Булач Гаджиев
Поляки в Дагестане

Вместо предисловия

   Все любопытное, что имеет отношение к Дагестану, я заношу в заветную тетрадь. Так у меня накопился определенный материал о поляках, которые в первой половине XIX века были сосланы на Кавказ за участие в восстаниях против царизма.
   Часть из сосланных оказалась на территории Дагестана.
   Одни из них старались бежать на Родину, другие смирились со своей судьбой, третьи переходили на сторону дагестанцев, так же ведших войну против деспотии. Впоследствии те, что остались в живых, осели у нас, заимели смешанные браки, занимали разные, в том числе и государственные должности и, таким образом, внесли свой посильный вклад в процветание Дагестана. Хочу заметить, что потомки сосланных по сию пору живут на нашей земле. Они одагестанились.
   Слухи не ветер разносит. Ко мне из Польши приезжали люди, которые живо интересовались пребыванием их земляков в Дагестане. В частности, у меня гостили Ксендз католиков Северного Кавказа Бранислав Чапли и профессор Варшавского университета Ежи Енджевич, прадед которого Юзеф Енджевич сражался на Ахульго на стороне Шамиля. Гость из Польши предлагал мне издать собранный материал на его родине. Однако пойти на такой шаг в то время было небезопасно. Мне оставалось только поблагодарить господина из Варшавы.
   Прошли годы, и я начал терять надежду, что работа «Поляки в Дагестане» когда-нибудь увидит свет.
   Совершенно неожиданно, а это случилось в самом конце 2004 года, ОАО «Дагэнерго» пошло навстречу мне.
   Особой строкой хочу выразить глубокую благодарность генеральному директору ОАО «Дагэнерго» Гамзатову Гамзату Магомедовичу, без которого данная работа оставалась бы пылиться на одной из полок моего архива.

Булач ГАДЖИЕВ, народный учитель СССР
Темир-Хан-Шура, Буйнакск

Вступление

   О Кавказе до XIX века в Польше мало что было известно, хотя еще XVI–XV вв. через эту страну в Иран время от времени проезжали польские послы. Так как дорога проходила по побережью Каспийского моря, то их миссии оказывались и на дагестанской земле.
   За представителем польского государства двинулся второй эшелон. И, как свидетельствует Анджей Ходубски, «торговцы из Львова, Каменец-Подольска, Замостья приезжали в Дагестан».
   Они в обмен на ковры, паласы, кожу, ювелирные изделия предлагали янтарь, часы, оружие.
   В начале XVIII века в Дагестане оказалась польская католическая миссия. Один из миссионеров, Тадеуш Крусиньски, изучал историю, географию, традиции и обычаи местного населения. Его труды написаны на латыни. Так что ценнейшие сведения 300-летней давности о Дагестане и дагестанцах для нас пока находятся за семью печатями.
   В 1797 году на Кавказ прибыл Ян Потоцки, историк, языковед, этнограф, археолог. Дорога его прошла от Астраханских степей до Кавказского хребта. Но установить, что делал ученый в Дагестане, мне не удалось. В самом начале XIX века на Кавказе мы видим многих выходцев из Польши. Во время Отечественной войны 1812 г. целые воинские соединения совместно с французскими войсками Наполеона воевали против России. Попавшие в плен к русским польские солдаты и офицеры затем оказывались на Кавказе.
   XIX век внес особое оживление в польско-дагестанские отношения. Дело в том, что многие участники восстаний 1830, 1846, 1863–1864 годов были сосланы не просто на Кавказ, а именно в Дагестан.
   Анджей Ходубски по этому поводу сообщает: «В гарнизонах Дербента, Порт-Петровска, Темир-Хан-Шуры… в то время поляки составляли около 30 процентов общего числа находившихся там военных». [1 - Ходубски А. Польша и Дагестан: Исторические связи / Советский Дагестан, № 4. 1981. – С. 78–79.]
   И на самом деле в военных хрониках первой половины XIX века мы находим немало имен польских офицеров и солдат. Они оказались зачисленными в Кавказский корпус, задачей которого было подавление национально-освободительного движения горцев Дагестана и Чечни. Их направляли в места, где происходили самые горячие схватки. Если на первых порах согласно присяге поляки добросовестно воевали, то узнав причины выступления дагестанцев и чеченцев против завоевательной политики царского правительства, стали задумываться над своей ролью в этой, скажем так, ситуации.
   Частью поляков упорно овладела мысль о дезертирстве. Одни из них хотели через Иран и Турцию пробраться на Запад, чтобы оказаться на родине. Другая часть сочла необходимым перейти к Шамилю и вместе с его мюридами участвовать в боевых действиях против Кавказского корпуса.
   Как пишут Гражина и Анджей Милошович, сперва горцы не разбирались, кто поляк, а кто русский. Поэтому тех и других использовали в качестве рабочей силы, а то и продавали в Турцию как рабов.
   Шамиль первым осознал, какую он помощь может заиметь, если привлечь к себе тех, кто тайком уходил из царской армии. Имам строго-настрого приказал наибам в отношении перебежчиков вообще, а к польским особенно бережно относиться и непременно докладывать ему о всех событиях, связанных с ними. Мало того, Шамиль дал распоряжение доставлять поляков в его резиденцию, чтобы он мог поближе познакомиться с перебежчиками. Заботы имама Дагестана очень скоро дали свои плоды.
   В своих воспоминаниях Кароль Калиновский рассказывает, как горцы торжественно и салютом из орудий приветствовали польского офицера, перешедшего на их сторону.
   Ходила молва, что создателем артиллерии и советником Шамиля являлся поляк Шанявский.
   Французский консул в Турции (Трабзон) в рапорте своему правительству от 10 марта 1844 сообщает следующее: «Во всех походах сопровождает Шамиля его мощная гвардия из 400 польских всадников».
   Здесь имеется некоторое преувеличение, однако то, что большое количество поляков имелось в ставке имама – это факт неоспоримый.
   Гражина и Анджей Милошович сообщают далее, что князь Адам Чарторыски намеревался установить контакт с руководителями восстания Дагестана и Черкессии (Чечни. – Б. Г.) и создать на Кавказе легионы из польских солдат, которые сыграли бы большую роль в войне Англии, Франции и Турции против России. Князь своей главной целью всего задуманного считал – вернуть независимость Польши.
   Для выполнения задачи А. Чарторыски отправил на Кавказ Людвига Зверковски и Казимира Гордона с целью разведки состояния царских войск, установить отношение горцев к полякам, связаться с Шамилем, дабы ему передать содержание задуманных ими планов. Авторы книги с сожалением отмечают, что «миссия закончилась» неудачно, ибо Зверковски был ранен, а Гордон убит при таинственных обстоятельствах при попытке пробраться к Шамилю.

   Статьи из польских журналов о Кавказской войне

   …Наладить связь с Шамилем не удалось, а многочисленные поражения турецкого флота перечеркнули все планы Адама Чарторыски. [2 - Гражина и Анджей Милошович. Кавказ. – Варшава, Изд-во Ведзе Повшехта, 1979.]
   …Следует обратить внимание на то, что среди 10 тысяч сосланных имелось немало образованных людей, в том числе писателей, поэтов, художников, ученых, врачей, геологов, историков, географов…
   К примеру. На Кавказе оказался талантливый поэт Тадеуш Лада Заблоцки, который заинтересовался литературой местных народов, изучал их языки, переводил…
   Приведем еще фамилии, сосланных на Кавказ поэтов: Владислав Стржельницки, Леон Яничински, Генрик Яблонски, инженер Казимеж Лапчински, прошедший Кавказ вдоль и поперек, Ориен Талиста, Юзефу Ходзько, которому принадлежат большие заслуги в изучении Кавказа. Одни только топографические измерения 1400 точек говорят об этом. «За время Кавказской войны и последующие годы, – сказано на странице 114 названного труда, – через Темир-Хан-Шуру прошло много декабристов и сосланных в солдаты поляков. Бывали здесь поэт Владислав Стржельницки, Михал Буровый Андржейкович, Матеуш Гралевски и многие другие. Проживали здесь (Темир-Хан-Шуре. – Б. Г.) также польские семьи. О том, что их было довольно много, свидетельствует тот факт, что их общими силами построен в 1-й половине XIX века католический костел, названный местным населением Польским. Его настоятель ксендз Бартоломей Прушковски основал при приходстве польскую библиотеку.
   …После поляков осталось только немного фамилий среди дагестанцев, которые не всегда знают о своем польском происхождении».
   Не будь сказано в пику авторам статьи, однако «дагестанские» поляки никогда не забывали своих предков и тем более свою родину – Польшу.
   Торговый обмен Польши не только с Россией, но и с Дагестаном особенно возрастает во 2-й половине XIX века. Чтобы мои слова не повисли в воздухе, приведу такой пример. Только из Темир-Хан-Шуры в Варшаву поставлялись фруктовые консервы, компоты и варенья из заводов Хизри Гаджиева и Адама Беловеского. Столицу Польши посетила и моя мама, Хурбиче Гаджиева, куда ездила за фарфоровой посудой.

Польский костел в Темир-Хан-Шуре (1854)

…Поляки всегда относились с симпатией к дагестанцам. Об этом говорят прошлые наши с ними отношения. Я же приведу свежий факт. 27 сентября 2001 г. на варшавском стадионе состоялся футбольный матч между «Анжи» и шотландской командой «Рэйнджерс». По свидетельству корреспондента еженедельника «Молодежь Дагестана» Альберта Мехтиханова, немалое количество зрителей болели за нашу команду.

50 лет назад

   По профессии я педагог. В самом начале своей деятельности обратил внимание на то, что, когда в курс истории бережно и с текстом вводил волнительные факты о связях Дагестана с другими народами и странами, то уроки давали ощутимый эффект.
   Однако факты не лежат на поверхности, не находятся под рукой. Они, как всякая драгоценность, хоронятся неизвестно где и под какими пластами. Поэтому ровно 60 лет назад я вывел детей на порог школы и двинулся вместе с ними в загадочный мир, который зовется Родиной.
   …Мы в тот памятный день посетили старожила города Темир-Хан-Шура Зисера Рубштейна. И хотя его рассказ как будто не имел прямого отношения к курсу истории, однако перед детьми раскрывалась такая интересная биография человека, что они слушали как завороженные.
   – Мои родители были из Петракова, что близ Лодзи в Польше, – вспоминал старик. – В 1865 году отца забрали в армию и отправили на Кавказ. И попал старый Рубштейн в Апшеронский полк, стоявший тогда в крепости Ишкарты.
   Здесь рассказчик перебил себя и спросил у ребят: «Вы знаете, где Ишкарты?» Они знали только то, что аул Ишкарты находился в 15 километрах к западу от Буйнакска. Услышав ответ, Рубштейн продолжил:
   – Солдаты в те времена служили по 15 лет, и не знаю, что было бы с моими родителями, если бы отцу не дали возможность перевезти семью в Дагестан. Такое исключение делалось редко кому. Моему отцу разрешили, так как ценили его как замечательного портного. Через три года после того как отец начал служить в Ишкартах, туда в сопровождении командира Апшеронского полка И. Р. Багратиона прибыл кто бы, ребята, думаете? Никогда не догадаетесь. Прибыл французский романист Александр Дюма! Отец очень гордился тем, что сшил ему черкеску. И было отчего. Бедный портной из Петракова Лодзинского уезда и вдруг – знаменитый на весь мир писатель! С тех пор, если в нашем доме появлялся новый человек, отец любил прихвастнуть этим известием. Здесь-то, в кумыкском селении, в 1877 году я и родился. Помню, мальчиком очень любил наблюдать за часовыми, стоявшими у массивных ворот. По четвергам на базар приходили к нам кумыки и аварцы; перед тем как пройти в расположение полка, кинжалы и другое оружие они составляли в углублениях крепостной стены.
   …И потекла беседа:
   – Что горцы делали в крепости?
   – Торговали с солдатами и офицерами Апшеронского полка. Кроме того, обращались за медицинской помощью в полковой лазарет.
   – Помогали?
   – Да, притом бесплатно.
   …Еще несколько раз побывали мы у З. Рубштейна.
   И каждый раз мои ребята узнавали что-то новое, не менее интересное, чем в предыдущие посещения. И это было понятно: рассказывал очевидец-старожил, например, о том, как на улицах Темир-Хан-Шуры впервые появился автомобиль, и какое было столпотворение.

   Зисер Рубштейн с внучкой

   Как пролетал над городом 1-й самолет, в каком помещении впервые демонстрировали кинокартину… И все это видел Рубштейн. Или такой факт. В Темир-Хан-Шуре работало примерно 27 портных. Между ними была конкуренция. В этой борьбе одни разорялись, другие процветали. Однажды Зисер Рубштейн явился к начальству реального училища и заявил: «С этого года форму для реалистов будете шить только у меня». У начальства глаза на лоб: «Как это так?»
   – Я вам предлагаю выгодную сделку.
   – Какую?
   – В этом году, – произнес Рубштейн, – мундиры я сошью бесплатно, но с условием, чтобы со следующего года вы пользовались только моими услугами.
   Пожали друг другу руки. Шутка ли сказать: куш за 30–40 сшитых Рубштейном мундиров начальство положит себе в карман.
   – Ну и что! – воскликнет иной из моих читателей, – фактов, говорящих о конкуренции в прошлой жизни, хоть пруд пруди.
   Если бы только это, мы не стали бы воспроизводить рассказ темирханшуринца.
   Среди реалистов, которым он шил мундиры, оказались М. Дахадаев, Д. Коркмасов, С. Габиев, С. Саидов, М.-М. Хизроев, А. Амирханов и другие.
   Рубштейн лично знал их, беседовал с ними, приглашал на чай, не подозревая, кем они станут впоследствии для Дагестана, так же, как не знали ни я, ни мои дети, что таят в себе будущие встречи с обыкновенным портным.
   По воспоминаниям старожила выходило, что рядом с Ишкартским укреплением возникло два русских поселения – Алексеевка и Чапчах. Рубштейн помнил многих жителей. Один из них Франц Кеснер, стал профессором Тифлисской консерватории по классу фортепиано, а его сестра Лидия Кеснер – была ученицей композитора Глазунова. Он знал сына легендарного Хаджи-Мурата – Гулу, страстного краеведа латыша А. Н. Скрабе, Михаила Пащенко – человека интереснейшей биографии, дед которого участвовал в штурме Гуниба в августе 1859 года…
   …Когда началась первая мировая война, в Темир-Хан-Шуре дислоцировался Ново-Баязетский пехотный полк. Офицеры полка у Рубштейна занимали в долг деньги. Никому Зисер не отказывал, хотя близкие и просто знакомые предупреждали его, что полк вот-вот уйдет на войну, и его деньги вылетят в трубу. Таким прорицателям портной отвечал, что на войне офицеры могут потерять самое ценное – жизнь. И ему ли после этого плакать о недополученных долгах. А новобаязетцы оказались на высоте. Вернули деньги до копейки, даже за тех, кто сложил голову на поле брани.
   …Невысокий ростом, худощавый, почтенный, не по моде одетый Зисер Рубштейн последние годы проживал в Махачкале, где и скончался в глубоком возрасте в ноябре 1963 года.

Сражался на Ахульго

   Летом 1969 года в Дагестан приезжал польский ученый, историк Ежи Енджевич. Заехал он и в Буйнакск в сопровождении моих братьев – проректора ДГУ Серажутдина и агронома Абакара. Из рассказа гостя я успел занести в блокнот следующее: «Мой прадед Юзеф Енджевич участвовал в восстании 1830–1831 гг. Вы люди образованные и не можете не знать, что оно было жестоко подавлено, и Николай I многих поляков сослал на Кавказ. Их одели в русскую военную форму и послали воевать против ваших предков. Состояние моих соотечественников, я думаю, вам не трудно представить. Они как бы оказались между молотом и наковальней: вчера сами участвовали в освободительном движении, а сегодня надо было идти против народов, которые боролись также, как и они за свободу. Поэтому неудивительно, что поляки всеми способами старались переходить сперва к Кази-Магомеду, а затем, после его гибели, и к Шамилю.
   Не секрет, что ссыльные помогли Шамилю усовершенствовать его артиллерию. Кроме того, в личную охрану входили наши предки, а адъютантом имама являлся поляк Шанявский. Приехал я к вам потому, что мой прадед Юзеф Енджевич сражался на Ахульго на стороне горцев. Я мечтаю написать специальную книгу о судьбе поляков, которые поневоле оказались на Кавказе».
   Узнав о том, что я еще несколько лет назад подготовил рукопись о Кавказской войне, Ежи Енджевич поинтересовался:
   – Почему не издаете?
   Я ответил, что Шамиль в нашей стране находится как бы вне закона. Гость сообразил на что я намекаю.
   – Дайте мне рукопись, – воскликнул Енджевич, – я переведу ее на польский язык и приложу все силы, чтобы издать в Варшаве!

Польский ученый Ежи Енджевич

Услышав эти слова, я обрадовался безмерно. Но братья очень быстро опустили меня с небес на грешную землю, напомнив, что издание книг за рубежом без особой санкции на то со стороны ЦК партии равносильно измене родине.

   Ахульго

   …С приездом Ежи Енджевича в моей копилке прибавился еще один факт о поляках, оказавшихся на чужбине.
   Как от камня, брошенного в воду, расходятся круги, так одна находка, одно событие тянуло за собой попутно другое. Это была удивительно увлекательная тема, от которой меня оторвать не могла бы теперь никакая сила.

Шамиль не подписался

   В то время, когда пленный Шамиль находился в Калуге, в российских и иностранных газетах появились сообщения, о том, что один из сыновей имама (имеется в виду Мухаммад-Шафи. – Б. Г.) будто находится в отряде поляков, восставшего против царского правительства.
   В это время приставом при Шамиле состоял царский офицер Пржецлавский П. Г., который долгое время служил в 1-м Дагестанском конно-иррегулярном полку. Он сочинил текст письма-опровержения и хотел, чтобы под этим документом его подопечный поставил свою подпись. Здесь необходимо заметить, что ни один из сыновей имама не отлучался от отца. Таким образом, на первый взгляд, Шамилю ничего не стоило черкнуть свое имя. Однако он этого не сделал, чем привел пристава в исступление. В чем же дело? Чтобы понять поведение дагестанца, обратимся к письму, составленному Пржецлавским: «В № 130-м газеты «Русский инвалид» перепечатана телеграфическая депеша, сообщающая о нахождении будто бы моего сына в экспедиции одного из польских агитаторов полковника Лещинского (Тефик-Бея). …проникнутый чувствами глубокой преданности к Великому государю… (и т. д., и т. п. – Б. Г.). Я, будучи крайне оскорблен возведенною на мой дом позорною клеветой, считаю себя обязанным просить Ваше Высокопревосходительство опровергнуть ее гласно, давая этим знать, что ни я, ни мои дети не способны быть столько презренными, чтобы принимать участие или сочувствие в их неправых замыслах, и за дарованные мне и всему Кавказу благодеяния заплатить черною изменою…»
   Дальше – больше. Будто Шамиль счастлив, если придет необходимость, то он, невзирая на свою дряхлость, готов «обнажить ту самую шашку, которую имел счастье получить в дар из рук его Величества».

   Шамиль с сыновьями Кази-Мухаммадом и Мухаммадом-Шефи

   10 дней Шамиль не давал ответа. На одинадцатый Пржецлавский спросил у старшего сына имама Кази-Мухаммада:
   – Почему Вы не хотите перевести и написать текст этого письма военному министру?
   – Мы не умеем хорошо излагать по-арабски, – отвечал Кази-Мухаммед. – Притом министру и так известно, что сведения о нахождении сына Шамиля в «шайке» Тефик-Бея – ложь.
   – Конечно, нам известно, – настаивал Пржецлавский, – но за границею могут подумать, что это правда: письмо ваше было бы написано в Париже, в Лондоне, в Константинополе.
   Зять Шамиля Абдурахман, игравший роль домашнего секретаря, знавший и русский, и арабский языки, мог бы сделать лучшим образом, но он прикинулся не умевшим заниматься переводом, да и не желавшим исполнять то, что не по душе тестю, да и ему самому тоже.
   Пристав, видимо, обещавший военному министру успех в этой акции, остался с носом. И до этого на дух не переносивший семью имама, Пржецлавский теперь всеми ему возможными средствами притеснял калужских пленников.
   Каково же было удивление, когда Шамиль вскоре узнал, что приставленный к нему полковник – поляк по национальности. Обнаружилось это случайно.
   – Откуда ты так хорошо знаешь наш Коран и наши изустные предания? – спросил имам у Пржецлавского.
   – Я их читал.
   – По-арабски?
   – Нет. Я их читал у литовских татар.
   Шамиль, обращаясь к сыну Кази-Мухаммеду, воскликнул:
   «О, бедный наш Коран! – его перевели на язык гяуров…»
   С тех пор между ним и полковником выросла глухая стена.
   Во время Кавказской войны Пржецлавский служил в штабе генерала И. Д. Лазарева и активно воевал против жителей Чечни и Дагестана. Он являлся эпигоном царизма на Кавказе, потому прикладывал усилия для подавления восстания горцев.
   В 1863 году новый мятеж в Польше снова был подавлен, над теми, кто выступал с оружием в руках чинились суд и расправа.
   Пржецлавский о событиях в Польше рассказал Шамилю в самых черных красках, особенно напирая на жестокость со стороны Муравьева в Литве и графа Берга в Польше.
   В конце беседы пристав объявил, что царь о беспощадности двух названных высокопоставленных лиц ничего не знает и что хорошо было бы, если Шамиль обо всем этом доложил императору. Дагестанец слушал Пржецлавского в пол-уха и ничего не предпринял.
   Однако пристав на этом не успокоился. В другой раз он подал Шамилю заранее подготовленный текст, где на арабском языке и русском языках говорилось о милосердии царя, пощадившего кавказские народы 4 года назад. И хорошо бы, говорилось дальше в тексте, если бы царь проявил такое же милосердие и к полякам…
   «Прошу Вас, полковник, – заговорил Шамиль, – не обращайтесь ко мне с таким предложениями. Я никогда не осмелюсь беспокоить государя такими письмами».
   Видя несговорчивость дагестанца, Пржецлавский не на шутку испугался и не отходил от него, пока тот не дал слово, что о письмах он, Шамиль, впредь будет молчать.
   С того дня ненависть П. Г. Пржецлавского к Шамилю и к его семье проявлялась открыто, и к 1865 году отношения между приставом и Шамилем настолько ухудшились, что для разбора дела из Петербурга в Калугу специально прибыл адъютант военного министра полковник Брок. Выслушав обе стороны, Брок вернулся в столицу. Вскоре Шамиль от министерства получил весточку, в которой говорилось, что Пржецлавский любит великого дагестанца и все делает для его спокойной жизни. И все в таком духе… Между тем примирение не состоялось, т. к. пристав по-прежнему кляузничал, по пустякам придирался к семье имама, старался рассорить сыновей, распускал слухи, будто имам жаден, а его жены скандалистки.
   1-го февраля 1866 года должность пристава пришлось упразднить, и калужские пленники, наконец, были избавлены от возмутителя спокойствия.
   Теперь все дела, связанные с дагестанцами, передавались в руки губернатора Калуги Чичагова, ставшего близким другом Шамиля, а его супруга напишет прекрасную книгу о калужском пленнике под названием «Шамиль на Кавказе и в России».

«Казимировская балка»

В 1898–99 годах в Аранинском укреплении близ Хунзаха стоял 6-й Кубанский пластунский батальон. У одного из офицеров данной части служил денщиком безропотный и тихий солдат Казимир. Очень часто хозяин Казимира возвращался домой пьяным, и тогда начинались издевательства. Без всякой причины офицер избивал денщика, угрожая даже убить его. Не очень он был милостив и тогда, когда оказывался трезвым.
Неизвестно, сколько терпел бы солдат, но однажды ему стало невмоготу – он выбежал из крепостных ворот, преодолел с полверсты от укрепления, чтобы броситься в пропасть, что рядом с водопадом.

Хунзахский водопад

С тех пор стометровой глубины пропасть хунзахцы в память о поляке именуют «Казимировской балкой».

Лекарь поневоле

   Иван Загорский в 1842 году оказался в плену у горцев. Через горы и долины его привели к Шамилю и заключили в подземелье, где поляк попал в среду таких же несчастных, как он сам.
   Прошли дни, недели, месяцы – никто не собирался их вызволять. Пленные страдали кишечными заболеваниями. Но к их счастью Иван Загорский имел медицинское образование. По просьбе товарищей он обратился к имаму, чтобы ему разрешили собрать лекарственные растения. Шамиль дал согласие. Загорский из собранных в окрестностях Ведено трав готовил настой, поил товарищей и, как он сам рассказывает: «Все мои больные выздоровели».
   К тому, что написал выше, добавлю, что туземные лекари помогали Загорскому, где и как искать необходимые травы, а поляк, в свою очередь, передавал им опыт медика, окончившего специальное учебное заведение.

