Юрий Латыпов
А путь и далек, и долог (воспоминания геолога)

От автора

   «Жизнь во время путешествия – это мечта в чистом виде», – сказала Агата Кристи. Мне повезло необыкновенно: путешествовать практически всю жизнь – это стало интересом и смыслом жизни. Перефразируя известную песню можно сказать: я по свету немало хаживал, жил в палатках, отелях, в зимовьях, тайге. Тяга, а может, и страсть к путешествиям зародилась во мне, наверное, еще в чреве матери, неотступно следовавшей вслед за мужем и моим отцом-пограничником по всему Приморью и значительной части Дальнего Востока. Одиннадцатилетним мальчишкой я пошел в трехдневный поход по Приамурью. В 16 лет подался на все лето в экспедицию с геологами. И пошло-поехало. Все последующие летние каникулы проходили в геологических экспедициях по бескрайним просторам Колымы, Чукотки и Якутии. В армии мне нравились длительные марш-броски и выезды на учения из Забайкалья в заволжский Кап Яр или Казахстан.
   После армии я вернулся в геологию, продолжал вышагивать, ездить, плавать и летать по необъятной родине – Советскому Союзу. К завершению геологической карьеры мне удалось побывать в многочисленных экспедициях, исколесив вдоль и поперек всю эту шестую часть планеты. Началось мое путешествие с освоения ее северо-восточной оконечности на Чукотке и продолжилось до западных эстонских островов и юга Таджикистана.
   Интересная работа на необыкновенной по своей красоте и богатству природе в окружении трудолюбивых, дружелюбных и любознательных людей, подчас в непростых условиях, и полученные впечатления прочно застряли в памяти на всю оставшуюся жизнь. В общей сложности я провел в поле 15 сезонов, в целом около четырех лет жизни. Мне удалось проехать на автомобиле от Байкала до Кавказа. Посетить и исследовать заполярье от крайнего северо-востока Чукотки через Колыму, Якутию и Сибирь до Игарки. Побывать в тематических экспедициях в Прибалтике, Подолии и на Кавказе.
   Делиться воспоминаниями, с одной стороны, интересно, а с другой – совсем не просто. И не только потому, что нужно растрясать архивную память, восстанавливать старые записи, уточнять какие-то даты, эпизоды, но и потому, что в ходе этих поисков особенно остро чувствуешь быстротечность времени. При взгляде на старые фотографии, на потускневшие записи в дневниках, сознание обязательно возвращает тебя в прошлое. Невольно думается о том, что многое из сделанного со временем переоценивается и воспринимается совсем по-иному. Такие мысли возникли у меня раньше, когда я начал писать заметки о давних днях и моей нынешней работе во Вьетнаме. После чего появились размышления, что события прошлого объективно не существуют, а сохраняются только в записанных документах и в человеческих воспоминаниях.
   Прошлое есть то, что согласуется с записями и воспоминаниями. Каждая прошлая секунда со всем тем, что в ней, было, исчезает и остается только память. И теперь, надо признаться, ворошить свое геологическое прошлое не менее приятно, чем вспоминать о вьетнамских приключениях и экзотике. Это были мое взрослеющее детство, молодость и становление в профессии (призвание) в зрелом возрасте. Я намеренно не стал особенно выделять никакие моменты в своей «геологической» жизни из массы фактов, эпизодов, встреч и дел, кроме тех, которые, по моему мнению, стали судьбоносными. Записки носят повествовательный характер о заметных и малозаметных событиях, которые в своей взаимосвязи и составляют суть нашего бытия. Остается надеяться, что главное в этом повествовании о геологии и людях, ее исследующих, с некоторыми смещениям в хронологических рамках, будут интересными и не бесполезными читателям и смогут пробудить у них лучшие воспоминания и душевные волнения об их собственных самых удачных или курьезных жизненных ситуациях.
   Автор искренне признателен своей жене Марине Лободе – первому читателю и редактору рукописи. Два профильных тушевых рисунка сделаны Лёней Цветковым, остальные рисунки и фотографии – из моего архива.

Глава I
Характер и упорство

   Так получается, что, благодаря природному инстинкту, осуществляется продолжение рода, при этом будущих потомков никто не спрашивает, хотят ли они появляться на белом свете и на кой ляд это им нужно. И вот, совершенно случайно встречаются Он и Она и то ли подвластные этому инстинкту, то ли лишь исполняя сексуальную прихоть, и, даже если их действия намеренно запланированы, зачинают очередное живое существо, коему это совершено неведомо. Ему через вполне определенное время при стечении благоприятных обстоятельств ничего не остается, кроме как известить своим первым криком о появлении на планете Земля. И вот эти Они, подчас не обладая никаким житейским опытом, полагают, что знают обо всем необходимом в жизни нового создания и почти уже решили, кто должен из него вырасти. А еще есть астрологи, которые могут расписать его будущую жизнь чуть ли не по часам. Деревенская бабушка, посмотрев на череп новорожденного младенца, может изречь: «Головка тыквой – генералом будет». А оно – это порождение племени человеческого – опять и еще долгое время остается как бы ни при чём.
   Что будет с этим человечком, в какую личность он превратится и превратится ли вообще во что-то или кого-то?! Что приготовила ему судьба и чего добьется сам, да даже проживет ли хотя бы неделю на этом свете – не ведает никто. Нам не дано знать, что откроем, подарим мы миру даже через мгновение; и никогда мы не сможем предугадать со всей точностью и полнотой, чем ответит нам мир через то же мгновение. В целом никто, абсолютно никто не может дать гарантии, что следующее мгновение вообще наступит.
   На далёкой приморской приграничной с Китаем станции немногим больше, чем за полгода до Великой Отечественной войны, в год Дракона родился пацанёнок, которому расклад звёзд предписывал долгую неординарную жизнь с преуспеванием в различных делах. Нарекли этого человечка Юрием, а фамилия его отца уходит корнями к одному из имен Аллаха – Аль-Латып. Стечение этих знаков и обстоятельств сделают жизнь рождённого отрока очень и очень непростой, но весьма интересной и богатой самыми различными и часто непредсказуемыми событиями.
   Малыш-здоровяк почти двух лет отроду вдруг заболел желудочным расстройством и стал на глазах таять. Не помогали никакие лекарства, травяные и рисовые отвары. Ребёнок уже почти не плакал, слабо дышал и тихо попискивал. Мать же плакала и билась в отчаянии. Тогда отец – один из потомков страны Голубого Керулена и ее владыки Чингисхана, отчаянный кавалерист-рубака и пограничник – взял две чистые пеленки и понес своего еле дышащего сына на берег озера Ханка. Говорят, что он там что-то припевал и пришептывал на родном языке, опрыскивая свое немощное чадо ханкайской водой. В этих припеваниях изредка проскакивали русские слова «гавна», «какая шайтан», «твоя мать» с хорошим татарским акцентом. На следующий день ребенок попросил есть. Он стал стремительно поправляться и с тех пор не имеет проблем ни в еде, ни в питье – во всем том, что дает матушка Земля. Это была, по сути, единственная хворь на грани жизни и смерти, но далеко не последнее испытание в моей жизни. Вторую серьезную болезнь, когда пришлось бороться за жизнь не только мне, но и отряду спасателей ВМФ США, я самостоятельно «обеспечил» спустя почти полвека.
   Полученное имя предписало мне с самого рождения быть живым и непоседливым ребенком, которому было сложно удержаться на месте и надо было все проверить и испытать. Вскоре жизнь приготовила первый сюрприз и серьёзное испытание юному пограничнику. Этому пострелу необходимо было постоянное действо и проникновение в неизведанное. В те далекие времена, к тому же в закрытых небольших гарнизонах, почти все бытовые проблемы решались собственными силами и уменьем военнослужащих. Ремонт обуви производился так же самостоятельно. Для этого практически в каждом доме имелся необходимый инструмент и дратва – просмоленная и провощённая крепкая нить. Так вот, этот неуёмный ребенок как-то добрался до хозяйства отца и очень заинтересовался этой самой липкой дратвой. Каким именно образом она оказалась туго намотанной в несколько рядов на моей шее – никто выяснять не стал. Необходимо было срочно спасать уже синеющего и еле дышащего экспериментатора… Под тугие слои дратвы на шее невозможно было подсунуть даже маникюрные ножницы… Однако «операция» прошла без последствий, и через час я уже гонял козу.
   Этот крепкий и любознательный ребенок появлялся на различных участках жилой зоны заставы. Он, ничем не смущенный и не проявляющий и тени страха, мог запросто оказаться у питомника пограничных овчарок, откуда незамедлительно удалялся бдительным погранцом. В руках у него всегда был какой-нибудь предмет: колесико от сломанной игрушки, подковный гвоздик или шуруп, прядь волос из конского хвоста и, конечно же, как у большинства послевоенной ребятни, несколько гильз и пуль. Выходило так, что человечек самостоятельно формировал начальные этапы своей мужской жизни, однако эта самостоятельность не могла быть полной. Она появлялась на короткие промежутки его познавательной жизни, когда ему каким-то образом удавалось улизнуть из-под бдительного ока матери или ординарца отца, иногда присматривающего за ним.
   Начиная с рождения и на протяжении всей жизни, физическое и духовное состояние человека определяется его генами, полученными от родителей, и позитивными или негативными обстоятельствами, в которых он рос. В процессе индивидуального развития формируется специфическая совокупность признаков и свойств личности. Такая совокупность может быть очень успешной и здоровой, а может быть и неприемлемой, если не сказать – патологичной. Главное, как сам человек потом развивает или губит сочетание этих способностей в соответствии с определенными жизненными обстоятельствами.
   Мать, как почти всякая хранительница домашнего очага, принимала все меры, чтобы уберечь дитё малое от любой, даже потенциальной опасности. Отец, лихой кавалерист, видел в мальце своё продолжение, и в четыре года его чадо уверенно и спокойно разъезжало верхом на боевой пограничной лошади. Стремление познать окружающий мир, уйти от опеки матери и привитие отцом смелости маленькому человечку формировали характер мальчишки и, наверное, и будущее отношение к жизни, а также взгляды на суть бытия. Мальчик не становится мужчиной по духу только потому, что он родился с мужским телом. Он начинает чувствовать себя мужчиной и вести себя как мужчина благодаря способности подражать и брать пример с тех мужчин и старших мальчишек, к которым он чувствует природную тягу. Чтобы стать тем гендерным полом, к которому принадлежит мальчик, ему требовалось значительное время находиться в общении с взрослыми мужчинами-воинами, ярко выраженными представителями мужской части человечества.
   Сколько себя помню, я с самых юных лет пытался до всего дойти сам. Началось это с невнятного, но настойчивого высказывания «Мисям», которое со временем превратилось в безоговорочное утверждение «Я сам» по любому поводу, когда я стал более понятно изъясняться. Я самостоятельно что-нибудь мастерил, строгал или копал. Отец всегда потворствовал таким начинаниям, предоставляя в моё распоряжение молотки, кусачки, гвозди и т. п. вещи. Моей желанной мечтой было достать висящую на стенке именную наградную саблю отца. Это была трудновыполнимая задача. Во-первых, сабля висела достаточно высоко, а во-вторых, дома я постоянно находился в поле зрении мамы или отцовского ординарца. Однако «счастье» вскоре мне улыбнулось. Застава была поднята по тревоге: «Застава в ружье», мамы почему-то не оказалось на некоторое время в доме. Я соорудил на кровати пирамиду из стула и табуретки и полез за вожделенной добычей. По-хорошему, саблю надо было снять и потом вытаскивать из ножен. Но тогда бы первый вошедший уличил бы меня в нарушении запрета, существовавшего для меня в отношении каких-либо прикосновений к этому опасному оружию. Я стал извлекать саблю из ножен, неустойчивая пирамида зашаталась, и я загремел с саблей на пол. Чудо сберегло меня от острого как бритва длинного клинка сабли. Вошедший отец молча забрал у меня саблю, вернул ее на место и после этого изрек: «В угол, до вечера!». «Угол» был наказанием за все мои выходки, тяжесть которых искупалась временем стояния от нескольких минут до часа. К обеду родители отошли и стали звать меня обедать. Я не реагировал на их призывы, они еще два-три раза позвали меня, сказав, что хватит дуться, и принялись за обед. Через несколько минут, готовый разрыдаться, я мысленно молил: «Ну, еще разок позовите!». Родители не реагировали на мои мысленные посылы, тихо переговаривались и обедали. Мне ничего не оставалось, как в пику родителям, упрямо выстоять в «углу» до вечера. Это упорство срабатывало в большинстве случаев, когда я попадал в «угол» на длительное время. Отчего я не выходил из угла раньше времени? В общем, я понимал, что справедливо наказан, но мне хотелось не только их разрешения на выход из места наказания, но и прощения. Разрешение выхода из «угла» было их безмолвным прощением. Родители не всегда понимали, что маленькому человечку прощение необходимо было услышать, так же как наказание перед этим. А когда объявляли о прощении вслух – значит, понимали суть и необязательность злостного или иного негативного умысла моих поступков и чистосердечно прощали. Это понимание искренне и радостно воспринималось, облегчало душу ребенка, служило как бы отпущением моих пока еще не тяжких грехов и давало свободу к их дальнейшему совершению.
   Стояла чудесная приморская осень последнего года Великой Отечественной войны. На одной из прибрежных застав ждали возвращения пограничных катеров, на которых должны были привезти первых пленных японцев. Вся немногочисленная ребятня, галдя и резвясь, устремилась на берег. Такое небывалое на далекой заставе зрелище невозможно было пропустить. Нужно было занять самые лучшие наблюдательные посты на ржавой барже, давно выкинутой на берег одним из тайфунов, нередко дерзко и внезапно налетающих на приморское побережье. В мои неполные шесть лет занятость неотложными делами не дала мне возможности ускакать со всей оравой. Не только лучшие, но и все места на барже были заняты. Ближайшим местом к пирсу, куда должны были причаливать катера, была завалинка склада. К ней я и притулился, ловя с одной стороны завистливые, а с другой – насмешливые взгляды мальчишек и девчонок, так как мой наблюдательный пункт оказался вдвое ближе к пирсу и ввиду возможной опасности меня, без сомнения, должны были прогнать прибывающие пограничники. На берег выходили пленные японцы в своих смешных, на наш взгляд, шапках-ушанках. Ничего страшного и воинственного в них не было, и они тихо и медленно проходили мимо меня. И вдруг! Я лежу на спине, а в нескольких сантиметрах от моего носа – морда медведя. Это неожиданное потрясение я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Отец двумя выстрелами из пистолета «ТТ» уложил зверя, а меня бездыханного отнес домой к матери. Мама моя обладала некоторым целительным даром. Она прочитала «Отче наш» и еще пару приговоров, при этом спрыснула водой дверные ручки, чтобы малый испуганный отрок не заикался, и уложила спать, молясь, чтобы со мной ничего не случилось. На следующий день мне, бодрому и абсолютно здоровому, поведали всю историю в лицах и подробностях. На одном из катеров жил недавно пойманный годовалый медвежонок. Ни команда катера, ни пограничники, занятые пленными, не заметили, как медведь, порвав цепочку, пошел погулять и решил на свое горе познакомиться с сыном лучшего стрелка и охотника заставы, да еще и Стрельца по гороскопу. Впоследствии я неоднократно встречался с этим зверем на дальневосточных просторах.
   Отца переводили служить с одной приморской на другую таежную заставу. Мне шел шестой год. Я очень любил с утра уходить на берег моря и бродить там, в поисках различных даров принесенных с необъятных просторов Тихого океана. Мне нравилось сидеть на причале, ждать прихода пограничных катеров и, ничего не делая, болтать босыми ногами в теплой морской воде. Насколько возможно я сопротивлялся отъезду и, понимая, что с родителями трудно спорить, убежал по берегу бухты в надежде, что меня не найдут. Я еще не был в состоянии осмыслить, что далеко ввиду малого роста мне не убежать, а оставленные на песке следы не позволят скрыться от преследования. Отец очень скоро нашел меня и сказал, что надо быстрее собираться в дорогу. Я был упорный в своей задумке не подчиняться, взял увесистую гальку и метнул её в отца. Он естественно увернулся от этого неуверенно летящего метательного снаряда, не стал ругаться, а углубился в прибрежные заросли. Я испуганно и недоуменно застыл на берегу: меня что ли решили бросить!? Вскоре отец вышел с хворостиной в руке. Через несколько мгновений я оказался зажатым между его коленей, а хворостина гуляла по моей бунтующей попке. Больно не было. Было обидно, однако чувство справедливости наказания и врожденное упрямство сдерживали мальчишеские слезы. Это событие запомнилось на всю жизнь, научило отвечать за свои поступки и позволило мне понять, что такое мудрость отца, который ни разу после этого не поднял на меня руку и не повысил голоса.
   У нас, послевоенных мальчишек, в игрушках бывало много гильз, пуль и другого похожего наследия войны. Они заменяли солдатиков и использовались как наконечники стрел для луков или другого метательного оружия. У меня было вероятно около сотни гильз и пуль различного калибра. Хранились они в цинковом умывальнике, сосок от которого был утерян. После очередной игры с гильзами и пулями в войну я стал укладывать свое хозяйство в умывальник. Сейчас не помню почему, в середине этого процесса мне вдруг вздумалось кидать пули не через широкую верхнюю часть умывальника, а через нижнее отверстие, которое было едва более двух сантиметров в диаметре. Не все пули пролетали в это отверстие с первого раза, одна из них упорно не хотела в него попадать. Это возбудило мое упорство, которое в соответствии с моим возрастом естественно не могло уступить какой-то пуле-дуре, и я стал ее раз за разом кидать в нижнюю часть умывального сосуда, стараясь вожделенно попасть в неприступную дырку. Пуля оказалась снаряженная боевым зарядом, она, вероятно, нагрелась, сдетонировала и раздался взрыв. Влетевшая с кухни мама увидела распростертое без сознания дите, засыпанное известью, снятой взрывной волной с потолка. Я очень быстро очухался и на вопрос «Что случилось?» со всей полнотой и ответственностью заявил «Не знаю». Отец, разобравшись вечером с происшествием, избавил меня от опасного арсенала.
   Посещая с родителями городской базар, молодой отрок обращал внимание на валявшиеся под ногами мелочь, рубли, а то и трешки. Помня это, случавшиеся, не занятыми играми и какими-то делами дни, я использовал для промысла на городском рынке, где нередко в базарной пыли находил ту или другую денежку. Тогда я наступал на купюру ногой и ждал, пока находившиеся в это время около него люди не уйдут за пределы видимости. У меня доставало понятия, что это пусть и неизвестно чьи, но при этом и не мои деньги. Изображая расстегивание или застегивание пряжки на сандалии, готовый сгореть от стыда, я быстро переправлял деньги в ладошку и уходил как бы по делам на другой конец базара, чтобы скрыться от возможных свидетелей своего сомнительного деяния. Спустя некоторое время, когда потревоженная совесть успокаивалась, а сомнения в неправоте своего поступка улетучивались, возвращался в продовольственную часть рынка, чтобы купить семечек, мороженого или ранеток.
   Наше детство проходило преимущественно в небольших посёлках или военных гарнизонах. Все удобства располагались, как правило, на улице или, в лучшем случае, в одном из концов длинного барачного коридора. Бани работали только в субботу и воскресенье, поэтому детей мыли дома в цинковых ваннах. Мужичок рос, взрослел, и в один прекрасный день воспротивился такому очищению своего бренного тела, отчаянно сопротивляясь раздеванию и заталкиванию в цинковое корыто. Этот маленький бунт сопровождался бурными возгласами в адрес ничего не понимающей матери, переворачиванием корыта с водой. А логическим его продолжением была летящая к моей бунтующей заднице петля широкого кожаного офицерского ремня, которая в мгновение ока была перехвачена руками бузотера мертвой хваткой. Отец, наблюдавший за этими баталиями, коротко бросил: «Оставь!» и поманил жену к себе и что-то ей шепнул на ухо. Он понял причину сыновнего бунта – стеснение и нежелание показывать матери (женщине) появившийся во вполне определенном месте первый пушок. Дома меня больше не мыли.
   Росли мы во дворах. Несмотря на длительные летние дни время пролетало пулей, и его никогда не хватало. Лапта, чижик, штандер, прятки, непременная войнушка, и наиболее азартные и ответственные – пристенок или чика начинались с утра и заканчивались поздним вечером всегда одним и тем же: из большинства окружающих окон раздавались почти одинаковые с разной степенью угрозы родительские выкрики: «Юрка, Вовка, Светка, Лариска… кому сказано, домой, последний раз говорю!». Днём игру могло остановить только одно событие – гордое появление какого-нибудь отрока с куском хлеба, намазанного сливочным маслом и густо присыпанного сахаром. Его владелец или владелица становились на несколько мгновений почти божеством и непререкаемым авторитетом. Это кулинарное чудо уничтожалось чумазыми ртами в строгой очередности согласно дворовым этикету и субординации. Я не помню ни одного случая неколлективного поедания редкого послевоенного лакомства.

Глава II
Школа и отрочество

   «Я помню тот Ванинский порт…». В 1947 году отца перевели из Приморья служить в порт Ванино. Вскоре за ним отправились и мы с мамой. Тогда там были лагеря, лагеря и лагеря, охранники и охранники, совсем немного военных и еще меньше гражданских. Основная деятельность поселкового населения сосредотачивалась в обслуживании портовых комплексов и прилегающих к ним железнодорожных путей, которые были часто переполнены грузовыми вагонами с металлическими решетками на маленьких окошках. Жили мы в длинных бараках со всеми «удобствами» на улице. Весной и осенью в школу ходили по деревянным тротуарам, зимой нас возили на санях, потому как по снегу первоклашкам было невозможно добраться ни до школы, ни до дома. Было очень интересно и весело.
   Основными событиями и занятиями, кроме многочасового выпаса ненавистной козы, были наблюдения за прибывающими эшелонами заключенных. Их переправляли из вагонов в порт, чтобы после погрузки на пароходы отправить в Магадан. Серые однообразные нескончаемые колоны, сопровождаемые по бокам охранниками с автоматами наперевес и здоровенными овчарками, – это обычная, чуть ли не повседневная картина значительной части моего детства. Иногда они садились и отказывались идти, тогда звучал лай озлобленных собак и команды с непременным матом не менее озверевших охранников. Потом раздавались предупредительные выстрелы, за которыми в случае неисполнения стрельба направлялась в первую шеренгу. Все поднимались, и шествие продолжалось. Эту картину весьма колоритно дополняли высокие бесконечные заборы «особых» лагерей с чередующимися вышками, на некоторых из которых торчали стволы спаренных пулеметов.
   Скрашивали эту безотрадную картину путешествия по окрестностям в поисках морошки, брусники и рыбалка с плотов в порту или на ближайших речках. Сколько себя помню, я всегда имел удочку и желание рыбачить. Снасти мы изготавливали сами. Правдами и неправдами добывали суровые нитки, свинец и самое дорогое – крючки. На новый добротный стальной крючок можно было выменять все что угодно. Грузила изготавливали, заливая расплавленный свинец в столовую ложку. Выше него сантиметров на двадцать на удалении 15–20 сантиметров друг от друга на леску привязывались два коротких поводка. Классическая донка готова. Проникнуть в порт и пробраться на плоты, с которых лучше всего рыбачилось, для пацанов не составляло никакого труда. Нужно было найти кусочек любой рыбы для первой наживки, после первой пойманной рыбы проблема наживы пропадала. Поклевки многих морских рыб отчетливые и уверенные. Они в своем большинстве хищники активно или в засаде охотятся за добычей (едой) и конкурируют друг с другом. В улове всегда были камбала, разные бычки и терпуги. Реже попадались красноперка и навага. Массово они ловились в определенное время года. Большой удачей среди моих сверстников считалось поймать треску, она ловилась далеко не в каждую рыбалку. Да и выудить эту крупную и норовистую рыбу на наши примитивные снасти не всегда удавалось.
   Почти праздником была поездка на рыбалку на горные речки. По сути это была именно осознанная рыбалка, а не просто случайные выходы с удочкой к какой-либо воде. Этому необходимо было посвящать специально выбранное время, нужно было подготовить родителей, что их чадо пропадет из дома на два-три дня, собрать немудреное снаряжение, да и продуктами запастись не помешает. Мне было немногим более десяти лет, когда мы поехали ловить краснопёрку и ленков на речку Датту недалеко от Ванино. Ехать надо было на поезде почти всю ночь, а поскольку денег почти всегда не было, мы, усыпляя бдительность проводников, проникали в вагон и забирались на самые верхние багажные полки, старясь спрятаться за багажом приличных пассажиров, и не высовывали оттуда носа до самого пункта назначения. И вот мы на месте, удобно расположились на берегу недалеко от рыбозавода и станционных строений. С вечера мы ловили красноперку, она скапливается возле сливных сооружений рыбозавода, и надергать ее на обычную поплавочную удочку не составляло большого труда и особого интереса. Наутро мы запланировали ловить ленков на реке.
   Мы поднялись до восхода солнца – краешек его только-только выглядывал из-за ближайших сопок. По реке поднимался распластавшийся на ночь туман, все заполнялось светом, слышались первые робкие птичьи трели. И тут из станционного громкоговорителя (тогда на железнодорожных станциях висели огромные черные раструбы радиодинамиков) полилась чарующая музыка, полностью соответствующая рассветному настроению и во многом дополняющая его. Под льющуюся музыку вставало солнце, в просыпающейся природе разливался свет, текла вода, и вся природа, пробудившись, торжествовала. Более ярких согласованности и удовлетворенности настроений утренней природы, музыки и душевного мальчишеского состояния невозможно было представить. Я был, с одной стороны, очарован, а с другой, – потрясен глубиной этого соития таинства природы и музыкального гения. Именно в эти минуты мне захотелось узнавать и понимать музыку. Что до этого слышал мальчишка, выросший на далеких погранзаставах и в военных городках? Старенький патефон с примерно одинаковым набором пластинок: «Голубка», «Синий платочек», «Рио-Рита», «В Парке Чаир»… – это все замечательная песенная классика. Была еще одна замечательная пластинка с непонятной надписью Boléro, Ravel и очень впечатляющей музыкой, которую очень любил слушать отец. Гипнотическое воздействие неизменной многократно повторяющейся ритмичной музыки возвращало его в боевую молодость к туркестанским походам против басмачей. Но тут я услышал совершенно иную музыку. После этого случая я стал внимательнее слушать радио, других источников в тех далеких и не очень приветливых краях Дальстроя и ГУЛАГа, служивших в основном пересыльным пунктом для нескончаемых потоков заключенных со всей необъятной страны, тогда не было.
   Через несколько лет я узнал, что очаровавшая меня мелодия – это «Утро» одного из великих композиторов Э. Грига. Вскоре меня еще более потрясло своей мощью начало 1-го концерта для фортепьяно Чайковского, потом появились «Серенада Солнечной долины», джаз, «Рапсодия в стиле блюз» Гершвина и с тех пор вся мировая музыка неразлучно следует со мной по белу свету. Так появилась еще одна моя страсть – любовь к хорошей музыке. И кто знает, не будь этого счастливого рыбацкого утра, получил ли мальчишка из глубокой провинции вдохновение на всю оставшуюся жизнь.
   Будет неправдой, если сказать, что смерть Сталина не стала общим потрясением. Девчонки плакали все. Учителей со слезами на глазах было значительно меньше, и скорее не потому, что они были сдержаннее, а, вероятно, в силу того, что знали и понимали больше нашего. Общая мысль: «Что же теперь с нами будет?» висела в воздухе. Ни тогда, ни сейчас я не могу объяснить, почему эта смерть не произвела на меня впечатления. Я не плакал, мне не было его жалко, я не боялся и не переживал за будущее. Хотя в жизни моей семьи или сам Сталин, или кто-то из его окружения (во всяком случае, какая-то власть) приняли активное участие. В 1950 году по отношению к отцу, а он был очень прямым и независимым человеком, была совершена несправедливость – его понизили в должности и перевели на другую работу. Я хорошо помню, как он сел писать письмо. Начиналось оно со слов: «Товарищу Сталину Иосифу Виссарионычу от члена ВКП(б)… «Через некоторое совсем короткое время справедливость была восстановлена (несмотря на страшную, непростительную по тем временам ошибку в письме в написании отчества вождя).
   Холодная, хмурая осень 1953 года осветилась в порту Ванино заревом десятков костров, которое трепетало день и ночь, предвещая только тревогу и беспокойство, как за общее состояние поселкового существования, так и за жизнь каждого человека. Сотни уголовников, освобожденные по известной амнистии, прибывшие из магаданских лагерей и ждавшие отправки на «материк», варили в консервных банках свой любимый напиток – чифирь. Как правило, заваривалась пачка чая на 200–300 граммовую банку из-под консервированной тушёнки. Большинство из них играли в карты, проигравшиеся в пух играли на людей. Играли не на конкретного человека, а как бы на некую абстракцию. При «выплате проигрыша» такая абстракция превращалась в смерть вполне конкретных лиц, которыми могли быть первый (чаще последний) в какой-либо очереди в магазине, первый, давший проигравшему закурить, ученик или учительница такого-то класса (невыплата проигрыша в уголовной среде грозила самым суровым наказанием, не исключая смерти). Фантазия уголовников не страдала однообразием, тем более их головы были одурманены чифирем.
   Мы и в обычные-то времена в осенние сумеречные вечера старались идти из школы всем классом. Путь проходил мимо заборов лагерных зон, и нередко в деревянный настил тротуара перед кем-нибудь вонзался сточенный на нет тяжелый трехгранный напильник. Попади в любого, он бы прошил его насквозь, пригвоздив к тротуару. Дорогу себе мы подсвечивали фонариками. В тот день я забыл фонарик дома. На перемене я нашёл банку из-под сгущенки, гвоздем набил в ней дырочек, сзади примотал проволочку в виде ручки. После уроков стащил в гардеробе свечной огарок, и фонарик был готов. Мы шли, как обычно галдя и толкаясь, стараясь столкнуть девчонок с деревянного тротуара, который немного возвышался над землей. Каждая удачная попытка сопровождалась нарочито испуганным и одновременно радостным визгом. Затем следовало не менее шумное спасение. Нам было по 12–15 лет, и девчонки, и мальчишки, естественно, превращались в мужчин и женщин, между которыми со временем неизбежно должны начинаться вполне определенные отношения. Мой «фонарик» все сильнее раскалялся от пламени свечи. Расплавленные капельки парафина переливались через край банки и с легким шлепком оставались остывать на деревянном настиле. Я шел почти последним сразу за Марьей Ивановной, нашей учительницей. Вдруг из-под тротуарного настила в ее сторону метнулась какая-то тень. Я только что готовился выкинуть свой «фонарик» и, смутно разглядев человеческую фигуру в характерной зековской телогрейке, швырнул в нее банку с горящей свечой и расплавленным парафином. Раздался раздирающий душу вопль, банка видимо попала в лицо зеку. Сверху, сметая школьников, на перехват летели три фигуры. Не прошло и минуты, как бандит был скручен. Визг прекратился. Дрожь в моих коленях утихала.
   В «органы» поступила ориентировка, что учительницу 5-го «А» класса проиграли в карты. Оказывается, нас и картежника пограничники «пасли» уже третий день. Я думаю, что про ученика 5-го «а» класса, обеспечившего пограничникам задержание, особо распространяться не следует – он почти месяц до праздника 7 ноября ходил героем.
   Сказать, что моя отроческая жизнь в Комсомольске-на-Амуре била ключом – это не сказать ничего. Подростковые годы послевоенных мальчишек середины пятидесятых годов ХХ столетия проходили в не проходящих драках. Как верно пел Владимир Высоцкий: «Все от нас до почти годовалых толковищу вели до кровянки». Им «хотелось под танки», но не досталось «даже по пуле – в ремеслухе живи да тужи». Им оставалось геройствовать и рисковать в драках дом на дом, улица на улицу, район на район. У каждого района была своя жемчужина: «Дземги» – это Амур с пляжами и рыбалкой, «313»-й – это река Силинка, лес и живописнейшие отроги Сихотэ-Алиня, которые становились особенно привлекательными в зимний лыжный сезон. В каждом районе любую группу из другого района меньше 10–12 пацанов старались побить или устроить им какую-нибудь гадость. Вынуть ниппеля из велосипедных шин, намочить одежду купающихся и, перемешав ее с песком, завязать на несколько узлов, насыпать семян шиповника под одежду и т. д., и т. п. Многообразию методов обид и мести было не счесть. Стычки могли возникать спонтанно в любой день по любому поводу. Достаточно было коротких возгласов: «Атанда!», призывающего к бою, и «Атас!», предупреждающего об опасности. Дрались иногда жестко, но честно – до первой крови. Лежачих никогда не били. «Кто мы были – шпана-не шпана?» – пел Юрий Визбор. Врагами мы не были, мы часто учились в одних классах, а жили в разных районах. И эти стычки были доказательствами непререкаемого доминирования в определённых обстоятельствах и мальчишеского братства и удали. Если бы на нас напал другой город, упаси боже, другая страна, мы бы встали стеной и здесь, думаю, бились бы, как наши отцы и деды, до полной победы вместе.
   Нет, мы не только воевали и хулиганили. Учились и даже порой неплохо, занимались спортом, выпиливали из фанеры лобзиком чудесные поделки, постигали азы фотографии, радиоконструирования и авиамоделизма. Плавали через Амур, вдохновленные «Тарзаном» летали на лианах в зарослях силинкских лесов, которые вклинивались из субтропического Приморья в амурскую тайгу. Конечно же, непременным атрибутом наших занятий были ночные рыбалки на Амуре, по ночам обычно ловились особо крупные сомы, касатки и коньки. На эти рыбалки (в чужой район) мы ходили группами не менее десяти человек, всегда вооруженные резиновыми шлангами в металлической оплетке – надо было охранять бесценные по тем времена рыбацкие снасти из капроновой лески. Большинство наших самодельных снастей были сделаны из свитых суровых ниток и конского волоса. Зная, что пацаны нашего «313-го района» были во всем городе самыми отчаянными забияками и драчунами, на нас никто не решался нападать, особенно когда мы были «во всеоружии». Даже если бы нас побили, напавшим огольцам уж точно не удалось бы отделаться малой кровью. Почти все зимние вечера мы пропадали на катках, несмотря на то, что там у нас совершено спокойно могли срезать коньки, если они прикреплялись к валенкам специальными веревочками и палочками. Коньки на ботинках были тогда голубой мечтой подавляющего количества девчонок и мальчишек.
   Волею случая я попал в так называемые «штабы». Ребята постарше собирались в канализационных колодцах и в подвалах строящихся зданий. Это были «сильные» парни. Там играли в карты, курили, попивали вино. Нашей, шкетов, задачей было обеспечивать куревом всю эту братию. Находить приличные окурки на улице, а лучше подворовывать отцовское курево. Среди всей оравы постоянно пребывало от 4 до 6 взрослых парней. Один заприметил меня и показал на приятелях, как он чистит карманы. Мой отец был беспризорником, и вырезать кусок шубы с задней части шикарно одетой мадам было для него элементарным промыслом. Помня аналогичные примеры из «Республики Шкид», я загорелся желанием быть таким же «героем». И наверно достиг бы определенных «успехов» на этом поприще, так как «обучение» мое успешно продвигалось. Эти «штабы» время от времени неожиданно навещала милиция. Всех переписывали, и потом многим доставалось в школе или от родителей. В одно из таких посещений «в штабе» оказался и я. Я не помню и не понимаю почему, но я назвал вместо своих первые пришедшие мне на ум имя и фамилию. Судьба предостерегла меня первый раз. Где-то через пару месяцев на моих глазах на рынке сломали руку карманнику без всякого суда. Времена были суровые. Это было очень серьезное предостережение. Воровской судьбе не суждено было случиться.
   Однажды я с неимоверным интересом был целую неделю подпаском. Мы целыми днями ходили со стадом по заливным приамурским лугам и в сихотэ-алинских предгорьях, питаясь преимущественно черным хлебом, салом, огурцами и молоком. Это были первая вольница и полное слияние с природой. По вечерам владелицы скота нас, пацанов-подпасков, гордо восседавших рядом с взрослыми пастухами-профессионалами и осознающих выполненную работу, сытно кормили. А главное, я научился виртуозно владеть длинным пастушьим кнутом, которым можно было громко и хлестко щелкать.

