Геннадий Старостенко
На Черной реке

   Нефть – это наше все.
(Из высказываний нефтяного олигарха).

   © Старостенко Г.В., 2014
   © Издательство ИТРК, 2014

Глава первая

   Несчастный случай со смертельным исходом на Толвинской базе. Хронология событий. Толвинская база.
   (Из протокола, записано со слов А. Тушиной)

   19.55 пятница 30 марта
   Доктор «СеверНАОгеофизики» Анна Тушина находилась на втором этаже вахты, в которой расположен медпункт, когда ее вызвал по связи диспетчер и сообщил, что ей необходимо спуститься в медпункт для оказания медицинской помощи.

   20.00
   Трое мужчин – Егор Малицын, Мирон Малицын (родные братья) и Николай Малицын (их двоюродный брат) прибыли в медпункт на снегоходе, доставив еще одного – тридцатилетнего Михаила Малицына (третьего брата). Михаил был без сознания (в коматозном состоянии) – по их словам, по причине употребления слишком большого количества водки. Трое братьев и их двоюродный брат были из ближайшего ненецкого чума – в 30 километрах к северо-западу от Толвы. На вопросы доктора пояснили, что Михаил пил водку постоянно с января и в течение этого времени не работал. Также сказали, что время от времени пили вместе с Михаилом, а последний раз выпили вместе полтора дня назад, утром 29-го марта. По их словам, у Михаила началась «белая горячка» еще за неделю до этого, и между выпивками у него случались галлюцинации. Доктор поставила диагноз на основе этих фактов, а также того обстоятельства, что все они, видимо, в последнее время много пили. Исходя из этого она и оказывала больному соответствующую медицинскую помощь, но, к сожалению, он так и не пришел в сознание.

   20.15
   Доктор Тушина констатировала смерть Михаила Малицына. Вскоре по прибытии в медпункт этих людей туда же прибыл и председатель колхоза по имени Архип. Доктор попросила его связаться с милицией. Архип вышел и спустя четверть часа вернулся с участковым уполномоченным, который опросил всех присутствующих о случившемся.

   20.50
   Уполномоченный и остальные уехали, забрав с собой тело покойного. Доктор Тушина попыталась связаться с доктором Сергеем Фомичевым с базы ДЕЛЬТАНЕФТИ в Арьегане, с тем чтобы проинформировать его о ситуации. Мужской голос ответил, что дежурный фельдшер находится на вызове.

   00.20 суббота 31 марта
   Мирон Малицын доставлен бригадиром оленеводов Геннадием в сопровождении еще одного оленевода (имя неизвестно). Мирон был в сознании, но жаловался на резкую боль в сердце и удушье. Он сказал, что не так давно пил с остальными. Доктор Тушина сняла боль, и, почувствовав облегчение, он сказал, что хочет вернуться – чтобы позаботиться о покойном брате Михаиле. Во время оказания медицинской помощи доктор пыталась связаться с Арьеганом, но фельдшер по-прежнему был на вызове. Также не удалось связаться и с доктором Фомичевым.

   00.40
   Мирон Малицын уехал вместе с бригадиром и другим оленеводом.

   04.30
   Геннадий, бригадир оленеводов, доставил в медпункт Николая Малицына. Николай жаловался на сильную головную боль и попросил доктора замерить кровяное давление. Доктор замерила давление и сказала, что оно в норме.

   05.00
   Николай Малицын и бригадир покинули медпункт.

   08.15
   На Толвинской базе кто-то сообщил доктору Тушиной, что местные везут еще одного больного (на этот раз им оказался Егор Малицын) на снегоходе в медпункт КОМИНЕФТИ на Харьяге на прием к врачу. Толвинскому доктору удалось связаться с доктором компании ТОТАЛЬ на Харьяге и проинформировать его о случившемся накануне ночью. Она сказала, что потребуется его присутствие для оказания помощи в медпункте КОМИНЕФТи. Туда же отправилась и сама – с целью оказания содействия, в случае если это будет необходимо. К ее прибытию Егор Малицын был уже мертв.

   Примечание:
   Доктор Анна Тушина просила отметить, что если бы ее проинформировали о предыдущих подобных происшествиях со смертельным исходом в Ижме, она могла бы подготовиться к тому, чтобы оказать этим людям эффективную помощь. Представляется необходимым наладить надежную связь с медицинским персоналом на удаленных объектах…

1. Усинск

   Если позволяла оперативная обстановка, после обеда Валерий Харлампиди устраивал себе сиесту. Откидывался в кресле, разворачивался к окну, а ноги клал на батарею. Уши забивал вертолетными берушами, связанными шнурком, как детские варежки. Ровно на десять минут.
   Через десять минут он открывал глаза и, не меняя позы, еще минуту вглядывался в потолок. Этого хватало, чтобы распихать по извилинам приоритеты второй половины дня.
   В эти одиннадцать минут его не беспокоили ни подчиненные, ни начальники отделов и служб – равные ему по статусу в компании. Только вызов или звонок генерального директора или его зама, технического, могли прервать их течение.
   Грек знал, что слывет оригиналом и что ему оно прощается. А про себя думал: да нет же, какой я оригинал, просто те, кто так считает, вообще лишены воображения и собственного достоинства, продукт рутины и банальностей. Такие, впрочем, здесь и нужны, ведь за окном заполярье.
   Сегодня его лишил послеобеденной дремы звонок с Падинского месторождения, просвербивший беруши. Звонили с 21-й скважины, которая никак не хотела расконсервироваться, устраивая один сюрприз за другим.
   – Валерий, там какая-то дрянь… с глубины тысяча девятьсот двадцать и ниже… Ни черта не поймем что…
   Говорил Михаил Дерюжный, представитель подрядчика по КРС – капитальному ремонту скважин. Грек на дух не переносил этого типа, мелкого и мелочного во всем – и в мыслях, и в манерах, но вынужден был как-то ладить с ним с того времени, когда гендиректором ДЕЛЬТАНЕФТИ поставили Нила Тихарева.
   Все западные компании давно уже берут все внаем – и геофизику, и геологию, и буровиков, да и добычников вслед за прочими. Оставляют голый управленческий офис, а остальное тянут с рынка. В общем «веление времени».
   Что у Тихарева стояло за словами «веление времени», Валерию Харлампиди, или Греку, как его всяк именовал в компании, было хорошо известно. У Тихарева тоже было прозвище – Откат, но побаивались и за глаза называть. Эта «кликуха» многое объясняла в его действиях, принципах и чертах характера.
   – Так мы и через месяц ее не запустим, ребята, с вами… – Грек смотрел в офисное окно – в линию снежного горизонта, за которым был Арьеган, была Толва и стужа в минус сорок. – Ладно, завтра сгоняю на Верхнеужорское, а по дороге к вам залечу. А сейчас спускайте фрезу и обуривайте. Только аккуратно. Обсадную колонну хватанете – беды не оберемся. (Речь шла о трубе, что отделяет ствол скважины от породы и в которой размещают внутрискважинное оборудование).
   Хороши подрядчики – шагу без подсказки не сделают… Фирма, которую Тихарев взял на контракт по бурению два года назад, называлась АРБУР. Аббревиатура от слов Арьеган и «бурение». Греку нравились оба эти слова, но только не спаянные в бессмыслицу их обрубки.
   Заполярный Арьеган стал ему родным в последние десять лет. Побратимами бывают города и села, а бывают места и люди. Это когда человеческая судьба встает вровень с географией. А бурение давно стало его профессией и частью судьбы. От нее уже никуда не деться.
   – А еще что нового? – спросил Харлампиди.
   Пауза, потом прожеванное с мычанием «ничево», потом что-то и того нечленораздельнее…
   – Чао. Конец связи.
   Грек первый положил трубку. Этот Дерюжный еще минут пять тянул бы жилу и еще столько бы разводил бодягу. Жаловался бы на нехватку запчастей, горючки, на жизнь, – ныл бы и ныл без проблеска оптимизма. И не сказал бы главного…
   Улучив момент, когда у соседей в отделе добычи образовалось затишье (в это время у них не так остервенело хлопали дверью), Грек заглянул к Андрею Погосову.
   – Привет, начальник нефти, есть новости?
   – Угу. Грустные. – Погосов не отрывал взгляд от монитора.
   – Сколько?
   Безнадежно увязший в мониторе, Погосов выкинул четыре пальца:
   – И это не все. Еще два трупа на Ижме.
   – Что-то многовато…
   – Не вру. – Погосов окинул вошедшего пустым после монитора взглядом. – Ну, у тебя и прикид, Грека. Опять в кабак со своими инглезе…
   Костюм на Харлампиди сидел и в самом деле шикарно. Но стоил дешевле, чем оценивали сослуживцы. Просто на нем все всегда хорошо сидело, иной раз даже и плохо скроенное.
   Сегодня он одел темно-серую пару с синим отливом.
   – Это беспредел, Харлампиди. – Приставала к нему с утра Вера Палеес, инженер-разработчик из Москвы. – Так шикарно на работе может выглядеть только директор. Работа – это не подиум.
   – А отливает-то… отливает-то как! – просвиристел бежавший куда-то по коридору зам главного геолога Костя Вятский. – Прям мерцает весь… прям лабрадорит…
   – Не вру, – повторил Погосов. – Вон, Татьяна говорила с доктором…
   – И что? Метилен? – Харлампиди обратил вопрос к Татьяне, «рабочей лошади» в отделе у Погосова. Она была девой крупной – «собой великовата» (по ее же выражению), но удачно замужем и «по себе не унывала» – говорила еще, что «энергетический донор».
   – Не знаю. Вы же сами всегда говорите, Валерий Петрович, – вскрытие покажет. Каждый день говорите.
   Назвать по имени-отчеству ровесника, с которым давно уже «на ты», было доступной для нее формой флирта. В Татьяне было плохо то, что на ее природном лукавстве и биологическом жизнелюбии провидение не удосужилось поставить надежного регулятора в форме фонтанной задвижки или штуцера. Татьяна могла смеяться там, где другие плакали, и там, где смеяться вообще неприлично.
   – Так он же о своем говорит. Он пласты вскрывает. Он же не патологоанатом. Люди же погибли. – Осадил ее шеф.
   – Люди? – изумилась Татьяна. – Это вы о ненцах-то? Хороши люди… ага… для меня люди – кто непьющий. Вот он человек… Валерий Петрович, например, хи-хи.
   – Я пьющий, но не пьянеющий, Тань…
   – Эх, Татьяна, не дошлепали тебя в детстве. – Погосов поднялся с кресла, но возмущение его было мнимое – скорее политкорректное, чем от сердца. Ему просто захотелось размять застывшие члены, взмахнуть большими руками, как птице, поднимающейся с гнезда. Он сделал несколько боксерских пассов в сторону Татьяны, что значило – а ну-ка быстро за дело. Та фыркнула и принялась за работу, которой здесь было вечно невпроворот.
   – Пойдем к тебе, поговорим серьезно, – шепнул Андрей, толкая плечом дверь – руки в карманах, сутулясь. – А то эта сорока на хвосте разнесет. Какие думки? А что на двадцать первой разведочной? Она же в десяти верстах всего от этого чума? Когда те ненцы занедужили и стали друг друга к доктору на Толву таскать, они же мимо нее их возили…
   – Там не знают. Или делают вид, что не знают…
   – Во-во. – Погосов неласково зыркнул на проходившую по коридору Палеес. Око, как и усы, у него было гусарское, шальное, мутно-пламенное. Ни одной юбки не пропустит.
   – Так что там было?
   А просто все было, Валерий. Погибло три брата – и один их двоюродный. Двое в ночь, третий под утро и четвертый вчера днем. Вчерашнего с того света тащил Толя Сидоров. Он опытный док, но, вишь ты, не смог вытянуть. Отобрала костлявая… А еще двое подохли на Ижме. И странно как-то – замерзли… Виданное ли дело: ненцы – и замерзли… причем двое, мать их… А было, видимо, так: пили они все вместе – все шестеро. Те двое с Ижмы им это огненное пойло и привезли. А до этого уже хряпнули сами мальца…
   – Метиловый?
   – Похоже. Мог быть и денатурат, и всякая там политура, но они бы так все не поиздыхали. Одного я, кажется, знал. В прошлые два года они недалеко от куста Северного стояли. Километрах в тридцати всего – где у Толвы петля, а правый берег высокий – и лес на нем с росомахами.
   – И кто им это ядовитое пойло привез? Известно?
   – Откуда? Сам черт не скажет…
   Любивший сесть на край стола, Погосов искал, на каком из трех столов угнездить костлявое седалище. Но все они были завалены бумагами, и Андрей сел на подоконник.
   – Тебе не кажется, что на нас катят? – спросил Грек.
   Погосов поднял плечи, демонстрируя неготовность идти дальше скрытых предположений. Плечи у него были узковаты для его заметного роста. (Сам говорил, что фигура у него семитская – от деда). А когда он вбирал в них голову, то казались просто утолщением шеи. Особенно в сером свитере крупной вязки, который связала жена, родившая ему четверых, чтобы парализовать его донжуанство.
   – Не знаю, Валерий. Если ты про тот случай в декабре, то впечатление, конечно, может сложиться…
   – А природоохранники – помнишь, в конце года наезжали? То мы лес на профиля вырубаем для сейсмики, то нарушаем среду обитания туземцев. То тундру летом гусеницами месим.
   – Да, непонятно. Ведь у Тихарева все схвачено и проплачено…
   Так и было. Иногда какое-то ведомство, случалось, устроит мелкую пакость – но только чтобы напомнить о себе. Зафырчит или ощетинится, как голодный зверек. Тут ему бросают косточку послаще. А если зарвется – натравливают на него зверька покрупнее.
   Харлампиди говорил о нерутинности ситуации – и даже о полной ее атипичности. Были и другие признаки – и прямые, и косвенные, – и в общем опыт подсказывал: что-то не так.
   Погосов прикрыл дверь в коридор и сгустил свой баритон до баса:
   – Если начали катить на Тихарева, я не против. Но людей-то зачем травить…
   Грек выразительно приложил указательный к губам.
   – Ты думаешь, слушает?
   – Знаю. – Валерий наморщил чело. Его лоб и просился назваться челом. В лице его было нечто иконописное. Черты были тонкие, глаза узко-миндальные, льняной – в барашек – волос набегал на смуглый лоб.
   По отцу он был греком, а мать у него была метиской – дочерью ненки и оненечившегося беглого русака. «Оболеневодился», – говорила мать о своем отце, которого Виталию увидеть не пришлось – за ранней кончиной того от невзгод и труда.
   – Валер, это правда? – Дверь распахнулась и в нее влетел вопрос Веры Палеес, но не она сама. – Там целое стойбище полегло.
   Грек кивнул:
   – Да. Извини, Вер, у нас разговор.
   Дверь недовольно скрипнула, а Погосов басонул:
   – Ну вот, через час уже и Москва будет знать… господа акционеры… а также господа лондонские акционеры… – Он поднялся с подоконника, устало поеживаясь. Щас менты зачастят, прокуратура. Тихарев назначит внутреннее расследование. Он мне звонил час назад. Прилетит из Москвы завтра утром. Отказался от запланированных встреч.
   – Ладно. Если будет время, я там все на месте разведаю.
   – В чум не езди. Лишние вопросы могут возникнуть.

2. Москва

   Нил Тихарев, генеральный директор нефтяной компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ, пил кофе в ее московском офисе. Обыкновения кофейничать за ним никогда не водилось. Он вообще не считал необходимым взбадривать себя напитками, не содержащими алкоголя. Однако в протокольных ситуациях пил и кофе.
   Сегодня он пил кофе с Вацлавом Дубом, вторым лицом в компании «ОМЕГА-НАФТА», с которой у ДЕЛЬТАНЕФТИ был долгосрочный рамочный контракт на продажу сырца. Ежегодно он продлевался. Одним из перекачивающих терминалов был литовский порт Мажейку, там и обосновался Вацлав Дуб в последние три года. А всего секретарша принесла три чашки кофе, третья – директору ДЕЛЬТАНЕФТИ по маркетингу Семену Шварцу.
   Обсуждали ценовые коррективы на ближайший квартал. В нефтяном бизнесе цены трудно загадывать наперед (пусть на нефти и кормятся плантации прожорливых аналитиков), и лучшая страховка от рисков – фьючерсная организация дела. Впрочем, и понятие фьючерса здесь условное. В случае резких ценовых перепадов в торговых сделках речь всегда о рыночной цене, актуальной на момент заключения или подтверждения договора.
   Тихарев не был докой в маркетинге. Он был производственником старой закваски и в тонкости торговли не лез. Помимо цен, впрочем, обсуждалась технология оптимизации маршрутов транспортировки нефти и вопросы взаимодействия с транспортниками – и главным образом с ТРАНСНЕФТЬю – огромной трубой-монополистом, ставившей все более жесткие контрактные условия.
   – С замами Вайнштока я встречался всю прошлую неделю. Конечно, новый контракт, который предлагает ТРАНСНЕФТЬ, не сахар, но думаю, особенно пыжиться и совать им протоколы разногласий нам не с руки. – Шварц суетливо схлебывал кофе, тянулся к вазе с печеньем. Ему было сорок пять, во внешности у него было мало еврейского, но в синагогу (Тихарев это знал) он ходил – и довольно часто.
   – Это почему? – спросил Тихарев.
   Шварц улыбнулся ровными зубами:
   – Ласковое теля двух маток сосет…
   – Кто? Кто вторая матка? – Бычился Тихарев. Он грузно сдвинулся вперед, скользя опорным местом по черной коже кресла. – Нет никакой второй матки… В общем этого мало. Надо бы у «самого» застолбиться.
   – Нет проблем, – слукавил директор продаж.
   Шварц даже не лукавил, он врал, но Тихарева злило в нем не это. Его злило то, что тот показно напрягался и что натужность и поспешность его деловитости была заметна любому мало-мальски проницательному взгляду. Или это просто задача была такая – выглядеть суетливым исполнителем…
   Семен Шварц занимался продажами нефти уже много лет, но, как представлялось Нилу Тихареву, «слишком рвал себе анус», показывая, что в деле совершенно незаменим.
   Вацлав Дуб мягко улыбнулся:
   – Три года, Нил, что я работал в Мажейку, я делал свой приорити на трубу господина Вайнштока. Ему сам ваш патриарх Алексис Два орден дал. Нет хороших отношений с ТРАНСНЕФТЬЮ – нет бизнеса.
   Тихарев закурил сигарету. Двое других были некурящими и едва переносили табачный дым, но Нил Тихарев не изжил в себе хама. Особенно в отношениях с людьми, которых ранжировал ниже себя. Он закуривал и с равными себе, и с более могущественными людьми – даже если те были некурящими. Однако в этом случае он закуривал трубку с дорогим пахучим табаком – и все умилялись, заводили разговор о голландских табаках, о редких сигарах…
   – Нет, с ними у нас нет проблем, – соврал и Тихарев. – Мы скоро подпишем с ними соглашение. Какие могут быть разногласия – так, мизер, сущая чепуха.
   Он красиво пустил в потолок кольцо дыма, потом второе – поменьше. Второе прошло сквозь первое, и оба растворились в воздухе одновременно.
   – Этому трюку я научился «на зоне», когда двадцать лет назад отбывал срок за экономическое преступление. Я делал бизнес еще при коммунотаврах…
   Переглядчивое и понятливое молчание. Директору нефтяной компании, даже если им и станет – по странной логике судьбы – человек с такой отметиной в послужном, негоже выставлять ее на обозрение. Пятно есть пятно – какого бы цвета оно ни было. Поди доказывай, что боролся с системой, ведь всяк разумный скажет проще – воровал…
   Но в разговорах с иностранцами Нила Тихарева иной раз выносило на браваду. Те и впрямь готовы были верить, что перед ними диссидент, дождавшийся своих лавров.
   В случае с Вацлавом Дубом обошлось без рукоплесканий. Он был поляком и жил при советской власти – и в общем знал что почем не хуже любого русского. Он вообще проигнорировал реплику и скривился в тонкой насмешливой улыбке:
   – В общем главное приорити – уверенность. Уверенность в завтрашнем дне. Это всегда важно. И чтобы не было врагов.
   – А у нас она есть. – Тихарев сполз на край кресла и, чтобы не съехать по скользящей вниз, уперся – напряг мышцы коротких мощных ног. Хлопнул Шварца по коленке: – Так ведь, Семен?
   – Полная. Полнейшая. В нашем деле без гарантий нельзя.
   Тихарев хотел проводить Вацлава до машины один, но вездесущий Шварц тоже скользнул в провожатые. Нил сначала и не отдавал отчета, зачем ему надо было остаться на минутку наедине с поляком. И только после того как тот сел в большой серебряный «мерседес» их представительства, который помчит его в аэропорт, в близкой памяти директора ДЕЛЬТАНЕФТИ всплыли последние слова поляка…
   Был первый день марта. Московское небо заволочено жарким серым саваном выхлопов. Плюс пять. Ручьи. Где-то справа ухнула под ноги прохожим пудовая сосулька. Слышался смех соседских бездельников из охраны и шоферни. Все оживало в природе… а Нил Тихарев чувствовал, как у него отнимаются ноги…
   Конечно же, есть в эритроцитах у поляков и кичливость, и похвальба, и пустого трепа хватает… Но Вацлав Дуб, как считал гендиректор ДЕЛЬТАНЕФТИ, был одним из лучших образчиков нации. Безусловно сдержан и беспредельно корректен. Любил красивые жесты и был немного позер, поскольку обладал отменной фигурой и аристократической (возможно, военной) выправкой. Но на слова был скуп и незатейлив. Красив, как манекен или некий биоробот – таких клонировать. Нет – он и слова лишнего не скажет всуе…
   Уже падая на заднее сиденье «мерса», поляк им кинул через дверцу:
   – Мы часто ищем дружбу в бизнесе или невольно рассчитываем на дружеские отношения. Но друзья в бизнесе – такая же редкость, как преданная жена-красавица. Мне не один раз попался такой Сальери, всегда готовый прибежать ко мне с паленкой. Так, кажется, плохая водка по-русски?
   – Я-я, это по-русски. – Махал ему ладошкой Шварц, зачем-то пародируя немецкий акцент.
   Все это было только что – пять минут назад. А сейчас Нил Тихарев по прозвищу Откат, грузный человек с отечным лицом и кожей серого гранита, тянется за второй кряду сигаретой… его рука дрожит, а левое нижнее веко трепещет. Кто не знает языка намеков, тот не добьется в жизни многого. Нил Тихарев и сам любил иносказания, но оброненное только что полячеком потрясло его до самого фундамента души, рассчитанного на семибальные встряски.
   Вацлаву Дубу уже кто-то «слил» информацию о том, что случилось вчера за две с лишним тысячи верст отсюда – у заиндевевшего полярного черта на куличках, в северной кладовой углеводородов…
   Но этого мало. Никто бы так запросто и не попытался выболтать Дубу свежие новости из ДЕЛЬТАНЕФТИ, если бы не было какого-то замысла или умысла, если бы за этим не было какой-то незримой стратегии или схемы.
   Такое могут «слить» только в целях информирования о готовящихся кардинальных сдвигах.
   И Вацлав Дуб предложил проницательности гендиректора ДЕЛЬТАНЕФТИ довольно прозрачный намек на то, что тому стоило насторожиться и проявить обеспокоенность. Он мог бы и промолчать, но все же намекнул. Интересно – из ехидства или из личной симпатии? Личной симпатии между ними не было, это ясно как день. Как ясно, впрочем, и то, что Вацлав Дуб – не пересмешник. Тихарев терялся в догадках.
   Три недели назад ему уже просигналили о недовольстве некоторых акционеров компании его работой. Акционеры – дело святое, он и сам был акционером ДЕЛЬТАНЕФТИ, правда сверх-миноритарным.
   Об этом ему прошелестел за столом ресторана в Москве Сашка Баринов, чин из Роснедр (Федерального агентства по недропользованию), номенклатурный толстый слизень, которого Нил знал еще с семидесятых, по учебе в «губкинском» – тогда худющим, как штакетина, и таким же несгибаемым комсомольским вожаком.
   – Откуда ты знаешь? Откуда тебе в твоей конторе известно? – Надавил Тихарев. – Ведь я бы первый узнал. У меня на сероводород нюх острый. У меня везде детекторы газа расставлены.
   – Хреново расставлены значит. – Слизень нечленораздельно глодал сладкую цыплячью ножку. – Значит, хреново расставлены, если уже и до меня дошло, а ты не знаешь.
   – Узнать бы, откуда ветер дует…
   Но в ядерный век никто не назовется твоим неприятелем и не бросит открыто перчатку. Рыцарские или хотя бы шпанские обычаи (чтимые Нилом со времен заключения) в том мире, где принимаются решения и где бурлят денежные потоки, не в чести. Никто к тебе не выйдет с открытым забралом.
   Если бы у Нила Тихарева была говорящая фамилия, то от родительской она была бы так же далека, как и от благоприобретенного прозвища. У него, с одной стороны, человека неробкого и нетихого, склонность к вымогательству (Откат) вовсе не была определяющей. Не находи он странного в том, чтобы самого себя переименовать или самому себе присвоить новую фамилию, то назвался бы Прихватовым…
   Нет, вовсе не от буровой оно велось бы лексики (где прихватом называют прилипание колонны или инструмента к стенкам скважины). Оно бы вбуривалось в самую глубину его детства – откуда и не разглядишь за давностью… Прихватом его звали челябинские мальчишки – за то, что в драке или борьбе любил «прихватить» – сдавить до хруста или вывиха шею противника. Придавит под локоть, ровно тисками, и держит, пока сопернику уже терпеть невмоготу.
   Так неужели же теперь кому-то другому прихватить Нила Тихарева искомо?
   Тихарев, конечно же, нутром чуял тектонические сдвиги, пошедшие в структуре акционеров компании. С тех пор как три года назад почти всю свою долю продал Клим Ксенофонтов, самый крупный «единоличник», в ней стали происходить потрясения и реверберации.
   Тогда – три года тому назад – по долям она разделилась натрое. Треть принадлежала независимым и миноритариям, треть – КУЛОЙЛу и последняя треть – англо-голландской группе SORTAG. Последние называли себя инвестиционным синдикатом или энергетической корпорацией.
   Спустя еще полгода влиятельные лица («козлы из правительства», как сцеживал с губы Тихарев – зло, но, впрочем, политкорректно), перекупили часть у миноритариев, выторговали небольшую часть у КУЛОЙЛа в обмен на другой сытный проект – и отдали это SORTAG'y. Теперь у группы SORTAG оказалась почти половина акций ДЕЛЬТАНЕФТИ.
   В этом была и политсверхзадача – энергетические концессии Европе в обмен на политические.
   Нила Тихарева в лихорадочной сумятице, связанной с «бегством капитала» в лице Клима Ксенофонтова, поставили директором ДЕЛЬТАНЕФТИ три с половиной года тому назад. Потом, когда все разделилось на две почти равные доли – свою и заграничную, – Нил ждал, что его сместят. Однако этого не произошло, и тогда он уверовал, что нужен делу и всецело предался радению за интересы акционеров, и прежде всего за собственные.
   В то время у КУЛОЙЛа не было больших амбиций в ДЕЛЬТАНЕФТИ, и российская часть дел была как бы вверена самому Нилу Тихареву. В SORTAG'e же считали, что матерый и природно-русский Тихарев им покуда полезнее, чем кто-либо. Чем, скажем, вышколенный долговязый европеец-менеджер…
   Так они полагали тогда в SORTAG'e – правда с той оговоркой, что полномочия гендиректора в подборе людей на вторые роли должны быть ограничены. Одним из неприятных следствий этой оговорки был директор по маркетингу Семен Шварц. Были и другие.
   Два года назад Тихарев через своих агентов «вычислил» Клима Ксенофонтова и встретился с ним на Майорке, где у того была офшорная резиденция. Ксенофонтов помнил его по нескольким давним встречам, но принял скорее из любопытства («а как оно там у вас теперь, ребята.»), так показалось Тихареву. Иначе и не объяснишь его мотивов, ведь принял он Тихарева чуть не в исподнем – в шортах и какой-то цветастой рубашонке.
   Бросил рукой на счастливый берег моря за панорамным окном:
   – Здесь хорошо.
   Налил виски на мизинец.
   Тихарев решил тогда спросить в открытую:
   – Почему они взяли меня, Клим? Ведь могли бы и другого.
   – А решили, что ты – тот русский, который им и нужен. А нужен им законченный подлец и жулик… как, скажем, ты и я… Такая уж эпоха на дворе – пэ-эн-ка…
   Клим Ксенофонтов скользил отсутствующим взглядом по скальной крутизне вниз – к прибрежным бурунам. Кинозвезда, блин, в коротких штанах. Сам ведь первый, гад, российский каравай драконил.
   – А, может, им имя твое понравилось… Нил, ведь… Ладно-ладно, Нил, я ведь без обиды. Тебе как – со льдом?
   Тихарев не узнал Ксенофонтова, он стал противнее медузы. Говорят, Клима изменила смерть дочери, когда его машину расстреляли из автомата. Изменить-то изменила, да не настолько, чтобы совсем потерять хватку… Он удачно продал все рискованные доли и паи, что были у него в России, и давно уже вяло и небрежно поигрывал в инвестиции из закордонья.
   На какой-то момент его взгляд растуманился:
   – А вообще-то ты им нужен, Нил, на период становления. Чтобы поставить добычу, обустроить месторождения… договориться с местными… со всеми… отработать разведочный цикл, подтвердить запасы… чтоб из трубы полилось сколько надо…
   – Ну ты даешь, Клим Петрович, – льстил ему Тихарев. – Откуда ты про нашу специфику знаешь? Ты ж фондовый волчище, ты ж не нефтяник…
   – А читаю, – лениво отвечал хозяин. – Хочу понять, что такое нефть… кровь земли… для чего она…
   За Ксенофонтовым в ДЕЛЬТАНЕФТИ оставалось примерно два с половиной процента акций. Но держал он их через фирму-посредника, и об этом не было известно даже Тихареву.
   – Ну, а потом?
   – Что потом? Нужен ли ты им будешь потом? Скорее всего нет… Но ты так все обставишь, Нил, что им трудно будет так сразу от тебя отказаться. – И Ксенофонтов закатился хорошо поставленным смехом.
   Вот скотина, еще и смеется. Ну, ничего – годик-другой у меня есть в запасе, чтобы как ты капитальцами обложиться. Пара-тройка лимонов у меня и сейчас сыщется. Но задача в том, чтобы их удвоить… и утроить… и упятерить, и ушестерить, хха-ха… Что ж, спасибо тебе за совет, Клим Петрович…

   Так что же – неужели подошли те сроки, которые ему Клим Ксенофонтов предрекал? Но даже если и так, еще посопротивляемся… Если хотите меня гадом выставить, который природу не любит и туземцев губит, то так легко я не дамся, ребята. Вот если бы по-хорошему, по-людски – сам ушел бы, а так. Знаю, что в драку с вами, ребята, лезть нельзя, но и просто так не дамся. Кому-то шею придавлю…
   Нил Тихарев тихо врал себе. По-хорошему он не ушел бы, он бы и тут посопротивлялся. Попросил бы предъявить веские аргументы и подыскать ему достойную предпенсионную синекуру.
   …но ты так все обставишь, Нил, что им трудно будет от тебя отвязаться…
   А ведь прав был, пожалуй, советчик с балеарской Майорки…

3. Толва

   Звонок отвлек Анну от ежедневной рутины, много времени однако не отнимавшей. Стерилизация инструментов существенно упростилась с того времени, когда стали повсеместно использовать пластиковые разовые шприцы.
   Ее вызывали по рации.
   – Анна Юрьевна, я тут привезу к вам в медпункт одного из своих…
   – Откуда вы, Антон?
   – Та с сейсмостанции. Мы щас недалеко стоим – в восьми кэмэ от Толвы.
   – Что – опять обмороженный?
   Приходько трескуче хохотнул в рацию:
   – Та не то шобы совсем… скорее примороженный по жизни, га-га-га. Они у меня все по жизни комики…
   – Что так?
   – Так все из Коми – из республики, га-га…
   – Я распоряжусь, чтобы послали разъездную. Вам незачем самому его везти…
   – А ничего… время есть…
   Анна Тушина и сама была из Республики Коми, значит и она у него – тоже из комиков…
   Она избегала встреч с Антоном Приходько, но его навязчивость искала любого повода попасться ей на глаза. В заполярном поселке Толва, состоявшем из пяти вахтовых строений и трех полусгнивших деревянных контор на сваях, трудно было избежать встреч с его обитателями. Еще труднее – с тем, кто их ищет…
   Решение отправиться за полярный круг было внезапным – как если бы и не она сама его принимала. В последние несколько лет Анна была рядовым участковым терапевтом в сыктывкарской больнице. Прошлой осенью в «СевНАОгеофизике» искали врача на работу в сейсмопартию, и кто-то из коллег предложил ей с ними созвониться.
   Она подписала контракт на полгода – два предновогодних месяца и четыре посленовогодних. Завербовалась. Нет, просто уехала от пустоты. Нет, от пустоты не уедешь. В общем завербовалась. Странное слово, старинное какое-то, советское, похожее на облупившиеся капители со сталинскими звездочками на улицах Ленина…
   Анна собрала каштановые волосы в узел на затылке, скрепила деревянным самодельным гребнем. Десять длинных зубьев без одного… с тонко выжженной вязью… – Держи грабли. Крепкие объятия… пушистый усатый поцелуй… – Толь, это не для моих волос… – Для твоих… Снова поцелуй. Домашний, простой, но другого и не надо. – А кто ремонтирует вам самолет – там, в Африке? – Там? Маленький принц. И снова усы… общекочешься. Пшеничные… нет, льняные… нет, ты уже не помнишь, какие у него усы…
   Круглое в полметра зеркало – вахтовый ширпотреб. Из него на тебя смотрят спокойные карие глаза. Вся седая – приходится краситься. Хорошо, что брови не седые. А могут брови поседеть раньше волос? И седеют ли вообще? Иногда сначала седеет первичный волосяной покров, потом вторичный. Иногда наоборот. Есть много мужчин с седой бородой и не тронутыми сединой волосами. Какие беды и какие извивы судьбы определяют это – и есть ли закономерность?
   Некстати вспомнилась строка из какого-то сочинителя-абсурдиста: уши и нос растут у человека до самой смерти, а ногти и волосы даже после нее…
   Да, глаза спокойные, все еще красивые. Они и до старости бывают красивые. Даже у старух бывают красивые глаза, правда уже не зовущие. Вот уже несколько лет она ловила себя на том, что дорисовывает себе косметическим карандашом старушечьи черты. Иногда морщинит и скукоживает лицо, поджимает нижнюю губу, тонко выводит сетку морщинок.
   Однажды она даже купила набор артистического грима. Пригодился опыт в студенческом драмкружке. Анна просидела весь вечер дома у зеркала и до неузнаваемости выкрасилась в старушку, повязала косынку…
   Иных преследует страх состариться, а ей самой хотелось поскорей приблизить старость. И потом долго жить в тихой уютной старости, изредка похварывая – но несильно.
   Да, глаза красивые. Ей все еще говорят об этом. А состарится – перестанут. Скорее бы уж. Вдова – это уже наполовину старушка.
   Красивые глаза. Миндальные. Какими еще называли ее глаза? В основном красивыми. Иногда удивительными. Томными. Иногда смелыми. Иногда просто большими. Один пациент называл «зрением». «Ну, у вас и зрение, Анна Юрьевна…»
   Послышалось тарахтенье дизеля. К вахте подскочил легкий гусеничный вездеход и ткнулся носом. С водительской стороны ловко спрыгнул сам Приходько, а из тента сзади – мальчишка из его бригады.
   – Малыш уж отморозил пальчик – Приходько пнул дверь валенком. Двери деревянной одноэтажной вахты придумали открывать вовнутрь – так узок был коридор.
   Он вырос на пороге – большой, в лохматой енотовой шапке, в модной – не по морозу курточке вместо обычной «парки». Из-за плеча выглянула лисья мордочка Андрюшки Самохвалова. По имени Анна знала только трех – не больше – рабочих-геофонщиков. Эти парни были из северных деревень – молоды, терпеливы и выносливы. Мелкие недуги переносили стойко, а некоторые боялись заходить к ней, потому что их пугала ее яркая зрелая красота.
   Самохвалов так и просил однажды после осмотра записать себя – Андрюшка. Месяц назад жаловался на боль в животе. Спросила его тогда: не холодно ли в сорокаградусный мороз весь день на снегоходе. «Привычные», – Андрюшка моргал рыжими глазками.
   – Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно. В общем chill factor, – смеялся Приходько, выгребая из-за спины работника.
   – Что-что? – невольно переспросила она.
   – Да его не переводят. Чел-фактор он и в Африке человеческий фактор. Да вот он – факт на лице. – Приходько сграбастал парня за кадык, поворачивая к ней правую щеку. – А я, говорит, охотник…
   – Чево? Охотник я… – сюсюкнул стиснутым ртом Андрюшка.
   – Ага, охотник – до девок и до водки. – Не давал ему сказать за себя Приходько.
   – Кончайте ерундить, Приходько. Дайте осмотреть пациента. – Построжилась Анна.
   Когда нужно, ее черты становились резче, а взгляд повелительным. Идеал деловой женщины, как и вообще женской деловитости, – это женщина-врач. Только в этой профессии женщина может добиться безусловного уважения и обожания, беспрекословного подчинения. Она врачует душой.
   Щека у Андрюшки была в волдырях и бело-розовых натеках. Нос был тоже обморожен, но прежде и несильно. Теперь шелушился. Анна усадила пациента поближе к окну – чтобы получше разглядеть.
   – Левая щека не так. – Рассматривал себя в настенное круглое зеркало Приходько, словно речь шла о его собственной щеке. – Они у меня по десять часов на ветру и на морозе.
   Приходько был блондин с рысьим взглядом, широким носом и темно-русой бородой. Колоритная фигура, непререкаемый авторитет в среде рабочих. Бригадир. Работяги ему льстили – не всякая мелюзга, те не умели, а те, кто постарше. Перед ним заискивали, в глаза и за глаза называли Князем. Он и «понтился» этим своим низовым, рабоче-крестьянским – или скорее блатным – аристократизмом.
   Этот человек, не исключено, мог бы многого добиться в жизни, – думала Анна, – если б не закуклился в своем бригадирском звании, в ощущении себя «старшим над младшими», над синими и черными воротничками. Он был главным в этом мире, и ему в нем было комфортно настолько, что добиваться чего-то большего в жизни он не стремился. Анна видела: иногда он и сам улещал инженеров-геофизиков, и даже заискивал перед менеджерами «СевНАОгеофизики» и ДЕЛЬТАНЕФТИ.
   Кто не способен подчиняться сам – тот не умеет и подчинять. Анна Тушина знала – это непреложный факт. Это закон для всей социальной пирамиды, но в нем есть нечто порочное и это разочаровывает в людях. Но в Приходько это разочаровывало особенно. Он даже стал для нее каким-то зримым воплощением деградации идеи пролетарского, самого духа класса… особенно с Нового года, когда стал ее преследовать…
   Приходько преследовал ее неотвязно – как росомаха, с того времени, когда она впервые (и однажды) оказалась в его объятиях. Тридцатого декабря она могла вылететь из Усинска в Москву – и ехать дальше к сыну, воспитаннику «суворовского» в Твери. И отпросилась уже на три дня – за нее бы дежурила фельдшерица, да и доктор Сидоров на арьеганской базе обещал подстраховать…
   Но осталась почему-то. Нет, не почему-то. Потому что не могла поступиться долгом врача, потому что когда-то приносила «клятву Гиппократа» и оставалась верна ей. В тот день – двадцать девятого декабря – утром в поле загорелся балок с генератором. Из соседнего выскочил маркшейдер Тихонов, занимавшийся какой-то только им, топографам, знакомой ерундой со спутниками и наземными маркерами… Сбивал пламя чем под руку попалось… обе руки обгорели выше локтей…
   И она осталась на Толве – среди сотни мужчин, которые расставляли геофоны по сейсмопрофилям, развозили многокилометровые мотки кабелей, потом выстукивали тундру гигантскими оранжевыми танками-вибраторами, напоминавшими шагающие железные чудовища из «Звездных войн»…
   И вечная мерзлота небес… В это время снег сер, а небеса зелено-темны. Издыхающей кровавой тушей кто-то протащит по горизонту солнце – и снова все во мраке…
   Вот тогда-то – тридцатого, когда она грустила по сыну и отгоняла воспоминания о муже, все и случилось. В темноте перед ней – среди ревущих и смердящих машин разного назначения, – вдруг вырос Антон Приходько и сунул в руки орхидею в пластиковой коробочке.
   – Анна Юрьевна, а хотите оленью упряжку?
   – В смысле?
   Она торопилась с утра в контору на какое-то производственное совещание. (На нее возложили контроль за некоторыми вопросами охраны труда, основные были за инженером по ТБ). Три жилые вахты, стоявшие в низине, сверху – с бугра – замыкались офисной блочной коробкой. Внутренняя площадка между ними служила открытой стоянкой для техники. Здесь жались в кучу офисные джипы, вахтовые «уралы», нивы-луноходы с огромными мягкими колесами и еще шесть или семь железных чудищ на гусеничном ходу.
   Вся эта техника тарахтела и днем и ночью. Все зимние месяцы – все двадцать четыре часа в сутки. На сильном морозе дизеля не заводятся, поэтому их и не выключают. Лишь однажды, когда случилась оттепель, две ночи стояла оглушительная тишина. И ноздри не распирал стойкий солярный выхлоп.
   В то утро, когда она, боясь оказаться раздавленной резко тронувшим с места вездеходом, спешила между всеми этими ревущими, гудящими, трясущимися, слепящими светом, изрыгающими дым и пар монстрами, перед ней вдруг вырос Антон Приходько – душа и грудь нараспашку…
   – Анна Юрьевна, а хотите оленью упряжку?
   Она бы устояла… Но наступил вечер тридцать первого, когда в сейсмопартии был негласно снят «сухой закон». Она пила коньяк с «бандой краснорожих», геологоподобными мужиками из маркшейдерской группы. Из женщин с ней была переводчица Тая, лукавая неночка из Нарьян-Мара, и толстушка Татьяна, ее фельдшерица.
   Потом к ним зашел Антон Приходько. Потом она танцевала с ним в валенках. Потом… господи, да что убиваться-то, ведь она и бежала сюда от пустоты…
   Уже на следующий день Анна стала натыкаться на косые с ехидцей взгляды парней из его бригады. Их первых увозили в поля, в утреннюю непроглядь и стынь, еще до семи. Поэтому сразу после завтрака они собирались погужеваться в тамбуре административного барака – закачать в легкие первую порцию дыма.
   Она подозревала в нем склонность к похвальбе – и не ошиблась. Заметную перемену к себе она почувствовала и со стороны Филиппа Леру из французской группы. «СевНАОгеофизика» закупила в прошлом году у французов современную сейсмостанцию для съемок 3D. Группа из нескольких французских инженеров помогала нашим осваивать приобретенное оборудование. Еще один – Филипп Леру – с молодым программистом из Тюмени занимался первичной обработкой полученных сейсмических данных.
   Анне было известно, что Филипп – холостяк, а сердце подсказывало – она ему очень нравится. Только француз что-то долго к ней присматривался. Ах да, эта их «политкорректность», боится за свое реноме…
   Сердечко знало и того больше: он готовился сделать несколько шагов навстречу, просто собирался с духом. И вот ведь поди ж ты… годами одна, а тут столько мужчин вокруг, готовых ловить каждый твой взгляд… Вот ведь дурочка – да кому ты нужна такая шальная, доктор Тушина? С той самой злополучной новогодней ночи все и разладилось – и ей давно уже отчаянно хотелось вернуться в Сыктывкар…
   Ломать голову над тем, кто постарался разочаровать в ней Филиппа, не пришлось. Конечно же, Тая – маленькая полярная лиска, которую взяли сюда переводчицей. Слабое знание английского (французского она и словечка не знала) Тая восполняла ломаным трепом о том, что было скрыто от поверхностного взгляда французов. Малорослая и тонюсенькая, она обладала какой-то несокрушимой жизненной цепкостью, далеко не всем аборигенам в этих краях присущей.
   У Таи была склонность к интригам. В сердце у нее горело жаркое пламя мести. Анна не сразу это поняла, сомневалась все, боялась ошибиться. Это было пламя мести младшей сестры за обиды, причиненные старшим братом. Это был дух мщения малых северных и азиатских народов за века порабощения, спаивания, попрания природы и расхищения природных ресурсов…
   Она была умна, эта Тая, не лишена обаяния, но слишком ярко в ней тлел этот огонь мести поработителям и растлителям ее народа, ненависти к тем, кто погубил в пьянстве его мужчин, увез в города его детей и, главное, продолжает эту колонизацию…
   Тая давно уже расположила к себе французов мнимой открытостью и беззащитностью, а еще – рассказывая об унижениях, которые ее народу причинил и причиняет «старший брат». Сама Тая была и вовсе неразборчива в связях с мужчинами, но ей хватило трех корявеньких английских фраз, чтобы намекнуть Филиппу Леру о случившемся между Анной и Приходько той новогодней ночью.
   Да и бог судья, обиды на нее у Анны не было, ей все равно было жалко Таю. Та ведь и хотела, чтобы все ее жалели. Да и черт с ним, с Филиппом, скоро уж насовсем уедет в свой далекий европейский рай.

   – Что-то не идет к нам весна нынче, а? Опять тридцать семь на дворе. – Приходько тряхнул енотовым ухом.
   – Не отвлекайте. – Снова построжилась Анна, обрабатывая щеку Андрюшке Самохвалову. – Вот у вас и мерзнут рабочие, оттого что сами часто греетесь. А этот пусть посидит на больничном хотя бы сегодня – а лучше и завтра…
   Она уже писала Андрюшке памятку – что ему делать чтобы поберечь щеку и нос, какие лекарства и как их использовать. Приходько же подсел к столу, за которым она писала, зло и холодно выдохнул ей в лицо:
   – А вот не посидит… не посидит он, Анна Юрьевна… Потому что больничный ему ни я, ни вы не выпишите – и никто его ему не оплатит…
   – Ну что – мне идти? – С пластырем во всю щеку, Андрюшка мелко моргал.
   – Иди, я щас, – рявкнул Приходько.
   – Не щас, а выходите вместе, – сгрубила ему Анна.
   Нет, грубостью его не отшить, таких это только злит, а значит интригует.
   – …потому что по дням они у меня получают. А если болеют – то шишь с маслом, такой контракт. А в день они у меня получают пятнадцать долларов. А лучший из них – двадцать. И с утра на мороз и на ветер. И он радуется, придурок. – Приходько трепанул за вихры Андрюшку, – …что у него харчи бесплатные. И вот уже пять месяцев они у меня по сейсмопрофилям колотятся с утра до ночи. Потому что деньжат им надо привезти в свою нищую деревню в Коми…
   – Я тоже из Коми, – снова попыталась пресечь его патетику Анна.
   – А я нет, но дела это не меняет. А их еще ругают за то, что французские геофоны плохо в землю втыкают… А chill factor – это я только человеческим фактором называю. А так – это «коэффициент охлаждения». Да у вас у самой эта табличка есть. Минус тридцать – это все равно что минус пятьдесят, когда ветер двадцать метров. А они у меня и носятся с такой скоростью на буранах. А вчера вот одного из них уволили за пьянку. А пьянки-то было всего двести грамм на брата. Сухой, видите ли, закон. Закон-то закон, а из представительского домика каждый день уборщица по пять бутылок из-под вина выносит. А вы и сами подписали протокол…
   – Приходько! – Резанула она в крик. – Идите к начальству – и все им вываливайте, все свои претензии.
   Сначала он прикидывался романтиком, а теперь пытался пробить брешь в ее неприязни какой-то пролетарской злостью. В нем и в самом деле было что-то от короля плебеев – какая-то тяжкая правда, самой своей незрелостью и неизреченностью побуждавшая его к похвальбе и позерству.
   – Ладно, не серчайте, Анна Юрьевна. Это все chill factor. А календарик-то забыли передвинуть.
   Он сместил пластиковую рамочку настенного календаря вправо – на следующую цифру. Тридцатое марта, пятница.

4. В полете

   Вылететь из Усинска должны были в семь утра, но не заладилось с погодой в Нарьян-Маре, куда летел вертолет, его с ночи накрыло пургой. В Арьегане, что в пол-лета от Нарьян-Мара, вертокрут должен был сесть транзитом, и там погода стояла летная, но командира МИ-8-го беспокоила нарьянмарская сводка.
   – Ветер сильный и видимости нет, – виноватился он перед дельтанефтинцами. Те сидели в диспетчерской будке – кто покуривая, кто почитывая, кто посапывая.
   В Арьеган летели Харлампиди и еще двое. Дальше предстояло гнать уже наземным. До Арьегана их попутчиками были два каких-то англоговорящих мужика из «Бейкер-Хьюза», а в Нарьян-Мар летели три чиновных субъекта из администрации Ненецкого округа. Последние грелись в просторном джипе на улице. Летчик нервно курил – ждал восьми чтобы позвонить шефу в авиатранспортном предприятии, услугами которого пользовалась ДЕЛЬТАНЕФТЬ.
   Во многих местных делах и делишках порукой Тихареву был юрист Андрей Матвейчик. Особенно хорош он был в судебных тяжбах и делах контрактных, а уж с транспортными компаниями – так до последней буковки хорош.
   Вот и с вертолетчиками у ДЕЛЬТАНЕФТИ был контракт с виду гладкий, а внутри шершавенький. А сейчас летуны были обязаны доставить в Арьеган работников и оборудование ДЕЛЬТАНЕФТИ, но как-то невпопад подрядились подкинуть в «северную столицу» еще чинуш из администрации округа. В тот день тем же маршрутом должен был вылетать еще и рейсовый МИ-8, но мест в нем не нашлось.
   В диспетчерскую стуча унтами ввалился «правак», с которым Харлампиди был неплохо знаком.
   – Пурга и к нам подбирается. Собачки на спине елозят.
   – Так то ж не ездовые – местные, бродячие. Какой с них спрос. – Пыхнул дымом в ответ командир, мелкий, скучный, круглое рябое лицо.
   – Да у них инстинкт, Петрович. Что они ученые, что нет. Ученые они бывают тупее бродяг.
   – А в Арьегане, передают, ветра мало и солнышко, – буркнул командир и, как черепаха в панцирь, въежился головой в синюю летную куртку.
   Грек не торопил их с принятием решения, пусть сами себе извилины мнут. За каждое неисполнение обязательств летуны платили неустойку – и очень крупно получали «по мозгам» от руководства. На Арьеган диспетчера давали «добро», но там, случись им задержаться по метеоусловиям Нарьян-Мара, эти ненцы-начальники из администрации НАО торчали бы без всякого комфорта. А начальники были крупные – что было видно и по внешним признакам, ширине лица и «прикиду».
   Собственно ненцем был лишь один из них. Еще один был русский, и еще – еврей, но оба хорошо владели методом этномимикрии и этак жирно и лучисто щурились на все с покатых щек.
   Грек был невозмутим, он давно уже запустил свой ноутбук и работал с ним «с колена». Снова и снова возвращался к конструкции эксплуатационных скважин, сетку которых ДЕЛЬТАНЕФТЬ будет бурить в контуре Верхнеужорского нефтегазоконденсатного месторождения. В «ковре бурения» на этот год их было «забито» четырнадцать. Почти столько же скважин предстояло построить и в следующем.
   Греку откровенно не нравилась схема разработки месторождения. Но больше всего ему не нравилась собственная трусость. Открыто дискутировать – или «выступать» (как любил сказать Откат) Валерий Харлампиди редко когда осмеливался, не хватало веских аргументов.
   Раньше он думал, что это только в гуманитарных зыбучих вопросах не добьешься истины. Там нет ни однозначности, ни точности, ни очевидности вещей. И поэтому нет ни одного мудрого и лаконичного философского утверждения, которому нельзя противопоставить такое же мудрое и красивое, но при этом полностью противоположное по смыслу.
   Черта с два. И в серьезных вещах – в технических и высокотехнологичных, прежде прочего требующих знания тысяч и тысяч формул, установлений и процедур, высокой дисциплины ума и ответственности (да что там – требующих отличных мозгов и разворотливых рук) истина далеко не столь очевидна и неоспорима, сколь оно казалось в юности. Есть вещи, которые выше нее.
   Например, интерес. Интерес личностный, надличностный, корпоративный и так далее. И за этим интересом чаще всего скрывалось гнилое, хищное и ядовитое дыхание низменных страстей.
   Обывателю, далекому от «нефтянки», невдомек, что запасы углеводородов не просто высасывают из недр, как сок через соломинку из тетрапака. Разработку этих запасов тщательно планируют с использованием тысяч параметров, данных геологии, геофизики, сейсмических исследований, бурения и т. п. Инженеры-разработчики строят сложные компьютерные модели – гидродинамические, геологические и прочие. Геологи и геофизики изучают строение и залегание пород, рисуют сотни разных карт, проводят кучу анализов керна, десятки разных видов каротажа. Определяют отражающие горизонты, контуры водонефтяных и прочих контактов, кучу разных видов проницаемости и пористости породы, условия залегания пластов, древние тектонические процессы, приведшие к образованию антиклинальных ловушек, течение палеорек, где в мезозое или юре происходило осадконакопление или образование залежей. Потом за дело берутся буровики… Да что там – не скажешь и о десятой части того массива работ, что предписывается производить при разработке месторождения. А сколько нужно всего осилить при его освоении – лучше не вспоминать…
   Всеми этими исследованиями занимаются умные и высококвалифицированные специалисты – привлеченные ли коллективы и фирмы, свои ли отделы в компании…
   И многое зависит, конечно же, от того, насколько эффективными и разумными будут схемы и технологии разработки месторождения. Ведь можно и в полгода его загубить – неряшливо натыкать стволов в нефтенасыщенный пласт, что потолще… И в результате добыть только половину извлекаемых запасов, а остальное – коту под хвост…
   А между тем с самим Ужорским нефтяным месторождением так ведь почти и получилось. Стараниями генерального директора нефтяной компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ Нила Тихарева… по кличке Откат…
   Вот так всегда – начинаешь с деталей, а потом тянет на осмысления…
   И какой вообще идиот придумал ставить на скважины ДЕЛЬТАНЕФТИ газлифтные системы добычи? Это на наши-то нефти, засеренные и запарафиненные? А ведь тот же господин Откат… И вроде не идиот, вроде сам из нефтяников – должен знать… Нет, газлифт мы отобьем – пусть это будет стоить мне карьеры…
   Но погоди, Грек, не спеши прощаться с карьерой в ДЕЛЬТАНЕФТИ Ведь если трон под ним зашатался, то, может, наконец-то и случилось то, что сам Откат именовал всегда «велением времени»?
   Мысли роились, но не мешали Греку методично просматривать конструкции нескольких скважин, что предлагались к бурению на Верхнеужорском. Пару раз кликал по отдельным частям и глубинам – чтобы увеличить объем и рассмотреть все в деталях.
   Нет, ставить здесь из одного куста наклонные с таким большим отходом от вертикали неразумно. Оно вроде и экибанисто, и даже целесообразно с виду – кусточками нефть покачивать… И персонал, и сама инфраструктура будущих промыслов вроде оптимальная… Все по науке, все так, но ведь и бурить, и эксплуатировать скважины будет сложнее… А вот о бурении горизонтальных стволов подумать стоит… продуктивные пласты на Верхнеужорском не очень мощные, так что в некоторых местах лучше дренировать «горизонталками»…
   Уж такое оно месторождение, это Верхнеужорское, здесь подумать надо, покумекать да с ним самим и посоветоваться. Именно, ведь не случайно тут и геомагнитный, и радиационный фон особые, и сама природа – как у черта…
   Но это все – проблемы бурения и заканчивания новых скважин. (Чужому уху сам термин «заканчивание» как минимум странным покажется). Хотя бы и с проблемами, а бурить новые куда веселей, чем ремонтировать старые или вызывать к жизни брошенные. Особенно – законсервированные в те сверхдальние – до царя Гороха – времена, когда социализм еще даже не считали развитым…
   – Ну че – как там метео? – спросил у кого-то «правак».
   …Отдел бурения шел с большим отставанием от плана по капремонту скважин. За это Греку уже не раз доставалось от Тихарева – не только прилюдно, но и площадно. Старый фонд ремонтировали люди со стороны – люди Дерюжного. ОАО «АРБУР». Грек давно уже убедился, что с них нельзя было спросить по всей строгости и букве контракта. Потому что одним боком выходило, что за АРБУР'ом – старые дружки Тихарева. Они ему и «откатили» за этот контракт пару лимонов долларов, по непроверенным данным. Примерно столько же, если не больше, откатили и строители, выстроившие за год офис для компании – с гостиничкой и рекреационным центром…
   Тихарев откатывал и с транспортников, и с железной дороги, с поставщиков разного рода и сервисников, с которыми нефтяная компания не может не вступать в экономические отношения.
   Да он, по моим сведениям, лимонов пятнадцать долларов только с откатов получил. Он разве что с КУЛОЙЛ'а ничего не просил, – нашептал Греку с уса на ус один знакомый прокурор. Не местный. Прошлым летом – когда Грек еще носил усы.
   – Ну че – полетели? – Харлампиди захлопнул свой ноутбук и приказно взглянул на летунов.
   – Ага. – Вставал правак, хлопая унтами. – Пока и в Арьегане погоду не смело.
   Командир нехотя кивнул и поплелся к «чопперу» вслед за помощником. За ними следом гуськом поплелись пассажиры. Через несколько минут вертолет стал исполински чихать, загудел и застучал турбинами, потом принялся рубить на крупные куски холодный льдистый воздух.
   Много лет назад, еще помбуром, Грек всякий раз испытывал волнение, поднимаясь по выкидному трапу на борт вертолета. Хотя тогда они так часто, как теперь, не бились. Но теперь, когда общий налет у него исчислялся многими сотнями часов, от этого волнения не осталось и следа.
   Однажды его даже посадили в кресло правого пилота во время полета. Категорически запрещено инструкциями… но можно… Это было не баловство, а то внутреннее право и доверие, когда никто ни в ком не сомневается.
   После того как ему дали «порулить», Грек и вовсе перестал бояться винтокрылых машин. Да, они часто бьются, эти МИ-8, ну так то развалюхи из тех ведомств, где эксплуатируют технику, отработавшую свой ресурс. А у этих ребят все по регламенту: все заменялось в нужные сроки.
   – Факторы риска? – переспросил однажды Грека Анатолий Федулов, командир другого борта. – Какие здесь факторы риска… Гор здесь нет, боевиков со «стингерами» – тоже бог миловал. Угорелых губернаторов – тоже… Есть подлые – но это другое. Вертолеты бьются там, где все запущено. А мы здесь вас обслуживаем. А у вас, нефтяников, дивиденды бешеные.
   – Да уж и бешеные? – подначил его в тот раз Харлампиди.
   – А разве нет? – охнул праведным негодованием бородач-вертолетчик. – Ты прикинь. Он – на лондонской бирже, передают, уже за полста баксов за бочку полезло.
   – На лондонской бирже одно, а у нас другое.
   Грек знал, что последние экспортные цены ДЕЛЬТАНЕФТИ колебались в коридорчике от 31,5 до 32 долларов за баррель. Те «полста баксов за бочку» – это уже цены международных биржевых воротил, а нефтяной компании-оператору и этого – выше крыши. Да и внутренние продажи не намного им в цене уступают.
   – Да вы же – как наркобароны, прикинь. Да что наркобароны, им эти прибыли и не снились.
   – Ну, попроси Тихарева. Скажи – делиться надо, Нилушка. – Грек тогда не без ехидцы побуравил взглядом вертолетчика.
   – Жди – поделится твой Нилушка… Я его знаю – прожженный до дыр… Лет семь-десять назад, я тебе скажу, Грека… здесь топки не было и бойлерной без своего партизана Лазо…
   – Это как же? Я вроде тоже не чужой здесь…
   – А вот так же. Пока ты по буровым колотился да учился в Москве… тут уж ваш Тихарев показал себя во всю ширь души. Когда делили все. Вот я и говорю, что здесь каждая топка в Тимано-Печерской провинции нефтегазовой – своего рода филиал крематория был… Пристрелят оппонента – и туда…
   – Ну, а про прибыли наши что знаешь?
   Греку не терпелось тогда взорвать Федулова на откровенный разговор. Ведь все себе на ус мотает, как древний летописец. И графоманией грешит: местные газетки все его очерки «при советах» тискали – за романтику Севера и летное братство…
   – А что знаю… Вот в средней Сибири, где закрома поглыбже нашего – я там летал два прошлых года – построить скважину стоило миллионов двенадцать-пятнадцать. Тыщ четыреста-пятьсот баксов. Ну, какой, скажем, у нее, у новенькой, будет средний дебит? Тонн сто-то точно будет?
   – У тамошней… смотря где… ну, тонн сто-двести в сутки, иногда больше… Но в общем по-разному… потом пойдет обводнение, пластовое давление начнет падать, самотока не станет – на мехдобычу надо переходить… – Греку становилось обидно, что этот летун с поспешной легкостью пытается судить о вещах профессиональных, в которых мало что знает, но неугасимое чувство справедливости в нем импонировало.
   – Ну вот и прикинь. Они там два года назад, под Нижневартовском, где уже сорок лет нефть качают, в той же «Славнефти», скажем, получали по десять баксов за баррель. Это когда цена двадцать восемь была. Все остальное имели буржуи в Москве и Лондоне. Итак, в день – двести тонн. В тонне – семь баррелей. Тыща четыреста на десять баксов. Получается пятнадцать тыщ баксов в день. Множь на тридцать дней. Получается почти полмиллиона долларов… Все затраты окупаются за месяц. А в следующие месяца – вот и прикинь, чистый навар – и какой! Откат ваш в своей ДЕЛЬТАНЕФТИ давно уже не по десять долларов за баррель черное золото продает… Вот я и говорю – наркобаронам такое и не снилось…
   Открытый был парень, этот Анатолий Федулов. Мог и самому Тихареву правду-матку в лицо рубануть. Мог и главе НАО Бутову – когда возил его по округу и дальше. А несколько месяцев тому назад решил уйти с их авиафирмы – и вообще бросить Севера. Запросил свою долю в ней. (Хоть и ругал буржуев, и «Советскую Россию» почитывал, а не погнушался когда-то летное добро на акции делить). Говорили, доля была заметная. А потом как-то странно умер вдруг – угорел от печки в собственной мазанке.
   Этот давний разговор с летчиком Федуловым почему-то и пришел на память Греку на борту МИ-8-го по небесной дороге в Арьеган. Сначала летели – было солнечно, потом вошли в низкую рваную облачность, машину подняли на более высокий эшелон. Потом пошли прогалы в облачности – стали снижаться к Арьегану.
   Когда до арьеганской вертолетной площадки оставалось всего километров пять-семь, тяжелый мясорубный пристук ротора был неожиданно рассечен каким-то неестественным «вжиком», а в днище – прямо под ногами у пассажира – образовалась дыра шириной в палец…
   Один из нарьянмарских нагнулся через брюхо к полу и поднял смятую большую пулю.
   – Карабин однако, – доверчиво засмеялся чиновник.
   По резкому маневру борта Грек понял, что и в кабине у летчиков случилось нечто серьезное. Тут же открылась дверца их кабины – и оттуда ввалился командир, он был бледнее смерти. Из левого рукава куртки струйкой сбегала кровь.
   – Аптечку! – заорал он, вращая глазами. Но тут же упал – не от боли и не от потери крови, а просто потому что оставшийся за штурвалом правак так резко кинул машину вниз, что и сами пассажиры не усидели на боковых скамьях, послетали на пол.
   Снижались со скоростью урагана – должно быть, метров тридцать в секунду. Грек чувствовал, как от резкого перепада давления в переносицу кто-то изнутри вбивал ему иголки…
   Сели-плюхнулись за краем вертолетной площадки. Где-то рядом засиренила «скорая помощь». Абсурд происшедшего держал всех в оцепенении еще минуту. Руку левому летчику бинтовал инженер-снабженец из ДЕЛЬТАНЕФТИ, летевший в Арьеган вместе с Харлампиди.
   – Все – вываливаемся. – Правак выбрасывал трап.

