Вечный двигатель
Виктор Брусницин

Глава первая. Вадим

   Полдень удался солнечный, но обходительный. В колке, уместившем деревенское кладбище, подле свежевырытой могилы расположились гроб с ветхой старухой, невеликая толпа: замурзанные старики, стройная дама в шляпке, суровые мужички, редкая молодежь, сурово теснящаяся к отцу отроковица.
   Опустив на усопшую скорбный взгляд и держась за ребро гроба, стояла грузная женщина – дочь, Марина Алексеевна, матушка наших героев, трех братьев. Шла панихида с младым, опрятным попом и с гротескными по виду (две плюгавые бабули с величавыми минами) и звучанию (дурными голосами хватали партии) плакальщицами. Бесчинствовали назойливые слепни и комары – дама в шляпке вооружилась веточкой, малая сердито чесала голень – курили в сторонке пара равнодушных к гнусу копальщиков, молодой и противоположный. Милосердный ветерок овевал тронутые печатью события лица, и обосновалось в уголке пустого неба спелое облачко в легкомысленных буклях.
   Обширная ограда вокруг громоздкой, запущенной избы и построек. Мощеный двор затянут узорчатой травой, в приоткрытые щербатые и полинялые ворота амбара видна замшелая груда хлама. Скисла поскотина, жалко покосился плетень – за ним огород, заросший деревьями репейника и прочим разномастным плевелом. Посреди двора накрыт поминальный стол. Мероприятие приличествующую стадию уже миновало: гомон, пробелы за столом, разморенные от тепла и вина лица.
   – Ты, што ись, мякину мне не надо, – доказывал ветхий с пропечённым лицом дедок, адресуясь к соседу, кривенькому взаимно молодцу. – Армия – комель дяржавы и наука для мужика. Какова в тебе претензя, коли долга не ведашь и орудию держать не наторен?
   – Мое орудие замечательно держится и всегда готов, – артачился молодой. – А государству по вшивости я долг прощаю.
   – Тожно заряжай!
   Две старушки взыскательно и молчаливо всесторонне пялились, слабые рты основательно тасовали пищу. Сдобная тетя, поднося свежую влагу, звенела:
   – Ну-ка, мужички, не скоромьтесь!! Тетка Опроня бы, известно, не поощрила – буди, уже ангелов на том свете щекотит!
   Не «скоромились».
   – Рано ты, Валькя, душу на небеса определила, – блюла тон происшествия одна из старушек, – не сокоти зря.
   – Кому и рано, а тетке в самый раз, – обосновывала родство Валя. – Помирать, так без отэка, сходу в рай!
   Дама в шляпке – Ирина, привлекательная особа – сокровенно вещала соседке сходных лет:
   – А что ты хочешь, Катя – это баба Фрося богатств не имела, а жизнь удало прожила. Время такое было! Теперь ценности другие, судьбу проплачивают – я не о себе, ты понимаешь, про детей.
   Дальше вправо и пошли наши три братца. Старший, Вадим – слегка посивевший очкарик сорока с невеликим годов, муж Ирины, кандидат замороченных наук. Даже за аппетитным хрупаньем огурца мялась виноватая улыбка. Затем Андрей, сугубо современный молодой человек что-то тридцатилетнего возраста, благостно созерцавший дедка с пацифистом – музыкант. Коля, средний – сидел чуть поодаль – улыбчивый простой мужичок (прораб на стройке) тридцати шести лет.
   – А как мы змею Лешачихе подсуропили, – имея мечтательный взгляд, доказывал Николай сидящему рядом сродному брату и соратнику по детским делам Гене, – либо в Пьяном бору заплутали, а? Я эти воспоминания как достояние чту…
   Вспоминали, как курили цигарки, начиненные сшелушенными с переросших «солдатиков» чешуйками, как за пару шанег выгадали узреть у местной дурочки девичье сокровище – орошались, воссоздавая прочие вихри языческой жизни.
   – Кстати, что Сано Федотовских? Не иначе чего серьезное мастерит. Умелец, помню, был беспощадный!
   – Да ково-о, – ясно, Гена до сих пор близок к деревне, – гигнулся как лет пять. По пьяному делу утоп – это просто.
   – Рупь тринадцать, – весело грустил Коля, – помянем.
   К Андрею сзади подошла Марина Алексеевна:
   – Андрюша, ты не пил? За руль ведь, помни.
   – Мам, весь компот собрал.
   – Я слежу, – встряла Ирина. – Настёнка с нами, не позволю.
   – Петя, – хозяйка обратилась к худому седому мужчине немногим за пятьдесят, это ее младший брат, – мясного-ка добавлю.
   – Куда?! – противился тот. – Брюхо уж не пускает.
   Возмутилась Валя, обретавшаяся неподалеку:
   – В тело – куда! Сквозь ребра говна плывут.
   Петр, улыбаясь, отмахнулся – с Вадимом беседа.
   А солнышко заваливалось, уж веяло прохладцей. Пертурбация: державный дедок аккуратно пристроился на предусмотрительный топчан, где предавался нирване, что явствовало из умильной улыбки и пулеметной трели нижней губы, Катя органично втесалась между Геной и Колей, азартно внимала двустороннему натиску. И верно, с родней-то исключительно на таких мероприятиях соприкасаемся.
   Разумеется, шумела песня. Исправно зияли рты старушек, выцветшие глаза от усердия сочились слезами. Матушка братьев, не в такт раскачиваясь, вела второй голос, Андрей не натужно, однако в тему держал высокую партию.
   Ирина хмуровато нашептывала мужу (она и здесь пригожа):
   – На кой твоим братовьям бабкин дом с их неорганизованной жизнью!? Руки приложить, какую ладную дачу можно соорудить. Чем людей изобретениями смешить… – Ирина без вкуса ткнула в рот капусту, вздохнула, устремляя далеко сокровенный взор: – Артем из зимнего вырос.
   Вадим, чуть наклонив голову, вместе насмешливо и ласково рассматривал супругу:
   – Погоди с подобным. Да и мать с Петей (повелось, дядю Петю братья звали по имени) не забывай – их воля.
   Ирина протяжно, с сарказмом перечила:
   – Сказа-ал, Пе-етя – ему, кроме рыбалки, все синим пламенем! А для мамы, известно, твое слово первое.
   – Всё-о-отдал бы-ы за ласки взоры, – подхватывая новый номер, ёрно и лирически клонясь к ней, замычал Вадим.
   – Чтоб ты владела мной одна! – сопранила Ирина, кладя на плечо мужа руку.
   Уж сумерки пожаловали, длинные и резкие тени расписывали строения. Поредело хорошо, за убранным столом где-то с краю горбились редкие фигуры мужиков – налились головушки. Женщин видно не было, уборкой занимались. «Настя, накинь из машины кофточку! И далеко не убегай, скоро едем!» – Ирина. За воротами, рядом со смазливой иномаркой мама Марина руководила погрузкой, Андрей впихивал в багажник всякое. Ворчал:
   – Кому все это?! Мне не надо, Вадим тоже отказывается.
   – Нам с Колей – тебя ж потом приехать не упросишь!
   – Мам, все одно после девяти дней за тобой Колька приедет… – Замер. – Кстати, он теперь с нами не собирается, куда я это барахло?
   – Как это не собирается? – взвилась мать.
   – Не хочет! Он с Генкой на электричке. С нами Петя едет.
   – Как Петя? – возмущение выросло. – Разве Петька сегодня уезжать наладился!?
   Мама усеменила на разборки. Из ворот вышел Вадим с длинным узким свертком.
   – Ну вот, теперь у меня лежать будет. Дед Алексей наказывал беречь.
   Андрей кивнул.
   – Дай-ка гляну – я ее не видел уж лет двадцать. Как в деревню перестал на лето ездить.
   Вадим развернул сверток – в нем лежала потертая, небогато инкрустированная сабля.

   Давно состоялось лето, расположился отличный будничный вечерок. В трехкомнатной среднего достоинства брежневке в меньшей комнате разместился Вадим с пятнадцатилетним сыном. Ковырялись в механизмах.
   – Мамулю, Тёмыч, мы умоем, – вставая со стула и разминая плечи, мечтанул Вадим. – Она гримасы на наши дела строит, а мы почистим.
   – Я, пап, в интегнете высмотгел, – детским баском, симпатично картавя, не возразил Артем. – На западе теогия одна моду набирает – женщина не человек вовсе.
   – Ну, это дела старые – святоши в древние года даже библию под это дело способили.
   В дверь незамедлительно всунулась строгая рожица Насти, десятилетней что-нибудь девчушки:
   – Я маме и сообщу, ей по должности надо знать!
   – Хак… – любовно усмехнулся Вадим, Артем воздел очи к небесам – «Господи, где ты был, когда их создавал», читалось в жесте.
   Пришла Ирина. С порога напомнила субординацию:
   – Вадик, ты дома?.. – Мазнула взглядом вешалку, настойчиво распорядилась: – Вади-ик! Срочно сбегай за хлебом – я забыла купить.
   Вадим показался из комнаты, поинтересовался:
   – Почему я? Артемка, в конце концов.
   Освоив тапки, Ирина с пакетом прошла на кухню, произнесла с немилосердным выражением лица:
   – С этим гражданином будет особый разговор!
   Тотчас на сцене обнаружилась Настя, цвела улыбка:
   – Мамуля, приветик!
   – Дочик… – погружаясь во чрево кухни, бросила Ирина.
   Чопорный взгляд Насти в мужские частности не скрывал внутреннего ликования.
   Папаша размышлял. С одной стороны хотелось амортизировать тяжесть неизвестного проступка сына, с другой – чревато.

   Выйдя из подъезда, Вадим столкнулся с пожившим, обтрепанным дядей.
   – Наше вам! – весело протянул руку.
   – Заметь, Вадим, – возмущенно тряс ладонь сосед, – третью игру подряд наши выигрывают! Центральный стадион, двадцать тыщ народу, не хухры! Полсезона на Уралмашевском сливали – о чем городские головотяпы думали?
   – Подозреваю, дядь Леша, изгаляется Моссад, – улыбался Вадим, вполоборота отходя.
   Дядя Леша недоверчиво смотрел на Вадима, неуверенно произнес:
   – Причем тут самосад? Спортсмены не курят.
   – Странные люди, однако, эти спортсмены, – отзывался Вадим уже на расстоянии.
   Дядя Леша на мгновение замер, задумавшись, озадаченный медленно тронулся в подъезд.
   Вадим подошел к вывеске «Всегда свежий хлеб». Через окно мини-пекарни происходила реализация. Нынче состоялась очередь человек в восемь (из мужского – один интеллигентного вида старичок). Вадим беззаботно пристроился.
   Прелюдия, однако, длилась недолго, зигзагами приблизился непотребного состояния и вида верзила. Подойдя, основательно остановился перед устьем очереди – размашисто колебался – укоризненно наладился смотреть в аккуратную мадам, сложившую руки с сумкой внизу живота. Мадам, коротко бросив на товарища взгляд и тут же равнодушно убрав, кожей чувствуя, что пялятся на нее, снова уже более чувственно мигнула в его сторону.
   Первое волнение нерва передалось через переступание ног. Руки разомкнулись и легли вдоль тела. Мадам взглянула на соперника возмущенно. Уже негодование рисовал величественный отворот головы… Наконец детина громогласно, голосом сиплым и корявым известил:
   – Слышь, сударыня! Дай десятку – на билет в оперу не хватает.
   Незамедлительно, пожалуй что тренированно, женщина противно, не согласуясь с фактурой, взвизгнула:
   – Какая опера?! Кто тебя, забулдыгу, в оперу пустит! Место тебе… – Дама явно не находила достойной области. Пришло озарение: – В балете!
   Предложение не оставило субчика равнодушным – он размышлял, что явствовало из увеличившейся амплитуды качания.
   – Хорошо, – согласился наконец, но не без компромисса, – тогда две.
   – Вы посмотрите на него! – Возмущение мадам было обращено уже к очереди. Она сделала новое предложение: – А в милицию не хочешь?
   – Ну ты, овца – глохни, – угрожающе возразило существо, однако от оппонента отодвинулось.
   Соискатель пустился дерзко обозревать очередь взглядом, несомненно, выискивая очередную жертву. Заметим, Вадим несолидно скосил взгляд куда-то в стену. Тем временем последовало очередное сообщение:
   – Здорово что ли! – Так с угрюмым задором объявил член общества интеллигентному старичку.
   – Разве мы знакомы? – потерянно лепетнул подопытный.
   – Ты чо!! – пораженно выпучив глаза, расстроился человек. – Бухали же недавно у Славки Смирнова!!
   – В каком смысле? – подавленно простонал дедуля. – Помилуйте, никакого Славку я не знаю. Более того, я совершенно не пью.
   – Перестань, – снисходительно уже и благоволя пропел товарищ и, обняв друга, просипел: – Зинка-то, курвища – ну помнишь, без зубов которая – крякнула, паленой водкой траванулась!
   – Послушайте… – дедок сделал хилую попытку освободиться – куда там! – Послушайте… – На этом словарный запас иссяк.
   Экзекутор вошел в положение, еще теснее прижав другана, вдохновенно предложил:
   – Ну чо – берем чекунявый, и мама не свисти!?
   У старичка отчаянно затряслась нижняя челюсть, тело обмякло, ноги пошли подкашиваться. Неизвестно, чем бы все кончилось, если б настырное существо не увидело Вадима. Нечто вроде столбняка мгновенно прохватило дядю, грудь мощно вздулась, глаза полезли из орбит. Мощным рыком он озвучил манипуляции:
   – Версилов!!.
   Нет, Вадим, ты зря убираешь глаза, вся очередь – думается, с облегчением – понимает, Версилов ты.
   – Версилов!!! – прогремел дубль, монстр угрожающе придвинулся к Вадиму.
   Наш, вынужденный узнать, что означает это слово, обратил взор к чуду. И получил за опрометчивость:
   – Ты, подлец, какого хрена здесь делаешь?
   Вадим на всякий случай оглянулся. Ноль. Возвратил взгляд.
   – Ты, Версилов, не должен здесь находиться, а должен платить моей сестре алименты! – продолжил мысль орясина тоном проникновенным и веским.
   – Это ко мне что ли? – отчего-то к очереди обратился Вадим.
   Оная поспешно спрятала глаза, всем видом подчеркивая, что именно к нему. Вадим устремил взгляд к домогающемуся и объяснил:
   – Вы, дружище, путаете. Я далеко не Версилов. Относительно сестры совсем не обессудьте.
   – Ты мне Ваньку не валяй! Ты, – мужик, сжав кулак, процедил сквозь зубы уже напористо и зло, – Версилов, и цельный год путался с Клавдией. А как ребенка состряпал, так и убёг, сволочь! – Дальше душевно заключил: – Алименты сюда. Быстро!!
   Вадим прыснул, но сразу утих, ибо гробовое молчание очереди создало атмосферу ситуации, в которой не все так уж просто. Амбал усугубил, говоря сочувствуя:
   – Ты знаешь, ведь я теперь тебя бить стану! – Рот его открылся в улыбке, откуда зловеще блеснули гнилые зубы.
   У Вадима вдруг проснулись эмоции. Он был возмущен, растерян – перепуган, наконец. И сработало существо, из закромов выползли слова – через улыбочку:
   – Слушай, парень! Я понимаю, у тебя похмельный раж – кочевряжишься тут. Только нужно и меру иметь. – Похоже, нашел, что вступление не достаточно дипломатично, тон изменился: – В тебе, поди, метра два росту и килограммов – за центнер (Вадим, конечно, врал), а пристаешь к немощным. Что-либо соразмерное бы поискал.
   Голиаф пораженно выпучил глаза:
   – Ты что, Версилов, совсем дурак?! Кто подюжей, он и сдачи даст! А тут как славно… Не-е, я, пожалуй, тебя отмутузю.
   С этими словами Глумила расторопно засучил рукав, далее сгреб плечо Вадима и занес кулак над головой.
   Здесь произошло неожиданное – наш друг чуть отпрянул назад, несколько присел, одновременно отведя ногу как опору, страстно глядя в лицо визави, упруго разогнулся и треснул антагониста снизу кулаком в подбородок… Дальше наступило совсем чудесное. Дядя несильно взбрыкнул головой, взгляд его, упертый в собеседника, блеснул удивлением и быстро угас. Ноги подогнулись, он неспешно ополз вниз и грузно повалился на спину.
   Все это вызвало окончательный испуг Вадима – видно, что такой прыти, тем более результата, ожидать не мог. Он наклонился к поникшему и принялся тормошить, в ужасе причитая: «Эй, товарищ… э, дружище».
   Примечательно, что мнение очереди относительно случившегося разделилось. Одни – в их числе, разумеется, очутились дамочка и старичок – характеризовали деяние как «поделом». Другие сетовали в том смысле, что можно было и аккуратней.
   Детина, между тем, благодаря заботе, зашевелился. Судя по всему, его происшедшее не очень-то огорчило. Он медленно открыл глаза, широко – а почему не мечтательно? – глядел в небо и уютно елозил спиной по асфальту. Вадим, успокоившись, выпрямился, лицо приобрело независимую, разве не удалую мину.
   Тем временем шла женщина с коляской – верзила же перегораживал путь. Вадим – прямо скажем, гордый собой – наклонился к вещи и потянул за рукав, предлагая:
   – Слышь, сокол, ты бы встал на время, тут женщина пройти хочет.
   Пернатое, скосив на Вадима глаза, с полным пониманием предмета, абсолютно ответственно заявило:
   – Нет, ты не Версилов…
   Несмотря на героизм, входил в квартиру товарищ, возвратившись с провиантом и помня о намерении Ирины относительно Артема, осторожно. Стояла относительная тишина – ура, шторм угадал на отсутствие. Попалась Настя – важная в подтверждение окончания нотации. Там и Артем показался, кажется, еще взвинченный, но уже при резких движениях, что указывало на характер. В общем, ужин – жить, иначе говоря, можно. Семейство сосредоточенно питалось. Первое слово, понятная вещь, произносилось Ириной:
   – Артем, навязло говорить, что стол не подставка для локтей. Вообще-то чувство приличия начинается именно с таких мелочей! (А ничего удивительного, пусть проказник не надеется, что ограничится очередной компанией.) – Поза Ирины – во всяком случае, расположение рук – были строжайше выдержаны (Вадим невольно приободрил осанку).
   – Даже недостойность должна иметь приличие – Островский, – гордо внесла лепту Настя.
   Этого Артем не выносил начисто. Проявилось следующим образом – раздался вопрос:
   – Николай Остговский?
   – Какой еще Николай? Александр Островский, драматург – однако, о чем я! – Тон не давал усомниться, кто «луч света», а кто – «темное царство».
   – Остговский Николай – выдающийся металлург, да будет известно, – съязвил Артем. – Способ закалки стали газгаботал. Не какие-то там «быть или не быть».
   Мама сделала мертвое лицо, но быстро сообразила, этим не пронять:
   – Я понимаю так, моя речь о приличиях и стук горохом о стену – одно и то же. – Голос Ирины набирал дидактический раж. – Артем, голубчик! Кощунство – как минимум род неприличия, а вообще-то – похуже. Я допускаю, что большинство обитателей мест не столь отдаленных начинали именно с этого… (Смежно она заботливо намазывала маслом хлеб, затем придвигала сооружение к сыну.) Ряд можно продолжить именами исторических личностей типа… э-э… В общем, я допускаю, что твое халатное отношение к истории…
   – Гитлег, – великодушно подсказал Артем, – Наполеон, Тамеглан.
   – Ну, я не знаю относительно Наполеона…
   – Хогошо, выстгроим иную линию – Малюта Скугатов, Гаспутин…
   – А что Распутин? – живо встряла Настя. – Я слышала – это был демонический мужчина! Выдающихся качеств!
   Ирина, строго:
   – Давайте оставим в покое Распутина.
   – Слушайте! До чего забавная штука полчаса как со мной отчудилась, – попытался сломать тонус посиделок Вадим. (Ирина с чугунным лицом повернулась к Вадиму – вот откуда взялись у сына поползновения к кощунству.) – Забияка тут один выискался, когда я за хлебом ходил. Вот уж хам, доложу вам – дедка одного за здорово живешь чуть живьем не съел! Собственно, и на меня настырничал.
   – И что? – с сомнением поинтересовалась дочь.
   – Ну… я сказал пару ласковых… надлежащих.
   В глазах Насти зажглась искра:
   – Я бы хотела конкретней…
   Ужин окончен, Ирина занялась посудой. Вадим ковырялся в пульте телевизора: за экраном происходили цунами с жертвами, народ волновался относительно ошибочных шагов правительства, шоу и кинозвезды раздавали массам культуру. Покончила с посудой Ирина, вошла в комнату, из прихожей донесся голос Артема:
   – Когоче, я на улицу!
   – Что значит на улицу!? – вопросила немилостиво Ирина.
   Вадим увещевал:
   – Ир, ну не будем чересчур уж…
   – Ты считаешь – это чересчур? Дорогой мой – период, мы не раз говорили. Попускать теперь – каяться после.
   – Именно период – перегибать, знаешь, тоже…
   – Артем!! – непреклонно дослала Ирина.
   А парня-то и след простыл.
   – Получите – все усилия… – не сказать, чтоб очень разочарованно констатировала женщина.
   Появилась Настя, кратко и пытливо взглянула на родителей – взгляд опал: родители невменяемы. Тон, соответственно, был безапелляционен:
   – Я к Лильке.
   – Надолго? – уныло любопытствовал Вадим.
   Такая не проникновенность в ситуацию возмутила дочь:
   – Папа, ну откуда я знаю!
   – Вот, пожалуйста, – можно сказать радостно обратила ладони в сторону дочери Ирина, глядя на Вадима. Дальше едко: – Как, говоришь – чересчур?
   Теперь признаем – форс-мажоры ничуть наших голубей не обескуражили. Взгляните, как мило прогуливается парочка по пронизанной ласковым светом вечера улице. Запустив за спину руки и поводя плечами, неторопливо шествует Ирина, более сдержанно, но в шеренгу передвигается Вадим. Все это совершается молча. И право, при таком построении – к чему слова?
   Вадим углядел летнее кафе, глаза зажглись:
   – Ир, а что ты скажешь относительно бутылки красного вина?
   – Что я скажу? – В Вадима уперся залихватский взгляд, в нем содержалась гордость собственным мужчиной. – Ты милый, вот что я скажу.
   Направились в злачное. Мирное, открытое небу заведение, столик содержал приятную глазу бутыль, бокалы с вином и мороженым.
   – Ты не догадалась? – «что ты скажешь относительно бутылки красного вина». Ну? Вспомни нашу игру, угадывали фразы из книг. Неужели забыла?
   Ирина счастливо засмеялась:
   – Господи, я дура! Конечно помню – «Хождение по мукам». Только погоди, по-моему, там шла речь о белом вине. Точно!.. Но согласись, Вадик, я выигрывала чаще.
   – Безусловно. Впрочем, дело в романе вроде бы кончилось шипучим.
   Молчали, пригоже было.
   – Взгляни, какая славная у парня куртка, я давно Артемке хочу такую.
   Вадим пустился укромно разглядывать деталь.
   – О чем речь – справим… И тебе давненько ничего не приобретали.
   – Вадька, ты забываешь, где я работаю.
   – Ир, хочется сообразить тебе что-нибудь шикарное.
   – Ну, посмотрим. (Согласитесь, не следует попирать естественные притязания мужчин.)
   Тронулись обратно. Вадим положил руку на плечо Ирины, прижал, она послушно прильнула.

   Лето. В знакомой уже комнате теснились Вадим с сыном. Папа усталым, но гордым движением снял очки, азартно глядел на некое сооружение. Младший внимательно, чуть приоткрыв рот, уставился туда же. На столе стоял агрегат, помещенный в стеклянный футляр размером со средний аквариум, поставленный вертикально. Сразу шли во взор колесо на короткой оси, что крутилось с постоянной скоростью, маятник, качающийся равномерно, пластины, вдоль которых и двигался маятник, еще некоторые детали. Изобретение безупречно функционировало.
   О содеянном доложили Ирине, милостивая улыбка притулилась в уголках рта Вадима:
   – Взгляни, матушка. Мы тут изладили вещь.
   Снисходительно глянув на мужа и на показ пряча вздох, Ирина поплелась из кухни.
   – Ну? – Уныло взирала на чудо, вытирала о фартук руки.
   – Перпетуум мобиле, – имея смиренный вид, выразился Вадим.
   Артем, гордо развалившись в компьютерном кресле, болтал ногой закинутой на другую. Снизошел:
   – Вечный двигатель.
   – Не морочьте меня, я только похожа на девочку. – Резво поменялись поза и тон. – Артем, уважаемый, как наши неприятности с историей?
   Со стороны юноши последовало очередное молчаливое обращение к Господу. Раздался горячий, со сквознячком возмущения голос Вадима:
   – Есть неиспользованная, но неистощимая сила – земное притяжение. Если применить принцип отталкивания одноименных полюсов, то… Словом, все создано на основе магнитов и концентрации сил с помощью компоновки определенных материалов.
   – Вадик, я умоляю! – в Ирине прозвучало отчаяние.
   – Артем, ну скажи! – у Вадима состоялась аналогичная эмоция.
   – Не отвлекай Артема, у него история.
   Артем величаво поднялся и глаголил:
   – Мао сказал: истогия бесполезна, как погожнее лоно вдовы.
   – Какой еще Мао!? – в голосе мамы послышалась угроза.
   – Цзе дун! – с пафосом рассекретил Артем.
   Ирина в пароксизме негодования молчаливо засопела, однако опала, очевидно, пытаясь соблюсти педагогику:
   – Его счастье, что угодил в ад, иначе со временем я бы его оттрепала.
   – Мао не дугак, он везде найдет тепленькое местечко, – продемонстрировал сынуля «еще тот».
   – Вот что, остряк, – тон понизился и медь интонировала голос, – я не намерена рассуждать о… о всяких вдовах, но нас с папой ты рискуешь оставить сиротами.
   Между тем Вадим теребил какие-то чертежи, его голос хорохористо звенел:
   – Спонтанная вибрация магнитных полей, купировка силовых моментов – вот ключ! Реверсивный эффект конуса!
   – Ты згя, ма, так скептически относишься к инженегной мысли, – пытался перевести речь отца Артем, но по молодости дал маху: – Опять же Мао сказал, в маленькую дыгку может дуть большой ветег.
   – Послушайте, неуважаемый, – судя по тону, мама произошла явным демократом, просматривалась идиосинкразия на Мао, – ваши познания приобретают дурной колер! Вопрос о мерах встает решительно.
   – А что я сказал! – субординация взяла верх, Артем сник. – Мам, ну такая бодяга эта истогия… А учителка! Ну дуга же кгомешная, у нее агийцы в опегах Вагнега поют.
   Всплеск рук Ирины.
   – Учительница, видите ли, дура! – Последовало обращение к Вадиму, сарказм и вопросительно-въедливый взгляд, правда, выдали сомнение в надежности и решимости товарища к урегулированию чего-либо: – Обратите внимание, мужчина, ваш сын о себе возомнил. Между нами, это ваш сын, мужчина!
   Мужчина, оказывается, сидел на тахте и, грациозно раскачиваясь, с кожей уйдя в творчество популярной группы, мычал:
   – Девушка Прасковья, из Подмосковья…
   Раздался звук, он обнаружил в дверях фигуру младшенькой (Настасья существовала в позе: руки были уперты в поясницу, головка запальчиво вздернута):
   – Боже мой, о чем ты, мамочка! Ты совершенно не можешь иметь голос, поскольку по теории этого… э-э… извините, субъекта (указующий жест совершил сальто, он – негодование) отнюдь не числишься человеком. Я полагаю, мы даже и не курицы.
   – Не поняла! – Произнеслось врастяжку, почти басом, руки воинственно, как у дочери, уперлись в бока, взгляд Ирины на субъекта струился исподлобья. – Как это даже не курицы?
   – Мам, – резко изменил тактику Артем, – там теогия одна. Совегшенно, газумеется, дугацкая – без истогички, я думаю, не обошлось… – Обернулся к сестре, прошипел: – Наушница.
   Настасья обиженно развернулась, показывая полную несовместимость с социумом, и красноречиво вышла – голос, однако, донес скорбное:
   – В каких условиях приходится существовать!
   – Артем! – помпезно воскликнул папа, вытягиваясь в струну. – Будем иметь уважение к женщине.
   – Нет, я требую объяснений (поза Ирины стала более чем угрожающая)! Я чувствую заговор!
   – Иришь, – Вадим шел винтом, – издержки интернета, отсутствие целенаправленного отбора. Это возрастное.
   Настя, оказывается, ничуть не уходила, а совершала некий маневр, ее прелестная мордашка высветилась в дверном проеме. Выразилась отрывисто и ехидно:
   – Ха… ха… ха – я смеюсь и падаю!.. – Торжественно, олицетворяя картину крайней безнадежности, возвестила: – В его возрасте Билл Гейтс заработал миллионы!
   Артем процедил Насте:
   – Змея, змея, змея.
   Вадим волновался:
   – Не станем уподобляться… будем кооптироваться во имя…
   Ирина монотонно и настойчиво, тыча указательным пальцем в пол и упершись туда же взглядом, настаивала:
   – Я требую объяснений… сиюминутно… я – требую!
   Артем хило цеплялся за позиции:
   – Двойку мне истегичка ни за что влепила – узугпатогша.
   Настюха изящно массировала виски, чуть касаясь пальчиками (а-ля Фаина Раневская), локти высоко:
   – Я таки не выдержу этот бедлам – в монастырь! – Вновь исчезла.
   – Объяснений!!
   Артем, выглянув в дверь и убедившись в отсутствии недруга, скучно разъяснил:
   – Ма, женщины по той теогии – полубоги.
   Ирина приподняла бровь:
   – Только не говори, что и это сочинил кормчий.
   Артем буркнул:
   – Следуя теогии, мы вообще напгасно пгедставляем бога мужиком – это женщина. – Вероятно, не в силах скрыть чувства к историчке и сестре пасмурно добавил явно от себя: – Отсюда вся нелепость мига.
   Либо из политеса, либо от пристрастия, по экспоненте переходя в крик, Вадим изложил:
   – А не могу ли я изъявить нижайшую просьбу, чтоб все заткнулись!!! – И выдержав паузу, убийственно спокойно обратил ладони: – Оно – вертится.
   Через какое-то время Ирина задумчиво рассматривала неугомонный агрегат, а муж вдохновенно – пока не осекли – пылил:
   – Представляешь? Нефть, всякие там энергоносители становятся фитюлькой. Собственно, что энергоносители – дальше некуда… – Вадим достал джокера. – Ту шубу-то… ну, мы мечтали – первым делом.
   Жена молча копала в маковке. Наконец, выдохнула:
   – Чтоб никому ни полслова. Клянитесь моим здоровьем.
   – Эти Бивис и Бадхед, мамуля, – не унималась Настька, семеня за матушкой, шествующей на кухню, – дом скоро превратят чёрти во что… – Шли театральные жесты. – Какой-то Чернобыль!
   Ирина сдержанно наущала:
   – Нюся, это генотип, данность, которую должно принимать и пестовать. Средствами по имени любовь.
   – Я и говорю, эти Эдисоны… Мы, женщины, призваны индуцировать и корректировать. Им же во благо.

   Ужин. Семья асинхронно хлопотлива и вместе с тем солидарна – Настасья заботливо подвигает к Артему хлеб, объявляет вдохновенно:
   – Между прочим, Тёму на городскую олимпиаду по физике выдвинули.
   Мама, не без елея:
   – Как всегда, я все узнаю последней.
   – Скромность – хламида героев! – патетически возвестила Настя, однако, тут же прыснула.
   Подал голос Вадим:
   – Физика мужчине все-таки больше к натуре. История, признаемся, штука пластилиновая, больше женского рода – я, помнится, тоже проблемы имел.
   Ирина суховато подправила:
   – Поостережемся с аналогиями.
   – Оно – вертится, – вякнул Вадим.
   Артем впрыснул энтузиазма:
   – Если удачно с этой олимпиадой сложится, на всегоссийскую отпгавят. Это, пгактически, поступление в МГУ.
   – Вау! – авангардно тявкнула Анастасия, предваряя философски-иронический подхалимаж. – На осине не растут апельсины.
   Папа гордо сделал движение плечами, вероятно, уточняя, что в казуистическом смысле осина – он.
   Лицо Насти вдруг проморозилось, взъярился взгляд:
   – Тёма! А как же я, если ты уедешь?!
   Артем замер, засим пошел громко хлопать веками, что означило обнаружение неучтенного отрицательного ингредиента надвигающейся перспективы. Последовало совместное молчание. Завершила операцию Ирина, умильно провозгласив:
   – А вот за границу вчетвером на пару недель, куда-нибудь в Швейцарию – мечта!
   – В Париж!! – немедленно вскипела Настя…
   Предсонный разговор супругов в постели традиционно имел место, Ирина осведомилась:
   – Как ты мыслишь дальнейшее продвижение?
   – Ну, в патентное бюро заявку нужно подать, либо сразу соответствующий институт колупнуть. Так или иначе экспертиза потребуется.
   – Только через твой труп – обдерут, как липку. Тебе ли не знать, мало морочился со своими изобретениями.
   Последовало альковное сюсюканье. Подытожила Ирина строго и одновременно любя:
   – В общем так, я сама вопрос провентилирую. Положись на меня.
   Вадим, гася свет, послушно выполнил указание…
   Утренний заяц мутационных величин – солнце лупило во всю стену – не нарушил строя общежития: существовала квелая суетня, невзрачные физиономии. Уже после завтрака Ирина настороженно заметила:
   – Как-то все это сомнительно. Если дело верное, то главные сложности впереди – сплошь прилипалы.
   Вадим ответил раздумчиво:
   – Черт, а ведь я и не подумал. Дело в том, что вечный двигатель как изобретение обычным порядком никто рассматривать не будет. Тут нужен серьезный подход… Я бы Костю подключил. Он мужик ушлый… и свой.

   Тот солнечный зверь, наш добрый знакомый, имел манеру шастать. Он прогуливался по утренним лицам людей, на которых было начертано, что им предстоит всякое, по умытым улицам и строениям, которые громоздились архитектурно, участливо и даже нужно, – он перемещался вообще, что обусловливало существование порядка вещей. В частности (если вы помните, мы живем при торжестве частного), заяц озарил некую вывеску, которая задиристо гласила: Ателье пошива «На широкий вкус». Клюнем и поинтересуемся, что имеется в виду.
   Посетителями мы оказались не единственными. Подле приемщицы, которая имела озабоченную мину, напряженно стояла не иначе заказчица и предъявляла претензию, на что работник заведения технично урезонивала в том смысле, что хозяйка уже разбирается – при этом она тыкала пальцем куда-то в кулуары – и все будет в ажуре.
   А последуем-ка указанию, и даже внедримся за некую невзрачную дверь с вывеской «Директор». Именно за ней в небольшом эрзац-кабинете мы обнаружим Ирину (получается, бизнес-леди невеликого масштаба, хозяйка), наполненном образцами материалов, за неуютным столом с бесшабашной грудой квитанций и иных бумажек. К ней, облокотившись на стол, по-свойски наклонилась работница в халате, с чуть заметной брезгливостью крутила в руках некое изделие:
   – Ирин, ну что с нее возьмешь – девка только колледж закончила. Ну напортачила. Здесь ужмем, сюда присобачим – первый раз что ли?
   – Да я понимаю. Но как не пожурить – молодой нерв надо в досаде держать. И заказчица оторва… В общем, ты сама разберись – я нынче квелая.
   – Ирина Григорьевна! – прибежал из закромов голос, впорхнула непосредственная дама из тех что нравятся. – Слышь, Ирка (шлепнула между делом по заду согнувшуюся), чурачки подкатили, приличный драпешник фарцуют. По сходной цене.
   – Меня уволь… Девочки, ей богу я сегодня далеко, сами порулите.
   – Заметано.
   – Новый что ли образовался? – поинтересовалась разогнувшаяся.
   – О чем ты, Лёль. Не хватало еще и о мужиках голове болеть. – Скомкано улыбнулась. – Вы, девчата, идите, у меня действительно серьезное.
   Женщины сочувственно ушли. Ирина сняла трубку:
   – Константина Аркадьевича можно?
   Будем доводить дело до конца, коли взялись наблюдать за Ириной. Итак, дама уже на улице (перед выходом из заведения, заметим, были сделаны косметические коррективы в лице и весьма критический осмотр целого) – не так уж длительно пройдясь и завернув за угол, направилась довольно целеустремленно к некоему объекту, коим случился не слабый автомобиль, притулившийся к обочине. В агрегате сидел мужчина – понятно, что Константин. Живое, улыбчивое лицо, аккуратно повязанный галстук вкусного узора – неназойливый респект. Открыл дверцу, не выходя, и… поцелуй… Ага, скажем себе!.. Сразу тронулись, по-видимому, церемония встречи давно отстроена. А и послушаем помимо прочего:
   – Ты имела такой тон, будто это деловая встреча, – с достойной дикцией, удерживая в лице улыбку, произнес господин. – Я возмущен, пост длится уже три месяца.
   – Кто учил меня быть психологом? Любовника нужно выдерживать – как бренди.
   – Ну, это когда достаточен градус, иначе можно и прокиснуть.
   Ирина с шутливым возмущением повернулась:
   – Поясни – наши отношения не достаточно крепки?
   Костя (позволим себе, поскольку присутствует близость к основным фигурантам) поиграл физиономией:
   – В наших отношениях важна не крепость, а… э-э… (смешок лиса) отношения. – Избавился от опасной темы: – Куда держим?
   – Давай просто прокатимся, имею до тебя слова.
   Машина меланхолически стрекотала, славно шумела сырая дорога, деревца рябые, патлатые, корявенькие густо населяли проспект.Подслеповатое солнце сорило неназойливым светом, пронырливый ветерок шлялся в пегих листьях, в мраморных лужах тонул облупленный – в облаках – потолок неба.
   Костя не удержался:
   – Ирк, ты какая-то напряженная последнее время – в богадельне неприятности?
   – Какие в твоей богадельне могут быть неприятности?
   – Опять! Позвонила, чтоб слить на меня дурное настроение? Знаешь же, как я не люблю, когда ты причисляешь меня к своему заведению.
   – Ну, ты же ссудил.
   Костя сузил глаза и раздраженно бросил:
   – Ты все о проценте, который я беру? – Попытался погасить порыв мягкостью тона. – Не корысти ради – понту для. Я неоднократно говорил, исключительно, дабы обозначить зависимость. Ты ж меня бросишь иначе! Так что все-таки?
   Ирина вздохнула.
   – Даже не знаю… все так противоречиво. – Ирина повернулась, глядела с интересом, спросила с добрым звоном: – А почему напряженность и непременно неприятности?
   Метнулся лукавый зрачок Кости:
   – Я догадался, ты обратно влюбилась в Вадика.
   Ирина помолчала, сделала физиономию нарочито скорбящей, тон тоже играющим:
   – Я сейчас заплачу… – Тут же виновато задумалась, сказала уже серьезно: – Похоже на то. Впрочем, когда это я его не любила?
   Костя обнял Ирину (она послушно положила голову на его плечо), говорил:
   – Не уверен, что его вообще можно не любить.
   – Я – стерва.
   – Не без этого, – ласково копал в волосах Ирины Костя. – Впрочем, тебе это к лицу.
   Ирина манерно капризничала:
   – Страстно хочу мороженого.
   – В чем проблема?
   – Мороженого неба…
   Константин:
   – Послушай, давай куда-нибудь закатимся. Так другой раз тащит в одиночество – смотреть на птицу и умиляться. – Помолчал. – Веришь ли, всегда боялся глядеть на огонь. Странно.
   – Вадим тебе звонил?
   – Ты знаешь, он часто звонит.
   – Насчет двигателя.
   – Какого еще двигателя?
   – Вадим сочинил вечный двигатель, – убирая голову с плеча Кости, постно и отчетливо объявила Ирина.
   Константин отрешенно, не войдя во фразу, произнес:
   – Что сочинил?
   – Вадим изобрел перпетуум мобиле. – Голос был жёсток.
   – Он может. Помню, когда в институте учились, везделет сконструировал… – Костя со вздохом возвратился в жизнь. – Ну, рассказывай, что произошло?
   – Я предельно серьезна. Вечный двигатель.
   Взгляд мужчины был еще туманен:
   – Птица моя, как можно, ты же заканчивала вуз.
   Ирина с невесомым раздражением кинула:
   – Не смей о возрасте.
   – Отнюдь, милая, ты в июне. Полагаю, на тебя так подействовал последний сериал.
   – Не смей о сокровенном. – Ирина набрала обычный вид. – Впрочем, да… В общем, дело нешуточное.
   Костя молчал, на лице лежала тень недовольства. Произнес с чахлой улыбкой:
   – Следи за моей артикуляцией – этого не может быть, потому что не может быть никогда.
   Ирина красочно закатила глаза – из немых фильмов:
   – Где вы, Бонд?
   Константин: вздохи, царапанье затылка, пожимание плеч, шмыганье носом. Ирина буркнула сдержанно:
   – Это Вадим хочет ввести тебя в курс дела. Пока требуется всего-ничего – посмотреть.

   Константин стоял в комнатке изобретателя, тот и Ирина расположились рядом. Руки гостя были сложены на груди, недоверчиво разглядывал крутящийся экспонат. Сдвинулся, опустив руки, осматривал вещь всесторонне. Бормотал, насупившись:
   – Давидка ты наш копперфильдовый. Чудачок ты затейливый. – Повернулся к Вадиму и одобрил ласково: – Ту идейку, из «Науки и жизни»… помнится, еще студентом носился… заловкачил таки.
   Вадим хмуро и вместе хитро глядел на Костю. Молчал.
   – Погоди-ка, я вспомню, – ворчал Константин, – ну это понятно, магниты. Погоди-ка, что-то там… э-э… – бормотал нечто химическое, внимательно высматривая окрест чуда утаенные причиндалы.
   Не найдя, чесал нос, досада читалась в физиономии. Оживился:
   – Слушай, а ведь мы эту химеру впарим. Лошков-то найдем – дуреют люди от богатства. – Смятенно искал взгляд Вадима, видна была собственная обескураженность.
   Вадим не выдержал:
   – Все верно, еще с той поры думал… Да ведь я структуру материалов нашел.
   Вадим пустился горячо разоблачать механизм, однако Ирина гневно и ревниво ущипнула его:
   – Ты не расходись особенно. Пойдемте на кухню, жаркое подошло…
   Кухня, Вадим и Костя были уже соловенькие – красовался далеко початый флакон коньяка.
   – Черт, а ведь действительно просто, – порадовался Костя, но тут же задумался. – Хотя… физику с геометрией соединить – это месяц пить надо, не меньше. За тебя… – Расстроился: – Ты всегда был башка, Вадька, а вот по жизни – трында. Сколько я тебя звал. Нет – сидишь, трешь штаны. Кандидат наук, тьфу.
   – Ну, это вы умы, мы – увы. – Вадим был собой доволен.
   Хватив огурца, Костя огорчился теперь уже искренно:
   – Впрочем, ребята отличные, не мой балбес. – Вошла на кухню Ирина, Костя с пьяненьким отчуждением посмотрел на нее. – Жена… (К Вадиму, в голосе состоялась угроза.) Слышь, Вадька, меняемся бабами… Ир, бросай Вадьку, что с него проку! А я тебе по четвергам слова ласковые стану произносить.
   Ирина ласково пихнула его в лоб:
   – Мели Емеля.
   Костя нес:
   – Не хочете, ну тогда головами поменяемся. А, Вадь? За тебя.
   Вадим вышел, Ирина тоже была вне, Костя задумался, сколько можно отрезвел взгляд, пошел полушепот:
   – Неужто действительно умудрил? – Ласково и с обидой протянул: – Чертяка – это же… – Вздохнул, полез к закуске.
   Вернулась Ирина, Костя, приладив пряную улыбку, потянулся к ней:
   – Птичка ты моя, любил ли кто… тебя причем.
   Ирина грубовато отстранила, прошипела:
   – Ошалел что ли! Накушаетесь, теряете рассудок… – Урезонила сурово: – Ты губы не катай, тело телом, а дело… Я против твоего участия, Вадим настоял.
   Друг семьи возроптал угрюмо:
   – Слышь, птица… – умолк, однако.
   К сумеркам Костя получился совсем теплый, Вадим, впрочем, отстал недалеко. Константин произносил не вполне надежно:
   – Короче так, я пробью. Резких телодвижений не делаем – как та вдова после похорон.
   Ирина смотрела задумчиво, безрадостно, молча.

   Не станем ограничиваться делами только инспектируемых выше товарищей, потому что – свобода. И вообще, жизнь податлива и, что характерно, даже самые ретивые ее аспекты вполне употребляемы. Короче, банк – просторные помещения, редкие посетители, тишина. В общем, хорошо в банке. В курсе этого некий вошедший только что в помещение обаятельного облика и манер мужчина возле сорока – приличная одежда, уверенная походка, осанка, светлое лицо. Подошел к рабочему месту точно, с минимальными движениями, при обращении к служащей возникла аккуратная, выверенная улыбка (служащая – миловидная молодая женщина, чрезвычайно к глазам очки – сидела, склонив голову к бумагам):
   – Приятного дня, я гляжу – новое лицо. А что с нашей доброй Зоей Антоновной, уж не хворь ли?
   – Здравствуйте. Нет-нет, там все прекрасно, Зоя Антоновна пошла на повышение, теперь здесь буду я.
   – Замечательно, свежие и привлекательные люди всегда радуют. И конечно, тронут относительно вашей предшественницы. – Обаяка осекся. – Подождите, да мы же знакомы!
   Дама напрягла лоб:
   – Да, кажется, мы встречались. Но… извините, напомните, пожалуйста.
   – Ну как же, позапрошлое лето, Сочи, пляж, волейбол.
   Лицо женщины озарилось.
   – Господи, какая я нелепая. Конечно же!
   – Совершенно естественно, солнце и обнаженное тело обезличивают. – Душевно улыбнулся. – Недаром говорят, демократия возможна только в бане… Впрочем, скорей в морге.
   Смешок служащей и дальше улыбка уже за вежливое.
   – Любопытно. Демократия – это безликость?
   – Вообще говоря, да. Власть массы – как не безликость? – доставая паспорт, непринужденно, проникновенным баритоном излагал посетитель. – А что не вспомнили, правы абсолютно. Жить сподручней будущим.
   – Не хотела бы отказаться от памяти. Так что у вас?
   Лицо Обаяки незамедлительно набрало серьезную мину:
   – Конечно, я увлекся… впрочем, немудрено. Э-э… должен поступить перевод – двенадцать тысяч долларов. Снимаю, как всегда, десять… – Обратно случилась душевная улыбка и произнеслось с легким назиданием: – Так ведь как с памятью обращаться. Всякое воспоминание – род мечты, вот что имел в виду Данте, сказав: прошлое – рай, который у нас не отнять. В ином качестве воспоминания часто оскорбительны, кроме того, расслабляют и умеряют надежду.
   Девушка, с улыбкой осматривая паспорт, стрекоча попутно компьютером и постреливая глазами на обаятельного господина, благоволила:
   – Замысловато – стало быть, спорно.
   – Да как же без сомнения – не сомневайся, так и проскользнет всякое мимо. Непременно подержать нужно.
   – Однако слова у вас недалеко расположены.
   – Имеется такое. Да чем же еще умащиваться? Слова – и засада великая, спрятаться дают, и заговор всякого рода делают порой самым гипнотическим методом. Наконец, молчание к работе располагает, а это уж очень несимпатично, ибо человек – фабрикация свободная, значит, возьмите Сартра, пустая.
   Существовали еще мелкие приятные фразы, росчерки. Обаяка завершал:
   – Ну что (паспорт исчез в груди – белели зубы), мои посещения приобретают многажды славную подоплеку. Стало быть, Таня, если позволите… – Ногтем чуть тронул табличку с именем девушки. – И кланяюсь Зое Антоновне, коли увидите. Благ вам!
   Другой день, тот же банк, нервозная суетня персонала. Пожилой мужчина в громоздких очках с негодованием произносил нашей новенькой:
   – Вы что, не понимаете? Это же подсудное дело! Десять тысяч долларов вместо тысячи, это же! Куда вы смотрели!
   Женщина пребывала в ужасе: очки сбились, глаза и нос распухли, руки не находили места, из горла падали невразумительные хныкающие звуки. Мужчина сурово теребил бумаги, тухло скрипел: «Я отказываюсь понять… нет, ну цирк». Тыкал в компьютер: «Вот же поступление на его имя – тысяча двести долларов…» С сердцем швырнул бумаги на стол, обреченно уронил:
   – Будем вызывать органы, я не вижу выхода.

   Следуя недавнему отступлению о разностороннем, окунемся теперь в новое помещение. Просторная, щедро и вместе умеренно обставленная комната, ухоженная и притом сугубо мужская: оставленные в разных местах книги, на кресле наскоро брошенный свитер, ежикастая пепельница. На бюро три-четыре порядочно тронутые бутыли дорогого спиртного, преимущественно хорошоградусного. По стенам лазал наш заяц. Присутствовали Обаяка и пикантная дама подле тридцати: брючный костюм а ля «самое-что-ни-на-есть», фурнитура отменного вкуса, безупречный макияж. Она стояла на фоне окна – в Блоковском ракурсе – разумеется, одна рука была небрежно уведена в карман, естественно, нога перекрещивала другую, безусловно, прядь волос удерживалась на плече, завидуя вольному падению остальных. Вне всякого сомнения, плутал легкий дым сигареты, обосновывая прильнувшую к окну живопись дня.
   Обаяка уютно развалился в углу дивана. Разглядывал игру резьбы добротного стакана, затеянную отсветами интимной бурой жидкости. В посудинку и витийствовал:
   – Плесень, Инночка. Жизнь должна бродить, и продукты гниения неизбежны. Кто-то очищает от плесени, а иные, претендующие на вкус, таковую используют… А что такое вкус?.. (Глоток, смакование.) Вот виски. Поднеси землячку ее инкогнито, и подавляющий угадает сивуху… Поведаю казус. Мне этак двадцать с коротким, иду туристом на пароходе по Волге. Употребляли в те времена исключительно жигулевское… Гуляем это мы с приятелем по городу и натыкаемся на заведение, где дают чешский «Праздрой» – дефицит отчаянный. Берем, стало быть, несколько бутылок и возвращаемся… Остальная наша компания с экскурсией отлучилась и приговорили мы прелесть единолично. А к вечеру соорудили штуку: слили в чудесные бутыли – там и этикетка, и формы – обыкновенный жигулевич, и тащим сия на вечерние посиделки… Угощаем, значит. Причастил народ продукт, нахваливает – нет, дескать, далеко нашим… Тут же и родимое жигулевское за общим столом. Вот и подпускаю – что-то не могу различить… Брось ты, пеняют мне – нашел сравнение. Приятель, заметь, намеренно остальным поддакивает. Короче устроили мы дегустацию и оставили меня единодушно в презрении. Мало этого, мы уж секрет разоблачили. Шиш, так и не сдвинули народ… – Мужчина аккуратно покашлял и произнес с прононсом: – Какой-нибудь маршан де вэн, либо турнедо кордон руж!.. – Резко опал. – Слюна ползет. А в исподнем – шмат мяса.
   – Я поняла отсюда, что жульничать ты рано приспособился, – подала голос женщина.
   Были глоток в ответ и комментарий:
   – Славно однако… – Рацея продлилась: – При всем этом вкусовые букеты вещь не слабая. Немудрено, еда – первое, что человеку досталось. А если вдуматься, какой порой мерзостный атрибут мы жрем. «Когда б вы знали, из какого сора…» Взгляни, имеются семь цветов спектра, семь нот – большинство сенсорных ощущений поддаются ритму. И только вкусовые не удается пленить. Отсюда я делаю заключение – хаванина суть высшая гармония… Итак, человек претенциозен и примитивен, напыщен и жалок. Лжа – квинтэссенция гомункулуса, а жизнь – пробирка, где осуществляется данный тест. Деять кривду и подвергаться оной – тождество и достоинство человека.
   Обаяка встал. Вроде бы флегматичные движения по комнате, но просматривался нерв: стакан ставил, брал обратно.
   – Собственно, Инночка, я вот к чему – ты здесь около часа и произнесла только пару фраз. Как говорят, не молчи на меня так.
   – Если ты о достоинствах потенциальной супруги, то не рассчитывай.
   – На достоинства или супружество? (Дама взглянула через плечо – с укоризной и одновременно просьбой.) Усек, не будем опошлять отношения… Итак, все прошло замечательно. Однако риск слишком велик. Гипноз – штука деликатная и здесь необходима полная сосредоточенность. Служащую в любую минуту могут позвать, еще как-то отвлечь. И потом, каждый раз иметь новый паспорт – хлопотно. Наконец, нельзя перебарщивать с суммами. Надо придумать что-либо менее уязвимое. В общем, эти мизеры – как-то недостойны выделки.
   Инна развернулась, осела на подоконник. Открылся фас – не сказать красавица, но очень прилично:
   – Есть одно дельце. Твои психотерапевтические навыки смогут поработать.
   – Выкладывай.
   Инна монотонно, по-деловому осведомила:
   – Имеется заинтересованный гражданин, его очень занимает одна вещь. Готов заплатить солидные деньги. Вещь находится в некой семье, и заполучить ее непросто – собственно, я знаю эту семью, имела к ней далекое отношение. Однако непосредственно действовать не могу, здесь как раз нужен ты. – Инна погасила сигарету, в тон закралась живинка: – Сережа, я, возможно, уеду, когда это закончим.

   А нынче пусть день будет тусклым… Рядил дождь, лоснились асфальт и окна, перемещались под парусами зонтов озабоченные люди, дистрофичная собака в свалявшейся шерсти подле фонаря растерянно оглядывала мир, не понимая как жить дальше, – минор. Все это за окнами чревоугодного заведения. Внутри существовали малочисленные посетители, пианист выводил в углу непритязательные мелодии (как пригож инструмент в такую погоду). Присутствовали наши Инна с Сергеем и некий иностранец (облик уже указывал) – пухленький гражданин сходного с гипнотизером возраста, вполне свободно, пусть с легким акцентом и редкими ошибками, общавшийся на русском. Он улыбчиво глядел на Сергея.
   – Мэ с Эной родственники. М-м… свояченыца? – спрашивал взглядом у Инны, снова крутился к Сергею. – Я женат на ее сестре.
   – Как мало я о тебе знаю, – кинул Сергей Инне.
   – Это и лучше.
   – Для кого? – скользнуло недовольство Сергея.
   Инна обратилась к иностранцу, в этом содержалось сдержанное раздражение на соотечественника:
   – Кстати, позже напомни – ей хотела кое-что послать мама, нужно будет связаться. – Голос умеренно взмыл: – Дитер! Все-таки отчего Таня так редко бывает на родине? Сдавайся, твои происки!
   – Отнют, она… м-м… как это… шибко работает… Впротчем, видэтесь ви часто. Кстати, что там с твоей визой, проволочки сняты? Ми поедэм вместе?
   Сергей кисло напомнил о присутствии:
   – Куда, если не секрет?
   Дитер охотно пояснил:
   – Разве Эна не говорила? Ми живом в Австрии. Я понимаю так, что информация обо мне Эна вас не посватила. Мой отэц – русский. Вэрнее помесь с молдованин. Моя фамилия производный – Деордиц… В конце сороковьих годы отэц убещал – там бэли сложни обстоятэльства. Его жизнь стала проиграна… – Помолчал. – Я его редко вижусь.
   Сергей вскинул глаза:
   – Ваш батюшка игрок?
   Дитер неохотно довел до сведения:
   – Отнют. Он бэл охранник – ему угрожали зэки… Я не могу сказать определенно – отец не любит это вспоминать. Кстати, тут Екатеринбург жил мой дадья – тэперь он умер. Словом, я родился уже в Вэнэ. Здесь, однако, нахожусь часто – по бэзнес.
   Сергей проворчал:
   – Бэзнес это вещь, – впрочем, набрал улыбку. – И какого рода? – Стрельнул к Инне: – Думается, такое любопытство в порядке вещей?
   – Женского рода, – пытался шутить, обозначив это хихиканьем, Дитер. – Мануфактура, так говорили прежде. Я очень лэблю это слово.
   – То-то и есть, что женского, – буркнул Сергей, сколько возможно укрывая желчь.
   – Я очень много езжу. – Взгляд Дитера постоянно ходил от Сергея к Инне. Улыбка шла постоянная, иностранная – неживая. – Это нужно. И я лэблю Россию – кров голосует. Здесь много дэль.
   А фортепьяно забирало. Какие звуки извлекали его опрятные клавиши: до-соль-фа-диез-соль ми-бемоль-до-ля – боже, что за чудная мелодия. Вот пошел ядреный пассаж, и как славно подпекали басы – исключительно в душу. Глаза Инны убраны поволокой, она – негде. Можно представить, сколь высокое эхо звучит в ее душе – значительные мгновения!.. Чу, однако, взгляд ее прикоснулся к земному – никак бедолагу собачку тронул. Точно! Подле той дистрофичной шавки некая старушенция суетилась – соболезновала. Впрочем, на пристальный глаз вовсе и не старуха. Здесь обнаруживалось нечто среднее между вокзальной синявкой и претенциозной дамой пятидесятых… Особа, безусловно, пьяна. И широка душой. Что демонстрирует, суя животному какой-то продукт. Собачка же воротит нос, при этом искоса с сильным недоверием разглядывает особь. Мадам презент уже и впихивает (широта души обязывает), на что собачка абсолютно аристократично делает разворот и вальяжно удаляется.
   Инна ознакомила сопричастных с обстоятельством:
   – Взгляните, до чего забавная тетка… – Улыбка умиротворения висела на лице. – Полюбуйтесь, да она пьяна.
   – Славный, должно быть, человек, – заметил Сергей.
   – Я убедился, – поделился Дитер, – даже бедный русский – щедр.
   – Очень тонкое наблюдение для бизнеса, – пробубнил Сергей…
   Значит, возвращаемся в уют. Пока мы окунались в душу Инны и затем историю с синявкой, здесь многое произошло: вот уж Сергей доверительно подался телом к негоцианту, тот откинулся на сиденье – нога закинута на другую, ладонь покоилась на столе – от сигары вилял дым, другая ладонь лежала на колене и локоть периодически и забавно вздергивался вверх. Забытая и смиренная Инна тянула кофе.
   – Вэдите ли, – продолжил Дитер рассказ, прерванный приглашением Инны, – вещь нельзя украсть, купить, отнят. Она должна быть дана добровольно. Поэтому вы нущны.
   – Я – нужен, – вторил Сергей – судя по тону и выражению лица, здесь присутствовала философия. Несомненно, ибо последовал решительный вопрос: – И почем нужда?
   – Я не обижусь, – предельно философски ответил Дитер.

   В обширном гаражном массиве зиял распахнутый бокс. В чреве мерцали аккуратные жигули шестой модели, перед гаражом уютно сидел на стульчике и терзал некий механизм Вадим. «Обмани, но останься…» – напевал он. Во всем облике, в рачительных и свободных движениях рук были написаны умиротворение и соразмерность (а разве песня не о том же?) … Вот некая тень вмешалась в идиллию. Вадим поднял голову и разглядел мужчину в широкой улыбке. Это был Сергей.
   – Я все понимаю, – изложил последний, – карбюратор, что может быть ответственней. При всем том просто не нахожу выхода, вынужден обратиться.
   – Да ничего, ничего, – виновато поощрил Вадим. Показал на механизм: – Сосед попросил взглянуть – моя-то лайба на мази. Собственно, я уже закончил.
   – Вадим – я верно нашел? Вас порекомендовали как классного специалиста. Понимаете, редуктор заднего моста накрылся. – Развел ладони, как бы слагая с себя ответственность. – Говорят, вы занимаетесь… в общем, и я не без рук, но нужен стенд – у вас, якобы, есть. (Сердечно улыбнулся.) Позвольте представиться – Сергей…
   Закрыли глаза. Открыли и взглянули на настенный календарь – чу, потощал маненько. При этом те же, там же… Стояли. Вадим указал на обернутую тряпкой конструкцию:
   – Готов ваш редуктор. Все заменил, как обговаривали. Проверил – не гудит… если что-то будет не так, вот телефон.
   Сергей полез в карман за деньгой:
   – Послушайте, цену вы назначили смешную. Уж не обессудьте, но я добавлю.
   Вадим не согласился:
   – Ни в коем случае! Не сочтите за рисунок, но тут, знаете, все по тарифу. Нет-нет.
   – Добро, мы поступим иначе…
   Там же, те же, но этак сидя, так это все за импровизированным столиком – душевно, короче. Кроме того, тронутые уже сосуды. Еще закусь.
   – Вадим, слушай сюда. Берешь олив… ну, так с полгорсти – и следи за моей рукой… – Пошел жест полный гастрономического сладострастия. Дальше горячо: – Ни в коем случае не всякие там маслины, а то иногда попускают. Про-фа-нация, уверяю!.. Теперь следующее действие – будь внимателен. Все что мы приготовили, урезониваешь (снова жест) … имбирчиком… – Пауза. Взгляд стал строг, проговаривалось отчетливо и настоятельно. – И не перемешивать! Просто заклинаю… И последовательность – соблюдать непременно.
   Пошла милая, хрум огурчик.
   – А я, Серега, чебуреки признаю. Я тебя как-нибудь попотчую. Взгляни – тесто да фарш, куда проще. Но когда с душой – мощное изделие. Собственно, это мой жизненный принцип – простота и тщательность.
   – Не возражать! – царила пьяненькая солидарность. С шипением вобрал воздух. – Вадик, дружище, такие как ты державу и несут. Я знаю, я – психолог… Нравственность и ответственность! Верю, именно они обратно станут составлять достоинство. Нажрались свободы, обдемократились – хватит, пора за ум!
   – Серега, ты прав.
   – А я тебе так скажу, время бабское. Возьми – в чести хапок, голова идет исключительно как приспособление для завитушек, гримасы и прочего имиджа. Все на примитиве. Бабы, в общем, торжествуют. – Он вперился в бутыль. – Что остается?
   – Ты глу-бо-ко прав. – Вадим достал сильный вздох. – А мы выпьем, и я тебе скажу вещь. Другому бы не решился, а ты – психолог… – Взмыли сосуды. Хрум. – Не стану кривляться и – без обиняков… – Произошел выдох – преодолевалось внутреннее сопротивление. – В общем, жена, похоже, изменяет… С другом… Не могу, конечно, утверждать, но чувствую. Такая вот ситуёвина… Нет, ты прав, время больное – впереди тот кто с мошной, а что я?!. (Вздох скорби.) Нет, она меня вроде любит… либо привыкла… но… Неприятно, скажу тебе.
   Совершилось значительное молчание – минута неловкости. Сергей, наклонив голову, взял правой рукой мочку левого уха. Сильно глядел в пол. Голос получился проникновенный, нутряной:
   – Тогда слушай. Я ведь свою прямо застал. В самый непосредственный момент… А ты говоришь психолог. Тут поневоле станешь.
   – Хэк! – радостно качнул головой Вадим.

   Было прилично за полдень, но и сумерки еще спали. Дело шло к осени. Два гражданина категорически разного пола передвигались по тропинке, бегущей по берегу озерца, заросшего березой, ивой и осокой. Остановились. Покойно мерцало зеркало воды, изумительно ущербленное ржавчиной опавшей листвы, вкрадчивый, хрупкий шорох путался в умытых ветвях, одинокий лист березы осанисто вертелся над их головами, некая пернатая тварина горланила неподалеку. Ба, да это же Костя и Ирина.
   Костя сокровенно вещал:
   – Думаешь там всё умные? Брось – сплошь умники.
   – Ну-ка – и кто мы?
   Костя сделал пристальный взгляд, но безадресный:
   – Рукав, который не пришьешь.
   Ирина кивнула, беспечно улыбаясь:
   – А что – должность.
   Костя:
   – Я бы хотел управлять собой, и… нету. Кажется вот-вот, смотришь на жену, хочешь ее пожалеть, думаешь, как мало надо – подойти, сказать… и не могу!
   – Все ты брешешь, претензии твои – физиология, кризис среднего возраста… – Шутливо добавила: – Или ума?
   – Ну… не сбрехнуть, что без соли кушать. Да и на кой копать, где до песка вытоптано. А про ум-то – в лузу ровнехонько.
   Они шли, Ирина оскользнулась, хозяйски ухватилась за Костю – тот ретиво удерживал. Ирина, пожаловалась, выправившись:
   – Хотя!.. Вчера фильм был о Венеции – такая печаль наехала. А зачем? – какие-то дурацкие гондолы, сырость. Сколько показывают, я не видела, чтоб в Венеции купались… Натура человеческая – все ватное, аморфное (Костя сделал вопросительный взгляд) … Я подумала, за границей всего три раза была.
   – А давай смотаемся в Бразилию, сельву! – зажегся Костя. – Нет, я серьезно.
   Ирина удивилась искренне:
   – Слушай, ты что, действительно меня… действительно чувства имеешь?
   – Не знаю, вряд ли. Просто все надоело, – буднично произнес Константин. – Нет, правда, я хочу увлечься – давно, знаешь, не доводилось! Думается, теперь в форме, а кроме тебя под рукой – отсутствие. Потому как дела зажрали – так что…
   – Речисты вы больно! – без обидного сказала Ирина. Взор стал строг. – Я вот какое думаю, милый… а не с перпетой ли словеса связаны?
   – Помилуй – фокус, я сразу просек.
   – Пожалуй. Знаешь, я подозреваю, что для нас изделие приготовлено. Похоже, Вадим подозревает.
   – Вадим и интрига? Бред!.. Впрочем…
   – Послушай, тебе Вадим пояснял устройство – это реально?
   – Бог с тобой, я ж кривой был в зигзаг… Да и… ты думаешь, я что-либо из науки помню?
   Сумерки осели, вода налилась тяжелым мрамором, крякнула взбалмошная лягушка, отличное небо распласталось над миром. Костя, придирчиво оглядев Ирину, поинтересовался:
   – Ирец, что за дерьмо ты носишь – ты же в профессии!
   Ирина метнула запальчиво:
   – Это – дерьмо?
   – Ну посмотри – какие-то оборки, кудельки – маразм.
   – Дурак ты!
   Костя, довольный собой, смеялся:
   – А ты зато – шлюшка.
   Ирина вдумалась, остепенилась:
   – Ну и шлюшка, тебе-то что!
   – Обожаю шлюшек.
   Костя, совершенно счастливый, обнял Ирину, притянул. Ирина далеко не прилежно попыталась отстраниться:
   – Отвали, я тебя не люблю!
   – Зато я… ну это… – Полез носом к ней в ухо. – А ведь я тебе, Ирка, зачем-то нужен. Что там кривить, в трахтибидох я отнюдь не зверь, но ты же тянешься, я вижу… Из-за денег? Нет! Тем более что и давал я не под тебя, а ради Вадима!
   – Для мишуры, – незлобиво сказала Ирина.
   – Для мишуры я очень уважаю, – порадовался Костя. – Собственно, это мое хобби – сбоку присутствовать. В душу получаешь, конечно, меньше, но и в лоб. А лоб – мягче.

   Вадим покашлял, потупившийся взор говорил о неблагополучии: гноился психологический нарыв. Вот взгляд возобновился, глаза заблистали, глядели напряженно на Сергея, веки часто мигали.
   – Знаешь, Серега, ты мне провидением послан. Необычное со мной… Я вот переживаю… а горя нет. Какие-то странные манипуляции организма… Понимаешь, чуть ли не азарт – вот ведь пакость. Словом, ты давай меня разоблачай, не то как бы по фазе не… того, – Вадим замысловатым жестом обозначил «того».
   – Естественная штука, – пожал плечами Сергей, – организм перерабатывает нестандартную ситуацию. – Заговорил скучно: – Основной мотив ревности, безусловно, собственность, тут реакция на посягательство… – Шпарил казенными психологическими фразами, доказывал размашисто, но вдруг замолчал, голова странно дернулась, заморгал несколько конфузливо. – Давай-ка треснем. Все это ерунда – ревность… Тьфу, гадость!
   Вадим вслед выпил. Лицо его посветлело, глаза ерзали, не попадая на Сергея – смахивало на появление чувства неловкости, – где-то оптимистично выдавил:
   – Нда, похоже, дело мое безнадежное.
   – Сама жизнь безнадежна, потому что от нее никуда не деться, – флегматично урезонил Сергей, но тотчас добавил колюченько: – Я ему про Фому, он мне про Фиму!
   Вадим досадливо, с кряхтением выдохнул. Помолчал, заговорил, наверное, решившись еще на откровение:
   – Понимаешь какое дело – недавно в Америке мне довелось побывать. Я там нагородил и, по-моему, оттуда все пошло. Ни один из обозначенных тобой моментов для меня не годиться, что-то со мной… ненормальное. Сам я никаких зримых связей различить не могу, но после тех событий другой стал – это точно. В общем вот что – я написал о моих приключениях в штатах. Ну, что-то вроде рассказа. Дам тебе почитать эту штукенцию, если не возражаешь – может ты что-то вытащишь.
   Вадим встал, полез в машину, вернулся с тонким переплетом, лицо мялось, он волновался, конечно. Подал.
   – Ты – первый читатель. На творческую сторону, разумеется, претензий нет – сугубо как лекарю.
   Сергей взял рукопись. Взмыл стаканчик, Сергей сопроводил полет:
   – Читать я умею.

   Улица, фонарь… человеки – сколько судеб. Навязчивые шумы города интонировали мгновения. Эвон машины тюкнулись. Зеваки, доброхоты неотъемлемо – ай хорошо жить. Это Ирина стояла подле окна, созерцая явления. Скрещены у груди оказались руки, взгляд ее, поза были полны – поди угадай, что за ними. Кошка вот, выгибая спину, прося видимо, ступает по подоконнику. Получи, киса – пошла ладонь по спине, взгляд вяло опустился. Эх, кошка!
   – Ма, я двойку испгавил!! – прибежал голос только что пришедшего Артема. – С тебя бутылка!
   – Молодец… – не оживая, выговорила Ирина, голова повернулась, а взгляд – в пространствах. – Все разогрето, но сперва творог!
   Шум в дверях, вошли Вадим и Костя. Костя приветствовал с порога:
   – Ира, здоровеньки! Все цветешь и веешь.
   Вадим претендовал, походя, Косте:
   – Хотя бы чаю… (Зычно) Ириш! – не хочет пройти!
   Ирина откликнулась без азарта:
   – Не дури, чего ты как неродной!
   – Нет-нет, Ир, – категорически отказал Костя. – Я на секунду.
   Вадим бросил, уходя в комнату:
   – Ну, смотри.
   Ирина подошла к прихожей, косо, плечом – руки так и в кресте – уперлась в проем.
   – Чего забежал?
   – Да бумагу взять. Привет от Галины.
   – Взаимно, – постно сказала Ирина, отслонилась и ушла.
   Появился Вадим, подал бумагу. «Ну все, я почапал», – Костя ушел.
   Спальная, горел ночник. Ирина сидела на постели (Вадим с чтивом уже состоял в горизонте), разоблачалась. Озабоченно протянула:
   – Слушай, я гляжу, Артемка серьезно на физику нацелился. Как-то тут с перспективами сомнительно.
   Вадим откинул книгу, живо откликнулся:
   – Ириш, ты же видишь – все возвращается! Экономистов, юристов – как грязи. В конце концов, здесь явные способности, а известно, что за явные способности за границей платят. Между прочим, по социологическим опросам в Америке физики во все времена имели самый высокий престиж.
   – Ты злодей, тебе видней… И все равно при поступлении подстраховаться нужно будет.
   – У Костяя, по-моему, там мохнатость есть.
   – Господи, сейчас лапы везде – только клади!
   – Не будешь же совать каждому – человек посоветует что к чему.
   – Знаешь, а меня бесит – носишься со своим Костей! – Ирина легла, устраивалась.
   – Ты о движке?
   – Да вообще. Кстати, что там происходит? Вы что-то меня совсем в дела не посвящаете.
   – Пока все катит. Оформляем заявку – нашли грамотного человека.
   – Уж ты ли не грамотный? Сколько заявок сделал!
   – Именно. И прекрасно знаю, какая это сволочная процедура. Чтоб отсечь лишнее и лишних, нужны определенные люди. Костя как раз на такого вышел.
   Ирина выразилась раздраженно:
   – Прямо этот Костя. Без него просто – конец света!
   Вадим возразил решительно:
   – Ты его не трогай, у меня друзей мало! – Вадим умолк на мгновение и затем тоном спокойным, веским высказался: – Я никому не говорил… Понимаешь, Костяра и сам, похоже, не помнит, а ведь на идею этой штуки – он натолкнул. Еще в студенческие годы. По существу-то она его!
   Ирина посмотрела на Вадима, тот уткнулся в книгу. Ирина отвернула голову, в потолок устремился задумчивый взгляд.

   Вадим шел домой с работы. Перед подъездом поздоровался с соседом, дядей Лешей:
   – Ну что там Моссад – не дремлет? Еще какие происки были?
   Дядя Леша хитро улыбался, тряс указательным пальцем.
   – Купил ты меня – жучила! – Смеялись.
   Ключом открыл дверь. «Вадик, ты?» – прибежал из комнат голос Ирины. «Ыгы», – доложил Вадим и сразу прошел на кухню. Порылся в холодильнике с целью обнаружения сока, извлек. Появилась Ирина.
   – Ну, рассказывай!
   Вадим обернулся:
   – Что рассказывать?
   – Я так понимаю, дело в решительной стадии.
   – Ты о чем? – искренно удивился Вадим.
   Ирина огорчилась:
   – Если ты унес двигатель, значит, мы на финише!
   Вадим распрямился. Молча вышел из комнаты и напористо прошел в кабинет.
   Он стоял на пороге, не мигая, немо и угрюмо смотрел в место, где располагался Вечный. Тот – отсутствовал.

Глава вторая. Дым

   Брежневские квартиры, вожделенные тридцать восемь метров, каждый дюйм которых собственнической рукой выверен и облагорожен. Кухоньки! – рубки гордых (исключительно по принятию) капитанов жизни, сокровенные нужники, будирующие отчаянные позывы либерализма… Но не будем о не сущем, будем о насущном.
   Сизый осенний день, пашня облаков заволокла небо (на рубеже девяностых так случалось) – для душевного разговора самое то. Чем и воспользовались трое молодых людей, сидя в квартире на непритязательной кухоньке при аналогичной закуске и нормальном количестве родимой… Прежде всего что за люди. А не кто иные как Вадим и Костя яростного возраста. С третьим знакомимся – Борис.
   Костя держал фразы:
   – Я, мужики, эти отработки на овощебазах сильно уважаю. Понятно, что после них посидеть куда как славно. Но самая основнуха – непременно какие-нибудь истории случаются.
   – У тебя где они не случаются, – вставлял дружески Вадим.
   – В прошлый раз – помните на капусту посылали? Попал с бабёшками из отдела оформления. Эля, вся из себя которая. – Константин улыбался, маслил взгляд. – Я глаз-то давно положил, а тут покатило: кто-либо слово, я восемь – бабы хохочут… Сели обедать. Достаем с Генкой Митрошиным флакон – от нашего отдела мы вдвоем были – девки не гнушаются. Шире-дале – муж у нее в командировке… – Костя поднял рюмку: – За жизнь!
   – Ну? – страстно любопытствовал Вадим.
   – Домой на другой день пришел.
   – Сволочь, – порадовался за друга Вадим, ахнул пайку.
   – Иди ты! – восторженно вякнул Борис. – Она же такая… фифа. К ней, я знаю, Губанов из отдела твердых сплавов подкатывал – ноль. А уж он – завзятый.
   – Ну… отломилось малость, – скромненько уронил Костя. – О деталях не будем. И вообще (сделал строгий взгляд), вы ж понимаете – это приватно.
   – А я, мужики, тут статейку одну немецкую переводил, – наклонился к столу Борис после некоторой паузы, уместившей, вероятно, воображение процесса. – Балакали насчет перпетумса – помните? Так вот, в статье описана технология получения рыхлой структуры. Как раз, по-моему, годится для третьей компоненты.
   – Опять вы за свое! Боря, побойся бога, – скептически откинулся на сиденье Константин.
   – Вот только не надо – бог первый внушил мысль о Вечном! Кстати, твоя идея относительно рефлективной вибрации магнитного поля – вполне дельная.
   Борис азартно пустился чертить на листе бумаги что-то совершенно на наш обывательский рассудок непотребное – пошел творческий спор.
   В кухоньке обосновались сумерки. Пара полых бутылей скучали в сторонке, изрядно початая находилась в деле. Достигли приятели порядочно: Борис, к примеру, состоял в дозоре – посапывал, уместив голову на столе. Вадим с Костей пока держались. Шло сокровенное:
   – Не знаю, Вадька, не прет у меня наука – ты сам видишь. Да и неинтересно. И потом, чуешь, какое время – можно ухватить. Мое амплуа – риск. Пошуровать в извилинах бытия… Уйду, похоже.
   – Насчет рискнуть – верно, а насчет науки – зря. Я помню, как ты в институте идеями пылил. И приличными – уж кто талантлив как не ты.
   Избранник усмехнулся:
   – Ошибочная репутация. Талант, если помнишь, что сперматозоид – норовят многие, а продирается один. А я один не способен… Ерунда, не мое это. Правда, что именно мое, не знаю – вот проблема. Я тебе здесь завидую, есть Ирка, и ты всю жизнь от нее не отслонишься. Диссертация… хотя, сейчас это не модно. Тем не более.
   – Кстати, что у тебя с Галкой?
   – А что тут может быть? Она баба, я мужик, – выговорил Костя скучно, но с добрым бликом в глазах. – А может жениться? Для хохмы.
   – Конечно жениться – водки попьем. Детки родятся – закусим. Романтика!
   – Да, детки, – вяло уронил Костя и задумался.
   Шло странное молчание, оборвал его Вадим:
   – О чем мечтаешь – как бы помереть, да чтоб побольней?
   – Так, вспомнил одну историю… – Костя встал, налил из под крана воду, жадно выпил. Возвратился – сел. Посмотрел на Вадима пристально. Убрал взгляд, опустил голову, пальцы выстукивали о стол нечто – минута отрешенности. Голова обратно поднялась, глаза наполнились внятным, глубоким. – Расскажу-ка… (Слабо откашлялся.) Ты помнишь, после института, чтоб от армии уйти, на военный подряд я уезжал? Там дело было…

   Последуем за рассказом. Кыштым, страшное захолустье, затерявшееся в выеденных отрогах Уральских гор. Десятка два-три панельных трехэтажек, густой и жалковатый массив частного строения, пара мелких заводиков непонятного назначения, военная часть. В городе, впрочем, как и по области случались ранние утра – особенно в части.
   Очутимся. На ухоженной территории не сказать воинственно и строго мельтешила солдатня, с пологого уклона длинного и лесистого холма, что венчался вдалеке щетинистым неровным гребнем, соскальзывал комковатый ветерок. Подле солидного бортового авто кучковалось отделение солдат. Держали себя вольно, но после сна вяловато. Неподалеку стоял Константин в цивильной робе и старший лейтенант. Служба тыкал в некий документ, разглагольствовал. Наш имел тусклую физиономию, по которой можно было предполагать веер чувств. Лейтенант имел мнение:
   – Я тебя прошу, Кузнецов, будь с ними пожестче. Понимаю – тебе, как гражданскому, дисциплина не в ноту, но дело спросится. Послаблять этим архаровцам – себе дороже. – Ярился к воякам: – Вы смотрите, будут какие вольности – порезвитесь у меня на плацу! Прораба слушать беспрекословно! – И уже тихонько, чтоб не слышали подчиненные, дополнял: – Слухай, Костя, вечером у тебя соберемся, мне тут спирту подогнали. Лизку с Машутой подключим.
   Урал-машина, враскачку и рыча, ползла по ухабистой дороге. Уцепившись за высокие борта, колыхались в кузове солдатики, равнодушные до разлатых таежных красот. Да нам-то отчего не потрогать.
   Сколь важно расшоперилась ель, сколь стройно – куда Эйфелевой башне. А кедр – чем не товарищ, господин и даже депутат? Вересок небрежно облагораживает нечаянно оголившиеся пространства, славно путается меж лесного начальства паутина разнообразного кустарника. Бежит вглубь ковер папоротника и прочей поросли, манит лес сочностью замысловатого рисунка, мистикой чарующих потемок. И галдят, радуясь судьбе, неопознанные птицы.
   – Здесь тормози, а то опять сядем, – распорядился Костя шоферу.
   Выбрался из кабины, окинул хозяйственным оком девственную окрестность. Просека, тянут служивые высоковольтную линию. ЛЭП-110 – линия электропередач, сто десять тысяч киловатт.
   Вдали виднелась техника: бульдозер, вышка.
   – Орлы! – с акцентом и отрывисто на ы, шутливо по-армейски гаркнул Костя. – Проволоку из машины… высы-пай! (Солдатики без ретивости вывалили большие мотки.) Сами высы-пайсь!
   Покатились, сопровождая себя хохотком, толканиями – баловством. Костя подошел к шоферу, тот уже из машины вылез. Доверительно толковал:
   – Вот что, Олонцев, даю тебе три часа. Ты по лесу пошастай, ягоду поскреби. Тара в кабине в рюкзаке. Но чтоб так, литрушка – моя. – Сделал улыбочку. – Вечером кой-кого угостить надобно (солдатик понимающе блеснул зубами). – Построжал. – Да не заблудись – недалеко ковыряй.
   – Не первый раз, Аркадич, – уверил солдат. – Бу сделано. – Небрежно кинул под козырек.
   Костя шумел остальным:
   – Ну что, канарейки! На плечо и с песнями!!

   Гостиница, где существовал Константин, скорей походила на общежитие, ибо люд преимущественно квартировал вахтовый и командировочный. Обитал Константин в двухместном номере (одна койка по договоренности пустовала) с цветочками – оные хозяин содержал принципиально, как символ несуразности текущего момента – и порядочной стопкой книг на подоконнике. Там же располагался занюханный чайник, сковорода и прочий показатель «красиво живем» бытия. Над одной из коек, обжитой, висел какой-то сюрреалистический натюрморт.
   В данный отрезок времени в помещении, помимо хозяина, наблюдался предыдущий лейтенант в мирском, Юра, и две вполне приемлемые молодки. Они и случились Машей, та, что пополнее, с лихим наворотом волос на голове, и Лизой, отчаянной блондинкой уютных размеров с наличием конопушек и веселого голоса. На столе громоздилось соответствующее и происходил задорный разговор.
   – А я мечтаю в большой город уехать, – выдала сокровенное Маша. – Магазины, троллейбусы – халява-плиз.
   Костя охолодил:
   – Мечтать не вредно, хотеть – не надо. Здесь ты по удельному весу больше, так что радуйся.
   – Чего ты! – расстроилась Маша. – Наоборот я два килограмма скинула.
   – Нехай, если с головы, все равно не впрок, а ежели от сокровенного – уволю.
   – Так я наем, если что, – непосредственно соболезновала Маша.
   Лейтенант с Костей засмеялись. Костя ерничал:
   – Во-от. Не свое – где лежало, туда и положи.
   Кручинилась Лиза:
   – Верно, Машка, сгнием мы здесь. Крутишься как музгарка, всяко вынаешься. А на кой – кончится элтэпэшником. Эти ж из себя мудреные.
   Воин притянул Лизу, лез к шее, балагурил:
   – Курвочка ты моя, дай я тебя в рот поцелую!
   Та шутливо заелозила плечами:
   – Я не такая, я жду трамвая.
   Поцеловав, Юра отслонился и проникновенно умиротворял:
   – Бросьте, девчата – мы вас любим. Не жена б, кто знает.
   – А Костя не женат! – плюхнула обиженно и пристрастно Маша.
   Раздался стук в дверь. Костя открыл и пропустил дородную женщину лет сорока.
   – О-о, Любаня, – радушно протянул лейтенант. – Проходи, золотая, угостись с нами.
   – Не-е, в тот раз наугощалась. Мало, что начальству кто-то из жильцов капнул, так еще мой учуял – вставил.
   – Все в доход, лишь бы не выставил, – порадовался вояка.
   Девицы захихикали, Любаня с умеренной улыбкой оповестила:
   – Я чего зашла-то. Завтра к тебе, Костя, жильца подселяют, так что приберись. Видишь ли, он может с утра подъехать, а уборщица только с обеда выйдет. Директор наказал предупредить.
   Закипятился лейтенант:
   – С какой стати! Номер частью на год вперед оплачен.
   – Так он к вам в часть и направлен, – объяснила Люба, – гражданский, как и Костя.
   Лейтенант схватился за голову:
   – Ё-моё, я ж совсем забыл! (Косте) Еще одного прораба наняли, вы теперь линию с двух сторон потянете… – Сокрушался: – Слышь, Костя, тебя на дальнюю трассу ставят, ты теперь по неделе в тайге жить будешь.
   Резко возмутились девицы, начали галдеть, запоздало всполошился Костя:
   – А почему меня?
   – Ну, мы ж с тобой накуролесили – начальство на полную полканов спустило.
   – А ты чего не пособил!
   – Так мне самому взыскание втюхали.
   Шли скорбные междометия девиц, Люба констатировала с внешним сожалением:
   – Да, знать-то кончилась лафа. – Добавила уходя: – Вы особенно не расходитесь – чтоб опять бяки не получилось.
   Вечером следующего дня придя домой Костя застал на соседней кровати лежащего парня своего возраста. Кучерявый, большерукий, с простодушным взглядом. Встал почтительно, руку тянул, голос вкусным оказался:
   – Вот, значит – будем вместе жить. Анатолием меня назвали. Ты – Константин, мне сказывали.
   – На Костю откликаюсь. Константин – это когда сплю. Ну и… Толя, соответственно. Я так понимаю, и работать об одном и том же.
   – Аха! – порадовался Толя, сияли зубы.
   Костя переодевался, параллельно тоном наставническим разговаривал:
   – С полковником общался?
   – Не-а, с майором только. Смурной такой, рыжий.
   – Лепихин, комендант. Так вот, полковник приказал причастие изладить. – Костя достал поллитровку. – Чтоб первую до девятнадцати часов, а там – на усмотрение.
   – Очень подходящий полковник! – широченно улыбнулся Толя, доставая аналогию. – Что за служба без причастия.
   В деле находилась уже вторая. Костя, как человек опытный, вел речь:
   – С солдатами надо по-человечески. У нас первогодки – их и старики жмут, и от дома еще не отвыкли. Мирное обхождение – в тонус. Но и без панибратства, начальство работу требует без скидок, рублем укоряет очень запросто. Ты сам-то служил?
   – Как раз в стройбате. Техникум строительный после армии закончил – заочно.
   – Ну так – здесь все твое. Я-то и армию миновал, и специальность у меня другая. Как тут оказался, история для следующего раза.
   – А по пайке и теперь не грех.
   Закинув, Костя корчился:
   – Хах, скотина – похоже в душу угодила!
   Толя подтвердил, закусывая:
   – Знамо – в брюхо только первая.
   Вкусно забились лианы дыма, в обликах товарищей располагалась любезность. Впрочем, слова доставались Косте с натугой, голос осел, дикция случилась изрядно потраченной:
   – Вот я здесь уже скоро год и, как видишь, невредим. – Туманил взор. – Но если честно, дислокация меня не устраивает. Надоело – хочу домой.
   – А у тебя это… кто есть? – Толя получился подюжей: глаза поволокой хоть подернулись, однако голос шел зрелый.
   – Баба что ли? – Костя было скривился, но быстро выправился, тосковал взглядом. – Может и есть, только мне о том неизвестно. – Глаза повеселели. – Вот уж чего здесь без дефициту!.. Вообще, место тут злачное – спирта, хоть машины заправляй. Девицы нам уступчивые – доморощенных они почему-то не жалуют.
   – И что – парни попускают?
   – Попробуй-ка дернись – вся часть в ружье встанет. Ты, кстати, как относительно женского пола? Мигом сообразим!
   – Ну… как доведется. Вообще-то, у меня невеста имеется! Я ведь на свадьбу заробить и подрядился. Посулили дерзко. Ты мне на этот счет и обскажи.
   – Заработать можно… Слушай, мы тебя под это дело на дальнюю трассу и сплавим – ты сам просись! Там кроме работы делать нечего, а мне деньги жмут и в тайге торчать без резону.
   – Это годится!
   – Только не сразу. Пару недель мне для блезиру отломать придется.
   – Ак ведь ты Костя, тебе видней.

   И обратно утро. Набрал сырости, правда, приятель ветерок, щетинка на гребне холма припорошилась туманом, надежно укрылось за угрюмым настом облаков небо. Знакомо суетились солдатики подле машины, лейтенант и Костя курили в сторонке. Костя громко наказывал служивому, стоящему в кузове:
   – Наумов!! Харч сразу под палатку сложи – что-то небо мокрое!
   Повернулся к лейтенанту:
   – Ну что – тронемся… – Покачал головой, сказал понуро: – Н-да, целую неделю в тайге. Сурово! Ну да прорвемся.
   Лейтенант жал руку, шутковал:
   – А я еду, а я еду, все в тумане, ветер в мыслях, вошь в кармане. Мама! – я хочу домой.
   Костя было отошел, но, вспомнив, развернулся обратно:
   – Да, Юр – насчет новичка. Он парень, похоже, ничего. Пока меня нет, может, его подключить?
   – Не знаю, сам решай, – без энтузиазма ответил лейтенант.
   Костя тоже с легким сомнением пояснил:
   – Понимаешь, он кондовый, сюда за деньгой приехал. Невеста у него, пятое-десятое. Пусть заработает – мне бабки все одно в пролет.
   – Приедешь, обмозгуем.
   О верх палатки брюзжал дождь. Густой, волглый воздух недобро крался под исподнее. Костя в одежде лежал на раскладушке – одна рука существовала под головой, вторая с сигаретой свисала к полу. Застыл на челе отрешенный взгляд. В углу ребята резались в дурака.
   – А такую мадам, схавал?
   – Урод, – возмущался пострадавший, – ты ж последнего козыря отдал! У тебя по жизни кроме крестовых ничего не будет! – Собирал взятки.
   – Умри, Февраль, не учи отца сношаться (Удачливый перебирал веер оставшихся карт), крести к деньгам. – Он кинул карту под следующего. – На тебе семиту, Панов, чтоб еще день пожить.
   – Да клал я на твою семиту! Сверху причем, – парень смачно шлепнул свою.
   Костя уныло повернул на голоса голову, смотрел, разомкнулись губы:
   – А чего вы Осипова Февралем кличете?
   – Так у него в голове не хватает!
   Константин улыбнулся. Отвернулся, улыбка медленно сползла, опять упер взгляд в потолок – там теперь чего-то не хватало… Сел, глядел в пол – тоже мимо. Встал обреченно, двинулся к игрокам.
   – Тогда раздавай и на меня.
   – О! Это по уму, – один из игроков радостно потер руки, – Аркадич карту собьет.
   Костя вяло разбирал карты, долдонил:
   – Нам бы ночь простоять, да день продержаться. А там суббота…
   Суббота. Костя шумно вошел в свою комнату гостиницы. На кровати, читая книгу, лежал Толя. Встал, улыбался, тянул руку.
   – Здравствуй, дорогой, – радовался жизни Костя, – ну, как ты тут без меня?
   – А чего – пашем, помолившись. Четыре версты на этой неделе покрыл! – И спросил с неуемным любопытством: – А ты сколь?
   – Одну вычти. Скотство – болотина попалась, корячились, как в роддоме (Толя не мог скрыть довольство). И по этому поводу мы устроим нынче конец мира! – Сдержанность Толи Костя обескуражил так: – Я угощаю – подлевачил чутка на бензине.
   Ресторан местного масштаба – без выкрутасов, но с оркестром. Дядя, например, пышноусый усердно дул в саксофон – как у людей. Наши соколы сидели вдвоем за четырехместным столиком (зал пока был недобран).
   – Привет, Мишка! – сделал ручкой Костя в ответ на приветствие от соседнего столика. Пояснил Толе: – Местный. Я им кой-чего подтягиваю: бензинишко, спиртовое когда… – Костя внимательно посмотрел на товарища. Наклонился к нему. – Слышь? Мы это дело в паре с нашим летехой крутим. Я нынче в отлупе, так что давай ты – свято место…
   – Я ведь старой веры, Костя. Как-то… не того…
   – Ну, дорогой, у меня тоже Вера была – молодая, правда. Не корысти ради, будущей семьи для. – Костя широко улыбнулся. – Не терзайся – добро-то народное, народу и пользоваться. А мзда – это, считай, государственная дотация.
   Уж пусты стали тарелки, казались рисованы маслом лица посетителей – вязконькая дымка лиловела в сумраке зала. Только что улеглась музыка, подошел Костя и уселся за столик, сходу укорил приятеля:
   – Что ты, ей бог, как… недоделанный. Пригласи какую – оторвись по полной! Перед женитьбой положено.
   Толя застенчиво пожимал плечи, смущенно оправдывался:
   – Да я, вроде… не того…
   – Выкладывай – присмотрел кого?
   Анатолий поник, бубнил:
   – Кончай, Костя – не мои это дела. У меня Лида.
   – Стало быть, за нее, – благорасположенно согласился Костя, поднимая рюмку.
   Выпив, Толя обратился к товарищу:
   – Слышь, Костя, я вот обратил внимание. Ты когда отходил, с парнями балакал, на тебя одна шибко пялилась. Знакомая, верно?
   – Которая?
   – Да вон – в углу сидит с толстым дядькой. Статная такая.
   Костя обернулся.
   – Светленькая, что ли? А-а – та еще чувичешка. – Возвратил голову. – Вообще-то лично я с ней не знаком. Вот лейтенант наш – проверил… А здесь она известна: по командировочным ударяет… – Щерился. – Глянулась что ли?
   – Не-е, – мычал Толя пугливо и напористо. Оправдывался: – Так просто – шибко знойно она за тобой доглядывала.
   – Да? – Костя с любопытством еще раз обернулся, оглядел особь. – Таки мы и спросим, какую деталь гражданка рассмотреть желает.
   В плотных сумерках, по скромной на архитектуру улице, тронутой убогим светом редких фонарей, передвигались трое – в лужах тонула полоска зари. Константин держал за талию девушку (светлые волосы говорили о выполненном обещании), Толя несколько сзади, отрешенно и молчаливо дополнял композицию. Вольного свойства эскапады Кости, отзывчивый хохоток девицы сопровождали путешествие.
   – Толяй, дай-ка прикурить! – Костя на мгновение отошел. И близко наклонившись к приятелю, тихонько доказывал: – Ты ситуацию поддержи. Сейчас по порции замахнем, и ты потом на часок свали. Ну, дескать, в красный уголок – кино важное по телеку дают, хотел посмотреть. Я за час управлюсь – отвечаю.
   – О чем речь! – вполголоса, но горячо потворствовал тот.
   Вошли в вестибюль гостиницы, за стойкой администратора сидела толстая тетка, вязала. Равнодушно глянула поверх очков, буркнула Косте:
   – Лейтенант твой звонил, завтра к вечеру появится. – Относительно посетительницы не заикнулась, очевидно, явление обычное.
   – Лады.
   Вот уж устроилось дело. Номер насытился темнотой, пыжился уголек сигареты – угадывались контуры лиц Кости и устроившейся на его плече девушки.
   – Ты видный, на тебя многие девки глаз положили, – объясняла сложившиеся позы претендентка.
   – А мне что следует положить? – квело вякнул Костя.
   В это время раздался скромненький стук в дверь. Костя шумнул:
   – Да-да! Толя, ты? Не заперто.
   Крякнула дверь, в просвет застенчиво юркнула фигура.
   – Я не помешаю, я тихонько, – шепотом оправдывался Анатолий.
   – Да какая помеха, – отвечал Костя. Звучно зевнул, выпростал из-под головы девушки руку, повернулся на бок – спиной к ней.
   Утро, пробуждение. Одевание, процедуры, прочее. Сказать есть, особенного стеснения девушка не проявляла: вполне хозяйски и привычно передвигалась по комнате и вне. Впрочем, сам Костя ее поощрял:
   – Надюха, чайку сейчас самое то. Сообрази, милая.
   – А где что? – изъявила готовность девушка.
   – Все на подоконнике.
   Пили чай. Толя, улыбчивый и все еще застенчивый, участвовал. Его учтивое внимание к Наде имело место. В конце чаепития Костя изложил:
   – У тебя, Надь, какие планы? Я, ты знаешь, даже проводить не смогу – край в часть надо. Собственно, Толик проводит. – К нему: – Ты как?
   – Без разговоров, – радостно сообщил тот.
   – Прекрасно, только уж поразговаривай.
   Надя без тени замешательства объявила:
   – Вообще-то, я совершенно домой не тороплюсь.
   – Так это просто замечательно, всё в ваших руках. Анатолий Иваныч, уж ты давай поджентельмень. А как ты хотел – приличия обязывают!
   Толя не в состоянии скрыть удовольствие с улыбкой пожал плечами, доказывая полную готовность. Костя вскочил, поспешно накинул уличное, сопровождал:
   – Уж вы не обессудьте – дела. Мы люди военные.
   Вечер этого дня получился сырым – за Костей, который подходил к своему номеру, тянулся влажный след. Остановился подле двери, достал ключ, однако в скважину не вставил, а раздумчиво почесал нос. Постучал – за дверью тишина. Еще разок – то же самое. Костя покрутил ключом, вошел – комната была пуста. Беззаботно разоблачился – «ты уехала в знойные степи, я ушел на разведку в тайгу», мурлыкал под нос – пошли предсонные дела.
   Утро – родная картина с машиной, солдатами и лейтенантом. Костя лейтенанту, с улыбкой:
   – Слышь, а Толя мой туда же – ходочок. Не ночевал нынче.
   – Думаешь, с Надейкой?
   – Не иначе, где еще!
   Лейтенант одобрительно хихикнул:
   – В тихом омуте…
   Другой вечер – прошелестела неделя – напротив, оказался сух, крепок и вязок, как черемуха.
   – Тетя Валя! – шумел, войдя в гостиницу, Костя тетке с вязанием (он в рабочем, понятно, что только из тайги). – Как обещал, напластал твоих трав. Все по науке… – Клал перед ней сверток. – Что мой друган – на месте? Ключ далеко доставать.
   – Спасибо, Костик, – благодарно приняла сверток служащая, – жену тебе смирную. – Кряхтя, сунула сверток под стойку. – Чудит твой сосед! Нету, и всю, почитай, неделю не жил. Как ушел с той цацой, так и не ночует… Раз, было, появился – пьянющий в дробоган. Проспал сутки и опять исчез.
   Поползли удивленные брови Кости, резюмировал обстоятельство недоверчиво:
   – А вот такие мы – на покушать скорые.
   Или, скажем, Константин с лейтенантом прогуливаются по улице. Сетует офицер:
   – Сегодня, похоже, мы в пролете. Машка с Лизой в отпуске – на юга, говорят, укатили.
   – Черт, жалко – у меня номер как раз пуст, так и не появляется Толя. Кстати, как он? Я уж и облик его забыл!
   – Да артист твой Толя! Бухальщик, оказывается – туши свет. Как случился с той Надей, так и не просыхает. Намедни вообще пару дней задвинул. Турнут его, похоже.
   – Хах, надо же! – искренне удивился Костя. – Любовь – зло, станешь и козлом.

