Я выбрал Вас
Виктор Брусницин

Часть первая

   Иные, конечно, не помнят, а существовал воплощенный Жаном Маре персонаж – Фантомас. Шороху гражданин в нации наделал немало, что же вы хотите относительно восприимчивого юного населения.
   Танюха Митина, рыжая конопатая бестия, свои десять лет всецело отдала деревне и принадлежала к породе особей, скажем так, с широким диапазоном начинаний. Цивилизация тогда веси не обходила и сельчан героем не обездолила. Словом, было предпринято совещание с закадычной подружкой Светкой и на крепком и белейшем, добытом особыми ухищрениями ватмане каллиграфически случилось выгравировано: «Мне нужен труп, я выбрал вас. До скорой встречи. Фантомас». Уведомления тайным методом доставили до надлежащих адресатов.
   Возьмите деревню. Мечтательный народ (зимы, делать нечего), нередким числом пьющий (мечтается под это дело исключительно), стало быть, воинственный как минимум в половых плоскостях и, значится, чующий за собой проступки. На другой же день у Марьи Петровны, учительницы по русскому, что намедни посулила Танюшке пониженный результат в четверти, имела место рассеянность. Впрочем, учиха периодически вперялась в подопечных, скулы обострялись и зубы принимались кусать нижнюю губу.
   На перемене Танюшка горячо шептала в ухо Светке:
   – А!? Ты видела, как свалялась! У, невзгодина, доскется еще у меня.
   К вечеру в сельпо – лобное место – посмеивались относительно депеш. Сколько их произошло, точно не знали, предъявлены обществу случились две. Сенька Ухо (он недавно навалял старшему Светкиному брату), тридцатилетний конюх, пропеченная пьянь, приверженец трехэтажной и кулачной аргументации, маниакальный фрондер (ему принадлежал знаменитый форс: «Ты мне, блефуска, палец в рот класть остерегись – обкорнаю мгновенно»), обладатель поразительной рыбацкой удачливости и многих еще забубенных особенностей поведения – чистый ангел, словом. Единица кичился документом, гордо покачиваясь и доказывая, что он бы сыграл не хуже Жана Маре, а если насчет Милен Демонжо (артистка на роли подружки главного героя), всякие там «о-ля-ля» у нас не проходят, а делается так. Сеня вытягивал руку с растопыренными пальцами, с силой скрючивал их и затем выворачивал кулак, утверждая: «И на калкалыгу… и привет, Маруся». Бабы кисло смеялись, тряся бюстами, и презрительно отворачивались.
   Второй потерпевшей произошла рослая продавщица Нюся (не дала Танюхиной маме вперед товар, за что та звонко получила от папы Миши по «рундуку», «корме» и так далее – длинный перечень обозначения бывшим моряком зада). Тут было тоньше. Нюська поносила матом Колю-Васю, хахаля и по совместительству механизатора, которого якобы турнула пару месяцев назад (всем было известно, что Коля слинял сам, не выдержав взгального характера местной знаменитости), настаивая, что эти гнусные происки – дурацкая месть бесславного ухажера. Здесь реакция всякой вновь подошедшей покупательницы была практически одинакова: оная изготовляла сочувствующую улыбку, а дальше начинала бегать глазами. Вне же досягаемости ушей Нюси все сходились на том (полушепотом), что список инициаторов пакости имел внушительный потенциал. Сенькин прецедент в расчет не брали: так, очи запорошить.
   Занимательно, что ни один посетитель не заподозрил детской шалости – Танюшка со Светкой (первая по преимуществу) разжились возмущением. Даже мама, которой было рассказано о магазинных новостях, причем с настырным прищуром, обрадовалась каверзе и неотличимо от народа предложила свой кадастр заинтересованных, но и мимолетно не выразила подозрения в творческих наклонностях дочери. Самолюбие той искрило.
   Соответствующий ход имел такой образ. Двум персонажам – Маше Боковой, местной красавице (причина? – а вот так, нечего нос задирать, выбражуля, понимаешь, номер пять) и Егору Ершову, красивому же, однако мало проникнутому этим обстоятельством убежденному конюху (исключительно, выходит, из удобства доставки) – были переправлены карточки следующего содержания: «Явись в позоре, пробил час – ты будешь первой (ым). Фантомас». Однако уже на другой день события приняли тот характер, когда предпринимательство становится весьма чреватым.
   Сеню обнаружили мертвым. Он захлебнулся, извините, в собственной блевотине. Ну, с кем не бывает – а Сене-то и помочиться в общественном месте, что сморкнуться. Милиция даже особенных исследований не производила – все было ясней неба. И только когда представители органов, упаковав преставившегося, исчезли за поворотом – народишко, понятно, не особенно спешил разойтись – кто-то вспомнил о Фантомасе. Надо взять, воспоминание нашло горячий отклик, толпа, начавшаяся было разряжаться, дружно сомкнулась и гвалт приобрел отчетливые децибелы.
   – А может верно, с запиской-то – совсем не шутка? – выразился кто-то непосредственно.
   – Подь ты к чомору, – предложил иной.
   – Все-таки Сеня пусть непутный был, а пел отменно. Да и навозом широко обеспечивал.
   – Ну, печень, положим, он совсем не водкой угробил, а бобы жрал непомерно. Бобы-то не всякому, не в Китае.
   – Поживи-ка – еще как сковырнешься.
   – Нда, переборщил на этот раз. Отлучился с лица земли капитально.
   – А кулаками безобразничал, не отнять.
   – Бог дал, бог взял.
   – Однако впрямь, каково поживется, таково и отрыгнется. Квит ровнехонько в яблоко.
   Некто вспомнил, что на сеансе в пресловутом фильме Ухо громко чихал и сморкался. Другая призналась, что Сеня по бухлу отрицательно отзывался о товарище Фандоре – журналист в фильме – в том смысле, что он таких в армии мочил, как пьяных комаров.
   – Иэх, в гробину так, и тяпну же я ноне, ох и встряхнусь! В дрезину! – тоскливо и радостно выразил мнение Егор Ершов, тоже из горьких, стало, верный собутыльник Уха – очередной сливок общества.
   Однако настоящую жизнь сходка приобрела после того, как тетя Паня Пивоварова плеснула по варикозным ляжкам равновеликими руками и истерически сообщила:
   – Сариса небесная! Да вы записку-то его видели? А я ведь от и до разглядела. В углу-то гумашки сыфра стояла. Девять. С места не сойти.
   Все онемели – на дворе стояло девятое сентября. Занимательно, что отнюдь не усомнились в подлинности тети Паниного видения. Притом никто, нечего сказать, толком не разглядывал метку, мало того, никак не могли дословно воспроизвести текст, но все помнили, что речь о сроке шла. Начали на многие лады воспроизводить. Возникло предложение пошмонать по незамысловатой мебели – может, где под клеенкой, как водится, очерк оставлен – однако забылось за репликами. Между прочим, пыркнулась и Танюшка: она довольно зычно пропищала содержание поэмы, за что чувствительно была ущипнута смекалистой Светкой. Слава богу, на потрясающую осведомленность никто внимания не обратил, тем более что история приобрела гораздо кучерявый оборот. Кажется, Степан Данилович, бывший председатель, догадался:
   – Дэк это, у Нюськи присутствует факт. Надо-ка сверить.
   Народ, было, дружно тронулся, однако угрюмый и, пожалуй, азартный гомон прорезал испуганный возглас:
   – Ляксандра, что с тобой?
   Все застопорились и устремились взглядами. В сторонке белая как мукомол стояла Варвара Александровна, заведующая почтовым отделением (с год назад топталась интенсивная и пакостливая молва на основании того, что папа Миша превышающее всякое благообразие количество раз заглядывал в избу почтмейстерши), рот ее был уродливо раззявлен, глаза рвались из тела. Толпа замерла в почтительном созерцании. Варвара очнулась, губы плотно сомкнулись и затем потянулись в улыбку из тугой резины, ресницы нервно захлопали и изо рта выпали звуки:
   – Да нет, я ничего… опаздываю… домой надо.
   Она развернулась и неимоверной походкой отчалила от населения. Красноречие происшедшего превышало любую возможность.
   – Вот так номер!.. – озвучил по исчезновению бедолаги историю Юрий Карлович, библиотекарь. И вслед сказанному нахмурился, нечто вспоминая. Оживился. – Однако Варвара кино не смотрела, это я досконально знаю. В городе была, у дочери.
   – Буди там и сходила на сеанс, – вякнула тетя Паня.
   – Да нет же – обсуждали, – остался неумолимым библиотекарь. И дальше совершил совсем худое – развел руки и молвил вполне от души: – Странный выбор…
   Юрия Карловича уважали. Уже потому, что наличествовала немецкая кровь. Бывший агроном, придирчивый к ударениям в словах, он имел обыкновение, сурово глядя исподлобья, вращать мысли, которые неизменно по прошествии срока обретали нужный путь. Вообще крепкий человек; судите сами, не отказывал дать взаймы, и – внимание – ему всегда возвращали. Иначе сказать, воцарилось гробовое молчание. На лбы полезли морщины, глаза покрылись флером, пальцы рук нервничали – народ дружно ударился в статистику собственной безнравственности… Добавьте, еще и Данилович веско булькнул:
   – Дэк о том и речь, не в кине штука.
   Впрочем, он же эпидемию и прервал, тронулся, собрание квело потянулось следом.
   Надо сказать, день пришелся дивный: нередкое солнце, умело шныряющее меж вальяжных облаков, жидкий ветерок, веющий основательными запахами свежих заготовок, тонкие звуки неприхотливой природы, пронзительный настой размеренной и не скудеющей жизни. Шли по заулку, вытянувшись между колеистой, заполненной длинными, смазливыми лужами дороги, и плевелом, бурно растущим вдоль заборов. Говорить было бессмысленно – опять арифметика, стало быть.
   В разум привел дружный топот по обширному крыльцу магазина, в лад загомонили. Нюськи на месте не оказалось, ее замещала – вещь небывалая – помощница, недотепистая и курносая Лидка Карамышева (да ведь и такая гожа хоть для сравнительных комбинаций – горазды мы собственное благополучие разузнать), еще и перепуганная нашествием.
   – А что вы хотели, – констатировал Юрий Карлович.
   Понеслись комментарии: дело в том, что на умиротворенного Сеню Нюся, конечно, взглянуть прибегала и даже имела прищур глаз (Сеня владел очередной коварной особенностью на любую привередливую акцию Нюси отмачивать универсальную контрадикцию: «Не хвались баба широкой п…»), но тут же упылила будто на работу – а кому ж руль доверить. Оказывается, совсем не на работу. Куда? Лида оторопело и невразумительно мычала.
   Все прояснилось ко времени, Нюся принеслась. Ворвалась в магазин, следом ухваченный за рукав понуро тащился Коля-Вася, невзрачный, если б не богатые кудри и чуб, мужичок, едва не на голову пониженного сравнимо с Нюсей размера.
   – Вот, полюбуйтесь! Охламон ты, охламонище, – настойчиво шумела она. – Тварь распоследняя и некультурный человек! А еще на мотоцикл денег добавила!
   Нюсю дружно успокаивали. Она делала картинно-карикатурные позы, как то: интенсивно терла виски, не забывая следом подшаманить прическу, откидывала в сторону лицо, распахивала навстречу сопернику глаза и прочее. Очевидцы ловились только так – Нюсю гладили, терли, заговаривали. Впрочем, выныривало и впрямь горестное нытье:
   – Что я тебе сделала, гад. Ы-ы, – Нюся совала в нос зазнобе справку.
   – Не мой почерк, – непреклонно тыкал Коля-Вася в выведенные печатной методой буквы эпистолы, кидая в другой угол рта гармошку «Прибоя».
   Степан Данилович ответственно перехватил предначертание, хмуро вперился.
   – Ага, есть циферь! – победно сообщил он. И пошел тягуче, равномерно смурнея, глядеть в Нюську.
   Помещение вмиг покрылось недоброй тишиной. Взгляды следом за экс-председателем уткнулись в продавщицу.
   – Чего это? – хватко почуяв недоброе, испуганно лепетнула избранница.
   Тишина продолжилась, взгляды аналогично. Нюся закрутила головой, враз позабыв о Нехорошем… Не удержалась тетя Паня – вестимо, что с хабалкой она существовала при горячих недоразумениях:
   – Понимашь, Нюсенькя. Этта неладно получается. У Сеньки-т в бандароли сыфра стояла. Девять. Што ись, ровнёхонькё девятое сёдне. Кумекашь?
   Нюся скумекала – икнула. Глаза ее неимоверно расширились, рот значительно разомкнулся, и вся она, кажется, надулась точно дирижабль. Слабый за слоем шейной плоти кадык размашисто заходил, уничтожая слова. Все уважительно не шелохнулись… Однако Степан Данилович вдруг ожил, резко уронил голову и вновь вонзился в циркуляр.
   – Вот черт! – воспаленно воскликнул он. – А у Нюськи циферь – четыре.
   – Ыыыы! – незамедлительно завыла Нюся, глубоко запрокинув голову.
   Народ молча и непроницаемо смотрел на гражданку, прочесть чувства было недоступно, предположить – что угодно. Самым чудесным образом повел себя Коля-Вася, он, обретавшийся прежде за крупом главной героини, вдруг как бы повалился и ткнулся головой в обширную спину любимой, охватив руками богатую талию… С этой парой было покончено.
   На другой день наладил влачиться дождь, однако лобное место случилось посещаемо. Дело в том, что вчера ввечеру имела место депутация к Варваре Александровне в лице вездесущей тети Пани и Юрия Карловича (тот сопротивлялся, но Данилович увещевал библиотекаря тем, что Варвара единственная выписала как-то «Войну и мир»).
   Бледность почтмейстерши имела право на существование, ибо зловещий манускрипт действительно состоялся, а пуще прочего в оном содержалась цифра десять. Юрий Карлович остался удручен ипохондрическим видом подруги и выражением в лице даже безнадежности. Был, например, дан совет не ходить завтра на работу и вообще отчалить в город, наконец пожевать ревеня или, надежней, принять пургена (слабительные), что по заверению полукровки нейтрализует любые душевные перипетии.
   Итак, гневные комментарии царили:
   – Диверсия сплошь и рядом, – излагала тетя Паня. – Чо жо, эко место, куда смотрит милисыя. В Кочневой робята кочету шею свернули, так в районе дело завели, а Сенещкю завернули и только видели. И вырву, што ись, не понюхали – а может там дуст.
   – Ек ту скоро придут да пирог из печи начнут вынать, – сложив руки на пузе, обиженно поджав губы и гордо отклонив голову, пламенно поддакивала бабка Куманиха, большая поклонница кого-либо шпынять.
   Преисполненная и словоохотливая Нюся – пассия вчера сбегал за пожитками – громогласно пылила:
   – Лучших людей теряем (подозреваем обладание посланием – ну не о Сене же)! Я говорила, французскими-то фасонами улещаться, от навозу – до добра не доведет.
   Юрий Карлович, как раз отоваривавшийся, осерчал, повернулся к бабам:
   – Воете ровно шавка подле покойника. Верно сказано: хорошее слово – христово, дурное – бабское. Пока что отлучился только Ухо. И то – причина… м-м… изрядно земного толка.
   Нюся прокалила взглядом и, нагло своротив с не устоявшихся весов гирьки, назначила стрелке верхнее значение амплитуды.
   Деревня находилась в нервном ожидании. И оно было вознаграждено: нынче же к вечеру из города прибыл несколько утраченный муж Варвары Александровны. Как только пронесся слух о визите, деревня скопилась неподалеку от избы Варварушки. И не напрасно, в доме решительно происходил скандалез: звучали верхние тона обоих участников, и даже нечто вызывающее подозрение в рыданиях. Правда, все скоро смолкло, и над баней закурился дымок. Однако сходка не оказалась даровой.
   ***
   Племенной бык Антей, трехлетний парубок, страдал. Фрося, сами понимаете – волоокая буренка весьма игривого склада, что недавно поступила в совхозное стадо, будучи отданная бабкой Фисой Тащилиной за некоторую сумму, покрывшую покупку швейной машинки. Черт его знает, откуда они берут эти повадки – непотребно мотать хвостом, стрелять ушами, крутить шеей и, особенно, тревожно, весьма колоратурно и совсем неурочно мычать. Может, набираются в мирской, распоясанной жизни? Нет же, Антоха общался с аналогичными представителями, председатель Иван Ильич Фирсов пускал периодически частников на совхозную зеленку.
   Кем точно был Тоша в прошлой жизни неведомо, однако явно нерядовой особью. Весьма допустимо, гвардейцем кардинала и очень даже имел глаз на какую-нибудь маркизу де…, ибо наглядны случились прирожденные повадки. Парень, скажем, мог, весело взбрыкивая задними мослами – чем не антраша – пронестись мимо Фроси, а затем, виртуозно развернувшись, замереть афронт любезной, низко склонить голову и, игриво фыркая, вращать точеные рога, несколько кося карими очами и предлагая какую-либо невинную забаву. Однако Фроську подобное обхождение абсолютно не брало, именно на такие выходки мадам индифферентно замирала, не переставая мусолить жвачку и уставившись в кавалера, и неодобрительно мукала с очевидным противопоказанием к ответному ходу. При всем том она категорически предпринимала вышеописанный характер и терлась подле Василия, угрюмого и комолого быка низкопузой конституции, длинный и землистый, в репьях хвост которого вечно колотил, безрезультатно гоняя шершня, по облезлым чугунным бокам. Обвислая и отягощенная непрезентабельной ниткой слюны челюсть его неизменно поперечно ходила – прерываясь исключительно, когда вытянув шею, тягуче, в регистре контрафагота Вася вякал что-либо крепкое – и взгляд был равнодушен и вместе бесконечно самоуверен. Не иначе сия натура вдохновила на анекдот относительно «не суетись, спустимся с горки и пере… все стадо».
   Пробовал наш Ромео учинить этакое вельзевульство, именно, ковыряться в пику Фросе рогами в цветистых боках совхозных телочек, что те воспринимали вполне должно – отбрыкивались и жантильно убегали, норовя при этом угодить в угол выгона, то есть заведомо обрекаясь на западню – но и это не пронимало. Требовался сильный ход. И Тоха таковой нарыл, как обстоятельства к месту возымели стечение. И оценим изящество демарша.
   ***
   Раскрасавица Мария Бокова, манерная молодуха, вылущивая семечки, с презрительным выражением лица стояла согласно ранжиру чуть в сторонке от основного кагала, что кучковался малость искоса избы Варвары Александровны. Подле, внимательно следя за дымком бани, тараторила вечный ординарец Нинка:
   – Петро Тащилин из городу с чувой приезжал. Вся из себя, в крепдешине, складка сзади до самого гузла. На скрипке будто пилякат… И у него куртка вельветовая на молнии. Пижон.
   – Фи, ничего в ней особенного – нос плугом, ногти лысые. – Маша вытянула перед взором откормленный безымянный ноготок. – А Петька хоть после института, вовсе невидный и рукава рямканые.
   – Сам в очках и эта щурится… – услужливо вторила подруга. – Ноне будто опять «Лимонадного Джо» привезут, нового нету. Катугин баял.
   Иначе сказать, имели место прения. В лад кудахтали не собранные еще во дворы куры, заливались птицы, солнце расторопно валилось в марево горизонта.
   И тут случилось невообразимое. Наш Антуан неожиданно выскочил из соседнего с Варвариным двора, отчаянно взбрыкивая, точно на родео, и начал неосмотрительно носиться по улице. Кодло ахнуло и вжалось в ограду. Только Маша надменно сохраняла позу. Действительно, она была хороша в сей миг корявый, инда прилепившаяся к губе скорлупка ей необыкновенно шла. И над всей этой недосягаемостью надругался Антоха. Что им овладело, поясним после, а теперь он подлетел к девице и почти от земли судорожно вздернул голову. Ситцевое белое платье в горошек, зацепленное рогом, взмыло вверх, точно у Мэрилин Монро, треснуло и обнажило розовые байковые рейтузы. Мария очумело завизжала, Антей испуганно пустился наутек – куры, чертыхаясь, сыпанули в стороны, кобелек погналась за озорником, надрывно тявкая. Шокированная девушка вслед поступку зачем-то тронулась подпрыгивать, дико повизгивая и предоставляя собранию меж разваленное до пояса платье сокровенные виды. Затем остолбенела, окунула голову в причиндалы и, уже ровно, безобразно воя и неаккуратно запахиваясь, побежала, напрочь уронив былую стать.
   Ну что ж, поясним сотворившееся. Соседка почтмейстерши, бухгалтер Артемьевна, будучи кумой зоотехника Колчина, элементарно зафрахтовала Антея на предмет случки со своей Зойкой. Процесс с самого начала категорически не пошел: Зоя всячески предлагала себя, Антон артачился, Артемьевна извелась.
   А что, собственно, вы хотите? Ну хорошо, Антуан готов служить на совхозном поприще, но частники… все-таки не о дровах речь – отборные посевы. В общем, голубой ген возмутился. (И с чего вы взяли, что незабвенный образ маркизы де Фросей не владел бычачьей психикой?)
   Со стороны счетоводства были приняты самые радикальные меры, начиная от смачного ненорматива, вплоть до вожжеприкладства. Последнее и стало опрометчивым: хозяйка неосмотрительно ненадежно закрыла загон, намерявшись сбегать за кумом, чем и воспользовался гордый осеменитель. А когда, вырвавшись из ограды, наш принципэ увидел шалман, заподозрив перформанс, да еще некоторых в надменно-презрительных позах, да – куда уж дальше – при горошках, буйный аристократизм выбрался наружу…
   Тем временем акция произвела настоящий фурор. Народ заволновался, сгустился, и сгусток изрядно рычал.
   – Бык-от очумел, в кои веки на людей кидатса!
   – Да это же Антей, совхозный бычок! Добрая скотинка, издалёка выписывали.
   – Погодите-ко, а что он у Артемьевны забыл?
   – А кумовал, не иначе.
   Хлопнула себя по ляжкам тетя Паня:
   – Мне этта Артемьевна жалобилась, будто корова быка ишшот. Неурядная, с отела три месяца минуло и толькё ноне охота пошла – пьет-де да мычит. Верно, решилась баба на Антея.
   Впрочем, гребень скоро проскочил, прения пошли на спад… И тут было отменно добавлено. Либо с испугу, а скорей всего, прочувствовав шанс – именно она располагала сведениями способными добить общество – Нина отрапортовала о поступившей вчерашним днем к Машке грамотке, отчеканив притом наизусть текст: «Явись в позоре…»
   И точно, вече замерло. Собственно, упал ветер и птицы умолкли, только сбитый с толку петух сыро и обиженно где-то далеко проыкал.
   – Число, число? – очнулся Карлыч.
   – Нет числа! Тире есть, а число пустует, – торжественно заверила Нинка.
   Вторая волна произошла обильней, народ случился радостно напуган.
   – Нет-нет, все это неспроста.
   – Батюшки святый! – тетя Паня нагло перекрестилась.
   – Машка-то меченая нынче. Замуж теперь – неизвестно.
   – А я толковал председателю – в страду фильму запретить.
   – Тожно всех под галочку оприходовают… – хныкая, пророчила Лидка Карамышева.
   – А ты не кукуй!
   – Што ись, милисыю вызвать.
   – И не только милицию, тут и до органов недалеко, – с гневным прищуром примазалась учителка Марья Петровна.
   Особенно нервничал Егор Ершов, причитал:
   – Мне, бляха, на него бы живьем посмотреть (на кого – было не особенно понятно) … И потом – «Голос Америки», это Сенька слухал. Мне только пересказывал.
   Там уж и совсем сюрреалистическое мелькнуло, бабка Куманиха безапелляционно тесанула:
   – Антей-от… вот так с анфасу (Куманиха ладонью перекрыла нос и ниже) … глаза, лоб и чёлка… шибко на Маре смахиват.
   – Не сбирай, ково звоняшь! У того волосы русые, а наш совсем рыжой, – прекословила вечный антагонист тетя Паня. Куманиха взвешенно урезонила:
   – А послушай-кя зоотехника – быка-т из Франсыи добыли.
   Все хмуро сморгнули – это была чистая истина. Возмущенный Данилович пресек:
   – Ну, вы… того! Рассуждаете тут глупости, договоритесь до несусветного… Взыграло ретивое, со скотины каков спрос! Машка девка баская, вот и…
   ***
   Теперь, надо быть, доложим. Среди прочих находился Миша Семенов, неказистый, угреватый парень в третьем десятке как по годам, так и остальной иерархии… Какие реакции возбудило в товарище байковое неглиже Маши, не станем разоблачать, однако осветим следующее. «Вот уж точно, час пробил», – пронеслась отчетливая мысль. Он разберется в этом темном деле.
   Дело в том, что Миша после армии работал в милиции, причем в городе. Правда, через год его оттуда нагнали «за превышение полномочий» да еще и по пьяни, но кое-какие методы, будучи въедливым, гражданин усвоил. Кроме того, Михаил обладал не хилой детективной библиотекой, которой позавидовал бы и другой городской. Ну и главное – персонаж страдальчески и втихую имел личный вид на Марию Бокову.
   Ночью, сами понимаете, Мишель не спал: он рассматривал версии. Таковых сложилось три.
   Первая: после Сени осталась превосходная рыболовная снасть, на которую Миша давно положил глаз, и будет несправедливо, если кто-либо иной завладеет имуществом, ибо именно он был самым ярым напарником Уха по рыбалке. Вторая. Всегда надо начинать с имени, оно что-нибудь да означает и прилежно оформляет мотивацию, это еще Рекс Стаут надоумил, который про сыщика Ниро Вульфа шпарит гораздо, и надобно покопать, что за фрукт такой Фантомас, и ненавязчиво перетереть на сей счет с Карлычем, как он относительно словарей большой дока. Третья: следует внимательней присмотреться к быку Антею. Миша селезенкой чует, тут дело непростое. Да сами возьмите, фразка Даниловича: «Машка девка баская, вот и…» И верно, какова ненаглядная Мария на быков взгляд и как могло случиться, что именно она? Тут же азартно сверкнуло: Бокова – от Быкова очень недалеко.
   С третьей гипотезы Миша заход и сделал. Загадку доморощенный Ниро решал вполне эффективным способом визуального наблюдения. То есть на другой день уполномоченного можно было видеть в пределах досягаемости совхозного стада. Как то: на поскотине, затем рядом с выгоном подле фермы, куда загоняли животных в предвечерье. Когда наш аристократ припер по уже описанной методе очередную пегую и холеную телочку в угол ограждения, Миша сказал себе: «Ага!» Более того, состоялось выпито с пастухом Герой, мужиком без возраста, вечно пришибленным на вид, – неукоснительные чёботы, обкусанная с обвислыми полями шляпа на затылке, щетина – лоб его был разрезан на три равные части в молчаливой позиции, но когда дядя соображал говорить, доли оживленно менялись и мерещилось, будто экземпляр говорит не то что думает. Довелось проведение аккуратного дознания.
   Устроились в неказистой пристройке к ферме, что служила складом для нехитрого скарба, которым, собственно, Гера заведовал, и где в летние периоды ютился. Топчан, стол вполне справный, множество мух по окладу грязного, в радужных размывах окна.
   – Хороша, – дипломатично крякнул Михаил после порции предусмотрительно принесенной белой и хрустнул огурцом.
   – А какую, Михо, я брагу пил, – мечтательно опроверг Герасим. – Заморского звания. Дух важный, мухи только так дохнут.
   – Где добыл?
   – Вито Куманин, я ему цепь на мотоцикл спроворил.
   Миша коротко хохотнул. Подобный рецепт был известен, Витька угощал за рыбу. Самогонку он гнал из затейливого настоя плодов и аниса (отсюда и называл «ананасовая»), и доказывал, что вещь на иностранный манер не требует закуски, и действительно, жидкость распространяла отчетливый смрад, хоть на употребление была довольно сносна. В соответствии леску пошевелил:
   – Да Куманин же подкузьмит без оглядки.
   – Вито? – расстроился хозяин. – Ни в жисть! Я доверенностью к нему обладаю отнюдь.
   Михаил смолчал кратко и продолжил тонкое плетение допроса:
   – У Куманиных коровенка знатная. Ярославская?
   – Ёптыть, кака ярославская, обыкновенно холмогорка!
   Пауза. Миша:
   – На покосе даве литовку ухлопал – трава добрая.
   – Ага, и комбикорма богатые.
   Михаил применил глубокий ход:
   – Ручаюсь, хранилище так и не починили. Видит бог, латать обратно только по дождям начнете.
   Потребно пояснение. «Ручаюсь… видит бог» – это было из арсенала излюбленного толстяка и еще более язвящего Арчи Гудвина, его помощника – как последний сложился особью завидной наружности и боевитости. Применять эти и штучки типа «чертовски приятно», «как вам это понравится» сложилось назойливым пунктиком Михаила. В особенности хотелось запустить как-нибудь в присутствии Маши Боковой: «Я не из пугливых… не советую шутить». Между прочим, Миша даже пытался выращивать… нет, не орхидеи (финт из быта Вульфыча), раздобыть таковые не представлялось реальным – герань, тогда цветок был самым доступным. Словом, применить оружие Миша не преминул.
   Отдадим должное, замёт впечатление на Геру произвел: мужик угукнул и с размаху хряпнул налитую меру, предварив: «Выпьем по всей, чтоб повеселей». Собственно, теперь можно было приступать к насущному:
   – Ну а как у тебя в хозяйстве – есть какие… (Миша повилял ладошкой) события из ряда вон. – Налил вдогонку.
   – Нок неуж! – незамедлительно обхватил резервуар Гера. – Два бидона сперли… Да хрен с имя. А соляру на генератор опять вовремя не поставили, насос мимо, говно от коров пришлось самим лопатить. Механики не дают, шкуляли соляру по деревне – за телочку у Данилыча наробили.
   – Дела… – квело согласился Миша. Поморгал. – Нет, я про стадо, – виновато хихикнул, – про Матильд (всякую корову Гера отчего-то величал Матильдою) – тут книженция попалась, оказывается, организованная жизнь.
   – Ты насчет Антея ли-чо-ли?.. – сходу осознал подследственный, у Мишки смущенно ерзнула щека. Гера выплеснул дозу из стакана точнехонько себе в горло, сунул в нос замурзанный конец рукава, шумно втянул воздух. Грубо отодрав зубами кусок хлеба, забубнил: – Лешая скотина. Ночью, слышь-ко, зашуршит, затрется о тёс, и вся ферма пошла ходуном. А этот замолкнёт и ушами лупат.
   Миша впялился.
   – Иди ты!
   – Крест на пузо! Опеть жа мычит, ровно песню поет. И копытами скёт впопад – будто барабан шшолкат. Дело нечистое… И ты понимаш, ни одну корову не покрыл – тот еще вельможа. Председатель на Колчина буровит, деньги-де в прорву, а тот руки разводит. – Гера виртуозно свернул из «Пионерской правды» махорку и радостно скривился в пахучем облаке.
   За окном прогудел далекий сигнал паровоза. Отчего-то овладело гораздое чувство уюта. И тут смуглое помещение вдруг озарилось. «Ё-моё, а Машка-то музыку любит, вестимо, – резко екнуло в натуре сыщика. – Про Аиста великолепно натурально исполняет…» И стукнуло. Мать твою, да ведь и Сенька певец был известный. Более того, они с Марией не раз в самодеятельном концерте дуэтили… Миша даже стакан, торчащий подле лица, опустил, вылупив без адреса изумленные глаза.
   – Этта леща имал у запруды, – оживил Гераська. – Красноперая тожо. Эх бы сеть… Вот у Сеньки бредень – пропадет зря.
   – Я к карьерам ходил, карася брал на морду.
   – А бражка-т у меня имеется, ты не скучай.
   Миша бодро разлил остатки водки.
   – И как ты тут, Гера, живешь?
   – А чего – живу, хлеб жую. Мухи, дух? Так дух-от кондовый. Назём, он кальцию дает, а кальция – кость, фундамент. Без фундаменту крыша худа.
   – Откуда столь необходимые сведения?
   – Колчин бает… И других не последних разумем.
   Гера встал, потянулся в некую нишу в стене и хлопнул об стол талмуд. Миша удивленно воззрился в книгу «Французская революция». Гера поразмышлял и ахнул еще одну, при этом лихо ляпнул: «Вуаля». Эта произносилась – «Капитал»… Миша несколько втянул голову, потрогал фолианты для достоверности и вытаращился на пастуха:
   – Да ты грамотой-то ежели например – обладаешь?
   – Не сомневайся. Вот матушка тебя родила, кормила, пестовала… ну там школа, партия и прочая мудо – дебет. А как людям соответствуешь – кредит.
   – Эка! – Миша имел сморщенный лоб. Тут же, впрочем, приобрел недоверчивый взгляд, обстоятельно ощупал помещение. – Гляжу, однако, газет, приемника нет. – Осторожно спросил: – Ну, кино про Фантомаса смотрел, допустим?
   – Это ты про карточки?.. – (Миша шмыкнул: второй раз каналья сходу расшифровал происки.) Пастух хитрым оком воззрился в собеседника. – А хошь намек? С конца надо заходить.
   Михаил стушевался: неужели действительно Герка разоблачил следовательскую сущность собутыльника? Не может быть.
   Прощелыга тем временем обострил взгляд.
   – Вернее так, начать надо с имени («Проклятье!» – сверкнуло в Мише). И с конца.
   – Не понимаю, о чем ты! – попытался откреститься разведчик. – Да и какая мне разница – все это шалости, муть. Что насчет бражки?
   – А ты все ж подумай… – наставительно буркнул Гера и полез в закрома. И уж усевшись обратно, внимательно разливая влагу по емкостям и скорчив улыбку во всю рожу, произнес вкрадчиво: – Я, брат, арию Германа-т еще сполню, за душу ущипну…
   Оно и дальше Герасим все аккуратней вводил в недоумение. Вот, скажем, его рассуждение: «Ну, а если ты, на подобии, помер? Вот что я тебе, товарищ мой, заверю. Смерть – штука склизкая, не каждому по плечу». Раз, перед тем как умять очередную порцию, омахнулся крестом и восклицал вполне истово: «Воздвигни мя, господи, во гресях всяческих люте расслабленного!» И уж совсем аховое, которое выдал гражданин на последующий вопрос Миши: «А в бога ты, предположим, веришь?»
   Герасим хватил, грозно подышал и лукаво улыбнулся:
   – Господь – он, дело прошлое, существует, только к людям никакого отношения не имеет… – Теперь важно расправил плечи. – Поясняю ситуацию. Бог, парень, это время. Оно как обстоит вещь? Время всевластно – раз, бесстрастно – два, необъяснимо – следующее. А главное, брат, все умещает… Время – творец абсолютный, им созданы и ведомы крайние категории – жизнь и смерть. Бог, он… рогатый, а человек – круглый. Однако для размера ты плесни, душа ибо киснет… – По воспитию, еще и добавил, глубокомысленно, как натуральный паяц, подняв палец: – Раки, они, приятель чудесный… зимуют.
   Под закатное очарование сельчане наблюдали: Миша зигзагообразно подступал к дому. Был порядочно пачкан коровьим делом, плюхался, видать, на лепешках. Без кепки – не иначе утерял.
   …Ночью приснилось. Миша чинно ступает с Марией по далеко не безлюдной улице, рука прелестницы преданно покоится на локте кавалера.
   – Чертовски приятный денек, ты не находишь? – лениво бросает Миша, пользуясь словарем Рекса и витиевато пуская дымок сигареты «Джебел» (угощали в милицейские годы, не беспокойтесь).
   – Ах, мне страшно к лицу кофточка, которая ваш подарок.
   – Как тебе понравится, если мы припозднимся на танцы, поскольку заглянем в магазин – отовариться кульком пастилы.
   – Если вам будет угодно, Михаил.
   Они проходят мимо избы бабки Фисы, ворот, амбара. Вдруг из проулка выскакивает Антей и на оперный фасон блажит человеческим голосом:
   – Кто может сравниться с Матильдой моей!!
   Машка грохается в обморок, бык бросается прочь, а Миша, разрываясь от одновременного желания пуститься за обидчиком и поплевать в лицо любимой, дабы охладить зной испуга, делает дедуктивный поступок – закуривает. Говорит: «Я не из пугливых», – и, размыслив, постановляет, что происшествие просто так оставлять нельзя. Не успевает докурить сигарету, откуда ни возьмись появляется Герка, глядит на парня со звериным оскалом, замахивается длиннющим кнутом, грозно цедит: «Сеть Уха ты не получишь. Тожно у меня отведаш…» – и, изобразив восьмерку, сильно бросает вперед руку. Обрыв…
   Миша резко проснулся, грудь томило холодом. Гулко моталось сердце, держал распахнутые глаза – терзала мгла. Голова налилась темным сознанием – политика Антея стала очень ясна. «Быка немедленно арестовать!» Миша повернул голову, к окну приник жидкий рассвет. Отвернулся, воспаленные мысли постепенно унялись, но мерзкое нытье в мозжечке расторопно осваивалось. Парень угрюмо всунулся под одеяло, однако сон не брал. «Герка, черт – что-то в нем есть странное… Начать надо с имени. И с конца. Хм… И это – про арию, смерть…»
   ***
   Пара последующих дней происшествиями обездолила, и деревня ударилась в быт, буде заготовительная пора. Таким образом, внедрилась суббота. Танцы.
   Нынче возле клуба народу теснилось справно. До кино из репродуктора на клубе шуровала какая-то бесхозная музыка симфонических кровей, звуки плавали в густом воздухе и ронялись, но уже торопились иные, и происходила очень симпатичная толчея. Пляски шли после фильма, а сегодня привезли «Лимонадного Джо», которого гнали уж третий раз. Вещь веселая, но двадцать копеек жалко. Зал был практически пуст и вне его, на скамейках вдоль клуба, молодежь наизусть предваряла реплики, что звучно доносились из помещения.
   Собственно, кино это лясы, разминочная артикуляция, господствующей тематикой разговоров случилось: явится ли нынче низложенная прима, усердная воображала Машка Бокова?
   Явилась. Юбка плиссированная, обтягивающая водолазка, бусы, чулки с безукоризненным швом, босоножки на платформе, «конский хвост», вызывающе длинная стрелка ретушированных верхних ресниц. Впрочем, припозднилась, под «Твист эгэйн» долбали уже напропалую. Впрочем, как в мужском, так и в женском стане отсутствовала обычная поспешность в приветствии, и, напротив, имели место ехидные ухмылки. Маша квело вихлялась под очередные ритмы в компании верных спутниц, Валюхи Ратниковой и Нинки, однако губы были плотно сжаты.
   – А волосы у Машки жидкие, конский хвост ей вовсе не идет. И вообще, в городе давно сэсун носят, – шел не очень и робкий говорок в сумрачном углу площадки.
   – И плиссировка мелкая… Моей сестре в Белоярке дядька сапожки чешские достал – бли-ин, закачаешься!
   – Ну-ка посмотри, у меня шов не сбился?
   – Чего приперлась – так опарфенилась!..
   Танцевать в обществе подружек считалось заурядным делом. Машу, понятно, парни всегда бойко приглашали, однако девица была далеко небезотказна. Собственно, ее согласие считалось знаком – поощренному изобильно и услужливо протягивались сигаретки. Нынче ритуал имел ущербность – посягателей не наблюдалось. Притом, что площадка была населена густо: во-первых, как раз состоялся традиционный заезд студентов и с десяток разнополых, окучиваемых взглядами от угрюмых до любопытствующих, теснились в отдельной зоне, во-вторых, присутствовали парни из соседней деревни Некрасово. Эти были малочисленны, однако при Ваньке Докучаеве, чрезвычайно нахальном здоровяке, что владел обыкновением задираться и служил детонатором небезобидных стычек… И теперь, кличку Ваня носил – Бык.
   Местные парни сосредоточились и разряжались обычными залпами веселья, показной суеты, матерками, но невроз чувствовался – взгляды имели место, и их значение не просматривалось. Словом, Иван и создал претензию к замечательной Марии. В очередной музыкальной партии он вразвалку подошел к троице и, ощерившись углом рта, собственно, и взгляд держа посторонний и вялый, процедил:
   – Изладим? Ты, Маш, как?
   Нельзя сказать, что гражданка иностранцам прежде отказывала, однако демарши с некрасовскими были явно провокационного свойства, ибо все понимали: единственным достойным претендентом был Юрка Зазулин, кучерявый, плечистый комбайнер, год как пришедший из армии и заочный студент. Он чаще других имел право на проводины и прочие мелкие поощрения, и, пусть без явных признаков взаимности, составлял наибольшее соответствие.
   Нынче все выглядело иначе. Тем более что в отличие от предыдущих случаев Бык и после танца нагло терся подле красавицы. Словом, ситуация назревала. И сложилась… Случилось за пределами площадки – детальный раскрой анналы утаивают – впрочем, суть состоит в том, что в ответ на оскорбительные действия местных основная война некрасовскими была обещана назавтра. Дескать, ждите, родные, в полной нашей амуниции.
   –
   Баталия учинилась добротная. Арена для бучи как водится располагалась в центре деревни, на площади перед церковью. Ну да, существовала в селе Измоденово справная когда-то матушка, нынче хоть хорошо облупленная, но вполне крепкая (функционировало сооружение как элеватор). Арьергард некрасовских прибывал на телегах, мотоциклах и велосипедах (тянулась следом кучка малых в качестве зрителей) – разведывательное местное пацанье предупредительно принеслось со счастливой жутью. «По местам», – сурово распорядился Зазулин.
   Ватага недругов, шумно выехав на оперативный простор, с рвением соскакивала с повозок. Подсобное вооружение составляли главным образом ремни – так принято, воевать исключительно кулаком считалось честью (кастеты и колющее были запрещены строжайше). Впрочем, до древесины дело доходило частенько. Бык, аккуратно спрыгнув с телеги, картинно расправил плечи, широко расставляя ноги, вышел вперед – два шага сзади держались братья Ваулины, конопатые, похожие как два блина – на лице торчала умильно-издевательская улыбочка.
   – Ну что, фраера, порассуждаем на идейно-политическую тему! – гнусаво пропел он. – Это ты что ли, Зазуля, сильно борзый-на? Так подойди на вытянутую. Или я сам приближусь – не гордый.
   Юрка, он же Пересвет, Ослябя и прочее качество, стоявший впереди остальных, на манер боксеров бочком подскочил к товарищу. Пружинисто мелко подпрыгивал, поводя плечами и покачивая на уровне плеч упругие кулаки. Бычара маневра не понял, звезданул прыткому с крупного размаху в ухо – тот слетел с позы. Однако резво вскочил, чуть ошарашено покрутил головой и, дерзко выругавшись, ринулся на анти. Слились в экстазе. Дружины, восторженно блажа, сомкнулись следом. Вот оно – процесс, сарынь на кичку, раззудись рука, «мы ломим, гнутся шведы». Поэзия битвы, отчетливая рифма кулака.
   Солнце хмуро пялилось сквозь изодранные, тяжелые облака, шумливый хоровод воронья угрюмо сосредоточился над происшествием. Как вы понимаете, воскресить ажиотаж дословно невозможно, согласуясь с цензурными соображениями. Отсюда воспроизведем только допустимое. Лобное крыльцо, тщательно обсыпанное семечковой шелухой, гудело женскими голосами:
   – А впялят нашим – прошлый раз Тольке Тащилину ребро сломали.
   – Не суди, наших боле будет.
   – Да Ванька Докучаев, холера. Кулак-от пудовай.
   – А!? Вот и Быка улестили! Юро по роже резонно смазал.
   – Хо-хо-хо! Басок парень…
   – Сано Старицын косит – ядрено.
   – Так он боксом умеет.
   – Некрасовской-от, лысой – буди из Веригиных.
   – Но-ок, Феоктисты Паловны внук.
   Валюха Ратникова не без пламени замечала:
   – А ладные у них есть. Ленька Мухин.
   – Фикса нисколечко не золотая. Берилевка, – орошала Нинка.
   Мария, заметим, гордо молчала. Ясно, кто причина Бородина…
   Воинственно пригнал на бричке Ершов. Он вообще имел привычку носится по деревне стоя, с отчаянным грохотом, крутя над головой вожжи и лихо свистя. Без Сени, конечно, было не то (на пару в боях они показывали высокие результаты), однако ажиотажу внес, сходу втесавшись в груду. Наголо стриженый парень из противного стана, например, пряжкой отчетливо угодил Егору по ребрам. Тот выгнулся, сморщился, бросился к ближайшему пряслу, выломив дреколие и прокричав: «Ах ты залупа конский!!» – отменно погонял супостата.
   Коля-Вася – этот прибыл прямиком на мацепуре – облокотившись о перила крыльца лабаза, жадно со свистом, гораздо втягивая щеки, сосал папиросу. Невольно, в соответствии с пейзажем коротко дергал плечами, хрипло и тихо рычал: «На… В сопату… Ха ему в глаз…» Нервно бросил об пол окурок, топнув, размазал и, вскрикнув «А, ссуки!», ринулся.
