-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Сергей Васильевич Лукьяненко
|
| Глухой телефон
-------
Сергей Лукьяненко
Глухой телефон
Иногда мой сосед справа сходит с ума. Он начинает петь.
У него хороший голос. Он любит старый русский рок и бардовскую песню – хотя раньше я думала, что это не сочетается. Сутки или двое кряду он поет, а нам ничего не остается, кроме как слушать – и пускать слова кружным путем.
Потом он замолкает. Некоторое время тяжело и часто дышит. А потом начинает работать.
– Алло, – говорит сосед справа. Если скосить глаза, то я вижу его небритое лицо, крупный кадык, волосатую грудь, мускулистые руки – тоже поросшие рыжим волосом. И нежную, будто попка младенца, розовую кожу в паху. Вторичные половые признаки у нас остались. С первичными – проблемы.
– Алло, – отвечаю я устало. И тут же бросаю налево: – Алло!
– Алло, – отвечает женщина, что стоит слева от меня. Она молодая. Не красивая, но задорная. У нее остренькие груди с маленькими сосками. Широкие мягкие бедра. И розовая заплатка между ног. Жаль, что я не могу наклонить голову и посмотреть, как это место выглядит у меня. Понимаю, что так же. Но все равно любопытно.
– Двести два, – говорит сосед справа. – И сорок три вперед.
– Двести один, – говорю я соседке слева. Все мне ясно. Аркаша снова хочет поговорить с Полиной. – И сорок три вперед.
– Двести, – говорит она своему соседу, малышу лет семи. Мальчик это или девочка – никто не знает. Ребенок исправно работает, но ни с кем не общается. – И сорок три вперед.
– Привет, Полина! – говорит сосед справа.
– Привет, Полина! – сообщаю я.
– Почему ты перестала мне отвечать? Вот уже пять лет…
– Почему ты перестала отвечать мне? – механически повторяю я. Когда-то я старалась не исказить ни одного слова, ни одной интонации. Потом стала проще. – Вот уже пять лет ни одного слова…
– Алло! – говорят мне в спину. Судя по голосу, человек пожилой. И очень злой. Мне доводилось слышать, как он намеренно искажает реплики. Не слишком часто – чтобы не выключили из цепочки. И не слишком грубо – чтобы не заподозрили обман. Но искажения всегда были мастерскими.
Жаль, что я не могу посмотреть ему в глаза.
Жаль, что мы всегда стоим по стойке «смирно».
– Алло, – говорю я женщине, что стоит передо мной. У нее красивая спина. Мало кто из мужчин способен оценить красоту женской спины. Им бы что пониже…
Попа у женщины тоже красивая. Могу оценить это только теоретически, даже будь я лесбиянкой – здесь все грешные мысли бесполезны. Нет, ну почему остались сиськи, попы, усы, кадыки? Чем провинились бедные гениталии? Мы же не сами для себя их придумали!
– Семь тысяч триста двенадцать, – говорят мне в спину.
– Совсем охренели? – спрашиваю я. – Не дойдет!
– Просили. Доходило когда-то, я помню. Это по прямой.
Может, зря я его считаю злым?
– Семь тысяч триста одиннадцать, – говорю я.
– Совсем ума нет, – соглашается женщина впереди. – Семь тысяч триста десять!
– Конечно, я был неправ… – говорят мне справа. Транслирую фразу налево, а сама с любопытством жду, что же придет сзади. Любопытство здесь редкий гость.
Сзади молчат. Так бывает. Люди переспрашивают друг друга, слова перелетают от одного неподвижного голого тела к другому медленно, с запинками, будто подраненный в крыло дробиной глухарь.
– И я не хотел тебя убивать! – говорят справа.
– Я не хотел тебя убивать, – со скукой ретранслирую я.
Если подняться вверх, в доступные лишь ангелам горние высоты, то мы будем походить на самую огромную в мире армию. Растянувшиеся от горизонта к горизонту шеренги, выстроившиеся от горизонта до горизонта ряды. Интервал-дистанция, на расстояние вытянутой руки, раз-два!
Мы не можем друг до друга дотронуться. Это очень обидно.
Мы можем разговаривать. Но соседи надоедают быстро.
А времени у нас много. Все оставшееся время мира. Я думаю, что Страшный Суд начался лет сто назад, но это очень субъективно. Здесь нет дня и ночи, мы не устаем, мы не испытываем голода и жажды. И никаких физических мучений, конечно же.
Это не рай и не ад. Это не чистилище. Это всего лишь очередь в приемной.
– Ты должна меня простить… – бормочут справа.
– Ты должна… – сообщаю я соседке.
И тут сзади приходит наконец-то слово. Одно-единственное.