5. Падинское

   – А здесь вообще черт значит что стало происходить. – Коротко махал рукой Михаил Дерюжный, радуясь возможности списать на форсмажоры все собственные неудачи и недоделки.
   Он махал короткой рукой в балке у бурового мастера на 21-ой скважине, одной из нескольких проблемных на Падинском месторождении, которые стояла задача реанимировать.
   Падинское открыли и разведали несколько десятков лет назад. Как это нередко случалось в те далекие годы, когда скважину «консервировали», отцы и деды-буровики обошлись с ней покруче, чем если бы ее и вовсе ликвидировали. Накидали, видимо, туда всякого бурового лома, разбитого ловильного инструмента и еще метров на полста выше положенного добавили раствора в цементную пробку, изолировавшую скважину от пластовых флюидов. И для тех, кто спустя много лет повторно вошел в скважину и вызывал ее к жизни, испоганившие ее злые духи земли устраивали сюрприз за сюрпризом.
   Но еще хуже было то, что на это ОАО АРБУР ни в чем нельзя было положиться.
   – А что стало происходить? – жестко спросил Грек.
   Дерюжный был странной фигурой в буровом деле. Однако имел прямой выход на Тихарева. В АРБУРе у него вообще было странное амплуа – «координатор»…
   – Ну, во-первых. – Одышливо мельтешил тот. – Вспомни случай по зиме, когда нам нарисовали штраф за то, что мы здесь двести га самозахватом себе прирезали. То статейки пошли – что ДЕЛЬТАНЕФТЬ перекрывает пути миграции оленьих стад. То – что ядовитые все вещества не утилизируем, а в землю засовываем…
   – Так то же ДЕЛЬТАНЕФТЬ, не ваша головная боль…
   – А мы ваши подрядчики. Как же не наша…
   В балок с мороза вошел буровой мастер Шалымов. Огромный и болезненно толстый, он возложил живот на рабочий столик с бумагами и компьютером. Грека всегда впечатлял этот животище, который не могли охватить ни свитер, ни майка. Нижняя его часть оставалась нараспашку при любой погоде.
   Грек сердился:
   – Вы мне по производству рассказывайте, а не грузите эмоциями. Вы же знаете, что Тихареву эти ведомства – как бабочки… сачком переловит… Лучше скажите – какая проходка за ночь.
   – Да ты погодь, Грека. – Придавил его руку к столу Шалымов и тяжко хрипел простуженным басом: – После того как эти ненцы позавчерась попередыхали, как кролики, нам тут два дня житья не давали туристы в погонах…
   – ???
   – Ну, мильтоны – начиная с участкового и кончая полковником. Какая-то прокурорчиха из Усинска. Орава целая. Работать мешают – туда с ними пойди, сюда пойди…
   – Так что им надо было? Гнали бы… – Разыгрывал полную неосведомленность Грек, а сам тем временем послеживал за Дерюжным краем глаза. Ведь почему-то даже и не заикнулся об этом вчера в телефонном разговоре.
   Кислые воспаленные глаза Дерюжного подрагивали в ресницах, а сам он нервно теребил свой приплюснутый широкий нос, словно пытаясь из него вылепить тонкий – с аристократической горбинкой… От природы его нос, видимо, не был таким вмято-курносым и безобразным, а приплюснули ему его где-нибудь в драке. Ясно, что не на ринге, на боксера он никак не тянул характером.
   – Дык как прогонишь? – Изношенный дизель бронхов Шалымова тарахтел и дребезжал мелким сипом. – Они и понаехали сюда – как ненцы те передохли все, как кролики… Какая уж тут работа…
   И он коряво пересказал содержание трагедии, о которой Харлампиди впервые сообщили вчера утром.
   – И что же – вы-то когда об этом узнали? – спросил Грек.
   – Дык позавчерась еще утром. Они еще мимо нас на Арьеган тогда своих возили. Сначала на Толву, а потом на Арьеган…
   Грек молча перевел глаза на Дерюжного. Карий – с метисинкой – взгляд Валерия Харлампиди мог становиться пронзительней любого – даже и происходящего из голубой или холодно-серой радужной.
   – Да когда мне докладывать? – Изображал спокойствие Дерюжный. – Да и забылось как-то…
   Чины из органов приезжали дознаваться – не известно ли им чего и не используется ли метиловый спирт в технологических цепях на станке КРС.
   – Да если б и было чего – не сказал бы, – дребезжал пробитыми басами буровой мастер.
   – А что – есть? – пытливо мигнул Грек.
   – А и тебе не скажу. Дык и не могло оно отсюда утечь. – Весомым аргументом навалил живот на хлипкий столик Шалымов.
   Что-то уже прояснилось. Из этого разговора стало ясно, что Дерюжный по какой-то причине скрыл то, что в любой подобной ситуации без упоминания не оставил бы, ведь это для него бы был вид «отмазки», способ спрятать огрехи производства за случайные события…
   – Жалко, конечно, оленеводов…
   – А ночью почему стояли? – Грек заглядывал в буровой журнал одним глазом. – Вы за два дня прошли полметра.
   – Дык не дается ж. Мы уж и печать два раза спускали. Там по центру в бетоне какой-то штырь торчит.
   Пучеглазый и потный Шалымов, у которого и подбородок-то казался небольшим животиком несоразмерно робко покосился на Дерюжного.
   Понял – что у тебя за тормоз, – глазами сказал ему Харлампиди.
   В это время Дерюжному позвонили, и Шалымов быстренько предложил:
   – Ладно, пойдем к ребятам. Посмотришь – что у нас.
   Когда оба вышли, оставив Дерюжного у коробки спутникового телефона, Грек неожиданно спросил:
   – Слушай, Шалымыч, а ведь этот чум… он ведь от вас и от Толвы тоже недалеко…
   – Дык знамо недалече. Они там на толвинской петле стоят.
   Да ты их знаешь хорошо. Там еще лесок такой душевный над речкой.
   – Это они ж на ДЕЛЬТАНЕФТЬ в прошлом году накатывали. Ну, не сами – а через них. Помнишь, с ними еще телевизионщики какой-то сюжет снимали.
   – Ну-ну. – Качнул животом буровой мастер. – Потом по ящику показывали. Ребята видели, когда с вахты воротились. По какому-то центральному каналу показывали. Сам не видел. В общем ДЕЛЬТАНЕФТЬ оленеводству вредит, природу загрязняет… лес под сейсмопрофиля рубит… Про КУЛОЙЛКОМИ небось никто такого не покажет…
   – Что ж, значит они…
   – Ага… – Кивал буровой мастер, не вполне понимая, почему Харлампиди акцентирует.
   А что если… – думал Грек, – что если не на ДЕЛЬТАНЕФТЬ это накат… что если наоборот…
   Эта догадка, впрочем, потерялась в потоке рабочей информации. Буровой мастер Шалымов был, пожалуй, единственным мужиком в арбуровской шайке-лейке, на которого можно было положиться. Поэтому все вопросы Грек предпочитал решать с ним. Но так получилось, что между ними где мог почему-то встревал этот «координатор», этот ненужный Дерюжный, как звал его про себя Грек. Порождение эпохи и деловой практики Нила Тихарева, которые вот-вот должны были закончиться, чтобы уступить место следующему этапу капиталистического строительства, да все никак не заканчивались…
   – Дак что у вас там за ЧП в полете случилось?
   – Да обстреляли нас на подлете к Арьегану. Такого здесь вообще никогда не было. Маразм какой-то…
   – Ага, не поймешь – то маразм, то терроризм…
   Разговор у них шел на ветру за одним из хозяйственных балков. Дерюжный, как договорит, сразу кинется к площадке буровой за ними. А они пока спокойно тет-а-тет потолкуют.
   Шалымов закурил «приму» без фильтра.
   – Уходить я хочу, Грека, от них. Ну их на хрен совсем. Пять лет на них здоровье гнобил – а теперь невмоготу. И деньги у них есть – а все одно, и нам недоплачивают, и оснастку не закупают. Долота и те все какие-то ворованные в земле крутим. Вот нехорошо тебе как заказчику своих закладывать… а ты спроси – какой щас в пятнадцатой скважине буровой раствор…
   – Как какой? – удивился Грек. – Только утяжеленный. И только с превенторами – иначе нельзя. Я же сам верстал программу расконсервации и бурения.
   – Да там уже три дня как инженера по растворам не было. То ли запил где, то ли что… Прикинь…
   Из-за балка высочил Дерюжный.
   – А… вот вы где шушукаетесь… Ты шо, Шалымыч, скидываешь информацию тут втихую? – он ядовито хохотнул. Дыхание у него было смрадное, Грек и предпочитал с ним общаться вне помещения – где мороз перебивал могильный тлен, шедший у того изо рта.
   Харлампиди хотел сказать ему что-то злое, но сдержался.
   Для капремонта скважин АРБУР использовал два старых уралмашевских станка на шасси «урагана» – древнего многоколесного ракетовоза, еще «при Советах» таскавшего межконтиненталки. Один из них сейчас и стоял на скважине № 21 небольшого месторождения, названного Падинским. Все лучшее на нем было заменено изношенным и плохим, поэтому поломки сыпались одна за другой.
   Если бы капремонт не был отдан на откуп «левакам» – подрядчикам из АРБУРа – и если бы не были разбазарены буровые активы самой ДЕЛЬТАНЕФТИ, не было б ни простоев, ни отставаний от планов, а главное – не тратились бы силы на разборки с подрядчиком…
   Грек это знал, но вынужден был с этим мириться, потому что знал еще и другое – на чьей стороне Нил Тихарев. Он на стороне своих старых дружков – таких же мордастых, шкафоподобных и приземистых, как сам он, покорителей недр Республики Коми… Покорители недр они, конечно же, в кавычках. Уместнее было бы сказать «гробокопатели». Тоже покорители недр своего рода…
   И все же иногда, когда стрелка негодования начинала зашкаливать за десять атмосфер, Валерий Харлампиди, начальник отдела бурения и КРС нефтяной компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ, взрывался, не думая о последствиях. Случалось, он вступал в открытую ругань с гендиректором – если один на один у того в кабинете. Или протестовал против неразумной практики на производственном совещании – когда при всех.
   А в общем такое случалось редко, что его и выручало. Ни безупречная репутация, ни личные заслуги и ни связи не спасли бы, случись ему озвучить свои протесты, когда Тихаревым овладевали драконы гневливости – иногда беспричинной. Тот терпел его взрывы только из показного патриаршего великодушия – выказывая, каким терпимым и великодушным он может быть с подчиненными.
   Но Греку, пожалуй, единственному это сходило с рук. Тихарев про себя ценил особое устройство души Валерия Харлампиди, в других он не находил оправдания идеализму. Грек и в самом деле сочетал в себе несхожие черты: он был по-мужски тверд и непробиваем в убеждениях, но эта кольчуга была на нем поверх тонкого сукна – его внутреннего благородства.
   Чего не знал Валерий Харлампиди, как не узнал бы и никто другой, так это того, что Нил Тихарев был своего рода коллекционером человеческих душ. Ему нравилось, что у него в директорате и в числе начальников отделов были люди неординарные – либо в своей неумеренной фактурности, острохарактерные, либо в плане личностной своей реликтовости.
   Валерий Харлампиди представлялся ему порой неким Ланцелотом, персонажем из рыцарских романов, которые одни он только и читал когда-то. На самом донце тихаревской души угасала мечта о благородном и прекрасном, так и не скомпенсировавшая жестокости и вероломства, которыми была начинена его жизнь в начале-середине девяностых.
   Да, у Грека было как минимум полдюжины поводов отматерить и Дерюжного, и Шалымова, но, единственный из буровиков в крае, он не умел материться. Хотя и умел быть требовательным.
   Грек спросил что-то у бурильщика, работавшего на площадке буровой у пульта, потом вернулся к буровому мастеру и «координатору»:
   – Поднимай из скважины инструмент. Меняй фрезу. Этот парень запорет обсадную. Или сам становись к пульту.
   Мастера разобрала злость. Он сдернул с дымящегося потного затылка самовязную шапчонку и хлестко хлопнул ей о колено.
   – Дык… ну ты че, начальник? Где же я тебе лучше-то найду? Они с утра до ночи на морозе с трубами валандаются. А сколько они за это имеют – спроси… Где ж лучше взять?
   Грек резанул взглядом по рыхлому лицу «координатора», тот стоял в стороне. Потом подвел его за рукав к буровому мастеру.
   – Хорошо, тогда вы, Михаил.
   Тот отпрянул, высвобождая руку:
   – Да вы что, у меня другие функции. Я вообще другим делом…
   – То есть, вы не буровик?
   – Нет, но я…
   – А кто?
   – Как кто? Я координатор…
   – И что вы координируете? Зачем вы здесь?
   Дерюжный отступил еще и набычился:
   – Как что… я координи… Да я вообще буду жаловаться на ваше поведение директору. Своему директору, – уточнил он.
   – Отлично, – согласился Грек. – Жалуйтесь – хоть в союз художников. Это ваше право.
   Шалымов вновь натянул шапочку на слипшийся и все еще дымящийся растительный покров и засеменил за Греком вниз. В этот момент он жмурился от удовольствия.
   – Не спеши пока уходить от них, Шалымыч, – кинул через плечо Харлампиди. – Тут ведь и у нас что-то перемениться может…
   Сверзаясь вниз по лестнице вслед за ним, буровой мастер скрипел сапожищами о железные ступени.
   – Дык понял я… оно и до нас тут долетает…

6. Толва

   Когда он вернулся в Арьеган, с северо-запада вовсю уже валила пурга. Плохо, если резко потеплеет. Сразу градусов на сорок. Здесь такое и за ночь может случиться. Что там за ночь – за два часа. Просто удивительно, в какие малодоступные места природа хотела спрятать от всенаходящего гомо сапиенса свои тайны.
   А в общем не совсем так. Она поступила иначе. Она поступила, как обольстительница. Как обольстительница, которая сначала соблазнит доступностью, а потом сводит с ума, испытывая силу страсти и подлинность намерений явившихся ее покорить.
   Ведь первая нефть сама выходила к людям на поверхность. И они черпали ее из булькающих озер, из древних колодцев, выскребали из земли, в зороастрийском трепете падали ниц перед шипящими и вырывающимися из земного камня факелами газа…
   А в наши дни и бурение на нефть там, где от поверхности моря до морского дна километр или два, уже не называют глубоководным… Это обыденность – и бурят уже на глубинах дна в три-четыре километра… И какой путь пройден отраслью всего за полтора столетия – от простейшей желонки до морских платформ, огромных, как фотонные корабли будущего…
   Два демона владеют современным человеком. Имя первому – Соблазн, а второму – Средство. Второе – средство удовлетворения первого. Есть еще и третий. Потребность – иное имя Соблазна…
   Да, потеплеет сильно. Лишь бы только снег не стаял раньше времени. Много ненужных проблем возникнет. Ага, как это, когда из двух слов одно повторяет другое? Кажется, тавтология. Хорошо, «ненужных» вычеркиваем… хотя проблемы все рано остаются…
   В арьеганский офис ДЕЛЬТАНЕФТИ, куда вернулся Грек, тут же примчался на «ниве» усатый и матерый милицейский чин в бушлате. Местные присвоили ему забавную кличку – Усатый Нянь. Беспечно и запросто, словно у них здесь вертолеты как в Чечне или Ираке обстреливают, он расспросил Грека об обстоятельствах инцидента. Кивал.
   – Да, летчики говорят, им там то ли шланг, то ли трос перебило. Еще бы немного – и…
   – Значит, пуль как минимум две или три попало четко, – предположил Грек. – Так хорошо только охотник попадет.
   – Две точно.
   – Так что – найдете, кто стрелял?
   – Да нашли бы – да тут уже и фээсбэшники стали соваться. Сначала из-за тех делов – ну, с гибелью оленеводов. А теперь вот вас обстреляли. Ждите еще расспросов.
   – Ага, – согласился Грек.
   Он знал, что по заказу тайного ведомства группа исследователей вот уже несколько месяцев ведет сбор данных по геофизическим и климатическим аномалиям арьеганского района. С ними была пара людей в штатском, обеспечивавшая секретность проводимых исследований. Один из них уже звонил в арьеганский офис, когда Грек гонял на Падинское.
   Усатому Няню налили душистого чаю «с бегемотом» и он его шумно и вкусно схлебывал.
   – Эти если во вкус войдут, могут и потрепать репутацию вашей ДЕЛЬТАНЕФТИ. Что ваша фирма со своих угодий аборигенов сживает. И со свету…
   Это точно, думал Грек, кого другого… а «ведомство» Тихарев вряд ли купил бы. Эти сами сейчас пробуют часть отрасли под себя загрести.
   – Твои коллеги, ха-ха. Контора глубокого бурения, – смеялся Нянь.
   Тут он проболтался, что едет с одним работником прокуратуры к тому злосчастному чуму, где два дня назад случилась пьянка, унесшая несколько жизней.
   – …Вчера там такая бригада была всяких там в мундирах и без… Аж из столицы самой Ненеции по зимнику прискакали. В общем шухер стоял – только держись. А что ты хошь – туземники. Трагедия малых народов. А мы их, выходит, спаиваем…
   Высказывание получилось для заполярной тундры вполне связное – и даже чуть не по писаному вышло. Усатый Нянь удовлетворенно крякнул, пригладил рыжий ус и стал собираться в дорогу.
   – Постой, а ведь это на траверзе бетонки… Тогда я с вами – не против? – предложил Грек. – Двоих из их бригады я хорошо знал, с их дядькой знаком.
   Порешав дела в Арьегане, Грек в тот же день планировал отправиться по зимнику на Верхнеужорское месторождение. Но решил не гонять офисный джип понапрасну. Доедет с Нянем до оленеводов (как раз на полпути, в сорока верстах по зимнику и чуть в сторону, хотя можно и с другой стороны – по недостроенной бетонке), а там за ним вышлют машину с Верхнеужорского. А назавтра вернется на вахтовом «урале».
   Усатый Нянь был в сомнении – брать или не брать, все– таки дела служебные. Да и среди чинов в погонах начиналось какое-то тайное бухтение на ДЕЛЬТАНЕФТЬ…
   – Ладно, поехали, если есть интерес. Только предупреждаю: те, кто остался… они там злые, как собаки. Они хотели хоронить своих, а им не дали. Тела забрали в Нарьян-Мар на судмедэкспертизу.
   Грек хорошо знал дядю погибших братьев – Степана Малицына. Был случай: пятнадцать лет назад, когда Валерия Харлампиди только учили обращаться с трубным ключом на дальней буровой, они вдруг оказались отсечены от провианта. Стояла непогода и распутица по весне. А Степан Малицын привез им чуть не целую оленью тушу (не спросив за нее ни спиртного, ни бензина). Об одном увестил: у вас здесь техники много, а снег уже сходит… не месите гусеницами тайгу…
   Тайгой он называл лески из трех-(не более) метровых местных елок, приникших к речке, вилявшей меж холмами – чтобы исчезнуть в ледяных водах между Баренцевым и Карским морями. В этих лесах обитало немыслимое множество всякого зверья – но были и волки, и лоси. В реке же плыли рыбы – холодные, немые и загадочные. А человек веками ходил за стадами оленей – осенью поглубже в материк, а летом к ледовитому морю.
   Но появлялся другой человек – homo faber, человек созидающий, покоритель, вооруженный железными руками и ногами, продолжением собственных. Крушил мерзлоту, вбивал в нее сваи, возводил буровые – целые заводы на колесах и гусеницах, ставил в тундре промысловые объекты и поселки.
   Этот человек вырубал тайгу, забивал зверя, сливал в реку испражнения машин, – строил и строил, бурил и бурил… и наконец утомленный, слагал об этом стихи, воспевая в них себя и свою любовь к себе самому…
   У Степана Малицына не было своих детей, но рано умерший брат оставил ему несколько пацанов и дочь. Зато у него была душа художника – и он воспитал их не просто оленеводами, а дал еще и ремесло: кому резать кость, кому писать картины…
   Интересно было слушать его рассказы о жизни ненцев, тут уж пробуждалась и собственная кровь – на четверть ненецкая, на восьмую ли…
   Последний раз Грек виделся с ним прошлой осенью, когда тот приезжал «на факторию», так он называл Арьеган.
   В сущности малые аборигенные народы, – думал Грек, – это тонкая мембрана между природой как вещью в себе и природой, преодолевающей и отрицающей себя в человеке. У него всегда был какой-то «комплекс вины» перед людьми, подобными Степану Малицыну.
   Он правильно сделал, что решил повидать Степана в это тяжелое для него время. Удастся чуть поддержать старика – и то хорошо, а то ведь сопьется или с ума сойдет от этой беды. На кого теперь оленье стадо в пять тысяч голов осталось? Кажется, в оленеводческой бригаде была еще пара-тройка пришлых рабочих, но все равно – все держалось на хозяевах. В колхозе был за старшего Архип, но тот хотел в этом году уходить с этих мест.
   До становища ненцев гусеничный «газон» допрыгал за сорок минут. По хорошей дороге он мог лететь со скоростью восемьдесят километров, если не больше, к тому же он легок и неприхотлив, что особенно ценится в тундре.
   Пуржило. Какое-то время они колотили траками лед зимника, построенного ДЕЛЬТАНЕФТЬЮ. Это была частная промысловая дорога изо льда и снега, стоившая компании больше пяти миллионов долларов. В копеечку обходилось и ее «содержание». (Тоже не обошлось без Отката…) Поэтому чужим гусеничным машинам гонять по ней запрещалось. Но сегодня был повод нарушить этот запрет – обстоятельства чрезвычайные.
   Словно не чуя погоды и невеселых мыслей везомых, «газон» радостно скакал по полям и оврагам, потом летел прямо по реке, пыля свеженаметенным снегом. Бойко взлетел на косогорчик в излучине Толвы и встал между двумя ненецкими чумами – малым и большим.
   Никто не вышел встретить гостей – ни хозяева, ни дети, только собака по кличке Жок. Пугающее ощущение пустоты и безлюдья – но нет, над малым чумом курился дымок.
   Усатый Нянь откинул полог. Первым вошел молодой работник прокуратуры. Один другому вдогонку бросили в темноту:
   – Есть кто? Есть тут кто живой?
   Второй вопрос показался Греку кощунственным. Темнота не была абсолютной. В жилище, где положено быть мужской части, горела лампа. Под ней сидел человек и курил трубку. Грек едва признал в нем Степана. На нем была старая малица, хорошо памятная по заплате на рукаве. Все лицо изрыто морщинами, два белых уса свисали, как клыки у старого моржа. В глазах тускло и бессмысленно дрожал огонь лампы.
   Прокуратор почему-то решил, что перед ним глухой, и громогласно возвестил:
   – Здравствуйте, Малицын. Мы специально к вам. Задать еще несколько вопросов. А еще сказать – что тела, которые забирали на Арьеган, чтобы было вскрытие… в общем их отправят в Нарьян-Мар. Для судмедэкспертизы. Это решение правительства Ненецкого округа.
   Старик чуть покосился на вошедшего, потом отвел взгляд в сторону. Грека, как тому показалось, он и не заметил.
   – Вот и ты пришел, Валерий, – вдруг прохрипел старик. – Садись.
   Грек сел на оленьи шкуры рядом со Степаном. Вспомнилось, что где-то на северах так говорят вместо приветствия – вот ты и пришел… На милиционера и прокурорского работника не оглянулся. Сесть им предложено не было. Степан заговорил пересохшими прямыми губами:
   – Хотел родственников звать. Поминки делать. Правильно, что не позвал. Пока не схоронили – нельзя.
   – А где племянница? Ты один? – спросил Грек.
   – …а звать все равно надо… стадо продавать… кому теперь за стадом ходить… Зачем в Нарьян-Мар возить? Глупо.
   – Как это глупо… Надо все выяснить. – Вступился за честь власти работник прокуратуры. Подвигал сердитыми бровками.
   – А глупо, – повторил Степан, выпыхивая клуб дыма. – Ваши забрали ту пластиковую бутылку, из которой они пили.
   – Кто им ее дал? – у Грека вырвался невольный вопрос.
   Работник прокуратуры придвинулся к лампе:
   – Ну вот что – вопросы здесь пока задаем мы. А этот мы уже задавали ему.
   – А где твоя племянница, Степан? Сестра-то ихняя, Дарья? – спросил Нянь. Он уже сидел на корточках, словно зэк – или кто иной, справляющий в поле нужду. Грека всегда раздражало, когда люди садились так.
   Степан не слышал вопроса. Его взгляд несколько оживился, и он перевел его на Грека.
   – А помнишь, Валерий, ты приезжал раньше – и мы с тобой толковали о жизни. О философии толковали, о жизни…
   – О какой еще философии? – негодовал прокуратор, без приглашения включившийся в разговор. Это слово показалось ему невероятным в ненецком чуме.
   – А я тебе еще сказки ненецкие рассказывал. А ты говорил – надо записать и напечатать большим тиражом…
   Тут в чум вошел водитель нивы-вездехода, которого прислали за Харлампиди с Верхнеужорского.
   – Погоди. – Степан остановил встающего с оленьих шкур Грека. – За племянницу боюсь. Злая стала. Целый день выла. Потом ушла. Не знаю – что в голове. Пропадет. Если встретишь… Ты ей нравился – красивый. Так и говорила. Она фотографию берегла – как ты оленя смешно ловишь.
   – Хорошо. Если встречу.
   – А когда хоронить – приезжай на поминки.
   – Может, тебе, Степан, в Нарьян-Мар – в профилакторий на пару недель? Подлечился бы? – предложил Грек, покидая чум.
   – Не переживай. Я пока не похороню их – сам помирать не буду. А тут весна. А весной помирать не хочу.

7. Майорка

   Клим Ксенофонтов оказался на Балеарских островах через полгода после автоматной очереди, что унесла жизнь дочери. Метили тогда в него, а попали… Сначала он пытался спрятаться от этой смерти и самого себя в пермской глуши – и уже собрался закрывать дела, чтобы забиться еще дальше… Но процесс этот требовал его присутствия в Москве, затем посещения офшоров – и так он впервые оказался на Майорке, большом красивом острове в Средиземном море.
   Этот остров и был теперь ему домом. Не дикий тропический рай на краю света, – рядом Европа, а нужно: сел в самолет – и ты в Москве. С женой его давно уже ничто не связывало – и меньше всего угрызения совести. По контракту, добровольно им подписанному, он должен был выплачивать ей ежемесячно тысячу двести долларов, а сверх этого содержания она и не пыталась ничего отсудить.
   Из фондового воротилы он обратился в обыкновенного рантье – портфельного инвестора – строго в нефтяные компании, преимущественно в те, что оперировали на самых крупных нефтяных полях России – на сибирских. За ним, впрочем, оставалась небольшая доля в компании, которую он сам когда-то и создавал, – в ДЕЛЬТАНЕФТИ.
   Он бы давно ее продал, но не давало чувство древнего родства, что сопрягало землю и тектонику Перми и Коми. Отсюда – с Балеарских островов – все же иногда манило в дикую северную глушь. После его ухода из фондового бизнеса компания здорово потеряла в активах. У нее оттяпали лицензии на разработку двух больших месторождений. Как на слабого щенка – на нее сразу кинулись и КОМИНЕФТЬ, и еще целая свора челюстей поменьше. Если б не это – добывать бы ей миллионов семь тонн нефти в год, а то и больше.
   Щенок, которым решили было закусить «белые клыки», все же уцелел. Спрятался в непролазную для крупных собак защелину – и оттуда не скулил, а рычал на них, пока те не отстали. А когда в него в результате непостижимой реинкарнации вселилась душа Нила Тихарева, отъелся, взматерел, обрел клыки, бойцовский дух и готовность к экспансии.
   В последний год компания добыла два миллиона восемьсот тысяч тонн нефти и небольшой объем конденсата. А могла бы добывать и продавать вдвое больше. Кто не захотел бы при таких ценах на сырье…
   ДЕЛЬТАНЕФТИ – в лице ее акционеров – не терпелось поскорее рассчитаться по кредитам с западным консорциумом банков, во главе которого стоял ЕБРР (Европейский банк реконструкции и развития), чтобы избавиться от своей зависимости в семьсот миллионов долларов.
   Клим знал, что компания даже прилагала усилия к досрочному погашению основной части долга. В общем корпорацию одолевало какое-то сложное женское чувство – и сладостно от беременности, и хочется все же родить. Климу с некоторых пор нравилось мыслить в категориях биологических и чувственных о вещах строго рациональных – вообще о бизнесе. В конце концов чувства же, интенции и лежат в основе всех рациональных интересов. Теория первотолчка. Это только вначале инстинкт, а чем дальше – тем оно все больше чувство.
   Вот и целые корпорации ему могли в сознании являться подобием одушевленных образов. То в виде огромных плотоядных монстров из мезозоя, то в виде исполинской женщины – как в древних мифах первобытных народов.
   Так и было, Клим Ксенофонтов стал ленивым мечтателем, созерцателем – а в чем-то и провидцем после смерти дочери. Но при этом не утратил и деловой хватки. К тому же в эти годы он вдруг взялся за книги – чего бы с ним, наверное, и не случилось вовсе, не вспоминай он по ночам то страшное утро в Москве.
   Жизнь вдруг стала ему являться не изнутри, не в виде запутанной игры, а в каком-то ее невнутреннем стороннем содержании и несобытийном исчислении. Ему уже давно стала казаться невнятной и бессодержательной его святая прежде вера в право сильного и в первоначальное накопление.
   Ведь вот что случилось: будущее ему когда-то являлось в образе дочери, а когда ее не стало – не стало и будущего. А жить ведь чем-то надо было. Так на могилке дочери и проросло зерно его рефлексии. Раз нет будущего – живи прошлым и настоящим. Так у всех стариков, а смерть дочери тебя и состарила, Клим Ксенофонтов.
   Климу не случайно думалось о ДЕЛЬТАНЕФТИ. Впавший в рефлексию и отстраненность на Балеарских островах, он само собою как-то стал здешним «русским оракулом» – специалистом по нефтегазовому консалтингу. Когда не думаешь о собственном будущем – этот вакуум легко заполнить мыслями о будущем других…
   Вчера у него была встреча с одним из «влиятельных мира сего», вначале просившем предсказать ему нечто, а потом вдруг предложившем неожиданную сделку. Вчера на вилле у Ксенофонтова побывал один из высокопоставленных в прошлом функционеров ОПЕК (Организации стран-экспортеров нефти). Когда-то – доверенное лицо шейха Ахмада аль-Фахда аль-Сабаха. Клим сразу назвал его про себя «эмиссаром», а его спутника – «референтом». Еще у Клима была информация, что эмиссар в последнее время отдалился от организации и занимается чем-то иным.
   – Предполагаю, речь пойдет о том, как высокие рыночные цены на сырец потрясли мировую экономику? – Начал с шутки хозяин и продолжил улыбку в жесте, исполненном гостеприимства. Начало марта – а уже стоит жара и уже хочется пляжной экипировки. Только упаси аллах встретить такого гостя не по протоколу – в каких-нибудь шортах и майке.
   Клим встречал гостей в легком сером костюме, в белой рубашке и сером же галстуке, заколотом бриллиантом. Он давно уже обходился без переводчика, его английский был довольно сносным, а сам он, когда нужно было, не стеснялся переспрашивать.
   Эмиссар был приземистым брюнетом с лицом-грушей, вынутой из компота, и маслянисто-оливковым взглядом. Он выбрал самое удобное место на обширном диване зеленой кожи, попытался закинуть одну короткую ляжку на другую – не получилось, переменил ноги и – слава богу – угнездился.
   – Вопросы цен – вечные вопросы. Цены – приоритеты картеля продавцов, на который я когда-то работал. Но сейчас я свободный человек – примерно как вы.
   – ?
   – Все мировые эксперты и аналитические центры сходятся во мнении, что высокие цены последнего года…
   – Пожалуй, сверхвысокие… – заметил Клим. Медленный темп речи эмиссара как бы оставлял паузы для вставок собеседнику.
   – … последнего года не ввергли мировую экономику в стагнацию.
   – Так что же привело вас ко мне, простому эмигранту из России?
   – Что привело? – переспросил араб, навинчивая невидимой вилкой из воздуха спагетти. – А привело нечто иное. Россия меняется…
   – Ну что вы… не так резко, как может показаться…
   – … она все более утверждает себя. Арабский мир это приветствует и по политическим, и по экономическим причинам. Но резкие перемены пугают. Ваш новый министр природных ресурсов вызывает вопросы и у нефтеэкспортирующего сообщества, и у операторов, действующих на территории СНГ… Я говорю о последних заявлениях русского министра…
   Клим медлил, первым его побуждением было выдумать отказ или поверхностный комментарий. Ему вообще было непонятно – какого шайтана этот депьюти-шейх, располагающий мощными разведывательными и аналитическими структурами, вдруг обратился к нему как эксперту.
   Был ранний вечер. Солнце, словно розовый фламинго, медленно спускалось к большому водоему – Средиземному морю. В этот час в его лучах предметы мебели в гостиной пламенели, розовели и золотились лаком, никелем, стеклом и позолотой. Что отчасти парализовывало зрение и рассудок его визитеров. Клим и предлагал это время для визитов.
   – Я слышал об этом. Знаю не больше вашего, но иностранным владельцам не стоит пугаться…
   Эмиссар кивнул перебивая:
   – Да, именно. Для всех по-прежнему актуален вопрос – сколько подлинного и сколько мнимого в патриотизме московского президента.
   – Они просто решили немного упорядочить правила игры. Чтобы лучше отслеживать вещи. Теперь внешним компаниям нужно будет открывать в России свои дочерние структуры, представительства, чтобы владеть и управлять активами через них. Поверьте, они никого не хотят разорить… А кому нужно – будет проворачивать свои дела в России как прежде.
   – Возможно. – Араб почесал себе ляжку. – Возможно, это еще и имиджевый продукт, рассчитанный на внутреннее потребление. Скоро выборы, и президент-патриот говорит своему народу: контрольный пакет сырьевых компаний должен всегда оставаться в России…
   – Номинальные владельцы могут быть внешне российскими, а за ними может быть кто угодно.
   – Мы так и думали. – Склонил голову референт эмиссара. Или все же не референт… Возможно, английский Клима недостаточно хорош, и он толком не расслышал, когда тот назывался. Или это плох английский референта… что-то ускользаемо знакомое было в его кивке…
   Масляноглазый араб словно спохватился, приметив сомнения Клима:
   – Я не совсем полно представил вам моего друга. Помимо прочего он представляет интересы компаний, разрабатывающих шельфы в каспийском регионе. Он сам кавказец…
   Второй – среднего роста и возраста, худой и с залысинами. Кажется, не араб. Скорее кавказец. Арабы в общем тоже бывают всякие, но этот… у этого взгляд какой-то… Худой держал в руке журнал Platt's Crude Oil Marketwire – издание, где публикуются мировые цены на нефть. Но ведь по роже видно, что этот тип не углеродами торгует… что-то не так…
   Чтобы рассеять сомнения, Клим улыбнулся и запустил бумеранг в виде догадки:
   – Значит, он не совсем ОПЕК?
   Масла в глазах у араба стало больше:
   – Но и я ведь давно уже не ОПЕК.
   Клим расхохотался:
   – Мы все не совсем те, за кого себя выдаем. Мы все ли-це-ме-рим (с трудом выговаривая английское слово), когда нам это нужно… В общем мировому сообществу не стоит бить тревогу. Думаю, даже более того – оно и надавило на российское правительство, чтобы те лучше вели учет.
   – Да, теперь мир все хочет прогнозировать, все знать наперед. Он строит экономические модели глобального развития на десятилетия вперед…
   – Но в какой связи все это вас волнует? – Клим акцентировал вопрос – жилисто развел руками, демонстрируя всю неохватность намерений глобально-экономических систем.
   – Все просто. Мы хотим купить долю в одной русской нефтяной компании. В небольшой.
   – Но в какой же? – заинтересовался Клим.
   – В компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ, – невозмутимо прояснил араб.
   Пауза.
   – Но у кого?
   – У вас, – сказал референт, дотоле молчавший, и Климу в тот момент показалось, что тому было легче сказать это по-русски…

8. Толва

   Анна открывала дверь своего рабочего кабинета, когда за спиной у нее послышались чьи-то мягкие шаги. Должно быть, ненцы. Наши-то, придя с улицы, стали бы стучать валенками и унтами – избавляться от снега. Но если ненцы… сюда и в это время… то только к ней. Пять минут назад ей позвонил диспетчер: ей нужно спуститься в медпункт для оказания медицинской помощи.
   В коридор входили двое в малицах – национальных оленьих тулупчиках.
   – Доктор, помоги, братка помирает. – Один из вошедших откинул башлык.
   Когда эти двое и еще один оленевод втащили четвертого, Анна ахнула: в том не было и последних признаков жизни – большое синюшное лицо монголоида застывало в прощальном испуге…
   – На кушетку его! Рассказывайте, – потребовала Анна.
   – Пил много, доктор, – сказал один из ненцев. – Помоги ему, доктор.
   – Много – это сколько? – Сердито покосилась она, вспоминая, что и где в медпункте припасено против алкогольной интоксикации.
   Другой ненец – постарше и авторитетнее, тяжело опустился на стул:
   – Месяц водку пил. Больше. Много пил, еще в январе пить начал. У него ящик водки был – весь выпил. Потом не пил – бросил. Потом снова пил.
   Кажется, без сознания. Пульс нитевидный, частый, потом исчезал. Или ей это только казалось – и пульса нет вообще. С дыханием тоже неясно. Кажется, этот тип на пороге клинической смерти…
   Пока она готовила инъекции, ненцы ей рассказали, что они с ближней стоянки – в тридцати километрах к северо-западу от Толвинской базы.
   – А сами с ним пили?
   – Не, – поспешил уверить ее авторитетный. – Не пили. Иногда только. Маленько. Ругали мы его – не пей, дурак, работа стоит… баба от тебя ушла…
   Анна лихорадочно – волевым усилием – вспоминала нужное из клинической психиатрии и кардиологии. Ну и какие же у нас признаки? Она подтянула нижнее веко – чтобы заглянуть в зрачок ненцу. Глаз был невидящий, упитой, да и других рефлексов маловато. Нелепо пытаться определить степень интоксикации, и так ясно – она предельная…
   Анна волновалась. Жизнь этого несчастного сейчас всецело зависела от ее профессионализма.
   – Почему же раньше-то не привезли? – Она повторно и отчаянно пыталась нащупать пульс – и не находила.
   Молчание. Виноватое потаптывание и сопение. Что – что там есть у нее, чтобы вернуть этого чертова мужика к жизни? Отлично – есть глюкоза… сейчас она приготовит раствор пиридоксина… Потом физрастворы – это есть, но это потом… Нужно главное – ага, есть камфора и, кажется, кордиамин… Или нет его?
   Анна попросила одного из мужиков набрать номер диспетчера – отыскать толстушку-фельдшерицу. Но трубку, сказал оленевод, не подняли, а сама она, подумалось Анне, поди, убежала на флирт на другой конец толвинского поселка, где квартировала какая-то фирма, название которой начиналось с упоминания города – АРХАНГЕЛЬСК-какая-то-УФОЛОГИЯ или что-то подобное…
   Злая на себя за то, что дрожали руки (да на виду ж у ненцев), наполнила шприц камфарой и стала закатывать рукав малицы на этом парне. Его имя она уже знала – Михаил, их младший брат. Задубевший рукав не закатывался – тогда она потребовала, чтобы остальные двое (третьего вообще изгнали в коридор, чтоб не мешался) стащили с него верхнюю одежду. Братья стали неуклюже стаскивать, замешкались…
   Анна озлилась на них:
   – Уйдите.
   Подхватила остро отточенными ножницами край рукава – и вжик, как по маслу, резанула рукав до плеча. Потом были долгие поиски вены. Подкачать бы… поднатужься, дружок… но лежавший не услышал бы и ее крика – не то что внутреннего голоса.
   Да не забыть бы потом спазмолитик вколоть… есть аминазин, слава богу, а потом уж физраствор…
   В медпункт вместе с дверью влетела фельдшерица Татьяна. Стала многословно кудахтать-извиняться, но Анна это пресекла злым окриком. Жестом показала на инструменты – готовь капельницу.
   С ее приходом один из братьев глупо заулыбался. Видимо, думал, что теперь его брата точно «откачают», раз этим озабочены уже два медработника…
   После инъекции кордиамина прошло уже две минуты, в течение которых Анна успела впрыснуть Михаилу подкожно аминазина и вместе с Татьяной теперь ставила капельницу… И вдруг почувствовала спиной, как в крошечный их медпункт вместе со сквозняками из двери вполз Дух Смерти…
   Снова приоткрыла глаз лежавшему – там было пусто. Дыхания не было. Не было и пульса.
   – Татьяна, адреналин!
   – Что – в сердце, Анна Юрьевна? Да у нас его и нет…
   Потом она делала искусственный массаж сердца – за ней Татьяна, поочередно… Потом один из братьев. Выдохлись, не смогли…
   – Он умер, – констатировала после долгой паузы Анна.
   – Как умер? Он маленько живой еще… Младший брат не должен раньше меня. – Второй подскочил к умершему и стал его остервенело тормошить. Потом повернулся к Анне и заорал на нее благим матом: – Плохой доктор. Брат не должен был…
   Он едва не кинулся на нее с кулаками, но в этот момент в медпункт вошел еще один оленевод – крупный метис. Председатель оленеводческого колхоза, назвался Архипом. Приехал с другого стойбища, вызвали по рации. Стал кричать на своих, те отбрехивались – дескать, у Михаила «белая горячка» еще неделю назад началась, что «глючило» его уже между выпивками…
   Еще через четверть часа появился участковый уполномоченный. Сказал, что остался в ночь на Толве по случайности. Это был высокий русак с пышными усами. Стал составлять протокол о случившемся.
   Один из ненцев перед уходом попросил у нее чего-нибудь успокоительного. Это насторожило Анну. В глазах у него затаилась сильная боль, которую он по-мужски пытался скрыть.
   Когда все ушли, забрав с собой тело, Анна погрузилась в тяжелый ступор. Удивительно: пожалуй, только ее одну – доктора, навидавшегося трупов еще в анатомичке, – да старшего брата только и потрясла смерть этого человека, Михаила Малицына. Не смогла вернуть к жизни, а ведь хотела, очень хотела. Вот выполз бы оттуда – и пить бы бросил. А могла ли? Что не так сделала?
   Когда Татьяна ушла, Анна закрылась в кабинете на крючок и разрыдалась…
   А вдруг не водка была? Вдруг что-то другое…
   Знай она в тот момент, что кошмар этот повторится той же ночью, не стала бы прокручивать его в себе снова и снова в поисках собственной вины…
   В начале первого ночи ее разбудил стук в дверь. Опять они, – решила Анна. И точно…
   Теперь уже привезли Мирона Малицына – того, что кричал на нее накануне. Сам он был в сознании, но жаловался на острую боль в сердце, удушье и сердцебиение. Охал.
   – Так вы пили с ним или нет? Отвечайте! – Она буквально пригвоздила его вопросом. Ничего-ничего, лишний укол тебе психику не разрушит. Анна мыла руки. Хорошо еще, что удержалась от второго укола: что же вы снова – к плохому доктору?
   И все же – а вдруг не водка, не этиловый? Вдруг эти несчастные проглотили что-то покруче? А ведь точно с ним вместе пили – только хотели это скрыть. Да, расстройство сознания, некоординированные движения, отрывистая речь – невнятная. Кажется, тяжелая депрессия. И все же он почти в спортивной форме по сравнению с тем, в каком виде привезли сюда его брата. Да, все вместе: и депрессия, и испуг, и боли… Со зрением, говорит, еще что-то, в глазах темно бывает…
   Говорит, что лучше б сам вместо брата подох… Суицидальное… Но тебя-то я обязательно вытащу, – дала зарок Анна и тут же снова усомнилась: а как тут вытащишь – если они чего не гоже наглотались…
   – Ну-ка без истерики – ты же мужик. Приспусти штаны. – Анна «шлепнула» ему в «пятую точку» аминазина. Неправильно, сначала нужно было сердце подпитать. Ничего страшного… ну вот – теперь и глюкозы получил в вену… Надо было все же разбудить Татьяну – все-таки свидетель не помешал бы, история непонятная… хорошо еще, что парень из охраны пришел, так спокойнее.
   Маленькая мордочка Мирона чуть повеселела:
   – Мне теперь маленько лучше.
   Он жестом показал двум своим спутникам, чтобы шли готовить снегоход.
   – Стоп, Мирон Малицын. – Она заступила ему дорогу, тряся бутылкой с физиологическим раствором. – Никуда вы не пойдете, пока не волью вам вот это…
   Но тот лисой юркнул к двери и оттуда махнул рукой:
   – Нет, теперь хорошо. Это я за брата переживал, доктор. Плохо помирал.
   На дворе негромко реванул вездеход – и снова тишина. Нет, не тишина. Тишиной она уже называла мерный гул и перестук дизелей на дворе, давно ждавших тепла… некоторые – чтобы остановиться и рассыпаться… Анна взглянула на термометр за окном: -37 по Цельсию. Странно, она ведь на часы хотела взглянуть…
   Что это было – видение ночи?
   Анна достала пачку сигарет и закурила вторую за эти пять месяцев сигарету. Первую она выкурила второго января… Попыталась связаться с медиками в Арьегане – не получилось.
   Страшная ночь. На ее исходе бригадир оленеводов привез на Толву еще одного – Николая. Тот жаловался на сильную головную боль и просил замерить кровяное давление. От него Анна узнала, что водку они пили в субботу днем. Ее привезли двое с Ижмы, соседнего хуторка в тундре, и пили ее все вместе. Давление, показалось ей, было в норме. Впрочем, она могла и ошибиться… действовала в полудреме…
   Потом она поспала пару часов, а в семь подскочила от звонка будильника. Будильник у нее был злющий и осечек не делал. Вяло добрела до столовой, завтракала без аппетита, невпопад отвечала директору «СевНАОгеофизики» о событиях ночи.
   В 08.15 Анне Тушиной сообщили, что местные везут на Арьеган еще одного больного. И уже знали кого – Егора Малицына. Анне удалось связаться с доктором компании ТОТАЛЬ в Арьегане и проинформировать о случившемся накануне ночью. Взяла дежурный джип и отправилась туда сама. К ее прибытию Егор Малицын был уже мертв.
   – Метиленчик, – почти насмешливо и как бы в утешение ей сказал арьеганский эскулап. – По нюху – почти тот же спирт. Пятьдесят граммов – и свободен, полная деструкция. Сами знаете, коллега.
   – Не знаю, не пробовала.
   Вечером стало известно о смерти еще двух ненцев – из тех, что приезжали ночью… и еще двух – на Ижме…
   Весь вечер и всю следующую ночь она тихо проплакала. Она оплакивала и смерть ненцев в тундре, и гибель мужа в далекой и ненужной Африке, и собственное одиночество, пославшее ее мыкать беды в это белое безмолвие. В день смеха первого апреля ей уже плакать не хотелось, потому что слезы уже были выплаканы и где-то за вахтой вместо нее собачьим страшным воем выл кобель, которому колесом отдавило задние лапы. Потом затих – нашелся добрый человек, отвез на санках в лес поближе к Толве и пристрелил.

9. Москва

   Испытав потрясение после встречи с Вацлавом Дубом, Нил Тихарев взял себя в руки – не дай бог раскиснуть и тем паче на людях. Слишком долго проторчал в Москве – забродили мозги. В Москве у него были запланированы еще две встречи по продажам, хотя и с оговоркой – он сам их запланировал. И пусть это будет неожиданностью для Шварца.
   – Ну что ж, Семен, останусь я еще, пожалуй на денек в Москве. Послезавтра вылечу.
   Тот напрягся:
   – А что так, Нил Станиславич? Есть дела?
   – А раз у тебя они есть, значит и у меня найдутся. – Тихарев хитро прищурился, почмокал толстыми губами. Со стороны порой казалось, он косоглазил. Но этот эффект происходил от самого строения его лица. Глаза у него были поставлены так широко, что казалось – существуют сами по себе. И свободно вращаются в разные стороны и во всех плоскостях, почти как у хамелеона.
   Ого, – сообразил Шварц, – да этот пожилой хулиган, кажется, решил меня проконтролировать. Попытаться отговорить? Не надо – тем упорнее ему захочется присутствовать на встрече с покупателем из Германии.
   – Отлично, значит я связываюсь со швейцарцем и говорю, что встреча пройдет в тройном формате – вы, я и он…
   – Да не надо, Семен. Чего зря беспокоить. Пусть это будет сюрпризом для старика.
   По статусу Шварц как торговый директор мог самостоятельно подписывать ежегодные продления – дополнения к генеральному контракту на продажи нефти. Как, впрочем, и многие другие коммерческие документы. В иных между тем фигурировали суммы в сотни миллионов долларов.
   Драконы подозрений давно уже устроились в сырой и глубокой пещере, какой и была душа Нила Тихарева. Этому Шварцу доверять нельзя – и тем менее, что был он не его креатурой, не тихаревской. Его к нему втиснули те акционеры, которые изначально пытались свести роль гендиректора Тихарева к чисто номинальной и технической. Значит отсюда тоже можно ожидать удара, когда начнет сбываться худшее.
   – Ты всех убеждаешь, что прям кум и сват ТРАНСНЕФТИ, – Нил начал с подковырки, усаживаясь за стол отобедать. Обед был заказан в офис из ресторана.
   Шварц простецки отмахнулся:
   – Да брось ты, Нил Станиславич. Никого я не убеждаю. Но выходы на него есть – все ж он мой тезка. Что мы все о работе – давай о женщинах или о футболе… Кстати, гороховый супчик – твой любимый.
   Но о бабах Тихареву не хотелось, да и что их обсуждать – бабы они и есть бабы. Они и в Африке бабы – и даже горячей и глаже. Нет, брат Сеня Шварц, тезоименитый руководителю ТРАНСНЕФТИ, всероссийской нефтяной трубы, музыку и разговор пока еще заказываю я.
   – А мне все чего-то, Семен, не верится. Не видно сдвигов-то, а обещаний было много…
   Он любил сказать Шварцу этак многосмысленно, с отточием. Все хотелось его в замешательство вогнать – хотя бы легкое. Или чтоб как уж под вилами завертелся… А не получалось. Это и злило Тихарева.
   Тихарев и не догадывался, что Шварц был в эпицентре тайфуна, который должен был смести его мечту о тропическом архипелаге. Если и есть что-то, – думал Нил, – то парень где – то на обочине, на периферии возможных инсинуаций.
   И еще была причина для ревности. Тот был гораздо ближе к покупателям, чем сам он, гендиректор ДЕЛЬТАНЕФТИ. Блестящее внешторговское прошлое, отличное владение английским, весь в связях, как в шелках, да и вообще неплохая общая намыленность. У всех тут на виду в Москве и на слуху. А сам он, Нил Тихарев, скользнет раз в месяц или два по высоким кабинетам – и снова в свою тьмутаракань…
   – Нет, останусь еще на денек. Давно с твоим швейцарцем не виделся.
   – Думаю, он тоже будет рад встрече с вами.
   Ну что за черт, что за человечина… ведь сидит и тихо режет меня на кусочки, а в глазах – собачья нежность. А почувствует силу – так весь свой антагонизм обрезанный сполна выкажет.
   Швейцарцем оба они звали Говарда Гектора Гордона Вэнса, представлявшего интересы одного из трех главных экспортных покупателей ДЕЛЬТАНЕФТИ. Сама фирма называлась DEDAL, была зарегистрирована в юрисдикции Швейцарии, а штаб-квартира ее находилась в Германии. На нее приходилась треть экспортных поставок ДЕЛЬТАНЕФТИ. Она имела мощное лобби в России и вела дела и с более крупными продавцами сырца.
   Вообще коммерческая дистрибуция когда-то изначально сложилась без участия Нила Тихарева. На экспорт уходило примерно 65 процентов продукции (почти в пропорции с общероссийскими показателями). Основными покупателями были All Trading Ltd. (Голландия), DEDAL и NMNA (в Польше – с регистрацией на о-ве Мэн, Великобритания).
   Среднемесячно на терминалах налива (это могли быть Бутинге [Литва], Вентспилс [Латвия], Фешлитке [Венгрия], Буковцы [Словакия], Адамова Застава [Польша], – и прочие: Мажейку, Новороссийск, Приморск, Одесса) DEDAL'у отгружалось в среднем 30 тысяч тонн нефти в месяц. All Trading забирал львиную часть: 60–65 тысяч. NMNA (полякам-англичанам, неотъемлемой частью которых был и Вацлав Дуб) уходило в среднем 32–35 тысяч тонн. Около 20 тысяч тонн уходило в Белоруссию по относительно низкой цене в 170 долларов за тонну. (Тихарев до сих пор не мог понять, почему этой All Trading Ltd. застолбили в России такую монополию, что она почему-то контролировала еще и более трети внутренних продаж). В три адреса по стране отправлялось примерно по 40, 20 и 30 тысяч тонн. Плюс 10 тысяч тонн – на Украину. Остальную долю российских поставок забирали фирмы «Омега-Нафта» и (совсем немного) «Нефтефиз».
   Нил Тихарев путался во всем этом паучьем переплетении потоков. Как путался и в условиях нефтяного маркетинга вообще – во всей его казуистике, которую он и осилил бы, кабы время было на это…
   Кто бы, например, объяснил – почему, по условиям торговых соглашений «окончательная цена нефти на экспорт определяется в течение трех рабочих дней после месяца поставки по каждой прокачке…»
   Почему «сумма услуг таможенного брокера определяется после 20-го числа, следующего за месяцем прокачки…»
   И почему «сумма агентского вознаграждения ТРАНСНЕФТИ становится известной после 10-го числа следующего месяца…»
   Его, впрочем, давно уже проинформировали: так надо, парень, и не вникай – у тебя другая задача. И вообще – это игра с другими правилами, в нее играют люди не глупее твоего, а ты всего лишь глава компании-оператора, которая производит меньше одной сотой всей нефти России… или одну тысячную всей энергетической величины планеты… И даже сверх-вообще: о планете-то как раз говорить и уместно, потому что уже нет ничего в этой отрасли, что не управлялось бы в планетарном масштабе…
   Однако соразмерив себя с масштабами планеты, Нил всякий раз преисполнялся уважения к себе. Нет, надо пока не поздно попытаться подчинить деятельность маркетинговой службы. И сделать это так, чтобы его амбиции в этом деле никому не лезли в глаз.
   Для этого Нил Тихарев придумал следующий ход: теперь все стратегические бюджетные вопросы и по всем отделам будут подтверждаться и корректироваться ежемесячно. На собраниях Совета директоров. Те из его, Тихарева, ребят-директоров, у кого голова посвежее, воленс-ноленс полезут и к Шварцу с расспросами, будут санкционировать не только крупные приобретения, но и косвенно продажи. Вот и станешь ты, Сеня Шварц, пополиткорректнее, так сказать, гы-гы-гы…
   Нет, пожалуй, этот полячек все же ничего не имел в виду. Равновесие души помалу возвращалось к Нилу Тихареву. А исчерпав тарелку горохового со свиными ребрышками, Нил ощутил ту абсолютную внутриутробную статичность, обретение которой и было назначением бытия.
   Впрочем, в последнее время появилась еще одна тема, которая была способна поколебать эту безмятежность. Это знал и Шварц.
   – Подавать рагу? – спросила секретарша.
   Нил кивнул, не глядя в ее сторону. Нечего отвлекаться от дум, на эти московские дерзкие попки засматриваться. Да оно и не дефицит по нынешним временам.
   – А помнишь, неделю назад я просил, чтоб ты релиз по СМИ сделал? Твоим ведь отсюда видней – из Москвы-то. Какой у нас имидж?
   Шварц пожелал бы уклониться от темы. У него был принцип: от Семена Шварца – только хорошие вести. Он набрал три цифры по внутреннему телефону, попросил:
   – Зайди.
   Вошла сотрудница, которую Тихарев давно уже окрестил про себя Вундеркиндом. Классический очкарик, только в юбке. Но юбку носить не любит. Просто знала, что Тихарев глубоко презирает всех, кто неверно себя позиционирует в половом вопросе. При ее появлении гендиректор поморщился. Да уж, прогнило что-то в Королевстве Датском… смешалось что-то в ж… у Облонских…
   Вундеркинд ядовито затараторила:
   – Если не считать наших заказных статей в региональной печати, то наш имидж как нефтяной компании скорее в минусе, чем в плюсе. Две недели тому назад на ЦТ прошел короткометражный фильм о плохой экологии на нефтепромысловых объектах ДЕЛЬТАНЕФТИ…
   – Ну, не увлекайтесь, Галина, – спохватился Шварц. – Не преувеличивайте. Я видел этот фильм. Там было не только о нашей компании, там вообще о северах.
   Тихареву показалось – ту замечание шефа кольнуло. Из ее бронхиальной щели стали вырываться пары иприта, как у ведущей «Слабого звена» на телевидении:
   – Я видела свою задачу в том, чтобы рассказать правду. Какой у нас сегодня имидж… Три дня назад газета «Время вестей» дала дайджест о том, что у нас… смелые схемы ухода от налогов…
   Цитату она отчеканила с предельной химической активностью в голосе. Кажется, у Шварца не все гладко с помощницей. Взять на заметку… Что ж – может, вовсе не такая плохая девчонка, и фиг с ней, с этой ориентацией. Та продолжала:
   – … мы уже работаем по автору. Нехорошая статья прошла в англоязычной New Moscow…
   – Это уж вообще непонятно, – вставил Шварц, демонстрируя руками наив.
   – Не уверена, дано ли мне как аналитику комментировать…
   – Дано, дано, милая. – Кивнул Тихарев.
   – …но думаю, с этим связано и временное падение котировок на бирже.
   – Стоп. – Тихарев поднял руку. В конце концов у него и своя структурка есть, которая ему все анализирует. – На мозоль не дави. Это мы разберемся. В другом месте. Говори – что еще там печатают… эти раззвездяи…
   – Думаю, сэкономлю ваше время, Нил Станиславович, если скажу: баланс не в пользу ДЕЛЬТАНЕФТИ. На поверхности все может выглядеть незначительным, но накопление негатива может вызвать кумулятивный эффект. В интернете пошли сообщения об отравленных оленеводах. А главное – сейчас пока трудно определить общий источник этих публикаций. Но мы работаем…
   – Мы тоже не сидим. – Тихарев косо прищурился.
   Что он имел в виду? Легкая напряженность, поблуждав по тугому лицу Шварца слабыми токами, тут же исчезла. Ассистентша была уже год в его команде, и со временем он, безусловно, будет посвящать ее в «тайны двора», но не сейчас. Впрочем, понятлива и связана с ним, Шварцем, родственными отношениями. Ей хватило и намека – «особо не усердствуй» – чтобы понять, в какие моменты подпрыгивать абы не оказаться между молотом и наковальней. Мнимо независима от шефа – и Тихарев, кажется, уже строит в башке свою какую-то корявенькую схемку…
   Она ушла, двое мужчин закончили трапезу, и Шварц сказал – синкопируя и прихотливо смещая акценты, путая «ты» и «вы»:
   – Ну, а по тем нашим делам, которые вы предлагаете – чтоб директора ежемесячно по бюджету… Разумно и правильно, но, Нил Станиславич, ты пойми, я-то здесь один у себя сижу – в отрыве от вас, один на один с рыночными ценами, которые скачут, как бешеные, туда-сюда…
   – И что? – Щурился Тихарев.
   – Да то, что за день эти цены могут процентов на пятнадцать пролететь… всякое в торговле сырцом…
   – И что?
   – Ну как что – я не могу зависеть от месячных собраний… мне оперативность нужна – принимать решения…
   – Ну, и принимай пока. – Лучился и добрился на него Нил Тихарев, поднимаясь из-за стола в сытости. А про себя прикидывал: если меня турнут с позором, а разведка подтвердит, что за тобой неладное, Сеня Шварц, то валяться тебе в крови с контрольным в голову. Как в старые добрые времена… уж не знаю – добрые ли…
   Нил Тихарев спешил на встречу с Бариновым, своим человеком в Минприроды и Роснедрах. Тот обещал ему сюрприз – только и глазком, гад, не намекнул, что он за сюрприз такой будет.
   Ну ничего, вечер у него свободен, и завтрашний день, кажется, обещает быть без напрягов – но познавательным. А сегодня он зальет себе в скважину раствор на спиртовой основе… брр-р – только бы не тот, которого нахлебались те аборигены…
   И вовсе не причуды и не прихоти-похоти ради он потискал вопросами этого Вундеркинда, эту «шварц-ассистентку». Он еще в прошлом году озаботился общественным имиджем ДЕЛЬТАНЕФТИ – когда кому-то захотелось поссорить его с Госэкоэкспертизой и заслать бригаду телесъемщиков к этим чумовым оленеводам…
   У него и в Усинске была надежная схема слежения за происходящим. В лице – но прежде всего в глазах и ушах – начальника службы режима и контроля Тофика Мамедова. (Только двойной контроль – надежный контроль). Этот мониторил все подряд – от досье и высказываний служащих до сообщений в СМИ.
   Двойным же оказался и сюрприз от Баринова. Уже не вспомнить, как оно случилось впервые, и теперь уже стало традицией, что примерно раз в три года Сашка Баринов знакомил его с какой-нибудь шикарной московской субреткой.
   Вот и сегодня – по мягкости интонаций, сочившихся в мобильную трубку, Нил Тихарев запредвкушал роскошный вечер и восторженную ночь.
   – Встречаемся без четверти шесть у Кутафьей башни…
   – Где – где? Ты что – меня в Кремль потащишь? Что я там забыл? – Терялся в резонах Тихарев, но Баринов уже отключился.
   Ровно в назначенное время из облепленной пушистым снегом полумглы – со стороны площади Лужкова-Церетели – выплыл Сашка Баринов с брюнеткой в сочном теле и мехах. Представил – Оля. Чресла гендиректора окатило мелкой дрожью.
   В иные дни и в нужных обстоятельствах этот плут умел казаться невзрачным и даже невысоким. Сущий акакий акакиевич. Но раз – и преобразится в повесу, в сутенера, в рубаху-мужика, во что угодно – особенно при дамах. Талантище – и только. И как чиновник неоценим – в том смысле, что иногда за содействие «цены сам просил немалые…»
   Баринов сунул Нилу в руку какой-то пригласительный, играючи сомкнул бедра его и дамы и подтолкнул к входному турникету. И вот – кремлевский зал Дворца съездов. Нил смурновато пощурился на Баринова, но вошел. Ростом ниже среднего, на рослых он никогда не смотрел прямо – чтоб не снизу вверх, а больше искоса и бочком, прищурив глаз и наморщив шею. Перекос ракурса искажал реальную разницу в росте.
   В тот вечер зал Дворца съездов стал местом чествования людей, которых награждали Орденом Андрея Первозванного. На все недоумевания Нила Баринов неизменно отвечал: «Погоди – увидишь… с тобой рядом такая дама, а ты чем-то еще интересуешься…»
   Приглашенные наконец расселись в кресла красного бархата. Началось ритуальное действо, повергшее Нила Тихарева, гендиректора нефтяной компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ, в состояние пассивного изумления.
   Награждаемых было шестеро. На сцене теснились высокопоставленные попы, функционеры Фонда Андрея Первозванного и с полдюжины персон, мозолящих людям глаза с экрана уже не одно десятилетие.
   После каждого награждения на сцену выходили известные артисты-народники. Однажды большим паровым утюгом на сцену выплыла Людмила Зыкина. Наградили старика Углова, прославленного хирурга, актера Кирилла Лаврова, какого-то схимоиеромонаха из оренбургской глуши, радевшую о сиротах подвижницу и еще двух лиц – Верховского с Дальнего Востока и Вайнштока из ТРАНСНЕФТИ…
   Нет, он не верил ни ушам, ни глазам своим. Ни одному своему органу. Чтобы поверить – нужно было осязать. Награждали Семена Вайнштока – того или этого самого… Орденом Андрея Первозванного…
   – Ну – как сюрприз? – ликовал Баринов всей своей пористой кожей, глаза блестели.
   – Так они поди иудеи… – Вскинул толстую бровь Тихарев.
   – Да их там и не разберешь, ха-ха, давно. – Баринов с восторгом брызгал слюной на голову впереди сидящему.
   Прихваченная Бариновым дива, формы которой сразу прельстили Тихарева, сочла своим дамским долгом удивиться. Но сделала это деликатно – дождавшись общих рукоплесканий. Ее вопрос «чему смеемся?» был адресован Нилу, но Баринов его перехватил:
   – А он, Оленька, все думал, что эти ребята захватили только нефть и финансы, а до попов еще не добрались.
   Рукоплескания торжественной части должны были перелиться в фужеры банкетной, но Баринов уже тащил их на улицу.
   – Самого Вайнштока, возможно, и не будет. И ну их всех к ляду. Отужинаем в «Метрополе».
   – Ищи ветра в поле, а нас в «Метрополе», – срифмовала субретка под непринужденные ха-ха кавалеров.
   Баринов горячо шепнул ему на ухо:
   – Бабец обалденнейший. Год экстаза тебе гарантирую. Главное – смешная и все у нее на месте. Не смотри, что дура, у нее прекрасные знакомства в элите.
   – А по миру не пустит?
   – А это от тебя зависит. Но ты уж ее не обижай…
   Уже в ресторане – под звон фужеров – он досказал Тихареву, зачем потащил его на это космически потрясающее мероприятие.
   – А чтоб ты видел, Нил, что у таких людей, как Труба, заступничество на самом верху – и в Кремле, и у попов, и в американской администрации… и мы ему не ровня…
   – Это ты про себя лучше… – Половиной лица Нил морщился Баринову, второй же – загадочно улыбался фемине.
   – Да хоть про кого… Забудь про расширение квоты и не надейся. Вот ЛУКОЙЛу он как бывший его вице-президент где надо и что надо всегда расширит. Но там, брат, и расширять не надо. Сам знаешь…
   – Ничего. Придумаем что-нибудь. Придет время – и в Мурманск нефть польется.
   – У него сорок девять тыщ кэмэ всех российских магистралок. Вот – ты сегодня видел: Кремль – ТРАНСНЕФТЬ – Белый дом – служители церкви, – все одно целое. Одно чертово целое. Вон Ходорковский захотел в Китай свою частную магистралку вести – и где он теперь?
   – Миша захотел третьим президентом стать. Вот его и…
   – И это тоже. А он не по два с половиной, а по семьдесят миллионов тонн качал. А с «Сибнефтью», как он хотел, то вдвое бы больше почти… Так об этом и толкую: хотеть не вредно, а много хотеть – уж лучше перехотеть…
   – Перестаньте шушукать пошлости, мужчины, – встряла субретка.
   – Умолкаем, Оленька. – Баринов залобызал губищами ее ручку. И снова к Нилу: – Да я же знаю – перед форинами хочешь постараться, они поди спят и видят большую квоту. Нилушка, выбьем-ка еще лицензию на залежь-другую, продадим, дорогой, еще милльончик баррелей… Но не ты ж один хочет больше нефти толкать за кордон. Вон – и у тебя там, в Коми, «Добрый великан», ему тоже надо.
   Субретка сделала глаза и порхнула ресницами:
   – Ну, рассказывайте скорее про вашего великана – что-то вроде северного йети, да? Вот увидеть бы.
   – Это он про компанию КУЛОЙЛ-Коми, – снял интерес Тихарев.
   Баринов кивком подтвердил:
   – Ага, еще то чудовище. Все под себя загребает.
   – Ну есть такое, Саша. Давят на плешь мне иностранные акционеры – давай больше. – Тихарев говорил медленно, через кивки и беглый осмотр принесенных гарсоном блюд.
   – Вот ты и рад стараться – энергии у тебя много… А ты б ее лучше в другую сторону направил, добрую-т энергию свою…
   Баринов искрился влажными искорками пота, стоявшими в щербинах и порах рыхлого лица. Он взял свою и тихаревскую вилки, насадил на них два маринованных микро-огурчика и, подражая Чаплину (топ-топ), направил их в сторону субретки.
   – Давить-то на меня можно, но психика у меня – как камень, ты же знаешь. Просто кредиты хочется поскорее вернуть, что взяты у Европейского банка…
   Баринов заулыбался хитрее прежнего:
   – Да я не про то толкую. Просто ты в последнее время почему-то решил, что главное дело для тебя – твои форины, твои экспаты… что твое англо-голландско-американское ассорти вкуснее кулойловской каши…
   – Они и деньги тогда в дело запустили… Нашим бы и не взять таких…
   – Погодь, это когда было-то? Восемь лет назад…
   – Семь…
   – Во. Сейчас и у наших денег – куры не клюют и мыши не грызут. И у тебя уж поди не мелочевка в кармане.
   – Это, конечно, интересно про деньги, но неужели нет других тем, мужчины? – возмутилась субретка, усаживаясь в лучшем ракурсе – для Тихарева.
   – Можно, конечно, и о вас, женщинах. – Тихарев выбрал оскал полюбезней.
   – А что – альтернатива только такая? – Чувственно вздрагивала навощенными ресничинами.
   – Ну так опять же с денег начинать.
   Баринов жеребячьи заржал, потом дождался, когда лощеный рослый официант ушел, уставив стол первым кругом угощений, и вполголоса предложил:
   – Нилище, друже старый, еще раз тебе скажу: не дергайся пока, не лезь в передовики. Довольствуйся пока.
   – А что – скажешь, для жизни опасно? Так я не боюсь. У меня там оборона в три эшелона. Это я сегодня без охраны, а так…
   Баринов аж поморщился:
   – Да не о том я… да и не те времена. Сейчас для вашего брата другие тревоги на дворе. Ты себе вон уже сколь нагреб, у рядового мужика и тысячной доли твоего нету. А все равно – мелочь пузатая, когда рядом настоящая щука плывет, ххы-хы…
   – Ну, это ты про себя толкуй. А про рядового мужика вот что скажу: раб он и есть раб. Я ему плачу сколько хочу, а он и голоса не поднимет…
   – Так я и толкую: мелочь – но пузатая. Ты ж не Вексельберг, не Алекперов, не тээнка с бипями…
   – Ну и хрен ли? – Ерепенился Тихарев после «сотки» коньяка.
   – Да ты взвесь баланс своих акционеров. У тебя кулойловские и близкие к кулойловским структуры имели двадцать пять процентов вначале, потом треть, а щас почти половину. Что – не чуял, куда ветер дул? А с КУЛОЙЛом сам знаешь – шутки плохи…
   – Да мы не лохи. У тех ведь тоже почти половина. – Парировал резоны Нил.
   – Они тебя поди уж на какой-нибудь проект настропалили. Может, и команду «фас» тебе дали? Да говори, говори ж ты – я все чую…
   Только Баринову и было под силу вытянуть признание из Нила Тихарева. И самого ерундового доверения клещами не вырвешь – могила неизвестного солдата, а Баринов этот знал, подлец, на какой хромой козе и с какого больного боку…
   И Тихарев раскололся. Компанией SORTAG, иностранным «мажором» ДЕЛЬТАНЕФТИ, Нилу было сделано предложение более энергично искать пути повышения пропускных квот в ТРАНСНЕФТИ. И параллельно – в альянсе с узким кругом прозападных компаний – лоббировать строительство независимого нефтепровода на Мурманск.
   Баринов молча посопел на приятеля – с упреком:
   – Эх, Нил… помни одиннадцатое сентября…
   – Это ты про Америку что ли?
   – Да не про Америку… Так уж совпало… уж такое, Нил, чудо в природе совершилось, что одиннадцатого сентября две тысячи первого года, когда в Америке арабы жахнули по «твин-пикам», в России доступ нефтяных компаний к экспорту стал осуществляться в зависимости не только от объемов добытой нефти, но и сданной в систему магистральных трубопроводов ТРАНСНЕФТИ…
   – Мне было трудно, Саша, отказаться от участия в этой затее… Да я волыню их понемногу как могу… К тому же – тут вот что… у меня, конечно, информации ноль, но селезенка мне екает, что вот-вот прикупят одного из «миноров» и тем доведут свою долю до преобладающей. Пока этого КУЛОЙЛ не сделал…
   – Да как они купят, раз им уже больше нельзя будет? – Баринов, жевавший сочный ломтик семужьего бока, аж изогнулся вопросительным знаком.
   Тихарев озлился:
   – Да етитную твою мать – чего дурачка-то из себя разыгрываешь! Так – через офшорную или какую теперь там – через вторую, третью, но свою… Формально будет независимый акционерик, а все решения – за них. Да мало ли как…
   – Все, я ухожу. – Субретка скуксила губы и поднялась со стула. – Мне этот ваш деловой треп…
   – Сидеть! – Ухватил ее Баринов жирной рукой за коленку. – «Стоять» команды не было. «Лежать» пока тоже, х-ха. Шучу, солнышко, все – молчок. – И снова к Тихареву: – А под это дело еще кого-то из маленьких купят.
   – Под какое?
   – А под падение ваших акций. Оно у вас уже два месяца продолжается…
   – Да не дави ты на мозоль, Баринов. Думаешь, от них все и идет? Да это ж интеллигенция заграничная. Да они ж у меня не слышней воды, не видней травы. Я их – как комендант в общежитии держу. – Нил Тихарев заметно мрачнел.
   – Э, брат, у этих господ либералов иностранных свои подручные либералы есть – только в России. А у тех и альфа-банки под рукой, и всякий сброд наемный найдется – не хуже, чем у тебя. В общем осмысли. Они, я вижу, убедили тебя, что первые друзья тебе. А как бы не кончилось, что тебя потом как главного клоуна и кинут… – И с умильной мордой к субретке: – Все, Оля, умолкаю.
   Остаток вечера был посвящен болтовне с дамой. Через полчаса Сашка Баринов по-чиновничьи тихо смылся. Дама была крайне неосведомленной по части добычи углеводородов. Задавала вопросы вроде «а откуда вы ее берете, эту нефть?». «А из-под земли», – смеялся он. «А под землей что? Там же гранит». «А из гранита и берем». Подумалось вдогонку шутке: а есть ведь и места, где добывают из гранитов. Правда газ – и из гранита трещиноватого, но все же…
   Тихареву нравилось дурить бабам головы, ему нравилось менять серьезный тон на идиотский треп, а потом снова, – и тем сильнее интригуя их, парализуя и подчиняя их сознание…
   Конечно же, не с дорогими проститутками. Этих ты ничем не прошибешь – как ни старайся. Впадают в деланое изумление и на всякий пустяк готовы махать глупыми ресницами. Но только шелест купюр их и завораживает, только ему и внимают… А баба в общем шикарная… вот только лицо какое-то неэлитное, чуть сплюснутое, нос маленькой картошкой… Хотя на взгляд вполне смазливая. Вот та молдаваночка была – и личико, и фигурка… но тоже – только успевай отстегивать… Увы, пришлось расстаться – заразился от нее не той болезнью. Ох, и натерпелся тогда страхов Нил Тихарев, солидный человек… Целый год не позволял себе ни шагу из семейного гнезда…
   А вообще-то все они твари, эти содержанки. Те же проститутки. И все в них – как соевая черная икра. С виду – икринка к икринке, а раскусишь… Но есть и настоящие актрисы – из тех, что самые дорогие. И ты их продажную любовь ни за что не отличишь от настоящей. Но стоят еще дороже…

