знает обо мне всё, и помнит всё, что я творил на этом свете сорок четыре года, почти сорок пять, помнит о каждом моём шаге.
   – А ты вспомни Машу Абарову, Колун!
   Если бы мне было чем, я бы вздрогнул. Это было ударом ниже пояса, хотя Человек Без Тела по другому и не бил.
   Маша!
   Колун!
   Маша называла меня Колуном!
   – Что, вспомнил?
   Первая любовь не забывается…
   Не забывается? Я думал, что забыл.
   Я ошибся.
   Оказалось, что я помнил о Маше всегда. Я помнил всё, до самой мельчайшей подробности. Я помнил Машу. Её огромные серые глазища, пепельные волосы, её смех и её слёзы…
   Маша Абарова появилась в девятом классе. Все пацаны, едва она вошла в класс, выпали в осадок. Я не выпал. Я, конечно, отметил, что новенькая – просто красавица, но внешне никак не выказал своего восхищения, потому что уже тогда в шестнадцатилетнем возрасте умел контролировать эмоции и трезво оценивать ситуацию. Куда она денется? Я – лучший. Если захочу, Маша Абарова будет моей.
   Не знаю, что это? Откуда у меня эта уверенность?
   Может быть, гены сыграли роль? Может, я получил такой набор хромосом от своего отца, прошедшего путь от простого токаря до директора завода? Папа сделал карьеру, потому что всегда поступал правильно. Он всегда знал, что делать, никогда ни с кем не заигрывал и ни с кем не советовался. Поэтому никто не знал, как он поступит в той или иной ситуации. Он был предсказуем лишь в одном: итогом любого дела, за которое он брался, была победа.
   А может, это приобретённое? Я формировал свой характер на основании прочитанных мною книг. А книгами этими были «Зверобой», «Следопыт» и «Кожаный чулок», Фенимора Купера, главный герой которых, суровый и немногословный, никогда не выставляющий своих чувств напоказ Нат Бумпо, был моим идеалом. Вторым таким идеалом был для меня не конкретный литературный персонаж, а некий собирательный образ, слепленный моим воображением из героев произведений Джека Лондона. Что-то было в нём от Смока Беллью, что-то от Элама Харниша, что-то от капитана Ларсена. А третьим моим идеалом был человек вполне реальный, не книжный и не придуманный – мой тренер по каратэ Андрей Ильич Кумарин, который помимо стоек, блоков, ударов, ката и прочих японских премудростей, учил меня и моих приятелей по секции в спортивном клубе имени Гагарина тому, как, по его мнению, должен вести себя настоящий, уверенный в своих силах мужчина. И не только словами учил Кумарин. Мне нравилась его гордая осанка, его неторопливость в движениях и словах, его почти лишённое мимики лицо и редкие, но резкие выбросы энергии тогда, когда это требовалось, и в направлении того объекта, который он должен был поразить молниеносным и сокрушительным ударом. Я обожал своего тренера и всегда старался быть на него похожим.
   Вообще-то официально Федерация каратэ была основана Алексеем Штурминым только в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Это так, но неофициальные секции существовали в СССР уже с начала семидесятых. Во всяком случае, у нас в Полынограде такая секция была, и я начал заниматься в ней, когда учился ещё в седьмом классе. Правда, называлась она не школой каратэ, а «школой мужества» и в ней, кроме каратэ, занимались боксом и вольной борьбой, и эти два вида спорта были основными. Где Кумарин обучился искусству японской борьбы, и как он заработал второй дан каратэ Шокотан, я не знал, да мне это было и неважно. В секцию каратэ я ходил не для того, чтобы стать великим спортсменом. Не ради кубков, медалей и почётных грамот. И не ради того, чтобы, хорошенько отработав приёмы и поставив удар, набить кому-нибудь при случае физиономию. Этих целей добивались мои приятели. А я просто хотел быть таким, как Кумарин – сильным, мужественным и умеющим за себя постоять. Я хотел быть бойцом, но не в буквальном, кулачно-пяточном смысле, а в более широком – я хотел быть бойцом по жизни.
   Теперь, когда мне уже почти сорок пять, я удивляюсь самому себе. Себе, шестнадцатилетнему. Я мыслил иными категориями, нежели мои сверстники. Может быть, поэтому я – состоявшийся бизнесмен и небедный человек, а многие из них влачат жалкое существование, считают копейки, экономят на еде и одежде и живут в хрущёвках и в коммуналках. А некоторые уже и вовсе не живут. Те, что, научившись у Кумарина ломать челюсти и вышибать ударом пятки воздух из лёгких своих противников, ушли в бандиты, а у бандита, как известно, век недолог.
   Как я справедливо рассудил, впервые увидев Машу, она и правда никуда не делась. Буквально через несколько минут, прошедших с начала первого урока, я почувствовал на себе её взгляд. Машин взгляд не опалил мою щёку огнём, как пишут в романах, он погладил по ней очень нежно и ласково. Маша продолжала смотреть на меня (её посадили в первый от двери ряд за соседний с моим стол, за партами мы уже давно не помещались), а я делал вид, что ничего не замечаю.
   – Абарова! – вдруг строго сказала Елена Аркадьевна Маше от доски. – Якушев, конечно, очень симпатичный юноша, но если ты забыла, я напомню: идёт урок математики, и я объясняю всему классу и тебе новую тему.
   Я повернул голову и увидел, что Маша сидит красная от смущения, с опущенными глазами. Потом она подняла их и украдкой взглянула на меня, проверить, не смотрю ли я на неё. Наши взгляды встретились, я улыбнулся и подмигнул. Не обидно. Маша улыбнулась в ответ и снова опустила взгляд в столешницу.
   – Через сорок минут перемена, – продолжала математичка. – Тогда и налюбуетесь друг другом.
   – Хорошо, Елена Аркадьевна, – громко сказал я, и класс заржал, как небольшой табунчик лошадей.
   – Успокоились! – строго сказала Елена Аркадьевна. – Продолжим урок. Итак…
   Я слушал вполуха и кожей правой щеки изредка ощущал Машины взгляды. На перемене я первым подошёл к ней и сказал:
   – Меня зовут Николай.
   – Маша.
   – Хочешь, я договорюсь с Зинкой Перепеченовой, которая сидит рядом с тобой, и мы с ней поменяемся местами.
   – Хочу, – просто сказала Маша. – А она не обидится на меня?
   – За что? Я же сказал: договорюсь. Любой договор формулирует условия, удовлетворяющие обе стороны.
   Маша восхищённо посмотрела на меня снизу вверх и сказала:
   – Какой ты умный!
   Я рассмеялся. Эту фразу я не сам придумал, я часто слышал её от отца. Как и подобает порядочному человеку, каким я себя тогда считал, я честно признался:
   – Так мой отец говорит.
   – А кто твой отец? – спросила Маша.
   Она просто так спросила, без всякого умысла, я был в этом уверен.
   – Мой отец – главный инженер на ПЭМЗе, – хвастливо ответил я. – Но скоро будет директором. Приказ, подписанный министром, скоро должен прийти. ПЭМЗ – это Полыноградский энергомеханический завод.
   – Я знаю. Моя мама тоже работает на ПЭМЗе, в заводской библиотеке. Она недавно туда устроилась.
   – Здорово! – сказал я. – Ну ладно, пойду с Зинкой договариваться.
   С Зинкой Перепеченовой я договорился легко. У нас с ней ничего не было, с Зинкой. Ничего амурного. У Зинки был друг, его звали Никифор. Мы с ним вместе ходили в секцию Кумарина и даже немного дружили. Никифор учился в другой школе в десятом классе. А ко мне Перепеченова относилась неплохо, даже хорошо, считала меня парнем что надо.
   Хитро улыбнувшись, Зинка сказала:
   – Смотри Якушев, только успеваемость не понизь. – Зинка Перепеченова была нашей старостой.
   – Не переживай, – успокоил я её. – Наоборот, я успеваемость повышать собрался. Через два года в институт поступать.
   Следующим уроком должна была быть история, но пришла Елена Аркадьевна и сказала, что будет ещё одна математика.
   – Надежда Николаевна ещё не вернулась из Сочи. Задержали самолёт.
   – У-у-у! – завыли мы. Математику мало кто любил.
   – А я смотрю, у вас некая рокировка произошла! – Елена Аркадьевна посмотрела на нас с Машей. – Я не против, но если вы будете отвлекаться и мешать мне вести урок…
   – Мы не будем вам мешать, – заверил я Елену Аркадьевну, отвечая за себя и за Машу одновременно. – И отвлекаться не будем. Мы с Абаровой решили поступать в технический ВУЗ. Так что математика нам необходима. Как воздух.
   – Ну, ну, – с сомнением в голосе сказала Елена Аркадьевна, и начала урок, а Маша посмотрела на меня недоумённо, пожала плечиками и стала внимательно слушать то, что рассказывала математичка. Позже я понял причину Машиного недоумения.
   После уроков я проводил её до дома. Мы разговаривали о пустяках и о серьёзных вещах, таких, например, как наше будущее. Я узнал, что Маша не хочет поступать в технический ВУЗ. Что она любит литературу и историю, и что она ещё не решила, куда идти после школы – на филфак, или на исторический. Скорей всего, всё-таки на филфак. Маша призналась, что она сама пишет стихи, что у неё уже целая общая тетрадка. Я попросил её почитать что-нибудь, но она застеснялась, пообещала сделать это в другой раз.
   Другой раз был на следующий день. Стихи в принципе я не любил, но одно дело брать в руки учебник или книгу со стихами и читать самому, а совсем другое, когда стихи читает другой человек, да к тому же – человек, который тебе нравится, да к тому же стихи собственного сочинения.
   Я обалдевал, но всё же больше от Маши, чем от её стихов.
   То, что я влюблён в Машу по уши, я понял сразу, с самого первого дня – когда проводил её и вернулся домой. Я не стал обедать, улёгся на тахту, и, заложив руки за голову, стал мечтать о том, что завтра приду в школу и снова увижу ЕЁ. Думаю, что Маша мечтала о том же.
   Каждый день после уроков я провожал её домой, и это провожание длилось часа четыре, или больше. Иногда мы с Машей ходили в кино, иногда просто гуляли и разговаривали. На выходных мы пропадали вместе на весь день. Нам было очень хорошо вдвоём, нам никто не был нужен, никакая компания, даже о друзьях своих я забыл, а Маша забыла о подругах.
   Да, это была любовь!
   Однажды, когда мы гуляли с Машей в городском парке, к нам привязались трое парней. Они были выпившими и явно искали приключений.
   – Дай закурить, – грубо сказал один из них, который был выше своих товарищей на целую голову, и даже на пару сантиметров выше меня.
   – Не курю, – ответил я, и как-то сразу понял: драки не избежать.
   – Спортсмен? – усмехнулся тот, что заходил справа.
   – А девка у него ничего! – похабно осклабился третий и шагнул к Маше.
   Маша испуганно вздрогнула и прижалась к моему плечу. Я сделал шаг вперёд, укрыв её спиной.
   – Шли бы вы… своей дорогой, мужики, – с вызовом сказал я, сжимая кулаки. Хорошо, что руки у меня были свободными, портфели мы уже закинули по домам.
   – Грубишь, – заметил высокий, и полез в карман чёрной болоньевой куртки.
   Я не стал интересоваться тем, что он собирался достать из кармана и наотмашь ударил его кулаком в лицо. Наверное, он не ожидал от меня решительных действий и потому не успел уклониться. Удар получился не очень сильным, но высокий откинул голову, и, потеряв равновесие, сел на задницу прямо на мокрый асфальт.
   – Сука… – как-то удивлённо произнёс он и удивился ещё больше, когда, потрогав свой нос и взглянув на ладонь, увидел кровь.
   Двое его компаньонов бросились на меня одновременно. Один перехватил мою занесённую для второго удара правую руку, а второй пнул меня между ног. Я успел подставить бедро, так что мои гениталии не пострадали, но пнул он больно. Я крутанул рукой, и, освободившись, отпрыгнул назад, чуть не сбив спиной Машу. Поверженный враг уже поднялся и вытащил из кармана оружие. Это был кастет – литой свинцовый.
   – Отойди в сторону! – крикнул я Маше, и, уклонившись от кулака с зажатым в нём кастетом, врезал высокому от всей души в солнечное сплетение. Развернулся на каблуке и ударил одного из нападавших подошвой ботинка в рожу. Высокий, сломавшись пополам, сдавленно кашлял и судорожно хватал ртом воздух. Кастет он выронил. Тот, кому я влепил маваши с разворотом, улетел в кусты облетевшей сирени. Третий стоял и растерянно смотрел на своего кашляющего предводителя, нападать на меня он явно не собирался. Тем не менее, я его ударил. Ударил так, как учил Кумарин, по всем правилам японского боевого искусства – на выдохе, мысленно согнав в казанки кулака всю энергию. Хорошо, что ударил в плечо (собственно говоря, туда и метил), а то мог бы убить. Парень полетел вдоль аллеи, и, запутавшись в собственных ногах, упал. Плечо я наверняка ему выбил, или даже ключицу сломал.
   – Кто-нибудь ещё желает… закурить? – тяжело дыша, спросил я.
   Желающих не нашлось.
   Мы с Машей ушли из парка, а нам в спину раздавались проклятья и обещания разобраться.
   – А вдруг они нас подкараулят, и их будет больше? – испуганно спросила Маша.
   – Пусть подкарауливают. Я и десяток таких хлипаков уделаю, – похвастался я. – Да и не будут они разбираться, они всё поняли.
   – Давай не будем больше ходить в этот парк, – предложила Маша.
   Я остановился, прижал её к себе и поцеловал в губы. Это был наш первый поцелуй. Маша сначала пыталась освободиться, но через несколько мгновений затихла и ответила мне, неумело и осторожно.
   Потом мы целовались в подъезде её дома.
   – Как ты их бил! – восхищённо сказала Маша в коротком перерыве между поцелуями. – А того, которого ты ударил последним. Ты его как колуном ударил.
   – Колуном? – усмехнулся я довольно.
   – Я придумала, – засмеялась моя любимая. – Я буду звать тебя – Колун. Коля-Колун!
   – Хорошо, – разрешил я. – Зови меня Колуном.
   Я снова прижал её к себе, и вдруг меня затрясло.
   – Что с тобой? – спросила Маша. – Ты заболел?
   – Я совершенно здоров. Я даже здоровей, чем ты можешь себе представить, – ответил я.
   Я понял, что хочу Машу, хочу, как женщину.

   К тому моменту, когда мы с Машей встретились, я уже знал, что такое женщина. И узнал благодаря настойчивости старшей сестры того самого Никифора, она практически силой затащила меня в постель, когда я зашёл за приятелем, чтобы вместе с ним идти на тренировку, а его не оказалось дома. Жанне (её звали Жанной) было тогда лет двадцать или двадцать с хвостиком, и она уже успела один раз побывать замужем. Жанна с интересом поглядывала на меня – высокого тёмноволосого шестнадцатилетнего паренька – уже давно. Сначала я этих взглядов не понимал, а когда понял, ничуть не испугался. Пусть смотрит, коли есть желание. Это Жаннино желание всё возрастало и возрастало, а когда достигло наивысшего накала и ситуация сложилась, как надо – как надо было Жанне, – то…
   Она молча скинула с себя лёгкий ситцевый халатик, под которым не было абсолютно ничего, кроме гладкого молочно-белого тела, ещё достаточно молодого и вполне соблазнительного. Я впервые увидел воочию голую женщину, и, естественно, у меня отвисла челюсть. Прежде я видел обнажённое женское тело только на репродукциях полотен Васнецова и других художников, которых не помнил. Да на некачественных фотографиях, которые мы со школьными приятелями рассматривали где-нибудь за школой, или на переменах в туалете. Да ещё летом на городском пляже мы с пацанами по очереди смотрели в дырочку женской переодевалки, подобравшись к ней кустами. Нас гоняли, пытались догнать и отвести родителям на расправу, но мы убегали. Никто ни разу не попался. Позже кусты вокруг переодевалок вырубили…
   Всё это я видел, но голые бабы на репродукциях были не настоящие. Порнодевочки казались далёкими и недоступными, хотя и возбуждали. А в переодевалках – много ли разглядишь через дырочку, да ещё когда нетерпеливо сопят под ухом и тянут за рубаху, чтобы самому прильнуть глазом?
   А тут – вот она! Смотри, не ослепни. И я смотрел.
   Я смотрел на Жаннины круглые тяжёлые полушария грудей с яркими розово-коричневыми сосками, на нежный пушок внизу живота и не мог вымолвить ни слова. А слова-то были как раз и не нужны, они были лишними. Жанна взяла меня за руку и как тупого телка потянула в свою комнату, подвела к узкой кушетке, и, легко толкнув в грудь, уложила на неё. Потом стащила с меня ботинки, а потом занялась штанами, точнее – ширинкой, которая никак не хотела расстёгиваться, натянутая восставшей плотью. Наконец Жанна справилась с ширинкой и, увидав то, к чему так сильно стремилась, удовлетворённо и слегка удивлённо произнесла:
   – Ого! А ты уже совсем большой мальчик.
   Жанна сдёрнула мои штаны вместе с трусами и оседлала меня с такой яростью, что я испугался – либо она порвёт все свои внутренности, либо сломает мой инструмент. От испуга он вдруг обмяк к огромному неудовольствию Жанны, но она быстренько взяла себя в руки (и не только себя) и сделала так, что через минуту из тупого телка я превратился в не менее тупого быка-производителя. Жанна стонала и вскрикивала так, что если бы в квартире находился ещё кто-нибудь, то подумал бы, что девушке плохо. Но ей было хорошо. Жанна продолжала стонать, а я осваивал новый опыт и укреплялся в сознании, что я – о-го-го!
   Никифор так и не пришёл.
   – Он выполняет одно моё поручение, и придёт не скоро, – сказала мне Жанна и хитро улыбнулась.
   Я понял, что это грехопадение не носило случайного характера, а было запланировано и тщательно подготовлено возжелавшей меня Жанной.
   Мы стали встречаться, и встречались почти всё лето. Наверное, я Жанне нравился, как мужик. Поэтому сильно удивился, когда, вернувшись из деревни (меня затолкали-таки туда родители на недельку отдохнуть перед школой), узнал от Никифора, что Жанна вышла замуж и уехала с мужем-офицером в Грозный.
   Собственно говоря, я удивился, но не расстроился. Жанне я был благодарен, она сделала меня мужчиной и поселила во мне веру в мою сексуальную состоятельность. А потом пришло первое сентября, и в моей жизни появилась Маша…

   Это произошло под Новый год. Мои родители уехали в профилакторий завода, провожать старый год в папином коллективе и заодно обмыть назначение его на должность директора ПЭМЗа. Я на двое суток остался полноправным и единоличным хозяином нашей трёхкомнатной квартиры. Маша долго не решалась идти ко мне в гости, наверное, предполагала, чем всё это может закончиться. Боялась. Но всё-таки согласилась. И не зря боялась.
   Едва войдя в квартиру, мы начали целоваться, как сумасшедшие. Маша часто отстранялась от моего лица, брала его в свои руки, и смотрела на меня огромными серыми глазищами. Тревога была в её глазах. И ещё что-то. Страх? Нет, не страх. Что-то другое. А может быть, всё-таки страх. Маша боялась, но, наверное, не за меня. Она боялась за себя, боялась, что не сможет отказать мне, распалившись от моих поцелуев и ласк.
   Я нежно притронулся к её груди. Маша вздрогнула, но не убрала моей руки. Груди были небольшими, как теннисные мячики, они удобно ложились в мои раскрытые ладони. Я легко сжимал и разжимал пальцы, и не мог отделаться от ощущения, что сравниваю эти упругие девчачьи грудки с большими и мягкими буграми Жанны. Я ласкал Машу и сравнивал её с Жанной. Может быть, Маша это чувствовала, потому, что вдруг спросила:
   – Колун, у тебя ЭТО уже было?
   – Нет, – соврал я ей зачем-то. – Ни разу.
   – Может быть, дальше не надо?..
   Я не ответил.
   Я взял её на руки и отнёс в родительскую спальню. Там на родительской кровати я сделал Машу женщиной. Она не сопротивлялась, только тихо шептала, закрыв глаза:
   – Я люблю тебя. Я очень люблю тебя, Колун…
   И вдруг она вскрикнула и замолчала.
   Потом, когда всё было закончено, Маша, собрав с кровати и с пола свои разбросанные вещи, убежала в ванную комнату. А я натянул штаны, рубашку и, увидев на простыне пятна крови, стащил простыню с кровати, скомкал и стал соображать, что же с ней делать. Я не придумал ничего другого, кроме как выйти на лестничную площадку и выбросить испачканную простыню в мусоропровод. На кровать я постелил другую, мама не заметит, у нас простыней этих полно. Когда застилал кровать покрывалом, в спальню вошла Маша. Она встала у двери и, глядя в пол, тихо сказала:
   – Я домой пойду.
   – А может, музыку послушаем? – предложил я. – Или телевизор посмотрим?
   – Нет, я пойду.
   – Тогда я провожу.
   – Нет, я сама. Я одна пойду.
   И она ушла. А я, как дурак, сидел на кровати, думал о нас с Машей, и не мог понять: то, что произошло между нами – это хорошо, или это плохо?..

   – Ну что? Вспомнил Машу?
   Это был Человек Без Тела. Он никуда не ушёл. Пока я вспоминал, Человек Без Тела был рядом.
   – Ты дал жизнь новому человеку, а потом убил её, – продолжал он. – Ты убил маленького, ещё не родившегося человечка. А может быть, он стал бы Великим, этот человечек? Может, он совершил бы огромное, меняющее судьбы всех людей открытие? Или стал бы космонавтом? Или знаменитым писателем?.. Впрочем, неважно, кем бы он мог стать, любой человек имеет право на жизнь. И твой ребёнок имел это право. Он должен был родиться, чтобы жить. А ты лишил его жизни. Просто – взял и лишил.
   В голове моей было пусто. Я ни о чём не думал.
   – Молчишь?.. Ну, ну. Тогда я поговорю. Ты можешь возразить мне: какой может быть ребёнок, если, по сути, вы сами тогда были ещё детьми? Кстати, именно эти слова ты сказал Маше… Не спорю, если ты не в состоянии воспитывать малыша, если у тебя на это нет средств, времени и возможности, если ты сам ещё не определился в жизни – ребёнка иметь нельзя. Но думать об этом надо раньше, ещё до того, как ты решил раздвинуть Машины ноги и излить в её нутро своё семя. А ты об этом не думал. Ты только о похоти своей думал. Может, ты возразишь мне, что не ты один виноват? Что Маша должна вместе с тобой отвечать за содеянное?.. Ответит. Все вы ответите за свои грехи, каждый в свой час. Но сейчас ты передо мной, и тебе я задаю вопрос: Колун, где была твоя совесть, когда ты делал Машу женщиной, а потом лишал её радости материнства, а вашего ребёнка жизни? Молчишь?.. Молчи, молчи, я скажу за тебя. Ты переступил через свою совесть. А потом ещё раз переступил. Тот, кто хоть единожды сделает это, тому уже наплевать на совесть, он понимает, что совесть – это то, через что можно легко переступить. О том, что ждёт его здесь – у порога преисподней – он не думает. И ты не думал. Ты грешил, не думая, что отвечать за грехи придётся, ты предавал и убивал, ты унижал и пренебрегал, ты…
   «Может быть, уже хватит меня истязать? Я всего лишь у порога преисподней. Я ещё не шагнул туда. Шагну, тогда и будешь меня мучить»
   – А там, в аду, тобой другие заниматься будут. Не я.
   «Так ты что, ты не из этого заведения?»
   – Нет, – настороженно произнёс Человек Без Тела. – Я только подхожу к порогу. Вместе с тобой. Дальше – ты идёшь один…
   «А куда ты деваешься? Потом?»
   Человек Без Тела молчал. Наверное, ему было кем-то запрещено рассказывать о себе, раскрывать тайну своей бестелесной личности.
   «Почему ты молчишь?»
   – Мы отвлеклись от темы. Сегодня мы говорим о тяжких преступлениях. Об убийствах.
   «Больше я никого не убивал», – подумал я и нехотя признался: – «От меня, кроме Маши, не забеременела ни одна женщина. Я предохранялся»
   – Не пойму – хвалишься ты или сожалеешь? – задумчиво произнёс Человек Без Тела. Оказывается, он не был таким уж всезнающим. Впрочем, я сам себя не очень-то понимал. – Ну, ладно, чего голову ломать? – И перешёл к делу: – А разве ты убивал только животных и одного невинного малыша? Ошибаешься. Ты и взрослых людей убивал. Что далеко ходить, ты только что убил человека.
   «Кого?» – спросил я безразличным тоном. Мне было уже всё равно. Я ничему не удивлялся и не пытался спорить с Человеком Без Тела.
   – Артура, брата Виктории, твоей любовницы.
   «Я его не убивал. Я к Артурику пальцем не прикоснулся»
   – Ты не пальцем. Ты его мыслью убил. Мыслью тоже убить можно. Особенно, когда бьёшь в незащищённую спину.
   «Ты хочешь сказать, что мысль материальна?»
   – Ещё как! Ещё как материальна… Слушай, – Человек Без Тела словно бы что-то вспомнил, – я, пожалуй, отлучусь на время. Точнее, отключусь.
   И Человек Без Тела отключился. Как-то поспешно отключился.

   А я включился.
   Я снова сидел за столиком и смотрел в спину удаляющегося Артурика. Я не успел оборвать свою мысль и подумал: «Чтоб ты сдох!».
   «Нет! Я не хотел этого! Артур, вернись!» – чуть не закричал я, но было уже поздно – дверь за спиной Артура закрылась.
   – Спасибо, – Вика поблагодарила меня вместо брата.
   – Не стоит благодарности, – машинально ответил я, и вдруг неожиданно для самого себя взял Вику за руку и сказал: – Не продавай мамину квартиру. Я дам вам денег. Тридцать пять тысяч долларов.
   Вика вскинула голову, её округлившиеся от изумления глаза были похожи на два среднего размера голубых озерца.
   – Я вернусь из Клима и дам тебе деньги. Правда.

4

   Поезд «Полыноград-Энск», с промежуточной остановкой в Климу, вышел точно по расписанию: в двадцать три десять.
   Половина купе пустовала, по этому направлению ранней весной ездили мало, но Министерство путей сообщения было, как всегда, ожидаемо-расточительно-беспечным – лишние, совершенно ненужные вагоны, не отцеплялись, вхолостую тащились за электровозом, стуча по рельсам колёсными парами.
   Готлиб подъехал на вокзал к самому отправлению. Я видел, как он, не торопясь, идёт по перрону в своём сером пальто и с непокрытой головой. В руке кейс, лицо, как всегда, спокойное, ни за что не скажешь, что человек опаздывает. Готлиб запрыгнул в вагон, вошёл в купе, снял пальто, аккуратно повесил на плечики, бережно разгладив каждую складочку, и, сев напротив меня, сказал:
   – Ну, что, поехали?
   И поезд тронулся.
   – Ты выяснил, кто заказал статью? – спросил я.
   Готлиб кивнул:
   – Чиз. Собственно говоря, сомнений у меня и не было.
   Готлиб вытащил из внутреннего кармана диск в бумажном конверте и протянул его мне.
   – Что это?
   – Информация на Пупынина Павла Андреевича. Миронов дал мне этот диск перед самым моим уходом из офиса. – Готлиб посмотрел на часы. – В двадцать два сорок. По твоей математичке данных пока нет. Миронов не успел. Но к нашему возвращению будет. А пока известно только то, что она в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году уволилась из средней школы номер семнадцать города Полынограда, в связи с выходом на пенсию.
   – А это ты смотрел? – я имел в виду Пупково досье.
   – Смотрел. Не могу же я тебе подсовывать совсем уж слепую информацию? Правда, мельком. Торопился, боялся, что на поезд опоздаю.
   «Судя по тому, как ты прогуливался по перрону, – подумал я, – не очень-то ты и боялся. Думаю, что поезд без тебя не отправили бы»
   Я открыл свой дорожный ноутбук.
   – Не терпится? – спросил Готлиб.
   – Спать не хочется, – слукавил я. – Нужно же чем-то время убить.
   С экрана монитора на меня смотрел Пупок. Если бы я встретил Пупка на улице, я бы его, конечно, не узнал.
   Пашка всегда был самым большим в классе. Большим и сильным. На физкультуре мы стояли с Пупком первыми. Сначала он, как самый высокий, после него я, ниже сантиметра на три.
   На фотографии Пупок показался мне маленьким и тщедушным. На худощавом с глубокими провалами щёк лице – снисходительная и немного грустная улыбка. Да, точно! Пупок всегда так улыбался. Редкие волосы зачёсаны наверх, открывая широкий, но не очень высокий лоб, перечёркнутый косой линией шрама. Интересно, в какой переделке его так расписали? И как это он умудрился потерять свою легендарную шевелюру? Волосы у Пупка в юношестве были густые и волнистые, закрывали уши; Пупку всегда приходилось скандалить с завучем по поводу их длины. Девчонкам нашим Пупок нравился.
   Я стал читать текст, изредка отрываясь и снова вглядываясь в фотографию школьного товарища.
   Ого! А Пупок-то, оказывается, стал уголовником! Хотя это можно было предполагать… До четырнадцати лет Паша трижды привлекался по сто шестнадцатой статье. Сидел только в третий раз – три месяца в СИЗО.
   – Отто, что такое сто шестнадцатая? – спросил я у Готлиба.
   – Побои, – откликнулся Готлиб, зевнув. – Драчуном был твой приятель в детстве.
   Впервые Пупок попал на зону в четырнадцать лет. По сто шестьдесят первой и сто шестьдесят второй статьям. Я спросил о них у Отто, и он разъяснил мне, что сто шестьдесят первая – это грабёж, а сто шестьдесят вторая – разбой. Я не знал, в чём состоит разница, но выяснять не стал. Когда Пупок через пять лет вышел на свободу, он не стал осваивать остальные статьи уголовного кодекса, а прочно остановился на сто пятьдесят восьмой (кража). Пункты были разные, а статья одна и та же.
   Я подсчитал. Выходило, что на зоне Пупок прожил почти всю свою непутёвую жизнь. Из тридцати лет, начиная с четырнадцатилетнего возраста, он провёл за решёткой и за колючей проволокой в общей сложности двадцать три, и был осуждён за свою жизнь девять раз.
   Я подумал: а могла ли сложиться у Пупка судьба по-другому?.. Наверное, нет. Каждому – своё в этой жизни, у каждого – свой крест и свои грехи, и только каждый (сам!) будет за эти грехи отвечать. Перед кем? Перед своим персональным Человеком Без Тела? Или перед теми, кто ждёт его по ту сторону порога?
   А у каждого ли человека есть свой Человек Без Тела? Есть ли он у Пупка?
   А у Готлиба?
   Я исподтишка взглянул на Отто. Он сидел с закрытыми глазами, откинувшись головой на кожаную, прилепленную к стенке купе, подушку, а на его губах дремала лёгкая улыбка. Возможно в эту самую минуту он общался со своим Человеком Без Тела. Нет. Вряд ли. Вряд ли он тогда бы улыбался. Я не сомневался: грехов у Готлиба было ничуть не меньше, чем у меня.
   Итак, Пупок – вор. А чем занимался я, когда Пупок воровал и сидел за колючей проволокой, отбывая наказание?
   Сначала я таскал баулы с барахлом из Польши и Турции. Потом пытался организовывать бизнес и неоднократно прогорал, брал деньги взаймы, а когда подходил срок расчёта, перезанимал, и отдавал. Надеялся, что уж эта-то сделка будет удачной. Иногда меня посещала госпожа удача, а иногда результат был печальный. Я потуже затягивал пояс и начинал всё с начала. Меня кидали, я скрипел зубами, но не сдавался. Я рвался наверх. Я пытался вынырнуть и глотнуть свежего воздуха.
   И я вынырнул. В девяносто четвёртом, десять лет назад, я заработал на одной очень рискованной сделке довольно приличные деньги и основал инвестиционную компанию. Я задышал полной грудью, потому что стал свободным. Деньги – это свобода. А может быть, я не прав? Может, я ошибался всю свою жизнь? Может, главное не деньги? Может, свобода – это нечто иное, и Пупок знает о ней гораздо больше меня?
   Но… дальше.
   Последний раз Пупок освободился в две тысячи третьем, в мае, меньше года назад. Десять месяцев Пупок на свободе. Как следовало из записей детектива Миронова, Пупок завязал. С чего бы это? Всю жизнь быть вором и вдруг попытаться начать жизнь заново? Наверное, Миронов ошибся. Просто десять месяцев Пупок не попадался. А может быть, ошибаюсь я?..
   Только теперь, когда досье на Павла Пупынина находилось у меня в руках, а точнее, в моём ноутбуке, я задал себе вопрос: зачем я просил Готлиба собрать эти данные? Мне было интересно узнать, как сложилась судьба одного из многих моих школьных приятелей? Почему именно его? Я захотел узнать, жив Пупок или нет. А зачем мне это было нужно?.. Я хотел с ним встретиться. А зачем мне нужна эта встреча? Что она мне даст? Что изменится, если я встречусь с человеком, которого не видел три четверти своей жизни? Ровным счётом ничего!
   А может быть, меня подтолкнул к этому Человек Без Тела? Или для чего-то требовательно просигналила одна из периферийных ячеек моего подсознания? А может быть, моё подсознание и есть – Человек Без Тела?
   Так или иначе, я должен увидеть Пупка и поговорить с ним. Я не знал зачем, но точно знал: так надо.
   Я посмотрел в конец досье. Место прописки. Ага. Фактический адрес проживания. Город Полыноград, улица Звонкая, дом… Я открыл карту Полынограда. Так и есть, южная окраина. Эти места я знал плохо, редко там бывал.
   – Давай-ка, Коля, спать укладываться станем, – предложил Готлиб. – Завтра день тяжёлый.
   – Давай, – согласился я.
   Спать не хотелось, но досье я уже прочитал, а больше делать было нечего.

   В Клим поезд прибыл в восемь часов утра. Нас встречали. Мы даже в гостиницу заезжать не стали, сразу поехали на «Водопад», только Готлиб с нами не поехал, у него в Климу были свои дела.
   На объекте Прохоров, Судниченко и Мурашкин, не мешкая, приступили к делу. Мне и Саше делать здесь было совершенно нечего, а когда водоканальский начальник участка пришёл и сообщил, что руководство на объект приехать не сможет, по причине своего срочного отбытия в область, и будет в Климу только через три дня, если только его, руководство, не задержат в области ещё какие-нибудь дела, я плюнул, и мы с моим телохранителем поехали в гостиницу. То, что руководство «Водоканала», опасаясь моих вопросов и предполагая, каким будет заключение экспертов, решило нас продинамить, я не сомневался, и пожалел, что приехал. Из номера позвонил Готлибу на мобильный, и рассказал ему о фокусе, который выкинули директор «Водоканала» и его главный инженер.
   Отто не удивился.
   – Я предполагал нечто подобное и принял меры, – сказал он. – Завтра к обеду Каштанов и Лапкин будут в конторе. Не переживай. Отдохни денёк, я вижу – тебе надо. Походи по городу, воздухом весенним подыши. Можно было бы их и сегодня… попросить приехать, но я не успею все свои дела прокрутить. А чтобы завтрашние переговоры прошли успешно, мне сегодня предстоит много с кем пообщаться.
   Директора Климского «Водоканала» звали Каштановым Иваном Алексеевичем, а главного инженера Лапкиным Игорем Александровичем.
   – Если ты всё знал заранее, почему не предупредил? – возмутился я.
   – Во-первых: не знал, а предполагал. И, заметь, принял меры. А во-вторых: тебе не лишним будет отдохнуть денёк-другой от работы и от своей Вики. Я неправ?
   Про Вику Готлиб, естественно, знал, но, как выясняется, знал и о моих с Викой проблемах. А ведь я ему ничего не рассказывал. Страшный человек Отто Генрихович Готлиб! Знает всё. Почти как Человек Без Тела.
   Человек Без Тела…
   Я думаю о Человеке Без Тела, будто он реально существует… А разве это не так?..
   – Вечером увидимся, – пообещал Готлиб. – Может быть, я появлюсь поздно. Не ложись спать, меня дождись… Да! И не пренебрегай во время прогулки присутствием своего телохранителя. Это не Полыноград, где мы полностью контролируем ситуацию. Здесь всё-таки чужая территория.
   – Хорошо, до встречи…
   Я пошёл прогуляться, Саша Пономарь увязался за мной. Под его охраной я чувствовал себя неуютно, как под конвоем, меня эта опека раздражала, хотя я и понимал, что Саша просто-напросто выполняет свою работу. Он старался быть незаметным. Наверное, это у него получалось неплохо, но я всё равно ощущал его присутствие.
   Город Клим был не большим, но и не маленьким. В нём проживало около ста двадцати пяти тысяч человек. Здесь было всё, что имеется сейчас в любом городе: бары, пиццерии, казино, модные бутики и большие стеклянные супермаркеты. Дома в Климу, в основном, были старыми, хрущёвской застройки. И серыми.
   Посреди улицы, на которой я оказался, проходили трамвайные рельсы. В Полынограде трамваев нет, их ликвидировали, как пережиток эпохи застоя, лет десять назад. Рельсы и шпалы разобрали, а по расширенным дорогам пустили коммерческие автобусы и маршрутные такси. А в моём детстве трамвай был, пожалуй, самым популярным средством передвижения. Проезд на автобусе стоил шесть копеек, на троллейбусе пять, метро не было – его и сейчас нет в Полынограде. Трамвай был самым демократичным средством передвижения (три копейки платишь и едешь через весь город – с северной окраины до южной!). Мы пацанами катались зимой, скользя валенками по рельсам, прицепившись сзади трамвая. А летом, как обезьянки, облепляли лесенку, которая шла на крышу трамвая, и так ехали. Это называлось: прокатиться на колбасе.
   Из-за поворота выехал красно-белый, с детства знакомый очертаниями вагончик, и, звякнув, остановился прямёхонько возле меня. Я стоял и ждал, когда он тронется, а потом, когда дверь поехала, закрываясь, вскочил на подножку. Саша не успел.
   Сам не знаю, зачем я это сделал. Наверное, хотел остаться один. А может, меня толкнул в спину Человек Без Тела?.. Хотя чем он мог толкнуть, если у него нет рук?
   Бред! Я, наверное, схожу с ума…
   Через мутное забрызганное весенней грязью стекло я наблюдал, как Саша заметался по улице в поисках такси или левака. С удовлетворением заметил, что улица пуста. Скорей всего, Саше меня не догнать, и всё-таки на следующей остановке нужно сойти. Сойти и затеряться в лабиринте домов спального микрорайона.
   Трамвай шёл по прямой и немного вниз. Слева от меня потянулся длиннющий серый бетонный забор, на котором аршинными буквами было написано: «Да здравствует то, благодаря чему мы, не смотря ни на что!» А справа – череда одинаковых, таких же серых, как забор, панельных пятиэтажек. Небо над Климом было низким, тяжёлым и, конечно, серым. А каким ему быть в самом начале марта? Мне показалось, что я еду в полутёмном тоннеле, и что он бесконечен.
   Едва трамвай остановился, я сошёл и нырнул в переулок. С полкилометра я прошёл быстрым шагом по грязным пешеходным дорожкам между домами. Внутри микрорайона было ещё много снега, он лежал грязными сугробами на детских площадках и под окнами домов. Из сугробов торчали вытаявшие горлышки пластиковых бутылок, обрывки бумаги и полиэтилена, и прочий мусор. А чёрный лёд пешеходных дорожек являл собой конгломерат из грязи, окурков и зелёных инсулиновых шприцов. Во дворах почти не было людей. Всё казалось заброшенным и навевало тоску.
   И вдруг всё изменилось. Нет, мусор никуда не делся, и сугробы не стали вдруг белоснежными, и шприцы по-прежнему хрустели под ногами. И людей не прибавилось. Но неожиданно всё стало другим, не таким унылым и заброшенным, потому что небо посветлело и выглянуло солнце. Дома неожиданно расступились, и я увидел впереди голубое небо и услышал шум города. Я вышел на белый свет и оказался на перекрёстке широкой оживлённой улицы. Люди, сосредоточенно о чём-то думая, двигались мимо меня в обоих направлениях. Они спешили по своим делам и не обращали на меня внимания. Машины шли плотным потоком, как в большом городе.
   И вдруг я увидел Машу.
   Я сразу её узнал. И не удивился.
   Словно я шёл на встречу с ней, словно я точно знал – куда и когда мне нужно было выйти, чтобы встретить её.
   Человек Без Тела? Его штучки?
   Маша стояла на противоположной стороне улицы у светофора и ждала, когда зажжётся разрешающий зелёный. На ней был белый пуховик, а на голове – белая вязаная шапочка.
   Зажёгся зелёный, и Маша двинулась мне навстречу. Я стоял на тротуаре перед перекрёстком и смотрел на неё. Мне показалось, что и Маша смотрит на меня, но она меня не видела. Или не узнавала. Она ступила на тротуар и хотела обойти меня, стоявшего как столб, но я её окликнул:
   – Маша!
   Она подняла глаза и посмотрела на меня удивлённо и с улыбкой, как смотрят на незнакомого человека, который явно обознался, но случайно угадал имя. И вдруг во взгляде серых, таких знакомых глаз мелькнуло что-то похожее на суеверный страх, словно она увидела человека, которого давно считала покойником.
   – Ты?
   – Машка! Машка. Маша. Машенька, – я произносил её имя и наслаждался тем, как оно звучит. Как давно я не произносил его вслух! – Мы встретились. Я знал…
   – Ты искал меня? – Маша глядела на меня и грустно улыбалась.
   – Нет… Да… Не знаю… Наверное, искал.
   – Ты меня не искал, – сказала Маша. Без обиды, просто сказала то, что было на самом деле. – Что ты делаешь в Климу?
   – Машка! – я снял перчатки и взял Машины руки в свои. На ней не было перчаток, может быть, они лежали в сумочке, переброшенной через плечо, а может, она забыла их дома. Руки у Маши были холодные. – Ты замёрзла? У тебя руки, как ледышки.
   – Я оставила перчатки на работе. Думала, что положила в сумочку, а когда хотела их надеть…
   – Зайдём куда-нибудь? – предложил я, оглядываясь по сторонам в поисках какой-нибудь пиццерии или ресторана.
   – Давай, – пожала плечами Маша. – Тут недалеко есть кафе.
   Кафе было действительно недалеко. Когда мы зашли в него, я удивился – до чего это кафе похоже на ресторанчик «Семь струн». Тот же уют, та же тишина и та же лаконичность обстановки.
   – Здесь всегда так тихо? – спросил я.
   – Да. Тут даже по вечерам тихо. Это не молодёжный клуб, сюда ходят люди степенные и пожилые. – Маша усмехнулась: – Вроде нас с тобой.
   – Ну, это ты, Маша… Какие же мы с тобой пожилые? Вон, у тебя ни одного седого волоска!
   Я провёл рукой по Машиным волосам, они были точь-в-точь такими, как и двадцать восемь лет назад: пепельными и матово-шелковистыми. Свою белую вязаную шапочку Маша сняла сразу, как мы вошли, и, аккуратно сложив, сунула в карман пуховика. Мне очень хотелось прикоснуться к её волосам губами, но я сдержался, не зная, как Маша на это отреагирует.
   – Просто хорошая краска, – улыбнулась она, поправляя причёску.
   Я помог Маше снять пуховик. Не удержался и легко прикоснулся губами к волосам, они пахли ромашкой. Маша не заметила. Потом я разделся сам и сдал вещи в гардероб. В зале находилось четыре человека, не считая гардеробщика, который тут же ушёл за перегородку, и бармена за стойкой – две парочки таких же, как мы с Машей – среднего возраста.
   – Ты хочешь есть? – спросил я, когда мы выбрали столик.
   – Я спать хочу, – честно призналась Маша. – Я с ночного дежурства. А перед дежурством смену отработала. Думала, приду домой и упаду, как подкошенная. Устала… Но если желаешь даму угостить, закажи кофе.
   – Тогда я тоже выпью чашечку.
   Пока мы ожидали заказанный кофе, я рассматривал Машу.
   Если она и изменилась, то только стала ещё красивее: или это я хотел видеть её такой, или во всём было виновато освещение. У Маши были длинные и пушистые ресницы, такие же длинные и такие же пушистые, как и тогда, когда мы с ней впервые встретились. Косметики на ней было мало, но ей это и не нужно: Маша не утратила к сорока четырём годам ни свежести кожи лица, ни яркости губ. На ней был тонкий чёрный свитерок, выгодно подчёркивающий достоинства её фигуры. Маша заметила мой интерес, засмущалась и попросила:
   – Дай мне сигарету.
   Я достал пачку «Мальборо» и протянул Маше сигарету, щёлкнул зажигалкой, закурил сам. Сигарета Маше не шла. Совершенно не шла. Держала она её неумело и затягивалась не глубоко.
   – А ведь ты не куришь, – сказал я.
   – Курю. Иногда.
   Я смотрел на Машины пальцы, в которых дымилась сигарета. Ногти были коротко острижены, непокрыты лаком, но в полном порядке.
   – Где ты работаешь?
   – В больнице. Медсестрой… – Маша затушила сигарету. – А ведь ты не ответил на мой вопрос.
   – На какой?
   – Что ты делаешь в Климу.
   – Командировка.
   – Ты работаешь в каком-то государственном учреждении?
   – У меня собственный бизнес. Занимаюсь инвестиционными проектами. Внедряю в производство идеи и открытия учёных. Компании моей десять лет. А до этого… чем только не занимался. Перечислять времени не хватит. Да и неинтересно. Крутился, одним словом. Порой тяжко приходилось. А сейчас…
   – Сейчас, судя по одёжке, и вообще – вид у тебя вполне респектабельный, не бедствуешь, – сказала Маша, и, взяв мою руку, стала её рассматривать. – А ведь у тебя рука не похожа на руку бизнесмена. У бизнесменов другие руки: короткопалые с плоскими широкими ногтями. А у тебя пальцы длинные, и ногти длинные, как у врача или музыканта.
   – Ты занимаешься хиромантией? – усмехнулся я.
   – Нет, Колун, хиромантией я не занимаюсь. Просто прочитала об этом в каком-то журнале. Теперь уже не помню, в каком. Наверное, это ерунда… – Маша отпустила мою руку, хотя я чувствовал – она видит, что мне приятны её прикосновения и тепло её рук. – А занимаюсь я тем, что с утра до вечера, да и ночью, ставлю больным уколы и капельницы, даю им таблетки, делаю перевязки. Я, Колун, реанимационная медсестра. И времени на всякие глупости у меня не остаётся. И стихов я больше не пишу. Уже давно. – Маша говорила это без всякой обиды на свою жизнь, и уж совсем не для того, чтобы вызвать у меня жалость. – Я много времени провожу на работе. Ты же знаешь: в медсёстры не рвутся, их всегда не хватает. Вот и приходится… Но я люблю свою работу. Знаешь, как приятно наблюдать, как человек выздоравливает? Как у него появляется аппетит. Как он делает первые шаги. Как у него снова возникает желание жить. Ведь некоторые себя заживо хоронят, прощаются с родственниками. А потом, когда операция проходит успешно, они словно заново рождаются… Ты женат?
   Я даже вздрогнул от неожиданности её вопроса.
   – Нет. И никогда не был. А ты… замужем?
   – Была. Недолго. Два года всего. – Маша замолчала. Она взяла чашку кофе (я даже не заметил, когда нам его принесли) и с удовольствием вдохнула кофейный аромат. – Здесь всегда хороший кофе. Умеют варить. Мы с Ваней сюда часто ходили, недалеко от дома. Ваня – это мой муж. Он умер два года назад. Я вышла за него, когда мне было уже сорок. А в сорок два я стала вдовой. Вот так.
   Я тоже сделал глоток. Кофе уже немного остыл.
   – От чего умер твой муж?
   – Рак мозга. Неоперабельная опухоль. Он лежал в той больнице, где я теперь работаю. Я сутками сидела в палате у его кровати. Выполняла обязанности и медсестры, и нянечки, и санитарки. Привыкла. А когда Ваня умер, я пришла к главврачу и сказала, что хочу здесь работать. Сначала работала санитаркой, потом окончила курсы и стала медсестрой.
   Я снова закурил. Предложил Маше, но она отрицательно качнула головой:
   – Ты прав, я не курю. И никогда не курила.
   – А теперь у тебя кто-нибудь есть?.. Прости… Вопрос бестактный.
   – Я живу одна, если тебя это интересует. Мама жива и здорова. Работает в нашей городской библиотеке. Ей уже шестьдесят пять, но она ещё работает. Библиотекарей теперь не больше, чем медсестёр. Живёт она с моим отчимом на другом конце города. Я часто у них бываю. А я живу в квартире моего бывшего мужа. Одна. Но в гости я тебя не приглашу.
   – Почему? Тебе неприятно меня видеть?
   – Если бы было неприятно, я бы не стала с тобой разговаривать. И не пошла бы с тобой в это кафе. Нет, Колун, я, правда, рада, что встретила тебя.
   – Тогда почему?
   – Ни к чему это. Во-первых, я устала. Мне надо отдохнуть, а завтра снова на работу. А во-вторых, и это главное… Не знаю, согласишься ты со мной или нет… Мы увиделись, посидели, попили кофе, рассказали друг другу то, что сочли нужным и возможным. И всё. Этого достаточно. Мы с тобой, Колун, не сможем быть вместе. Мы всегда жили в разных измерениях и находились на противоположных полюсах. Помнишь, даже в школьном журнале наши фамилии стояли в разных концах списка. Моя фамилия была первой, а твоя последней. Абарова. Якушев.
   – А теперь как звучит твоя фамилия? – почему-то с ревностью спросил я, но Маша не заметила этой глупой нотки, ответила, пожав плечами:
   – Так же – Абарова… И мы ещё дальше удалились друг от друга. Только теперь вверху ты. Ты – преуспевающий бизнесмен, а я простая медсестра. У нас не может быть ничего общего.
   – Ты ошибаешься, – горячо возразил я. – У нас очень много общего. Мы с тобой – люди одного поколения, и, наверное, нам по душе одно и то же. Мы учились в одном классе в одной школе, мы сидели за одной партой. Мы… – Я споткнулся, увидев, как вспыхнули огнём её глаза, но огонь этот был холодным.
   – Мы недолго за ней сидели, – жёстко сказала Маша.
   Я смотрел в её серые глаза и видел, что холодный огонь в них утихает, и они становятся влажными.

