Ерошина Анна
Заблудиться

Истории в цифрах, или Кое-что о девушках

//-- 37,5 --//
   Иногда немножко поболеть бывает приятно. Не так, как в детстве, когда градусник, много тёплого компота с вишней, горькие полоскания, тревожная мама, толстый Бианки с картинками про путешествия Мыша и лёгкие угрызения совести перед пропущенной школой и ворохом домашних заданий. Папа старается шаркать за дверью потише, по ТВ показывают любимые киношки, а я думаю о том, что всё равно скоро лето и дача, и речка, и у меня красивый желтый сарафан с попугаями, при мысли о котором перестаёт саднить в горле.
   Сейчас перед электрическим сказочником сидит муж и путешествует по саваннам ЮАР в сопровождении Крылова, по бандитскому Петербургу на пару с Димой Певцовым, и в шестой раз тонет с Титаником, промахиваясь вилкой по пельменю. Ему хорошо там и, успокоенная, я собираюсь немного поболеть одна.
   Повод «не махнуть» в «Проспект» или «Шиколат» с кучкой слегка или основательно незамужних подруг («Эх, Анька, твои-то мужики – золото, как на подбор! Везет, что скажешь!»). Не танцевать до лёгкой боли в спине на следующий день.
   Не читать певучие итальянские слова, втайне любуясь как по-новому, тверже и темпераментней звучит мой голос (воистину, язык страны и характер её жителей – одно целое).
   Не зажимать между зубами пробку от «Шабли» пытаясь в десятый раз идеально выговорить «синтетический» (вчера боролась с этим словом, читая новости на радио, специально не буду его заменять – буква «Ч» нас не остановит!)
   Не купить финские ботинки (наконец-то мой размер!) со скидкой в 20 %.
   Не болтать в кофейне, сочувственно листая очередную волосы-дыбом-поднимающую или за-сердце-хватающую страничку чужой истории.
   Наконец, прогулять любимые стрип-танцы, после которых хочется раздеть, расцеловать и бесконечно любить того единственного человека в зеркале с моими глазами.
   Мне хорошо со всеми вами… но не сегодня. Палочка с ароматом жасмина наполняет воздух привкусом востока. Средневековая Италия в фильме Паоло Пазоллини неплохо сочетается с глотком красного сухого Casiliero del Diabollo. Осталось отключить ICQ, звук у мобильника и закутаться в большой плед с желтыми листьями. Такими же, как на сухой ветке за окном хрущёвки. Только те ещё слегка раскачиваются под простудным ветром и кашляющим скрипом качелей. Может, у осени тоже 37,5?
//-- 6 лет --//
   Прочитала в новостях, что одному парню-студенту дали шесть лет за то, что он вырастил на съёмной квартире 20 кустов конопли. Заботливо поливал их, удобрял, пропалывал каждый божий день. Поддерживал в комнате нужную температуру и освещение. А ему – бац и 6 лет за такие садоводческие изыски. Пришла к друзьям. Они пьют вкусный чаёк и жуют английские ириски. Делюсь с ними новостью. Друзья странно переглядываются и называют парня дураком. Мол, такие дела в особом шкафу надо делать. Шкаф стоит где-то 30 тысяч, имеет специальные полочки, освещение, влажность воздуха и т. д. Только это подозрительно будет, если этот шкаф просто заказывать, лучше переделать под такое мероприятие бабушкину гардеробную, например.
   «У меня есть специальный чердачок в бане», – подмигивает один, который музыкант. Другой, юрист, листает странички дорогого мобильника и демонстрирует хихикающим собравшимся вышеупомянутый шкаф. Его знакомый успел вырастить там целый куст, но по ложной тревоге от него избавился. Хладнокровная камера запечатлела момент вырубки источника гедонизма.
   Минут через пять, позабыв о несправедливости современного мира и его законов, они закуривают гидропон из большой пластмассовой бутыли, дно которой заменяет черный мешок с веревкой. Когда бутыль наполняется дымом, мешок растягивается, когда вдыхаешь дым, мешок прилипает к стенкам бутыли. Обыкновенная физика, 5 класс. Я мерзну и еду домой. Там залезаю в пенную ванну с запахом ванили, крашу ногти красным и забиваю маленькую черную трубочку зеленым лекарством от усталости. Наконец, согреваюсь. Осенний вечер начинает казаться гостеприимным.
//-- 8-916 – хххххх или Куда не приводят мечты --//
   Сегодня попыталась совместить два в одном. Заботливую и практичную жену-хозяйку и творческую личность. С утра пораньше вооружилась пылесосом, кремом для обуви, утюгом. Обувь блестит, выглаженные вещи наконец обрели свои плечики, ковровый ворс дышит свежестью, а пыль из углов безжалостно выметена. Рыба в духовке благоухает заморскими травами, белое вино (праздник-воскресенье!) разлито по маминым хрустальным бокалам.
   Муж, наконец, счастлив, холодильник – тоже, Россия поможет Исландии, Обаму не убьют на выборах, а вице-мэра Пекина, может, и не казнят за растрату олимпийских денег. Даже дождя сегодня не ожидается.
   Перехожу от мещанских радостей к творческим потугам. Нет, чуть позже – надо распланировать день на завтра (кажется, кое-кто созрел для рекламы на радио, пара встреч, английский с ребенком, фитнес, купить кефир, вечером засесть писать роман).
   Поцелуй в щёку, стук входной двери. Муж ушёл на дежурство. Ура-ура. Иногда совсем неплохо.
   Теперь в вечернем меню – любимые кубинские ритмы (погромче!), камин, кофе с мёдом, сигареты (прямо на кухне, потом проветрить!), подруга с комедией, бутылочкой сухого и парой историй на десерт. И, может быть, звонок… из далекого, московского.
   Низкий, чуть торопливый голос, он опять мешает русские слова с английскими. Немного простужен – ходит в белом плаще нараспашку без зонта по московской осени, шуршит листьями в парке и скупает дорогие репродукции известных картин, пока нагловатый водитель нетерпеливо курит, удивляясь причудам этих денди. Звонок, после которого чеховское «В Москву» – как присказка. Или – уже… не в Москву? «Абонент заблокирован». Небо начинает угрожающе крениться и наливаться осенними слезами. Кажется, Гисметео опять врёт.
   За роман сяду завтра… нужно будет просто основательно сосредоточиться. По крайней мере, хозяйка из меня уже получается.
//-- Малыш, или 8 (347) 2хххххх --//
   – Привет, малыш! – телефонная трубка заговорила приятным мужским голосом.
   – Привет, – ответила я. Голос был незнакомый, но с удивительными бархатистыми нотками.
   Малышом в последний раз меня называли в школе. Я была выше всех примерно на голову, и ироничная кличка пришлась как нельзя кстати.
   – Как дела, моё солнышко? – Отлично.
   Солнышко только что выбежало из душа, удерживало одной рукой сползавшее с головы полотенце, а из ванной тянулись мокрые следы. Нужно было ставить мясо в духовку, скоро придут гости.
   – А я тебе стих посвятил, Малыш. Увидимся? Хочу почитать тебе… может, песня получится.
   Я пыталась попасть одной ногой в пушистый тапок, а рукой вытаскивала телефонный шнур из когтистых лапок Василия Семеныча.
   – Что-то ты грустная. Не заболела? – участливо спросил голос.
   Мне еще не посвящали песен, а мужские голоса давно не звучали заботливо. Что-то подсказывало, что это не розыгрыш.
   – Немного. Прости, сегодня не получится встретиться, – сказала я.
   – Что случилось? Я сейчас заеду, – заволновался голос.
   – Нет-нет, я пока занята. Позвони вечером.
   – Малыш, я знаю, ты ещё сердишься, но знай, что я очень тебя люблю.
   Я нажала на рычаг сброса, и в трубке раздались гудки. Подслушанный кусочек чужой жизни. Украденные у кого-то слова любви. Ну и пусть. Не хватило духа сказать человеку, что он ошибся номером. Уж больно тепло и заботливо звучала пластмассовая телефонная трубка.
   Сегодня выходной. Скоро придет подруга со своим мужем.
   Я ставлю мясо в духовку, беру на колени Василия Семеныча и сажусь смотреть фильм о чужой любви. Звонит телефон. В трубке его голос.
   – Малыш мой, здравствуй. Я так соскучился. Можешь меня не впускать, я всё равно буду ждать под твоими окнами…
   – Послушайте, вы – очень хороший и милый. И ваша девушка должна быть очень счастливой. Вы просто набираете не тот номер. Мне уже давно не посвящают песен, не сидят под окнами, и по утрам меня будят только голодный кот и будильник… но, пожалуйста, скажите ещё раз что вы меня любите!..
   В трубке раздались гудки.
   Он позвонил снова через два дня.
//-- 7 жизней --//
   Если бы у меня было несколько жизней одновременно, одну из них я бы непременно прожила с Максиком, ладно и обеспеченно, с квартирой, машиной, дачей, родила бы (прямо сейчас!) любимому мужу ребенка, по вечерам бы готовила борщ и прятала от него в шкаф горилку.
   Во второй я бы поехала устраиваться на центральное телевидение, рассказывать с экрана чужие истории и сочинять про себя свои. Я бы знакомилась с продюсерами на евразийских конференциях, летала в Прагу на открытие перспективной школы телевидения с шефом и сопровождала его на торжественные ужины с американским миллионером. Американский миллионер одет как сантехник и смотрит на меня похотливо, но шефу нужна эта сделка, мы мило беседуем о музыке, еде и погоде до конца вечера. Потом шеф везет меня на съемную квартиру, в которой
   уже скоро распустится розарий от цветов поклонников, мы расстаемся быстро, так как завтра с утра у меня выезд, репортаж, встреча с героями, эфир, словом, головокружительно интересная и занятая жизнь-работа. Особенно пока я молода и хороша собой.
   В третьей я бы стала кандидаткой на роль пятой жены помощника сенатора федерального собрания нашей широкой и необъятной страны. Он дружит с олигархами, которые имеют замки в Европе и частные самолёты. В салоне ЯК-100, больше похожем на кабинку ресторана с мягкими кожаными диванами, они за несколько минут проигрывают друг другу в японского дурака мою двухмесячную зарплату. Они боятся и окружают себя рослыми молодцами. Они стареют и передвигаются из города в город не иначе как в цветнике коротких женских юбок. А я изо всех сил стараюсь отделиться от их эскорта – четырех пышных и высоких блондинок, которые сидят за стенкой. Надо держать марку и я становлюсь заботливой и понимающей подругой, претендующей на роль друга, и даже подбирающей достойный эскорт из тех, кому говорить и слушать необязательно. Мой олигарх любит, когда мне весело. Надо быть в хорошем настроении, показывая, что никакие внешние обстоятельства тебя не беспокоят, и подчеркнуто-равнодушно относиться к деньгам. Тогда есть шанс стать бизнес-леди и, как ни парадоксально, отстоять свою внутреннюю идею, что не все можно купить… правда, шанс довольно призрачный.
   В четвертой я бы осуществила мечту энного процента россиянок выйти замуж за иностранца. Лучше за итальянца, но можно и англичанина. Со всеми вытекающими последствиями, может, даже виллой на море. Ну, или хотя бы огородиком на Уэльсе. С прогулками по Монмартру, и в старости – путешествием к американскому большому каньону или Галапагосам. В зрелом возрасте я бы перебралась в Норвегию. Там продолжительность жизни высокая.
   В пятой я бы охотилась за настоящим мужиком – десантником, спецназовцем, следователем особо-опасного отдела. Слушала бы с ним концерты Круга и «Лесоповала». Плакала бы в подушку, когда он не приходит ночами и остро гордилась бы его мужественностью и своим женским бесконечным терпением. Потом бы я ощутила всё возрастающее желание перебраться от трёпа нервов поближе к лону природы, и переехала бы за 150 км от города. Там парилась бы в баньке, пила чай с брусничным листом, а вместо десантника завела бы белую козу на длинном поводке и занялась, наконец, тем, что не успела сделать за прошлые жизни – росписью по шелку, игрой на арфе, размножением перепончатокрылой черепахи в домашних условиях.
   В шестой я бы стала птичкой, которой нужно съесть за день насекомых по весу равных массе ее тела. Иначе голодная смерть. А еще могут съесть тебя. Поэтому каждый новый день жизни – чудо.
   Я не знаю, кем бы я стала в седьмой жизни, будь у меня возможность выбирать. И не потому, что у меня кончилась фантазия, а просто это уже и не так важно. Изменятся обстоятельства, жизненный опыт, но моя героиня – всё та же любопытная девочка, остановившаяся на распутье. Которой интересны все пути и способы существования. Лишь бы они делали её счастливой.
   Ещё я бы хотела, чтобы мои по-разному прожитые героини встретились и поговорили. Может, только птицы не будет – ей нужно непрерывно ловить насекомых, чтобы выжить в этом мире.
   2006–2007 гг.
//-- 8 марта. Часть 1 --//
   Не люблю 8-е марта. День солидарности трудящихся женщин. Сижу в кофейне с замужней подругой. Её
   половина сказала, что не хочет быть как все и поздравлять её по праздникам. Что это банально. Как следствие – скандал вместо салата. Пьём тёплый мокачино. На столике стоят оплывшие свечи и муляжи фруктов. На стенах аппетитные картинки Рима и карта метро. Больше всего мне там нравилась станция Колизео. От неё можно пройти почти весь город за 2,5 часа. И встретить смешного фотографа в очках, который будет целиться в тебя длинным объективом. А потом присылать яркие фотокусочки итальянской жизни на небрежно нацарапанное на чужой визитке «мыло».
   За стеклом-витриной люди делают друг другу восьмое марта. Вялый, как сушёная слива субъект несёт своей женщине три желтых тюльпана и пакет круглых фруктов. Другой покачивается, опираясь на дерево цвета корицы. Чёрно-белая собака, распластавшись на тёплом канализационном люке, зевает над кучкой уроненных кем-то мимоз. Официантки возбуждённым шёпотом обсуждают подробности 8-мартовского награждения. От сладкого кофе начинает подташнивать.
   «Мы перестали творить безумства и лазить в окна к любимым женщинам». Кстати, я живу сейчас на первом этаже. На окнах – решетки. Скорей бы 9-е марта.
//-- 8 марта. Часть 2 --//
   С утра приходили подруги. Нинка травила у себя в коммуналке тараканов и пришла с ночёвкой, пакетом яблок и банкой солёных огурцов. Она держит строгий предпасхальный пост. Я сварила нам овощной бульон с капустой. Нинка придирчиво изучила состав куриного кубика, неосторожно брошенного мною в суп. Через час она попросила чего-нибудь поесть. Мы смешали крабовое мясо с варёным рисом и закусили бананами. У Нинки вспучило живот. Потом мы смотрели скачанные
   с Интернета фильмы, лёжа на диване в обнимку. Нинка – пухлая симпатичная блондинка из налоговой инспекции с грудью четвертого размера. Она почти всегда ходит в чёрном спортивном костюме и боится, что к концу поста грудь повиснет, как носки. Её самые сексуальные фотографии – в синей форме старшего инспектора. На её месте я бы не стала снимать форму даже в постели. Утром Нинка уехала в санаторий и слала грустные смайлики в аську из пенсионерского рая.
   Гузя прилетела из Лондона три года назад. Там она учила язык, подрабатывала продавцом в джазовом магазинчике и крутила роман с братом друга гитариста культового «Radiohead». Видела Лайзу Минелли, пила скотч с русскими студентами и отчаянно скучала по России. Гузель – пухлая маленькая брюнетка, крашенная в блондинку, увлекающаяся японским языком и башкирскими танцами. Вернувшись в Уфу, первое время она могла говорить только о проблеме всемирного потепления на планете Земля. Дома Гузя смотрит английские сериалы по BBC, пьёт пиво с начинающими актрисами молодёжного театра и отчаянно скучает по Лондону.
   Тёплое красное вино, горстка пересказанных историй и энергично хохочущих подруг. На это восьмое марта я не чувствую себя гетеросексуальной. Праздничные часы по неуточненным причинам протекают без чуткого мужского участия. Из кислого молока я сделала несколько грустных оладий. Когда вино в фарфоровых чашках (переезд, однако) – можно закусывать его и блинами.
   Пришла бабка-соседка и уточнила, не знаю ли я, кто поджёг в коридоре пол. Пока я в легком отупении разглядывала два еле заметных тёмных пятна на облупившейся краске, она настойчиво рассказывала биографию соседей первого этажа. И Николая, который не получив от нее десять рублей на водку, расковырял ломиком мусоропровод. А через несколько лет умер, ведь Бог все видит. И Залии, которая до синяков щипала невестку. И бывшей владелицы моей квартиры, которая торговала
   в перестройку подсолнечным маслом, картошкой и наркотиками. Хотелось спать. Я сосредоточилась на подбитой войлоком двери квартиры, ведущей в бабушкин мир. Со всегда включенной радиоточкой, газетками для обуви, скрипящим диваном и надорванными корешками пахнущих лекарствами и мышами книг. Соседка, закончив монолог, благодарно пожелала мне спокойной ночи.
   Следующим утром, гремя бутылками и пугая ранних собак, я поняла, что 8-е марта удалось.
   2009 г.
//-- 29 февраля --//
   Этого дня вообще нет в календаре. Вернее, он появляется раз в четыре года, на 24 високосных часа продляя зиму. Отодвигая сизое облако дождя, угрожающее городу первыми весенними лужами, промокшими носками, постепенно обнажающимися коленками и пиком обострения психических заболеваний.
   Словом, день не должен был быть, но он случился. Чужой день, в чужом городе… когда я поняла, что завтра весна. Когда почувствовала, что больше нет сил смотреть из окна четырнадцатого этажа на голубей, слетевшихся на соседнюю крышу такой же однотипной многоэтажки в Сокольниках. Ждать звонков от редакторов столичной прессы – потенциальных работодателей, – чтобы, не дождавшись, с утра вновь бороздить просторы СМИ на утлом суденышке из опусов крепкой провинциальной закалки. И чего всех (нас) так в Москву тянет. Написать бы вот роман какой. Побродить по Патриаршим часа два, можно даже без «отвратительных жёлтых цветов», а вдруг встречу там – по застывшей в глазах тоске узнаю – это Он. И чего ему в такую метель дома не сидится.
   – Девушка, вы москвичка?
   Подобные вопросы раздражают как местных, так и приезжих. Но почему-то находятся люди, даже неглупые, которые их задают. Уже нет, в первом поколении – нет. Уехал дед подполковник из столицы на лечение в солнечные степные края, да так там и остался вместе с семьей и моим юным родителем – подальше от суеты. Это теперь так называется, но запах подземки да цветущих на бульварном кольце лип не отпускает, передается каким-то загадочным образом по крови.
   – А что? – привычно-осторожно спросила я. Не рассказывать же первому встречному особенности семейной биографии.
   – Представляете, такая ситуация. У меня, видите ли, лишний билет в «Современник»… вернее, не лишний – мы с другом выиграли в викторине, да он не пришел…(взгляд открытый, внимательный, как у старого знакомого. Мелькнула мысль: «Неужели встречались в моё беспокойное студенчество, на треть протекавшее в Москве?.. Да нет, непохоже…» А на дне этих глаз рыжие огоньки пляшут – или солнце так падает закатное?)
   – Не хотите ли составить компанию?..
   Наверное, эту фразу из американских лав-сториз он повторил уже раза три. Даже притопывать начал от нетерпения. А пепел на землю он стряхивает красиво. Красные искры врезаются в снег.
   – Почему бы нет? У меня как раз сегодня нет планов на вечер, – выудила я встречную книжную фразу. (Сегодня придут в гости родственники, должен звонить любимый по межгороду, да ещё нужно придумать тему статьи). – А живу – в Сокольниках, – зачем-то прибавила я.
   – О, а мне приходится приезжать сюда каждый день из Зеленограда. Но ничего, привык.
   – А зачем вы спросили, москвичка ли я?
   – Да вот влюблюсь в вас, а вы уедете…
   Договариваемся на пол-седьмого у театра. Интересно, что из этого может выйти.
   Иногда я встречаюсь со своим другом по Интернет-переписке. Он грек, родился в Лондоне, а в Москве у него бизнес. Красивый, темпераментный, погружённый в жизнь вип-уровня, он водит меня по ресторанам в стиле помпезного 18 века, где официанты принимают его за итальянца и говорят «бон джорно». Мы пьём сакэ в суши-барах, а весельчак повар из Венесуэлы жонглирует ножами, а потом запускает в нас сырым яйцом, которое аккуратно разбивается под стулом, никого не забрызгав.
   Ещё грек любит современное искусство, философию и Кубу. В его московской квартире четыре огромные комнаты, белая мебель и засохший арбуз в холодильнике. На стеклянном журнальном столике компакт-диски с русской попсой и телефонная книжка, распухшая от номеров русских красавиц. Я не строю иллюзий на его счет. Мне даже нравится эта откровенность. С ним интересно, а мой английский совершенствуется день ото дня. Только какой-то механизм в организме не запускается. Тот, который управляет сердцебиением, появлением румянца на щеках, смехом и слезами без причины.
   Вчера мне позвонил гид по Праге, с которым я познакомилась в турпоездке полгода назад. Он приехал в Москву на пару дней и горел желанием меня увидеть. Мы изредка флиртовали по телефону и ещё реже отправляли друг другу игривые стишки по электронной почте. Я помнила, что он был уже «убелен» сединами, хотя оставался сексуально-привлекательным, и наверняка не одна туристка торжественно раздевалась в его двухместном номере какой-нибудь трёхзвездной пражской гостиницы.
   Итак, гид по фамилии Спица встречал меня в этот 29-й день последнего зимнего месяца с букетом роз. Судя по его долгому поцелую моей руки, я поняла, что он скучает в Москве, последний тур не доставил ему удовольствия от общения с юными созданиями, и сейчас он настроен совсем не на дружескую беседу.
   Седины показались мне в этот раз вовсе не
   сексуальными, но охапка роз в моей руке и его крепкий локоть, на который мне пришлось опереться, убеждали меня в обратном. Поблуждав по занесённому снегом парку, мы пили кофе, потом покупали книги, катались с горки, пили кофе, он смешно целовал меня в щёку, снова кофе.
   Он считает, что перед ним невозможно устоять, так как владеет какой-то классной сексуальной методикой. Я считаю, что устоять можно всегда. Гид не согласен, и мы едем в его номер в гостинице, где он остановился. Он говорит, что не тронет меня и пальцем, если я не захочу. А я и не захочу. Теперь ещё и из принципа перед такой самоуверенностью.
   Спица трепещет от нетерпения и хочет вымыть меня душистым мылом. Я раздеваюсь и встаю под душ, пока он натирает меня оранжевым маслянистым куском, пахнущем геранью. Тёплые струи смывают запах без следа, и я в свою очередь формально и холодно мылю вздыхающего Спицу. Он включает телевизор, и мы ложимся в постель. Я предлагаю вздремнуть вместе часок. Ничего более романтичного мне в тот момент в голову не приходит. Он обескуражен, мужское достоинство сникло, как будто, навсегда. Поговорив о всякой всячине, от нечего делать, мы, и правда, уснули. Проснувшись, долго смеялись и целовали друг друга в щёку. Расстались, в общем-то, друзьями.
   Времени перед театром много, и я решаю заглянуть на ВДНХ, посмотреть, какие сегодня выставки, и не нужен ли кому рекламный ролик. Если всё пойдет по плану, устроюсь в PR-агентство. В самом разгаре агропромышленная экспозиция. Веселый крикливый клоун, прыгая от холода, зазывает публику на лотерею, организованную какой-то компанией типа «Беларусь-трактор». Главный приз, наверное, и есть трактор. Остальные – наборы инструментов. Захожу в полотняное здание, сооруженное специально для выставки, пишу свои данные на бумажке, опускаю её в барабан. Минут через двадцать получаю приз.
   Бреду с ящиком инструментов к театру. Пошёл снег.
   Позвонил любимый из родного города и сказал, что не намерен больше меня ждать, в Москву не приедет и решил строить свою жизнь с другой женщиной. Прямо так и сказал – строить свою жизнь. Как в старом советском фильме про студенческую молодежь, которая с песнями уезжала на БАМ.
   На днях в метро у меня вытащили кошелек. Практически со всеми деньгами и телефонной сим-карточкой. Которой я пользуюсь в другом, родном городе. На ней же – номера телефонов всех друзей и коллег. И теперь уже бывшего любимого.
   Я пришла в отдел сотовых операторов в Сокольниках, чтобы восстановить карту. Сделать это из другого города оказалось почти невозможным, но молодой человек – работник службы – действительно хотел мне помочь, и сбился с ног, обзванивая местные службы. Наконец, он оставил мне визитку со своим мобильным. Он высокий, симпатичный, улыбчивый. На бейджике указано, что он – Кирилл.
   От него веет энергией и оптимизмом. Мне хочется отблагодарить Кирилла, и я решаю как-нибудь подарить ему бутылку мартини. А лучше – пригласить куда-нибудь поужинать. Почему бы нет?
   За локоть меня схватила девушка в поношенном пальто, и чьи-то руки захлопали меня по спине. Светка. Бывшая одногруппница по театральному ВУЗу. Всегда была талантливой и слегка сумасшедшей. В Москву уехала давно, толком никуда пока не устроилась, проводила время в тусовках со странными типами, мнившими себя последними гениями эпохи и злоупотреблявшими транквилизаторами. «Мы аскеты и довольствуемся малым», – гордо заявила Светка, с жалостью посмотрев на меня. Видимо, поняв, что путь аскезы – не то, что меня сейчас больше всего волнует. На душе почему-то остался неприятный осадок, словно окликнули из забытого, да и не особо нужного прошлого.
   У театра меня ждёт симпатичный потенциально интересный мужчина со знакомыми глазами, который красиво стряхивает пепел. После спектакля мы будем целоваться, глядя на пушистый, падающий хлопьями снег, и я, смеясь, передам ему ящик с инструментами. Потом – кофе, кино, холостяцкая квартирка в Зеленограде, чёрные загогулины носков под кроватью, плита со следами убежавшего кофе. Мы – романтики и смотрим на звёзды, трогательно заботимся друг о друге и пишем страстные эсэмэски. Ещё он может помочь с жильем или одолжить денег на обратный билет. Я люблю сидеть на его подоконнике и курить, он учит меня так же красиво стряхивать пепел.
   Я иду мимо театра к Чистым прудам. Там кидаю на обледеневшую скамейку ящик с инструментами и сажусь сверху. Напротив каток, и пары скользят по льду в ранних зимних сумерках, как призрачные тени. Звучит музыка. Какая-то известная, очень красивая и почти забытая. С высоких деревьев блёстками осыпается снег, в театр спешат последние посетители, а люди на коньках плывут и кружатся на льду как потерявшиеся перелётные птицы. Которым нужно танцевать, чтобы не замерзнуть, танцевать, несмотря ни на что. Потом, рано или поздно, они превратятся в прозрачные ледяные скульптуры и замрут навсегда.
   В театре гаснет свет. Наверное, мой ящик тоже хорошо скользит. Я взбираюсь на крутую ледяную горку в парке и сажусь на него верхом. Он несётся вниз, инструменты грохочут, меня обдают снежные брызги, а я слышу свой радостный хохот. Я ещё слышу его, кувыркаясь с ледяной бесконечной кручи, летя куда-то сквозь клубящийся снежный дурман вдогонку разлетевшимся дрелям и сверлам. Туда, где снег блёстками осыпается с призрачных ледяных скульптур, и где ещё громче звучит прекрасный мотив, который никак не удается вспомнить.
   2006 г.