10 лет на чужбине

   Много лет назад я получил из г. Львова письмо от некоего человека со смешной фамилией, трудно сочетающейся с его именем – Лев Заяц. Он обращался за советом. Заяц хотел побродить по Дагестану и просил, чтобы ему предложили интересный маршрут для многодневного пешего перехода.
   Я откликнулся. Лев Заяц прибыл не один. С ним была его супруга Нина – рослая, плотная, со светлым лицом женщина. Они оказались людьми интеллигентными, донельзя обязательными. Мы вместе разработали маршрут, разрисовали его, а я вдобавок дал рекомендательные письма к товарищам, у которых они могли бы получить какую-либо помощь.
   Через какое-то время из Львова пришло благодарственное письмо, где выражались охи и ахи от увиденного, услышанного и не менее – от гостеприимства дагестанцев.
   Так и пошло. Почти каждый год чета Зайцев совершала путешествия по Дагестану, не забывая при этом каждый раз приглашать к себе – во Львов. Время от времени они радовали меня, присылая вырезки из польской печати – сведения о Кавказе, Дагестане, о Шамиле и его сподвижниках.
   …Наконец, в 1980 году мы с женою решили посетить Львов. На то было несколько причин. Во-первых, Лев Федосеевич Заяц сообщал, что в этом году они по разным причинам не планируют побывать в Дагестане, во-вторых, его семья приготовила для нас сюрприз, который нас весьма обрадует.
   Была и третья причина, зовущая в Закарпатье. Нас звала в гости известная дагестанка Резеда Махмудова.
   …В первой половине июля 1980 года мы оказались в объятиях четы Заяц. Был вечер. Стол был богато сервирован. После сытной еды пошли разговоры о том о сем, а я все думал какой же сюрприз нас ждет? Сюрприз оказался книгой. И какой! В ней поляк Кароль Калиновский рассказывал о том, как во время Кавказской войны попал в плен к горцам и 10 лет находился на чужбине.
   Но большой труд Калиновского был написан на польском языке. Отложив все дела в сторону, в тот же вечер Лев Федосеевич начал делать перевод с польского на русский. Делал это он блестяще, и я записывал без помарок. Мы работали в течение четырех дней, с перерывами на еду, небольшие прогулки по Львову и на сон.
   Должен заметить, что это первый перевод книги К. Калиновского на русский язык и честь этого принадлежит Льву Федосеевичу Зайцу, которому я бесконечно благодарен, хотя бы потому, что читатель узнает много нового о Кавказской войне, о судьбе людей, оказавшихся в плену у горцев, о Шамиле, его наибах, а главное о самом Кароле Калиновском, 10 лет находившемся на чужбине.
   …После развала СССР связи нашей семьи с семьей Заяц оборвались. Они больше не приезжали в Дагестан, хотя мечтали ходить по его тропам, пока ноги держали их.
   – Если книга выйдет в свет, – сказал я себе, – то непременно перешлю ее во Львов, как благодарность Льву Федосеевичу и Нине Никитичне, как прощальный привет из Дагестана.
   «Я родился в селе Калиново Августовского воеводства 21 января 1821 года», – с таких слов начинает свое повествование Карол Калиновский о своем 10-летнем пребывании в плену на Кавказе [3 - Мемуары моей военщины на Кавказе и плена у Шамиля от 1844 по 1854 гг. Варшава. – 1983.].
   И далее продолжает: «Помню в 1830–1831 гг. воспитывался у монахов ордена Василия в Варшаве. Когда меня сослали как солдата на Кавказ, родители умерли от жалости…»
   Далее К. Калиновский объясняет причину ссылки. В реальном училище он прошел курс механики, работал на заводе в г. Сольцы, а затем в Варшаве, где на железной дороге исполнял должность помощника инженера, увлекся противоправной политической деятельностью, за что его 9 месяцев держали в тюрьме, а затем, как сказано выше, сослали на Кавказ.
   «Это было, – пишет Калиновский, – в воскресенье, 15 декабря 1844 года, в 10 утра под сопровождением донских казаков, нескольких дезертиров и уголовных элементов…»
   Бедолагу сопровождали также родственники и знакомые. Звон колоколов долго шумел в ушах.
   Путь на Кавказ оказался далеким, приходилось идти пешком. Весну он встретил на Украине, а когда прибыл в крепость Внезапную, что в Дагестане, то стояло уже лето.
   «Я увидел три формеции, с башнями для отражения нападения, – делится первыми впечатлениями ссыльный солдат. – За месяц до моего прихода Шамиль напал на одну из них. Малый гарнизон удержал несколько штурмов, хотя неприятель был силен…»
   Дни потекли за днями. Его перебрасывали с одного места на другое.
   «В полдень я прибыл в редут у татарского аула Энгельсюрт, а под вечер… – в Таш-гечу над рекой Аксай, где мы переночевали. В ауле живут кумыки и чеченцы. На второй день утром мы двинулись из Таш-гечу до Внезапной с охраной войск. День был жаркий, а сейчас шел дождь, температура упала…
   Внезапная? Ее издали не видно… При крепости – большой аул кумыков – Андреевский [4 - Эндирей.]. Во Внезапной кончалась моя трудная дорога на Кавказ, где я должен был жить много лет…
   На следующий день я представился местным властям и адъютанту полка… В это время наместник, князь Воронцов находился в большом походе против Шамиля, для уничтожения его резиденции в Дарго, т. е. «Красного аула». Наш полк почти целиком был в походе, а один батальон оставался при штабе, чтобы запасти на зиму сена, капуста и других продуктов. О походе мы ничего не знали… ходили различные слухи, будто Шамиль со своими женами, детьми и мюридами попал в плен… Радость была великая, особенно среди солдат. Солдаты-ветераны не доверяли таким слухам, считали, что такие вести не к добру, к неудаче…».
   На первых порах у Калиновского время проходило незаметно. Он слушал рассказы старых воинов о походах, о местном населении. По совету ветеранов, кроме обмундирования, новичок приготовил мешок для сухарей, сапоги с длинными голенищами, чтобы в любую погоду быть готовым к походу.
   «После двух недель моего пребывания здесь, – продолжает повествование новобранец, – хорошие известия переменились в самые худшие. Татары Андрей-аула с презрением смотрели на нашу крепость. На базар Андрей-аула солдаты ходили большими группами, при оружии, притом в полдень…
   Внезапно поступил приказ быть готовым к походу, притом как можно скорее…»
   На следующий день начался поход – это батальон пехоты и полковая артиллерия. Солдаты не убавляли темп движения, хотя жара усиливалась. Торопились достичь Ирактау, чтобы напиться воды и освежить обожженные уста. К вечеру прибыли в Герзель-аул, где был получен приказ: после принятия чарки водки, оставив снаряжение, идти дальше.
   Солдаты шли по крутой дороге и в вечерней тишине оказались в ичкеринских лесах.
   Впереди находилась поляна, горели тысяча огней – это солдаты генерала Фрейгата готовили ужин».
   Далее автор пересказывает о поражениях Воронцова в 1845 году в ичкеринских лесах. Это был страшный удар по царским войскам.
   «Жизнь Воронцова была в опасности, – сообщает Калиновский, – он был высок и его знали татары. Своей жизнью обязан солдатам Кабардинского и Куринского полков, которые вокруг него образовали каре…»
   На 28-й странице своего труда автор сообщает, что прибытие отряда Фрейтага спасло Воронцова. Возвращению в Герзель-аул радовались все. Солдаты разожгли тысячу костров, выпили положенные чарки водки и приступили к еде, отмечая таким образом выход из ловушки, приготовленной Шамилем.
   А знатная молодежь, надеявшаяся на легкую победу, теперь покидала отряд, чтобы на стороне рассказать о своих «подвигах».
   Интересны наблюдения К. Калиновского, касающиеся местного населения. Вот, к примеру, «одеяния женщин – шаровары до земли, чувяки из сафьяна… На пальцах серебряные кольца, неуклюжей, простой работы; смотрят враждебными глазами на войско и где возможно вредят. Имея связь с горцами, передают сведения о наших передвижениях…
   Серебро очень часто помогает нам завербовать шпионов, так что движение Шамиля также было известно нам.
   Народ храбрый, суждение велико, привязанность к родине, адатам бесконечны. От русских принял только то, что ему полезно…
   Рукоделие горцев примитивно, но сбруя, кинжал, сабля и огнестрельное оружие превосходны. Никаких заводов у них нет. В основном занимаются земледелием.
   Торговля ограничена: кожа, зерно, масло, мед, повидло из винограда…
   Пригород фортеции [5 - Герзель-аул.] – несколько десятков глинобитных саклей, где живут женатые солдаты и не очень большое общество офицеров.
   …Поздней осенью, чтобы изменить монотонную жизнь, – продолжает повествование автор, – устроили любительский театр, где актерами выступали юнкера и младшие офицеры, как в мужских, так и в женских ролях…»
   И далее: «Этой зимой (1845 г. – Б. Г.) мы никуда не ушли. Жили замкнувшись в фортеции. Однажды сделали вылазку в приграничные аулы.
   Весной 1846 года началась новая жизнь с тревогами и беспокойством… Пришла весть, что с большим войском Шамиль готовится к акции…
   Он перешел Аргун и пришел в Малую Чечню ближе к нам, а мы не успели помешать ему. Перейдя Терек имам ушел в Кабарду…
   Цель Шамиля – объединение народов против нас, кабардинцы не пошли на это…»
   На 40-й странице Калиновский жалуется на свое здоровье, связывая это с климатом: у него болели ноги, зубы страдали от цинги. Его даже уложили в госпиталь. Рекомендовали совершать прогулки по утренней росе.
   Он так и поступал.
   Утром и вечером он выходил гулять по окрестностям Андрей-аула. И вот в один из дней, когда он отдалился от крепости довольно далеко, его захватили в плен. Горцы пригрозили ему, что убьют, если будет кричать и сопротивляться.
   По пути в горы Калиновский натерпелся такого, что «трудно рассказать»; идти пришлось без отдыха, делая только небольшие передышки. Шли по горам, долам, болотам, перешли речку Мичик. Она ему показалась глубокой и образующей каньон.
   «…Мы вошли в чеченский аул Ордели. Было тихо. Меня ввели в саклю, где разрешили отдохнуть и поспать. Они видели, что я не простой солдат, спросили, что умею делать».
   – Я писарь, – отвечал Калиновский, – и ручную работу не умею делать.
   – Кто тебя может выкупить?
   – Я из Польши, а покровитель у меня только Бог.
   Старикам его слова понравились, однако на всякий случай предупредили: «Если русские тебя не выкупят – умрешь. А, если решишься совершить побег – обезглавим».
   Ему дали кувшин, и он в сопровождении детей отправился за водой. Жители села с любопытством разглядывали его. По возвращении ему обрили голову, обливая речною водою. Его одежду заменили лохмотьями.
   Хозяин объявил Калиновскому: «Я заплатил за тебя большие деньги. – А на самом деле выторговал пленного за одного барана, т. к. пленный был болен. И добавил еще: – Мне надо, чтобы за тебя стократно возместили мою потерю, иначе зарежу».
   Переводчик успокоил Калиновского, сказав, чтобы он не обращал внимания на угрозы хозяина.
   В этот день Калиновский принес дрова и загнал в хлев коров. На ночь на его шею надели цепь, конец которой находился в другой комнате.
   Вскоре его продали андийцам. Выделили чурек и сыр. Вышли на дорогу, чтобы двинуться пешком. Жара стояла такая, что нечем было дышать. Новый хозяин дал ему кое-что из белья и велел вести ишака, а сам подпевал какой-то мотив. По дороге увидели останки русских солдат, погибших здесь в 1843 г.
   На реке Акташ освежили свое лицо и тело, съели рассохшийся чурек. Калиновский восхищался видами, открывшимися на Дарго, – зелень лесов, рядом шумела река, а муэдзин призывал к закатной молитве… С утра другого дня вышли на дорогу. Начались горы, где простым глазом различали пещеры, в них ютились люди, они на кострах готовили завтрак.
   Пленный едва успевал за хозяином. Когда дошли до водопада, устроили привал. Хозяин начал молиться. Дальше дорога еще более ухудшилась. В ужасном ущелье бежала река. Кругом пропасти. Становилось страшно, как бы не сорваться в бездну.
   В конце концов, дошли до какого-то аула, где было много людей. Подвели к сакле хозяина. У него оказалось много детей. Во дворе на завалинке сидели старики, облаченные в тулупы. Они расспрашивали о пленном, а он прилег от усталости на камень. Никто его не беспокоил. Старухи дали ему кусок хлеба и молоко. Затем его ввели в просторную саклю, где около печи устроились хозяин и его гости, а женщины бесконечно сновали по комнатам и собирали пищу – остатки мужской трапезы. Калиновскому выделили уголок в соседней комнате. Он тут же заснул. Утром стоило ему подняться, как упал на пол: ноги не удержали. Хозяин убедился, что пленник на самом деле болен, дал ему бараний жир, велев натереть им ноги. Затем показали на постель, разрешив отдохнуть.
   У хозяина имелись четыре жены. Он по очереди бывал у них и принимал пищу.
   Жены точно выполняли очередность, если даже он надолго отлучался от них. У каждой имелось свое помещение. К первой жене хозяин больше был расположен, хотя мог любить по-настоящему младшую жену.
   …Жители Анди, – продолжает свой рассказ пленник, – зарабатывают с помощью сбыта бурок и войлока, содержат много овец. В случае опасности андийцы под командованием Лабазана идут в бой.
   У них поющий говор. Дети и женщины воркуют, как ласточки.
   Со мною терпеливо обращались. Каждый день приходилось колоть дрова, приносить воду, обрабатывать землю или сторожить овец. Наверху, в горах имеется озеро, около него приходилось бывать с овцами. Близ озера – второе озеро Чабарлинское, находящееся недалеко от аула Чабарли, внутри трех скал в виде креста. Вода, как сапфир, тянется на несколько верст, а ширина полверсты. Форель. Татары рыбу не ловят.
   Только русские солдаты. Это, когда удается. Я любил там бывать, чистый воздух, крики фазанов, перепелов, дергачей. Иногда с хозяином я ходил по аулам сбывать бурки и войлок. Ездили через снежные горы. Через пять дней мы оказывались у лезгин, где самый дикий народ.
   У хозяина были кунаки – приятели. Среди женщин попадаются красавицы с римскими чертами, но очень грязные, без шаровар, одно платье. Мораль – высокая…
   В одном из походов я заболел. Меня оставили в ауле Флеки с тавлином, где за меня хозяин оставил деньги. Долго не было сил, когда хозяин вернулся – был недоволен мною.
   Ремесла здесь ценятся, секреты своего искусства не выдают. В горах над Кара-Койсу имеется аул Телетль. Мы пошли с хозяином туда. Дорога трудная. Иногда приходится подниматься на четвереньках. На вершине много разбросанных камней размерами с дом – каменный город.
   Под некоторыми камнями жили люди. Я был удивлен. Это были выходцы из богатых цудахарских аулов, которых Шамиль огнем и мечом покорил за симпатии к России. Я назвал это место «Темноградом» (камни темные). Это название понравилось людям и название вошло в обиход. Ниже горы – Кара-Койсу. Мост 100 саженей. Строят его с двух сторон от берега, а когда концы сходятся, то связывают их при помощи деревянных столбов и лестницей-плетенкой. Через мост можно свободно, не боясь ничего, ходить.
   Мой хозяин подрался с тавлином. Их обоих поместили в яму. На следующий день наиб Лабазан забрал меня к себе. Я недолго пробыл у него. Шамиль узнал, что я писарь, и вызвал меня к себе.
   С Анди до Ведено я ехал верхом в свите Лабазана в окружении мюридов. Перед вечером мы были в Ведено. Наиб и мулла ехали впереди, а остальные по четыре в ряд вошли с песней «Ля иллагьу иль Аллах» в Ведено.
   Ведено построен как большой квадрат. Сакли деревянные. Дом Шамиля стоит отдельно за аулом. Высокий, окружен палисадником, с большими воротами. Дом день и ночь охраняют мюриды.
   На другое утро Лабазан с хозяином пошли к Шамилю. Лабазан и хозяин отдали кинжалы, шашки и пистолеты мюриду. Я остался в первом дворе, окруженный оборванцами. Вскоре открылись внутренние ворота, и все воскликнули: «Шамиль!». Впереди шел мюрид с обнаженной шашкой. Шамиля сопровождали Юсуп и Хаджио [6 - Юсуп – дипкурьер из Чиркея, а Хаджио – казначей имама.]. Имам поздоровался:
   – Ассаламу алейкум.
   – Ва алейкум ссалам, – ответил я.
   Хозяин вызвал меня в комнату. Шамиль сидел на оттоманке с поджатыми ногами под себя. Лицо было задумчивое, лоб высокий… Напоминает патриарха еврейского народа Авраама.
   Судьи и старшины устроились по обеим сторонам на войлоке. Перед ними несколько книг. Остальные сидели на полу. Стояла тишина.
   Шамиль слушал с вниманием просителей, рассматривал их лица своими голубыми глазами. Взгляд имама проникающий. Этого было достаточно, чтобы человек признался в своих отступлениях.
   Когда с людьми все завершилось, принесли большую кучу бумаг. Мой хозяин вывел меня вперед, сказав мне при этом: «Поцелуй руку Шамиля», – и велел читать мою бумагу.
   Переводчик переводил, а Шамиль глядел на меня и шептал что-то, наверное, молитву.
   Уходя, он сказал несколько слов по-тавлински.
   Меня вывели на улицу и опустили в яму. Мне не понравилось, подумал: плохо кончится.
   Арестованных опускают туда по лестнице, а сверху прикрывают дверью. «Яма Шамиля» над выходом имела глубину человеческого роста, ширину 4–5 шагов в диаметре. Подстилкой на влажной земле – полугнилая солома.
   В яме был еще один человек, которого в темноте сразу не заметил. Лестницу подняли вверх. Я стоял, не веря, куда я попал. Затем упал на мокрую землю и от отчаяния зарыдал. Вдруг услышал голос, который придал мне силы. Моим товарищем по несчастью был разжалованный офицер из наших полков – Давыдов, служивший у богатого брата-коммерсанта по ловле рыбы на Каспийском море. Всей командой оказался в плену.
   Пленному офицеру приходится хуже, так как на него надевают цепь, кормят хуже, чтобы с помощью жалобных писем ускорить выкуп. Если родственники не помогут, то переносит много лишений…
   Давыдова Шамиль взял к себе. Офицера мог выкупить брат, но тот хотел, чтобы это сделал генерал-лейтенант шамхал Тарковский, в руках которого находилась вся рыбная ловля. Спор между ними ухудшал положение Давыдова. Долгие минуты мы беседовали друг с другом.
   Надзиратель ямы старый хромой мюрид Муса ежедневно приносил нам пищу из нескольких хинкалинами и кувшина воды. Иногда разрешал выглянуть наверх на несколько минут. Пожилой Давыдов жаловался на свое здоровье, его тело было покрыто темными пятнами из-за сырого воздуха. Иногда прохожие бросали нам куски сухого хлеба.
   Меня интересовала маленькая загорелая ручка, дававшая свежие ломтики хлеба. Я всегда ждал ее и боялся увидеть лицо. Недолго пришлось ждать. Раз, сидя при открытых дверях, мы увидели знакомую ручку. Девчонка не более 15 лет, увидя нас, закрыла прекрасное лицо белой чадрой, подавая чурек моему товарищу. Ее взгляд выражал и удивление и сожаление тем, что для меня у нее ничего было.
   Мой товарищ рассказывал, что девчонка давно носит ему пищу. Она с детства перенесла много горя, которое не может забыть.
   Давыдов узнал ее историю от надзирателя. У здешних горцев, как и у евреев, обычай обучать с детства. Так было и с этой девочкой. Ее отец Осман, богатый чеченец из аула Малое Ведено, в одном походе против русских был тяжело ранен в голову и ногу. Упал с коня. Из-за сильного огня с русской стороны, его не могли выручить. Когда русские солдаты стали приближаться к нему, то Осман вверился пророку и попрощался с этим миром.
   У горцев не оказать помощь раненому, не спасти считается несмываемым позором.
   Его спас сосед из Малого Ведено Али, пренебрегший опасностью. Спас богатого соседа. В благодарность Осман решил породниться с бедным соседом.
   Однако у обоих были сыновья. Сделали уговор: у кого первого появится дочь, выдать замуж за сына другого. Таким образом Эзенда, так звали нашу покровительницу, еще до своего рождения оказалась засватанной за сына Али – Махмуда. Вскоре его родители умерли. Махмуда воспитали родственники Османа. С детства Махмуд рос угрюмым, держался в стороне от товарищей. Он не сумел расположить сердце Эзенды к себе. И мужеством Махмуд не обладал. Девочка со страхом думала о будущем, к тому же она его не любила. Старый Осман также переживал за будущее дочери. Переживал, что единственная дочь из-за его клятвы должна погибнуть. И сын Османа Мустафа также понимал положение Эзенды…
   Эту историю я узнал от Давыдова. С той минуты я думал о Эзенде. Время в яме текло медленно. Единственное утешение – короткие минуты свежего воздуха наверху и возможность увидеть Эзенду, подававшую теперь не один, а два чурека. Она скрывалась под чадрою.
   Однажды меня повели к Шамилю. Подали письмо. Там говорилось, что за освобождение Давыдова могут дать выкуп в размере 2700 рублей, а пять тысяч никак не смогли собрать. Меня спросили, кто я и не собираются ли меня выкупить.
   Я рассказал правду о назначении меня в армию, а выкуп за меня никто не сумеет дать. Меня слушали внимательно. В их глазах я читал жалость. Но меня снова вернули в яму. Я передал содержание письма Давыдову. Бедный страдалец обрадовался, что Шамиль примет предложенный выкуп, но Давыдов ужасно ошибся. Несколько дней спустя пришел хромой мюрид, выпустил на улицу Давыдова. Раздался выстрел. Я услышал крик Эзенды. Тогда-то я увидел ужасную картину: в нескольких шагах от безжизненного тела Давыдова стояла Эзенда, ее руки были подняты к небу… Затем она побежала в аул.

   Кавказский пленник

   Первой мыслью было, что и меня прикончат. За мной закрыли крышу. Я остался один. Собрал всю волю. Будто увидел родные места, товарищей, школу… От этих размышлений меня оторвал стук в крышу. Я увидел несколько горцев – старых и молодых. Они делали знаки, чтобы я вышел, а я шага не мог сделать.
   Старший из них с добродушной улыбкой взял меня за руку и вывел из ямы. При этом сказал, что я с этой минуты принадлежу ему, что ничего плохого с ним не будет. Я решил, что лучше погибнуть в бою, чем быть зарезанным как цыпленок. С этой мыслью я у ближайшего мюрида схватил кинжал, побежал к яме и стал в позу оборонявшегося.
   Мой поступок удивил горцев, затем вызвал смех и хлопки в ладоши. Старик, подойдя ко мне, произнес: «Шамиль отдал тебя мне. Ничего плохого не будет». После этого он велел вернуть кинжал хозяину, а мне самому идти за ним. Все разошлись. Я понял, что все сказанное стариком правда. Я отдал кинжал и смело двинулся в мюридский аул. Дети еще издали пугали меня кинжалами, направляли на меня винтовки и пистолеты. Шутили. Мы вошли в бедную саклю, мне отвели угол. Дали чурек и соленый сыр и миску молока. Подкрепился. Лег на пол и уснул.
   Старик ушел молиться. На следующий день сквозь щели в дверях я увидел моего хозяина, его звали Пахрутдин. Я, оказывается, во сне стонал, и он всю ночь провел около меня, чтобы при надобности придти на помощь. Когда я исполнял «Отче наш», он не шевельнулся, что было приятно мне… После еды мы вышли со стариком из сакли и шли к лесу, прилегающему к аулу. Затем, идя по тропе, оказались в ущелье. Он показал мне на источник, откуда все брали воду. Вблизи источника старик показал мне сухие ветки, которые надо было заготовить на зиму.
   По ущелью мы вышли к речке, где имелись владения Шамиля. Я поднялся на возвышенность, где находилось кладбище, там виднелись разноцветные флажки, а за ними небольшой аул – Малое Ведено. Еще один аул за другою рекою – Большое Ведено и гора Арсенская.
   Я любовался, а старик отдыхал в тени чинары. Слушая веселые голоса женщин, я думал об Эзенде.
   Старик поднял меня, улыбнулся. Крикнул:
   – Эзенда, иди сюда!
   Милая девочка стрелою побежала со скалы. Она остановилась с раскрытым ртом. Навсегда запомнил эту сцену. Они говорили по-чеченски. Я не понимал. На ее лице была жалость и слезы на глазах. Она ушла.
   По дороге старик говорил: «Ты ее знаешь. Ел ее хлеб. Она видела гибель твоего товарища… Она так же несчастна. Потеряла мать. Имеет брата и отца, любящих ее. Изменить они ее не могут, не в силах. А жених смотрит на нее, как на свою собственность, ждет ее совершеннолетия».
   Я каждый день делал одно и то же: вода, дрова, приготовление пищи. Варил хинкал из кукурузной муки, пек хлеб также из кукурузы. Чувствовал себя свободным, а старик был мною доволен. Уважали и соседи. Я им рассказывал о других краях через переводчика – Пахрутдина. Он был из казанских татар, служил в русских войсках до А. П. Ермолова. Позже ушел в горы и до Кази-Муллы жил в Салатавии…
   У Пахрутдина я чувствовал себя хорошо. Он был благодарен мне за слушание его рассказов.
   Тоска по Родине, все-таки, влияла на мое здоровье. Он стал уговаривать, чтобы я принял ислам, чтобы освободить меня из плена. Я подумал и согласился посещать мечеть и молиться. Стал изучать обряды и первые молитвы. Довольно сносно читал Коран. Все это удивило Пахрутдина. Быстрее побежало время. На одной прогулке в лес я спросил у него насчет Эзенды. Он пригласил меня посетить Малое Ведено, чтобы увидеть Османа. Через 7 верст мы стояли у его дома, а сам Осман сидел на крыльце с Кораном. Осман обрадовался нашему приходу. На порог вышла Эзенда и за руку ввела Пахрутдина в саклю.
   Меня посадили около брата девушки, который занимался серебром. Эзенда готовила пищу. Что-то сказала брату, а тот на ломаном языке заговорил со мной, показал свои изделия.
   Перед нами появились яичница, сыр, горячий чурек. Я сказал: «Бисмиллахи рахмани рахим». Все воскликнули от удивления. Осман похвалил. Я повторил все молитвы, что знал. Эзенда помогала, когда я ошибался. Я выдержал экзамен, старики пожали мне руки… Прощались по-приятельски. Меня приглашали еще. У них я забывал о Родине и моих родных.
   В одну из пятниц я с Пахрутдином находились в мечети. Я стоял в последнем ряду. Надо мною смеялись сыновья Шамиля, надевая на глаза папаху.
   Когда же начали молиться, все прекратилось. После этого Пахрутдин повел меня к Шамилю, хвалил мои успехи и просил имама освободить меня от рабства, как принявшего ислам. Шамиль подал мне руку. Он распорядился, и меня отдали в его стражу, а Пахрутдину взамен меня отдали солдата, попавшего в плен.
   «Шамилевская команда» состояла из русских солдат и других наций, перебежавших к нему или взятых в плен. Их оказалось более 300. Это ремесленники и артиллеристы. Одеты по-горски, живут отдельно от мюридов в солдатской слободе по несколько человек, или отдельно. От Шамиля получают одежду и питание. Денег нет. Каждый делает свое дело…
   В 1843 году, когда Шамиль захватил укрепления, они были нужны. Солдаты первыми ходили на вал, подбадривали горцев. Но вскоре Шамиль их от этого освободил, говоря, что они не обязаны проливать кровь, освобождая чужой край, который только приютил их.
   Между ними имелись женатые на русских женщинах, попавших в плен; но им пришлось без церковного обряда выходить замуж. Шамиль хотел найти христианского священника, чтобы они не жили как скот, но достать такого пленника не сумели, а добровольно из священников никто не переходил к Шамилю.
   Отряд подчинялся наибу, он же считался начальником артиллерии. Отряд делился на десятки, десятник избирался из солдат.
   В отряде я много натерпелся от тяжелой работы и грубого обращения со стороны солдат. Я узнал, до чего может дойти русский солдат, когда дисциплина его не связывает. Он делает зло и добро, но более энергичен, чем горец. Иногда я не мог исполнять тяжелый физический труд. Тогда солдаты делали за меня, а я получал по затылку. Но мое ласковое обращение постепенно повернуло их ко мне. В их глазах я стал выше, часто спрашивали у меня совета. Меня уважали и мюриды: я точно выполнял их религиозные обряды. Они ставили меня в пример своим сыновьям. Мне дали имя Абубекр.
   Вскоре мне построили саклю. Жил я с товарищем. Пек хлеб из пшеницы, сушил мясо. Нам выделяли продукты, а во время набегов давали еще больше. Осенью резали скот, а мясо выделяли каждой десятке по определенным порциям, и мы тянули жребий на каждого.
   У меня были куры, а масло покупал у жен Шамиля и наибов. Русские женщины из винограда давили вино. На это они имели разрешение. Горцы не ели свинину. Но, бывая у солдат, мюриды ели яичницу, не обращая внимание на то, что она была приготовлена на сале.
   Однако ухо надо было держать востро, чтобы не быть разоблаченным.
   В числе солдат у Шамиля находилось несколько десятков невольников – опасные люди. Они не могли понравиться горцам. Я их опасался, молчал при них. Сперва я помышлял о побеге, но судьбы тех, что бежали, научили меня только тогда бежать, когда наверняка ждет удача.
   Я ждал терпеливо. В конце концов, время подошло. В Ведено меня все уважали. Но я был осторожен. Старый Пахрутдин так же был доволен моей жизнью, напоминал, что меня пора женить.
   В Шамилевском отряде был человек, занимающийся ремонтом часов, более образованный, чем другие. С ним проводил свободное время. Он же имел приятелей среди хороших мюридов и сельчан. Брат Эзенды, молодой Мустафа, был также его приятелем. Я видел его у часового мастера. Мустафа относился ко мне как к брату, а я был посредником между ним и солдатами…
   Летом готовил дрова, уголь, балки, приносимые из лесопилки. А также земляные работы. Я занялся ремонтом часов и изделиями из серебра. Вскоре я привел в порядок часы Мустафы, а Эзенде подарил серьги и кольца из золота.
   Я оказался способным ко всему… Делал подарки женам Шамиля и наибам. Все это обеспечивало меня обилием продуктов. Я гордился, что мои изделия носят первые дамы Имамата. До Шамиля доходили хорошие известия обо мне…
   Я поставил перед собой две цели: вернуться на Родину и обеспечить себя всем необходимым и свободою. А Эзенда должна была послужить путеводной звездой. Поэтому я решил жениться на ней, рассчитывая на будущие обстоятельства. Отец ее являлся известным в горах мастером огнестрельного оружия. Он мог бы раскрыть свои секреты и для меня. Ее брат – серебряных дел мастер, мог бы обучить меня этому искусству.
   Я подумал: если стану мужем Эзенды, то, возможно, в скором времени прославлюсь как знатный ювелир, и таким образом моя жизнь изменится к лучшему.
   Однако мысли о Родине становились поперек всего этого.
   В доме Эзенды радушно встречали меня, а сама Эзенда проявляла ко мне симпатии. Я стал у них домочадцем. Осман часто говорил со мной, удивлялся обычаям чужих народов: хвалил и не одобрял, точно отмечая добро и зло. Если домашние работы не отвлекали, Эзенда всегда была со мной.
   Как раз в эти дни дезертировал из царской армии офицер-поляк. В честь его прибытия пушки Шамиля салютовали. Он был человеком с большим апломбом, но я привязался к нему. Офицер также был рад. Он стал жить в моей сакле. Солдаты по моему плану построили дом, сделали огород с виноградом. Жили спокойно. Офицер был человеком добрым, спокойным, но с буйной фантазией. Его фамилия звучала так: Русецкий или Русальский. Ребенком был отдан в кадетский корпус, где его как поляка высмеивали. Он решил отомстить за свои унижения через какой-нибудь героический поступок. Из кадетского корпуса его направили на Кавказ, где он как раз и решил свой замысел осуществить, поэтому дезертировал.
   Я советовал ему быть осторожным и вести себя скромно, мои старания оказались напрасны. Я понял, что его общество может мне навредить. Сказал ему об этомнапрямик, но он не обратил внимания.
   Желая прославиться, он навязывал Шамилю невероятные проекты, чем вызвал подозрения к себе. Произошел случай, послуживший поводом к нашему с ним разрыву.
   Четверо солдат договорились бежать. Назначили день и место побега. Один из них, боясь неудачи, открыл заговор наибу отряда. Мюриды поймали трех несчастных, готовых к побегу, прогнали через строй. Им сказали: «Теперь бегите, куда и как хотите». За ними с кинжалами рванули мюриды. Все было покончено.
   Этот случай повлиял на Русецкого, но сделал его еще более неосторожным. Он хвастался, что может усовершенствовать по английскому образцу фабрику для пороха, открыть шахты серебра и других металлов, построить укрытия так, что русские никогда не пройдут на земли Шамиля.
   Всегда указывал на меня, как на главного помощника, нанося этим вред моему имени. Я отмахивался от его комплиментов, советовал Шамилю спросить у Русецкого, как он все проекты собирается осуществить, что задуманное офицером – суть дела сумасшедшего. Как будто я убедил Шамиля в опасности затеи офицера, однако имам поверил, что проекты насчет шахт возможны, отослал его к Даниялу Элисуйскому [7 - Шейх Джамалутдин – тесть имама.], а мне приказал отправить письмо к русским знакомым, чтобы прислали книги по химии и минералогии.
   Подчиняясь Шамилю, я отослал в Малую Кабарду письмо на имя простого солдата В. Давида. Письмо попало к генералу Вревскому.
   Последний вызвал к себе Давида. Бедный солдат поклялся, что не знает меня…
   Какую опасность представляет Русецкий, понимал и брат Эзенды…
   У Шамиля объявились новые авантюристы, а именно два дервиша из Персии или Турции. Старший из них объявил, что умеет очищать руду. Ему велели приступить к работе. Дервиш отговаривался, но это не помогло. Его посадили в яму. Тот не сдавался. Придумал предлог, объявив, что для производства денег необходимо иметь жидкость, которую нигде нельзя достать. И еще он требовал сделать такой цилиндр, который выдержал бы напор пара, разогретого докрасна.
   Изготовили цилиндр, но опыт не удался: цилиндр треснул с гулом, обдав всех паром и кипятком. Ошпаренные мюриды пожаловались Шамилю. Имам выслушал их со смехом и велел повторить опыт, так как был уверен в успехе…
   Мне говорили, что дервишей убили по дороге, чтобы они не могли рассказать противнику о делах Шамиля.
   В процессе этого грустного случая забыли о Русецком, и с меня сняли подозрения…
   Артиллерия Шамиля на рассвете вытянулась по веденской дороге, за нею – обоз с вьюками. Я стал артиллеристом у имама. Местом сборов объявили аул Олтури в Большой Чечне через Аргун.
   Ночью появился Русальский, которого назвали Искандербеком, изможденный, побитый.
   Он рассказал о себе, о горах, где он был, все критиковал, давал непрактичные советы, критиковал он и укрепления Шамиля. В конце концов решили, что он шпион. Уговаривали, что Русальского необходимо прикончить, однако имам приказал его привести перед свои очи.
   А Русальский тем временем удрал к русским, где его присудили к смерти, но он умер от холеры. Весть о его побеге дошла до нашего наиба Яхъя-Хаджи. Он вызвал меня и сообщил о поступке моего «приятеля».
   Сперва у меня забрали коня, опасаясь, чтобы я не сбежал. По прибытии в Ведено, загнали в яму. Мне стало худо, смерть будто у порога. На третий день меня выпустили, притом без объяснений.
   Шамиля в Ведено не было, так как он ушел в Гергебиль, куда двинулись и русские войска. Я почувствовал опасность, нависшую надо мной из-за Русальского – Искандербека, мысль увидеть Эзенду откладывал, никуда не выходил. Она же через брата знала мое положение. Шамиля заменил Джамалутдин 1, уважаемый и почитаемый человек. Он любил меня, называл сыном. Наступила ураза, я строго выполнял уразу, чтобы восстановить репутацию, даже ночью молился.
   После байрама пришло известие, что русские разбиты под Гергебилем, но что русские пошли на аул Салта и окружили его.
   Шамиль из Ведено затребовал патроны, а Джамалутдин велел мне отправиться к имаму.
   Через три дня после байрама с несколькими мюридами двинулись туда. Мне дали мула. Дорога до Анди мне была знакома, там мы зашли к Лабазану, который принял нас очень тепло. В Тлохе я встретил старого хозяина. По дороге пришлось перейти Аварское и Кара-Койсу. Подъехали к окрестностям Салта, где находился обоз Шамиля. Я представился наибу.
   – Тебя подозревали, – сказал он, – потому что думали, что ты хотел бежать с Искандером. Береги свою голову, ибо когда ее снимут, новая не вырастет.
   – Я не знал о намерениях Искандера, – отвечал я. – И если бы знал, то первый пустил бы в него пулю.
   Яхъя-Хаджи засмеялся и повел к шатру Шамиля.
   Тот был в раздумьях, я приветствовал его, а он меня поздравил с успешным прибытием в отряд.
   – Джамалутдин очень хвалил тебя, – добавил имам.
   …Я оставался без особых поручений. С позиций Шамиля хорошо посматривалось расположение русских войск.
   Ежедневно мюриды имама старались мешать русским войскам. Мы провели ночь у наиба Телетлинского – Кебет Магомы, который размещался в подземной скале.
   Я произнес: «Хвала защитникам Салты, история не забудет Ваши подвиги, слава Ваша не будет похоронена под развалинами».
   Ночью мы ушли через ущелье. Окружение Салты продолжалось до осени и плохо кончилось бы для русских, если бы после большого штурма, мюриды не оставили бы крепость, покинув ее ночью…»
   Прервем течение рассказа Кароля Калиновского в этом месте, чтобы узнать, что же случилось с Эзендой.

   Скала Кавалер-батарея, излюбленное место отдыха жителей Темир-Хан-Шуры

   «Я вошел к девушке, – сообщает чужеземец, – там все были возбуждены: прибыл жених, злой, неприветливый, вел себя как дома. Семья Эзенды решила развязать узел, отказаться от обета, данного родителями.
   Это мог разрешить только Шамиль. Был назначен разбор. Перед этим у источника я встретил Эзенду. Эту сцену заметил жених. Шамиль выслушал обе стороны и решил, что обет необходимо выполнить. На что Эзенда ответила, что она не любит жениха. Эта история закончилась тем, что Эзенда три дня не подавала ему еду, да и в постель с ним не легла. Не зная, что делать, жених приложил пистолет к груди Эзенды и выстрелил. Ее похоронили. От Эзенды у меня хранилась белая чалма. Я попрощался с семьей Османа…
   Для меня жизнь у Шамиля сделалась бессмысленной. Наиб Яхъя-Хаджи, командовавший отрядом, был снят с должности. Его место занял Алимухаммед, грузинского происхождения, жестокий человек и черный как негр.
   Его глаза были налиты кровью, грубый и жестокий человек. Солдаты убегали от Шамиля, прячась в горах. Когда вылавливали, то гибли жестокой смертью. Я чувствовал отвращение к Алимухаммеду, а так как я имел авторитет у Шамиля, то он не мог замахнуться на меня.
   Вечерами я тайком посещал могилу Эзенды.
   Весной 1848 года Шамиль собрал съезд в Олтури, на котором имам поднимал вопросы о наследовании власти сыном Казимагомедом. Вскоре русские войска снова подошли к Гергебилю с большими силами и после осады сумели захватить его. Шамиль остался недоволен, так как рядом находился аул Кикуни, охранявший вход вовнутрь его государства.
   По возвращении домой Шамиля ждало утешение: Шуанет родила сына. По этому поводу имам освободил всех невольников и невольниц, и разрешил им жить в любом уголке его владений.
   Я решился просить, чтобы освободили и меня. Пошел к наибу, чтобы тот замолвил за меня доброе слово Шамилю. Имам согласился и дал мне бумагу с печатью – документ. Поцеловав его руку, я попрощался со всеми. Пахрутдин обнял меня и заплакал, шептал что-то о смерти Эзенды. Шамиль дал указание, чтобы определили, где я хочу жить.
   Я ответил: «Хочу жить в Большой Чечне, а если не понравится – в Тавлине».
   …Вообще народ здесь почти не болеет, кроме малярии. Медики, кроме ран, ничего не лечат. Фабрик нет.
   Я двинулся в Большую Чечню по неизвестному пути. Перед уходом из Ведено поплакал над могилой Эзенды и все оборачивался на саклю Османа.
   В 7 км находился аул Гуни, где жил пленный солдат, известный с хорошей стороны. Я хотел, чтобы он проводил меня, но он оказался в лесу на заготовке дров. Тропа почти исчезла, я двинулся в Большую Чечню на общем лазаре, где могли попасться много медведей, лисиц и зайцев. Плохо было с питанием. Начал молиться. Вокруг собрались горцы, и, когда я закончил молитву, передо мной появилась еда.
   Пошел дальше, до аула Ашерушки, где жил знакомый пленный солдат-поляк. Два мальчика показали мне дорогу в аул, где жила семья моего соотечественника. Дали постель, обещали указать дорогу. Солдат-поляк у Шамиля выделывал кожу. Раз по недосмотру подпалили кожу. Когда обнаружилась порча, его избили. Еле остался в живых.
   На второй день он провожал меня через горы и лес.
   В полдень я увидел широкую долину Большой Чечни. Глаза заполнились слезами. В ауле Шарзенкошур жил богатый купец, приятель Шамиля. Его сын был в его роде с Павловым, чтобы освободить офицеров, попавших в плен в 1843 году. Купец знал меня, принял хорошо. Предлагал остаться, поблагодарив, я отказался – место слишком далекое от русских владений.
   Дальше находился Закан-юрт, где наибом служил Гиеха. У него я должен был зарегистрироваться…
   Под вечер прошли долину Большой Чечни в направлении Умахан-юрта. Пришли в аул Ценикотар. У моего приятеля было много народу. Здесь я узнал, что в лесу убиты два солдата-бондаря. Следовало их похоронить. Я участвовал в этом деле.
   На следующее утро вдоль Качкалинского хребта по-над речкой Мичик двинулся дальше. Вечером прошел долину Герменчик… до мичинских аулов, где в Большом Ордели я получил ночлег. Выбрал себе хозяина, под покровительством которого должен был жить. В Ордели я в свое время попал в плен. Теперь я был похож на горца, меня не могли отличить от сородичей. Вскоре своим поведением заслужил уважение жителей. Мои рассказы о европейских обычаях вызывали интерес. Да и молодежь удивлялась. Задавали вопросы и женщины, и девушки.
   Осенью я бывал на их играх. Никто мне неприличное не говорил. Мой хозяин был молод, один из барсов – джигитов. И я его выбрал, т. к. он был популярен. Младшего брата звали Дударка, 18-летнюю сестру – Зельбике, а 12-летнюю – Эльбике. Меня приняли как брата. Девушек называл сестрами. Здесь и нашел меня Мустафа, брат Эзенды, и хорошо отзывался им обо мне. Я посетил с ним Османа, в Османюрте над рекою Гумен. Старик обнял меня и заплакал. Мы помолчали, вспоминая Эзенду. Осман расспрашивал о житье-бытье и о дальнейших моих намерениях, приглашал в гости.
   У его дяди Тарама находились пленные офицеры. Я пошел к Тараму. Он показал мне офицера генштаба Клингера, находившегося в кандалах.
   Тарам предложил, чтобы я поговорил с офицером, та как тот в последнее время молчал. Я узнал, что Клингер ослаб и, что со здоровьем у него плохо. Сказал об этом Тараму. Не успел я покинуть аул, тот уже послал в Грозный условия выкупа и сам перепроводил пленного. Сегодня Клингер полковник, командует стрелками, здоров, а от аула, где жил Тарам, и следа не осталось.
   Я думал о побеге, разговаривал с живущими свободно людьми, совершавшими налеты за Терек, под Кизляр с целью грабежа. Они переплывали на бурдюках, прятались в камышах, а ночью похищали лошадей, скот, людей. Захватывали на дорогах почту. Если нападавших обнаруживали, они бросали добычу, а сами хоронились в камышах.
   Рано или поздно их ждет виселица, но они были бесшабашны. Их-то я и решил использовать в своих целях. Сблизился. Прикинулся, будто приходится голодать.
   Как-то с пленными солдатами пошел за аул. Там предупредил их, что за ними следят люди наиба. Единственное их спасение – это вернуться к своим, к русским.
   У меня имелся приказ князя Воронцова, где говорилось, что тех, кто возвращается из плена к своим, не накажут. Я показал им бумагу.
   Солдаты задумались, а затем решили бежать. Мы скрылись в лесах. Шли осторожно, с оглядкой. Дошли до первого редута крепости Куринской. Вызвали часовых. Все уладили. До крепости дошли к рассвету.
   Мне казалось, что я попал на кладбище: серые лица. Меня зачислили в Кабардинский полк рядовым. В 1854 году счастье улыбнулось мне: сделался адъютантом командира 1-го батальона. Товарищи меня любили.
   … Участвовал в походах. За Орусмартаном меня ранили в голову. Наградили крестом святого Георгия. Я все время думал о возвращении на родину.
   В 1855 году многие аулы были уничтожены. Меня снова ранили в руку. Я стал офицером…
   В 1858 году вернулся на родину. Каково было мое состояние, может понять тот, кто 10 лет был на чужбине, кто смотрел смерти в глаза, кто тосковал по родине. В конце концов, я должен лечь в ту землю, на которой ползал младенцем.