   Я вспомнил, как однажды во время урока Маша вскочила с места, и, прижав носовой платочек ко рту, опрометью выбежала из класса. На урок она так и не вернулась, и вообще ушла домой, на переменке взяла портфель и ушла. Наверное, отравилась беляшом, сказала она мне. В тот день у меня были соревнования, и вечером мы с Машей не встречались. А на следующий день всё повторилось. Маша была бледной, её тошнило. Учительница, теперь уже не помню, кто, кажется, Софья Абрамовна, да, точно, она, вышла в коридор вместе с Машей, и они за дверями о чём-то долго разговаривали. А потом Маша перестала ходить в школу. Классу было объявлено, что Маша заболела и лежит в больнице. Лишь я один знал, что случилось с ней на самом деле.
   Беременна! Маша ждёт ребёнка! Ребёнка от меня.
   Когда я узнал о том, что Маша беременна, я испугался.
   Сначала я ни о чём не догадывался, думал, что Маша отравилась несвежим беляшом, как она мне и сказала. Обеспокоенный её самочувствием, после уроков я прибежал к ней домой. Маша была дома одна. Я полез к ней обниматься, но она меня оттолкнула:
   – Доигрались уже. У нас ребёнок будет.
   – Какой ребёнок? – не понял я.
   – Маленький.
   И тут до меня дошло.
   – Какой ребёнок?! – повторил я, но уже с другой интонацией. – Ведь мы ещё сами дети.
   – А что ты предлагаешь?
   – Ну… не знаю. Посоветуйся с мамой.
   – Уже советовалась.
   – И что?
   – Она уговаривает меня сделать аборт.
   – И правильно. Ты только подумай, что будет, если ты родишь! Всё насмарку! Твой филфак, мой технический. Всё! А как мы его будем воспитывать? Я не умею ничего… Я не знаю, что скажут мне мои родители…
   – Уходи! – зло сказала Маша.
   И я ушёл. Ведь я же был гордый. Хоть и напуганный.
   А когда Машина мама, Ольга Сергеевна, пришла к нам домой и всё рассказала моим родителям, я испугался ещё сильнее. Наверное, это был мой первый самый жуткий страх. Кажется, что никаких других чувств, кроме страха, в моей душе не было. Что же теперь будет, думал я, что же теперь со мной будет?
   Ольга Сергеевна и мои родители долго разговаривали при закрытых дверях. Когда она вышла из гостиной, я собирался на тренировку, зашнуровывал кеды. Ольга Сергеевна остановилась около меня, посмотрела прямо в глаза и сказала:
   – А ты похож на своего отца. – И добавила грустно: – Ваш с Марией ребёнок мог бы быть красивым и сильным.
   Мог бы! Как я обрадовался тогда этим словам. Значит, ребёнка не будет! Значит, жизнь продолжается!
   Маша не хотела со мной разговаривать. Я звонил ей по телефону, а она вешала трубку. Я приходил к ней домой, она не открывала мне дверь.
   А потом Маша и Ольга Сергеевна куда-то переехали.
   Родители никогда не поднимали этой темы. Как-то раз отец зашёл в мою комнату и положил пачку презервативов на письменный стол.
   – Чтобы не было последствий надо пользоваться вот этим, – сказал он мне и пошёл смотреть телевизор.
   С Машей я встретился только через полтора года, в августе тысяча девятьсот семьдесят шестого. Мы с приятелями, сдав последний вступительный экзамен в Полыноградский инженерно-строительный институт, выходили из главного корпуса, намереваясь отметить это дело, плотно посидев в пивбаре. Мы шли шумной гурьбой, что-то весело обсуждая, а Маша шла по противоположной стороне улицы. Я столкнулся с ней взглядом. Маша как-то сжалась и почти бегом направилась в переулок.
   Я не стал её догонять.

   Маша смотрела на меня как-то пристально, словно хотела разглядеть в моих глазах… я не знаю, может быть, раскаяние, может, отголоски былой любви… Наверное, всё-таки увидела то, что хотела, потому что повторила эту фразу уже не так жёстко, мне даже показалось, что её слова прозвучали ласково:
   – Мы недолго сидели с тобой за одной партой, Колун.
   Я склонил голову и поцеловал Машину руку. Я надолго задержал её руку в своей, но Маша её не вырывала.
   – Прости меня, – сказал я тихо, – прости… – я очень хотел сказать: «прости, любимая», но не смог, мне было стыдно и очень больно. И я думал, что Маша мне не поверит.
   Маша положила вторую руку на мою голову.
   – Ты прав, общего у нас много. У нас его даже больше, чем ты можешь себе представить, – говорила она, вороша мои волосы. – Но всё в прошлом. Всё было. Бы-ло. Теперь всё иначе. И хватит на эту тему. Пойдём. Ты проводишь меня до дома, как тогда, в детстве. И пойдёшь к себе домой.
   – Мой дом в Полынограде.
   – Значит, пойдёшь в гостиницу. А по дороге ты расскажешь мне о себе. О том, как ты жил эти годы.
   – Да я тебе уже всё о себе рассказал, – говорил я уже на улице, ведя Машу под руку. Мне было очень приятно держать её под руку и замечать, что на нас смотрят. С завистью. Прохожие мужики мне завидовали. – Жизнь у меня не очень-то наполнена событиями. Я зарабатываю деньги. С утра до вечера. Зачем они мне, сам не знаю. У меня нет ни жены, ни ребёнка. Мне некому завещать своё дело.
   – А ты что, умирать собрался?
   – Нет, но… – я вдруг вспомнил Человека Без Тела. Что-то давненько он не приходил меня истязать, – в жизни всякое может случиться.
   – Это точно, – заметила Маша. – Твои родители живы?
   – Мама умерла. Её нет уже четыре года. А отец жив.
   – Сколько ему теперь?
   – Семьдесят шесть.
   – Передай ему привет от меня.
   – Хорошо, передам, – пообещал я совершенно машинально, даже не подумав о том, что мой отец никогда Машу не видал.
   – Ну, вот мы и пришли, – сообщила мне Маша, остановившись возле кирпичной девятиэтажки. – Вон мои окна, на предпоследнем этаже.
   – Может быть, всё-таки пригласишь на чашечку кофе?
   – Много кофе пить вредно, – улыбнулась Маша, и я подумал, что сейчас смогу её уговорить.
   Но тут у меня в кармане запищал мобильник.
   – Прости, – сказал я. – Это, наверное, начальник моей службы безопасности. – Алло?
   Это звонил не Готлиб, это была Вика.
   – Коля! Артур умер!
   – Как? – у меня похолодело в груди.
   – От передозировки. Он вернул долг, а те сто долларов, это были не проценты… ему на дозу нужны были деньги. – Вика разрыдалась в трубку.
   – Когда это произошло?
   – Ночью сегодня. Артур с вечера запёрся у себя в комнате. Мама рано утром стучалась, он не открывает. Соседей позвала, мне позвонила. Замок сломали, а он там… мёртвый.
   – Не реви, – как можно спокойно сказал я. – Не реви и успокойся. Я приеду и решу все проблемы.
   – Коля, приезжай, пожалуйста! – рыдала Вика. – Поскорей приезжай. Маме плохо, с сердцем плохо. Скорая сейчас должна приехать. В доме милиция была. Артура забрали, в морг увезли. Денег нет. Я не знаю, что делать. Приезжай!
   – Я сейчас выезжаю. Утром буду. Всё.
   Маша снисходительно улыбалась, глядя на меня. О чём шла речь, она не слышала, но Вика так кричала, что Маше стало понятно: я не с начальником службы безопасности разговариваю, а с какой-то истеричкой.
   – Начальник твоей службы безопасности – женщина?
   – Нет, он мужчина. А сейчас мне звонила…
   – Твоя любовница, – продолжила за меня Маша. – Она соскучилась и желает тебя срочно видеть?
   Я не стал отнекиваться.
   – Да, это звонила моя любовница. У неё младший брат умер. Он был наркоманом.
   – Прости. – Маша перестала улыбаться. – Тогда тебе действительно надо ехать.
   – Я не хочу расставаться с тобой вот так.
   – Поезжай, Колун, тебе, правда, надо. А если захочешь меня увидеть, – она пожала плечами, – где живу и где работаю, ты знаешь. Может, и встретимся… когда-нибудь.
   – Я вернусь.
   Маша улыбнулась и поцеловала меня в щёку.

5

   С похоронами Артура я решил не тянуть, а его труп домой не привозить. Викина мама и без этого зрелища находилась в предынфарктном состоянии, а если бы её сын – непутёвый, но любимый – будет лежать в гробу посредине комнаты, я не знаю, смогла бы она это пережить? Вика постоянно находилась рядом с ней, и как могла, успокаивала.
   Всю среду мы с Сашей колесили по Полынограду, решая массу вопросов, связанных с погребением. Четыре года назад, когда умерла мама, мне уже приходилось заниматься этими вопросами, так что куда ехать, с кем разговаривать, кому и сколько платить, я помнил. Тарифы и расценки, естественно, выросли за четыре года, но алгоритм похоронных хлопот остался прежним. Тем не менее, целый день на это ушёл.
   Хоронить Артура решили на южном кладбище, потому что оно было ближе от дома, где жили Артур с мамой.
   Саша Пономарь, наверное, был на меня в обиде за мой побег, но вида не подавал, он был по-прежнему молчалив и исполнителен.
   Готлиб несколько раз звонил мне из Клима, докладывал обстановку. Мои эксперты быстро разобрались в том, что случилось на «Водопаде». Как мы с Готлибом и думали, нашей вины там не было, и на халатность при эксплуатации это можно было отнести с большой натяжкой. Выходило – диверсия конкурентов. С Каштановым и Лапкиным Готлиб поговорил так, как он умел, и они в один голос запели, что расторгать контракт на поставку «Водопадов» у них и в мыслях не было, что они очень рады нашему сотрудничеству, и что водоочистные установки, которые им предлагают «экологи» – полное говно.
   – По поводу сыра и прочих кисломолочных продуктов я расскажу тебе при встрече. Там тоже всё складывается нормально, – сказал Готлиб. Я понял, что он имеет в виду Чиза и его бандитов.
   В офис я даже не заглядывал: пусть сами крутятся, проявляют инициативу и учатся самостоятельно принимать решения. Много не своруют. Готлиб им этого не позволит.
   А не слишком ли я полагаюсь на отставного подполковника ФСБ? С чего это я взял, что Готлиб мне предан? И в то же время, если никому не верить, как вести дела?..
   Я прислушался к себе и понял, что очень устал. От изобретателей, типа АКМа, от финансистов, от клиентов, от чиновников. От всего! Все эти десять лет, что существует моя компания, я практически не отдыхал ни разу. Дважды ездил в Финляндию, по разу во Францию, Германию и на Кипр. Но это были деловые поездки. Там, конечно, и некая культурная программа предусматривалась, но всё как-то так – быстро, мимоходом. Скорее, в познавательных целях, нежели ради отдыха.
   А может, права Вика? Может быть, действительно, продать к чёртовой матери бизнес, перевести деньги на счета кипрских банков и жить в своё удовольствие? Мне некому завещать нажитое. Я один на этом свете, один, как перст!
   В четверг погода преподнесла сюрприз. Выпал такой снег, какого не было всю зиму. Он валил всю ночь, и утром грязи не стало: всё было белым и чистым, словно на дворе не март, а декабрь, и до весны ещё очень далеко.
   Гроб с телом Артура опустили в могилу, быстро засыпали рыжими комками суглинка, прибили холмик сверху лопатами, а в ноги воткнули чёрную железную пирамидку с крестом – временный памятник. Я пообещал Вике, что этой осенью поставим и оградку и нормальный памятник – всё равно, могилка просядет за весну и за лето. Вика молча кивнула. Кроме нас с ней, да двух каких-то бабок, с которыми я не был знаком и знакомиться не собирался, никого на похоронах Артура не было, только рабочие из бюро ритуальных услуг. Мама поехать не смогла, у неё случился сердечный приступ, и она осталась дома под присмотром нанятой мною медсестры. Потом Вика и две эти бабки уехали. Поминки я организовал в кафе, рядом с домом Викиной мамы. Сам на поминки не поехал, решил, что это лишнее.
   Я сидел боком на заднем сидении своего «Мерседеса» у открытой двери, погрузив ноги в рыхлый снег. Сидел, курил, и соображал, куда мне сейчас ехать. Домой не хотелось, на работу тоже. Саша молча ждал, когда я заберусь внутрь. Я выбросил окурок и спросил:
   – Ты знаешь улицу Звонкую?
   Саша достал из бардачка карту, посмотрел и сказал.
   – Это на южной, недалеко отсюда.
   – Поехали на улицу Звонкую. А по пути нужно заехать в какой-нибудь супермаркет. Как увидишь, останови.
   Супермаркета мы по дороге не встретили. Попадались только киоски и убогого вида вагончики с зарешечёнными окнами и вывесками над входами, типа: «Мясо», «Продукты», «Магазин «Колобок» и «Бытовая химия». На улице Звонкой мы, наконец, нашли то, что искали. Не супермаркет, но более или менее приличный стеклянный павильон. Через витрину просматривались стеллажи, заполненные яркими упаковками и батареи бутылок. Выбор спиртного оказался удивительно неплохим. Стояло там много бутылок с «палевом», но и нормальные водка и коньяк присутствовали. Я взял бутылку Хенесси, гроздь бананов, сетку с апельсинами, какой-то сок и два плоских вакуумных блина мясной и рыбной нарезки. На выходе стоял стеллаж с хлебом, я взял длинную турецкую булку.
   Поднявшись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж старого трёхэтажного дома с огромными проплешинами в штукатурке фасада, я в нерешительности остановился у обитой жёлтой клеёнкой двери.
   Я снова задавал себе вопрос: Зачем я сюда пришёл? Для чего мне нужна эта встреча? Я бы, наверное, не расстроился, если бы мне не открыли дверь. Может быть, даже обрадовался? Но я постучал, и дверь мне открыли. На пороге стоял Пупок. Выглядел он гораздо хуже, чем на фотографии, которую добыл для меня детектив Миронов. Хотя, казалось, куда уж хуже для каких-то сорока пяти…
   Пупок был очень бледным, а волос на его голове не было вовсе. У него даже бровей не было. Он прищурился и сказал:
   – Привет, Колян. Проходи, – и отошёл в сторону, пропуская меня в неожиданно ярко освещённый широкий коридор.
   – Ты что, Пупок… ты вот так сразу меня узнал? – Я, как вкопанный стоял у порога.
   Пупок усмехнулся:
   – Я думал, это ты меня не узнаешь. А за прошедшую неделю ты, Колян, мало изменился. Проходи, проходи. Снимай своего Кардена. Шкаф вот он. Плечики тоже имеются. У меня вообще есть всё необходимое.
   Я прошёл, снял пальто, и, повесив в шкаф, спросил:
   – Тапочки дашь?
   Пашка хмуро посмотрел на мокрые следы, оставленные мной у порога, и сказал:
   – Так иди. Домработница придёт, подотрёт.
   Я огляделся. Жилище Пупка нельзя было назвать роскошным, но полы, стены и мебель сверкали чистотой. Потолок, по-видимому, недавно был побелён.
   – Пойдём на кухню? – предложил Пупок.
   – А где ты гостей принимаешь?
   – Гости ко мне редко наведываются, а пищу я принимаю на кухне. Она у меня большая, можно с комфортом расположиться. Ты же хавчик принёс, – сказал Пупок, кивая на полиэтиленовый пакет из местного супермаркета.
   На кухне, которая и впрямь была большой, просто огромной, наверное, переделанной из комнаты, я выложил продукты на стол, и спросил:
   – Значит, ты меня видел неделю назад? Где?
   – В газете.
   – Ах, да, точно!
   Неделю назад в «Полыноградском вестнике» вышла большая статья с моим портретом. Статья была хвалебная, заказная. Дело в том, что в Полынограде через три года планируется грандиозное мероприятие – строительство научно-производственного комплекса. Полыноградская Силиконовая долина – не больше, не меньше. Объявлен тендер на участие в строительстве. Денег на этот проект я угрохал немеряно. Взяток рассовал – страшно вспоминать! Но вроде бы всё решено в мою пользу. Однако, лишний раз пропиариться не грех. Статья называлась пафосно и избито «Наука и Жизнь».
   – Так что я про тебя, Колян, знаю всё, – сказал Пупок. – И о том, какая у тебя жизнь тяжёлая была, и о том, сколько ты добра людям сделал, и о том, как ты ПЭМЗ к рукам прибрал.
   – ПЭМЗ я к рукам не прибирал, – возразил я. – Завод – самостоятельная производственная единица. Я просто помог руководству ПЭМЗа в трудную минуту.
   – И они из благодарности за копейки выполняют твои заказы. Хорошо, хорошо, – Пупок заметил, что я снова собираюсь возражать, – спорить не будем, я же не осуждаю. Ты, Колян всегда всё правильно делал, я всё помню. Да и не за тем ты ко мне пришёл, чтобы эти вопросы обсуждать.
   – А зачем, как ты думаешь? – спросил я, надеясь, что, может быть, он мне ответит.
   Пупок пожал плечами:
   – Детство вспомнить. Зачем же ещё приходить к школьному товарищу, которого не видел тридцать три года?
   Он открыл дверку шкафа и поставил на стол одну коньячную рюмку.
   – Я не пью, – пояснил он. – Организм всё, что мне нельзя, назад выталкивает. А ты выпей. Я хоть посмотрю. Если не можешь один пить, – Пупок достал из холодильника пакет кефира, а из шкафа фарфоровую чашку, – так и быть, составлю тебе компанию.
   Я налил коньяку в рюмку, очистил апельсин.
   – Будем здоровы! – сказал я и понял, что сказал глупость.
   – Будь, – усмехнулся Пупок и чокнулся со мной чашкой.
   Я выпил залпом, как когда-то в молодости, а Пупок сделал маленький глоток и поставил чашку на стол.
   – У меня ведь, Колян, желудка считай, нет. И вообще…
   – Это… – я провёл по своей голове рукой и кивнул на его лысину.
   – Химия. Рак у меня. Четвёртая стадия. Врачи говорят – максимум до мая протяну.
   – А может быть… – я хотел что-то порекомендовать Пупку, сказать, что сейчас существуют некоторые новейшие методики, что есть всякие целители, знахари, что есть зарубежная медицина, в конце концов, и что я готов оплатить его лечение, но Пупок, правильно рассудив, что знает всё, что я могу ему предложить, перебил меня:
   – Пустое. Поздно уже. Ничего исправить нельзя… А жалко. Нет, не умирать жалко. Жалко, что жизнь исправить не удастся, покаяться перед теми, кого в этой жизни обидел. А таких много было, ох, много… Теперь только уже на том свете их увижу. Ну, оттяну я свою кончину ещё на пару месяцев, толку-то?
   – А ты бы хотел жизнь по-другому прожить?
   Пупок посмотрел на меня внимательно.
   – Да.
   Он встал и вышел в коридор. Через минуту вернулся, неся в руках папиросы и глиняную пепельницу в виде черепа. Закурил. Предложил мне, но я вытащил свои сигареты.
   – Прости. Я не курю папирос. Для меня они очень крепкие.
   – А я сигареты не могу, слабые. Вот, к папиросам привык.
   – А тебе курить можно?
   – Организм принимает – значит, можно.
   Минут десять или пятнадцать мы с Пупком вспоминали наши школьные проказы и подвиги. Кое-что я подзабыл, а Пупок помнил каждую мелочь. Наверное, для него эти годы были самым светлыми воспоминаниями жизни. Но вдруг Пупок как-то резко устал от разговора.
   – Ну ладно, – сказал он, – давай, Колян, колись, что тебя ко мне привело, какая-такая, печаль-кручина?
   Я для храбрости хлопнул ещё одну рюмку коньяка и спросил:
   – Ты нашу математичку, Елену Аркадьевну помнишь?
   – Малкову? – хмыкнул Пупок.
   «Точно, – подумал я, – Малкова! Малкова Елена Аркадьевна»
   – Ты ещё у неё авторучку… взял. Красная такая, кажется.
   Я оторопел.
   – Ты знал?
   – Я видел, как ты её из-под тетрадок вытащил и в карман сунул. Ещё подумал тогда: на фиг она тебе?..
   Я был в полном нокауте. Машинально налил себе ещё и выпил.
   – А почему ты не сказал никому, что это я авторучку украл?
   – Странный вопрос! Как я мог товарища заложить? Не по понятиям это.
   – Какие, к чертям собачьим, понятия? Ведь все же на тебя подумали…
   – Ну и что? Пусть подумали. Я же не брал, мне оправдываться не нужно было. А на тебя указать… зачем? Ты нормальным пацаном был. Закладывать мне всегда в падлу было – и тогда, и потом. Да если бы я тебя заложил, от тебя бы все наши отвернулись. И учителя бы к тебе по-другому относиться стали.
   – Тебе ведь даже после этого инцидента из Полынограда уехать пришлось, – напомнил я.
   Пупок отрицательно помотал головой:
   – Это здесь ни при чём, мы с мамой так и так бы уехали. Отца из зоны на химию перевели. Мы к нему переехать и собирались. Мама там, в Кинтерепе, фельдшером устроилась. Пить бросить хотела, новую жизнь начать…
   – Бросила?
   – Бросила. Два года почти не пила. Потом отец снова сел, ну, она и запила по-чёрному. Отравилась какой-то бормотухой и умерла. А отца на зоне якут-вертухай из «калаша» застрелил.
   Я снова потянулся к бутылке.
   – В статье было написано, что ты практически не пьёшь и ведёшь здоровый образ жизни, – заметил Пупок. – Врут?
   – Журналисты всегда либо нагло врут, либо сильно преувеличивают.
   Пупок взял со стола бутылку, поднёс горлышко к носу, понюхал, поморщился.
   – Эх, сколько ж я этого зелья выпил, – вздохнул он. – Ты себе эту мою цистерну даже вообразить не сможешь. А теперь, веришь, даже не хочу… – И Пупок с каким-то отвращением отодвинул бутылку от себя. – А Малкова жива-здорова. Правда, старенькая совсем. Этим летом, в июне, восемьдесят два будет. Жаль не смогу прийти, поздравить.
   – Так ты что, встречался с ней?
   – Захожу иногда, попроведовать, – уклончиво ответил Пупок. – А ты что, авторучку эту вернуть ей собрался?
   – У меня её нет. Я выбросил её в котлован через несколько дней.
   – Правильно сделал, – кивнул Пупок.
   – Ты мне дашь адрес Елены Аркадьевны?
   – А что не дать? Пиши.
   Я записал.
   – А теперь иди. Я устал. Извини, что не отведал твоего угощенья, нельзя мне. Бананы оставь, а остальное забирай.
   – Да ты что? Не буду я ничего забирать! Отдай своей домработнице.
   – Хорошо. Отдам ей. А коньяк бомжи допьют, тут у них в соседнем доме типа общаги…
   – Слушай, Пупок, может, тебе деньги нужны?
   Пупок посмотрел на меня весело, подмигнул и ответил:
   – У меня денег много. Гораздо больше, чем мне нужно. Во всяком случае, на кефир до мая хватит.

   От Пупка я поехал к Елене Аркадьевне. По пути я попросил Сашу остановиться у магазина «Дорогие подарки» и купил авторучку «Паркер» с золотым пером, похожую на ту, фурцевскую. Я её долго выбирал, пытаясь найти такую, чтобы она была того же самого ярко-малинового цвета.
   Квартира, где жила Елена Аркадьевна находилась на девятом этаже панельной девятиэтажки. В кабине лифта пахло мочой и пивом, а на стенке было начертано: «Колян – мудак!».
   «Это обо мне», – подумал я.
   Дверь мне открыла худощавая женщина в стёганом халате и жёлтой косынке. Ей было на вид лет шестьдесят, и это была не Елена Аркадьевна. Но взгляд выцветших голубых глаз был мне знаком. Дочка, решил я.
   – Вы из собеса? – спросила она.
   – Нет, я не из собеса.
   – А, вы из ЖЭКа! Проходите. Посмотрите. Посмотрите, всё течёт. Весна наступила, и потекло.
   – Простите, но я и не из ЖЭКа. Я учился у Елены Аркадьевны. Она дома? Я хотел бы её увидеть.
   – А где ж ей быть? – искренне удивилась дочь моей бывшей математички. – Мама! К тебе пришли. – И мне, тихо: – Мама не встаёт уже второй год. У неё был инсульт, и с тех пор она не может ходить. И с головой у неё… – она как-то виновато улыбнулась. – Вряд ли она вас вспомнит.
   – Это Пашенька? – раздался из спальни слабый старческий голос. – Пусть проходит скорее. Он так давно не приходил. Света, ну, где же он?
   Я не узнал голоса Елены Аркадьевны. В этих слабых, дребезжащих, с присвистом, звуках невозможно было уловить прежних металлических ноток; именно так – строго и властно – разговаривала со своими учениками преподаватель математики семнадцатой средней Полыноградской школы Малкова Елена Аркадьевна. Я оторопел, даже испугался немного. Мне было страшно входить к ней. Я боялся её увидеть. Я стоял у порога спальни и не мог сделать шага. Но меня подтолкнули в спину.
   – Проходите, проходите. Чего встали? – необидно сказала мне дочка Елены Аркадьевны и ответила матери: – Нет, мама, это не Павел Андреевич. Это другой твой ученик.
   Я остановился у кровати. Елена Аркадьевна полусидела на высоких подушках и удивлённо глядела на меня бесцветными глазами. Её седые редкие волосы были собраны в пучок на макушке и заколоты коричневой костяной гребёнкой. Она показалась мне большой и рыхлой, как весенний сугроб. Её бледные, усеянные коричневыми пятнами пигментации руки, были сложены на животе, а складки на шее дряблыми волнами свисали на грудь, оттягивая подбородок и обнажая нижний ряд желтоватых, сточенных временем зубов.
   Когда-то Елена Аркадьевна считалась самой красивой учительницей в нашей школе. А ведь когда я учился в десятом классе, ей уже было пятьдесят с хвостиком. Она всегда одевалась строго и со вкусом. Все её костюмы были приталенными и тёмными – либо чёрными, либо тёмно-бордовыми, либо морской волны. Они отчётливо выделяли достоинства её фигуры – тонкую, несмотря на возраст, талию, крутые бёдра и высокую грудь. Сорочки она всегда носила белоснежные с кружевными воротничками, как того требовала тогдашняя мода. А причёска у Елены Аркадьевны всегда была шикарная. Не думаю, что она часто ходила к парикмахеру, скорей всего, сама каждое утро приводила волосы в порядок. Волосы у нашей математички были тёмно-рыжие, а на солнце горели золотыми искорками. Наверное, она подкрашивала их хной.
   Даже мы, мальчишки, от Елены Аркадьевны тащились. А Пупок так вообще был в неё влюблён, но это не мешало ему с ней скандалить чаще, чем с другими учителями. А трудовик наш, Семён Семёнович, хоть и был моложе Елены Аркадьевны лет на десять, неоднократно (такая была сплетня!) делал ей предложение руки, сердца и отдельной двухкомнатной квартиры. Но Елена Аркадьевна продолжала жить в коммуналке со взрослой дочерью, которая тоже не хотела выходить замуж, или её никто не звал, и предложения Семёна Семёновича отвергала.
   – Вы меня не помните, Елена Аркадьевна? – спросил я. – Я – Якушев. Николай Якушев. Выпуск семьдесят шестого.
   – Якушев?.. А почему Павлик не пришёл?
   Я понял, какого Павлика так хотела увидеть Елена Аркадьевна.
   – Он что, снова в путешествие отправился? – расстроенно спрашивала у меня Елена Аркадьевна. – И когда он только перестанет уезжать в эти свои путешествия?
   – Это последнее, – сказал я. – Так вы меня не помните?
   – Якушев?.. – Елена Аркадьевна внимательно на меня посмотрела, но это внимание было недолгим. Она меня не узнавала. Она опустила голову и забормотала: – Якушев… Какой Якушев?.. Павлик уехал…
   Дочка Елены Аркадьевны вздохнула, потом пододвинула к кровати табурет, и сказала:
   – Пойду, чай соберу. – И вышла.
   Я присел на табурет.
   – Елена Аркадьевна, а вы помните – у вас авторучка была? Вам её ваша мама подарила, а ей Екатерина Алексеевна Фурцева.
   – Фурцева? Фурцеву я помню… Она тоже у меня училась?
   – Нет, Фурцева у вас не училась. Она была министром культуры.
   – Молодой человек, я ещё в своём уме. Я знаю, что министром культуры была Фурцева. Как вас зовут?
   – Николай, – напомнил я, и вытащил из кармана авторучку, достал её из футляра, надеясь, что может быть, её цвет воскресит в угасающей памяти Елены Аркадьевны события тридцатитрехлетней давности. – У вас была вот такая авторучка, а потом она пропала. Вы очень ею дорожили. Помните? – я вложил Паркер в вялые пальцы Малковой.
   Елена Аркадьевна опустила глаза и посмотрела на авторучку. Она её не узнавала. Она не узнала бы, даже если бы это была та же самая авторучка.
   – Красивая, – похвалила Елена Аркадьевна. – Вы мне её подарите?
   – Я её вам возвращаю. Это я украл тогда вашу авторучку, – я сказал то, что намеревался сказать, придя сюда. – Мне очень хотелось, чтобы она была моей. Елена Аркадьевна, я очень раскаиваюсь в том, что украл её у вас. Простите меня.
   – Она, наверное, дорогая, – задумчиво сказала Елена Аркадьевна. – У меня никогда не было такой красивой авторучки. Кажется, у меня вообще никакой авторучки не было. Я в основном мелом писала. На доске. Я помню, как я рисовала пифагоровы штаны и писала формулу – квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. А интегрирование и дифференциальное исчисление вы никогда не понимали. Никто. Может быть, я плохо объясняла?
   – Вы очень хорошо объясняли, Елена Аркадьевна, – сказал я. – Только благодаря вам я всегда сдавал математику на отлично.
   – Ты – молодец, Павлик, – еле слышно прошептала Елена Аркадьевна. – Ты всегда был умным мальчиком. Самым умным из всех моих учеников. И послушным. Ты был моим любимчиком, Павлик…
   Я хотел сказать ей, что она ошиблась, что я не Павлик, что я Николай, но не стал этого делать. Да Елена Аркадьевна меня и не слушала, она закрыла глаза и забормотала что-то себе под нос. Потом она уснула. Авторучка выпала из умершей на время руки и скатилась с кровати на пол. Я поднял её, снова положил в футляр. Потом встал, и, оставив авторучку на табурете, на котором сидел, вышел из спальни.
   – Она уснула, – сказал я, заглянув на кухню, где суетилась дочка Елены Аркадьевны. – Светлана… простите, не знаю вашего отчества.
   – Александровна, – сказала она. – Проходите, чаю попейте.
   – Спасибо, но мне пора. Извините. Как-нибудь в другой раз.
   – Ну, если торопитесь…
   У дверей я спросил:
   – Светлана Александровна, а Павел у вас часто бывает?
   – Редко. Он же в географическом обществе работает. Всё время в разъездах… А вы не вместе с ним работаете?
   – Нет. Мы с Павлом работаем в разных организациях.
   – Павел Андреевич – очень хороший человек, – по секрету сообщила мне дочка Елены Аркадьевны. – Всегда, когда он возвращается из своих поездок, он к нам приходит. Помогает. Если бы не он, мы с мамой так бы и жили в коммуналке. Это ведь он помог поменять нашу комнату на эту квартиру. Квартира замечательная: две комнаты, раздельный санузел, лоджия большая. Мы и мечтать о таком боялись… Правда, когда весна наступает, и летом, когда сильный дождь, то на кухне с потолка бежит. В углу. А ЖЭК ничего делать не хочет. Павел Андреевич обещал сходить в ЖЭК, поругаться там. Его бы послушались. Но, видать, уехал опять неожиданно. Он всегда неожиданно уезжает.
   Я вынул из кармана бумажник и дал Светлане Александровне пять стодолларовых купюр.
   – Зачем это? – она не хотела брать деньги. – У нас всё есть. Скоро пенсию должны принести.
   – Наймите кого-нибудь. Пусть вам крышу отремонтируют.
   И я ушёл, а Светлана Александровна смотрела мне вслед удивлённо и теребила в руках доллары.
   Я не стал вызывать лифта, не хотелось целых девять этажей стоять в тесной кабине, где пахло пивом и мочой, и пялиться на надпись, оставленную каким-то лифтовым хулиганом. Надпись была адресована, конечно, не мне, но и меня можно было назвать так же. Я медленно спускался по лестнице, и в голове у меня была одна единственная мысль: «Я опоздал!»
   Да, я опоздал.
   Опоздал со своим признанием и со своим раскаяньем.

6

   Я попросил Сашу отвезти меня в «Семь струн» и отпустил его домой – в Полынограде мне телохранитель был не нужен. Полыноград – мой город. Не в том смысле, что я здесь всё купил с потрохами, Полыноград был моим родным городом, где я прожил почти сорок пять лет, где меня знали многие, где многих знал я, и где никто мне не угрожал.
   На часах было уже пять часов вечера. Утром я только легко позавтракал, а потом за весь день, кроме нескольких рюмок коньяка и дольки апельсина, во рту у меня ничего не было.
   Я заказал обед и позвонил Вике на мобильный. Вика не отвечала. Я позвонил ей домой – никто не взял трубку. Наверное, она всё ещё поминает брата. Звонить на домашний телефон Викиной мамы я не стал.
   Я быстро расправился с куском мяса и с овощами, отказавшись от кофе, вызвав своим отказом недоумённый взгляд официанта. Все здешние официанты давно меня знали, и знали мои привычки. Обычно я за обедом просиживал не меньше часа, неторопливо пережёвывая пищу. А потом курил, пил кофе и читал газету. Сейчас мне ничего читать не хотелось. Мне вообще ничего не хотелось.
   Я вышел из ресторана и решил погулять по городу. Я бесцельно бродил по улицам, не зная, чем себя занять. У меня было муторно на душе. Я, как никогда раньше, ощущал себя одиноким и никому не нужным.
   Одиночество – это не то, когда некуда идти, а то, когда не хочешь никого видеть. Когда все знакомые кажутся тебе скучными и неинтересными, и когда даже не подозреваешь, что скучен и неинтересен ты сам.
   Может, снять проститутку и обмануть себя сексуальной страстью? Себя и её. Хотя её-то вряд ли обманешь, и ей до лампочки отношение к ней рядового разового клиента. Для неё секс – работа, а не желание произвести впечатление. Да и сам себя я уже устал обманывать.
   Так что же мне делать?
   Единственное существо, с кем бы я сейчас хотел пообщаться – Человек Без Тела. Но он не приходил. Я позвал, но он молчал.
   Я уселся на одну из пустых лавочек, расположенных в шахматном порядке на аллее центральной улицы, закрыл глаза и позвал мысленно:
   «Эй! Человек Без Тела, ты где?»
   Он по-прежнему молчал. Я сосредоточился и позвал более настойчиво, но он молчал.
   «Да где же тебя носит, чёрт возьми!» – чуть не закричал я.
   И он откликнулся. Ворчливо, словно я поднял его с постели или оторвал от какого-то важного дела.
   – Ну, чего тебе? Что ты орёшь, как ненормальный? И зачем чёрта поминаешь?
   «Извини. Я тебя звал, но ты не отзывался. Не слышал?»
   – Всё я слышал. А что, я теперь, как собачка, должен появляться по первому твоему зову? Не много ли на себя берёшь? Я ведь не твой кореш.
   «А кто ты? Только не говори мне, что ты Человек Без Тела. Я помню»
   – Кто я? Я – обвинитель…
   Человек Без Тела сказал это как-то неуверенно.
   – Фу, ты! Ну, ерунда какая-то, честное слово! Вот, всегда так! Сначала клеймишь такого позором, грехи его вместе с ним вспоминаешь, а потом раз… и, глядишь, привязался. Из обвинителя в простого собеседника превращаешься!
   «А разве это плохо?»
   – Конечно, плохо. Что в этом хорошего? Ты в геенну огненную, а мне здесь? Душу твою оплакивать? Беседы наши вспоминать?
   «Ну, не расстраивайся ты так. Давай, обвиняй, что ли?»
   – Да не хочу я тебя обвинять!
   «Тогда давай поговорим. Просто поговорим»
   – Хорошо, давай… Увиделся с Пупком?
   «Ты же знаешь»
   – Знаю. А почему ты у него не спросил: что такое свобода? Ведь ты хотел спросить. Когда в Клим ехал в поезде, и досье на него изучал.
   «Наверное, знал, что он ответит»
   – И что же он бы тебе ответил?
   «Он бы сказал, что не знает… Видимо, каждый человек вкладывает в это слово свои представления. Так же, как в слово «счастье «Слово есть, понятие существует, но каждый раз другое. Сегодня свобода и счастье в одном, завтра в другом, послезавтра…»
   – А ты умнеешь на глазах. Наши разговоры даром для тебя не проходят. Глядишь, и геенны огненной тебе удастся избежать.
   «А знаешь, мне всё равно. Геенна так геенна. Огненная так огненная. Наверное, ты прав был, когда говорил, что каждый из нас, подлецов, за грехи свои ответить должен. А жизнь исправить нельзя. Ничего изменить нельзя. То, что сделано – это навсегда. И прощение – это ничто. Главное – не то, что теперь о тебе человек думает и как к тебе сейчас относится. Ему тогда больно было. И ты в этой боли виноват. И ничего не сделать, чтобы той боли не было»
   – Было, но прошло.
   «Но ведь было же…» – я не спрашивал, я утверждал.
   – Да ладно, будет тебе. Какие уж такие грехи ты совершил, чтобы так себя корить? Авторучка? Невелика потеря! И грех, стало быть, невелик. Гретта? У неё ведь не только задние лапы отнимались. Ту у неё на пузе шишак щупал?
   «Был шишак» – вспомнил я.
   – Опухоль у неё была. Злокачественная. Мучилась собачка сильно. Больно ей было. Так что вы с батей своим, и с ветеринаром, от мучений Гретту избавили.
   «Но она бы ещё четыре месяца и восемь дней прожила. Ты сам мне об этом говорил. Врал?»
   – Нет, не врал. Прожила бы. Но с другой стороны – четыре месяца и восемь дней она бы страдала от невыносимых болей.
   «Я Артура убил», – не унимался я. Почему-то мне хотелось ощущать себя виноватым во всех смертных грехах. Даже в тех, которых не совершал. Я хотел, чтобы меня стыдили. Что это: тщательно скрываемый и вдруг проснувшийся душевный мазохизм? Мне бы радоваться, что Человек Без Бела из обвинителя превратился в моего защитника, а я хотел, чтобы мне было больно.
   – Артур был законченным наркоманом, – продолжал меня успокаивать Человек Без Тела. – Он умер от передозировки героина. Он умер бы именно в ночь с первого на второе марта в любом случае, если бы даже ты его любил, как собственного брата. Тут ничего нельзя было сделать. Даже если кто-нибудь наподобие меня запретил ему в этот вечер уколоться, Артур умер бы всё равно. И не обязательно от наркотиков. Вышел бы на улицу и попал под машину. Или кирпич с крыши…
   «Но ведь я мысленно пожелал ему смерти»
   – Совпадение.
   «Но Маша! Наш не родившийся малыш! Его-то я убил. Струсил, испугался ответственности. Считал, что этот ребёнок не позволит мне сделать карьеру. Я думал…»
   – Ни о чём ты не думал, – вздохнул Человек Без Тела. – Знаешь, не будем пока об этом. Позже обсудим. Я думаю, с Машей ты ещё встретишься. Вам есть о чём с ней поговорить и что решить.
   «Ты так считаешь?»
   – Считаю. Но прежде ты должен поговорить с Викторией. Она сейчас тебе сама позвонит.
   «Этот звонок ты организовал?»
   Человек Без Тела не ответил. Его уже не было рядом.