   Первый походный лагерь

   А пионерские лагеря… непременное шастанье по вечерам в палаты к девчонкам, первые поцелуи. Первые не молчаливые протесты и противление властям на утренней линейке против ужесточения режима купания в Амуре. Я не помню, чтобы проявлялась явная организация протеста. Утром из нутра выстроенных в каре мальчишек и девчонок раздался нарастающий гул УУУ-У-У…, выходящий из нескольких сотен сомкнутых протестных ртов. В утренней тишине он прозвучал как гром среди ясного неба, произвел ошеломляющее действие на администрацию, забывшую про обязательные подъем флага и доклады вожатых. Не было никаких действий, все как ни в чем не бывало разошлись по палатам и затем на завтрак, но сарафанное радио разнесло: «После тихого часа снова будет купание в Амуре».
   Там же был первый трехдневный поход в удэгейское селение с ночевками у костра и в палатках. Нас учили ориентироваться в лесу, узнавать полезные травы, надежно разводить костер и другим необходимым в походе вещам.
   Необыкновенное удивление на грани восторга вызвал приход в удэгейское стойбище. Еще на подходе к нему мы ощутили необыкновенные запахи, перемешанные с дымом. Оказалось, что воздух был наполнен духом тысяч тушек вялившихся ярко-красных рыб, развешанных гроздьями на многочисленных вешалах. Между необычными круглыми жилищами – фанзами – там и тут лежали и слонялись многочисленные красивые собаки, мельтешили чумазые ребятишки. От ярких одежд трудно было оторвать глаза. В берег утыкалось с десяток длинных узких долбленных из дерева лодок. Они меня очень заинтересовали. Подошел маленький мужичок-нанаец и с хитрой ухмылкой, не вынимая трубки изо рта, предложил прокатиться. Тут же собралось почти все местное население. Я вступил одной ногой в это утлое суденышко и чуть мгновенно не оказался в воде под радостный смех собравшихся ротозеев. Мужичок уверено вошел в долбленку, она практически не шелохнулась. Ободренный его уверенностью и заведенный насмешками толпы я, опираясь на борта лодки и подрагивая всем телом, от опасности перевернуться, уселся на еле заметную скамеечку на ее дне, не разжимая рук от бортов. Лодка стремительно заскользила по воде, уверенно набирая скорость. Я слегка шевельнулся, плавсредство тут же отреагировало. Я затих. Рулевой уловил мои эксперименты и стал демонстративно ее раскачивать и совершать плавные и резкие развороты. Лодка была единым целым с телом ее рулевого. Мои неуверенность и напряжение исчезли, тело расслабилось. К концу второго дня я, постоянно упражняясь, уверенно справлялся с оморочкой, так называлась эта лодка, поняв ее надежность. Благодаря ее легкости и простоте она повиновалась любому движению тела и весла. Через много лет на колымской реке Балыгычан такая лодка благополучно послужила нам в затруднительных обстоятельствах.
   Гольды, нанайцы, орочи – местные амурские народности – без оморочки не делают даже шагу из своего стойбища. Куда бы не направлялись и как бы не был короток их путь, они всегда плывут в оморочке. Даже по стойбищу они не ходят пешком, а всегда плавают в оморочке. Одним словом, оморочка до такой степени необходима, что её можно рассматривать как их органическое продолжение: своеобразный необходимый орган тела. Без оморочки встретить местных рыбаков и охотников вне стойбища совершенно невозможно. С неё они ловят рыбу, с неё охотятся, под нею спят или спасаются от дождя. Гольды не расставались со своей оморочкой и после смерти: на могилу каждого мужчины клалась оморочка или её отломленный нос.
   Прожитое и прочувствованное пионерское детство остается в памяти на всю жизнь.
//-- * * * --//
   В начале мая 1957 года, за два месяца до окончания восьмого класса, ко мне и моему соседу по парте Льву Епифанову подошел Виктор Показаньев:
   – Хотите с геологами в середине мая в экспедицию поехать? – его отец был геологом, и Витька с пятого класса ходил с ним в экспедиции.
   – Конечно, хотим! Да кто ж нас отпустит?! – Мы в те годы учились еще и в экспериментальной школе. Осваивали различные специальности. Поэтому с учетом производственной практики учебный год заканчивался в конце июня. И, конечно же, вырваться из школьной жизни раньше на полтора месяца было заманчивой перспективой. К тому же необычно притягивала романтика геологии.
   – Из Управления напишут письмо, что вы приобретете навыки геологической специальности, и это пойдет в зачет школьной практики.
   – Ну, давай, говори отцу, что мы согласны. А мы с тобой поедем? Когда? Что для этого надо?
   – Нет, вы поедете в разные отряды и в разные районы. Когда оформят на работу, все вам скажут и выдадут аванс и необходимое снаряжение.
   18 мая нас оформили маршрутными рабочими IV разряд, выдали новенькие воинские зеленые телогрейки, кирзовые сапоги, рюкзаки, накомарники и другое необходимое для работы снаряжение. Самое главное, мы получили по тем временам баснословную сумму денег – 50 рублей. Почти все деньги были гордо отнесены домой, а на заначку мы купили самых дорогих папирос «Казбек» в твердой картонной коробке. Мы только-только начинали курить – привычки еще не было. Но теперь на работе у нас имелись закрепленные за нами места, а какой же уважающий себя геолог – а мы относили себя к геологам – откажется от того, чтобы у него на столе красовалась полуоткрытая пачка «Казбека». Нам дали топографические карты будущего района исследований, объяснили условные обозначения к ним, чтобы мы научились впоследствии ориентироваться на местности. Так как я увлекался фотографией, меня попросили сделать фотокопии некоторых страниц из отчетов предыдущих исследований. 25 мая, собрав все снаряжение, мы вылетели в Сеймчан – один из районных колымских поселков, чтобы там получить лошадей, закупить необходимые продукты и оттуда уже добираться в район предстоящей экспедиции.
   Присказку «Каша манная, ночь туманная, жизнь геолога …анная» мы отчетливо поняли через три дня, когда грузили на баржу весь груз и шесть лошадей. На шесть человек приходилось около трех тонн груза, вес ящиков и мешков был в пределах 60–90 килограммов. Когда на твои хоть и не узкие, но еще мальчишеские плечи и спину кладут мешок с крупными кусками сахара рафинада весом 95 килограммов, сразу вспоминаешь все образы бурлаков, грузчиков и негров на плантациях. Худо-бедно, но мы погрузились, однако лошади категорически отказывались идти на баржу. Мы их пихали, толкали, тянули, но ни одну лошадиную силу так и не смогли победить. Пришлось делать настил из досок, засыпать его землей и хилыми зелеными северными ветками. Первая лошадь немного поупиралась, потом с достоинством процокала по настилу только что прибитыми подковами и радостно призывно заржала, увидев приготовленный овес. Все остальные лошадки абсолютно спокойно проследовали друг за другом без каких либо понуканий и команд.
   Через двое с половиной суток мы причалили к дикому берегу реки Ясачной в нескольких километрах выше ее устья. В бассейне этой и двух соседних рек, впадающих в среднем течении с левого берега реки Колымы, мы должны были работать, построить базу и лабазы для продуктов, чтобы в последующие три месяца исследовать все окружающие горы, реки и долины. Наш отряд назывался геолого-дешифровочный. Это означало, что по имеющимся аэрофотосъемкам и топографическим картам в определенном масштабе мы должны были выяснить, какие породы и как распространялись (залегали), из чего они состояли и какие полезные ископаемые могли в них встретиться, а затем условными обозначениями все это нанести на топооснову.
   Стояла еще пока неброская колымская весна. Главное дерево севера – лиственница – только начала буквально выстреливать из своих набухших почек раскрывающиеся ароматные ярко-зеленые и нежнейшие иголочки. Ярко-фиолетовые подснежники-прострелы уверенно пробивали насквозь еще сохранившиеся пятна снега. Совсем скоро, со дня на день, начнут лопаться набухшие почки карликовых берез и ольхи, и вся природа помолодеет, одевшись в яркую зелень. Слышны были уверенные крики петухов тундровых куропаток, ведущих борьбу за самок, кукушка неуверенно отсчитывала чьи-то годы. Начинали противно зудеть кровососы-комары.
   Марат Ильич, начальник нашего отряда, рассказал нам о предстоящей работе, о том, как лучше оборудовать базу и подготовить лошадей и сбрую для перевозки груза в будущих походах. Все, кроме меня, были опытные полевики и сразу принялись за дело. Когда узнали, что я строил с отцом дом, вручили мне топор для заготовки жердей из лиственниц, которые были нужны для всех работ по устройству базы и лабазов. Потом я помогал Сашке Сечкареву, такому же, как и я, маршрутному рабочему, но путешествующему уже десятый сезон, сооружать печку для выпечки хлеба. Он научил меня не только делать прекрасные печки, но и печь ароматный прекрасный хлеб. Впоследствии я всегда пек первый хлеб во всех экспедициях, а их было более полутора десятков, передавая свой опыт будущим хлебопекам-любителям.
   В первом же переходе с базы на первую промежуточную ночную стоянку у нас возникли непредвиденные сложности. Геологи ушли в маршрут, а мы, упаковав всё во вьючные сумы и ящики, навьючили лошадей и отправились к месту будущей стоянки, отмеченной Маратом Ильичом на аэрофотоснимке.
   Караван лошадей спокойно вышагивал по тайге, ведомый опытной экспедиционной кобылой и ее не менее опытным каюром. Через пару часов путь нам преградил ручей шириной 3–4 метра, но с обрывистыми берегами. Лошади категорически не хотели идти в воду. Не помогали уговоры, развьючивание, угрозы и наказание. Они становились только злее и строптивее. Время стремительно приближалось к вечеру. Мы уже должны были быть на месте, поставить палатки и начинать готовить ужин к приходу геологов. Благо среди нас имелся один опытный полевик-путешественник.

   Одна из обычных стоянок

   Мы повалили два толстых дерева и с десяток деревцев потоньше. Соорудили мост. Но, увы, лошади по-прежнему упорствовали, как только их копыта касались бревен. И только после того, как мы застелили бревна ветками и накидали на них дерна, умная кобыла без понуканий повела всю связку лошадей за собой. Мы почти рысью продолжили свой путь. На месте стоянки у разведённого костра нас уже ожидали наши товарищи. Все радостно и дружно принялись развьючивать лошадей, готовить лагерь и ужин. До меня вполне дошел смысл слов из песни геологов: «Мы геологи оба с тобою … И нельзя повернуть назад».
   Шло время, я освоил почти все необходимое для обеспечения нашей походной жизни. Теперь я мог самостоятельно выпекать хлеб. Печка была практически натоплена, осталась последняя закладка дров. Я подкинул еще несколько поленцев и прикинул, что пока они догорят, у меня есть около получаса времени до того, когда надо будет сажать хлебные формы с тестом в печку. Я взял удочку и пошел ловить хариусов на ужин. Это любимое дело обычно занимало у меня не более двадцати минут. В ближайшей яме плавали пять – шесть хариусов. Это как раз полноценный ужин для нашего отряда в шесть ртов. Четырех хариусов я поймал сразу, два сорвались. Сорвавшийся хариус второй раз не клюнет, во всяком случае, в этот день и на эту же наживу. Я решил перегородить ямку и поймать хариусов руками. С одним из них я разобрался очень быстро, а с последним что я только не изобретал, справиться никак не удавалось. В охотничьем азарте, вымокнув почти до нитки и совсем потеряв счет времени, я вдруг вспомнил, что у меня топится печка. Когда я подошел к печке, мне стало стыдно, страшно… захотелось плакать. Я понял всю глубину своего проступка. Печка была уже почти холодная. Завтра мы должны были отправляться в маршрут. Весь отряд на неделю оставался без хлеба, притом, что нас ожидали ежедневные переходы до 15 километров и нелегкая работа. Тесто в формах, наверное, перебродило, надо было все начинать заново. Необходимо исправлять свою оплошность. Я решил, что вечером и ночью все же испеку хлеб. Но как появиться перед товарищами и сказать им обо всем? Опять же, как я отчетливо представлял, меня ждала справедливая взбучка.
   Я вошел в палатку. Суровое молчание, никто не проронил ни слова. Лучше бы они меня побили. Я стал набирать муку, чтобы замесить новое тесто.
   – Ты куда собрался? – спросил Марат Ильич.
   – Хлеб надо допечь, – буркнул я.
   – Чаю попей сначала, – сказал Сашка.
   – Потом, – еще тише и невнятней последовало моё неуверенное возражение.
   – Нет, ты все-таки попей, – настоял Марат Ильич.
   Я сел… Откинулась клеёнка, и из-под нее появились двенадцать буханок румяного и благоухающего хлеба. Комок подкатился к моему горлу, из глаз в любую секунду готовы были выкатиться слезы. Меня поняли, а понять значит простить. Оказывается, Сашка, после того как я подкинул дров в печку последний раз, проконтролировал тесто и печку и, убедившись, что все в порядке, решил тоже половить рыбу. Он подошел к яме в разгар моей войны с хариусами, и я его в пылу борьбы не заметил. Он понял, что это надолго, вернулся к печке и довел выпечку хлеба до конца. Придя в лагерь, он с юмором рассказал про мою «рыбалку». Все решили, что я хоть и вымахал под метр восемьдесят, но еще остаюсь пацаном. Они договорились встретить меня суровым напускным молчанием, ничего не говоря о «загубленном» хлебе. Я боролся с хариусами больше двух часов, хлеб же в печке печется всего сорок минут.
   Моя, почти самостоятельная третья выпечка хлеба научила меня ответственности за моих товарищей, за общее дело и добросовестному исполнению обязанностей на всю оставшуюся жизнь. Воодушевлённый, я отправился жарить добытых хариусов.
   Мы каждый день отправлялись в новый маршрут. Нашей целью было дешифрирование аэрофотосъёмки определенного района. Разные участки поверхности Земли по-разному отражаются на фотоснимке, нам необходимо было изучить эти участки с геологической точки зрения и нанести условные специальные обозначения теперь выясненного содержания каждого участка на топографическую карту, в точности соответствующую аэрофотоснимкам. Утром мы сворачивали лагерь, упаковывали все во вьючные сумки и ящики, грузили их на лошадей и шли в следующий пункт стоянки и ночёвки.
   Понимать карту и фотоснимки я научился довольно быстро и легко еще в Магадане перед подготовкой к экспедиции. Теперь я хорошо ориентировался на местности и с другими маршрутными рабочими водил караван лошадей по новым маршрутам. Я научился неплохо готовить большей частью немудреную геологическую еду и обращаться с лошадями. И это были мои основные обязанности. Иногда выпадали трудные переходы по болотистой местности или крутым горным перевалам, когда лошади начинали выбиваться из сил и ложились. Их приходилось по несколько раз перевьючивать и иногда вести по одной, а не в связке каравана – это выматывало и наши силы. Но молодой организм через день-другой восстанавливался, и все было вновь и очень интересно, ведь мы каждый день шли по новым местам, где порой еще не ступала нога человека. Главным досаждением были донимавшие днем и ночью злобные комары. Геологи и техники выполняли свою геологическую работу по изучению района исследований, а вечером приходили уставшие и, как правило, голодные во вновь установленный лагерь. С удовольствием уплетали ужин и после горячего крепкого чая и небольшого отдыха обрабатывали собранный за день материал.
   Часть жизни почти до двадцати лет я мечтал стать военным штурманом дальнего плавания, а о геологии и не помышлял. Однако экспрессия геологической жизни, а затем первый, еще не понятый знак судьбы, сделанный в первой экспедиции в шестнадцать лет, определили мою будущую геологическую и впоследствии научную жизнь.
   Существует почти обоснованное мнение о том, что о событиях может стать известно задолго до того, как они воплотятся в действительность. Событие за многое время до своего воплощения уже представляет собой некую реальность. Оно уже как бы существует, пребывая неявно в настоящем, а проявится в будущем времени. Соответственно, все, что происходит, не возникает, не рождается, как представляется это нашим знаниям и опыту, а, как бы пребывая в будущем, лишь появляется в должный момент в поле нашего восприятия. Можно просто списать все многообразие жизни на стохастические явления и сказать, что так получилось в жизни. Но можно гипотетически предположить, что все же есть факторы, объединяющие разрозненные события, есть неочевидные, но существенные связи, определяющие жизненный вектор. Так произошло с одним, казалось бы, малозначимым событием в моей жизни, которое, как мне кажется, определило всю её будущность.
   А было это так. Шёл второй месяц моего пребывания в геологической экспедиции в качестве маршрутного рабочего. Я уже многому научился и должен был вместе с такими же рабочими, но постарше и опытнее меня, разбирать и собирать палаточный лагерь, все упаковав, погрузить на лошадей и переходить к месту новой стоянки. Я умел ухаживать за лошадьми и их снаряжением, готовил пищу и отвечал за другие дела, необходимые для выполнения основной геологической работы. Чтобы пацан, то есть я, не закис от этой повседневности и, особенно, от приготовления каш и борщей из сухих продуктов, а все-таки имел представление о геологической работе, меня решили взять в маршрут с геологами. В тот день нам не надо было переходить на новое место, необходимо было более тщательно исследовать вчерашний разрез геологических пород. Многие породы содержат в своём составе остатки окаменевших растений и животных, которые жили миллионы лет назад. Такие породы с окаменелостями служат хорошими маркерами. Они позволяют сопоставлять аналогичные породы из разных мест по всей Земле и определять их возраст. Уже много дней геологи никак не могли найти одну из таких окаменелостей. Она была руководящая, её находка очень бы облегчила предстоящую работу и позволила бы сделать оправданные и однозначные выводы. Мне объяснили, какого окаменевшего моллюска ищут, показали его картинку, сказали, что он жил около 200 миллионов лет назад. Уже через двадцать минут я нашел эту ракушку, она называлась Monotis scutiformis. Это красивое название вошло в меня на всю жизнь и, по-видимому, определило ее непростые, но очень интересные перипетии.
   Во мне обнаружилась, как потом выяснилось, необычная способность как бы видения остатков ископаемых флоры и фауны в толще пород, и заложен этот дар был матушкой природой и, вероятно, родителями. И отец, и мать были неординарными людьми. Мама могла заговорами остановить нарыв на руке или снять заикание у ребенка, пошептав специальные молитвы, приговоры, и помыв дверные ручки. Отец вылечил меня необычным способом в самом начале жизни и мог освободить жилище от тараканов, пошептав что-то в напутствие перед выдачей им «паспортов» из бумаги сильно порванной на мелкие клочки чуть больше тараканов.

   Поисковый рабочий момент

   С того знаменательного дня геологи стали брать меня в маршрут. Так в мое подсознание стали проникать и затем все настойчивее внедряться геология и, вероятно, будущая тяга к науке, о которых я раньше и не помышлял. Через пять – семь сезонов, после окончания школы и службы в армии, я превращусь в опытного геолога-практика, не имея при этом никакого специального образования.
   Развитие организма, человека или какой-то группы может пойти любым из бесчисленно возможных путей, но, выбрав какое-то направление (сознательно или за счет случая, приспособления и обучения), они вынуждены все больше и прямолинейней следовать этому уже теперь определенному направлению. Этот как бы случайный «Монотис» подтолкнул паренька, начинавшего на кухне геологического отряда и мечтавшего стать военным штурманом дальнего плавания, сделать первый шаг на пути превращения его в будущего ученого, ведущего исследования, которые смогут определять состояние дел на «кухне» и геологии, и морской биологии.
   Оружие впервые попало мне в руки в 15 лет. Мы с приятелями, сейчас точно не помню при каких обстоятельствах, оказались в тире ДОСААФ (ныне РОСТО) и стреляли из малокалиберной винтовки. Меня поразил её необыкновенно длинный и толстый ствол, выпускающий такую маленькую пулю (это была спортивная винтовка ТОЗ-8). Мне удалось неплохо поразить мишени. Парень, разрешивший нам пострелять, поинтересовался, давно ли я стреляю. Узнав, что это случилось в первый раз, предложил посещать их стрелковый кружок. Через год я стал стрелять по первому юношескому, а еще через некоторое время на уровне второго взрослого разряда. Из боевого карабина мне удавалось на расстоянии 50 метров вдребезги разбивать спичечный коробок.
   Когда я попал в экспедицию с геологами, то к моему удовольствию в нашем распоряжении оказался целый арсенал: пистолет «ТТ», наган системы «Револьвер», кавалерийский карабин, «мелкашка» и два охотничьих ружья. Пистолет и наган выдавались начальнику отряда и главному геологу главным образом для охраны секретных в то время топографических карт и аэрофотоснимков, которые выдавались под роспись и хранились в специальных металлических чемоданах.
   Мы работали в диких местах колымской и якутской тайги, где можно было встретиться с кем угодно, включая беглых заключенных. Практически все мужики при наличии оружия начинают, соревнуясь друг с другом, стрелять по банкам, бутылкам и другим подручным предметам. Мои почти без промахов выстрелы и особенно умение срезать пулей из «мелкашки» верхушки высоких лиственниц неслабо удивили моих спутников. Они поинтересовались, что так ли без промаха я стреляю в живые мишени. Я признался, что стрелял только в тирах на тренировках и соревнованиях. Мне предложили носить кавалерийский карабин, заботиться о нем и пожелали попытаться добыть при случае оленя или на крайний случай глухаря. Так еще ничего не понимая, я попал в когорту охотников. Нелёгкий карабин доставлял мне сначала массу неудобств: он старался зацепиться за любой куст, при каждом удобном случае, его ремень соскакивал с еще не сформировавшегося мальчишеского плеча, приклад почти при каждом шаге ухитрялся бить по ноге. Терпение мое кончилось. Я решил переделать все ременные крепления. Штатный брезентовый ремень заменил широким кожаным поясным, укрепив его толстыми сыромятными поводками, сам ремень немного укоротил.
   Все неудобства исчезли как по мановению волшебной палочки. Угнетавшая прежде тяжесть карабина вселила в меня силу и уверенность первопроходца и в некоторой степени защитника отряда. А вскоре подвернулся удобный случай показать, что я способен стрелять не только по мишеням. Возвращаясь из маршрута, мы вышли к огромной наледи в русле реки, на которой стояли десятка полтора северных оленей (они выходят на наледи, спасаясь от комаров).
   – Ну, давай, Юрка, добывай мясо, – сказал один из геологов, указывая на оленей.
   – Я не знаю куда целиться.
   – Под лопатку, в район сердца.
   Я снял с предохранителя затвор, дослал патрон в патронник, положил карабин в развилку на дереве и навел его на оленя. Переместил наведённую мушку в район лопатки и нажал спусковой крючок. Раздался гром выстрела, олени вздрогнули и понеслись.
   – Молодец! – услышал я.
   Через несколько мгновений я пришел в себя и увидел на льду лежащего оленя. От неожиданности и быстротечности случившегося я не успел ничего почувствовать и понял лишь, что попал. Ни ощущения убийства, ни понятия добычи, ни радость от этой добычи до меня пока не дошли. Все произошло как-то внезапно и ординарно. Не было ничего от эмоциональных охотничьих ощущений и волнений. Подошел, увидел, выстрелил, поразил цель. Однако когда подошли к туше, стало приятно то ли от вида поверженного зверя, то ли от услышанных в мой адрес комплиментов.
   Вечером Гришка (наш каюр) принялся особым способом жарить оленину (позже я узнал, что таким способом готовили мясо индейцы Северной Америки и представители коренных народов Приморья, в том числе легендарный гольд Дерсу Узала). Он выкопал в земле яму размером 40х50 сантиметров глубиной около метра и в ней развёл большой костер. Когда стенки ямы достаточно прогрелись, жар оттуда был вынут. После этого каюр взял заднюю ногу оленя, завернул её в листья подбела, накрыл ветками с листьями ивы и опустил в яму. Сверху он прикрыл все плоскими камнями, на которых снова развел большой костер, который поддерживал около двух часов. Когда костер и листья снимали, поднималось облако пара, насыщенное необыкновенным ароматом. Приготовленное таким образом мясо было удивительно вкусным. Ни в одном первоклассном ресторане не сумели бы так хорошо его зажарить: снаружи оленина покрылась красновато-бурой пленкой, но внутри была нежная и сочная. Не съеденное на месте мясо без проблем хранилось пару дней. Впоследствии, при каждом удобном случае мы готовили мясо именно таким способом.
   Приготовление пищи в походных условиях осложнено различными обстоятельствами, одно из которых разведение костра и поддержание его в оптимальном состоянии. К тому же в те времена в экспедициях использовались в основном сухие овощи и консервированные продукты. Чтобы не очень зависеть от этих обстоятельств, еду мы готовили по очереди. Во мне оказались заложенными какие-то способности к кулинарным делам, и это было замечено. И рабочие, и геологи просили меня чаще оставаться при кухне, обязуясь во все других делах, кроме непосредственного приготовления блюд, помогать мне.
   Во время маршрутов было не до изысков. Утром каша. Вечером какой-нибудь суп или опять каша. Вообще утром я легко мог подняться в любое время, но предпочитал это делать как можно позже. Мы возили с собой железную печку на случай осенних холодов. Я не стал разводить костер по утрам. С вечера загружал печку дровами, под которые клал бересту. Утром всё это мгновенно разгоралось. Через пять минут у меня кипела вода. А через двадцать минут была готова каша. Чайник я вешал над трубой печки, и он закипал к моменту готовности каши. Вся утренняя процедура сводилась к половине часа вместо полутора часов при использовании костра. Это время, на которое я удлинял свой утренний сон, но это же время я отнимал у сна всего отряда, объявляя побудку за десять минут до готовности каши. Первое время было шутливое бухтение по этому поводу. Но потом все привыкли к заведённому утреннему режиму, тем более что всегда рассыпчатые каши, сдобренные сливочным маслом или смальцем, мне удавались, так как готовились по старинным бабушкиным рецептам.
   А пока проходили дни, недели, заканчивался второй месяц нашей экспедиции. Двое рабочих сделали три ходки с лошадьми на базу, чтобы отвезти собранные коллекции горных пород и пополнить запасы продуктов. Предстоял отдых, очередная выпечка хлеба и банный день. Лагерь был разбит на берегу небольшой речушки, которая изобиловала рыбой. Все ушли в маршрут. Я остался, чтобы заняться камеральной обработкой коллекции к отправке ее на базу и сотворению, по возможности, не рядового ужина. Расправившись с коллекцией, я замочил сухой картофель. Он должен был много часов размокать, чтобы его возможно было поджарить и подать в качестве гарнира к жареным ленкам, которых я выловил утром. На первое должен был быть гороховый суп с копчёной олениной, а на третье – компот из сухофруктов.
   Процесс приготовления пищи был в полном разгаре, я стоял с удочкой на берегу речки, когда на её противоположном берегу метрах в пятидесяти появился медведь.
   – Миша, Миша, иди сюда, – произнес я, ни о чем не думая.
   И он направился в мою сторону, естественно, не по моему приглашению, а по его собственным планам. Я понял, что дело принимает неожиданный оборот, и в одно мгновенье сменил удилище на кавалерийский пятизарядный карабин. Стрелял я хорошо, на уровне первого спортивного разряда, с медведем встречался на заре раннего детства и поэтому был спокоен. В критической или экстремальной ситуацию я всегда действую решительно, кажется, не раздумывая, но всегда имея в голове реальный план действий. Я решил, что буду стрелять, если медведь перейдет речку, а до меня останется тридцать-двадцать метров. Я принял стойку, приготовившись стрелять с колена. Как только одна из лап медведя коснулась моего берега, раздался выстрел. Зверь вздрогнул, но продолжал идти. Еще один выстрел с прицелом в его лоб…, раздался противный визг срикошетившей пули. Я, ничего не понимая, спокойно попятился на несколько шагов назад, досылая в патронник очередной патрон, уперся карабином на крупный валун, чтобы наверняка стрелять с упора и снова выстрелил. Медведь, взревев, поднялся на задние лапы, готовясь к нападению. В его тяжелом прерывистом дыхании, в маленьких злобных глазах, в кривых могучих когтях – во всем его облике – чувствовалась страшная звериная сила, способная сокрушить все на своем пути. Прицелился точно в район сердца, выстрелил и снова передернул затвор, вдруг с ужасом обнаружив, что пятого патрона у меня нет. Я совсем забыл, что накануне стрелял глухаря, и в магазине карабина осталось всего четыре патрона. Первая мысль – метнуться к палатке за патронами, но в соревновании с нападающим медведем мне точно не успеть это сделать. Достаю нож из ножен (из рассказов охотников-эвенков я знал, что пошедшему в нападение медведю, поднявшемуся на задние лапы, надо вспарывать брюхо снизу вверх) и бросаю мгновенный взгляд в его сторону – на гальке лежала бездыханная туша огромного зверя. Холодный пот стекал по моему лбу, подленькая дрожь пронзала все тело, коленки ходили ходуном, чуть не заплетаясь друг за друга. Когда опасность миновала, вероятно, проявился страх за возможно другой исход этого поединка, я смог осмыслить, что произошло. Одна из пуль срикошетила от низкого покатого лба медведя, приведя его в состояние шока, под действием которого он продолжал свою уверенную поступь и затем поднялся во весь рост. Последняя пуля, пронзив сердце, остановила жизнь могучего зверя, повалив его замертво на берег речки. Это был первый убитый мною медведь, который поплатился за свое любопытство и неверно оцененные последствия встречи со мной. Вернувшиеся вечером коллеги, увидев огромную тушу в пяти-шести шагах от входа в палатку, заставляли меня раз за разом повторять дневные события, перемежая почти каждое мое предложение одними и теми же вопросами: «А ты что, а он?» Значительно позже, когда на моем счету было больше пяти медведей, и я хорошо знал, что может сотворить с человеком смертельно раненный зверь даже с десятком пуль в его теле, я понял, каким юношеским безрассудством была моя первая «охота» на медведя.
   Наш отряд все дальше уходил от пойм рек и поднимался все выше и выше в горы, подножье которых было покрыто густым лесом, иногда трудно проходимым из-за частых завалов. Верховья гор были большей частью покрыты редкой растительностью, представленной преимущественно кедровым стлаником. На его ветках уже созревали небольшие шишки, туго набитые вкусными орешками. В лесу туда-сюда с шумным цоканьем шныряли многочисленные белки и бурундуки, сердито стрекотали пестрые кедровки. Горные ручьи стремительно несли голубую холодную и необыкновенно вкусную воду.

   … поднимаемся все выше в горы

   В сумеречном зареве заката многочисленные горные отроги казались то доисторическими животными, то гигантскими океанскими волнами. Дни становились короче, ночи – длиннее. Маршруты делались менее продолжительными, больше времени работали при свечах в палатках, нанося на карты полученные данные о составе и строении изученного района, о найденных полезных ископаемых и другую информацию, необходимую для чтения геологической карты.
   В свободное время рыбачили, реже охотились лишь для дополнения свежим мясом консервированного рациона, делились воспоминаниями, расписывали пульку или с песнями, а чаще и молча, каждый со своим, сидели у костра.
   Как-то в один из дней над нашей стоянкой стал кружиться самолёт. На третьем развороте из него что-то вылетело. Мы кинулись врассыпную в ближайшие кусты. На берег грохнулось, что-то прямоугольное, поднимая столбы пыли – это оказалась подшивка газет, мы очень обрадовались, ничего не понимая, за что нам такая милость. Под шпагатом, стягивающим газеты, был конверт, в нем сообщалось, чтобы мы были осторожнее с оружием и особенно с сигнальными ракетами. Оказывается, мы двое суток были под прицелом эвенкийских охотников, пока им не сообщили, что это наш геологический отряд. Накануне мы отмечали день рождения одного из наших товарищей и в его честь салютовали разноцветными сигнальными ракетами. Несколько охотников из расположенного с десяток километров от нас стойбища первый раз увидели разноцветные всполохи от ракет. Они поспешили сообщить в сельсовет, что «на Огонер-Юряхе появился американ и кидал в небо огненные палки». Мы посмеялись от души и накинулись на свежие для нас газеты.
   Главной, ошарашивающей новостью было сообщение об июньском пленуме. Отмечалось, что «ожесточённое сопротивление осуществлению ленинского курса, намеченного XX съездом партии, пыталась оказать фракционная антипартийная группа, в которую входили Молотов, Маленков, Каганович, Ворошилов, Булганин, Первухин, Сабуров и примкнувший к ним Шепилов». Участники группы, за редким исключением, были старыми соратниками Сталина. Недавно прошедший XX съезд КПСС, разделил страну (как и наш отряд) на противников и сторонников культа личности Сталина. Возник бурный и эмоциональный спор. Как это верные партийцы Молотов, Ворошилов могли стать фракционистами и антипартийцами? Дескать, это опять «происки врагов народа», очередная партийная чистка и т. д. Старшие товарищи, в том числе Марат Ильич, попросили всех утихомириться и стали разъяснять суть решений этого пленума. Эти и другие «партийцы», опасаясь после смерти Сталина прихода к власти Берии, объявили его английским шпионом и «врагом народа» и расстреляли по принятым тогда канонам. Теперь же Никита (первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущёв), также опасаясь потерять захваченную им власть, убирает возможных конкурентов, уменьшая их влияние в подковёрной кремлёвской борьбе. Я, еще не привыкший сомневаться в силе печатного слова советских газет, сильно задумался и удивился простоте и вероятной правдивости объяснения.
   Спустя пару недель, сплавляясь по Колыме, мы были потрясены увиденным. В одном из склонов её обрывистых берегов, размытом водой, чередовались ряды человеческих скелетов: ряд черепов сменялся рядом ног. Эта жуть долго зримо стояла в нашей памяти. Я отчетливо понял высказывание, что «колымская трасса лежит на костях политзаключенных». Несколько лет в экспедициях с геологами не сделали меня диссидентом, но заставили повзрослеть, самому размышлять обо всем увиденном и узнанном и относиться критически ко многому услышанному или прочитанному.
   Нам предстояло выполнить с десяток увязочных контрольных маршрутов, по пути пополнить запасы продуктов, взяв их на промежуточном лабазе, заготовленном весной, и возвращаться на базу для завершения камеральных работ. На шестой день мы подходили к лабазу. За пару километров до него мы увидели вокруг извилистые ярко-зеленые полосы, удивились и не могли понять, что бы это могло быть. Начиналась осень и вокруг вся растительность была преимущественно пожухлой. Подойдя к лабазу, мы обнаружили, что он был полностью разрушен медведем. Зелёные полосы оказались проросшим овсом. Медведю, вероятно, случайно порвавшему мешок с овсом, вероятно, понравилось, как он золотистой струёй высыпался из дыры, и тот стал его таскать вокруг лабаза, так же он поступил со вторым мешком. Посеянный таким образом овес за лето пророс, образовав зелёные полосы.
   Все остальные продукты были практически уничтожены, консервные банки погрызены – по сравнению с решетом в них было на порядок больше дыр. Пачки с индийским чаем разорваны и перемешаны с землей, разодран мешок с мукой, которая была развеяна по округе. Оставшаяся в мешке мука покрылась цементной коркой. Все крупы и макароны после вероятного нашествия мышей и сусликов, следы сытного пребывания которых встречались на каждом сантиметре земли, представляли собой невероятное крошево. Найдя чудом уцелевшие три банки тушёнки и две пачки галет, мы, сколько смогли, собрали чай и сели горестно подсчитывать наши запасы на оставшиеся пять – шесть дней работы. Итог был неутешительным: еды хватит максимум на три дня.
   Когда с продуктами возникает проблема, как по какому-то злому року срабатывает закон подлости – еще недавно бывший в изобилии подножный корм куда-то исчезает. Встречавшиеся до этого почти каждый день олени, глухари, куропатки и рябчики как будто тут никогда и не водились. Из-за прошедших в верховьях дождей реки и ручьи разлились, вода стала мутной, и рыба перестала клевать. Тянувшиеся на много километров ягодники с прекрасной голубикой превратились в жалкие единичные кустики с полувысохшими редкими ягодками. Дело было к вечеру, делать было нечего.
   Оставшуюся работу распределили на три дня, после чего за следующие три дня должны были дойти до базы. Работу вместе с оставшимися продуктами благополучно закончили в намеченный срок. Предстоящий путь на базу в сорок пять километров разбили поровну на три участка. Вечером собрали остатки муки, испекли пресные лепёшки и разделили их по три штуки на брата. Каждый был волен поступать с ними в меру своего голода. Одну лепёшку я тут же заныкал, сказав, что заберусь на склад на базе и буду кайфовать, намазав ее сливочным маслом и сгущенкой. Это вызвало ухмылки на лицах некоторых участников дележа последнего пропитания. Другую – еще теплую, тут же съел. Третью ел небольшими кусочками весь второй день перехода вперемежку с редко встречающимися ягодами голубики. Было вкусно, но очень мало. В первый день мы с очень большим трудом продвинулись на шесть километров. В самом начале путь нам преградил так называемый «карандашник» – заросли лиственницы немногим толще карандаша, но стоящие очень плотной стеной. Человек с трудом может продраться через такие заросли, а уж навьюченные лошади, имеющие с вьюками более полутора метров в ширину, вообще встают намертво. Продвигались буквально из-под топора, рубили просеку, сменяясь в течение восьми часов по двое. Ставить палатки сил не было, есть из-за усталости не хотелось, да и ничего не было.
   Неизвестность предстоящего дня не позволяла забыться крепким сном. Однако проснулись и поднялись все довольно бодрыми. На нашу радость лошади нашли ночью траву – как следует наелись и выглядели бодрее нас. Через некоторое время лиственничные заросли стали редеть и пропали совсем. Твердая дорога по высоким речным террасам один раз затормозилась небольшим болотом, из которого пришлось около часа извлекать увязших лошадей и перетаскивать их вьюки на сухое место. В общем, мы с успехом преодолели в этот день около двадцати километров. Усталые, но довольные мы попили сильно разбавленного несладкого чая и улеглись спать. Последний участок пути на следующий день мы пролетели, как ласточки, еле успевая за лошадями по отличной галечно-песчаной дороге по берегам рек и речушек.
   Придя на базу, я прямиком направился на склад, уселся на мешок с сухофруктами и принялся уминать свою лепешку с маслом и сгущённым молоком, заедая сухими абрикосами и грушами из мешка подо мной. Ну разве это не счастье?! Проверить мальчишескую волю и воплотить в действительность хоть и небольшую, но мечту мне удалось.
   Мимо проходил Марат Ильич, улыбнувшись при виде моего блаженства, он спросил: «Ну что, Всемилостивый, доволен?» На мое удивление он, образованнейший и знавший Коран татарин, объяснил, что моя фамилия происходит от одного из имен Аллаха «Аль-Латып» – Всемилостивый. Он рассказал, что это означает. Среди людей есть те, кто, видя бесчисленные блага и осознав цель своего сотворения, всей своей жизнью стремятся к служению Аллаху и исполнению Его предписаний, вознесению благодарности за дарованную жизнь, но есть и такие, что выказывают невежественную неблагодарность и горделиво отворачиваются от Его знамений. Но Аллах проявляет ко всем людям своё имя «Аль-Латып». Неверующие также пользуются всеми явными и тайными благами, будь то воздух, вдыхаемый ими, или вода, без которой жизнь невозможна.
   Аллах наделяет имуществом, красивыми жилищами и детьми для продолжения их рода и верующих, и неверных. Он дарует всем пропитание, здоровье, силу и красоту. Это и есть проявление одного из имен Всевышнего Аллаха – «Аль-Латып», то есть Всемилостивый. Тот, кто упорно отрицает знамения Аллаха и отворачивается от веры в Господа, тоже может пользоваться благами Всевышнего, но лишь в мирской жизни. А это уже проявление другого имени Аллаха – «Аль-Латиф», означающего «Милосердный». Тогда я, увлечённый поглощением вкусностей, мало что понял и запомнил, но, повзрослев, заглянул в Коран – это была лишь маленькая выдержка из него.
   Мы с техником-геологом Аликом Валеевым должны были на лошадях вернуться на берег Колымы, чтобы отправить меня на попутном катере в ближайший посёлок вверх или вниз по течению этой реки. Через неделю наступал сентябрь, надо было идти в школу. Отряд оставался работать до конца сентября. Я за это необыкновенное лето окреп не только физически, я научился жить в тайге, горах и тундре, переносить жару, холод, голод и невыносимый полуторамесячный гнёт комаров. Но главное, меня легко и доступно научили, тому, как надо жить без конфликтов и в удовольствии в очень ограниченном кругу ранее неизвестных мне людей, понимать и принимать их слабые и сильные стороны, ни в чем не полагаться на идеологическую пропаганду и агитацию. Я тогда еще не мог в полной мере понять и оценить значимость этой науки, как и предположить, что вся моя будущая жизнь станет почти непрерывной экспедицией.
//-- * * * --//
   Снова май. Геологи готовятся к очередным экспедициям. В школу вновь пришло письмо из Геологического управления с просьбой направить Юрия Латыпова и Льва Епифанова, ранее показавших себя с хорошей стороны в непростых условиях геолого-поисковых экспедиций, в одну из полевых партий. Мы втайне надеялись еще раз сходить в поле, но такого подарка не ожидали. Лёвка, твердо решивший стать геологом, прыгал от радости. Я, все еще мечтавший о дальних морских походах, был готов с удовольствием попутешествовать по новым местам. На этот раз нам со Львом предстояло вместе работать на Чукотке в районе хребта Рарыткин. В отличие от двух предыдущих экспедиций, когда нашей основной обязанностью было обеспечение бытовых условий экспедиции, теперь, всё ещё оставаясь маршрутными рабочими, мы, получив геологические молотки, должны были ходить в маршрут с геологами. Помогать им в обработке разрезов, поисках окаменелостей флоры и фауны и выполнять коллекторскую работу. Партия наша состояла из десяти человек:
   – Костылев Евгений Николаевич – начальник партии. С ним можно жить, но, хлебом не корми, любит побухтеть;
   – Терентьев Емельян Леонтьевич – старший геолог. Человек дела;
   – Астахов Григорий Кузьмич – старший геолог. Немного нерешительный, но свое дело знает туго. Пропал без вести;
   – Александр Хабибуллин – техник-геолог. Погиб в маршруте;
   – Яша Удовенко – маршрутный рабочий. Погиб в маршруте;
   – Лев – друг до гроба;
   – Шариф – закоренелый полевик;
   – Санька и Валентин – комсомольцы, приехавшие осваивать Чукотку и сразу попавшие к черту в пекло. Хорошие, неунывающие парни;
   – Я – ведущий этот дневник;
   – Тимур – отличный пес, но немного глуховатый. Воротник – очень крупный беспородный щенок, не собака, а недоразумение, приносящее своими выходками всему отряду неудобства и массу удовольствий.
   9 июня. Два дня мы не могли вылететь из Магадана из-за большого количества снаряжения, в первую очередь отправляли пассажиров. Три дня торчали в аэропорту Анадыря по причине нелетной погоды. И вот, наконец, под вечер прилетели в небольшой чукотский поселок Танюрер. Все дела отложили на завтра.
   10 июня. С утра разделили груз, часть его отправится на вертолете, на будущую базу, другая – пойдет со мной на лодке для сопровождения лошадей. Получили информацию, что Терентьев и Лёва застряли в Анадыре и будут здесь не ранее чем через три – четыре дня. Я расконсервировал подвесной мотор и обкатал его на лодке вверх по Танюреру. По пути добыл первых уток на ужин.
   14 июня. Погода испортилась, подул штормовой ветер, сверху сыпались то дождь, то снег. Утром я пошел на речку за водой, а пока нес воду в кастрюльке, мокрые руки успели обветриться. Ближе к вечеру кожа стала трескаться с ощутимой болью. И снова помогла мама. Всякий раз при моих сборах она подсовывала мне в рюкзак, с моей точки зрения, какую-нибудь «дрянь». Я не хотел брать эти вещи, но она ухитрялась незаметно положить их. Вот и в этот раз я не хотел брать крем для рук, зато после того, как я помазал им руки, боль утихла. Погода нелетная. Как бы мне не просидеть здесь в ожидании прилета товарищей вместо трёх дней неделю.
   19 июня. Никто не летит. Походил с ружьишком по тундре. Облазил все болота, но все-таки убил… полтора десятка комаров, которые уже упорно начинают напоминать о себе. Многие покушались на мою кровь, но были раздавлены в неравном бою.
   24 июня. Ура!!! Наконец-то все прилетели. Привезли хорошую большую лодку, поставили на нее мотор, все проверили и обкатали. Завтра курс на базу. Шариф и комсомольцы получили лошадей и будут идти параллельно с нами.
   25 июня. Речники предложили нам не гнать лошадей, а в обмен на небольшое количество спирта перевезти их на барже. На Чукотке до начала навигации в магазинах из жидкостей в бутылках остается только растительное масло. Алкоголь в это время становится дороже золота и является самой желанной и устойчивой валютой. Лошадей грузили с двух ночи до шести утра. После отплытия пришлось перетаскивать часть груза с носа баржи на корму – при сильном встречном ветре и поднявшейся волне баржа стала зарываться носом в воду. Чертовски устали. За сутки кое-как удалось вздремнуть с полчасика.
   26 июня. Плывем, под баржей тихо журчит вода. Временами мимо проносятся дикие утки. Отличная погода. Курс на базу. Вечером причалили к какому-то брошенному бараку. Поужинали свежиной из утятины, приняли по пятьдесят капель, сварили чайку. Лева достал баян, не сговариваясь, запели:

     И мелькают города и страны,
     Параллели и меридианы,
     Но таких еще маршрутов нету,
     По которым нам бродить по свету…
     Потому, что мы народ бродячий
     Потому, что нам нельзя иначе,
     Потому, что нам нельзя без песен,
     Потому, что мир без песен тесен.