10. Утрехт, Голландия

   В это же самое время – но в другом часовом поясе – проходило выездное заседание директоров и менеджеров консалтинговой фирмы G-Group, входившей в состав энерго-гиганта SORTAG. Оно проходило под крышей высотки – в зале с низкими потолками и витражными окнами. На встрече присутствовали два директора и три руководителя отделов, а вел ее глава G-Group ливерпулец Гордон Стюарт.
   Руководство фирмой он совмещал с научной и преподавательской работой. Неизменной темой его исследований было «Управление активами нефтегазовых корпораций». Ни в собственно его внешности, ни во внешности остальных не было ничего атипичного с точки зрения евро-нормы. В числе директоров, впрочем, был даже индус, но в данный момент отсутствовал.
   Стюарт кивнул – начинаем:
   – Господа, сегодня нам необходимо подтвердить, что наша долгосрочная программа по ДЕЛЬТАНЕФТИ вступает во вторую фазу. Вам слово, Ричард.
   Получивший слово придвинулся к столу:
   – Думаю, Гордон, выражу общее резюме, сказав, что первая фаза реализована согласно плану. Риски возрастают при переходе ко второй – и, главным образом, политические. В этой связи на программном уровне просчитаны как риски системные, так и случайные. Не вижу препятствий – можно идти дальше.
   – Можно, Дана? Ваше мнение. – Стюарт обратился к молодой женщине в синем брючном костюме. Та кивнула и продолжила не вставая:
   – Полностью согласна, что возрастают политические риски. То обстоятельство, что у группы SORTAG почти половина акций российской компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ, воспринимается кремлевским правительством как энергетическая концессия Европе. Например, как акции «Газпрома» «Рургазу». В обмен на политические уступки. Оно и так – и не так. Только наше участие в компании обеспечило кредиты Банка реконструкции и других кредитных систем.
   – Приток этих больших заимствований и привел маховик в движение, – поддержал ее Стюарт, и снова кивком – продолжайте.
   – … Однако уже есть видимые признаки того, что «большой КУЛОЙЛ» подумывает увеличить свое присутствие в ДЕЛЬТАНЕФТИ – хотя и занят обширными проектами, направляя экспансию на выход во внешний мир. В любом случае необходимо сыграть на опережение. А политический компромисс отыграем потом. Необходимо ввязаться – а там посмотрим.
   – Почему нет? – Улыбнулся Гордон Стюарт. – Нам нечего бояться. К тому же и КУЛОЙЛ – это уже часть глобальной энергетической системы, давно уже не «рука Москвы» и не «башня из слоновой кости».
   – Боюсь, местами из гораздо менее достойного материала. – Сухо и в унисон улыбке шефа скривила губы Дана. Шутку подхватили два или три смешка.
   Гордон Стюарт, как ребенок, радовался, когда улыбка становилась связующей их всех субстанцией. В иные счастливые моменты ему казалось, что его ироничная английская улыбка (когда и слова не нужны) и была исторически той силой, что обеспечила самое левитацию британского духа, его островную, а лучше сказать – космическую внешнюю несвязанность с землей.
   – А что думает «наш человек в Гаване»? – Гордон обратился к Расмусу Боргу, имея в виду Дмитрия Темного, парня из России, ведавшего аналитикой по территориям экс-СНГ.
   Спортивного вида блондин предпочел встать – и тем продемонстрировал роскошный торс, обтянутый легким голубым пиджаком.
   – Вот аналитическая справка-досье на директора нефтяной компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ Нила Тихарева, которую мне представил Дмитрий. Прошу не обращать внимания на красочность. Получился скорее литературный портрет…
   – И тем не менее. – Главный задал ускорение преамбуле.
   – Итак, Нил Тихарев, генеральный директор компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ: …обладая отменными организаторскими способностями и навыками, использует исключительно авторитарные методы руководства. Это можно было бы объяснить общей ситуацией с менеджментом в России, где азиатская компонента доминирует в организации производства и производственных отношениях, однако есть прямые основания утверждать, что деятельность Нила Тихарева на посту директора компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ в последние два года является неэффективной, а в некоторых случаях деструктивной…
   – ?????
   – … компания вступала в контрактные отношения с фирмами, не отвечающими требованиям ни по технологической оснащенности, ни по уровню менеджмента… Имеются конкретные основания утверждать, что значительно завышалась стоимость услуг подрядных организаций – особенно в долгосрочных контрактах… Имело место нецелевое использование средств… Цитирую дальше: …у многих сотрудников ДЕЛЬТАНЕФТИ сложился неадекватный имидж генерального директора как человека превратившего компанию в «свою торговую лавку»… Далее: …большую часть времени отсутствовавшего на рабочем месте…
   – И акционеры обо всем этом не информированы? – как бы изумился Гордон Стюарт.
   – Далее: …частые поездки за границу по надуманным или не имеющим отношения к бизнесу обстоятельствам… Так в прошлом году за пределами России Нил Тихарев провел около четырех месяцев… курорты в Адриатике, зимний курорт в Швейцарии, длительное лечение в Аргентине… Далее приводится сравнение с действующей в регионе компанией ПЕЧОРАНЕФТЬ, маленькой, но эффективной нефтедобывающей организацией.
   – Достаточно. – Гордон Стюарт поднял руку. – Все это хорошо… нет, конечно же, плохо, друзья мои, однако части руководства SORTAG Нил Тихарев по-прежнему представляется совершенно незаменимым в условиях России.
   – Есть мнение, что незаменимых людей нет. – Сверкнул прекрасными зубами Расмус.
   – Оно ваше? – Связующая улыбка перекочевала на яблочно-румяные щеки главного. – Отлично, я разделяю его. Однако мы ничего не сможем изменить, если не представим руководству SORTAG убедительные доказательства того, что незаменимость нынешнего директора ДЕЛЬТАНЕФТИ – это миф.
   – Сколько у нас на подготовку аргументированного доклада? – Поймав, как эстафету, эту их корпоративную улыбку, спросила Дана.
   – Ровно три дня. И помните: если мы не сможем устранить с поста этого человека, SORTAG'у будет незачем увеличивать свою долю в ДЕЛЬТАНЕФТИ. Но чтобы еще раз подвести баланс: есть ли у нас что-либо, характеризующее Нила Тихарева с позитивной стороны? Иначе – каковы будут аргументы тех, кого он вполне устраивает. Кто скажет, что бог не забыл его душу?
   – Я. – Уверенно вызвался Расмус, поднимая руку. – Нил Тихарев всегда выказывал полную лояльность по отношению к иностранным акционерам.
   – Это важно, Расмус, согласен, но этого в нашем случае совершенно недостаточно. Мы только на пороге реализации стратегии, заключительным этапом которой должны стать политические решения и увеличение экспортных пропускных квот из России на триста-четыреста миллионов баррелей в год… А главная и конечная задача – Сообщество энергопотребителей должно сделать так, чтобы ТРАНСНЕФТЬ или кто-либо не препятствовал строительству независимых нефтепроводов в России.
   – Это довольно сложно в нынешних политических условиях. – Уже без улыбки вставила Дана. – Кремлю при нынешних ценах на нефть нет смысла сбивать их и выпускать стратегический контроль за транспортировкой. Россия – это северный подвид ОПЕК.
   – Поэтому и надо вести речь о политических решениях. Но это там – выше нас. – И он ткнул пальцем в низкий потолок, имея в виду головную корпорацию SORTAG и высшие сферы. – Вы свободны, господа. Повторяю, у нас три дня. Мы не Shell и не Templeton fund, мы играем в игры помельче. Именно поэтому и не должны позволять себе роскоши ошибаться…

11. Усинск

   По возвращении из Москвы Нил Тихарев первым делом вызвал к себе Тофика Мамедова, которого улещал обхождением и звал «министром безопасности».
   – Доставь мне эту бабу – эту докторшу. Свяжись с этими сейсмиками. Первой же машиной или вертолетом попутным вышли.
   – Есть протокол и еще есть документы. Надо ли звать ее, Нил Славыч? – Юльнул к двери Мамедов, готовый кинуться за бумагами.
   – Ты что – азербайджанского языка не понимаешь? – зло шутил Тихарев. – Чтоб была здесь! Все из первых рук хочу услышать. Я хочу знать, что ей известно!
   Тофик Мамедов уже много лет был наперсником Нила Тихарева. Хранил в секрете корпоративные и личные тайны руководства и был неколебимо спокоен за свое могучее седалище. Но все же трепетал им, как юный спаниель, каждый раз, когда директор нагонял начальственного страху.
   – Хорошо, Нил Славыч, сейчас же свяжусь с директором «СевНАО».
   – И вот еще, Тофик. – Нил поднялся с царственного кресла (на внешней спинке у которого была приделана золоченая пластина с изображением короны), подошел к сидевшему Мамедову. Оперся локтем о стол, второй рукой приобняв его за анти-талию. – Эк окорока-т отрастил… Ну, да не о том… Ты мне раз в полгода готовишь доклад о состоянии духа и политической лояльности директоров и ведущих менеджеров компании…
   – Так точно. Следующий в июле.
   – А ты мне внеочередной сочини. Ага? В общем позондируй людей. Послушай – техсредства ж у тебя есть. Чувствую, какое-то шебуршение вокруг началось…

   Со смещением на два часа против обычного началось оперативное совещание, на котором присутствовали почти все начальники служб и отделов компании.
   В районе Ужорского месторождения ДЕЛЬТАНЕФТЬ построила ЦППН (Цех подготовки и переработки нефти) – приличных размеров завод по сбору и первичной обработке нефти. ЦППН – нагромождение из хранилищ, сепараторов, технологических колонн и желтых коробок-цехов – был сваями всажен в семь гектаров тундры, являя собой пьяную мечту художника-индустриалиста о покорении заполярных широт.
   Когда ЦППН пустили в строй, поломки и нарушения технологических процессов сыпались одна за другой. Прошло почти полгода, но воз и ныне там – и дерьма на него наваливалось все больше и больше.
   В этой ситуации Нил Тихарев умело стравливал технологов с эксплуатационщиками и всех их – со строителями из собственного ОКСа. Лишь бы не обнаружилось существо проблем. Но люди-то знали подлинную и единственную причину свалившихся на компанию проблем – неудачный выбор генподрядчика по строительству. И еще знали, что этот выбор обогатил гендиректора на крупную сумму денег в виде «отката».
   Однако в этом многознании не только «многая печали», но и стыда было немало. В отдельных случаях Нил Тихарев умел делиться… И все же были в руководстве ДЕЛЬТАНЕФТИ люди, вполне информированные о причинах и следствиях, но при этом совершенно «незамазанные».
   Таким, например, был Алекс Фишер, сидевший в Москве и осуществлявший оттуда магистральный менеджмент разработкой месторождений и частично геологией. После непринужденной перебранки между начальниками он улыбчиво спросил:
   – А сколько нам вообще ждать, когда все эти вопросы будут решены? Ведь недопустимо же все затягивать до бесконечности.
   Обычно он высказывался на ломаном русском, но сейчас предпочел, чтобы его перевели.
   Первым побуждением Нила Тихарева было послать на три известных буквы переводчика. Самого Фишера как креатуру иностранных акционеров он и в мыслях не допускал оскорблять.
   – Это мама-Россия, Алекс. – Сделал попытку увести удар в сторону технический директор Григорий Битум. И покосился на переводчика: – Аршином общим не измерить…
   Пауза. Алекс кивнул:
   – Я понял, можете не переводить.
   Битум завершил-таки мысль:
   – Частично виноваты и мы, частично и генподрядчик. Но на этом этапе не время искать виновных. Нужен конструктивный подход.
   – Да, – согласился Алекс. – но вы сказали, Григорий, что не измерить – что нет возможности измерить все издержки и сверхбюджетные расходы, которые уже потребовались и потребуются в будущем.
   Техническому директору импонировал прямой европейский подход рослого и ясноглазого немца. К тому же он уже спас или по крайней мере прикрыл двумя-тремя репликами и лицо гендиректора. Пламенеюще-медное в утреннем солнце. Пусть говорят другие. Он просто пожал плечами, как один только и умел – словно мехами гармошки. Потом немного по-клоунски отсюсил большие навыкате губы: а что я, пусть говорят те, кто все это затеял.
   Тихарев подхватил его тон:
   – Вот замечание о конструктивности – правильное. Пройдет несколько месяцев – и все наладится. Это неизбежно. Нет нерешаемых вопросов.
   Однако Алекс – чего никто не ждал – снова уперся:
   – Я все же думаю, что есть смысл разобраться в ситуации. Хотя бы с той лишь целью, чтобы избежать ее повторения – или подобного – в будущем. Ведь мы теряем миллионы и миллионы долларов.
   Так он еще себя не вел, – думал Тихарев, а вслух уверенно парировал:
   – Со всеми согласен – но здесь не разбираться надо, а просто продолжать работу. В конце концов у каждого свои недостатки. И недочеты. Не так ли, Валерий Петрович?
   И все же Нил Тихарев был величайший мастер «перевода стрелок» – позавидовал бы и министр путей сообщения. Так гендиректор перебросил тему в сторону претензий к разработчикам со стороны буровиков.
   Валерий Харлампиди не смог преодолеть неловкости – и чувствовал, что попал в чужой контекст.
   – Да, мне кажется, есть смысл пересмотреть – нет, скорректировать – наши подходы к разработке Верхнеужорского. Я уже ставил этот вопрос, но в формате личных встреч с Алексом и нашими геологами. Ничего страшного – если услышат и другие. В конце концов мы делаем общее дело, и это неустанно подчеркивает иностранная сторона. Думаю, что, занимаясь разработкой и конструируя скважины и принципы освоения Верхнеужорского месторождения, мы повторяем те же ошибки, что сделали и на большом Ужорском. Мы увлекаемся экспериментаторством – в ущерб традиционным отработанным методам…
   – Жду ваших уточнений. – Напрягся Алекс Фишер. Секунду назад он сидел, гордо откинувшись в кресле, но тут же порывисто подался к столу.
   Начинался разговор равных. И Фишер, и Харлампиди были классными специалистами и деятельными руководителями. А главное – оба были порядочными людьми – и в большей мере, чем это предписывает отраслевая мораль. Что не имело отношения к делу (но, безусловно, важно в жизни) – были хороши собой и заряжали обожанием женскую часть офиса ДЕЛЬТАНЕФТИ.
   – Я не утверждаю, а просто хочу поделиться мнением. – Греку все же не хотелось наносить при всех болезненный укол Фишеру. Он улыбнулся ему: – Я всегда стремился найти с вами понимание, Алекс. Но буровиков обычно не очень слушают. Они как мавры: сделал дело – уходи на следующую скважину.
   – Это не так, – поспешил возразить Алекс.
   – …А я просто считаю, что подход наших разработчиков – ну, скажем, довольно эклектичный… Такое впечатление, что мы просто купаемся в материале – от этого все и происходит. Там, где надо держаться чего-то единого, мы суем и то, и другое, и третье. Ставим горизонтальные скважины там, где и без них вполне можно обойтись. А там, где они действительно нужны… И не только это. Я не обвиняю Алекса, потому что он пришел к нам на заключительной стадии разработки Ужорского…
   Немцу ударил в щеки румянец:
   – А я бы и не принял этих обвинений. На этой стадии я уже ничего не мог изменить. К тому же убежден, что принципиально все не так плохо, и фирма-разработчик, которую мы привлекаем, одна из лучших на российском рынке. При этом… – Он акцентировал момент, элегантно поднимая мизинец, – …при этом мы используем ваши отечественные мозги…
   – Хотя и лоббируем заграничные, – вмешался Нил Тихарев. Сдержанно покашлял: – Это так, кхе-хе, – шучу.
   – Но со мной согласны геологи, – горячо продолжал Грек. – Было бы неплохо, если бы специалисты-разработчики… если бы Вера Палеес и другие с ней почаще бывали бы на производстве и почаще бы с нами общались… Ведь именно в общении все и сверяется – данные геофизических исследований, на каких картах и в каких данных ошибки и так далее…
   Андрей Погосов, начальник отдела добычи, уже исчерпал все сигнальные системы, делая знаки Греку: кончай, старик, куда тебя несет… Но тот отдавал себе полный отчет в том, что говорит. Если бы он сам открыл эту тему в формате производственного совещания, ему бы несдобровать. Но отмашка была получена от шефа, а сказать очень хотелось – и тут уж взятки гладки…
   Грек напирал:
   – Возможно, все это на самом деле от избытка творческих сил наших разработчиков. Мне в общем-то нравятся наши москвичи, наши модельеры…
   – ????????????????
   – …Они делают отличные гидродинамические модели пластов… они многое делают замечательно… Но иногда кажется, что они просто как дети от восторга – просто плещутся в сверхпродуктивных пластах Ужорского. И им хочется и того попробовать, и этого… И нефти-то много – ничего страшного, всяко добудем…
   Чуть не рыча вмешался Погосов:
   – Ну, это уже лезешь в дела добычников, Петрович. Наша епархия. Ладно, брат, отпусти вожжи-то…
   Грека хоть и понесло, но инстинкт самосохранения удержал от худшего, не дал сказать о главном. О том, что вся вина на Ниле Тихареве, на генеральном. Это он рвал жилу Ужорскому, применяя колониальные методы разработки и добычи. Это он корявым своим крючком подписывал самые хищнические и неряшливые режимы освоения. Казалось, гендиректор был одержим демонами нетерпения и большого хапка. Иного, рационального объяснения Грек поначалу не находил его действиям. Давай нефть – давай больше – еще больше – любой ценой… Это нужно, чтобы поскорее отбить кредиты. Дальше все устаканится…
   Нефтяникам Тюмени, которых партия звала рапортовать в семидесятых о новых миллионах тонн черного золота для страны, такое и в кошмаре не мерещилось. Наращивать производство – наращивать производство – и еще раз наращивать! – требовал от подчиненных Нил Тихарев.

   – Вот урод! Ты чего на Фишера-то покатил! Откат тебе «фас» скомандовал – а ты и покатил…
   Сразу же по окончании совещания Андрей втолкнул его к себе и долго крутил пальцем у виска.
   – И Фишер всегда был паинькой. Он бы и намеком ничего не намекнул – как раньше-то было… Неужели ты не чувствуешь, что что-то меняется… что трещины пошли по всей стене… И Алекс это знает, а мы нет. Мы только догадываемся…
   – Я не знаю, Погосян… Просто надоел весь этот наш бардак… Взрыв какой-то в башке – и остановиться не могу…
   – Ладно, хорошо, – смягчил тон Андрей, видя, что приятель в растерянности. – Есть одно решение – сауна и бассейн. Там все и рассудим. И поговорим уже капитально. Дальше с этим тянуть нельзя, Грека. Или тебя женить к чертовой матери – или гнать из компании, пока делов не наделал.
   – Дел, – поправил Харлампиди.
   – Да в том-то и дело, что делов. А теперь проваливай – работы по горло.
   Только с утра выглядывало солнце. Весь день тяжелые и драные облака лезли в окна с северо-запада. Борис Тяжлов, заместитель начальника отдела бурения, жаловался на скачки давления, тихо капая валокордин. Грек ценил в этом невысоком лысом дядьке и специалиста, и человека. Он тащил на себе полвоза буровых проблем, и ничего – только покряхтывал да сердечные капли лил.
   День пролетел в рутинной текучке – звонки, ругань, звонки, работа за компьютером, постановка задач, переговоры с инофирмой, обед (сиеста 11 минут – ноги на батарею, затылком к двери), снова звонки, работа за компьютером, поездка на склад, осмотр поступившего скважинного инструмента, опять – глаза в монитор, звонки, встречи, переговоры у гендиректора…
   Обычная работа – но где-то после трех в небесах вдруг образовался прогал – и в него полилось красное золото закатного солнца… Луч солнца полыхнул и по лицу Тяжлова, погруженного в составление очередной программы бурения скважины, и его невольно потянуло к окну:
   – Вот так солнышко, – пропел он неожиданно бодрым голосом.
   – Ага, – согласился Грек, отрывая взгляд от монитора на жидких кристаллах.
   Солнце бросало косые лучи через лесок, через дальние поля, через какие-то складские коробки фирмачей-соседей, обещало весну.
   – Да я не про то. Ты сюда глянь. Ты зыркни, Петрович.
   Называя Грека по отчеству, он как бы сглаживал их перепад в годах – чуть не на целых два десятилетия.
   Отсюда – из окна второго этажа – хорошо просматривался «двухпалубный» вход в ДЕЛЬТАНЕФТЬ. По прихоти архитектора вход сделали каким-то двухэтажным – чтобы входить в здание и с первого, и со второго этажа. Но в целях безопасности и контроля входная дверь второго этажа была закрыта, хотя туда и можно было подняться по широкой лестнице.
   Как раз в середине этого лестничного пролета на ступенях стояла девушка – или молодая женщина. Как и они, любовалась вырвавшимся из туч солнцем.
   Странно, – подумал Грек, – стоит на входе в нефтяную компанию женщина и смотрит на солнце, под которым сейчас вновь сомкнутся облака.
   Красивая. В шапке. И солнце на лице. А чего она там стоит? Может, курит? Грек даже испугался этой мысли. Нет, просто стоит и смотрит. Любуется. Все, кажется, входит…
   – Я на минутку. – Кинул через плечо Тяжлову, а сам вышел в коридор. Она как раз попадется ему навстречу.
   Не успел. Видно, на вахте не задержалась, пропуск оформила раньше. Он хотел уже спросить о ней у охранника, но передумал.
   – Я ее знаю, – сказал Тяжлов, когда он вернулся.
   – Кого? – Греку не хотелось открываться Тяжлову в случайных позывах души. Так – уже забыли.
   – Да ту, что на солнышко глазела. Это докторша с Толвы.
   – Так это та самая, что оленеводов с того света тащила?
   – Она. Ее сам вызвал. Похоже, имиджем озаботился сильно наш начальник. – Вздохнул-охнул Тяжлов, наморщившись и не отрывая глаз от бумаг.
   Раз так, значит ее оставят на ночь в гостиничке ДЕЛЬТАНЕФТИ, отправят завтра. Это если не местная… Эй, Харлампиди, Грек, что у тебя с башней? Ты ведь не бабник. Ты ее даже не рассмотрел как следует. А вдруг замужняя? Ладно – забудь, вот поедешь в Хургаду – уж там… Нет, там не то. Там и солнце, и снег, – все другое. Перестань ходить из стороны в сторону по кабинету, Тяжлов уже косится…
   Грек на минуту приземлился в рабочее кресло, обхватил голову руками, словно пытаясь ими почувствовать, как в правом полушарии по серому веществу гуляют блуждающие токи весны…
   Нет, все же достаточно было и взгляда – понять, что надо все же разглядеть ее, «смотрящую на солнце»… Нет, надо подобрать иное – а то получается что-то вроде «идущих вместе»…
   Случай представился через час. Они столкнулись в коридоре третьего этажа – рядом с директорской. Не юна, в расцвете женственности, его ровесница. Тридцать три – тридцать четыре. Среднего роста, стройная, чуть лишнего в плечах. Может, плаваньем занималась. Взгляд одухотворенный. Другого шанса не будет…
   Черт… его перехватил главный геолог Сергей Манихин. Своей потной тушей он надежно перекрыл коридор – и Грек бы точно на него наорал ни за что, не оглянись она в самый последний моментик. Этот ее взгляд его здорово успокоил. Потом она оглянулась еще…
   Манихин что-то душевно рассказывал ему, придерживая за пуговицу, Грек механически кивал, но ни понимал ни слова. И рядом с этим ступором волшебным сияющим столбом, связующим землю и небо, стояла ясная и безусловная мысль… он должен ее увидеть… И это было какое-то самое главное, самое нужное понимание, – просто прозрение… Душа ликовала, она искрилась во множестве граней магического кристалла, который обрела в себе только что…
   В начале восьмого он закрыл за собой дверь рабочего кабинета. Хотел заглянуть в их корпоративную гостиничку – пойти и просто сказать ей, что хочет завязать с ней знакомство… И не сделал этого. Начинала одолевать усталость. К тому же он обещал Погосову.
   Ничего, в следующий раз. Зато он знает теперь – какая она, женщина, смотрящая на солнце…

   Погосов притащил с собой «на экзекуцию» двух старшеньких – мальчишек восьми и шести лет. Первенец был светленьким и серьезным, а второй – крошечным гусариком, миниатюрой отца. Оба давно поняли, что сауна – это мужской ритуал, и вопли не спасут. Старший уже знал, сколько воды надо бросать на камни, сколько пива, и в русской бане парализовал воображение коллег, охаживая себя вениками с двух рук.
   Дай волю – Погосов притащил бы в сауну и младших, но они совсем еще были крохи – и негероического пола.
   Сидели в предбаннике, отходили после первого пара.
   – Мы здесь с тобой, Петрович, в чем мать родила. Потому и говорить будем прямо – голую правду…
   Пацанов он прогнал в соседнюю дверь – в бассейн, поэтому без стеснения подпускал и матерка в беседу.
   – Валяй – хоть голую, хоть голимую.
   – Во! – Погосов жадно схлебывал минералку из пластиковой бутылки. Струя скатывалась с усов. – Во – голимую и гонимую. Кто ее любит? Это ж еще у Островского – правда хорошо, а счастье лучше.
   – А когда его нет? Когда не из чего выбирать? – Грек взъерошил рукой вспотевшие волосы.
   – А когда его нет – то человек становится неуправляемым. Wild well – по вашей терминологии. И ваще: счастливый человек – это управляемый человек, это зависимый человек. Только идиоты убеждены, что счастье – это свобода. Хрен-то. Вот и хочется мне тебя, братан, по башке огреть дубиной. Каждый раз, когда тебя на правду при всех начинает тянуть. Это просто некрасиво в конце концов. Это как по нужде сходить в общественном месте.
   – Стоп, Андрей. Так не пойдет. Слишком обидно и пафоса много.
   – Ага – обидно… ну, я рад, что пронимает. Хочешь честно? Твой идеализм иногда просто злит народ. Иногда кажется, что ты то ли водки набрался, то ли притч царя Соломона.
   – Не читал.
   – А я читал. Там – что такое хорошо и что такое плохо.
   Грек пристальным своим – чуть с ненетчинкой – разрезом всматривался в дальний угол предбанника – с неладно прибитой головой оленя. Странно, разве могут быть предметом художественного творчества части тел животных?
   – Так вот, мне многое нравится в твоей башке, начальник… Ты и дело знаешь, и людей ведешь. Но не хочешь понять, что ничего уже не исправить… Предел текучести давно уже наступил, все давно уже отломилось… Точка качественного слома была еще в девяносто третьем. Любая попытка сделать так, каким оно, по-твоему, должно быть, в этой стране и в этих исторических условиях обречена. Все давно уже торчит в большой вонючей скважине под названием задница. Надо расслабиться и плыть по течению. Это все, другой правды нет. Такая уж у нас общая родина. Такая, что ничего не попишешь. Такая, что только нос расшибешь или пулю получишь. Ты видишь, сколько кругом людей с неправильными чертами лица. И эта расплывчатость мордоворотская и в жизни нашей…
   Грек лениво кивал, потом выкинул ладонь вперед – стоп!
   – Но я же не трогал Тихарева, и это главное, который все, к чему он прикасается, превращает в большую вонючую жижу…
   – Да ты начал с разработки, а покатил-то все равно в его сторону. Думаешь – я не чувствовал? Да я поэтому и встрял, что понял, что ты щас с катушек сорвешься.
   Погосов взял паузу и продолжил:
   – Ты веришь в добро. Это славно, Грек. За это и ценю. Но такая вера не должна быть слепой и безграничной.
   – Да какая ж она тогда вера?
   – Ну, достоевщина пошла… А ты верь – да проверь. И нечего накатывать на Алекса. Во-первых, мужик влиятельный. Экспатики за него горой. А во-вторых, их организация дела, их производственные отношения только чего-то и стоят. Вот в чем суть! А наши давно уже на свалке истории. Когда с ними общаешься – чувствуешь, что с интеллигентными и достойными людьми дело имеешь. У Нила нашего тоже изощреннейший умище. И в производстве сечет, и людьми, как фигурами на доске, двигает, а все равно – навозная жижа, как ты говоришь, получается. Одни откаты да подкаты – да подковерная возня. Да и вообще ведь все у нас так…
   – Погоди, Андрей. Я знаю, о чем ты. Об этом лучше всего Тютчев сказал…
   – Кто?
   – А вот он, Федор Тютчев – поэт. Что у нас все через заднюю дверь как бы. Про неадекватность нашу западным меркам – не про загадочность русской души, а про сокрытость и порочность… Хорошо, пусть это есть все, но чем ты восхищаешься? Чем эти-то гады лучше нашего? Я лет восемь тому назад, еще до ДЕЛЬТАНЕФТИ, с «паркеровцами» – с их буровиками дело имел… Потом с другими. И раз несколько было, Андрюша, когда прямо в душу устыдили они нас. Своей порядочностью. Только потом я на это иначе стал смотреть…
   – Это как же?
   – А вот так. Когда случайно наткнулся на их инструкцию по поведению с аборигенами, то есть с нами. Несколько зачитанных и затрепанных листков. И там были жесткие предписания о том, как себя вести в том или ином случае. Ты прикинь: там среди прочего, например, было строго рекомендовано: если русский рабочий не слушает тебя или приводит свои резоны или вообще делает что-то не так – молча повернись и уйди… А уже бывало так – и не раз, и я думал, они от сердца так…
   – Причем здесь сердце, Грек? Давно уже все измеряется не сокращением сердечной мышцы, а другими категориями – «целесообразно – нецелесообразно». Запад уже поглотил нас. Чего не поглотил сегодня – поглотит завтра. И хорошо. И ведь что-то еще сделают из всего этого. Подсушат эту смрадную жижу, распилят на брикеты – и в дело. Но это потом, а пока здесь еще долго все гнить будет… Пойми, здесь все потеряно для нас, разумных существ. Давно уже и породу извели – не люди, а питеки какие-то. Да питеки – и с пятаками… Бороться за правду? За справедливость? За светлое и рациональное в человеке? Да все обречено – и нельзя уже из этой жижи ничего слепить, это только мечтатели кремлевские все лепят и лепят, сами сидят по колено в ней – и лепят и лепят чего-то…
   Грек не перебивал его. Пил чай и слушал. После паузы, собрав в голосе все отчаяние мира, Погосов продолжил:
   – Но выход в общем есть. Единственный выход – и по-настоящему благородный поступок. Его должны совершить те немногие, кто осознает себя достойными людьми в этой стране… Это уехать из нее… Это единственное их спасение. Так они и себя, и своих детей спасут… от этой жижи гнилой…
   – А сам что не уезжаешь?
   – А потому что я не отношу себя к числу порядочных людей. Во-первых, нет такой амбиции. А во-вторых, связан многодетной семьей. Я конченый человек.
   – Но счастливый? – Харлампиди держал позу резонера.
   – А что ты язвишь? Прям этакий Сократ шукшинского подтипа. Тебе не идет, Грек. А что… может, и счастливый, одно не исключает другого. И даже любовницы случаются – когда в командировочку… Это в-третьих, потому что я русских баб люблю. Не потому что они лучше, потому что проще и доступней, привык-с… Но речь-то не обо мне. Речь о вещах глобальных, я вообще рассуждаю…
   – А, вообще… – Кивок понимания.
   – Ух, не зли меня, Валера, поддевками… Мы все здесь в Коми – как в комитозном состоянии. Но ты еще в анабиозном…
   – То есть, рядом с жизнью?
   – Да – в своей какой-то паранормальной жизни. А время коммунистических империй и исполинских свершений ушло. То есть формально оно как бы империя – и все наши внешние друзья нас за это ругают. Но терпят. Потому что понимают, что если б не было Чечни – не было б и капитализма в России. Если бы черта не было, его следовало бы выдумать. Вот и выдумали. А потому что эти мордастые валенки, потому что это многомиллионное мычащее быдло то ли сатанеет, то ли чувствует в себе божью искру, когда ему в уши внутренний враг орет про внешнего. Стоит ворюгам, обокравшим на века страну, крикнуть «отечество в опасности!» и вырядиться в униформу цвета хаки, эти десятки миллионов питеков готовы, словно крысы, идти стройными рядами в воде топиться под призывы этой дудочки. Ты думаешь, во мне еврейская кровь говорит – и я из вредности? Да этой крови-то всего одна восьмушка – меньше, чем в тебе ненецкой…
   – И греческой, – поправил Харлампиди.
   – Что?
   – Греческой. Я грек.
   – Ну, хрен с тобой – грек, да не древний. Древние – они толковый народ был…
   – Стоп, Андрюша. Тут ты, кажется, попался.
   – В смысле?
   – А в том, что у них был культ героического.
   – Ну и что?
   – А вот что, брат: геройство и героическое вообще… это когда все говорят – так неразумно, побереги себя, плетью обуха не перешибешь. И вообще – забудь о всяких там надличностных интересах, потому что только личное – приоритет… Вот тогда все и гибнет – если не находится героя.
   Погосов подвил большим и указательным гусарский ус. Тот прилип к щеке.
   – Герой, что ли?
   – А я, как и ты, не о себе. Я абстрактно рассуждаю.
   – Да я не о тебе, а как раз о быдле. О зажравшемся до свиного хрюка московском быдле. О полуголодном провинциальном – но тоже быдле. С ним, с этим быдлом, с похороненной в крике «ату его» идеей империи добро уже не восторжествует. Все, кранты, точка качественного слома или невозврата – уже там, в туманных далях минувшего… Как и обратного передела собственности не будет. Все по науке, братан… Вся нефть России до капельки поделена – потому что это просто чудовищная кладовая ресурсов…
   Свою беспощадную тираду Андрей Погосов завершил клоунской распальцовкой. Апофеоз. Он не просто наслаждался своим риторическим даром, исторгнутым из собственных уст и выплеснутым с шипением – точно вода на раскаленные камни. Он испытывал двойное ликование – и второе было ближе к тому, что сам он называл счастьем. То был плотский восторг, песнь торжествующего мяса – только что счастливо взопревшего до крайней точки в сауне, а теперь счастливо остывающего градус за градусом.
   – Ну, где там мои мальцы? – И хлопнул себя по жилистым ляжкам. – Пойду поплещусь с ними в бассейне.
   Но Грек его цепкой рукой удержал – ухватил за запястье:
   – Постой. Я скажу тебе проще, Погосов. Без выкрутасов – но зло. А скажу вот что… пока Абрамович качает мою нефть и открывает в Сибири «Челси-клубы» – я злой на него буду. И очень злой, запомни. Вот и все мое геройство. И буду ждать случая, чтобы вернуть это все. И понимаю, как трудно будет все это вернуть И на Ходорковского злой, потому что все отечественное в нефтянке гнобил сознательно – чтобы «Хэлибертонам» и прочим сверх-транснационалам… И это уже никакая не ненецкая и не другая кровь во мне – а именно глобально-космополитическая. Потому что я сам хочу и о справедливости говорить, и о разумном устройстве мира – чтобы дураков и уродов, как и парникового эффекта, было меньше на земле. И чтобы меня – не как разменную пешку… И не успокоюсь, пока они мне душу блатными песняками поганить будут…
   – Тогда тебе глубже взглянуть надо, Грека. И не с Абрамовича начинать, а копнуть куда-нибудь в девяносто пятый – когда Ельцин залоговые аукционы проводил… А главное – в девяносто второй, когда Абрамович еще сопли рукавом утирал… Когда первый заместитель министра нефтяной и газовой промышленности СССР Вагит Алекперов стал создавать частные вертикально интегрированные нефтяные корпорации на базе этого министерства… Но как только ты туда копнешь – то оттуда такая струя сероводорода вылетит в тысячу промилле, что сдохнешь в ту же минуту…
   – И ему не простится…
   Погосов скорчил мелкую насмешливую мину:
   – Ну, камикадзе… Да пошел ты на… Шансон ему, смотри-ка, мой не нравится. Вот уж точно – кровь в тебе бродит не пойми какая. Ты хоть определись с национальной самоидентификацией, коммуно-глобалист хренов… кто ты, русский, грек или нанаец…
   Он резко встал и скинул простыню – и тут же получил короткий в солнечное сплетение, отчего сложился в три погибели на плиточном полу…
   – Что ж ты… что ж ты делаешь, гад… – выдавил из себя остатками дыхания Погосов. Он попытался встать, но руки и ноги разъезжались на скользком полу.
   Грек поднял его с пола, с трудом усадил – сложенного вдвое – в кресло.
   – А твой дебильный блатняк, что ты слушаешь с упоением, Андрюша, – это тоже личное для меня оскорбление. А национальный вопрос я пропускаю…
   – Я тебе это, гад…
   Услышали, как хлопнула дверь из бассейна – оба замолчали.
   – Ой, папка, ты чего так вымазался? – удивился старшенький.
   – Так… не устоял…
   Он дождался, когда дети исчезли в душевой, и тихо сцедил через губу:
   – Потерять друзей легко… Дружба – это больше, чем убеждения… Ладно – пора завязывать эту баню. – И поплелся в душевую вслед за детьми.
   Грек ушел первым – не простившись, не просушив головы – просто накрыв ее разлапистой ушанкой. Только мотнул ушами – отказываясь от предложения Погосова подвезти его до дома.
   До дома было недалеко. Усинск так устроен, что отовсюду в любую точку недалеко. Прямоугольник из панелек, вмещающий сотню тысяч судеб, каждая из которых – по-своему слепой верблюд, как сказали бы на Востоке… Нет, на северах про судьбу сказали бы иначе, она здесь покруче, посуровее… Интересно – с каким раненым зверем сравнить бы северную судьбу?
   Грек миновал похожую на общежитие городскую администрацию. Свернул налево, оставляя справа новое, обложенное декоративными панелями здание КУЛОЙЛА. В коробках-домах гасли квадраты-окна. Рано вставать. На ударную вахту… больше черного золота стране… Да стране ли? Ровно половина добываемой нефти уходит за кордон, примерно двести миллионов тонн. Но ведь есть еще и экспорт нефтепродуктов – это мазут и дизтопливо, еще почти сто миллионов. Стране остается только четверть. При «красных» вывозили только треть, зато ору-то было потом…
   Ладно… Теплело. Пурга сошла, как память о себе оставила снегопад – правда легкий, из последних. В средней России пацаны уже сок из берез добывают…
   …А чтоб не лез со своей космогонией потаскуна-женатика… Меня-то он не слушает, когда я свои доводы привожу. Я для него идеалист – и точка. И для него, для москвича Андрея Погосова, Усинск (где он пятый год квартирантствует с семьей) – всего лишь территория нефти. Еще годик – подучится где-нибудь в Абердине или Техасе и устроится в какой-нибудь транснационал в столице на третью роль, а там и на вторую. И здесь со всеми ладит и на рожон не лезет никогда. Хотя в общем не легче нашего ему – все производство на нем. И дело надо знать – и дело-то серьезное, ответственное, один из сотни только и потянет. Сколько всего на нем… Но я-то ведь тоже дело знаю, а мыслю иначе…
   Грек встал у перекрестка – дожидаться зеленого на переход. Времени – около десяти, машин не было. И в той же Англии народ на красный через дорогу бежит, когда машин рядом нет…
   «Зеленый» – Грек двинул через дорогу… Слева на него вылетел какой-то транспорт, не собиравшийся останавливаться. Он даже не сигналил – и пролетел в полуметре от единственного пешехода… Грек шарахнулся назад – тем и спасся… В машине дали по тормозам – и в полсотне метров от него она только и остановилась. Потом дали задний – и вовсе непонятный маневр…
   – Мы не закончили, старик, – крикнул из своего зеленого «чероки» Погосов. – Садись. Я уже отвез своих.
   – Ты мог меня задавить. – Грек поколебался, но сел.
   – Не задавил же – значит не мог.
   – Ты куда в такой час?
   – На работу. В цехе подготовки нефти чертовщина. Сорвало какой-то технологический режим… разлив нефти – какие-то повреждения, есть раненый…
   – На Ужорском?
   Погосов кивнул:
   – Только что звонили по домашнему. Я спецом мобилку в баню не брал. Приезжаю домой – звонят. Я и на работу – чтоб своих не тревожить. Ты ж знаешь – я разорусь по телефону на полчаса – жена потом не спит до утра…
   – Кого ранило? Как?
   Погосов отрулил от сугроба, набрал крейсерскую скорость, потом ответил:
   – Да что-то там с сепаратором было. Вроде не опасно.
   Охранники в офисе – два добрых ежика – встретили их приветливо, но настороженно. Пройдя вахту, Грек видел боковым зрением, как один из них раскрыл было рот – чтобы спросить, не слышали ли вошедшие о том, что произошло на ЦППН, но второй цыкнул на него. Им их коллеги – охрана с нефтепромыслов – наверняка уже сообщили о случившемся. Но есть субординация, и согласно ей сначала они должны были сообщить о происшествии своему непосредственному начальнику – Тофику Мамедову. А во все остальное лучше не лезть. Ибо сказано по отрасли: захочешь как лучше – сделаешь как всегда…
   Грек присоединился к Погосову с единственной целью (тайно вдавленной в подсознание, где вообще не должно быть целеполагания). Гостиничка ДЕЛЬТАНЕФТИ бочком примыкала к самому офису, и он надеялся увидеть ее – ту, что смотрела на упавшее в тундру солнце. Из кабинета главного добычника хорошо просматривались окна первого и второго этажей гостинички.
   Можно было поступить проще – спросить охрану, в каком номере ее поселили, но уже поздно, и так он выдаст свои чувства этим ежикам, которые так и будут потом лукаво заглядывать ему в глаза. А это уже повод для неуставных отношений с подчиненными, ему это не нужно.
   Есть женщины, любой контакт с которыми воспринимается завистливой душой как попытка интимного сближения.
   Погосов провисел на трубке минут десять, тихо кивая в нее и поглядывая в потолок круглыми гусарскими глазами – неожиданно грустными. Потом переспросил – как были отключены системы и что было сделано по ликвидации разлива. Остальные решения будут приниматься утром. Дал указания усилить контроль за технологическими параметрами остальных линий.
   – Алекс, кажется, прав. Но ты тоже. Слушай – может, он это и подстроил? Только этого мне не хватало. Куда смотрит партия и правительство. Ну че – по маленькой после бани? Есть «хенесси», шоколад и лимон.
   Погосов полез в шкафчик, доставая коньяк и шурша фольгой. Грек стоял у окна. В это время кто-то отдернул портьеру в номере на первом этаже. Она…
   – Держи, – звал Андрей, удерживая шкалик, но Грек не слышал.
   Какое-то время она смотрела, подперев кулаками щеки, в пустоту позднего вечера – прямо перед собой. Грек махнул пару раз руками порезче – не заметила.
   – Ты кому-то там сигналишь, сигнальщик?
   Погосов подошел к окну и присвистнул:
   – Недурна-с.
   В этот момент она их заметила – и Андрей махнул ей первым. И замахал сильнее, зазывая к ним. Она показала на часы – слишком поздно.
   – Ладно-ладно, отойду от греха, а то снова кулаками кончится. И он показал жестом, что главное действующее лицо в их окне – Грек, а сам скрылся в глубине кабинета.
   С минуту Грек и она с интересом смотрели друг на друга. Потом он показал знаком: спущусь к тебе? Отрицательно качнула головой и снова показала на часы. Улыбнулась, махнула ему, задернула штору, и еще через пару секунд свет в ее комнате погас.
   – Слава богу, рефлексы есть. Я спокоен за тебя. Вот когда такая нимфа родит тебе двух спиногрызов – вот тогда ты и станешь, как все. Научишься отличать белое от желтого и мягкое от соленого. Потому что твое протестное чувство – чувство социальной справедливости – будет похоронено под толстым слоем пеленок и боязнью потерять работу. А вот если ты его хочешь сохранить, это чувство, во всей его девственности, то перестань в чужие занавески подмигивать. И вообще – забудь про эту бабу…
   – Нате вам… Это как же? – Грек поставил на стол рюмку с коньяком, пить не хотелось.
   – А вот так же. Это тот тип баб, в которых все хорошее – вся их редкая красота и душевные качества – замешаны на какой-то экзистенциальной безысходности. Они вполне годятся в любовницы для таких, как я, женатиков, потому что это не нарушает их трудной печали и независимости… А такие, как ты, просто не знают, что с такими бабами делать – и в итоге ломаются. Я сразу ее приметил – как только она появилась в сейсморазведке. Это сильные бабские натуры, когда-то пережившие большие потрясения и почти не способные адаптироваться к действительности…
   – Ты что-нибудь знаешь про ее потрясения? – Оживился Грек.
   Погосов шумно вздохнул:
   – Да. У нее пять лет назад муж разбился в Африке. Из Коми часто вербуют борты на работу в Африку. На «АН-двенадцатые», «двадцать четвертые» – и вообще. Он летчиком был. Сын остался, воспитывается в кадетской школе.
   – Ты справки наводил?
   – Не ревнуй. Это я так – для статистики. Ты же знаешь, у меня все красивые бабы классифицированы. Если не удается сблизиться – так хоть классифицирую.
   Грек встрепал ладонью льняной каракуль на затылке:
   – А я так не думаю.
   – Как?
   – А думаю, что ты не прав, Погосов… что правда хорошо, а счастье лучше. Между ними не степени сравнения надо устанавливать – что лучше, а что хуже. А другую зависимость: причинно-следственную. Одно должно быть причиной и обязательным условием другого. Сначала надо дать правду, а уж на ее основе строить счастье.
   Погосов поднял и покрутил пальцами не выпитую Греком рюмку и влил ее содержимое обратно в бутылку.
   – Только не в этой стране, Грек. Not in this country. Здесь строят на чем есть.

12. Толва

   Общение с гендиректором ДЕЛЬТАНЕФТИ оставило болезненный зуд в душе – как если бы в нее наплевали воспаленной рвотной слизи. Она все уже всем рассказала – не раз и в подробностях, но в «СевНАОгео» ей сказали, что просит заказчик и что надо все же поехать и доложить.
   Нил Тихарев – коренастый дикобраз с длинными заброшенными к затылку сединами – скомандовал ей злобным движением глаз: садись. Потом сидел две минуты, листая сшитые странички, хмуря брови, наливая щеки чаем и позвякивая чашкой о блюдце. Наконец спросил:
   – Как вы поставили первый диагноз?
   Он явно ждал развернутого ответа – но заслуживал ли? Этот тип не обременял себя манерами, поэтому в ответ она вложила ту же долю уверенности и лаконизма, сколько было требовательности в его вопросе:
   – Там все есть. Все в протоколе… который вы и читаете, Нил Станиславович.
   Его налитые чаем щеки забронзовели. Такого дефицита пиетета к себе Нил Тихарев уже давно не встречал со стороны подчиненных. Людей подрядчика он, по странной логике производственных отношений, считал людьми более зависимыми от него, чем его собственные.
   – Потрудитесь отвечать на мои вопросы.
   – Почему же? Я не считаю это за труд. Я ставила диагноз исходя из собственного врачебного опыта, а также на основании того, что услышала от ненцев.
   Тихареву это почему-то тоже показалось дерзостью:
   – Вы думаете, я вас вызвал за триста с лишним верст только за красивые глаза?
   В кабинет вкатился шароид – мужчина восточно-кавказской внешности. Сел напротив Анны, чуть склонил голову в улыбчивом кивке. Тихарев нелюбезно пробубнил:
   – Вот, Тофик, знакомься – какие люди стоят на страже нашего здоровья.
   Вошедший еще раз улыбнулся, но не представился. Анне оставалось лишь догадываться: скорее всего по корпоративной безопасности или близко к этому…
   Директор усилил напор:
   – Мне надо знать, как все случилось. И важно из первых рук. Информация из вторых – уже не информация. Ясно, что они не от водки там попередыхали…
   – Данных экспертизы все еще нет, но, думаю, вы правы.
   Нил Тихарев счел это за попытку возразить ему. Его неподотчетно злило само присутствие этой молодой женщины – с чувством собственного достоинства и даже превосходства. И он быстро редуцировал это наблюдение до мысли: решила поправить бюджет, а заодно заполнить «вакуум общения», с мужиками на вахте похороводиться. Счастлива и сотой долей того, что я на любовниц трачу. И все же таким, как она, такие, как я, не по нутру…
   – Да, на заблуждения у меня вообще нет времени. – Тихарев метнул в нее тупой короткий взгляд, потом такой же на Мамедова: – Так ведь, начальник?
   Мамедов заговорил рассыпчато и сладко – как на восточном базаре:
   – Я повторю, что сказал Нил Славыч. Для нас очень важно из первой руки узнать, что случилось и как случилось. Например, какие-то детали, которые вы не написали в отчете – или там постеснялись чего… Всегда остаются какие-то детали. Вам, дорогая, может показаться странным, что вас вызвали на встречу с генеральным директором. Но это и свидетельствует о первостепенной важности дела. То, что произошло, может в какой-то мере повлиять на публичный имидж компании. Поэтому мы и хотим все выявить. Пожалуйста, не замыкайтесь – мы ваши друзья. Итак – говорили ли вам оленеводы – что они пили, откуда получили?
   – Нет. Сказали, что пили водку – и все.
   – Ни в первый приезд, ни во второй не говорили? – с ласковым пышным либидо в голосе повторил Мамедов.
   Усилием памяти Анна так ничего и не извлекла из ее недр, кроме очередного отрицания:
   – Нет. И во второй раз они толком ничего не сказали.
   – А вы?
   – А я испугалась. Потому что, когда они появились ночью, я почему-то про себя решила, что это была не водка и не спирт…
   – Но они не говорили – откуда они брали выпивку? Если это была отрава, значит, откуда-то она пришла? Кто-то им привез? Или сами откуда-то взяли? Вот, например, ходят слухи уже, что это водочная мафия в Ненецком округе – или из Коми. Или какой-то их друг привез – или знакомый?
   – Нет, об этом не было.
   Они одолевали ее расспросами еще минут десять, но в конце снова вернулись к этой же теме. Анне показалось, что она почему-то их особенно тревожила.
   На том аудиенция и окончилась. Глаза директора ДЕЛЬТАНЕФТИ при прощании вдруг залучились добрым светом и он даже встал проводить ее до двери – и открыл ее. Был рад общению с ней. При этом он галантно и неуклюже плющил галстуком живот – и эта умора послужила ей единственным утешением за трудную дорогу с Толвы и предстоящую обратно.
   А этот тип, Нил Тихарев, не такой уж непроходимый свинтус, раз умеет в последний момент, словно по мановению волшебной палочки, вдруг перестать им быть… В этой его перемене было что-то от мужчин, которые в своих попытках добиться близости с красивой и знающей себе цену женщиной сначала пыжатся и грубят, потом опускаются до лукавства, а готовы – и до клоунады.
   Одно непонятно – зачем она вообще им понадобилась, раз все это было у них и на бумаге, и в электронном виде. Она задумалась. Кто они и почему они так омерзительны, эти тихаревы? Ей, Анне Тушиной, независимой и сильной, все же приходится максимально напрягать душевные силы, чтобы общаться с ними. Хотя независимость – ее врожденное свойство. Но что остается миллионам рядовых ее соотечественниц (да и соотечественников), по команде сменивших веру во всеобщее благо на давящую боль в подкорке, которую порождает зависимость от хама-хозяина?
   И все же редкая мразь… – думала Анна.
   Одно ее утешило: в ком-то в этот свой приезд сюда она пробудила искренний интерес к себе… Не исключено, что он такой же идеалист, как и она сама. Если сердце не врет, он в ближайшее время появится на Толве. Тогда пусть поторопится. Через месяц ее контракт с сейсморазведчиками завершится. А если начнется сильное таяние – то и раньше. Тундру закроют, работы свернут, людей распустят – и тогда она уедет домой. Нет, пусть пока не тает, а он пусть поторопится.