   Чтой-то мы дюже отклонились, чавой-та мы увязли в Кыштымских дебрях. А как уютно на девятом-то этаже, да в кухоньке с сакраментальной принадлежностью. Таки и возвратимся в начальный антураж. Рассматривал сны Борис, Вадим сосредоточенно внимал Косте. Лицо рассказчика держалось прямо и неподвижно, однако взгляд на слушателя не попадал, был почти трезв и вдумчив, локоть упирался в стол и пальцы возили по подбородку. Тон его оставался умерен, чуть заметная хрипотца прибавляла рассказу сокровенность.
   – Вскоре, однако, Толя образумился. Начальство его начало жаловать, потому как пахал парень зверски. Виделись, впрочем, мы не часто, вымолил он себе на дальней точке работать, другой раз даже на выходные не возвращался. Ближе к новому году я из тех мест сдернул.
   Костя опустил голову, положил на стоящий перед ним сосуд взгляд, опустил руку, покрутил за ободок рюмку. Поднял голову:
   – Прошло ну… года два. Заделался, значит, я на отпуск туристом, путешествующим по Волге на пароходе. Жизнь – самая стоящая…

   По державной реке снуло скользил белый, пригожий пароход. В небе бесцельно маялись пузыри облаков, мельхиоровой рябью блестела вода, настырно верещали юркие чайки. На верхней палубе расположилась компания, в шезлонгах развалились загорелые девицы и молодые люди в купальном. Лениво потягивали пиво, соблюдали беседу либо наблюдали за игроками: за столиком, на котором сосредоточились шахматная доска и часы, сидели Костя и противник. Над доской и часами мелькали руки – блиц.
   – Вот дьявол, – обиженно причитал Костя, чередуя с соперником удары по часам и часто заглядывая в циферблат, – по времени попадаю.
   Откинулся по окончании своего регламента, сокрушался:
   – Согласись, Серега, с ладьей окарался, а выигрыш мой был!
   Оппонент, соболезнуя, разводил руки:
   – Пива с тебя полящика – как с куста!
   Костя, собирая шахматы и набирая озорство в глазах, досадовал:
   – Махоркой надо было обкуривать – как Ласкер.
   – В ящике двадцать бутылок, – вальяжно отвалившись на спинку стула, уточнял Сергей. – Разделить пополам – получается десять.
   – Как думаешь, в буфете махорка есть?
   – Из холодильника я предпочитаю.
   – Ладно уж, психолог ты наш, поизгаляйся сегодня, – бормотал Костя, – все одно завтра реванш!
   Костя встал, лицо быстро набрало умиротворенное выражение, тронулся к ограждению палубы. Походя, сообщил сидящей девушке:
   – Пани, вы нынче невозможная уродка.
   – Нахал! – беззлобно шлепнула его полотенцем девушка.
   – Ну красотка, Лёль, – наклонился он к ней, – урода – красота по-польски.
   Подойдя к краю палубы, Константин поднял и завалил руки за голову, подставил грудь солнцу. Беззаботно напевал песенку. Отсутствие мыслей и, стало быть, усердный покой благословляли этот румяный час. Парень оперся на ограждение, затеял придирчиво оглядывать народ на нижней палубе. Вдруг напрягся.
   – Елки зеленые, – воскликнул он, – никак Толяй!.. – Вглядывался. – Он – точно. – Резво двинулся к лестнице, ведущей вниз.
   Действительно, это оказался кыштымский Анатолий. Обратим внимание, имело место изменение облика: светилась седая прядь, бугрили лоб назойливые морщины. Костя подошел сзади, положил на плечо приятеля руку, объяснил жест:
   – Или здорово жисть, или я – последний с краю.
   Толя развернулся – движение ровное, степенное. Узрев Костю, тотчас поплыл лицом:
   – Вот уж никак не ожидал. – Молодой человек был явно ошарашен, качал головой. – Надо же, где встретиться довелось! – Тряс Костю за плечи. – Ну здравствуй, братишка!
   Костя, сильно улыбаясь, откидывал голову назад, клал ее в стороны, рассматривая:
   – А ты, парень, изменился, – установил голову, простил: – Ну да всё в дом. Во-первых строках – ты как здесь, и почему я тебя раньше не видел? Я на корабле с первой пристани.
   Толя обстоятельно докладывал:
   – Так это, вчера сели, в Самаре. Мы до тетки, пару остановок – решили поглядеть на Волгу. – Спохватился: – Ты вот познакомься. – Отодвинулся и открыл молодую женщину непримечательного облика. – Это и есть Лида… ну, я рассказывал (легкое смятение пробежало по лицу). Была невеста мне, а теперь жена. – Объяснил Лиде: – Вот он самый – Костя. Я писал, по Кыштыму напарник и душевный человек.
   Костя кивнул головой.
   – Наслышан, наслышан – настолько, что именно такой и представлял… Прокатиться на пароходе – это вы верно надумали. Природа обалденная! – Бросил взгляд на берега. – Да и с погодой угадало. – Повернулся к Анатолию. – Давай, рассказывай – почем и какого рожна!
   Вдруг с верхней палубы раздался возглас, сделала его миловидная девушка:
   – Костя, ты куда мою сумку подевал?
   – Погоди! – аккуратно крикнул ей Костя. Опустил взгляд к Толе. – Слушай, вечерком посидим? Тут (сделал оправдательную улыбку) надо отлучится.
   – Ну, о чем речь!
   Костя, отходя, шутливо погрозил пальцем:
   – Готовь обстоятельный отчет за прошедший период.
   Вечером Константин и Толя стояли на самом носу парохода. Золотом сияла величественная лава реки, шаял изрытый оспинами воронья и подпаленными струпьями облаков закат – красота сумасшедшая. Костя жадно набирал происходящее в глаза, прикладывался изредка к бутылке пива, говорил искренно:
   – Ну что, я за тебя рад безмерно. И папаней стать – это ты клёво придумал. Сколько еще говоришь – три месяца попусту ходить?.. – Сделал глоток из бутылки, глядел беззаботно вдаль. – А я не созрел. Впрочем, есть предмет. Прежде всего, Галина зовут, а это, брат, имя женское… – Лицо Кости набрало серьезное выражение. – Понимаешь, надо жениться, иначе изотрусь. А Галка – девка подходящая. Я на тебя с Лидой нынче посмотрел и умиление царапнуло. Рад, словом!
   – Да, Лидок у меня вещь, – проговорил Толя тускло. Повернулся, голос чуть приподнялся. – А что за парень все с тобой – друг?
   – Приятель. Он хоть и земляк, но познакомились здесь, на корабле. Классный чувачек, Сережка Шумахер – белая кость… (Погорячее) Слушай, но как он девиц снимает – уж на что я не последний, а до него далеко! Впрочем, психотерапевт, даже гипнозом владеет.
   – Нда, психика, – тихо проговорил Толя. Поник головой, помолчал, вздохнул тяжко. – А с Надюхой-то… в Кыштыме… – В голосе появилась хрипотца. – Сволочь я!
   Костя попытался сбить:
   – Брось, Толик! Обычные дела. Не тем тратились, за которое казниться можно.
   Стояло непростое молчание. Наконец Толя поднял голову и начал. Первые фразы дались трудно – говорил хрипя, ломая голос:
   – Вот что, Костя, это хорошо, что я тебя встретил. Боле рассказать некому, а держать шершаво… – Откашлялся, голосовой механизм набрел на чистый звук. – Что там со мной произошло, сам не пойму. Дым! По сию пору… начинаю вспоминать – дымка…

   В уральском городке Кыштыме произошла поздняя осень. Небо висело гадкое, с безразмерной, тянущей на пашню тучей, едва зеленоватой и будто прокисшей, казалось, солнце навсегда утонуло в ней и жизнь мало что сулит. И ветер шел недобрый, мокрый, чудилось, туче мало погубленного солнца и она дышит недугами, скверным отношением к людям. Подобной обязанностью были наделены грубые, скользкие звуки. Наконец длинные и повсеместные лужи морщились и сильно вносили впечатление одра в окружающее.
   В осени состоялась убогая однокомнатная квартира. В ней присутствовали рассохшийся пол с вытертой краской, беленные без рисунка облупленные стены – в углу ерзала скисшая паутинка. Существовали: стол без скатерти, три стула (один комолый), громоздкий, но без видимых изъянов шкаф с зеркалом в частых родинках. Со стены обиженно ворчал приемник – телевизора не наблюдалось. В комнате находились Анатолий и Надежда. Она в домашнем халате полулежала на кушетке (голова опиралась на вертикальное предплечье), неприбранные волосы лазали по лицу, мутный взгляд рассеянно и вяло ездил по полу; Толя в майке и мятых брюках (тапки на босу ногу) мотался по комнате.
   – Не уезжай. Ты знаешь, я не могу одна, – говорила девушка, голос выбрался недужный.
   – Ты совсем рехнулась, – раздраженно доказывал Толя, – это же военная часть! Пусть я гражданский, но начальство-то – служба! – Опал. – И без того почти неделю прогулял – спасибо, Костя лейтенанта нашего уговорил поручиться. Нет, никак не получится.
   Скрипел пол под ногами мужчины, нудило радио.
   Надя села, убрала с лежака ноги. Молчала, лицо было пустым. Неожиданно глаза расширились (взгляд не отставал от пола), пальцы часто задвигались, царапали кушетку – визгливо, неприятно отчеканила:
   – Я не мо-гу од-на!!
   – Заткнись! – Толя остановился, злобно развернулся к ней. Вдруг подскочил, лицо перекосило ненавистью. – Ты же мне всю душу вымотала! Ты же… – Тряс перед своей грудью сжатые кулаки. – Сссука!!
   Надя вскочила, глаза безумно горели. Истекала суровой руганью и самыми отчаянными пожеланиями. Неутоленная, яростно, вытянув руки с растопыренными пальцами, кинулась на Толю – рычание, визг. Толя ловко перехватил, бросил ее на кушетку, придавил коленом – не особенно, впрочем. Вскоре отпустил и отошел… Надя рыдала, конвульсии били тело, захлебываясь слезами, тяжело, до рвотных судорог, пустых, закашлялась… Изможденная, встряхиваемая остаточными конвульсиями утихла. Перевела рыдание в нытье.
   Толя сидел на стуле, руки безвольно бросил между колен, взгляд намертво упер куда-то рядом с женщиной. Она грузно села, подняла зареванное, обезображенное лицо.
   – Пожалел бы, я же беременная.
   – Ну и что? – устало, глубоко вздыхая, кинул Толя. – У меня мать тоже беременная была.
   – Так… ничего, – Надя халатом вытерла слезы.
   Толя встал, снова тяжело вздохнул. Безжалостно, ровно, монотонно талдычил:
   – Ты мне пузо свое не суй. Кто в тебе, неизвестно. Я ли, Костя – а может, член с горы Магнитной… – Тон стал назидательным, в голосе завелись акценты: – Ты тут сама решай, а у меня невеста есть. Я так думаю, через полгодика оторву отсюда. Рыло на этих заработках не наешь! (Без сожаления) Да и какие с тобой деньги – ты меня не то что в кисель, в брагу превратила.
   Теперь вздохи пошли со стороны Нади. До слов, правда, они не разогнались. Толя посветлел:
   – Не понимаю я тебя, Надюха. О чем ты думаешь?
   Надя склонила голову, смотрела без адреса, на лице появилась слабая виноватая улыбка:
   – О чем думаю? Да вот, думаю – сдохнуть или еще пожить!
   – Вопрос, конечно, интересный, – Толя скалился, исподлобья поглядывал на Надю. – Шекспира на тебя нет.
   Надя посерьёзнела, коротко бросила:
   – У нас выпить что осталось?
   Толя развел руки, пожал плечами – сарказм, недоумение, осуждение читались в тоне:
   – Как ты рожать собралась!?

   Зима, вечер. Вынырнет хилый месяц из мерзкой трясины неба – и того захлестывают лохмы бесноватых облаков. Мечется, стонет неприкаянная поземка. Толя, скукожившись, нырнул в подъезд дома Нади.
   Разоблачился в прихожей, прошел в комнату. Она была тускло освещена настольной лампой, стоящей на тумбочке. Кушетка застелена спальным бельем, под одеялом виднелись контуры неподвижного тела. Толя зашел на кухню, выгружал на стол принесенное. Открыл холодильник – высветилась одинокая недопитая бутылка портвейна.
   – Опять бухая, – обреченно констатировал он, в глазах тихо загорелась безысходность.
   Развернул припасы, поставил на огонь сковороду. Что-то сложил в холодильник, закрыл его. Замер, задумавшись, снова открыл и достал бутылку… Толя выключил светильник, на стенах мерцали причудливые тени. Забрался за Надю, залез под одеяло – она не реагировала.
   Глубокая ночь, слабые блики, рожденные непонятно откуда взявшимся светом, лежали на лице Анатолия. Он вдруг резко открыл глаза, взгляд оцепенел, чуть повернул голову. Точно – шли слабые, странные звуки. Резко повернул голову, место рядом с ним было пусто. Собранно сел, внимательно вслушался. Откинул одеяло, встал, включил верхний свет – от кушетки тянулся в ванную (смешанный санузел) мокрый след.
   Анатолий осторожно подошел к двери, наклонился, слушал. Открыл дверь. На полу, с закрытыми глазами, с обликом предельного изнеможения, в ночной рубашке, привалившись к стене, сидела Надя. Вокруг лежали пятна крови. Толя резко упал на корточки, непомерный испуг бился в глазах; оторопь вязала рот – вываливались какие-то нелепые звуки. Можно было различить:
   – Надюша, что же… ты давай… того… – Он пытался растормошить женщину, и видно было, как трудно дается ему прикосновение. – Ты тут давай… не того.
   Надя очень тяжело, медленно открыла глаза. Ясно, упруго смотрела в человека. Голос был неживой, слово тяжелое, роняющееся:
   – Ты… уйди. Я сама.
   Толя встал, мина испуга не исчезла. Он повернул голову… и увидел. В унитазе, прямо в сливной дыре торчало некое, как бы покрытое живой пленкой. Это некое было сморщенным, несуразным. Верхняя часть – круглая. Различались черты лица: определенное подобие сомкнутых глаз, носа. Вот нечто – горизонтальная полоска, напоминающая рот. И это нечто… шевелилось.
   Дикий, нелепый писк вырвался из уст мужчины. Он наотмашь ударил ладонью Надю по лицу, опрометью выскочил из ванной.
   Метался по комнате – суетились руки, тряслись губы, голова вжалась в плечи, гримасы крайних чувств сменялись на лице. Горло издавало какие-то суматошные, раздрипанные звуки… Вдруг резко остановился, возникла ответственная осанка, сосредоточился взгляд – голова несколько склонилась в тяжелом раздумье. Толя подошел к двери, поднялась рука, выдавая намерение постучать – остановилась. Открыл дверь, Надя находилась в прежней позе. Наклонился, взяв подмышки, начал поднимать женщину. Она помогала. На руках отнес ее на постель, накрыл одеялом. Надя, устроившись, закрыла глаза и замерла.
   Склонился, коротко и нежно тормошил, неуверенно говорил:
   – Надь, я скорую вызову.
   Она резко открыла глаза, на мужчину взгляд не попадал.
   – Не смей! – голос был четкий, ответственный. Глаза тотчас закрылись, оставив непререкаемое выражение лица.
   Анатолий сел на стул, локти упирались в колени, сильно глядел в пол. Встал, медленно подошел к двери ванны, замер – все так же угрюмо взгляд бил в пол. Голова поднялась, на лице возникло нечто возле улыбки – усмешка над собой, демонстрация подчинения обстоятельствам – отошел, расторопно проследовал на кухню. Достал бутыль, внимательно разглядывал остатки. Пил из горлышка – тягуче, до конца.
   Стена в забытых полыньях, немой радиоприемник, слабые конвульсии паутинки – небытие. Толя безучастно сидел за столом на кухне. Владела неподвижность – подпирал ладонью подбородок, глаза слепо смотрели – держалось высокое выражение умиротворения. Впрочем, пальцы свободной руки выстукивали вполне стройный ритм.
   Вдруг из комнаты донеслись неясные звуки. Толя медленно, нехотя перевел взгляд туда. Трудно встал, направился… Надя медленно ерзала по кушетке, издавая странную череду звуков – кряхтенье, стон, обрывки слов. Глаза широко раскрытые и неподвижные выдавали боль.
   – Что? – участливо спросил Анатолий, сел рядом. Двинулась рука с намереньем прикоснуться, но угадала на живот – замерла не доходя, отодвинулась.
   – Н-не знаю… – Голос удался заполошным, дрожащим. – Кажется, второй идет.
   Толю стиснуло оцепенение, изморозь прохватила лицо. Впрочем, недолго. Он встал, глядел на Надю, молчал – явно не знал, что делать.
   Вдруг она широко, неестественно взвилась, рык вырвался из горла. Однако тело видимым усилием воли вскоре набрало нужную позу. Села, развернулась, пытаясь встать. Толя бросился помочь, впрочем, подхватив под руку, усилия не делал, боясь причинить плохое. Надя поднялась, гримаса боли искажала лицо, но голос был четкий, хоть и глухой:
   – Ты со мной не ходи, я позову.
   Толя, придерживая, проводил до ванной.
   – Давай скорую все-таки вызовем, – звук получился нерешительный.
   – Не вздумай! – зло сказала роженица, закрыла за собой дверь.
   Человек стоит посредине комнаты, глаза полуприкрыты, руки немилосердно трут лицо, вырываются глубокие, шумные выдохи – бессилие, страх, отчаянье смешаны в нем… Опадают руки, подходит к двери на балкон, открывает настежь. В комнату врывается злая ночь – далеко всполохнулись занавески. Анатолий неподвижен, глаза, не мигая, смотрят в мглу.
   Прошло время. Надя лежала на кушетке, под одеялом. Глаза были закрыты – вряд ли она спала. Толя, уже в одежде, сидел за столом в комнате. Руки были сложены, как у ученика за партой. Сеял слова:
   – С Лидой дружить начали класса с шестого. Вообще-то, мы соседи – их изба через проулок. А чего ты хочешь, в деревне так заведено, родители вместе – и дети! И потом, у нас полдеревни староверы – кержацкой породы. Нас, почитай, уж годам к пятнадцати сосватали… А чего, девка она справная – коса, то-се. Хотя… пишет, что волосы обкорнала… – Покаянная улыбка мельтешила у Толи, взгляд двинулся к кушетке. – Но если честно, мне в армии одна девчонка нравилась, дочка нашего майора. Похоже, и она меня привечала. – Поспешно оправдывался: – Только не было ничего!
   Мужчина убрал взгляд, в сузившихся глазах он стал холодным. Молчал. Поинтересовался:
   – Ты как?
   Вопрос, вероятно, застал врасплох, женщина растворила очи, соображала. Нашла ответ, неуверенный:
   – Нормально. – Пояснила: – Глаза болят, ровно давил кто… И тело горит, будто кожи нет.
   – Ты бы поплакала, – предложил Толя, тотчас, впрочем, поник, веря в бесполезность просьбы.
   Надежда опустила веки, но ненадолго. Говорила сурово, отчетливо:
   – Ты вот что… ребят бы надо на балкон вынести. Вообще прибраться. Займись-ка.
   Толя послушно тронулся к ванной, остановился. Развернулся, зашел на кухню. Порывшись, достал матерчатую сумку. Вытряхнул из нее сор. Деловито двинулся в санузел.
   Сумка наполнилась содержанием. Когда судорожно открывал тугую дверь балкона, предмет несколько раз тупо ударился о подоконник. Угрюмо дохнула спекшаяся ночь. Снова с безучастным лицом шел в ванную, убирался – отчего-то одолела мания порядка. Далее в прихожей размеренно надевал пальто, шапку, сапоги.
   В проходной военной части заспанный дежурный узнал не враз – и верно, шарф перекашивал половину лица, от лилового уголка рта безобразно чернела глубокая морщина, пустые глаза сосредоточились на конце носа, из-под шапки уныло торчал клок волос. В казарме долго ковырялся в замке некой двери – здесь содержался строительный скарб – долго и зло рылся в закромах. Наконец победно поднял на свет трехлитровую банку со спиртом – глаза потеплели.
   Миновали три дня. Анатолий сидел за столом комнаты, изрядная рыжеватая щетина заслоняла лицо. На столе неряшливо лежали объедки, в банке отсвечивали остатки спирта. Движения получались квелыми и бесцельными, взгляд скверен. На кушетке периодически барахталась – надо думать, в попытках подняться – и издавала жалобные звуки Надя. Толя соучаствовал, бросая взор, глядел безмятежно. Убирал глаза.
   – Вот заработаю деньги, – мечтал человек, – и махнем мы с тобой в Сочи. А чего! – как два пальца. Я работаю, Надь, как… как!.. не знаю кто… – Губы кривились в кислой улыбке, веки мигали замедленно, с томительной периодичностью.
   Уяснив, тем временем, безнадежность попыток, Надя стремительно увяла – правда, решение пришлось на движение изворотливое, отсюда теперь поза была совершенно немыслимая.
   – Представь, галька, пальмы всякие. Это тебе не ля-ля-тополя! Куплю коры остроносые – армяне делают. А тебе широколобую шляпу.
   – Широкополую! – обиделась Надя. Голос, между прочим, был достаточен.
   Толя остался несгибаем:
   – Пускай! Все равно куплю… – Плотоядно продолжал разворачивать перспективы: – И на пароходе прокатимся. Потому что белый. И в дендрариум зайдем – мне про него кореш по армии рассказывал… – Толя сник. – Я ведь на Даманском, под Хабаровском служил, в погранвойсках. Воевать не довелось, но повидал косопузых. Эх, время было!.. – Улыбался, опускал взгляд на стакан. – Ну ладне – бог на рюмку, я на край, пей, Толяна, не хворай.
   Надя, между тем, отыскала решение. Если прежде она пыталась сесть рывком, но туловище перевешивало ноги, то теперь придумала ловкий способ. Рационализатор подползла к краю кушетки, свесила руку и уперла ее в пол. Одновременно то же самое проделала с ногой – получили две точки опоры. Остается отыскать еще одну: как мы знаем, треугольник есть бескомпромиссная по устойчивости опорная фигура. Правда, тут произошла задержка. Действительно, чтобы приспособить еще одну конечность, приходилось временно находится на двух – а это чревато. В общем, Надя свалилась на пол. Ну, а уж тут-то – весь мир наш… Толя с пониманием наблюдал за экзерсисами подруги.
   Как ни странно, поднявшись, Надя быстро обрела пристойную координацию – подошла, вполне надежно села за стол. Рука тут же механически поймала пустой стакан, вслед этому сосуд, скребя стол, двинулся ближе к банке. Надя молчала и сосредоточено смотрела на вожделение. Все являло просьбу налить. Толя тоже молчал – изучая, рассматривал знакомую… и не делал никаких движений. Надя, уяснив намек, без слов убрала стакан. Поникла… Вдруг в ней зацвела субтильная улыбка. После невеликого молчания разговаривала:
   – И зря ты так говоришь. Все я рассмотрела, парень были и девочка. Парнишка – первый. – Умильно тянула: – Волоса-атенький…
   Лицо налилось обиженной миной, канючила:
   – Граммулю всего! – Повторились манипуляции со стаканом. Результат остался тот же.
   Надя встала – теперь ее пошатывало. Легла обратно на кушетку. Закрыла глаза, замерла. Ее отчетливый голос распихнул тишину:
   – Похоронить бы ребят надо!
   Вечер, а то и ночь – окрест гиблая мгла. Однако по могильным оградам, высветившимся от неверного света неба, можно предположить кладбище. Толя, сильно и часто дыша, долбил ломом спекшуюся землю.

   На палубе парохода на фоне кровяного заката стояли Костя и Анатолий.
   – Вот, – Толя указал рукой и пошевелил пальцы ноги, – ноги отморозил. Теперь боли не чувствую.
   Костя, вкось опиравшийся на перила палубы и безотрывно смотревший на приятеля, переменил ногу. Отвернулся:
   – Грубые прикосновения действительности…
   Рассказ, если вы помните, начался в квартире. Она – существует. Борис, видимо, давно проснулся и вошел в канву истории, ибо трезво и внимательно, как и Вадим, смотрел на Костю. Именно он и предложил, поднимая стакан:
   – Нда… давайте – не чокаясь!
   ***
   Происходил шикарный весенний день: сверкала дородная сосуля, заходились птицы, гулял тяжелый и любезный воздух – ярмарка адреналина. К дому, где живет Вадим, подъехало такси, оттуда вышел он – с вместительным баулом, радостно-напряженный. Авто отъехало, а Вадим не торопился: насыщался, набирая взглядом местность – очевидно, что человек приехал издалека.
   На звонок принеслась открывать молодая Ирина. Бросилась на шею Вадиму – любя, талдыча:
   – Наконец-то! Господи, Вадька, как я истосковалась!
   Мельтешила теща, елейно талдычила относительно того, что зятек соизволил припереться, дабы заняться сыном и вообще семьей. Существовала молчаливая солидарность Вадима с тем, что он – хороший человек («что могут слова», светилось в счастливой физиономии). Далее шла суетня с самим сыном, двухлетним бутусом, который принимал дядю, как очередную игрушку, и неизвестно еще – адекватного ли достоинства.
   Достаточно снабдившись первыми впечатлениями, Вадим уселся на диван, выражения лица и глаз, каждая часть тела орали о состоянии предельного достижения.
   – К черту! – после минуты упоения высказался Вадим. – Отныне я больше чем на неделю из дома ни-ни.
   – Да уж, папуля! – согласилась Ирина, разбираясь с вещами Вадима. – Год ты нас помурыжил, хватит этих экспериментов… – В ней проснулась женщина, практический взгляд стрельнул в Вадима. – Ну что, как ты и звонил – все нормально?
   – Да, – каждое слово было наполнено покоем, – всё чики-чики.
   Заканчивался обед, теща уже вышла из-за стола, собирала и мыла посуду. Вадим и Ирина еще сидели, ненасытно поглядывая друг на друга. Ирина попыталась помочь, собирала последнее, но теща пресекла:
   – Оставь, я сама! Идите лучше сыном занимайтесь.
   – Он спит, мама!
   – Ну, либо отдохните. Вы мне на кухне не мешайтесь – брысь отсюдова!
   Улыбаясь, трогая друг друга, молодежь удалилась.
   Они стояли на балконе, оба курили. Ирина прислонилась, рука лежала на плече Вадима, он бормотал, все еще не веря:
   – Надо же – бывают ведь в жизни минуты! – Переполненный глядел в просторы. После паузы повернулся к жене: – Ну что, вечером в ресторан?
   Ирина скептически шевельнула щекой:
   – А надо? Может, дома посидим? Ты, я смотрю, за границей привык. В общем, как хочешь.
   – Так деньги жмут, хочется шикануть – год, все-таки, аскетствовал! – Озарился мыслью: – Костяру с Галиной подключим – столько не виделись!
   Ирина оживилась:
   – Слушай, у Кости вроде какие-то приключения! Я толком не знаю, там темное. Звоню, Галка несуразицы толкует: больница, еще что-то.
   Вадим – удивление, переходящее в испуг.
   Вадим звонил в дверь квартиры, открыла молодая женщина. Увидев пришедшего, приветливо распахнула дверь шире:
   – О-о, потеря! Проходи, Вадик, наконец-то прибыл!
   Тот переступил порог:
   – Здравствуй, Галочка! На вот – тебе. – Подал цветы. – Ну, где этот змей?
   – Так он еще с работы не пришел! Звонил, что задержится, но вот-вот придет. А ты чего предварительно не предупредил? Когда приехал-то?
   – Вчера… Предупредить? Да что-то на сюрпризы потянуло.
   Они сидели на кухоньке – коньяк, хорошее вино. Вадик повествовал:
   – Авантюрой мой контракт оказался по большому счету. Инфляция видишь какая? – а в договоре цифры год назад прописаны были. Они, конечно, корректировались, но… Английский, правда, выучил. По мыслям кое-что нарыл, только сейчас это мало кому нужно. Гляжу в телевизор – Лени Голубковы, шоу-бизнес, сердце падает. Жизнь несется, а я опять, похоже, не успел… Кстати, Костя писал про кооператив какой-то.
   – Кооперативы – это прошедшее, теперь по-другому называется. Как раз с переоформлением возится. Что-то по строительству – я толком не понимаю. – Видно, что Галя говорила неохотно. – Колотится, как видишь, днями и ночами, а прибыли особой нет… – Сбилась: – Как Артемка? – я его полгода назад видела.
   Вадик охотно подхватил:
   – У-у, этот мужик суровый. Дядя, говорит, ты мне думать не мешай.
   Засмеялись. Вадим:
   – А что там о больнице какой-то Ирина сказывала?
   Галина потемнела, мялась:
   – Так… немного прихворнул. Придет, сам расскажет… – Она странно замкнулась, убрала глаза. Вадим деликатно занялся раздачей хмельного. Галина послушно взяла рюмку, поднесла к губам, но убрала здесь же. Горло натужно вытолкнуло: – Ты, Вадик, его не спрашивай. Понимаешь, я испугалась, сдуру обмолвилась Ирине. А он не велел, сердиться будет. – Посмотрела на часы, с сердцем бросила: – Господи, да где же он!
   Вадим испуганно пялился на Галину. Положил свою руку на ее, приказал:
   – Ну-ка давай рассказывай!
   Галина глядела в стол, нерешительность лежала на лице, поминутно поправляла волосы, что передавало даже и волнение. Неожиданно лицо расправилось, за суровым выражением просматривалось преодоление:
   – Плохо дело. В психушке Костя побывал! (Вадим отпрянул.) С полгода назад случилось. Что-то с ним начало происходить, дерганный какой-то стал, закрытый. Думала, с работой связано – нет, там, напротив, складывалось… – Галина замолкла, потупилась. Выпростала: – Ночью произошло. Слышу – звуки странные. Просыпаюсь, свет включила. Он сидит на кровати и тихо смеется. Глаза невменяемые, смотрят куда-то в точку… Я тормошу – что, дескать? А он смеется… Потом говорит: над всей Испанией безоблачное небо. И так несколько раз подряд… – Галя, видимо, представив эту картину, оживила лицо, прижала к груди руки. – Я так испугалась! Побежала к соседке – она что-то понимает – скорую вызвали! В общем, увезли Костю.
   Стояла тишина. Галя, глядя в стол, сосредоточенно молчала. Вадим безотрывно смотрел в нее. Вопросил:
   – А теперь?
   Галя оправила кофту, беззаботно уронила:
   – Да нормально! – Сделала мечтательный взгляд, едва ли не ласково объяснила: – Бывает, конечно. Ночью вдруг заскулит, как волчонок. Думаешь, во сне? Нет, глаза открыты. Спросишь, что? – еще хуже, скулит. А промолчишь – перестанет. – Заключила тихо и быстро: – Ну и… осунулся – чахнет.
   Вечером того же дня Вадим нервно ходил по комнате у себя дома, взвинчено передавал Ирине (та, прижав к щекам руки, внимала):
   – Он, когда явился, так мне обрадовался! А я в себя прийти не могу – Костя, такое! – Вадим остановился, удивленно жал плечи. – Вообще-то ведет себя совершенно нормально – другой расскажи, я бы не поверил… Но действительно, похудел страшно.
   Ирина предположила:
   – Может, что-то по наследству передалось? Это, я слышала, бывает.
   Вадим растерянно вздернул губы:
   – Мне он ничего такого не рассказывал.
   Оба удрученно собирались ко сну. Вдруг Ирина замерла, напряженное воспоминание передавало лицо. Полно повернулась к Вадиму, глаза были широко открыты, она – взволнована:
   – Послушай-ка! А ведь было дело, странно повел себя раз Костя… Почти год назад, ты только уехал, зашли они с Галкой – уж и не помню по какому поводу. Ну, сидим, чай пьем. А накануне фильм давали – испанский… м-м… как же название?.. Нет, не помню. В общем, там отец, чтоб спасти себя, намеренно топит сына. А потом не вынес – покончил с собой… Пообсуждали с Галкой, и тут дернуло меня – кино, дескать, но и в жизни не слабо бывает. И к Косте, мне Вадик рассказывал про твоего приятеля в Кыштыме. Тоже, мол, история. Так вот ты знаешь, Костя так странно отреагировал – мне показалось, что он испугался. Точно! Он и чай не допил, утащил Галку.
   Вадим молча таращился в Ирину. Та осела на стул.
   – Вадь! Да не про себя ли он рассказывал?

   Весна окончательно разъярилась – налились листья, сирень умащивала глаз, сверкали голыми ногами женщины. К обочине тротуара подъехало авто, из него вышел Костя. Да, он худ, как-то изможден, что особенно просматривается во взгляде. Обошел машину и смотрел на колесо – оно было спущено.
   – Твою мать! – сердито рассудил Костя.
   Взял ключ, открыл багажник, зло хлопнул себя по бокам, восклицая:
   – Ну в гробину же так – и запаски нет!
   Установив машину на домкрат, Костя взялся бортовать проткнутое колесо. Изрядно покорячившись и управившись, пустился накачивать. Наконец тронулся. Вдруг где-то под сердцем, в пустоте, словно вспыхнула дородная спичка, острое пламя коснулось тканей и, уцепившись за них, резво побежало, точно круг по воде. Скоро полыхала вся грудь. Голова прянула, скорчилось от боли лицо, рука комкала рубашку. В сомкнутые до узкой щели глаза пробивался мучительный и испуганный взгляд. Костя с перекошенным лицом остановил автомобиль, тер область сердца…
   Перед тем как войти в палату Вадим выправился, разгладил физиономию, внес задорное в глаза. Комната была на четыре персоны, подле окна в одежде поверх одеяла лежал Костя. Он находился на боку, от окна отвернулся – руки были зажаты между колен, угрюмо вперился в точку. Увидев Вадима, оживился, сел. Вадим, кладя на тумбочку принесенное, сходу оправдывался:
   – Только сегодня пустили. Рассказывай, как все случилось?
   – Верно, я в реанимации лежал. А чего рассказывать – инфаркт.
   – Рановато вроде, – осторожно посомневался Вадим.
   – Лучше рано, чем никогда, – пытался бодриться Костя. И отрешенно: – Впрочем, в самый раз. Давай-ка ты что-нибудь поведай!
   – Слушай, мне тут идейка подвалила – мы с тобой агрегат один спроворим…
   Когда Вадим шел по коридору, выйдя из палаты, его окликнул врач:
   – Молодой человек! Вас можно на минуту?
   Стоя напротив, врач советовал:
   – Понимаете, микроинфаркт, разумеется, есть. Рубчик невеликий, всякое такое… Но у меня создалось впечатление, что здесь больше психического – я уж его жене говорил. Что-то с вашим товарищем не то. Участие, я убежден, вот лучшее лекарство.
   Очередное посещение. Вадим расположился на табурете подле Кости. Тот полусидел на кровати, откинувшись на подушку, поднятую на спинку – вид его был неважный… В комнате они остались вдвоем – остальные больные, как видно, принимали променад. Вадим, несколько взволнованно достал несколько листков, говорил комкано:
   – Я тебе обещал показать. Там, за границей накропал. Ирка даже не знает… Вот, к примеру – называется «О женщине». – Легко откашлялся, начал читать стихи.
   Вадим закончил, установилась вопросительная тишина. Костя хоть и вяловато, но с душой мирволил:
   – Неплохо! Я, конечно, не разбираюсь, но поэзия есть… – Костя отвел глаза от Вадима, смотрел далеко. После паузы произнес глуховато, нехотя: – Ты вот что, Вадька… потом обо мне напиши.
   Вадим убирал листок, видно, что он находился все еще под впечатлением от действа; вдруг его прокалило, он взбросил взгляд на Костю. Вырвалось:
   – Когда потом?
   На лице Кости образовалась виноватая улыбка, глаза не попадали на Вадика, голос получился не выверенный:
   – Ну… потом.
   Вадим, плотно сомкнув губы – обострился нос – неотрывно и смятенно смотрел в Костю.
   Дома, нервозно вышагивая туда-сюда, запальчиво доказывал Ирине:
   – Он сдался! С ним – что-то! Знаешь, какую ахинею нес? Ты, говорит, потом обо мне… – Стушевался, замолк (стеснялся, надо полагать, рассекречивать поползновения).
   Ирина заполошно бросила руки на грудь, сугубо по-женски бухнула:
   – Точно, Вадик! – та история с младенцами!
   – Тыт! – отмахиваясь в возмущении, коротко выкрикнул Вадим. – Прекрати ты! – Успокоился, сник. Тут же взбодрился мыслью, лицо выражало одержимость. – Елки-моталки, чем черт не шутит! Попробую-ка я.
   Вадим и Костя находились в больничной палате в знакомых позициях.
   – Я тебе раньше о ней не рассказывал, потому что в эти штуки не верю, – толковал Вадим. – Только у нас в роду с этой саблей такие предания связаны – куда бежать! У деда Алексея она лежит… Суть вот в чем. На ней есть надпись (Вадим подал Косте бумажку). Но она – видишь? – полустертая и… заковыристая – там, допустим, и латинские слова присутствуют. Ни черта, в общем, не понять. А дело такое – по преданию, тут записаны слова то ли заповеди, то ли хрен его знает. И если это с чем-то совпадет, то что-то произойдет. – Вадим улыбнулся. – Я так думаю, лазейка в рай отворится… – Вадим посерьезнел. – Понимаешь, дед безоговорочно в это верит. Он давно хотел к грамотным людям обратиться, все руки не доходили. Короче, ты на шарады ловок, так что работай. Хочется дедулю потешить.
   Уже в ходе монолога Вадима Костя начал внимательно рассматривать листок, после окончания бормотал:
   – Владе… ну тут либо владеть, либо владеющий… Черт, практически ни одного полного слова. Ве-ный, верный? Вечный, однозначно, – Костя устроился поудобней – нет сомнения, в нем зажегся интерес. Бегая глазами по бумажке, бормотал нечто бессвязное. Проворчал, повернувшись к другу: – Тут надо точно знать, сколько букв пропущено. Ты расстояние пропусков соблюдал? – Обратно уперев взгляд в начертанное, бормотал.
   Вадим пояснял:
   – Понимаешь, там две надписи: с одной стороны шашки на латинском, и здесь вообще ничего не разобрать. Только одно слово более менее прочитывается – Орфиреус что ли. Надпись по-русски – с другой. Впрочем, и там есть латинские буквы. – Тыкал в бумагу пальцем.
   Костя решительно отвел написанное от глаз, приказным тоном сказал:
   – В общем, нужно увидеть саму саблю.
   Полюбопытствуем и мы. На бумажке Вадим каллиграфически вывел:». владе… трэ вит (выделенное написано латинскими буквами).. открыт., что… то, на…,.то… ерял,.бре…, чего. ет… ве. ный…….. ась дв….. р…».

   Лупило лето. В знакомом нам гараже возился Вадим. Возникла чья-то тень, Вадим обернулся. Стоял Костя, загорелый, не набравший еще себя прежнего, но оживший. Вадим возопил:
   – Костя! – прянул к нему, но остановился, объясняя остановку поднятием грязных рук. – Ты когда приехал?
   – Вчера.
   Вадим вытер руки.
   – Ну, рассказывай – кого похвалил и как?
   – А чего рассказывать? Санаторий, все убогие – спишь да ешь.
   Знакомая по первой главе комбинация: три табурета (два под нашими друзьями), и третий с причиндалами (бутыль почата) между ними. Константин толкал:
   – Заколебала меня твоя шашка. Я тут через нее в такую мистику ударился – куда бежать! Во-первых, не даётся надпись, притом что покопался я ответственно. – Замолк на мгновение, плотно сжав губы. Разомкнул. – Понимаешь, вот это словцо, Орфиреус. Помнишь, когда вместе в институте работали, Борька Лямин вечным двигателем грезил? Он ведь литературу по его истории собирал. Про Бесслера все твердил – дескать был в семнадцатом веке эпизод, создал Бесслер двигатель… Так вот, Орфиреус не что иное как латинизированная криптограмма Бесслера, под этим именем он и действовал. Вообще говоря, многие его прохиндеем считают, и небезосновательно. Но Боря очень любопытные документы раскопал, я тебе поведаю. И вот – эта сабля.
   Костя заулыбался хитро, мелькнул взглядом на друга. Однако взгляд быстро помутнел, стал серьезным.
   – Даже и не знаю с чего начать – мистики уж больно много. Пожалуй, с нее и начну. Когда я в больнице лежал, странный эпизод случился. Я тогда внимания не обратил, потому что многого не знал. Теперь думаю – неспроста.

   Лежать в больнице, как ни странно, Константину нравилось. Уход, безделье. Откровенные разговоры соседей по палате, которые, оказывается, доходчиво обобщали его собственные жизненные впечатления. И даже естественные мысли о временном пребывании на земле на фоне размышлений о собственной никчемности отчего-то нужно добывали спокойные и разве не нравственные настроения. Хотелось какой-либо глупости, Вадькино предложение относительно сабли, оказалось весьма годящим.
   Когда в очередном посещении принеся вещь Вадим ушел, наш больной принял строгую осанку, без отлагательств поднес к глазам старинный клинок в ножнах. Внимательно рассматривал надписи на эфесе… В палату как раз внедрился один из обитателей. Костя и прежде на него поглядывал – мужчина видный, в возрасте, с богатой шевелюрой. Характерное, подвижное лицо и чрезвычайно пронзительные глаза. Великий молчун.
   Он подошел теперь к своей кровати, но вдруг замер и развернулся. Смотрел на саблю. Сел на свою кровать, все так же пристально глядел на оружие.
   – Что это у тебя? – спросил Костю.
   – Друг принес. Тут надпись непонятная, пробуем разобрать.
   – Взглянуть можно?
   Костя жестом пригласил. Дядя внимательно всмотрелся в каракули. Сказал:
   – У моего знакомого такая же есть. Правда, насчет надписи не знаю… Как зовут владельца?
   – Навряд ли это знакомый – он в деревне Логиново живет. Это дед моего друга, Стенин Алексей Федорович.
   Человек вскинул глаза на Костю, сабля в руке чуть заметно вздрогнула. Невнятно произнес:
   – Да, не тот.
   Вошел еще один больной. Тоже полюбопытствовал, осматривал вещь. Первый в это время вышел – нервное наблюдалось в движениях.
   Ночью палата посапывала, поскрипывала, была наполнена живым покоем. Костя проснулся, рядом тонко и невесело храпел сосед. Наш парень здесь спал по-разному, но так наотмашь просыпаться вроде бы не доводилось. В окно светила хорошо скошенная луна, однако ее объема хватало обосновать вескую глубину бездны, в груди зашевелилось предчувствие. И точно, подле другого окна шелохнулась осторожная тень. Ясно очертился контур того колоритного больного, что интересовался саблей (Костя оставил ее на окне). Он держал предмет и разглядывал под светом Луны. Отвел оружие от глаз и лицо в загадочных бликах передало глубокое раздумье и даже откровение.
   Осторожно подошел к кровати Кости (наш шпионски сомкнул веки), обратно положил ее на подоконник. Крадучись, чтоб не разбудить спящих, переместился к своей койке (вслед мерцали Костины глаза), сел. На лице замер сосредоточенный, непонятный взгляд.
   Утром в палате случился переполох. Все обитатели были напряженно обращены к странному незнакомцу (Костя глядел протяжно и молчаливо – не сказать, чтоб сочувствующе). Возле пациента суетился врач, приказал медсестре:
   – Каталку, срочно!
   Больной неестественно дергался и издавал нечленораздельные звуки. Однако некоторые слова выделить удается – вот они:
   – Пустая… молоко вскипятить… проклятая сабля… крысы – шерстью паленой пахнет…
   Костя – мы вновь подле гаража – заканчивал, крутя в ладони стакан:
   – Фамилия у него забавная – Деордица. Молдаван, видать… Собственно, эта фамилия…
   Костя умолк, вскоре оживился, протягивая руку к сосуду:
   – Давай, что ли, за истину – поскольку на дне она.
   Выпив, Костя недолго помолчал и продолжил, искренно пожимая плечи:
   – Не-ет, в шашке черт, это точно… – Копнул в затылке. – Да чего там – я же и на поправку пошел, после того как ты мне ее принес. А дело, признаться, плохо было!
   Вадим уловил момент:
   – Что, вообще, с тобой случилось? Мы ведь, скажу я, испугались!
   Костя поморщился, потемнел:
   – Не будем. Только сабля не простая – отвечаю!
   Получив разочарование, Вадим, однако, сдержался, сказал буднично:
   – Конечно, не простая – я ж недаром ее тебе принес! Она в нашем роду в начале века появилась…

Глава третья. Сабля

   Если бесцеремонно ткнуть пальцем в какую-нибудь приблудившуюся молекулу российской истории, да еще со знакомыми географическими очертаниями, очень даже случается угодить в изрядное происшествие. Чтоб вы не укоряли за фантазерство, испробуем авантюру и шлепнемся, к примеру, в столетней давности натюрморт.
   Начало прошлого века, ладный летний денек. На берегу юркой реки Каменка устроилось дородное село Гилёво, в почетном месте высилась добротная хоромина о двух этажах с каменным цоколем. Существовали гвалт, люд, наблюдался чумовой пир. Настежь были распахнуты высокие узорчатые ворота свежего теса. В чреве обширного мощеного двора выстроился длинный стол, начиненный угощением. Негусто сидели разного, преимущественно дельного возраста мужички, – иные валандались по двору, витиевато и упрямо не попадая в цель по причине отсутствия таковой; баб существовало меряно – хозяйствовали. Понятно было, что это второй эшелон: свой служивый и на дармовое приспособившийся со стороны народец, – основной процесс пока таился в утробе дома, но выдавал себя затейливой какофонией музыки и звоном женских голосов.
   Вот в бородатом зеве застольщика громогласно зацвела песня – впрочем, угасла, заплутав в словесных оборотах. Ошарашенный таким поворотом событий экземпляр люто пучил глаза и в качестве компромисса ловко швырнул в рот содержимое стакана. Некий гражданин с уроненными руками, основательно упершись лбом в нежно подернутые замшей мха бревна амбара, строил замысловатые коленца, надо думать, сооружая относительно вертикальное состояние тела. Очередной одинокий танцор угрюмо и немо творил под поветью «антраша» и, наконец, рухнув замертво – улыбаясь, однако, этому обстоятельству – пустился дерзко храпеть. Впрочем, и за столом, сладко обняв миску, следующий косматый дядя витал в эфирах. Совсем поодаль, оперевшись одной рукой на высокий столб забора и уронив голову, мочился урядничего звания человек. Гуляет народ, эх-ма!
   Однако присутствовали и живые.
   – Авдотья, вина!.. – относительно тверезо шумнул распорядительнице ражий рыжий человек. – Молодым уважение!
   Не спеша, подошла тетка преклонных годов, наклонила полуштоф, согласилась:
   – Стукни, милай – чтоб перед людям не хромать.
   А чего бы и нам не попотчеваться от щедрого стола. Вот, к примеру, какое глубокое умозаключение, обращенное к соседу, услышим от тщедушного мужичка в косоворотке с оборванными пуговицами:
   – И ты, Парфен, поступашь пресно, когда еку добру кобылу хоронишь от глаз. Оно бы самое время. Зотов, вишь, приехал – каков вельможа, а не погнушал. Всё лошадина страсть. Василий-от – невелик жох, а какой почести достиг, сам Зотов!.. От Потап Иваныча досталось, царство ему небесное (окрестил лоб) – как изобрел породу, тожно и к городским барям в ровню вошел.
   – Еще посмотрим, каким лошадям барин уваживат. Мария – кобылка кровей отчаянных.
   – Бу-уде, попритчилось тебе! Марию Василий из Бессарабии привез, отколь Зоту ее знать?
   – А я тебе и признаюсь, – приминал голос дока. – Мария когда наперво прибыла? Полгода как. Неделю повертелась и… нету. Бают, будто у Зотова этот промежуток содержалась. А Михайло-т Гаврилыч ой как спор.
   Оппонент задумался, далее, из под лба мазнув окрест взглядом, поднял чашу и понижено просипел:
   – С Марии станется, тот Вавилон. Слышь-ка, будто многих мастей женшана: и полька, и цыганка, и прочая холера. Будто и Василий с ней чудес натворил. Эх, прегрешения наши!
   – Не согрешишь, не покаешься, – согласился Парфен, ахнул порцион.
   Уяснив винную щедроту, что подтвердилось сопением и зычным иком, дядя возроптал:
   – Однако свадьба не по чину. Потап Иваныч ба, буде здрав, такого безобразия не допустил.
   – Есть оно, – согласился напарник, – пренебрег Василий обычаем. Венчаться в каку-то особую церкву ездили – страмина.
   – Опять же – Васильева ли затея!
   – Где видано, эко место – без песениц. Ну да нам не в наклад, – сгреб в щепоть редьку, пихнул в рот, хрустел зело.
   Некий бровастый дядя, кивая за ограду, оповестил бабу со сбитым на плечи платком, хлопочущую подле стола:
   – Матрена! Эвон убогие с каликой харчиться тянут.
   Та дисциплинированно постригла навстречу, отвечала, сгибая стан, на поклоны подошедших (самый рьяный, слепец, кланялся часто и низко), зазывала:
   – Заходите, божьи человеки, закусите во здравие нововенчанных Василия и Марии.
   – Да прибудет милость господня… благосчастия на многие срока… полну чашу, – талдычили пришлые, сновали заскорузлые троеперстия.
   Их усадили на край стола – сирые степенно устраивали бадожки. Уж семенила с чашками заботливая Авдотья. Она и похлебку разливала, и бутыль опрокинула, наполняя стаканы, и приговаривала:
   – Не погребуйтя сорокатравчатой, глубокого настою. Чтоб ведали все – широки Карамышевы и тороваты. А вот хлебушок ситной на заед. – Присев на скамью благонравно наблюдала за едоками.
   Из миски поднял голову с кривым, сонным взглядом косматый. Войдя в сумму обстоятельств, порыл в чаше пальцами, сокрушался:
   – Огурчик, пожалуй, на-кося.
   Слепец (парень годов двадцати в драном зипуне и справных лаптях) частил, женщина с рыхлым носом, угрюмым лицом и отсутствием в глазах выражения, мазала мимо рта, отчего продукт терялся, проливаясь, главный – высокий от непомерной худобы, с хищным кадыком дядя в непотребном ремье и опорках от валенок, со спеченными колтуном лохмами – хлебал размеренно и опрятно. Убрав первый продукт и резво осоловев уже и от сытости, граждане – собственно, дядя с кадыком – как и положено, развивали разговор, велеречиво любопытствуя:
   – Знать-то, Василий наметился таки в хозяева – жуировать покончил, оглянулся на вотчину.
   – Ак эть пятый год как тридцать минуло. Пора!
   – И как теперь руководство делить станут?
   – Не нашего ума дело. Зятевья, знамо, покуражат – привыкли править. Толькё Василий – первый наследник, как повернет, так и будет.
   – Да, на единого брата три сестры, да еще с зятевьями – хомут.
   – Ну, Ленка, што ись, не в счет – мокрошшелка. Да и у Васёны мужик душой жидок, хоть спи на ём. Татьянин Семен – да, хват. Он дело и держал – будет свара.
   – Ну, а что невеста? Баска девица, довелось глянуть. Будто из других краев?!
   Авдотья сделала скептическое лицо.
   – Ай да! Тот же назём, хоть из далека привезён.
   – Да ведь и слухи разные возле.
   Тетка сжала губы на мгновение и дальше придвинулась, воспаляясь – злоба дня:
   – То-то и оно – и красно, и цветно, да линюче! Василий-от девицу чуть не в исподнем привез, приданого одна сабля. Толкуют, правда, будто секретная вещь. Да от секретов велик ли прок? (Перекрестилась.) Прости господи!.. Блинов вот, с маслицем. И в каку же сторону ноне пойдете?
   – Логиново не минуем, иконе Параскевы Пятницы поклонимся. А там – пути божьи неисповедимы, чать добрыми людьми земля не оскудела.
   – Пьяный бор обойдете, ли как? Молва худая бегит… Даве Ванькя Ерчихин без коня воротился. Сказыват: выскочили ироды с топорам да иным орудием – выпрягай из телеги! Лоб сшиб, моля кормильца оставить. Не проняло – де, мы окаянные!
   – Есть такое – будто злодей поселился. Да какова с нас добыча?
   Вот и главные персонажи наличностью удружили, из дома вывалился разномастный гурт. Тут и поп, и служивый законоправного ведомства, с портупеей, усами, как водиться, и немилосердным взглядом. Некая баба, румянами густая, в кокошнике, заголосила приплясывая: «Куманек, спобывай у меня! Душа-радость, спобывай у меня…» Немного сзади и сбоку чубатый парень с шикарной гармонью, раздувал меха. Неотложно пара мужиков затеяли усердно и в такт будто долбить ребром подметок в землю – сплясывали. Очнулся и гармонист за столом, кинулся терзать свою трехрядку – не совсем в лад.
   Обратим внимание на того что поджар, с ленивым глазом, в тройке на чесучовом подкладе – не иначе самая важная фигура, достойнейший екатеринбургский фабрикант Михайло Гаврилыч Зотов. Ну да и вились вокруг человеки. Тот что разговором занимал, конечно, и есть Василий, жених. Видать, и оный не лаптем щи лопатит: костюмчик форменный, лаковые ботинки (остальные в яловых сапогах). И не сказать, чтоб гнуло шибко – папироска в руке благопристойно устроилась.
   Непосредственную когорту с гостем составляли сестры Василия и их мужья. Одна из сестер, Татьяна, держала поднос с рюмками:
   – Язык смочить, Михайло Гаврилыч – солнце совсем испыжилось.
   Зять по ней (это Семен, тот что «хват») добавил:
   – Брюхо после обеда закрепить – неминуемо.
   Тот чинно снял лафитник с рубинового цвета содержимым (жених и мужики последовали), кивнул Василию:
   – С божьим благословением.
   Выпили, внятно закусили. Зотов запустил:
   – Так я продолжу, экземпляр у меня есть отменнейший. Благородных основ конь – из орловских. Мечтаю продолжить породу.
   – Ваши настроения отлично понятны, – отозвался Василий. – Ну да, чай, поживем так и увидим!
   – В достойные руки всякое существо отдать – доход. Испытано, – раздался женский голос.
   Наконец саму Марию приспособили – стало быть, приступим. Ничего не возразишь, хороша: волоока, рдянощека, волос вороной. Нос прямехонек и умерен – видно, что не только для дыхания. Глаза сугубые, то продырявят – нацелятся зрачки, точно дуло пушки – а то заблестят росой и пощадят. Голос долгий, в утробе, видать, зачат, и через мнение неминуемо пропущен – подходящий голос. Улыбка ерзает из одного угла губ в другой и всегда достаточная – о четырех зубах. А и смеяться бойка: откинет матово мерцающую шею и пошла – клекочет голос-песня. В жены такую? – не знаю…
   – У меня так, – согласился богач, шаяла ленивая усмешка.
   Семен добавил вослед:
   – Уж и одно присутствие – на весь мир почет!
   Михайло Гаврилыч умерил:
   – Мне не в тягость – присна память о Потап Иваныче. Да и местность здешняя больно пригожа. Вот озерцо ваше – ласковое. (Благодетель жмурился, разглядывая облака, большие пальцы запустил в проймы жилета.) Прежде я здесь душу умягчить добывал. Батюшка ваш это понимал и сочувствовал.
   От давешних отделился поп и подсел к дворовым мужикам. Молвил дюжему дяде, что спал недавно в миске:
   – Ты, Игнат, ум помни. Михайло Гаврилыч, гуманный человек, благое сотворил – денег на аналой отщедрил. Робить тебе.
   Супротивничал адресат:
   – Разе один совладаю?
   – А руки-то – две. Приступать.
   – Какож, ежли дармовое не иссякло!
   – Этому и мера: дар – для головы, а не для живота.
   – Да ведь и ты, батюшка, не гнушашь!
   – Невинно вино – укоризненно пьянство.
   Среди прочих шустрила молоденькая, о добротной русой косе, годов пятнадцати деваха – Елена, младшая сестра Василия. Скалась подле той сердобольной Авдотьи, что привечала странников, цедили сквозь сито солодовую бражку. Выговаривала старушке:
   – Зот, буди, Касатку хочет со двора свести!
   – Пошто не хотеть, когда не залежит.
   – Тятенька пестовал, а теперь в чужие руки? – ерепенилась Елена.
   – Тебе ека корысть? Ступай-кя Матрене помоги, опять сестры корить будут.
   – Василий не позволит, он меня в город на учебу определит.
   – До тебя Василию, у него ноне докука сладкая.
   Елена, зыркнув в сторону Марии, ревниво высказалась:
   – Мария величается, а сама беспортошная! Тятенька бы за порог не пустил… Вот я ей под перину стручок гороховый в девять зерен подсуну – опарфенится тожно!
   – Подь ты к чомору, – беззлобно шамкнула старая («щёмору»). Осерчала тут же: – Куда льешь?! У, полоротая! Иди на кухню, неча близ пьяных мужиков тереться!
   – А чего Мария подле Зота вертится!
   Однако вернемся к основе. Неугомонно пела и приплясывала Кокошник, ей подтягивал чубатый. Зотов с благостной улыбкой гулял взором по двору. Повернулся к Василию:
   – Ну, что там кобылка?
   Василий круто повернулся в народ.
   – А что Филька – пригнал саврасую!?
   – Как есть, – согласился хор дворовых. Кликали в зады: – Филипп!!! Веди!
   «Цок, цок», – отозвался мощеный камнем двор. Из-за дома, ведомая за недоуздок парнишкой лет тринадцати, появилась величественная красавица. Фрр, ответила на повелевший остановиться жест конюха. Косила глазом на хмельную публику. Цок, цок, продемонстрировала бедра девушка – вкрадчиво щелкнул непокорный хвост.
   – Да вот, собственно! – скромненько обронил Василий.
   Народ приумолк, глядел на зверя, а слов ждали от именитого.
   – Гм, – соизволил тот. Прохаживался вдоль экспоната, изучал – лицо бесстрастное. – Год назад скотинку оглядывал – приобрела за текущий… Чем, говоришь, брюхо очесываешь? Я тебе подскажу рецепт, любезный колерок дает. Гм.
   – Кобыла норовистая, – изрек Василий, – помимо Фильки никому не дается. И славно, молодая, пусть подышит. Батюшка ее холить особенно наказывал, безупречного калибра зверь. Да вам, Михайло Гаврилыч, лучше знать… Ну-ка, Филя, пройдись для смотра!
   Филипп, хозяйски ухватившись за холку лошади, взлетел. Та спешно ушла, но тут же остановилась, много при том переступая. Дворовая собачонка норовила тяпнуть саврасую за мосол, конь выворачивал алый глаз, фыркал. Парфен услужливо, пьяно и размашисто, сковырнул сапогом шавку, та кувыркнулась далеко, чинно прихрамывая поковыляла прочь. «Но-о, дармоедка, пошла-а, ап-ап!» – зычно ворчал Филька, понужая животину босыми заскорузлыми пятками. Кобыла, присев на мгновение, ринулась боком, не быстро, но игриво. Филька вынес Касатку за ограду, задиристо чертил круг длинным концом оброти – прыснули из-под копыт, взмахнув крыльями и возмущенно чертыхаясь, куры, кочет, опасливо косясь одним глазом и воинственно кивая гребнем, криволапо улепетывал. Фьить, фьить! Кобыла жадно и весело припустила, сальная земля взрывалась под копытами.
   Поодаль, вдоль тракта шли наши трое странников. Филька направил лошадь на них. На гиканье обернулись длинный и тетка.
   – А задавлю! – радостно заорал Филя. Тетка прянула в сторону, поскользнувшись на коровьей лепехе, грузно завалилась. Филька хохотал, проносясь мимо. Улыбки трогали зрителей – а как без спектакля!
   – Аллюры знает, – подтвердил Михайло Гаврилыч.
   Филька возвратился, лихо осадил коня. Василий смотрел на малого с ревнивым прищуром. Расправились плечи, окрикнул:
   – Эй, Парфен! – Тот пьяненько, но степенно выступил из толпы дворовых. Василий на него не глядел, все Фильку глазами ел, голову лишь немного назад подал. – Охламона веди.
   Толпа взбудоражено зашевелилась, запричитала. Парфен с радостной строгостью воскликнул:
   – Под седло?
   Василий не согласился:
   – Все как у Касатки. От Рудника пойдем, до церкви… – Повернулся к Марии. – Доводилось скачки выигрывать. Поглядим.
   Народ пуще заколыхался, зашумел. Зотов негромко, едва не удивленно сказал:
   – А ведь я сотню на Касатку ставлю. – Повернулся к людям. – Ну-тес?
   Все заерзали деловито и нервно. Семен часто моргал, Татьяна сдвинулась за его плечо. Поп крестил мужика, что, вывернув карман, тщательно считал гроши. Пристав хмуро и сосредоточенно рылся в гаманке, достал золотую монету. Лаконично сообщил:
   – Империал.
   Рыжий сучил ногами, в отчаянии тянул к народу руки.
   – Люди православные! Заветный рупь давя убил! Душу заложу!
   Игнат яростно хлопнул шапку о землю.
   – И-ех, где наша не пропадала! Матрена, ташшы загашник. На Охламона!
   Мария из-под тонких бровей уставилась в Зотова с липкой улыбкой.
   – И я… на Охламона.
   Сосредоточились на возвышении, площади перед церковью. Все без исключения. Наяривала гармоника, Кокошник задиристо голосила песню, Игнат отчаянно отплясывал, купно пара мужиков и девки. Скакала, дурачилась малышня. Зотов самодовольно глядел на веселящийся народ, одно плечо мелко в такт песне подпрыгивало. Вдруг с вершины долгого столба, что служил ярмарочным утехам, разрезав гвалт, раздался отчетливый вопль босоногого, вихрастого пострельца:
   – Идут!!!
   Толпа враз усмирилась, все устремили взоры. Между крышами изб неторопливо прокатилось пылевое облачко. В нем трудно различимые ноздря в ноздрю стелились в карьере две лошади. Легли на холки седоки, пузырилась рубаха Фильки. В ясном нескончаемом небе шла над ними россыпь воронья.
   Сигнальный мальчонка лихо съехал по столбу. Игнат стоял, закрыв глаза, по лицу струился пот, Кокошник улыбалась, но мертво. Зотов был внешне безучастен, мигал расторопно, однако ноздри тонко вздрагивали. Мощный и частый цокот копыт заполнил слух. На площадь ворвались два коня. Филька на Касатке первый пересек брошенную на землю ленту. Ахнул крик…
   Рыжий сидел на земле, плакал.
   – Заветный рупь убил давя. Дуррак! Заветный рупь.
   Игнат истерически хохотал в небо:
   – Ой ублажил, ха-ха-ха!! Ой благодетель! Ой по миру пустил!
   Матрена немо зевала ртом, очумело расширены были глаза, тянула руки к людям. Кокошник с ядреным визгом пустилась в пляс, тут же полыхнула гармонь.
   – Я по бережку ходила, молода, белу рыбицу ловила не одна…
   Зотов усмехался, глядя на сползающего с коня, насквозь пыльного Василия.
   – Костюмчик, Василий Потапыч, небось, отслужил. От рабочей-то одежки отвык. Зря, выходит.
   Филька, соскочивший первым, весь счастливый, смотрел на Зотова. Мария, сузив глаза, с недоброй морщиной от носа протянула Фильке:
   – Дурак ты, Филипп. Мог и придержать кобылу.
   Василий, кажется, не выйдя из азарта, посетовал:
   – Отвык Охламоша, не чует колено.
   Фабрикант посуровел:
   – Ну что, пригубить не мешает отнюдь. Посуху-то оно неправедно будет.
   Татьяна услужливо спешила с подносом. Барин, выпив, крякнул, заключил:
   – Достоинства у Касатки несомненные, теперь за грамотным человеком дело. Жаль, если втуне порода сгинет.
   Василий кивнул:
   – Сладимся, Михайло Гаврилыч.
   Зотов опустил голову, в глазах замерцала сталь.
   – Однако пора и честь знать, два дня отгостевал – по нашим порядкам сверх меры. К вечеру доберемся, утром за работу.

   Прошли месяцы, Гилево осталось… За окном гнусавил дождь. Первый этаж Карамышевского дома обладал кухней, другими подсобными помещениями – присутствующими. Бабка Авдотья, Матрена, Елена. Две первые были заняты делом: очищался картофель, перебиралось зерно – Елена сидела, держала на коленях лист бумаги. Здесь же находилась и Мария, стояла в кружевной шали, лениво подпирая стену, лузгала семечки. Авдотья под работу байку разговаривала:
   – Попик-от, Григорий, молод был и грамотен шибко – и собой виден… Теперь Катерина – озорнюшша девка, черноброва. Хоть не больно справных родителей, а краля на загляд. Васёнин Петр, окурок, туда ж к ней сватался… Толькё уперлась в свое – подавай попа ефтого. Папаша у ей, Иван, братес мой, сатрап, порол девку вусмерть – не по-моему-де. Отлежится, сердешная, и обратно… Съехал поп в дальний приход. Два года минуло, сосватали горемычную за иного парня – наладили свадьбу. Тут и заявляется Григорий – расстриженной. Сваты его убивать затеяли, да Федькя Стенин, брат Катерины, не дал. Тожо поперешной, супротив отца пошел. Так и увез Григорий суженую без благословения. Вот этот Федя и есть старший Филькин брат, мне, стало, племянник – он прежде коням руководил. После тех событиев из Логиновой сюда, ко мне перебрался – отрёк парня отец. Помнишь, нет ли? Батюшка ваш его привечал… Ноне в морской службе состоит. Читай, што ись, грамотку – в кои веки известил.
   – Как не помнить? – возразила Елена. – Он меня на лошаде гонять учил!
   Елена склонилась к письму, что лежало на коленях, трудно читала:
   – Крепость, куды пристроены, называют… Хронштаб ли чо ли… а крейсер уж Дерзкий… тьфу ты, глаз поломашь… и жив ли отец, поскольку грыжей страдал?.. Жратвой сыты и многого ума набираюсь… – Отняла глаза. – Писать бы наторел… – Обратно склонилась. – Два годка еще и первым числом дом новый отстрою, как денег прикоплю… поклонись, тётя, Потап Иванычу, заместил отца он мне. – Оторвалась. – Писали про тятю – знать-то, не дошло послание… (Шмыгнула носом.) Тятю все любили – доброго человека уваживал, а всяка ёргань двор обходила (Взгляд легонько вздрогнул в сторону Марии) … – Продолжила письмо: – Фильку береги, я его заберу. И как там Катерина, есть ли известия?
   Мария отслонилась, бросила шелуху в ушат с картофельными очистками не насквозь покрытыми водой – помои для свиней – звучно обшлепала ладони, тронулась.
   Проследим. Вежливо покряхтывала под женщиной лестница на второй этаж. Мария легко толкнула чуть приоткрытую дверь. Горница. Подле окна расположился Василий, гуляя по отверстой книге – кратко покосился. Женщина пусто бросила взгляд на мужа, сдвинула очи в окно. Села за стол не отнимая взгляд, зевнула. Дождь однообразно и равнодушно шуршал – Мария не простила:
   – Скушно. Погода зевотная, от чаев уши распухли… Хоть по улице пройтись, да никто не увидит.
   Василий, понимая, что не удрать, запустил, чуть повернув к присутствующей лицо, но не глядя:
   – Слышал, ты отчудила – собак Репниных синей краской вымазала!
   Мария обрадовалась:
   – Это ловко я позабавилась! Думаю, что бы с их боровом умудрить?
   – На кой леший забава? Жили люди и пусть их!
   Мария прищурилась:
   – Уже доказывала, цыганкой меня звать – не спущу!
   Василий выговаривал:
   – Хоть на первый срок норов умерь. Народ любопытен, пялится.
   – Тебе что за печаль?
   – Жить на людях – негоже устои ломать.
   Мария поглядела на Василия с досадой:
   – И в кого ты? – ни богу свечка, ни черту кочерга! – Отвернулась, объявила беспечно: – Я – человек вольный, сперва делаю, потом думаю.
   – Где видано, – силился перечить Василий, – баба – и человек!
   – Ты у иных спроси, они позорче!
   – Морока ты, взяли тебя, ославились.
   – А попробуй не возьми, когда мне приспичило! Уж ты в навыке, дорого станет.
   Василий промолчал, но сузил глаза, пальцы нервно дрогнули. Мария встала, прошлась, лицо заалело. Слова пошли упруго:
   – Васёна второго родит, совсем невмоготу будет. И так крику полон дом. Собирались делиться, скоро ли?
   Василий тяжко молвил:
   – Не время, все в закладе.
   – И жить не время! – Мария осадила голос, потеребила шаль. – Еще. Мы давеча говорили. Елена взрослая, грамотная, определяться бы надо. Ты, вроде, в город ее хотел учиться отправить. – Повернулась к Василию, мягко пустила: – Она сама желает.
   – Пока думаю – хоть какую родную причину иметь.

   Минул год. Василий явно сомлел: волос поредел, живот выпятился. Торчал в горнице подле окна – безрукавка собачьей шерсти, штаны мятые, чуни. Опять рылся дождь. Не отрываясь от улицы, Василий недовольно проголосил:
   – Авдотья!! Кху, кху, что самовар?
   Вошла Елена с подносом – чайник, вазочка с бубликами.
   – Авдотья дрова колет.
   – Что – некому больше?
   – А кто? Всех изжили.
   – Ты не больно-то, есть кому привередничать! Филька на что?
   – Филька Марию в лавку повез. Зотова ждем – прикупить разного.
   Василий осерчал:
   – В лавку, на выезде – тьфу!
   – Вы уж, братушка, не перечьте! Не оберешься после.
   – Учи, пигалица!
   Вздохнул, обернулся, повинная улыбка мяла лицо. Разглядывал Елену. Налил чай, помешивал. Улыбка стала хитроватой.
   – Растешь… Признайся, снятся нет парни?
   – Воля ваша, – зарделась девица, – кто посниться? Из дома не выхожу.
   – Балуетесь с Филькой, я замечал.
   – Воля ваша – он мне что брат.
   Василий чуток унял улыбку:
   – Я у тебя брат… и отец – помни. Я забочусь!
   Елена осмелела:
   – Обещаете заботу, а в город не пускаете!
   – Папашин норов, – определил Василий. Лицо стало смурное, но голос сдобрил: – Погоди вот, приедет нынче Михайло Гаврилыч и… покончим. Там, бог даст, и кошт определим.
   Елена взвилась, вылетела из горницы. Василий грустно посмотрел вослед, пробормотал:
   – Пойти, разве, переодеться. К вечеру, знать-то, прибудет.
   Ужин. Узорчатая скатерть, серебряный сервиз – чин-чином. Народом, не в пример давешнему, не богаты. Женщин кроме Марии да Елены нет. Кроме Зотова и Василия знакомый поп, старший зять Семен, еще незнакомый дядя. Зотов спрашивал у Семена:
   – Каково же в новом дому? Так и не взглянул, не в оказию.
   Семен обрадовался:
   – Уж завтреньки, просим отобедать. Покорнейше!
   – Разве после экскурсии. С утра едем с ревизией, товар оглядим. За год, поди, не узнаю – случается, города вымирают… Ты с нами!
   – Непременно, дело наперед!
   Гость повернулся к попу:
   – Да и церковь посетить надобно. Копейка положена, а лоб не крестил.
   – Не нарадуется паства, благомилостивец! Добре расточих, покой приобретах.
   – А чего ж, батюшка, скоромничаешь? Будто кусок не лезет.
   Поп хихикнул, но выглядывала натуга:
   – Есть вроде хочу, а аппетита нет.
   Мария:
   – Отчего же, Михайло Гаврилыч, коротко гостите? Денька бы хоть три положить, без того год не сподобились!
   – И не в гости вовсе, как известно – завершать будем старое. Мне-то и сверить всего – так ли оно, что Василий Потапыч описывает… Дел-то у меня, голубушка, насорено, так что завтра после обеда и отбуду. Вот Родион Максимыч (указал на нового), казенный человек, бумагами займется. Вниманием уж не обойдите!
   – Это без сомнений! А коли вы так заняты, то напрямик и спрошу. Как с Еленой порешим? Вспомните обещание протекцию составить, чтоб городским манерам набралась. Девушка смекалистая и работящая, обузой не станет.
   Все дружно тронулись обозревать существо, Зотов из-за Марии выглянул. Откинулся обратно:
   – На память отнюдь не жалуюсь, и за мной дело не застоит. Да ведь Василий Потапыч придерживает! Коли надумали, хоть завтра увезу. Как раз дочери моей помощницу приискивал.
   – Видно, пришло время, – произнес Василий, – кланяюсь в ноги.
   Уставилась младая в тарелку, еле дышит. Мария, разместив обольстительную улыбку и медленно поводя порочными глазами, млела:
   – Ну и славно, с благодарностью-то мы не воздержимся. Вот и завершим на том, оставшийся вечер, Михайло Гаврилыч, я вам на дела тратить не позволю.
   – А мы и взглянем, как это, голубушка, получится. – Морщины углубились, на Марию пришелся внимательный взор. – Однако вы, Мария Стаховна, меня озадачили – сабля возмутила некоторым образом… – Зотов пошевелился, устроился основательней. – Человек я, не премину заметить, прилежный и, рассматривая в прошедший раз орудие, обратил внимание на запись. Непонятная, памятная. Припоминаю, матушка, вы о штукенции отзывались своеобразно. Согласитесь, немудрено возмутиться. Сиречь любопытно, как вещица с таким загадочным инициалом к вам угодила?

   Другое утро, Авдотья и Елена собирались. Авдотья:
   – Сколь тебе добра Мария-т от себя намеряла.
   – Не поскупилась, лишь бы спровадить.
   – Не сбирай, какого лешего на невестку взъедашша – сама жо в город стремилась!
   – Мария к Зоту льнет, сором и только. На Василия бы глаза не глядели – вахлак!
   – Э-э, дева, по доходу стар да петух, молод да протух, – посетовала Авдотья. – Да ково тебе понимать, сопля ишшо.
   – А нечего тут понимать, блуд-от в очах прописан. Я ее вдоль и поперек знаю.
   – Болеть ли теперь? Из дома вон, с головы долой.
   – Боюсь из дома уйти.
   – Буде, панихида, тебе все черти одной шерсти.
   – За Василия страшно. Мария всех выжила и его сведет – ужо чахнет… Слышала нет-ко? Будто Мария с татями водится.
   – Мало ли народ мелет, на нее, вестимо, всех собак вешают.
   Елена притеснилась к Авдотье, полушептала:
   – А видела я, баушка… Этта иду в лавку. В заулке у тетки Феоктисты пришлый мужик чего-т спытыват. Выровнялись, он и обернулся. Рожа оспяная, брови седые – варнак! После тетка сказывала, до Марии пройти выспрашивал.
   – Окстись, таранта – приблазнилось!
   – Вот те крест!
   Вдруг Елена выпрямилась, вытаращила глаза, пропищала перепугано:
   – Да ведь он про Зота наметил прознать! Тожно нас по пути и кокнут!

   Прошло два года, стоял погожий день ранней осени. К ограде Карамышевского дома подъехала пролетка, из нее, недужно покряхтывая, вылез Василий. Совсем дядя захирел: погрузнел, постарел, одышка шла за малым движением. Уже ступив на землю, обратился к кучеру:
   – Ты, Федор, с Семеном говори помягше, не поминай, что почин Марии. Василий-де сам приехать немощен.
   С облучка повернулся молодец. Рус, кучеряв, облачен немудрено, но виду пристойного.
   – На хворь и наступай. На родственное – мол, кумовья. – Василий выдавил: – Кланяется, дескать.
   – Не сладить, Василий Потапыч, – хмуро сказал Федор. – Шибко Семен осуровел, как крупорушкой завладел.
   – А ты не кукуй, расстарайся – больше негде просить.
   – Но-о, пошла! – Федор тронул, кивнув хозяину.
   В комнате просторного дома за самоваром сидела Татьяна – тоже раздобрела – прихлебывала из блюдца чай. Из прихожей прибег женский голос:
   – Никак Федор Стенин пожаловал!
   Татьяна выглянула в окно, тронулась на голос. Буркнула неласково:
   – Не иначе, какое с Василием стряслось.
   В избу вошел Федор, поклонился умеренно:
   – Мир этому дому! Здоровьица…
   – Проходи, Федя, самовар толькё поспел.
   Федор тщательно вытер сапоги, двинулся вслед за Татьяной, оглядывал, походя, жилье.
   – Обширно у вас.
   – Ты, што ись, не бывал. Год, поди, батрачишь у Василия, а не заглядывал. (Привередливо) Впрочем, и Василий також – гнушают братец… Расскажи-ко, как люди в белом свете обитают? По морям-от, по странам побывал, насмотрелся.
   – Живут не тужат, а и тужат – всё одно живут… Мне бы до Семен Андреича нужда. Покалякать бы о делах. Сам Василий Потапыч хворы, меня послали.
   – Что там братко? – Татьяна тяжко вздохнула. – Совсем, видать, иссяк. Приташшыл эту невзгодину на свою голову. Господь наказует за сладку жизнь, батюшка предрекал!
   – Живой покамест.
   – А ты, гли-ко, теперь по всем делам уполномоченный.
   – Что велят, сполняю.
   Татьяна с интересом оглядывала парня:
   – Служба, гляжу, в доход пришлась, постатнел! Жениться самая пора. – Мазала ехидным взглядом. – Или без нужды? Бают, Василия по всем манерам заместил!
   – О том докладать указаний не имею – выходит, промолчу.
   Татьяна засмеялась:
   – А признайся – глядишь, делу пособлю. Шибко я любознательная!
   – А пусть неведомо останется, мне престижу больше.
   – Стало быть, и нету Семена – робят, буди, не накормишь, на пече сидя. А коли приспичило, так в конторе у Репнина найдешь – им и воскресенье будень.
   Федор въехал во двор дома Карамышевых. Сошел с пролетки. Филька взял лошадь под уздцы, повел распрягать. На крыльцо вышел Василий, смотрел сумрачно. Федор сел на ступеньку, молвил, не глядя на хозяина:
   – Дома не застал. Пришел к Репнину – тамо-ка! Репнин кланяется, Семен тож… Отказал!
   Василий кивнул молча. Отнял взгляд от работника, глядел вдаль – взгляд пустой, немигающий. Дальше как бы очнулся, сдвинулось лицо, подбородок потер.
   – Ты вот что – завтра в Екатеринбург поедем. Как рассветет, так и тронемся.
   Федор наказывал в конюшне Филиппу:
   – Пойдем-ка пролетку подготовим, дальний путь будет… Гнедка и Красулю запряжешь. Овса им отборного, пусть отстоятся. Подковы осмотри, в городе булыги понапихано, коней ломать.
   Филька:
   – Не побоитесь вдвоем ехать? Совсем дерзко лихие люди в Пьяном бору балуют.
   – Наган под облучок суну, что со службы добыл – два патрона живые, у меня побалуют.

   Шевелились надменные кроны сосен, сладко шуршали приветливые ели, рябина горела кровяными каплями. Мерно трюхали лошади, задорно чмокали копыта. Федор, стройно восседая на облучке, пусто глядел в размашистые зады двух ладных животных – правый конь систематически отстреливал богатым хвостом о край пролетки, другой екал селезенкой и редко всхрапывал. Василий накренился в угол сиденья, голова обстоятельно покачивалась. Глаза то отрешенно сосредотачивались на небе, то наливались живым – въедались в величественный пейзаж. Заговорил:
   – Помнишь, вот так же мы ехали десяток годков тому?
   – Как не помнить.
   Помигал Василий, губой шевельнул, повинился:
   – Отговаривал меня отец, а я не послушал – хотел белый свет рассмотреть. Насмотрелся, в глазах режет. – Сильно вздохнул. – Ты, я полагаю, Марию услаждаешь. (Федор плотно сжал губы.) Напрасно! Добром не кончится, лихоманка она, колдунья!.. – Василий опустил взгляд. – Впрочем, папаша ее жизнь мне вернул… Болел я в Бессарабии отчаянно, выходить и не брались. А он вытащил – вещичка там одна… Штуку эту он мне отщедрил перед смертью, да вот, обязал Марию взять. Не впрок, свет баба и укоротила. – Василий закурил, смотрел уже в сторону. – Помираю я, думаю, больше года не сдюжу. И тебе благодарен, что после службы обратно к нам подрядился… Видишь вот судьба, родные супротив, а чужие тянут.
   Василий надрывно, до слез закашлялся. Отдышался.
   – Вот что, мы нынче Елену заберем. Нечего ей в прислуге: делу не научится, да и… – Опять кашлял, уже слабо. – Наследовать, в общем, хозяйство она будет. И ты на ней женись… Да не тяните. И уезжайте хоть в Логинову – не даст Мария жить.
   Василий замолчал. Послышались странные звуки, – это был не кашель, Федор напрягся. Оказалось, грустно смеялся. Теперь снова заговорил – тихо:
   – Вот же юдоль – отец Марии мне вечность предлагал, а гляди, как на самом деле… – Уже к Федору обращался: – Штукенция-то, сабелька – в ней тайна, я верю. Вы ее заберите – нехорошо, если Марии достанется.
   Цок, цок копыта! Федор вперился в лошадиные зады, обострился нос.

   Неподалеку от Карамышевского дома плелись знакомые нам скитальцы. Теперь их двое – калики нет. Проходили мимо одного из домов. Из ворот вышла женщина с узелком; убогие, понятно, остановились – поклоны, бормотание. Женщина взаимно согнулась, передала узелок, по-видимому, снедь. Запустился разговор, поинтересуемся и мы.
   – В Кочневой пожар анамедни получился невиданный, улицу вымахнуло, – утверждал Кадык. – По миру нашего брата прирастает.
   – Слыхали, – согласилась тетя. – Да и мы не всё благословением господним живем. Где скотинка упала, там робятёнок новорожденной преставился (крестила лоб) … Наднесь сорочины по Василию, рабу божию, отошли (указала на дом Карамышевых), упокоение, наконец, обрел.
   – Как же, помним сударя, угадали пяток лет назад аккурат на свадьбу. Мария, как же!.. Дом-от тих нынче – не в пример.
   – А некому шуметь. Зятевья давно съехали, младшая сестра, Елена, за работника замуж вышла и в Логиновой живет – свой дом поставили. Пусто, одна Мария.
   – Видная бабочка. Одной в такой хабазине тяжко!
   Тетка, опасливо косясь на хмурый дом (все лицевые ставни были затворены), призналась:
   – К тому и стремилась. Василий ишшо не помер, как все ушли. Толькё тихого нет. Темное народ судачит – шабаши-де, ведьминско племя.
   Кадык заверил:
   – Разное на свете случается. Знать, некрепок хозяин в вере был – нечисть отвадить. Ибо всемогущ господь.
   Тетка не унималась, похоже, злая тема:
   – А мир недоволен – Василий-от сестрам отказал. Да приказ на ее стороне.
   – Достаточно на земле кривды, и много оттого зла происходит, – сетовал Кадык. Поклонился тетке, однако, пряча подаяние в сидор. – Только и добро не перевелось – отмолим за благостыню.

   А вот и зима – бежит время. Над селом – тускло мерцают окна изб – висит глубокое небо, вмещая нервную мошкару звезд. Изрядно мироздание! Ну да опустимся… Различили неприхотливую избу. Кто расположился? Вот тебе здравствуйте – Елена! Уж и Потаповна, поди, потому как при дите. Светелка, зыбка подле печи, горит керосинка.
   Шум в сенях, кто-то обивал снег с обуви. Вошел Федор, хозяйски скинул поддевку, шапку – повесил на гвоздь; не снимая сапог, подошел к колыбели, рассматривал содержимое, спросил вполголоса:
   – Как она?
   – Даве заснула. И сыпь проходит… Все одно всполошна еще, кричит.
   – Пусть кричит, на погосте немо… Филька где?
   – Да блудня.
   – Дело молодое, пусть свашит.
   Федор сел за стол. Елена собрала сумерничать: кринка молока, хлеб, прочее. Уселась напротив, глядела. Федор поел, вытер рукавом рот, молвил:
   – Зря тебя не послушал, верхи-то и быстрей бы добрался и коня поберег – холку Гнедку побил. Хомут надо новый, этот в ремки залатан.
   – Да говори уж!
   – Нечего сказать. Семен на тяжбу гнет, Васёна с Петром тож, волостные руки разводят: завещение-де в уезде выправлено, нам не сравняться.
   – Мария что ж? Сама мировую предложила!
   – А и не было Марии.
   – Как это не было?!
   – Вот так, не явилась. Мальчонка какот прибег, весточку показал – отложить-де, занедужили госпожа-с, анфлюенца.
   Елена гневалась:
   – Так ты и шашку не отдал?
   – Кому? Так в санях и лежит.
   – Выкину ее к лешему! – запальчиво постановила Елена.
   – А и выкинь, – усмехнулся Федор.
   Елена, походя накидывая шушун, стремительно выскочила в сени. Оттуда донесся несильный грохот и возгласы. Дверь обратно распахнулась, держась за косяк, усердно потирая лоб и пошатываясь, вошла Елена – гримаса боли. За ней ввалился Филька, терзал подбородок. Сопровождалось междометиями и речью Елены:
   – Чтоб ты колодезной водой травился, изверг, чтоб у тебя чирей на пятках вырос!
   Филька кряхтел сквозь смех, жмурил один глаз, весело глядел на Федора; тот зашелся в хохоте… Проснулась девочка – содом! Елена выхватила дитя, не колеблясь, выпростала грудь, сунула в кокон.
   Успокоилось. Филипп, отужинав, засобирался – Федор, вяло поглядывая, размышлял:
   – К Лешке Босому, в карты играть?
   – Ыгы, – мотнул головой Филька.
   – Водку будете пить?
   – Нешто посуху.
   – И мне разве сходить.
   – А и не возвращайтесь оба! – возмущенно рассудила Елена, мельтешила, блестя шишкой на лбу, убирала со стола, что-то делала у печи. – Эко славно! Мы с Анютой ой как порядошно управимся. Вот я ее за карасином в амбар пошлю – лампа на издох коптит.
   – Потащила взгальна баба возок под горок, – проворчал Федор, по-доброму улыбаясь и делая Фильке мину: нынче не выйдет.
   Идиллия. Мирно шаяла керосинка на столе укрытом после ужина пестрядевой скатертью. В углу поблескивала скромненькая иконка. Елена склонила голову к тряпью, чинила. Гукнула в зыбке малая, Елена подняла голову, проводила взглядом Федора, что, подойдя и наклонившись, пихал младенцу какую-то мишуру.
   – Агу-агу, – неумело советовал папаша. – Может покормить?
   Елена пощупала закрома:
   – Рано, молоко не нацедилось. Трескает, как в прорву.
   – Пусть растет.
   Угомонив дочь, Федор возвратился к работе – хомут. Поленья в печи реденько и вежливо потрескивали, суетились в черной полынье окна отблески пламени. Елена отломила вяловато, неохотно:
   – Сабле чего валятся в санях – обратно разве положить.
   – Чего она тебя донимает – то отвези, то выбросить, то обратно!
   Елена замялась толику и пояснила:
   – Нельзя выбрасывать, Василий наказывал беречь.
   – Какого рожна в сани пихала?
   – Ну… сдурила – с вздорной бабы каков спрос!
   – В голбец упрятать с глаз долой, чтоб нерву не щипала. Завтра уж.
   Елена уперлась в работу, не поднимала голову. Молчала… Однако:
   – Василий добрый был, да непутный. Он меня жалел.
   – На добре-то зло тешится. Сам сник, хозяйство ушло, о сестре вся жаль, что за неимущего отдал. Ну да бог ему судья, а мы не в накладе. Сами наживем – нас родитель тожо-ка щедротами не измаял.
   Елена встрепенулась:
   – Зря ты, Василий заботился – шашка дорогого стоит.
   Федор опроверг мягко:
   – Дуреха, веришь байкам… Да и каков от нее навар, коли от Марии приобретено – дама-то известная.
   – Однако Василий мне ее напутствовал!
   – Верно, только Василию от Марии досталось.
   Елена замкнулась, голова оставалась склонена. Не выдержала:
   – А ты чего Марию хаешь – буди не чужая.
   – Нашла вспоминать – схолосту чего не нагородишь. Знать бы, верстой огибал.
   – А чего огибать (звенел голос) – окромя сладкого от Марии не потчевался!
   Федор бросил в сердцах:
   – Есть чего, а ты помалкивай!
   – Да и говори, коли начал.
   – Я не начинал.
   – А я не закончила! – Елена неотвязно смотрела в Федора. – Видела я на сорочинах, охаживала тебя Мария. И в клети домогалась – видела!
   – Шары, небось, наворотила – приблазнилось на пустом месте.
   – Трезвехонька была – ровно сейчас.
   Федор раздраженно крякнул, встал, заходил. Повернулся к Елене, доводил до сведения постно:
   – Не хотел говорить, да ты пиявка… Предлагала Мария во владение нам вступить – она-де приживалкой жить будет. Документ, дескать, выправит… Ну, я отказал.
   – Пошто мне не сказывал?
   – Не надо этого – да ты за родительское уцепишься.
   – Пошто не надо – боишься Марию?
   – Все боятся, я чем не человек? И ты свои наваждения оставь – нету в помине.
   Елена смотрела в пол, взор страстно пылал. Шмякнула люто:
   – Побожись!
   – Чего зря божиться, коли бога не чту… Ну, вот те крест!..
   Ночь, тихо, тикали ходики. Елена не спала – отвернувшись от Федора, неотрывно смотрела куда-то в далекое. Вдруг выразилась:
   – Шашка вовсе не от Марии, Василий мне историю этой холеры говорил. Только тебе я промолчу.
   Федор, получается, тоже не спал, ответил зевая:
   – И верно – истории разные я и сам могу рассказать.
   Вновь гуляла пауза, Елена возбужденно блестела глазами. Задвигалась, поворачиваясь к Федору, завела:
   – Василий тогда фуражом для войск занимался…
   Окончательно перестроилась к мужу и разглядела, он, плотно сомкнув глаза и мерно сопя, спал. Елена отвернулась обратно, смотрела разочарованно в мглу. Поведала покладисто:
   – Василий наущал: троих робят родить надо – тожно сполнится завет.
   Имеем другой день, в избу шумно вместился Филька. С порога объявил:
   – Этта Полрыла из Гилёвой приехал, весточку от Марии передал.
   Взяла бумажку Елена, прочитав, пересказала:
   – Завтра казенный человек по наследным делам в самой Гилевой будет, и нам велят.
   Федор посомневался:
   – Лошадь-то запрячь недолго, ехать – надо, нет ли?
   – Поезжай, – решила Елена, – все одно нужно покончить.
   Федор пожал плечами.

   На стуле сидел Федор. Рядом мягко и челночно вышагивала Мария. Висела печеная тишина, Федор глядел в пол, Мария – неотрывно в него. Вдруг стремительно приблизилась, села на колени, притиснула голову мужика к груди. Он воспротивился, отстранил, встал со стула, повернулся спиной. Дамочка немилосердно улыбалась, зашла перед человеком, молвила негромко, но крепко:
   – А повзрослел, мороз на виске, – потянула руку.
   Федор ладонь перехватил, но не отпихнул. Сказал по-доброму:
   – Не надо, Маша.
   Она сама отняла руку.
   – И ладно – не надо и не надо.
   Снова ходила, Федор обратно сел, немотствовал. Мария подошла сзади, нежно тронула его волосы. Пояснила мягко:
   – Боишься меня.
   Федор посмотрел открыто:
   – Черт не боится, а человеку положено – бога, пристава… жить. Не перебояться главное – чтоб не излютеть.
   Мария шмякнула равнодушно:
   – Однако любишь меня, знаю!
   – Про любовь – это ко графьям, а что горячая ты – верно. Лена смирнее.
   – Так чего же – напоследок.
   – Побожился я, Маша.
   – Не веришь же в бога!
   – Именно! Стало быть, и грех не замолить… Ленка – дитя моего мать, это выше бога.
   Женщина прищурилась:
   – Научился словам, отрава!
   – Слово крепит. Молчать – недолго ублазниться.
   Мария убрала руку, хмуро глядела куда-то. Вышла из комнаты. Федор долго взирал вослед, широко вздохнул.
   В комнату вошел невысокий мужичок – рябой, седобровый. Федор кинул на него взгляд и уткнулся в пол. Рябой пристально разглядывал нашего, прохаживаясь как до него Мария. Вдруг подскочил, доставая из кармана гирьку, сильно ударил Федора по голове. Тот грузно завалился.