   30 июня. Астахов в маршруте. Вернутся они только четвертого-пятого июля. Мы же прибыли на базу, вечером устроили баню. Отметили прибытие. Все были сильно утомлены, и «граммушка» оказала своё действие. Пели песни до четырех утра.
   2 июля. Часть народа отправилась добывать гусей и уток. Остальные занялись лошадьми, оборудованием базы, подготовкой снаряжения к маршрутам.
   4 июля. Все ушли забрасывать продукты и снаряжение на промежуточную подбазу, которая расположится в 50 километрах к юго-востоку, на южной оконечности хребта Рарыткин. Я остался караулить лагерь от медведей и ждать возвращения группы Астахова. Впоследствии один из их группы должен был остаться на базе, а мы – догонять ушедший сегодня отряд. Я рассортировал все снаряжение и продукты на складе, соорудил из остатков бочки и камней печку для приготовления пищи на улице, но на третий день никаких дел не нашлось. Я стал ходить на рыбалку и добывать куропаток на ужин.
   10 июля. Что-то мне тревожно. Группа Астахова сильно задерживается. За два дня буквально проглотил книгу Майкла Сейерса и Альберта Канна «Тайная война против Советской России». В книге раскрывается «большой заговор» международной реакции против Советской России и СССР на протяжении 28 лет от первых дней Октября до Второй мировой войны. Когда прочитаешь эту книгу, сознанье наполняется гордостью за нашу великую Родину, которая одна, без всякой помощи, вышла чистой, неосквернённой, победителем из всех этих грязных интриг и агрессий. Это были мои юношеские впечатления и эмоции советского комсомольца, много лет позже я узнал, что некоторые факты там были подтасованы или передернуты.
   ЧП – приехал Емельян Леонтьевич с подбазы и привез страшную весть. При выполнении маршрутного задания пропал без вести Григорий Кузьмич и трагически погибли Хабибуллин и Яша. Подробности не установлены. Завтра мы на моторной лодке отправляемся до ближайшей фактории, сообщить о случившемся в Магадан и Анадырь.
   11 июля. Двенадцать часов добирались до фактории. Весь день лил дождь, промокли и продрогли, но все же добрались. Отбили депешу. Ждем ответа.
   12 июля. Получили ответ. Комиссия вылетает 13-го. Мы должны жечь костры на правом берегу в устье реки Первой Тополевой. На полном ходу жмем на базу.
   14 июля. До двух часов дня жёг костер, который не угасал ни на секунду. Ночью густо выпал снег, и я всю ночь «сёк такого дубаря», что зуб на зуб не попадал (вспоминать страшно). И это в середине июля! На мне были свитер, лыжный костюм и телогрейка. Чукотка, одним словом. Следственная комиссия и пограничники начали свое расследование.
   18 июля. Улетела следственная комиссия. По её заключениям Астахов с группой возвращались из маршрута на резиновой лодке по полноводной бурной весенней реке. Лодка по какой-то причине перевернулась, Григорий Кузьмич стал тонуть. Ребята его тянули за полевую сумку, ремень сумки порвался, и Астахова унесло течением. Ребята с этой печальной вестью шли на базу. Дул сильный ветер, температура держалась около нуля градусов. Уставшие, они легли отдохнуть и перекурить. В этом положении их трупы нашли пограничники в восьмистах метрах от базы. Возле них валялись разбросанные подмоченные папиросы «Север». Они пытались найти сухую папироску. В такую погоду категорически нельзя ложиться в тундре без костра или какого-либо укрытия. Наступает переохлаждение организма, человек засыпает и умирает.
   20 июля. Первый маршрут проходил по руслу Первой Тополевой. По её крутым берегам выходили на поверхность горные породы – обнажения. Наша задача описать эти обнажения и постараться найти в них окаменевшие флору или фауну. Мы с Лёвкой дорвались и колотили окаменелости два часа, не отрываясь. Потом замаркировали и упаковали собранные образцы. Наступило время обеда. Лев поймал несколько хариусов. Мы насадили их на тополевые прутья, слегка присыпав солью, и поставили перед костром, заварили чайку. Маршрут удался на славу.
   25 июля Мы с Львом все больше вникаем в геологическую суть маршрутов и соответствующие необходимые задачи. Сегодня нам поручили самостоятельный маршрут на высоту 1621 метр, где необходимо взять образцы вулканической породы, по которым впоследствии возможно определение времени образования этого горного массива. Подъем, работа на водоразделе и спуск заняли четыре часа. Пока мы догнали Евгения Николаевича и Емельяна Леонтьевича, которые были в маршруте и обрабатывали обнажения в долине, прошло еще некоторое время. Желудки окончательно опустели. Ну что значат три галетки и кружка чая для молодых растущих организмов?! После окончания маршрута я резко вырвался вперед и пришел минут на пятнадцать раньше других, что окончательно подорвало мои силы. Только две миски наваристого супа смогли утолить мой голод. Захотелось залезть в спальный мешок. Остальные по приходу, так же намотавшись за день, последовали моему примеру. Проснулись только в десять часов утра.
   30 июля. Маршрут высоко в горах хребта Рарыткин. Практически голый водораздел, покрытый мхом ягелем. Он высох под палящим солнцем и приятно похрустывает под ногами, разрушаясь от давления бездушного кирзового сапога. Вдруг до нас донесся орлиный клёкот, высоко в прозрачном воздухе планировала, кружась, пара белохвостых орланов. Они легко узнаются по двухметровому размаху крыльев с характерными маховыми перьями. Кажется, что они обозревают с высоты свои родные места или выбирают место куда присесть, чтобы отдохнуть. Неожиданно они стремительно набрасываются друг на друга, пускают в ход свои могучие клювы, страшные в своей разрушительной силе огромные когти и падают камнем вниз. Почти касаясь вершин деревьев у основания гор, они расцепились и снова кругами стали подниматься в высоту.
   2 августа. Мы с Леонтьевичем сидели у основания небольшой сопки, склоны которой покрыты каменной осыпью и редкими кривыми деревцами. Он делал записи в полевой дневник, я резал лейкопластырь на длинной рукоятке геологического молотка, чтобы сделать этикетки, которыми маркируются собранные образцы. Слышим, как со склона потихоньку скатываются камни. Потом они все чаще начинают скатываться с левой от нас стороны. Мы, увлеченные делом, молча передвигаемся на полметра, слегка приподняв зады. Осыпь продолжает сыпаться справа, мы опять двигаемся, каменная осыпь переходит налево. Тут мы включаемся и понимаем, что это какая-то необыкновенная осыпь. Задрав головы вверх, мы удивляемся и оторопеваем, метрах в пятидесяти от нас медведь сбрасывает камни и любуется, как они катятся вниз и влекут за собой шлейф более мелких камней. В этот день при нас оказался только револьвер-наган, из которого такого зверя можно только поранить и обозлить. Нам оставалось только отойти в кусты и наблюдать за этим развлечением. Катание камней продолжалось минут десять. Камни необходимого размера кончились. Ниже медведя, метрах в пяти, стояла глыба полтора-два метра в поперечнике, рядом с ней росла небольшая кривая березка. Он, пыхтя и сопя, неторопливо спустился и попытался столкнуть эту глыбу. Мы тоже очень любим толкать глыбы со склона, называется это «тихая радость». Глыба со страшным грохотом летит вниз, сокрушая все на своем пути, а взрослые дяди и тети молча и радостно за этим наблюдают.

   Пара орланов

   Проделав такие кульбиты три раза, они разлетелись, оставив нас в догадках, что же они не поделили.
   Камень медведю не поддавался. Говорят, что медведи способны думать. Мы тут же поняли, что могут, но не очень. Медведь сообразил, что нужно упереться в березу и столкнуть камень вниз. Разумный медведь уперся бы спиной в березу, а лапами стал бы толкать эту булыгу. Этот же упирается спиной в камень, лапами в березу. Раздался раздирающий душу рев. Медведь наперегонки с глыбой полетел вниз, получая от нее знатные тумаки. Мы пригнулись и почти не дышали. Внизу мишка упал на спину, громко рявкнул, перевернулся на ноги и пулей понесся вдоль сопки. Сколько времени мы хохотали до слез, историей не установлено.

   …тихая радость…

   6 августа. Полевая жизнь идет своим размеренным ходом. Маршруты, переходы, дневки, ночёвки. Сегодня были обнажения с интересными вулканическими породами. Наши старшие товарищи, видя, что я, в отличие ото Льва, сам не лезу с геологическими вопросами, но легко все усваиваю, потихоньку и ненавязчиво нагружают мои мозги новыми геологическими понятиями и терминами. Сегодня я увидел и узнал, что такое базальт, диабаз и фельзолипарит.
   7 августа. Нам предстоял длинный переход в новый район работ. Утро началось с того, что наша полевая партия пополнилась еще одним существом. Появился маленький жеребенок, которому дали кличку «Турон», в честь ручья, у которого он родился. Через несколько часов после своего появления на свет, он выдержал пятнадцатикилометровый переход с перевалом. Вдохновлённые его примером мы почти не заметили этот переход, хотя шли мокрые до нитки под непрекращающимся дождем. Добыли семь куропаток, одну из них стащил Воротник, но все равно будет отличный ужин.
   10 августа. 8 августа мы с Санькой отправились на лошадях на базу, чтобы отвезти собранные образцы и пополнить наш продуктовый запас. Выехали сразу после полудня, а приехали на базу лишь к часу ночи, оставив позади около сорока километров. Двенадцать часов в седле, если не считать одну короткую остановку, чтобы вскипятить и попить чайку. Всю дорогу моросил дождь. Одежда, еще не успевшая просохнуть после предыдущего перехода, промокла окончательно. Но когда идешь на базу, всех этих тягот почти не замечаешь. Как приятно приехать в стационарную палатку, где тебя ждут, натопят печку и баню! В тепле и в скромном полупоходном уюте там, где есть кровать и постель, и можно переодеться во все сухое, чувствуешь себя как дома. До трех часов ночи обменивались новостями.
   На следующий день мы должны к одиннадцати часам вернуться в район работ. В геологии существует правило: уходя в различные походы и маршруты, необходимо четко обозначить контрольный срок возвращения. Через сутки после этого срока прекращаются все работы, и принимаются меры для поиска не вернувшихся в установленный срок людей.
   С базы мы вышли в восемь часов. Три-четыре часа у нас было в запасе, этого более чем достаточно для однодневного перехода на лошадях по знакомой обратной дороге. Мы спокойно ехали, покачиваясь в седлах в такт лошадиным шагам, я пытался насвистывать начало 1-го концерта для фортепиано с оркестром Чайковского. Где-то около обеда при пересечении небольшой болотистой речушки задние ноги моей лошади глубоко провалились. Она резкими рывками стала вырываться из жидкой грязи, я еле удерживался в неудобном артиллерийском седле. Еще один мощный рывок – и лошадь, подминая меня, упала на спину. Она попыталась подняться, отрывая несколько раз спину от земли, долбя меня каждый раз всей своей массой и металлическими крючьями седла. Я еле успевал переводить дыхание от ударов, услышал какой-то хруст и потерял сознание. Санька, ехавший впереди меня метрах в двадцати, услышав громкое чавканье грязи, вернулся. Вытащил меня, потом коня. За это время я очухался, грудь неимоверно болела, я не мог подняться. Осмотрелись. Вся левая половина груди была синяя.
   – Разгружайся, садись на коня и скачи в лагерь, – с придыханием произнес я.
   – Я тебя не оставлю на ночь, медведи кругом бродят. Сейчас сооружу носилки, и поедем вместе.
   Через пару часов носилки были приторочены к седлу моей лошади, но поднять меня и положить на них не удалось. Санька стал мастерить лестницу. Превозмогая невероятную боль, я с горем пополам лёг на приготовленное ложе. Потревоженные, как потом оказалось, одно поломанное и другое треснувшее, ребра, дали о себе знать. Я не пролежал и десяти минут как чуть не потерял сознание. Решили переждать некоторое время и дать мне спокойно отлежаться. Только к обеду следующего дня я смог, кусая губы, подняться. Стал потихоньку шагать, ощущая при этом мелькание искр и какую-то синеву в глазах. Захотел есть, значит, не помру. Съеденные куропатка и малосольный хариус (Санька не терял времени, пока я бездействовал) повысили мою сопротивляемость боли и решимость начать двигаться. Сначала я шел с помощью импровизированного костыля миллиметровыми шажками, потом замучился вконец и выбросил его. Я не знаю, что и в какой кулак я собрал, но заставил-таки себя идти почти нормальным шагом.
   Через двадцать шесть часов после контрольного времени мы к всеобщей радости появились в лагере. Утром вместо нижней моей губы все увидели кровавое месиво с запекшейся за ночь бурой коркой. При обследовании в Магадане мне объяснили, что сознание я потерял от мощного удара в область сердца, и если бы Санька меня сразу не потревожил, перетаскивая на сухое место, сердце, скорее всего, остановилось бы и не начало колотится снова. Оказывается, я был в первый и далеко не в последний раз на волосок от старухи с косой.
   11 августа. По случаю нашего прибытия решили устроить выходной. Мне приказали отлёживаться и наградили банкой сгущенки. Ребята во главе с Емельяном Леонтьевичем развили бурную деятельность: напекли хлеба, наладили из мешков и тонких жердей целую фабрику по копчению рыбы и куропаток, соорудили и натопили баньку. Мы же привезли с базы горячительных капель и разных вкусностей. Вечером после бани все избавились от «загара». Обновленные и помолодевшие после удаления полубород и щетин сели за ломившийся от яств стол. Маршрут на реке Горной обещал быть удачным.
   29 августа. Около полумесяца работали в бассейне реки Горной и ее притоков, по два – три дня на каждом разрезе. Почти повсеместно была хорошая обнаженность. Во многих слоях терригенных и морских осадков содержались остатки хорошо сохранившихся фауны и флоры. Несколько раз находили выходы на поверхность каменного угля. Необходимо было их детально описать, всесторонне измерить и собрать достаточное количество образцов разновидностей угля, поэтому в такие дни задерживались на разрезах допоздна. За работой почти не заметили, как началась чукотская осень. Лиственничные леса покрылись охряно-желтой окраской, полярная береза зарделась кроваво-красными маленькими ажурными листочками, ярко-голубые ягоды голубики пробивались через округлые зеленовато-желтые листочки. Куропатки стали сбиваться в огромные стаи. Шелудиво-неряшливые, линяющие летом северные олени покрылись лоснящимся на солнце прекрасным мехом.

   Началась чукотская осень

   3–5 сентября. В школу мы уже опоздали. Нужно было время, чтобы свернуть базу, к тому же до ближайшего поселка Краскино можно было добраться за два дня. Только оттуда можно было попасть на какой-нибудь транспорт. 14 часов 15 минут. База эвакуирована. Отсалютовали тремя залпами из всех стволов в память о погибших товарищах.
   Распрощались с базой и двинулись на Краскино. Прибыли на место, перетащили две с половиной тонны груза. Половина первого ночи. Валентин бросает клич: «Навались!» Устраивают нам с Лёвкой проводы. Завтра закончится наш очередной, а для меня, как я тогда полагал, последний полевой сезон. Последняя в этом сезоне ночь у костра в палатке и спальном мешке. Поднимаем кружки за отъезжающих и успешное окончание сезона. В четвертом часу расходимся по спальным мешкам.
   7 сентября. Последние напутствия отъезжающим. Салют из всех стволов. В 10:00 отшвартовываемся от бухты, которой дали название «Удачная». Мы стояли с Лёвкой на корме и непроизвольно, не сговариваясь, запели: «Если б вы могли, вы понять могли, как без стаи трудно оставаться…». Стояли, пока палатки не скрылись из вида. В этот момент как-то особенно остро чувствовалось, как нас сблизила, сроднила гибель наших товарищей, а к горлу подступил какой-то неловкий комок. В восемь вечера прибыли в Анадырь – как раз к отходу катера на Комбинат, где находится аэропорт. Здесь не было ни гостиницы, ни буфета, поэтому устроились на ночь на скамейках.
   9—11 сентября. Совсем испортилась погода, и мы ждем ее в аэропорту. Тоска зеленая.
   12 сентября. То же самое.
   14 сентября. С утра опять дождь, и улететь шансов мало. Аэродром пообещали открыть после обеда. В 14 часов прилетел первый борт-разведчик, и сразу установилась хорошая погода. Вылетели в 15 часов. Прилетели в Марково и узнали, что Магадан закрыт по погодным условиям, придется ночевать в Сеймчане. Ну Сеймчан – это не анадырская дыра, там все известно и знакомо. Завтра вылетаем в 7 часов.
   15 сентября. Магадан закрыт до 11 часов. Откладывают до 15 часов, обещая открыть в 17 часов. Выруливаем на старт, начало разгона и стоп машина. Магадан опять закрылся на 40 минут. Наконец-то вылетаем и в 19:40 благополучно приземляемся в аэропорту Магадана. За нами приземляются еще с десяток самолетов, набирается очень много пассажиров. Автобусов не хватает, ждем дополнительных автобусов. В одиннадцатом часу ночи прибываем домой. Нам, конечно, очень рады, хоть и устали ждать и волноваться. Пять – десять минут бурная встреча. У слабого пола выступают слезы радости, и нас оставляют в покое. Моемся и засыпаем мертвецким сном.
   На следующий день идем в школу. На доске объявлений висит приказ: «Учеников 10 «А» класса Латыпова Ю.Я. и Епифанова Л.Н. считать отчисленными по техническим причинам». Оказывается, учительница русского языка и литературы встала в позу:
   – Я их предупреждала, что если они не вернутся в августе из своей дурацкой экспедиции на переэкзаменовку, то я их в десятый класс не переведу. А они, не только наплевали на это, но еще и опоздали на полмесяца.
   Мы ничего не стали доказывать и объяснять про обстоятельства, возникшие в экспедиции, и причины опоздания и молча согласились посещать девятый класс еще раз. Так закончился, как оказалось, совсем не последний сезон нашей службы на ниве геологии. В мае следующего года я снова уехал на Чукотку, а Лёвка – в Якутию.
   Я окончил школу и не стал никуда подавать документы, так как мне предстояло поступление в Высшее военно-морское училище им. адмирала Макарова во Владивостоке. В это училище меня собирался направить Магаданский военный комиссариат. Разнарядка из училища на этот год не пришла, и меня призвали отдавать долг Родине, который я исправно исполнил, отслужив день в день три года в Ракетных войсках стратегического назначения. Находясь на боевых ракетных стрельбах в далеких приволжских степях, мне не удалось поехать в Петродворецкое училище подводного плавания, в которое меня собиралось отправить командование полка, где я служил. Однако, отслужив год, я понял, что армия с ее духом и системой жить по команде и шагать в общем строю оказалась не по мне.

Глава III
Возвращаемся мы – просто некуда деться…?!

   Вернувшись в Магадан, я недолго раздумывал о том, куда мне податься на работу. Мы учились в очень хорошей экспериментальной школе, где кроме наук нас научили успешно трудиться и дали азы многих профессий. Я окончил школу, имея специальности кино-радиомеханика, токаря, шлифовальщика и автомеханика. Идти на завод или шоферить меня почему-то совсем не прельщало. Мои привязанность и способность к кинопрокату и страсть к путешествиям были известны еще до армии. В армии это многократно умножилось, я отвечал за обеспечение кинофильмами и их демонстрацию в нашем полку и окрестных частях всего гарнизона. Службу закончил на офицерской должности – заведующего Домом офицеров. Зная это, Обком профсоюза вкупе с военкоматом предложили мне работать заведующим «Красной ярангой». Так назывался небольшой коллектив пропагандистов, который в просветительских целях должен был ездить по отдаленным северным районам с показом кинофильмов, передвижной библиотекой и культурной программой. Главным козырем была по тем временам просто бешеная зарплата, а вторым несомненным соблазном – путешествия по необъятным просторам, правда, в основном по Заполярью. Даже не знаю почему, но я не принял это, казалось бы, соблазнительное предложение. То ли еще не отошёл от этой «киношной» работы, все-таки надоевшей мне в армии, а в целом, наверное, геологический дух и натура путешественника уже намертво сидели во мне, только я это еще не вполне осознавал…
   В последние три школьных года все лето, а иногда сильно прихватив и осень (из-за чего в девятый класс пришлось ходить два раза), мы с приятелями-одноклассниками проводили в геологических экспедициях – в горах, колымской тайге или чукотской тундре. Мы познали удовлетворение от порой нелегкого, но интересного труда. Многому научились: ходить с геологами в маршруты, управляться с лошадьми и их вьючным снаряжением, резиновыми лодками и плотами на сплаве по северным неприветливым рекам, печь настоящий хлеб в любых походных условиях и всему тому, без чего в экспедиционной жизни можно запросто сгинуть. Как-то, не вполне осознавая, заразились романтикой этой походной жизни, подспудно познали самые основы геологических изысканий и их методы. Мы с большим энтузиазмом каждое лето отправлялись в новые места, нам не чужда была радость хоть и небольших открытий. Мы узнали цену друзьям и тяжелую горечь потери своих товарищей и коллег иногда в трагических экспедиционных условиях.
   Я пошел в свое Геологическое управление, с которым были связаны мои предармейские годы. Была свободна только ставка ученика шлифовальщика. Я был шлифовальщиком по металлу, а нужен был шлифовальщик геологических пород. Так я стал учеником шлифовальщика второй раз. В общем, моё учение длилось всего около двух месяцев, и меня перевели на самостоятельную работу в Палеонтолого-стратиграфическую партию Центральной комплексной тематической экспедиции (ЦКТЭ). Все подразделения в Северо-Восточном геологическом управлении были разбиты на экспедиции и партии. По существу это было не обычное геологическое подразделение, а производственная научно-исследовательская лаборатория при геологическом управлении.
   В коллективе этой экспедиции трудились не просто геологи, а с высоким уровнем профессиональной подготовки творчески одаренные люди, прекрасные специалисты, у каждого из которых кроме общих геологических обязанностей был свой конкретный интерес к исследованию той или иной геологической, палеонтологической или стратиграфической проблемы. Они с готовностью и добросердечием без желания поучать делились своими знаниями и умениями с более молодыми и менее опытными коллегами. Они имели уже собственные взгляды, как бы этому не пытались противостоять тогдашние партийные демагоги, не только на геологию, но и на общество, жизнь и на мир в целом, С некоторыми из них я бывал в экспедициях в школьные годы, и мы имели далеко не шапочное знакомство, проверенное в полевых условиях, когда, следуя Высоцкому, чтобы действительно узнать человека: «парня в горы возьми, рискни».
//-- * * * --//
   Через три месяца я самостоятельно стал изготавливать палеонтологические шлифы и полировать срезы ископаемых раковин и скелетов окаменевших кораллов. Обычный палеонтологический шлиф имеет размеры 2х2 см. Чтобы исследовать более крупный объект, необходимо изготовить из него большое количество шлифов. Однажды ко мне подошел Борис Владимирович Преображенский, специалист по изучению колониальных кораллов, и поинтересовался, смог бы я сделать шлиф большего размера, ну хотя бы 3х4 см. Я сделал. Постепенно мы с ним доэкспериментировались до изготовления шлифов 9х12 см. Прошло немногим более полугода. Меня попросил зайти наш шеф Евгений Александрович Николаев. Он сказал, что наслышан об успехах, которые я делал в те времена, когда ходил школьником в экспедиции. Похвалил за удивительные палеонтологические шлифы и спросил:
   – Не хотите ли вы делать шлифы одиночных кораллов для себя, чтобы потом их изучать и определять. Геологи-производственники крайне нуждаются в определениях останков этих животных.
   Немного подумав, я ответил:
   – Я имею смутное понятие об этих кораллах и тем более о том, как их изучать.
   – Борис Владимирович научит Вас и снабдит для начала необходимой литературой.
   – Можно, я поговорю сначала с ним?
   – Конечно, можно. Посмотрите нашу коллекцию одиночных кораллов, или ругоз.
   Этот разговор стал отправным пунктом к моей будущей геологической жизни, а кораллы стали затем и своеобразным однозначным вектором в совершенно тогда не предвиденной мною научной деятельности.
   Почему я практически без колебаний согласился заняться изучением и определением древнейших одиночных кораллов, так называемых ругоз? Я понимал, хотя еще и не до конца, важность данных о распределении в пространстве и времени ископаемых животных и растений для геологов-практиков: съемщиков и поисковиков, стратиграфов и геологоразведчиков. Они позволяли понять пути и закономерности формирования массивов горных пород и как истории развития Земли, и как источников угля, нефти и других полезных ископаемых. Данных об идентификации этих кораллов было очень мало, и они приходили от ученых из центральных или сибирских регионов России весьма отрывисто и почти всегда запоздало. Поле для моей будущей палеонтологической деятельности было обширнейшим.
   Ругозы содержались во всех морских палеозойских породах, которые были широко распространены по всему северо-востоку Советского Союза. Потребность в их определении была чрезвычайная. Но все это я узнал спустя годы. Тогда же работа шлифовальщика меня, в общем, устраивала, не тяготила и была по-своему интересна. Я что-то чувствовал и понимал в глубинно внутреннем содержании «камней» – так снисходительно ласково называли геологи яшмы, опалы, халцедоны и другие поделочные и полудрагоценные породы. Ко мне часто приходили геологи и палеонтологи за советами как лучше сделать срез и отполировать тот или другой красивый камень, чтобы он лучше заиграл богатством своих красок и граней. В большинстве случаев мне это хорошо удавалось, и после окончательной доводки образца и выявления его художественных особенностей все оставались довольными. Мне было неведомо, что, связавшись с этими кораллами, я потеряю беззаботную жизнь простого рабочего в геологии, что мне предстоит немалый труд перелопатить горы палеонтологической и специальной литературы и обязательно нужно поступить заочно не в техникум, а в институт. Я и не подозревал, что занятие кораллами, сначала больше по долгу и обязанностям техника-геолога палеонтолого-стратиграфической партии, перерастет в, видимо, заложенный во мне родителями и матушкой-природой исследовательский интерес и станет делом всей жизни.
   Первое поле, не как случайные экспедиции в школьные годы, а как обязательная работа сотрудника ЦКТЭ СВГУ, было кратким и необычным. Во-первых, мы отправились в экспедицию лишь во второй половине июня, когда у массы геологов сезон был в разгаре. К тому же работать нам предстояло недалеко от одного из поселков в чукотском Заполярье. Во-вторых, выдалось необыкновенно теплое лето и, наконец, у нас были в основном короткие маршруты. Отряд наш состоял из начальника отряда – геолога, двух техников-геологов и меня (маршрутного рабочего), никому из нас не было и 30 лет. В Беринговском местные геологи уговорили нас взять с собой для закалки характера шестнадцатилетнего паренька Аркашку. Командовать и делить все, что случится с нами, должна была обаятельная, задорная и в меру хулиганистая Тамара Преображенская.

   Несколько страниц из полевого дневника:
   Чукотка встретила нас обилием полярного июньского солнца. Оно было здесь везде, и лило свои щедрые благодатные лучи, заполняя все видимое пространство почти круглые сутки. Тундра уже щеголяла своим очень скупым, но в то же время редким по красоте и удивительно своеобразным нарядом. Каждый кустик, каждый цветок и травинка подчеркивали, что тут, чтобы не только быть красивым, но просто выжить, нужно цепляться и бороться за это. Все пространство покрылось ковром мелких белых и розовых соцветий, цветущих брусники и шикши. Несколько портили это благоденствие болотца с ржавой водой и вездесущие комары. Через пару дней и здесь, и в Беринговском, куда нам надо лететь, установилась нелётная погода, и нам ничего не оставалось, как ждать ее у моря. Туман, извечный враг авиации, сложил свое оружие. Нам подали борт, чтобы грузить снаряжение. Короткий полет и вот мы в Беринговском, поселке рыбаков и шахтеров Чукотки. Здесь нам предстояло закупить продукты и договориться с владельцами гусеничных вездеходов о заброске отряда в район работ. В общем, обеспечить все условия для предстоящей плодотворной полевой работы.
   Уже наступил июль, а мы томимся в ожидании попутного транспорта, каждый день наведываясь в различные учреждения и организации. И вот после почти двухнедельного вынужденного безделья случился аврал. В полвосьмого вечера мы сидели в столовой экспедиции в ожидании показа на экране какой-то очередной мути, а спустя час с четвертью носились как угорелые, собираясь на вездеходе ехать в район работ. Ближе к часу ночи мы приблизились к речке Алькатваам, в долине которой планировали стать базовым лагерем.
   Ну, вот мы и в «поле». Невысокая речная терраса, обдуваемая всеми ветрами и с видимостью до горизонта на все стороны света. Стоят две палатки на каркасах, сооружена печка для выпечки хлеба. Поднята мачта с флагом с изображенными на нём палаткой и молотком на фоне аммонита (ископаемого головоногого моллюска). Внизу течет и побулькивает безымянный ручей-говорун, который отныне будет называться «Таборный». По берегам ручья сформированы многолетние наледи, которые будут естественным холодильником для наших продуктов и возможно добытой в будущем дичи. Тут же в нескольких шагах коренные выходы песчаников и алевролитов, которые нам предстоит изучать. Ну и, в добавление ко всему, солнце будет светить круглые сутки.
   Но, увы, это не сегодня. Тундра нас встретила неприветливо, без особой радости и я бы сказал даже враждебно. Хлестал холодный дождь, сопровождаемый резкими порывами ветра. Одежда стала промокать, под ногами образовалось месиво из глины. Надо во что бы то ни стало ставить палатку. Мы дружно взялись за подготовку территории к разбивке базы и приготовление чего-нибудь съестного. Природа сдалась под нашими выдержкой и упрямством. Ветер ослабел, но стал устойчивей, разгоняя черные тучи, дождь прекратился, а перед самым отходом ко сну, когда мы расположились у костра, нас осчастливил огромный, ослепительно оранжево-золотой диск заходящего солнца.
   Начали ходить в маршруты. Погода, как бы извиняясь за прошедшее, грела нас ласковым солнышком и даже комариков тундра упрятала в свое лоно. Все благоприятствовало для работы, но самой работы было мало. В первом посещённом ручье почти не было обнажений, необходимых нам песчаников. В другом ручье почти все обнажения были еще под снегом, а в открытом выходе коренных пород песчаники и алевритовые сланцы были так перемяты и перекручены, что с трудом удалось замерить их залегание и простирание. Мы упорно колотили каждый подходящий кусок породы и все-таки собрали немного фауны.
   Аркаша немного навел порядок на базе и приготовил ужин. Первый маршрутный день прошел, по общему мнению, нормально. Ну а ужин, с салатом из дикого лука и жареной мальмой, был очень хороший. Проводим почти все время в маршрутах. Пытаемся добиться ясности в нагромождениях песчаников и аргиллитов. Стало больше обнажений, освободившихся из-под снега. Появились так необходимые нам ископаемые моллюски и фораминиферы, причем довольно хорошей сохранности. В одном из ручьёв нашли коренные выходы пород, где можно было точно определить их угол залегания и азимут простирания. В общем, полевая жизнь и наши изыскания входят в привычное русло.
   Наша рутинная работа по описыванию обнажений и добыванию ископаемой фауны, наконец-то завершилась удачей. Сегодня нашли раковины Иноцерамусов, так называемых руководящих моллюсков, которые хорошо характеризуют время, когда они жили и захоронились в этих морских отложениях. Кроме того, в терригенных отложениях нам удалось найти хорошие отпечатки растений. Все вместе это позволит достаточно точно охарактеризовать геологические отложения исследуемого района. Погода тоже благоприятствовала нам. Ярко светило и согревало солнце, дул ветерок и сгонял комаров. Мы воспользовались таким подарком и подставили свои абсолютно белые, соперничающие со снегом тела под лучи заполярного солнца. Живности настоящей современной нам пока не попадалось, и поэтому запасы нашей тушёнки таяли, как туман при безоблачном небе. Поэтому мы решили удлинить время маршрута и добыть подножного корма. Хариусы как будто ждали наших оводов, нацепленных на крючки удочек. Невдалеке суетились на берегу с десяток бекасов. Я был с ружьем, некоторым из них не повезло. Когда возвращались из маршрута, на меня налетела пара уток.
   За ужином с дарами природы решили, что есть повод и настало время «обмыть» успешное начало сезона и базу.
   Изучаем новые обнажения, выколачиваем отпечатки ракушек и растений. Геологи размышляют и на обнажениях, и вечером в палатке им удаётся усмотреть закономерности и условия формирования пород на сломе мезозойской эры.
   Так постепенно они докапываются до той древней хронологии, когда в непостижимо далекие времена на современной территории восточной Чукотки происходили гигантские катаклизмы и сформировалась граница меловой и третичной систем. Вот её мы и должны найти и описать.