Беловеская горка

   Холм с непривычным для дагестанского уха названием «Беловеская горка» растянулся на несколько километров западнее Буйнакска, поднявшись над городом не менее чем на 200 метров.
   Горка дорога нам по многим причинам. Лет 40 назад на ее скалах, это, когда идешь в сторону озера, будет с правой руки, я обнаружил около ста рисунков, изображавших, начиная от разнообразных животных и сцен охоты и кончая примитивными рисунками дагестанской арбы.
   На горке для существования человека имелись определенные условия: разнообразный животный мир, великолепные леса, изобилие воды и более мягкий климат, чем сейчас.
   Во времена Кавказской войны, как и на скале «Кавалер-Батарея», на Беловеской горке имелся наблюдательный пункт, чтобы с этой стороны мюриды Шамиля не могли бы нанести внезапный удар по укреплению Темир-Хан-Шура.
   Не меньшее значение для противоборствующих сторон играла горка и в годы гражданской войны. Установи на ней батарею пушек, и город вынужден был бы покориться такой силе. Именно так случилось в конце марта 1920 года.
   … На юге Темир-Хан-Шуры и на Беловеской горке тайно скопились краснопартизанские отряды. Хотя в городе распространялись тревожные слухи, однако, открытой паники среди деникинцев не проявлялось.
   Мало того, на тумбах по Аргутинской улице пестрели объявления, извещающие, что «Сегодня для широкой публики в зале женской гимназии будет прочитана лекция «О положении в России».
   И на самом деле, вечером 27 марта офицеры и местная знать собрались, куда их зазывали организаторы лекции. В середине беседы какой-то полковник по одному стал окликать офицеров. К ним «присоединились» и гражданские лица со своими дамами.
   Панику вызвал слух о каком-то ультиматуме большевиков. В ту же ночь деникинцы отступили в направлении Порт-Петровска. А утром 28 марта 1920 года повстанческие отряды со стороны Атлан-озеня и Беловеской горки спустились в Темир-Хан-Шуру и праздновали установление Советской власти.
   В 1919–1920 годах, в связи с гражданской войной, когда одна власть сменялась другой, началась беспорядочная рубка леса и на Беловеской горке. Прекрасная зона отдыха и своеобразные «легкие» Темир-Хан-Шуры исчезли с лица земли. Вместо густо росших деревьев остались одни пни. Был истреблен и животный мир. С тех пор, по истечении 80 лет тоненькие стволы дубняка никак не могут разрастись.
   Высох и родник, который протекал у подножья скалы Таш-Кутан, отмеченной, как я писал выше, рисунками древних охотников.
   Через короткое время после нападении Германии на Советский союз, на Беловеской горке появился наблюдательный пункт, а точнее сказать – маленькая комната, сколоченная из досок и фанерных листов. Одна табуретка и полевой телефон «украшали ее внутренность».
   Об этом знаю не понаслышке. Раз в неделю, по приказу штаба МПВО города, я с группой старших ребят 5-й школы дежурил на макушке Беловеской горки: следили за небом. Ночью часть учащихся несла вахту, другая отдыхала в домике. Обо всем подозрительном мы сообщали по телефону в штаб.
   После Великой Отечественной войны прямо на глазах город стал разрастаться за счет переселенцев, спустившихся с гор.
   Особенно быстро застраивался восточный склон Беловеской горки. Появились улицы, которые почему-то стали называть именами классиков русской литературы: Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова, Островского.
   Не могу сказать, что дома, возникшие на этих улицах, украсили наш город. Вид на горку был размазан. Приходилось со всем этим мириться, так как горцы, не выдержав тягот войны, бежали в город и строились, не придерживаясь никаких правил архитектуры и домостроения. Если жители города отнеслись к беженцам с пониманием, то природа жестоко отомстила. В ночь на 25 января 1990 года под оползнем оказались десятки людей, домов, а всего пострадало более сотни строений. Столько же в аварийном состоянии находятся по сей день. Всеми правдами и неправдами жители не покидают дома, хотя угроза того, что произошло в январе 1990 года, не снята с повестки дня и сегодня.

   Темир-Хан-Шура (XIX в.)

   Ныне на Беловеской горке установлен телетранслятор, который устойчиво принимает из Махачкалы три программы по 1-му, 2-му, и 7-му каналам.
   Еще задолго до написания данной работы я интересовался почему холм, нависший над городом носит имя некоего Беловеского.
   Однако вплотную этим вопросом занялся только в конце 70-х годов.
   Первым делом я отправился в семью Беломазовых, коренных темирханшуринцев. Мария Беломазова еще до революции окончила женскую гимназию, знала много историй, связанных с нашим городом. Дочь ее, Галина, училась со мной в школе № 1. Начитанная, любознательная Галина также могла быть мне полезной.
   Итак, я постучался в квартиру Беломазовых. Мать и дочь оказались дома. Объявив, по какому поводу беспокою их, раскрыл блокнот, и вот что узнал от этих двух женщин:
   «Адам Беловеский имел роскошный сад. В нем, отражая синь неба, или бегущие по нему облака покоился большой пруд, в котором водилось множество черепах. Они выползали греться на сушу, но при появлении людей поспешно уходили в воду.
   Беловеским принадлежали два дома. Тот, что выше, представлял собой постройку дачного типа, с большой верандой.
   Рядом находилась красивая беседка, увитая хмелем. Сад Беловеских с верхнего дома тянулся до нынешней ул. Красной, где стоял второй дом из кирпича.
   Сад от улицы, ведущей на макушку горки, был отгорожен колючей проволокой. За нею пролегала канава, которая почему-то всегда бывала влажная, хотя по ней только в дождь урчала вода.

   Темирханшуринская женская гимназия

   Детвора там собирала ежевику. Беловеские разводили яблони, груши, черешню, персики. Урожаи бывали высокие, иначе чем объяснить, что в этом же саду действовал небольшой консервный завод. На банках пестрели очень красивые этикетки с печатью императорского двора. Свою продукцию – компоты и варенья Беловеские поставляли царскому семейству.
   В общем – все это располагало к покою, отдохновению, миру…»
   Затем я встретился и с сестрами Лебедевыми. Младшая из сестер вспоминала: «Мой отец, как вы знаете, работал на почте. Беловеским поступало много корреспонденции. Из уважения к Адаму Григорьевичу родитель пешочком отправлялся на их ферму. Это к вечеру. Отца обычно сопровождала я. Мы заставали жену Беловеского Марию Иосифовну за доением коровы. Не было случая, чтобы добрая женщина не угостила бы меня парным молоком.

   Мария Беломазова – мой информатор

   Писали Беловеским из самых разных уголков мира, в том числе из Франции. Мы с сестрою рассматривали журнал, в котором была помещена фотография, изображавшая свадебный процесс внука Беловеских с дочерью Шаляпина, всех нас поражали ее босоножки – невиданная обувь в наших краях.
   Длинный массивный стол на веранде постоянно бывал накрытым для гостей.
   К супруге Адама Григорьевича, Марии Иосифовне, и ее двум сестрам приходили пожилые темирханшуринки. Они вели светский разговор.

Беловеская горка

У Беловеских было три дочери. Одна, Людмила, умерла еще до революции. Другая, Евгения, в Петрограде вышла замуж за датчанина – инженера-химика. В 1938 году до Буйнакска докатился слух, что эта чета проживает во Франции. Мария Иосифовна получала письма от своей дочери. Та звала свою мать во Францию, но в ту пору выехать из СССР за границу было так же возможно, как попасть ей, скажем, на Северный полюс. Невзирая на это, Мария Иосифовна стала хлопотать о выезде, однако этому помешало следующее обстоятельство.

Адам Григорьевич Беловеский

   Анна Адамовна Беловеская

   Третью дочь Беловеских, приемную, звали Анной. Так как ей заграничную визу не давали, Мария Иосифовна вынуждена была отказаться от поездки во Францию.
   Анна до 8-го класса занималась в Буйнакской СШ № 1 им. В. И. Ленина, затем переехала в Москву, куда она вызвала маму… Там и умерла Мария Иосифовна. А приемная дочь, может, жива, а может, нет…». Вот так, по крупинке я стал собирать сведения о хозяевах горы.
   Я знал, что ни Адама Григорьевича, ни его супруги, ни других родственников в живых не было. Все надежды теперь я возлагал на третью дочь Беловеских – Нюсю (Анну). Что ее в Буйнакске не было – знали мои знакомые. Дорогу, как известно, осилит идущий. Я стал обращаться к старожилам, коренным темирханшуринцам. Мало кто мог помочь мне. Многие разводили руками.
   Много воды утекло с тех пор, пока я узнал, что ближайшая подруга Анны живет в Белоруссии.
   К моему удивлению, последняя оказалась моей бывшей одноклассницей – Ираидой Носковой-Литвиновой. Срочно отправляю письмо в г. Жидино. Мое нетерпение трудно представить. Первые строки от Ираиды о Буйнакске, школьной жизни. Так мол и так, а дальше: «…Много было в их имении сирени и разных цветов. Кроме фруктовых деревьев, имелись орешники. Этим делом занимался сам Беловеский. Ему помогал аварец по имени Магома. Дом Беловеских всегда посещался народом. Гостей принимали с распростертыми объятиями. Надо знать изумительный климат Темир-Хан-Шуры. Сюда летом на отдых приезжали богачи из Баку, Грозного, Красноводска, Москвы, Петербурга и других городов. Все они квартировались на даче Беловеского».

   Мария Иосифовна с дочерью Анной

   «Не помню точно, – сообщала мне далее Ирина Носкова-Литвинова, – то ли в 1934, то ли в 1935 году сестер Беловеских выселили из сада, а дома отобрали.
   В нижнем из них организовали инкубаторную станцию, которая почему-то вскоре сгорела, голые стены начали разваливаться. Палисадник выломали, цветы вытоптали, а сад был запущен, зарос крапивой, пруд высох. Сестры Беловеские скитались по частным квартирам. Чтобы не умереть с голоду, нянчили чужих детей, ухаживали за больными, помогали прибрать по дому. Что можно было заработать таким способом? Однако, и в таком положении сестры делились чем могли с теми, кто был беднее их. В частности, когда приболела моя мама, они как ангелы-хранители оказались у ее постели. Особенно отличалась Мария Иосифовна. Умерла она в войну, в подмосковном городе Жуковском, где жила ее приемная дочь Нюся.
   После войны Анна приезжала в Буйнакск, много раз со мною поднималась на горку.
   В последний раз родной город она посетила в 1962 году. Никак не узнавала место, где был их верхний дом и сад. Все было застроено новыми хозяевами.
   С Нюсей мы дружим по сей день и ездим друг к другу. Она уже на пенсии. У нее сохранились фотографии матери, близких. Она хороший человек, отзовется на твою просьбу…»
   Ирина завершила письмо адресом Анны Адамовны. Я немедленно отправил письмо в Жуковское. От ее ответа теперь зависело, насколько обогатится материал о семье Беловеских. Недолго мне пришлось ждать письма из Подмосковья. Анна Адамовна обещала помочь во всех моих исканиях, однако, считала, что лучше всего будет, если я сам приеду к ней.
   Лучшего совета мне не надо было. Едва дождавшись летних каникул, мы с супругой уехали в Жуковское.
   Быстро находим дом Анны Адамовны. Она догадывается, кто мы, откуда и зачем приехали. Беловеская оказалась моложавой симпатичной, хорошо сложеной для своих лет женщиной. Былая красота еще не сошла с ее лица.
   Анна Адамовна сразу доверилась нам, из сарая притащила ветхий чемодан больших размеров, битком набитый письмами. Принесла она и уйму пожелтевших от времени фотографий. Я даже немного опешил. Началось знакомство. Письма непосредственного отношения к моим поискам не имели. Отобрав несколько конвертов, привлекших мое внимание, другие отложил в сторону. Больше всего меня занимали фотографии. Я стал их сортировать. Те, что были связаны с семьей Беловеских, откладывал в отдельную стопку.
   – Для чего вы это делаете? – спросила Анна Адамовна.
   – Если позволите, – отвечал я хозяйке дома, – пересниму их.
   – Нет в этом надобности, – произнесла она.
   У меня екнуло сердце. Я перестал перебирать фотографии и уставился на свои руки, будто они сделали что-то недозволенное.
   – Хотел бы, – робко выдохнул я, – сделать с них копии.
   – Зачем столько мороки, совсем заберите!
   Я не поверил своим ушам.
   – Да-да, – подтвердила Анна Адамовна, – это и это Вы можете забрать. Эти обязательно берите.
   И я брал, но далеко не все, что предлагала добрая женщина, только десятую часть. Меня удивляло, с какой легкостью она расставалась с реликвиями семьи Беловеских, некогда вывезенных из Дагестана. Все, что мне приглянулось, Анна Адамовна передавала мне из рук в руки.
   Она, видимо, махнула на все рукой. Болеть как будто не болела. Правда, муж был далеко нездоров, как дитя, за которым нужен постоянный уход.
   Единственное, мне показалось, что она, видно, от всего устала, поэтому так легко расставалась с содержимым старого чемодана.
   – А что я с ними буду делать? – спросила женщина. – Может, Вам в чем-то действительно помогут.
   Пронумеровавучилась понравившиеся мне фотографии, я попросил Анну Адамовну каждую из них прокомментировать.
   Под № 1 у меня значилась фотография Адама Григорьевича Беловеского. По рассказу Анны Адамовны Беловеской получалось, что он в Темир-Хан-Шуре оказался по приглашению какого-то князя. Прибыл он из Польши, сделался управляющим у князя. Освоившись с новой должностью, Адам Григорьевич на склоне горки купил землю и разбил на ней сад, вырыл пруд, запустив туда рыб. В верхней и нижней части сада построил два дома.
   «В верхнем доме было 13 комнат. Дом был покрашен в белый цвет. Окна зарешечены – зимою, бывало, к дому подходили волки. Однажды, – вспоминала Анна Адамовна, – я насчитала стаю из семи волков во главе с вожаком. Страшно выли. Я спряталась под кроватью.
   Сад – уникальное детище Адама Григорьевича. Гости удивлялись, когда видели на одном, скажем, дереве фрукты двух-трех сортов. Деревья он привозил из-за границы. У нас росли редкие сорта груш и яблок. Груши имели красную мякоть. Зимние сорта яблок весили до 700 граммов. Около пруда скопились желтые с пупырышками ароматные яблоки. Таяли во рту. 40 абрикосовых деревьев выгнулись от верхнего дома вниз – после ветра вся земля бывала усыпана краснобокими и ярко-желтыми плодами. Тополи-гиганты, в два обхвата, кронами ушли в самое небо, а под ними журчит ручей с чистой водой. К стволам тополей мы приспособили перекладины, нечто вроде турника и качелей. Адам Григорьевич поддерживал связь с Мичуриным, ездил к нему обмениваться опытом. Думаю, ученому из Козлова было чему поучиться у темирханшуринца. Уверена, что такого сада, как у нас, более в Дагестане в ту пору не было. Черешня, вишня, айва, слива, тут – орешники, алыча, курага, малина, смородина, крыжовник, барбарис…
   А цветы! Сирень! Обыкновенная, персидская, махровая, красная, бордовая. Акация – белая и розовая. Осенью опавшие листья мне по пояс.
   Мы, дети, барахтались в них, или во время игр в прятки, могли так зарыться, что и не обнаружишь. Потом мы жгли костры.
   Осенью нанимали нескольких человек. А обычно за садом ухаживал Адам Григорьевич и наш работник Магома. Они делали обрезку деревьев, поливали. На всех деревьях имелись бирки с данными. Лишние фрукты раздавали или продавали. В последние годы часть сада отдавали в аренду, одному персиянину, а затем, когда уехал на родину, человеку по имени Палкуччи. Таким мне на всю жизнь запечатлелся наш сад.
   Адама Григорьевича я смутно помню. Крупный, рослый, атлетическая фигура. В последнее время, это уже при Советской власти, работал бухгалтером в одной организации. Выяснилось, что в этом учреждении будто пропали деньги. Подозрение пало на него. Заключили под стражу. Он страшно переживал, сразу сдал. Заболел грудной жабой, и от нее умер в 1924 году. Хорошо помню: много пришло народу. Похоронили рядом с Людмилой на русском кладбище. Два железных креста без обозначений. Рядом была покойницкая из красного кирпича. Ступени вели вниз…
   Особым миром для нас, детворы являлся чердак нашего дома. Таинственный, загадочный. Там гнездовались осы, висели пауки-крестовики. На чердаке сушились фрукты. Аромат умопомрачительный. Часть пространства была заставлена старой мебелью, посудой, разной утварью. В общем, что в данный момент мешало, относили на чердак. Для нас главное состояло в том, что мы копались в книгах, географических картах, в подшивках журнала «Нива». Я только теперь представляю, какие ценности мы держали на чердаке!
   Народ у нас бывал с утра до вечера: семьи генерала Лазарева, Магомы, Лебедева, генерала Макухо, наши родственники, приезжавшие с Польши.
   Я запомнила жену покойного генерала П. И. Мищенко, с которым Адам Григорьевич имел тесные отношения. Я училась у нее читать, писать, игре на фортепиано. Генеральша прекрасно владела инструментом. Мы бывали у нее. В саду у них росли карликовые деревья, фруктовые деревья, цветы, бил фонтан.
   Сад Мищенко незаметно переходил в лес. Был у них и медведь, которого держали на цепи. Он постоянно рычал. Рядом с садом Мищенко таинственно шумел городской водоотстойник.
   После генеральши меня отдали учиться двум языкам – французскому и немецкому – у одной старушки, жившей на Гунибском шоссе. Я заболела, поэтому занятия отменили. А жаль!
   Мама увидела во сне Милочку. Та говорит ей: «Сведи Анну к доктору Миронову, и он вылечит ее». Так и случилось.

   Письмо из Ливерпуля (1985 г.)

   К Пасхе мы готовились еще задолго, за три месяца. Чистили орех, полмешка изюма, пекли огромные куличи. Красили 300 яиц. В тарелках за 15 дней выращивали овес. Туда клали крашеные яйца, окорока, булки.
   Готовили блюда из индюков, кур, гусей. Пироги, варенья, пряники, пирожные сами готовили, так же, как и сливочное и молочное мороженое.
   На арбах и фургонах мы ездили в горы на пикники. Ездили с ночевкой на несколько дней. Брали с собою ковры, постель, питание, закуски. С нами путешествовали семьи генерала Лазарева, Козловские, дядя Женя. Он играл на гитаре, а дядя Федя на мандолине.
   Пели романсы. Дядя Федя брал с собою жену и дочь. Все трое – красивые создания. Костры жгли. Помню: внизу блестит река, рядом лес, а за ним поднимаются горы, в углублении которых искрится еще не растаявший снег. Никто нам не мешал.
   С нами всегда был и аварец Магома. Если пикники бывали осенью, то мы с ним углублялись в лес, чтобы набрать мешками дикие груши, а в ведра кизил, боярышник, терн.
   Да и в саду у нас мы не скучали. По вечерам лягушки давали концерты, квакали. Я бегала к пруду, а там большие черепахи сползают в воду, пузыри пускают. Сколько удовольствий детворе доставляли наши собаки: Шарик, Барбос, Долька и Абрек. Мы привыкли к их лаю, и не обращали внимания на это. Разве забудешь катание на санках! Весь город собирался на Беловескую горку для этого. У нас были самые модные сани с рулевым управлением. Скользили здорово, до самой черты города. Наверх сани тащили наши собаки. Люди удивлялись этому зрелищу.
   Читать научилась еще до школы. Увлекалась русской классикой. Учила стихи на память. У нас имелся альбом с тисненными портретами Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Толстого…
   Меня окружали цветы, музыка и очень добрые люди. Мария Иосифовна на сон грядущий удивительно рассказывала сказки. И никогда не повторялась. Я была очень впечатлительной девочкой. Наверное, поэтому снилось то, что рассказывала мама.

   Генерал Павел Иванович Мищенко (в середине)

   Впервые я влюбилась в первом классе. В белого мальчика – Юрку Анисимова. Он сидел с Алей Литус. И я из-за этого страшно ревновала. В третьем классе мне страшно нравился Сергей Козловский. В Баку за мной ухаживал грек Гаврилов или Гавриди. Сейчас не помню, как правильно. Не надо думать, что в действительности я била баклуши. Ничего подобного. Невзирая на то, что дети Беловеских ни в чем не нуждались, мы на ферме получали трудовое воспитание. Убирали громадный дом, мыли посуду, чистили кастрюли, огород находился на нашем попечении, а осенью собирали урожай. Мы строили шалаш и продавали фрукты и овощи дачникам. На врученные деньги покупали сладости, устраивали чай, пели, танцевали. Бывали в церкви и в Андреевском военном соборе. Молились.
   Этот сказочный мир окружал меня до 1928 года. Затем пошло-поехало. У нас отобрали все, приказав за 24 часа убраться восвояси.
   А ведь за дом в 20-е годы давали 13 тыс. рублей! Мария Иосифовна решила для меня сохранить сад и дома. Ни она, ни я не знали, чем все наши желания обернутся.
   Мы поселились у двух старушек Рябчевских, затем у одного учителя. Однажды пришли трое мужчин, заявивших, что произведут обыск. Мы догадались, что они грабители, и вызвали милицию. Воры повалили наш шкаф с посудой и через окно удрали на улицу. Кого-то из них поймали. Один в нашем саду повесился.
   Говорят, что раскаивался, узнав, на чью семью покушался! У нас после этого погрома почти ничего не сохранилось из посуды.
   Из Буйнакска я уехала в 1938 году в Баку. Затем очутилась в Жуковском, где живу до сих пор. Работала конструктором самолетов – 30 лет. Сейчас на пенсии. Музыка осталась в мечтах, хотя имею рояль. Не до этого было. В войну приходилось думать о хлебе насущном, доставать дрова, ухаживать за мамой. Ездила в деревню, обменивала тряпки, белье, привезенное с Беловеской горки на муку. Спасибо, летчики помогали. А мне было в ту пору 20 лет. Мама умерла в войну – в октябре 1944 года».
   На следующем портрете изображена была дочь Адама Григорьевича и Марии Иосифовны Евгения. Она окончила темирханшуринскую женскую гимназию. Блестяще играла на пианино. Евгения Адамовна в совершенстве владела, кроме русского, английским, французским, немецким, итальянским и польским языками. Мужем этой образованнейшей женщины оказался не менее достойный человек – датчанин Даниил Гарднер. Инженер-химик, он вошел в историю, как изобретатель защитного цвета – хаки.
   Чета Гарднер жила в Финляндии. После революции так и осталась за границей.
   Во время второй мировой войны Гарднеры со своими дочерьми Евгенией и Ириной выехали в США. Устроились в Нью-Йорке на Бродвее, на 22 этаже Пятой авеню. С ними из Европы прибыла супруга Ф. И. Шаляпина. Евгения Даниловна сообщала в Буйнакск, что жена великого певца живет этажами выше, значит – и дороже. Еще писала, что в Нью-Йорке масса русских, чувствуют они себя как дома.
   Раза два из Америки Мария Иосифовна получала посылки от внучки Евгении. И еще одна посылка пришла во время войны в Жуковский.
   По поводу Евгении Анна Адамовна сказала мне так: «Находилась все время за границей, развлекалась, легко жила. Где сейчас, не знаю. Если жива, ей не менее 100 лет. Если у Гарднеров дочь носила имя матери, то сын был назван именем отца – Даниила. Он как эстафету перенял профессию родителя – стал инженером-химиком. Работал во Франции. Когда немцы начали оккупацию этой страны, переехал в Англию. Его женою была любимая дочь Ф. И. Шаляпина Марфа. Свадьбу закатили пышную. Впереди процессии шагала мать Даниила под руку с Федором Ивановичем Шаляпиным.
   Даниил и Марфа очень любили друг друга. Как началась война связь с ними прекратилась, что и как с ними Анна Адамовна также не знала…»

Евгения и Даниил Гарднеры

В этом месте, не вдаваясь в подробности, замечу, что после долгих поисков мне удалось связаться и с Марфой Федоровной Шаляпиной. Она живет в Англии и охотно откликнулась на мои письма. Фотографий, которые мне подарила Анна Адамовна, и историй, связанных с ними, хватило бы на отдельную повесть. Я этого здесь не стану делать, а позволю поговорить еще о двух личностях, имеющих непосредственное отношение к самой Беловеской горке.

   Евгения Адамовна Гарднер с сыном Данилом Даниловичем (Лондон, 1826 г.)

   Об аварце Магоме, которого приютил Адам Григорьевич, так рассказывала Анна Адамовна: «Магома жил у нас, считался членом семьи. Его обязанностями были: обрезка, опрыскивание, побелка деревьев. Дед выделил ему дом из 2-х комнат. Я часто бывала у него. Добрейшей души человек. Русский язык коверкал, чем доставлял нам, детям удовольствие. Марию Иосифовну называл – «Хозяйка», меня – «Нуса». Когда я шла в церковь, он меня сопровождал. Кроме ухаживания за садом, он пилил, колол дрова, следил за нашими двумя коровами, ослом и лошадью.
   У его сына, Закава, жена была русская – Нионола Сергеевна, худенькое, маленькое, кроткое существо. Всех обстирывала. Магома ее любил. А вот Закав, как напьется, начинал бить ее. Нионола хватала маленького сына Халида и прибегала к нам за помощью…»
   Магома со своей семьей оставался у хозяев в дни радости и в самые трудные дни. Когда Беловеских выселили в 24 часа, что стало с Магомой и куда он делся, этого мне Анна Адамовна также не могла сказать.
   Наконец, из тех, кто привлек внимание, мне остается досказать о старшей дочери Адама Григорьевича и Марии Иосифовны – Людмиле Беловеской. О ней Анна Адамовна мало что могла вспомнить. Дело в том, что Людмила, как мне рассказывали мать и дочь Беломазовы, умерла еще до революции. И я бы о ней ничего не знал, если бы не дневник Людмилы.
   Он каким-то образом попал моей однокласснице Галине Беломазовой-Яланской, а она передала его мне. Это общая тетрадь в коленкоровой черной обложке. Почерк неровный, не всегда понятный, некоторые строки так замазаны, что никак нельзя разобрать. И все-таки, дневник Людмилы Беловеской для меня очень ценный документ.

   Марфа Шаляпина (1928 г.)

   Листаю пожелтевшие от времени страницы и удивляюсь, откуда могла черпать такие яркие краски девчонка-гимназистка, чтобы воспеть свою горку, которую называет не иначе, как «Швейцарией». В этом нисколько нет преувеличения, хотя бы потому, что наша юная темирханшуринка исходила немало троп в настоящей Швейцарии. Посетила она также Финляндию, Данию, Норвегию.
   Так что, называя Беловескую горку Швейцарией, она отдавала дань красоте дагестанской природы.

   Федор Иванович Шаляпин (посетил Темир-Хан-Шуру в самом конце XIX в.)

   Дневник Беловеской – это исповедь о своей жизни, о близких, подругах-гимназистках, учителях, о событиях в областном центре Дагестана Темир-Хан-Шуре.
   Все это не имеет прямого отношения к нашему повествованию, мне остается чуточку взглянуть ее глазами на темирханшуринскую «Швейцарию».
   «20 августа 1909 г. Сегодня вечером я гуляла на горке и взошла на ее верхнюю точку, чтобы понаблюдать за заходом солнца. Внизу по скату горы змеилась дорога.

   Снимок из Ливерпуля (Марфа Шаляпина, ее дочь Наташа, внучка и Евгения Адамовна)

   …10 сентября 1909 г. Сейчас была на горке. Пасмурно. Пахнет грибами и осенью. Наш сад, если сверху глядеть, – красив: темные, кусты акаций, светло-зеленые яблоки и золотисто-желтые мелкие листья тополей.
   …24 октября 1909 г. Мы были в «Швейцарии». Люблю дорогу к ней – широкая, прямая. А сама Швейцария – какая крепость! Зеленым лугом подходит к страшному обрыву. «Кавказ подо мной…»

   Магома

   Сколько простору, захватывает дух!
   Далеко, далеко горы и леса, задернутые голубой дымкой. Чувствуешь себя каким-то царем стоя… над этим необузданным простором.
   …18 мая 1912 г. На меня особенное впечатление производит запах, и ничто мне так не напоминает человека, как запах. Я помню, как мы с Катей гуляли. Поднялись в Швейцарию после дождя, и нас поразила блестящая, сверкающая пятнами цветов поляна, вымытый… лес и золотистые тени кустов, освещенные заходящим солнцем…
   …27 мая 1912 г. Лес – краса природы. Наша милая, широкая и чистая Швейцария, аллея с грибным запахом, старое кладбище в сквере, ферма Мищенко на юге – как все это дорого для меня.

   Генрих Карпински – муж Людмилы Беловеской (1923)

   …14 сентября 1912 г. …Это темно-синее небо, что я наблюдала с Швейцарии! С поразительно легкими, белоснежными облаками. Аллея, наполненная сумерками и запахом леса. С Простовыми ходили на горку, расстелив бурку, садимся, причем, поем и любуемся волшебной картиной вечерней Темир-Хан-Шуры».
   «Шура – это дикая Италия», – сказал наш Луи Амико – итальянец…»

   Людмила Беловеская

   Судьба Людмилы Беловеской оказалась трагической. Она рано ушла из жизни.
   Перед тем как поставить точку в этой части своей книги, я непременно должен сказать еще вот о чем.
   В доме Беловеских бывало много интересных людей. К примеру, летом 1918 года академик живописи Е. Е. Лансере с семьей в течение нескольких месяцев жил на ферме.
   Тут, в живописной местности, он делал рисунки для журнала «Танг-Чолпан», портреты семьи Адама Григорьевича. Будучи в Москве в гостях у сына академика, я видел акварельные рисунки сада, пруда и других достопримечательностей дома Беловеских.
   К Адаму Григорьевичу приезжало немало иностранцев, в том числе из Польши, Финляндии, Италии и других стран. На горке, в гостях у Беловеских бывали и местные знаменитости Дагестана, и среди них Тату Омаровна Булач, которая очень тепло отзывалась о хозяевах фермы.
   … Как-то лет 18–20 назад ко мне обратилась группа горожан с просьбой защитить их. Оказалось, их выселяют из коммунального дома, чтобы снести его и на его месте построить насосную станцию. Объясняю им, что я не депутат, не государственный деятель, не партийный чиновник, и помочь им, к сожалению, не могу.
   – Но вы же интересуетесь историей, – сказали эти люди мне.
   – А при чем тут история?
   – А притом, этот дом, где мы живем, принадлежал Беловескому. Пришедшие знали мое уязвимое место. В тот же день иду к председателю исполкома. Благо, он выпускник нашей школы.
   Председатель меня отменно принял, внимательно выслушал, вспомнил, как ходил со мной в походы. Конечно, он понимает, что исторические памятники необходимо сохранять.
   Тем более, дом такого человека, открывшего первый консервный завод в Темир-Хан-Шуре, сделавшего много доброго для горожан и приезжих. Разумеется, уверил меня председатель, дом Беловеских пальцем никто не тронет.
   Обрадованные ходоки не знали, как меня благодарить.
   Прошло какое-то время, как уже сам председатель обратился ко мне: «Из-за того, что нет насосной станции, жители домов, прилегающих к Беловеской горке, остаются без воды. Он, председатель, понимает, что в истории ценно, однако жители не хотят этого понимать. Они требуют дать воду, хватают за горло». Тем временем узнаю, что те, кто приходил ко мне с жалобой, уже получили в микрорайоне квартиры. Несколько раз меня приглашали в исполком. Когда же я услышал, что собираются послать ко мне делегацию жителей, остро нуждающихся в воде, я сдался. Но выдвинул условие: «На стене насосной станции горисполком поставит мемориальную плиту с подобающей надписью о семье Беловеских. Кроме того, план дома и фотографии всех строений вручат мне…»
   Председатель клятвенно обещал все условия джентльменского договора исполнить. Прошли дни, недели, месяцы, годы. Глава города переехал в Махачкалу. Насосная станция работает, люди довольны. Единственный, кто считает себя обделенным, – это я.
   – Выходит, Булач, – говорю я сам себе, – ты был плохим учителем, неважно работал в школе, коль скоро один из учеников не исполнил данное им честное слово!
   Утешает то, что название горки навсегда сохраняет память об интересной польской семье Адама Григорьевича Беловеского.