   Вечер, изба Стениных. Елена Потаповна и Филька. Елена нервничала: сядет, встанет… подойдет к люльке, оправит одеяло… в печь наклонится. Филька поглядывал.
   – Чего скыркашь, уймись! Куда денется – видать, у Семена запировал.
   – Не сбирай – у Семена! Все срока вышли, чует сердце, неладно!
   Металась. Остановилась.
   – Айда, Филя, поедем – грудь болит.
   – Анютка-то как?
   – Бабку Меланью приставлю, молока нацежу.
   – Запрягать ли чо ли?
   – Красавку – у Гнедка холка побита.
   – Известно дело, на Гнедке Федор верхи уехал. – Филя накинул тулуп.
   Елена задумчиво глядела в заполненный мраком угол, тихо молвила:
   – А волки?
   – Я недалече собаку дохлую видел, кинем в сани, чтоб откупиться.
   – Сдурел – мертвячину повезем, когда человека ищем!
   – Тожно бердань возьмем. Хляшши в зены ближнему, коли погонятся – они желтые. Сородичи не погнушают – твари лютые.
   – Я меткая, не обижу.
   – Оно бы миновать, – озабоченно положил Филипп, – кобылу, неровен час, могут с полоза сбить.
   – Ково рассуждать – трогаем. – Бросила ко лбу щепоть. – Оборони, пресвятая дева заступница. – Дошептала: – Шашка пусть в санях лежит.
   Посвистывала поземка, тревожно распахнулась ночная бездна. Лошадь на чутье держала хилую колею. Ныряли порой в лесок, ветер падал, луна принималась скакать по вершинам елей. Тщетно мигающий до того фонарь сообразил тени, становилось стыло, Красавка беспокойно похрапывала, хоть шла бойчей и глаже.
   – Отпуток на Гилёву не просмотрел? – кричала Елена, спиной прижавшись к спине Фильки. – Долго едем!
   – Тыщу раз ездили, не пропадем!..
   Никак добрались – в мглистой пропасти тускло зарябили снеговые шапки изб, забрехали собаки. Вот вонзилась в червленое небо гребнистая кровля родительского дома. Но заперты ворота, снаружи висел замок.
   – Едем до Семена! – предложил Филя.
   – Погоди, – неуверенно сказала Елена, подошла к замку, подергала. Дужка отвалилась.
   Вошли в ворота, ставни и двери дома были заперты на запоры. Елена поднялась на крыльцо, тронула замок, пошарила за притолокой. Обратилась к Фильке:
   – Найди каку холеру замок поковырять!
   – Где же эко место найдешь, – проворчал Филька. Торкнулся в подворье, все было заперто.
   – Постой-ка, – вспомнила Елена, – шашка из саней не вынута.
   Сама сходила за орудием, вернулась, поковырялась – замок легко отпал. Загремел запор, заскрипела дверь. Вошли – мрачно при тусклом свете фонаря, беспорядок, сор. Лениво уползла громадная крыса. Тихо, стонала за окном поземка.
   Елена сунулась к печи, достала свечи – затеплили.
   – А был тут кто-то, не выстыла хата… – тихо проговорила. Бросила громко: – Затопи-ка печь, дрова есть подле!
   – Жить тут собирашша? К Семену надо идти, там Федор.
   – Нет его там! – уверенно обрезала Елена. – Здесь переночуем.
   Филипп занялся печью, затем ушел обустроить лошадь. Елена с огарком свечи медленно двигалась по дому – омерзительно кряхтели ступени на второй этаж, тугие тени зловеще плыли за ней… Спустилась вниз, Филька сидел напротив печи, уныло пялился в огонь.
   – Был след от дома? – спросила.
   – Ково разглядишь – шар выколи!
   – Будем спать, – приказала Елена, – утро вечера мудренее.
   Беспокойно догорал пенек свечи, тлела печь. Рядом в одежде спала Елена. Внезапно веки распахнулись, открылся бодрый взгляд. Вскоре, однако, потускнел, веки медленно помигали, смежились. Через мгновение глаза снова открылись. Елена села, взгляд был прикован к столу. Встала, подошла… На столе чудесно мерцал клинок, рядом валялись ножны. Елена заворожено смотрела на вещь, повернула голову к Фильке – тот безмятежно дрых. Женщина возвратила взгляд. Рука пошла к лезвию, мягко двинулась по нему. Огонек свечи моргнул, по полотну юркнул блик. Конец сабли показывал на дверь, ведущую в клеть. Елена взяла свечу, медленно тронулась туда – всколыхнулись тени. Остановилась, широко открыв глаза, уткнулась в стену… Вдруг ее слух тронул слабый стон. Вскоре в закутке она нашла заваленного тряпьем страшно израненного Федора.

   Прошла зима, да и вовсе не одна. Весело в Стенинском доме: за оградой кипела детвора годов от мала до десяти. Елена во дворе деловито суетилась – шайки с бельем, веревки протянуты. Рядом с мамашей очередная люлька – деятельной наша парочка очутилась.
   – Анюта! – кликнула Елена. (С улицы принеслась росленькая девчушка.) Наказала: – Присматривай за Алешей, у меня в дому работа.
   Ушла в избу. Анюта заглянула в кроватку – убедившись, что братец спит, двинулась осторожно, озираясь то на сени, то на зыбку, за ограду. Там в салки режутся.
   Послышался цокот копыт, белобрысый мальчуган лет восьми – это Коля – повернул на звук голову, встал с корточек, голосом еще полным азарта, но и с нотами озабоченности выкрикнул:
   – Тятька гонит! Ай случилось чего?
   Унимая намет, на грузном коне без седла подъезжал Федор. Детвора прянула к нему. Федор слез, степенно тронулся к дому, невелико улыбаясь и пройдясь по вихрам и косам подвернувшихся под руку детей. Вошел в избу – уже видела Елена, спешила навстречу:
   – Чего!?
   Федор прошел мимо, Елена семенила сзади.
   – Собери-ка поись. Простокишы хочу – жарко.
   Елена поспешила к печи, не унимая тревоги:
   – Да говори!
   – Так… соскучился.
   – Не морочь голову, будешь в страду коня зазря гонять!
   Федор улыбнулся.
   – Что Алешка?
   – Спит, одна работа. – Поставила миску, хлеб.
   Федор хлебал. Поел, облизал ложку, смахнул крошки в ладонь, потом в рот. Доложил:
   – Поеду до кузни, литовку побил о камень. В поле уж завтре… – Подле двери чуть задержавшись, договорил: – Марию видели в Гилевой.
   Елена, убиравшая со стола, замерла. Федор уж выходил, Елена дослала:
   – Неймется ей.
   Позже к палисаднику подбежал Коля, крикнул в отворенные окна:
   – Мамань, мы на речку!
   Занавески колыхнулись, показалась Елена.
   – Нет, дурите подле избы!
   Парнишка обиделся:
   – Мамань, ты чего?
   – Я сказала! – отрубила Елена – занавески обратно упали.
   Солнце сместилось. Елена вышла во двор, сунулась в колыбель – дите сучило нагими ножками, тянуло их в рот, улыбчиво и губошлепо гукая, хлопало ладошками, – подошла к воротам, наказала ближайшему парнишке лет шести:
   – Михалко, слазь в голбец, муки достань. – Кинула остальным: – Да Алешу убрать надо, скоро скотину погонят.
   Парнишка пошел к невысокой постройке, Елена вернулась в дом.
   Со двора прибежал плач, Елена метнулась. Подле голбца стоял и хныкал Миша, из открытой ладони обильно хлестала кровь. Елена рассмотрела, прыснула в дом, возвратилась с чистой холстиной. Оборачивая руку, отчитывала:
   – Как бы треснула! Что натворил?
   Парнишка скулил:
   – Там (кивнул на голбец), порезался, ы-ы.
   Мать спросила уже мягко:
   – Чем там можно порезаться?
   Михалко, тотчас высохнув, бухнул:
   – Сабля.
   Елена замерла, поднялась голова, воспламенился взор.
   – Тьфу, будь она неладна!
   Починенный парнишка стремглав понесся сообщать родне о находке. Елена мгновение думала, спустилась в холодильник, оттуда вылезла с шашкой в ножнах. Уважительно рассматривала… Вдруг подле ворот раздалось мычание коровы, блеяние овец – с пастбища пригнали скотину.
   – Анюта! – позвала Елена дочку, и, подойдя к люльке, сунула орудие под матрац малыша. – Давай ко крыльцу оттащим.
   Анюта помогла, Елена велела:
   – Платок принеси на зыбку, налетит сейчас шершня.
   Анюта выполняла поручение, Елена открывала ворота и загоняла гурт овец и коров в хлев. Услышала отчаянный гвалт. Подняла голову, увидела следующее. В открытые ворота влетел хряк. На нем с перепуганной физиономией и, судорожно уцепившись за уши, лежал Михалко, сзади с вичкой в руках несся Коля; сбоку прыгала и отчаянно лаяла, норовя цапнуть борова, собачонка. Боров истошно визжал, вдруг приостановился и кинулся, обезумев, к крыльцу. Михалко с хряка свалился, а тот, налетев тараном, сшиб на себя люльку с Алешей и прочей амуницией. Это окончательно перепугало зверя, он устремился прочь, – за ноги его зацепился, все больше запутываясь, большой, легкий, но прочный платок, который все сильнее вворачивал в себя младенца. Взорвался общий крик, Елена побежала и упала, споткнувшись о дворовой скарб. Из того страшного комка выскочила, блеснув на солнце, сабля. И тут Коля в неимоверном броске, схватив одной рукой саблю, а второй поймав ногу очумевшего борова с обмотанным тряпьем и волочась за ним, лихо отсек платок…
   В доме стоял сумрак, горела керосинка. Ребята спали. Федор и Елена сидели за столом. Елена доказывала тихо:
   – Ты вспомни, как Гнедко Колькю маленького за лоб хватил. Мордой мотнул, аж парень в сугроб улетел. И хоть бы хны… Анюта сыпь перемогла – вся в коросте лежала. А ты все не веришь!
   – Двоих-то снесли в могилу.
   – И ноне – шашка открылась. Из ножон-то ее не враз достанешь, а тут сама… (Федор утло кивнул головой.) Я сколь раз сказывала – когда тебя искала у батюшки в доме, сабля открытая лежала. А помню насмерть, на крыльце оставила – Филька свидетель.
   – Я же не против – предмет.
   Глаза Елены искрились:
   – Орудия напосля Алеше останется – он выбран.
   Юркнула было усмешка у Федора, да слезла – крякнул, влезая рукой в вязкий русый затылок. Елена раздумчиво произнесла:
   – И Мария не зря кружат, шашку пасет. И тебя за нее мало не изуродовала.
   ***
   Канули щедрые лета, отсюда жарко и хочется тени. Стало быть, просторный, густой сумраком и затхлостью тюремный барак, где обитают женщины.
   Стоял запах несвободы и чего-то еще – подозреваю, супа: в те времена, кто в силах, готовили на месте (тлела прокопченная керогазка). Низкие потолки, одноярусные шкони, занавески в цветочек на мутных окнах-амбразурах, бельишко растянутое в углах, кладовых вечного мрака – констатация жизни, как факта воздаяния игре случая. Кто возился, чиня одежду, кто лясы точил. Подле окна сидели три арестантки, внимательно слушая ту, что орудовала колодой карт.
   – После казенного дома дальняя дорога.
   – По миру, стало быть, – кивнула подопытная.
   – Всяко-разно выходит. Глядишь, подхватишь какого витязя, умчит в Эдемы.
   Могучая, многогрудая бабец внесла ясность:
   – Сифилисом витязя кличут, любезный мой приятель. Веселый из себя!
   – В Эдемах такие имена, – подтвердила гадалка.
   – И верно, девки – дорога! В деревню возврата нет, сельчане забьют, люты на меня.
   – Зачем тебе деревня, в городе весело – чулочки фильдекосовые, кабаки, нэпманы, – соболезновала могучая. – А в деревнях – колхозы, робь не знамо на кого. И слово-то шпиёнское – колхоз!
   – Эх, кувыркается жизнь – да все мимо! – сокрушалась гадалка.
   Бабец попеняла:
   – Тебе ли привередовать? Годок остался. А мне горе мыкать еще пятишку.
   – Я свои пять, как в белый свет, уже высвиснула…
   Ба-а, это никак Мария!.. Действительно… Не враз угадаешь – обветшала, морщинами разжилась, волосы переплетены серебряной нитью. Сетовала наша подруга:
   – Пять-то лет самые бабьи – сколько покочевряжиться можно было. Эх, революция, кумачевые деньки (огонек вспух в глазах) – каких я уполномоченных умом тронула! Да и сама покомиссарила. А теперь что – коллективизация, тоска!
   – Ты за что, Мария, отбываешь? Бают про тебя лихое, – уважительно любопытствовала деревня.
   – Жизнь люблю красивую, сердешная. А Советская власть таких не голубит.
   – Гопница она, – пояснила бабец, – шайка у нее.
   А там что за свара? В другой части барака состоялся гам, троица вылупила глаза. Полюбопытствуем вместе… Некая костлявая тетя издевалась над девочкой, что вызывало одобрение соседок. Погодите, откуда здесь девочка? Вот и пояснение – бабец просветила:
   – Профура над новенькой изгаляется. Лилипутка, по домушным делам два года чалить.
   Мария заинтересованно вытянула голову. Встала, тронулась к месту действия. Шла походкой сладкой, опасной – шоркнула плечом, явно намеренно, об остовы нар.
   Костлявая отобрала у лилипутки некую принадлежность, придирчиво оную рассматривала, та горестно скулила. Мария, подойдя сзади, сходу пренемало торкнула обидчицу кулаком в затылок. Костлявая прянула вперед, гневно развернулась. Увидев Марию, трошки сникла, зло выкрикнула:
   – Ты чего дерешься!
   Мария пояснила:
   – А чего-то вот пожелала. Невмоготу, Профура – захотелось тебе харю поскрести.
   Профура присела, оголтело завизжала:
   – На нож хочешь?
   Мария спокойно рекомендовала:
   – Ты особенно не тужься, а то поверю. Зачахнешь у меня мигом… Отдай не свое!
   Профура, обиженно отчалив в свой предел и свирепо бросив в лилипутку вещь, процедила:
   – У-у, ведьма.
   Мария обратилась к лилипутке:
   – Собирай манатки. Подле меня кантоваться будешь.
   Бабец, что стояла во время эксцесса сзади Марии, поинтересовалась:
   – Чего это ты жалью занемогла?
   – Так… – бросила тихо Мария, – надо.
   Решительно иначе: мещанская улица, двухэтажные каменные дома с полуподвалами, мощеные проезжие, деревянные тротуары. В один из домов свернул с тротуара седобровый, рябой дядя. Взойдя на невеликий приступок перед дверью, Рябой смачно харкнул в сторону. Ноги обтер на крыльце основательно. Пружинисто осилив узкую лесенку на второй этаж, внедрился в просторную комнату, где за столом перед самоваром вприкуску хлюпала чай Мария – воля ей к лицу, порозовела, разгладилась. На вошедшего не глянула. Тот сел напротив, налил себе, сипло ворчал:
   – Паскудная жизнь: разжиться, как прежде, дело гиблое, добрый куш не сорвать. Частный капитал умотался, осталось народное – порвут. И нам надо – Бессарабия тоже под Советами, так хоть в Польшу. Пока нажитое не ушло.
   Мария подняла суровый взгляд:
   – Рано!.. Довольно трепаться, говори о деле.
   – Через месяц твоя Верка на волю идет.
   Рябой начал пить чай, лежало молчание. Похрумкав бублик, дядя обратился:
   – Доверься что ли, какого рожна тебе эта лилипутка далась?
   – В Шапито хочу пристроить, у меня там дружок имеется.
   – Это зачем?
   – Все то же, сабелька. Нам в те края ход закрыт, как к ней подобраться?
   – Да уж, Федор нынче бонза, председательствует… – Воспрянул. – Детей, слышь-ко напечатал – бригаду.
   – Жадный, а воровать боится, вот и рожает, – со злостинкой скрипнула Мария.
   – А Шапито здесь причем?
   – В сабле зарок, нужно, чтоб ее сам хозяин отдал… Я вот надумала – в Шапито один дядя сабли глотает, Верка у него помощницей будет. Представление сделают как раз подле Федора – я научу – да и одолжат заветку. Верка после подменит.
   – Башковитая ты.
   – Не больно – Василия обратать легко было, а все куражилась.
   – И что в сабле этой? Отец наш секрет так и не сказывал.
   – Не говорил, да я знаю – а больше никому и не надо.
   Женщина встала. Наблюдаем – беременна.
   – Федора тебе все одно не догнать, – хихикнул мужик, блеснув взглядом на живот – и скользнула неприязнь…
   Вот и воля, гулко выбивала по мостовой бричка. На облучке вопросом скорчился Рябой, Мария вольготно расположилась на сидении, рядом застыла, испуганно ухватившись за узелок, Вера – торчала аккуратно прибранная голова. Мария разговаривала:
   – Харчи мои получала?
   – Благослови тебя Христос, – скрылась в поклоне лилипутка. – И не знаю, что бы без тебя делали!
   – Что Анфиса?
   – А чего ей, совсем разбухла, пузо коромыслом.
   – Сифилис?
   – Ён. Гниет, вонища безобразная.
   – Лушка?
   – Скурвянилась, Профуре служит.
   – Такая доля – босота… Обижали тебя?
   – Не сказать – знают, что ты чарам научила.
   – И ты помни.
   – Неуж забуду?
   В знакомом уже доме случилась суета. В комнате сидел Рябой. Поглядывал на боковую дверь, откуда доносилось болезненное – стоны, выкрики. Поминутно в нее ныряли или выюркивали обратно то Вера, то женщина в белом фартуке. Брат спросил у вышедшей только что Веры:
   – Как?
   – Трудно рожает. Известно – первые роды, не молода уж.
   Вышла женщина в фартуке, обратилась к Вере:
   – Хозяйка вас требует. Одну. – Сама подошла к столу, села.
   Вера опасливо и долго поглядев на Рябого, тронулась к двери, скрылась. После недолгой тишины повитуха обратилась:
   – Соборовать бы.
   – Обойдется… – Смягчился: – Не православная она.
   Пошла пауза, мужчина сидел какое-то время понурившись. Вскинул голову на женщину, встал – стул обиженно скребнул пол – подошел к двери и приложил ухо.

   Окунемся обратно в Логиново – влечет, понимаете, застрял в органоне природный стебелек. Рядом с обширной избой, на которой красовалась вывеска «Сельсовет», стояли двое мужиков, беседовали. Замечательно сквозил прохладный ветерок, сердобольно разговаривали птицы. Подошел Федор – сединой обнесло крепко – здороваясь, тронул козырек кепки.
   – Здоровы будем. – Иронично поинтересовался: – Какими новостями живем?
   Крупный, с разбитыми руками товарищ сходу претендовал:
   – Здорово, председатель. Правда ли, церкву сносить наладились?
   Федор удрученно вздохнул:
   – Есть такое. Ездил в город, разговаривал. Не пощадят.
   – Да что же это!
   Федор наладился распекать:
   – Не нашего ума дело. Однако ты на кой Лядова брагой опоил? Мне за тебя последнюю жилу в районе истрепали.
   – Да видишь ты, агрономы пошли – жены у их сознательныё, притензя у их. Пришлось лечить.
   Второй мужик язвил:
   – Пожалел – родня ли чо ли?
   Широко лыбился проказник:
   – Но-ок, на евоной бабке шушун горел – мой дед руки погрел… – Убрал улыбку, уважая следующее слово. – Коллектив!
   Федор ободрил:
   – Вот и жди коллектив – собрание с тебя трудоднем спросит.
   Отвернулся, грузно тронулся в дом. Потерпевший ласково смотрел вослед:
   – Добрый Федор мужик, болящий.
   Второй тоже добыл слово:
   – Есть… Слышь-ко, видели в городе Федора. И Мария рядом. А ведь мало не убила. Другой бы не простил.
   Назойливо стрекотал кузнечик, ладно присоединившись к птичьим беседам.

   Знакомая комната в городском доме Марии. В узком клине света, падающем в щель мрачных штор, висела холеная пыль, на веселеньком гобелене, распятом на стене точно летучая мышь, абрек в черкеске и без выражения лица полулежа рассматривал неаккуратно раскинутую на коврике снедь. Нынче тихо, потому что Мария померла при родах. Впрочем, звучно силилась в окно муха, а вот родня ее шныряла над столом, выпадая, сволочь, периодически из глаза. Впрочем, за столом сидела Вера, Рябой стоял у окна, мигал медленно и тяжко, говорил:
   – Поеду, Верка, на родину – без Марии нет мне здесь дела… – Развернулся, прошелся по комнате. – Давай будем решать с детьми. Они, конечно, племянники, только проку от меня мало – сам-то неприкаянный. Отца их никто не знает, видно, тебе ребят растить. В общем, денег не оставлю, самому пригодятся. Ну, разве на первое время. А дом – твой! – Рябой оскалился. – Выкрутишься, народная власть в обиду не даст – да и Мария тебя многому научила.
   ***
   Безлесные горы, не иначе Средняя Азия. Палило беспощадное солнце, в выцветшем небе зудело равнодушие. Чудно попасть в непривычный пейзаж, еще чудеснее вляпаться в наши обстоятельства.
   Закончилась война, масса провинившихся перед Сталиным военных. Угадали на некий рудник, здесь обыкновенный строительный известняк работали – прежде такие заведения звали каменоломнями. Трудилась когорта пропотевших, прокаленных людей – коротко стриженных. Клацали удары кайл, плескались редкие выкрики и говорок. На возвышенностях негусто стояли охранники.
   Перекур. Надо сказать, солдаты и заключенные друг другу не были враждебны. Скажем, один из охранников спокойно переговаривался с охраняемым, оба смеялись. Другой, чернявый ладный парень, сидя на камне и безбоязненно положив около автомат, чертил эпистолу. К нему подошел и сел рядом арестант в круглых очках, чернявый достал папиросы, угостил, приглашая к беседе. Полюбопытствуем.
   – Ну что, прочитал книжку? – существенно затянувшись, спросил зэк.
   Охранник кивнул уважительно:
   – Взахлеб, Аркадий Василич. До сих пор в душе кутерьма. Какая большая, тревожная жизнь! Дерзкий и сильный человек этот Мартин Иден. Однако вы книгу, пожалуйста, еще погодите, я дружку дал почитать.
   – Ради бога.
   – Обидно, черт возьми, мне таких приключений не пережить. Я вот письмо тетке Вере пишу. Три строчки нацарапал и застрял.
   – Здесь и суть – тебе какая часть больше понравилась? Я предположу – что с любовью связано.
   Парнишка повинился смущенно:
   – Ну… верно.
   – И замечательно. Но взгляни, у каждого из этих людей (обвел головой заключенных) есть и любовная и жизненная история. И какая! Главное – суметь описать. Ты же многое знаешь, дерзай!
   – Так-то оно так, да мне ведь и писать особо некому. Отца как бы не было, мать при родах умерла. Тетка Вера пусть мне с братом за мать, воспитала нас, только малограмотная, читать в тягость.
   – А брат?
   – Диковатый, как бы не в себе. Хоть и двойняшки мы с ним… Вы вот своего не рассказываете – а любопытно.
   – Расскажу как-нибудь. Впрочем, моя история ничуть на книжную не похожа. Мартин Иден человек воли, тем и прекрасен, а здесь вершат, к сожалению, обстоятельства. Три года как война кончилась, все на мертвой точке.
   Парень обронил с сочувствием:
   – Да – и здесь половина таких…
   Бараки, вышки – зона. И горы, горы… Надо признать, в зону мы попали относительно вольную: народ слонялся, занимался разным – что называется, куда бежать… Поглядим, для примера, на четверых, что сидят на земле в длинной тени солидного штабеля бревен и режутся в карты. Зэки гражданского пошиба.
   Банковал одутловатый здоровяк в желтой майке, русалка ерзала на предплечье. Подрезал, раздал по карте, припевая гнусаво: «А с Одесского кичмана, са-бежали два уркана…»
   – Две, – коротко распорядился поджарый и прокопченный мужик. Близко поднеся к глазам, медленно развел карты. Протянулась рука, прося еще одну – жест вычурный, сыграла на тыльной стороне ладони обильная наколка. – Пошли-ка на разживу еще маленькую. – Получив, сунул ее под карты, как водится, мял, дул, уваживал придачу – резко поднес к глазам. В сердцах хлопнул взяток об пол. – К одиннадцати туз, в рот те дышло.
   – Винёвую мне да мастёвую, – мерно раскачивался другой, с металлическими, изъеденными ржой фиксами. Брал карту – процедура, как у предыдущего – но не сбросил. – Твои, чтоб порвалось и посыпалось.
   Банкующий открыл карту (бубнил: «теперь у моей лярвочки, на ночь нету парочки…»), положил вторую – семнадцать. Просипел, предлагая открыться:
   – А жил дураком, да еще хочу – твои, керя!
   Поджарый отбросил свои:
   – Нынче ты фартовый.
   Следующий, ражий дядя в шрамах, протянул руку за картой:
   – Гуляй, рванина, от рубля и выше – банк. – Пошла процедура…
   Сместилась тень. Банковал все тот же, фиксатому карту не дал, проговорил:
   – Все, Шило, тебе ставить нечего.
   Шило раскачивался сильно, молчал. Вдруг остервенело развалил надвое майку и врезал:
   – Умрри ты сегодня, я завтра – жизнь на кичу!
   – Чью? – прохрипел вожделенно банкир.
   – Первый из Параныча.
   Старая зэковская штучка: ставка – жизнь другого человека. Если проиграл, обязан убить… Неподалеку от штабеля расположился туалет, жертву ждать было недолго… Трое напряженно сидели, вглядывались – фиксатый не смотрел, раскачивался, взгляд был уперт в землю.
   – Если фронт зацепим, кирдык, – уныло добыл ражий, – солдатва порвет на портянки.
   – Туши гундос, – не поднимая головы, зло швырнул фиксатый.
   Из заведения вышел человек.
   – Хана! – страстно бросил ражий.
   – Вертухай! – звонко, чисто и испуганно шмякнул банкир, повернулся к фиксатому. – Ай, весело жить.
   Это шел чернявый охранник, «Мартин Иден».
   Фиксатый медленно повернул голову к нему, вздрогнула губа в кривой улыбке. Смотрел на парня въедливо, сердечно – тот скрылся за штабелем.
   Пошла раздача на двоих – стояла сильная тишина, орали цикады. Ноздри банкира часто вздрагивали, взгляд фиксатого был безучастен, движения сдержаны – только пальцы чуть заметно подрагивали.
   – Твои.
   Банкир молча глядел на первую карту, резко взял другую, смотрел на нее внимательно. Открыл взятку: две десятки, банкирское очко. Фиксатый, зловеще улыбаясь, поднял свои карты и стал рвать их, тихонько напевая:
   – А родила ты меня, мама, да забыла полюбить…
   Шла работа, стоял монотонный чмок кайл. Состоялся перерыв – как и давеча, к нашему чернявому охраннику подошел очкарик, протянул книгу.
   – На, Дима, почитай это.
   – Спасибо, Аркадий Василич… – Дима достал папиросы, угостил. – Славная у вас, должно быть, жена – заботливая, грамотная. Книги вот присылает.
   – Да, не она бы, кто знает…
   Очкарик закашлялся – успокоившись, украдкой оглянулся по сторонам. Сказал, принижая голос:
   – Тут, Дима, вот что… Слышал, жизнь твою проиграли.
   Парень напрягся, испуганно вытаращился на зэка, однако, взял себя в руки. Тихо спросил:
   – Можете узнать кто?
   – Начну выспрашивать, и меня порешат.
   – Черт, что же делать?
   – Да, кажется, плохо… Тут все равно убьют. Бежать отсюда – значит, в другую зону, уже арестантом… За границу надо, она рядом.
   Палило беспощадное солнце, мелким и бледным казалось небо, только в седлах гор замерла равнодушная синева.

Глава четвертая. Петька счастлив

   По трассе пилил автомобиль. В нем сидели: Андрей за рулем, Вадим с Ириной и Настюшкой, дядя Петя. Понятно, что ехали с похорон. Дядя Петя пояснял Ирине:
   – Отец с мамой обратно в деревню в начале семидесятых уехали, еще бабка Елена жива была. Мы с Мариной семьями обзавелись, отец после смерти Наташки (младшая сестра Петра, умерла маленькой от пневмонии) хворать начал – потянуло на родину. Он лес любил – уйдет с утра, бродит до вечера.
   Вадим дополнил:
   – Я хорошо помню – дед меня в Пьяный бор таскал. Я, бывало, ягоду собираю, а он сядет, то свирельки вырезает, то фигуры какие.
   Оживленно встрял Андрей:
   – Я так и не пойму – Пьяный бор с Мыса начинается и докуда идет?
   Петя:
   – Нет, Мыс – это часть бора. Начинается он от Гилевой, а докуда тянется, я и сам толком не знаю… Поредел лес, выработали. Да и тракт проходит не там, где раньше.
   Опять покусился Андрей:
   – Нда, и село меняется. Я обратил внимание, даже коров не держат, все дачники. А еще я, помнится, пас.
   Дядя Петя вдруг засмеялся:
   – Самый крутой-то у нас пастух – Вадим. (К нему) Помнишь, нет муравья?
   Тот расплылся в улыбке:
   – Еще бы… Хэх, я тебе расскажу как-нибудь, аукнулся мне в Америке этот муравей.
   Ирина не сдержала улыбку:
   – Вадик, постыдись.
   Настя, прикемарившая было, резво ожила:
   – Почему я ничего не знаю?!
   Вадим встряхнулся, обратился к дяде Пете:
   – Кстати, Петя! Мне Диего там в Америке сходные страсти поведал. Я же ничего не знал – мать с отцом особо не распространялись.
   – Это, брат, шикарная история.
   ***
   Скажем, живете вы в Москве либо ином нескучном городе. Эвон министр или другой председатель, там еще хлеще – иностранец; здесь витрина, авто и прочий шик – никакого приключения. А поместите себя в Свердловск, да в начало шестидесятых – роман.
   Под военные мероприятия запихнули в местечко всю военную промышленность России. При пушке и мыслительный человек иной раз мелькнет. Обнесли город пряслом – живи, молчи. А какое молчи, когда пушечный станок на себе беременная баба перетаскивала. Два десятка годков минули и вылупился смешливый и резвый народ. Куда девать? Поставили университет, другой институт. Мама родная, никак консерватория за углом мутнеет. Тут, глядишь, прочее обустройство – как раз «хрущевки» в моде. Посреди разливанного моря деревянных строений и садов там островок, сям. Роман, словом.
   Только до беллетристики ли советскому пионеру Петьке Стенину, будущему дяде Пете, если Гитара в должности. Пакость и оторва, из последних первая, и нипочем, что географией заведует. Гитарой учителку нарекли из-за изящной талии, к которой весьма рельефно примыкали другие части тела. Всем известно, конструкция тела – единственная симпатичная принадлежность учительницы, как и то, что это не освободит Петю от родительского возмездия.
   Суть эксцесса. Шло объяснение материала, Марья Даниловна добросовестно излагала:
   – Основной вид промысла Латвии, как вы понимаете, рыболовство. Рыболовецкие хозяйства составляют здесь до семидесяти процентов промышленности. Впрочем, довольно развито фермерство, однако в основном в качестве подсобного производства. Ну, об этом чуть позже… Добывают в этих водах преимущественно ставриду, сельдь…
   Равнодушный взгляд Пети вдруг загорелся, потянулась рука.
   – Да, Стенин?
   – Марья Даниловна, а селедку из моря добывают соленую или нет?
   Учительница, до того легко пошлепывающая указкой об ладонь, замерла. Лоб ее возмущенно разгладился.
   – Ты что, Стенин, издеваешься?
   – Нет, – искренне ответил Петя.
   И ведь он прощен, отвратила просветительница милостиво взгляд, посторонние слова классу рассказывала: «Земледелие здесь не особенно эффективно вследствие солености почв. Впрочем, латгальцы за века освоились и…» Так нет же – лукавый, вожжа, прервал Петя благообразную речь:
   – Так я не понял, соленую или нет?
   Учительница устало закрыла глаза – тут же, впрочем, открыла – пожаловалась, пересказывая кондуит:
   – Стенин, ты меня сегодня измучил. То на перемене чуть не сшиб, то Зыковой чернилами всю форму измазал, то… – Марья Даниловна замолкла ненадолго, затем спросила: – Ты что, в правду материшься? – Она в негодовании покачала головой. Продолжила: – Сейчас с сельдью привязался… (Голос набирал по диагонали.) Что за глупый вопрос, Стенин! – Гневно отвернулась от проказника.
   Некоторое время стояло гробовое молчание. В этот же период Петя повернул голову к соседнему ряду и показал кулак соученику (обратим внимание – тот замечательно лопоух). Синхронно шепотом произнеслось: «Ну все, Малуха!» Адресат в ответ смело скорчил премерзкую рожу… Вдруг к учительнице пришла идея, она вновь обратила лицо к Пете и вкрадчиво произнесла:
   – А знаешь что – давненько я твоих родителей не видела. Думаю, пришло время побеседовать, на неделе пусть кто-нибудь из них заглянет. (Повышенно) Я понятно выразилась?
   Пунцовый Петя, предельно четко сложивший руки на парте как положено перед грудью, понуро кивнул головой… Оно, действительно, донял сегодня Петя инструментарий. К примеру, перед уроком юркнул в класс рядом с гражданкой, аж вздрогнуть заставил, да еще кривлялся, организмом вихлял. Блажь, понятно, дурость – учительница и поняла, промолчала, укоризну справила, головой покачав. Однако и дальше вел себя пацан на уроке безобразно, вызывающе, и в общем Даниловна права.
   Петя уныло шел домой вместе с корешем Мишкой Шалаповым. Уверял:
   – Это Колька Малахов, падла, продал насчет мата. Замочу!
   – Ему давно пора навесить, – согласился Мишка. – Такая гнида!.. А что тебя на селедку-то потянуло, беременный что ли? Сидел бы, не рыпался – может, и пронесло.
   – Да блин! Хотел попижонить перед Гитарой, интерес показать. Сам нарвался, уррод!
   Мишка пнул камень:
   – Слушай, а правда, селедку-то… соленую ловят или нет?
   Петя размышлял. Жарко постановил:
   – Конечно соленую, море-то соленое! Чо-та я сразу недопер.
   Мишка удовлетворенно кивнул. Однако вскоре напрягся:
   – А морской окунь? Он ведь несоленый!
   Оба глубоко задумались. Вскоре Петя вздрогнул, скосил глаза на плечо, остановился, рассудил зло:
   – Ссука… голубь нахезал!
   Мишка пристально рассматривал, безапелляционно утвердил:
   – Ворона, гадом буду.
   Шли дальше. Петя был мизантропически погружен в раздумье, заключение произнес вслух:
   – Надо чтоб батя в школу пришел… – Пояснил: – Ваську-то я весной отметелил – помнишь?!
   – Ага, фингал путевый получился.
   Петя скривил щеку:
   – Такой он стрём – наябедничал. Маманя его разоряться давай, моя потом метр-палку об меня сломала. Батя в угол обычно ставит.
   Эх, жизнь! Прискорбные предметы надо припрятать, мыслит Петр, скора на мзду матушка. Тут еще неделю назад велик увели – довоенный, громоздкий, восхищавший всю округу агрегат. Впрочем, по рассеянности природе случалось и милостью испачкать: продали наконец ненавистное пианино, злейшего врага, пять лет мучившего Петра.
   Родители рассудили так. Старшая дочь, Марина, пригожая восемнадцатилетняя особа, наловчилась взаимодействовать с инструментом больше с тряпкой в руках. Пробовали, было, предки из Петра конкурента Рихтеру сделать, да вычитав, что нервные клети не восстанавливаются, переключились на садоводство. Младшая, Наташка, с пеленок на божественные звуки гусиной кожей покрывалась. Сбыли вещь моментально и без убытков. Вмиг по продаже ящика опустевшая большая комната Стенинского жилья гулко зазвенела, старшие занедужили мечтами о покупке гэдеэровского гарнитура за четыреста двадцать рэ.
   Однако месяц прошел, гарнитур говел в лабазах, плешинка отрады в огороде Петькиных забот заросла бурьяном. Да и о чем голове страдать, когда в наш закрытый город, героический и всяческий, не далее как завтра – просим углубить дыхание, чтоб не приключилось какой телесной оказии – приезжает не какой-либо гражданин иностранного производства, а… самый природный Фидель Кастро. Каково!!!
   Пришли в околоток… Отец Пети, бывший старшина, демобилизовался в пятьдесят пятом, служил же последние годы в Суворовском училище. По мобилизации Стенин-старший из училища ушел и работал в штабе ПВО на гражданской должности, а мама, Ефросиния Андреевна, до сих пор трудилась там в лазарете. Воспитательский состав училища поселен был в неком квартале (бывшая военная часть), состоящем из пары десятков одноподъездных двухэтажных домов. Стенины занимали две комнаты в трехкомнатной квартире.
   Итак, наши ученички встретили сверстника, тот уже переодет был.
   – Наше вам с кисточкой! – приветствовал он и захныкал, крутя задом: – Шестнадцать тонн, умри, но дай…
   Ну уж нет, попускать Петя не намерен, даже если речь о Поле Робсоне, вполне нашенском парне. Отсюда аналогично мотнул бедрами, заныл на импровизированный мотив: «Джаки, свояки, паяльником по сраке…»
   Друзья дружно кинули портфели в траву, пошла беседа.
   – Ну что завтра, во сколько?
   – Батя говорит, в час.
   – Во тебе, – ладонь левой руки Сверстника рубанула подле локтя по приподнятой правой, законченной сжатым кулаком, – в двенадцать!
   – Ша, Маруся, я Котовский! В двенадцать он выедет, а по нашей площади проезжать в час будет, отвечаю! – кривя щеку, осаждает Петя.
   – Завтра пять уроков, как раз годится.
   – Точно, и переодеться и пошамать успеем.
   – Пять машин будет, Фидель на первой.
   – Не просмотреть бы!
   – Не хори, не просмотрим. Надо на повороте вставать, там скорость меньше.
   – Блин, бинокль бы достать! У нас горка, можно далеко просечь.
   – У Сахи Трисвятского есть – шик-модерн!
   – Айда к нему!
   Схватили портфели, устремились.
   – С последнего урока нарежем, места надо будет занять.
   – Точно…
   Петрушка содержался дома, тщательно (свидетельствовал высунутый язык) делал уроки. Валялся на диване, читая «Мушкетеров». Притащилась из медучилища Марина, отобедав, вошла в комнату:
   – Петька, опять филонил, посуду не вымыл! Почему я должна за тобой убирать?
   – Дай на мороженку.
   – Перетопчешься!.. Уроки, конечно, не сделал! – Она открыла проигрыватель, воспалилась: – Опять Сашины пластинки ставил?! Сколько раз повторять!
   – Он мне разрешает.
   – Я не разрешаю!
   – Дай на мороженку, не жми… – клянчил Петя, зная, это лучший способ вытурить сестру – на удачу добавил: – Уроки на чистовую переписал.
   – Неделя до стипендии, – отбоярилась та. Добавила погодя: – Я ключ забрала, сиди дома.
   Нравственно метнув взгляд, Марина развернулась и ушла. Петя тотчас скорчил дразнящую физиономию, принципиально вскочил и поставил прибранную в конверт пластинку. Бухнулся обратно в позу чтения, теперь болтал ногой под музыку.
   В окно раздался стук (первый этаж), Петя с книгой в руках стремглав сорвался. Закадычный Мишка заполошно довел до сведения:
   – Туган с Ведром чужого посадили! Белогривый сизарь – вообщ-ще кранты!!
   Петя кинулся к двери – гармошка книги кувыркнулась по дивану. Вспомнил про ключ, однако не запирать дверь было дело заурядное. Побежали на задворки городка, где невзрачную скобу сараев оживляла башня голубятни. Тройка ребят от десяти до пятнадцати, прохваченная дрожью азарта, напряженно следила за действиями старшего, который длинным шестом с тряпкой на конце аккуратно пытался загнать внутрь сидящую на клети стаю голубей.
   – Вон видишь? – сдавленно, боясь превысить голос, прокряхтел Мишка. – Между буробоким и рябым.
   – Да я сразу просек! Блин, – умеренно пылко сокрушался Петя, – не мог раньше-то позвать? Самый цимес пропустил!
   Мишка радостно подбавил:
   – Ты ч-чо – такой гон был, я молчу! Там еще кобчик появился – вообщ-ще атас!..
   День сползал, Петя предусмотрительно присутствовал дома. Вот и родители пришли. Смотрим на Алексея Федоровича – внятен, но есть возбуждение, доступно предположить мизерное возлияние (живем – папка нынче добряк). Так и есть, поскольку мамой Фросей произносились речи, напоминающие отголоски взбучки:
   – Винище хлебать твой Иваныч первый, а три рубля отдать – околицей ходит.
   – Мы у них тоже занимаем, – покладисто баритонил Старший.
   – По году-то не держим, не надо!
   – Полмесяца, Фрося. Через три дня у него получка, что ты, ей бог!
   – Ведь завтра, небось, опять не воздержитесь!
   – Ну… Ефросинья Андреевна, Фидели-то Кастры не каждый день заглядывают. Да еще к нам в город, иностранцев-то в глаза не видывали!.. А ты что же, сама не пойдешь смотреть?
   Мать расстраивалась:
   – Дежурство, завтра поздно приду… – Верх взяла хозяйка. – Если к нам притащитесь, в шифоньере банка огурцов. Сало я готовила, поди соспело.
   Вот он, момент. Петя, до того выглядывающий из двери и рассматривавший переобувание родителей, этак мимолетом бросил:
   – Папка, тебя чо-та географичка вызывает.
   Отец, понятно, посмурнел, издевательски спросил:
   – И с каких шанег я «чо-та» ей понадобился?
   Петя, обозначая интонацией последнюю степень несправедливости, доложил:
   – Я спрашиваю, селедка в море соленая или нет? А она – родителей!
   Отец по-военному распрямился:
   – Дурочка-то строить давай не будем! – Рявкнул: – Живо мне доклад!!!
   Петька шнырял глазенками, жалобно вывалил:
   – А чо! Зыкова обзывалась, обзывалась… Я нечаянно ручкой махнул, на нее капнуло чернилами.
   Отец свирепо лупил глаза, адекватно сопел, что инспирировало укоризненную и даже пламенную атаку со стороны Пети:
   – А чо! Колька Малахов обзывался, обзывался… Я тоже его обозвал, а он нажаловался!!
   – Тэ-экс. И как же ты его обозвал, хочется услышать?! – допрашивал родитель.
   Петя сник, буркнул:
   – Не помню… Малуха, кажется!
   – Повторя-яю вопрос, – глумливо пропел родитель, без сомнения, зная ответ.
   – Не помню. Малоухов, кажется, – слабозвучно и поникнув кочевряжился Петя.
   – Последний раз повторяю вопрос. И чтоб без финтов!!
   – Малохуев, – совсем осунувшись, шамкнул Петя.
   Этот ответ, по всей видимости, полностью устроил отца, о чем можно было догадаться по скользнувшей в угол рта усмешке. Однако исключительно из педагогических соображений он скребнул в затылке, погулял носом по лицу и определил:
   – Хот же морока – в угол!
   – Да поесть сперва! – сердито мирволила мать.
   Старший подмигнул Пете.
   Здесь нужно пояснить. Действительно, взаимные искажения фамилий имели место, и причиной этому можно зачесть совершенно творческую натуру Петра. Дело началось с одного урока по русскому языку. Ищущая учительница предложила написать сочинение на тему «Зима», используя для отыскания образа любую форму. Петя замыслил соорудить сочинение в виде поэмы, что и не преминул сделать. Вот она: «Наступила зима, закружили метели, уже пожелтели зеленые ели». Собственно все, дальше история категорически не трогалась, как Петя ни прикладывал разные сочинительские средства вплоть до вдохновения. Честно признать, и «пожелтели зеленые ели» было сомнительно, но, во-первых, никакой другой глагол сюда не укладывался, во-вторых, наделить хвойные свойствами лиственных – вполне смело и достойно; наконец, здесь зыбилось нечто экзотическое. Словом, бросать найденный образ Пете дюже не хотелось. Короче говоря, поэму Петя все-таки обнародовал, что со стороны класса и учительницы имело очень вялый отклик, но получило мощный резонанс от закадычного вражины Кольки Малахова, который не замедлил наделить Петю обиднейшим прозвищем Стенин-Есенин. Естественно, оставить происки безнаказанными Петя не мог. И согласитесь, хоть творческие поиски Пети пошли в поле прозы, образ получился убедительный.
   Между тем, операцию под названием «в угол» Петя даже любил. Попрепарируем.
   Молодежь вечером собиралась за домом Петьки, где сооружена была импровизированная волейбольная площадка, и парни до умопомрачения кидались на мяч, выпендриваясь перед Маринкой, которая как коза скакала тут же, не забывая заправлять светлые богатые волосы в блестящую повязку, делала губы бантиком и, выгибая стан, упиралась правой рукой в поясницу, рельефно оформляя бабьи прелести. После волейбола здесь же непременно начинались танцы. Из угла Петя спокойно наблюдал за старшими и слушал Эмиля Горовца, Жана Татляна, а то и Дина Рида, которые наяривали из проигрывателя, что стоял на табурете возле площадки и работал через удлинитель, проведенный в квартиру Стениных. Так вот, когда кто-нибудь из молодежи ставил пластинку, где задорный Магомаев страдал: «Марина, Марина, Марина», – Петька выдергивал штепсель, и как только Маринка подбегала к окну, ища причину неполадки, дополнял Муслима: «Чего ты лежишь, как перина». Это ли не компенсация всех злоключений?
   А тут и кино подоспело, а там и баиньки, и Петро удовлетворенно разбирал постель, не забыв щелкнуть Наташку по маковке за гнусное ее ликование по поводу завтрашнего вызова в школу. Та, разумеется, автоматически хныкала и обиженно претендовала:
   – Я все папе скажу.
   – Хлызда-ябеда, – сокрушался брат.
   И снится Петру… Он в числе дюжины повстанцев – с почему-то длинной и седой бородой, как у деда Федора – носится по горам Сьерра-Маэстра от карательных отрядов Батисты. В один гнусный момент те накрывают барбудос, товарищи Пети, отстреливаясь, убегают. У него, как водится, делаются ватными ноги, он видит, что впереди карателей бежит, размахивая указкой, словно саблей, Гитара; заклинивает, само собой, автомат, и неотвратимое возмездие набегает в виде рельефной фигуры учительницы.

   Пропасть народу сосредоточилась на площади перед Политехническим институтом. Юркие пацаны продрались в первые ряды, крутили головами на рассуждающих в ожидании героев людей.
   – Кто из Политбюро сопровождает, не слышали?
   – Как же – Громыко!
   – Погодка, однако, как по заказу.
   – Словно сдурели, будто, понимаешь, представление цирковое, – гундосил пастозный дядя в панаме, теснимый не иначе студентами.
   – На сахарных плантациях мужик вроде работал, оттуда бодягу затеяли.
   – Нда, кубинским и питаемся, а свекольный-то послаще будет.
   – Товарищ, не давите мне на бюст! – сетовала богато оснащенная фитюльками дама в воскресном крепдешиновом платье.
   – А я слышал, боксер был, профессионал.
   Фитюлистая дама ерничала:
   – Да что вы говорите?!. (Снисходительно) Кастро – адвокат! Из приличной семьи, между прочим.
   Петя интернационально покосился – еще одна Гитара!
   – Я вам доподлинно скажу. Наш он, засланный – у моей золовки брат в КГБ работает!.. Между прочим, у Фиделя фамилия – Кастро Рус.
   – Это вы на Рус намекаете? А как насчет Кастро?!
   – Не курите мне в нос, юноша!..
   Вскоре грозным гулом набежала волна ликующих возгласов, переходя в мощный ор. Взлетели руки, вспыхнули глаза (даже Гитара-2, уместив субтильненькую улыбку, виляла платочком) – появились три ЗИМа. В первом стоял Фидель, проталкивая сквозь курчавую бороду усталую улыбку и степенно покачивая небольшой ладонью возле плеча. Шквал восторга взорвал народ, Петька раззявил рот в неистовом, великолепном крике: «Урра!!!»
   Потом существовало веселое шествие домой в месиве вдрызг счастливых, захлебывающихся ребят.
   – А я как заору-у! А Фидель как посмотрит на меня и рукой ка-ак махнет!
   – Блин, а я… а вот… а на второй машине Рауль ехал!
   – А пестик в кобуре видел у него? Зыконский!
   – Да у него в машине еще автомат лежал!
   – Врать-то не колеса мазать!
   – Я видел!!! Спорнем? Он всегда с автоматом ездит!
   И плыл народ по улицам празднично. Вон и отец Петин с дядей Леней Шамриным и супругами Трисвятскими. (Шик! Сегодня в школу папка, разумеется, не ходок – а там может и вообще забудется). Петя радостно указал на них Мишке, радовался:
   – Поддавать будут, без булды!..
   Ночь, правда, опять подкузьмила. Пете снился сон, где он на легендарной Гранма в отряде Фиделя плыл по заливу Кочинос к пламенным берегам Кубы. Вдруг из играющей бликами ряби воды высунулась огромная голова селедки и голосом Гитары ворчала: «А я сладкая, потому что море сладкое, и на острове растут сладкие бананы и сахарный тростник». Внезапно из глубин высунулась длинная рука, схватила Петьку за бороду, которая как у деда Федора, и потянула его в вязкую, словно сахарный сироп, трясину. Автомат опять заклинило, кроме того, кто-то подталкивал пинками Петьку к борту катера. Сомнений не находилось, это клеврет Гитары Колька Малахов, но убедиться не получилось, ибо – проснулся.
   – Средне-Русская возвышенность простирается от…
   Петя строго в позе соответствующей требованиями сидел за партой, лицо было беззаветно устремлено к учительнице. Все блажило о невыразимом прилежании… Какая, право, замечательная вещь, эта Средне-Русская возвышенность! «Образовалась она вследствие…»
   Вместе с тем данная природная аномалия обладала некими коварными магическими свойствами. Голос Марьи Даниловны вдруг начинал как бы отступать, превращая произносимое в меланхолический, невнятный и бессмысленный речитатив. С Петей происходили отвратные психоделические метаморфозы: что-то веки безжалостно тяжелели, мутнел взор, пейзаж класса убывал в туман, само сознание таяло и покидало организм.
   Но есть бог-то! Суть его – звонок. Петя встряхнулся, сакрально вылупился в учительницу, выражение лица говорило единственно о том, что и хотелось бы услышать отличной Марье Даниловне. Это в то время, когда остальные безнравственно шуршали портфелями… А товарищ не понимает – вы только вникните:
   – Я так и не вижу родителей, Стенин! Ты, вероятно, считаешь, что я и сама могу прийти к вам? Что ж, я могу!
   – Я сказал, – косноязычно пробовал препираться Петя, – но это… как его… в общем, завтра будут.
   – Сегодня, Стенин! Я долго в школе задержусь. Ты меня понял?
   Петя жидко кивнул – он давно Гитару понял.
   И опять безрадостно шлепал домой Петруха, стоически волоча свой тяжкий крест. Впрочем, одиннадцать лет, какие могут быть страдания? Промахнул, рыкнув приветливо, косой грузовичок, обдавая вкуснятиной выхлопа, шлялось в густом небе дикое в лиловых потеках облако; а не корявая ли это фигура Мишки неприкаянно маячит в перспективах? Его позывной свист и мах рукой наделили тело Пети сугубой энергетикой. Парень юркнул в квартиру, ловко брошенный портфель смачно плюхнулся в угол; сорвав школьную форму и напялив повседневное, запихивая в себя кусок хлеба с маслом и сахаром, Петя вывалился на улицу. Нетерпеливый Мишка потащил его к заросшему пустырю за бараками, коротко бросив:
   – Ух, что ты сейчас увидишь!!
   На пустыре собралось все дворовое кодло. Мамочки дорогие! У шестнадцатилетних Герки Плотникова и Юрки Сергеева, по кличке Чипа, на руках яростно пузырились настоящие боксерские перчатки.
   Петро с Мишкой были допущены к ристалищу в четвертой паре. Мишка сильней, зато Петя ловчей… Бац! бац! на!.. хук левой, апперкот по поджелудочной – лопаются удары. Петя быстро приноровился окучивать неуклюжего Миху градом выпадов. Он заправски прыгал возле друга, рисуясь и опуская руки… Тут и брызнул ему Миша, практически не видя, наугад, неловко и сильно полоснув по губам шнуровкой. Набатный звон в голове, радужная рябь в глазах, вкусная солено-сладкая кровь.
   А дальше прибежал Санька Трисвятский с невиданным ниппельным мячом, который привез ему отец из столичной командировки. Что такое разбитые губы, когда есть пустырь, оченно пригодный для футбольной баталии… Вы говорите, на пустыре лужа? Бросьте, что за пустяк!..
   В разгар игры Мишка усмотрел родителей:
   – Мать идет, я домой похилял.
   – Во влип, – спохватился Петя, – через полчаса приходит отец!
   Петя добросовестно заторопился домой. Возле дома остановился, рассмотрел ситуацию. Уроки не сделаны, губы разбиты, сам с головы до ног грязный (насчет лужи вы оказались правы), до кучи категорический вызов школу… Труба!
   Петя толкнул дверь квартиры, она оказалась открыта. Из комнаты доносился смех Марины. Петя принял смиреннейший вид: голова покаянно уронена на грудь, скорбь намертво вписана в лицо. Вздохнул обреченно, открыл дверь в комнату. И…
   На диване сидел молодой великолепный лилово-черный негр!.. Еще раз. На диване сидел молодой великолепный лилово-черный негр!!. Реальный, аутентичный, какой хотите, – с черными кучерявыми волосами, с ослепительными, будто первый снег, зубами, с глазами, напитанными бушующим блеском… И почему-то в очках – этого представить было в принципе невозможно.
   – У-у, – раздался рокочущий голос, – совьетски пайонер!.. (Он еще и говорит!!)
   Итак. Незамысловато обставленная советская комната (вы помните? гарнитур еще не куплен). Диван прижатый к ковру о трех утренних медведях в сосновом бору. Негр!.. Рядом с чудом расположился один из Марининых приятелей Серега, по другую сторону – ее подружка Нина. Марина и еще парень, Саша Орлов – напротив, на стульях. Саша и Серега – студенты третьего курса политехнического, Нина – первого.
   – Да проходи же, – умильно улыбаясь, пропела Марина, но тут же построжала. – А чумазый-то! Где тебя так угораздило?.. Вот олух!
   – Олюк? У-у, олюк, – торжественно заявил феномен. Он протянул Пете огромную ладонь и, обращая все лицо в сияние зубов, сказал: – Драствуй, Олюк! Я ест Диего Родригес.
   Петя вытянул ручонку и чугунными ногами переступил к дивану. Руки его утонули в широкой ладони явления. Как ни странно, это теплая, человеческая ладонь. Только почему-то не черная, а красная – чернота в ней застревала в глубоких бороздах. Другая ладонь тяжело и приятно давила плечо Пети.
   – Совьетски пайонер Олюк, – подтвердил открытие Диего.
   Вмешалась Марина:
   – Диего, его зовут Петя, а олух – это так… ну, э-э… маленький, значит.
   – Литл, – подсказал Саша, показывая рукой над полом. – Бат нэйм из Петя.
   Диего это убило. Он вытаращил глаза и смачно, точно вкусив барбариску, произнес:
   – Пьетя-я… – Далее зычно захохотал и хлопнул Петю по плечу. – Пьетя! – И поднял кверху большой палец.
   – Брысь переодеваться, – пытаясь выдать гримасу за улыбку, приказала Марина.
   – Брыс? – брови Диего взлетели, он вопросительно мотал голову от Марины к Саше и обратно. – Что это ест?
   Ответ Петя упустил, потому что уже ожил: он сверкнул молнией в ванную, брызнул на себя две пригоршни воды. Далее в меньшую комнату – грязные штаны полетели в угол, Петька впрыгнул в школьную (она же парадная) форму, секунду домыслив, набросил галстук – пайонер как-никак. Уши его все время были навострены. Из большой комнаты невнятно доносилась смесь английского и русского языка – ясно, Диего не очень силен в русском.
   Петя вбежал туда (гостиная имела сообщение и с коридором и с маленькой комнатой). Нина куда-то вышла и Диего взмахом руки пригласил его сесть рядом, что Петя незамедлительно сделал. Тяжелая рука товарища Родригеса лежала на Петином плече… А?! Каково!
   Саша, несколько натужно улыбаясь, выскребывал слова:
   – А ю уоз ин Ленингрэд? – тут же переводил: – Вы были в Ленинграде?
   – Лэнингрэд? – Диего ответственно кивал. – О да… итс гэд, хороши город. Билы, встречалэсь люди.
   Марина, конечно, не могла промолчать:
   – А еще где были?
   Диего понял вопрос.
   – Много город, болшой страна. – Насколько «болшой», Диего показывал руками.
   Петя неотрывно, задрав голову, глядел на Диего. И не напрасно, тот повернулся к пареньку, радостно показал на разбитые губы, сделал боксерскую позу, спросил:
   – Бокс?
   Петя удрученно кивнул, доказывал:
   – Я тоже врезал! (Диего снова похлопал его по плечу.)
   – А ю э спортсмен – боксер? – видя интерес, схватил Серега.
   – Но, но. Вик айс. – Диего тронул очки. – Э-э… плёко гладет.
   – Он плохо видит, – сурово пояснил остальным Сергей.
   – Волейбол, – говорил Диего, – итс нэйшн гэйм, ам лайк ит.
   – Ой, – встрепенувшись, обратилась к Диего Нина, – а я за наш фак в волейбол играю! (Диего с опаской бросил взгляд на Нину, несколько наморщил лоб) Переводи! – Это она рекомендовала Сергею.
   – Ши плэй фо фак… волейбол, – Серега для верности сделал качающие движения руками вверх.
   Диего снова внимательно поглядел на Нину, но тут же отвел несколько озадаченный взгляд. Встряла Марина:
   – У нас здесь волейбольная площадка, – она показала на окно. – Нинка, конечно, лучшая, но я тоже люблю! – Посмотрела напористо на Сашу.
   Тот перевел:
   – Мэрин лайк дис ту.
   Диего взглянул на Марину, задумчиво почесал подбородок, потупил взор. Пошла небольшая пауза, к Марине явилась идея. Она вскочила, пустилась рыться в книжном шкафу, достала открытки. Знаменитые русские писатели. Открытки подали Диего, он начал перебирать, все подвинулись ближе. Сергей пояснял:
   – Ит из фэймос русский райтерз.
   Диего ткнул, увидев знакомого:
   – Карл Маркс?
   Серега потянул голову, засмеялся:
   – Толстой! Уо энд пис.
   Диего всплеснул руками:
   – О-о, да, да! Вона и мэр. Толсто.
   Снова перебирал, оживился:
   – Пьющкин?
   – Читали Пушкина? А ю рид?
   Диего сморщил глаз:
   – Нэт… нё я знай, глядэт памят-нык…
   Сергей дальше втолковывал:
   – Это Лермонтов, это… м-м… черт… – взял открытку, перевернул, – ну да, Фонвизин… Горький.
   Диего воодушевился:
   – Горкэ? Селоваса, я знай – свабда.
   Все засмеялись, Серега пояснил:
   – Не-ет, это нэйм такой…
   Открытки подарили Диего.
   В коридоре послышались шаги – пришли отец с матерью, забрав Наташку из садика. Когда в дверях появился ничего не подозревающий отец, Петя сделал гордую физиономию и смело глядел в родителя. У Стенина разово дернулась щека, широко выпученные глаза съедали лицо. Мать бросила руки на грудь и испуганно врезала:
   – Господи спаси, царица небесная!
   Все засмеялись. Диего встал и пустился пожимать оторопелым взрослым руки. Ефросиния Андреевна после рукопожатия с открытым ртом испуганно норовила затереться за туловище мужа и поминутно взглядывала на него, по-видимому, боясь упустить дальнейшие движения (скрытно и с недоверием поглядывала на пожатую ладонь). Наташка судорожно вцепилась в юбку матери и, вытаращив глаза, хлопала ресничками, не в силах оторвать ручонки навстречу протянутой ладони присевшего на корточки Диего. Ей помог отец, а далее, встав навытяжку, бормотал:
   – Да вот… милости просим… располагайтесь, будьте как дома….
   Молодежь объясняла:
   – Диего приехал с кубинской делегацией… Он, по-нашему, комсомольский деятель… Вчера была встреча в УПИ, а Нина там в бюро комсомола шишку держит.
   Все смотрели на Нину.
   – Ну да, – подтвердила Нина.
   Ретиво встряла Марина:
   – А я загодя просила Нинку взять меня с собой, на Фиделя посмотреть.
   Все глядели на Марину. У нее отняла взгляды Нина:
   – Ну да. Диего там ее со мной и увидел… Сегодня мы в обкоме комсомола встретились, он про Маринку и спросил. Вот я его и привела, – Нина улыбалась, точно ждала награды.
   На лице Стенина изобразилась нескрываемая улыбкой приличия борьба осмысления, сколь выгодно такое внимание. Алексей Федорович присел на свободный стул, сообщив при этом: «Да, вот…» Тут же, однако, встал, поскольку Диего стоял. Последовала пауза нерешительности, затем проснулся военный, он распорядился:
   – Мать, что есть – на стол, живо!
   Диего радостно кивал, мать шептала испуганно:
   – Господи, да я ж не готовила еще, – кинулась на кухню.
   Стенин обратно присаживался, говорил:
   – Да вы садитесь, в ногах правды нет, – сморщил лоб, размышляя, вероятно, где же она есть. Не определившись, вежливо обратился к товарищу Родригесу: – Как добрались?
   Диего кивнул головой и открыл рот для ответа, однако студенты наперебой талдычили.
   – Ой, папка, – это сказала Марина, сумбурно, – там как всегда что-то перепутали, из аэропорта повезли совсем не туда – правда ведь, Нинка?!
   Нина подтвердила:
   – Такие, я прямо не знаю, безответственные!
   – Хау а ю камин хиа? – попытался донести вопрос Саша.
   Задумчиво размышлял Серега:
   – На стол-то это понятно – только сообразить бы…
   Все это явно привело Диего в растерянность, потому что улыбка с лица сползла, а рот так и остался открытым. Поступил, однако, Диего чрезвычайно мудро, с пафосным выражением лица глядя на Стенина, он объявил:
   – Совьет юнион из грэйт! Хороши страна. – В подтверждение Диего поднял кулак.
   Воцарилось невеликое молчание, и тут Стенин ошеломил всех, делая аналогичный жест и категорически объявив:
   – Но пассаран!
   Свою лепту внес и Петька, сообщив, что «Патриа – о муэрте», за что третий раз получил по плечу.
   Внезапно из маленькой комнаты впорхнула мать со скатертью, стало ясно, официоз закончен. Девушки и парни вскочили раздвигать стол и так далее, а Стенин сидел, задумчиво глядя на скатерть, и кхекал. Поймав красноречивый взгляд Сергея, встал – они молча и синхронно вышли в коридор. С Диего тем временем увлеченно беседовал Саша.
   Работа шла: Сергей почесал в магазин, женщины хлопотали на кухне. Петька, распираемый событием, выскочил на улицу. Ему попался один из дворовых пацанов.
   – А у меня дома негр! – с наскоку заявил Петя.
   – Сам ты негр, – парировал тот.
   – Диего. Он с Фиделем прилетел, – ничуть не тушуясь, пояснил Петя.
   – Брешешь?!
   – Мажем?!. В окно позырь! – Петро развернулся и с достоинством удалился в дом.
   В подъезде происходил небудничный гул: двери квартир скрипели, шла возня, шебаршило, двигалось. Петя остановился и удовлетворенно послушал… Со второго этажа чуть не кубарем скатилась Марина с банкой помидоров. Петька сморкнулся под лестницу и тронулся в эпицентр, где, не раздумывая, по-свойски сел рядом с Диего.
   Из коридора донеслись приглушенные препирательства, из которых можно было вычленить женское «Дай посмотреть!» и материно «Розка, паразитка, не шебути». Затем вплыла смелоликая румяная тетя с винегретом. Она игриво улыбалась, сказала Диего «Здрасьсте» – тот поклонился в ответ. Поставив тарелку на стол, Роза круто развернулась – так, чтоб взметнулся подол юбки – и жеманно почапала обратно. Перед выходом прыснула, вжав голову в плечи… Подоконник на улице вдруг загремел и, как по команде, вынырнул частокол детских голов. Алексей Федорович подошел и сказал в фортку «Псть!» впрочем, весьма неназойливо.
   Вскоре стол ломился от яств. Старший сосредоточенно ходил подле него, теребя одной рукой воротник рубашки, другую завернув за спину, и напряженно о чем-то молчал. А еда прибывала. За дверью то и дело раздавались настоятельные соседские голоса: «Фрося, отменной свежести творог. Они ж там корову, поди, не видели – крокодилы да обезьяны», «Пирог с капусткой – буквально утром тесто завела».
   Вскоре в дверь заглянула голова Сереги с таинственным выражением лица, чтоб тут же исчезнуть, Стенин кашлянул в кулак и вышел с непроницаемой физиономией. Через несколько минут они появились вместе, бережно влача бутылки коньяка. Поставив атрибут на стол, Алексей торжественно подошел к гостю и, сокровенно глядя, провозгласил:
   – Прошу к столу, – приплюсовал для надежности, – не обессудьте!
   Диего щелкнул пальцами и порывисто встал, хлопнув при этом по плечу Петьку – тот осветился и снисходительно оглядел присутствующих.

   Тост держал Алексей Федорович. Он встал, обвел взглядом сидящих за столом, установив рюмку на уровне груди и упершись взором в Диего, велеречиво говорил:
   – Наш диа френд (прозвучало «франт»)!.. – Стенин на мгновение вопросительно и трусовато мигнул на Сергея. Тот одобрительно кивнул. – Сполохи мировой революции порхают по миру и пламя борьбы за верное дело обжигает разнообразные уголки нашей планеты… Отчаянные Прометеи, мужественные и прекрасные, провозглашая преданность справедливости, шагают по земле грозной поступью… – На лбу его вырос бисер пота, жена перепугано вытаращила на мужа глаза. Алексей запихнул в волосы руку и яростно почесал голову, взгляд его упирался в стол. – Короче, того… мы люди простые, но завсегда рады. У меня батя тоже революцию делал, так что… не обессудьте… А Фиделя я вчера видел, подходящий мужик. Вы за него держитесь и, глядишь, на ровную дорогу выведет… – Супруга дернула его за штанину, Алексей совсем пропал. – Да, вот… За революцию в общем… Чуть чего – вы к нам не стесняйтесь. Всегда поможем, дело обоюдное. Да! – И кинул содержимое рюмки в рот.
   За ним деловито последовали другие. Саша начал сказанное переводить:
   – Ну, там… революшн… весь уорлд… эраунд. Фазе оф дядя Леша – из революсьонер ту… Энд хи вери глэд ту си ю… Фидель из э гуд чиф, энд ю кэн камин хиа эни тайм.
   Диего кивал головой с озабоченным лицом, а Стенин разливал по второй. Когда Саша закончил, Диего, воспылав, вскочил, держа рюмку, и темпераментно тараторил, мешая английскую и испанскую речь. Проскочило «патриа о муэрте» и Петька заерзал на стуле, вглядываясь в застольщиков – поняли, нет ли? Неожиданно обрадовавшись после долгой тирады, Диего на манер Стенина ахнул коньяк, но скорчил затем такую рожу, что мать укромно окрестила себе живот. Все смотрели на Сашу. Тот с лицом до крайности серьезным отрезал:
   – Родина или смерть! – и хватил порцию.
   Остальные почтительно сделали то же самое. Далее дружно и добросовестно лопали.
   Первым от поглощения оторвался Диего, начал рассказывать, по-видимому, что-то веселое, ибо через неровные промежутки времени смеялся. Саша с Серегой внимательно следили и вслед первому хохотку закипали смехом. Стенин, мгновенно уяснив метод, тоже вступал радостно. Так же старательно выполнял отбой.
   – А ну-ка за молодежь, – предложил Алексей Федорович. – Доводилось и нам побывать, не думайте. Подходяще резвились. Как говорится…
   Закончить, однако, не удалось, потому что произошел короткий стук в дверь и в комнату вошел дядя Вася Трисвятский. В одной руке он держал бутылку столичной, другую вытянул для рукопожатия. Диего вскочил и тряс ладонь, слушая аттестацию:
   – Трисвятский Василий Степаныч, старшина! Демобилизован, служу по строительству… – Дядя Вася доверительно принизил голос, придвинул голову: – Если какая надобность – со всей душой… (Лицо стало строже.) Имею боевые награды и готов предоставить полную отчетность!.. – Смягчился. – Впрочем, вот здесь, напротив моя квартира. Получена совершенно законно по выслуге лет и остальным достижениям! Сосед, если можно так выразиться – так что прошу, в любое время. (Лоб сморщился в сомнении.) Правда, теперь идет ремонт… если только в другой раз…
   Дядя Вася был одет в парадную военную форму, впрочем, только с колодками, но Стенин своим упущением оказался раздосадован и смотрел на приятеля жадно. Марина, полоснув в маленькую комнату, вышла оттуда со стулом. Усевшись (следом Диего) и нежно сжав двумя пальцами рюмку, дядя Вася вежливо улыбался и осведомился:
   – Случайно не шпрехен зи дойч? А то мы битте, ферштеен!
   – Но, но! – махал руками Диего. – Инглишь, Эспаньоль.
   Дядя Вася сострадающе глядя на него, поднял рюмку и категорически вякнул:
   – Зря!.. Тем не менее, за вашу Хаймат! Фройндшафт, так сказать – миру-мир!
   Выпив, дядя Вася гордо откинул голову и предпринял наставление:
   – Значит, решили, так сказать, последовать примеру!.. Достойно. – Указательный палец направлялся в высоты: – Ленинское учение истинно, потому что верно! Иными словами, абгемахт! – Адепт, похоже, сам пораженный изречением, приобрел помпезную мину.
   – Ленин из… э-э… тру, – попытался Саша втюхать речь старшины.
   – Начиная с Диего Веласкеса и Кортеса, до жестокого американского приспешника Батисты многие хотели поработить свободолюбивый народ… Не выйдет! – заученно и страстно выпалила Нина.
   – Мэни пипл уонт… – Чего они «уонт» Саша довести до сведения не успел.
   – Да чего там рассуждать, – выспренне удивился Серега, – космос, считай, почти освоили. Надои на молоко – рекордные. Войну какую победили!
   – Милк из… э-э… Уо уоз уин, – испуганно лепетал Саша.
   Диего смиренно крутил головы на голоса.
   – Бомбу водородную как жахнем и – капут! – самоотверженно подвел итог Петр.
   Все засмеялись. Последнюю речь Саша оставил без перевода, тем более что в дверь постучали, и появилась чета Шамриных. Со своими стульями, но без спиртного. Дядя Леня при белой рубашке и галстуке, тетя Зина в бархатном вечернем платье. Она мяла руки, заворожено глядела на Диего и говорила:
   – Ах здравствуйте! У вас оказывается гости, а мы вот случайно зашли. В таком случае – в другой раз!
   Стенин выпорхнул из-за стола и, взяв тетю Зину под руку, сокровенно выдохнул:
   – Нет уж, вы бросьте! В другой раз само собой.
   Он церемонно подвел даму к борцу, дядя Леня покорно семенил сзади. Тетя Зина порозовела и, потупляя взор, одергивала платье.

   Через час в комнате кроме первых сидели: майор Кочурин, отец Нины, подружка матери тетя Соня, бывший сослуживец отцов Климчук с женой и две подруги Марины. Стояли гам, дым и восторг.
   Стенин бил себя в грудь и доказывал:
   – Ты соображай, Диега! Кеннеди и тот Советскому Союзу улыбаться начал – уважает. Чует, что с кондачка здесь не возьмешь. А ежели вы у себя в Латинской Америке еще пару революций сообразите, мы ж его, имперьялиста, за яблочко возьмем. Давить его, змея! – Алексей крутил большой палец о стол.
   Диего следил за манипуляциями соратника и вставлял после каждой фразы:
   – Янки – плёко… совьетико – корошь…
   Стенин вдруг расстроился:
   – Эх, подлец Алексашка, пропил Аляску. Как бы мы его сейчас хорошо с тылу подперли!
   Диего поддакивал стратегу:
   – Альяска – бррр, колёд… Куба – тьепло…
   По другую сторону от Стенина Диего теребил датенький Серега, пытаясь всучить открытку, и бормотал:
   – Подпиши, райт, на память. А я тебе буду ту райт летерс… Я и приехать могу, я такой. Я запросто кэн камин ту ю.
   Улучив момент, когда Стенин погнался за маринованным грибом, Диего написал пожелания. Петя подлетел со своей открыткой. Он по-приятельски хлопнул Диего по плечу и коротко распорядился:
   – Черкни-ка и мне, Диего.
   – О! – обрадовался тот, – олюк пайонер Пьетя!
   Пока совершалась раздача автографов, старшой, оказывается, не дремал, а отлучался за доказательным материалом. Таковым произошла пресловутая шашка. Алексей Федорович гордо выплыл из соседней комнаты с изделием наперевес – лицо, само собой, было преисполнено. Самым залихватским образом он высвиснул из ножен орудие и – довольно, впрочем, аккуратно, предусмотрительно косясь на потолок – сделал им некое кругообразное движение. В уважительном безмолвии раздался комментарий:
   – Таким вот образом мы его, врага то есть. – Стушевался малость. – Не мы, понятно, отцы. Однако если доведется…
   Экспонат был предложен другу на обозрение – где ж такому чуду объявится на Кубах-то. Не те, выясняется, ребята, Диего оказался вполне сведущ и оченно ловко устроил в ладони предложенный экземпляр. Молодежь заинтересованно толпилась, надписи, разумеется, подверглись вожделенному исследованию. Диего увлеченно вперся в каракули, бугристо морщил лоб. Вскоре, впрочем, военный азарт утих, предмет отправился в ножны и затем на подоконник.
   Переступив отрезок времени обнаружим, что народ разбился на группки, где происходили свои разговоры. Девушки сбились в кучу, о чем-то шептались и хихикали. Мужики важно сидели за столом – не отдаляясь, заметим, от хмельного – степенно перетирали актуальное. Тетя Зина, поигрывая шнурочками платья на груди, замысловато поглядывала на Диего, а затем устремляла взгляд в дали… Стенин вдруг стукнул ладонью по столу и убежал в маленькую комнату – оттуда послышались кряхтение и шум. Вскоре он появился красный, счастливый и с баяном в руках, разговоры враз оборвались. Ему подставили стул. Алексей вальяжно уселся и, закатив глаза, сделал перебор. Угадывались «Амурские волны». Диего бойко подлетел к Марине. «Мэрин, – произнес он с галантным поклоном, – я вас хочет к таньес». Марина, плывя лицом, сделала книксен.
   Танцевал Диего бесподобно – впрочем, в движениях его присутствовали и самба, и румба, и, как сказал бы классик, иная нецивилизованная сволочь. Закряхтел сдвигаемый стол, закружилась молодежь, уж дядя Леня залихватски повел супругу… После трех номеров тетя Зина томным голосом затянула «Степь да степь кругом». Все дружно подхватили, даже Петя что-то фистулил. Диего отличным голосом, даже с легкой колоратурой на лету брал мелодию. Подпевали и ребятишки, сгрудившиеся у окна – всем было отменно. Пошли частушки, почему-то никто приличных не знал и давали явную скабрезу.
   На спортивной площадке собралась, кажется, вся молодежь городка. В волейбол играли, но для блезиру, в основном внимали сообщениям, передающимся от оконной осады.
   – С Нинкой пляшет! – докладывал малый, отбежав от окна и жадно порскнув обратно.
   Тот что стоял у волейбольного столба, докладывал:
   – С Нинкой Кочуриной бацает.
   Играющие жадно интересовались:
   – А что Серега?
   Парень лениво отходил от столба, возвращался:
   – Серега с дядей Колей Климчуком трет.
   Мяч промахнул на головой игрока.
   – Ну ты чо, Вовка – ну турок!!
   – Потеря!
   Шлеп, шлеп.
   – Курит-то сигары не иначе – забойная вещь!
   – Вроде вообще не курит.
   – Слабак.
   – Да он и в очках.
   – А-а, понятно, переводчик, наверно. Борода есть?
   – Ты чо, совсем что ли? У негра – какая борода!..
   Замечены были кучки взрослых – поглядывали на обсаженное окно.
   А концерт продолжался, пели «Рула, тэ рула». Вот сквозь рулады слабо пропищал сигнал дверного звонка. Марина убежала изобличать виновника и вскоре бочком вплыла в комнату, производя жесты, в которых угадывалось приглашение пройти посетителю. Песня как раз кончилась, все смотрели в дверь. Возникла она, пресловутая Марья Даниловна Гитара. Петя незамедлительно подскочил к своему закадычному другу Диего и с вызовом смотрел в популярный музыкальный инструмент. Увидев этот натюрморт, Марья Даниловна испытала потрясение: глаза ее сделались овальными, приготовленные слова приветствия, наверняка язвительные, погибли еще в утробе – извлекся лишь странный болезненный звук. Отец обработал ситуацию:
   – Марья Даниловна, какими путями? У нас тут небольшое, понимаете, мероприятие. Товарищ Родригес в гости зашел.
   Марья Даниловна устремляла взгляд от товарища Родригеса к Стенину и обратно.
   – Я и понятия не имела… – лепетала виновато. – Какой ужас!
   – Ну что вы, Марья Даниловна, – исходил Стенин, – мы завсегда!.. – Грациозно прикасаясь к локотку, провел ее к гостю. – Вот, не обессудьте.
   – Диего Родригес! – проникновенно поделился негр, обдавая напалмовой улыбкой завороженную женщину.
   – Марья Даниловна, – произнес кисель, – учительница этого мальчика. – И (о Боже!) рука ее легла на голову Петрушки, ласково погладила волосы.
   – Хороши Пьетя! – Диего похлопал пацана по плечу. – Олюк пайонер будет болшой мушик. – Око его щурилось.
   – Действительно, славный растет мальчишка, – заговорщицки молвила учительница, поворачиваясь к Стенину. – Конечно, не без шалостей, но такой уж возраст. – И хихикнула.
   Ну что, Колька Малахов – схавал?
   Между тем кто-то из девушек вновь завел песню. Все дружно работали легкими, наполняя комнату жизнерадостными звуками. Под шумок Стенин протянул Марье Даниловне рюмочку с пожеланиями «не обессудить» (по причине сдвинутого стола и стульев происходил фуршет). Марья Даниловна зарделась слегка, со словами «Ой, что вы, как-то так сразу… мне, право, неловко» взяла посудинку и, сделав губы кралечкой, высосала содержимое.
   Всё – она ручная. После достаточного количества улыбок и жестов, показывающих всю полноту счастья лицезреть славного мальчишку и его родителей, Марья Даниловна внезапно открыла уста и, удачно вплетаясь в хор, полился изумрудный голос. В результате затейливого маневра рядом с ней оказалась Стенина-мама. Она донельзя душевно подтягивала Марье Даниловне и вообще соответствовала… Песни чередовались и совмещались с танцами и разговорами.

   На сцене появляется управдом Степан Ефимыч по прозвищу Козырек. Поскольку двери в квартиру уже не закрывались, мужчина вплыл в комнату без предвариловки, однако, осторожно, бочком. Молодежь как раз затеяла петь популярную «Куба – любовь моя». Диего песню знал и надрывался, если можно так выразиться, до красноты лица. При этом он поваживал тазом и прищелкивал пальцами. Увидев такой пейзаж, Степан Ефимыч крайне умилился и начал артикулировать губами, явно воспроизводя текст песни. Когда Диего почти без перехода завел незаменимую «Бессаме мучос», Степан Ефимыч, окончательно расстроившись, начал протираться к Стенину.
   – Ха, Ефимыч! – обрадовался ему хозяин. – Давай-ка дернем.
   – Оно конечно, понятно, такой гость… есть резон… уж не прими за обиду, – отвечал Козырек и… отправлял жидкость по назначению.
   Превежливо откусив огурчик, управдом канючил:
   – Войди в положение, Леша. Народ хочет повстанца уважить, давай что ли митинг спроворим.
   – Окстись, Ефимыч, он по-нашему ни бельмеса.
   – Да ты что, – сокрушался Козырь, – а вы как общаетесь?
   Старший значительно вздохнул:
   – Это, брат, наука.
   – Нет уж, Леша, как хочешь, а у меня претензия – подавай негра! – сделав хитрое лицо, подвинулся к Стенину. – Ты ж вникай, мы под это дело деньги на окраску забора вышибем.
   – Ох жу-ук! – сузил глаза Старший и попридержал: – А вспомни, я у тебя стекло просил. А?.. Не дам.
   – Не было стекла, вот и не дал! – воспылал, дерзко трухнув перхотью, Степа. – Да и о чем речь – тут государственный случай.
   Стенин засмеялся и согласился:
   – Ладно, пусть потешит. Верно, всем поглядеть охота.
   Тут Козырек пальчиком хитро призвал товарища чуть нагнуть ухо, и нашептал в оное что-то сокровенное. Стенин-старший пополз в улыбке и душевно хлопнул по спине Ефимыча:
   – Лихой ты.
   Старший кликнул Сашу, парень неуклюже побрел к нему.
   – Слышь, Сашок! Ты Диеге поясни, что народ любопытствует. Пусть что ли мировую обстановку нарисует.
   Сашок кивнул и в несколько приемов развернувшись, подступил к Диего. За ним посеменил Козырек. Саша с вялым лицом объяснил задачу:
   – Пипал ин зе ярд… э-э… собрался тугеза. Зей уонт ту лисн… м-м… ю маст то спик эбаут… в общем, ля-ля-ля насчет политики. Короче, митинг… сечешь?
   Ефимыч синхронно переводил:
   – Народ на улице… ждут и просят… как-никак, не всякий день… уж сделайте расположение.
   Диего улыбался, глядел то на Сашу, то на управдома, и, кажется, не понимал. Потом, враз сообразив, замахал руками и яростно согласился:
   – Да-да! Говорит! Я ест.
   Тронулись. В коридоре Степан Ефимыч заскочил вперед и семенил, сделавшись важным; периодически оборачивался, при этом улыбался заискивающе. За Диего толчками пульсировал Саша, остальные нестройно валили сзади.
   Народ уже гуртовался у скамеек перед небольшим открытым помостом, где происходили общественные мероприятия. Располагалось это недалеко от волейбольной площадки, и все физкультурники перебрались сюда. Когда избранники подошли к сцене, городкисты дружно захлопали в ладоши.
   Перед самой сценой Козырек остановился и причесался. Взмыв на помост, он совершенно изменился, пожалуй даже, ростом увеличился. Диего приветствовал всех, маша руками, как боксер на ринге. Саша на ступеньках оступился и, подойдя к Диего, хихикал над собой, покраснев при этом. Остальные расположились на скамейках. Степан Ефимыч завел одну руку за спину, другой подбоченился и в последней помпезности открыл митинг:
   – Уважаемые сожители нашего городка! Знаменательный в город к нам прибыл случай в лице геройского Фиделя Кастро. Все мы об этом знаем, а многие имели радость лицезреть его, так сказать, собственноручно. Вчера это было. Сегодня же мы имеем на лицо представителя от геройского друга, так сказать, живьем. Вот он, смотрите на него и аплодируйте руками… (Народ послушно зааплодировал.) Поскольку товарищ представитель добродушно согласился выступить, то дадим ему слово. Попросим, товарищи, усердными хлопками! – Тут Козырек сам заработал ладонями.
   Диего радостно глядел на публику. Затем ударил кулаком в воздух и иерихоном провозгласил:
   – Буэнос ночес, камарадос! – Дальше без передышки начал быстро говорить по-испански.
   Выпалив несколько долгих фраз, Диего остановился, перевел дух. Саша во время речи оторопело смотрел на него, а когда тот замолк, испуганно повернулся к публике и нерешительно молвил:
   – Родина или смерть… – хоть «патриа о муэрте» не прозвучало.
   Диего с гордостью смотрел на Сашу и молчал, тот, переминаясь с ноги на ногу, добавил:
   – Тяжело было, товарищи, что там говорить…
   Саша виновато повернулся к Диего, тот продолжал смотреть на него. Саша расстроился и потерянно лепетал:
   – Хлеба не было… (пробормотал совсем малослышно: «черт, что они там жрут») патронов… бритвенных принадлежностей…
   Спохватился и, сильно краснея, замолк, глядел жалобно на Диего. Кубинец снова вдарил кулаком и воодушевленно заговорил. Рассказывал долго и закончил словами о «либертад» и «барбудос». Снова пустился смотреть на Сашу. Парень окончательно сконфузился, теперь сочинений не делал и с натугой промямлил:
   – Либертад – это свобода, барбудос – повстанцы… В общем победили они… Черт его знает, товарищи, я испанский не изучал!
   Все засмеялись, встали и отчаянно захлопали в ладоши – Петька с пацанами яростней остальных. После выступления некоторые, в основном молодые, взлетели на сцену и норовили пожать Диего руку. Восторг был дикий.
   По чьему-то предложению Марина стрельнула домой сооружать проигрыватель на улицу. Томная тетя Зина тускло завела относительно «степи кругом» – не отыскав поддержки, села на скамью и закручинилась.
   Старики вели азартное обсуждение. Дед Бондаренко, бывший моряк, доказывал:
   – Вот в Африке негр принципиальный, что вар. На термометре, веришь ли, пятьдесят, а к нему подойдешь, потрогаешь – кожа холодная, ровно сейчас из морга. Потому как чернота настоящая, без примесей… – Дед, соболезнуя, поджал губы и чуть кивнул головой. – А этот подкачал.
   Старики вглядывались в повстанца и соглашались. Бондаренко умствовал:
   – Хотя понятно, Куба широтой выше Африки. Стало быть, у них прохладней. Оттого и синева.
   Марья Даниловна стояла рядом с матерью Пети и тетей Соней, увлеченно доказывала что-то касательно консервирования компотов. Стенин расположился в группе зрелых мужчин и, с достоинством попыхивая папиросой, молчал. Здесь шли политические темы.
   Вокруг Пети столпились ребята, он форсил открыткой с надписью и подаренной авторучкой. Оборзевший Колька Малахов тоже потянулся, цапнул открытку:
   – Дай позырить.
   – Не хапэ-э, не казенная! – всклокотал Петя, вырывая вещь. – Отвалэ, пока не догнали!
   Колька, скуксившись, отошел в сторону, потому что Чипа, король двора, держал на плече Пети руку. Чипа, оказывается, был давно большой его друг, просто раньше об этом как-то не представлялось случая удостовериться. Они тронулись.
   – А чо к вам кучерявый приперся? – спрашивал Чипа.
   – А! – махнул рукой на такой пустяк Петя. – В сеструху влюбился и прилетел с Фиделем.
   – Коронно.
   Петя показал на студента:
   – Сашка тоже с сеструхой ходит – что надо кадр, у него пласты западные.
   Петя с Чипой степенно фланировали, скептически осматривали публику, гурьба ребят послушно плелась сзади.
   – Вон учиха моя. Я ее с Диего познакомил, – Петя небрежно мотнул головой.
   Чипа отвязно обозрел учительницу и резюмировал, предварительно классически сплюнув меж зубов:
   – Ништяк шмара, с пивом потянет!
   Приспособили проигрыватель, зазвучал «Сибоней». Молодежь ринулась на площадку, мужики потянулись домой – выпить за политику и дружбу. Впереди шагал Стенин, рядом Козырек размахивал руками и доказывал, что забор красить в настоящий момент первейшее дело, ибо «налицо ситуация, когда зачастили иностранцы, и городку не к лицу из-за несуразного облика ударять в грязь лицом». Когда взрослые подошли к дому, возле подъезда увидели двоих незнакомцев. Один из них быстро ступил к Стенину и мягко попросил:
   – Можно вас на минуту?
   Стенин отошел с человеком, остальные последовали в квартиру. После недолгих переговоров товарищи удалились. Алексей Федорович донельзя важный вошел и приглушенно, значимо сообщил:
   – Из органов ребята. Вроде как бы охраняют.
   Козырек почему-то испугался, вытаращив глаза, перехваченным голосом спросил:
   – Что теперь делать?
   – Да ничего, – засмеялся Стенин. – Просили в гостиницу проводить не позже двенадцати. Порядок вроде такой.
   Управдом сразу опал и упрятал в себя рюмку зелья. Остальные догоняли, далее в окно наблюдали за танцплощадкой. Там праздник: молодежь плясала, причем, выкаблучивалась нещадно – Диего выделывал невообразимое.
   Через полчаса Козырек вдохновенно изрек:
   – Пора.
   И тут должно снизить тон и поправить воротничок, ибо выясняется следующее: пока все угощались, управдом спроворил дело… Баня! А как же – регламент!
   Уж упоминалось, что зачинался городок, как обыкновенный военный гарнизон. В соседнем со Стенинским доме жил генерал, страшенный любитель бани и водных процедур. Воевал чин, похоже, еще до рождения, прошел все допустимые войны и привез с одной крупную любовь к сауне, о которой тогда обыватель помина не знал. Вот и соорудил в гарнизоне капитальную баню с сопутствующими штуками, вплоть до бассейна, не сказать, небольшого озерца. Теперь озеро и баня поместились на территории одного заводика и доступ туда имели избранные. Именно Козырек в дислокацию был вхож, и нынче укатал заводское начальство под всемирное мероприятие… Баня, словом, поспела.
   Через окно кликнули гостя. Вместе с ним ввалилась орава молодежи, в комнате поднялся невообразимый гам. Козырек, плотно приблизившись к личности, гордо и витиевато изложил:
   – Диего Родригес, дорогой и уважаемый – баня! Если хотите – кондёр… так сказать, русского свойства души… Для вас – насколько позволяет ресурс, а уж с нашей стороны – всеполномочно. Словом, ассортимент, уж вы проявите… – Козырек окончательно вытянулся и повелительно повернулся к толмачу.
   Однако Сашок не потребовался. Диего возмутился:
   – Баня? О, иес!! Парить тэля и мозгоу!
   Козырек от уважения сразу обмяк, протиснул руку под локоть Диего и дышал:
   – Достопримечательность… собственно, лучшая баня в городе! А кто знает, может и в ином масштабе… Понимаешь, дорогой, начальник какой приедет и моментально сюда. – Козырек направил палец и глаза в небо. – Сауна!
   Услышав о затее, молодежь ликующе возопила. Ликование относилось отнюдь не к процедуре – все понимали, в баню допустят только старших. Дело в том, что местечко вообще было любимо и посещаемо.
   Расположилась причина, повторимся, на задворках завода, и являла прямое очарование. Сам бассейн, продолговатая выемка в полфутбольного поля, занятая тяжело мерцающей водой, обнесен был густо и декоративно растением притязательным, от ивы и шиповника, до ели и вереска, и сочными всегда свежеокрашенными скамьями. Наивно и симпатично смотрелся тэобразный мостик с ограничивающими перилами, скамеечками для одежды в конце его и с проемом в перилах для спуска в воду по лесенке. Отчаянно и лукаво устроился в центре озерка дикий на быстрый взгляд островок. И довершала ансамбль баня – аккуратное, умелое сооружение западной архитектуры, стоящее метрах в тридцати от озера и сопряженное с ним песчаной, ухоженной дорожкой.
   По относительной удаленности озерка от основных заводских построек, либо по щедрости начальства от глубокого надзора рай не надсаживался, в жаркие летние дни местная молодежь и детвора прохладой себя угощали – впрочем, дисциплинированно.
   Коротко сказать, патефон тотчас прибрали и перенесли в оазис. По достижению места шалман прямо на берегу ударился в пляс – патефон задействовали от бани – и, пожалуй что, сам Диего померк. Однако парень и баней особенно озабочен не был: столько сияющих и глубоких глаз, столько движения, форм, флюидов… и он все-таки так хорош!
   Занятие нашлось всем. Что-то происходило в бане – туда и обратно шныряли люди, кипел Козырек. Детвора шастала по берегу, пожилые блюли степенство, прогуливались вдоль озерка – городок, кажется, весь перекочевал сюда. На светопреставление прибежал заводской представитель, управдом утрясал ситуацию.
   Однако смена диспозиции предложила новые мероприятия. Кто-то из молодых отчаянных полез в воду. Сентябрь, уж охра в листве съела хлорофилл, да и сам лист поник или слез на землю – озерцо основательно было укрыто корочкой листопада, тяжелая глыба воды дышала ознобом. Нет, чмокнуло от упавшего тела, заколыхалась на волнах аляпистая листва. Вот второй сиганул – герои. И пошло дело, мелькали черные трусы на голых телах… А это что за чудо? Никак Диего, океанский человек, решил проявить удаль. Ну верно, обнажился смоляной торс, очки аккуратненько свернул, положил на скамеечку, – бултых.
   Тетя Зина ритмично переступала ногами, покачивая обширной грудью в такт музыке, таинственно смотрела в водоем. Марья Даниловна поваживала плечами.
   – Вы, братцы, умеренность используйте, не усугубляйтесь, – озабоченно бросал пустые слова Козырек.
   Дело, между тем, простое – молодежь игру затеяла. Один ушляк шмальнул в озерко шампанистую бутыль, теперь все рыли песок, искали награду. Хлесть, упал предмет. Никак Петька, шалопут, тело уронил. Взвизгнула мать, да где там – добудь озорника.
   И ведь Петька бутыль нашел. Да каков шельма, нет бы предъявить удаль, так подплыл к Диего исподтишка, совал тому – на, друг дорогой. Скривилась щека повстанца – ну зачем?.. Вдруг поползла лукавая губа, палец у рта образовался. Тсс… Мы, Пьетя, бутыль пока заныкаем, а потом сюрприз сделаем. Диего вмялся в воду.
   Козырек тем временем командовал аврал – в баню героев-неудачников, подальше от хвори. Петю тоже, как потенциального пневмониста пихнули в парильню… В строении житье, эва стол стоит с надлежащим веществом в переднем зале. Петька рассматривал факт – водкой обнищали, пятилитровая мензурка с приятнорозовой влагой. Настойка, ясно-понятно, Козырька продукт – мастак.
   Шасть в пекло, там стон. Это Диего под вениковым изуверством бати пропадает. И Пете до кучи по жопе – славно… После Диего батя хорошенько прогрел сына. Вышли – народ вареный, дымящийся за столом, принимали.
   – Ну, православные, с божьим днем, – пропел умильный тенорок управдома.
   Диего указал на жидкость и поковырял обстоятельство:
   – Что это ест?
   Козырек возмутился:
   – Сие, товарищ замечательный, центральный реквизит. Необходимая вещь и сам скроил.
   Дока Диего догадался (чай, полстраны освоил), проголосил:
   – Хоу, русски твас!! Я знай!.. – Начал разворачивать пальцы. – Шугэа… м-м… сакор, дрожки. О-о! – Щелкнул себя подле кадыка, Степан Ефимыч, блеснув слезой, полез чокаться.
   – Ну что, Диега, – пытал Стенин, – сподобился русского душеприкладства?
   Гость для верности поддакнул:
   – Е-е, парить мозгоу!
   – Значит так. Еще заход – в чистилище, потом прямиком в рай. Это, брат, не карнавал там всякий.
   Хихикнул дядя Вася Трисвятский:
   – А чего, я б на карнавал-то – за милу душу… Шоколадину бы другую, хабанеру, понимаешь.
   Мужики плотоядно заржали. Стенин предусмотрительно отослал Петю:
   – Погрелся и будет. Нечего тут…
   На воле – тоска. Девки с парнями телесами трясли под музыку; не Чипа бы и жить наплевать… А этот – бес, вот привычно клал руку на плечо Пети, нарочито согбенно вышагивал, под блатное тянул:
   – А не хотится ли пройтиться, воды напиться.
   Петя гордо ступал в темп. Чипа кивнул на баню:
   – Слышь, Пит, чего там мужики творят?
   – Дело простое, – уступил Петя, – халкают.
   – Много водки-то?
   – Не-а, – оплошал Петя, – на Козыреву настойку перешли. Банка пять литров.
   Чипа сморкнулся, затем длинно плюнул, еще упражнения. И произнес:
   – А подтянуть граммулю – слабо?
   – Ты что, Чипон, – испугался Петька, – как это! Не умею я, да и поймают.
   – Ты чо такой Вася! – отчаялся Чипа. – Революционный день, раз, поди, в жизни выпал – грех же не стырить… Да и кто увидит, все бухие да горячие. Вон, гляди, прут из бани.
   Действительно, перли.
   – Не-е, Юра… да как это?! – Петя попытался отстраниться.
   Не те ребята – Чипа навис над парнишкой, доказывал в ухо:
   – Перчатки боксерские на неделю – твои.
   Петя хлопал шаренками – страсти рвали парня. Предпринял торг:
   – Малуха продаст – он такой.
   – Этот фикус?! – Чипа по блатному перекосил рожу и резко вскинул, как бы пугая, руку. – Да я его сделаю, как хочу!
   – Юр, давай я лучше Сашку попрошу – он добрый.
   Чипа вынул убойный аргумент – для безотказно смертельного воздействия употребил в тоне театральную жуть:
   – Чапаев что говорил? Год не пей, а после бани укради да вмажь!.. (Беспощадно лупил глаза.) Ты чо, в натуре, Иваныча не уважаешь?!. – Прижал паренька сокровеннейше. – Держи тару, все будет в ажуре.
   Устряпал полководец Петю, сунул парень сосуд за пазуху…
   В бане никого не наблюдалось. Вот и банка, опустевшая изрядно, но при содержании. Опорожнял ее Петя сперва в стакан, потом в свою емкость, нервничал, ронял жидкость мимо узкого горла. Здесь и пошел спектакль.
   Раздался звук. Петя моментально прыгнул за шкаф, держа перед собой недобранную бутыль. И не случись в руках злополучной емкости, освоили бы причинно-следственные события другую стезю.
   Из парилки вывалился голый Диего. Что уж он хотел с собой сделать, неведомо, только находился мужик в критическом состоянии. Он был раскален, из пор мелкими фонтанами бил пот, глаза лезли из орбит. Уронив на грудь челюсть, жутко дыша и переваливаясь, словно пьяный шкипер, вытянув руку с растопыренными пальцами, Диего в страшном усилии искал стол (Петя, убитый жутким видом друга, замер).
   Иностранец между тем достиг стола, припадочно шарил по столешнице. Пить ищет? Ничуть, руки миновали емкости… Наконец наткнулся на искомое, им оказались очки (Диего немилосердно близорук). Не тут-то было. Как только он водрузил очки на нос, они мгновенно запотели… По отчаянью, которое читалось в его лице и дальнейшим действиям, стало ясно – человек смертельно хочет на улицу, ему не хватает воздуха, прохлады, однако он не может найти свою одежду.
   Уж как мучился мужик, глядеть было невозможно – но самое мерзкое, на Петю из-за проступка напал столбняк, он с жутью наблюдал из закутка пытки Диего… Ура! Революционер все-таки нашарил завалившиеся брюки – наконец-то он прекратит хождения, выйдет и перестанет мучить мальца. Господи, что он копается? Не может быть, трусы не может найти. Что за наказание! Хорошо хоть, сам Диего был измучен и принял обоюдовыгодное решение, натянул брюки на голое тело. Скорей на воздух!
   Шиш, рано радуемся – Диего не может найти выход. Здесь случилась вообще пакость, парень сослепу (очки-то – запотевши) ткнулся совсем не в ту дверь. Эта вела в подсобную клетушку и была заперта. Пырк, мырк – нету. Кубинец в отчаянии вздернул голову (Петя чуть не плакал от возмущения – ну вот же дверь на улицу, рядом). Где там, Диего напрасно шаря глазами, отходил от искомого. О боже, он двигается совсем в противоположном направлении… Ба-а! Он увидел то, что искал.
   Потребно пояснение. Баня находилась в стадии усовершенствования, некоторые предметы, ждущие ремонтного часа, занимали площадь. В том числе довольно массивная дверь, прислоненная к одной из стен комнаты. Ее и углядел Диего.
   Парень, тяжело дыша, поспешил к оной, шарил в поисках ручки, нашел. Дернул. Дверь шевельнулась, отслонилась от стены и мягко прильнула обратно. Диего гневно смотрел на нее – карамба! Дернул с удвоенной силой… Дверь, упруго отвалившись от стены, мощно навалилась и упала, погребая под собой перепуганного революционера.
   Самое непонятное, как Петя сумел удержать в руках чекушку. Теперь он уже совершенно вжался в стену, слился с ней и практически перестал дышать.
   Диего в это время, произнося горячие слова, выкарабкивался из-под двери. Он был смят, растерзан. Разогнул стан, тер ушибленное место, губы шептали что-то ужасное. Поднял отчаянный взгляд и глаза, в конце концов, различили настоящую дверь. Он открыл ее – в комнату ворвался свежий воздух, плечи Диего счастливо вздрогнули.
   Выскользнул из бани вслед за кубинцем Петя минуты через три. Он передал сосуд Чипе, на похвалу того лицо Пети плохо скрыло несметное желание послать ближнего во все возможные и невозможные области… Крепился в глухой таинственности малый минут пять (революционная солидарность обязывала не разглашать обстоятельство), однако – сами понимаете. Слушателями получились Мишка и еще пара самых близких и надежных:
   – Ребя, что было! (Слюна вдохновения пузырилась в уголках рта.) Захожу в баню – раз только, а там Диего выходит из парилки. – Петька досконально и красочно изображал всю сцену. – Бум, а очки не показывают… Шарит, шарит – дверь не находит. Подходит к ну той, ну которая для замены… Ха ее на себя – ни фига… ха еще раз – она дэдэнц на него… Я запал!
   Дружки падали со смеху. В молодежной кутерьме тоже взрывались залпы хохота, там были затеяны аттракционы. Мужичье совершало очередной поход в баню – уж не за паром, за градусом исключительно.
   А день иссякал: клубились сумерки, над земным шаяла багрово-золотая река, нежничал прохладный ветерок. Однако попробуй, уйми молодежь. Всплеснулось озерцо, это двое оголтелых добытчиков опять тревожили дно в поисках той бутыли шампанского. Впрочем, геройство уже сникло: нырнули по разу, поковыряли тщетно песок и вымахнули, вогнувшись в крючок и умеряя осеннюю дрожь.
   Тут и произошел апофеоз дня. Когда молодежь толпилась подле неудачников, растирая их, покрывая ерными шутками, веселя гамом себя и страну, Петя подметил, что ведет себя Диего загадочно. Тихонько отстранившись от толпы и соорудив плутоватую улыбку, он сперва крадучись, а потом резво устремился на мосток. Там, быстро сдернув очки, положив их аккуратно на скамью, буквально сорвав рубаху и брюки и отнюдь не аккуратно шмякнув их о ту же скамейку, мелькнув голым негритянским задом, Диего бултыхнулся в воду… Петя ахнул, вытаращив глаза. Посоветовался беспокойно с Мишкой:
   – Какого же рожна голый-то?!. – Обрушилась догадка, горячо пояснил: – Бали-ин, да он же забыл, что потерял трусы в бане!
   Петя с опаской смотрел на воду, физиономия наполнялась тревогой. Однако от развития событий здесь парень ускользнул, потому как пьяненький Чипа поставил перед ним, взяв за шкирку, Кольку Валова, и внушал тому следующее:
   – Ну ты, флюй! Вот этого человека зовут Пит. Повтори нараспев.
   – Пи-ит, – выполнил указание Колька.
   – О чем говорит это имя? О том, что лучших пионеров в мире не существует. Из таких людей вырастали Кибальчиши и Тимуры… (раж обуял юношу) Гастеллы и Зои Космодемьянские… (Сопел, пучил глаза.) Ты усек?
   – Усе-ек.
   Чипа остыл, соболезновал:
   – Тебе мама сегодня на буфет филки давала?
   – Давала, – Кольку посетила легкая паника.
   – Куда дел?
   – Проел.
   – Никогда так не поступай. Настоящий пионер всегда должен носить деньги при себе. Понял?
   – Уху, – подозрительно малослышно кивнул Колька.
   Петя, разумеется, не мог отстраниться от аналогичных педагогических экзерсисов.
   И тут в Советском Союзе произошел вопль. Это был ликующий и признательный, торжественный и благородный вопль. Народ резко обернулся к озерку и… обмер. В проеме перил на конце мостка, на фоне угасающей зари и изящной глади мерцающего озера, воздев победно с бутылкой руку, улыбаясь в полнеба, стоял великолепный, совершенно голый негр.
   Зрелище сие, безусловно, составляло масштабное явление современной истории, и на зрителей имело воздействие колоссальное. Нет и крупинки сомнения, общее мнение было таково – мировая революция произойдет в ближайшую неделю.
   Дамы. Прежде всего отметим, что тетя Зина без лишних предисловий свалилась в обморок. Марья Даниловна, скажем, встала к явлению в профиль и в этой позе отчего-то просматривалось желание улизнуть. Девицы, запросто открыв рты, рассматривали шампанское не мигая. Мужики конфузливо сучили ногами. До последней крайности зачарованный народ безмолвно созерцал происходящее. Весь перец ситуации состоял в том, что никто не знал, как себя держать с голым негром на фоне умирающего неба.
   А в обморок тетя Зина ушла, заметим, необдуманно, потому что еще предстояли краски. Первым из задумчивости выполз Козырек.
   – Подождите, – выступив из толпы и, пожалуй, с некоторым торжеством сообщил он. – Здесь надо разобраться. Все дело в том, что у нас подобное как бы не принято. Собственно, пардон.
   С этими словами Козырек начал перемещаться к Диего. Походка его отчего-то приняла несколько развязный и одновременно вкрадчивый характер.
   – Собственно, виноват, – как бы боясь спугнуть гражданина, сопровождал себя управ. – Оно, конечно, мероприятие, тем не менее…
   Чем бы закончились переговоры, неизвестно, поскольку Сашка, который оказался ближе всех к кубинцу, поступил на редкость заурядно – он указал пальцем на компрометирующую область тела. Диего проследовал взглядом и вздрогнул. Дальше чудеса возобновились.
   Вероятно, можно представить, как поступил бы в данной ситуации простой обыватель. Скорей всего, натурализм он попытался бы сократить руками, возможно, скорчился, наконец, сиганул в воду. Диего двинулся против правил. Он присел и в великолепном пластическом вихре дал вприсядку вправо от трапа. Дойдя до конца мостка, он быстро распрямился, виртуозно сделал пируэт на сто восемьдесят градусов, и в том же упоительно жарком темпе, той же присядкой устремился влево. Дойдя до другого конца мостика, Диего с замечательной гуттаперчивостью начал проделывать ряд движений, которые можно представить, если вообразить, что в человека бросают ножи либо несъедобные помидоры, а он с бесподобной ловкостью уклоняется от них. Самое поразительное, что голова его притом жила самостоятельной жизнью и медленно вращалась в разные стороны. Лишь когда из уст Диего вырвался спасительный клич, он бросился к скамье, достал из-под нее сгоряча зашвырнутые туда брюки и впрыгнул в них, всем открылось содержание мизансцены.
   Все упали. Происходила канонада, светопреставление, Помпея. Нет, конечно, ржали не над Диего – просто этому дню органично было извержение… А когда смятый, уничтоженный Диего, глядя на погибающую толпу, сделал выражение лица, из которого было ясно, он готов покончить с собой, его элементарно подняли и долго таскали на руках. Парня отчаянно подбрасывали, его обожали. И день закончился.