Заблудиться
(зарисовки в пути)

   Посвящается моему мужу Сергею

   Сегодня город стал моим. Вот так едешь обычно на работу мимо усталых частных домов и пафосных многоэтажек, лавируешь вдоль одинаково серых от осенней грязи автомобилей и не замечаешь… что утро совсем новое, и что осень почти заканчивается. И в том, как она заканчивается, отряхивая потрёпанный глянец листвы, есть совершенно особое хрупкое чудо. Голые ветви вздыхают, наконец, полной грудью. Сквозь них виден весь город. И река у монумента – напоследок, перед зимней спячкой – задумчиво спокойная и холодно гладкая. И старый дом в прозрачном саду. И куст герани на чьём-то подоконнике возле плюшевого мишки, полного жёстких от старости конфет. Призрачные тени тихонько наступают на скрипящие половицы. Сморщенные ягоды рябины, горькие и печальные на вкус, солнце, насмешливо щурящееся на утренний город, и незащищённые привычной листвой и городским смогом равнины за мостом, за рекой – насколько глаз хватает. Дышать, предчувствуя тонкий холод наступающих перемен. Смаковать эти солнечные – негреющие уже – поцелуи, раздетый город и запах дыма во дворах. Прозрачные тени лета почти растворились в большом небе, как улыбка чеширского кота. И сегодня я чувствую, что мы с городом нужны друг другу. Он снисходительно пускает мою машину по своим артериям-дорогам и тихонько машет голыми ветвями. Я оглядываюсь: в потоке машин, гулком шуме просыпающихся улиц, торопливых шагах пешеходов – мне показалось – едва различимо скрипнула половица. Или это всплеск на реке озябшей утки, резко поднявшейся на крыло? И город, в который я столько раз возвращалась, заговорщицки улыбается мне вслед.
//-- * * * --//
   А в детстве я в городе любила заблудиться. В том самом детстве, которое в начале 90-х и потому детство наполовину, где такой же прозрачной осенью в драповом – на размер больше – сероватом пальто скользишь по замёрзшим лужам, – по взрослому делу к ближайшему пункту «Приём стеклопосуды».
   – Тары нет, – хлопает своим окошком всегда простуженная и потому хриплая, в синем ватнике продавец. И ты всё равно стоишь несколько минут с авоськой, в которую в два этажа уложены чистые до скрипа бутылки из-под молочного, выпитого семьёй за неделю. А по вечерам они снова покупаются, ряженка и кефир чаще всего, и здорово вместе со старшей сестрой отдирать с них, облизывая изнутри, розовые и зеленые круглые крышки из фольги. И вот на окошке появляется неровная и сердитая надпись об отсутствии этой тары, большого ящика грязного пластика, который так хорошо скользит с горки зимой вместо санок, и теперь уже точно нужно обратно, до завтра, и сказать дяде Вите с несвежим дыханием, который всегда во дворе, что не принимают. Из-под пива тоже не примут.
   Зато, бывает, идешь обратно с пустой авоськой и в кармане звенит, и можно не торопиться домой сразу, ведь есть время погулять – купить квадратный, сжатый вафлями, пломбир, прокатиться на звенящем трамвае, сев у окошка, чтоб ветки по твоему стеклу хлестали, и на столбах надписи читать, выйти на конечной и заблудиться. Например, на рынках с вязанками веников в Зеленой роще – мимо кладбища, мимо вкусно-пахнущего сладким завода. Или на большом, гудящем от людей и магазинов, проспекте в Черниковке. Но так, чтобы обязательно потом найтись. Со стучащим сердцем и предвкушением тепла и дома, спросив несколько раз дорогу, снова сесть у окошка. Как раз к тому времени, когда пить чай с круглыми, посыпанными сахаром булками и молоком, которые мама купит по пути с работы.
   Теперь, чтобы заблудиться, я из города уезжаю. Это странное чувство любви к дороге и редкое умение совершенно потеряться и вовремя интуитивно найтись со времен детства расширились географически, но не потеряли своего адреналином щекочущего живот обаяния. Только теперь я не делаю этого специально. Вооружившись картами, тремя языками и нужными телефонами, я через некоторое время обнаруживаю себя, растерянную, на застывших в сиесте средневековых улицах европейского провинциального городка или немыслимо пахнущего и кричащего на всех языках мира арабского базара. Сладко замерев, обостряешь все чувства и ждешь, когда судьба-интуиция выведет тебя в последнюю минуту к твоему поезду, не даст опоздать на самолёт в огромном городе и не отстать от группы в бедуинских кочевьях под звёздами пустыни. И всегда есть небольшой шанс – или искушение? – действительно не найтись, потому что дальше с тобой случится абсолютная свобода, под названием «всё, что угодно», к которой нас не готовят туристические буклеты и самые современные навигаторы.
   На набережной Малекон с видом на каменную стену крепости с пушкой, оберегающей Кубу от всего вражеского мира, я не могла оторвать взгляд от слегка потрёпанной пожилой пары мулатов. Они сидели на скамье под это исцеляющее после российской зимы «гуахиро Гуанта-намеро» под случайную гитару, небрежные и красивые, в ямайских рубахах, в невероятных браслетах, в сланцах на истёртых мозолистых ступнях, кажется, они держались за руки и точно – улыбались. Откуда-то я знала, что расшитые бисерной вязью очень старые сумки с торчащими из них газетами – это всё, что у них есть. Вообще. И что они безмерно счастливы. «Хиппи живы», – подумала я, улыбнувшись, и обернулась в поисках своей группы. Её не было, как не было и автобуса с голубым конем на лобовом стекле и забытого где-то там на сиденье мобильного телефона. Были только Гавана и закат, здесь сразу переходящий в чёрную ароматную ночь, когда в самых нищих рабочих кварталах можно тайно и дёшево купить самые лучшие в мире сигары и любовь самых страстных женщин. Было ещё трио гитаристов в соломенных шляпах и ярких шейных платках, твердо решивших поднять мне настроение за один блестящий песо. Всё с улыбками и всё только по-испански, – на не входящем в мою тройку языков. Пока я ощущала биение первой волны панического счастья в десяти тысячах километров от моего города, судьба привела меня к случайно пасшемуся у лотка с морскими звёздами несимпатичному туристу, также отставшему от нашего автобуса – занудливому и вертлявому, у которого был телефон. И мы на такси нашли нашу дружную группу, уже разместившуюся в ресторане на ужин, и до конца поездки выслушивали недвусмысленные шутки в наш адрес по поводу неслучайной совместной потери.
   Фотоаппарат в той поездке я тоже потеряла, но внутренний проектор работал четко – на матрице памяти запечатлелись снимки высохших кубинских старух, изящно дымивших толстенными сигарами, местного фотографа с одним зубом, который засовывал руку по локоть в рукав самодельного аппарата столетней давности, крутил там что-то и выдавал вспышку, а за ней – изображения отменного качества. Или нереально красивой креолки… и я опять чуть не сбилась с пути, так как такие лица – мужские и женские – одни на тысячу, и креолка, зная это, по традиции в день своего пятнадцатилетия в лучшем платье горделиво прохаживалась по своей улице, прощаясь с детством, чтобы потом заблудиться в чьих-то пропахших ромом объятиях.
   Фотоаппарата больше нет, и ты называешь меня безалаберной. Как герой известного фильма свою невесту. Наверно и я бы не сразу заметила, если бы в моей квартире под Новый год оказался кто-то спящий и пьяный.
   Но ведь всегда теряться и находиться – это ведь уже почти талант, правда?
   От нашего города в озябшие выходные выбираемся за опятами. Мусолим в ведре эти скользкие дождливые шляпки, пахнущие тленом и осенью, и ищем ещё, углубляясь в лес. А потом хожу одна, потому что хочу только до той поляны и обратно, запомнить запахи леса перед долгой городской осенью и ещё дольше – зимой. По пути набираю похожих грибов, а ты ищешь, сигналишь и светишь фарами сквозь лес, и я, конечно, иду в другом направлении, к деревне, где на остановке с полным ведром поганок – ведь грибы я собирать не умею – под шамкающий смех местных и старых дожидаюсь тебя и ныряю в автомобильное тепло.
   А помнишь ночь в Каире, когда мы сели в случайный автобус, увезший нас от ленивой курортной жизни, мимо оборванных ветром трёхцветных с черным низом флагов, мимо мрачных автоматчиков в зелёном и портретов национального лидера – в его столицу? За день до их революции, когда народная ярость позволила себе потревожить тысячелетних фараонов, мы высадились в городе и впервые не знали, куда дальше. Шедшие в центр маршрутки почти не сбавляли на остановках хода, но их успевали до крыши облеплять гроздья людей. Наша дочь еще не лежала в своем розовом коконе коляски, безбровая и округлая, похожая на Мону-Лизу в младенчестве, она ещё даже не была зачата, наша ответственность тоже ещё не родилась, и можно было идти наудачу и иногда по навигатору, и никогда не думать о том, как вернуться.
   И я тащила тебя к набережной – в каждом городе мы ищем набережную, – лучше моря, но и реки – тоже подойдет, ведь река всё равно в море рано или поздно впадает, а там корабли, обязательно белые, как уснувшие альбатросы. Если бы со мной делали интервью, – чтобы в студии и улыбка на три камеры, – я бы сидела в красивом зелёном – под глаза – и точно знала, как ответить на: «Расскажите о самом счастливом моменте своей жизни». Он всегда со мной, как фотография, которой нет, потому что мне восемь лет и фотоаппараты в дефиците. Мы в Крыму всей семьёй, и даже сестра рядом, уже куплены билеты на корабль, и мы скоро отправляемся. Последние минуты и мы стоим у огромного – в пол – окна на верхнем этаже здания у пристани, где кафе с видом на море и на все эти слепящие глаз белоснежные парусники, и я ем шарик розового, бесконечно длинного, как лето, мороженого из высокой стеклянной вазочки. Я не помню саму прогулку на корабле, но помню предвкушение праздника, и теперь все корабли, яхты, катера – томительное предчувствие, как в детстве, хотя потом ничего вкуснее и длиннее того мороженого я не ела.
   Спотыкаемся от усталости, – ты ведь никогда не терялся, но со мной другое дело, даже навигатор начинает врать, и вокруг – усыпанная фонарями ранняя ночь, и денег – как так получилось? – потраченных на осмотр древних останков отцов этой земли и прогулку на лодке, осталось ровно на ночевку в дешёвом отеле. Его рекомендовали сайты, мы распечатали карту, там нас даже ждала еда, но теперь это все просто потерялось в запутанных, как узлы тонких цепочек, улицах.
   – Салям Алейкум, – и мы сидим в подобии кебаб-хауса, с клеёнками и узкими деревянными скамьями, и всё с улыбкой и по-арабски, который… ну, вы догадались. По маленькому привинченному к потолку телевизору – женщины с закрытыми до глаз лицами, взрывы, нервно бегущие на красном фоне титры. Площадь перед Национальным музеем – мы же там были днём! – в дыму, стук деревянных палок, автоматчики и почему-то лай собак.
   Двое подсели к нам – черные бороды по уши, сносный английский, рекомендуют лепёшки с бараниной и какое-то блюдо с невкусным названием «кофта». Они говорят, что из-за беспорядка в центр теперь не пройдешь, сочувственно качают нам головами, не разрешают заплатить за еду и ведут по накалившимся в ожидании войны африканским улицам.
   Потом мы узнаем всё из новостей. Завтра или даже позже вернувшись в свою страну. А пока – вытянуть ноющие ноги и поспать. Наши новые знакомые не захватили нас в плен, а разместили у себя, в отдельной комнате, где душ течёт прямо на пол, без кабинки. И на всякий случай мы спим в одежде, чутко слушая вспышки гнева за окном в единственном оставшемся уголке спокойствия и арабского гостеприимства. Доверие к миру и отсутствие контроля событий – может, ради таких моментов и стоит теряться снова и снова.
   Но первобытный, в горле зарождающийся страх расправы – самый сильный из чувств, и под окном уже треск и огненные вспышки, но мы ведь обязательно найдёмся когда-нибудь. И даже будем невредимы, не задавлены на следующий же день толпой по-отдельности совсем неплохих парней, не забиты случайными палками – погоди, этих двоих продать можно, – а переправлены МИДом на безопасную территорию, к журналистам с камерами («Как вы оказались в эпицентре гражданской войны?»). Ведь мы еще не отщёлкали увесистый фотоальбом на память об этой жизни, и наша ответственность ещё даже не была зачата.