Из Варшавы в Темир-Хан-Шуру и…

   В Дагестане говорят: «Разрежь арбуз и там найдешь лакца». Представители этого племени разбросаны по всему земному шару. Один из них проживал в Варшаве, зарабатывая хлеб-соль ювелирным искусством. Он имел броскую внешность – рослый, красивый молодой человек.
   Одна варшавянка, также молодая, также не обделенная внешностью, зачастила к нему. Она приносила свои драгоценности, дольше чем другие оставалась в мастерской, будто заинтересовавшись поделками дагестанца.
   А наш человек, не будь дурак, сообразил, что он нравится полячке. Очень скоро у них закрутился роман, и они стали тайно жить. Эта связь не могла оставаться бесконечной. Когда стало очевидно, что дагестанец может поплатиться не только мастерской, но и собственной свободой, возлюбленные в одночасье бежали и поселились в одном богом забытом горном ауле.
   Спустя какое-то время, убедившись, что их след утерян, чета переехала в Темир-Хан-Шуру.
   Всему, даже очень хорошему, приходит конец. Лакец, увлекшись другой красавицей, остыл к полячке. А покинутая женщина собралась было вернуться на родину, но тут за ней стал волочиться чиновник из областного центра З. Да так напористо, что она не выдержала осаду и сдалась.
   Зажили они прекрасно, душа в душу, оба были довольны друг другом. К вечеру каждого дня варшавянка прихорашивалась у зеркала, и они вдвоем с мужем, смешавшись с публикой, гуляли по Аргутинской улице [8 - Теперь улица Ленина.], или танцевали допоздна на балу в офицерском клубе.
   К этому времени полячка не потеряла ни свежесть лица, ни стройность фигуры. Поэтому, наверное, и молодые, и старые мужчины украдкой следили за возлюбленными.
   Однако ни он, ни его красавица-жена не знали, какая беда ждет их впереди. Однажды летним вечером они, как обычно, пили чай на балконе своего двухэтажного дома на Гунибском шоссе. Раздался выстрел и З. как подкошенный рухнул со стула на пол. Незнакомые люди стали барабанить по воротам. Красавица оказалась не из робкого десятка. Она схватила ружье и закричала, что, если убийцы ее мужа не уйдут, она их перестреляет как куропаток. Твердый голос отчаявшейся женщины и угроза отмщения подействовали на незваных гостей.
   Похоронив мужа и продав дом, измученная женщина решила вернуться на родину.
   В это тягостное время к ней явился бывший супруг – лакец-ювелир. Его уговоры помириться и зажить как прежде – в ладу и в мире – ни к чему не привели. Она заказала фаэтон и покинула Темир-Хан-Шуру. Но на этом не закончились ее страдания. На Атлыбоюнском перевале между Темир-Хан-Шурою и Порт-Петровском разбойники остановили экипаж и ограбили ее дочиста. Как она добиралась на родину и добралась ли вообще, – не берусь утверждать, но в областном центре упорно ходили слухи о том, что полиция была в курсе событий, однако почему-то никаких мер не приняла. Если все это было загадочно, то муки, пережитые первой любовью варшавянки после случившегося, мне очень даже понятны.

Наталья Францевна

   То, о чем я собираюсь поведать, произошло в конце лета 1981 года. На улице встретилась мне моложавая, светлолицая среднего роста дагестанка. Она была в трауре. Показалось, что женщина знакома, поэтому остановил ее.
   – Да, вот, – отвечала она, – ношу траур по мужу, скончавшемуся три года назад.
   Выразив запоздалое соболезнование, я собирался отойти, но дама задержала меня.
   – Насчет сына, обучающегося у вас, – проговорила она, глядя в землю. – Его зовут Ильяс Гебеков. Классная руководительница грозится, что его исключат из школы…
   Я, на всякий случай, спросил:
   – Как вас зовут?
   – Анна Магомедовна.
   – Анна? – удивился я. – Почему Анна?
   – Такое имя дал отец, – ответила она и снова переключилась на сына: – Ильяс у меня нервный мальчик. Характер точь-в-точь как у бабушки – польский…
   – Простите, – прервал я ее. – При чем тут Польша?
   – Видите ли, бабушка Ильяса из Варшавы.
   Надо же! У дагестанского мальчика родня из Польши!
   Уладив конфликт Ильяса с классным руководителем, я, как и договорились, заявился к Анне Магомедовне, в надежде услышать загадочную историю.
   «Я кумычка, – начала свое повествование Анна Магомедовна. – Когда я родилась, меня назвали Айбике, но так как долго болела и могла умереть, мне поменяли имя на Анну – и я выздоровела.
   До войны мои родители жили за речкой Шура-озень, в Куланбаве; отец был рабочим, а мама исполняла обязанности завскладом.
   На Куланбаве жило много русских. Мы вращались среди них. Может, поэтому отец назвал меня Анной. Не знаю… Это о моем имени. Теперь приближаюсь к вопросу, интересующему Вас. В Халимбекауле жил крестьянин по имени Ичакаим – весьма богатый человек. С несколькими земляками по торговым делам он отправился в Польшу. Вот оттуда-то он и привез 18-летнюю Наталью Францевну.
   Халимбекаульцу это далось не с ходу: пришлось несколько раз съездить на ее родину, чтобы уговорить Наталью Францевну бросить все и уехать на Кавказ. Тут, видимо, свою роль сыграли два обстоятельства. Во-первых, Ичакаим был видный мужчина. И еще – состоятельный человек. Иначе зачем красивой девушке пускаться в рискованную неизвестность? Моя бабушка Патимат Сельдерханова рассказывала, что полячка отличалась внешностью и бойким характером. В общем, когда мужчины Халимбекаула рассудили, то пришли к выводу, что красивее ее в селении нет ни женщины, ни девушки. На нее многие косились, до тех пор, пока Наталья Францевна не приняла ислам и не стала именоваться Написат Магомедовной.
   Характер у чужестранки был настойчивый, любила, чтобы все было по ней. Не ругалась, не скандалила, но все же от сказанного не отступала ни на шаг.
   Была она среднего роста, плотного телосложения, с черными глазами и длинными черными косами. Не молилась, хотя молитвы знала не хуже сельчанок. Мастерица, исключительно чистоплотная. Любила и умела готовить блюда дагестанской кухни. Увлекалась музыкой и чтением. Интересно было за ней наблюдать, когда показывали многосерийный фильма «Четыре танкиста и собака». Она успевала раньше дублеров переводить с польского на русский язык. Когда же завершалась очередная серия, мы видели на ее глазах слезы.
   Когда я поинтересовалась, была ли у нее родня, Наталья Францевна не на шутку обиделась:
   – Как же не была, – отвечала она. – Как и у всех людей, имелись отец, мать, семеро дядь, брат, который приезжал в Халимбекаул навестить меня. Наш большой дом располагался на одном из проспектов Варшавы. Я училась в России…
   И, правда, брат навещал ее, притом не один раз. Уговаривал сестру вернуться на родину, но та отказалась – очень любила мужа. Когда мы, это уже после войны, предлагали ей поискать родителей, она отвечала: «Всех, их, наверное, немцы перебили. Куда я поеду? А здесь дети, муж».
   Она стала одеваться, как все наши сельчанки, и быстро выучила кумыкский язык. В 1918 году родила дочь Зубаржат, будущую мою тетю. Однако не прошло и 40 дней после этого радостного события, как Ичакаим нелепо погиб. Случилось вот что. Он был не только богатым, но и гордым человеком, а его сосед по дому Гебек – бедный, но на язык острый, нетерпеливый. Они чего-то повздорили между собою. Ичакаим возьми да и скажи, что ему ничего не стоит совершить любой подвиг. Они ехали на поезде, стоя в тамбуре.
   – Например? – спросил Гебек.
   – Например? – переспросил Ичакаим и добавил: – На ходу с нашего поезда прыгну на встречный поезд.
   – Зачем?
   – Затем, чтобы тебе доказать, что я не бросаю слов на ветер.
   И представьте себе, прыгнул. Что с ним стало, трудно описать. Хоронили его в Халимбекауле, а Гебек все не мог успокоиться, считая себя убийцей односельчанина.

   Гебекова Анна

   После этого трагического случая жизнь супруги погибшего круто изменилась. Сама Наталья Францевна рассказывала об этом так: «Когда яс [9 - Тризна.] кончился, родственники Ичакаима ничего не дали мне, вручили, как вещь, дочь и выпроводили вон со двора. Пробыла на улице, не зная, куда себя деть, аж до темноты. Решила идти к Гебеку. Говорю: так и так, мне некуда идти. А у Гебека жена и двое детей. Однако он страшно обрадовался…
   И было, конечно, отчего: в его дом вошла красавица, на которую зарились все мужчины. Поколебавшись немного приличия ради, он открыл перед ней ворота своего дома.
   Через месяца три жена Гебека почуяла неладное: муж перестал исполнять супружеские обязанности.
   Когда же убедилась, что Гебек души не чает в полячке, оставила детей на него и уехала к своим братьям.
   Наталья вступила в колхоз. Считаясь с тем, что полячка получила другое воспитание, руководство колхоза определило ее санитаркой в медпункт. По правде говоря, разве образованной, владеющей несколькими языками Наталье следовало заниматься перевязками, да обходом больных по домам?
   Недолго длилась ее семейная жизнь с Гебеком. Этот человек категорически противился колхозам, потому был вынужден уехать в Хасавюрт, где и умер в 1935 году, оставив дочь и двух сыновей на плечах молодой жены.
   Сын, Гебеков Вагит, окончил военное училище в Астрахани, воевал, попал в плен. В 1945 году вернулся домой, но вскоре его забрали, осудили на 10 лет, работал на Урале. Отсидел от и до. В 1954 году уже после смерти Сталина вернулся. Устроился в ремконторе рабочим, завскладом. В последние годы на железной дороге заведовал консервной площадкой. Умер от рака легких в 55-летнем возрасте.
   С другим сыном – Гебековым Абкеримом дела сложились хуже некуда. Нигде не работал. Спился. Умер в 1981 году. От него остался сын, внук Натальи Францевны, Абсеид. Спортсмен, умный, деловой парень, радовал, утешал бабушку.
   Она жила у своей дочери от первого мужа – Зубаржат. Наталье Францевне пошел 84-й год, когда сильно простудилась и умерла.
   Я хорошо помню тот февральский день 1972 года. Из дома в дом передавали скорбную весть о том, что скончалась Написат Магомедовна. Все село хоронило ее, и никому в голову не приходила мысль, что она не наша, не дагестанка. Мир праху ее…»
   На этой фразе Анна Магомедовна умолкла.
   После некоторой паузы я спросил у нее:
   – Кем же Наталья Францевна приходилась Вам?
   – Свекрухой, – ответила Анна Магомедовна. – Это мать моего супруга.

Ездили к родным

   «Я мало что знаю о своей родословной, – сразу предупредила меня Евгения Станиславовна Квицинская-Сурхаева, – потому что, когда моя мама, Зоя Николаевна, умерла, мне еще не было 2-х лет. А родилась я в 1929 году в высокогоном ауле Гоцатль, где отец мой, Станислав Игнатьевич Квицинский на консервном заводе работал в должности старшего бухгалтера. Он – выходец из Варшавы, появился на свет там, а вот как попал в Дагестан, объяснить не могу.
   В семье об этом не принято говорить.
   Знаю, что отец по своей должности работал, кроме Гоцатля, еще в Гунибе. Затем в 1940 году переехал в Буйнакск, преподавал на курсах, одновременно совмещая работу бухгалтера в ФЗО. Здесь же привел домой Антонину Николаевну, которая стала моей мачехой. Она народила отцу пятерых детей.
   … Если желаете, я их перечислю». Я пожелал. Евгения Станиславовна загибая пальцы называет пятерых своих неполнокровных братьев:
   1. Юрий Квицинский – родился в Гунибе, жил в Куйбышеве, строитель.
   2. Станислав – родился в Унцукуле, работал в музыкальной школе в Махачкале.
   3. Виталий – проживал в Буйнакске, электротехник.
   4. Александр – обитал в Небит-Даге, инженер-строитель.
   5. Валентин – родился в Буйнакске. Где он живет и чем занят моя собеседница не знала.
   Отец их, Станислав Игнатьевич, вдруг запил, переехал в Махачкалу, оттуда в Ростов-на-Дону, где и умер в одиночестве в 1961 году.
   Оказалось, что у Евгении Станиславовны в Польше имелась двоюродная сестра – Анна Григорьевна Якимюк. Жила в деревне недалеко от г. Белосток. Домохозяйка. Муж также при доме. Поляки выращивали картошку, клубнику, разводили свиней. Часть продавали государству. Жили как будто неплохо.
   «Я связалась с ними, и получила вызов. От Варшавы до них на электричке 12 часов езды. Я же, – говорила собеседница, – поехала напрямик через Брест за 4 часа. Кроме меня, брат Станислав с моей дочерью Тотугуш (Тоней) также ездили погостить к родным. Визу давали на месяц, выдерживала 20 дней, не больше. Не успевала приехать, как начинала тосковать. Действительно, в гостях хорошо, а дома лучше. Теперь о себе. Мужа Абдулабека, вы знаете с пеленок. Он художник. Сейчас на пенсии. У нас четверо детей.
   Зоя получила высшее педагогическое образование, преподает в Эрпелинской школе географию и биологию.
   Карим – техник. Соня – продавец. Таня – швея. У всех есть семьи. Я окончила только 5 классов. С 1943 года работала на консервном заводе сварщицей, а последние 15 лет – санитаркой в лаборатории. Много раз награждали грамотами, премии давали, считали человеком, хотя образованием я не вышла…»

Внук Ярослава Домбровского

   Лет 45 назад в жаркий полдень я оказался в унцукульских садах. Справа от дороги обнаженные до пояса студенты возводили какое-то здание. Среди них приметил выпускника моей, 5-й буйнакской школы, Чинчурова Магомед-Али.
   Заметил и он меня, подбежал и стал звать отобедать с ними, который вот-вот подоспеет. Обедать в такую жару мне не хотелось. На нас обратили внимание. К нам направился явно не студент. Это был гигант под два метра ростом.
   – Вы, Гаджиев, – произнес он, подавая руку, то ли спрашивая, то ли сомневаясь тот ли человек перед ним стоит.
   Я на всякий случай подтвердил:
   – Да, Гаджиев.
   – Я начальник стройки, Станислав Янович Домбровский.
   – Домбровский? – мне показалось, что я ослышался. – Вы поляк?
   – А что удивительного?
   – Удивительно то, – отвечал я начальнику стройки, – что в Дагестане впервые встречаю однофамильца командующего всеми вооруженными силами Парижской Коммуны – Ярослава Домбровского.
   – Я не только его однофамилец, а прямой потомок…
   Если бы с чистого унцукульского неба прогрохотал гром, я бы, наверное, не удивился так, сколько словам Станислава Яновича.
   – Надеюсь, теперь вы отобедаете с нами?! – слова Чинчурова Магомед-Али вернули меня в мир чувственных вещей.
   В это время раздались удары молотка о буфер, зовущий студентов к еде. Я вооружился ручкой и блокнотом, чтобы немедленно познакомиться с потомками легендарного Ярослава Домбровского. Однако Станислав Янович остудил меня вопросом:
   – Говорят, что вы владеете кумыкским языком?
   – Более-менее, – подтвердил я, – а что?
   – А то, что кумыки говорят: «Чем хабары – лучше хинкал». Так что приступим к еде…
   В этот день мне не удалось поговорить с начальником стройки. Он дал мне свой буйнакский адрес, пообещав встретиться в начале сентября.
   Я едва дождался назначенного срока. С утра двинулся в микрорайон «Дружба» и в доме № 65 робко постучался в дверь на 4-м этаже. Хозяина я застал за отдыхом, что мне и нужно было. Мы сели по обе стороны журнального столика, нам подали чай и сладости.
   Я весь превратился в слух.
   Воспоминания Станислава Яновича я старался записать, не пропуская ни одного слова, но если бы я вздумал воспроизвести здесь все, что слышал, мои записи растянулись бы как расстояние от Буйнакска до Парижа, где в 1871 году командовал генерал Ярослав Домбровский.
   Привожу вкратце рассказ моего нового знакомого.
   «Отец, Ян Эдмундович Домбровский, родился в 1900 году в Рудянах Виленской губернии. Я его помню с 1931 года, когда мне шел 6-й год. Он был вооружен саблей, карабином, имел лошадь. Командовал кракусами, это вроде казаков в России.

   Станислав Янович Домбровский

   Два-три раза в году он выезжал на учения, где происходили состязания по рубке лозы, вольтижировке и т. д.
   Отец не раз завоевывал призы на играх. И это не удивительно, если учесть его рост в 198 сантиметров. Когда служил в артиллерии, на спор поднял до груди лафет орудия, чего не могли сделать 4 человека. Терпеть не мог, когда на скачках его обгоняли.
   Под стать ему были и его пятеро детей.
   Казимир – участвовал в Великой Отечественной войне, ни разу не был ранен. Но 6-го мая 1945 года в личных боях в Берлине лишился обеих ног. Сейчас на пенсии. Тянет лямку инвалида на родине – в Рудянах.
   Антоний – 1928 года рождения. После средней школы ушел на фронт и погиб. Рядовой, артиллерист.
   Яшчилава не стало в 6-летнем возрасте.
   Ян – работает мастером на железной дороге в Эстонии.
   Сестра Юзефа трудится на МТФ в Рудянах. Замужем, колхозница. Двое детей. Муж поляк – Эдварт. Рост Юзефы для женщины не мал – 178 сантиметров.
   Наша семья в Польше не считалась бедной: 70 десятин земли, 16 коров, 20 голов молодняка, 10 рабочих и 2 выездные лошади, более 100 овец, много свиней и для разнообразия сад в один гектар. Батраков не держали, сами обслуживали все хозяйство, а в сезон – приглашали родственников, которых потом одаривали так, что у них на всю зиму хватало пшеницы, ржи, гороха, картофеля, ягод для компотов и варений.
   В сентябре 1939 года в наше имение вошли советские танки.

   Станислав Домбровский (в середине) с строительным отрядом в Унцукуле

   Мы имели 5 домов. В одном устроили сельсовет, в другом – прием молока, два дома почему-то снесли, а в пятом разрешили жить сестре Юзефе с семьей.
   Остальное добро, считалось, мы добровольно сдали его в колхоз.
   Когда началась война в 1941 году, наш отец скрылся, так как националисты хотели прикончить его. Причина? Почему советская власть не ликвидировала отца как кулака? Значит – Ян Эдмундович работает на новую власть. Так на самом деле было. В 1944 году он появился в нашей деревне вместе с передовыми частями Советской Армии. Был одет в гражданскую форму. Его назначили уполномоченным по раскулачиванию по всему Швингонскому уезду.
   18 апреля 1945 года отец оставался у знакомых в деревне Ингалина. Ночью в дом вошли несколько человек в форме НКВД. Предъявили документы, объявив, что им нужны кое-какие данные. Вывели отца на улицу, связали и увезли. Куда, никто не знал. Когда весть об этом дошла до меня, то я поднял тревогу. Стали искать. Обшарили леса, болота, заглянули в озера. Сильная метель не давала возможность выследить бандитов. Мы нашли труп отца в картофельной яме. В него было выпущено 32 пули. Хоронили с почестями в братской могиле Швинчиниляс, где были отданы земле русские и польские солдаты и офицеры, погибшие в разные годы и на разных сторонах баррикад.
   Маму звали Вероника Антоновна Гжибовская, полька. Превосходно знала русский язык. Окончила курсы, в старших классах вела уроки немецкого и английского языков. Работу пришлось бросить. Считалось позором: жена такого человека и вдруг учительница.
   Дед Эдмунд Домбровский служил исправником при царском режиме. Ворон ловил. Умер в 1946 году в возрасте 105 лет. Простая арифметика подсказывает, что он родился в 1841 году. Когда произошла Парижская Коммуна, моему деду исполнилось неполных 30 лет.
   Думаю, что вы догадались, мой дед Эдмунд Домбровский приходился братом славному Ярославу Домбровскому».
   В этом месте я перебил рассказчика вопросом:
   – Почему вы считаетесь родственником генерала? Есть ли какие-нибудь доказательства?
   «Я также, еще будучи подростком, интересовался этим вопросом. Об этом спросил однажды деда.
   Дед, не говоря ни слова, открыл сундук, достал пачку документов с печатями, где говорилось: откуда мы родом, вплоть по седьмое колено.
   – Дай почитаю? – попросил я.
   – Молод еще, – отвел мою руку дед. Он их завещал Казимиру.
   Разговор этот происходил до 1939 года, а в 1944 году я напомнил брату о бумагах.
   – Сейчас не время! – отвечал он, и добавил: – У меня не только документы, но и личные вещи героя Коммуны хранятся. Запомни брат: я тебе ничего не говорил, ты от меня ничего не слышал. Все!..
   Война разбросала нас в разные стороны. Как видите, я очутился в Дагестане, и сейчас до Польши 2 тысячи километров».
   Он произносил свою извинительную фразу, а я думал, что, в конце концов, мне нужен не великий Ярослав Домбровский, а его, скажем так, простой внук Станислав Домбровский, проживающий в Дагестане, в Буйнакске.
   Хозяин квартиры затянулся папиросой, чтобы затем продолжить повествование…
   «Я окончил среднюю школу в 1942 г. в Швинчинилясе при немцах. Когда полковника Бека убили партизаны в 1943 году, немцы в отместку расстреляли 25 тыс. русских, поляков, евреев. Я ушел в партизаны и попал в отряд комбрига Андрея Павловича Овсянникова, который сейчас проживает в поселке Бавтугай, что у Чирюрта. Он отмечен орденами Ленина, двумя Красного Знамени, Красной Звездой, а о медалях не буду говорить. На улице Больничная вам любой покажет его дом.

   С. Домбровский на фронте (1945 г.)

   Бригада Овсянникова действовала у озера Нарочь в Белоруссии. От моего дома туда всего 35 км. В 1944 году рожь поспевала, когда мы влились в Советскую Армию. Я по натуре романтик, попросился в разведку. У меня была группа. Во-первых, родные места, далее – имел опыт, в-третьих – знал польский, литовский, немецкий языки, не считая русского. Из 20 человек я потерял в боях Васю Кудряшева, Володю Мотуса, остальные после войны разбрелись кто куда. Среди моих партизан находился и лакец, не знаю, что с ним стало, так же, как и мои родные не знали, куда делся я.
   Пустили слухи, что уехал к тете, сестре отца в Абрамовшизка к Марии Эдмундовне Антонович. Это спасло нашу семью от беды.
   Вы просите рассказать о самой памятной операции. Их было много. Вот, к примеру, в местечке Вилейко, где имелось 3–4 тысячи дворов, железнодорожный узел. Удалось выявить, где располагалось гестапо, где полиция, охрана. Все эти точки нанесли на карту. Наша бригада и бригада Героя Советского Союза Урбановича в 1943 году ночью нанесли удар. Уничтожили 250 фашистов, более 50 взяли в плен, а коммуникации разрушили. Если подробно с выкладкой рассказать, ну хотя бы об операциях против фашистов в Поставе, Кобыльниках и других пунктах, то получится пухлая папка.
   В 1944 году, когда мы соединились с Советской Армией, мне под командование дали истребительный батальон в 100 человек. Я не имел никакого звания. И началась работа, если можно так назвать, похуже фронта. Операции проводили на ощупь, с волчьей осторожностью.
   От местечка Салдутински в 10 км. находился лес. По сведениям НКВД, там хоронились бандиты. Проведали, что в такой-то день у них баня. Кругом устроили засаду. Командир отделения Федя Жаркий и его люди подползли к бане и сняли зазевавшегося часового. В это время застрекотали два пулемета бандитов. Жара полосонула по ним. Потом мы подключились. Результат: 60 были убиты, 26 ранены и 40 взяты в плен. Оказывается, их насчитывалось более 200 человек. Кое-кто сумел удрать. Во дворе зима, колотун, как они могли голыми остаться в живых, да еще после парилки? Не понятно.
   Через месяц угробили банду в 24 человека.
   Удача нам сопутствовала в Едишнянце и других местах. Я провел со своим батальоном около 100 операций – это с 1944 года.
   А вот какой подарок я получил 5 ноября 1947 года на свой день рождения. Нам передали сигнал:
   – Из Калтыняи на Пашумены идут бандиты. Встречайте. У последнего пункта мы залегли. Подпустили на 40 метров и открыли огонь. Те растерялись, у меня был пистолет, я вытащил его и побежал с криком: «Ребята, вперед!». Однако тут же упал на землю. Вражья пуля угодила в правое бедро. Лечился 8 месяцев.
   После лечения окончил инженерно-строительный институт в Минске. В 1959 году прибыл на строительство Чиркейгэсстроя. Работал начальником участка. Далее – Дагэлектроавтомат. После 1962 года – начальник участка завода фосфорных солей в Кизилюрте. До 1970 года. С того года – главный инженер СМУ-3 по ликвидации последствий землетрясений 1970 года. За два года руководил строительством 9-ти пятиэтажных домов в Буйнакске…»
   По моей просьбе Станислав Янович назвал номера домов, возведенных в микрорайоне. Вот они: № 19, 20, 22, 16, 13, 31, 30, 29, 43.
   Еще прошу его перечислить, какие награды он заслужил. Ордена Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды, Отечественной войны 1 и 2 степени. В мирное время – орден Трудового Красного Знамени.
   «Когда меня представили повторно к ордену Трудового Красного Знамени, – добавил он, – уступил компрессорщице – жене моего бывшего комбрига Овсянникова, который, как я уже упомянул живет в Бавтугае».
   – Для заключения нашей затянувшейся беседы, – сказал С. Я. Домбровский, – добавлю, что с 1976 года руковожу ПМК-313. Строим большой городок: административные здания для Унцукульских РИКа и РК КПСС, поликлинику на одновременный прием 150 больных. Инфекционный пункт на 10 коек и т. д. Как раз во время этих работ мы с вами встретились, помните?
   – Как с родиной? Не уедете?
   – Никогда не забываю свою Родину, иногда комок к горлу подкатывает… В то же время: как быть? Семья, работы непочатый край, дагестанцы. У меня масса друзей среди них, в их семьях я желанный гость. Как же я уеду? Да и кого найду на родине? Романтика кончилась, хватит мотаться по белу свету. Пусть Господь простит меня!

Из одних страданий

   На Великокняжеской улице Тифлиса красовался особняк генерала Павла Ивановича Степанова. В доме с ним жила и его внучка – княжна Ольга Чеботарева, ученица гимназии. Ее лучшей подругой считалась приехавшая из Темир-Хан-Шуры Александра – дочь генерала Простова, несшего службу в Дагестане.
   По воскресеньям Степанов имел обычай катать на фаэтоне обеих девушек. Генерал был очень строг. Он мог на полном ходу осадить лошадей, остановить экипаж и сделать строгое внушение офицеру, не по форме отдавшему честь, или сделавшему вид, что не заметил его превосходительства. В то же время баловал внучку и потакал ей. Может, поэтому Ольга росла кривлякой. За глаза люди говорили: «Княжна несерьезная, поверхностная, короче говоря – ломака. А вот Александра Простова – умница, скромница».
   Но у Ольги имелось одно немаловажное преимущество, за которое ее подруга отдала бы все свои таланты – обворожительная внешность. Юная княжна на всех гимназических конкурсах легко завоевывала приз королевы красоты.
   Несмотря на это, девушек связывала крепкая дружба. На всех зимних и летних каникулах Ольга гостила у Простовых в Темир-Хан-Шуре. Здесь же, в свою очередь, отец Александры – генерал Простов катал девушек по Аргутинской улице (ныне ул. Ленина) или вывозил на ферму своего друга – генерала П. И. Мищенко. Ольга успевала познакомиться не только с гимназистками областного центра, но и с офицерами местного гарнизона.
   Короче говоря, княжна и здесь, как и в Тифлисе, была в центре внимания молодых людей. Так продолжалось два или три года, точно не знаю, пока в одно лето Александра не приехала в Темир-Хан-Шуру одна.
   – Где же Ольга? – спросили первым делом у нее.
   – Вышла замуж и уехала в Америку, – отвечала Александра.
   Когда Простовы услыхали, с кем укатила княжна за океан, все ахнули. И было от чего. Оказывается, партию красавице составил не кто-нибудь, а чемпион мира по шахматам гениальный Хосе Рауль Капабланка! С ума можно сойти!
   Александра несколько раз пробовала связаться с подругой, посылала письма, а однажды даже отправила телеграмму, но то ли ее весточки не доходили до Америки, то ли госпоже Капабланке было не до темирханшуринки – ответа не было. Но Александра Простова не только не обиделась, а при случае рассказывала знакомым, кто была ее гимназическая подруга и как ее судьба сложилась после Тифлиса и Темир-Хан-Шуры. Дело в том, что сестра А. Простовой – Леля вышла замуж за офицера и также укатила в Америку, откуда сообщала все, что узнавала об Ольге Чеботаревой и ее знаменитом на весь мир муже.
   А с подругой княжны, темирханшуринкой Александрой Простовой-Шамовской, я лично был знаком, а однажды в ее дом на улице Ленина приводил даже своих школьников. Из ее рассказа и воспоминаний ее дочери, Аллы Александровны, рисуется следующая картина.
   …Шамовский Александр Владиславович родился в крепости Ассовец Гродненской губернии. Учился в Варшавском университете. С началом 1-й мировой войны занятия были прерваны. После войны закончил какие-то курсы. Куда только не бросала судьба Шамовского. В конце концов, в 1919 году он очутился в Темир-Хан-Шуре. Жить устроился в доме по улице Гунибское шоссе, где она пересекалась с главной улицей города – Аргутинской.
   Соседкой оказалась генеральская дочь, наша знакомая – Александра Простова. Александр Шамовский имел броскую внешность, потому ему не только удалось познакомиться, но и подступиться к Простовым с предложением руки и сердца. Однако не тут-то было. Мать Александры по происхождению являлась столбовой дворянкой, дочерью Орловского помещика – значит не чета поляку, хотя тот когда-то учился в Варшавском университете, и был не из рядовых.
   Мать Александры скончалась в 1922 году. Тут бы обручиться молодым. Но и на этот раз не вышло. Как раз, когда шла подготовка к свадьбе, Шамовского арестовали и сослали в Тульскую область.

   Александра Простова (в середине 2-го ряда)

   Бросив все и вся, Простова разыскала место заключения своего суженого, представила документы, подтверждающие, что Шамовский Александр Владиславович никогда не выступал против Советской власти: ни словом, ни делом. Описываемые события происходили в 1924 году. Шамовский вернулся в Темир-Хан-Шуру. Они зарегистрировались. Все хвалили Александру, которая помогла освободиться жениху из тюрьмы. Такое чудо в 1924 году еще могло случиться, но не в 1937-м, когда Шамовского, ведшего бухгалтерские курсы, забрали уже навсегда.
   Как это случилось, вспоминала дочь Шамовских Александра Александровна: «Мне было 10 лет. Глубокая ночь. От сильного стука в дверь в доме все проснулись. Вошли несколько человек. В комнатах все перевернули вверх дном, каждую книгу из библиотеки перелистали. Забрали почти все. Никаких протоколов об изъятии вещей не составили. Отца непрошеные гости увели с собой, даже не разрешив попрощаться с мамой, со мной и сестрой Ниной.

   Ольга Чеботарева и Хосе Рауль Капабланка (в середине)

   Мама, чтобы как-то выжить, продавала мебель, всякую мелочь, чем чекисты пренебрегли.
   Затем устроилась на работу в городской библиотеке, но там, разузнав, что муж ее, наш отец, изолирован, тут же уволили с работы.

   Александра Простова-Шамовская

   Финтехник Коровин не побоялся, пригласил к себе маму нашу, научил ее счетному делу. Затем она оказалась на почте у Будаева в качестве начальника линейно-технического узла, где проработала до 1953 года. Ушла по инвалидности. На прощание ей вручили медаль и документ, подписанный Горкиным.
   Все эти годы мама справлялась об отце, ей постоянно твердили: «Ждите!». Даже к жене М. Горького обращалась за помощью. Впрочем, чем она могла помочь? 10 лет ждала, а он, оказывается, давным-давно умер. Когда же мама поинтересовалась, почему сразу не известили о кончине, а столько лет морочили голову, отвечали: «Не хотели вас расстраивать!» Благодетели!
   Отец был рослым мужчиной, нам казалось, что в городе красивее его мужчины не было. Общительный. У нас часто в гостях бывали Кулаковы, Костюки. Заходил ваш дядя Муртузали Гаджиев. Оказывается, его вызывали в НКВД и спрашивали о моем отце. Отозвался как о хорошем работнике, говорил то, что на самом деле было.
   Отец, кроме польского и русского, знал и украинский язык. Когда он пел, мама и ее сестра Наталья аккомпанировали на пианино в четыре руки.
   Он выписывал классическую литературу, энциклопедию, играл в шахматы. Я еще в детстве составляла ему партию. И еще. Отец нас безмерно любил, без гостинцев с поездок никогда не возвращался.
   Не знаю, почему и на работе, и просто знакомые, и даже мама называли его Шамилем. У папы был брат, Борис. Кроме того, что он погиб в первую мировую войну, другие сведения о нем нам неизвестны.
   Я училась в Ленинской школе, у директора С. С. Швачко, а затем у И. Н. Сороки. Была пионеркой, комсомолкой, однако, это уже в последующие годы, в партию меня не приняли. От этого я не страдала. Получила высшее образование в Пятигорском фармацевтическом институте в 1948 году. Руковожу фитотделом городской аптеки. Из лекарственных трав готовим настои, отвары от кашля, простуды, желчегонные, успокоительные, болезней печени, почек. От клиентов отбою нет.