   – Колька, сволочь! – озабоченно и вместе гордо пискнула вослед Нюся. Данилович рядом безмолвно, стиснув зубы, подпрыгивал на сильно согнутых ногах.
   Миша Вульф на баталию припозднился – рыбалка оттянула. Однако концовку зацепил. И внятно. Когда он втиснулся в любезность, сразу угадал именно на Быка. Тот потрепан был справно, отсюда при озлоблении. На Мишу таковое и переместил – ахнул в глаз сердечному сугубо, неделю око сияло. Словом, все чин-чином. Если бы не…
   Это случилось, уже когда председатель Фирсов и Юрий Карлович вбежали в ареал сечи и громогласно потребовали изменить поведение. Молодежь утихомирилась, признаться, быстро, все отслонились друг от друга и, покрикивая хрипловато и обессилено, сплевывая кровь и зубы, рассредоточились хоть и не браво, но, по крайней мере, в вертикальном виде. Впрочем, не без угрожающих ремарок и обещаний относительно «еще сочтемся, копите больничное белье». Последним поле брани покидал Докучаев, он, солидно припадая, измято вообще и, что характерно, немо, плелся – сил явно не оставалось сообщить что-либо язвительное. Заметим, как раз выюркнуло солнце и некий заинтересованный петух, увлеченно расположившийся на плетне, оттрубил, по всей вероятности, отбой. И тут…
   Никто впоследствии так и не смог уточнить, откуда он взялся. (Помимо следователя Миши – но об этом чуть погодя.) На арене образовался дружище Антей. Он выбежал в центр поляны и вкопано остановился. А далее очень внятно и веско произнес: «Бо-о!!!»
   Надо сказать, появление его не вызвало резкого удивления – вероятно, сражение удалило впечатлительность – и только Ванька Докучаев обернулся всем корпусом, долго и внимательно смотрел в сородича. И затем, подмигнув – это подтвердили позже все очевидцы – развернулся и почапал дальше. То же самое совершил бык: мигнул (правда обеими глазами), сделал оборот и потрусил прочь по проулку, что шел чуть вбок от церкви на Верхнюю улицу… А вот наше обещание насчет Миши. Он был готов поклясться: в тени проулка мелькнула обвислая шляпа Герасима.
   Здесь-то все и увидели. Саня Старицын, родной брат Светки, неподвижно лежал в неглубокой впадине.
   Саша получил солидную травму. Его увезли в районный центр – там недавно построили новую больницу – ставить диагноз, на худой конец, подлечить (интересовалась районная милиция, но Фирсов все взял на себя) … Справедливости ради отметим, относительно неподвижности судачили не сильно – жив и ладно, случай не единственный. Пересудов в связи со сражением вообще было много. Ершов, например, утверждал: «вкекежил» Старицыну дрыном Ванька. Сзади. Поверили, разумеется, преочень.
   Вечером того же праздника раскрылся секрет с записками – Светка не сдюжила, коль скоро испытала сильное переживание за брата, ибо диагноз поставили серьезный. Дело в том, что, когда в больнице парня переодевали и родные забрали окровавленную одежду, в кармане пиджака обнаружилось начертание Фантомаса из первых – «мне нужен труп». Мать взвыла. Светка перетрусила и второпях выложила всю шутку. Записка же, дескать, родному брату была адресована исключительно из озорства, поскольку тот недавно угостил родственницу дюжим шлепком по случаю продажи парня родителю в одном щекотливом обстоятельстве.
   Был обнародован перечень. Кстати о цифрах – проставляла таковые Света произвольно, исключительно в качестве лепты, потому что основную работу проделала подруга. Танюшку, к слову, как зачинщицу, папа Миша для одобрения общества выдрал… Так на другой день состоялось окончательное непотребство.
   –
   Вечерело, в воздухе была рассеяна несколько трагическая пыльца заката, макушки старых развесистых тополей славно горели золотом в лучах низкого солнца. Стоял умеренный и достойный звон уставшего дня. Подле сельпо дежурно кучковался народец – обсосав в который раз войну, перешли на мирное время. Куманиха, взбодрив голову и доказательно поджимая нижнюю губу после каждой фразы, информировала: «робятенок», что родился у Пястовых, на Володьку вовсе не похож, а в Ратниковскую породу. Тетя Паня, однако, настаивала, что родинка за ухом у парнишки куда как Вовкина… Вдруг Танюшка Митина ошалело и громко ойкнула. Все, взглянув на нее, обернулись, следуя выпученному взгляду. И увидели…
   На коне, резвой иноходью, на фоне зари, по церковной возвышенности передвигался на виду всего собрания некто. Осанка была безупречна, выездка чудовищно воскрешала Сеню Ухо – он аналогичным образом, бывало, имел привычку продефилировать по деревне. Правда, наряд незнакомца был противоположен. С плеч красиво, покрывая зад коня, свисал тонкий плащ. На голове красовалась маска, неотличимая от той, что недавно продемонстрировал в фильме известный злодей. Будьте добры пожаловать – мсье Фантомас, собственной персоной. Он проехал перед церковью – мерный цокот копыт бил, точно колокол – и, степенно завернув за крыло, исчез.
   Акция имела бесподобный эффект. Зрители обмерли, Нюся всей тучностью, плашмя хлопнулась в обморок. Тетя Паня тоже стала заваливаться, но ее подпер Данилович. У Куманихи исчезла речь и апоплексическим образом перекосило щеку. Однако самый замечательный факт был таков – Егор Ершов основательно опростался. Вначале-то никто не заметил – уж когда маленько слегла оторопь, кто-то обратил внимание, что волосы конюха торчат дыбом, и затем, охватив пострадавшего взглядом, все увидели разъехавшееся пятно на штанах и лужу под мужиком, а помимо, фундаментальный запах. Словом, Егорушка вышел из всех отхожих отверстий. Сам оказией не проникся, потому как оживал долго. И только очнувшись и углядев соболезнующие взгляды (все очень понимали случай), окунул голову вниз – достигши реальности звучно сматерился, засучил ногами и суетливо и скомкано улепетнул.
   Помните? Второе послание относительно позора было адресовано именно Ершову. Этот факт составил ужас ничуть не меньший, чем само явление товарища Фантомаса, ибо заподозрить девчат и вообще тут явилось чересчур нахально – тем более после признания. Еще, – это взял на заметку Миша. Именно Ершов самым основательным образом грешил в случае со Старицыным на старания Ваньки Быка.
   Состоялись мелочи. Вечером Танька, укорённая, наверняка, физическим претерпением, насела на подельницу, имея в виду дефиле Фантомаса, возмущенно пытала: «Ты – признавайся!»
   – Честное пионерское, не я! – перекрестила грудь Светка. – Ты чо, ополоумела ли чо?! Где я тебе маску возьму – да еще плащ! – Догадалась: – Я ж с тобой рядом стояла!!
   По лицу Танюшки, однако, ползало сомнение. Расходились девчата молчаливые. А на другой день Света слегла с воспалением легких, поместили в одно учреждение с братом. Родители болезной насели на подруженьку, однако та божилась, что относительно Светки официального документа не было. На всякий случай отчаянно ревела… Между тем события приобретали принцип совершенно уже убедительный.
   ***
   На пятидесятилетие октябрьской революции тренировали концерт. По масштабности мероприятия готовить празднество учредили загодя, поскольку приурочен случился смотр самодеятельных сил районного размаха с нехилой перспективой: отобранных представителей планировалось готовить к ударному ноябрьскому концерту в городе. Отклик у населения инициатива имела – сноровист народ на показную реализацию. К осени разноплановая картина всего представления сложилась отчетливо. Номера выковыривал тщательнейшим образом Иван Ильич Фирсов, председатель колхоза собственноручно.
   Весь реестр оглашать не станем. Нашему вниманию насущны песенные соло постепенно переходящие в дуэт. Маша Бокова и Семен Карамышев, он же Сеня Ухо. Перечень: «Руды-рыдз» (репертуар Миансаровой), «Не спеши» (Кристалинская), – это, само собой, Мария. «Шли поезда» (Мулерман) – Ухо. «Алеша» – дуэт. Вы чувствуете компромиссный набор? Завзятая лирика, технично – именно на Сене, слегка компрометирующих свойств представителе – переходящая в пафосную патриотику.
   – Ты мне, пьяно-форте, – тряс кулаком перед носом отщепенца Иван Ильич, – на шесть ноль исполнишь! – Лаконично сулил: – Иначе.
   – Пьяница проспится, а дурак дураком останется, – заковыристо отчебучивал Семен.
   Возвращаемся в аутентичность – Сеня унялся. Фактической замены Уховым данным не наблюдалось: маломальский певец Саша Старицын и тот отлучился. Помимо, на очередную репетицию не явилась и Маша – провеял слушок, что порча платья в горошек брызнула крупным отпечатком на вообще. Иван Ильич испытал негатив.
   Значится, Ильич отирал о решетку налипшую на подошвы грязь перед крыльцом Боковской избы. «Доброго здоровьица», – размеренно кивал в кулуарах. От уважения не отказал в миске супа и впритык налитой стопке. «Маш! Без тебя, это и ежу понятно – нету ресурса», – зычно внушал потупившей в дол прекрасные очи девице. Папаша Боков хмурил брови, хищно обмерял глазами уходящий в рот достаток и сопел, олицетворяя нейтралитет. Терпеливо слушавшая нотацию девушка в некий момент вскрикнула: «Я его ненавижу!» – далее, уронив табурет, бросилась прочь. Изумительно, что воцарилось молчание, сопровождаемое так и не произнесенным вопросом – «кого?» В итоге председатель нахряпался с отцом героини, другом незабвенного детства.
   – Да гори оно синеньким… – отчаянно произносил Иван Ильич. – Сучишься, как вошь на гребешке.
   Тем не менее, развитие событий приобрело положительный наклон.
   Заведовала клубом Таисия Федоровна, она же Тайка, женщина в возрасте «ягодка опять» артистических забот – в молодости жила в городе, пробавлялась в народном хоре. Теперь, естественно, руководила деревенским искусством, как то: капелла, сольная эстрада и даже вполне звонкий оркестрик. Втайне завидовала Маше по всем параметрам: молодость, красота, голос – еще десяток ингредиентов.
   Когда обозначилась сдача позиций Ивана Ильича, глаза мадам наполнились необъяснимым блеском, маячила пертурбация – Тая хоть не обладала тем шелковым сопрано, что несправедливо достался Машке, однако пела грамотно и доходчиво. Да, регенту не пристало солировать, но теперь замена была уместна, застарелые творческие позывы обретали воплощаемую форму. И – в полный рост открывалась куда как сокровенная перспектива!..
   Весь уксус состоял в том, что в самодеятельности участвовал хорошо знакомый Коля-Вася. Самодеятельное искусство мужика – баян – прежде проходило вторым планом, теперь менялся и репертуар и вся конструкция концерта – уж сейчас-то дама лапочек не разожмет. Таисия замыслила народный акцент, что предполагало увеличение, фигурально говоря, ее контуров и, соответственно, организовывался фавор баяниста… Откуда, спросите вы, такие щекотливые извивы? Что ж, продаем культуртрегера с потрохами.
   Во-первых, Нюся. Как всякая рядовых особенностей гражданка, Тая часто имела не только пренебрежительное отношение со стороны элиты, но и прямой недовес, что, понятно, корежило высокую душу. Во-вторых, игривых ракурсов чуб комбайнера. Тщедушие Коли-Васи и противоположная комплекция Нюси очень развивали сальное воображение сельчан. И… Федоровна обладала дебелостью абсолютной сходной с Нюськиной – зов инстинкта в нашем персонаже читается запросто.
   И прекрасно – как говориться, ваше слово, товарищ маузер. Таисия Федоровна шевельнула крыльями… Однако нате, происходит непостижимое, в клуб на одну из репетиций заявляется Мария с кошмарным заявлением. Она все-таки встанет за честь малой родины, но с условием – в дуэт вместо Уха пойдет… Кто бы вы думали? Не станем томить, без того немалое предстоит… Герасим! Да-с.
   Смех на сообщение имел место. Однако следом нарисовался Иван Ильич и сжато произнес: «Попробуем». А дальше пастух заявился самолично, и присутствующие уже приобрели вытянутые лица.
   Гера был гладко выбрит, отменно причесан – выяснилось теперь же, что он возраста где-то Ухова. Костюм, тютелька в тютельку лоснившийся на нем, оказался известен исключительно по фильмам, и то иностранной закалки. Кроме – Герасим обаятельно улыбался и даже произнес фразу: «Жё не манш па сис жур», – в которой угадывался ни дать, ни взять французский язык. Уже не говоря о том, что мужчина весьма прилично осуществил вокал… Фурор! – на следующий день разговоров только и было.
   Здесь и вспомнили, что Герасим в молодые годы подвизался по цирковому искусству, служа в городской труппе и выделывая какие-то страсти акробатического порядка под куполом. Оттуда и уронился однажды, грубо повредил позвоночник, вследствие чего воротился в вотчину и сполз постепенно по причине употребления в пастухи. Как видно, со сценой был коротко знаком. Общие балясы, выходит, чутка унялись.
   Таисия Федоровна ничуть не намеревалась упустить звездный час. Точил вопрос: что предпринять против председательского авторитета? Воспаленная и тщательная голова отыскала решение – соцсоревнование. Тая выставляла альтернативный ансамбль, против подобного кунштюка никакой председатель не посмеет возразить.
   Дело в том, что невеста Пети Тащилина, прямого племянника Таисии, Марианна как раз заканчивала консерваторию по классу скрипки. Два вечера длились умасливания, добила старинная шаль. Но и это не все. Студенты, что ежегодно сентябрь жили в деревне, трудясь по уборке картофеля и иных культур, традиционно же привлекались завклубом к искусству и готовили к окончанию практики небольшой концерт. Нынче по случаю грандиозности доморощенной подготовки их не тревожили, и сейчас нашелся повод возместить упущение, тем более что первокурсники сами изъявляли инициативу. В соперничающую команду были привлечены двое, а общий состав принимал такой вид: фортепьяно, вокал – Таисия; баян, вокал – Коля-Вася; скрипка – Марианна (здесь подразумевался особый акцент), студенты – гитара, ударные.
   Чубастый, тем самым, состоял в обеих коллективах. Опричь того, в альтернативном он нагружался и вокалом. То есть сотрудничество с хлопцем всяко выходило при особой привилегии.
   – Мы еще посмотрим, кто исполнит коду! – было сказано с прищуром глаз.
   –
   Минуточку, а как поживает дедуктивный метод, которым излюбленный Ниро владеет нимало не хуже Холмса? Иными словами, чем озабочен наш верный друг Михалко?.. Таким образом, получите: ведать конферансом на знаменитом представлении уловчил назначение именно он, – понеже быти обладатель милицейского, луженого голоса (считалось, что в органы парня взяли исключительно по этой причине – «В пустой бочке звона больше», ставила диагноз бесцеремонная Нюся).
   – У Герки-то какова фамилия? – спросил Михайло на одной из репетиций Юру Зазулина. И то, объявлять артиста как-то следовало.
   – Да откуда у него фамилия – «не пришей рукав» какая-нибудь.
   Миша угукнул, поскучнел. Вяло пошел оглядывать сцену, примеряясь, видать, к действу. Вдруг замер, брови стиснулись, соорудив глубокую морщину, явно что-то засвербело. Рот открылся, парень втянул голову в плечи, глаза стали круглыми и выпуклыми, точно у земноводного.
   Вот что ударило в голову… Герина пристройка, где в разведочном обстоятельстве употребляли водку. Унылая стена из золистого бруса, иссеченного крупными трещинами, с механическим скарбом, висящим неряшливо на беспорядочных гвоздях. Скудное, не вполне прозрачное окно. И в углу нелепая, когда-то веселенькая, теперь замызганная, потрескавшаяся и с оборванным углом афиша: «Воздушные акробаты, братья Самотновы».
   Сколь терпеливо в назойливые вечерние минуты одиночества колдовал Миша над словцом «Фантомас», помня загадочный посыл Герасима: «Вернее так, начать надо с имени. И с конца». Что он имел в виду – может, перевернуть фамилию? Ну, попробуем: Фантомас, Самотнаф, сам-от-наф. «Чушь какая-то», – так и сяк крутил настырное слово сыщик. Теперь прянуло: Самотнаф – Самотнов. Мамочки дорогие!.. Отчетливо шевельнулись волосы на затылке, спазм стиснул горло, воздух прекратил поступать – сверкнуло: «Я, брат, арию Германа-т еще сполню…»
   –
   Итак, события наращивались. Минуты таяли, теснясь к грандиознейшему всех времен и пространств концерту.
   Генеральная репетиция была назначена на двадцать девятое сентября шестьдесят седьмого года. Погода произошла так себе: скучно томилось непристойное месиво облаков, ветер был сыр и пронырлив, тонко шевелились ощипанные купы тополей, обиженное тявканье негустых галок усердно интонировало поступь бытия. Сумерки нахлобучились подозрительно скоро.
   Зрителей не пускали, однако человеков собралось довольно – судите сами, два эстрадных коллектива, народный хор плюс пара танцевальных номеров, да еще из сельсовета курирующие лица. Сиял обильный свет, стоял праздничный и где-то нервный гул. Что надо отгуляли хор и плясуны, Таисия Федоровна имела деловито-возвышенный вид – черного бархата платье с уместной ниткой под жемчуг ей необыкновенно шло (обалденный вид Машки даже оттенял вкусовые достоинства руководительницы). Впрочем, все оказались на загляденье, и общность в этом духе ничуть не умеряла индивидуальности.
   Миша был суров и одержим, его голос звенел металлом неземного происхождения. Он, собственно, присутствовал начеку в намерении востро держать ухо: единственный понимал, что уже здесь может какое-либо произойти (мозг чаще настраивался на то, что основной удар Герасим нанесет на самом смотре).
   – Следующие номера программы будут исполнены эстрадным коллективом «Ивушка плакучая»! Солистка и душа ансамбля – Мария Бокова!.. – Миша изобрел мягкий поворот головы – взмах руки, пальцы изящно, веером раскрылись из ладони. Перечень продолжился менее вдохновенно: – Гитара – Юрий Зазулин…
   На пастухе – он произнесся последним – Михаил сделал выход.
   – Герасим Катугин – вокал… – Миша задержал дыхание. В недружественный объект устремился прищуренный, пронизывающий взгляд. Таковой прошел мимо, ибо вокалист вожделенно и туманно глядел в предполагаемую публику и склонился в импозантном поклоне.
   Миша пуще обострил зрачки, зычно, отчетливо прозвучало:
   – Бывший воздушный акробат, участник группы «Братья Самотновы»… – Пауза произошла невеликая, едва ли не более красноречивая, чем звуки. Голос чрезвычайно возрос. – Герасим Самотнаф!! – Окончание фамилии «аф» почти прорычалось.
   И попало – Гера метнул явно смятенный взгляд. В низинах зашелестел сельсовет… Оглашалось содержание выступлений, в ходе чего Миша периодически палил взорами недруга – теперь безрезультатно, тот не мигая смотрел в зал.
   Отработали Плакучие похвально: Маша произошла вдохновенна – сцена, конечно, была ей к лицу, – Гера на «Алеше» взял тембр близкий Гуляевскому и вообще смотрелся весьма, даже Коля-Вася, увлекшись и клонясь согласно растягиваемым мехам, чуть не ляпнулся со стула (тогда баянисты сидели). Только Юра Зазулин, возможно, не вполне оправившись от недавней битвы, тренькал на акустической гитаре безобидно.
   – В заключительной части концерта, – гордо шпарил наш Стентор, – вы ознакомитесь с новоиспеченным коллективом, возглавляемым Таисией Федоровной Тащилиной. Она же вокал и партия фортепьяно… – Мужик щегольски излагал реквизиты участников. Подытожил: – Мы впервые ознакомимся и с певческими способностями нашего уважаемого комбайнера Николая Васильева. Да, живучи таланты в трудовом человеке…
   Озвучивание номеров… Поехало.
   Чтоб чересчур не затягивать, отметим, что Марианна, например, выдала «Полет шмеля» под эстрадный аккомпанемент только так. Таисия была пригожа, и Коля-Вася наяривал вполне справно. Остановимся на студентах, собственно, на гитаре, партию которой делал рыжий, гладенький парнишка Олег.
   Пикантность состояла в следующем. Передовое поколение, жадное до новшеств, не могло стоять в стороне от прогресса. Электрогитары. Понятно, что заполучить в частное владение таковую в то время было нереально, однако ушлые студенты додумались до суррогата в виде всунутого в барабан акустической гитары плоского пластмассового микрофона, подключенного к усилителю и динамику. Звук был корявым, однако это и придавало залихватский акцент общему.
   Итак, звучала последняя композиция «Эх, тачанка-ростовчанка» – относительно патетики не обессудьте – теперь весь кагал торжественно выводил «гордость и красу» (сельсовет, не отставая от Ивана Ильича, помпезно подвывал, «Ивушка» подтягивала непринужденно), пространство было залито оптимизмом. Миша улыбчиво торчал за импровизированными кулисами – все кроме исполнителей находились в партере – предстояло объявить окончание концерта.
   Уже с полчаса происходила катавасия со светом: лампы (по указанию начальства применены были мощные) то принимались мигать, то падали в неприличное мерцание, либо вновь отчаянно раздувались, – вещь знакомая: деревенские подстанции, неровное напряжение. «И врагам поныне снится, разудалый и крутой…» – гремел сводный хор. И где-то на «крутом» помещение вдруг неистово озарилось точно сполохом и, преодолев жутковатую инерцию угасания, погрузилось в кромешную тьму. Голоса синхронно остановились, возникла странная тишина. Нет, тишина почудилась наскоро, на самом деле нечто потрескивало, свербело, и этот нелепый звук, казалось, перемещался в пространстве, то идя снизу, то резво шуруя с потолка. Разумеется, первый подал голос Иван Ильич:
   – В гробину же мать тебя ити! Подстанция, чтоб ее!.. Не расслабляемся, товарищи, думаю, сейчас восстановится!
   В голосе, однако, слышалась тревога, возможно, смущал этот порхающий треск. Словно по заказу он прекратился – теперь воцарилась совершенная тишина, которая почудилась зловещей. Все враз загомонили, зашевелились, повскакали.
   Увидели: угол сцены трепетно озарился – там стояло пианино, за ним что-то происходило. Догадка, охватившая всех, подтвердилась тотчас – из-за инструмента ухватисто вынырнул язык пламени и лизнул белый задник, он же экран, отделяющий сцену от кулуаров. Огонь будто опал на мгновение и тут же рьяно и широко пополз к потолку.
   Допустимо сказать, возникшей панике способствовал коварный мрак, который почему-то не особенно умиряло резво разраставшееся зарево. Все поступали вразнобой: ансамбль рассыпался – кто соскочил в партер, кто метался по сцене – то же самое происходило с народом внизу. Фирсов бросился в эпицентр, тушить, за ним Зазулин, еще кто-то, – куда там, пожар бушевал. Да и чем гасить? Иван Ильич орал относительно огнетушителя, однако неизвестно где тот находился, да и вряд ли уже способен был помочь. Это метание организовало всполошенные, юркие тени, что добавляло жуть в общую картину.
   Ужаса добавило то, что оказались заперты двери – так Таисия Федоровна велела Мише с мотивом не пускать посторонних, а он оставил ключи в обычной одежде, которая висела в помещении за сценой, и таковое было насмерть отсечено огнем. В довершение, окна были закрыты ставнями – обычная вещь во время киносеансов и концертов, дабы изолировать внутренность от света и бесплатных зрителей. Пока их открывали, пока Витя Куманин высаживал двери, пламя распоряжалось уже половиной домины…
   Этот обрушившийся мрак, смешение чувств, Миша прянул в зал. Здесь царила суматоха – его пихнули, бесхозное женское тело уронилось, парень согнулся поднимать. Кутерьма, свалка, паника. Дурной визг, ор, кашель и хрип резали уши. Картина происходящего была завидно сумбурна: слышались истерические команды и возгласы, кто-то что-то крушил, в клубах пламени и дыма – старое, пропеченное ветрами строение взялось, как трут – мельтешили неузнаваемые тела, падали, путаясь в непривычных нарядах.
   Вдруг Михаил увидел, некая фигура метнулась к сцене, в самый очаг – Маша, вне всякого сомнения – следом другой организм, Семенов различил шикарный костюм, Герасим. Мария уже вскарабкалась на сцену – впоследствии она мотивировала поступок тем, что вознамерилась спасти скрипку Марианны (та визжала в истерике: «Гады, верните инструмент – ему цены нет!»). Возможно, пастух хотел предотвратить ее опрометчивость – такое позже просматривалось в осмыслении происшедшего Семеновым – но весь ход развития событий не позволил в те мгновения допустить, что Герасим способен на что-либо положительное. Едкий и слепящий дым, общая опасность и бесподобный ажиотаж, кратко говоря, чрезвычайное воспаление нервов заставили характеризовать действия вокалиста как покушение. И действительно, Герасим грубо уронил Машу, подмял под себя – никак иначе это не выглядело. Голова Семенова взорвалась. Ринулся. Под руку попал стул, таковой опустился на затылок воздушного акробата.
   Мишу поразил кашель и нестерпимый жар. Он озлобленно стащил обмякшего врага и повернул лежащую лицом вниз Марию. Та от прикосновения Герасима и общей обстановки состоялась лишена сознания, безвольное тело было покорно, Михаил с трудом, заметим, и неловко принялся взгромождать его на плечо. Однако сверху сорвалась пылающая кулиса и плавно опустилась прямехонько на голову девушки. Семенов неаккуратно, где уж тут расторопность, бросил туловище на пол и принялся сбивать огонь пиджаком – ей богу, у нее зашлись волосы… Пламя унялось. Уже не имея ни возможности дышать, ни сил, чтобы поднять, Семенов нехорошо, не зная за что ухватить и стаскивая одежду, как мог поволок тягучее существо – скорей, извлечь из пробирающего пекла. Он уже ничего не видел, действия вершились инстинктом… Сумел бы завершить дивертисмент парень самостийно? – неизвестно, однако его подхватили, как и пострадавшую – дверь к тому времени уже распахнули.
   –
   Подбиваем баланс… По гамбургскому счету, город остался без определенного сегмента искусства, которым намеревался обеспечить его актуальный населенный пункт. Счет приватный: клуб сгорел начисто, обзавелись обугленным трупом Герасима. Ожоги разных степеней получили шестеро: у Марии очень серьезно было обожжено лицо, справедливости воздать, красота пошла насмарку (Марианна выскочила целехонькой одной из первых – ну, скрипка, тут не до материй); такой же стадией ожога – руки, главным образом – получилась наделена Таисия Федоровна (какой веселенький тандем); рыжий студент, спасая набедокуривший аппарат (не находилось сомнения, огонь возгорелся вследствие замыкания в механизмах – трансформатор и усилитель – к которым змеились провода самодельной электрогитары студентов) хорошо повредился; приобретения остальных смотрелись менее впечатляющими. Миша разжился приличным отравлением и, похоже, несколько попятился умом, ибо периодически впадал в беспамятство и горячечно бормотал: «Антея арестовать». Новенькая районная больница, обслуживающая пару десятков селений, была плотно оккупирована нашими (здесь еще присутствовал Саша Старицын, Светка уже отлучилась). «Леший завелся, не иначе», – проницательно выразился по этому поводу главврач.
   На второй день после приключения Иван Ильич жестоко напился и сидя перед стаканом с безумным взглядом повторял фразу, сказанную накануне катастрофы в избе Боковых: «Да гори оно синеньким…» На третий в деревне поселился городской следователь.
   ***
   Ну что, маховик берет подлинно нешуточные обороты. Куда уж взять – натуральный следак: где видано, чтоб в селе проводили столь капитальные мероприятия сыскного качества.
   Итак, старший лейтенант Соловьев Андрей Павлович. Право, к двадцати пяти годам парень сложился недюжинным. Ревностный спортсмен, отменной культуры представитель и умница. Данные проявились сходу: несколько замысловатых дел Андрей освоил коротко после юридического, – вот и теперь подполковник Ушаков, начальник отдела, друг и сослуживец как Соловьева старшего (недавно почил от изношенного сердца) так и фронтовой сотрапезник Ивана Ильича Фирсова по скорбной просьбе председателя отрядил молодца – молочко парное, то, се.
   Были опрошены очевидцы. Все чин-чином, самолично заходил в дома – список предоставлен председателем – ноги тщательно вытирал, стильную кепку, купленную в заграничной поездке, учтиво снимал на пороге. «Благодарствуйте, от пирожка не откажусь, чрезвычайно аппетитно выглядит снедь», «уж не обижайтесь, я только отведавши у Куманиных, – ей богу, с полным наслаждением, но сыт по горло». Улыбкой, прощаясь, облагораживал, руку тряс деловито и уважительно. «Весьма полезные сведения, благодарен за сотрудничество крайне». Танюшку по голове гладил, об успеваемости осведомлялся; узнав, что пигалица прельщена ботаникой, рекомендовал подумать об университете: «Шикарные преподаватели, многое способны передать». Выведал, у кого стибрила текст записки – это в деревне вирши вызвали ажиотаж, в городе-то такие штуки проделывал каждый пятый. В поезде нечаянно подслушала. Опять глаженье головы… Ни единый мускул не выдал истинных чувств на сообщения одно другого диковинней. Например, у некоторых – тетя Паня и Ершов – ключевую позицию в сложившейся структуре вещей возымел Антеус. И только после Миши Семенова (тот, понятно, умолчал, что саданул Герасима по голове – иных свидетельств в том угаре быть не могло) убежденно процедил: «Дурдом».
   А между тем в народе рвение Мишки вызывало разночтения: парень либо головой рехнулся (Нюся, само собой: «бодливой корове бог рога не дал»), либо здесь и впрямь скрупулезное расследование (тетя Паня, понятно) – сепаратность сложилась напополам (случились и нейтральные). Стоит тем самым на эпизоде дознания Михаила дыхание задержать.
   Переступив порог, Андрей наткнулся на согбенную и сморщенную старушку со сбитым платком на голове, претендующую на соболезнование – матушка нашего персонажа, натуральная-то жизнь от Эдемов далека, отсюда и крестим лбы.
   – Мир дому, здорово живете!
   Тетя вернула отнюдь несварливой скороговоркой:
   – Живем не на радость, и пришибить некому.
   Андрей понимающе хехекнул.
   – Семеновых изба? Я следователь из города. К Михаилу череда вопросов.
   – Присаживайтесь, – посоветовала дама, расторопно и звучно выцарапав табурет из-под стола. Визгливо базнула в закрома: – Мишкя! По твою душу!
   Уж слышался скрип половиц в горнице, в открытой двери показалась угрюмая фигура в калошах и носках, куда аккуратно вправлены были пожившие брюки – видать со двора только, работал. «Кх, кх – протянул руку, – Семенов Михаил». Уселись через угол стола, Миша вперился в начальство, то обошло комнатенку вежливым и вместе милостивым осмотром. Зрак задержался на орнаментных корешках книг, нижняя губа дрогнула. Взор нехотя отомкнулся, товарищ приступил:
   – Ну, вы понимаете мою задачу. Я многих опросил, знаю, что вам досталось, потому учредил посещение на крайность.
   – Понимаю превосходно.
   – Что можете сообщить?
   Миша всем видом показал, что сообщить имеется что: голова, к примеру, чуть склонилась, четко сыграли желваки, емкий взгляд притом на мгновение не отпустил лицо напротив. Вслед этому докладчик соорудил порядочный вздох, губы разомкнулись. И неожиданно осуществился абордаж: вытер кулаком нос, нервно ощерился.
   – Вот что. Я в милиции служил, вы не подумайте – знаком с методами. Да и читал, уверяю… – Глаза налились надеждой на доверительность и отобразили просительное чувство. – Выпьем. Имею армянский коньяк.
   Последнее произнес конфузливо, комкано. Андрей даже переспросил:
   – Армейский?
   – Армянский, – петушась, пискнул Миша. – Существует такая республика.
   Следователь коротко улыбнулся и задумчиво вытянул губы. Смиренное выражение глаз визави и эта мальчишеская сбивчивость подкупали, с другой стороны «знакомство с методами» и предложение явило некоторый компромисс. Качнуло такое: на гражданине, судя по всему, многое сходилось.
   – Собственно, почему нет, – сообразно воззрился в коллегу Андрей.
   После ловкого препарирования атрибутики – «мамань, там что-нибудь собери!» – и живописного опрокидывания мензурки (Андрей высосал содержимое вдумчиво) Михаил выразился:
   – Значится, так. Дело серьезное. Допускаю происки международного соотношения. – Он сощурил глаза. – Французская революция, вот что меня беспокоит в самой высшей степени. Понимаешь, на одной из репетиций Герасим применил зарубежную речь. Именно – французского склада.
   Михаил выложил все от и до. И про загадочное поведение быка Антея – вы помните, что прислали скотину из Франции? – и про книгу, которой хлопал Герасим перед самым носом разведчика. А Самотнов – это ли не улика? И откуда вообще взялись столь своевременные вокальные данные?.. Было упомянуто и относительно бредня, на который Герасим явно имел посягательство, и много прочего. Ванька Бык – разве не очевиден резидентский наклон событий?
   – Ты что, полагаешь, и этот определенным образом причастен?
   – А Сану Старицина кто оттрепал? – зажегся мстительный взор Мишеля. Он, важно наклонив голову, разлил. Ловко метнул заряд в рот. Тяжело посмотрел на собеседника. Пульнул запасом Арчи Гудвина, понимая, что здесь оценят: – Головой ручаюсь…
   Уселась замечательная мысль: не-ет, Михаил Семенов, несомненно, исследовательских достоинств человек. Фантомас, таким образом, вы уместны: есть основания полагать, что парень все-таки «разнюхает это дело… в два счета». Идею несколько отстранил Андрей:
   – Стоит, конечно, обо всем тщательно подумать, однако на практический взгляд… – Следователь скептически повилял ладошкой… А вскоре и попрощался.
   От всей этой детективной муры отвадили еще на втором курсе, стало быть, нечистью и прочими штучками дедуктивного свойства горожанина взять было непросто. Что еще за Фантомас! Кто такой на ощупь и каких конкретно параметров – у нас так. Совпадения с записочками? – мутота, уже доказано. Смущало одно – конкретное явление умопомрачителя перед церковью. Население утверждало в голос – имело случиться. На общее помутнение это явно не катило, ибо положительно, пироги были вкусными. Одним словом, пожар, вот насущная опора исследования.
   Материала, однако, не хватало: Маша Бокова пребывала пока не в надлежащем состоянии, студенты и Марианна уехали в город. Следом через пару дней сбора информации отбыл и лейтенант. Вернулся обратно через неделю для исполнения мелких формальностей и с уведомлением о раскрытии дела.
   Кулебяка оказалась в том, что Фантомаса у церкви изображал один из студентов. Идиотизм вот где, они совершено не владели понятием о посланиях… Злодейскую атрибутику ребята применяли еще в городе. Захватили затею в колхоз, резонно подчиняясь науке не пропадать добру и питаясь озорными побуждениями пощекотать сельчан. Лошадью воспользовались хозяев, у которых жили. Правда, и тут сложился вензель – ввечеру и на иные сутки именно после забубенного дефиле натурального всадника растащил адский понос, дело дошло до медчасти и пилюль. Удивительно, что никто из приятелей заболеванием не пострадал, хоть питались сообща в столовой. Еще зигзаг, изображал злодея как раз рыжий Олег, тот, что окажется впоследствии туго причастным к пожару, собственно, от него и получивший. Да не станешь же подобные улики приобщать к делу… Иначе сказать, пожар и прочие страсти имели незлонамеренные основания и клонились закончиться порицаниями административного порядка… Однако не тут-то было – по возвращению в село Андрей нагрузился отпетым оборотом вещей.
   ***
   В сухие октябри, это широко известно, доводятся ночи того дивного накала, когда мгла насыщена и тебе тревожно печалью и потенциалом пикантных поступков, что сулят вообще ночные дозы времени, и прочими разнообразными фрагментами бытия, неразличимыми глазом, и, получается, отлично воспринимаемыми сердцем. И как на заклад, в ту знаменитую ночь месяц скалился особенно сардонически, звезды мигали столь предостерегающе, что лохмотья облаков то и дело замарывали их непристойное домогательство. Отчетливая прохлада хорошо студила душу, и жизнь представлялась далеко не последним занятием. Миша Семенов вкрадчиво передвигался по природе.
   Не грех предварить, что после стихийного бедствия дружище приобрел замысловатый и тревожный сон. Настоятельно чудились быки, носороги и другая рогатая фауна. Поскольку у Рекса Стаута и прочих изобретателей детективного арсенала, коим владел Миша, никаких рецептов и смахивающих на происходящее ситуаций не существовало, наш приятель ударил думать сам. Выяснилось, что сие отнюдь не безобидно. Да и как не сломаться голове, когда и официальный представитель сыскных органов обнадеживающей наружности не умеет осилить очевидные факты и скептичен досуха. Посудите, проигнорировать столь мощные доказательства, не удосужиться даже осмотром Герасимова логовища, да что уж, не соорудив ни одной очной ставки и перекрестного допроса, легкомысленно отбыть. Миша вздыхал: факт, выдалась миссия. В общем, мысль о том, что Геркин кров надо тщательно обследовать, давно мытарила голову. А тут подвернулось.
   Снился очередной буйвол, либо какая-то дрянь из отряда бизонов, рядом некий вертлявый матадор в плаще, подозрительно похожем на тот, что укрывал Пресловутого у церкви, когда все тело встрепенулось – это было понятно по гулкому эху нервов, так беспричинно взрыхливших тело – глаза отчаянно разверзлись, и наступила замечательная ясность мозга. Редко когда происходят такие психофизиологические передряги, ибо чувства, коими они спровоцированы, сомкнуты в узел до той стадии, что не извлекаемы анализом и являют единственно импульс действа.
   Итак, венец природы одержимо подступал к ферме. Было совсем безветренно, и гулкая пустота, казалось, имела нужную абсолютность и покорное достоинство. Пологие строения нахлобучились во тьме несколько тревожно, глухой трелью роптала блудливая лягва, замечательно ударял в нос запах навоза, кирза вязко и глубоко чавкала. Руку холодила верная сталь гвоздодера (понятно, что ключ лежит над притолокой, за окладом, однако иметь под рукой нечто железного характера – кредо Арчи). Затявкала местная собачонка Жулик, но, вспомнив, вероятно, что Герасим в отсутствии и уяснив напраслину, обиженно смолкла – на ферме после пожара обретался в качестве сторожа основательно задержавшийся в жизни Митрич, однако его даже собаки серьезно не воспринимали.
   Хочется отметить, что в течение поступи на гражданина навалилась тонкая лирика, в груди терлись приятные ноты и выше лежала круглая мысль, что повинность, которую отбывает в подлунном заведении его личность, достаточна весьма уже посещением подобных минут. Это загадочное настроение подсказывало человеку, что возложенный урок будет сделан на твердую оценку, и актуальное производство душевных дел исключительно гармонично соответствует совокупности имеющихся в виду организма, фигурирующего как Семенов, природы, времени суток и окружающих обстоятельств.
   Михаил осторожно и бесшумно отковырял замок Гериной пристройки. Зажег китайский фонарик (гордость, конфискат милицейской поры), луч, стремительно перерезав весь объем и чуть задержавшись в размышлении, автоматически скользнул в угол к афише. Та непорочно и равнодушно заблистала в неровном свете, точка (тоже гордость сыщика, острый свет считался доблестью) исказила картинку. Миша подошел, переключился на рассеянный, сунулся внимательно вглядываться.
   Надо сказать, узнать Герасима было неспособно по той простой причине, что двое «братьев Самотновых» имели на лицах маску сродни той, что укрывала мистера Икса в известной оперетте Кальмана. Собственно, являлось очевидным, что трюки стилизованы под сказанного героя – братья стояли в красочных позах на трапеции и имели одеяния, много воскрешающие персонаж (в отличие от Икса цвета были шикарные, блузы более открытые), собственно об этом подмигивало и название номера, оно выглядело так: «ВОЗДУШНЫЕ АКРОБАТЫ ХХ века». Неспроста разность шрифтов… Оп, мелькнула грозная мысль, как там поживает популярный Георг Отс? Верно вот где выращены вокальные достижения Герасима. Черт, любопытно взглянуть на подлинное выступление коварных акробатов ХХ… Четко заискрило в сознании – «Вуаля». Еще на том рандеву поразился он применению Геркой этого словечка. И дальше: «Вельможа…» Вот откуда, из арии мистера.
   Подумал включить свет – он знал, что Митрич расположился в сторожке, откуда здешний ракурс недосягаем, да и наверняка дрыхнет – однако вспомнил, что лампочка Герасима маломощна. Да и сама приватность предприятия склоняла к скромности. Вещдок, следовательно, был рассмотрен самым почтительным образом домашними средствами.
   Следующим поступком случилось исследование библиотеки усопшего. Миша отчетливо помнил, в какой закут лазал Гера, когда демонстрировал образование. Сунулся – ага, рука нащупала фолиант. «Капитал». Миша с досадой пустился шарить – только густая пыль любезно липла к пальцам.
   Рассеянный конус медленно отправился по утлым пенатам. Непроизвольно и надежно – надо думать, движения Герасима отложились – сдержанные шаги приблизили тело к непритязательной тумбочке. Дверка отворилась, замерцала двадцатилитровая бутыль. Брага. Свет замер, кадык Михаила звучно прогулялся по горлу… Нет, не время. Дверца нехотя скрипнула, намереваясь вернуться, и… замерла. Зрение напряглось, в углу, затененный весьма стоял сосуд. Михаил сел на корточки, приблизил фонарь, аккуратно достал предмет, водрузил на уровень глаз. Притягательно замерцала невиданная бутыль, в ней качнулась уровнем немного ниже половины жидкость. Семенов вперился в этикетку, она гласила о коньяке марки «Наполеон». Ничего похожего даже при своей практической милицейской бытности парень не наблюдал. Стало понятно, что посещение получилось результативным. Миша осторожно зашевелил изящную пробку, уступив наросту усилия, она выюркнула со смачным пуком. Товарищ поднес к ноздре вход, содержание дохнуло щекотливым ароматом. Откинул голову, смотрел критически и неподвижно. Решился, язык обожгла терпкая, вкусная жидкость. Пробка теперь легко вошла в стеклянное горло, сосуд был бережно поставлен на плоскость тумбы. Голова с энтузиазмом сунулась в закрома. В итоге были извлечены: Советское шампанское (непочатое), ликер «Кофейный», вино «Варна»», вино «Рымникское» (тронуты в разных пропорциях).
   Арсенал подавлял все каноны, еще пару месяцев тому никаким воображением невозможно было представить у зачуханного Герасимеда аналогичного наличия. Миша воззрился вдаль, усиленно моргал, – аллах, раздери в прах! Все случившееся являло фантасмагорию, и решительно небезобидных параметров… Отчего не видят окружающие злонамеренного расклада материала? Происходящее вдруг представилось подобием этой мистической ночи – мрак, разрезаемый направленной полосой обнажающего озарения. Семенов воодушевленно мобилизовался… Через некоторое время добытое было складировано в предусмотрительную сумку, таковая водрузилась на тумбочку. Свет фонаря соответственно последнему образу пополз дальше.
   В углу халупы – замысловатые тени сообщали местности таинственность – возникло нечто горизонтальное. Подступил. Выявилась довольно широкая кушетка. Михаил зачем-то порыл рукой. Уже без особенного удивления обнаружилось приличное покрывало, качественное, совершенно недопустимое Гере постельное белье, аккуратно пристроенные подушки. Рядом расположился журнальный столик, фонарь выбрал на нем стопку книг. Глаза ввинтились. Ба, вот и «Французская революция»! Михаил с гулким сердцем пошел перебирать названия. Точно, преимущественную долю пары десятков книг представляли названия с наличием французской тематики. И вот оно, в самом низу неказистые по виду и чрезвычайно ветхие держались две книжонки… – в их названия входило слово Фантомас. Фонарь в руке задрожал, Миша плотно, до выперших желваков, сомкнул зубы.
   Пришла сосредоточенная мысль. Парень обмяк, голова стала хладнокровно вращаться, прямой взгляд был придирчив. Приник к объекту. Семенов тронулся, подошел, открыл дверку сооружения, которое с вежливым допуском можно назвать шкафом. Полки с нагромождением штук главным образом механического порядка, посуда, бельишко. Отделение для верхнего – попало. Здесь висели редкие вещи, никоим образом не шедшие упроченному в сознании амплуа Герасима. Пальто и костюм – цивильные. Нет, костюм не тот, что знаком уже по сцене – таковой сгорел. Строгий, отменной выделки… Михаил грузно дышал. В голове шебаршило и даже немножко прыгало. Нет сомнения, он на пороге, некоторый напряг извилин и придет откровение… И тут произошел странный звук.