   2013 г.

Уроки итальянского
(зарисовки богемного студенчества)

   Той зимой в Уфе намело столько снега, что машины ползли по нему на брюхе, как большое загнанное стадо, трамваи с трудом и вязко резали улицы, похожие на большой творожный пирог, а пешеходы… ну, на то они и пешеходы, чтобы мерзнуть на остановках, жалуясь на пробки и непогоду, или с крепким словцом проваливаться в нечищенное чрево городской зимы. Новый год с его несбывшимися чудесами уже отшумел, а весна была ещё так далека, что в неё уже никто не верил.
   У входа нас встречал заметённый бюст Шаляпина, затем, торопясь и отряхиваясь, мы взбегали на третий этаж по мраморной лестнице, оставшейся в наследство от дворянского собрания, мимо разыгрывающихся в коридоре перед очередным зачетом аккордеонистов, чтобы услышать нараспев тягучее: «Ciao! Benvenutо!»
   Для меня, студентки театрального, факультатив по итальянскому в главном корпусе Академии искусств, тогда ещё носившей более скромный статус института, был делом добровольным. Как и для Маринки с худграфа. Обязательными для посещения уроки были только для солистов-оперников, красивых, фактурных, скучающих, когда речь шла не о них. Через несколько лет они переместятся в другое старинное здание по улице Ленина, напротив нас, и, блестящие, как ёлочные гирлянды, будут нанизывать bravo-bravissimo на непрочную нить своего успеха.
   Ради них и пригласили Паолу, настоящую итальянку, миниатюрную женщину под сорок, не слишком красивую, курчавую, с густыми, приближающимися друг к другу бровями. Но большие, слегка навыкате глаза заряжали таким искренним жизнеутверждающим весельем, а низкий, смакующий каждое слово языка Верди, голос обещал такую непривычную для здешних мест страсть, что Паола казалась почти прекрасной. Она была замужем за уфимским бизнесменом – владельцем местной пивоварни. Преподавать в институте для неё было, скорее, развлечением, ведь по-русски она говорила плохо, а здесь хотя бы по полтора часа дважды в неделю можно было певуче щебетать о своём за мелкую, как первый сугроб, зарплату. Студенты втянулись быстро и довольно скоро уже вели вполне сносные диалоги на темы шопинга, ресторанов и итальянской живописи – всего того, что интересовало саму Паолу.
   Она была в восторге от русской зимы, от практически круглогодичного отопления в домах и недоумевала: куда можно надеть двенадцать вечерних платьев в пол, привезенных ею из Нью-Йорка (зачем итальянке ехать в Штаты за шмотками?). Ну, в театр пару раз. А почему в гости здесь так не ходят? Или на танцы, летом, на площади? Эх…
   На её занятиях часто бывал скульптор Егор, лет на десять старше нас. Точнее, он ещё не был скульптором, так как несколько лет стабильно проваливал вступительные экзамены, но за упорство ему было разрешено присутствовать на открытых лекциях и факультативах. Подрабатывал он рабочим сцены в театре, о чем сообщила мне влюбчивая Маринка. Неразговорчивый брюнет с «загадкой» и драматичной судьбой вполне вписывался в её представление об интересном парне.
   …Он жил в белой комнате и не вытирал пыль. Наверное, с тех пор, как несколько лет назад умерла его жена. Окна в город были почти всегда закрыты. Когда у него кончалась заварка, он пил чай из еловых иголок, собранных во дворе после новогодних праздников. В те дни
   я зашла к нему позировать для скульптуры, и мы вдвоём сидели на некрашеном и единственном в комнате табурете и жевали эти радужно-зелёные иголки. Егор острым ножом отсекал лишнее от пластилиновой женской головы и нервничал. Он просил петь ему песни, почему-то на французском. Боль вселялась в каждое его творение, и пластилиновые и гипсовые лица искажались, а плечи скульптур ломились под неизвестной тяжестью, словно хозяин комнаты коллекционировал всю боль окружающего мира. Или хотя бы города. Он говорил, что камень наполняется чужой болью и становится живым. Но его скрюченные в припадке, как голая лампочка на длинном проводе в кухне, экспонаты живыми не казались. И на экзаменах его этюды по-прежнему не принимали. Может, стоит сменить направление? Добавить чувств, страсти?
   Вместо ответа он швырнул нож в стену. А я в очередной раз прикусила язык, зарекаясь давать советы творческим людям. У Егора оставался последний год подготовки, следующий набор скульпторов будет только через три года. Еще три года пустоты в белой комнате он не вынесет.
   Мы долго сидели на диване, когда прозвучало его вялое:
   «Целоваться любишь?»
   «Смотря с кем», – резонно ответила я.
   И вдруг мне стало скучно.
   В комнате было нечем дышать. Двадцатилетние длинноногие студентки-отличницы не смогут вернуть к жизни ни его, ни эти бесполые молчаливые зародыши скульптур. Я молча вышла в равнодушную нетающую белизну. Ещё никогда весна не казалась такой далёкой.
//-- * * * --//
   В то время мы часто позировали для других студентов. Кто-то ради подработки, кто-то ради возможной славы, ну, а кто-то, наверное, из любви к искусству. Часто наброски-обнажёнки, забракованные в деканате худграфа, доделывались и продавались в сауны, художники не брезговали никакими заказами. Натурщицам за это платили двойную цену. У Маринки был талант. Как-то она написала с меня «Афродиту, выходящую из пены морской». Так мы и познакомились. Лицо по моей просьбе она изменила почти до неузнаваемости. Добавила моря, ракушек, рыжих локонов до колен.
   Картину ей заказал один чиновник для коттеджа под Уфой, где он втайне от собственной семьи держал гарем. Самый обычный гарем, с прислугой и охраной, хамма-мом и закрытым двором для прогулок. Обязанностью девиц было приезжать, когда он пожелает, ходить голышом по коврам, много смеяться, пить, танцевать, получать от смотрителя гарема на чай. В принципе, больше от них почти ничего не требовалось – стареющий хозяин, попарив грузное тело, после нескольких рюмок уютно засыпал, закинув волосатую ногу на колени одной из нимф. Они пьяно хихикали, презирали его и ждали денег, сидя где-нибудь на подушках под моим портретом, на котором величественная греческая богиня делала свой первый шаг по грешной земле.
//-- * * * --//
   Той зимой город остался без солнца. И кто-то ходил по нему и плакал. Кто-то другой ехал в трамвае и смотрел из грязного окна на жёлтый от собачьих меток и пыли снег. Тосканское солнце незаметно пробивалось сквозь плотные казённые жалюзи лишь к нам – на уроки итальянского. С простой, – относительно других языков Европы, грамматикой, со звучанием, которое вдруг становилось низким и завораживающим – этот язык создан для пения, комплиментов и бурной торговли. Мы покупали свежайшие букеты салата у зеленщиков, расспрашивали сеньора Дормио о недавнем палео в Сиене, сплетничали о юной булочнице – Форнарине, по легенде вдохновившей Рафаэля на все его великие произведения. И, конечно, мы все планировали поездку в Италию, и Паола охотно соглашалась быть нашим гидом.
   – Эгор, Come si sente? [1 - Как настроение?]
   – Va bene, – он улыбался, глядя только на неё. – Vorrei andare a Italia. [2 - Всё хорошо. Хочу поехать в Италию.]
   – Non è abbastanza volere, venire! [3 - Мало хотеть, приезжай!] – её слова всегда были призывом. Так делайте, чего сидеть и зря мечтать. И по законам жизни, конечно, она была права.
   Вечер итальянского родился спонтанно. Просто это был день рождения Паолы. В тот четверг мы задержались после занятий, дождавшись, пока уйдут последние должники-зачётники по классу курая. Охранник любезно выдал нам ключи от двух небольших аудиторий, в одной из которых размещался рояль, а в другой, собственно, и проводились наши уроки. Егор помог принести ей из машины корзину с едой – восхитительные тончайшие фоккаччо, пицца, несколько видов сыров и маслин, закрывавших от бдительного охранника бутылку кьянти с чёрным петухом и коллекционным номером на этикетке.
   Рассевшись кружком, мы переместились в комнату с роялем, где уже звучали Доницетти, Верди, Леонковал-ло – будущая оперная знаменитость башкирской сцены, а тогда просто пухлая хохотушка Эльвина, распевалась под аккомпанемент Паолы, а играла та если и не профессионально, то очень бойко. Ошибки она мастерски нейтрализовала своей улыбкой, очень шедшей ей, как и белое платье в пол (наконец, выдался случай надеть), игриво перехваченное у груди брошью с красными маками.
   …Маринка беззвучно плакала с пустым бокалом, сидя на подоконнике с видом на театр. Падающий снег, подсвеченный фонарями, был похож на блестки, осыпавшиеся с чьего-то карнавального костюма. Прохожий, опираясь на шаляпинский пьедестал, пошатываясь, мочился на свежий сугроб.
   – Почему я не оперная певица? Всё уже от природы либо есть, либо нет. Ни творческого кризиса тебе, ни мучений и поиска, и никто не изгадит твой талант, если сама не будешь петь в баре. А ведь и я хотела быть певицей!
   «Так пой», – сказала бы наша итальянская гостья.
   Но в эти минуты она, почти закрытая большим букетом, садилась в свой цыплячье-жёлтый Вольво вместе с Егором. Я знала, что выходившая курить Маринка видела их на парковке со стороны Советской площади.
   – Пройдёт, – сказала я. – Ты отличный художник. А в Италии нет такого красивого снега.
   – Ненавижу его. Моя палитра стала серой.
//-- * * * --//
   На факультатив Маринка больше не пришла. Да и работа появилась – местные владельцы гаремов завалили её заказами: «Три грации», «Нимфы на отдыхе», – за обнаженной натурой далеко ходить было не нужно.
   Весной наши уроки итальянского закончилось. Паола с мужем продали свою долю в пивоварне и переехали на юг Италии ухаживать за унаследованными виноградниками. Она всегда предпочитала хорошее вино пиву. Пришедшая вместо неё Роза Салаватовна принялась старательно штудировать с нами итальянскую лексику и спряжение глаголов. На её занятия оставались только скучающие оперники.
   Тем летом Егор поступил на скульптора вне конкурса. Серию его этюдов, среди которых «Смеющаяся» и «Влюбленная итальянка» взяли на крупную выставку. Позже я видела эти статуи. Курчавая женщина с глазами слегка навыкате была некрасивой. Но не смотреть на неё было невозможно. Заряженный сексуальной энергией гипс хотелось потрогать. Позже Егор поехал в Италию на практику. Кажется, он остался там навсегда.
   В Риме я оказалась только через три года после окончания института. Позади были долгие уфимские зимы, тяжёлый развод с уфимским бизнесменом, уход из Молодёжного театра. Впереди – бесконечная итальянская весна, прогулки по Риму со случайным фотографом, который целится в тебя длинным объективом и то и дело восклицает «Bellissimo!» Но это потом. А сначала – капуччино в старинном кафе Эль Греко, под Испанской лестницей (пить кофе, стоя у бара – на евро дешевле), а вечером – почему нет? – танцы на площади. Не зря же я купила два новых длинных платья. А в телефоне забит её итальянский номер. Если Паола его не сменила, я скоро услышу низкое «Ciao, Ana! Come si sente?»
   «Va bene, – улыбнусь я. – Va bene».
   2013 г.