   У меня в кармане зазвонил мобильник, и конечно это была Вика.
   – Здравствуй дорогой. А это я…
   Вика была слегка подшофе, что явствовало из протяжности её речи.
   – Как прошли поминки? – спросил я.
   Вика проигнорировала мой вопрос. Она сказала:
   – Приезжай, Коля. Разговор есть.
   – Может быть, отложим разговор на завтра? Мне кажется, ты сейчас слегка… не в форме.
   – Нет. Я сегодня должна тебе всё сказать. А по поводу моей формы не печалься, тебе же лучше. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Хочу сказать тебе всё, что всегда хотела.
   – А может всё-таки не надо? – Именно сегодня я совершенно не был расположен к тому, чтобы выяснять наши отношения, но Вика думала иначе.
   – Надо, Федя! – она произнесла эту фразу тоном, не терпящим возражений. И так же убедительно, как герой известной кинокомедии.
   – Ну, хорошо, – вздохнул я. – Ты где?
   – У себя дома. Верней, у тебя, в оборудованном тобой гнёздышке. В публичном, так сказать, доме.
   – А мама как же? – я пропустил Викину колкость мимо ушей.
   – С мамой остались сёстры, мои тётки.
   – Хорошо. Я сейчас возьму такси и приеду.
   – Жду.

   Вика была не слегка подшофе, а хорошо поддатой, но пока ещё не в полном ауте. И всё же мне нужно было приехать завтра.
   У порога стоял кожаный чемодан.
   – Ты куда-то собралась? – спросил я, не делая даже попытки её поцеловать.
   – Я переезжаю к маме. Завтра… Выпьешь?
   На журнальном столике стояла бутылка моего любимого Хенесси и лежала открытая коробка шоколадных конфет, крышка от коробки валялась на полу, и в ней, как в пепельнице, лежало десятка два окурков. Коньяка в бутылке было на донышке.
   – Ты что, целую бутылку выпила? – удивился я.
   – Легко.
   Я взял крышку с окурками, отнёс на кухню и выбросил в ведро. В ведре, заполненном мусором до самого верху, лежали осколки хрустальной пепельницы. Я взял из сушилки блюдце и вернулся с ним к Вике. Она уже закурила очередную сигарету, пепел стряхивала прямо на палас. Я отнял у неё сигарету и затушил о блюдце.
   – Если хочешь поговорить, иди в ванную. Прими контрастный душ, а я пока заварю кофе.
   – Спинку потрёшь?
   – Потру, если хочешь.
   – Не хочу. И в душ не хочу, – отказалась Вика, но в ванную ушла. Вскоре я услышал, как полилась вода, и отправился на кухню варить кофе.
   После душа Вика немного отрезвела, а кофе и вовсе привёл её в адекватное состояние. Я думал, что сейчас Вика начнёт оправдываться, и ластиться, как кошка, но ничего подобного не произошло.
   – Даю тебе отставку, Колюня, – сказала она, закуривая. – Продажная любовь закончилась.
   – Почему так резко?
   – Произошло кое-что, если ты помнишь. Артур умер.
   – Ну и что? Нет, прости, я хотел сказать, какая связь между смертью твоего брата и нашими взаимоотношениями?
   – Прямая. Пояснить?
   Я промолчал.
   – Ты думаешь, мне деньги твои нужны были? – Вика зло посмотрела мне в глаза. Я снова промолчал.
   – Вот, если ты так думаешь… то ты правильно думаешь. Да, мне нужны были твои деньги. Я брата своего любила… Для него и… Не знаю, может быть, я и тебя сначала любила. Ну, как же? Такой мэн! Высокий, красивый, богатый! Уверенный! За таким, как за каменной стеной. Только холодный ты, Коля! И не любишь никого… Наверное, и не любил никогда. Ты только деньги любишь!
   «Неужели это так? – подумал я. – Ерунда! Вика совершенно меня не знает. Я могу любить. Я любил когда-то!».
   – Слушай, детка… – начал я, но Вика не позволила мне говорить.
   – Нет, это ты меня послушай, – сказала она. – Я терпела и никогда не говорила тебе этих слов, потому что хотела спасти братишку. Я хотела вырвать его из лап этих тварей, наркоторговцев. Наверное, у меня плохо это получалось, не спорю, но я… Я всего лишь слабая женщина. Вот если бы ты мне помог! Как я ждала от тебя, что ты решишь мне помочь, что я и мои проблемы, хоть чуточку, станут твоими. Как я этого ждала, Коля! Но тебе всегда было наплевать на то, о чём я думаю, чем живу, что хочу, что у меня болит. Ты – эгоист, Коля. Ты…
   Я перестал слушать Вику. Я тоже закурил, и ждал, когда она закончит клеймить меня позором. Я докурил сигарету до фильтра, а Вика всё говорила и говорила. Наконец, мне это надоело.
   – Стоп! – прервал я её монолог. – Хватит, Вика. Остановись. Ты мне уже рассказала, какой я плохой. Если хочешь продолжать, это бессмысленно. Я лучше не стану. Какой есть, такой есть. Ты хочешь расстаться? Хорошо, расстанемся. Переезжать к маме тебе не надо. Завтра я дам команду своим юристам, они оформят эту квартиру на тебя. И завтра же Саша привезёт тебе деньги, которые я обещал тебе дать на лечение Артура. Тридцать пять тысяч долларов. Артуру они уже не нужны, поэтому можешь считать эти деньги моим подарком к восьмому марта. Прощальным подарком.
   Я не стал ждать Викиной реакции, встал, положил ключи от её квартиры на журнальный столик рядом с блюдцем, и ушёл, бросив на ходу:
   – Закрой за мной дверь.

   Когда я спускался по лестнице, Человек Без Тела сказал:
   – Мои соболезнования, Колян. Терять что-то всегда неприятно. Даже если это тебе не очень-то и нужно.
   «Надо же? – подумал я. – «Для наших бесед уже не требуется погружения в какой-то вневременной и внепространственный континуум. Мы можем разговаривать в любое время и при любых обстоятельствах?»
   – Просто я почувствовал, что тебе нужна моя поддержка.
   «Поддержка? А как же генеральная репетиция?»
   – Ну… – Человек Без Тела замялся. – Я немного преувеличил…
   «Значит, в ближайшее время ад мне не грозит?»
   – Насчёт того, когда ты расстанешься с этим миром, ничего определённого сказать не могу, а насчёт ада…. Эх, Колян, Колян! Если бы всех, кто совершал грехи, подобные твоим, отправляли в ад, там бы давно уже ни одного вакантного местечка не нашлось.
   «То есть, я попаду…»
   – А вот этого я не говорил, – перебил меня Человек Без Тела. – Этого я не знаю. Я просто сказал, что грехи твои не такие уж и тяжкие. И вообще, куда ты попадёшь, не мне решать.
   «Мутный ты, Человек Без Тела» – подумал я.
   – Не более мутный, чем ты, – парировал он.

7

   Сегодня была пятница, пятое марта. Четыре года назад умерла мама. В этот день мы с отцом всегда ездили к ней на могилу. А потом возвращались к отцу и поминали. Вдвоём.
   Съездив с утра на работу и дав указание юристам заниматься переоформлением квартиры на Викторию Постникову, как я ей и обещал, я выгреб из кассы почти всю наличность, и минут двадцать пообщавшись с вернувшимся из Клима Готлибом, уехал. Я попросил Сашу отвезти меня к отцу, а потом отправил его с деньгами к Вике. На кладбище мы с отцом поехали на его «десятке». Давненько я не сидел за рулём! Только не торопясь проехав полгорода, я стал понемногу привыкать к машине, стал её чувствовать.
   Оставив «десятку» у кладбищенских ворот, мы купили цветы в цветочном киоске – восемь красных гвоздик: четыре – маме, четыре – бабушке, и пошли к могилам. Дорожки не расчищались, всё было завалено снегом. Хорошо, что у отца нашлись валенки и для меня. Я пошёл первым, торя тропинку.
   Обе могилки находились в одной оградке, и там было оставлено место ещё для одной, папа зарезервировал его для себя. Мы положили гвоздики на могилы, немного постояли, молча покурили и пошли назад. У часовенки отец попросил остановиться. Часовенку эту построили прошлой осенью. Она была совсем новенькая, белая, сверкала золотом главки.
   – Пойду, свечки поставлю, за упокой маминой и бабушкиной души, – сказал он.
   Я удивился:
   – А разве за маму можно свечку ставить? Она же некрещёная была.
   – Можно, – ответил отец. – А с чего ты взял, что мама некрещёная?
   – Я так думал…
   – Мама была крещёной. И ты крещёный. Тебя бабушка окрестила, когда ты совсем маленьким был.
   – Я не знал. Почему ты мне раньше не сказал?
   – Я не думал, что для тебя это важно… А что, важно? – отец повернулся и внимательно посмотрел мне в глаза.
   – Не знаю…
   Потом мы поехали домой. Отец вчера сварил борщ и нажарил котлет.
   – Пусть земля будет пухом, – сказал он, поднимая стопку водки.
   Мы выпили. Отец вспоминал маму, и в его глазах стояли слёзы. В этот день я узнал много, чего не знал раньше. Например, что мама, оказывается, верила в бога, но, работая секретарём парткома завода, тщательно скрывала свою веру. В доме не было икон, в церковь мама не ходила, а религиозные праздники в нашей семье не отмечались.
   – Время было такое, – объяснял отец. – Скажи кому, что в бога веришь, и сразу можешь о карьере забыть. Это я всю жизнь нехристем был. И сейчас такой, наверное. А мама другой была, чистой и светлой. И очень страдала, что вынуждена была веру свою скрывать. Может быть, поэтому и рано умерла, сердце не выдержало. Разорвалось.
   – А когда мама на пенсию ушла, почему она и тогда продолжала скрывать, что в бога верит?
   – Так я же работал ещё. Вот когда наши президенты со своими прихлебателями толпой в храм ринулись, и всенародно крёстным знаменем себя осенять стали, тогда и мама молиться начала и в церковь ходить. Только, видать поздно это время пришло. В сердце её уже трещина наметилась.
   – А я не знал…
   – Так тебе ведь всё некогда было. Бизнесом своим занимался.
   – Ты так говоришь, будто меня осуждаешь, – сказал я.
   – Да нет, это я себя осуждаю…
   Вдруг отец встал и ушёл в свой кабинет. Вернулся, держа на ладони маленький православный крестик на тоненькой золотой цепочке.
   – Мамин. Возьми себе. Мне-то он ни к чему, а тебе, наверное, надо его носить. Ты же крещёный. В православной церкви.
   Я взял крестик и хотел положить в карман.
   – На шею надень, – сказал отец.
   Я надел крестик на шею. Я не ощутил никакой благодати, напротив – как-то грустно мне стало. Маму я очень любил, но, как выяснилось, ничего о ней не знал.
   Мы с отцом выпили ещё по одной. А потом ещё, на помин бабушкиной души.
   – Папа, а ты помнишь Машу Абарову? – спросил я его.
   – Кого, кого? Машу? Абарову? А кто это такая?
   – Я учился с Машей в одном классе, в девятом, а Машина мама, Ольга Сергеевна, работала в заводской библиотеке. Неужели забыл? Ольга Сергеевна приходила к нам домой. Причину напомнить?
   Отец не спеша набил трубку, раскурил.
   – Не надо. Я помню.
   – Я недавно встретил Машу в Климу. Она передала тебе привет.
   – Значит, они в Клим уехали? – задумчиво произнёс отец, пыхтя трубкой. – За привет спасибо, хоть я ни разу и не видал твою Машу.
   – Папа, что произошло в тот день, когда к нам приходила Ольга Сергеевна? О чём вы с ней и с мамой разговаривали?
   – О чём? О твоей судьбе естественно. А Ольга… как ты говоришь?..
   – Сергеевна, – напомнил я.
   – Да, Ольга Сергеевна. Она меня пыталась шантажировать.
   – Она что, денег требовала?
   – Нет. Денег она не требовала. Она настаивала на том, чтобы ты женился на её дочери. Иначе она хотела идти в местком и писать в партком. А я считал, да и сейчас считаю, что жениться тебе тогда было равносильно смерти. Какой из тебя отец был в ту пору? Шестнадцать лет! Мальчишка. А что бы из тебя вышло? Пошёл бы слесарем на завод работать? Тебе в институт поступать надо было, а не пелёнки записанные стирать.
   – И как ты убедил в этом Ольгу Сергеевну?
   Отец усмехнулся:
   – Да очень просто! Применил, как сейчас это называется, административный ресурс. Сказал ей, что если они не исчезнут из нашей жизни навсегда, я сделаю так, что она об этом очень сильно пожалеет. В библиотеке, в архиве, накануне авария произошла – трубу прорвало, и половину технической документации водой залило. Я пригрозил, что повешу эту аварию на неё. Мол, старший библиотекарь вовремя не просигнализировал, что на вверенном ей участке неполадки в отопительной системе. А мама, как секретарь парткома завода, меня поддержала. Ерунда, конечно, но подействовало. Она… м-м-м Ольга Сергеевна, испугалась и на следующий день принесла заявление об увольнении. Я подписал без отработки. Вот и всё.
   Я смотрел на отца, и видел, что он совершенно не сомневается в том, что поступил правильно. Отец всегда был таким: если принял решение, значит, оно правильное. Сам с собой он никогда не спорил.
   Я папу не винил. Я себя винил. При чём здесь папа? Наверное, любой отец поступил бы так же, считая, что спасает своего единственного любимого ребёнка.
   – Пойду я, пап, – сказал я, вставая.
   – На посошок?
   – Не хочу.
   Я сел в отцову «десятку» и поехал в Клим.
   К Елене Аркадьевне за прощением я опоздал, теперь боялся, что и к Маше опоздаю.

   Был уже шестой час вечера, когда я выехал из Полынограда. Дорогу размесили, по городу я ехал по снежно-грязевой каше, а на трассе было скользковато. Я уже вроде бы освоился с машиной, но всё-таки гнать не решался. Мне хотелось ехать быстрее, но я постоянно себя одёргивал. Один раз, где-то на полпути к Климу, я чуть не угодил в аварию.
   Человек Без Тела помог мне избежать лобового столкновения. Я хотел обойти медленно ползущую впереди фуру, прибавил скорость и пошёл на обгон, но вдруг в голове у меня прозвучал знакомый голос:
   – Куда полетел? Ну-ка быстро сбавь скорость!
   Я притормозил и вильнул вправо. И вовремя! Мимо промчался грузовик с тускло горящими, залепленными грязью, фарами.
   «Может, ты мой ангел-хранитель?»
   – Может быть…

   В Клим я приехал в два часа ночи.
   Я не очень хорошо знал этот город. Совсем не знал, если быть честным. Чтобы хоть немного вспомнить дорогу и добраться до гостиницы, мне нужно было начинать с железнодорожного вокзала. Вокзал я нашёл по шуму поездов, но если бы даже они катились по рельсам совершенно бесшумно, я бы мимо него никак не проехал, потому что автодорога шла параллельно железной. Проезжая через привокзальную площадь, я увидел, что на пустой остановке такси стоит человек шесть. Я подъехал к ним, вышел из машины и сказал:
   – Господа! Мне нужно в гостиницу, а дорогу я помню неважно. Если кому-то нужно туда же, и он покажет, как ехать, я довезу его бесплатно.
   – Я покажу дорогу! – подбежала ко мне девушка в мохнатой куртке с капюшоном и плюхнулась на переднее сидение. В мою сторону двинулся ещё кто-то, но тут к остановке подошло сразу три такси. Первый таксист просигналил мне, давая понять, чтобы я убирался подобру-поздорову, и мы с моей проводницей поспешили отъехать.
   – Сэкономила триста рублей, – похвасталась девушка и принялась командовать. – А мы не в ту сторону едем. Надо вон там развернуться, проехать через площадь и повернуть направо.
   – Там правого поворота нет, – заметил я.
   – Да-а-а? – искренне удивилась она. – Тогда прямо, а направо чуть позже, на следующем светофоре.
   – Так можно, – согласился я. – А вы в Клим в командировку?
   – Нет. Клим – мой родной город! – с гордостью ответила моя спутница. – Просто я живу недалеко от гостиницы. Минут десять ходьбы, максимум пятнадцать. Вы меня у гостиницы высадите, а дальше я пешочком.
   – Ну, это не дело – пешочком ночью по тёмным улицам! Вы мне покажете гостиницу, а потом я довезу вас до самого подъезда, – категорически объявил я.
   – Спасибо, – девушка улыбнулась и скинула капюшон.
   Симпатичная, отметил я про себя, бросив на попутчицу быстрый взгляд. Тёмные волосы коротко острижены, почти как у мальчишки. Глаза, скорей всего, карие, точно цвет глаз в полумраке трудно определить.
   – Как звать-то тебя?
   – Женя.
   – А меня Николай Петрович. А почему тебя, Женя, никто не встретил?
   – Так получилось. Я из Энска должна была с мужем и сыном в гости к маме ехать. Но Санька, это мой сынуля, ему уже шесть лет, перед самым выездом приболел. Ничего страшного, насморк, небольшая температура, ноги промочил на прогулке. Но не везти же его, сопливого и с температурой? Вот и решила я их дома оставить. Да я ненадолго. Маму с праздником поздравлю, погощу три дня и домой.
   – Во вторник на работу?
   – В среду. Я у шеф-редактора на один день отпросилась.
   – В газете работаешь?
   – В книжном издательстве. В отделе поэзии.
   – И сама, наверное, стихи пишешь?
   – Пишу. Недавно первый мой сборник вышел.
   – А сейчас можешь мне что-нибудь своё прочитать?
   – А мы уже почти приехали. Во всяком случае, до гостиницы уже доехали. Вон она, видите? Так что стихи читать некогда. Но если вы сдержите своё обещание и довезёте меня до подъезда, то я подарю вам свой сборник. У меня их два. Один я маме везу, а второй так, на всякий случай.
   – Стало быть, наше с тобой знакомство – это всякий случай, – улыбнулся я. – Говори, куда ехать.
   Женя указывала мне дорогу, я рулил и узнавал знакомые места. Вот та улица, куда я вышел, по-мальчишески сбегая от Саши Пономаря. Вот перекрёсток, где я встретился с Машей. Вот кафе, где мы с ней сидели…
   – А сейчас налево, – сказала Женя, и у меня вдруг заколотилось сердце – я свернул в переулок, ведущий к Машиному дому.
   – А вот и мой дом! – радостно сообщила Маша. – Правда, близко?
   – Какой подъезд? – хрипло спросил я, у меня пересохло в горле.
   – Третий. Приехали. Большое вам спасибо! – Женя открыла свою дорожную сумку, и, достав книжку в мягком переплёте карманного формата, протянула её мне. – Вот, как обещала.
   Я взял из её рук книжку и чуть не выронил от неожиданности. Это было похоже на удар током.
   На обложке было написано: «Евгения Абарова. «Когда нам было шестнадцать…»
   Я глубоко вздохнул, гася внутреннее волнение, и сказал:
   – Красивая у тебя фамилия. – Я хотел казаться спокойным, и, видимо, у меня это получилось.
   – Это моя девичья, – ответила Женя. – По мужу я Ахматова. Но второй поэтессы Ахматовой быть не должно, она одна такая – великая. Ещё подумают, что я претендую на её славу. Давайте я подпишу книгу. У вас есть авторучка? А то мне долго искать, она, наверное, на самом дне сумки.
   Я достал из кармана свой «паркер» и подал его Жене. Она на секунду задумалась и написала на титульном листе:
   «На память о нашей случайной встрече. Есть и в России джентльмены». И роспись: первая буква «А», далее неразборчиво.
   – Спасибо вам. Я побежала. Видите три окна на восьмом этаже? На кухне свет горит. Мама не спит, она меня ждёт.
   – Подожди, Женя. Ответь мне на один вопрос, – попросил я.
   – Спрашивайте, – разрешила она, слегка удивившись.
   – Сколько тебе лет? Я понимаю, вопрос крайне бестактный. Но… понимаешь…. Я просто хотел узнать… Ты мне кажешься такой молодой, а уже книжку издала, и сыну твоему шесть лет…
   Я нёс полную чушь.
   – Николай Петрович, я своего возраста не скрываю, – улыбнулась Женя, и я увидел в этой улыбке Машу. – И я не так молода, как вам показалось. Мне в сентябре будет двадцать девять. А то, что я молодо выгляжу, так это, наверное, что-то генетическое. У меня и мама очень молодо выглядит. Нас часто то за сестёр, то за подружек принимают… Ну, я удовлетворила ваше любопытство, побегу?
   – Беги.
   – Может быть, ещё встретимся когда-нибудь.
   Я не ответил. Женя ушла, а я вышел из машины, закурил и долго глядел на два тёмных окна и одно, в котором был свет. Вскоре свет зажёгся и в остальных двух.

   – Не ждал, что всё так получится? – спросил Человек Без Тела.
   «А почему ты мне сразу не сказал, что у меня есть дочь и внук?»
   – Так я и сам этого не знал!
   «Я думал, что ты про меня всё знаешь…»
   – Я знаю только то, что знаешь ты. Но кое-что ты банально забыл. А я тебе напомнил. Только и всего.
   «Значит, ты – моя память? Или моё сознание? Или подсознание?»
   – Не гадай. Зачем тебе это? Называй меня просто: Человек Без Тела.
   «Скажи мне, Человек Без Тела, что мне делать?»
   – А вот это сам решай…
   И он исчез. Я понял, что услышу его голос нескоро. Возможно, никогда не услышу.
   Я стоял, смотрел на жёлтые окна, и мне очень хотелось туда…

   –//–

   Вкус коньяка
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

1

   Я смотрю на себя в зеркало, только когда бреюсь. Маленькое зеркальце для бритья, размером с сигаретную пачку. Оно в чёрном кожаном футляре и всегда лежит в ванной на полочке. Такое же маленькое, но без футляра, и с отколотым уголком, есть на даче. У меня только два этих зеркальца. Бриться, не глядя на своё отражение, не умею. Умел бы, не было бы у меня ни одного зеркала.
   Как все люди, иногда хожу в парикмахерскую. Сажусь в кресло перед огромным зеркалом, где я весь, и закрываю глаза, делаю вид, что дремлю, а может, и дремлю по-настоящему. Меня стригут, а я не контролирую процесс стрижки, не хочу смотреть, мне всё равно, каков будет результат. Мне всё равно, как я выгляжу. Хорошо, что ходить в парикмахерскую можно раз в два-три месяца. А вот бриться приходится ежедневно. Пробовал не бриться, неделю не брился, снова начал. Привычка? Да, наверное… Нет, не то сказал, для меня бритьё не привычка, это ритуал, который… от которого не могу отказаться. Это память. Память о Зое. Зоя не любила, когда я отращивал бороду. Поэтому я бреюсь. Поэтому, а не потому, что привык. Бреюсь, но стараюсь не смотреть в глаза тому, кто там, в зазеркалье.
   Не люблю своё отражение. Его не должно там быть, но оно есть, и я его ненавижу. Помню, как первый раз ударил по нему. В ванной висело большое зеркало. Разбил его вдребезги, и кулак разбил в кровь. Когда собирал осколки с пола, видел в них, сверкающих ртутью, фрагменты и фрагментики ненавистного лица.

   Я мёртв. Я давно мёртв. Уже десять лет.
   Говорят, человек жив, пока жива память о нём. Обо мне некому помнить. Уже давно, десять лет… Нет памяти обо мне, значит, и меня нет. Моя память жива, но это моя память. Живы те, о ком я помню. Жива Зоя, Мишка, сынок, жив, его жена Светлана, моя невестка. Внучка моя единственная, Лизонька, жива, ей теперь уже одиннадцатый пошёл.
   Все живы. А я мёртв.

   Сегодня побрился, кофе попил. Дома невмоготу, стены давят. Вообще, в своей городской квартире я живу мало.
   Обмолвился, существую…
   В конце прошлого года вышел на пенсию, зиму пересидел, а по весне перебрался на дачу. Практически там всё время и нахожусь. И на работу меня не тянет. Нисколько. Уговаривали остаться, мог бы ещё работать и работать. Специалистов моей квалификации и моего опыта теперь единицы остались. Кто в коммерцию подался, чтобы семью прокормить, кто постарше – на пенсии, как я, многие поумирали. Уговаривали. Не захотел оставаться. Насиловать себя не захотел: надоело видеть вокруг себя тех, кто хочет жить, и радуется, что живёт. Сам я живу по необходимости. Опять оговорился, существую…
   В город приезжаю только за продуктами да за пенсией. Иногда приходится задерживаться, если с бывшей работы звонят, просят проконсультировать, о встрече просят. Да и коммунальные платежи надо сделать. То-сё. В основном, совмещаю все дела в одной побывке. В этот раз я задержался на неделю.

   – Опять на дачу собрался, Серёженька? – ласково поинтересовалась соседка Анна Егоровна, Аня, Зоина подруга. Поставив пакеты на пол у ног, она копалась в косметичке, пытаясь среди тысячи дамских мелочей отыскать ключ от входной двери. – Смотрю, ты с сумкой дачной. И одет по-походному.
   Я вынужден был остановиться.
   – К своим схожу, а потом на дачу.
   – Меня бы с собой взял…
   Интересно, куда?
   – Анюта… – начал я.
   – Я у Зоиньки давно не была.
   – Так сходи, кто тебя не пускает? – немного раздражённо сказал я.
   – Может, вместе сходим? – не унималась Анна.
   – Извини. – Я стал спускаться.
   – Когда ждать в следующий раз? – крикнула она мне вдогонку.
   Я остановился, закурил, хоть и не хотел курить, и снова поднялся на площадку. Ключ Анна уже нашла, но дверь не открывала, надеялась, что я вернусь.
   – Анюта, мы же с тобой уже не раз говорили на эту тему, – укоризненно сказал я. – Ну не жди ты меня, вообще не жди, ждёшь – только время зря теряешь.
   – А у меня его много, времени-то. Мне его не жалко терять! Авось, дождусь когда-нибудь. Своего счастья. – Она подбоченилась, выпятив вперёд большую грудь. Анна моложе меня, но тоже уже пенсионерка. Хотя выглядит молодо, в самом соку баба.
   – И всё-таки. Ты вон, – я кивнул на её бюст, – жизнью пышешь, тебе нормальный мужик нужен. А я ненормальный, я мёртвый. Меня вообще нет здесь, я там.
   – Вернуться уже пора, Серёженька. Десять лет прошло как-никак.
   – Да, десять… Извини.
   Я снова пошёл вниз, услышал её тихое:
   – Я буду ждать.
   Я почти бегом выскочил из подъезда.

   Я всегда пытался убежать от Аниных взглядов и намёков, а порой она говорила напрямик:
   – Я одинокая, ты совсем один живёшь, а время нынче тяжёлое. Вдвоём-то легче будет.
   – Мне и одному не тяжело, – отвечал я.
   – И квартиры у нас на одной площадке, – продолжала она. – А огород? У меня-то его нет, я целыми днями свободна, а ты свой огород запустил, небось, совсем. Зарос, небось, твой огород. Я бы…
   – Не печалься, Анюта, о моём огороде. Не зарос он. Всё там, как положено.
   – Да не в огороде дело, Серёженька, – не унималась Анна. – Нельзя одним прошлым жить.
   – А я и не живу…
   – Живёшь. Обманываешь себя и всех вокруг. Мёртвым прикидываешься. А жизнь идёт, уходит жизнь. Ты подумай: вокруг тебя люди. Может, им надо что-нибудь от тебя. Ты можешь им дать это, а не даёшь. Может, ты кого-то из них счастливым сделать сможешь.
   – Несчастный человек никого не может счастливым сделать, – возражал я.
   – А ты счастливым стань. Попробуй…
   – Всё, Анюта, закончили разговор, – резко обрывал я её.
   И убегал.
   От неё и от себя.
   Я не хочу никого делать счастливым и сам не хочу им быть. НЕ-ХО-ЧУ! Мне лучше одному со своими воспоминаниями. И вообще: какое мне дело до других?! Какое мне дело до живых?!

   Живых на кладбище мало. Каждый молча занимается своим делом. Тишина, почти полная тишина, как и положено на кладбище. Только дятел где-то на вершине сосны деликатно, но настойчиво долбит ствол. Такая тишина, такие покой и умиротворение мне нравятся.
   Я вообще люблю одиночество. Даже не люблю, а считаю его единственно приемлемым для себя состоянием. Почему я не схожу с ума? По логике вещёй уже давно должен был. Но ум мой ясен, и ясно всё, что я в состоянии вспомнить. А помню я каждую мелочь, до старческого маразма мне ещё далеко. И тело мне досталось хорошее. Крепкое здоровое тело, качественное. Во мне нет явной хроники. Все органы работают исправно. Я даже печень не посадил за два месяца беспробудного пьянства, случившегося вслед за тем, когда я потерял всё.
   Здесь у меня два захоронения, и они рядом. В одной оградке сын с невесткой и внучкой. Три могилки под одной плитой. Рядом оградка, где Зоя лежит. Там есть свободное место – для меня.
   Но я не тороплюсь лечь рядом.
   Сначала очень хотел. Когда вышел из запоя, и мало что ощущал, кроме жгучего чувства одиночества и страха перед ним. Решив покончить со всем этим, достал с антресолей заветную шкатулку, где лежала отцова бритва, трофейная, немецкая, привезённая с фронта. Я никогда не брился ею, не умел, просто хранил как память. Кроме этой бритвы, в шкатулке лежат две медали – «За отвагу» и юбилейная, за победу над Германией в Великой Отечественной Войне – и орден Боевого Красного Знамени, удостоверения на право ношения наград и свидетельство о смерти. Это всё, что осталось от папы.
   Взяв бритву, как сомнамбула, пошёл в ванную, открыл краны, лёг, даже не раздевшись, только закатал рукава рубашки, и резанул отцовской бритвой по левому запястью, потом переложил бритву в левую руку и перерезал вену на правой руке. Я лежал в тёплой воде, истекая кровью, а одиночество никак не хотело меня покидать. Я ждал свой конец, надеясь, что умру и встречусь с теми, кто покинул меня два месяца назад. Я был тогда уверен, что встречу их, что моё одиночество закончится, когда я умру. Но оно не закончилось, просто оборвалась ненужная мне жизнь со всеми её мыслями, воспоминаниями и одиночеством. Я умер, словно провалился в сон без сновидений. Но сон мой был совсем кратким. Я очнулся, казалось, через мгновенье. Одиночество было со мной.
   Анна, это она не дала мне уйти. Почуяла что-то, что ли? Кликнула, взбудоражила соседей-мужиков. Переполошила весь подъезд. Выломали мою дверь, вызвали скорую…
   Других попыток покончить с собой я больше не делал. Мёртвым когда был, ничего не видел – ни света в конце тоннеля, ни доброго боженьку в белой рубахе и с нимбом над головой, ни моих родителей, ни жены, ни сына – ничего и никого. Я и раньше в загробную жизнь не верил, а как побывал там, понял: пока человек жив, пока у него голова работает, пока мысли в ней есть – только тогда всё существует, материальное и духовное, а когда мысли уходят, всё исчезает.
   Я не хочу, чтобы исчезли мои воспоминания.
   И они со мной.

   – Здорово, батёк, – слышу я Мишкин голос в своей голове.
   – Здравствуйте, Сергей Владимирович. – Это Светлана.
   – Привет, дедуля!
   Когда Лизоньки не стало, ей годик только-только исполнился, она только гугукала и улюлюкала. И некоторые слова: папа, мама, дай… А теперь говорит вовсю, ну, конечно, ей же уже почти одиннадцать. Голосок звонкий, как колокольчик.
   – Здравствуйте, мои родные, – вслух сказал я. – Или так не принято? Приветствую.
   Думаете, я псих?
   Их слова, обращённые ко мне, я сам придумываю, а голоса вспоминаю. Голос внучкин придумал, мне кажется, что у неё он должен быть именно такой – звонкий и радостный, со слегка заметной картавинкой, как у Зои в детстве. Мы ведь с Зоей ещё в детском саду познакомились. Потом в одной школе учились до шестого класса. Потом нас жизнь развела, и уже позже, когда нам по двадцать было, мы снова встретились. И уже не расставались.
   – Ну, как вы тут? Соскучились? Не верю. Недели не прошло, как я у вас был. В жизни-то и месяцами не виделись. Дела у всех. Работы, заботы.
   Они молчат деликатно, смотрят на меня со своих фотографий. И улыбаются. Рады, что я пришёл.
   – Рады снова видеть меня?
   Молчат…
   Ну, ладно, хватит придумывать! Я же материалист.
   Захожу в оградку к Зое.
   – Привет, любимая, – говорю я жене. – Посижу немного, потом листья опавшие соберу с могилки… Закурю, ты не возражаешь?
   Зоя не возражает, и не осуждает, что я снова вот уже десять лет курю. Начал, когда остался один. Не знаю, почему. Вроде бы нет у меня тяги к курению, а вот курю…
   Сажусь на скамейку, с неё мне видно и Зою, она изображена белым на чёрном камне надгробья, и сына со снохой, и внучку Лизоньку – её детскую круглую мордашку. Прислоняюсь спиной, и через ветровку и рубаху чувствую холод железных прутьев оградки. Закуриваю.
   – Ну, что тебе рассказать? – спрашиваю, – Маслят нынче много. Второй слой богаче первого. Сейчас от вас – на дачу. Завтра с утра в лес схожу. Рябинка твоя стоит – вся в гроздьях, рыжая. Как ты. За розами ухаживаю, не ленюсь. А виноград этим летом весь осы поедят. Гнездовище их нашёл на чердаке. Там два таких огромных кокона, просто страшно смотреть, и десятка полтора маленьких, с Лизонькин кулачок. На зиму спать улягутся, буду что-то делать с ними. Иначе не видать урожая. А может, и не буду ничего делать, зачем он мне, виноград? Пусть едят, весь не съедят. Не они, так воришки все лозы пообдерут. Я же урожай почти не снимаю. Так, растёт для красоты… Что ещё? Да! Банда у нас дачная объявилась. Бомжи, наверное. Цветной металл воруют. Вилки, ложки алюминиевые тащат…
   Я разговаривал с Зоей, понимая, что это я уже рассказывал. Говорил и старался не смотреть ей в глаза. Но решился всё-таки. Взгляд Зоиных глаз был чуть-чуть насмешливым.
   – Ну, чего уж там, – признался я жене, – знаешь ведь всё. Про нас с Анной. Оправдываться не буду, сегодня опять разговаривали, и… ну, в общем, как на женщину, я на неё сегодня посмотрел. Нет, не думай, ничего такого… я тебя не предам. Ты всегда будешь у меня единственной. Ведь тебя никем заменить нельзя. Да и не нужно мне этого. Правда.
   Мне показалось, что выражение Зоиного лица слегка изменилось, насмешка исчезла. Улыбается, но без насмешки, счастливо.
   – А может, мне рядом с тобой лечь? – спросил я. – Может, есть там что? Там, где ты? Может, тогда я просто не разглядел? Не увидел? Ответь, Зоинька. Ответь, единственная моя!
   Зоя молчала. Молчала и по-прежнему улыбалась. Вот и пойми! Она и при жизни была не очень-то разговорчивой. Молчит – и думай что хочешь, угадывай её ответ.
   – Устал я. Одиноко мне. Ты там, я здесь. Разве можно вот так… десять лет порознь? Знать бы, что встретимся на том свете, не стал бы резину тянуть. Знать бы… Помнишь, в командировки уезжал. На неделю, на месяц. Мне эти разлуки вечностью казались. А тут – десять лет! Ну, что молчишь? Опять молчишь… Эх, знать бы…
   Я сгрёб опавшие листья с могил в полиэтиленовый мешок, унёс на свалку. Потом тряпицей, смоченной минералкой, протёр портреты сына, невестки и годовалой Лизоньки. Хоть и чисто всё с виду, но пыли налетело. Протирая Зоино изображение, невольно залюбовался. Мастер был хороший. Выбивая Зоин портрет на чёрном камне, перенося изображение с фотографии, он не схалтурил, смог передать то самое выражение, которое я знал и помнил, которое любил и которое было на фотографии.
   Это была моя любимая фотография. Как всегда, я подловил Зою неожиданно. На фотографии моей жене тридцать лет. Почему-то я всегда помню её тридцатилетней, хотя мы с Зоей с одного года, и теперь ей столько же, сколько мне – шестьдесят. А когда упал и разбился этот самолёт, в котором они с Мишкой, Светланой и Лизонькой летели из Иркутска, возвращаясь из гостей от Светланиных родителей, ей было пятьдесят. Но помню я её всегда только тридцатилетней. Высокая, яркая, красивая. Она не была болтушкой. Может, поэтому мы так понимали друг друга? Без слов. Я всегда знал, хорошо ей или плохо. А Зоя, тут и говорить нечего, она знала меня, как облупленного. Иногда бывало, я только подумаю, а она говорит слова, которые я сказать хотел. И наоборот: я скажу что-то, а она мне: «Только что хотела тебе сказать именно это». Часто одновременно произносили одну и ту же фразу. Скажем одно и то же и расхохочемся. Но вообще Зоя редко смеялась, только улыбалась. Нежно, с любовью, как на той фотографии…

   Нам было по тридцать, Мишке шёл шестой год.
   Мы отдыхали на Одесских лиманах. Втроём, семьёй.
   Славное было время! Вообще славное, не только для нас троих, для всех людей, живущих в Советском Союзе. Практически каждый советский человек мог позволить себе летом отдых на море. На нашем море – на Чёрном, на Балтийском… Украина, Латвия, Грузия были республиками, и никто не тянул одеяло на себя. Никто не считал, что русские покушаются на их суверенитет, про визы никто и не слыхивал.
   Мы жили в кемпинге, в белом пластиковом трейлере. Завтракали, обедали и ужинали в общей столовой, расположенной на возвышенности, метрах в ста от кемпинга. Фрукты были на столе постоянно. Но мы ещё и покупали, в основном арбузы. За копейки, на рубль три штуки, молдаване привозили. Арбузы такие – просто сказка! Один к одному, но небольшие – величиной в половину волейбольного мяча. Кончиком ножа коснёшься тёмно-зелёной поверхности, мячик с треском раскалывается пополам, а внутри – прохладная и сахаристая ярко-красная мякоть, шкурка тонкая, а косточки в арбузе не коричневые, а абсолютно чёрные. Таких арбузов я больше не ел нигде.
   После завтрака мы шли на лиман, который был где-то в километре от кемпинга. Возвращались к обеду и снова туда, на море, до самого ужина. Мы купались в тёплой воде лимана, жарились на солнце, объедались арбузами, разговаривали о важном и о всякой пустяковой всячине. И после ужина мы шли на лиман, любовались закатом. В кемпинг возвращались, когда было совсем темно. В трейлере мы только ночевали. Если бы с нами не было Мишки, если бы мы с женой поехали в отпуск одни, чего на самом деле никогда не случалось (только тогда, когда Мишка был совсем маленьким, и была жива моя мама) то, возможно, в трейлере мы бы с Зоинькой проводили времени много больше, чем на море.
   Это были незабываемые дни. Если сказать, что в тот отпуск мы сблизились и стали единым целым, это будет неправдой. Мы всегда были единым целым, настоящей семьёй, какую нечасто встретишь, но в те дни наше единение достигло предела и такого уплотнения, что казалось, нет силы, способной разрушить наш мирок, оторвать нас друг от друга. Мы даже сны с Зоей видели одинаковые. В них всегда были мы втроём – я, она и наш Мишка.
   Этот отпуск мы откладывали два года. Я завершал проект, сроки поджимали. Потом мотался по командировкам – то в Москву для различных согласований и утверждений, то на место планируемого «объекта», на север Западной Сибири. А у Зои была своя работа, и так совпало, что и у неё в то время была запарка, и ей приходилось ездить в командировки. Не так часто, как мне, но тоже приходилось. Мишка был чуть ли не брошенным на произвол судьбы. Я возвращался из очередной командировки, уезжала Зоя. Приезжала она, нужно было ехать мне. Иногда и одновременно отсутствовали. Хорошо, соседка Аня выручала. У них с мужем детей не было, и Мишка, что называется, прописался в квартире напротив.
   Но вот все заботы остались позади, я взял путёвки в Сергеевку с семидесятипроцентной скидкой от профсоюза, и мы у Чёрного моря на лиманах.
   Наш отпуск был похож на сказку. Мы наслаждались обществом друг друга, навёрстывали упущенное в личной жизни, отданное работе время. Мы бездельничали, впитывая в себя солнечную энергию и морскую соль, и в неимоверных количествах потребляли витамины и промывали почки арбузами. Много фотографировались. В основном я фотографировал Мишку, Зоя не очень любила фотографироваться, точнее, совсем не любила, говорила, что в жизни выглядит лучше. Я не спорил, я знал это, но всегда старался исподтишка щёлкнуть затвором и запечатлеть мою любимую в тот момент, когда она не подозревала, что я снимаю.
   Вот она выходит из воды, как Афродита из пены морской, только не обнажённая, а в купальнике. Волосы струятся по загорелым плечам.
   Вот она ест арбуз, зачем-то подставив ладошку, чтобы арбузный сок не капал на серый, из колотых ракушек, песок.
   Вот стоит, нагнувшись, грозит Мишке пальцем, за что-то отчитывает нашего непоседливого сына. Может быть, Мишка не хотел вылезать из воды. Его звали, а он делал вид, что не слышит родительского зова. А может, увлёкшись поисками ракушек, совершенно не похожих на те, которые уже собраны им в немалом количестве, ушёл далеко по берегу, и его пришлось искать, крича на весь пляж. А может, ещё чего натворил. Мишка похож на обгорелую головешку с копной белых, выгоревших на солнце волос. Он стоит, насупившись, и смотрит себе под ноги, делает вид, что внимает и раскаивается, а сам между тем шевелит пальцами ног и с интересом наблюдает, как песок просыпается меж ними. За просеиванием песка сквозь пальцы очень интересно наблюдать, даже взрослому. А Зоины кудри превратились в расплавленное золото. Они тяжело стекают вниз, полузакрыв Зоино лицо, и между вьющимися прядями проглядывают солнечные лучики. Жаль, фотографии чёрно-белые, не могут передать этот оттенок. Но я помню его. Я помню каждую искорку в Зоиных волосах.
   Как я любил её волосы! Как сильно я любил её! Нет, не любил, не в прошедшем времени. Люблю. Любил тогда, люблю сейчас. Моя любовь вечна. Но в то время мы были похожи на молодожёнов, любовь расходилась от нас волнами, и эти волны были, наверное, осязаемы, они были видны. Мы свою любовь не прятали от посторонних. Пусть видят все, как мы счастливы!