13. Балеарские острова

   – Ты уже полдня молчишь.
   На самом деле Клим хотел спросить, чем она огорчена, но не получилось. В самый последний момент – на этапе артикулирования – вопрос выродился в утверждение, увы, довольно нелюбезное.
   – Я всегда молчу, когда у тебя неприятности, – сказала Нелли.
   Они обедали на веранде, увитой плющом и покрытой крышей-пергалом. Ветер с моря чуть холодил и наполнял легкие целительной смесью из детских грез о парусах и приключениях. Клим любил здешние ветра и бризы, они из него выдували всю ностальгию по России.
   – С чего ты решила? У меня никаких неприятностей.
   Этим он пресек все ее возможные попытки влезть к нему в душу как минимум еще на полдня. Уже целых полгода это милое дитя Украины пыталось взять ее то штурмом, то осадой. И Клим время от времени выказывал даже признаки готовности к сдаче. Не слишком явные однако.
   Выпускница какого-то института культуры или циркового училища, она и зарабатывала канканом в одном из приморских ресторанов на юге Испании. И неизбежно ложилась в постель с теми, кто готов был платить больше, чем просто за услуги проститутки. И при этом ждала от судьбы главного приза. И решила, что дождалась, когда новый русский Клим Ксенофонтов продемонстрировал довольно устойчивый интерес к ее особе.
   У Нелли Разнопляс душа была поющая, а фамилия говорящая. Сама она могла вдруг ни с того и ни с сего кинуться ему на шею в трехметровом прыжке или начать крутить тридцать два фуэте, а потом еще тридцать два… Объясняй – не объясняй, раньше бы он и не понял значения слова «грация», зато теперь оно вошло в его сознание в чувственных и звучных обертонах.
   Появившись у Клима, она уже через пару недель стала вести себя так, словно он взял ее из иезуитского колледжа для девочек. Стала осваивать роль непорочной девы – сколь усердно, столь и бездарно. И Клим уже подумывал вернуть ее Терпсихоре – или кому там…
   – Все равно у тебя неприятности. Вчера к тебе приходил тот араб – и ты теперь сам не свой.
   – Да замолчи ты, дура…
   Она в тот момент хотела обнять его, а он буквально сдул ее руганью со своей груди. Дело не в арабе. Дело было в человеке, которого араб приводил с собой и которого Клим узнал не сразу. А вспомнил только в два часа ночи – и не спал с того времени. Это был один из людей Темирбекова. За последние семь лет этот тип успел поседеть, но сбрил бороду – и получилось, что как бы даже помолодел. Сомнений не было – это он…
   А раз так, то это вежливый шантаж. Значит, это их предложение о сдаче им его доли в ДЕЛЬТАНЕФТИ вовсе не такое уж и странное, как это могло показаться.
   Клим вспомнил масляные оливины глаз «эмиссара». В их переливчатом взгляде сверкала пытливость – узнает ли хозяин второго гостя. И ведь даже не озаботились вайнахскую бороду тому вновь нарастить – так были уверены, что Клим его признает.
   Теперь все яснее ясного. Те, кому нужна была его доля, вычислили и Темирбекова. А для того, вдруг вспомнившего Клима и почувствовавшего себя забытым, поскольку много лет не получал заверений в дружбе, не стало вопросом – сдавать или не сдавать его…
   Хлынули воспоминания об Ольге Болотовой, которую он любил, встречая почему-то ненависть. За что? Это так и осталось для него загадкой. За первой волной пошла и вторая – воспоминания о МИДАС-ИНВЕСТе, фондовом детище Клима Ксенофонтова. Теперь бы и имидж-мейстеры сочли бы такое название чересчур претенциозным, а тогда ничего – в самый раз.
   И что же теперь? Какое теперь покаяние хочет вышибить из него судьбинушка? Выдуло из него на адриатическом ветру все его одержимости, – и веру в первоначальное накопление, и смутное томление по гиперборейству, и self-maker'ство. А пройдет время – и самое память о без вины погибшей дочке пушинкой в море отнесет…
   Старуха-судьба зря напрягается. Он давно уже ни во что не верит, и его ей ничем не пронять – не призвать к покаянию. Он давно уже не прозелит – он паразит. И ему все равно. Он продаст им свою долю – и тем скорее уйдет от воспоминаний. А деньги положит в Credit de Lion. Всего и делов-то…
   Но тогда, получив так легко что хотели, эти люди не слезут с него. И будут грозить уголовным делом всякий раз, когда им захочется отнять у него еще что-то. И если здешней полиции на островах вдруг станет известно, что на родине поднимают в судебном порядке тему причастности Ксенофонтова к гибели его пресс-секретаря Ольги Болотовой (а газетчики найдут сочные краски), то от его удобного и спокойного сегодняшнего реноме не останется и следа.
   Да, у него есть крупные активы и деньги, но нет настоящей поддержки в обществе – и он не стал здесь своим. Загасить ему имидж можно в два счета. Если банковский интернационал дал тебе когда-то деньги, чтобы мобилизовать на борьбу с рабоче-крестьянским, то это еще не значит, что он готов тебе простить спонтанный выход из нее. Он призвал тебя к этой борьбе – в полной уверенности, что, получив такой сказочный куш, ты послужишь ему еще не один десяток лет. А главное – ты послужишь ему в России, на передовой столкновения классов. Именно там, в России, нужны твои волчьи инстинкты, а здесь они быстро дряхлеют.
   Но ты предпочел сомнительную роль стороннего наблюдателя, этакого хитрозадого нестроевого инвестора… И здесь ты уязвим, Клим Ксенофонтов, потому что ты не какой-нибудь мордастый придурок, тихо наворовавший в России миллион песо и решивший отсидеться за Пиренеями. Ты ренегат, космополит космополитов, ты дезертир, оголивший линию фронта, а теперь и сам не имеющий надежной защиты…
   Остается одно. Поволынить. Помурыжить. Поупираться – показать, что тебе все нипочем, позлить их, понадменничать. Открывайте хоть дело – хоть два… Заставить их усомниться в собственных расчетах… Утомить переговорами – чтобы в следующий раз им было не по нутру заваривать всю эту канитель… но в конце концов все же уступить. Иного не остается.
   И вообще – это, кажется, не хронические вымогатели. Просто им нужно побольше ДЕЛЬТАНЕФТИ. Поэтому и решились на нетрадиционные методы убеждения. И все же где-то глубоко, на самом донце его души, бессмысленным червем вилась идея кинуть этих шантажистов, устроить им какую-нибудь элегантную встречную подлянку. А варум бы и нихт? Ведь раньше-то получалось…
   В любом случае следует провести аналитику – кто есть кто и кому оно надо. И Клим Ксенофонтов стал вычислять – чьи интересы стоят за этим предложением. На это у него ушло неполных два дня, были подняты все аналитические ресурсы, которыми он располагал, с привлечением экстренных.
   В числе толковых аналитиков и дознавателей, которых и сам Клим взаимно обогащал консалтингом, был Рики Райан. Клим толком и не помнил, какой у Рики был профессиональный профиль, поскольку он был затмеваем шальной харизмой бонвивана. Для делового человека Рики Райан был запредельно эксцентричен, но делу это не мешало.
   Например, в феврале-марте он жил в Мексике, в апреле приезжал в Ниццу (точнее, во Фрежюс), в начале июня летел на север Аляски. Потом, когда в Северном полушарии начиналась осень, он летел за весной в Латинскую Америку. И т. д. Этот человек всегда стремился за весной. И называл себя «странствующим путешественником»…
   На вопрос о том, где же настоящая весна, то есть самая-самая – во всей полноте чувств, Рики Райан задумчиво отвечал, что в Аргентине. Потому что там самые красивые женщины и статистика там явно в пользу мужчин, хотя и делает их жизнь короче. И еще он говорил, что океанолог и занимается изучением моря.
   – Я прикинул цепочку, Клим. На конце – энергетическая группа SORTAG. Это они. Странно, ведь это мог бы тебе объяснить любой вдумчивый аналитик.
   Сейчас он был по соседству с ним – во Франции.
   – Ты все время ездишь по миру, Рики., много видишь…
   – Знаю-знаю, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
   – Иногда важно и обонять. Я твой должник, Рики. За мной грандиозный ужин в Лионе – у этого знаменитого ресторатора…
   Кто ему скажет – как вдруг случилось, что в приятелях у него клоуны-эксцентрики, некие синтетические существа с мозгами мечтателей, ростовщиков и сутенеров. Не случилось ли, что сам он незаметно для себя и полной очевидностью для окружающих тоже превращается в клоуна – только грустного?
   В Рики Райане Климу был сначала непонятен сам принцип: как вообще возможно совмещать в себе такие редкие несовместимости – быть одновременно и летучим бездельником и тут же все знать о динамике инвестиционных процессов в энергетических отраслях мира…
   Клим уже встречал таких людей в оглобалившемся западном мире, но истребить в себе недоумения не мог. Раньше он скорее поверил бы во всезнание древнего оракула, предрекавшего будущее шелестом дубовых листьев, чем в гипотезу о существовании «ничегочек-всемучек». Но тайна раскрылась, вернув ему спокойствие духа…
   Впадая в изумление, Клим сначала думал: что ж такого – brave new world – новые времена, новые люди. Потом стал осторожно догадываться, что энигматичность этих уникумов происходит от больших денег, доставшихся от родителей. Денег у них было больше, чем у него самого. И это беспечное многознание оказывалось мнимым. Просто у Рики была хорошая команда аналитиков, которым он платил. А с Клима ничего не спросил – по неясной прихоти филантропа, которому все равно, кому делать добро – богатому или бедному.

14. Толва

   Грек был одним из немногих в руководстве высшего звена, кому сидение в офисных креслах было в обузу. То, к чему стремилась душа, происходило в полевых условиях, на промыслах, в общении с людьми. В офисах, управлениях, директоратах и правлениях, в правительственных комиссиях и выше строились смелые планы, принимались масштабные решения, вершились судьбоносные проекты, – и вообще случалось все основополагающее и краеугольное. Но душу это не грело, поскольку происходило от слепого инстинкта собственника, порочной дерзости реформаторов, от спекулятивных умозрений и прожектерства невежд.
   Все настоящее и подлинное, во мнении Валерия Харлампиди, вершилось там, где основой всего были мозги инженера и руки рабочего. Он был технократом по строю души, по способу восприятия действительности. И его всегда тянуло в гущу больших свершений, где бурят, варят трубы, строят цеха и понимают друг друга без слов.
   Но его неизменно угнетало то, что спекулятивное-то, приспособленческое, низменное в первооснове и человечески-трухлявое как раз и подчиняет себе инженерный гений. А пролетарская идея – идея счастливого созидательного труда во имя всеобщего братства людей – до ничтожного обессмыслена и низведена до купли-продажи трудовых навыков.
   Шла повсеместная коррозия пролетарской идеи, – вот что горько и болезненно отягчало душу. Ничего вроде бы не изменилось: с виду те же буровики, те же сварщики, те же операторы на промыслах. Те же, да не те… Люди почувствовали свою зависимость, стали простенькими, отстранились от инженерного звена, побаиваются и заискивают, дурачками любят прикинуться. Сидят этакими опятами на пенечке и тихо радуются той малой толике, что удается скопить и принести в семью.
   Да и коллективизма в подлинном смысле не стало – того, что прежде воспевалось в хвалебных одах очеркистов как неизменный классовый атрибут. Каким-то лубочным стал рабочий – рекламно-ненавязчивый, мужичоночек этакий, пролетарьятик. Если и взбунтуется, то только на исходе мочи, без всякого достоинства, когда годами не платят за труд, – и то остервенится по-собачьи или в истерику впадет.

   Нил Тихарев выдавал своим «синим воротничкам» довольствие на треть ниже, чем в среднем по отрасли. И того хуже: там, где помбуру платили по тысяче условных единиц, дельтанефтинцы за месяц напряженной работы довольствовались чуть не вдвое меньшим. Но и на то, что номинально получали, накладывались всякого рода штрафы и начисления.
   И все же случилось в ДЕЛЬТАНЕФТИ такое, что – при всей своей драматичности – здорово согрело и даже облегчило душу Валерию Харлампиди.
   – Нам к тебе нужно, Валерий Петрович. – В отдел бурения ввалились двое мужиков из буровых бригад, что вели внутрипромысловое бурение на Ужорском. Была перевахтовка: один с вахты, другой – на вахту.
   Грек усадил их, предложил чаю. Странно, однако, почему вдруг оба-то здесь – и Захаренко, и Петров? Один меняет другого, и этот другой должен сейчас всаживать промежуточную обсадную трубу до отметки 805 м. Или вроде доложили уже, что цементируют ее? Грек наморщил круто лоб: или что-то с памятью уже…
   Захаренко, большой и мордастый, в парке с оторочкой из песца, в один глоток забросил в себя чашку крутого кипятка и, словно фокусник, извлек изо рта пакетик с заваркой. Чинный Петров тем временем взялся объяснить ситуацию:
   – Мы к тебе, Петрович, потому что больше не к кому. В общем – так жить нельзя. – И добавил с тяжким вдохом-выдохом: – Хоть Горького «Мать» вспоминай…
   – В общем хоть на «горбатый мост» пойдем, – подхватил его охи Захаренко.
   Петров жестом остановил его: дай сказать. Он был высокий, худой и с усами – в гвардейского офицера.
   Теперь Грек понял, что за тема у этих двоих на уме. За неделю был уволен один из рабочих на буровой. С некоторого времени бухгалтерия ДЕЛЬТАНЕФТИ стала облагать расходы вахтовиков на пролет и проезд до места работы подоходным налогом. И то, что прежде относилось к статьям расходов на проезд к месту работы, теперь – с принятием нового Трудового кодекса – стало возможным трактовать как некие «компенсационные затраты»…
   Вахтовики составляли более половины всего штата компании – всего около семисот человек, что позволяло бухгалтерии рапортовать о сдаче крупных сумм в закрома налоговых инстанций. У предприятия выросла налогооблагаемая база, а главное: ДЕЛЬТАНЕФТЬ имела видимые причины хвастать на любом уровне, в том числе и на правительственном, что резко увеличила доходы работников. А как же: подоходный налог взимается только с доходов…
   В действительности произошло обратное – реальные доходы людей упали.
   – Петров, что ты здесь? – влетевший в комнату Тяжлов, зам начальника отдела, слегка опешил. – Твои обсадную в ствол…
   – А вы не беспокойтесь, Борис Иваныч. Когда я своих бросал? Работу знают, сработают и без меня.
   – Да, – поддержал его Захаренко. Он вытирал платочком толстую шею. – Накипело. Ведь что получается: теперь у нас отняли один день вахты…
   – Чи-и-во? – тенором провел Тяжлов.
   – А та-а-во, – неуклюже пересмешничал Захаренко. – А то и больше. Да – теперь с нас выдирают ни за хрен сумму дневного заработка. Со многих и больше. Человек приезжает на вахту – и знает, что день-полтора он пашет за так…
   – Дай я скажу, Никол, – снова перехватил невозмутимый Петров. – Из-за чего сорвался Авдейкин? А в местной газете прочитал, что доходы у работяг выросли. Интервью с нашей главбухшей – с Нигматулиной…
   – Ну, и сама она зенки пялит с фотки из газетки. Мы ее Нигмой зовем, – не удержался – вставил Захаренко. – Он один у нас такой правдолюб был.
   – Ой, дозоветесь, – глядя в бумаги на столе, ворчал круглобокий, похожий на старого ротвейлера, Тяжлов. – Ну и дурак ваш Авдейкин.
   – Не встревай, Борис Иваныч, не суди.
   Грек был на стороне мужиков, но заняться этим делом не было ни времени, ни сил, ни понимания перспектив возможного компромисса. Его и самого крайне огорчила эта история.
   Если бы не твердое вмешательство Валерия Харлампиди, Нил Тихарев еще три года тому дочиста разогнал бы собственную буровую группу. Нил нанял халтурщиков из АРБУРа на ремонтные и разные аккордные дела, подряжал еще инофирмы вплоть до Schlumberger. Но хвала упорным: не боясь и худшего исхода – увольнения – Грек неотступно убеждал его, что у ДЕЛЬТАНЕФТИ должен оставаться и собственный буровой актив.
   – Да потому хотя бы, чтоб у других в компании был тонус, мать честная. – Наседал тогда Харлампиди, пытался разбудить и усовестить в Тихареве инженера. – Если операторы одни останутся, какие ж мы добычники без бурового дела…
   Сейчас, по прошествии этих лет, стало очевидно, что свои «домашние» буровики делают работу куда лучше, чем сторонние.
   – За идею боремся, ребята, – говорил Грек в трудовых кол – лективах, и те его неизменно поддерживали.
   Однако эффективность собственных бригад и техники не была фактом ни для Тихарева, ни для финансистов компании. Достижения собственной буровой группы ими принижались с поистине религиозным упорством – с настойчивостью и последовательностью инквизиции, искоренявшей ересь.
   Над Тихаревым то карающими ангелочками, то крылатыми химерами кружили неуемные идеи его молодежи из финансово-экономического блока – детей нефтепромышленников, что визгливыми шакалами разгрызали отрасль в начале девяностых. Получив образование в Штатах, они и дня не могли прожить без дозы экономического американизма.
   «Младореформаторов» было двое – Анастасия Шалова и Анатолий Фрейдин. Грек не намного опередил их в годах, но по большому счету относился к ним, как к детям. От них, подозревал он, и исходили все радикальные и часто малоценные идеи, включая и бухгалтерское дело.
   Они не знали толком ни что такое бурение, ни что такое разработка месторождения или добыча нефти. Но оба здорово нахватались английского, и Тихарев любил охранить собственное пузо от критики со стороны экспатов «презентационным ресурсом» этой парочки.
   Валерий Харлампиди и эти двое были ближе по возрасту, чем остальные в руководящем звене ДЕЛЬТАНЕФТИ, но при этом оставались антагонистами. Иногда тайными, иногда явными, – как масть ложилась.
   От них могли частично происходить и новации в бухгалтерии, но тут оставалось только догадываться. Вполне возможно, в деле, о котором повели речь Захаренко и Петров, Альфия Нигматулина действовала без подсказки. И приоритеты были простые: обеспечить лояльность налоговых органов, чтобы иметь ее запас для прикрытия афер гендиректора, ошибок финансово-экономических служб и просчетов собственно бухгалтерии.
   Грек признался:
   – Я был как раз в командировке в Германии, когда его уволили. Но восстановил бы парня, не нахами он Нигматулиной.
   – Эх, начальник, рядом ты с нами сидишь, а не знаешь того, что знаем мы, – упрекнул его Захаренко.
   – Дай я скажу без эмоций, – перебил его Петров. – А то ты и на Валерия Петровича вину навесишь. Видишь ли, Петрович, есть вещи, которые не видны вам, начальникам, зато нам-то очень хорошо их видать. Чтобы с нашим братом общаться, Нигматулина посадила в расчетный отдел Еремину Нинель. К вам-то Нинель всегда с улыбкой, а простого работягу может и матом облаять. А вообще – лом-баба, истеричка, каких свет не видел. Через нее пятеро мужиков прошло, а добрее не стала…
   – Нечего баб обсуждать. Не по-мужски это. – Похмурился из своего угла Тяжлов.
   Петрова же его реплика не смутила, он продолжил:
   – Знаю, что нехорошо. Но слова не выкинешь. Не сплетни пускаю – просто объяснить хочу… Ведь главная бухгалтерша Нинку как таран в отношениях с нами, простолюдянами, использует. Та и орет на нас – и недоплачивает, где может. То мстит по мелочи. Но зло. В общем такая вот бабенция…
   – Ну, а где же ваше мужское сознание – или классовое? – подначил Грек.
   – Да не зли ты нас еще больше, Петрович. – Всколыхнулся всем телом, как взволнованный морж, Захаренко. – Не осталось ни хрена от классового сознания. Один Авдейкин за справедливость стоял. Да мы, два старых гуся. И то – по-тихому. Остальные – как куропатки в тайге: чуть опасность – шасть в снег прямо с лету… Бабенция-то она подлейшая, да часто не по своей охоте…
   И снова Петров:
   – Дай доскажу. Авдейкин, правдолюб наш, предельно ласково их там спросил – а не подскажите ли мне статьи в Кодексе законов о труде, где про этот мой проезд к месту работы как мой личный доход рассматривается. С которого тринадцать процентов следует взимать. Вот тут все и началось, Петрович. Тут они с потрохами стали его кушать. Погоди, говорят, мы тебе дадим распечатку со статьями, зайди – когда с Арьегана вернешься… И началось. То «это у тебя неправильно оформлено», то «расчет за вахту получишь через месяц», то еще какую-то подлянку…
   – Вот он и взорвался, – заключил Захаренко.
   – А распечатку они ему дали? – спросил из своего угла Тяжлов.
   Петров вздохнул:
   – Дать-то дали – и несколько. В одной – и нашим, и вашим. Из кодекса. В другой – и пашем, и пляшем. Из журнала – за подписью каких-то юристов. И пишется: «по мнению этого юриста…» Потом статья другого, тоже «по мнению».
   – В общем в огороде бузина, а в Киеве дядька, ха-ха-ха, – гоготал Захаренко.
   – Во-во, – согласился Петров. – Время вспоминать забытую мудрость народную. Про закон, который что дышло…
   И снова Захаренко:
   – Ведь жили ж при «советах» и не знали про закон… И свободно жили-то, и деньгу зашибали приличную. А теперь вот спросил Петрова – куда своего пацана послал учиться… Туда же – в законники. Здесь горбатится – чтоб пацану на учебу хватало…
   Петрова это задело:
   – Ладно, за себя сам скажу – не лезь. А мы к тебе, Петрович, вроде делегации с ним. От наших ребят. Восстановить его, Авдейкина. Вернуть в бригаду.
   Об увольнении Авдейкина Греку стало известно только задним числом. Вообще сама по себе ситуация была невероятная. Приказ об увольнении был подписан гендиректором – в отсутствие прямого начальника. Начальница отдела кадров губастая толстушка Бокова объяснила все предельно просто: он повел себя возмутительно, пришлось охрану вызывать. Из ее рассказа все сложилось так: по неясным причинам Авдейкин вдруг забаррикадировался в расчетном отделе и стал требовать денег…
   Когда узнал о случившемся, Грек тут же направился к Нигматулиной. Той на месте не оказалось, а потом на него навалилось столько «неотложки», что вернуться к этому было некогда. Вот и сегодня был полный завал. И не появись эти двое, разбор опять пришлось бы перенести «на потом».
   Узколицый, но широкий в кости Петров потрясал ладонями:
   – Вам-то, конторским, на кредитную карту переводят, а мы получаем «налом». Да нам так и привычнее по старине…
   Захаренко злила медлительность речи сменщика, и он в который уж раз перебил того:
   – Нинель Еремина и говорит ему: кассир, мол, у меня больна. Я ее час назад отпустила. А сама, грит, рассчитать тебя не могу. Но у меня есть резервная сумма какая-то – в треть от того, что тебе причитается. Бери – езжай домой, а остальное перешлем. Или будешь возвращаться на вахту когда – тогда и получишь… Они с Нигмой давно ему эти крутили – ну и не выдержал мужик…
   – Ага, слышал я. – Увлеченно закивал Тяжлов. – Их там две бабы оставалось. Сама Нинель и еще одна ее подчиненная – Элька. Та мне и рассказала, что было. Он, Авдейкин-то, сам не псих. Он спокойный мужик, интеллигент рабочий. Вроде тебя, Петров, не малахольный какой. Элька и говорит потом: Авдейкин запирает изнутри дверь и говорит: ну все, Нинель, надоела мне ваша месть кота Леопольда. Я всего-то хотел узнать, что мне положено по закону, а что нет. А вы меня за это третий месяц на виброситах катаете. Вот я тебя, Нинель, сейчас за сиськи-то возьму и буду с тобой по-мужицки обходиться – пока ты мне всех моих денег не отдашь…
   – Ну, у него ж поезд с вахты отходил через час, – подтвердил Захаренко.
   – Стоп, Иваныч. – Грек подошел к столу своего зама Тяжлова и хлестко шлепнул по стопке бумаг на нем. – Выходит, ты был в курсе, а мне ни слова?
   Тяжлов смикитил, что язык у него развязался не вовремя. Помигал глазками – но пятиться было поздно, и оставалось единственное – загладить вину красочностью слога.
   – Да забылось, Валерий Петрович. А главное – здесь это такой фурор был, такая бомба, что все в офисе тут уже знали. Думал, и ты в курсе…
   – Да как же он в курсе, когда его не было! – поддержал начальника отдела Захаренко. – То ли он на Падинском, то ли в Германии был. Ладно уж, Иваныч, досказывай.
   – От Эльки и слышал… вот он, Авдейкин, на Еремину нашу, кобылицу безмужнюю, надвигается, а руки вот так держит – как бы ими задвижки крутить собирается. – Тяжлов показал. – А Нинель – она ж, говорят, огневая тоже – кто знает…
   – Авдейкин-то тоже парень представительный. На каку взглянет – та и его, – подсказал жирнозобый Захаренко. Ему тоже хотелось бросить свежей краски на холст.
   – И вот, Элька говорит, та прямо на расстоянии мурашками покрылась… у нее прямо на расстоянии импульсы по телу пошли. Ей бы кричать «караул», а она чуть не от радости немеет… что ее такой справный мужчинка лишать невинности собрался… Это верно, ей Нигма команду дала Авдейкину хвост крутить до потери пульса. Понятное дельце – чтоб другим неповадно. Чтоб ни одна сволочь в ДЕЛЬТАНЕФТИ и думать не могла права качать… В общем он на нее наступает, а у нее цвет лица так и меняется. То пунцовый, то синий, то снова зеленый… А сама глазищами хлопает. В общем парализовало бабу, невменяемая… Тут из-за двери к ним стали стучать. Элька как заорет на всю Ивановскую. Вот как оно все было, Петрович, пока тебя не было. А может, и лучше – что не было. Потом Нинель ему уже тюрьмой стала грозиться. За угрозу действием. Но вовремя одумалась. Оно могло и не в их с Нигмой пользу…
   Все дружно посмеялись, после чего наступила пауза. Снял ее Харлампиди:
   – Не знал я, Борис Иваныч, что у тебя такой дар рассказчика. Вот с какой стороны открываются люди…
   Сказано было надвое, и тому снова пришлось суетливо оправдываться. Но Грек отмашкой пресек извинения Тяжлова:
   – Все ясно, Иваныч. Оградить меня решил. Чтоб я сгоряча не полез заступаться за мужика. А как же я другим мужикам в глаза смотреть буду? Вот этим двум и тем, что в поле? Выходит, я не постоял за своих же людей? Ты хоть скажи – заходил он в отдел тогда?
   Тяжлов поерзал на стуле, почесал бугристый лоб. И понял, что уйти от ответа не получится.
   – Ну, приходил… Ну, а я что сделаю – с Нигмой цапаться пойду, что ли? Себе ж дороже… Не будь его вины – я б и вступился…
   Грек посуровел:
   – Тогда очень тебя прошу. Обещай мужикам, что лично извинишься перед Авдейкиным – что не выручил мужика, что собственную задницу подставить побоялся… Хоть звони ему, хоть письмо пиши, дело твое…
   На последней фразе Грек не удержался, сорвался в злость. Тяжлов засопел, изломал морщинами лбище и выпалил на коротких выдохах, словно не желавший схватывать искру мотоциклетный мотор:
   – Я… еще когда ты под стол… в общем ты б не за работяг переживал… А унижать себя не позволю…
   И в тот же миг вылетел в дверь… Петров и Захаренко примолкли, ситуация ждала разрешения. Наконец Грек разрядил и этот виток молчания:
   – Не надо, не вините себя, мужики. Этот волдырь должен был прорваться. Замиримся. Рано или поздно оно должно было случиться.
   На Тяжлова – при всей его опытности – и в делах не всегда можно было положиться, а хуже того – в «отношениях». Он ревновал молодого и счастливо одаренного судьбой Харлампиди к креслу начальника отдела. Как турбобур простого и хваткого – и без малейших внешне притязаний, его буквально пожирала жаба зависти.
   Это обнаружилось год тому назад, когда приятель стал сманивать Грека в компанию Halliburton. Каким-то боком информация дошла до зама, и Тяжлов стал нервничать, а потом и вовсе всполошился от мерцания звезды. А потом погрустнел, когда узнал, что Грек остается. Лобастый коротыш Тяжлов был ограниченно честолюбив, прецизионно. Стать начальником отдела бурения и капремонта скважин было потолком его амбиций. Но тем сосредоточенней и сильней было это чувство.
   Он давно уже втайне метил на это место – когда решались почти все нынешние назначения в ДЕЛЬТАНЕФТИ. Но Харлампиди был тогда у Тихарева в безусловных фаворитах, и не дерзил, не умничал, пришелся по нраву экспатам.
   Грек знал особенным своим чутьем метиса, что зависть эта по большому счету не опасна. Помимо прочего и сам Тяжлов оценивал себя довольно адекватно: ни выстроить изобретательной интриги, ни как-либо иначе подсидеть начальника ему, наверно, не удастся. Вот разве запастись терпением и тихой сапой ждать его ошибки: горяч бывает этот наш красавчик…
   Сам же Грек в общении с ним иногда чувствовал что-то сырое, подвальное, недоосознанное. Это и были эманации той самой жабы, что щекотала заму селезенку липким языком.
   Петров, замявшийся было после истеричного исхода замначальника, неожиданно предложил:
   – Вот мы и пришли к тебе искать помощи. Заступись, Валерий Петрович. Мы вроде делегации с Николаем…
   – От самих себя, – подпустил иронии Захаренко – чтоб не выглядело слишком пафосно. Потом заквохтал хриплым кашлем.
   – Хоть и говорят: с сильным не борись, с богатым не судись. Мы-то знаем, что они за шайка. Миллионами долларов ворочают. И себя поди не обделят…
   На том и простились. Грек обещал вступиться, предвидя, впрочем, кучу неформальных ситуаций. Сама мысль о профсоюзной организации в компании расценивалась Тихаревым как провокация, поэтому никаких профсоюзных ячеек в ДЕЛЬТАНЕФТИ никогда не было. И если «белые воротнички» имели хотя бы ручательства, блат и знакомства, то синие были абсолютно бесправны. Их ближе к правде было бы назвать «грязными шеями». Любая попытка рабочего защитить свои права пресекалась в корне – даже и не думай.
   Так и было: и думать не смели. Ни о какой классовой или профессиональной солидарности и знать не знали, ни ухом – ни рылом. Рабочие разобщены и погружены в смердящее болото декультурации, их мозги форсированно обрабатывались телевидением и прессой. Грек больше не питал ни надежд, ни иллюзий по поводу возможности того, что оттуда – из низов, из рабочей массы, может исходить нечто достойное творческого и социального гения человека. При этом помнил и иные времена.
   И вот приход этих двух старых буровых чертей на какое-то время снова заставил его поверить в прежние идеалы. И он пообещал им – и поклялся себе, что восстановит в правах рабочего, за которого приходили просить эти двое.
   Вскоре после разговора с Петровым и Захаренко Грек сошелся в коридоре с Андреем Погосовым. Тот был чем-то нескрываемо озабочен. Об этом можно было с очевидностью судить по опущенным усам, которые в прочее время гусарски топорщились.
   – Помнишь – в цехе подготовки нефти случилось?
   – Ну, – кивнул Грек.
   – Так вот, брат. С вечера они не разобрались толком – из-за чего технологический сбой. А с утра мне доложили: систему просто обстреляли. Пулями прошили, три пули было. Одна из пуль расщепила кусок деревянного бруса. Осколком – деревянной щепой – и ранило оператора. А он понять ничего не мог вчера.
   – Там что – все еще метет?
   – Нет, но вчера было… Слушай, Грек, ты ведь аборигенов лучше знаешь… Скажи ведь – одна рука, а? Тот же псих, что и вас в вертолете обстреливал?
   – А след они искали?
   – Так замело ж, ни черта не узнать.
   – Расслабься, больше вьюжить не будет, апрель на дворе, – успокоил его Грек.
   – Да, хочется посмотреть своими глазами – что там. Кстати, ты летишь завтра на Ужору?
   Погосов спрашивал о том, что управленцы ДЕЛЬТАНЕФТИ окрестили меж собой «мероприятием». Мероприятие придумал Тихарев и учредил три месяца назад. Замысел был в том, что всем начальникам служб и отделов предписывалось раз в месяц посещать месторождения и промысловые объекты. Чтобы не отрываться от жизни и реальной работы в полевых условиях. Облет месторождений производился на вертолете МИ-8.
   Приказ этот был странен и смешон двояко: руководители производственных отделов бывали на объектах без всяких напоминаний – как того требовало дело. С другой же стороны, не было большой нужды и в том, чтобы представители (или представительницы) финансово-экономических служб, например, демонстрировали полевым подразделениям свое наличие как таковое.
   На самом деле в гендиректоре, все знали, тихо дремал истязатель, который со сладострастием вгонял людей в полный дискомфорт – лишь бы только трепетали от ужаса. А сам он был убежден, что «мероприятие» – одна из мер, направленных на сплочение коллектива.
   Идиот, – ругался про себя Валерий, но в этот раз сдержался. В принципе это удобный случай увидеться с той, что смотрела на солнце. Вот надо же: на солнце, как и на смерть, смотреть в упор нельзя, и только доктора одни.
   Вот и представился случай взять в полет новую дорогую куртку. Необходимости большой в этом нет, конечно, он и в лохмотьях мог быть неотразим, когда хотел. Через день он увидит ее – смотрящую на солнце. Тьфу ты, господи… идущие вместе… смотрящие на солнце… Как-то несерьезно – сентиментально получается. Он назовет ее иначе – он спросит, как ей лучше нравится…
   Следует поторопиться. Скоро начнет таять, и тайгу закроют, а летом сейсморазведке в поле делать нечего.
   Чтобы не бросать дела в долгий ящик, а заодно не сбиваться на мечтательный тон, Грек в тот день направился в кабинет главбуха Альфии Нигматулиной. Альфия была из породы дам худосочных, но духом упорных. В ее тонких жилах вскипали эритроциты мщения, в бедах благородного Востока винившие интервента Ивана Четвертого. Вместе с тем «реваншизм» этого рода проникнут осознанием того факта, что именно в нынешнюю эпоху естественным образом и вершится историческое воздаяние «поработителям». Посредством демографической экспансии.
   Разговор с Альфией был недолог, она без лишних слов пообещала, что готова исчерпать тот инцидент, что заварил Авдейкин. Надо лишь сделать так, чтобы он приехал в ДЕЛЬТАНЕФТЬ и лично извинился перед сотрудницами расчетного отдела.
   – Но все-то не так просто, дорогой Валерий Петрович. – Жеманилась Нигматулина. – Нинель Еремина ведь не захочет-то и видеть-то его. И будет права…
   – Вы хотите, чтобы сначала я с ней поговорил?
   Главбух скукошила нежнейшую, чуть кисловато-сладкую улыбку:
   – Боюсь, и это не поможет. Она вообще сама-то не своя немного становится, когда с ней об этом рассказывают.
   Все ясно: эта тихаревская наперсница решила всем задать «мастер-класс» по пресечению любых попыток доказать несправедливость притязаний бухгалтерии. Все они здесь, – и сама Альфия, и обе ее коротеньких «замши» с долговязой расчетчицей – только что показали urbi et orbi: так будет с каждым неразумным, кто осмелится оспорить эти и подобные начисления.
   А когда делу помог сам Авдейкин, с их плеч скатился оползень опасений. Ведь грамотный адвокат и толковый судья могли поставить под сомнение работу всей бухгалтерской службы ДЕЛЬТАНЕФТИ. И чем бы оно кончилось тогда? А тем, возможно, что им бы пришлось пересматривать статьи и выплачивать многозначные суммы людям почти за весь год. Или судиться дальше, а это дурная слава, которой так сторонится их гендиректор.
   В общем на кон ставилось многое – и они оказались в выигрыше. Так зачем же отказываться от него? Пусть не удалось затолкать джина в бутылку, но, слава аллаху, удалось вообще отогнать его от ДЕЛЬТАНЕФТИ.
   Грек знал: в конце концов с этими крошечными существами, стерегущими, как эльфы, горы денег под землей и не знающими великодушия, тоже можно договориться. Но потребуется время – и какие-то компромиссы. А пока мужикам придется подождать. Вот если бы они пришли и сказали: мы бастуем по своему рабочему праву и требуем справедливости. Так нет же: и работу потерять боятся, и тихаревских держиморд, которые, говорят, раньше из ниоткуда на зов являлись, – хоть в серых бушлатах с погончиками, хоть в черных куртках…
   Вот и остается в «сухом остатке» – заступись…
   Устроившись на послеобеденную свою сиесту – ноги на батарею, руки за голову, спиной к двери, – Грек напряженно медитировал. Даже если он и вернет в рабочий коллектив Авдейкина, ему не изменить того, против чего тот поднял голову. Ему вообще ничего не изменить. Даже если не будет Тихарева.
   Таковы люди, таковы нравы, такова страна. Погосов вот советует вообще из нее уезжать всем приличным и порядочным. А из того, что есть, устроить резервацию. Но ее уже устроили, это раз. И главное: первыми-то уезжают непорядочные – с наворованными миллионами. Вернее, их дети. А дети, как известно, не отвечают за преступления родителей. Не отвечают, а преступными деньгами пользуются…
   Грек видел этих детей, когда бывал за границей. Однажды их группу инженеров-стажеров даже свели со студентами-соотечественниками из одного британского университета. Его чуть не стошнило от общения с той кучкой юнцов, одновременно и стерильно-кротких, и самодовольно-ироничных. Их английский куратор, организовавший ту выпивку в пабе, незаметно показывал Греку: тот вон – сын такого-то, а эта – внучка всем известного вашего такого-то…

   Начальственный облет промыслов должен был состояться в субботу, но за день до этого Греку выпала оказия – в Арьеган направлялся в своем минибасе «мицу» суперинтендант БПО (Базы производственного обеспечения) Эрик Патерсон. Арьеганская БПО и была его рабочим местом, она являлась подразделением отдела МТО – материально-технического обеспечения.
   – Слушай, Эрик, – спросил дорогой Грек, – я так и не понял до сих пор, почему ваш отдел МТО, а не логистикой назвали?
   Большой, с широкими глазами и серым искристым перламутром в них, Эрик дружелюбно хохотнул:
   – Нил говорил, что путал слово «логика» и «логистика». Он говорил – я старый консер…
   – …консерватор, – подсказал Грек.
   – Он правильно сказал. В Норвегии тоше бил свой слово для этого, но американский бизнес слово его прогнал.
   – Вас там тоже достали америкосы своей экспансией? – с интересом спросил Грек.
   Эрик сначала скосил глаз на дремавшего Юхнова, инженера из отдела главного механика, потом посерьезнел:
   – Не так, как вас. «Норск-гидро» и «Стат-ойл» остался у государства. Нет приватизация.
   – Но как же – ведь госкомпании неэффективны? – Подначивал его Грек. – Они не могут конкурировать с частными.
   Эрик надменно ухмыльнулся и сказал через паузу:
   – Нефть и газ в Норвегии государственный. Но самый эффективный «ноу-хау», самый developed сектор экономика.
   – Ну. – Проснулся (или не спал – подслушивал) щупленький Юхнов. – Пока мы космос развивали, они там у себя свой нефтегаз… А что, Эрик, может, и нам все ренационализировать… или это де-приватизировать?
   На разговор стал отвлекаться и водитель. Он все вертел головой в сторону пассажиров, круто морщиня шею. Но удержался от реплики. На бетонке был сильный гололед, и навстречу с интервалом в минуту проносились скоростные грузовые «татры» или мощные «уралы».
   – Нет. Не получится, – убежденно сказал Эрик. – Мирный капитал…
   – Мировой, – подсказал Юхнов.
   – …да, мировой капитал нужно оставлять приватизация в России. И внутренний капитал тоше.
   – Да не, я так, – спохватился Юхнов. – Чего рыпаться, при коммунистах ваще тоска была. Ни поесть путем, ни покататься…
   Нил Тихарев принял Эрика суперинтендантом БПО всего полгода назад. Преследуя цель, казавшуюся вполне понятной Греку и недоступную в понимании многим. Назначением молодого экспата (Эрику не было и тридцати) начальником полевой службы обеспечения Нил Тихарев показывал иностранным акционерам: смотрите, я беру на должность, где необходимо кровное понимание сугубо российской специфики, молодого иностранца. Он не знает, что такое «ты мне, я тебе», он не знает, что такое «пропажа бурового долота со склада», что такое «пьяный бульдозерист» или «водитель куда-то уехал»… он вообще не знает многого из того, что присуще «русскому стилю». Но я хочу коренным образом все изменить в логистике, выстроить ее в линию с западными стандартами, – поэтому именно такой мне сейчас и нужен.
   Эрик был славный парень, настоящий «норвег», – каким иной (непушкинский) тип русского вполне бы мог явиться в полном соответствии с заветами Гоголя уже в середине двадцать первого века, когда бы не разного рода исторические обстоятельства… Однако за всеми личными достоинствами Эрика не было ни грана профессионализма, все решали замы.
   Работавшие с ним люди говорили, что он не знает элементарных вещей в логистике. Администраторы и переводчики на промыслах утверждали, что Эрик Патерсон – стопроцентный шпион, а профессионализма еще наберется. У этих глаз был наметанный. Им можно было не доверять, но нельзя было не верить.
   Сначала был момент изумления, но потом все успокоились. Он никому не мешал, и его русские замы и менеджеры вели дела по старинке и вообще делали что могли, а в отдельных случаях – что хотели. А как человек он был предельно симпатичный, а если принимать в расчет мнение дам – то и беспредельно…
   В общении с Эриком Грек и скрасил себе дорогу до Арьегана. Из арьеганского офиса ДЕЛЬТАНЕФТИ он взял машину до Толвы. Вертолет с начальниками тоже планировалось приземлить на часок у сейсморазведчиков, но только если останется время после посещения Ужорского, поездки на ЦППН и полета к Падинскому. И поговорить с ней толком не получится, когда на хвосте будет висеть орава в дюжину полупраздных «офис-хедов» и «депьютиз».
   Сегодня перед выездом в Арьеган он попросил телефонистку набрать ему номер толвинского доктора – и через минуту треска и шипения их связали.
   – Это я, доктор. Меня зовут Валерий. Валерий Харлампиди. Мы видели друг друга в головном офисе два дня назад.
   – Здорово, – изумленно сказала она.
   – Что здорово?
   – Ну, в смысле, хорошо – я поняла. Зовите меня Анна.
   Низкий ее голос украшали проникновенные грудные обертоны. Он даже растерялся, на секунду замер сусликом на обочине степной дороги. И словно с глупым любопытством маленького зверя вглядывался в незримые дали ее голоса.
   – …Анна, вот мы и знакомы. Чудесно. У меня сегодня дела кой-какие на Толве, вот я и решил…
   – А врать необязательно, Валерий. А поговорить – поговорим.
   – Да почему ж я вру-то? – Радостно опровергал Грек.
   – Приедете – объясню.
   В Арьегане он взял дежурный джип – старый, широкий и дребезжавший мелкими дребезгами «шевроле».
   – Водители все в разъезде, один больной, – оправдывалась неюная диспетчерша с послевоенным именем Клава.
   – Вот и отлично, сам порулю.
   На въезде в поселок Толву поставили теплую будку со шлагбаумом из обрезанной компрессорной трубы (НКТ). НКТ в зебру рассмешила его. Привод, видимо, сломался, труба стояла торчком, а вместо нее натягивали тросик с красными флажками. Узнав машину и пропуск на лобовом, невидимый – за черным стеклом – охранник отпустил тросик, и тот лег на снег. Вот чудики, – подумал Грек.
   Обычно его внутренний голос не отвлекался на подобные наблюдения и ремарки. Но сейчас был в растерянности – и стал неприлично визгливым для взрослого мужчины, а главное назойливым. Он явно волновался.
   Грек все же подстраховался и придумал себе дело на Толве. Всего в нескольких сотнях метров к северу от поселка проходила южная граница контура Верхней Ужоры, самой продуктивной его верхней залежи. В третьем квартале в этом месте планировалось поставить несколько разведочных скважин. С целью подтверждения и детализации данных старых геологоразведочных работ ДЕЛЬТАНЕФТЬ и подрядила «СевНАОгео» на проведение современной съемки 3D.
   Почему и не повод? Это будет просто предварительная сверка мест – с их геологом и топографами – где ему предстоит забуриваться через полгода. Никого ни к чему не обязывающая – так, на чай заглянул…
   Въехав на гору – к старому бараку, где располагался временный офис их партии, Грек неожиданно вспотел. Он еще ни разу не чувствовал себя таким безнадежным дураком. Ему казалось, что все – и в Усинске, и в Арьегане, и здесь – просто с лица читают истинные намерения Валерия Харлампиди.
   Он боялся встречи с ней, но это не была боязнь быть отвергнутым. Он просто не знал, что скажет ей. Он вообще не блистал красноречием, хотя и не пасовал перед красотками.
   Надо было спуститься вниз налево – через открытый паркинг с утоптанно-изрытым снегом (в особом агрегатном состоянии – когда многие месяцы этот снег мнут и бороздят тысячи тонн всякого железа на гусеничном ходу). Спуститься – и к ней, в двухэтажную деревянную вахту. Вон и кружок с красным крестом на окне…

   Анне оставалось наблюдать из окна, как Харлампиди посидел с минуту в машине, потом вышел – хлопнул дверцей, бросил беглый взгляд в сторону медпункта и… пошел в офисный барак «СевНАОгеофизики».
   – А чему это вы радуетесь, доктор? – навязчиво и ненужно спросил у нее Антон Приходько. Заканчивалось время обеда, и прежде чем отправиться с бригадой в поле, он ввалился в медпункт поныть на нее своим бессмысленным блудным нытьем.
   В последнее время он приходил сюда нечасто. Боялся всерьез рассердить ее. Она не гнала его, но и не слушала. Знала, что он просидит здесь еще минут пять – не больше.
   – Так что ж там, док? Чего там хорошего?
   Он подошел к окну и сразу приметил оставленный кем-то у офиса внедорожник.
   – А не знаю. – Мотнула головой Анна, откидывая густые каштановые волосы, настоящий дар богов. – И вообще, Приходько, что у вас у всех, у хохлов, фамилии такие однообразные? Одни Приходьки… Почему ни одного Уходько нет?
   Антона веселость ее тона ободрила. Он косо напялил ушанку и подался к двери:
   – Вот это другое дело, док. Это с юмором, это правильно. А то от депрессии только кошки дохнут. – Он сморозил нелепицу, думая, что сыплет перлами. – Ну, так что – я загляну вечерком, а?
   И встретил лазерно-жгучую злость в ее глазах. Сначала брошенную искоса, потом она развернулась – и в упор:
   – Я же говорила, Антон… нас же ничего не связывает… и не связывало. Ну почему надо тысячу раз об этом говорить?
   – Ладно, пойду я.
   – Да не ладно, не «пойду я»… В общем обещай, что это в последний раз. Ты же мужик, ты же должен понять, что не нужен мне… Понимаешь, совсем не нужен… Только это не повод ни злиться на меня, ни отчаиваться. Найдешь другую – если родная жена не устраивает…
   Дверь за ним зло захлопнулась, сотрясая круглое зеркало на стене, готовое сорваться.
   – Если разобьешься, буду считать посудой, – сказала она зеркалу.

   Общение с сейсморазведчиками вопреки ожиданиям затянулось. Ему показывали карты глубинных и временных разрезов, сопоставляли с данными прежней геологоразведки, с анализом керна. В общем, совпадало, но были и серьезные ошибки, неточности. Однако на большей части блока недра дотоле еще не выстукивали. С разницей в двадцать лет дублировалась съемка по одной пятой всей площади – около тридцати квадратных километров.
   К разговору с геологом «СевНАОгео» подключился и директор компании, появлявшийся в сейсмопартии почти каждую неделю. Александр Григорьевич – так его звали – был среднего роста и средних лет, но энергии незаурядной. Брюнет с патиной седины на висках и зоркими, хорошо очерченными глазами – кажется, рыжими.
   По тому, как тот знал и любил свое дело, геофизику, и в живом общении с ним Грек забывал о его главном изъяне: это был капиталист с годовым доходом в три-четыре миллиона долларов. Это если не считать его личной доли в капитале «СевНАОгеофизики», составлявшей четверть. Только за съемку блока для ДЕЛЬТАНЕФТИ «СевНАОгео» должна была получить сумму в семь миллионов евро – и половину уже получила, осталось только дождаться завершения работы.
   Но толвинская партия фирмы была не единственной. Этой же зимой другая партия «окучила» крупный блок на Ямале. «СевНАОгеофизике» светили не только северные звезды. В прошлом году, умело демпингуя, они вырвали большой контракт на сейсморазведку в Парагвае… Они сделали это профессионально и в срок – при том что только оборудования туда пришлось тащить на двух судах. Чем и огорчили заграничных сервисных удавов. Во многом, если не во всем, своим процветанием фирма была обязана таланту и энергии руководителя.
   И сам директор гордился этими достижениями. Поговорив о том новом, что показала 3D-съемка, покрутившись вокруг стола с картами и диаграммами, он с размаху плюхнулся на старый диван, который затащили сюда еще первые поселенцы. Закинул одна на другую короткие, набитые мышцами ноги.
   – Но я и «СевНАО», Валерий Петрович, все же счастливое исключение.
   – Что, Александр Григорьевич, остальным суждено подохнуть?
   Тот выразительно сомкнул глаза – как если бы кивнул:
   – Увы, Валерий Петрович, я и сам иногда проснусь и думаю – как же я выжил-то, когда вокруг такие щуки снуют, как «Петральянс», «Катерпиллер» или «Халибертон»? Если помнишь, при советской власти пик добычи пришелся на середину горбачевской перестройки. На восемьдесят восьмой год. Тогда наши выдали «на труба» за пятьсот миллионов тонн.
   – А форины помнят тот год по страшной трагедии на платформе «Пайпер Альфа», – подсказал Грек.
   – А как развал пошел – началось падение добычи. Упала вдвое. Сократились объемы поисковых работ. Нашим геофизикам и прочим сервисам устроили мат в два хода. Падает как бы спрос на их услуги – шлеп! А как третий миллениум начался – начинается рост добычи, и сюда вплывают «акулы империализма». Наши уже не у дел – мордой не вышли, и ЮКОС, и Тэ-Эн-Ка-Би-Пи только американских транснационалов и берут на работу. Свои же по духу-то…
   – Ну, а дальше что? – спросил юрист «СевНАОгео», молодой плосколицый очкарик, которого считали то ли правой, то ли вообще «третьей» рукой директора.
   Директорские глаза залучились веселыми искорками:
   – А не торопи разговор, Дима. Дай все в образе представить. И вот социальная тектоника меняется – и мы прогибаемся по всей Западно-Сибирской равнине, по впадине-то. Не говоря уже о Тимано-Печорской, Среднерусской и прочих.
   Директор подкреплял свой рассказ о «геологических» процессах энергичными движениями крепких волосатых рук – в закатанных рукавах свитера белой козы. Каждое его движение, имитировавшее тектонические сбросы, провалы, грабенообразования, напластования и вспучивания антиклиналей – охватывали миллионы лет, и Грек был готов поверить в это действо…
   – …прогнулись – и сюда хлынула вода… а с ней и акулы империализма, брат, медленно так стали вплывать, осматривая новенькое… И вот вильнет такая акула хвостом – степенно так, роскошно – и на этом движении сотню метров проплывает… А тебе, карасику, очень много трепыхаться надо однако, чтобы и червяка своего углядеть, и от хищника спрятаться…
   – А если по-серьезному, Александр Григорьевич, без художественных описаний? – спросил Грек.
   – А если серьезно, брат, то акулы свое дело знают. Западники стаей вплыли сюда через ЮКОС, через «Сибнефть» Абрамовича и тому подобное. И обратно уже уплывать не собираются. И когда-нибудь кто-то из них нам, Дима… – Он повернулся к юристу. – Предложит слияние. Что будет означать: вот я открою пасть, а вы вплывайте, господа.
   – Придется энергично плавниками поработать, – решительно сказал юрист.
   Директор воздел указательный:
   – Ответ, достойный не мальчика, но мужа. – И уже посерьезнев и озаботившись: – А вообще работы пока хватит. Вот пишут газетчики: караул – снижаются объемы разведанных запасов… снижаются объемы поисковых работ… Да и черт с ним – пусть бы снижались, больше б в стране добра осталось. На самом деле необходимости в проведении интенсивных геологоразведочных работ сегодня нет. Обеспеченность текущей добычи разведанными запасами в среднем по стране составляет двадцать пять лет. Это вдвое больше, чем уровень, за который держатся западные компании. Там у них одиннадцать-тринадцать лет.
   – Но нам-то вы понадобились, – сказал Грек чуть не в утешение.
   – Да я что… – Директор задумался. – Я вообще – счастливое исключение. Даже стыдно за себя, ей-богу. Стыдно, а еще и обидно. Ведь на готовое ребята лезут. И им плевать, сколько труда вложено в эту землю. А за будущие скважины не переживай: рекорды будут бить, по пятьсот тонн гарантирую.
   – Постой, Александр Григорьевич, а если бы на старое повернуть, на советское, неужели б ты от своих миллионов отказался? – Грек спрашивал в открытую.
   Тот неожиданно переменился, в его лице, как и во всей фактуре, появилось что-то плутовское. И тонкогубо растянул в усмешке рот:
   – А вот эти вопросы, молодой человек, таким тертым дядькам, как я, задавать не советую. Про миллионы-то… Потому как двоедушие – черта нашего характера. И немножко рефлексия. Как мы есть народ загребущий. Нам и славного прошлого жалко, и сытого настоящего… Не задавай таких вопросов, парень.
   Путаное чувство осталось после общения с директором «СевНАОгеофизики». Удивляло в нем и другое. Помимо прочего он был еще и сыном человека, пробурившего скважину, из которой шестьдесят лет назад хлынули первые сибирские углеводороды.
   Это случилось сразу после войны – и по странности судьбы (или по ее знаку), в месте ссылки знаменитого наперсника царя Петра. Первооткрыватель вопреки предписанию поставил буровую около самого Березова, поскольку баржа с буровым оборудованием не смогла дойти до нужного места. За это руководство сняло его с работ и сослало в Покровку, место рождения еще одного фаворита царей – Гришки Распутина. Тем временем скважину все же добуривали – и однажды оттуда хлынул газ…
   Мистичность и анекдотичность этого открытия окутали легендами имя отца Григория Александровича. Этот романтический образ распространился и на сына, в руководящих структурах отрасли его хорошо знали и ценили – за собственное обаяние и за фамильное. В этом было семьдесят процентов его успеха. Нет, – решил про себя Грек: семьдесят пять.
   Анна уже начала волноваться и поругивать его в сердцах. Ведь к ней же приехал, так зачем нужно конспирироваться, делать вид, что по делу…
   Она поминутно бросала взгляд за окно, боясь, что он выйдет из конторы только затем, чтобы завести машину и умчаться. Нет, так поступил бы только мальчишка. Он руководитель серьезного подразделения, она уже это знала, и по большому счету трусость таким несвойственна. А что же им свойственно – заинтриговать человека и держать в напряжении?
   Нет, все же мальчишка. Да и похож на херувима – только щечки не припухшие, а стертые полярными ветрами. Льняной каракуль на голове – такому скорее позавидует женщина, чем мужчина.
   Нет, лучше и мысли о нем забросить… Явный баловень… даже не фортуны, а карьеры. Такие щадят себя в безбрачии, чтобы оставлять все силы на работу, так легче обходить женатиков. И ждут случая – ждут выгодного брака, чтобы вернее карабкаться вверх по социальной лестнице…
   Почти два часа торчит в конторе. А что – ведь у директора незамужняя дочь двадцати годов. Москвичка и красавица, приезжала недавно, управляет московским представительством «СевНАОгео». Ну и черт с ним – забудь. Скоро вернешься в Сыктывкар, потом слетаешь к сыну, потом сынок сам в отпуск прилетит…
   Кажется, выходит… стоит в дверях, обернулся, кому-то что-то говорит… идет сюда. Анна повернулась спиной к двери, невпопад схватила градусник – хотела авторучку – и прыснула смехом…

   Сто метров вниз по косогору – и он у входа в деревянный старый барак, какие обычно именуют «вахтой». Долго оббивал аккуратные щегольские унты, сшитые на заказ. Снега, однако, на них не было…
   Вошел, спросил после приветствия:
   – Так почему я врал-то?
   – ???
   Изображать недоумение ей шло. Глаза еще больше становились.
   – Так вы по телефону мне сказали, Анна, что врать необязательно. Когда я сказал, что по делам сюда.
   – Так все просто. За эти пять месяцев я вас только первый раз и вижу на Толве.
   – Ну почему же… Просто так совпало.
   – Хорошо, но врать необязательно.
   Кажется, Анна была сегодня в тонусе, захотелось поозорничать, добавить в голос игривости, почувствовать себя принцессой, помыкающей влюбленным пажем.
   – Я ждала вас, Валерий, а вы все не шли. А сейчас иду с инженером по технике безопасности осмотреть пару здешних строений. Служба. Если дождетесь, то в полшестого прогуляемся по берегу Толвы.
   – А темно не будет?
   – Ничего, у меня фонарь. И я знаю здесь тропки. – И после паузы, с опущенными глазами: – Если вы ко мне приехали – соглашайтесь.

   Покручивая на обратной дороге «баранку» старого джипа, Грек радовался целому рою забытых и незнакомых чувств – как бы гостям его внутреннего голоса, который отключился от общения с ним и целиком посвятил себя общению с новыми друзьями.
   За спиной были годы и годы труда и свершений, громадья задач, причастности к масштабным проектам, что укрепляло его веру в себя, его самопризнание. Но все это, если взять на вес, оказалось, возможно, не больше сегодняшнего вечера – и то всего лишь половины его…
   На дороге его остановил неизвестно откуда взявшийся дорожный патруль и милицейский «уазик». Все сердитые, с автоматами. Осмотрели машину, вернули документы, один неохотно признал Харлампиди, кивнул ему:
   – Опять этот стрелок появился. Тока щас дело похуже. Обстреляли «татру», что грунт из карьера возят – куст вам отсыпать.
   – Ну?
   – Стреляли из леска – из ельничка. А эта машина как раз последняя шла, узнали не скоро.
   – Ну? – Грек ждал более конкретной информации.
   – Так Усатый Нянь туда первый прикатил. А он уж не дышит – водитель-то. Вот оцепили – прочесывам. А чего тут ночью прочешешь? Можешь и сам пулю словить. Хорошо еще, морозы отошли. А он, слышь, этот псих, и вертолеты обстреливат, ну. Тут пострелял по «вертушке», они чуть сели, полные штаны наложили.
   Странно… мысль об этом стрелке просилась в какую-то догадку… Но чтобы взбить из нее какое-то рациональное масло, нужно было долго крутить его по извилинам. А он уже чувствовал усталость – и, слава богу, вновь погрузился в теплые (да нет же – совсем еще горячие) воспоминания о сегодняшней встрече.
   Всего час назад они подходили к опушке того самого леса, что громоздится по-над Толвой – на другой ее стороне. Через версту – полторы с той стороны и был карьер-накопитель.
   Договорились встретиться в Арьегане через неделю. Рутина сильно привязывала начбура к усинскому офису, но в поле работы тоже хватало. Поближе к концу следующей недели он выберет день – и они увидятся снова. Арьеган – тоже не место для влюбленных, куда лучше Толва, но повторный приезд к ней сразу обнаружит их чувства. Это лишнее.
   А еще через пару недель ее зимовка на Толве подойдет к концу, и она вернется в Сыктывкар – транзитом через Усинск. Оставалось подумать над тем, как сделать максимальным временное исчисление этого транзита.
   В арьеганском постоялом дворе ДЕЛЬТАНЕФТИ, куда Грек вселился на ночь – чтобы назавтра отправиться в обратный путь, была комната отдыха с бильярдом и телевизором. Он уже заканчивал вторую удачную партию в «снукер» с одним из операторов налива арьеганского пункта сбора нефти, когда сюда ввалился Усатый Нянь.
   Подхватил под локоть твердой рукой, отвел от стола:
   – Я к тебе, Петрович.
   – А не поздно? – Грек взглянул на часы, было четверть десятого.
   – А дело есть срочное. Догадка есть одна…
   – ?
   – Мои сказали, что тебя встретили час назад на дороге.
   Грек присвистнул:
   – Ага, я в числе подозреваемых.
   Нянь расхохотался:
   – Да ну, брось, командир. Как бы ты сам по себе снизу палил, когда в «вертушке» летел? Не, я сразу смекнул, что это наши аборигены шалят. А оказалось – и не шалят вовсе…
   – А что?
   – А мстят они, Петрович. Ну – пусть один кто-то. С одной стороны он псих, а с другой – ни фига.
   Грека, приготовившегося сослаться на усталость и отмахнуться от блюстителя двумя-тремя фразами, тема оживила. Вектор его догадок совпадал с тем, о чем повел треп милиционер.
   – Нашего бы давно повязали, – продолжал Нянь. – А то местный – точно. Он, когда мело, стрелял или когда погода на метель. Сам на «буране» – шарах и ушел на снегоходе-то. А сегодня в тайге укрылся.
   – Бог с тобой, какая тайга? Этот лес на семь верст по речке идет и шириной два кэмэ.
   – Неважно, ему хватило, – сердито возразил Нянь. – А за что мстит? Да за все. За природу свою поруганную, что споили, что недра отобрали. Им, дикарям, самим и не взять бы, а все одно – мое. Ты не думай, что им лишь бы олешек пасти. Они переживают, говорят, их комитет по народам Севера разогнали, теперь за нас некому и вступиться. Погоди, Петрович, а что если они якши-бакши – и сговорились? Ну и давай, как печенеги и чеченюги, терроризм устраивать… А че: ты сегодня пальнешь здесь, я завтра пальну там. Так и устроим нервотрепку колонизаторам. – Нянь пытливо заглядывал в глаза. – Я чего к тебе, Петрович. Ну, просить – не приметил ли кого там, на снегоходе или на олешках. А потом – для тебя же эта тундра знакомая… ты ж оленеводов здешних, которые своих карибу на нартах гоняют, ты ж их и по семьям знаешь, и по бригадам…
   Грек сделал вид, что напрягает память. Но усилий ему не было нужно: все, что он видел этим вечером, еще стояло перед внутренним взором…

   Поселок Толва ютился на низком берегу реки. Сама река здесь была неширока, но проторила в толще времен и пород большую пойму со множеством стариц.
   Было тепло, всего-то минус пять.
   – А вон там коренной берег, там лес. – Анна махнула рукой за реку. Взмах был довольно беспечный, немного киношный – таким показывают Москву со смотровой площадки МГУ.
   – Ты бывала там?
   – Уже «ты»? – Последовал пристальный и долгий взгляд.
   Закатным золотым лучом, полого отраженным от снега, осветилось ее лицо, смуглое и со своим внутренним потаенным светом. Ее глаза назвали бы миндальными, а на самом деле они длинные…
   – А давай разведем огонь? – предложил он.
   – Огонь?
   – Да, огонь, дар Прометея. В общем костер.
   На этой стороне – сразу за поселком – полого к реке шло редколесье, и тому, кто хотел согреться, утруждать себя поиском хвороста не приходилось.
   – Но не всякому Прометею он дается? Откуда такая сноровка?
   Анна любовалась проворством, с которым он развел ко – стер. Вряд ли в целом мире нашлась бы большая награда для него в этот час. Читать восхищение собой в той, что сама вызывала в нем целую бурю восхищения, – это уж была какая-то сверхпревосходная и запредельная степень отражения действительности.
   Да, именно здесь, у Толвы, они и должны были встретиться. В краю оленей и полярного сияния. Вдали от грохота и сполохов цивилизаций. Один на один, мужчина и женщина, такие, как есть.
   – Ты любишь эти края, Грек?
   – Грек? Откуда ты знаешь, что меня так зовут?
   – А случайно подслушала. Еще до Нового года. Здесь говорили раз: Грек да Грек… какой? – Да Харлампиди. – Да он не больше грек, чем ненец… А сейчас смотрю: все же больше грек, хотя есть немного и ненца…
   Харлампиди огласил пойму Толвы долгим хохотом. Лес с коренного берега ответил эхом.
   – К нам не прибегут на хохот из поселка? – остереглась она.
   Он указал на тот берег:
   – Я знаю эти места. На том берегу слышат. А в поселке нет. Я реки здешние особенно люблю. И Печору, и другие. Если бы здесь не было рек, не знаю, любил бы я тундру.
   – А с реками?
   Она улыбалась. В пламени костра ее черты казались нубийскими. Такой была раса древних пришельцев из космоса. В них много «ци», первородной энергии вселенной, и сами они немного надмирные и как бы еще не вполне приземленные.
   Костер взялся быстро, от него уже шел жар. Анна откинула со лба серую шаль. Да, именно. Секрет ее очарования разгадан, и на душе у него как-то стало спокойнее.
   – А с реками – очень люблю. И с морями северными люблю.
   – И с нефтяными платформами в этих морях?
   – Не знаю. Если ты об экологии, то нефтяники в мире в общем научились ее щадить. Но разрушают среду обитания. Кстати, оленеводов тех можно было спасти? Хоть одного?
   – Ты знал их? Почему-то задерживают данные вскрытия в Нарьян-Маре. Вряд ли. Мне тяжело отвечать. И вспоминать не хочу.
   – Ладно, извини. Троих я знал.
   Несколько минут они грелись на корточках у костра. Пламя все затемнило вокруг, поэтому Грек удивился, когда Анна поднялась в рост, вытянувшись из парки, словно черепаха из панциря, и показала рукой:
   – Смотри – там вон.
   Грек был зачарован пламенем костра, поэтому и не смог ничего разглядеть в том месте, куда указывала Анна. Просто чернела местами сизая еще стена леса на противоположном берегу. Отсюда до нее сотни три, а то и все четыре метров.
   – Не вижу. Что там?
   – А там по просеке олешки проскочили – и снова в лес.
   Теперь и он выпрямился в полный рост. Несколько мгновений напрягал зрение – тщетно.
   – Да нет, оленям нечего делать в лесу. Наверно, сохатый шуганулся.
   – А я оленей видела. Кажется, пару. Они ушли за тот мысок, их уже не видно.
   – Да теперь и вообще ничего не видно, – усмехнулся Грек, захватывая ее руку и поднимая к губам. – Я вообще инвалид по зрению…
   – Да бросьте, Валерий. – Она недоверчиво отстранилась. Последовала попытка высвободиться. – У вас очень зоркий взгляд. И хитрый – как у мистификатора.
   Он осмелел, притягивая ее к себе все крепче.
   – Ну, взгляд, как у орла, а зрение – как у крота. Вот только сейчас и вижу вас. А чтоб разглядеть – мне еще ближе надо…
   И он полыхнул своим жарким дыханием по ее холодной тугой щеке, потом по губам…
   Когда они возвращались в поселок, неожиданно повалил снег. Простились – опьяненные друг другом и новыми надеждами.
   Грек не мог понять, почему спустило колесо у внедорожника, пока (заменив его на запаску) не ткнулся в надпись: не лезь чужое – пальцем по приставшей к борту серой грязи.

   – Нет, ничего такого не приметил, – ответил он Няню.
   Тот растянул рот в клоунской улыбке:
   – Ну ладно, нет так нет. Тоже информация. Даже лучше иной раз, чем положительная. Тут уж тебе точно не наврут – раз не было ничего. Свидетели – дело такое…
   Блюститель ушел, а Грек стал размышлять. А что если Анна и в самом деле оленей видела? Не одного и не стадо, а именно двух. А нарты с такого расстояния можно было и не приметить. Мужик или кто с поклажей мог и больше оленей запрячь, а тут, видно, легкая повозка – как бы и девичья… Анна видела, как олени ушли за мысок. Если так, то к стойбищу Малицыных, куда ж еще…
   Грек долго не допускал догадку эту к сердцу. Но сейчас она стояла перед ним во всей своей очевидности. Да, это мог быть старый Малицын, Степан – или его племянница. Первое исключено. Даже если у него от горя и помрачился рассудок, за карабин он не взялся бы. А в человека бы и в кромешном бреду не выстрелил. А что: резоны вполне вероятные – месть сестры за братьев. Кому? Да цивилизации всей, вочеловечившемуся энергетическому спруту, все дальше в тундру забрасывающему свои горячие нефтежаждущие щупальца. Ведь в сознании у несчастной так все перекосило, что и по людям могла начать палить…
   Первым побуждением было подсказать эту мысль и Усатому Няню, но, видно, не зря судьба охранила его от этого шага только что – когда тот приходил с расспросами. Тут надо десять раз отмерить – прежде чем мерить в последний раз. Иначе можно окончательно сгубить со свету несчастную девчонку.