Перевернутый мир

   Снилось, что сугробы выросли над головой вместо неба, как будто поменялись с ним местами. Вместе с многоэтажками, которые готовы были обвалиться в любую минуту. От этого Яна проснулась, поёжилась и на всякий случай просунула голову за пыльную занавеску. Небо было на месте, сугробы внизу, санаторий ещё спал. В Карагай привыкшая к дорогим отелям Яна поехала только из-за популярного соснового бора, подышать перед декретом, так как на море лететь побоялась. Тишину в 150 км от Уфы почти ничто не нарушало. Только лай местных собак, редкий свист подмёрзшей на верхушке сосны птицы, да умиротворяющий гул столовой – не шведский стол, но мясо трижды в день. Муж приедет за ней завтра, а пока, чтобы не сводило от скуки живот, Яна старательно тренировала женские мышцы по Кегелю вместе с моложавой тренершей, брезгливо плавала по отдельной дорожке бассейна, читала американскую версию о родах в воде и смотрела странные сны.
   Были даже экскурсии. 50 рублей – здесь ещё остались такие цены – и автобус с молчащим гидом с трудом и вязко прокладывает себе колею до деревни Сарсы в Челябинской области. Серо-зелёные избы под снежными шапками с тонкими струйками дыма и окошками в узорах похожи на открыточные, если издали и не вглядываться, если не замечать брошенных домов с дровяными ранами, устало сползающих в снег. Если не внюхиваться в чадящее дымом и застарелым перегаром нутро ещё оставшихся стоять. Запахнув лисий воротник, Яна разморенно вытряхнулась из автобусного тепла с тройкой необъятных и далеко не юных туристок в местный магазин.
   Полупустые полки в скорлупках синей краски, на одной – россыпь конфет неизвестного года выпуска, на другой – железные крышки для солений, пара мотков серого скотча, клей, горсть цветных карандашей, детский порошок. В холодильнике – колбаса и кола. В экскурсию входило посещение приюта при церкви, детишкам полагалось купить сладостей. Необхватные женщины затарились конфетами и жёсткими пряниками; Яна, начитавшись про диатез – колбасой и яблоками.
   Приютом оказался крохотный домик с русской печкой. Вытертый красный ковёр, несколько икон, одна из которых редкая, невыветриваемый запах лука, большая повариха, недобро взглянувшая на колбасу и Янину лисью шубу, приглушённое пение из дальней комнаты. С трудом разминувшись в коридоре, туристки поспешили на воздух. Осталось осмотреть церквушку на холме, родник, и через час обратно – к постному санаторскому ужину. От зевоты ломило челюсти, даже солнце, медленно погружавшееся в снежные холмы, казалось ленивым и невыспавшимся.
   В маленькой часовне с золочённой маковкой была лишь тёмная купель, вымощенная скользкими камнями, да пара икон со свечными огарками в нише. С потолка капало. Яна не стала заходить – сырость явно будет не на пользу богатому меху её шубы. На вершине холма под аркой с колоколом позапрошлого века начинался родник и терялся где-то в овраге.
   …Зацепившись сапогом за толстенный корень, Яна полувисела над оврагом, упираясь спиной в плотный сугроб. И ведь попавшую как в капкан ногу можно бы легко освободить, подтянуться на руках к заваленным снегом ветвям и выбраться. Но живот не давал ни согнуться, ни даже посмотреть на собственную конечность.
   – Угораздило же, – ругнулась про себя женщина. – И чего попёрлась по горам скакать. Муж точно убьёт.
   Стянув зубами варежку, кончиками пальцев она протиснулась в карман джинсов за первым помощником. Хлопнула по другому карману. Пусто. Айфон, похоже, бесшумно выпал при её неуклюжем падении, и сейчас лежит внизу оврага, черным телом на белом снегу, как забывший о страховке альпинист-новичок. Повезло, что не ушиблась, а только мягко растянулась на снегу. Вот, если б не нога…
   Тётки уже наверняка садятся в автобус, ведь она ушла к роднику одна, на несколько секунд поддавшись удивительно спокойной красоте места, благостной картинке морозного дня, с дымом, церквушкой, приветливо зажжёнными окошками хибар в низине. Ещё бы сюда тройку коней с бубенцами. Но какие уж там кони, захудалая тёлка не придет сюда лизнуть снега, так как лежит где-то в тёплом от навоза сарае и вяло жрёт тронутое гнилью сено.
   Сейчас кто-нибудь появится, ведь не может же она вот так остаться в нелепом положении, вниз головой. Ребёнку неопасно – в позе берёзки на занятиях она стояла регулярно, для плода полезно, он поворачивается в животе правильно. Главное, не волноваться. Красное сплющенное солнце катилось вверх, сугробы с острыми ветками висели над ней как в недавнем кошмаре, а по полю спускались куда-то к небу, как чёрные птицы, священники в рясах, которые её не видели – кричи-не кричи. А если волки? Янино спокойствие проткнули иголки первобытного страха.
   – Кто-нибудь! Спасите! Помогите! – голос в тишине казался настолько громким, что его должны были услышать и в соседней деревне. Стайка священников продолжала шествие, пока не растаяла в вечерней дымке, солнце закатилось за голову, горизонт стал нежно-розовым как в сказке про Морозко.
   «Красота-то какая, ёлки. Не поверят же в банке, как кассир пропал», – в каком-то отчаянии думала Яна.
   – Тёть… ты чего, а?
   Где-то на краю ямы выросла нелепая – на два размера больше головы ушанка, а под ней – горящие любопытством глаза.
   – Ой, мальчик… ой! – обрадовалась Яна. – Зови старших срочно!
   Но пацан уже драл звонкие лёгкие: «Макарыч! Эй! Сюды!»
   – Щас, тёть, потерпи, вытащим.
   Грузные шаги заскрипели по снегу.
   – И чего тебя, беса, в овраг потянуло?
   Макарыч оказался здоровым стареющим мужиком, с руками, похожими на мозолистые красные лопаты. Одну из них он и протянул Яне, другой ловко выпутав её ногу из-под корней.
   – Всего и делов, – он картинно сплюнул в снег. – Как занесло-то? А, вижу, городская. Ну, повезло тебе, барышня! Крепко застряла, и ладно Андрейка шастал тут. Погоди, не прыгай, разомни ножку-то! Ну, айда, гостем будешь!
   Яна что-то благодарно лепетала, едва успевая за его размашистыми шагами. Андрейка семенил рядом, с любопытством разглядывая неожиданную пришелицу. Не удержавшись, он даже потрогал её за шубу.
   – Как бы до трассы дойти мне, там уж доеду. Мне недалеко тут, в Карагай, – пришла в себя Яна.
   – Какая трасса? Без шубы останешься! – захохотал Макарыч.
   Андрейка тонко и пискляво ему вторил.
   – Щас до наших дойдём, разберемся уж, человек всё ж. Вон, Митрич подбросит точно, он сегодня ни в одном глазу, только с ночной дождаться придётся. Правильно говорю?
   – Сухой сегодня выходил, ага, – с готовностью откликнулся Андрейка. – Тёть, идем, про город расскажешь.
   До приюта дошли быстро. Горячий кухонный дух, запах пирожков с луком на этот раз подействовали на Яну умиротворяюще. Макарыч усадил гостью за деревянный стол с грязной, местами оплавленной голубой клеёнкой и ушёл искать Митрича. Большая повариха глянула ещё суровее, чем прежде. Вытерев испачканные мукой руки о фартук, она молча поставила на стол бутерброды с колбасой, остатки пирога и стопку самогона. Всегда красные от мороза, печного жара и алкоголя щёки тоже были в муке. Яна старалась не смотреть на пигментированные бородавочные руки.
   – Пейте уж, грейтесь. От одной ничё не будет, пацану вашему не повредит. И лису свою сымите пока, не бойтесь.
   Яна собиралась сказать, что пол ребёнка на УЗИ ещё не определили, что они вообще-то рассчитывают на девочку, хорошенькую, голубоглазую, и что самогон не её напиток ни при каких обстоятельствах, но тут в кухню забежал новый знакомый. Без огромной ушанки и мужского тулупа Андрей оказался тощим подростком лет 12, с веснушками и весёлыми ярко-голубыми глазами. «Прямо мужичок с ноготок», – подумала Яна. На его растянутом синем свитере-лапше был приколот старый значок с истребителем военных лет.
   – Тёть, возьми меня с собой в город, а? Хоть разок глянуть. А я вас во сне видел, потому в овраг пошёл, – он хитро глянул на Яну.
   – Иди-иди уже, болезный, мечтатель тут нашёлся, – повариха глянула с нескрываемой жалостью на мальчика. – На вот, герой.
   Она протянула ему фигурный пряник, который тот стал грызть с радостным детским удовольствием.
   – Хочешь – поехали? – предложила Яна, внезапно радуясь возможности что-то сделать для паренька.
   – Усыновляйте, тогда поедете, – чуть слышно буркнула повариха. – Много охотников сироте-то наобещать.
   Андрей прижался щекой к яниной шубе.
   – Ну возьми… разок, – шепнул он.
   – Конечно возьму. Вот приеду скоро, и устроим целую экскурсию, – твёрдо сказала Яна. На всякий случай
   подождав, пока повариха отвернётся к плите, она сунула мальчику в руку новую красную 500 рублёвую купюру, обнаруженную в тесном кармане джинсов. – Конфет себе купи пока. Жаль, кошелёк с телефоном в овраг уронила.
   Она знала, что деньги будут обменяны у Макарыча или Митрича на сигареты, чтобы, кашляя, важно и взросло дымить перед остальными приютскими. Но на конфеты тоже хватит, если не отнимут.
   – Не зря я тебя во сне видел, – в восторге зашептал пацанёнок. Убегая, он прихватил со стола два пряника, которые сунул под резинку свитера. – А у меня дед лётчиком был! – крикнул он, не оборачиваясь.
   – Вы вот все думаете злая я, да? – повариха вдруг хлюпнула и вытерла нос цветастым фартуком. – Жалко их так бывает, что сердце прихватит. А что я могу? Стряпай только, да живи в подсобке. И кто их в город пустит? Не положено. Поиграют и бросют, а у них жизнь впереди. Пусть хоть они людьми станут, мы-то уж всё, старики необразованные. Э-эх…
   Повариха, махнув рукой в муке, залпом выпила самогон из Яниной рюмки.
   – Меня Надеждой зовут. А для своих – Петровна.
   – Очень приятно. Яна.
   Митрич оказался скуластым молчаливым татарином. Он долго катал женщину по ухабам на своём «пирожке», служившим для перевозки продуктов, пока неожиданно не вырулил на санаторскую дорогу. На следующий день невредимая и задумчивая Яна домчалась до Уфы на мужниных 150 лошадях под капотом. Тянулся месяц предновогодних хлопот.
//-- * * * --//
   – Мальчик, – диагностировала узистка. – Все в норме, одевайтесь.
   Яну дёрнуло где-то внутри за невидимую нить, к которой был будто привязан колокольчик. И теперь он нетерпеливо звонил: «Ты обещала».
   Купленные на почтамте виды Уфы были банальными, но достаточно красочными, чтобы передать нарядный образ города, полного ночных огней, театров, памятников и пляшущих в национальных костюмах на каждой площади людей. Взяв новый Cannon, Яна нащёлкала своих видов – сказочных елей, пушистых пони, печально катающих ребятню в парке, смешного кудрявого покупателя чак-чака, предновогоднюю толкотню в Гостином дворе. И один снимок, дурачась, сделала вниз головой. Кажется, он получился лучшим.
   150 белых лошадок с полным салоном новогодних свёртков в блестящей синей фольге примчались в Сарсы, как самый быстрый в мире экипаж Деда Мороза.
   – С наступающим, Надежда Петровна! Это ребяткам.
   – Ох, батюшки, – засуетилась повариха в новом, ещё не изгвазданном засохшим тестом фартуке, – заходите, что ль.
   – Нам пора уже, спасибо, – отказалась Яна. – Андрейку увидеть хотела, передать кое-чего.
   Повариха резко отвернулась и долго вытирала нос фартуком.
   – Нету его. В овраг на следующий день после вас так и свалился, болезный, всё искал там чего-то. Говорила: «Не шастай тама». Кончился. Уезжайте лучше.
   У Яны свело живот.
   Воды отошли ночью. Как будто через внутренности пропустили лёгкий разряд тока. В шесть утра, босая,
   в длинной белой рубахе, она сидела в роддоме, в сотый раз отвечая на типовые вопросы для медкарточки, а уже в 12 дня ей на опустевший живот плюхнули запачканное первородным меконием и слизью тёплое тельце с прозрачными бумажными ушами – «На, воспитывай».
   Вечером ей принесли отмытого и сытого инопланетянина в клетчатом коконе, который, не мигая, рассматривал её ярко-голубыми глазами, выгнувшись в своём кювезе так, что должен был видеть Яну вниз головой.
   «Андрейка», – решила она. И, пробуя имя сына на вкус, она повторила несколько раз: «Андрей. Андрюшка».
   За окном четвертого роддома плавали в воздухе шары и букеты, снег закрывал старые надписи от благодарных мужей на асфальте, вроде «Алина, спасибо за сына», напротив светилась вывеска продуктового с парой перегоревших букв, мигал аварийкой сломанный автобус. Высыпавшие из его вонючего от машинного масла нутра люди шли пешком. Потому что скоро Новый год, а следующий автобус сегодня может вообще не приехать.
   Подходя к окну, Яна прижала к себе клетчатый свёрток.
   «Ну, идём, Андрейка, покажу тебе Уфу».

   2013 г.

Лавка снов
(фантастический рассказ)