   Часто мне вспоминается одна супружеская пара преклонного возраста, которая отдыхала в Сергеевке в одно время с нами. Вернее, когда мы приехали, они уже там были. Крупный мужчина с тяжёлой нижней челюстью Жана Габена, но, в отличие от знаменитого француза, не седой, а почти лысый, и миниатюрная его супруга в старомодной соломенной шляпке с вуалью и с белоснежной косичкой, сложенной восьмёркой, и тонкой тугой змейкой кокетливо и трогательно выглядывающей сзади из-под шляпки. Им было лет по шестьдесят, может, немного больше, но тогда они казались нам очень старыми. Они всё время издали посматривали на нас. Почти сразу, на второй день, стали кивать нам, приветствуя. Мы кивали им в ответ. Однажды старики подошли к нам.
   – Простите великодушно, – обратился ко мне Жан Габен. – Вот мы с Машенькой смотрим на вас, наверное, вам уже надоело столь пристальное внимание с нашей стороны?
   – Да нет, ничего, смотрите, если хотите, – я пожал плечами.
   – Вот смотрим на вас и спорим.
   – И о чём спор? – улыбнулся я.
   – Я утверждаю, что вы – молодожёны. А Машенька возражает. Они не могут быть молодожёнами, говорит она, их сыну уже лет пять. Ведь это ваш сын? Ваш общий?
   Я утвердительно кивнул головой.
   – Разрешите наш спор, молодой человек, – вступила в разговор супруга Жана Габена. – Наш отдых через неделю закончится, мы с Ванечкой уедем, да так и не узнаем, кто из нас прав.
   – Меня зовут Сергеем, – представился я.
   – Как славно! – воскликнула старенькая Машенька, всплеснув маленькими ручками, посмотрела на мужа и улыбнулась, немного смущённо, даже виновато, словно внезапно устыдилась своей радости. Я, честно говоря, сразу не понял, что её так обрадовало. Может, то, что моё имя совпало с названием курорта?
   – …а это моя жена, Зоя, – продолжил я. – Мы в браке уже более шести лет. Нашему сыну Мише в этом году будет шесть.
   – Вот! – Машенька снова посмотрела на Ванечку. – Я же говорила, я всегда бываю права. А ты спорил. – Она повернулась ко мне. – Простите, Сергей мои эмоции. Нашего сыночка тоже зовут Сергеем. Он военный. Майор, – добавила не без хвастовства. – Служит на Тихоокеанском флоте.
   – Не майор, а капитан третьего ранга, – поправил жену Иван. – Это я был майором, когда ушёл в отставку.
   – Какая разница? – возмутилась Мария. – Погоны у вас одинаковые, по одной большой звезде на каждом в двух просветах. Только кители у вас с сыном разного цвета. У Серёженьки чёрный, а у тебя синий был. И ещё зелёный. Но погоны…
   – Ну ладно, Машуня, не будем вдаваться в подробности. Молодым людям совершенно неинтересно, какого цвета у нас с Сергеем кители и по сколько звёзд на наших погонах.
   – Хорошо не будем, – покладисто согласилась Машуня, и спросила у Зои, подмигнув: – Часто с мужем спорите? – и, не дождавшись ответа: – А мы с Ваней так постоянно. Что нам старикам ещё прикажете делать? На солнце долго нельзя находиться, для здоровья вредно. Телевизора в вагончике нет. На танцы уже не ходим – у меня ноги больные. Да и не умеем мы современные танцы отплясывать. А вальсы тут не играют. Всё бу-бу-бу, да бу-бу-бу. Вот и смотрим вокруг, наблюдаем, что увидим интересного – спорим об этом. Я вот, например, сразу заметила: ваш сынуля – ваша точная копия. Ваша общая копия. Он и на вас, Зоинька, похож, и на Серёжу. Нос ваш. И губки, когда улыбается. А глаза Серёжины. Серые, и взгляд отцов. А Ванюша говорит, не могут супруги, у которых сын, считай школьник, так смотреть друг на друга. Это молодожёны. А сын – не сын, а племянник чей-нибудь. Видишь, говорит, она рыжая… Ох, простите, Зоинька!
   – Ну и рыжая. Что такого?
   – Я тоже так думаю: что такого? Я ведь, Зоинька, тоже в молодости рыжей была. Не такая яркая, как вы, побледнее оттенок был, но тоже рыжая. А потом вот побелела вся. Меня в школе дразнили «рыжухой», в детстве. Я и подумала, вдруг вам не понравится, что Ваня вас рыжей назвал. Вы его простите, он же у меня солдафон, хоть и бывший.
   – Я не обиделась, – улыбнулась Зоя. – А Серёжа меня «золотой» называет.
   – Правильно он вас называет. И меня Ваня до сих пор «своим золотцем» зовёт… Так вот… А о чём я говорила? Ах, да! Так вот, Ванечка говорит: она – рыжая, а парень у неё шатен. А мальчик, который с ними – как одуванчик. Беленький. А вообще-то Ваня подумал, что вы молодожёны, потому что вы смотрите друг на друга так, словно совсем недавно вместе. С любовью. Вам, Зоинька нравится так смотреть на своего мужа, а ему на вас смотреть нравится. Это заметно. Бросается в глаза. А вот мы с Ваней вместе уже сорок лет. Надоели друг другу – хуже горькой редьки. Иной раз, глаза бы мои его не видели.
   – Болтушка ты, Мария, – усмехнувшись, сказал Иван и обнял жену за плечи. Они посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.
   В улыбке этой была любовь и нежность. Им нравилось улыбаться и так смотреть. Так смотрят молодожёны. Эта совсем не молодая пара была похожа на молодожёнов. И было совершенно неважно, что им уже за шестьдесят, и что их взрослый сын служит на Тихоокеанском флоте в чине капитана третьего ранга.
   Так что же их удивило в нас? Ведь они были такими же, как мы – вечными молодожёнами, и они так же любили друг друга, как любили друг друга мы с Зоей.
   Мы ещё пообщались немного со стариками в тот день, и каждый следующий день встречались и разговаривали. Вплоть до их выезда с курорта. Некоторые наши взгляды на жизнь совпадали, некоторые отличались. Разными были наши профессии, судьбы. Мы жили в разных городах. И всё-таки мы были похожи.
   Когда Машенька с Ванечкой уезжали, мы пошли их проводить.
   – Вы, ребята, оставайтесь тут, отдыхайте на полную катушку, – сказал нам Ваня на прощанье. – И вообще, оставайтесь такими всегда. Влюблёнными, похожими на молодожёнов. Вот состаритесь, станете такими нудными и противными как мы с Машей. И свет вам мил не будет.
   – Останемся, – пообещали мы с Зоей в один голос.
   – Главное, не забывайте о главном, – сказала Маша. – А главное – это любовь.
   И они стали забираться в автобус. Ваня бережно поддерживал Машу под локоток. Они уселись с нашей стороны и стали смотреть в окно. Машенька подмигнула Зое, а Ванечка поднял вверх сжатую в кулак руку, мол, давай, парень, не подкачай! Но пасаран! Они не пройдут. Они – это привычка, разочарование и равнодушие. Держитесь друг за друга, и… счастья вам, ребята!
   – Счастья вам, – услышал я тихое Зоино пожелание старикам. Эти же слова хотел сказать и я.
   Маша с Ваней отвернулись от окна и с улыбкой посмотрели друг на друга. Автобус тронулся, и они уехали.
   Где сейчас Ванечка и Машенька? Живы ли? Да нет, вряд ли, тридцать лет прошло. Им бы сейчас уже за девяносто перевалило. Наверное, лежат где-нибудь на кладбище. Рядышком, в одной оградке. Всю жизнь рядом прожили, теперь лежат рядом. И впереди – вечность. Или вечное забвение.

   А что такое вообще – вечность? Может, вечность – это самообман? Может, нет никакой вечности? Слово такое существует, а сама вечность – понятие условное. Вот я подумал: забвение. Забыть – значит, не помнить. Вечность связана с памятью, она ею ограничена. Забвение – предел вечности, её край, её конец. Нет памяти – нет вечности. Люди придумали вечность, изобрели лекарство от страха перед смертью, перед неизбежностью конца жизни.
   Человек рождается и в полубеспамятстве проживает детство. Там мало чего хорошего, в нежном возрасте, поэтому о смерти мыслей нет. Младенец живёт помимо своей воли. Он не хотел появляться на свет, за него решили другие. Младенец становится ребёнком, и, не задумываясь, по инерции ползёт, потом идёт к юности.
   Наступает юность и перед человеком открываются мириады удовольствий. Удовольствий сомнительных, и удовольствий истинных. Удовольствий доступных, и удовольствий, к которым нужно стремиться. Вместе с возможностью их получения возникают мысли о том, что не успеть получить – катастрофа. Ну, не то, чтобы катастрофа, жалко бывает, когда не получаешь того, что получить можешь. И вот они! Внезапные и непрошенные, но закономерные мысли о смерти, и как следствие – обо всём вечном и бесконечном.
   Бесконечность неба, и того, что выше, за ним – бесконечность космоса. Летишь на космолёте, или просто так, пешком, то есть мысленно – и нет конца и края. Здорово! Здорово, если нет конца. Стало быть, не треснешься об него, об этот конец, вставший стеной на твоём пути, не воткнёшься в него своей восторженной головой и не разобьёшься, а будешь продолжать лететь в бесконечности пространства, размышляя о бесконечности времени.
   Бесконечность времени. Оно, время, было, есть и будет. И никогда не кончится! И ты сам в этой бесконечности. Вполне конечный. Но ты уже сознаёшь, что рано или поздно умрёшь. И твои мысли начинают дёргаться и буксовать на месте. Как так – тебя не будет, а бесконечность останется?
   Потом ты взрослеешь, и начинаешь методично реализовывать предоставленные тебе удовольствия. Их всё меньше и меньше – непознанных, непопробованных. Непроверенных. Большинство истинных удовольствий становится не то, чтобы сомнительными, но, скажем так – не главными, которыми можно легко пожертвовать. Или так: ну, попробовал, и что? Попробую ещё раз, если будет время и представится возможность, а не попробую, так и чёрт с ним!
   И снова о времени. Оно бесконечно, но ты-то? Ты – всего лишь малая частичка бесконечности, твоя жизнь – орт. Единичный вектор на бесконечном информационном поле, заполненном другими единичными векторами. Мысли уже не буксуют, они вязнут. Тебе становится душно и страшно. Ты не хочешь быть вектором. Да и не вектор ты, а так – штришок без стрелочки. И ты придумываешь её, бесконечность жизни. А в принципе – что её придумывать? Её уже давно придумали. Кто-то, прошедший такой же путь, испугавшийся, и с испуга придумавший. Поверив, успокаиваешься. Есть бесконечность космоса, есть бесконечность времени, и ты сам, твоя жизнь (о, счастье!) бесконечна. Бестелесная, но всё-таки!
   Сказки! Всё это – сказки. Я проверил на практике. Я был мёртвым. Это как во сне, когда спишь без сновидений. Уснул ночью, проснулся – утро. Где ты был? Тебя не было. Но спишь – ладно, смерть – другое.
   Я вскрыл вены и дождался прихода смерти. Зачем-то запомнил, когда в ванной снимал часы и клал их на стиральную машину – без четверти десять. Минут пятнадцать, наверное, умирал. А когда очнулся, было двенадцать, мне сказали потом. Меня не было два часа. А где я был эти два часа? Меня не было в этом мире, но и в том я не побывал. Я не видел ничего, я не слышал ничего, я не чувствовал того, что со мной происходило. Этих двух часов не было в моей жизни. Был миг беспамятства. Или смерти. Я был мёртв два часа, и за эти сто двадцать минут ничего не видел. Никакой бесконечности. Из семи тысяч двухсот секунд не секундочки бесконечности. Вывод: бесконечность существует только в ограниченном пространстве черепной коробки человека.
   Поэтому я не спешу в могилу. Тогда всё закончится, тогда эта пресловутая бесконечность исчезнет.
   Думаю и не понимаю: зачем так часто хожу на кладбище? Ведь моя жена, сын, внучка, невестка, мои папа и мама – они не здесь. Они в моей голове, значит, всегда со мной. Тогда что это? Традиция? Но меня сюда тянет. Почему? Потому что здесь мои воспоминания обретают некую осязаемость, реальность что ли, словно они выходят из меня и превращаются в живых людей. И я общаюсь с ними, как с живыми. Дома, на даче, просто на улице, я думаю о своих родных, вспоминаю их. А здесь я с ними общаюсь, разговариваю. Обращаюсь к ним и слышу их ответы. Придумываю, конечно. Не они отвечают мне, я сам отвечаю на свои вопросы.
   Наверное, те, кто пришёл сюда к своим усопшим, как я, те, которые возятся на соседних могилах, слышат мои тихие монологи и думают, что я, скорее всего, сумасшедший.
   Может быть, они правы, и я действительно сошёл с ума?

   – Пойду, – сказал я Зое. – Надо ещё к родителям зайти.
   К папе с мамой я реже хожу. Наверное, это нехорошо. Ведь я тоже помню о них и люблю. Но как-то без надрыва и боли. Всё правильно. Так и должно быть. Родители уходят раньше детей. Так положено, это закон природы. Старые умирают, молодые живут дальше, а когда приходит их черёд, продолжают жить их дети. Но каждый закон имеет исключение. Это исключение иногда бывает фатальным и ставит под вопрос нерушимость и логику закона.
   На мне закон природы в очередной раз споткнулся и выдал исключение.

   – Прощай, – говорю я Мишке. – Пойду попроведую деда с бабкой.

   Отца я не знал, вернее, не помнил. Он умер, когда мне было два года. В сорок восьмом. Осколок, который сидел с войны у него под сердцем, шевельнулся в очередной раз, встал плохо… отца не удалось спасти. Папе было в сорок восьмом сорок восемь лет, он – ровесник века. А мама с тысяча девятьсот девятнадцатого, она была младше мужа на девятнадцать лет.
   Мама умерла в семьдесят четвёртом, успев поняньчиться с внучком, но не успев вдоволь насладиться статусом бабушки. Когда ей было пятьдесят четыре года, врачи обнаружили у неё неоперабельную опухоль головного мозга и отправили на инвалидность.
   Маму всю жизнь мучили головные боли, а начались они после контузии, полученной ею осенью сорок первого, когда эшелон, в котором она вместе со своей мамой (мамин папа воевал; он погиб в том же сорок первом) и с родителями моего папы, моим дедушкой и двумя моими бабушками, эвакуировалась из-под Воронежа на Урал. Все трое старших погибли, а мама уцелела. Может быть, для того, чтобы дождаться мужа с войны, и чтобы я появился на свет.
   После вынесения врачами смертного приговора, мама прожила ровно год. Она не знала, что должна умереть. Ей не сказали, сказали только мне. Странно, но головных болей в этот мамин последний год у неё не было совсем. Словно природа подарила ей этот год без боли, хоть немного загладив свою вину за отнятую жизнь. Мама сначала принимала прописанные ей лекарства, а потом, несмотря на мои увещевания, прекратила.
   – Что зря травиться? – говорила она. – Зачем себя химией пичкать? Я совершенно здорова, ты же видишь. Никогда так себя хорошо не чувствовала.
   Боль пришла внезапно, и уже никакие лекарства не могли её унять. А за болью пришла скорая смерть.

   Мама и папа лежали в одной оградке.
   Когда я хоронил маму, мне стоило огромных трудов решить вопрос о подхоронении, добиться, чтобы маму похоронили рядом с мужем. Это не было моей прихотью, мне нетрудно было побывать и там и там, но так велела мама. Свою волю она не перед самой смертью объявила – в последние дни она говорить не могла. Но раньше она часто напоминала мне о своём желании. Говорила:
   – Мы же с Володей, папой твоим, считай и не жили вместе совсем. Поженились перед самой войной, двадцать первого июня сорок первого года. Володя сразу почти на фронт ушёл. И до последнего дня воевал. Даже когда его ранило в сорок четвёртом, в госпитале подлечился чуток – и снова на фронт. На побывку даже не приезжал. Вернулся в сорок пятом, год вместе прожили, а потом – ну что это за жизнь? Всё больше по госпиталям. Выпишется, и снова на лечение. Как тебя родить умудрились, удивляюсь… Вот умру, рядом меня похорони. Хоть тогда мы с мужем моим вместе будем.
   Папина могила находилась недалеко от ворот на новом тогда кладбище, а когда умерла мама, оно, кладбище, ушло далеко вперёд, тупо вклинившись в лесной массив. Между папиной и маминой смертью прошло более четверти века. Люди не хотели хоронить близких далеко, и всеми правдами и неправдами втискивали своих покойников в промежутки между существующими захоронениями. Оградки громоздились одна на другую, не оставляя проходов. Многие могилки, которые никем не посещались, со временем сровнялись с землёй и на их месте могильщики рыли новые ямы, натыкаясь на истлевшие доски гробов и чёрные кости. Могильщикам платили «за вредность» и они помалкивали. Администрация кладбища получала свою долю. Всё шло-ехало, пока на старом участке кладбища не стало тесно, как в трамвае в часы пик. Директора кладбища сняли за какую-то провинность, и поставили нового, а новый казался честным малым, но я так думаю, что совершенно честных людей не бывает, тем более совершенно честных директоров кладбищ. Вновь назначенному директору просто-напросто пришлось разрабатывать и осваивать новые способы заколачивания левых денег, так как старые способы использовать уже было невозможно, ввиду полного отсутствия свободного пространства.
   Площадка за папиной оградкой была довольно большой, но директор произнёс категорическое «нет», а могильщики просто послали меня по известному адресу, пояснив, что возиться с костями они не желают и не будут, если даже я от директора разрешение получу. Их и директор старые могилы ворошить не заставит. А если кому-то это занятие по душе, пусть берёт лопату и копает могилу сам. Я бы взял, но директор кладбища был против, разрешения давать не хотел. Я уже было отчаялся, но мне посоветовали идти в горисполком. Я взял отцовы награды и пошёл. Председатель горисполкома оказался фронтовиком. Он не знал моего отца, и не встречался с ним на войне, воевал на другом фронте. Но он был фронтовиком, и понимал то, что сейчас мало кто понимает. Вопрос решился очень быстро, достаточно было одного звонка.

   Я убрал могилки, протёр портреты, положил у надгробья четыре алые гвоздики – мамины любимые цветы. Какие цветы любил папа, я не знал. И любил ли он вообще цветы? Мама об этом ничего не говорила. Но всегда покупала гвоздики. Все тогда покупали гвоздики. Впрочем, и сейчас покупают…
   «Надо бы покрасить оградку, – подумал я. – В следующий раз приду, не забыть взять краску и кисть.
   Я не разговаривал вслух по своему обыкновению – через одну оградку справа от меня сидел на скамейке пацан лет четырнадцати-пятнадцати в тёмно-синей ветровке с капюшоном. Когда я пришёл, его не было, но он появился почти следом за мной. Сел на скамейку и с сердитым видом стал наблюдать за моими действиями. Почему-то я не захотел говорить со своими родителями при нём вслух, наверное, боялся напугать парня, он ведь мог решить, что я псих.
   Я поколупал ногтем краску на остроконечных прутьях оградки, и понял, что это бессмысленное занятие, для того, чтобы подготовить оградку под покраску, нужен шпатель или лучше металлическая щётка. Надо взять щётку, она у меня есть на даче.
   Пацан не уходил, ждал, когда уйду я, бросал из-под капюшона недовольные взгляды. Может быть, он хотел побыть наедине с тем, кто там был похоронен, может, он хотел поплакать в одиночестве? А может, ещё что. Так или иначе, но моё присутствие его явно раздражало. Я не стал ему мешать.
   Но почему он на кладбище один, подумал я, ведь маленький же ещё? Ну, не то, чтобы совсем уж маленький. Просто обычно подростки на кладбище одни не ходят.
   Я не стал выяснять, почему пацан один, и к кому он сюда пришёл, покинул оградку, закрыл калитку и стал пробираться к воротам. На пацана я не оглядывался. Что он мне? Да и отвечать на мои вопросы он вряд ли стал бы, а если бы и ответил, то наверняка грубостью. Такова современная молодёжь.

   У меня имелся печальный опыт общения с подростками.
   Однажды, два года назад, я возвращался с работы домой. Я немного задержался – надо было закончить кое-что срочное, да и к тому же возвращаться в пустую квартиру мне в тот вечер как-то особенно не хотелось. Было уже что-то около девяти часов вечера, и на улице стояла темнота, а в сквере, который подходил вплотную к моему дому фонари тускло светили только по периметру. Тогда тоже была осень, но не такая как сейчас – золотая и тёплая с прозрачным небом, – а серая и дождливая. В беседке в глубине сквера я услышал глухие звуки борьбы и девичий голос:
   – Отстань, придурок! Говорю же – не дам! Куда лапу свою грязную тянешь, урод? Не трогай, кому сказала!
   Я решил вмешаться.
   – Молодые люди, – обратился я в темноту, – чем это вы тут занимаетесь?
   У меня была зажигалка. Я поднял её над головой, и, выщелкнув язычок пламени, осветил им небольшое пространство беседки. В глубине беседки на лавочке сидели двое – парень и девица, обоим лет по шестнадцать, а то и того не было. То, что парень хоть сколько-то испугался, утверждать было бы глупо, он даже не казался удивлённым, а только раздосадованным. А девица, та вообще пьяненько или обкуренно ухмылялась, и, по-моему, ей было по барабану моё заступничество. Но отступать было поздно.
   К своей глупости, по сторонам я не осмотрелся.
   – Тебе чего надо, старый? – парень сделал угрожающее лицо. – Вали отсюда, пока не накидали.
   – А почему так грубо? – удивился я, и миролюбиво предложил: – Оставь девушку в покое, и мы разойдёмся по-хорошему.
   – Ха-ха-ха! – зловеще рассмеялся парень. – По-хорошему? По-хорошему не получится. Ты нарвался, дедуля, – он поднялся со скамейки. – Щас я тебя мочить буду, ветеран хренов!
   – Гарик, не убивай ты этого дедушку, – без особого энтузиазма, но со смешком посоветовала парню девица. – Вишь, он и так уже обосрался от страха. Пусть по-тихому валит к своей бабушке. Ха-ха! Бабушка рядушком с дедушком.
   Я разозлился. Вот и вмешивайся после этого в дела молодёжи! Вот и вставай на защиту «оскорблённой невинности»! Интересно, что не хотела давать эта весёлая девица своему приятелю? Наверное, совсем не то, о чём я подумал вначале. В руке девицы чадила самокрутка, в беседке пахло «дурью».
   Огонёк погас. Я щёлкнул зажигалкой снова и увидел приближающегося парня, он как-то дико, со странной полуулыбкой смотрел поверх моего плеча. Я интуитивно обернулся, но увидеть того, кто стоял за моей спиной, не успел – получил удар чем-то тяжёлым по затылку, и упал, вырубившись.
   Без сознания я пробыл недолго, минут пятнадцать примерно. Примерно, потому что, когда очнулся, часов на своей руке не обнаружил, их с меня сняли, и сняли, естественно, эти самые молодые люди. Примерное время беспамятства высчитал дома. И вообще, когда я очнулся, то, кроме пропажи часов, обнаружил, что все мои карманы вывернуты, а молодых людей – след простыл. Пропали все деньги, сигареты, и зажигалка, которой я освещал поле несостоявшейся битвы с подростками. Ключи от квартиры не взяли – и то хлеб. А паспорт я с собой никогда не ношу.
   С тех пор я в дела молодёжи не лезу, тем более в разборки. Всегда обхожу шумные компании стороной. И не потому, что опасаюсь за свою жизнь, просто не вижу смысла менять мир, который уже давно и бесповоротно рушится на моих глазах. Лучше уж оставаться в своём мире. Мой мир – мир воспоминаний – всегда неизменный, он не рушится, потому что нереален. И мой нереальный мир воспоминаний лучше того, который меня окружает в действительности.

   Дача моя находится в двух остановках от кладбища, если ехать на маршрутке. Маршрутки ходят достаточно часто. Обычно я доезжаю из дома до кладбища, оставляю посторожить сумку с продуктами старушке, торгующей цветами у часовенки, и захожу к своим. Вернувшись, забираю сумку, дав моей «сторожихе» десятку, и еду дальше. Такой расклад устраивает нас обоих. Старушка всегда одна и та же. Её зовут Инной Яковлевной. А вообще-то она и не старушка вовсе, лет ей, наверное, не больше, чем мне. Правда выглядит она… на свой возраст, даже чуть старше.
   Инна Яковлевна всегда на своём посту – у часовни. Как часовой. И цветы у неё всегда свежие. Наверное, она берёт их оптом у какого-нибудь кавказца, но ежедневно и понемногу, чтобы продать, пока они не завяли.
   Поначалу я таскался с тяжёлой сумкой по кладбищу. Однажды, это было поздней весной в одну из суббот мая пять лет назад, она окликнула меня, когда я проходил мимо:
   – Молодой человек!
   Я сразу и не понял, что это мне. Я – молодой человек? Но рядом не было ни одного парня, вообще – ни одного мужчины. Значит, это меня незаслуженно обозвали молодым человеком. Я оглянулся.
   – Да-да, вы, – подтвердила цветочница. – Задержитесь на минуту. У вас есть минута времени?
   – Чего-чего, а времени у меня полно, – ответил я (не помню, может быть, просто подумал) и подошёл к женщине.
   Если бы не корзина с гвоздиками, стоящая у ног, её можно было принять за одну из посетительниц кладбища, одинокую вдову. Одета она была во всё чёрное, как женщина, недавно лишившаяся мужа, а выглядела, как вышедшая на пенсию школьная учительница.
   – Простите, – извинилась она смущённо, – я давно обратила на вас внимание. Я здесь всё время вот… торгую цветами. Заметила: вы всегда выходите на остановке, идёте на кладбище, через час возвращаетесь, и едете дальше на той же маршрутке…
   Я молча ждал, что она скажет дальше.
   – Тяжёлая сумка… Вы можете оставить её, не носить. У меня оставить. А как выйдете с кладбища, заберёте.
   Я молча пожал плечами.
   – Боитесь, что украду? – неверно поняла она моё молчание.
   – Нет, не боюсь. – Я поставил сумку рядом с цветочной корзиной. – Там нет ничего особо ценного. Продукты, в основном.
   – Продукты в наше время и есть самое ценное, – грустно сказала она.
   Я усмехнулся, подумав, что самое ценное – это то, на что не повесишь ценник.
   – А цветы?
   – Цветы? – не понял я.
   – Где вы покупаете цветы, когда идёте на кладбище?
   – В переходе метро.
   – Вы можете покупать цветы у меня. Я вам по той же цене, что в метро, отдам.
   – Договорились, – пообещал я, – в следующий раз куплю у вас.
   Вернувшись от своих, я протянул ей десять рублей.
   – Зачем? – испугалась она. – Я не из-за денег вам предложила покараулить сумку. Я же всё равно здесь стою. Мне не сложно…
   – Возьмите, – настаивал я, – вы же не от хорошей жизни цветами у кладбища торгуете. Значит нуждаетесь.
   – Я, правда… я…
   Ей было явно неловко, но она всё-таки взяла деньги. Позже, разговорившись, я узнал, что Инна Яковлевна действительно бывшая учительница, а какая пенсия у школьных педагогов? Плюс ко всему она живёт одна, и ещё умудряется помогать несовершеннолетнему племяннику, который остался бездомным сиротой при живых родителях, живёт в общежитии и учится на гидротехника на первом курсе водного института. Он тоже где-то подрабатывает, но денег всё равно не хватает.
   Иногда, возвращаясь с дачи в город, я вёз с собой овощи для Инны Яковлевны. И виноград.

2

   Я не строил дачу, мы с Зоей купили её готовой. И купили мы её с виноградником, которому на момент покупки уже исполнилось десять лет. Это был один из первых виноградников в сибирском садоводческом братстве. Бани на участке не было, а виноградник был.
   Виноградник! Сейчас только ленивый не занимается виноградарством. А в те далёкие времена, когда он был основан, даже в тот год, 1990-й, когда мы стали счастливыми обладателями дачи, сибирский виноград был настоящей экзотикой. Естественно, мы не знали о нём ничего. Как ухаживать? Как бороться с болезнями? Как укрывать на зиму? И надо ли укрывать? В какие сроки поливать и чем кормить? Куча вопросов, и не у кого узнать. Мы даже не знали названия сортов, которые росли в нашем теперь винограднике. Только чёрный и зелёный. Кстати, я и сейчас не знаю, к какому сорту относятся мои лозы, знаю только, что называть виноград зелёным неправильно, он – белый. А зелёный, если незрелый.
   Прежний хозяин дачи скоропалительно уехал в Израиль, а покупали мы дачу у его дочери, оставшейся пока в России до получения диплома, на которую папа оформил доверенность, и которая так же, как и мы, об уходе за виноградом не знала ничего.
   – Серёжа, может… – неуверенно начала Зоя, – снесём эти городушки, выкорчуем эти страшные и непонятные образования из листьев и стеблей, а на освободившемся месте посадим малину? Малина, она как-то… привычней.
   Позже я узнал, что «городушки» называются шпалерами, а образования из листьев и стеблей, если их облагородить и постоянно следить – не что иное, как виноградный куст, имеющий строго определённую структуру, состоящую из штамба, лоз, побегов, пасынков и прочего.
   – Зоинька! – запротестовал я, сразу же ощутив к винограднику некое расположение, близкое к чувству родства. – Как это – снесём? Ты что такое предлагаешь? Вырубать виноградники – это чистый вандализм! У меня рука не поднимется.
   – Ну, страх же какой! Ты только посмотри. Что откуда растёт, непонятно же, переплелось всё…
   Действительно, виноградник был в запущенном состоянии. С осени его, по-видимому, обрезали на плодоношение, но за всё лето за ним никто не следил – не проводил зелёную обломку, пасынкование, не освобождал штамб от порослевых побегов и волчков. Куст превратился в зелёного монстра. Урожай, само собой, получился небогатый, кисти – маленькие, с мелкими невызревшими ягодками бледно-зелёного травянистого цвета. Местами ягодки попадались бусые, так и не ставшие чёрными.
   – Какой может быть виноград в Сибири? – продолжала Зоя. – Только вот такой. Не будет он у нас плодоносить. Ну, зачем нам он? Хочешь винограда – купим на рынке.
   – Нет, – упорствовал я. – Через мой труп.
   – Но мы же не знаем ничего о винограде!
   – Узнаем. Я через «книгу-почтой» закажу литературу, проштудируем, и всё будем знать. Я не думаю, что это так сложно, выращивать виноград. Подумаешь – виноград. Невелика наука. Разберёмся!
   – А кто им заниматься будет? Я? Мне и в огороде дел невпроворот будет. Не забывай, что в неделе только два выходных, и не каждую субботу с воскресеньем мы с тобой отдыхаем. Может, ты на Мишку рассчитываешь? Парню девятнадцать лет, до винограда ли ему? Ему в институте учиться надо. И с девушками знакомиться. Мишке девятнадцать…
   – Ты уже говорила. Я запомнил.
   – Молодец, что запомнил. Ты что, хочешь лишить мальчика возможности общаться с девушками?
   – Я буду заниматься виноградом, – уверенно заявил я. – Не хочу лишать мальчика женского общества.
   – Ты? А кто будет баню строить?
   – Построю, – менее уверенно пообещал я.
   – Ну и… – Зоя тряхнула рыжими кудрями и махнула рукой, – и занимайся своим виноградом.
   – Ну и буду! – засмеялся я, и мы с Зоинькой поцеловались в знак разрешения нашего шутливого спора.
   Так виноградник стал моим. А вместо бани я соорудил душ.

   – Здорово, сосед! – излишне радостно, что говорило о неискренности, приветствовал меня косой Вася. – Целую неделю тебя не было.
   – Здравствуй, Василий, – хмуро ответил я на приветствие и стал поспешно открывать замок на своей калитке.
   Ключ в замке, как назло, заело. Надо бы подержать замок в керосине, и накапать в скважину машинного масла. Впрочем, если бы даже замок открылся моментально, это бы меня всё равно не спасло от разговора с соседом: он уже подошёл к забору, разделяющему наши участки, цепко взялся за верхнюю прожилину, словно намеревался её выломать, и, настроившись на длительный и обстоятельный разговор, начал:
   – Что, заедает? Приржавел, небось, замок-то? Неделю им не пользовались, он и приржавел. Давеча дождик шёл, а у тебя замок не укрытый. А ты, слышь, ты его в керосине подержи, замок-то, он и откиснет. Должон откиснуть. Керосин, он ржу хорошо разъедает. А потом ты эта, в скважину маслица машинного накапай.
   – Спасибо за совет, – как можно более вежливо ответил я, костеря про себя проклятый замок.
   С Василием мы не дружили. Я его недолюбливал. Он не сделал мне ничего плохого – никогда не посягал на спорные территории, не строил на границе своего участка сооружений, которые могли бы бросать тень на мой участок, всегда выкашивал траву вдоль забора на своей стороне и вообще – был идеальным садоводом и идеальным соседом. Но вот из-за этой идеальности я его, наверное, и недолюбливал. Всё было у Василия, как надо. Грядок, которых я никогда не считал на Васином огороде, было такое количество, что если бы я поставил себе задачу всё-таки пересчитать их, то наверняка сбился бы со счёта. Участок его был в три раза больше моего – соток восемнадцать, не меньше. Все грядки располагались на Васином участке в строгом соответствии с огородной наукой, были одинаковыми по размеру, аккуратно обрамлены дюралевой полосой, подняты над землёй на нужную высоту, и сверху, наверное, казалось, что это не огород, а военное кладбище. Дорожки между грядками были выложены красной тротуарной плиткой. Вообще, весь Васин участок был распланирован и расчерчен идеально ровными дорожками. Постройки стояли вдоль забора, который граничил с леском, пространство освобождалось под грядки. Даже картошка росла у Васи на особенных грядках, специальных. Дом был прочный, из калиброванного бруса. Из такого же бруса были срублены летняя кухня и баня. Вася как-то (уже давно) приглашал меня попариться в своей баньке, но я отказался, солгав, что у меня больное сердце и париться мне нельзя. Я ни разу не бывал у соседа в гостях. Предполагаю, что и в бане и в доме и в летней кухне у него царит такой же порядок, как и в огороде.
   – Сегодня у нас что? – спросил Василий, хотя наверняка знал, что сегодня у нас четверг. Спросил, чтобы я ответил и чтобы разговор продолжился. Он из своего опыта знал, что только я открою свой замок, тут же уйду в дом, и выманить меня оттуда будет сложно – на его крики: «Эй, сосед, выдь на минуту, чё скажу» я обычно не отзывался.
   – Сегодня у нас четверг, – ответил я.
   – А, ну да. Мои завтра приедут…
   «Мои», то есть «его» – это Васина дочь с мужем. Жена Васи-косого приезжает редко, я так думаю, что она постоянно сидит на рынке, и торгует тем, что выращивает на огороде муж – цветами, зеленью, овощами, фруктами, ягодами. У Васи много чего растёт на участке. Чем занимается Васина дочка и кем работает, я не знаю, я, если честно признаться, даже имя её постоянно забываю, так как и папа и муж редко называют её по имени, зовут либо «Эй», либо никак. А зять у Васи милиционер. Зовут его Олегом. Вася всё время кричит ему на всю дачу: «Олежка, подай то. Олежка, принеси сё». Иногда Олег приезжает на тестеву дачу в милицейской форме с капитанскими погонами, переодевается и пашет, как батрак, с утра до ночи двое выходных суток. Я вижу, что ему это совсем не нравится, но он всё равно пашет. Вася для зятя непререкаемый авторитет.
   – …Завтра к вечеру мои приедут. Однако картофель копать пора. Картофель нынче уродился знатный. О! – Вася сжал кулак, серый от плохо отмытой земли и большой, как крупный корнеплод, который он и пытался изобразить. – Один к одному. Мой любимый размер.
   Так ослик Иа говорил, подумал я, силясь повернуть ключ в замке.
   – Вёдер сто пятьдесят мы нынче с Олежкой накопаем, я думаю, – продолжал Василий, – будем этой зимой с картохой!
   Как и со всем остальным, подумал я. И ещё подумал: будто бы у тебя, Вася, когда-то было иначе. Хотел сказать об этом вслух, но промолчал, понял, что если скажу, мои слова будут истолкованы Васей, как зависть. А я не завидовал. Но и не радовался за соседа, мне было всё равно, какой у него в этом году будет урожай.
   Ключ, наконец, повернулся, я облегчённо вздохнул. Вытащив замок из петли и повесив его тут же, на перекладину калитки, я было двинулся к дому, но Вася успел ухватить меня за рукав ветровки.
   – Чё скажу…
   Я попытался высвободить рукав из цепких Васиных клещей, но сосед держался за рукав крепко.
   – Ворюги совсем оборзели, – доверительно сообщил он. – Средь белого дня по дачам шарятся. Ну, не то чтобы днём, вечером, но до темноты ещё. Я вчера от соседа слева шуганул. Пацаньё, лет по пятнадцать. Гляжу, теплицу дюралевую курочат. По-деловому так, как у себя дома. Я им: кто такие? А они: пошёл на х…, старый дурак. Это ж надо же! Я за берданкой в дом сбегал, с крыльца как шарахнул!
   – По детям из ружья стрелял? – ужаснулся я.
   – Да солью, солью. Не дробью же! Я бердану свою с патронами, заряженными солью, всегда наготове держу. Жаль, не попал! А может, и зацепил кого чуток, вдогонку стрелял. Увидали меня с берданкой, как дунули через забор. А я как бабахнул с двух стволов! Соседу подсолнухи побил. Ха-ха-ха! Два подсолнуха самых больших солью скосил, одни бадылки торчат. Но зато парник ему отстоял. Надо мне с него пузырь стребовать. Да… Это надо же! – скорбно вздохнул Вася. – Детишки, цветочки жизни. Не дети они, а сволочи конченные. Пожилого человека на х… посылать!
   – Сволочь – это ты, Вася! – зло сказал я.
   Василий посмотрел на меня пристально своими разными глазами. Один глаз у Васи стеклянный, поэтому его и зовут все косым Васей. Левый глаз ему выбили в детстве из рогатки, Вася мне сам об этом рассказывал. Кстати, его супруга тоже слегка косит. Может, и у неё один глаз стеклянный?
   – А ты меня, Сергуня чего сволочишь? – Вася, наконец, отпустил мой рукав и подбоченился. – Я с ворюгами сражался, между прочим. Чужое, между прочим, добро сберегал.
   – Они – дети!
   – И что с того? – искренне возмутился Вася. – Может, перевоспитывать мне их посоветуешь? Может, им, засранцам, надо объяснить, что чужое брать нехорошо? Чё молчишь? Вот изловлю какого-нибудь малолетнего расхитителя частной собственности и тебе отконвоирую на перевоспитание. Вот ты и давай, перевоспитывай. – И добавил презрительно: – Интеллигент несчастный.
   Потом он сплюнул вязкой жёлтой слюной, оторвался от забора и вразвалочку зашагал по направлению к кухне.
   Я не обиделся на Васю за «несчастного», на правду обижаться глупо. На «интеллигента» я тем более не обиделся. Я всегда относил себя к интеллигентным людям, а Вася, подозреваю, никогда и не догадывался об истинном значении слова «интеллигент», считал его ругательным.
   Я не сразу прошёл в дом, чтобы переложить продукты из сумки в холодильник. Поставил сумку у крыльца, сел в винограднике в плетёное кресло, не сняв с него клеёнчатого чехла, закурил.

   Короткий разговор с соседом, так внезапно обратившийся ссорой, выбил меня из моего обычного состояния равновесия.
   Именно так – равновесия, а не покоя. Покой нам только снится. Кому – нам? Нам – это всем, кроме меня. Мне и во сне неспокойно. Я не часто вижу сны, и было бы лучше, если бы я их не видел вообще. Сны, которые хуже яви, они всегда возвращают меня в прошлое. Не в то прошлое, когда я был счастлив, а в то, когда слово «счастье» потеряло для меня всякий смысл. Я знаю, что сплю, силюсь проснуться – и не могу, сны сильнее меня. Вернее, даже не сны, а сон. Он всегда один и тот же. Я знаю, чем он закончится, а потому не хочу, чтобы он продолжался. Не хочу, но ничего не могу с собой поделать. Мой сон – чёрная дыра, которая держит меня своим мощным неземным притяжением.

   Я в ангаре.
   Там светло, горят не только фонари, прицепленные к фермам, покрытым толстым слоем жирной пыли. Лохмотья пыли свисают с ферм и с колпаков фонарей. Фонари горят тускло, но по периметру ангара дополнительно установлены на ядовито-жёлтых стойках прожекторы. Они и освещают ангар, пол которого усеян трупами и фрагментами тел. Трупы уложены так, чтобы между ними можно было пройти, и разминуться двоим, идущим навстречу. Где-то здесь лежат те, кого я должен найти. И опознать? Нет. Нет, нет и нет! Я не хочу этого!! Я надеюсь, что те, кого я ищу, живы. Зоя. Миша. Лизонька. Светлана. Я почти уверен в том, что все они живы. Где-то в глубине сознания угрюмо и молча затаилось знание о том, что живых в ангаре нет и быть не может, но я всё равно надеюсь. Ищу и не могу найти. Трупов много – кажется, что их тут тысячи, хотя уже известно, что в самолёте было сто тринадцать пассажиров и шесть членов экипажа. Я в ангаре один. Брожу среди мёртвых, смотрю на них. Некоторых, это совершенно точно, я уже видел, и не раз. Они уже встречались мне, я проходил мимо. Я оглядываюсь. Точно – вон там лежал пожилой мужчина с аккуратно подстриженной седой бородой. Он похож на Хемингуэя, и это, конечно, из-за бороды. Именно над ним я стою сейчас. Снова смотрю себе под ноги, но там не седобородый, а совсем юный длинноволосый парень. Он совсем не похож на того старика, который лежит в четырёх трупах от того места, где я остановился. Я спутал? Да, я спутал. Снова оглядываюсь, но на месте Хемингуэя лежит длинноволосый парень, а подо мной труп седобородого. Я иду дальше и снова натыкаюсь взглядом на парня. На того самого парня. Он совсем юный, намного моложе моего Мишки. Мишка! Мне хочется крикнуть, позвать его, но голос не повинуется мне. Мишка, мальчик мой! Где ты? Зоинька! Лизонька! Ми-ша! Вдруг я понимаю, куда мне надо идти. Туда, в конец ангара! Мне хочется бежать, но я не могу. Я только смотрю в ту сторону. Смотрю, и мне кажется, что там горит яркое рыжее пятно Зоиных волос. Или я вижу его… Зоя! кричу я. И вдруг осознаю, что моя жена, сын, невестка и внучка… мертвы. Я отчётливо осознаю, что в ангаре нет живых людей. Я понимаю это, и у меня в груди образуется ледяной ком. Это оно, то самое затаившееся знание. Оно вытеснило надежду.

   Я просыпаюсь, и холодное чувство одиночество овладевает мною полностью. С ним мне предстоит начинать новый день. А пока я лежу. Лежу и мысленно повторяю сон, вспоминаю свои бесконечные блуждания среди растерзанных и изуродованных, изорванных в клочки тел и словно воочию вижу рыжий костёр Зоиных волос в дальнем углу ангара.
   Он приснился мне, этот рыжий костёр.
   Там, в ангаре я сначала узнал Мишку. Рядом с сыном лежало то, что осталось от Светланы и Лизоньки. А тело Зои я нашёл в другом месте. Я долго не мог найти её. Я смотрел по сторонам, ища взглядом своё «золото», ведь в свои пятьдесят лет Зоя почти не поседела. Седых волос было мало, они были незаметны, и Зое ещё не пришлось подкрашивать их хной. «Надо начинать краситься, – говорила она мне. – Скоро потихоньку стану превращаться в старуху». «Да брось ты! – смеясь, отмахивался я. – Какая из тебя старуха? Ты у меня самая молодая и самая красивая. Не дают покоя седые волоски? Давай я их по одному повыдёргиваю. Их у тебя – по пальцам пересчитать можно». «Да! – смеётся она в ответ, соглашаясь. – Мы с тобой очень медленно старимся. Как думаешь – может, мы будем жить вечно?..»
   Сначала я узнал Зоинькину одежду, долго всматривался в мёртвые и ставшие вдруг какими-то незнакомыми и чужими черты лица, а когда понял, наконец, что это именно она, Зоя, лежит передо мной, обомлел: Зоины волосы были совершенно белыми. Как у Машеньки, Ванечкиной жены…
   Я ненавижу свой сон, но ещё больше я ненавижу минуты после сна. В эти минуты я лежу совершенно обессиленный, опустошённый, и думаю об отцовской бритве. Снова резануть по запястьям, и…
   Я пересиливаю себя, сжимаю зубы, встаю и начинаю что-то делать. Всё равно что, лишь бы не думать о сне.
   Когда мне бывает совсем невмоготу, я сажусь в винограднике, если я на даче, и пытаюсь выбросить из головы все мысли. Смотрю на лозы и грозди, любуюсь. Иногда это получается: не думать, а просто смотреть и любоваться. Накатывает истома. Я либо снова засыпаю в кресле, провалившись в беспамятство, как в пропасть, и тогда уже не вижу сон, либо через какое-то время просто успокаиваюсь и постепенно вхожу в обычное для себя состояние равновесия. Равновесие для меня – это, когда я мысленно общаюсь со своими родными, как с живыми. Словно мы на расстоянии, но обмениваемся мыслями, как телепаты. Я даже почти верю в то, что наша разлука временна, как моя командировка, которая рано или поздно закончится, и мы снова встретимся. Этот обман – спасение от безумия или от повторения попытки уйти из жизни.
   Виноградник – мой зелёный психоаналитик.