15. Москва

   Видит бог (если он всерьез озабочен сбором компромата на Клима Ксенофонтова) – Клим держался до последнего. Он твердо решил не отдавать этим поганцам своего куска ДЕЛЬТАНЕФТИ. В тот же день, когда получил «аналитику» на эту гоп-компанию, что покусилась на самый горячо любимый из всех его активов, Клим позвонил в Россию одному из региональных директоров дочки большого КУЛОЙЛа – компании «КУЛОЙЛ-Оверсиз Холдинг».
   Это был высокий породистый малый, которого Клим хорошо знал по совместному проекту в Колумбии.
   – Все просто, старик. – Скрипел зубами Клим. – Я хочу предложить твоим оставшуюся мою долю ДЕЛЬТАНЕФТИ. Она небольшая, но решающая.
   – Разговор в общем не телефонный. Приезжай.
   И спустя сутки – уже в Москве, в уютных креслах и тет-а-тет:
   – Так что за причина? – спросил все тот же, но уже не телефонный собеседник.
   – Не буду врать, старик, не дети. Мне сделали предложение, от которого не хотят, чтоб я отказывался. Но которое мне не нравится.
   И Клим поведал об этом предложении, ни слова не сказав о существе угрозы, которая зависла над ним с недавнего времени.
   – Так не давай, держи у себя. Пошли их к черту, – разрезонил ситуацию собеседник.
   – Не хочу. Слишком много обид и эмоций вокруг этой ДЕЛЬТАНЕФТИ за все эти годы. Кровинушка, ведь я ее начинал…
   – Да, я помню, начало-то вышло, по правде сказать, не ахти. Но ты выбрался.
   – Я всегда выбирался.
   – А сейчас?
   Клим понял, что на мякине этот разговор не проскочишь. Он хотел их сначала заинтересовать – чтоб те слюнки пустили… и тогда бы он рассказал о своих затруднениях. И когда они скажут «добро» – попросил бы заступничества в урегулировании проблем с социализовавшимся мафи Темирбековым. Лобби и влияние КУЛОЙЛа ощутимо на всех уровнях бытия. Они бы нашли способ сказать «не суетись» этому кавказцу, давно уж выжившему из ума в своей затянувшейся попытке обрусеть под эгидой московской прописки.
   Уже через день состоялся повторный разговор, на этот раз телефонный. Региональный директор «КУЛОЙЛ-Оверсиз» извинился, сказав, что повторно встретиться не может, и Климу этих слов хватило, чтобы понять, что его расчет не удался.
   – Видишь ли, Клим, ситуация такова, что большая контора в данный момент не хочет портить отношений с группой SORTAG. Для нее ДЕЛЬТАНЕФТЬ на самом деле – мелочь, так – разменная монета в политической игре.
   – Какая там политическая игра? – озлился Клим. – Возьми КУЛОЙЛ мою долю – это уже был бы контрольный пакет. Контрольный пакет – это и есть ваш стиль. Чего ж еще?
   – Видишь ли, Клим, контора так и играет всегда. Жертвует малым, где-то упускает возможности, которые кажутся им малозначительными. Что-то сознательно отдают Европе или Америке. Когда всего много – то и не жалко. Сегодняшний уровень добычи по фирме – почти сто миллионов тонн. Ровно столько, сколько потребляет вся Россия в год. Но есть и иностранные проекты, вокруг Каспия, в Египте, в других частях света. А это уже международная политика. Наверное, у конторы есть какое-то взаимопонимание с SORTAG'ом. Не знаю почему, но она отказалась.
   – Но почему? Ведь она последовательно вытесняла всех из печорского региона?
   – Я не советчик тебе, Клим, в этом деле.
   Клим еле сдержал в горле ком тяжкой ругани, но дал ей волю – как только положил на рычажок трубку. Поднялся – походил из комнаты в комнату по представительской своей трехкомнатной квартире на улице Вахрушина. И совершенно неожиданно в башку влетел нелепый в простоте своей, но вместе и роскошный в некотором роде план. Что если взять и устранить главное препятствие – самого Темирбекова?
   А пуркуа бы и не па? Варум бы и нихт? Вай бы и не нот? Тем самым он окажет большую услугу человечеству, он избавит планету – или как минимум Москву – от одного из грязных подонков. И этим он не только не запятнает собственную совесть, а еще и выслужит себе индульгенцию за грехи.
   Ведь если разбирать эти грехи по гамбургскому счету, то в роковом уходе Ольги Болотовой в мир иной был повинен Темирбеков, а не он. Инициатором ее поимки был, конечно, сам он, Клим, но исполняли его волю люди Темирбекова. И смерть ее была случайной, Клим ведь не желал ей смерти. За ней недосмотрели бородатые сычи в том замке с башней на Московском море. Она б и не разбилась, прыгая с нее, когда б решетки там на окнах были.
   А сколько же за Темирбековым невинно убиенных в дележе начала девяностых? Когда б не сверх-, не гипер-эксклюзивы в делах и битве за добро, он и не подумал бы тогда за помощью соваться к этому отъявленному мафи. Сначала тот его снабдил деньгами под процент, когда его провел по крупному тот «бразильеро». Потом вот поспособствовал поимке секретарши, за что-то мстившей Климу. И думал, что тем самым посадил Клима Ксенофонтова на короткий поводок.
   Так ничтожно проста сама природа мести – и такими сложными причинно-следственными построениями оборачивается… Порой Климу думалось, что злобная идея воздаяния и движет половиной бизнеса всего. Он еще не вычислил того бразильского гада, что разорил его семь лет назад – под именем Альфонсо Сааведра. Клим и выбрался из России не в последнюю очередь еще и потому, что был уверен, что вне ее ему сподручней будет вычислять мерзавца… А теперь ему Темирбеков за что-то положил нагадить. И нужно мстить уже ему. А нужно ли? Не лучше ли сразу избавиться от этих двух процентов ДЕЛЬТАНЕФТИ, оставшихся от прежних двадцати почти процентов? Нужно ли?
   Да глянь на себя в зеркало, Клим Ксенофонтов. Ты в зеркале только и хорош, а так – в одну треть остался от того могучего пса, что рвался в схватку за народное добро в начале девяностых. Вот тогда у тебя в подручных были дружки, которых на беду не надо было подбивать – просились сами. А теперь ты мягкий средиземноморский домосед. У зверья, которое придется нанимать для устранения Темирбекова, нюх острее острого. А как почуют, что Клим отошел от горячих дел и ситуаций, враз обратают. И там, на недоступной пятой точке, где сидел один старый прыщ, тут же три новых чирья вылезут.
   Нет, негоже так. Уж слишком риск велик. Не свяжется, не склеится, не срастется, да и не те года.
   Остается отдать им свою долю в ДЕЛЬТАНЕФТИ. Да ведь и не за так же, деньги дадут – и немалые. Да и с чего он взял, что доля в ДЕЛЬТАНЕФТИ служила ему талисманом? Может, все как раз наоборот? А придет его новое время, он и с этим SORTAG'ом найдет способ посчитаться. Ведь нате же: начали с пакости вместо того, чтобы прийти к нему по-честному. Хотя по-честному он бы им, конечно, отказал.
   Само по себе пребывание в Москве его не тяготило. Вот разве разучился изгонять никчемных надоевших баб из личной жизни – как и в самом его бонвиванстве появилось нечто второсортное.
   Он потерялся в отношениях с Нелькой. В детской книжке ее души не обнаруживалось ни одной взрослой мысли. Да и сама она вся была на обложке, внутри пустота с картинками. Он превосходно знал внутреннюю механику таких фемин. Этому часовому механизму давно уже было пора сработать, но звонок молчал… Она – из тех, кому достаточно и краткого периода любовных отношений – чтобы начать испуганно распахивать глаза и путать боли в животе с беременностью…
   Было, впрочем, очевидно, что Нелли очень хотелось заполучить такого покровителя, как он, надолго. И сам он был готов простить ей всю ее беспечность и никчемность, если бы следствием их соитий был ребенок. Он и хотел ребенка, он словно хотел возродить к жизни Ленку… их дочь, принявшую когда-то пули, предназначавшиеся ему… его детский трупик первоначального накопления…
   Женщины всегда знают, хочет мужчина ребенка или нет. Нелька не была исключением, если не считать исключением женщину, не способную к деторождению.
   Скорее всего, – зло думал Клим, – доплясалась в своих кафешантанах до непроходимости труб или чего-нибудь в этом роде. Но от себя не гнал, иногда ее присутствие было ему необходимо. Его недоразвитое гиперборейство неплохо уравновешивалось прозрачной легкостью южной славянки.
   И все же он заглядывал в эти изумрудные глаза в иные дни с опаской. Ведь он был одинокий холостяк-разведенец, владелец колоссальных активов. Его управделами и семейная пара, его прислуга на Майорке, ее присутствия в доме не одобряли, хотя и не высказывались вслух.

   Вечерняя Москва за окном жужжала автомобилями. Москва разбогатела на глазах, но, как это ни странно – его оно ничуть не радовало. Повсюду было полно надменных хорошо побритых рож в лимузинах или курящих блуднолицых баб в иномарках-игрушках. Во всей этой публике, по большому счету, не было ничего от силы и шарма молодых львов, пионеров бизнеса. Так – мелочь пузатая, пена прибойная. Но только здесь, в Москве, насмотревшись всего этого, и начинаешь понимать, сколь велики и богаты российские недра.
   А что если взять и всех надуть? Ну, абсолютно всех, кому из-под него чего-то нужно. Вот взять и застрелиться, а деньги и акции завещать сельсовету за Кунгуром в Пермской области – и пусть поминают его деревенские… А что – вот и его любимый сочинитель Джек Лондон руки наложил…
   Клим подошел к полке с книгами. Стал лениво рассматривать корешки.
   А уж какой был писателище – глыба. Вот уж воспеватель силы духа, мечтатель о великом в человеке. А взял вот тоже и сломался, мужичок американский, хе… и вслед за собственными героями в страну безмолвия пустился, белого…
   Сегодня утром его порученцы вычислили телефон Темирбекова. Клим уже несколько раз набирал этот номер – и останавливался, когда на второй цифре, когда на последней…
   Он понял, что если заговорит с ним, то провалится в дремучее прошлое – в эпоху, от которой его отделяют не только годы, но и разумение вещей, само его стареющее и зябнущее на ветру мировоззрение.
   Бог ли, сила ли слепая, что отвечает за его порочное существование на шарике, послали испытание ему… увидеть, как тело шестилетнего ребенка тает на руках, простреленное пулями калибра 7,62… Он уже не тот, он другой, и тот другой не хочет встречи с первым. Он не стал лучше, потому что ни в чем не раскаялся. Но смерть дочери давно и неотступно повергает его в тяжелую рефлексию о смыслах бытия. И все же он другой – и уже никогда больше не должен сближаться с тем далеким порожденьем химеры и фавна, каким он был в начале пути.
   Он может показать Темрибекову, что еще в силе. Он может пристыдить его – и у него получится. Но и этим он потянется в прошлое, и начнется непоправимое сближение этих двух его разорванных половинок… а за ним последует полнейшая аннигиляция всей ткани, из которой соткана его душа…
   И он набрал номер того араба-сводни, которого про себя называл «эмиссаром».
   – Аллах акбар. Это звонит Клим Ксенофонтов. Я принимаю ваши условия. – И гомерически расхохотался, переходя на русский: – Только все равно вычислю того подлеца, который предложил вашим чистюлям-западоидам искать чесоточных клещей в моем прошлом.
   Недавно от скуки он взялся за книжку пожилого футуролога, который сначала воевал с социализмом из Германии, а потом с ельцинизмом уже в самой России. Тому принадлежала фраза: метили в коммунизм, а попали в Россию. Клима фраза заинтриговала, и он прочитал весь опус целиком: про будущее устройство мира, где сам этот мир рисовался сплошной технотронной тюрьмой. Но больше всего ему запало в душу это слово – западоиды. Они теперь окружали его повсюду – и в общем давно уже опротивели по большому счету.
   Но и мыслящая биомасса в нынешней Москве его бесила каким-то первозданным снобо-дебилизмом – упоеньем хряка, внезапно обнаружившего в кормушке трюфеля вместо помоев.
   Ему везде теперь бывало тошнехонько, а в чем причина – не понять. И вот совершенно внезапно – синицей на ветку – ему прилетела идея: надо отправиться туда, надо взглянуть на те печорские края, куда его возил Евсеев еще на заре ДЕЛЬТАНЕФТИ. Ведь однажды, много лет тому назад, когда он там впервые побывал, жизнь явилась ему обновленной и влила в тело то лондоновское ощущение больших простуженных пространств и покорения стихий. Именно там и надо поискать ему живую-мертвую водицу – чтобы возродиться к новому витку стремлений.
   Не к средиземноморским пляжам надо припадать, чтоб сил набраться, а к вечной мерзлоте. Душа звала его к снегам и ко льду…
   Клим присел за компьютер – пошерстить интернет и поискать информации о ДЕЛЬТАНЕФТИ, о НАО, о КОМИ. Заинтересовали две странные заметки о загадочном стрелке. Но интерес вскоре пропал, он передумал. Ведь это опять будет возвращением в прошлое, а оно для него губительно…

16. Утрехт – Усинск

   Глава G-Group Гордон Стюарт набрал телефон Дэвида Голди, одного из менеджеров второго звена в энергетической корпорации SORTAG.
   – Дэвид, вектор действий, что мы избрали, дал реальный результат.
   – О чем ты, Гордон?
   Стюарт включил громкую связь. В его утрехтском кабинете вместе с ним находился один из директоров головной корпорации Алан Дебюсси.
   – Поздравляю тебя, Дэвид. Решено, что ты лучший из кандидатов возглавить этого оператора в России.
   – Как – я? – Динамик в телефоне добавил тона. – Идите вы к черту. Я не поеду к северным тюленям, мне здесь хорошо.
   – Но нам ты нужен там, – мягко и повелительно сказал Дебюсси. Это был рабочего вида и склада крепыш с магниево-искрящимися глазами. – Нам и всему цивилизованному сообществу.
   – Лучше бы только вам, – раздалось с хрипотцой по громкой связи. Периферией мысли (там, где его обширное раци окружала узкая оторочка подсознания) Гордону подумалось, что надо сменить телефонный аппарат. А в центре ее была задача поощрить и одновременно подчеркнуть собственные заслуги:
   – Ты знаешь, Дэвид, я всем говорю, что вижу на этом месте только тебя. И никого иного. Помимо прочего, грамотное управление активами – твой конек.
   Незримый собеседник лениво возразил:
   – Да, но одно дело – управлять компанией-оператором в Северном море и совсем иное – в России.
   – Тем амбициозней задача, Голди, – хохотнул Дебюсси.
   – Странно все же, как вам удалось купить этого миноритария? – изумился Голди. – Как вы обошли КУЛОЙЛ?
   Отвечая на этот вопрос, Гордон Стюарт мысленно представил, как Дэвид Голди ерзает толстой задницей от нетерпения и демонстрирует небрежность в голосе. Этот толстячок (в третичной стадии облысения, когда еще сохраняется некая бахрома волос от уха к уху) был общительным малым тридцати восьми лет – с черными глазками, носом картошкой, ниткой усов и ниткой бороды. Он, безусловно, не был ленивцем: он был похож на юлу и при этом от него всегда исходило легкое гудение. Он справится.
   – Мы никого не обходили, Дэвид. Но свой хлеб наша аналитическая группа ест не зря. Мы нашли способ убедить этого русского.
   – И, кажется, в истинно русской манере, ха-ха, – не удержался от счастливого хохота Ал Дебюсси.
   – Соглашусь с Алом, Дэвид. Чтобы не упустить своего, приходится не только лекции по управлению нефтяными активами читать. Думаю, мы уже не первые поздравляем тебя. Через пару дней Правление примет окончательное решение. Одновременно твоя кандидатура будет согласована с КУЛОЙЛом, это уже формальность. Взаимопонимание на политическом уровне достигнуто давно. Они и без нашего выкупа доли у этого миноритария были не против того, чтобы ДЕЛЬТАНЕФТЬ возглавил экспатриант. Нынешний русский директор им, похоже, безразличен, а нам откровенно не нравится.
   – В общем пакуй чемоданы, Голди, – снова хохотнул Дебюсси. – У тебя не так много времени. Гордон говорит, там есть над чем поработать. Не вполне адекватные режимы разработки месторождений. Возможно, плохие геологические модели и не слишком продвинутые геологи. Да… кажется, они не используют толково проверенные режимы стимуляции пласта. На фирме висят довески из непрофильных активов… Разберись с персоналом… Там многое…
   – И помни, Дэвид, мы в Британии когда-то снизили себестоимость производства барреля в Северном море с пятнадцати долларов в конце восьмидесятых до трех в настоящее время. И это в менее доступных районах добычи и вообще в условиях моря. Перед тобой сейчас задача проще. У них сейчас себестоимость лежит на отметке около двух фунтов. Твоя задача – сделать меньше раза в полтора. Я помогу теорией, Дэвид.
   – А я кредитной историей, – снова захохотал Дебюсси. – По-прежнему открытая кредитная линия в ЕБРР, но они уже много взяли в этой ДЕЛЬТАНЕФТИ. Пора отдавать, мы все сейчас этим озабочены. А значит – больше производить.
   – Но там, я знаю, есть ограничения по трубе, – возразили с того конца провода.
   Дебюсси снова хохотнул, но посерьезнел:
   – Я вижу, ты в курсе. Вот и отлично. Плохо, конечно, что ты финансист, а не нефтяник… но-но, без обид… Просто с этими русскими надо быть всем на свете – чтоб их контролировать.
   – Хорошо, ребята, – откликнулся после паузы Дэвид Голди, – я буду хорошим мальчиком.

   – Кажется, началось. – Крошечный Костя Вятский, зам главного геолога, придержал Грека за рукав. Оба выходили с геолого-технического совещания и направлялись выпить по чашке кофе в кабинете у Вятского.
   – Что началось-то? – переспросил Грек, знавший, что за этой фразой у суетливого и в общем атипичного геолога могло скрываться все, что угодно. Например, диарея, падение валютного курса или землетрясение в Иране.
   – А ты посмотри, Валерий Петрович, как Тофик Мамедов задергался. Стал выбегать на двор через свой пожарный выход – и курит там. Ты раньше видел, чтобы он курил? А еще: Нигматулина, чертова кукла, сама не своя стала. Я ей «здрасьте», а она сквозь меня проходит… волосы дыбом – ну, вещь в себе…
   Костя Вятский в речи потешно пришепетывал и грассировал, вызывая у иного слушателя щекотку или даже легкую форму аллергии.
   – Ну?
   – Ну, так я и говорю.
   – Да что говоришь-то? – Грек уперся раздраженным взглядом в окучерявленную яркую тонзуру маленького Вятского. Тот разливал кофе из кофейничка.
   – А то – как они сейчас себя вели на совещании, все эти «геофреймщики» и «эклипсушнички». А завтра – внеочередное собрание акционеров. Чрезвычайное. Микитишь?
   – Ты думаешь?
   – Да что тут думать… Я специально здание обошел – ботинки в сыром снегу замочил. Посмотреть, как Тофик табак раскуривает. А руки у него так и трясутся. Так и трясутся у гада…
   «Геофреймщиками» и «эклипсушниками» Вятский называл московскую группу разработчиков, создававших свои красивые цветные модели залежей. Этих людей, работавших под патронажем Алекса Фишера, Костя Вятский явно недолюбливал. Рослый и не без признаков породы, Фишер смотрел всегда на Вятского с нескрываемым изумлением – подобно энтомологу, неожиданно увидевшему на лугу занятную бабочку, а сачок забывшему дома.
   В тон ему – непринужденно и слегка надменно – общалась с замом главного геолога и Вера Палеес, неформальный лидер в группе подрядчика по разработке. В отместку Вятский не упускал случая указать той на ошибки в моделировании. И еще любил сказать, что настоящий геолог и без всякой модели «чует простирание пласта».
   – А главное, Фишер совсем охамел, в натуре. – Костя Вятский мелко всхлебывал горячий кофе. – Я им говорю по двадцать шестому кусту на Падинском, что точки входа в пласт должны быть там-то и там-то, а он мне в упор заявляет, что я ничего не понимаю.
   Грек взялся его успокоить:
   – Ну, вообще-то он сказал, что твоя информированность по литологии падинских структур оставляет желать лучшего…
   – Да то же самое! – Психанул Вятский. – Только там, где я скажу – ты дурак, он скажет – «твоя информированность…» Речь-то не о нем. Речь о том, что он стал внаглую хамить. А сам, козел, наши юрские коллектора с меловыми путает. Просто он знает больше нас о том, что происходит наверху, вот и хамит.
   – И ты решил, что Тихарева снимут? – открыто спросил Грек.
   Вятский испуганно заозирался – не слышат ли.
   – Я этого не говорил. Я так – абстрактно…
   Второй сигнал спустя час поступил из отдела добычи. Чуть дремотно озирая внешний мир глазами, полными весеннего тумана, Андрей Погосов поставил свой поднос на стол в столовой и кивком предложил место напротив. Потом перекинул кивок куда-то за окно:
   – Ветер.
   За окном и в самом деле непогодило. Грек согласился.
   – Эх, Грека, не понял ты намека. Погосов воздел к небу большие дуги бровей. – То ж не просто ветер. То ветер перемен. Завтра внеочередное собрание акционеров.
   – И ты решил, что Нила снимут?
   – Не я решил. Решают другие. Ставлю коньяк, что послезавтра мы узнаем имя нового директора ДЕЛЬТАНЕФТИ.
   – Я бы за это смело два поставил, – довольно громко произнес Грек. С соседнего столика на него оглянулись.
   – Сейчас полетят бошки. Всех перетрясут. Самим бы в седле удержаться. Тебе-то что, холостяку, бояться… С твоим послужным – хоть в «Шелл», хоть в Би-Пи пасхальные яйца красить, что в личной собственности у Вексельберга.
   Перспективу потери места Погосов явно преувеличивал. На нем была непробиваемая броня из имени и влияния родителя, который растаскивал нефтегаз во втором воровском эшелоне – за спинами Алекперова и Черномырдина. Вместе с тем он и не был однозначным папенькиным сынком – в противном случае Нил Тихарев не взял бы его начальником производства.
   – Позвольте присоединиться, мужчины. – Победоносно взмахивая ресницами-опахалами и не дожидаясь ответа, Палеес стала переносить с подноса обед из трех блюд – диетической рисовой каши, отварного судака со сметанным соусом и овощами ассорти и тонкой семужной нарезки.
   В чертах лица у нее было много неверного и неправильного, но во взгляде был напор в полсотни бар – что и не давало присмотреться к чертам ее и изъянам. Фигура же была довольно ладной и не лишена либидо.
   – Что обсуждаем?
   Она начала с кашки – все так же торжествующе и непринужденно, нешироко приоткрывая рот и вцеживая в него размазню.
   – Футбол, как всегда, – нашелся Грек.
   Вместе с большими жеребячьими зубами Погосов обнаружил деланную обольстительность:
   – И вас, дорогие… – в том месте, где должно было прозвучать «женщины», из-под гусарских усов у Погосова выпорхнуло: —…разработчики.
   Когда эти двое сходились вместе, начинался театр. Сегодня главная тема носилась в воздухе, но была она слишком остра и полна интриги, поэтому им просто хотелось позубоскалить и разойтись.
   – Вы, мужчины, к проникновению в глубины земли относитесь, как патологоанатом ко вскрытию. Вы лишаете это таинство поэтического смысла, вы все десакрализуете.
   – А потом качаете из трупа нефть. – На глаза и зубы Погосова наползла циничная полуулыбка. – Вер, ты лучше скажи, зачем тебя по-разному зовут. То Верой, то Вероникой. Вообще два в одном получается. И Вера, и Ника. Ника – вообще богиня победы. Ты уж нам скажи – ты та или другая?
   Они оба любили подурачиться в ее обществе. В ее обществе почему-то не работать больше хотелось, а пересмешничать. Грек присоединился к шутке:
   – А почему? Вероника – «вера в победу». Так даже лучше, чем просто вера.
   – Это верно, – перехватил Андрей. – Просто верить – это все равно что ни во что не верить.
   – Ну, хватит, мальчиши. За что вас только Тихарев держит? На вас, можно сказать, все производство держится, а вы – как в детском саду в самом деле. Сейчас как никогда важно соответствовать профессиональным требованиям…
   Подначки зацепили за больное. В Палеес смешались свойства ветреницы с чертами средневекового схоласта-агностика. Ее многословный и плотоядный апофигизм заметно отличал ее от усинских сотрудниц ДЕЛЬТАНЕФТИ.
   Погосов незаметно кивнул Греку: смотри-ка – «за что вас Тихарев держит…». И у этой с языка летит… И спросил ее:
   – Хорошо, Вера с Никой, а если, скажем, Нил уйдет на покой, будут нас держать или нет, как ты думаешь?
   Носик у Палеес был чуть сбитым от природы, и одна ноздря была чуть выше другой. У нее была не очень чистая кожа, а широкий рот пребывал в постоянном надкосе. И все же почти красивые упрямые глаза снимали все недостатки – когда за ними не было угрозы, когда в них не скакали чертики и треугольники. Вопрос же был с подначкой – и треугольники в них тут же появились.
   – Андрей, а скажи-ка, будут этих двоих в начальниках держать, если Тихарев уйдет?
   Ее вопрос был обращен к другому Андрею – к Андрею Матвейчику, внешне открытому, обманно-мужикастому юристу ДЕЛЬТАНЕФТИ. Тот как раз хотел присесть к их молодежной компании, но натолкнулся на двусмысленный вопрос и быстро отвалил, окликнув знакомого в углу зала.
   – Хорошо, отвечу сама. Вообще-то для меня было загадкой, почему два таких мальчиша, как вы, у такого директора, как Тихарев, ведете дела, которыми по идее здесь должны были заниматься этакие мордастые пятидесятилетние дядьки – вроде его самого…
   – Него… вроде него, – поправил Погосов, за что мгновенно получил мину презрения.
   – А потом я просто поняла, что вы просто два молодых исключительных мужика и что вообще-то Нил здорово сечет в людях. Вместо Харлампиди он мог бы посадить преданного старого пса, послушного, без фантазий и неразборчивого в методах. Но не сделал этого.
   – Спасибо за комплимент, – поблагодарил Грек. Он уже допивал чай с маковой булочкой.
   – И еще он ест вдвое быстрее других, – вставил Погосов. – Даже в ресторанах. Чтобы услышать только хорошие новости – или комплименты. А плохие новости про тебя, Петрович, придется услышать уже мне, когда ты уйдешь к себе на сиесту…
   – Хорошо, я дослушаю. – Грек отставил в сторону выпитую чашку.
   Вера Палеес, стареющая дева, откинула пальцем спавшую на глаз завитую черную прядь и сказала:
   – Нил знал, что вы знающие и перспективные. Но если придет экспат, человек из SORTAG'а, то не факт, что вам не придется повторно это доказывать.
   – Теперь все ясно, – заключил Погосов, выразительно моргая на Грека. – Она тоже что-то знает. Нила снимут, но я не знаю – хорошо это или плохо…
   Последние слова он произнес беспечно громко. Легкий обеденный треп за соседними столиками стих, и теперь слышалось только позвякивание приборов.
   Сегодня прошла вторая волна слухов о смене руководства. Первая прокатилась по ДЕЛЬТАНЕФТИ еще позавчера. Люди занервничали. Предчувствуя недоброе и желая доискаться почестей у SORTAG'а Нил Тихарев месяц назад провел сокращение штатов. Спасти реноме это ему не помогло, но в офисе и в полевых коллективах людей лихорадило.
   Страху Нил нагнал немалого, но сократил только каждого сотого. Всего пятнадцать человек. Впрочем, любой непредубежденный аналитик признал бы, что управленческий аппарат ДЕЛЬТАНЕФТИ раздут. Особенно в финансово-экономической, бухгалтерской и снабженческой части.
   Придя к управлению компанией, Нил Тихарев действовал по-воеводски, ведь задача состояла в том, чтобы установить режим «кормления». Сообразно этому и управленческие кадры комплектовались по принципу личной преданности и связей. Профессионализм нередко заметно уступал патернализму – или изгонялся.
   Об этом ему в глаза говорил Иван Туров, главный энергетик. Мужик, думал Нил, толковый и даже незаменимый местами, только очень уж упорный, старорежимный. Уволенный, тот нахамил Тихареву:
   – Вы, собственники, вообще не умеют… не умеете управлять эффективно. А ваши наследники вообще не знают, что делать с производством. Специалист – вот кто делает все профессионально, а собственность ему не нужна.
   – Да я ж и не акционер, Иван. Какой я собственник? И полпроцента нет…
   – Один хрен – ворюги, всю Россию обокрали…
   – Вон отсюда, во-ан!
   – Если бы люди только знали, сколько вы хапанули и хапаете…
   – Ритка! – орал Нил секретарше. – Ритка, гнать его отсюда, козла старого! Развонялся тут вонью козлиной! Коммуно-патриот хренов!
   Один он был такой, этот Туров Иван. А все остальные – особенно из рядовых исполнителей – были тихие и смирные. Поскольку рекрутировались на фирму «по блату». Никаких заслуг ни перед отечеством, ни перед частным бизнесом… без признаков величия, без мании таланта… Ни кожи – ни рожи, ни ума – ни красоты. Все это наносное, думал Нил, а профессионализм – дело наживное, достигается в рутинной работе. Впрочем, для некоторых наиболее значимых фигур в руководстве в его кредо были исключения.
   И вот сейчас сто тридцать управленцев ДЕЛЬТАНЕФТИ, пережив недавно одно потрясение, готовились впасть в другое – куда более драматичное. Одни лихорадочно обзванивали знакомых в поисках нового места. Другие консультировались с докторами и ставили себе диагноз, чтобы слечь и переждать. Лихорадка передалась и на месторождения. У операторов по добыче нефти повысился уровень сбоев в работе. У снабженцев обнаруживались материальные потери в виде краж и недостач. Буровики робко интересовались у Грека: ну че – какие там изменения? У этих тоже дело не шло.
   Все ждали перемен. Ветер перемен носился в воздухе перемен, и жаркое солнце перемен уже гнало ручьями воду перемен. И перемены настали.

   Новое руководство появилось в управленческом корпусе ДЕЛЬТАНЕФТИ в середине апреля в понедельник. И энергично прошествовало на рабочее место – в гендиректорскую. Сотрудники и ожидали этого как явления, поэтому трое вошедших и были восприняты как «тринити» – как «троица святая», как триединство и триумвират…
   Это были Дэвид Голди, Семен Шварц и Ричард Фоллз, высокий представительный мужчина из группы SORTAG. По осанке и внешней фактуре последний как раз и показался всем новым директором. Велико было разочарование сотрудниц, когда стало известно, что директором будет среднерослый лысый господин – ничего выдающегося, таких и у нас в избытке.
   Но приметные черты в нем, безусловно, были. На второй – и вполне беспристрастный взгляд – в нем обнаруживалось неприятное сходство с Лаврентием Берией. Он надевал очки – и впечатление усиливалось.
   Дэвид Голди собрал в обширном директорском кабинете начальников служб и отделов компании и в кратком обращении к ним изложил свои программные установки. Всех смутило при этом, что Голди говорил очень бегло на родном английском языке, а переводчик по неопытности постоянно его переспрашивал.
   – Что же – теперь все переводить придется? – с простой душой спросила Наталья Пеших, начальник канцелярии.
   – Не грусти, Наталья Владимна, – шепнул, ощекотав ей ушко, Андрей Погосов. – Переводчиков наймем.
   – Ну. А нефтяников сократим, – сцедил в усы новый главный энергетик.
   – Это что ж – теперь каждую бумажку, каждый приказ – и вообще все через переводную мясорубку ему? И без толмача с ним уже ничего не обсудить? – вопрошала Пеших. Вместе с иллюзиями очки у загрустившей длинной канцелярши сползли на кончик носа.
   Дэвид Голди бросил отрывистый взгляд в их сторону и продолжил самопрезентацию:
   – …следующие приоритеты: рациональное управление активами, координация бизнес-потоков, мобилизация скрытых ресурсов, вывод непрофильных активов, кадровая политика, экономия средств и активное наращивание производства…
   Говорил Голди негромко, но внушительно: стремясь возбудить рвение в подчиненных мимикой, динамикой речи и поставленной интонацией. Все, увы, терялось на уровне перевода. Переводчик смазывал пафос гнусавостью и заминками в темпе перевода.
   При словах «вывод непрофильных активов» Погосов невесело подмигнул Греку: смотри, приятель, жди наезда… Тот подтянул краешек рта в понятливой улыбке: не робей, отбояримся…
   Через полчаса выяснилось, что новый директор не силен в производственных вопросах. Стало очевидным, что этот толстячок скорее финансист, чем производственник, и больше цифролюб, чем инженер.
   По этой причине он все здорово перекосил в сторону финансово-экономического цикла предприятия. С финансистами и «младореформаторами» ДЕЛЬТАНЕФТИ он, судя по всему, уже встречался прежде – и не раз. Это подтверждалось душевным киванием в их сторону и называнием по имени. Это бы и не заставило насторожиться, когда бы не перевалило через край.
   В завершающей фазе речи Дэвида Голди появилась напыщенность, которую говоривший, видимо, считал уместной для России:
   – Мы часто не видим сокровищ, которые лежат у нас под ногами… А часто и не хотим их замечать… И разумное управление активами не значит, что все будут решать только менеджеры по финансам… Как раз на уровне производственных единиц, простых инженеров и операторов кроются самые значительные ресурсы. Разве не так, Андрей?
   В своем urbi et orbi Дэвид Голди неожиданно перешел на личное общение с Погосовым как с руководителем производства. Это немного задело Грека, ведь тот ни словом не обмолвился, что у него уже были контакты с этим Голди. Возможно, не личная встреча – всего лишь телефонный звонок, но все же был. Что ж, значит он все же больше приятель, чем друг, этот Андрей Погосов… Как знать – не станет ли просто коллегой или знакомым через месяц-другой…
   У Голди (Грек отдавал ему должное) представления проходили нестандартно. В своем обращении он подходил к профильной теме (например, к теме энергообеспечения компании), и тогда поднимался начальник отдела, кратко рекомендовался, затем садился. Тема исчерпывалась самим гендиректором и плавно перетекала в следующую – с очередным представлением и т. д.
   Когда дошло до бурового отдела, Голди повертел головой в поисках того, кто наиболее соответствовал образу матерого буровика. В двадцатке присутствовавших были и «деды» – квадратномордые северные дядьки. Над их «человеческим материалом» боги особо не трудились – такие как есть хороши, в Большом им все равно не танцевать – да и в Мариинском не петь. Вот к этим он и присматривался.
   Голди нескрываемо изумился, когда понял, что за буровые операции в компании отвечает человек с лицом повзрослевшего херувима. Он что-то хмыкнул, потом загнусавил голосом переводчика:
   – …Применение новых технологий в бурении – безусловный приоритет для нас. Только в союзе с новыми технологиями. Поэтому надо держать ориентир на лидеров в сервисных отраслях. В России, и особенно в Сибири, есть ведущие сервисные компании мира. Они уже давно работают там…
   У Грека стало портиться настроение: было ясно, куда гнул этот толстячок со смыкающимися в кольцо усами и бородкой. У Грека был опыт общения с экспатами этого типа: будет расточать похвалы и поддакивать, но повернет все по-своему и в итоге радостно сообщит, что были учтены и его, Грека, рекомендации.
   В завершающей части ознакомительной беседы Голди бодро перекидывался репликами с Шаловой и Фрейдиным, «младореформаторами». Те без зазрения совести шпарили на английском, чем повергали в зависть и уныние многих в ДЕЛЬТАНЕФТИ. Было очевидно, что за этими испорченными детьми будущее компании.
   Заканчивая встречу на эмоциональной волне, Дэвид Голди натянул на щеки широкую улыбку:
   – И главное: будем ставить цели и достигать их. И будем всегда гибкими в достижении этих целей. Компании необходима реструктуризация. Но только такая, в которой будут учтены все наши интересы, господа. Я не говорю о личных.
   Ага, вон ты какую песню запел, – осмысливал его «к городу и миру» Грек. И про это мы слышали. Be flexible, guys. Будьте гибкими. Это особенно любят сказать те, кому прекрасно известно, что гибкому как раз и приходится проявлять гибкость, потому что где-то есть абсолютный упор, который и побуждает его к этому.
   – А чего ты хотел? – Зло хлопал на него круглыми глазами Погосов. В конце концов мы оставались здесь последним бастионом, который еще не пал перед транснациональными сервисниками. Перед «шлюмберами», например. Это была аномалия.
   – Думаешь, он избавится от буровиков? – спросил Грек.
   – Не знаю. Думаю, постарается избавиться. Но тебе бояться нечего. Ты так грамотно доложил ему о своих трудах в одну минуту, что он это дело заценил – по морде было видно. Да не переживай. Как таковой буровой отдел ему все равно будет нужен. Кто-то же должен подрядчиков контролировать. Ну, будешь свадебным генералом – чем плохо?
   Грек нервно усмехнулся:
   – А мне не нужен такой отдел, в котором ничего не будет. Здесь свои буровики нужны – природные. И они есть.
   – Вот и скажи это ему. Что ты на меня озлился? – Погосов парировал его нервозность. – Или ищи другую работу.
   – Он хоть кто – американец? – спросил вошедший в комнату Тяжлов, лучше разбиравшийся в механике, чем в людях, особенно иностранных.
   – Да нет – европеец, если судить по прононсу, – ответил Погосов.
   – Вот и хорошо, – заметил Тяжлов, находившийся в довольно приподнятом состоянии духа. – И хорошо. Будем обеспечивать энергетическую безопасность Европы. Вон французы на Харьяге обеспечивают же…
   Он говорил о крупном соседнем месторождении, разработку которого уже много лет вела французская компания TOTALFINA. О присутствии французов в самом Усинске косвенно свидетельствовал и такой, в частности, факт, что в местных магазинах стали появляться лягушачьи лапки.
   – Ага, – невесело согласился Грек. – Мы им энергетические концессии, а они прощают господину президенту его неототалитаризм.
   – А то. – Закивал Погосов. Этому принципу они всегда и следовали. Кто-то из американцев сказал про какого-то латинского диктатора: он сукин сын – но наш сукин сын.
   – Договоритесь тут. Нечего в политику лезть. Не нашего ума дело. – Напрягся Тяжлов. – Оно, конечно, и смех, но может быть и грех.
   Андрей Погосов, обычно с Тяжловым в словах осторожный, вскинул к потолку крутые брови и пропел дьячком:
   – Да, Иваныч, Антон Павлович Чехов сломался бы на тебе. Он бы из тебя и капли не выдавил…
   – Это как же? – Набычился Тяжлов. Этот Погосов – мастер странных острот и двусмысленностей. Тяжлову с его простецким, хотя бы и инженерным складом мысли, иной раз и не раскусить было его намеков.
   – Ладно, господа присяжные заседатели. Оставим болтовню. Король помер – да здравствует король! – Погосов тяжело вздохнул, ссутулился и ушел к себе.
   Грека же озадачивала некая приподнятость в тяжелом и приросшем к земле заместителе. Теперь он ходил непривычно надувшийся и легковесный. Как йог, готовившийся к левитации. Вскоре, впрочем, забылось, и Грек снова погрузился в океан будничных дел. Из него он выплывал на поверхность – как кит у берегов Гренландии, – набрать в легкие воздуха – и снова в дела…
   Тем временем Петров, Захаренко и еще с десяток сердитых забросили в канцелярию гендиректора заявление с просьбой о восстановлении на работе бурильщика Авдейкина. Побудил их к тому тот же ветер перемен и весеннее пролетарское нетерпение. Видит бог, Грек бы отговорил их от этой опромети, но мужикам не терпелось восстановить справедливость по живому, пока не зарубцевалось. Потому и действовали через его голову.
   Однажды в двадцатых числах апреля Греку позвонила толстушка Бокова, начальник отдела кадров. (В последние дни она стала представляться «менеджером по человеческим ресурсам»).
   – Валерий Петрович, Дэвид Голди мне и Альфие Искандеровне отписал рассмотреть заявление ваших рабочих. К сожалению, мы не сочли возможным выполнить их условия. Об этом мы пишем в служебной записке, направленной вам. Напомните адрес вашей сетевой «электронки».
   Сотрудники компании коммуницировали друг с другом по электронной почте или по внутренней сети – оставляя послания и материалы в почтовых папках. Бокова продолжила с ласковым придыханьем:
   – Валерий Петрович, между прочим скажу, что гендиректор выразил неодобрение тем, что вы слабо контролируете социальные процессы в своем подразделении…
   – Так и сказал?
   – Да, именно. Слабо контролируете социальные процессы.
   Менеджер по человеческим ресурсам… С одной стороны, это звучало смешно и нелепо, а с другой, за этим вставал образ какого-то робота-мутанта, месившего на огромном конвейере части человеческих тел – ноги, руки, мясо, кости, – чтобы из всего этого получить некий продукт под названием «человеческий ресурс».
   Сначала Грек переживал, что Нигматулина опередила его в этом деле, опять себя винил. Но по здравом осмыслении решил, что если бы за этим не было прежде всего позиции самого Голди, ей вряд ли удалось бы в один день повернуть все в свою сторону.
   Грек вспомнил, что накануне изгнания Нила Тихарева и воцарения в ДЕЛЬТАНЕФТИ экспата звонил мужикам на буровую и просил пока не делать резких движений. Не послушались. Теперь будет сложно отыграть ситуацию в свою пользу. Можно было не сомневаться, что Нигма действует в союзе с «младофинансистами», что у нового директора в фаворе.

   Все бы еще обошлось и он бы со всем этим справился, не случись такого, что вообще перечеркнуло все надежды буровиков на лучшее…
   Вопреки всем усилиям Нила Тихарева по восстановлению рухнувшего реноме ДЕЛЬТАНЕФТИ, имидж компании в последние недели его пребывания в кресле на глазах корродировал. И в этом чувствовался чей-то злой умысел, однако локализовать источник опасности Нилу таки не удавалось. Он не понимал, что его время уходит и очень сильно грустил по поводу «наскоков» СМИ на доброе имя компании.
   Еще и не предчувствуя смещения, Нил ангажировал ряд центральных газет и один телеканал на проведение дефибрилляции имиджа, на восстановление частоты его сердечных сокращений. Но было уже поздно, а смертельное отравление шестерых оленеводов стало последней каплей, что переполнило чашу с ядом. И если бы кому-то нужно было, чтоб такое случилось, то случилось оно подозрительно вовремя.
   Только потеряв кресло гендиректора, Нил понял, что недооценил оперативных возможностей SORTAG по ведению информ-войны на территории России. Не он один, даже «чуткие» структуры КУЛОЙЛа не уловили, что за всем этим был организованный и проплаченный заказ. Энергетической группе SORTAG все это марание ДЕЛЬТАНЕФТИ грязью было нужно двояко: чтобы, во-первых, временно сбить котировки и выкупить долю у последнего крупного миноритария по минимальной цене, и во-вторых, чтобы выбить почву и аргументы у тех акционеров, кого устраивал Нил Тихарев.
   Как только Дэвид Голди уселся в директорское кресло, мгновенно прекратились и нападки в СМИ. Об этом мало кто задумывался, и тем не менее так оно и было.
   Считалось, что у ДЕЛЬТАНЕФТИ был неплохой «послужной» по охране труда и технике безопасности. Производственные травмы в компании, ведущей промысел в условиях крайнего севера, – неизбежность, и они были. Но в самой компании вот уже несколько лет люди на производстве не гибли.
   В начале третьей декады апреля случилась страшная и непоправимая нелепость. На Верхнеужорском месторождении шла ответственная операция – передвижка буровой на новое место. Это – когда в огромную упряжку впрягают десятки мощных тракторов, и те волокут на опорных полозьях тысячи тонн железа и не только – буровую со всеми причиндалами, с уложенной набок, а иногда и стоящей торчком вышкой. С поистине черепашьей скоростью в два-три километра в час.
   В тот раз буровую двигали на расстояние в семь километров. Чтобы волочение шло без задоринки, дорожников, которых когда-то подрядил Нил Тихарев и которые строили зимники и переправы для ДЕЛЬТАНЕФТИ, должны были укрепить трассу транспортировки. В нескольких местах по трассе они засыпали большие ямы.
   Когда «передвижники» проделали две трети пути, произошла заминка. Путь пролегал краем небольшого озерца, которое не было отмечено геодезистами. Оно и было-то ямой побольше (каких-нибудь «три на четыре»). Зимой ее затянуло льдом, а сверху засыпало снегом. Как ни странно, основной караван прошел это злополучное место беспрепятственно. Подвох ждал упряжку из двух тягачей, тащивших поддон с технологическим оборудованием.
   Один из тракторов – тот, что был левым в упряжке, вдруг стал крениться на левую гусеницу и завалился в эту ямищу. В кабине с бульдозеристом находился молодой помбур по фамилии Мухаметзянов. Когда трактор стал проваливаться левой своей стороной в образовавшуюся подо льдом пустоту, он выскочил в левую же дверцу, пытаясь спастись. Бульдозерист еще думал вырвать машину из этого страшного эскарпа, поддал газу, но она еще круче сползла влево и опрокинулась на Мухаметзянова.
   По странному совпадению, этот несчастный работал в бригаде у Петрова и был одним из тех немногих, кто подписал заявление в поддержку уволенного Авдейкина.
   – У него было две секунды, когда он из кабины-то вывалился, – рассказывал Греку буровой мастер. – А там было такое месиво из снега и ледовой крошки… Люди видели, как он там копошился – а потом…
   Сам рассказчик с горя запил и несколько дней не приходил в себя. Быть бы уволенным, если б не было круговой поруки у ребят. Говорили, погибшего парня любил как родного сына. И парень-то был ладный, дисциплинированный, к спиртному и табаку не притрагивался… Греку стоило больших усилий самому не провалиться в депрессию.
   – Правила техники безопасности не предполагали нахождения этого человека в кабине этого трактора, – невозмутимо талдычил Грег Хилл, менеджер по ТБ, которого Голди принял в компанию через несколько дней после своего назначения.
   Этот Грег был длиннолицым ирландцем – с выправкой отставника-военного. Он и не скрывал, что прослужил в Британской армии много лет.
   – Ведь смотрите, Вэл, сам бульдозерист спасся – и прежде всего потому, что знал, что ему делать. – Он моргал ресницами на ветру и как бы смаргивал эту уникальную информацию с блекло-голубого глаза. Если бы не присутствие переводчицы, Грек бы знал, что ему сказать.
   Но больше всего поучений Харлампиди пришлось выслушать от генерального директора. На следующий день после случившегося он вызвал Грека «на ковер» и провел душеспасительную беседу в присутствии технического директора, того же Грега Хилла и начальника отдела снабжения, который в мановение ока стал отделом логистики.
   В этот раз Дэвид Голди совсем не походил на Берию, но в его тоне полно было тайных угроз и намеков.
   – Мне известно, – начал он, – что каждый год компания направляет обширный отчет по состоянию дел в области техники безопасности, охраны труда и природы банку, ссудившему нам колоссальные средства. А именно Европейскому банку реконструкции и развития. То, что случилось на Верхнеужорском месторождении, перечеркивает все достижения прежних лет. А еще представьте – какой пиар мы будем иметь: приход нового СЕО ознаменовался гибелью рабочего… Это тенью легло на мое назначенье в ДЕЛЬТАНЕФТЬ. Я только что подписал приказ о проведении проверки состояния ТБ во вверенном вам отделе. Затем последует аналогичный приказ по всей организации.
   С первых слов нового назначенца о приоритете финансовых задач и «реструктуризации непрофильных активов» стало понятным, что он ужесточит курс прежнего директора, направленный на ликвидацию собственных буровых структур. Смерть Мухаметзянова добавила Голди решимости. Два дня назад Грек составил себе «гороскоп» на ближайший квартал. Он собрал – где и сколько смог – информацию о методах Дэвида Голди и выстроил следующий прогноз. В ближайшую пару месяцев буровиков Голди не тронет. Летом предстоят большие объемы буровых работ, все уже расписано. Он неслучайно говорил о «поэтапной перестройке». Начнет с ликвидации и обламывания функционально менее значимых отделов.
   По прогнозу выходило, что у Грека был запас времени вплоть до осени. За это время он с цифрами в руках докажет этому финансисту, что собственный буровой актив ДЕЛЬТАНЕФТИ гораздо эффективнее, дешевле и мобильней оперирующих в регионе буровых подрядчиков.
   По многим позициям буровики ДЕЛЬТАНЕФТИ превосходят ту же хваленую компанию Schlumberger, при этом взаимодействуют с ней и используют ее новейшие технологические разработки. Там, где оно необходимо. Михаилу Дерюжному с его наемной командой из АРБУРа никто бы и в кошмарном сне не поручил бурить горизонтальные стволы. А люди Харлампиди это делают профессионально. Его «горизонтальщики» используют новейшие технологии геонавигационных и телеметрических систем, лучший онлайновый каротаж, самые эффективные компоновки инструмента.
   По опыту общения с экспатами (особенно из тех стран, где силен протестантизм) Грек знал, что у большинства этих бестий – при всей их мнимой гибкости – есть мощный упор в душе. Упрутся и сделают по-своему, даже если ты будешь трижды прав. Уже по первому впечатлению от Дэвида Голди выходило, что тот все равно продаст буровиков – дело времени. Но если будет какой-то запас этого времени, то что-то еще можно предпринять. Ведь может случиться и такое, что этот Голди здесь долго не продержится.
   Так думал Грек до гибели Мухаметзянова на передвижке. Теперь же бессмысленно строить надежды…
   Но Грек был бойцом по природе, и кто-то или что-то в нем противилось смирению. Возможно, кровь сама – четвертой редкой группы, возможно, тот же абсолютный упор, что вместо бога встроили себе в сознание эти непобедимые протестанты. Он гнал от себя всякую мысль о том, что то, чему были посвящены годы тяжелого труда, полетит ко всем чертям с лотка, что его развалят на куски и растащат по укромным углам.
   Он знал, что пассивная оборона в его ситуации не поможет – и даже не оттянет развязку. Поэтому и перешел к активной – в том разговоре в гендиректорской.
   – Дэвид. – Грек стер с лица следы эмоций. – До меня дошло, что завтра вы собираетесь продлить контракт с дорожниками.
   Григорий Битум, технический директор, который собирался переводиться на новое место в Москву, вскинул на него изумленную бровь:
   – Тут пока неясно, Валерий Петрович.
   – И тем не менее мне известно, что юристы готовят договор к подписанию на завтра. Договор с этими горе-дорожниками. Саша, переведи Дэвиду – как я сказал. – Грек кивнул переводчику Сашке Уварову, чахлому белобрысику лет под сорок, похожему на высыхающее комнатное растение.
   Дождавшись перевода, Грек стал развивать наступление, понимая, что подвергает удару свой фланг со стороны сидевшего слева через стол Григория Битума. Грек знал, что тот при найме дорожников вступил с Тихаревым в долю на «откат». Этот теперь и являлся главным лоббистом шараги, что получила за строительство зимника до Верхней Ужоры (всего 80 км) более пяти миллионов долларов. Отсюда тоже жди угрозы…
   – Так вот, я считаю, что смерть буровика Мухаметзянова целиком на совести фирмы, которая строит нам дороги. Им было поручено изучить рельеф местности для проведения трассы. Они этого не сделали. В результате – та яма и упавший трактор…
   – Да, но ваш человек не должен был там находиться, – упирался менеджер по ТБ Грег Хилл.
   – Мои люди всегда заботятся о сохранности оборудования. Что плохого в том, что человек хочет проследить его доставку к новому месту? – Ровно чеканил Грек.
   – Но почему вы игнорируете мои слова? – Тяжело, по-ирландски осерчал Грег. – Я же сказал, что он не должен был там находиться.
   Шестым своим чувством Хилл уже усвоил, что Голди решил основательно насесть на Харлампиди, поэтому и не стеснялся в тоне.
   – Я никого не игнорирую. Я просто говорю. Я полночи просидел, изучая инструкции по технике безопасности. И ни в одной не нашел того, что нашли вы. А именно – категорического запрета.
   – Не может быть. – Мотал головой Грег Хилл.
   – Нет прямой регламентации, которая бы запрещала бурильщику находиться в кабине трактора во время транспортировки.
   Валерий Харлампиди обладал отменной выдержкой. Ее он получил от северного бога. А еще у него была крепкая воля. Не всегда случается, что одно непременно сопутствует другому, и волю ему пришлось воспитывать в себе долгие годы. И сейчас он чувствовал, как этот продукт самовоспитания проверяется на прочность. Потому что его собственной воле в этот момент противостояло целых три.
   Эти сидящие против него трое были стопроцентно настроены на сокрушение и того, что ему было дано природой, и того, что он развил в себе сам. Все они готовились испытать сладчайшее внутреннее торжество, которым кормится человеческое себялюбие. Но не случилось, вышел облом, ребята, – думал Грек. И, кажется, теперь вы по моей вине испытываете фрустрацию. Мелькнуло желание перейти на повышенный тон, но Харлампиди его пресек и спокойно продолжил:
   – Видимо, Грег ориентируется на предписания, принятые у кого-то на западе. Я думаю, было бы разумным и у нас принять такую инструкцию. Но пока такого нет.
   Из этих троих нужно было «заземлить» хотя бы одного, а дальше разговор веселей пойдет.
   Голди стянул с носа роговые очки с тонкой золотой полоской:
   – Хорошо, мы это уточним. Однако это не отменяет факта, что ваш человек… сидел в кабине… этого трактора…
   – Согласен. – Вставил Грек, максимально глупо моргая глазами. – Если б не сидел, то и не погиб бы. Но он не погиб бы – и прежде всего не погиб бы, если бы дорожники сделали свое дело.
   – Так по-вашему, вина целиком на тех, кто строит для ДЕЛЬТАНЕФТИ дороги? – Натиск в голосе Дэвида Голди отступал.
   Ага, попался… кажется, все получается… мы и этого оленя заарканили… сейчас покрутим ему рога – и он успокоится. Все в общем не так страшно, как оно мерещилось вначале. В конце концов у Голди нет никакой «неотложки» ликвидировать бурение прямо сейчас. Подлинная же опасность теперь будет исходить от техдиректора. У этого пролонгированные обязательства перед дорожниками, и он будет лоббировать их интересы любой ценой. Неслучайно пригласили не начальника отдела капитального строительства в качестве эксперта, а именно его.
   – Лично я, – начал рассудительный техдиректор Битум, – поддерживаю мнение специалиста по ТБ. Вашего человека там не должно было быть. И не думаю, что ответственность нужно возлагать на дорожников. Они действовали по карте, а на карте это чертово озерцо не было отмечено.
   Грек ткнулся подбородком в толстый узел черного галстука – вроде бы соглашаясь с ним, но сказал иное:
   – Кроме карт есть еще и глаза. Буровой мастер мне лично доложил, что было заметно, что там озерцо. Припорошенное снегом, но озерцо…
   – Хорошо, мы разберемся. – Зло отсекал его от Голди техдиректор. – В любом случае не стройте из себя безвинного агнца.
   Похоже, техдиректор хотел вызвать его на «дуэль оскорблений» – увести разговор в пристрастное болото. И все же Грек обладал отменной выдержкой. Он улыбнулся своему оппоненту и сказал, обращаясь к Голди:
   – Я знаю, Дэвид, это не мое дело. Но я бы советовал подумать – прежде чем продлевать контракт с этими… строителями дорог.
   – Возможно, вы уточните – над чем именно следует подумать. – Голди с любопытством смотрел на него из-под очков.
   – Этот зимник до Верхней Ужоры обходится компании чуть не в сто семьдесят миллионов рублей.
   – Да, я знаю. Это не считая эксплуатационных расходов – почти полтора миллиона рублей в месяц. Эту дорогу из снега ведь надо ремонтировать. Но это неизбежное зло, с которым ДЕЛЬТАНЕФТИ приходится мириться. Ведь выбора нет, не так ли?
   – Выбор есть. Надо копнуть в себестоимость этих работ – и тогда вы получите реальную картину. Только надо обратиться к независимому эксперту.
   Покидая кабинет гендиректора, Грек чувствовал на своей спине его полный неподдельного любопытства взгляд. И взгляд Григория Битума, впивавшийся бойцовским псом ему в загривок.
   Было ясно, что буровую группу в структуре компании все равно не сохранить, но на сердце было легко и трепетно от ощущения моральной победы – хотя бы и временной. Грек также понимал, что Григорий Битум, его тайный противник, теперь станет открытым врагом.
   И все же не это понимание становилось для него главным. Внутри у него тронулся какой-то лед, сначала треснул, а потом надсадно хрустнул, и большая глыба осмыслений стала дрейфовать в сторону большой воды, где не было ни берегов, ни вообще какой-либо привязки и привязанностей к идеям вроде той, что в нефтяной компании все должно быть – как в большой семье. Раз наверху в ней давно уже частный капитал и родовые скрепы коллективизма порушены, то бессмысленно и цепляться за справедливое ее устройство. Твои благие намерения служат первобытным интересам кучки циников и сибаритов, и какая, по большому счету, разница в том, делаешь ли ты свою работу увлеченно и осознанно или вертишься шестеренкой в этом необъятном механизме подчинения. Ты сражаешься не за истину, а за ее полуфабрикат, за консервированную ерунду, за не взошедшее тесто, из которого те, кто тебе ненавистен, напекут себе жирной липкой сдобы до отвала и ни с кем не поделятся.
   Но почему же? Ведь этим ты хочешь сохранить серьезную производственную структуру – и работу достойным людям. Ну а в итоге? Ты оградишь их средства к существованию и усыпишь их протестное чувство, которое только одно и побуждает человека к самоосознанию…
   Ты запутался в себе, Грек, но отчего и откуда это ощущение легкости? Или тебе уже надоело быть бойцом и ты становишься слюнявым безразличным экзистенциалистом? Неужели в тебе что-то ломает это новое чувство к женщине?
   Все эти мысли роились у него в голове и дома – в холостяцкой «однушке», одной из многочисленных ячеек облупившейся панельной девятиэтажки. Грек был занят уборкой. Он сметал, стирал и вцеживал в пылесос залежи пыли, накопившейся за два месяца – со времени последней генеральной уборки. Потом ставил в шкафы книги, вряд ли она поймет его манеру держать их все в стопках на полу. Потом он драил плиту на кухне, потом он что-то жарил и парил к ее приезду. Сжег котлеты, пришлось проветривать кухоньку. Потом побежал за шампанским – и встретил ее у подъезда…
   – Завтра в восемь утра еду обратно. – Она поднимала бокал, но Грек тут же поставил свой на стол.
   – Так не пойдет. Хотя бы на денек. Это так здорово, что ты приехала…
   Анна отвела взгляд в окно – в ночь, за окном шел десятый час.
   – Не знаю. Отпросилась на день. Наврала.
   – Сколько тебе еще у них? – Грек не скрывал нетерпения.
   – Остаюсь до шестого мая, уговорили. А должна была уехать уже на следующей неделе. Думаю, решили, что в праздники я им пригожусь. Боятся, как бы не повторилась та трагедия…
   Он взял ее за руку:
   – Как же она повторится – ведь у вас там «сухой закон»? Хотя что я говорю… к завершению работ дисциплина падает. Мужиков не удержать…
   – А еще у нас контр-террористические операции пошли.
   И она рассказала ему о том, что местная милиция и какое-то подразделение из Нарьян-Мара два дня «прочесывали» блок, на котором компания «СевНАОгео» вела сейсморазведку. Вдоль и поперек излазили поселок Толву, на двух вездеходах гоняли по тундре. Появлялись протокольно злые и в каждом видели террориста.
   – А что Малицыны? О них что-нибудь слышно?
   С ироничного Анна перешла на озабоченный тон:
   – Говорят, их там больше нет. Снялись куда-то… Тебе ведь этот Север не чужой, Грек?
   – Да, я вырос в Нарьян-Маре. У меня особое отношение к этому краю. И с ненцами, и с геологами с одной чашки ел. Здесь – куда ни кинь и ни копни – всюду нефть и газ. Почти десятая часть всего, что есть в России. Отсюда и вверх к ледовитому морю карта месторождений усыпана каплями разной величины. Как озерный край на географической карте… Только озера нефтяные и газоконденсатные. А названия у них могучие, тревожные и загадочные. Колвинский мегавал, Хорейверская впадина, Варандей, Харьяга, Вал Гамбурцева, Ярегский нефтетитан… А теперь к этой моей романтике присосалось столько нефтесосущих мутантов… А местные журналюги и журналистики все рапортуют о трудовых свершениях нефтедобытчиков… Словно недра края по-прежнему на благо всей стране работают… БОЛЬШАЯ НЕФТЬ РЕСПУБЛИКИ КОМИ… РАБОТАЮТ НА ПЕРСПЕКТИВУ…НЕФТЕГАЗ В ПЕРЕРАБОТКУ… В общем дурят народ…
   – А он и рад обманываться.
   Грек невесело кивнул:
   – Порадоваться бы названиям статей – добрые и масштабные, прямо как встарь.
   Она перехватила его ладонь, сверху свою положила:
   – Постой-постой, Грек, а ведь тебя не это тревожит… Ну, не то, что нефть выкачивают. Тебя вот это и беспокоит – что люди и рады обманываться. Или не рады – но обманываются. Тебя вот это и беспокоит. Что рады обманываться. Это и не дает тебе покоя. И ты все никак не можешь решить для себя – такие ли уж они аборигены несмышленые… что русские, что ненцы… Твой идеал убеждает тебя, что все они достойны лучшего, а действительность говорит другое…
   Во всем – в этом ее прикосновении, во взгляде, полном женского, материнского понимания, в мерцании огоньков в ее радужной, в чистом упоительном дыхании, – во всем было столько, сколько он не получал ни от одной женщины. Он уже не думал о предстоящем соитии, хотя из внесознания и рвались языки любовного пламени, пожирая всю его физиологию.
   Надо же, такая умница, а не побоялась тряской дороги к нему… а ведь ей еще и завтра с утра колотиться в машине до Арьегана – и дальше до Толвы…
   Он сдержанно улыбнулся (хотелось счастливо, но не умел), потом сказал не то и не о том – и с болью в сердце:
   – В земле – нефть и руды, в лесах – зверь, в реках – рыба. А люди вокруг безрадостные, неловкие, как бы брошенные, ненужные, отчужденные от всего этого. Многие, конечно, вовлечены вроде в производственную карусель, но все равно ненужные… Ненцы – само собой, эти – нация вымирающая. Столкновения с сапиенсом, как и сама природа, не выдерживают. Ну, так и русские – те же ненцы… Постой – зачем это я все говорю тебе, Анна? Ведь не об этом мы с тобой говорить должны…
   – Почему? Ты просто хотел сказать мне о самом главном. О том, что на сердце.
   – А все равно люблю эти края. Люблю, даже когда вверх по Печоре холодные ветра летят – зиму нагоняют…
   – А ты поэт, Грек. В тебе, видно, физик с лириком уживаются. И котлеты у тебя вкусные…
   – Поешь – поди устала с дороги. – Он отпустил ее руку. – А это хорошо или плохо?
   – Что?
   – Что физик с лириком уживаются?
   Анна еще раз похвалила его нехитрую снедь, отставила в сторонку тарелку, чтобы положить руки поудобнее и посмотреть на него – проникновенно и понимающе, до мурашек по коже. Засмеялась:
   – Конечно, хорошо. Ведь левая половинка мозга за рациональное отвечает, а правая – за образное. Когда человек чрезмерно рационален – в его правой половине пусто или левая разрастается до размеров всей головы. Тогда – дисбаланс. А у тебя все – как надо.
   – Как верно и обратное, похоже? – Он снова поднял бокал с шампанским. А можно – выпьем за нас?
   Анна посерьезнела:
   – Пока рано. Нас еще мало что связывает, и в любой момент все может оборваться, Грек. Но если ты хочешь – давай.
   – А знаешь – какие у тебя глаза? Ни за что не угадаешь…
   – Знаю. Вот такие, какие ты видишь сейчас.
   – Ответ неправильный. Глаза у тебя длинные…
   Он привлек ее к себе…
   Они уснули около трех утра. Грек видел, как Анна засыпает первая. Он был счастлив – и готов был размечтаться в ночи, но усталость наконец свалила и его…
   Утром он посадил ее в «уазик», что отходил с грузом продуктов для толвинских сейсморазведчиков.
   – Если узнаешь что-то о старике Малицыне и его племяннице – сообщи, ага?
   – Береги себя, Грек. – Она нежно поправила ему шарф.
   Он улыбнулся:
   – Это ты береги себя. Через десять дней мы будем вместе – и у нас будет много времени.
   – Я доктор. Я сама берегиня, за меня не бойся.