   Ночь раздалась, обуяла, съела сумерки, возились в радостных лицах неверные, причудливые блики от фонарей. Лукаво улыбался месяц, брызги звезд плясали в небе. Прохладно-веселый воздух прилипал к телам. Шевелились деревья, взбудораженные завидующими общему настроению соками.
   Совершались проводы Диего. По улице шла толпа и пела. Редкие встречные останавливались и долго провожали людей взглядами. Те шли медленно, потому что знали – когда возле гостиницы они будут прощаться с мужественным и красивым Диего, он будет стоять и молчать, прижав руки к сердцу. По щекам его будут бежать сверкающие отблеском фонарей и душевного огня слезы.
   Люди шли и думали каждый о своем, но в результате это было общее. Диего скорей всего прокручивал, что «русски твас» – гуд, «русски девушки» – безусловно, файн. По всей видимости, его точило соображение: жизнь выглядит вполне симпатичным предметом. Существует подозрение, ему было пригоже.
   Марина категорически размышляла: скоро они проводят этого хорошего, сильного парня, потом ее пойдет провожать Саша, они долго будут стоять в подъезде и разговаривать; если он и на этот раз не решится, она сама, первая его поцелует. Ей было лихо и трепетно.
   Стенин косился на своих детей и с удовольствием отмечал, что Маринка получилась красивая девка. Конечно, они поженятся с Сашей и будут жить неплохо, поскольку тот стоящий парень. Петька сильно вырос за лето и хоть пока оболтус, вполне смышленый и самостоятельный пацан. В нем уже чувствуется характер, а это значит, он сможет управляться с жизнью.
   Петька ни о чем не думал. Он просто был счастлив.

Глава пятая. Коля

   Братья Орловы находились в однокомнатной квартире Андрея. Настроение царило мягкое: собрала сыновей матушка, предстояла громоздкая операция по перевозке скарба – ребята любили совместные мероприятия. Лето устоялось, набрало умеренный градус, избавилось от пуха – закалился лист, женщина загорела, деловито препирались птицы. Андрей копошился, искал рабочую одежду, Вадим сидел, уткнувшись в какую-то книжку, Николай слонялся. Обстановка в квартире была специфичная: солидное место занимал компьютер, музыкальные инструменты, аппаратура – хозяин плотно занимался музыкой. Коля пощипал струны гитары:
   – Новенькое что-нибудь соорудил?
   Андрей лениво ответил:
   – На твой вкус? Нет.
   – Все захермании сочиняешь. И кто слушает? Проще надо – Шуфутинский, Круг.
   Вадим оторвался от книги, посмотрел на наручные часы:
   – Во сколько машина подъедет?
   Андрей кинул взгляд на часы настенные:
   – Ориентировочно вот-вот. Покурите, вон пепельница.
   Николай:
   – Ты ж лишил себя – не замутит?
   – Почему – лишил? Впрочем, действительно – зато теннис приобрел. Запах, однако, я даже люблю.
   Николай достал сигареты, засмолил. Подошел к серванту, достал альбом для фотографий. Полистал, комментировал:
   – У меня такой нет. – Взял в руки фото. – Елки, сколько же мне здесь? Двенадцать что-нибудь… – Перевернул фото, вгляделся в надпись, бормотал: – Ро лов есан тродос…
   Недоуменно сморщил лоб, но сейчас же разгладился, засмеялся.
   – Умора! Это ж ты, Вадька, придумал игру. Вспомни!
   Вадим отвлекся от чтива, наплыла легкая улыбка. Коля говорил:
   – Коверкали слова, разбивали на части, переворачивали, переставляли, иногда добавляли абракадабру… Трое нас, орлов.
   – Помню, – кивнул Вадим, – ты, дело прошлое, ловчей всех был. Тебе вообще слова легко давались. Балбес, не стал развивать, а могло получиться.
   Коля пожал плечами, перевел глаза на младшего.
   – Андрюха зато кропает, и пусть его. Чего о пустом жалеть… Впрочем, на пенсию выйду, глядишь… – Взгляд ушел, стал емким.
   Андрей пыркнулся уточнить:
   – Умора – это ведь деда Алексея?
   – Точно. Морока, тоже его. Мне особенно нравилось «подходяще». По-евоному – высший балл.
   Вадим нашел:
   – Капут – тоже.
   Улыбались… Николай снова зашелестел страницами альбома. Рассматривал очередную фотографию, обратился к Андрею:
   – Ваш класс?
   Тот мелькнул взглядом: «Угу».
   Коля всмотрелся:
   – Ё-моё, я ж эту девицу знаю! – ткнул пальцем.
   Андрей вгляделся, удивился:
   – Откуда?
   – Ты помнишь, еще с Тамаркой жил, ездили мы в Болгарию?
   Андрей кивнул. Коля, радуясь воспоминанию, произнес:
   – Слынчев бряг!.. (Посерьезнел.) Поездочка, скажу тебе, получилась – на букву зю.
   ***
   В вестибюле отеля вокруг груды багажа сосредоточилась не по погоде одетая группа туристов. Гид, черноволосая молодая болгарка, командовала с малозаметным акцентом:
   – Сейчас получите ключи от своих номеров, отнесете вещи и сразу спускайтесь обратно (глянула на часы) – нас уже ждут на обед!
   Коля с Тамарой – габаритная, но плотная женщина – устроились за столик вместительного, открытого ресторана. Соседями оказались пожившая дама и привлекательная девушка – это была не кто иная, как Инна, соратница гипнотизера Сергея.
   Тамара первая проявила инициативу, завистливо глядя на Инну, заявила: «Тамара», – дернула руку, по-видимому, намереваясь и тут же раздумав ее подать. Инна заметила поползновение, сама сунула ладонь: «Инна». Последовали «Антонина Ивановна» и «Николай». Все это сопровождалось неловкими рукопожатиями через стол.
   – Чем это нас голубчики потчуют?! – скептически рассматривала наполненную тарелку Тамара, сходу обозначая, что с ней не надо ля-ля.
   Антонина Ивановна наклонилась и душевно поделилась:
   – Это холодный фруктовый суп.
   Тамара осторожно понесла ложку ко рту. Отведав, в изумлении смешанном с негодованием выпалила:
   – Это же компот!
   Соседи молчанием подтвердили открытие. Тамара, взглянув на уже откусанный кусок хлеба и отложив его, мрачно хлебала.
   Раскладывали вещи в номере. Коля предложил:
   – Успеем устроиться, Томка. Пойдем море проверим пока греет.
   Пришли на пляж, разоблачились. Любознательный Коля, лежа на пузе, озирал окрестность – вокруг расположились явно иностранцы, стрекотали по-своему. Надо сказать, обстановка была благодушная: никто ни на что не претендовал, небо, вода – живи, не хочу.
   Неподалеку ковырялся в песке что-нибудь годовалый парнишка. Коля умильно наблюдал. Тот обнаружил наблюдение и начал широко улыбаться дяде. Не ведая в каких склонениях с господином общаться, от душевной широты соорудил Никола игривую рожу, – малец принял сигнал и, забавно переступая на кривых ножках, направился к приятелю. Войдя в достаточную близость, он предельно непосредственно шлепнул Николая ручкой по лицу. Далее начал исследовать доступы в существо объекта, а именно: принялся глубоко всовывать пальцы в отверстия ноздрей, ушей, в рот. Коля на все эти манипуляции, отлично помня заученный перед поездкой циркуляр, предушевно улыбался.
   Теперь малый начал заниматься глазами, что вызвало у Николая некоторую настороженность – он несмело покрутил головой, уводя предмет исследования из-под тактильного воздействия. При этом бедолага пустился отчаянным взглядом искать родителей ученого – таковых в близлежащей природе не существовало. В итоге Коля вполголоса, как можно деликатней, обратился к ненаглядной:
   – Томка, мне ж киндер все внутренность попортит.
   – Улыбайся и терпи, неразумный, – въехала в ситуацию дипломатичная Тома, – потому как рот-фронт.
   – На черта мне этот фронт, у меня язва, – шипел приспособление.
   – Сам напросился, дурак – терпи, – рассудила Тома.
   Николай оскалил зубы, пытаясь выдать фокус за улыбку – взгляд был грустный.
   Глаза его все-таки попали на некую молодую пару, что сидела неподалеку. Те лениво наблюдали за малышом (не иначе доводились родителями), всем видом изъявляя согласие со сложившимся положением вещей. Коля сделал гримасу, которую все-таки давайте назовем улыбкой – супруги дружелюбно помахали рукой.
   Тем временем с предыдущей частью тела парень закончил, переместился к спине подопытного и пытался на нее взгромоздиться. В общем и Колю данное устраивало, дядя послушно предпринимал движения способствующие предприятию, знакомая мина, периодически бросаемая к родителям, сопровождала процесс.
   Прошло время. Парнишка, судя по всему, обустраивал объект капитально: Коля уже наполовину случился зарыт – содействие в погребении оказывала и Тамара. Он давно покорился судьбе: ухо было вдавлено в песок, глаза смежены.
   Но вот редкий и квелый взгляд его попал на живописное некое – ожил. Пляж посетили три молодые цветущие девицы, несомненно, заграничного производства, потому как облачения состояли минимального. Этого им показалось мало – существа запросто пустились снимать лифчики. Под ними у заграничных персон, оказывается, содержатся исключительные предметы, да все разных ГОСТов и ракурсов. Расстроился, выходит, от такой умозрительности Николай и приобрел загадочный вид, однако неусыпная Тамара, заметив удрученность принадлежности, проследила взгляд. Открытие доставило ей беспокойство, отсюда и обескуражила собственность сейчас же душевным разговором:
   – Знаешь, перебарщивать не следует, обвариться можно с непривычки. Так что давай собирайся.
   – Я же не скину киндера! Сама с ним заодно.
   Тамара подосадовала, но не долго – ей пришла мысль. Потаенно оглядевшись, она оттянула резинку трусов мальца и шмальнула туда пригоршню песка. Мужик незамедлительно сполз с друга, напрочь забыл о нем и начал заниматься презентом.
   На следующий день вновь состоялся завтрак. Тамара явно испытывала к Инне интерес, донимала:
   – Тебя чего-то вчера на ужине не было.
   – Я, наверное, только на завтраки и буду приходить… Здесь сестра с мужем. Они в Австрии живут, специально приехали, чтоб вместе побыть. У них машина – они меня возят, показывают Болгарию.
   – У-у, здорово, – приуныла Тома, – прицениться можно! А здесь, поди, все самое дорогое. Вчера прошлась – у нас дешевле.
   Вмешалась Антонина Ивановна:
   – Милочка, нас непременно будут вывозить. Я здесь не первый раз и доподлинно знаю.
   – Смотря что надо, – соболезновала Инна. – Мне сестра вчера один магазинчик неподалеку отсюда показала. Там чудное и дешевенькое детское.
   – Серьезно? – расстроилась Тома.
   – Если хочешь, пойдем после завтрака, я покажу. Как раз там меня будут ждать.
   Тамара расцвела:
   – Нет, ты серьезно?
   Тамара и Инна – Коля неуместен – шли по аккуратной дорожке, болтали. Тему вела Тамара:
   – Ты не поверишь – я так сглупила! Звали меня реализатором на Вайнера. Центр города, там самые бабки крутятся. Но получилась возможность контейнер взять в аренду, на Парковском рынке. Ну, думаю, сама себе хозяйка, попробую! И потом продукты – дело сугубое, а на вещах спрос гуляет… Пролетела – девки, которые на мое место пошли, круто поднялись.
   Тут же, впрочем, обнадежила Инну, подтверждая доверительность интимной интонацией:
   – Правда, ко мне один подкатывает. Артур зовут, азербайджанец, поставками занимается. Ну, ты же видишь, я при теле – они любят. Золотые горы обещает.
   Тамара сделала интригующую паузу и взор, несомненно, инициирующий подругу на побуждающий вопрос. Инна, однако, притом что внимала вежливо, в глубины не попросилась. Приходилось поступать самой:
   – Ну, ты сама понимаешь – ситуация интересная. Мы все-таки женщины! – Для вящей пущности имел место взгляд предельной значимости.
   Инна, побежденная взглядом, вынуждена оказалась подогревать:
   – А Николай что?
   Тамара возразила, каждым движением олицетворяя полную безнадежность:
   – Гос-споди, о чем ты! – Хихикнула, обозначив высокое качество аргумента: – С него анализы-то исключительно в жидком виде!
   Инна соорудила, хоть и без энтузиазма, понимающую улыбочку.
   – Вон мои стоят, – показала на миловидную женщину и упитанного гражданина. Упитанным гражданином, как мы уже понимаем из хода повествования, осуществился Дитер.
   Подошли, Инна представила, последовали несколько дежурных, но сердечных фраз. Инна указала Тамаре на обещанное, и они разошлись.

   Прошли несколько дней, наши вполне освоились. В соответствии с этим они стояли на остановке автобуса, что возил граждан в недалекий от Слынчев Бряга городок Несебр. Коля полюбил городок за наличие дешевого вина, Тамара не все магазины там обследовала. Солнце перло беспощадно, деревья шебаршили, птицы лопотали, машины туда-сюда ерзали – лепота. На остановке было пусто. Вскоре, однако, присовокупились некоторые граждане – шесть человек заграничного вида и разного пола. Возраста были преисполнены далекого и поголовно содержались в коротких штанишках. Разговаривали исключительно на английском. Тома от жизненной скукоты задала супругу вопрос:
   – По-каковски они талдычат?
   – По-английски, деревня, – высокомерно просветил муж.
   – Ой – знаток!.. – Весь скепсис мира уместился в словах и взгляде.
   Коля происходил в настроении:
   – А чего! У меня, между прочим, твердая четверка была.
   Вдруг одна бабушка отделилась от кагала и направилась прямехонько к нашей парочке.
   – Несебр? – ткнула бабуля в землю пальцем.
   Коля, как специалист по английскому, схватил инициативу:
   – Что вы, дарлинг – это Слынчев Бряг! Несебр – там!
   Показал в надлежащем направлении. Бабуля, кивнув благодарно, вернулась к кодлу и создавала объяснения, указывая в данном Колей направлении. В группировке произошло смятение, но бабушка выиграла спор: народ стронулся с места и посеменил, следуя указанию.
   Тамара проявила беспокойство:
   – Придурок! Она, поди, остановку на Несебр спрашивала, а ты с толку сбил.
   Коля огорчился:
   – Черт, точно!
   В соответствии с рот-фронтом Николай догнал неразумных и ударился говорить.
   Чтоб понять его действия, требуется объяснение. Дело в том, что насущная остановка была второй от начала маршрута, а весь жаждущий контингент, вероятно из удобства расположения, сосредотачивался на первой. Стало быть, сюда автобус прибывал с наличием изрядным. Чтоб добыть сидячие места – поскольку езда сопровождалась временем – удобно было садиться в автобус, следующий из Несебра, то есть на другой стороне дороги. Коля, желая обеспечить бедолагам комфорт (сам он с женой, надо полагать, по молодости, до комфорта был не страстен) принялся пояснять обстоятельство:
   – …Он развернется и приедет сюда (Коля корпусом показал разворот, все выглядело очень живописно). Вам надо туда (настоятельно показал рукой на противоположную остановку). Экскьюз ми? Понимаешь? В общем, давайте, уважаемые, топайте на ту сторону!
   Старики очутились в полной растерянности. Но Коля так душевно положил руку на плечо предыдущей старушки, что она вновь приняла руководство на себя. Долдонила что-то настоятельно, группка, пугливо озираясь, начала перебираться через дорогу.
   И в это время к покинутой англичанами остановке подошел совершенно пустой автобус. Коля с мрачным лицом мялся – вина перед иностранцами ввела в оцепенение – Тамара, поднимаясь, прошипела:
   – Чего ты встал!!
   Уже в автобусе она, повернувшись к убитому Коле, прокомментировала:
   – Ну, ты… комик!
   В Несебре выполняли процедуры. Коля, загрузившись вином, отмяк. Не тут-то было – выйдя из очередного магазина, они наткнулись на пресловутых старичков. Бежать было уже бесполезно, взор бабушки попал на Николая. Глаз ее странно дернулся, она на секунду замерла, дальше мелкими, но гордыми шажками подошла к персонажу. Задрала голову – Коля имел непроницаемый взгляд, идущий поверх ее головы, и пунцовые щеки (нервно прижимал к себе баул с заветным) – и звонко, собственно на всю улицу, продолжительно что-то ему говорила. Не менее гордо отошла. Окоченение Коли продолжилось. Подошла Тамара, уважительно порекомендовала:
   – Переводи.

   На другой день Тамара и Николай ехали в автобусе. Обочь дороги обильно росла черешня, очевидно, бесхозная. В подтверждение кучка цыганок вполне непосредственно собирала таковую. Тамара тотчас приобрела глубокомысленный вид. Вечером после ужина произошел разговор:
   – … А чем я хуже цыган? – Тамара озорно смеялась. – Положим, гадать я в мастаки не набиваюсь, а уж черешню надкусить, будьте любезны. Тут я непременно чавела!
   Разговор шел вот о чем. Гуляя однажды в окрестностях местечка, напоролись наши на обширный сад. В связи с этим заканчивала Тамара монолог так:
   – Значит, пойдем вдоль заборчика. И как выглянет за него нерасторопная веточка, по ягодке тогда и отломим.
   – Прекращай ты – со своими замашками! – пытался Николай учинить афронт. – Поесть, так вон на обеде дают. Мою, в конце концов забирай. Не повезешь же домой – не можешь, чтоб не стырить!
   Пресекалось это лаконично:
   – По ягодке и больше ни-ни!
   Взялся с собой, соответственно, безразмерный баульчик и после ужина дефилировали в расположение. Коля, между тем, трусливо роптал:
   – На международный скандал нарываемся!
   – Что ты за мужик такой! – сердечно сокрушалась Тамара. – Ничего не бойся, положись на меня.
   – Положиться, положим, я могу, поскольку мужчина обаятельный. Только когда международный, это совсем не чай с витаминами. Сошлют в кутузку, а у меня режим.
   – Экий ты невоспитанный, – поучала деликатная, – ну сошлют, мух меньше будет!
   Пришли к месту. Оглядели предприятие и сникли до крайности, поскольку не вылезали ветки за забор. Прошлись от беспредметности затеи и высмотрели в глубинах оазиса домик и калитку в заборчике. Тамара утвердила:
   – Стой на месте и не дыши.
   Сама направилась к домику и скрылась в нем. Коля не дышал. Не прошло и время, как выглянула Тома и помахала рукой, подзывая. Мужчина подошел, предпринимательница вдохновенно приказала:
   – Газуй в общагу, бери привезенную из дома бутылку и обратно – чтоб мигом!
   Коля заподозрил неладное:
   – Зачем бутылку?
   – На черешню поменяем, – открылась торговая Тамара.
   Николай вздрогнул и рассудил:
   – Ты что, рехнулась?! Божеский напиток на какой-то там фрукт!! Да я скорей тебя отдам!
   – Молчи, неуч! – выразилась законная супруга, а тем временем появился человек достаточного возраста и болгарских кровей.
   – Здравствуй, – сказал он, улыбнулся и протянул руку.
   Коля пожал предложенное – препираться было невозможно. Развернулся и демонстративно уныло ушел выполнять поручение.
   Когда наш герой прибыл обратно, застал накрытый стол. На столе существовали: колбаса, сыр-брынза, сладкий перец, фрукт кой-другой. Болгарин и Тамара только закончили экскурсию по саду. Николай передал сверток жене, та гражданину, этот незамедлительно хлобыснул предмет на стол – Коля отлег душой. Сели, мужик, отворяя бутыль и прохаживаясь по емкостям, на достаточном русском раскрыл перед героем ситуацию:
   – Это сад – в котором ты находитас. Кооперация. Здесь существовала большая кооперация, сейчас стала меньше существовать. Тут раньше цветы, теперь зачем? – все везут из Бургас. Я – охранитэл!
   – Сторож? – поправил Коля.
   – Совершено сторож! – порадовался славянин и назидал, подняв стакан: – Был русский старший брат, теперь – друг на демократа!
   – Тебя как кличут? – спрашивал Коля душевно.
   – Петко Петков!.
   – А я Коля… – Локтевой сустав установился на уровне головы. – За демократию рынка… так сказать, за процветание будущего!
   – Эх, хорошо пошла! – прокомментировала, выпив, Тамара и демократично хихикнула: – До самой что-ни-на-есть самой!
   Для ублажения «самой» болгарин распорядился бутылкой.
   – А я, Петя Петков, тебе так скажу!.. – Коля придвинул торс к «другу по». – Нам пофиг – демократия там или капитализм. Ты мне работу дай, потому как руки (покрутил руками), а уж мы разберемся. Да вот с работой-то – проблемы! Все стырить хотят, надуть. Эмэмэмы там разные. У вас как с этим?
   – Хе-хе, – посмеивался Петко, – ваш мемеме и нашего брата, как это… обляпошил, курица в борш!..
   – Кур в ощип! – обрадовался Коля. – Есть люди и в наше время. За это и умнем!
   – Перец – чудо! – закусывала Тамара.
   – А вот сыр домашнева, – ухаживал Петко. Обратился к Николаю: – Ну так что… выберут Ельцина на втора срока?
   Коля развел руками:
   – Катавасия идет страшная! Народ на него зол, да ведь сейчас деньги правят бал! Ельцин-то наш земляк, а не любят у нас. Такая дрянь в городе, просто скулы сводит. Сплошь пальба – Чикаго да и только!
   – Наслышно!.. У нас спокойней, толко тоже коммунисты обратно голову надеват…
   Вот уж и кончилась первородная. Глядим, Петко в сусек полез, извлек жидкость очень пристойную для глаза.
   – Сливовица, – доложил.
   – Хоть тараканица! – пошутил Николай.
   Только приспособились по лапушке в душу окунуть, как в пространство вник еще один член болгарского демократического общества. Весь из себя пригожий и сходного с нашей парой возраста. Тамара зырь на него и изложила:
   – Ах, присаживайтесь в компанию!
   Тот плюхнулся за стол, поскольку Тамара получилась очень приветливая. Оно и сосудинка ему на столе уместилась.
   – Ты кто? – выразился Коля.
   – Васко.
   – Васков! – догадался Николай. Открылся в свою очередь: – Я – Коля, прораб. – И вдогонку ее, целомудренную.
   Обратно занялся разговор за демократию рынка. Николай признался:
   – По правде сказать, жить весело. Если крутиться, то – можно… Мы вот подряд взяли – хорошие деньги подломить должны.
   Васко горячо согласился, говорил, как ни странно, почище Пети:
   – Деньги лезут. Сколько денег у людей – невозможно!.. – Глядел на Колю без солидарности, даже с холодком. – Мы жить хорошо будем, нам теперь указа нет.
   Колю, кажется, это покоробило, в тоне случилась медь:
   – Услужить-то ума не надо, на чаевых чего не толстеть. А вот ты своими руками!
   Тамара, кидавшая на Васко взгляды, зазвенела:
   – Что характерно – мужчины у вас сплошь чернявые! Южные мужчины вообще чернявые… – Резюмировала: – А наши так – шатены.
   Васко на эту сентенцию словами не отреагировал, но бросил на женщину короткий, едва ли не пренебрежительный взгляд. Супруга это совсем завело:
   – Под турками-то… кабы не мы. Память скоренько долларом отшибло!
   – Ах солнце, море! – Тома томно закатила глаза. – Вот так лежать на пляже… ветерок щупает кожу!
   – Россия два века платила дань за татаро-монгольское иго! – чеканил Васко.
   – Сами скинули, никто не помогал! – Коля сузил глаза, чуть дрогнули ноздри.
   – Ах, душевно сидим, аж грудь теснит, – Тамара поправила лямки лифчика, – хи-хи-хи!
   – Мы – словена! – дипломатично встрял Петко. – Россия пишет на Кириллице, это идет с Болгария. Шипка. Мы всегда потрэбна быть тесно – выпэм!
   Коля резво подхватил стакан и ерепенисто глядел на Васко. Тот нарочито хладнокровно потянулся к своему. Выжидали, кто первый протянет стакан для чоканья – первая получилась Тамара. Пошло.
   – Петко! (Тамаре-то голову не заморочить.) А насчет черешни вы не забыли? – Молодка игриво улыбнулась. – Помнится, вы что-то и о других ягодах упоминали!
   У Петрухи из души перло:
   – Вам, шибкоуважаемо, как старшему брату – всегда! Вот Васко и намерает.
   Тамара безотлагательно встала и усердно глядела на молодца. Тот вяловато поднялся. Николай беспокойно забегал по фигурантам глазами. Тамара, прижав баульчик к силуэту и бросив Николаю умильно: «Колик, мы скоренько», – преспокойно удалилась вместе с членом общества.
   Коля приобрел задумчивую физиономию. Однако ненадолго – ожил мускул лица, залоснился взгляд, что предварило такую фразу:
   – Хороша продукция, уважаемый сильно Петя! И хочется еще прикоснуться к вещи.
   Петя достал следующую. Он расторопно разлил и, подняв стакан, сделал важное лицо, вероятно, добывая тост. Коля решительно и лаконично опередил:
   – За то-что!
   Петя оказался солидарен, отчего в помещении возник смачный хруст перца и прочей снеди. Закусив, Николай поставил локти на стол, ладони рядом с подбородком возбуждающе мяли друг друга. Лицо было обращено к Петко. Поза и взгляд выдавали высокой сокровенности ауру момента. О тоне и не будем:
   – А я тебе так скажу: в человеке все должно быть прекрасно. Я уже не говорю о душе…
   Загоревшийся взгляд Петко и нахлынувшая сосредоточенность лица показали глубокое понимание слов – подтвердила устремившаяся к бутылке рука. Он в свою очередь произнес:
   – За то-что!..
   Вот уж и в третьей осталось досадное количество благодетельной – сквозь медленно смежающиеся веки питоков источались полные добросердечия взгляды. Да и темные сумерки, однако, склонились на двор. Коля, похоже, совершал повествование, мы слышим, во всяком случае, слова:
   – …Ты знаешь, такая она, эта дудочка, красивая – умеют немцы вещи делать. И ведь играет, вот что поразительно! Дудишь – и ласково в теле…
   Коля грустно глядел в окно. Вдруг взгляд его напрягся. Он повернулся к Петко – спина выправилась – смотрел на охранялу где-то даже протрезвев.
   – Черт! А где же Томка? Весь сад обобрать за это время можно было!
   Петко соболезновал:
   – А никто и не собират… Там с утра собрано лежала, Васко просто намерал.
   Коля резко ударился тосковать. Смятение изобразилось на лице, далее беспокойство – в общем, чувства были очевидны. Здесь не до международной деликатности, и Коля в лоб полюбопытствовал:
   – В каких краях процесс происходит?
   Петко благонамеренно ответствовал:
   – Ушла Тамара. Васко ее провоживает. У нас так заведено.
   Неказистое заведение, смекнул Николай, упрямился:
   – Нет, ты мне край укажи!
   – Иди, – воодушевился Петя и вывел прочь из дома, – вон там брали. – Указал на сарайку, что вдали мерещилась (в саду, оказывается, было наглядно, потому что лампочки там-сям воткнуты). – А дальше идешь – дверь. В нее и пошли. Ближе.
   Хотел Петя попрощаться, но не успел – Коля уж к месту устремился… Собственно, не сараюшка, а так – навес. Ящики, хлам. Коля окинул взглядом – пусто. Поспешил до обозначенной калитки, мах через нее, поскольку закрыта, и дальше.
   Тем временем гражданин обнаружил, что на глаза сел налет. Впрочем, и вечер резво овладевал Слынчевым Брягом – выперли звезды, беспорядочно ползли кляксы деревьев, скалы зданий потраченные светящимися пещерами окон угрюмо несли тлеющее небо. Коля потер глаза – ни зги. Да и другие приключения: то в сторону шатнет, то встречные человеки как-то опасливо отстраняются.
   Достиг, однако, апартамента. Воздел было кулак, дабы издать звук о дверь, но пронизанный таинственной мыслью, которую мы подозреваем по прищурившемуся глазу, опустил руку и полез за ключом. Ковырь, ковырь, а от надсады нервов и не может одолеть. Погонял так механизм и вдруг увидел, что дверь сама открылась, Василий с голым торсом – правда, в штанах – занял проем. Еще и улыбался.
   – Ах ты паскуда, – обратился к соплеменнику с пламенной речью Николай, – я ж из тебя последнюю артерию выну!! – Для доходчивости слов, схватил особь за горло и протолкнул внутрь комнаты.
   Василий принялся хрипеть слова, и все на таком заграничном языке, что разобрать ни полбуквы было невозможно. Тут и ненаглядная обнаружилась. Притом, такое безобразие на себя нацепив, что и смотреть становилось неловко. Коля от конфуза за супругу жизни отпустил Васькина (тот принялся чахоточно кашлять, соразмерно содрогаясь телом) и смотрел на представительницу пола с полным расстройством. Показал на конвульсивного Васю и пожурил:
   – Что ж ты, не очень хорошая, мужа перед человеком позоришь?! Откуда ж ты такое неглиже на себя напялила?!
   Тамарка ему чужим голосом и воспаленно разговаривала:
   – Вэ кого находитэ?
   Этот вопрос обескуражил Николая и он, соответственно, испытал сильную качку в сторону. Когда относительно восстановился в позиции, начал внимательно всматриваться в гражданку. Взгляд его от мероприятия несколько прояснился, вслед чему произошло поведение: Николай испуганно оглядел помещение, фигура приняла жалкую осанку, лицо приобрело растерянное выражение. Довершил удрученность довольно невразумительный ответ:
   – Курву нахожу.
   – Но Курва, – упрекнула особь, – ест Марлен!
   Это окончательно выбило из колеи – рот Николая приоткрылся и оттуда полезли звуки, которые за слова выдать решительно было не возможно. Впрочем вот, кажется, получилось нечто членораздельное:
   – Что-то я, похоже… маху…
   – Послушайтэ, что ви сэбэ позволяит?! – Эмоции дамы, несомненно, росли.
   – Да это… ну что ты, ей бог – промахнулся, – пролепетал Николай.
   – Я попрошю вас вон! – потребовала Марлен.
   Обратим внимание, что в Николае проснулась очередная сторона натуры: он, не меняя обескураженную физиономию, начал ощупывать взглядом контуры визави – присутствовала даже некоторая пристальность. Контуры, вероятно, придали ему некую устойчивость, ибо следующие слова состоялись уже достаточно вменяемыми:
   – Я, собственно… привет зашел передать… От нашей туристической группы… Так что вы не журитесь… С взаимопониманием – и даже почтением…
   Николай начал отодвигаться к выходу (уже несколько восстановившийся, но еще ошарашенный «Вася» отпрянул в сторону), походя бормотал:
   – Следуя Женевской конвенции… впрочем, мы всегда со всей душой…
   Выдвинувшись из комнаты – пятился задом, держа руку на груди – Коля виновато кивал женщине (по-видимому, кланялся), которая вышла следом и провожала парламентария взглядом со смесью негодования и изумления. Из-за косяка выглядывал и мужчина, надо думать, пришедший в себя, но не рискующий погружаться в разбор происшедшего. Николай, наконец, обрел мужскую суть, ибо бросил издалека иностранцу:
   – Ты Марлену не обижай! Купи ей что на душу, сомлеет девка!
   На этом развернулся и, окончательно ретируясь, бурчал под нос:
   – Если что, прямо ко мне – я его знаю. Юшку-то враз отковыряю…
   Выйдя из здания, Коля пустился оглядываться, чесал затылок, делал движения показывающие полный душевный раздрай. Наконец обратился к прохожему:
   – Ты мне гостиницу «Ветерок» укажи.
   «Вот так сперва, потом этак – фасом и упрешься», – прокурлыкал прохожий.
   Выполнил парень фразу и действительно уперся. В заведение, которое болгары именуют баром – по-нашему, летнее кафе. Сидели не густо за столиками довольные жизнью отдыхающие, музыка пела, и танцуй, кому приспичило. И пришло к Николаю размышление, что должен он отведать вина, дабы прояснить изображение в глазах.

   Сделаем некоторое отступление… Человеческая натура – суть совершенно психический агрегат. Диапазон потенциалов, умещающийся в этом внешне нехитром сооружении, столь широк, что никакие литературы и прочие искусства не способны расшифровать свойства личностей, которые чаще всего обнаруживают себя поступками.
   Теперь иной коленкор – вино. Бог или дьявол совершил изобретение – это вечный и, возможно, самый сакраментальный вопрос, ибо, как известно, единственно этот продукт содержит истину. Во всяком случае, воистину симбиоз психического человека и продукта, сделанного на небесах, творит крайние проявления природы, иначе сказать, составляет базовый чертеж явления, именуемого жизнью.
   В нашем случае, конечно, нет глобальных посягательств. Николай, как завзятый исследователь, решил нынче потрогать очень частный аспект мироздания, который называют разным взглядом на вещи. Вот эти ракурсы мы с вами и пощупаем.
   Итак, Николку пошатывало. Подле одного из столиков стоял человек, наш подошел и спросил:
   – Кто крайний?
   Человек на всякий случай отодвинулся. Коля нерешительно и скучно оглядел диспозицию. К нему подступила женского пола болгарская девица и предложила сесть, указывая на пустой столик. Коля тщательно, в несколько приемов выполнил предписание. Девица, это была официантка, задала конкретный вопрос:
   – Чего желаете?
   – Ты понимаешь, – проникновенно поделился Николай, – ей черешни захотелось. Получит – даже две!.. А Петя Васин?! Я ж бутылку вез чуть не с другого полушария… со всей моей, если можно выразиться, душой – и нате вам. Это демократично, я спрашиваю?
   Официантка вновь задала первый вопрос. Коля тоже повторил попытку пояснить:
   – Понимаешь, такое жизненное разнообразие – сугубо не по мне… В общем, хочется ак… акмали… акклиматизации… Очень!
   Девица посмотрела на Колю пристально и спросила прямолинейно:
   – Ты кто?
   – Прораб, – ответил он утонченно.
   Девица наклонилась к Коляну (в лице ее возникла чрезвычайно игривая мина) и с придыханием созналась:
   – Я так и знала.
   Она восстановила позу, все так же замечательно глядя на прораба, далее круто развернулась и походкой Мэрилин Монро «из джаза» удалилась. Проводив подругу взглядом, Николай затеял рассматривать местность.
   Вот сидят трое парней. Судя по всему, земляки, – нет, это не про нас, даже не станем задерживаться… Дальше следовали две девицы – так, уже что-то. Впрочем, наверняка тоже соотечественницы. Впрочем, эта светленькая очень даже… Ну-ка, а тут что за вещество?.. За одним из столиков сидела пара – мужчина и женщина с пышной грудью. Мужик-то уперся в курицу, а вот дамочка откровенно пялилась на Николу. Черт, ну просто снедала очами. Коля даже оглянулся – может сзади кто?! Нет, все было совершенно явственно. Между тем мадам и губками-то поделала, и глазками-то помигала… Собственно, почему нет! Чем Коля не гражданин в соку?.. Зараза этот что с курицей – ну совершенно не к месту!
   Коля потупил глаза, чтобы провентилировать ситуацию. Так, поступаем следующим образом. Разумеется, первым делом треба принять – для рывка, так сказать. Далее… Тут взгляд его попал на свой ботинок – развязался шнурок. Коля наклонился дабы поправить неурядицу. Резко повело, однако мужчина выправился… Ну, надо понимать – деклиматизасьон, вестибулярный развинтёжь, что называется. Еще и пальцы не слушаются – Николай пыхтя ловил петли.
   Взгляд вдруг поймал нечто. Повернул голову – это были женские ноги (дело-то под столом происходило). Ножки, я вам доложу, отменно фирменные!.. Откуда-то сверху раздался плотоядный зов (голос, вне сомнения, имел отношение к ножкам):
   – Прора-аб! Прорабушка!
   – Я зде-есь! – аналогично пропел Колик.
   Фирменные коленки незамедлительно подогнулись и под столиком образовалась чудная головка нашей официантки.
   – Ваша мама пришла, кой-чего принесла… – лилось все то же плотоядство.
   – Так в чем дело, давай его сюда! – удало улыбаясь, сказал Коля.
   Официантка сделала движение, в результате чего под столом возник высокий стакан с мокрой прозрачной жидкостью. От такой объективности Коля сполз со стула, уселся на пол и незамедлительно припал к нектару. Выпив, пригласил подругу:
   – Да ты садись, места хватит!
   Подруга, не долго рассуждая, воспользовалась щедротой и выполнила разрешение, умильно глядя притом на Колю.
   – А я тебе так скажу, – надулся Николай. – Ничего лучше мензурки на нерву не действует. Какой червячок завелся, сразу наливаешь и вдогонку. Просто руки другой раз разводишь, насколько благоразумное средство!.. Ты со мной согласна?
   – Безусловно! – всем видом подчеркивая солидарность, горячо согласилась девушка.
   – Еще момент. Когда дозу одолеваешь, нужно представить, будто ты не напрасно на свет родился. Это придает чреватость.
   – Ты мне вот что скажи, – почему-то мужским голосом завела подруга. – Зачем ты подрядился Рожновскому коттедж строить? Теперь застрянешь на пятом объекте, пока не достроишь. А так бы лафовал на авиабазе – сам себе сам!
   – А как ты ему откажешь? – пояснил Коля. – Он, конечно, бык, чинодрал, но выучиться подначил – должное-то отдать надо. Ну и… прорабом воткнул.
   Здесь под столом появилась мужская голова.
   – Шалунята, – протарахтела она благодушно, – позвольте вас поздравить с текущим процессом событий… И еще привет передайте, потому что за здорово живешь – это у них не получится. Так и передайте – не те, дескать, ребята!.. – И исчезла.
   – Ты здесь посиди еще, а мне поработать хоть раз охота, – довела до сведения официантка обратно женским голосом с болгаринкой, приподнялась при этом и отползла к другому столику.
   В следующий разрез времени Коля оказался снова сидячим на стуле за столом, лицо отражало мучительное соображение мысли. По всей видимости, пришла затея отблагодарить обходительную – та как раз рядом ухаживала за другими потерпевшими. Соответственно Николай встал и подошел к сзади.
   – Спасибо, – сказал он задушевно.
   Речей таких девица отродясь явно не слышала и с перепугу уронила что было в руках. Пустилась говорить нервные слова на болгарском языке.
   – Ты, – соболезновал в ответ Коля, – не тушуйся. Стаканы разбились – это мелочь. Если что, я из горла могу.
   Народ начал осматривать диалог. Один нашелся въедливый.
   – Стеклянные, – произнес, – стаканы были.
   Коля вгляделся, изумился:
   – Действительно, стеклянные…
   Открытие привело его в воодушевление.
   – А что вы думаете!! – во всеуслышание прокомментировал обстоятельство Николай. – Полагаете, если на Тодора Живкова, так сказать, наобструкцали, значит, все можно?!. Дудки! Разобьются – потому что физику в карман не спрячешь… это вам не розовое масло!
   Вероятно, Коля впадал в раж, что следовало из отчаянного выражения лица. Глубоко дышал, искал взглядом нечто, нашел – это был свободный стул. Выхватил его из-под стола, поставил перед собой, взгромоздился. Гаркнул несколько надрывно:
   – Смотрите на меня, сволочи!!! – Далее голос и поза приобрели все то должное, что соответствовало речи. – Над седой рваниной моря горько реет буревестник, весь на молнию похожий!.. Но я не об этом!.. Никогда!! Вы слышите? Никогда человек не произойдет от обезьяны… потому что нравственность – вот что определяет его как гому сапиенса… и в чем-то эректуса! Это обезьяны готовы за банан все что угодно показать, а гома – у него своя молния!.. И буря грянет… не беспокойтесь – рябу теня грабуспок! – Коля закинул голову и запел: – По нехоженым тропам протопали лошади, лошади!! – Сделал поклон и легко, даже изящно двумя ногами соскочил со стула.
   Здесь один очень тронутый эскападой обнаружился – подошел, обнял Николая и начал участливо талдычить про Леву:
   – Пятнадцать левов кофе черный, которо проливата, плюс посуда. Пара бокала, котора содержата. Четыре в ум – итаго сто левов, как из-под куста.
   Коля внимательно выслушал его слова. Наконец, сделал следующее предложение:
   – А ху-ху ни хо-хо?
   Здесь пошла разговаривать музыка, и народ под нее плясать принялся. Коля сделал выход – его замысловатая пластика и азарт потрясли окружающих. Вот очутилась напротив та подмигивающая дама, ее обильный бюст совершал амплитуду, бедра писали не слабые выкрутасы. Коля исполнил резкий подход, подхватил за талию и сразу спросил ее в характер:
   – На кой ты соперника с собой притащила?!
   – Ну, для нужды! – рассказала обильная.
   – Резонно, – похвалил Коля и бах ей комплимент: – А ты смотришься с анфасу, я засек! Не иначе охота чего-нибудь!
   – Ой, я вся такая амбивалентная – где-то даже негативная! И так хочется, просто нужда.
   – Тогда смотри сюда, – поощрил Коля и, отцепившись от дамы, впал в совершенно уже невообразимые танцевальные кренделя.
   Между прочим, и прочие присутствующие шли винтом. Словом, Николай задел головой о чью-то коленку и дальше забыл действие…
   Наутро вся загадочность и обнаружилась. Очнулся экспериментатор и первым делом ощутил всю поганость земельного существования. Так все, знаете, было по родному: и башка тебе нудила, и память оказалась припорошена, и роились всякие нерентабельные предчувствия. Взор было открыл, а там оказался знакомый Тамаркин контур. Господи, подумал, сошли меня куда.
   – Здравствуй, Тома, – обратился Орлов к веществу огромным языком. – Как в настоящий момент поживаешь? Как здоровье, семья, родители?
   – А-а, козел! – призналась Тома. – Ожил таки… Чтоб ты сдох, зараза, чтоб у тебя, сволочь, кишки выпрямились!!
   – Майнай, подруга, – опытно прорычал Коля.
   Словом, все честь по чести: на всякие там моционы болгарский климат не действовал. Впрочем, надо признать, что после кратковременной душевности Тамара мужа не одолевала. Только после завтрака на выходе из ресторана указала на парня из соседней группы и слова сказала:
   – Иди, вон, к своему заступнику – благодари.
   Коля подался, хотелось знать о себе как можно больше. Тот, увидев Николая, начал улыбаться, поздоровался:
   – Привет, прораб! Ну, ты лихой!!
   История, которую он рассказал, выглядела так.
   Парень с двумя приятелями сидел в баре. Здесь было негусто: две русские девушки неподалеку, мужчина и дама в напористом макияже неизвестной национальности, четверо молодых людей, явно болгар – они откровенно разглядывали девушек. Стоял интимный полумрак, висела неназойливая музыка, все происходило как положено. Появился Николай, он был несколько шаток. Подошел к официантке, начал теребить ее за рукав. Она спросила:
   – Что желаете?
   Коля с грустью на нее глядел и сказал:
   – Жену хочу.
   Та засмеялась, показала на кольцо:
   – Я замужем.
   Коля обиженно опустил голову. Официантка усадила его за свободный столик, спросила:
   – Что принести?
   – У тебя шуба есть?
   – Такое не готовим.
   – Я ей шубу купил из китайской собаки.
   – Есть курица-гриль, салаты. Вот фрукты.
   – Годы ломался, как последнее животное. А она за черешню.
   – Заказывать будете?
   – А машина стиральная есть?
   – Посудомоечная? Конечно, у нас все стерильно.
   – Причем здесь посуда? Стиральная машина «Сименс». Страшные деньги. Как примерному ссуду дали на полгода.
   – Послушайте, вы пьяный.
   – Пьяный? Я не пью, когда не на работе. А вот сейчас выпью.
   – Вы будете заказывать или нет?
   – Я прораб, желаю пить.
   – Кофе, коньяк, водка, сухое.
   – Тащи.
   – Закусить.
   – Я – прораб.
   Она ушла… Недолго понуро посидев, Коля тронулся петь:
   – Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвела.
   Народ смотрел на человека, улыбался. Пришла официантка, принесла стакан вина. Коля его мгновенно опорожнил… И тут с ним что-то произошло, лицо очень гордым сделалось. Он поднял стакан и разглядывал его на свет. Встал, благородно так, степенно. Подошел к официантке – она тут же рядом находилась, в руках ее находился поднос со стаканами и чашками – и вкрадчиво произнес:
   – Мадам! Мы с вами детей вместе крестили?
   Она смотрела непонимающе.
   – Мы телят вместе пасли? – продолжил он.
   – Чего вы хотите? – пролепетала та.
   – Нет, я говорю, мы кошкам напару хвосты крутили?
   – Послушайте, о чем вы? – роптала девица.
   – Я компот просил? Я вино заказывал!
   – Это сухое вино.
   Коля шумно, отчаянно дышал и… объявил проникновенно:
   – Завтра за расчетом ко мне в кабинет!! – Грациозно развернулся и ступил к выходу.
   Официантка, секунду помедлив, засеменила за ним, причитала:
   – Позвольте, мужчина, с вас пятнадцать левов!
   Коля остановился, нравоучительно и спокойно выговорил:
   – Вы мне не хамите.
   Официантка позвала на помощь бармена. К ней подошел болгарин, она ему объяснила ситуацию. Коля тем временем стоял в очень внушительной позе – руки лежали в карманах, ноги утвердились на ширине плеч. С интересом смотрел на болгарина. Тот набычился:
   – Вы должны пятнадцать левов!
   И тогда, после паузы, вмещающей пронзительный, даже насмешливый взгляд, Коля произнес голосом полным достоинства:
   – Ну ты, Вася! Почем черешня?! – Надменно повернулся к нему спиной. Развернулся обратно, вспомнив, думается, об этикете и душевно облагодетельствовал: – Аля-улю! – Снова отвернулся и, пошатываясь, царственно отчалил.
   Болгарин схватил Колю за руку и попытался развернуть. Николай резко выдернул руку, и его отбросило в сторону. Налетел на официантку. Поднос упал, посуда – вдребезги… Подбежали еще двое болгар из тех четверых откровенных, попытались скрутить. Одному он приложился, второй несильно отпихнул, и герой ушел под стол.
   Вскочили наши трое парней и утихомиривали болгар. Заплатили за посуду и вино. Искали Николая. Тот привычно сидел под столом и толковал воображаемому собеседнику:
   – Я Рожновскому говорил, что проектную документацию надо соблюдать. А он: да я сам в проекте семь лет отсидел – этих прохиндеев знаю!
   Николая выскребли и доставили до супруги.

   Что вы ответите на такие достопримечательности? Хоть пожитки собирай. Как тут не заболеть каким-нибудь душевным синдромом? Уж Николаю и не надо никаких затей, сидел бы в конуре да молчал – кстати, и обварился он от неумеренности – так супруга обнадежила:
   – Ты, придурок, от меня дальше взгляда не отходи. Свои деньги я за тебя платить на стану (самоличный-то ресурс у Коли от приключения истек).
   Вот и ждал отдыхающий ночи, чтоб приснился какой-нибудь строительный натюрморт. Однако и здесь оказия, которая крылась в насекомом по фамилии комар.
   Болгарский комар – животное подлейшее. Если наш комар, прежде чем наладить контакт, сделает вам положительную неприятность звуком, эта бестия претворяет свои наслаждения молча. И вот результат. Снится вам какой-нибудь развлекательный этюд и вдруг в центре оного образуется зуд. Долбанешь, бывало, в очаг дисгармонии и, разумеется, проснешься от телесного негодования. Повернешь глазами в разные места, глянь, а вокруг реальность. Тут на тебя тоска и набросится. И что пакостно, злокознитель таков бывал.
   Один деятель Николая несколько дней кряду донимал. Да еще не по разу в смену. Придет, накачает крови и адью – чао, мол, какао. А Коля лупит себя по роже от наивности. Очень он его нервную систему подорвал. Повсеместный, стало быть, дискомфорт и никакого куража.
   Приведут его вот так на пляж, засунут под зонтик и советуют:
   – Грусти, – да еще эпитетом приукрасят.
   Прошло, однако, несколько дней, Тамара оттеплела, отдых приобрел размеренное очертание: главным образом пляж, редкие экскурсии, вечером кино либо другое мероприятие.
   Однажды в послеобеденное время Коля вместе со всей группой угощался солнцем. Встал, пошел испить газированной водички (деньги выдавались сугубо по норме). Вступил в небольшой павильончик, перед которым разместились под зонтами несколько столов со стульями. Николай сел, медленно тянул жидкость, рассматривал людей. Вот суетилась одна семейка об пяти единицах – они здесь были частые посетители, Коле нравилось за ними наблюдать. Пара старших, лет пятидесяти, потом еще пара, дети, видно, ребята сходного с Николаем возраста, и совсем малехое существо – последнее поколение. Судя по языку, англичанами доводились.
   Старший – этакий поджарый, хоть и постоянно жующий, весь красочно татуированный мужчинка – всегда состоял при пиве или вине. И общительный: кто ни шел, он торкал руку вверх и беседовал ему «хелло». Другой раз и Коле махнет – хелло, мол. Коля так же плескал ручонку вверх, да цедил, соглашаясь – хайло.
   Нынче с поджарым сидел полноватый, лощеный и белозубый гражданешка (это был Дитер), они употребляли шампанское. Коля лениво посматривал, там бурлила веселая беседа. К мужу подошла Тамара, присела, попросила, шуткуя:
   – Кока, принеси колы – Тома истомилась от жары.
   Николай принес и тут Тамару заметил Дитер. Он радостно и приветственно махнул рукой, а через некоторое время тронулся к ним. Поручкался с Николаем, представился.
   – Я познакомился с ваш замечательный женой, потому что Инна – моя родственица, – доказывал Дитер. – И дальше того, я частый гость в России… Да зачем я так говорю!.. (Дитер затрясся смехом.) Я совершенно не гость – там жила моя Таня жена и предки.
   Поджарый в это время, встав со стула, махнул призывно.
   – Вас просят присоединять, и я тоже прошу! – объяснил его жест Дитер.
   «Как-то неловко», – пробормотал Коля, но за столиком у тех уж появились и два новых стула и полые стаканы. Поджарый-то у Тамары и руку уже целовал. Подошел Николай, Поджарый протянул ладонь, сходу претендовал:
   – Чо паришь?
   Коля растерялся, забормотал:
   – А чего я парю?.. – Пустился в объяснения: – Дело в том, что путевки мы через СМУ получили… Честно говоря, мы и не собирались, другие планы были. А тут начальник, Рожновский – они с Тамарой родственники – предлагает: езжайте, мол. Денег подкинул. Так что я ничего не парю…
   Дитер, широко улыбаясь, положил на локоть Николая руку, мягко прервал:
   – Джо Пэрришь – это так зовут. Джо – имя, Пэрришь – фамилия.
   – Ну да, – порозовел Николай, – я так и понял… Орлов Николай! – Коля несколько раз кивнул, почесал за ухом, конфузясь.
   Далее пошли: Лори – жена Джо, Мэри – дочка, Эдди – зятек, и малехое – Винни (Коля улыбался малышу и гладил голову, но довольно умеренно, помня, вероятно, опыт первого дня).
   Сели, выпили, все честь по чести. Разговор соблюдался – Джо, скажем, говорил, Дитер переводил:
   – Джо руковэдит фирмой и очень любит славянскую душа. Он бывал в России – очень отличные воспоминание. Между прочая, Лори доволно говорит по-русски.
   В подтверждение Лори тоже полезла в душу:
   – Русска народ – душистый. Пушкин так говорэл: где русска бэл, там духом пахнет.
   Николай классикой же не ударил в грязь лицом:
   – А вот ваш мистер Шекспир иного мнения держался. Была, не была – вот в чем состоит вопрос… – Он распрямил плечи и, покачивая головой (жест – «не те ребята»), напыщено-иронически глаголил: – Ту би, ор нот ту би! (До кучи скинул мелкий, но горделивый взгляд на Тамару.)
   Лори ликующе подхватила:
   – Я вас лубэл, чего же больа!
   Коля затомился, покрыл лоб морщинами. Натужно вякнул, выцарапав:
   – Айл би бэк.
   – Во глубине сибирскоя рюда! – настырничала Лори.
   – Янки гоу хоум, – явно сникал Николай.
   – Расцветала яблоки у грущи, поплэла тумана над рэкой!
   – М-м… шерше ля фам… впрочем, это по-французски.
   – Где поспэешь, того и пожьмош! – торжественно отчебучила Лори.
   – Э-э… отличная погода стоит, черт ее возьми!
   – Мой дядя самых честных правил! – влупила Тамара, заступаясь за благоверного либо державу.
   Дитер закруглил обмен мнениями:
   – Выпьем за дружбу и взаимопомощь!
   Первыми потянулись к Николаю стаканами восторженные Эдди и Мэри – «Со здоровья!» Выпив, все чрезвычайно умильно осматривали друг друга. Гордая собой Лори, придвинувшись к Тамаре, заявила ей напрямик с печальным выражением лица:
   – Русское сударэня – сушэство очен субтылнэй. Анна Карэнин!
   Та огорчилась, махнула рукой отнекиваясь:
   – Да что вы! Я только с приличными людьми собутыльник – с Колькой, например, редко пью!.. Анна-то Каренина? – так под поезд кто просто так полезет!
   Далее их разговор сошел в дамское русло – быт, дети, прочая насущность.
   На Колю тем временем свалилась некоторая задумчивость, думается, возмечтал парень сочинить буржуям контру насчет шампанского. Не упустим и догадливость Тамары, которая на его мечты предусмотрительно спрятала кошелек, просто таки сев на него определенной деталью туловища. Коля относительно кошелька не сдался и, найдя щель между деталью и стулом, тронулся как бы незаметно для посторонних потихоньку ее расшатывать. Разговор, между тем, плыл. Дитер, скажем, доводил до сведения:
   – Между прочая, скоро в Варну приезжайт ваш Лешэнко певец. Будет отличный концерт… Мы обязательно с Танюша и Инна посетим. Если хотите, я обеспечу билеты.
   – Мы посоображаем, – улыбался Николай. – Чуть чего – через Инну оповестим!
   Щель при этом росла… Только видим, что иностранцы на Колю воззрились заинтриговано – улыбочка пакостная в зубах ерзала. Коля смекнул, что телесные отношения с супругой вызвали глубокое недоразумение. От такого заблуждения он пропихнул сердечно руку до вожделенного предмета и высунул его из засады. Тамара на его подвиг посмотрела и изумилась благовоспитанно:
   – Ах, вот он где оказывается, а я его потеряла.
   Коля, тем временем, изъял часть денег и экстренно – пока ближайшая не пришла в себя – оплатил бутылку шампанского.
   – Мы вот такими контраргументами привыкли, у нас это запросто! – оповестил, водрузив флакон на стол.
   А время минует между разговорами. И в отдельном промежутке Дитер вдруг озаботился и махнул рукой. Вся оказия, что посетила местечко гражданка в одном экземпляре. Кто бы вы думали? – Марлен, налицо (она пришла в легком сарафанчике) … Женщина всех приветствовала, а уж когда Николая углядела, так и не нашлось конца междометию:
   – О-о, русски товарищ!! Драствуйтэ!
   Создалась ситуация, когда посадили Марлен непосредственно рядом с Колей. От такой интимности она спросила довольно громко:
   – Вэ нашля своя Курва?
   – М-м… э-э… – ответил персонаж на поставленный вопрос.
   – О-о, я знай, – возопила Марлен, – вот ваш Курва!! – и показала на Томку. Да еще при этом дословничала ей: – А я – Марлен! – Она наклонилась к Тамаре и душевно призналась: – Ваш мужчина – чарователный…
   Понятно, что та начала покрываться неоднозначным цветом кожи. Чтоб как-то амортизировать покрытие Коля пояснил:
   – Вообще говоря, это ее фамилия. Причем девичья. А зовут Тамара. – И для доходчивости добавил: – Царица такая была.
   Это сообщение сильно Марлен пригодилось, а про Тамару и говорить нечего, аж пятнами пошла… Короче говоря, Тамара дышала, а Коля понимал, что отдых окончательно удался. И от такого понимания поскреб в кошельке и наткнулся на положенную сумму (Марлен в этот момент увлекательно внушала Тамаре, что работает вместе с Лори в какой-то общественной организации, хоть живут они в разных странах). Отошел Николай симпатично и возвратился с очередным атрибутом. Тамара как пейзаж этот увидела, так совсем синей и сделалась. Забрала кошелек и к туловищу прижимала. А как по порции разлили, употребила и поведала:
   – Что-то у меня заболело, и не пойму что. Так я променадом пройдусь по берегу.
   Коля соболезновал ей вежливо:
   – А я еще посижу, а то скучно без тебя.
   Итак, Николай принимал участие в общественной жизни. А она бурлила, бутылки только хлопали… Солнце с небосклона, между тем, сместилось. Тут еще и ветер пару раз дунул, и рандеву начало заканчиваться. Затеял, было, Николай отправиться восвояси, как вдруг изо рта Марлен вылетело предложение проводить ее в определенном направлении. Сквозь испуг Коля согласился. Правда, поставил условие:
   – Штаны бы с собой взять, на всякий случай. (Дело-то, понятно, в плавках обстояло.)
   – Возьмит на всакэй слутчай, – пожала плечами Марлен. – Я торпеливий – подожду.
   Коля потопал за реквизитом и, похоже, страдал – как объяснить задачу? Если напрямик выразиться, не только водяного газу можно лишиться, но и внешний облик могут попортить. Без виража не обойтись. Проштудировал несколько околесиц и решил просто сказать: угорел-де… Тамарка, знал, прихотливая до солнца – пока последний лучик на себя не намажет, не шелохнется… По счастью, Тамары в расположении не наблюдалось, в море окунулась. Передал он радостно через своих устную отговорку и смотался стремглав.
   Словом, Коля нравственно провожал Марлен. Кругом происходила флора: тут дерево воткнулось, там куст. Человеческие натуры прохаживались в количествах, асфальт себе лежал, наступишь, никто не орет – славно. И вздумала Марлен в этом благолепии Колю пытать:
   – Расскажит о своё жизн. Очень я лубопитство.
   Приуныл, ясно, Николай от постановки вопроса. Что расскажешь – романтизм лишь между окончанием работы и приходом домой… Однако – славно. Должно быть, от всех общих мероприятий, разбавленных к тому же шампанским вином, для международной солидарности, в конце концов, навалился на Колю стих.
   – Ну что ж, – начал он проникновенным голосом, – послушайте тогда мою историю…
   (Умеренно, взгляд устремлен вперед, немигающ) «Родился я очень музыкальным молодым человеком – по преданию еще в люльке в ответ на разные музыкальные происки засыпал кромешным сном. Так обозначилась стезя… Шести лет отроду был отдан в музыкальную школу по классу русских народных инструментов. Может, слышали, балалайка? (Голос несколько нарастает.) Собственно, весь духовный репертуар располагал к фортепьяно, но на содержание этого инструмента не хватало средств. Да, я получился отроком бедных родителей!.. (Умеренно) Четыре года провел за балалайкой – хрустальное время – но внезапно зигзаг удачи повернулся тылом… (Взгляд падает под тяжестью скорби.)
   (Вздох, взгляд восстановился.) По натуре я был стрекулистом, и однажды упал в яму отличной глубины, встряхнув при соприкосновении мозг. На любой гармонический звук в результате начал приходить нежелательный гул. Понятно, что о музыке исчезли речи, канули светлые деньки. (Не без патетики) И в чувствительном детском сердце родилась недоверчивость к жизни… (Пошли нотки оптимизма) Однако врожденная способность к разным обстоятельствам подсказала еще одну тропу, я очень прилежно принялся играть в футбол и за четыре года взаимоотношений с поприщем дослужился до форварда в лучшей команде города. (Доля огорчения.) Как-то раз, когда мне полагалось забить заветный гол, на меня нарочно науськали непринципиального мальчика. В результате искреннего подвоха я был травмирован и надолго выбыл из строя. Недоверчивость к жизни усугубилась.
   Следуя ей поступил в кружок умелые руки – иначе, бокс – здесь меня снабдили разными методами дискуссий с отдельными оппонентами… Так захотела жизнь, что именно ко времени овладения аргументами мне назначили первую любовь, – предмет был потрясающе красив, неимоверно коварен и безусловно имел обыкновение устраивать прочие банальные интриги. Однажды ко мне подошел другой парень и немилостиво спросил: «А не чересчур ли ты внимателен к предмету?» Я рассказал ему аргумент.
   (Сугубо житейски) Следует дополнить, что в связи с ракурсом мировоззрения я взял и затеял плохо учиться. Присоединенное к физическому недомоганию другого парня это послужило поводом отвода меня из учебного процесса. (Умеренный вздох.) Жизненные подробности, выражаясь фигурально, начали приобретать зловещие очертания. По совместительству стал курить и запивать это дело вином. (Обреченно) В общем… первый раз попал в тюрьму восемнадцати лет отроду. (Невеликий подъем.) Но возвратился в строительство светлого будущего довольно скоро… (Слабая виноватая улыбка.) Не стану передавать, какие несимпатичные минуты пережил за этот отрезок, потому что грядущее уже готовило очередные закоулки… (Вздох, речь наливается тяжестью.) Воочию довелось мне ощутить на своем плече тяжелую десницу рока!.. (Пауза – здесь можем увидеть несколько глотающих движений кадыка.)
   (Речь обыденная, но с добавкой стальцы, в устремленном взгляде жестковатый блеск.) Итак, приложив к обстоятельству порядочный кусок воли, я все-таки совместил работу с учебой в вечерней школе, и, таская за собой на плечах тщедушных родителей и разных по возрасту братьев, перегрыз таки гранит науки в размере среднего образования. (Добавилась мягкая нотка.) Однако охваченному летаргией сердцу нужно было пробуждение – (сбился ритм – замедляется) и утро наступило. Я, что называется, встретил девушку. (Улыбочка.) Она не была сногсшибательна, но имела в наличии обширную душу. Я испытал сердечную привязанность… (Еще замедляется, взгляд упал) Трудно говорить в этом месте – кх, кх… (Резко убыстрилось, взор восстановился) Еще и потому, что этот доклад не подготовлен – собственно, вы первая, кому так всецело выпрастываю я душу…
   (Нормально) В общем, поведаю, что, одолев курсы, я принялся водить грузовые автомобили. И в один прекрасный день, когда мы с девушкой, взявшись за руки, ехали на автомобиле ЗИЛ 130, госномер 54—36 СНЕ свершилась авария. Она погибла, я получил жестокие повреждения.
   (Сугубо монотонно, даже со злинкой) Нет в мире языка, на котором можно изобразить степень отчаянья. (Улыбка.) Добросовестно мечтал наложить на себя руки, но они были сломаны. Впрочем, как и ноги – меня собирали буквально по молекулам… (Безнадежно и вместе удивленно) А впереди ждало очередное огорчение – тюрьма. Оказалось, что в момент аварии я был несколько нетрезв.
   (Нормально) Мне присвоили шесть лет. Что это были за годы, лучше не вспоминать, в натуре, век воли не видать… Впрочем, вышел по половине, через три года… На зоне, по причине средней образованности, затеял переписку с одной гражданкой. (Отвязчиво) Девичью фамилию этой гражданки вы знаете… И не успев сойти с порога, женился. (Обостренно и многообещающе) Только никакие гражданки не заслонят в глазах тот светлый образ настоящей любви!
   (Смиренно) Там же в зоне дал зарок никогда не садиться за руль автомобиля. Но тяга к перевозкам грузов жила, и в результате компромисса я стал крановщиком и долго работал им, пока не очутился прорабом.
   (Смиренно и одновременно небезнадежно) Такова моя очень печальная история. Как говорится, не обессудьте за прямоту речи…»
   Здесь Коля шмыгнул носом и надежно замолк. В глазах тлел взгляд человека изможденного бременем бытия. Марлен от сочувствия и вовсе ссохлась. Все это застало их на подходе к помещению. В эту минуту Марлен задала вопрос:
   – Восможьно вэ зайдет ко мнэ и выпьет одэн или болша чашка кофе? И я зайдет вместе с вами.
   В Колиных глазах мелькнул испуг. Однако стих – он поступил самым решительным образом. В апартаментах беседа продолжалась. Например, Марлен спрашивала:
   – Вы имейт дитётка?
   – Как не имейт, – пояснял Коля игриво, – если мужчина я обаятельный.
   Коля достал из кармана паспорт, в нем фотографии. Показывал дитётку, иные фото.
   – Это братья. Вот родители – отец умер не так давно… Это я на работе – прораб…
   Затем пили кофе. Опустилось то, что можно назвать неловкой паузой – оттенялось редкими нелепыми вставками:
   Коля:
   – Кофе – отменный.
   – Я везу с собой, здесь такой но…
   Хллл…
   – (Тихо) Нда, кофе конечно – я те дам…
   Хллл…
   – Я тогда ворвался – так безобразно!
   – Да что вэ – бывайт! Мэ потом так хорошо смеялся.
   Хллл.
   – А где тот мужчина? Это муж?
   – Но. Это нэ мущь.
   – Понятно…
   Хллл.
   О происходящих теперь откуда ни возьмись вольностях в голове мужчины попробуем догадаться по продолжившемуся диалогу. Мимика, скажем так, увеличилась, Коля набрал воздуха, зажмурил глаза и, с шипением выдохнув, спросил:
   – Марлен – извините, не знаю как по отчеству – мне ваш наряд тогда сильно понравился!.. – Сделал отчаянные глаза и, пожалуй что, промямлил: – Очень бы хотелось еще взглянуть.
   Марлен встала, подошла к шкафу… достала купальник.
   – Вот, я имейт несколько.
   Коля убрал лицо – мелькнуло свирепое выражение. Снова сидели, молчали. В Коле шла работа. Встал стройно, наконец, грозно объявил:
   – Очень жаркая погода на улице! Прямо хоть раздевайся.
   – Разве? – ответила Марлен. – Мне показаляс по-другэму – что похолодалё.
   Коля окончательно сник, сдался:
   – Ну что ж, пора и честь знать, пойду.
   Марлен проводила его до двери.
   – Я рада с вами знакомиться. Мэ веселё провелы врэмья.
   – Чао, бэби, – сообщил Коля и грациозно тронулся.
   И в дверях он столкнулся с троими – это были Инна, Дитер и Татьяна (жена Дитера) – которые пришли к Марлен. Коля, увидев Инну, несколько побледнел, пылко и сбивчиво затараторил:
   – Дитер свидетель – пообщались, все по трафарету… Проводить до места… как водится… по чашке кофе и ни-ни…
   Инна засмеялась… У вновь прибывших обнаружилась очередная бутылка шампанского, пригласили выпить – Коля не жеманился. Его представили Татьяне, она протянула руку и, пожимая Колину, пристально в него всмотрелась.
   – Послушайте, – произнесла она, – кажется, я вас знаю. У вас есть брат?
   – Двое, – ответил Николай.
   – Андрей Орлов, – уточнила женщина, – мы учились в одном классе.
   Коля радостно согласился:
   – Это ж мой младший братишка!
   Здесь вступила Марлен:
   – Колья показыват фото…
   Коля с готовностью снова достал из паспорта карточку, где сняты были трое братьев. Все рассматривали. «Надо же, как тесен мир», – проговорила Инна… Вдруг Дитер, который из вежливости тоже брал снимок, напрягся. Он с изумлением смотрел на фотографию и, поднимая глаза на Николая, воскликнул:
   – Вадим Орлов – ваш брат?
   Коля возликовал:
   – Конечно – это старший!

   Возвращаемся в квартиру Андрея. Вадим, внимательно слушающий рассказ Николая, встал, начал ходить по комнате.
   – Ну-ка опиши его.
   Коля задумался.
   – Да такой, знаешь, Швейк. Рыхлый такой бодрячок твоего, пожалуй, возраста.
   Вадим кивнул:
   – Я понял, о ком ты говоришь. Только мне он представился Вальтером. Хм, мне еще тогда все странным показалось… – Пояснил братьям: – Насчет дедовой сабли ко мне подъезжал, тот еще жив был. Поменять хотел, но у них не сладилось.
   Андрей подошел к альбому, взял его, рассматривал фото, с которого началась история, сказал скудно, как бы сам себе:
   – Значит, Дитер…

   Николай от Марлен торопко нарезал до своей гостиницы – Тамара уже находилась в номере. Разумеется, устроила выволочку:
   – Где был, солнце мое? – Тамара встала в боевую позу (руки уперлись в талию).
   – Странный вопрос – я же освещал поступки нашим девчатам, с пожеланием передать тебе! – многословно отвечал Колик, предвидя, безусловно, итог. – Конечно, пошел в общагу и встретил по пути Марлен. Как благовоспитанный человек, проводил, поднялся к ней, выпил чашку кофе, что может подтвердить Инна, и совершенно трезвый спешу домой.
   – Ах же ты погань! Только и ждешь, где урвать!.. – Полетел первый предмет. – Значит, очаровательный, значит, курва!! Значит, уже не первый раз побывал! – Пошел второй снаряд.
   – Окстись, Том! Ну забрел тогда случайно, перепутал… – лепетал Николай уклоняясь и двигаясь к тесному соприкосновению, чтобы доставить неудобство метанию. – Ты ж сама твердила – фронт!
   – Я тебе покажу передовую (третий)!
   Коля ловил руки любимой:
   – Ну перестань, Том, не дома же! Что за нелепые подозрения – даже смешно, ей богу…
   Тамара сникла в объятиях мужа, появились капризные ноты:
   – Знаю я этих, насмотрелись в кино.
   Коля, как обаятельный мужчина, запустил руки, нос терся о шею благоверной, и, естественно, в воспаленном бормотании ярились блудливые тона:
   – Не знаю, о каком фильме идет речь, и даже ничего не могу сказать за Мурлену. Только в мою мораль прошу руки не запускать – я персонаж другого фильма.

   Стоял солнечный болгарский денек. Николай лежал себе на песочке, вкушал морские зефиры и наблюдал за перемещениями линий на прочих женских силуэтах. Здесь надо упомянуть, что уж несколько дней как ударились групповые бабы в коммерцию. Продавали в полдорога разные свои вещицы в страсти разжиться дополнительно ограниченными регламентом путевки иностранными средствами. Затейливая Тамара нет-нет с подружками по берегу прохаживалась, дабы сбыть какую-нибудь принадлежность.
   Аналогично пришла нынче Тома с промысла, легла рядом с мужем и сходу затеяла нежно поглаживать законно принадлежащее тело. Воспалился настороженный Колин взгляд – чувство, что дело нечисто, в таких взаимоотношениях возникает сразу. И верно, смотрела на Колю глумливая душевно и спрашивала ласково:
   – Родной, скажи мне откровенно, тебя в детстве родители под кузнечный молот не запихивали?
   – Ты чего? – испуганно поинтересовался мужик.
   – Ну, может тебя с восьмого этажа когда роняли?
   – Вольтанулась, не иначе, – догадался Коля.
   – А-а, я поняла. Тебя, наверное, мочой однажды перекормили.
   Николай не на шутку разволновался, затеял зигзаг:
   – Искупаться я, пожалуй, пойду.
   Здесь Тамарка ему и пояснила:
   – Ты что, действительно дурак? В каких это, интересно, тюрьмах ты сиживал? Я сейчас Марлен встретила, рассказала она мне печальную историю твоей жизни.
   И тут благоверная очень спокойно Николаю по морде ка-ак брызнет. Это при всем честном народе. Получатель вскочил, категорически внушал зрителям:
   – Припекло что-то солнце – пойду, окунусь.
   Выйдя из воды, Коля принципиально сел рядом с женой и объяснил понуро, глядя печально в ликующий простор:
   – Ну… напридумывал. Что в такой жаре не случится – когда не знаешь, в какой руке вилку-то держать.

Глава шестая. Первая любовь

   Вся жизнь, как вы уже, вероятно, поняли, происходила в возлюбленном нами гаражном массиве. Вот и нынче Костя и Вадим расположились основательно с принадлежностью на лощеных от долгой дружбы с задами табуретах. Впрочем, сегодня накрапывал дождь, машина мокла чуть в сторонке, мужики восседали в самом гараже.
   – Итак, Орфиреус, – говорил Костя, – вот тут, Вадик, весь черт и начинается… – Мужчина пожал плечами, развел ладони рук, удивленно молвил: – Понимаешь, я когда в эту историю вникать стал… Там есть моменты… В общем…

   Биографические данные Орфиреуса складываются следующим образом. Саксония (современная Германия) – 1680 год. В средней многодетной крестьянской семье родился мальчик, получивший имя Эрнст Элиас Бесслер. Порадовались родители – парень в доход… Оно и знамение свершилось: синхронно с хозяйкой отелилась от приблудного быка долго пустовавшая корова яснооким пегим бычком с белым крестом во лбу. Впрочем, и вообще год тучным угадал – хмель активно густел и осенняя ярмарка обещала гешефт.
   Вслед за дородными сезонами существовали и худые лета: голодать довелось – двое деток умиротворились. Обратил взор на заурядного крестьянина Бесслера тиф: опять троими погост снабдили – старшенький сын и дочери две малые, наш герой уклонился. Впрочем, крапивницей обзавелся, этого и на прочие времена достало. А вообще, жилось Бесслерам праведно, по-христиански, колыбелька не пустовала.
   Эрнстушка произошел смекалистый, особенно рано проявил способности к математике и механике, лояльный Элиас по рекомендации и протекции патера, внимательно следившего за отроком, определил отпрыска в гимназию. Одолевал науки парень ухватисто, любопытство к знанию, дотошность и хитроумие к рукотворным предметам проявлял изрядные. Опять же странные повести излагали учителя – о всяческих богатствах, прелестях земных и прочих чудесах. Словом, забежал в окно мутный ветер, прохватило терпким сквознячком, и, не закончив штудии, юный Эрнст пустился в странствия по германским и австро-венгерским вотчинам.
   Порезвился деятель душевно, путь его был извилист как полет ночной мыши. Пересекали тропку люди самые разные – солдаты и мастеровые, священники и музыканты, врачи и алхимики, – и отщипнул, благодаря раннему разумению, наш друг достаточно. Успешно освоил профессии многие, от часовщика и оружейника до алхимика, астролога и врача. Присуще оказалось музыкальное сочинительство… Случалось приспособить и неловко лежавшее чужое – по сердцу пришлась тонкому человеку субтильная музыка монет, – приобретал и биту быть за душевную приязнь.
   Юдоль, скажем, складывалась амплитудно: то Элиасыч впадает в бедность и голодает, то приобретает состояние и живет с размахом. Наторевши в исканиях и бескомпромиссно обзаведясь тридцатилетним возрастом, набравшись в странствиях опыта и знаний в самых насущных профессиях, Бесслер, наконец, совершает остановку – где его и стукнуло, что пробила минута остепениться и, выражаясь тогдашним языком, занять прочное место в обществе. Тут и превращается крестьянский сын Эрнст Бесслер в ученого мужа со звонким именем Иоганн Орфиреус (Orphos – по гречески «высокий»).
   Солидную материальную базу он приобрел вековым способом, женитьбой на богатой наследнице, однако за банальностью здесь отдохнуть не придется, потому как неуемная натура Иоганна – станем привыкать к имени – как всегда не миновала романтики. Итак, маленький городок Аннаберг жил приветливо и постепенно.

   По кривой булыжной мостовой, стиснутой преимущественно двухэтажными особняками, украшенными вензелястыми балкончиками и разноцветной черепицей, передвигался благообразного вида господин с небольшим пузатеньким саквояжем, типичным для целителей – умеренно гулко сопровождал характерный стук пряжконаличествующих башмаков, редко и хлипко чавкала трость. Встречная фрау, сдобрив широкие щеки белозубой улыбкой, совершила полный благочестия поклон. Ответный жест нашего дяди был наполнен достоинства. Стан следующего встречного бюргера клонился уже шибче, впрочем, и остановился оный, дабы уточнить пожелание здравия и признание в искреннем уважении. Аналогично, ровно до той степени, что оставалось пространство ненавязчиво обозначить превосходство, поступил и герой эпизода.
   – Доброго здравия, герр Шуман. – Таково было обращение встречного дяди. – Исключительный, однако, складывается денек.
   – Бог милует, замечательная погодка, герр Лузенбах. Как чувствует себя фрау Эльза?
   – Преисполнены благодарности. Капли, что вы прописали, действуют отменно. Мигрени исчезли, молимся вашему искусству.
   – На все воля божья, лекарь всего лишь исполнитель. Однако рекомендации соблюдайте еще пару дней. Собственно, я завтра зайду.
   – Окажите честь. – Вновь случился поклон. Распрямилась спина. – А уж за кандидатуру вашу, не извольте сомневаться, голоса положим безоговорочно. Истинно заверяю, герр Шуман, видеть вас бургомистром есть чаяние всего нашего сословия. Ответственно говорю и с радостью, поелику настроения мной исследованы прилежнейшим образом.
   – Оправдать вотум – долг и честь. Что, собственно, может быть достойнее и ответственней – служить гражданам?
   – Делами вашими доказано, уважаемый герр Шуман. Здесь двум мнениям места нет.
   – Стало быть, до встречи. Извините великодушно, дела.
   – Всяческих благ.
   Вспорхнули шляпы. Степенно застучали башмаки.
   Шуман тревожил шнурок колокольца добротного особняка, дверь отворил служащий (ливрея, соответствующая амуниция). Поклонился учтиво, пропустил эскулапа. Герр вошел в просторную залу, к нему навстречу передвигалась пышная дама несомненно иерархически достаточная.
   – Ах, я вас заждалась, – лился томный голос. Тыл ладони, блескозубая улыбка.
   – Помилосердствуйте, час в час, как и было оговорено.
   – Ну да, разумеется. Но мне так хотелось поделиться радостью. Наша девочка очевидно оживает, сегодня отведала индюшатины. Я переполнена.
   – Замечательно. И где же наша фроляйн?
   – Вы должны нас простить, герр Шуман. Крошка так сладко и здорово спит, нет воли будить… Думаю, она скоро проснется, между тем умоляю вас попотчеваться топленым шоколадом. Впрочем, я настаиваю.
   – С немалым удовольствием.
   Наша парочка восседала за столом, аккуратно прихлебывали из изящных чашечек.
   – …Уверяю вас, замечательный человек, – доказывал Шуман. – Чрезвычайный музыкант, обширнейшие познания в натурфилософии. Причем и практического свойства… Нет-нет, личность прелюбопытная.
   – Но это и колеблет. Практическое владение ремеслами – это, в конце концов, не принято.
   – Манеры, между тем, очевидны.
   – Ах, вы знаменитый филантроп, герр Шуман, ваша доверчивость так известна. Мой супруг, вы знаете, напротив весьма разборчив. Э-э… взвесить со всех сторон… И потом имя – Иоганн Орфиреус, за ним слишком подозрителен псевдоним.
   – Полноте, я видел поручительные письма. Профессор Христиан Вольф, это крупнейшее имя. Сам российский царь Питер чтит его.
   – Я слышала, он и в медицине наторен? Вашей аттестации доверюсь всецело.
   – Свидетельствую, отнюдь не шарлатан. Ему, вообразите, удалось развеять мой скепсис относительно гирудис терапевтикум… Да, да – пиявки… Он продемонстрировал некоторые удивительные свойства этих существ, о которых, вынужден признаться, я не имел сведений. Вообще, кровопускание… И сие лишь толика его изумительных совершенств. Откроюсь как преданному другу… – Шуман многозначительно замолчал, вперев глаза в собеседницу. Молвил, вслед выверенной паузе: – Молодой человек разрабатывает механизм вечного движения. Судя по всему, он на пороге.
   Частое мигание и рдеющая щека выдала волнение дамы. Последовали звуки близкие к шепоту:
   – Ах, сейчас столько говорят об этом! Я слышала, вот-вот произойдет. В Италии один милейший синьор прочел мне целую лекцию. Вы совершенно заинтриговали, на ближайшую ассамблею он получит приглашение. Прошу уведомить.

   Вновь по улице шествовал наш Шуман. Встречный господин приподнял шляпу, поклон получился ниже, чем в прошлый аналогичный эпизод. Слова произошли такие:
   – Приветствую, господин бургомистр. Рад видеть в добром здравии.
   – Мое почтение, герр Лузенбах. Теперь уж хворать недосуг, буде облечен доверием… Как продвигаются дела с реляцией? До коллегии магистрата три дня.
   – Ответственнейшим образом готовлюсь, надеюсь управиться вовремя.
   – Если появиться затруднения, прошу без титулов. В любое время. За сим поклон фрау Эльзе.
   Порх шляп ознаменовал происшествие.

   Особняк Шумана. Вот зала не последнего интерьера. Впрочем, не до созерцания – судя по действиям обитателей, с напряженными лицами хлопотливо снующих в одну из дверей и оттуда, в доме существовал переполох.
   На обширной постели лежала миловидная девушка, по изможденному лицу, повернутому на щеку, и закрытым глазам читаем недуг крайней степени. Рядом в состоянии глубокой тревоги расположился Шуман, что-то производил с больной. Лицо утонуло в ладонях, это был, несомненно, жест отчаяния. Рядом, вся в слезах, не находила себе места женщина – конечно мать девушки и супруга Шумана. Падала на колени перед постелью, сквозь рыдание рвался голос:
   – Генрих, сделай же что-нибудь! Я не смогу жить!
   Затряслись плечи бургомистра, голова слабо качнулась – знак бессилия. Супруга издала жуткий стон… Вдруг стан Шумана напрягся, ладони опустились от лица, в глазах сквозь слезы замерцал огонек. Шуман поднялся, мгновение стоял неподвижно, сосредоточенный взгляд говорил о мысли. Повернулся к слуге, что боязливо и болезненно жался подле двери, изложил тоном четким, но слабым:
   – Клаус, езжай к Иоганну. Доставь его немедленно.
   Слуга стремительно удалился из почивальни. Шуман немилосердно одной рукой тер виски. Рука опала, голова вскинулась к потолку, в глазах пылали мольба и горе, – «Господи…», прошелестел стон.
   Тот же дом, картина, тем временем, противоположная: в лицах обитателей безраздельная радость, имела место суетня, но уже более чем здорового свойства. Матушка нашей болезной держала руку молодого человека (разрешите представить, Иоганн Орфиреус), из глаз лучилась боль, но уже счастливая. Парили налитые слова:
   – Иоганн, не знаю, возможно ли вам представить, что вы для нас сделали! Мы ваши слуги отныне. – Дама нежно трепала руку молодого человека.
   – В свою очередь трудно описать чувства, которые переполняют меня, – очевидно волнуясь пережитым казусом, отвечал Орфиреус. – Вы, разумеется, понимаете, как я отношусь к Гертруде. Ее болезнь была для меня… для нас… тяжелейшим испытанием. Я отношу успех только на счет искреннего почтения к богу.
   – Друг мой… – с другой стороны гладил плечо Иоганна Шуман. – То, что произошло – бесценно! Друг мой…

   Справка: венчание, как водится, состоялось в кирхе – кто как не господь может благословить в путь дальний, радостный, взывающий к терпению и добродетели. Справка: уж как снедали друг друга очами Иоганн и Гертруда.

   Нынче в особняке той знатной попечительной дамы на скромном, о пяти сменах, обеде, помимо Шумана присутствовал Орфиреус. Дама мягким, но веским голосом отламывала, будто агрегат законченные изделия, ядреные слова:
   – Такая скромность, милый Иоганн, одобрительна и почти неудобна. Разговоры только и идут о ваших талантах. Как благосклонна к вам Эвтерпа: последнее адажио всех совершенно очаровало. Но вы, несомненно, понимаете, беседа неизбежно придет к загадочному и чудесному механизму. Слухи идут с ошеломляющим нарастанием, вы можете представить степень любопытства?
   – Поймите, фрау Эмма, есть только прототипы. Требуется доработка, я отчаянно не хочу прослыть фальсификатором.
   – Полноте, Иоганн, – баритонил Шуман, – не умаляйте достигнутого… – Повернулся в вежливом полунаклоне к даме. – Однако я вполне сочувствую нашему другу. Делать демонстрацию, простите великодушно, в угоду любопытству – ничуть не резонно. Это грандиозное научное открытие, механизм обязан быть компетентно освидетельствован. Сие возможно только при определенных условиях.
   – Но об этом и речь. Вы, конечно, наслышаны, как просвещен и прогрессивен мой кузен Карл, ландграф Гессен-Кассельский. Я намеренно отправилась к нему и имела конфиденцию. Граф заинтересовался вполне жарко и готов предоставить условия в своем замке Вайсенштайн. Собственно, наш разговор сводится к этому. Вам предложен чин надворного советника.
   Иоганн хлопал веками, в немом умилении вертел шею от благодетельницы к Шуману.
   – Ваше участие… ваше бескорыстие… – лобызал руку дамы Шуман, платочком промокал глаза, – это так благородно!
   – Нет-нет, никакого бескорыстия… – кокетливо смеялась дама. – Я требую дружбы – в том числе для исторических анналов.