– Нет.
– Нет, – передаю я вперед.
Мужчина сзади хихикает и говорит:
– Вот попал, так попал!
– Вы о чем? – спрашиваю я.
– Тебе не понять, – хихикает человек за спиной. – Это старый разговор… старых людей. А ты у нас когда померла? В двадцать первом веке? Ты не поймешь… вы там чистенькие, сытенькие…
Как можно быть такой скотиной? А как можно злорадствовать в ожидании Страшного Суда?
Кручу головой, насколько это возможно, но увидеть его так и не получается. Лишь смутный шевелящийся силуэт.
По всей логике мы должны были оказаться здесь все вместе. Одной огромной перепуганной толпой. Но хоть времени здесь и нет, но мы попадали сюда по очереди. Я помню первый миг – сразу после той жаркой вспышки и тяжелого, по всему телу пришедшегося удара. Я помню, как впереди было пусто – до самого бесконечно далекого горизонта. Только в ушах звенели крики – тех, кто стоял позади меня, и тех, кто появлялся по правую руку. Два-три человека в секунду… иногда чаще. Когда на Ближнем Востоке взорвали атомную бомбу, сразу появилась целая толпа.
Когда впереди вырос еще один ряд, я уже замолчала. Молча стояла и молилась. Я никогда всерьез не верила в Бога, но теперь была уверена – это загробный мир. Только какой-то очень странный. Ты стоишь и не можешь сойти с места. Не можешь пошевельнуться. Едва-едва шевелятся пальцы и можно чуть-чуть повернуть голову. Ну и еще можно говорить.
Первое время мы много говорили. Потом славили Бога, каялись в грехах и молили о прощении. Потом замолчали. Потом ругались и богохульствовали. И снова каялись и молились…
– Пятьсот тридцать два вправо…
Единственное, что нам остается, – это разговаривать. Но разговаривать с соседями надоедает быстро – лет через пять. Субъективных лет, поскольку тут нет времени. И тогда люди начинают искать поблизости друзей и родных. Иногда они рядом. Это счастье. Не зря в сказках писали: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Если в один день – то можно друг друга найти и разговаривать. В день на Земле умирает чуть больше ста тысяч человек. Это квадрат – десять на десять тысяч. Предельное, пожалуй, расстояние, на которое живая цепочка может передать твои слова…
– Алло. Симеон Ставракис…
– Алло. Симеон Ставракис… – транслирую я вправо. А потом вперед и назад. Симеон стоит далеко. Он уже давно пытается найти кого-нибудь знакомого. Пока не получается. Никто не отзывается на его имя.
Вправо и вперед слова уходят. Назад – нет. Мой злой сосед не повторяет имя несчастного грека.
– Хочешь вылететь из цепочки? – спрашиваю я его. Тех, кто не хочет поддерживать связь, немного. Но они есть – и мимо них выстраиваются обходные маршруты.
– Достал этот Ставракис! – ругается сосед. – Каждый год ищет… утихомирился бы.
Но имя все-таки передает.
У нас выдается маленькое затишье – и я пытаюсь поговорить с ним по душам.
– Может, не год, – говорю я. – Может быть, раз в день. Или в столетие. Тут нет времени.
– Все тут есть, – бормочет сосед. – Пульс есть? Сердце стучит? Значит, есть время.
– Почему вы такой злой? – спрашиваю я. К нам начинают прислушиваться соседи.
– Я не злой, я лишь не добрый, – отзывается сосед после паузы. – Достало. И не ад, и не рай. Бесконечное ожидание. А я всегда был нетерпелив. Вы-то в своем двадцать первом веке…
– Ну что вы врете! – не выдерживаю я. – Мы все здесь умерли в один день!
Сосед хихикает.
– Это вам только кажется. Очередь-то двигается. Кто ушел – на их место с задних рядов передвигают…
– Кто ушел? Когда ушел? – не выдерживаю я. – Что вы врете все время?
– Я не вру, – спокойно отвечают сзади. – Я умер в девятнадцатом веке. Стоял среди своих… потом здесь оказался. Вы что, думаете, к Нему по алфавиту вызывают? Нет, согласно тяжести грехов. Здесь, наверное, праведник стоял. Не успел окочуриться – сразу на суд и в рай. – Он хихикает. – Или наоборот. Так нагрешил, что в ад без очереди…
– Все вы врете… – повторяю я. – Все вы врете…
– А у вас как с грехами? – интересуется сосед.
– Нормально. Как у всех.
– Фигурка у вас соблазнительная, – с чувством говорит сосед. – Небось изменяли мужу?
– Я не замужем была.
– Все равно блудили.