   То ли шорох, то ли шепот. Некая зудящая нота, едва заметный мотив дополнительного инструмента. Так случается, когда в насквозь пасторальные тона полдня вмешивается мотив телеги: он вполне идет общему строю, но и придает восприятию чуть тревожное колебание. Миша замер и часто заморгал, выключил фонарь. Вслушивался. Звук был горизонтален, пакостлив своей настойчивой неизменностью.
   Этот тон и, соответственно, вслушивание длились несколько минут. Вдруг вплелось новое: глухие, странные удары. Неравномерные. Миша противоестественно выпрямился, сконцентрировался до крайности. И вот оно, раздалось пение – ноты отчетливо и стройно, размеренными порциями, брали разные высоты с покушением на гармонию – однако слова отсутствовали. Вокализ. И до Миши дошло: арию тянет Антей, – он, подлец. До словечка вспомнилось Герино: «Опеть жа мычит, ровно песню поет. И копытами скёт впопад – будто барабан шшолкат. Дело нечистое…» И то сказать, вслед воспоминанию достоверно вычленился мерный стук копыт и шорох – знать-то о нем говорил Герасим, разумея, «трется о тёс». Типичный подлец!.. А мелодия нарастала, несомненно, все больше членов фауны входило в состав исполнителей.
   Михаил стоял еще мгновения, напряженно размышлял. Двинулся вовне. Первым делом рука нашла гвоздодер.
   Приблизился к коровнику, имея в настроении смесь пощипывающей жути, деловитой строгости и торжества, пальцы, охватившие железо играли, словно разминали резиновый мячик. У двери в сооружение остановился, припал ухом к щелястым доскам. Собственно, это было излишне, обособленная великолепной тишиной ночи оратория громогласно владела пространством. Теперь это была какофония – неровный строй коровьих голосов, хаотическая мешанина ударов и нераспознанных вкраплений составляла кромешную, где-то сатанинскую смесь и только внимательным ухом – Семенов такое нашел – можно было различить отдельную партию, повелительную и гордую, что несомненно кодировала зов к победам… Михаил взял гвоздодер двумя руками, потряс его перед собой. Отпустил здесь же одну, ибо открыть дверь в предыдущем состоянии было несподручно. Поступил.
   Открывшееся взору Мишутку потрясло. В вороватом свете от протянутой над проходом между стойлами гирлянды – над замурзанными плафонами толкалась мошкара – происходило умопомрачительное действо. Около десятка представителей – что-то возле четверти всего стада – в достаточно широком пространстве натурально откалывали вальс (остальные подпевали по стойлам). Они кружились на одном месте, причем с довольно любопытными махами ног и все в одну сторону. По неизвестному сигналу останавливались и пускались в фуэте обратного направления. Без каких-либо сомнений, возглавлял ансамбль Антей. Он грациозно и высокомерно кружился, задрав голову, и планомерно покачивал ей, ведя, помимо двигательного процесса, голосовую партию. Притом хвост его периодически щелкал о древесину ограждений… Пан – оргия, шабаш!
   Нечего сказать, Антей был пленителен в этот прекрасный миг. То, что он вытворял вокальным образом, никаким сравнениям не подчинялось. Это был густой хромированный баритон, властный и придирчивый, который, выйдя из хозяина, тут же грозно расширялся и заполнял помещение, инспектируя доступность каждого закоулка и отчетливо желая удостовериться в порабощении всякого кусочка объема. Только теперь понял Миша, что ни о какой какофонии речь не шла – все было отменно связано: звуки Антония постепенно и стройно, гуськом, будто вполоборота держась за руки, следовали друг за другом. Порой, поступая согласно желанию повелителя, некая нота приостанавливалась, и звенья становились тесней, тон в этом месте замечательно плотнел и с приятной пользой давил на мембраны. Далее цепочка разряжалась, ничуть не портя хорошее напряжение и внося в общую методу похвальное и тугое воздействие. Ноты лились ровно, затем по экспоненте возносились ввысь, осаждались и замирали в почтительном равновесии, юркали, пятились, рассыпчато падали. Ноздри быка нервозно шевелились, точно подгоняя и апробируя очередной бемоль. Глаза были кровавы и большущие зрачки мрачно неподвижны. В совершеннейшем соответствии действовали буренки, отзывались отменным контральто, подчиняясь непонятным движениям или сигналам, каждая сосредоточено и тщательно поднимала в законный момент морду и с ботоксных губ слезали четкие, шлифованные звуки. Прибавим уже описанные движения и поступь, которые делали определенные шумы, и теперь, когда сник первый непривычный строй ансамбля, становилось понятно, что каждая партия вносила точную долю в общую гармонию и контрапункт. Собственно, стало ясно, что и стеганье Антеева хвоста имело непосредственную задачу вести учет общих действий. Ядреный запах помещения вносил дополнительные мелизмы в молочное бельканто.
   Впрочем, гражданин Семенов осознал вышесказанное безвольно – уяснение произошло не самопроизвольным, а напротив, гипнотическим средством. Сказать точно, уже после пары минут восприятия в Мишином организме что-то сломалось, потекло, задрожало, ударило пульсировать знойно и методично. Звуки поступали никоим образом не в уши, а прямиком в грудь. Отсюда оболочка невразумительной тоски, опутавшая давно сердце, будто лопнула – орган загулял размашистым, синхронным с насущным произведением ритмом. И вот уже кровь, горячая и милая, распрямляла под напором путепроводы и неслась ровным потоком, захватывая соринки и прочие паразитирующие окаменелости, впившиеся в бока артерий гнусно, и уничтожала их в стремнине. На нужных же изгибах юшка весело вихрилась и ликовала чудесными водоворотами. Она, пронизывая капиллярным методом агрегат тела, ясно давала понять, что все, начиная от скромного ноготка до лукавой извилины мозга, есть великолепная, сцементированная затея получить в употребление облако и море, свежий душистый хлебушко и молоко мамаши, первый поцелуй с противоположным нежным созданием и назидательное пестование ребенка, собственно, время и пространство.
   Звуки а капелла бежали вприпрыжку, водили плавный хоровод, рыдали, молчали, стиснув рты, и рассказывали. В повествовании расположилась и надежда, которая приходит с утренним весенним воздухом, и веселая свежесть зимы, и терпкая влажность размеренных будней, и сосущая тоска расставания с человеком или местом, томящая прелестью и потерей невозвратных минут, и светлая скорбь по утратам вечным. Расположилось это не в нотах и переливах мелодии и голоса, а в самих слушателях, коими были исполнители, удивленные и очарованные собственным творчеством, чьи сокровенные запасники душ по случаю выпростались от эфемерного и оные облегченно шуровали теперь свободным и естественным проявлением. Миша сочувствовал всецело. Ему казалось, что он сам тащит арию, и, не иначе, происходящее уже не песня, а восторг познания, квинтэссенция присутствия на земле, вещественное подтверждение опресненного рутиной существования, но, пристально говоря, ошеломляюще высокого слова «Человек суть продолжение бога».
   Это был экстаз.
   При входе в представление Миша, понятно, фонарь выключил, пытаясь соблюсти скрытые намерения, и на самом деле, животные были так увлечены творчеством, что посетителя не заметили. Что его сунуло нажать кнопку теперь, анналы уже не восстановят – возможно, просто нервный импульс. Итак, фонарь загорелся, по танцорам прошелся острый луч. Надо признать, поступок мало сбил увлеченный народ, и только Антей, грозный сатир, свернул шею на пришельца. Не сказать мгновенно, но и не растянуто остановился. Вперил выступившую и неумолимую зеницу в фигуранта. Глухо, недоверчиво сказал «Му-э», щелкнул хвостом. Вальяжно, развалисто развернулся анфас разведчику. Оба ока теперь угрюмо буравили субъекта. Группировка недружно остановилась, однако аккомпанемент из секций соблюдал инерцию. Эйфория дознавателя мгновенно и предусмотрительно схлынула, впрочем, оставляя некую полость, где пьяно шаталось эхо оратории. Организованное пространство о чем-то просило, и на предложение откликнулось недоброе предчувствие, – оно резвой щекоткой пробежало по всему телу сапиенса.
   Недобрые предчувствия, как известно, не обманывают…
   –
   Для сохранения интриги пока остановимся, к тому же есть потребность перенести эту чудесную ночь в другую местность – там происходили не менее злополучные события. Относительно освещенной дислокации заметим однако… Утром в сельсовет примчались с фермы. Семенов обнаружился посреди присоседившегося к коровнику манежа в лежачем и бессознательном состоянии. Складировали пока в каморке Митрича, так и не очухался. (Хотели поместить к Герасиму, но там война: емкости перебиты, запах спиртного неистребим, наклейки на стенах обезображены в клочья, книги разодраны – в общем, беспорядок). Собственно, и в коровнике царил кавардак. Полы изрыты, стены и стойла исцарапаны, дверцы в них отворены. При всем том стадо чинно разобрано как ни в чем не бывало по собственным закутам.
   Но… Антей исчез.
   А тем временем… В отличной районной больнице, тропу к которой мы проложили уже добротную, в ту же исключительную ночь спала неровным сном прекрасная еще недавно и коварно поврежденная неизвестными силами девушка Маша. Да, ей снились образы и поступки, однако их рисунок, как ни добивалось воспроизведения впоследствии дотошное следствие, так и останется сродни великой мазне Малевича по той уже причине, что у самой прелестницы в актуальный период сложилась одна мечта – поскорей их забыть.
   Итак, девушка почивала в свежей палате в эксклюзиве – дело в том, что вообще контингент Советского союза, особенно сельский, в те годы был здоров и больниц чурался, о женском сегменте и говорить нечего: детей орда, оную и пахаря накорми, образуй, ублажи, – гендер веселился на полную; кроме того, Маша нашла привычку во сне делать разнообразные звуки, доходящие подчас до крика. Иначе взять, обычная советская ночь.
   Снилось некое – ну, продадим (следствию ни гу-гу, упекут заодно с Мишуткой) – бабуля ужасного вида, волосато-бородавчатая, растрепанная, с глазами виляющими и страшными. Разорялась плюясь и прекрасную брань расплескивая вместо пунктуации: «И зной будет, всколыхнется сердце… И упадет, растает в кислотах, а взамен камень усядется… И будешь вся как из чугуна литая, и станут птицы заморские крыльями омахивать и клювами лупить… И звон возьмется». Пойми тарабарщину, расшифруй предсказание. Невольно проснешься потным, как Маша и поступила, и глаза растворишь. Да лучше бы за последнее не бралась – лежала б себе потея в кромешной мгле.
   Длился симпатичный полумрак. Из печального окна, от настырного неба, вооруженного полчищем звезд и все той же косой ухмылкой месяца, лился флегматичный свет. Стояла необыкновенная тишина, усугубленная исчезновением недоброй провидицы, – и правда, должно было стучать сердце, однако подобного не осуществлялось. Мария пока не стала удивляться обстоятельству, резонно рассудив, что следует эксплуатировать улученную минуту. Следовательно, склонила голову вбок, в силу этого обозревая очередной сектор пространства. И…
   В таковом стоял человек. «Ой!» – сказала Маша, не имея в виду ничего, кроме силуэта, что четко, но плоско фигурировал на фоне сумрачно бледнеющей стены. Возможно, это тоже было зря, ибо именно вслед восклицанию данность слегка качнулась и начала переступать ногами, что создало приближение ее.
   Первая реакция девушки была естественна – попритчило запустить чем-либо в контур. Сообразно она и поступила: подвернулся будильник с тумбы. Удивительным явилось вот что, товарищ оказался безразличен и не отклонился ни на йоту. Будильник соразмерно пролетел совсем рядом, угодил в стену, жалко звякнул и, уныло отскочив, шмякнулся. Фигура продолжила путь как ни в чем не бывало. Маша же непроизвольно осунулась, прижала руки к груди и вжалась в совсем новые матрас и подушку.
   Дальше и случилось то, отчего раствориться, скажем, в кислоте по предсказанию ведьмы было бы отнюдь не гадким занятием. Особь приблизился совсем, его голова как это случается в фильмах, где операторы, сговорившись с режиссерами, каверзно ставят свет с намерением в насущный момент озарить фас героя, как бы вынырнула из тьмы. Значит, лицо содержало нос, взгляд и все детали, сопутствующие утверждению, что настоящее принадлежит вполне законченному организму жизнедеятельного разряда. И вообразите с ужасом… – физиономия изображала Герасима.
   Как поступают потерпевшие в столь радикальной ситуации? Есть несколько вариантов – вплоть до подпустить в исподнее. Кричать – самое доступное. Маша простой не числилась, но будучи обожженной, да и в разобранном виде – наконец Герасим в любом состоянии считался мужчиной – согласилась на примитив. Однако только она раскрыла рот, демон, точно заранее ожидая подвоха, ловко приложил ко рту девушки свою ладонь и прижал как следует. Мария совсем лишилась воли. Глаза ее истово вспучились, зрачки полные эмоции стеклянно уставились в строгое лицо призрака – она даже не сделала попытки сдвинуть прислонившуюся конечность. А нечисть поднес палец свободной ладони к своим губам и, сердечно улыбнувшись, просвистел: «Тсс».
   Дальше завертелась совершенная пакость. На девушку внезапно навалился покой, ладное и необычайное терпение, сотканное снизошедшим вдруг волевым вдохновением, осознание благости и терпкости простой жизни, каждого поступка, движения, изумительное состояние озарения, – нирвана. И Герасим вдруг преобразился, волосы мило закучерявились и зашевелились, словно под уютным сквознячком, и глаза лили безмерную добропорядочность, в зрачках светился ум и преданность. Он невзначай будто приподнялся в воздухе, и над лопатками нечто мерно заколыхалось, ровно крылья. Во всем облике проснулось нестерпимо и сладострастно ангельское. И так стало хорошо, так необыкновенно…
   Поутру Маша систематически вступала в боевую истерику: раскидывала покрывало и прочее белье, сучила ногами и визжала нехилыми извержениями. Когда прибегали врач или сестра и переполошено спрашивали, что с ней, девушка умолкала, с невыразимой жутью уставлялась в потолок и страстно стискивала зубы. Эти эксцессы продолжались несколько дней, и только приступивший к непростой задаче Андрюха Соловьев посредством своего высококвалифицированного вида добрался до вменяемой беседы.
   –
   Вернемся, однако, к утру дня, следующего за ночью апофеоза. Царящий на ферме разгром, исчезновение Антея, и, ясная вещь, отсутствие самочувствия Михаила, – ну, граждане, это даже событием некультурно обозначить.
   Андрей, Иван Ильич, местный врач Жариков, Юрий Карлович, собственно, все высшее общество, явились. Осмотрели сперва потерпевшего, Жариков нюхал ровное, безобидное дыхание, недоуменно поджимал губы; безрезультатно совал нашатырь – Миша даже не поморщился. Разводил руки. В ожидании машины – завзято намеряли везти в районную больницу – проводили прочий досмотр. Домогались до Митрича, но от того так настояно и перегоревши разило, что махнули рукой. Знаменательно, собачонка Жулик – внимание обратила одна из доярок – прежде привередливая и говорливая, нынче была нема, побито жалась в сторонке, вжимая голову в острые ключицы. Доярка Клава, она первая обнаружила весь скандал, бухтела, сопровождая начальство:
   – В жизни такого страху не терпела! Сердце как занялось, так и трепешшот. Эко чо, в коровнике бадлам, Мишкя лежмя, Антей растворился, а гурт хоть бы хны. Утренний надой жуткай, испокон подобного не бывало. Вымя подмою, первую сдойку налажу, они как одна сами опрастывают – где видано?.. В хибаре у Герки татарин гулял.
   Перепуганный директор фермы ошарашено бубнил:
   – Загадочный бык, поперешный. Я давно неладное чуял.
   Осмотр жилища Герасима растерянности не поколебал. Андрей вошел один, но вскоре пригласил Фирсова и Юрия Карловича. Когда приглашенные присоединились, молодой человек ткнул пальцем в стол, на котором он, аккуратно сняв плачевные останки со стены, как мог восстановил компрометирующий плакат.
   – Картину эту видели? Герасим вправду акробатом был? Это он?
   Ответы последовали невразумительные. Выносили стол на свет, чтоб снять фото. Следующие вопросы касаемо внутренности помещения тоже случились практически попусту: жизнь Герасима никого не интересовала. К тому же по распоряжению директора доярки прибрали халупу, предвидя появление инспекции – население в те годы было в детективном смысле безграмотно. Уж и преимущественно бражный запах почти выветрился. Впрочем, наличествующие книги Андрей аккуратно реквизировал… К тому времени как окончательно выбрались наружу приторопился народишко – наш следователь поморщился – исходил догадками:
   – Эка притча, в кои веки схожего не видывали.
   – Знать-то, в буржуйском быке примесь напичкана. Ноне ученые на всякие ушлости горазды.
   – А не бык ли Василий колобродил? Поди, ревность к иностранцу одолела.
   – Нда, Герка-то шваль швалью, а стадо в дисциплине держал.
   – Окстись – о почившем так ту.
   – Да я ж напротив – хвалебно.
   Кто-то высказал соображение в том роде, что тут мстительные происки Некрасовских.
   – А не Меньшикова ли рук дело (председатель соседнего совхоза – у него на Антея слюна выделялась)?
   – Да Мишкя-т отколь здесь оказался? – Это замечание сводило на нет все версии.
   Измышлений нашлось достаточно: отчаянных, глупых, шершавых – разделялись, пересекались, кучерявились. Люди поглядывали на горожанина, тот натужно молчал. Сильное заключение сделал Карлович: «А погодка нынче недурственная». Точно, опрятное солнышко, любезные облачка, все дела.
   ***
   Михаила увезли, Андрей остался на ферме и еще пару часов в одиночестве угрюмо толкался. По возвращении в сельсовет получил сообщение о припадках Марии – вернувшийся шофер доложил. Усиленно скреб подбородок, набрал городской номер:
   – Я задержусь в Измоденово. Тут – в общем, дело, похоже, не закрыто… Что?.. Да причем здесь Фантомас! Впрочем…
   Оставшийся день штудировал библиотеку Герасима, погряз до той меры, что хозяйка – поселили у Куманихи – только третьим кличем стронула к ужину… На другой день был замечен в библиотеке у Карловича, имел крайне сосредоточенный вид и слов практически не произносил.
   Еще назавтра, хвала господу, Миша очнулся – Андрей, конечно, переместился – однако озон не пропадал: Семенов хоть физически пришел в себя, но отнюдь не душевно. Он периодически бредил и нес несусветную ахинею. Лейтенант пытался вникнуть, но в результате только нос обострялся… На третий день пошли периодические просветления, однако воскрешалось бытие ровно до того момента, когда Михаил направил луч на Антея и тот повернулся к нему. Случай пострадавший комментировал так:
   – Взгляд был острый, соленый. Помню, голова закружилась, я будто куда клониться начал. Как хочешь, а гипноз. И дальше пропасть, бездна.
   Фрагмент. Беседа шла уж полчаса, следователь предпринял психологические штучки, настаивая вспомнить, зачем Михаил вообще пошел на ферму. Вяло ходя по комнате произнес: «Хорошо бы знать, во сколько это все происходило. Ну да откуда». Андрей после ту минуту будет настоятельно воспроизводить… Миша – он безвольно сидел поперек своей кровати – вдруг напрягся. Озабоченно сомкнулись брови, глаза уставились в точку, на щеках выступил бисер пота. Воспаленный взгляд ударил в посетителя.
   – Проснулся я ровно в три четырнадцать. Засыпать не стал. Здесь и потащило.
   – На часы что ли смотрел? – недоверчиво посетовал Андрей.
   – Не сразу, минут через десять. Часы стояли.
   Андрей усмехнулся:
   – Отчего ж непременно три четырнадцать?
   Михаил, пристально глядя, подался вперед.
   – Часы ходить перестали, звук исчез… вот и проснулся, – уверенно, приглушенно пояснил он.
   Андрей даже отклонился чуть заметно. Задал еще несколько вопросов, подошел к окну, напряженно смотрел во двор. Сердце тупо стучало… Помните будильник, что фигурировал в ночном покушении на Машу, оборотившийся залпом в злодея? Хронометр-то о стену кокнулся. Расколотый циферблат показывал три четырнадцать…
   Все бы ничего, но периоды вменяемости неизменно заканчивались безобразно: болезного внезапно начинали одолевать конвульсии, доходило до небезобидных, приходилось налегать персоналу и ставить смирительные уколы; самое покладистое было, когда Миша сваливался в бессвязные, головоломные фразы, вмешивались отчетливо французские слова (Андрей умел отличить) – движения, глаза безукоризненно являли помешательство. Раз нашего отважного дознавателя в небольшую оторопь окунул. Говорили, было, вменяемо, рыбалку применяли, и вдруг Мишу одолел приступ. Схватил за ворот Андрея Павловича, душил, хрипел люто: «Не Антей это – Герка. Переселение душ. Отметь в книжечке, офицер».
   Еще соуском подмаслим. Уполномоченный, понятная вещь, просил сестер запоминать галиматью пациента, одна нашлась любопытная и внимательная. Вот что как-то выдала:
   – Правда, все у него бессвязно. Фразы странные: осторожно на поворотах, не буди во мне зверя. Антея другой раз вспомнит и стонет. И как бы зовет – (…), дескать, Антей! А то плачет и про какое-то бесчестье хнычет. Либо убить требует непонятно кого. Потом совсем худое: мину преобразит, глаза выпучит и ругается непонятно. Очень, вообще-то говоря, на французский язык похоже – Я Сальваторе Адамо обожаю, так понимаю. Жутко.
   В скобках специально не указано слово, Андрей и сам не обратил на него сперва внимание. А вечером тюкнуло (недаром штудировал он библиотеку Герасима)…
   Ну так хотите узнать словцо? Получите. Слово было… гей… Тогда пикантного значения термина в России не знали, но в библиотеке пастуха нашлось. Таким образом: «Гей, дескать, Антей!» Не откладывая, следователь вспомнил: все сетовали, что бычок гнушался телочек. Парень усиленно заскреб подбородок. Еще ударило. Мама античного героя Антея – Юрий Карлович дал расклад – звалась Гея. Оно хоть и Земля, и никакой крамолы пока не нащупывалось, казуистика, а… Мать твою Гею, тесанула мысль, а ведь Жан Маре по слухам тоже из этих. Зуд – подбородок приобрел царапину…
   Как вам? История принимает весьма залихватский окрас (а мы всё – маркиза де Фросью).
   На следующий день очередная новость: Мишутка наш пел.
   – И вы знаете, – охваченная пламенем сообщала все та же сестрица, – каким-то нечеловеческим голосом.
   – В смысле?
   – Натурально. Будто из утробы голос, прямо что-то коровье. Ей богу, у Зинки спросите… – испуганно тыкала рукой в пособницу. – А мелодия красивая – ровно Бабаджанян с Пахмутовой.
   Андрей Павлович сощурил глаза. Медперсоналу был оставлен заграничный портативный магнитофон – гордость молодого инспектора, эксклюзивный служебный атрибут, по существу знак отличия. На другой же день была получена запись: бред и нечто отчетливо музыкальное, поистине исполненное странным, глубоким тоном. Собственно, Андрей с изумлением различил даже и многоголосие, что совсем не шло в физические установки. На другой день такая же петрушка, и мелодия ровно та же. Здесь не только подбородок повредишь.
   И это не окончательное. Все та же доярка Клава стукнула однажды в окно избы бабки Куманихи. Когда отперли засов, сунулась к Соловьеву и впихнула в руку предмет. Была это маленькая статуэтка. Ну, вроде бы, в чем недолга? Ну да, рога, нечто карикатурно похожее на быка, ибо без вымени; так слоники фарфоровые, прочая живность – в большой моде. Правда, тут явно кость, не иначе старинное изделие. Но больше-то словесное сопровождение кучерявым состоялось.
   – Што ись в то кошмарное утро нашла в манеже – гляжу, блестит некоё. Ну и… сунула в карман, младшенькая охоча. А ночью снится ожившая скульптура, да сны все негожие… – Тетя Клава помяла руки сконфуженно. – Срам, в общем, разный… Я сразу подумала – находка куролесит.
   Смутно мелькнуло что-то недавно виденное в памяти Андрея, дальше стрекотало в голове бесплодно, и в минуту просветления Миши беседу сыщик имел, предъявив обстоятельство:
   – Знакомо устройство?
   Семенов жадно спросил:
   – Где взял?
   – Доярка Клава нашла в манеже.
   Парень аж сел.
   – Не может быть. Я эту фигурку нашел в каморке Герасима… Меня сразу цепануло. И положил я ее в сумку, хотел домой забрать. Точно помню, в лачуге оставалась.
   Нос нашего сыщика обострился будь здоров. Потащился к Карлычу, тот свернул с полки фолиант и предъявил фото – библейский Золотой телец, фигурка в точности совпадала.
   Тем сроком главврач все настоятельней требовал отправки пациента в известный дурдом, который в народе величали Агафуровские дачи. Андрей как мог оттеснял акт, но Михаил однажды устроил настоящий погром. Унимали своими силами, однако главврач теперь попускать не собирался. И тут подсобил Иван Ильич. Семенова по его протекции приспособили в некое заведение, что расположилось подле села Некрасово. Тоже психолечебница. Однако…
   –
   Наряду с этим постепенно утихомирилась Маша. А как не утихомириться, когда вот уж куда свалилось форменное увечье. Девушку, конечно, остригли набело, и здесь-то горя не существовало, ибо обещано было полное восстановление волос. А вот прочее! Нормальный человек из обыкновенного такта не станет описывать то непотребство, что представила из себя одна половина лица. Врачи категорически пообещали наживить новую кожу, ибо родимая являла черти что. Всяк способен вообразить, какой в итоге может получиться результат. Так и завершилось: оставшуюся жизнь Маша будет носить в пол лица розовую как у новорожденного, безжизненную и отвратительную маску. Когда-то дивные, карие глаза без бровей и ресниц отторгнут и малый намек на очарование… ну и так далее. За что, спрашивается! Собственно, от сходных эксцессов недолго не то что утихнуть, а напротив, революцию какую изобразить. Но Андрей нашел подход.
   – Я, Маша, в детстве до ужаса любил Беляева читать. То Ариэлем себя воображал, то Ихтиандром. – Так сидя свойски подле кровати убитой морально девицы исповедовался он. – Какие сны переживал – летал натурально. Понятно, что все летают, когда растут, однако я под впечатлением книги парил по-настоящему. К тому же у меня друг был, сосед, мы в коммуналке жили, дед Спиридон, он, подтрунивая, внушал кефир на ночь пить, очень-де помогает в летных махинациях. Веришь ли, действительно содействовало… Вообще, Маш, людей хороших много, и человеческое участие штука неизбежная. И вообще дышать отлично… даже в самую окаянную жизненную распутицу.
   Допросами не донимал. Чутье подсказывало, пострадавшая может немало отворить, и важно добраться до дружбы. До этого хоть не дошло, а некие сведения раздобыл. Вообще Андрюша ошибся, числя по наущению некоторых за Марией надменную особу – постепенно открылась вполне милая девушка. На очередном сеансе закрутил парень рассуждения об интересных отношениях и ввернул Ваньку Докучаева. И угадал. Посвятила Маша в ироническом наклоне, что Ванька не раз склонял ее познакомиться с одним таинственным человеком. Будто имеется секретное дело, предназначенное сугубо ей. Однако здесь же обособилась, сообразив, что последуют вопросы об этой личности. Андрей скумекал и не полез. Последующая замкнутость, по крайней мере, доказывала, что в деле присутствует важный и неизвестный персонаж. Маша, без сомнения, некоторое умалчивала. И твердо исчезала, когда речь заходила о пресловутой ночи. Кажется, как и Семенов, подлинно мало помнила. Сумма обстоятельств, как видно, твердила о присутствии ненадуманных мистических признаков.
   –
   Состоялась аудиенция с Ванькой. Хоть следователь запросто мог вызвать, поехал сам в Некрасово, соблюдая доверительную манеру следствия. Новое приключение. Дело было вечернее, Иван дома. Углядев в окно представителя органов – догадаться было нетрудно – выбрался на крыльцо, и в избу пригласил неохотно, что вовсе выходило против правил. Андрей заподозрил желание что-либо сокрыть, но после допуска ничего не обнаружил. Чуть позже, когда оглоед – грубовато, прямо скажем – родителей с глаз отослал, понял – от них оберегает. Допрос состоялся путанным. Никакого таинственного лица не знаю, наговаривает Мария. Отстаньте от меня, улик нет, чего цепляетесь. Держался не тонко, угрюмо, нервно и безвольно сгущая подозрения. Сняв показания, Андрей Павлович откровенно потопал в избу напротив. Там сразу и шабаркнуло. По показаниям самого Ивана тот работал в совхозе, механизатором – соседи тут же опровергли. Никаких механизаторов. Пробавлялся Бык в Лощинках. На каких должностях, неизвестно, потому как заведение тамошнее темное.
   Андрей гневно зашагал обратно к Докучаевым. Ивана след простыл… Да, мямлили тщедушные, забитые родители (в кого удался, любопытно, парень?), работает в диспансере, боле ничего не знаем – уважения к родителям Иван не испытывает. Еще походил по соседям, поспрашивал – внятного не нарыл.
   А о Лощинках-то Андрей слыхал. Помните протекцию Ивана Ильича? Психонервический санаторий, куда наметили Мишу – он и звался Лощинками.
   ***
   Лощинки были в округе учреждением даже нарицательным по естественной причине – о нем никто ничего толком не знал. Ну да, некое заведение психотерапевтического фасона, но что, тем более к чему – тишина. Куценько ведал Иван Ильич, потому как там работала санитаркой одно время жена. Но и она путного не умела сообщить, вестимо единственно, что руководил заведением солидный ученый. Из Ленинграда. И два других основных врача прибыли из столиц. С одним из них Фирсов сиживал раз за стопкой, но, следуя военной закалке, в исподнее не лез. Собственно, благодаря стопке Мишу определить и договорился… Нынче дозвонились по горячему настоянию следователя до одноразового сотрапезника. Есть такое дело, исполняет обязанности Докучаев Иван в качестве санитара. На рядовом счету: себя блюдет, в проказах незамечен, к пациентам лоялен. Никаких событий выходящих за рамки функциональных обоснований предприятия не имеется. Каковы обоснования? Ничего особенного, сугубо в тематической кондиции.
   В тот же вечер Андрея затомило, в позвоночнике зудел странный звон, которого приспичило лишиться, и парень гнусно маялся, не зная как бы избавление соорудить. Прянуло наитие, вспомнилось: аккурат после первого знакомства с Мишей («армянский коньячок» для уточнения эпизода) произнес в сердцах: «Дурдом!..» Резко вслед воспоминанию нытье исчезло. Отсюда и поделился чудом с Фирсовым – как раз у него ужинал, ибо созванивались недавно с Лощинками. Так возьмите, у председателя хлеб из рук выпал. А когда прошла первая оторопь, обозначенная больным взглядом и мертво сомкнутыми челюстями, поведал мужчина о своей фразе, сказанной накануне пожара: «Гори оно синеньким…» В другой-то бы раз хихикнули, ну уж улыбнулись что ли непременно, а нынче упористо глядели друг в друга и поступок молчанием сопроводили.
   Дальше – ядреней. Призвали к ответу Антонину Степановну, супругу председателя – все досконально выкладывай, что о заведении известно. Замерла во фрунте, усиленно морщила лоб. Да, существует в организации некая заковырка. Там ведь как – два отделения: одно незатейливое, сюда Михаила и сунули, собственно, здесь и работала, а вот другое как бы потайное, допуск туда редкий имеет. Переступать не довелось. Слухи разные; в том числе, будто производит отдел некие исследования военного назначения… Относительно Ваньки Быка: в расположении не встречала, поди, в заковыристом отделении и трудится. Впрочем, год как уволилась, может, тот позже поступил?.. На другой день Андрей Павлович стоял перед высокими воротами загадочного учреждения.
   До Некрасово ехали всего ничего – пять км неплохого асфальта – а дальше вроде и километры те же, однако дорога мерзкая, рытвина на рытвине – шофер весело матерился. Небо висело гадкое, с безразмерной, тянущей на пашню тучей, едва зеленоватой и будто прокисшей – казалось, солнце навсегда утонуло в ней и жизнь мало что сулит. И ветер шел недобрый, мокрый, чудилось, туче мало погубленного солнца и она дышит недугами, скверным отношением к людям. Наконец длинные и повсеместные лужи морщились и сильно вносили впечатление одра в окружающее. Заведение расположилось в густой куще, могучий забор вынырнул неожиданно.
   Следователь долго эксплуатировал кнопку звонка у калитки рядом с воротами. Зачавкали шаги, заскрежетало, окошко на пол лица отворилось и приникла безразличная, плюшевая физиономия.
   – Ну?
   Андрей почти в нос ткнул удостоверение. Обитатель незряче скосился, и тут же вяло уставился обратно в лицо гражданского офицера.
   – Говори чего надо.
   – Главврача. То есть самого старшего. Я следователь из города, – недовольно проурчал Андрей.
   – Погодь. – Окно резво затворилось. Чавканье удалялось.
   Потешалась контора минут двадцать, Андрей, к слову выразиться, высморкался и принципиально вытер руки о калитку. Теперь рожа появилась моложе, но юркие зрачки пощады не предвещали.
   – По какому делу?
   – По государственному, не сомневайтесь.
   – Документальный запрос.
   Андрей, весь в сомкнутых губах, сунул удостоверение.
   – Нужна официальная бумага. Кроме того, обязателен предварительный звонок, – отчетливо заверила рожа.
   – Вы какого… тут мне представление устраиваете, – люто прошипел наш уполномоченный.
   – Как хотите, – окошко смачно захлопнулось.
   Андрейка разразился обсценными заявлениями. Чавканье удалилось в издевательски спокойном темпе.
   Однако немного свезло, Антонина Степановна кой-какое раздобыла. Месяца два назад из Лощинок как раз из секретного отделения исчез товарищ. Вроде бы пациент, или кто там у них. Переполох имел место, и даже нагрянула комиссия из города. Дальше покрыто мраком… И минутку внимания, Фирсов Иван Ильич обострил нос, тронул ус:
   – А знать-то месяца как два приключения с этим… ну, Фантомасом… и пошли.
   Супруга, гордо встряхнув головой, перевязала платок. Этим же вечером Андрей Павлович Соловьев отбыл в город.
   –
   Подполковник Ушаков, снисходя по душевности и симпатии к невразумительному требованию подопечного относительно допуска в коварную обитель, с удивлением шмякнул трубку:
   – Дела-а… Не прошло. Там штука не простая вообще, а нынче и того карантин.
   – Когда начался?
   – Пару месяцев как.
   – А что я говорил! – одержимо надавил Андрей.
   Добродушный очерк глаз начальника исчез, щека вошла в ритмичный тик, что случалось со старым сыскарем редко – в минуты душевной сосредоточенности.
   – Ну ладно, – виновато велел он, – иди, Андрей. Я порою.
   Господь однако на свете существует (может, и рогатый – человек-то явно ему изменил), который нынче случился в лице девушки Надюшки, с которой у товарища Соловьева имела присутствие обоюдная приязнь. Отличная советская девушка: целомудренная, симпатичная, скромная (не совсем активистка, совсем комсомолка, в меру физкультурница). Собственно, дело шло к свадьбе. Спокойными осенними вечерами, когда плотные сумерки концентрируют мир до узкого пространства, под ногами хмуро чмокает влажная листва и дыхание величественно, Андрей и Надя имели привычку размеренно передвигаться, сомкнув изящную ладонь и мужественный локоть. Эта конструкция располагала к словам. Именно здесь выпрастывал Андрей сокровенное – что в силу выражения «иметь лицо» не проходило в профессиональной среде. И вот что услышал в ответ на очередные откровения.
   – Ой, Андрюша, – увлеченно проворковал милейший советский голосок, – да я же эту Марианну знаю (Надежда училась в консерватории).
   На другой же день Надя нетерпеливо потребовала встречи. На заветной скамеечке рядом с прелестницей располагалась еще девушка, как вы понимаете, Марианна. Во время кратковременной операции знакомства Андрей досадливо подумал: «А ведь девицу я единственную не охватил в смысле снятия показаний. Как-то забылось в кутерьме. Нехорошо».
   – Как прекрасно, что именно вы этим делом занимаетесь!
   – Будем на ты, без церемоний, – реабилитируя возможную претензию, о чем подумал только что, и, умножая доверительность, душевно, однако и умеренно засветился наш друг.
   – Я просто не знаю, что думать. Ты понимаешь, шла буквально два дня назад по улице, задумалась. И будто что-то кольнуло. Поднимаю глаза, навстречу идет… кто бы ты думал?.. – Марианна вонзила мятежный взгляд, согласно градусу момента. Через короткое мгновение выпалила: – Герасим!
   – Извини?
   – Ге-ра-сим! Нетленный и здоровый. Я оторопела. А он еще так посмотрел… м-м… лукаво и прошел мимо как ни в чем не бывало… Да вот ведь что ужасно. Я, конечно, испугалась, даже колени ослабели, и, может, не сразу, но обернулась. Он исчез. А улица была малолюдная, я замечательно помню.
   – Хм.
   – Наваждение? Но я готова поклясться, что видела именно его. Этот иронический взгляд. Ночь не спала – как вспомню, что там со всеми происходило… Послушай, Андрей, мне страшно.
   Парень помялся.
   – Тебе, насколько я знаю, карточки не было.
   – Нет.
   – Ну вот. – Андрей знакомо почесал подбородок, сделал рабочий взгляд. – Помнишь, как он был одет.
   Задумалась.
   – Достойно. Плащ с пояском, очень такой… (повиляла ладошкой) шарфик. Шляпа чуть набок, виски аккуратные… Однако я не договорила. Понимаешь, на одной репетиции я ему указала, ну, в профессиональном плане. Он так посмотрел… нехорошо. Что мне делать? – Голос предательски пискнул, глаза резко намокли.
   – Перестань волноваться. Как бы то ни было, ты к тамошним делам отношения не имеешь. Собственно, я оттого и показания у тебя не брал. Случайность, всякое бывает.
   – Ой, не знаю, – блюдя творческий статус, насупила бровки девушка, – неизвестно еще, чей состав бы выиграл.
   Марианна затеребила носовой платок, уполномоченный убрал взгляд, задумался, пришло горячее молчание. Вероятно, отсюда и вообще от жадного участия, шмякнула Надюшка:
   – Точно он?
   – Да он же!
   Андрей тронул локоть девушки.
   – Разберемся, Марианна, доверься. Я теперь только этим делом стану заниматься.
   Сыщик пошевелил плечами, сосредоточился, взгляд налился. Вдруг тронулся гнусить некую вещь песенного характера. «Я не люблю весны по очень простой причине: как ранней так и поздней порой я имею обыкновение болеть…» – импровизировал мужчина, вооружившись классикой. Все бы ничего, но это произошло столь машинально и безучастно, что очнулся толчком, обнаружив разве не тревожные взгляды девушек. Каково же было окончательное изумление, когда увидел, что в точности воспроизводил коровью мелодию Миши.
   Отсюда наверняка – такого прежде не допускал – рассказал все, что ему было известно. И неизвестно – о Лощинках, выходит. И угадал.
   ***
   Петр Тащилин, жених Марианны и, если помните, выходец из Измоденово и родственник Таисии Федоровны, имел профессию биолога. Деревенские страсти, разумеется, были ему и кровно и душевно близки. Когда же Марианна рассказала о встрече с молодым следователем и выложила почти наизусть все данные, Петя испытал жжение, ибо о Лощинках был наслышан не только как земляк, но и с интересной стороны. Конкретно – биологической.
   Суть в том, что Петя функционировал в неком НИИ, в лаборатории довольно известного в узких кругах ученого. Этот ученый пересекался с товарищем, что возглавлял Лощинки, и краем уха слышал о направлении, над которым тот работал. Более того, проводил как-то исследования по заказу своего министерства (известно, что в те времена едва ли не все отрасли так или иначе контролировались военными ведомствами), которые непосредственно включались в пресловутое направление. Собственно, диссертация, которую кропал Петр, в определенном смысле питалась упомянутыми исследованиями. Они касались ДНК человека.
   Тем временем подполковник Ушаков где-то смущенно, по большей части досадливо тер подбородок – вот откуда слизал жест Андрюша.
   – Ну, это… в общем так. С Измоденово завязывай. Все эти фигли-мигли, фантомасы там разные… оставь. – Распрямился возмущенно. – В самом деле, бирюльки что ли? Отчет на носу.
   – Но Иван Николаич, два трупа, – заныл следователь Соловьев, – изрядно претерпевшие имеются.
   Начальник обиженно зашуршал бумагами.
   – Все. Закрыто. Вот тебе дело по убийству в гаражах, чтоб завтра наметки, версии.
   Андрей насупился, в глазах загорелся твердый блик.
   – Одно посещение Лощинок. – Для убедительности поднял указательный палец. – Одно.
   Ушаков наклонился, опершись о столешницу обеими руками и размахнув локти.
   – Зачем? Какой мотив?
   – Да как же, там Семенов. Показания взять. А я вообще поспрашиваю. Обязательно нужно посмотреть.
   – Нету там Семенова!
   Андрей отшатнулся.
   – Не понял!
   – И понимать нечего. Перевели. На Агафуровские.
   – Иван Николаич!..
   Тот замахал руками.
   – И слышать не желаю! Точка!
   Такого прежде не случалось.
   А с Петей Тащилиным впрямь повезло во всех отношениях. Во первых строках тот заинтересовался предприятием с подлинной страстью: он и нашел подход к темному заведению, поспрашивал знакомых деревенских. И вообще, обе пары (Марианна-Петро, Соловьев-Надюшка) разглядели обоюдную симпатию и закрепили приятельство уже оборудованной надлежащим веществом посиделкой.
   Все оказалось до смешного простым – со стороны леса в изгороди, обнесенной вокруг строения, существовала еще одна калитка, проникнуть через нее не составило труда: Андрей просто подковырнул ножом немудреную внутреннюю защелку. Посещение соорудили как раз с Петей, тот горячо напросился в напарники.
   Для миссии наших деятелей структура загадочного поселения сложилась удачной. Сразу за забором шел довольно плотный кустарник, хоть по сезону порядочно облысевший, однако годный, чтоб беззастенчиво осмотреть само сооружение. Громоздился двухэтажный, обширный каменный особняк опрятной отделки и приличной архитектуры, судя уж по тому, что предстал виду даже где-то аристократичный тыл здания – лицевую крышу с кокетливыми башенками Андрей придирчиво рассмотрел еще в прошлое посещение. Печать таинственности, словом, лежала на всем. Медленно передвигались, Андрея молча ткнул в спину Петр – сыщик, повинуясь вытянутой руке спутника, увидел в стороне от домины одноэтажное, длинное строение не иначе подсобного назначения, подле которого стояла телега сена с запряженной лошадью. Рядом возился затрапезного вида седой мужик в ватнике и кирзе, Петр почти шепотом сообщил:
   – Сено что ли с телеги ворочает?.. Точно.
   Андрей чуть застопорился, воинственно и вместе ненапористо ступил в сторону гражданина. Тот был невысок и щетинист, уполномоченный улыбнулся и раскрыл удостоверение.
   – Здесь служите?
   Дядя постно ковырял сено.
   – А чаво мне – не здесь, подрядили.
   – Ивана Докучаева знаете?
   – А чаво, не слыхал.
   – Ванька Бык.
   – А кто ж яво не знат.
   – Ну и что он, как?
   – Шибкой парень, работяшшай. Крамолы за ним не ведаю.
   Андрей достал сигареты, протянул. Дядя воткнул вилы, вытащил одну, сунул за ухо.
   – Сено, получается, не для вашей лошади – кому?
   – А мне почем знать. Сталоть есть кому.
   – И много навезли?
   – А пянтый воз, чаво мне.
   – Это сколько, по-вашему, фигур содержать?
   – Коровенкам – паре хватит, лошаде – тройке обойдется.
   Андрей зашумел ноздрями – запаха не чувствовалось – поджал губы. Петя тоже принюхался, пожал плечами. Следователь придвинул лицо к мужику.
   – Ты скотину здесь видел?
   – А чаво – видал. Бычок. Да вы у Мотри спросите, она все скажет.
   – Это где подобная? Как, говоришь, звать?
   – Хозяйка, Матрена Гнатявна – как зайдете, направо первая дверь. – Дядя махнул на вход в домину, что оказался как раз напротив.