   Первый образец вечного двигателя Орфиреус построил уже в 1712 году, устройство его так и осталось неизвестным. Надо признать, что умелец поначалу мало пропагандировал свои достоинства, и сведения об агрегате были распространены заботами тестя. Немногие очевидцы утверждали разное – одни восхищались, иные сомневались. Автор через некоторое время сам уничтожил модель.
   Здесь уместно вспомнить одно существенное обстоятельство. То было время, когда своеобразно сочетались два фактора: нужда в создании экономичного двигателя стала насущной потребностью, и поиски его шли во многих направлениях; и второе – закон сохранения энергии еще не сформировался и не существовало научно обоснованных запретов на самые дерзкие, в том числе и псевдонаучные изыскания. К этому нужно прибавить все шире распространяющийся интерес к науке, проникший даже в аристократические салоны и сделавшийся модой.
   В 1715 году, переселившись с женой в Марзебург, Орфиреус построил вторую, уже большую машину и даже представил ее комиссии знатоков. В состав комиссии входил и Христиан Вольф. Несмотря на то, что изобретатель не разрешил посмотреть ее внутреннее устройство (даже за специальную плату), комиссия выдала документ о том, что «его изобретенный перпетуум мобиле вращается со скоростью 50 оборотов в минуту и при этом поднимает груз весом в 40 фунтов на высоту 5 футов». Никаких сведений о том, как устроен двигатель и почему он работает, в заключении комиссии не было. Несмотря на это Вольф отозвался о машине так: «нечто достойное восхищения». Сам Орфиреус для разъяснения дела опубликовал «Подробное описание счастливого изобретения вместе с его точным изображением».
   Скепсиса, как и восторга, случилось довольно. Во всяком случае, шум и споры вокруг казуса стали широким достоянием. Существенно заметить: успех воскресил у Орфиреуса дух стяжательства, что породило конфликт с магистратом города Марзебурга.
   В замке Вайсенштайн по приглашению ландграфа Гессен-Кассельского Орфиреус селится в 1716 году, и здесь начинает строить третий образец своего двигателя. Через год машина была готова и 12 ноября 1717 года в присутствии ученой комиссии, включавшей голландского физика Виллема Сгравезанда и немецкого архитектора Эммануэля Фишера двигатель был запущен в специальном помещении.
   Комната была опечатана и оставлена под присмотром двух гренадеров на две недели. После окончания срока печать сняли и вошедшие ландграф и комиссия обнаружили, что колесо вращается с той же скоростью, что и две недели назад. Эксперимент продолжили, комнату запечатали на 40 дней, а затем еще на 60. Результат был тот же.
   В итоге ландграф выдает изобретателю верительный документ весомый более, чем любые научные заключения. Помимо того дарит коммерции советнику и математику Орфиреусу знатную привилегию, включающую дом, двор и денежные средства. Чтоб закрепить свои позиции, Орфиреус сам выпускает трактат на двух языках – латинском и немецком – где за обложкой «Perpetuum Mobile Triumphans» следуют пространные посвящения богу, публике, ученым людям и себе. Это составляет высшую точку карьеры крестьянского сына.
   ***
   Стоял солнечный день ранней весны, блестели сосульки, ржавел снег. Спортивная школьная площадка, укрытая основательно утоптанным настом, была населена игроками. Происходил футбол, гремели соответствующие возгласы. С мячом резво атаковал юный Андрей Орлов. Финт, еще – парень выглядел весьма юрким – четкий удар по воротам. «Гол!!!» – дружно возликовали соратники.
   – Все, мужики, время!! – крикнул физрук, молодой конопатый парень.
   Разгоряченные футболисты неспешно потянулись в здание школы. Физрук оказался рядом с Андреем, просветил накоротке:
   – Андрюха, матч с девяносто шестой на их территории будет. В субботу с ребятами подтянитесь пораньше – площадку пощупать. И потом тебе, как капитану, надо будет кое-какие формальности выполнить… – Клал дружески руку на плечо парня. – Кубок наш будет – куш за сто!
   На перемене в туалете курили Андрей с друзьями. Высокий, худой и прыщавый парень негодующе пылил:
   – Чо-та Пелин из Б скрупулезно приборзел: шуточки чересчур бравые начал Надьке Васениной откалывать. Что за распущенность – я считаю, пора профилактику изладить!
   Андрей хитренько улыбался, подначивал:
   – Славик, а не ревность ли это?
   Слава возмутился:
   – Перестань! Она ж в тебя беспробудно влюбленная. Просто наша территория – что за посягательства!.. И вообще, какой-то чмо будет веселиться без спросу – где иерархия!
   Голос подал другой юноша, коренастый, белобрысый – Олег:
   – Чуваки, я надыбал у соседа радиомаг. Вега последней модели – качество практически японское. Обещал дать на пару дней. Нужно попробовать как усилитель к ритмгитаре… А? Соберемся сегодня?
   – Без базаров! – скомандовал Андрей (по всему видно, он лидер). Голос опал, стал скромнее: – Кстати, я тут песенку одну подсуетил, надо бы посмотреть.
   Дверь открылась, вместился опрятный, симпатичный парень.
   – О! Пелин! Легок на помине, – обрадовался Слава. – Ты чо, фофан, слова небрежные скромным девушкам говоришь! – Издевательски назидал: – Девушкам экзамены сдавать, в институты готовится, а ты про весну, про щеки румяные.
   Посетитель стушевался, в лице появился неприятный румянец, бормотал:
   – О чем ты? Ну вы чего, ребята – если что и сказал, так в шутку.
   Слава картинно развел руки:
   – Ну, ты уррод! Гэкачеписты чуть реформы не загубили, народ, понимаешь, грудью встал, а ты – шуточки.
   Подхватил Олег:
   – А я слышал, что лодырничает Пелин, двойку надысь схлопотал. Школу позоришь, безобразник!
   – Нету у меня двоек… Ну перестаньте, ребята, – лепетал парнишка, разжившись в лице пятнами.
   Слава восклицал:
   – Я совершенно не удивлюсь, если он насчет Шпоньки, директора нашего родимого, некорректные мысли держит! Ответь-ка на постановку ребром – держишь?
   Юноша, ища сочувствия, посмотрел на Андрея.
   – Нда, – постановил Андрей, – по всей вероятности, Пелин, не прав ты.
   Последовал несильный тычок в лицо – это проделал Слава, сбоку. Парень от удара отшатнулся, трепеща стоял на расстоянии. Андрей аккуратно и длинно сплюнул на сигарету. Рядом не дремотно говорил:
   – В общем, обещай… э-э… Сергей, кажется, что впредь…
   Пострадавший, забыв об исходных делах, выскочил из туалета.
   Из школы шли вчетвером – добавился Игорь, он и разглагольствовал:
   – Нет, мужики, на кой мне это высшее? Время дерзкое, хватать надо. Вон у меня братан, забубенил стоянку и… пишите письма! – Мотнул головой. – Секите, телочка клевая!.. Ты, Андрюха, все-таки в УПИ?
   Андрей нехотя кивнул:
   – Батя плешь проел – без высшего, мол, ты не человек. Мне-то УПИ не в жилу – впрочем, как и остальные институты – да у него там все схвачено.
   Посетовал Олег:
   – Блин, давно надо было в музыку нырять. Тексты у тебя почище чем у Чайфов – да и вокал, и прочее. А смотри, как они поднялись – во «Взгляде» засветились, теперь поляна их.
   Поддержал Игорь:
   – Нда, свердловский рок прет… Но Наутилус, конечно, это предел – я торчу как веник.
   Олег выпалил страстно:
   – Эх, аппаратуру бы! Шпонька, козлина, зажал – в девяносто шестой директор синтезатор и микрофон путевые справил. Нам бы. У меня есть выход на шестиканальный магнитофон, можно приличную демозапись зафигачить!
   Андрей топал внешне безучастно.
   – Телки там классные. На вечере у них были – помните? – Это темпераментно шумел Слава. – Светленькая, Ира – корпус скрупулезно грамотный… – Добавил возмущенно: – А чо ты, Андрюха, ее на вшивость не проверил? Она же к тебе явно клеилась!
   Андрей ответил не без фанаберии:
   – Пусть еще поживет – нарастит где нужно.
   – Нет, ты колись – тут что-то не то! Ленка Смагина, ну ягода же, косого на тебя скрупулезно давит – ты нос воротишь! Блин, мне бы твои данные.
   Андрей притормозил и отделился, сворачивая с улицы во двор, напомнил:
   – Всё, я поканал – до вечера, помните?
   Парень сосредоточенно шагал, глаза стали отрешенными. Владело воспоминание.

   Квартира, шобла что-нибудь двадцатилетних парней и девиц. Стол был начинен спиртным и прочим, стоял дым и гам. Андрей (он, безусловно, здесь самый молодой) сидел с гитарой, пел. Подсел дюжий молодой человек, Володя, обнимал за плечи, весело обращался к остальным:
   – А?! Каков у меня Андрюшка? Певец, сочинитель, люблю. Кто обидит, горло порву!
   Участвовал в подобных мероприятиях Андрей не первый раз: Коля приобщал, брат, двадцатидвухлетний парень, с детства наблюдавший за малым внимательно и влиятельно. Он, было дело, и первую рюмку поднес. У Николая произошла теория: мальца окунать в извивы надо сходу, – оно верней, пока с досмотром; в единстве, таким образом, недоразумений избежит.
   По другую сторону рядом с Андреем опустилась смазливая девица, поинтересовалась у Володи, нагло уставившись в юношу:
   – Где ты такого красавчика выкопал?
   – Сосед, брат моего дружка. – Обратился к Андрею: – Когда, кстати, Колька приезжает?
   – Через неделю.
   Девица не отнимала воспаленных глаз:
   – Стало быть, в школе учимся.
   – Заканчиваю! – где-то ерепенисто парировал Андрей, глазенки выдали запал.
   – Ну так давай поднимем – за успешное окончание, – соискатель подала стакан.
   Андрей, чокнувшись, задиристо хватанул дозу.
   Совершенно вечер, контингент произошел решительно чреват. Смазливая – ее чуток покачивало – отчаливала домой. Сапог ей застегивал Андрей, девица сколь можно пристально вглядывалась в склоненного парня. Когда тот, разогнувшись, подавал пальто, упрекнула:
   – Ты что же, Челентано, не собираешься разве меня проводить? Это даже как-то странно!
   Андрей спешно облачился.
   Гулял тонкий ветерок, кроны деревьев интригующе роптали. Парочка подошла к строению, Андрей, было, застопорился, однако ведущая, не оборачиваясь, юркнула в открытую дверь подъезда. Юноша туго и смиренно последовал. Перед дверью квартиры Вика, отрекомендовалась так, наказывала полушепотом:
   – Старайся не шуметь. Сразу проходи за мной.
   Темная прихожая, проводница, взяв Андрея за руку, крадучись, пробиралась в комнату. Запнулась, вероятно, об обувь, матерно, но симпатично посетовала. Отперла дверь, впихнула Андрея, вслед вошла сама. Включила свет, прижав палец к губам, шепнула:
   – Тихонько располагайся. – Вышла.
   Андрей стоял в комнате, оглядывался. Комнатка была небольшая, не сказать чтоб опрятная: частые женские фитюльки. Постеры, как водится, невиданное фото с голой, беременной Деми Мур… Дверь вздохнула, появилась Вика.
   – Ты чего застыл, садись на диван.
   Андрей, застенчиво улыбнувшись, выполнил поручение. В лице, движениях читалась скованность. Осмелел, спросил шепотом:
   – Это твоя комната?
   – Разумеется, – улыбнулась начальство. – Можешь погромче говорить, все спят.
   – Там родители?
   – Сестра еще. – Девушка, громоздко привезя стул, уселась напротив юноши. – Тут не прибрано, ты не обращай внимание.
   Андрей скреб нижними зубами верхнюю губу, глаза никак не могли остановиться на Вике. Та взяла со стола пачку, вытряхнула сигарету:
   – Курить будешь?
   – Ага, – пылко согласился юноша.
   Тщательно, грубо склонившись друг к другу, прикуривали. Заиграли струи дыма, воцарилась беспокойная тишина. Нарушила Вика:
   – Я тебя давно приметила, сестра в той же школе учится.
   – Кто? – оживился Андрей.
   – Не важно… – Вика смотрела на Андрея ласково. – У тебя девушка есть?
   Андрей несколько кичливо воспалился:
   – Господи, этого-то добра… – Лицо его резко налилось краской, прянул тереть лоб, поник головой. Уши запылали.
   Девушка улыбалась. Протянула руку, взяла ладонь Андрея, отняла от лица. Тот вскинул глаза.
   – Давай я погадаю… – Вика положила тыл ладони юноши к себе на колени, расправила ее. Разглядывала ладонь, мягко трогала двумя пальцами. – Вот линия жизни… вообще-то она у тебя короткая. – Показала свою. – Видишь? у меня длинней… – Возвратилась. – Линия судьбы… ну, линия как линия… В судьбу надо верить – вообще, верить во что-нибудь не мешает. Впрочем, я сама-то не очень. – Пальцы Вики нежно и медленно поползли выше по его запястью, смотрела прямо – улыбка теплилась в углах рта, но взгляд был уже другой. – Всего в твоей жизни, мальчик, в избытке наберется, и оттого людей рядом много увидишь – поживиться захотят… – Состоялась изрядная пауза. – Ты целовался?
   Андрей сделал прямой взгляд, здесь уже отсутствовала робость. Не ответил. Вика молча привстала и пересела ему на колени. Разглядывала нахально лицо, не бережно въехала пальцами в волосы, наконец припала к губам…
   Андрей шел из школы. В подъезде дома с верхнего этажа кто-то спускался. Юноша тупо уткнулся в ступеньки, размеренно поднимался.
   – Здорово, пацан! – прозвучал задорный возглас. Андрей вскинул голову, в глазах его вспыхнуло смятение – сверху весело перебирал ногами Володя.
   – Привет, – улыбка Андрея вышла квелая, голос образовался чахлый.
   На площадке застопорились. Попечитель обнял наперсника за плечи, душевно воркотнул в ухо:
   – Андрюха, я в курсе, Вика нам рассказала. Ты, главное, не переживай – такое случается. Со мной, знаешь, в перепитии тоже было… – Дальше позвонче, врастяжку: – Все будет путем.
   Хопнул Андрея по плечу, уже громко объявил: «А вообще, ты ухарь – на Вику-то многие западают, да не всякому отламывается!»
   Андрей улыбался, лицо его медленно заливала кровь… Вова весело поскакал по ступенькам вниз, гаркнув «Покеда!». Андрей тягуче подошел к двери. В квартире сомнамбулически, с неживым лицом прошел в комнату и здесь со всего маху обрушился лицом на кушетку.

   Школа как школа. Напротив громоздкий завод, в тылах юридический институт, рядом скромной архитектуры строения гражданского значения. Над – небо, сильное и глубокое; люди повсеместно, беззащитные и неисчерпаемые, противопоставленные отъявленному рубежу девяностых. Впрочем, и школа непростая, авангардного свойства, традиционно одной из первых подвергающаяся разным дидактическим экспериментам. Однако нам не до них – мы о Вечном.
   Изловчилась перемена – огромное явление, концентрат происходящего, сколько важного укладывается в ее компактной массе. Носилась малышня, пихались средние, у окна степенно стояли три старшеклассницы. Кажется, обсуждали кроссворд. Мимо проходил Андрей, вид имел отрешенный.
   – Андрюша! – окликнула одна из девиц, симпатичная, модно одетая, с въедливыми глазами. – Подскажи, ты у нас в литературе дока. Автор «Витязя в тигровой шкуре».
   – Руставели, – не задумываясь, кинул Андрей.
   Ученицы сосредоточенно глядели в Андрея.
   – Ты сегодня на дискотеку идешь? – попыталась задержать парня симпатичная девочка (упомянутая Лена Смагина).
   – Чего я там забыл? – снисходительно глядя, остановился Андрей.
   – Ну, в прошлую субботу ходил!
   – Я и говорю, ушел, ничего не оставил. – Исхитрилась улыбочка, деланная скорей.
   – Напрасно! Нынче нормальная музычка будет.
   – Напоешь потом – лады? – Андрей сделал игривую физиономию, соответственно принизил тон. – Шепотом, на ухо.
   – Да ну тебя… – Лена жеманно хихикнула, легонько шлепнула его концом ручки по плечу.
   Андрей удалился. Одна из подружек возмущалась:
   – И чего ты, Ленка, перед ним! Строит из себя!
   Случались и уроки. Андрей (сосед по парте Славка) развалился, слушал учительницу без особого внимания. «Пугачев не был стратегом, вообще грамотным в военном отношении человеком, хотя участвовал в Семилетней войне…» – монотонно доказывала она. Глаза его главным образом упирались в спину впередисидящего – определить, где теперь Андрей, было невозможно. Периодически, однако, взгляд оживал, попадал на учительницу. Стремился дальше, безучастно ложился на учеников. Снова угадывал на учительницу, опять шел по классу. Вот попала девчонка, Андрей задержался – как славно трепетала непослушная прядка волос, как очаровательно светилась щека, тонкая, глубокая шея приглашала к исследованию остального… Странным образом угадал Славка, прошептал:
   – Слышь, а Танька Жукова – продуманная ворончешка.
   – Глаза деловые, это без понтов, – согласился Андрей.
   – Но скромница, блин – глухой номер.
   – Да… уж… – кивнул Андрей.
   Верно, угадывалась в девочке, дышала за последней хрупкостью, за воспитанностью, нет-нет да поломанными глубоким огнем поразительно красивых глаз, даровитая женщина. Многие поглядывали, но страсть ее к тени, страх встречного интереса отваживал… Взгляд Андрея отступил.
   Физкультура, прямо скажем, тоже предмет. Тем более что Андрюша в этих делах – весьма… Конец урока, кто-то тянулся в раздевалку, кто-то баловался на гимнастических снарядах. Трое-четверо ребят кидали мяч в баскетбольную корзину. От Андрея мяч ложился четко, славно взбрыкивала сетка. На низких скамейках, идущих вдоль стен, сидели две девушки, одна из них звалась Татьяной. Подкатился мяч, отскочивший от кольца. За ним прянул сперва, затем потрусил степенно Андрей. Татьяна подняла мяч, озорно смотрела на соученика. Тот, не дойдя, сделал знак рукой – кидай сюда. Татьяна не торопилась, заинтриговала:
   – С такого расстояния попадешь?
   – В тебя? С закрытыми глазами, поскольку ты цель всех моих чувств, – сходу, не думая, сугубо нарочито и равнодушно, ответил парень.
   – В меня, Орлов, ты уже попал. Только о тебе думаю. – Явной насмешкой наполнены были слова, стучала мячом о пол.
   Вздернулась удивленная бровь Андрея – подобного не ожидал – застопорилось время.
   – Твой я, Жукова, бери меня. – Искусственной небрежностью покрыты были слова, да уже выперло смятение.
   – Я уже взяла – хоть ты об этом еще не знаешь. – Оттолкнула мяч Андрею.
   Тот подобрал и проговорил растерянно:
   – Жукова, такие речи… от тебя! Ты, случаем, романов не перечитала?
   Бросил мяч в корзину, рисуясь, почти не целясь – даже не докинул. Подошел к девчатам, уселся рядом. Несомненно, сыграло уязвление:
   – Слышь, Танька, а ведь ты действительно ничего девка. Я намедни понаблюдал – у тебя и рука, и нога. Полагаю, если поработать, еще что-нибудь отыщется. Может, мне влюбиться в тебя? Ты как – не возражаешь?
   – Андрюша, да ведь ты девочек – боишься. – Лицо обыкновенное, но в глазах усмешка.
   Андрей натужно хихикнул, порозовели уши, взгляд засуетился:
   – А то – парней бояться неприлично.
   – Ну-ка, добавь что-нибудь еще – непременно надо что-то добавить.
   И купился Андрей:
   – Нет, Жукова, ты точно перечитала. Подозреваю, романы исключительно заграничные – где горизонтальное состояние актуально. А? Колись, Танюха, подумываем о всяком таком!
   – Андрей, а вдруг ты прав? – Таня хитренько глядела на парня. – Ты, конечно, не в курсе, но иногда быть правым – опасно!.. Когда боишься.
   – Вот как мы умеем! – браво изрек Андрей и… не знал, что добавить. Кажется, стыдился себя – взгляд начал уязвимо, мелко двигаться. Встал, не иначе поспешно, ретировался.
   Вновь в классе происходили дела, так же безынтересно глядел Андрей в фигуры, спины, учительницу – совсем квело в доску. Но что это? Задержались сегодня глаза парня, и шаяла в чувственных зрачках заря. Разумеется, под взглядом существовала Таня.
   «Надо же, как лихо обломила. Черт, надо же…»
   И она, будто чувствуя, повернулась, мягкая усмешка тронула лицо, вернула голову. Запунцовел Андрей, уронил лоб, глядел зло в исковырянную парту. Ожил, спросил с заминкой у Славки:
   – Слушай… ты того… не знаешь, у Жуковой сестра старшая есть?
   – Брат есть – без бэ. Младший. В восьмом, кажется, она его муштрует.
   – Ах да…
   – А чо?
   Андрей толкнул безразлично:
   – Так. Похожую девицу видел.
   – У Надьки Васениной можно спросить.
   – Спроси… Только про меня не вякай.
   – Пф, о чем вообще базар.
   Четверка друзей вышла из школы. Славка шумно вдыхал воздух.
   – Адреналина как навоза! Так и хочется в мурло кому-нибудь втереть… – Взгляд его, зацепив некое, стал строже. – Мужики, Ольгу Ляхову из В опять встречают. Бикса конечно – за всю святую!!. – Выражение лица и плотоядное чмокание передали высшее восхищение. – Тут, Андрюха, даже тебе не в протык!
   От серенькой подруги отделилась, помахав ей рукой, и свернула с тротуара на обочину к только что подъехавшей новехонькой девятке яркая не-по-школьному-бойко-одетая девица. Привычно втиснулась в открывшуюся дверцу.
   – О чем ты! – Это возроптал Игорь. – Тут голяк полный. Сечешь, какие люди пасут? На девятине рассекает, новье, муха не сидела! – Уважительно снизил голос. – Крутизна, из команды Вагина. Сапер погоняло.
   – Не слабо.
   – Может, брат? – посомневался Олег.
   Раздался язвительный хохоток:
   – Щас – брат!! – Последовало неприличное движение руками, означающее коитус.
   Машина уехала, ребята пристально проводили взглядами. Топали молча. Игорь, вспомнив, простонал:
   – Чуваки-и, братан кассету с Терминатором достал… – закатил глаза, давая окончательную степень потрясения.
   Слава брызнул жадно:
   – Бли-ин, забой, говорят, полный!!
   Игорь цыкнул, замотал головой, жестикулировал, излагал с придыханием:
   – Арнольд Шварцнегер, чувачина-а – ваще караул! Гонки – шуба заворачивается!.. Сюжет такой: война, пятое-десятое…
   В это время Андрея сзади мягко шлепнули по заду школьной сумкой, раздался женский голос:
   – Ребятки-и! Не забыли? Сегодня репетиция.
   Это была Надя, несколько полненькая, с простеньким лицом, пожалуй, небрежно одетая девушка.
   – В семь часов, как в наряд, – кивнул Андрей.
   – Заколебала ты, Васенина, – возмутился Славка, – тут про Шварцнегера толкуют!
   Надя презрительно махнула рукой и по-ребячески вскачь помчалась дальше. Андрей задумчиво посмотрел ей вслед и тронул Славу за локоть, спросил:
   – Ты… спрашивал у Надьки?.. Ну, насчет сестры Жуковой.
   – Ага – есть. Старшая.
   Наш персонаж молча поджал губы.

   Сочинять песни Андрея занесло года четыре назад. Ну да, он любил музыку, получал истинные эмоциональные тумаки. А кто не грешен? Словом, настоящего повода вроде не было… Случился, однако.
   Осталась дома гитара, забытая кем-то после дня рождения Кольки. Андрей уже имел понятия об аккордах, пробовал брать на случайных инструментах, но без воодушевления. Нынче прислонился и утонул. Через пару дней аккорды подбирал только так, подушки пальцев были изрыты и в первом прикосновении беспощадно болели, однако отступить сил не находилось – извлеченные звуки являли наслаждение. Выяснилось, что у него чистый и даже вибратный голос – редкость для возраста. Коля, услышав ненароком, гитару унес и притащил новую, из магазина. Еще через пару месяцев уже отец справил магнитофон и, ткнув в него пальцем, отрубил: «Давай-ка». К тому времени подросток уже изготовил пару своих песен – парни во дворе офонарели.
   Андрей один находился в небольшой комнате – это было помещение для спортивного школьного инвентаря, по совместительству репетиционная. Андрей сидел на стопке спортивных матов, перебирал струны электрогитары, возился с усилителем, еще какими-то приспособлениями. Наконец встал, одел куртку, вышел из комнаты, запер – у него был свой ключ. Спускался по маршам. Его окликнули:
   – Орлов, как замечательно, что ты мне попался! – Это оказался директор школы. – Голубчик, крайне необходимо сбегать к Жуковой. У нее есть одна штуковина, надо немедленно принести в школу. Отнеси записку. Если Тани нет дома, передай родителям, они в курсе.
   Андрея прохватило оцепенение. Директор сунул записку, парень автоматически взял.
   – Спасибо, ты меня страшно выручил. Адрес там написан.
   Андрей похолодел: «Елки, конечно на Вику напорюсь». Только подле дома незабвенной Вики притормозил, зачем-то пробежал адрес. Подпрыгнул и помчался прочь, Таня жила не здесь.
   Открыла девушка постарше Тани (понимаем, Инна).
   – Здравствуй, – сказала она и, чуть отвернувшись, громко позвала: – Танюша, кажется, к тебе!!
   Появилась Татьяна (в простом халатике свежа была отменно), если и показалось удивление, то нерадостное:
   – Чем обязаны?
   – Это самое… директору не вовремя на глаза попался, – строптиво бубнил Андрей, однако не шибко удавалось унять радость. Подал записку.
   Буркнув «входи», Таня удалилась. Андрей, прислонился к стене, ерзала то и дело невольная улыбка. Таня вынесла обернутый тряпкой предмет:
   – Вот.
   Андрей взял, развернулся, открыл дверь. Застопорился, тылом свободной руки по-детски махнул по носу, повернулся обратно, тихо и вряд ли не натужно молвил:
   – Тань, а может это… в кино как-нибудь сходим?
   Та легко зарделась – совсем не похоже было на поведение в школе – несмело пожала плечами:
   – Давай попробуем.
   Андрей шел от дома, резко повернулся и поглядел на окно – вздрогнула занавеска. Отвернулся и размеренно вышагивал чрезвычайно довольный собой.
   Вдоль тротуара тянулась узорчатая чугунная ограда Дендрария. Пожилые тополя лениво шевелили ветвями, наполненными пухом, в коричневых от него лужах плыли пузатые облака. Наша парочка вежливо топтала замысловатую тень. Таня в симпатичном платьице, глядя параллельно асфальту, имела задорное и внимательное выражение лица, Андрей что-то увлеченно доказывал. Словом, сладилось.
   Парнишка вдохновенно излагал:
   – Клипы снимать, я бы очень хотел! Другой раз просто дурно делается, когда вижу, как заграничные режиссеры изгаляются. Такая свобода, фантазия!.. – Замялся, затем азартно развернулся к девочке. – Даже во сне снится. Хочешь, один сюжет расскажу?
   – Конечно!
   – Значит, комната, полумрак. Посреди комнаты стол и обедающий человек. Собственно, весь клип – этот жующий человек… Масса ракурсов и планов, все строится на мимике героя: отсутствующая, игривая, удивленная и так далее. Разного рода фишки: на шею персонажу, например, набрасывается рукой удавка. Или вот, выныривает голова девицы и облизывает едоку ухо… Имеет место поход в туалет, где сверкает надпись «УБОРНЯ»… На дядьке – это непременно пожилой дядька – невыносимый прикид: скажем, фрак и под ним голое тело, но завязана бабочка. Вместо брюк обязательно спортивное синее шестидесятых годов трико со штрифками, а на босых ногах плетеные сандалии… Заключительная сцена: объектив камеры, наконец, отрывается от дяди и направляется к одной из стен помещения, подле которой в танце дергается кучка молодых людей, причем ритм танца совершенно не соответствует идущей песне… – Андрей с волнением повернулся. – Вот… – Добавил разве не задиристо: – Собственно, у меня и песня соответствующая есть!
   К концу монолога взгляд Тани, внимательно глядящей вперед, стал пристальным. Она уважительно проговорила:
   – Нда, действительно – ты так страстно говоришь!.. – Несколько пожухла: – Нужно поступать куда-нибудь соответственно.
   – Во ВГИК что ли? Издеваешься, кто меня туда взял!
   Таня горячо возразила:
   – А что такого!? Было бы желание!
   – Брось, Тань… – скептически скривился Андрей. – Сама-то куда?
   – Честно сказать, еще не определилась… Мама хочет в Москву отправить, там близкие родственники. Жить есть где – главное, дядя помочь может.
   – И я о том же… А сама как насчет Москвы?
   Таня замялась, произнесла неуверенно:
   – Не знаю. Страшновато далеко от дома уезжать – я ведь толком нигде не была.
   Сидели на скамье, молчали. Таня держалась прямо, ела мороженое, лицо было бесстрастно. Андрей широко расставил ноги, руки опустил между, в одной вертелся ежик поздней сирени. Изредка бросал короткие взгляды на зазнобу. Вдруг подался к ней и неловко поцеловал в щеку. Тут же снова склонил голову. Таня перестала есть, повернулась, смотрела, едва улыбаясь. Андрей поднял взгляд, виновато засмеялся, сквозь смех проговорил:
   – Вкусно.
   Таня тоже засмеялась, снова принялась за мороженое. Андрей поднял взгляд вверх, задумчиво рассудил:
   – Опоздал я. Грамотой не владею, в музыкальных делах не кручусь. А была возможность – упустил.
   – Андрюшка, тебе всего семнадцать лет!

   Лето довелось ветреным. Спешно нагонялись тучи и окропляли теплым дождем, так же резво разбредались. Ребята раздобыли, несмотря на неровную погоду, загар и находили себя повзрослевшими. Андрей сносно сдал четыре экзамена и прочно сохранял любезное отношение к порядку вещей. Вечер нынче угадал прохладный, Андрей застегивал куртку. Мама поинтересовалась:
   – Куда это на ночь глядя? Завтра историю сдавать!
   – Готовится, к Славке… – Уже открывая дверь, громко сообщил: – Мам, ты чуть чего не беспокойся, могу поздно прийти!!
   Убеждаемся, что Андрей не только вруша, но и просто не ученик прилежный. Поспешал индивидуй отнюдь не к Славке, а за укромно уместившийся в густой зелени столик, где вершилась картежная игра – дело в том, что один из старших парней ударил обучать молодежь преферансу. И право, поставит нормальный гражданин против этого действа подготовку к экзаменам?
   Утро случилось откровенно нелюбезным. Друзья встретились подле школы. Хмурый и помятый Слава сетовал:
   – Елки, как историю сдавать?! Я ни бельмеса. Да еще преф – прикинь, Андрюха, спали от силы три часа.
   Андрей, аналогично несвежий, задумчиво вразумлял:
   – Есть мысль. Принимать Марго будет – а она чутка глуховатая…
   Экзекуция происходила в классе, пятеро учеников, склонив головы, корпели над листами (остальные ждали своего часа вне помещения). Учительница сидела за столом, швыряла взгляды от окна к школьникам.
   Андрей вышел отвечать. Намеренно образовался неподалеку от двери. Громко зачитывал вопрос билета:
   – Подъем революционного движения тысяча девятьсот десятого тире пятнадцатого годов!!
   Шмыгнем из класса и сразу обнаружим Славку. Тот прильнул ухом к чуть приоткрытой предусмотрительно створке. Отклонился, руки пустились лихорадочно терзать учебник: подельник искал параграф.
   Андрей, брови сдвинуты, глаза тревожны, покосился на учительницу. Отслонил взгляд, пошло беспокойно:
   – Начало двадцатого века в России показало полную несовместимость народа и верхушки. В то время как погрязшая в лености и роскоши аристократия жировала на Лазурных берегах, а новоявленные буржуа просаживали баснословные деньги на соблазнительных красоток в Мулен Ружах, простой народ изнывал от нищеты и бесправия. Нужда и несправедливость – вот какие слова определяли сущность бытия практически каждого россиянина!.. – Разумеется, пауза, вздернул голову. Совершил некоторые движения, приобретя дополнительную близость к двери. – Но неукротимая поступь цивилизации несла новое. Уже Карл Маркс и Фридрих Энгельс сочинили классику справедливого мироустройства, уж Ульянов в ссылках вовсю вычерчивал схемы практического воплощения передовых идей. Искры прогресса воспаляли ищущие умы и жажда справедливости напрягала сердца! Все это предопределяло начало революционного подъема…
   Андрей имел гневный взгляд. Далее несколько опал; дабы восстановить дикцию после патетической декламации, сделал аккуратное «кху, кху». Потрогал нос, взгляд кратковременно прильнул к двери. Задумчиво произносил:
   – Вообще, нужда, доложу вам, Маргарита Федоровна – очень коварная вещь. По нужде, знаете ли… я имею в виду, от нужды… кху, кху… люди отчаянные поступки делают… Да возьмите Раскольникова! Старушка-то, может, до сих пор бы жила, а вот… приспичило парню – нужда! – Андрей почесал голову, промямлил: – Так что революционный подъем – это по гамбургскому счету семечки. Кху, кху!
   На «кху, кху», откликнулась учительница, сидящая со слабой улыбкой:
   – Я очень сочувствую старушке-процентщице, Орлов. Однако ты вот что скажи – какие конкретные события явились причиной того самого подъема? – Подсказала доброжелательно: – Ну? В двенадцатом, в Сибири!
   Андрей взъерошился, устремил взгляд в потолок, снисходительно бухтел:
   – Значит, вам хочется узнать, какие же события послужили причиной подъема революционного движения тысяча девятьсот десятого тире пятнадцатого годов… – Он потер подбородок, задумчиво, нараспев простонал: – То есть, какие такие события послужили… в Сибири… в двенадцатом.
   И здесь мы слышим сюсюканье. Юркаем за дверь… Славка, стоя в позе журавля, страстно шептал в щель:
   – Ленские события… прииски…
   Теперь-то и понимаем, план недееспособен. Штука в том, что акустика помещения совершенно ломала звук. Вернувшись обратно в класс, мы наблюдаем, с каким мучением – это отчетливо запечатлелось на лице – Андрей пытается извлечь из свистящих звуков смысл. Учительница между тем повторила вопрос.
   Здесь и брякнул Андрей неуверенно, повторяя, должно быть, то, что ему послышалось (вспомните, еще и недосып изрядно помутил голову):
   – Немцы высадились…
   У преподавательницы очки упали на кончик носа.
   – В каком смысле «немцы высадились»? – перепугалась она.
   Андрей свирепо заскреб голову. Действительно, Сибирь не ближний край – такая мысль, надо думать, посетила его, ибо ответ состоялся таков:
   – Ну это… на самолетах доперли и, как положено, сиганули при помощи парашютов.
   Учительница очки поправила, одобрила чрезвычайно заинтригованная:
   – Продолжай, Орлов.
   Андрей продолжил, уткнувшись в пол, гоняя носком ботинка сор:
   – Высаживаются, значит… Смотрят, жрать людям нечего, лапти исхудали. Толкуют: вот что, мужики, пора завязывать. Надо делать революционный подъем десятого тире пятнадцатого…
   Тут экзаменуемый замолк, посмотрел на учительницу. Та смиренно руки на груди сложила, встрепенулась:
   – Голубчик, только не останавливайся!
   Андрей повернулся в недра класса, к тем пяти человекам, что готовились отвечать. Олег колотился лежа на парте, Татьяна, закрыв лицо руками, в беззвучном смехе трясла плечами. В дверях хрюкал Славка… Поднял взгляд к потолку, потер лоб, пробормотал чуть слышно:
   – Ё-моё, в девятьсот двенадцатом, на самолетах… – Глаза закрылись – читалось возмущение собой. Разъял веки, прошептал: – Мама моя, Ленские же события, прииски…
   Возникло серьезное выражение лица. Заговорил отчетливо, вдохновенно:
   – Угадала, стало быть, немчура на некое золотое село по реке Лене… Который у них главный, Иоган, Ванька по-нашему, кричит: мне Екатерина Вторая прабабкой была, и я русский народ в обиду не дам, потому что кровь. Дескать, я сразу Николая, душегуба, без десятого-пятнадцатого мочкануть хотел, да проскочил Питер за облаками. А теперь незадача, карасин истратился… – Андрей начал коротко прохаживаться, рука была завернута за спину. Голос звенел. – Давайте, мужики, думать – либо подъем, либо горюче-смазочные… Выходит между тем из прочей среды особь неказистого облика с рациональным предложением. Существует, говорит, в граде Екатеринбурге, который в честь вашей прабабки назван, товарищ Черепанов. Изобрел дядя паровоз. Никакого карасину агрегату не требуется, кроме воды, а у нас в реке этой сволочи – хоть купайся. Короче, двинули всей деревней в Екатеринбург – кто с ведром, кто с иной посудой, поскольку воды нужно количество уважительное… Идут горемаи, стало быть, а впереди молва – мол, с приисков сибирских народ прет с ведрами полными золота. У них кроме золота одни вши и желают они очень сильно оное на харч поменять… А дело было летнее, аккурат перед новым урожаем – старый запас сожран, новый не поспел. Что делать?.. – Андрей угодливо хихикнул: – Прямо-таки по Ленину… Уже не говорю про Чернышевского… – Восстановился. – Тут один вспомнил: я в стольном граде находился и от верного человека слышал, будто у царя в закромах еще прошлогодний хлебушко валяется. Но Коля, такая вещь, мужчина веселый, де, без революционного подъема и не просите. Таким образом с обеих сторон подпирают: и немчура, и собственное руководство. Хошь не хошь, а бунтовать треба. Постановили собранием подъем изладить и – за вилы, не долго думая.
   Все радостно смеялись. Учительница улыбалась:
   – Все, пощади. Соловьев ты наш, Ключевский. Ой, Орлов, эстрада по тебе плачет! – Учительница посерьезнела. – Вот что, возьми-ка еще билет, облагодетельствуй фактами.
   Парень взял бумажку, показал учительнице. Она увещевала:
   – Андрюша, сядь, тщательно подумай и ответь на единственный вопрос: почему та революция называлась Октябрьской.

   В репетиционной комнате разместилась наша четверка. Выглядели отчаянно нарядно, Славка, отчасти конфузясь, поминутно поправлял галстук. Имел место выпускной бал. Игорь поинтересовался:
   – Сколько еще до конца торжественного? Мы сразу выступаем?
   Олег глянул на часы:
   – Полчаса… Нет, по-моему. Первая Надька Васенина со стихами. Кстати, где она? Должна была забежать!.. – Обратился к Андрею, безучастно сидящему на подоконнике: – Может, твою новую еще разок прогоним?
   Андрей поморщился:
   – Ни к чему. Лучше по пайке прогнать – наливируй-ка, Славарь.
   Слава с готовностью разливал портвейн. Скрипнула, открываясь, дверь, встрепенулся Олег:
   – О! Надька!
   Внедрился, однако, физрук. Одет был церемонно, взгляд сразу упал на Славу:
   – Я не понял, почему только четыре мензурины?
   Слава возразил рьяно:
   – Обижаешь, Федорыч, твоя в напряге. – Налил пятый стакан. – Вон бутерброды.
   Физрук, взяв стакан, душевно провозгласил:
   – Ну, ребята, за вас персонально. За будущее и прочее не стану, другие произнесут… За дружбу. Это ценность, поверьте на слово. Мне с вами работать было отменно – погнали.
   Все умильно выпили… Шумнула дверь, стремительно ввернулась Надя, сходу пылко затараторила:
   – Вы особо-то не усердствуйте, скоро на сцену!.. Ой, какой вы красивый, Юрий Федорыч, я вас первый раз таким вижу!
   – Честно признать, я не в уюте.
   Слава наклонился к Наде:
   – Замахнешь?
   – С ума сошел, мне весь концерт вести… Андрюша, Олег сказал, что третьей твоя новая песня пойдет, под каким названием ее объявить?
   Андрей нервно напряг стан, голос получился всполошенный:
   – Не надо названия, и даже не вздумай упомянуть меня! Объяви, что помимо популярных будут собственные песни коллектива… – Раздумчиво увел глаза, вернулся. – Лучше вообще об авторстве ничего не говори!
   Надя выпалила возмущенно:
   – Андрей, что за глупости!
   Андрей показал ей кулак:
   – Во – поняла?
   – Да ну вас! – огорченно шмякнула девушка. Устремляясь из комнаты, инструктировала: – Мальчики, вы перебирайтесь с инструментом в спортзал, через пятнадцать минут ваш выход.
   Ребята разобрали гитары, выползли из комнатки. Физрук удалился в актовый, парни поставили инструменты возле двери, ведущей на сцену, разбрелись. Игорь отрешенно сидел прямо на полу, прислонившись к стене, курил. Славка, взгромоздившись на гимнастические брусья, пытался изобразить фигуру. Олег задумчиво слонялся. Андрей недолго понаблюдав за ними, отвернулся и упер взгляд в окно.
   Стоял привычно унылый, пропитанный усталым солнцем пейзаж. Опустил взгляд на лежащие на подоконнике руки. Мизинец левой руки мелко, конвульсивно дрожал. Парень возвратился в репетиционную комнатку, чуть дергано откупорив новую бутылку, сходу опрокинул ее в рот. Хряпнув, поглядел на содержимое, осталось полбутылки. Не пряча, поставил рядом с сумкой и вышел обратно. Ему навстречу несся Славка, остальные уже были на сцене. Остановился, кипешно шпынял:
   – Ты чо, в натуре, нас ждут в полный рост!
   Андрей взялся за гитару и почувствовал, как вместе с жестом навалилось напряжение. В голову хлынул переливающийся туман. На сцене подле микрофона обрушилась усталость. Андрей резко посмотрел в зал, в рассоле дикого, неимоверного света сидели незнакомые люди. В рот вплыл жар.
   Наши музыканты в шеренгу стояли на сцене, чуть позади расположился Олег за ударными. Микрофон занимала Надя, в голосе ее клокотали темперамент, восторг:
   – А теперь выступит наш любимый школьный ансамбль под управлением Андрея Орлова!!
   Солист кинул свирепый взгляд, Надя энергично смылась, он встал за микрофон. Олег отбил четыре удара, пошла популярная песня из репертуара Наутилус-Помпилиус. Первая фраза вылезла хлопьями, коряво. Однако внутри будто раздвинулось, в голове зазвенела ясность, пришла злость. Песню допели, зал ободряюще зарычал. На второй вещи Андрей освоился окончательно, даже появилась легкость, взвешенность.
   Отзвучали последние аккорды (после этой песни и была намечена новая), Андрей отодвинулся от микрофона, приблизился к Славке, негромко сказал:
   – Слав, вступим без моего соло, что-то у меня мандраж.
   Развернулся, поднял глаза, у микрофона стояла Надя. Грянула пафосная речь:
   – А теперь, друзья, мы услышим премьеру новой песни Андрея! Она посвящена всем выпускникам, нашим мудрым и добрым учителям, нашей школе!
   Рванул шквал аплодисментов. В теле Андрея раздался легкий хлопок, прохватила оторопь, с негодованием смотрел на Надю. Та стремительно исчезла. Певец встал на место, взгляд обрел испуганный блеск, на щеках обозначились рдяные пятна. Олег отмерил такты, пошли бас-гитара Славки и синтезатор Игоря. Андрей сделал удар по струнам, медиатор выскочил из пальцев. Кинул взгляд, ища его, но тотчас возвратил в зал – по струнам били пальцы. Увертюра закончилась, наступило время вступления вокала…
   Андрей, продолжая тренькать, молчал – глаза испуганно шныряли. Ребята недоуменно повернулись к нему, продолжая играть. Андрей извлекал аккорды, но лицо было мертво. Некоторое время так и шла безголосая музыка. Вдруг он перестал играть, просто стоял и смотрел в пустоту. Ребята вразнобой вели свои партии, взгляды метались… Андрей выдернул штекер шнура из гитары и ушел со сцены.
   Репетиционная комната, Андрей лежал на матах, заложив руки под голову, не мигая, неподвижно смотрел в потолок. В комнату вломились ребята, Славка, брызгая слюной, вопил:
   – Я ни черта не понял!! Что за прикол?
   Андрей продолжал лежать, затем приподнялся, упершись о локти, и, вяло улыбнувшись, с удивлением произнес:
   – А я понял?.. – Печально хихикнул: – Слова забыл. – Немного помолчав, добавил: – Самое жуткое, и сейчас вспомнить не могу.
   Славка и Игорь начали ржать, Олег, предварительно досадливо молвив: «Да ну, блин, что за дела», – зашелся тоже. А с Андрея улыбка сползла.
   Ошалело вторглась Надя, губы тряслись, пятна ползали по щекам. Прорыдала:
   – Андрей, что случилось!
   Пострадавший медленно поднял на нее пристальный взгляд. Похудели скулы, забелел кончик носа. Надя испуганно хрюкнула и отступила, вжавшись в стену. Тихо забормотала:
   – Андрюш, я же хотела как лучше.
   Бедолага обмяк и устало унял:
   – Ладно, сейчас не вернешь, давайте запьем казус.

   Начался торжественный обед. Шесть длинных столов, на каждый класс, расставлены были на третьем этаже. К своему столу Андрею пришлось проходить через весь коридор. Многие ребята еще не сели, стоял ровный, симпатичный гул. Ему ободряюще улыбались, похлопывали, тыкали в плечи.
   – Спиши слова, Андрюха, – бросил один.
   Он смиренно и молча улыбнулся в ответ. Мелькнул взглядом на Таню – она беседовала с подружкой. Плюхнулся на стул, не дожидаясь никого, положил в тарелку бутербродов и пирожного и, уставившись в тарелку, начал есть. Все рассаживались, пацаны разливали шампанское… За соседними столами зазвучали тосты, бравые выкрики. Наталья Кузьминична, классный руководитель, говорила что-то доброе. Подняли бокалы, выпили. Закусывали, стремительно неслось время.
   Соседний стол провозгласил тост за класс, дружно встал. Такой же тост произнесла Наталья Кузьминична. Ребята рьяно поднялись. Андрей… сидел. Он дожевывал пирожное, тупо уставившись в скатерть, праздничный гул не умолкал, но над парнем словно образовался колпак тишины. Его легко ткнул кулаком Славка, однако Андрею было совершенно наплевать – ребята, стоящие вокруг и глядящие на него, просто не существовали. Андрей, несомненно, любил их, относился трогательно, но… они отсутствовали. Собственно, исчез и он сам: имелось существо с отрешенным взглядом и легкой, светящейся улыбкой, особь, до краев наполненная чудесным спокойствием, в которой, балуясь, играя, плавали волны хмеля, – в которой возник тонкий силуэт, что, настойчиво раздвигая пространство, мощно и властно заполнял. Это была идея.
   – Так давайте поднимем бокалы за наш класс, – произнесла повторно мудрая Наталья Кузьминична. – Выпьем, должно быть, впервые и в последний раз так, вместе за будущее, которое неизбежно будет трудным и светлым, неуловимым и близким, неряшливым и достойным…
   Она говорила умные, красивые слова, ребята с восторгом внимали. Шумно садились. А наш герой умеренно смотрел вперед и во взгляде горело решение.
   Обед закончился, началась суматоха с уборкой столов, кресел из актового зала, где будут происходить танцы под полупрофессиональный ансамбль. Ребята разбрелись по своим классам, чтобы продолжить горячие, дразнящие, серьезные разговоры.
   Андрей шел по школьному коридору, походка была обстоятельна, глаза невозмутимо полны. Татьяну нашел в классе, в группе девочек, что-то энергично обсуждалось. Почти от двери напористо молвил:
   – Тань, на минутку.
   Когда она подошла, Андрей уверенно и вместе бережно взял руку. «Таня, пойдем, что-то покажу», – развернулся и попытался увлечь за собой, не допуская возражений. Татьяна, однако, отняла руку и спросила, недоуменно обернувшегося к ней Андрея:
   – Куда ты меня тащишь?
   – Ты все поймешь.
   – Но мы разговариваем с девочками.
   – Поговоришь потом, сейчас идем со мной, – надавил Андрей.
   – Я не могу, как ты, наплевать на коллектив, – твердо сказала Таня.
   – О чем ты?
   – Ты понимаешь о чем, – отчеканила Таня и пошла к подругам.
   – Подожди! – воскликнул Андрей, все припечатали взгляды.
   Он стремительно подошел к девушке, зардевшись, взволнованно и тихо объяснил:
   – Тань, я хочу спеть тебе ту песню. Я сочинил ее для тебя.
   – Но ты можешь спеть после, – спокойно возразила Татьяна и окончательно вернулась к одноклассницам.
   Он вышел из класса, в коридоре лежал спертый, наглый воздух. Им не хотелось дышать. Андрей ступил к окну. Сумерки стали плотней, в захламленное грязными облаками, подсвеченное холодным, невидимым огнем небо вторгались правильные контуры домов и рваные карикатуры деревьев. Андрей был ничтожен и пуст: в нем погибала песня.
   И тут его тронули за плечо. Он стремительно обернулся, позади стояла Надя Васенина.
   – Андрюша, ты прости – я такая гадина, не послушалась. Но я не предполагала, что выйдет так дурно. Хотела как лучше.
   В ее глазах стояла мольба. Андрей улыбнулся.
   – Слушай, Надюха, хочешь я тебе ту песню спою?
   Так Андрей никогда не пел. Он пел плотью, кровью, существом. Происходило в той комнатке, на матах, без света. Свет, безусловно, был неуместен, ибо оба – взрывались.
   Когда Андрей закончил, Надя плакала. От вина, от любви, от счастья, от страха.
   – Мне не на что рассчитывать, – бормотала девочка сквозь всхлипывания. – Ты такой… Я влюблена в тебя, ты знаешь. Иначе и не может быть… Да, пройдет, но я всегда буду помнить эти мгновения. Это…
   В мельхиоровом сумраке светилась щека, пленительно мерцал жемчуг слезы, в трепетном овале лица сияли преданные глаза.
   – Отчего ты так говоришь, – сдавленным голосом сказал Андрей. – Ты даже не представляешь, как дорога мне. Я тебе страшно благодарен… Мне кажется, я тоже люблю тебя.
   И дальше совершилось естество…
   Андрей услышал странный звук. Это проехал троллейбус… Он лежал на девушке, лицо было упрятано в ее шею. Она ласково перебирала волосы мужчины. Андрей поднял лицо – возвратился.
   Перекатился по ее распахнутому телу. Было необычно, страшно и хорошо… Встал, скатились брюки. Подбирал, застегивался. Подошел к выключателю, зажег свет. Взгляд невольно метнулся туда. Что-то белое, бесформенное вздрогнуло, скомкалось. Отвернулся. Шуршало, скрипело, двигалось. Когда утихло, снова обратил взгляд – ударилось чужое, испачканное темными ручейками слез, сияющее лицо.
   Внезапно услышал музыку. Ну да, шли танцы. Андрей усмехнулся: странно, он не сразу услышал музыку, но различил троллейбус. Надя подошла, положила на грудь юноши руку, нашла какую-то соринку, сняла, сообщила:
   – Андрюшенька, родной…
   Андрей улыбнулся, погладил ее по волосам.
   – Ну, пойдем, что ли.
   Надя испуганно вздрогнула.
   – Что ты, нужно привести себя в порядок. И потом… (Порозовела.) Там кровь, надо вытереть.
   Андрей бросил взгляд, пожал плечами… Вдруг вспомнил, как был неуклюж, и как, усмиряя его движения, девушка шептала: «Подожди, я сниму платье, изомнется». Следом увидел сверкающие радостью глаза, – самки и властелина. В горло ткнулся ком тошноты, он присел.
   Отпустило. Андрей открыл бутылку, приложился. Надя мягко отняла сосуд.
   – Андрюшка, не усердствуй. Впереди ночь.
   Он улыбнулся, молча отдал бутылку – взметнулось незнакомое и приятное чувство надежности. Надя сама всунула початую бутылку в сумку и тут же воспалилась:
   – Ой, у тебя на брючине кровь!
   Действительно сидело небольшое пятнышко. Рассматривал, попытался убрать. Не получилось. Попросил:
   – Слушай, ты сгоняй за Славкой… И это… сама не возвращайся, я скоро выйду.
   Сидел один в комнате. Взгляд был сосредоточенно вял, владела терпкая холодная пустота. Редко, неясно, будто далекий маячок в ночи, калился в груди камешек, на гранях которого играли бликами торжество, отвращение к себе, к Наде, злорадство и бессилие.
   Вместе со Славой притащились ребята. Сходу ошарашили:
   – Ты что, Надьку проверил?
   – А что еще делать, веники вязать? – сфанфаронил Андрей, однако тут же сник. – Короче, накатить пора… И того… Слав, давай штанами махнемся.
   Приглушенно говорил в сторонке:
   – Слышь, Славарь, выручай. Позанимайся Надькой, мне никак с ней сейчас нельзя светиться.
   – Да чего там, понимаем.
   Андрей слонялся по пустой школе, все сосредоточились в актовом зале – танцы. На Таню наткнулся неожиданно. Она сидела в темном классе с подружкой, куда он зашел, не ища ее, просто желая побыть одному. Увидел два смутных силуэта на фоне чуть бледнеющего окна, по привычке завел:
   – Та-ак, чувствую, готовится диверсия. Но я на страже, сдавайтесь.
   Включил свет. Увидев Таню, осекся. Теперь же восстановился:
   – Фамилии, пароли, явки.
   Таня молча глядела перед собой. Андрей зачем-то снова выключил свет, подошел, произнес тихо, обращаясь к подруге Тани:
   – Лида, дай мы поговорим.
   Лида удалилась. Андрей сел рядом, но не близко.
   – Ты куда пропала? Я весь вечер ищу. – Независимый тон, кажется, получился.
   – Это правда? – голос Тани был поразительно спокоен.
   – Конечно правда.
   – Правда про тебя с Васениной?
   – Что про меня с Васениной? – удивился Андрей.
   Лицо искривилось, вырвался смешок. Стиснул зубы, вознегодовал:
   – Я не врубаюсь, что происходит! Какой-то идиотский заговор! Странные намеки.
   – Она говорит, что у вас была близость.
   – Что-о!? – Сказалось ярко, искренно. – Ты с ума сошла! Бли-ин! Да я сейчас пойду ей рожу расколочу!
   Андрей вскочил, рванулся к выходу. Остановился, возвратился.
   – Танюха, ты серьезно что ли?
   Татьяна все так же спокойно произнесла:
   – Ты лжешь.
   – Да пошла ты! – возмущенно выпалил Андрей и гордо выметнулся из класса.
   Шел напористо, плоть гудела от гнева: ему не поверили. Вошел в туалет с намерением треснуть кому-либо по голове – курили свои.
   – Как настроение? – полюбопытствовал Слава.
   – Да пошли они все! – чистосердечно воскликнул Андрей. С ним молчаливо согласились.

   Да, любопытная штука жизнь. Привычной поступью шагает по времени и пространству – вздрогнет, всколыхнет сути, расплещет прекрасное безобразие. Есть, несомненно, бог, ибо без него отдыхал бы дьявол.
   Шли танцы. В центре зала лихо отделывали Игорь и Люда Бызова, угреватая и угловатая девчонка из параллельного класса. Андрей оказался втянут в процедуру и сугубо на выкаблучивании изладил нечто фантасмагорическое с обильной телом завучем, Антониной Ивановной. Гремели аплодисменты. В коротких антрактах выпускники радостно фонтанировали.
   Лихо сплясал и с девочками (Надя все время держалась со Славой, бросая притом взгляды от умильного до гневного). По просьбе публики взошел на сцену и вместе с ансамблем – музыкантов он знал – спел песенку. Уже не ходили добавлять в комнатку: по его распоряжению ребята принесли винцо и кроили практически на глазах учителей. Чувствовал себя хозяином ночи, и ночь продолжалась.
   На белый танец Андрея пригласили. Упоминалось, Ольга Ляхова, особа нешуточная: яркая, своенравная, недосягаемая. Она выделялась даже не броской внешностью, а отстраненностью, ореолом таинственности. Училась плохо, но всех, даже учителей откровенно презирала. Чем-то возле дружбы с ней могла похвалиться только одна никудышная девочка.
   Приглашение было неожиданностью. О девице говорили много, Андрей часто на нее поглядывал, но отклики получал холодные. Первый танец станцевали слаженно, однако молча, на другой он сам напросился. Здесь и разговорились, почти сразу разговор ошарашил. После нескольких фраз и реплик Ольга, глубоко глядя парню в глаза, без намека на улыбку спросила:
   – Тебя можно поздравить с победой?
   – Можно. При этом желательно узнать, с какой.
   – Говорят, вы стали мужчиной.
   Андрей сделал печальное лицо, взглянул на девушку проникновенно и болезненно, и – о, каверзы психики! – разомкнул уста:
   – Происходит нечто чудовищное. Бежит нелепый слух насчет меня с Васениной, – Андрей возмущенно мотнул головой. – Идиотизм – я влюблен в Таню Жукову, и она верит этой гадости. – И дальше: – Однако вот какая глупая история. Говорить-то вроде дико, но сегодня такой вечер, со мной что-то происходит… Дело в том, что я, кажется, вообще к этому не способен. У меня получился случай – не получился, вернее…
   – Я знаю. (Андрей вскинул брови.) Это была моя сестра… А за способности ты не переживай, тут дело обычное.
   – Спасибо на родном слове, – искренно поблагодарил Андрей.
   Ольга отвела взгляд и произнесла:
   – Если хочешь, давай попробуем.
   Лицо юноши несколько перекосило.
   – В каком смысле?
   – Что ты как маленький.
   Часто моргал Андрей.
   – Ну, это… того… конечно, хочу.
   Акция происходила в раздевалке – девица, несомненно, была опытна. Целовались. Исступленно, до безвкусия. Она первая отстранилась, посмотрела в глаза Андрея настойчиво. Нерасторопно, рыхло опустилась на колени. Парень зачем-то сильно зажмурил глаза. Когда рука Ольги коснулась, он дернулся, грубо оттолкнул девушку и убежал.
   Мрачно стоял у окна в полутемном коридоре, владела странная отрешенность. Разлился жидким молоком рассвет, деревья, просыпаясь, квело перебирали листья. Сворачивались музыканты, унялся общий гомон, редкие всплески энтузиазма были обособлены контекстом усталости; ребята, еще красивые, но уже замедленные, суетились, собираясь к процессии – по традиции шли на площадь.
   Андрей угрюмо вышел из школы, тщательно и ласково глядел в небо. Опустил голову, взгляд оставался спокойный, трезвый. Тронулся безучастно домой.

   – Семь вторых, – люто шмякнул Слава.
   – Играй, – соблаговолил Олег.
   Резались в преферанс. Слава взял прикуп:
   – Не, чуваки, оторвались, конечно, на полную! Марго мне на площади (передразнил тонким голосом, ерничая): Завьялов, не позорь школу, спрячь бутылку! Я. Маргарита Федоровна, то ж компот, у меня ночью колики без жидкости случаются. А сам – в зюзю. Гэ-гэ-гэ.
   Подхватил Игорь:
   – Мне наша Наталья: Игорек, ты как отличник и победитель олимпиады понесешь цветы. А меня мутит, думаю, как бы вообще не блевануть… Я вистану.
   Олег вытянул шею:
   – Так не слабо – по два фуфыря на брата вышло… Я пас. Кладемся?
   Славка похвалился:
   – Я еще с бэклассом нахаляву кирнул… – Рьяно повернулся к Андрею: – А ты куда слинял? Тебя чего-то на площади не было!
   Андрей продундел (он был на прикупе):
   – Да чего там делать, я и так перегрелся.
   Слава порадовался:
   – Да уж, оторвался ты за все дела! – Обмахнул взглядом ребят. – Он вам еще не говорил? Ольгу Ляхову до кучи оприходовал.
   Олег заполошно крякнул:
   – Иди ты!!
   Андрей через паузу, с плохо скрываемой бравадой шмякнул:
   – В раздевалке.
   Игорь:
   – Это вообще мрак! Не, точно что ли?
   – А пусть не лезут.
   Игорь огорчился:
   – Блин, везет же!.. Без взятки ты, Слава, похоже.
   Слава посетовал:
   – Вот собаки, подняли в гору все-таки. Расклад, конечно, не в жилу… Ну что, мужики, когда в лес-то дернем?
   Олег надавил:
   – А чего тянуть, завтра и едем.
   Слава повернулся к Андрею:
   – Слушай, а из девчонок-то кто с нами? Надька Васенина тоже просится.
   – Ни в коем случае!..
   Андрей находился дома, слонялся. Взял книгу, положил. Пошел на кухню, безрадостно глядел в холодильник, закрыл. Сидел за столом, по школьному сложив перед собой руки. На локоть угадал солнечный луч, Андрей удивленно смотрел на него. Выбрался из дома, двигался по улице. Пегие дома с облупленной штукатуркой сидели грустно и ровно. Опавшие лепестки боярышника, густо, и мелко застилали обочины. Лежал привычный и чужой зуд машин, томил докучливый ропот лиственных и птиц. Было больно.
   Набрел на подъезд, подле двери мялся. Зло вогнал кнопку звонка. Дверь открылась, в проеме стояла Таня. Увидев Андрея, обрела строгость.
   – Привет, – молвил он, независимая улыбочка мельтешила на губах. Таня молча кивнула. – Прогуляться не хочешь? – Голос чуть надломился.
   – Некогда, – ответила коротко и глухо.
   Андрей едва понурил голову, взбодрился тут же. В голосе стояло напускное равнодушие:
   – Вообще-то меня ребята послали. Ты помнишь, в лес сговаривались, в поход. Идешь?
   – Нет, – бросила Таня.
   – Категорически?
   – Да, – бросила Таня.
   – Ну извини, – сказал Андрей и развернулся. Спускался, насвистывая.

   В лесу стояли палатки, они были пусты, потому что парни и девчата брызгались, дурачились в уютном озере. Лес полнился тенью, запахами, очарованием. В течение дня говорили пустятину, аппетитно ели, добротно спали, ибо на все остальное существовала ночь. Пылал костер, пламя трепетало в глазах, грело щеки, осуществлялся маленький и огромный мир. Пели, аккомпанировал Олег. Андрей сидел молча, угрюмо вперившись в огонь, тускло мерцало неподвижное лицо. Песня закончилась. Одна из девочек – подруга Игоря, на плече лежала его рука – попросила:
   – Андрей, спой ту… которая на выпускном не получилась.
   Девочки заголосили вразнобой:
   – Давай, Андрюша.
   – Ребята песню хвалят, а мы не слышали.
   Олег протянул гитару Андрею. Тот категорически отказываясь, выставил руку:
   – Нет-нет, я не буду… Вы поймите, я не могу… – Совсем тихо добавил: – Спел уже.
   Слава вставил – он сидел рядом с другом – хихиканьем обозначая шутливость слов:
   – Васениной нет, она бы уговорила.
   Олег снова пристроил к себе гитару, завел очередную песню. Лицо Андрея разгладилось, обострился нос, в зеницах сверкали свинцовые блики. Ребята вслед Олегу подхватили слова, девчата пели раскачиваясь. Закончился куплет, пошел припев. Голова Андрея медленно повернулась к Славе, смотрел пристально сквозь сжатые веки, вдруг сделал короткий замах и сбоку сильно стукнул друга по лицу. Тот кувырком завалился с бревна, Андрей с ненавистью возвратил взгляд в костер. Славка, резво вскочив, надрывно крикнул:
   – Ты что, совсем дурак что ли!!!
   Песня оборвалась, все замерли, ошалело уставившись в Андрея. Тот сидел мгновение, тяжело встал и громоздко вплыл в плотный занавес мрака.
   Ранним утром мягкая дымка тумана лиловела в дремотном лесу. От потухшего костра тянулась усталая струйка дыма, шаяли последние угли. Подле костра сутулилась обернутая одеялом больная фигура – это был Андрей. Застыло изможденное лицо – было видно, что он не спал – тлели покрасневшие, тусклые глаза. Из палатки кто-то выкарабкался. Это состоялся Слава – лицо явилось мятое, полусонное. Увидев Андрея, глаза опустил в землю, помешкал. Решительно вылез, тронулся в лес. Опростался, подошел к костру, сел рядом. Молчали, Слава периодически швыркал носом. Андрей, не глядя, виновато произнес:
   – Прости, Слав. Похоже, крыша у меня поехала.
   Парень светло ответил:
   – Да чего там, всякое бывает.
   Андрей поднял глаза, смотрел взросло в неподвижный лес. Тяжко вздохнул:
   – Слушай, я сейчас уеду домой. Ты там… что-нибудь придумай ребятам.
   Слава внимательно посмотрел на друга, после паузы кивнул:
   – Придумаю.

   В знакомой уже нам полутемной квартире происходила вечеринка, которую производила все та же компания: Володя, Вика, другие. Присутствовал и Андрей – сегодня персонаж случился усугубленным: медленно перемещался зрак, движения получались неровными и томительными. Играла западная музыка, танцевали. Вика лихо наяривала в паре с дюжим молодцем. Андрей, редко и тяжело мигая, искоса наблюдал за ними. Угадав на одинокую позицию Вики, Андрей инертно подрулил к ней с намерением потанцевать. Вика поползновению благоволила, с улыбкой наблюдая за карикатурно пыжащимся парнем. Позже Андрей и петь намерился, однако получалось нечто коверканное, мычащее, непотребное – кончилось тем, что гитару забрали. В итоге Володя, снисходительно и улыбчиво наблюдающий за подопечным, при попытке принять очередную дозу отнял стакан и порекомендовал: «Хорош, Андюха, крайнюю стадию после осваивать будем».
   В коридоре Вика, наклонившись, искала туфли Андрея. Того изрядно бросало, он бормотал:
   – А знаешь, я тебя люблю. Безумно… Ты даже себе не представляешь…
   – Солнышко мое, – по-матерински помогая Андрею обуться, ласково увещевала Вика. – Да что еще со мной делать, как не любить. Ты ножку-то пошевели.
   – Если тебя кто обидит… Ты только обозначь клиента. Считай, что метр на два.
   – Ну давай, давай, родной, – выпихнув Андрея, прикрыла Вика за ним дверь.
   Юноша криво сидел на скамье перед домом. Из подъезда вышла Вика с дюжим молодчиком. Андрей тягуче повел голову вслед. Славно плавал над головой косой свет, где-то на обочине неба забыто мерцали звезды. Встал, хорошо качнуло. Неуклюже поспешил за парочкой. Догнав, недружественно дернул парня за плечо. Тот обернулся. Андрей голосом полным удивления претендовал:
   – Ну ты, соперник… какого, вообще, присоседился? Тебя, вообще, кто сюда звал?
   Парень изумленно-агрессивно пояснил:
   – Малый, ты дерьма что ли обожрался? Канай отсюда быстро, пока я тебе жопу не надрал!
   Солидарность красавцу выразила Вика:
   – Ты, пацан, место свое разумей. Дуй-ка домой, да проспись.
   Андрей с большим размахом изготовил удар по противнику. Противник легко увернулся, юноша пронесся мимо. Однако не упал чудесным образом, с трудом приобрел атакующую позицию. На что соперник безапелляционно и сильно ткнул ему кулаком в лицо. Андрей рухнул.

   Герой присутствовал дома, лежал животом на кушетке, глаза были неподвижно уставлены в пол – на левой стороне лица торжествовал фингал… Появилась усталая улыбка. Андрей сел, бесцельно исследовал потолок, стены – все выражало предельное несогласие с жизнью и насмешку над собой. Тронулся к окну, приоткрыл занавеску, пусто смотрел. Тоска, безнадежность. Отодвинулся, пальцы коснулись книги, лежащей на столе, открыли – не видя, пополз зрачок… Книга вяло шлепнулась обратно.

   Андрей стоял перед дверью квартиры Тани, смотрел прямо, решительно – дерзко сиял синяк. Дверь хлюпнула, открылась. Появилось лицо Тани, глаза сразу ушли. Голос Андрея пошел бодро:
   – Тань, выйди на пять минут. Я должен сказать… – Проникновенно воззрился. – Пожалуйста.
   – Хорошо, я оденусь, – мягко поплыла, закрываясь, дверь.
   Сидели на скамье во дворе, молчали, строго смотрели перед собой. Андрей, наконец, произнес тяжело, неуютно:
   – Таня, я очень виноват перед тобой. Действительно, тогда с Надькой Васениной – случилось… – Андрей вскочил, мелко задвигался, глаза загорелись, голос рвался страстно, надрывно. – Не знаю, что это было! Наваждение, бесовщина! – Резко легла пауза, глаза на Таню не попадали, лицо ее было непроницаемо. – Я так хотел спеть тебе ту песню… для тебя сочинял.
   Таня молчала. Андрея выворачивало, вынужден был истребить молчание:
   – Еще на сцене что-то случилось, перепил наверное. Это же надо, слова забыть… А потом… так обиделся, ну, что ты не пошла со мной. А тут Надька подходит… а меня переполняет. Я говорю, давай тебе песню спою… А потом… наваждение, дурман. Да еще пьяный был… Очнулся, смотрю… Меня чуть не вырвало. Честно…
   Андрей вскинул взгляд на Таню, смотрел в упор:
   – Я, Таня, тебя жутко люблю. – Глаза упали.
   Сел. Молчали. Спросил:
   – У тебя хоть что-то ко мне есть?
   – Не знаю, – ответила Татьяна.
   Шумела тишина. Таня встала, бросила:
   – Я пойду. – Ушла, Андрей вслед не глядел.
   На следующий день он опять стоял перед дверью квартиры Тани, открыла ее сестра, Инна.
   – Здравствуйте, можно Таню?
   – Ее нет дома.
   На следующий день Андрей опять стоял перед дверью квартиры Тани, открыла ее сестра.
   – Здравствуйте, Таню можно?
   Инна замялась, попыталась объяснить:
   – Андрей… Таня не выйдет. Она просила сказать, чтоб ты не приходил.
   Парень виновато и понимающе улыбнулся, кивнул головой. Ушел.
   Снова звонил в дверь. Открыл отец Тани, смотрел сурово:
   – Послушай. В конце концов пора быть мужчиной. – Дверь затворилась.
   Андрей сидел на ступеньке марша подле двери Таниной квартиры, не мигая, уперся взглядом в стену. Он сидел на ступеньке марша подле двери Таниной квартиры, взгляд не изменился – сумерки овладевали помещением. Андрей на ступеньке марша сидел подле двери Таниной квартиры, в подъезде горел свет лампы. Парень прислонился к стене, веки смежались, вспархивали от усилия, вновь медленно ползли по зрачку… Разливался монотонный утренний свет, мальчик, прислонившись к стене, спал. На верхнем этаже хрупнула дверь, Андрей встрепенулся, сверкнули распахнувшиеся глаза, тень безнадежности скользнула по лицу. Опрометью выбежал из подъезда.

   Произошло письмо. Юноша длинно расписывал природу любви и сетовал, что она необъяснима, поскольку чувство, в сущности, всеми воспринимается одинаково, а слов, которые могут воспроизвести эмоцию слишком много. Поэтому он не станет говорить о своем чувстве (слово любовь, впрочем, было применено шесть раз), а будет говорить о жизни. Она померкла. Она невыносима. Она бесцельна. Самое худшее, что юноша отлично понимает непоправимость положения – он бы, к примеру, не простил. Нет, он, разумеется, не собирается покончить с собой – что за глупости. Он просто не знает, как быть дальше. В общем, ты, Танюша, прости – товарищ больше не будет…»
   Лиде при всучивании письма было сказано мертвым голосом: «Если сможешь, не читай». Письмо, впрочем, в конверт было уложено, но тот не запечатан.
   На следующий день Андрей должен был позвонить Лиде относительно приговора. Раза четыре поднимал и клал трубку, не набрав номер. Вяло бродил по квартире и зачем-то поминутно поглядывал на часы.
   – Она не хочет тебя видеть, – коротко ответила Лида.
   – А письмо-то читала? – ровно спросил Андрей.
   – Я?
   – Она, причем тут ты.
   – Читала, конечно.
   Андрей хихикнул:
   – Это я из книги одной списал. Неудачного, выясняется, писателя выкопал… Слушай, сегодня анекдот классный услышал… – Андрей рассказал анекдот. Сам посмеялся, но Лида была нема. Попрощались.
   Тем временем лето распустилось. Приходили грозы, настаивали воздух удушливой влагой, освежали ночи, умывали лист. Зарумянилась женщина, человек заблестел взглядом, во дворах образовались гамливые ребятишки и облезлые собаки. Синяк с глаза нашего героя исчез. По этому случаю однажды в квартире его раздался звонок. Андрей открыл, в дверях стояла Лида. Она молча передала записку и удалилась. Андрей судорожно, забыв закрыть дверь, впился. Пробежав наскоро, всмотрелся в записку тщательней. Прочитал на третий раз, отставил взгляд, в глазах пылала радость.
   Андрей подошел к незнакомому дому, сверил адрес по записке. Поднялся на третий этаж. Дверь открыла Лида.
   – Проходи.
   Андрей вошел в комнату, руки расхлябанно болтались. На диване сидела Татьяна, смотрела телевизор, напряженно не среагировала на вошедшего.
   – Привет, – не бойко изъяснился Андрей.
   – Здравствуй, – совсем тихо прозвучало в ответ. Взгляд чуть метнулся, но Андрея не коснулся.
   – Присаживайся, – пригласила Лида.
   Андрей глянул на место рядом с Таней, однако, взял от стола стул и сел в отдалении. Лида пристроилась рядом с Таней. Существовало молчание, все напряженно смотрели на экран – давали, кажется, «В мире животных».
   – Ой, какая прелесть! – воскликнула Лида. Относилось, конечно, к фауне.
   Молчание происходило, красавец лев гонял длиннорогую антилопу. Вскоре Лида встала:
   – Знаете, мне надо идти. – Она дерзко глядела в юношу. – Андрей, тебе там совсем неудобно смотреть, сядь на мое место.
   Юноша испуганно воззрился в Лиду. Мешкал. Испуганно и напряженно встал, выполнил указание. Вонзился в телевизор.
   С уходом подруги Андрей немного расслабился. Повернулся к Тане, была непроницаема, но действовать приходилось.
   – Что за квартира?
   – Тетки. Уехала на дачу. – Чист был голос.
   – Классная квартира.
   Совершилась пауза, лев все-таки укокошил бедную гну. Убедившись в полной победе, Андрей кинул голову в сторону серванта:
   – Там ты, что ли, на фото?
   Татьяна кивнула. Следующий интервал получился меньше. Юноша рассудил:
   – А у меня твоей нет.
   Девушка недоуменно возразила, повернувшись всем лицом:
   – Есть же выпускные!
   – А, ну да… – смутился до красноты товарищ.
   Очередная пауза получилась по длительности между предыдущими. Андрей поделился:
   – Представляешь, Олегу отец мотоцикл пообещал купить, если он в институт поступит.
   – Здорово.
   Лев, гордо лежа лапами на собственности, сонно мигал, оглядывая околоток.
   – Это, ну… Зря ты с нами в лес не поехала. Классно было.
   Таня молча пожала плечами. Андрей чуть повернулся:
   – Кино вчера по телеку смотрела?
   – Ага.
   – Так себе.
   – Ага.
   В долгой паузе лев трапезничал. И Таня повернулась к Андрею. Она смотрела на него дерзко, плотно. Она произнесла:
   – Ну, что же ты…
   Дальше началось невообразимое. Это было цунами, Везувий, светопреставление. Татьяна рвала его волосы, хлестала по лицу, и кричала сквозь слезы, что ненавидит его. Затем врывала в свои объятия, грызла, впитывала, поглощала. Он, обезумевший от исступления, надрываясь голосом, хлюпая слезами восторга, обморочно бормотал, что ничего нет и не будет уже в мире, – только она, единственная, вечная, беспредельная. Имели место: единение, экстаз, вывернутость… СЧАСТЬЕ – оголтелое, неимоверное, чудовищное…
   Утром настырный свет веселил потраченную юркой паутинкой смычку потолка и стены. Отметим ретивые художества утреннего проныры – вот славно сыграл замысловатый узор настенного ковра, дальше одеяло сверкнуло бугристой белизной. Рука мирно почивала на вежливой ткани. Затем – лицо. Лицо смотрело. Собственно, на лице ничего и не было помимо глаз и взгляда, неподвижно упершегося в потолок. В этом взгляде существовали удивление и достижение, покой и настоятельность, миг и бесконечность, – во взгляде находилась жизнь, и ее звали Андрей.
   Мужик резво чистил в ванной зубы, движения были стремительны, даже суетливы. Вдруг замер, с долей удивления и настороженности въелся в физиономию, глядящую из зеркала. Рассматривал это лицо, похоже, что-то неведомое обнаружилось. Затем губы поползли в улыбку, сияющую пастой и согласием.
   Он был пружинист, энергичен, руки систематически ныряли в карманы и незамедлительно выхватывались. Вывалился во двор, свистел Славку. Тот изобразился в окне, махнул приветственно рукой… Вышел деловито из подъезда:
   – Что будем делать?
   – Не знаю, – весело тараторил Андрей, – что-нибудь придумаем… До вечера перекантоваться надо.
   – А что вечером? – ревниво спросил Слава.
   Андрей с хитринкой взглянул на друга, помялся – конечно, сказать хотелось. Однако удержался:
   – Да так… надо.
   Слава возмутился:
   – Ты чего темнишь?! Вчера пропал на весь вечер! Колись, где был?
   Андрей мягко повернулся, в голосе уже состоялось мужество:
   – Ну… в общем, не надо об этом… Потом.
   Далеко за полдень Андрей весело подлетел к двери Тани, мало не настоятельно пихал звонок. Открыла Инна.
   – Здрассьте, – задорно сообщил он. – Таню позови, пожалуйста.
   Инна молча смотрела в Андрея. Наконец шевельнулись губы:
   – А Тани нет. Она в Москву уехала, в институт поступать.
   – Когда уехала? – деловито полюбопытствовал Андрей.
   – Сегодня утром, – вежливо ответила сестра.
   – А-а, ну да… Извини, до свидания, – улыбаясь, тактично сказал Андрей и начал спускаться.
   Дверь закрылась. Андрей резво скакал по ступенькам, вдруг остановился, замер. Глаза сделались беспомощными. «Как уехала?» – испуганно прошептали губы.
   ***
   В осеннем вечере мягко растворялся унылый свет фонарей. На небе расположился низкий материк туч, подпаленные клюквенным закатом, тлели обширные полыньи. Воздух был густ и неспокоен. Поспешали нечастые автомобили, вольно и сосредоточенно двигались люди. По улице, не торопясь, шли порядочно возмужавшие Слава и Андрей. На лицо персонаж изменился мало, волосы, правда, хорошо выросли, густая косичка, стиснутая резинкой, лежала на модно потертой куртке – все выдавало заправского музыканта. Слава посолиднел, скинул худобу, в приличном кожане выглядел достойно. И говорил степенно – впрочем, проскальзывали изредка юношеские интонации:
   – А чего, строительство сейчас поднимается, работа есть. По внутренней отделке я практически всем владею. Так что какой евроремонт затеешь – ко мне. По дружбе замахлячу даром.
   Андрей посомневался саркастически:
   – Сказал – евроремонт!.. А что Алька? Я его год не видел.
   – Скоро на свадьбе увидишь, женится. К слову, он к тебе подскочить собирался – насчет музыки перетереть, чтоб ты составчик организовал.
   – Сделаем, о чем разговор.
   – Ты у нас один, получается, холостяк. Не надоело еще таскаться?
   Андрей равнодушно сыграл плечами. Слава заговорил повышенно:
   – Слушай, мне непонятно – неуж все Танька давит?
   Андрей повернулся с мягкой улыбкой:
   – Нет, конечно… Хотя… пару лет болел, письма писал. Так и не ответила… Недавно, слышал, за иностранца замуж вышла – уехала. – Андрей раздумчиво помолчал. Проговорил тихо: – Нет… наверное.

Глава седьмая. Элегия

   – Думаешь, когда я впервые это имя услышал – Орфиреус? – напряженно говорил Константин.
   – Лет пять назад. Ты ж сам сказал, Борька Лямин нарыл, – отвечал Вадим.
   – Раньше. Правда, вспомнил теперь, когда заинтересовался капитально и прочел что мне Боря дал… – Костя почесал за ухом. – По Волге я туристом раз плавал, там на пароходе у меня приятель завелся. Да я тебе про него рассказывал, Серега. Он Орфиреуса и упомянул. А случилось в связи с рассказом о роскошной родословной. Дело в том, что фамилия у Сереги – Шумахер.

   По отличной реке Волге скользило дебелое судно. Радовала глаз стайка молодежи в исподнем на верхней палубе. Девчата в шезлонгах волновали загаром, вольными и томными позами, парни были в меру суетливы – пряное соседство обязывало к движению и голосам. Впрочем, Костя и гипнотизер Сергей находились чуть в стороне. Как и в прошлый раз средоточием внимания приятелей служила шахматная доска.
   – Дьявол, твоя взяла, – с легким огорчением сказал Сергей, аккуратно заваливая своего короля. – Зря мерина пожертвовал, хотел красиво сыграть. А вообще позиция была моя.
   – Ваша… поза, мой неумелый друг, – улыбчиво сощурился Костя.
   – Разве пива треснуть, которое я без напряга выиграл у одного присутствующего, – исключительно для сотрясения воздуха ныл Сергей.
   – По-за, – лениво парировал Костя, развалившись и закрыв глаза.
   – Либо рыбкой закусить, добытой прискорбно однотипным способом.
   – Или вспомнить о кровных, ушедших давешней ночью за преферансом.
   – Нда, – улыбаясь приятному факту и откинувшись на спинку подобно Косте, дундел Сергей, – на мизере ты меня лихо подцепил.
   Ребята лениво замолчали, грели тела. Костя сонно поднял голову, узко мигнул, насупил брови, защищаясь от солнца. Оглядел поляну – не разжившись впечатлением, установил бесцельный взгляд и сугубо без смысла обронил:
   – Давай на какое-либо попарим.
   Сергей на мгновение приоткрыл взгляд и тут же спрятал его, молчал. Вдруг тело его напряглось, приподнялся.
   – Слушай, есть пари! Во, зараза, как мне раньше в голову не пришло! Задачку знаю шахматную. Мат в один ход, на доске всего пять фигур. Ставлю на кон ящик пива.
   Костя поднял голову, но тело от сиденья не оторвал – демонстрировал скепсис.
   – Мат в один ход? Пять фигур?.. Отвали!
   – Отвечаю – ящик пива! – голос Сергея звенел.
   Костя поднялся.
   – Мат в один ход? – Голосе был наполнен сомнением.
   – Вашу крабу, сер.
   Костя смотрел на протянутую руку, погуливал носом.
   – Ты, конечно, сволочь известная, но и мы не пальцем деланы.
   Шлепнули по рукам. Сергей устанавливал фигуры, попутно оговорили регламент: на решение двадцать минут. Минут через пятнадцать вокруг доски сосредоточились остальные парни, девчата с вниманием поглядывали на спорщиков, было остро.
   – Елки, да блеф это, я уже все ходы перепробовал! – возмущался Костя, сосредоточив внимание на доске. Двигал фигуры. – Ну фигня же!
   – Ящик на кону, – спокойно напомнил Сергей. – Осталось две минуты.
   Окружающие парни были напряжены. Костя откинулся, зло выдавил:
   – Ерунда, нет мата.
   – Сдаешься?
   – Причем здесь сдаешься, явная брехня! – Константин резко отошел на шаг, однако снова возвратился, сосредоточенно грыз глазами в доску.
   Вдруг пробило, завопил:
   – Ё-моё, рокировка же!! Вот черт – шах рокировкой! – Он быстро переставил фигуры. – Мат!
   Грянул взрыв восклицаний, смех – разрядка. Сергей, похоже, остался доволен больше остальных. Когда возгласы утихли, произнес четко:
   – Этой задачкой мой предок у Петра Первого титул выиграл.
   Костя, ерничая, прокомментировал:
   – А вот так – пусть не лезут.
   – Вполне серьезно, – широко заулыбался Сергей.
   Девушки синхронно приподняли головы.
   ***
   Царь Петр, ему давно за сорок, сидит в кабинете, задумчив. Почмокав трубку и носом обильно дунув, грызет заусенец – так и не отпустился от юной привычки. Поднялся, подходит к окну, мрачно сквозь уныло роняющийся снег смотрит вдаль – читаются в лице громоздкие обороты мыслей. Вернулся к столу, звякнул в колоколец – вошел референт.
   – Остермана.
   Референт, приоткрыв резную длинную створку готической двери, возвещает артикул:
   – Вице-канцлер Генрих Иоганн Фридрих Остерман!
   В щель суется в согнутом стане и дальше слегка мелковато поспешает высокий статный мужчина в роскошном парике, тщательно и равнодушно одетый, с выражением лица опытного человека.
   – Лоску прибыло, Андрей Иванович, – без чувства, оттого с двояким смыслом косится вполоборота Петр. – Присаживайся.
   Остерман держит фрунт, поскольку император бродит, негусто пошаркивая.
   – Садись, – бурчит Петр, – мне так надежней – хребет ноет.
   – Фоля фаша, государь. – Почтительно осваивает высокий, но простой стул.
   – Я вот что… Ништадтский мир, разумеется, твоя заслуга и не пристало будто досаду изъявлять. Нда, племянниц научал – так и не стану канители вить… – Петр зло грызнул янтарный чубук. – Ох, армия, ломота зубная – велика прорва… – Буравил взглядом. – Опять слышал, в Рендсбурге будучи, о достижениях механических, коими немцы восславились. Будто посягательства имеются на окаянные агрегаты, что самодвижением характерны. Коли мы на империю замахнулись, о новациях потребно знать. В прошлый-то раз ты с конфузией прибыл, огорчен я. Теперь сведения отыщи.
   Остерман равновесия духа не потерял:
   – Фискальная миссия, не по чину.
   – Однако приказ посольский насыщен, тебе лучше знать!
   – Есть кандидат. Секретарем медицинской канцелярии поставлен по протекции Блюментроста. Молод и не по годам усерден. В языках наторен и библиотекарем сотрудничает. Шумахер, Иоганн.
   – Ванька, стало быть.
   – В умственных забавах шельма, шахматные экзерсиции составлять – зело спор… И в душевных областях дока.
   – Нынче у Ягужинского обед, вот и поглядим. – Берет колокольчик, звенит. – Шафирова! – Глянул на вставшего в поклоне Остермана, пыхнул пышно, ощерился. – Библиотекарь, говоришь?

   Кабинет в богатом доме Ягужинского, за столом, заполненном вычурной шахматной доской, сидят Петр и молодой человек в очках, он и двигает фигуру – сбоку стоят Остерман и Ягужинский.
   – Жертвуешь, – щурит глаза Петр. – Знакомое мероприятие… Во имя какой затеи свершается – вот каково. Ежли потрафить царю – не спущу.
   Молодой человек мертвеет лицом, нервно моргает. Ягужинский чуть подается корпусом:
   – Да нет, Петр Алексеевич, чую каверзу. Правый фланг…
   – Чуешь, да молчи! В приватных делах советчиков не терплю – знаешь. – Насупился.
   Партия закончена, Петр, довольный, набивает трубку из простенького, лежащего на столе кисета, присасывает от канделябра. Ягужинский сладко заряжает нос табаком, кривит рожу, пальцами шлепая по крыльям носа, вкусно ахает в сторону, Остерман крутит бокал, мелко и часто пригубливает, Шумахер собирает фигуры.
   – Ну признайся, Ванька, – сыто и не без хитрецы говорит Петр, – улестил.
   – Бог свидетель, ваше величество – всепредельно воплощал… – Мелькает в зрачке лукавинка. – Недооценил коня вашего.
   – Конь – это фигура. А ладья, однако, достаточней… – Задумчивость упала на чело царя, покусал кожицу губы. – Оно и фуражу… – Очнулся. – Слышал, ты в шахматных экзерцициях резв!?
   Шумахер возбуждается:
   – Вот взгляните, ваше величество. Анамедни составил оную. – Ловко расставил пять фигур. – Мат в один ход.
   Вперился император, вникает – всползла бровь, лицо хмурое. Ягужинский и Остерман склонились, первый выпятил нижнюю губу, раздул ноздри, Остерман лицом бесстрастен, глаза, однако, бликуют. Петр откидывается, притом взглядом периодически возвращается к доске. Предваряет облаком дыма слова:
   – Ты, Павел Иванович, что-то о правом фланге рек. Ну-кось?
   Ягужинский отклоняется, пристыв глазами к доске.
   – Не вижу решения.
   Царь не меня позы переводит глаза на немца. Тот обескуражено пожимает плечами.
   Шумахер дипломатично выносит руки и делает рокировку. Великие секунду уясняют, затем опадают, сопровождая сие междометиями.
   – Ловко! – говорит Петр очередной раз дымнув, затем отваливает голову к Остерману. – Думаю, подойдет.
   Царь грозно выпучился на Шумахера – тот взгляд встречает почтительно, но не робко – стучит дробно пальцами о стол, произносит отчетливо:
   – Ну что, любимец фортуны, потрудись на государевом поприще. С богом! – Грузно встает (его прытко опережает Шумахер), отодвинув стул и повернувшись к молодцу, добавляет: – Выполнишь урок, я тебя, Иван Данилович, титулом оснащу.

   Костя рассказывал, держа в руке тонкую пачку листов:
   – Шумахера Петр отправил в Европу с многими заданиями. Включалось приобретение научной литературы, экспонатов для кунсткамеры, также посещение Парижской Академии наук и демонстрация карты Каспийского моря. Приглашение в Россию разных ученых. И, конечно, поручался сбор информации о двигателе Орфиреуса… Петр сам указал в качестве основного эксперта Христиана Вольфа. Между прочим, это будущий учитель Ломоносова… Есть пространный отчет вояжа Шумахера, подробно описана история переговоров с Орфиреусом. Сам прочтешь… (Константин потряс бумаги.) Словом, воочию Шумахер машину не видел – собственно, миссия его, главным образом, свелась к торгу. Мол, бабки будут, но ты сперва машину докажи. Орфиреус в отказ: сначала деньги – сто тыщ ефимков он просил, ну, рублей то есть – я агрегат.
   Костя склонил голову, прямую речь зачитывал внятно, с интонацией:
   – С этим Шумахер и возвратился в Галле к профессору Вольфу и доложил ему обо всем. Дальше в отчете говорится: «Воистину невозможно поверить, какие диспуты перпетуум мобиле учинил. Профессор Сгравезанд думает, что перпетуум мобиле по обычаю математиков не противно есть принципиям математическим. Сие же мнение имеет и немецкий математик Кашубер…» Препровождая этот документ Петру, Шумахер мудро заключает: «Из сего писания Ваше Императорское величество усмотрите, яко перпетуум мобиле еще не весьма в совершенстве». – Отвел голову, говорил в сторону, раздумчиво: – Царь, понятно, с таким резюме окончательного решения не мог принять. Воздержался от переговоров, хоть Орфиреус уже сам предлагал машину через посредников. Намеревался Петя лично разобраться, но… кони бросил. – Костя поднял голову. – Вот такие пряники.
   – За что тогда он Шумахеру чин дал? – огорчился Вадим.
   Костя ухмыльнулся.
   – Шумахер, конечно, жучила. После смерти Петра он секретарем Академии наук стал, и (иронически улыбнулся) средствами распоряжался зелыми… В тыща семьсот сорок втором комиссию собрали относительно его делишек, но парень оказался изворотливым: невеликую растрату казенного спирта единственно нашли… Так вот, за «неправильно претерпленное» и был пожалован чином статского советника. Моральный ущерб, так сказать… С Ломоносовым между прочим соперничал за власть в академии. Вообще у него биография шикарная.
   – И что, действительно твой приятель его потомок?
   Костя сделал неуверенной качёк головой:
   – Зачем бы ему врать? Собственно, не в этом суть… Понимаешь, эти бумаги (Костя потряс частью пачки) Борька мне дал. Это… ну, как бы официальные документы касающиеся самого двигателя. А это (он тронул оставшиеся листы) другой источник. У Сереги есть сведения более обширные о самом Орфиреусе, потому как предок его с этим дядей очень душевно пересекался. Так вот… – Читал последние: – Если Остермана для сношений с Орфиреусом Петр никакими особыми полномочиями не наделял, то на сей раз, чувствуя меркантильную и тщеславную душу механика, для удобства бесед царь снабдил Шумахера подарком, который тот должен был передать изобретателю знаком особого расположения. Предметом сим случилась шпага, отмеченная Петровским вензелем.
   Вадим вскинул взгляд:
   – Шпага?
   – Именно, шпага.
   – У нас, вроде, речь идет о сабле.
   Костя слегка скривился:
   – Подожди. История, брат, развивается… – Лицо разгладилось. – И заметь – Серега дал мне эти штуки почитать, в помине о вашей сабле не зная.
   ***
   В некой звукозаписывающей студии как всегда было гамливо и дымно. Громоздилась аппаратура с множеством таинственных кнопочек и ручек, беспорядочно вились провода. Светился залихватской заставкой дисплей монитора. Аляповато и насыщенно лепились постеры, неупорядоченно торчали кобры микрофонов, ободранные табуреты соседствовали с современными креслами. Вожделенно мерцали деки гитар, чопорные клавиатуры синтезаторов упорядочивали натюрморт. Кучка разновозрастных деятелей, обязательных обладателей потраченных джинсов и кожи, предельно раскованно заполняли помещение.
   Некий патлатый молодой человек, полулежа на полу – под ним покоилась дерюжка – лениво урчал:
   – Затея ваша не эксперимент, а экскремент. – Обращался он к двум неотличимым мужским особям (один слонялся, запустив руки за спину, другой напористо смолил, сидя рядом на стуле). – Там публика даже и не «прикинь-типа-я-такая». Ей кроме тату и мату, все како – в смысле фония.
   – Засветка в прессе, – с сомнением доказывал ходячий, – у меня в комсомолке перишко е. Между прочим, с веселым тазобедренным!
   Третий поддержал жарконько:
   – Просто поиграть, я уже слова забывать стал! Пару новых вещичек обкатаем. Призвание, в конечном конце – музыкант должен звучать!
   – Я свое призвание четко знаю, – мусоля струны гитары, пустил первый, – быть сыном олигарха.
   Вспузырился ходок:
   – Это все американцы изгаляются – в нужное вре-емя, в нужном ме-есте! А время и место, скотты, прикурковали!
   Неподалеку суетилась вычурная девица с кофейником, худая как жизнь, но с мордашкой. В сторонке притулилась еще одна (с ногой) в смелой юбчонке.
   Парень вдруг остановился, повернулся к приятелям и ткнул в них пальцем, обозначив догадку:
   – А знаете что – пистолет надо держать не горизонтально, как теперь в кино модно, а вертикально, но рукояткой вверх.
   – Руку можно вывернуть, – лениво засомневался Третий.
   – На курок жать мизинцем, – настаивал изобретатель. Погрозил пальцем: – Ор-ригинальность!
   В помещение впихнулось очередное лицо, с порога затарахтело:
   – Где зарядчик аккумулятора? Слушайте, что за бардак!
   – Акома села, двиг половинить надо, – равнодушно промямлил ходячий. Бормотал под нос: – Акома села, свеча горела, кровать скрипела, она влетела – а что, темка!.. – Сосредоточенно, ритмично кивал головой, напевал: – Акома села, жизнь заела, мимо дела, мимо песни – когда мы вместе, давайте треснем…
   В соседней комнате, в продавленном и крайне истертом кожаном кресле сидел Андрей. Уже совершенно возмужавший – длинным волосам было отказано, и вообще, он отличался обликом в цивильную сторону. Напротив на топчане расположился с бокалом и сигаретой развязный, богемного вида (этот как раз носил косичку) пожилой дядя, администратор Жора – кисло отпускал:
   – …Что-то юное требуется, не обмусоленное, в смысле творческом, разумеется.
   Андрей разжился горячей тирадой относительно восприятия потребителя.