   Одно из интересных обнажений

   Я внимательно слушаю рассуждения и дискуссии геологов и набираюсь ума-разума. Вроде бы у нас все получается.
   Туман, нависший с вечера над вершинами сопок громадными кусками ваты, утром рваными клочьями устремился в долину, грозя сорвать предстоящий маршрут. Но все его запасы, хранящиеся по ту сторону сопок, нещадно расплавляло яркое солнце. Сначала в маршруте было прохладно, но к обеду уже можно было загорать. Однако в целом день был не совсем удачным. Досадно было потерять нож в дурацкой беготне за евражками, да и к тому же утром я раскромсал сапог топором. Аркашка развел беспорядок на базе, получил взбучку и пустил слезу. Ужин пришлось готовить самим. Бывает и так.
   Запас некоторых продуктов и особенно тушёнки заметно сокращался. Мы с начальницей отряда решили сходить в специализированный маршрут к скалистым морским берегам, где расположились птичьи базары. Вооружённые мелкокалиберной винтовкой и двумя удочками отправились на промысел дичи и рыбы. На птичьем базаре много сотен кайр плотно сидят на выступах скал и надо только выбрать, которую из них добывать. А поскольку выстрел мелкашки почти не слышен в птичьем гаме, то они спокойно оставались на месте, лишь удивленно склонив голову в сторону внезапно упавшей соседки. Тамара выбирала птичек, которые ей казались более упитанными, а я делал своё чёрное дело, обеспечив каждого члена отряда тушкой кайры. Потом мы поднялись на холмы, изрытые норами кроликов, и там продолжили наш смертоносный поход. На подходе к базе наловили хариусов и гольцов. Рюкзаки наши пополнились и заметно потяжелели. Встречены мы были плясками и радостными воплями. Так, вероятно, встречали соплеменников, охотников и собирателей, наши доисторические предки. Каши и консервированные борщи давно приелись и всем надоели. Тушёные с черносливом и черемшой кайры просто таяли во рту, особенно сдобренные «оказавшейся в кустах» бутылкой портвейна.
   Погода неожиданно решила испортиться. Северо-западный пронизывающий до костей ветер нёс с лагуны с резким запахом птичьих базаров рваные клочья промозглого тумана, и вообще брр-р-р… А нам в этот день предстоял самый протяжённый рекогносцировочный маршрут более 20 километров с большим количеством обнажений, в которых надо наискать фауну и флору. Возвращаться пришлось уже почти в сумерки, преодолевая 5–7 километров и несколько подъёмов и спусков с сопки на сопку в темпе военного марш-броска. Хорошо вымотались, неся за спиной рюкзаки, набитые образцами. Однако Аркашка нас тепло встретил и приготовил отличный ужин. Пропустив для снятия напряжения по несколько капель спирта и отлично поужинав, мы с великим удовольствием позабирались в свои спальные мешки. Пускай гудит ветер, пускай гремит гром, пускай гудят за палаткой комары, а на улице мгла и серость, а нам в палатке очень хорошо под потрескивание свечей и тихо льющиеся мелодии из переносного приемника. Это и есть непреходящая прелесть нашей беспокойной полевой жизни. Мы так живем – костёр, палатка, вечерний чай в кругу друзей: «Потому, что мы народ бродячий. Потому, что нам нельзя иначе».
   Отдых, баня, стирка, подготовка к переброске базы в систему реки Угольная.
   Накануне я чем-то сильно отравился. Меня выворачивало наизнанку, непреодолимая резь в желудке гнала под каждый кустик, а хотелось лежать пластом, но надо было перебазироваться – пришел вездеход. Каждый из участников отряда старался не давать мне напрягаться, они чуть не в драку пытались унести тяжелые вьюки и ящики. Это невозможно было не оценить и ни понять, как мы спаяны и ответственны друг за друга и за наше общее дело. Переброска прошла благополучно. Пока ехали, я отлежался и оклемался. На новом месте попил очень крепкого чая и колготился по устройству новой базы наравне со всеми.
   Наши изыскания проходят традиционно. Описываем геологические разрезы, колотим фауну и флору. Все больше и больше загружаемся образцами. Погода нам благоприятствует. Собирающиеся дожди обходят нас стороной, и только тяжелые чёрные тучи то с одной, то с другой стороны омрачают горизонт. Дни становятся короче, и чукотское солнце, удаляясь с каждым днем на более продолжительную ночь, согревает меньше и меньше. Однако две прошедшие недели можно считать летом, и оно было жарким. Прошел месяц, как мы уехали из Магадана, если не считать вынужденного безделья в Беринговском, то все идёт хорошо. Мы вошли в экспедиционную жизнь и работу, как это должно быть, и по праву можем слушать передачу «Для тех, кто в поле». Если не будет непредвиденных обстоятельств, то выполним своё дело точно и в срок.
   А обстоятельство, хоть и не планетарного масштаба, но весьма неприятное, подкралось неожиданно. Утром в палатке стал сильно ощущаться запах дыма. Мы выскочили наружу. Тундра полыхала огнем, приближаясь к нашим палаткам. Какие-то оболтусы из поселка подожгли ягель, а он вспыхивает как порох, распространяя пламя во все стороны. Местные власти не реагировали, и нам пришлось действовать на свой страх и риск. Кроме телогреек у нас не имелось никаких средств для тушения пожара. Мы стали ими сбивать пламя. Недалеко проходили пионеры, они были в походе. Это достойное племя советских ребят, не раздумывая бросилось нам на помощь. Но ветер был сильней и коварней. Огненный вал и густые клубы дыма упорно приближались к палаткам. И тут я вспомнил о встречном пале, способе тушения пожара, где-то прочитанном ранее. Надо поджечь полосу навстречу наступающему огню. Между двумя стенами пламени возникает давление, которое их стремительно сближает. Встречный пал сжигает все на своем пути, лишая основной пожар необходимой ему пищи. Они встречаются, громко хлопнув сожженным воздухом, и затухают. Немного отдохнув и смыв с себя слои копоти и пепла, мы все-таки отправились в маршрут и немного усталые, но счастливые к вечеру вернулись на базу.
   В общем-то, наша экспедиция подходила к своему завершению. Осталось выполнить несколько увязочных маршрутов, чтобы скорректировать всю выявленную картину распространения меловых и третичных отложений, изученных во всех маршрутах. Тем более что становилось все холодней, и в маршрут надо было отправляться в основательно прожжённых телогрейках. Полевой сезон заканчивался. Мы были молоды, полны сил, в меру задорны и игривы, никакой маршрут не мог нас сильно утомить.
   В этот сезон, не считая борьбы в тундре с огнем, у нас была лишь одна почти экстремальная ситуация, когда мы несколько дней работали на побережье под птичьими базарами. Внезапно налетевший шторм поднял сильную волну, и наши палатки стало смывать, нам пришлось под проливным дождем и морскими брызгами срочно эвакуироваться почти по отвесным скалам на добрую сотню метров вверх. Тамара поскользнулась, сорвалась и чуть не улетела вниз – падение остановил зацепившийся за скальный выступ рюкзак. С помощью двух веревок я вытащил ее наверх, совершенно не повреждённую и на удивление спокойную. Её задор и почти никогда не унывающее настроение восприняли это происшествие как должное и весьма вероятное в экспедиционной жизни. Большую часть сезона стояла отличная погода. На удивление почти не было комаров. Мы даже иногда загорали. Черный тюль, который должен был использоваться для накомарников, нашёл другое очень достойное применение. Мы стояли лагерем рядом с большой наледью. Наши симпатичные девушки с не менее симпатичными фигурами, накрывшись практически прозрачным тюлем, дефилировали по наледи, как по подиуму, демонстрируя набор купальников. Мы со своими «Зенитами» и «ФЭДами» (были такие фотоаппараты) изображали прессу. Конец сезона совпал с ходом на нерест лососей: икра ложками, паштет из печени, уха – только из голов – блаженство для животов, да и души, наверное. В завершение всего мы в ожидании самолета в Магадан неделю «отдыхали», попивая шампанское, закусывая прекрасной вяленой красной рыбой. Когда мы загорелые и в меру упитанные появились в Управлении, то часто слышали: «Вы на Чукотке были или на курорте?». Нужно честно признаться, что недельный отдых оставил нас почти без зарплаты. «Отдыхали» мы на отрядные деньги, а рассчитываться пришлось своими, кровно заработанными.
//-- * * * --//
   Через год я стал понемногу разбираться в морфологии и структуре скелетных элементов теперь уже «моих» кораллов. Меня перевели на должность старшего маршрутного рабочего IV разряда и назначили в Чегитуньский полевой отряд, который должен был работать на крайнем северо-востоке Чукотки. Никто из техников-геологов не соглашался ехать в этот район, расположенный в месте, где на карте пересекается линия границы Полярного круга с береговой линией Чукотского моря. Там, по слухам, невозможно было наладить устойчивую радиосвязь и нормальную выпечку хлеба из-за отсутствия в тундре дров. Я запросил для обеспечения связи нашего отряда с «большой землей» одну из новейших радиостанций Р-105, с которой был накоротке знаком в армии, и согласился ехать в эту экспедицию.
   Наш доблестный отряд возглавляла умная и волевая женщина Майя Маркусовна Орадовская. В состав отряда входили геолог Юра Оноприенко, рабочий Сергей и совсем еще зеленый восьмиклассник Вовка, которого мы взяли в поселке Беринговский по просьбе местных геологов. После двухнедельного мытарства по чукотским аэропортам и небольшим поселкам мы наконец-то оказались в почти первозданной чукотской тундре. Часть снаряжения и нас с Оноприенко забросили первым рейсом. Летчики, пока мы выгружались, тревожно поглядывая на небо в перистых облаках с западной стороны, изрекли: «Похоже, мы сегодня больше не прилетим». Стояла чудесная погода, мы удивились, а они нам сообщили, что через пару часов начнется сильная чукотская метель. Позже, спустя годы, увидев с утра на западе перистые облака, я предупреждал других и сам был готов к тому, что почти всегда уже к обеду погода должна резко сломаться. Мы едва успели поставить палатку и накрыть груз тентом, как началось почти что светопреставление. Сшибающий с ног ветер нес мелкие колючие снежинки, которые буквально пронизывали палатку насквозь. Мы лежали в спальных мешках, которые понемногу засыпало снегом. Казалось, что наше несчастное брезентовое укрытие сорвет вместе с нами и унесет куда-нибудь на Аляску. Буйство это продолжалось двое суток. Когда мы выбрались из своего напрочь засыпанного снегом убежища, смотреть на ослепительно белое пространство без защитных очков было невозможно. Мы разгребли снег, достали очки, лыжи и ружья и отправились знакомиться с окрестностями. Ужинали зайчатиной. На следующий день самолет на лыжах привез остальных членов отряда и все снаряжение.
   Через несколько дней снег растаял, весна была в разгаре. Повсюду расстилался пестрый ковер весенней растительности. Среди преобладающей зелени выделялись ярко-жёлтые пятна ягеля. Ажурные вечнозелёные веточки шикши были густо усеяны мелкими розоватыми соцветиями. Не меньше розового цвета было в распространённых почти повсюду зарослях голубики. Над зеленью брусничных листьев с гроздьями прошлогодних ярко-красных ягод поднимались бесчисленные колокольчики белых цветочков. Дополнял все это буйство не стихающий ни на минуту гам птичьих базаров, неподалеку от которых был разбит наш палаточный лагерь. Наша задача была описать породы, из которых состояли береговые обнажения, и найти как можно больше остатков флоры и фауны, от которых зависело определение возраста этих пород. Со сроками формирования этих пород связывалась их угленосность, что определяло перспективу развития северо-востока Чукотки.
   Я собрал радиомачту. Соорудил антенну «направленный луч» на четыре стороны света. Вечером была устойчивая связь с любым из назначенных мне для связи корреспондентов. В поселке Чегитунь, откуда мы забрасывались на нашу будущую базу, я узнал, что в нескольких километрах от нас вверх по течению должны быть заброшенные остатки строений геологов-разведчиков. На таких базах остается, как правило, масса всякого «барахла». Мы отправились с надутой резиновой лодкой вверх по течению. Мои ожидания оправдались, мы загрузили под завязку лодку и вернулись на свою стоянку, которую должны были в кратчайшее время превратить в жилище на предстоящие три месяца. Через два дня мы поставили палатки для жилья и работы на жёсткие каркасы, оборудовали хлебную печку из металлической бочки и запаслись дровами из нескольких кубометров привезенных досок и небольших брёвен. Все ожидаемые и неожиданные бытовые проблемы были решены.
   Стоял полярный день, солнце едва касалось горизонта и отправлялось в новый дневной путь. В пылу строительства и благоустройства палаточного лагеря, как потом оказалось, мы потеряли целые сутки. Работали трое суток, а отметили лишь двое.

   Поиски ископаемых кораллов

   Нам предстояло описать последовательность напластования пород вдоль морского берега и разобраться с найденными в них ископаемыми остатками различных растений и животных. Затем, предварительно обработав полученный материал, подняться вверх по течению реки, найти аналогичные речные обнажения, также их обработать с указанием сходств или различий.
   Во время маршрутов на морском побережье вдоль птичьих базаров у нас была маленькая проблемка. Сверху постоянно летели камушки различных размеров. Они могли легко пробить голову. Приходилось весь день находиться в шахтерских черных касках, которые к концу дня становились белыми от птичьего помета. Зато не было проблем с яйцами и утиным мясом. Позже, когда мы поднялись по реке и ушли в тундру, возникла некоторая озабоченность с добычей мяса: там были куропатки и зайцы, но у них были выводки крошечных детей, добывать можно было только петухов. Вместо ружья я стал брать в маршрут карабин для возможной добычи более крупной дичи.
   На Чукотке существовало неписаное правило: если олени встречались в количестве не более трех голов, то геологам разрешалось их отстреливать по мере надобности. Такое маленькое стадо, если не прибьется к большему, будет уничтожено волками. В один из очередных дней мы только-только начали маршрут и поднимались вверх по крутому глубоко врезанному ручью. Метрах в трёхстах навстречу неторопливо выхаживал северный олень. Стадо в несколько тысяч голов паслось не более чем в километре от наших палаток. Стрелять лучше было бы, чтобы не услышали пастухи, лишь не выпуская оленя из ручья. Майю Маркусовну я попросил остаться на высоком крутом берегу, Юру – на другом берегу. Вовке дал свой геологический молоток на всякий случай, объяснив, чтобы он не боялся – северный олень не может бодаться, как корова. Сам быстро побежал вверх, чтобы обойти незаметно оленя и подгонять его потихоньку вглубь ручья. Пробежав менее сотни метров, я стал готовиться к выстрелу. Олень, заметив меня, немного убыстрил шаг и вплотную подошел к Вовке, наклонив голову. У Вовки сработал инстинкт самозащиты. Взмах тяжелого геологического молотка на почти метровой рукоятке пришелся точно в лоб оленя. А это смертельный удар для него. Именно так их забивают. Через двадцать минут шкура была снята и спрятана, мясо разделано и упаковано в рюкзаки.
   Удивлённая Майя Маркусовна сказала: «Если бы я все не видела своими глазами, ни в жизни не поверила никаким вашим рассказам». Вовке поручили отнести мясо в несколько приёмов на базу и предупредили, что поскольку теперь у нас с ужином не должно быть проблем, то из маршрута мы придем позже. В одном из обнажений мы нашли очень интересную фауну и поэтому задержались дольше, чем планировали. Но нас же ждал ужин!!! Я еще не снял рюкзак. Ко мне подошел Вовка:
   – Юрий Яковлевич, я не смог вас дождаться и уже поел.
   – Ну что ты, Вовка, все правильно. А что ты приготовил?
   – Геликотес.
   Я насторожился…
   – Покажи.
   На дне полуведерной кастрюли лежали кусочки мелко изрезанного оленьего языка, поверх бульона плавали три едва заметные капельки жира. Представив, что будет через несколько минут с Вовкой, а заодно и с нами, от встречи с голодной эмоциональной начальницей отряда, я крикнул: «Юра, отвлеки начальницу минут на десять». Затем, уже обращаясь к Вовке, скомандовал: «Печенку, сковородку и сгущенку!». На мое счастье горел костер, на нем подогревался чай. Смоченная в разбавленном молоке, слегка поджаренная печенка молодого оленя через пятнадцать минут, благоухая ароматом свежей дичи и жареного лука, стояла на столе. Спустя минуту мы хохотали, давясь не столько горячей печенкой, сколько от смеха от описания «геликотеса». Вовка где-то слышал, что язык оленя относится к деликатесам, и решил, что если и радовать нас ужином, то по-настоящему.
   Заморив червячка и нахохотавшись от воспоминаний об аналогичных курьёзах, мы решили отметить это дело, как следует, и всей компанией дружно принялись за изготовление чахохбили. На следующий день к нам на базу пришел бригадир оленеводческой бригады Айван. Мы были дружны со всеми пастухами ближайших стойбищ, они нам иногда подкидывали мясо, мы им – муку и чай. Поделились новостями, попили чаю. Айван стал жаловаться, что наступила грибная пора, олени очень любят грибы и начинают убегать из стада. Их очень трудно собрать, когда они переплывают на другой берег, так как у пастухов нет лодки. Мы заверили его, что он может иногда пользоваться нашей лодкой, если она не занята в маршруте. Поблагодарив, он подошёл к вчерашнему добытому мясу, которое разделанное на крупные части подвяливалось на вешалах, и изрек: «Однако, не мой олень – Гришкин», – и поковылял к своему стаду. Мы потеряли дар речи. Олень был действительно убит вблизи Гришкиного стада.
   Сезон был очень хорошим, ярким. Нам удалось собрать хорошую коллекцию ископаемых брахиопод (раковинные плеченогие животные) и кораллов. Она позволяла сделать однозначные заключения об условиях формирования древнего морского тепловодного бассейна на территории современной заполярной Чукотки. Определить достаточно точно время формирования отложений, в которых жили эти животные. На мне по-прежнему лежали ответственность и забота об устройстве бытовой жизни лагеря. Я должен был с помощью других маршрутных рабочих обеспечивать нас вовремя выпеченным хлебом; подготовить баню в определённые дни; подготовить оборудование и снаряжение к сплаву. Обеспечение ежедневной радиосвязи тоже лежало на мне. Однако я становился на путь палеонтолога, теперь мне было необходимо искать ископаемые кораллы, которые я стал изучать. Мне впервые удалось самостоятельно собрать коллекцию кораллов, которые до этого поступали из других геологических подразделений Чукотки и Колымы. Вскоре после возвращения меня перевели на должность младшего техника-геолога, выделили место, стол и бинокулярный микроскоп для постоянного занятия теперь уже точно моими кораллами. Поскольку я освоил шлифовальное дело, у меня не возникало потребности обращаться в шлифовальную мастерскую и ждать очереди, когда изготовят шлифы ругоз. Я стал учиться на геологоразведочном факультете Всесоюзного заочного политехнического института. Так уже, по сути, стала воплощаться в действительность моя теперь осознанная геологическая жизнь, вхождение в палеонтологию и историческую геологию, пути которой, как окажется, будут воистину неисповедимы.
//-- * * * --//
   Мы работали на востоке континентальной Чукотки. Стояло относительно жаркое очень приятное лето, но к середине августа погода стала заметно портиться. Все чаще стал дуть пронизывающий холодный ветер, небо затянуло мощными тёмно-серыми облаками, вода в вёдрах к утру покрывалась тонким ледком. Через неделю ночью всё завалило снегом, земля достаточно остыла, и было, похоже, что он уже не растает. Лошади, носившие на себе всё наше снаряжение, продукты и геологические образцы, лишились подножного корма, они были не способны копытить (добывать траву из-под снега), как это делают полудикие якутские кони. Наши кони стали худеть буквально на глазах, превращаясь в скелеты, обтянутые кожей. Овес они перестали есть на третий день. По соглашению с совхозом, в котором мы брали лошадей в аренду, мы имели право на их отстрел в случае экстремальной ситуации: невозможности вернуть из-за дальности расстояния нашего района работ или каких-то других форс-мажорных обстоятельств. За два сезона работы с этими прекрасными, послушными и мудрыми животными мы очень сильно к ним привязались, и, естественно, ни у кого не могла подняться рука, чтобы их застрелить. С другой стороны, было мучительно больно и не менее жестоко наблюдать их угасание. По плану экспедиции, разработанному и принятому еще весной, мы должны были к концу сентября подойти с работой довольно близко к совхозу, сдать там лошадей и заказать вертолет для выброски экспедиции из района, где находилась наша база.
   Теперь же мы находились почти в 250 километрах от совхоза. Это никак не меньше недели перехода при отсутствии каких-либо препятствий и случайностей в дороге. Мы со старшим техником-геологом Игорем внимательно изучили карту. Главную трудность представляли первые два дня пути по высокогорью с двумя перевалами и широкая река Майн, которая должна была появиться на четвертый – пятый день перехода. В то же время в долине этой реки может встретиться много травы для лошадей и не должно быть снега. Риск потерять лошадей в предстоящие первые три-четыре дня перехода был велик, но был и шанс вывести их к траве, дать им отъесться и пару дней отдохнуть. Оставлять их здесь – значит, обрекать на верную гибель. Свой план перегона и возможного спасения лошадей мы предложили на обсуждение всему отряду. Оно было эмоциональным, очень коротким, а его заключение – радостным и облегчительным. К вечеру всё необходимое для перегона было собрано и надёжно упаковано. Утро добавило ещё снега, но не отменило нашей решимости идти в перегон. Сообща мы собрали караван, распределив по минимуму груз на более «упитанных» и сильных лошадей, связали их в связки по четыре и под тревожные прощальные взгляды товарищей скрылись с Игорем в густо падающем снегу.
   Сначала кони шли очень трудно – они три дня до этого практически не перемещались, сгрудившись в кучку, стояли, понуро опустив головы, или лежали, подрагивая от холода. К середине дня к нашей радости немного поели овса и стали шагать более уверенно. На ночлег мы решили немного спуститься в небольшой ручей и там поискать хоть какую-нибудь траву. За пару часов нам удалось выковырять из-под снега, которого здесь было немного меньше, по небольшой охапке еще зеленой травы для каждого лошака. После травы они с большей охотой принялись за овес. Мы с Игорем ободрились и принялись готовить себе ужин. Тут нас ждала большая неожиданность, мы не смогли найти соль. Когда мы собирались, то всё упаковывали в непромокаемые пакеты, так как стояла сырая погода и предстояла переправа через реку. Особо тщательно упаковали соль и отложили её в сторонку на полке в складской палатке. Этот пакет так и остался там лежать. Рисовую кашу без соли есть было почти невозможно, даже после добавления в нее целой банки сгущенки.
   Мы чуть-чуть приуныли. У нас было четыре небольших банки говяжьей тушенки и литровая банка консервированного рассольника. Было принято решение: на завтрак банка говядины с галетами и чай, в обед чай, опять же с галетами, а на ужин… по добытой куропатке, сваренной в рассольнике. Кастрюльку с рассольником необходимо было беречь как зеницу ока и везти ее намертво упакованную на привьюке самой спокойной коняги. К обеду четвертого дня при преодолении болота почти все лошади свалились, мы их толкали, тянули веревками через плечо, но сил поднять их у нас не было. Один мерин и, что удивительно, беременная кобыла остались стоять на ногах. Мы чуть не плача от жалости и досады уселись перекурить на кочки, не зная, что предпринять. Через некоторое время кобыла медленно поковыляла к ближайшим кустам, мерин пошел за ней. Лежавшие кони тревожно заржали и стали дергаться в болотной жиже. Мы поняли, что они хотят, но не могут подняться, чтобы следовать за своими собратьями по каравану. Решение пришло неожиданно. Мы поймали мерина, привязали к его седлу по бокам широкие и прочные подпруги и стали с его помощью вытягивать из болота остальных лошадей. И это нам удалось хоть и с большим трудом. После того как и мы, и наши спасённые лошадиные силы отдышались, мы по кобыльим следам медленно пошли в кусты. Нашему удивлению не было границ! Под кобылой на неуверенных подгибающихся ножках-палочках стоял жеребенок и сосал молоко! Между кустами проступала невысокая трава. Мы решили в этот день дальше не идти и дать всем отдохнуть. Путать уставших и обессиленных лошадей не стали, да они и не ушли бы далеко от хоть хиленькой травы, но всё-таки еды. Я пошел добывать куропаток, а Игорь стал разводить костер и ставить палатку.

   Конный маршрут

   С утра пошел снег. Мы накрыли лошадей попонами, на жеребенка накинули и привязали телогрейку. За ночь он окреп и теперь резво носился вокруг всех. Где-то через пару часов перехода лошади стали нервно дергаться и ржать, все чаще оглядываясь назад. Я немного поотстал и стал прислушиваться и присматриваться. Услышать ничего не удалось, но с ветвей одной из лиственниц упал комок снега. Передернув затвор винтовки и дослав патрон в патронник, я крадучись пошел к тому месту, где упал снег, и обнаружил свежайший медвежий след. Я затих, осторожно оглядываясь по сторонам. Мёртвая в такую погоду в горах тишина нарушалась едва улавливаемым шорохом снежинок. Медведь вернулся назад по своим следам. Я перезарядил винтовку. Первым поставил патрон с разрывной пулей, затем патроны с трассирующими пулями вперемежку с разрывными. Зверь шел за нами в течение трех часов. Наши нервы и, похоже, лошадиные тоже, были если не на пределе, то сильно обострены. Я несколько раз останавливался и возвращался назад, стрелял в воздух, но из-за падающего снега и ограниченной видимости не мог подойти к медведю на выстрел, в надежде остановить это преследование. Ближе к сумеркам он отстал или свернул в сторону.
   Видимо, ему было некоторое время удобно идти по протоптанной нашим караваном тропе, а нападать на нас он, вероятно, не собирался, ибо в пределах досягаемости так ни разу и не появился. К вечеру мы благополучно спустились в широкую долину реки, в которой совсем не было снега и повсюду, как мы и надеялись, зеленели заросли различных трав и хвоща. Кони были спасены. Впереди был отдых, потом переправа через реку, а там оставалось два перехода до места назначения.
   Утром, едва высунувшись из палатки, я увидел идущего оленя. Дикое мясо можно есть без соли. К тому же было уже прохладно, и мы могли его сохранить до встречи с нашими коллегами, которые давно не ели свеженины. Я попросил Игоря подать мне винтовку. Это была известная мосинская трехлинейка – прекрасный образец всемирно известного русского оружия. Её надежность и мощь позволяли замертво валить любого зверя с первого выстрела. Я, так и не выйдя целиком из палатки, сняв затвор с предохранителя, выстрелил с упора с колена, и меня поразило, что олень упал, не шевельнувшись, мгновенно и одновременно с выстрелом. Мы умылись и пошли за оленем, чтобы поднести его ближе и разделывать. И тут стало все понятно. Все внутренности оленя лежали в трех-четырех метрах от него. Ведь после вчерашнего медвежьего преследования в патроннике осталась разрывная пуля, и она сделала свое чёрное дело.
   Мы разделали оленя, нарезали кусочки мяса, нанизав их на тополевые прутики, поставили у костра и стали вырубать из лиственницы весла для нашей небольшой резиновой лодки. Без неё мы не смогли бы переправить лошадей через довольно широкую реку. В это время раздался рокот подвесного лодочного мотора, и вскоре из-за поворота появилась лодка. Лодка с мотором могла бы стать большим подспорьем в нашем замысле переправить лошадей. На большой деревянной лодке гораздо легче затянуть лошадь в воду, чем, выгребаясь на веслах, на «резинке».
   Мы стали кричать и махать руками, призывая лодочника причалить к берегу. Он, увидев нас, резко свернул к противоположному крутому берегу, намереваясь под его прикрытием проскочить мимо. Рядом со мной лежала винтовка. Я схватил ее и, упустив из виду, чем она заряжена, стрельнул вперед лодки пару раз. Легко представить реакцию человека, когда по курсу следования его лодки сначала летит как бы вереница пуль (трассирующий след), а потом прямо перед лодкой раздается взрыв. Он немедля свернул в нашу сторону и бледный причалил к берегу. Самое удивительное, что это оказался знакомый охотник из того селения, куда мы гнали лошадей. Претензии и недоразумения по поводу его первоначального нежелания причалить к нам и из-за открытой мною стрельбы тут же со смехом были сняты. Первый вопрос был о наличии у него соли. Потом были разговоры обо всём за шашлыком и тремя бутылками портвейна «777», которые оказались в лодке у охотника. И вот тут выявилась суть беспредельности и непредсказуемости человеческих желаний. Несколько дней назад мы мечтали о бесснежной долине, в которой было бы хоть немного зеленой травы, всего лишь час назад мы желали хотя бы несколько кристалликов соли, а тут мой умиротворённый разговорами и вином напарник мечтательно произнес: «Эх, сейчас бы молодой картошечки…»
   Мы обсуждали с Рультутыгиным (фамилия охотника) как переправлять лошадей, и вдруг он увидел жеребёнка. Гениальность и простота народных решений многих проблем не перестаёт меня удивлять. Он подсказал самое простое и верное решение: надо на нашей лодке перевезти жеребенка, а к кобыле, которая обязательно последует за ним, привязать две-три лошади. Все остальные пойдут за ними. Спустя два дня мы так и сделали. Но не учли только одного – генетическую силу родственной связи ребенка и матери. Лишь выскочив из лодки на противоположном берегу, жеребенок кинулся вплавь навстречу к плывущей матери. Нам обоим пришлось молнией кидаться за ним. Он бы не справился с течением, и весь караван за ним и его матерью оказался бы снесён вниз по течению. А там, на стремнине течения, неизвестно что могло бы случиться, учитывая, что четыре коня были связаны поводьями. Из-за вынужденной сушки одежды, нам пришлось еще на день задержаться, но зато кони наконец-то наелись. Мы благополучно добрались до места, в тот же день заказали вертолет и через два дня полетели к своим коллегам для эвакуации базы в связи с неожиданным окончанием полевых работ.
   Лошади, кочующие с геологами, как правило, подчиняются в своем поведении одной самой опытной кобыле или жеребцу, если таковые есть в табуне. На ночь лошадиному предводителю и еще паре сноровистых коней спутывают передние ноги. Они могут ходить, пастись, но спутанными далеко не уйдут. Иногда путы рвутся или развязываются, тогда кони в поисках хорошей травы или, найдя какой-то свой старый след, за ночь могут уйти достаточно далеко. Опытный каюр-проводник обычно тратит на поиски лошадей не больше часа. Наш каюр Гришка утром приводил лошадей обычно через десять – пятнадцать минут. Он знал все их повадки: по откушенной травинке определял, сколько времени прошло, после того как ее откусили, а по наклону этих же травинок и по следу от копыта узнавал направление движения лошадей. Мы были абсолютно уверены в его способностях каюра-проводника. На этот раз Гришки не было до обеда. Мы поняли, что сегодня и, наверное, завтра маршрутов не будет, надо искать лошадей. Гришка вернулся к трем часам: «Однако, они ночь копытили. Ночка, однако, распуталась. Напала на старый след. Могут, однако, в Балыгычан уйти, нада искать». За два дня мы исходили всю округу. Следы обрывались в болоте или в руслах рек и ручьёв. На третий день решили, что Гришка пересечет всю долину реки сверху от стоянки, я – снизу. Мы вымотались за два предыдущих дня. Я снял ремень, на котором у меня висели нож, компас, пистолет «ТТ», и пошел вниз, неоднократно пересекая долину, чтобы подсечь последний наиболее свежий след и определить его направление.
   Часа через три я обратил внимание на полукруглую вмятину на земле, в которой медленно поднимались и расправлялись травинки. Обрадованный я наклонился, чтобы определить, в какую сторону направлена предполагаемая вогнутость от следа лошадиной подковы. Меня смутили продолговатые ямки на выпуклой стороне следа. Они походили на следы от когтей. В лицо мне пахнуло горячим звериным смрадом – в двадцати сантиметрах от моего носа выдохнул огромный медведь. Инстинктивно хлопнул руками по бокам. Пистолет и нож в палатке на стоянке… Следующая мысль – демитилфтолатом брызнуть в глаза (ядовитое антикомариное средство, попав в глаз, сразу на мгновенье ослепляет, вызывая резкую боль и обильные слезы). Подсознание выбрало единственно правильную реакцию. Прозвучал первобытный человеческий рык, я думаю, такой же, какой издавали мои предки при встрече с пещерным медведем. Медведь вытянулся во весь рост, развернулся на 180 градусов и сделал гигантский прыжок. Из него в мою сторону вылетела вонючая грязно-бурая струя – с медведем от неожиданности и страха случается «медвежья болезнь». Следующие свои действия я не помню. Оказавшись в воде, в отвернутых на всю длину голенищ болотных сапогах, вставив два пальца в рот, я оглушительно свистел. До края сапог вода не доходила около сантиметра. Медведь с сумасшедшей скоростью несся по осыпи вверх по склону сопки. Вдруг раздалось тихое «кря… кря». Прижухавшись под кустом, сидела утка крохаль с большим выводком утят. Медведь, унюхав еду, скрадывал её, ничего не видя и не слыша вокруг. Я в таком же состоянии распутывал следы. Так мы встретились нос к носу. Моему носу везет на медведей, первая его встреча вплотную с этим зверем случилась, когда мне еще не было шести лет.
   Из ступорного состояния меня вывело пофыркивание лошадей, они мирно стояли на опушке вблизи небольшой тополевой рощи в пятидесяти метрах от меня на речном острове. Никуда они не уходили, а нашли хорошую траву и два дня практически не перемещались с этой поляны. Их свежих следов не могло быть, поэтому мы и не могли их найти. Вечером я взял пустую консервную банку, привязал к ней гильзу от карабина и повесил на шею кобыле-предводительнице нашего небольшого табуна Ночке – больше лошадей до конца сезона мы не теряли. А этот охотник на уток со слабыми нервами и желудком приплёлся на следующее утро к нашей стоянке. Наш техник-геолог Игорь не знал, что это мой «знакомый друг» и не пропустил его мимо. Котлеты были необыкновенно вкусными, хотя и оказались сильно пересоленными.