   Тронулись. Вход оказался незапертым, дальше сразу тянулся опрятный коридор. Вправду, табличка на первой двери гласила: «Сестра-хозяйка». Ткнулись, заперто. Потюкали – тишина. Андрей смело зашагал, стуча и торкаясь в двери, что равномерно следовали по ходу. Четвертая, безликая – все кроме первой были без табличек – поддалась нажатию. Вошли.
   Совершенно очевидно, здесь содержалось нечто лабораторное: на стеллажах, столах, в остекленных шкафах размещались колбы, реторты, какие-то приборы с экранами, – в общем предметы исследовательского назначения. Петр жадно вылупился. Теперь же раздались торопливые шаги, в комнату ввалилась дородная и величественная, с затейливой прической дама в белом халате.
   – Что? Каким образом? – испуг ее был продирающий. – Кто такие? Как вы сюда попали? – Закричала, повернув голову в коридор: – Иван!! Ваня!!!
   Андрей полез за корочками, но застучали бахилы, в дверях образовался Докучаев. Увидев следователя, он как-то рыхло присел, зразу же приосанился и стремглав бросился наутек. Лейтенант помешкал толику и ринулся вдогонку. Выскочив из комнаты, сразу вслед топоту повернув голову вглубь учреждения, увидел, как грузная фигура подозреваемого юркнула в один из отворотов коридора. Подбежал и прянул туда же, угодил в немалую залу, оснащенную и несколькими дверями и двумя меркнущими проемами очередных коридоров. Куда подался зло-не иначе-умышленник?
   – Черт, черт!! – воскликнул досадливо. Гулкое эхо было безжалостно. «Нет шума шагов, значит, где-то за дверью», – мелькнула мысль. – А-а, – удрученно простонал Андрей и рванул ручку одной из них. Дверь угодливо распахнулась.
   Открывшееся взору совсем не соответствовало актуальному состоянию сыщика, и Андрей Павлович Соловьев намерился было выскочить, дабы продолжить поиски врага, однако нечто остановило. Нечто вполне шло общему тону заведения.
   Чистенькая, приятная комната, безукоризненно заправленная постель и тумбочка подле. Стол, два стула, скромный шкаф. Солидное, в человеческий рост зеркало на стене. Посреди комнаты сидел почти спиной к входу товарищ в косоворотке и старательно отглаженных брюках, перед ним на станке расположился холст, растянутый на рамке не меньше полутора метров по диагонали. Товарищ вышивал… На внедрение пришельца творец даже не шелохнулся, он ритмично и безукоризненно вводил в полотно иглу, другой рукой снизу поразительно точно делал рядом прокол, вытягивал нить и подергивал, как водится, наделяя стежок нужным натяжением. Нитка печально и славно звенела… И ради бога, вполне идиллический натюрморт, однако Андрея склонило заглянуть в лицо экземпляра.
   Нормальное лицо и… странные глаза. То ли лошадиные, то ли коровьи, с длинными негустыми ресницами. Самое дикое, они были тщательно и немало за око, по манере отчаянных модниц, подведены. Словом, имел место сугубо женский разрез. По всем остальным параметрам это был совершенно мужчина – Андрей испуганно и внимательно удостоверился, окинув целое… Следователя отшатнуло, он судорожно бросил взгляд на полотно.
   Позже Андрей признавался себе, вроде бы шевельнулись волосы… Рисунок был почти закончен, изображал следующее. Чудесная лесная поляна, насыщенная разнотравьем и цветами, неподалеку чарует зовущими сумерками чаща. По поляне, мирно беседуя, судя по обращенным друг к другу лицам, едут на ладных конях две вооруженные луками охотницы (так изображают Диану) – трофеи приторочены к седлам… Спросите, в чем фишка, на кой шевелиться волосам?.. Дело в том, что рисунок состоял отнюдь не из нитей. Это была замечательная, искрящаяся, светящаяся множеством колеров канитель. И каждый стежок, прядь пейзажа… шевелились. Собственно, всадницы натурально передвигались.
   Оторопь, так допустимо озвучить грянувшее на молодого человека состояние. Справедливость требует признать, чувство не случилось всеобъемлющим, сопротивление здоровых сил присутствовало, о чем свидетельствовало то, что парня разбил чих. Самообладание, иначе выразиться, выкарабкалось. Немедленно в голове родились слова вопроса.
   И тут вне комнаты раздался скрежет – дверь так и оставалась открытой – затем послышался звук убегающих ног. Сыщик, подчиняясь скорей служебному долгу, нежели другим повелениям, выскочил из комнаты и рванул в коридор, откуда доносились улики. Надо признать, спурт был инициирован и ошеломлением, которое досталось от только что виденного чуда. Стало предельно ясно, необходимо раздобыть Докучаева (сомнения, что убегает он, в голове не умещались), сюда сходятся поисковые линии, – как знать, именно эта липкая мысль заставила на бегу вытащить пистолет… Андрей, несомненно, доставал преследуемого, топот становился все явственней. Вот заколыхались размашистые плечи беглеца, молодой человек поднажал силой молодых амбиций. В продолговатом пространстве коридора возникла дверь, Докучаев расторопно рванул – широко открылся проем – и стремительно заскочив за нее хлопнул за собой.
   Враг, вне сомнения, не успел запереть задвижку, Андрей, сделав предусмотрительный прыжок, ухватил ручку и дернул на себя, створка легко подалась, парень ворвался в ровно, но негусто освещенную залу. По инерции проскочив метров пять, остановился, грозно выставив перед собой пистолет, и грузно дыша наскоро окинул помещение взором. Нехорошо прянуло в глаза отсутствие предметов и окон, почему-то уместен показался ровный песчаный пол.
   Докучаев исчез, растворился. Однако это не значит, что Андрей оказался в одиночестве. Присутствовало существо, оно в очередной раз поколебало воспитанную и врожденную стойкость. Прямо перед правозащитником, крепко опираясь на ноги, с глубоким интересом и где-то озорством взирая ему прицельно в глаза, стоял ладный, грациозный бык…
   –
   В сознание наш приятель приходил тяжело. Сначала услышал звуки будто бы веселой весенней капели, несколько отдаленные, затем вмешалось тонкое журчание – ручеек – и уже поверх наслоились человеческие голоса. Андрей отворил глаза, это далось, станем честными, не враз, на веках лежала непонятная тяжесть. Зрение, впрочем, освоилось тотчас: взгляд удержал склонившееся, пожалуй, испуганное мужское лицо, рядом стояла полная женщина, смотрела тоже внимательно, но не особенно озабоченно, вслед медленно повернувшейся голове осветилась вместительная ухоженная комната. Однако сознание еще оставалось помрачившимся. Кажется колючий голос мужчины, бормочущего «Андрей, ты как? Андрюха», сопутствовал идентификации – это же Петя Тащилин. Черт, рядом та самая тетя с прической, от встречи с которой началась история. Ну да, Докучаев, погоня. Странная комната с вышивателем (льницей?), снова вдогонку… Но что дальше? – абсолютный, очень гадкий мрак.
   Андрей попытался встать, Петя помог – удалось. Голова несколько кружилась, однако вестибуляция уже присутствовала достаточно, чтоб не следить за телом, а окончательно назначить воспоминания. Не получалось, все обрывалось на погоне за Докучаевым – одновременно было болезненно ясно, после произошло нечто изрядное. Потрогал голову – ни малейшего признака удара.
   – Вы меня где нашли? – Голос очутился потухший, пришлось откашливаться, вместе с кашлем образовался незнакомый привкус во рту.
   – В коридоре. Перенесли сюда.
   Пострадавший пристально окинул взором помещение. Похоже на ту комнату с вышивкой: кровать, тумбочка. Однако огромное зеркало отсутствовало. Он грозно воззрился в «прическу».
   – Вас зовут Матрена Игнатьевна?
   Во всей позе гражданки сквозило недовольство высшей фазы:
   – Вы очень ошибаетесь! Я – врач, Калерия Галактионовна, а Матрена Игнатьевна – сестра-хозяйка. И больше на ваши вопросы отвечать не собираюсь, тем более позволять устраивать здесь эти… эти…
   – Где Докучаев? – вызывающе внедрился Андрей Павлович.
   – Повторяю, я не стану отвечать на ваши вопросы! Разговаривайте с главным! И то… грандиозно сомневаюсь. Тем более что вы проникаете таким варварским способом. И не утруждайтесь трясти перед носом вашим удостоверением. Не на тех напали…
   – Где та женщина? Идемте к ней. – Андрей грозно вперился в визави.
   – Какая женщина? Прекратите сию же минуту!
   – Которая вышивала. Или мужчина? Там была живая картинка.
   – Что вы мелете! Вас однозначно надлежит поместить в другое отделение. И мы это провернем.
   Петр перепугано вмешался:
   – Андрей, тебе, право, надо придти в себя.
   Следователь охлопал себя, прорычал:
   – Где мой пистолет?
   – Ах, еще и пистолет? – уже переполошено взвизгнула врач. – Вы совсем не понимаете, что осуществляете! Вы не представляете последствий!
   За дверью раздались стремительные шаги, в комнату размашисто вошел сухонький очень морщинистый мужчина в цивильном костюме, убоговолосый и седой, притом из нагрудного кармана торчала пластмассовая, но обжатая инкрустированной жестью расческа; за ним, противно шаркая, семенил тоже возрастной товарищ в белом халате, несоразмерно кудрявый и смоляной.
   – В чем антрекот? – угрожающе воскликнул первый.
   – Скандал! Грандиознейший, – поделилась с жутью мадам и прижалась к уху гражданина.
   По мере осведомления у того натурально поползли вверх глаза, кучерявый, что тоже прильнул к паре, уже через первые фразы, произнесенные, кажется, отнюдь не по-русски, откинулся и, закрыв глаза и изобразив высшую меру негодования, застонал.
   – Можете объяснить, что все-таки здесь происходит? – окончательно без агрессии сунулся Андрей.
   Начальствующего дяденьку перекорчило, тон не предусматривал малейшую апелляцию:
   – Соблаговолите молчать! Хотя бы на это вы способны?..
   Через десять минут все пятеро сидели в весьма непримечательном кабинете. После набора номера телефона (характерно, что на другом конце провода трубку взяли споро) и фраз: «Василий Дмитриевич, у нас превосходное чепэ. К нам пробрались… Представьте себе, представители органов… А я вас предупреждал», – он непочтительно сунул трубку Соловьеву.
   – С вами будут говорить из горкома партии.
   Тер лоб, пока Андрей слушал истерическое:
   – Вы что творите, собственно, какого рожна… Кто ваш начальник?
   После ответа Андрея следовало зловещее:
   – Вы у меня потанцуете… Вас сейчас же посадят в машину. Чтобы духу там не было! – Отлично представилось, как невидимый товарищ жесточайше хлопает трубку о рычажки.
   Андрей, уже смятый окончательно, попытался было вмонтировать:
   – Поймите, пистолет – это подсудное, в сущности, дело. Я не представляю, как явиться.
   Ответ был жёсток:
   – Еще не настрелялись? Ну так в молоко как раз угодите. В кислейшее, уверяю.
   Через пять минут Соловьев и Тащилин в молчаливой удрученности качались в фешенебельной «Волге» по тряской дороге прочь от коварного заведения.
   –
   Андрея Павловича Соловьева временно отстранили от всех дел, отправили в отпуск. Его уважаемый начальник, фронтовик подполковник Ушаков бубнил с несвойственным раздражением:
   – На кой тебя сунуло – предупреждал же. Молодые, нахрапистые… – Оседал: – Поезжай куда-нибудь, отдохни – похлопотать насчет путевки? В конце концов ты два года никуда не выбирался, я пока все попытаюсь утрясти. Однако… ох и каша… Да, относительно пистолета. Нашелся на территории. Ты, видать, выронил, когда тырились в кустах. В общем, отдохни.
   Происшествие повлияло на Андрея значительно: он стал тих, озабочен, едва ли не пуглив. И не начальственная выволочка и производственные дела, кажется, тому споспешествовали, притом что Андрей понимал – собственно, были конкретные шепотки – его вообще в органах оставили благодаря заслугам почившего отца. Скорей история в Лощинках. Вот характерная сцена. Поначалу парень сторонился всех кроме Надюшки, однако Петр и Марианна, соболезнуя искренне, напросились в гости. Судачили на общие темы сперва, но естественно свернули к экстравагантности. Андрей умеренно и нехотя высказывался, однако быстро охмелев – прикладывался он в поругание правил интенсивно – разжился бликами в глазах и, хоть в основном помалкивал, пристально следил за азартными приятелями. Коснулись бреда Михаила Семенова, в частности его невесть откуда взявшегося французского и пения, высказывали предположения одно отвесней другого. Марианна возьми да выскажись задумчиво: «А может, Герасим в Михаила переселился?» Андрей побагровел, глаза остановились, охватил ладонью подбородок (сверкнуло воспоминание, как Миша душил его, настаивая: «Не Антей это – Герка. Переселение душ. Отметь в книжечке, офицер»), ляпнул гневно:
   – Через жопу что ли?!..
   Девушки испуганно впялились, Петр тоже удивленно воззрился, тут же деликатно отомкнул взгляд и поджал губы.
   А перед сном, гости разошлись, Андрей чистил зубы, вдруг уставился хмельно и тягуче в зеркало и осознал, что он, мутноглазый, неприятный, с щеткой во рту, непроизвольно, бессмысленно мычит ту самую Мишину мелодию. Щетка выпала, печально звякнула в умывальнике. Андрей умолк и замер. Затем вяло сел на край ванны, измождено обрушил взгляд в пол и… заплакал.
   Так оно и произошло, укатил старший лейтенант Соловьев в санаторий. Страшно читал, прилежно соблюдал экскурсии и прочие мероприятия и, признаем, отмок. Восстановился в делах, трудился зверски, но о деле… хм… ну да Фантомаса, чего там ловчить, даже не заикался. Впрочем, это на производстве. В общем, это уже выяснится через несколько лет, Андрей Павлович насовсем оказию не оставит: не сможет простить себе слезы в ванной, наконец, реализуется воспитание отца, склонного доводить дело до конца.
   Пример привести, встреченный Марианной Герасим не оставлял. Ну что за наваждение? Надо сказать, и раньше мелькала мысль, теперь после девушки окрепла. Братья Самотновы. Может, в самом деле братья – чуете, какая чувственная версия наклевывается? Не отсюда ли у никудышного пастуха вдруг взялись столь выдающиеся данные? И неизвестно, кто именно сгорел в клубе. Таким образом повстречаться приятельнице некто – обозначим, коль уж так сложилось, Гера Х – мог вполне. И даже очень славной получилась бы лазейка, что из ужасной клиники сбежавший пациент мог быть как раз этот ситуайен Х… По фото, которые отпечатал сыщик с изодранного плаката, сходство было сверить невозможно. Торкнулся в цирк, может, помнят, есть архивы? Нашлись старожилы с памятью. Даже обзавелся отчетливым фотопортретом. Нет, напарник на Герасима отнюдь похож не был. Где теперь, что – неизвестно, кажется, в тренеры по акробатике подался. А вот относительно падения история имела место суетиться. Любовная. Плелся некоторое время шепоток, что спустили Герасима с трапеции по ревности (это Гераська-то, селадон?..) Да, пел отменно. Между прочим, изрядно отчебучивал французские песни из репертуара Азнавура, Эдит Пиаф. Дальше домыслов тут категорически не трогалось…
   А возьмите следующий маневр. Мы отложили признание, однако теперь обнажим: Андрей еще там, на ферме кое-какое накопал. Дело в том, что, когда он вошел в хибару загадочного Герасима, сразу установил необычные запахи, которые по закоренелой привычке расчленил. А теперь внимание, история в Лощинках. Когда Андрей забежал следом за Докучаевым в странную залу, в ноздри сразу прянул резкий аромат, который был неотличим – он готов сечь руку – от запаха присутствовавшего среди прочих в логове Герасима. И это было последнее, что следователь помнил.
   Откуда уверенность? Загиб в том, что мама Андрея Павловича Соловьева сложилась потомственным парфюмером. Родословная шла еще от далеких пращуров, которые обучались во Франции – сама матушка замечательно владела французским, вот отчего знал его Андрей – ее кумиром был великий Франсуа Коти, создатель «Шипра» «бульона из мха» по определению изобретателя (в основе Шанель №5, между прочим, лежит этот аромат), владелец колоссальной империи (не это, конечно, было для ортодоксальной мамы основой почитания) и замечательной, загадочной биографии: он состоял якобы в родстве с Бонапартом и так далее, – к слову сказать, в старости его преследовали мистические эпизоды: заговоры, несостоявшиеся убийцы. Мама определенное время лелеяла призрачную мечту видеть Андрея продолжателем, он был посвящен в некоторые аспекты мастерства, в доме для обоняния всегда располагался праздник. Стоит ли говорить, что и отец маниакально уважал летучие вещества, внушал уметь разбираться. Предъявлял методики, которые обучают по запаху отличить не только человека, но его состояние, утверждал, что оперативники старой формации на нюх могли в кромешной темноте не иметь выстрелом промаха.
   И наличествует настойчивая просьба напрячься. Еще на ферме в каземате пастуха Андрей почувствовал некое. Воздух странно качнулся, что-то неурочное начало происходить с координацией. Дальше, когда вошли Фирсов и Юрий Карлович было отмечено – с ними аналогичная кухня. По этому случаю сыщик на Семенова в минуты его просветлений взгромоздился:
   – Ты странный запах чуял?
   Пострадавший словно обжегся, глаза выпучил, смотрел мощно, болезненно. Наконец горячечно зашептал:
   – Шикарно. Меня это самого мучило. Что-то происходить начало, но описать не берусь. Кружило, по-моему, поматывало. А знаешь ли ты, мой дорогой соратник, после какого действия?.. Коньяк я Гераськин попробовал. Так вот, никакой это не коньяк.
   – А что?
   – Да черт его знает. Мне ведь в напитке понимать дано.
   Андрей вспомнил, действительно, парень угощал. Так и есть, Мишутка наш на манер Арчи Гудвина периодически дул коньяк; сами понимаете, соблюдая позы описанные Рексом Стаутом… Между прочим, по этому поводу Андрей Павлович будет иметь дополнительные вопросы дояркам – тогда он еще квартировал в Измоденово. Заинтересует его, почему на ферме дамы, что убирались, никак не реагировали? Спросит, директор фермы в хибару заходил? Выяснится – нет. Черт, черт – неужели только на мужчин действует? Вспомнит, что собачка Жулик повела себя странно, а наверняка к Герасиму забегала. Поинтересуется – да, Жулик доводился кобельком. Подбородок чесался неимоверно…
   С другой стороны странная Антеевская эпопея – ее как ко всем приключениям присобачить (пардон, прибычить)? И причем здесь Фантомас и эти страшные совпадения? Еще Ванька Докучаев. А вышитый и оживший пейзажик? – (уже ерзало сомнение – может, пригрезилось?) А… Ну да столько непонятного – неуловим оставался рельеф задач, разваливались азимут, методология поиска. Здравый смысл буквально распадался – дурдом очень предусмотрительно расположился в окрестностях.
   –
   Естественно, Измоденово долго еще жило известными событиями в вотчинах и Лощинках, слухи роились. Возьмите следующее, лечебницу лощинскую не то чтобы прикрыли, но подвергли основательной пертурбации. Правдивее сказать, темное отделение куда-то перевели, сперва осталась доступная психиатрическая отрасль, где поначалу обретался Миша Семенов, а через полгода все заведение упразднили до тубдиспансера. Апропо, Михаил месяца через три выправился и вернулся с Агафуровских в палестины; хоть на ахинею от случая к случаю раскручивался – безобидную, надо сказать, все больше о мировой политике (впрочем, раз доказывал: он – Фантомас) – обернулся в целом смирным мужчиной, осужденным вечно ждать несбыточного, скажем, профанаций сыскного свойства не наблюдалось. Между прочим, вскоре женится на Лидии Карамышевой.
   Опять же Иван Докучаев исчез напрочь, растворился в глубоком мироздании и уже на сцене так и не появится, родители его от горя окончательно осунуться и через пару лет следом друг за другом сойдут на нет. То есть тут останется некий с сатанинкой флер: согласитесь, отсутствие факта – конкурирует смерть – делает обстоятельства живучими.
   Маша Бокова. Через два месяца после пожара относительно оклемается и вернется домой. Но еще через месячишко тоже исчезнет. Вот тут и поползут домыслы и молва. Дело в том, что деревенские, самым естественным образом уже пропалывая каждый штрих каверзных событий, нароют (конкретно почтмейстерша Варвара Александровна), что еще летом, накануне основных событий имело место превязкое обстоятельство. Именно, Маша и Ванька Бык были встречены в городе и теснились очень даже непосредственно. Мало того, с ними присутствовал некий товарищ весьма комильфо, и вся троица вела себя самым сосредоточенным образом. Например, Варвара Александровна – все происходило в центральном сквере – хоть и маневрировала намеренно некоторое время рядом, осталась незамеченной. Но что вы думаете, Мария-то наша отнюдь не иссякнет окончательно. Опять же Варвара вычислит сердешную. Конкретно, встретит снова в городе случайно… Пресловутая девушка потупившись и скромно передвигалась навстречу. И несла она – что?.. совершенно верно, очень круглый и выступающий живот. Тут уж почтмейстерша скромничать не станет – натерпелись, хватит – и преградит путь.
   – Ой, Машенька, здравствуй, милая, – настырно и дотошно осмотрев сгоревшую половину лица, которую возместит обещанный мертвый и лиловый на солнце (июль довелся хищный) покров, заворкует землячка, – а мы потеряли. Родители немотствуют, никаких данных. Стало, замуж вышла (ткнет пальцем в наглядность), когда рожать?
   Маша запылает, маска мертвой половины почти сольется с живым лицом. Предупредительно застрочит:
   – Ну да. Муж городской, по строительству. Осенью рожать, в ноябре. Парнишка, видать, будет – крупный. Оно и муж крепок, метр девяносто. Как там в деревне? Урожай, слышала, знатный. А я в аптеку ходила, свекор хворый. Ой, Варвара Александровна, пора мне – свекор лекарство по минутам пьет. Хи-хи, такой привереда.
   Дальше. Месяцем позже опять окажется почтмейстерша в городе – кажись, упоминали, дочь здесь, внуки. А Мария наша навстречу (надо понимать, в соседях состоялись). С колясочкой. Август месяц никаким краем к ноябрю не прислоняется. Тут уж путь будет прегражден практически баррикадой.
   – Ай да прелесть! Ну, здравствуй мамашечка. Мальчик, девочка?
   Нынче пылать лицом Маша не станет, хоть и не обойдется без извивов.
   – Мальчик вот. Очень ранненький.
   Варварушка полезет в кулек, Маша заслонить не успеет. Дитятко, на самом деле, крупный, розовенький, здоровый. Посудачат наскоро и снова: «Ой, спешу. Свекор».
   В селе наладится алгебра, ахнут – зачатие выходило на прошлогодний ноябрь, аккурат на больничный период. На колхозном собрании поднимут вопрос, на Фирсова будет сооружена агрессия – разузнать! Он, разумеется, и сам теми событиями хворал и соскребать грязь о решетку боковского крыльца станет уже разве не с пылом. Друг детства после второго фуфырька столичной обнажится. От молвы и отправили в город, к сестре жить, пусть там рожает. А через год чаяли обратно доставить со сказкой: де, вышла замуж в городе, но муженек отчалил.
   – Кто отметился? – безжалостно насупится председатель.
   – Молчит в мертвую. Пытали по-первам, да ведь такую оперу закатит, такие выходы… Отцепились. Похоже, сама не в курсе, откуда насквозило.
   Нахалкаются, словом, друзья детства душевно. Впрочем в этот раз, сами понимаете, Иван Ильич разные пожелания вроде «Гори оно…» делать категорически поостережется. Маша при всем том в деревню так и не вернется.
   Егорка Ершов после знаменитого променада товарища Фантомаса перед церковью и срама вкрутую запил и совершенно отслонился от работы, – через три года его найдут зимой исключительно замерзшим, неизвестно зачем оказавшимся на глухой дороге неподалеку от Лощинок. Никого не огорчил, ибо в присутствии состоялся убежденным беспризорником. И скандальный штришок. На дереве, под которым расположился окончательно Егор, найдут скелет, невообразимым методом туда забравшийся. Тем более непонятно будет его восхождение, когда распознают в остове бывшую натуру коровы или быка. Уж не Антей ли, пронесется жуткое предположение.
   Что еще. А-а, Нюся, Коля-Вася… Свадьбу ровно под Новый год замахлячили будьте-нате. Между прочим, под это сражение такой концерт завинтили (из так и не вышедшего на широкие подмостки репертуара), что некий городской родственник Николая, работник культуры сильно административного ранга, пылил:
   – Нет, нет – пустить на самотек такой супрема! Вы что тут все – с ума сверзились?..
   Наконец Танюшка Митина без спросу сотворит поэму о лебедях, высмотренных в городском зоопарке, и выйдет под конец года у Марьи Петровны на твердую четверку.

Часть вторая

   Антуан проснулся тяжело, промозглое сознание давило, в теле ютилась сытая, неухоженная никчемность. Чувство предвещало жизнь. Долго боролся с мыслью – вставать, неизбежно фиксируя усталую сущность бытия, либо помотаться в неге недосыпа, добирать крохи кудлатых эмоций, что проникнуты сопротивлением унылой волоките дней… В зеркале ванной изобразился чрезвычайно несвежий человек – портрет хандры. Соответственные образы мутили голову. Вчера был адский ливень, но презрев накануне телевизионного синоптика, не взял зонт. Одолжила мадам Жюли в обязательном утреннем бистро, однако не получилось вернуть вечером – моветон. Она, вне сомнений, будет улыбаться, подавая утренний кофе и принимая расшаркивания, но холодный блеск глаз – чудится, ее чрезмерная обходительность есть провокация казусов этого духа – непременно оставит на весь день осадок. Не забыть бы теперь. Дежурно пришла сентенция (в промозглые настроения родственные имели усердие наседать): «Пессимист: худшее впереди; оптимист: не все так плохо; реалист: жизнь – самоубийство». Мысли ползли и падали, точно пьяные от зимы мухи со стекла.
   Свернув на рю де ля Гар, наскреб в кармане сор, урны под рукой не существовало – сморщился, как же так? Ах, какой недосмотр, чем озабочена мэрия родимого Амьена!.. Несомненно, он просто не в своей тарелке – впрочем, дислокация угождала. Постановил было: «Недурно бы умереть…» – Досадливо поморщился: – «Опять обойдется».
   Как водится, обуздала рефлексия: воплощение так расходится с натурой, потенциалом, чаяниями, наконец. Впрочем, чего он хотел? Музыки? Ну да, звуки одолевали с детства. И это чередой обстоятельств забрило в рок, что и вызвало отчаянный протест аристократических родителей. Сунуло в биологию случайно, впрочем, не совсем. Мама с младых ногтей одолевала физикой, философией, по существу же торила тропу в парфюм, коль скоро супруг состоялся магнатом отрасли. Папа был холоден в отношении будущности отпрыска, родительские чувства эксплуатировала исключительно дочь.
   Набредя на профессию, Антуан невольно тронул текущие события, выкарабкался этот назойливый русский. «Пъётр», какое неловкое наименование, отчего-то товарищ морщится на Пьер, приходится ломать язык. Пъётр Тащилин, фамилия не произносима совершенно, чего они хотят с такими метриками, какой к ляду коммунизм – прекраснейшее о-ля-ля! Хотя «свобода, равенство, братство» как раз фокус галльского брожения – надо же было такую нелепость заершить! Впрочем, уже девяностые, после шестьдесят восьмого (вспомнился детский революционный восторг) Франция окончательная рыхлятина, Россия же совсем недавно скандально обрушилась, в этом что-то есть.
   Словесные похождения того на французском (фразы, надо отдать должное, строит он ловко, но произношение…) – превосходный кошмар, получается натуральное арго, даже бонжур у Пъетра звучит шершаво. А тщета коллеги грассировать – это вне самого минимального представления об адекватности. А непереносимые оправы очков! А пассажи касаемо свободы! Впрочем, его, кажется, и отрядили благодаря знанию языка (о, небо!) … Пф, однако отчебучили вчера славно «У Ксавьера», воочию Антуан убедился в удали русских. Это касается не только пития, но сытого и хмельного обаяния, простецкого на первый взгляд, но какого-то надежного шарма. Как неуклюже и вместе ловко он уписывал омаров. А танцы? Сколь залихватски – весь зал был очарован. Между прочим, Мари кокетничала напропалую, – не это ли, вообще говоря, точит? Когда задирали ее бесконечные шашни? – а тут что-то сквозит: флю, хищный прищур, он таковые знал. Кстати, и его язык Мари нравится, она находит провансальский патуа. И русский брал пас, надо отдать ему должное – снюхивались будто собаки. Большевик, мерд…
   Петр Васильевич Тащилин – ну, давайте, наконец, поприветствуем земляка – ожидал вне лаборатории на тенистой аллейке напротив замысловатого особнячка, что умещал таковую, под вялое журчание жирандоли отрешенно вертел в пальцах травинку. Погрузнел, обдало сединой – что вы требуете, больше двадцати лет минуло от последнего свидания – однако узнаваем вполне: характерная Петина физиономия времени не подчинялась. Взглянул на трехэтажное, без учета мезонина, строение, это спровоцировало невесомые мысли: «Все-таки насколько они производительны – мизерная по нашим объемам лаборатория, а какие результаты… Антуан экий симпатяга: умница, анархист. Впрочем, я тоже вчера, вроде бы, состоялся в ударе. Черт бы взял Мари – расщекотала». В мотив две молоденькие вертихвостки в длинных пуловерах – Европа стойко отказывалась от лифчиков – громогласно обсуждали некую деталь жизни, Тащилин ненастырно проводил косым глазом. По бордюру фонтана, важно кивая клювом, дефилировал голубь… Вдалеке нарисовался Антуан, махал рукой, распахнутый плащ, связанный шарфом на шее, широко полоскался. «Прекрасный молодой человек (разница возраста не превышала десяти лет)», – в очередной раз подумал Петр и, соорудив широкую улыбку, неторопливо встал. Обнялись, коллега тараторил.
   Консьержка, мадам Фурнье, душевно протянула кисть для поцелуя: Петр Васильевич с первого посещения настоял на церемонии, шутливо обосновав страсть к женским рукам: они передают в широком смысле гармонию женщины – у мужчины рот.
   – Мадемуазель, – Петр настоял на обращении («Вы юны – не спорьте!»), он усвоил прием: русским сходило практически все, – я понимаю, отчего Антуан так регулярен.
   – Ну что, все готово? – войдя в лабораторию, спросил Антуан у Жюльена, вихрастого, юркого ассистента.
   – В общем и целом, – ответил тот, крепко пожимая на русский манер руку Петра Васильевича и похлопывая по плечу. С патроном был приметно суше.
   Уткнулись в приборы… Через час Антуан откинул голову, заложив одновременно за нее руки.
   – Черт бы вас взял, русских, а ведь все шло как по маслу!
   Петр Васильевич самодовольно перекосился на кресле:
   – Я предупреждал – чем-то похоже на Робертсоновскую транслокацию.
   –
   Давайте скажем прямо, Мари не имела шансов не понравиться. Ее настоятельное сходство с Милен Демонжо – эта актриса угадала Тащилину на самые впечатлительные годы – не то что настраивало, настораживало. Между прочим, когда Петр естественным порядком отметил сходство, чуть скуксилась:
   – Иметь подобные плечи… И потом губы – это вульгарно. Бордери пересолил: не поверю, чтоб Миледи могла носить такой рот.
   Ее аристократическое обаяние могло очаровать кого угодно. Впрочем, Тащилин достаточно поездил по миру и в некотором смысле был стоек, но здесь симпатия женщины была столь очевидна – пусть действовала общая мода на русских – что не откликаться стало бы неприличным. Как часто случается, такие вещи заставляют озорничать.
   В первый же вечер, обедали в ресторане, было рассказано порядочно: родители женщины погибли в океане, яхта подвела, живет одна с небольшой челядью в родовом доме в предместье Амьена (брат и сестра обитают соответственно в Италии и Америке) – с Антуаном давно вместе и обособлено, так удобней – занятия меняла, даже примеряла актрису, но это несносное сходство… теперь увлеклась живописью, ну и, разумеется, музыка, самое основательное, впитанное с детства – о сюите «Дело призраков» поговаривал Марсель Ландовски. Впрочем, тут исключительно по вдохновению, профессиональных притязаний нет. Петр не преминул осведомить: жена занята в филармоническом оркестре, неустанно гастролирует.
   – Вы, таким образом, разбираетесь! – возбудилась Мари. – Вам придется слушать мои сочинения. – Сделала непременную оговорку: – Антуан склонен к современной музыкальной эстетике. Думаю, здесь замешан визуальный ряд – это свойственно экстравертам. Вообще, иная энергетика.
   – Догадываюсь, Пъётр понимает меня, посиди-ка в нашей профессии, – отбоярился тот.
   – Но ты слышал!
   – Твое предположение – наш друг конкретно о музыкальных вкусах не выразился. И, безусловно, теперь уже не станет.
   Петр изловчился:
   – Я провинциал по духу. В целом мне ближе мелодическое основание.
   Мари щелкнула пальцами:
   – Вы подтвердили в расписании сеанс моей музыки.
   Она с Жиро состояла в шаловливом соперничестве – это наторенный Тащилин отметил машинально: в окончательное подтверждение тот выдал собственную исповедь. Виктор Леже, протектор Петра, одну за другой тянул крепкие сигарные сигареты и мягко щурился сквозь дым на сотрапезников.
   Выяснилось, что Мари с Антуаном едва ли не единственно совпадают в идеологическом аспекте – впрочем, расходились в отношении Маастрихтского договора – где-то леваки («вот он – интерес ко мне», мелькнуло у Петра): Шпенглер, Тойнби, Сартр до сих пор умещались на пьедесталах (Мари была знакома с Симоной де Бовуар, урок личной жизни великой женщины, как убедится Тащилин, пустил корни). Особенно Жиро с охотой рассуждал:
   – Странно уповать на справедливость. Откуда получить таковую, например, в любовных отношениях. А дети – умеют только требовать. Десять миллионов долларов, которые платят за Пикассо, говорят не о его мастерстве, а о излишестве у людей. О том, что человечество давно способно жить сносно. Но людская природа подобного не допустит… Расслоение уже в трехкратном размере – в сущности, показатель преступности власти как таковой. Однако власть и есть бог… Собственно сказано: не просите у бога справедливости, иначе он вас накажет.
   Вы как хотите, но в прическе Мари угадывалось нечто от Элен, подружки Фандора. И вообще, дивная женщина – ее уже было достаточно, чтоб сполна оценить Францию.
   Отличная поездка в Жапризо. За рулем сидела Мари, Тащилин расположился сзади, стрекотала в унисон роскошному мерседесу:
   – Ах, взгляните на ласточку – предвещает дождь. Вы вольны спорить, но затяжной дождь имеет прелесть, нахмуряет печаль, мечтательность. Мечта – сущность бога, так, кажется, сообразил Толстов…
   – Толстой.
   – Анна Каренина прелесть, я была влюблена в нее в пятнадцать лет.
   – В нее или поезд? Пятнадцать лет – шикарный возраст в смысле суицидофилии. – Это, дело ясное, Жиро.
   – Ты несносен, убери перчатки с панели. Французы любят русских женщин, во всяком случае, это заметно по громким творческим именам. А знаете почему, на мой взгляд? Женщина вообще алчна, и это самый въедливый оценщик, однако русские еще и чувствительны, значит, объемны, что почти противоположно французской чувственности, то есть прямолинейности. Пьер, вы не находите? Впрочем, люди науки не различают женщин, – Мари наклонилась и сбросила с панели приборов перчатки Антуана.
   – Сколь ты пряма, – наклонившись подобрать и кряхтя, прокомментировал Жиро.
   – Ты совершенно меня игнорируешь.
   – Имей совесть.
   – Имею. Пользуюсь по умыслу. Пьер, вы верите в совесть?
   – Мы – материалисты, душа годится не совсем. Но верить во что-то надо. Словом, да.
   – Анахронизм, подмоченное понятие, вообще говоря. Европа всерьез увлечена правами человека – здесь, и впрямь, смыкаются основные принципы, обусловливающие расположение субъекта в социуме.
   Жиро лениво сподобился:
   – Все-таки право неразборчиво, обязанность конкретней… Кстати сказать, женщины живут дольше оттого что непосредственны. Порядочность противоречит человеческой природе.
   – Зачем ты это произнес?
   – Вношу лепту.
   – Оставь свой лепет…
   – Чудесный вид… – балансировал Петр. – Послушайте, в замке есть баня? Как хотите, но в бане человек истинно демократичен.
   Жиро:
   – Французы заражены комфортом и стилем, баню не просто внедрить в перечень. Потом у нас мягкий климат, а вы – северяне. И вообще, соглашусь с Мари, психофизиологическая амплитуда русских размашиста.
   – Как вы ловко подметили – размашиста. Вот и домахались.
   Мари снисходительно улыбалась:
   – Пьер, вы обещали показать фото вашей супруги.
   Тащилин достал карточку.
   – Хм, странные глаза. Марианна, так кажется? Она действительно пользуется диоптриями или очки аксессуар? Знаете, я бы посоветовала другую оправу. Ах, какой странный взгляд… Это ваша дочь? Прелесть.
   – Пятнадцать лет, между прочим. Карениной, вы знаете, не особенно впечатлена. Есть еще сын, старший.
   – Филармонический оркестр, говорите…
   Ехали в усадьбу Мари, сидевшую на берегу Атлантики. Природа, особенно от Амьена, была живописной и разнообразной, периодически мельхиором посверкивала река Сомма, выверенная дорога юлила меж холмов, обросших кучерявыми рощами, нелогично переходила в тягучие, населенные беспорядочным множеством вереска, дрока равнины с аккуратными стадами коренастых коров. Первое побережье, вдоль него ехали достаточно, периодически увиливая, оказалось невзрачным, широким, с многочисленными проплешинами мелководья, галдящими стаями птиц, меловые скалы, причудливо украшенные седым мхом, угрюмо и отвесно тянущиеся, источали равнодушие. Да и море ни то, ни се – бесцветное, с безвольной рябью, сулящей озноб. Впрочем непритязательность отлично возмещали аккуратные под дреды виноградники Лануа (здешний совиньон считается тонким), куда путь забрался будто ненароком. Пиршествовала готика – во всяком поселении торчал собор, островерхие дома, обросшие плющом, большие трубы, балконы с ажурными решётками, тащило стариной.
   Душевно посидели в местечке Виль-Этьен, Мари завезла намеренно, ресторатор, лауреат звезды Мишлена – его заведение входило в Красный гид, надо понимать, имело известность и за пределами Пикардии, посетители не переводились – отпетый шарманище, личность во всех отношениях замечательная и, естественно, огромный приятель Мари. Право, еда состоялась отменной, местные трюфели в исполнении Гастона Дервиля, толстяка с обманчиво сердитым лицом, и его манеры – он так аппетитно размахивал руками и закатывал глаза («О-о! Рюско тобарищ – колинька, молинька…» – Гастон ударился в пляс) – именно снискали лавры. Жиро деликатно следил, как отнесется русский друг к кассису и двум сортам вин – Тащилин не разочаровал уж тем, что красное употребил на белое.
   Не грех отметить, по ласточке Мари оказалась права: с вечером дождь спутался тесно, но в небольшой и старинный, казавшийся мрачным замок угадали до него. Вокруг расположился престарелый лес, он добавлял приятное ворчание. Собственно, и запущенность, лежавшая на всем, доводилась к месту. В трапезной зале убранство было трогательно смешанным: резные, испещренные морщинами поставцы (на одном забавно сочетались последних марок светильники со старинными вазами, кувшинами и статуэтками из янтаря и нефрита, на другом в модной подставке гнездились высокие фужеры и прочая утилитарная посуда) и современные стулья вокруг обширного стола, громадный, закопченный камин в лопнувших изразцах и рядом автономные калориферы, поблекшие гобелены и нелепый портрет принцессы Дианы; потрескавшиеся витражи, где часть цветных стекол была заменена обыкновенными. На обеде присутствовал местный кюре, господин де Мозенод и его дочь, Люси – ухоженная и живая, густая кайма ресниц симпатично охватывала безукоризненно синие зрачки, впрочем, широкая юбка со сборками сидела несколько забавно, не доставало чепца – подружка детства Мари. Люси пристально глядя, русские здесь, на севере, пожалуй, были в диковинку, интересовалась:
   – Что вы любите?
   За неделю Тащилин привык к свободной манере разговора и не рылся в ответах.
   – Принимать ванну, в эти минуты, помню, мне пришла парочка пристойных мыслей.
   Люси улыбнулась и тень, казалось, въевшаяся в складку лба, убежала.
   – Все русские чистоплотны?
   – Во всяком случае, десяток мыслей вы у нас найдете. Собственно, отчего делаются революции? Вам ли не знать.
   Тотчас разговор побежал по российским переменам. «Что такое Ельцин? Европа до сих пор влюблена в Горбачева». Это кюре. Петр воодушевлено излагал суть дела, но осознал, что это не берет, и стал ерничать:
   – У нас шутят: сейчас полный порядок, даже преступность организованная.
   Корили:
   – Сколь мрачные шутки.
   – Но Гюго сказал: с иронии начинается свобода.
   Антуан привередничал, клял капитализм, Тащилин оперировал набившими европейцам оскомину доводами. Даже Мари припечатала:
   – Сущность нашего времени – целью делаются нули…
   Верно, обворожил кролик в сидре под ананасами и пирожное с кремом Шантийи – местные готовили рецепты со слов Жиро особенным манером. Запивали не из упомянутых фужеров, а из роскошных серебряных кубков, опутанных ажурными оправами, иссеченных неясными гравировками и чернениями, с крышками и ножками еще более вычурными – впрочем, Люси потребовала простой бокал из буфета, она пригубливала исключительно перье. Между тем батюшка ее налегал на отборные напитки спокойно.
   После обеда хозяйка уселась за рояль, взялась за пьесу «Падшие милостью», обещанной сюиты «Дело призраков»: «Я не особенно владею инструментом, эта часть мне наиболее доступна». Жиро настаивал на пятой пьесе, «Каналья на облаке», поскольку здесь наиболее явлена интермедия. Музыкальная комната представляла собой просторную залу из тесаного гранита (лишь метра на два от пола облицовывало стены дерево черное от жизни; портретов, картин, икон Петр не обнаружил во всем замке, только простые кресты) с огромным топящимся камином – в высокий крутой и тяжелый свод уходил плотный сумрак. Горели свечи в массивных колченогих канделябрах, это было конечно специально, но сполна резонно: искусно и особенно насыщало воздух. Пол из тщательно и художественно подобранных, но ущербленных временем плит, давал ногам интересный щелк. Собственно, однозвучное падение дождя и мокрая мгла необычайно подходили рассыпчатым звукам. Наторелый Тащилин с некоторой даже привередливостью неумолимо погрузился в причудливые образы нот.
   Особенно дельна была партия левой руки, неожиданная, даже чуть неуместная. Особенно влекли тревожные, бледные форшлаги. Исполнительница нередко применяла контроктаву, звуки которой Тащилину обычно казались невежливыми, но умудрялась делать низкие тона далекими, зовущими. Петр уже ждал их. Дождался – когда женщина пошла шуровать в нижних октавах обеими руками, ей богу, прочный, казалось, клубящийся сумрак за витражами нервно замерцал. Впрочем, последние аккорды показались смазанными. Однако общее впечатление не убрали: капелька пота на виске Мари была недоступно хороша… Примечательно, на рояле стояла совсем истраченная статуэтка, не доходившая метра ростом и изображавшая, надо полагать, некоего святого.
   Люси разве не озадаченно первой разбавила неподдельную благодать:
   – Сегодня ты была особенной.
   – Я предупреждал – возьмись за Каналью, – беззаботно дополнил Антуан.
   Кюре промокал платком нос. Мари лихо крутанулась к зрителям и сразу влипла взглядом в Петра. Тот промолчал, глядя на женщину всесторонне небезразлично.
   – Господин кюре, вы не находите крещендо несколько навязчивым? – спросил Антуан.
   – Я нахожу Мари бесподобной, сын мой.
   Мрак с потолка спустился, хоть свечи горели исправно.
   – Женская вещь – неформальная по содержанию, – замысловато сообщил Тащилин, сочтя, надо полагать, себя обязанным – истинное отношение осталось нераскрытым.
   Вышколенный слуга, спиной открыв дверь, вошел, нес поднос с горячим шоколадом и прочим. Серебряный сервиз в патине – старина дышала, давала глубину и объем. Мари встала, сама предлагала и разливала напиток. Антуан жестом отказался и подошел к столику с крепким. Задумчиво сопроводил:
   – Недурно – неформально по содержанию… – Обвел мужчин взглядом, рекомендуя коньяк, де Мозенод согласно кивнул. Подошел к Тащилину, наливал: – Кстати заметить, в местном приходе (легкий поклон в сторону кюре) используют мессу Мари.