   Существовала дорога. Тенистые дубравы, поля, пропеченные яростным солнцем, небо с величавыми айсбергами облаков, сонные селения. Минивэн, где рядом с шофером сидел Андрей, вез группу музыкантов по периферийной местности. Внедрились в уездный городок, деревянные дома перерастали в скучные панельные трехэтажки. Проезжая по неказистой частного строения улице, Андрей вскинул ресницы на группу лилипутов.
   Подъехали к местному клубу, Жора ушел в заведение, предварительно распорядившись: «Аппаратуру пока доставайте. Я за хозяйкой». Музыканты, однако, остались равнодушны, шелестели пачками сигарет, стреляли зажигалками. Андрей разминал плечи, вяло оглядывал местность. Зацепился за мужичка-лилипута, неподалеку мирно беседующего с нормальным парнем… Возвратился Жора, повествовал:
   – Отошла, сказали!
   – Мир ее праху, – отозвался кто-то из музыкантов.
   – О, – тут же воскликнул администратор, – вот и Зинуля!
   Сбоку напористо рыла мадам бальзаковского возраста в бурном макияже и покаянной улыбке. Издалека сетовала:
   – Ой, вы, наверное, давно ждете!
   Жора страстно противоречил: «Ни в коем случае!..» Плотоядно схватил руку, с шутейным почтением наклонился и опытно приложился.
   – Зиночка, матушка, всемерно счастлив лицезреть! Резко отмечаю пикантную туманность взора и девственный румянец, что оделяет волнительной дрожью, ибо вкрадывается наглое предположение, будто наше прибытие хоть толикой послужило причиной наличия.
   – Ой, Георгий Николаич, вы такой говорун, хю-хю-хю. Что как не вы может быть причиной всего на свете? Хю-хю-хю. Право, такой любезник.
   Жора сделал свирепое лицо:
   – И кто, любопытно знать, осмелится таковым не случиться, находясь с вами в непосредственной дистанции… Засим позволь, голубушка, представить – Андрей Орлов. Музыкант. И заметь, заглавными буквами произнесено.
   Мадам пропела:
   – Здравствуйте. Зинаида Викентьевна. Да что там – Зина… Наслышаны. И рады. Сообщаю, все билеты проданы. Аншлаг, как говорит Жора, на лице… – Женщина начала движения, совместно произнося: – Пойдемте, я вас провожу в… ну, где вы пока расположитесь.
   – В закута, – весело подсказал Жора, трогаясь. Ужаснулся: – Зинуля, а в профиль-то – что там Нефертитя! (Расстроенно) Хоть бы какой подленький ракурс, хоть малейший изъян – совершенно ничтожно себя чувствуешь.
   Зина млела:
   – Жора, право, хю-хю-хю – ну такой шалун.
   Андрей вставил, походя:
   – А клуб у вас ухоженный, даже странно.
   – Это Осипов, директор макаронки – макарон, говорит, и зрелищ.
   Жора:
   – Осиповы, выясняется, мыслями думают.
   – Его у нас безобразно уважают. Авангардный – несметно!
   Андрей закинул:
   – Э-э… Зинаида! Вы уж простите за любопытство – я заметил лилипутов.
   – Здесь их уйма, целая улица. Давно живут. Славные ребята, к слову сказать, ласковые… Между прочим, они в самодеятельности довольно рьяно участвовали.
   – Серьезно? – метнулся заинтересованный взгляд Андрея.
   – Теперь разладилось, – посетовала Зина, – дискотеки, в основном. Иногда приглашаем кого-нибудь.

   Мы в квартире Андрея, он объясняет подруге, эффектной особе хорошо за двадцать (присутствовала в студии):
   – …Такова вкратце идея клипа, ты, разумеется, играешь главную роль. – С улыбкой: – Каким местом, в конце концов, мы не фон Триеры.
   Лика:
   – Вообще, сюжет достойный. Где нарыл?
   – Дань моде – ты же понимаешь, эротика с добавлением противоестественного сейчас в силе. По видовому ряду – трагифарс, ёра всегда в ходу. Ну и… претензия на оригинальность. Согласись, соединить нормального человека и лилипута жизненной страстью – ход. Занимательно, по-моему, должно смотреться. Музыкальной подкладкой станет «Элегия», она хорошо идет, – Андрей обнимает Лику. – Короче, в субботу двигаем!

   Знакомые панорамы, Андрей на своей машине, рядом Лика. Городок проехали наскоро, подъехали к клубу. Тук-тук, Андрей открыл дверь директора, не дожидаясь ответа – Зинаида сидела макияжем неукомплектованная, бальзаковская посему более чем. Наш Широконькой улыбкой вошедшего случилась поощрена и тоном добросердечным:
   – Зинуля, дражайшая, как говориться, не прошло и полгода. Дело, славная, на сто тысяч. Впрочем, познакомься, моя очень знакомая – Лика.
   – Ой, Андрюша, ты так неожиданно, просто перепугал бедную женщину Приятно познакомиться, присаживайтеся.
   Присаживались.
   – Вот, Зин, какое дело. Коротко произнести, клипец хочется попробовать снять, и потребны лилипуты, которые как бы с музыкой общались. Ты про самодеятельность говорила.
   Зина жахнула горячо:
   – Все – ничего больше не говори! Это запросто! Пф, да мы это провернем как дважды два, хю-хю-хю.
   – А кто сомневался, что Зина бриллиантовая женщина?
   – Хю-хю-хю. Значит, Пашка Рыжий. Когда напьется, горланит зверски. Между прочим, и на гитаре бойко играет. Вообще-то он Рыжов, механик на газовой станции. Та-ак, кто еще… Господи, да Светка же Юрлова! Собственно, она из здешних самая интересная. – Трошки приуныла: – Правда, со Светой Пашка в ссоре, там история была. Может не срастись!
   – Да ну, Зин, разрулим как-нибудь. А что за история?
   – Любовная. Толком никто не знает, там хитрости сплошные… – Зина чуть загрустила. – Пашка-то, случается, буян. Они с папашей иной раз схватятся – берегись. Людям очень охотно.
   Лика засмеялась, представив, вероятно, битву лилипутов. Зина реабилитировала:
   – Нет, нет, они замечательные.
   Андрей забеспокоился:
   – Зин, я совершенно не представляю, как себя с ними ведут?
   – Абсолютно спокойно. Ребята очень развитые, никаких комплексов не держат и даже наоборот, других нипочем за пояс заткнут. Ты быстро убедишься. Пашка-то – он гвоздь.
   Прибыли к аккуратному частному дому, обустроенному цветистым палисадником и не громоздкими постройками. Вошли. Суетливо встрепенулась навстречу женщина-лилипутка, мать Павла. Тот сидел на скамье, глядел недоверчиво. Кучерявый, со смышленым глазом, одет в джинсовый комбинезон и футболку, по предплечью катался мускул. Лицо и кукольное и морщинистое, различить отличие в возрасте с мамашей, чрезвычайно на него похожей, сразу не получалось. Зина звенела:
   – Здравствуйте. Мир дому и прочее.
   – А чего не здравствовать, коли добрые люди просят, – комариным голосом, рождая недоверие к статусу матери, пропищала хозяйка. Она что-то прибирала, вытерла руки полотенцем.
   Зина подала руку, та поспешила навстречу, забавно, клином выставив ладошку. Андрей невольно оглядывал помещение. Предметы обихода, стулья, скамья, на которой сидел Павел, были обычными, лишь стол казался ниже. Присутствовал добротный телевизор, приличный музыкальный центр. Несуразное впечатление производил шкаф, старинный, громоздкий. В целом, интерьер был непритязательный, отвечающий сельскому духу.
   Взгляд естественно оступался в углу комнаты, где уважительно и, пожалуй, вычурно тлел иконостас. На полочке, разместившейся низко, соответствующе, конечно, размеру домочадцев, выстроились, точно зубцы на башне, маленькие иконки с неразличимыми ликами. Выше шли иконы крупней, персонажи обладали непременно укоризненными глазами. Некоторые были чопорно инкрустированы мнимой позолотой. Лампадка висела, не иначе современного производства. Все содержало скорей декоративный смысл.
   – Проходите, присаживайтесь, – без интонации посоветовала мама и указала на скамейку (Павел послушно сполз, освобождая).
   Тщательно обтирали ноги о половичок (дальше полы укрыты были домоткаными дорожками), проходили, садились. Павел тем временем освоил стул.
   – Пф, – развалила платок на груди Зина, – задалась нынче погодка – пекло-то уж надоело. Да и комарья меньше… Ты, Сергевна, фумитокс пользуешь?
   – Ак ежли люди продают, отчего не потратиться – денег-то, ведомо, невпроворот… – Рапортовала ядрененько, голос загадочно посолиднел. Дальше пошло умеренно: – Пользуем, все одним местом рожаны.
   – А чего начальства не видать?
   – Ак с хозяйством и суббота будень, – улыбнулась, обмахивая полотенцем стол. – По сену. С Николой Чазовым упороли. Сынка, вишь, не упросишь – высоких материй гражданин.
   – Да вы ж, вроде, скотину не держите!
   – Именно, – наставительно пояснил Павел. – Именно отсюда я и не вношу лепту. Сугубо питейный казус.
   Мамаша привередничала:
   – У них мясо-то берем. Жрать не последний.
   Павел покладисто попенял:
   – Мама, к чему всякую ересь изъяснять.
   Говоря, Павел с дерзким любопытством оглядывал пришедших, и, заметим, на Лике глаз забуксовал. Зина погасила препирательство:
   – Нам ты как раз угодил – боялась, что на дежурстве. Слова имеем, Павел ты наш светушка! Узнаешь Андрея?
   Павел остановился на персонаже. Склонил голову, соорудил недоумевающую мину – очевидно было нарочитое лукавство.
   – Неделю тому концерт давали, – наехала Зина, – вспомни, восторгом исходил. Кланяйся господу, друг мой, удача тебе ударила. Дальше-то уж замолчу, Андрей сам все обскажет.
   Пошел голос Павла, тонкий, но без робости:
   – Без дела добрый человек не зайдет, разумеем периодически. (К матушке.) Ты, мама, подумай – пустой стол неказисто смотрится.
   Мама с достоинством поплыла в дверь, устроенную в покрытой цветастыми обоями перегородке.
   – Относительно прошедшего концерта мнение, конечно, имею. Достойно, эмоционально. Где-то ор-ригинально… Но не Пинк Флоид. И просто не Пинк, – Паша часто и заливисто загекал.
   Андрей душевно улыбнулся.
   – Отзыв принимается безоговорочно.
   Павел церемонно встал:
   – Стало быть, давайте мы с вами познакомимся. Следует все-таки произнести, что именно я довожусь Павлом, хоть это само собой разумеется. Что вы есть Андрей, у меня аналогично ума достанет… – Подал руку на манер матушки, клином. Андрей привстал, произошло пожатие. – Таким образом, пройдемся дальше.
   – Это Лика, – коротко известил Андрей.
   – Весьма приятно, – Павел сделал галантный поклон.
   Лика с искренней улыбкой легко кивнула, подала ладонь – рукоприкладство получилось кротким. Вошла мама, несла скатерть, Андрей обратился к ней:
   – А вас как величать будем?
   Тотчас отозвался Павел:
   – Валентина Сергеевна.
   – Ой да! – отмахнулась мамаша. – Я и забыла, что Валентина. (Мирно) Сергеевна, так-ту ладней.
   Улыбки освещали помещение. Павел, заметно довольный ситуацией, возвратился на стул и, уместившись, утвердил:
   – Мы матушку дождемся (та обратно скрылась в кухоньке), присядем основательно, да о деле говорить и пойдем.
   Пошла не очень уютная пауза. Андрей и Лика на другой раз занялись ненавязчивым осмотром, синхронно и осторожно бродили взглядами по иконостасу, Зина лениво теребила платок. Тишину нарушила Лика, указывая на одну из икон:
   – А вон, самая высокая. Кто это?
   Павел пальцем ткнул в Лику, выспренне сообщил:
   – Заметен верный глаз… Симеон Столпник, именно, отнюдь стоящая вещь.
   Полюбопытствовал и Андрей:
   – А рядом, с юными глазами?
   – Иоан Предтеча, – теперь сухо, словно боясь насмешки, положил Павел.
   – Предтеча, – уважительно повторил Андрей. Отвлек взор, решив, кажется, что трогать предмет не совсем тактично, поинтересовался: – Давно здесь осели?
   Павел скуповато ответил:
   – Не так чтобы, лет десять.
   – И чем занимаетесь? Это я вообще, о переселенцах. Насчет вас мы уж осведомлены.
   – А знаете что я предлагаю, – азартно молвил Павел, наклонившись и вопросительно бегая глазами с Андрея на Лику и обратно, – перейдемте на ты… – Откинулся и тоном, подчеркивающим согласованность вопроса, довел: – Ничего особенного – одни хлеб пекут, другие на макаронной фабрике работают.
   – Я почему спросил. Боюсь показаться невежливым, но почему-то всегда вас с цирком ассоциировал!
   – Нормально, так обычно и размышляют. Нет, мы к циркачам отношения никогда не имели… Хотя да, кое-кто уезжал – Настя Холодкова в нашей деревне родилась, звездой арены была. – Широкая и где-то лукавая улыбка посетила лицо. – Да ведь вам любопытно, сдается мне. Мы сразу точки над и, стало быть, вкрапим… Прежде жили одной деревней, в Подмосковье, но с демократией не стало государственного внимания. Дело тут вот в чем, поселение наше было отчасти экспериментальным… Карликовость имеет разновидности. То к чему мы относимся, называют семейная низкорослость – по наследству передается. Хотя… случается и нормальные рождаются. В частности, Никола Чазов, – неисследованный сие предмет. В общем, пигмеи мы, а уж по Свифту – лилипуты, «маленькие цветы»… Итак, вытурили нас имущие с драгоценных пажитей, несколько семей перебрались сюда. Некоторые, имею заметить, за границу подались… – Все это сопровождалось давешней улыбкой, но тут Павел оную укротил, завершил деловито: – Вообще, у нас все как у людей! И дети в обычных школах учатся.
   Андрей приблизился к делу:
   – Вы, Павел, я знаю, сценой не гнушаетесь.
   Павел, строго подняв палец, отчитал:
   – Ты!
   – Ну да. Гитара висит.
   – Поют-то все мало-мальски, в горло дуть невелико притязание.
   Зина вклинила слово:
   – Пашкин отец на баяне хватко играет.
   Матушка, в очередной раз появившись с тарелками, указала сыну:
   – Достань-ка… там.
   Павел с важным послушанием подошел к шкафу, открыл дверцу, ловко взобравшись на одну полочку, достал белую. Следовали еще приготовления. Наконец Павел объявил:
   – Значит, прошу к столу – в общем и целом! Как говорится, чем богаты, тем и рады… А богатым рады вдвойне. – Захихикал.
   Усаживались. Действительно, стол получился несколько короток, но большого неудобства не нашлось. Набирали в тарелки. Павел разливал белую, Андрей свою стопку прикрыл рукой:
   – За рулем.
   – Напрасно, – упрекнул Павел. Перенес взгляд на общество. – Посему с субботним праздником. Бог, известно, человека на шестой денек смастерил.
   Мамаша и Павел синхронно, кинув прежде ко лбу щепоть, ахнули. Вслед Лика и Зина, мелко переглянувшись.
   – Салат – прелесть, – закинула Лика.
   Зина:
   – Это, Сергевна, тот рецепт, с тимьяном?
   Ну, и так далее. После второй Павел повернулся к Андрею, они сидели рядом:
   – И какого, любознательно, рода интерес у вас?
   – У тебя, – повторил жест Павла Андрей.
   – Хах, – радостно взвился Павел, – прищемил!
   Андрей наклонился:
   – Клип хотим изладить! Это во-первых. А там посмотрим, может что и ядреней пойдет.
   – Солидно.
   – Пашка-а! Представляешь, тебя по музтэвэ прогонят! – клокотала Зина. – Настя Холодкова отдыхает!
   Сергеевна встрепенулась, испуганно взирала на Зину и Андрея:
   – Пашку, по эмтиви? Этого недоразумению?
   – А чего, Сергевна! – возмутилась Зина. – Мир-то на всякое падкий!
   – Мама, ты форменную глупость произнесла, – обиделся Павел.
   Лика усмирила:
   – Ни о каком музтэвэ, конечно, речь не идет. Однако отчего не попробовать.
   – Для специфического ракурса, на мой взгляд, – наседал Андрей, – Павел отменно подходящ. Понимаешь, Паша, у нас по сценарию главный герой… э-э… он как раз… м-м…
   – Лилипут, – бесцеремонно шлепнула Зина.
   Андрей подтвердил чуть виновато:
   – В общем – да… Понимаешь, ты – главный герой, а остальные, по большей части, обычные. К примеру, Лика – тоже главная героиня. Словом, как ты на это посмотришь?
   – Да отчего же! Я, между прочим, и на мотоцикле не однажды бегал. Уж не говорю за компьютер. Интернетом пользуемся не меньше иных – в клубе-то у Зины.
   – Вот и замечательно. – Андрей выставил вертикально открытую ладонь, Павел продвинуто хлопнул по ней. Наш дополнил доверительно: – Там для эпизодов человека четыре ваших еще потребуется. Но это мы после обсудим.
   Павел продолжил допрос после небольшого принятия пищи:
   – Однако я спросить намерен – имея в виду наше с уважаемой Ликой обоюдное геройство – какого, любознательно, характера пойдет сюжет? Заметить осмелюсь, трудно проследить взаимность.
   Андрей обнадежил:
   – Характера, Паша, любовного.
   Вилка в руке Павла застыла.
   – То есть совершенно?
   – Категорически!
   На лице Павла отобразился явный испуг. Промямлил:
   – Смело.
   – Только так.
   Павел уже застеснялся своего нечаянного испуга и взбодрил осанку, в голосе зарябила претензия:
   – И до какой степени любовного?
   Андрей шмякнул с долей гордости:
   – До предельной. То есть до самой что-ни-на-есть постельной.
   Горло Павла забавно вытянулось. Лика, воодушевлённо глядя на него, предложила:
   – Я думаю, нелишне чокнуться за удачу нашего предприятия!
   Одна бровь Павла карабкалась к волосам, мигнула поклевка кадыка.
   – Ну что ж, бог свидетель, – самоотверженно констатировал он, через стол протянул руку с налитым к коллеге.
   После принятия Павел стремительно повеселел и спросил:
   – И когда, по-вашему, своевременно станет приступать?
   Андрей тоскливо рассуждал:
   – Вообще, откладывать неохота. Собственно, хоть завтра. Тут важно антураж придумать… Зинуля, на мой взгляд в клубе таковой отыщем. Оно бы завтра и присмотреться, помозговать.
   Зина согласилась горячо:
   – Отчего же! До вечера владейте!
   Павел сокрушился:
   – Мне завтра на дежурство.
   Андрей:
   – Ничего страшного. Там есть промежуточные сцены без твоего присутствия. И вообще, неплохо пока прикинуть что к чему.
   Зина, давно приобретшая в щеках малину, рьяно пихая вилку в продукт, деловито впрыснула:
   – Послушайте, вам же переночевать где-то нужно, так я вот что придумала. Поселим-ка мы вас у Светы Юрловой. У нее обширно, там всегда селятся.
   Сергеевна обиделась:
   – Неуж людей не притулим? Чего тебе Светка далась!?
   Зина доказывала:
   – Михаил вернется и неизвестно еще – вестимо. – Наседала: – И другой резон есть. Мне Андрей мало-мало историю кинофильма пояснил, Свету всяко приобщить надо… (К Павлу) Я ее рекомендовала, Паш.
   Павел скребнул щеку, метнулся зрачок. Сообщил с заминкой:
   – Отчего же, искусство, как мы преотлично знаем – требует! В общем и целом.
   Кончилось, однако, тем, что гости уехали домой.
   На другой день с утра Андрей прибыл соло, час в одиночестве шлялся по клубу – еще с вечера Зина отдала ему связку ключей – основательно исследовал кулуары, многое трогал. Что-то записал в книжечку, чертил схемы. Был сосредоточен и сумрачен. Впрочем, сел, размышлял, веки пошли смежаться. Помешал гулкий шумок и далекий возглас Зины:
   – Ты тут еще не умер?
   Андрей вскочил, будто нашкодивший, соловым зраком уперся в начальницу, автоматически рыкнул:
   – Нет, нет!
   Зина напористо придвигалась, за ней семенила дюймовочка одетая в джинсовые брюки с высокими заворотами и мужскую рубашку.
   – Вот она – Света, – скудно кивнула на нее Зина, и вряд ли не волнуясь.
   – Вот она – Света, – широко улыбнулся Андрей, – как славно сказано.
   Говорили немало, мужчина с безоговорочным удовольствием одолевал вопросами. Новенькая охотно и обильно журчала ответами, на аннотацию сюжета находила творческие замечания и было понятно, выйдет толк.

   Съемки в клубе начали через неделю. Имели место небольшая эстрада, веселенькие, малопрозрачной ткани кулисы едкого близкого к вишневому цвета, мелко, но часто щербатый и полинялый задник, на котором отчаянно и косо держался плакат «Свердловская звезда – ежегодный конкурс» – несомненно, давно ненужный и забытый. На эстраде присутствовали четверо лилипутов – две женщины и два мужчины – одеты были в расхожее. Они составляли бэквокал. По бокам сцены горела пара компактных софитов. Снизу, из партера командовал Андрей, рядом с ним на треножнике держалась видеокамера, Лика с Зиной лениво и молчаливо, сидя в одинокой секции кресел (остальные расставлены были по стенам), наблюдали – рядом с Ликой громоздился музыкальный центр.
   – Свет, немного вперед подайся – как бы подчеркнем, что ты ведешь солирующую партию!
   Света ступила шаг вперед из линии партнеров:
   – Так у меня одной микрофон, и так ясно!
   – Ну… тем не менее! Как-то скучно всем стоять в шеренгу.
   Света мгновение задумчиво смотрела на Андрея, молвила:
   – Андрей, а если мне напротив отойти немного вглубь, но не пританцовывать, как ребята, а просто прогуливаться. Это выделит, и с другой стороны – необычно.
   Андрей немного поразмыслил.
   – О’кей, давай попробуем.
   Он наклонился к объективу, сделал знак рукой Лике, та включила песню. Лилипуты в ритм мелодии начали незамысловатые, согласованные движения. Света чуть сзади неспешно прохаживалась. Вступление кончилось, пошел вокал (из магнитофона потек голос Андрея) – Света поднесла к лицу микрофон. Двигалась по сцене артистично, лицо стало одухотворенным – нет сомнения, занятие ей бесконечно нравится. Неожиданно присела на корточки, упершись одним локтем в колено – в этом жесте сообщилась куча свободы и вместе своеобразия. «Светуля, шикарно!» – не отрываясь от камеры, поощрил Андрей…
   Теперь он был на сцене, с камерой в руках, внушал артистам:
   – Ну что, ребята, очень неплохо начало получаться. Я говорил, после третьего-четвертого дубля тело начинает творить, снимаются шоры памяти… Светло, ты просто находка!.. Ну что, курим и еще пару тройку прогонов?
   – А чего курить-то! – тонко и азартно пульнул один лилипут. – Держим кураж!
   – Ор лайт, – радостно поерзал плечами и поднял свободную руку ладонью вверх Андрей, затем приспособил камеру.

   Лика упаковывала механизм, чем-то были заняты и лилипуты. Андрей, сматывая провода, поднял голову, заявил:
   – Да, решено! Вокальную партию будем переписывать – Светик, тебе придется ехать к нам в студию.
   – Я тебе доказывала, – настырничала Зина, – у нее замечательный голос!
   Света на всякий случай посомневалась:
   – Я ничего, Андрюш, только получится ли?
   Андрей бодро вякнул:
   – Никого не бойся, купим пистолет!

   Неделей позже занятия повторились. Снова уютно и просторно дышало помещение клуба, торчали осветительные приборы, тренога. Правда, из лилипутов присутствовал один Павел, снимали основной эпизод. На эстраде (делаем глубокий вдох) существовала обширная, судя по всему только что пользованная, постель. Озабоченный Андрей возился с камерой. На краю лежанки сидел, свесив ноги, Павел (по пояс голый – на плече красовалась озорная татуировка – в джинсах). Мыслил, надо полагать: ушел в пол замечательный взгляд. Дальше на стуле беззаботная Лика в неглиже трудила пилкой ногти.
   – Черт, – ворчал Андрей, – не закручивается. Резьба что ли сдохла? – Удрученно констатировал: – Болт разболтался!
   Лика исподлобья кинула взгляд, опустила обратно. Лениво не до конца повернулся Павел:
   – Может тряпочкой обернуть?
   Андрей разогнулся, молвил:
   – Умно.
   Достал платок, возился… Подала голос Лика:
   – Прохладно, однако.
   – А чего вылезла? Лежи себе… Елки, элементарная сцена и как всегда – то света нет, то штатив хандрит. – Командовал: – Все, погнали!
   Лика изящно, кошкой выгнув спину, встала, вальяжно прошествовала к средству производства. Громоздко, отчасти пышно залезла под одеяло, приняла позу (она изображала сон). Оживился Павел, наблюдал за действиями. Забравшись с ногами на средство, взял свою фигуру. Пошел суетиться Андрей: поправил одеяло на Лике, волосы небрежно подпустил на щеку. Отошел, прошелся взглядом, отклонив торс, по панораме. Бросив «Снимаем», завернул за камеру.
   – Еще дупель, – говорил Андрей, отходя от аппарата.
   Откинул одеяло с Лики больше, снова тронул ее волосы. Смотрел на Павла, теребил подбородок.
   – Знаешь, Паша, сядь-ка на ноги. Руки вот так безвольно опусти, увянь… – Демонстрировал. – Понимаешь, в прощании должна быть детскость, беззащитность. Смотреть пристально и в то же время обескуражено. Будто… э-э… свалилось это прощание: не хочешь, а никуда не деться. – Зайдя за камеру, весело, и ёрничая, голосил: – Динамо!!
   Прильнул к прибору, покрутил ручки. Отпрянул, рявкнул:
   – Ч-черт, опять!!
   Начал возиться с камерой. Лика – она лежала на боку – откинулась на спину, забросила руки за голову (поза получилась эротичной – женщина), уперлась глазами, меланхолически моргая, в потолок. Павел свалился с ног, оперся на руку – получилось полулежа. Пошел мыслить. Андрей гневно что-то бормотал. Нарушил идиллию Павел:
   – Андрюша, я теперь подумал… Может, мы у Лики перси более, так сказать, достоверней дадим?
   Андрей промямлил после паузы, не глядя:
   – Перси-то?.. – Напрягся, поднял взгляд на Лику, прикидывал. Пробубнил отрешенно: – Перси, говоришь… – Пальцем тронул лоб. – Бу-бу-бу, собственно, почему нет… Впрочем, это после.
   Через минуту громко спросил:
   – Зин, у тебя молоток есть?
   Вот и Зина – она обреталась как всегда внизу. С готовностью отозвалась:
   – Есть, понятно! Только молотком-то… не нахально ли?
   – Да разобью, сволочь! – сердечно пояснил Андрей. – Металлолом, блин!
   Павел, тем временем, весь в размышлении, подперев рукой поясницу, с глубокой вдумчивостью глядел в торс Лики. Та, оказывается, с пилкой не расставалась, и, вернувшись из эротики, мелкими штрихами оправляла очередное средство. Обратился:
   – Не заподозри, мон плезир, что-то левое. Мне искренне кажется, что в плотной акции, каковой существует клип, это будет основательней.
   Лика невозмутимо пожала плечами, демонстрируя, что безоговорочно солидарна. Андрей с улыбкой оторвался от механизма, кинул на Павла лукавый взгляд.

   Дело обстояло в кабинете Зины. Начиняли помещение Андрей, Павел, Зина. Кроме того имелись: дюже початый пузырь белой на столе, кондовая закусь – лучок, колбаса, хлебушко – приглушенно тлела музыка. Разговор наличествовал, и горячий. Андрей пылко лез к Павлу с религиозной тематикой:
   – Ты вот какое отвори. Бог присутствует – значит, и черт существует. И кто увесистей? – на них, я понимаю, инстанции нет. Бог ответствует за рай, сатана за ад, так и помолимся нечистому, чтоб очи отворотил… Кстати, как душа может жариться на сковороде, если она нематериальна?
   Павел сопел. Андрей был доволен:
   – Таки мясник ваш господин. Человечка ладно, для искупления соорудил. А животное – для убийства исключительно?
   Павел излагал наставительно:
   – Слов-то, Андрей, нагородить – всяк мастак. А проку?.. Слово сказанное есть ложь, известно. Да я проще выражусь: жидкая мы нация, аморфная. Отчего? – оттого что неуверенная. Веры нет… Вот американец, уперт в деньги – что за пошлость, казалось бы! Однако нет ничего более точного, чтобы обозначить чего ты стоишь. А соотношение общих ценностей и собственной цены и есть самый человеческий, самый рассудочный показатель, ибо он мерило реализации, тем самым приводит к движению… – Павел откинул голову, зазвенели слова: – А откуда пришло? Да от уважения к богу. Ничего выдумывать не надо, покайся и заплати – это одно и то же. Силь ву пле.
   Последовала уважительная минута тишины (на лице Андрея теплилась улыбка, но постная). Он:
   – Позволь, Паш, я за тебя выпью. Славный ты… – Склонился к Павлу, искра зажглась в глазах. – Слушай, ну чего ты на Светку дуешься?
   – Уж тебя, верно, облаговестили, – метнул око в сторону Зины.
   Зина страстно резанула:
   – Забожусь, Паша! – Удивилась. – Да я и сама толком не знаю!
   – Ну и будет! Неохота мне сейчас о том разговаривать. Придет минута – скажу.
   Андрей:
   – Паш, ты в курсе? Именно Света песню петь будет.
   Павел практически свалился со стула. Забавно метался по комнате, негодовал:
   – Я так и знал! Я чувствовал!.. – Врезал горько: – Шельма! – Утверждающе и вместе удивленно развел руки и пожал плечами. – Шельма.
   Андрей заливисто смеялся, Зина глядела сыто и грызла стрелку лука.

   В студии, из которой мы начали путешествие этой главы, за микшерским пультом стоял Андрей, прижав к уху один наушник, пальцем вежливо трогал рычажок. Стоял – чтоб было видно Свету, которая за стеклом с наушниками на голове самозабвенно, прикрыв глаза, пела в свесившийся микрофон (ей-ей, голос достойно тревожил фибры). Периодически глаза распахивались, сверялись со стоящим перед ней пюпитром. Рядом с Андреем разместился, скрестив руки на груди и ладонью трогая подбородок, один из обладателей траченных джинсов. Андрей несильно поворачивался к нему, глухо спрашивал:
   – Эс прибирать придется? Мокровато, по-моему, идет.
   – Я почищу. Если что – Мотино присобачу, у него ажурно получается.
   Молчали, слушали. Опять возник Андрей:
   – Здесь гитарку еще прифузовать, этак поконкретней чтобы…
   Куплет кончился, Света замолчала, опала. С опаской посмотрела на Андрея. Тот, взяв с пульта микрофон, произнес:
   – Светик, ты волшебник. Устала?
   – Нисколько! – Поправила на голове наушники. – Ну что, еще раз, или следующий куплет?
   – Давай этот – последний раз. Готова?
   Света кивнула. Тронулась музыка, пошел голос.
   Андрей проговорил глухо:
   – Странный привкус, диафрагмы что ли не хватает – не находишь?
   – А мне кажется, тут как раз фишка. Прикинь, у нее интонации, как у Нила Янга.
   Андрей радостно закивал:
   – Точно. Я так же подумал.

   Андрей со Светой свойски шли по улице большого города. Ласково давило томное солнце, ворчали машины, властвовал величавый смак жизни. Сосали мороженое. Андрей отвечал на вопрос Светы:
   – … С чего ты взяла? Нет, отношения у нас скорей деловые.
   – Вы же спали вместе.
   – Ну, по деловому и спали… Прежде всего, Лика замужем. И вообще, я для нее очередной этап. Приятное с полезным. Замашки у девушки ядреные.
   – Это тебя уязвляет?
   – Ничуть. Лика отличная, я ее жизненную позицию очень уважаю.
   – Красивая она… и пряная. Мне такие сильно нравятся.
   – Ты, Свет, тоже красивая. Мы, подруга, из тебя факт искусства сочиним.
   Света скептически исподлобья взглянула на Андрея.
   – Окстись, Андрей.
   – А чего – идея мощная.
   – Вчера я видела, у Лики деньги занимал.
   – Случается… – Голос взбодрился, однако ноты печали присутствовали: – Мне тут обещали подсказать, где удача завалялась.
   – Удачи-то нынче проплачивают, младенец знает… – тихо произнесла Света. Погромче: – Неужели ты искренно надеешься на успех?
   Андрей вздохнул:
   – Пашка обязал… Слушай, чего вы с ним не ладите? Я его пытал – не рассказывает. Поведай!
   Состоялась заминка, взгляд состоялся ерзающий. Прозвучало:
   – Рассказать-то не сложно. Да не верят.
   – Не поверю, так запомню. Давай, чеши.
   Раздался возглас:
   – Андрюха, привет!
   Его сделал внушительный мужчина в тщательно выглаженных брюках.
   – О, Витя! Сколько зим… – Расцвела улыбка у Андрея, пошли рукопожатия. – Ты постатне-ел! Впрочем, слышал – устроился.
   – Немного есть, – согласился Виктор. – А ты, я знаю, ушел из науки… (С иронией) Все музицируешь!
   – Немного есть. Познакомься, дружище, с невестой моей – Света. – Обратился к ней: – Дорогая, се соучастник моей радикальной юности, в одной школе учились.
   Света бросила на Андрея испуганный взгляд, незамедлительно погасила его и сделала книксен.
   – Светлана Татьяновна, мне так привычней – у меня, понимаете, папой мама была.
   С предельно серьезным лицом вытянула руку для поцелуя. Опешивший мужчина неловко взял руку, повернулся к Андрею – тот был непроницаем – помявшись, сильно наклонился и тронул руку губами. Света бесцеремонно и всесторонне – даже шаг в сторону сделала – оглядывала знакомца. Тот молчал, вопрошающе поглядывая на Андрея, начал мяться. Закончив осмотр, Света резюмировала:
   – Рубашки такие, к примеру, года два не носят… Собственно говоря, и уши. Так по какому вы, я не расслышала, ведомству?
   – Я ничего и не говорил! – оправдывался гражданин.
   – Ну так не молчите, я вполне интересуюсь. – Ужаснулась. – Слушайте, вы дантист, я знаю! У меня зубы как раз хандрят, челюсть вставная жать пошла! Я вам сейчас достану – взгляните, будьте так добросердечны.
   – Да вы что, какой я вам дантист! – перепугано отперся дружище.
   Света разочарованно обратилась к Андрею:
   – Он действительно не дантист?
   Андрей заступился:
   – Он – Витя.
   Света презрительно скривила щеку:
   – Странные у тебя соучастники.
   – Не будь так строга, у него еще есть время.
   – Ах! – восторженно вдохнула Света. – У вас есть время! Не уступите?
   Знакомец врубился, подхватил:
   – С собой не прихватил. Но на складе присутствует – по алтыну за штуку.
   Света отступила:
   – Ну и чудно. Вы нас извините, мы сегодня весь день дурачимся.
   Знакомый, довольный ребятами и собой, склонился к Свете:
   – Андрюха всю жизнь прикалывается. Черт, молодцы!
   Парочка дружески смеялась. Андрей полюбопытствовал:
   – Видишь кого из школы? Своих-то дружков, Славку Завьялова, Олега я периодически навещаю…

   В квартире Андрея случилась такая диспозиция. Андрей сидел на подоконнике, Света на кушетке, буднично рассказывала:
   – Я немножко… ну, если хочешь, колдунья, бабка Вера обучила. Итак, произошло пару лет назад. Ребята с соседней улицы, они нормальные, ради забавы поспорили, что кто-нибудь… соблазнит, в общем, лилипутку. Больше всех кочевряжился Вовка, отчаянный пацан, меня выбрал. О способностях тогда знали только наши, они меня побаиваются – были у меня двое мужей, умерли…
   Андрей поинтересовался:
   – Отчего умерли?
   – Сердца полопались, видно, я как-то действую. Специально, поверь, ничего не делаю, собственно, и замуж больше не иду, не понимаю, что с ними случилось… А Паша Рыжий звал. И Вову сразу предупредила, на первом свидании. Сказала: «Меня наши колдуньей считают, действительно, кое-что умею. Бабка учила лечить иные хвори – настоями, наговорами. И порчи знаю, но пользовалась только раз…»
   Сделаем рассказ наглядным. Мы находимся в городке, откуда Света приехала. Подле ее дома рядом с завалинкой торчит скамейка, на ней сидит она и обычный парень порядка двадцати. Это и есть Вова, он иронично задорен:
   – Света, это же как раз то. Я и сам колдун. Кошка надысь у Мочалиных пропала – я съел. Исключительно кошкам питаюсь.
   Света ободряюще хихикает, Вова воодушевляется:
   – А слышала, Иван Еремин – седой дядька, толстый, на соседней улице живет – ногу сломал? Мои козни. Скучно стало, дай, думаю, пакость какую соображу. Иван подвернулся, заклинание я произнес – нога тресь пополам.
   Обратно смеется Света. Улыбку убирает и сообщает скучным голосом:
   – Ведаю, ты на меня поспорил. И я угожу… Только советую, потом обо мне забудь. Иначе неприятности пойдут.
   Вова вместе и удивлен, и смущен, и рьян:
   – Вот сволочи. Это Рожнов, гнида, проболтался!..
   Возвратились, Света продолжала рассказывать Андрею:
   – В общем, сглупила, уступила. Он предупреждением пренебрег, начал ходить. Народ возмутился. Меня и мать моя корила, де, приворожила. Но ничего не делала, просто нравился парень давно… Здесь и Паша начал подвиги устраивать, рассказал о моих свойствах. Прибавил, кончится скоро Вовка, как и мужья… Пришли ко мне родные Вовы – уезжай. А куда от матери? Надумала отвадить парня… Здесь такое, порчу, влюбленность, например, просто не уберешь, можно единственно на другого перевести. Потому я Володе сообщила, без ведома такие вещи делать нехорошо. Он смеется, не верит. Словом, соглашается: давай поупражняемся с Галиной – это его сестра старшая – а то в девках засиделась. И происходит каверзная штука…
   В комнате сидят трое: Володя, Галина (деваха неказистая, но бойкая), Света. Светлана колдует с разными предметами, остальные, завороженные, наблюдают. Галина с иронией – она, как и брат, в действие не верит, но любит забавы – претендует:
   – А в кого я втюрюсь-то? Мне хоть хромого, только бы не изверг, шибко не уважаю рукоприкладство.
   Света:
   – На конкретную личность направлять чувство я не умею. Есть процедуры, но выучить их не успела: бабка Вера, что меня тренировала, преставилась. Жизнь, в общем, покажет.
   Раздается шорох в сенях, дверь открывается и входит наш Павел. Галина оторопело смотрит на пришельца, начинает звонко смеяться.
   – Ну, братишка, веселая у нас с тобой доля!
   Занимается Вова, Светлана. Паша растерянно мнется у порога,
   – Проходи, миленок, – ерничает Галина.
   – Чем это вы занимаетесь? – смущенно бормочет Павел, его занимает атрибутика, что на столе.
   – Тебя привораживаем, – давится Галина.
   Павел косится на Свету, мелькает испуг. Мямлит:
   – Я что зашел. Папаша, вроде, сговаривался относительно бензопилы.
   Володя встает навстречу, тянет руку:
   – А здесь, Павло, очень просто. Пока ты с нами водовки не пригубишь, забудь.
   Итак, к столу добавился Павел. Прежние принадлежности унесены, на столе родимый реквизит: флакончик, квасок на запивку, капуста квашенная, прочее. Павел уже подшофе, витийствует:
   – …А теперь другой резон – справедливость, равенство! Возьми, один родился умный да красивый, другой урод и, как водится, чахл. Справедливо?
   Галя унимает:
   – Перестань, Паша. Ты ладный парень.
   Павел саркастически улыбается:
   – Я не беру частное, свою планиду разумею, – стучит пальцем по темени, – и сущность событий оприходовал. Я в общем и целом… Скажем – по потребности. Но потребность не чурка чугунная, и сильно вещь неудержимая! Что тебе с телека напихают, такая потребность и произойдет – суггестия… Жили Советами, стихи читали. Нынче богатеи, чтоб грехи оправдать, деньгу, корысть фетишем сделали. И согласные мы, кланяемся Маммоне!.. Или: Марксыч много прав был – как у соседа. Но соседом нынче, коль границы поистерлись, уж и африканец стал. Карлушка дело разумел – коммунизм только во всем мире доступен. Ибо справедливость, сравнение – чреватый предмет.
   Володя:
   – Я тебя не понимаю, все в кучу свалил. Демократия – ерунда, Маркс тоже вроде как не у дел. И чего же?
   – А ничего, как и предначертано. – В голосе Павла удрученность. – Утлая мы нация, каверзная. Беспечный народец – суррогат, бормотуха. Это славно, что олигарх правит.
   – Ну, ты загнул. Олигарх – славно.
   – Да, родные. Кончилась Рассея. Истратили человека, на деньги поменяли. Миль, так сказать, пардон муа!
   Володя тянется стаканчиком к Павлу:
   – Люблю я тебя, Пашка, относительный ты человек.
   – А я деньги уважаю, – поперешничает Света, – гладкие они. Клочок бумаги вроде, безделица, а сколь могущественна.
   – Эх, денег бы, – мечтательно соглашается Галя, – махнуть на какую-нибудь Мальдиву. И гори все синим огоньком.
   – Пустятина! Ей богу, безобразно слушать! – тянется сосудом, дабы чокнуться, Павел.
   Галя оживает, подхватывает свой стакан, звонко тенькает о Пашин.
   – И-и, куценький ты мой – напару же, не иначе. И потребностью, – Галя делает ретивый и двусмысленный жест, – по возможности.
   Все, Павел здесь же, мягко смеются.
   Говорила в заключение Света Андрею в его квартире – теперь они стояли рядом, смотрели в окно:
   – В Пашку она не влюбилась, но Вова, бабке спасибо, ко мне остыл. Однако другое приключение, Павел к Галине начал таскаться… Между прочим, и на нее подействовало, но своеобразно – теперь со всеми крутит. Родня ее меня сейчас уже из-за этого ненавидит… А с Галкой мы подруги смертельные. Ты, говорит, мне глаза открыла. Я штуковину свою берегла, и дура была – такие, мол, сокровища в жизни содержатся… Правда, Пашку совсем близко не пускает. Вдруг-де колдовская механика сработает, тогда она остальных сладостей лишится. Отсюда Павел на меня и зол.
   Андрей задумчиво протянул:
   – Елки, хоть весь клип переделывай.

   Андрей находился в студии, слушал материал, бесцельно и вяло моталась Лика. Снял наушники, решительно произнес:
   – Решено, Светкой надо плотно заниматься – очень замечательный у нее тембр. Дам еще песен пяток, пусть репетируют.
   Лика:
   – Когда она уезжает?
   – Завтра. – Андрей крутанулся на кресле к Лике. – Славные они ребята, мне с ними легко.
   – Потому что ты сам недоделанный.
   Андрей согласился:
   – Очень быть может. Но где доделанные – в морге разве. – Поднял глаза. – Ты вроде не в духе!
   – Тебе какое дело до моего духа?
   Андрей взбодрил брови:
   – Выкладывай.
   Лика мгновение пасмурно молчала, затем сварливо отдала:
   – Чего ты к этой Свете присосался? Смотреть омерзительно.
   Андрей изумленно смотрел:
   – Ну – ты вольтанутая! Ревнуешь что ли?
   – Нужен ты мне! Противно просто, поскольку спать с тобой доводится – ни одну бабу не пропустишь.
   Андрей отвернулся, вздохнул, спокойно констатировал:
   – До чего ж ты все-таки тупая… – Задумался, отрешенно сказал: – А ведь есть чем гордиться, если б в Светку влюбиться.

   На сцене в известном клубе – все так же неприкаянно косила «Свердловская звезда» – музицировали пятеро лилипутов. Поодаль мельтешила Зина (рядом торчал стул, на котором пузатился музыкальный центр), к ансамблю фасом. Теперь она командир, зычно распоряжалась:
   – Ребятушки, еще разок! Света, ты уловила? Последний раз паузу чуть передержала (Света смиренно кивнула головой). – Зина нажала на клавишу центра, пошла минусовка.
   В перерыве Павел слонялся в углу, всунув руки в карманы и лениво опустив голову, двое лилипутов сидели в партере на креслах – курили, живо о чем-то беседовали. Света и Зина стояли рядом. Директор клуба хмуро разглядывала тексты, Света, глядя вне Зины, рассуждала:
   – К ноябрьским праздникам не подготовиться – Зойка с Эдиком (кивнула в сторону сидящих в партере) в отпуск уезжают.
   Не отвлекаясь от бумажки, Зина скучно возразила:
   – Без них управимся, они свое в пансионате выучат.
   Света привередничала:
   – Без них куце.
   Зина подняла на Свету взгляд:
   – Я их партии, на худой конец, отработаю. Сашку Фролова привлечем.
   Света не унималась, наблюдался нерв:
   – Почему непременно к октябрьским? Что за праздник? Новый год есть.
   – У Андрея свои резоны – может, к чему-то еще готовит, а нам пока не говорит.
   Нерв пошел в руку – Света капризно затеребила кофту, голос принужденно притих:
   – Когда Андрей появится?
   Зина гульнула плечами:
   – Появится. Сказал, через пару недель – уехали они куда-то.
   Возникла еще персона, это была Галя. Голосила из партера:
   – Приветик, отпетые люди! – Поднималась на эстраду. Паша заметил: «О-ля-ля!» Галя одета была модно, но провинциально: джинсы фирменные, топик, голый пупок, однако сверху распахнутый плащ. – Проверка. Весь городок в тревоге – вы тут, дескать, страсти к праздникам готовите.
   Зина нелюбезно заворчала:
   – Нарисовалась, дудка, разнесешь по всем углам.
   – Дура, Зинаида, вся шоу на рекламе стоит, лежит – кто как. Приплачивать, по идее, надо. И вообще, я в конферанс наниматься пришла. – Весело, крутясь в разные стороны, выгибая спину и подняв руки, шумела остальным: – Зацените, ребятки – потяну?
   – Силикону явно в дефиците, – привередничала Зина.
   Галя мяла грудь, жизнерадостно посулила:
   – Мы другими областями возьмем. – Сделала строгую физиономию и голос. – Умом, по обыкновению, обильным.
   Зина не сдавалась:
   – Передержала краску, отлив сугубый – предупреждала я тебя.
   – Дотошная ты, Зинка, просто… до тошноты!.. Паша, голубь, за кандидатуру мою проголосуешь? Я всем поведаю, какой ты сногсшибательный.
   – Ловлю за слово, – улыбаясь, погрозил пальцем Павел.
   – Ну что, еще репетируем! – скомандовала Зина. – Ноктюрн!
   Галя, тем временем, подошла к Свете, свойски утвердила руку на ее плече, наклонившись, что-то говорила. Та кивала, смеялась, затем разошлись: Света в стайку певцов, Галя игривой походкой, держа к себе внимание, со сцены в кресла.
   После репетиции по улице неспешно шествовали Зина, Галя, Павел. Галя канючила:
   – Зин, ну серьезно, дай выступить! Страсть охота паяцкой посуществовать.
   – Да мне-то что! Неизвестно еще, состоится концерт, нет ли. Андрей озадачил и канул. Что там на уме?
   – И наплевать на вашего Андрея, без него управимся! Раньше какие славные представления стряпали.
   – Тебе что ли объяснять – после кражи аппаратуры захирели.
   – Я, Зин, о том же – поклонимся Осипову.
   – Я не могу, мой недосмотр был.
   – Беру на себя! – с энтузиазмом резанула Галя.
   Вставил Павел:
   – Андрей аппаратуру обещал подогнать.
   Галя возмутилась:
   – Вы со своим Андреем запарили! Сиди у окна, жди, когда снизойдет!
   – Песни-то его.
   – Один композитор – на весь мир!
   Зина неуверенно согласилась:
   – Так оно так. Однако аппаратуры нет, пуст разговор.
   Галя тесанула пламенно:
   – Увидите, мое слово чугунное!
   – Да – уж… – с желчью подтвердил Павел.
   Галя крутанула голову к нему.
   – Это по четвергам, Паша – бывают, конечно, и другие дни.
   Зина выглянула из-за Гали:
   – Паш, а вы когда с Галкой сладитесь? Народ ждет.
   Галя ветрено посетовала:
   – Я давно созрела – куражится, мерзавец.
   Павел улыбнулся:
   – Погоди еще. Прокипеть надо.
   Зина разъяснила печально:
   – Так охота на свадьбе погулять – просто смерть.
   – Прокипеть!
   – Я понимаю, – кручинилась Зина, замедлила шаг и отошла в надвинувшийся проулок. – Пошла я, коли так – не потейте.
   Галка доказывала вдогонку:
   – Завтра же схожу, Зина – вот посмотришь!
   Оставшиеся немотно сидели подле дома Гали на скамье, что прислонилась к невысокому заборчику. Высунулся частый и лысый куст сирени, выше мерно шевелилась облезлая купа черемухи. Дальше сивел замшей столб с обвислыми проводами, и уж затем блистали важные облака, озорно тронутые розовым. Галя была вяловата, смотрела далеко. Павел оказался лениво свободен: глаза безразлично гуляли, прямые руки опирались о скамью, тело, однако, мелко двигалось.
   – Уеду я, Паша, – меланхолически и неожиданно сказала Галя.
   Павел поднял взгляд.
   – Тебе хорошо.
   Галя рассудила мечтательно:
   – Жалко, нет теперь комсомольских строек. Подалась бы, ей богу.
   – По лимите можно… – Случилась заминка. – Не уезжай.
   Девушка повернулась:
   – А чего?
   – Так. Привык к тебе.
   – Я тоже привыкла… – Мечтательно смотрела вдаль. Произнесла: – Несчастные мы с тобой, Пашка… Знаешь, я всегда мечтала путешествовать. Почему-то страстно хотела побывать на Сахалине. Мне дядя рассказывал – он на шахтах там работал – лопухи не меньше метра в диаметре. Бамбук, сопки.
   – И я. Паустовского люблю, «Книгу странствий».
   Девушка жалобно попросила:
   – Почитай стихи… свои.
   Павел шевельнулся, лицо посуровело. Пошло мягко, но с внутренним напряжением:
   – В червонных сумерках трепещет синий блик из далей, из неведомых пределов, и здесь протяжно, как река пространства, звучит намек на немоту, на крик, намек на все – сопутствие умелых, где дух неправ, и суть – непостоянство. Так в тишине рождается исток из бликов, сочетавших несовместность, и каждый элемент – всего предел. Тем и велик, что он – всегда итог, в любом сечении являет неизбежность, в любой возможности – грядущему задел… Глупа? Не без – но в этой…
   Павел замолк. Повернулся к Гале, однако на нее не смотрел. Молвил звонко и коротко:
   – Стихи бедны, потому что красивы… Я в детстве хотел Ихтиандром быть.
   – Ариэлем тоже ничего.
   – Пожалуй… Я осязал дыханье мощных птиц, мне был понятен их полет негромкий, я чувствовал, что не обрушусь ниц, и жгла невнятная доступность кромки… Все-таки если брякнуться, больно будет.
   – Ты на конях ездил?
   – Нет.
   – А я гоняла в детстве. Здорово.
   Взор Гали потускнел, смотрела упорно. Вдруг кинула руки к лицу, зарыдала. Руки, впрочем, тут же опустила и продолжила как-то по-деловому, не мигая. Павел удивленно повернулся, но тотчас учтиво убрал глаза.
   Галя быстро успокоилась, смигнула слезы, обтиралась платком. Пытливо разглядывала Павла, тускло произнесла:
   – Пойдем что ли ко мне.
   Мужчина отрицательно мотнул головой, женщина понимающе кивнула. Восстановились первоначальные позы. Сидели. Галя тихо бросила:
   – Уеду…
   Павел сидел у себя дома, смотрел в окно. Домашние вещи делала матушка, интенсивно курсируя в кухню, еще куда. Вынырнула из настенных часов кукушка, протяжно три раза проголосила, размашисто кланяясь. Павел угрюмо акцию отследил, вернулся в небо. Стрекотали ходики.
   Отвлекся, опустил глаза на стол. Поразмыслив, поднял лежащий на столе пульт, направил на музыкальный центр – из колонок полилась музыка, знакомая минусовка. Павел напряг глаза, разгладилось лицо. Увял, нажал кнопку, центр онемел. Повернулся к окну, однако помешала мать.
   – Сегодня репетиции нету что ли?
   – Нет.
   – Занялся бы чем – вон с парника пленку надо снять.
   – Неохота.
   – Тьфу, морока… Господи, царица небесная – за какие грехи!..
   Павел поморщился, лениво посмотрел на мать:
   – И досуг тебе лаяться.
   – Никакой же мускулы не наберешься!
   Тон Павла был неизменен:
   – Не объедаю, никого не трогаю.
   – Женись, Пашка – скоро тридцать годов тебе!
   – Ваших с батей упреков мало.
   – Именно – там одна ездить будет. Все как-то жизнь строят.
   – Скребутся, ровно мыши в сенях, – перечил Павел. Должно быть, чтоб прекратить прения, взял гитару. Она была велика, но Павел ловко, не охватывая деку, повиснув над грифом, сделал перебор, возил по струнам пальцами, извлекая произвольные звуки. Мать не отступала:
   – И внуков бы – сердцу опрятней.
   Павел бросил беззлобно:
   – Плодить карликов.
   – И я о том – родишь дитя, нам укор уймешь.
   – Брось, мама, будто я привередничаю.
   – Ай слепые – старанием только жмешь. Последнее время совсем извелся… Кого ждешь? Ведь привечают тебя бабы.
   Павел раздраженно вздохнул. Поплелось молчание, вдруг он осветился улыбкой:
   – Я тебе, мама, царя Соломона воспроизведу: горше смерти – только женщина.
   – Тьфу, чтоб тебя!

   Зима довелась хилая, с коротким морозом. В тон угадал день: давило низкое, угрюмое небо, снег получался прокисший, заплесневелый, люди обладали исключительно тусклыми глазами. Света в шубке, этакая русская барби, и Андрей неспешно перемещались по улице, равнодушно разглядывали поток ползущих машин. Андрей вяло говорил:
   – Все напраслина. Пытались толкнуться – куда там. Рынок монополизирован беспощадно, даже разговаривать не хотят, не то что смотреть и слушать. Любая самостийность, словно проказа, тем более новация. Так что… не обессудь.
   – Да нам что, никто и не рассчитывал. Спасибо, к занятиям вернул, наши дюже довольны… Ты сам-то в порядке?
   – В общем и целом, как говорит Паша – шесток есть. Пригласили в фильме поучаствовать по музыке. Работы хватает… Стало быть, поете. А репертуар?
   – Между прочим, в новогоднем концерте кроме твоих песен и старых наших, три Пашкины изладили. Приняли на ура.
   – Могу еще подкинуть!
   – Собственно говоря, я позвонила отсюда – это Зина велела с тобой повидаться, насчет новых песен поговорить. Мы тебя помним, ты вдохнул.
   – Жаль, что ты на день всего приехала, погостила бы.
   – В другой раз, на одном полушарии живем. Так что по песням?
   Андрея осенило:
   – Я что ли сам приеду!
   – Вот и замечательно.
   Шли, безмолвствовали. Андрей склонил к Свете голову:
   – А вообще как жизнь?
   Света прищурила один глаз:
   – По-прежнему.
   – Как у вас с Пашей? – напрямик спросил Андрей.
   – Дружим.
   – Дружите?
   Света кивнула головой. Андрей согласился:
   – Дружба – это хорошо.
   – А у тебя с Ликой?
   – Не дружим. В Израиле она.
   Света сделала неопределенную гримасу, удивленно произнесла:
   – Все куда-то едут. И Галка уехала.
   – Серьезно? Куда?
   – На север.
   – Чего это вдруг?
   – Так… уехала.

Глава восьмая. Соня

   Во вместительной, непритязательно обставленной комнате находились Орфиреус и его супруга.
   – Иоганн, я убеждена, что князь посетил нас недаром. Он снова заведет речь о шпаге. Зачем ты так упорствуешь?!
   – Впору спросить, отчего ты потакаешь прихотям князя!
   – Это ты называешь прихотями? Все знают какой ландграф изрядный коллекционер клинков. Но главное – он столько для нас сделал! И сделал бы еще! Я все-таки надеюсь, что ты остынешь, и мы вернемся в Вайсенштайн. Воздадим справедливости, ты не найдешь подобных условий для своих изысканий.
   – Нет и еще раз нет!
   – Однако в чем ты обвиняешь князя – в том, что он не произнес звание господина Сгравезанда? Это нелепо, ты знал, что в комиссии будут знатоки.
   – Состоялось натуральное посягательство! Мы оговаривали, что этого не произойдет. Князь попустительствовал!
   – Он просто вел себя учтиво. Присутствовали все-таки авторитетные люди.
   – Гертруда, в конце концов, все это не имеет отношения к шпаге. Как ты не понимаешь, здесь в прямом смысле царский подарок! Воистину, царь великой страны, империи достоин уважения… Это наконец безнравственно – вольничать с подарком.
   – Безнравственно – как напыщенно! Напротив – полагаю, пойти на предложение Карла очень морально. Я не устану повторять, мы столько пользовались милостивым расположением князя!.. Стоит признать, желание обладать шпагой с его стороны не просто бескорыстно, но и выгодно нам – он предлагает немыслимую сумму. А нас преследуют затруднения, посмотри, какая невыносимая рента за дом. Это ты называешь безнравственным? – Гертруда замолчала, много и нервно передвигаясь. – Великая страна, император! Вспомни, как отзывался пан Лещинский о русском народе – дикари, неандертальцы. Собственно, и царь Петр даже в самых лояльных отзывах не более чем чудак!
   – Но обрати внимание на противоречие – князь яростный поклонник Петра. Собственно, отсюда эта страсть – заполучить шпагу… И потом… – Орфиреус затеребил манжету. – Если так угодно, мое поведение связано с идеями более надежного свойства, чем нравственность. Я не хотел бы говорить, но ты так настойчива… У меня существуют планы касательно русского царя. Шпага есть ручательство дружеской основы отношений.
   – Ну, я затрудняюсь говорить… Боюсь, твои материальные посягательства слишком дерзки. Ах, Иоганн, у меня щемит сердце!
   Раздался стук в дверь.
   – Войдите, – устало сказала Гертруда.
   Вошла женщина. Одежда ее была не столь пышна как у хозяев, но выглядела дама очень аккуратно. Кроме того, в глаза ложились и достойная осанка, и манеры, и нечто неуловимо породистое в лице. Эти же причины размывали и возраст: она вряд ли была молода, но слово привлекательная прикладывалось естественно.
   – Его милость просил уведомить, через четверть часа будет готов.
   – Да, Кларисса, мы уже идем.
   Имел место обед в гостиной, убранной с навязчивым тщанием. Чета Орфиреусов держалась чинно, одновременно с едва заметным возбуждением. По другую сторону стола почтенного возраста, тем более облика, мужчина – ландграф князь Карл Гессен – восседал с военной выправкой и непринужденно; рядом расположилась супруга, дурная собой высокая дама. Всё было чопорно, гулко и вместе изящно звякали приборы. Князь пригубил бокал, вяло исподлобья метил в сидящего напротив Орфиреуса. Продолжил тему:
   – Кузина настойчиво справлялась о вашем самочувствии, и мы много говорили о науках – ее участие в вашей судьбе чрезвычайно живо.
   Иоганн отвлекся от еды, виноватая улыбка посетила лицо.
   – Мы так ей благодарны.
   – Эмма – женщина широких и современных взглядов, – заметила княгиня. – Я чувствую приливы духа, наблюдая, как ее на все достает. Чего стоит школьное попечительство… Ах, Иоганн, благотворительность – фамильная доля князей Гессенов.
   – Чем еще воздать за благоволение всевышнего? – дежурно отозвался Карл. – Наука предъявляет невообразимые свершения. Содействие в этих областях – забота современно мыслящего государственного деятеля… Пример России движет моим воображением. Полагаю, царь Питер – историческая фигура. И не характерно ли здесь обоюдное внимание к вашим талантам, Иоганн?
   – Мне затруднительно судить.
   – Вы скромны?.. – кисло молвил граф и вперся в визави, подчеркивая едкий смысл вопроса. – Впрочем, это не единственное ваше свойство.
   Поспешила Гертруда:
   – Иоганн с Марией, княгиня, смузицировали чудный дуэт. Не угодно ли будет послушать?
   – Ах да, как ваша крошка? Она такая забавная – я порой скучаю по ней, – сокрушалась княгиня.
   – Я соловею от музыки, звон шпор угодней моему слуху. – Карл откинулся, промокнул салфеткой губы, взгляд все время скользил по фигуре Орфиреуса. Князь хлипко улыбнулся, в глазах загорелся холодный свет. – Вы, Иоганн, так и не даете ответ. Мне давно не доводилось участвовать в столь усердной баталии… Уже, кажется, милая Гертруда получена союзником. Ваша непокладистость… э-э… болезненна.
   Иоганн возвратил вилку с готовым уместиться во рту куском пищи. Трудно вздохнул, глаза были убраны.
   – Ваша милость, вы не представляете, какими муками я наполнен. Но сделка совершенно невозможна! Это против всяких моральных обстоятельств! Уверяю, последуют невосполнимые разрушения. Я умоляю простить меня.
   – Вы упрямец! – с раздражением замкнул прения князь. – Согласитесь, трудно свыкнуться с неблагодарностью.
   Гертруда, не шелохнувшись, держала бокал – в нем блестела едва заметная рябь. На лбу Иоганна взбугрилась вена, заиграла меж бровей морщина.

   Костя повествовал вдохновенно – стопка бумаг лежала рядом.
   – В общем, Карл на Орфа зуб поимел. С этим и связывают разразившийся через год скандал… Дело такое. После смерти Петра ландграф обратно к Орфику насчет шпаги подъехал – де, продай. Тот опять в отказ… Дальше случается неавантажно, шпагу Карл попросту отбирает. Помимо – открывается, что знаменитая демонстрация перпетуи была афера. Якобы Карл обнаружил, будто из соседнего помещения в то, где проводился опыт, был неприметно для глаз проведен привод. Аналогично и служанка призналась: она с братом Орфиреуса давала двигателю из соседней комнаты ход в нужный момент за мизерные два гроша. Самое любопытное, что эту версию подтвердила и жена героя, Гертруда, которая-де тоже перпетуй крутила. В общем, Орф роняется в бедность…
   – Подожди, – перебил Вадим, – а насчет жены что? Нехорошо же!
   – Будет и белка, будет и свисток… Итак, нищета. Парень, правда, пытается продать свое творение, замаскировав под более привычные для обывателя устройства: самоиграющий орган, неиссякающий фонтан и так далее, но успеха не получает… А дальше совсем интересно, жена ландграфа бросает кони. И диагноз поставить не могут… Следует заметить, горем князь не надсадился, что следует из той процедуры, где он мгновенно женится на молодой. Но и эта душу отдает! И опять без диагноза!.. Вот тут ага – происки Орфа. Карлуша едет мыть нашему другу рожу. Скорей подразумевается и что почище.

   Орфиреус существовал теперь в неком затхлом, непотребном помещении. Здесь теперь находились Карл и Орфиреус. Помимо них имелись двое суровых, солдатского вида мужчин – они стояли подле стула, на котором сидел, запрокинув голову на спинку Орфиреус. Выглядел он ужасно: рубашка изодрана, вся в крови, тело и лицо изобиловали рубцами, ссадинами и кровоподтеками. Карл хмуро вышагивал в отдалении, говорил, не глядя на сидящего:
   – Происходящее для меня мучительно. Но происшедшее больней сто крат. Терять любимых невыносимо. Впрочем, твоему пониманию это вряд ли доступно. Ты потерял Гертруду, кажется, с облегчением… Кстати, мы так и не можем найти это исчадие ада, эту злую десницу, направляющую тебя… Господи, Иоганн, как можно до такой степени ронять рассудок!? Гертруда, достойное, благородное создание, и эта экономка, образец коварства. Как ее бишь? Кларисса. Нет, это наваждение!
   – Бред, бред… – стонал Иоганн. В голосе клокотало страдание. – Эти обвинения – вздор, нелепость! Я могу понять Гертруду, здесь безусловно ее наговоры. Но вы, князь! Образованный, просвещенный человек. Верите в колдовство – бред!.. (С отчаянием) Какое отношение может иметь к смерти ваших жен Кларисса? Дикое, страшное стечение обстоятельств! Ради всех святых – одумайтесь, князь!
   – Так где она?
   – Я не знаю. Мысль, что вы не нашли ее, согревает меня. Чудовищно представить, что вы сделаете с невинной и беззащитной женщиной!
   – Ты очарован, Иоганн, это очевидно. Поэтому я вынужден пользоваться крайними мерами… Так я ухожу – может, все-таки признаешься? Я способен прощать!
   – Делайте что хотите, – звучала безмерная усталость. – Я уже бессилен.
   Вдруг за дверью произошел шум. Она резко и широко распахнулась, стремительно вошли вооруженные люди. Среди них находилась Кларисса. Одета нынче была иначе – весьма благородно. Князь возмущенно воскликнул:
   – Кто позволил врываться! Охрана!!! – Тут же сник. – Эстергази? Вы? – Гневно впился в человека вошедшего первым, низкорослого, одетого изысканно. – Какого дьявола!.. – Заметил экономку, глаза мгновенно налились кровью, прорычал: – Эта дрянь с вами? Черт возьми, что происходит!

   Костя повествовал:
   – Дальнейшая история полна тумана. Князь отпускает Орфиреуса на все четыре стороны. Этот Эстергази… Можешь смеяться, но мне история дико нравится. Эстергази не что иное, как магистр ордена розенкрейцеров – прошу любить и жаловать. Он имел влияние на Карла. Сугубо мистический орден, заметь… Итак, Иоганн на самом деле испытывал внушение пресловутой дамы. Она была лазутчик ордена – слуги господа не могли, само собой, пройти мимо посягательств на божьи прерогативы. Вечный двигатель, понимаешь ли. Тут и до вечности недалеко… Между прочим, Кларисса – особа глубокой крови. Словом, Эстергази вытаскивает Орфиреуса… Дальше любопытно со шпагой. Она остается у князя. Но он почему-то отдает часть своей знаменитой коллекции клинков Орфиреусу… Существует такое предположение. Эта Кларисса что-то со шпагой сделала. Ну, заколдовала что ли. Короче, шпага могла быть только подарена, отдана добровольно. Дескать, жены ландграфа мерли действительно от колдовства… Скорей всего их умерщвляли нарочно – розенкрейцеры, народ простой. Потому Карл и отдал клинки: как бы задним числом совершился обмен. Скажем так, компромисс, он не хотел терять лицо… Между прочим, третья жена Карла тоже гикнулась через несколько лет. – Костя цапнул зубами бутерброд. Пожевал. Рассказ самого его увлек, голос звенел. – Теперь клинки. Еще Карл на латинском что-то там гравировал. Так вот, Орф сделал то же самое на другой стороне полотен. Причем на разных языках. А что именно он выписывал, покрыто мраком… Отчего мрак? Оттого что коллекция клинков Орфа затем исчезла. Кстати, вместе с Клариссой. Вероятно, отсюда пошли слухи, что на клинках Орф изобразил формулу вэдэ… – Костя добротно пошевелился, он, без сомнения, наслаждался. – Теперь о Клариссе. По многим источникам ту служанку, которая пошла в сознанку – дескать, она крутила перпету – звали Анна Розина… Кларисса, прежде всего, экономка. И никак не Анна… Однако у Шумахера крутояровой фигурирует именно эта прохиндейка. Но тогда не ясно, зачем ей это было надо!
   – Мне вообще непонятно, откуда этот Шумахер так осведомлен?
   – Дело в том, что Орф вскорости умом двинулся. И помирал в совершенном расстройстве. Так случилось, что Шумахер в период переступания Орфушки в иные плоскостя оказался рядом. Его сильно интересовал механизм вэдэ – между прочим, многие до сих пор верят, что парню действительно удалось построить двигатель – и он во время бредовых состояний умирающего старался присутствовать. Отсюда, скорей всего, многое в этих записях. Между прочим, Шумахер отмечает, что Иоганн часто повторял одну фразу: «Вечное – орудие смерти»… К слову сказать, Шумахер был масоном, а они с розенкрейцерами близки. Это я так, от себя… – Костя покрутил в воздухе пальцами. – Во-от… в общем, прежде чем произнести следующие данные, призываю употребить.
   Разлили. Выпили. Закусили. Все происходило в молчании… Пожевав, Костя упер в Вадима взгляд и произнес:
   – Таки Кларисса… Полное имя, дружище, ее такое – Кларисса фон Теордайс. – Костя напряг взгляд. – Тебе эти звуки ничего не говорят?
   Вадим отрицательно мотнул головой. Костя добавил в голос никель:
   – Вспомни, я рассказывал о мужике в больнице. Фамилия его… Деордица. – Взгляд Константина совсем стал тяжелым. – Ну же, Вадим – Мария-то ваша, из рассказа о сабле… тоже Деордица. И – фон Теордайс… А!?
   – Черт бы взял! – воскликнул Вадим. – Это же!.. – Захохотал. – Да ну тебя!
   – Меня-то да ну. А вот сабельку – ее ничуть не да ну… Собственно, возьми бумаги. Почитай.

   В садовом участке средней руки стоял опрятной выправки, но изрядно полинялый домишко. Стекла на вместительной веранде потрескались, где-то неровно внахлест слагались из двух половинок. Суровую работу с замшелым и прогнившим колодцем производили Николай («Тащи!» – слышался его голос из недр) и Вадим, что с усердием перебирал руками лоснящийся илистой грязью канат, извлекая глухо шлепающее о гнилые доски ведро. В грядках ковырялась матушка наших молодцев, рядом что-нибудь десятилетняя девчушка составляла из ромашек венок, дочь Николая.
   – А зачем папа из колодца грязь таскает? – обратилась девочка к бабуле.
   – Колодец с дядей Вадиком углубляет, вода плохо набирается.
   – Чистит или углубляет?
   – Ну, и чистит, и углубляет.
   – А зачем углублять, если можно просто почистить?
   – Чистит, чтоб вода лучше шла, а углубляет, чтоб ее больше было.
   – Если она лучше пойдет, можно и не углублять, – мудрствовала девица.
   – Ты по грядкам не ступай, все носки ухомазгала.
   – Тебе, бабуля, носки жалко или грядку?
   – Какая разница, – досадливо повысила голос старая, – и то, и другое.
   – Разница та, что носки мама будет стирать, а грядки потопчутся твои.
   – Да редиску-то ты жрать будешь!
   – Вообще-то жрать, как ты выражаешься, – отвлекая взгляд от венка и сосредоточив на родственнице, резонерствовала девица, – я бы предпочла бананы.
   – Тьфу, холера! Брысь с грядки, кому сказала!!
   Малая величественно перешла на песчаную дорожку. Строго глядела на согнутую бабку.
   – Ты, бабуля, главное, не нервничай. Клетки не восстанавливаются, а ты нам еще пригодишься. – Невозмутимо удалилась, напялив изделие на голову.
   Бабушка добро отследила процедуру и тихо изрекла:
   – Хот же халда, вся в мать.

   Вадим и Николай сыто сидели на скамеечке подле веранды, курили. Поодаль баловалась Наташка (венок бесшабашно валялся подле скамьи), гнула ветку вишни. Николай, вяло щурясь от дыма, наблюдал. Подал голос Вадим:
   – Наталья нынче хорошо вытянулась. Баушка говорит, закончила отменно.
   – Учиться ловка, – согласился Николай, – усидчивая. Но вредина, перечит. У них с мамочкой коалиция.
   – Тамара, слышал, опять работу сменила.
   – Есть – глубже ищет…
   – Мать беспокоится, не ладится у вас будто.
   Николай неохотно скривил щеку. Потупил взор, молчал. Скупо отдал:
   – Есть.
   Вадим посочувствовал:
   – Это худо, конечно. Опять же асфальта для семейной жизни не предусмотрено.
   Николай улыбнулся, глубоко затянулся, сурово раздавил окурок. Повернул голову к брату, из-под бровей бросил внимательный взгляд. Отвернулся. Решился:
   – Послушай, я никому не рассказывал. С одной стороны пустяк, а с другой… Дикая, черт возьми, история…

   Пустяк гуляет по миру… Озабочиваемся, конструируем жизнь. А вот лежит словцо – славненькое, чистенькое – укромнилось за шероховатостью, лукаво пялится на человеческие похождения, вдруг разговляется шаловливой минутой, балуясь, корежит суть, крушит жизненную тропу. Пустяк!
   Квартира Николая окунулась в вечер. Хозяин развалился на диване, взирал в телевизор – давали что-то спортивное. Внедрилась Тамара, лезла в шкаф, деловито шарила. Закрыла дверцу, тронулась к дивану. Узрев ситуацию на экране, безоговорочно прянула к пульту, что валялся рядом со зрителем. Тот ловко перехватил, перекинул в другую руку. Тамара воспалилась:
   – Утомил со своим футболом! Кого смотреть-то, сливают кому не попадя!
   Николай беззлобно рекомендовал:
   – Отдыхай.
   – Колька, паразит, в этой серии Хулио должен признание сделать! – Тамара навалившись на Николая, пыталась отнять пульт.
   Николай повернулся спиной, оттянул руку с пультом, бодро шутил:
   – Признание отложили на выходные, по просьбам трудящихся.
   Тамара вступила в игру – бережно лупила мужа по спине, повизгивала:
   – Хочу мыла – Бразилию хочу! Хочу Хулио!
   – Кончился Хулио, – веселился Николай, – Педрой стал.
   Тамара неохотно смеялась, отвалилась, ныла:
   – Никакой личной жизни, ы-ы…
   Раздался звонок, женщина победно воскликнула:
   – Ага, изверг, недолго куражился!
   Послышалась возня, далее ворвалась Наташка. Молча и напористо устремилась к родителю, решительно вырывала пульт – Николай с безвольной улыбкой стискивал вещицу, практически подавая. Девочка, бросив победно-уничижительный взгляд, нажала кнопку. Села. Рядом устроилась маман, мелодраматические звуки заполнили пространство. Николай уныло, с остатками улыбки некоторое время наблюдал за страстями. Далее вздохнул, встал, вышел из комнаты. Вслед метнулось ехидное – Тамара:
   – Купи себе телевизор и употребляй свой футбол! Хоть женись на нем!

   Стройка, высотка. Ползал по рельсам башенный кран, респектабельно лязгал. В мутных недрах здания редко мелькали затрапезные фигуры в робах и шнурованных шлемах. Плескались едкие выкрики, плыл неугомонный рокот механизмов. В помещении с длинным, сколоченным из широких досок столом на козлах, вешалками, неряшливо облепленными разномастной одежкой от засаленных ватников до цивильного, с валяющимся по углам скарбом, свойственным подсобкам, сидели пять человек, ползал слоистый дым. Николай стоял, одет был в мирское, тыкал карандаш в некую схему, сосредоточенно повелевал:
   – Дима, здесь перегородку в полтора кирпича гонишь до парапета. Заподлицо с колоннами…
   Дима, плечистый, высокий парень сходного с Николаем возраста, молча кивнул.
   – За падло! – крякнул рядом сидящий с ним мохнорукий одутловатый брюнет, и загоготал. Его бодро поддержали сидящие.
   Николай угрюмо переждал веселье, продолжил:
   – Выше – в один… Теперь ты, Румянцев (обратился как раз к весельчаку). Заканчиваешь марши на восьмом… Серега с Михалычем – арматуру перебираете и потом на вестибюль. По лошадям!
   – Слушай, электроды – гнилье голимое! – властно препирался Румянцев, – И вообще, одна тройка осталась, а обрезать пятеркой надо. Кто в грудь себя бил?
   – Будут, – с досадой укрощал Николай. – Будто не знаешь, склад залило!
   – Вот и вари сам, – хрипел сварной.
   – Не сипи… – Уступчиво: – Витя, ты же спец, первый раз что ли?
   – Долбанная контора, – ворчал Румянцев.
   – Ну все – по лошадям!
   Все шумно встали, расторопно с веселыми репликами вываливались. В дверях застрял Дима, обернулся к Николаю, что уныло поплелся вслед, дождался, дальше двигался параллельно, толковал:
   – Зря ты с нами вчера не остался. Мы с Серегой закончили в Подвальчике… Сидим, понял, пиццу хаваем. Ну, по соточке взяли. Заходят две тефтельки, падают за наш стол – места как раз освободились. Все по респекту, пятое-седьмое, как насчет досуга… Короче, мы их проводили – телефончики, все дела. Ориентировочно на конец недели сговорились прогуляться по трепетным аллеям. Я пробью насчет еще одной подруги? Как в Гонолулу: эй, которая тут гражданка – подойди, ребенком угощу.
   – Не-ет, – протянул Николай скептически, – ты же знаешь мои дела.
   – Именно, – расстроился Дима, – клин клином! Чего ты… скис, как лебедь. Прекращай, слушай!
   Николай скреб щеку:
   – Ну… не знаю. Потом разве… – Ожил. – Тут левачок один подсуетился, по целковому можно срубить.
   Дима возмутился:
   – А чщо ты тогда компостную яму-то развел!..
   Николай вошел к себе в квартиру, снял плащ, зачалил на вешалку, голосил:
   – Доча-а!! Ты дома?
   Откликнулась тишина. Николай довершил туалет тапками, понес ежедневный пакет на кухню.
   – Доча-а!
   С миной обязанности появилась Наталья.
   – Мама звонила? Когда будет?
   – Мама звонила, – чеканно, но без старания отвечала девочка. – Сказала, чтоб ты на ужин приготовил плов.
   – И все? Больше ничего не говорила? – отворив холодильник, Николай расправился с содержимым пакета.
   – Говорила, – неохотно отвечала Наталья, – только о наших делах. Тебе это совершенно неинтересно.
   Николай поджал губы, вздрогнули ноздри, мелькнувшая вспышка в глазах моментально угасла.
   – Уроки сделала?
   – Естественно, – голос Натальи был спокоен.
   Николай сел на диван, развернул газету. Наталья индифферентно убралась в вотчины. Угол газеты упал, обнажая прямой невидящий взгляд папаши.
   Николай находился на объекте, в большом, тускло освещенном гирляндой ламп помещении – в группе из трех человек. Крупный, холеный дядя – это и был Рожновский, шишка в стройуправлении, дядя жены Николая – громогласно выговаривал:
   – Как ты собираешься заливать коридор, если в угловую сегодня сантехнику бросать будут? Помешают же друг другу! Почему не раскидать народ по этажам?
   – Потому что подстанция завалена, напруга слабая. На старом пускателе придется работать. Я прикинул, помех не будет, сантехнику через окно подадим.
   – Смотри, Николай, все жестко – подрядчик, собака, и копейку и сроки считает, ночные нынче не пройдут.
   – Это, Олег Романыч, сильно неправильно.
   – Не егози, лафа кончилась. Если что, первая голова твоя.
   Николай умеренно смеялся:
   – Лишь бы не задница, голова все примет.
   Щуплый очкарик претендовал:
   – Вы когда мне смету предоставите?
   Коля взъерепенился:
   – Сами же перерасчет затеяли, новые расценки какие-то! А где они?
   – Я привез, но мне и по старым надо.
   – Во-во, все химичите. А работягам премиешку – из горла драть.
   Рожновский проворчал:
   – Ты не больно-то, не живал без премий.
   Николай присмирел, умолк. Щуплый отошел к ровно уложенной кипе бумажных мешков, рассматривал маркировки. Олег Романович мирским тоном допытывал:
   – Что там Тамарка? Слышал, затея новая.
   Коля без эмоций пояснил:
   – Магазин свой придумала, напарника нашла деньгастого.
   Дядя внушал:
   – Ты, Коля, покруче. Бабы сиськами думают, им рука потребна. Томка – она безумная. Даром, что родственница.
   Николай неуверенно качнул головой.
   – А чего я могу – упертая.
   В спокойном одиночестве Николай пребывал в знакомой уже подсобке, увлеченно поник головой к газете. Рука периодично носила ко рту сигарету. Отклонился, голова поплыла, охватывая разные сектора текстов. Что-то попало – подался корпус, глаза с недоверием пошли щупать историю. Чу, мелькнул в глазах плотоядный блик, поплыл уголок губы… Закончил. Однако не двинулось тело, лишь взгляд ушел далеко.
   Опять Николай с газетой, теперь уже дома – глубокий вечер. В комнате он один – безучастно вещает телевизор – с тем же загадочным выражением лица сосредоточенно разглядывает буквы. Снова, как давеча, взгляд уехал в дали.
   Обратно подсобка, Николай склонился, сосредоточен. Но не газета перед ним, лист бумаги. Шарик самописки выстраивал строчки. Изредка Николай напрягался, прислушивался, бросал пугливый взгляд на дверь, будто опасаясь нечаянного свидетеля… Закончил, поднял листок ближе к глазам, внимательно побежал по тексту глазами. Появилась улыбка, иронически зажглись глаза. Вскоре ирония угасла, но улыбка осталась. Окончание чтения ознаменовалось тяжким вздохом. Опустился взгляд. Николай порвал письмо, смял бумагу в тугой комок, кинул в корзинку. Откинулся на спинку стула, съехал немного вниз, глядел, насупившись, в точку. Ожил: поднялась голова, восстановилась рабочая поза, глаза легли на новый лист бумаги. Решился – придвинул чистый лист, развернулись плечи, наклонилась голова, поехала авторучка.
   Стройка. Знакомая процедура – закончилась разнарядка, работяги говорливой толпой вываливались из подсобки. Николай остался, занимался бумагами. Задержался и Дима, бросив взгляд на последнюю исчезающую спину, чуть лукаво поспешил к вешалке. Достал из кармана конверт, понес к Николаю.
   – В натуре, пришло письмо.
   Коля поднял недоуменное лицо, но тут же опал, часто заморгал. Голос выдался убогим:
   – Надо же. Глупость, конечно, я затеял.
   Дима горячо опроверг:
   – Не дури, все правильно. Читай!
   Николай надорвал конверт, наскоро побежал по посланию. Дима нетерпеливо и хмуро бросил:
   – Ну, что?
   – Да… о себе всякая белиберда. Просит, чтоб я тоже подробней изложил. – Прыснул. – Вот – идентифицируйтесь.
   Дима засмеялся, а Николай зло скомкал письмо и кинул в корзину. Дима весело огорчился:
   – Ну и чего, идентифицируйся! Уж ты-то – писака.
   – Да пошла она!
   Теперь Дима и Николай стояли за столиком в заведении – гулял легкий гул, размещались сосредоточенно-расслабленные фигуры, рябили лица – существовали два пластмассовых стакана и тарелки с огрызками бутербродов. Шло птицей, Дима устроил дознание:
   – С Тамарой – по-прежнему?
   – Что может измениться?
   – Нда, – размышлял Дима, – супружество, прямо скажем, не мед… Только и одиночество не глюкоза. – Поднял глаза на Николая. – Не обессудь, я тут за тебя порешал. – Полез в карман, достал листок. – Кандидатура – самое то.
   Николай вскипел:
   – Перестань!
   – Коль, что делать, если ты вахлак, коли нет у тебя иного способа!
   – Не надо это!
   – Надо, Коля, надо! Адюльтер – лучший стабилизатор семейных отношений, отвечаю. Тебе, Коль, человеком надо себя почувствовать.
   – Но Димка, врать придется!
   – А как ты хотел?! Напрополую притом. Человеком себя почувствуешь, о чем и речь. Шутки в сторону, станцуем, Коля, мамбу на пупке бога.
   – Завязывай, Дима.
   – Все, родной, руки вверх, снимай кальсоны, отдавай мои патроны. Или как говорят в Гонолулу, музыка не пахнет.

   Находились в дозоре. Торговый ларек на окраине аккуратного тенистого сквера, за ним и тырились. Дима внушал:
   – Здравствуйте – смотришь внимательно и почтительно – говоришь как можно серьезно. Впариваешь: приятно удивлен, сердце мое вздрогнуло. Ври напористо, нагло. Ложь должна шевелиться, дышать. Как в Гонолулу: честное слово, врать готово. Бабам интересно. – Периодически Дима, выглядывал из-за ларька. Насторожился: – Секи, лялька села… – Вырвал из кармана лист бумаги, сверил данные. Впихнул письмо обратно. – Не она, та в розовом плаще.
   Николай удручался:
   – В розовом плаще, о боже…
   Наконец Дима сурово объявил:
   – Она.
   Николай напряженно и испуганно вытянулся из-за укрытия, резко отпрянул. Дима развел руки:
   – Все, дорогой, первое слово дороже второго. – Похлопал Колю по плечу. – Давай, Матросов, не выдай.
   Николай чуть наклонился, встряхнулся, точно собака, сбрасывающая воду, тронулся…
   Первое, что лезло в глаза, худа. Изрядна макияжем. Взгляд пустой, очень незаинтересованный… Признаем, поместившаяся на лице Николая улыбка получилась выдержанной.
   – Здравствуйте.
   Женщина придирчиво оглядела Колю.
   – Здравствуйте. Заставлять даму ждать, надеюсь, не правило?
   – Вообще говоря, и двух минут не прошло – я из засады вышел, как только вас увидел.
   – Из засады? Вот как… – У соискательницы пополз вниз уголок губ. – Вы там не с мамой были? Один деятель заявился со всей родней.
   – Нет. С другом.
   Женщина бросила веселый взгляд:
   – Друг тоже интересуется? Давайте, коли так, его сюда.
   Коля тронул подбородок, спросил с живостью:
   – Послушайте, вы тоже боитесь? Или у вас характер такой!
   Женщина произнесла в высшей степени презрительно:
   – Знаешь что – пошел ты. Претендент нашелся. – Встала, смачно охлопала зад и гордо удалилась.
   Николай изумленно смотрел вслед, радостно засмеялся. Подошел к ларьку, Дима душевно спросил:
   – Чо?
   – Ничо, все хорошо.

   Зимой тоже случается строительство. Помимо – снег. Сегодня сыпал крупяной, сухой. В конце смены в известном помещении неназойливо горела лампа, за окнами клубились плотные сумерки. Дима:
   – Руку сейчас сунул, вспомнил. Письмецо пришло.
   Николай поднял голову:
   – Мне?
   – Полагаю, из той затеи с клубом знакомств. Почему только сейчас пришло, не знаю, я не вскрывал. – Подал конверт.
   Николай скомкал конверт, бросил в корзину. Дима удалился: «Покеда».
   Мгла овладела окнами, Коля массировал тело. Взял сигарету, последнюю, пачку бросил в корзину. Взгляд зацепился за недавнее письмо… Ходил, опустился на корточки, полез рукой к письму.
   Читал стоя. Встряхнул письмо, отнял руку, медленно ступил к стулу, сел. Приник к бумаге.

   Весна нынче следовала за зимой. Валялся в газонах дырявый снег, хорошо унывали скудные метлы деревьев, грязь владела тротуарами. В тон веселили серебристые сосульки, женщины стали новыми. Николай стоял на улице, имел сосредоточенное выражение лица. Все являло ожидание.
   Сзади подошла женщина. Неброская, миниатюрная. Мягко произнесла:
   – Извините, вы Николай?
   Коля резко обернулся – смятение. Выпалил:
   – Вы пришли!
   Кафе. Бутылка вина, что-то съестное, Коля ровно, хорошо повествовал:
   – Не знаю, представляешь ли ты себе четырехбальный шторм – волны не иначе метра в три высотой. Забавная вещь, страшно не было… видимо, усталость. Руки еле двигаются, в теле звон и отупение. Веришь ли, согласие с происходящим – этот рокочущий исполин! Непередаваемое ощущение…
   Шли по улице. Небо, воздух, встречные. Николай:
   – Люблю город, людей – такие разные лица, повадки.
   Соня:
   – А я не умею разбираться. Мне представляется, люди придуманные, наивные, беззащитные.
   – Я непременно в типаж угадываю – так?
   – Возможно… Ты, Коля себя не видишь. Твои письма… такие – я их ждала… Это хорошо, что мы не сразу встретились. – Соня решительно произнесла: – Знаешь, когда тебя сегодня увидела, даже растерялась. Точно таким и представляла.
   – Да ну… – Николай от удовольствия порозовел.

   Однако совершенно весна. Небо, птицы… В ухоженном скверике на краю вместительной скамьи притулился Николай, курил. Осанка свободного, знающего толк в жизни человека… Вот и Соня.
   – Задержались, сударыня!
   – Коля, извини, транспорт безобразный. Хлястик на рукаве оторвали, кошмар просто.
   Николай радостно исследовал ветровку.
   – Падай, что-нибудь придумаем.
   Аварию устранили.
   – Что будем делать? Можно в кино пойти.
   – Коль, погода чудная. И потом… сегодня долго нельзя, отец ворчит.
   Набережная. Отсюда открывался обворожительный ракурс: река уходила в широкую перспективу к садящемуся солнцу. Рассыпалась по спокойной глади воды пылающая чешуя. Соня произнесла:
   – Безобразно как хорошо.
   Коля молчал и улыбался, мина окончательного согласия с жизнью.
   – Ой, – спохватилась Соня, – мы опять заболтались. Мне влетит.
   – Соник. Взрослые же люди!
   В глазах Сони мелькнула горечь.
   – Больной он.

   Строительный объект обрел внушительный вид. Коля, уверенный, даже, похоже, постройневший, передвигался по одному из этажей, всовывался в отдельные помещения, по всей вероятности, инспектируя работы. Заглянул в обширную залу, где на подбор молодые и облаченные в комбинезоны и платочки работницы с тёрками и мастерками занимались штукатуркой.
   – Сегодня кончим? – сразу, зайдя за порог и мельком омахнув залу взглядом, подал голос Николай.
   – Мы ж не мужики, чтоб… не успев начать! – гулко ответила рябая, единственная пожившая на вид тетя. Товарки засмеялись.
   Коля заученно поплыл лицом:
   – С этими проблемами, Клавдея, в профсоюз… к примеру, бригадный подряд.
   – Сподряд-то… весь профсоюз и разбежится – премией же не затащишь!
   – А ежели лебедкой – не пробовала?
   – Лебедкой? – Тетя заржала. – Комплиментщик ты, Коля. Баба Яга – лебедь.
   Николай конфузливо подсмеивался остальным. К нему повернулась симпатичная девушка, нараспев спросила:
   – А что, Николай Александрыч, у нас на политическом поприще? Потемнели мы несколько, непосильно работаючи. Вы, будто, отчаянно проникновенный в этих сферах.
   Клава:
   – Ты, Коля, про сферу не слушай – ей до фонаря. – Озорным взглядом стрельнула в девушку. – Продам я тебя, блудница. Очень шибко, Николай Саныч, Олька про вас словами заботится – не иначе, неймется чего.
   – Я такая, – девушка смело поиграла глазками, – до начальства сильно приветливая.
   Николай, принимая игру, добавив в голос устальцы, протянул:
   – Именно подобные граждане… непременно на аудиенциях у начальства… пользуются уважением… Безусловно в ракурсе политического просвещения.
   Все захихикали, Николай внимательно оглядывал стены – построжал:
   – Девчата, надо подналечь – руководство после обеда прибудет.
   Вышел степенно. Вслед за ним из залы бежало Клавино:
   – Ой наколет Коля Олю, зараз заразит дитем. – Грянул звонкий хохот.
   Этажом ниже Николай пытливо рассматривал недоделки, трогал. Нырнул в захламленную, тусклую киндейку, переступая через беспорядочные нагромождения, двигался вглубь. В углу нашел две сидящие на корточках фигуры, перед ними разослана была газетка, содержащая бутылек и незатейливую закусь. Стакан держал знакомый нам мохнорукий сварщик Румянцев.
   – Короче, – сдавленно и басовито изрек Николай, – собирай манатки, Румянцев, и мотай. Надоело с тобой цацкаться.
   – Брось, Коляй, – просипел Румянцев, продолжая сидеть, где-то даже нагловато, – все будет как у Анютки. Трубы горят.
   Николай надавил более мягко, но строго пареньку, что неуклюже полз спиной по стене вверх, пытаясь встать:
   – Ты-то, балбес, какого приобщаешься? Иди в нарядную, с тобой особо поговорю.
   Румянцев тоже встал, с приблатненными интонациями хрипел:
   – Хорош, начальник, не гони. Я за парня отвечаю.
   Николай тихо, но категорично бросил:
   – Все, Румянцев, сваливай.
   Тот нагло и повышенно напирал:
   – Ты тут из себя большого не изображай. На зоне таких…
   Закончить не успел, потому что Николай резко сгреб его ворот куртки, притянул. На высокой степени озлобления пояснил:
   – Заткнись, урод, и слушай. Собираешь манатки и молча – молча, понял? – сваливаешь. – Отпустил, голос был спокоен, но бешенство в глазах осталось. – Протрезвеешь, придешь за расчетом.
   Развернулся, ушел. Румянцев сопел, однако немотствовал, оправил куртку, угрюмо и пьяно ворочал глазами.

   Николай корпел над бумагами. Вошел Дима, стряхнул рукавицы, бросил их на стол, оседлал скамью. Коля возбудился:
   – Слушай, раствора я только полтора куба выписал. Сегодня – когда с ЖБИ придет неизвестно – можем весь не выработать.
   Дима взъелся:
   – Никола, ты же знаешь, какая оттуда лажа идет. У нас лицевая кладка!
   – А что я сделаю? С Компрессорного весь лимит выбрали.
   – Как всегда! Добрый раствор на бут уходит, а дерьмо на кладку!
   – Ну, не я же лимиты спускаю… Ты на диплом через неделю?
   Дима кивнул. Николай обнадежил:
   – Говорил я с Рожновским, тебя на Уктус могут мастером поставить. А хочешь, в управление возьмут, в отдел.
   Дима скривился:
   – В управу? Не-е. Я привык к свежему воздуху.
   – Сам смотри.
   Дима закурил, говорил:
   – Время есть, порешаем… – Развалился, смотрел на Николая хитро. – Ты, парень, скрытничаешь. Ага?
   Николай смущенно спрятал взгляд:
   – Ты о чем?
   Дима наседал:
   – Дурака не валяй! Ага?
   Николай сморщил лоб, поднимая взгляд, как бы оправдываясь:
   – Да какое ага. Где? У нее отец больной, дома все время… – Взгляд стал открытым. – Нам, похоже, этого и не надо Хорошо мне с ней, интересно.
   Дима развел руки, назидательно говорил:
   – Плохо, дорогой, бывает только с женами. Есть, в конце концов, уважение к человеку – она хоть и женщина, а тоже, знаешь, гражданство имеет. – Решительно сочувствовал: – Где что у меня в квартире лежит, знаешь. В Гонолулу как? – на ау только мухи летят. – Достал ключи, бросил на стол перед Николаем.
   Тот с сомнением поглядел, сморщился:
   – Да как-то…
   – А ручки вот они, кто последний тот и галит.