   Жёлтое небо города проткнули антенны многоэтажек. Солнце давно уже не появлялось из-за ширмы облаков и бетонных кубов с множеством входов – люди приходили сюда работать, вставляя в двери из звуконепроницаемого стекла карточки с именными кодами. Створки издавали приятное жужжание, разъезжались, обдавая входящего тепловой волной, а на табло над входом вспыхивало зелёным «Добро пожаловать на работу!». Ещё ниже светилось неоновым синим: «351 день без происшествий», и висел за стеклом огнетушитель.
   Через четыре часа Протон Сазонов нажал на кнопку выхода и, обогнув табло с надписью «Уже уходите?», зашагал от своего куба в сторону городского совета. Напротив была пустая площадь с ровно посаженными тополями и недавно установленным памятником изобретателю всеобщей Гармонии, над усовершенствованием формулы которой и трудилось бюро Сазонова. Протону нравилось гулять вдоль подстриженных кустов положенные час на еду, час на отдых, смотреть в желтоватое небо и, потратив в ресторане несколько бонусов на кремообразные блюда со вкусом креветок и томатов, посвежевшим, вернуться обратно. Но сегодня он проведет время по-другому. Для повышения умственного коэффициента сотрудников бонусы теперь можно тратить на дневной сон в специальных соноприемниках, реклама которых со вчерашнего дня появилась в офисной сети. Воспользовавшиеся новой услугой коллеги оживленно делились друг с другом по киберскайпу: «Вырубает полностью, потом остаток дня бодрячком ходишь».
   Сазонов огляделся. В конце площади на железном рельсе были подвешены десять небольших коконов, каждый – для одного человека. Миниатюрная продавец у входа – косая челка, рыжеватые кудри из-под фирменной синей бейсболки, со странным бейджиком: «Агата. Сны. Гарантия» – водила тонким пальцем по прозрачному экрану, устанавливая программу для очередного клиента. Затем кокон для сна спускался за ним на землю. Небольшая очередь, преимущественно из таких же специалистов, как Протон, все дни проводящих на работе, отпускала шутки вроде: «Колыбельную сами споете?», «А если не усну – деньги возвращаете?». Перед ним стоял измученный бессонницами высохший старик и женщина с вертлявым ребенком – от недосыпания круги под глазами у неё были коричневатыми.
   Агата деловито объясняла:
   – Новинка: сны с эффектом 5Д; программы на выбор: море-релакс, спорт, космос, фантастика, романтический сон, роскошная жизнь. Самый экономичный вариант – ваша жизнь. Сопровождение – звуки леса, прибой, колыбельная…
   Треугольное лицо, немного несимметричный рот, из-за чего улыбка получалась ироничной, прозрачные синие глаза с ведьминской желтизной у зрачка. Заглянув в их глубину, Протон почувствовал странное тепло, будто осеннее солнце не покидало его город.
   – Что выбираете? – неожиданно она обратилась к Протону.
   – Давайте про море что-нибудь, – он стряхнул с себя легкое оцепенение, выдав первый попавшийся ответ. – И через час разбудите, пожалуйста.
   – Отлично, проходите, – возвращая Протону бонусную карту, Агата улыбнулась ему приветливо-вежливой улыбкой, тронув рычаг, опускающий кокон.
   Внутри было темно и пахло лавандой. Почти всё пространство занимала просторная люлька из мягкой кожи. Неизвестно откуда подул тёплый ветер, похожий на бриз, и кокон мягко закачался, погружая Протона в выбранный сон.
   …На море семилетний Прошка приехал впервые. Отец – известный учёный-химик с седыми усами и бесконечно добрым лицом, решил, наконец, воспользоваться законным отпуском – а не рвануть ли нам в Крым? – и вместе с юной беспечной мамой они рванули. На поезде весело, у мамы всегда припрятана вкусная солёная кукуруза, куриная ножка в фольге и даже половина шоколадки – настоящей, пахнущей какао, собранным где-то очень далеко, где наверняка живут коалы с мохнатыми ушами. Прошка видел их на картинке в папиной книге о путешествиях и знал, что, когда у него вырастут такие же усы, он поедет кормить и спасать этих игрушечных медвежат. Для своих лет он уже много знал, этот последний ребенок, зачатый в естественных условиях, ведь все последующие поколения уже будут тщательно прогнозироваться, высеиваться и выращиваться до состояний эмбрионов в лабораториях. Больше не будет генетических уродств и рисков, только научно-проверенные дети появятся на свет, и это тоже один из принципов всеобщей Гармонии.
   Поезд едет практически по кромке моря – и теперь во все глаза смотреть на это зелёно-синее до горизонта марево с щупальцами волн, месящих грязную белую пену, как будто закипел огромный котел с супом. Но происходит что-то странное – и щупальца перекрутились в тугую воронку, ласковое, манящее, полное солнечных бликов море ощетинилось волнами в пять… нет – шесть… уже девять метров! Ветер, крики, скрежет металла… а как же папа? Он обязательно что-то придумает! – и последняя взрослая мысль: «Этого не может быть потому, что этого не было никогда».
   «Простите, – раздался в мозгу Протона металлический голос. – Сбой программы».
   «Чужой сон», – не просыпаясь, решил Сазонов, и снова перенёсся на тридцать лет назад. Понежившись на песке и накупавшись, он мягко проснулся в своем коконе ровно в 15.00 под музыку немецких классиков.
   Внизу под синим тентом его ждал обещанный кофе с круассанами, и Агата слегка встревоженно улыбнулась ему:
   – Хорошо спалось?
   – Ну, если не считать ураган, невесть откуда взявшийся в Крыму, и похожий, скорее, на шторм Святого Иуды в северной Европе, где-то в прошлой жизни – то да, очень хорошо, – шутливым тоном ответил Протон.
   – Извините ещё раз, программа только тестируется, могут быть накладки. Скоро все устраним.
   – Меня Протон зовут, – он переждал небольшую паузу.
   – Агата.
   – Как красиво! Агата. У меня отец химик был. А у вас, наверно, ювелир?
   – Я его не помню. Во сне только видела, – равнодушно произнесла девушка.
   – Я своего тоже видел! Как раз сегодня! Здорово, правда? Это получается, любые сны можно смотреть, по своему выбору? – Протон почувствовал волнение, как перед открытием чего-то важного.
   – Ну, почти любые. Это последняя – или крайняя, как говорят космонавты – разработка наших ученых. Вы смотрите любимые сны, просыпаетесь счастливым и работоспособным. Путешествовать, развлекаться, исследовать мир, даже изучать языки и науки – все можно теперь во сне. Ученые работают над достоверностью всех ощущений – вкус, цвет, запахи. Колоссальная экономия времени и энергии в реальной жизни получается.
   – Просто супер. А если без вас потом спать скучно будет? Ой, хотел сказать – без ваших этих коконов?
   Агата рассмеялась:
   – Простите, новые клиенты пришли. До встречи!
   Под тентом допивали кофе высохший от бессониц старик (интересно, какой сон он выбрал) и румяный здоровяк (вот этот наверняка «роскошную жизнь» смотрел), судя по фирменной одежде в стильную тонкую полоску – такой же работник стеклянно-бетонного куба, что и Протон.
   – Чего только не придумают, – удивленно пожевал губами старик. – Даже сны стали бизнесом.
   – А что! Хорошее дело, – хохотнул румяный. – Когда бы еще на гибридусе на Марс слетал бы. Вблизи он, кстати, совсем не красный, а какой-то желтоватый с тёмными полосами. И очень пыльный. Но красота! Скорость полета! Жаль, погулять по поверхности не пустили – какой-то голос сказал, что опасная территория.
   – Даже так! – ещё больше удивился старик и надолго замолчал.
   «Любитель фантастики, оказывается, – подумал Протон. – Марс… звучит неплохо».
   Разговаривать с посторонними вживую приходилось редко. Это было, скорее, исключением, чем правилом. В основном всё общение проходило по киберскайпу с эффектом присутствия. Большая часть свободного от работы времени проводилась в общедоступных электронных сетях, где можно было встречаться с друзьями, играть в хоккей или регби, путешествовать. На работе коллеги почти не пересекались – каждый приходил в свой куб, где ничто не отвлекало от мыслительного процесса. С дисциплиной было строго – время ухода и прихода, количество полезных часов считывалось компьютером с именной карты, куда автоматически зачислялись бонусы – на еду, развлечения, образование, отдых и многое другое. Чем больше бонусов – тем больше возможностей, потому холостые сотрудники вроде Протона проводили на работе максимально возможное количество часов.
   – Бонусы невозможно обменять, одолжить, украсть. Их можно только заработать, – объяснил в свое время Протону словоохотливый виртуальный помощник, похожий на губку Боба. – Потому у нас нет преступности. Добро пожаловать в самый безопасный и трудолюбивый город мира! Кстати, отсутствие начальников исключает фактор субъективизма и конфликтные ситуации между сотрудниками. Добро пожаловать в самый объективный город мира!
   Протон почти освоился с системой за 351 день, проведенный здесь. Что было до того – он помнил смутно, – способных добровольцев отобрали для работы в городе Счастья, экспериментальном проекте Большого Правительства. Они подписали договоры о неразглашении тайны всеобщей Гармонии и получили именные карты с первыми бонусами. С сотрудником, занимавшим куб до Протона, случилось чрезвычайное происшествие – ровно 351 день назад он попытался покинуть город, угнав небольшой государственный гибридус. Что с ним стало – никто не знал. Одни говорили, что он разбился, врезавшись в невидимую для глаз охранную стену, другие – что он добрался до островов в Тихом океане, но там покончил с собой. Очевидно, сошёл с ума, так как кто ещё по своему желанию покинет город Счастья, воплотивший в жизнь последние достижения человечества.
   На следующий день Протон с трудом дождался положенного перерыва и, оглянувшись на всё более раздражающую, отсчитывающую время после несчастья, надпись «352 дня без происшествий» (а что будет после 365 дней?..) нажал на кнопку выхода из куба.
   Агата словно ждала Протона, тепло улыбнувшись и слегка задержав в его руке руку, возвращая карту с бонусами, которые он решил больше не тратить на обед.
   Пересмотрев серию фантастических снов, он летел на сверкающем на солнце новеньком гибридусе в ресторан, находящийся выше мутных жёлтых облаков. Сквозь его хрустальные стены видно всегда голубое небо, такое же, как отражается в глазах его девушки. Волосы взбились в рыжую пену, обнаженные плечи (когда он был с женщиной последний раз?), синий шёлк спускается все ниже, и теперь только это обжигающее тело и ведьминские пожелтевшие глаза…
   «На дальнейшие действия нет лицензии», – высветилась строгая красная надпись. Сазонов выругался во сне, синий шёлк глухо застегнулся на груди, и теперь смотреть на облака под ногами, редких птиц, добравшихся сюда, и есть мороженое длинными, как её пальцы, серебряными ложками из бесконечных вазочек.
   Выйдя из своего кокона, Протон не стал пить кофе и, стараясь не встречаться с Агатой взглядом, прошмыгнул к выходу. Кожей он чувствовал на себе её слегка ироничную из-за несимметричного рта улыбку.
//-- * * * --//
   Проводя почти все время на работе, а вечера за игрой в общественных сетях, Протон, как и большинство работников города, домой приходил только спать. Правда, он ещё любил гулять вечерами мимо окон с синим компьютерным светом, слушая звук своих одиноких шагов, специально громко шаркая и шурша листьями, чтобы разогнать эту плотную, как последний снег, тишину.
   Однажды шаги стали громче. Он прислушался. Шаги приближались, и вскоре к ним прибавилось покряхтывание, как при простуде или сильной усталости. Навстречу шёл старик, тот самый, которого Протон встретил у соноприемников.
   – Неужели и вам уже не спится? Молодой вроде, – вкрадчиво спросил тот.
   – Бывает, – вздохнул Протон.
   – Даже сны у нас украли, – с горечью пожевал губами старик.
   – Почему это?
   – А вот увидите. Теперь без них никуда. Бизнес!
   Старик опять надолго замолчал. Вечер был светлый, и Протон присмотрелся к этому морщинистому лицу с молодыми грустными глазами.
   – Я ведь что хотел? – продолжал старик, глядя под ноги, как будто рассказывая сам себе, – Вспомнить, что раньше было. И представьте себе – там ничего и нет! Пустота! Словно память стёрлась. А, может, я всегда был старым? И воспоминаний нет?.. Пока не подсел – уходи! – вдруг он обратился прямо к Протону.
   – Да зачем? И куда?
   – «И сном окружена вся наша маленькая жизнь». Я читал раньше. Только не помню. Не помню! – последнее слово старик прокричал и быстро зашагал прочь. А перед глазами Протона стояла насмешливая синеглазая Агата. Дома сон не шел к нему, лишь иногда от сильной усталости его окутывало какое-то вязкое и серое забытье, из которого он выходил, как из обморока, почти не отдохнувшим.
   «Только дойду и посмотрю. Всё равно уже не работают», – подумал Протон.
   Ещё издали он увидел произошедшие за несколько дней его отсутствия изменения. Вместо десяти коконов на рельсах темнело около полусотни. Теперь они напоминали, скорее, гигантские ульи. Узкая серая тень выскользнула из-под одного из тентов, где днём обычно подавали кофе. Неужели?
   Он пошёл ей навстречу, стараясь ступать неслышно, но всё равно шумел и, остановившись в метре от нее, вдруг смутился тому, какой он большой и неуклюжий.
   – Аа, это вы… напугали, – строго сказала Агата. – Вы лучше завтра днём приходите. Видите, клиентов всё больше становится, допоздна приходиться работать. А вы идите домой. Ночь – не для прогулок.
   – А для чего? – удивился своей смелости Протон. – Для чего эта осенняя ночь, как не для прогулок с красивой девушкой?
   – Прогулок? – осторожно спросила Агата. – Вы что, правил не знаете?
   – Какие ещё правила? Может, это судьба, что мы вот так случайно встретились…
   – Да, почти год здесь, а всё ещё новичок, – иронично протянула Агата.
   «Интересно, откуда она узнала про год? Наверное, с именной карты считала», – слегка удивился про себя Протон.
   – Послушайте, – неожиданно смягчилась девушка, – вы ведь очень приятный молодой человек. Но так же не бывает. Если решили общаться, нам сначала необходимо полгода встречаться в общественных сетях заочно, затем нас должны проверить на совместимость по стобалльной шкале. Исключить все обоюдные риски и разочарования. Параллельно, через 365 дней работы без происшествий, вы получите право на начисление бонусов на любовь, а еще через год – на семью.
   – Бонусы… на любовь? – бормотал Протон. – А как же их тратить?
   – Не тратить, а вкладывать! Компьютер подключит вас к зоне любви. Чем больше от вас будет поступать бонусов, тем крепче вы получите чувства, благополучнее семью. Лучшие удостаиваются права на заведение детей.
   Протон чувствовал, как опять плавает в каком-то сером хаосе и никак не может сосредоточиться, чтобы очнуться.
   – А нельзя без этого? Ну, без этих всяких условий и бонусов… как-то по-другому же бывает?
   – Как это – по-другому? – теперь недоумевала Агата. Она достала электронную сигару, и Протона окутал яблочный аромат. – Вы что, хотите, чтобы снова вернулись разбитые сердца, любовная лихорадка, всякие безумства, на которые раньше шли люди? И ради чего? Ради иллюзий? Мы с вами всё же живем в эпоху великой Гармонии, а не в каменном веке. Нам так повезло, а вы – по-другому…
   – А давайте сбежим? – в отчаянии Протон перешел на шепот. – Я не хочу такой гармонии! Вернее, хочу, но не такой. Нет, никакой не хочу! Уедем, хоть в другую страну, хоть на остров, я придумаю – как и куда, и вернусь за вами, мне просто надо знать, что вы согласны…
   – А вы уверены, что там будет по-другому? – пристально и чуть иронично посмотрела на него Агата. – Ох, кажется, вам пора отдыхать, а мне работать. Увидимся!
   Девушка выключила свою яблочную сигару и упорхнула, сев в проходящий мимо гибридус.
//-- * * * --//
   Вязкое облако забытья, наконец, рассеялось, и Протон проснулся в пахнущем лавандой коконе под органную музыку. Он пощупал себя за лицо и облегченно засмеялся. Сон! Просто сон. Он не помнил, в какой момент заснул и как пришёл сюда, но теперь это неважно. Теперь важно, слетев на землю – пить чёрную кофейную жижу под синим сиянием её нежного взгляда.
   Она сидела рядом, и в её глазах отражалось равнодушное жёлтое небо.
   – Давно вас не было. Как спалось?
   – Какой-то кошмар приснился. О том, что я не могу пригласить девушку на свидание, – усмехнулся Протон.
   Агата улыбнулась в ответ.
   – Как хорошо, что мы можем просто так болтать, пить кофе, гулять под дождём, – продолжал Протон. – А давайте завтра же поедем кататься на старых аттракционах, как в детстве?
   – Завтра? – переспросила Агата, немного подумав. – Завтра можно. Вы запишите для начала мой именной код и дождитесь ответа сети.
   – Сети?
   – Ну да. Вы же собираетесь меня на свидание пригласить? – встряхнула рыжими кудрями девушка.
   – Конечно. Извините, – побледнел Протон.
   – Вот мой код, – Агата протянула ему прозрачный синий листок с цифрами. – И кстати, я не курю яблочные сигары… но что с вами?
   Протон не помнил, как дошёл до своего куба с неоновой надписью «365 дней без происшествий». Выломать молоток, острый с одного конца, висевший ниже, рядом с огнетушителем под стеклом, оказалось не так просто.
   – Не нужно! Опасно! Вы расстроены, – появился на экране электронный помощник Сазонова, похожий на губку Боба.
   – А знаешь что? Заткнись! – крикнул Протон, метко запуская молотком в синюю надпись.
   Экран погас, раздалось шипение. Через несколько секунд табло снова выдало неоновое: «0 дней без происшествий».
   Сазонов, улыбаясь, шёл через весь длинный город, через проспект, покрытый лёгкой снежной дымкой, через громады кубов, протыкающих полное дыма небо прутьями антенн и опутывающих сетью проводов.
   – Мне на все, – Протон протянул шустрой юной девушке, дежурившей у входа в соноприемник, карту с накопленными за год бонусами. – Море, пожалуйста.
   Девушка, сменщица Агаты, быстро взглянула на него любопытными темными глазами, поводила пальцем по прозрачному экрану и удивлённо подняла брови:
   – Здесь у вас примерно на 50 дней сна. Человек без еды и воды живет максимум 40 дней. Распишитесь, что ознакомлены с правилами.
   Протон приложил к монитору палец.
   – Приятного долгого сна, – наконец, пожелала девушка с вежливой улыбкой. – Уверены, что не хотите перерывов?
   – Абсолютно.
   …Прошка бежал по мокрому плотному песку, а море захлёстывало босые ступни, периодически вынося на берег обрывки водорослей и пятнистые ракушки. В зеленоватой солёной воде блеснула гладкая, обточенная волнами квадратная дощечка. Прошка размахнулся, чтобы закинуть её как можно дальше и поднять тучу брызг.
   – Не выбрасывай! – кричит с берега отец. – Не выбрасывай! Это пиратская книга!
   Седые волосы растрепались от бега, отец много курит, и одышка даёт о себе знать.
   – Пиратская книга. Настоящая, – повторяет он.
   Но туча брызг уже расцвела где-то на горизонте солёным фонтаном до синего в белых пятнах неба, и Прошка дает себе слово, что пройдет ещё немного времени – и он вернётся в эти воды матросом на красавце-лайнере. А потом и капитаном и, зорко вглядываясь в безмятежные волны через медную подзорную трубу, он, конечно, отыщет пиратскую книгу, гладкую и блестящую на солнце, замаскированную под простой деревянный брусок.

   2013 г.

История любви, или Пирожки с колбасой

   Студент Витя вышел из дома. Он шагал по улице, размахивая руками, а следом бежал коричневый и гладкий пёс Коржик, виляя хвостом-баранкой. Витя щурился на солнце и думал про то, почему не бывает пирожков с начинкой из копчёной колбасы. Есть пицца с салями, пирожки с ливером, а вот нигде нет пирожков с копчёной колбаской. Витя даже оглянулся по сторонам. Вроде и день хороший, и Коржик бежит рядом, облизывается, тоже о колбасе с утра думает, а тут такое недоразумение. Витя даже наморщил лоб, подумав, как это, оказывается, просто соединить два любимых блюда. Пирожки без колбасы начали казаться скучными.
   На углу улиц Посадской и Советской бледная Ангелина каждый день продавала газеты. Собственно, бледной она бывала не всегда – отсвет румянца появлялся на ее щёчках, когда студент Витя, наморщив от напряжения лоб, листал свежеотпечатанные страницы и скользил по смущенной Ангелине рассеянным взглядом. Загадочный и интеллигентный, с далекими от поверхности Земли мыслями.
   Но сегодня он смотрел прямо на нее. Нежно и робко. Её хрупкая фигурка на фоне вороха чёрно-белых газет казалась почти невесомой. Тишину нарушало лишь ворчание голодного Коржика, а юная пара обменивалась томными взглядами.
   – У вас самые лучшие газеты, – раздался неожиданно для обоих хриплый голос Вити.
   – Да… как у всех, – прошептала девушка.
   – Нет, у вас – душевнее, – выпалил студент.
   – Вы и правда так?.. Думаете?.. Господи! – Ангелина замерла в предвкушении объяснения. – А чего вы читаете?
   – Все больше про открытия… научные. Нда-вот. Интересуюсь, – краснел Витя
   – А скажите… а про любовь там бывает? – собралась с духом продавщица газет.
   – Да как-то… не встречал.
   – Ой, как жаль. Я бы про любовь почитала.
   Неловкое молчание не нарушал даже Коржик, задумчиво рассматривающий ларёк с надписью «Куры-гриль».
   – А давайте о любви говорить, – почувствовав внезапно прилив вдохновения, веско сказал Витя. – Ну их, газеты…
   Ангелина опустила просиявшие глаза и начала перебирать корешки, пачкая пальцы типографской краской.
   – Вот вы, – продолжал студент, – любите… н-да… ну, вот, хотя бы пирожки с колбасой?! – последние слова выскочили неожиданно, и теперь могли спасти только логика или вдохновение. Но в нужный момент они как всегда куда-то запропастились.
   – Так вы голодный? – облегченно вздохнула девушка. – Давайте я вам пряники дам… вот и курник остался, пожалуйста!
   Коржик довольно заурчал.
   – Вы меня не так поняли! – в ужасе прошептал Витя. – Я же вообще, я в принципе… всё ведь есть кроме пирожков с копчёной колбасой, а ведь это так просто! Простите…
   – Так вы приходите завтра, я вам испеку целую гору!
   Витя уже стремительно удалялся от ларька с газетами и надписи «Куры-гриль» по соседству. «Придет же глупость с утра в голову, – думал он. – Чёртовы пирожки, испортили такую встречу».
   Расстроенный Коржик семенил следом, шестым
   собачьим чувством понимая, что колбасы ему сегодня не видать.
   На следующее утро на углу Посадской и Советской бледная Ангелина продавала пирожки с копчёной колбасой. Студент Витя так и не пришёл, напрасно девушка смотрела вдаль и вздыхала. А пирожки расходились на ура, дневная выручка превысила обычную недельную. Сытый Коржик дремал на вчерашней газете.

   2004 г.