Глава IV
Странные, однако, люди – геологи

   Наши изыскания велись в самом центре лесной Чукотки в районе так называемой Марковской депрессии. Вдоль рек и на несколько десятков километров от них простирались широколиственные леса из тополей, берез и ольхи – что совсем не характерно для остальной, преимущественно тундровой, Чукотки. Мы должны были идти в круговой маршрут от базы, в один из отдалённых районов наших исследований. Там встретиться с другой частью нашего отряда и совместно с ней отработать имеющиеся обнажения горных пород.
   На базе никого не оставалось, поэтому нам предстояло соорудить лабаз для сохранения продуктов и части коллекции образцов, собранных в предыдущих маршрутах, от хулиганских проделок росомах и посещения любопытных медведей. Для сооружения лабаза обычно три близко стоящие лиственницы соединяются крепкими горизонтальными стволами на высоте трех – четырех метров, на них делается настил из лиственничных же жердей. Все, что необходимо сохранить, поднимается наверх по лестнице или через блоки на веревках. Затем накрывается брезентом и утягивается верёвками, чтобы не торчало никакого лоскутка или кончика веревки, до которых крупный медведь, встав на задние лапы, мог бы дотянуться и, постепенно дергая их, стянуть все содержимое на землю. Случаи такого разрушения лабаза и практически полного уничтожения его запасов имелись в неоднократных геологических воспоминаниях. Мой помощник подавал последний мешок с мукой на лабаз, в это время раздался треск ломающегося дерева – одна из перекладин не выдержала нагрузки и лопнула. Более полутоны груза: мешки, ящики, жерди и всякая мелочь полетели вместе со мной на землю. Большая часть этого добра завалила меня, ударяла в полете и догоняла дополнительными неслабыми тумаками на земле. У меня был свернут нос, вывихнута нога и что-то сильно болело в груди. Я еле-еле смог подняться с помощью подоспевших товарищей, после того как они меня откопали. Нос и ногу удалось вернуть на места, но вставать было мучительно больно. Начальник отряда Галина Александровна Терехова сказала, что о завтрашнем походе не может быть и речи. Нужно было тратить ещё целый день на восстановление лабаза и, что более серьёзно и тревожно, я почти не мог двигаться. Через два – три дня мы должны были встретиться с нашими товарищами в условленном месте. В случае нашего непоявления через сутки после контрольного срока, им было необходимо принимать меры по нашему розыску, оповестив об этом наше Геологическое управление и ближайшие полевые отряды. Я как бы не был виноват в случившемся, но невозможность двигаться из-за моей немощи не давала мне покоя и терзала мои думы.
   Синяки стали приобретать радужную расцветку, опухоли спадать, ссадины благополучно затянулись и засохли. Сильно болела грудь, однако на вывихнутую ногу хоть и больно, но можно было ступать. На вторую ночь я потихоньку выполз на четвереньках из палатки и, опираясь на геологический молоток с длинной рукояткой, поднялся во весь рост. Боль в груди пронзила до синевы в глазах и лёгкого головокружения, я прикусил губу, но устоял (как позже показал рентген, у меня была трещина в ребре). До кухни, где был бидончик с квасом, было метров десять, и я решился на этот поход. Правда, обратно все-таки пришлось добираться на четвереньках, покрываясь потом. Утром я почувствовал некоторое облегчение. Или боль не выдержала моего упорства, или ночью был так называемый кризис и молодой здоровый организм пошел на поправку. Я заявил, что завтра можно выходить в поход. Мое предложение приняли, но в глазах моих товарищей была заметна некоторая неуверенность в его осуществлении. Идти они мне не позволили и посадили на коня, перераспределив груз, который он должен был нести, между оставшимися пятью лошадьми. До обеденного привала я ехал верхом, слегка покусывая губу от появляющейся боли в груди, и решил, что в согнутом положении и при постоянном покачивании получаю больше беспокойства для груди, вероятно, лучше идти пешком. Все стали возражать, но я сказал: «Давайте попробуем, если не получится, я опять залезу на коня». Пока приготовили еду, пообедали, а кони отдохнули, прошло несколько часов. Я старался меньше сидеть, стоял или потихоньку прохаживался. Сильной боли не возникало. Щадя меня, после обеда прошли не более трех километров. Ребро давало мне прикурить три раза, и губу я искусал основательно, но виду не показывал. Спал я как убитый, а на следующий день шёл почти наравне с моими коллегами, какая-то необъяснимая сила помогала нам всем справиться с этими неприятностями. Обычно в экспедиционных условиях мы никогда не болеем городскими болезнями, организм в экстремальных условиях мобилизует все свои возможности, физические и духовные силы. При проявлении воли и упорства он, вероятно, извлекает из каких-то своих генетических кладовых, дополнительные силы для поддержания предельно допустимых нагрузок.
   В конце июля у Игоря сильно разболелись зубы, щека распухала все больше и больше, боль становилась невыносимой. Санрейс из Марково или Анадыря не мог прилететь из-за нелётной погоды. Мы знали, что неподалеку есть эвенкийская фактория, там должен быть фельдшер. Полтора дня – туда, день, сплавляясь на лодке, – обратно, ничего не стоили по сравнению с мучениями Игоря. Мы быстро собрались в путь, пообещав вернуться на базу через три – максимум три с половиной дня. Неся лодку по очереди, несмотря на неперестающую морось, мы рано утром следующего дня благополучно добрались до фактории. На наше счастье фельдшер был на месте, к тому же у него был опыт борьбы с зубной болью и имелся необходимый набор инструментов и лекарств. Посмотрев зуб, он стал выяснять – лечить его или удалять. Игорь, не дав ему закончить, произнес слабым, но не терпящим возражений голосом: «Удалять!». Наркоз, и через несколько минут зуб с воспаленными корнями лежал на металлической тарелочке.
   Мы пообщались с аборигенами, пожаловались на отсутствие рыбы в нашем рационе. Двое их них, ковыляя на кривых ногах, удалились. Вернулись минут через десять, вытряхивая из мешка прекрасно посаженную сеть. Один из них произнес: «Однако, начальник, купи путилку». Мы все поняли. Они нашли продавщицу, мы купили им две бутылки водки, и они, радостно шумя, мгновенно удалились. В лавке стоял прекрасный португальский портвейн, к великой радости продавщицы мы купили весь его запас – шесть бутылок. Он стоял уже больше года, и никто из рыбаков на него даже глаз не поднимал. Вдобавок там оказались хорошие конфеты, которые тоже перекочевали в наши рюкзаки. Уже хмельные рыбаки объяснили нам, в каком месте лучше поставить сети.
   Дождь продолжал накрапывать, но мы загрузились в лодку и поплыли. На ночь мы поставили сети, улов был великолепный. Испекли в листьях на костре небольшого таймешонка и рано утром вновь тронулись в путь. Дул сильный ветер, грести хоть и по течению было тяжело. Резиновая лодка, выступая из воды, сильно парусила. Гребцу было жарко, при этом сидящий без движения напарник через полчаса начинал дрожать от холода. Мы менялись, но напарник на другом конце лодки все быстрее и сильнее замерзал. Я предложил одному из нас грести, а второму короткими перебежками идти по берегу. Стали немного согреваться, но заметнее уставать.
   Во второй половине дня зашуршали редкие снежинки. Мы, вконец вымотанные и промокшие, решили немного отдохнуть в лесном затишье на берегу. Вот они сладостные минуты в жизни путешественника! Представьте себе: вы с рюкзаком за плечами пробираетесь по горам или непроходимой тайге. Под неперестающим дождем, холодным ветром, пронизывающим тело, вам нужно идти и идти – этого требуют обстоятельства. И вот наконец-то после трудного пути вы, едва не падая от усталости, добираетесь до приюта.
   В лесу тишина, под пышными кронами лиственниц почти сухо. Собрав остатки сил, вы разжигаете костер, чтобы высушить одежду, надеясь вскоре попить горячего чайку. Какое блаженство, но как коварны эти минуты. С какой радостью вы сворачиваетесь в комочек возле огня, прикрывая расслабленное тело полами полумокрой телогрейки, и потихоньку засыпаете… А в следующий миг вам уже ничего не будет казаться, полностью выключаются нервы, слух… В этом царстве Морфея никаких сновидений … Ни холоду, ни грозовым разрядам не разбудить вас. Такой вот неодолимый сон свалил Игоря и готов был свалить меня. И вдруг, будто видение, передо мною воскресла около десяти лет назад пережитая трагедия… Я, как воочию, увидел берег реки Первой Тополевой в отрогах хребта Рарыткина на Чукотке, два трупа моих товарищей в тундре в выбеленных солнцем брезентовых штормовках. Еще несколько секунд напряжения и ко мне стала возвращаться память, несвязными отрывками проплывали печальные события тех лет. Я понял, что мы засыпаем от переохлаждения, а этот сон – неминуемая смерть, которая настигла тогда наших коллег. Я заставил себя встать, затоптать костер и буквально пинками выгнать Игоря из леса на пронизывающий ветер и моросящий дождь. Он тоже все понял – нашу трагическую чукотскую историю знали все геологи Колымы и Чукотки.
   Около получаса мы строгали ножами мокрые бревна, накрывшись телогрейками, пока не настрогали стружек из сухой середины деревьев. За добыванием огня согрелись, но, тем не менее, подожгли огромный речной завал из бревен и кустов. Он горел часа три-четыре, мы высохли, окончательно согрелись и сварили уху в котелке для чая. Огонь настолько прогрел речную гальку, что она не намокала под висящей сплошной стеной моросью. Мы натянули палатку, настелили веток и улеглись на ароматную теплую подстилку.
   Сказались физическая усталость и, вероятно, стресс, связанный с опасным засыпанием в лесу. Мы отключились почти мгновенно и проспали шестнадцать часов, пропустив контрольное время своего возвращения. Свернув лодку, загрузили рюкзаки – они с учетом купленного, сетей и улова стали почти неподъёмными. Определили по карте свое местоположение и решили напрямую пешком идти на базу. Рюкзаки с каждым шагом становились все тяжелее. Сначала мы отдыхали через сорок – сорок пять минут, потом – через полчаса. Когда появилась в пределах видимости база, мы уже могли проходить лишь по сто – сто пятьдесят метров и останавливались, оперевшись рюкзаком на пень или поваленное дерево. Сняв их, мы не смогли бы их надеть, сев, мы бы уже не поднялись. Народ на базе, увидевший наше «чудачество» стал строить догадки, что мы такое придумали. Пройдя еще метров триста, мы бессильные завалились. Бывалые путешественники все поняли и кинулись к нам, рюкзаки они вдвоем еле отрывали от земли:
   – Да, как же вы шли?
   – Мы не шли – мы стремились, – наш ответ был встречен дружным хохотом. Мы поняли – всё в порядке, мы дома!

   Мы не шли – мы стремились

   Мы с Борисом Преображенским описывали очередное обнажение на водоразделе одного из отрогов хребта Черского. Стояла хорошая погода. На высоте около двух тысяч метров комаров не было. Вдруг послышался негромкий шум осыпающихся камней. Склоны гор были покрыты крупным курумником. (Курумник – скопления глыб, возникающие обычно в горах в результате интенсивного физического выветривания, сыпучими сланцами и известняками). На водораздел поднималось небольшое стадо диких северных оленей – они обычно выходят на большие наледи или поднимаются высоко в горы, спасаясь от гнуса.
   Мы вторую неделю были без мяса: уходя на весь день в маршрут, брали с собой лишь хлеб и банку круто сваренной сгущёнки, которую в таком твердом состоянии спокойно растягивали на два-три дня. Я взял карабин, прицелился в поднимающегося «быка». Когда мушка совместилась с его грудью, в горах прогремел выстрел, олень свалился как подкошенный, остальные стремглав унеслись вниз по склону. Дописав, новые данные в свои полевые книжки, мы пошли к оленю, чтобы разделать его и вернуться с неожиданным подарком на стоянку. Слегка надрезав шкуру на задних ногах, чтобы удобнее было тащить тушу, мы потянули ее на более ровную площадку. Ножи торчали у нас в сапогах лезвиями вверх. Мой нож, всегда острый как бритва, высунулся из голенища и при очередном шаге вонзился на три четверти своей убийственной длины в икроножную мышцу Бориса. Приглушенный короткий, но резкий возглас: «Б…!» Он лежит. Из раны хлещет кровь. Я все бросил, порвал рубаху, разрезал и стянул сапог. Ужасающий разрез ноги! Кровища! Перетянул ногу, все замотал, приложив чистый носовой платок. Кровь остановилась. Раненый подрагивал – ему было больно и хреново. Я собрал все возможные кустики и сложил рядом с ним, развернул его так, чтобы ноги были чуть выше головы. Положил рядом карабин, спички и флягу с водой. Борис к этому времени успокоился. Краски прилили к побледневшему было лицу, потеря крови была минимальной. «Держись, не волнуйся. Я скоро вернусь с лошадьми», – ободряю товарища. Я еще не представлял, насколько мне будет трудно поднять лошадей по курумнику. Я бегом побежал на стоянку, расположенную в шести километрах внизу в долине реки. Когда я, запыхавшись, влетел на стоянку, на меня почти никто не обратил внимания. Все были увлечены выяснением отношений между подвыпившими рабочими.
   «Все прекратить! Чаю и приготовить двух коней, шеф серьезно ранен», – выпалил я и лег, прикрыв глаза. Когда, отдышавшись, я поднялся, разборка близилась к кульминации: у одного дерущегося был нож, у другого – хорошая сучковатая дубина. Удар сапогом в основание кисти обладателю ножа и резкий хук под его челюсть. Второму – в пах ногой, он согнулся и получил удар с размаху обеими ладошками по спине. Мне пригодились уроки основ боевой рукопашной самообороны, некогда данные отцом-погранцом. Ошарашенные зрители, глядя на поверженных «бойцов», поняли, что дополнительных объяснений не будет, а следующая очередь за ними. Через пять минут лошади стояли оседланные, а мне несли чай. Я кратко объяснил обстановку, показал место на карте, где в случае чего нас искать, приказал запрячь еще пару лошадей и по возвращении геологов из маршрута идти к нам через три – четыре часа. По долине я очень быстро доскакал до гор, то рысью, то, переводя лошадей в галоп. Первый километр подъёма, на протяжении которого еще была растительность, мы преодолели полурысью. Лошади стали взмокать: и я понял, если не остановлюсь, могу их загнать. Своего состояния я не ощущал, наверху был мой раненый друг, и больше в данный момент для меня ничего не существовало. Лошади отдышались, остыли, начали щипать хиленькую траву. Мы стали подниматься напрямую вверх по склону, который становился круче и круче. Лошади смогли теперь подниматься только змейкой. Первый же курумник задвигался подо мной и копытами передовой кобылы, глыбы и камни устремились вниз, угрожая сломать ноги второй лошади. Она забеспокоилась и рванулась вбок, остановил её повод, привязанный к первой лошади.
   Потревоженный курумник с нарастающей скоростью потек вниз, грозя увлечь нас за собой. Выхватив нож, я успел перерезать повод, и лошади выскочили из смертельно опасного курумника, таща меня за собой. От напряжения я взмок. Следующие курумники мы по возможности обходили или я переводил лошадей без связки поодиночке. Когда мы поднялись, мокрые и тяжело дышащие, к тому месту, где я оставил своего шефа, то увидели, что наш раненый сидит и пьет чай у затухающего костра. Мы немного отдохнули, отдышались, Борис Владимирович почти самостоятельно забрался в седло, и мы, избегая риска сломать ноги или шеи, стали спускаться вниз, по водораздельному более длинному и безопасному склону. В лагере, сдав раненого Юре Оноприенко, я от переживаний и усталости вырубился напрочь до утра. Ребята, сварив кровохлёбку – сильнейшее кровеостанавливающее средство и антисептик, ничтоже сумняшеся зашили рану через край, как зашивают дырку на одежде. Тем не менее, через пять дней шеф чекилял как ни в чем не бывало на выструганном костыле. Утром он давал нам указания и советы, как качественно и с наименьшими затратами выполнить ближайшие маршруты. Через неделю мы свернули лагерь и перекочевали на другое место.
   Очередные полевые исследования приближались к завершению, и нам с Борисом предстояло сходить в увязочные маршруты, чтобы сопоставить данные геологов трех отрядов, которые выполняли геологическую съёмку. Стояла хорошая солнечная осенняя погода, поэтому мы взяли с собой только легкий бязевый полог, резиновые матрасы, на всякий случай кусок портяночного сукна, легкий котелок из двухлитровой консервной банки и запас продуктов на три дня. Большинство выходов пород можно было хорошо проследить на водоразделах. Мы наметили начальную и конечную точки нашего похода. В последней точке должны были встретиться все отряды, туда же нужно было прийти всем остальным участникам экспедиции с лошадьми, чтобы выполнить необходимые исследования в оставшихся маршрутах по пути на базу. Нам удавалось довольно споро выполнять наш маршрут по водоразделам, практически знакомым по составу и строению, к тому же свободным от какой-либо растительности. Вода была у нас с собой, её запас мы пополняли из небольших ручейков на перевалах, поэтому не было необходимости спускаться в долину. Чтобы не терять каждый раз высоту, а потом снова подниматься почти на километр вверх, мы перекусывали там, где нас заставало время обеда или ужина. Ночевали там же в горах, где заставали нас сумерки.
   В последний день маршрута погода к обеду начала портиться, небо помрачнело, задул ветер. Во второй половине дня стал накрапывать дождь, который по мере нашего подъема в гору перешел сначала в редкий, а затем в густой снег. Ветер усилился, и чем выше мы поднимались, тем сильнее валил снег и дул ветер, которые вскоре превратились в настоящую пургу. Левая сторона бороды все сильнее покрывалась снегом. Мы, сопротивляясь ветру и подняв капюшоны штормовок, упорно шли вперед.
   Работу закончили, дорогу в долину, где нас ждала палатка со спальниками, мы хорошо представляли и поэтому особо не волновались. К тому же такая ситуация на Колыме и в Якутии на высоких водоразделах возникала за лето ни один раз.
   Начинали сгущаться сумерки, минимальная видимость и возможность ориентирования пропали практически совсем. Но у нас был прекрасный ориентир – не перестающий дуть ветер со снегом с левой стороны. Я время от времени соскребал снежный нарост с бороды, так как вода при его таянии всё время старалась попасть за шиворот штормовки. В один из таких моментов я обратил внимание, что очищаю от снега правую сторону лица. Я опешил: ветер не мог так резко сменить направление, он сначала должен был ослабнуть. Кликнул своего спутника, он шел впереди и сообщил ему об этом. Тот сказал, что сам стал задумываться над тем, почему стала замерзать правая, а не левая рука, в которой был молоток.
   Мы решили, что где-то минут десять – пятнадцать назад неверно свернули на развилке двух водоразделов. Нам надо было повернуть направо, чтобы начать спускаться в долину, а мы свернули налево и стали идти назад по параллельному водоразделу. Мы достали карту, она подтвердила наше предположение. Повернув назад и стараясь идти по своим следам, спустя двадцать минут дошли до необходимого нам поворота. Ещё раз, сверив карту, мы стали медленно спускаться вниз, так как уже намело достаточно много снега, и можно было легко загреметь вниз по слону. Стало совсем темно. Через полчаса мы спустились в долину, в которой было ощутимо теплее, и не так свирепствовал ветер. Зная, что скоро дойдем до палаток, мы не стали кипятить чай, отдохнули, перекурили и пошли дальше.

   Колымский июль

   Мы вошли в долину реки с зарослями кустарника, который становился все гуще и гуще по мере нашего продвижения, как мы думали, к руслу реки. В абсолютной темноте мы потеряли чувство времени и расстояния, в результате чего свернули влево немного раньше и не ведали, что шли не к реке, а вдоль нее. Мы не унывали, зная, что скоро придем на место, потихоньку переговаривались. Я вспомнил забавный случай, происшедший с альпинистами на Кавказе. Они спускались почти по отвесной стене к лагерю, их, так же как и нас, застала ночь. Наконец, они стали уставать и потеряли ориентировку, на какой высоте находятся. Они забили в скалу крючья, повесили гамаки и устроились на ночевку. Утром они обнаружили, что до лагеря осталось спуститься шесть метров. Свой поступок, удивлённым товарищам, они объяснили желанием лишний раз потренироваться спать в гамаке. Мы чувствовали, что уже должны были подойти к нашим палаткам. Остановились, прислушались – не слышно ничего похожего на то, что поблизости есть люди. Пару раз крикнули, потом выстрелили из карабина, а в ответ – тишина.
   Мы были уверены, что если, не ориентируясь, пойдем дальше по темноте, то можем уйти далеко и неизвестно в каком направлении, поэтому поставили полог, накрылись сукном и быстро уснули. Проснувшись рано утром, мы обнаружили в 50–60 метрах палатки наших товарищей. Вспомнив вечерний рассказ, нахохотавшись вдоволь, мы пошли будить наших засонь. Когда вечером мы подошли к палаткам, был час ночи. Все спали, кроме Юры Оноприенко – он слушал радио. Ему показалось, что был выстрел, он вышел, прислушался, но ничего не услышал за шумом деревьев. Ему бы, бестолковому, ответить выстрелом, а нам, тоже бестолочам, выстрелить второй раз и мы не дрожали бы ночью под тонким портяночным сукном.
   Через пять дней мы пришли на базу, где нас ждали кровати из лиственничных жердей, баня и электричество от походной электростанции – это была уже цивилизация для нас, бродивших почти полгода по горам, долам и болотам под палящим солнцем или проливным дождем и съедаемых комарами. Предстояли отдых от физической нагрузки и размеренный распорядок стационарной экспедиционной жизни.
   Заканчивается очередной длительный многодневный маршрут. Вокруг костра расположились уставшие, немного осунувшиеся мои спутники. Близко расположившись у огня, они подрёмывают, кое-кто слегка всхрапывает. Некоторые беспокойно ворочаются, отбиваясь от наседающих комаров. От промокшей одежды исходит заметный пар. Мне надо поддерживать огонь и караулить костёр, стараясь следить, чтобы у спящих товарищей не загорелась одежда от летящих искр. Незаметно попадаю в объятия Морфея, веки начинают смыкаться. Наступающую дрему надо чем-то отвлечь. Интуитивно проверяю карманы, в которых может обнаружиться замусолившийся сухарь. Очищаю его от песчинок и табачных крошек и грызу небольшими кусочками. Нет ничего приятнее в этот момент! Грызу сухарь, сон покидает меня. Кажется странным, что где-то очень далеко, за пределами мрачной тайги и унылых болот, люди живут в покое, едят строго по расписанию, не преодолевают усталости перехода через горные перевалы, не боятся непереносимой жары или зарядившего на неделю дождя. Кроме обыденных походных трудностей, ты можешь сорваться насмерть с горной кручи, не выплыть в бурной горной реке или утонуть в болотной трясине, попасть в лапы к голодному медведю и даже свихнуться от беспрерывного двухмесячного гнёта кровососущих (с некоторыми бывало и такое).

   Не всякому в жизни удаётся увидеть эдельвейс …

   Казалось бы, нет ничего интригующего и заманчивого в деле и маршрутной экипировке геолога-съёмщика. Они такие же, как в прошлом: молоток с длинной ручкой, полевая сумка, в ней – непременный полевой дневник, небольшая линейка, два – три карандаша, перочинный нож или бритвенное лезвие, резинка, обычно привязанная леской к дневнику. Полевая командирская сумка – через плечо, у левого бедра; молоток – в правой руке (порой, на подъёмах им пользуются как тростью). В сумке – самодельная планшетка из толстого картона, внутри которой топографическая карта и аэрофотоснимок с приклеенной к нему сверху и промасленной для прозрачности калькой. В футляре на поясе или просто в кармане – геологический компас (без него в маршруте ни шагу). В труднодоступных и малонаселённых районах в 1950–60-ые годы прошлого века часто присутствовали карабин на плече или пистолет в кобуре. И наконец, фотоаппарат. Он обычно за спиной, в рюкзаке, вместе с фляжкой и часто с какой-нибудь едой, завёрнутой в бумагу. Фотокамера немного утяжеляет снаряжение, но если вы оставили её в лагере, будьте уверены, что встретится невероятно интересный объект и не всегда удастся вернуться, чтобы сделать нужный снимок. Кажущаяся простота снаряжения, в сущности, подчеркивает, что первая роль в маршруте остается за переполненной знаниями и всё время открытой для новых впечатлений головой геолога.
   Что же заставляет нас отказаться от удобств, что толкает в этот холодный, неустроенный мир, где ещё властвует над человеком дикая природа, где почти каждый шаг требует упорства, борьбы? Жажда исследования? Да! Исследователю не приходится задумываться над тем, какой ценой ему придётся заплатить даже за первые крохи открытий. Но зато, какое счастье видеть с вершины горы познанное и побежденное пространство с обнажёнными долинами, со сложным рисунком изорванных отрогов.

   …нет ни одной непокорённой и неизвестной вершины

   Как радостно, стоя на очередной вершине ранее неизвестного хребта, вдыхать полной грудью чистый прохладный воздух, любоваться необозримым простором, видеть и знать, что, насколько хватает глаз, нет ни одной непокоренной и неизвестной вершины! Ты знаешь, какая многовековая история жизни и преобразования заключены в каждой горе и какие сокровища она таит в себе, которые может подарить населению Земли.
//-- * * * --//
   Какие удивительные и необыкновенные люди попадаются в экспедициях! Наш начальник отряда Борис Владимирович Преображенский – сын известных профессоров-геологов – прекрасно образованный, широко эрудированный человек. Он умел и знал очень много, был постоянным генератором различных идей, которым, казалось, не будет конца. В маршруте он постоянно просвещал меня, сыпля геологическими терминами и латинскими названиями ископаемых животных. Мои пока еще не очень отягощенные геологическими знаниями мозги всё впитывали как губка.

   Борис Преображенский

   Он стал близким, хорошо понятным товарищем, не чурающимся веселого застолья, способным крепко выпить и весело покуролесить. После Магадана на своём новом месте работы во Владивостоке он доказал, что в морском институте обязательно должно быть научное направление по исследованию тропических районов океана и создал единственную в стране лабораторию, которая целиком занималась изучением тропических морей. Он организовал первую морскую комплексную экспедицию, собрав ведущих учёных со всего Советского Союза для исследования сообществ коралловых рифов. Теперь он профессор, заслуженный эколог России, автор нескольких книг, награждённый большой медалью ЮНЕСКО за развитие программы «Человек и биосфера».
   По сути, он главный «виновник» моего основного жизненного занятия – исследования кораллов и коралловых рифов.
   Неотделимой составляющей любого полевого и камерального сезонов были техники-геологи. Неоценимые помощники как в организационных экспедиционных заботах, так и технических, а особенно в тонкостях чертежных картографических дел. Выделялся среди них большой добродушный Филипп Медников, который полностью соответствовал своему имени. Он находил подход к любой лошади и очень любил отправляться перегонять лошадей с места их приобретения до района будущей работы экспедиции. Несмотря на свои габариты и кажущуюся степенность он был легок на подъём, обладал достаточным запасом ребячества и прекрасным чувством юмора. Отличный фотограф и вообще человек с «золотыми руками». Он мог подковать лошадей, срубить баню, добыть крупную дичь и всегда был готов на всякие изобретения и выдумки.
   Весной нам надо было отправить большое количество продуктов для лабаза на одну из промежуточных стоянок, которая должна была располагаться в 20–25 километрах вниз по течению реки Ясачной, еще находившейся подо льдом. Для этого понадобилось бы не меньше двух дней и по две – три ходки всему отряду, чтобы перенести весь груз. Филипп накачал резиновую лодку, прикрепил к ней три лыжи. В этот транспорт поместились все продукты и два человека за полтора дня проделали необходимую работу.
   А Сашка-морячок! Он всё время ходил в тельняшке и телогрейке, подпоясанной флотским ремнем. Его отчислили с филологического факультета МГУ и отправили на Колыму за надпись на полях конспекта: «Что сделал Сталин в области языкознания?». Он каждый день рассказывал по два – три анекдота, причем с удивительным акцентом национальности того героя, о котором шла речь, постоянно с кем-нибудь заключал пари и всегда его выигрывал. Сашка ни с того ни с сего мог заявить: «Спорим, ящик печенья съем за двадцать минут».
   Всегда найдется человек, желающий пойти в ресторан за счет спорщика, считая предлагаемое действо невыполнимым. Разбиваются сцепленные руки спорщиков, все работы, естественно, прекращаются, ожидается потрясающее зрелище. Сашка берет самый большой тазик, наливает в него воды и высыпает печенье под сожалеющие вздохи о пропаже чудесного продукта. Минут через пять Сашка сливает воду из таза, мокрое месиво опрокидывает на марлю и все выжимает. Получается небольшой комок сладкого теста, который он начинает поедать. Все понимают – очередной проигрыш одного из спорящих. Начавшему «возникать» проигравшему твердо говорится, что никаких условий перед спором не ставилось, и чтобы он готовил в Магадане деньги вести всех в ресторан. А поскольку уже почти весь отряд «пролетал» на аналогичных спорах, то, кроме веселья, это ничего не вызвало.
   Другие «покупались» на таком, казалось бы, пустяке, что натощак невозможно съесть три шоколадные конфеты, так как не сразу понимали, что вторая и следующая конфеты, строго говоря, будут съедены уже не на пустой желудок.
   Находчивости и изобретательности наших рабочих могли позавидовать многие исследователи. Не зря говорят, что голь на выдумки хитра. Подчас, собирая экспедицию в Магадане, мы ввиду кадрового голода в весенний период выкупали народ из вытрезвителей. Среди них попадались и хорошие люди, и прекрасные специалисты, особенно нам везло на промывальщиков – Колыма все-таки край золотодобытчиков.
   Как-то нас только забросили первым рейсом на будущую базу. Погода испортилась, дождь, туман, снег не прекращались четвертый день. Основной груз, в том числе большинство продуктов и особенно всё курево, был в поселке, откуда мы забрасывались. Стоял канун Дня Победы. Настроение никакое. Мох и травы не могут заменить табак. Рабочие попросили карту и отчеты предыдущих экспедиций. Через час они собрались, взяв с собой топоры. Показали место, куда они отправились за куревом, и ушли, пообещав завтра вернуться. На День Победы они принесли две литровые банки, заполненные окурками папирос и махорочных «козьих ножек». Один из рабочих раньше был плотником, поэтому он хорошо знал привычку своих собратьев по ремеслу выплёвывать недокуренный потухший окурок. После изучения карты и отчётов они вычислили ближайшее брошенное деревянное строение, и пошли искать под его полами окурки. Вскрыв половые доски, они обнаружили богатую добычу. Вероятно, очень заядлые курильщики строили ту баню. У нас был, действительно, праздник.
   Особое впечатление осталось от юкагира Гришки – отличного каюра, проводника, следопыта и охотника. С ним мы в течение двух экспедиций совершенно не знали проблем с нашими вьючными лошадьми. Специально на охоту он не ходил. Да и мы тоже охотой, как таковой не занимались, добывали мелкую и крупную дичь, включая медведя, при случайной встрече и только когда в нашем походном рационе не было мяса. Обычно каждого вернувшегося из маршрута Гришка усаживал около себя и устраивал допрос с пристрастием: «Пурундук видел? Пелка видел? Куропатка или клухарь видел? Расамаха видел? Олень видел?» Так, перечисляя всю таежную живность и коверкая русский язык, он доходил до медведя. В случае положительного ответа сыпалась масса дополнительных вопросов о том, куда и как шёл зверь или летела птица, что они ели, лежали или сидели. При неполноценных, с его точки зрения, ответах и наблюдениях он всегда ругался: «Какой, однако, твой клаза плохой, ничего не видит!». Иногда, выслушав всю информацию, он брал свою старенькую, но надежную берданку тридцать второго калибра и уходил. Возвращался Гришка максимум через два – три часа всегда с добычей – от куропаток до оленя. Очень редко он возвращался понурый, и, выдавив из себя «однако, попадай нету», уходил спать. Нас умиляло одно и то же его ежевечернее высказывание. Гришка, просидев молча полвечера, наблюдая за нашей камеральной работой или игрой в преферанс, поизносил: «Однако, спать пойду. Завтра рань вставать, опять исть». Он никак не мог запомнить слово «подъем», и когда ему приходилось утром будить весь лагерь, он неизменно кричал: «Народ, вставай, однако утра пришла!».
   Глубокой осенью, когда устанавливалась устойчивая минусовая температура, по ночам обычно все дежурили по очереди, чтобы поддерживать огонь в печке-буржуйке, благодаря которой сохранялась положительная температура в палатке. Каждый по-своему исполнял обязанности дежурного. Однако самым находчивым оказался один из промывальщиков – Санька Чистяков. Народ в палатке, где он жил и теперь дежурил, просыпаясь ночью, поглядывал на печку. Увидев в ряду отверстий внизу печки, исполняющих роль поддувала, красновато-желтый огонёк, люди засыпали в надежде, что вскоре дрова разгорятся. Так, тревожно просыпаясь и засыпая всю ночь, все довольно хорошо подмерзли к утру. Каково же было их удивление, когда они увидели, что Санька, закутавшись с головой в спальник, безмятежно спит, а печка так и не разгорается. После того как была открыта дверца печки, раздался дружный хохот – внутри спокойно горела свечка, которая всю ночь светила, изображая разгорающиеся дрова. Саньку разбудили, шутливо надавали ему тумаков и похвалили за находчивость.
   Вечера, длинные дождливо-тоскливые дни нам скрашивал Юра Оноприенко. Кроме того, что он никогда не матерился, он был опытный геолог и прекрасный ходок на любые расстояния. Юра ещё постоянно всех разыгрывал. Кружки, котелки, сохнувшие на сучках деревьев, часто оказывались наполненными водой, которая неожиданно выливалась на их хозяев. В спальном мешке могли оказаться крошки сухарей или бурундук, одежда, которую вы, торопясь, пытаетесь надеть, оказывалась, вывернута наизнанку и застегнута на все пуговицы. Но главное, Юра неплохо играл на гитаре, и, кажется, не было ни одной бардовской песни, которую бы он не знал – будь то Высоцкий или Окуджава, Городницкий, Кукин или Клячкин. За их проникновенное и душевное исполнение ему прощались все шутки, даже, в очень редких случаях, недобрые.
   А Вадик Аникеев, не уступавший Оноприенко по части шуток и розыгрышей, однажды раз и навсегда прекратил любые недвусмысленные поползновения к его особе. Как-то Борис Владимирович взялся над ним подшучивать и разыгрывать его. Как только Вадик засыпал, он его будил и спрашивал, не хочет ли он пописать. Вадик безропотно возражал, что не хочет. Так продолжалось полночи, пока сон не сморил Бориса до утра. Все его занудство как бы ничем не кончилось. Утром мы с Вадиком и Борисом пошли в очередной маршрут. Предстояло подняться на высокий водораздел, Вадик шел последним и потихоньку все больше и больше отставал. На наше беспокойство последовало заверение, что все нормально, а он разглядывает различные лишайники на камнях. Вскоре мы набрали достаточное количество образцов и сели их маркировать. К концу этой работы Борис решил подниматься дальше, и мы должны были его вскоре догнать. Когда он поднялся вверх по склону и удалился от нас на приличное расстояние, Вадик стал кричать: «Борис Владимирович, Борис Владимирович…!» Последнему ничего не оставалось, как спуститься к нам в полном недоумении. Вадик, проведя по губам пальцами и исторгнув «тпрууть, тпру-уть», совершенно ровным и спокойным голосом спросил: «Борис Владимирович, а ты так умеешь?» Хохот до слез долго разносился по безмолвным колымским горам. Вечером в палатке он повторился новыми громовыми раскатами с приговорами: «Ну, Вадик, ну и Вадик!».
//-- * * * --//
   Время шло, я работал и учился, стал опытным практиком – старшим техником-геологом. Росла коллекция моих кораллов, я овладел почти всеми методами их исследования, ориентировался в специальной литературе, которой в Магадане, к сожалению, было не так много. Заказывать фотокопии из Москвы и Ленинграда было очень дорого, поэтому мы ограничивались только самым необходимым. Готовились к большой и интересной работе, рассчитанной на два года. Предстояло составить геологическую карту Советского Союза в двухсоттысячном масштабе. Это значит, что мы должны были выяснить, что находится в каждой точке через два километра на определённой территории, взять образец, описать его и нанести данные на карту. В каждом водотоке – будь то река или еле заметный ручеёк – в том же масштабе мы должны были с помощью поискового лотка промыть грунт на золото, киноварь и другие самородные минералы, взять пробу, описать её с участием соответствующих специалистов. Составленную карту предстояло защищать в Геологическом комитете СССР. Особый интерес состоял в том, что это было последнее белое пятно на геологической карте страны – район бассейна рек Поповки и Ясачной, где начиналась моя геологическая судьба на летних каникулах между восьмым и девятым классами.
   Больше всего мне нравилось уезжать из Магадана в очередную экспедицию в передовом отряде, который выбирал место для базы и подготавливал её к прибытию всего состава экспедиции. Обычно это случалось в начале мая, чтобы всей экспедиции, учитывая транспортные и дорожные сложности, к июню добраться до района работ. Одним из таких подготовительных мероприятий было получение лошадей в ближайшем к району работ колхозе или совхозе и перегон их в полевой лагерь.
   В перегоне вы всегда проходите первый раз по пути, известному только по карте. В такой перегон стремились попасть почти все техники-геологи, которые тоже не могли жить без полевого сезона. Люди заболевают «полем» на всю жизнь. Бывают моменты в экспедиции, когда проклинаешь свое появление на свет и клянешься, что никакая сила ни за какие коврижки больше не загонит тебя в тундру или тайгу. Но приходит очередной апрель, тает снег, раздаётся капель, и ты в который раз проверяешь свои рюкзак, молоток, нож и ждешь не дождешься, когда отправишься в «ненавистное» поле. Начало весны, длительные многодневные переходы, чувство первооткрывателя и покорение полудиких, иногда совершенно не объезженных лошадей, преодоление многочисленных рек и перевалов дают необъяснимое удовлетворение душе и телу.
   Лошадей мы получали в поселке Балыгычан. Из десяти коней, три молодые, ни разу не были под седлом или в какой-либо упряжи. Гришка, посоветовал нам выбрать из табуна вполне определённых кобылу и жеребца. Всё лето они будут определять поведение наших лошаков в табуне: и в работе, и в отдыхе, и в самостоятельном ночном выпасе. Три дня мы подгоняли седла и упряжь под каждую лошадь. Объезжали молодых лошадей, приучая их к артиллерийским сёдлам. Один молодой меринок помотал нам силы и нервы: пока его намертво не привязали к двум деревьям, седло на его спину не удавалось даже просто положить. Гришке пришлось петлей-удавкой сдавить лошади верхнюю губу, и только после этого удалось к нему подойти. Кони привыкали к сёдлам, стали откликаться на клички, каждому навьючили хотя бы небольшой вьюк, чтобы они свыклись с его положением на их спине. Когда все было готово, оседлали трёх самых спокойных лошадей и отправились в путь протяженностью около двухсот километров.