   – О-да, воздействие отменное, – чинно пригубив коньяк, молвил священник. – В позапрошлом году на Великий четверг впервые исполнили, паства возвысилась премного. Сегодня идет и в воскресные службы – исправные посещения, даже из окружных приходов. «Глория», заключительная часть, была оценена, между прочим, на фестивале кафедральных соборов, епископ Вермандуа тоже, я осведомлен, склонен реализовать произведение.
   Мари, стоя и слабо улыбаясь, изящно запивала шоколадом сигаретный дым. Ее капризные губы, умело наполняющие профиль, длинная и живая шея изрядно шли интенсивному пространству. Тащилин залюбовался, но умерил себя – шевельнул взгляд, коротко мазнул Люси и… зацепился. Она сидела потупившись, моргая стесненно, грудь дышала глубоко, в позе, облике явно расположилось напряжение. Подчеркивал свежий, пятнистый румянец. Петр деликатно убрал глаза, но теперь периодически, исподтишка поглядывал. Через минуту странная реакция Люси исчезла.
   – Жаль, что вы не послушаете, – повернулся к Тащилину Жиро. – Оценили бы новаторский подвиг нашего доброго кюре. В мессе Мари применила свинговые гармонии. – Антуан как раз очутился подле клавиатуры рояля – он постоянно перемещался – и виртуозно соорудил одной рукой короткий джазовый пассаж.
   – Ах! – это слабо воскликнула Люси. Минеральная вода нечаянно капнула на колени. Отставила бокал, отмахивала рукой спешившую с салфеткой Мари: «Ничего, сущий пустяк!» Возню женщин сопроводило небольшое молчание, наконец Антуан отвлек:
   – Ну признайтесь же, господин кюре, вы клюнули именно на непривычный характер мессы!
   – Отчасти. – Кюре задумчиво скосил глаза и моргнул. – Впрочем, что-то там есть… м-м…
   – Чертовщинка… – азартно подцепил Жиро.
   Кюре с укоризной протянул:
   – Антуа-ан…
   – Да-да, я настаиваю. Отрицательное обаяние. Не дьявол ли заставляет верить в Бога… Красота в современном понимании физиологически неадаптированный феномен. Судите сами, уж вайтлс – рожать такими телами совершенно не приспособлено. У русских есть отличный термин – тщедушие… Совершенство, если угодно, ущербно.
   Мари, смягчая ерничанье друга, тускло пояснила:
   – Антуан поклонник концепции гандикапа. Согласно ей информацию о доброкачественном геноме самца дают вредные признаки.
   Кюри вопросительно посмотрел.
   – Ну например, на самом деле самки птиц равнодушны к яркой окраске и громкому пению самцов. Однако это делает тех заметными для хищников. Коль скоро такая особь добирается до возраста размножения, она более выживаема, у нее лучше ген. То есть реклама самца имеет непрямую логику; на женщин по такой схеме действует, скажем, брутальность.
   – Дарвинская ересь?
   Не удержался Жиро, очевидно шутил, сперва, впрочем, пояснив:
   – Ну хорошо, человек сбылся не от животного – божескими усилиями. Дивно. Соответственно рай, прочая вечность… Стало быть, угодил парень в Эдем. Кущи, теплынь, ходишь голый и ни лешего не требуется. Так в свинью дядя обратно и уползет. Вот Несметный посмотрит на эту мерзость, да и пошлет обратно грехи замаливать. Значится, опять от животного.
   – Ах, Антуан, – с улыбкой вкрапила Мари.
   Подала голос Люси:
   – Подождите, так кто кого все-таки выбирает?
   Жиро возликовал:
   – А?! В самое дупло!.. Мы в преддверии катастрофических метаморфоз, душа моя, мускулинный мир деформируется.
   Люси очаровательно засмеялась:
   – Антуан, я обожаю твой ученый ум.
   Жиро взял театральную позу, говорил сощурившись, непонятно с какой мерой серьезности, однако несомненно лучился:
   – Извольте, я набросаю вам вкратце эскиз сообразно современным ученым воззрениям… Итак, прамамаша человечества, выражаясь фигурально, жила в Восточной Африке порядка двухсот тысяч лет обратно, все расы произошли от нее. Специалисты называют тип митохондриальной Евой. Собственно, особь являла собой гермафродита. Потомство, другими словами, организовывали женщины – они и оплодотворяли и рожали…
   – Но это же Платоновский миф, – заметила Люси.
   – Вообще говоря, уже Книга Бытия упоминает. Во многих религиях существуют андрогинны. Бог Ра, как известно, совокупившись с собой создал остальных богов.
   – Кабалистическая трактовка, – недовольно внес ремарку Мозенод. – Послушайте, вы серьезно?
   – Откуда, вы полагаете, у мужчин соски?.. Так вот, в результате мутаций, вызванных природными катаклизмами, и естественного отбора одна из парных женских хромосом – это линейная последовательность генов, составляет базовую конструкцию генома – пошла видоизменяться. Появился набор новых генов, возникли мужская хромосома и соответственные ухватки. Определились мускулы, агрессия и новации – собственно говоря, то что мы называем прогрессом… Однако проблема в том, что в онтологическом смысле мужская хромосома слабей женской: гораздо меньше генов, мало доступна замена и так далее. С точки же зрения филогенеза она сильней, изощренней, ибо активизирует левое полушарие, которое, как известно, ищет. Это и сыграло злую шутку, мужчина рыл себе яму. В результате антропогенных факторов, стараниями войн и изобретательства нарушена биосфера, в конце концов, попран гомеостаз. И возьмите, мужская хромосома, как менее приспособленная, деградирует… Гомосексуалисты, лесбиянки, мужеподобные женщины, бесплодие – непосредственный результат.
   – Черт знает какие ужасы ты нам чертишь, – заворожено комментировала Люси.
   Антуан ткнул рукой:
   – Месье Тащилин мои слова подтвердит.
   Петр кивнул, разомкнул уста:
   – Кстати, белые медведи в Арктике под воздействием озоновых дыр уже превратились в гермафродитов.
   Мари сморщила брови, глядя на Жиро:
   – Как ты это называл – э-э… коллапс игрек-хромосомы?
   Тот мотнул головой:
   – Совершенно правильно. Мужскую хромосому обозначают игрек, женскую икс. Пол человека определяется двадцать третьей парой хромосом: икс-игрек – мужской пол, икс-икс – женский. Мы приближаемся к эре недоразвитых людей с то ли ущербными ХХ хромосомами, либо вовсе ХО.
   Люси:
   – Звучит как апокалипсис.
   Антуан поддел:
   – Отчего же, андрогинны были совершенны. А как насчет Христа, он как будто беспол, а терапевтические опыты Юнга?
   Кюре, как возможно терпеливее соблюдая декорум приличия, сухо вклинил:
   – Не трогайте Иисуса, и оставьте относительно совершенств – андрогинны восстали против богов. Послушайте, мой мальчик, так вы продадитесь черту.
   – Продаваться, когда тебе не платят, минимум, забавно… – Жиро виновато поправился: – Простите, святой отец, вы знаете, меня порой заносит. И не беспокойтесь относительно апокалипсиса, генетика в конце концов ратует поправить положение.
   Люси шутливо возмутилась:
   – По какому праву, таким образом, ты здесь стоишь – ступай же спасать человечество!
   Засмеялись. Жиро кивнул на Тащилина:
   – Имеются разочарования, явление опускания рук не отменено.
   Тот поспешил откреститься:
   – Перестаньте… – Обращался почему-то к Мари, суконно: – Антуан на верном пути, нет сомнения. Конечно, случайность найденного эффекта в некоторой мере профанирует результат. Сдается, однако, нащупана методика, собственно, от чужих удач никто не застрахован… – Вдруг глаза несколько вспыхнули, осанка налилась грацией. – Забавная, между тем, история – отмена пола упрощает чувства.
   Образовалось небольшое молчание, жевали, надо думать, фразы. Мари нейтрализовала:
   – Исчерпано, ристалища на шпагах подобного образца неуместны… Ах, как напрасен дождь, я обожаю это время для прогулок.
   Жиро предложил:
   – Отчего же не пройтись. Собственно, мы условились показать Пъетру замок.
   Выявилось, невеликий на первый взгляд объем строения – заблуждение. В этом убеждали уже замысловатые изгибы коридоров, оснащенные множеством недекоративных дверей и непонятного значения ниш. Комнаты, скорей залы, специфических назначений. Библиотека с массивными и богатыми фолиантами, которые сообщали древний дух и настраивали умиротворенность, не смущаясь современным освещением. Очаровательно карабкались по сказочной винтовой лестнице башни – де Мозенод остался в библиотеке в компании с отменным коньяком. Вооружились специальными факелами, просочившаяся сквозь рыхлые стены вода на стенах собрала отблески в замысловатые россыпи, тени чудесно трепетали. Как на заказ дождь кончился, смотровая площадка с источенными временем амбразурами предоставила величественный вид окрестности – его соразмерно насыщала свежая и вместе реликтовая мгла. Промышляла грозная и ненавязчивая тишина, ее хотелось слушать, – поступили.
   – Здесь под башней винный погреб, кажется, кроме него мы осмотрели все из возможного, – отсекла сакраментальное безмолвие Мари.
   – Боюсь, отцу пора почивать, – молвила Люси, – оставлять его так длительно с вашими роскошными напитками – опрометчиво.
   – Ну что ж, у нас впереди почти день, – согласилась Мари и бойко застучала каблучками по ступеням. Жиро, по-мальчишески припрыгивая, пустился следом. Люси путалась в юбке, захватила ее спереди и ступала осторожно, опираясь на руку Тащилина, что вполоборота спускался чуть ниже.
   Когда вышли в коридор, уже и шагов первой пары слышно не было, Люси и Тащилин передвигались неторопливо. Петр сунулся одобрительно отозваться о проведенном времени вообще, но Люси отчего-то молчала. Выяснилось, что неспроста.
   Она протиснула ладонь под локоть Тащилина, доверительно положила на согнутый локоть другую.
   – Я подумала и решусь. – Тон был чуточку нервный. – Вы так проникновенно слушали музыку, я наблюдала… Понимаете… В общем, Мари показала не все, имеется одна зала. С ней связана старинная легенда, предки Мари замечены в весьма затейливых историях… Тут такая вещь, некий пращур… словом, в незапамятные времена там делались черные литургии. Так вот, месса, о которой говорили, впервые была сыграна в той комнате – настоял Антуан, он склонен к щекотливым шуткам. Вы знаете, на отца она подействовала… э-э… ну, что ли излишне. Не стала бы заострять, но и некоторые прихожане находят у себя странности. Я дам вам кассету, вы не против? Может, различите что-либо.
   Люси остановилась, клейко глядела, указала рукой.
   – Зала в конце того коридора. На двери приколот крест…
   Действительно, глаза кюре были несколько вялыми. Собственно и усаживался на сиденье машины – вела дочь – неловко. Недавний дождь непримиримо устроил свежесть, Мари зябко ежилась под накидкой с внушительным капюшоном. Люси пообещала завтра приехать и застрекотала мотором.
   –
   Жиро спал дурно, мутно одолевали какие-то непотребные существа с намерениями отпетыми. Неохотно открыл глаза, в лунном сумраке медленно набрал зрение – Мари обладала сном прочным, раскинулась в привычной позе. Дрему слизало совсем, уткнулся в потолок, охотно окунаясь в мирную бессмысленность. Пришла идея покурить – так случалось, и Антуан не всегда сопротивлялся. Следом догадался: раз уж встал, допустимо посетить удобства. Зашаркал, не сразу нашарив ночные туфли. И уже на подступах к заведению услышал далекий, неожиданный звук. Вкопано остановился. Тело сию минуту налилось сознанием, но лишь через кусочек времени узнал мессу Мари… Что за черт! Антуан с долей возмущения, но вкрадчиво тронулся на звуки.
   Когда осознал, что музыка идет из секретной залы, одолело странное самочувствие: озорной страх, – это подивило вряд ли меньше, чем происходящее вовне. К двери подошел вкрадчиво. Прислонился к створкам, ноты отчетливо кромсали время. Откинулся, мгновение размышлял, осторожно приложился к ручке.
   Просторная зала была погружена в величественный мрак – объемы, убранные вычурными фигурами интерьера, узурпировали убогий свет свечи, однако его хватало, чтобы разглядеть центральное. На рояле расположенном не совсем посредине помещения стоял портативный магнитофон, рядом, дезабилье, закрыв глаза, комично и вместе с тем жутковато – руки были раскинуты как в распятии – под сомнамбула вращался в разные стороны Тащилин.
   Жиро заворожено уставился. Процесс длился несколько минут. Далее он осторожно прикрыл за собой дверь и, забыв о первоначальных намерениях, без колебаний удалился.
   На другой день ударил безмерный свет, десяток циклопических, непереносимой белизны и цельности облаков, словно изготовленных рукотворно, грациозно стояли. Жиро за завтраком озабоченно поглядывал на Тащилина, но тот здорово и удачно острил, и француз уступил. Обошли замок, соблазнившись дневным сиянием и пожеланием русского. Несомненно, заполучили зрелище уж оттого, что малейшей реставрацией строение тронуто не было. Печать времени превосходно лежала на стенах, беспорядочно и отлично завоеванных плющом, лишаями, ниже у подножья матерым покровом крапивы и иного бурьяна с умилительными вкраплениями желтого крестовника, сам камень выглядел преимущественно пористым и золистым, лучась местами вычурно и симпатично живыми золотистыми пятнами. Башен насчитывалось с пяток, но все они составляли руины, и были заколочены, предоставив себя ветру. Одна, впрочем – здесь единственно сохранилось зубчатое жабо – держалась даже несколько воинственно (ее вчера и посетили), бойницы угрюмо тлели мраком и, пожалуй, недоверчиво поглядывали. Особенно трогателен сложился давно съеденный и бессмысленный ров, в котором жалко соседствовали редкие дряхлые деревья и наглый кустарник… Двор замка выглядел более свежим. Впечатлила галерея, ведущая в капеллу, построенную как придел (Петр догадался, что здесь он и слушал мессу, войдя из чрева замка), имевшую колонны с забористыми капителями, озорные маскароны и гаргульи, посаженные на портик.
   Дурачились на природе вне замка, Антуан показывал приемы гольфа, Петр похвально схватывал и совершенно уже отвлек. Приехала Люси, категорически обратная вчерашней: миниатюрная юбочка и смелая кофта демонстративно опекали совершенства, Жиро сделал дежурные, по вероятию, комплименты. Впрочем, держалась женщина не особенно вольно, что показательно не имело отношение к облику – наверняка, держала вчерашняя претензия к Тащилину. Тот разумел и не стал пользоваться обиняками: подошел к столику пить воду, Люси сидела здесь одиноко – Мари спорила с Жиро относительно патта, друг по ее мнению опрометчиво ставил кисть.
   – Однако погодка… – сообщил Тащилин и смешно почесал нос. – Ну так я поставил вчера мессу. – Упер в прелесть скоромный взгляд. – Говорить мнение теперь не стану, а поступим следующим образом. Я дам вам в свою очередь послушать одну вещицу, затем кое-что расскажу. И вы все поймете – в этом я не сомневаюсь ни на йоту. То есть вот что, я во Франции пробуду еще неделю, выбирайте время, когда приедете в Амьен. Собственно, я вам сейчас телефон и адрес накалякаю.
   Люси нерешительно потупилась:
   – Но я не знаю, у меня существуют какие-то дела…
   – Не глупите. – Тащилин начеркал на листке знаки, непререкаемо подал. – Вот.
   Люси взяла, безвольно взглянула, обреченно подняла взгляд:
   – А вы слушали…
   – В той комнате, не беспокойтесь. – Тащилин улыбнулся, должно быть, воскресив происшествие: – Надеюсь, я перепугал Антуана.
   – Но как вы вошли? Мари стережет ключ.
   Петр отмахнулся:
   – Заурядное препятствие. И потом, вы же недаром указали мне дверь… – Несколько скомкался, но расправился не пережив мгновение. – Мне любопытно – чье имя принадлежит фигуре, которая стоит на рояле, где играла Мари?
   – Странно, я подумала, что вы должны знать. Святой Игнатий.
   – Лойола, основатель ордена иезуитов? Хм… – Он хмуро воззрился и твердо заверил: – Вы очень юно выглядите.
   Люси посмотрела на Тащилина въедливо, взгляд зажегся, и даже ноздри шелохнулись.
   – Это комплимент или хотите услышать мой возраст?
   – Очень даже не против услышать.
   – Видеть такого рода любознательность неделикатной я считаю глупостью, тем не менее к кокетству склонна. Сообщу так – я родилась в год Быка. Собственно, мы с Мари ровесницы. – Здесь же пожухла, произнесла где-то безвольно: – А вы… – и сомкнула губы, по всему видать, не находя… а может, опасаясь оценочного слова.
   ***
   Антуан очнулся. Свирепая ясность и пустота головы – кажется, ничего подобного прежде не случалось. Этот странный холод и напряженность кожи. Он же профессионально разбирается в ощущениях, а тут что-то не то: не желание, не страх, не позыв – нечто желеобразно недурственное. Перебирал: удобные халявы мечт, неуловимые ощущения дремы, волшебные де жавю – нет, не подходит. Выбралась и одолела внезапная мысль: разрушается конструкция жизни. Вместе пришло близкое – страх, даже посетила кратковременная надежда: ориентация, выходит, присутствует – в зачет. Зашевелились мутные куски образов: Мари, освященная интимным светом Луны тропинка, весело сморкающийся Тащилин. Вздохнул – подтверждение жизни, опять профит. Пойдем конкретизировать. Софа, спальная комната, он лежит, – вероятно, надо что-то совершить. Повернул голову, озарился скаредным освещением высокий потолок, дальше туманное пространство. Что это, с чем сравнить? Ага, возрос холод – знак, похоже, приходим в себя. Потребовалось движение, Антуан резко повернулся. Свалился.
   Попытался подняться, какие нелепые движения, ерунда абсолютная. Непригодное, незнакомое существо, помотал головой, стряхивая наваждение… Вдруг понял, что стоит. Но почему на четвереньках? Нет-нет, так не годится. Двинулся… Окно. Приблизился. И вдруг в замутненной, уныло блестящей поверхности появилось морда. Рога. Антуан съежился – напрочь отсутствовал испуг…
   Он сидел на канапе, била дрожь. Полчаса назад, это жуткое превращение. Нахальное чувство: происшествие не было сном. Сходит с ума? Посмотрел на руки – обыкновенные, только пальцы, длинные, изящные, конвульсивно вздрагивают. Антуан с опаской встал, получилось. Подробно огляделся, все как обычно: рабочий стол с монитором, рядом нелепое бюро с фигурками, шкатулочками и прочей мелочью, дань капризам Мари, окно в полстены, створка на балкон чуть приоткрыта и занавеска печально шевелится… – напротив вечно распахнутая дверь в гардероб. Он в кабинете. Тело обмякло, веки устало сомкнулись – фу-у… Мимолетно напряглось: черт подери, но он находился в спальной!.. В ванной тщательно вспоминал.
   Вчера ужинали у Мари. Она имела журфикс, принимала в поместье, Петр был привычно интенсивен, болтлив, держался свободно и добротно (странная вещь, переменчиво говорливый Антуан последнее время был скован в присутствие русского и неумеренно тараторил тет-а-тет с Мари – компенсация?). Красочно рассказывал о Китае: «У них верное будущее».
   – Азиаты деловиты, – подтвердил Анри Лаваль, коллега и партнер Жиро по гольфу (помимо троих уже знакомых, он с супругой составляли ужин), – начиная от искусства, заканчивая мафией… – Собственно, он и задал тему – недавно приехал из Камбоджи.
   – Особенно это касается секса, – подтвердила Вивьен, по тону и острому взгляду на мужа нельзя было определить – подначка либо констатация.
   Мари незамедлительно устроила косой взор на Антуане:
   – Мы так давно нигде не были.
   – Мы есть, Мари – нигде это везде.
   – Ты чересчур извилист.
   – Тем самым ты настаиваешь на Мадагаскаре? Но там теперь непредсказуемый курс.
   Женщина результативно надула губки:
   – Как мило… Ты, кажется, намерялся сегодня наклюкаться.
   – Приезжайте к нам, – простецки пригласил Петр.
   – Очень даже, – двусмысленно подпустил Жиро, вкусно рассматривая бокал с коньяком, – и мы еще посмотрим, кто пуще пьет. Я лично ни под каким предлогом бросать занятие не собираюсь.
   Петр потворствовал:
   – Особенно если задаться вопросом – зачем?
   Кофе подали в бельведер, осенние вечера в Пикардии так пригожи: точная прохлада, преданный шелест каштанов, беседы певчих дроздов. Петр усердно рассказывал политические анекдоты, которые вызывали ничуть не смех, но жгучий познавательный интерес. Гуляли по рокарию, беспорядочно и нужно разбавленному самшитом, потом вдоль канала, Тащилин вступил в напрасные переговоры с ночным перевозчиком на длинном каюке с доисторическим фонарем на носу (глядя на него, почему-то становилось зябко). Долго прощаясь с Лавалями, Петр оставался ночевать, дождались ворчания таксиста – Вивьен категорически не желала расставаться.
   Мари не была расположена спать, изъявила желание любоваться Луной, настояла на некой сокровенной поляне в парке.
   Жиро капризничал:
   – Но мгла.
   – Она и существует для светлых чувств, – был ответ.
   Пробирались в суровой темноте – дубы и каштаны отсекали от томного светящегося неба – путались в неприветливом кустарнике, кляли бесхозные ползучие корни. После гибели родителей парк пришел в запустение, казнилась Мари. Наконец выкарабкались. Луна села в жидкое и ленивое облако, погрузились в тягомотину ожидания – Мари обещала Тащилину какие-то чудеса («Вы поймете, Антуан глух») – говорить было неприлично, потому как шепот ночи, не отнять, случился мил. Спутник Земли выбрался, и то сказать, нынче удался полновесным, точеным, с интригующими пятнами. Смотрели долго, заныли затылки. Мари провозгласила отбой:
   – Вы заметили? Луна улыбается.
   – Ухмыляется обычно месяц, – привередливо буркнул Антуан.
   Петр зачем-то сглотнул и заявил:
   – Знаете, мне почудилось, ей хочется спуститься, – по всему было видно, он не шутит.
   – Что я говорила! – не сдержала торжество Мари.
   Антуан не замедлил подковырнуть:
   – Ну… так будем ждать, когда соизволит?
   Мари картинно вздохнула и сопроводила: «Полюбуйтесь!» Тронулись следом за ней обратно, осознали, что похолодало – обязав даму накинуть манто, Жиро смекнул. Теперь быстро угадали на тропку и перемещались гуськом, первая Мари, заключал Петр. Впрямь, после поляны Антуан различил в пространстве тонкую ауру – смутное ожидание, легкую тревогу. Заподозрил, что Мари еще какое-либо зарезвит, но ошибся… Исчез Тащилин.
   Хватились его, когда вышли на неверно освещенную аллею, вдали показался особняк. Мари, безусловно, устала:
   – Чудесная прогулка, я верю в качественный сон… А где Пьер?
   Антуан оглянулся.
   – Я недавно слышал его шаги… – Поджал губы. – Может… хм, у них это называется свернуть в кусты.
   Через пару минут не выдержал:
   – Пъё-ётр!!!
   – Пьер, отзовитесь!! – слабо и неохотно поддержала Мари.
   Антуан нетерпеливо шагнул в мрак. «Пъё-ётр, черт бы вас побрал!!!»
   Через десять минут выбрался к скукожившейся, скреплявшей рукой воротник манто Мари.
   – Ну, я не знаю! Это неслыханно – так хохмить. В конце концов есть мера… Идем в дом.
   Женщина немедля торопливо зашагала. И уже на подходе беззлобно воскликнула, вытянув руку:
   – Ну вот! В самом деле, бесчеловечно заставлять мерзнуть.
   На тускло освещенной занавеси одного из окон застыл силуэт человека. Любопытно, что в отличие от этого окна весь первый этаж горел в полную силу.
   – Это его комната? – чтобы оживить момент, спросил Антуан.
   – Разумеется.
   Направились к покоям, отведенным Тащилину, помешкав на замечании Мари: «Стоит ли тревожить?»
   – Несомненно надо пожелать доброй ночи. Есть учтивость.
   На стук в дверь ответило раздражительное безмолвие. Антуан воспаленно нажал ручку, дверь откликнулась. Да, одиноко и застенчиво горел торшер, но комната была пуста.
   – Это уже переходит границы! – негодуя, обозначил ситуацию Жиро. – С меня довольно!
   Мари устало обвела комнату взглядом, он ожил.
   – Хм, это странно.
   Антуан чуть шевельнул бровями, крылья носа вздрогнули.
   – Отзывает интересно, очень любопытная консистенция.
   Женщина пожала плечами:
   – Обычный запах.
   Антуан воззрился удивленно и настойчиво, подруга обладала превосходным обонянием.
   – Ты серьезно? – Отворотил голову и сжал губы: все было чрезмерно неправдоподобно.
   Тормошили камеристку: мсье Тащилин возвращался с прогулки? Нет. В его комнату только что кто-либо заходил? Нет… Вновь Антуан с прислугой, вооружившись фонарями, исследовал парк – отсутствие. Словом, мерд. Когда вернулись в дом, Антуан прошел к Мари – он заставил ее прилечь, но добился лишь компромисса: расположилась в одежде – и несколько успокоился, увидев, что привязанность спит.
   Пошел в туалет, обдумывая, сообщать в полицию или сперва Леже (тот существовал в Париже), недоверчиво, надолго уставился в отражение, продолжительно чистил зубы. Зачем-то раззявил и кривил рот, рассматривая всю полость. Тщательно причесывался. Нет все-таки, это положительно свинство!.. Здесь и произошло: Антуан готов поклясться, в зеркале мелькнуло изображение Тащилина. Тут воспоминания обрывались…
   –
   Вся эта дрянь началась, после того как Тащилин воочию продемонстрировал, что исследования Антуана Жиро недостоверны, сплайсинг Х-хромосомы – фикция, эксоны всего лишь мимикрируют.
   Что же теперь? – его исследования с мутацией митохондриальной ДНК животного в человеческую вызвали крупное волнение среди генетиков: один мирового ранга исследователь сравнил даже значимость опытов с открытием Джеймса Уотсона. Все насмарку?.. В принципе не катастрофа: подобное в порядке вещей вообще, в частности случалось и в практике Антуана. Однако фиаско именно с подачи Тащилина отчего-то вызвало тревогу… Надо сказать, крупно удивился, что русские всполошились после знаменитой публикации в Англии в «European Journal of Human Genetics» и доклада в Балтиморе в университете Джона Хопкинса – Жиро не слышал, чтоб у них были какие-то достижения в этой области, и вообще, казалось, им теперь не до науки. Занимательно вот что, узнал об их интересе он от Виктора Леже – знал его давно, ибо тот приятельствовал с отцом – вероятно, по этой причине и посвятил Антуана в аспекты куда как удивительные. Оказывается, в шестидесятые годы Франция вела вместе с Россией исследования в присной области, причем они были засекречены. Кончилось ничем, отсюда история забыта. Но почему столь крупный интерес, Виктор явно что-то не договаривал. Собственно, Тащилин – его протеже и, право, аттестация подопечного получилась у Леже несколько корявой. Наконец. Юношей будучи, невзначай стал свидетелем Антуан разговора отца с коллегой, где мелькнуло предположение, что Виктор имеет отношение к спецслужбам… И вот вам последняя оказия. Выбивало из колеи напрочь, Антуан свирепо драил обильно волосатую грудь.
   Собственно, как он очутился дома? Ночевать оставались у Мари, впрочем, если иметь в виду сон, чересчур сказано – лично он глаз не сомкнул. Но дальше амнезия, и совсем не отдохновение. Непонятный запах в комнате Тащилина: пачули, непета, уже нелепое сочетание, к тому же это сильные композиты – намеренно смазывали остальные? Однако ему, с детства наученному разбирать тончайшие ароматы, не далось – что-то не то. Мысли отплясывали. Петр, Леже – русские, спецслужбы… Стоп, ведь это Виктор подсказал обратить внимание на код ДНК иберийского быка (тавромахия, коррида), Антуан-то склонялся к бойцовым собакам. Между прочим, вообще Леже возбудил приятельство – внешне это выглядело, как после похорон отца – узнав, что Жиро покусился на геном человека, в частности местное изменение болевого порога, как анестезию, шире, управление эмоциями, что пришло случайно – исследования первоначально касались блокирования наркотических эффектов… И бесподобная рожа в стекле. Какая там рожа – рогатая, не оставляющая сомнений в принадлежности к виду морда. Тре бьен!
   Внезапно Антуан вспомнил о беседе, где Тащилин упомянул Фантомаса и отмочил, что тот на самом-то деле был женщиной, к тому же вновь – бестактно, получается – коснулся сходства Мари с Демонжо, по-дурацки напоминая о дочери злодея (Элен в фильмах Юнебеля, как известно, пародировала ее). Все сочли это косолапой шуткой, но через день Петр принес несуразную пачку листов, утверждая, будто это факсимиле именно первой рукописи, неопубликованной, и предлагал убедиться, что не забавлялся. Он якобы нашел неопровержимые свидетельства, что Марсель Аллен, литературный раб маститого Сувестра, под единоличным авторством которого сперва и шла серия о Фантомасе, принес как раз этот вариант. Причем фабулы романов, как известно, удачливые писаки брали из бульварной прессы, на самом деле Аллен был прототип Фандора, и это издатель Файар из коммерческих соображений (жилу могли оскопить) настоял скрыть правду. Словом, выходка Тащилина приобретала макабрический по крайней мере почерк. Так и произошло, Мари побледнела, Жиро даже не знал как держаться – тут был уже не дурной тон, нечто почище… Впрочем, ля рюс сам и унял тогда ажиотаж, ловко согнув на безопасные события. Однако след тащился, это было очевидно по Мари.
   Жиро обострил нос, вы как хотите, но легковесный на первый взгляд русский непременно заканчивается чем-то тяжелым. Фантомас – а казалось поначалу хиханьки; что уж говорить о профессиональном фиаско, которое обустроил Тащилин так вроде бы несерьезно. И вот теперь… Как ловко Тащилин гримируется… Вседержитель, но камуфляж – суть Фантомаса, никто не видел подлинного лица! Черт возьми, Ануан все-таки погружается в эту нелепицу. Манифик!.. Надо будет прочитать хоть один сюжет: треклятое воспитание, от аналогичных вещей заслоняли демонстративно. Отсюда и помнится исключительно по рассказам приятелей, один был просто фанат, Фантомас к русским был небезразличен: сынок – князь Владимир, уже в первом изданном романе фигурирует красавица Соня Данидофф, жена русского князя, и вообще, имидж русских примерял на себя демиург частенько (в самого Николая II преображался).
   А история в Жапризо!.. И вот Люси зачем-то навещала. Отнюдь не подругу, обратите внимание, состоялось рандеву с русским, собственно, Жиро узнал случайно, собственно, тот сам признался, когда Антуан посетовал, что вчера заезжал и не застал. Мало того, вопрос, откуда случилось посещение Люси, товарищ замял. Впрочем, действительно, интерес может показаться неприличным – но он был так удивлен, эмоция смяла такт. Жиро раздумчиво кусал губу.
   Не хватало свихнуться, озлобленно набрал номер Тащилина: достаточно, пора начертить точку над i. Долгие гудки свирепо издевались… Позвонить Мари? Вообще разузнать обстановку, спросить о том, как он оказался дома, упомянуть Тащилина. Что-то тут есть провокативное… Антуан отщелкал парижский набор Леже.
   – У средства.
   – Виктор? Это Жиро. Вот что, ты должен рассказать мне о Тащилине подробно.
   – Ого, означает, ты очнулся. Извини, прекрасный тон, кажется, в самом деле приличное самочувствие?!
   – Очнулся? – о чем ты сейчас произносишь слова?
   – Помилуй, ты добыл столь недюжинную травму.
   – Я – травму? Когда?
   – Три дня тому – не пугай меня. Ну да, ты значительно упал во время прогулки в темноте на голову. Мари и наш русский друг несли тебя на руках. Собственно, ты можешь теперь говорить с Петром, он как раз у меня, в Париже.
   Антуана пробил мороз, он отвесно обрушил трубку на рычаги.
   ***
   Тащилин стоял у окна и, смяв занавеску, равнодушно глядел на улицу, говорил безразлично:
   – Только ослы способны не понять. Я внушал сохранять предельную осмотрительность… – отнял руку от тюля и, словно потеряв связь, заговорил воспаленно: – Быть до такой фазы бездарными…
   Петр стремительно развернулся, суматошно задвигался по вместительной, изысканно убранной комнате.
   – Тупицы, ублюдки, дегенераты! Требовалось только слушать, ни в коем случае не своевольничать… – Тон нехорошо возрастал, сама речь не содержала конкретного, кроме обвинительных определений, поступательно перешедших в ненорматив.
   В богатом кресле, виновато склонив голову и всей осанкой выражая безволие, сидел Виктор Леже. Рядом находился низкий мраморный столик с массивной пепельницей, рука француза с дымящейся сигаретой лежала подле нее и предательски вздрагивала. Тащилин нервно подошел, выдрал из его пальцев сигарету и, криво сунув в угол рта, жадно втянул дым. Поперхнулся, грубо, зло закашлялся. Леже на мгновение поднял взгляд, но тут же вернул обратно. Откашлявшись, весь красный, с сощуренными и незрячими глазами Тащилин нагло размазал окурок по столешнице. Сзади раздался голос:
   – Но Петр Васильевич, как ты прикажешь слушать, когда особа настолько не употребляет алкогольную продукцию? И потом, мадмуазель Люси завербована – ну а методики… В конце концов, лавры стоят терний.
   Фразы являли русский язык. Петр развернулся, глаза сузились до крайности. На роскошном, викторианского образца диване, строго держа прямые углы, расположился – кто бы вы думали? – Андрей Павлович Соловьев.
   Волосы сохранили цвет, но крупные и несимметричные залысины обусловили новый зачес. Лоб выглядел нелогично гладким, а вот щеки бороздили две глубокие, забравшиеся ниже губ, выше ноздрей морщины и добротно искажали привычный нам рельеф лица. Глаза поумнели, обрели твердую грусть. Впрочем, стать сохранилась, плечи были аккуратно расправлены, галстук повязан безукоризненно… Взгляд, отметим, хоть не склонялся, как у Леже, но на соотечественника не попадал.
   Тащилин медленно двинулся к другу, остановился, громоздясь над ним. Тот так и не поднял зрачки, хоть и не убирал. Петр лаконично потребовал:
   – Андрей.
   И когда земляк откинул голову, соединяя взоры, наотмашь, оглушительно закатил пощечину. Соловьева сильно качнуло, восстановившись теперь же, он прянул рукой к щеке, но не довел и уныло опустил. Все тело вслед этому осунулось. Тащилин сдавил до белизны пальцы в кулак, потряс им перед лицом приятеля и сквозь зубы выхрипел:
   – Ты… ссука… – Внезапно кардинально успокоился, бросил руки, принялся челночно ходить. – Ну что ж, друзья, мы, несомненно, горячимся. Однако без уроков, по близкой видимости, обойтись невозможно. Продолжим спокойный разговор. Итак, вот чем мы располагаем. Сведения Леже (легкий поклон в его сторону) и то, что раздобыл – ах как не тонко – Андрей, рисуют следующую картину.
   Петр громко выдохнул и углубился в кресло, упрочил перед собой пустой взгляд, сняв очки, протер; водрузив, не меняя осанку, тронулся говорить:
   – Будет справедливо отнести возникновение дела к Парижу 1666 года, предыдущие проявления ничего не решают. Андрей Павлович, требуется признать, цепко выделяет цифру, ибо и в России этот период носит характерные меты. Вспомним, что именно тогда на Большом Московском соборе была утверждена на Руси «латинская система» соответствия животных и евангелистов. Бык, крестная жертва, назван символом Луки, что связано теснейше с толкованием Апокалипсиса. Собственно, весь ход нашего дела не может рассматриваться иначе как от лукавого, что и есть дьявол в переводе с древнегреческого. Приплюсуем низложение патриарха Никона и расстрижение протопопа Аввакума – связь я обозначу позже… Отменно встраивается 1966 год, срок образования приснопамятной лаборатории в Лощинках. Синхронно в Калифорнии Шандор ла Вей – отметим, шикарный музыкант – объявляет о создании церкви сатаны. Имеем перевернутую шестерку и помним о подобном кресте на «месс нуар». Комбинация по существу сохраняется и в цифре 1961 – это год Быка, дата падения Герасима с трапеции и превращения его в новую личность. Весьма занимательный палиндром, Андрей Павлович метко отметил – Гагарин, посягательство на обитель бога. Перевернутый отсчет, отлично вписывается Фантомас и Самотнов… Но продолжим с этой цифрой: год рождения Люси и, главное, Мари. Повсеместно мистическое 666, число зверя, сиречь посредника сатаны. Клюет выяснить причастность единицы, чтобы продолжить изыскания.
   – И вспомним, что Ириней настаивал на цифре 616. А его трактовка девы Марии… и наша Мари? Да и Машка Бокова, черт возьми! – темпераментно поддакнул Андрей.
   Петр тяжело посмотрел:
   – А что, был задан вопрос?
   Андрей по-ребячески пряча глаза, беспомощно и капризно продундел:
   – Непросто молчать, когда тебя не спрашивают.
   – Потрудись заткнуться.
   – На мой взгляд, ты весьма легкомысленно проскользил по 1666 году, – взял на себя оборот Леже, впрочем, присутствовала и ревнивость. – События, связанные со смертью Франсуа Маневра. Его трапеция, геометрия домов с привидениями – Версаль. Именно это время характерно столь острыми событиями во Франции: госпожа Ла Вуазен, рождение коммерческой черной мессы и Людовик четырнадцатый, король-солнце.
   Петр пощадил:
   – Отлично подмечено, узловой пункт. Кстати, трапеция братьев Самотновых сюда ложится запросто…
   ***
   Госпожа Ла Вуазэн была арестована тринадцатого марта тысяча шестьсот семьдесят девятого года в церкви Пресвятой Богоматери Благовещения (как вам ирония? – впрочем, ёра повсеместна: «Галантный век»; впрочем, роскоши и развлечениям всегда сопутствует… скажем так, свобода). Тринадцать лет длился ее гнусный вертеп (количество убиенных на алтаре сатаны младенцев разнится в источниках около цифры две с половиной тысячи), святотатства и злодеяния превышают подвиги Жиля де Рэ (прототип Синей бороды), перворазрядного маршала, сподвижника Жанны д’Арк, друга короля Карла VII, а в последствие его врага – алхимия, умерщвление детей, пышность разврата. Все помнят, за время расследования было арестовано триста двадцать членов общества, более тридцати человек приговорены к смерти, остальные к галерам и изгнанию. Понятно, что экзекуцией облагодетельствовано случилось бы куда больше мсье и мадам, когда б не Атенаис де Монтеспан, отлично сотрудничающая с мрачной сектой и уместившаяся в элите, собственно, постели короля. Именно запах простыней предотвратил адекватные меры – во все времена: что дозволено Юпитеру…
   Однако нас интересует иное. Луиза де Лавальер – и вовсе не от того, что блистательная маркиза де Монтеспан именно в конкуренции за королевское ложе с благочестивой хромоножкой, протеже Дюма (кстати, прототип виконта де Бражелон имел призрачное сходство с сыном благородного Атоса), пустилась в столь паскудное колдовство. Влечет след, связанный с сыном Луизы от Людовика четырнадцатого.
   Людовик де Бурбон (1667—1683). По обыкновению, младенца поручили кормилице, мать была практически отлучена. А вот кормилица – ее рекомендовала Атенаис, очаровательная соперница, впрочем, тогда она еще не добралась до королевской кровати – мадам Вигуре являла персонаж любопытный. Притащилась она в Париж из Пикардии, с земель затухающего, хоть и входящего в состав королевского домена графства Вермандуа. Примечательно, что через два года король-солнце (1669 год), возродил область, внебрачный сын станет последним носителем титула граф де Вермандуа.
   Тут две занозины. Зачат был парнишка в 1666ом. Известно, что при чрезвычайной набожности и отчаянной любви к монарху (какой диссонанс), искренне казня себя за порочную связь, Луиза не хотела обременяться четвертым ребенком (жива осталась только Нант, будущая принцесса Конти), но уже тогда ла Вуазэн вовсю смешивала свои милые снадобья и чертила феерические и шизоидные планы. Так называемый суд «Огненной палаты» зафиксировал, что вхожая в Версаль и приближенная к Луизе де Лавальер мадам Вигуре была прямым резидентом окаянной ведьмы. Чьим молоком, получается, питался будущий адмирал Франции? Возникает версия.
   Вторая вещь. Сыночек короля, он же граф Вермандуа, погиб на дуэли шестнадцати лет отроду (кстати, после этого де Лавальер окончательно ушла в монастырь). Точкой приложения ссоры случилась некая девица Катрин Кальмон д’О. Через несколько месяцев у нее родится девочка, Женевьев. Мамаша грамотно исчезнет с поля зрения, а опекунами новорожденной станут дочь казненной мадам Вигуре (какая прелесть) Соланж и ее муж Рене. И проживать троица – относительно своих детей прочерк – намеряет в… Жапризо.
   –
   В те годы природа избалована не была и деньки стояли исключительно ядреные – лето, значит, лето. Двенадцать облак – лет Женевьев столько же – на беглый взгляд беспорядочно, на самом деле предельно живописно расположились в отчаянной лазури. Девочка старательно приспосабливала кружевные оборки к новому платью, в которое матушка Соланж радостно намеревалась облачить дочку к праздничной мессе, она же дебют.
   – Аракс, не шали, не до тебя, – беззлобно оттолкнула ногой отроковица небольшого шерстистого песика, теребившего подол повседневной юбки, подначивая тем самым подругу на бесхитростные игры.
   – Женевьев, ступай обедать, – высунув мясистый нос из-за добротной дубовой двери, выразилась мадам Соланж.
   Девочка послушно встала с крепкого и уютного топчана, охлопала тыл, пожаловалась:
   – Сегодня, Арашка, непременно закончу. Канители не хватит, так тесьмой приберу, – развернулась и размашисто заскрипела дверью.
   Навострившиеся было уши пса опали, он удрученно поник головой, безразлично понюхал почву и поплелся в тенистые закрома и без того узкого, еще и как следует захламленного дворика. В комнате, начавшейся сразу за порогом, обширной и сумрачной из-за маленьких окон – отсутствие рам, покоились выставленные у стен, сообщало им вид амбразур – и низкого потолка стоял въевшийся запах небогатой, но опрятной жизни. Стол полированного временем теса в глубоких и забитых органикой жилища трещинах и вмятинах, массивные, несомненно, недавно обитые голубым бархатом эбеновые кресла – конечно самая богатая деталь убранства; впрочем, еще весьма приличный не сразу идущий в глаза шкаф за крутой лестницей наверх с не одним десятком книг в роскошных тиснениях. Да, вычурные канделябры на столе и по стенам комнаты. Громоздкая и аляповатая печь с камином, атрибут одновременно кухни и системы теплоснабжения (печь бездействовала теперь, обед был приготовлен во дворе), в углу – корзины, мешки, свисающие с потолка гирлянды с чесноком, салом и иным съестным, стеллажи с расхожей кухонной утварью; деревянный пол, признак определенного статуса, да и расписная штукатурка, пусть и солидно щербатая, однако миленького когда-то, вероятно, розового тона. А картина вышивкой? Опушка леса и две всадницы с колчанами за спиной и притороченными к седлам трофеями, мирно, судя по всему, беседующие. Словом, нелепая смесь скромности и достатка.
   За столом уже сидели двое мужчин. Папаша Рене, гладко выбритый мужчина под пятьдесят, с частыми и беспорядочными морщинами на лбу и щеках, с живым взглядом и роскошными волосами, печатью былой красоты. Месье Огюстен де Люс, местный интендант с несколько утраченными полномочиями, некогда субделегат, входивший в Палату правосудия, громоздкий человек с объемистым животом и волосатыми пальцами. Всякую попытку описания деталей лица нейтрализовал бугристый горизонтальный шрам на левой щеке, тонкой черточкой захвативший и нос. Расправившись с чечевичной похлебкой, приятели рвали дымящуюся индюшку.
   – Война с Аугсбургской лигой разорительна, талья превышает все мыслимые установки, – выводил крупными мокрыми губами сборщик налогов. – Если после отмены Нантского эдикта дело обошлось шрамом, теперь я вполне способен рассчитывать на отсеченную голову. Исполнительная власть чревата.