Заметки провинциального тележурналиста

//-- Старый Перец с цветком --//
   Старым Перцем я называла его про себя, потому что тот ещё был орешек. Не разгрызёшь даже молодыми зубами. Он был популярен в нашем городе, вёл передачу по телевизору, и даже на рынок за продуктами ходил в пиджаке, начищенных ботинках, и уложив волосы лаком. Популярность, впрочем, оставалась больше в прошлом, но я, начинающий под его руководством журналист, по-юношески восторженно была в него влюблена. Когда он скучал, мы встречались в его большой квартире. Перец тщательно следил за своим здоровьем, делал маски от морщин из голубой глины и пил густой зелёный чай с чёрным шоколадом. В холодильнике были пучки зелени и красное вино – хорошо для сердца. По утрам он лежал в ванной, жёлтой от экстракта ромашки, а я делала ему массаж со специальными маслами и готовила лечебные травяные настойки. Однажды он дал мне ключи от своей квартиры, что для меня тогда было равносильно ключам от его сердца. Правда, через неделю он их забрал, сославшись на то, что они будут нужны бригаде сантехников, исправляющих что-то в его священной ванной комнате.
   Больше всего мне нравилось рассматривать его фотографии, чёрно-белые, двадцати– и больше – летней давности. Сознаюсь, человека на них я любила больше, чем его. Там Старый Перец был не просто молодым и очень по-мужски привлекательным. В его глазах читалась такая сила и страсть, что я не удивляюсь, что десятки женщин мечтали когда-то пойти за ним на край света. Или вот так же, сидя на ковре по-турецки, прикасаться к пожелтевшим страничкам его жизни. Я любила фотографию, где он был похож на киногероя, задумчиво идущего по осеннему парку, в плаще и с сигаретой в зубах. И не просто похож – он был им, весело усмехавшимся в глаза смерти. Тому было наплевать на цвет чая в чашке, он мог ночевать в окопах на Кавказе, валяться с осколочным ранением в госпитале и пировать в Голливуде. Перец много раз любил, но больше был любим. Пока не оказался заложником собственного геройского образа. Далекого, как музейный экспонат, которым можно любоваться, но нельзя трогать руками. И безмерно одинокого.
   Сегодняшний Старый Перец любил говорить о себе и смотреть теннис. Ещё он был привязан к своему цветку. Точнее, это было денежное дерево с толстым стволом и мелкими мясистыми листьями, похожими на круглые монетки. Никто не видел, чтоб оно цвело, но мой герой говорил, что раз в несколько лет на его верхушке раскрывается большой белый цветок. И тогда нет ничего красивее и нежнее его.
   Дерево гордо росло в углу комнаты в горшке, а одинокая телезвезда поливал его и разговаривал с ним. Дерево привыкло к тайнам и задушевным разговорам. Но однажды Перец позвал меня, и я увидела, что растение исчезло. На его месте торчал лишь крохотный юный отросток. Ошеломлённый Старый Перец рассказал, что проснулся утром, а дерева нет. Как будто бы никогда и не существовало. Может, оно слишком много знало, и лопнуло от важности. Или устало от болтовни и решило пожить самостоятельно, ночью убежав в раскрытую форточку. Старый Перец теперь холит новый росток, пытаясь снова вырастить из него деревце. Только и сам он как-то сразу сдал, осунулся, словно уменьшился в размерах. Под ухоженными волосами проклюнулась тщательно скрываемая лысина, плечи опустились, а в глазах поселился страх.
   А я видела исчезнувший белый цветок во сне. Он отправился на поиски таинственного незнакомца в плаще и с сигаретой в зубах, решительно идущего куда-то сквозь облетающий осенний парк.
   2003 г.
//-- Птичка --//
   Я сделала десятиминутный фильм про дочь Соколова – известную в республике каратистку. Мы с её отцом подружились, он возил меня в ресторан, угощал пирожными, звал всю съёмочную группу к себе в баню. Он был старше меня на 30 лет, с золотыми зубами и образцовой семьёй. Однажды осенью Соколов пригласил меня на охоту.
   В моих впечатлениях утиной охоты ещё не было. Да и стало интересно, каким образом он перейдет от роли примерного папаши к решительным действиям в мой адрес. И как я смогу им противостоять. Пока о каких-то особых отношениях не было и речи. Услуга за услугу – и вот меня везут в лес на охоту, кормят свежесваренной, прямо в котелке, ухой, развлекают охотничьими байками. Я стреляю из ружья по банкам до синяка на плече, потом сижу на пеньке, пока он ходит и целится по пролетающим пернатым.
   Темнеет, становится всё холоднее, и вот выстрел – и маленькая, только что весело порхавшая в воздухе птичка валится вниз. Вальдшнеп убит наповал, но еще тёплый, крылья распластаны, голова беспомощно свесилась, глаз широко и удивленно открыт. Я не могу сдержать слёзы, сидя в холодном осеннем лесу с маленьким трупиком на коленях, а ветки хрустят под ногами чужого мужика с золотыми зубами. Охота закончена.
   Умоляю его больше никого не убивать, и мы молча едем в ближайший городок, где нас ждёт баня, чай и свежие простыни на разостланной кровати, при мысли о которой я вздрагиваю. Остается весело и непринужденно щебетать, забалтывать его всю дорогу в бане, пока Соколов хлопает меня веником. И потом, когда он устало, но по-хозяйски кладет на меня руку в большой двуспальной кровати. «Так мы же друзья!» – говорю я заранее приготовленную фразу с такой твёрдостью, что он спокойно отваливается, переворачивается на другой бок и храпит, на прощание буркнув что-то вроде: «Да у меня знаешь, сколько желающих… и не надо».
   Утром вскакиваю с первыми лучами солнца в чужой квартире, в сером холодном городе, разливаю чай по кружкам с отколотыми ручками. Остывшее тельце птички, которое он пытается вручить мне на память, оставляю в его старенькой Ниве под сиденьем. Бессмысленная жертва моей прихоти. Из тебя даже жаркого толком не сделаешь. Прости.
   Мысленно прощаюсь с охотой и с невозмутимо молчащим Соколовым навсегда и улыбаюсь родному двору и негреющему, но такому красивому на печальном осеннем небе солнцу. Вот так бывает жалко птичку.

   2005 г.
//-- Охота --//
   Во второй раз я попала на охоту опять же благодаря телевидению. Я сделала репортаж про симпатичного лётчика, и Серёга, тогда не подозревавший, что станет моим мужем, пригласил меня слетать на подсчёт диких животных по заказу одного из лесничеств. Он проводил воздушную разведку над густым частоколом аургазинских лесов, а я, вооружившись тяжёлым биноклем, пыталась высмотреть там лосей. Наш трёхместный Бекас сел на разровненную снегоходами полосу в поле, после чего подбежавшие с радостными воплями люди вытащили меня из тёплой кабины, усадили в снегоход, и набились в самолет.
   Снегоход, бодро проехав метров сто, заглох и завяз в снегу. Оставшееся расстояние до егерской избушки мы шли по запорошенному насту пешком. Мы – это я и еще два егеря с ружьями в защитных комбинезонах цвета снега поверх толстых спецовок. Мне выдали валенки, кружку горячего чая и кусок колбасы с капота одного из припаркованных во дворе джипов. Подышав кислородом, сжевав бутерброд и послушав полуцензурных охотничьих баек, я ушла ждать Серёгу в избушку.
   Холодный коридор был завешан вёдрами с кусками мороженого мяса и плакатами с правилами контроля животных, а внутри самой избушки кипело и варилось что-то ароматное прямо на побеленной по-деревенски печке, к которой хотелось прислониться, чтобы не отходить уже никуда. Кое-где по стенам висели ёлочные игрушки, а на потолке – продетая в крюк лампа. Овечьи шкуры, сонная кошка на диване, стопка журналов «Охотник» за 91 год делали избу почти уютной. В годовалой газете я прочла, что лесника зовут Демьяныч, что в здешних лесах живут пять медведей: почему-то медведица, два медвежонка и старый медведь (а где пятый?), что журналистку здесь накормили кабаньим супом, и что лосей за четыре года прибавилось на 20 особей. Последнее примирило с легальной охотничьей действительностью.
   Заскрипели Серёгины сапоги, за ним вошли остальные егеря и летавший на разведку Демьяныч. Кабанов они не нашли, зато видели сверху нескольких лосей. Напившись чаю и погрузившись впятером на снегоход – двое на машине, двое на прицепленных санях, один сзади на широких лыжах – этой странной конструкцией, хохоча, они унеслись в лес, пообещав вернуться за час до захода.
   Не дождавшись, мы запустили самолёт в ранних зимних сумерках и улетели, чтобы успеть до темноты сесть на наш маленький аэродром. Ни одного лося в просветах среди торчащих щётками голых деревьев я сверху так и не увидела. Может, мы просто пролетали слишком высоко. Или по особой, лосиной рации, они научились предупреждать друг друга об опасности. Через пару дней на даче мои друзья в красных колпаках а-ля Санта Клаус будут заедать новогодним шашлыком ледяную водку и пускать фейерверки. Главное – не стрелять в наступающий год кролика зайцев. Плохая примета.

   2011 г.
//-- Все работы хороши --//
   До восьмого класса я обожала биологию. Еще раньше, помню, мечтала стать археологом, спать в палатках, ездить на раскопки древних городов. Правда, большинство уже раскопаны… потом я полюбила учителя истории. Воодушевленно рассказывала ему про то, как римляне завоевали Карфаген. Запинаясь от смущения – про падение Рима. Но учитель истории вдруг превратился в эстрадного певца и ушёл из нашей школы. Мы с подругой даже были на его концерте. Кажется, он нас не узнал…
   Но всё это – не так серьезно, а вот биологом, а точнее – зоологом, я мечтала стать по-настоящему. Ездить по миру, дрессировать дельфинов. В Австралии – подержать на руках смешного коалу с волосатыми ушами. В Тибете – спасти от вымирания пёстрого бамбукового медведя.
   Я стала активно готовиться к будущей профессии. Вместо уроков в школе – кормить морских свинок и черепах в кружке юннатов. Выращивать бактерии на мокром клочке сена. Тащить на предметное стеклышко всё, что только можно посмотреть под школьным микроскопом. Разгадывать кроссворды про животных.
   Помню печального оленя и сердитую утку в детской
   энциклопедии. Больше всего мне нравилось перерисовывать зверей в толстую тетрадку в клетку по биологии. И вот, среди не очень интересных надписей: «митоз», «конъюгация», «симбиоз» вырастали симпатичные пчелы, аллигаторы, пингвины и дикие лошади. Они мирно бродили в перекочевавших из ботаники секвойях и баобабах. Целый заповедник бы получился.
   В коробке на холодильнике у нас поселилась белая курица. Когда приходил кто-нибудь из домашних, она бежала по квартире навстречу, раскинув крылья – здороваться, – и терлась о ноги, как кошка.
   Мы думали, что принесённый сестрой из лаборатории щуплый комочек-петух и назвали его Петей. А однажды кто-то из гостей после четвёртой рюмки увидел нашу птицу с длинным белым хвостом и воскликнул: «Да ведь это настоящий Парамон!». Кто такой этот загадочный Парамон – выяснить так и не удалось. Но кличка закрепилась.
   А потом Парамон начал нести яйца.
   Я выгуливала свою любимицу на клумбе, приносила ей насекомых, пока она хрипло ругалась и нетерпеливо топала ногами в своем картонном курятнике. Мой большой чёрный пес относился к Парамону снисходительно. Позволял иногда клевать из своей миски.
   А года через два, зимой, курица затосковала и умерла от воспаления лёгких. Кто-то до сих пор думает, что мы наконец зажарили её и съели.
   Потом в кружке юннатов продали моего любимого хомячка Джека. Мама заявила, что не пустит меня домой с ласковой белой крысой. Учительница биологии спросила, указывая на «древнюю костяную рыбу», зачем я рисую холодное оружие на её предмете. А мне вспомнился удав, проглотивший слона, которого взрослые принимали за шляпу.
   Так началась моя любовь к литературе. Вдвоем с подругой мы придумали две главы женского романа, потом
   поссорились из-за фасона бального платья главной героини, и я записалась в художественную школу.
   Каждый день в течение месяца наша группа работала на пленере, то есть сидела в парке с самодельными мольбертами, пытаясь изобразить озеро с разных положений. Я даже на дерево залезала. У берега вода была почти чёрной. В ней колыхалась ряска и сновали водяные клопы. Подъёмный кран рассек под углом холодное небо и замер навсегда.
   – Как-то все туманно и торопливо набросано, – услышала я голос педагога за спиной. – И откуда здесь ивы и бревенчатый домик?
   На другой день я четыре с половиной часа вырисовывала огромный опадающий тополь, а в нём – каждый сучок, трещинки на коре, в которых сидят жуки, и вырезанные ножом «А+Д». «Другое дело», – сказала педагог, забирая моё творение на выставку.
   С портретами дело обстояло хуже. «Это за то, что я тебя в пятом классе за косу дергал, да? – обиделся Вова Баранов. – Это нос учителя химии! А куда мне такие уши?!»
   Потом я встретила обаятельного студента-психолога, и из любопытства стала ходить в его клуб. Новые встречи, интересные люди, и у каждого наготове душещипательная история, несчастной любви, например. Казалось, я, наконец, выбрала будущую профессию. В самом деле, приятно, когда после разговора с тобой у человека на душе чуть легче. Оказалось, для поступления на факультет психологии нужно сдавать математику.
   На этом предмете я обычно минут пять завороженно смотрела на зелёную доску, исписанную наползавшими друг на друга значками и цифрами, и переключалась на книгу под партой. Синусоиды в моей тетради выводил повзрослевший к последнему классу Баранов, пока я голодала в джунглях с героями Жюля Верна.
   Но что ещё мне предстояло – так это увлечение театром. Пока я мучительно выбирала, на каком музыкальном инструменте научиться играть, в школе появилась маленькая сухонькая преподаватель сценического мастерства. Мы оставались репетировать после уроков. Она строго глядела на меня и трёх моих одноклассников поверх очков, пока мы с энтузиазмом гудели, добиваясь грудного тембра голоса, вращая глазами для выразительности взгляда.
   Через два месяца полным составом в четыре человека мы вышли на школьную сцену в спектакле «Снегурочка» Островского. Мне досталась роль Весны, а вместе с ней белая скатерть, служившая накидкой и венок из белых цветов. Зрительный зал оживился, только когда «Снегурочка», запутавшись в моем «плаще», уронила «дерево» и, покраснев, ринулась за кулисы, волоча за собой часть «лужайки». А «Лель» вздохнул с облегчением, что не пришлось объясняться в любви рыжей Таньке-отличнице. Кажется, кто-то потом аплодировал.
   Мы не сдавались, готовясь к новому эксперименту над зрителями, но тут нагрянули выпускные экзамены, и я неожиданно поступила в институт на факультет театральной критики.
   Больше всего мне хотелось писать или про театр или про убийства и ограбления. В «Буднях милиции» стали появляться мои интервью с заслуженными пенсионерами доблестной службы. Каждый имел наготове пухлые фотоальбомы, чай и не один раз пересказанные случаи из жизни. В опасные рейды меня, правда, не брали. Как-то, сразу после Дня милиции, из окна автобуса я увидела одного из своих собеседников. Он мирно похрапывал на тротуаре. Край его джинсовой куртки разбухал в осенней луже. Поворчав что-то о том, куда смотрит милиция, его заботливо перенесли на газон. А я мысленно поздравила его с праздником.
   …Недавно в нашем институте был ремонт. Я мыла окно по соседству с маляром. Маляр Витя был недоучившийся химик-технолог, инженер и свободный художник. Он осыпал меня познаниями их всех областей жизни. От устройства подводной лодки до обстоятельств смерти
   Гоголя. Витя громко хохотал своим шуткам и, энергично водя валиком по стене, говорил, что нужно уметь делать всё хотя бы понемногу. «А что-то одно – хорошо?» – подумала я.
   Кстати, мой друг недавно вернулся из археологического похода и с увлечением рассказывает о раскопках. Интересная все-таки профессия – археолог.