   Александр Шамовский

   Травы не только закупаем у населения, но и сами ездим в Терменлик, собирать мать-и-мачеху, крапиву, тысячелистник, подорожник, зверобой, душицу и другие травы.
   К 100-летию со дня рождения В. И. Ленина мне присвоили звание «Заслуженный работник медицины Дагестана».
   Сестра на красный диплом закончила педучилище, затем пединститут. Учительница физики. С 1964 года прописалась в Воркуте, завуч средней школы.
   У меня два сына: Александр и Андрей, оба с высшим образованием, один – архитектор, другой – специалист по электронике.
   Мамы давно нет в живых, а супруг М. А. Шилин, работавший долгие годы преподавателем физики, также ушел в мир иной…

Через мясорубку

В 1939 году в Буйнакске была поднята шумиха с целью закрыть православную церковь, которая располагалась на главной улице, напротив школы № 1. В эту кампанию вовлекли и нас, учеников, под тем предлогом, что трезвон колоколов будто мешает нормально проводить уроки. Успех операции заранее был предрешен. Колокольню снесли, а здание превратили в радиоузел. Церковь, украшавшая главную улицу, потеряла свою первозданную красоту.
Священника я видел не раз, он жил в простом домике в двух шагах от места службы. Вокруг домика густо росла сирень, на которую во время цветения совершали абордаж учащиеся нашей школы. После их нашествия домик до следующей весны имел унылый вид.

   Дочь Шамовских Алла Александровна Шилина

   … Кое-кто из моих знакомых знал, что я интересуюсь поляками, проживающими в Дагестане, поэтому, когда в мае 1980 года в Буйнакске оказалась дочь священника Галина Владимировна, я тотчас был извещен об этом. Встретились мы в моей квартире. Она была до крайности удивлена, что советский учитель интересуется попом, знакомство с которым считалось, если не изменой, то, по крайней мере, предосудительным.
   Моя новая знакомая родилась в 1922 году, имела образование 7 классов, 30-летний стаж работы старшим мастером на Буйнакской швейной фабрике. Проживала во Владикавказе, по улице Колоева, 113.
   Ниже привожу рассказ Галины Владимировны.
   «Отец Владимир Адамович Жеромский родился в Польше, в Волковиском уезде, в 1878 году. Его отец, мой дед, был панского происхождения, однако, подробностей о нем я не знаю.
   Мой родитель окончил Краковскую духовную академию. Там он увидел маму, которая в это время гостила у старшей сестры. Чтобы получить право на женитьбу, отцу пришлось некоторое время служить священником в местечке Алекшиу. Свадьба состоялась в 1905 году.
   Во время гражданской войны отец оказался в Москве, затем во Владикавказе. Дальше происходит не совсем понятное. Будто Владимира Адамовича в 1918 году в Темир-Хан-Шуру направил нарком просвещения. Так это или нет – не знаю, так как меня в ту пору и на свете не было. Когда в Дагестане установилась советская власть, отец собрался в Польшу. Мы упаковали вещи и отправились на вокзал. Начальник станции, добрый знакомый нашей семьи, сумел уговорить родителей не покидать Темир-Хан-Шуру, так как со временем все уладится. Как вы знаете, все получилось наоборот.

   Православная церковь в Темир-Хан-Шуре, где нес службу отец Жеромский

   Жили в Темир-Хан-Шуре за Андреевским военным собором, где малярийная станция, которая раньше принадлежала церкви.
   Отец служил священником в Соборе с 1921 до 1929 годы.
   В конце ноября он приехал из Махачкалы, куда ездил по церковным делам. Пока он отсутствовал, за ним из ГПУ приходили несколько раз. Мать говорит: «Тебе велели немедленно прибыть в Махачкалу».
   Отец только произнес: «Посижу до поезда». Перед расставанием мама обращается ко мне:
   – Поцелуй папу.
   – Не поцелую! – резко сказала я.
   – Почему?
   – Он должен непременно вернуться за моим поцелуем.
   Глупая была. Не знала, что такое ГПУ. Больше я папу не видела.
   Нас выгнали на улицу, а все имущество конфисковали. Более всего мне жаль книг из нашей библиотеки. Мы бродили по городу, не зная куда приткнуться. Было холодно. Стоял конец ноября. Постучались к Жолтиковым. Приняли, спали где прислуга. Затем перешли к семье полковника Аргутинского, это за углом от женской гимназии.

   Домик отца Жеромского

   После ареста отца, мама более ни в церковь, ни в Собор не ходила.
   Она имела гимназическое образование и получила после курсов должность учителя в Польше. В Буйнакске же работала санитаркой в доме умалишенных.
   В это время ее пригласили в ликбез – т. е. участвовать в ликвидации неграмотности среди населения. Мама ответила:
   «Когда мне было трудно, то в психбольнице я нашла пристанище. До этого думала, что я самая несчастная, а моим «пациентам», оказывается, еще хуже. Поэтому остаюсь с ними, не брошу их».
   Когда отец сидел в тюрьме, мама носила передачи ему. Спрашивала у гепеушников:
   – За что вы отлучили его от семьи?
   Ей отвечали: «Ваш муж на вид небольшой, но силы воли необыкновенной, не отказывается от убеждений, поэтому изолировали Жеромского от вас, а главное – от общества!»
   Потом уверяли, что его сослали в какой-то лагерь. Солгали. Умер в махачкалинской тюрьме. Сердце не выдержало. Мама плакала: «Не уехали! Не уехали! На что надеялись!? Она плакала и в 1939 году, когда немцы вошли в Польшу. Моя сестра, Зинаида Владимировна, родилась в 1906 года в Варшаве. В 1921 году она вышла за Сергея Яковлевича Станиславова – инженера-строителя. Тот работал в Грозном. Строил мосты, дороги между Грозным и Ведено. Ездил в двухколесной бедарке. Чеченцы знали, чем он занят. Не трогали. В августе 1930 года из Ростова-на-Дону прибыла комиссия для приема очередного объекта. Поехали на легковой машине. Впереди следовала машина начальника ГПУ. В какой-то момент она остановилась: спустился скат. Машина с комиссией и Станиславовым покатила дальше. Когда она оказалась в балке, раздались выстрелы.
   – Гони дальше, – закричал Сергей Яковлевич, – стреляют не в вас.
   Шофер, то ли с перепугу, то ли еще почему-то, выключил мотор. Он и женщина-инженер скатились в балку, а Станиславов был убит пулей в лоб.
   Зинаида осталась с дочерью. Переехали в Буйнакск. Она имела звание доцента. После ареста отца, работать педагогом ей не разрешили.
   Кто-то посоветовал, чтобы она взяла фамилию матери – Ковалевская. Зинаида Владимировна так и сделала. Ее приняли в Буйнакскую психбольницу… санитаркой. Была она красива. Из всех ухажеров выбрала чекиста, управляющего Дагрыбтрестом – Проэктова Александра Давыдовича. В войну он ушел на фронт. Там же женился, обитал в Москве. Умер в конце 70-х годов.
   Сестра Зинаида Владимировна добывала хлеб портняжной работой на дому. Умерла в Буйнакске в 1974 году.
   Брат Коля подростком уехал с красноармейцами в Баку, где простудился. Об этом было сказано в его письме. За ним ездила наша няня, привезла больного. Так и не отошел от простуды наш Коля, умер.
   Сестра Тамара была жива, пока не арестовали отца. Училась в темирханшуринской гимназии, а после революции – в школе 2-й ступени. В 1929 году ее, как дочь священника, исключили из 7-го класса. Чтобы остаться в живых, выехала в Грозный, где вышла замуж за инженера. Но вот беда – в 1937 году его также арестовали. Расстреляли. Тамара Владимировна осталась с двумя детьми. Скончалась в 1970 году.
   Следующий брат, Владимир, перенес то же, что и мы. Из буйнакской школы его исключили. Сперва мыкался подмастерьем у Кашкина, а затем его приютил Владимир Николаевич Плонский и сделал из брата строителя. Перед войной строил школу в Нижнем Казанище. Ушел на фронт. Служил наводчиком зенитной батареи. Меткий стрелок. Погиб во время десантирования на Керчь в 1941 году.
   Еще трое братьев умерли маленькими. Все они похоронены в Буйнакске.
   Я начинала учиться в Ленинской школе. Однажды учительница обратилась к классу с вопросом: «Кто умеет читать по слогам?» – я подняла руку. Всех тех, кто умел читать и писать, в том числе и меня, отвели в школу им. Урицкого, где я окончила 7 классов. Классным руководителем была Лидия Григорьевна Погорельская, а директором Родовильский. Меня в школе дразнили поповской дочерью, а то еще хуже – поповским отродьем.
   Я плакала, а Родовильский заводил меня в свой кабинет и говорил, что в такое время, мол, живем, потому необходимо терпеть.
   Мы бывали у Беловеских, там часто гостили отдыхающие из Баку, Грозного и других мест. Иногда бывали за городом, куда на фаэтоне или пешком добирались.
   Незабываемое время!
   Зимою катались с Беловеской горки.
   Отец мой был разумный человек. Припоминаю такой случай. Во время гражданской войны, когда белые победили в Темир-Хан-Шуре, он прятал у себя нескольких красноармейцев.
   Один из них говорит моему родителю:
   – Вот вы умный человек, а исполняете поповскую должность. Почему?
   – Знаешь, Алеша, – отвечал отец, – вот такие, как вы не нуждаетесь в боге, а есть люди, руки которых необходимо удержать от грабежа, насилия, убийства, пьянства… Сейчас смутное время, и для людей со слабой волей имеется много соблазнов…
   И получилось так, что через много лет, будучи в Харькове, я нашла Алешу, сделала подарок на день рождения, заодно дала фотографию отца. Он плакал и говорил, что узнал бы моего отца из миллионов людей.
   Через время я получила письмо от Алеши, в котором он сообщал: «Я заказал громадный портрет вашего отца и повесил на самом видном месте квартиры. Когда мне бывает невмоготу, я беседую с ним. И не потому, что мне 84 года – я ищу справедливость, ту, которой учил в Темир-Хан-Шуре нас, красноармейцев, ваш родитель…»
   В январе 1918 года, когда мы приехали в Темир-Хан-Шуру, мама приобрела масленку, а папа по этому поводу пошутил: «Масленка есть, надо купить корову». Покупку мамы я берегу как реликвию, как талисман, как память о городе, где я родилась и где прошла моя беспокойная юность, которую как будто пропустили через мясорубку…»

Почетный гражданин Гуниба

   Много лет назад в Москве я посетил дагестанку, навсегда прописавшуюся в столице СССР. Меня занимала история ее предков, родословная.
   Я спрашивал – она отвечала. К одиннадцати ночи мои вопросы иссякли. Этой минуты терпеливо ждали моя супруга и трое детей.
   Во время беседы я кожей чувствовал, что хозяйка дома не собирается нас задерживать. В таких обстоятельствах во мне просыпается бес. О месте в гостинице без рушбата [10 - Мзды.] нечего было и мечтать.
   В эту критическую минуту я вспомнил, что в Москве проживает человек, которого я никогда не видел, но который в своих письмах упорно звал к себе. Узнав, кто звонит, незнакомец дал инструкцию, на каком метро и как добираться… нет, не до него, а до той остановки, где он нас непременно встретит.
   Так мы, я и моя семья, были буквально спасены от той неизвестности, которая подстерегала нас в ночной Москве.
   Спасителем был участник гражданской войны в Дагестане, Почетный гражданин Гуниба Константин Эрастович Залеский.
   Нас ждала горячая еда, чай и теплая постель. Такое не забывается! Потом были новые встречи, переписка, беседы. Единственное, что я не успел сделать – не присутствовал, когда по завещанию К. Э. Залеского хоронили его в Дагестане, на Гунибском утесе.
   В очередной приезд Константина Эрастовича в Буйнакск я попросил его встретиться с моими учениками.
   Поверьте мне, отведенный час с К. Э. Залеским прошел не просто интересно, а на одном дыхании. Сперва краеведы во дворе школы для гостя устроили марш-парад, а затем началась беседа. Наши встречи, в отличие от других школ, проходят в вопросно-ответной форме.
   Такого же правила мы придерживались и при Константине Эрастовиче.
   – Откуда вы родом?
   – Мои родители из Польши.
   – Вы первый раз в Дагестане?
   – Первый раз побывал в 1921 году.
   – Где именно?
   – В Хасавюрте, Порт-Петровске, Хунзахе, Гунибе, Ведено, Темир-Хан-Шуре. Был в этих пунктах комендантом крепостей.
   – Вы ветеран Отечественной войны?
   – Да, я участник трех войн: империалистической, гражданской и Великой Отечественный.
   Аплодисменты.
   – Расскажите немного о себе.
   – Пожалуйста. На первую мировую я пошел добровольцем. Воевал неплохо. Получил Георгия (Георгиевский орден). Потом учился на офицерских курсах в Тифлисе. После революции стал красным командиром…
   – Какие должности занимали?
   – Соответственно командовал отделением, взводом, ротой, батальоном, вплоть до командира полка.
   – А во время Великой Отечественной войны где находились?
   – В оперативном отделе штаба 1-го Белорусского фронта.
   – Каких военачальников Вы знали?
   – Жукова, Рокоссовского, Баграмяна… – их много.
   – Мы слышали, что Вы знакомы и с космонавтами?
   – Не только. Я устраивал встречи с ними. Например, с Гагариным, Поповичем, Леоновым. Последнему подарил книгу «Дорога на Гуниб», написанную вашим руководителем.
   – Были ли у Вас друзья-дагестанцы?
   – Разумеется. Я особенно близок был с Магомаевым и Нахибашевым из Чоха. Второй из них меня поражал своим колоссальным ростом и силой. Нахибашев мог так пожать руку, что человек становился на колени; а сам он, в сущности, был добрым человеком. Прожил около 100 лет. Когда бываю в Гунибе, мне становится грустно: нет ни того, ни другого.
   – Чем были заняты Вы на этот раз в Гунибе?
   – Прежде всего посетил братскую могилу, вспомнил погибших товарищей. Встречался с пионерами. Посетил Согратль, а в Мегебе к подножию памятника М. Гаджиева возложил полевые цветы.
   – А каких животных Вы любите?
   – Собак и лошадей.
   – Почему?
   – За преданность. Однажды моя лошадь испугалась чего-то и понесла. От неожиданности одна нога у меня вылетела из стремени, и я должен был упасть, но лошадь прижала меня к забору. Я спрыгнул на землю. Лошадь все обнюхивала меня, тыкалась мордой в грудь, заглядывала в глаза, будто извинялась за свою оплошность. А о преданности собак вы не хуже меня знаете.
   – Знакомо ли Вам чувство страха?
   – Конечно. В детстве очень боялся ходить через кладбище. Потом поборол себя. В первую мировую войну на фронте «кланялся» каждой пуле.
   – Потом перестали «кланяться»?
   – Перестал бояться, а «кланяться» необходимо, если хочешь сохранить жизнь.
   – Имеются ли у Вас награды?
   – Маловато: ордена Красного Знамени, Красной Звезды, медали, призы, револьвер системы «Наган» – за проведение 2-го съезда Советов в Гунибе.
   – Были ли Вы ранены?
   – Дважды. И еще перенес контузию. Потому я коряво пишу. Мой почерк трудно разобрать…
   Беседа подошла к концу. Гостю преподносят сувенир, розы. Во дворе школы ученики тепло прощаются с Константином Эрастовичем Залеским.
   В беседе тет-а-тет мне хотелось подробно разузнать о его родителях, и что он помнит о времени пребывания в Дагестане. На первый вопрос ответ оказался донельзя коротким.
   «Мать звали Антониной Петровной Фальковской. Родилась в Белостоке. Полячка из шляхтичей. Самые лучшие качества, какие можно приписать женщине, подходили ей. Чтобы не огорчать ее, мы, шестеро детей, вели себя всегда образцово. Ко всем к нам она, чтобы не выделять никого, относилась ровно.
   Отец – Эрастом Иванович – из Гродненской губернии. Служил чиновником таможни в Сосновицах. Какое-то время работал в почтово-телеграфной конторе. Хороший семьянин. Общительный. Нас, в отличие от мамы, воспитывал по-спартански. Я навечно благодарен ему за это.
   Мать характером была мягче.
   Уже после смерти отца мы узнали, что он, оказывается, подрабатывал сочинением фельетонов для газет и журналов, чем вносил в семейную копилку немалую долю. Узнай начальство о его второй «несерьезной» профессии, его тут же освободили бы от работы.
   Родители любили друг друга так крепко, что просили бога, чтобы умерли они в один и тот же день.
   – Мы с тобою, – говорил в шутку отец маме, – у Абрама вместе пиво будем пить.
   Умерли оба зимою 1910 года.
   Нас, детей, как я говорил, было шестеро. В живых остался я один.

   Александр служил телеграфистом, Владимир – помощником начальника ж/д станции в Петрограде. По требованию жены в 1920 году они уехали в Польшу. С тех пор наши связи с Владимиром оборвались. Михаил погиб в первую мировую войну на турецком фронте под Эрзерумом…
   Елена – красавица, лицом в маму. Умерла в 1905 году. Ей подставили подножку, она ударилась коленом о камни. Туберкулез кости. Из-за уважения к отцу похороны Елены превратились в целое событие.
   Софья умерла в младенческом возрасте в один год с мамой и папой – в 1910 году.
   В 1919 году я ушел на гражданскую войну. Вас интересует мое пребывание в Дагестане. Пожалуйста. С чего же начать? Давайте хотя бы, как я представился командиру дивизии М. Атаеву, которому уже ранее было известно о прохождении моей службы на Кавказе и некотором опыте действий в горах и в общении с горцами, когда я находился в Чечне, Ингушетии, Осетии, Кабарде. Он считал самым подходящим мое назначение в Гуниб для начальствования над крепостями Нагорного Дагестана, где дело было поставлено не на должной высоте.
   Охотников на такие назначения тогда не находилось. Поэтому комдив в восторге пожал мне крепко руку и обещал всякую поддержку в моей деятельности.
   О том, что Гуниб и Нагорный Дагестан притягивали меня, как магнит, еще с юных лет, никто тогда не знал. Я с большим отрядом и обозом, как в старину выражались – «с оказией», отправился походным порядком к месту нового назначения.

   Комендант крепостей в Дагестане Константин Эрастович Залеский

   Зная, что в то время в дальних горных аулах борода являлась обязательной для пожилых мужчин и что горцы нас, командиров Красной армии, без бороды считали плохими – «яман» начальниками, а с бородой хорошими – «якши» начальниками, я стал отращивать усы и бороду еще в Буйнакске.
   Конечно, не одной бородой можно было завоевать авторитет, для этого требовалось еще многое… Не расставался с бородой, пока не покинул Нагорный Дагестан.
   Проделав 127-километровый переход, я не ощущал особой усталости, несмотря на несносную жару и тяжелый профиль дороги с ее крутыми подъемами и спусками. Показавшийся вдали Гуниб-Даг с пирамидальными тополями и белоснежным дворцом на крутом выступе скалы поразил мое воображение своей красотой. Поразила меня и высокая скала, представляющая собой настоящую стену, и вьющаяся от моста через Кара-Койсу пятикилометровая дорога, напоминающая серпантин.
   К моему приезду гарнизон крепости стал незначительным, состоял из батальона и пулеметной команды неполного состава: артиллерийской батареи, радиостанции и окружной милиции – но с поставленными задачами справлялся.

   Аул Чох

   В то время в крепости местного населения было очень мало. На среднем Гунибе и в самой крепости жили окружные работники, в большинстве своем без семей, которые проживали в Чохе и в ближайших аулах. На верхнем же Гунибе, в старом Шамилевском ауле, было только несколько семей и поблизости к Шамилевским воротам вне самой крепости – тоже.
   Личный состав гарнизона постепенно стал общаться с местным населением, овладевая часто употребляющимися в жизненном обиходе словами. Наши русские и украинские песни и пляски очень нравились горским жителям, и они понемногу сближались с воинами Красной армии, взаимно одаривая своими песнями и знаменитой лезгинкой.
   Я, как начальник крепостей Нагорного Дагестана, находящихся в Аварском и Андийском округах, ежемесячно бывал в Хунзахской и Ботлихской крепостях. Изредка приходилось встречаться и с руководством этих округов, заглядывать в крепость Ведено для взаимной информации о положении в своих районах. Мои маршруты в Хунзах, Ботлих и обратно часто менялись с целью установления личных контактов с отдаленными участками и высокогорными аулами Андийского, Хунзахского и Гунибского округов. Совершались эти поездки верхом на прикрепленной хорошей горской лошадке в сопровождении своего ординарца и всадника окружной милиции. В Чечне этого позволить я не мог. Там, даже после ликвидации антисоветского восстания, приходилось прибегать за помощью к проводникам для сопровождения не только одиночки, но и группы отдельных людей, за безопасность их нес ответственность аул, выделивший проводника. Позднее, когда я немного стал владеть аварским языком, совершал эти поездки только с одним ординарцем. Наши лошади для гор были тяжеловаты, они, как и непривычные люди, очень боялись высоких обрывистых скал, а для тропинок вовсе не годились. Так трагически погиб в Гунибе военный комиссар 285-го стрелкового полка Пономарев, сорвавшийся со скалы на Верхнем Гунибе.

Всесоюзный староста М. И. Калинин на отдыхе в Гунибе в окружении сельчан. Во втором ряду стоит в черной папахе Магомед Нахибашев

В Гунибе я особенно сдружился с Магомедом Нахибашевым, более известным как Закраил Магома, в то время заведующим окружным земельным отделом, активным участником гражданской войны в Дагестане и во время осады Гунибской крепости. Этому человеку, Гунибскому Геркулесу, я обязан посвящением в историю Дагестана и Гунибского округа. Мы как-то быстро полюбились друг другу, несмотря на большую разницу в нашем возрасте, стали настоящими кунаками. Впоследствии он удостоился быть избранным членом ЦИК СССР. А в 1928 году принимал у себя всесоюзного старосту – председателя ЦИК СССР Михаила Ивановича Калинина, которого пригласил в Гуниб провести отпуск. Расстались мы с ним тепло, не предполагая, что больше уже не свидимся. Он ушел из жизни в 1954 году в возрасте 96 лет.

   Могила К. Э. Залеского на Гунибском утесе

   … Самые лучшие воспоминания остались у меня и о Магомеде Мамаеве, этом неутомимом человеке, перенесшем две осады Гуниба, награжденном орденом Красного Знамени. Он много помогал мне, будучи начальником Гунибской окружной милиции во многих насущных вопросах, и в их числе – агентурной информацией. Вместе с ним был решен ряд вопросов организационного порядка по проведению на должном уровне 2-го съезда Советов Гунибского округа. В результате съезд начал свою работу под председательством М. Мамаева в заново отремонтированном гарнизонном клубе с присвоением ему имени ДАГЦИКа. В честь съезда клуб украсили чучелом большого горного орла, подаренным мне в одном из аулов бывшими партизанами. Для делегатов съезда был устроен военный парад гарнизона с участием сводного отряда Гунибской окружной милиции, после чего делегатам был предложен солдатский обед с традиционным украинским борщом, гречневой кашей и русским хлебным квасом.
   Моим хорошим помощником по гражданской части в Гунибе был техник-смотритель крепости Гасан Магомедов, много сделавший по восстановлению некоторых разрушенных крепостных инженерных сооружений, реставрации Барятинских и обновления Шамилевских ворот, капитальному ремонту гарнизонного клуба.
   Покидая Гуниб и Нагорный Дагестан, в связи с новым назначением, я был удовлетворен тем, что выполнены все задачи командования дивизии, в частности в обеспечении мирного труда населения и установления более дружественного отношения с горским населением и улучшением бытовых условий личного состава крепостей и его боевой и политической подготовки.
   Одновременно мною было сделано заверение, что с Гунибом у меня будет продолжаться связь и вечная дружба, что мною выполняется по настоящее время, даже при моем проживании в столице нашей Родины городе-герое Москве.
   О любви к нашему краю говорит тот неопровержимый факт, что Константин Эрастович завещал, чтобы его прах предали дагестанской земле.
   До сих пор не могу себе простить, что не присутствовал на трауре, когда народ Гуниба прощался со своим Почетным гражданином.

Моя тема – космос

   Я не специалист по искусству, потому речь у меня пойдет не столько о картинах дагестанской художницы Ольги Васильевны Гюлли Иранпур-Зейналовой, сколько о ее биографии.
   Она вышла из знаменитой семьи Бергов. Дед Ольги Васильевны Берг был журналистом, писателем и переводчиком.
   В Львовской научной библиотеке мне попалась его книга о польских восстаниях в 30–60-е годы XIX века. Она потрясла меня своей занимательностью. Николай Васильевич Берг увлекался и рисованием. Он участвовал в Крымской войне 1853–1856 гг. Несколько его рисунков, таких как «4-й бастион», «Малахов курган», «Место, где ранен Корнилов», хранятся у меня – это подарок Гюлли Иранпур. Они мне дороги, хотя бы потому, что, будучи юнгой в Севастополе, я не раз посещал Малахов Курган. Николай Васильевич Берг был женат на балерине Доле-Роза-Марии Калиновской. Она рано овдовела. Красавица ни за какие блага не захотела изменять памяти мужа, хотя многие шляхтичи из высоких фамилий предлагали ей руку.
   Не могу не рассказать один случай, связанный с этой женщиной. В Варшаве шел суд над революционерами-поляками.
   Доле-Роза-Мария знала, у кого из заговорщиков находилась бомба, которую собирались бросить под ноги судье. Она поняла, что зал суда окружен полицией и начнется обыск, а потому незаметно спрятала в муфту бомбу и двинулась к двери. Когда жандармы направились к ней, она громко произнесла: «Генеральша Берг!». Перед нею распахнулись двери суда.
   Дело в том, что в Варшаве находился один из высокопоставленных чиновников царя – однофамилец Николая Берга…
   Вспоминая этот эпизод из жизни своей бабушки, Гюлли-Иранпур произнесла: «И я бы так поступила». Вернемся к Николаю Бергу.
   Я бы не упомянул имя деда Ольги Васильевны, если бы не одно обстоятельство. В августе 1859 года он присутствовал на Гунибе в ту же минуту, когда Шамиль складывал оружие. Берг знал, кроме многих других, и арабский язык, вполне возможно он мог быть переводчиком между Шамилем и А. Барятинским. Такое предположение не исключается.
   «Среди первого десятка охотников был и капитан Фадеев, будущий историк Кавказской войны, – писал в своем романе «Шамиль» П. Павленко, – и бухгалтер Берг – первый военный корреспондент-любитель» [11 - Павленко П. Шамиль. Махачкала, 1942. С. 186.].
   По этому поводу Ольга Васильевна так комментировала: «Павленко ошибся, считая моего деда бухгалтером. Он занимал крупный пост в банке. Не являлся Николай Васильевич и «корреспондентом-любителем».
   К этому времени, т. е. к концу Кавказской войны он в своем активе имел несколько книг. А на Гунибе исполнял роль военного корреспондента… У моего деда хранились рисунки, сделанные на Гунибе. Сам Шамиль сообщал о нем. В картине Т. Горшельта он изображен спиной к зрителю…»
   Не менее интересна биография дагестанской художницы по материнской линии. Дедом Ольги Васильевны считался поэт Аполлон Майков, бывавший в Кавказскую войну в Дагестане. Он вывез отсюда «черкешенку». Она родила ему мальчика, ставшего дедом моей героини по имени Николай Новиков.
   Человек этот получил дворянский титул, увлекся медициной, дослужился до чина генерала. Во время русско-японской войны 1904–1905 гг. стал судовым врачом. Корабль, на котором он плавал, японцы потопили, Новиков чудом спасся. После войны служил в Тамбове. Его последние дни прошли в г. Калуге, где он имел свой собственный дом.
   Его дочь Ольга Новикова вышла замуж за Василия Берга, которая родила нашу Гюлли-Иранпур.
   Мать Гюлли – Ольга Николаевна приходилась близкой родней художнику Коровину.

   Жена В. Н. Берга – Ольга Николаевна – мать дагестанской художницы Гюлли-Иранпур-Зейналовой (1903 г)

   Отец моей героини, Василий Берг, изобрел мельницу, очищающую просо от шелухи. Он мог бы попасть в книгу рекордов Гиннесса, хотя бы за то, что еще 150 лет назад выдвинул гипотезу об озоновом слое и черных дырах в космосе…
   Теперь, когда я поверхностно коснулся биографий близких О. В. Гюлли-Иранпур, пора начать рассказ о ней самой.
   Хотя Ольгу Васильевну знал с давних лет, однако побеспокоить её осмелился в 1979 году. Мне с нею повезло в том смысле, что в ее рассказ не пришлось вносить особые коррективы.
   «Любовь к изобразительному искусству, – сказала художница, – это в крови всех Бергов. Мы не мыслим жизнь без холста и полотна. Да и к писательскому труду у нас есть наклонность. Дед начал писать стихи с 9-ти лет. Совпадение? Не знаю.
   Отец мой был известным художником, он – один из основателей общества московских художников. Многие его картины были уничтожены во время пожара. Студия отца находилась на втором этаже, а внизу кухня с газом. Вся студия погибла.
   Не знаю: рок или еще что-то. И у меня с картинами такое случилось, думала – повеситься, что ли. Около 100 картин исчезли после выставки в Москве, в Европе и того больше – в Париже, Антверпене и других городах, где демонстрировали, кроме них, и скульптуры, созданные мною, предметы прикладного искусства, костюмы. Все это вспоминаю с ужасом, так как 20-летний труд сгинул безвозвратно…»
   Ольга Васильевна встает из-за стола, исчезает в другой комнате. Я терпеливо жду, пока она появится. Успокоившимся голосом, она продолжает: «Моя любимая тема – космос. Это увлечение от отца. Графические работы: «Рождение космонавта», «В космосе», «Гагарин», «Рождение новой эры» и другие посвящены именно космосу.
   На иранскую тему я написала картину «Народ идет за мир…»
   – Простите, – перебиваю я хозяйку, – при чем тут Иран?
   «Дело в том, – отвечала художница, – что мой муж Фаррух Ибрагимович, по профессии известный химик республики, кумык по национальности. У отца Фарруха мама была аваркой, а дед – азербайджанец. Он приехал из Ирана. Остался здесь, женился и жил в Хасавюрте. Когда нас начали преследовать, мы вынуждены были выехать за границу. Это было в 1935 году. Жили в Тегеране. Я не только выучила фарси, но на языке иранцев писала стихи, оттуда ездила выставлять свои картины в европейских столицах.
   Как раз тогда к моему имени стали прибавлять новую фамилию «Гюлли Иранпур». Думаю, что нетрудно догадаться, что слова эти означают «цветок Ирана».

Севастополь. Малахов Курган. Место ранения адмирала Корнилова. Рисунок с натуры Н. В. Берга

Мне, конечно, такое название очень льстило. Ах, молодость, молодость! В те годы я, как говорили люди, была красива, и слова «Гюлли Иранпур» можно было отнести не только к моему творчеству, но и к моей внешности.

   Казачий бивак при главном штабе. Рисунок Н. В. Берга (Севастополь)

   В Тегеране я изваяла такие работы, как «Фирдоуси», «Фирдоуси на фоне своего Рустама», «Иранская Мадонна», которую приобрели бельгийцы, а статуэтка «Идущая» осталась в Иране…
   Наконец, в 1958 году нам разрешили вернуться на родину мужа, которая стала для меня также родиной. Я люблю Дагестан, его природу и особенно его людей. И они меня полюбили, приняли как свою невестку. Стараются помочь. Дали возможность нашим детям получить образование. Ш. М. Шамхалов подарил свою фотографию с надписью: «Замечательной дагестанской семье», и это правда…
   Мой сын Лель разносторонний художник-оформитель. Он знает, кроме русского, французский и фарси…
   Леля я знал лично. На вид ему было лет 35, не более, ростом высок.
   Какое-то время нам приходилось делать что-то, что нас сближало. Помню, как он, заранее предупредив меня, в СШ № 5 привез делегацию негров из Анголы. Это был праздник! В нем участвовали не только учащиеся, учителя города, но и городские власти. Тогда еще мы не были избалованы иностранцами, тем более неграми. По вероисповеданию ангольцы мусульмане, имена их совпадают или схожи с дагестанскими. И, когда они называли имена или имена соплеменников – Магомед, Ахмед, Хадижат, Патимат, я, обращаясь к залу, просил подняться юношей и девушек с такими же именами. Взаимный восторг был неподдельный. Однако всего этого не случилось бы, если бы синхронный перевод с французского не делал бы Лель Иранпур, если бы не его подсказки, не его улыбка и его же смешные комментарии, когда не совсем ладные ответы или вопросы наших учеников он подавал таким образом, будто они закончили Московский университет.
   Сын Ольги Васильевны и Фарруха Ибрагимовича Лель получил разностороннее развитие. Рослый, широкоплечий, лицом красивый в маму, он увлекался и скалолазанием. И вот когда, в очередной раз я повез сотни людей в «Ущелье Марковых», он оказал нам всем незаменимую услугу. На гладкой стене скалы, на высоте 16 метров установил тяжелую мраморную плиту, рассказывающую, какая трагедия произошла с четою Марковых в этих местах в 1922 году. Разве я могу забыть, как в присутствии сотни людей Лель Фаррухович исполнил мою просьбу.
   Дочь Ольги Васильевны и Фарруха Ибрагимовича Сарвеназ получила имя героини из «Шахнамэ» Фирдоуси. Она окончила университет в Тегеране, знает английский, французский, фарси. Преподает французский в ДГУ. Повторюсь. С этой милой семьей я встречался в 1979 году. Сегодня в живых нет моей героини – Ольги Васильевны Гюлли-Иранпур Берг, члена Союза художников СССР и ее мужа – ученого и прекрасного человека Фарруха Ибрагимовича. Наследники поляков и дагестанца продолжают творить добро на дагестанской земле.