   – Нда, король сдает, – поддержал папаша Рене известную слабость де Люса судачить о политике.
   – Отсутствие Кольбера еще не однажды даст о себе знать… – Буржуа с мягкой улыбкой, непривычно осветившей суровое лицо, повернулся к Женевьев. – Итак, мадмуазель, как наши музыкальные успехи?
   Живо встряла только что присоединившаяся к трапезе Соланж:
   – Ах, как не достает инструмента дома. Неустанно молимся на госпожу Франсуазу, она так участвует в способностях Женевьев.
   – О да, щедрость Рокморелей безгранична. Стало быть, ты, дитя мое, пользуешь инструменты замка?
   – Женевьев спокойно вхожа в дом господ. Мадам занимается с крошкой персонально.
   – Через две недели вы сможете воочию наблюдать мои навыки, – аккуратно проглотив кусочек медовой лепешки и пригубив разбавленный сидр, с достоинством подала голос девочка.
   – Аббат по просьбе господина Армана, – пояснил Рене, – все-таки согласился открыть мессу в день святого Михаила сюитой Женевьев.
   – Прекрасно, – буркнул де Люс. Отдирал зубами очередную порцию, зрачки сошлись на кончике носа. Челюсть заработала, шрам синусоидально и жутковато зашевелился, глаза блаженно и невидяще ушли в некое. Нет, оказывается, остались наделены зрением: – Чудесный букет – вновь Женевьев? На все руки кудесница, право, душа блаженствует.
   – Отнюдь, – твердо восстановила истину девочка, – это смастерил батюшка. Боюсь, вы его недооцениваете.
   – Ах да, наш друг известен чувствительностью к изящному…
   –
   Замок Жапризо – мы имеем представление – в романтические времена Людовика-солнце имел бравый вид. В одном из просторных залов за чудесным двухмануальным клавесином с резными ножками и пюпитром сидела Женевьев рядом с дамой аппетитных лет в неброском платье, которое не вуалировало аристократическую осанку обладательницы. Это была Франсуаза, супруга графа Армана де Рокморель. Оба – представители знатных домов, но фактически отлученные от двора цепью обстоятельств, в том числе вследствие консигнации Кольбера: имена английских пэров, испанских грандов, дворян итальянских и французских составляли совокупную протоплазму их кровяной среды. Отсюда, разумеется, роскошные волосы женщины были туго сбиты в гладкую и выверенную прическу, длинные тонкие пальцы листали нотную тетрадь и напряженность момента подчеркивала прямая линия губ.
   – Хм, ты так ловко управляешься с низкими, дитя – это примечательно и даже неожиданно, – умеренно смыкала брови мадам.
   Девочка простодушно подняла лицо:
   – Но здесь этого так безусловно просит кожа.
   – Кожа? – брови графини уже непроизвольно вспорхнули.
   – Да, госпожа. Я чувствую как в заключительной каденции, – девочка левой рукой бегло застучала по клавишам, – покалывает плечи.
   Графиня нахмурилась.
   – Хм… Знаешь, у меня тоже кольнуло… правда, отнюдь не в плечах…
   – Что скажете, графиня, – целуя перед сном плечо супруги, интересовался Рокморель, – мы удивим прево?
   – Надеюсь, друг мой, – скептически произнесла женщина.
   – Послушайте, дорогая, несправедливо считать Девона законченным педантом, судейские обязанности не отменяют воспитание. Вспомните ассамблею в честь короля Якова, он был так изящен. Помнится, вы скорей меня обвинили в тугом слухе, однако я искренне впечатлен музыкальными фантазиями нашей выдающейся малютки.
   – Я совсем о другом.
   – Очень любопытно.
   Зрачки графини пристально и исподлобья метились в супруга.
   – Например, вот о чем… Вы давно не задерживались в моих покоях.
   –
   Де Люс и Рене, мерно покачиваясь, передвигались на гривастых, с мохнатыми копытами крупных конях. Следом колыхались с десяток дюжих и равнодушных жандармов.
   – Учти, прево Девон прибудет непременно и заполучить его душу мы должны неукоснительно. Этот вопрос колеблет жизнь и смерть. Все зависит от позиции графа, как замечательно, что графиня Франсуаза к нам благосклонна, – внушал интендант. – Но какая невероятная удача эта Женевьев, сколь поразительные способности.
   Рене поправил перевязь, синхронно взгляд мелькнул в сторону спутника, затем глаза устремленные вперед, чуть сощурились.
   – Вы правы, мессир, еще большей удачей я склонен видеть ее тягу к реализации таковых. В день Михаила многое решится.
   – Ты уверен, что граф Арман окончательно согласится на новации?
   – Определенно… Весь замысел здесь и состоит, граф известный либерал. Литургия для народа и затем отдельная месса для знати. Очень необычная, недаром прибудет из Вермандуа аббат д’Антраге, ему чужда ортодоксия. Тут и сыграет свою роль Женевьев – вы убедитесь, будет весьма ново… Боже, какая роскошь, – непроизвольно пробормотал он, свернув голову и поглощая взглядом исполинский одинокий дуб в поле с замысловатым комлем, узловатым стволом, завершенным крупной горящей на солнце кроной.
   – Однако твой братец – надо смотреть в оба, как говорил Одиссей Циклопу.
   Конь под Рене слюняво фыркнул, почуяв близость селения.
   Деревня Пти-Понс в этих краях когда-то славилась крепкими парнями и сыроварней, которую держали Роллены. Сыроварня ныне представляла собой скорей руины, крепкие парни повывелись в бесчисленных войнах, теластые прежде женщины разрыхлившись в мытарствах и подстилочных службах, прерогативе маркитанток, являли жалкое зрелище. Чахлое суррогатное потомство, следствие кровного вмешательства наемников и текущей нищеты, никоим образом не способно было восстановить глаз постороннего наблюдателя.
   Подле часовни сгрудилась небольшая толпа, беспорядочно стояли несколько полных повозок с впряженными, равнодушными, уткнувшимися в землю лошадьми. Кюре, сутулый, патлатый седой человек, склонив голову, отчего смуглая тонзура ядовито воскрешала яичницу, беспрестанно причитал. Несколько разнополых крестьян одинаково злобно смотрели под ноги. Трое жандармов были спешившись, окружили некого из деревенских жителей и молча выслушивали его страстный речитатив. Еще один твердыня порядка, восседая на лошади с одной ногой в стремени, другую закинув на холку лошади, коротко похохатывая, ковырялся концом шпаги в складках платья стоящей смирно девицы, что натужно улыбалась и хихикала вслед ему. Де Люс и Рене стояли в стороне от людей. Интендант, уперши руки в бока, отчего живот надменно и вместе шутовски торчал, внушал помятому, но крепкому на вид человеку со свежим кровоподтеком на лице, неотличимо похожему на Рене:
   – Послушай, мой милый Роллен, так больше продолжаться не может. Мы все служим королю, усвой это как отче наш. Если он назначает талью, мы обязаны исполнять. Я надеюсь, ты не допускаешь, что в назначении ничего кроме интересов Франции не заложено. Не допускаешь?
   – Я все понимаю, но господь отвернулся от нас. Невыносимый недород, нечем кормить детей.
   – Иными словами, не понимаешь. Надо же, какое горе, я всегда считал тебя сообразительным малым.
   Сыродел рухнул на колени, впился пальцами в щеки, захрипел:
   – Богом молю… – повернулся к Рене. – Брат!
   Рене с болью в глазах смотрел на мужика. Вдруг подошел к нему, ткнул подошвой в ухо, дядя повалился как статуэтка. Рене той же ногой пустился топтать голову горемыки, руки беспорядочно взмахивали, что уподобило птицу, нос обострился, глаза засверкали неистово, в углах рта появилась пена. Роллен не кричал, хрипел равномерно и исполнительно. Де Люс некоторое время наблюдал, потом отвернулся, уныло и недовольно вякнул:
   – Оставь, хватит.
   Рене, однако, остановился не сразу. Отошел, тяжело дыша, собрал в кулак пену, глаза мгновенно, как у курицы, потухли, оправлялся. Пострадавший зарыдал неприлично, квакая. Кат страдальчески сморщил лоб:
   – Какой невыносимый амбре от Роллена, он пронизан запахом творога.
   –
   На день святого Михаила Жапризо выглядел нарядно, замок украшали флаги, на башнях и стенах толпились яркополосатые юноши в цветастых беретах с дудками и литаврами, самопроизвольно и бойко расходились звуки, по галереям второго этажа прогуливались родовитые гости, во дворе расположились накрытые столы, в одном углу сосредоточились бочки вина. Осеннее золото природы – двадцать девятое сентября – вносило лепту. Ворота были открыты настежь недаром, с окрестных деревень подтягивался народ в воскресных платьях, что совсем не могли скрыть изможденности, к дате было приурочено открытие капеллы, графы затеяли роскошное мероприятие. Прево Девон, почетный гость, некоторым образом родственник Рокморелей, прибыл еще вчера.
   После затяжного обеда подгулявшая родовитая публика, простонародье оставили наслаждаться дармовым угощением и скоморошьими выходками, потянулась к аккуратной рощице вне замка. Здесь разбиты были два шатра, меж ними стоял небольшой столик с фруктами, орехами, сладостью и напитками, рядом топтались ладные кони – предстояла скачка и иные ристалища. Графиня де Рокморель выделялась пышной прической и величественной молчаливостью, на ее фоне граф имел едва ли не затрапезный вид – он участвовал в скачках. Прево Девон, сухой мужчина с неизменной трубкой с длинным чубуком, равнодушно попыхивал. Аббат д’Антраге крутил панагию. Здесь же слонялись несколько молодых людей, отдельный кружок составляли разновозрастные дамы. Де Люс держался позади прево.
   – Свинина вышла несколько тяжеловата, вы не находите? – не глядя, обращался Девон к интенданту, – а вот сыр превосходен.
   – Я с вами отошлю несколько кругов. Роллены, поставщики, имеют фамильный рецепт. Кстати, вы же знакомы с моим помощником, Рене. Жак Роллен – его родной брат.
   – Возможно, я найду метод угостить короля, по возвращении буду иметь аудиенцию. Известно, сколь придирчив его вкус и я чувствую шанс угодить.
   Голос подал граф:
   – Уже вам угодить – честь. Однако мы лелеем надежду, что это не последний повод усладиться. Вечером нас всех ждет сюрприз – в нем колоссальное участие графини.
   – Какие-то намеки я слышал. Посмотрим, сказал слепой.
   Граф на скачках пришел третьим, выиграл молодой человек, шевалье Этьен де ля Мот. Графиня осторожно подошла к запыленному супругу, сказала несколько слов, он благодарно улыбнулся. Шевалье равнодушно, и даже чуть брезгливо принимал поздравления. Теперь же прибыл трезвон колоколов, служили мессу для простолюдинов, среди знати начались новые забавы.
   Куща начала синеть, подступал вечер. На лице шевалье ля Мот красовалась свеженькая короткая царапина, добытая в очередном состязании, вероятно отсюда Этьен существовал с озорным блеском глаз, его юношеская спесивость сошла – это в том числе оценили женщины и наперебой кокетничали с молодым человеком.
   – Мы были наслышаны и получили подтверждение – батман Этьена и верно хорош. Графиня Франсуаза отпустила по этому поводу весьма смелую шутку, – обращалась к подруге стройная дама, но так чтоб непременно слышал шевалье.
   – Я вправе требовать содержание остроты, – горячо вторгался молодой человек.
   – В свою очередь недурно ждать вашей сообразительности.
   Такого рода пикировка сопровождала путь в замок. Когда вступили в пределы, сельчане уже исчезли, следы гулянья отсутствовали напрочь, только недвижимо с балкона по окружности свисали полотнища флагов. Мрак настойчиво густел, солнечные лучи капризно цеплялись за башни, впрочем, тени на удаленных сторонах становились все агрессивнее.
   – Через полчаса прошу в храм, – распорядился граф, – убежден, мы запомним день. Месье Девон, я зайду за вами лично, если не найдете возражения.
   Зала блистала чистотой, в свете множества свечей и масляных ламп торжественно горели витражи, свежая эмаль стен забавлялась; конструкция свода, вершина мысли зодчего, так гулко отталкивала шаги, что посетители невольно умиряли движение. Уже само мрачное очарование помещения созидало высокий настрой душ. Даже угрюмый Девон и озорной шевалье несли покладистые взгляды и умиротворенные лица. Ровное и неназойливое благоухание нужным образом осваивало обоняние. Аббат д’Антраге величественно стоял на амвоне, из под митры озорно кучерявились светлые волосы, чудесная казула горела в обильном свете лампад, горящих в бронзовой люстре с замысловатыми подвесками, шикарная стола подчеркивала стать, тонкие пальцы, бегающие по пустому аналою, были крепки – все это странным образом содействовало миссии и преображало священника, глаза светились внутренней силой. Вознес лик, вытянул перед собой руки:
   – Благословите Господа, все Ангелы Его, крепкие силою, исполняющие слово Его. Заступничеством блаженного Архангела Твоего Михаила укрепленные, смиренно Тебя, Господи, молим, дабы то, что приняли мы устами, и душою восприняли…
   И только хваткое эхо внедрило грозное в благоговейных верующих «Архангела Твоего Михаила», потекла музыка. В просторном алькове за амвоном расположился неприметный из-за конструктивной тени клавесин, за ним, вследствие крошечной натуры за пюпитром тускло различалась девочка. Начав тихо, Женевьев скоро начала возвышать и уже самозабвенно лупила ноты – громогласные слова аббата утонули – странная акустика залы создавала невероятную магию. После громкой продолжительной череды звуков инструмент сник, и ноты заменил ликующий голос аббата: он будто в гипнотическом погружении не замечал музыки.
   – … Днесь сражайся со блаженных ангелов воинством в битве Господней, как бился против князя гордыни Люцифера и ангелов его отступников, и не одолели, и нет им боле места на небе…
   Вновь Женевьев застучала по клавишам. Мелодия изменилась, стала напористой, парадной. И опять через промежуток времени оборвалась. Подобное чередование длилось не один прием, а несколько, пока голос священника не завершился колокольными фразами:
   – О, Господень Великий Архангеле Михаиле! Помоги нам грешным и избави нас от труса, потопа, огня, меча и от напрасной смерти, от великого зла, от врага льстивого, от бури поносимой, от лукавого избавь нас всегда и вовеки веков. Аминь.
   Голова аббата осталась откинута назад, позой руководил экстаз. Совершилась глубокая тишина, завороженные присутствующие перестали, казалось, дышать.
   Действительно, сам воздух в эти мгновения обрел твердость, насыщенность. Тяжелый свод будто стал прозрачным, за ним клубились тучи, обладающие в щелях и морщинах фосфорическим свечением, они неравномерно перемещались, составляли замысловатые узоры, целые картины волшебного мира, озаряли неземным очарованием. Но и боковые стены помещения волновались, меняли цвет, обрели живую суть. Собственно, и само безмолвие содержало необходимый, проникновенный смысл.
   Однако в некий момент тишина преобразилась – этот миг отчего-то показался понятен всем и насущен – раздались звуки. То были низкие тона клавесина, всего две ноты – они равномерно и ритмично в темпе анданте меняли друг друга. И теперь же над алтарем начало возвышаться нечто, насыщенный огонь свечей, создававший местный колпак света, не дал распознать конструкцию сразу, и только когда сооружение поднялось порядочно и остановилось, различили. То состоялась женщина. И не просто особь женского пола, а конкретно графиня Франсуаза де Рокморель. Но и этого оказалось недостаточно. Окончательно поражало облачение мадам, вернее, практически отсутствие такового. На ней висело платье, но оно было почти прозрачным и доходчиво выдавало все прелести обладательницы. Наружность была совершенна и полностью исключала вожделение наблюдателей. И возьмите, графиня, или ее подобие, принялась петь – это и приводило в содрогание, ибо говорило о натурализме миража. Равного голоса, естественно, присутствующие не слышали, изумительное контральто без присутствия слов, одним чередованием тонов чарующе провозглашало мистику и волшебство искусства. Вслед ее пению пошла богатая партия клавесина, которая составила с вокалом чудесный симбиоз. Теперь музыка завладела пространством полностью, непонятно, то ли она, или невероятный пейзаж, либо общий коктейль вечера творили непостижимый эффект.
   Некая экзальтированная дама свалилась в обморок, другая держалась за горло, испытывая затруднение с дыханием. Глаза горели пламенем у всех без исключения, граф Рокморель согнулся, вероятно испытывая боль и испуг. Особенно нехорошо получилось с шевалье Этьеном, молодой человек вцепился в плечо Девона и тот, не понимая как действовать, ловил ртом воздух. Вспоминая происшествие много погодя, сходились на том, что сильно необычной случилась немота, охватившая всех подряд – соучастниками не было издано ни звука.
   Музыка резко оборвалась и Женевьев брякнулась без чувств со стула. Таинственное и летучее создание мгновенно растворилось. Наступила отчаянная тишина, в помещении стоял страх. Из неприметного угла скользнула тень – внимательно всмотревшись, мы смогли б различить Рене – он легко поднял девочку и исчез. Последнюю штриховку чувств совершил тот факт, что все увидели графиню, стоявшую как ни в чем не бывало рядом с супругом. Она имела отчасти невозмутимый вид: лишь несколько подрагивало веко. Собственно самым неколебимым состоялся аббат, он так и стоял неподвижно, глаза были плотно закрыты, надо понимать, он не проследил левитацию.
   Минут пять длилось абсолютное безмолвие – здесь, впрочем, существуют разные мнения, кто-то назначил полчаса. Начали оживать, произошло некоторое шевеление. Первым, как и подобает, пришел в себя прево Девон:
   – Вот так фокус. Право, даже не понятно, как реагировать.
   Следом очнулся граф Арман:
   – Черт возьми, графиня!.. – Спохватился: – Ах, простите, монсеньор – в святом месте упомянуть… Однако согласитесь, тут очутишься вне себя. Франсуаза, дорогая, отчего вы не предупредили – это некоторым образом…
   Аббат прервал его, глаза были широко открыты:
   – Дети мои, я проникся откровением…
   Здесь вмешался очередной звук – скандал случился с красавчиком шевалье, его вырвало непосредственно перед собой. Именно здесь все торопливо, хаотично, некоторым образом паникуя, поспешили к притвору, свежий воздух, вот что требовалось каждому сию минуту.
   Как на заказ, когда высыпали во двор замка, заявилась гроза. Характерно, что именно после того как предпоследний участник мессы выбрался на воздух – аббат так и остался на месте – убегали остатки ветра и отчетливо застучали крупные капли. Сразу сделалось симпатично: как раз данного природного явления требовали организмы минимум удивленных, а по сути тронутых неизъяснимыми чувствами людей. Природа не стала заставлять себя ждать, хлябь разверзлась и ахнул гром. И как не ахать, когда в концентрированном небе, испещренном громадными кляксами, непрестанно шныряли отчаянные, мрачно цветистые с господством кумача сполохи.
   Словом, ливень иной раз очищает, есть у него такая функция. Точно, основательно освежившись, собрание единодушно подумало, что не мешает употребить. Очень осознала это, к примеру, графиня Франсуаза, и кто как не она способен иметь со всех точек зрения самый веский голос.
   – Господа, перейдемте к светским вещам – нас ждет стол!
   Хлынули простецки и даже с веселыми междометиями. Мистика мистикой, а желудок, знаете – его недаром изобрели… Штришок. Тонких и богатых материй покровы, намокнув совершенно, бесхитростно льнули к женской плоти, и это было оценено, судя по мужским взглядам. Еще вмятинка: никто и не подумал переменить платье – всех устроила конструктивная особенность текущего момента – что было недопустимо в ином интервале времени. Собственно, не иначе по расписанию в трапезной жарко пылал огромный камин, источая прекрасный запах тлеющих лоз можжевельника и водорослей, а натюрморт стола согревал окончательно. Перечислять наличие не станем, пощадим.
   Лопали. Умилялись напиткам. Де Люс с полным ртом сообщал:
   – Сырный соус от Роллена, вот где истина. Умаслить этим эликсиром филеину молодого бычка, откормленного пивом и ржаным хлебом – ммм! Только музыка вправе состязаться с аналогичным явлением природы… – Знаменитый шрам замысловато бегал. – Графиня, как на ваш взгляд?
   Франсуаза молча пожала плечами, о чем-то размышляя (было о чем). Графа одинаково не отпускал иллюзион в храме, а пуще досада на собственное неведение:
   – Приятно слушать, когда женщина молчит.
   Де Люс спешил унять колкость:
   – Одно не умещается в моей голове: назначить чревоугодие грехом. Но что общий процесс деторождения, как не угода чреву. Уберите же из меня этот тяжелый камень, дорогой Девон.
   – Когда в вашей душе отсутствует камень – это противоречит Христу, – отвечал, переводя дух, однако не отнимая глаз от блюда, Прево.
   Граф был явно не в своей тарелке:
   – Я вынужден просить прощение, но скучно всякий раз опираться на Христа.
   – Не будь скуки – как жить? – неожиданно произнесла графиня.
   Вопреки всякому этикету Рокморель свистнул: «Подумать только».
   – Нда, жить… приходится. Как говориться, кто, если не мы, – рассматривая на свет бокал с вином, соорудил тонкую максиму прево.
   Шевалье де ля Мот на другом конце стола почти не ел. Его непривычно отличали бледность, утомленные глаза, наполненные нездоровым блеском; разбитая грозой прическа превратилась в волосы бесхозные и безвольные, липнувшие к плечам кончики их создавали лишние ассоциации. Это, выясняется, совершило процедуру обратную ожидаемой: женский персонал нажимал на призера пуще обыкновенного.
   – Подкрепитесь же, Этьен, последуют танцы, а вы так потратились сегодня. Это, наконец, неприлично.
   – Да, неприлично, – прошептал молодой человек, надолго устанавливая задумчивый взгляд перед собой.
   – Ах, забудьте, – настаивала баронесса Лефаж, видно, имея в виду нечаянный демарш в церкви, – я удивлена, как выдержали иные. Чрезмерность благовоний иногда несносна.
   – Мне очень понятно настроение шевалье, – поправляла непослушный завиток над ухом ее подруга, – исключительный день. Победа физического масштаба в скачках, и затем столь необычный духовный разряд. Впечатлительному человеку не просто. Я не удивлюсь, если это не конец приключениям. Ей богу, Этьен, отведайте форель – вы единственно пьете.
   Взгляд молодого человека обострился, губы практически только артикулировали:
   – Да, продолжение еще последует – не надейтесь…
   Никто не заметил, как за столом очутился аббат, когда Рокморель запоздало поднял в его честь тост, священника уже плотно оккупировала молодая красивая дама и, кажется, вела себя с ним развязно. Но и действительно, д’Антраге сменил облачение – какова игра, он был один сух – и расположился в повседневной сутане, украшала по-прежнему небольшая панагия на простенькой цепочке. Собственно, он был довольно молод, кучеряв, недурен собой и очень представим цивильным комильфо.
   – Вы были бесподобны, святой отец, – внимательно глядела в лицо служителя виконтесса Дюман, – я наблюдала вдохновение.
   – У священников вдохновение не всегда имеет знакомый смысл.
   Дама покрутила ножку стоящего бокала.
   – Тем временем оно сопутствовало тому, что все находились в страшном смятении эмоций… Это иезуитское видение, оно так напугало… впрочем, нет, не напугало – схватило, заворожило. Мы выскочили в дождь. Взгляните, я влажная по сию пору. Собственно, троньте.
   Аббат оглядел сидящих, они были напряжены, повернулся к собеседнице:
   – Однако отчего не обратиться к графине, она, предположительно, знает ключ к шифру происшествия.
   – Обращались, она ошеломлена покрепче остальных. Я ей верю.
   Сановник узко улыбнулся:
   – Мы верим порой, не умея найти собственные варианты.
   Дюман пошевелила губами, грудь поднялась.
   – Это странно слышать. И обворожительно.
   Аббат наклонился.
   – Хотите услышать признание? Я не совсем тот за кого себя выдаю.
   – Ах, какой вечер – не совсем аббат, или совсем не д’Антраге?
   – А вы напрягитесь и подумайте. Впрочем, расслабьтесь.
   – Последнее совершу с большим вдохновением.
   Священник затуманил глаз, возможно, намереваясь дать ход новому рассуждению, но не успел.
   – Постойте, постойте! – Это спохватился на другом краю стола граф Рокморель. – А где волшебница, крошка Женевьев? Мы обязаны поднять бокалы за дарование. Кармелита!
   Камеристка, наторено стоящая в сумраке, молчаливо прыснула к двери.
   Тем временем прево имел озабоченный вид и наклонился к уху интенданта:
   – Вот что, мой милый Люс, я бы решился увидеть… – он чуть сконфузился, – услышать эту чертовщину сызнова. Собственно, у меня есть друзья, которые любят тождественные… м-м… забавы.
   Через несколько минут камеристка вернулась, за руку она вела Женевьев. Девочка шагала с достоинством, безбоязненно оглядывая сидящих. Граф выпорхнул из-за стола, точно навстречу королеве.
   – Дитя, мы умеем ценить талант. Это конечно перст господа и мы честью считаем прикасаться определенным образом к его мете. Ты не голодна?
   – Благодарю, господин. Матушка Соланж меня покормила.
   – Вот и прекрасно. Сыграй нам, милая.
   Граф повернулся.
   – Господа, давайте выпьем за искусство! Я верю в миссию культуры.
   Женевьев привычно устраивалась за инструмент, что стоял у стены. Положила пальцы на клавиши, повернула голову к столу, глаза имели внимательный, даже настойчивый взгляд. Возникла тишина. Отвернулась, взмахнула.
   Звуки, которые понеслись в разные стороны ни на что похожи не были (их узнал бы современный житель Вселенной, именно любитель рок-н-ролла, особенно поклонник Джерри Ли Льюиса), какофония настырно колотила в уши. Несколько минут ноты рвали пространство, публика заворожёно оцепенела. Далее с присутствующими начало нечто происходить.
   Особенно впечатлена оказалась графиня Франсуаза, только этим можно объяснить, что она вскочила с места, причем платье осталось там где было, таким образом графиня очутилась всецело голой. Она продолжила выход, именно подпрыгнула. И так удачно и спортивно, что тут же оказалась на столе.
   – Вуаля, – изящно крутанула она руку, как делают обычно, сопровождая произнесенное слово, вдобавок элегантно перекрестила одной ногой другую.
   Граф повел себя придирчиво, он наклонился к тому месту, где недавно располагалась графиня. Было очевидно, что он отыскивал пружину, либо иное приспособление, благодаря которому так чудесно взлетела супруга.
   – О-ля-ля, – сделал заключение мосье, по всей видимости, найдя себя удовлетворенным проведенным изысканием.
   Тем временем Женевьев колотила клавиши совсем уже неистово. И это имело эффективность: виконтесса Дюман огласила свою позицию:
   – Шарман. Графиня безусловно права, здесь отчаянно жарко.
   Следуя позиции, она преспокойно и натурально пустилась снимать с себя платье. Управилась весьма ловко, аккуратно повесила облачение на спинку стула и в сильно непосредственном виде села обратно обмахиваться веером в отличной близости с аббатом. Баронесса Лефаж поступила противоположно, она свое платье содрала и, скомкав, кинула в сторону. В свою очередь интендант закурил трубку, вследствие чего симпатично обволокся сизой вуалью дыма.
   – Прекрасный табак, – снисходительно подпек прево.
   На другом конце стола – как вы понимаете, все дамы пустились в разоблачение – нагая и толстая баронесса дю Плезир, не умея прыгать тождественно графине, угрюмо, нерасторопно и в раскорячку тоже полезла на стол, а де Люс благородно и учтиво подталкивал ее массивное и жидкое филе, при этом делая комплименты:
   – Каналья. Нет, определенно каналья.
   – А что вы требуете, – возмутился граф, – если политика Людовика исчерпала себя окончательно. Мы еще пожмем результаты недальновидности, нам еще продемонстрируют.
   На детский манер, размахнув руки и качая из стороны в сторону головой, в два прискока на одной и меняя ноги удало скакала по зале баронесса Лефаж:
   – Мы поедем к королю, ай лю-лю, ай лю-лю, всем подарим по нулю, ай лю-лю, ай лю-лю. Ах, какой прекрасный ноль, сдобный ноль, злобный ноль – вот дурак король.
   Барон Лефаж, крупный, породистый мужчина, в свою очередь прохаживался по зале, обняв за плечо, разумеется, голую девушку, что плаксиво терла батистовым платком носик, и, сокровенно наклонившись, внушал:
   – Поверьте долгосрочному опыту, прелесть моя, насморк не имеет никакого юридического права стать причиной расстройства. Клин должно вышибать клином, и здесь верную службу сотворит нюхательный табак. Этак закладываешь добрую понюшку и принимаешься знаменито чихать – удаляется всяческое воспаление, уверяю вас.
   Некий молодой человек гонялся за откуда ни возьмись образовавшейся кошкой – та носилась кругами относительно стола – и орал как будто его резали: «Расступитесь, сделайте такую милость!» Охотник хоть и старался лавировать, все-таки сшиб де Люса, весьма довольного произведенной миссией касательно госпожи дю Плезир, отсюда кошка переменила тактику и понеслась по вертикальной каменной стене. Молодой человек, обескураженный столь непревзойденным ходом, сник и обусловленный желанием реабилитировать ее действия безусловно направился хлебать горячее вино, приправленное корицей.
   На столе графиня Рокморель и баронесса дю Плезир отделывали гопак, самбу, мучонголо африканского племени педи и пляску святого Витта одновременно.
   А музыка тем временем обрела в отличие от увертюры сущий минор – лилась тихая мелодия: меланхолия осени, щемящая печаль расставания, уныние не свершенного и прочее столь знакомое каждому и тем дорогое настраивалось звуками. Любопытно, что если в первой фазе концерта пламя светильников согласно камланию дружно дрыгалось и по стенам носились веселые тени, то теперь фитили съежились, свечи плакали, помещение оборудовалось красивым мраком, в высоких углах хоронилось таинство.
   – Я решительно против чего-нибудь, – стоя на столе, сопровождала улыбку баронесса дю Плезир, плавно разводя руки, будто рассекая воду и посредством этого плывя, – и не просите.
   Графиня, что недавно покинула пьедестал, умиротворенно выговаривала графу относительно нетщательно выбритых ушей. Он тянул рот до ушей и совершал комплимент:
   – Но как вы вспотели, графиня, вам необычайно к лицу.
   Квело щерился аббат и не отделывался от предыдущей прекрасной дамочки:
   – Если хотите знать, я сильно исследовал Писание и нахожу множество штучек. Как вам понравиться поминовение апостола Иакова в Таинстве Литургии: «Прощение грехов святейшим». Однако святые уже имеют отпущение грехов!.. И вообще, драгоценная, грехи – продукция сопоставимая. Без покаяния церковь пуста.
   В целом, судя по поступкам и облику, все оставались удовлетворены ходом вещей. Только наш обескураженный шевалье грустил. Улыбка-то присутствовала, но столь испуганная, что никоим образом не позволяла заподозрить положительный настрой тела…
   Выяснилась вот какая история. Резкий переход неистового буйства темпа и нот в звуки, пронизанные печалью жизни, совершает определенную операцию над организмами. Именно, сходность чаяний. Эффект неукоснительно свершился, об этом говорит то, что впоследствии все угрюмо умалчивали нагрянувшее желание. Ибо было оно непростое. И выразила его девочка. Она коротко – смахивало на приказ – произнесла:
   – Жертву.
   Попало на изумительный, тонкий аккорд, который добыла Женевьев после отменной нисходящей секвенции. Все замерли. Раздалось молчание, отточенное прекрасным эхом созвучия. Длилось немало секунд, после чего ноты вновь грустно и плотоядно зашагали. И это взорвало души.
   – Жертву! – раздался общий рык.
   Словно по велению дирижера, улыбающаяся публика приобрела антагонистичные предыдущим облики: хищные оскалы зубов, сжатые позы, будто перед погоней, скрюченные пальцы, воинственный огонь глаз – все отличило звероподобные существа.
   Как один дружно устремили взгляды на клавесинистку. Она окончательно прекратила играть и, продолжая сидеть, глядела на присутствующих. Взгляд был спокоен и самоуверен. То же самое можно отнести к последующему жесту. Девочка вытянула руку с указующим перстом и громко произнесла:
   – Графиня, вот кто жертва! Вызубрите это раз и навсегда!
   Можете верить или не можете, но граф начал реализовать намек первым. Он стремительно рванул. Самое удивительное, что графиня подготовилась к ситуации: она несильно подпрыгнула и, приземлившись, дала старт. Вся орава, беснуясь и блажа, бросилась вдогонку.
   Это было чумовое состязание. Графиня взлетела на стол и понеслась по нему, большинство преследователей бежали вдоль сооружения, лишь граф и молодой человек, знакомый по кошке, резво вскочили на мебель подобно графине и топча блюда делали преследование. Между тем графиня прыгнула на стену и на четвереньках как заправский человек-паук побежала по ней, разумеется, боком. Народ несся вдоль стены и подпрыгивал, норовя сшибить объект. Отметим, что вопли усилились.
   Вдруг все остановились. И вот отчего. Женевьев стояла подле инструмента и хохотала во все легкие. Люди замерли в недоумении. Раздались слова девочки:
   – Индюки и варвары, до вас не доходят элементарные вещи. Я вас обдурила. Конечно, жертва я – ну посмотрите внимательно, – малютка пошла вертеться, принимая позы непристойные до крайности.
   И все бы ничего, народ был готов согласиться, однако графиня нимало не намеревалась отдавать первенство.
   – Ах так! А такая вольта вас не прельщает?
   Графиня изобразила телом бесподобное паскудство.
   Все стояли разбитые недоумением и тяжелым выбором решения. Прево первым нашел в себе самообладание и ступил в направление к графине, имея мотив не оставить эту выходку без должного вознаграждения. Однако Женевьев не собиралась уступать позиции:
   – Болваны, а болваны. Ну посмотрите внимательно, какая из госпожи Франсуазы жертва. Она и в опереточную артистку не годиться. Смелее ко мне, я – ваша цель.
   Все сию же минуту сообразили, что активирована издевательская игра. Посетило негодование, оставлять эту проказу на произвол судьбы не годилось, это было очевидно. По наитию, что посетило участников одновременно, масса разделилась на две равные группы и вновь предприняла охоту. Не тут-то было, отщепенки очень ловко увиливали от рук разъяренных и мобильных ловцов. Катавасия возникла невообразимая.
   Вдруг случилась очередная перипетия, на столе стоял шевалье ля Мот, лицо было искажено ничем иным как горем. Он молил:
   – Господа, вы введены в заблуждение. Я и только я. Это мое призвание, отныне таковое прочувствовано мной во всю тектонику. Претендую на исполнении собственной роли в текущем событии и настаиваю.
   – Так, чего доброго, все подадутся в жертвы, – огорчился Девон. – Это исключено всем историческим правилом и давайте соблюдать в конце концов выражение лица. Что за ребяческое отношение… А не передохнуть ли нам?
   – Мы все передохнем, – согласился молодой преследователь кошек и шагнул к столу.
   Предложение пришлось по душе, все расселись по местам. И тут приключилось необыкновенное. Друзья стали обращать внимание друг на друга. Дю Плезир, узрев по соседству голую Лефаж, пришла в крупное изумление, которое кончилось тем, что дама взглянула на себя и наблюдение уже завершилось ужасом. Приблизительно такое же стало происходить со всеми, оглядев соседей и себя, они пустились издавать отчаянные междометия и прикрывать руками самые компрометирующие области натур. Здесь их снисходительно выручила Женевьев, ударила по клавишам. В тот же миг все открыли обратно свои прелести и начали общую пляску, которую даже очень африканское племя педи не сумело бы воспроизвести. Дамы закидывали ноги выше разнообразных голов, мужчины делали кульбиты и прочие антраша. Всем было неоспоримо знатно. Внезапно танец перешел в рукоприкладство.
   Де Люс вломил графу в нос, тот весело сковырнулся с ног и кричал:
   – Ну и ну, вот так беспрецедентный ход! Я вас поздравляю, вы на правильном пути!
   Девон периодически кусал локоть Люса, а тот восторженно комментировал:
   – Ух ты, эк перспективно. Ну и шельма.
   Дамы вцеплялись друг другу в волосы и визжали разъяренными и высоченными звуками. Дю Плезир лупила веером Лефаж и разговаривала:
   – Никогда, вы слышите? Никогда народ Франции не откажется от мясной гастрономии! Не те ребята. Если хотите знать, не для того родились.
   – Имею сомнение, – имела сомнение Лефаж, приятельски хлеща физиономию подруги букетом цветов. – Вы не способны отрицать дурной тон, когда мясом чавкают.
   Аббат ритмично бил коленом под зад своей постоянной собеседницы и причитал:
   – Отличный прием, дитя, право, я бы многое отдал.
   – Вы так нахальны, отче, и бесподобны очень, тогда не возражайте, а лучше продолжайте, – крякала виконтесса согласно периодике священника.
   Между тем на Женевьев непонятным методом очутился новый фасон – ну, сущая королева. Отменные шелка, изысканный крой, пылающие драгоценности. Однако самым нарядным очутилось лицо. Нос был зеленым, с проколовшим перегородку кольцом, которое ровно окружало рот, отчего имелось сходство с клоуном, что усиливалось наличием бегущих от носа по лицу разноцветных лучей. Прическа была невообразимая, волосы торчали в разные стороны и содержали весь спектр света. Согласно гардеробу Женевьев взлетела на клавиши ногами и принялась отплясывать, нагромождая жуткую непристойность. Со всеми случилось окончательно худое – неистовство. Рассматривать детально нет сил, поскольку именно безобразиям, что имели случиться (совокупление – это мизер в сравнении с прочей деятельностью) предназначено слово «неописуемо». Отметим для сохранения темпа, что графиня, скажем, ударилась в итоге в падучую. Виконт гонялся за Женевьев с кинжалом, но та ловко увертывалась, а граф хохотал. Увидев тщетность поползновений, молодой человек обрушился причитать:
   – Богиня, не будьте черствой, не оставьте милостью. Я раскусил. Приобщите, ваш навеки.
   В общем, время провели изумительно.
   –
   Воспоминания о празднестве поначалу будут весьма туманны и понятное дело неохотны, однако со временем размножатся и приобретут немыслимые изгибы. По утверждению, к примеру, де Люса прево затеял разговаривать на тарабарском языке, и странным образом был доходчив. Виконтесса Дюман будет настаивать, что картинка в панагии у аббата меняла изображение. Лефаж станет внушать, что крупная родинка на груди дю Плезир регулярно и нахально переползала с одной вершины на другую. Словом, подробностей наступит много и весьма чудесных. А как без чудес, когда, скажем, Этьен де ля Мот, измученный скитанием неразделенных чувств, навсегда потеряет рассудок, здесь же в замке ему отведут келью – родственники согласятся, увидев рвение и приверженность месту – где он будет проводить время в молитвах, а вскоре блаженно отойдет в мир настоящий. Любопытно, что диверсанты, семейка Рене, никуда не денутся – будут преспокойно и насижено поживать и вести под покровительством Рокморелей образ существования какой им вздумается. Все эти разночтения и спорные обстоятельства приведут к одному всеобщему настроению: не грех повторить мероприятие, если хотите, сугубо с научной точки зрения.
   ***
   Небо случилось лысым, фарфоровым, дорога равномерно текла под колеса, мерседес сдержанно урчал. Мари сидела рядом с Антуаном, но на этот раз справа, Тащилин и Люси расположились сзади, одинаково и отчужденно прислонились висками к окнам. Не отставало серебристое вольво, здесь разместились рулевой Виктор Леже, его супруга Николь и Соловьев. Перемещались на юг, в Байонну, роскошные панорамы жадно осваивали взгляды.
   – Обратите внимание, на женщин запахи, собственно, консистенция вещества не действовала, это неоспоримо. Да вы хоть собачку Жулика возьмите на ферме – завзятый кобелек, и как странно он себя вел, конечно, нанюхавшись в хавире Герасима.
   Разговаривали по-русски, Николь, привычно, кажется, с равномерным блеском глаз смотрела в окно, без сомнения не понимая.
   – Все это так, хоть и достаточно зыбко, – мрачно отвечал Леже. Замолчал, обгоняя вялый автомобиль. – И ваше изыскание относительно того, что Марсель Аллен уходит генеалогическими корнями в Пикардию ни о чем не говорит. Пусть, надобно признать, версия щекотлива. Герасим, его выкрутасы – вот узел. Он воплощает центробежную силу, если не стремительную.
   – Но отчего вы так игнорируете историю предков Мари. Петр Васильевич был красочен и убедителен, повествуя раскопки Люси.
   – Я понимаю вашу настоятельность на причастности Аллена и, значит, Фантомаса к Жапризо. Но Франция вся соткана из истории, мы относимся к подобным совпадениям щепетильно… Наши-то изыскания начались от вещей, скажем так, биологического порядка. Бычья составляющая – скажете, не загвоздка?
   – Библейские приправы вас конечно не устраивают. Уж то, что история первой черной мессы в Жапризо пришлась на день Святого Михаила, ниспровергателя Сатаны.
   – Лично меня – нет. Современная цивилизация, как известно – роскошь, потребление, свобода отношений – и есть дьяволиада в определенной степени.
   – Ну да, Шпенглер – однако мистика цифр.
   – Отлично. А как вам Герасим? Согласитесь, странная комбинация – близнецы предположительно среднего пола, если из сбивчивых признаний Марии Боковой доступно совершить такой вывод. И полистайте-ка повнимательней факсимиле первой рукописи о Фантомасе, добытой Тащилиным, вспомните фразы о сюзерене-вассале в одном лице. У вас не возникает идея о новом биологическом виде, который отменит гендер и множество разногласий, и тем самым несет радикально новое. Собственно, начальная цель войн была матримониальна – добыча наложниц и средств для покупки жен.
   – Да, но единство и борьба противоположностей!
   – Именно – противоположностей. Обратите внимание, речь идет не просто о гермафродитах, а о парных особях. Вот вам и дуализм. Фантомас, если вдуматься, и предпринимал усилия в этом направлении. Маска – это некий символ.
   – Я уже теряюсь. В конце концов, вам должно быть известно, чем занималась таинственная лаборатория. Не отсюда ли ваши предположения?
   – Андрей Павлович, пощадите – господь свидетель, мои сведения куцы, – раздраженно говорил Виктор. – Мы напали на след ее случайно, благодаря этому отношение к так называемому Фантомасу достаточно серьезное. Кто, вернее что, за этим кроется, до сих пор покрыто мраком. Я знаю, что там были опыты по гетерогенным гаметам – это половые клетки, из слияния которых получается яйцеклетка. Так вот гонады, железы, производящие гаметы, добывали у быков. Цель и результаты опытов мне неизвестны, можно только догадываться. Есть теория, по которой некая дегенерация гонохоризма, то есть системы, при которой различные гонады принадлежат разным особям, приводит к гермафродитизму.
   Андрей Павлович молчал, строго глядя перед собой. Леже смягчил:
   – Вы не находите, что мы склоняемся к Другому, как выражался Левинас: вы – к французским событиям, я – к российским эпизодам? Это естественно, возможно как раз поэтому гипотеза Тащилина представляется неудобной.
   – По-моему, вы чересчур усложняете.
   Виктор улыбнулся:
   – А что может быть проще… – Убрал улыбку. – Теперь я бы сосредоточился на быкообразующих, именно тут существует совмещение. Собственно, посмотрим – признателен, что вы подыграли побудить Петра Васильевича на эксперимент…
   –
   Байонна испокон века славилась и пороком и богобоязненностью: город поставлял и проституток и священнослужителей. Мощеные кривые улочки, узорчатые фасады старинных домов и крепостей, равномерные контрасты с современной архитектурой, столь же идущие старине повседневные облачения жителей, множество цветов. Если для русских здесь было внове, особенно Соловьеву, то французы вели себя как дома.
   Поместились в скромной на вид, однако фешенебельной гостинице в Малом Байонне, Мари чудом, русские провозгласили затею поздно, забронировала места – традиционный наплыв туристов и доморощенных отчаянных голов. Командовала она же, Жиро совершенно скуксился в последнее время, в общем наиболее оживленными выглядели женщины. Русские выторговали экскурсии, которые планировали осуществить завтра, а еще на другой день падала сама коррида. Оставшийся теперь вечер обедали в ресторане «Где-то», разумеется, отлично знакомом Мари, в Биаррице, пригороде Байонна.