17. Москва

   Недосмотрел… недоглядел… недосчитал… на авось понадеялся…
   Нил Тихарев не думал, что способен на эмоции, от которых прямая дорога к инфаркту. Он неделю пролежал в реанимации, откуда был переведен в палату интенсивной терапии. Названия палат, в которых он в союзе с медиками бился со старухой-смертью, были условными. Он лечился в частной клинике доктора Берцовского – в двухэтажном небольшом строении, стоявшем в санаторном парке под Одинцовом. На втором этаже было пять палат для пациентов, сестринская, тренажерный зальчик и крохотный холл, где можно было развлечься журналами и телевидением.
   Все бы напоминало ведомственный профилакторий средней руки, если бы не отменная чистота, добротная обстановка и операционная на первом этаже. Общий метраж – со средний коттедж московского буржуа, вокруг садочек в десять соток, – и с каждого метра доктор Берцовский снимал такие рекордные урожаи, что рядовому врачу и не снились.
   Дело в том, что клиника, названная в память какого-то раннехристианского святого (имени Нил не помнил, хотя с таблички у входной двери оно и поручало скорби всех входящих), была в своем роде уникальным лечебным заведением. Она брала на излечение людей известных и обеспеченных, которым нужно было скрыть от огласки, что у них большие проблемы со здоровьем. За «невынос мусора» из дома Берцовский тоже брал изрядную комиссию. Клиника была кардиологического профиля, но лечились здесь и от другого.
   – Как ваше самочувствие, мой дг'уг? – любезно спросил Берцовский, подрабатывавший профессором в медицинской академии. Он обходил пациентов с девяти до десяти каждое утро – иногда в сопровождении лечащего врача, но всегда с сестрой, способной вселить ощущение молодости и восторга даже в того, кто мечтает об эфтаназии.
   Нил Тихарев старался быть равнодушным к прелестям дышащего весной девичьего тела, робко прикрытого белым халатиком. Алкоголь и неумеренное общение с субреткой, которую ему подсунул Баринов, и были причиной взрыва его миокарда. Он всего-то хотел разгрузить эмоции, а получилась такая дрянь…
   Нилу не столько не давал покоя факт утраты кресла, сколько его спонтанность, стремительность и абсолютная несвязанность с его волей. Он-то думал, дурак, что располагает лучшей системой дальнего обнаружения всех бед и надежной аварийной сигнализацией, а вышла вон какая дрянь…
   – Спасибо, доктор, ничего. Только погодка за окном больно кислая.
   – Что ж, и солнышка для вас попг'осим. Что – попг'осим, Наденька?
   – Попросим, Борис Михайлович, – вместе с фиалковым дурманом выдохнула Наденька.
   – Ну так что – пг'еодолели инфаг'т? Слава богу?
   Энергичный, с черной бородкой-клином, доктор поправил подушку больному. У Берцовского был приличный запас маленьких хитростей, нажитых за годы врачебной работы. Например, он садился не на стул у постели больного, а присаживался бочком на кровать – как дежурный врач на койку в скудной уездной больнице. В этом было что-то от прежнего, старорежимного, подлинного…
   – Для нас, доктор, для нефтяников, инфаркт – совсем неподходящая штука.
   – Скажите – для кого он подходящая штука, и я на этом сделаю целое состояние, ха-ха-хо-хо-хо.
   Его заливистый хохот слился в унисон с нежной генделевской сонатой для флейты и клавесина. Этот умиротворяющий – на грани различимости, почти на грани тишины – музыкальный фон постоянно откуда-то лился в дневные часы, исключая тихий час. Тихарева это раздражало, но он почему-то стыдился попросить, чтобы его отключили. Не следует обнаруживать нелюбовь к классической музыке перед людьми, от которых зависит твое здоровье.
   Профессор Берцовский обстоятельно поведал пациенту о состоянии его здоровья. Прогресс очевидный, но нужно хотя бы еще десять дней, чтобы пройти реабилитацию в клинике, а лучше всего две недели. Нил согласно кивал и подчинялся его гипнотическому сладкоголосию. Разумеется, ведь за каждый день у тебя я плачу девятьсот тридцать евро…
   – Нет, доктор, у меня только неделя. Мне нужно снова в строй.
   Нил врал, никому он теперь не нужен. Были какие-то проблески получить солидное место в КУЛОЙЛ-Коми, необидную синекуру для отставника, но и они развеялись, как дым. Было предложение возглавить местную транспортную фирму. Дело куда менее хлопотное, чем нефтяная компания, а потом – после ухода важно подстраховаться от разборок и превратностей, поторчать под боком: вот он, рядом я, недалече…
   Но не его оно, это дело, лучше уж сразу на покой. Военные уходят и того раньше, а сколько он боевых действий в жизни совершил – лучше не вспоминать…
   Нил подбирался и к старым друзьям, и к новым. Но все элегантно отнекивались: при твоих накоплениях еще и работу искать… дай молодым-то дорогу…
   Сначала жену отматерил ни за что – не лезь на глаза, пока я злой… Потом вот взялся за субретку – а та тем временем извернулась, вылезла из собственной кожи, и ну его трясти… Почуяла, что последние дни у их дружбы – и давай вымогать. Профи: с утра завелась, а к вечеру выпросила у него алмазное колье за восемнадцать тысяч долларов. На радостях и обмывали. На следующий день он глянул в зеркало – и едва не отпрянул: в ответ оттуда глазами хлопала-моргала черно-бордовая рожа сибирского бомжа, чудом пережившего зиму и вышедшего на весеннее солнышко…
   Вот и дообмывался…
   Инфаркт миокарда. Он знал немало людей, которым ставили такой диагноз. В том числе и посмертно. Не всем удавалось доказать, что это не точка в карьере.
   Теперь вся неуемность его натуры сосредоточилась на поисках врага. Врагом стала группа SORTAG, укрепление которой в ДЕЛЬТАНЕФТИ он предвидел и преданность которой он всецело демонстрировал. Врагом стал директор по маркетингу Шварц, но он и был им, он и отгрызал ему контакты с SORTAG'ом. И где-то там, на этой смычке, между ними и зародился тот анти-пиар, который должен был выставить Нила Тихарева перед людьми как негодяя, которому плевать на природу и на самое жизнь аборигенов. У Нила, как у мастера темных и откатных дел, было редкое чутье на заказ. В том числе и на медийный – направленный на подрыв деловой репутации.
   Из клиники Берцовского Нил позвонил Баринову, у которого был знакомый в частнорозыскной фирме. Взял телефон того и связался с ним, договорился о встрече. Потом отпросился на пару часов у персонала клиники и через час был на улице Доватора, что у метро «Спортивная».
   В офисе сыскного агентства Нил пообщался с сыщиком, которого ему рекомендовали, брюнетом с неандертальским лбом, и поставил следующую задачу: собрать информацию о Семене Шварце – с упором на внерабочие контакты.
   Нил уже потерял веру в структуру безопасности, которую возглавлял в ДЕЛЬТАНЕФТИ Тофик Мамедов. Впрочем, и ему, пока тот еще у дел, он тоже поручит кое-что. Тофик балансировал на грани увольнения, но все еще возглавлял службу режима и контроля компании.
   – Это ж не лавку Сидора Петровича вы мне курировать поручаете. – Осклабился в улыбке пинкертон, когда понял, что за фирма эта ДЕЛЬТАНЕФТЬ. – Кто они вам?
   – Неважно. От вас требуется дело. Ваше сыщицкое. Все ваши риски будут оплачены. – Отрезал Тихарев, словно у себя в кабинете.
   – Они слишком высоки. – Небрежно выкладывал резоны человек со скошенным лбом. Его первой реакцией было оскорбиться хамским тоном пришельца. Он умело подавил этот позыв: клиент стоил многого. – А главное: чем лучше мы будем знать, кто они вам, тем лучше сделаем свое дело. А главное: поточнее изложите суть ваших опасений.
   Он слушал рассказ Тихарева если не с упоением, то как минимум проникновенно. Понял поставленную задачу, внес коррективы, назначил цену. Семь с половиной тысяч долларов за установку подслушивающих устройств в московском представительстве у Шварца, хакер-считывание электронной почты и прослушка в его рабочем кабинете в течение пяти дней. Если возникнет необходимость в слежке, это будет оговорено отдельным приложением к контракту. Сотрудника, который будет устанавливать «жуки», Нил обязался провести в офис сам.
   По улице Доватора шел и плевался через каждые два шага странный гражданин вполне приличной наружности. Оглядывались люди, которые вообще не обращают здесь на других внимание, даже какая-то шавка облаяла. Нил Тихарев был зол на себя за то, что не смог найти верного тона в разговоре с этим маэстро замочных скважин.
   Самому ему, безусловно, не следовало ходить в сыскное бюро, и лучше б это было сделано через кого-то из знакомых Тофика. Утешением было то, что у этой конторы была репутация. Мамедову, разумеется, тоже что-то поручено, но здравомыслие подсказывало, что этому разъевшемуся барсуку Мамедову не хватит его клоунского обаяния, чтобы сохраниться в статусе начальника «отдела внутренней слежки» больше месяца. Отсюда помощи не жди. А вот откуда настоящего содействия можно ждать, так это…
   И Нил стал форсировать размышления о том, как подключить к «поискам истины» Клима Ксенофонтова. Да, да, его, миленького, – волчком вертел эту мысль отставной директор ДЕЛЬТАНЕФТИ. К этому времени до Нила дошли через знакомых вести о том, что в сдаче Ксенофонтовым своего миноритарного пакета были некие загадочные обстоятельства.
   Нил вернулся в уютную клинику Берцовского, а назавтра снова отпросился по делам в Москву. Как и накануне – доехал на такси до сыскного бюро на улице Доватора, там его посадили в машину с респектабельным субъектом. Про таких в старину говорили – парень хоть куда. С этим кагэбэшно-делового вида провожатым Нил огорошил своим явлением Семена Шварца в московском офисе ДЕЛЬТАНЕФТИ. Провожатого он представил как приятеля, крутого московского бизнесмена.
   Шварц был в тотальной растерянности. Дергано, совсем по-птичьи вертел головой – поспевая взглядом за ходившим туда-сюда по кабинету Тихаревым, махавшим руками и каким-то особенным, каким его прежде зреть не приводилось.
   – Ну что, Семеша, думал – не стало гендиректора Тихарева, так и не увидишь больше? А вот он я – полный сил и замыслов.
   При этом он заходил тому за спину и энергично похлопывал по плечам – как бы взбивая подушку. Шварц суетливо оправдывался:
   – Почему же, Нил? Как можно? Вот и хорошо, что заглянул. Я искренне рад…
   – Ой ли? Так уж и рад? – с очередным прихлопом вопрошал Тихарев. – А меня и в самом деле – как забудешь? Я – вот он я. Чуть что – и уже за спиной. Не забывай Нил Станиславича. Он за добро – добром. И наоборот. И главное – чтобы не было наоборот, вот что главное… А жалко, брат…
   – Что жалко-то, Нил? – Шварц привстал из кресла, но куда там: Нил его туго припечатал хлопком – теперь уже сверху.
   – А жалко, ха-ха-ха. – Нил шутейно покручивал кресло с прилипшим к нему Шварцем. – Жалко, когда такое мясо сгниет… Парень ты еще молодой, ха-ха. Знаю, брат, твои проделки-каверзы…
   Нил умел смеяться инфернально. Научиться несложно, такое нынче время на дворе, само научит.
   – Это я так, Семеша, по-дружески. Шутейно я.
   Уже на улице Нил брезгливо спросил у провожатого:
   – Ну, как я – справился с ролью?
   Тот выставил большой палец:
   – Все по системе Станиславского.
   Нил самодовольно хмыкнул:
   – Ну, а то… У меня и родителя Станиславом звали. Весь мир – театр, и люди в нем – актеры, мать их… Ну, а ты-то – ты-то сделал свое дело?
   – Все окей. – Улыбнулся провожатый и дополнил каким-то киногеройским новым жестом – то ли ноль пальцами изобразил, то ли срамное что…
   – Угу. – Морщась на погоду – слякоть и стынь – кивнул Тихарев. – Я все по-вашему сделал. Постращал немножко. Ну, и чего – уже записывают твои?
   – С самой первой минуты.
   А рожа у этого красавчика и в самом деле протокольная. Тоже экс-гэбэ поди. Но люди, вроде, рекомендованные. Куда ж деваться – они ж теперь половину нефти хотят контролировать, эти молодые отставнички. Так и говорят: мы, говорят, к этому не стремились, так случилось, время нас позвало. Просто мы сильные, и нам за державу обидно…
   Ага – сильные… Где ж вы были, сильные, когда страну через коленку гнули… Сильные… Это вы раньше сильные были, а теперь вас там наверху снова на сионе повязали… Кого на еврейках поженили… кого на мондьялизме, на той же сионской идее… Эх, все-то беды на Руси от вас, дуболомы шустрожопые… От внешних шпионов да от своих… разведчиков хреновых, которые и сами давно уже не знают толком, на кого работают… Всю жизнь тень на плетень наводят, сами себя боятся и народец пошугивают. А ведь нате ж, без них нельзя, еще у королевы Елизаветы все на шпионах держалось…
   Что-то шалит сердечная мышца, что-то колотится сильно. Чует недоброе. Чует, что новая метла в ДЕЛЬТАНЕФТИ может старый тихаревский сор из избы вымести. Но, кажется, все схвачено, за все заплачено, все сметано и заметано. С кем делился – ребята стойкие, утечек не допустят. А кого обошел – так тем и сказать нечего. Обижал он, конечно, многих, но обиженные на Руси больше на судьбу привыкли обижаться.
   Да не трясись ты, сердечная жила. Все будет абгемахт, никто ничего не сольет. А вот он, Нил Тихарев, сермяга подконвойная, еще поинтересуется, кто и какими такими «чистыми руками» дерьма ему в пиар наложил…
   Обратно в сердцеспасительный одинцовский лесок довез его на маленьком «рено» тот же тип из сыскного бюро. На вид лощеный, а сыскной псиной так и несет от этой породы.
   У него и в ДЕЛЬТАНЕФТИ, осведомителей с десяток гэбэшных работало. Так Тофик Мамедов говорил. А Тофик по пьянке проболтался, что давно уже сам – подполковник с зелеными погонами. Но тогда было все свое, все подконтрольное… А теперь он кто? Теперь Нил сам информационный фугас с миллионами…
   Следующий шаг в его схеме – связаться с Ксенофонтовым. Гордый только, подходец надобен. Кажется, не сложился у него пасьянс в этот раз. Иначе бы и не отступился от своего пакетика. Говорили, стратосферного полета птица… гений фондового рынка… Какое там – орел недощипанный. Рожей, правда, тоже удался, впору кофе «гранд» рекламировать. Но как-то сник в последние годы, потерял обороты, поскучнел, в офшор выехал. А вот пакетик свой он бы все же не отдал…
   У Нила было досье на всех акционеров ДЕЛЬТАНЕФТИ. Осведомляйся – не осведомляйся, – все прахом летит, конечно, но про Клима у него было кое-что собрано. Особенно интересными были газетные публикации, которые привязывали его к загадочной гибели то ли секретарши, то ли какой-то по связям с общественностью… Черт ее там разберет, кем она у него числилась… Ему бы в Москве во главе фондового легиона стоять, а он в средиземье безвременно удалился… А дело-то с гибелью той девки то ли замяли, то ли вообще не открывали. Одно стопроцентный точняк: слишком серьезные аргументы кому-то нужно было представить, чтобы убедить его сдать эту его остававшуюся долю.
   Миноритарием, конечно, куда менее почетно быть, чем владельцем крупного пакета. Всегда тобой помыкают, пренебрегают твоими интересами. Но имя Клима Ксенофонтова окружено было в компании заслуженным пиететом. Ведь этот тип крутил когда-то пятой ее частью.
   – А вот сегодня, завтг'а и послезавтг'а, мой дг'уг, даже и не думайте покидать больницу. О Москве и не думайте. – Берцовский, как всегда, уселся на край постели. – Будете сидеть взапег'ти.
   – А о чем же мне думать, профессор? Только о ней всегда и думал, только на нее и молился. Не будь Москвы – не бывать бы нам с вами сытыми. Москва – это, я скажу, такой анкерный болт, на котором все наше благополучие держится.
   Расслабленной ручкой щупая ему пульс, Берцовский скосил на него лукавый понимающий взгляд:
   – Вот только гайки на нем очень сильно затянули, не так ли?
   – Это вы про президентика? Так – салтыковский персонаж, Органчик… Его мировые цены на нефть только и держат. – И безнадежно махнул рукой. Только вы меня на политику не склоняйте, я от нее далекий…
   Тут уж Нил Тихарев основательно покривил душой. И даже хмыкнул про себя: уж очень большой угол кривления получился. В бурении наклонных и горизонтальных скважин есть и термин такой заимствованный – dogleg. «Собачья нога». Интенсивность набора угла, говоря технически. Специалистов по «кривлению» скважин иногда «кривильщиками» называют. А вот он, Нил Тихарев, специалист по кривлению души – каких поискать. На том и держался все эти годы. Нил даже хохотнул, радуясь случайному каламбуру.
   – Ну как, док? Хоть в космос с таким пульсом?
   – Ну, в космос – не в космос, а деньков десять вам здесь как миленькому пробыть надо. А лучше бы все двадцать.
   Нил видел, как в круглых глазах у Берцовского защелкали нули. Совсем как на кассовом аппарате.
   Нет, не мог быть вне политики человек, кому было доверено управление нефтяной компанией, добывающей почти три миллиона тонн нефти в год. Нил Тихарев это знал отчетливо. Энергетическая политика – один из ведущих факторов, определяющих расстановку сил на мировой политической сцене. Есть президент, всенародно распиаренный. Этому нужна держава – иногда как священная корова, иногда как дойная. Есть правительство, которое на слезе и голубом глазу всех уверяет, что только и думает о народных интересах, хотя сливает их где может группе олигархов, в чьих интересах в девяносто пятом провели кредитно-залоговые аукционы. Есть сами эти олигархи, которым интересно со всем внешним миром и в ценовые войны играть, и саморегулированием заниматься. А еще – стратегическим моделированием… И есть народишко, который (все никак не разобрать) то ли он – стадо первобытных обезьян, то ли в самом деле заслуживает лучшей жизни…
   И у всех этих людей интересы имеются. И задача политика в том, чтобы направлять или сочетать эти интересы. Интересы низов минимальны – хлеба и зрелищ. Это маркерный уровень, точка отсчета. Им немного и надо, если разобраться, но их много, и в этом опасность. А есть верхи. Их интересы – всех немыслимых удовольствий, и высшее – удовольствие управлять процессами и другими людьми.
   И главный инструмент управления и подавления – вовсе не сила, как думают иные. Главный инструмент – это соблазн человеческий, не что иное.
   Как директор нефтяной компании Нил Тихарев не мог быть вне политики. Но, увы, оказался не у дел именно по причине неумения подняться на высоту политических задач. Одно время он барахтался в лавине политических влияний, даже был членом какого-то заграничного клуба для богатеньких. Но вот беда – хронически не умел красиво тусоваться. Это неумение и подвело…
   Как же без политики-то… Нефть и газ – это и есть политика, особенно в России…
   Тем временем к Климу Ксенофонтову, которого он хотел привлечь на свою сторону в поисках ответного компромата, подступиться с этим предложением не удалось. Тот отказался продолжать разговор по телефону с легкого полунамека. Зато появились первые результаты работы, порученной сыскному бюро на Доватора. Не поленился и Тофик Мамедов. Вечером позвонил Нилу в палату:
   – Нил Стаславыч, интересный расклад, слюшай, получается. Дня через два получишь полный доклад, а сейчас пока предварительный.
   – Расклад – доклад, ты че там – стихи пишешь? Не томи – выкладывай.
   – Есть, слюшай, данные, что был заказец на черный пиар на тебя. У телевизионщиков, что в прошлом году за ненцев заступались, оператор проболтался.
   – Ну?
   – Ну, не сразу, слюшай. Работу провели – подмазали парня. Он сказал: точно заказ поступал. Был я и в кругах, как говорится, близких к прокуратуре. Там свои люди, но думают – ты, Нил Стаславыч, потравил ненцев. В отместку.
   – Да что я на каждую м… вошку… На хрена мне этих чукчей трогать…
   Мамедов вкрадчиво телефонировал – навстречу тихаревским электронам, бегущим из Москвы по проводам в Усинск:
   – Я им говорю: как можно такое про него думать! Ангел, а не человек. Тут еще фактики, слюшай, появляются. По телефону не могу однако. Фактики говорящие. Это уже не из прокуратуры, а из «опературы», как говорится.
   – Пришли электронкой откуда-нибудь на «ящик номер три». Скоро сам прилечу.
   – Ну, наконец-то, Нил Стаслывыч. Соскучились уже без солнышка, третья неделя как тучи по небу бегают…
   Мамедов еще продолжал лебезить, когда Нил положил трубку на аппарат. Старается, гад, службу служит исправно. Понял, что и ему скоро «тайм-аут» устроят новые хозяева. Надеется, что Нил Тихарев вместе с собой перетащит в другое место. Было бы куда – может, и перетащит. Старый плут лучше новых двух…
   Надорванная сердечная жила – вторая интуиция. Она и подсказала Нилу, что в этой информационной войне надо действовать без промедления. А главное – вычислить тех, кто развязал ее, с точностью до фамилии, хотя бы до круга имен. К действию побуждало то прямое обстоятельство, что не было на нем вины во всем этом деле.
   В душе били гейзеры гнева, клокотали чувства оскорбленного праведника. В желании отстоять собственную репутацию был такой стремительный прилив благородства, как будто речь шла о большом и светлом патриотическом чувстве. Это было сродни метаморфозе эмоций, которая дает преступнику почувствовать себя героем.
   Берцовский так и не выпустил Нила в город, и в эти три дня тот принимал визитеров в сыром хвойном парке, обступавшем лечебницу и садок. Прилетала из Усинска жена, пожилая неврастеничка, которую, конечно, можно было… но все же жаль менять на молодую стерву. (Именно, – думал Нил, – потому что даже ангел, выходя замуж за миллионера, тут же превратится в стерву). С женой они два дня обсуждали варианты переезда в столицу и приобретения здесь жилья. У Тихаревых был особняк в Испании, но это так – на всякий пожарный.
   Под конец третьего дня взаперти его вызвал на прогулку тот косолобый бугай, которого он подрядил для прослушки Семена Шварца.
   – Вы, похоже, не напрасно отдаете нам ваши деньги. Тут есть прямые доказательства того, что ваши бывшие подчиненные работали на подрыв вашего имиджа. – Он включил диктофон. Кассета сначала чуть «плыла» (видимо, садились батарейки), потом Нил стал распознавать голоса Семена Шварца и его Вундеркиндши – той сексуально-неориентированной девицы из его отдела:
   – Кажется, он угрожал мне, – хрипло баритонил Шварц. – Как по-твоему, он мог о чем-то догадываться?
   – Думаю, нет. Вряд ли он тогда поручил бы нам расследовать медийную ситуацию вокруг компании.
   – Да? – Пауза. – Ну, хорошо. Да, Эрику Патерсону о моих подозрениях ни слова…»
   – Судя по характеру собранного нами материала, этот Эрик вплотную координировал какие-то акции, направленные на дискредитацию вашего имиджа как директора…
   – Вот суки! – Тихарев взорвался гневным румянцем. – И эта… трансвеститка… Ведь чуяло сердце, а им же, сукам, и поручил…
   – Вот. – Косолобый протянул ему папку-скоросшиватель. – Здесь распечатки разговоров до третьего дня.
   – Почему до третьего?
   – Больше жуки не работали. Наш сотрудник установил две штуки. Если бы одну случайно повредили, то работало бы другое устройство. Судя по всему, их обнаружили.
   – Но вы же гарантировали все профессионально! – вспылил Нил. Его румянец уже расточал радиацию.
   – В контракте такая вероятность была предусмотрена. Но главное – вы как клиент получили значительный объем информации, с которым можно работать.
   – Можно работать? И как, по-вашему? Можно ли с этого собрать достаточно материала, чтобы привлечь их к суду?
   Пинкертон сделал вид, что задумался. Нил не любил мужиков такого типа. Сухие, но жилистые, с хорошей амплитудой в рычагах. Пусть и нерослый, сам Нил фигурой был в современного битюга-телохранителя, но как раз такие жжено-копчено-жилистые его и побивали в детстве, других он сам одолевал.
   – Нет, конечно же. Зато вы теперь в курсе, и можно работать дальше в этом направлении.
   Ага, и этому охота бабла срубить…
   – Да как же дальше, если мы себя выдали? – Пылал Нил.
   – Ничего, – невозмутимо отвечал Пинкертон. – Методы разные есть…
   – Да какие разные. У вас ведь методы все кэгэбэшные. Их ведь в суд не понесешь…
   – Ну почему – можно подумать. Привлечь квалифицированного юриста. Они у нас есть.
   – Ладно, пока хватит. И на том спасибо.
   – Не переживайте. Они нашли это на третий день. После нас там побывало много других. Если они и подозревают нас, то в числе прочих.
   – Утешили…
   Вечером со своего ноутбука Нил послал через мобильный сообщение Тофику, в котором рассказал о том, что узнал от сыщиков. Тот прислал ответное послание. Его письменный русский был хуже разговорного, в нем хорошо было лишь то, что на письме Мамедов не вставлял там и сям свое липкое «слюшай». Мамедов подтвердил: совпадало. А тут и у Эрика Патерсона какие-то странности есть в поведении. Но обо всем – при личной встрече…

18. Усинск

   Чтобы освоиться в кресле генерального директора ДЕЛЬТАНЕФТИ, Дэвид Голди потребовалась неделя. На восьмой день пребывания в нем на утреннем оперативном совещании он говорил:
   – Нашей главной задачей должно стать наращивание объемов производства, Все, что противоречит этой идее, абсурдно. – Он окинул взглядом менеджмент компании, восемьдесят пять процентов которого составляли россияне. – России должна принадлежать особая роль в мире производства углеводородов. Ее лидерство среди экспортеров растет, так и ДЕЛЬТАНЕФТЬ должна увеличить темпы роста. А теперь я хочу спросить вас – любили ли вы СССР?
   В директорской наступила отчаянная тишина. Можно было слышать, как жужжит рано пробудившаяся муха и сопит грузный и часто болевший Сергей Манихин, главный геолог. Выдержав императорскую паузу, Голди вопросил другое:
   – Вы, должно быть, решили, что я – политический провокатор?
   Дэвиду Голди к этому времени подобрали толкового переводчика, который успевал за ним слово в слово и след в след за его интонациями. Артистичность переводчика облегчала коммуникацию и даже забавляла господ начальников. У нового переводчика были очень близко посаженные глазки пуговками, нос картошкой и усы – застрявшей во рту мышью.
   Всем было очевидно: переводчик – явно профи, и смешной, и разумный, но сейчас все стали недовольно на него коситься: да то ли переводишь, парень…
   – Хорошо, я сам за вас отвечу. Было бы странным не любить свою страну, если она – абсолютный лидер… В девяносто первом СССР добывал шестнадцать процентов мирового экспортного продукта. И Россия должна стать достойным преемником СССР. ДЕЛЬТАНЕФТЬ должна активно включиться в процесс наращивания добычи. – Голди обвел господ менеджеров раскаленным оком. – А теперь мне бы хотелось услышать от вас все «против».
   Первым на вызов ответил Андрей Погосов. Он охотно уклонился бы от такого рода первенства, но все взоры были обращены к нему.
   – Технически нет ничего невозможного. Особенно теперь, когда у нас есть такой мощный ресурс переработки, как ЦППН. Есть естественные ограничения – в том, например, что мы не сможем быстро вывести на проектные мощности Верхнюю Ужору и Падинское. Но все зависит от объемов… На какую цифру мы ориентируемся?
   – Нам необходимо увеличение добычи на двадцать процентов в год.
   Директорская слегка качнулась, когда по ней волной прошлось коллективное «ох»…
   – Вы не ослышались, друзья мои. Двадцать процентов. Наши консультанты утверждают, что это вполне реально. Есть прецеденты. В этом стремлении и в этих расчетах я не одинок. Меня поддерживают наши экономисты. – Голди бросил пытливый взгляд на Анатолия Фрейдина.
   Лысеющий молодой человек из породы всезнаек затряс козлиной эспаньолкой на тонком подбородке:
   – Есть прецеденты, когда компании-операторы, подобные нашей и работавшие в сходных условиях, добивались и больших темпов роста…
   Фрейдин обратился к двум диаграммкам, прикнопленным к демонстрационной доске, и всем стало ясно, что это не экспромт. Он толковал недолго, но аргументированно. Цифры так и сыпались с языка ему в бороду, и уже оттуда, как с трамплинчика, летели в аудиторию…
   Погосов тихо шепнул Греку на ухо:
   – Кажется, этот козлик задаст нам работы.
   – Или загубит Ужору напрочь, – зло откликнулся тот.
   – Вот смотри, Грек, он хоть и директор нефтяной компании, но интересы сообщества потребителей нефти блюдет больше, чем свои как продавца. Ему охота с ОПЕКом за цены воевать, а война эта ляжет на наши спины, похоже. Ты знаешь, какой он оклад Тольке положил? Шестнадцать тысяч баксов, втрое больше, чем мне.
   Грек уклончиво кивнул: ладно, потом потолкуем.
   – У них весь этот диспут на тему «любовь и дружба» был уже отрепетирован – чтобы видимость вовлечения менеджерских масс была, – шепнул последним Погосов.
   Еще в самом начале совещания новый директор предложил формат открытой дискуссии, поэтому корпоративный директор Антон Ниневский (новая руководящая единица в структуре), вычислив ближайшую паузу, стал вслух излагать свои сомнения:
   – На мой взгляд, самым большим ограничением по темпам прибавки продукции будет транспортный вопрос.
   – Вы говорите о ТРАНСНЕФТИ? Но ведь на ней свет клином не сошелся. – Вслед за приглушенным баритоном Голди летел визгливый тенорок переводчика.
   – Хотелось бы знать, на ком он тогда сошелся, – бурчал Ниневский, вбивая слова в пазухи большого носа.
   Фраза вызвала у людей оживление. Голди переспросил толмача – так ли он перевел и что вызвало улыбки. Не лишенный глупого обаяния переводчик стал зачем-то объяснять ему метафизику народных представлений о том, как «свет, согласно русской традиции, способен в некой конусоидальной проекции сойтись в одну точку», чем еще больше озадачил Дэвида Голди.
   Антон Ниневский был из функционеров со стажем. Его забросили сюда из «большого КУЛОЙЛа» вместе с новым техническим директором. Таковы были условия внутреннего соглашения между акционерами компании. Он был тяжел и осанист, а густая сизо-красная сеть прожилок на лице говорила о думах и трудах, о тяготении к плотским удовольствиям. Зачесывал густые седины назад, чем вызывал сходство с индейским вождем. Ему как бы по статусу долженствовало ненавязчиво оппонировать гендиректору, не подрывая при этом его авторитета.
   Дэвид Голди, на минутку «подвисший», вскоре бойко продолжил:
   – Так вот, хочу заметить скептикам, что не все так безнадежно жестко с ТРАНСНЕФТЬЮ. Это раз. И второе: отныне мы начинаем развивать альтернативные источники транспортировки нашего продукта. Вчера нами подписано рамочное соглашение с железной дорогой.
   Потом встал еще один новый техдиректор, Валерий Тэн, и проинформировал о потоках товарного сырца, которые будут отправляться в Мурманск и на другие танкерные терминалы.
   – Я всецело поддерживаю Дэвида. – Включился в дискуссию кореец. – Нам это даст не так много по сравнению с перекачкой по трубе. Но появятся резервы для маневров.
   Погосов незаметно сцедил на ухо Греку:
   – Этот хитрее всех. Тоже кулойловский парашютист.
   – И в этой связи, – с хорошо поставленным энтузиазмом заговорил Голди через толмача, – мне бы хотелось о том же спросить разработчиков. И геологов, конечно. За ними последнее слово. Вернее, предпоследнее. Последнее оставлю за собой.
   В отсутствии Алекса Фишера это слово досталось Вере Палеес, представителю подрядчика и старшей в группе разработки месторождений. Та описала перспективы работы в небесно-радужных тонах и предельно кратко. В ее сочных устах все выглядело красивым и легким. Палеес между тем не могла не понимать, что то, чего требовал Голди, было не чем иным, как колониальным подходом к освоению и эксплуатации месторождений.
   Зачем этому Голди были нужны такие темпы роста? Неужели он думает, что за год можно развернуть всю добывающую и транспортную инфраструктуру, активизировать работу на Верхней Ужоре и Падинском? Ответ был прост: Голди был финансистом – и только. Это был человек с «идеей фикс» – голой, как и его череп. Идея эта заключалась в том, чтобы повысить добычу любой ценой. Это приоритет, все остальное менее значимо.
   В принципе Голди не был одинок в таком подходе Этому принципу вообще все крупные акулы нефтяного рынка следуют неотступно. Они приходят на месторождение, чтобы снять с него сливки и потом сбрасывают его тем, кто привык добирать остатки.
   Вот и этот умник плавниками бьет, словно возомнил себя сэром Джоном Брауном…
   Потом «слово» перешло к главному геологу Сергею Манихину, человеку большому и заунывному. Как сказал Голди, именно он должен был принести хорошие вести о новых запасах нефти на Верхнеужорском. Голосом дьяка, отпевающего покойника, Манихин начал:
   – В результате проведенных согласно геологического задания работ получены временной и глубинный кубы, проведена интерпретация ГИС с целью определения литологического состава пород, пористости и связи между сейсмическими параметрами и коллекторными свойствами. Проведена общая стратиграфическая привязка отражающих горизонтов по всему разрезу осадочного чехла и детальная привязка в целевом интервале верхне-франских отложений. Рассчитаны кубы акустического импеданса, псевдо-пористости и AVO-фтрибутов. Построены структурные карты по кровле чаркабожских отложений, размытой поверхности верхнепермских терригенных, по подошве верхней перми, кровле ассель-сакмарских карбонатных…
   По мере отпевания энтузиазм с лица гендиректора заметно спадал. Он неприязненно морщился и нервно стучал по столу крепкими ногтями. Голди мало что в этом понимал, а главное, не хотел понимать. Все эти садистские детали и технические подробности подчиненные должны были представлять в сублимированном виде. Его стаккато ногтями по столу зазвучало громче. Манихин поднял на звук большие равнодушные глаза и перешел к изложению главного:
   – Чтобы не перегружать подробностями, сообщу самое важное. В пределах установленного контура нефтеносности на абсолютной глубине 3100 м продуктивными являются верхнесирачойские рифогенные отложения, и, согласно полученной информации, залежь нефти является тектонически экранированной. Площадь нефтеносности, по материалам «СевНАОгео», где делали для нас сейсморазведку 3D, составляет двадцать восемь с половиной квадратных километров. Что существенно больше ранее принятой в отчете по запасам. Примерно на четверть. Заметно увеличились и нефтенасыщенные толщины двух продуктивных пластов…
   – Замечательно. – Дэвид Голди выжал из себя улыбку поощрения. – Вот видите, запасы этого месторождения больше, чем мы думали. Да… я никого не забыл? – Искрясь заботой о людях, вопросил он.
   Все невольно снова обратили взгляды к Андрею Погосову. Казалось странным, что гендиректор ушел от темы, предоставив отделу добычи не столько «слово», сколько начальную реплику…
   – Понимаю ваше недоумение. Но с Андреем Погосовым у нас будет отдельный разговор – и уже не получасовой и даже не часовой. Отдел добычи – это направление нашего главного удара. – Голди вновь сиял рекламными американскими зубами.
   Дэвид Голди уже собирался распускать собравшихся, но в этот момент всем корпусом прильнул к столу Валерий Харлампиди:
   – Постойте, Дэвид, вы ничего не сказали о бурении.
   Тот заерзал в кресле, словно полагая таким образом уклониться от темы.
   – Пока я не готов говорить. У меня еще нет четкой концепции… по бурению.
   – Но я видел проект новой структуры компании. И там большая дыра вместо отдела бурения. И в эту дыру в качестве генподрядчика вы хотите вставить фирму Baker Atlas.
   Предчувствие скандала наэлектризовало аудиторию. Все взгляды сошлись на Харлампиди. Все знали, что дни его в ДЕЛЬТАНЕФТИ были уже сочтены, поэтому и ждали, что «греческий огонь» прольется на голову гендиректора прямо сейчас.
   – Уверяю вас, Дэвид, заткнув эту дыру «Бейкером», мы осложним себе жизнь. Услуги «Бейкера» дороги, они будут откачивать на себя миллионы и миллионы долларов.
   – Но они эффективны, – чуть не взвизгнул Дэвид Голди.
   Грек не слушал его, катил вперед, не думая о последствиях:
   – Что плохо, они не всегда учитывают долгосрочные последствия своей работы на конечные результаты разработки месторождений. Иностранцы привыкли работать с дорогой техникой, которую сами и производят, со своим программным обеспечением. А его применение в наших геологических условиях не всегда дает нужный результат…
   Голди уже перекосило от злости. Ему бы свести все к шутке или попытаться иначе заткнуть тему, но он уже летел в том же выкидном потоке, куда его стащил Харлампиди.
   – Чепуха! Они намного эффективнее, чем все русские сервисники, и вложения в высшие технологии всегда оправдываются.
   – А я говорю о долгосрочных перспективах. Сервисники-аборигены, если они выжили в условиях рынка и натиска внешних сетей, почти ни в чем не уступают, и выигрыш даже не в цене, а именно в долгосрочности. Мы не уйдем отсюда – даже когда мастодонты рынка сожрут все первобытные хвощи, давно уже перебродившие в нефть… Нам просто некуда уходить, это наша земля…
   Но тут на узду бросился тезка Харлампиди – новый технический директор Валерий Тэн:
   – Валерий Петрович, оставим патриотическую риторику. Говорите по существу, а лучше давайте разойдемся, пора работать…
   Голди остановил его жестом. Он просто понял, что сейчас должен услышать то, что никогда уже, возможно, не услышит.
   – Вы так считаете? – преобразуя раздражение в исследовательский интерес, спросил он.
   – Да. Из наших фирм, занимающихся бурением ли, геофизикой, гидроразрывом пласта и тэ пэ, половина уже сдохли и четверть дышат на ладан. Но те, что выжили, чего-то стоят. У них появился жирок, и они обзаводятся новейшими технологиями – дорогой ли телеметрией от «Шлюмберже», прочими прибамбасами… А главное, они завязаны на долгосрочные перспективы. И это, между прочим, Дэвид, то, что вы ставите в основу своей финансовой стратегии. Вы говорите о грамотном управлении активами, срезаете бюджеты по отделам, а тащите сюда «бейкеров» или «шлюмберов», которые нарисуют вам в своих счетах-фактурах кучу новых нулей…
   – Это твоя лебединая песня, Грек, – прошептал Погосов, когда тот взял паузу, чтобы набрать воздуха в легкие. Погосов поставил локти на стол, понурил голову и длинными кистями обхватил ее – словно отказываясь все это слушать.
   – … И главная их задача – выдрать отсюда максимум прибыли. Мак-си-мум… Это чисто американский колониальный подход. Везде только и слышно: максимум прибыли – это то, чего от нас требуют акционеры. Да эти вонючие акционеры потребуют от нас повеситься или с крыши кинуться – так что же нам, в петлю лезть?
   Этот его риторический вопрос вызвал грустные улыбки на лицах. Почти все присутствующие были всего лишь исполнителями по отношению к акционерам, менеджерами-поденщиками от обслуги. Лишь у единиц были скромные паи в деле.
   Грек напирал:
   – Так вот, а теперь скажу о себе. Несколько лет я бился с Нилом Тихаревым за то, чтобы сохранить свою буровую структуру в ДЕЛЬТАНЕФТИ. И не только сохранил ее, но и усилил. По компактности и эффективности она – одна из лучших в отрасли. Люди, технологии, опыт, – это сильный сплав. Мне удалось сохранить все это. Мои бы, может, не смогли бурить с арктических платформ в Баренцевом море, но здесь они все знают. В новой, реструктурированной ДЕЛЬТАНЕФТИ ничего этого не будет…
   Грек взял еще одну паузу, самую тяжелую. Прицельно посмотрел на Голди:
   – И последнее. Я знаю, Дэвид, что вы все равно сделаете по-своему. Но не продавайте эту машину на запчасти. Отдайте ее мне. Я смогу найти кредиты и расплатиться. Я сделаю из нее хорошую компанию, которая будет жить и когда-нибудь снова будет полезной вам.
   – Боюсь, что вопрос уже решен. – Развел руками Голди. – Он решен акционерами…
   Грек знал, что его попытка воззвать к чувствам тех, в ком их меньше, чем голого раци, и наивна, и бессмысленна. Его тираду будут вспоминать и пересказывать два дня, потом забудут. А выплеск праведной страсти будут считать отчаянным воплем о желании сильно разбогатеть. Все это ничего не изменит. У этого молоха нет сердца.
   Результат был бы тот же самый, если бы все прошло по-тихому. Есть заказчики на их буровые активы, и есть уже договоренность об их сбросе с молотка влиятельным лицам. И в этом обоняние улавливало молекулы того же самого смердения, что исходило и при прежнем руководстве. И как им объяснить, что это нужно было ему не из корысти, а чтобы сохранить дело, чтобы делу не дать погибнуть…
   Грек знал все наперед и все же не мог поступить иначе. Он сказал Голди то, что хотел, и сказал это при всех. Его душа алкала благородства с детства. Но в этой душе и утаивалось, и просилось к людям не просто радение о большом деле, к которому его предуготовили боги. Нет, в ней было слияние высокой судьбы эллина, перевоплотившейся в сотне поколений, с древней мечтой о северных ветрах гиперборейских. Но сам Грек никогда бы этого в себе не объяснил, потому что объяснениями и боялся оскорбить и растрепать в себе то благородное чувство, что было стержнем в его жизни.
   Его сознание всю его неполную жизнь пытались примирить в себе два образа – белую, растянувшуюся в горизонт тундру и буровую, торчащую в ней вертикалью. Иногда удавалось, иногда нет, иногда думалось: нужны ли они вообще друг другу… Но таков закон вселенной: вертикаль всегда одерживает верх над распространенностью вширь, над горизонтальным простиранием…

   В последующие два дня Грек ловил на себе чужие взгляды – то недоуменные, то сочувственные, иногда потаенно-восторженные, а когда и откровенно ироничные. А вот Вера Палеес стала посматривать на него каким-то необычным для нее трогательным взглядом.
   Однажды под конец второго дня он даже перехватил этот взгляд и пошутил, поводя пальцем у нее перед глазами, как психиатр:
   – Ничего особенного. Влюбленность ветреницы. Жить будешь.
   – Ничего ты не понимаешь, Грек… во влюбленности ветреницы, – ответила та.
   Дело было в буфете, куда оба спустились попить чаю. Палеес впервые грустно улыбнулась:
   – Ты такой молодой, Грек, а уже мудрый…
   – Я? Разве не наоборот?
   Но сердце Валерия Харлампиди было уже отдано другой – и сладостно билось по вечерам, вспоминая их первые объятия…
   – Теперь он прикончит тебя, – сказал ему Погосов в тот же день.
   – А вот тут ты не прав. – Грек изобразил резон в виде поднятого указательного. – Он и собирался сказать мне «адью» уже на следующей неделе. Это было в его плане перестройки компании. Но теперь мое увольнение в течение трех ближайших недель или месяца будет выглядеть местью.
   – Что ж, возможно, и так. Он, похоже, хочет сначала нарастить себе имидж гуманиста. Это в общем нетрудно сделать после Тихарева.
   – Совсем нетрудно.
   – Но Освенцим мне он уже устроил. Уже надо менять режимы дренирования, открывать штуцера на всю катушку.
   – А со мной они пока не будут разборки устраивать по горячему. У меня в запасе месяц.
   – На что, Грек?
   – Сам не знаю.

   В буровой группе ДЕЛЬТАНЕФТИ самое безопасное положение было у подрядчика – у людей из АРБУРа. Еще в прошлом году Нил Тихарев продлил им контракт на капремонт скважин сроком на год. Досрочное расторжение предусматривало большую неустойку. И вместе с тем в обстоятельствах их работы на Падинском появился большой форсмажор. В последнюю неделю апреля буровой станок мастера Шалымова был обстрелян – и не было сомнения, все тем же неуловимым стрелком…
   На этот раз все обошлось без жертв и даже без ранений. Но повторилось еще раз – в первый день мая, а потом и еще через день. Второй и третий раз стреляли по транспорту, обслуживавшему буровую. По одной пуле в переднее колесо. Стреляли в ППУ – парогенератор на колесном ходу, водитель которого не скоро заметил, что ему пробили шину, потом в джип Михаила Дерюжного.
   Было это на скважине № 12 из старого фонда, где арбуровцам поручалось расконсервировать ее, разбурить бетонный стакан, начинавшийся с глубины -1890 м от стола ротора, и углубить ее на триста метров. Затем снова залить пробку. Их задача состояла в том, чтобы подготовить скважину, сделав ее ствол пилотным для ухода на «зарезку» горизонтального ствола с глубины почти в два километра.
   Горизонтальный ствол должны были бурить уже свои штатные специалисты ДЕЛЬТАНЕФТИ во главе с инженером, которого Грек хорошо знал и которому доверял. Но бурение «горизонталки» по плану работ (который называют «ковром бурения») должно было начаться спустя два месяца, и пока на 12-ой скважине ни шатко ни валко трудились арбуровцы.
   Когда ее обстрелял «неуловимый стрелок», Дерюжный стал слать Греку тревожные сигналы по телефону, в которых пробивались и нотки радости. Эта скважина им тоже плохо давалась, хотя сложного там ничего не было. Как обычно, ломалось оборудование, не выдерживали технологические режимы бурильщики, на пределе нервов держался буровой мастер Шалымов.
   Милицию на буровой после первого случая вообще ждали сутки. А после второго – в самый разгар Дня солидарности – блюстители устало спрашивали: да что к вам ехать? Ведь никого ж не убили – не ранили? Правоохранители появились на Падинском третьего мая, но в раскисшую тундру соваться не пожелали.
   Дерюжный суетливо намекал, что «боевые действия» образуют ситуацию форсмажора. Люди боятся выходить на работу, и в этой ситуации требовать от них качественного труда бессмысленно. В разговоре с Греком Михаил Дерюжный ехидной отрыжкой выливал наружу пренебрежение к указаниям и мнению начальника отдела бурения.
   – А что я? Вы с людьми потолкуйте, Валерий Петрович. Им лишние дырки в шкуре тоже ни к чему.
   – Хорошо, я скажу Дэвиду Голди, чтобы вам на время прислали охрану.
   – Во-во, пару мужичков – только не с «помповиками», а с нормальным оружием. И чтоб они патрулировали вокруг.
   Греку было до синих чертиков обидно, что он уйдет из дела, которому отдал пятнадцать лучших лет, а дерюжные в нем останутся.
   Встречаясь со своими рабочими на Ужоре, Грек предчувствовал, что встреча эта последняя. Он не смог вступиться за Авдейкина, а теперь и остальных не уберег. Во всяком случае ему так виделось все в порыве самоугрызения.
   Он не мог смотреть людям в глаза. Говорил о чем-то, убеждал кого-то, сверял данные по программе бурения очередной скважины, но с кем говорил, кого убеждал – и вспомнить не мог, потому что не смотрел людям в глаза… Люди понимающе кивали: понятное дело – кабы знал, так соломки постелил бы. Но внутренне все равно были обижены на него. Должно быть, верили…
   Идея создать на базе отдела буровую компанию пришла в голову непредусмотрительно поздно, задним умом. Вот и корил себя Грек за этот «задний ум», а проще – неумение предвидеть ход событий. Хотя и в этом самоукоре была изрядная доля наивности. Такие люди, как Голди, приходят в руководство вовсе не для того, чтобы создавать конкурентов транснациональным сервисникам. Эту идею еще можно было пробивать при Тихареве. Только не при Голди.

   Сам же Дэвид Голди в первую неделю мая стал чертовски нервозен. Голди не был абсолютно инфернальной фигурой, в своих действиях он руководствовался благими намерениями. Созданная Тихаревым управленческая структура была во многом аморфна и избыточна. В одной только бухгалтерии числилось тридцать пять человек. Однако несовершенство компании в том виде, в котором она существовала при Тихареве, послужило удобным поводом для резки и ломки того живого, что отличало ДЕЛЬТАНЕФТЬ от мыслящего клеща с брюшком и лапками, каким и видится многим идеальный образ нефтяной компании-оператора.
   Грек не находил утешения в том, что вместе с ним полетели еще головы, кресла и стулья. Он хотел изведать будущего, услышать прорицания в шелесте листьев, взглянуть на летнее течение Печоры – чтобы в нем увидеть свой новый образ. Но будущее само не открывалось, оракул-дуб в здешних широтах не рос, а Печора еще не вскрылась…
   Его лицо покрылось патиной морщин от раннего загара – когда целых три дня он бегал по ужорским буровым и совсем не уставал, не мог набегаться и не мог надышаться ветрами тундры.
   Он пытался думать о будущем – и даже закрывал глаза, чтобы разглядеть его в себе получше. Но единственной перспективой, которую рисовало внутреннее око, была тундра… Необъятная, белая, смыкавшая в одно и низ, и верх, гиперборейская и хладнопронзительная… со стадами сладкозвучно-копытных северных оленей, с дальними далекими берегами Баренцева моря…
   В последние дни Грек все чаще устремлялся взглядом к северному горизонту. Его линия, почти невидимая неделю назад, стала контрастной и манящей. Окна их рабочего кабинета в офисе смотрели на север. Туда же все чаще засматривался и Грек. До ряби в глазах, до рези.
   – А я знаю, что у тебя глаз на севера повернут. – Погосов рассыпался громким хохотом прямо из двери.
   – Загрустил чевой-то начальник, – буркнул себе в разложенный на столе чертеж Борис Тяжлов. Погосов снова хохотнул, теперь уже по адресу Тяжлова:
   – А ты не подъелдыкивай, Иваныч. Отвыкай. Тебе скоро в начальниках ходить, а ты все…
   – Да я и не подъелдыкиваю, – буркнул Тяжлов. – Да у меня и елда не такая.
   – Вот угрюм-бурчеева какого вместо себя оставишь, Грек, ха-ха-ха-гы – гы.
   Такое и было в замысле Голди. Он превращал все бурение в ДЕЛЬТАНЕФТИ в крошечную номинальную структуру, которая будет отслеживать работу подрядчиков, и, по слухам от придворных экономистов, во главе этого изуродованного отдельца собирался поставить Тяжлова.
   Погосов всегда шутил широко, нередко в глаза, и без оглядки на персоналии. Но в этот раз на всякий случай извинился по-мужицки просто. Сграбастал Тяжлова за плечи – как бы наваливаясь в борцовской схватке. Но тот опять же не понял юмора, отстранился:
   – Андрей – да что я вам, дите малое?
   Иногда в желании выглядеть простецким Андрей Погосов явно перебарщивал. Какая-то этнически неприземленная хромосома в нем отказывалась отвечать за меру в его случайных проявлениях приятельства. Свободное время на работе, люди думали, тратил в основном бездарно – на сплетни и пустую болтовню. Впрочем, тут же превращался в целеустремленного трудоголика. На самом деле он многое успевал, и в общем имидж Иванушки-дурачка с примесью еврейской крови придавал ему шарма. Грек это понимал и первым прощал ему деланную гусарскую беспечность.
   – И все-таки знаю я, Грек, чего у тебя глаз на север смотрит. А сам ты не знаешь…
   – Как это – сам смотрит, а не знает? – Тяжлов наконец оторвался от чертежа.
   Указующим перстом и жестом Погосов отказал в коммуникации Тяжлову:
   – А ты не лезь теперь, Иваныч. Ты у нас теперь крутой – занимайся делом. А я так – потрепаться…
   Тяжлов не вытерпел:
   – Вот смотрю на тебя, Андрей, и не пойму. То ли ты хохмач такой, то ли начальник производства. И шутки шутить, и дело делать. Вроде как не встречал я таких начальников добычи в природе, а вот смотри ж – все у тебя ладится…
   – И ведь все ладится, заметь. – Тот повторил за ним и выразительно отставил палец. – И заметь, Иваныч, еще у Шекспира самые серьезные вещи только шуты и говорят. Главное – чтоб ладилось.
   – Ну да. Не знаю только, откуда ты Дэвиду Голди еще поллимона тонн нефти добудешь.
   Погосов выкинул свой длинный кривой указательный дальше – прямо под нос Тяжлову:
   – А это философия моя, Иваныч. Чтоб и жилось весело, и чтоб работа шла. – И снова повернулся к Греку. – И все-таки я знаю, начальник, чего ты туда смотришь…
   – Да я уже давно отвернулся, Андрей.
   – А вот и зря. А смотришь ты туда, потому что там твое будущее…
   Грек даже вздрогнул. Неужели эти свои невеселые мысли он вслух произносил, как сомнамбула…
   – А все просто, Петрович. Чего туда твой взгляд магнитит? Там же – далеко-далеко, в Баренцевом море, отсюда не видно – там же что?
   – ???
   – А там на шельфике Приразломное и Штокмановское. А главное, там есть РОСНЕФТЬ. Единственная нечастная нефтяная компания. Причем одна из самых рентабельных в России. Хотя по «Эху Москвы» всегда скажут, что она самая отсталая. А у моего батяни есть кой-какие завязки с господином Богданчиковым. И место как раз появилось пустое – прямо под тебя. Сечешь? Ага – Грек улыбается… что значит: спасибо, я сам. А зря. Там тебе и госкапитализм твой любимый, и море, опять же платформы в море стоят, как эйфелевы башни.
   – Я сам, – сказал Грек. Почему-то не верилось в бескорыстное желание Погосова помочь ему в трудной ситуации. Чья-то чужая задумка в этом…
   – Ну, сам так сам. Вольному воля. – Погосов подтянул к шее узкие плечи. Уходя от буровиков, уже в дверях, молча поманил его пальцем. Не хотел, чтобы их слышал Тяжлов, перешел на шепот:
   – Слышал я, Валерий Петрович, что ты коллективный иск со своими бурильщиками хочешь впарить компании. Ну, из-за Авдейкина, за этот подоходный налог. Мой тебе совет: уходя не хлопай дверью – хвост прищемишь. И тогда я уже и батяню за тебя просить не буду. Пусть твои мужики пишут что хотят, а ты от них отстранись…
   – А что?
   – А то. Зачем тебе пятно в биографии, зачем тебе нужна репутация сутяги? С мужиков спрос невелик. Их вон и КУЛОЙЛ подберет – кто не дурак. И еще рады будут… Чего ты за них уцепился? Биомасса ведь без мозгов. Они сегодня за тебя, а завтра и подставят…
   – Спасибо, Андрей, я сам.
   – Да, и вот еще. Не сочти за сплетника, но есть информация, что этой твоей малиной, что на Толве, не ты один – и другие лакомятся. Есть там один бугай – бригадир геофонщиков, вот он и…
   – Слушай, Погосов… – Грек тихо выдавил его в дверь плечом, но сдержался – просто захлопнул дверь.
   Странно однако, а ведь был другом когда-то. Или нет – пожалуй, не был…
   Странным было другое. Сам он, Харлампиди, Петров и Захаренко с Ужорского и еще группа буровиков только вчера сочинили этот текст обращения в суд за правдой. А сегодня отдали стороннему юристу на редакцию. В суд еще не отнесли. Откуда же утечка?
   Вспомнились слова Погосова: …они сегодня за тебя, а завтра и подставят… Слова неслучайные. Откуда пошло это давление? Два варианта: либо от Нигмы, либо уже от самого Голди. Погосова выбрали как инструмент влияния, потому что знали, что они с Греком в приятелях. Все же не в друзьях…
   Ответная реакция – почти мгновенная. Нет, тут явно сразу до Голди дошло, у главбуха не хватило бы ресурса влияния. Нет сомнения, Погосов что-то выторговал у Голди за разговор с Греком, чем-то заручился. Будь ему предложено малое, он бы не стал в папенькины каналы связи загружаться – да как срочно-то, прямо в онлайновом режиме.
   Место техдиректора занято, к иной позиции в ДЕЛЬТАНЕФТИ у Погосова душа не легла бы. Видимо, Голди предложил Погосову удвоить оклад.
   Грек не ошибся в этом предположении. Дэвидом Голди Погосову было предложено месячное жалованье в двадцать тысяч условных единиц. Положа руку на сердце, Андрея унижало сознание того, что рядовой иностранный инженер-нефтяник на вахте в России получал минимум пятьсот долларов в день, он же как руководитель отдела добычи в нефтяной компании – всего семь тысяч в месяц… Главным у Погосова был, конечно же, стимул иной: тятенька готовил ему очередной карьерный трамплин. Вместе с тем и деньги не были последним делом…
   Грек и тени сомнения не допускал в праведности их решения начать судиться с ДЕЛЬТАНЕФТЬЮ и попытаться вернуть незаконно отобранное у людей. Теперь он понимал, что это давление со стороны директора и главбуха только усилится. И это не последняя попытка Погосова приятельски поторговаться с ним. Сегодня же они подключат начальника юристов Андрея Матвейчика, рубаху-парня, способного без мыла проникать во все запретные места. Странно, что еще не сделали этого.
   Все эти люди прекрасно понимали, что если во главе тяжбы встанет Валерий Харлампиди, человек волевой и последовательный, то компания схлопочет колоссальный пассив в виде судебного решения о выплате значительных денежных сумм и подмоченной в буровом растворе репутации. Необходимо обезглавить этот взрыв эмоций, а уж с простаками Андрей Матвейчик как-нибудь разберется. У него половина судей в Коми – друзья-приятели. Коми – это вам не Дания с Норвегией. Судьи здесь – не какая-нибудь публика в футляре, народ открытый, дружелюбнейший…
   И верно, вечером того же дня Матвейчик влетел к буровикам как лучший друг после долгой разлуки. Разве что обниматься не лез. Грек первым резанул:
   – Не трать слова, Андрюша. Мы так решили, и ничего у них не получится. У тебя тоже.
   – Да ты хоть понимаешь, что такое судебная тяжба? Ты хоть понимаешь, что такое геморрой? Так вот: тяжба – это сто геморроев. И все это на меня теперь свалится – судиться-то с тобой. Как будто и без тебя дел нет. Каждый день в мыле до девяти-десяти вечера. Да не мужицкое это дело – судиться. Последнее дело. Поверь, уж я-то знаю, вечно что-нибудь для ДЕЛЬТАНЕФТИ отсуживаю. Пойдем лучше коньячку у меня в кабинете дерябнем. А работу тебе другую найдем – лучше этой. Плюнь на обиды, живи веселей.
   – Да нет, Андрюша, мне не за себя, за державу обидно.
   Коренастый, с чубом на лбу и манерами революционного матроса, Матвейчик не ослабил натиска:
   – Да я знаю, Грек, за какую тебе державу обидно. Тебе не за эту – за ту обидно. Только той давно нет, а с этой уже не совладать, а ты все ерепенишься… А коньячок хороший, «Мюрат» называется…
   – А мне и за ту обидно, и за эту.
   Лицо у Матвейчика приняло страдальческое выражение, и он присел на край стола.
   – Ну, тяжелый случай… не думал я…
   – А ты и не думай.
   – А я и не думаю. Был бы Тихарев, вот он бы насел на тебя. У него аргументы крутые были, люди его помнят…
   – Скажи им, что все – кранты… Вот и заявление об уходе. – Грек показал на бумажный лист, лежавший на столе. – Через десять минут Боковой отнесу.
   – Эх, нет на тебя Тихарева. – Пытался увернуться из-под его тяжелого взгляда Матвейчик. – Но ничего, будем с тобой работать.
   Грек посмотрел вслед хлопнувшей двери. А ведь ты подручным у Тихарева был, многие его делишки покрывал. И счета имеешь где-нибудь немалые… А вот теперь с легкостью предался в услужение новому хозяину. Все вы таковы, новозаконнички. Ни за дело у вас душа не болит, ни за совесть. А вот с Тихаревым ты, брат, промахнулся…
   Нил Тихарев первым их «вычислил» – еще вчера. Должно быть, Тофику кто-то из его сорок на хвосте принес. Весть о «пролетарской интриге» пришлась Нилу по душе. Вчера вечером Нил Тихарев позвонил Греку на домашний откуда-то из Подмосковья:
   – Действуй, Валерий Петрович, не отступайся.
   – А вам-то на что, Нил Станиславович? – удивился Грек. – Ведь вся эта хрень в бухгалтерии при вас заварилась.
   – А есть интерес. Позли их. Через пару дней приеду – расскажу, зачем оно мне.
   Этот звонок здорово заинтриговал Грека. Теперь он ломал себе извилины в тщетной попытке разгадать замысел экс-директора. Впрочем, это его не тревожило, скорее занимало. А тревожило отсутствие вестей от Анны. Ее контракт с «СевНАОгеофизикой» должен был закончиться два дня тому назад. Уже вчера к вечеру он рассчитывал встретить ее с чемоданами. Ни ее, ни чемоданов, ни звонка, – и обо все этом напоминал букет дорогих роз в холостяцкой квартире.
   Сегодня в течение дня он дважды пытался связаться с Толвой, не получалось. Проводная связь шла до Арьегана, а оттуда к Толве слова летели через спутник. Этот спутниковый канал часто бывал занят, и Грек думал, что Анна сама не смогла к нему пробиться, и еще надеялся, что позвонит.
   А тут еще эта погосовская подлянка на уме, которую тот то ли с отчаяния ему закинул, что не смог отговорить его, то ли наоборот – в попытке сделать его сговорчивей. Да все они такие, – часто можно было слышать от Погосова. Сам он сплетен не распускал – больше транслировал. Сознание в его слова отказывалось верить, а в под-, и в над-, и во внесознании холодным туманом клубилась тревога.
   Вот он дозвонился до Толвы. Дежурный «СевНАОгео» равнодушным голосом сообщил, что она завершила работу и еще вчера была увезена с Толвы вместе с инженерами-французами с фирмы TOTAL.
   Если бы у Грека было больше опыта общения с женщинами, он бы вытолкал из головы полосатых чертей ревности. Впрочем, и бабникам их переменчивость не дает характера познать движения женской души. Есть единственный способ узнать, где напраслина, где правда – встретиться глаза в глаза. Но она ведь и не захотела с ним встречаться…
   В словах дежурного «уехала с французами» змеилась ирония. И сердце у Грека забилось тревожно и недоверчиво, с каждым ударом закачивая в жилы очередную порцию малодушия. Надо было сразу же взять Погосова за грудки и вытрясти все до последнего слова – будь они лживы, эти его слова, или пусть в них будет правда.
   Грек позвонил в усинскую контору «СевНАОгео», которую фирма содержала в обычной городской квартирке. И там ему просто и без интонаций сообщили, что Анна Тушина вылетела в Сыктывкар еще вчера. Не может быть. Как не может, когда сами и сажали… Извините, ее домашнего в Сыктывкаре мы вам сообщить не можем…
   Это ничего, он сам к ним туда приедет и выпросит ее телефон. Только слова Погосова так и шарились по извилинам тараканами…

19. Усинск

   – Нет, сэр, и трех месяцев будет мало.
   – Ну, а сколько потребуется реально времени?
   – На вашем месте я растянул бы вывод буровых активов как минимум на полгода.
   – До конца года?
   – Хотя бы до ноября. – Говоривший положил на стол Дэвиду Голди несколько скрепленных листов. – В этом отчете – мои рекомендации. Вывод должен быть поэтапный. Здесь и технические, и корпоративные рекомендации по вопросу.
   – А на своем – на своем месте? – требовал Голди.
   – На своем я бы, возможно, вообще не стал этого делать. Они эффективны, эти ваши русские. Впрочем, у нас у всех обязательства перед сообществом развитых держав и компаний с мировым именем. У которых есть имя, репутация, влияние и так далее У русских – нефть, у нас – технологии.
   Только сейчас, спустя три недели после своего назначения, Дэвид Голди понял, что скоро избавиться от буровых активов компании не получится. Ежемесячно в ДЕЛЬТАНЕФТИ бурились тысячи и десятки тысяч метров проходки, большие объемы бурения были запланированы на лето и дальше в осень и зиму нарастающим темпом.
   Голди вызвал эксперта, чтобы обсудить перспективу замены собственной буровой структуры операциями подрядчиков из числа транснационалов. Его заключение выглядело не очень оптимистично. И тем скорее Голди хотелось избавиться от всего того, что было связано с именем и радением этого русского гения по кличке Грек (Голди уже знал о прозвище Харлампиди).
   – Есть своя выгода и в том, чтобы их оставить у себя, сэр. За два последних года цены на нефть выросли более чем вдвое. А уровень оплаты труда «синих воротничков» в компании остался прежним. Цены поднимутся еще, но, по прогнозу местных специалистов по труду, рабочие будут довольствоваться тем уровнем цен за свой труд, который утвердился несколько лет назад.
   – Но они уже требуют! – горячо возразил Голди.
   – Я знаю, о чем вы, сэр. Это их внутренние разборки. Просто у них хотят отнять и то, что их по праву. Дайте под зад вашему бухгалтеру – ручаюсь, вы обезопасите себя от социальных конфликтов как минимум на два года.
   – Хорошо. Я сегодня же прочитаю ваш отчет. Но все равно – жду от вас схему перехода на услуги Baker Atlas до сентября.
   – Это невозможно. Это невозможно по следующим причинам. Они не смогут мобилизовать оборудование в эти сроки и в достаточных объемах. Какие-то вещи им придется заказывать у изготовителя за полгода и больше. Но это не все. Здесь легче работать зимой, когда тундра открыта для работ, когда она под снегом. Сами русские лучше договариваются с властями. К тому же, повторяю, у них все на месте. На буровых и строительных площадках.
   – Но в эти полгода поэтапной замены толковой работы не будет. Будет много возни. Они – моя внутренняя структура, они не связаны контрактными обязательствами. Возможно, они будут вредить в отместку.
   – Это уже человеческий фактор, сэр. Боюсь, я не вправе вам давать советы в этих вопросах.
   Дилеммы – не мой стиль, когда-то решил для себя Голди. Но сейчас полушария его мозга буквально раздирались в попытке разрешить эти противоречия. Ничего личного, он всего лишь исполнял волю группы SORTAG. Такова и позиция Алана Дебюсси, а тот не допускал двусмысленностей и нечеткости в исполнении. Избавиться от бурения в кратчайшие сроки. Образовавшийся вакуум заполнить такими-то и такими-то.
   Еще эксперт советовал удержать на время «перевахтовки» Валерия Харлампиди, но тот сам за себя решил этот вопрос, связавшись с жалобщиками. Дальнейшее присутствие этого парня в компании Голди воспринимал как фактор деструктивный, поэтому с радостью прочитал перевод его заявления об уходе. Впрочем, еще не подписал.
   Незаменимых нет – и особенно, когда речь идет о твоих подчиненных, а не о тебе самом. И тем более их нет среди русских, – иронично, хотя и не вполне уверенно размышлял Голди. А уникален и «незаменим» он только в том, что в других русских почти не встретишь самоуважения и правдолюбия в должных пропорциях. Но в ком их встретишь однако? Голди дремотно рефлексировал минуту, но тут же отругал себя за это состояние. Рефлексия – тоже не его стиль.