   Первая ночёвка в перегоне

   Первая кочевая стоянка. Накормили лошадей овсом и стали устраиваться на отдых и ночёвку. Почти всё ещё было покрыто тающим снегом, только небольшие безлесные площадки, покрытые прошлогодней травой, освободились от него и стали просыхать. Поставили палатку, развели костер. Я поставил радиомачту, развернул радиостанцию и связался со своими корреспондентами из геологической службы в Сеймчане и Магадане. Солнце коснулось горизонта. Стояла почти абсолютная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костра и редким фырканьем пасущихся неподалеку лошадей.
   Вероятно, в этом тихом и умиротворённом соединении с только-только просыпающейся природой и состоит кажущаяся необъяснимой прелесть и привлекательность весенних перегонов лошадей.
   Мы благополучно преодолели почти двести километров, несколько переправ через реки и три горных перевала. Приближаясь к базе, двигались в густом лиственничном лесу по берегу Ясачной, подыскивая брод для переправы на противоположный берег.
   – Медве-е-дь! – раздался громкий крик Гришки.
   С другого берега в воду прыгнул медведь, быстро промчался по мелководью, поднимая тучу брызг, и выскочил на наш берег, направляясь к лошадиному каравану. Карабин за семь дней оттянул мне шею, и я повесил его себе под ногу на крючья седла. В секунду я соскочил с седла, выхватил карабин и направил его в сторону нападавшего медведя. Одна нога, вывернувшись, застряла в стремени, и если бы конь при выстреле двинулся хотя бы на метр вперед, меня разодрало бы пополам в чаще лиственниц. Меня спасло то, что конь был приучен к выстрелам, и я уже стрелял куропаток, не слезая с седла. Поэтому он почти не реагировал на стрельбу. Выстрел почти влёт и почти в упор. Медведь рухнул как подкошенный и лежал подёргиваясь. Выпутав ногу и перезарядив карабин, я подошёл к медведю. Он перестал шевелиться. На всякий случай выстрелил в голову, последняя судорога и зверь затих. Это был двухгодовалый пестун, а значит, в любую секунду могла появиться мать-медведица. Добавил патронов в магазин, оглядываюсь. Но всё тихо и спокойно, кони перестали ржать и дрожать. Мы не можем ничего понять. Это почти небывалый случай, чтобы молодой медведь, не умеющий ещё как следует охотиться на крупного зверя, напал на караван с людьми и десяток лошадей. Мы стали разделывать тушу, поставив на всякий случай взведённый карабин в полуметре от себя. Когда сняли шкуру, все стало ясно: кроме моей пули, разорвавшей печень и сердце (поэтому он мгновенно свалился замертво на наше счастье) между позвонками у него торчала свинцовая девятимиллиметровая пуля из охотничьего карабина, вызывавшая кровотечение и, конечно же, непереносимую боль.
   Ране было от силы два дня. Медведь увидел зверей и людей, похожих на причинивших ему увечье и боль, и мгновенно кинулся, чтобы отомстить. Но на этот раз его встретила мощная пуля из боевого карабина. Разделав тушу, мы стали грузиться, чтобы продолжить наш путь. Однако пришлось переупаковывать весь груз. Медвежье мясо смогли без страха и дрожи нести только две лошади. На следующий день мы прибыли на базу, где кипело строительство по установке стационарных палаток и бани. На ужин в ознаменование встречи я приготовил медвежий окорок, напичканный салом, черемшой и пряностями, запечённый в тесте в хлебной печке. Нога была необыкновенно сочной и вкусной. Настолько необыкновенно, что когда второй окорок, приготовленный по такому же способу и взятый с собой в маршрут, незаметно выскользнул из-под привьюка при переходе, нашлись охотники вернуться и найти его: «Да мы весь сезон слюнями исходить будем при мысли, что где-то под кочкой лежит такое лакомство». Им пришлось отмахать двенадцать километров туда и обратно, но, тем не менее, они вернулись без тени усталости на лицах, в которых светилось удовлетворение от проделанного пути и от предстоящего удовольствия поедания медвежьего окорока.
   Специально мы почти не охотились. Добывали дичь в тех случаях, если она сама попадалась на нашем пути или когда совсем поджимало с продуктами. Исключением были, как правило, северные олени (их можно было легко найди на речных наледях или на высоких водоразделах спасающимися от насекомых кровососов) и снежные бараны, которые обитают в высокогорьях. Высоко в горах, где предполагалась встреча с этими животными, мы старались запланировать маршрут через места их кормёжки или обитания.
   В одном из таких маршрутов мы с моим другом и коллегой Борисом Преображенским проходили по хребту Сетте Дабан, расположенному в северных отрогах Верхоянского хребта между Якутией и Колымой. Исследования часто проводились выше 2000 метров над уровнем моря среди известковых скал, богатых пещерами. Такие места часто служат местом обитания снежных баранов. Некоторые пещеры по острому запаху и количеству бараньего помёта напоминали скорее овечий хлев, чем природные геологические образования.
   Мы поднимались по водоразделу к очередной вершине и заметили на ней стадо баранов. Одновременно и они тоже заметили нас, так как, вероятно, по сигналу вожака, стоящего на самой высокой скале, все стадо незамедлительно скрылось за соседними скалками. Приличное расстояние, которое высоко в горах трудно определить, не позволяло сделать убойный выстрел. Идти навстречу бесполезно. Обладая очень острым зрением, вожак увидит опасность, даст знак остальным баранам, и они стремительно унесутся вдаль или поднимутся на неприступную высоту. Из рассказов опытных якутских охотников я знал, что пока вожак стада ясно не поймет, что или кого он увидел, он будет пристально наблюдать за этим предметом.
   Я дал сигнал Борису пригнуться, сам спрятался за него. Попросил его устроить представление на любую тему, пока не раздастся выстрел, а сам пополз вниз по склону, чтобы сначала спуститься, а затем подняться с подветренной стороны на расстояние верного выстрела. Я спускался и вскоре вышел из зоны наблюдения барана за мной, продолжая хорошо видеть его и наблюдать за действиями Бориса. Он молодец: сразу снял серую куртку и остался в хорошо заметной тельняшке, приседал, приплясывал и даже становился на руки. Баран как заворожённый не сводил с него глаз. Я обрёл уверенность, что нахожусь вне зоны видимости животного, и немного пригнувшись, увеличил скорость подъёма. Через несколько минут баран был виден во всей красе. Стрелять мешали ветки кедрового стланика, я на коленях стал медленно обходить кусты, чтобы найти в них прогалину. Чувствую резкий запах барана, доносимый ветерком с его стороны. И вот он! До него максимум 20 метров. Он, стоит, не шелохнувшись, наблюдая за выступающим Борисом. Выстрел, он высоко подрыгивает и падает замертво к подножью скалы.
   Мое сердце, нагруженное подъёмом и азартным волнением, не успокаивается, оно готово выскочить из груди из-за выплеска адреналина и положительных эмоций, полученных от такой удачной охоты. Пока я добрался до вершины (мне пришлось опять немного спуститься, чтобы обойти стланик и скалы), Борис уже почти освежевал тушу. Мы истосковались по мясу и решили пожарить немного свеженины на рожнах. Барашек был не очень крупный, и мы, как-то увлекшись, умяли переднюю ногу целиком, остались только сочлененные кости.
   Я понятия не имею, откуда у меня в рюкзаке оказался довольно длинный гвоздь. Мы прибили лопатку с ногой на место. Разделили мясо пополам и с неожиданным подарком отправились в лагерь. Что самое интересное: отсутствие мяса на одной из передних ног никого не удивило, их, так же как и меня, терзал вопрос: «Откуда взялся гвоздь?».
   А крутые рога этого барана вместе с геологическим молотком, карабином и кавказским кинжалом продолжают радовать мой глаз, находясь на самом почётном месте моего жилища и напоминая о дальних и давних путешествиях.
   Мы втянулись в каждодневную работу: маршруты, описание обнажений, сбор образцов и окаменелостей, промывка проб в ручьях и реках. С некоторых пор для поиска трансурановых элементов стала обязательной радиометрическая съемка, ответственность за которую лежала на мне. На нашей территории мы нашли и предварительно описали месторождения угля, барита, киновари и других полезных ископаемых, проявления золотоносности в некоторых водотоках. Мокли под проливными дождями и высыхали у костров или под солнцем. Мёрзли от внезапно выпавшего снега и потели при подъёмах в горы в жаркий день, не имея возможности снять плотные штормовки и накомарник из-за беснующихся полчищ кровососов.
   Комары, оводы и мошка в буквальном смысле отравляли жизнь и нам, и особенно лошадям и собакам, которые в свободное от переходов время не отходили от специально разведённых дымокуров. Курить и есть можно было только под накомарником. Не накрытая тюлем накомарника миска с едой покрывалась слоем комаров. Их надо было или выкидывать, выплескав всю пищу, или есть вместе с ними. Сходить в кусты по естественной надобности было невозможно, не приготовив предварительно дымокур и буквально усевшись в его дым, который мгновенно начинал выедать глаза.
   Два сезона с мая по октябрь мы с большим интересом исследовали огромную территорию, в том числе на водоразделах и отрогах хребта Черского.

   Подготовка базы к началу зимы

   Были пройдены пешком, верхом на лошадях, сплавом по рекам многие сотни километров с обязательным документированием всего обнаруженного в горах, долинах, реках и ручейках. Все нанесено на карту и описано. Заканчивали работу (камералили) до конца октября, когда уже выпадал снег.
   Я собрал очень представительную коллекцию кораллов, каждый экземпляр которой мне предстояло идентифицировать, выяснить его принадлежность к тому или другому биологическому виду. Мне тогда и в голову не могло прийти, что эта коллекция, как и все другие найденные мной кораллы, повернут мою жизнь в самое ближайшее время в совсем другое русло, о котором я, можно сказать, не имел никакого представления. И вот два года упорного, иногда на грани сил и возможностей, но бесконечно интересного труда благополучно закончились.
   «Клюнув» на романтику геологии в восьмом классе, я отправился в первую экспедицию, имея, тем не менее, в виду мальчишескую уверенность, что интереснее романтики военного моряка ничего не может быть. И вот теперь, после почти десятка летних «полей» и зимних камеральных работ, я понял, что геологическая съемка, которая взрастила из пацана-мечтателя геолога-практика, сродни творческому процессу. Её украшает и романтический ореол, вообще присущий геологии, но в особенности ореол геологии первопроходцев.
   Геологическая романтика… О ней мечтали, часто говорили и пели в старые добрые времена ушедшего XX века, да порой можно услышать и сейчас, в наше насквозь пропитанное прагматикой время. Это, прежде всего, романтика исканий небольших, обычно из 6–8-ми человек, геологических отрядов в малонаселённых, а то и совсем безлюдных местах. Это определённый стиль жизни, особые приметы которого небольшие палатки, вечерние костры, простота быта, постоянное чувство ответственности за товарищей, разного рода мысли об оставленном доме и родных людях. Это сложные бытовые и погодные условия с сопутствующими постоянными физическими нагрузками.
   Оторванность от цивилизации; нахождение подчас в экстремальных и опасных для жизни ситуациях с почти запредельным выбросом адреналина и необходимость быть частью единой команды – всё это создает замечательное эмоциональное состояние, отводя на время малозначимые мысли и заботы в далекие кладовые мозговых извилин. Приобретение умения работать и жить в ограниченном коллективе, где ты на виду не только в рабочее время, но и круглые сутки; овладение навыками обходиться без «городских» удобств – уметь починить одежду, постирать, приготовить пищу – все это закаливает и обтесывает молодого начинающего геолога, превращая в настоящего мужика – матерого геолога-первопроходца.
   Это когда «поле» – горные вершины и речные долины, непролазная чащоба тайги и непроходимые болота, прекрасное раздолье степей и удушливое бесконечное пространство пустыни. Маршрутный, насыщенный увиденным рабочий день естественно переходит в полевой вечер. Дневные впечатления «проигрываются» заново, рядом с палаткой выкладываются ряды собранных за день образцов. В полевую книжку вносятся главные осмысленные итоги дневных наблюдений, а твои товарищи то спокойно, то возбужденно делятся геологическими новостями, и ты находишь в них подтверждение своим предположениям или, напротив, задумываешься о своих возможных ошибках. Это стиль жизни, который напрямую открывает тебе множество никому дотоле неизвестных геологических фактов и вовлекает в поразительно интересную работу-игру, связанную с осмысливанием и систематизацией этих фактов и поисками правильных решений.

   Камералка… осмысливание фактов в конце сезона

   Геологическая романтика обстановки и романтика открытий рождаются в интенсивном творческом труде! Внешний романтический образ геологии, рождающий неясные мысли о будущих путешествиях – в разные места, с разными людьми – путешествиях, непременно завершающихся открытиями!
   Этот вид романтики не сразу, и не полностью, но вытеснялся романтикой геологического исследования, которому присущи не столько географические метания, сколько детальная, все более углублённая работа на небольших по площади территориях, работа, связанная с непрерывным поиском лучшего решения столь же непрерывно возникающих геологических проблем. Именно геологическая съемка является школой настоящего геолога, образцом оценки его профессионализма и лучших человеческих качеств. Поэтому на съемке (особенно двухсоттысячного масштаба) не задерживаются лишние или слабые люди.
   Остаются только лучшие, обладающие наибольшей широтой геологических знаний и умеющие применять их на практике, а особенно, способные быть человеком, очень часто в экстремальных обстоятельствах. Составить лист геологической карты – это не просто охарактеризовать и нарисовать на бумаге геологическую ситуацию для данной территории. Геолог – съёмщик должен обладать интуицией, способностью проникать в суть явлений, происходящих в далёком геологическом прошлом, что позволяет интерпретировать недоступное взгляду, видеть скрытое в глубине недр. Лист геологической карты и пояснительная записка к нему (довольно толстый том) сродни произведению искусства, где можно найти элементы фантастики и детектива, но обязательно на выверенной документальной основе.

   На этих листочках выясненная история развития Сибирской платформы 400 миллионов лет назад

   Всю зиму после завершения последнего полевого сезона и половину лета мы рисовали геологическую карту, писали к ней пояснительную записку и отчёт о проделанной работе и найденных полезных ископаемых. Я писал один из разделов этого отчёта. После успешной защиты нашей карты на Учёном совете Управления меня пригласили к его начальнику. Он похвалил за проделанную работу, отметил мои успехи на ниве изучения кораллов и, в общем, в геологии. Сказал, что мне теперь можно поручать самостоятельную работу в экспедициях, но чтобы получить должность геолога, которая даёт это право, мне необходимо иметь высшее или специальное образование и документы их подтверждающие. Я же, хоть и был на должности старшего техника-геолога благодаря большому практическому опыту, кроме аттестата зрелости ничего не имел. Меня решили направить учиться за счет предприятия в Новосибирский государственный университет.
   Мы списались с администрацией геологического факультета университета, отправили туда мои документы. Вскоре пришел ответ: с учётом пройденных мною в Заочном политехническом институте предметов и дисциплин я могу приехать и сдать зимнюю сессию за второй курс геологического факультета; в случае успешной сдачи экзаменов и зачётов меня могут зачислить на этот факультет для продолжения учебы в четвертом семестре. Я стал обрабатывать мою коллекцию древних кораллов, уточнять их определения. Планировал взять её с собой в Новосибирск, чтобы показать известному учёному в Академгородке, изучающему эту же группу кораллов, собранных в палеозойских отложениях Урала и Сибири.

Глава V
Кораллы: научный вектор

   Интересная штука история и жизнь! Она одновременно и непредсказуема, и в ней все предопределено во все века. Кораллы возникли на Земле после четырех миллиардов лет её образования. Активно их исследовать стали лишь менее 200 лет назад. Во второй половине XX века одному молодому человеку, в общем-то, рабочему палеонтологической партии и почти ничего не знающему об этих древнейших животных, предложили их изучать. Этот будущий исследователь получил первые сведения о кораллах-ругозах из статьи крупнейшего российского палеонтолога Н.Н. Яковлева – деда академика А.В. Жирмунского, который телеграммой «Такие специалисты нам нужны» пригласил меня изучать кораллы в созданном им крупнейшем морском институте.
   Немногим более десяти лет до этого два молодых геолога, Борис Преображенский и Юрий Латыпов, сидя на одной из вершин отрогов Верхоянского хребта, мечтали попасть на Большой барьерный риф, о котором имели смутное представление лишь из литературных источников. В 1978 году эти двое стояли, обнявшись, на борту славного научного корабля «Каллисто», следовавшего в экспедицию в Австралию на самые крупные рифы Земли, организованную ими в рамках международной программы «Человек и биосфера».
   В декабре я поехал в Академгородок. С рекомендательным письмом пришел на геологический факультет к профессору Александру Михайловичу Обуту. Он был хорошо знаком с нашим шефом, расспросил меня о магаданских делах, поинтересовался, чем я занимаюсь, посоветовал сходить в Институт геологии и геофизики, чтобы представиться учёным, которые изучают кораллы, и показать им мою коллекцию. Затем отвел меня в деканат. Там меня встретила очень приветливая женщина, моя соплеменница и однофамилица Валентина Ивановна. Посмотрев мои документы, она вспомнила, что отвечала на наш запрос из Магадана, и принесла мне программы курсов, по которым второкурсники будут сдавать экзамены и зачёты через две – три недели.
   У меня волосы встали дыбом, когда я ознакомился только с программами по высшей математике и кристаллографии. В математике я понимал лишь половину терминов, а по кристаллографии у меня были только несданные «хвосты» на заочном факультете. Я поделился своими сомнениями с Валентиной Ивановной. Наши общие рассуждения свелись к заключению: если я в эту сессию завалю хоть один экзамен, то зачислять меня в НГУ с моими «хвостами» за второй и третий курс в заочном институте никто не станет. Она сразу оценила ситуацию и, ни с кем не советуясь, приняла решение: «Мы тебя сейчас принимаем на первый курс, у тебя там все сдано, и отправляем в академический отпуск. На следующий год ты приезжаешь к сентябрю и начинаешь учиться со вторым курсом». Мы пошли к декану факультета, он одобрил наше предложение.
   На следующий день я пошел в институт к ученым, рекомендованным мне Александром Михайловичем. Доктор Андрей Борисович Ивановский живо заинтересовался моей коллекцией кораллов и стал рассматривать шлифы в лупу, а некоторые под бинокулярным микроскопом. Я, молча, с некоторым беспокойством ожидал его заключения. Буквально через семь – десять минут он меня приятно удивил: во-первых, быстротой осмотра коллекции, во-вторых, лаконичностью вывода: «Очень хорошая коллекция силурийских ругоз (так назывались мои древние одиночные кораллы), впервые вижу студента, верно определившего всю коллекцию». Я объяснил, что только собираюсь в студенты и что более пяти лет работал на Колыме и Чукотке в палеонтологических и геолого-съёмочных экспедициях. Он и присутствующие в кабинете геологи слышали о моих магаданских наставниках и отдали им должное за мою подготовку.
   Впоследствии Андрей Борисович и главный специалист по изучению кораллов в стране академик Борис Сергеевич Соколов вместе с преподавателями университета буквально втолкнули меня в науку. Я еще неделю пожил в общежитии с второкурсниками, с которыми не удалось в этом году поучиться, и вернулся домой. Я сходил еще раз в очень короткое «поле», чтобы успеть в августе уехать в Новосибирск.
//-- Университет --//
   Второй курс, девятнадцатилетние спортивного вида юноши и большей частью загорелые длинноногие девушки встретили нового студента заинтересованно-настороженно, но дружелюбно. Я был на десять лет старше любого из них, и мне было не безразлично, впишусь ли я в молодой студенческий коллектив.
   Через неделю мужики должны были подчиняться мне по приказу – на военной кафедре я был назначен командиром нашего взвода. Вскоре на полевых учениях по ориентировке, произнесенной внезапно полковником: «Справа на водонапорной башне два пулемета», я положил взвод, учитывая опыт армейских учений, на землю так, чтобы были минимально возможные потери, скомандовав: «Разойдись! Рассредоточиться! Залечь за возможными укрытиями!». Полковник, проанализировав ситуацию, объяснил будущим лейтенантам, что если бы они легли, как шли строем, то в боевой обстановке все остались бы лежать на месте. Так я был принят мужской студенческой половиной окончательно и бесповоротно.
   Постепенно входил в ритм очного обучения, в отличие от большинства моих сокурсников отчетливо понимая, что мне нужно, не пропускал ни одной лекции. Надо признаться, их редко кто пропускал: курсы нам читали не просто хорошие педагоги, но талантливые и часто всемирно известные учёные. Своими знаниями и опытом с нами делились шесть академиков, среди них такие известные, как А.А. Трофимук, А.Л. Яншин, А.Г. Аганбегян. На лекции этого выдающегося экономиста на экономический факультет НГУ ходили не только студенты почти всех факультетов, но и начинающие экономисты и директора предприятий. А в нашей геологической русской бане он предложил отменить все заслуги и звания, заявив, что в бане нет ни профессоров, ни академиков, а бывают только голые, и наравне со всеми дежурил и топил баню в соответствии с установленной очередностью.
   Нас вводили в настоящую философию ведущие прогрессивные философы страны А.П. Окладников, М.А. Розов, С.С. Розова. Они заставляли дискуссировать о ее трактатах и положениях, о догматизации марксизма, несмотря на то, что курс официально назывался марксистко-ленинской философией и, естественно, в то время не допускал никаких теоретических отклонений от её постулатов.
//-- Первый научный доклад --//
   Жить на неполные 60 рублей, на стипендию, которую мне платило предприятие, после магаданской зарплаты, было сложновато. Приходилось контролировать каждую копейку, потраченную на еду, сигареты, средства гигиены и другие крайне необходимые приобретения. К получению следующей стипендии у меня оставались деньги, чтобы купить одну грампластинку и сходить в кино. Особых тягот и забот это не приносило, но какая-то внутренняя тревога и неуверенность не отпускали. Однако большую озабоченность вызывали учебный процесс и все более приближающаяся сессия. На лекции я ходил весьма исправно, был активен на семинарах, особенно хорошо мне было на практических занятиях по горным породам и ископаемым органическим остаткам древней жизни. Большинство из них мне было уже знакомо по геологическим экспедициям.
   Беспокойство и некоторая неуверенность возникали от теоретических курсов как по узким геологическим специальностям, так и по «эвристическим методам познания» или «методологии систематики», которые нам читали учёные из разных институтов Академгородка. Ведь соответствующих аналогов не было в рядовых вузах, а следовательно, не имелось никаких учебников. Все это со временем должно было у нас развивать навыки активного поиска решений.
   Так, например, эвристика учила: если вы оказались в тёмной комнате закрытой на замок, то не надо суетиться с огромной связкой ключей, а спокойно найти наиболее разумное решение, приводящее к быстрейшему и наименее затратному выходу из создавшейся ситуации. Если вы увидели, что в замочную скважину пробивается свет, то внимательно изучите её и определите профиль ключа, который вы должны найти на ощупь. Если света нет, значит, наверное, это английский замок. Определите на ощупь тип и конфигурацию его прорези, и затем возможные ключи, которые могут к ней подойти, далее по профилю и размеру прорези, исключите те, которые к ней не могут подойти. Таким образом, у вас останется достаточное и необходимое минимальное количество ключей, один из которых, в конце концов, поможет вам выйти из темницы. В общем, не мытьём, так катаньем удастся преодолеть возникшие трудности.
   Александр Михайлович Обут и мой институтский руководитель Андрей Борисович Ивановский посоветовали мне подготовить материал по результатам колымских изысканий для доклада на научной студенческой конференции. Было заманчиво, интересно, но страшно. Я никогда до этого ни о чем подобном не помышлял, ничего не готовил, нигде и не с чем не выступал. В день открытия конференции я готов был бесследно исчезнуть, у меня тряслись поджилки, и что-то опускалось внутри организма. Но мосты были сожжены, и ноги приволокли меня в конференц-зал. Благо мой доклад был не первым, и я смог убедиться, что докладчики – и молодые, и мои сверстники – были далеко не Цицероны. Это несколько взбодрило меня, но, тем не менее, во время доклада, который я выучил наизусть и цедил сквозь зубы почти шепотом, я готов был провалиться сквозь землю. Однако знание своего дела и материала, на которых было основано мое выступление, не позволили мне утонуть и погибнуть с первых шагов в самом начале научного пути, но напротив, помогли занять третье место среди участников конференции и получить третью премию.
   Это неожиданное финансовое вспомоществование и несколько поблажек при сдаче экзаменов и зачётов как дипломанту конференции подвигли меня к ежегодному участию в ней. Известная доля самоуверенности вкупе с огромным материалом, собранным лично во время экспедиций от заполярных Сибири и Якутии до Прибалтики, Западной Украины и Кавказа, не позволяли мне до окончания университета, а затем и аспирантуры опускаться со своими докладами ниже первого места.
//-- Две практики и теория --//
   Сессию я сдал успешно и поехал домой отдохнуть и собрать кое-какие вещи. Мама, увидев меня, не сдержала слез – таким худым она меня не видела никогда. Пути науки трудны и неисповедимы, иногда приходится карабкаться по её трудно проходимым тропинкам, и не каждому удается подняться до сияющих вершин. Появилась моя первая публикация об ископаемых одиночных кораллах Северо-Востока СССР. Приятно было увидеть свою фамилию, напечатанную типографским способом. Но, в общем, я тогда практически не придал этому никакого значения и, естественно, не предполагал, что это был первый шаг к будущему десятку с лишним монографий об исследовании кораллов и рифов и вхождению навсегда моего имени в мировую науку.

   Практика в Хакасии

   Обязательная учебно-производственная практика после второго курса у всех геологов страны проходила в Крыму на специальном полигоне. Сибирские учёные нашли такой же полигон в Хакасии с горами, ручьями и озерами, обнажениями пород и скальными выходами, необходимыми для обучения будущих геологов, туда мы и поехали всем курсом.
   Мы должны были всё делать сами: ставить палатки, заготавливать дрова и воду, готовить пищу. Начали с геодезической съемки местности. Составили карту-план, нанесли её на топооснову и приступили к геологической съёмке.
   Овладение всеми методами геологической съемки для последующего составления геологической карты было главной целью этой практики. Вот тут-то и пригодился практик-съёмщик Латыпов. Я хорошо знал на практике, как проводится геологическая съёмка и составляется геологическая карта.
   Теперь после прослушивания спецкурсов я был и теоретически подкован. Полигон-то был учебный: все геологические тела, их строение и особенности были, как на иллюстрациях в учебниках по общей и исторической геологии. Мне было достаточно трёх маршрутов, чтобы понять геологическое строение района, состав и характеристики палеонтологических остатков, заключённых в изучаемых нами породах. На один из разрезов, похожих на предыдущие, я предложил группе не ходить, а сесть на вершину и под мою диктовку записать, что будет на этом разрезе и в каких слоях мы найдём необходимые ископаемые раковины. Сэкономленное время предполагалось использовать для купания в Шире – метрах в трёхстах от нас сверкала водная гладь озера. Недоверчивый и в то же время дружный восторженный вопль огласил просторы Хакасии. Какой студент откажется при любом удобном случае пропустить занятия? Я оговорил одно условие: после купания мы быстро проверим по разрезу наше описание. Возражений не последовало. После купания появилось ощущение, что женская половина меня приняла так же, как и ранее мужская. Я уже больше полгода был в студенческой среде, забыл о своих волнениях по поводу нашей совместимости и совершенно влился в свою группу, но теперь было, в общем, приятно ощущать себя в гуще всего курса.
   Хочется отметить, что кроме общего студенческого и академического духа на курсе и на факультете в целом витала какая-то совершенно особенная внутренняя сила. Геологическая братия в университете по общему признанию считалась государством в государстве со своими писаными и неписаными законами. Они и жили не в студенческом городке, а в обыкновенной пятиэтажке на главной улице Академгородка – Морском проспекте. Держались геологи особняком и отличались от остальных уже тем, что летняя сессия у них заканчивалась в мае. Когда на других факультетах только начинались зачёты, озабоченные геологи уже собирали рюкзаки и молотки, одевались в штормовки и энцефалитки, обували тяжелые сапоги и берцы, загружались в автобусы, вахтовки и ранним утром отъезжали «в поля». Провожать их выходил все, кто еще оставался в «девятке». Геологическое братство – это святое. Отличались они и тем, что у них преподаватели были такие же необыкновенные. А как они могут быть обыкновенными, если вместе бывали «в полях», ходили по одним тропинкам, ели из одного котла и пели вместе у костра. Все геологи, конечно же, романтики и поэты-барды, а гитара – любимый инструмент после геологического молотка. Отличались они и тем, что общежитие у них самое чистое и уютное, они сами его ремонтировали и поддерживали порядок. Это их дом – и много лет спустя, когда выпускники наведываются в родные пенаты, их встречают как родных, и нет там ни заслуженных академиков, докторов наук и выдающихся учёных, а есть только студенты, хотя подчас уже заметно убелённые сединой.
   Случайные люди в геологах не задерживаются – уходят после первой, самой трудной обязательной производственно-геологической практики в обычных экспедиционных условиях. После этой практики настоящие геологи долго не расстаются с лупой, с неистребимой любознательностью обследуя любой предмет, напоминающий минерал. Геологический человек ценится не столько за успехи в учебе, сколько за способность работать в связке, вовремя придти на помощь, за широту души. Вернувшись «с полей», геологи-скитальцы через пару дней начинают с тоской глядеть в окно и мечтать вернуться. «Поля» – это и Горный Алтай после первого курса, и предгорья Кузнецкого Алатау с солеными озерами в Хакасии после второго, и участие в различных экспедициях на бескрайних просторах родины после третьего.
   И вообще это была никогда не унывающая братия. В самые тяжелые времена достаточно было найти подходящую сковородку. Кто-нибудь её брал и отправлялся по этажам со словами: «Сосед, у вас случайно не найдется…? далее следовал набор из картошки, соли, лука, масла или сала, в общем, всего из чего можно было сварганить ужин. После приготовления блюда это же лицо, но теперь со словами: «Сосед, не хотите ли отужинать?» обходило вторично те же места.
   Особой популярностью курса, да, пожалуй, и всего факультета, пользовался, и продолжает иметь её до сих пор Шурка Бедункевич. Стоило ему появиться со своим зычным голосом и громким смехом у проходной общежития, как все пять этажей знали – появился Бедункевич. Он мог за несколько минут организовать любую компанию. Шуркина гитара, безусловно, была его неоценимым помощником. На практике в Хакасии половина выдумок затей и событий, подчас весьма рисковых, числилась за этим непоседой и выдумщиком. Из-за жизненных обстоятельств ему пришлось прервать учебу, отслужить в армии и благополучно закончить учебу, успешно защитив диплом у одного из ведущих вулканологов страны члена корреспондента АН СССР И.В. Лучицкого. Судьба сильно ломала Шурку, но он справился со всеми невзгодами. Стал почётным геологом, известным предпринимателем в Ханты-Мансийском автономном округе. Он и сейчас постоянно бывает в университете, помогает любимому факультету. Страсть к беспокойной жизни не оставляет его. Он сам и со мной мотается по всему миру, и последние 15 лет ежегодно посещаем его любимую Камчатку, где проходила Шуркина студенческая практика.
   Свои кусочки геологических карт почти весь курс защитил на «отлично». В этом проглядывали мои участие и практические советы, но главная заслуга, безусловно, заключалась в работе замечательных преподавателей и руководителей практики. Учёные-практики предлагали ведь не только методы геологической съемки, но и обучали минералогии, петрографии, методам поиска полезных ископаемых и всему тому, что может пригодиться в будущей геологической жизни, и для меня это тоже была великолепная школа.
   Мы занимаем свое место в жизни рядом с другими людьми и в то же время зависим от них. Мы можем менять положение и свою роль в жизни, можем осуществить что-то новое внутри уже существующего целого. Так, например, внутри опытного геолога-практика формировался образованный геолог-студент. Изменение своей роли, места в жизни может также означать, что мы перестраиваемся внутри себя, приспосабливаемся к чему-то новому. Такое изменение улучшает нас в том или ином отношении. Мы становимся лучше подготовленными к новой ситуации, для будущей квалифицированной работы. Занимаем важные стартовые позиции, повышая свои шансы на перспективное будущее. Такая перестройка требует духовных усилий и становится тем достижением, которое обусловливает как успех, так и возможную неудачу. Как понять, не пропустить и осилить такой внутренний поворот? Для этого требуются творческое прозрение и смелость, чтобы следовать ему, невзирая на значительные внутренние и внешние препятствия.
   Умение разобраться, перестроиться в создавшихся условиях также коренится в нашей собственной жизни где и кому мы даем и где и у кого мы берем. Сумеем ли мы взять то, что существенно для нашей жизни, что когда-то было изначально дано нам? Известная истина: если не можешь изменить обстоятельства, измени свое отношение к ним. А проще – начните с оценки перемен внутри себя. Так в нашем месте для жизни, как в истоке, задаются параметры для всех наших начинаний, для того чтобы не только брать, но столько же отдавать, в этом закладываются основы будущих успехов.

Глава VI
Набирайся разума и опыта, геолог!

   Первое мое самостоятельное осмысленное геологическое поле было, можно сказать, случайным. Я оказался, не предполагая и не планируя, в экспедиции в Якутии, в районе морских древних отложений, аналогичных тем, которые мы исследовали с Борисом Преображенским во время геологической съёмки на колымских просторах.
   Академик Борис Сергеевич Соколов, глава советской школы кораллистов, руководитель стратиграфо-палеонтологических исследований Сибири, интеллигентнейший и тактичный человек (даже когда он отказывал в чем-то, его благодарили), пригласил к себе одну из сотрудниц Палеонтологического отдела, чтобы предложить ей совместную работу с якутскими коллегами.
   – Добрый день, Клара Наумовна, Вы, как всегда, прекрасно выглядите.
   – Спасибо, Борис Сергеевич, я надеюсь, Вы не только за этим меня пригласили, – отреагировала она, не забыв при этом поправить свои шикарные золотисто-рыжие волосы.
   – Якутские коллеги приглашают для совместной работы в горах хребта Сетте-Дабана вас и еще одного специалиста, знающего морскую фауну. Там весьма интересные типовые разрезы и сплав по рекам по очень красивым местам.
   – Борис Сергеевич, вы же знаете, что я не имею опыта работы в столь далекой и, вероятно, не простой экспедиции, – и более уверенно добавила, – к тому же я ни разу не сплавлялась.
   – Мы дадим вам надежного помощника.
   – Что-то я, кроме Юрия Ивановича, не знаю опытного сплавщика, а он уже почти собрался в свою экспедицию на Тунгуску.
   – У нас есть отличный полевик – Юрий Латыпов.
   – Вы имеете в виду студента с геолфака?
   – Именно его, любимого студента профессора Обута, донимавшего вас на кафедре вопросами о далёкой жизни животных, которых вы изучаете. За его плечам опыт сплавов и сотни маршрутов не менее чем в десятке самых различных экспедиций в непростых условиях по Колыме и Чукотке. Северо-Восточное геологическое управление направило его учиться в наш университет. И, как говорит Александр Михайлович, делает он это весьма успешно, имея богатый практический опыт геолога-съёмщика. По заверениям Александра Михайловича, Юрка, так он его зовет, – палеонтолог божьей милостью.
   – Да, я слышала, – сказала она, слегка улыбнувшись чему-то своему, внутреннему, и продолжила. – Мне он показался занятным, говорят, что его доклады на студенческих конференциях признаются лучшими.
   – Ну, вот и прекрасно. Вы почти всё знаете о нём. Будем считать, что договорились. Я уверен, что у вас с ним будет очень запоминающийся полевой сезон, и вы привезёте новый интересный материал.
   – Спасибо, Борис Сергеевич. Когда ехать?
   – Как найдете Латыпова, так и собирайтесь. Приказ о создании полевого отряда будет подготовлен сегодня. Напишите, пожалуйста, рапорт о его формировании.
   Я ехал на задней площадке автобуса из городской библиотеки в Академгородок, думая о том, куда меня занесёт в скором по времени полевом сезоне. В толпе началось движение, кто-то уверенно пробивался из середины автобуса в его конец. Мелькнула копна рыжих волос. В распахнутом легком пальто передо мной появилась Клара Наумовна. Она передала разговор с Борисом Сергеевичем, который выразил свое мнение о необходимости моего участия в поездке в Якутию.
   – Когда надо ехать? – спросил я, немного подумав.
   – По мере готовности. Чем скорее, тем лучше.
   – Давайте завтра встретимся в институте и обсудим, что нам надо собрать и подготовить.
   В общежитии я составил список необходимого снаряжения, включив в него обязательным условием кавалерийский карабин, пуховые спальные мешки, легкую печку для обогрева палатки и хотя бы самую маломощную небольшую радиостанцию. Мы всё получили на складе, кое-что докупили в магазине. Через неделю нас с напутствиями оправили из института в аэропорт, куда поехали с нами моя подруга Светлана и Вячеслав Васильевич – руководитель полевой практики после второго курса и муж Клары.
   В Якутске нас встретили коллеги. Мы переночевали у них, а утром, погрузившись в «Аннушку» – легкий одномоторный самолёт, полетели в Хандыгу, откуда вертолётом нас должны были забросить в район работ. Двое из якутян должны были полететь с нами, а двое – получить в ближайшем совхозе лошадей и через семь – десять дней привести их на нашу базу. В ожидании вертолёта мы изучали материалы предыдущих исследований нашего района, разрабатывали планы дальних маршрутов, которые без лошадей были бы трудновыполнимыми.
   Наконец, нас забросили почти в то место, где должны были стоять палатки будущей базы. На высоте порядка 800 м над уровнем моря нас окружали высокие скалистые горы хребта Сетте-Дабан, покрытые ещё не растаявшим снегом. На их склонах росли небольшие редкие лиственницы и кусты стланика. У основания гор снега уже не было, а лес был более густой. Извилистый ручей бурлил и позвякивал редкими льдинками среди высоких террас, покрытых ягелем, редким кустарником из карликовых берез и ольхи и еще более редкими небольшими лиственницами. Мы выгрузились, и вертолёт полетел за оставшимся грузом. Поставив временно четырехместную армейскую палатку, стали перетаскивать к ней снаряжение и продукты. Только сели передохнуть, как прибыл второй рейс. Видя, что у нас только два сильных носильщика, вертолётчики помогли нам перенести остальной груз. Мы напоили их чаем и проводили к вертолёту.
   Кажется, что тут такого – улетает вертолет, привычное дело, не первый раз это наблюдаешь. Но где-то внутри что-то срабатывает – большой мир, в котором ты был всего несколько минут назад, оставляет тебя один на один с неизвестностью и дикой природой… Все теперь будет зависеть только от тебя, от твоих действий или бездействия. Все остающиеся всегда молчат, пока вертолёт не скроется из вида. В душе что-то переворачивается. Каждый думает о своём, но молчаливые, чуть-чуть подавшиеся вперед фигуры говорят об одном и том же – тревожно и грустно.
   Два дня ушло на устройство базы. До прихода остальных сотрудников отряда и лошадей нам необходимо было провести несколько рекогносцировочных маршрутов. 450 миллионов лет назад на этой территории плескалось тёплое море с массой кораллов и другой живности. Такие же условия в то необозримо далёкое время на этих широтах были во многих областях не только Северного полушария: на Урале, в Прибалтике, Англии, Канаде, а также на месте современной Австралии.

   Тревожно и грустно…

   При этом наблюдалось повсеместное сходство морских осадков и расположенной на них и в них фауны. После нескольких мощных трясений земной коры из морских отложений образовались горы с породами, в которых замурованы древние кораллы. Они хорошо изучены на Урале, в Канаде и особенно в Англии, где описаны классические разрезы такого типа. Якутские кораллы и породы, в которых они содержатся, оставались почти не изученными. Наша цель была описать эти породы, найти кораллы и сопутствующих им животных, определить их и сопоставить с уже известными разрезами и кораллами перечисленных стран. Якутская геологиня Тамара, ее рабочий Фёдор, Клара Наумовна и я стали ходить в маршруты и описывать обнажения на водоразделах ближайших гор, где наиболее полно выходили на поверхность интересующие нас породы.
   В первый же день мы нашли остатки кораллов, мшанок и других ископаемых животных. Сохранность окаменелостей была настолько хорошей, что некоторые образцы удавалось определять на месте. Это позволило нам установить, что мы нашли породы и ископаемых беспозвоночных позднеордовикского периода, который формировался около 450–470 миллионов лет назад. Впоследствии после лабораторного анализа найденных ископаемых мне удалось установить, что найденные ругозы совершенно идентичны с такими же видами кораллов, которые содержатся в классических типовых разрезах Англии, Норвегии и Прибалтики. Это позволило палеозойские морские отложения Якутии и Северо-Востока СССР сопоставить с общеизвестными классическими разрезами и детализировать местные стратиграфические схемы этих отложений вплоть до отдельных слоев с морской фауной.
   Темой наших исследований были ордовикский и следующий за ним силурийский периоды. Удача первого дня сразу сняла стоявшую перед нами проблему разделения нашего отряда на две части, которую мы начали обсуждать еще в Хандыге в ожидании вертолёта. Было принято решение: мы с Кларой Наумовной поднимемся вверх по реке и, постепенно спускаясь, опишем все разрезы. Тамара, её техник-геолог и оба рабочих, когда приведут лошадей, пойдут с работой вниз по реке. К середине августа, когда за нами должен прилететь вертолёт, мы встретимся, обсудим предварительные результаты, Тамара с группой останутся еще на семь – десять дней, а мы улетим, так как мне надо в Новосибирск на симпозиум.
   Андрей (техник-геолог), рабочий-каюр и лошади пришли на шестой день. Два дня они собирали всё необходимое и готовили лошадей к длительному двухмесячному маршруту. Свою лодку, снаряжение и продукты мы собрали меньше чем за день, но остались, чтобы проводить их. Им предстоял более длительный по протяжённости маршрут. Кроме того, работа с лошадьми всегда сложнее, чем на сплаве, кони каждый день должны кормиться, необходимо следить за состоянием их спин и копыт. Я, имея за плечами опыт шести сезонов работы с лошадями, помогал им лучше приладить артиллерийские седла и необходимую для приторачивания вьюков сбрую. В стандартном снаряжении, предназначенном для перевозки вооружения, было много лишнего железа и кожи, но не хватало некоторых ремней и верёвок.
   Утром, упаковав снаряжение и продукты во вьючные сумы, и ящики, они погрузили всё на лошадей. Мы обнялись, пожелали друг другу удачи и успехов и остались вдвоём. Лето только начиналось. Никто и в мыслях не мог предположить, что судьба нам приготовила испытание остаться вдвоём на вдвое больший срок, половина которого станет ожиданием вертолета. После обеда мы загрузили свое резиновое плавсредство и, изображая бурлаков, двинулись вверх по течению.