   2003 г.
//-- Большое сердце. Этюд делового человека с натуры --//
   Мы встретились в «Сказке Востока», чтобы обсудить план статьи. Про него, успешного топ-менеджера.
   Я прохожу к столику, где мой герой нервно листает меню. Полный, с животиком, с кучерявыми, рано начавшими седеть волосами. Рубашка не очень свежая, галстук сбит на сторону, ботинки покрыты вчерашней пылью. Он постоянно что-то задевает, опрокидывает на скатерть мой бокал красного вина, торопливо ест, роняя изо рта крошки. Его мобильный звонит каждые три минуты, он, не извиняясь, что-то резко кому-то объясняет, потом грустно-грустно смотрит на меня, приговаривая: «Работа, в первую очередь работа. Нельзя расслабляться». И, вспомнив о хороших манерах, целует мою руку и отвешивает неожиданно изящный комплимент. Здесь он в своей стихии, и я с удивлением вспоминаю рассказы об Анатолии как об известном ухажёре, попросту говоря – бабнике.
   Пожалуй, единственное, что удерживает меня от того, чтобы не уйти сразу, извинившись и сославшись на неотложные дела, это его глаза. Очень тёмные, большие, грустные, с влажным блеском. Они остаются неподвижны, когда он раздвигает губы в улыбке, но иногда вдруг вспыхивают озорными огоньками, и тогда во всём его облике, определенном неповоротливой фигурой и неряшливым внешним видом, проявляется что-то умиляюще детское и беззащитное. И ещё он умеет рассказывать. Сочинять вдохновенно, на ходу, в красках, живописно мешая реальность и вымысел так, что сам начинает получать огромное удовольствие от своих историй. В эти моменты он становится почти красив.
   Анатолию Герсону сорок пять, друзья, с которыми он начинал бизнес, давно разбогатели, в 90-е ездили на тонированных джипах и стреляли друг в друга. Он хочет произвести на меня впечатление, рассказывая, что великий комбинатор нашего времени – это, пожалуй, он, собственной персоной.
   Он стесняется что-то писать, так как его грамматика не просто хромает, а в инвалидном кресле. В технике Толя разбирается на уровне втыкания вилки в розетку. Но узнать и заметить его некомпетентность в чём-либо не так просто, он умело вводит в заблуждение услышанными где-то умными фразами, купленными дипломами и указанием на своё бесспорное могущество и связи с первыми лицами российского шоу-бизнеса, миллионерами и депутатами. К слову сказать, с кем-то из них он действительно мельком знаком, но умеет это преподнести так, что можно поверить в их закадычную дружбу.
   Жажда всеобщего признания и восхищения не дает ему покоя с детства. С тех пор, как они ёвозились в песочнице в детском саду, и какой-то мальчик откопал там не то рукоять кинжала, не то осколок шлема. Воспитатели долго хвалили его перед группой и родителями.
   «Почему это не я? Это ошибка, я же лучший», – думал Толик. На следующий день он украл у каких-то маминых друзей красивую шкатулку, стилизованную под старину. И, конечно, закопал в песок, а потом «нашёл». Когда счастливый и гордый от похвал Толик увидел пришедших к ним домой маминых друзей, а потом мамин взгляд, он просто упал в обморок. И с тех пор решил никогда не брать чужого. Ну, разве что, у государства… так это ж все, кто может, берут.
   Чем ему только ни приходилось заниматься. Анатолий выращивал на балконе на продажу грибы-вешенки. Продавал на палатки списанную с заводов забракованную парашютную ткань (для этого два раза в неделю проникал на завод через подземный ход, где рабочий за бутылку отдавал ему добро, которое должен был утилизовать). Работал в нескольких банках. Стал директором завода, разбогател и обанкротился. Сейчас занялся рекламой. Ещё хочет защитить диссертацию и стать академиком. Например, в области кино.
   Толика (все называют его именно так) всю жизнь воспитывала мама. Отец умер рано, и она, как заботливая наседка, хлопотала вокруг единственного взрослеющего и стареющего сына. Нет, он был женат. Трижды. Но эти браки распадались, несмотря на четырех, в общей сложности, уже взрослых сыновей и маленькую дочь.
   С одной женой, Марией, он прожил 13 лет. Однажды, перед новогодней ночью, он лёг вздремнуть, чтобы в праздник быть свежим. Жена разбудила его слишком резко. Он в бешенстве – так как просил не беспокоить – схватил игрушечный паровозик сына и швырнул его в стену. От паровозика отлетело колесико и попало жене в глаз. За четыре часа до Нового года они сидели в травмпункте, куда уже начали стекаться первые пострадавшие от наступающих праздников. Заплатив доктору, они прошли вне очереди, а потом мчались с обиженной женой и её красным глазом в один из круглосуточных бутиков – купить ей в утешенье новое платье – и домой, под начинающие последний в году отсчёт, куранты.
   У него взрывной характер и бешеный темперамент: за день он объезжает десятки мест, встречается со множеством новых людей – потенциальных клиентов его рекламного агентства. Он и тебя рассматривает, как свою будущую жертву, подвозит ли на машине, едет ли вместе с тобой в лифте. А думает об одном: чем ты можешь быть ему полезен.
   Он очень несдержан. Если кто-то на работе не подходит к его высоким требованиям, он с горьким вздохом, ища сочувствия, говорит другим: «Вот с таким материалом мне приходиться работать! Где уж тут преуспеешь!» Или, листая ежедневник с зачёркиваниями и оторванными заляпанными страницами: «Настя-то? Думаю, она уже годна к употреблению. Конечно, еще поработать над ней надо, но, в целом, ничего. Хорошим манерам я ее обучил, в ресторан сводил. Так-так, что у нас сегодня вечером по плану?»
   При таком темпе жизни Толя не успевает ни завтракать, ни толком обедать. Большой живот болит, хотя каждый вечер радуется обильному ужину в каком-либо столичном ресторане. С шашлыком, картошечкой, колбасками на гриле, заливным из языка. Анатолий Борисович не пьет и не курит, – раньше не хотел расстраивать мать, а теперь привык. Раз в месяц он ходит в театр или костел. Этот день – святой, Толик долго лежит в ванной, слушая классическую музыку и настраиваясь на встречу с прекрасным.
   При выходе из дома – сначала мама, а после её смерти, жёны – упаковывали его во всё свежее и чистое. Если нет, – как теперь, когда последняя жена стала жить отдельно, – он идет на деловые встречи одетый, как есть.
   Каждый день, проезжая на стареньком «Ниссане» мимо городской больницы, где четыре года назад умерла его мать, он дважды сигналит в её честь.
   Когда он задумывается, то надувает щеки и начинает ворочать глазами. Тогда он похож на большого удивлённого медвежонка с кустистыми бровями, которого зачем-то вывели из родной клетки в лесную чащу.
   Толик больше всего боится расправы и насилия, поэтому не рискует по-крупному и вообще старается не делать «неправильных» вещей. Например, не спать с чужими женами. Инцидент произошел лишь однажды. Он только вернулся из армии, девушка его не дождалась, да и он не сильно обиделся. Значит, не судьба. Она вышла замуж, но как-то позвонила, предложив устроить прощальный ужин. Толик не хотел приходить, но девушка сказала, что весь вечер готовила всякую вкуснятину, а муж-дальнобойщик уехал. Решив снять самые сливки, да и показать, насколько ему теперь всё равно, Толик пришёл на ужин к своей бывшей возлюбленной. Первый звоночек был, когда он, уминая пирог с малиной, вдруг увидел их фотографию на полке в шкафу.
   Диалог мог состояться примерно такой:
   Девушка: «Да ты не бойся, он сказал – уехал, это значит точно до завтра. У него, вишь, работа какая».
   Толик, потерев подбородок: «Да вот еще – бояться. Не с такими знаком. Пусть только явится. А он у тебя это, с мышцами… и лицо такое. Боксер типа?»
   Девушка: «Самбист. Вот мужчина, с таким не страшно ночью гулять».
   Толик: «Подумаешь! А со мной тоже не страшно. Я, кстати, иногда будущее могу предвидеть, и даже заклинание от всяких напастей знаю. Это у меня брат-гипнотизер, в Тибет ездил. Стало быть, наследственное. Пирог отменный. Сама пекла? Брат меня специальному массажу научил. Хочешь, покажу? Твой самбист, поди…»
   В этот момент в замке начинает нервно ворочаться ключ – ему мешает щеколда с внутренней стороны. Толик чувствует, как на загривке встают волосы и, охнув, кидается к балкону. Дальше – точно как в классическом анекдоте. Девушка хватает его за руку, шипя, что здесь девятый этаж, волочет в шкаф под сердитые звуки дверного звонка, сверху кидает ботинки и куртку. Все дальнейшее показалось Толику самым кошмарным сном его жизни. В страшно неудобной позе, боясь шевельнуться, с бьющимся сердцем, он слышал обрывки разговора, что грозный муж забыл какую-то квитанцию на товар, заодно не прочь поесть, а можно и вообще поспать несколько часов, срочности никакой. Она говорит, что собралась к маме, начинает одеваться, он не хочет спать в одиночку и, поев, смачно чмокнув её на прощание, уходит. Она выскальзывает на лестницу проводить мужа. Толик, убедившись, что они спустились, сломя голову, бежит в носках, с курткой комком и ботинками в руках на верхний этаж, где сбивает с ног выходящую из лифта соседку.
   – Это от Вальки что-ли? Э-э, бедные вы парни, бедные. Ну и поделом.
   Вечером звонит девушка: «Толик, не переживай. Теперь он точно надолго ушёл, до завтрашнего вечера, сто пудов».
   «Знаешь, что, Валька?! – трясется от негодования То-лик: Знаешь, что!!!» И с чувством поруганного достоинства бросает трубку.
   Иногда ему кажется, что вся его жизнь была вызовом. Прославиться, стать богатым, и появиться во всем блеске перед ней. Лилькой, в которую был влюблен с 12 лет, когда и дал себе слово, что добьётся её. Она была старше лет на пять, считалась первой красавицей и замечательной спортсменкой-пловчихой. С мальчишками всего двора они прятались у её подъезда, к которому её каждый раз подвозили красивые авто. Её ждали в ресторанах после тренировок, где поили лучшими винами, и прочили головокружительный успех и карьеру. Толя с того двора переехал, поклявшись, что они ещё встретятся. Но однажды получил ужасные новости о том, что его мечта – Лилька – блестящую карьеру не сделала, так как начала пить. Её взяли, было, тренером, потом выгнали, но затем всё-таки вернули – из жалости к былым заслугам – уборщицей в бассейн. Он ждал её 30 лет и безумно боялся встречи. Потом увидел случайно, в том же дворе, высохшую от бед, опухшую, но с теми же лиль-киными, хоть и погасшими, глазами. Он пригласил её в ресторан, подарил огромный букет роз, но отказался от приглашения зайти. Она долго плакала и искала с ним встречи. Ей давно не дарили цветов.
   Он считает, что долг перед своим детством он выполнил и собой весьма доволен. И до сих пор иногда присылает ей розы с записками. Для той, другой, красавицы-пловчихи.
   Он сентиментален и часто плачет над фильмами.
   Я бы не хотела иметь такого начальника, мужа или друга. Но советы для менеджеров он даёт блестящие. И долго и красиво говорит мне комплименты в трубку, листая свежий выпуск журнала, параллельно ругаясь с кем-то по другому телефону, и приглашая меня на свидание. Где обещает к моим ногам весь мир и еще немного – своё большое сердце.

   2006 г.
//-- Обо всем и о самом главном --//
   Лето.
   Я переживаю, наверное, самый счастливый момент своей жизни. Лето, очень тепло, зелено, и я на даче, и самый любимый рядом. И когда его нет – тоже хорошо. Можно с особым удовольствием повалять дурака и ещё теснее пообщаться с природой, заняться, наконец,
   фигурой и здоровьем. Ем много зелени, варю цветочный чай, нянчусь с котом, гуляю в поле и лесу, парюсь в бане до покраснения и покалывания кожи. Хочу узнать грань, когда человек устаёт от такой гармонии на природе, спокойствия и – в какой-то мере – от одиночества. Я не скучаю ни по кому, но о близких думаю с тёплой нежностью. И когда я узнаю, что ко мне кто-то должен приехать, я начинаю ждать со смешанным чувством предвкушения удовольствия и новостей, равно как и слегка нарушенного спокойствия.
   Мне нравится распознавать тихий гул его машины и шелест шин о гравий, а потом выбегать со связкой ключей – открывать ворота и улыбаться до ушей тонированному лобовому стеклу. Иногда разум по привычке просит какой-то пищи в виде кратковременной вылазки в город и общения, но потом – стремится обратно, к покою неторопливых мыслей о чужих судьбах и к отдыху от решения вопросов насчёт собственной. Пусть будет зелень и солнце. Пусть будет то, что будет.
   И я, кажется, уже не боюсь, что кончится лето.

   Осень.
   В осеннем саду гулко падают яблоки. Пахнет мокрым сеном и флоксами. Оранжевые ягоды облепихи в ожерелье колючих веток, серый кот, свернувшийся в кресле калачиком, калоши, выстроившиеся у крыльца – всё говорит о приближении ненастной поры. Но пока она прекрасна, как затишье перед бурей, и так приятно сидеть на крыльце вечерами, пить чай из листьев мяты и смородины с молоком и мёдом, и слушать, как в старом саду падают яблоки.
   В такой день ко мне пришла Катька и предложила прогуляться до другой её подруги. Та недавно купила участок в получасе ходьбы от нас. За рекой, через расшатанный деревянный мосток, за съеденное коровами поле.
   Участок и дом были достаточно большими, но заброшенными. Трава густо росла по пояс, все яблоки опали, в давно некрашеном доме было сыро. Новая хозяйка, Юля, красила окно на веранде. Мы присоединились. К запаху мокрых листьев примешался запах краски, а мы смотрели сквозь зелёную сетку окна на плачущий осенний сад. Катька принялась за еду, – я заметила, когда она нервничает, или ей неуютно, она сметает всё подряд, чтобы почувствовать прилив жизни и тепло. Мне тоже захотелось домой. За поле, мосток, покрытую мелкой рябью речку.
   В моем саду дождя не было. Деревья стояли неподвижно, лишь изредка, с гулким шумом падало яблоко. Кот зевал на крылечке. От земли шло тепло. И я поняла, что это тепло, и последние яблоки, и большое небо с косыми лучами солнца – сегодня только для меня, потому что никто не любит этот опадающий сад сильнее.

   2006 г.

Сказки-сюр для взрослых «Крыша»

   Посвящается всем Карлсонам

//-- Крыша --//
   Под небом висела Крыша. У неё был весь город, но она скучала. Потому что ей хотелось своего Карлсона. И однажды тот появился, стал прилетать на Крышу – есть варенье вместе с Малышами. Их кожа была нежной и розовой, как цветок сакуры, и так же быстро увядала. Не менялись с годами только Карлсон и сама Крыша.
   Поэтому он любил свою крышу больше всего. Бывало, выйдет на неё и смотрит, трогает за черепицу. Или висит вниз головой. Под ногами – небо, сверху город с щупальцами дорог и одинаковыми крышами на головах.
   Однажды он решил сделать свою крышу святой. С тех пор она так и называлась Святая Крыша.
   На Святой Крыше росло эго-дерево. С каждым днем оно всё больше становилось похожим на гриб. Или гриб становился похожим на эго-дерево. Однажды гриб расковырял черепицу и проломился наружу. Так в его жизни тоже появилась своя Крыша. Он рос счастливым Эго, пока Карлсон не раскрошил его своим пропеллером и не проломил Крышу в приступе злости. Эго-дерево не обиделось и выросло снова.
   Наверное, в жизни каждого когда-нибудь появляется Крыша. Ведь Карлсонам нужно куда-нибудь прилетать.
//-- Карлсон, улитка и маршрутка --//
   Карлсон шёл по Крыше, пока она не закончилась. Тогда он упал на спину улитке. Улитка жила в аквариуме на подоконнике. Самыми замечательными в ней были её меланхоличность и язык, которым улитка изо дня в день очищала зелёную стенку аквариума. Ей было неважно, кто упал на её спину, и Улитка продолжала облизывать стенку. Карлсон тоже не обратил внимания на перемену обстановки. Но это назвали словом «симбиоз», или сожительством двух организмов, и поместили в лабораторию. Однажды ночью банку с Улиткой и Карлсоном украла девочка, которая жила под Крышей, и унесла к себе. С тех пор Карлсон, помня свою любовь к Малышам, жужжал ей пропеллером сказки на ночь. В основном про Крышу, потому что та была рядом, и её не приходилось долго вспоминать. А у Крыши было удивительно красивое ухо. И каждую ночь в него заползали различные истории. Например, была сказка про маршрутку, которая ездила по городу и возила спящих людей. Когда-то эти люди сели в ночную маршрутку, и их сны с тех пор витали под потолком, с деревянным стуком сталкиваясь головами. А машина без устали катала их по городу, давая людям забвение. Но это были сны, из которых не возвращаются, и никто не знал, кто едет в странной маршрутке. Как-то раз сон сковал саму маршрутку. И Город нежно проглотил её, погладив щупальцами больших дорог и непрожитых судеб.
   Проходило время. По Крыше ударял гром, несколько раз с неё кто-то прыгал прямо в спящий город. Однажды на Крышу выберутся Карлсон, девочка, и даже Улитка, устав от разговоров, чистки аквариумов и прочих важных дел. Они будут долго молчать под луной, свесив ноги с Крыши. На то она и Крыша, что на ней не нужно что-то делать, достаточно просто сидеть молча.
//-- 12 строчек из Окна --//
   Этой весной я сидела на подоконнике и курила. Вместе со мной на город смотрел странный жёлтый цветок и пустая банка. Когда-то в ней жила рыбка с синей чешуёй и золотыми глазами, пока её не выплеснули в унитаз вместе с водорослями. Внизу по городу ходит человек. Он курит, остановившись под моим окном. Наш дым сливается, и мы думаем, что хорошо бы однажды встретиться. Я позвала бы его к себе, мы стали бы вместе пить чай и дымить на город. Я бы спросила, куда он идет, а он бы молча курил, забывая стряхивать пепел. С ним хорошо встречать весну. На груди у него родинка, он умеет заваривать чай и не задаёт вопросов. Кажется, я его знаю.
   Человек под моим окном выбрасывает погасшую сигарету и ещё некоторое время думает о нас. Я закрываю окно. Вечерами холодно.
//-- Портрет --//
   Один раз к хозяину Крыши пришел портрет. С виду это был обыкновенный человек в белом парике с косичкой и в красном шейном платке. Но затем становилось очевидным, что это настоящий портрет. Они с хозяином Крыши долго разговаривали друг о друге. Потом портрет залез на стену, да так там и остался. Никто не мог сказать, откуда он взялся, и сколько еще провисит. К хозяину Крыши приходили гости – мужчины, женщины и девочки. Некоторые беседовали с портретом, а он впитывал в себя чужие истории и от этого становился важным и значительным. Однажды он умер. Но его смерти никто не заметил, потому что никто не знал, как умирают портреты. И люди продолжают стоять под его мутным взглядом и делиться мыслями о жизни. А душа человека в белом парике с косичкой и в красном шейном платке ходит среди них и икает, когда обращаются к её тени на стене.
//-- Город без Солнца. Фотография на снегу --//
   Сегодня утром город остался без Солнца. И кто-то ходит по нему и плачет. Кто-то другой едет в трамвае и смотрит из грязного окна на жёлтый от собачьих меток и пыли снег.
   На крыше живёт художник. Когда он просыпается, снег летит прямо в открытую форточку, ложится на пол в виде чьих-то снов и молчит. Тогда я беру Его за руку, и мы падаем прямо в тающий от весны город, обросший паутиной чужих следов. Здесь почти у каждого своя крыша, ветер, весна. Но солнце понемногу уходит от всех.
//-- Художник --//
   Самое интересное в нем – руки. Жилистые, сухие, перепачканные краской, они оставляют разноцветные следы, когда он, наклонившись ко мне, как бы невзначай дотрагивается до моей груди. Мы постоянно кипятим воду, так как в мастерской холодно, и его руки слегка трясутся, когда он наклоняет отбитый носик чайника над моей чашкой. Потом я ложусь на красный кусок поролона, и он начинает что-то быстро набрасывать на холст большой кистью. С кисти капает краска, и он вытирает её кончик о рубашку. Его руки летают возле холста, порывисто и точно, волосы развеваются, и вся его хрупкая фигурка начинает светиться изнутри. Я медленно одеваюсь, он целует меня в лоб, а картина уже дышит жизнью другой девушки, светлой и легкой. Она невесома, потому что в нее не входят на пыльном полу среди мольбертов с острыми углами, её грудь не сжимают на разноцветных простынях в коттеджах или в дорогих саунах. Она ещё не научилась жить, но ей любуются уже за то, что она есть. Она не состарится, а когда-нибудь сумасшедший фанатик отдаст за неё огромную сумму, чтобы просто иметь у себя на стене. Портреты – счастливые существа.
//-- Электричество --//
   Его бледные пальцы выворачивали жёлтую лампочку в подъезде. На самом деле это была не лампочка, а глаз в потолке. И, когда он моргал, у людей случались перебои с электричеством. Тогда они выходили из дома и начинали разглядывать звёзды. Душили кого-то в тёмных подъездах, а потом ложились под одеяло смотреть сны. Ему нравилось таким образом контролировать сознание людей.
   Возле Его дома рос фонарь. Но Он больше любил собирать лампочки и зажигать свечи. Ему казалось, что света не хватает никогда. Только безжалостный яркий свет обнажал все скрытое, самую суть людей и предметов. «Ядро Земли, – думал Он, – это светящийся огненный шар, даже Вселенная родилась от взрыва». Больше всего Он любил ясность. Однажды Он поджег Дом, чтобы посмотреть, насколько тот красив в первозданном виде. Дом полыхал весело, он был освещен весь – до последней заросшей мхом трещины. Освященный Дом.
   Так Он стал опасен для общества, и его изолировали от людей навсегда. Но лампочки в подъезде всё равно продолжают выкручивать.
//-- Гроза --//
   Однажды дул такой сильный ветер, что у города снесло Крышу. Она летела над церквями, полями и чередой
   одинаковых домов и громыхала стальными крыльями от порывов ветра. Тогда люди подумали, что это гром, и спрятались под зонтами. Если бы они присмотрелись повнимательней, то заметили бы, что по земле проносится тень от Крыши, а на краю этой тени сидят ещё три маленькие тени – Карлсона и девочки с Улиткой. Они летают над облаками и не мокнут от дождя. Когда выглянуло солнце, и Крыша вернулась обратно вместе со своими обитателями. Но с тех пор каждый раз, когда приходят облака, она взмывает в небо и грохочет изо всех своих крышиных сил. Люди прячутся под зонты, а Карлсон и девочка с Улиткой тихонько улыбаются, плывя над облаками.
//-- Шива на красных простынях --//
   Некоторые называли его Шаманом. Он вернулся из Индии, жил один как Бог и не ел коров. Ещё к нему можно было прийти, помолчать о своем, как в храме, и даже поговорить. На самом деле, он не поклонялся ни Шиве, ни Кришне и верил только в одно «Любите…». В его доме всегда можно было встретить разных девочек. Они ходили голые по коврам и гладили оранжевого кота. За домом с розовыми обоями и зелёными пальмами обычно заходило солнце. Когда солнце не появлялось утром, к нему приходили с просьбой позвать светило. А он разводил руками и улыбался. Тогда, слегка разочарованные, соседи шли по своим делам, пока лучи не начинали припекать им спины.
   В его окне был вывешен флаг Тибета, как крыши мира. Вообще, он часто жил на Крыше, где ел варенье на красных простынях, любил девочек и сочинял сказки про Карлсона. Еще он фотографировал всё, что видел – от расплавленного патрона в лампочке до собственного настроения. А в остальном – это был просто человек, который курил траву, соблюдал пост и почитывал квантовую психологию под зелёной лампой. Над постелью висела ещё и красная лампа – вдвоем они напоминали большую разноцветную грудь, из которой сочился свет. Иногда этот человек звонит мне, тогда мы вместе смотрим на эту вселенскую грудь, соревнуясь в придумывании оправданий ничего-неделанию. Потом едем в зелёную церковь – ставить свечку жизни или проезжаем мимо – ничего-не делать дальше. Он начал писать книгу, но за три месяца родилось только название. Он говорит, что наслаждается процессом, раз от нас всё равно ничего не зависит. Даже вдохновение и способность что-то запоминать. Однажды я открыла дверь и ушла. Если встречи нам суждены, то расставания мы можем иногда придумывать сами. Но так хорошо, что на крышах встречаются Карлсоны, и простыни красят в красный цвет.
//-- Когда мы жили на Крыше --//
   Когда-то мы жили на Крыше. Квартира на последнем этаже одиннадцатиэтажки в центре города имела выход на большую плоскую крышу с бордюрчиками. Я любила приходить к хозяину Крыши, выбираться по лестнице в солнечный полдень, валяться на широкой постели. Там же, на Крыше, стоял надувной бассейн с тёплой водой, и можно было лежать под солнцем и под звёздами, слушая город, и смотреть на него не плоско, как из окна, а во все четыре стороны. И казалось, что занимаешься любовью со всем этим жадным до ощущений, шумно дышащим, гудящим, сверкающим, пахнущим бензином миром. Мы засыпали, сиротливо прижавшись друг к другу под холодно сверкающими звёздами, и просыпались прямо в объятиях солнца. Огромное живое существо внизу вздыхало и приветливо гудело нам сотнями клаксонов, и мы были хозяевами этого существа.
   Когда-то мы жили на Крыше, теперь над нашими головами – бетонно-балочное покрытие типового потолка в квартире. И в окно виден кусочек города – каменная череда домов, дворик, купол церкви вдалеке. Мы поселились в маленькие, огороженные друг от друга убежища. А существо за окном неслышно плачет по ночам и стучится к нам порывами ветра да каплями дождя.