Я перестаю его слушать. Блудила… врала… воровала… Не убивала. Все по мелочам. Согласно слухам в очереди – с таким набором грехов после Суда попаду в рай. Впрочем, слухи – они и есть слухи.
А еще есть слухи, что это вовсе не Страшный Суд. Что Бога нет. Что нас после смерти оживили. Например, прилетевшие инопланетяне. А теперь решают, что с нами делать.
Говорят и о том, что мы ненастоящие. Что нас воссоздали в компьютере, в виртуальном мире. Непонятно, правда, для чего. Потому мы и не устаем, не нуждаемся в пище…
– Алло. Две тысячи тридцать один. Восемьсот семь назад.
– Алло. Две тысячи тридцать. Восемьсот семь назад.
– Шелк косо стирай.
Я смотрю на соседа. Он чувствует мой взгляд и едва заметно кивает.
– Издалека шло, запуталось… А что делать-то?
Делать и впрямь нечего. Это глухой телефон.
– Шелк косо стирай, – говорю я. И явственно слышу, как уходит по ряду:
– Шел косо стирай…
Сколько же я здесь?
Месяцы? Годы? Века?
Под ногами – теплая ровная поверхность. Что-то похожее на камень, но теплое и мягкое. Над головой небо – другая поверхность, ровно и неярко светящаяся. И человеческое море вокруг.
– В детстве я любил играть в глухой телефон, – говорит человек за моей спиной. – Самое главное, что даже если очень стараешься ничего не спутать – все равно выходит смешно.
– Девятнадцатый век, да? – спрашиваю я с иронией. Сосед на миг замолкает. Потом сокрушенно говорит:
– Разве телефон не в девятнадцатом веке появился?
– Телефон-то, может, и в девятнадцатом, – отвечаю я. – А вот игры в глухой телефон…
– Прокололся, бывает, – вздыхает сосед. – Хотел как-то вас развеселить…
– Вот спасибо…
– Рано или поздно все закончится, – говорит сосед. – Все мы получим свое, отправимся в рай, ад… или на перерождение… Куда-нибудь отправимся. Может быть, еще будем вспоминать это время с теплотой…
На него нападает добродушное настроение – редкий случай. Пожалуй, с ним сейчас можно поговорить.
– Давайте читать стихи? – предлагает сосед.
Очень жаль, что нельзя заснуть.
– Пушкина?
– Это ваш русский поэт? Простите, не знаю.
Мы здесь все друг друга понимаем. Кажется, что говорим на своем языке – но все понимаем.
– А вы откуда?
– Из Франции.
Он еще не успевает закончить, а я уже понимаю – врет. Скорее всего он соотечественник.
– Интересно, что сейчас делается на том свете, – говорю я. – В России.
– Вас это и впрямь интересует?
– Угу, – с некоторым удивлением отвечаю я.
– У вас остались дети?
– Нет.
– Тогда вообще непонятно, какое вам дело до того света…
Я перестаю ему отвечать – и он скоро замолкает. Через час. Или через месяц. Трудно понять, время здесь субъективно. То ли наш разговор, то ли мое молчание – но сосед перестал транслировать слова. Некоторое время его уговаривали. А потом кинули мимо него обводку. Это неудобно, но ничего не поделаешь. Теперь он все время молчит, мой недобрый сосед.
– Алло… – говорит сосед справа.
– Алло, – повторяю я.
– Двести два. Сорок три вперед…
– Двести один. Сорок два вперед…
– Я понял. Все будет хорошо. Нас ждет чудесный новый мир. Мы простим друг друга и все будет хорошо. Надо только надеяться и верить…
Я повторяю чужие слова – отчетливо, старательно, бездумно. Это все равно не те слова, что были сказаны, и не те, что дойдут до адресата. Глухой телефон неумолим. Но я стараюсь. И думаю про хрупкие осколки слов, которые мы так беспомощно несем через вечность. Ведь это все не случайно? Это должно что-то значить? Не пытка, не насмешка, не равнодушие – но что тогда?
И мне кажется, что я начинаю понимать.
Если Он говорил с нами – а мы равнодушно повторяли слова, пока они не превращались в свою противоположность. Если мы умели только повторять, а не слушать…
Может быть, Ему захотелось, чтобы мы поняли – каково это?
Наверное, это все-таки когда-нибудь кончится. Если к горе, которую не может перелететь орел, раз в сто лет будет приходить мудрец и проводить по горе шелковым платком, то она сотрется раньше, чем закончится малая часть вечности.
Но рано или поздно даже вечности приходит конец.
Интересно, что я скажу, когда ожидание кончится и настанет мой черед предстать перед Ним?
Наверное, я просто кивну и скажу: «Алло!»