   Сборы перед конным маршрутом

   Солнце закатывалось за сопки где-то около одиннадцати ночи, у нас была уйма времени для первого перехода. В первый день не принято далеко уходить от базы, чтобы вечером проверить, не забыли ли чего-нибудь важного, без чего трудно будет выполнять предполагаемые маршруты. По твердым террасам и крупной береговой гальке было легко шагать. Иногда река врезалась в известковые породы, размытые в причудливые сооружения типа замков и крепостей, тогда приходилось садиться в лодку и налегать на весла. В общем, мы без особых усилий проходили в день по семь-десять километров.
   Природа только начала просыпаться от долгой якутской зимы. Зелень была лишь на лиственницах, только начавших выпускать свои молодые иголочки. На склонах гор зеленел кедровый стланик. На восьмой день мы достигли конечной точки нашего похода. Сделали настил из сухих лиственниц, поставили палатку, оборудовали место для костра и занялись приготовлением ужина.
   Каждый день мы отправлялись в маршрут. Собирали образцы пород и окаменелостей в ближайших обнажениях, отработав район, спускались на пять – семь километров вниз по течению и опять выполняли круговые маршруты. Во время работы на обнажениях и вечерами у костра мы всё больше узнавали друг друга. Я Кларе Наумовне все уши прожужжал про мою Светлану, она рассказывала о своей семье, существенно склоняясь к воспоминаниям о сыне. Оказалось, что она никакая не Волкова, а Лазарева. Отсюда – Клара Наумовна, которую, по причине перехода на «ты» я переименовал в Кларумовну. Отсюда – голубоватые белки глаз, как у многих детей Израилевых.
   У нас были очень хорошие дружеские отношения. Мы были внутренне и внешне свободны во всем, кроме объединяющей нас работы. Мы плодотворно работали, планировали публикацию статей после обработки коллекций в Новосибирске. В толщах пород находились многочисленные кораллы, часто прижизненно захороненные на местах обитания, из которых можно было выявить вполне определенные экологические условия. Родилась идея написать небольшую книжку о том, как формировалась жизнь в этом бассейне около полумиллиона лет назад и как жили животные, которых мы с ней изучали. Мы стали больше внимания уделять описанию палеоэкологических условий, тщательнее их зарисовывать и фотографировать.
   Мы практически закончили описание разрезов и сбор фауны, пора было возвращаться на базу. В середине августа нас должны были вывезти на вертолете в Хандыгу, оттуда в Якутск и в Новосибирск, где 20 августа открывался I-й Международный симпозиум по изучению ископаемых кораллов. В программе симпозиума значился и мой доклад. Погрузив в лодку все образцы, снаряжение и остатки продуктов мы поплыли по довольно спокойной не порожистой речонке. Первый день мы с удовольствием созерцали окружающий неброский пейзаж под звуки музыки, льющейся из радиоприемника и передаваемой радиостанцией «Маяк». Рощицы начинающих желтеть лиственниц и просторы начинающей краснеть тундры на равнинных участках реки, когда мы проходили речные прижимы, сменялись причудливыми, ажурно изъеденными временем и водой скалами, напоминающими средневековые замки.
   На второй день после одного из перекатов мы попали в быстрину, посередине которой под давлением течения колебалась вверх и вниз потопленная лиственница. Я не успел вовремя правильно развернуть и сориентировать лодку. Меньше чем через минуту острая вершина дерева воткнулась в нашу лодку, из которой с шипением и присвистом вылетал дух. Один отсек лодки оставался целым. Несколько мешков полетели в воду. Карабин я кое-как успел поймать за ремень. Мы мгновенно соскочили, благо нас еще не вынесло на глубину плеса, и потащились к берегу.
   Потерями были два мешочка с образцами, консервы и малогабаритная радиостанция «Недра». Резиновый клей оказался просроченным – на дне банки остался твёрдый полупрозрачный комочек, который невозможно было извлечь наружу. Зашитой и заклеенной остатками лейкопластыря дыры хватало без подкачивания лодки максимум на десять минут плавания. Мы решили оставить все лишнее, взять только образцы, тент от палатки и остатки продуктов. По расчётам, через два дня мы должны были добраться до базы. Взяв там лошадей, я мог бы вернуться за оставленными вещами. Мы благополучно прошли весь первый день. Останавливались попить чайку. Вечером, натянув тент, поужинали и улеглись спать.
   На следующий день нам предстояло найти брод для перехода на правый берег и двинуться к базе, которая находилась на той стороне реки. Ранним утром нас поднял шум реки.
   Где-то в верховьях прошел сильный дождь. Небольшая речушка превратилась в мощный бушующий мутный поток, по которому стремительно неслись целые и сломанные деревья с устрашающе торчащими корнями. Грохот исходил от перекатываемых по дну камней. Пытаться войти в реку и искать брод было бы полным безумием. Даже в самом спокойном месте поток мгновенно сбил бы человека с ног и повлёк его за собой. Я переставил тент наподобие шалаша с двумя скатами крыши. На случай сильного дождя накрыл его ветками лиственницы и кедрового стланика. Шел третий день нашего ожидания. Продукты подходили к концу, хотя мы и ели один раз в день. Но самым неприятным было приближение времени прибытия вертолета для нашей эвакуации.

   Ранним утром нас поднял шум реки

   Вода заметно спадала, я обвязался веревкой, противоположный конец которой привязал к лиственнице, стоящей непосредственно у воды. Посоветовал Кларумовне держать верёвку и попытаться меня вытащить, если меня собьёт поток. Никаких возражений я не принимал. Была критическая ситуация. В таких обстоятельствах я действую всегда одинаково, долго не раздумывая, никого не слушая, но всегда имея чёткий план выхода из сложившейся ситуации. В самом быстром месте потока мне было чуть выше колена, и я, опираясь на толстую жердь, устоял. В самом глубоком, но уже спокойном месте вода доходила почти до груди. Привязав веревку на противоположном берегу, я, держась за неё, благополучно вернулся обратно. Пускать мою полутораметровую спутницу в воду было смертельно опасно.
   Я сделал две ходки с грузом, перенёс Кларумовну и почти выбился из сил. Осенние дни стали намного короче, осталось максимум три часа светлого времени. Чтобы дойти до базы, нужен был полный день – с раннего утра до позднего вечера. Утром, съев целую банку сгущенки для пополнения сил, отправились в марш-бросок на базу. Дорога была длинная и муторная, приходилось переходить многочисленные разлившиеся ручьи, несколько часов мять ноги по кочковатому болоту. Небольшой перевал перед самой базой сил нам не прибавил. Наших якутских коллег на базе не было. Сил хватило переодеться, поставить большую палатку и попить чаю. Утром мы переставили палатку на террасу на более сухое и высокое место. Упаковали всю коллекцию, убрали все коряги и крупные камни с площадки, где предполагалось принять вертолёт. Приготовили консервированный борщ и гречневую кашу. Досыта наелись.

   В ожидании вертолёта

   Прошла почти неделя, вертолёта нет, наступило 20 августа, день открытия симпозиума в Новосибирске. Наши коллеги не возвращались. Они знали, что нас должны были вывезти 13–15 августа, поэтому мы их особо не ждали. (Оказывается, у них пали лошади). Они все маршруты выполняли пешком, таская поклажу в рюкзаках, и раньше времени, свернув работу, ушли в ближайший поселок. В ежедневном ожидании проходил весь световой день. Теперь торопиться было некуда. Вертолёты на севере могут не прилетать и неделю, и десять дней. Некоторое беспокойство вызывало стремительное сокращение всех продуктов, кроме муки и чая.
   Мы стали экономить тушенку и собирать из неё жир. На десятый день я, плюнув на все и решив, что без меня не улетят, пошел ловить хариусов. За ужином мы едва не объелись ароматной и вкусной жарёхой. После второй недели мы стали отходить от базы с каждым днем все дальше и дальше. Пошли грибы, созрела голубика. Мы жарили грибы на жире из тушёнки, пекли пирожки и варили вареники с ягодами. Запивали ароматным травяным чаем, растягивая по одной карамельке на день. К концу месяца грибы, а значит, и пирожки с ними, кончились, кислые до оскомины вареники из голубики без сахара с трудом лезли в рот. Другой еды не было.
   Можно было, бросив все, уйти на ближайший прииск, расположенный в 70–80 километрах от нашей стоянки, а оттуда добраться до Якутска. Но мы понимали, что скоро выпадет снег, под ним останется коллекция, собранная с таким трудом, за ней никто не полетит. Вторую такую коллекцию не собрать, да и денег никто не даст на повторную экспедицию. Мы решили остаться, ведь за нами всё равно рано или поздно прилетят. Была уверенность, что в Новосибирске уж точно предпринимают какие-то меры, поскольку уже целый месяц, как мы должны были вернуться. Я поставил палатку поменьше на твёрдый каркас, приспособил свою маленькую разборную печурку-буржуйку и стал каждый день заготавливать дрова. На речке появились ледяные забереги, и перестали ловиться хариусы. Уйти высоко в горы за снежным бараном я не решался – не мог же я оставить Клару одну на два дня. Этот поход оставался на крайний случай, к тому же по свежему снегу барана возможно выследить за один день. Мы перестали ждать и тревожиться. Днем гуляли по окрестностям, придумывая, как бы разнообразить нашу немудрёную, преимущественно растительно-мучную трапезу.
   Прошло еще две недели. Я приготовил поленницу дров в свой рост и заявил, что завтра прилетит вертолёт. На вопрос: «Почему?», – я ответил, что примета такая и вспомнил почти аналогичную ситуацию на Колыме. Там тоже целый месяц до глубокого снега не было вертолёта. А прилетели сразу два аккурат на следующий день после того, как мы завершили заготовку дров, собравшись зимовать в палатках.
   Утром из последней горсти гречки и двух ложек свиного жира я принялся варить кашу. Минут за пять до её готовности из-за сопок раздался рокот вертолёта. Мы, чуть не матерясь, накинулись на вертолётчиков, они не дрогнув, молча выслушали. Один из них заявил: «Да если бы я досрочно из отпуска не вернулся, вы бы тут куковали до декабря». Отпуска на севере длятся по полгода. Поиздержавшись на югах, наш вертолётчик вернулся домой. Проходя мимо диспетчерской, он заглянул туда, чтобы выяснить, когда нас вывезли. «Как мы их вывезем, если кроме тебя никто не знает района, куда ты их забрасывал?» – услышал он ответ. На следующее утро, не позавтракав, как только рассвело, он полетел к нам. За это он и второй пилот получили горячую гречневую кашу. Мы стали грузиться. Через два дня мы были в Академгородке.
   Непростые испытания этого сезона и долгое ожидание в полной неизвестности вдвоём на огромных якутских просторах после его завершения связали нас крепчайшими, и не только служебными, нитями на долгие семь лет.
   Спустя четыре года повторилась ситуация, когда мы, вторично приглашённые для совместных работ якутскими коллегами, остались на бескрайних якутских просторах опять вдвоём с Кларой исполнять исследования стратиграфии и палеонтологии Верхоянского хребта. На это раз мы должно были работать вчетвером. Заброска на вертолёте в район работ буквально на место стоянки будущего лагеря прошла благополучно.
   На высокой сухой террасе со смешанным якутским редколесьем и разнообразным кустарником было достаточно чистого свободного пространства, чтобы поставить палатки для жилья, снаряжения и продуктов, соорудить хлебную печку и другие объекты, необходимые для работы и отдыха четырёх человек в течение почти трёх месяцев. Не более чем в десяти метрах протекала небольшая речушка.
   Геологические разрезы, которые нам надо было изучать, находились максимум в 5–7 километрах от места стоянки. Стояла прекрасная погода, комаров практически не было. Мы ежедневно выходили в маршруты и «колотились» (раскапывать и раскалывать кусочки породы) в поисках ископаемых кораллов и сопутствующей им другой фауны.

   База в якутских горах

   Древнее палеозойское море изобиловало живностью, и мы с легкостью находили необходимых нам животных. Все складывалось почти идеально. К концу первой недели мы изучали обнажение известковых сланцев. Склон был достаточно крутой. Я закрепил веревку на лиственнице наверху обнажения, чтобы было безопасней подниматься и опускаться.
   Калерия Борисовна – якутский палеонтолог – при спуске наступила на неустойчивый камень, оступилась и выпустила веревку. Масса сланцев пришла в движение, увлекая за собой человека. Результат весьма плачевный – сломанная нога. До ближайшего поселка около 200 километров. О продолжении работы не может быть речи.
   Мы изучили карту и обнаружили, что километрах в 40–50-ти от нас проходит автотрасса Магадан – Хандыга. На раздумья и сборы 10 минут. Котелок, чай, по банке сгущёнки и тушёнки, карабин и я отправляюсь за подмогой. Выбрав по карте и аэрофотоснимкам кратчайший путь, стараюсь не подниматься сильно в горы и не терять в то же время высоту. Через несколько часов опускаюсь в долину реки Хандыги.
   Идти становится легче, убыстряю шаги. До вечера мне необходимо найти самое широкое мелкое или узкое место реки, чтобы вброд или вплавь перебраться на тот берег, где смогу выйти на трассу. По речным террасам идти очень приятно, иногда бегу трусцой. Широкого места, чтобы перейти реку не удалось найти, но вот, кажется, самое узкое место, и течение на удивление спокойное. Надо попить чайку и вперед. Вода, прямо скажем, не черноморская, все-таки Якутия. Прокалываю банку сгущёнки и высасываю ее содержимое. Оно в ближайшие 5–10 минут не даст организму сильно охладиться в воде. Сталкиваю небольшое брёвнышко в воду и с его помощью благополучно оказываюсь на противоположном берегу. Все снимаю с себя, выжимаю, благо хорошо греет июльское солнце. Я совсем не замёрз и отправляюсь на поиски трассы.

   В крутых Верхоянских горах

   И, о, слава провидению, через 20 минут я стою на дороге. Смотрю карту, сориентировавшись, чтобы не терять время отправляюсь в сторону ближайшего селения. Когда будет попутная машина и будет ли сегодня вообще неизвестно. Но минут через пять слышу шум приближавшейся машины. Она, увеличивая скорость, скрывается в клубах пыли за поворотом. Я догадался о причине бегства: стоит заросший здоровый мужик с карабином, не каждый решится на неожиданную встречу. Ну, ладно, думаю, произведу-ка тогда действительно угрозу. Натаскиваю поперек дороги несколько жердей и кустов и сажусь ждать. Через некоторое время раздается натужный гул двигателя. Ага, догадываюсь, идет тяжело груженая машина или автопоезд с прицепом, обычные на колымской трассе. Эти на скорости не проскочат. Встаю перед баррикадой наперевес с карабином. Из-за пригорка медленно выползает мощный МАЗ, в кабине двое. Машина останавливается. Выходит второй водитель с двустволкой наизготовку. Я понял, это настоящие решительные колымские мужики – сейчас договоримся. Через пару минут мы ехали в поселок геофизиков, где должен был быть вертолёт. Глубокой ночью мы были на месте. Меня выслушали, накормили, уложили спать и сказали, что с рассветом вылетаем.
   Физическая перегрузка и нервное напряжение вырубили меня мгновенно. Я проснулся только от тормошения вертолётчиков для посадки в винтокрылую машину. Через полчаса приземлились на нашей базе, а в 11 утра пострадавшая уже была у хирурга. Ну а мы продолжали работать вдвоём, пока не выполнили всё намеченное. По завершении маршрутов свернули лагерь, загрузили всё в резиновую лодку и «сплавились» на ней по почти пересохшей реке, буквально через каждые полкилометра перетаскивая лодку волоком, разгружая и загружая каждый раз почти полтонны груза. Несмотря на все неожиданности и трудности якутская эпопея успешно завершилась публикацией толстой монографии о палеозое Южного Верхоянья. В книге описаны геологические и стратиграфические особенности района, обитавшие там кораллы и другие беспозвоночные, а также палеоэкологические условия, существовавшие около полумиллиарда лет назад, в которых жили эти животные.

Глава VII
Становление

   Прошел еще год. Спецкурсы, прочитанные нам учёными-геологами, забота непосредственных руководителей, неизбежное пребывание в научной среде вводили почти весь наш курс в науку. Научная среда Академгородка была невероятно привлекательной и захватывающей. Каждого из нас опекал один из учёных Института геологии и геофизики, зачастую люди с всемирно известными именами. Это была необыкновенная школа.
   Мы чувствовали себя настоящими исследователями в университетских аудиториях и институтских лабораториях, не говоря уже о практической работе в экспедициях. Я активно набирался опыта научной работы благодаря общению с учеными-палеонтологами и наличию богатейшей библиотеки по интересующим меня вопросам и проблемам в изучении моей группы кораллов. Кроме того, моя огромная коллекция одиночных кораллов Северо-Востока, в большей части хорошей сохранности, позволяла без заметных трудностей разобраться с особенностями строения скелета и эволюции морфологических и экологических признаков моих ископаемых животных.
   У меня обнаружилась способность складно и убедительно излагать свои научные исследования как устно, так и на бумаге. Мои доклады и результаты исследований стали чаще появляться в печати. Участие в различных конференциях, симпозиумах и публикация результатов – это основные критерии деятельности научного работника, и чем больше их количество и выше качество, тем более известным и уважаемым он становится со временем в научном мире, в том числе за рубежом. А поскольку, как оказалось, далеко не заурядный студент с богатой палеонтолого-геологической практикой варился в этом прекрасном соку академической науки, то он должен был как бы автоматически привносить свою долю в «навар».
   Ко второму году аспирантуры в моём активе значились полтора десятка публикаций. Две из них были монографиями в соавторстве, инициатором написания одной из которых я был, будучи ещё студентом третьего курса. В её основу легли материалы экспедиций по изучению отложений и жизни древнейшего ордовикского моря, существовавшего на территории Якутии около полумиллиарда лет назад.
   Будучи человеком въедливым, я старался всё сверять с первоисточниками, а по моим кораллам они были написаны палеонтологами-корифеями на немецком языке. Это было вдвойне удобно: я сдавал необходимые «тысячи» перевода на русский, совершенствуя знание иностранного языка, и узнавал много интересного о кораллах. Так появилась моя первая основательная статья в серьезном научном издании «Палеонтологический журнал».
   Читая Э. Геккеля в оригинале, я обратил внимание, что в его статье мои кораллы называются не так, как это принято у подавляющего большинства кораллистов Советского Союза. Кто-то первый, ещё в дореволюционной России, неправильно перевел статью Геккеля, в которой он выделил два крупных подразделения кораллов: «Tetracorallia» и «Rugosa». При переводе на русский язык оба эти подразделения стали называться «Тетракоралла». Но проблема не только в том, что были изменены буквы в окончании названия, более глубокой ошибкой было то, что к этому подразделению были отнесены и ругозы. К тетракораллиям Геккель отнес кишечнополостных животных с четырехлучевой симметрией (отсюда и название). Ругоз он выделил в отдельное подразделение на основе их отчётливо видимых морфологических признаков (продольных и поперечных морщин на их стенке – rugae – «морщина» на латыни – здесь и далее по тексту курсивом мои пояснения). Эта ошибка, с перенесением одного понятия на другое, принятая как должное, стала множиться во всех последующих ссылках российских исследователей и даже попадать в название толстых капитальных монографий.
   Я с самого начала узнал свои кораллы как ругоз и считал их таковыми и до прочтения статьи крупнейшего немецкого палеонтолога. Ну а теперь просто не мог об этом умолчать, написав статью о сложившемся в российской научной среде заблуждении, прибегнув к прямому цитированию Геккеля, и к тому же доказал, что ругозы билатерально-симметричные животные и их в принципе нельзя относить к тетракораллиям.
   Ленинградские и новосибирские кораллисты готовили к изданию книгу, в которой должны были быть описаны все ругозы, найденные в геологических отложениях за Уралом. Поскольку я располагал крупнейшей коллекцией этих кораллов, собранных на Чукотке и Колыме, мой научный руководитель Андрей Борисович предложил мне стать соавтором этого труда. Ленинградские ученые, изучавшие ругоз, находились под влиянием ведущего ленинградского ученого Н.Я. Спасского, который разработал собственную систему классификации этих кораллов, не вписывающуюся ни в одну систему, принятую в мире. Описание кораллов и вся их систематическая часть в готовившейся книге были построены на основе и принципах этой системы.
   Мы с Андреем Борисовичем придерживались системы классификации кораллов крупнейшей австралийской учёной Дороти Хилл, основанной на системе К. Линнея и Э. Геккеля. Я не принимал систему Спасского никоим образом, и выразил свои сомнения по поводу участия в написании монографии, в названии которой ко всему прочему стояло слово «тетракораллы», которое я также не принимал. Мы высказали мои соображения Борису Сергеевичу. Он предложил ленинградцам изъять из книги названия всех таксономических подразделений выше родового уровня из-за наших разногласий по поводу их статуса и изменить название монографии. Об этих условиях при издании монографии было сказано редактором в предисловии. Менее чем через год книга «Девонские ругозы Индигиро-Колымской провинции» благополучно вышла в свет под грифом трудов Института геологии и геофизики Сибирского отделения АН СССР. Одним из четырёх соавторов являлся ваш покорный слуга.
   Казалось бы, будь студентом, учись, чтобы, набравшись грамоты, получить диплом геолога и вернуться в свое геологическое управление в соответствии с обязательствами, которые ты взял на себя, отправившись на учебу. И этого было бы вполне достаточно. Однако я пребывал в академическом социуме, а в этом монастыре был свой устав. Он мне понравился, и я был склонен его принять и выполнять. Более того, его принятие не только нравилось мне, но и приносило весьма ощутимые успехи – как интеллектуальные, так и материальные. Мне хотелось, не жалея времени, познавать суть моих кораллов – историю их появления, существования и развития на планете, их роль в её формировании, мнения других исследователей обо всём этом. А познанное новое и оригинальное или противоречащее чему-то общепринятому стремилось вылезть наружу и быть опубликованным. Сказался заложенный во мне природой аналитический склад ума и дух исследователя. Ведь положение и значимость в научной среде оцениваются тем, насколько вы приблизитесь к этой среде в своём мировоззрении и способности публично высказаться и отстоять свою точку зрения. Похоже, возникло стремление утвердить себя на время пребывания в этом социуме, связанное с ощущением своих возможностей, чувством собственного достоинства, самолюбием, честолюбием. А впоследствии в аспирантской среде, а затем и в исследовательской уже наделённым ученой степенью индивидом это делалось сознательно и целенаправленно.
   Начались семидесятые годы XX века. Готовилась большая комплексная экспедиция по исследованию формирования условий среды и морских сообществ, которые существовали в палеозойском периоде на огромных просторах от Сибири до Подолии. В ней должны были участвовать ученые четырех институтов из Новосибирска, Ленинграда и Москвы, которые лучше других исследователей знали химические и минералогические условия образования осадочных пород, особенности жизни, распространения и эволюции животных, существовавших в те далекие времена. Поскольку мои кораллы были одной из главных составляющих донных морских сообществ палеозойских бассейнов всей планеты, а я к тому времени уже неплохо их изучил и обладал достаточным экспедиционным опытом, меня включили в состав экспедиции.
   Мне и еще одному сотруднику института – опытному полевику Виктору Хромых – поручили составить список необходимого оборудования и продуктов. Недоумённые вопросы у будущих участников экспедиции вызвали обозначенные в списках два ящика сливочного масла и три мешка муки. Масло, по их мнению, растает, заплесневеет и т. д. А муки на всякий случай и одного мешка хватит (до этого они брали в экспедицию несколько ящиков сухарей). Я возразил: «А как же хлеб печь?»
   – Какой еще хлеб? – последовал встречный вопрос.
   – Обычный хлеб, без всяких примесей. Вкусный и свежий, – с лёгкой издёвкой выдал я.
   – Кто это будет делать?
   – Ваш покорный слуга.
   – Масла-то, зачем столько?
   – Есть на завтрак с этим хлебом и малосольными хариусами, – добавил я. Такие завтраки при наличии этих компонентов мы практиковали в колымских и чукотских экспедициях.
   – Оно все лето без холодильника не протянет, испортится, – посыпались возражения.
   Мне надоели эти словопрения, и я заявил:
   – Хорошо, если мука и масло пропадут, то вы всю их цену запишете на меня. Если же ничего такого не случится, то на меня вообще не пишете никакого «забора».
   Стоимость всех продуктов, курева и алкоголя расписывалась поровну на всех участников экспедиции. Кто выходил из курительной и питейной нормы, платил дополнительно. Все это называлось «брать под забор». Мое предложение, с точки зрения большинства участников экспедиции, было более чем выгодное. Значительная сумма денег исключалась, как они полагали, из оборота. Мои коллеги ни в коем случае не были крохоборами или скрягами, это был тот случай, когда пустячок, а приятно. Работать нам предстояло почти в Заполярье, и сомнений, что мне удастся сохранить масло, не было никаких.
   По прибытии на место будущей базы, как только мы выгрузили снаряжение и продукты из гидросамолёта, я взял лопату, кирку и пошел в лес. Подняв мох и обнаружив искомую мерзлоту, выдолбил две ямы под размер ящиков со сливочным маслом. Принес ящики, накрыл их палаточной тканью, а сверху мхом. Потом призвал весь народ и сказал:
   – Масло брать только из одного ящика, пока оно совсем не кончится. Если кто будет ковырять, а не отрезать прямоугольными ломтиками, убью на месте, – добавил шутливо-строго.
   Чем меньше открытая поверхность сливочного масла, тем медленнее и меньше оно окисляется и портится.
   Через три дня я испёк первый хлеб и отнес его, ещё дымящийся и ароматный, под навес, служивший нам столовой. Сам пошел за полотенцем, чтобы накрыть горячие буханки. Хлеб должен как бы «дозреть». Завтра предстоял первый маршрут. Когда я вернулся, четырех булок хлеба и масла в миске как не бывало.
   – Вы думаете, при таком аппетите нам оставшихся шести булок хватит на три дня? – торжествуя в душе, вопрошал я.
   – А мы завтра устроим в честь прибытия баню, а ты ещё испечешь хлеб, – последовал незамедлительный ответ.
   – Муку и масло на кого записывать будем? – не преминул я съязвить.
   Дружный смех и предложение сходить за маслом и намять еще пару булочек хлеба, пока он не остыл, стали единогласным принятием моего городского условия о распределении потраченных денег.
   Мы изучали ископаемую морскую жизнь на прекрасных классических разрезах, где слои бывшего морского дна выходили на поверхность вдоль рек. На них можно было отчётливо наблюдать прижизненные захоронения живших тогда животных и делать выводы об их существовании и развитии во времени, так как животных одного и того же вида можно было прослеживать из слоя в слой, сформировавшихся на протяжении многих сотен и тысяч лет.

   Экспедиционный хлеб

   Я особенно тщательно фиксировал данные о своих кораллах: их количество в каждом слое, индивидуальное расположение, размеры, особенности внешнего вида каждой особи, характер прикрепления ко дну или какому-то другому субстрату. Лишь спустя годы при изучении современных кораллов и рифов я оценил непреходящее значение почти подсознательно сделанных наблюдений в студенчестве. Опыт съёмочных и тематических работ в геологических экспедициях позволил мне впоследствии с легкостью приступить к исследованиям в морской биологии.
   Наша работа проходила успешно и согласованно. Прекрасные литологи и геохимики из Ленинградской горной школы, уходящей корнями в петровские и ломоносовские времена, довольно точно выясняли условия, в которых происходили оседание и накопление осадков на дне древних океанов и морей. Найденные другими специалистами различные группы животных подтверждали их наблюдения.

   Комплексное изучение слоёв отложений древнего моря

   Некоторые ископаемые организмы удавалось определить в полевых условиях. Палеонтологи, которые собирали и изучали этих животных, были самыми известными и опытными не только в нашей стране. Они владели информацией о древних животных за всю историю их существования на планете и данными о современных находках в различных районах Земли.
   Но, пожалуй, не меньшее наслаждение, чем от совместной работы, мы получали от сплава по своенравным сибирским рекам с многочисленными порогами и перекатами. Большая часть порогов была именной, на них стояли большие православные кресты, вырубленные из лиственниц в память о погибших первопроходцах.
   Плывём мечтательно по широкому почти неподвижному плесу, из радиоприемника, укреплённого наверху груза, доносится приятная музыка, вдруг слышится глухой рокот, который с каждой минутой усиливается. Лодки – моя и Юрия Ивановича – как самых опытных сплавщиков выдвигаются вперед. Движение убыстряется, необходимо прилагать значительные усилия, чтобы держать нос лодки впереди, а ее борта – параллельно берегам. Тем временем рокот воды переходит в грохот. Спокойная, тихая еще несколько минут назад, она превращается в беснующийся, бешеный поток, который стремится прорваться в узкое горло среди нагромождения огромных каменных глыб.

   Все перекаты да пороги

   Воде это всегда удается. Лодку захватывает стремительный водоворот. Мышцы сгруппированы и напряжены до предела, руки и весла слились в одно целое, ни на полметра назад «и от напряженья колени дрожат». Весла изогнулись и звенят, готовые треснуть в любой момент от колоссального давления воды. Пассажир впился побелевшими руками в поручни лодки, не сводя глаз с рулевого, надеясь на положительный исход борьбы. Нервы собраны в боевую пружину, мысли лихорадочно проносятся: не поставь вертикально весло, не прижмись к встречному валуну, не уходи из струи. Любая из этих или подобных ошибок ставит лодку под мощный многотонный поток несущейся воды и приводит к неизбежному её опрокидыванию. В лучшем случае это ведет к потере снаряжения и продуктов, в худшем – к гибели людей. У тебя есть только одна возможность – войти обязательно управляемой лодкой в центр потока и пронестись мимо всех опасностей.
   Всё, прошли, тело и нервы расслабляются… Ты не сдался на милость стихии, выделенный адреналин приравнивает полученное удовлетворение к победе! И только тут в мозгу всплывают бурные аккорды вступления увертюры «Эгмонт» Бетховена, которые грохотали из приемника во время прохода стремнины, вполне соответствуя обстановке. Я почувствовал абсолютный унисон музыки и беснующейся воды, как ощутил пробуждающуюся природу и душевное мальчишеское возбуждение от музыки в далёком детстве. Пожалуй, на этой планете нет более сильного эмоционального впечатления, чем музыкальное воздействие. Спустя несколько минут лодка уже снова покоится на очередном плесе. Ждем прохождения всего каравана, лодки которого стараются повторить наш манёвр. Все собрались. Раздаётся негромкое восклицание: «Ура, молодцы!». Одинаковых порогов нет, но каждый раз остаётся удовлетворение от равенства в единоборстве с силами дикой природы.
   Почти приравненное к сплаву физическое, а по большей части, и душевное наслаждение получаешь от полевой геологической бани. Какой бы ни был организм – молодой или старый, мужской или женский – через десять-двенадцать дней наваливается усталость от ежедневных маршрутов, тяжелых рюкзаков, гнета кровососов и иногда недоедания. Обычных выходных в экспедициях не бывает, отдых может быть лишь в непогоду и когда назначается баня в определенное время на удобном для этого месте, где должно быть много дров на берегу реки. На берегу укладываются четыре-шесть деревьев, на них кладется с десяток камней размером с человеческую голову и поменьше, сверху наносится огромная куча дров.
   Все поджигается. Костёр поддерживается три-четыре часа – камни должны накалиться до вишнёво-красного цвета. Параллельно с этим готовится большая палатка со специально прикреплёнными по ее коньку и бокам жердями, чтобы ее могли быстро перенести и установить над раскалёнными камнями шесть человек. Когда костер прогорит, вся зола и угли тщательно удаляются зелёными вениками, а камни накрываются приготовленной на каркасе палаткой с мокрым дополнительным тентом на крыше.

   Банный костёр

   В палатке мгновенно становится жарко, как в настоящей русской бане. Глубокий прогрев, пока терпят уши, и ныряние в студеную горную речку. Три – четыре захода, хлесткие свежие березовые веники с несколькими сосновыми или можжевеловыми ветками, и усталости как не бывало. Душа радуется и поёт. Спустя двадцать-тридцать минут легкое томление от парной проходит, обновлённые организм и душа требуют того, без чего русская баня – не баня. Суворов сказал: «Штаны пропей, а рюмку после бани прими».
   Все собираются под навесом или в большой палатке с заранее накрытым столом. Умиротворённые благостные лица, все помолодевшие, особенно хороши разрумянившиеся женские, слегка приукрашенные мордашки. Ведь мы практически и не видим этих милых лиц, поскольку они закрыты весь день накомарниками, как чадрой. После двух – трёх рюмок зарождается тихая плавная беседа. Ни слова о работе, вспоминаются забавные и веселые случаи из предыдущих экспедиций. Мы все вместе как единое целое подсознательно готовились не только к завтрашней работе, но и к предстоящим трудностям и невзгодам.
   В середине сезона полили дожди, реки разбухли, вода в них помутнела, и рыба перестала ловиться. Мы работали на отвесных обнажениях по берегам рек с узкими пляжными полосками, на которых едва размещались палатки, поэтому олени, если и были в окрестностях, обходили нас стороной. Проходила неделя за неделей, продукты сокращались, а про вкус мяса все уже давно забыли. Наш предводитель Юрий Иванович как-то за ужином, подъедая гречневую кашу, сказал: «А что Юрий Яковлевич, не взять ли тебе завтра карабин, да и поискать в тайге мяса». Народ дружно поддержал эту идею. Я не очень охотно согласился. Стояла серая мокрая погода, и на влажной моховой подстилке в лесу свежие следы долго не сохраняются, они напитываются водой, и не поймешь, когда и куда пошёл зверь. Но мяса, естественно, хотелось, да к тому же льстило прослыть добытчиком и чуть ли не «народным спасителем». Со мной напросился семиклассник Генка – сын одной из наших сотрудниц. Я его предупредил, что ходить придётся далеко и весь день. Утром, встав пораньше, приготовили бутерброды с маслом, взяли банку тушёнки, чай, и сахар и отправились на поиски оленя или, на крайний случай, глухаря.
   В замшелой сибирской тайге в бессолнечный день видимость была не более ста метров, под ногами попадались очень редкие старые оленьи следы. Мы старались выходить на песчаные или глинистые берега реки, но там тоже не было свежих следов. С правой стороны по нашему ходу наметилось что-то наподобие небольшой возвышенности, и мы направились в её сторону. Надо отметить, что Генка оказался хорошим ходоком, сказывалось его пребывание в геологической семье. Бугор этот был покрыт высокими лиственницами, но, даже забравшись на дерево, выяснить интересующие нас обстоятельства в окружающей тайге из-за низкой облачности и полусумеречного освещения не удавалось. Мы перекусили, попили чаю и отправились странствовать дальше.
   Примерно через час я понял, что мы напрасно топчемся по тайге, и повернул назад, чтобы выйти к реке и по берегу быстро вернуться на базу. Меня смущало, что не появлялся шум реки. Где-то спустя полчаса меня обдало жаром: я увидел характерное кривое в наростах дерево, которое я уже видел, и оно мне хорошо запомнилось, (я собирал наросты на деревьях и вырезал из них различные фигуры и морды) – стало быть, мы давно ходили по кругу. Я оглянулся, Генка был абсолютно спокоен, значит, он пока не понимает, что мы плутаем в этой тайге. В тайге или в тумане без ориентиров человек начинает ходить по кругу, потому что шаг одной, ведущей, ноги всегда немного длинней другой. Теперь получалось, что мне совершенно неизвестно, где мы находимся. Я посмотрел на часы, до наступления темноты, когда начнет тревожиться Генка, оставалось чуть более двух часов. Я ни на мгновенье не сомневался, что рано или поздно мы доберемся до реки, а по ней всё равно выйдем к людям, но сколь долго это может продлиться, не предполагал. Я решил моему напарнику пока ничего не говорить. Потом, когда станет ясно, что сегодня не выйдем из лесу, все объясню ему: что у нас есть тушёнка и её ему хватит на четыре дня, а за три дня мы все равно доберёмся до каких-то людей; что мы ни при каких обстоятельствах не пропадем, даже если нам придется построить плот и сплавляться. Незаметно для него определил, где находится север, благо, что мох и лишайники были почти на каждом дереве. Предложил Генке сесть и отдохнуть.
   Мне надо было успокоиться, все трезво и хладнокровно взвесить: река наша течёт с востока на запад, значит, нам надо идти на юг и через какое-то время мы просто обязаны выйти на её шум. Мы не могли за день пройти больше двадцати километров, поэтому очень далеко от реки не смогли уйти, рассуждал я дальше. Сложность возникнет в том, чтобы определить, в какую сторону идти после выхода к реке – вверх или вниз по течению, чтобы найти наш лагерь. Это еще примерно двадцать километров: десять – вверх и десять – вниз. Чтобы преодолеть такой путь, понадобится примерно 12–14 часов ходьбы, с учётом неуверенности и усталости на это уйдет полтора – два дня. Получалось, что не так страшен чёрт, как его малюют. Мне стало значительно спокойнее. «Ну, Генка, двинулись, мы ничего сегодня с тобой не добудем», – сказал я твёрдо и уверенно, намекая, что мы направились к лагерю.
   Мы шли, я тщательно следил за мхом на деревьях, примечал впереди выделяющееся дерево или какой-то другой предмет и шёл прямо на них, не отступая ни шагу в сторону, чтобы не сбиться с выбранного направления. Нам необыкновенно повезло. Через час мы вышли на речку, а здесь нам повезло просто сказочно!!! Я увидел наши утренние следы, перекрываемые отпечатками волчьих лап, и тут раздался Генкин голос:
   – Дядя Юра, чьи это следы, что тут есть другие люди?
   – Не волнуйся, – сказал я и продолжил, – посмотри внимательно.
   Он различил следы своих и моих сапог и не обратил внимания на волчьи отпечатки. Я вспомнил, что когда мы пионерами ходили в походы, вожатые нас учили, что надо обязательно оставлять следы на мягком грунте, чтобы облегчить поиск тем, кто будет искать заблудившихся или пропавших путников. Через сорок минут нас встречала в лагере, начавшая волноваться мама Генки.
   За три года мы проплыли и исходили многие правые притоки Енисея – от его верховьев до нижнего течения за Северным полярным кругом, получив полное представление о процессах и закономерностях формирования древних морских бассейнов и жизни в них на этой огромной территории. По полученным результатам опубликовано несколько книг, в которых все участники экспедиций значатся полноправными авторами.
   Я окончил университет. Материалы, представленные в дипломном проекте, были оценены на «отлично» и рекомендованы после некоторой доработки к защите на ученую степень кандидата геолого-минералогических наук. На место моей работы в Магадане было отправлено хвалебное письмо о моих успехах в учебе и исследовательской работе. В нем содержалась рекомендация оставить меня в Академгородке для продолжения учебы в аспирантуре. В Геологическом управлении подумали и мягко отказали, намекнув, что «такая корова нужна самому».
   Академик Соколов очень не любил, когда ему говорили «нет». В отделе аспирантуры Управления кадрами Академии наук СССР он добился отправки соответствующего письма руководству Геологического управления, а для меня персонального места в аспирантуре Института геологии и геофизики в Академгородке. После некоторого пребывания в неизвестности и сдачи вступительных экзаменов я был зачислен в аспирантуру, и была утверждена тема кандидатской диссертации, которую я через два года досрочно защитил.
   Следует непременно отметить особую заслугу Бориса Сергеевича Соколова в том, как сложилась моя научная судьба. Он по праву считается главным руководителем всех советских ученых, изучающих кораллы. При благоприятнейшем соучастии профессора Соколова из начинающего студента Латыпова сначала сформировался успешный аспирант, а затем и учёный, который был выпущен в свободное плавание на просторы мировой науки. Я никогда не получал отказа в общении с Борисом Сергеевичем ни в факультетских аудиториях, ни в кабинете в институте, ни в его сугубо домашней обстановке. Борис Сергеевич прямо и недвусмысленно сказал на одном из институтских семинаров, что Латыпова пора «выпускать», имея в виду мою досрочную защиту диссертации, в противовес тем «доброжелателям», которые считали, что с работой еще надо годик поработать.
   На защите моей докторской диссертации он своим очень положительным и авторитетным выступлением, будучи академиком-секретарем Отделения геологии, геофизики и геохимии АН СССР, практически положил конец затянувшейся дискуссии, временами не очень позитивной по отношению к соискателю.
   В конце 1950-х годов Б.С. Соколов переехал в Новосибирск в связи с созданием Сибирского отделения Академии наук СССР. Здесь он возглавил Отдел палеонтологии и стратиграфии в Институте геологии и геофизики, и этот отдел вскоре стал одним из ведущих мировых центров палеонтолого-стратиграфических исследований в огромном возрастном диапазоне – от рифея до четвертичного периода.
   Борис Сергеевич причастен к осуществлению масштабной программы глубокого бурения на всей территории страны. Ее результатом стали открытие новых нефтеносных районов и одновременно пересмотр всей геологической истории Русской платформы. Эту историю планировалось выразить в полной стратиграфической последовательности литолого-фациальных и палеогеографических карт, охватывающих более 1 миллиарда лет геологического времени. В ходе этих изысканий Борису Сергеевичу удалось совершить выдающееся открытие – выявить под классическим кембрием новую самостоятельную геологическую систему – вендский комплекс (венд).