   Ссора с Василием что-то разбудила во мне. Злость, может, даже ненависть. Я думал, в моей душе нет места ненависти к кому-либо, кроме меня самого и к жизни вообще, к самой сути бытия. Оказалось, что есть.
   Я сидел на кресле и курил. В моём винограднике всегда царит полутень. Не полная тень, а именно – полутень. Надо, чтобы солнечный свет проникал сквозь шатёр из листьев, падал на грозди и на те листочки, которые внутри. Для этого виноград прореживают. Без солнца виноград не живёт, солнце ему необходимо. Потому и лоза растёт так быстро, метров до десяти за лето – к солнцу тянется.
   Времени было около полудня. Солнце стояло высоко, но по-осеннему светило косо. Лучи били во фронт и пробивались сквозь прореженною мною листву. Белый цвет боролся с зелёным; побеждал всё-таки зелёный. Крупные чёрные и светлые, ставшие янтарными, грозди винограда висели в просветах беседки. Там, где лучи впивались в них, каждая ягодка горела, как маленький фонарик, а вся гроздь казалась нереально красивой ёлочной игрушкой из детства.
   Такое зрелище успокаивает. Но я долго не мог успокоиться.
   «Вот же гад, – думал я о Васе, – в детей из ружья стрелять! Это ж кем надо быть? И правильно я его сволочью назвал. Конечно, у многих из нас за последние полтора десятка лет мозги в голове повернулись и как попало легли, а кое у кого и вытекли совсем, но не стрелять же в детей! Какими бы волчатами они ни были!»
   Я ни разу, наверное, за всю свою шестидесятилетнюю жизнь не был так зол, как сейчас. И уж точно я никогда раньше не испытывал ноющей боли в левой половине груди. Словно это именно я получил в бок заряд соли из Васиной берданки. Неужто, сердечко дало-таки сбой?
   – Эй, сосед! – услышал я Васин зов. – Подойди к забору, мириться будем…
   С соседями надо жить дружно, вспомнил я Анины слова. Но мириться с Васей сейчас у меня не было никакого желания.
   – Да пошёл ты… – тихо, чтобы не усугублять конфликт, буркнул я, и, подхватив сумку, пошёл в дом разбирать продукты.
   Набив холодильник снедью, я переоделся в дачное, вскипятил чаю, не спеша, почаёвничал с бутербродами и отправился в огород, посмотреть – что там у меня наросло. За неделю, что меня не было на даче, много чего здесь наросло, в особенности сорняков.
   Вася словно ждал меня.
   – Ну, что, Серёга, будем мириться?
   Я пожал плечами, этот жест можно было истолковать и как согласие и как полное безразличие с моей стороны, что мне всё равно – будем ли мы с Васей врагами на всю оставшуюся жизнь или останемся, как он совершенно ошибочно полагал, друзьями не разлей вода. Вася посчитал, что я согласен.
   – Стало быть, мир! – радостно сказал он, протягивая мне поверх штакетин грязную клешню и подмигивая живым глазом.
   В принципе, я и не был против мира, хоть и худого, но который всё-таки лучше доброй войны. Тем более, снова вспомнил Анютины слова о дружном сосуществовании с соседями, подумал: «дружно, не дружно, но и враждовать глупо».
   – Да мы с тобой, Василий, и не ссорились, по большому счёту.
   – Ну да, – легко согласился косой Вася. – Подумаешь: ты меня сволочью обозвал, а я тебя интеллигентом! Квиты.
   Всё правильно: Вася считал слово «интеллигент» оскорбительным.
   – И всё-таки ты неправ, сосед, – решил переубедить меня Василий. – Грабителей наказывать надо. Дети они там, не дети, одно слово – грабители. Я с утра до ночи на своём огороде горбатюсь, даже не ем толком. Так, перехвачу чего-нибудь и снова – воронкой кверху. А им чё? Им насрать. Раскурочили месторождение цветного металла, унесли, продали алюминий с дюралем по дешёвке – и сосут свои чупа-чупсы. Тебе-то, Сергуня, хорошо, у тебя на огороде одни деревяшки. Парник и тот деревянный. У тебя тащить нечего. А я даже вилки с ложками в потайное место прячу, как со двора ухожу. Дожились, да? Вилки с ложками от этих сво… – Вася как-то странно, немного испуганно взглянул на меня (правда, этот, как мне сперва показалось, испуг, я увидел только в его стеклянном глазу), сплюнул и закончил иначе: – Свободы им шибко много дали. Хорошо бы эту свободу пообкорнать малость.
   – В тюрьму, что ли, всех пересажать?
   – В колонию для несовершеннолетних преступников. А что?.. Был бы у меня зять нормальным ментом, мы бы их всех… – Вася мечтательно поднял полувзгляд в небо.
   – А он у тебя что – ненормальный?
   – Кто? – Вася вернулся с небес на землю.
   – Зять.
   – А-а-а, зять… Да какой он, к чертям собачьим, мент? Так – старший помощник младшего писаря. По кадрам он. Да и вообще – тютя-мотютя. Ни рыба ни мясо. Ну, ладно, что мы всё о моём зяте да об этих воришках?.. Чё скажу! На «Косом мысе» маслёнков – прорва! Я кажное утро туда бегаю. За маслёнками. Вилки, ложки попрячу, капканы между грядок поставлю…
   – Капканы? – я даже отпрянул.
   – Ага, – отмахнулся Вася, – на волка, у меня два капкана имеется… Так вот: маслёнки. По полной корзине приношу. По две бы корзины носил, да боюсь дом надолго оставлять без присмотра. Там их, маслёнков этих, на «Косом мысу» – хоть литовкой коси. Я уже семь двухлитровых банок накосил. Тьфу, блин – намариновал… Завтра с утра давай сбегаем? Часиков в восемь, ага? Завтра у нас пятница, народу к вечеру понаедет много. А в субботу с утра – все в лес помчатся, всё вытопчут. Эй, ты чё?
   Я, повернувшись, пошёл прочь. О чём можно разговаривать с человеком, который стреляет по детям из ружья, как в тире по мишеням, и ставит на них капканы? Воевать не буду, но и дружить с такой сволочью не хочу. Не только говорить, а даже слушать противно.

   «Косой мыс» – это небольшой, вытянувшийся с юго-востока на северо-запад островок. Он расположен не параллельно, а под углом к береговой линии водохранилища. Поэтому и называется «косым». А «мысом», потому что осенью, когда уровень воды в искусственном море падает, островок соединяется с берегом, на котором расположено наше садовое общество, песчаной отмелью и становится частью материка. «Косой мыс» весь порос облепихой, боярышником, редким тонким сосняком и маленькими, словно игрушечными, ёлками. Из грибов тут только маслята и немного поганок.
   Сюда ходят не только дачники. И из города грибники приезжают, доезжают на машинах по отмели до кромки так называемого леса.
   Тихую охоту я люблю, потому что она тихая. Я наслаждаюсь тишиной и покоем. Мне не важен трофей, мне важна и приятна возможность побыть одному, побродить по лесу, где мне знаком каждый кустик, каждое деревце. Они родные мне – кустарники и деревья. Лес меня принимает, он дарит мне то самое равновесие, о котором я говорил, если я его вдруг теряю. Мне хорошо в лесу, даже в таком не частом, полупрозрачном на высоте человеческого роста, так же хорошо, как на кладбище или в беседке виноградника. Если предположить, что мне вообще может быть хорошо.
   А другого леса поблизости нет – всё застроено дачами и коттеджами. Много земли москвичи скупили. Лесной массив на участки нарезали, забором огородили и сторожей с собаками поставили. Живу, считай в лесу, а до леса – свободного, не арестованного, не охраняемого – на автобусе полчаса ехать надо. Вот и хожу на «Косой мыс».
   Сегодня опять видел сон.
   В пять часов утра проснулся, полежал, помучился, взял лукошко и отправился на «охоту».
   Косой Вася ещё спал, во всяком случае, дым из трубы его летней кухни не шёл. Слава богу, подумал я, а то увязался бы за мной. «Косой мыс», хоть и не особо большой, но я уж постараюсь в нём уединиться. А если мелькнёт меж кустов Васина жёлтая куртка гаишника, в которой он постоянно ходит «косить маслёнков», уйду куда-нибудь в сторону.

   В конце сентября в половине шестого утра в лесу ещё темно, идти туда рановато. Ничего не видно – ни грибов, ни прочей окружающей красоты. А на берегу моря (мы называем наше водохранилище морем) уже светло. Островной лесок темнеет бугром за светлой песчаной отмелью. Он тих и таинственен, к нему ведёт почти белая дорога из песка. Лес манит к себе, но я останавливаюсь на берегу. Сажусь на перевёрнутую шпонку, брошенную и ничейную, кормой лежащую у самой воды, и закуриваю. Эта шпонка валяется здесь уже не один год. Она никому не нужна, потому что деревянная. Была бы дюралевая, ей бы уже давно нашлось применение.
   Волна лениво лижет серый песок берега, легко шлёпает по заднему тупому борту лодки. На воду и на огонь можно смотреть бесконечно, и трудно оторвать взгляд. Эти субстанции завораживают, как маятник метронома в кабинете психоаналитика. Я долго смотрю на воду, забыв о сигарете, зажатой между пальцами, пока окурок не начинает жечь их. Я бросаю окурок и зарываю его в песок ногой. Только раз и затянулся. Новую сигарету не закуриваю, не хочется. Хоть и рано ещё, иду по косе в лес, иду не спеша. Никто не догоняет меня, и из лесу не доносится ауканье.
   Василий не наврал: маслят действительно хоть косой коси, они начинают встречаться от самой кромки леса. Много переросших – это те, которые вчера не были замечены грибниками, стремящимися поскорей пробраться вглубь леса, туда, где маслят столько, что можно присесть на корточки и резать, резать, резать, не сходя с места, пока не наполнятся их корзины, вёдра и полиэтиленовые пакеты. А потом отнести трофей на дачу или к машине, запастись новыми ёмкостями и вернуться к халяве. И снова резать и резать, а то и драть с землёй и с грибницей. А потом мариновать и складывать в двухлитровые банки.
   У Васи косого таких банок уже семь штук.
   И это для Васи не предел, надо ещё, надо много ещё! Человеческая жадность не знает границ. Меня этот факт всегда злил. Понимаю, что кое для кого тихая охота – не удовольствие, а промысел, а кое для кого – может, один из немногих способов заработать деньги. Понимаю, но всё равно злюсь. Возможно, просто я не люблю людей.
   Не люблю? Пожалуй, нелюбовь – это не то слово. Нелюбовь может быть тождественна ненависти. Ненависти к людям во мне нет. Раздражение. Вот правильное слово: раздражение. Люди меня раздражают. Не всегда, но часто. Своей суетностью, своим желанием подпрыгнуть повыше и ухватить побольше, своим постоянным и неистребимым стремлением к чему-то. К чему? Да ясно к чему – к жизненному благополучию. Люди хотят быть благополучными, поэтому суетятся. Мне суетиться не к чему, мне ничего не надо, мне вообще ничего не надо от жизни, кроме того, чтобы меня все и навсегда оставили в покое. Я раздражаюсь от мелькания и мельтешения человеческих лиц и поступков. Поэтому я скрываюсь от людей – прячусь под шатром виноградника или ухожу в лес. Я не ищу встреч с живыми, а мёртвые всегда со мной. Они рядом. Они сопровождают меня.
   Слава богу, мой ночной кошмар развеялся окончательно, и я снова могу общаться со своей семьёй.

   – Деда, смотри сколько грибов! Это поганки? Они такие скользкие! – слышу я звонкий голос Лизоньки.
   – Это маслята, – отвечаю я внучке. – Я научу тебя разбираться в грибах. Мы всегда будем вместе ходить в лес по грибы, и ты научишься со временем отличать съедобные от ядовитых.
   – Деда, иди сюда! – зовёт она. – Скорей! Здесь столько много маслятов. Деда, ну иди же! Вот сюда, где колючие кусты с жёлтыми ягодками.
   Я иду на Лизонькин зов и вижу полянку в зарослях облепихи, усеянную светло-коричневыми и золотистыми конусообразными шляпками маслят.
   – А давай не будем их срезать, – предлагает Лизонька. – Они так красиво растут. Как цветы!
   – Хорошо, не будем, – соглашаюсь я, и, налюбовавшись вволю красочной картинкой, иду дальше.
   В лесу светлеет быстро, потому что сосёнки невысокие и растут редко.
   – Я бы ему морду набил, – говорит сын. Я понимаю, это он про Васю косого.
   – Ты считаешь, он бы что-то понял?
   – Плевать. Понял бы, не понял – таких уродов, как наш сосед-куркуль, надо наказывать.
   – Возможно, ты прав, сынок, – задумчиво говорю я.
   Мишка не был знаком с Василием, даже ни разу его не видел. Когда мы с Зоинькой покупали дачу, соседи на том участке были другие. Вернее, не было никаких соседей: участок был брошенным после пожара. Почему-то он пустовал и не продавался много лет. То ли у хозяина не было денег на строительство нового дома, то ли он ждал, когда земля станет дорожать, чтобы продать участок подороже. Не знаю. Косой Вася купил этот участок лет восемь назад. Да, точно, в сентябре девяносто восьмого. Вся страна не могла прийти в себя после августовского дефолта, и именно в это время Вася стал новым владельцем участка. А к октябрьским праздникам на участке уже желтели свежей олифой срубы дома, бани и летней кухни, и уже были завезены чернозём, перегной и навоз для будущих грядок.
   Я присел на пригорок рядом с ровненькой ярко-зелёной ёлочкой и почти физически ощутил, что Зоя села рядом и положила голову мне на плечо. Её волосы коснулись моей щеки.
   – Зоинька, любимая…
   – Давай просто помолчим, милый, – услышал я тихий шелест её слов, сбежавший с верхушки ели, под которой я сидел, к нижним веткам. Или это ветерок тронул мохнатые зелёные лапы, они качнулись, и одна из них ласково пощекотала мне щёку своими неожиданно неколючими хвоинками.
   – Давай…

   Когда мы только купили эту дачу, «Косой мыс» никто не посещал. Он ещё и Косым мысом-то не назывался. Потому что не был никаким мысом, а был просто островом. Воды в нашем искусственном море было гораздо больше, чем сейчас, порою её было даже очень много. Островок был совсем маленьким, и казалось, что находится он очень далеко от берега. Само собой, никакой песчаной отмели не было и в помине. Летом добраться сюда можно было только на лодке или вплавь. Осенью уровень воды падал, остров становился визуально больше и ближе, и к нему можно было пройти вброд. Никто, кроме нас с Зоинькой, вброд на остров не ходил. Зачем? У дачников всегда много дел на своих участках, а грибов тогда здесь не было. Вообще никаких, даже поганок. Почему они появились позже?
   Этот остров был нашим с Зоей островом. Нашим, и больше ничьим. Мы считали его своим. Даже летом мы часто здесь бывали, добираясь вплавь. Нас тянуло сюда. Какая-то непреодолимая сила толкала нас на форсирование водной преграды, отделяющей остров от Большой Земли. Зоя умела плавать, но неважно. Сначала она плавала совсем плохо, потом с каждым заплывом стала плавать всё лучше и лучше. Я знал: Зоинька с детства побаивалась глубины. Однако желание посетить «наш» остров пересиливало её страх. Собрав всю свою волю, она по-собачьи плыла рядом со мной, стараясь смотреть только вперёд – на остров, – или на меня. Нам нужно было проплыть какую-то сотню метров, и мы превратимся из рядовых дачников, владельцев шести соток, в хозяев собственного острова. Я подбадривал её, и она плыла. Выбравшись на берег, мы отдыхали и шли в лес. Странно, но комаров и прочего гнуса тогда здесь не было, наверное, на пустующем острове им нечем было питаться.
   Мы на время становились бесконечно одинокими, но и бесконечно счастливыми островитянами. Мы ощущали себя жертвами кораблекрушения, выброшенными штормом на необитаемый остров, ещё более необитаемый, чем остров Робинзона Крузо. Здесь не было ни души, только бабочки порхали над нами, да речные чайки качались на волнах у берега. Этот остров принадлежал лишь нам двоим. Но мы были не Робинзоном и Пятницей, тоскующими по соплеменникам, мы были мужчиной и женщиной, которые любят друг друга, и которым в эти минуты никто из соплеменников не нужен. Нам казалось, что мы одни на многие тысячи километров, и нам было легко и весело от ощущения оторванности от цивилизации. И нам было совершенно неважно, что в ста метрах от нас, на оставленном нами берегу, стоят дачные домики, что там есть и наш домик, что там, вдали, копошатся на своих огородах люди, наши соплеменники. Их не было для нас. Мы были одни. Я и моя золотая Зоинька.

   – Ты помнишь, любимая? – спрашиваю я у неё, улыбаясь своим воспоминаниям.
   – Я помню, – отвечает мне моя Зоя-ёлка, и я чувствую, что и она тоже улыбается. Немного смущённо.

   Мы были одни на острове. Мы бродили между ёлками и сосёнками, и нам представлялось, что мы – исследователи диковинной земли, подаренной нам судьбой. Над нами порхали не банальные капустницы, а райские птицы. Сосенки и ели обратились кокосовыми пальмами и секвойями. Заросли облепихи и боярышника – неизвестными экзотическими кустарниками, переплетёнными лианами. Одуванчики становились розами. Остров был нашим Раем, а мы с Зоей – Адамом и Евой, уже вкусившими от запретного плода. Рай опускался на нас, а мы опускались на землю. Мы любили друг друга исступлённо и неистово. Наверное, те времена были временами нашей второй молодости и не проходящей любви.
   В этом лесу мне знакома каждая полянка.

   – Ты помнишь?
   – Я всё помню, любимый…

   Я выбирал маслят только среднего размера. Уважая старость, не брал переросшие грибы со светло-бежевой шершавой на вид шляпкой и с тёмной, почти зелёной губкой снизу. Пусть спокойно доживают свой короткий грибной век. И молодёжь оставлял: пусть немножко подрастут. Пусть поживут. Правда, жить им, и молодым и старикам, оставалось совсем недолго – лес наполнялся хрустом ломаемых веток и разноголосым ауканьем. (И что аукать? раздражённо думал я, ведь заблудиться на «Косом мысу» невозможно, тут даже слепой найдёт дорогу назад). Сейчас эти аукальщики нещадно прошерстят лесок и унесут домой всё, что смогут отыскать съедобного, а несъедобное распинают и раздавят подошвами ботинок и сапог.
   Всегда ли я был таким? Таким, как сейчас – раздражённым и раздражающимся? Нет, не всегда. Когда живы были мои родные, я не замечал ничего негативного вокруг. Не замечал? Пожалуй, это неверно, я ведь не был слепым и глухим. Замечал, конечно, но не придавал особого значения. Все люди, окружающие меня, и все их поступки, по большому счёту, были мне глубоко безразличны, так же глубоко, как небезразличны были мне мои родные – их жизни, их слова и мысли. Какое мне было дело до радостей и печалей других людей? Может быть, поэтому у меня никогда не было настоящих друзей, только приятели? Семья заменяла мне всё. Но и приятели не считали меня букой, они думали, что я – лёгкий и положительно сориентированный на мир человек. Не скандалист, не склочник. Со мною можно было поговорить о чём-то отвлечённом, поиграть в шахматы, выпить после работы по кружке пива. А для сокровенного всегда можно найти другого, истинного друга, который с удовольствием тебя выслушает и примет участие в твоей судьбе.
   А я жил в своём мире, и мне там было хорошо. А потом этот мир рухнул, и я рухнул вместе с ним, оставшись в живых, но превратившись в нелюдимого и жёлчного старика. Самое странное: я это понимаю, но ничего не желаю менять в своём существовании.
   Или не могу? Пожалуй, и то, и другое – не могу и не желаю.

   Когда я выходил из лесу, мне встретились три грибника, шедшие навстречу – женщина и два мужчины. Один молодой, второй постарше.
   Женщина с любопытством заглянула в моё неполное лукошко.
   – Что, нет грибов? – удивилась увиденному.
   – Почему нет? – усмехнулся я. – Есть. Нарезал, сколько надо на жарёху. Хватит.
   Мужчины недоуменно переглянулись. Они искренне полагали, что природа не просто щедра для всех и каждого, а что она всецело принадлежит им одним, поэтому и забирать у неё можно всё, что она даёт. Не столько, сколько надо, чтобы удовлетворить собственный аппетит и кое-что оставить другим, а всё.
   Я снова раздражаюсь.

   Было уже девять часов утра, когда я вернулся со своей «охоты». Идя по проходу мимо Васиного образцово-показательного участка (пошёл бы другой дорогой, но к моему участку другого прохода нет), я, конечно же, заметил Васю, задумчиво склонившегося над грядкой, и попытался, не вступая в разговор, который, я понимал, обязательно станет продолжением ссоры, тихо пройти мимо. Но Вася меня заметил.
   – А, интеллигент! – чуть ли не радостно окликнул он меня. – Вернулся с «Косого мысу»? Маслёнков напластал? А я тут спецом для тебя одного сопливого маслёнка приберёг. Хотел сам его замариновать, но вспомнил наш с тобой вчерашний базар и дождаться тебя решил.
   – Что за чушь? Ты, Василий…
   Я осёкся на полуслове. Вася шагнул в мою сторону, и я увидел за его спиной паренька, прикованного наручниками к укосине крыльца Васиной бани. На парне была тёмно-синяя ветровка с капюшоном, он стоял, опустив голову, и капюшон закрывал лицо. В его фигурке мне почудилось что-то знакомое.
   – Ты что творишь, Василий?! – зло сказал я. – Да за такое…
   – А чё? Стрелять ты мне не велишь, так я его в плен взял. И наручники зятевы пригодились. Забирай ворюгу, перевоспитывай. Только наручники я тебе не дам, самому надо.
   Я без разрешения ворвался на Васину территорию.
   – А ну, отстёгивай немедленно!
   Вася ухмыльнулся и пошёл освобождать пленника. Отстегнул наручники, и, крепко обхватив мальчишечью тонкую руку, подвёл парня ко мне.
   Точно! Это был тот самый пацан с кладбища.
   – Держи крепко, – посоветовал косой Вася, – он прыткий сопляк.
   Пацан, насупившись, посмотрел на меня, и сказал с вызовом:
   – Держи крепче, как тебе этот косой мудак советует. Только я один хер убегу! Держи, не держи.
   – А я и не собираюсь тебя держать, – возразил я спокойным тоном. – Я тебя завтраком накормить хотел.
   – Ага, – кивнул Вася, – покорми его ещё. Он враз и перевоспитается.
   Я вскинул голову на Васю-тюремщика, зло посмотрел в его настоящий глаз, но говорить ничего не стал.
   – Пошли, – сказал я пацану. – Мой участок рядом. Сейчас чаю вскипятим. У меня колбаса есть, сыр. А может, яичницу пожарим? Тебя как звать-то?
   – А что?
   – Прежде, чем за один стол есть садиться, надо познакомиться.
   – Ну, Мишкой меня звать, – шмыгнув носом, ответил пацан. Я вздрогнул. – А что это ты, дядя, такой добрый? Мальчиков, небось, любишь? Если приставать будешь, я тебе сам такую яичницу организую! Мало не покажется. Понял?
   Василий трубно заржал за нашими спинами. Я опять не стал на него реагировать.
   – Нет, Миша, – сказал я, – приставать я к тебе не буду. Я не гомосексуалист и не педофил, если ты это имеешь в виду.
   – Ничё, – обнадёживал Василий, – он тебя, Сергуня, в педики сам быстро произведёт. Очень даже запросто, и не заметишь, как закукарекаешь. Ежели либезить перед ним станешь. Эти маслёнки – сопливые, да не в меру и не в ту сторону развитые. Эх, блин! Хотел я его на кол посадить у калитки. Было такое желание. Вот бы чучело хорошее получилось! И другим ворюгам – наука, всем бы сразу ясно было: мой участок грабить нельзя. А то… колов много тут врыть можно…

3

   Мой юный приятель, спасённый мною из Васиного заточения, ел с поражающей воображение скоростью. Через минуту с того момента, как я поставил на тополёвый кругляш, служащий мне подставкой под горячее, шкворчащую салом сковородку с четырёхглазой яичницей, вилка в последний раз чиркнула по днищу сковородки, и в ход пошёл ломоть хлеба. Миша выписывал им по сковородке хитрые зигзаги, собирая последние миллиграммы моего нехитрого угощения. Странно, но его жадность и торопливость в еде меня нисколько не раздражала. Напротив, мне было любопытно наблюдать за тем, как он ест. Я даже мысленно пережёвывал куски, которые должен был прожевать Миша, но, торопясь, проглатывал их целиком.
   Я довольствовался бутербродом с сыром и большой чашкой кофе с молоком. А потом закурил и стал наблюдать и слушать, как Миша ест и швыркает чаем, от кофе он отказался, предпочёл чай – без молока, но с сахаром. Сахара положил в бокал пять ложек.
   Мой сын Мишка никогда не швыркал – ни чаем, ни супом – ничем, ел аккуратно и культурно. Специально мы его никогда не учили правильно есть, он видел, как едим мы, и всегда делал так же. А может быть, просто наш сын никогда не был таким голодным?
   – Давно голодаешь? – спросил я у пацана сочувственным тоном.
   Он удивлённо взглянул на меня, и промолчал, потянулся за бутербродом. Проглотил его в два приёма, допил остатки чая, и, откинувшись на спинку стула, спросил:
   – Закурить дашь?
   – Нет, – покачал головой я. – Сколько тебе лет?
   – Шестнадцать.
   – Врёшь, небось? Прибавил пару годков?
   – Да нет. Правда, шестнадцать.
   – Выглядишь на четырнадцать.
   – Шестнадцать, бля буду!
   – А почему ругаешься?
   – Кто ругается?
   – Ты. Материшься, как сапожник.
   – А-а-а… Случайно выскочило. А что, сапожники все матерятся?
   Я усмехнулся и не нашёл, что ответить.
   – Ну ладно, дай закурить-то! – снова попросил Мишка. – Чего жмотничаешь? Раз уж пожрать дал, так и закурить давай.
   Я достал из шкафчика жестяную круглую коробочку, в которой держал дешёвые карамельки без фантиков. Раньше в этих жестянках продавали леденцы-монпансье. Теперь такие коробки не у многих сохранились, их обычно выбрасывали, ведь всегда можно было купить новую коробку леденцов. Но кое-кто коробку оставлял, и хранил в них что-нибудь, например, пуговицы. Моя мама держала в ней пуговицы, а я позже вернул жестянке её первоначальное предназначение.
   Я открыл крышку, расписанную красивыми яркими цветами, и дал Мише две конфеты.
   – Курить тебе рано, хоть и шестнадцать. На вот – вместо сигареты.
   Мишка не стал отказываться, засунул обе карамельки в рот, но не стал их сосать, а моментально разгрыз. Сам налил себе ещё чаю, не забыв положить сахара – пять чайных ложечек с горкой.
   – Ты к кому приходил?.. На кладбище, – спросил я.
   Мишка как-то странно на меня посмотрел. И вдруг тоже меня вспомнил.
   – А-а-а, так это ты там был! То-то я смотрю, портрет знакомый. Вот так встреча! Кстати, я своё имя назвал, а ты не представился. А ведь за одним столом сидим, между прочим.
   Я удивлённо посмотрел на Мишку.
   – Ты ж сам говорил: прежде, чем за один стол садиться, надо познакомиться, – напомнил он мне мои слова.
   – Правда, – согласился я, – говорил. Извини, что забыл представиться. Меня зовут Сергеем Владимировичем. Можешь называть меня дядей Серёжей.
   – Дядь Серёж, дай сигаретку…
   – Не дам. Конфеты ешь. Но тоже не переборщи. Зубы заболят. Так ты, Миша мне не ответил. Ты к кому на кладбище приходил?
   – К родакам своим.
   – К родителям?
   – Ага.
   – Так ты сирота?
   – Ага.
   – Твои родители… они умерли?
   – Ну, ты даёшь, дядя! Их живыми в землю зарыли.
   – Извини, я не то спросил. Я хотел узнать – умерли они своей смертью или… – Я замолчал, осознав, что говорю что-то не то. Зачем это я спрашиваю мальца о том, как умерли его родители? Я хотел снова извиниться, но Миша не дал мне этого сделать.
   – Слушай, Сергей Иванович, – начал он, сверкнув глазами. Я только сейчас увидел, что они у Мишки чёрные, как спелые смородины. Или как виноградины из моего виноградника.
   – Владимирович, – машинально поправил я.
   – …Владимирович. Ты, Сергей Владимирович, чего ко мне со своими дурацкими вопросами лезешь? Тебе не один ли хер?
   – Извини, – повторил я.
   Мы помолчали. Мишка с тоской посмотрел на пачку сигарет, лежащую на моей стороне стола. У меня даже мелькнула мысль разрешить ему взять одну сигарету. Но Мишка, тяжело вздохнув, взял из коробки карамельку и захрустел. Он хрустел конфетой и швыркал сладкий чай. Мы оба молчали, и наше молчание затянулось. Никто из нас не решался его прервать. А может быть, говорить больше было не о чём?
   Наконец Мишка дошвыркал чай и встал.
   – Спасибо тебе, дядя Серёжа, за хлеб-соль, а также за конфеты. Конфеты у тебя – полное говно. Дешёвка. А яичница… Ладно, пойду я.
   – Далеко?
   – Куда глаза глядят, – скорбно и излишне наигранно ответил Мишка. И шмыгнув, добавил ещё более наигранно: – Куда мои глазыньки несчастные глядя-а-ат.
   Но уходить он не торопился, его чёрные «глазыньки» метались по углам дома, что-то отыскивая.
   – А может, останешься? – неожиданно для самого себя предложил я.
   – Зачем? – удивился он, но моего ответа ожидать не стал, снова сел за стол и спросил: – До обеда?
   – Можешь и до ужина оставаться. Или до утра. В принципе, завтра утром мы с тобой можем по грибы сходить. На остров. То есть, на мыс. Я сегодня ходил, но много не брал, только одному на раз пожарить… Если хочешь.
   – А может, дядь Серёж, ты меня усыновить собрался? – ухмыльнулся Миша, и его ухмылка показалась мне неприятной.
   – Честно сказать, подобных мыслей у меня нет, – раздражённо ответил я.
   Ответил, но мне сразу же почему-то стало неловко. Словно меня обвинили в том, чего я не совершал, более того – даже не думал этого совершать. Но если бы подумал?.. Да ну, ерунда какая-то! Бред… Косой Василий предложил мне перевоспитать этого пацана. А мне это нужно? Когда я увидел Мишку, прикованного наручниками, с опущенной головой, такого щуплого и беззащитного, у меня просто не было иного выхода, как спасти его. Я вырвал Мишку из цепких Васиных лап, а что с ним делать дальше – не знал. Накормил, напоил. Теперь что – пусть идёт и продолжает грабить дачников? Я не знал, что делать…
   Чтобы как-то скрыть растерянность, я достал из пачки новую сигарету и стал её разминать.
   Мишка снова ухмыльнулся, и, не очень стараясь быть убедительным, зевнул:
   – Поспать бы. Умаялся я что-то. Считай, не спал этой ночью.
   – Ложись, – кивнул я на свою кушетку и сказал невпопад: – Утро вечера мудренее.
   Мишка очень внимательно на меня посмотрел, и убеждённо сказал:
   – Если ты не педик, дядя Серёжа, значит полный лох.
   И, скинув ботинки, которые мне были бы впору, а от Мишкиной ноги отличались в большую сторону размера на четыре, увалился на кушетку и отвернулся к стене. Через мгновение он ровно засопел. Спал ли он? Или притворялся?..
   Я вышел во двор и снова уселся в кресло, стоящее в винограднике. Зачем мне всё это нужно, думал я, зачем мне этот пацан? Что я могу ему дать? Моя душа – мёртвая пустыня. И сам я мёртвый.

   Я проснулся, потому что замёрз – всё-таки конец сентября, хоть и необычайно тёплый нынче сентябрь.
   Мишки в доме не было.
   Его вообще нигде не было. Вместе с Мишкой из дома пропали все продукты – тушёнка, рыбные консервы, сахар, макароны, рис, гречка, чай, кофе. Короче – всё. Даже конфеты, которые он обозвал говном, и те мой юный друг не побрезговал забрать. Вместе с раритетной коробкой. Осталась только перловка, да немного соли, и кое-какие специи. Да! Ещё четыре буханки хлеба он мне оставил. Все продукты Миша сложил в мою дачную сумку и унёс с собой. Больше у меня, по его мнению, брать было нечего. Вилки и ложки у меня стальные, а сталь не ценится так, как алюминий. И вообще – как правильно отметил Вася-косой – цветных металлов у меня на участке не имеется, стало быть, и тащить нечего.
   Спохватившись, я похлопал себя по нагрудному карману брезентовой штормовки, которую носил на даче. Бумажник был на месте, но всё же я достал его из кармана и пересчитал наличность. Всё правильно – полторы тысячи и мелочь.
   Потом я снова более внимательно осмотрел дом, и обнаружил ещё одну пропажу – старенький красный «Panasonic» с перемотанным скотчем корпусом. Кассетный магнитофон-радиоприёмник всегда стоял на подоконнике. Он был нерабочим. Когда-то давно я изредка пользовался им – слушал радио, – но нечаянно уронил, и он сломался. Я пытался починить не особо нужную мне вещь, но единственное, что смог – заклеил трещину скотчем. В технике я разбирался слабо.
   Зачем Мишке поломанный кассетник? Наверное, спешил, не проверил. Хотя кухонную тумбу и холодильник он проинспектировал достаточно тщательно.
   Я не очень расстроился, оценив нанесённый беспризорником Мишкой урон. «Panasonic», тем более, нерабочий, был мне не нужен – я давно уже собирался его унести на общественную дачную свалку. Продукты… Ну что – продукты? У меня оставались хлеб и перловка, на огороде полно овощей, а на «Косом мысе» – маслят. Смерть от голода мне не грозила. Пусть унесённые продукты станут платой за мою лоховитость (или лошарность? как правильно?) и полным расчётом с Мишкой. Да, я рассчитался с ним.
   Мне стало даже вроде бы спокойно. Неясная, плохо объяснимая, плохо формулируемая тяжесть, исчезла из моей груди.
   Вроде бы…
   Вдруг мне захотелось есть. Я вспомнил о маслятах и сделал себе жарёху. Подсолнечное масло мне Мишка, слава богу, тоже оставил. После обеда, который можно было считать ужином, я пошёл в огород заниматься сорняками, которые терпеливо меня дожидались.
   – Чё, отпустил суразёнка? – ехидно поинтересовался косой Вася; мне казалось, он никогда не покидал своего рабочего места на огороде. В отдалении ковырялся в земле батрак Олежка, уже сменивший милицейский наряд на одёжку дачника. Он кивнул мне. Его супруги, Васиной дочки, которую никак не звали, не было видно, но из летней кухни доносилось позвякивание посуды.
   Я не стал отвечать Васе.
   – Ещё и гостинцев целую сумку дал, – продолжал Василий. – Чё, и сумки не жалко?.. Я видел, как он от тебя шёл – чуть пополам от тяжести не сгибался.
   Я плюнул и на Васю, и на свои сорняки, и ушёл в дом. Собрался и отправился на «Косой мыс». И не маслята мне были нужны, не за пропитанием я туда отправился – я хотел уединиться. По вечерам за грибами никто не ходил. Это завтра с утречка все ринуться за трофеем, а на сегодня – охота закончилась. Я даже корзинку с собой брать не стал…
   Ночью мне приснился сон.
   Другой сон.

   Я у ангара.
   Не в ангаре, а у ворот. Я не захожу туда. Мне только взяться за ручку двери, врезанной в голубые, в лохмотьях облупившейся краски, ворота, но я не берусь за неё. Что-то мешает мне это сделать, моя рука повисает в воздухе. Какая-то чужая мысль (а может быть, всё-таки, моя?) вползает в голову, и я слышу: «Постой, не торопись, к мёртвым ты ещё успеешь. Ты кое-что не сделал здесь, по эту сторону ворот». Неожиданно мелькает тень. Боковым зрением я замечаю – это кто-то невысокий и худой. Подросток или щуплый человек. Я поворачиваю голову и вижу – пацан. Определяю это по угловатой фигуре и резким движениям. На нём тёмная ветровка с капюшоном и рваные джинсы. И ботинки; они хлябают, потому что велики. Я не вижу его лица, оно скрыто капюшоном, но я узнаю – это тот самый пацан с кладбища. Мишка. Я вспоминаю – паренька зовут Мишка, у него такое же имя, как у моего сына.
   – Мишка! – кричу я. – Постой, Миша.
   Он не останавливается, даже не оборачивается на мой зов, убегает.
   – Стой! – кричу я и бегу вслед за ним.
   Я никак не могу его догнать – прыткий парень! Мы бежим по каким-то грязным, заваленным мусором и заставленным старой мебелью улицам, мимо каких-то полуразвалившихся деревянных домов. В некоторых местах проход так узок, что приходится перепрыгивать через кучи мусора и старые диваны. Из диванов торчат ржавые пружины. Брёвна, из которых сложены дома, от времени стали даже не серыми, а чёрными. Нижние венцы мокрые, по ним расползлась зелёная с белым плесень. Из окон развалюх на меня смотрят люди. В основном они страшные, эти наблюдатели – кривые, косые, не бритые, с волосами, торчащими серыми тусклыми клочками в разные стороны. Грязные, и, наверное, дурно пахнущие. Они молчат.
   Мишкина узкая спина не удаляется, я её вижу постоянно, она дёргается из стороны в сторону, но расстояние между мной и беспризорником никак не сокращается. Наблюдатели вышли из своих домов. Они стоят кучками у дверей и смеются. Косой Вася здесь же, в одной из групп. Он смеётся громче всех и указывает грязным пальцем на меня:
   – Глядите, люди добрые! Интеллигент бежит. Он гомик, между прочим. И педофил. Он домогается до этого сопливого маслёнка.
   Я очень хочу остановиться и дать Васе по морде, но мне некогда останавливаться, мне нужно обязательно догнать беглеца Мишку. Обязательно. Иначе, и я уверен в этом, произойдёт что-то страшное.
   – Мишка, стой! Я не сделаю тебе ничего плохого, – кричу я, и Мишка вдруг останавливается.
   Это происходит не потому, что он устал, и не потому, что поверил моим словам – просто дальше некуда бежать. Впереди глухая стена, стена из красного кирпича. Это стена ангара, и она уходит влево и вправо в бесконечность.
   – Не подходи, дядь Серёж, – угрожающе говорит Мишка, и я вижу в его руке нож. – Не подходи, убью.
   – А мне всё равно, – говорю я. – Мёртвого убить невозможно.
   – Не тронь ребёнка! – слышу я сзади злобное разноголосье. – Слышишь, сука! Руки вверх! Хенде хох! Щас ты у нас попляшешь, старый пидор! Щас мы тебя на шашлык пустим.
   Я поворачиваюсь. Ко мне приближается толпа странных фигур. Косого Васи среди них нет, и это не наблюдатели. У них нет лиц, вместо них – гладкие серые пузыри, обрамлённые капюшонами, и мне совершенно непонятно, чем они говорят. Им нечем говорить, у них нет ртов. Но я слышу их злобные голоса. Я не боюсь их, мне совершенно не страшно. Во мне зреет злость. Странные фигуры приближаются, но я, сжав кулаки и зубы, иду им навстречу. Вдруг безликая толпа превращается в ещё более безликую серую массу. Руки, ноги, тела, головы без лиц – всё перемешивается. Серая масса обволакивает меня, сковывает мои движения. Я бью кулаками по резиновой вязкой пустоте, и знаю, что мои удары не наносят ей никакого вреда. Больно только мне. Чем сильнее я дёргаюсь, тем мне больнее, тем плотнее обволакивает меня своими резиновыми щупальцами мой безликий противник. Мне становится тяжело дышать. Я сейчас утону, захлебнусь этой серостью. Из последних сил пытаюсь освободиться, поворачиваю голову и смотрю туда, где стоял Мишка. Он там по-прежнему. Стоит, и, широко раскрыв свои чёрные виноградные глаза, глядит на меня.
   В его глазах-виноградинах ужас.
   – Нет! Дядя Серёжа!..

   Я проснулся весь в холодном поту. Простыня обвила моё тело, затянувшись петлёй на горле. Видимо, я метался во сне, сражаясь с этой жуткой инфернальностью. Размотав простыню и сбросив её на пол, я закурил и вышел на крыльцо. Небо было высоким и очень звёздным. Как в августе.

   Я продержался на даче до понедельника.
   Васин зять с супругой, которую никто никак не звал, в пятницу вечером уехали в город, увозя тяжеленные сумки с урожаем овощей, авоськи с банками маринованных маслят и охапки астр – видимо, всё на продажу. Вася, как каторжный, вкалывал в огороде, готовя грядки, отработавшие сезон, к зиме. Со мной он заговаривать не пытался. Обиделся? Решил объявить мне бойкот? Ну и слава богу! Или правильней и справедливей – чёрт с ним! Мне его обида и бойкот на руку: никто не мешает моему одиночеству. И моим мыслям.
   А мысли были о сне.
   Это был другой сон. Впервые за десять лет я видел другой сон. Не скажу, что это обстоятельство меня обрадовало. Один кошмар сменился другим – всего-то! И всё же я думал о своём новом сне. Зачем он мне приснился? И будет ли продолжение? Или мой новый кошмар будет повторяться? Или не будет? Может быть, сон этот – реакция на редкое необычное событие в моём монотонном существовании? На всплеск неожиданно проснувшихся эмоций? Не увижу я больше этого пацана наяву – и не будет сна?
   А ведь по большому счёту я думал не о сне: я думал о моём новом юном знакомце.
   Казалось бы, что о нём думать? Пожалел беспризорного воришку, расхитителя, как говорил Василий, частной собственности. Пожалел, накормил, а он наплевал на мою жалость и на моё участие, стырил продукты и вернулся к привычной вольной жизни.
   А впрочем, что я знаю об этом ребёнке? Что он сирота, и что его родители похоронены рядом с моими. Так может, это всё – ложь? Может, его родители живы? Живут, и ничего не знают о преступном ремесле сынишки? А может быть, его и не Мишкой зовут вовсе? Может, он и тут наврал? Может быть…
   Выходит, что я ничего о нём не знаю.
   Почему я ничего не выяснил у Мишки, кроме имени? (Буду называть его пока Мишкой). Так почему я не поговорил с ним начистоту?.. Потому, что это мне было не надо. Мне и сейчас это не надо. Но мне той же ночью приснился странный сон, новый сон! А вот теперь мучают эти мысли. Почему?
   Что бы я ни делал, чем бы ни занимался, я постоянно ловил себя на том, что думаю о Мишке. Кошмарный сон больше не снился, но едва я оказывался в винограднике и бросал взгляд на ядрёные чёрные кисти, мне вспоминались Мишкины глаза. И меня что-то хватало за сердце. И становилось как-то тоскливо. Я ощущал себя не так, как обычно. Что-то во мне изменилось. Я обманывал себя, думая, что не понимаю: что во мне изменилось? На самом деле я прекрасно понимал, что со мной.
   Я решил уехать в город, потому что оставаться здесь было невмоготу. Разыскивать Мишку я не собирался, а если бы и возникло такое желание, я даже не представлял себе, с какой стороны приступать к поискам.
   У калитки я опять застопорился с замком – так и не удосужился подержать его в керосине, и теперь он закрывался с усилием, и не до конца, а потому ключ из скважины не вытаскивался. Вася оказался рядом со мной, по-видимому, не специально, он что-то выпалывал у забора.
   – Чё, обчистил тебя, маслёнок? – поинтересовался он беззлобно, даже как-то сочувственно.
   Я не ответил, хотя отсутствие иронии в Васином вопросе меня слегка удивило. И ещё меня удивило, что Вася решил прекратить бойкот. Видать, его распирало желание поговорить, пообщаться, и сообщить кому-то, любому, хотя бы и мне, какую-то новость.
   Я не ошибся.
   – Всё, – довольно объявил Вася, – кончилась у них лафа. У сопляков этих. Олежка, он знаешь у меня кто? Я сам не знал – скрытный, ментяра!
   Мне было всё равно, кем был зять у Васи.
   – Он у меня казак, оказывается!
   – Ну и что? – вырвалось у меня случайно.
   – А то, – оживился Василий. – Я ему рассказал о том, как эти ворюги средь бела дня… Он, Олежка, мне и выдал: я, мол, казак. И обещал со своими договориться. Чтобы они, казаки стало быть, его соплеменники, или как там? Чтобы они наш дачный кооператив под охрану взяли. Ну, если конечно, дачники не зажопятся эту охрану оплачивать… Думаю, не зажопятся – всех это ворьё достало уже. Думаю, большинство проголосует «за». Не все ж такие сердобольные интеллигенты, как ты. А казаки – они ребята крутые. Поймают кого, малолетний там, не малолетний – нагайками засекут. И из ружей палить будут. И уж у тебя разрешения не спросят!
   Злорадство попёрло из Василия буром. Слава богу, ключ вытащился, и я, не попрощавшись, ушёл.
   Надо отыскать Мишку, решил я. Но как?
   – А виноград-то у тебя знатный! – завистливо бросил мне в спину косой Вася. – Продавать повёз?..