   2005 г.

Сказка об уснувшей красавице
(из цикла «Сказки для детей, которые выросли»)

   Помните историю про злую фею? Ту самую, из-за которой принцесса укололась веретеном и уснула на сто лет? А знаете, что случилось с этой феей потом? Нет? Так вот: она стала доброй – такое иногда случается с колдуньями. Она вдруг решила совершать хорошие поступки и вообще помогать людям. Хотите узнать, что из этого вышло?
   Много лет спустя, когда у Спящей Красавицы родилась правнучка, решено было вновь созвать на крестины фей. Как обычно, одна наделила девочку красотой, другая умом, третья добротой и так далее. А злая фея (но мы-то знаем, что теперь она добрая!) сказала, что однажды исполнит сокровенное желание принцессы.
   И вот выросла девушка-загляденье, умная, с чудесным характером. Из-за неумелого правления старика-отца королевство было почти разорено. Погоревав и подумав хорошенько, тот решил выдать любимую дочь-красавицу замуж за богатого наследного принца из соседнего королевства. Почему погоревав? Во-первых, жаль ему было расставаться с единственной дочкой, а во-вторых, ходили слухи о вспыльчивости и ветрености принца. Приписав эти недостатки молодости, король с тяжёлым сердцем благословил дочь.
   И вот оказалась красавица в чужой стране. На беду слухи оправдались, более того – характер у принца оказался просто ужасным. Он был свиреп, сварлив и злопамятен. Даже весёлый спокойный нрав красавицы-жены мало смягчал его сердце. Став королём, он до того затиранил окружающих и супругу, что однажды она, не выдержав оскорблений, в отчаянии воскликнула: «Ах, если бы я могла уснуть, как моя прабабка, лет на сто и проснуться с новой жизнью, с новыми людьми!» Как вы догадываетесь, её желание исполнилось в то же мгновение. Подействовали чары злой-доброй феи.
   Муж уснувшей красавицы, пустился в загул, наверное, с горя, и вскоре бесславно умер недостойным для короля образом. Стоит ли говорить об отчаянии старика-отца. Умом-то он понимал, что дочь ждёт лучшая участь и выйдет она за какого-нибудь прекрасного принца лет через сто, но он этого уже не увидит.
   Итак, сто лет дремала красавица в верхней башне великолепного замка, построенного в её честь. Сто лет толпились у порога знатнейшие люди из разных королевств и менее знатные – из любопытства. По городам и сёлам был брошен клич – кто сумеет разбудить королеву, за того она, как и полагается, выйдет замуж. Но то ли срок ещё не наступил, то ли злая-добрая фея выбирала самого достойного – не знаю. Но знатнейшие и менее знатные люди уходили ни с чем. Услышал про такое дело и королевский кузнец, умелый и честный мастер. Но речь не о нём. Было у мужика три сына. Два старших – ладные, да пригожие, успевали и помогать отцу в кузнице, и заниматься торговлей, кормя всю семью. А младший – Иван, как водится, был дурак и лентяй. Когда ему всё же надоедало лежать в траве и дуть на облака, чтобы они плыли быстрее, он пёк лепёшки для отца и братьев. Кстати, они или подгорали, или были сырыми. Так вот, решили братья попытать счастья. И Ивана-дурака для потехи захватили.
   А что же происходило в королевских покоях? В это время к изголовью спящей красавицы подлетел невидимый для человеческого глаза король фей – сэр Гюон. Сюда он попал случайно и собирался вновь лететь по своим неотложным королевским делам. Но до того ему понравилась девушка, что сэр Гюон пылко поцеловал её в прекрасные губки. Поцеловал и упорхнул, вспомнив о вездесущей ревнивой супруге.
   А уснувшая красавца вдруг села на ложе. Сладко потянувшись, сбрасывая с себя остатки векового сна, она встретилась взглядом с пустыми круглыми глазами Ивана-дурака. Он только что зашёл в опочивальню и растерянно озирался по сторонам. (Братья-то так и не смогли придумать, как «вылечить» королеву). Толпа придворных и простой люд уже радостно гудели на площади перед дворцом – новости имеют обыкновение просачиваться сквозь стены, особенно королевские. Дурак-дураком, а Иван своё дело знал – потребовал от проснувшейся королевы руки и полкоролевства впридачу.
   Кстати сказать, он оказался жадным и тщеславным донельзя – всю жизнь гордился, что именно он разбудил красавицу. Перину свою король Иван велел набить золотыми монетами, а таких кровожадных налогов народ ещё не видел. На гербе королевства стал теперь красоваться жёлтый круг – не то монета, не то лепёшка, а под ним – курносый профиль Его Величества. Так что попала наша уснувшая красавица, как говорится, из огня да в полымя… стоп! Это же всё-таки сказка.
   Может быть, злая-добрая фея, пожалев крестницу, сделала Ивана-дурака умным и добрым, вернув ему облик благородного рыцаря, превращённого кем-то давно в сына кузнеца. И зажили влюблённые в мире и согласии. И королева никогда не рассказывала мужу о поцелуе ветреного сэра Гюона, от которого пробудилась. Скорее всего, так оно и было. А, может, старушка фея стёрла из людской памяти момент пробуждения королевы, и последняя сейчас счастлива с прекрасным королевичем, единственным и долгожданным, который снился ей все сто лет? А Ивана-дурака определили помощником королевского повара. Возможно, было и так – не знаю. Попробуйте найти старушку фею и спросить у неё. Она хоть и ворчливая, но теперь добрая – наверняка не откажется рассказать.

   2004 г.

Как эльфы стали людьми

   Я больше не вернусь в эту темноту. Научи меня, пожалуйста, видеть этот мир. Отказаться от скорлупок слов, которые можно топтать ногами, от туманностей наших настроений, от липкой паутины вдохновения, когда хочется пить этот остывший кофе, тихонько молчать о своем, избегая такого знакомого и пристального взгляда. А потом перестать сочинять себя и в очередной раз, набрав полные легкие терпкого дыма сигарет, неизвестности, истомы и страха быть разоблачённой, смотреть и смотреть через тебя на эту землю, на город, полный звёзд, дорог, и жёлтых окон. Улыбаться, счастливо расправляя крылья, и жить. Теперь я понимаю, что жить – значит ощущать всей кожей и нервами наш затерянный среди лесов и стран город, и пространство за ним, и кофейный кружок на столе, оставшийся от мокрой чашки, и мякоть, сердцевину миллиардного знакомства между мужчиной и женщиной, встретившихся однажды глазами и не опустившими глаз. Я не могу тебе всего рассказать, я слишком долго живу на земле и слишком много хочу знать о тебе. Уже завтра ты исчезнешь, как уходили миллионы других, увидевших свет и потому умиравших легко, но слишком быстро. Это расплата за искренность. Я могу жить только в полумраке, и только питаясь человеческой любовью. Эта субстанция веками греет тело и душу, нас, эльфов, но с каждым разом встречать её становится всё труднее. Приходиться сочинять истории.
   Чужой любовью питаться проще всего, ничего не надо выдумывать, она уже есть и дана двум людям. Но то, как они её примут, зависит от их подготовки. Раньше людей обучали искусству любить и быть любимыми. Мы строили пирамиды и изучали санскрит, ваяли самые прекрасные скульптуры, когда-либо являвшиеся миру, и безумствовали на пирах. Но вместе с ходом движения небесных светил нам преподавали и высшую науку – любви. Сейчас секрет её утерян, покрыт невесомой дымкой сфумато, как на полотнах да Винчи. Люди любят наощупь, с болью и обидами, больше всего боясь этой любви лишиться и остаться наедине с самими собой. Где нет любви, там пустыня. Хотя, кто сказал, что в пустыне плохо? Там есть звёзды и оазисы, и там вполне можно быть счастливым. Там много жизни, но она скрыта под причудливыми барханами песка, в корнях редких гордых растений, выставивших миру свои колючки, в царственном спокойствии гор. Можно скопить много денег и покупать на них воду – крохотными глотками продлевая себе жизнь. Но почувствовавший однажды дождь всей кожей, вдохнувший морской ветер никогда этого не забывает и ищет, взметая раскаленные пески пустыни, торопливо всматривается во встречные лица, и спешит, уверенный, что впереди – тот самый оазис, за которым начинается берег моря… или бескрайней любви. Или очередной мираж. Он может стать погонщиком верблюдов, торговцем, наконец, вьючным животным, чтобы быстрее пересечь эту прекрасную молчаливую пустоту. Наконец, пройдя всё, он оказывается на берегу моря. Но самое трудное только начинается – как принять этот дар богов? В море можно утонуть, можно умереть, обессилев от жажды на его берегу, можно понять, что это другая, не менее прекрасная и кем-то обжитая, но пустыня. Для тебя и твоего сердца. Которое закаменело и разучилось смотреть и видеть.
   Я – парус, живущий в мире людей, только когда ветер чьей-то любви дышит в мою сторону. Тогда я продолжаю существовать, дышать, радоваться и летать в этой темноте под звёздами. Мне там хорошо и почти не одиноко. Ведь у меня есть целое море любви где-то внизу, под ногами. Но за всё нужно платить, и те, кому я открывала свет, должны были исчезнуть. Иначе пришлось бы исчезнуть мне. Такова природа современных эльфов, людям нельзя с ними встречаться, они не смогут потом полюбить земного человека, даже лучшего из всех. Мы наводим морок и потом собираем любовь с человеческих душ, как пыльцу с цветка, выпиваем до капли. Не всякий потом вообще может жить, испытав любовь к эльфу. Но если не будет этой чужой любви, умрем мы – светлые, но поневоле эгоистичные духи, вампиры, живущие при рассеянном свете звёзд.
   Мне больно смотреть на тебя, и мы сидим в полумраке, мне хочется коснуться тебя, и в этот момент кажется, что действительно в этом мире возможно абсолютно всё, что мы только можем себе придумать и представить.
   Мы не говорим о любви. Мы можем просто молчать друг о друге, сидеть в маленькой двушке у тёмного окна и одновременно плыть на паруснике по волнам Атлантики. Притяжение земли мешает нам взлететь, но, значит, и не даёт упасть с высоты. Ты рассказываешь мне земные истории про людей счастливых, но, по большей части, не очень, – живых и тех, кто давно умер, даже продолжая ходить по земле. Мне скоро улетать, до рассвета недалеко. Я буду жить дальше, подпитанная любовью. Если бы я только могла научить летать тебя. Мы жили бы очень долго, почти вечно, пока люди не разучились бы любить совсем.
   Ты моя новая и самая прекрасная из сказок. Ты из тех, кто заглянул в морскую глубину однажды, но остался стоять на берегу, ты ждёшь чуда, оставаясь самим собой. Годами наполняемая тобой чаша любви была бы безбрежна, и её хватило бы мне надолго.
   Мы допиваем остывший кофе, и ты просишь остаться. Отблеск губительного для меня рассвета пробивается сквозь занавешенное окно. Мне пора лететь, но я сижу напротив тебя на высоком стуле и смотрю сквозь тебя на просыпающийся город. В нём много любви, но она очень робкая и скрытая, чахлая, как недоношенное дитя. Она где-то там, за желтушными пятнами окон, за тонированными стёклами автомобилей, её топчут острыми шпильками и давят шинами, ей перехватили дыхание проводами антенн и прошили мигающими экранами компьютеров, за которым склонились жители этого города.
   С приходом рассвета медленно засыпаешь и ты, ведь ни один смертный не сможет справится с этим светом и знанием. У меня ещё есть силы, и я беру твою ставшую податливой ладонь и твою судьбу в свои руки. Вот теперь разгладить смертоносные черточки – линии короткой жизни и странной любви, нарисовать заново – ты станешь знаменитым, как хотел, денежный холм на ладони тоже отмечу. Ну и семья, конечно – один… нет двое ребятишек. Любите друг друга и никогда больше не встречайте меня. Я разворачиваю линии нашей встречи в разные стороны. Теперь у меня нет сил даже дойти до окна. Ты проснёшься бодрым и посвежевшим, только несколько дней, возможно, будешь грустить о странном и прекрасном сне, который никак не удаётся вспомнить. Я отдергиваю штору. Лучи солнца поднимают меня, как пушинку, и я медленно таю, растворяюсь в этом небе.
//-- * * * --//
   Он опускает меня обратно, крепко взяв за руку, и небрежно целует в шею. «Куда собралась? Мы еще не позавтракали. Кстати, сегодня задержусь, надо шефу партию в боулинг составить, не скучай».
   Я ещё слаба, но послушно сажусь рядом, перед чашкой горячего крепкого чая с запахом лимона.
   «Совсем себя не жалеешь, столько работы. Выглядишь, как будто не спала сутки-двое».
   Он посмеивается, и я замечаю, что глаза у него из глубоких карих стали насмешливо-зелеными, он уже гладко выбрит и причесан, да и как-то сразу округлился и стал более солидным. Я подхожу к окну, пытаясь по привычке взлететь, но безжалостное солнце пригвождает меня к полу, освещает своими цепкими лучами-щупальцами мое враз отяжелевшее тело, осунувшееся и постаревшее за ночь лицо, золотистую пыль на шкафу и когда-то недочитанных книгах.
   Он уже выходит с дипломатом из дома, небрежно потряхивая ключами от новенького BMW, пока я зеваю над горой немытой посуды. И двумя чашками со следами выпитого ночью кофе. И это, кажется, тоже была любовь.

   2008 г.

Ерошина Анна Заблудиться