   Впрямь, вкус у женщины отнять невозможно. Открытую площадку мерно освежал легкий бриз, море от садящегося солнца пылало ровно так, чтоб смотреть было на грани боли и влечения. Незлобиво роптали шикарные лиственные, изощренные контуры делали пейзаж сказочным. Обед состоялся столь великолепен и церемониально и по естеству, что скованный, подглядывающий поначалу за другими Соловьев сдался через час и смело шнырял взглядом по ареалу. Гийом, хозяин заведения, безукоризненно одетый поживший гасконец, часто подходил, наблюдая за работой официантов, с достоинством и учтивостью осведомлялся о самочувствии.
   Тащилин в последнее время нарастил объем своего представительства в компании предельно. Лениво развалился на стуле, глаза были чуть открыты, говорил буднично, не заботясь о смыслах:
   – Тянет романтикой, свободой, Испанией, если хотите, кровью. Я во власти предстоящей корриды?.. Нет, нет, Кармен нигде не могла появиться кроме Испании. Антуан, вы не находите?
   Жиро откровенно дулся, ответил пасмурно, имея в виду предыдущие дебаты, где в ходу оказался «феминизм».
   – Мое обоняние раздражено тем, что чует четкие миазмы матриархата. Вот чем завершится феминизм.
   Петр умерял как мог:
   – Однако мы очутились в соблазнах общества потребления, кто как не женщины наиболее здесь расторопны, инициативны и заразительны. Таким образом, черты матриархата неизбежны.
   Втерлась Николь с параллельным поползновением:
   – Мне чужда Кармен. В покорности есть своя сила – Эсмеральда.
   – Вы заурядный патриот, – снисходительно поощрил Тащилин.
   Задумчиво произнес Соловьев:
   – Хм, сила слабости. Весьма существенный оксюморон… Впрочем все мы халдеи. Как говорится, гордость официанта – цифра чая.
   Николь мягко возразила:
   – Но любовь.
   Жиро не избежал:
   – Любовь с точки зрения медицины – невроз.
   Мари подъела:
   – Ну так ты влюблен – поздравляю.
   Петр улыбнулся:
   – Нет, я не зря почувствовал кровь. Условимся переждать день.
   – У меня присутствует свежее предложение, – задорно запустила Николь. – Танцевать. Антуан, я вас вызываю.
   – Охотно, – неохотно молвил он.
   Вполне разошелся, парочка мило заворачивала некий суррогат, где симпатично присутствовали потуги на пасодобль. Соловьев тем временем столь основательно налег на бланманже, что Мари с улыбкой подтолкнула свою порцию. Она была деятельна, на месте не сидела, применяла на этот раз вульгарноватые позы и развинченную походку. Некий дядя, судя по всему, богатый араб (он аттестовался афисьонадо, ревностным любителем корриды и особенно эньсерро с пятнадцатилетним стажем), пригласил ее на танец и был умерщвлен: глаза горели, изобиловали знаки внимания, хоть и не всегда приличные – цокал, делал воздушные поцелуи, приговаривая: «Сильфида», – но в сущности безобидные. Русские под аккомпанемент достойного квинтета, где тон задавал аккордеон, исполнили «Подмосковные вечера» и сорвали овации. Гийом канючил назначить хотя бы еще одно посещение, на которое должно забронировать столик – принято перемещаться. Повеселились душевно, в номера попали в пять утра.
   На другой день по сговору должны были собраться на завтрак к часу, но к столу заявились лишь Жиро с Мари и Соловьев. Андрей на вопрос женщины относительно Тащилина буркнул что-то о плохом самочувствии, Жиро пожал плечами: до Леже не достучался, это ему показалось странным. «Хм, и Люси капризничает, отговорилась завтракать», – благовестила Мари. Пошли прогуляться, Соловьев чувствовал себя зажато, но Мари просунула под его локоть руку, тараторила, и мужчина разгладился.
   Собственно без того запланированной экскурсии в знаменитый ботанический сад не получилось бы, народу наехало слишком. Мари потянула смотреть пелоту, пращура сквоша, но сытый желудок умерил впечатление. По мосту Сент-Эспри топали через Адур, сонм суденышек занимал акваторию и берега. Площадь Республики кишела, облики у людей были боевые, основательную суету вносили местные, торговавшие с рук не только аксессуарами фестиваля – белые рубашки, красные шарфики (их звали пояски), газеты – но и самыми невообразимыми вещами. Выкрики сливались в гомон. «Красавица, попробуй фирменные бриоши. Вот ветчина». Захватническая, аляповатая реклама на бульваре Д’Алсе Лоран и множество флагов скользили мимо глаз. Вернулись на левый берег, путались в узких и извилистых улочках, любовались странными сочетаниями фахверковых домов и крепости Вобана. Удачно вышли на улочки специальные, тут и там местные участники клубов в униформе примерялись к барьерам, перегораживающим перекрестки и обеспечивающим прогон быков из коралля, подле них неизменно группировались зеваки и решительно настроенные туристы. Добросердечная и настоянная атмосфера, иными словами, не способствовала отдыху, наши праздные интенсивно слонялись, угощались своеобразным сорбетом. Мари была в широкополой шляпе, время от времени прижимала поля к плечам, сознавая, должно быть, как ей это к лицу.
   Не стоит сомневаться, что на променаде встретились ее знакомые – ах, как тесна Европа. Троица холеных англичан, двое мужчин и женщина, присоединились. Миссис Джексон, несимпатичная, но с глубокими серыми глазами бальзаковской поры леди поглядывала на Соловьева и, когда уселись на очередную заправку, с тщанием учила, как заедать луковый суп хлебом и чем запивать.
   В седьмом часу ветер затеял сумасбродствовать, драть пространства, Мари не умея совладать со шляпой, скомкала ее и сунула в сумку, волосы вставали дыбом, что докучало ей и веселило остальных – словом, вернулись в отель. И верно, небеса засочились косым дождичком, гораздый воздух, насыщенный корпускулами тусклого, интимного света, елозил по лицам и, вообще говоря, было честь по чести.
   Весь состав собрался только на вечернее гуляние, пасео. Присоединились англичане, сложился десяток. Тащилин был оживлен и, чтоб избежать вопросов о здоровье, атаковал: «Как пошатались?» Люси поначалу держалась рассеянной, молчаливой и хорошенькой, однако через час сохранила лишь последнее. Неумолчная музыка – там и сям демонстрировали искусство группки музыкантов – сливалась в не докучающий трезвон. Горели края облаков, дышалось весьма, флюиды фиксировались практически визуально.
   Ночь одолела внезапно, интенсивные огни освещали гладкие и ставшие близкими лица, в глазах горели потенциалы. Плотно и разговорчиво обедали. Понятным образом англичане увлеклись русскими, и опытный Тащилин отдал на откуп Соловьева, тем более что по телевизору в заведении показывали чеченскую заварушку. Муж леди, опять же Джексон, ни к селу, ни к городу козырял Хаджи-Муратом, чем существенно понизил Андрея, ибо тот и в Толстом силен не оказался и в национальных отношениях. Выручили вызывающе синеволосые девицы безоговорочного толка перед барной стойкой, к ним грубо приставал пьяный кутила, размахивая купюрами. Девицы сперва щетинились, несомненно, набивая цену, затем принялись смело хихикать и, недолго размыслив, порочно с точки зрения механистичности события покинули засаду, увлекая бонвивана. Их места мгновенно заняли деятельницы того же формата.
   Не удержался Жиро, которого с некоторых пор одолевала философия:
   – «Хлеба и зрелищ» во всей красе.
   Джексон мужского пола, не избегая национальной чопорности, нашел, что деньги оценивают человеческое достоинство двояко: и того, кому платят, и того, кто платит. Антуан незамедлительно развил идею:
   – Основной изъян человека тот, что он не умеет оценивать, отсюда склонен считать себя ничтожеством – вот отчего выиграло протестантство, оно первым стало делать из ничтожества нечто – значит, должен иметь бога. Знания, умножившие скорбь, сделали бессмысленным все. И богом стали деньги.
   Пролетарски поступил обрадовавшийся с разных сторон теме Соловьев:
   – Та что слева, была мила.
   Мари тоже проявила благосклонность:
   – Всяк промысел – божий.
   Жиро оставил последнее слово за собой:
   – Проституция, по большому счету – реализация.
   Николь манекенно улыбалась, Леже обволокся дымом и пил.
   Потащились на площадь – гремели петарды, небо вспыхивало красочными огнями, в интервалах фейерверка грозно и величественно тлели тронутые Луной контуры громадных облаков. Повсеместно и кустарно танцевали большие группы веселых людей, звуки являли рваный и слоистый массив, употребляемый очень даже славно. «Кабальеро, кабальеро!» – по-детски заскакала Николь, тыча пальцем. Действительно, вдалеке на андалузских красавцах гарцевали пара всадников в старинных одеждах. Впрочем, маскарадно одетых людей было без того порядочно. Вокруг сверкали брызги, в ходу были водяные пистолеты, обливаться – традиция. Мари заранее учила, что предпочтительно ходить в баскском – белое с красным – иностранцев обольют в первую очередь, и иметь побольше смен: обливают и пивом, и бог знает чем, одежда на выброс. Не ошиблась – досталось.
   Раскололись. Тащилин, Люси и чета Леже исчезли с поля зрения первые, параллельно Эстер Джексон, напирая движениями, имитирующими танец, и грудью, пошла оттирать от оставшихся Соловьева – скрылись в водовороте. Предводительствующая Мари – между прочим, была оснащена черными очками и ничуть не безграмотно: пространство опалялось весьма интенсивно – держала потерянного душевно Жиро за кисть, демонстрируя тем самым, что он пригодится, оставшиеся англичане смиренно и цепко держались подле. Судьба периодически сводила отщепенцев вместе, чтоб через некоторое время вновь разрознить. Джексон Эстер домогалась тщательно, Андрей ловчил и наконец не сдюжил, поинтересовался утвердительно и хмуро:
   – Мужчин любите.
   – Да, – жеманно атаковала та.
   – Какая досада, я женщин…
   Заметим, что это была предвариловка, официальная фиеста начиналась завтра.
   Поутру вновь состав был выставлен не весь, притом что как раз совершалось первое энсьерро, прогон быков через город в загоны арены, где вечером будет проходить коррида. Мари, конечно, и русские присутствовали, супруги Леже также. Жиро хандрил в номере, англичане почивали принципиально, готовя себя к вечеру.
   Был зафрахтован балкон второго этажа – особый шик – длинный, вместительный. Заполнен плотно. Благодаря Мари протолкались к самым перилам. Тащилин вел себя нервозно, суетился, растирал в кулаке один из цветков, сидящих в лотках, прикрепленных к внешним сторонам ограждения, но Соловьев выглядел снулым. Николь хихикала и шутила в том роде, что балкон непременно рухнет или кто-нибудь свалится прямо на рога чудовищ.
   Вот хлопнула недалеко ракета, «чупиназо», толпа взвыла, смельчаки в прогонах пружинисто задвигались. Дальше крики, бело-красно, несущаяся толпа, канонада копыт быстро приближалась. От стен домов отделялись отважные, азартно суетились, точно ожидая палочку эстафеты. Показался с десяток разъяренных животных, впереди бежали ловкачи. Кто-то, запыхавшись, сгибал к стенам и ловко хлопал свернутой газетой, сбивая ярость животных, некоторые форсили гибкостью, притормаживая и поджидая взбешенных крикливой толпой зверей, скривленные хвосты которых с ветвистыми концами сверху выглядели особенно устрашающе.
   Мари кричала, потеряв облик, Тащилин, предельно расширив глаза и стиснув зубы, сильно перегнулся через перила.
   – Бесподобно! Божественно! – весело выкрикивала Николь.
   Все это длилось секунды, сзади неслась за растянутой метров на пятьдесят бычьей кавалькадой орущая орава и быстро поглотила событие. Компания отчего-то сразу затолпилась у выхода с балкона, хотя смотреть было больше нечего.
   – Непременно нужно выпить крепкого, – выбравшись на улицу, отрезала Мари.
   Во время корриды, вечером Тащилин опять вел себя своеобразно: кусал кончик ворота рубахи, постоянно причесывался гребешком, вглядывался в небо и умолял:
   – Только бы не разразился дождь.
   Мари скомкано – она была столь увлечена, что забывала договорить фразы – повествовала тонкости, однако уяснить детали не хватало настроения, к тому же мешал комковатый ор. На дилетантскую душу все выглядело примитивным убийством. Особенно жалким и недоуменным выглядел третий бык, после второго укола, который в терции смерти произвел грациозный но, надо понимать, непопулярный матадор-неофит – публика поддерживала быка, рвано крича «Торо» – жертва упала на колени и несимпатично и лениво уткнулась мордой в песок. Размахивание мулетой и прочие выкрутасы соперника эффекта не давали, ощетиненное бандерильями животное вяло уткнулось перед собой и застыло будто манекен, только бока ходили вздохами, создавая признаки жизни. Затем шатко поднялось, сознавая, конечно, что миссия ублажать публику не доведена до конца, и потащилось прочь от недруга. Арена возмущенно вопила, бык исполнительно остановился, свернул голову и стоял некоторое время неподвижно. Решение созрело, парень развернулся и помчался на маэстро в треуголке. Третий укол, надо сказать, выглядел грациозно, но и на этот раз шпага проскочила сердце. Это возмутило рогатое существо, оно разозлилось уже нешуточно и принялось носиться за нерасторопным убийцей. Дело с точки зрения тореро, похоже, выглядело плохо, он совершенно неподобающе махал мулетой и, потеряв остатки грации, увертывался. Дело дошло до того, что выскочили пикадоры, пытаясь отвлечь обиженное существо – бычара высказывал ноль внимания, фунт презрения. Публика освистывала манеры киллеров неистово. Взять себя в руки главенствующему наемнику все таки хватило то ли смелости, то ли наоборот, в очередном набеге он вонзил орудие и на этот раз угодил ровно в цель. Бык теперь благодарно остановился, недолго поразмышлял и свалился боком, некрасиво взбрыкнув ногами. Молодой человек делал положенные движения победителя, но гримаса была деревянной. Народ удрученно выл.
   В лице Тащилина странным образом читалось удовлетворение от увиденного.
   –
   Соловьев и Леже сидели за столиком, тут же немая и с неизменной улыбкой присутствовала Николь.
   – А пение стада на ферме? Куда прикажете его, извините, засунуть. Это же ни в какие ворота, – азартно доказывал Андрей Павлович.
   – Вот-вот, я предчувствую, что здесь расположен ключ. Действие того коварного опиума каким-то образом спутано со звуковыми иллюзиями, Семенова пробрало отчетливо. Как воздействует музыка? Еще не найден достоверный ответ. Математика тут как тут: тоники, доминанты, гармония. Таблица умножения в первоначальном варианте была создана с целью расчета музыкальных интервалов. Собственно, эмоции – вещь неосвоенная, можно довольно обобщенно сказать, что это напряжение. Но вот каким образом созидаемое – задачка.
   – Звуковые волны, если о музыке, что тут загадочного.
   – Волны-то волны, но что далее? Мы, оказывается, различаем музыку всем телом. Возьмите частоту, одну из основных характеристик звука. Так вот – ферментативным реакциям, то есть перемещениям части белковой макромолекулы, или, проще говоря, процессам обмена свойственны частоты музыкального звукоряда. Имеет место так называемое акустическое поле клетки. Резонанс. Морис Равель и ваш композитор Шебалин с их интересными болезнями расшевелили ученых на смелые гипотезы… Либо. Бинауральный ритм – есть такой, не стану загружать расшифровкой. Оный способствует синхронизации полушарий мозга, подобное наблюдается в медитативных и гипнагогических состояниях сознания. Все очень не просто.
   – Мы так запутаемся.
   – А это в корень, жизнь – путаник еще тот.
   – Однако существует истинная запись.
   – Ну и ну, вы никак не привыкнете к фабрикациям. Потом, она ни о чем не говорит, почему бы Семенову не запеть?
   – Прелесть какая фабрикация – дитя Боковой.
   – Выпьемте, таинство этого акта разгадывать куда веселей – разве нет?
   Николь интуитивно, русский язык, как упоминалось, она не понимала, взмахнула бокалом. Соловьев поднял свой:
   – Пожалуй – истина, что ни говорите, в вине.
   – Тем более что мы с вами ни в чем не виноваты.
   – Так выпьем за… толкайте – ваше предложение.
   – Мое? Как у вас принято – не чаять друг у друга души.
   Закусили.
   – Когда это случится? – спросил Леже.
   – Быка, которого Тащилин выбрал, выпустят завтра.
   –
   Должно было произойти на энсьерро, Тащилин провел тщательную рекогносцировку и собрал таки с утра весь состав. Суетился, выглядел нескладным, выяснилось, что не напрасно – быки, окруженные одержимой толпой, как и в первый день равнодушно пронеслись мимо. В полдень Тащилин был замечен в пределах арены, озабоченно прогуливался с коренастым тореадором, обладавшим рожей глубоко побитой оспой, деловито что-то втолковывал.
   Состоялось на третий день во время корриды. Тащилин заранее, употребив весь дипломатический арсенал, уговорил в этот день удержаться от спиртного – особенно горестно восприняла Николь. Перед представлением слонялись по городу, что было затеяно, предположительно, ради как раз соблюдения дисциплины. Ни у кого затея положительных эмоций не вызывала. Даже Мари несколько куксилась, Жиро окончательно опустился в философию.
   – Реклама ввела ложь как официальную религию, – тоскливо рассуждал он, печально рассматривая баннер со слабо одетой девицей, вооруженной склянкой крема.
   Все сидели в плетеных креслах небольшого кафе, Антуан один шатался меж столиков. Мари тускло смотрела на Петра.
   – Ну, сознавайтесь, что вы замыслили на этот раз.
   – Ничего особенного.
   – А я чувствую, должно что-то произойти.
   Петр хило улыбнулся:
   – Вас не обманешь… Я сам не знаю толком. Посмотрим.
   Как раз подошел Жиро, щелкал, прикуривая, взятой со стола зажигалкой – не преминул:
   – Женщин трудно обмануть – они не думают.
   Мари, сощурившись, посмотрела снизу, покладисто заметила:
   – Ты бросаешь на меня тень.
   Вставил слово Соловьев:
   – Странная вещ, я уже привык к определенному образу жизни и теперь чувствую себя несвободно.
   Жиро не отступал:
   – Свобода – звук. Как душа – сказка.
   – Сядь, душа моя, – посоветовала Мари, – в ногах отсутствует правда.
   Жиро послушно и задумчиво, сраженный сентенцией подруги, сел. В общем соблюдался общий невроз.
   На корриде разместились в первом ряду, Тащилин каким-то образом умудрился спроворить зону, отлично различался пот на тореро и как волнуется воздух над недавно пропитанным водой песком арены. Конечно, уже доходили нюансы, характеры и стиль спортсменов-живодеров и даже быков, действие добралось до нужных эмоций. Известная охотница острых ощущений Мари заразительно прыгала, звучала, жестикулировала. Николь самым наглядным методом кусала ногти. Люси, что в первый день болезненно морщила носик и даже пыталась отговориться на второй, после тщательной обработки неугомонным и напористым Тащилиным имела расширенный окоем глаз. Словом, компания довольно скоро забыла, что Петр устраивает таинственную заварушку, и вела себя в лад толпе.
   Произошло во второй терции. Трое бандерильеро заводили быка. Ласаро Мендес, оспяной тореро, присутствовал здесь же, но давал возможность предъявить красу всей квадрилье. Помощники артистично действовали капоте, орудовали бандерильями – уже под десяток украшали холку животного – бык «развеселился» всерьез. Может от этого он вдруг начал крутиться, как делают собаки, норовя поймать собственный хвост, такие упражнения совсем не характерны для свирепых туров. Зрители ответно повели себя растерянно: шутливые и ядовитые выкрики, хохот слились в рваный негативный гул. Черный, оскорбительно прекрасный бык – в первой терции он запорол пару лошадей – совершенно не обращал внимание на приближенных двуногих и уж тем более на толпу. Он был не на шутку озабочен.
   Вдруг встал на дыбы, уподобившись лошади, так приличные быки поступают редко, продолжительно и грозно произнес замысловатую и таинственную фразу – было совершенно очевидно, что с существом что-то не то. Арена замерла в напряженном недоумении. Оскорбленные тореро бесились рядом, ругаясь очень понятно. Зверь обратно упал на переднее копыта и замер… И вдруг взял старт. Один из бандерильеро, оказавшийся по заблуждению ровно перед ним, не стал долго думать, врубил форсаж и понесся от осатаневшего сеньора; занимательно, что скоро рогач отвернул от курса полюбившего жить человека, выяснилось, что голубчик ему глубоко безразличен – тот, понятно, разучившись оборачиваться, о подобных настроениях животного не знал и продолжал чесать во все лопатки – и стремился бык вполне безумно, то есть бесцельно, прямиком на барьер, ограждающий зрителей от арены. Удар, который предприняла неспокойная туша характеризуют иногда словом великолепный, доски были пробиты насквозь, щепки летели удало и травмирующее в отношении нечаянных человеческих преград. Несчастного – наоборот, конечно – беглеца человеческого рода оставим, он уже многажды перекрестился.
   А теперь внимание, ровно над тем местом, куда целился бык, и располагалась наша компания.
   В связи с этим животное аккуратно и виртуозно вынуло рог из не особенно широкой вновь образованной дыры, отступило несколько шагов. Подняло голову, круто ходили бока, тягучая слюна симпатично отпала, красные глаза чудовища начали медленно шарить по ближайшему населению сектора. Над ареной воцарилась относительная тишина, так продолжалось не менее двух минут. С верхних рядов волнообразно начал опускаться ропот, поблизости стали раздаваться реплики. Поведение быка не имело ничего общего с корридой.
   – Клянусь, он смотрит на Люси, – взволнованно и тихо выдавил Андрей.
   – Шш, – яростно зашипел Тащилин, и схватил, усиливая приказ, руку Соловьева.
   Тем временем шум усиливался, а бык стоял недвижимо и, казалось, выбирал… Николь вдруг встала и пересела подальше от Люси – они соседствовали. Леже озабоченно поглядел на Соловьева:
   – Как вы?
   Андрей мутно улыбнулся углом рта:
   – Комси-комса… – Принципиально понес галиматью: – Бык незавидный, рога худые, у меня поветвистей, пожалуй.
   – Цыц, – сообщил Тащилин.
   – Сам цыц, – повествовал Андрей и назло тронулся говорить – однако сбивчиво, принужденно.
   И тут обратили внимание на Мари. Такой бледной за все время наблюдений она замечена не была.
   Бык тем временем стал разворачиваться. И поразительно – не мог, ему будто что-то мешало. Завершилось совсем нехорошо, упал на колени и начал рыть мордой песок. Изумленная арена намертво замолчала, затем раздался одинокий, но злой крик и начало твориться невообразимое. Все повскакали с мест, запрыгали, заходили ходуном – общее помутнение, иначе это никак не называлось.
   –
   Николь, Леже. Насупившийся Соловьев бурчал:
   – Он смеется.
   – Над кем!? И кто, по-вашему? – Виктор.
   – Над всей историей человечества… Имени я произносить не стану. И вам не советую… Собственно, если вы требуете – наш милый Фантик.
   Леже с надрывом взмолился:
   – Да он же фантом, эфемерия!
   – И что!? В России есть знаменитая песня, и там слова: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». Отличный мотив, между прочим… Человек – курьез, а он – феномен, если хотите, аутодафе, костер инквизиции. Человек ничтожен и в принципе бессмыслен. Вспомните Сартра: история любой жизни есть история поражения. И человек становится все хуже.
   – Причем тут… Человек становится плохим, оттого что появились хорошие деньги. Господи, зачем я вообще ввязался в эту переделку!
   Андрей обиделся:
   – Вот-вот – господи. Между тем Христос – ложный бог, сбежавший на небеса замаливать грехи, рассмотрев, что он сотворил в виде человека.
   – Ага, песни древних гностиков – ай как мило!
   – Я вас прекрасно понимаю, религиозные измышления составляют несуразный калейдоскоп. А походили бы в бычьем состоянии, послушал бы я ваши рапсодии.
   – Ей-ей, так и неверие в бога утратишь.
   – Вот и верьте себе на здоровье. Сей модус замечателен тем, что всякому доступен. Как любовь, между прочим.
   – Выпьемте.
   Приняли, погрустили. Леже поднял голову, окунул взгляд в бесконечность. Смиренно сделал вывод:
   – Любовь измеряется количеством боли. Пожилые люди, заметьте, не любят, ибо здоровы психически. Старикам, если угодно, хорошо.
   – Старость, к несчастью, равно молодости, проходит…
   – Вообще трудно примириться с мыслью, что счастье присутствует. Я, пожалуй, еще налью.
   –
   Мари захворала. Она так и не вернула цвет лица, имела неровное дыхание, а периодически серьезно задыхалась. Исчезла внятная речь, выбирались какие-то фразы, однако членораздельность отсутствовала. Поставить диагноз врачи не могли как ни старались, симптомы не соответствовали никаким описаниям – от греха подальше увезли в госпиталь Сент-Леон… Кажется, Соловьев посоветовал Жиро обратиться к ветеринару. Тот оскорбился сперва, однако, когда Андрей начал увещевать, что допустимо поговорить с фельдшером пока теоретически, Антуан пустился хлопать глазами и озабоченно морщить лоб.
   Действительно, все разрешилось, однако, как водится, несколько замысловато. Идею Соловьева поддержал Тащилин, он и обратился к Ласаро Мендесу – судя по всему с оным был налажен крепкий контакт – для того чтоб тот свел со специфическим медиком. Выяснилось, что тореро сам учился в этом наклоне и, уяснив ход недомогания, потребовал аудиенции. Таковая состоялась – имя Мендеса было в почете и считать его шарлатаном квалифицированные медики не решились – буквально через три часа Мари имела порозовевшее лицо, общее оживление и достаточно связную речь. Уже Тащилин напросился на тет-а-тет, однако по нему различить степень удовлетворенности результатом было невозможно. Собственно, достоверно известно одно – что произошло с Мари на арене в злополучном эпизоде, женщина намертво не помнила. В общем, врачи разводили руки и предпочли еще подержать потерпевшую в больнице.
   Братия проводила время в основном по-прежнему, благо карнавал еще не кончился. Тащилина часто видели с Мендесом, он ударился в изучение жвачных млекопитающих из семейства полорогих и завел знакомства с поставщиками зверья. Супруги Леже исправно посещали брань, аналогично Соловьев – ему кружила голову завзятая любительница острых ощущений Эстер Джексон, ее чопорный муж с другом англичанином тем временем самозабвенно вникал в тонкости баскской кухни. Антуан, понятно, не отходил от Мари, теперь, когда прелестница пошла на поправку, они ужасно сблизились и ворковали. Люси пропадала неизвестно где. Впрочем, была дважды замечена в соборе Святой Марии. Ну да сами знаете, собор роскошный, тринадцатый век, есть мнение, что именно от него начался готический стиль в архитектуре.

Миллениум

   Россия неизменно приводила Мари в восторг. Впрочем, это было первое посещение зимой, предыдущие два пришлись на лето и весну. Собственно, Миллениум, Мари изъявила желание встретить его в России.
   Хорошие снега, относительно теплая погода. Москва первая оправилась от дефолта, смазливые иномарки уже не вызывали жадные и восторженные взгляды, женщины щеголяли в богатых шубах и научились применять стиль, настырная и повсеместная реклама приобщала стольный град к разряду цивилизованных мегаполисов – казалось, само небо имело европейское настроение.
   В этот раз приехали Мари и Николь.
   – Не припоминаю, чтоб мне так чисто дышалось. Даже в Жапризо. Неужели снег? – произносила Мари.
   – Здесь русский был и чем-то пахнет, – с улыбкой поместил фразу Тащилин.
   – А знаете, я свыклась. Мне понятны и милы люди. Эта славная бабушка Соня.
   Мари с подругой жила на даче Тащилина в Жуковке – он давно перебрался в Москву. Состав, таким образом, сложился преимущественно женский: прибыли еще Соловьев с Надей. Прогуливались по крепкому сосновому бору, вкусно хрупал свежий снег; с компанией таскалась кургузая собачка Марианны Тащилиной Трезор, француженка наклонилась, чтоб благорасположенно тронуть, кобель притеснил к земле голову и глубоко моргнул, виновато мелькнув на хозяйку взглядом.
   С Марианной еще с первого посещения России Мари гибельно задружила, минуты не могли содержаться порознь. Вот и теперь Марианна прислонилась, держа подругу под руку, сваливалась порой с неширокой тропки в снег. Вообще говоря, и Надя – первый раз Мари приехала в Екатеринбург – была влюблена, только и слышалось, Мари то, Мари се. Соловьева, понятная вещ, раздражало. Впрочем, в свои пятьдесят с хорошим он определенно сложился записным неудачником: до капитализма работал начальником отдела кадров на большом заводе, дальше предприятие раздербанили, хватал работы там сям, в торговлю не совался принципиально, дошел до сторожа, безобразная ломка хоть и отторгнувших, но невольно оставшихся родными правоохранительных органов, вообще крушение устоев корежили психологические основания капитально – пространства негативу доставало.
   Держался теперь рядом с Николь. А и верно, дышалось прочно.
   Пройдемся по обликам. Мари и на секунду не постарела, разве движения стали уверенней, суше. Ну – Марианну-то мы не видели тридцать с гаком, так что да, возраст свое взял. Одета в короткую меховую куртку, игриво повязанный цветастый платок на голове, свободные брюки – моложаво, эклектично, в общем на французский лад. Надежда Ильинична – станем привыкать, директор серьезной музыкальной школы все-таки – пополнела куда с добром. Этакая провинциальная матрона.
   – Взгляните, белка!
   Трезор чихнул и, неловко ныряя в рыхлую целину, заскакал к высоченной ели. Улюлюкали, наслаждались нечаянным приключением.
   А вот Андрей Павлович зверьком пренебрег. Однако сами судите, когда его турнули из органов – такое в начале восьмидесятых произошло, Андрей страдал запоями, однажды до полусмерти поколотил некоего высокомерного кооператора, а ушедший в мир иной Ушаков заступничество унес с собой – стали осуществляться вещи столь несуразные, что и помутиться-то вполне резонно. Ну например. Однажды ночью приснилось, идет себе по городу, любуясь архитектурными ансамблями, вдруг обнаруживает, что в голове дыра, при ходьбе свистит ветер, а кепка отчего-то стала мала, жмет и приходится держать в руках. Все бы ничего, да высвистывается в дыру, словно духовым инструментом, та самая мелодическая гадость и нет избавления. Как вам? Тут не до зверьков.
   За прошедшие три десятка годков вещи случились пренепростые. Особенно загрузил Тащилин. Все вроде было хорошо, дружили, выпивали, старались не вспоминать чудеса – сам Андрей оставил происки на эту тему, если помните, он некоторое время рыл в неурочное время. Вдруг круто переменился Петр в худшую сторону: стал злым, нервным, непохожим на себя. Андрей почуял – как-то связано с пресловутой историей (год был, пожалуй, восьмидесятый, – точно, Женька в школу пошла, Аленка на Московскую олимпиаду болельщиком как восходящее светило легкой атлетики съездила), и не ошибся. Тащилин исчез, Андрей учинил расследование, но никаких концов. Марианне, что характерно, хоть бы хны, Надюшка ее тем не менее старалась поддерживать всячески. Однажды заявилась к подруге, та ведет себя вон из правил, принялась не по делу бочку катить и в итоге настояла, чтоб посетительница удалилась. Разгадка пришла скоро – Петя объявился. Да лучше бы так не поступал. Теперь он и стал неузнаваемым, молол порой ересь несусветную. Но это на не шибкий взгляд, а Соловьев обнаружил в бреде нечто щекотливое. Через пару лет открылось.
   Оказывается, Тащилин вел свое расследование. Разумеется, основанное на материале научном – как вы помните, исследования нашего молодчика и таинственной лаборатории по касательной имели соприкосновение. Впечатлительный Петя – а как не загрузиться после Лощинкинского форс-мажора? – полез во чрево. И что вы думаете, вошел в доверие к тамошним деятелям – местоположение лаборатория сменила и анналы до сих пор хранят относительно диспозиции молчание. Дальше интересней, основные фигуранты ученые, их было двое (существовала еще парочка начальствующих, но административного толка), вскоре вслед появлению Тащилина купно отправились в рай по причине автомобильного недоразумения. Воленс-ноленс он совершил замещение. Войти-то вошел, но не успел полностью овладеть материалом, документация была до такой степени латентной, что никто не сумел ее обнаружить. И была ли она? То есть Петр имел более-менее представление о том, над чем и как работали, но о результатах исследований только догадывался. Словом, имелась потребность в оставшемся в живых Герасиме дубль. Да-да, так и есть, в Лощинках содержался брат, или кто там он ему, пастуха Герасима, и в нем ученые ковырялись. Все верно, он сбежал из лаборатории в тот кровавый период шестьдесят седьмого года. И кто именно сгорел, что происходило дальше, – какую совокупность Герасим Х из себя представлял как свидетель медицинской или какой там еще обработки, знал только мрак. Для Тащилина голубчик понадобился кровь из носа: последняя надежда – на лицо состоялась отчетливая нужда в Соловьеве. В общем, по мнению Андрея Павловича Тащилин заразился ничуть не впечатлительным способом, а претерпел физически, нахлебавшись неизвестных миру и коварных, естественно, веществ.
   Понятно, что никто как Андрей для миссии обнаружения Герасима не подходил, тем более что требовалась абсолютная конфиденциальность. Тот, сомневаться не стоит, дал согласие на розыскные мероприятия. Однако существует штришок. Старший лейтенант как раз не испытал особого восторга от предложения, и причиной явился сам Тащилин. С ним воистину что-то произошло – стал несдержанным, порой грубым, неуправляемым; от него исходила животная сила, кожей чувствовалось, что он не остановится ни перед чем. Это подавляло крайне, и самое дикое – подобные эманации распространялись не только на Андрея. Удивительно происходило с женщинами, почти поголовно они сперва реагировали:
   – Вы мне не нравитесь.
   – Чудесно, – умеренно откликался Петр, – есть где пожить. Мы в конце концов не животные, чтоб запахами сходиться.
   Далее они им буквально околдовывались. (Сразу влипла, если помните, единственно Мари.) Словом, Герасим не отыскивался и Андрей Павлович имел по этому поводу еще какие, скажем так, нарекания.
   Сказать есть, с Леже Соловьев еще в те годы познакомится, ибо Тащилина вывели на него. Взаимоотношения русских с французами на научной почве для Андрея так и останутся загадкой, а вот в том, что у французских служб существует неподдельный интерес к Фантомасу – тот совсем не миф, а гипертрофированный шарж ли, проекция ли, словом, метафора некоего имеющего историческое место явления – его убедили. Более того, сам Леже объяснит, что первая выдумка в когда-то имевшей хождение серии романов – это имя (жестокость мошенника или группы лиц, их или его безнаказанность и есть залог того, что в мире существует прочное мнение о сугубо литературном персонаже). На самом деле существовал (ла – ло?) … Адити. Так вот, в индийском пантеоне богов Адити – корова-бык, мать и отец богов. Отсюда, между прочим, и начнут рыть французы (следом и Андрей ударится в изыскания с привлечением мифологических и библейских источников – по Минойской цивилизации пройдется, культ быка, Минотавром потешится. Между прочим, в разработке Машу Бокову обозначит Пасифаей).
   Многое и вправду сходилось: Мари и Марсель Аллен – Жапризо. Слишком чудодейственно на первый взгляд подходил Антуан с его изысканиями, однако когда логикой Тащилина и исследованиями самого Соловьева присовокуплялась сюда Россия, звенья складывались в замысловатую цепь.
   Спросите, зачем тут Россия?.. Кхе, кхе – поехали. Вы помните, что литературный Фантомас имел некоторую причастность к русским? Это, оказывается, нисколько не шуточки. Большой Московский собор тысяча шестьсот шестьдесят шестого года, расстрижение протопопа Аввакума. Тогда начался исход старообрядцев. Так вот, некоторые общины позже, когда Петр Первый начнет распоряжаться судьбами подданных вовсю, бежали на Урал, село Некрасово – и приблизительного отношения к поэту Николаю Алексеевичу не имеет – образовано ими. Кержаки – выходцы из Керженских скитов (река Керженец в Нижегородской губернии). Разгром начался с диакона Александра, которому отсекли голову, тело сожгли, а пепел выбросили в Волгу. Один из его приверженцев был некий Афанасий Самотных (сам-от-них – версия Соловьева). Сей муж, дюжий аспидный красавец в возрасте – серьга в ухе, бусы на шее – исходивший земли заморские изрядно, собственно сам как будто зачатый в Индии, но кровей гораздо смешанных – отметились индусы, евреи, эфиопы – большой поклонник воевать, однако со временем успокоившийся и нашедший себя в православии старой веры. Вечной его сопроводительницей будет некая женщина, Катерина Калманова – ни жена, ни сестра, ни прислуга – так, «пусть сидит». Теперь напряжемся, помните девицу Катрин Кальмон д’О, замешанную в деле рождения Женевьев?
   Интересно, что Некрасово со временем стало богатейшим селением. Есть разные доводы: старообрядцы становились богатыми вследствие «двойной подати» (двоеданства) которую наладил Петр, наживали, как способ выжить; кто-то называет дисциплину, аскетизм, свойственные старой вере. Так или иначе старообрядческое купечество, как известно, стало основной опорой предпринимательства в XIX веке. Впрочем, здесь много спорного, – Соловьев стоял на знании причины конкретного случая. Вспомним фигурку Золотого тельца, найденную дояркой тетей Клавой и так странно умыкнутую неизвестной силой из сумки Семенова. Дальше Афанасий, его еврейство. Не забывайте, Золотой телец, по существу, то, что предварило Моисею путь в Землю Обетованную и создало евреев, как величайшую нацию. Дальше сеть, мировое господство. Во всяком случае, бычий след так или иначе просматривается. Собственно, именно Афанасий замысловатым образом сообщился со странной дамочкой Калмановой (Кальмон д’О) – вот вам и смычка с французами.
   –
   Один из монологов Тащилина:
   – Господин Соловьев оказался прав, снимаю шляпу. Я много не мог понять мистической силы цифр. Андрей натолкнул – библейская символика. Тут не забава – нет, нет. Двоичная система счисления. Единица и ноль, бог – дьявол. Монады, которые складывают все… Символическая сила ноля предельна. Умножение на ноль дает ноль, более исчерпывающего действия придумать невозможно. Тысяча шестьсот шестьдесят шесть. Шестерка и есть ноль. Да, с хвостиком, свойственным сами понимаете кому. Между прочим, и двуперстное крестное знамение старообрядцев – держимся Афанасия Самотных – воссоздает геометрически символ единицы и ноля-шестерки.
   – Вы нас путаете, – осторожно внедрялась Николь.
   – Ни боже мой! – вдохновенно восклицал Тащилин. – Цифра тысяча шестьсот шестьдесят шесть имеет суровую фундаментальность. Много заложено с разных точек зрения. Догадка гражданина Андрея Павловича например. Здесь именно единица и ноль во всей символической красоте. Шестьсот шестьдесят шесть – число зверя, суть ноль как триединость бога-сатаны. Перевертыш в определенном смысле. Дьявольская цифирь недаром крутится как ей взблагорассудится – в какой раз вспомним перевернутые кресты на черных мессах – попадая между тем на крепкие весьма даты.
   Соловьев:
   – Иоанн Богослов прямо говорил о числе зверя как об олицетворении мирового правительства, верховной власти. И теперь круг, он же ноль и шестерка – символ бога, неба… Вспомните же Люцифера – светоносный, утренняя звезда, просветитель. И дьявол вместе, падший ангел.
   Не останется в стороне и Мари, надменно похаживая, дополнит:
   – Аббат Бекарелли с его сладострастными лепешками, имевшими то свойство, что, употребив их, мужчины считали себя женщинами и наоборот. – Изобразила ладонью переворот.
   Тащилин легко поклонился:
   – А фраза, которую повторяет Мари – «целью делаются нули». Исключительно точна. Цель – обогащение, которое приводит к ничему. Власть пустоты – как говорил Бернард Шоу «Суть богатства – бесполезность». Китайская Книга Перемен, два века до нашей эры, с нее началась двоичная система счисления, и современность – закончилось обратно этой системой. Компьютер. Двоичность подобно ленте Мебиуса замкнула логическую цепь.
   Мари довела до сведения самодовольно:
   – Компьютер лучшее, что приводит людей к одиночеству. А значит, делает озлобленными, агрессивными… Кстати, у агрессивных мечта, например, становится целью.
   Марианна в окончательном восторге, почти не дыша, вгрызалась в лицо повелительницы.
   –
   Вышли на отменную, светящуюся гораздо, хоть солнце ленилось за плотным настом облаков, натоптанную поляну. Марианна спровоцировала Мари на игру в ладошки крест-накрест – той, выяснилось, подобная была неведома – скакали, визжали восторженно. Тащилин, присев на корточки высказывал некое Трезору, уши, которого, надо думать, в зависимости от весомости доклада то падали, то навострялись. Надежда Ильинична в беззаботном одиночестве ритмично перетаптывалась на месте, изображая по-видимому танец. Соловьев и Николь фланировали кругами. Женщина, между прочим, как и Мари ничуть не постаревшая, говорила ровно, пар порционно выделялся из ее точеных губ.
   – Сейчас вовсю говорят про энергию зрелища. Возьмите театр – человек, который играет, должен, если хотите, делать других. Чтоб это действовало на сцене, актер вынужден просматривать другие жизни, примерять, изображать, возбуждать. Соответствие этого своему я и создает разность потенциалов. Даже когда у актера не получается, или лучше сказать, когда залу не угодна его игра, возникает напряженность. Здесь вам и энергия. Она идет в зал, инициирует – консонанс, диссонанс, аура и так далее… С лицевой стороны музыка действует так же, но на самом деле по-иному. И то сказать, атрибутика, имидж артиста, – однако тут из того же тигля, что эффект массы, побочное действие… Персона, между прочим, происходит от названия маски в античном театре и буквально означает «то, через что проходит звук». Кстати, и маски существовали с раструбом.
   Николь откинула голову, Андрея царапнуло – она сделала это до последнего близко манере Леже. Черт – маска.
   – Отчего все-таки не приехал Виктор?
   Николь отмахнулась как от назойливой мухи:
   – А… что-то там… не стоит слов… Собственно, музыка и в индивидуальном восприятии вполне эффективна. И главное – максимально физиологична с одной стороны, с другой, доступна цифре. Последняя сделает свое дело, обезличит. Взгляните, отобранные временем созвучия, гармонии, ходы. Ремиксы и так далее, плагиат в ходу. Поймать код, вот задача. Дальше вирус, аналогия двадцать пятого кадра – человек уже не представим без организованных звуков.
   Андрей сжался:
   – Вы хотите сказать, что песня Антея… – замотал головой, – брр, та мелодия, что напевал Семенов…
   Николь равнодушно посмотрела.
   – Нет… Мы экспериментировали… Впрочем, пока много не уясненного. Скорей всего дело не в самой мелодии.
   Такие диалоги имеем в присутствии Андрея Павловича и прохиндеистой Николь. Тащилин лукаво посматривал на парочку.
   –
   Надо признать, Соловьев любил беседы с Николь, сложилось с Байонны. Помнится, там эпизод имел случиться. Была сиеста, компаньоны рассосались кто куда, Андрей лежал в своем номере, безразлично гонял дистанционным методом телевизионные картинки. В дверь стукнули.
   – Пихайте.
   Вошла Николь.
   – Хандрите? – вопрос был задан на чистейшем русском.
   Соловьев забыл, что положено удивиться и, согласившись кивком головы, стал смотреть. Женщина выскребла стул из-под стола и уселась нога на ногу напротив мужика.
   – Поговорим?
   Соловьев, махнув согласно бровями, разомкнул губы:
   – Отчего же.
   Николь глядела строго, где-то укоряющее.
   – Снимайте брюки.
   – Не понял, – растерялся Андрей.
   – Экий вы, разговаривать станем.
   – Однако.
   – Всякий разговор – это разоблачение. Себя, оппонента, истины, момента. Требует возбуждения, сочетания, колебания и так далее. Зачем тратить слова?
   – Слова и даны, чтоб их тратить.
   – Да, но затраты должны быть как минимум обоюдны. Во всяком случае, совокупны. Совокупимся.
   – Однако я на какое-либо способен… ни будь.
   – Предлагаете не начинать?
   – Именно, пойти с конца.
   – И начинять.
   – Без компромисса, тем самым, не обойтись.
   – Есть доступные компромиссы, резиновые.
   – Вот это довод, таки я разоблачаюсь.
   Николь непривычно задумалась:
   – Хм, а здесь что-то есть… Вот как поступим. Я залезу на стол и буду, прыгая на вашего красавчика, начиняться. Меткая, не промажу.
   – А вдруг промахнетесь?
   – Приехали! Мы все-таки сотрудничаем. Следите за траекторией полета, направляйте хлопца куда положено – не сидите сложа руки.