   Академик Б.С. Соколов

   Многие считают, что венд – это важный этап эволюции биосферы (хотя Борис Сергеевич относится к этой мысли с осторожностью). Не будет преувеличением сказать, что выделение вендской системы принадлежит к наиболее выдающимся мировым достижениям стратиграфии прошлого столетия, которое намного предвосхитило работы зарубежных учёных по хроностратиграфическому обоснованию верхнего подразделения докембрия. По образному выражению Б.С. Соколова, венд стал тем «окном», через которое можно рассмотреть всю картину развития докембрийских экосистем. Поэтому вполне понятен особый интерес Бориса Сергеевича к общим закономерностям развития докембрийской биосферы и к палеонтологии всего докембрия. Он неустанно ратовал за «биологизацию» палеонтологии вообще и палеонтологии докембрия в особенности, раньше других, оценив, что изучение докембрийских ископаемых имеет первостепенное значение не только для развития совершенно нового направления геологии – биостратиграфии протерозоя, но и для познания ранних этапов эволюции жизни на Земле и реконструкции древних биосфер.
   Благодаря «биологизации» палеонтологии и исторической геологии, полученной на лекциях Бориса Сергеевича и развитой во время пребывания в Академгородке, я с легкостью перешел к изучению современной экосистемы кораллового рифа.
   Мой научный руководитель А.Б. Ивановский – специалист по той же группе кораллов, которую изучал я, уезжал в Москву. Меня предполагали оставить в Академгородке на его месте в институте и в его квартире. Незадолго до защиты меня командировали во Владивосток, чтобы встретить учёных из Академгородка, участвовавших в Первой морской тропической экспедиции. В городе я встретился с некоторыми магаданскими геологами. Один из них, мой друг Борис Преображенский, был заместителем директора Института биологии моря, который организовал и провёл эту тропическую экспедицию. Он объяснил мне, как попасть на корабль. Пока я добрался до причала, корабль перегнали на рейд. Получилось, что я не встретил сибирских путешественников. Попасть на корабль мне удалось только к вечеру.
   Любимый профессор Обут решил, что его не менее любимый ученик уже переметнулся в институт во Владивостоке. Громко ругаясь, не дав мне вымолвить ни слова, он стал поносить моё якобы предательство. Собирались удивлённые слушатели из команды судна и участников экспедиции. Я никогда никому не позволял на себя кричать: «Александр Михайлович, не орите, я не глухой», – сказал я тихо, спокойно и твердо. Посыпались почти сплошные маты, перемежавшиеся блатной феней и брызганием слюны. Мой профессор был очень темпераментным и эмоциональным человеком. Я повернулся и ушел. Вернувшись в Новосибирск, Александр Михайлович пошел к своему другу академику Соколову и заявил: «Или я, или эта сука Латыпов», имея в виду то, что меня хотят оставить в институте в Академгородке. Как известно, от любви до ненависти один шаг. На защите моей диссертации он так эмоционально голосовал «против», что прорвал ручкой дырку в бюллетене, и тот оказался недействительным.
   После защиты я занялся подготовкой материалов диссертации к печати, что было рекомендовано Спецсоветом, на котором она защищалась, и размышлял, как мне быть дальше. Было ясно в Академгородке меня не оставят. С Магаданом у меня все обязательства закончились. К тому же было неизвестно возьмут ли кандидата наук в Управление. По существующему тогда положению ему надо было предоставлять квартиру. За пару месяцев до окончания аспирантуры я при поддержке Бориса Сергеевича написал письмо в Институт биологии моря во Владивостоке с просьбой включить меня в следующую тропическую экспедицию, чтобы посмотреть современные кораллы и разрешить некоторые проблемы, появившиеся при изучении их ископаемых предков. Долго не было ответа, а тут пришла телеграмма с предложением работать в этом институте.

   Профессор А.М. Обут

   Я не стал раздумывать, упаковал всё своё имущество и коллекции кораллов в контейнер и отправился во Владивосток, в котором прошла часть моего детства. Через три года, поднимаясь по ступенькам в конференц-зал IV Международного тихоокеанского научного конгресса, я почувствовал, что меня твердо берут под руку. Это был профессор Александр Михайлович Обут: «Юрий Яковлевич, если можно, простите меня. Я был не прав». Понять – значит простить. Я никогда не держал на него ни капли обиды и в первой же своей книге еще в Новосибирске выразил ему искреннюю благодарность за его советы и дружескую помощь. Я не мог быть неблагодарным этому настоящему «мужику», фронтовому разведчику, лично таскавшему «языков» с передовой, знавшему не только несколько языков, но свободно «ботающему по фене». После его лекций не надо было никаких учебников, а конспект его лекций по палеонтологии хранится у меня как самая редкая реликвия.
   Ну, а я ввиду возникших обстоятельств и благодаря полученным в университете знаниям теперь занимаюсь гидробиологической съемкой коралловых рифов и продолжаю изучать теперь уже современные кораллы.
//-- Зри в корень --//
   Исследование ископаемых и ныне живущих кораллов предоставило мне уникальную возможность сравнить их во всех аспектах – от строения организма до взаимоотношений. Анализируя их строение и морфологические признаки, я пришел к убеждению, что все признаки и особенности строения современных кораллов возникли у их ископаемых предков.
   Природа не терпит суеты и, найдя что-то полезное однажды, старается его многократно и успешно использовать. Наблюдая жизнь в поселениях современных кораллов, я отчетливо понял, что такие же аналоги мы наблюдали в ордовикских и силурийских поселениях. Я с удивлением и интересом увидел, что вся древняя жизнь моих ругоз подчинялась современным законам популяционного [1 - Популяция – группа особей, способная к более-менее устойчивому самовоспроизводству, относительно обособленная от других групп, с представителями которых потенциально возможен генетический обмен] существования и развития.
   Необходимо было учитывать, что хоть я и получил фундаментальное высшее образование в одном из лучших вузов страны, но оно было все-таки больше палеонтологическое, чем общебиологическое. Впрочем, дух «биологизации» палеонтологии и исторической геологии витал и на факультете в лекциях профессоров Обута и Соколова. Не был он чужд и ходу наших исследований истории формирования морских бассейнов в далекое палеозойское время на территории современной Сибири. Тем не менее пришлось закопаться в мировую литературу по исследованию современных растений и животных, что еще больше убедило меня в моих догадках.
   Оказалось, что ископаемые сообщества ругоз обладали чертами, присущими устойчивым высокопродуктивным экосистемам, таким как современные коралловые рифы (большое количество органического вещества, высокое видовое разнообразие, узкая специализация по нишам и т. п.). Сообщества ругоз входили в древние коралловые экосистемы, были однородными по таксономическому составу и набору жизненных форм, имели высокий показатель видового разнообразия, немногие виды-доминанты с высокой плотностью и множество видов с небольшой плотностью. В общем, современная и ископаемая популяция почти неотличимы. Основная разница сводится к тому, что современные особи живут, а ископаемые представлены лишь их скелетными остатками, ну и древних зверей не проверишь скрещиванием на репродуктивность и принадлежность к тому или другому виду. В научной литературе сломано множество копий по поводу проблемы существования биологического вида – современного или ископаемого.
   Особенность палеонтологии заключается не в проблеме вида. Ископаемые виды были вне зависимости от наших представлений и концепций, они существовали и развивались как большое число популяций в пространстве и времени. У исследователя древних кораллов эти популяции представлены выборками, сериями выборок останков некогда живших животных, а теперь мертвых камней-скелетов.
   Проблема – суть сомнений палеонтолога, его беда, а не вина – заключается в том, что он имеет дело с «мертвыми камнями», образцами, а не с бывшими членами реальных сообществ особей, населявших древние моря. Эти образцы не могут нести той информации, которая содержится в животных современных сообществ со всеми их связями и особенностями. Усугубляется эта беда и тем, что сомнения и все силы исследователя фокусируются на обработке выборок, образцов, отнесении их к одному или другому таксону, т. е. на установлении родственных отношений и классификации. Иными словами, все сводится к утилитарному наведению (чаще всего созданию волей таксономиста) «порядка» в этих образцах (выполнению лишь первого этапа таксономической работы). Тогда как должны отыскиваться особенности, отношения животных в бывших сообществах и, наконец, выясняться их родственные связи или отсутствие таковых, т. е. должно происходить понимание, а не навязывание «порядка» (системы). И лишь после этого «образцы» можно возводить в ранг таксономических категорий. Естественно, когда целью становится определение органических остатков, необходимо руководствоваться задачами и методами, достаточными для достижения этой цели, а при классификации ископаемых организмов ставятся совершенно другие задачи и используются иные методы.
   Убедившись во многом на практике и подкрепившись теорией, я написал в одной из публикаций: «Вероятно, немногие станут оспаривать, что вид в систематике воспринимается, прежде всего, как единица классификации и служит для удобства и возможностей использования. Но лишь в том случае, когда систематик руководствуется теми же признаками, что и особи при распознавании своих партнеров (к примеру, характер и продолжительность световых вспышек у светляков), а разрывы в изменчивости, используемые для распознавания таксономических видов, совпадают с разрывами, которые разграничивают биологические виды, таксономический вид оказывается синонимом биологического. В этих случаях теоретические построения, основанные на таких таксономических схемах, будут верными, а практические работы – успешными. И опять проблема состоит не в том, какая концепция вида лучше и существуют ли «виды систематиков», «палеонтологические виды» отдельно от «биологического вида», а в том, насколько в своих таксономических построениях мы сможем приблизиться к определению, правильному и четкому обособлению естественных природных группировок организмов – биологических видов. Насколько верно сможем открыть природную взаимосвязь группы объектов и их иерархический порядок, а не навязать им «удобную» для нас систему».
   В свое время два выдающихся профессора Горного института и Геологического комитета, в будущем члены Академии наук Н.Н. Яковлев и А.А. Борисяк, вероятно, первыми, еще на рубеже ХIХ—ХХ вв., заметили, что палеонтология для биологии выступает в качестве «падчерицы», а для геологии – в качестве «служанки».
   К глубокому сожалению, такое отношение к палеонтологии (смесь недоверия и узкого практицизма) можно встретить до сих пор. Как писал в начале 2000-х годов в одной из своих статей академик Б.С. Соколов: «Мне самому из уст одного очень известного биохимика пришлось услышать, что палеонтологи сильно преувеличивают значение ископаемых, особенно древнейших, для современной науки – ведь от них же ничего не осталось, кроме следов и минерального вещества, заместившего первичную биологическую материю. Как в действительности обстоит дело с нынешними методами и подходами к изучению ископаемого палеонтологического материала, даже если от него остаются только следы, палеонтологи, получившие современную научную биологическую и биохимическую подготовку, хорошо знают. Они делают выдающиеся открытия и определяют совершенно новые пути влияния палеонтологии на весь круг естественноисторического знания».
   Детальное и всестороннее исследование и современных, и ископаемых кораллов, их поселений, популяций и видов привело к публичному отражению моих воззрений через публикацию монографии «Древнейшие одиночные кораллы и принципы их систематики», которая через полтора десятка лет преобразовалась с участием моих учеников в толстую книгу, посвящённую принципам и методам классификации всего разнообразия типов животных, живших и живущих на планете и называемых в обиходе кораллами.

Глава VIII
Защита

   Шло время, к началу 1980-х годов в геологических и биологических экспедициях была накоплена огромная коллекция кораллов, ископаемых из палеозойских отложений из очень многих районов планеты, а также и ныне живущих, с большинства рифов Тихого и Индийского океанов. Мне удалось показать на фактическом материале, что все ископаемые одиночные кораллы произошли от одного предка. Их эволюция шла по пути облегчения элементов скелета, с одной стороны, а с другой – его усложнения и усовершенствования. Являясь древнейшими одиночными кораллами на Земле, ругозы представляют особый интерес для понимания эволюции всей коралловой фауны, ее современного состояния и зоогеографического распространения. Однако в то время практически отсутствовала сколько-нибудь оформленная система этих кораллов, хотя за последние 20 лет (в начале 1980-х годов) число работ, посвящённых их исследованиям, было соизмеримо (если не больше) с количеством публикаций за прошедшее столетие. Оставались дискуссионными вопросы о принципах и критериях классификации, историческом развитии одиночных ругоз стрептелазматид (кораллов с волокнистыми известковыми отложениями в их скелетах). Не были выяснены их родовой и видовой составы, а система представлялась в виде списка форм, в лучшем случае расположенных в алфавитном порядке.
   Существовавшая разноречивость в исследованиях этой группы кораллов вызывала, прежде всего, настоятельную необходимость выработать единые принципы их оценки. Нужны были новые подходы к их изучению, охватывающие разные стороны индивидуального и исторического развития. Актуальным в этой связи мне представлялось изучение конкретных онтогенезов на уровне различных таксонов (видов, родов), сохранивших в ископаемом окаменевшем скелете «записанную историю» после личиночной жизни коралла. Не менее важным я считал необходимость выявления многообразия соотношений индивидуального и исторического развития в эволюции всей группы ругоз. Эти данные были необходимы не только для построения общей системы кораллов, но и могли представлять интерес для дальнейшей разработки теории филэмбриогенеза – целостной теории, охватывающей развитие разных групп организмов и исходящей из представления о целостности организма в индивидуальном и историческом развитии. Её основу разработали и подтвердили на практике известные российские биологи А.А. Северцев и И.И. Шмальгаузен.
   Ни одно научное достижение или открытие не совершается без умения предвидеть, прогнозировать предстоящий эксперимент, осуществлять разработки теорий или каких-то новых гипотез. Научное предвидение – важнейшее условие исследования, поскольку помогает предусмотреть и свести к минимуму возможные ошибки и неудачи. Конкретной формой научного предвидения выступает гипотеза. После определения объекта и предмета, цели и задач исследования и их осмысления постоянно приходится возвращаться к гипотезе как опорной точке научно-исследовательской работы. Предположение в гипотезе служит средством познания предмета, его основных взаимоотношений и закономерностей. Сведения, которые оно содержит, имеют вероятностный характер; в процессе обоснования и развития гипотезы оно должно быть доказано, отвергнуто или заменено другим; на его основе создается система знаний, которая помогает вскрывать новые факты, закономерности и является инструментом движения познания.
   Эвристическая ценность моих высказываний о несоответствии некоторых положений и фактов в исследовании кораллов заключалась в том, что в ней известные познания соединялись с теми, которые удалось найти мне. Моя гипотеза возникла одновременно с ведущей идеей собственного исследования – изучением крупной группы многоклеточных животных – и ею определилась. В психологическом плане здесь наряду со способностями к построению и перестройке знаний значительную роль сыграли проблемное видение, альтернативное мышление, способность к аналогиям и переносу, то есть те психические качества и процессы, которые необходимы для творчества в науке. Альтернативный характер мышления связан с умением видеть неочевидные решения, часто противоположные общепринятым или напрашивающимся, обнаруживать новые качества и связи в уже известных постулатах. Это рождается из сочетания опыта, накопленных знаний, интуиции и развитых исследовательских способностей. И хотя высший уровень развития проблемного видения, отличающий крупных ученых, – явление уникальное, все же какой бы то ни было уровень его необходим каждому исследователю.
   Мне удалось выявить состав рифообразующих кораллов Вьетнама и, сравнив его с таковыми Индонезии, Филиппин и Австралии, доказать, что этот комплекс кораллов составляет единое целое для всего Вьетнама и органично входит в единый тропический центр возникновения и разнообразия современных рифообразующих кораллов Тихого и Индийского океанов. Ранее существовало мнение, что морская фауна Северного Вьетнама отличается по своему составу и распределению от фауны Южного Вьетнама и разделена биогеографической границей. На основе данных об истории и развитии ископаемых кораллов я написал докторскую диссертацию. Представив её на Учёном совете нашего Института, я получил одобрение ехать в один из ведущих московских институтов для предварительной защиты диссертации, где её могли по достоинству оценить работавшие там ученые.
   …Итак, как мне рекомендовали, я поехал в Москву в Палеонтологический институт. Председатель семинара, на котором предполагалось заслушать мой доклад, задерживался в командировке на пару дней. Поэтому я официально не торопился объявлять о предстоящей предзащите, а сказал об этом только одному сокурснику по университету, который работал в этом институте. На следующий день ко мне подошла незнакомая женщина, представилась Людмилой Николаевной и сказала, что хочет поговорить со мной, но только не в стенах института. Мы пошли прогуляться в ближайший сквер. Людмила Николаевна поведала мне, что я теперь имею в их институте весьма недружелюбную оппозицию в лице трех сотрудниц. Это известные в стране учёные, которые изучают ту же группу кораллов, что и я. Они постараются завалить меня на предзащите, и тогда мне будет закрыта дорога к защите диссертации в любом другом биологическом институте страны.
   Я был сильно удивлён. Мои доклады на разных симпозиумах и конференциях со времен студенчества получали только одобрение и положительные отзывы, в том числе и у этих почтенных дам. Оказалось, что секретарь парткома нашего Института не только сфабриковал одно из моих выступлений на Учёном совете, перекроил его фонограмму, но и показывал его заинтересованным лицам. Выходило, что я чуть ли не главный, кто способствовал тому, что мой друг Борис Преображенский вынужден был перейти в другой институт. А эти дамочки знали его и чуть ли не с пеленок нянчили. Естественно, я стал для них главным врагом и последним человеком. И что самое неприятное – якобы эта пленка дошла до академика Бориса Сергеевича Соколова, и как будто он изрёк: «Опять эта сука Латыпов». И что самое невероятное: эти слухи передал мне мой бывший непосредственный руководитель в аспирантуре.
   Совершено, очевидно, это было не только обидно, но и могло вызвать неизвестно какие последствия в моей научной карьере. Определённо, именно судьба послала мне Людмилу Николаевну, но что её подвигло на такое откровение, мне было не совсем ясно, хотя через некоторое время мотив стал косвенно понятен. В то время от меня в определённой степени зависел состав участников морских тропических экспедиций, приглашённых из сторонних институтов. В одну из таких экспедиций по просьбе Бориса Сергеевича попала и удачно там поработала Людмила Николаевна. Тем не менее я был благодарен ей. Было над чем призадуматься. Борис Сергеевич очень хорошо знал Бориса Преображенского и меня, был в курсе всех наших научных деяний, мы не раз бывали в кругу его семьи. Но всё-таки я не решился тогда пойти к академику и разъяснить суть вопроса, не зная истинного положения вещей и того, насколько достоверна полученная информация.
   На следующий день я, не заикаясь о готовой диссертации, сообщил в родственной лаборатории, что привёз доклад по результатам моих исследований во Владивостоке. На ближайший четверг был назначен семинар, на него я пригласил персонально каждую из моих, как оказалось, будущих оппоненток. В назначенный день с определённым волнением я представил свой доклад. Прозвучали три – четыре дежурных вопроса, и было вынесено заключение о получении мною интересного материала. И всё?! Хороший результат! Никакой ругани и критики?! Мне показалось, что предпринимать ничего не надо, а нужно дать время для осмысления и привыкания к неожиданно возникшим обстоятельствам.
   Спустя многие годы я узнал, что негативно или неопределённо настроены были всего лишь три – четыре человека в огромном институте, и только двое как-то могли повлиять, и то лишь косвенно, на мою предзащиту. Также выяснилось, что Борису Сергеевичу никто и ничего не сообщал, а он ни во время моего пребывания в Академгородке, ни впоследствии не изменял своего позитивного мнения в отношении меня и моей научной деятельности. Через год полученные и доложенные на этом семинаре данные и результаты моей работы были оформлены в монографию, которая вышла в издательстве «Наука» в Москве.
   Судьба или стечение неожиданных обстоятельств круто повернули мою геологическую дорожку. Я оказался в Морском биологическом институте и продолжал изучать кораллы. Начались длительные экспедиции в тропические районы Мирового океана и на рифы Вьетнама, морские биологические исследования, соизмеримые по времени и научной значимости, проводились в моей лаборатории и в родном Японском море. Писать новую толстую диссертацию не было ни времени, ни особых интереса и желания, к тому же все основные мои теоретические рассуждения о принципах и методах классификации кораллов, а также результаты и выводы, полученные на их основе, были уже опубликованы.
   В конце 1980-х годов прошлого века в Институте проходила комплексная проверка из Москвы по всем направлениям нашей деятельности, в том числе по повышению профессионального уровня ведущих научных сотрудников. Одна из членов комиссии, представительница Высшей аттестационной комиссии СССР, обратила внимание дирекции и Ученого совета Института на то, что я, будучи успешным завлабом и имея более полусотни публикаций (из них пять монографий), до сих пор хожу в кандидатах наук.
   По правилам ВАКа я имел право защищать докторскую диссертацию без её написания, а лишь сделав доклад по совокупности работ. И надо было лишь найти совет, который бы согласился принять этот доклад. На Учёном совете нашего института мне было рекомендовано подготовить диссертацию в виде доклада. Такое положение меня вполне устраивало. Нужно было лишь оформить и напечатать реферат на 40–50 страниц по уже опубликованным монографиям и сделать по нему доклад, а не писать вновь капитальный труд на 250–300 страниц. Было относительно свободное время, я восстанавливался после кессонной болезни. Мы созвонились с председателем совета по защите диссертаций и руководством московского института, в который я ездил ранее на «предзащиту», там согласились принять диссертацию, предупредив, что если будет меньше десяти официальных отзывов, то они найдут причину, чтобы мою защиту не назначать. Через пару месяцев диссертация в виде доклада была готова и отправлена в Совет по защите докторских диссертаций в Москву, где она была принята к защите.
   На автореферат пришло одиннадцать официальных положительных отзывов. Отзывы трех оппонентов тоже были положительными. Когда я поднимался на трибуну для доклада, в зал вошли мои «оппозиционные» дамы (В.А. Сытова, Т.Г. Ильина и Л.Н.Улитина) и принесли три отрицательных отзыва. Это уже был в известном смысле даже количественный перебор отзывов.
   Едва закончился доклад, от моих противниц (предположительно желавших меня «завалить» в мой первый приезд с докладом об этой работе около десяти лет назад) посыпались вопросы, практически не касавшиеся сути доклада, главным образом о значении микроструктуры в различных признаках. Я ответил, что микроструктуру скелета нельзя расценивать как важный признак, так как пока неизвестна природа её происхождения, и более того в большинстве случаев, она вторична. Далее я продолжил, что через все мои работы, а также доклад проходит мысль о том, что такие признаки, как «больше», «меньше», «яснее» и т. д., ничего не дают для систематики. Почтенные тётушки продолжали выступать, апеллируя по-прежнему к важности микроструктуры, сожалели, что я её недостаточно учитывал, и заключали, что им трудно оценить мои результаты, а поэтому они не уверены в достоинстве моей работы для присуждения степени доктора наук.
   Мне надоели эти ничего не значившие вопросы и выступления, к тому же у меня сильно разболелась голова, а в зале ощущалась какая-то аморфная атмосфера – стоял устойчивый шепоток, слушатели похоже беседовали о чем-то своем. Мне стало ясно, что необходимо сменить настроение зала и напомнить о себе и своем деле, которое я защищал. До этого я старался корректно реагировать на эту мышиную возню хоть и уважаемых, но закостеневших по своим взглядам учёных. Я разозлился и, не беря во внимание возможные последствия, решил «всыпать» своим противницам цитатами, используемыми в их известных книгах, и рассерженно дерзко начал: «Это же полный абсурд подразделять семейства кораллов, как это делают мои уважаемые оппонентки, по таким признакам (я цитировал): «не наблюдается никакой структуры», «фиброзная структура, но с нечётким рисунком», «видна более четко фиброзная структура» и т. п. Нельзя сравнить «никакую структуру» с любой «фиброзной структурой», будь она хоть «нечёткая», хоть «более четкая». Невозможно сравнивать то, чего вообще нет, с чем-то чётким или нечётким. Пусть кто-нибудь из присутствующих скажет, как отличить что-то нечёткое от более чёткого? Кто и как устанавливает критерий четкости?». Еще немного распространяясь в том же духе я, наконец, завершил: «Признать такую порочную идеологию и использовать на практике аналогичные признаки в любой классификации – это значит самому перечеркнуть всю свою многолетнюю работу по систематике ископаемых и современных кораллов».
   Присутствующие на заседании оживились, усиливающийся шёпоток прокатился волной по конференц-залу, в помещении почувствовалась какая-то иная аура, критические выступления прекратились, вероятно, наступал перелом в процессе защиты. Председательствующий призвал выступающих оценивать не только доклад, но и совокупность всех моих работ. Затем был десяток выступлений хотя и с известной долей критики, но, несомненно, в мою поддержку. Мне кажется, что явный позитивный перевес в мою сторону произошел после выступления моей приятельницы члена-корреспондента РАН Эмилии Воробьёвой, заместителя директора по науке родственного института, в совете которого происходила защита. После обстоятельного выступления, содержавшего и справедливую критику, и положительные моменты, она подчеркнула, что результаты диссертации, несомненно, войдут в общую теорию таксономии в связи с разработкой новых критериев и принципов онтогенетической систематики.
   Еще после нескольких выступлений академику Борису Сергеевичу Соколову, похоже, показалось, что надо заканчивать это заседание. Он буквально в нескольких предложениях весьма положительно охарактеризовал мои исследования с момента появления в Академгородке, а в заключение сказал: «Считаю, что в лице Юрия Яковлевича мы имеем крупного и разносторонне образованного учёного, умелого организатора как научных исследований, так и экспедиций. Он в равной степени достоин присуждения учёной степени доктора биологических и геолого-минералогических наук». Прения после заключения Бориса Сергеевича как-то сразу прекратились. Выступать после самого авторитетного и главного геолога в фундаментальной академической науке страны считается неэтичным.
   Председательствовавший академик Татарников, обсудив доклад и основные мои работы, подвел итоги: «Мне представляется некорректным принести отрицательные отзывы за одну минуту до заседания. Это неэтично. Учитывая все выступления и работы Юрия Яковлевича, я нахожу оправдательным его отказ от микроструктурного подхода. По совокупности всех этих обстоятельств, я скорее буду голосовать «за». Совет постановил: «На основании доклада и результатов тайного голосования («за» – 15), («против» – 2) ходатайствовать перед ВАК СССР о присуждении учёной степени доктора биологических наук Юрию Яковлевичу Латыпову». Через четыре месяца уже в экспедиции во Вьетнаме я получил поздравления от моих московских коллег с утверждением в ВАКе моего нового статуса в академической науке.

Эпилог

   Ну, вот и перешагнул семидесятилетний рубеж! Пожил, попутешествовал, повидал мир, себя немного показал. Вырастил сына, построил дом, посадил, и не одно, дерево – жизнь прожил не зря? Получается, что не впустую. Осуществились почти все детские мечты: хоть и не стал штурманом дальнего плавания, но побывал на мостике корабля во всех океанах, более чем в двадцати морях, давая капитанам и штурманам задание на маршруты для плаваний. Всю жизнь занимался только любимым делом, которое дало возможность объездить добрую часть Земли. Исходил не одну тысячу километров в геологических экспедициях от самого края Чукотки, через Колыму, Якутию и Сибирь до Западной Украины и от Прибалтики до Кавказа. Прошел по морям от Аляски до юга Австралии и Маврикия, на кораблях обогнув Землю от Чукотского до Северного моря. На машине исколесил Алтай, Аляску, Камчатку, Сибирь до и вокруг Байкала и родное Приморье. На машине же и на поезде проехал всю страну от Владивостока до Дербента. Исследовал кораллы и рифы от Австралии до Африки.
   В общем-то, добился успехов в науке, получив не только все регалии и чины, но и известность, в том числе за рубежом, опубликовав более полутора десятков научных, научно-популярных книг (часть из них переведены на английский и вьетнамский), атласов и фотоальбомов, посвящённых исследованию рифов и проблемам, которые необходимо решить для их сохранения, а также популяризации значимости рифовых экосистем для населения планеты.
   Жизнь вроде бы сложилась, а кто её определил именно такой – судьба или я сам, мои труд и призвание вместе с характером и здоровьем, полученными от родителей? Если бы не случилась революция 1917 года, мои родители никогда бы не встретились. Они находились бы на разных социальных уровнях, имели бы различное вероисповедание и были разделены тысячами верст, поэтому мое появление на этом свете чистая случайность судьбы (или заслуга «великого вождя пролетариата»?). Может быть, моя страсть к путешествиям зародилась уже тогда, когда я был еще в чреве, а мама, будучи женой пограничника, моталась вслед за ним по всему Приморью, а проснулась тяга к странствиям после того, как я впервые пошёл в дальний поход в одиннадцать лет.
   Моими мальчишескими героями и идеалами были Мартин Иден и граф Монте-Кристо. Их воля, стремление добиваться всего самому, не отказываясь при этом от случайных посылов судьбы, покорили меня окончательно и бесповоротно. Такие понятия, как работоспособность, чувство долга и толика авантюризма, закладывались в юношеской душе не без помощи этих литературных героев, хотя главным и направляющим был всё-таки личный пример отца, а геология с её людьми и экспедициями обтесала и утвердила эти качества характера на практике.
   Я совершенно случайно попал в геологическую экспедицию, но затем сознательно выбрал путь в геологию вопреки тому, что в детстве и всю юность мечтал о военной морской службе. В общем-то, мне слабо представлялось, что такое наука, тем более морская биология и гидробиология. Изучение в геологии ископаемых кораллов и случайность, которая, вероятно, переросла в закономерность, привели меня в академический Морской биологический институт. Дальнейшей судьбой я распоряжался, как мне кажется, самостоятельно, за исключением одной случайности: совместной работы с американскими учёными, благодаря чему, несмотря на трагические обстоятельства, я остался не только живым, но и по-прежнему активен умственно и физически. Хотя если бы в стране не случилось закономерной «перестройки», то мы, наверное, не работали бы с американцами, но, с другой стороны, тогда была бы совсем другая экспедиция, и никто не знает, как бы она прошла. Получается, что это была судьба, и, несмотря на смертельную опасность, на роду было написано: жить!! И всё-таки кто в таком случае боролся всеми силами в барокамере, чтобы не только остаться в живых, но и выйти из нее своими ногами. Затем, упражняясь ежедневно по несколько часов в течение года, восстановиться, вновь пройти суровую медицинскую водолазную комиссию и вернуться к подводным исследованиям кораллов и рифов?
   Что же всё-таки двигало меня в жизни, какие мотивы побудили, в конце концов, к научной деятельности? Желание путешествовать и любопытство узнавать и видеть новое? Способно ли только желание узнавать новое, послать человека чёрт знает куда, часто с риском для жизни? Мне думается, одного любопытства явно не достаточно. Что толкнуло молодого, ещё без специального образования человека начать заниматься ископаемыми кораллами?!? Думается, что основным мотивом было стремление к установлению или поддержанию равных отношений с окружающими меня людьми, которые были не просто исполнителями, а творческими личностями. Они занимались изучением чего-то интригующе интересного, во многом не всегда для меня понятного. Возникало стремление к контакту и общению с ними, которое должно было принести удовлетворение, захватить и понравиться.
   Мы, может быть, подсознательно пытаемся доказать окружающим, что стоим чего-то другого. Стремимся получить определённые положение и статус в обществе. Хотим, чтобы нас уважали и ценили. Такое стремление к самоутверждению, к повышению своего формального и неформального статуса, к позитивной оценке своей личности может быть существенным мотивационным фактором, который побуждает нас интенсивно работать и развиваться на любом поприще. Процесс и содержание новой исследовательской деятельности, а лишь затем и внешние факторы определили и направили мой дальнейший путь. Мне нравилось выполнять эту деятельность, проявлять свою интеллектуальную и физическую активность, интересовало все больше и больше содержание того, чем предстояло заниматься. В Академгородке возникло стремление утвердить себя в этом социуме, связанное с ощущением своих возможностей, чувством собственного достоинства, самолюбием, честолюбием. Стремление узнавать и видеть новое переросло в исследовательскую страсть проникнуть в мир кораллов до самой сути, и эта страсть как крайнее увлечение, похоже, и есть самый главный двигатель не только моей жизни.
   Можно просто списать все многообразие жизни на как бы случайные явления и сказать, что так получилось в жизни. Но необходимо иметь в виду, что всё же есть факторы, объединяющие разрозненные события, есть, может быть, не всегда очевидные, но существенные связи, позволяющие самому определять свой жизненный вектор. Если обратится к собственной истории и вспомнить поворотные события личностного выбора на своем жизненном пути, то их окажется не так уж мало. Из них можно исключить те, где внешние факторы откровенно решали за меня (такие как окончание школы, служба в армии – это существенные повороты жизни, но обычно полностью социально обусловленные).
   В оставшихся фактах личной жизни мы увидим достаточно большое количество событий, когда именно случайность определяла мою карьеру, помещала в необычные и даже стрессовые ситуации, сводила с определёнными людьми на долгие годы, не говоря уже о «подборе единственной», но выбор «случайностей» и тем более «единственной» всегда оставался за мной. Мы хотим пройти свою жизнь лучшим образом, следуя внутреннему зову, как бы ни были притягательны мечты добиться богатства или громкого успеха или получить всё и сразу. Мы должны стараться быть самими собой, действовать так, как подсказывает наше сердце, чтобы не удалиться от самих себя и не оставить свой путь.
   И всё-таки чего больше в нашей жизни: собственной целеустремленности и настойчивости или случайностей и велений судьбы, где-то расписанных и неизбежных? Почему мы иногда отчаянно сопротивляемся судьбе, а порой слабовольно идем как бы на поводу у нее? Наверное, никогда не удастся постичь, чего тут больше – от человека разумного, от природы, от жизни или от судьбы, от Бога или от лукавого (вообще-то – это мое твердое убеждение – ни тот ни другой не существуют, иначе в мире не было бы столько зла при их безусловных «всезнании» и «всемогуществе»).
   Мне кажется, что жизнь, которую я прожил, принимая или отвергая стечение тех или иных обстоятельств, как бы не зависящих от моей воли, ответила на эти вопросы. Да, безусловно, есть какой-то фатум не только в нашем появлении на этом свете, но и в некоторых других жизненных ситуациях, но в значительной мере эта участь (судьба) определяется и зависит от наших действий, а порой сильнее от бездействия. Целостные, сильные натуры, действуя, сами определяют свою судьбу, слабые, как правило, только плачутся и жалуются на неё или ссылаются на обстоятельства: «Такова жизнь, и ничего тут не поделаешь».
   Надо обязательно трудиться и стремиться делать свою жизнь!

   Владивосток, сентябрь-декабрь 2013

Юрий Латыпов А путь и далек, и долог (воспоминания геолога)

От автора

Глава I Характер и упорство

Глава II Школа и отрочество

Глава III Возвращаемся мы – просто некуда деться…?!

Глава IV Странные, однако, люди – геологи

Глава V Кораллы: научный вектор

Глава VI Набирайся разума и опыта, геолог!

Глава VII Становление

Глава VIII Защита