   Оборона Севастополя (1853–1856). Рисунок Н. В. Берга

   Ольга Васильевна, кроме рисунков, вручила мне и свою рукопись под названием «На границе Ирана и Ирака».
   – Может, используете? – сказала она мне.
   Все 70 страниц включать в данный материал не было смысла. Для очищения совести я решил сделать выборку из рукописи, где моя героиня предстала бы перед читателем наблюдательным и беспокойным за людей человеком.
   Повесть начинается с того, что она с мужем на поезде за сутки из Тегерана проехали тысячу километров и очутились в Ахвазе (Хузистан). Еще в поезде Гюлли принимала роды у матери трех детей. Ей не раз приходилось в Иране этим заниматься, т. к. местные повитухи многого не знали, не говоря о том, что они не придерживались элементарных правил гигиены.

   Гюлли: «Мне 20 лет»

   До Ахваза проехали не менее 300 тоннелей. Это же надо! Бедная страна и столько тоннелей. Наверное, англичане построили. По пути увидели две реки. Одну красного, другую зеленого цвета. В деревнях дети ходят нагими, даже 14-летние. Из окон поезда им бросали остатки еды, дети вырывали пищу друг у друга. Ужасно было видеть эту картину. При виде такой «сцены» роскошная природа отступала на задний план.
   Недалеко находится Ирак. Там тоже, сказали, люди голодают. Чтобы Ольга Васильевна успокоилась, муж читал по памяти Омара Хайяма. Между собою при посторонних они говорили то на фарси, то на французском, то на английском, чаще всего на русском языках.
   Ольга Васильевна не раз принималась рисовать мелькнувший вдали домик с вытянувшимся в небо кипарисом, или ослика, на спине которого восседал старик в лохмотьях.
   На станции Ахваза жандармы обратили внимание на европейский костюм Ольги Васильевны.
   – Щума хо радже Хастит? (Вы иностранка?) – спросили у нее жандармы.
   – Я иранка, – отвечала моя героиня, вручая документы, мысленно ругая себя, что не оделась попроще.
   – Если бы вы были иностранкой, – объяснили жандармы, – особенно русской, мы бы вас забрали в участок.
   С вокзала чета к месту службы поехала на трамвае… В войну в Ахвазе СССР построил элеватор. Красная звезда была сорвана. Такая же участь постигла все, что было связано с северным соседом.
   В городском парке находилась лаборатория, где они должны были работать. Встретили хорошо. Им отвели комнату. Расслабились, вспомнили, в каких условиях одолели тысячу километров. В купированном вагоне невозможно было отдохнуть (6 человек на купе). В вагон третьего класса продавали столько билетов, сколько купят. Не то, что сидеть, стоять негде.
   – Почему так? – спросила чета.
   – А как еще?
   – В Европе – и сидят, и лежат.
   – У нас так будет через 50 лет.
   Парк находился в 3-х километрах от Ахваза. На базаре увидели тринадцатилетнюю мать с ребенком. Она просила милостыню. Кругом грязь, нищие, слепые, можно было подхватить проказу.

   Семья Гюлли-Иранпур-Зейналовой

   В городе несколько хороших домов, в том числе особняк губернатора. Солнце в Ахвазе – ужас: все сжигает, не укрытого человека убивает. Чтобы спастись от жары на окна вывешивают намоченные в воде мешки. Вода, испаряясь дает прохладу. Примитивное изобретение.
   Хозяйка, Паричер, прислала им плов, но к себе не пригласила, так как мужа в это время не оказалось дома.
   У сторожа парка, старика Гусейна, была 11-летняя жена. У других было по несколько жен.

   Рисунок Гюлли Иранпур-Зейналовой «Новая эра» (1972)

   Иранки стеснительны, но вот женщины из Шираза могли при мужчинах обнажить грудь и кормить ребенка. Наша чета наблюдала сцену, когда хозяйка с братом мужа вела фривольный разговор.
   Там же в парке в качестве агронома работал англичанин-офицер Страер. Заметно было, что иранцы не любят англичан и американцев. На стене висел плакат с надписью: «Обрабатывайте землю Ирана с помощью Америки!».
   Многие семьи голод утоляли хлебом и травою. В деревне на базаре саранчу продавали кучами, которую люди едят жареными. Очищают ножом от крыльев – и в рот. Почти не жуя, глотают, до того голодными бывают.
   Ольге Васильевне предложили саранчу. Она, чтобы не обидеть, съела одну штуку. Вкус – испорченного сена. Долго отплевывалась.
   До слез жаль было этих людей. И очень, очень захотелось ехать на родину – в Дагестан, в Россию…»
   Приблизительно так заканчивает свою рукопись моя героиня.

«Польша – Дагестан»
Несколько слов о близких и о себе Л. Н. Качалаева-Панича, написанных по просьбе автора этой книги

   Итак, согласно девизу, начинаю с Польши. Выходцами оттуда являются мои дед и бабка по материнской линии: Николай Игнатьевич Панич и Мария Фелициановна Луцевич, ставшая после замужества Панич. Женившись, они приехали в конце прошлого века (около 1894 года) в Россию и обосновались жить в Пензе. Все их соображения, приведшие к решению переехать, можно сказать, в другую страну, мне, конечно, неведомы. Но они были молоды, хотели, наверное, начать свою новую жизнь и, кроме того, – и это было, наверное, главным – в Пензе находились высланные туда на поселение в связи с революционными событиями в Польше их близкие: мать Марии Фелициановны и дядя. К ним они, видимо, и спешили.
   В общем, можно сказать, переезд вышел удачным. Дед стал работать, и через некоторое время уже был заместителем управляющего Волжско-Камским банком. Бабушка занималась хозяйством. Рождались и росли дети. Дом был, как говорят, полная чаша. Был круг друзей и хороших знакомых.
   Грянула революция и жизнь семьи Паничей круто переменилась. Всех их переселили на окраину города. Николай Игнатьевич потерял работу, а затем был привлечен к принудительным работам по уходу за свиньями в городском свинарнике, очевидно там заразился тифом и умер. Заболела и была на волосок от смерти и Мария Фелициановна. Старший брат был арестован чека (за переписку с Польшей!), и только благодаря заступничеству своих друзей, активно содействовавших новой власти, не был расстрелян. Голод, лишения пришлось испытать и детям.
   Через некоторое время Паничи переселились в Пермь, где старшие дети – Эдуард и Елена поступили в тамошний университет на медицинский факультет (кроме них в семье были тогда еще двое детей: Елизавета, 1906 года рождения и Станислав 1911–1912 года рождения).
   По окончании университета Эдуард Николаевич Панич и Елена Николаевна были направлены на работу в Дагестан, куда и приехали с интервалом в один год – около 1925–1927 гг. Вскоре к ним приехала Мария Фелициановна с двумя другими детьми – Елизаветой и Станиславом. Но несчастья, кажется, подстерегают их. Совсем немного, один-два года успел поработать – попрактиковать Эдуард Николаевич – вначале в Гунибе, а затем в Буйнакске и Чиркее. Заболев дизентерией, он вскоре умирает. Сразу вслед за этим тяжело заболевает и долгое время находится на грани между жизнью и смертью Елена Николаевна. Выходив её, не выдержав долгой цепи лишений и горя, умирает Мария Фелициановна.
   Елена Николаевна к этому времени работает в санэпидстанции (или, как она тогда называлась, малярийной станции), и вскоре становится её заведующей. С этого времени начинается её многолетнее самоотверженное служение делу борьбы за здоровье людей. Тогда это была именно борьба. В трудных условиях, при всегдашнем недостатке необходимых средств она, вместе со своими сотрудниками, занимается осуществлением профилактических мероприятий и лечением больных свирепствовавшей тогда малярией и других заболеваний эпидемического характера в самом Буйнакске и в группе примыкающих к нему районов. Ей приходилось много ездить и по дорогам, и по бездорожью, в любое время и в любую погоду, работать с тяжело и опасно больными, и потому – с риском для жизни; работать в тяжелых условиях того времени. А потом еще война, трудовой фронт и снова санэпидстанция: разъезды, переезды, споры с начальством, борьба с нечестными или душевно глухими, равнодушными людьми. Я думаю, что это был, конечно, подвиг. Подвиг во имя здоровья людей, во имя добра. Подвиг, который как для Елены Николаевны, так и многих других подобных ей людей не измеряется полученными медалями, почетными грамотами и другими поощрениями [12 - Елена Николаевна была награждена медалями «За оборону Кавказа» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», имела, конечно же, почетные грамоты и другие поощрения.], а остается либо в человеческой памяти, либо просто входит безымянно в историю и этим осуществляет её, становится её подлинной тканью.
   К концу своей трудовой жизни Елена Николаевна немало занималась лекционной деятельностью. После 1963 года она жила в Махачкале, хотя в течение ряда лет ездила в милый её сердцу Буйнакск, работая каждый раз по нескольку месяцев в своей санэпидстанции. Умерла Елена Николаевна в 1987 году на девяносто четвертом году жизни.
   Моя мать, Елизавета Николаевна Панич в 1935 году вышла замуж за Калсына Абдулшаидовича Качалаева, работавшего тогда врачом в Буйнакске.
   В октябре 1937 года, через 5 месяцев после моего рождения, мой отец был арестован и по обвинению в «антисоветской и контрреволюционной» деятельности расстрелян. Спустя 27 лет он был полностью реабилитирован постановлением Президиума Верховного суда ДАССР.

   Елена Николаевна Панич

   Тогда же был арестован и подвергнут жестоким допросам Станислав Панич. Однако через некоторое время его каким-то чудом выпустили (была такая демонстративная акция освобождения части арестованных при смене Ежова Берией). Перед войной он женился и уехал в Одесскую область, откуда пошел на фронт и был убит в начале войны.
   От другого брака моей матери у меня был брат Эдуард – известный вам Эдик Екимецкий. Он работал некоторое время слесарем в Махачкале и умер в возрасте 35 лет.
   Булач Имадутдинович, я еще раз выражаю Вам свою глубокую благодарность за то доброе влияние, которое вы оказали на него в пору его учебы в вашей школе.
   Мать моя работала в Буйнакске в послевоенное время в санбаклаборатории лаборанткой, затем в 1962 году переехала в Махачкалу и умерла в 1981 году.
   Теперь мне остается в завершение рассказать о себе. Итак, родился я в Буйнакске в мае 1937 года. В свидетельстве о рождении у меня записано Качалаев Леопольд Калсынович. Но вскоре после смерти отца мать и Елена Николаевна, желая отвести от меня возможные репрессии, изменили мне отчество и фамилию. Так я стал Леопольдом Николаевичем Паничем (во взрослом возрасте я попытался взять себе двойную фамилию: Качалаев-Панич, но в горзагсе мне отказали в этом, ссылаясь на какие-то законы).
   В 1954 году я окончил школу № 1 г. Буйнакска (с серебряной медалью), а в 1959 – Новочеркасский политехнический институт и стал инженером-теплоэнергетиком.
   По распределению я поехал в Читу, где работал на городской электростанции. Там я женился в первый раз, и там у меня сейчас взрослая дочь и внук (с ними, слава богу, есть связь, дважды за последние годы они приезжали ко мне на лето в Махачкалу). В 1963 году я переехал в Махачкалу, поступил на работу в управление «Дагэнерго» и работал там непрерывно в течение 22 лет до 1985 года. Вначале я был диспетчером энергосистемы, а с 1967 года – начальником службы, ведавшей организацией ремонта и эксплуатации электростанций. И тепловые электростанции Махачкалы и Каспийска, и почти все гидростанции нашей республики: от первенца гидроэнергетики Гергебильской ГЭС до величественного гиганта Чиркейской ГЭС (кроме Миатлинской ГЭС, введенной в эксплуатацию уже после моего ухода из «Дагэнерго») мне достаточно хорошо известны. Бывал я на них, естественно, несчетное число раз. В их развитии и совершенствовании есть и доля моего вклада.

   Леопольд Качалаев-Панич

   В 1983 году я защитил диссертацию и стал кандидатом экономических наук. В своей работе я защищал идею оправданности использования, в зависимости от конкретных условий, наряду с электростанциями больших мощностей, электростанциями-гигантами, небольших электрогенерирующих установок. Тогда это прямо противоречило официальной линии. И я, думая об этом сейчас, даже не знаю, как защита состоялась. Сегодня эта точка зрения почти общепризнанна.
   С 1985 года я работаю во Всесоюзном научно-исследовательском и проектном институте по использованию глубинного тепла Земли. Сейчас я заведую лабораторией экономических исследований и теплоэнергетики. Работа, безусловно, интересная, но сложности нынешней общественно-экономической жизни затрагивают и наш институт, и касаются меня лично, тем более что я сейчас являюсь председателем Совета трудового коллектива лаборатории.
   Пока я был ребенком, мне ничего не говорили о моем настоящем отце. Тайна была открыта через много лет. И вот уже взрослым человеком я сам стал искать родственников по отцу, собирать сведения об отце. Что-то удалось узнать, но хотелось бы, конечно, больше.
   О чем думается, что заботит? Заботит меня, как и всех советских людей (если это определение «советские» уместно сейчас употреблять), все более непредсказуемая динамика современной нашей жизни. Огорчает, более всего, внезапное и все более усиливающееся разъединение, почти взаимное ожесточение людей. И приходят мысли о том, что, может быть, не экономика самое главное, а человеческие отношения, которые она все-таки однозначно не определяет, которые сами по себе и есть суть. А в них, этих отношениях, самое главное, может быть, тот извечный патриархальный кодекс взаимоуважения, который хоть как-то, но еще теплится у нас на Кавказе, в отличие от остальной части страны, уже полностью поглощенной цивилизацией (или, может быть, лучше сказать, псевдоцивилизацией?). Но, если это так, то надо же узнавать, изучать культуру наших предков. В частности, с этой целью я в этом году приступил к изучению истории Северного Кавказа. Но дело подвигается медленно и с трудом – нет времени.
   А более всего мне хотелось бы содействовать процессу непосредственного культурного общения – обмена людей в каких-то самодеятельных клубах-обществах. Чтобы люди встречались, говорили друг с другом уважительно, неспешно, достойно, и потому умно и интересно. Как, может, было на годеканах, деревенских посиделках, в дворянских собраниях, английских клубах. Мне кажется, механизированная суета нашего быта поглощает души. А душа человека, как звезда с звездою, только с душою и говорит. И тогда, может быть, сиюминутный политический ажиотаж потеснится и уступит главное место культуре общения и вместе с ней извечным ценностям и значительным делам.
   Ваша деятельность, уважаемый Булач Имадутдинович, очень близка всему этому.
   Моя семья: жена – Ненила Гафаровна Панич – врач-лаборант республиканской санэпидстанции, дочь Маша, закончив Даггосуниверситет (библиотечное отделение), работает в библиотеке университета, сын Юра учится в 9 классе.

07.10.90 г.»

Продолжение рассказа Л. Качалаева-Панича о своей жизни

   «После моего предыдущего повествования, закончившегося 1990 годом, прошло одиннадцать лет. Сейчас я продолжу свой биографический текст кратким рассказом об этих годах моей жизни. И вначале об очень значительном, происшедшем еще в восьмидесятых годах.
   Я обрел своего единокровного брата (брата по отцу), о котором до этого времени знал только, что он где-то есть. Дело в том, что моя мать была второй женой моего отца. И в первом браке у него остался сын, которому его мать после репрессии нашего отца тоже изменила фамилию и отчество, и затем увезла в другой город. И вот, ведя поиск истоков своего рода, я вышел на него. И оказалось, что он был военным высокого звания, занимавшим весьма значительный пост. В 1984 году он имел звание генерал-полковника авиации и состоял в должности командующего военно-воздушными силами – заместителя Главнокомандующего войсками Дальневосточного стратегического направления. В его подчинении находились группа воздушных армий, дислоцированных на территории Сибири и Дальнего Востока, авиация Тихоокеанского военно-морского флота и средства противовоздушной обороны региона. И я решил тогда, что спешить нам с личной встречей не следует. Поэтому она произошла лишь в 1990 году, когда впервые обнялись единокровные братья Эльдар Вениаминович Цоколаев (в действительности Эльдар Калсынбекович Качалаев) и Леопольд Николаевич Панич (в действительности Леопольд Калсынбекович Качалаев).
   Мой брат, как я понял, был не только высокотитулованным военачальником, но и профессионалом-практиком летного дела. За сорок лет своей военной службы он освоил 20 типов летательных аппаратов и налетал 3000 часов. Он перехватывал реальных нарушителей воздушных границ, у него трижды горел самолет в воздухе, он садился на одно колесо без выпущенной стойки шасси и не раз производил посадку с остановленным заглохшим двигателем, у него два раза разгерметизировалась кабина в стратосфере… Да, видно совсем не зря Президиум Верховного Совета СССР присвоил ему почетное звание «Заслуженный военный летчик СССР». Но самым главным было то, что мой брат оказался добрым, даже заботливым человеком, начисто лишенным какой-либо, вполне мыслимой при его регалиях, сановности. Но волею судьбы более пятидесяти лет оказались вычеркнутыми из совместной канвы наших жизней… Сейчас он с семьей живет в Москве и вижусь я с ним раз в 2–4 года.

   Второй слева – генерал-полковник Эльдар Калсынбекович Качалаев, третий слева – Леопольд Николаевич Качалаев-Панич (1992)

   В 1991 году я создал Махачкалинское свободное дискуссионное общество – клуб интересующихся вопросами культуры, науки и техники. Десять лет двукратно в месяц собирались те, кого волновали все события нашей жизни, кто интересовался происходящим в мире, кто хотел знать о великих озарениях Мирового духа и кто ценил поэзию и простую дружескую беседу. На встречах бывало от пяти до пятнадцати человек. Когда в 2000 году мы прекратили наши встречи (возникли проблемы с помещением), то было высказано немало сожалений и надежд на возобновление встреч.
   В начале девяностых годов я принял активное участие в интернациональном общественном движении «Единый Дагестан» (был членом его Совета) и тогда же в 1993 году организовал Дагестанский культурный форум, главными целями которого были провозглашены консолидация и культурное, духовно-нравственное возрождение дагестанского общества. Но наша общественность, Министерство культуры не оказали этому начинанию должной поддержки, и оно после нескольких встреч-конференций тихо уснуло, как, впрочем, и почти все подобные начинания тех лет.
   С 1991 года я начал интенсивную публицистическую деятельность, которая продолжалась вплоть до этого года. За это время мною было написано и опубликовано множество (думаю, около полусотни) только больших статей. Их главные темы: прямая ответственность самого общества, то есть самого народа за условия его жизни, определяющее значение нравственности и культуры для развития социума, призыв к единству Дагестана («Дагестан – наш общий дом»). Еще одна тема, прозвучавшая в одном из последних выступлений, глубинная историческая обусловленность союза России и Дагестана, воплощающего сочетание великой русской культуры и дагестанской национальной самобытности (название этой, опубликованной в «Дагестанской правде», статьи: «Россия – Дагестан: судьба и воля»). Во всех своих публикациях и вообще при всех неофициальных проявлениях я подписываюсь (представляюсь) так: Л. Качалаев-Панич, соединяя таким образом достоверность и номинал, и восстанавливая тем свою родовую линию.
   Еще в восьмидесятые годы я, используя отдельные рассказы моей тети Елены Николаевны Панич о своей жизни, ее краткие фразы-воспоминания и вообще все, что она говорила и делала, написал книгу мемуарного жанра «Воспоминания Елены Николаевны». В этом произведении запечатлена жизнь мужественного и благородного человека на протяжении примерно трех четвертей нашего века. Мои друзья, знавшие Елену Николаевну, прочли и одобрили эту книгу, но пока она ждет своего часа издания. А в девяностых годах я написал уже свои мемуары «Один оборот вокруг Солнца» – беллетризованный дневник за 1995 год. Надеюсь, что когда-нибудь эти свидетельства нашего времени будут прочтены и, может быть, даже учтены либо нашими современниками, либо хотя бы потомками…
   Сегодня декабрь 2001 года. Приближается Новый год… И я шепчу, говорю и кричу каждому и всем, с кем я иду в этом кольце духовного союза: «Я здесь и с тобой, с вами Мы вместе!».

Предисловие

Елена Николаевна Панич – моя тетя, старшая сестра моей матери. Так сложилась судьба, что почти всю жизнь они жили вместе или недалеко друг от друга, и я тоже большую часть этого времени был рядом с ними.
С юности помню некоторые рассказы Елены Николаевны об отдельных событиях ее жизни, но особенный интерес они приобрели для меня, когда я уже стал взрослым. Потом я стал кое-что записывать, и тогда же возникла мысль записать все по порядку, в последовательной и связной форме – как книгу воспоминаний. Через некоторое время эта мысль окрепла, и мне стало ясно, что я буду делать. Почему и зачем – это трудные вопросы. Ведь чего-то необыкновенного, особо значительного в биографии Елены Николаевны нет. Но даже простые чьи-либо воспоминания о радостном или печальном могут стать совсем не безразличными другому человеку. Многое можно сказать об этом. Но решающим для меня были не доводы разума, а какое-то неясное внутреннее желание, из тех, которые умом до дна, видимо, никогда не вычерпываются. Просто хотелось сохранить память. Вот так, сохранить память.

   Елена Николаевна Панич

   Елена Николаевна сама не поощряла меня в этом направлении. «Это никому уже не интересно и не нужно», – говорила она мне, пытаясь, помимо всего прочего, уберечь меня от писательских затруднений.
   Работа была начата около 1982–1984 годов. Как все это писалось? Наверное, журналистским способом. В основе лежат отдельные рассказы и воспоминания Елены Николаевны и тысяча взятых мною у нее интервью. Иногда это были всего один вопрос и одна-две ответные фразы. И весь текст составлен, как мозаичная картина, из множества этих отдельных сюжетов и осколков-воспоминаний. За достоверность передачи фактической основы повествования я ручаюсь. Ничто мною не прибавлено, не убавлено. Вначале я даже хотел отделить прямую речь Елены Николаевны – в тех случаях, когда ее удавалось зафиксировать – от своего изложения, но последующим потоком работы это было отклонено. Более того, почти все написанные черновые листы давались на проверку самой Елене Николаевне, и только после этого шли на машинку, либо – в остальных случаях – проверялись с машинки. Но компоновка и изложение первичного материала выполнены мною самостоятельно. Таким образом, все дальнейшее можно определить как повествование, записанное со слов и по воспоминаниям Елены Николаевны Панич. А за основу мною была взята хронологическая последовательность событий. Как идет жизнь, так пусть о ней и рассказывается.

   На Кавказе
   (Дагестан, Буйнакск – тридцатые годы)
   Из Перми на Кавказ

   В очередной раз я подхожу к Елене Николаевне с ручкой, блокнотом и своими вопросами. «Но здесь уже и рассказывать больше нечего! – говорит она. – Зачем это тебе? Это уже никому не нужно и не интересно! Это только для тебя лишняя работа… Ну, раз это для тебя нужно – трудись!»
   После окончания Пермского университета я поехала на работу на Кавказ – в Дагестан, туда, где уже год работал Эдуард. Ехала я одна и помню, что в Свердловске пришлось чего-то долго ждать, и я зашла в тамошнюю церковь. Это была большая, красивая православная церковь. Мне там понравилось. Мой поезд шел через Пензу, и когда он подъезжал к городу, душа моя заболела. Остановка была небольшая – пять или десять минут, но я вышла на перрон и вдруг увидела знакомую мне женщину, которая еще в то время, когда мы жили здесь, работала на железной дороге. Я тотчас спросила ее – не сможет ли она помочь мне с приобретением (или продлением) билета, если я сделаю здесь небольшую остановку. Она обещала помочь, и я сошла с поезда. Кажется, весь день я ходила по городу, конечно, посмотрела наш бывший дом (там по-прежнему был народный дом) и зашла к Потаповым. Но их дом был закрыт. Иван Андреевич, как мне сказали, был в отъезде по своим рабочим делам, а Тоня на это время отправилась к своим родственникам в деревню. Сказали, что она поступила учиться в фельдшерскую школу. Так мне и не удалось увидеться с ними. Оказалось, что это была последняя возможность.
   Я продолжала свое путешествие. Помню, что еще одна большая остановка была в Ростове. К этому времени я познакомилась в дороге с молодым человеком, который был зубным врачом (он жил в Ростове и сошел там – это была его последняя остановка). Кажется, я ему понравилась, потому что он всячески уговаривал меня зайти к нему домой и познакомиться с его матерью. Но я не согласилась. Мы погуляли с ним немного по городу, выпили кофе в каком-то заведении и вскоре расстались. Я уже была у себя в вагоне и готовилась к отъезду, как вдруг появляется молодой человек и преподносит мне большущий кулек, полный всяких вкусных вещей. Там были конфеты, апельсины, очень много всего. Он просил меня написать ему, когда я приеду на место.
   Я приехала в Махачкалу и направилась в гостиницу. У меня была с собой телеграмма от Эдуарда, в которой он сообщал, что забронировал мне в гостинице номер. Но мне сказали, что я опоздала на сутки, и поэтому потеряла право на бронь. Я вернулась на вокзал, рассчитывая переждать там ночь. Людей вокруг было мало. Я ходила туда-сюда и, видно, привлекла внимание какого-то местного жителя, одетого в национальный костюм. («Он был весь в железе», – сказала Елена Николаевна). Уклоняясь от его внимания, я вошла в здание вокзала, но его начали закрывать: то ли на уборку, то ли еще для чего-то. Выйти на улицу я уже боялась, поэтому направилась тут же к буфету.
   При этом я держала в руках телеграмму Эдуарда в качестве важного документа, подтверждающего обоснованность моей просьбы. Буфетчик оказался добрым человеком. Он нашел какую-то женщину и сказал ей, чтобы она пустила меня переночевать. И вот мы с ней пошли к ее дому. Помню, что улица, где жила эта женщина, называлась Миллионная.
   По дороге мы немного поговорили. Оказалась, что эта женщина была то ли полька, то ли литовка. У нее были две уже взрослые дочери, одна из них была горбатая. В доме было две комнаты. «Закрывайся и спи», – сказала мне хозяйка и ушла. Она, оказывается, только проводила меня, а потом вновь вернулась на вокзал на работу. Я к этому времени сильно устала, поэтому быстро сунула ключ и деньги под подушку (закрываться не стала – зачем?) и легла. И вдруг, как мне показалось, среди ночи я слышу какой-то шум. Я просыпаюсь и теперь явственно слышу из первой комнаты громкий разговор, мужские и женские голоса, смех, застольный шум. Господи, я попала в вертеп, решила я, мгновенно оделась, бросилась к окну, села на подоконник и… Деньги и все прочее осталось под подушкой, обо всем этом я совершенно забыла в этот момент… Но куда бежать? За окном ночь и незнакомый город. Да и город ли, небось окраина… Но на мое счастье неожиданно возвратилась хозяйка и всех разогнала, а кого и поколотила. «Они у меня дуры! – сказала она мне о своих дочерях. – А ты чего напугалась? Надо было закрыться и спать, я же тебе дала ключ».
   С такого эпизода началась моя жизнь на Кавказе. С этой семьей мое эпизодическое знакомство сохранилось в дальнейшем. Они были неплохими людьми, и я позже нередко останавливалась у них, когда приезжала из Буйнакска в командировку в Махачкалу. Но судьба у них сложилась по-разному. У горбатенькой через некоторое время родился сын. Его отцом был один моряк, который, как мне говорили, обещал на ней жениться, но потом куда-то исчез. Другая же дочка, а она была очень красивой, сошла с ума и была помещена в дом умалишенных.
   А сын горбатенькой вырос и стал хорошим ладным парнем. Последний раз я видела его после войны в Буйнакске. Он рассказал мне тогда, что недавно женился, и у него уже есть ребенок. Он говорил мне о сыне и своих делах с подъемом, и глядя на него, я думала, что он крепко стоит на ногах.
   На следующий день я была в Народном комиссариате здравоохранения, и там мне дали назначение в какое-то селение: то ли Тизиб, то ли Тидиб, то ли еще что-то в этом же роде. Я должна была ехать заведующей здравпунктом. Это сообщение доставило мне тогда, помню, удовольствие, и я поехала в город Буйнакск, через который мне надо было добираться до своего пункта назначения.
   В Буйнакске – я уже об этом знала – жил товарищ Эдуарда по гимназии Лясковский; он жил там со своей семьей, и я сразу направилась к ним. Я пробыла у них один или два дня перед своим дальнейшим путешествием. Помню, что у них со мной произошел такой забавный случай.
   После разговора хозяева пошли куда-то по своим делам, а я закрылась изнутри и легла немного вздремнуть. И так заснула, что меня не смогли разбудить никакие крики и стуки в дверь возвратившихся Лясковских. После долгих и бесплодных усилий добудиться меня они напугались, решив, что со мной что-то произошло и взломали то ли дверь, то ли окно, и тогда я проснулась.
   Я поехала дальше по дороге в Гуниб. Там в это время работал Эдуард. Помню, что ехала я туда на линейке с тремя пьяными мужчинами, ночевка была в Левашах. Приехала в Гуниб к вечеру, и меня туда вначале не пускали, так как это была крепость и после захода солнца ворота закрывались. Но потом все выяснилось и, наконец, я встретилась с Эдуардом…
   В Гунибе я пробыла несколько дней. Мы с Эдуардом ходили в гости к его главврачу Александре Степановне. Она тоже была полька и работала здесь вместе с мужем немало лет. Во время беседы она вдруг обратила внимание, что нашу с Эдуардом мать зовут Мария Фелициановна. А как ее девичья фамилия, видимо, на всякий случай спросила она. И услышав мой ответ, всплеснула руками: «Ведь мы вместе воспитывались в пансионате, и даже были подружками!». Начались воспоминания. Александра Степановна припомнила, как они с моей матерью называли друг друга в те далекие годы: она была Сань, а моя мать – Мань. Сань и Мань! Я не помню, как Александра Степановна попала в Гуниб, но помню из ее разговора, что вскоре кончается какой-то срок ее работы там, и они уедут.
   Александра Степановна сказала мне, что на самом деле она лечит больных рожей заговором, но делает это втайне, чтобы никто об этом не узнал.
   Она говорила, что и меня может научить этому заговору, и обещала это сделать, рассчитывая в скором времени увидеться со всеми нами вместе, так как теперь уже знала от нас, что наша мать собирается ехать сюда вслед за нами.
   Наконец, я выехала в конечный пункт своего назначения. Я ехала верхом на муле, и мне был дан проводник. А дорогой моей была горная тропа: справа – скала, слева – провал. «Не смотри вниз!» – говорил мне мой провожатый. Да, конечно, смотреть вниз было страшно, но я потихонечку смотрела. Мы выехали рано утром и были в дороге, кажется, весь день.
   Проводник часто обгонял меня. Вот вижу его где-то далеко, он сидит в бурке и папахе и ждет меня. Я подъезжаю, и он снова идет вперед.
   Наконец мы приехали к месту. Здесь уже был здравпункт и фельдшер. Это был русский человек, принявший, как я узнала, мусульманство. Я остановилась в доме одного местного жителя. Хозяин – высокий красивый горец. Оказалось, что он был проводником, когда царская семья посещала Кавказ. Он говорил, что прямо на руках носил царевича, и показал данную ему в подарок от царской семьи саблю и шкатулку. Мой хозяин плохо отозвался о моем коллеге-фельдшере. «Он очень плохой человек», – сказал он, как бы предупреждая меня.
   Началась работа, все было ново и интересно, но мой фельдшер увидел, видимо, во мне ущемление своего до того монопольного положения, и решил отомстить. И как же он сумел это сделать!
   В один из жарких дней мы с ним по какой-то необходимости пошли в обход по всему аулу. Было очень жарко и хотелось пить. И чуть ли не у первой сакли он любезно предложил мне для утоления жажды отведать квасу, который по его просьбе вынесли мне хозяева.
   Квас мне понравился, я с удовольствием отведала его, и дальше он все время потчевал меня им. И я пила без всякого сомнения. А это был не квас, а буза – совершенно незнакомый мне алкогольный напиток. И очень скоро – а ведь еще было жарко – я сильно опьянела. Стало весело, я все время смеялась, меня качало, а мой провожатый заботливо поддерживал меня и в таком виде провел по своему аулу… «Он очень плохой человек, – сказал еще раз мой хозяин, – тебе надо уехать отсюда». Он дал мне в провожатые своего сына и налегке, без чемодана (зачем тебе в дорогу груз, сказал хозяин, оставь здесь свой чемодан, он не пропадет) я отправилась назад. Я заехала в Гуниб, рассказала все Эдуарду, и мы решили с ним, что я не вернусь в это селение. И в Махачкале в Наркомздраве я сказала, чтобы меня направили в русскую деревню. «Где же мы Вам возьмем русскую деревню?» – ответили мне там и направили на работу в Буйнакск.