   Николай раскидисто лежал на постели, умиротворенно смотрел в потолок. Рука, выставленная далеко за край лежанки, периодически носила к губам сигарету. На плече уютно устроилась Соня, с ласковой сосредоточенностью возила пальцем около соска мужчины. Молвила:
   – Родинка.
   Обладатель посмотрел:
   – Угум.
   – На неделе на склад по работе надо съездить, так неохота. Пылища зверская, я день после чихаю. Аллергичка.
   Николай пальцем, ласково провел по плечу девушки. Соня чирикнула:
   – Завтра наша начальница по телевизору выступает.
   – В честь чего?
   – Она часто выступает. Есть передача – Рецепт.
   – А-а.
   – Нет, она хорошая женщина, спокойная.
   – М-м.
   – Вот уборщица у нас дерзкая, орет на всех. Меня лютиком зовет.
   – Лютиком? Почему?
   – Спроси у нее. Начальница – самовар.
   Николай скромно хохотнул:
   – А ты и верно лютик – лютая.
   Соня кулачком стукнула по груди Николая:
   – Да ну тебя – в каком месте?
   Николай повернулся к Соне:
   – Да есть одно…
   Соня, одетая, стояла перед зеркалом, причесывалась. Николай сидел на постели, застегивал рубашку. Смотрел на пуговицы внимательно, сказал насупившись:
   – Соня… я ведь женат.
   Женщина молчала, занятия не прекращала. Коля пустил несколько поспешно:
   – Понимаешь, я боялся признаться, потому что… ну, спугнуть что ли… Да, низко, подло… словом, вот так.
   Соня приняла с улыбкой:
   – Я догадывалась. Знаешь почему? Ты ни в письмах, ни в разговорах практически не касался отношений с женщинами.
   – Всегда поражался, отчего ты не спрашиваешь.
   – Это ничего не меняет. Так даже лучше… Видишь ли, мне просто нужен ты.
   Николай неучтиво поднял взгляд:
   – Чем, любопытно, я тебя взял?
   – Сама не понимаю… Это, кажется, и не любовь – иное. Я ведь любила, и замужем была, ты знаешь. А такого не испытывала.
   Николай внимательно, неласково посмотрел.

   Дело двигалось к зиме. Листвой покрыты были газоны, облысевшие деревья отторгали взгляд, зябко дышал ветер. Николай вошел в подъезд своего дома. Открыл ключом дверь, снял плащ, вступил в комнату. Наталья:
   – Привет, папуля.
   – Привет, толстяк.
   – Ты сегодня рано.
   – Объект новый, идет подготовка – работа неровная.
   – Па, мама хочет меня в плавание записать – будешь меня водить?
   – Конечно…
   Николай сидел в своей комнате, занимался чертежами. Чавкнула входная дверь, шаги многие и грузные. Вошла Тамара.
   – Занят?
   – Угу.
   – Освободишься, каблук мне починишь?
   Кивнул. Дверь за Тамарой закрылась… Появилась снова.
   – Ужинать будешь?
   – Нет пока, Наташку встречу – с ней поедим.
   Тамара было отвернулась, но возвратилась:
   – Я курицу сделала как ты любишь.
   – Замечательно.
   – Ты же любишь горячее.
   – Разогреем.
   Тамара вышла, дверь за ней хлопнула.

   Николай стучал в дверь некой квартиры, открыл Дима. Радостно улыбался:
   – Привет, Колик. Задерживаешься.
   – Забежал кой-куда.
   Дима упер в друга палец:
   – К Сони эм!
   – Нет, по домашним делам.
   – Как у вас с ней?
   – Нормально, накатано.
   – А где все происходит? Чтой-то ты редко мою квартиру пользуешь. Собственно, мы с тобой уж месяца два не виделись. Уволю!
   – Да все как-то… А с Соней – у нее, случается, отец уезжает.
   Стол был оборудован, навстречу встал парень, улыбаясь, протянул руку:
   – Привет, Коля. Тыщу лет тебя не видел.
   – Здравствуй, Валера. Как ни странно, ровно столько же я тебя.
   Николай взял емкость. Дима лаконично сообщил:
   – Зустричь!..
   В общем, два пустых бутылька мы видим. Впрочем, и третий почат. Собственно, облики и речь имели соответствие.
   – Вот это была феминюга! – страстно доказывал Валера. – Нога! (Вспоминал, морща лоб.) По-моему даже две. Талия! Короче… (цыкнул) не уступила. – Валера возмутился: – А за что?! Что я ей плохого сделал?
   – Слушай сюда, – сокровенно уверял Дима. – Баба – враг. Ее надо искоренять напрочь… Значит, поясняю. Как только вирус чтоб их ликвидировать придумаешь, сразу ко мне. Четырнадцать рублей – твои.
   Валера размышлял:
   – Четырнадцать? Это пригодится.
   – Ну, кто на наших сегодня ставит? – спросил Николай.
   Дима пораженно произнес:
   – Коля, я конечно понимаю, что ты новый объект принял, но на этих уродов – да еще с французами? Окстись!
   – А у меня почему-то сильное подозрение!
   Дима посочувствовал:
   – Я и говорю: баба – вражина. Не иначе, Колик, это на сердечной почве.
   – Валерка, твое слово.
   – Я что-то не врубаюсь о чем речь?
   Дима огорчился:
   – Ты чего, парень! Сегодня же наши с Францией играют. Отборочный матч!
   – А-а! Конечно продуем!
   Дима указал Коле на Валеру:
   – Человек.
   – Мажем! – швырнул Николай отчаянно.
   Дима вскочил, пританцовывал:
   – Люблю. Это мое… – Остановился, сделал свирепое лицо. – Значит так! Если наши попадают – разводишься ты. Если мусью – я.
   Николай засмеялся, но быстро посерьезнел, молчаливо грыз взглядом Диму. Говорил мягко и оттого трезво:
   – Ну а что – тема. Значит так, я развестись согласен. А вот ты, если наши выигрывают… ты, братец, женишься. А чего – как в Гонолулу!
   – И после этого ты называешь себя другом!
   Валера застонал:
   – Я тоже хочу жениться – или развестись.
   Лицо Димы приобрело осмысленное выражение, распахнуто глядел на Николая:
   – Ты серьезно? Я ведь приму условие!
   Николай помыслил, сделает крючком мизинец, выставил его перед собой, отрезал:
   – Решайся!
   Дима нервно перемещался по комнате, ерзали руки. Решительно подошел, своим мизинцем рванул Колин.
   – Как прекрасен этот мир – посмотри-и!! – самозабвенно заголосил Валера. Далее вскочил, заплясал. – А я реферист, а я участвую.
   Николай и Дима синхронно подошли к столу, взяли сосуды, хлопнули. Следом поступил Валера. Он же, наскоро закусив, горячо поинтересовался:
   – Во сколько матч?
   – В девять. Прямая трансляция…
   Матч кончился, Франция дунула. Дима скорбел, держась за сердце, Валера и Николай, ехиднячили:
   – Утром встал, тебе – Котик, кашка, – умильно тянул Валера.
   Дима стонал:
   – Уйди, сволочь.
   – Аналогично по выходным – Димуся, сегодня едем к маме, на борщ.
   – Ублюдки, ы-ы…
   – А все постирано, выглажено, – хныкал Валера.
   – А карапуз по губам шлепает, – Николай якобы вытирал слезы.
   – Ы-ы!!.
   – В кабак, – в итоге тяжко вздохнул Валера.
   – И по застежку сходу, – вторил Николай.
   Устроились в средней руки заведении. Было людно. «Нет, ну Горлукович – фона-арь. Мяч совсем не держит, только людей косить… Но Дешам, первый гол – сказка! А Панов вкатил – шадевр!»
   Вяло стенала музыка, редкие пары сооружали нечто танцевальное. Дима, часто кидая охотничьи взгляды по сторонам, набрал сосредоточенный вид.
   – Мужики, две дамочки в углу – ништяк на вскидку. Одна явно на нас косого давит. Чувствую, шанс оторваться на полную.
   – Дерзай.
   Дима встал, тронулся к дамам. Пригласил одну из них, женщина поднялась… После танца Дима возвратился, был безрадостен. Разоблачил:
   – Что-то сверхъестественное. Мне, говорит, сегодня праздник нужен, а у вас, молодой человек, безысходность в глазах. Чего тогда пялилась?
   – Когда ты на такие бяки унывал? Вон еще представители.
   – Нет уж, еще одного прокола я не переживу.
   Сникли, вскоре Дима ободрил:
   – Ну что, по последней.
   Приняли, встали, двинулись к выходу. Мимо проходила женщина, с которой танцевал Дима. Он латал:
   – Прощайте, милая симпатюля. Благ. Мы покидаем это благополучие. Жаль, что наш, как видно, провинциальный порыв не встретил отклика.
   Дама приостановилась.
   – И вам, мальчики, настроений. – Лукаво и напористо перевела взгляд на Николая. – Насчет провинциальности же зря – вы очень интересные мужчины. – Удалилась.
   – Похоже, Коля, ты впечатление произвел, – констатировал Валера.
   Дима удивленно протянул:
   – Слушай, из тебя явно что-то выпросталось. Бабы нутром чуют.

   Теперь Николай руководил на новом объекте, угрюмо и щербато торчали голые остовы. Вяло, с частыми остановками перемещался в небольшой группе тепло и ухоженно одетых людей (с касками на голове, что тревожит слово комиссия). Рожновский, тщедушный счетовод. Указующие перста то и дело тыкали в производственные места. Обсуждали, давали ценные указания, тронулись к спускам. Коля с Рожновским отстали.
   – Слышал, ты Гонолулу на спор жениться обязал, – ласково рокотал Рожновский.
   – Было.
   – Ухарь. В управе смеются… – Вздохнул. – Я по молодости тоже куролесил.
   – Больше разговоров.
   – Ну, дым… он имеет свойства… – Вновь произошел вздох, но уже другого калибра. – Тут Тамарка домогательства устроила. Дескать, не завел ли ты любовницу? Я, конечно, ничего не знаю и знать не собираюсь, однако… В общем, извини, Тома племянница, вынужден побеспокоиться – как понимаю, напряжение существует.
   Николай, устремив небезразличный взор вне Рожновского, молчал. Поступил дядя:
   – Семья, Коля, это семья. Все мы небезгрешны, но… без ущерба…
   В спелом вечере, дерзили подсолнухи фонарей, безобидно и негусто шелестели авто. Николай с Соней не торопясь шагали по пустенькой улице. Мужчина шевельнул губами:
   – Зябко вечерами становится, похоже, в теплую куртку перебираться пора. Ты не мерзнешь?
   – Плащ на синтепоне.
   – Может, применим какое-либо для сугрева?
   – Нет, Коль, мне нельзя. Да и не хочется.
   – Нельзя почему?
   – Да так, желудок. Обострения бывают.
   – Причина, – согласился Коля. Шли молча. – Ты потому такая в последнее время… даже не знаю как обозначить… неживая?
   – Наверное.
   Молчали.
   – Сонь, может, у тебя денежные неприятности? Я заклинаю не скрывать.
   – Нет-нет, я неприхотлива… Отец немного… изводит. Понимаешь, он – сложный. Из-за него мы с мужем расстались.
   – Он обо мне знает?
   – Догадывается, конечно.
   – Может, мне прийти, поговорить!
   Соня испуганно оградила:
   – Боже упаси! Тем более тебе.
   – Почему это «тем более тебе»?
   Соня стушевалась:
   – Это я так… самопроизвольно.
   – Ты чего-то недоговариваешь.
   – Коль, разве тебе со мной плохо?
   – Было бы плохо, я б не стал кривить.
   – Вот и оставим. – Соня повернулась, улыбалась, смотрела на Николая открыто. – То что мы с тобой встретились, это, Коля, удивительно. Это – судьба.
   Николай молчал, думал. Произнес:
   – Ты к тому ведешь, что нам соединиться надо?
   – Ни в коем случае, Коленька, этого как раз не надо!
   – Я не понимаю, ты загадками разговариваешь.
   – Жить вместе нам нельзя, Коля. Но вместе быть – надо. Я тебе после объясню.
   Николай возмутился:
   – Слушай, перестань морочить голову! Я требую, чтоб ты объяснила свои слова.
   – Объясню. Через год. Пока я на эту тему разговаривать не стану…
   «Получилось так, что угодил я тогда в небезынтересный период, сделали одному нуворишу – нью воришке, как говорил Дима – работенку, – продолжил Николай, изрядно затянувшись, сидя рядом с Вадимом. – Ему понравилось, дал он нам капитальный заказ. Деньги пошли очень приличные, и вообще, перспективы открылись – словом, встречаться с Соней не очень и когда было. А тут еще эта ерунда…»
   Зима сообразила дивный солнечный денек. Хрупал под ногами свежий мохнатый снежок, блестел окаянно, узорчато и игриво юркал из рта пар. Николай сунулся в телефонный автомат.
   – Да, я слушаю, – послышался далекий голос Сони.
   – Сонька, привет, – задорно и напористо говорил Коля. – Слышь, Соник, прости, что не звонил долго, все объясню при встрече. Сонь, я закис – ключ от Димкиной в моем распоряжении. Когда?
   Трубка молчала. Николай настырничал:
   – Сонь, ты обиделась что ли? Работы было по темя!
   – Нет, я ничуть не обиделась, – Соня явно принижала голос, – просто… Послушай, я сейчас не могу говорить. Коля нам нужно некоторое время не встречаться.
   – Что за чушь! – Лицо Николая не верило. – Сонь, ей богу, совершенно некогда было, я домой раньше одиннадцати не приходил!
   Вдруг в трубке послышался отдаленный, гневный мужской голос, фразы были непонятны. Соня проговорила поспешно и тихо:
   – Коля, не звони пока, я сама наберу. – Заблеяли гудки.
   Николай недоуменно смотрел на трубку. Набрал номер снова. Заныли гудки, затем они исчезли, но трубка немотствовала. Николай поспешно и воспаленно крикнул:
   – Соня, что за дела? Я…
   – В общем так, ублюдок, – оборвал отчетливый и сиплый мужской голос, – забудь о существовании моей дочери. Иначе поплатишься. – Грянули гудки.
   Николай повесил трубку, стоял неподвижно, лицо было проморожено. Очнулся, снова набрал номер – бесконечные сигналы.
   Еще пару дней Николай мучил номер, кончилось тем, что поехал. Дверь никто не открыл. Пришел в аптеку, где работала Соня, попросил продавщицу позвать. Вышла. Вид ее испугал: впали щеки, анемически тлело лицо, волосы (это казалось против всех манер) были не прибраны, – и глаза, лихорадочно суетливые, не попадали на Николая.
   – Зачем ты пришел, я же просила, – мучительно, низко сказала она.
   – Представь, что я должен чувствовать, – наседал Николай.
   Соня стояла в белом халате, руки лежали в карманах, нервно перебирали что-то. Николай заглядывал в лицо, пытаясь найти взгляд – она упорно ломала.
   – Соня, скажи, что происходит?
   Николай взял локти подруги, развернул ее к себе… И тут произошла нелепость. Женщина вынула руки из кармана, вырвала их, оттолкнула Николая и отчаянно воскликнула:
   – Уйди! – Стремительно кинулась в кулуары, выкрикнув отчаянно и даже зло: – Уходи!
   Коля остолбенело смотрел вслед, затем зло уронил глаза и вышел.

   Наш жуир Дима попал на собственную свадьбу – за подобное женятся. Да, да, слово. Лопались тосты, царили пряные голоса, происходили смех и кутерьма. Особое внимание обратим вот на что. Дружкой жениха получился Николай, он сидел по правую руку, свидетельницей невесты – Ольга, та бойкая, страстная до политпросвещения штукатур. И еще – Тамары не наблюдалось.
   Бал был в разгаре. Само собой Николай отплясывал с Ольгой и выкаблучивание, признаем, имело место, да и рожа у товарища лоснилась… Или вот:
   – Я вообще не понимаю, как тебя занесло в штукатуры. – Уже обратно уместились за столом, Коля Оле подливал. – Ты в штатском – студентка, не меньше.
   – Чем тебе штукатуры не угодили? К слову сказать, я и есть студентка, заочница однако.
   – Да я не в том смысле – вообще говоря, и сам крановщиком был.
   – Родители у меня всю жизнь по строительству, мать малярит – с детства таскала с собой. Так и получилось.
   – За профессию, в таком разе, тем более за Олю, которая украшением, по меньшей мере, СМУ-3 является. – Проглотили за профессию.
   Опустим слова, взгляды, флюиды и прочие бирюльки – мы в глубокой ночи. К некоему дому подъехало такси, из него выкарабкались Николай и Ольга. Ольга хорошо пьяненько – пошатываясь, оскальзываясь, Николай ее цепко поддерживал – озиралась, голос был соответствующий:
   – Куда ты меня привез?
   – Это Димкина квартира. – Николай, заметим, выглядел вполне стойко.
   – Не поняла, зачем мешаться?
   – Дима с Нелей уехали к ее родителям.
   – Поняла, ты хочешь меня… ну, это…
   Николай вежливо согласился:
   – В общем, да… разумеется, исключительно следуя консенсусу.
   – Если консенсусу… то пожалуй.
   Утро, в нем присутствовали Николай и Ольга. Ольга открыла глаза, повернула голову к Николаю, тот еще спал. Возвратилась, смотрела в потолок, кажется, безрадостно.

   Зима сворачивалась: снег был уныл, пиршествовала грязь, всякое такое. Здание, что находилось под руками Николая, прилично уже обустроилось. Вот и он сам – нечто осматривал. Зашумел издалека один из рабочих:
   – Николай, тебя к телефону!!
   Коля степенно прянул в подсобку, снял трубку:
   – Да, Орлов у аппарата.
   Слушал, голова напряженно взбодрилась, обострился нос.
   – Соня, господи! Я было подумал, что ты решила порвать… Да, смогу… Конечно приду… Да, хорошо, на нашем месте. – Положил трубку, на челе устроился немигающий, напряженный взгляд.
   Соня и Николай очень медленно шли по улице. Слякотной улица случилась, тягуче, наскоками двигалась вереница машин, облезлая собака ногой судорожно рыла снег, некая сомнительная личность в ремье, краснорожая, апоплексического вида, настороженно наблюдала за ней. Обширный баннер нелогично зиял лазурным небом и умещал незащищенную облачением и этим обстоятельством заинтересованную девицу. Соня выглядела изможденной, нездоровой, странно блестели глаза. Молчали. Николай не выдержал:
   – Что все-таки произошло?
   Соня взялась говорить, но вышел кашель. После одышки все-таки получилось:
   – Понимаешь в чем дело – отец очень болен… Видишь ли… он психически неуравновешенный человек. У него случаются кризы.
   Николай мгновение осмыслял.
   – Он душевнобольной?
   – Да.
   Николай остановился, Соня следом.
   – Послушай, ты недоговариваешь. Он что-то с тобой сделал? Бил тебя?
   Соня, отрицая, отчаянно замотала головой. Николай страстно пустился доказывать:
   – Посмотри на себя! Ты же совершенно осунулась!
   Она молчала. Вдруг нервно вцепилась в руку Николая, глаза лихорадочно дрожали, выпалила:
   – Нам больше не помешают! Он уехал, я свободна!

   Мы подзабыли, что существует и лето – властвовал хлорофилл, блажили птицы, убористые тени расписывали планету. Николай с Наташкой неторопливо возвращались из бассейна, папаша степенно держал на плече спортивную сумку дочери, та внимательно вышагивала по поребрику, маша рукой для баланса. Соскочила, передвигалась свободно. Сорвала с акации пикулю, насупившись настраивала; задудела, но получилось неверно – выбросила. Говорила:
   – А Катька Милешина из Анапы приехала. Счастливая.
   – Разговаривали уже, никак не получается – у меня работа, у мамы. На следующий год.
   – Обещаешь?
   – Крест на пузо, – улыбнулся Николай.
   – Нет, правда – обещаешь?
   – Туська, я сильно постараюсь. Но ты должна понимать, не все от нас зависит.
   – И мама поедет?
   – Ясное дело.
   – Нет, правда мама тоже поедет?
   – Почему это она может не поехать?
   Перемещались молча. Внезапно девочка произнесла:
   – Потому что вы с мамой теперь не сильно дружите.
   Николай насторожился:
   – С чего это ты взяла?
   – Мама говорит, что ты с ней не дружишь.
   Николай наклонился, знойно спросил:
   – Мама такое тебе говорит? – Выпрямился, пробормотал нахмурившись: – Вот с головой мама не дружит – это точно.

   Что-нибудь изрядный август, поскольку на деревьях желтого довольно, да и обочь асфальта – лежит. Квартира Сони. Отметим, что женщина набрала прежний вид: лицо освежилось, глаза стали спокойней. Впрочем, выглядела Соня по-домашнему – халатик скромненький и опрятный, волосы убраны простой заколкой. Николай полулежа разместился на диване, взирал в телевизор. Соня ненавязчиво мелькала где-то в сторонке, занимаясь домашним. Поиграв кнопками, Николай без особого внимания задержался на картинке, давали курортный сюжет. После некоторого созерцания вяло довел до сведения:
   – В Сочах не бывал.
   – А я два раза, – откликнулась Соня. – Давненько, правда.
   – Черт, а сколько же я в отпуск не ходил? Никак года три. – Глаза у Николая были тусклые, смотрели мимо телевизора. Сообщил: – Наташка давно просится, я пообещал свозить на следующий год.
   – Всей семьей поедете?
   – Понятное дело.
   – Это нужно… тем более, что девочка плаванием занимается.
   После паузы Соня напряглась:
   – Коля, это наверное неудобно, однако я осмелюсь… Тамара твоя догадывается?
   Николай мгновение молчал, взгляд замутнел, кинул отчетливо:
   – Нет. – После паузы рек: – Честно сказать, я до курортов неохочь. Лежишь как дурак, исходишь потом. В Болгарии, скажем, были – обварился, три дня из номера не выходил.
   – А я люблю. Хочешь сочинские фото покажу?
   – Покажи.
   Соня подошла к серванту, полезла в недра, достала небольшой альбом. Устроилась рядом с Николаем, тот без энтузиазма крутил листы книги.
   – Подруга моя по работе, мы с ней всегда вместе отдыхаем, – комментировала Соня. – Это на Рицу ездили… Тут мы в Гаграх… Пляж, Ривьера, мы рядом квартиру снимали. Такая славная хозяйка попалась, хохлушка, все нас цукатами потчевала. Фруктов из сада не жалела – ешьте девочки.
   Из альбома выпала фотография. Соня взяла ее, брови изумленно поднялись:
   – А эта фотка как сюда попала? Странно.
   Николай вяло повернулся к фото. На старинной карточке была изображена красивая молодая женщина. Одна рука ее была опущена, другая, несколько согнутая, лежала на эфесе сабли упертой в пол – это была Мария.
   – Моя бабушка – я ее, правда, не видела, – пояснила Соня. – История у ней богатая, я расскажу как-нибудь.
   Соня вернула фото Марии в альбом. И тут же всполошилась:
   – Ой, у меня же там суп! – Выметнулась из комнаты.
   Николай наскоро докончил альбом, закрыл, поместил рядом. Встал, размял плечи, подвинулся к окну, умиротворенно любовался видом. Отошел, прохаживался. Глаза попали на альбом. Взял, подошел к серванту. Открыл сервант, склонился к полке, стал всовывать. Что-то не пустило. Отложил альбом, заглянул ниже. В углу серванта стояла запечатанная урна для праха. Николай достал урну, на ней было высечено имя «Деордица Владимир», – ниже шли надписи. Николай вгляделся, оторопело отпрянул, губы судорожно прошептали:
   – Господи, это же ее отец. – Глаза поднялись, взгляд был испуганный, конвульсивно подогнулись в тапках пальцы. – Мама моя, да ведь это как раз когда…
   Оглянулся на дверь в кухню, лихорадочно возвратил урну на место, альбом туда не положил. Встал, тер лоб, взгляд был полон смятения. Соня из кухни кликнула обедать, Николай распрямился, усилием набрал досужий вид, тронулся.
   – Как суп? – спросила Соня хлебающего Николая.
   Он негусто улыбнулся:
   – Как всегда, отменно.

   Николай и Дима стояли в знакомом баре. Дима откровенничал:
   – Знаешь, сам себе удивляюсь – домой тянет. Сижу, понимаешь, уткнусь в телевизор. Нелька мельтешит… и не мешает… А у тебя – так и мотаешься на два объекта?
   Коля пожал плечами:
   – Сложно все, я совершенно потерялся. Меня к Соньке тащило беспощадно, а теперь…
   – Поначалу Тамарке на отличку, а после привык – дело известное.
   – Я тоже сперва так думал – не то… (Задумчиво) Понимаешь, она совершенно необычная. И вообще, столько странностей… Вот на днях… (Понурил голову.) Ладно, не будем – давай за вас.
   Выпили. Николай смотрел невидяще:
   – По-моему, больная она.

   Лежало бабье лето. Коля стоял у Сони на балконе, наслаждался панорамами – на тринадцатом этаже девушка жила, имелся простор глазу. И верно, вереницы машин рычали бесноватые и зряшные, людишки семенили отчаянно и ерундово, умиляли пегие деревца, валялось вверху окаянное небо, происходило душеугодие. Николай сосал сигарету, пара рюмок коньяка отлично разместилась в его существовании. Вошел в комнату, глубоко сел на диван, начал наблюдать за Соней, которая чинила за столом некое изделие.
   От последней нашей встречи событий практически не произошло – да и что за строк! Скажем, Рожновский на повышение пошел и Колик на мероприятии, дозрев отчего-то быстро, некую глупость ляпнул. А компьютер, к примеру, Наталье Николаевне купили – дебет. Ну, с Соней что-то начало происходить.
   В движениях, в глазах ее с неделю назад появилась нервозность – да и общий вид, пожалуй, имела болезненный. Наколола палец, злым движением бросила иглу, сунула палец в губы. Николай обреченно убрал глаза. Затем поднял, поместил на губах улыбку:
   – Сонь, иди ко мне – что ты прицепилась к кофточке.
   Женщина часто моргала, мгновение продолжала грызть палец, затем покорно – впрочем, без очевидного желания – встала, пристроилась рядом. Николай обнял, затеял воркотать, лазая носом в ухо и шею: «Ну что ты, Сонька, ей богу такая сонная…» Рука пошла к пуговицам.
   После баловства Коля удалился на кухню – Соня, распахнутая, безвольно осталась лежать на диване, в глазах упертых в потолок мельтешил странный блик. На кухне расположилась початая бутылка коньяку, фрукты. Николай налил рюмку. Обстоятельно уселся, опрокинул, вмялся в грушу. Громко и сыто повествовал, не иначе делая ответ на недавний запрос:
   – Как я могу к тебе остыть, когда мужик по природе любит сильно?.. Вот, скажем так, теологический способ доказательства. Сделана Ева из ребра Адама, стало быть, относится он к ней, как к собственности. Известно, что именно с собственностью связаны самые сильные чувства… По-древнееврейски Ева звучит Хава, и означает долгоживущая. Осуществляется это в материнстве, сие суть женщины и предназначение. Относится Ева к Адаму, как к пособнику, стимулятору ее материнства. Чувства ее, получается, заведомо слабее.
   Коля зажег сигарету, виртуозно пустил дым.
   – Второй способ доказательства – физиологический. Есть закон равноденствия. Ежели здесь больше – там меньше. Что наиболее развито у женщины? – а нечего думать, половой агрегат: мужику и под пистолетом не родить… Что у мужика? – котел, я бы даже сказал, репа… (Весело) Кстати, справочка о ребре – это единственная крупная кость, не имеющая мозга; баба, известно, из ребра Адама соткана. – Возвысил голос: – Так вот, душа моя, любовь – чувство возвышенное. А что расположено выше?.. – Коля самодовольно хихикнул, пальцем стуча себя по лбу.
   Возвратился в комнату, вновь прилег к Соне, поковырялся, пощекотал. Встал, вышел на балкон, бормотал песенку. Курил, подставил лицо ленивому ветерку, облокачиваясь на перила, перегнулся, рассматривал идущих внизу людей. Боковое зрение впустило приближающуюся фигуру Сони. Он поднял взгляд… Увидел искривленное пароксизмом лицо. Женщина кинулась к Николаю и, издав странный клекот, резко ударила двумя руками в спину, пытаясь сбросить его вниз. Николай прянул в пропасть, но рефлексивно зацепился за ограждение ногами. Соня как-то нелепо прыгнула на него, соскользнула по спине за ограждение и, ухватившись за рубаху, повисла в воздухе. Это длилось ничтожное мгновение, за которое она, явно норовя сама упасть вниз и увлечь его за собой, издала глухой рык: «Ты узнаешь, мы всегда будем вместе». Коля бессознательно дернулся – получилась явная попытка отцепить Соню. Это получилось несложным и она, больно царапнув спину Николая и дальше раскинув руки, молчаливо, медленно и красиво, плавно откидываясь на спину, пошла стремительно удаляться. Приземления Николай не видел – впрочем, глухой шлепок оповестил – ибо молниеносно откинулся от перил, присел и ошеломленно и вместе довольно рассудочно резво бросился в комнату. Лицо было перекошено. Мгновение он стоял неподвижно, затем лихорадочно собрал одежду, убрал следы собственного присутствия. Осторожно вышел из квартиры, стремительно по маршам пробежал несколько этажей, затем вызвал лифт и дальше спустился на нем.
   Вечером он сидел дома, смотрел телевизор. Лицо было пустым, обиженным, можно было предположить отрицательное самочувствие. По местному каналу давали новости. Показывали дом Сони, рассказывали о происшествии. В объектив говорила пожилая женщина, по-видимому, соседка Сони:
   – Не иначе, с головой что-то – она ведь помешанная была. Непременно раз в год, а когда и два, в психушке лечилась. Наследство – у нее папаша был не в себе. Вот так же с балкона выпал с полгода назад… Я вот какое скажу, не она ли его скинула – деспот был родитель. А она могла – суровая женщина. Темная семья, никого к себе не допускали, у них разное случалось…

Глава девятая. Реляция Вадима об американской эпопее

   «Вот вы говорите, американцы, американцы. Понятно, есть подобная нация, только объясните, что за герой такой выискался, каких он, скажем, психологических размеров и подоплеки, и в каком падеже с ним тет-а-тет произносить. Коснись мы его силуэт словом, один брызжет – нахрап, другой – делопут, третий вообще нипочем объявит – скуковит и неумник. Докладываю: находился, рассмотрел и вышел оттуда в недоумении зелом. Теперь и в светлый полдень не различу, где умный, а где противоположный. Впрочем, история столь сомнительная, что сижу теперь и покрываюсь размышлениями – а в здравом я уме, либо весь мир накренился и отодвинулся от законов эволюции!
   Казус явился следующий. Объявилась мне командировчонка в рай обетованный. Поясню наскоро. Работаю я в отрасли близкой к сырьевым ресурсам. Правда, присутствую в науке. Словом, намараковали мы коллективом одно мероприятие, облегчающее иностранцам возможность пользоваться нашим народным (?) достоянием. Завязались на этой почве отношения. Начальство пустилось за границу ездить; как-то раз и меня приспособило, ибо рассуждаю я сносно на американском языке.
   Общие места опущу, а сразу устремлюсь к насущному. Из всего пребывания выкроил я пару дней на собственность. Дело вот какое: некий кубинец Диего, посетив в шестидесятые годы Советский союз в свите неизбывного Фиделя Кастро, силой разных мероприятий очутился крепким другом моих родителей. В результате совершенно иных, но тоже разных обстоятельств позже товарищ переселился в США, помимо соорудил сына Александра (названного, кстати, в честь моего отца), который, унаследовав дружбу, не единожды гостил в нашей семье. С ним я и вознамерился потратить неурочное время… Алекс, тридцатилетнего что-нибудь градуса парень, по предварительному сговору за мной в назначенное место заехал и увез неподалеку в университетский городок, где преподавал, прочим между, русскую литературу. Утром это произошло, днем мы достопримечательностями тешились – магазинами, главным образом, второй руки – а вечером соорудили посиделку с его знакомыми.
   По причине недавних семейных распрей жил Алекс в общежитии – очень приличного вида двухэтажный особняк с множеством просторных, комфортабельных помещений. Он занимал на пару с приятелем две смежные комнаты, здесь вечеринку и устроили. Народу собралось довольно – пиво, крепкое, закусь – на меня внимание почти никто не обращал, и слава богу, ибо человек я на общение сморщенный. Отсюда же и употребил некоторое количество – средство для раскрепежа доморощенное. И верно, вскоре осмелел, соваться в разговор начал и даже улыбаться. Тут еще замечу. Демократия в Америке вообще штука простая и профессор с последним студентом на ты. Вот и меня другой раз дружески по плечу шабаркали. Короче, публика случилась разновозрастной, коллеги главным образом Алекса, в избытке присутствовали особи моего порядка, и удали это мне добавило.
   Итак, журчит беседа. И вот какой штрих. Вы ж кино американское видите и сами, поди, убедились, что относительно факов разного рода народ тамошний расторопный. Во всяком случае, в фильмах об этом объявления повсеместно развешаны. Выясняется, что и в жизни о принадлежностях к этому слову толкуют ребята как о паре пустяков. От такого обстоятельства и посягательств на разные интимные темы со стороны туземцев приходит мне в идею одно шальное воспоминание из отрочества довольно игривого свойства, решаюсь я расположенных окрест людей в него посвятить. Разумейте упомянутый рассказ.
   Что-нибудь годов одиннадцать я пережил и по тому случаю, как и в прежние летние отпуска, являюсь на жительство в деревню. Жизнь идет самая стоящая и один эпизод включает в себя посещение суммарно с приятелем чужого огорода. С намерениями пакостливыми. Посещение образовалось неудачное – застигнуты получились в самый нерасторопный момент. Углядела нас хозяйка, тетка лет двадцати (оно, конечно, и не тетка, – но как при небольшом дите, то тетка и есть) и крепко шуганула. От физического возмездия мы увернулись, но словом обласканы были отрадно. От неприменения физических достижений и перепуга, отойдя на отчетливое расстояние, я взялся перечить и говорить вздорные слова. На это тетка пообещала меня таки достать – взор ее горел неминуемо и подтверждал достоинство угрозы.
   Минуло несколько насыщенных деньков. Я, как и в намедние дни, помогал дружку пасти коров. Происходило это неподалеку от леса и основной нашей задачей состояло не пускать зверей в оный, дабы не заплутали, или выковыривать неусмотренных злоумышленников. Раз погнался я за нерадивой особью и добросовестно выцарапал ее из массива. Облагороженный тщательно выполненным уроком и сморенный ягодным соблазном погрузился я затем в некоторую чащу. Поковырял что-либо малость, усладился и присел невзначай на травяную поросль. Да и не отведал, как задремал. Сколько этим занимался, не отвечу, только проснулся в неге. Солнце ласковое сквозь листву ползет, птицы лопочут, ветерок в волосах шелестит – окаянно. Встаю, субтильный, и направляюсь на диспозицию.
   Здесь и следует доложить, что убитый негой просмотрел я одно обстоятельство. Заблудился в те счастливые минуты в моих закромах муравей, да от огорчения и цапнул меня… Куда?.. Изъясняюсь предусмотрительным языком Пушкина: «Впился ему в то место роковое, излишнее почти при всяком бое, в надменный член…» Да так все это обстоятельно, что я и не почувствовал.
   Ну, отстояли мы смену. Солнце, слышь, куражу лишилось, валится с небосклона. Ведем перед собой стадо – свободные и молодые. Уж добрались до деревни и чувствую, что некоторая физическая неладность кроится у меня в штанах. Однако не станешь же – поскольку деревня вступила в непосредственную близость – рассматривать явление. Да и коровы, хоть молчаливый свидетель, всё женского полу. Добрались до дому, юрк я в неприглядное место и учиняю обследование. Только, знаете, панораму отверз, ко мне Кондратий и припожаловал. Предстало моему взору нечто сугубо удивительное. Вместо обычного причиндала явился патриот нечеловеческих размеров и столь сложной конфигурации, что невозможно – да и неловко, понимаете – описать феномен. Это позже обозвали хворь аллергией, а пока пожалуйте с явлением жить. Словом, пострадал я ночь (сразу признаться не решился), а наутро предъявляю дядьке доказательство и требую: вот, де, родственник, наблюдай и резюмируй, как в данных кондициях будешь меня содержать. Покачал головой дядька, потер поясницу, тетка руками всплеснула, и повели они меня, огорошенные, в лечебную клинику.
   Пожилая врач в клинике вилять не стала и, оглядев мероприятие, конкретно сказала: «Хм!» (Еще и добавила – «нда…») Затем осторожно потрепала мои волосы, уважительно произнесла: «Компресс поставим – подожди в перевязочной, сейчас сестра подойдет», – и вышла из кабинета вместе с родней.
   Сижу в этой перевязочной, стало, я одинокий и испытываю страх, ибо шибко дерзкое это слово – компресс. Однако не долго наслаждался, сколько дальше пошли совсем язвительные приключения.
   Сижу, значит, понурившись со спущенными штанами и прикрываю надлежащее ладошками (что можно). Голова опущена и краска стыда течет вместо крови, поскольку вид совершенно непринципиальный. Слышу, чмокнула дверь и наблюдаю, как во взор вплывает нижняя часть туловища гражданки в белом халате.
   – Ну, что жалеешь, – произносит верхняя часть туловища, – не боись, не отниму. Показывай свое сокровище.
   Поднимаю голову – дабы хоть какой-то жест изобразить – и, осозерцав целое, предаюсь бесконечному ужасу. Передо мной стоит та самая тетка молодуха – поборница огородных устоев, обещательница отместки на мою проказливую плоть. Полный крендель.
   Описать мое состояние не берусь, только знаю, что мельтешит между ним мысль о неотвратимой каре. И очень хладонамеренно подтверждает мою сообразительность тетка таким словом:
   – А-а, голубчик, ты сам явился!
   Далее тетя, очень замечательно глядя в мои побелевшие очи, достает из зловещей миски какие-то страшенные, блескучие инструменты.
   Ну, ясно, приходит мне в голову последняя прозаическая идея – принадлежности я лишился. Охватывает при этом тоска, – хоть в те безоблачные годы о разнородных применениях предмета я мало помышлял, а все жаль, потому как собственность. Вот и держу оборонительные руки, лелея последние мгновения сосуществования. Однако не долго длился альянс.
   – Убери ручки-то, – холодно говорит палач и металлической штуковиной, похожей на ножницы, отодвигает мои длани.
   Да только я руки расправил, возникает совершенно никудышная перипетия. Как увидела сердешная натюрморт, так и опешила. Далее резво развернулась, взвив халатом, и выметнулась из кабинета, сопроводив поступок зычным криком: «Девки-и!»
   Какой ООН рассудит, как держать себя без штанов и при подобных восклицаниях? Вот и остаюсь в сомнении. Налицо собственное неглиже, рожа красная от волнения за принципы и бесперспективность грядущего, и вне помещения очевидная звуковая суетня явно нерентабельного свойства. Сунулся я хоть руки запахнуть и верно сделал, поскольку вваливается незамедлительно в комнату шалман женских субъектов в белых халатах и разных возрастов и начинаются каверзы самого решительного размера.
   Дальнейшую сцену прошу рассмотреть с придирчивой наглядностью.
   Дружно и торжественно дамы расположились полукругом передо мной, взирая алчно и настоятельно. Впереди гордо и строго восстоит воительница. Мгновение тишины, прелюдия экстаза. Я – в гипнотизме стыда, нереальности и неотвратимости возмездия. И в этой тишине, словно взмах дирижера, происходит жест моей казнительницы и ясный, ликующий возглас:
   – Открывай.
   Не я, разумеется, ретивый дух дерзко и победно разваливает руки, и в зудящем безмолвии, словно первый аккорд органа, взрывается восхищенный выдох: «Ух ты!!!»
   Полный крендель – иначе не обмолвишься.
   Далее начинается движение. Тела колеблются, ерзают, переминаются, суетятся. Полукруг начинает сдавливаться, в воздухе мелькают растопыренные пальцы, медленно плывущие движения заполняют мой взор. Снова охватывает страх. «Скорей бы отрезали и отпустили», – мелькнула мысль. Но тут нарастающий шепот, стон, кряк режет отчетливый и грозный возглас:
   – Но-но!! Не лапать!
   Подруга стояла в батальной позиции, распластав руки и угрожающе выдвинув навстречу шалману бюст.
   – Хорош на сегодня, спектакль окончен, – весело гаркает крепость.
   Дамы дружно текут из кабинета, хихикая, заливаясь, перебивая друг друга каверзными фразами, смысл которых мне был непонятен.
   – Ну, ложись на кушетку, – сообщает защита, – будем соболезновать.
   От этих мизансцен настроение совершенно употребилось и отзвучало – хоть некоторая опасность в теле еще содержалась, – завершилось все благополучно. Самым сокровенным методом была устроена мокрая тряпочка для соприкосновения с предметом Пушкинского вдохновения, и затем конструкцию увенчали обыкновенной бинтовой амуницией.
   – Утром в десять часов чтоб как приговоренный сюда, – сообщает решение тетушка и ободряюще треплет бледную и морозную от успокоившегося стыда щеку. Аудиенция закончилась.
   На другой день я нес достояние вполне бодро и непугливо. Почетный караул в виде вчерашней ватаги уже расположился на скамейках подле входа в поликлинику. Свита дружно и ласково приветствовала и нестройно проследовала сзади вслед моему движению. Величайшая подруга всех времен и пространств, с невообразимо лучезарной улыбкой и предпоследней томностью молвив: «Здравствуй, уникум», – препроводила в перевязочную.
   С некоторым содроганием я заметил, что проследовали и отдельные личности из сопровождения. Предвидя относительно доступный характер предстоящей акции, я возобладал небольшой оторопью, однако она технично была урезонена присутствием подношений, встретивших в кабинете. Оглашаю перечень: литровая банка свежей земляники, несколько яблок, несколько же пряников, кринка густейшей, отливающей желтизной сметаны. Натура быстро произвела подсчет и я даже несколько воинственно адаптировался к ситуации.
   Снимала маскарад тетушка священно – ассистенции, естественно, ни малейшей. В трепетных взорах соглядатаев полыхала тревога ожидания. Признаюсь откровенно, я и сам несколько смятенно относился к результатам. Однако последний жест благодетельницы скучные предположения отвадил – муравей потрудился бескомпромиссно. Чудо предстало в полном объеме и надлежании. Мало того, обнаружились некоторые усовершенствования.
   Если вчера еще наблюдались излишки, диспропорции, то нынче вещь являла завершенную, отлитую композицию. Линии, лишенные резкости, возымели плавность, переходы – законченность, целое – грацию. Фигура аккуратно и независимо, наполненная гармонической силой, упруго покоилась в чреслах. Утомленное незримой насыщенной работой, в мягком луче ясного полдня сооружение матово отливало глубоким светом, располагая на себе очень емкие необходимые блики. В сущности, это было произведение искусства.
   Наблюдатели в ленивом, спокойном восхищении молча зрили. Тетушка, безвольно опустив руки и несколько наклонив голову к плечу, смотрела внимательно и творчески, как бы изыскивая завершающий ракурс. Я сам, преисполненный гордости, с неожиданной силой сомкнул челюсти, боясь выдать звук восторга. Это были упоительные минуты.
   Отчего-то не возникло обсуждение. Вероятно, отпустивший страх (за исчезновение волшебства), упокоение, минуты величественного созерцания наполнили торжеством бытия, риторические смыслы словес потеряли актуальность – в помещении царствовала природа.
   Единожды только идиллия была прервана. Из коридора прибежал тусклый возглас:
   – Нинка, ты где, паразитка, пропала! Больные ждут.
   Нинка, конопатая, с остреньким носиком молодуха, сматерилась сквозь зубы и обречёно выдохнув, тронулась к выходу.
   Впрочем, сеанс вскоре закончился. Произведение было нежно обернуто, и меня с добрейшими пожеланиями и настояниями беречь себя отправили отдыхать до следующего утра.
   Вы же понимаете, что такое деревня. По пути следования домой каждый встретившийся селянин почитал своим долгом пожать мне руку. Пожилые дяди степенно останавливались, здоровались, потеребив кепку, осведомлялись о здоровье, далее переходили на политику, далее сетовали на разные житейские невзгоды и завершали рандеву деликатной просьбой высказать соображения относительно будущего урожая. Бабы кивали головами, говорили «здрасьсте», при этом как-то особенно вздрагивали их бюсты. Нечего и говорить, что фигура моя подвергалась потайному досмотру. Даже девчонки-сверстницы (в быту мы воевали) задавали всякие посторонние вопросы, никогда прежде не произносимые. Правда, ниже моего лица их взгляды старательно не опускались.
   Дверь нашей ограды беспрестанно хлюпала – кто-либо приходил по разным поводам. Непосредственными оставались только корешки – скабрезили, салили шуточками. Правда, общаться с ним я пошел редко – дядя наущал беречь суть.
   Еще невеликая ремарочка. Тем же вечером заходит Сашка Старицын. Захудалейший мужик лет тридцати. Отчаянный добряк и полный инфант – он запросто водил игры с нами.
   После разных ухищрений отводит меня в проулок и произносит недоверчиво: «Слышь, Вадько…» – и пускается свирепо скрести щетинистую щеку.
   – Чо, Сано, – солидно произношу я, не выдержав его самоистязания.
   – Слышь, Вадько… – Он принимается за другую щеку.
   – Ну чо, говори, – уже без антракта подначиваю я.
   – Ты, слышь, место… ну, где тебя зверь цапнул… помнишь?
   – Ну, што ись, помню, – соглашаюсь.
   – Ты это… никому не показывай.
   – Идет, – важно отвечаю, кумекая, что бы такое содрать с Сашки за секретность.
   Надо признать, в действительности история на том и закончилась, поскольку уже следующий сеанс к всеобщему огорчению показал действие восстановительных сил и миновение ажиотажа. А дальше и вообще последствия иссякли, кроме великой нашей дружбы с той молодухой. Она не единожды приглашала в гости, чем я беспременно пользовался, ибо бывал важно и вкусно покормлен. Молодуха на свиданиях ласково глядела на меня, а случалось, глаживала по голове. Видно, затронул своей ипостасью какой-то ее задушевный нерв.
   Однако теперь совершу признание. Историю эту рассказал я в человеческой жизни один раз – моему большому другу по имени Костя. Он же, будучи человеком веселым и хватким, повесть сию, сделав со мной предварительный сговор, пользовал под своим именем многажды и беспощадно, причем применяя разнообразные подробности и измышления, и порой весьма залихватского свойства – в зависимости от степени винного возбуждения и спектра компании. Например, привирал, что деревня, где происходило приключение, называлась Покровское, – как вы помните, сообщал он, соорудив окаянный вид, наша национальная гордость Гриня Распутин начал свой путь из одноименного села. Собственно как раз Костя и пихнул меня на откровение, ибо непременно его образ, раскованный и замечательный, назойливо заполнил мою натуру, когда я зачем-то решил порадеть за Россию-матушку и искал пути выполнения миссии.
   В моей, однако, транскрипции рассказ сильного чувства не вызвал. От меня скоро отвлеклись и я начал покрываться подозрениями о неодобрительном мнении на свой счет. Сижу, выходит, сосредоточенный и мечтаю не обрушится окончательно фасом в грязь. Разговор между тем юлит и время от время прикасается к моей сущности. Возразить же я на времяпрепровождение вразумительно не могу – все одолевают какие-то междометия и куцые недостойные фразы.
   И здесь происходит каверзная вещь. Затевает одна дама сообщать, что автомобиль есть полная ерунда, а водка очень мудреная вещь, поэтому русский национальный человек очень прав. С целью установить мое душевное равновесие она гордо наливает мне кусок и после обещания остаться здоровой, и пригубив со своей стороны порцион, делает умильное выражение лица.
   Вместо того чтоб усмотреть страшно вежливый поступок с ее стороны, я подозреваю перпендикулярный иронизм (опорожнив притом предмет) и начинаю располагать дерзостью.
   – Водка, конечно, вещь любезная, – высказываю соображение, – только причащаем мы оную преимущественно в отроческом возрасте. После восемнадцати прожитых лет по законодательству положен спирт девяносто шестой пробы.
   Вслед за невеликой окаменелостью в физиономиях, один парень, как ближайший сосед по местности, хлопает от воспоминания себя по ляжке и доказывает, что имеет наличность у себя в апартаментах и сейчас принесет. Ждем замерши и молча.
   Недолго длилось молчание, потому что литровый сосуд был внесен соседом в прилежных руках. Не давая мешкать, я наливаю чистоган в мензурку и вливаю содержание в открытый рот. После очевидного глотка незамедлительно совершаю лучезарное лицо и довожу до сведения:
   – Хороша, зараза.
   Окружающее молчание продолжилось. В его тишине я прикладываю к ноздре кусочек хлеба, любезно вдыхаю близлежащий воздух и резюмирую сложившуюся ситуацию:
   – Теперь можно жить.
   Тут бы не грех пояснить. Дело в том, что все в той же деревне, но уже в более надлежащем возрасте, приобщили меня к восприятию веществ. Лет в пятнадцать произошло. Научился я от одного почтенного гражданина (про нарушения прав человеческих забудьте, деревня жила очень демократически и седовласый механизатор спокойно принимал совместно с сугубым юношей) пить чистый спирт без наглядных осложнений в виде слез и перекашивания лица.
   Вообще, механика проста – нужно тщательно перед запуском выдохнуть, как можно дольше после воспития не вдыхать, и дышать потом осмотрительно, ибо именно в содействии с кислородом спирт дает всевозможные ухищрения органов. Очень эффектно, только что приняв, выделить некую фразу – это всегда делает впечатление. Словом, три-пять тренировок и вы зверь. Я, скажем, ко времени поступления в институт методом овладел достаточно и уважение людей вызывал.
   Вот и теперь вызвал. Даже и не уважение, а окоченение принадлежностей. Зря секундомер не запустил, но думаю, не меньше пяти минут граждане жизни достигали. За этот отрезок я хладнокровно уплел несколько закусок и чувствовал себя очень исправно. Словом, нервию у господ я царапнул и восклицания далее звучали.
   Полагаю, что в муравьиную историю просто не поверили, а здесь наглядность – приобрел я самое жестокое реноме. Взоры, фразы, улыбки – прочая дребедень… Но, знаете, заимообразная это вещь – дребедень. Почувствовал я к людям реакционное тепло. И потом – доза.
   Ну да, муть на глаза я нажил – но и впрямь до души добрался, и начал через это спокойно себя умещать в обстановке. Вот и принялся улыбаться и пояснять, что все мои алкогольные высказывания – шутка. Неразбавленный спирт у нас в вотчине не пьют. Хотя вообще к водке отношение действительно любезное. А поступок мой – небольшой трюк. И пояснил, как это делается. На самом же деле, оговариваюсь, до спиртного я не жаден.
   Кажется, откровенность моя понравилась и совершенно обстановка произошла свойская. Мало того, один дядя изложил пожелание трюк отведать. Получилось у него несолидно, с чахоткой и прочим, но озорства и смеха это только добавило. Я снова принялся за демонстрацию, да с разными ужимками, комментариями, и поощрил окончательное веселье и инициативу. Дошло до того, что пустились в эксперимент не только мужчины, но и женщины. Короче сказать, дальше музыка пошла вопить и получился замечательный кавардак.
   Описывать самую вечеринку бессмысленно, поскольку разместился в помещении всеобщий туман, и память в нем отменно отощала. Да и главный смак в последующих мероприятиях. А вот их я начисто не разглядел.
   Итак – утро. Вскрываю тяжелый глаз и вижу очертания. Жилое помещение – так трудоемко поступил я догадываться. Но что и где – ни зги. Создал тогда некоторое напряжение мышц и назначил воспоминания. Ну, вроде, употребляли, ну, поди, колобродили и… пусто. Пошел вращать головой и ошибся. Потому как набрел взор на лежащую рядом горизонтальную фигуру. Здесь я совсем в уныние пришел, потому как – загадка. А самый-то ужас, что прикрыты мы с фигурой обоюдным одеялом.
   Дальше – полный кошмар. Сунулся я взирать под покрывало, а фигура… голая. Да ладно бы она, но и я солидарно. Окончательная ватрушка.
   Так, говорю я себе, спокойно. Еще не все потеряно. Дед войну прошагал и живым остался. Пр-рорвемся.
   Очень громадным усилием последнего мозга я решился мыслить. Во-первых, по выросшим на голове соседствующей фигуры волосам и иным противоречиям я понял, что там женщина. Ага, голая. Это о многом говорит… Стоп, я же в Америке. Теплее. Америка, голая женщина, я между ними – э-э…
   И тут на меня обрушились частичные воспоминания. Вечеринка, дурацкий муравей, спирт-честняк, пляски… Напрягся, лежу не дыша, и соображаю. Мельтешит какая-то женская особь, беседа. Собственно, и не одна особь, и беседа не одна. Все это перемешано в лихой кутерьме… Но черт со мной дружи, дальше голимая муть – невразумительные образы, телодвижения. Похоже, договорился да додурачился я вчера до того (еще и спиртом спровоцировал всеобщее помутнение), что какая-либо тетя решила испробовать воочию мой рассказ про муравья. А какие именно детали я разъяснял, неведомо.
   Здесь прикинул я, и набросилась грусть. Ну какой из меня удалец – обыкновенный научный сотрудник, мало не работник бюджетной сферы. Жену-то после чуть не двадцати супружеских лет только по воскресеньям посещаю. Еще и алкогольное вмешательство. В общем – крах.
   Как вам такая расстановка сил на кромешном ристалище гедонизма? Как должна поступить в данной оказии респектабельная личность?.. Разумеется, смыться, – удирать без оглядки из помещения, из окрестности, из страны. Потому что… крах. Неизбежный и постыдный.
   Я и совершаю очень опытно. Перевалился тихонечко на пол (благо не наш продукт, не скрипит), различил какую-другую одежду и… на цыпочках. А дальше – стремглав. Выбрался на улицу, оглядел дом откуда вышел – общага, в которой Алекс живет. Но комната, где был только что, явно не его. Хотел было вернуться и найти жилище друга, да вспомнил, что он вчера еще предупреждал – с утра по делам уедет и функции гостеприимства возлагаются на его соседа Джона. Но как на меня сожитель посмотрит, невдомек. Вот и надумал я пошарашиться где-либо до вечера, пока попечитель не приедет, а уж там идти сдаваться, потому что Сашка обязательно должен появиться и отвезти меня, во-первых, до Диего (это оговорено случилось сразу), а затем и на руки начальства сдать. Главная-то мысль, ясно море, не лицезреть всеобщих знакомых, которые, естественно, станут рассматривать меня посмешищем.
   Сижу, выходит, в закутке в полном упадке и лелею возвращение до Отчизны, да к суженой в подмышку. Ан дулю, не те ребята, слышу восклицания знакомого образца и созерцаю Джона:
   – Вэд, наконец-то я тебя нашел. Ты неверно запропастился, поскольку общество соскучилось и разговаривает о твоей персоне… А теперь мы на автомобиле с мотором поедем доводить очередные достопримечательности до зрения.
   Вспомнил я, понятно, черта, всех его родичей и приуныл. Началось, кумекаю, нашли дурака, – лоха, оно, навылет видно. Вдоволь нашего брата, русского, за глаза ни в цент не держат, а здесь наличность. Бессердечные, укоряю безмолвно, нетактичные: на интимных особенностях решили торжество справлять. Да и аллах с вами, прикинул в конце концов – пятиться поздно, клоун так клоун, нам, русскому обывателю, не привыкать.
   – Я сильно неминуемо готов, – отвечаю отъявленно.
   Пришли мы, стало, в общагу и принялись совершать какие-другие сборы. Слышу, стрекочет дверь. Открыл я беззаветно, и стоит Том – что спирт вчера принес – у которого цветет во рту ехидная улыбка. Да если бы, а то, прикасаясь сутью к близлежащему пространству, совмещается дама со знакомым лицом. Ударился я в воспоминания, и отомстили те именем – Джени, это она начала разговоры про водку. Да если бы только! Вгляделся внимательней и чуть с ног не рухнул – именно она обнаружилась поутру в совместной постели.
   – Ты готов? – радуется в предвкушении развлечения Том.
   – Во фрунте, – обещаю порадовать и пропускаю в жилье.
   Здесь, окинув просторы, вступает в слова женщина:
   – Ты мило устроился… душка.
   «Началось», – мечтаю. К стыду я, как вы знаете, был готов, а все едино покрылся кровью. И дальше она, соблюдая бестактность, всякие слова мне уроняет. Да нет бы, а то и локотком невзначай подденет, либо совсем какой неприличной частью фигуры прикоснется.
   В машине окончательное недоразумение:
   – Ах, Вэдди, – щебечет она томно, – ты был вчера бесподобен. Ты очень нас всех завел, мистер Распутин…
   И, прошу внимания, теснится к моему плечу и очень жиденько и интимно направляет свой голос мне прямо в ухо. – Я хочу увидеть это еще раз. – И уже совсем жеманненько. – Ты вчера обеща-ал.
   Словом, до такого разрушения я впал, что плывут перед глазами разнообразные пейзажи. Вот, чтоб отдалить изрядность действия, и опущусь в изложение природы.
   Пейзаж американский известен: куст либо дерево мелкое, асфальт да небо, и все это перед глазом мельтешит, поскольку авто шуршит – никакой услады, домой хочется. Привозят меня по этой причине в некую частную местность, что очутилась на берегу извилистого озера, покрытого многими островками и скалистыми наростами. Что характерно, стоит в местности замысловатая избушка аккуратного облика. Вокруг никакой девственности, сора и – полное уныние.
   Стало быть, озерцо. Вода, состоящая из Н2О. Местами на вид гладкая, а где рябью дернутая от мельтешливого ветерка. Ветерок пропекся прохладой озера и, бегая по разным местам, ублажает погоду. Не зной стоит, значится, хоть солнце рьяное, а так себе – душевная благодать. Бережок подвержен наклонностям и иным рельефам, впрочем, вполне пологого свойства. Поросли высокого характера не шибко, но присутствует. Главным образом – кустарник. Имеются и деревья, хоть одинокие и ростом не удалые, но кронами обеспеченные. В названиях я не мастак и поэтому тени от них довольно. Еще дополню, покрыта местность напрочь травой.
   Здесь умещу замечание. Очень частные владельцы – американцы, и Америку свою раздербанили на собственность до последней пяди. Все они своим стяжательством гордятся и уведомляют о собственничестве разными грозными табличками. Табличек им, видать, мало и тогда они за принадлежностью ведут регулярное наблюдение. Отсюда трава совершенно не буйная, а вся, бедолага, будто резаная. Постройки и предметы, начиная от пристани с разукрашенными разными колерами лодками, заканчивая последним унитазом, имеют вид будто на витрине и причиняют русскому глазу скорбь.
   Подле избушки, глядь, уж несколько порожних автомобилей сосредоточились. Составили мы им сообщество, а при выходе наружу сообщает Том, что компания уже в сборе и ждет. Пустой и безмолвный следую я за предшественником, который, миновав дом, передвигается в сторону озера. Вскоре открылся вид количества людей, расположенных и снующих в ложбинке, имеющей близость к воде и пирсу. Картина называется пикник и поэтому много купальников и даже присутствует детвора.
   Стало быть, только я покинул авто и вошел в поле зрения, принялись граждане делать каверзные улыбки и слова.
   – Как ты поживаешь? – к примеру, цедит беззаботным тоном первая попавшаяся особь знакомого облика.
   Знаешь ведь, сволочь, прекрасно, думаю про себя, а зубы мне тут корчишь, и соответственно выражаю прошедшую мысль:
   – Столь внятно, что намерен продолжить.
   Еще, знаете ли, разные слова отпускают народ и все это с улыбочками ехидными.
   А тут, понимаете, всякие аттракционы затеялись, и улыбочками народ от меня отвык. Дальше и вообще прочие прелести обнаружились, скажем, на водянистом мотоцикле я погонять удостоился. Пару часов весьма изрядной жизнью посуществовал. Только рано зажил. К примеру, раздается фраза:
   – Вэд, – сообщает напрямик некая мадам, – мы все в курсе и ждем.
   – Как сказал бы Шекспир, – начинаю я дурковать, – ожидание выгодно… даже и силой разочарования.
   Еще всякие поведения, разговоры, белиберда разная, и снова один из посетителей бросает нагло:
   – Мы ждем…
   – Мне это знакомо, – отвечаю я в полном перепуге и недоумении, – я от себя с детства чего-нибудь жду.
   Думаю, чего они могут ждать? Чтоб я напился? – Ладно, ищу исподтишка зрения спирт, поскольку на шута я согласный. Однако таковой непременно отсутствует, а прикасается народ маленькими глотками к пиву. Чтоб как-то усвоить обязанность, вхожу в гущу человек и пытаюсь вступить в разговор. Разговор притом идет самый мелкий. К уместному образцу.
   – Вы слышали новость, Вэд? Наши и ваши парни обстряпывают в космосе совместное дельце. Я бы зашвырнул туда на пару деньков и президентов. Пусть посмотрят, какая Земля маленькая и как тесно мы живем.
   – И вообще, – добавляю я, – там слова, стало быть, и амбиции теряют вес.
   – Ах, не упоминайте это слово, вес, – хватает дородная тетка, – я опять где-то подцепила четыре лишних фунта. Что ни говорите, а в России есть прелесть, ей не грозят избыточные килограммы.
   – Дорогая, – возмущается ее муж, – а кто полчаса назад подцепил самый сочный стейк?
   – Пит, – шипит тетка, – это, в конце концов, бестактно. Я работаю как лошадь. Могу я расслабиться в уикенд!
   – Нет, действительно, – подхватывает спиртовый Том, – Америка помешана на калориях и витаминах. Это не что иное, как еда.
   – А что вы хотите (это Пит) – нас съедает работа. Мы вгоняем эмоции в бутылку. Мы разучиваемся получать радости. Все в меру, все по графику. Еда становится одним из немногих удовольствий.
   – Я и говорю, – мстительно мечет взгляд на мужа тетя, – даже секс по графику.
   – Вэд, – деликатно уводит Том, – я слышал, что в России есть люди – кажется, где-то на Кавказе – которые славятся долголетием. Притом они совершенно себя не умеряют – вдоволь пьют, едят, курят… и к тому же имеют несколько жен.
   – Теперь не в России, – поясняю я. – Чтоб по-прежнему жить долго, они отделились. Сейчас это независимая республика Грузия. Только жену там можно иметь одну. Собственно, они и живут долго оттого, что женщины у них мало говорят. – Тут же, разумеется, улыбаюсь тете. – Это, конечно, шутка. На самом деле считается, что причина в горном воздухе.
   – Воздух здесь не при чем, – горячо и обиженно вякает Пит, – очень доказано, что все зависит от нервов. Чтоб жить с американской женой, нужно иметь запасной комплект нервов… И о каком сексе может идти речь, когда мы живем в пуританской стране, где супружеские обязанности закреплены беспощадными брачными контрактами… Том абсолютно прав (Пит жестоко шмякает на тарелку кусок мяса), еда – последнее удовольствие.
   – Насчет секса, – соблюдает тактику Том, – говорят, в России – сексуальная революция.
   – Русские – вообще революционеры, – вставляет еще одна дама.
   – Так есть результат? – Это обратно Том. – Я к тому, что Америка подобное уже прошла. И пришла к прочной семье.
   Я пытаюсь держать непринужденный тон:
   – Результат, конечно, есть. У нас отдых называют сексуальным часом, дескать, мы работу, я извиняюсь, имеем. Так вот в России сексуальная революция привела не к сексуальным часам, а к эпохе.
   Я это все так дотошно, чтоб подчеркнуть – о сексе и этих штучках (скажем, Распутина не раз упомянули) разговоры заводятся непременно.
   Дальше снова следуют беседы, и произносит Джон чреватую фразу:
   – Русские знамениты революциями, водкой, мафией и вообще они нам покажут.
   Здесь-то «еще одна дама» и выражается крайне замысловато:
   – Кстати, насчет покажут. Вэд, когда же и мы посмотрим? Джени была в восторге. Это несправедливо, что вы показали только некоторым.
   Как прикажете себя держать при подобных запросах? Джени в машине лепетала относительно «еще хочу увидеть» и какого-то обещания, эти требуют что-то показать. Вот чтоб рассекретить предыдущие абзацы, я и спрашиваю впритык:
   – Какой образ вы желаете рассмотреть?
   Чувствую, сердце мое вкрадчиво перемещается в правую половину, явно намереваясь совершать прочие перемещения. И чтоб подтвердить справедливость таких действий, мадам порхает бровью и просто таки удивленно возражает:
   – Как что, член.
   Каково!!.
   Какой бы я дурак не был, но давать такие обещания – это чересчур. Самый-то облом, что и мужики на меня вопросительно воззрились, содержа на лице гнусные улыбочки и тем подтверждая наличие обещания. Как, спрашиваю я, прикажете соответствовать моменту?
   – О чем базар, – говорю я обрадовано, – я с нетерпением ждал этого. Только, момент. Для полноты сочувствия зритель должен сосредоточиться. Знаете, были случаи с летальными исходами. Нервных и девственниц вообще прошу удалиться.
   Вы знаете – несу, а в башке пустота, каким местом слова отыскиваются, сам не понимаю. Соответственно, мельтешит в закоулке мозга махонькая закорючка и тревожит насущный организм. Конфигурация ее понятна – бежать. Предпочтительно аллюром. Поскольку не прописано в инструкции аналогичных мероприятий. Произношу в связи с этим очередную фразу:
   – Синьоры, поскольку грядущее представление обычно сопровождается чреватостями у зрителей, то я придаю экспонату адаптирующий имидж. За сим вынужден на некоторое время скрыться, дабы соорудить вид. Предлагаю пока урегулировать биение сердец.
   Устремляюсь в дом. Мысль, разумеется, одна – исчезнуть, раствориться, сгинуть. И смылся бы, да видно богу чем-то не угодил.
   Захожу в дом. Пожалуйста тебе – тут дверь, там другая – беги. Вся Америка твоя, что там – мир. Нет же, только я присмотрел один очень черный выход, как прислоняется из соседнего пространства к моей близости женская фигура. Да этак интимно кулачком меня пих в печень. Джени. При этом говорит словами:
   – Вэд, ты сегодня немного нерасторопен. А не хочешь ли для соблюдения обстоятельств употребить?
   Поскольку уже не понимаю, что по истине я есть, то совершаю из себя полного прелюбодея, говоря:
   – Я хочу все и всегда.
   Тут она разворачивается и следует недалеко, размахивая бедрами с амплитудой метра в четыре. Далее наливает мензурку, имеющую объем, и подает сия, скаля зубы. Я пропускаю сия, изображая осанкой Казанову, Дон-Жуана и остальных вместе взятых персонажей. Водка. Поступив в желудок, она тут же разворачивается и бросается на меня туманом, жаром и прочими каверзами. Отсюда я начинаю нести уже полный бред, на что Джени совершенно прямо заявляет:
   – Не забывай, что ты и остальным обещал показать член. И помни, ты обещал рассказать секрет.
   – Помилуйте, – возмущаюсь, совершенно понимая, что суть я последняя сволочь, и соблюдая номинал, – показать член – это дело святое. Уж тут вы от меня не отвертитесь. Собственно, я и вознамерился…
   Теперь давайте рассудим. Вообразите диспозицию. Тебя нагло, настойчиво, со всех сторон просят – заставляют, можно сказать, если учитывать, что ты в гостях – показать член. И не какой-нибудь, а родимый. Можно представить такое у нас в Отчизне?.. Но ведь ты в Америке. Тут тебе и демократия, и свобода, и бес его знает, какие еще достопримечательности. Видно, у них так принято.
   Да, я болван – дернул меня Грязный запустить разговор о муравье и члене, да, ободрил сатана на клоунаду со спиртом, и дальше, ночью не иначе дьявол шельмовал надо мной. И сейчас надо выкручиваться… Бежать? Куда – даже машины нет. Демонстрировать натуральность? Как работник почти бюджетной сферы, никакими выдающимися обстоятельствами я не запасся… Но что-то делать надо – все-таки со спиртом я граждан умыл, все-таки с Гриней из одной деревни. Наконец за державу обидно.
   И мне приходит в голову идея. Муляж. Не буду показывать сокровище в первоздании, а предъявлю прикрытое.
   Представлял себе перформанс, как сейчас вспоминаю, я следующим порядком. Срочно напихиваю в плавки какой-нибудь дряни, придав оному надлежащую форму. Далее прусь на сцену. Там, соблюдая пылающую улыбку и прочие ужимки и жесты, сопроводив клоунаду каким-нибудь «але оп», скидаю брюки. Руки вздымаются вверх, поваживаю плечиками. Дальше отвожу резинку трусов и опускаю взгляд к причине. И здесь изменяюсь в роже и вопию в ужасе какую-либо глупость, призывающую прервать действие.
   Идиотизм? Очень тоще сказано, хотелось бы соорудить более язвительные определения. Но напомню, психологический цейтнот. Знаете ведь как бывает – идиотская, практически безвыходная ситуация. И вдруг бьет идея, спасительная щель. Шмыг туда, ибо нет условий для трезвой оценки. Вот и я, не раздумывая, выполняю проект. С этой целью говорю сопроводительной Джени следующую речь:
   – Погоди, подруга, минутку. Я на секунду скроюсь из твоего глаза, дабы приобрести полный анфас.
   Юркаю в рядом расположенную дверь, как мне показалось, туалета, с намерением употребить в качестве достоинства туалетную бумагу.
   Фигу с маком, не щадит меня Высокий. Попадаю совсем даже не в туалет, а, напротив, в обжитое помещение, смахивающее на кабинет. Здесь у меня уже совершенно мозг расшелушился – ненавижу все. Себя в первую очередь, ибо просто не знаю, что делать. И вот наблюдаю, на столе лежат какие-то бумаги. Прикидываю – чем дергаться из двери в дверь, применю что под руку лезет. Хватаю бумаги. Соорудил пристойную форму и пих в чресла. К слову сказать, получилось очень даже натурально и наглядно. Далее следуем с пассией к месту демонстрации.
   Как, читатель дорогой, вы все это усвоили?.. Короче сказать, подхожу с подругой к толпе. Сообщество зрит на меня в предвкушении. Дамы совершенно покрылись нервной дрожью и меня, таки, осязают. Самое дикое, что и детвора в наличии. Америка, одно слово.
   А я уж не возражаю – употребляйте. Следовательно, произношу, улыбаясь чрезмерно и радуясь жизни:
   – Итак, прошу внимания мистеры и леди. Показываю первый и последний раз. Рекомендую взяться за спинки стульев…»

   На этом рассказ Вадима не заканчивался, однако мы сделаем зигзаг, переступим в жизнь временным шагом несколько вперед, и продолжим ход событий в реальном измерении.
   Спустя часа четыре вслед за последней фразой Вадим состоялся везом на автомобиле. Шоферил Фред, хозяин виллы, на которой происходили происшествия. Спутник был задумчив. Вадим тоже молчал, усиленно вглядывался в витую и холмистую дорогу, скользящую мимо кустистых лужаек, равномерно перемешанных с куцыми, но лощеными кущами. Пряное благополучие прописанных в Америке людей, как и собственная нелепость, понимание, что совершенно подчиняться жребию невозможно, толкали нагловато поглядывать на Фреда.
   Экземпляр обладал благообразным, с просчитанной неряшливостью обликом. Интенсивные брови над прищуренными глазами с пышными ресницами, грамотно обозначеными стеклами очков без оправ, галльский, ровный и чуть закругленный нос, ухоженная щетинка, изобилующая сивыми пятнами, точно бока коровы, что высоко начиналась и отлично шла пеликаньему горлу. Не совсем удачно отвисшая нижняя губа. Сочное тело, в котором жирок и мускул уместно дополняли друг друга. Изумительный логопедический дефект, который русскому человеку так и проситься назвать картавостью (попробуйте представить картавость в английском языке). Свойство говорить растянуто, как бы удивляясь звучанию собственного голоса, что противоречивым образом придавало речи внятность и внушительность.
   Вадим просмотрел, когда потерялись остальные машины – отъезжали скопом – и в голову мысль, что они давно едут одни, залезла неожиданно. Отсюда он и начал всматриваться в дорогу. Ей очутилась несомненно не та, что получили, добираясь из городка, и хотелось поинтересоваться относительно такой незадачи, но психология последнего времени уговаривала уж лучше молчать. Впрочем, поездка в этом смысле получилась выгодной, ибо ехали безмолвствуя, в непонятном направлении и с неясной целью, в общем, против разумных мотивов, что настораживало и немало сваливало с вышеозначенной неуютности.
   Авто было ландо, ветер монотонно гудел и трепал волосы. Кудрявый и в целом симпатичный пейзаж, ламинарный в равномерной переменчивости, в конце концов потерял девственность, полинял и уже не тревожил. Единственно угождала некая досужая пичуга, что, устойчиво сопровождая машину, перечеркивала панораму взора то впереди, настораживая тем самым, то сбоку.
   Примечательно, что водителем Фред оказался знатным: он совсем не напрягался и повороты, порой довольно извилистые, брал спокойно, скорости не убирая. Потому и напружинилось тело, когда авто зафурчало притормаживая и затем свернуло на проселок, будто бы узкий из-за близко подобравшегося к полотну кустарника.
   – Куда мы едем? – сдался Вадим.
   – Будь спокоен, – не меняя позиции и угрюмо пояснил Фред.
   Спокойствия у Вадима не нашлось, но добиваться его он не стал.
   Тем временем автомобиль выбрался из дубравы и, круто повернув, пошел вдоль довольно глубокого лога с рельефными разной крутизны склонами, которые замысловато перемежала поросль и слоеная скала. В одном месте дорога совсем близко пододвинулась к краю и Вадим углядел юркую речку вьющуюся по глубокому дну. Прямо сказать, вид явился замечательный, ибо противоположный берег был круче и значительно холмистей, и, заметим, отдавал чем-то близким.
   – Пустая, – неожиданно прозвучал Фред.
   Вадим, вздернув брови, повернулся.
   – Что пустая?
   – Так называют реку.
   – Реку? – переспросил Вадим.
   – Пустая – самый полноводный приток Теннесси, – неизменно угрюмо довел до сведения Фред. Отчеканил: – Почти тысяча кубов в секунду.
   Вадим высунулся из машины, сверяя данные. Всунулся, сомнение читалось в лице. Резко сиганула вниз пичужка.
   Очень хотелось о чем-нибудь спросить, но о чем именно, было неизвестно – Вадим впялился вперед. И не прогадал: за очередным извивом лощины вдали забелело сооружение. Довольно долго невеликая доступность обозрения, которая усиливалась странной колеблющейся занавеской перед ней (помимо появился загадочный утробного характера гул), разоблачала нечто специфическое, но скоро авто вынырнуло на взгорок и открылась чудесная, завершенная из-за отличного контраста с окружающим конструктивно изысканная плотина. В Вадиме усилилось непонимание и вместе с тем нагромоздилось успокоение. Содействовал понятный теперь грохот падающей воды и дым воспаряющих брызг. Коротко произнести, Вадим добротно созерцал рьяно сочащийся оголтелыми водопадами монолит баррикады, увенчанный лаконичными башенками управленческих построек (непонятно отсутствовала паутина электропередачи), титанически раздавшуюся за ней мерцающую гладь пруда, и… дышал.
   Однако и странности продолжились. Автомобиль Фред остановил почему-то, солидно не доехав до сооружения, хотя дорога естественным образом продолжалась. Не мешкая Фред пригласил выходить, и Вадим молчаливо принял предложение. Затем немо шли – Вадим строго держался на полшага сзади. Опять сильно замечтал узнать, зачем понадобилась экскурсия, но спросил уклончиво:
   – Это местная электростанция?
   – Это моя электростанция… – подчеркнуто сказал Фред, и этого ему показалось мало: – Я – владелец.
   Вадим кивнул, показывая, что такое расположение вещей ему понятно. На самом же деле подумал: отчего в таком случае не подъехать непосредственно к собственности. Правда, притом упрятался вопрос – зачем сюда приехали вообще.
   Тем временем загадки продолжились. Так и не дойдя до принадлежности, Фред ринулся вправо и ходко потопал по ступеньками, что повели к откосу, а затем по касательной к склону просчитано круто потекли вниз. Вадим откинул спину, уцепил пластиковый поручень, и, внимательно глядя на брюки Фреда, следом запрыгал по лестнице.
   Путешествие имело, конечно, цель, об этом уведомляла уже небольшая площадка на конце спуска и дверь, встроенная в солидных бетонных плитах, покрывающих склон (площадка располагалась невысоко над уровнем действительно, как оказалось, немаловодной и стремительной речки, убегающей от грозно кипящего неподалеку вулкана воды). Фред прижался к двери и внимательно потыкал пальцами в кнопки замка – дверь отворилась. Предводитель нырнул в проем, Вадим, не получив распоряжений, последовал. Получили сумрачный – освещение шло от редких и слабых боковых светильников – и, пожалуй, тесноватый коридор, впрочем, достаточный, чтоб видеть ссутулившуюся фигуру Фреда, припрыгивающую в удаляющийся мрак (Вадим заметил, что грохот воды сильно поник). Наш, систематично мотая взглядом от собственных носков до спины Фреда, засеменил вдогонку.
   Шли продолжительно – мимо проплыла пара дверей, причем разновеликих – пока не выбрались в обширную пустую камеру, выдолбленную прямо в скале, покрытую плесенью и слизью, куржаком непонятно чего в углах, известковыми разводами, еще чем-то органическим. Сразу ударил лучистый, кувыркающийся свет, поступающий в солидные амбразуры, одолел сильный шум, насыщенная влажность. Вадим естественно пустился глядеть в проемы в стене, – камера состоялась почти напротив водопада, раздробленная мелочь воды радужно горела, вися в пространстве амбразур, и затем гасла, вплывая в помещение. Хорошо пахло – добрую долю вносили некие эманации средневековья.
   Уяснив в общем небогатый вид помещения, Вадим принялся ожидать чего же хорошенького сообщат и смотрел вопросительно. Фред молчал – самое чужое, таращился в стену. Наш покашлял… Верно, спутник очнулся. Повернул несколько голову к Вадиму, но глазами ушел в одну из амбразур. Голос произошел низкий и полезный:
   – Очень люблю здесь находиться – укрощаются стихии.
   – Вид весьма приличный, – нашел нужным потворствовать Вадим, и полюбопытствовал: – Вообще, эта комната зачем?
   Фред пристально посмотрел, отвернулся и заговорил с неожиданным чувством:
   – Мои предки были потомственными моряками. Среди них якобы даже пираты найдутся. Собственно, от казни в Америку и бежали. Электростанцию строил дед – подозреваю, в этой комнате он достигал сокровенного. Согласись, тут есть нечто… необычное, даже пугающее… Между прочим, к подземелью (Вадим с интересом кинул глаза на это слово) приурочены несколько современных загадочных историй.
   Вадим повел взгляд по стенам, ничего таинственного не обнаружил – по обыкновению трепетали водяные зайцы. Впрочем, в углах сидел спекшийся мрак.
   – Да что там говорить, – продолжил Фред, – самые дельные мысли я добыл здесь… (Горячо, словно доказывая) Нет-нет, тут что-то есть!.. – Фред потрогал горло, пятнистый мешок напряженно колыхнулся. Звук голоса сузился: – Понимаешь, от меня две жены ушли. Вот я и… Особенно первая… (Устремил далекий взгляд, на лицо выплыла симпатичная улыбка.) Я ведь страстно любил. Удивительно, без памяти нравилось смотреть на Сюзи… и трогать лицо – очень гладкая кожа… Говорила медленно, точно смола течет по дереву – Фредди, сними эту рубашку, нельзя два дня таскать одну вещь… (Вздохнул, понурил голову.) Я думал, с ума сойду, когда она исчезла – полезла всякая чертовщина мерещиться.
   – Что значит исчезла?
   – Уехала в Европу. Через месяц письмо прислала, чтоб не искал… Однако я все равно искал. И нашел. У французика одного – он был ее первым мужчиной… Вторая, между прочим, в Украине родилась… – Произнес с долгой улыбкой: – Хохлюшка… Затейница, песни пела. Впрочем, и сбежала с музыкантами. Ну да я не возражал – шуму много делала… Словом, женщины – существа вибрирующие.
   – Угу, – скорбно вякнул Вадим, в висок било, зачем эти откровения? – и подумал, что надо бы на всякий случай что-нибудь поведать из собственного опыта – неудачное. Но пока искал, упустил время.
   Фред гнул свое:
   – Мужчина – исследователь, он желает проникнуть в суть вещей, внутрь. Женщина хочет употребить, присовокупить.
   Вадим аналогично сумничал:
   – Женщина – человек, который задается только теми вопросами, на которые есть готовый ответ.
   Фред, впрочем, не слышал; собственно, говорил вообще постороннее:
   – Знаешь, почему американец умней русского? Потому что глупей. Русский тратит чувства на душу, а душа не дает реализации, ибо она внутри, она изменчива и зависима от хозяина. Она – бесценна… Американец тратиться на деньги, а деньги – вне. Они ни от кого не зависимы, и, значит, ценны… стало быть, дают самореализацию. Американец – экстраверт, русский – интро. А интроверт хоть и самодостаточен, но безысходен. Он неизмерим, и это мешает двигаться.
   – Вообще-то, у нас модно говорить о русской соборности – хоть на заде, да в стаде, – попытался противоречить Вадим на всякий случай.
   – Чушь! – безапелляционно и хмуро отрезал Фред. – Впрочем, душа и есть орудие смежности, ибо соизмерима только с миром.
   Вадим задумался – уважительно поднялась бровь – «где же хваленая американская тупость», читалось в физиономии. Фред продолжал:
   – И в погашении то же самое: американец гасит чувства вне – у психотерапевта, русский внутри – в вине. Виноват, видишь ли… – Задрал голову, безысходно добавил: – Впрочем, от количества унитазов в доме, количество дерьма в хозяине не зависит.
   Фред замолк, но взгляд так и не изменил. Затем подошел к одной из амбразур немного сбоку и, опершись рукой о стену, принялся смотреть на водопад. Так же, с другой стороны окна, поступил Вадим, но сильная влага стены неприятно обожгла ладонь, и он отклонился, начав вытирать ее.
   Вид получался не обширный, но густой. Открывался конец водопада. Просвечивающие сквозь хмуро ревущий поток желоба вонзались в клокочущую впадину, дальше вода, выдравшись из недр, бурля мутными разводами пены, похожими на шкуру жирафа, громоздко и стремительно катилась в уютном, окованном бетоном русле.
   Фред достал платок, высморкался, завернул платок, понес в карман, глядя на него, заговорил:
   – Третья жена уйти не успела – сгинула… (Вадим взметнул глаза.) Здесь в этом подземелье и пропала, так и не нашли. Думаю, в реку сиганула. Выплыть, конечно, сложновато, ты сам видишь. С другой стороны, тело не обнаружилось, а вынести должно было. В общем, не понятно… Опять же очень любила гольф. Играла отменно… А может, в пещерах заплутала – здесь в скалах много пещер, ходов разных. Однако тоже искали. – Отслонился от стены, повернулся к Вадиму: – Знаешь что, покурим-ка, в горле досадно. Ты мне дай сигарету, сэкономлю свои.
   Вадим виновато полез в карман. Он же стал чиркать перед носом Фреда, однако огонь усердно не запускался. Вадим хорошенько потряс механизм, снова защелкал – нет.
   – Вот видишь, – с ласковой улыбкой произнес Фред. Взял у Вадима огниво, оно, конечно, моментально загорелось. Зажигалку, между прочим, положил в свой карман. Вадим обиделся и спросил, сколько времени. Фред посмотрел на часы, но ответил не сразу – отошел в угол и начал вглядываться в занавешенную плотной тенью стену.
   – Время – коварная выдумка нечистого. – Говорил сухо. – Собственно, это категория совершенно лишняя, потому что пространство можно измерить, время нет. Пространство неизменно, время относительно. Собственно, время стоит, это мы двигаемся – сказано очень верно. Собственно, на этом тот же Эйнштейн строил свою теорию.
   Вадим счел вежливым сделать набор слов:
   – Я что-то слышал насчет все больших сомнений относительно его теории.
   – Я о том и говорю – не существует времени, стало быть его применение заведомо бессмысленно… Есть одна достаточно корректная временная категория – вечность. Это действительно штука, ибо она не опирается на визуальные представления. – Фред задумался. – Взгляни, бесконечное пространство представить нельзя, а вечность запросто простым переходом текущих образов в другое измерение… Суть вечности заложена в нашем сиюминутном состоянии, ибо любое воспоминание о прошлом или представление о будущем – образ, на который ты готов сейчас. Полагаю, в этом кость… – Вадим внимательно смотрел на собеседника. После невеликой задумчивости Фред попятился. – Впрочем, я порой время осязаю – изумительное чувство, надо признать. Очертить его словом нельзя, поскольку орудовать аналоговой ситуацией невозможно… – Оратор теперь предпринял некую величественную осанку, голос приобрел повышенный тон. – Вечный двигатель создать доступно – академики чушь городят, когда скептицируют. Они вот все разветвляют образы, новые качества ищут. Одиннадцатимерное пространство придумали, а надо простыми вещами пользоваться… Собственно, вечный двигатель – это мечта, ибо она структурирует, организовывает. Движение суть материя, а мечта выбирает из материи идеальное – вечность. – Фред стриганул по Вадиму взглядом. – Полагаю, ты не разочаровался – как тебе мысль относительно вибрационной составляющей?
   Вадим вопроса не понял, но решил, что нужно ответить:
   – Э-э… понимаешь, вибрация штука чреватая… – Задумчиво почесал подбородок. – Мы в своей отрасли часто применяем – однако побочные эффекты. Коварные, случается, сопутствия происходят.
   Фред, сосредоточенно глядящий в Вадима, тут же странно осунулся, потушил огонек в глазах. Отвернулся. Начал мерно прохаживаться. Вадим снова обратился к внешнему миру. Пошло молчание, рык водопада всецело заполнил пространство.
   Вдруг достала какая-то несуразность. Повернулся к Фреду, тот вытянул к нему руку. Вадим полюбопытствовал, в руке оказался пистолет. Наш тщательно вытаращился, подумал, что это игрушка, и сказал:
   – Если ты просто уберешь пестик, получится глупо.
   – Думаешь, это игрушка, – несчастно посетовал Фред, глаза были ледяные.
   – Еще и думать – не слишком ли много претензий? – Вадим забеспокоился. – Зря полагаете, что я тюфяк, и вы эту азиатчину оставьте.
   Фред вежливо согласился, убрал вещь. В амбразуры лупил холодный свет, тени жутко шевелились. Одолел горловой спазм, рот намокал слюной, приходилось сплевывать. «Да что же это в самом деле – пора сказать», – вознегодовал Вадим. Метнул на Фреда взгляд. Решительно подумал: «Обожду».
   – Взбучка тебе потребна, – вдруг пособолезновал Фред, ряска побородка вздрогнула, будто от угодившего камешка.
   – Виноват, а вот этого не хочешь? – огласил мнение Вадим и, сделав рукой крюк, изобразил на конце фигу.
   Фред зашуршал, что Вадим воспринимает все непропорционально, и он отличный парень – это видно невооруженно. В итоге учинил менторски трепать Вадима за щеки.
   – С меня хватит! – взбеленился Вадим и отскочил от трепки.
   Фред закатился смехом. Лаял довольно долго и остановился наивозможно резко. Откинул голову, гулкий резонанс уважительно увеличил речь:
   – Я все раскусил сразу, как только Джени сказала, что ты заходил в кабинет…
   – Да пойми ты… – Вадим душевно прижал к груди руку, пытаясь объясниться относительно этих дурацких бумаг (только сейчас смекнул, что разговор о вечности и, например, «вибрация» именно их и касались). Однако Фред не позволил.
   – Молчать! – рявкнул он – «ать» пламенно жахнуло в своды камеры. Вадим с косой улыбкой понурил голову. – Я работал над этим проектом три года – впрочем, результаты еще сырые… Мне непонятно одно, как вы узнали? Работы были строго засекречены… Более того, я никогда не держу бумаги дома – этот случай был исключительный. Просто поразительно, как вы проведали.
   Вадим тяжелейшим образом вздохнул, беспощадно тер лоб.
   – Послушай (слова падали комками) … это дичайшее недоразумение… обмишурился…
   Он не увидел, что Фред приблизился, и поднял взгляд на тяжело легшую на плечо ладонь, на чувствительно вмявшиеся пальцы. Янки тесно – жаркое дыхание палило Вадима – заглядывал в лицо, шептал с ненавистью:
   – Вы хотите оттяпать все – не выйдет!
   – Господи, – хныкающая нотка скользнула в голосе Вадима, – я же подкинул бумаги обратно, разве ты не нашел?
   – Но формула, друг мой. Ты, несомненно, слизал формулу.
   Вадим взвился:
   – Никакую формулу я не лизал! Оставьте меня в покое!
   Фред неожиданно обмяк и отошел спиной, затем повернулся и зашагал медленно и челночно, провоцируя слабое, но зловещее эхо.
   Разодранный количеством впечатлений Вадим являл нечто полое и ненужное, в ногах шевелилась колоссальная тяжесть и хотелось, единственно, сесть – быть может, еще поглодать мороженное. Он решил молчать, но не получилось. Фред, хитровански наклонив голову и пустив на Вадима улыбчивый взгляд, сообщил:
   – Да, Америка щедра, и всякий американец последнее отдаст. Но во всем должна быть взаимность, Вэдди. – Он остановился. Посмотрел колюче. – Ты понимаешь, о чем я?
   Вадим неожиданно разозлился.
   – Да знаю я американцев! – Передразнил с ерой: – Отличный га-алстук… Что за нация, которая ограничивается стандартным набором фраз, типа: ты понимаешь о чем я, это не то о чем ты подумал, есть две новости – хорошая и плохая… у которой треть разговора составляет самоуверенный театр банальностей. А систематическое дятлоподобное переспрашивание? Я так пониманию, этим американец добивается многозначительности!.. Между прочим, для русского переспросить – минимум признак невнимания.
   Фред пусто глядел в Вадима, – наконец, поскреб подбородок, что выдало замешательство, озвучил:
   – Как ты вообще это сделал?
   – Что? – взметнул брови Вадим.
   – Вот, ты же переспросил!
   – Я не переспросил.
   – А, ну да… Все-таки, как вы узнали?
   Вадим задумался, склонил голову. Двинулся несколько влево… нашел, что здесь не то и вернулся обратно. Постоял, голова по-прежнему была опущена. Потом слегка поднял, взглянул исподлобья. Набрав духу, выдал напролом:
   – У нас есть осведомители, резиденты. – Шея выпрямилась, глаза осветились. Соболезнуя, выпустил: – Работаем, Фредик.
   Фред уныло закивал, потом тяжко выдохнул.
   – Я догадался. – Смотрел он все время на бушующий водопад. Сейчас повернулся: – Насколько я понимаю, это не ФСБ.
   Вадим обреченно кивнул. Фред констатировал:
   – Стало быть, промышленный шпионаж. – Пошел затейливо морщиться, лицо заиграло. Наконец стало виноватым и вместе отчаянным, он страстно предложил: – Значит, вот что, я предлагаю совместный бизнес. Соединяем усилия – ваши достижения тоже весьма перспективны…
   – Что конкретно ты предлагаешь? – где-то велеречиво поинтересовался Вадим, вперев строгий взгляд во Фреда.
   – Ну как же, – сглатывая слюну, по всей видимости вымученно разоблачил Фред. – Ваши наработки… с увеличением члена… И мои – по сокращению вагины… – Он воззрился аналогично Вадиму. – Мы же перекрываем поляну.
   У Вадима чуть подогнулась правая нога, в животе что-то лопнуло. Он мгновение смотрел ошарашено, затем с усилием погасил взгляд, отвел его в сторону. Стал сильно тереть нос, огласил мнение вполне равномерно:
   – Понимаешь, Фред, я не уполномочен. Но я уверен, что твой шаг встретит взаимопоимение, (замотал головой) бррр, взаимопонимание.
   Фред расплылся в улыбке и полез в один из многочисленных карманов комбинезона. Достал небольшую фляжечку, отвинтил и поднял на уровень лица:
   – За успех, – мелко глотнув виски, подал Вадиму. Тот приложился крупней.
   Следом потянулась тишина. Вадим внимательно, но как бы исподтишка, пряча взгляд за оправой очков, смотрел на Фреда. Теперь пришла мысль, что его очень даже непременно здесь кокнут – стало совсем озорно. Водопад между тем урочно чадил и урчал, однако вполне безобидно, и, право, лучи радужных свойств забегающие в помещение весьма затейливо переплясывали и даже, чудилось, приобретали изгибающийся характер.
   – Вот что, пойдем-ка со мной, – неожиданно сказал Фред и взглянул на Вадима колюче.
   На этих словах нырнул в плотную тень, куда он прежде так неотъемлемо вглядывался. Вадиму ничего не оставалось, как последовать. Он подошел к месту, где только что располагался Фред и увидел в стене чуть высветлившуюся щель. Вступил в нее боком, но оказалось, что проем достаточно свободно пропускал фронт фигуры. Шагов сделалось немного, и Вадим резко вынырнул на открытую площадку отороченную металлическим ограждением. Приблизился к краю, где косо, опираясь на перила, стоял Фред и тоже заглянул вниз – тут же заморосила в лицо холодная пыль. Они очутились немного в стороне от самого водопада и невысоко над водой, что грозно рыча, резво расползалась большими бурыми окаймленными ленточной пеной пятнами и стремительно и клокоча уносилась дальше.
   Фред выпрямился, стал смотреть на Вадима пристально. Зазвучало:
   – Я хочу с тобой сыграть… (В руке его очутилась колода карт, которую он довольно ловко и затейливо пальцами одной руки тасовал.) Ставку мы сделаем вот какую. Продуешь – прыгай в воду и плыви куда хочешь. А выиграешь… ну так все остается при тебе. Ты понимаешь, о чем я?
   – Хым, – коротко хохотнул Вадим (встрепенулись ноздри), – любезная ставочка! И с чего ты взял, что я вообще собираюсь играть!
   – А не станешь, так я тебя отсюда не выпущу, – зловеще пояснил Фред.
   Вадим взъерошился:
   – Так я и стал спрашивать!
   – Ты – глуп, – сожалея, высказался Фред.
   – Да, глуп, – психанул Вадим, – но умен. Да что, собственно, я с тобой разговариваю.
   Он рьяно развернулся и метнулся обратно в проем. Выскочив в камеру, Вадим прянул к углу ее, откуда, как он полагал, они здесь появились. Однако эта часть помещения содержала сильную мглу, и различить коридор не удалось. Вадим поступил просто, он стал шарить по стене, двигаясь вдоль нее сперва туда, потом обратно. Вход в коридор напрочь отсутствовал.
   – Что за черт! – сердечно воскликнул Вадим.
   – Именно черт, – издалека радостно согласился Фред.
   Оказалось, что Фред присоединился в камеру. Вадим развернулся к нему:
   – Слушай, ты, Крюгер, – слова получились калеными, – я больше не намерен разыгрывать спектакли!
   – Не туда тычешься, – спокойно объяснил Фред. Ткнул пальцем. – Вот куда тебе надо.
   Противно всем законам вероятия вход в коридор оказался совсем не там, где должен был находиться и где искал его Вадим. Он устремился по назначению и запросто углядел зияющий мраком проем с овальной кровлей. Чуть замешкался перед ним, потому что тьма, лежащая в глубинах коридора не внушала доверия.
   Прямо сказать, доверия не внушало все: это странное подземелье с плавающим мраком, монотонный шум водопада, отсутствие людей, – само собой, Фред с картами и утонувшим кадыком… Но ступни жгли сутки позора, идиотизма, в мозг било Фредово – «ты глуп». Впрочем, многое, ровно костистый кулак тыкало в голову, – это издевательское «именно черт». И особенно: «Ты отличный парень…» Никакой он ему не отличный – пусть усвоит это раз и навсегда!
   Тем временем глаза приноровились к тусклому сумраку, который все-таки светился из проема и звал. Вадим вжал голову в плечи, дергано закрутил головой, озираясь, осторожно ступил. После нескольких шагов освещение увеличилось и Вадим освоился – под ногами вежливо хрустело. Всматривался в стены тоннеля – он помнил, что миновали две боковые двери – но они долгонько не встречались. Однако уткнулся в дверь, завершающую ход. Вспомнил, она открывалась наружу и пихнул. Дверь не подалась… Ну да, Фред набирал код. Впрочем, код нужен, чтоб войти – на выходе должна быть защелка. Вадим присел, света не хватало, начал ощупывать края: один, другой – рука свободно гуляла по плоскости. Вадим матерно выругался и полез за зажигалкой. Черт, ее же присвоил Фред. Черт, черт!!. Вадим в бешенстве немного отскочил от двери и долбанул по ней ступней. Дверь обиженно лязгнула, кажется, подалась. Вадим отскочил дальше и с разбегу, прыгнув, отчаянно повторил удар. Дверь легко сокрушилась и рухнула куда-то вниз – за ней полетел Вадим.
   Он не терял сознания, но едкие укусы обломков, невесомость и одновременно ощущение полета, и вообще, резкая смена измерений порядочно сбили его. Состояние, которое возникло сейчас, вполне можно было назвать – очнулся… И лучше бы он этого не делал.
   Вадим оказался висячим вверх ногами, – он был зажат в некой, уходящей вниз, по всей вероятности, щели, либо овальной воронке (было невозможно уяснить геологическую природу узилища не только из-за мизерной освещенности, но и оттого что лицо уперлось в широкую доску, обломок которой наискось раскрепился в стенки). Собственно эта доска и удерживала Вадима… Руки его оказались прижаты к бокам и шли вверх, ноги, накренившись, свободно и неудобно прислонялись к твердому. Один бок вместе с рукой был прочно зажат, другая рука оказалась посвободней. Ей Вадим и попробовал пошевелить. Немедленно тело сдвинулось, в лицо вонзилась группа заноз, плечо наткнулось на что-то острое. Помимо того неудобно съехали очки – они странным образом удержались на голове, правда, уползли далеко за лоб и теперь то ли дужки, или еще что-то чувствительно давили. Однако посодействовал пиджак, он, понятно, задрался и теперь представлял некую смягчающую прокладку. Вадим машинально с усилием распер ноги, они тут же поймали твердь и, надо сказать, зафиксировали положение – руками действовать было нельзя. Вадим замер и напряг чувства. Под головой, где-то далеко урчала не иначе вода. Стало очевидным, что ни в коем случае нельзя шевелиться, ибо он рискует упасть в это урчание, либо может очутиться пробкой в сужающемся горлышке бутылки.
   В живот поползла холодная патока, Вадим проглотил большой сгусток слюны. Закрыл глаза (они так или иначе были бесполезны), попытался соображать, однако все мысли сводились к анализу физического состояния. Оно было неважным, ибо усилие, с которым Вадим распирал ноги, продолжаться долго не могло. Да и вообще тело лежало неудобно и уже начинало ныть. Открыл глаза, сейчас же полез пот и начал есть. Вадим тщательно поморгал, но, получилось, что только всосал едкое. И при всем том грызла мысль, что изменить что-либо не представляется возможным.
   Следующие минуты, безусловно, были чудесными, потому что внезапно в воспаленном сознании озарились картины далеких, напрочь забытых жизненных эпизодов.
   Вадим в детском садике, они группой идут в лес, что расположился неподалеку, собирать грибы. Он находит самый большой. Елена Федоровна, воспитательница, хвалит, Вадим гордо и вместе чуть испуганно стоит, выпятив живот и держа хрупкую добычу перед собой. Отчего-то ест острое предощущение громадной и сложной жизни впереди… А это родился Андрюшка. Когда его привезли из роддома, Вадим деловито присоединяется к обступившему кроватку семейству, дабы произвести ревизию нового члена, и сотрясается странной судорогой при виде чрезвычайно волосатого (через пару дней волосяной покров куда-то исчез) существа… Еще картины.
   «Господи, и никто не найдет!» – вдруг очнулся Вадим. Озарило: вот почему остановились, не доехав до корпусов. Высох язык и вылился нервный смех: «Боже, какая нелепость!..» ААААААА!!! – раскатисто заорал Вадим. Оборвал вопль, куцее эхо коротко ускользнуло куда-то в затхлое. Аааааа!!!
   Голос сорвался довольно скоро, Вадим устало замолк – в горле толкалась жгучая горечь. Безмерная усталость охватила тело, непереносимо нудили мышцы ног и всего тела, которое работало исключительно на них. «Плюнуть, расслабиться – будь что будет», – пришла мысль и показалась доброй, важной, но из неведомых закромов неподчиненная голове выбралась воля и тело замерло в тугом напряжении.
   Сколько длилась эта катавасия неведомо. Все что называлось Вадимом, представляло из себя студень – отсутствие мыслей, отчаяния – нечто отменно отвратительное, которое ждало одного, окончания сил, когда вдалеке, очень слабо раздались звуки. Вадим помрачившимся сознанием не сразу понял значение их и, только последним усилием создав напряжение ушей, услышал далекий, зовущий голос Фреда.
   – Аааа, – захрипел Вадим, ожегшись резким всплеском радости. – Сволочь, я же убью тебя.
   Теперь уже стали слышны шаги. «Вэ-эди!!!» кричал Фред…
   – Боже мой, боже мой! – испуганно стенал он, обнаружив Вадима, откуда-то сверху.
   Пошли странные звуки, что-то заскрежетало. Вадим попробовал открыть глаза, по стене прямо перед лицом скользнули вялые блики, но тут же закрыл от едкой боли.
   – И что ж вы, русские, такие дурни, – кряхтя и шурша чем-то, нудил Фред. – Какого рожна ломитесь в стену.
   Дальше голос оказался совсем рядом, Фред даже с некоторым удивлением спросил:
   – Ну и что ты тут изображаешь?
   – Господи, Фред, доставай меня. Потом… – просипел умоляюще Вадим.
   – Доставать? – окончательное удивление сквозило в тоне. – Хм.
   Тотчас Вадим почувствовал, что его рвануло вбок. Доска, которая держала Вадима, глухо заскрипела и рухнула, он пошел громоздко падать. Через секунду Вадим лежал на почве. Разлепил глаза, они увидели не сразу, но скоро при свете фонаря Фреда открылась вся картина.
   Он угодил в некую достаточно узкую и замысловатую нишу, уходящую вниз метра на полтора, куда упал вслед за выбитыми им перегораживающими досками. Упал крайне неудачно: вниз головой, в самом узком и изогнутом месте, на вставшую наперекосяк доску. Упади чуть в сторону, либо не ляг так злополучно доска, Вадим бы попросту свалился на дно ямы, что и случилось, когда Фред дернул его.
   – На черта ты перегородку выломал? – сразу после извлечения, сидя на почве коридора и тяжело дыша, возмутился Фред. – Специально заколочено, чтоб кто даром не упал. Вот же рядом проход, чем он тебе не понравился?
   Вадим с вязкой ненавистью повернул шею, куда показал Фред. Действительно, влево, под прямым углом к взломанной дыре мерцал, правда, очень тускло, довольно обширный вход в коридор. Вадим, крупно маша легкими, отвернул голову, мертвое лицо пусто уткнулось вниз.
   Через некоторое время они чумазые и усталые шли по тому же тоннелю, что привел их сюда, к выходу. Странное дело, в Вадиме не существовало ощущения разодранности или хотя бы несоответствия – напротив, в теле соблюдалось чувство уюта и почти законченности. И потому, скорей всего, оставшееся досталось ему совсем безболезненно.
   Благополучно возвращались к машине. Немного не дойдя до нее, выбравшись уже на ровное место, Вадим, предварительно тщательно откашлявшись, произнес в спину спутника:
   – Фред, я конечно должен поблагодарить тебя. Все так нелепо!.. И там, у озера. Поверь, никакой злонамеренности не было, бумаги я взял случайно. Понимаешь…
   Фред резко остановился и развернулся.
   – Послушай, – сокровенно сипя, наклонился к Вадиму, – давай спалим ее к факовой матери.
   – Кого? – испугался Вадим.
   – Как кого, – зло ополчился мужик, – Америку!
   Вадим вытаращил глаза, но тут же взял себя в руки, часто заморгал.
   – Америку? – спросил он сдавленно, и теперь же расслабленно улыбнулся. – А что, это мысль.
   – У нас получится, – дышал Фред прямо в лицо Вадима, ухватив того за воротник и напористо крутя его. – Я тебя сразу раскусил, ты – тот… Мы с тобой, Вэдди, такого наворотим – жареный индеец тарантеллу на майдане спляшет.
   Вэдди не сходя с места попытался отклонить торс и стал деликатно отцеплять пальцы соратника от рубашки. Этого не получалось – тот цепко и зло докручивал (в глазах млело безрассудство). В итоге лицо Вадима начало тугеть, кумачоветь, наконец он закашлялся. Кашель и помог значительно, Фред отцепился. Вадим мотал головой, наклонившись, восстанавливался. Очнувшись основательно, опасливо поднял косой взгляд, смотрел над очками. Теперь сам уже вежливо потеребил воротничок и возмутился:
   – А на кой ее поджигать-то?
   Тут случилось новое приключение, Фред приподнялся на носки и затеял вертикально на них качаться. Потом замер в верхней точке и пошел медленно заваливаться вбок. Грузно и шумно, практически плашмя пал. Голова звонко тюкнулась о землю, коротко затем подпрыгнула. Вадим начал изумленно, скрутив неудобно шею, вглядываться. Тем временем Фред судорожно несколько раз брыкнул ногой, следом по телу пошла корявая волна и голова печально задергалась. Закатились зеницы, обнажив совершенно белые, без прожилок бельма. На губах аккуратно, пожалуй, резонно выступила желтоватая пена и скудно поползла из угла рта. Именно после того как образование пены остановилось, Вадим сел на корточки и два раза ткнул пальцем во взбугрившийся живот. Реакции не получилось. Вадим, продолжая сидеть, поднял голову и устремил вдаль взгляд. Пораженно произнес:
   – Да это же робот! – Далее люто стиснул веки, покачал головой и с покаянным отчаянием простонал: – Ччерт, я же некорректный вопрос задал…