   В тот день из Арьегана Греку позвонил усатый Нянь.
   – Петрович, ты ведь Малицыных-то знал… Вот я тебе и звоню, раз ты к ним неравнодушный. В общем она это… Понял?
   – Да кто она-то? Говори без экивоков.
   – А Малицына, племянница Степана.
   – Дарья? Ну, допустим. Какие у тебя доказательства?
   – А не у меня они. В «прокуре» все убеждены. И в милиции ваши усинские опера – тоже. Она, больше некому…
   – А что звонишь? – напряженно спросил Грек.
   – А ты не напрягайся, Петрович. Ты часто в наших краях бываешь. И у ненцев уважаемый человек. В общем помощь твоя нужна. Со стариком поговорить. Молчит, старый хрыч, как рыба об лед. Наши уже сажать его хотели – чтоб выколотить из него про племянницу. Нету ее нигде…
   Это уже начинало сердить Грека:
   – Из Степана Малицына ничего не выбьешь. И кто это ваши?
   – Да наши – нарьянмарские с погонами… Мы ж уже Ненецкому автономному округу подчиняемся. А были б в Коми – с тобой бы твои усинские из прокуры связывались.
   Грек не исключал, что в словах Няня не было подвоха. Не исключал, однако, и другого. Ему вполне могли поручить свои в органах связаться с Греком конфиденциальным образом, чтобы выведать у Малицына, где искать племянницу, используя нетрадиционные методы и задушевные каналы.
   Ага, видно, побывал уже в арьеганском офисе ДЕЛЬТАНЕФТИ. Там знали, что Грек должен был появиться на Падинском. Не знали только о заявлении, которое лежит на столе у Голди.
   – Ага. Хорошо. Подъеду завтра или послезавтра. Может быть. Свяжусь. Пока.
   Заверения вышли рубленые, корявые и вязкие какие-то, словно колуном намесил.
   – Вот и хорошо. Пусть скажет ей, чтоб сдавалась. А то тут зондер-команду обещают прислать. Пристрелят девку – и глазом не моргнут. А сам я почему-то не верю, что она в людей стреляет…
   – А того, на «татре»? Ну – водителя самосвала?
   – Вот и не верю, Петрович. Есть уже данные криминалиста, что пуля-то ему в мозги влетела как-то странно. И с калибром не разберутся.
   Грек уже дважды звонил Боковой и даже спускался к ней. Его заявление все еще у Голди, никакой реакции. К обеду в отдел бурения влетел Андрей Матвейчик, чубатее обычного и с пестрым до вульгарного галстуком:
   – Пойдем, он хочет видеть тебя, Валерий Петрович.
   – Он подписал мое заявление или нет? – спокойно, почти лениво поинтересовался Грек.
   Матвейчик потрепал короткими пальцами усы под курносым носом, выказывая неосведомленность. Он был взъерошен, растерян и сердит и даже не заметил присутствия Тяжлова. А у него большой диапазон, – Грек иронично взглянул на Матвейчика. Он, оказывается, и чувство жалости к себе способен вызывать.
   – Пойдем, Савонарола. – Матвейчик с тяжким вздохом повел его к двери под локоток.
   Когда они вошли в кабинет Дэвида Голди, тот изобразил во взгляде исследовательский интерес, смешанный с отцовской скорбью. Его навощенное голое чело с отплешинами за ушами в лучах солнечного света было похоже на некий генетически-модифицированный овощ или незнакомый тропический фрукт. В общем встретились два изумления…
   В следующее мгновение в кабинет влетел смешной мультфильмный переводчик, не успевший докурить сигарету в курилке.
   – Скажите, Валерий, мог бы я, по-вашему, поступить так, чтобы исключить обиды в наших отношениях?
   Грек не спешил отвечать, подумал, пожал плечами:
   – Возможно. Сохранив отдел бурения.
   – Но это как раз и невозможно. Это анахронизм. Вы хорошо понимаете – о чем я. И это должно было случиться рано или поздно. Мой предшественник на этом посту шел той же дорогой. Он просто не довел этого до конца.
   Грек понимающе кивнул:
   – Он вовремя остановился. Он прислушивался к моим доводам.
   – Хорошо, давайте по-другому. Таким людям, как вы, безусловно, нужно давать дорогу. Я просто не успел сказать вам, что серьезно озабочен вашей судьбой. Еще несколько дней назад у меня не было информации, но сейчас, кажется, появилась неплохая вакансия для вас…
   – Спасибо, Дэвид. В этом нет необходимости. К тому же ничего нельзя остановить. Мы уже отнесли исковое заявление в суд.
   Тут не выдержал субординации Матвейчик. Как с цепи сорвался. Он вообще был из той многочисленной плеяды корпоративной адвокатуры, которую эпоха востребовала с черного хода третейских разборок, из бандитских и полубандитских группировок.
   – Ты секи фишку-то! Своей позицией ты ставишь наши отношения в тупик, Валерий. Дэвид же говорит, что держал в уме вопрос о твоем дальнейшем трудоустройстве. Уже есть прикиды… Забери эту бумажку из суда.
   Грек отстраненно улыбнулся:
   – А что взамен? Ведь Нигму вы все равно не сдадите. Кто будет тайны мадридских дворов покрывать? Вы ж эти… как их там… скованные одной цепью, Андрюш.
   – Не дерзи. Чего раздерзился? Ты лучше подумай – чего твоя принципиальность стоит? Подумай-ка – стал бы ты катать эту бумагу, если б дело не зашло об увольнении…
   Краем мутного глаза Матвейчик незаметно мигнул переводчику: это Голди не переводи. Дэвид Голди, смекнув по тону, что юрист приводит не самые корректные резоны, жестом отстранил его.
   – Нам надо договориться, Валерий. И вы, и ДЕЛЬТАНЕФТЬ должны пойти навстречу друг другу. Мы с вами обязательно найдем компромисс. – Он встал с директорского кресла и присел на гостевой стул рядом с Греком. – Обещайте.
   – Мы так решили, Дэвид. Компромисса не будет. – Грек сразу же пресек попытку Голди расположить его к себе.
   Тот рассматривал Грека в упор – пристально и даже пронзительно. Этот бритвенно-острый взгляд резал самые зерна его зрачков.
   – И все же я хочу понять вас. Это обида? Вы мстите за что-то? Мне кажется, я встречал людей, подобных вам. В них что-то надличностное мешает личности самой. Вы в плену мнимых обязательств… вы миссионер, вам следовало бы быть священником. В вас силен момент самоотречения, это мешает вам жить.
   – А что в этом плохого? И почему мешает? – спросил Грек.
   Инерция, ритм и ошибки перевода несколько запутывали смысл пафоса Голди. Но у Грека не было ни желания вступать с ним в полемику, ни объяснять ему мотивы своих действий. Тем более что тут ему целый курс этнопсихологии нужно было читать, а Грек не был мастером разглагольствовать.
   – Мне отчасти жаль вас, Валерий, еще и потому, что вы повторяете мои собственные заблуждения… Вы думаете, Дэвид Голди – машина, слепое орудие зла, одно из щупалец мирового спрута? Но ошибаетесь. Когда-то и я был идеалистом – пока не понял, что есть законы развития, которые нельзя ни изменить, ни отменить.
   – Есть и другие, – возразил Грек. – Все зависит от метода познания.
   – Хорошо, что вы не агностик. Просто надо понять, что есть мейнстрим, и все остальное – просто выпадение из него.
   – Шаг влево – шаг вправо. – Грек ухмыльнулся.
   Переводчик взялся что-то долго объяснять, а Голди его напряженно слушал. Потом сказал, обдумывая каждое слово:
   – Это гипербола. Но в общем так и есть. И знаете, в чем главная проблема? В коммуникации – и в уровне понимания. Те, кто упорно не желает принимать мейнстрим, то есть доминирующий порядок вещей, страдают коммуникативными изъянами. Что было бы, если бы в железнодорожном составе между вагонами не было буфера? В отношениях между людьми и культурами тоже нужны буферные зоны. Это стандарты поведения, стереотипы и нормы общения. Это нужно чтобы упростить взаимодействие и направить его на решение серьезных созидательных задач. А если у людей нет буфера, они не могут договориться. Потому что вся энергия и все душевные силы вязнут в болоте неформализованного общения. Это присуще низшим слоям, часто криминальным…
   Андрей Матвейчик, искушенный в юридических силлогизмах и наворотах речи, активно двигал бровью, осмысливая сказанное Голди. Другой своей половиной лицо его при этом сообщало Греку: вот слушай, что умные-то люди говорят. В науке о человеке он не был силен, но ему уж очень не терпелось пропеть что-нибудь наставническое дуэтом с Дэвидом Голди.
   – Это о нас, о русских, в самую точку…
   – Не лезь, Матвейчик. Что ты знаешь о русских… или о ненцах… или о ком… Дай сказать. – Грек остановил его жестом и продолжал, обращаясь к Голди: – Хорошо, я человек без буфера. Чертовски признателен, разъяснили. Это ваша теория. У меня другая. Самые формализованные стереотипы общения – у народов севера. Например, у ненцев. Но они не в мейнстриме. Я не очень доверяю теориям. Они хороши для студентов. А я давно уже вышел из этого возраста. Я верю в правду, в то, что есть. А правда в том, что такие, как вы, ломают мою страну под себя – и при этом говорят умные слова. Вот и все…
   Голди взморщинил свой большой – без верха – лоб и выразительно из-под него посмотрел на Грека, уже не так резко: не думал, что ты такой безнадежный. Молча подписал заявление об уходе и отдал ему.

20. Анна

   Первые два дня майских праздников прошли без инцидентов, и это искренне радовало Анну как медика. Уже с апреля «сухой закон» в лагере «СевНАОгео» действовал лишь формально. Директор, прежде почти не выезжавший из партии, улетел в Москву на подписание следующего большого кон – тракта и там задержался надолго. Контроля за рабочим людом почти не было, но и его оставалось на Толве немного. Основные операции были завершены «посуху», то есть еще по снегу, и почти все вторичные структуры были распущены.
   От сейсмопартии едва оставалась треть. О прежней строгости было забыто. Теперь даже днем в коридоре вахты встречались люди, и трех шагов бы не сделавшие по одной половице. В этих пустых уже коридорах вечерами смешивались перегары всех видов спиртного, а равно свойств желудка и печени.
   Дальняя от входа в барак часть второго этажа была женской. Там находились три двухместные и ее одноместная комнатки. В одной из двухместных давно уже сумасбродничали с гитарой и отвальными песняками юная повариха Оксана и толстушка-фельдшерица. Их улей гудел по вечерам хмельным мужицким гомоном и затихал далеко за полночь. Иногда дежурный по партии вызывал на разборки охрану. Слава богу, обходилось без увечий, если не считать разбитого носа и рассеченной брови.
   Анна жила одним-единственным желанием. Поскорее проститься с Толвой. Но в нем, как в матрешке, таились другие. И матрешки эти принимали то образы сына в парадной форме на строевом плацу, то новый образ мужчины, который ждал ее к себе уже через два дня.
   Скорее бы увидеть их. Она и стыдилась смешения этих желаний, и отстраняла второе, ведь оно вытесняло из памяти образ мужа. Потом успокоилась: путаницы в сердце не было как будто… оно приняло верное решение.
   Только в последние несколько дней в этом сердце, кроме любви, появилась какая-то ненужная боязнь, у которой и причина была какая-то чужая, скверная. Как пьяная отрыжка в темном коридоре…
   Антон Приходько, который должен был отбыть из сейсмопартии еще три дня назад, остался в ней на майские и кочевал из одной пьяной компании в другую. Его она и боялась. Это не была физическая трусость или трепет перед сильным самцом, который испытывают иные особы несильного пола. Она боялась какой-нибудь нелепой выходки, которую способно было извергнуть его дремучее подсознание. Устроить пьяный дебош или снова – и теперь уже внаглую – завалиться к ней с навязчивой тягомотиной признаний.
   По ее просьбе дежурный по сейсмопартии ставил задачу охране дважды по вечерам патрулировать лагерь. Но уже и от «секьюрити» нельзя было требовать наведения порядка в должной строгости. Эти трое молодых парней вовсю корешились с погуливающей братией, иной раз и сами тайком принимали участие в распитиях. Призывай – не призывай к порядку русака, он всякий раз докажет, что со времен рюриковых мало в чем изменился.
   Ее и упросили остаться на эти три праздничных дня, чтобы подстраховаться от пьяных травм и увечий. А что вы хотите, – говорил ей тот, кто уговаривал. – Половина всех наших рабочих – контрактники. Если их чем усовестишь или приманишь, так только рублем. Раньше мы их в кулаке держали, а теперь они – вольные птицы. Им несколько дней тут куковать осталось. Расчет они все равно получат, даже если напьются напоследок.
   Дежурный по сейсмопартии, он же диспетчер, предлагал ей на последнюю неделю перебраться в домик для элиты. В нем жили замдиректора «СевНАОгео» и два французских инженера, Филипп Леру и еще один. Там пустовали вполне опрятные номера, но Анна решила, что ей привычней будет дотерпеть неудобства в вахтовом бараке, чем переселяться на другой край поселка. Да и не хотела молвы: вот, мол, докторица-то, к французикам перебралась…
   И все же первые два дня мая прошли без больших эксцессов. Близился к концу и третий день. Толвинская партия «СевНАОгео» была занята демобилизацией оборудования и транспортных средств. Все эти огромные, пугавшие все окрест ревом вездеходы и огромные вибраторы, потрясавшие землю, уползали колоннами сами к месту приписки или вползали на большие платформы и увозились тягачами с угарным черным выхлопом.
   Вечер третьего дня мая выдался чудесным. Было плюс шесть. Клубы тепла и талой сырости, повинуясь законам весны и термодинамики, поочередно окутывали поселок Толву и дурманили духом весны. После ужина Анне захотелось пройтись по редколесью к берегу реки. К тому месту, где не так давно они гуляли с Греком.
   Взор ее манил тот дальний мысок на противоположном коренном берегу Толвы. Если дойти до того места, где они развели костер, а там спуститься вправо – еще ниже, к пойме, то откроется вид неописуемый. Солнце будет садиться прямо в реку где – то за мыском.
   Идти далеко, почти с километр, но таким грандиозным зрелищем стоит насладиться. Теперь уже в последний раз она посмотрит на реку, другого не представится.
   Сколько раз она себя за эту зиму корила всяко за то, что росчерком пера забросила свою судьбу больше чем на полгода в эту ледяную лесостепь, в абсолютную стынь, в царство королевы льда. И только на ее исходе поняла, что все это было не зря. И что даже сюда, на берег Толвы, она когда-то впервые пришла по морозу по замыслу судьбы. Притопала в валенках. В тридцатипочтиградусный мороз – пуще неволи была та охота. От поселка к пойме Толвы – лесок из редких и чахлых северных елочек. Сначала боялась, что замерзнет, дорогой вспоминала рассказы Лондона про белое безмолвие. Но согрелась быстрой ходьбой – едва пробитая в снегу тропка вела и вела ее, вот и дошла.
   Был уже восьмой час, но Анна пока не чуяла страха. Теперь солнце будет долго висеть над тундрой, а скоро и вообще не будет заходить. Те гордецы-монархи, придумавшие говорить, что в их империях солнце никогда не заходит, должно быть, слышали от кого-то из скандинавов рассказы о севере. А что если уговорить Грека и летом взять сына и съездить с ним на неделю в тундру – или еще дальше, к Баренцеву или Карскому…
   Так Анна дотопала по рыхлому снегу сначала до их кострища, а после и дальше ушла. Стало холодать, запавшее к горизонту солнце уже не грело, и она застегнула куртку на полную молнию. Здесь снег был ненадежный, и местами тропинка спускалась в овражки, где раньше можно было чуть не в пляс пускаться по насту… Сейчас – неверный шаг, и провалишься в снег по самые уши. Нет, дальше идти бессмысленно и опасно, а на мысок и отсюда можно наглядеться. И вдруг сердечко затревожило. Кто-то говорил ей, что и хищники водятся по-за Толвой… Анна нащупала в кармане куртки портативную рацию, но спокойнее не стало. Померещилось, что не одна она в этом ельнике. Нет, не должно здесь быть опасного зверя, ведь она всего в версте от поселка – да что там, меньше… А когда была здесь с Греком, ни чутиночки не было страшно. Она и шла сюда, чтобы вспомнить это чувство – когда мужское сильное плечо, когда опора рядом… И все же кто-то смотрит злющими глазами на нее из ельника… Вспомнилась почему-то, как тогда она в тяжелых сумерках разглядело кого-то на льду реки – далекое пятнышко, катившееся с того берега к этому. Показала Греку, но когда он бросил взгляд в указанное место, пятнышко как будто растворилось уже. А еще час спустя, уже проводив Грека, она Таю увидела в коридоре, всю сырую. Та молча и неприветливо юркнула к себе в комнату, затаилась. И почему-то в сознании то пятнышко с ее образом слилось. Вот странно-то… Но все же теперь-то что лесок ее пугает? Она сюда порадоваться и проститься с ним пришла, а он не рад ей…
   Анна заторопилась домой, все чаще проваливаясь в снег, боясь оглянуться, выискивая глазами какую-нибудь брошенную вешку или обломок ветви чтобы защититься…
   Но от кого? И хищные чьи-то глаза ей чудились в ветвях черных елей – коротких, почти карликовых, недобрых – оттого что ютились на грани выживания…
   Когда впереди, в визирном просеке, показались крыши домов поселка, только тут и остановилась – и обессилев завалилась в снег. Теперь можно и отдышаться, теперь никто не кинется, никто не загрызет, близость к поселку казалась спасительной.
   Здесь земля была пегая, в стаявших клочьях прошлогодней сухой травы, мха, в красной ягоде, названия которой она не знала и которая казалась свежеспелой, словно зимой под снегом соков набиралась. Она заставила себя подняться и с дрожью в ногах добрела до своего серого деревянного барака.
   Так устала, что и дверь за собой забыла запереть. Поставила себе чаю, но пластиковый чайник вскипел и отключился, а усталость была сильнее. И хорошо, не надо вставать и отключать его. Ее уже придавило тяжеленным сном – и даже снищем… Пошли видения – одно за другим, короткие и тяжкие, которые не истолковывают по причине их полной бессвязности. Однажды она проснулась и даже подумала, что дверь надо было все же закрыть, но тут же снова провалилась в сон.
   Это настигло ее уже под утро. Сначала она услышала, как язычок ее замка сам защелкнулся изнутри. Странно… Когда она в испуге попыталась подняться, чья-то большая рука придавила ее к койке и тут же накрыла ей рот. А другая рука стала ее раздевать, сладострастно лапая ее груди, живот, ноги…
   Анна узнала эти руки… Все же это ничтожество добралось до нее… Инстинкт толкнул ей в грудь протуберанец рваной злости, но и его не хватило, чтобы свалить с себя тушу Антона Приходько. Слюна и перегар его поцелуев уже горели на ее шее… она было впилась зубами в мякоть его лапы, но зверь был ловчее ее, не дал себя укусить… И тут же задышал ей в ухо:
   – Не кричи – не услышат… Ты же была – ты уже была моей… ты же была…
   Анна лихорадочно вспоминала, что нужно делать, когда тебя пытаются взять силой, но он так плотно придавил ее, что ни коленом в пах, ни как-либо еще его не согнать… Этот тип был грешным гением насилия, она и укусить его не могла…
   – Я же люблю тебя, дура… ты же была со мной… нас в семь утра машина с Толвы заберет… мы ж больше не увидимся…
   И внезапно этот ужас собственного бессилия перевоплотился в простую мысль… пусть это месиво из мышц и похоти свершит скорее свое дело – другого не дано, это ее расплата за те минуты слабости, что овладели ею тогда – четыре месяца назад…
   Потом был пароксизм извержения, он затих и после прохрипел ей в ухо:
   – Мы ж рабочий класс, свое все равно…
   – Да сволочь ты. Сволочь, а не рабочий класс. Уходи. – Только тут ей удалось оттолкнуть его.
   Уходя он сказал ей:
   – Можешь сажать меня… мне все равно… Хошь, звони в милицию…
   – Уходи.
   Остаток ночи она лежала без сна, потом слушала голоса отъезжающих. Послышалось недалеко чье-то пьяное:
   – А Князь достиг сваво, кх-ха-ха…
   Потом тяжелый топот ног, ушли.
   В восемь утра Анна встретилась глазами с Таей, и та в них прочитала то, что с ней случилось ночью. Тая все про всех знала, но только если оно было плохое, животное, дерзкое, обидное, в страстях запутанное. А может, слышала, что было ночью, ведь ее комната была соседняя, а звукоизоляции меж ними ноль…
   – А я вот одного наказала. Серьезно наказала, – сказала Тая, упругая лукавая тростиночка, сама не без греха. Она бы, должно быть, не сказала этого, но чувствовала, что им больше не встретиться. После обеда она вылетала вертолетом в Нарьян-Мар из Арьегана. Оттуда – к отцу с матерью, в оленеводческий чум. На следующий день из Толвы выехала в Усинск и Анна.

21. Утрехт

   Утром пятого мая Гордон Стюарт позвонил из Лондона в Утрехт Алану Дебюсси.
   – Хэлло, Ал. Боюсь, что звоню не вовремя. Обычно у тебя в это время утренние совещания.
   – Ничего, Горди, значит у тебя есть дело поважней. Хотя чаще всего ты звонишь в удобное время. Когда я уже все разгреб, и со мной легче разговаривать. Выкладывай.
   Голос у Гордона Стюарта чуть дрожал и был не в тембре:
   – Мне только что сообщили о неприятностях в Москве…
   – Ты пугаешь меня, Горди…
   – Пока их нет. К тому же таких, как ты, не очень-то и запугаешь. Но потенциальная опасность все же есть.
   – В чем она?
   – А в том, что, кажется, нам потребуются услуги отдела интенсивной аналитики.
   «Отделом интенсивной аналитики» в группе SORTAG называлась структура, в задачу которой входила экономическая разведка и проведение тайных операций разного рода. Далеко не каждый высокопоставленный менеджер мог напрямую обратиться к ее ресурсам. Для этого требовались санкции таких влиятельных лиц, каким был Дебюсси.
   – Так что там в Москве? Что-то с Голди? – Насторожился он.
   – В общем это было еще до него. Но это очень важно. Есть некие обстоятельства вокруг московского офиса ДЕЛЬТАНЕФТИ.
   – Я понял, Горди. Дальнейшее при встрече. Вижу, это серьезно. Вылетай ближайшим рейсом, обсудим.
   Гордон Стюарт, глава G-Group, дочернего подразделения SORTAG, появился в кабинете Дебюсси только на следующий день. Задержка была вызвана необходимостью собрать всю необходимую для разговора с ним информацию.
   – Теперь мы можем говорить свободно. – Дебюсси жал ему руку. Он всегда ухватывал протянутую к рукопожатию руку за кончики пальцев и сильно сжимал ее, не давая визави шанса ухватиться. Это была уловка, он просто хотел казаться сильнее, чем был на самом деле. Однажды Стюарт его опередил – и жал уже его пальцы. Но только однажды, больше себе этого не позволял.
   – У вас, как всегда, клещи вместо рук, Ал. – Стюарт коротко улыбнулся. – Или трубный ключ.
   – Не преувеличивайте, Гордон. Вы тоже не слабак. На мой взгляд, у Голди в ДЕЛЬТАНЕФТИ все идет отлично. Так в чем же я ошибаюсь? Странно, что об этом я узнаю от вас, академического червя, а не от наших шпионов, ха-ха.
   В обширный, хотя и диспропорционально низкий кабинет Алана Дебюсси вошел молодой человек, в котором любой голландец узнал бы соплеменника. Приличный рост, мягкие светлые волосы, закидываемые наверх пятерней, тонкие и размашистые черты и голубые настежь глаза.
   – Знакомьтесь, Горди, это наш Риен Хербер из отдела интенсивной аналитики. А вас ему представлять не надо. Он всех ваших Гордонов до седьмого колена знает.
   – Такова наша служба. – Теперь уже вновь вошедший жал руку Стюарту. Впрочем, вполне корректно и протокольно.
   Дебюсси жестом предложил им присесть, а сам подошел к кофеварке в углу кабинета.
   – Кофе я варю сам.
   – Вы не рискуете быть отравленным, босс, – сказал Риен Хербер.
   – Если исключить яд, который, возможно, прольется из уст мистера Стюарта.
   Дебюсси на секунду оскалил два ряда белых зубов – верхний ровный и нижний безобразный. Это была самопародия, оскал был призван сказать: в этом месте я должен улыбнуться.
   – Излагайте суть, Горди.
   Тот замялся, подыскивая начальные слова, неспешно и сосредоточенно пробил стаккато узловатыми пальцами по пластику стола, наконец начал:
   – Так получилось, Ал, что мы в G-Group вели мониторинг по ДЕЛЬТАНЕФТИ накануне смещения русского директора…
   – Он в общем не был плох, – зачем-то вставил Дебюсси, легкомысленно вскидывая брови.
   Стюарт взял паузу – не скажет ли тот еще чего-нибудь, потом продолжил:
   – Так вот, в этот раз мы совмещали экономику и корпоративную сторону дела, а также пиар. Я говорю это больше вам, Риен, потому что Ал в общем в курсе многих деталей. Возможно, и вы тоже… Нил Тихарев, русский директор ДЕЛЬТАНЕФТИ, в общем не был плох, как сказал Ал. Но он отработал свой ресурс. Между тем пришло время перемен, тогда как сам он этого не понимал. Повторяю – при внешней лояльности к нам. Он в общем не был плох…
   – А в общем он был приличный мешок дерьма. – Дебюсси принес всем кофе в маленьких чашечках и на больших блюдцах. Это в чем-то отражало пропорции его кабинета.
   – Чего я также не отрицаю. – Стюарт заглянул в свою чашку. Он всегда знал по цвету кофе, хорош он или плох. И в этом было то немногое, но принципиальное, что его отличало от прочих смертных, думал Стюарт. – Нами в G-Group была разработана стратегия замены Нила Тихарева. Частью ее было и пиар-воздействие на объект. Более того, мы использовали неформальные приемы в пиаре, чтобы убить двух зайцев. Отстранимся от вопроса, хорошо оно или плохо, но мы использовали технологии, целью которых было временное снижение рыночной стоимости акций компании. Благодаря этому мы смогли убедить одного из миноритарных акционеров уступить нам его акции…
   – Не все так просто, Риен. – Засмеялся Дебюсси. – Эти акулы просто порвали его на части.
   Риен не оставил без ответа реплику босса:
   – Да, я знаю, о ком вы. Тогда наш отдел подключали к этой миссии, и я имел к ней частичное отношение. Продолжайте, Гордон, прошу вас.
   С неуверенным наклоном головы и долгой паузой Стюарт продолжил:
   – Но в основном мы обходились собственными ресурсами. В одной из наших команд есть эксперт российского происхождения. Вернее, был. Сейчас он временно выведен из структуры. Он разрабатывал ряд акций, нацеленных на дискредитацию образа прежнего руководства. У компании был посредственный послужной в области охраны среды. Разливы нефти на внутрипромысловых нефтепроводах, нарушение миграционных путей карибу, несанкционированные порубки лесов и так далее…
   – Да. – Вяло кивнул Дебюсси. – Я слышал. Они третировали аборигенов.
   – Именно это и пытались доказать наши пиарщики. – Продолжал Стюарт. – Этим они и воспользовались. А тот наш русский Дмитрий Темной не без кураторства вашего отдела, Риен, как раз и занимался… пикантной стороной вещей…
   – Уточните, Горди, – все так же из какой-то внутренней релаксации, задумчиво вопросил босс.
   – Все осложнилось тем, что он в отдельные моменты плана действовал произвольно… И у нас не всегда была под рукой информация о том, что происходит в этой далекой Московии. Нет причин скрывать что-либо, Ал, и более того – поскольку в этом сегменте операции привлекался ваш отдел, Риен, мы практически ослабили контроль за действиями нашего эксперта по России. Информацию я получал уже задним числом. Случилось следующее… Дмитрий предложил провести эффективную операцию. Сюжет состоял в том, чтобы ухудшить впечатление от Нила Тихарева. Не уверен, что у меня абсолютно верные сведения, но если ошибусь, Риен меня поправит… Итак, случилось следующее. Дмитрию Темному была поставлена задача провести сильную пиар-акцию. Действовал он практически автономно, и предотвратить события не было никакой возможности…
   Дебюсси прервал его:
   – Надеюсь, Горди, вы не собираетесь спеть мне «Калевалу» или кельтскую сагу. Вы несколько удивляете меня сегодня, ведь краткость – ваш стиль.
   – Хорошо, – хмуро продолжил Стюарт. – Надеюсь, присутствие человека из отдела интенсивной аналитики придаст моему рассказу ускорение. Ведь эту часть сценария курировали именно они…
   В тон ему сказал и Хербер:
   – Наши люди не откажутся от ответственности за совершенные ошибки, мистер Стюарт, если они были…
   – Хорошо, позвольте продолжить. Агент Темного или он сам использовал сценарий с местными оленеводами. В прошлом году на одном из каналов русского телевидения прошел сюжет, где оленеводы были представлены в роли гонимых. Гонителем выставили ДЕЛЬТАНЕФТЬ. Это было только частью сценария. А дальше случилось непредвиденное. Гибель шести оленеводов. Мы знали, что с этим оленеводческим чумом должна была случиться некая интрига, но никто и не предполагал такого…
   – Ваш агент перестарался? – изумленно спросил Дебюсси.
   – Позвольте мне ответить на вопрос, – предложил Риен Хербер. – По моей информации – впрочем, и наши ее получили слишком поздно, – это была собственная идея агента, и тут он действовал преступно. Он собирался отравить оленеводов какой-то алкосодержащей дрянью. Русские это называют «денатурат» или что-то в этом роде. По его версии, он хотел сильного отравления. Но не смертельного. По странной логике, этот человек воспользовался метиловым спиртом.
   – Они умерли? – спросил Дебюсси.
   Стюарт кивнул:
   – Шесть покойников, Ал. Мне противно об этом говорить, Ал, я всегда занимался практической экономикой…
   – Давайте без соплей. Мы чисты в этом?
   – В общем да, – сказал Стюарт.
   – Так что же горевать? – воскликнул Алан Дебюсси. – И почему об этом нельзя просто забыть?
   – Мы все же не совсем чисты в этом. Из Москвы, из офиса ДЕЛЬТАНЕФТИ, где находится директор по маркетингу компании, пришли плохие вести. Несколько дней тому назад люди директора по маркетингу обнаружили в офисе подслушивающие устройства. Это произошло вскоре после неожиданного визита в московский офис прежнего директора Нила Тихарева, буквально спустя два дня. Директор по маркетингу, его фамилия Шварц, был частью нашего плана…
   – Он русский? На него можно было полагаться?
   – Считалось, что да. – Отвечая, Стюарт покосился в сторону Хербера.
   – Он был частью вашего плана и в том, что касалось этих аборигенов? – Ал Дебюсси, пряча раздражение, стоял у большого окна, за которым вставал из утреннего майского дождя прекрасный город со множеством готических и новомодных строений.
   – Нет. Он… в общем помогал нам в продвижении корпоративного сценария.
   – Ага, значит, вы предполагаете, что теперь от этого человека, экс-директора, можно ждать неприятностей? – спросил Дебюсси, наслаждаясь видом средневековых фахверковых стен, переливчато-ломаных – в бахову фугу – древних крыш и затейливых, подобных шахматной ладье, дымоходов.
   – Во всяком случае… каких-то неадекватных действий, – согласился Гордон Стюарт.
   Дебюсси расхохотался:
   – А знаете, Горди, вы мне напоминаете лорда Сесила, наперсника королевы Елизаветы. А в его внешности, если доверять портретам, много общего с Полом Маккартни.
   – Благодарю за лестное сравнение. В свою очередь, в вас есть нечто от Вильгельма Оранского…
   – И думаю, все эти сходства, – перебил его Дебюсси, – мнимые и явные – говорят в пользу того, что тайные дипломатические войны – по-прежнему незаменимый инструмент в реализации чисто практических задач. Поэтому я как член совета директоров целиком на вашей стороне, Горди. Издержки в работе неизбежны. И готов дать вам добро на новый виток взаимодействия с отделом интенсивной аналитики. Вы пришли с просьбой помочь вам зачистить хвосты в этом деле. Вот Риен. – Он кивнул на того. – Все дальнейшие консультации – с ним. Я же, со своей стороны, хочу пожелать единственного. Исключить дилетантство. Тайные операции – не ваша прерогатива…
   – Но… – пытался возразить Стюарт.
   – …и не ваша стихия. Вы гений управления активами, а остальное… А в дипломатии действия вы дилетант хотя бы потому, что теряете собственное время и тратите мое на то, в чем должны разобраться специалисты. В конце концов есть элементарное разделение труда. Мы – то, что мы есть, и у нас первой случилась промышленная революция только благодаря тому, что не допускаем самодеятельности. Иначе между нами и русскими можно будет ставить знак равенства. Ставлю задачу исключить все возможные утечки информации вовне – и особенно в России. И действовать оперативно – без промедления. И вот что, Риен… важно узнать, есть ли что-то на уме у тех, кто сунул прослушку в московский офис ДЕЛЬТАНЕФТИ. Не исключаю, что это могли сделать и другие люди. Например, ревнивая жена этого русского Шварца.
   Когда Стюарт и Хербер ушли, Алан Дебюсси набрал номер со-директора по совету директоров Рольфа Раббе. Тот непосредственно курировал деятельность отдела интенсивной аналитики и все стратегические секретные операции в компании. Это был большой, толстый и очень серьезный человек, вдетый в тусклые роговые очки.
   – Слушай, старина, люди Стюарта из G-Group здорово нашкодили в России. Я только что отпустил самого Горди и Риена.
   – Я в курсе, Ал.
   – Если возможно, надо подключить лучших парней. Дело чрезвычайно серьезное. Если не отследим его, фирма может сесть в большую лужу.
   – Я понял, Ал. Со своей стороны я проконтролирую, чтобы ребята со всей серьезностью вели это дело.
   – Вот и чудесно.
   Ал Дебюсси снова подошел к окну. Дождь уже кончился, и крыши зеркалами зияли в лучах утреннего солнца. Крепыш Дебюсси только манерами производил впечатление крутого парня, европейской версии ковбоя. Глубоко в сердце он был сентиментален, и вид этих ярко блестящих или отражающих синеву крыш не просто слепил ему око, но, случалось, вышибал слезу. Он был готов самое жизнь отдать за то, чтобы охранить заповедность и сказочность этих крыш, священную тишину времен под ними, уют и комфортность в домашних очагах, – и все это пронизанное бесчисленными коммуникациями и технологиями новых времен. И всему этому (и домашним очагам, и коммуникациям, как, впрочем, и самой истории) нужна энергия. И на нем, Алане Дебюсси, лежала колоссальная ответственность за судьбы цивилизаций и культур. Он не был капиталистом в хрестоматийно-чистом виде, безразличным ко всему сребролюбцем. Он не был и рабом идеи, но чувствовал в себе отголоски генов древнего строителя этих утопающих в цветах домов, этих залитых солнцем крыш…
   Проведя рукой по щеке, Алан Дебюсси смахнул сентименты, словно накатившуюся слезу, и вернулся в рабочее кресло к делам.

22. Арьеган

   На лице у Няня бронзовел нездешний загар. Грека это не удивило, он догадывался, что у того были левые источники, дававшие ему лишнюю копейку и на шубу жене, и на поездку к луксорским древностям. В сером мятом бушлате с лейтенантскими погончиками и в черной майке, прикрывавшей горло, тот являл невообразимый синтез правоохранителя и пирата одновременно.
   – Чего-то невеселый ты, Петрович? – Он пытливо заглядывал Греку в глаза.
   Должно быть, что-то знает, а впрямую спросить стесняется (если стеснительность вообще присуща нынешней милиции). Грек сразу же перенастроил его с разговорно-допросного тона на конструктивный:
   – Рассказывай. Что здесь новенького?
   Нянь «перенастроился», хотя и не без обиды:
   – А че, все – как говорил. Степана Малицына хотели забрать, да передумали. Племянницу его, местные говорят, видели раз на Печоре. Сам молчит. Из Нарьян-Мара только неделю назад сообщили, что это метиловый спирт был. А его рюмку одну хлебнул – и туда… У их глотки-то луженые, пьют не закусывая… как воду… А там вдогонку и влетело…
   – Да нового-то что? – повторил Грек.
   Разговор происходил у крыльца двухэтажной офисной ко – робки ДЕЛЬТАНЕФТИ в Арьегане. Мимо них погромыхивали и пылили большие машины, туда-сюда сновавшие в воротах соседней автоколонны, принадлежавшей «Севернефти». Усатый Нянь курил ядовитый табак, и Грек встал с наветренной стороны, хотя и ближе к пылившей дороге.
   Нянь затушил в пыли окурок.
   – Степана не было нигде с неделю – ни в поле, ни где еще. А до этого, выяснилось, он приезжал сюда и снял в сберкассе приличную сумму денег. Потом исчез. Через неделю вернулся.
   – А олени? А бригада?
   – Да… бригаду, что оставались там у него трое, распустил… Оленей забрали северяне-родственники. Часть Архип забрал. Вроде как в аренду. Сидит там у себя в чуме – курит, Степан-то…
   – А где он теперь стоит?
   – Да там же. Сначала было сменил становище свое, а сейчас чум снова перетащил назад. Туда – в излучинку над Толвой.
   Дэвид Голди подписал увольнение Валерию Харлампиди с припиской – согласно Трудового кодекса России. Боясь потрясений и неожиданностей, которые мог спровоцировать внезапный уход из дел начальника отдела бурения, Голди обязал его поработать в компании еще пару недель. Грек тем временем решил совместить плановую поездку на Падинское к арбуровцам и встречу со Степаном – то, что Нянь представил ему как просьбу-поручение нарьянмарских оперов.
   Какое-то время Грек колебался. Тревожить Степана не хотелось. Тому уже так разбередили душу, как медведь не разворотит улей. Но доводы Усатого Няня все же взяли верх: необходимо было предотвратить последний акт этой трагедии.
   – Довезу тебя до бетонки, а там несколько верст в сторону сам пройдешь. Снег уже почти сошел, а ты и тропки знаешь.
   Было солнечно и ветрено, теплый западный ветер толкал вперед большие массы тепла. Еще не было и первой зелени, но тундра оживала. Усатый Нянь остановил «уазик» на траверзе стойбища Малицына. Нашел местечко, где обочины были пошире.
   – Он, слышь, Петрович, ездил, чтоб ему за покойников покамлали. Люди говорят. Сам молчит.
   Грек широко окинул взглядом холмистую тундру вокруг, останавливая его невольно на случайно торчащих в ней деревцах и оглядывая дальний лесок, что змеился по-за Толвой. Где-то там на западе, только по эту сторону реки, в излучине, ютился чум Степана Малицына. Можно было и на «уазике», конечно, но так будет верней, – убеждал его Нянь. Если Степан почует рядом милицейскую машину, толку не будет.
   – А ты? – спросил Грек, надевая резиновые сапоги.
   – А я тя тут подожду. Хоть полдня.
   Грек взял на северо-запад – сначала по остаткам прибитого машинами льда, естественного зимника, а потом, когда нестаявший этот серпантин вывел его на обширный пологий купол холма, уже по мху и серым прошлогодним травам тундры. Это несколько убавило его скорость.
   Идти туда было за три версты, но выйдет около часа. Вот и хорошо. Грек приготовился поразмышлять, но вышло иначе – потянуло на воспоминания…
   Он вспомнил, как судьба свела его впервые со Степаном еще пятнадцать лет тому назад. Заглядывая на огонек и на свежую оленинку в оленеводческий чум, Грек смутно осознавал, что делает это по зову сердца, а не желудка. У него появился детский неожиданный интерес к ненецкому фольклору да и к самому первобытному укладу их жизни.
   Иногда Степан Малицын выпивал, но всегда знал меру, чем выделялся из числа сородичей. Потолковав о бытовых разностях, вкусив даров природы, он закуривал трубку и неспешно рассказывал сказки и легенды народа. А потом истолковывал. Чаще получались басни, в молодости он был весельчак. Но иногда это были и грустные истории. Раз на раз не приходилось.
   Греку почему-то очень любилась и помнилась «Кукушка» – сказка про то, как неблагодарные дети не хотели принести воды в чум заболевшей матери, и та с отчаяния превратилась в кукушку. Чтобы никогда больше не вить гнезда и не растить детей. Однажды Грек решил, что у Степана эта сказка была в любимых, потому что у самого тоже не сложилось с семьей.
   Давным-давно, еще в конце шестидесятых, Степан стал инженером в Архангельске, потом женился на ненке же и какое-то время жил в столице – Нарьян-Маре. Жена слыла красавицей, была дурного нрава, а детей в доме не было. От семейных склок и неурядиц он и вернулся к брату в оленеводческое братство и в последние лет двадцать больше никуда почти не отлучался. Всякий его отъезд был событием. Что в Москву на съезд народов Севера, что в окружком за правдой – защищать пастбища от вездеходных траков или реку от загрязнения отходами с нефтепромыслов.
   Образованный, но верный оленеводческому призванию, стал природным учителем ненцев, наставником и даже врачевателем. Грек помнил времена, когда практиковал камлание окрест.
   Судьба ненца – в прямой зависимости от расположения духов. До перестройки их существование отрицали, но в изгнании духов не преуспели ни вождь народов, ни вожди племени. Куда ж ненцу без духов-то… Камлали и до перестройки, и при Сталине камлали, и дальше – в глубину веков, от первого чума, от сотворения мира…
   – Тебе если скажут, что мы дикари, – душевно говаривал с Греком Степан Малицын, – не верь. Мы просто продолжение природы. А природа – вся загадка однако. Вот нам без тадибе, то есть без шамана, нашу жизнь и не устроить во вселенной. Космогония у нас, у ненцев, как и вселенная – почти как у твоих греков. Хочешь знать, как создавалось все вокруг? А вот что: два мира были – Верхний мир и Нижний мир. И было два брата – младший и старший. Младший добрый, а старший злой. И вот была кругом вода. И тогда выдра, которую приручил младший брат, помогла ему устроить землю. Она нырнула в глубину и достала со дна ила. И выплюнула на воду. Так стала расти земля. Потом братья стали лепить из глины людей и животных.
   – Младший добрых лепил, а старший злых?
   – Оба лепили, каких получалось.
   – Но почему твои предки, древние ненцы, не спрашивали себя – откуда братья-то взялись? Ведь у них и мать должна была быть, и жить она где-то должна была? – Будоражил вопросами рассказчика Грек.
   – Так это уже научное понимание вопроса, а не мифологическое. А миф должен быть всего лишь красивой сказкой. А будешь вопросы задавать – до атомов все придется объяснять. У твоих греков тоже кругом мифы были. Сначала сказки, потом мифы. А в существо вещей лезть – зачем? Лучше сказка однако. Вот ты красивый, а внутри скелет. Что лучше – ты или скелет?
   Степан любил сказать ему «твои греки», и это служило особым мерилом уважения к древнему народу, породившему великую культуру и знавшему еще вон когда о существовании далеких северных племен, пасших оленя под белым солнышком тундры. Еще Степан любил смешно прибаутить – «треть хохла, треть грека и щепотка ненца». Двадцатилетнему Харлампиди это дало первотолчок к осмыслению красок в этнической картине мира, к поиску своего места в жизни.
   – А зачем нужны эти тадибе, шаманы ваши? И как ими становятся?
   – Как зачем? Отгонять злых духов и привечать добрых. Одни вредят, а другие пользу дают. А шамана еще при рождении видно. У него всегда отметина есть. Например, родимое пятно.
   – Тогда, выходит, и Горбачев шаман? – вываливал вопрос за вопросом Грек.
   Степан дремотно кивал. Веки у него были нависающими, припухшими, и сам он казался погруженным в молитвенную рефлексию, но под этой внешней дремотностью, местами смешивавшейся с дремучестью, шла неспешная работа мысли, внутренняя полемика, а иногда – непритязательная медитация, созерцание времен и вещей. А то, что люди в нижних широтах называют подсознанием, и было общением с духами.
   От него Грек узнал, что тадибе бывают разные. Бывают шаманы, духи которых живут на небе. Эти лечат больных и совершают чудеса. Иногда и фокусы показывают, в тундре тоже бывает тоскливо без зрелищ. Эти тадибе камлают в «светлой» части чума. Своих богов из Верхнего мира они называют «хэхэ».
   – Как-как? – переспрашивал Грек. – Хэ-хэ? Теперь понимаю, почему северные собаки не лают, а северные народы не смеются. Ведь смеяться для них – то же самое, что поминать всуе богов…
   Потом шли тадибе, что общались с нижними духами. Помогали при родах, лечили детей. А камлали только ночью. Кроме пояса и бубна такому нужен был и топор. Иной топор обладал магнетизмом, к нему иголки липли и прочее мелкое железо… Духов он тоже притягивал. Но был и третий вид шамана, «самбана», о котором Степан почти не рассказывал, а Грек не расспрашивал.
   Устав от расспросов, Степан, случалось, ругался на Грека:
   – Хватит вопросы задавать. Ты кто – этнограф или буровик? Поди уже на буровую тебе пора. В смену заступать. Беги давай – скважину бури, землю нашу тряси, злых духов из черной реки наверх выпускай! Не всех поди еще выпустил? Их там много однако.
   Иногда это звучало в его устах смешно и забавно, но бывало – как горький и страшный укор. Так случилось примерно и десять лет назад, когда Степан узнал о смерти жены, оставшейся в Нарьян-Маре. Говорили, непутевая баба, гулящая да пьющая, но очень красивая, за что и была им любима.
   Греку мечталось посмотреть, как камлают, но чужаков нечасто допускают к ритуалу. Он очень удивился однажды, узнав, что тадибе – обычные люди и занимаются обычным трудом наравне со всеми. Они даже подвергают себя риску быть осмеянными, а иногда и побитыми за неверные предсказания.
   Как-то раз Степан завел его в чум и сказал:
   – Вот смотри – пензер, что значит бубен по-русски. Вот колотушка к нему, еще есть посох. Все это завтра свяжет воедино людей, духов и оленей.
   – Это как же?
   – Приходи.
   Греку пришлось договориться с парнем, которого он назавтра сменял на буровой, чтоб тот побыл за него еще пару часов. Но каково было его изумление, когда он узнал, что в роли тадибе будет сам Степан…
   Еще более непредсказуемым и живописным оказалось само зрелище. Поверх малицы Степан напялил что-то вроде рваной цыганской юбки, на нем были какие-то подвески и прочая мистическая атрибутика. Камлание на этот раз шло вокруг костра, разведенного на снегу. Была зима, недолгое солнце уже спешило, как куропатка, зарыться в снега, а большой костер из хвороста и валежника слал в небеса потоки искр.
   Сам Степан уже весь погрузился в мистерию и притворился, что не заметил прихода Грека. А может, и в самом деле не заметил, уйдя в астральные миры.
   Он уже неистово, как японский барабанщик, колотил в свой пензер, мычал и приплясывал. Мирон Малицын, тогда еще мальчишка, объяснил: вчера пали два олешка, и дядя камлает, чтобы болезнь не перешла на все стадо.
   Пензер (Грек его сразу перевел на «познера») нагрелся у костра и стал передавать в звуке энергию огня. От него она перешла и к шаману. Бубен пел о сопряжении стихий, о зловерчении мелких бесов болезни, о перемещении шамана в иных пространствах и сферах в поиске добрых духов, что должны были помочь сохраниться всему стаду.
   Лицо шамана полуприкрывала маска, в которой угадывалась то ли волчья, то ли лисья морда. И в отсветах пламени он сам уже представлялся демоном. Это преображение потрясло Валерия. Он был заворожен мистерией: и впрямь все силы мироздания сгущались в темноте наступающей ранней ночи, слипались в хриплом огневом голосе Степана. Грека неожиданно осенило и потрясло, что само имя Степан так сильно и убедительно рифмуется со словом «шаман».
   Потом шаман упал как подкошенный и несколько минут лежал без всякого движения. Потом вскочил, и пение продолжилось уже без бубна.
   Заговор вершился больше часа. Гость стоял все это время не шелохнувшись и не заметил, как приморозил палец.
   Потом, когда миры распались снова, Степан переоделся и сам отвез его на оленях к буровой. Обратное перевоплощение впечатлило не меньше. Такое помнится сколько жив человек.
   Дорогой мысли Грека блуждали между дальними и ближними воспоминаниями. Он хотел найти в себе ту ошибку в едва начавшихся отношениях с Анной, которая могла поставить их под угрозу. И не находил. Значит дело в ней. Женщины слабы, особенно когда не защищены родными стенами и теплом домашнего очага. Могло случиться нечто, чего он не предполагал. Но, с другой стороны, зачем нормальной и разумной женщине бросать все и отправляться за Полярный круг? Бывает, нужда позовет, а бывает, и в поисках приключений… Кажется, это и имел в виду Погосов, когда огорошил его тем намеком. А что – тот же недруг решил и его в ее глазах опорочить? Мысли путались…
   В жизни у Валерия Харлампиди было, в сущности, мало влюбленностей. Искал свой идеал, кто-то скажет, был слишком разборчив. Но главное, он всегда пытался отыскать такую, у которой божья искра была и в глазах, и в сердце.
   Значит, случилось что-то такое, что потрясло ее. А если так, то он обязательно отыщет ее телефон в этом чертовом Сыктывкаре.
   Вот и чум уже виден над обтаявшим пойменным лугом. Грек взглянул на часы: он шел сюда пятьдесят минут. Многовато. Но теперь он знает, где подвохи на пути. Обратно дойдет за сорок.
   Навстречу от чума выскочил Жок, собака Степана, – больше в лайку, только в черных лохмах. Жок повел его не к чуму, а влево и вниз – к реке. В этом месте пойма реки была узкая, ненамного шире самого ее русла. А сама она изгибалась упругим натянутым луком. Вот-вот он дрогнет, и вся эта тугая энергия сорвется в ледоход. Обычно здесь ледовые заторы возникали, тогда вода поднималась и топила часть косогора, на которой ставились чумы, и почти доходила до них, но отступала…
   Всегда было загадкой: река вскрывалась почему-то всегда сначала выше по течению. Казалось бы, лед прежде внизу должен сойти, чтобы открыть дорогу тому, что выше по течению. Оно понятно, что лед должен первым таять там, где тепло. Но как он пойдет вниз, раз ему нет дороги… И ведь все большие реки России текут с юга на север – и все несут в себе этот парадокс…
   Жизнь оленевода кочевая. Стоянки и пастбища нужно часто менять, но и у пастуха есть любимые места, с которыми он не спешит расстаться. Степан всегда говорил, что здесь тундра холмистая, снега с холмов сдуваются, оттого и олешкам легче корм доставать.
   Степан сидел на чурбанчике у самой реки. Ее контуры прорисовывались огромными береговыми трещинами. Они образовывали ледовые карнизы в метр и более высотой. Воды в реке было мало этой зимой.
   В человеке, что медленно обернулся на зов, Степана Малицына можно было признать с большим трудом. Кожа на лице одновременно изжелтилась и посерела, как у покойника, в глазах пропал лукавый блеск. Сухой что хворост. Поднеси спичку – вспыхнет.
   – Вот ты пришел, – сказал он, и Грек вспомнил, что когда-то Степан поведал ему, что этими простыми словами принято встречать человека у другого народа Севера, живущего на Чукотке. И Грек тогда подумал, что в этой констатации прихода (еще без пожеланий, без эмоций, без всего) есть величие явления человека человеку как события. Теперь же в этих словах не слышалось ничего, кроме безразличия.
   – Пришел проведать тебя. А чего у реки сидишь?
   – Ледоход пойдет. Завтра. Сегодня нет.
   – А ждешь сегодня…
   – Смотрю на реку.
   – Пойдем в чум, я выложу тебе провиант. Тут крупы, варенье, галеты, масло.
   – Спасибо, сходи один. Мне здесь хорошо, а в чуме плохо. Только Жоку ничего не давай. Я сам дам.
   В чуме пахло сырыми и прелыми кожами. Слышалось жужжание какого-то насекомого. Грек вернулся с тарным пластиковым ящиком, чтобы присесть рядом со стариком. Какое – то время они молчали.
   – Люди говорят, ты ездил куда-то? – спросил Грек.
   Ему пришлось повторить этот вопрос, потому что Степан сделал вид, что не слышит его.
   – Брал деньги в Арьегане. Ездил на север к морю. Надо было хорошего самбану найти. Не знаешь? Есть самбана. Это такой шаман, который дает успокоение неприкаянным душам. Если люди умерли не своей смертью, они злыми духами становятся. Ты не помнишь. Я раньше давно говорил тебе.
   – Почему… помню. Но про самбану не говорил.
   – На севере живет шаман, который ходит в Верхний мир. Он умелый тадибе, старый. Старше меня. Я поручил ему души племянников. Он их успокаивал.
   Нет, все же не два у них мира, а три, – вспоминал Грек. Верхний, Средний и Нижний. Средний – мир, в котором живут люди. Но есть и духи Среднего мира, они живут тут же, в тундре. Вход в Верхний мир – под Полярной звездой. Шаман отправлялся в Верхний мир, когда духи Среднего были уже бессильны помочь людям. Это нужно было, когда на земле случалась большая беда.
   – А сам я уже не прошу ни о чем духов. Не слушают меня. Старый стал. А шаман должен быть сильный, иначе его ни люди, ни духи слушать не будут.
   – Почему… люди будут. Мудрых стариков всегда слушают. Ты ведь и сам мне говорил, что главное – сила духа, – укорил его Грек.
   – Я и сейчас так скажу. А еще гибкость должна быть.
   Грек решил не продолжать эту ловлю противоречий в словах Степана. Не все в них поверялось формальной логикой. Помнились слова и еще одного старика-ненца, давно уже ушедшего по ледяной дороге в Нижний мир: Ум – дурак, а сердце – хорошо.
   К ним подошел Жок, направив умный взгляд в сторону реки – туда же, куда смотрели люди.
   – А Дарья – где она теперь?
   Ответа не последовало. Жок повернул к нему голову: ну что ты пристаешь к Степану, не видишь, устал он…
   – Она ведь приходит к тебе, Степан. Ей надо помочь. В милиции уже решили, что это она тут палит, больше некому. Лучше если она первая придет к ним и все объяснит. Если наговор это – ее отпустят, а если… У вас ведь не было мелкашки-то, ведь так?
   – Почему спросил?
   – Ну, помню вроде, что не было. Вы ведь белку не промышляли.
   Степан склонил голову на бочок по-собачьи. Во взгляде затеплился живой интерес:
   – Почему спросил?
   Грек рассказал старику о гибели водителя «татры». О том, что эксперты, по версии Усатого Няня, никак не определят калибра пули… Тот внимательно слушал, потом достал кисет и долго набивал трубку. Наконец сказал:
   – Не она это. Дарья человека не стрельнет.
   – Так вот и надо доказать, что не она, – убеждал его Грек. – Пусть не боится. Ее простят. Тогда легче будет вычислять и того, кто водителя убил. А так ведь все на нее списывают.
   – Я того шамана и за нее покамлать попросил. Но духи пока сильнее. Он сказал, до лета от нее не отстанут. Не удалось уговорить их.
   – А ее ты не уговаривал?
   Тот покачал головой:
   – Духи сильнее.
   – Какие духи?
   – Духи мести. Они из Нижнего мира, злые. С ними трудно договариваться. Всегда своего хотят. Скоро уймется девка… Тебя любила. В детстве говорила, что ты ее жених.
   Помолчали еще. Грек понял, что Степан был не рад ему. Не рад был ни встречам, ни разговорам с людьми.
   – Постой, может, повидаться мне с ней? Сам все объясню.
   Малицын снова отрицательно качнул головой. Выдохнул облачко дыма. Жок неодобрительно покосился и отошел на два шага в сторону.
   – Тогда спрячь ее, – сказал поднимаясь Грек. – Или отошли подальше. Тут обещают из столицы на нее охотников наслать. Те в прятки играть не будут.
   Уже после прощальной паузы Грек спросил:
   – Может, привезти что-то? Я попрошу, люди привезут.
   – Не надо. Береги себя, у тебя самого на сердце плохо.
   С тем и простились. Вопреки ожиданиям обратная дорога короче не стала. Те же пятьдесят минут.

23. Падинское – Усинск – Утрехт

   На следующий день Грек побывал на Падинском месторождении – на скважине, где стояла бригада бурового мастера Шалымова. Дерюжного на месторождении не было, что облегчило общение с людьми. Шалымов не мог не знать, что Грек теряет позиции в компании, и в глазах у него было полно вопросов. Но сам Грек этой темы не поднимал, тем временем всплыла другая.
   Шалымов Дерюжного не любил, и только благодаря этому обстоятельству Грек почти всегда располагал реальной информацией о том, что происходило у подрядчика на станке капремонта.
   Грек, возможно, уже и не появился бы на Падинском в мае, если бы Шалымов не зазвал его тайком в отсутствие «координатора». Рассказать зачем по телефону побоялся.
   – А теперь слушай, начальник. – «Начальника» Шалымов слегка завопросил интонацией. – Тут у нас беда одна не ходит. То неуловимое привидение с ружьем, то Дерюжный чего придумает, то еще че похуже…
   На разговор Шалымов зачем-то пригласил и своего помбура. Его присутствие, впрочем, очень скоро объяснилось. Разговор шел в балке у мастера, в слоисто-кучевых клубах табачного дыма, который надолго зависал по углам в прошлогодней паутине.
   – Да у тебя здесь никотин голимый, – возмутился Грек. Шалымов не внял, рукой махнул:
   – Ничего, привыкай. Если проветрить – запахи еще противней. А теперь ты, Валек…
   Шалымов уложил колесо живота на толстые коленки, дотягиваясь до сидевшего с краю помбура, и хлопнул того по руке.
   – В общем выброс у нас был, – почти шепотом заговорил хрупкий с лица Валентин с несоразмерно большим костистым носом.
   – Что – какой выброс? – испуганно спросил Грек.
   Помбур глупо осклабился:
   – А такой вот – зелененький в белый горошек. В общем нюхнули мальца чего зря. Сашка до сих пор в больнице лежит…
   По словам помбура, когда добуривали цементный стакан, случился выброс сероводорода. Михаил Дерюжный поставил газоанализаторы китайского производства, дешевые и некачественные. У бурильщика, стоявшего у пульта, был насморк, он ничего и не чувствовал, пока не ощутил внезапно тяжесть в голове. Но продолжал работать, потому что решил, что все это – следствие простуды, которую он переносил на ногах и на которую у буровиков не принято жаловаться. С ним на площадке был еще парень, но тот был новичок и не сразу вспомнил, что запах тухлых яиц на буровой и сигнал «полундра» – синонимы.
   – И тут влетаю я – и чую, дело швах. – Таращил на Грека глазища помбур.
   Шалымов загоготал накатисто – через три подбородка:
   – Ну, га-га-га, он и почуял, Валька. Шнобель-то вон какой отрастил, га-га, как не чуять?
   – Я ему ору – давай глушить, задвижки перекрывать, а он тупой стоит, нанюханный. Пока автономный дыхательный аппарат ему не сунул в руки, он и не сообразил, балбес…
   – Да ладно других балбесить, – снова загоготал мастер, – сам вон едва успел отбежать. Вот люблю я, Валерий Петрович, как Валек рассказыват. Все у него в образах получается. Ну… выброс был так себе – средней паршивости, но все ж опасный. Саня наш так и лежит в больнице, с ножками чего-то… Но самая-то главная хрень в том, что из всех этих детекторов лжи только один засигналил. И то – когда оно уже минуты две как валило оттудова. А меня-то не было, мать честная, я в Арьегане был как раз…
   – В общем промиллей там уже до чертиков было, – возбужденно вставил большеносый Валентин.
   – Так что же? Был выброс – и Дерюжный вам велел молчать?
   Это сообщение привело Грека в ярость. Забилась-запульсировала жилка на лбу. Слава богу, с ними не было самого Дерюжного, иначе Грек утратил бы самоконтроль, и дело паче ожидания могло дойти до мордобоя. Давно рука чесалась, теперь и нервы вот ей вслед…
   Обыватель знает о сероводороде только то, что он скверно пахнет и большим пластом лежит на дне Черного моря, отчего оно когда-нибудь взорвется. И только нефтяник, а лучше того – буровик, представляет себе реальные размеры опасности. Без всяких вымыслов, но тоже страшно… Запах этого газа обманывает обоняние, представляющее двукратное соединение водорода с серой пикантным и смешным. Тогда как это запах смерти… и чувствуется он, когда его всего с десяток долей на миллион. А если газа много – его уже не чувствуют. Потому что газ этот – нервно-паралитического действия, он парализует нервную систему и все органы восприятия соответственно…
   Сероводород – великая беда буровиков, он многих погубил и еще больше покалечил. Потому-то несоблюдение техники безопасности по H2S всегда каралось жесткими дисциплинарными взысканиями. В отдельных случаях сокрытие такого происшествия можно приравнять к должностному преступлению.
   Шалымов одышливо прохрипел, сотрясая большой круглый живот, до пупка прикрытый самовязным свитером:
   – Ты нам вроде не сват и не брат, Валерий Петрович. А мы у тебя подрядчики. Но и не чужой. Ты наш начальник, хотя и через голову. А наш непосредственный чуть нас не загубил. Подсунул эту фигню китайскую. Вот и выходит – кому нам теперь доверять? Вот и решили мы его заложить тебе – Мишу Дерюжного. Чтобы в курсе был, если что… Слухи ползают, ты свою компанию создашь. Ну – бурение в ДЕЛЬТАНЕФТИ разгонят, а ты подберешь. Вот мы с Вальком и решили: мы тогда первые к нему кандидаты в работники. К тебе, то бишь. Верят тебе люди. И человека в тебе чуют, и начальника. А нынешние клоуны… у них только одно на уме – как из нас копейку выжать. На словах за эффективность производства бьются, за повышение производительности труда, а на деле-то другое. Дурить нашего брата – вот и вся задача…
   – Мы-то тоже хороши. – Втиснулся в толстый сиплый баритон Шалымова помбур. – И делаем вид, что рады. Что рады – чтоб нас дурачили.
   – А не встревай, Валек, я те уже дал слово. – Окоротил его мастер. – Я че говорю, Валерий Петрович. Ты уж нас не забудь. А то вламываем-вламываем, а в АРБУРе нам одно талдычат: вот ремонтные издержки, вот заказчик наседает, не можем вам поднять зарплату… А нефть-то, нефть-то глянь сколь стоить стала. Уже втрое выше, а нам, дуракам, все то же платят.
   – Когда выброс-то был? – спросил Грек.
   – А неделю назад, когда нас обстреляли. – Виноватился Шалымов. – У меня и подозрения на него были, на нашего Дерюжного. Думал, взял и стрельнул издаля по нам. Как газ вырвался – он занервничал. Дело встало. ДЕЛЬТАНЕФТЬ работу требует, а он, гад, боится добро давать на дальнейшие работы. Вот и решил выиграть время. Хрен к носу прикинуть. Тебе звонит: у нас форсмажор, боевые действия, индейцы наступают. Работать в таких условиях не можем… А Санька в больницу сунул по-тихому. Диагноз ему какой-то другой там поставили: вроде дизентерии, гы-гы…
   – Не-е… – Распахнул безгубый длинный рот помбур. – Это он как бы в себя-то стрелял? Ему ж в колесо самое. В джип саданули. Не, не верю…
   Шалымов озлился уже не по-домашнему:
   – Не ве-ерю… Фома, блин, апостол… А ты сам видел? Его ж за тем бугром, грит, стрельнули… Кто видел-то? Ну, отошел мужик и стрельнул сам себе в колесо. В общем самострел устроил. Или нанял кого… У них там, у начальников арбуровских, есть команда крутых под ружьем. А теперь оставь нас двоих, Валек. Конфиденциально надо погутарить.
   Помбур поднялся, обиженно сопя и доставая очередную «приму» из битого дедовского портсигара. Открыл дверь из балка и сиганул в грязь мимо лестнички.
   – Ты че – обиделся, чудила? – крикнул ему в дверь Шалымов. – Ну вот, как без конспирации с таким клоуном? А догадки у меня, Петрович, вот какие… Иной раз сам себе признаться боюсь. Дерюжный Миша по зиме часто с молодчиком ездил одним. Он его Гришуном звал. Гришун и Гришун – и фиг бы с ним, забыли… Но только мне Валек же и рассказал… Вот слушай. Валек – он у меня пронырливый парняга, вороватый. Че не там положи – умыкнет, пиши пропало… А в середине марта дело вон какое было. Дерюжный с Гришуном приехал в этом «недорожнике» своем. Гришун открыл багажник и чего-то там возился. А у Валька-то глаз что шило. Он и приметил, грит, у того из-под покрывальца горлышки от пластиковых бутылок высовывались. Валек отошел подале, потом невзначай повернулся и видит. Гришун-то, чурбак стриженый, свернул головку с одной бутылки и нюхает. И долго так нюхает, как бы сомневаясь в чем… Прикинь, Петрович… Не будет человек обычную воду нюхать…
   – Пока не очень. Говори дальше, – поторопил его Грек.
   – А дальше что… держите шлейф у генеральши, га-га… Но он, Валек наш, трус несусветный, редкостный. Он мне об этом две недели назад только и сказал. Прикидывай.
   – Прикидываю. – Кивнул Грек. – Прикидываю, куда ты клонишь. А что же самого помбура отослал?
   – А слово ему дал, что никому об этом не скажу. Он ведь их, Валек наш, боится. И Дерюжного, и Гришуна его.
   Грека этот рассказ чуть не свалил с табурета. Он попытался свести в баланс догадки и подозрения помбура – не сходилось. Михаил Дерюжный, а равно и его люди, не могли быть заказчиками отравления оленеводов. Он был во всем орудием директора АРБУРа. Тот же был в прямой зависимости от Тихарева, а вредить самому себе Тихарев не мог, поскольку не страдал душевными болезнями и психику имел надежную, пусть и подло устроенную. Впрочем, Дерюжный был не так прост и вполне был способен на двойную игру… Да и вообще – что это за улики, в самом деле…
   – Ну… стоял так и воду нюхал, грит. Долго-долго. Стал бы человек к минеральной воде принюхиваться. И ведь не пил же, а только нюхал.
   – Ясно, Шалымыч. – Грек взглянул на него не без иронии. – Подозревать подозреваете, а в органы ничего не сообщили.
   – Эх, ну вот ети его душу… Опять не так сказал… Да ты понимаешь, что только тебе и доверяем, а? А органы… Что органы… заезжены-задерганы… Им здеся и АРБУР кость бросит, и ДЕЛЬТАНЕФТЬ подбросит. Купленные они, по рыночной цене… Вот и боимся лишнего сказать. Не тому скажешь, а завтра – в топке где-нибудь в бойлерной, как раньше-то было… А в себе держать… что гороховый суп – наружу просится.
   Грек встал, собираясь уходить:
   – Ну, допустим. Если все это не вранье и не испуг с похмелья… Но кому оно было нужно-то?
   Шалымов выкатил в недоумении и без того базедовы свои большущие глаза и шепнул, как если бы одно только и нужно было шепотом сказать:
   – А вот и думай… А еще тут у нас был снегоходик импортный, не «буран». Дерюжный сам привез. А не катался, все Гришун. Тот на ем уедет аж на три часа – пока солнце зимой стоит. А куда… чего? Увезли они его куда-то.
   Потом Шалымов рассказал о делах. В производственных вопросах мастер не очень-то слушал Дерюжного. Да и инженеру из АРБУРа от него доставалось. Тот был молод, и если бы не опытность бурового мастера, ошибок было б и того больше. Шалымов сказал, что разбурили цемент, дошли до нужной глубины, снова поставили цементную пробку, ждут затвердевания.