Буйнакск. Смерть Эдуарда и матери

   Итак, я опять приехала в Буйнакск и направилась за конкретным назначением на работу к тогдашнему председателю райздравотдела Омарову. Он предложил мне на выбор работу в санитарно-бактериологической лаборатории или в санэпидстанции. «Сходите туда и туда, посмотрите, и где захотите – там и будете работать», – сказал он. Я так и сделала. Но когда я пришла на санэпидстанцию, то была поражена тем, что там увидела. В те годы в Дагестане свирепствовала малярия, и я увидела, как мучаются люди, больные ею. «Вы видите, как нам трудно, – сказала мне главврач Людмила Леонидовна, – помогите нам!» Но я уже и сама так решила.
   «Это ужасно, надо им помогать!» – сказала я, возвратившись к Омарову, и этим надолго определилась моя судьба. Я начала работать в санэпидстанции, и уже очень скоро начала выезжать в аулы, для чего мне давали переводчика. А жила я на квартире и довольно неплохо: у меня были две комнаты, кухня и коридор.
   Тем временем Эдуард поехал в Махачкалу в Наркомздрав с просьбой, чтобы мне и ему дали открепление от Дагестана – еще в Гунибе во время моей остановки на обратном пути из Тизиба (или Тидиба, или…) мы решили уехать отсюда. Но ему сказали, что следует отработать здесь не менее двух лет и дали новое направление в Чиркей. И перед своим переездом в Чиркей Эдуард побыл некоторое время в Буйнакске, кажется, работал где-то.
   Я спрашиваю Елену Николаевну – каково было ее первое впечатление от Буйнакска? «Бесподобное!» – отвечает она сразу и продолжает свой рассказ.
   …Буйнакск был маленький, чистый, зеленый. Улицы были аккуратно вымощены. В городе были мечети, православная церковь, костел (!), синагога и армянская церковь. На пасху куличи продавались в магазинах. Горцы ходили в национальных одеждах с кинжалами, многие женщины – горянки носили паранджу. На Кавалер-Батарее (так называется скала на окраине города, с которой открывался широкий вид на протекавшую за городом речку) был небольшой ресторан, а неподалеку, рядом с бывшим губернаторским домом, лежали обломки разбитой статуи русского императора. Эти обломки лежали там довольно долго… А какие тогда были базарные дни! Чего только не привозили на рынок из окрестных селений! (Да и в Махачкале в те годы, помню, было множество различных лавок – магазинчиков со всевозможными дарами моря). А самое главное, тогда помнили и постоянно употребляли старые названия этих городов: Темир-хан-Шура и Порт-Петровск.

   Уголок Темир-Хан Шуры (XIX в.)

   Люди вокруг уже знали, что мы врачи, и иногда обращались к нам со своими просьбами. Однажды к нам пришел под вечер или даже в ночь один человек с просьбой пойти тотчас к нему домой, чтобы оказать помощь его жене. Мы с Эдуардом пошли и сделали что смогли. Эта женщина страдала падучей. Ее муж был нам очень благодарен и просил нас взять деньги. Мы твердо отказались и возвратились к себе. Через некоторое время он все же принес нам молоко и, кажется, фрукты. Но его признательность нам, как оказалось потом, была значительно больше.
   В один из дней, когда я была у себя дома, раздается стук в окно. Я выглядываю наружу и вижу – стоит мой хозяин из того высокогорного аула с моим чемоданом в руках. Оказалось, что для того чтобы найти меня, он ездил в Махачкалу в Наркомздрав и затем уже после этого нашел меня здесь в Буйнакске. Так мой чемодан все же вернулся ко мне!
   Вскоре, как и предполагалось, к нам приехала мать с Лялей и Станиславом. Мать привезла с собой кое-что из вещей и всю свою гомеопатическую аптеку. Наконец, мы все вместе! Как-то устроились и начали понемногу привыкать к новой жизни. Появились первые знакомые. Неподалеку от моей работы – малярстанции – жил один человек, армянин по национальности, уже пожилой. Он частенько заходил к нам, они с матерью иногда играли в карты. Как-то раз к нам зашел Петр Моисеевич Перепелица – заведующий санбаклабораторией, мой будущий муж. «Такой молодой и весь седой!» – удивленно сказала мне мать после его ухода. Как-то были определены Ляля и Станислав. Но матери на новом месте не нравилось. Слишком много, наверное, было нового, слишком непонятная чужая речь. Ей было трудно. Я помню, что в тяжелые времена, на Кашавке мать начала рассказывать мне и Эдуарду о прошлой жизни. И здесь она тоже часто предавалась воспоминаниям. Если бы мы не уехали из Польши, говорила она, может быть, ничего этого не было.
   Тем временем Эдуард собирался к переезду в Чиркей, а у меня на работе началась чистка. Чистили не вещи или помещения, а чистили нас. Какая-то комиссия вызывала всех по очереди, подробно расспрашивала, допрашивала и решала, что делать с тем или иным. Помню, что главным там был какой-то «здоровый грубый хам» – высокое начальство с газырями из горкома или райкома. Было видно, что этот человек был еще и малообразованным, сейчас-то в парткоме все-таки грамотные. Все ответы допрашиваемых записывались! Я тогда сказала, что я незаконнорожденная. Это еще в Пензе Иван Андреевич предупредил нас всех и надоумил, как вести себя с новой властью. Видно, он многое сразу понял. А ведь он был из народа!
   Вскоре Эдуард переехал в Чиркей, и так было решено, что мать поедет к нему, и они будут там пока жить вместе. Я тоже уже побывала в Чиркее и вот помню, что однажды, когда мы с Эдуардом ехали по горной дороге, он вдруг сказал мне, показывая на одну из окрестных гор: «Леля, ты знаешь, хорошо наверное, так умереть, и чтобы тебя похоронили вот на такой горе, и на вершине стоял бы крест». Почему он так сказал? Не знаю.
   Но так случилось, что в Чиркее Эдуард заболел и умер.
   Заболел Эдуард дизентерией. Однако ему был поставлен неправильный диагноз: малярия. И от малярии его лечил живший в Буйнакске врач, по национальности, кажется, чех, который систематически ездил к нему в Чиркей делать инъекции хинина, не забывая брать от нас за это деньги, хотя вел лечение по поручению Омарова. Омаров считал, что Эдуарда надо положить в больницу, а этот врач был почему-то против. Вскоре после смерти Эдуарда он куда-то исчез. Помню, что Омаров его разыскивал, но безрезультатно.
   Эдуард умер. Это было внезапное, несправедливое, ужасное горе. Мать, я и Станислав отправились в Чиркей за телом Эдуарда. На обратной дороге – можно ли себе это представить – Станислав смеялся, а я пела! Мы были на грани помешательства – а каково же было матери!
   … По возвращении в Буйнакск я впала в беспамятство и слегла. Эдуарда похоронили, а перед похоронами мать потребовала сделать вскрытие: умер старший сын, и вот дочь уже лежит без памяти. Ради меня надо было точно узнать, отчего он умер.
   Мы жили тогда почему-то у Лясковских. И было трудно: я в постели, людей в доме достаточно много, и атмосфера была не располагающей. И вот внезапно мать на улице встречает человека, жене которого мы с Эдуардом как-то оказали помощь. Узнав от нее о наших делах, он немедленно взял нас всех к себе в дом, а меня вскоре поместили в больницу. У него был, кажется, хороший дом с садом. И мать с детьми – Лялей и Станиславом – прожили у него довольно долго.
   Я же болела тяжело. Была на грани между жизнью и смертью. Мать была рядом, ночевала в больнице со мной. В одну из таких ночей мать услышала, как больничный фельдшер говорил кому-то явно о нас: «Нужно мать подготовить, ведь дольше сегодняшней ночи она не проживет». Елена Николаевна продолжает: «Но не суждено мне было умереть и в тот раз. Хотя и после того как дело у меня пошло на поправку, меня чуть было все-таки не отправили на тот свет: фельдшерица по ошибке напичкала меня не тем, чем надо, и было сильное отравление. А матери это все, видно, стоило жизни. Она умерла примерно через год после смерти Эдуарда – меня выходила и умерла. На похоронах матери было всего несколько человек: родственники были далеко, друзья еще не появились. На кладбище вместе со мной пошли только Петя, тогда еще Петр Моисеевич – он помог мне организовать похороны матери – и его уборщица Паша. И странно, буквально через несколько дней к нам зашла приехавшая из Гуниба Александра Степановна. Но матери уже не было. Да, матери уже не было, мы оставались втроем и я была старшей…
   Когда после моего выздоровления мы решили забрать из Чиркея наши вещи – туда за ними поехал Станислав, то оказалось, что все было украдено, в том числе пальто матери, мое пальто… и даже варенье. Я тогда столько наварила варенья, и мы всё отвезли туда – думали же, что мать с Эдуардом и детьми будут там жить… И, думаю, даже уверена, что обворовали нас не местные жители. В той больнице, где начал работать Эдуард, была очень неприятная, приезжая, как и мы, женщина: то ли бухгалтер, то ли еще кто-то. Думаю, что это ее рук дело».

Петя. Ксендз в Буйнакске

   Итак, мы остались одни, без родителей и Эдуарда. Шло время. Я работала. Постепенно завязывались новые знакомства. Ко мне посватался агроном с консервного завода. У него был сын, его звали Аркаша. Но я не хотела быть мачехой: боялась, что не смогу к нему относиться так же, как к своему ребенку. И Станиславу, кажется, этот человек не очень нравился. Помню, однажды он принес нам банку консервов. Я не хотела ее брать, но он все же оставил ее нам. И тогда Станислав отнес ему ее домой. Я вообще приняла от него только одну плитку шоколада.
   А потом, через некоторое время, я вышла замуж за Петра Моисеевича. Помню, что поженились мы с ним оригинально. Я сделала котлеты, и никому ничего не говорила. И вдруг приходит к нам Иван Васильевич Позднов и еще одна молодая врачиха из больницы. Спохватились, что нет вина, побежала за вином… Сидели долго, и Петя опьянел здорово. Петя был очень хороший человек. «Я душой тебя люблю», – говорил он мне. И я, кажется, тоже, именно душой любила его… Я уже говорила, что он был, несмотря на свой возраст, почти совсем седым.
   Может быть, это связано с таким случаем из его жизни. Это было в Буйнакске, вскоре после установления там советской власти. Петя шел по улице в штатской одежде. А был он до этого офицером в царской армии – военным врачом. И вдруг кто-то узнал его, закричал, что вот здесь царский офицер. Его окружили и повели в комендатуру или куда там еще. И ему угрожала смерть, расстрел… Спасла Петю счастливая случайность. Когда его вели по городу, его увидел бывший денщик. И он пошел со всеми в комендатуру или ревком, стал убеждать отпустить этого человека, потому что он его знает, служил у него. И никакой он не враг, а хороший человек. И ведь правда, Петя был душевный, добрый человек. Ведь недаром его денщик заступился за него. Его заступничество спасло Петю, его отпустили. Но стоило это ему, видно, немало!
   Вскоре после нашей женитьбы Петя направил меня в клинику в Баку. Надо было залечивать мой амебиаз. Несмотря на то что мое направление туда было заранее согласовано, меня там вначале не принимали, пришлось давать телеграмму в Буйнакск, а из Буйнакска обратно в Баку – целое дело. Но потом меня приняли и подлечили. Позже я приезжала туда повторно – долечивалась.
   Станислав тогда учился в Махачкале в училище, на воскресенье приезжал в Буйнакск. Через некоторое время он поехал в Пензу за вещами. Дело в том, что немало своих вещей перед отъездом в Пермь мы оставили там у одних своих знакомых: комод, мраморный рукомойник, буфет, швейную машинку и много посуды, польских и русских книг. И вот, представь себе, ничего этого не привез. Эти люди сказали ему, что у них был пожар и все сгорело. А он увидел у них наш рукомойник. И не такой, как наш, а именно наш, потому что там была примета, которую мы все помнили с детства. Но ему неудобно было сказать им об этом, и он так и ушел.
   В то время по моей просьбе в Буйнакск приезжал ксендз. Дело в том, что когда умерла мать, костел в Буйнакске уже не работал. Ее отпевали в православной церкви (это было ночью). После похорон я написала письмо во Владикавказ в костел ксендзу с просьбой приехать и выполнить необходимый католический обряд, когда это будет возможным. Прошло некоторое время, и вдруг я получаю открытку из Владикавказа, в которой тамошний ксендз сообщает, что такого-то числа будет в Буйнакске по моей просьбе. Я приготовила хороший обед, и мы с Петей пошли встречать его на вокзал. Он приехал и сразу же пошел с нами на кладбище. Там он сделал все, что надо над двумя нашими могилами, и потом мы долго вместе ходили по кладбищу. Немало польских имен и фамилий было там. Но вот ксендз сказал, что ему надо ехать назад и сегодня же. Мы настоятельно просили его зайти к нам, отдохнуть с дороги, посмотреть город. Но он решительно отказался от всего, объяснив это тем, что у него есть и другие дела, подобные нашему и, не взяв предложенных нами ему денег, уехал обратным поездом. На прощание они с Петей расцеловались.
   Через некоторое время я получила от него короткое письмо, в котором он сообщил, что костел во Владикавказе тоже закрывают, и он собирается оттуда уезжать. Он обещал совершать положенные молитвы за мою мать там, куда он переедет.

Тогда была малярия

   Моя практическая работа началась под руководством Людмилы Леонидовны, бывшей тогда заведующей малярийной станцией. У нее, кстати сказать, была тоже не простая биография. Она была дочерью сельского священника, кажется где-то на Кубани. И вот в те годы в их село пришли революционные солдаты и установили новый порядок, и в числе прочих нововведений закопали отца Людмилы Леонидовны так, что на поверхности оставалась только голова. Так он и скончался. Происходило все это на глазах у его жены – матери Людмилы Леонидовны. Через какое-то время, не выдержав такого потрясения, умерла и она. Сироту приютили, как говорится, добрые люди, выдав ее каким-то образом за свою дочь…
   Нашей главной задачей в то время была борьба с малярией…
   Здесь, прервав воспоминания Елены Николаевны, я для пояснения ситуации того времени позволю себе привести краткое описание этого заболевания, взятое мною из энциклопедии.
   Малярия – инфекционное заболевание, возбудителем которого является кровепаразит – малярийный плазмодий. Здоровый человек заражается от больного малярией через переносчика плазмодия – самку малярийного комара из рода анофелес. Заражение и перенос малярийных паразитов происходит при укусах комаров сначала больного, а затем здорового человека. Наиболее распространены три формы малярии: трехдневная, четырехдневная и тропическая. Первым признаком заболевания малярией является лихорадка, проявляющаяся серией малярийных приступов. В большинстве случаев приступ начинается ознобом, нередко столь сильным, что больного трясет, и ему не удается согреться даже под теплой одеждой. Вскоре озноб сменяется жаром. Температура затем быстро снижается, иногда ниже нормальной; больной в это время сильно потеет. Весь приступ длится около 15–18 часов. Температура постепенно поднимается до 39–40 градусов; лицо больного краснеет, он тяжело дышит, жалуется на сильную головную боль. Температура затем быстро снижается, иногда ниже нормальной; больной в это время сильно потеет. На следующий день он чувствует себя почти здоровым. Затем приступ повторяется при трехдневной форме малярии – каждый третий день, при четырехдневной – каждый четвертый, при тропической – нередко ежедневно.
   По мере повторения приступов у больных (вследствие разрушения паразитами красных кровяных телец) развивается малокровие, увеличивается селезенка и печень. Силы больного истощаются, снижается трудоспособность взрослых, замедляется рост и развитие детей. При отсутствии или несвоевременности лечения могут возникнуть осложнения: воспаление почек, малярийные отеки. При тяжелых формах тропической малярии (так называемая коматозная малярия) или при молниеносной трехдневной малярии детей возможен смертельный исход.
   Заболевание человека малярией можно выявить по ряду внешних признаков, однако точный диагноз можно установить только после исследования под микроскопом капли крови больного.
   При раннем и правильном лечении удается, как правило, излечить больного малярией в течение 2–3 недель (применяется хинин, акрихин и др.).
   На территории СССР малярия еще недавно имела большое распространение. В 1934 году по всей стране было зарегистрировано 9,5 миллионов случаев заболевания малярией (важное значение для состояния заболеваемости малярией имеет величина поголовья домашнего скота, так как, чем больше животных, тем реже комары питаются кровью человека). В результате проводимых массовых лечебных, профилактических и противокомарийных мероприятий заболеваемость малярией к 1958 году понизилась до 2,5 миллионов случаев, а к 1961 году малярия как массовое заболевание была ликвидирована почти полностью. (Популярная медицинская энциклопедия. М., 1963. С. 570).
   – Да, тогда была малярия, – продолжает Елена Николаевна. – Работы было много. А среди заболевших многие были в коматозном состоянии. В таких случаях я ходила в больницу и в десять, и в одиннадцать часов вечера – не могла не увидеть этих людей. Помню, был там один молодой парень. Что только ему ни делали: и переливание крови, и все, что было возможно. Но все оказалось безрезультатным.
   Скоро я стала заведующей малярийной станцией. У меня под началом было около двадцати рабочих, один бонификатор, четыре хинизатора, лаборант и бухгалтер. Кто такие хинизаторы? Это медработники, которые ходили по домам, где находились больные малярией, и давали им лекарство. Положено было трижды в день дать больному таблетки прямо в рот. Дело в том, что прием лекарства должен быть регулярным, но ведь течение болезни шло приступами. И вот люди старались не принимать таблетки, когда у них было облегчение: либо надеясь, что все пройдет, либо, приберегая лекарство к возможному приступу. Учитывая это, и была установка хинизаторам давать таблетки в рот, то есть обеспечивать прием лекарства при них. Помню, как сама убеждала больных в необходимости регулярного приема лекарства. Но недобросовестные работники не выполняли требований инструкции и ограничивались одним посещением больного в день (а может быть, и еще реже), при котором оставляли таблетки сразу на несколько приемов. Это было прямым нарушением правил лечения больных, зато какая выгода для себя! Я регулярно проверяла своих хинизаторов. Поступала по-хамски: приходила к больным и рукой прямо под подушку. Там обычно они держали не принятые вовремя таблетки.
   Помню, что я заподозрила в нечестности одну женщину. Я сделала специальную проверку на ее участке, и мои подозрения подтвердились. Признались и ее больные. Я вызвала ее и предъявила свои обвинения. Но она стала запираться и лгать. Тогда я сказала ей: «Идемте сейчас же с вами на место, и там все выясним». Только тогда она призналась. Я ее уволила.
   Бонификатором долгое время был Дмитрий Гаврилович. Его задачей было ходить по водоемам и опрыскивать воду специальной жидкостью, убивавшей личинок комаров. У него на вооружении было вначале простое ведро с кистью, а потом опрыскиватель. И была еще у меня армия рабочих – двадцать мужиков, которые рыли канавы для осушения различных водоемов со стоячей водой, поскольку именно в них происходил интенсивный выплод комариного племени. Руководил этими работами Иван Артемович. Он был хороший человек, и я ему полностью доверяла, но за выполнением самих работ вела систематический контроль. Мат был постоянной составляющей разговорной речи нашего рабочего класса. И Иван Артемович осуществлял свое руководство тоже с широким использованием соответствующих народных выражений. Владела этим искусством и Людмила Леонидовна. И «ребята» при ней не стеснялись. Я же говорила им: «Товарищи, вы здорово ругаетесь, но я никак не могу этому научиться». И они при мне не матерились.
   Нередко нам задерживали выплату зарплаты. В таких случаях мне приходилось ездить в Махачкалу пробивать это дело. Помню, что однажды по этому вопросу мне пришлось добраться до Министерства финансов. Правда, секретарь министра сказал мне, что он не принимает, но я настояла, была принята, и министр, или народный комиссар (а им был Гафар Беделович Беделов) обещал мне назавтра дать ответ. И на следующий день в республиканской санэпидстанции удивленные сотрудники сообщили мне, что деньги поступили, и зарплату можно было выплатить.
   Наша малярстанция обслуживала Буйнакский район. А это, кроме самого города, еще двадцать четыре селения. Среди них было несколько аулов, расположенных совсем рядом, куда и пешком дойти было недолго (Халимбекаул, Кафыркумух и Атланаул, тогда называвшийся Сталинаул), и находившиеся подальше, куда надо было только ехать (Нижние Ишкарты, Эрпели, Нижнее и Верхнее Казанище, Манас, Буглен и др.), и удаленные, добираться к которым надо было несколько часов (Экибулак, Капчугай, Кадар, Карамахи, Апши и др.). И во всех этих селениях-аулах мне надо было быть и быть достаточно часто. Ездили на лошадях – на линейке, ночевали в саклях, чаще всего на полу, в редких случаях, когда нас приглашало к себе начальство, – на кроватях. Во время этих поездок набирались вшей. Я остриглась. Помню, мы с моей работницей Марией Калякиной заночевали в каком-то селении. Я обратила внимание, что одежда у детей (рубашки) была смазана жиром. Я уже знала, что это было народное средство защиты против паразитов. Видно, их здесь немало, подумала я. И действительно, когда мы улеглись спать, то вначале не могла заснуть из-за того, что дети яростно чесались, а потом почувствовали, что и мы стали объектом нападения несметных полчищ. Что было делать? Мы с Марией поднялись, пошли в коровник, скинули там свою одежду и долго «сражались»…
   Как питались в этих поездках? В общем, как попало. Что-то брали с собой. В Дженгутае, правда была столовая, в которой я заразилась солитером – ленточным глистом, от которого потом сама себя лечила. Главным блюдом, которым нас угощали везде и всюду, была яичница. Сервировка при этом, надо прямо сказать, была далеко не изысканная. Большая сковородка ставилась на пол посреди комнаты. Все располагались вокруг и ели, таким образом, из одной чаши. А ведь я была очень брезглива. Или это было раньше?
   В одном доме по стенам были аккуратно развешаны ночные горшки. Хозяева явно использовали их вместо кастрюль.
   Помню, как во время очередного пиршества вокруг сковородки с яичницей ползавший тут же по ковру ребенок дриснул и в один шаг наложил рядом с нами полную кучу. Хозяева спокойно все собрали, обед продолжался.
   Работы во время поездок всегда было очень много. Нужно было выяснить, как говорится, эпидобстановку, определить, сколько в селении больных и как они лечатся – если вообще лечатся. Тяжело больных надо было госпитализировать, а это всегда было сложно. Проверялась работа медпункта, укомплектованность его лекарственными препаратами, бралась у населения кровь на анализы, и тут же велось микроскопирование. Важно было пройти по окрестностям, посмотреть как ведутся работы по осушению заболоченных участков. Людей для этих работ должен выделять колхоз. Но и выделение людей, и выполнение работ часто было плохим. Возникали конфликты с местной властью. Но вот что странно, я никогда не кричала, но меня, кажется, даже боялись. Во всех трудных вопросах, когда накалялись страсти, я говорила: давайте поговорим – и доказывала то, что было правильным и необходимым. Спокойствие мне, правда, давалось нелегко.
   В то время было много тяжелых случаев. Помню, вместе с заместителем министра Мананчиковой мы приехали в Кадар. Куда ни стучимся – везде закрыто и не открывают. Мы сажаем нашего кучера верхом и отправляем за милицией. Когда, наконец, смогли с помощью прибывшего милиционера начать посещение домов, то в первом же обнаружили двоих лежавших, из которых один уже был мертв, а другой собирался вот-вот отдать богу душу. Это было зимой, Мананчикова тогда отморозила себе ноги, два пальца ей ампутировали… Тяжелые случаи были в Дженгутае и, кажется, в Буглене. Там тогда больше умирали, чем выздоравливали. Но в больницу не хотели. Прибегали родственники, выражали недовольство. И милиция была не больно за нас. Но мы забирали тяжело больных насильно, организовывали транспорт, лошадей…
   Моим самым надежным помощником в поездках по аулам была Маруся Калякина. Она была честным человеком, я полагалась на нее полностью. В обычных условиях, когда не было острых вспышек малярии, Маруся собирала анализы, а я садилась за микроскоп. Однажды, когда Маруся совершала обход, на ее честь было совершено покушение. Но вышло так, что нападавшая сторона оказалась потерпевшей. С самого начала Маруся укусила (или даже немножко откусила) агрессору нос, чем полностью отвратила его от первоначального намерения. Затем она примчалась ко мне, и мы сумели как-то быстро вызвать милицию, которая составила протокол, и дело было передано в суд. Не знаю точно, чем оно закончилось, но помню, что уже когда мы были в Буйнакске, недавний покушавшийся вместе со своей матерью приехал к Марусе и просил простить его и прекратить судебное разбирательство. Кажется, Маруся простила.
   Повезло мне и с начальством. Моим главным шефом был замечательный человек по имени Иван Поликарпович Павленко – начальник республиканской санэпидстанции. Он понимал наши проблемы, ценил наши старания. Однажды он с заместителем министра приехал на проверку, и прямо к началу рабочего дня они пришли на малярстанцию. А меня там нет. «Я очень тогда расстроился, – говорил мне потом Иван Поликарпович. – Как же так, я так вас хвалил начальству и вот тебе на: она и на работу вовремя не приходит!». Но мои сотрудники сказали им, что с утра Елена Николаевна может пойти за город – к дому отдыха, где ведутся земляные работы. Иван Поликарпович с заместителем министра поехали туда и застали там меня с Иваном Артемовичем и нашими рабочими, копавшими дренажные канавы. Он был очень доволен: «Молодец, не подвела!».
   Нашим кучером был Идрис. Сколько километров проезжено с ним по дорогам и бездорожью! Вот едем мы с ним, но проходит определенное время, и он останавливает лошадей и говорит: «Мне надо молиться». Мне всегда это нравилось. Он молился, а мне было приятно. Вот, думала я, он здесь, а душа его сейчас где-то далеко. И значит, в нем есть что-то такое, чего у нас нет. Да, у нас этого ничего нет. И почему это так получается? И кто это так сделал?..
   Идрис заканчивает свое дело, и мы снова пускаемся в путь. Проходит час, два, три, – и мы на месте, и опять осмотр канав, проверка медпункта, обследование больных, анализы, инъекции… Все необходимое с собой. И так пятьдесят процентов времени и в любую погоду. И еще пешком по городу. Уставала, конечно, здорово, но вечерами как-то находила время читать.
   Не миновала малярия и меня. Причем, у меня была тяжелая форма – тропическая. А когда внезапно начавшийся сильный приступ я попыталась снять ударной дозой хинина, то мне стало плохо. Я, кажется, потеряла сознание, и моим сотрудникам – а это случилось на работе – показалось, что дело обстоит совсем плохо. Так оно и было. Мне сделали инъекцию камфоры и срочно послали за Петей. Оказалось, что хинин мне противопоказан.
   «Да, вши меня ели, и все время я ездила. Но я видела результаты своей работы… Помню, один парень был в коме. Я не отходила от него. Саенко говорил мне: «Идите домой!» – но я просидела всю ночь. И я его вывела!»

Тридцатые годы

   Да, работы тогда было много. А еще и характер мой глупый. Кругом малярия, все завалено. Уставшая, к вечеру добиралась домой, но положат тяжелого – ночью прибегу, посмотрю. А кроме работы, все же дом, быт. Но силы были, все как-то успевала. Продукты, в основном, конечно, с базара. А базар в Буйнакске, когда мы туда приехали… Это была роскошь! Это было бесподобно дешево. А вот еще скажи, разве это молоко теперь? Это г…о. А тогда было настоящее молоко! А еще молоко буйволиное. На рынке был перс, торговавший фруктами. Фрукты у него были расфасованы. На прилавке – поднос, под ним рублевки, сверху мелочь. Сам он сидел в стороне, курил длинную трубку. Посетитель сам выбирал товар, клал деньги и брал сдачу. В перерыв хозяин лавку оставлял открытой, появлялась только надпись: «Товар бери, деньги клади. Пошел кушать». Этот перс торговал своими фруктами, он имел сады. Потом его «расквартировали и ликвидировали».
   В те годы были торгсины. Это такие магазины, где можно было купить редкие фрукты, но не за обычные советские деньги, а за драгоценности. Волей-неволей все оставшиеся родительские драгоценности постепенно уплывали туда. А зарплату нам тогда на руки не давали, перечисляли сразу в сберкассу. Оттуда мы могли ее получать по отдельному требованию. Причем, как-то так делалось, что это всегда было сопряжено с различного рода ограничениями, затруднениями.
   Потихоньку расширялся наш с Петей круг знакомств. Помню, мы были приглашены на свадьбу. Я купила заранее хороший подарок, кажется, красивую вазу, и мы отправились. Поздравили, вручили подарок, но почти сразу я увидела, что все приходящие дают каким-то людям деньги, и те записывают это. И тут же, кажется, обратились с вопросом ко мне, а сколько вы даете? Нам стало страшно неловко, мы растерялись, я вернулась домой, взяла деньги и внесла наш пай-подарок.
   В это время заболел и лег в больницу наш знакомый – армянин, с которым мы познакомились вскоре после приезда, и который ходил к нам в гости еще при жизни матери. Он жил один в своем огромном доме, и у него не было никаких других родственников, кроме замужней сестры, с которой он почему-то был в ссоре. Мы с Петей регулярно навещали его, я старалась принести ему что-нибудь повкуснее. И вот интересно, он вдруг надумал завещать нам свой дом и прямо-таки настаивал, чтобы я привела в больницу нотариуса для оформления завещания.
   Мы, конечно, не могли принять его предложение. Через некоторое время этот человек скончался, дом отошел, кажется, его сестре…
   Мы с Петей жили не одиноко. Периодически у нас собирались друзья и знакомые: Кулаков, Колтуновский, Людмила Леонидовна, Иван Васильевич Позднов, заходил Мамаев, частым гостем был Качалаев. Почти все они, кроме Ивана Васильевича, были врачи. Бывал еще, правда, директор или замдиректора консервного завода – фамилию его не помню. Колтуновский был удивительный человек: он предчувствовал смерть. Он говорил, что в доме, где это должно было произойти, он не мог сколько-нибудь долго оставаться, и всегда как можно быстрее уходил оттуда. Про него мы знали, что при посещении больных он не только не брал деньги, но нередко сам оставлял их каким-нибудь незаметным для хозяев образом.
   Кажется, про него рассказывали такую историю. В больнице возникла сложная ситуация, тяжелое кровотечение или еще что-то в этом же роде. Послали за Колтуновским, но его не оказалось дома. Тогда одна медсестра заявила, что знает где, а точнее – у кого он может быть, и раз так нужно, то она может это сказать. Адрес, названный ею, подтвердился, и амурные дела месье Колтуновского стали всеобщим достоянием.
   Наши гости собирались, играли в лото. Петя с Качалаевым часто садились за шахматы, я, конечно, накрывала на стол, заводили патефон. У меня к тому времени собралась небольшая фонотека: отрывки из опер и оперетт в исполнении Лемешева, Пирогова, Неждановой, эстрадная музыка (джаз-оркестр под управлением Л. Утесова, исполнители Леонид Утесов и Эдит Утесова), романсы и песни в исполнении Тамары Церетели, Кэто Джапаридзе, Изабеллы Юрьевой, Вадима Козина: «Жалобно стонет ветер осенний», «Нищая», «Твои письма», «Саша», «Белая ночь», «Дружба» (Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг…), «Я люблю вас так безумно», «Листья падают с клена» и др. Менялась очередная игла в головке патефона, заводилась до отказа пружина и звучал голос Изабеллы Юрьевой:

     Саша, ты помнишь наши встречи
     В приморском парке на берегу?
     Саша, ты помнишь теплый вечер,
     Весенний вечер, каштан в цвету?
     Нет ярче красок, нигде и никогда!
     Саша, как много в жизни ласки,
     Как незаметно бегут года!

   Кажется, во время одного из таких вечеров у меня украли наш семейный фотоальбом. Там было немало фотографий моих родителей, и наши – в детстве и юности, наших родственников, друзей и знакомых. Я положила его на подоконник. Было тепло, и окно было раскрыто. Оттуда его и взяли. Кому он понадобился, зачем нужно было его брать?..
   В теплое время года мы ходили на Беловескую горку. Собиралось человек пять-шесть. Жгли костер, жарили картошку. А однажды на Пасху решили делать куличи. Паша – Петина уборщица – где-то достала формы, покрасили яйца… И всегда на Новый год ставили елку. Помню, как-то раз, когда у нас стояла наряженная елка, на малярстанцию приехали командированные из Махачкалы. Я позвала всех к себе. Сидели, говорили обо всем. Иван Поликарпович рассказывал смешные истории из своего детства. Мимо их дома, говорил он, проходила какая-то дорога. И вот время от времени путники останавливали свои подводы или телеги, подходили к их забору, упрятанному в зарослях, расстегивались и садились на корточки лицом к дороге, а другой стороной к забору. А мы – ребятишки – подкарауливали этот момент и, вооружившись длинными хворостинами, щекотали круглые попки, глядевшие прямо на нас. Эффект всегда был сильнейший, говорил Иван Пликарпович. Мы все от души смеялись… Потом я стелила на полу, и все спали прямо под новогодней елкой.
   В те годы мы с Петей дважды ездили в Кисловодск, в гости к Ивану Васильевичу, который женился и перебрался туда. И ко мне в Буйнакск приезжала милая Анна Павловна… «Молодежь ко мне тянулась. У нас были хорошие знакомые. Да, пожалуй, несколько счастливых лет было».