   Теперь снова вернемся к письменному докладу Вадима, однако совершим такую вещь – вывернем из него только некоторую, потребную для пояснений часть:
   «Уже не стану говорить о самочувствии, а просто перейду к вещам. Ждать, как я упоминал, Алекса я вынужден, поскольку мы собирались ехать к его отцу, Диего. И дождался. Терпеть не стал и почти сразу выкладываю ему мою горькую жизнь. Коротко сказать, после уже недолгих строк повествования тот пустился хитренько улыбаться. Когда же я завершил рассказ, перебиваемый изредка некоторыми вопросами, парень зачем-то упал на кровать и принялся истерически ржать. Я сперва обиделся, но когда Сашка все-таки успокоился и обнажил мне происшедшее в трезвом и объективном ключе, я его замечательно понял.
   Вот этот ключ. Всё, несомненно, пустилось таким странным путем из-за моей психической напряженности, которая в свою очередь родилась от чрезмерного винного насыщения и сопутствующих ему событий. Первая неурядица, задавшая тон последующему существованию, как вы помните, родилась утром, когда я очнулся в постели с Джени.
   На самом деле никакая это была не Джени. Угадайте, кто же там присутствовал! Так вот, располагалась в постели банальная резиновая кукла… Дело в том, что хозяин комнаты, где я проснулся, недавно женился. В Америке есть традиция – сооружать перед венчанием мальчишник, друзья устраивают какую-нибудь пикантную шутку в качестве последнего холостяцкого жеста – либо стриптизерш приглашают, либо еще что. Нашему жениху приятели приволокли резиновую куклу. Сам он, женившись, с комнаты съехал, никто там теперь не жил, кукла осталась. Вечеринку заканчивали именно здесь. Даму достали, и я, как утверждает Алекс, в пьяном кураже, ради хохмы изъявил желание спать с ней.
   Но самый облом, конечно, выпал на член. Вы помните, что я с ума сходил из-за настоятельной просьбы публики показать его. В действительности ни у одного присутствующего, естественно, созерцать данность не возникало ни малейшей потребности… Здесь надо пояснить. Это сейчас я произношу слово член. В реальности, поскольку разговор шел постоянно на английском, произносились другие слова. Рассказываю все по порядку. Уже когда находились в пресловутой комнате, я показал один фокус. Фокус очень простой, поскольку требует доступную атрибутику, и крайне эффективный – где бы я его ни показывал, он вызывает бурную реакцию и неизбежные просьбы раскрыть, как это делается. В этом и штука. Хоть по-английски я говорю достаточно, в разных тонкостях, как выяснилось, не силен. В общем, применив русское слово фокус, произнес факус, – в пьяном неприличии, по-видимому, соблюдая игривость атмосферы. Тут же со стороны присутствующих начались фривольные шуточки с этим словом, которые, надо думать, подсознательно в меня втемяшились.
   Из женщин в той комнате присутствовала только Джени, волосы ее один к одному по цвету совпадают с волосами куклы. Даже и самого пребывания в этой комнате, тем более того, что там происходило, я насквозь не помню. Все это и сыграло злую шутку. Когда утром увидел мадам – да еще тот игривый тон (наверное, мне это просто померещилось, притом, что американцы вообще крайне раскованы и их манеры зачастую для нас, людей провинциальных, могут выглядеть превратно) – я был уверен, что со мной лежала она. Когда же сперва «еще одна тетя», а затем она упомянули о «факусе» и просили открыть его, имея в виду обещание показать сегодня фокус всем и рассказать как он делается, подсознание, видать, достало вчерашние шуточки пикантного образца, и я уверовал, что речь идет о нем родимом, вспомнился неудачный, а стало быть, болезненный и тревожащий рассказ о муравье, воскресла кукла, вернее, голая Джени, и русло мыслей укрепилось. Тем более что и другие применяли именно это слово. Вы представляете мое состояние, когда я все это понял и увидел свое поведение на фоне реальности?»

   Слава богу, поездка к Диего обошлась без происшествий. По назначению тронулись поутру, в вымытом небе милейше устроилось незлобивое солнце, привычный уже пейзаж с перелесками и полями, умащенными выверенной травой, обусловливал терпимость. Алекс непринужденно правил, тарахтел о том, что демократическая система справедлива и свободна разнообразием и множеством догм: в устоявшихся пропорциях-де, смешаны религия, твердые, что важно, ценности, моды на явления. Наскоро на хайвэях проскочили (по просьбе Вадима) Сент-Луис. Три раза останавливались перекусить – Вадиму понравились радушие американцев и халява в «бефштексе Чарли», где можно, уплатив за основное мясное блюдо, сопутствующее – салаты, даже вино – неограниченно брать бесплатно. Вадим, кстати сказать, сильно стеснялся, но Алекс обязал того нагрузиться неплохим, кажется, красным, и, право, сделал доброе дело – Вадим пришел в себя. Час потратили на попавшийся в небольшом городке аттракцион (разминали тело), где Алекс показал класс стрельбы из винтовки, а Вадиму один из владельцев аттракционов, угадав, что он русский, подарил замечательную зажигалку в виде клоуна. Здесь же на распродаже наш за безделицу отхватил охапку нижнего белья – он уже совсем окунулся в Америку – и окончательно приобрел расположение духа. К Диего прибыли часов около семи вечера, одолев порядка четыреста миль.
   Тот существовал на окраине провинциального города, служил по архитектуре и был активистом труднопроизносимой партии социалистического толка. Стандартный американский дом под кленами, замечательный ужин, несомненно, с ромом и роскошными блюдами, составляющими абсолютную гармонию с Долли (это не мать Алекса, та почила), шикарной дородной мулаткой, которая их и сооружала. В общем, в итоге Америка облагодетельствовала.
   Добросердечно уязвленный ромом и предельно уже отмокнув душой, Вадим с вдохновенной самоиронией исповедовался в изгибах последней жизни. Долли, замечательно тряся колоссальной грудью, хохотала. Диего сосредоточенно улыбался, сосал трубку, глаза живо искрились.
   – За дружбу, – поднял тост много за окончанием рассказа и другими мероприятиями кубинец. На лице прочно держалась сердечная улыбка. Он сказал: – Как забавно, со мной в России тоже приключилось странное… – Пыхнул трубкой, улыбка стала несколько лукавой. – Знаешь, Вадим, а ведь я в некотором роде причастен к твоему рождению. И вообще после тех событий жизнь моя переломилась. Расскажу-ка я – возможно, ты не знаешь…
   – Помню, долго не мог уснуть в ту ночь, – продолжил он пересказ знакомой нам главы, которая закончилась проводами Диего, – впечатления дня вошли в меня так полнокровно… На следующий день я понял, что обязан снова увидеть Марину и Сашу. Знаешь, появлялось такое чувство, что мне будет трудно без них жить.
   Те сами на другой день, вернее, в тот же, дозвонились до Диего – может статься, испытывали что-либо подобное – и опять вечером собрались у Стениных (взрослые, Петя и Наташка на этот раз отсутствовали, потому что уехали на выходные в деревню копать картошку). Разумеется, обратно пошло веселье, музыка, танцы.
   Скандал начался не внезапно. Дело в том, что сегодня присутствовал некий парень, его звали Гарик, появление которого (вчера его не было) вообще многие восприняли неохотно, и который действительно вел себя нервозно. Он недружелюбно отнесся к Диего, и главным образом домогался Марины, которую всячески ограждали от него Саша и Сергей. Потом уже Диего пояснили, это местный хулиган, старинный воздыхатель и преследователь Марины – его присутствие обусловлено лишь желанием избежать скандала при Диего, который непременно бы возник, если б товарища не допустили к веселью.
   Случилась следующая вещь: в пылу повествования о подвигах российского народа и увлеченном рассказе о российской революции в качестве атрибута Марина продемонстрировала, как отец давеча, пресловутую саблю. Диего еще вчера вещьдок понравился, а надпись, если помните, привлекла особое внимание. После этого эпизода опять возникли танцы. Здесь и вспыхнула нехорошая сцена, где ревность Гарика перешла границы – он кинулся с оставленным бесхозно на подоконнике клинком на Марину. Диего, как раз находясь в непосредственной близости, попытался закрыть ее собой. Однако этого не понадобилось, потому что сабля попала в электропроводку, парня шибануло током, оружие выпало. Все обратились в кратковременный шок, затем гнев, – Гарика выгнали, а после успокоения по обыкновению начались откровения чувств: Марина открылась, что влюблена в Сашу, тот радостно признался во взаимности. Снова совершались проводы Диего, где состоялись клятвы в вечной дружбе.
   – Той ночью ты и был зачат, по признанию родителей, – закончил рассказ Диего. – Кстати, о сабле. Там ведь и надпись есть – ты, конечно, знаешь. А прочесть ее никто не мог… Я недавно случайно наткнулся – то что по-русски написано, это изречение из Экклезиаста. Овладеть – значит пройти три сущности: открыть, что закрыто, найти, что потерял, обрести, чего нет. Все просто… Там, правда еще есть слова: наиболее понятное то ли вечный, то ли еще какой. Ну да, я думаю, ерунда какая-нибудь… вроде – на вечную память… Что, вообще, может быть вечным кроме неба и слов?

   Глава десятая. Заключительная
   Параграф первый.
   Возвратимся откуда начали – похороны. Поминальный стол, гул невнятного разговора, разгар процедуры. Вадим состоял в хорошем достижении: шероховато плелась речь, жест был не совсем сдержан. К Ирине с Вадимом подсела маминых лет женщина, тетя Тося.
   – Ну, голуби, докладайте про жизнь – видим вас в веки раз. Ай разбогатели, что полста верст не осилить? До Америки, слыхали, ближе.
   – Уж так разбогатели, что плечи отдавило, – как водится, вставила Ирина.
   – Есть казус, теть Тося, – согласился Вадим, – в Америку забрел, а тут с похорон деда Алексея не бывали. Черт его знает, все какая-либо незадача. А вообще, живем как все.
   – Да уж, жизнь суматошная! Мой-от (кивнула на Гену, что сидел рядом с Колей) прежде кажну неделю ездил, а ноне если раз в месяц соблаговолит, богу кланяюсь… Ты, Вадик, все каку грозну технику учиняешь?
   – На иное гонору нет, – улыбнулся Вадим. – Сооружаю помолясь.
   В разговор встрял державный дедок:
   – А что, Вадим, хоть в каком-то калибре американца умыть могем?
   Вадим скептически скривил щеку:
   – Трудно, дядь Паша.
   – Неуж никаку холеру не можем изобрести? – переживал дед. – Хоть на вошь капкан!
   – Мы, дядя Паша, – не смогла удержаться Ирина, – по иной части. Нам вселенские масштабы подайте, коммунизм, например!
   – А чего так невежливо? – взъерепенился Вадим. – Коммунизм никто не отменял!
   – Во-во, – засмеялась Ирина, – чего там мараться, изобретать, так сразу вечный двигатель.
   Вадим пьяненько кипешился:
   – Америка-то, драгоценная, к русскому мозгу вполне почтительна…

   От передозировки умер внук дяди Леши с пятого этажа… Отдел Вадима переехал на новое место, поскольку директор института, где работал Вадим, здание продал, а новые владельцы начали перекраивать помещение под что-то увеселительное. В общем, учреждение начали шинковать и подразделение скопом купила мощная корпорация. До работы стало много ближе, Вадим часто ходил пешком… Уже как лет пять ребята из отдела затеяли играть в футбол, и как-то, соблазнившись на уговоры, Вадим приобщился. Сильно понравилось, получилось хобби. Между прочим, загуляли мысли относительно бросить курить… Артемка систематически ныл об «погулить на тгахоме», и периодически Вадим попускал.
   По этому случаю деловой весной Вадим шагал по улице. Был расстегнут плащ, несколько выбился галстук, считал волосы шаловливый ветерок. Зрением, которое приспособлено чтобы видеть, различил неподалеку ладный автомобиль. К нему привычно, пожалуй хозяйски, с тротуара ступила женщина, уверенно села на пассажирское сиденье. Наклонилась к водителю – поцелуй. Авто, любезно фыркнув, тронулось. Женщину звали Ирина, водителя – Константин… Вадим остановился, закурил. Поднял голову в небеса, долго смотрел – на лице повисла трупная улыбка. Опустил голову, зло выбросил недокуренную сигарету. Двинулся.

   Упала плашмя улица, в угрюмом злорадстве навалились дома, вдавливая ее в корявую плоть Земли. Сосредоточенно роятся люди – шарк ног, порх рук, гам губ, – букашки-машины, пыхтя, тащатся в радостном от тесноты пространстве. Гуляют взоры, обметают безразлично-вожделенно валяющиеся упорядоченно перспективы. Город. Черная яма. Она всасывает Вселенную с ее обидами, гонорами, несусветностью. Вселенная падает на асфальт и дробится на брызги мелочей, квинтэссенций, стечений обстоятельств. Рой пьет эти брызги, люди поглощают их, впихивая в утробы, сжимают себя до состояния наполнения, избытка, усталости. Выплескивают затем употребленное вовне, обдавая этим иные особи и возводя их в общность, наделяя статусом роя.
   Это идет Вадим. Он хочет дождя. Нет дождя… Тогда он не хочет дождя.

   Вадим гол, как сокол. Кстати, почему сокол? Почему, например, не как вымя, или, скажем, правда? Определенная недоработка, надо будет указать правительству.
   Собственно, и указывать незачем. Потому что Вадим отнюдь не гол. Он покрыт водой. Его тело находится в ванной и частично утопает. Верхняя часть тела находится над уровнем воды. Еще колени – причем, над тем же уровнем.
   Ванну Вадик принимает. Любит Орлов Вадим ванну принимать. В данный момент, принимая ванну и любя это делать, товарищ обличает:
   – Кажется, я ошибся… – Задумывается, увидев, что ногти достигли размеров достойных уменьшения, уточняет: – Когда родился.

   Озеро, Костя и Вадим присутствовали на рыбалке. Их вмещала вместительная плоскодонка, караулили поплавки по разным бортам. Костя ревниво посмотрел на улов Вадима:
   – Черт, леску что ли я взял толстую. У тебя какой номер?
   – Пятнашка.
   – И у меня – черт.
   Костя достал сигареты, закурил. Взгляд побежал по воде, празднословил:
   – Хорошо, елки… Забавная по существу вещь, чуть не каждый сучок здесь знаешь, а отрадно.
   – Однако человек от всего этого бежит.
   – Любопытно, каким большинству людей представляется рай? Почему-то у меня ассоциируется с чем-то субтропическим.
   – Первая потребность – тепло и сыто.
   – Стало быть, баня неосознанный аналог рая. Тепло, голо, как символ безделья. И злополучной Евы рядом нет.
   Вадим смолчал. Костя предложил:
   – Слушай, чего бы нам в сауну не сходить и не отчудить какую-нибудь очень земную бяку? Мы с мужиками с фирмы, случается, отрываемся. А?
   – Да ну, ты же меня знаешь, – Вадим застенчиво улыбнулся.
   – Малохольный ты.
   Вадим выдернул пустую удочку, рассматривал крючок, что-то с ним делал. Закинул обратно. Напарник проделал идентичное.
   – Послушай, Костя, я хотел спросить… – Вадим замолк, напряжен был.
   Костя пошевелил:
   – Ну?
   Вадим мялся – по всей видимости, произнес не то, что хотел сказать:
   – Как у тебя с Галиной?
   – Чего это ты вдруг? Нормально. – Посмотрел на Вадима, но тот взгляд уже убрал. Костя тоже опустил глаза, однако говорил бодро: – Пятнадцать лет, притерпелись – меня устраивает.
   Напряженное молчание имело место. Вадим, вынув удочку, бросил ее в новую область. Костя внимательно и смятенно поглядел на друга, виновато отвернулся.

   Вадим идет по Главному проспекту, по которому ходить не любит: ему необходима толпа. По проспекту снуют люди. Походки демонстрируют уверенность праздности, из-за пестрых одежд меркнут выражения лиц, взгляды равнодушны. Ноги сучат, руки ерзают, пар иллюстрирует дыхание, стоит усердный гул. Мимо людей передвигаются автомобили, они неинтересны. Людей занимают витрины и анонсы. Витрины безразличны и вялы, обладают наименованиями и вмещают предметы. Будят воображение. Предвещают магазины и соблазны, – это создает переступание порогов.
   Вадим Орлов завидует людям, у них есть ясность. Он соблюдает ритм движения и работает легкими. Глядит на афиши и отмечает наличие изображений, – впрочем, косвенность отношения к нему вывесок слишком очевидна и оттого раздражительна. Вадиму хочется приподнять Главный проспект над землей и, перевернув, вытряхнуть людей. Вместе с собой.

   Нам достался отличный день устоявшегося лета. На авто ехали Вадим и психолог Сергей. Последний докладывал:
   – Побывал я в иных странах, ничего особенного. Взять Америку – уж столь на нее насмотрелись, что, думается, лучше иного доморощенного знаешь. На самом деле натуру американскую кино скрывает напрочь. А таковая в экстракте изрядно непрезентабельна: американец стяжателен, нахрапист, кичлив и одновременно лишен природного достоинства, ибо кланяющийся Маммоне человек заведомо пуст. Прочим между, москвич наш крепко на янку смахивает – в суррогатном виде, конечно. – Подумал. – Впрочем, пощажу – москвичок скорей эрзац европейца, поелику американец в добавок еще и туп.
   – Как-то уж совсем немилостиво.
   – Относительно москвича?
   – Американо.
   – Это еще не весь перечень.
   – Отчего-то у меня, например, не получается гордиться принадлежностью к матушке.
   – Очень просто. Русский при всем несомненном благообразии есть ничто по единственной причине – бесконечно ленив и, главное, бесцелен. Янки – напротив… Русский ищет цель, американец ее – ставит. Целеустремленность!.. Американец глуп, потому что верит в бога, и умен, поскольку бог для него – олицетворение удачи. «Бог дает тем, кто просит», эта фраза сделала Америку.
   – Ну, у меня другие впечатления.
   Сергея одолел азарт:
   – Больше всего меня подковыривает американская семья – лжива насквозь. При всем том подобная вариация замечательным образом не только всех устраивает, но и скрепляет… Кстати, что у тебя на поприще?
   Вадим пожал плечами:
   – Получается, на американский манер. Правда, не всех это устраивает… – Усмехнулся, буркнул под нос: – Хм, правда не всех устраивает – какой жалкий каламбур.
   – Неважнецкий пейзаж, прямо скажем. Впрочем, на равнинах порода вырождается.
   Ехали немо, судя по лицам, думали. Молвил Сергей:
   – Знаешь, какое главное свойство женщины? – Глаза его сосредоточились на дороге, однако весь обращен был сугубо к Вадиму. – Собственницы. На этом достаточно просто строить интригу… Я вот о чем – допустим, имеется ценная, либо просто дорогая вам вещь, интерес к которой существует и у соперника. Она пропадает. Случаются, скажу я тебе, любопытные проявления.
   Вадим с интересом и тут же сомнением смотрел на Сергея. Шло осмысление. Взгляд потускнел, в голосе обнаружилась хрипотца:
   – Как-то здесь… не совсем…
   – И только на незрелый взгляд это пахуче. Семья – мир особый, чувственный, а чувства морали не имут.
   Вадим поморщился, обронил слабо:
   – Как-то тут…
   Сергей с укором, чуток даже прихватив презрение, надавил:
   – Оставь, Вадик! Самоуважение якобы – де, не к лицу. На деле – элементарный страх. – Утвердил: – Признаем, уважать-то себя неприлично, ибо твари дрожащие… (Настойчиво и раздельно) Боимся! Как бы чего не подумали, как бы не спугнуть. Пошлость, вот что это.
   Вадим согласился сокровенно и глухо:
   – Верно, под сурдинку живем – а иногда хочется отколоть.

   На работе у Вадима существовал стол с компьютером, канцелярией, прочим – за ним он и сидел. Рядом разместились несколько подобных столов с подобным содержанием. Хозяева были опрятны, в галстуках – это называлось «наука». Вадим откинулся на спинку кресла, взгляд был прям, однако дисплей его не останавливал.
   – Вадим Александрыч, – произнесла подошедшая свеженькая молодушка, – вы помните? К семи часам.
   Вадим недоуменно воззрился в девушку:
   – Что к семи часам?
   Девушка закатила глаза, укоризненно пояснила:
   – Свадьба, я выхожу замуж!
   – Свадьба? Какая свадьба?
   – Господи, Вадим Александрыч, что с вами последнее время? Моя свадьба, неделю назад предупреждала!
   – А, ну да, само собой, – конфузливо оправдывался Вадим.
   Девушка ушла, покачивая головой. Вадим непонимающе глядел вслед, недоуменно продундел под нос:
   – Черт – свадьба?..
   Сергей вышагивал по собственной квартире. Здесь же присутствовала Инна – сидела за столом, цедила спиртное. Сергей признавался:
   – Отменный мужик, мне он искренне нравится.
   – Ты же чего-то дурного ему не делаешь.
   – Делаю, конечно, но, отнюдь не смертельное, ты права… – Остановился. – С чего вдруг ты нравственной стороны коснулась? Это странно.
   Инна пожала плечами:
   – Отчего же странно, мне свойственны рамки. – Неучтиво зыркнула. – Это даже обидно.
   – Извини, глупость произнес.
   – Итак?
   – Думаю, вскоре будет результат. Повезло нам, у него семейные неурядицы и характера вполне злополучного. В такие периоды внушаемость высокой степени.
   – Как вообще он на клинок отреагировал?
   – Конкретно мы не касались, тут я действую гипнотически… Не сомневайся, дело будет.
   – Надежда, Сережа, только на тебя. Я уж говорила, другие попытки стали неудачными.
   Сергей улыбнулся:
   – Так. Похоже, пора поднимать цену. – Улыбка умерла. – Значит, все-таки уезжаешь.

   Нынче Вадим и Сергей существовали в знакомой гаражной дислокации: водка, облака, закуска. Оба состояли солидно подшофе. Сергей блудил словами:
   – Понимаешь, матушка у меня – человек решительно деспотического склада. Отсюда, следуя Фрейду, я и получил вкус к женской власти. Жены мои – что первая, что, сугубо, вторая – произошли особами исключительно волевого содержания. Эдипов комплекс, если угодно… Расчухал это, предположим, быстро, однако долго не понимал, что именно меня в данной пропорции устраивает. Понимаешь, не видел собственных интересов, знание психологии мне мешало. Потому что многое мог объяснить, но приоритеты, величину потребностей выявить не мог.
   – Величина потребностей – любопытно.
   – Ну, сексуальное влечение, например – с возрастом слабеет.
   – А, ну да.
   – Характерно, что уходил я исключительно по любви. Первый раз полюбил другую, второй – себя.
   – Полюбить себя? Это лихо… А чем тебе жена помешала? Себя не давала любить?
   – Тут вот что. Любить другого, испытывать чувство – значит, иметь отношение. Иметь отношение к себе – в принципе странно. Гордость, стыд, даже ненависть – это реакции, знаки поведения. Но любить себя – особая болезнь!.. По существу, от обычной любви она не отличается, однако трудна тем, что нет обратной реакции, иммунитета. И всякий близкий человек это обостряет.
   – Ты про нарциссизм что ли?
   – Не совсем. Нарцисс любуется – я болел собой.
   – Да кто же собой не болеет?
   – Обычно не болеют, обыкновенно просто чувствуют. Болезнь – воспаление органического рода… Тут я из общей психологии и ушел в психотерапию.
   – Какая связь?
   – Самые проникновенные и эффективные психотерапевты специализирующиеся, скажем, на семейных отношениях, сами в семье весьма неудачливы – статистика.
   – Что-то для меня это сложновато, Серега.
   – А и выпьем, не обращай внимания – мелю что не попадя.
   Приняли, зажевали.
   – Кстати, насчет моего совета относительно пропажи – ты решился?
   – Да, – пьяненько кивнул Вадим.
   – Вот что, здесь нужно действовать решительно, отчасти безрассудно и без промедления! Едем прямо сейчас, вещь мы с тобой затырим где-нибудь. Ну, например… Собственно, чего там думать, отвезем ко мне – кстати, и посмотришь, как я живу.
   – В атаку, банзай! – горячо согласился Вадим.

   Входили в квартиру осторожно. Ботинки Вадим слабым голосом рекомендовал не снимать. В кабинет прошли не сразу, а задержались в гостиной, где Сергей дотошно крутил головой, озирая стены с незамысловатым ковром, далее обветшалую стенку с книгами, которые очевидно трогались редко и несли сугубо декоративный смысл; тщательно была осмотрена писаная маслом картина, изображавшая грубым мазком где-то в стиле экспрессионизма горный пейзаж. Покорно терпя исследование, Вадим повторял головой фигуры Сергея. Окончание упражнений было фиксировано устремленным на хозяина удовлетворенным взглядом. Вадим подмигнул и, устроив во рту маленькую улыбку, тронулся в сакральное. Здесь он, не глядя на произведение, а взирая, напротив, в психолога, вывернув ладони на восточный манер к «перпетуумсу», объявил:
   – Вот.
   Последовало не особенно трезвое, но придирчивое осматривание изделия, затем удивленный взгляд поднялся на Вадима и прозвучало:
   – Что это?
   Вадим хихикнул:
   – Понимаешь, сжульничал я. Выдал фокус за вечный двигатель. И жене и Косте голову заморочил… – Он мутно, но уважительно и вместе настырно смотрел на Сергея. – По твоему совету.
   Сергей снова ошарашено уставился на экспонат и затем рек:
   – Подожди, а где сабля?
   – Какая сабля? – не внял Вадим.
   Поплыло время, – его было видно, оно копошилось в метаморфозах сущностей, в происках происходящего, в кубатурах наличия, – Вадим непонимающе смотрел на Сергея.
   – Причем здесь вообще сабля? – спросил Вадим глядя.
   А дальше состоялось лицо Орлова Вадима – оно начало приобретать осмысленное выражение. Вслед за началом взгляд, устремленный на Сергея, пустился трезветь и даже приобретать угрюмость. Имели место переступание ногами и нервные движения рук. Наконец ноздри Вадима вздрогнули, он обреченно сообщил:
   – Стало быть, и ты по сабле… – Возникли любопытствующие глаза. – А не сообщник ли ты Вальтера, или как он там – Дитера?

   Вадим сидел дома, уперся в компьютер. В комнату вошел Артем.
   – Па, я на улицу.
   Вадим молча кивнул, однако тут же ожил, оторвался от компьютера:
   – Так и пойдешь? Кажется, сыро.
   – Почему так – кугтку надену.
   – Шарф не забудь.
   Артем, копошившийся и извлекающий что-то из тумбочки, взглянул удивленно:
   – Ну ты пгямо как мама. Что это с тобой?
   Вадим отвернулся, поправил очки. Артем вышел.
   Мужчина уставился обратно в дисплей, локти вжал в стол, подбородок глубоко утонул в ладонях – топорщились лопатки. Вдруг отвлекся, далеко откинулся, голова упала на спинку кресла. Руки пошли на затылок, взор пополз вверх… Голова опустилась, двинулась вбок – взор прислонился к Вечному. Тело напружинилось, ладони вынырнули из-за головы, строго легли на подлокотники. Лицо водрузилась прямо, выражение его стало суровым. Голова угрюмо упала.
   Поднялся, выбрался из комнаты. На диване заворожено созерцала телевизор Настя, заботливо сжимая пульт. Из аппарата бурлила музыка. Вадим прошелся по комнате, бросая на дочь укромные взгляды, сел рядом.
   – Что дают?
   – Эмтиви, Аврил Лавин – тебе неинтересно.
   – Почему это неинтересно? Вполне даже…
   – Ты же никогда не смотришь!
   – Почему это не смотрю? Ну, в общем да, но…
   – Папа, не напрягайся – спрашивай.
   – О чем?
   – Ты же хотел о чем-то спросить. Как, например, у меня успехи в школе, в драмкружке. Как, наконец, дела у мамы.
   – С чего это ты взяла?! О маминых делах я у нее могу спросить!
   – Не знаю, мне так показалось.
   Вадим отвернулся, уставился перед собой уязвлено. Настя, просунув свои руки под локоть отца, прижалась к нему.
   – Ну пап, все нормально.
   Вадим улыбнулся, погладил дочь по голове, чмокнул в маковку. Оставив в углах рта морщины, инсинуацию улыбки, сомкнулся с экраном.

   В спальной горел ночник, в углах таилась замысловатая мгла. Вадим разоблачался сидя на постели. Ирина, разобранная, лежала строго на спине, читала, несколько отведя в сторону руку с книгой – подстраивалась под свет. На носу мерцали очки, небрежно лежали волосы, легкое покрывало виртуозно оформляло рельефы, тени трепетно рисовали плоть. Вадим метнул взгляд и тотчас отстранил. Грузно повалился на спину, зашуршал постелью. Замер, затем устало повернулся на бок, глаза бесцельно вперились.
   Пошли секунды безмолвия, за окном клочками рокотал город. Шепнула страница, легко прошуршало белье. Ирина откинула книгу, повернула голову к спине мужа.
   – Ты Николаю насчет лекарства для мамы звонил?
   – Да.
   – Сказал, что только через неделю будет готово?
   – Да.
   Вслед за последней фразой тишина получилась каленой – улица тявкнула, но безобидно.
   – Что-то не так на работе? – прозвучала Ирина.
   – С чего ты взяла? – Голос Вадима был глух.
   – Ты нервозен.
   – Глупости – наверное, устал. – Довольно нелюбезно вышло.
   Опять напряглась тишина, была теперь каверзной. Вадим моргнул, несколько метнулся взгляд. Голова чуть повернулась к Ирине, застыла напряженно, в глазах появился повинный блеск… Разомкнулись губы… Нет, замерло лицо. Взор потух, щека обратно сникла на подушку.
   Ирина сняла очки, уложила книгу, погасила свет – однако лежала остро глядя в потолок. Вадим оставался прежним – горел мучительным бликом зрак. Наконец Ирина снова включила ночник, взяла книгу, открыла ее. Мужчина долю времени не изменял взгляд, затем плотно сомкнул веки.

   Вадим на работе, отрешенно откинулся в кресле, вперившись в точку. К нему подошла девушка, что теперь замужем. Обиженно, даже неделикатно сообщила (на свадьбу Вадим, разумеется, не явился):
   – Вадим Александрыч, вам просили передать из отдела снабжения. – Практически бросила бумаги на стол.
   Вадим не отреагировал. Девушка уже отворачивалась, но, увидев отрешение Вадима, настойчиво повторила:
   – Вадим Александрыч! Вам бумаги!
   Член общества очухался, встрепенулся, повернул голову:
   – Что?
   Девушка чуть приникла, вкрадчиво и ехидно втолковала:
   – Бумаги из отдела снабжения. – Пошевелила перед Вадимом пальцами. – Ау-у, мы на планете Земля. – Распрямилась, удалилась.
   Вадим взял бумаги, смотрел. Отвернул страницу, глаза меланхолично поползли. Взор, однако, вскоре уехал в сторону. Кинул бумаги на стол, движения стали размеренными, лицо угрюмым, но взгляд ожил. Прижал к уху мобильник.
   – Костя, привет, надо встретиться… Ну да, прямо сейчас… Подъезжай через час к моему дому, я там и буду ждать… (Посмотрел на часы.) Лады…
   Вадим ходил подле строения взад-вперед, в руках находился глянцевый журнал, взгляд был уперт в землю. Подъехала машина Кости, Вадим сел. Авто отъехало.
   Шло молчание. Костя поглядывал на друга, ни о чем не спрашивал. Тот строго смотрел вперед… Наконец Вадим повернулся, подал журнал. Приятель поглядел на предмет, потом на Вадима, спросил:
   – Что это?
   Наш герой развернул издание, ткнул пальцем, хмуро сказал:
   – Тут инструкция по применению… Вэдэ… Фокус это.
   Костя на журнал не смотрел. После паузы молвил:
   – Убери, я читал. Ты совсем уж меня за дурака держишь?
   Вадим открыл окно, выбросил журнал. Ехали без слов… Вадим заговорил первый:
   – Сразу просек?
   – Нет… – Константин немного закашлялся. – Не сразу понял, зачем это нужно… – Улыбка, виноватая. – Забавно, был момент, я искренне поверил.
   Вадим вздохнул:
   – Как там у Эйнштейна: «Только две вещи бесконечны – Вселенная и человеческая глупость, и я не уверен насчет Вселенной».
   – Ошибочка, друг мой. Бесконечны вера, надежда и… сам понимаешь… – Стушевался, улыбался уже деланно, поощрил: – Если будешь бить, позволь остановиться.
   Вадим так и не отрывал взгляд от дороги, однако стал простым, даже светлым. Повествовал:
   – Я все думаю, та поездка в Америку, весь ее идиотизм – как-то на меня повлияли. Не иначе род помрачения.
   Аккуратно бежала тенистая аллея, юрко обошло симпатичное авто с привлекательной девицой. Вадим улыбнулся:
   – Впрочем, сам я бы на такие штуки не пустился. Мне тут один психолог отличную мистификацию учинил… – Лицо Вадима стало уже виноватым. – Хотя… может, и к лучшему, все одно надо решать.
   Костя повернулся к Вадиму, поинтересовался:
   – Что решать?
   – Ну… с Ириной.
   Костя буркнул даже и раздраженно:
   – Она тебя любит – прости ее.
   Лицо Вадима приобрело злость:
   – А ты-то… как мог?
   Костя, тоже зло, молчал. Произнес:
   – Не знаю. Наверное, из зависти.
   – И как теперь?
   Костя пожал плечами, склонил голову:
   – Знаешь, я даже рад.
   Вадим посмотрел, отвернулся, узко сощурил глаза.

   Повторим один из эпизодов событий, что мы получили в первой главе. Потому что теперь он приобретает законное развитие.
   Вадим возвращался домой. Перед подъездом поздоровался с соседом, дядей Лешей:
   – Ну что там Моссад – не дремлет? Еще какие происки были?
   Дядя Леша хитро улыбался, тряс указательным пальцем.
   – Купил ты меня – жучила!
   Посмеялись – Вадим без внутренней радости. Вошел в лифт, прислонился к стенке, взгляд, немигающий, тусклый говорил о внутренней маяте. Выйдя, коротко поприветствовал соседского мальчишку, юркнувшего в оказию. Ключом открыл дверь. «Вадик, ты?» – прибежал из комнат голос Ирины. «Ыгы», – доложил Вадим и сразу прошел на кухню. Порылся в холодильнике с целью обнаружения сока, извлек. Появилась Ирина.
   – Ну, рассказывай!
   Вадим обернулся:
   – Что рассказывать?
   – Я так понимаю, дело в решительной стадии.
   – Ты о чем? – удивился Вадим.
   Ирина огорчилась:
   – Если ты унес двигатель, значит, мы на финише!
   Вадим осел, молчал. Распрямился, тронулся в мастерскую, Ирина последовала за ним. Мужчина сел на диван, локти уперлись в колени, глядел в пол. Супруга встала напротив, прислонилась ягодицами к столу. Вадим немотствовал.
   – Ну, ты чего? – не удержалась Ирина.
   Вадим зашевелил лицом, рот был сомкнут. Заговорил:
   – Это, Ир, фокус был. Нет, конечно, никакого вечного… (Вздохнул.) Мы сейчас с Костей… общались. Я все знаю.
   Взгляд Ирины сполз с мужа, сделался мертвым. Руки на груди были скрещены, пальцы скребли кофту… Она села рядом с Вадимом. Молчали… Разомкнула уста, голос оказался хрипл и тих:
   – Не уходи от меня, Вадик, я умоляю.
   Тот повернулся:
   – О чем ты…
   Шло долгое безмолвие. Вошла Настя, не произнося ни слова, села рядом с отцом. Тот обнял ее, легко поглаживал плечо. Взгляд на мгновение опустился к девочке, но вскоре, сделавшись вполне умиротворенным, возвратился в даль.
   Наконец лицо Ирины искривилось, она уронила его на ладони и зарыдала, глубоко сотрясаясь плечами. Встала, вышла из комнаты. Настя испуганно подняла лицо к отцу. Тот спокойно смотрел вперед. Настя обратно прижалась к нему.

   Параграф второй.
   Все те же похороны. Неподалеку от только что зарытой могилы разливали за упокой, как принято. Рядом с Колей ежились двое слезливых старичков. Один махнул в сторону неприметной оградки с памятником:
   – Варька Вьюгина ухожена. Молода, есть кому следить. Баска девка была, рано почила. Э-эх, жизнь ботва.
   Второй:
   – Слышь-ко, Володька Деордица преставился. Никитишна сказывала, вроде с балкона уронился – прибрал господь изверга.
   – Вот Варюха, долго ты суда ждала.
   – Похоже, кончилась династия. Дочь у него была, следом с балкона спустилась.
   – Нет, брат ишшо где-то в заграницах шляется. Сынок у брата есть – бызнесьмен, наезживат в наши края.
   Лицо Николая перекосило.
   Двор с поминальным столом, Коля расположился рядом с Геной. Подошла тетя Лида, мать Гены, потрепала Николая ласково за плечо:
   – Ну, новой семьи не намечается?
   Коля задиристо ответил:
   – Держусь по мере сил, спасибо Тамарке. Она во мне дюжий зарок воспитала.
   Тетка построже обратилась к Генке:
   – Пропустить – это никак, шар-от ужо налил!
   – Мам, – доказывал сынок, – ну крестная же!
   – А и помянем – пела Лёлька высоко. В церкву другие специально ее послушать ходили.
   Помянули. Николай:
   – А вы как?
   – У нашего брата какая работа – вы, охламоны, да здоровье. Похварываю помаленьку, все как у людей.
   Гена:
   – Мам, мне тут лекарство заморское пообещали, на следующей неделе, дай бог, привезу. – Николаю: – Руки у нее болят, артрит.
   – Во, заботится сынок, – пояснила Николаю тетка, в тоне, признаем, присутствовала язва.
   Коля кивнул на давешних старичков:
   – Что за персоны? Я их как бы не помню.
   – Здрасьте! – Женщина ткнула в того, что ближе. – Семен Макарыч, Витьки Волкова отец – ты с ним, знать-то, все детство бегал.
   – Тьфу, черт, не признал! Конечно же он!
   – Второй-от из городу, Ремизов Иван, родня наша, далекушша, правда.
   – На кладбище, – поинтересовался Николай, – они упоминали неких Володю Деордицу, Варвару Вьюгину.
   – Аспид, – охотно доложила тетя. – Варвара женой приходилась, угорела будто в бане. Он жен своих имел обыкновение морить. Первая удавилась. Варя – вторая, третью раком заразил. То в Гилевой, то в городе жил. Красавец непомерный – сам года как три назад ушел. Это Марии сынок, слыхал про такую нет ли? Выдалась на наш род анафема.

   Совершались сборы домой, в город. Мама Марина выговаривала Николаю:
   – Пошто с братьями не едешь?
   – Генку лет десять не видел, могу пообщаться? И вообще, сооруди-ка нам флакончик на дорогу, да пирожку что ли брось.
   – Набузгаетесь как пить дать… – ворчала матушка, послушно при этом толкнувшись исполнять пожелание.
   Коля с Геной неторопливо рыли на станцию, мимо скользила веселая гряда зеленых посадок.
   – Слушай, до электрички час. Какого мы будем на станции маяться? Посидим-ка, покурим, – предложил Гена.
   Нырнули в высокий кустарник, устроились на траве между правильных рядов растений. Гена, сидя на корточках и пыхтя сигаретой, разливал.
   – На фабрике новый гендиректор. Фашист. Дисциплина лютая, в туалет пошел, в журнал запишись. Немцы нас купили, так его поставили. Татарин, однако. И, знаешь, денежку хорошую платит. Прежде-то месяцами не получали, а теперь в конверте – цыпа одна разносит. В пятницу исправно, ровнехонько за пятнадцать минут до конца смены. – Гена хватил порцию, шумел носом, сильно вдыхая пирог. Душевно резюмировал: – Уйду. Старых работяг половина свалила.
   – Деньги – зло, – согласился Николай, употребив, – свобода ядреней.
   – А волокуши верхом на лошадях таскали? – доказывал Гена. – Помнишь, у тебя узда отвязалась? Конь вбок забирает, дядька Егор орет, а ты: уйди, гад, растопчу в бутерброд! – Гена смеялся. – Растопчу в бутерброд, гы-гы-гы… – Помолчал. – Или как Вито Волков чуть не утоп?
   Улыбался Коля, слеза – либо от водочки, либо еще зачем – блеснула. Молчали – минута души, гулял табачный дымок. Николай, ввернув сигарету в молодую траву, полюбопытствовал:
   – Кстати, что Витька?
   – Жив. В Удмуртии живет, случается наезжает.
   – Чего его туда занесло?
   – Баба тамовская.
   Кивнул Николай, молвил:
   – Надо же, отца его не признал… – Глаза вздрогнули, остановился на Гене внимательный взгляд. – Слушай, а ты этого Деордицу, ну душегуба – знал?
   – Не шибко. Тетка Варвара нам родня по отцу, ездили к ним в Гилеву… Пару раз видел, пожалуй. Так я пацаном был.
   – И что за человек?
   – Да о двух ногах, как сейчас помню… Нелюдим. Помню, приехали, он поздороваться вышел, а потом за целый день не показался… – Вдруг Гена спохватился: – Елки-моталки, да ведь сегодня у дяди Степана, это брат той самой тетки Варвары, день именин – да ты его должен помнить! Я у них бываю, едем к ним!
   – Да ну – неудобно.
   – Брось ты, неудобно. Дядька Степан – душа!..
   Звонили в дверь, в руках содержался торт, коньяка бутылка. Дядя Степан и открыл.
   – Хэк, Генка, – приветствовал удивленно. Глаза добро сощурились, распахнул дверь широко.
   – Эта… дядь Степан… как его – решили навестить, – проходя, лыбился Гена. – С похорон, Ефросинью Артемьевну положили. Вот и внук ее – Николай.
   – Да что ты говоришь! Вот ведь история… – Мелькнула тень кратковременно, крепко пожал Коле руку. – Дед твой, Алексей Федорыч мне учителем был.
   – Да-да, – умеренно улыбался Николай, – я вас помню. У отца на похоронах были – и вообще.
   – Проходите… Слышь, Каться, – за спину держа наших молодцев и войдя в комнату, обратился к жене, – Ефросинья Артемьевна преставилась, мир праху.
   Та всплеснула руками:
   – Ох, господи!.. (Перекрестилась.) Ну да все там будем – пожила, однако, голубушка… Это же никак внук, Николай Александрыч, кажется. Как же, мы родителей твоих хорошо знаем, гуливали не единожды. Александру Данилычу царство небесное.
   Хлопотали по устройству. Гостей наблюдалось не густо, все – народ поживший. Ребят усадили, помянули усопшую, выпили за именинника. Дядя Степан допрашивал:
   – Матушка здорова ли? Знались в молодости. В прошлом лете последний раз встречались в деревне.
   Коля отчитывался:
   – Когда отца не стало, начала похварывать… Я с ней живу. Как разошелся с Тамарой, так и перебрался. Ты, говорит, неурядный, без глазу обтреплешься… Да и справней – в одиночестве-то и ей и мне кисло.
   – Насчет этого дела как? – хозяйственно спросил именинник, щелкнув себя по шее.
   Коля сделал суровое лицо:
   – Строго по предписанию. Не переступаю.
   Через половину часа где-то раздался звонок в дверь.
   – Наконец-то, – проворчал дядя Степан, вставая встречать.
   В коридоре послышалась бойкая женская скороговорка:
   – Папуля, извини, я тебе уже все объясняла! Анютка прихварывает, я ее с подругой оставила – она тебя обожает, поздравляет и прочее. Сама буквально на часок.
   Дядя Степан вернулся со свертком, за ним открылась молодая и пригожая женщина. Коля задорно напрягся, громоздко установил взгляд – это была мимолетная интрижка из периода эпопеи с Соней, Ольга. Вошедшая, увидев Николая, непосредственно зашумела:
   – О-о, красавчик! Какими это судьбами?
   Коля, откровенно радуясь, пояснил:
   – А ты что же, скрыться от меня надумала? Не мечтай – не найдем, так нарисуем.
   Ольга весело голосила:
   – Сажайте с ним. Кавалер же мой, в списке жирным шрифтом выведен.
   Мама ее, обращаясь к гостям и хихикая, поясняла:
   – Ой, Олька у нас такая бедовая!.. Откуда же вы друг друга знаете?
   – А знаем! – просветила Оля.
   – Сколько мы – года три не виделись? Ты насыщенней стала, – после церемониальной обязаловки обратился Николай. – Ну что ты, где?
   – Недавно начала работать, сидела до того с дочерью – на Московской горке объект заканчиваем. Ты – что?
   – Коттедж работаю одному ухарю, скоро обратно на крупное строительство вернусь… А чего ты у Нели редко бываешь? Я, между прочим, интересовался.
   – Некогда. Семья, учеба, работа. Неля в основном ко мне ездит. – Похоже, отвечала без живости. Надо сказать, первое радушие сошло, особой страсти на присутствие Николая Ольга не изъявляла.
   – Мускулистая ты… А я от жены ушел.
   – Поздравить, посочувствовать?
   – А ты?
   – Что – я?
   – Ну… как семейная жизнь?
   – Это в связи с твоим разводом?
   – Ну… да.
   Ольга, улыбаясь, отвернулась:
   – Мам, ты пирог опять не упустишь?
   – Ой, верно – я и забыла!
   – Сиди-сиди, я посмотрю. – Устригла. Николай понуро глядел вслед, потянулся чокаться к Гене.
   Плелось нешумное застолье, этакий стариковский междусобойчик. Закучерявила песню одна из дам, подхватил мужской голос. Гена что-то сокровенно доказывал Николаю. Тот клонился, внимая, однако в глазах интереса не наблюдалось – бросал изредка ловящий взгляд на кухню. Появилась Ольга, однако на место не села, озабоченно прошла в другую комнату.
   Спустя короткое время девушка собралась уходить. Коля, собственно, спохватился, когда уже на выходе оказалась. Провожали родители.
   – Тут для Анюты кое-что, тебе пирога, – совала матушка пакет.
   – Может, я провожу? – спросил Николай у родителей.
   Дядя Степан солидарничал:
   – Отчего же, вполне.
   Матушка вопросительно мотала головой от дочери к мужу, Ольга как-то неохотно, молча пожала плечами.
   Выбрались из подъезда. Шли немо, оба уткнулись под ноги. Николай потер щеку:
   – Скоро совсем тепло станет.
   Ольга мелькнула смеющимся взглядом:
   – Живи – не хочу.
   Двигались.
   – Видишь, оказывается мы земляки.
   – Вижу.
   – Ты в деревне часто бывала?
   – Бывала.
   – Я в детстве все лето там проводил, а тебя не помню.
   – И я тебя.
   – Хорошо в деревне.
   – Неплохо.
   Двигались.
   – Я понял, что дочь у тебя.
   – Дочь.
   – И у меня дочь.
   Образовалась остановка трамвая, Ольга поделилась:
   – Дальше уж не провожай, у меня дом рядом с остановкой.
   Николай буркнул, не глядя, не стесняясь досады:
   – Боишься что ли, что муж увидит?
   – Бояться охота, да некого.
   Коля поднял взгляд, Ольга насмешливо смотрела на него. В это время подошел трамвай, Ольга буднично сообщила:
   – Ну, поеду – благ тебе. – Поднялась в вагон.
   Коля смотрел вслед. И в последнее мгновение вскочил на подножку. Ольга, не видя его, усаживалась на сиденье, мужчина с видом пожалуй что отчаянным плюхнулся рядом. Она повернулась к нему, удивленно глядела. Отвернулась, любезность в лице отсутствовала. Произнесла:
   – Насчет «бояться некого» – это отнюдь не приглашение было.
   – Ты что ли обижаешься, что я тогда… ну… прекратилось у нас.
   – Разве я давала повод так думать?
   – Вот именно, ты же как-то странно себя повела. Скрылась, ни до свиданья, ни здравствуйте… Мне вообще показалось, что ты сожалела о… ну ты понимаешь. – Помолчав чуть, попенял обидчиво: – Чего теперь на меня взъелась, не собираюсь я навяливаться! Так, проедусь… – Он гордо устремил взгляд вперед.
   Ольга улыбнулась, хлопнула его ладонью по колену:
   – Проедься!
   Всю остальную дорогу не разговаривали… Вышли. По светофору перешли шоссе – Ольга, будничная, и плетущийся сзади Николай. На пешеходной аллее женщина остановилась, развернулась:
   – Домой-то уж я совершенно не могу пригласить, дочь болеет. И вообще…
   Николай – вполне трезво – возмутился:
   – Послушай, чем я провинился? Почему нельзя по-человечески?
   Ольга радостно засмеялась:
   – Ты что от меня требуешь? Ну было раз – мне теперь рабою стать?
   Коля тоже начал улыбаться, невроз сошел. Возроптал напористо-шутливо:
   – В общем так, давай номер телефона, и чтоб больше я тебя никогда не видел…

   Квартира, где теперь жил с мамой наш герой, заполучила один из вечеров. Николай сидел за книгой, в кресле; горел телевизор, перед ним устроилась Марина Алексеевна. Заподозрила что-то веселое в экране – смеялась. Николай отнял от талмуда взгляд, положил на механизм. Вернул взгляд, обратно загулял по строчкам. Вновь заклокотала матушка, опять Коля проинспектировал происшествие. Веселья так и не получил, но книгу отложил. Встал, пешком пошел на кухню, шебаршил пачкой сигарет, открыл фортку. Курил. Вернулся, однако не сел, а, притулившись к стене неподалеку от родительницы, бдил в телевизор. Ухмыльнулся согласованно с мамой, еще разок уже звонче.
   – Ой, умора эти новые бабки, просто со света сживут, – ликовала зрительница.
   – Нда, ничего, – улыбаясь, однако со скептической морщинкой, согласился сынок.
   – Кхе-хе-хе, – кашляла в смехе Марина Алексеевна.
   Николай, печально кривя рот, пошмыгал носом. Помял подбородок, сказал:
   – Эта, что посуше, на жену Степана Гаврилыча чем-то похожа.
   – Да ково, – засомневалась мама.
   – Очки если снять – есть.
   – Старики все похожи.
   – Забыл, как ее?
   – Катерина Захаровна.
   Смотрели.
   – Я тебе говорил? Дочь их приходила, правда еще позже нас с Генкой. Одна, ребенок заболел.
   – Так Ольга, хорошая девка. У них еще одна дочь есть, в Москву замуж вышла.
   – Между прочим, Ольгу я по работе знаю, она в СМУ-3. Работали на одном объекте.
   – Институт заканчивает заочный, зарабатывает хорошо, одна дочь воспитывает – ушла от мужа.
   – Чего так?
   – Не знаю, пил поди. Не могу сказать, не знаю.
   Матушка грузно встала, валко тронулась в коридор:
   – До Оксаны дойду, неделю не была – жива нет подруга-то?
   Исчезла, Николай задумчиво бродил – тер подбородок, скребся, валандался, маялся. Решился, копошил в столе, – распрямился, вглядываясь в маленький листок.
   – Здравствуй, Оля. Насмелился позвонить. – Голос маленько рвался, слабая хрипотца выдавала волнение. – Как дочь, выздоровела?.. А почему не поинтересоваться, понятно, что первая забота у родителя о ребенке – я как-никак тоже отец… Моя нормально, буквально позавчера на свидании был. Я ж говорил, в разводе, неукомплектован как и ты. (Хихикнул) Чувствуешь намек?.. Ну, ты уж сразу «комплектация» – хотя, загс еще работает (Коля засмеялся). Нет, серьезно – может, прогуляемся как-нибудь?.. Да просто пройдемся – а хочешь, куда-либо забуримся!.. У родителей оставить нельзя?.. Жаль, но что поделать. Звонить-то другой раз – не досажу?.. И то вперед. Ладно, Анюте здоровья, и ты не хворай.
   Николай угрюмо чесал трубкой лоб, положил ее, поднял голову, невесело смотрел в окно.

   Николай гостевал у Димы – сложился стол выходного дня, имели место сытые, ленивые позы. Неля только что вышла мыть посуду. Поднялись и мужики, тронулись на балкон с сигаретами. Дима расправил грудь, милостиво оглядел пейзаж:
   – Ляпота! – Прикурил от Колиной зажигалки, пыхнул. Упала минута душеугодия. Скосил взгляд на друга. – Нелька рожать наладилась.
   – Отлично, – лаконично порадовался Коля.
   Дима радостно удивился:
   – Это надо же. Я весь из себя семейный, ты холстякуешь – Гонолулу!
   – Пути господни неисповедимы.
   – А вообще, есть кто на примете?
   Николай отрицательно мотнул головой. Дима предложил:
   – Может опять какую эпистолу соорудить?
   – Уволь!
   – Ну, не счетово, врать готово…
   – Уволь.
   Дима резонерствовал:
   – Свобода, Колик, она, выясняется, с трибун, для электората. А человеку – потребность.
   Николай разместил на лице скользкую улыбку, вкрапил несколько неаппетитно:
   – Встретил тут Ольгу. Ну, свидетельницу Нели. Мы, оказывается, земляки.
   Дима азартно подхватил:
   – Вот же, классная девчонка! Давно в разводе.
   – Что там случилось?
   Дима плотоядно хихикнул:
   – Ага, дожало?!. Физиология, брат, штука свирепая. Их не зря придумали.
   – Да нет, просто любопытно.
   – Любопытство мы запросто оприходуем, вмиг Нельку спытаем…
   Николай сидел, откинувшись на спинку дивана, дома, к уху прижата была трубка, лицо явилось сосредоточенное. На другом конце провода, само собой, существовала Ольга.
   – Я, Оля, видно, сильно крещеный: хоть богом не балуюсь, а на ум не особенно полагаюсь.
   – И верно, чего ее скорбь-то множить. Работай – люди поверят, – звучала Ольга.
   – Рассудительная ты – не рассмотрел. Или за три года вымахала?
   – Детективы читаю.
   – Тогда на засыпку. Когда свидание сообразим?
   – Такая долгая у нас с тобой жизнь и счастливая – куда торопиться?
   – До невозможности хочется свидания, просто неймется.
   – Кефир на ночь, слышала, помогает.
   – Серьезно, Оль.
   – Да я не против, Коль. Недосуг от Анюты отойти, потерпи малость. Уж отработаем до посинения.
   – Не могу я тебя понять.
   – Я тоже пыталась – не осилила.
   – Тогда слушай. Я могу сделать так, чтоб вашу бригаду к нам на объект послали. Хорошие деньги можно срубить, но без твоего ведома отчего-то не захотел поступать. Говори.
   – Не хочу я, Николай Александрыч, с тобой работать, не лежит сердце. Вот ты обрати внимание, как мы славно по телефону живем.
   – Ты меня до какого-нибудь Паркинсона доведешь! Ну чего ты такая глумливая?
   – Боюсь я тебя, Александрыч.
   – Меня!? Это ново! И что же во мне страшного?
   – Очередной ты, Николай.
   – Тьфу, зараза – не своего отца ты дочь! Неужели нельзя человеческим языком говорить?!
   – Что-то мне, Коль, в туалет сильно захотелось – пойду что ли?
   – И мне захотелось – куда, не знаю. Ну пока, тревожная моя.
   – Пока, мое счастье.
   Улыбался Николай грустно…
   Состоялось подобное: вмятие в диван, трубка у плеча. Нынче лицо Николая было светлое.
   – К примеру, померла у нашего начальника жена. Находимся на кладбище, и посылают меня узнать об одной необходимой для церемонии вещи к его дочери, довольно солидной даме. Подхожу и… бах, забыл, как величать. Мучился, мучился, а от солидности стесняюсь напрямик спросить. Вертаюсь, стало, к батюшке ее, и докладываю: «Петр Игнатич, вы уж простите. Помню, что дочь вашу Светланой зовут, а отчество запамятовал».
   Задорно смеялась Ольга, поддержала:
   – И чем кончилось?
   – Осерчал, понятно – нашел-де, время, когда шутить… – Николай получался вдохновенен: – А вот подобная история. Жил я тогда с Тамаркой, по этому случаю встал в одно воскресное утро с отчаянного батога. Приспичило, значит, мне к ней обратиться. Только было вознамерился и штука – забыл как зовут. Собственную жену, совершенно натурально!.. Состояние и так скверное, да еще подобное приключение. Испугался, прямо скажем – не горячев ли, думаю. Сижу, значит, перепуганный и предпринимаю попытки вспомнить – ни зги!.. Пришла мне идея, стану перебирать имена и непременно сверкнет. Стало быть, сижу и имена перечисляю – ни черта не сверкает… Приуныл, было, но другая идея пожаловала: пойду к соседям – узнаю. Понимаю, что надо какую-то притчу придумать – не спросишь же просто так – но ничего в голову не прет. Как раз Томка в комнату заходит. Я обрадовался. Слышь, говорю, Том, забыл как тебя зовут и намерен у соседей узнать – да просьбу прилично обосновать не могу, помоги.
   Ольга обратно смеялась.
   – И что она придумала?
   – Денег на опохмел не дала.
   – Нормально. День зарплаты главное не забыть.
   – Это в точку.
   Окунулась невеликая пауза. Николай таковую сократил:
   – Что родители – здоровы?
   – Относительно – они меня не посвящают, берегут.
   – Да уж, деревенские нутром деликатны. Ты, кстати, в деревню ездишь?
   – Редко. Я почему-то не особенно там наслаждаюсь.
   – Если что – звони, я с удовольствием подвезу.
   – Да ты, кажется, без машины.
   – У нас это не проблема – Андрея, либо Вадима авто беру.
   – Позвоню – если что.
   Вдруг в глазах Николая возникло беспокойство, он замялся и наконец упрекнул:
   – Оль, я ведь знаю, выздоровела Анюта.
   Трубка безмолвствовала, вскоре зазвучала:
   – Выздоровела.

   Николай и Ольга передвигались. Шли неспешно, между ними было расстояние и при том внимание слишком очевидно сосредотачивалось друг на друге – чинно-непринужденная картина первого свидания. Возилось в небесах пухлое облако, фасонисто вертелись молодые листья, сыры были обочины. Николай образовался отутюжен, шарф из плаща чуть выбился, но весьма приемлемо. А височки – этак аккуратненько оконтурены, и вихор пусть несколько бьется, но сильно уместно. Про Ольгу не будем, очень женского пола удался экземпляр. Они разговаривали – артикуляция, руки умеренно жестикулировали (воздадим справедливости, по большей части это Коля), и… горланили птицы.
   Производство, Николай деятелен. Вот он перед крыльцом строящегося здания доказывает что-то шоферу Камаза. Машет рабочим, бежит к механизму. И понимаете – по-прежнему галдят птицы.
   А что мы видим сейчас – очередная встреча Ольги и Николая. Они со знакомым упорством передвигаются по улице. Обратим, однако, внимание, что промежуток между ними поскромнел. Собственно, позы стали свободней, внятней. Собственно, изредка соприкасаются плечи. Собственно, дела идут.
   Ольга:
   – Мне почему-то казалось, что все взрослые знакомы, но не здороваются друг с другом, потому что каждый содержит некий секрет, и задача их жизни состоит в том, чтобы эту тайну сохранить. Я мечтала заполучить свой секрет, пропуск в мир взрослых.
   Коля сокрушался:
   – А я не очень помню себя маленьким. Городская жизнь была нечто нелепое, перекрученное. В детстве я жил только в деревне… Забавно, страстно любил удить рыбу. А повзрослев разлюбил.
   Ольга:
   – Знаешь, я тебя на самом деле боялась.
   – Да отчего?
   – Не знаю. Потому что никого не боялась прежде…
   Вечер ударил порядочный, ему шла тонкая печаль, влажный асфальт и мысли о напрасно потраченных премиальных. Дышалось много и искренне, несказанные соблазны томились в кружевных испарениях сумерек. Николай и Ольга подходили к ее дому. В руках женщины крутилась веточка цветущей яблони, она отмахивалась от комаров. Говорила обыденно:
   – Можем пойти ко мне, Анюта у родителей. Вообще, тебе не грех как-нибудь на нее взглянуть, все-таки твоя дочь.

   Параграф третий.

   Мощеная молодой с песчаным крапом брусчаткой улица некого австрийского города была скромна витринами и прочим стеклом, кривенькой, вообще говоря, во всех плоскостях и однообразно веселенькой из-за разномастных по цвету, но архитектурно выдержанных строений – выглядела умыто и свежо, что в отсутствие природной зелени являлось резонным и странным образом кондовым. По населению в этот час она получилась бедной. С загадочной целью вдалеке слонялся чахлый дяденька с обширной тонзурой на сивой голове, в фартуке и с громадной отверткой в руке, за которым солово и придирчиво наблюдал толстый, похожий на статуэтку будды кот. Парочка элегантных дам шли неспешно, но деловито, ибо занятием являлся разговор. Это были Таня и Марлен. Говорила Таня:
   – Безумно хочу поехать на Родину – пять лет не была. Но Дитер, он не хочет отпускать. Я, конечно, самостоятельный человек, да и… если исходить из наших отношений, совершенно не обязательно выполнять его капризы. Однако все-таки жаль.
   Нет, улица все-таки не то, тем более что забыли упомянуть настоянную запахом прогресса, сугубо урбанистическую волглость – поместимся в уютную кафешку, где приятно назойливо властвовало амбре молотого кофе, за небольшой двухместный столик.
   – К тому же я достаточно обеспечена свиданиями с родителями и сестрой, Дитер привозит их регулярно. Собственно, Инна скоро совсем сюда переедет, Дитер ввел ее в свой бизнес. Уже подыскали квартиру, он не хочет, чтоб сестра жила с нами.
   Известила Марлен, отделив от губ «кляйне» чашечку:
   – Вы так с ней непохожи. Я была удивлена, когда узнала, что Инна твоя сестра.
   – Да… Возможно, поэтому Дитеру с ней проще.
   – Признайся, у вас с Дитером не сложилось.
   Таня пожала плечами, выражение некой обреченности составило лицо:
   – Грешу на отсутствие детей. Впрочем, я востребована, мне нравится работа.
   – Но годы уходят, милая. Неужели женское… не просит?
   Присутствие на столь незамысловатой улице было неким ритуалом. Кафешкой владел и заправлял Ульрих Дитц, папаша Марлен, Татьяна перманентно сопровождала подругу в еженедельных посещениях этого опрятного, между прочим, достаточно респектабельного, за счет кондитерских способностей папаши Ульриха и соседства с гимназией, заведения – милые пунктуальности, забавы сытой и упорядоченной австрийской души.
   На вопрос, как поживает Дмитрий, русский Татьянин свекор, уже была дана обстоятельная справка, как и относительно приватного проживания, и герр с замечательной въедливостью копал в происках проникнуть в чужую жизнь подле другого столика, – стало быть, Татьяна мялась, ложечка бесцельно, нервно стучала о край чашки, пышное марципановое пирожное покоилось, взгляд говорил о просящемся открыться сокровенном. Убрала руку, отважилась:
   – Признаюсь тебе, больше некому. Отъезд сюда, за границу был ошибка. Здесь все по-другому, я как бы перестала ощущать себя. Как дикий зверек, должно быть, помещенный в золотую сытую клетку.
   Марлен настаивала:
   – Но ты уезжала по любви.
   Таня сделала неопределенный жест:
   – Да, я полюбила Дитера… Мне казалось, что полюбила. – Случилась заминка, Таня снова пошевелила в чашке ложечку. – Понимаешь, там все было на девических, не устоявшихся чувствах – я совершенно себя не понимала. Из определенного была боль, обида на одного парня. Даже хотелось отомстить ему, но это быстро прошло… Потом окунулась в новое – Москва так чарует, захватывает. Все смешалось. А Дитер относился ко мне восторженно, с ним было… иначе, волшебно… Позже это улеглось, стало понятней. Но я уже увлеклась делом, новые правила жизни поглотили. Боюсь, Дитер чувствует это, потому так неохотно отпускает в Россию.
   Марлен пояснила:
   – Я увлеклась Россией благодаря книгам, но ты совершенно не похожа на литературных российских барышень. Даже ваш роман с Гельмутом получился какой-то… робкий.
   – Тут он виноват, у меня-то голова закружилась. Но все было так пристойно, деловито – этот опыт только отвадил меня от других приключений… Знаешь, не кривя душой, мне Дитер дорог. – Таня чуть наклонилась к Марлен, как бы извиняясь, молвила: – Вообще-то самые добрые отношения у меня с его отцом… (Задумалась.) В Дитере на самом деле есть что-то русское. Эта сумасшедшая причуда с саблей… (Раздраженно) Как можно в это верить! – Таня умолкла, глядела безжизненно в стол, сделала глоток из чашки, лицо оживилось. – Ладно, я расскажу. Ты помнишь, в Болгарии Николай показывал фотографию братьев? Там был один из них, Андрей…

   Болгария. Дитер и Татьяна ехали в автомобиле по проселочной, тем не менее скрупулезно и свежо расчерченной дороге; за аккуратным заборчиком абрикоса лежала стиральная доска поля с низкорослым злаком, поодаль клубились кущи, изредка выныривали постройки, несомненно, перерабатывающего свойства, потом торчала стена неба с кучерявыми, исключительно декоративными облаками. Все казалось приплюснутым и утилитарным. Дитер спрашивал:
   – Ты что, без шуток училась с братом Николая?
   – Да, шесть лет.
   – Вы дружили?
   Татьяна молчала. После интервала произнесла:
   – Да.
   Дитер умолк. Положил руку на ее кисть, лежащую на колене. Улыбнулся:
   – Ты не представляешь, Танюша, какая это удача. (Она кинула на него короткий взгляд и тут же возвратила голову.) Ты должна сделать для меня одну вещь.
   – Дитер… – попыталась вмешаться Татьяна, однако он не позволил.
   – Нет, нет, Таня! Я знаю, что ты занята, но… это очень важно! Ты должна встретиться со своим другом.
   – Дитер, это исключено! – Таня вся обратилась к нему.
   Тот замахал свободной от руля рукой, показывая, что не желает даже слушать. Горячо настаивал:
   – Танюша, ты не знаешь! Это очень, очень важно!
   Татьяна откинулась на сиденье, безжизненно смотрела вперед.
   – Выслушай меня внимательно, – воодушевленно говорил Дитер, принимая это за согласие. – У братьев должна быть одна вещь. Она принадлежала когда-то моим предкам, и я хочу заполучить ее. Уже делал несколько попыток, это последний шанс… Таня, нужно уговорить… э-э… Андрея? – да, Андрея, чтоб он вернул ее. (Дитер периодически взмахивал рукой.) Возможно, будет не просто, но это необходимо сделать. Мы продумаем… – Дитер счастливо засмеялся. – Господи, я знал, верил, что улыбнется удача! Господи, даже представить было невозможно…
   – Дитер… – голос Тани оказался бесконечно спокоен, – Андрей – мой первый любовник. Я бежала – от него.
   Лицо мужчины резко изменилось, он вцепился в руль, мертво смотрел вперед. Некоторое время ехал, затем затормозил. Остановившись, откинулся на подголовник, смотрел вперед отрешенно. Потом обмяк и повернулся к Татьяне. Сказал жестко:
   – Может, это и к лучшему, проще будет договориться.
   Татьяна с интересом посмотрела на него. Произнесла, как бы констатируя факт:
   – Значит, ты хочешь, чтоб я повторила опыт? Ну что ж, это было незабываемо.

   Дитер прогуливался по улице с Инной. Мелкие лужицы были покрыты шерстью пуха – на пустом асфальте ветерок перекатил клубок, затем брезгливо слизнул – казались сонными, больными. Лужи были русскими. Впрочем, и небо – вроде вполне космополитическая вещь. Еще страницу назад облачка, сидевшие в идейно идентичном небе, были точеными, похожими на пупсиков, а то и амурчиков, – теперь в кислой синеве торчала позорная каша. Инна – в глазах сидела усмешка – коротко бросила:
   – Значит, Таня призналась.
   Дитер кивнул.
   – Я не хочу ее терят, она мне дороже эта проклята сабля. А я чувствую, что так возмощна.
   Инна посочувствовала:
   – Я с радостью постараюсь помочь, но как это сделать?
   Дитер остановился и посмотрел открыто:
   – Ты – женщина! Ты красивая женщина… И ты знакома с Андреем.
   Инна засмеялась:
   – Мне нравится, что мы так хорошо понимаем друг друга.
   Они пошли дальше, Инна всунула под руку Дитера свою, затейливо смотрела на него, вкрадчиво поинтересовалась:
   – Для начала признайся, что за интерес у тебя к этой глупости?
   – Этого, разумеется, я сказать не могу.
   – Принято. Любопытство, однако, потешить я постараюсь – почему тебе понадобилась эта вещь только теперь?
   Дитер раздумывал. Объяснил:
   – Я мало знал о ней, отец не любит говорит о прошлом. Всю историю о сабле мне рассказал дядя. Это он узнал, где ее искать.
   Инна размышляла:
   – Да уж, и впрямь мистическая штуковина. Надо же, как странно сплетаются судьбы.

   По улице передвигался Андрей. Эпидемия пуха совсем не кончилась, но таковой уже сворачивался в ржавые неровные холмики по обочинам дорог. Мимо проходила молодая женщина. Задорно и изящно переступали прелестные ноги, мало прикрытые юбкой, модные черные очки ловко подчеркивали таинственное содержание гражданки. Андрей естественным образом неназойливо скосил глаза. Женщина синхронно проходящему Андрею повела голову, приостановилась, прозвучал возглас:
   – Андрей?
   Тот остановился. Вгляделся, резво возникла улыбка:
   – Инна! Черт возьми, что за существа эти женщины – вам все к лицу. – Приблизился. – Сколько зим…
   – Еще и лет. – Женщина обнажила девственные зубы. – Не вмиг узнал, конечно. А я тебя сразу. И знаешь что почувствовала?
   Андрей покаянно сыграл плечами.
   – Зависть. Долго жить будешь. Буквально неделю тому вспоминали тебя с Татьянкой. Впрочем, зачем это нужно – долго жить.
   – Подожди, – азартно обратился Андрей, – Татьяна здесь?
   – Нет, я только что приехала из Австрии.
   – Как она?
   – По разному. Вот, скажем, тебя вспоминали.
   – Трудно поверить, что добрыми словами. Однако все равно лестно.
   – Не кокетничай.
   – Как она на самом деле? Очень любопытно.
   Инна чиркнула взглядом по часам, глядела на Андрея просто. Полезла в сумочку, подала визитку, сказала по-свойски:
   – Мне сейчас некогда. Вот номер, не уймется интерес, звякнешь. Пока. – Отходя и подняв ладонь, поиграла пальчиками…
   Утренняя постель, как в этом много. Особливо, если оккупантов двое. Паче, ежели оные разнополы. Имеем этот случай: букет женских волос с матовым профилем лица рисовал на подушке пейзанский натюрморт, впрочем, соседствующий мужской клочковатый анфас, скорей реалистического толка, удачно приводил общий пейзаж в сюрреализм. Утренний луч устраивал на ленивых стенах кубистические соревнования, неряшливый барочный узор покрывала уместно укрощал пространство, ну и так далее… До имен участников, «уверен», не доберетесь. Ну ладно, вот они: Андрей, Инна.
   Запикал будильник. Инна открыла глаза, надавила кнопку, повернулась к близлежащему, сообщила ласково:
   – Товарищ, тут в постель не подают… После первого раза, во всяком случае.
   Андрей выпростал взлохмаченную голову:
   – Я опять угадал не туда?
   Инна засмеялась:
   – Андрюша, через час я выхожу из дома. Это время можешь заниматься чем угодно.
   – Хочу тобой…
   Андрей сидел дома, левой рукой что-то наигрывал на синтезаторе, другой, внимательно глядя в дисплей монитора, манипулировал компьютерной мышкой. Раздался телефонный звонок.
   – Да.
   Прозвучал электрический голос Инны:
   – Привет, ласковый. Страшно захотелось сделать тебе что-нибудь приятное и отсюда выполняю обещание, чего за мной совсем не числится.
   – Погоди, вспомню, – расплылся Андрей. – Ты стала президентом и предлагаешь мне руку.
   – Почти. Я договорилась с тем господином, который много может. Естественно, он для начала хочет посмотреть твой клип, послушать альбом. Я, конечно, расписала.
   – Может, и не стоило, разочарование вещь едкая. Ты сказала, что клип – демовариант?
   – Ты сам скажешь.
   В гостиничном номере, в креслах и на стульях разместились Дитер, Инна и Андрей. Мужчины держали бокалы с виски, Инна пила кофе. Смотрели клип. Вдруг Дитер напрягся, удивленно кинул голову к Андрею – кожа на лице разгладилась, глаза замечательно заблестели – однако тут же опал, причем, кажется, насильственно, возвратился к просмотру… Акция закончилась. Дитер, несколько секунд напряженно глядя в пустой экран, молчал. Дальше возник голос и был он странно несвеж:
   – Знаете, первое впечатление достойное. Конечно, вы оставьте мне все это, я хорошенько послушаю альбом и еще буду смотреть клип… – Дитер сделал глоток, лицо вновь приобрело некоторое беспокойство, обратился к Андрею, но на него не глядел: – Эти… э-э… лелепути – они далеко? Где вы это снимали?
   – В соседней области, несколько часов езды.
   – А как вы их нашли? Они ваши знакомые?
   – Какие там знакомые. Случайно получилось. Делали выездной концерт в одном городке, они там живут – вот мне идея и пришла.
   – Идея замечательная.
   Подала голос Инна:
   – По-моему, замечательная настолько, что не грех выпить шампанского.
   Дитер суетливо встал, прянул к бару. Рассматривал содержимое, виновато забормотал:
   – Я сожалею, но здесь нет.
   Встал Андрей, направился к двери:
   – Что за беда, организую в две минуты.
   – Погодите! Это неловко, вы – гость!
   Андрей мягко заметил, выходя:
   – Бросьте, что за формальности. Вы лучше пока еще поглядите, там есть наброски.
   Когда ушел, Дитер повел себя странно. Медленно шагал, задумчиво глядя в пол, внезапно воспалился, топнул ногой, исступленно выкрикнул:
   – Черт, черт, черт!
   Так же внезапно успокоился… Инна сперва испуганно, потом вопросительно смотрела. Дитер виновато ощерился, заговорил спокойно, даже устало:
   – Кажется, я действительно схожу с ума. – Замялся и тихо произнес: – Эта маленькая женщина в клипе… лелепутька… Впрочем, это ни к чему…
   Когда Андрей возвратился, Дитер был ровен, сразу заговорил:
   – Я думаю, клип мы сделаем профессионально. Знаете что, мы съездим с вами в ближайшее время, посмотрим на месте. Лелепути – это находка. Я должен с ними познакомиться.

   Студия. Знакомая ситуация: режиссер в наушниках, Андрей прижимает один наушник, за экраном поет девочка лет тринадцати. Андрей допытывался:
   – Где, говоришь, она поет?
   – Классик-хор Аврора, солидная контора, многажды лауреаты. Надюшка, правда, не солистка, но мне кажется для троеголосия в твоем проекте как раз идет.
   – Да, поет довольно чисто. Где ты ее нашел?
   – Соседка моя, вот с такого возраста знаю.
   Молчали, слушали. Андрей говорил:
   – На высокую партию вполне годится… Слушай, и двух других надо в этом хоре порыть, отличная идея!
   – А я тебе давно говорил.
   Из коридора появилась молодая женщина.
   – Андрей, тебя к телефону.
   Андрей снял наушники, пошел из комнаты. Зайдя в другую, административного характера, взял трубку.
   – Да, я слушаю.
   – Здравствуй, Андрей, это Света.
   – Здравствуй, милая, бесконечно рад тебя слышать. Ну что, настроение боевое? Как тебе Дитер, похоже будет дело, заинтересовался мужик.
   – Я, Андрюша, из-за него и звоню…
   – Что такое?
   – Понимаешь, он после вас один приезжал, пришел ко мне. Мы долго разговаривали…
   Сегодня Дитер с Инной находились у нее дома, он мрачно огорчался:
   – Провалилось.
   – Что провалилось?
   – Всё, чего-то я не учитывал. Я был уверен, что она станет полностью на моей стороне…
   – Говори ясней.
   – Света, лелепутька из клипа. Она получается моя сестра, потому что внучка женщины, которая воспитывала отца… Не понимаю, Андрей ей никто, а я и деньги предлагал, все что угодно. Не понимаю.
   – То есть она предупредила Андрея?
   Дитер кивнул головой.

   Едучи в такси Татьяна жадно тискала взором распахнутые панорамы – жадность свойственна человеку, посетившему после внушительной разлуки родину. Город, естественно, стремительно изменился – вспухли многоэтажки неожиданных пропорций, их на беглый взгляд вольное размещение оживляло слово архитектура. Современные кварталы смежались с косными рядами унылых застроек, куда вкрапливались обильные замысловато бликующим стеклом – декорум прогресса – претенциозные сооружения. Впрочем, завершилась поездка в околотке привычном взгляду. Татьяна звонила в дверь, улыбка, что вибрациями кривила ее губы, была скорей настороженной. Открыла набравшая формы Лида, старинная подруга Татьяны, и с ликующим визгом кинулась к ней с объятиями:
   – Танька, какая ты молодец!
   В квартире содержались еще женщины, все с радостными возгласами полезли к ней – фронтовые подруги. Корили шутя:
   – Подлая, в кои веки до вотчины соизволила…
   – Буржуинка!
   – Девочки, – оправдывалась Таня, – всем сердцем стремлюсь, но… То работа, то муж не пускает. Папка заболел, иначе не знаю, когда бы выбралась.
   Опустим… Уж хорошо были тронуты сосуды, неряшливы тарелки, разогрелись лица.
   – Колись, Танька – хорошо где нас нет? У нас мода пошла – не жаловать.
   – За границей, девочки – удобно.
   – Ну давай, давай, расшифруй. А то мужики не поверят, что с тобой были.
   Татьяна соорудила сосредоточенный вид.
   – Там все лучше, потому что, во-первых, качественно, а главное – понятно, обоснованно. – Татьяна умолкла, немного задумалась, голос пошел ровный. – Выразить это, девочки, практически невозможно… Понимаете, у них всякое достижение есть выбор от силы из трех вариантов, и кажется вполне доступным. По существу, нет игры, мало чем рискуешь, ибо все градуировано, весь риск заключается в неверном определении собственного статуса. Не надо преодолевать, ты жизнью – занимаешься. Такое модное теперь и у нас… (Татьяна с горчинкой усмехнулась) и у нас… выражение заниматься любовью чрезвычайно характерно. Хм, заниматься любовью. В общем, удобно.
   – Да уж, это нам мало понятно.
   Таня беззаботно махнула рукой:
   – Да ну… Давайте выпьем – хорошо там, где нам хорошо.
   – То есть тебе там хорошо.
   – Мне там… спокойно.
   – Ну давай так – обратно не тянет?
   Татьяна ткнула вилку в тарелку:
   – Не знаю.
   Одна из подруг поделилась:
   – Из нашего класса за границей живут трое.
   Ревниво выступила следующая:
   – А слышали, что Рувка Гуткин из Израиля в штаты перебрался?
   – Ерунда, это его брат.
   Таня призналась:
   – Кстати, я с Верой Васениной часто по телефону болтаю – она тоже в Израиле.
   – Да знаем, она, между прочим, в отличие от некоторых постоянно приезжает.
   Татьяна негромко, с решимостью, как бы противореча кому-то, отмерила:
   – Думаю, я теперь чаще буду выбираться.
   Возникла тишина, женщины с напускной сосредоточенностью ковырялись в тарелках. Одна из присутствующих, полноватая, крашенная блондинка уперла в Татьяну взгляд. Фраза ее, поскольку явно пропитана была недержанием, что отслеживалось уже по слабой связи с предыдущим разговором, почему-то отдавала торжеством:
   – Девчонки, я недавно Андрюшку Орлова видела. А ничего, скажу я вам, смотрится.
   Глаза синхронно свелись к Татьяне. Губы ее остались сомкнуты.
   – Он, слышно, так и пошел по музыке? – спросила Лида.
   – Вроде того… Впрочем, на любительском уровне.
   – Не надо, я с ним часто вижусь – достаточно зарабатывает, – заступилась еще одна, тонкая, навязчиво модная. – Не Киркоров, конечно, но что-то имеет… Между прочим, так один и живет. – Взгляды прижались к Татьяне плотней.
   – Слушайте, а давайте позвоним!
   – А чего – запросто. – Та, что часто видится, напористо ступила к телефону.
   Таня несильно – чтоб не заподозрили в интересе – уперлась:
   – Девчонки, ну зачем это…
   – Алло, Андрей Александрыч? Здравствуйте, богемный вы наш… Ну да, я. Какой голос? Нормальный голос, нетрезвый… – Слушала, смеялась. – Не только тебе весело жить. Тем более, что есть повод… А вот догадайся – впрочем, я не помню, ты у нас кто был, умный или интересный?.. Крайний? Ну ладно, богеме думать не к лицу, так что сообщаю. Имеем междусобойчик девчат из А-класса хорошоизвестной тебе школы по поводу наличия одной особы, которая когда-то считалась Таней Жуковой, а теперь именуется фрау Деордиц – это чтоб ты губы не раскатывал… Ну вот, сразу дайте ему – мы, дружочек, при капитализме живем, за все надо платить!.. – Слушала, смеялась. – Вообще-то она рвется, девчата еле сдерживают.
   Татьяна сделала возмущенное лицо, обильно покраснела. Женщины повизгивали, под руки практически поволокли Таню к телефону. Ее отпустили, подали трубку, она пока не брала, но уже выпрямилась осанка, зажегся упрямый и озорной зрачок. Прижала трубку к уху…

   Лирика, природа в осенних тонах. Андрей и Татьяна идут по аллее. Аллеи созданы, чтоб по ним ходили, именно с этой целью деревья одеваются листьями (голое оскорбительно), ибо они классически угодны глазу: цвет, живость (кокетливо вертлявый листок безупречный соперник огню), – безусловно отсюда возникает умиротворяющий ворс газона. Скромные и обязательные детали аллей – заядлые протагонисты совершенства… Наши пешеходы так хороши – послушайте Андрея и усвойте достойную внимательность Тани:
   – Вся моя юность состояла из мучительных бичеваний по поводу собственных недостатков. Нерешительности… да что там, трусости и многого еще. Весь этот многочлен отлично умещался в скобках, которыми были отборная тупость и физиологические происки организма… Я помню зависть – всеядную, изнурительную. И жадность – хотелось всего. Оттого не понимал – чего именно.
   – А теперь?
   – Я пришел к себе. Впрочем, этого не могло не случиться… Я, конечно, одарен – это дар потребителя музыки. Я – слушатель незаурядный. Нет-нет, я серьезно… Вероятно, у меня присутствует врожденный вкус, но главным образом тот самый дар слушателя, – эмоциональная память дает ну что ли сочинительские возможности. Я, конечно, не композитор в готовом смысле, мне недоступно сочинение путем построения музыкальных образов, как это, вероятно, происходит у профессионалов. Собственно, даже музыкальной грамотой владею самодеятельно. Впрочем, больше чем на попсу я и не претендую… И теперь – знаешь, как я делаю музыку песни? Просто перебираю звуки… И сверкает. Некое сочетание нот вдруг кусает меня. Оживает чувство ритма, темп, прочее. Полагаю, здесь и работает отчасти вкус, но больше память. Организм вытаскивает выгодную музыкальную фигуру, апробированную эффектом чужих композиций. Реминисценции, иногда откровенная компиляция. Из небольших кусочков составляю нечто претендующее на оригинальность… Я говорю к тому, что занятия такие для меня доступны и… естественны, потому что… Понимаешь, ничто, как сочинение музыки, не способно ублажить такого как я. Дело в том, что музыка не требует умственных затрат, ибо задействует напрямую физиологию. С другой стороны, благодаря непосредственности сохраняется сила воздействия – музыка легка и эффективна. Плюс – мало где есть такое многообразие средств; сюда же – труднодоступность для анализа: музыка не бывает глупой, – все это делает ее чрезвычайно свободной. Для человека, стало быть, ленивого и независимого – заниматься музыкой самое то. – Помолчал, повернулся к Тане, улыбнувшись. – Или я оправдываюсь?
   – Да ну тебя!.. – возмутилась Таня. Сказала мягче: – Я вспомнила сейчас, как мы однажды разговаривали о клипах. Ты помнишь?
   – Я, разумеется, все помню.
   Они молчали, шли, смотрели, – они были вместе.
   – Знаешь, я тут возле школы нашей нарочно прогулялась. Так стало… терпко.
   Андрей, виновато улыбаясь, и, вместе, с глубокой тоской произнес:
   – Юность – глупая, беспощадная. А ведь ничего сильней не было. – Помялся. Выпустил: – Тань, мне ничего не надо… только одно.
   Она вопросительно посмотрела. Он повернулся – открытый, свободный взгляд наполнял глаза. Молвил:
   – Послушай одну вещь.
   Они находились у него дома, они стояли рядом подле окна и молча смотрели в мир. Звучала песня, которую там, в десятом классе так и не сумел спеть Татьяне Андрей.

Вечный двигатель Виктор Брусницин