   – Это вам, Инна Яковлевна, – сказал я, протягивая моей добровольной «сторожихе» ведёрко с виноградом.
   – Да зачем? – по своему обыкновению стала отказываться она, – не надо. Что вы, Сергей Владимирович, в самом деле?
   – Берите, берите. Племянника угостите и сами поешьте вволю. Я в следующий раз ещё привезу, – пообещал я и подумал: – «Если останется что после набегов Мишкиных друзей и прожорливых ос».
   – Зачем так много-то? Самим ведь надо.
   – Берите. У меня винограда хватает. Лето хорошее было, длинное.
   – А вы на могилки пойдёте? Я смотрю, вы с астрами.
   – Пойду… – Я помолчал. – Розы уже отошли. Только астры.
   – Так я, пока вы ходите, виноград из ведёрка в пакет переложу. Вы назад пойдёте, я вам ведро отдам. А ведро я помою…

   Побывав у Зои, Мишки, Светланы и Лизоньки, я зашёл к маме с папой. Положив цветы, прошёл к той могилке, где три дня назад увидел беспризорника Мишку. Захоронение было явно старым. Оградки почти не было: две стороны ушли в землю почти по самые верхушки прутьев, одна сторона оградки была отломана и валялась рядом. На металлическом, сто лет некрашенном столбике-обелиске, не было фотографии, вместо неё – табличка; надпись читалась с трудом. Но я сумел прочитать: Порфирьев Иван. Отчество разобрать не смог, только первую букву – «И». Иванович, а может – Ильич. А может, ещё как. Имён на букву «И» немало у русских, а судя по фамилии, похороненный был русским. Год рождения – 1889. Год смерти – 1981. Мне стало ясно, что про родителей Мишка наврал. Если и мог быть усопший в 1981 году на девяносто втором году жизни Порфирьев Иван, то только дедом, а то и прадедом. А скорей всего, Мишке он не был никем. Тогда что тут делал пацан? Я вспомнил, что очень мешал ему, находясь рядом. Мишка смотрел на меня с неприязнью, почти с ненавистью. Он ждал момента, когда я уйду. Зачем? Чтобы что?..
   Я посмотрел вокруг и увидел кучу листьев рядом с обелиском. Сверху кучи лежало кое-что, что было мне хорошо знакомо – крышка от жестяной коробки из-под леденцов-монпансье. Я взял её в руки и рассмотрел. Да, действительно, та самая крышка – моя. Хотя близнецы у моей крышки, несмотря на то, что она – раритет, наверняка существовали. Найдя палку, я разворошил листья. Под кучей был тайник: врытый в землю сундучок с крышкой. И крышка и стенки сундучка снаружи были обиты рубероидом, замка не было. Я откинул крышку и не поверил своим глазам: на дне сундучка лежал мой «Panasonic», а под его ручку был просунут лист бумаги, вырванный из тетрадки в клетку и сложенный в несколько раз повдоль. На листе было написано неуверенным детским почерком: «Сергею Владимировичу».
   Я развернул адресованное мне письмо.
   «Дядя Серёжа! – было написано в нём.
   Это я.
   Извини, не удержался, взял эту чахотку. Хотел взять только жратву. Без ничего уйти не мог. А то меня (густо зачёркнуто) накажет (ещё более густо зачёркнуто) старшой.
   Радиолу починил. Я умею. Там делов-то было (зачёркнуто) ерунда. И батарейки поменял. Теперь она рабочая. Можешь пользоваться.
   Не поминай лихом. Михаил.
   Ниже приписано:
   Если вдруг решишь меня искать, не трать время. Всю жратву, которую я у тебя украл, уже съели и высрали, а радиолу я вернул.
   Здесь больше не появлюсь. Курок теперь у меня новый в другом месте»
   Я включил «Panasonic», он и правда, работал. Потом перечитал Мишкино письмо ещё раз. Если не принимать в расчёт детскую постановку фраз и несколько ненормативных словечек, в целом письмо было написано грамотно – со знаками препинания и без орфографических ошибок.
   Я всегда считал себя самодостаточным человеком, не нуждающимся ни в чьём совете и ни в чьей помощи. Более того – обратиться к кому-либо с вопросом было для меня равносильно унижению. Я думал, что я всё знаю о жизни и об её бюрократически-ведомственных лабиринтах. Куда и к кому нужно обращаться для того, чтобы кто-то, на основании чего-то (чего?) начал поиски человека? Кто должен этим заниматься? Милиция? Что требуется от меня? Заявление? Но кто я такой, и примут ли у меня это заявление? Да и станет ли милиция заниматься поисками пацана, про которого известно лишь то, что ему шестнадцать лет и что зовут его Михаилом? Даже фамилия неизвестна. Нет, не станет милиция искать Мишку. В стране тысячи, а может быть, и сотни тысяч беспризорников, которых и имена-то неизвестны.
   Чем больше я думал на эту тему, тем больше осознавал, что я не имею никакого представления, что делать? Ясно, в милиции меня даже слушать не станут, лучше туда и не соваться. Искать самому? Где? И как? Целыми днями торчать на кладбище? Но Мишка ясно написал, что «курок» он сделал в другом месте, и не факт, что этот «курок» на кладбище. (Я знал, что такое «курок» – это тайник). Была вероятность, что Мишка будет продолжать свои набеги на дачные участки. Но пока я буду его выслеживать на территории садоводческого общества, насчитывающего более двух тысяч участков, появятся Олеговы друзья-казаки с нагайками и ружьями, заряженными солью, и тогда уж точно банда, к которой прибился Мишка переключится на другое общество. И тогда – ищи-свищи. Хотя… и так – ищи-свищи…

   Вечером раздался звонок в дверь. Гостей я не ждал. Кроме попрошаек-беженцев, погорельцев, адвентистов седьмого дня и коммивояжёров, предлагающих за малую цену совершенно ненужный мне товар, в мою дверь звонить было некому.
   На пороге стояла Анна.
   – Здравствуй, Серёженька. А я смотрю – у тебя окна горят. Что рано приехал? Не ждала.
   – И правильно делала, – по обыкновению грубовато, чтобы остудить Анютин пыл, сказал я.
   И вдруг меня осенила мысль. Я вспомнил, что у Анны был или есть брат. Старший или младший? Какая разница? Был бы жив сейчас. Он работал (или работает) в органах, вот только не помню, в каких. Ощутив себя лживым подонком, я склонил голову набок и вкрадчиво спросил:
   – Чашку чаю выпьешь?
   Спросил и увидел, как вспыхнули радостью её глаза.
   – Выпью, – быстрее, чем я успел предложить, согласилась Анна. – С удовольствием выпью! – и захлопотала: – Может, пирожков принести? Только они холодные, я к обеду пекла. Или по-скоренькому блинов напечь?
   Она смотрела на меня чуть ли не с мольбой.
   – Принеси, – скупо улыбнулся я, заставил себя улыбнуться, став самому себе ещё более противным, – пирожки. Мы их в микроволновке разогреем.
   – Я с ливером пирожков напекла. Да много…
   Мы сидели на кухне, пили свежезаваренный мною чай, ели Анютины пирожки, и разговаривали о разном – в основном о том, что наросло у меня в огороде, и о том, какие сложности возникают у человека, занимающегося разведением винограда в суровых климатических условиях Сибири. Разговор был мне скучен, но я подробно рассказывал Анне о том, как планирую укрывать виноград на зиму, и думал над тем, как бы удачней и плавней перейти к цели своего приглашения и завести разговор о её брате. Этот момент никак не мог наступить. Окончив один рассказ, я замолкал, но через некоторое время Анна, которая тоже не знала, как себя со мной вести, спрашивала меня о чём-то ещё, и я снова мучительно соображал о переходе к главному, рассказывая о неинтересном и скучном, и поглощая пирожки.
   А пирожки были у Анны удивительно вкусные. И маленькие – на один жевок. Я не пробовал Анютиных пирожков со времён, когда была жива Зоинька. Анна бывала у нас. Часто. И с пирожками, и с блинами. И вдруг я подумал, что в последний раз Анна была в моей квартире ровно столько же времени, сколько я не ел её пирожков. Ведь в день вылета моей семьи в Иркутск Анна приходила к нам попрощаться и приносила целый тазик пирожков. Большую часть Зоя взяла в дорогу (от Иркутска надо было ещё на поезде до места, где жили Светланины родители добираться), немного я оставил себе. Съел их в тот же вечер… Да, Анна не была в моём доме десять лет. Если, конечно, не считать того случая, когда она, руководя мужиками-соседями, ломающими мою дверь, вместе с ними ворвалась в мою ванную, наверное, помогала мужикам вытаскивать меня оттуда, вызывала по телефону скорую… А потом, выйдя из больницы, я даже не поблагодарил Анну за то, что она спасла мою никчёмную жизнь. Напротив, я был зол на неё за это. Сначала, а потом… потом мне стало всё равно.
   – Тебе бы не мешало ремонт сделать, Серёженька, – сказала вдруг Анна после очередной заминки в разговоре, скептически разглядывая потемневшие потолочные углы моей кухни и пятно над плитой.
   – Да-а-а, – я неопределённо пожал плечами.
   – А что? Давай? Я тебе помогу, – живо предложила она. – Белить и обои клеить я умею. И не только. Я много чего умею, меня жизнь многому научила…
   – В другой раз, ладно? В другой раз поговорим об этом. А сейчас… – я замолчал. Мне показалось неудобным переходить к обсуждению своего вопроса. Анна всё поймёт. Поймёт истинную причину моего внезапного к ней расположения и приглашения к чаепитию. – Сейчас… Прости, что-то я устал сегодня.
   – Умаялся на огороде? – усмехнулась Анна, с укором посмотрев мне в глаза.
   – Устал, – я не сумел выдержать её взгляда и опустил свой на тарелку с последним пирожком, одиноко лежащим посредине.
   – Что ж, отдыхай. – Анна явно обиделась. По-моему, она хотела остаться.
   Я проводил её до двери, проклиная себя за деликатность. Чёртова деликатность! Говоришь прямо – плохо. Начинаешь деликатничать – ещё хуже получается. Я не решил своего вопроса, но вообще отказаться от идеи не мог. Поэтому следующим утром я стоял у Анютиной двери и нажимал на кнопку звонка.

4

   – Отдохнул, Серёженька? – приторным голосом и с издёвкой пропела Анна. – Восстановил силы?
   – Ань, у меня дело к тебе, – без предисловий начал я, со вчерашней деликатностью и нерешительностью было покончено. – Серьёзное дело. Мне помощь требуется. Квалифицированная.
   – Ну, если моя квалификация тебя устроит, – прыснула Анна, – я не против. – И посерьёзнела, увидев решительность в моём взгляде. – Вот таким, как сегодня, ты мне нравишься. Заходи. Помогу, чем могу.
   Я шагнул вслед за Анной через порог.
   – …А то мямлишь что-то, – говорила она, не оборачиваясь, идя из прихожей в комнату; у Анны была однокомнатная квартира. – Хочешь сказать, а не решаешься. Я вчера сразу поняла – проблемы у тебя. Иначе не предложил бы чайку погонять. – Она повернулась: – Я понятливая, Серёженька. И терпеливая… Проходи, садись на диван. Или в кресло. Куда хочешь.
   Я сел в кресло и осмотрелся. У Анны я никогда не бывал. Она была Зоинькиной подругой, не моей, даже не нашей общей.
   Анина единственная комната сверкала чистотой и обволакивала уютом. Небольшой портрет Николая, Аниного мужа, умершего от инфаркта лет семь или восемь назад, висел на стене. Анна перехватила мой взгляд, сказала:
   – Я тоже помню Коленьку, как ты свою Зою. Помню. И всегда буду помнить… Так что у тебя за проблемы? – перешла она к делу. – Какого рода помощь тебе нужна?
   – Понимаешь… – я задумался, не зная с чего начать.
   – А давай-ка, Серёжа, рассказывай мне всё. С самого начала. – Анюта была умной женщиной, она верно угадала причину моей заминки. – С самого начала всегда проще начинать рассказ о своих проблемах. И картина тогда получается полной, и не надо ни к чему возвращаться.
   – С начала?.. Ну, что ж… В четверг, после того, как мы с тобой встретились на лестничной площадке, я тогда уезжал на дачу…
   Я рассказал Анне всё: о своей первой встрече с Мишкой на кладбище, о дачных расхитителях цветных металлов, о косом Васе, стреляющем по детям из ружья и ставящим на них капканы. Рассказал о том, как освободил пацана, и как тот в благодарность украл все мои продукты. Об отремонтированной магнитоле. Даже про сон свой, кошмарный, и, как мне показалось, вещий, рассказал.
   – …Если я не разыщу его, пропадёт парень. А парень-то хороший. Ведь вернул мне мой старый «Panasonic», да ещё и отремонтировал. Вытаскивать его надо из банды. Пропадёт парень. Родителей нет у него, а если есть, то пьянчужки какие-нибудь. Пошёл по кривой дорожке. «Старшой» у него какой-то. Бьёт его, наверное, воровать заставляет. Он, Мишка этот, ему шестнадцать всего, а он уже курит. Да и выпивает, небось. Глядишь, и на иглу сядет. Рано или поздно сядет. Пропадёт паренёк. Жизнь свою, не начавшуюся, сломает…
   Анна слушала мой рассказ и глядела на меня широко открытыми от изумления глазами.
   – А ведь ты вернулся, Серёжа, – сказала она. – У меня не получилось, а этот мальчишка смог.
   – Что? – не понял я. – Вернулся? А, да не в этом дело! Пацана спасать надо. Я потом… разберусь в себе.
   – Разберёшься… Но почему ты решил, что я могу тебе чем-то помочь? Я ведь женщина, и немолодая к тому же…
   – Я просто не знаю, с чего… мне консультация специалиста нужна. Ведь у тебя, кажется, брат был. Он жив?
   – Брат? Который? У меня двое братьев. Оба живы. Правда, Лёше уже восьмой десяток, он на Байкале живёт, в Дудинке… А, я поняла, ты о Гоше. Ну, конечно! Только он тоже уже от дел отошёл совсем. В отставке, и уже давно. У меня ведь оба брата – старшие. Кстати сказать, с Гошей вы одногодки.
   – Он в милиции работал?
   – В прокуратуре. Следователем. Когда перестройка эта дурацкая случилась, в прокуратуре такая кутерьма началась! Новые пришли, старикам пинком под зад дали. В общем-то, Гоша стариком тогда ещё не был, но всё равно – из старой гвардии. Одним словом, съели его. Ещё бы работать да работать, но не захотел. И ранения к тому же. Вообще-то, ранения – это так, для убедительности отставки.
   – А сейчас чем Георгий занимается?
   – Какой Георгий?.. А, Гоша. Его не Георгием, его Егором зовут. Егором Егоровичем. Гошей – только я, да Лёша, наш старший брат… И мама так звала. Когда к обеду нас всех кликала, так чтобы не путаться. И чтобы папа, Егор, шёл. И чтобы Гоша не говорил, что его не звали… Ну, ладно, я, как всегда, увлеклась. Ты меня разговорил. Я и обрадовалась, трещу без умолку… Что ты спросил? Чем сейчас Гоша занимается? А садовод-огородник, как и ты. Но, думаю, кое-какие связи у него остались. А не поможет делом, так хоть посоветует, что нам с тобой делать, как Мишку твоего искать. – Я отметил, что Анна сказала не «тебе», а «нам с тобой», сочтя и себя причастной к поискам Мишки. – Сейчас позвоню ему. У него телефон всегда в кармане, он с ним не расстаётся.
   Анна достала из выдвижного ящика тумбочки, на которой стоял телефон, потрёпанную записную книжку, и, отыскав нужную страничку, набрала одиннадцатизначный номер брата.
   – Алё, Гоша?.. Узнал? Здравствуй, братик. Ты где?.. Понятно. Что звоню? Нужен ты мне. – Анна бросила быстрый взгляд на меня. – Твоя квалифицированная помощь нужна.

   Гошино лицо я никак не мог воссоздать в памяти, как ни пытался, сидя у себя дома и ожидая его прихода. За десятилетие добровольного затворничества и нежелания общаться с себе подобными, я совершенно забыл, как он выглядит, но едва я открыл дверь и увидел на пороге Анну с братом, удивился: как я смог забыть черты лица человека, как две капли воды похожего на Анну? Гоша был коренаст и широк в кости. Тёмно-серые глаза смотрели внимательно и чуть-чуть насмешливо. Короткий бобрик седых волос и чуть более крупный нос – пожалуй, это были единственные отличия от сестры. Мужественности в лице отставного прокурорского следователя было маловато. Но и бабьим лицо назвать было нельзя.
   – Здорово, Серёга! – без церемоний, как старому знакомому (впрочем, так оно и было, Анна знакомила нас лет двадцать назад, и потом мы с ним встречались несколько раз), сказал Гоша и протянул для рукопожатия широкую и твёрдую, задубевшую от упражнений с лопатой, граблями и прочими сельскохозяйственными, и не только с сельскохозяйственными инструментами, руку дачника.
   – Через порог нельзя! – сказала Анна и протолкнула брата в мою прихожую. Мы прошли в гостиную. Я предложил кофе, и, получив утвердительный ответ, пошёл на кухню за кофейником. Сливки, сахар и печенье я заранее поставил на журнальный столик у дивана.
   – Может коньячку по чуть-чуть? – неуверенно предложил я, вернувшись с кофейником в руке.
   – Можно. И даже не по чуть-чуть. Только позже. Итак, – Гоша был деловит и собран. – Нюрка мне в двух словах поведала о твоём желании разыскать этого… Мишу?
   – Да, он назвался Мишкой. И потом… письмо подписал.
   – Ну, это ещё ничего не доказывает. Давай сюда письмо.
   Я отдал Гоше-Егору Мишкину записку.
   – Ага, – сказал Гоша, внимательно прочитав письмо, – это уже кое-что.
   – А что вы там, в письме нашли такого, э-э-э… заслуживающего внимания?
   – Не «вы», а «ты». Зови меня, Серёга, Гошей. Или Егором. Как хочешь. А увидел я там вымаранные слова. Пасты твой Мишка не пожалел, но специалисты разберутся, что там было написано. В двух случаях явно матерки вымараны, а вот насчёт «старшого»… Думаю, сначала пацан написал погоняло их предводителя.
   – И что нам это даёт?
   – Многое. Если даже таких погонял среди бомжовых царьков несколько, в чём лично я сомневаюсь, всё равно – сектор поисков сужается. Ещё… говоришь, цветным металлом промышляют ребятки?
   – Да, – кивнул я. – Бомбят наших дачников – только шум стоит.
   – Это тоже в нашу пользу. Я имею в виду место, где эта бригада промышляет, их территорию. У них ведь, у бомжей, чёткое деление территории. Даже войны междоусобные случаются порой. Сейчас… – Гоша извлёк из чехла, пристёгнутого к брючному ремню, мобильный телефон и набрал номер. – Алё, Платон? Здравствуй, сыщик! Шибко занят? Не шибко? Это хорошо. Нужен ты мне, Платоша. Подскочешь?.. А прямо сейчас, коль не шибко занят. Куда? Запоминай. – Гоша продиктовал мой адрес. – Да. Нет, не к сеструхе. Рядом квартира, напротив. Всё, жду.
   Гоша убрал телефон в чехол и пояснил:
   – Платон – мой молодой товарищ. Ну, как молодой?.. Не юноша уже, полтинник скоро. Отличным опером был когда-то, между прочим. Хотя, почему – был? Он и сейчас отличный сыскарь. Я Платошу уже около тридцати лет знаю, вместе работали. Правда, он не в прокуратуре, в уголовном розыске службу нёс. Я в отставку ушёл, а он ещё какое-то время послужил, и тоже уволился, своё собственное частное сыскное агентство организовал. Меня к себе звал, но я уже огородничеством на тот момент плотно занялся, бросать не захотел. Привык к земле, тягу какую-то к ней, родимой, ощутил. Да и… Понимаешь, Серёга, устал я от суеты этой. Хочешь, байку расскажу?
   Я пожал плечами.
   – Был один такой правитель в древности. Надоело ему страной править, и отошёл он от дел, стал капусту на своём огороде выращивать… Как его звали-то? Запамятовал. Не напомнишь?
   Я не решился блеснуть эрудицией, отрицательно качнул головой и приготовился слушать известную мне, да и, наверное, многим, если не всем и каждому, легенду.
   – Ну и не важно, – отмахнулся Гоша и продолжил: – Так вот. Приходят однажды к нему люди и зовут взад: приди, мол, помоги нам, зашиваемся мы совсем без тебя. Никто, так как ты, с государственными делами разбираться не умеет. А он: да что вы мне всё про дела государственные? Вы гляньте, какая у меня капуста растёт!.. Вот и я так же. Капуста, баклажаны-кабачки разные. В любом деле отличных результатов достичь можно, если с душой. И оно, дело это, любимым станет. И это новое, ставшее любимым, то старое, которое прежде было, заменить сможет. Да…
   Гоша задумался. Я заметил в его глазах дремучую непроходимую грусть. И интонация Гошиного голоса была неправильной, в нём звучали неверные нотки. Гоша лгал. И, по-видимому, лгал самому себе.
   – Но с Платоном мы связи не теряем, – помолчав, сказал Гоша. – Он позванивает, я его иной раз консультирую…
   – А чем его агентство конкретно занимается?
   – Чем конкретно? Да тем же, чем и другие детективные агентства. Слежкой за неверными супругами, в основном.
   – И что, это приносит какой-то доход? – я так спросил, потому что был очень далёк от современной жизни.
   – А то! Ревнивые мужья готовы выложить кругленькую сумму, чтобы уличить своих жёнушек в измене. А если уж их сомнения оказываются беспочвенными, так вообще денег не жалеют. Да и клиентов женского пола у Платошиного агентства хоть отбавляй. Их, баб ревнивых, наверное, даже больше, чем мужиков. Такое впечатление, что народ наш взбесился вдруг, что мужья и жёны друг другу стали изменять направо и налево, а верить и верность хранить вообще перестали. Одним словом, Платоша не бедствует. От клиентуры отбоя нет. Живёт да радуется… – Гоша снова загрустил.
   – А что, он только такими делами занимается? – спросил я, упреждая новую паузу в разговоре.
   – Ну почему только? Не только. Заказы разные бывают. Человека разыскать, например. Вот как твоя ситуация. Или негласная проверка фирм на предмет благонадёжности. Серьёзного ничего, – вздохнул Гоша и полез в карман за сигаретами, ища глазами пепельницу. Она стояла на нижней полке журнального столика, я поставил её перед Гошей. Сам тоже закурил, спросив разрешение у Анны.
   – Курите мальчики, – улыбнулась Анюта. – Я привычная. Коля, муж мой, всю жизнь дымил, как паровоз. А Гоша, как в гостях у меня, тоже…
   Я понял причину Гошиной грусти. Заниматься слежкой за неверными мужьями и жёнами, проверять одну банду спекулянтов по заказу другой, точно такой же, ему было совершенно неинтересно. А в прокуратуру его так и не позвали. Я смотрел, как Гоша нервно курит, и думал: если бы его позвали работать в прокуратуру даже сейчас, когда ему уже шестьдесят, он бы нашёл на кого оставить огород и моментально забыл бы о своей капусте.

   Платон позвонил в мою дверь через пятнадцать минут, когда я из кухни нёс вторую порцию кофе. Я поставил кофейник на столик и пошёл открывать дверь.
   На пороге стоял высокий (на полголовы выше меня) господин, приятной наружности, хорошо и дорого, насколько я мог судить, одетый. Или, как сейчас принято говорить: «прилично упакованный». Он был слегка полноват, но ровно настолько, насколько это было приличным. Причёска его была безукоризненной – волосок к волоску. И пахло от него хорошим парфюмом, наверное, дорогим. Я подумал, что Платон совершенно не похож на сыщика, скорее – на преуспевающего коммерсанта. Впрочем, продажа услуг, даже таких специфических – это ведь тоже коммерция. В руках Платон держал кейс.
   А может, это не Платон? Ну, что-то совсем не таким я представлял себе бывшего оперуполномоченного уголовного розыска, а ныне частного детектива. Может, просто квартирой ошибся человек?
   Гость мазнул взглядом по моему лицу, посмотрел через моё плечо, и, увидев в глубине комнаты Гошу, снова вернул взгляд ко мне, скупо улыбнулся и спросил:
   – Сыщика вызывали?
   – Проходите, пожалуйста, – я отошёл в сторону, пропуская гостя в дом. – Можете не разуваться…
   – Спасибо, – сказал Платон, и улыбнулся, а мне стало неловко оттого, что я практически сразу понял: Платон и не собирался снимать обувь. Как я отстал от жизни! Анна была в домашних тапочках, а Гоша разулся, переобувшись в мои шлёпанцы. Он-то не коммерсант, Гоша – такой же, как я – крестьянин, можно сказать.
   – Давай-давай, Платон, – крикнул Гоша. – Ждём.
   – Здравствуйте Анна Егоровна, – галантно поклонился Платон Анюте. Она улыбнулась ему в ответ, как старому знакомому, так оно и было. Гоше Платон крепко пожал руку. Потом Гоша представил меня Платону, а Платона мне. Платона звали Платоном Арсеньевичем Печниковым, но мы договорились называть друг друга по именам, потому что обстановка вроде как неформальная и все тут свои.
   Мы расселись, я налил Платону кофе.
   – Значит так, – сказал Гоша. – Не будем терять времени. Оно у Платона дорого стоит. Да, Платоша? Ну, ладно. Чтобы, как говорится, из первых уст – давай, Сергей, рассказывай.
   Я подумал о том, что если время у директора сыскного агентства стоит очень дорого, то хватит ли моей пенсии, вкупе со всеми сбережениями, оплатить его услуги, но, отбросив эту мысль как второстепенную, стал подробно в очередной раз рассказывать о своём знакомстве с беспризорником Мишкой и о том, чем оно закончилось.
   Мишкина записка лежала на столике, и Платон уже успел ознакомиться с её содержанием, не беря в руки. Когда я закончил, Платон раскрыл кейс, достал лупу, взял записку со столика и долго рассматривал Мишкины каракули. Потом стал изучать записку на просвет, потом снова через лупу. Рассматривал он не только вымаранные слова, но и все остальные.
   – Если требуется, эксперты могут дать официальное заключение по записке, – сказал он, взглянув на меня, – но я уже и сам всё разобрал. И кое-что понял.
   – Официального заключения не надо, – покачал головой я. – Мне пацанёнка найти нужно. Срочно. Как можно скорей. Скажите, Платон, что вы увидели в записке? И что поняли?
   Платон пожал плечами – мол, как прикажете – и стал рассказывать:
   – Первое вымаранное слово – «отдуплит». – Я непонимающе посмотрел на него, он пояснил: – Известное и довольно часто употребляемое в определённых кругах словцо. «Отдуплит», значит «накажет», «отругает», но более всего это слово ассоциируется с нормативным словом «побьёт». А точнее, изобьёт до полусмерти. Мало пацану не покажется. Слово в конце, извините, Анна Егоровна, – Платон виновато посмотрел на Анюту, и, понизив голос, сказал: – Это слово «херня». Признаюсь, я даже слегка смягчил его, – незаметно подмигнул он Гоше. – Мальчонка, вам, Сергей, матерщинник тот ещё попался. Слова «жратва», «высрали» он матерками не считает, даже вымарывать их не стал…
   – Ну, не тяни резину, Платон, – поторопил его Гоша. – Давай о кликухе. Она же – ключ к началу поисков. Я прав?
   Платон улыбнулся и почти с нежностью посмотрел на Гошу.
   – Кликуха известная – «Чемодан».
   – Ну… – пожал плечами Гоша, – ну и что? Мне это прозвище ни о чём не говорит.
   – Оно и понятно, Гоша. Ты же не при делах. Тебе всё о зловонном «дне» нашего современного общества знать без надобности. А вот мне приходится. Не часто, но иногда приходится контактировать с разной сволочью. И погоняло «Чемодан» мне кое о чём говорит.
   – И о чём?
   – О том, что дело это, Гоша, не совсем простое. Мы же в частном порядке работаем? Раз уж ты ко мне обратился. К тому же, как я понял… – Платон скептически посмотрел на мою «антикварную» мебель, выцветшие обои и трещины на потолке, – при отсутствии достаточного количества денежных средств для вложения в операцию по…
   – Для какого такого вложения? – грозно надвинулся на Платона Гоша, не дав ему договорить. – Ты что это имеешь в виду?
   – Нет, нет, – замахал руками Платон, – я не о своём гонораре. Как ты мог подумать? Я же понимаю: не тот случай и не тот клиент. Я о другом.
   – О чём?
   – О расходах. Возможно, придётся платить выкуп.
   – Кому? Бомжам? – Гоша буквально рассвирепел.
   – Я же говорил: дело это не такое простое, каким кажется. Чемодан не бомж. Нет, бомж, конечно, но непростой. У него достаточно серьёзное уголовное прошлое. Почти авторитет. До авторитета чуть-чуть не дотягивает. Потому и руководит не обычной бандитской или воровской группировкой, а командой, составленной из бомжей и беспризорников. Кстати, могу показать его досье, у меня с собой.
   В руках Платона появился ноутбук, он достал его из кейса. Я сдвинул чашки на край журнального столика, освобождая место, но Гоша махнул рукой:
   – Не надо. Ну и что с того?
   – У Чемодана всё по-взрослому. Дисциплина. Все малолетки повязаны и не рыпаются. За любую провинность – побои и начёт долга. Долг неукоснительно отрабатывается, но не уменьшается, наоборот – растёт. И пацаны от своего «благодетеля» не убегают, боятся. Беглецов другие подопечные Чемодана отлавливают и казнят. Натурально. Пацаны, считай, рабы у Чемодана. Только слово «раб» он им не на лбу метит, как некоторые придурки, а на спине. Лиц не портит, сволочь.
   – Ужас! – воскликнула Анна, я увидел в её глазах слёзы. Я был поражён рассказом Платона не меньше её, а может быть, даже больше.
   – Средневековье какое-то, – промолвил я.
   – Реалии современной жизни, – спокойно возразил Платон.
   – Что за сказки ты тут нам рассказываешь? – возмущённо спросил Гоша. – А менты? Они что, до сих пор не могут прикрыть эту банду? Или они ничего не знают о том, что в городе творится?
   – Ещё как знают.
   – Так почему ж не садят?
   – Чемодан им платит. Регулярно.
   – Вот, бля! – Гоша в сердцах стукнул кулаком по столику, едва не расколов его. – Дожились, мать их! Перестройщики хреновы! Новая волна! Взяточники грёбаные. Беззаконие полное!
   – Я бы сказал: беспредел, – заметил Платон.
   Все мы на минуту замолчали.
   – А выкуп? – спросил я Платона. – Ты говорил о возможности выкупа… Он большой? У меня есть кое-какие сбережения.
   – Много? – нехотя поинтересовался Платон.
   – Двадцать пять тысяч, – смущённо ответил я.
   – Этого думаю, может хватить. – Платон пристально взглянул мне в глаза. – Если, конечно, речь идёт о долларах.
   – О рублях, – потерялся я. – Двадцать пять тысяч рублей.
   – Во! – Гоша протянул через стол в направление Платона большой ядрёный розовый кукиш, потом показал его мне, чтобы я оценил, наверное. – Вот вашему Чемодану, а не доллары. Ни рубля, паскуде!
   Платон пожал плечами, и стал не спеша складывать в кейс ноутбук и лупу.
   – Так, Платон, – вдруг резко успокоился Гоша. – Колись: компромат на нашу доблестную милицию у тебя имеется? А главное – на её руководителя, на генерала Ершова. Да ладно, можешь не отвечать, и так знаю, что есть. Прижмём взяточника – никуда не денется. Отдаст нам своего подельника.
   Платон защёлкнул замок кейса, поставил его у ног, нарочито медленно поднялся из-за столика, застегнул пиджак и проверил стрелки на брюках. Они были безупречны.
   – Гоша, – сказал он спокойным голосом, – я в такие игры играть не буду. Мне лицензию потерять – раз плюнуть. Ершову раз плюнуть. Ты же понимаешь, что даже не в этом взяточнике дело. Всё оттуда, – Платон указал пальцем на мой растрескавшийся потолок, – сверху идёт. Рыба гниёт с головы, и не мне тебе про это рассказывать. Мы с тобой – никто. На мой компромат Ершову плевать с высокой колокольни.
   – Что-то ты расплевался, Платон, – укоризненно произнёс Гоша и продолжил успокаивающе: – Ладно, сядь, не ершись. Тьфу блин, слово-то какое гадкое! Не петушись. Во! Так оно и то лучше, благозвучней… Давай лучше подумаем, что тут сделать можно. Спокойно, без взбрыкиваний. Ну, признаюсь, загнул малость. Возраст, скидку делай.
   – Вот именно – возраст! Бывший следователь городской прокуратуры с большим стажем работы, а предложения высказываешь – первокурсник юридического института и тот такие необдуманные слова говорить не стал бы. В условиях тотальной коррупции… – Платон не стал продолжать. Он достал из кармана красивый кожаный портсигар, вытащил коричневую сигарету и закурил.
   – Коррупция, – проворчал Гоша. – Ну, понятно, коррупция… Сказал слово «коррупция», и вроде как всё сам себе объяснил. И можно успокоиться, и не делать ничего. Коррупция… Да понимаю я, Платоша. Века пройдут, новые поколения вместо нас жить будут, города вместе с людьми умрут, новые построят, а коррупция останется. Она вечна. – Гоша вздохнул. – Но ведь надо же что-то делать. Хотя бы свои интересы отстаивать. Как-то по-хитрому… Что скажешь, Платоша?
   – Думаю.
   – Думай, – разрешил Гоша и сказал мне: – Доставай свой коньяк, Серёга. Вместе думать будем. Коньяк, он для улучшения мозговой деятельности – первое средство. Допинг, так сказать. Анют, ты как?
   – Я и без вашего коньяка от одного Платошиного рассказа как пьяная, – отказалась Анна и с тревогой посмотрела на меня.
   Всё в порядке, взглядом ответил я ей, не переживай – не сорвусь. Анна не знала, что после того запоя, когда я пытался свести счёты с жизнью, я года три не прикасался к спиртному. Потом зачем-то попробовал, но ничего не ощутил – ни отвращения, ни желания повторить. Ничего. Словно рюмку чистой воды выпил после литровой бутылки минеральной – совершенно ненужная организму добавка.
   – Тогда три рюмки на стол ставь, – распорядился Гоша.
   Я выставил из бара бутылку «Арарата» и три рюмки. Кстати сказать, у меня только три рюмки и было – всё, что осталось после запоя десятилетней давности – остальные поразбивал в пьяном беспамятстве.
   – Я тоже – пас, – сказал Платон, туша окурок. – Да и вы, Сергей с выпивкой подождите. Нам сейчас фоторобот Михаила составить надо.
   – Куда-то поедем? – спросил я.
   – Никуда не надо ехать. Всё необходимое в этом ящичке.
   Он снова открыл кейс и достал ноутбук, раскрыл его, пробежался пальцами по клавишам, и на экране появилась болванка человеческого лица.
   – Начнём?

   Когда все мои гости ушли, я отнёс грязные чашки на кухню, вымыл их, потом вернулся в гостиную и налил себе коньяку из бутылки, которая так и осталась нераспечатанной: до неё дело не дошло…

   – Потом выпьем весь твой «Арарат». Как Мишка отыщется, так и выпьем, – сказал Гоша, и успокаивающе добавил: – Отыщется, отыщется. Если Платон за дело взялся, то он его до конца доведёт. Доставит тебе Платон Мишку, а дальше уж – твоё дело, Серёга. Он ведь, пацан этот, к воле привыкший. Может и не захотеть с тобой жить.
   – Со мной? – удивился я.
   – Конечно с тобой. – Гоша странно на меня посмотрел: – А иначе зачем ты всю эту канитель затеял?
   – Просто вытащить парня из трясины хотел. Спасти…
   – Ну и вытащишь с помощью Платона, вырвешь его из грязных лап Чемодана, а дальше что? Как спасать будешь? На расстоянии, что ли?
   Я не знал, что ответить.
   Платон, уходя, протянул мне свою визитную карточку. «Частное сыскное агентство «Платон» – золотыми буквами на чёрном.
   – Там мои рабочие телефоны, – сказал он. – Номер мобильного на обратной стороне визитки. Но это так, на всякий случай. Пару ближайших дней мне не звоните, я буду занят поисками Михаила и решением вопроса с Чемоданом. Кроме того, мне и другие заказы отрабатывать нужно. – Добавил: – Если у меня к вам какие-то вопросы возникнут, я сам позвоню.
   – И что мне делать?
   Платон с тоской посмотрел на мои выцветшие обои и ответил:
   – Ждите…

   …Я поднёс коньяк к губам и уловил его запах. Изредка выпивая раньше, в те дни, когда этого требовали традиции, я не ощущал запаха коньяка. Или не пробовал ощутить? Я сделал небольшой глоток и подержал коньяк во рту, ощущая его приятную вяжущую крепкость.
   Мне понравился вкус коньяка. Словно я впервые его попробовал.
   Бутылку я убрал в бар – не то чтобы от греха подальше, просто привык к порядку. Каждая вещь должна лежать на своём месте.
   Отпивая коньяк маленькими глотками, я прошёлся по своим трёхкомнатным хоромам, критически осматривая каждый угол. Да, ремонт моему запущенному жилью не помешал бы. Неожиданно решившись, я пересчитал всю свою наличность – в кошельке и в загашнике – быстро собрался и отправился в хозяйственный магазин, который находился в моём же доме на первом этаже.
   Проконсультировавшись у продавцов, и закупив, как мне думалось, и как они сказали, всё необходимое для ремонта, я вернулся, чтобы заняться непривычным и неизвестным мне делом. Раньше мы с Зоинькой сами ремонт никогда не делали – приглашали бригаду отделочников из моего института. Но сегодня мне вдруг показалось, что с ремонтом я справлюсь. Что там может быть сложного? Теоретически я знал, что надо делать. И продавцы-консультанты из «Домоцентра» подсказали, что за чем идёт – какая операция за какой.
   Начну, а там разберусь…
   Поднимаясь по лестнице с большим полиэтиленовым ведром водоэмульсионной краски и запасной дачной сумкой, из которой торчали рулоны обоев, я встретил на лестничной площадке Анну. Она куда-то собралась, выходила из своей квартиры. Удивлённо взглянув на мою поклажу, Анна спросила:
   – Никак ремонт собрался делать, Серёженька?
   – Ну да… ремонт. Не селить же парня в этом… свинарнике.
   – Я рада, что ты решил заняться ремонтом, – расцвела она улыбкой. – Давно пора. И вообще, я очень рада переменам, тому, что с тобой происходит. В тебе… Я помогу тебе с ремонтом, как вчера обещала. Сейчас только за морковкой на угол сбегаю. Вот хотела немного капустки заквасить. Не в зиму, а так – сейчас поесть. В зиму-то ещё рано капусту квасить. Хватилась, а морковки у меня нет. Сейчас сбегаю и сразу к тебе. Я мигом, Серёженька. Ты пока готовь всё. Переодевайся в рабочую форму.
   – А может, не надо, Анюта? – неуверенно стал отказываться я. – Что ты в самом деле, зачем? Что, у тебя своих дел нет? Капусту вот солить собралась… А я сам как-нибудь управлюсь.
   – Вот именно: как-нибудь. Ты, Серёжа, парень что надо, но не мастеровой. И Зоинька, помню, мне говорила, что у тебя руки немного не из того места растут. Не обижайся только. Ты же теоретик, Серёжа. В институте своём, наверное, теоретиком работал?
   – Проектировщиком.
   – Ну, вот! А я на стройке чуть не всю жизнь проработала. Сметчицей в строительной конторе, потом контролёром заказчика. Все строительные операции знаю, так как контролировать качество надо было. Научилась многому. А потом дома свои теоретические знания на практике применила. Я знаешь, сколько этих ремонтов домашних переделала? Никогда маляров не нанимала, всё сама. Опыт есть. Я даже подрабатывала иногда маляршей. Так что мы с тобой за пару дней управимся. Ну, хотя бы основное сделаем – потолки покрасим и обои поклеим. А кафелем на кухне и в ванной уж потом займёмся.
   Я понял, что если сейчас откажусь от Анютиной помощи, она может обидеться. Точно обидится.
   – Ты и плитку клеить умеешь? – якобы заинтересованно спросил я.
   – Умею. Что там сложного-то?.. А знаешь, капуста подождёт, не к спеху. Прямо сейчас переоденусь и приду.

   До конца этого дня мы с Анной занимались заделкой трещин и снятием старых обоев. Заделку трещин какой-то пастой взяла на себя Анюта. Она сама приготовила эту мазуту из сухой шпатлёвки, что я купил в магазине, добавив в неё какой-то порошок, принесённый из дома и разведя её белой мутной водичкой, эту водичку она тоже взяла из своих запасов. Она сказала, что это эмульсия.
   Я с нескрываемым восхищением следил за Анютиной работой. Ловко это у неё получалось! Трещины сначала увеличивались и расширялись под её шпателем, а потом исчезали, замазанные мазутой; оставались только сырые, но быстро высыхающие и светлеющие кривые полосы. Вскоре мой потолок перестал быть трещиноватым, а стал полосатым, как зебра. Как выгоревшая на солнце зебра.
   – Сегодня в конце дня загрунтуем на раз, – сказала мне Анна со стремянки, – когда ремонт просохнет, а завтра ещё раз покрасим, и будет у тебя идеальный потолок.
   – А полосатым он не останется? – с опаской поинтересовался я.
   – Не-а. Ровным будет. У тебя не самый плохой потолок, из тех, которые мне доводилось шпатлевать и красить. Я думала – хуже будет.
   Я занимался обоями. Бумажные обои снимались легко, их даже смачивать, как советовала Анюта, не пришлось – с лёгким потрескиванием они отлетали сами, нужно было только найти правильное место и потянуть. Видимо, клей пересох до такой степени, что потерял все присущие ему свойства. Или изначально был некачественным. Только у самого потолка обои держались крепко, их приходилось отскабливать шпателем.
   Анна спросила:
   – Ремонт шабашники делали?
   Я ответил:
   – Институтская бригада. Только тогда мне стариков у директора выпросить не удалось, старики в квартире самого директора ремонт делали. Он мне молодых дал, только что принятых.
   – Халтурщики. Обои на сопли приклеили, а поверху пэвэашкой прошлись.
   – Как это на сопли?
   – Это я образно.
   Чтобы не распыляться, и не оставлять меня без жизненного пространства, было решено первым этапом отремонтировать гостиную и прихожую, они были наиболее запущенными и совершенно непонятно, почему. Впрочем, понятно: в спальне я только спал, и то не постоянно, чаще в гостиной на диване. В прихожей раздевался, а на антресолях в прихожей у меня хранилось всё дачное и вообще всё, чем я пользовался. Я частенько туда лазил. Конечно, самой грязной у меня была кухня, но кухня – это потом. Надо было ещё плитку закупить, старая вся растрескалась и потускнела, а некоторые плитки, отвалившиеся, были приклеены на пластилин моей отнюдь не умелой рукой.
   Войдя во вкус и немного поразмыслив, мы с Анной решили охватить ремонтными работами ещё одну комнату – ту, которая была Мишкиной, пока мой сын был ещё холостым. Потом Мишка стал взрослым, научился зарабатывать деньги, женился, и они со Светланой, работая на одном предприятии – в НИИ биологии – получили служебную квартиру, и стали жить в ней, откладывая деньги на покупку собственного жилья. Живите здесь с нами, говорили мы с Зоей, но Мишка упёрся, он был сторонником самостоятельной жизни и справедливо считал: лучше почаще приходить к родителям в гости, чем постоянно находиться рядом с ними и демонстрировать друг другу разные поколенческие взгляды на быт. В принципе мы с Зоей разделяли мнение сына, но всё-таки вакуум, который возник с его переездом в служебку, сильно нас тяготил. Мишкина комната стала моим кабинетом.
   Теперь она снова станет детской, только принадлежать будет другому Мишке.
   Мишкину комнату мы и отремонтировали первой, а потом перешли в гостиную.