   Вечером следующего дня ему – уже в Усинск – позвонил Нил Тихарев. Предложил встретиться. Зачем – при встрече. Грек не хотел никаких подпольных отношений с отставным директором и отказался бы от встречи, когда б не вспучивалась антисинклиналью интрига и сама тектоника под ДЕЛЬТАНЕФТЬЮ.
   Нил Тихарев с золотозубой кумушкой-женой и детками, что разлетелись по столицам мира, прожил последние семь лет в двухуровневой квартире в «элитном» (по представлениям усинцев) доме. «Элитным» в этом доме был единственно кирпич, да и тот посредственной кладки.
   Грек у Тихарева был лишь однажды – на грандиозной пьянке в честь пятидесятилетия директора. Но в этот раз не усмотрел в квартире ни дорогой обстановки, ни самой супруги Нила, которая служила главным атрибутом богатых мебелей. Мебеля те не располагали ни к действию, ни к отдохновению. Для первого они были чересчур массивны, а для второго отвратительно неказисты. Грек помнил: это были чудовища-пожиратели пространства.
   Внутри большой залы, подвергшейся трехкратной перепланировке и соединенной из нескольких квартир, буйствовал бардак переезда. В углу у большого окна ютился дохлый диванчик доперестроечного образца, на него и было предложено присесть гостю.
   Величественным, от Эсхила, жестом Нил окинул заваленные мусором пенаты:
   – Все сметено… Все сметено, Валера, могучим ураганом. Переезжаем. Пока не скажу куда, сам не знаю.
   – Бросьте, Нил Станиславыч. Чтоб вы – и не знали? Вы ж отлично все планируете. Из плановой экономики пришли.
   – Так-то оно так, только я все же нелюбимое ее дитя. А то бы так в ней и остался.
   Нил сел на другой краешек дивана, подобрал под себя короткие ноги.
   – А позвал я тебя, Валерий Петрович, сюда, а не в ресторан «Чарли», потому что беседа нужна приватная. У нас с тобой может небольшой альянс образоваться, мы оба в обиженных оказались…
   – Я таким себя не считаю, – спокойно возразил Грек.
   – А зря, Валерий Петрович. Чувством собственного достоинства голый зад не прикроешь. Я дело тебе хочу предложить. Получается, что ребята из группы SORTAG в чисто поле нас высадили. Как кукушата птенцов из родного гнезда.
   Грек пытался изнутри вчитаться в интригу, предлагаемую Нилом Тихаревым и начертанную у того на лице – в мешках-наплывах под глазами, в уголках рта, в большом подбородке навыкате. Но не в глазах, в них у этого монстра ничего не прочтешь. Если у иных глаза – зеркало души, то у Нила Тихарева – тонированное стекло бандитского «лэнд-крузера».
   – Если вас, Нил Станиславыч, они и высадили в поле, то явно не в голое. Скорее в «поле чудес». Вам-то что за беда? Вы ж номенклатура. Такие люди не теряются, – иронично льстил ему Грек.
   – А вот и фигня. Теряются. Только успевай головой по сторонам вертеть. Пока ты в стае – тебе еще ничего, а как выбился – тебя каждая хищная тварь цапанет.
   – Ничего, отбояритесь. Чего вам бояться? У вас все схвачено.
   Грек продолжал отлынивать от разговора по существу. Так он рассчитывал скорее «раскачать» экс-директора по кличке Откат на откровения.
   Нил энергично придвинулся и смрадно задышал:
   – Да в тем и дело, что со своими я знаю, в какие игры играть. И у меня схвачено, верно говоришь. А от этих цуциков, от западоидов, любой подлянки можно ожидать. Я раньше тоже думал: демократия, белые воротнички, черный кофе, культ порядочности. Хренушки. Все просто, все по Марксу. Если прибыля несметные, им плевать и на порядочность, и на все прочее. И на подлог пойдут, и на убийство…
   – С этого места прошу поподробнее. – Неожиданно для самого себя Грек исполнил какой-то актерский жест рукой. Потом встал и подошел к тусклому после зимы окну, подальше от нечистого дыхания Тихарева.
   – Хошь поподробнее? Тогда слушай. Все на фирме знают, Валерий Петрович, что ты вроде ненецкая сирота наполовину. Что родителей рано бог прибрал, что по буровым с семнадцати лет таскаешься. И я за это уважал тебя всегда. Думаешь, нет? Не показывал чувств своих, а уважал. Я ведь все глубоко держу. А как ты думаешь, с вами обходиться? Всегда уважал. И уважал, что ты аборигенов за быдло не считал, как многие. А как не знать – я про вас все знавал, разведка у меня во как была поставлена. – Нил поднес кулак к собственному носу. – Ты думаешь, когда те ненцы в марте подохли, мне по балде было? Ошибаешься. И накат я тоже почувствовал – а как ты думаешь… Нил Тихарев – варвар и колонизатор, изводит несчастных индейцев, последних из могикан. Еще раньше почуял, что повеяло чем-то нехорошим. Понять только не мог откуда. Зато теперь, Валерий Петрович, чую эту вонь, эту жижу поросячью датскую отлично. А что? Так и есть. Они ж, эти голландцы и датчане, поросячий свой навоз без стеснений на поля везут И сами это нюхают… Кругом у них сказочные домики с тюльпанами, а ядовитым свинячьим калом так и прет с полей. Так что они не такие уж и чистюли благородные… Не такие, может, говнюки, как америкосы, а с дермецом-то они свыклись…
   Грек поморщился, словно это зловоние, доносимое рассказом Нила с полей северной Европы, удесятерилось, смешавшись со смрадом, исторгаемым пищеводом самого Тихарева.
   – А нельзя без поэзии, Нил Станиславыч? В чем дело-то?
   – А в том, что этот подвох с метиловой отравой не без их участия обошелся. Теперь понял, о чем я?
   Наконец-то долгая тихаревская преамбула обрела предметную почву. Грек и сам с головой ушел в эти мысли, а слова Тихарева сработали в резонанс с ними.
   – Теперь все, что мне надо, Валерий Петрович, это извлечь из всего этого полезную информацию.
   – Это какую же?
   – А какую удастся, такую и извлечь. Чтоб тылы мои оградить, чтоб выстроить хорошо эшелонированную оборону. Ты что думаешь, Нил Тихарев – ангел небесный? Хрена там. Подворовывал где мог, потому что нельзя иначе по нашему времени. А дети мои уж без греха будут, потому что дети за грехи родителей не в ответе. Я тебя одного, брат, во взятках и откатах не замарал, и до сих пор вот не знаю почему… И не знаю, почему разоткровенничался здесь перед тобой. Эпоха ведь была такая. Когда б ты знаешь, из какого сора… – Нил начал поэтическую строку и силился припомнить продолжение. – Это жизнь, понимаешь? Диалектика. А ты вот какой-то недиалектичный, молодой еще… Хотя и не дурак. Вот думаю – чего я тебя в компании держал. Незаменимый? Толковый – да, а незаменимых нет. Я таких, как ты, держал, чтобы совесть свою утешать. Вот ведь, думаю, не одних кретинов и злоумышленников держу в компании. И порядочных людей. Значит и сам еще не конченый… Виски будешь?
   Нил вышел из пустой гостиной и через минуту вернулся с бутылкой и стаканами в руке.
   – Ладно, давай обойдемся без поэзии. Мне, конечно, стыдно перед совестью, что я такой вот. Но стыд не дым, глаза не ест. Я реалист, и лучше хапну я, чем это сделает законченный подлец, который и на церковь не отстегнет, и детишкам в приют не даст. Да ведь своего нажитого не вывозил, разве что чуток. А так все здесь – в инвестициях.
   Нил врал, но врал вдохновенно, а значит верил в то, что говорил.
   – А теперь по существу. У меня уже появилась информация об их причастности к отравлению ненцев. Их – не их, какая разница… наняли кого – то, сучьи дети. До них самих не подкопаешься. Но я хочу – пока по свежим следам – подключить людей и пособирать еще материалу. Авось нароем. Вот и тебя хотел к этому делу… ну, не то чтобы… а по-товарищески… Мы оба… ну, пусть не обиженные – один фиг, уволенные. А я, ты знаешь, не умею быть неблагодарным. У тебя ж мозги аналитика. Ты поспрашивай у людей… У своих там… Может, знают что, а сказать стесняются… Ведь ты эту тундру нутром постигал… А я-то, со своей стороны…
   – Зачем это вам? – спросил Грек после паузы. Он не спешил делиться с Нилом тем, что услышал от бурового мастера Шалымова. Даже заподозрил некие странности в том, как стремительно рассказ и догадки Шалымова и его помбура совпали с интересом к этому со стороны экс-директора.
   – А чтоб тылы прикрыть, вот зачем. Они уж если исподтишка мой хвост грызть стали, так захотят – теперь и в захребетник вцепятся. А так всегда будет компроматик задницу греть. От иностранного капитала тоже, брат, надо уметь защищаться.
   Нил отпил лишь символически, один глоточек. Доктор Берцовский взял с него зарок, что потребление спиртного тот возобновит не раньше чем через месяц и сведет его к минимуму. Чтоб не попасть к нему снова, – уверил ласкунчик картавый. А сам ведь только и мечтает, поди…
   – Ну, так как?
   – А не знаю пока, – уклонился Грек. – С тобой ведь в тайный сговор войдешь, потом сам не будешь рад. Если какие прикиды будут – позвоню.
   Грек уходил из этой пустой и наполненной смрадным дыханием Нила квартиры, стараясь не дать вскипавшим внутри чувствам быстро вспениться. Иначе с этой пеной вышло бы наружу все, что он о нем думает. Почему он должен помогать этому ничтожеству…
   Нужно было разобраться – не было ли подвоха в том, что на него это свалилось с двух сторон одновременно. Но Шалымов вообще не вписывался в образ интригана элементарно габаритами, таких просто не бывает. А Тихарев был так неугасимо переполнен «жаждой компромата», суррогата жажды мщения, что версия с подвохом, как ни прикидывай, разваливалась и рассыпалась в песок.
   Тогда это не просто совпадение, а знак судьбы. Он должен с этим что-то делать, а вот что именно – большой вопрос. В любом случае он верно рассудил, когда не выложил Тихареву того, что узнал от Шалымова.
   Итак, рассуждаем логически. Некто вел агрессивную пиар-кампанию, направленную на дискредитацию гендиректора Нила Тихарева, в интересах группы SORTAG.
   Совпадает.
   Известно, что недавно они перекупили пакет у последнего независимого миноритария. Чем и обеспечили себе искомое директорство в ДЕЛЬТАНЕФТИ. Нил говорил, что у них нашлись какие-то особые аргументы, чтобы впечатлить такого матерого фондового волка, как Клим Ксенофонтов. Акции он им продал ниже рыночной стоимости, а вернее, по цене, которую они ему предложили в нижней точке обвала котировок. Падение котировок было недолгим, по мнению специалистов, заказанным под эту скупку.
   Допустим.
   Вскоре котировки вернулись на прежний уровень и даже подросли в цене на семь процентов. Клим Ксенофонтов не мог не знать, что за кратковременным и вызванным искусственно падением обязательно последует рост. Значит, сделал это под давлением. В играх такого рода орудием убеждения почти всегда служит шантаж. Покупатели знали за ним то, чего не знали другие.
   Несомненно.
   Этот человек был знаковой фигурой эпохи первоначального накопления. Одним из маркет-мейкеров фондового рынка России середины девяностых. Но в чем-то был и белой вороной, потому что пришел туда не из столичного финансового лобби, а пройдя селекцию провинциальных баталий за собственность. А это варварская коммерция или вымогательство, участие в незаконных приватизационных сделках и еще целая куча мелких прелестей. Возможно, кровь на руках и загубленные души. ПНК – первоначальное накопление капитала. Он просто не может быть чист по определению.
   Логично.
   Грек видел этого человека лишь однажды, много лет назад. И у него был повод для личных обид на него, теперь уже почти стершийся из памяти. Впрочем, главное не это. Главное в том, что такие как он – враги Валерия Харлампиди по духу. К ним можно отнести и Нила Тихарева. Из этого однако не следует, что Валерий Харлампиди должен быть солидарен с теми, кто действует против интересов этих людей. Ведь и те, и другие действуют против интересов страны, в которой он живет.
   Так что же – пусть все остается, как есть? И никто не заплатит за смерть этих несчастных оленеводов?
   Было воскресенье. Грек сидел в кресле у телевизора и бессмысленно давил на клавиши дистанционного переключателя, словно на эти вопросы ему должны были ответить участники очередного ток-шоу.
   Потом он набрал номер домашнего телефона Тихарева.
   – Нил, так что было там, расскажите.
   Тот сказал, что перезвонит через минуту с другого телефона.
   – Вот и хорошо, – удовлетворенно заквохтал Нил, – вот и славненько… Сейчас-сейчас…
   После щелчка и шипения в трубку вывалились нечленораздельные увещевания директора по маркетингу. Шварц был взволнован, голос у него местами давал петуха. Он спешно рассказывал кому-то о неожиданном визите Нила…
   Нил выключил запись.
   – Меня уже тошнит от этого голоса. Уже сто раз прокручивал. Так бы и придушил гаденыша. Ну, Петрович, если можешь – потрись с людями, там-сям… Сам не могу, все же ноблесс оближ – положение обязывает… не с руки мне… Да – в дальнейшем выходи на Тофика.
   Остаток выходного волочился усталой черепахой. Грек не знал, чем себя занять. Он вышел на улицу, но Усинск не создан для прогулок, а по магазинам ходить – тоже не мужской вид спорта. Грека влекло домой – к телефону. Телефон в последние два дня вообще оказывал на него магическое действие. Вчера ему наконец удалось разузнать домашний номер Анны в Сыктывкаре, и вот уже второй день он набирал «межгород» без устали – и без результата…
   Отрицательный результат – тоже результат, во всяком случае не повод для отчаяния. Раз телефон молчит, значит она куда-то уехала. Рано или поздно вернется. Оставалось ждать.
   Он несколько раз уже гасил в себе порывы связаться с Усатым Нянем. Тот все же представлял «органы», официальные инстанции, а повышенная подвижность его языка, в свою очередь, тоже представляла фактор риска.
   Нил Тихарев ничего не сказал Греку о том, что подслушивающие «жуки» у Шварца замолчали на третий день, и, следовательно, не исключены встречные действия со стороны людей, готовивших анти-пиар на гендиректора. Кто могли быть эти люди? И как, через какие каналы и агентские сети высоколобая публика из Утрехта и Техаса (держалища второй половины акций группы) могла бы выходить на исполнителей в России – в Коми и в НАО?
   Допустим, Семен Шварц. Грек знал его уже немало лет, но знал поверхностно, поскольку тот торчал в Москве и общению с сотрудниками ДЕЛЬТАНЕФТИ предпочитал иной интерфейс – с покупателями нефти на внешнем рынке.
   И все же с персоной Шварца случилось нечто, что потрясло однажды воображение Валерия Харлампиди. В конце прошлого года (ноябрь ли, декабрь…) он стал случайным свидетелем того, как Сеня Шварц выходил из машины Михаила Дерюжного. Дело было вечером около восьми. Тот вышел у магазина «Березка», где обычно гужевались таксисты, и пересел из черного «ауди» Дерюжного в зеленую извозчичью «шестерку»…
   Грек только что вышел из «Березки», накупив холостяцкой снеди. Так и стал свидетелем этой странной сцены. «Шестерка» поюзила, выползая по скользкому льду на магистраль, сделала разворот и покатилась в сторону ДЕЛЬТАНЕФТИ, возможно, к ее гостиничке. Довезти туда Шварца Дерюжному вышло бы в лишних пять-семь минут, не крюк. Не говоря уже о том, что он просто не мог себе позволить такого грубейшего моветона. Все говорило за то, что Шварц не хотел, чтобы кто-то в ДЕЛЬТАНЕФТИ видел его в обществе Михаила Дерюжного.
   Что могло объединять этих людей? По работе они ничем не были связаны. Могли познакомиться на какой-нибудь корпоративной пьянке? Вполне возможно. Но опять же – зачем эта конспирация?
   Вот оно, похоже, и пригодилось – то, что, казалось, пылилось в памяти ненужным грузом…
   Стоило, конечно, забросить сети в БПО на Арьегане, куда полгода назад поставили суперинтендантом норвежца Эрика Патерсона. Этот нордик с внешностью викинга-пацифиста почему-то сразу же заслужил себе в народе репутацию «шпиона». Что странно, ведь шпионами воображение обычно рисует крючконосых и хищноглазых субъектов, кутающихся в воротник плаща. Не исключено, слух в народ пустили «гэбэшники», чтобы не оставлять этого парня без присмотра.
   А ведь часть базы производственного обеспечения арендовал под свои нужды АРБУР. Вот и здесь выходила смычка… Но в нефтяной компании, если иначе прикинуть, все со всем связано и все звенья производственной цепи значащие. Так можно подозревать всякого в связи со всяким… Интуиция, впрочем, подсказывала другое: так и следует поступать, «презумпция невиновности» здесь неуместна.
   Но сам он, Валерий Харлампиди, всего лишь буровой инженер. Человек с хорошими аналитическими мозгами, но совершенно не знакомый с методами розыска. Да, он может продумать ситуацию, пользуясь имеющимися фактами и предположениями, но совершенно бессилен предпринять действия, требующие знания следовательской практики. Люди, которые этим занимаются профессионально, располагают целым арсеналом сыскного оснащения. А что может он? Всего лишь предполагать и строить гипотезы.
   Впрочем, и в этом, похоже, нет препятствий. Ведь Тихарев ясно сказал: действуй через Тофика. А все то, чего недостает ему, Валерию Харлампиди, может восполниться тем, что есть у Тофика Мамедова. Общение с Мамедовым особо приятным прежде никогда не бывало, присутствует взаимная нетерпимость, однако этим стоит пренебречь.
   Как раз на этой мысли его и поймал утром в понедельник звонок Мамедова.
   – Как бы нам пообедать с тобой, Валерий Петрович?
   – Сегодня?
   – Ага. Слюшай, заглянем в кафе «Аргус», люля покушаем.
   – Годится.
   Мысли, в которые его погрузило общение с буровым мастером Шалымовым, а потом и с Нилом Тихаревым, здорово надоедали на работе. Грек все еще был в штате компании, дорабатывая последние дни в роли начальника отдела. Трясущимися неверными руками в бразды уже вцепился и Борис Тяжлов, но Грек всякий раз показывал ему: я еще не ушел, а пока я здесь – я главный.
   В кафе «Аргус» Тофик Мамедов, круглый человек с полными елея и умиротворения восточными глазами, поведал ему о том, чего не рассказал в своей пустой квартире Нил Тихарев.
   – Тебе Нил не сказал всего, дорогой. Он ему, Шварцу, прослушку втюрил.
   – ? Почему… сказал.
   – Не сам же, конечно, ха-ха… А на третий день она замолчала. С одной стороны, плохо, что обнаружили. А с другой – их это могло сильно напрячь, и они могли в общем задергаться по этому поводу. Понимаешь?
   – Чего ж не понять… Непонятно другое: почему они тебя держат, не увольняют…
   – А… – Заблестел оливками глаз Мамедов. – В этом вся штука, слюшай. Они и хотели уволить… Уже и приказ на меня был, я знаю… Но отложили однако. И как раз после того, как оборвалась та про слушка у Шварца. Думаю, дорогой, хотят меня попасти – пока я под рукой. Знают, что я у Нила как раз и был по секретной части, хе-хе. Вот и решили пока подержать меня под рукой – под бочком…
   – Так что же ты звонишь мне без всякой конспирации? – удивился Грек.
   – А видишь, если они теперь уже нас слушают, в чем я не сомневаюсь, то пусть подергаются. Пусть что-нибудь делать начнут. Если они нас испугались, значит какие-то концы зачистить захотят. Или проверить – все ли чисто. Только так мы что-то сможем получить.
   – А сможем ли?
   – Хочешь правду? Не-а. Ничего мы не сможем. – Мамедов все так же по-восточному улыбался сладким рахат-лукумом. – Могила. Просто время пройдет, мы успокоимся, они успокоятся, и все забудется.
   – И шансов наказать их нет?
   – Почему нет? Есть. Вот такой вот. – Тофик свел большой с указательным, оставив между ними просвет величиной в один-два миллиметра. И сомкнул их.
   – Тогда я… – Грек уже собирался отослать Мамедова к чертям, но тот умел быть убедительным в любой ситуации, схватил его за руку:
   – Нет-нет-нет, дорогой, так не пойдет. Настроение мы все умеем портить друг другу. А кто поднимать будет, слюшай? Шансов, конечно, нет, но давай все же попробуем что-то сделать. От тебя что нужно? От тебя нужно, дорогой, чтобы ты у ненцев побольше спрашивал. Они точно что-то знают. Знают, а молчат. Ведь официальное следствие по тем трупам, что метиловую водку пробовали, стоит. Никто из ненцев не сказал, у кого они ее взяли. А должны были знать однако… Или у буровых что-то поспрашивай. Ты же сейчас народный заступник, у тебя теперь имидж… Да… там есть Усатая Нянька на Арьегане… ты его знаешь… Он тоже мой парень… Если что – с ним в контакт входи, не стесняйся.
   Интуиция не подвела Мамедова. Он знал, в каком месте может прорасти зерно. Но Грек и теперь сдержался, ничего не сказал о том, что услышал от Шалымова. Он все еще не вполне доверял этим двум новоявленным правдоискателям, Нилу Тихареву и Тофику Мамедову.
   В разговоре с ним Тофик намекнул, что злоумышленники, испугавшись, что Тихарев расковыряет их болячку, могут предпринять какие-то действия по заметанию следов. Если уже не предприняли. Вплоть до устранения ненужных или ненадежных «мавров».
   Из «Аргуса» Мамедов привез его в офис на своей «ниве», на которой и увозил. Поскольку обеденный перерыв уже четверть часа как истек, Грек отказался от неизменной своей сиесты и сразу же приступил к делам. Однако он все еще пребывал в инерции этого разговора с Мамедовым… А что если этого мавра-исполнителя уже устранили? Что если…
   – Петрович, ты часом не напутал здесь со сдвоенным пакером? – вывел его из задумчивости Борис Тяжлов.
   – Что?
   – Да вот. В том горизонтальном стволе, где у нас есть участок поступления воды. Ты ж его изолировать решил… А с глубиной по стволу, кажется напутал…
   Все это Тяжлов произнес в каком-то тихом восторге, все еще не веря, что Валерий Харлампиди мог ошибиться. Речь шла о программе бурения одной из новых скважин на Ужорском. Грек только что скинул ее по сети Тяжлову, и ему казалось, он внимательно проработал всю конструкцию скважины.
   Черт! Вот же она, ошибка… целых пять метров… Грек подошел к окну и настежь раскрыл его. Оттуда потянуло нефтью с промзоны, пришлось закрыть. Слава богу, ошибка обнаружилась сразу же, а не на стадии работ.
   – Ладно… – Он махнул рукой. – Видишь, какой из меня работник.
   – Да нормальный работник… и начальник нормальный…
   И все же он не безнадежен, этот Тяжлов. Иногда в нем открывались и светлые стороны натуры. Такому в общем и целый отдел можно поручить, хотя он будет рад и тому обрубку, который оставит Голди.
   Вот снова стал проситься наружу какой-то вязнущий в подсознании мыслеобраз… Грек уже не мог вспомнить, о чем же это важном он помыслил только что… Кажется, это нечто имело форму вопроса… Ага, точно-точно… вот оно, вот он, этот вопрос, вспомнилось…
   А что если этого исполнителя уже убрали? И что если убитый водитель «татры» и был тем исполнителем? Степану Малицыну Грек верил безусловно. Верил больше, чем себе. А тот одно и говорил: Дарья в человека стрелять не станет… Но стреляла же в вертолет… Впрочем, вертолет ее полудетским сознанием мог восприниматься как хищная машина-птица, как образ цивилизации самой. В тот момент она, возможно, и не думала о том, что там люди…
   А чтобы попасть в голову шоферу, ведущему машину по бетонке на вполне приличной скорости, надо только в него и целиться, и брать с упреждением, и вообще не каждому хорошему стрелку оно по силам…
   И не одна только логика… что-то еще внутри подсказывало Греку, что не стреляла Дарья в водителя «татры». А если не она, то кто? Очевидно, тот, кому нужно было увязать в один узел этот расстрел с ее беспорядочной пальбой по железу цивилизации, наползающему на тундру.
   Как раз по случаю в городе появился Нянь, и Грек решил с ним обсудить кое-что. Встретились у Дворца культуры, говорили недолго, но толково, каждый спешил по делам. Грек в деталях расспросил о случае с водителем «татры» у карьера.
   По словам Няня, у следствия возник ряд нестыковок. Эксперты-баллисты в Сыктывкаре дали заключение, что первоначальная версия о том, что водитель был убит за рулем своего грузовика во время движения по бетонке, была неверна. Траектория пули, пробившей стекло, и пули, влетевшей в затылочную часть его черепа, не совпадали. Допустить, что они совпадали, можно было только в том случае, если считать, что водитель вел машину, неестественно и даже нелепо наклонив голову.
   Появилось предположение следующего рода: водитель был убит вне кабины, после чего его снова туда затащили, разогнали машину и спустили в кювет. И не забыли прострелить боковое стекло для имитации стрельбы по движущемуся автомобилю.
   На следующий день Грек позвонил Шалымову.
   – Слушай, мастер, у вас там случайно фотографии этого Гришуна нет?
   – А тебе на кого ляду? – насторожился тот. В АРБУР поезжай и попроси. Может, дадут. Потом, ха, догонят и еще…
   – Так есть или нет?
   – Ладно. Тут один малый нас всех фотографировал с месяц назад. Там и Гришун твой. Пришлем по электронной почте. Только ты нас не вовлекай…
   Фотографии, которую ему переслали с Падинского, явно не хватало пикселей, но черты лица у этого Гришуна были крупные, вполне приметные. Улучив время, Грек сгонял на автопредприятие, на балансе которого и числились большегрузные самосвалы «татра» и где работал тот несчастный.
   Пройти туда было нетрудно и без рекомендаций. Люди «итээровского» вида (в белых рубашках и при галстуках) подозрений обычно не вызывают. Гораздо труднее было найти и разговорить людей, которые знали убитого. Только со второй попытки под вечер следующего дня Греку удалось собрать кое-что.
   – Фамилия у него была хорошая – Напарников. А так – парень был мудреный… да про покойников плохо и не скажешь…
   Это говорил ему предпенсионного возраста мужик с правильными чертами лица и седой щетиной на щеках. Грек и сам не заметил, как соврал ему, представившись человеком из милиции.
   – Так мы вашим все рассказали. Под протокол.
   – А теперь давай без. А этого рядом с ним не приходилось видеть? – допытывался Грек.
   – Этого-то… – Водитель прищурился, примечая и вспоминая. – Ну… мордастый такой… громила… вон и рубильник его… Не люблю эту породу…
   – Так видел?
   – Ну. – Говоривший ткнулся щетиной в вороток телогрейки. – С этим его раза два видел. А тут я его, этого, в пивном баре видел – этого-то, на фотке…
   – А не видел, случаем, как тот вашему Напарникову передавал, может, что-то?
   – Нет, такого не видел.
   Веревочка, связавшаяся из каких-то малообъяснимых предчувствий, продолжала виться. Теперь уже не было никаких сомнений в том, что все эти совпадения неслучайны. Странно… что-то вело и направляло его в этой самостоятельной попытке разобраться в том, чей злой умысел стоял за тем отравлением ненцев. И это что-то сдерживало в нем все позывы рассказать о собственных догадках кому бы то ни было – Няню ли, Тихареву, помощнику прокурора, который также однажды выходил с ним на контакт.
   Оставалось всего несколько дней работы в ДЕЛЬТАНЕФТИ, когда ему неожиданно позвонил институтский однокашник Алеша Треплов. Они не встречались и не созванивались минимум лет восемь, да и прежде близкими друзьями не были. Треплов хвастался, что достиг неких высот в РОСНЕФТИ. Трудится как раз над ними (если брать по карте) на шельфе, работой вполне счастлив, зарплатой вдвойне. В этом звонке было что-то не вполне сердечное. Зная этого Треплова как мужичка себе на уме, живущего по принципу «с глаз долой – из сердца вон» (что в дружбе, что во всех иных формах общения), трудно было поверить в его искренность.
   Свой веселый треп этот белобрысый толстяк (каким он помнился) завершил прозрачным намеком на то, что для институтского приятеля Валерия Харлампиди может сыскаться неплохая вакансия.
   Те, кто хорошо знал Валерия Харлампиди, знали также и о том, что у него была мечта поработать на морском бурении. Если бы кому-то из этих «знающих» вздумалось купить его чем-то, то первым предложением было бы то, что поступило от этого парня. Но почему первым? Сначала то же самое ему хотели предложить через Андрея Погосова. Было бы глупо считать, что у этих предложений разные источники. Сначала это была неприкрытая попытка задобрить его через Погосова, заставить отказаться от тяжбы с компанией за тот украденный у людей подоходный. А теперь вот Треплов… Одновременно настораживали появившиеся в последние дни в телефонной трубке фон и помехи.
   Инстинкт самосохранения подсказал, что стоит сделать вид, что он подумает над этим предложением Треплова. Если бы речь шла только о судебном иске, инстинкт бы еще помалкивал. Но тут все явно круче заварилось.
   Он не спешил рассказывать о своих открытиях. Хотелось самому дознаться. Кажется, он угадал, кто был тем передаточным звеном, через которое ненцам слили эту отраву. Во второй свой визит к тому щетинистому мужику в телогрейке удалось узнать, что Напарников частенько сбывал бензин оленеводам. Значит, как минимум, был знаком с ними…
   Было бы неплохо провести настоящее расследование, но уже и теперь выстраивалась вполне четкая и логичная схема.
   У арбуровских была перевахтовка. С вахтой в Усинск на денек приезжал и Шалымов. Вызвал на встречу по телефону, но о предмете не сказал ни слова. Встретились на железнодорожном вокзале, где тот ждал прибытия поезда до Ухты, куда отпросился у начальства на три дня к семье.
   – Пришлось на такси к тебе. Едва успел, – повинился Грек.
   – Вот и лучше бы, хо-хо, – гоготнул Шалымов, но не как обычно – крупным сивучем, а неуверенно. – А то сам не знаю, то делаю или не то, что тебе все это рассказываю.
   – То, – уверил Грек.
   – Ну, тады слухай. Не все я те сказал. Я где – то в февралике видел Гришуна еще с одним. А тот мужик был бригадиром у рабочих на геофонах, что в сейсморазведку навербовали. Фамилии не помню. Я как раз напрямки по снегу на вездеходе, на «газоне 74-ом» ломанулся в Арьеган. И вижу: на опушке у леса два снегохода встретились. Один наш моднявый, на нем Гришун. А второй «буран», на нем тот здоровый бригадир в лохматой шапке. Я на Толве его видел раза два. А зачем ему сюды переть, когда их блок, где они сейсмопрофиля прозванивали, за сорок верст отсюдова? Ну, в общем все… Больше ничего не скажу. Мой литерный чалит.
   Послышался гудок приближающегося пассажирского состава.
   Тот бригадир геофонщиков уже не вписывался в придуманную им схему. Впрочем, и это с виду избыточное звено тоже могло быть наделено какой-то функцией. Дальше этого Греку вряд ли удастся что-то разведать. Делу, безусловно, могла бы помочь хорошая бригада следователей. Нужны профессионалы.
   А еще через несколько дней Греку позвонил Тофик Мамедов и сказал, что от Тихарева поступил сигнал «отбоя». Нил просил передать, что прекращает все разбирательства…
   – Он еще здесь, в городе? – спросил Грек.
   – Завтра вылетает в Москву.
   Утренняя «тушка» вылетала в Москву где-то в районе восьми. Грек прибыл к началу регистрации, за минуту до того, как туда прибыл Тихарев.
   – Что это значит, Нил? – налетел на него, сонного, со сна оплывшего. – Тофик сказал…
   – Да тихо ты. – Тихарев приложил к губам короткий, с желтым ногтем, указательный. Ухватил под локоть и потащил вниз по ступенькам, подальше от неказистенького зальчика с людьми, где многие могли его узнать. Обернулся – сделал знак рыжему лбу-охраннику: стой там.
   – Все, Валерий Петрович, забудь. Не нужно в этом возиться ни мне, ни тебе.
   – Но что случилось? Что – появились реальные угрозы?
   – Да какие там угрозы… Все в порядке. Забудь и думай о будущем, у тебя все впереди. Ну… что ж делать, коли подохли эти ненцы… Они ж остановиться не могут, у них гены такие… А мне нужен был компромат. Понятно? Компромат-ру, ха-ха… И мне все равно, какого это рода компромат. Я ж не мытьем, так катаньем возьму, вот мой принцип… – Нил хлопнул осердясь модной кепочкой из тартана о полу плаща. – Что? Хочешь узнать, как я катаньем их взял? Да очень просто. Этот Голди мою идею перехватил использовать для транспортировки нефти железную дорогу…
   – Железная дорога не может конкурировать с трубой. Ну, пять – десять тысяч тонн в месяц.
   – Вот именно. – Тихарев усмехнулся. – Так и есть, но Голди вцепился в эту идею, как если бы ему дали возможность слать на танкерные терминалы каждый час по эшелону. Он так загорелся этой ухваченной у меня идеей, что готов был пуститься во все тяжкие. А «железка» здесь больше от других крупных операторов кормится. Свободного трафика мало. Вот ему и подсказали советнички нетрадиционными методами воздействовать на «железку». Или наоборот – традиционными, нашими… И он сунул взятку кой-кому – чтоб пробить эту идею с цистернами. Конечно, не по-колхозному… довольно цивильно все, ему Андрюша Матвейчик подсказал. А мой Тофик не дремал, все это – сам момент, то есть – со своим слухачом записал на электронный носитель… Теперь сечешь? И я спокоен, Валера, потому что держу под ж…й компроматик… по другому сказать, собственное спокойное будущее… Вот так, мой милый-дорогой… Видишь, Тихарев не все-то скрытничает… У него душа открыта людям, и сердце больше не скорбит…

   – Я сегодня в отличном настроении, Риен. – Алан Дебюсси широко улыбался навстречу вошедшему. – Смотрите только, не испортите его мне.
   Дебюсси был в своем кабинете с Рольфом Раббе, человеком серьезным, тучным и скучным. Раббе и был непосредственным начальником Риена, но речь шла о делах нефтяной компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ, а этот проект теперь курировал Дебюсси. Он уже выслушал краткий комментарий Рольфа о действиях, предпринятых в плане прояснения последних «эксцессов» в Москве и Усинске. Он в общем остался доволен, но возникло желание уточнить некоторые детали, с этой целью и вызвали Риена.
   – Ваш вердикт будет решающим, Риен. Как вы сочтете нужным ответить на вопрос о том, стоит ли продолжать усилия – в том, что было вам поручено, так мы и решим судьбу этого дела.
   Дебюсси выразился не вполне внятно и как бы с соблюдением конфиденциального тона – тем самым демонстрируя блюдение святости корпоративных тайн, составляющих смысл трудов и усилий Раббе и Хербера.
   Раббе вскинул бровки из-под массивных роговых очков:
   – Да, Риен. Расскажите.
   Пахнущий молодой энергией и хорошим одеколоном Риен Хербер уселся в кресле поудобнее и поправил узел лазурного галстука, так шедшего к белизне сорочки. Только в ней и видно было, сколь атлетичен и широкоплеч Риен Хербер.
   – Мы не ошиблись, придя к допущению, что со стороны экс-директора ДЕЛЬТАНЕФТИ предпринимались шаги, нацеленные на выявление причин и источников, работавших в пиаре против него. Однако нам не стоит опасаться, этот кризис преодолен. Прекратил свое существование посредник, передавший несчастным аборигенам деструктивный алкоголь.
   – Но, кажется, я читал в вашем отчете, что к этой акции привлекались еще двое? – спросил Раббе.
   – Да, но у этих нет никаких причин свидетельствовать против себя. Поверьте. Думаю, мы еще воспользуемся их услугами. Мы провели ряд акций, направленных на зачистку последствий форсмажора с аборигенами. Думаю, у Гордона Стюарта нет больше причин опасаться неприятностей.
   Дебюсси душевно хохотнул и удовлетворенно хлопнул себя по мощным ляжкам культуриста:
   – Ну что ж, Горди вполне заслуживает Ордена Королевы Виктории. Не уверен однако, что у меня достаточно влияния, чтобы доставить ему это удовольствие.
   – Кажется, этот орден присуждают в Британии за доблесть. – Счел нужным улыбнуться и Раббе.
   – Не будьте ханжой, Рольф. Проявленная им бдительность вполне может рассматриваться как вид доблести. Мы играем в большую игру, господа, и ставка в ней – энергоресурсы Востока, без которых Западу не существовать. Мы живем в эпоху новых крестовых походов, и нам не хватает только нового папы Пия, который бы освятил их…
   – Почему же… СМИ делают все возможное, – не без иронии добавил Раббе и посмотрел на часы: – У меня не так много времени. Через час я вылетаю в Техас, а по пути предстоит встреча с госсекретарем…
   – Тогда я заканчиваю, господа, – послушно спохватился Риен. – Похоже, мы можем закрыть этот вопрос. Кажется, появился еще один ресурс. Нам удалось перетянуть на свою сторону еще одного русского из ДЕЛЬТАНЕФТИ. Он не совсем русский, он азербайджанец, впрочем, это не принципиально. Он занимался вопросами безопасности у прежнего исполнительного. Была проведена работа, он согласился работать на нас. По его информации, Нил Тихарев поручал ему активно расследовать ситуацию вокруг гибели аборигенов. Ему нужен был компромат на нас – на всякий случай.
   – Хо-хо… и только? Это не было попыткой укусить нас? Или совершить акт планетарного возмездия? – иронично спросил Дебюсси.
   – Сейчас уже точно установлено – нет. У этого человека нет надличностных интересов.
   – А какие есть?
   – Меркантильные.
   – Значит, он не будет затевать против нас крестовых походов – или антихристовых, ха-ха? – спросил Дебюсси скорее беспечно, чем серьезно.
   – Нет. Он убежден, что у него теперь новый компромат на нас – иного рода. Была проведена имитация взятки. Ему это нужно, чтобы иметь что-то против нас, если мы начнем копаться в его послужном.
   – Отлично. – Дебюсси еще раз хлопнул себя по крупным ляжкам – один из способов взбодриться. – Думаю, это его утешит. Но знайте, Риен, работать с двойными агентами всегда очень хлопотно…

24. Грек

   Завтра расчет… Шел предпоследний денек пребывания Валерия Харлампиди в статусе начальника отдела добывающей нефтяной компании ДЕЛЬТАНЕФТЬ. С некоторых пор он уже был лишен права подписи, будучи побуждаем отправлять руководящие функции в прокрустовом ложе ограничений. Это нисколько его не унижало. Валерий Харлампиди по прозвищу Грек отлично знал, что внутренняя свобода – главное завоевание разумного человека и главное его благо. Он знал, что не всякий удар судьбы – причина для огорчений, но все они – повод для раздумий.
   В отделе бурения уже три дня вертелись худолицые менеджеры из фирмы Baker. Тяжлов сначала терялся, но потом взялся бойко на них покрикивать через переводчика. Те смотрели на него пустыми глазами – как на говорящего робота.
   Грека это даже радовало: в Иваныче пробудилась и напряглась какая-то незнакомая командирская жилка. Он крутился вокруг чужаков росомахой, что-то разъясняя, что-то утаивая про себя, о чем-то даже спорить успевал. Эх, Иваныч, и ты здесь не засидишься. Побарахтаешься с полгодика, потом и тебя «мейнстрим» сметет…
   Но и сам Борис здорово изменился в последнее время. Посматривал на Грека с добром в глазах, а то и со скрытым восхищением. Однажды он прямо оттуда – из своего рабочего угла – так и сказал:
   – А ты молодец, Петрович. Прямо герой. Прометей. Кто бы, если не ты, за мужиков вступился…
   – А нужны они, герои-то? – Грек взял его на прищур, чтобы не разводить сантименты.
   – А конечно нужны. Только маловато их у нас. Так – давно уже ниже критического уровня…
   – Во-во. – Неожиданно появился в дверях Погосов. – А на хрена ж оно нужно, геройство, когда его нет критической массы? Когда все равно пшик один получается?
   – Да хоть такое геройство – и то не холуйство. – Вступился за честь идеи Тяжлов. – Иначе – холуйство все и задавит.
   Тяжлов пока еще не почувствовал, что полемизирует Погосов не с ним, а с Харлампиди. Погосов все еще пытался отговорить Грека от предстоящей судебной войны, приводя резоны вплоть до нелепых и устрашающих, затевая абстрактные разговоры о ценностях, о подлинном и мнимом и тэдэ… Кончилось тем, что Грек и кивком перестал отвечать на его приветствия.
   – Ну, а сам ты, Иваныч, – манерничая под свойского парня, обращался к Тяжлову Погосов. – Чего ж не герой-то?
   Тот задумался, отодвинул клавиатуру компьютера и снял очки. Взгляд его затуманился до неземной самогонной мути:
   – Я-то? Я-то что… Тут ведь не каждому дано. Я ни ростом, ни мордой не вышел.
   – Ну и что? Сократ вон тоже мордой не вышел, а вон какой след в истории оставил.
   – Дык он и героем не был, Сократ твой, – возразил Тяжлов. – Так – мыслитель…
   Погосов взнуздал полемического конька и впал в азарт:
   – Так геройство мысли – еще большее геройство, поди? Ведь он же мог отказаться от своих убеждений. Ему ж говорили: отрекись – простим.
   – Ну, – радостно согласился Тяжлов. – Как вы вон – Валерию Петровичу Харлампиди…
   Погосов попался на собственной болтовне и неожиданно смолк. Тем временем сам Тяжлов сделал вид, что заспешил к геологам, прихватив какую-то карту.
   – Останься пока, Борис Иваныч, – окликнул его в дверях Грек – Пусть он сам выйдет. Я и так знаю все, что он мне хочет сказать. Ничего нового он не скажет.
   – Да ты просто идиот, Грек, – заорал Андрей Погосов. – Я слышал, твои мужички уже и телевидение какое-то из Москвы зазвать решили… Останови их. Ты погрузился в полную задницу. Ты же ставишь крест на карьере – большой, нетесаный и корявый крестище… Тебя ж в нормальную компанию теперь и не возьмут – как сутяжника завзятого… За что ты воюешь и с кем? Ты же бьешься за люмпенов, за быдло, которое чем глубже его опускают в дерьмо, тем счастливее… Оно ж убеждено при этом, что это не дерьмо, а божья роса… Ты не понял, что быдло оно ж и есть быдло по самой своей экзистенции… Его же ни собственная рожа не устраивает, ни вообще то, что у него от боженьки… Ни что другое… На самого боженьку оно ж и злится… Оно не может жить лучшей жизнью, потому что ему нужен только его скотский потребительский уровень. И самое поганое в том, что всегда находятся благородные идиоты, которые думают об интересах быдла больше, чем о своих собственных! И тянут, и тянут эту скользкую рептилию из болота, хотя болото – это ее единственная среда обитания… Ну, чего ты хочешь – справедливости? Раздать нефть поровну? Ну и получат они прибавку в полтораста баксов в месяц на быдломорду – совсем работать не будут. Думаешь, станут счастливее? Твой эгалитаризм воняет, как труп Маркса. Ты уже совсем, старик, осенсимонился… Да и заграница эту нефть не даст обратно в ничью госсобственность… Думаешь, убедишь кого на примере Норвегии, где все ресурсы в казне? Ни фига! Норвегия – это Европа. Что положено Европе – не положено ж…пе. Норвегии это прощают, а России нет. Пожалуй, соглашусь с Иванычем – мордой не вышла да и самой историей. Все же просто. Для чего все здесь сунули в частные руки? Да потому что новый частник вырученное от нефти бабло там будет хранить, а не здесь. Там сохраннее. И они там, за бугром, это прекрасно знают, и укрепляют собственную экономику… И правильно делают, внедряя нефтекратию, потому что у частника одна задача – сбыть добытое. Он не будет эмбарго объявлять по политическим соображениям. А Москва будет пугать народ терроризмом, шантажировать развалом России, дурить и дурить бошки этой многоглавой скользкой гидре по имени быдло…
   Погосову уже не хватало дыхания. Он перешел на крик, и в дверях на этот крик собралась большая толпа сотрудников, только сам он ее не замечал. Все стояли завороженные – словно провинциальная музыкальная молодежь, которой в концертном зале филармонии позволили бесплатно потолкаться в дверях галерки на концерте мирового виртуоза. Все ждали кульминации.
   – … Ты думаешь, я этого всего не понимал? Да лучше тебя понимаю, Грек. Только я еще понимаю, что ничего уже не изменить. Прав Тяжлов, в заднице оно давно, все наше геройство… Это же просто. Это же – как у вас, древних благородных эллинов… Судьба… Против воли богов не попрешь. А попрешь – так сам не рад будешь… Да что я перед тобой расшаркиваюсь… Можно сказать, подвиг дружбы совершаю – глаза на жизнь открываю… Все о благе всего человечества думаем… эх, идиотство ж наше русское… Ну, скажи что-нибудь… Чего молчишь?
   Толпа в дверях дружно перевела взгляд на Валерия Харлампиди. Тот вполне спокойно и даже надмирно улыбался. Потом встал с кресла, закрыл дверь, подошел к Погосову и тихо сказал ему:
   – …Нет, Погосов, я не идиот, что думаю о человечестве… Однажды этому человечеству, чтобы остановить какую-то грядущую очень большую беду, не хватит именно тех ресурсов, которые будут растрачены «лучшей» и самой беспутной его частью – и причем на всякую дрянь… Я не хочу, чтобы так случилось. Это надо предотвратить, старик. А вдруг получится…
   – Ты идиот, Грек… – шумно выдохнул Погосов, все еще опасаясь, что Грек его ударит.
   – Нет, Погосов. Я нормален.

25. Толва

   Покидая ДЕЛЬТАНЕФТЬ, Грек не испытал никаких сильных эмоций. Прессинг со стороны Гольди и Матвейчика продолжался до самого последнего дня, за этим его и удерживали какое-то время в компании. Грек без напряжения парировал все их увещевания. На нем была ответственность за людей, что пошли за ним, Петровым и Захаренко, и эта ответственность не только не тяготила его, но придавала уверенности в правоте…
   – Ты нашей крови, начальник, – по-доброму сказал ему однажды Петров. – Так что бейся за нас, веди за собой.
   – Ага, начнем с экономических интересов, а кончим мировой революцией, – ехидно подначил Захаренко. – Ты наш Че Гевара теперь. Создадим братство революционных бурильщиков, га-га-га…
   – Да ладно балаболить-то, – пресек его Петров. – Дело не в том, революционерить или не революционерить, а в том, что уж больно не по нутру, когда тебя за скотину-то держат.
   А Греку была по душе такая самоирония. Она значила, что эти люди были способны взглянуть на себя со стороны, или – выражаясь по-новомодному – позиционировать себя по отношению к идеалу. Эти люди никогда бы не позволили кому-либо называть себя быдлом. Но и на верхние ступени человеческой пирамиды не рвались. В них чувствовалась гармония крепких рук и открытого, рационального, лишенного лукавого себялюбия сознания. А что – может, и в самом деле на таких, как он, Валерий Харлампиди, лежит ответственность за то, чтобы люди сохранили в себе все это… У кого-то по эту сторону драки тоже коллективные интересы должны быть, а как же иначе…

   Беда не приходит одна, но если приходит – то часто большая. Была середина мая. Он только день потомился без дела, а уже не находил себе места. Сердцем знал, что гроза еще отгремела не вся. Предощущая худшее, Грек снова спешил к знакомому чуму на Толву. Теперь он был свободен, телефон же Анны Тушиной упорно молчал.
   В Арьегане он поспешил в участок к Усатому Няню. У самой двери тот его окликнул, выбираясь из «уазика». К остаткам хургадского у него уже успел прикипеть свежий тундровый загар. Форменный бушлат – и сам-то по себе гнетущего мышиного цвета – сильно залоснился и засалился. Неожиданно скользким и неустойчивым стал и взгляд Няня, он его прятал. Возможно, дело всего-то было в том, что Греку он стал видеться таким после того, как стало известно, что Нянь – в агентах у Мамедова?
   – Да ты не отводи глаза. В чем дело-то? – пытал его Грек.
   Тот ответил не сразу. Подыскивал слова, в которых было бы и сознание вины, и вместе с тем непричастности к случившемуся…
   – Вчера это случилось, Петрович. Вишь, ты на час с ними разминулся…
   – Да с кем же?
   – Да с зондер-командой этой… с анти-террористическим подразделением этим. Они завтра из Усинска обратно вылетают…
   – Так что – они здесь были? – чуял недоброе Грек.
   – Угу… Три дня… В тельняшечках, все кобельки цепные, лощеные… А ее сегодня в Нарьян-Мар отправили вертушкой… в ящике… вслед за братьями…
   Поравнявшийся с ними маленький сержант в форменной бейсболке с кокардой и с абсолютно бесформенным лицом сделал попытку влезть в разговор – как иная собака подойдет к собратьям, помахивая хвостом и выказывая глупое дружелюбие.
   – Да че там… грамотные ребятишки, конкретные… Прямо в лобешник пулю вложили. – Сержантик пальцем показал куда. – А хрен ли… цацкаться с этими террористами, что ли… Уже и сюды добрались, гады. Так с этим скотом и надо…
   В темном, провонявшем табаком и кирзой коридоре сержантик стоял по левую руку от Грека. Левой же Грек собрал в кулак с его грудки хэбэшку и так припечатал спиной к стенке, что тот громко охнул чуть было не вылетевшим вон духом, а потом завизжал испугавшимся щенком.
   – Не встревай, – тихо сказал Грек, так и не повернувшись к сержантику.
   – Да проходи, Чучмяев, дай с человеком поговорить. – Отогнал его Нянь. Обиженно матерясь, сержантик исчез в глубине коридора. – В том ленточном леске над Толвой и было. Они ее с «вертушки» по оленям вычислили. Оленей сверху же пришили, чтоб далеко не ушла. Потом десантировались на поляне недалеко. Я из их команды знаю одного, он и рассказал на ушко… А потом она их час под елками держала – в грязи и в снегу, там еще не стаяло по лесным ямам, по овражинам… Кто высунется – она веточку у него над черепушкой щелк… Пошевелится кто – она щелк калибром пять и шесть… Он – обратно мордой в снег. Это они потом поняли, говорит, что она по людям не била… А потом у нее запас кончился… Она резко и встала – вроде сама пули просила… Один ей и вложил прямо в лоб…
   Когда спазм отчаянья в горле отпустил, Грек спросил Няня:
   – Степан знает?
   – Дык, ты думаешь, откуда я… А ты сам – не к нему ли теперь?
   – Нет, не к нему, – соврал Грек. – Так, надо шмотье забрать из гостиницы.

   Грек боялся опоздать, спешил поддержать старика в эту тяжелую минуту. Но ни слова не сказал кому-либо из знакомых в Арьегане, что направляется к стоянке Степана Малицына. Когда спрашивали зачем и куда, отвечал то же, что и Няню. Забрать вещи. Не стоит беспокоится, обратно доберется сам.
   В этот раз Грек подсел в кабину грузового «урала» и сошел на дальней развилке, рядом с ДНС, или «перекачкой», как иногда называют дожимные насосные станции. Водитель лишних вопросов не задавал: и так ясно – оператор возвращается на рабочее место, свой брат, трудяга, копейку для семьи зашибает…
   Отсюда до толвинской петли идти было двенадцать километров – сначала по редколесью, потом по тундре, а оставшиеся несколько верст – уже вдоль самой реки. Так вернее. Людям лучше не знать, что он на Толву…
   Шлось ходко – разве что не весело… Несколько раз из-под ноги взлетали первые бабочки. Кто-то уже славил щебетом корявые северные березки. Однажды Грек видел издали облезшего северного песца. Оба долго смотрели друг на друга. Перебравшееся по эту сторону эклиптики солнце задавало новую череду больших метаморфоз и маленьких превращений жизни. Ее не так уж много в этих широтах, но кто ее ценит, когда много…
   Грек выходил на чум Степана по ветру, и Жок почуял его за добрые три сотни шагов – бросился навстречу. Он был собачьи рад возрождающейся жизни, открывшейся и уже немного обсохшей с боков реке, жаркому солнцу, – всему, что было вокруг. И еще больше рад был показать эту радость жизни пришедшему Греку. Жок не знал о новой беде, а к иссохшей грусти Степана давно уже привык.
   Сам Степан тянул на нартах от реки черный ствол загогулиной, прибитый рекой к берегу. Недалеко от чума на солнце сохло несколько таких же даров реки.
   – Вот я пришел, Степан…
   – Сейчас пойдем в чум, я ее фотки покажу… – Неожиданно предложил Степан, потом обернулся к нему и бросил веревку, которой были подвязаны старые нарты: – Ты знаешь, самое худое – ждать беду. А теперь все уже позади. Она сразу умерла, это хорошо. Жалко, что молодая… А ты так и не полюбил ее, Валера…
   – Давай помогу, – предложил Грек.
   – Не-а… давай у реки посидим… Я потом лапшу сварю.
   Они подошли к реке, к пластиковому тарному ящику, на котором любил сидеть Степан.
   – Садись на край. Вдвоем места хватит. Видишь, мутная еще немножко. А скоро черная будет.
   – Рыбы-то мало поди? С промыслов потравили?
   Старик молчал, на риторические вопросы он почти и не отвечал никогда.
   – Пришел небось уговаривать меня в город ехать… в профилакторий ехать? Не… я там сразу помру… А тут еще поживу. Вот смотри – сейчас еще мутная, а скоро черная будет. Это от торфа… торф, мох кругом растет. Я на этой черной реке жить всегда хотел. На море тоже красиво, а на Черной реке лучше.
   Грек знал, что для Степана «Черная река» – имя собственное, про себя он ее с большой буквы называет. Один только так и называет.
   – Не говори никому, что я был у тебя, – сказал Грек.
   Лучи солнца, ложившиеся на быстро кружащиеся и проносящиеся мимо потоки, придавали воде что-то грязно-платиновое в цвете. Старик смотрел на солнечную дорожку, она его слепила, манила бликами. Словно защитными эритроцитами, река окружала пузырями пены и уносила прочь все инородное, неприсущее ей, ненужный мелкий мусор, ветви деревьев, мазутные пятна…
   – Чей она взяла карабин? – после долгого молчания спросил Грек.
   Старик повернулся к нему и пристально посмотрел в глаза.
   – Я бы не дал. Она сама.
   – У вас ведь был еще один, я знаю…
   – Брат не давал ей. Запрещал. Говорил, даже если умру – не бери. Зачем тебе?
   – Надо.
   Степан стал заметно терять силы в последний месяц, его руки сильно дрожали. Грек знал, что когда солнце дойдет до верха своего дневного пути, он уйдет в чум и там поспит немного. Наконец весеннее солнце сморило старика, и он откинул полог чума – частью брезентового, частью из шкур.
   – В чум не пойду, – сказал Грек. – Здесь побуду, подышу.

   От чума до опушки правобережного леска было три сотни метров. Грек прошел их на полусогнутых, крадучись, стараясь не выдать старику своих намерений. Напрасная предосторожность: тот сильно ослаб на ухо и, находясь в чуме, уже ничего вокруг не слышал.
   Грек точно знал, у какого деревца Малицыным шабашники лет пятнадцать назад выдолбили в мерзлоте погребок и надежно прикрыли стальным листом. Ни одна росомаха невозьмет. Грек откинул мох с листа, снял замковую защелку, поднял лист и спустился в неглубокий – в рост человека – погребок. На ощупь отыскал металлический ящик, в котором был уложен в чехле карабин «барс» Мирона Малицына. В ящике же лежали коробки с патронами. Кто-то обильно смазал карабин солидолом, возможно, Степан. Пришлось долго вытирать его, отодрав кусок от лежавшего рядом старого ватника.
   Еще позавчера Грек узнал, что Дерюжный со своим «боди-гардом» Гришуном зачастил на скважину из Арьегана, где и квартируется теперь. На сегодняшний день назначены испытания скважины, он там должен быть обязательно.
   Грек знал частоту, на которой Дерюжный связывается по рации со своими. Плохо, что не было декодера. Единственное, что слух мог вырвать из радиоволны, – это обрывки звуков, иногда слогов. Но за долгие годы работы в поле Грек выучился считывать из этой абракадабры интонации и какие-то простенькие семы – смысловые ростки слов…
   Сейчас он поднимется на гребень пологого холма – и оттуда уже по прямой можно будет слушать эти обрывки за двадцать пять верст отсюда. Впрочем, и этого не надо. Раньше трех Дерюжный вряд ли выедет со скважинного куста, где ведутся работы. Сейчас еще полвторого. По берегу Толвы Грек дойдет до моста, что в трех километрах отсюда. Машин там ходит мало, но все равно стоит подумать об осторожности… Потом перебежит по мосту на другой берег, отбежит в траншейку, что рядом с опорой промыслового нефтепровода. Он хорошо помнит это место.
   На той стороне моста, за несколько сотен метров от него как раз и кончалась бетонка. Там, выбравшись на ровные бетонные плиты, любители быстрой езды начинают ускоряться. Перед самым мостом, уже метров за двадцать до него, есть правая плита, образующая естественный трамплинчик, с которого ребята на джипах и любят взлететь. Если хорошо страмплинить – несколько секунд невесомости… Здесь вся шпана на джипах трамплинит, а Дерюжный не очень строг с Гришуном, втайне побаивается его и не отказывает ему в дебильных радостях.
   Одну разрывную в переднее правое. Она здесь и была одна-одинешенька. Значит дожидалась… Там все на виду, промахнуться грех. Как раз перед трамплинчиком джип развернет, но несильно. Он вылетит правой аркой на бетонный бордюр, перевернется в воздухе, падая в реку, и полетит колесами вверх. До воды сверху метров семь или восемь.
   Даже если Гришун и не будет трамплинить, скорость все же будет достаточная, чтобы произошло примерно то же самое…
   Нужно было еще раз проиграть все в воображении. Выверить каждую деталь и каждый метр последнего отрезка траектории падения. Только вместо этого в голову лезло другое…
   Да – это всего лишь месть. Пустое, как отрыжка древнего ящера, и тривиальное, как дважды два, подтверждение пра-закона, гласящего, что действие равно противодействию. Но в языческом геноме Харлампиди нет места всепрощению, и врага он возлюбит не прежде, чем отомстит ему. Слишком много зла свершилось, чтобы оставить его без ответа. Конечно, у тех, кто в джипе, есть дети, и они останутся сиротами. Эта корявая и неладная мысль о чьем-то будущем сиротстве не давала просчитать зримо – картинкой – всю схему у моста. И еще явилась догадка: а надо ли упрощать задачу, что ставит ему судьба? Ведь биться со злом надо не тем оружием, что первым попадется под руку, как и не тем, что предложит дьявол. А тем, которым лучше владеешь. И там, где способен большую толику этого зла истребить… Ответь-ка себе: неужто неведомо, что прежде чем что-то реально изменить – надо оказаться на самом верху?
   Чушь. Все не так. Это здравый смысл уводит от опасности – и сам себе щекочет селезенку абстракциями вроде той, что зло неустранимо и что за зримо явленным злом стоит нечто первопричинное, корневое, а корни теряются в почве… Чушь. Все гораздо проще: вот карабин, вот пуля, вот курок… Все просчитано: тут и сам леший ничего не узнает. А главное – не поверит…
   Потом ему явился образ Анны Тушиной – какой он увидал ее впервые: профиль женского лица – с прильнувшим к нему лучом северного солнца. Этот стелившийся по тундре луч уже успел остыть – и в последней попытке согреться припал к женскому лицу…
   Она еще смотрела на это солнце из-под варежки. На солнце смотреть нельзя, а вот на северное – можно. Долго-долго смотрела, счастливо…

   Не мигая и глаз не сводя с карабина, Грек сидел на еловом пне рядом с погребком. День стал клониться к закату. Светло-голубые небеса стали кобальтовыми, потом зачернели сумеречным неизреченным холодом. Грек чувствовал, как затекают и стынут ноги, и хотел было подняться, но не мог: в этом почти уже бездумном оцепенении, в слепой несказанности сущего было что-то от колыбельной неги, давно уже не вспоминавшейся. Потом на плечо ему опустилась легкая ладонь старика:
   – Пойдем, – сказал он. – Не надо. Пойдем-пойдем. Чай будем пить. На реку смотреть. Думать будем. Пойдем…

Геннадий Старостенко На Черной реке