   – Да, но с чего вы взяли, что мой друг-недруг будет в над-лежащем состоянии?
   – Фе, тут вы и попались. Зависимы от женщин, как минимум образа. Вот и вся цена вашей мужской созидательности.
   – Будто вы от нас не зависите.
   – Это еще как посмотреть… Ну так мы поговорили?
   Андрей скудно улыбнулся:
   – Вполне.
   – А вы: не курю – нога болит. Чао, друг мой… – Дверь за Николь важно захлопнулась.
   –
   Сильно обедали. Домработница Соня – дальняя родня Тащилина, ее наш господин переместил из вотчины – сварганила наваристый борщ, по которому Мари уже с первого укуса шестилетней давности страдала и, научившись у Петра, беззастенчиво мычала и мотала головой. Кажется, это единственное, что оставляло сомнение в абсолютных совершенствах подруги у Марианны: она недоверчиво поглядывала и потупляла взор.
   К вечеру Тащилин утащил шайку в Москву, по настоянию Мари расположились на представлении прокофьевской «Любви к трем апельсинам» – в женщине поселился Момус, хотелось непременно феерического. К тому же постановка Питера Устинова, Тащилин уже проникся Западом. Марина Шутова, принцесса Клариче, была бесподобна, однако всех особенно ущипнул Принц Тарталья – Сергей Гардей. В ариозо «Мое вооружение» исполнитель шел нормально, однако вдруг сбился и повел себя непрофессионально – присел, беспокойно замельтешили зрачки, голова вошла в плечи, далее распрямился и озабоченно взял высоченную ноту. Даже несведущим было очевидно, что кусок выпадает из партитуры, однако импровизация устроилась в общий ход дела столь замечательно, что весь зал испытал нечто близкое катарсису. Длилось это несколько тактов, затем артист прекратил поступок и ступил как ни в чем не бывало в свою роль. Наблюдательным Петром было отмечено, что Мари теперь же откинулась на спинку сиденья и устало закрыла глаза. Собственно, как всякому провинциалу в любой Москве, заметок Соловьеву доставало. С Тащилиным, например, повсеместно здоровались, в том числе телевизионные физиономии, и Андрей Павлович очередной раз с грустью нашел, что коварный приятель чрезвычайно развился.
   В отношение штучек следующий день состоялся особенно сыт (Новый год приходится именно на эту полночь). На душу случилась погода: неравномерное солнце ковырялось в свежем и легком снегу не особенно запальчиво, мягки получились градусы и дышалось проникновенно, звучало исконно – соматическому было в угоду. Хлопотливое безделье, начиненное сосредоточенно-беззаботным предчувствием праздника. Тащилин и Андрей Павлович катили за недостающей провизией, по-английски напевало радио, одно ухо шоферящего Петра забавно и где-то по родному торчало из-под вязаной шапочки. Андрей Павлович вяло находился на заднем сиденье и подмечал по сторонам. И есть, подмосковная ель особенно стройна зимой, на ней здорово размещается новый снег, уютно сидит на кронах небо, кущи кажутся прозрачными, во всяком случае, на вид лабиринты в умеренной поросли не таят неразрешимого.
   – Не тянет на Урал? Ты вроде лет пять не бывал, – выразился Соловьев.
   Петр вздохнул, затем пожал плечами.
   – Да не сказать.
   – А я, пожалуй, не смог бы здесь жить.
   – Отчего же?
   – Не знаю. Есть что-то в Москве ненастоящее.
   – Это безусловно. Только кто знает, где и что настоящее. – Петр еще раз вздохнул, на него это было непохоже. – Я, Андрюша, быть может, исчезну скоро. А где окажусь – неведомо. Впрочем, это ни к чему… – Петр Васильевич заерзал на сиденье. – Я тебя предупредить хочу. Сегодня много гостей приедет, и будет один… э-э… (В интонации Тащилина образовался металлический ингредиент) Во всяком случае, ты старайся ничему не удивляться, я тебя умоляю. Мы договорились?
   – Кажется, я озадачен предположением, что способен еще разглядеть в чем-либо сюрприз.
   – Превосходный ты, Андрей Павлович, человек.
   ***
   Гости начали прибывать часам к девяти. Фешенебельные авто, ослепительные наряды, манеры, слизанные в кино и нелепые, как тюбетейка на матрешке. Известный депутат Z – мы не вправе озвучивать метрики, один неосмотрительный хроникер в смахивающих обстоятельствах уже схлопотал в сопатку – парочка светских пум, в общем медийные и вообще публичные наружности присутствовали.
   – Мари Жапризо, – глаза Тащилина светились настырно, – ну да, Франция, однако всецело русская натуральность. Я не прошу любить и прочее, это неизбежно. Я настаиваю держать себя в руках, мужчинам свойственно испытывать неизведанные колебания при общении… – Обращался к Мари: – Зед Иван, заметьте, Иванович, самый небезызвестный депутат, фигура с нескольких точек зрения замечательная. Собственно говоря, я не найду ракурса, где можно разглядеть заурядное.
   Замечательная фигура возвышался, излишне клонился, пожимал руку неловко. Лоснился, сверкая искусственными зубами… Некий медийный живот шумел:
   – Опа – а елочка-то, Петр Василич, знатная, таких на базарах не дают! Прикоммуниздил в недрах не иначе. Гы-гы-гы!
   Пума уан, Пума ту (лесбиянка по слухам):
   – Ирен, душка! Мню-мню-мню. Ты цветешь – нет, ты веешь. Нет, ты выглядишь безбожно невозможно. Постой, что за аромат? Э, подруга, ты получишь!
   – Представляешь, Жорка у Люськи Стрельниковой – оприходовал Жанну, теперь она в фаворе.
   – Иди ты! Во козел.
   – Бентли Люське оставил.
   – Законченный козлина!..
   – Слышь, подруга, там что за клоунада стоит?
   – Полная что ли, матрена? Петенькина то ли землячка, то ли родственница. Рядом, лоховастый который – ее муж, следак. С Урала, короче.
   – Ну ваще-е! Петюня в своем репертуаре – электоратится.
   Тащилин окучивал известного дельца Ю. Ю.:
   – Уважаимейший, вы хотели пообщаться с Лолочкой. Мужайтесь, вам повезло – будет.
   – Вы драгоценны, Петр Васильевич, с меня причитается.
   – Уж попричитаете, не сомневайтесь.
   Николь в обтягивающем платье неизвестного материала была архисексуальна, знала это и вдумчиво поглядывала на присутствующих, прогуливаясь медленно и томно. Пума По-слухам долго ее рассматривала, сделала заключение надрывно: «Нет, я не могу», – и умчалась в нужную комнату. Иначе говоря, контингенту набралось с гаком три десятка.
   Ничего особенного вечеринка, естественно, из себя не представляла. Перло фальшивкой, не затертый еще телеведущий сообщил пару марципановых тостов, певица Лола часа полтора присутствовала и минут двадцать вживую, то есть гнусно, пела, упорхнув в итоге на очередную халяву вместе с Ю. Ю. Ублажали в музыкальном смысле нанайцы-клоны – из наличного состава был только Асимов в качестве подтверждения бренда (как знаем, таким методом совершался широкий охват). Работали, надо признать, на совесть. И… Принц Тарталья, Сергей, бишь его, Гардей. Наличие последнего отчего-то привело сыщика в пессимизм, притом что певец лоснился лицом, был статен, ухожен и говорлив.
   Все с нетерпением ждали скорей не самих миллениум-чудес, обещанных Тащилиным, а того, что после них можно будет по-настоящему нагваздаться и наконец-то облапаться с Новым сулящим-ничего-кроме годом.
   Таки относительно удивиться – не то слово. Что-то к полночи приближалось, Андрей преспокойно жевал некую экзотическую наличность, если не хмуро, то без пиетета разглядывая осененные печатью экрана лица (случился человек махровым совком; казалось, ему-то как раз следовало иметь зуб – что ж, русскому свойственно любить свои цепи). Взгляд скользнул по индивидууму, стоящему в глубинке рядом с Тащилиным. Невзрачный, тщедушный – Петр, будучи не запоминающегося роста, казалось, возвышался, внушая что-то субтильному спокойно и навязчиво. Соловьеву Петя порядочно надоел, он сдвинул глаза, как от пустого места. Не тут-то было, селезенка екнула. Андрея обожгло недоброе предчувствие, он возвратил взгляд… Рядом с Тащилиным располагался Герасим. Собственной персоной.
   Помним, что Андрей Павлович не застал Герасима живым, но он дотошно разглядел карточку, собственно, продолжительное время носил с собой. Соловьев был ошеломлен недолго – взбунтовалась вся желчь: разжиженный мучительными размышлениями мозг, немощные от невостребованности мускулы, ухайдаканная судьба. Он тронулся свирепой походкой к парочке. Ровно на пятом шагу пришло наитие.
   – Здравствуйте, – произнес напористо, – вы, конечно, сын Маши Боковой. Я неплохо знаю вашу маму.
   Тащилин гранитно улыбнулся, повернув лицо к Соловьеву, через секунду глядел на предыдущего собеседника:
   – Вот и наш друг Андрей Павлович. Знаменитый следователь (сарказм вопил) – чего ты хочешь, разоблачает только так. – Взгляд перешел на Соловьева. – Ты не ошибся. Сергей… – брови сошлись, снова Петр смотрел на новичка, – Сергеевич, кажется?
   Молодой человек (тридцать два года, профессионально отметил Соловьев) учтиво поклонился Андрею.
   – Да. Я о вас наслышан. Впрочем, не от мамы.
   – От кого же?
   – От Петр Василича.
   – Воображаю, – ядовито произнес Соловьев. – А вот меня не посвятили. Каким, позвольте спросить, жребием?
   – Петр Васильевич пригласил. Мы пару лет назад познакомились.
   – Не знал, что Петр Васильевич бывает в Екатеринбурге.
   – Мы с матушкой на Кубани живем, в станице.
   – А давайте-ка мы втроем обмакнем, – предложил Тащилин.
   Двинулись организовать мероприятие.
   – Отчего было не сказать. Всё игры играешь, – капризно на грани злобы выдавил Андрей из-за плеча закадычного.
   – Всего не скажешь, – пасмурно пояснил Тащилин. – И вообще, смотреть доходчивей.
   – А может нюхать?..
   Петр Васильевич чуть возвысил свое виски (Соловьев принципиально хлебал водку):
   – Ну что, с некоторых пор я отношусь к цифири серьезно. Стало быть, переступили тысячку, единица и три нуля, да еще двойную – знаменательно. Будем действовать. За-то-что.
   Поступили. Взгляд Тащилина отвлекся, некий мужественный нувориш назойливо наседал на Николь, непрерывно заговаривая, делал попытки подержаться за локоть женщины (Пума По-слухам непременно терлась подле). Дама весело и деловито отстраняла принадлежность, при этом внимательно выслушивала излияния приверженца.
   – Вот что, вы потолкуйте, я отлучусь, – известил Петр и удалился.
   – Рассказывай, – немедля приказал Соловьев.
   – Я мало что понимаю, – механическим тоном отозвался Герасим.
   – Это мало я и выслушаю. Отвечай как на духу, зачем ты Петьке понадобился!
   – Я не понадобился. У мамы рак обнаружился, он денег дал на лечение. Ну и меня обещал с людьми познакомить.
   – Да откуда он вас нашел? Причем здесь Кубань?
   – Как откуда? Дядя Петя – родственник, они с мамой переписывались.
   Относительно не удивляться помните? Или как-то забылось невзначай? Андрей Павлович понял, выпить некоторое кол-во в который раз – в самый раз. Оказался очень прав, поскольку после выпитой собеседник обидчиво признался:
   – А вы что думаете, у вас рака нет? Еще какой. Селезенки, во второй стадии.
   – Ты чего, прохвост, мелешь! – ощетинился Андрей. – Я тебе покажу рака.
   – И Аленка ваша недаром ногу сломала, я все про вас знаю.
   – Убью, гад, – душевно посулил Соловьев.
   – Вы еще не знаете, на какие фокусы я способен. Хотите отгадаю, сколько у вас в левом кармане денег?
   – Не хочу… Ну сколько, – озадачился бывший сыщик.
   – Нисколечко. А в правом – триста семьдесят восемь рэ вынь да положь.
   В точку – Андрей Павлович утром от нечего делать пересчитал.
   – Ага, циркачок, тут ты и попался. – Ноздри раздулись. – Отвечай насчет миссии – что вы удумали!
   – Шиш вам. Вы сперва с Мари разберитесь.
   Тут и раздался общий призыв наполнить бокалы, подступал Миллениум.
   –
   После парочки тостов устроили чехарду вне помещения, благо погодка благоволила, палили, уж непременно, фейерверк, носились по добротно освещенным просторам, пользуя предусмотрительно очищенные (Соловьевым, кстати сказать) дорожки, а то и в сугробы пихаясь – Николь, к примеру, утюжила утонувшего плашмя Нувориша шикарной муфтой. Рядом, челночно и резво мотаясь вдоль лежащего прилежно тела, самозабвенно тявкал Трезор. Визжали исправно. Мари обаятельно материлась. Бросались рыхлым снегом. На плечи Z взгромоздилась Пума уан и тандем неожиданно проворно скакал по целине. Заковыристое сословие распоясалось. Соловьев тщательно искал глазами Герасима. Обнаружил в теневом закутке с объемистой от пушистой шубы Надеждой Ильиничной – она нечто непонятное с молодым человеком производила. Не удивился. Марианна неподалеку делала маразматически-театральные позы и томно квохтала:
   – Ах, какой шарман! Я, по-моему, сию минуту умру. Спасайте меня кто угодно. Погибаю, я падаю ниже городской канализации.
   Гардей вдруг заорал что было духу и отборно: «Кто может сравниться с Матильдой моей!!!» Андрей Павлович испуганно впился в него взглядом, не иначе ударило Матильдами Герасима, и даже поежился. Но на удачу отвлекся.
   – Эй, господа!! – Тащилин с крыльца – на плечах его лежала дубленка – внес поправку: – Бухнуть не пора ли!? А то шут его знает…
   С ввалившимися в помещение господами вник веселый морозец, был идейно уместен. Прыгали, обтряхивались, оправлялись. Охлопывали друг друга – Мужественный Нувориш, допущенный до занятия, с отвислой губой и помутневшими глазами судорожно обрабатывал шикарные рельефы Николь. Когда унялись, Мари потребовала:
   – Налейте мне водки.
   Пожелание было исполнено тут же. Мари – она пылала, взгляд был несколько дик – подняла сосуд:
   – Прикиньте – я, такая, обожаю Россию!
   Ахнула, Россия следом. Андрей, скажем, притеснился к Герасиму.
   – Слышь, Серега, я деликатничать не стану – не те времена. Поспрашиваю напрямик, так что давай-ка. – Тенькнул о емкость, что держал тот. Совершили. – Хэк, сладка штуковина… Стало быть, папашу своего ты не знал.
   – В каком смысле?
   – А в таком. Ты думаешь, один на фортеля горазд? Я, брат, другой раз такие финты выворачиваю – берегись.
   Впрочем, наладились петь нанайцы и народ бросился сидеть, танцевать и помалкивать.
   Часов подле двух людишки вели себя вольно и шумно, Нувориш, скажем, был допущен до талии Николь. Тащилин громогласно объявил:
   – Это еще вовсе не все. Например, существует продуктивный человек по имени Сергей. Надеюсь, еще не все обратили на него внимание. Так вы сейчас обратите, не беспокойтесь. А ну-ка, Сережа, порази.
   Ни секунды не медля, будто только и жил для насущного момента, Герасим состряпал – он стоял одиноко в некой нише – гигантский прыжок и очутился на свободной площади.
   – Оп-ля! – воскликнул парень, подняв на манер циркача руки. – Господа, я очень хорошо показываю разнообразные фокусы. Приготовьтесь… Ну так вы готовы? – держа отвратительную улыбку, ровными рывками, будто кукла, начал он вращать голову в разные стороны. – Нет, вы, по-моему, не осознали еще благонамеренность момента. Что за дурачье! Собственно, какое до вас дело, так или иначе от меня не отвертеться. Итак!..
   Он медленно и блаженно засунул палец в ноздрю. Весь, без остатка. Глаза при этом равномерно вращались по орбите.
   – Глядите внимательно. Экое дурачье – таращатся как на блаженного. Ох и погуляю я нынче, ох и пройдусь по душам, – равнодушно комментировал он дальнейшие действия, которые заключались в том, что фокусник потащил палец обратно, а следом за ним полезла толстая золотая цепь. – Ну, вы видите? Как вы думаете, где располагалась сия цепура-профура, – талдычил он переменяя руки, таща ими цепь, которая вышла уже более метра длинной и не собиралась останавливаться, собственно, достигнув пола, складывалась кольцами, как принято в данных обстоятельствах у всяких толстых цепей.
   – Никогда вам не догадаться, дурачье несчастное. Впрочем, я и сам этого не знаю. – На этом слове он отнял руки и пальцем правой ладони ударил по струящейся материи, цепь оборвалась и шмякнулась печально на пол. Далее он швыркнул носом и вогнал туда торчавший из ноздри остаток. Поднял руки. – Вуаля!
   Обомлевший народ, разинув рты – у некоторых притом застыла улыбка – безмолвно пялился.
   – Я не слышу аплодисментов, ублюдки! – громогласно потребовал Герасим.
   Окосевший в туман Соловьев замолотил в ладоши.
   – Вот так Серега. Ну ублажил, расподлец.
   Присутствующие его не только не поддержали, но обозначили совершенную растерянность, убрав улыбки и дружно смотря исподлобья.
   – Да и пофиг, – рассудил Герасим, – больно надо. Как говориться, не хотите, какать хотите.
   Очередной товарищ Бакс пренебрег свершением, справедливо полагая, что он сам не последнее чудо света и, очнувшись, отчеканил:
   – Пардонте, что тут себе позволяет этот чмо! Я к вам обращаюсь, Петр Васильевич.
   – Ух ты како-ой! – подражая Хазанову, заныл Герасим. – Вы, глубоконенавистный, чем-то недовольны? У вас в заднице свербит?
   – Ну ты, рожа, – от души огорчился товарищ Бакс, – я не стану смотреть на твоего покровителя. Ты сейчас получишь. – Господин напористо шагнул в направлении ниспровергателя всех имеющихся представлений.
   Герасим испуганно выставил руку с вертикальной ладонью перед собой.
   – Стоп, я все понял. Я глубоко не прав. Теперь же возьму себя в руки и застрелюсь.
   Он взмахнул рукой, в ладони оказался револьвер. Приставил дуло к виску, зажмурил глаза.
   – Бах!! – заорал Герасим. Собрание окаменело.
   Пару секунд длилось безмолвие. Далее парень открыл глаза, отнял дуло от виска и недоуменно уставился в прибор.
   – Осечка! – горестно воскликнул он и принялся в отчаянии вертеться и изгибаться телом. – Мне не пережить осечки, только не это! – С взглядом преисполненным чувств снова как недавно вытянул руку в сторону замершего на полпути дельца. – Я все исправлю, не надо решительных действий.
   Он кинулся к сидящей, пожалуй, ближе всех к нему Пуме По-слухам, потянул ее за руку, моля:
   – Помогите, только вы способны!
   Девушка, ошарашенная предельно и безвольная, полная расширенных глаз, встала, переступала. На средине залы, где стоял и фокусничал Герасим прежде, остановились. Начальник вложил в послушную руку замороженной любительницы хорошо жить пистолет – глаза особи, не моргая, глядели во всю полноту.
   – Стреляйте по моей команде. Непременно в ухо, это самое уязвимое место. Я сделаю отмашку – вот так, – парень резко рубанул воздух. – Вы готовы?
   Дама преданно кивнула. Герасим отошел, встал вполоборота к персоне, чтоб открыть максимальный доступ к уху и картинно распрямился. Поднял руку.
   – Ну… с богом! – резко опустил конечность.
   Пума незамедлительно пукнула. Никакого иного звука не произошло. Из дула пистолета выпало легкое облачко и дальше метнулось нечто серебристое. Пуля спокойно вошла в правое ухо артиста, и с другой стороны вырвался существенный куст. Герасим развернулся к публике и продемонстрировал левую особенность головы – на месте всей щеки зияла страшная кроваво-черная дыра.
   – Оба-на! – радостно осветил ситуацию фокусник. – Господа, я убит. Выпьемте.
   По-слухам, недолго размышляя, свалилась в обморок.
   Надо признать, произошел некоторый оживляж, несомненно, предложение выпить подействовало самым благоприятным образом. Совсем не значит, что сразу кинулись наливать и халкать, но знакомый звуковой сигнал внес в дичайшую картину обстоятельств критические штрихи. Например, форменный критик возник в Баксе, позеленевший от титанической злобы он, соблюдая пену у рта, рассудил:
   – Вы мне, суки, эти номера бросьте. Нашли над кем хиханьки шутить. Я таких видел очень много и в самых разнообразных белых тапочках, не сомневайтесь. Да я, бля, вас всех тут поимею как хочу. Индивидуи, иттиа мать… – Он продолжил в таком же роде, причем возобладал симпатией к себе, что чувствовалось по растущей громкости звуков.
   И все бы ничего, выступление, есть предположение, понравилось и некоторым присутствующим, поскольку отдавало душой, однако постепенно слова стали вылетать из рта декламатора молчаливыми кусками, падая с печальным стуком на пол. Мужчина струхнул и перестал бросаться словами.
   Очевидно, без принятия не обходилось. Тащилин как в меру радушный и, несмотря на то, рассудительный хозяин бросился к столу. В мгновение ока сосуды были наполнены.
   – Приколись, Ники – клевые захермашки, я торчу как во поле береза, – выразила мнение Мари, с колоссальным любопытством разглядывая прекрасную мизансцену.
   – Стопудово, – согласилась Николь. – Каков молодой чел – я бы его схавала, елочки мотные, вместе с зипером.
   Самым удивительным образом данные выступления погасили незнакомые чувства, что обуревали насущных людей. Тут же возник галдеж, все стали дружески обращаться друг к другу, где, впрочем, чувствовалась и возможность отвлечься от неумеренного престидижитатора.
   – Так я предлагаю выпить за высшие силы! – громко объявил Тащилин.
   Все исполнительно взяли емкости. Герасим аналогично двинулся выпить, элегантно по мере следования переступил через удачно лежащую в обмороке Пуму ту и продолжил путь вихляющей походкой, словно танцуя некий замысловатый танец. Оказался рядом с товарищем Баксом, подняв свою порцию, улыбнулся сотруднику. Столь душевно, что самым натуральным образом стрелки рта заползли за уши.
   – За высшие, дядя. Как тебе намек? – сказал Герасим, причем, как и следовало ожидать, волшебным методом. Именно: слова беззвучно выбрались из носа, чтоб, вероятно, не трогать душевную улыбку, и отчетливо распрямившись, повисли в воздухе в самый раз для чтения. Не совсем уже господин конвульсивно схватил бокал, глаза передавали окончательный испуг, и хлопнул. Но решение получилось неверное, сразу вслед употреблению он начал расширяться в объеме и взлетать.
   Здесь имел место плюс. Бакс начал мотать оставшимися от расширения руками, надолго, можно предположить, опасаясь разговаривать, и пытаясь посредством махания передать получившуюся на взлете эмоцию. Существование эмоции он, конечно, передал, но еще и поплыл. Недурственное занятие, согласитесь, плавать. Да опять не тут-то было, дело в том, что скорость перемещения стала нарастать. И теперь смотрите, вокруг разлеглись стены, а на них размещены декоративные приспособления, говорящие о налаженности бытия. Ну, как уколешься и раздутый чрезмерно лопнешь!? Кто знает, что последует, когда шельма Герасим лыбится себе внизу за уши. Однако опасения воздухоплавателя были напрасны. Дело в том, что прокалывать его никто не собирался, но вот зацепиться за некий рог бедолага умудрился, и теперь не мог себя снять для дальнейшего путешествия. Он явно молил его опустить, делая ладонями (руки утонули в теле) куцые сигналы, но все принялись крутить от зрелища головы, справедливо полагая, что существуют хозяева, это их прерогатива – отцеплять распоясавшихся летчиков и прочее неучтенное сословие.
   Что бы продолжалось дальше, неизвестно, когда б на арену представления не выбралась супруга очередного господина МАX крутобедрая и волнотелая Нинашка (аттестация самого супруга).
   – Не смейте так поступать с разнообразными представителями, – теоретически и гневно обратилась она к Герасиму, указав мизинцем на летчика.
   – Но что с меня взять, когда я самый великий смеятель в мире. Вы можете объявить меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, однако не забывайте… – не менее теоретически расстроился Герасим.
   – В конечном конце вы в силах взяться за меня, ради эксперимента и чтоб всем было хорошо, я пожертвую самым дорогим, – строптиво и практически сделала обоснование предыдущей речи красотка.
   МАX сделал короткое движение телом, в чем можно было прочесть сопротивление поставленной задаче, но взгляд его попал на висяка и умно сник.
   – Не стану в подробностях докладывать обстановку, но обстряпывать дельце с женщинами я не надлежу, – препирался Герасим.
   – А как насчет прелести? – ткнула в По-слухам пальцем дива.
   – Особый случай.
   – А когда все захотят жертвовать, чтоб остальным было хорошо? – ревниво ввернула словцо расторопная Надежда Ильинична.
   Возникло еще несколько замечаний женского свойства. Выбравшаяся как ни в чем не бывало из обморока Пума ту внесла пожелание ту:
   – Царицею, скажем, морскою побывать. Хоть бы минуток пять поважничать.
   Вдруг раздался удар часов. Все зачем-то замерли, этим удачливо воспользовалась Мари, вытащилась на сцену.
   – Всем известно, что мы с Николь из Франции ехали, ехали, и сколько себя не помним, жили в либерте, эгалите, фратерните. Таким образом, мы перехватим инициативу и кое-что докажем. Бабы, вы готовы воспринимать?
   Гражданки, не раздумывая, гаркнули готовность.
   – Зашибись! Все тянут жребий.
   В руках француженки образовались могильно белые карточки, имевшие надпись на одной стороне, другую чистую. Она подхватила следом салатницу с содержимым и встряхнула. Недоеденный салат тут же обернулся разноцветными бабочками и красиво разлетелся по окрестности. Бросила карточки в пустую вазу.
   – Тот кто вытащит удачу – восклицательный знак на порожней стороне – многое не забудет.
   Сам факт бабочек, заметим, никого в замешательство не привел, ибо уже не те ребята и, кроме, готовность произошла гаркнута.
   – Избранником, подозреваю, станет представитель России, – подъела Николь.
   – Ты верно догадалась, – устало произнесла Мари.
   – Помилуйте, королева, как я могла догадаться, – прохрипела Николь, сверкнув вертикалью глаз, – я видела своими глазами не единожды.
   Первой бесцеремонно рванула к бесплатной раздаче счастья Надежда Ильинична, жеманно потянулась Марианна. Все женщины без исключения в разной мере истовости поспешили искусить судьбу и, как водится, соорудили толкотню. Дернулся было и Z, но Мари остановила беспрекословным жестом.
   – Ноу ит из нот, только фам.
   Возбух на всякий случай Соловьев, встал:
   – А чего это непременно фам, я тоже хочу иес ит из. Для следственной истины.
   – Вы только взгляните, – наконец обнаружила супруга Надежда Ильинична, – да он никакусенький в оуйе. Не беспокойтесь, присутствующие, это шутка. Андрей Павлович минутами – балагур.
   – В каждой шутке есть доля, – угрюмо возроптал Соловьев.
   – Сидите уже, любезный, – поощрила Мари.
   Очень хитро поступил Гардей, он встал и тождественно испустил претензию: «Я в доле, семь пик на трефу», – но сделал это безоговорочно женским голосом.
   Здесь Мари поступила как с нашкодившим юнцом.
   – Тьфу на тебя, – пожелала она и дрыгнула в него пальцами, точно обрызгивая водой.
   Оперный дива самодовольно сел, попутно прогорланив отменным басом: «Блоха, ха-ха-ха-ха!»
   Как бы народ ни извивался, выбор пал на Надежду Ильиничну, она предъявила i. Преподавательница музыки патетически приняла удар:
   – Ну, повелительница – делайте ваши мерзости. Была, не была, как сказал известный на весь мир Гамлет.
   Заметим исподтишка, что Соловьев как истинный шпион стянул у расположившейся рядом Пумы уан ненужную ей теперь бумажку. Один поворот был пуст, но другой, как упоминалось, отлично заполнен. «Настал твой час, мой милый Фантомас», – гласило заполнение. Андрей мстительно оскалился и даже прошипел: «Мерси, сука».
   И еще особенность – Мари преобразилась. Это щекотливо наблюдал все тот же Соловьев. Корпус ее сохранил былую конфигурацию, а вот походка и манеры приобрели мужественность. Но самое замечательное стало то, что лицо отчетливо напоминало Антуана Жиро, и уже само утверждение, будто перед нами женщина, являло компромисс. Андрей заметил дрожь в собственных коленях, настояние Тащилина не удивляться напомнило о себе.
   Хозяйка старинного замка, между тем, поступала. Именно, огляделась по сторонам, узрев некое, двинулась к стене. Преспокойно сняла зеркало в полтуловища. Подошла к избраннице, попросила встать в профиль к зрителям. Приставила зеркало к ее поясу так, чтобы в нем перевернутым образом отобразилась насущная дама. При этом вышло любопытно, в зеркале образовался обратный профиль – как в картах.
   Мари задала вопрос:
   – Как поживаете, милая?
   – Э-э… всяко бывает.
   На зеркале тотчас застыло неподвижное изображение, но всем стало превосходно заметно, что оно отличается от оригинала – черты лица были обострены, появились хищненькие морщинки, такими приемами живописцы делают портреты, когда пытаются запечатлеть отрицательных героев. Жапризо сняла получившийся факт с зеркала и бросила на пол. Следующий поставленный вопрос был о детях.
   – У нас чудесные дети, – с некоторой опаской ответила тетенька.
   Теперь зеркало поступило совсем капризно: на нем возникли две охотницы на лошадях (лицо одной имело печать наличной натуры, второй – предыдущей продукции). Совершено было тождественно первой истории. Жапризо принялась созидать вопросы о любви, работе, власти, о политике, справедливости как отсутствии таковой, о смысле жизни и прочих домашних обстоятельствах. Мадам Надежда Ильинична на поставленные вопросы отвечала как могла, иначе говоря, уподобилась артисту в позе и разговаривала голосом:
   – Любви все спонсоры покорны, когда на месте спелый зад, и чувства грубы и задорны, а мысли однозначны в лад. Здесь сердцу не нужны просторы – вольны и тупы разговоры, и небу в тон молчит звезда, и ладит свой ноктюрн ….
   Портрет – здесь директор школы предстала, всем понятно, голой – полетел на пол.
   – Да пашу как мама Клара. В школе с этими оболтусами возись, толерантность соблюдай. А им что-то надо? В моем классе, я фортепьяно веду помимо директорских обязанностей, олухи самые стоеросовые. Только и думают о где послаще урвать в очень широком смысле. Сольфеджио ненавидят и этюды им до фени. Родители однако пихают, свою несостоятельность реабилитируют… А дома! Женька, паразитка, мелочь постирать не может – у нее пальцы, видите ли, неказенные. Этот обормот на шее расселся как последнее кашне (мелькнула носом на Соловьева). Продолжай, симпатишная, следующий вопрос или я кое-какую Кузькину мать покажу. Поняла намек?
   Изображение вверх тормашками…
   Процесс длился любо-дорого, зрители существовали в блаженстве. Наконец Мари прекратила исследование. Портретов тем временем собралось порядочно. Как только директор школы завершила последний ответ, Мари немедленно собрала их, сложила в пачку и подняла кипу для всеобщего обозрения. Картины волшебным образом слились воедино и вышел… самый натуральный Фантомас из кинофильма.
   Фокусница поступила беспрецедентно – она нимало не смущаясь своим искусством, торжественно протянула руку к голове киногероя и сорвала с него маску. Под маской обнаружился ноль. Жапризо вся в искусстве тут же проделала следующую операцию – надела ноль, словно обруч на стоящую напряженно Надежду Ильиничну и повела по всему ее росту окружность вплоть до пола. По мере движения круглой замысловатости Надежда Ильинична исчезала, пока не совершила это окончательно. Мари предложила:
   – Перекусим пока, господа. Путешествие уважаемой матроны будет длиться минут десять.
   Господа беспрекословно бросились пить и есть. Надо признать, француженка тоже выполняла собственное поручение и рубала с отменным аппетитом.
   Здесь и произошло самое незамеченное и значительное событие момента, к Соловьеву придвинулся Герасим.
   – Сейчас начнется… – нервно прошептал он. – В общем так. Мне на баб настырничать не положено. Ты тут один дурак, и терять нечего, поскольку селезенка у тебя, считай, крякнула. На-ка, шлифони.
   Герасим подал небольшую плоскую фляжечку. Андрей грустно посмотрел, в глазах мелькнула мысль, – глаза потухли, Соловьев осознанно и как подобает прислонился. Забрав опорожненную фляжку, Герасим тухло промычал:
   – Ну что, я на исходную. Держись, братан.
   А десять минут, тем временем, исчерпались. Мари дисциплинированно встала и вышла вновь на средину представления. Утробным голосом распорядилась:
   – Хлопайте, млекопитающие, в ладоши.
   Народ послушно грянул.
   Мари с улыбкой сделала книксен и, соорудив серьезное выражение лица, воззрилась в некоего товарища. Этим экспонатом оказалась сидящая как ни в чем не бывало среди остальных Надежда Ильинична, на лице пристроилось выражение неземного блаженства, по лицу текли слезы.
   – Итак, – обратилась Жапризо, – произносите.
   Надежда Ильинична, глядя блаженно в одну точку, произнесла:
   – Это было неописуемо. Я побывала в раю, господа.
   Следующее требование совершил тоном Соловьев:
   – Выкладывай.
   Надюшка изящно сложила кукиш.
   – Во тебе. Много хочешь, мало получишь. Собственно, ты теперь вообще отвали.
   Мари, однако, повелела:
   – Милая, мы не для позы тратились. Осветите.
   Ильинична на секунду потупилась, но тут же расправилась.
   – Я автооплодотворялась.
   Соловьев ликующе хлопнул тылом ладони об открытую вторую:
   – А я что говорил!
   – Зафигачьте и меня! – немедленно воспылала Пума По-слухам, настырно и грубо взирая на Мари. – Я, блин, выложу все до корочки. Как на духу.
   Надежда Ильинична взъярилась:
   – Вот еще – духу ты уже подпустила. Я сама выложу – до двух корочек и более.
   Она встала, подбоченилась и приготовилась наглядно выкладывать.
   И тут раздалась музыка. Дивная, торжественная музыка. Да, да – это была та самая мелодия… Не медля поступил Соловьев. Он грозно поднялся со стула – как ни странно, все обратили на него внимание – оглядел собрание величественно. Далее грациозно нагнулся, приставил к голове пальцы – получились рога – замычал и ринулся на Мари.
   – Бей отродье! Я все про нее знаю!
   Мари с великолепной ловкостью сделала кульбит и уселась на плечи Николь. Та, будто конь, встала на дыбы и добавила, чтоб никто не сомневался, отличное ржание:
   – Йо-го-го-гоу!
   Жапризо цветком, невзначай оказавшемся в руке, ударила скакуна по великолепному тохасу. Николь припустила и стала делать круги, цветок в руке Мари превратился в бандерилью.
   Андрюха сообразил, что его намереваются резать. Заорал:
   – Петька, рожа, на помощь! Ты один настоящий мужик, спасай Россию!
   Тут же получил удар в ухо. Поступок, ясен осень, совершила Надежда Ильинична, приурочив пояснение:
   – Машка, я за тебя! Мы этих козлов без соли сожрем.
   Несмотря на родственные отношения парочки, Тащилин по-спортивному вскочил, встряхнулся и приобщился к по-прежнему нагнутому и с рогами Андрею:
   – Покажем-ка им что-нибудь, если есть. Я надеюсь, мой дорогой товарищ по происшествиям.
   Марианна, разумеется, выскочила немедля в женские ряды и азартно пищала:
   – Мы этих паяцев в муку изотрем, мы им таких леонкавалл насуропим, запомнят как по земле шляться.
   Тащилин сообразил, что дело приобретает невыгодный поворот, и сделал обращение к Герасиму:
   – Серега, не продадим гендер.
   Герасим чуть поразмышлял, неохотно присоединился к соплеменникам. Но тут же заартачился:
   – Трое на четверых?! Не считово врать готово!
   – Новости! – разбушевалась Мари. – Где это вы, мой драгоценный недруг, рассмотрели четверых? Мы с Николь целое. Может, вам один глаз выколоть вон для удобства созерцания?! Просто неслыханно!
   Герасим сник, Петя, на секунду скосив на него зрение и совершенно убедившись в пополнении, внимательно притом следя за противником, рекомендовал:
   – Ну что – пожалуй, начнем.
   Рати сошлись.
   Не станем описывать бучу, все прекрасно осведомлены. Заметим, что только теперь зрители очнулись, ответственно понимая, что происходит представление по программе, дружно нацепили ожившие физиономии, поерзав, втерлись в сиденья и пошли внимательно дожидаться исхода боя. Естественно, стали иметь место комментарии, в общем, все как положено.
   Через полчаса все сражавшиеся были мертвы. Кроме Соловьева. Герасим с одним глазом – из пустой глазницы превосходно сочилась кровь – сидел, обнявшись с полноценно умершей и счастливой Надеждой Ильиничной (ее шею пересекал осколок зеркала и в нем отражалось уходящее бытие), они, кажется, нашли друг друга. Тащилин, лежа в нехорошей позе – грудь насквозь была продырявлена отломанной ножкой от стола, мы часто поступаем равно с вампирами – обиженно смотрел пустыми глазами в потолок и уносил с собой разгадку повести. Чудесное когда-то лицо Мари Жапризо стало окончательно Жиро, испещрено морщинами и некоторые зрители принялись уже размышлять, кто здесь собственной персоной. Во всяком случае, это сомнительное лицо лежало несколько отдельно от безусловно шикарного тела француженки – оно просвечивало сквозь ненужное платье – будучи откушенным в сражении неблагодарным Тащилиным. Марианна, решительно увидев кумира столь непрезентабельным, повесилась. Николь представляла собой кучку пепла, она сгорела в пылу битвы прямо под всадницей. Окровавленные пальцы-рога единолично получившегося живым Андрея Павловича напоследок задержались в бившемся в редких конвульсиях агонии замечательном теле чертовки Жапризо: страшный лейтенант на всякий случай с остервенением добивал его. Вытащив наконец рога с сожалением, он впервые за драку распрямился, притом руки оставил у висков, соблюдая парнокопытное, с печальной улыбкой и огромным достоинством сделал поклон лишь головой публике. Та экстатически хлопала в ладоши и безумно подпрыгивала как в шаманской пляске.
   Словом, наши победили.

Эпилог

   Следствие по делу в Жуковке резво зашло в несколько тупиков. Назначен следователем был сопливый лейтенантишка – как только его мокрый нос проникал в мякиш, слышался суровый оклик из инстанций. Прибыл Леже, собрал прах жены и очень удовлетворенно исчез. Выяснилось, что Жиро давно поджидал Мари в ином мире. Французские официальные представители на удивление солидарно молчали. В итоге папку захлопнули с мотивировкой, которая доступна лишь самым отчаянным романистам. Z, будучи не последним членом либерально-демократической партии, резко перебрался в «Единую Россию». Лола, не присутствуя на самой заварушке, но оказавшись строго конфиденциально в курсе некоторых деталей, страстно полюбила черный цвет. Пума уан с ту наперегонки строчили романы, между делом удачно скакали замуж и, сами понимаете, обзаводились лесбодрузьями. Сергей Гардей пустился в какие-то странные аферы с землей и очень отвлекся от оперного искусства. Соловьева поместили в «туда и дорога» – психолечебницу. Там он что-то ныл о селезенке, но ему продемонстрировали снимок, где вещь имела вид, будто со склада. Впрочем через пять лет из учреждения вынули, поскольку строчка в диагнозе «самые крайние проявления адекватны конституционной гражданской деятельности» объясняла порой странное, наносящее смущение электорату поведение товарища не только как допустимое, но и полезное с точки зрения исполняющих конституционные предписания кругов.
   Прошло достаточное количество лет. Соловьев ездил на Кубань, покусился на Машу Бокову в качестве жениха и она не стала отвечать согласием. Он перебрался окончательно в Ялту, рассчитав согреть напоследок кости. Стал радикальным мизантропом и нюней:
   – Соседка моя – безграничная сволочь. Просишь взаймы пятьсот рублей, даст тысячу. И глубоко безразлично, как возвращать.
   Полюбил утверждать знойные лозунги: «Дохнем на ладан, товарищи, клерикалы не пройдут». Прочно верил в дельные начинки сходных императивов.
   Ел, спал, грел кости. Порой лазал на некий пригодившийся утес и оттуда рассказывал умопомрачительные истории эсхатологического окраса. В них было много непонятного и витиеватого, например, умозаключения того образца, что амбивалентность в широком смысле присуща женщине – мозг, дескать, гражданки меньше мужского на сто тридцать граммов приблизительно, именно этим обстоятельством обусловлено оптимальное количество нейронов для переработки информации посредством двоичной системы счисления. Внушал, что согласно «Откровению» Иоанна Богослова семиглавый зверь апокалипсиса придет в конце истории – уже и случилось: «семибанкирщина», олигархия. Непременно упоминал архангела Михаила (некоторые разглядели намек на Горбачева), воителя напрасного, и Вавилонскую блудницу, восседающую все на том же звере, которая образ Москвы суть согласно старому вероисповеданию. Не забывал о четырех апокалиптических существах и крестной жертве, особенно распространялся касательно быка, символа евангелиста Луки (и вообще, возьмите двадцать первый псалом Давида и бестиарий, в иконописном ракурсе рога у сатаны именно от тельца). Он вещал о так называемых «крюковых знаменах», графических знаках древнерусской певческой нотации. Будто если перевести на них некую знаменитую мелодию – Соловьев патетически пропевал таковую – то выйдет наглядно вся символическая сумма откровений. Талдычил дикость о запахах: будто «святой дух» не что иное как производное некоего эликсира, составленного по рецепту древнего Кодекса. В него непременно входят кардамон, шафран, мирра и прочее. Двоичная купа (дух-музыка) истинно вводит человека в каталепсию, здесь и пора для постижений разного рода.
   В блаженном исступлении вопил бесподобную околесицу:
   – Посредники владают миром, маклаки! Абрамовичи, Чубайсы! А Моисей кто, Магомет? Откровения, видите ли. Да и Христос, если хотите знать. Но ты сам соверши!.. А вот оно умело. Именно. Маруська Жопризякина понимало вещи. За Герасима я уже молчу. И Фукуяма точен, называя западную «гармонию совершенного бытия» постисторической. Конкуренция в итоге ведет исключительно к карьеризму, потому как созидание уже ни к чему – а таковой тащит к подлости. Снимайте меня отсюдова, на портянки порву!
   Известности достиг небывалой, собирал уйму слушателей.
   По этой или не совсем причине полюбил утес как нечаянного родственника. Часто сидел на приятеле и думал, разглядывая два пузатых облака в синем небе, что путешествовали параллельно друг другу и соображали, подобно всем юным и преходящим, как бы стать целым: «Эх, Россия! Лежишь тут передо мной – вывернутая и пустая в кичливой обнаженности, раже бесплодного подражательства, обуянная целеустремленностью к отсутствию созидания».
   Ну а что – он неправ? Чем, скажите, не занятие сидеть на утесе? Где-то в недрах номинированные и упроченные камарильей циничных игроков, паразитирующих на безналичии современного тренинга у народа и издержках менталитета, позволяющего манипулировать сознанием, вассальные властолюбцы с гордым чувством самосохранения стабилизировали крушение обреченной державы. В непосредственной близости возбужденные внешним и внутренним хаосом северные организмы – вслед за охмуренной псевдосвободой молодежью допущенные к разоблачению любым способом – прокучивали собственную растерянность. Атомизированные клиповым сознанием (скользящие картинки нарастающего информационного массива, которые не успеваешь обдумать, унимается, следовательно, память и ценности, продуктивны низкие инстинкты и усугубляется отсутствие смысла) кровные и далекие индивиды барахтались, озадаченные квелой жизнеспособностью. И только небо – (все обман, кроме него) пристанище основателей и ушедших, этот голый нерв Универсума, недоступное и единственно по-настоящему близкое – беспокоило влечение, чувство рациональности шага.

Я выбрал Вас Виктор Брусницин

Часть первая

Часть вторая

Миллениум

Эпилог

Я выбрал Вас
Виктор Брусницин