   По мере завершения первого этапа ремонтной эпопеи, в моей душе стало нарастать какое-то беспокойство, тревога какая-то. Мне бы радоваться, что моя запущенная квартира всё больше и больше приобретала вполне благоустроенный вид, становясь светлой и словно бы новой, а я тревожился. Скажу больше – боялся. Зачем обманывать самого себя, я сразу понял, что эта тревога – не что иное, как обыкновенный страх. Да, я боялся, но вот чего? Боялся, что не справлюсь с тем, что задумал? Боялся, что ошибся, не рассчитал своих сил? Снова в который раз подумал: а надо ли мне это всё? Смогу ли я заменить беспризорнику Мишке…
   Заменить!
   Заменить. Изменить. Поменять! Вот оно, ключевое слово! Я боялся перемен в своём спокойном – мрачном и безрадостном, но спокойном – существовании. Ведь я ничего не хотел менять. Мне было так привычно, почти комфортно, в моём одиночестве. Я с каким-то тупым удовлетворением занимался самоистязанием, душевным мазохизмом, мучил себя воспоминаниями, страдал и тихо ждал конца. А теперь всё изменится. Мне нужно будет не существовать, а жить. И это было самым страшным. Жизнь меня страшила. Хочу ли я жить? Прежде всего, мне нужно было ответить на этот вопрос. Нужно было. Но я не находил ответа…
   – Ну, вот и всё! – торжественно объявила Анна, слезая со стремянки, притерев поверху последнюю полосу обоев. – Сейчас нижнюю часть обработаю, и всё – принимай работу.
   Закончив с полосой, она отошла на середину гостиной и придирчиво осмотрела потолок и стены.
   – А что? Вроде нормально получилось, – задумчиво произнесла она. – Ты как считаешь?
   – Просто замечательно! – похвалил я, с трудом оторвавшись от своих мыслей.
   – Не то, чтобы, но жить теперь здесь можно. Вполне… Ну что? Пойдём в спальню, Серёженька? – Анна потянулась, как кошка, посмотрела на меня и хитро улыбнулась, перехватив мой, наверное, испуганный взгляд. – Не бойся сосед, я имела в виду лишь то, что вещи, которые мы из гостиной и кабинета в спальню перетащили, надо назад заносить. Мебель расставлять надо. Благо мебели и вещей у тебя немного, быстро управимся… А ты что подумал?
   – Ничего…
   – Да. Ничего… – Анна грустно вздохнула и повторила по слогам: – Ни-че-го.
   Мы занялись мебелью. Работали молча, оба ощущая возникшую напряжённость. Первое, что я сделал, когда моя стенка встала на своё законное место, принёс из спальни Зоинькин портрет и демонстративно поставил на полку, словно хотел дать понять добровольной помощнице, что в этом доме есть место только одной женщине. Выглядело это скорей всего несколько грубовато, но Анна совершенно спокойно отнеслась к моему поступку, не обиделась, даже плечами не пожала – взяла чистую влажную тряпочку и бережно протёрла портрет, хотя пыли на нём вроде бы не было. Потом она деликатно ушла на кухню, и стала там, тихо напевая, перемывать моё стекло – сохранившиеся рюмки, фужеры и хрустальные салатницы. Я всегда считал Анну умной женщиной, такой она и была на самом деле: умная и всё понимающая. Мне стало немного стыдно. Я хотел подойти к ней и попытаться объяснить своё поведение, но вовремя понял, что этого делать не надо.
   – Завтра займёмся кухней, – распорядилась Анна, закончив с посудой, красиво расставив её в серванте, сверкающую, словно только что купленную. – Деньги на кафель у тебя есть?
   – Деньги есть.
   – Значит, поедем и купим. Тебе что-то в бежевых тонах подойдёт, гарнитур у тебя темноватый. Тёмно-коричневый. Надо, чтобы плитка светлая была. В нашем «Домоцентре» такой расцветки, как я её вижу, нет. Надо в «Практик» ехать.
   – Я не могу из дома выходить, – возразил я. – А вдруг Платон позвонит?
   – Хорошо, я одна съезжу.
   Я знал – у Анны была старая «Нива».
   – Как это одна? Плитка же тяжёлая.
   – А, – Анна махнула рукой. – В «Практике» грузчики погрузят, им за это деньги платят. А здесь ты перетаскаешь. А я вместо тебя у телефона посижу… Я сейчас посчитаю, сколько тебе на кухню плитки надо, а тебе – задание.
   – Слушаю внимательно.
   – Шкафы снять, и в гостиную – вот в этот угол. Туда же тумбы, стол и табуретки. И всю старую плитку отодрать и на помойку снести. Вопросы есть?
   – Вопросов нет!
   – Посуду не побей, сначала её перенеси.
   – Будет сделано!

   Когда Анюта ушла, я не сразу приступил к выполнению задания. Сел в кресло и закурил. Хотел налить себе коньяку, но передумал. Я смотрел на Зоинькин портрет и вслух спрашивал её:
   – Зоинька, Зоинька… Что бы ты сказала мне? Что бы посоветовала? Если бы могла…
   И тут неожиданно раздался телефонный звонок. Я рывком снял трубку:
   – Алло?
   Из трубки доносилось какое-то потрескивание и тихий гул, похожий на стон.
   – Алло? – повторил я. – Алло? Кто это? Алло?.. Зоя!
   Связь прервалась. Я сидел и ощущал, что мои руки мелко дрожат, а по спине, вдоль позвоночника, струйкой стекает холодный пот. Пот тёк и по моему лицу. Я осторожно положил трубку на рычаги, вытер платком лицо и подумал:
   «Так, наверное, сходят с ума».
   Второй звонок прозвучал меньше чем через минуту. Это был Платон, его голос:
   – Алё! Сергей?
   – Владимирович, – машинально добавил я и тут же спохватился, услышав, как Платон хмыкнул: – Да, да! Это я, Сергей. Здравствуйте, Платон. Слушаю вас.
   – Я звонил вам минуту назад, но вы меня не слышали. Со связью что-то, наверное.
   – Да. Со связью… Как наши дела, Платон? Что нового?
   – Дела наши отлично. Вот едем с Михаилом к вам.
   – Как… едете?..
   – Хорошо едем, с комфортом. У меня «Лексус», если это вас интересует, Сергей… Владимирович. Михаил говорит, что тоже купит себе «Лексус». Обязательно «Лексус». Говорит, что «Мерседесы» ему не нравятся. А к отечественным автомобилям у него вообще резко негативное отношение. Шустрый парень, между прочим. Такой точно автомобиль купит раньше, чем права сумеет получить.
   – Значит, едете… – я не знал, что говорить.
   – Будем минут через пятнадцать. Если в пробке не застрянем. Но… не должны. Вроде машин немного сегодня. Так что – ждите.
   – Жду.
   Я положил трубку и заметался по комнате. Через пятнадцать минут… Накормить ведь Мишку надо! Я бросился к холодильнику, и уже подбегая, вспомнил, что с этим ремонтом совершенно забыл о продуктах. Сегодня днём мы с Анной жарили картошку и доели всю колбасу. Молоко тоже допили. В холодильнике – шаром покати… Что, опять картошку жарить? Я побежал к Анне.
   – Анюта, выручай…

5

   – Может, останетесь с нами, Платон? – спросил я.
   Платон посмотрел на часы:
   – Дела. Работа стоит.
   – Так ведь время уже позднее. Какие могут быть дела в десять часов вечера? – удивился я. – Какая работа?
   Платон усмехнулся:
   – Самая работа в моём агентстве начинается после десяти часов вечера. Вы же, Сергей, осведомлены о специфике моей работы. Днём, конечно, тоже работа имеется, но самый сенокос – именно вечером… Ну, всё, ушёл. Проводите меня.
   У двери Платон сказал:
   – Не думаю, что вам будет легко с Михаилом. Он уже три года бродяжит. Привык. Убежать может. Не знаю, чем вы его удержать сможете. Надо очень постараться.
   – Я постараюсь. Я что-нибудь придумаю… А как вам удалось Мишку у Чемодана отнять?
   – Сначала компромат на Чемодана нарыл. Компроматом и взял.
   – Так вы же говорили, что этот… Ершов…
   – А я Чемодану пообещал в случае чего не генералу Ершову компру на него передать, генерал и сам всё про Чемодана знает, а кое-кому другому. – Видя, что я ничего не понимаю, пояснил: – Я пообещал Чемодану сообщить всем его «рабам» и прихлебателям некоторые интересные факты из его биографии. Кое-какие фактики о пребывании Чемодана в местах не столь отдалённых. Эти фактики получить, признаюсь, непросто было. Но зато – эффект потрясающий.
   – А что это за факты?
   – Не грейте голову, Сергей. Зачем вам это? Занимайтесь-ка лучше парнем. Его, правда, спасать надо. Парень уж больно хороший. Я бы хотел такого сына иметь. Но… две дочери.
   Платон подмигнул и ушёл, а я вернулся в гостиную. Анна на кухне собирала на стол, а Мишка, засунув руки в карманы ветровки, бродил по комнатам, осматриваясь.
   – А ничего хата у тебя, дядь Серёж, – похвалил он, увидев меня, – жить можно.
   – Теперь можно, – откликнулась с кухни Анюта. – Ты бы Миша посмотрел на неё пару дней назад. Берлога, а не квартира.
   – Баба твоя? – тихо спросил Мишка, кивнув на дверь кухни, и снова похвалил: – А ничего ещё, бабец. В самом соку! Лет сорок, небось? – хамовато и как-то очень по взрослому сказал.
   – Анна Егоровна – моя соседка, – возразил я. Получилось, словно оправдываюсь. Я даже разозлился на себя.
   – Нормальная такая у тебя соседка, – заговорщически подмигнул мне Мишка и плюхнулся в кресло. Его острые коленки выперлись из дырок на джинсах, а рука сама собой потянулась к пачке «Явы», лежащей на журнальном столике. Я отобрал у него сигареты и сунул их в карман. Мишка рассмеялся: – А у меня свои есть! – и вытащил из кармана «Мальборо».
   – Богато живёшь, – хмуро сказал я.
   – Угощайся! – широким жестом предложил Мишка.
   – Курить вредно, – поучительным тоном сказал я.
   – Ага, – согласился Мишка, – ещё как, – и сунул сигарету в рот.
   – А знаешь…
   – Не-а, не знаю. – Мишка вытащил из кармана дешёвую китайскую зажигалку, намереваясь прикурить.
   – Давай вместе бросать, – предложил я. – Вместе оно как-то легче будет.
   Мишка хотел возразить. Наверное, он хотел сказать: «Тебе надо, ты и бросай», но из кухни нас позвала Анюта:
   – Мальчики! Руки мыть и за стол. У меня всё горячее.
   Мишка спрятал зажигалку, а сигарету аккуратно вставил назад в пачку. Кивнул мне, пошли, мол, коли зовут.
   Анна расстаралась на славу.
   – Ни фига себе! – присвистнул Мишка, оглядев яства на столе. – Под такой закусон не грех и пропустить по стопарику.
   Чего тут только не было: маринованные грибочки, солёные огурцы и помидоры, огурцы и помидоры свежие, зелень, сало, колбаса, сыр, разогретые в микроволновке блины, открытая банка шпрот. Короче – всё, что имелось в Анютином холодильнике, перекочевало на мой кухонный стол. На плите, на большой сковороде пыхтело и вкусно пахло мясом и луком что-то под крышкой. У меня у самого потекли слюнки.
   Я пропустил мимо ушей Мишкин намёк на выпивку. Впрочем, и сам он тут же забыл о своих словах, скорей всего, сказал это в шутку.
   Сначала Мишка ел жадно, запихивая в себя всё подряд, без всякой последовательности, но потом как-то сразу угомонился, внимательно посмотрев на нас, увидел, что мы с Анной наблюдаем за ним, взял вилку в левую руку, а нож в правую и стал есть медленно и красиво. Было заметно, что питаться культурно его когда-то научили, и это знание из его памяти не стёрлось.
   – Не поедем завтра в «Практик», – объявила Анна.
   – Конечно, – согласился я и тут же поинтересовался: – А почему?
   – Завтра мы поедем в «Дом одежды». Мишеньке надо бы слегка приодеться.
   – Ну, вы даёте, ребята! – оторвался Мишка от жаркого. – Мне что, надо бога благодарить за то, что он надо мной сжалился, и другую жизнь подарил?
   – А почему с такой иронией? – спросил я.
   Мишка снова занялся жарким, проигнорировав мой вопрос.
   Отужинав, мы перешли в гостиную.
   – Посуду сами помоете, – сказала Анна, – не маленькие. Только смотрите, долго не засиживайтесь. Завтра пораньше встанем, я завтраком вас накормлю и – в «Дом одежды», за покупками. Не забыли?.. Ну, ладно, пойду домой, пожалуй, отдыхать. Наломалась я сегодня с твоими обоями, Серёжа. Проводи меня…
   – Конечно, конечно, – согласился я. – Иди, отдыхай. Мы тут с Мишей сами справимся…
   – Я помою посуду, – вызвался Мишка и отправился на кухню. Зашумела вода в кране и зазвякала посуда.
   – Спасибо тебе, – это я уже у двери Анюте сказал. – Даже не знаю, как мне тебя благодарить.
   – Не знаешь? – улыбнулась Анна и сказала тихо, чтобы Мишка не слышал: – А ты подумай. Может, и придумаешь – как.
   И ушла. А мы с Мишкой остались одни. Я убрал остатки продуктов в холодильник, а Мишка перемыл всю посуду, даже сковородку отскрёб. Было уже довольно поздно, но Мишка сказал, что спать – ещё совершенно детское время. Я не знал, чем его занять. Если сказать честно, я ещё не совсем был готов к роли опекуна. Боюсь сказать – к роли отца, хоть и приёмного.
   – У тебя что – телевизора нет? – удивлённо спросил Мишка и поглядел на полку, где должен был находиться телевизор, а вместо него стоял большой портрет моей жены.
   – Нет… – замялся я, промямлил неубедительно: – Сломался, и я его выбросил. – Признаться, что я продал телевизор во время запоя, поменял, кажется, на бутылку водки, мне было стыдно. – Хочешь, завтра поедем и купим?
   Мишка пожал плечами:
   – Как хочешь. Можно и без телевизора обойтись. А вообще-то зря ты его выбросил. Его, наверное, починить можно было… А это кто?
   Я понял, о ком Мишка, ответил:
   – Это моя жена, Зоя. Зоя Алексеевна.
   – А где она?
   – Умерла. – Я достал из шкафа свой семейный альбом. – Вот, хочу тебе своих показать. Здесь мы все вместе…
   – А это твой сын? – спросил Мишка, ткнув пальцем в фотографию своего тёзки.
   – Да.
   – Значит, я угадал?! – обрадовался Мишка.
   – Угадал.
   – В принципе, не сложно было допетрить. Твой сын на тебя похож. Копия. Глаза одинаковые. Только у него глаза просто серьёзные, а у тебя серьёзные и… грустные. А почему твой сын с тобой не живёт? У него своя семья? Или поругались?
   – Он тоже умер.
   – Что? И жена и сын?
   – И внучка. И жена моего сына. Они погибли в авиакатастрофе.
   – Значит, ты совсем один? – Мишка смотрел на меня с искренним сочувствием. Он не притворялся.
   – Совсем, – ответил я и полез за сигаретой, достал и стал её разминать в пальцах. – Они давно погибли. Десять лет назад.
   – Понятно. Я сразу понял, что с тобой что-то не так. А как звали твоего сына?
   – Его звали так же, как тебя. Михаилом. Я звал Мишкой. – Я закурил. Мишка по-прежнему смотрел на меня с сочувствием.
   – Понятно, – снова повторил он. – Ты же вроде хотел того…
   – Чего? – не понял я.
   – Курить бросать.
   Я затушил окурок.
   – Давай спать укладываться. Мыться будешь?
   – А то? Помылся бы с удовольствием.
   Пока Мишка отмокал в ванне, я постелил ему в комнате сына на Мишкином диванчике-лягушке.

   Я долго не мог уснуть. Мишка слышал, как я ворочаюсь. Он зашёл ко мне в спальню и сказал с порога:
   – Я ещё не решил, останусь у тебя или нет.
   – Я тоже, – ответил я.
   – Дядь Серёж!
   – Что?
   – Ты меня взял, чтобы у тебя снова Мишка был?
   – Нет, не поэтому… Иди спать. Тётя Аня обидится, если мы к завтраку опоздаем.
   – Я к завтраку? Да не в жись! Лучше вообще спать не буду, чтобы завтрак не проспать. А что у неё на завтрак? Ты не в курсе?
   – Иди, ложись, обжора!

   Затянувшееся бабье лето, судя по всему, закончилось. Осень ворвалась в город молниеносно, решив, наверное, одновременно – и затопить его и выстудить. Холодный ветер с севера пригнал серые свинцовые тучи, а вместе с ними – ни на минуту не прекращающийся дождь и промозглую холодрыгу. Правильно придумала Анна приодеть Мишку. Сначала мы хотели оставить парня дома. Что ему мокнуть и мёрзнуть в старенькой ветровке и дырявых кроссовках? Но Мишка безапелляционно заявил:
   – Купите ещё что-нибудь не то. Вы же люди пожилые, не знаете, чего сейчас молодёжь носит.
   – Замёрзнешь.
   – Я привыкший! – сказал с гордостью. – И у меня кровь горячая. Я даже зимой в этой ветровке ходил.
   Покупку одежды для него Мишка уже воспринимал как само собой разумеющееся, о благодарности господу богу он больше не вспоминал.
   – Может, не в «Дом одежды», а в секонд-хенд? А, теть Ань? – спросил он, усаживаясь рядом с Анной на переднее сидение. Я упал сзади, «Нива» у Анны была пятидверная.
   – В секонд-хенде вещи стильные продаются, – продолжал Мишка. – Новые почти шмотки. Прямиком из-за границы. И деньги сэкономить можно. Вот эта вот ветровка, – он подёргал себя за синий рукав, – оттуда, из секонд-хенда. Мы, пацаны, между прочим, там все одеваемся.
   – Я, конечно, не Рокфеллер, Миша, – подал я голос сзади, – денег у меня не так чтобы очень много, но экономить на тебе в мои планы не входило. Купим всё в «Доме одежды». Наше отечественное, прочное и новое.
   – Сейчас в наших магазинах не только отечественное продаётся, – поддержала меня Анна. – Импортного много. Даже больше, чем нашего. Купим, что понравится, лишь бы не Китай.
   Почему не Китай, подумал я, разве китайские вещи не качественные? Они всегда были качественными. Например, тёплое китайское бельё. Мишке, наверное, нужно купить комплект, учитывая приближение зимы. Почему: лишь бы не Китай? Как раз китайское бельё… Впрочем, что я знал о современной жизни? Ровным счётом ничего. Я в магазинах-то, в которых одежда продаётся, не бывал уже лет десять. Больше десяти лет. Я вообще не знал, что где продаётся и что надо купить, а чего покупать не стоит. Покупками ведала Зоя. А потом я вообще ничего себе не покупал, донашивал старое. Носил, а оно не снашивалось. Как и я сам.
   – Если у Сергея Владимировича денег не хватит, – продолжила Анна, – я добавлю. – И посмотрела мне в глаза в зеркало заднего вида. Посмотрела со значением, словно хотела сказать: «И даже не думай возражать!». Я послушно промолчал, а Мишка повернулся к Анне, серьёзно так на неё посмотрел и произнёс с какой-то торжественной, даже пафосной интонацией:
   – Вы очень добрая женщина, тётя Аня, – и добавил: – И красивая.
   Анна снова взглянула на меня в зеркало. Я отвёл глаза.
   – А вот Сергей Владимирович не разделяет твоего мнения, – Анна потрепала Мишку по тёмным волосам, держа руль одной левой. Машиной она управляла виртуозно.
   – Разделяет, – возразил Мишка. – Только не говорит об этом. Ничего, скажет.
   – Ты так считаешь?
   – Уверен. Обязательно скажет. То, что вы очень красивая женщина, может не заметить и не сказать об этом только лох.
   Анна прыснула, а я подумал: «Мишка совершенно прав. Только вот в чём? В том, что я лох? Или…»
   Я заметил, что Мишка обращался к Анне на «вы» ещё вчера за ужином. А мне по-прежнему тыкал. Может, это и правильно? Мы-то с ним уже старые знакомые. Впрочем, «ты» он мне стал говорить с первой нашей встречи.
   И ещё я заметил, что он перестал материться.

   Я даже не предполагал, что вещи для подростков теперь так дорого стоят. Да вообще – любые вещи. Мы купили Мишке брюки (правда, он больше хотел джинсы, я заметил, как Мишка с грустью взирал на джинсовые ряды), пару сорочек, джемперок, осенние туфли (а скоро надо будет покупать зимние!), пуховик, вязаную шапку и кое-что из белья. От тёплого белья Мишка отказался наотрез. Рассчитавшись на кассе, я понял, что о покупке телевизора можно теперь даже не мечтать. Чёртов ремонт! Сожрал всю мою заначку. Надо было обои выбирать подешевле. Непрактичность с моей стороны была очевидной. Надо учиться жить на пенсию вдвоём. Или подумать о подработке. А что? Думаю, что в институт меня возьмут с радостью. Хотя бы для того, чтобы я передал свой опыт молодым. В последнее время институт шёл в гору, заказов у них было много, в том числе от зарубежных фирм. Прорвёмся!
   Мишка переоделся во всё новое прямо в примерочной кабинке. Когда он оттуда вышел, Анюта ахнула:
   – Вот это мэн!
   Мишка даже повзрослел и стал выглядеть на свои шестнадцать.
   – Ну, как? Нравишься ты себе в своём новом обмундировании? – спросил я у него. – Сейчас ещё в парикмахерскую заедем.
   – Нормально, – ответил Мишка, глядясь в зеркало.
   – Не надо ему в парикмахерскую, – запротестовала Анна, – ему лохматому лучше. Правда, Мишуня? – она взлохматила его густую и пышную после вчерашнего мытья гриву.
   – Да ты что? – не мог согласиться я, – разве можно ходить такому заросшему? Это просто неприлично. Его же в школу не примут.
   – Ну, если только немного подровнять…
   – В какую школу? – Мишка удивлённо взглянул на меня, оторвавшись от зеркала.
   – В самую обычную школу. Учиться же надо. Образование получать.
   – Вы что смеётесь? – Мишка переводил испуганный взгляд с меня на Анну и снова на меня. – В какую школу?
   – В среднюю школу. Недалеко от нашего дома находится школа…
   – В седьмой класс, что ли? Я ведь только до шестого доучился. Я в школу не пойду. Хотите, чтобы там надо мной все смеялись, как над переростком тупым? Хрен! Не пойду я ни в какую школу. Хрен вам всем в дышло!
   – Ты почему ругаешься, Мишуня?! – всплеснула руками Анюта.
   – Извините, тётя Аня. Это я забылся. Больше не буду. – Это у Мишки прозвучало по-детски. – Но в школу я всё равно не пойду. Нашли Буратино! Я лучше снова к Чемодану в Мёртвый город уйду.
   – В Мёртвый город? – переспросил я.
   – Да хоть на край света! Только не в школу.
   – А чем ты собираешься заниматься?
   – У Чемодана?
   – У меня.
   – А я тебе ещё вчера вечером сказал, что ещё не решил, останусь с тобой или нет! Захочу – уйду. Я свободный человек!
   – Свобода – это осознанная необходимость. Причём, необходимость заниматься не только тем, что хочется лично тебе, но и тем, что нужно от тебя обществу.
   – Ну, ты умный!
   – Стоп, мальчики! Не ссорьтесь, – встала между нами Анна. – Поехали домой. Приедем, пообедаем, а после обеда всё и обсудим. Кто у нас свободный, а кто умный. И что дальше делать будем.
   Мишка насупился и всю дорогу не разговаривал. Анна пыталась несколько раз с ним заговорить, но Мишка не отвечал, смотрел в забрызганное грязью боковое окно «Нивы» и думал о чём-то своём, никому не ведомом. Возможно, он взвешивал на одной чаше мысленных весов полуголодную свободу, а на другой – зависимость от общества в моём лице, и, чего уж теперь, в лице Анны. А может быть, он вспомнил про пачку «Мальборо», забытую и оставленную им в кармане ветровки, которую мы без сожаления выбросили в мусорный контейнер во дворе «Дома одежды» вместе с драными джинсами и кроссовками, и размышлял теперь над тем, как здорово и сладко было бы сделать пару хороших затяжек.
   Когда мы, оставив «Ниву» во дворе под окнами, поднимались по лестнице, Мишка вдруг сообщил нам с Анной:
   – Учиться мне ни к чему. Специальность у меня уже есть. Так что на шее вашей сидеть не буду.
   – И какая у тебя профессия, если не секрет? – я чуть было не спросил: «уж не связана ли эта профессия с добычей и сбытом цветных металлов?», но вовремя себя осадил.
   – Я в электротехнике разбираюсь, – заявил Мишка. – Батя научил.
   – Это здорово! – с жаром откликнулась Анна. – Это на самом деле здорово. Так ты у нас мастеровой оказывается? А у меня недавно утюг перегорел. И пылесос вот-вот умрёт. Как кстати получилось, что ты в электричестве разбираешься! Может, посмотришь, а Мишунь? Нет, правда!
   – Посмотрю, – деловито пообещал Мишка, – чего бы не посмотреть? Пока вы, теть Ань, обед готовите, я и посмотрю. Пойдёмте сразу к вам.
   – Пошли.
   Я один вошёл в свой дом и сразу кинулся к бару за сигаретами. Закурил.
   Что-то не так! Что-то не так я делаю. Я разозлился на Мишку за то, что он не захотел идти в школу. А имею ли я право злиться на него, что он не желает выглядеть переростком среди своих сверстников? Да и вообще – глупость сморозил! У Мишки ведь ни документов, ничего нет. Как бы я его в школу определил? И вообще – кто я ему? Надо вначале усыновлением заняться. Или опекунством… Как там это называется? И как делается? Кто это всё оформляет?
   Как много вопросов! А ответов-то нет. Пока нет, их искать надо. Видать, снова Гоше звонить придётся.
   Но, прежде всего надо решить главный вопрос. Мы вместе с Мишкой, или так – временно?

   – Расскажи нам, кем были твои родители? – спросила Анна у Мишки после обеда. – И вообще, расскажи о себе. Мы же про тебя ничего не знаем…
   Мы пообедали у Анны. Зачем таскать продукты из одной квартиры в другую, даже если эти квартиры на одной площадке? Это было бы нелогично. И всё-таки я ощущал некую неловкость. Получалось, что это именно я подкинул Анне такой «подарок» – беспризорника Мишку и кучу забот вместе с ним. Правда, было заметно, что эти заботы Анне не в тягость, напротив – она вдруг вся засветилась, стала весёлой и щебетала без умолку. На Мишку она насмотреться не могла и всё подкладывала и подкладывала в его тарелку лучшие кусочки.
   Изредка я бросал на Анну короткие оценивающие взгляды. А ведь она и правда очень красива. Ей уже шестой десяток, а выглядит лет на сорок. Присутствие Мишки повлияло на её внешность? Навязанные заботы о пацане её омолодили? Явились чем-то вроде эликсира молодости? Или она всегда была такой, а я этого не замечал? Ну да, конечно, была. Я просто не хотел замечать очевидного. А Мишка сразу заметил. В самом соку бабец, сказал он. Я вдруг ощутил что-то, похожее на укол ревности. Только не понял к кому – к Мишке, к Анне, или к ним обоим?
   – Ну, что, расскажешь? – повторила Анна.
   – Неинтересно.
   – Не хочешь вспоминать? – догадался я.
   Мишка посмотрел мне в глаза и вдруг начал:
   – Мама умерла, когда я родился. Отец меня один воспитывал. Он электромонтажником был. На заводе работал, а потом завод закрыли и всех распустили. Батя стал в каком-то сервисе работать и на дом работу брал часто. Ремонтировал всякую бытовую технику. Меня учил. Учись, говорил, Мишка, пока я живой. Учись профессии. Тебе жить. Как знал… – Мишка шмыгнул носом, но не заплакал. По-видимому, плакать его отучили уже давно. – Как знал батя, что скоро умрёт… Он не только профессии меня обучил. Он мне книги покупал. Говорил – читай, в книгах много чего полезного есть. И в школу меня хорошую устроил. В платную. Школа искусств. Там меня всякому обучали, не только арифметике и русскому языку. Женщинам и старикам место уступать, правильно разговаривать учили, есть красиво. Даже танцам бальным. Но танцы я не очень… Зато на мандолине играть выучился. – Мишка изобразил, как он левой рукой зажимает струны на грифе, а правой, в которой держит воображаемый медиатор, быстро-быстро ударяет по ним. – Батя на гитаре играл классно. А я на мандолине. У нас с ним дуэт неплохой получался… Теперь я разучился, наверное, играть на мандолине. Три года её в руки не брал. Да и бати нет.
   – Он болел? – сочувственно спросила Анюта, – твой папа?
   – Не-а. Никогда не болел. Может, и болел, только я об этом не знал. Батя всегда весёлый был. И бодрый. Никогда на здоровье не жаловался.
   – Что же с ним произошло?
   – Не пришёл с работы однажды. Потом ко мне пришли с этой его работы и сказали: твой отец умер. Что-то с сердцем.
   Мишка замолчал.
   – А потом что?
   – Потом меня в детский дом определили. Баба какая-то с мужиком пришли и увезли меня. В детский дом этот… Только я оттуда сбежал. Там воспитатели – все извращенцы. Один старый пидарас… ой, простите, теть Ань. Короче, стал один воспитатель ко мне подкатываться. Я старшему пожаловался, но у них там походу… у них там… все они такие. Ещё били и в холодную комнату сажали. В общем, сбежал. Ну, а потом… – Мишка замолчал и задумчиво посмотрел в окно. За окном темнело, сегодня на улице и днём-то не особенно светло было.
   – Потом ты с Чемоданом встретился, – предположил я.
   – Не-а. Чемодан – это уже потом… Сначала я домой пришёл. Ну, туда, где мы раньше с батей жили…
   – А там уже другие люди живут, – задумчиво молвила Анна.
   – Да, – вздохнул Мишка. – Только не живут. Работают. Теперь вместо нашей с батей квартиры – офис фирмы, той самой, в которой батя работал. Не офис – шарашка какая-то. Одна там секретутка сидит, а что за дверью – не знаю, закрытая дверь. Мне секретутка сказала, что здесь теперь офис фирмы, дополнительный какой-то. Что батя мой фирме много денег был должен, вот фирма квартиру и забрала. Я тогда маленький был, расплакался. Она меня чаем с печеньем угощать стала. Я сомлевший был, сразу после карцера детдомовского. Ну, уснул нечаянно. А когда проснулся, в квартире, в офисе то есть, та баба, что меня в детдом отвозила, этот старый пидор (простите, теть Ань) и два мента. Поймали преступника беглого, суки грёбаные!
   Мишка так разволновался, что не заметил, как выругался. Мы с Анной промолчали.
   – Снова в детдом отвезли, – продолжил Мишка свой рассказ после недолгого молчания, – а там карцер меня ждал уже. Но в карцере, кроме меня, ещё один пацан парился, новенький, он недавно в детдом попал. И сразу почти – в карцер. Его… неважно, как его зовут. Короче, мы с ним на пару дёрнули. Он-то меня в Мёртвый город и привёл. И с Чемоданом познакомил. А дальше… – Мишка задумался, потом повернулся ко мне и сказал: – Дальше ты, дядя Серёжа, знаешь… Работал на Чемодана, воровал алюминий и всякое другое. Потом вот здесь оказался. С вами… У вас.
   – Надеюсь, к Чемодану возвращаться не хочешь.
   Мишка неопределённо пожал плечами и так же неопределённо ответил:
   – Поживём – увидим.

   Мишка допоздна смотрел телевизор у Анны в квартире, а мы с Анютой сидели на моей кухне, пили чай и разговаривали, планировали дальнейшие действия в отношении нашего приёмыша.
   Сам не понимаю, как Мишка стал не только моим, а нашим, нашим с Анютой. Втянул я её в это дело! Втянул, но почему-то теперь не жалел об этом. Теперь мне стало даже приятно, что мы вот так, по-семейному, сидим с Анютой на кухне, и разговариваем о том, что делать дальше. Я даже на время забыл о тех, кто мне всегда был дороже всего на свете. Нет, не так, не забыл. Просто понял – то, что произошло в моей жизни десять лет назад, произошло действительно десять лет назад. А десять лет – это много. Не так много, чтобы забыть, но достаточно для того, чтобы перестать думать постоянно о тех, кого нет.
   – Жалко парня, – грустно говорила Анна, – хлебнул горюшка.
   – Да. А отец, наверное, у него был настоящий человек. Мужик, который трудностей не боится. И не раскисает от неприятностей… – (произнося эти слова, я подумал о себе: а сам-то я мужик?) – Если бы не сердце, если бы живым остался – такого же настоящего человека из Мишки воспитал бы.
   – Я вот что подумала… Странно всё это.
   – Со смертью Мишкиного отца?
   – Да. А потом – с квартирой.
   – Ну, насчёт смерти Мишкиного папы мы ничего не выясним. Три года назад человек умер… А вот с квартирой – тут явно Мишкины права нарушены. Да не только с квартирой. Он до совершеннолетия пособия получать должен и вообще… Я не знаю, но мне кажется, что если копнуть в этом направлении, да поглубже, много чего откопать можно. Да бог с ней, с квартирой! Нужно как-то Мишкины документы восстанавливать. Ему уже шестнадцать. Паспорт парню надо. Без документов вроде как нет человека. Без документов ни один человек государству нашему не нужен. А Чемодану нужен.
   – Да… – Анна задумалась.
   – Вот только с какого конца это дело раскручивать начинать? Пойду, наверное, завтра в собес. Или лучше в мэрию?
   – Слушай, Серёжа, мне одна мысль в голову пришла. Только ты не обижайся…
   – А что такое?
   – В прошлом году ко мне сватался один человек. Мужчина.
   – Ну, ясно, что не женщина, – съязвил я, сам не понимая, зачем это делаю.
   – Я же просила не обижаться.
   – Да я и не обижаюсь, что мне-то? Просто так сказал. Вылетело. Прости…
   – Нет, ты не просто так сказал. Тебе об этом мужчине неприятно слышать.
   – Почему это неприятно? Мне всё равно!
   – Да?.. Жалко… Ну, ладно. Так вот: этот человек…
   – Мужчина, – подсказал я. Анна укоризненно на меня посмотрела и продолжила:
   – …он работает в мэрии. Курирует работу то ли собеса, то ли комиссии какой-то. Не помню, но связана его работа с социальной защитой материнства и детства.
   – Матери у нас нет, – возразил я.
   – Зато есть ребёнок… дитя, можно сказать. И сирота… Кстати, Гоша Николая Петровича тоже хорошо знает. Он-то, братик, меня с ним и познакомил.
   – Николай Петрович? Ну, теперь-то нет никаких сомнений, что это мужчина. – Я никак не мог остановиться. Что это со мной? Понимал, что надо успокоиться, но меня несло: – И чем закончилось его сватовство? Судя по всему – ничем. Почему?
   – Тебя ждала! – сердито ответила Анюта.
   – Зачем? Я же тебе советовал не ждать.
   – Советовал. А я ждала. Надеялась на что-то. Идиотка. Теперь вижу – зря. Всё – зря!
   Я посмотрел Анюте в глаза и увидел слёзы. Зачем? Зачем я это делаю, зачем говорю эти слова, нехорошие слова, злые, зачем я делаю ей больно?
   – Прости… – я взял Анютины руки в свои. – Нет, правда, прости. Извини… Я сам не знаю, что говорю. Прости меня, Анюта.
   Анна освободила одну свою руку, достала носовой платок и промокнула глаза.
   – У тебя сигареты есть? – спросила она.
   – Сигареты? – удивился я. – Зачем тебе? Ты же не куришь.
   – Иногда курю. Редко…
   – А мы с Мишкой бросили.
   – С Мишкой? Значит, нет у тебя сигарет?
   – Есть, – я с неохотой выпустил Анютину руку, сходил в гостиную, достал из бара пачку «Явы» и вернулся на кухню.
   Анна закурила. Курить она не умела совершенно. Сделав затяжку и поперхнувшись дымом, затушила окурок в пепельнице. Я закуривать не стал, опростал пепельницу в помойное ведро, туда же выкинул почти полную пачку, и даже зажигалку выбросил. Пепельницу вымыл под краном.
   – Так что там с Николаем Петровичем?
   – Кусаться не будешь?
   – Не буду. Обещаю.

   Николай Петрович оказался довольно импозантным мужчиной примерно моего возраста, неплохо сохранившимся, но с большими залысинами и седыми висками. Одет он был дорого, и при галстуке. Он долго и бесшумно размешивал ложечкой сахар в чашке с чаем, не отпивая. Размешивал и слушал наш подробный рассказ. Чай уже давно остыл, а Николай Петрович всё мешал и слушал. На его чиновничьем лице красовалась мёртвая, по-видимому, привычная маска спеси. Мне он не понравился с первого взгляда, и я засомневался, что он захочет нам помочь.
   Гоша тоже был у меня, они с Николаем Петровичем приехали вдвоём. Гоша уже выпил вторую чашку кофе.
   Была уже, считай, ночь – двенадцатый час. Мишку мне с большим трудом удалось оторвать от Аниного телевизора и уложить спать в своей (теперь своей, то есть его) комнате.
   Мы с Анной закончили рассказ, а Николай Петрович закончил размешивать сахар. Сделав маленький глоток, он сморщился, словно в чашке был не сладкий чай, а концентрированный лимонный сок, отодвинул чашку от себя и сказал:
   – Думаю, дело это не будет таким уж сложным. Поднимем архивы, восстановим или разыщем свидетельство о рождении. Паспорт он получит. Как, вы говорите, фамилия этого молодого человека?
   Мы с Анной переглянулись.
   – Звать Михаилом, – ответил я, – а как фамилия… мы, честно признаться, у него не спрашивали. Не пришлось как-то.
   – И где он проживал с отцом? Адреса его вы тоже не знаете?
   – Нет, но завтра, когда Миша проснётся, мы будем знать всё – и бывший адрес и фамилию.
   – Уже сегодня. – Николай Петрович приподнял манжет белоснежной сорочки и посмотрел на часы.
   – Что? – не понял я.
   – Я говорю, что уже первый час ночи. Не завтра, а сегодня.
   – А, ну да.
   – Итак, – продолжил Николай Петрович, – Паспорт не проблема. Но вот вопрос! – чиновник с залысинами, которому не понравился мой чай, потому что он был холодный, впрочем, по его же собственной, чиновника, вине, пристально посмотрел на меня: – Вы хотите стать опекуном, этого юноши, Сергей… э-э-э Владимирович?
   – Да. Я.
   – Вы, насколько я понял из рассказа, на пенсии? И каков размер вашей пенсии? Это не банальное любопытство.
   Я подтвердил что, мол, да, я пенсионер, и назвал сумму, которую (слава богу!) получаю регулярно.
   – Других доходов не имеете?
   – Я отрицательно мотнул головой, и, запоздало вспомнив про дачу, сказал:
   – Дача есть. Я на ней виноград выращиваю. И ещё много чего.
   – На продажу?
   – Нет, для себя.
   – Дача, это хорошо, – кивнул головой Николай Петрович. – Я понимаю – овощи там, витамины всякие. Дача – это замечательно. И жилищные условия позволяют, но вот ваши доходы… Боюсь…
   – Я устроюсь на работу, – перебил я его. – Меня возьмут на хорошо оплачиваемую работу.
   – Уверены?
   – Уверен, – без тени сомнения ответил я, хотя полной уверенности в этом вопросе у меня пока не было. А может, я и не нужен уже в институте? Может, если меня и возьмут, то только вахтёром в институтский гардероб?
   Николай Иванович пожал плечами:
   – К тому же ваш возраст…
   – Колян! Кончай комедию ломать, – встрял доселе молчавший Гоша. – Мы же понимаем – не всё так просто и проблемки тут кое-какие имеются. Но проблемки же, не проблемы! Мишке до совершеннолетия пару годков осталось. Он и теперь уже вполне самостоятельный парень. Вон – всю бытовую технику Анюте отремонтировал. И Серёге магнитофон починил. Рукастый парень, мастеровой. Мы тут все ему поможем на ноги встать – и я, и Анюта, и Серёга… Сергей Владимирович. Мы все – как одна семья. Парню с нами хорошо будет. Мы все скопом ему поможем. А в детских домах и интернатах что делается! Ты же знаешь.
   – Знаю, Егор, знаю. Но ведь закон…
   – Тю! Закон! Я зачем тебя среди ночи поднял и сюда приволок? Чтобы мы с тобой в спокойной обстановке, без бюрократии, так сказать, все вопросы обсудили и порешали. И почему я к тебе обратился? А потому, что уже два десятка лет тебя знаю. Как порядочного человека, которому судьбы людские не безразличны. Как друга тебя знаю.
   – Егор, я всё понимаю, но закон существует.
   – Законы, Колян, они только при советской власти работали. Да и то не всегда. Ты вспомни обстоятельства, при которых мы с тобой познакомились. Тогда закон упирался тебе в живот. Он был не на твоей стороне.
   Наверное, это был припасённый Гошей на самый крайний случай сверхмощный удар, и этот удар оказался действенным. Николай Петрович сник, и вся его спесь куда-то вмиг подевалась. Он хлебнул чая и сказал:
   – Отличный у вас чай, Сергей Владимирович.
   – Может, подогреть в микроволновке? – предложил я. – Или давайте, я вам свежего налью.
   – Нет-нет, – запротестовал Николай Петрович, – чай ваш и холодный вполне замечательный. Кроме того… – он снова приподнял манжет рубашки.
   – Так что, Коля? – поинтересовался Анютин братик, наблюдая за тем, как Николай Петрович оклёмывается после нокдауна.
   – Что – что? Завтра позвоните, – он повернулся от Гоши в мою сторону, покопался в кармане и положил на стол визитную карточку, – позвоните мне, Сергей Владимирович, на работу. Скажете фамилию Миши и его прежний адрес. И номер того детского дома. А я вам сообщу, какие документы вам надо мне поднести, чтобы начать оформление опекунства.
   – Значит, сделаешь, – не спрашивая, а, практически утверждая, сказал Гоша.
   – Конечно.
   – А как быть с законом?
   – Ты прав, Егор: нет таких законов, которые невозможно обойти.
   Николай Петрович ушёл, а Гоша остался.
   – Давай коньячку тяпнем, – предложил он.
   Я принёс свой «Арарат» и мы выпили по рюмочке.
   – Сделает Николай Петрович то, что обещал? – спросил я Гошу.
   – Конечно, сделает, – заверил меня он. – Куда он денется? На нём в восемьдесят пятом статья висела, лет эдак на десять мог присесть. А я его вытащил. Вчистую статью отвёл. Прошёл Колян свидетелем. Такое не забывается, Серёга, и такую услугу отрабатывать надо.
   Мы выпили ещё по одной, и Гоша заявил:
   – Теперь вам, ребята, придётся меня на ночлег определять. Выпил, за руль не сяду, а тащиться через весь город на попутке или такси в первом часу ночи боюсь. Преступность нынче – сами знаете. Так кто мне приют даст? Анюта? Сестричка родная?
   – Оставайся у меня, – предложил я. – У меня квартира трёхкомнатная. Места полно. Я тебе в гостиной на диване постелю.
   Когда Анна ушла, Гоша мне поведал:
   – Это Колян из-за неё, из-за Анюты кочевряжился. Он же к ней в мужья набивался, а она его отшила. Не понравился он ей. Или ещё чего, – Гоша со значением поглядел на меня. – Этот его выпендрёж – что-то вроде мести. Хотел, чтобы Анюта его поупрашивала малость. А вообще-то Коля Первачёв – парень неплохой. Был бы говном, я бы сразу унюхал и не стал бы его тогда, в годы стагнации и социалистического мракобесия, от тюрьмы спасать.
   – Честно, он мне не очень понравился. Лицо у него какое-то… чиновничье, – поделился я с Гошей своими впечатлениями о Николае Петровиче.
   – Ха-ха-ха, – рассмеялся Гоша. – А какое, по-твоему, лицо должно быть у чиновника? Именно чиновничье. Это у них профессиональное. Поработай в мэрии с его – и у тебя точно такое же будет. Нет, Серёга, Колян – парень что надо. Правда. Не все чиновники – козлы. И ещё… – Гоша на минуту задумался. – Знаешь, что, Серёга?
   – Что?
   – Завтра я с Платошей пересекусь, и мы с ним покумекаем на предмет той фирмочки хитрой.
   – В которой Мишкин отец работал?
   – Ага. Никакого криминала в смерти Мишкиного папы, думаю, нет, а если и был, то мы вряд ли что сейчас по прошествию трёх лет откопаем. Хотя, можно и в этом направлении поработать. Только вот бесплатно Платоша работать не любит. Он одну работу для нас бесплатно выполнил, не будем пользоваться его добротой. А вот насчёт квартиры с этими ремонтёрами потолкуют, как надо. Не имели они права квартиру себе забирать за долги. Кстати, эти долги ещё доказать надо было. Видать, кто-то хорошо на лапу получил. Да хоть бы и были долги! Умер человек – и его личные долги с ним в могилу ушли. Разберёмся. Вернуть квартиру, может, и не вернут, а вот рыночную стоимость с них стребовать вполне возможно. У Платоши, понятно, одни сыскари работают, у него нормальное, абсолютно легальное агентство без примеси криминала, но за небольшой процент он может нанять серьёзных ребяток, с которыми иногда сотрудничает, чего греха таить. И всё будет – тип-топ. И Платон свою долю получит, и мы средства на Мишкино образование раздобудем. А что – разве плохо?
   – Неплохо, – согласился я.

   Вопрос с Мишкиным паспортом и с моим опекунством решался достаточно быстрыми темпами. Николай Петрович Первачёв дело затягивать не стал, и вскоре я смог согласиться со словами Гоши, что «Колян – парень что надо». Правда, я подозревал, что работает Николай Петрович не за совесть, а за страх. Вернее – по обязанности. Так сказать, отрабатывает старый долг. Но отрабатывал он его честно – регулярно позванивал и информировал меня о том, как идёт дело. К концу октября я должен был стать опекуном. Мишке я, естественно, сразу же рассказал о своих планах. Он посмотрел на меня загадочно и спросил:
   – А ты, дядь Серёж, жалеть потом не будешь?
   Я улыбнулся и молча покачал головой. И даже не задумался о том, что Мишка имел в виду.
   Когда встал вопрос о фамилии, Мишка пожелал оставить свою.
   – У тебя какая фамилия? – спросил он.
   – Иванов, – ответил я гордо, а Мишка расхохотался.
   – Ты почему смеёшься? – немного обиделся я.
   – А моя – Петров. Ха-ха-ха! Шило на мыло чего менять? Была бы у тебя другая фамилия, какая-нибудь звучная, например – Путин, я бы не возражал. А Иванов… – Мишка вдруг перестал смеяться, посерьёзнел: – Мой батя Петровым был. И я Петровым останусь, – и немного погодя: – А ты что, дядь Серёж, обиделся?
   – Да нет, – ответил я. – Ты правильно решил.
   – Извини, если обиделся…
   – Да нет, – повторил я, – всё правильно.
   Вскоре Мишка уже хвастался перед Анной своим новеньким паспортом. На фотографии у него была короткая стрижка. Мишка вдруг сам изъявил желание подстричься перед тем, как идти фотографироваться на паспорт, мне даже не пришлось его уговаривать. Наоборот, нам с ним пришлось уговаривать Анюту, которой Мишка нравился лохматым.
   – Сейчас же так модно, – сопротивлялась она.
   – Ничего не модно, – авторитетно заявлял Мишка Петров. – Это сто лет назад было модно.
   – Преступление – такую шевелюру кромсать!
   – Теть Ань, мне эти лохмы самому надоели. В глаза лезут. И чего это я на паспорте буду как беспризорник какой-то?
   Это подействовало.
   Паспорт мы обмыли втроём – Мишка, я и Анюта. Пили чай с огромным тортом из магазина. Анна предложила испечь свой фирменный медовик, но Мишка сказал, что любит магазинные торты. Чтобы крема много было, и чтобы крем был обязательно масляным.
   А вот с Мишкиной квартирой возникли проблемы. Выяснилось, что фирма, отобравшая у Петровых квартиру, то ли обанкротилась, то ли ещё что-то. Короче, той фирмы уже не было и в помине, а квартира, незаконно выведенная из жилищного фонда, снова была в него введена, и, оказавшись в руках муниципалитета, передана в порядке очереди многовнучатому инвалиду-фронтовику. Дело казалось совершенно безнадёжным. Я махнул рукой и сказал Платону:
   – Не жили богато – нечего и начинать. Что, Мишке жить негде?
   – Я всё же поищу, – задумчиво сказал Платон.
   – Кого? Кого ты искать хочешь? Нет же этой фирмы.
   – Фирмы-то нет, а людишки наверняка живут и здравствуют. Чует мой сыщицкий нос, рыло у них в пушку, аж ноздрей не видать. И, думаю, там не только административные правонарушения. Мой нос криминал за версту чует.
   – Ну, как хочешь, – пожал я плечами, – если нос… Только знай, я на Мишкины квартирные деньги не претендую. И сам как-нибудь его на ноги поставлю…
   Мы с Мишкой решили так: навыки кое-какие у него, несомненно, есть, но профессию получить всё же надо. И Мишка нехотя пошёл в вечернюю школу. Сначала нехотя, а после – ему понравилось, буквально после первого же занятия. А потом, по окончанию вечёрки – мы так решили – он продолжит обучение в училище или техникуме, в колледже, по-теперешнему. Естественно, этот колледж должен быть с электротехническим уклоном.
   Сам я тоже бездельничать не стал. Как и решил – пошёл в институт и переговорил с директором. Он был согласен меня взять, хоть с того самого дня, когда я к нему пришёл, но я договорился о неделе отсрочки, чтобы завершить дачный сезон и постараться как можно сильнее сблизится за это время с моим подопечным.
   И мы действительно сблизились. Во всяком случае, мне так казалось. Мы с Мишкой ездили на дачу. Собрали всё, что там можно было собрать, подготовили дачу к зиме. Виноградные лозы обрезали и уложили в траншею, перекрыв её деревянными щитами. Оставалось только приехать попозже и присыпать щиты опилками и затянуть полиэтиленом, но это потом, когда заморозки будут сильнее. Занимаясь чем-нибудь, Мишка часто замирал, услышав голоса, вытягивал шею и оглядывался. В его глазах я замечал беспокойство. Наверное, он боялся встречи со своими приятелями из прошлой жизни. Но встреча эта ему не грозила. Васин зять решил вопрос с соплеменниками-казаками, и теперь в нашем дачном обществе наступили тишь да гладь да божья благодать. Кражи цветных металлов резко прекратились, подручные Чемодана, видимо, облюбовали для своих набегов. другое товарищество землепашцев и собирателей кореньев.
   С Васей-косым я не встречался в эти дни. Его зятя, Олега, и его дочь, которую никак не звали, видел, но разговаривали мы с ними мало. Олег сказал, что тесть захворал: радикулит. Надорвался, выполняя продовольственную программу семьи. Ну, и слава богу! Нет, не то, что надорвался и захворал, а что мы с ним не встретились. Либо поругались бы снова, либо вообще – подрались.
   Закрывая дачный сезон, пригласили Анюту. Жарили шашлыки из свинины, запивая их квасом, который всегда ставила Анюта. Мангала у меня не было, Мишка изготовил его из кирпичей и листов кровельного железа.
   Воду уже отключили, и мы с Мишкой ушли мыть посуду на берег, где между нами произошёл откровенный разговор.
   – Дядь Серёж…
   – Что?
   – А почему ты на тёте Ане не женишься?
   Я даже опешил.
   – А что, должен? – спросил, не найдя ничего другого.
   – Она же тебя любит.
   – Ну… – замялся я, – это, знаешь ли… не факт.
   – Да любит, любит, – Мишка махнул рукой. – Это же видно невооружённым взглядом. Любит, и хочет, чтобы ты на ней женился.
   – Ну, хорошо, пусть так, любит. Но ведь это не значит, что я обязательно должен на ней жениться. Для этого надо, чтобы и я… А ты что, хочешь, чтобы мы жили вместе?
   Мишка пожал плечами. Я догадался:
   – Ты, наверное, хочешь, чтобы у тебя была настоящая семья? Но разве нам с тобой вдвоём плохо?
   – Нормально, – Мишка взял стопку перемытых тарелок и молча направился назад к дому. Я пошёл следом, вытирая на ходу вилки и ложки полотенцем. Уже подойдя к калитке, Мишка остановился, и, не оборачиваясь, но зная, что я стою за его спиной, сказал: – Просто у меня никогда не было мамы.
   Я взял его за плечо и тихо сказал:
   – Я подумаю над твоим предложением.
   – Мальчики! – крикнула Анна от крыльца. – Я уже все вещи упаковала и все остатки урожая собрала. Пора ехать, поздно уже.
   Когда мы приехали домой (ездили мы, конечно же, на Анютиной «Ниве»), Анна поехала в гараж, а мы с Мишкой, нагружённые сумками, пошли к себе. Анна позвонила в нашу дверь минут через двадцать. На ней не было лица.
   – Что стряслось, Анюта? – обеспокоенно спросил я.
   – Беда у меня, Серёженька.
   – Что? Что случилось?
   – Лёшенька умирает. Жена мне его только что позвонила.
   – Кто умирает? – не понял я.
   – Лёша. Брат мой самый старший. Который на Байкале живёт. Я, Серёжа, туда должна ехать.
   – Конечно, конечно. Я сейчас соберусь, – захлопотал я, – провожу тебя. А как с билетами? Ты на самолёте? Ну, конечно же, на самолёте. А что с ним, с Алексеем Егоровичем?
   – Рак у него. Последняя стадия. Молчали… Лёша не разрешал жене мне сообщать, чтобы не расстраивать. А теперь… – и она заплакала.

   Анна уехала к умирающему брату, а мы с Мишкой остались одни, и сразу ощутили – как нам её не хватает. Её слов, её смеха, её теплоты. Одиночество нахлынуло на нас обоих. Я был очень хорошо знаком с этим чувством. Но теперь оно было немного другим. Нет – совершенно другим. Я вдруг осознал, что мы были семьёй. Мы – это я, Мишка и Анюта. У меня появилась новая семья. И это меня теперь не пугало.
   С понедельника я вышел на работу, а Мишка продолжал ходить в свою вечернюю школу. Настали томительные дни ожидания. Анна изредка нам звонила из Дудинки.
   Мишка скучал по тёте Ане. Сильно скучал…

6

   Директор положил мне оклад шесть тысяч. А потом – в зависимости от результатов, по закрытию проекта, которым я буду заниматься. Результат придётся ждать долго, я это знал. Быстрых проектов не бывает. Шесть тысяч – деньги небольшие, но вместе с пенсией это уже десятка. Проживём, думал я. Как показало дальнейшее, я очень сильно ошибался. Нехватка денег стала ощущаться сразу. Отработав неделю, я написал заявление на аванс.
   Десять тысяч в месяц – это мало на двоих. Крайне мало. А ведь совсем недавно мне хватало одной пенсии. Ещё и оставалось. Да, я явно переоценил свои финансовые возможности. Какой, к чертям собачьим, телевизор, если каждый раз в супермаркете, прежде чем взять продукт и положить в корзину, внимательно изучаешь ценник? Мишкина пенсия, положенная ему по закону, была каплей в море наших затрат. Я даже подумал поискать какую-нибудь подработку.
   Первачёв звонил на днях и обещал похлопотать о дополнительных субсидиях из бюджета для нас с Мишкой. Это было бы хорошо…
   Беда пришла совершенно неожиданно – именно так, как она обычно и приходит. Вернее, что-то уже витало в воздухе, какая-то напряжённость в наших с Мишкой отношениях, а я не заметил, просмотрел. Наверное, был плотно заморочен своими переживаниями по поводу нехватки денег и мыслями о том, где раздобыть их в достаточном количестве.
   Мы и раньше с Мишкой иногда спорили, не сходились во мнениях. Как правило, по разным пустякам, серьёзных разногласий у нас не было. Тем не менее, Анюта всегда старалась нас помирить. Обычно ей удавалось найти некое компромиссное решение. А теперь между мной и Мишкой не было арбитра. Если бы Анна была рядом, может, и не случилось бы того, что случилось.
   Всё это время Мишка вёл себя нервно. Стал частенько усмехаться и не отвечать на некоторые мои вопросы. Иногда дерзил. Может быть, его мучили те же проблемы, что мучили меня?
   Однажды я увидел на Мишкиной руке часы. Кажется, дорогие, и новые, на титановом браслете. Браслет был Мишке слишком большой, болтался на его тонком запястье, как хула-хуп.
   – Откуда у тебя часы? – спросил я.
   – А что? – Мишка поднял руку и покрутил ею, часы на браслете скользнули вниз по руке и задержались чуть не у самого локтя. – Я взрослый мальчик, дядь Серёж. Мне уже полагается часы иметь.
   – Где ты их взял?
   – А какая разница?
   – Ты их украл?
   – Почему сразу украл? Поменялся с одним пацаном.
   – Интересно, на что?
   – На микроскоп.
   – На какой микроскоп? – заподозрил я недоброе.
   – На тот, что в моей комнате стоял. А что? Он тебе нужен был, что ли? Не видел ни разу, чтобы ты через него микробов разглядывал.
   – В твоей комнате? Это комната моего сына! – Я понимал, что поступаю неправильно, напоминая этому Мишке о Мишке другом, о том, который был до него, понимал, но не мог сдержаться. – Это его комната! Я тебя пустил туда жить, но это не значит, что ты без спроса можешь брать чужие вещи и делать с ними всё, что тебе заблагорассудится! Этот микроскоп я купил своему сыну на день рождения, когда ему было столько же лет, сколько сейчас тебе. Он любил этот микроскоп. И вообще, он любил биологию. А ты? Что любишь ты?
   Мишка ничего мне не ответил. Оделся и ушёл, хлопнув дверью.
   «Что я наделал! – испугался я. – Он может не вернуться».
   Но Мишка вернулся через час. С микроскопом и без часов. Отдавая мне микроскоп, он выдавил из себя, как плевок:
   – На, – я понял, что он хотел добавить: – «Подавись!».
   – Миша! – Я хотел поговорить с ним, может быть, даже извиниться, но он закрылся в своей комнате. Я не решился войти к нему.
   А утром я ушёл на работу, а когда вернулся, Мишки ещё не было из вечерней школы. Он заявился позже обычного. Хмурый, даже не поздоровался.
   – Я получу зарплату, – сказал я ему, развернув за плечи, – мы сходим в магазин и купим тебе часы. Какие ты выберешь. Но, естественно, в пределах той суммы, которой я буду располагать.
   – Зачем? – поднял Мишка на меня дерзкий взгляд. – У меня есть часы.
   Я посмотрел на его руку и увидел часы. Другие – дешёвые, на кожаном ремешке.
   – А эти у тебя откуда? – удивился я.
   – Купил.
   – А на какие шиши? – машинально спросил я.
   – У меня курок был.
   – Ворованные деньги?
   – Какие есть! – дерзко ответил Мишка.
   – Миша! – я понял, что обязательно и именно сейчас должен поговорить с парнем.
   – Да пошёл ты! – Мишка дёрнул плечом, сбрасывая мои руки, и ушёл к себе.
   На этот раз я зашёл в его комнату. Мишка лежал на диванчике в грязных туфлях, скрестив руки за головой, и смотрел в потолок. Пора бы уже зимние ботинки покупать, подумал я. Подумал не о том, что он на диване в грязных туфлях, а о том, что у этих подошва тонковата, а скоро начнутся настоящие заморозки. И ещё я подумал: сколько же они стоят, зимние ботинки?
   – Миша!
   – Чего тебе? – зло огрызнулся Мишка.
   – Надо поговорить.
   – Не хочу. Пошёл на хер!
   – Ты как со мной разговариваешь?
   – Нормально разговариваю. Я так всегда и со всеми разговариваю.
   – Я не все. Я всё-таки твой опекун, – напомнил я.
   Мишка вскочил с дивана.
   – Опекун? Да на хер мне такой опекун сдался, у которого даже телевизора нет? Ни машины нет, ни бабок. Да что там машина? Ты бы сначала телик купил, а потом об опекунстве думал.
   – Неужели телевизор для тебя так много значит?
   – Значит! А чего? В каждом доме должен быть телевизор. Что ещё вечером делать? Твоё занудство, что ли, выслушивать?
   – У Чемодана-то, наверное, тебе лучше жилось, – сморозил я глупость. – У него, видать, и телевизор был, и занудные речи твой Чемодан не вёл…
   – А-а! Вот и началось! Ты меня этой конурой попрекал, в которой твой ненаглядный сынуля обитал. Теперь про Чемодана вспомнил. Что, будешь меня теперь всю жизнь мордой в говно тыкать?
   – Миша! – я понял, что в своей обиде зашёл слишком далеко. Но поздно понял. Я хотел перевести разговор, а правильнее было бы сказать – ссору – в другое русло, но никак не мог найти нужных слов. Я мямлил: – Миша… Миша… Да я…
   – Вот! Я! Именно, Я. Ты ж не обо мне думал, когда усыновить меня собрался. Ты о себе думал. Хреново тебе было одному, вот и решил пацанёнка-беспризорника с улицы взять. Что, нашёл себе живую игрушку? Одного Мишку поменял на другого?
   – Как ты можешь, Миша?
   Мишка посмотрел на меня презрительно и процедил сквозь зубы:
   – Надоел ты мне.
   И ушёл, хлопнув дверью. На улице была ночь.
   Я понял, что сам Мишка не вернётся никогда, что его надо вернуть. Надо найти его, попросить прощения и вернуть. Иначе, мне и правда нечего делать среди живых.
   Я сразу позвонил Платону в офис, но там никто не брал трубку. Понятно, уже ведь ночь. Я набрал его номер его мобильного, но девушка-автомат не особо приятным голосом сообщила мне, что абонент отключил телефон. До утра я просидел на кухне, не сомкнув глаз. Звонил Платону на сотовый несколько раз – безрезультатно. Утром снова позвонил в офис, трубку взяла секретарша частного сыскного агентства «Платон». Кристина, представилась мне она. Я тоже представился, но моя фамилия, имя и отчество не произвели на секретаршу никакого впечатления. То ли потому, что Платон обо мне не распространялся, то ли Ивановых-клиентов у Платона было – пруд пруди. Кристина прохладно сообщила мне, что «шеф» в отъезде и будет только через три дня.
   – Как мне с ним связаться?
   – Звоните на мобильный, если номер мобильного у вас есть. А если нет, простите, ничем не могу помочь. Это закрытая информация.
   – У меня есть номер мобильного. Я звонил. Платон отключил его.
   – Если Платон Андреевич отключил телефон, значит, так надо.
   – Кристина, у меня к вам огромная просьба.
   – Слушаю вас.
   – Если Платон… Андреевич вдруг позвонит сам, сообщите ему о моём звонке. Это очень срочно. Скажите ему: Мишка пропал.
   – Хорошо, я передам.

   Сидеть, сложа руки, и ждать, когда Платон включит мобильник, я не стал. Поразмыслив и кое-что вспомнив, я понял, где мне искать Мишку. Я позвонил на работу и сказал, что приболел, и что мне надо немного отлежаться. Директор скупо посочувствовал и дал мне три дня.

   Мёртвый город – это рабочий посёлок, с которого лет шестьдесят назад и начался наш город, вернее, его разрастание. Вверх и вширь. Причём вширь – не вокруг рабочего посёлка, а поодаль от него. Наш Энск тогда был ещё не городом, а городком. Потом кто-то наверху решил: городок должен стать городом. И началось неслыханное по теперешним временам и обычное по временам послевоенным строительство. Рабочие (в основном, военнопленные немцы и японцы) жили в бараках, от которых сейчас остались одни развалины. На стройку их привозили, а чаще приводили. Сам посёлок был обнесён высоким забором с колючей проволокой, натянутой поверху, а по периметру стояли вышки. Я помню эти вышки, пацанами мы частенько бегали сюда. Ни вышек, ни забора уже давно нет. Военнопленных сначала охраняли, а потом перестали. Куда им бежать через всю страну – немцам на запад, японцам на восток? Большая часть бараков сгорела в частых пожарах, другие разрушили дождь, ветер и прочие климатические напасти. У местных властей ни в годы советские, ни, тем более, в годы активного строительства капитализма, руки не доходили сровнять руины с землёй, а на свободном месте построить новые дома. Но, собственно говоря, дело было не в тотальной занятости чиновников делами государственной важности, власти останавливало месторасположение Мёртвого города.
   Развалины барачного посёлка со временем отгородились от города кладбищем, которое за шестьдесят лет разрослось настолько, что охватило корявыми руками посёлок с двух сторон. Даже недавно выстроенный местным частным предпринимателем Кутяковым крематорий процесс поглощения Мёртвого города кладбищем не остановил. Люди по старинке предпочитали не сжигать покойников, а закапывать в землю. Пройдёт ещё лет десять и кладбищенское кольцо замкнётся. Ну, вообще-то, думаю, до этого дело не дойдёт. Скорей всего, Мёртвый город всё-таки снесут раньше, а свободное пространство отойдёт кладбищу.
   Но пока Мёртвый город стоит.
   Эти развалины стали называть Мёртвым городом давно, ещё с тех пор, как поумирали от болезней, холода и голода все военнопленные, построившие теперешний Энск, и посёлок опустел. Умер. Стал Мёртвым городом. А может быть, происхождение этого названия связано с соседством бывшего посёлка с городским кладбищем.
   Жители редко вспоминали о заброшенном посёлке. Конечно, кое-какие байки и легенды об ужасах Мёртвого города и ходили, но я к ним никогда не прислушивался. Детские воспоминания выветрились, а новая информация о Мёртвом городе была мне не нужна. Знал только, что город этот не самое безопасное место на Земле, и лучше туда не соваться. Ни днём, ни, тем более, ночью. Сейчас, слава богу, был день – хмурый и холодный, – но день.
   А ведь Мишка ушёл туда ночью…

   На мой вопрос «не довезёте ли до Мёртвого города?», немолодой уже, в годах, водитель такси посмотрел на меня, как на ненормального, и ответил:
   – До кладбища довезу, а дальше сам. По центральной аллее через всё кладбище – это километра два, и там ещё около километра. Если быстро пойдёшь, минут за пятнадцать доберёшься.
   – До кладбища я и на маршрутке доеду, – возразил я.
   – Нет, – наотрез отказался таксист, – мне ещё пока жизнь дорога. В Мёртвый город не поеду. И машины лишусь, и жизни. И тебе, кстати, тоже идти туда не советую…
   Я пошёл на маршрутку.

   На кладбище стояла тишина. В такую отвратительную погоду здесь бывает мало посетителей. Проходя мимо свёртка, по которому идти к моим, я остановился. Постоял немного, глубоко вздохнул и двинулся дальше. Будет ещё время, схожу, покаюсь. Они должны меня понять.
   Мёртвый город издали не казался таким уж страшным, но и веселёньким это место ненормальный человек назвать бы не смог. Что-то таинственное и тревожное присутствовало здесь. Над чёрными от времени деревянными бараками поднимались дымки. В бараках наверняка кто-то жил, в них топились печки. Но поражала мёртвая тишина, царящая вокруг. Не было слышно ни звука – ни стука-перестука, ни человеческих голосов, ни лая собак.
   Однако собаки всё-таки там жили. Или не там? В лесу? На кладбище? Но чем же они кормились? Почуяв человека, несколько разномастных псов выскочило на дорогу с двух сторон. Выскочили и встали. Стояли молча, как волки, и смотрели на меня жёлтыми глазами.
   Глядят, как на пищу, подумал я.
   Я тронулся, и псы пошли рядом со мной. Шли, следили за каждым моим движением, но не нападали. Может, выжидали удобного момента или просто их вожак где-то отсутствовал, а сами они не решались нападать без команды? Я увидел у обочины дороги гнутый и ржавый железный прут и вооружился. Так мы и пришли в Мёртвый город – я с прутом в руке и собаки по обеим сторонам от меня. Собаки меня конвоировали. Вполне возможно, что это были потомки тех сторожевых псов, которые когда-то охраняли пленных немцев и японцев. Глупость, но я так подумал.
   – Э! Мужик! Ты чё, заблудился?
   Я даже вздрогнул от неожиданности. Передо мной стоял, вернее, сидел на деревянной площадке с колёсиками, безногий бомж с седой бородой. На его голове красовалась старая серая кроличья шапка. Серая, кроличья – я таких не видал уже давно. Он смотрел на меня с насмешкой.
   – Фью, – свистнул безногий бомж собакам, – а ну, пошли вон!
   Собаки нехотя разошлись, кто куда. Одна наиболее любопытная, рыжая, похожая на овчарку, осталась. Присела и навострила уши, слушая людей.
   – Ты чё пришёл сюда, говорю? – снова спросил меня калека. – Заблудился что ли?
   – Я… сына ищу, – сказал я, убирая прут за спину. Совсем его выбрасывать, пока не стал. Кто его знает, как тут всё будет?
   – Сына? Фью! – присвистнул бомж, теперь уже не собакам, а самому себе, выражая крайнюю степень удивления и одновременно радуясь своей догадке: – Ну, точно заблудился! У нас тут сыновьёв и дочерёв нету. Не держим. У нас тут одни сироты.
   – Его Мишкой зовут.
   – Ну?
   – Он раньше здесь был, потом ушёл от вас и я его опекун теперь, – сбивчиво принялся объяснять я. – А вчера он пропал. Мы с ним… В общем, я думаю, что он здесь. А вы случайно… не Чемодан?
   Бомж помотал головой:
   – Я – Велосипед.
   Я не понял – шутит калека или сообщает мне своё прозвище.
   – Мне бы с Чемоданом потолковать, – сказал я.
   – Нет его, уехал.
   – А Мишка?
   – Знаю, о ком ты, – калека почему-то отвёл глаза в сторону. Я посмотрел туда же, но ничего интересного не увидел, только рыжую собаку, которая внимательно слушала наш разговор.
   – Мишка здесь? – прямо спросил я.
   – Ну.
   – Что «ну»?
   – Нет его.
   – А где он?
   – Это тебе с Чемоданом надо.
   – Сам знаю, что с Чемоданом. Но вы же говорите, что его нет.
   – Правильно, нет.
   – А когда он будет?
   Калека не ответил, развернулся на зажатых в руках деревяшках и покатился прочь.
   – Эй! – окликнул я его. – С кем ещё я могу поговорить?
   – С Чемоданом, – не оборачиваясь, ответил он.

   Я бродил по Мёртвому городу, не встречая ни одной души. Заходил в бараки (их всего было пять), но и там никого не было – только какой-то разнокалиберный хлам, кучи тряпья и тяжёлый запах. В центре посёлка стоял домик, сложенный из шпал. Крыша на домике была шиферная, а все окна застеклены (в бараках окна в основном были заколочены фанерой или ржавыми листами кровельного железа, только в некоторых рамах стояли грязные стёкла). Наверное, в этом домике жил сам Чемодан. Я подошёл к домику царя бомжей и подёргал ручку – дверь была закрыта на замок.
   Все печки в бараках топились. И ни души. По-видимому, бомж-калека находился один в Мёртвом городе, и скорей всего его оставили здесь, как истопника. Обследовав все бараки, я остался в одном из них, присел на толстый чурбак у печки и стал ждать, изредка подбрасывая в печку дрова, которые поленицей стояли тут же у печки.
   Я вспомнил о своём сне. Мёртвый город был похож на тот странный деревянный город из моего сна. Спас я тогда Мишку? Нет, не успел. Я не успел досмотреть свой сон до конца.
   Неожиданно я услышал шум подъезжающего автомобиля и вышел из барака. В Мёртвый город въезжали старые-престарые «Жигули», бывшие когда-то жёлтого цвета. Сейчас ржавчины на кузове было больше, чем закрашенных мест. Автомобиль остановился, и к нему подкатил седобородый калека. Он что-то стал рассказывать заглушившему мотор и вылезшему из машины человеку и показывать пальцем на меня. Водитель «Жигулей» был невысок ростом, лыс, и, несмотря на холод – без шапки. Он внимательно выслушал калеку, глянул на меня из-под густых нависших бровей, и не спеша двинулся в мою сторону. Шёл, слегка раскачиваясь, длинные руки неподвижны, он не размахивал ими, а сжимал и разжимал пальцы. Мне показалось, что я слышу их хруст. Признаюсь, мне стало немного не по себе, но я встряхнулся и принял вид совершенно спокойного и уверенного в себе человека.
   – От мента, что ли, этого? – грубо спросил подошедший, без намёка на «здравствуйте» и даже без кивка лысой головой. – Чего ещё надо? Мы с ним всё перетёрли. Чего ещё?
   – Вы – Чемодан? – я хотел сказать «ты», но у меня не получилось.
   – Ну? – Я понял, что «ну» означает согласие.
   – Где Мишка?
   – Какой Мишка?
   – Тот самый.
   – Ну, ты даёшь, мент!
   Я хотел возразить, мол, я не мент, но вовремя понял, что сообщать Чемодану, кем являюсь в действительности, не стоит. Вместо этого я грозно нахмурил брови и спросил:
   – В чём дело?
   – Мы с тем другим ментом обо всём договорились. Он парня забрал? Забрал. Увёз? Увёз. И мы друг к другу претензий не имеем. Всё. Чего ещё надо?
   – Значит, Мишки здесь нет?
   – Нет, – Чемодан поднял на меня удивлённые глаза. Они у него были бледно-голубые и немного жёлтые, как выцветшие на солнце и вытертые временем джинсы. В них была природная ложь. Похоже, что такими они были у Чемодана с рождения. Но вполне вероятно, что в данный момент он не врал. Не в его интересах. На всякий случай я пригрозил. На этот раз у меня получилось сказать «ты».
   – Ты смотри! Вздумаешь мне лапшу на уши вешать, сам знаешь, какого рода информация станет достоянием гласности.
   Чемодан затравленно огляделся и увидел калеку, незаметно подкатившегося к нам и внимательно слушающего наш разговор. Как та рыжая собака.
   – А ну, катись отсюда, Велосипед! – прикрикнул на калеку Чемодан. – Чего свои локаторы развесил?
   – А я чё? – стал оправдываться Велосипед, давая задний ход площадке, – я ничё! Я говорил ему – нет здесь никакого Мишки, а он не поверил, тебя ждать стал.
   – Катись отсюдова!
   Велосипед поспешно ретировался, а Чемодан повернулся ко мне и тихо просипел:
   – Ну, чего ты, командир, знаю я! Чего воду в ступе толочь? Обо всём же договорились!
   – Здесь точно Мишки нет? Ты не врёшь?
   – Да точно, точно.
   – А может, мне дождаться, когда ребятишки домой вернутся? Проверить?
   – Жди, – Чемодан беспечно пожал плечами, – проверяй.
   Я понял, что он не врёт.
   – Если Мишка случайно объявится… – начал я.
   – А чё, убег что ли?
   – …если вдруг Миша Петров случайно объявится в Мёртвом городе, дай мне знать.
   – Хорошо. А как?
   – Как? – я задумался. – Просто не отпускай его никуда от себя. А я ещё к тебе наведаюсь.
   – Всегда рад гостям, – неискренне улыбнулся Чемодан.

   Я шёл через кладбище, и думал:
   «Куда же делся Мишка? Если я ошибся в своих предположениях, и Мишка не вернулся к Чемодану, то куда он мог пойти? Шляется по городу? Мёрзнет. Спрятался где-нибудь в подвале или на узле теплотрассы? А может, решил куда-то уехать? В Москву, например. Искать счастье. У пацанов иногда возникают такие бредовые идеи».
   Я терялся в догадках.
   Так ничего не придумав, я решил вернуться домой и засесть за телефон – сначала обзвонить все больницы, морги и попытаться дозвониться Платону. Но когда поднялся к себе на этаж, меня ждал сюрприз: Мишка вернулся. Вернее, он был у Анны. Увидел меня в окно и вышел встречать на лестничную площадку.
   – Тётя Аня приехала, – сообщил он.
   – Это хорошо, – вздохнул я.
   О том, где он пропадал, я решил не спрашивать и ничего ему не говорить о своих переживаниях по поводу его исчезновения. Я решил вообще не касаться этой темы. Потом, когда успокоюсь, я обязательно с ним поговорю. И попрошу прощения. Я так решил, но и Мишка, по-моему, тоже хотел перенести разговор на потом. И ещё мне показалось, ему было немножко стыдно – и за свои вчерашние слова, и за свой побег, и он тоже хотел попросить прощения у меня.
   Мишка сказал:
   – Давай не будем ничего рассказывать тёте Ане?
   – Давай не будем. Это останется между нами.
   Перед тем, как открыть дверь, Мишка всё же признался:
   – Я был неправ, дядь Серёж…
   – Я тоже, – в свою очередь, признался я.

   – Похоронила я Лёшу, – горестно произнесла Анюта.
   – Он сильно мучился?
   – Да. На наркотиках сидел. Боли невыносимые были.
   – Кто-то ещё помогал?
   – Нет. Только мы с братом. Не было у Лёши никаких родственников, кроме нас с Гошей. Только жена у Лёши была. Сына своего они в восемьдесят шестом похоронили. Погиб в Афганистане. Военным он был. Офицером. А больше у них детей не было. Маруся, вдова Лёшина, совсем расписалась. У неё у самой здоровья-то никакого, а как Лёша умер… Вот я и задержалась. Гоша на себя похороны взял, поминки, а я за Марусей ходила… Ну, да ладно. Пусть братику моему земля пухом будет.
   Мы выпили, помянули Аниного брата.
   – Вы-то тут как без меня справлялись? – спросила Анюта. – Мишка сказал, что у вас всё нормально. О своих успехах в вечерней школе рассказал.
   Я взглянул на Мишку, посмотрел в чёрные глаза-виноградины, в которых читалось напоминание: «Дядь Серёж, мы договаривались», и ответил:
   – У нас всё нормально.
   Мы ещё посидели немного, помолчали. Анна посмотрела на часы.
   – А тебе к скольки в школу? – спросила у Мишки.
   Мишка тоже посмотрел на часы. На настенные. Я заметил, что свои ручные он снял.
   – Ух, ты! – Мишка хлопнул себя по лбу. – Чуть не опоздал! Побегу.
   – А ты почему не на работе? – строго спросила Анна у меня, когда Мишка убежал.
   – А у меня сегодня нерабочий день. – Я встал из-за стола. – Пойду, пожалуй, тоже. А ты отдыхай с дороги. Намаялась.
   – Да я в самолёте вздремнула… Ты останься, Серёжа. Посиди немножко. Муторно мне одной.
   – Хорошо. Только Мишку в школу провожу.
   Мишка был уже в дверях.
   – Ты точно в школу? Не в бега?
   – В школу. Я больше убегать не буду. Ты прости меня, дядя Серёжа. Я вроде как не в себе был вчера. Побродил по городу, подумал… Я больше так не буду… поступать.
   – А часы-то твои где?
   – Есть захотел. Продал, чебурек купил.
   – Ладно, давай, дуй в школу… Чебурек!
   – Я побежал! – и Мишка поскакал вниз по ступеням.
   – Эй, чебурек! – окликнул я его. – Из школы придёшь, что есть будешь? Что тебе приготовить?
   – А всё равно!.. Суп с фрикадельками.
   Я вернулся к Анне. Она сидела за столом задумчивая, грустная.
   – Посиди со мной, – попросила она. Я сел, плеснул в рюмки.
   – Помянем?
   Анюта кивнула, но, взяв рюмку в руки, только пригубила и поставила её на стол. Я тоже только пригубил.
   – Я когда Лёшу схоронила, – начала она, – посмотрела на Марусю. Жалко её, совсем одна осталась. Соседи… Соседи – люди не родные. У них свои заботы, свои проблемы. Мы с Гошей пожили у неё, да и уехали. А она одна осталась. Плохо бабе одной. Не должна баба одна жить. Был бы сын… Вот у меня тоже… Брат есть, родная кровь. Вернулись домой, он к себе уехал. Понятно – его семья ждёт. Мы с ним брат с сестрой, а как те же соседи. Встречаемся иногда. Часто, но всё равно – иногда. Гоша уехал, а я домой пришла – пусто, холодно. К тебе в дверь позвонила, Мишка открыл. Я его как увидела… – Анна подняла на меня глаза. – Я помню, как ты Зоиньку любил. И сейчас любишь…
   Я положил свои руки на Анютины. Они были тёплые, даже горячие.
   – Не говори ничего, – сказал я ей ласково. – Теперь у меня другая семья. Это ты и Мишка.
   – Правда? – с надеждой в голосе спросила Анюта.
   – Правда. Ты и Мишка. А Зоиньку, конечно, я всегда буду помнить.
   – Конечно…

   Вечером, когда мы с Аней и Мишкой на моей кухне уже заканчивали ужинать – доедали любимый Мишкин суп с фрикадельками – пришёл Платон. Как всегда, в его руках был кейс.
   – Привет, Платон, – по-свойски поздоровался Мишка, – суп с фрикадельками будешь?
   Платон посмотрел на часы и сказал:
   – Поздновато для супа. А чайку выпью с удовольствием.
   – Может, кофе? – предложила Анюта.
   – Можно и кофе.
   Мишка посидел с нами недолго. Я видел, что ему ужасно хочется баиньки – его чёрные, обычно широко распахнутые глаза-виноградины, стали похожи на две недозревшие маслины. Устал и не выспался этой ночью. Его усталость была видна всем, но Мишка не уходил – клевал носом, но сидел. Платон строго сказал:
   – Детское время кончилось. Иди-ка, дружок, спать, а то за столом уснёшь. А мне с твоими… с дядей Серёжей и с тётей Аней, поговорить нужно.
   Я отправил Мишку в его комнату. Буквально через минуту зашёл – Мишка спал без задних ног, из-под одеяла, там, где была его голова, выдувалось лёгкое ровное дыхание. Одежда была аккуратно сложена на стуле. Я постоял немного, прислушиваясь к Мишкиному сну, и вернулся на кухню.
   Платон раскрыл кейс и выложил на стол что-то тугое, замотанное в прозрачный полиэтиленовый пакет. Это были доллары, я разглядел через полиэтилен зеленовато-серые пачки.
   – Это Мишкина квартира.
   – Нашёл-таки этих мошенников?
   – Нашёл. Бывшего директора и владельца фирмы. Он не мошенник, просто порядочная сволочь.
   – И отнял у него деньги?
   – Просто поговорили по душам, – пожал плечами Платон. – Но предварительно я собрал кое-какие материалы. И на фирму, от которой он избавился, и на него самого. Пришлось поездить. Нашёл главного бухгалтера, секретаршу, ещё кое с кем поговорил.
   – Платон, но это же шантаж, – не особенно активно возмутился я. – Или как – рэкет?..
   – Если действуешь в благих целях, то подобную акцию неправильно называть шантажом и уж тем более рэкетом. Мишка получил финансовую компенсацию за незаконно отнятую у него квартиру. Надо было бы ещё за Мишкиного отца у этого гада потребовать, но…
   – А что, там и правда был криминал? Мишкиного папу убили?
   – Да нет. Он сам умер. Его не ножом зарезали, не ядом отравили, не из пистолета застрелили. Он умер от сердечного приступа, а вот приступ ему директор организовал.
   – Как это?
   – Дело в том, что Андрей Ильич Петров был действительно фирме должен. Он ведь Мишку в школу искусств устроил. Школа платная, дорогая. Андрей Ильич ссуду взял, чтобы Мишкины занятия оплачивать. А директор взял и потребовал от него срочно долг погасить. Там долг-то небольшой был. Но директор на Мишкиного отца наорал, пригрозил уволить и квартиру отобрать. У Андрея Ильича сердце больное было. Мишка о болезни отца ничего не знал, тот скрывал от него. Болело сердце, а он молчал, делал вид, что здоров, как бык. А после разговора с директором… он, директор, кстати, знал о том, что у его работника с сердцем проблемы, после разговора с директором у Петрова приступ случился. Скорую вызывать не стали. Петров из офиса ушёл, а по дороге домой упал и умер. Так что косвенно в смерти Мишкиного отца директор виновен. Но только косвенно. Посадить за решётку его не удастся… Берите, Сергей, эти деньги, они Мишкины по совести. Уверен, вы ими правильно распорядитесь.
   Я взял пакет в руки. Он был довольно весомым.
   – Здесь сто девятнадцать тысяч долларов, – сказал Платон, увидев, что я взвешиваю в руках пакет. – Объём большой потому что купюры разные. И крупные и маленького достоинства. Взял те, какие у него были. Тысячу я потратил на проведение расследования. В таком деле расходы неизбежны.
   – А твоя доля?
   Платон махнул рукой:
   – Да бросьте вы, Сергей. Негоже с сирот гонорары брать.
   – Мишка теперь не сирота, – вступила в разговор Анюта, – у него теперь мы с Серёжей есть. – И она придвинулась ближе ко мне.
   Платон посмотрел на нас с улыбкой, подмигнул и, сказав на прощанье: «Гоше Егоровичу привет передавайте», ушёл.

   На кладбище мы теперь всегда ходили втроём. Заходили к моим родителям, потом шли к Зое, Мишке, Светлане и Лизоньке. На обратном пути заходили на могилку к Николаю, Аниному мужу. Где лежит Мишкин отец, мы ещё не знали, но со дня на день должны были получить информацию. Николай Петрович Первачёв пообещал разобраться в этом вопросе, поднять необходимые архивы и выяснить место захоронения Андрея Ильича Петрова.
   Сегодня с утра мы решили пойти с Мишкой на кладбище вдвоём, Анна помогала Елене, Гошиной жене, готовиться к юбилею – Елене Геннадьевне позавчера исполнилось шестьдесят лет, но званый ужин было решено провести в субботу, то есть сегодня вечером. Мы с Мишкой тоже были приглашены. Но торжество вечером, а до вечера ещё далеко. Мишка сам предложил мне сходить на кладбище, попроведовать своего тёзку.
   Снега этой зимой было немного. Но ведь ещё только начало ноября, основные снегопады впереди. Мы с Мишкой быстро управились со снегом. Я ушёл к Зоиньке, а он остался с моим сыном. Я мысленно разговаривал с женой. Я уже давно попросил у неё прощения за то, что теперь с Анной. Конечно, Зоинька, как всегда, молчала. Но она улыбалась. Тоже – как всегда. Я пытался заметить какой-нибудь оттенок в её улыбке. Мне показалась, что она на меня не в обиде. Мне показалось, что она даже рада за меня. И ещё мне показалось, что Мишка ей понравился. Мишка Петров.
   Я скосил глаза на Мишку, и вдруг понял, что он что-то говорит. Я прислушался. Да, Мишка тихо говорил. Он разговаривал с моим сыном. Он очень тихо говорил, но я отчётливо слышал каждое его слово.
   – Ну что же делать? – говорил Мишка. – Так получилось. Я не виноват, что тоже люблю твоего батю. Он хороший. Добрый и… он настоящий мужик. Ты не будешь против, если я его тоже батей звать буду? Не будешь? Я так и думал…
   Неужели и Мишка слышит голос моего сына?
   – …И за тётю Аню на него не обижайся, – продолжал Мишка. – Понимаешь… им вместе надо быть. Им же меня воспитывать надо. Хоть я уже и взрослый почти, но… мне это тоже надо… ну, я насчёт воспитания, и вообще… Но им это надо больше.
   Он ещё что-то говорил, но я не смог дальше слушать. Что-то шершаво сдавило горло, а глаза защипало. Я сглотнул, и понял, что по моим щекам текут слёзы. Вот дурак! Почему я плачу? Ведь всё хорошо. У нас с Анной всё хорошо. Мы оба поняли, что нужны друг другу. И с Мишкой взаимоотношения наладились. Я стал лучше понимать его, а он – меня. И в плане финансов нормально, денег нам хватает. Из тех ста девятнадцати тысяч долларов, которые принёс Платон, я взял только на телевизор. Остальные положил на депозит в банк. Надеюсь, не сгорят. Мишка вырастет, вернее, совсем взрослым станет – найдёт им применение. Мишка, кстати сказать, хорошо учится, успехи у него великолепные. И… он любит нас. Нас всех. И живых, и мёртвых. Я это понял сейчас. Сначала услышал, а потом понял… Всё хорошо. Так почему же я плачу? От счастья? Неужели ко мне оно пришло – счастье? Я живу, и я счастлив?!..
   – Батя, пошли домой, – услышал я Мишкин голос и воровато отвернулся, вытирая глаза рукавом. Где-то у меня был платок. Где? В каком кармане?..

Владимир Царицын Я, или Человек без тела

Я или Человек Без Тела -------| Библиотека iknigi.net|-------| -------

1

2

3

4

5

6

7

Вкус коньяка -------| Библиотека iknigi.net|-------| -------

1

2

3

4

5

6

Владимир Царицын
Я, или Человек без тела

Я или Человек Без Тела
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

Вкус коньяка
-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------