Тридцать седьмой

   В 1936 году поженились Ляля и Калсын – Калсын Абдулшаидович Качалаев. Они жили совсем недалеко от нас. У них была «жактовская» квартира. «Твой отец был очень хороший, душевный человек». И человек он был хороший, и мозги у него были хорошие, не смотрел так узко на жизнь, всем интересовался».
   Я ведь никогда не была толстой, а тогда и подавно, талия у меня была девичья. И Калсын называл меня Рюмочка. А Лялю полушутя, полусерьезно – Мадонной. У нее были правильные черты лица, она была тогда молода и хороша собой. «Ну, – говорил он, – сейчас идем гулять. Рюмочку беру справа, а Мадонну слева». Они жили хорошо. Мы часто ходили в гости друг к другу. Калсын начал читать Ляле по вечерам «Войну и мир» Толстого. А по характеру он был несдержанный – прямой. Что думал, то и говорил. Был недоволен, что в больнице, где он работал, не дают больным положенное питание, из-за этого и ушел оттуда, перешел в другое лечучреждение.
   К Ляле и Калсыну приезжал в гости отец Калсына – твой дед. Был он высокого роста, статный человек и, кажется, не очень старый – морщин у него было не много. Помню, что он был в темном костюме с галстуком и в шляпе. По-русски говорил хорошо. Кажется, он имел какой-то военный чин – в прошлом, конечно. Он был живой, приятный человек, и нам очень понравился. Мы с ним вместе гуляли, обошли чуть ли не весь город, обедали вместе. После обеда он благодарил нас, женщин, целовал нам руки. Он подарил Ляле и Калсыну четыре томика Есенина с надписью «Моей дочери и сыну». Чего-либо еще сказать о нем, не могу, но вот осталась в памяти одна фраза, сказанная ему Калсыном: «Да разве ты думал, папа, что в старости тебе придется жить не в своем доме и не со своей библиотекой» [13 - Отдельные моменты этой небольшой главы имеют характер доверительной семейной хроники. Поэтому весь текст передан предельно близко к словам и высказываниям Елены Николаевны; в самом изложении здесь и далее сохранены ее прямые обращения ко мне /Л. Н. Качалаев-Панич/.].
   Уезжая, он звал нас к себе, обнял и поцеловал Лялю. И вот ведь совсем скоро пришла весть о его смерти, и Ляля с Калсыном ездили на его похороны.
   А в 1957 году пришло время тебе появиться на свет. Это произошло как раз на Пасху. Помню, как накануне мы все ждали, волновались, ходили с Калсыном в церковь. Ты родился, и Калсын сказал: «Имя я дам сам».
   И через некоторое время написал: «Мой сын Леопольд Качалаев».
   Калсыну не очень нравилось жить в Буйнакске. Он хотел переехать в Орджоникидзе, и они собрались это сделать. Помню, он говорил: «Мы уедем, устроимся и вы – за нами. Будем жить вместе!». Но этому уже не суждено было сбыться…
   Мы с Петей были у Ляли и Калсына, нас пригласили на пельмени. Внезапно приходят и арестовывают Калсына. «Пояс и подтяжки не брать!». Один из пришедших увидел томики Есенина. «Ага, Есенина читают!..» Калсына увели, Петя пошел с ним. Вернулся, держа в руках его шарф: там его тоже запретили брать.
   Сразу же после ареста Калсына Лялю переселили в подвал, но мы с Петей взяли ее к себе.
   Ляля ходила к Калсыну, носила передачи. Свидания ей не давали, а передачи, кажется, брали. Вскоре его куда-то отправили и навсегда. Но перед этим мы получили от него записку – на папиросной бумаге, прилепленной ко дну кружки, была написана только одна фраза, адресованная мне: «Леля, не оставь Лялю и Леопольда».
   Тогда же был арестован и Станислав. К тому времени он, кажется, окончил свое учение в Махачкале (что-то вроде техникума) и работал мастером точного веса на железной дороге. Ему, правда, повезло, чудом его отпустили, и он через некоторое время возвратился, женился и уехал с женой на ее родину в село под Одессой.
   По возвращении после ареста Станислав нам потихоньку (с него, кажется, взяли подписку о неразглашении) рассказывал, как там было. Их не оставили в Буйнакске, а отправили куда-то в Россию. И перевозили их все время скрытно. Там на месте по городу возили в закрытой машине с надписью «Хлеб». Его били, выворачивали руки. Была какая-то пытка водой. Кажется, нужно было стоять подолгу. Он терял сознание. Требовали, чтобы признался и назвал сообщников (в чем? кого?). Говорили, что и сестра – Елена – арестована, но она во всем призналась, и потому вскоре будет освобождена. И в доказательство этого показывали ему меня. Да, показывали меня! Приводили к окну какого-то банного помещения, где купались женщины, и говорили, показывая пальцем: «Вон, видишь там, с распущенными волосами стоит твоя сестра. Она во всем призналась, и поэтому сейчас здесь купается, и ее выпустят на свободу!». Но на его счастье в этот момент сместили Ежова и назначили Берию. (Я помню, как ко мне на малярстанцию пришел какой-то чин и, указав на висевший на стене портрет Ежова, сказал: «Немедленно снять!»). И вот почему-то в связи с этим какая-то часть арестованных была освобождена. Повезло и Станиславу, его отпустили тоже. На обратный путь ему дали законный билет. Но он забился в какой-то дальний угол вагона и ехал так до конца. Думал, что там его уже не найдут.
   А нас с Петей не тронули. Почему? Может быть, за нас поручился Калмыков – он, кажется, был сотрудником органов. А может быть, у них руки не дошли. Или кого-то из врачей надо было оставить. Не знаю… Да, сначала была революция, тогда брали, а потом тридцать седьмой год – снова брали. Но в революцию… – тогда брали за что-то, была какая-то идея…

Сороковые – пятидесятые (Буйнакск – Махачкала)

   После ареста Калсына Лялю с Леопольдом переселили в подвальное помещение. Но мы с Петей сразу же взяли их к себе, и с тех пор почти все время жили вместе.
   Жизнь становилась труднее. Помню, Ляле пришлось продать на толкучке купленное не так давно пальто. Я стала по совместительству работать в родильном доме.
   Станислав вскоре женился, и через некоторое время уехал вместе со своей женой – ее звали Мария – на ее родину, в деревню или поселок под Одессой.
   Жизнь продолжалась, и в ней был новый объект внимания и заботы, это ты, Леопольд. Я занималась тобой, кажется, немало. Сказки, игры всякие, прогулки. На Новый год делалась елка, и к ней – Снегурочка и Дед Мороз. Помню первого Деда Мороза, я делала его всю ночь вместе с таким же энтузиастом этого дела, приехавшим к нам из Махачкалы, врачом Иваном Андреевичем Донским. Дед Мороз вышел замечательный, величиной почти с человеческий рост. И я с его помощью вывезла и Деда Мороза, и Снегурочку, и елку, и тебя на окраину города и там прямо на снегу, все это вместе взятое (да еще две девочки – дети моих сотрудников) было сфотографировано…
   В 1941 году началась война.

Военные годы. Трудовой фронт

   Началась война. Многие сотрудники ушли на фронт, и мало кто потом возвратился. Так, навечно ушел Иван Артемович, Идрис, другие… Работы прибавилось.
   Появился сыпняк – сыпной тиф. Мне дали для обслуживания дополнительный далекий район. Ехать туда надо было целый день – приезжала только к вечеру. Помню, приехала я в одно селение, а там почти за каждой дверью трясучка. Я в медпункт, а там полнейшее безобразие: беспорядок, и все завалено кукурузой или еще чем-то. Фельдшер и хинизатор (жена и муж) никакой работы не проводили, занимались, мерзавцы, видно, только своими делами… Возвратившись к себе, я в самой категорической форме поставила перед республиканской санэпидстанцией вопрос о недопустимости дальнейшей работы этих медработников и добилась того, что их сняли. В этот аул был направлен другой фельдшер (помню, что он был из Тамбова), и работал он хорошо.
   Помню, как-то ночью к нам домой приходят вооруженные солдаты (двое или трое) и приказывают мне одеться и идти с ними. На вопросы: куда и зачем – не отвечают. Оделась и пошла. Петя и Леля остались, конечно, в сильном беспокойстве и недоумении… Оказалось, приехало какое-то начальство и решило срочно ночью собрать всех нужных ему людей и провести совещание.
   Через некоторое время полностью закрыли малярстанцию и всех нас в срочном порядке отправили на трудовой фронт. Я знала, что это было сделано неправильно. Медицинские учреждения и особенно такие, как наше, связанное с эпидемическими заболеваниями, полностью закрывать было нельзя, но горздравотдел не воспрепятствовал этому. Работа была, конечно, трудная, условия тяжелые.
   Жили в землянках-палатках. Питание, разумеется, было плохое (помню, что еду варили в больших чугунках). Все были худые, вообще ужасные, было много больных. Я не копала, была медработником. Но и для меня работы было много. Помню, что некогда, да и негде было присесть отдохнуть. Заниматься приходилось всем: от простых перевязок до микроскопирования и инъекций. Делать инъекции я тогда наловчилась так, что буквально с закрытыми глазами могла попасть в вену. Но все же нас отправили туда неправильно, и я через определенное время стала писать по этому поводу письма в республиканскую санэпидстанцию. Но, как выяснилось потом, эти письма не доходили до места. Бдительные цензоры уничтожали их, очевидно, по указанию начальства. И в республиканской СЭС более полугода ничего не знали об этом. Наконец, я сообразила передать свое письмо в республиканскую СЭС прямо в руки знакомой больной, отправляющейся назад для лечения. Она отправила это письмо прямо в Махачкале. И только после этого пришло указание возвратить назад медперсонал, находившийся на брони, что и было сделано. Но не все вернулись оттуда. Помню, что заболел и умер от сыпного тифа наш знакомый, хороший человек – врач из Нижнего Казанища Сарнавский. У него осталось тогда двое детей. Он был похоронен на кладбище в Буйнакске рядом с моей матерью и Эдуардом. Я продолжила работу в малярстанции. Через некоторое время мне вручили медаль «За оборону Кавказа».
   Да, работа в те годы была нелегкой. Лошадей на малярстанции уже не было, их забрали для нужд фронта. А бывать на местах нам надо было. И был установлен такой порядок, что при необходимости или по нашему требованию нам из района присылали лошадей, и мы ехали к больным. С возвращением всегда были, разумеется, трудности. Помню такой случай. Мы с Марией Калякиной почти весь день провели в одном из селений, к вечеру нам дали лошадей для возвращения. Но возчик провез нас только на полпути: когда показались рельсы железной дороги, буркнул что-то типа, что здесь мы и сами можем дойти до города, а сам куда-то торопится, после чего высадил нас и уехал. Была уже ночь, и нам ничего не оставалось как идти по шпалам. Мы прошли уже довольно далеко, как вдруг заметили впереди себя приближающийся к нам огонек. Оказалось, это шел обходчик с фонарем. Узнав, кто мы и куда идем, он сказал, что идем мы в противоположном направлении, то есть, в сторону Махачкалы. Пришлось возвращаться назад. Кажется, только к утру, подошли к Буйнакску.
   На малярстанцию в те годы на некоторое время вновь возвратилась работать Людмила Леонидовна, с которой я начинала свою врачебную деятельность в Дагестане. У нее был сын, к тому времени ставший подростком. Но мальчик был не совсем здоров. Мог, например, внезапно и надолго уйти в себя, не отвечать на вопросы. Это все, конечно, волновало Людмилу Леонидовну, она неоднократно показывала его врачам, но все безрезультатно. Тогда она обратилась к одной старой женщине, лечившей заговором. И она сказала ей, что надо сделать следующее. Одной или, в крайнем случае, с самым близким надежным человеком пойти ночью за город к речке и там прочитать то ли молитву, то ли заговор и какую-то вещь, взятую из дома, бросить в реку и затем повернуться и, ни разу не оборачиваясь, возвратиться домой, где сын должен ждать ее. И, придя домой, сказать ему твердым голосом: «Ложись спать!». Людмила Леонидовна обратилась ко мне с просьбой о содействии ей в этом деле, и вот мы с ней глубокой ночью пошли через весь город к реке за Кавалер-Батареей. Она сделала все, что ей было сказано, и мы пошли назад. Идти было, конечно, жутко: и туда, и обратно. Но мы все же прошли всю обратную дорогу не останавливаясь, как и было велено. Придя домой, Людмила Леонидовна сказала сыну твердым голосом те простые слова, и это помогло. Мальчик стал как бы поправляться, лучше учиться и вообще то, что было, как бы постепенно ушло от него. Он хорошо окончил школу, потом поступил в институт, по окончании которого какое-то время работал здесь, в Дагестане – в Каспийске. Такой был случай.
   На войне погиб Станислав. Он был призван в армию в самом начале войны. И вскоре пришла весть о его смерти.

C сороковых по шестидесятые

   Да, жизнь в те годы была, конечно, трудная. С питанием было плохо. Нам давали огороды, и по выходным дням летом мы работали там под жарким солнцем. Осенью собирали не бог весть какой урожай. Однажды приготовились к сбору, договорились с вывозом, но когда пришли на место, то обнаружили пустую землю. Кто-то уже все вывез, и дочиста.
   Помню, как-то приобрели где-то фасоль и решили сварить фасолевый суп. Кажется, пришло несколько знакомых, все предвкушали удовольствие. Наконец, суп был готов, и я понесла его к столу – варили его на веранде. И надо же было такому случиться: уронила я каким-то образом кастрюлю с супом в коридоре перед входом в комнату… Мы собирали, что можно было собрать с полу в блюдечки… Всем было в те годы голодно, не только людям, но и животным. Малярстанции откуда-то дали лошадь, а чем было ее кормить? И вот я поехала на ней верхом в аул, внезапно она упала на передние колени, а я, понятно, полетела вперед кувырком через ее голову. Кое-как мы добирались назад, но бедное животное погибало на глазах, пришлось его забить. Я мясо есть не смогла.
   Кончилась война, и жизнь постепенно становилась легче. В послевоенные годы мы стали больше заниматься глистными заболеваниями. При малярстанции был открыт стационар. Конечно, продолжалась борьба с малярией, тифом. Я разработала систему эпидкарт, за что получила премию. Вообще, моя малярстанция и Петина санбаклаборатория были на первом месте в республике. В то время у меня бухгалтером работал Костюк, высокий худощавый человек. И вот внезапно его арестовали, и выясняется, что этот негодяй ухитрился вписывать в ведомости фиктивных работников – «мертвых душ» и затем клал себе в карман начисленную им зарплату. На этих документах была и моя подпись, и я тоже была привлечена к следствию. И только тогда я вспомнила, как Костюк, давая мне подписывать бумаги, содержавшие списки работников, каждый раз старался сделать так, чтобы моя подпись была пониже конца текста. В образовавшийся пробел он потом вписывал выдуманные фамилии. Кажется, кроме этого он несколько раз подделал мою подпись. Дело приняло серьезный оборот. Я была на волоске от обвинения в соучастии в уголовном преступлении, за которое полагался длительный срок заключения. К счастью, все обошлось, хотя моя небдительность была налицо. А Костюк заслуженно получил что-то около десяти лет.
   В 1951 году Петя был награжден орденом Ленина за долгую безупречную работу, а главное за то, что сумел выявить случай заболеваний чумой. Раннее диагностирование этого страшного заболевания, несомненно, предупредило его распространение. Было это где-то между Махачкалой и Буйнакском. В то время меня и Петю особенно сильно звали в партию. Я не соглашалась потому, что никак не могла постигнуть науку Карлы Марлы. Не давал своего согласия и Петя. «Ну а как, если тебя будут заставлять силой?» – спрашивала я его тогда. «Если будут заставлять, – отвечал он мне решительно, – тогда отдам свой орден!»
   В те годы произошел такой смешной случай. Внезапно в мое отсутствие – кажется, я была в отъезде – позвонили на малярстанцию: то ли сообщили, что умерла Елена Николаевна, то ли интересовались, когда будут мои похороны. В общем, все мои сотрудники страшно переполошились и, так как прямых известий из нашего дома у них не было, не знали что и делать.
   Тем более, что я перед этим не болела. Как выяснилось потом, действительно, тогда умерла женщина по имени Елена Николаевна, и по недоразумению решили, что это я.
   По этому вопросу уже неоднократно звонили на малярстанцию и справлялись о похоронах. И вот мои сослуживцы решили почему-то, что нужно купить венок и уже с ним идти к нам домой на соболезнование. Начали собирать деньги, и тут появилась я!..» Это была такая комедия, – говорит, смеясь, Елена Николаевна, – но это было бы и ужасно, если бы я задержалась хоть немного». Вот так меня хоронили.
   Вспоминается много разных людей. Хорошие люди, близкие знакомые Рувинские, Арновы, Павлики, Густава Густавовна… Каким-то неведомым образом в Буйнакске в одно время жила бывшая фрейлина императрицы. Я познакомилась с нею. Через некоторое время она уехала в Дербент. Довольно долгое время я поддерживала знакомство с одной пожилой женщиной, жившей в доме престарелых. Однажды я получила от нее прощальное письмо. Оказывается, она написала его заранее и попросила тех, кто жил рядом с ней, в случае ее смерти отправить его мне по почте… По работе я сталкивалась с молодым врачом, недавно закончившим институт. Его бедой был маленький рост. В сущности он был лилипутом. Помню, как чуть ли не со слезами на глазах он рассказывал мне о том, как после окончания школы на выпускном вечере директор в порыве, разумеется лучших чувств, внезапно взял его на руки и пронес так по всему залу, восклицая: «А это мой самый лучший ученик!».
   Одно время в Буйнакске был странный человек, расклеивавший повсюду рублевки. Но приклеивал он их не просто, а предварительно сделав складку таким образом, что из напечатанных на нем слов «государственный казначейский билет» в первом слове выпадали семь букв – с третьей по девятую от начала – и получалось «говенный билет». Удивительно, что его не трогали, хотя он приклеивал свои «говенные рубли», кажется, даже в госбанке. Если мне не изменяет память, про него говорили, что он раньше был богатым человеком, а потом у него все забрали.
   И в тяжелые сороковые, и, конечно, в пятидесятые годы при малейшей возможности мы на Новый год ставили и наряжали елку. А под елку всегда ставился Дед Мороз со Снегурочкой. Я здорово научилась делать Дедов Морозов, и делала их не только нам. Однажды сделала Деда Мороза тебе, Леопольд, для школы. Помнишь? Делать дедов не сложно. Самое главное это маска лица. Моделью мне служил небольшой гипсовый бюст Карла Маркса. Его голова очень хорошо подходила для этого дела. Я сначала облепляла ее просто мокрыми кусочками бумаги, а затем кусочками с клеем. В итоге получался муляж головы – теперь уже Деда Мороза. Он раскрашивался. А дальше шли в ход проволока, деревянный стержень, вата, мочалка для бороды. И готово!
   В конце сороковых или в начале пятидесятых я была на курсах повышения квалификации. Возвращаюсь и не нахожу своей малярстанции. Оказывается, во время моего отсутствия произошла административная реорганизация местного значения: был образован Буйнакский округ. Буйнакск стал, разумеется, его столицей, и туда прибыло окружное начальство. Начальству надо было где-то жить, и оно захотело жить в помещении малярстанции: центр города, несколько комнат, во дворе бассейн. То, что надо. И в короткий срок малярстанция была переведена из города в Нижнее Казанище, а в нашем помещении с удовольствием разместилось новое начальство. Для меня все это было полной неожиданностью. И я начала борьбу… Эта борьба продолжалась не один месяц. Но я победила. Я посылала и рассылала повсюду письма-протесты. Я приводила доводы, убеждала и требовала. Какую это вызвало у них злость и возмущение! Сколько раз на меня кричали, оказывали всяческое давление. Но я не отступала. Сплетя и сжав пальцы рук, чтобы помочь себе выдержать шквал их негодования, я стояла на своем. Боялась ли я их? Да, боялась. Но не показывала этого, потому что, если бы они это увидели, то, конечно, скомкали бы меня… Помимо всего, я написала еще и Сталину. И они отступили, хотя и не сразу. Сначала из малярстанции выехал высокий чин, но тотчас на его место вселился какой-то важный энкеведист (работник НКВД). Я продолжала все свои мероприятия, тогда и он вынужден был убраться восвояси. Помню, что уезжая, он не дал нам ключи в руки, а бросил их на землю. Ничего, мы подобрали их. Малярстанция осталась за нами…
   За несколько лет до смерти Пети к нему приходила его первая жена. Когда она уходила, я немного проводила ее. Прощаясь, она сказала мне: «Вы хороший человек».
   Петя умер 23 марта 1854 года. Помню, вот он умирает, ему нужно сделать укол, но те, кто был рядом, затрудняются в этом. Тогда я сама сделала ему укол. Но Петю это уже не спасло. На похоронах было много народу.
   В том же году ты, Леопольд, окончил школу и поступал в институт. Помню, что в день, когда тебе нужно было уезжать, я была в ауле, а своего транспорта у меня не было и, чтобы не опоздать к твоему отъезду, я уговорила какого-то попутного тракториста взять меня к себе на трактор, и ехала всю дорогу в каком-то невообразимом положении на его адской машине.
   В пятидесятые годы я неоднократно бывала на курсах повышения квалификации. В 1952 и 1955 годах была в Ростове, в 1959 году – в Харькове. Я любила ездить на повышение квалификации: узнаешь что-то новое, встречаешься с разными людьми. Почти все, что нам читали, было в той или иной степени интересным. Трудной для моего постижения была только наука Карлы Марлы.
   Когда я была на курсах в Харькове, то стала свидетелем поистине чудесного исцеления. Где-то в деревне поблизости от Харькова жила женщина, лечившая от разных болезней. К ней приезжали отовсюду. И вот к ней привез свою жену один человек, кажется, он был военнослужащим. Эти люди были знакомы с моей сокурсницей, с которой я жила на квартире. И этот человек – муж больной бывал у нас, я разговаривала с ним. Его жена прожила некоторое время у той женщины. В результате ее лечения она выздоровела, и эти люди уехали к себе. А ведь у нее был рак печени – редкое заболевание и безнадежное дело. Но она выздоровела! Ее муж говорил, что целительница на вопрос: в чем секрет ее искусства – ответила: «Травы и господь бог».
   В Харькове мне пришлось расстаться с возникшей некоторое время назад мыслью о написании диссертации. У меня накопился немалый опыт микроскопирования на амебиоз. Все-таки не один год я занималась этим делом, а еще и Петя работал в этом же направлении и снабжал меня своим материалом. И все мои записи по этому вопросу, а главное – зарисовки, были собраны в одной толстой тетради. Я показала эту тетрадь женщине, читавшей у нас сходный курс, она попросила ее у меня на время ознакомиться и… как она мне потом сообщила, где-то потеряла ее.
   В последние годы работы я немало занималась лекционной деятельностью. Хотя первые лекции у меня были еще до войны. И проходили они с переводчиком и волшебным фонарем, представлявшим из себя проектор, работавший от обычной керосиновой лампы. Неподвижные изображения комара-переносчика малярии и другие проецировались на белую простынь. Переводчик переводил текст, находившийся под изображением, народ слушал… Я любила читать лекции. Готовила их сама по разным источникам и своим данным. Мои лекции были о предупреждении заболевания сыпным и брюшным тифом, о борьбе с мухами, и тому подобное. Всегда слушали внимательно, задавали вопросы. Текст лекций положено было согласовывать с горкомом. И однажды оттуда поступил запрет на мою лекцию. Дело оказалось в том, что прямо или косвенно из моей лекции следовало, что вши (переносчики сыпного тифа) имеют достаточно широкое распространение среди сельского населения. Это, очевидно, представляло из себя государственную тайну и не подлежало разглашению.
   Кажется, в 1960 году я повидалась с милой Анной Павловной. Я останавливалась у нее по пути в Читу и обратно, когда я приезжала к тебе, Леопольд. А на пенсию я пошла в 1963 году, перед тем, как мы переехали в Махачкалу. Но еще несколько раз ездила в Буйнакск для кратковременной работы в своей малярстанции, теперь уже санэпидстанции. Останавливалась я обычно у Нины Ивановны Чекан. Как нам было хорошо тогда. Прежде всего, конечно, работа. Затем разные домашние дела, приготовление обеда. Нина Ивановна – большой специалист по приготовлению борщей. А я заготавливала на зиму варенье, которое потом отвозила в Махачкалу. Нина Ивановна – большой мастер, консервировала разные соленья, которыми снабжала потом чуть ли не всю округу. А потом отдых, то есть чтение. И я, и Нина Ивановна погружались в свои книги, зачитывая время от времени друг другу отдельные места. И стихи звучали в нашей комнате… Было, правда, одно затруднение у Нины Ивановны. Она большой хлебосол и всегда беспокоилась, как у нее вышло приготовленное, и всякий раз спрашивала меня об этом. Всегда было вкусно. И я, полагая, что все понятно само собой, отвечала шутливо: «Голодным есть можно!».
   Как выяснилось несколько позже, Нина Ивановна понимала мою фразу буквально, т. е. в том смысле, что только голодным и можно есть то, что она приготовила. Всякий раз потом, вспоминая это, мы вместе от души смеялись.

О Елене Николаевне Панич

Так случилось, что Елена Николаевна не дождалась завершения этих своих воспоминаний. Третья и четвертая главы написаны уже без нее. Но, конечно, с ее слов, ранее мною записанных или державшихся в памяти. Просто эти строки ею уже не читаны. И так же не читаны ею будут и эти, уже мои, воспоминания о ней. Правильно ли соединять в одном переплете такое – не знаю. Но, если всякое повествование человека о жизни, это не только рассказ о том, что он видел, что было вокруг, что было с ним, но, может быть, и даже в большей степени вытекающее отсюда признание о том, каков он, каков есть или был этот человек, живущий или живший на свете, то дополнить такой рассказ словом об этом человеке имеет смысл. И потому я завершаю эту рукопись своими воспоминаниями о Елене Николаевне Панич.

С сороковых по восьмидесятые

   Из далекого далека припоминаю себя сидящим на плечах Слонихи – так я называю Елену Николаевну (я был ее Слоненок, а она Слониха). Она крепко держит меня за ноги, я обхватываю ее голову, и так мы двигаемся по улице. Я говорю ей сверху вниз: «Давай будем так: ты ведь моя лошадь, и я буду управлять тобой: куда мне нужно, туда я буду поворачивать твою голову, туда ты и иди».
   Слониха, конечно, соглашается, и я поворачиваю ее голову то направо, то налево. Видимо, далеко не все мои команды соответствуют цели нашего путешествия, поэтому Слониха больше поворачивает голову, чем поворачивается сама. Седок высказывает недовольство и жалуется на несоблюдение соглашения. После небольшой размолвки мир восстанавливается, путешествие продолжается. Дальше все застилается туманом времени.
   Вот совсем смутная картина прошлого. Куда-то едем на линейке. И меня сажают рядом с кучером на облучке. В памяти ничего конкретного, только ощущение, что это было прекрасно (на вопрос взрослых тогда – кем ты будешь когда вырастешь, я уверенно отвечал – кучером). А вот еще. Опять едем куда-то на линейке. Зачем-то кучер останавливает лошадей, подходит к одной из них со стороны обрыва и внезапно падает. Голова его лежит недалеко от края. Слониха подбегает к нему, наклоняется и почему-то сильно бьет его по щеке. Мне жалко его: он и так сам упал, зачем же его еще и бить. Кучер поднимается. Помню совершенно белое его лицо. Мы едем дальше.
   А вот вечером приходит Слониха с работы, раздевается, снимает сапоги. Я их сразу же надеваю – мои ноги полностью входят в них – беру на плечо палку, которой закрываются ставни, и объявляю всем, что иду на охоту. Потом Слониха делает себе козью ножку, закуривает, а я рассматриваю с интересом предметы ее курительного набора: кресало, кремень, трут, кисет с махоркой – и завидую, что у меня ничего этого нет. У Елены Николаевны в отличие от обычного курильщика была еще и лупа – увеличительное стекло, которым она поджигала свои самокрутки прямо от солнца. Наверное, это был ее шик.
   А вот мы за городом на огороде. Палит солнце. Слониха делает мне шалаш и усаживает туда. Я сижу в нем, а взрослые работают тяпками и мотыгами. Вечером, сейчас кажется, что в полной темноте, идем домой. И впереди, и вокруг мерцают какие-то огоньки. Это жучки-светлячки. Мы со Слонихой собираем их вместе с травой и ветками в трехлитровую банку, и она превращается в волшебный сосуд.
   Хорошо помню разлитый в коридоре фасолевый суп. И то, как Елена Николаевна, и мать, и еще кто-то собирали его в какие-то плошки… Время было голодное.
   Елена Николаевна любила и привечала молодых. И у нас бывали ее молодые сотрудницы. Помню, что у одной из них был возлюбленный Миша, служивший в армии солдатом. А она была средним медработником или даже врачом. Помню, что моя мать удивлялась: вот ведь как – она с образованием, а он простой парень – и женятся. Где же им было встречаться. Конечно, у все понимающей милой Елены Николаевны. И вот они у нас дома. Она полусидит у него на колене. Он легко обнимает ее одной рукой. Она такая изящная, кажется, с сумочкой. Он высокий парень. Оба улыбаются, глаза их сияют. Мне это странно, я стою рядом и таращу на них глаза. Теперь я понимаю, что меня они просто не видели.
   Помню, у нас в гостях был высокий худой человек. Это был бухгалтер малярстанции Костюк. Он сидел за столом, достал портсигар. Не знаю, из какого металла он был сделан, но мне показался красивым, и я как-то обнаружил стремление взять его, подержать. Увидев это, Костюк попытался сразу же дать мне его в подарок. И хорошо помню, как этот человек, пытаясь убедить твердо возразивших против такого подарка взрослых (мало ли что ребенок захочет: это же ценная вещь), несколько раз говорил: «Ну что тут такого, ему же он так понравился». Помню, как позже взрослые вспоминали этот эпизод: «Не зря же он тогда пытался дать Леопольду портсигар».
   Довольно часто Елена Николаевна брала меня с собой, когда отправлялась куда-нибудь по своим делам. Встречались знакомые. Мы останавливались, разговаривали, было немного скучно. Помню, особенно любила поговорить так, стоя посреди улицы, Нора Адольфовна. Она была немка. Высокого роста, слегка сутулая, глаза навыкате, и говорила она непрерывно и долго. Уже взрослым я узнал от Елены Николаевны о некоторых жизненных затруднениях этой женщины. Ей угрожала высылка, как немке. Но она вышла замуж за человека другой национальности (кажется, еврея), и тем спаслась. А потом ее стали вызывать в КГБ и требовать, чтобы она сообщала им все о своих сотрудниках. Господи, что же ей было делать? И отказать страшно, и доносить – разве это возможно! В первый раз она упала в обморок. Потом опять в обморок, и в третий раз – снова обморок. И так каждый раз, и тем отделалась. Не об этом ли говорила она, в упор глядя на Елену Николаевну своими выпученными глазами, как раз тогда, когда я, скучая, стоял рядом.
   Как-то вечером Елена Николаевна взяла меня с собой, и мы пошли на малярстанцию. Там было почему-то множество солдат, и они были заняты тем, что жарили рыбу. Рыбы было много. Проверив, что все в порядке, видимо, для этого она туда и ходила – мы пошли домой. По дороге встретили кого-то из знакомых, и помню, как неожиданно, с чувством Елена Николаевна сказала: «Жарят рыбу и не подумали угостить. Ну меня ладно, это ничего, но ребенка!» (Сейчас я, правда, думаю: ну, может быть, сама еще для проверки пошла туда вечером Елена Николаевна, а меня взяла, быть может, в надежде на угощение).
   Не в пример моей матери с отцом (Александра Ильича Екимецкого, моего отчима, я долго считал и называл отцом) Елена Николаевна с дядей Петей жили очень ладно. Я не помню за всю свою жизнь ни одного – буквально ни одного случая, чтобы они поссорились. А ведь дядя Петя был вспыльчивый человек.
   У него был, как говорила моя мать, тяжелый характер. Семейные размолвки у них, наверно, были. Но ссоры – во всяком случае известной мне – никогда. Мать моя говорила про них, что она под него подлаживается. А я сейчас понимаю, что Елена Николаевна была прекрасной, самоотверженной, умной, любящей женой.
   В моей памяти сохранилось, как шли куда-нибудь вместе – по делам или гулять – Слониха и дядя Петя. Стройная и легкая Слониха шла всегда чуть впереди, устремленно подняв голову и держась прямо. А медлительный и даже грузный дядя Петя шел небольшими шажками-стежками чуть сзади, как бы не поспевая за нею. И получалось, что он не держит ее за ручку, а держится за ее руку. И так оно и было…
   Каждый год мне и моему брату Эдуарду устраивались новогодние елки. И собирались в гости дети. Но из-за денежных затруднений празднество откладывалось и нередко значительно – чуть ли не до начала (а, может быть, и середины) февраля.
   Слониха всегда что-нибудь старалась придумать. Помню, для меня и моего партнера по какой-то немудремой сценке из марли шились и разукрашивались клоунские костюмы. Но актерского таланта у меня не было, и сценки, как мне помнится, получались неважные. Зато на елку всегда приходил Дед Мороз. Внезапно, посреди общего веселья раздавался стук в дверь, усиливался шум среди взрослых… появлялся живой (!) Дед Мороз, с палкой и мешком подарков. Им чаще всего наряжали Александра Ильича. Дед Мороз сердито стучал палкой по полу, разговаривал с детьми, спрашивал кто как учится, раздавал подарки и, организовав в заключение всеобщий хоровод, сам тоже пританцовывал. Это было здорово! Да и елка не покупалась родителями, а появлялась внезапно – однажды вечером, под Новый год. После нескольких дней тревожных размышлений-ожиданий: почему же в этот раз Дед Мороз не принес елку, а может быть, теперь уже и вовсе не принесет, – раздавался стук в окно. И тогда мать или кто-нибудь еще каким-то особенным голосом говорили, что это за стук, надо выйти посмотреть. Мы выходили… и там стояла елка! Дед Мороз не забыл, не забыл, принес новогоднюю елку!
   В самом конце сороковых годов или, скорее в начале пятидесятых, мы переехали в свой дом на улице Западной, позже ставшей – Маяковского. Я уже был в старших классах и стал замечать и родительские заботы и их затруднения. Помню, как в вечной спешке по утрам Елена Николаевна и Александр Ильич, стоя перед столом, что-то быстро-быстро ели и бежали на работу. Помню вечные затруднения взрослых с обувью. «Опять боты текут», – говорили мать и Елена Николаевна друг другу и обсуждали, у какого сапожника их лучше чинить. Помню, как довольна была Елена Николаевна, приобретя где-то непромокаемый, совершенно прозрачный плащ. Помню период борьбы Елены Николаевны за малярстанцию. Было тяжело. Мать не выдерживала напряжения, почти кричала: «Брось ты это дело, зачем оно тебе нужно?».
   Но по-прежнему, каждый Новый год наряжалась елка. А однажды пол своей комнаты Елена Николаевна заставила, помимо елки, разными ветками, почти кустами, покрыла их ватой и получился зимний сад. Через посылторг Елена Николаевна выписала мне фотоаппарат и сама с интересом участвовала в этом деле. Однажды я сфотографировал ее и мать у нас в саду. «А в молодости я носила шляпу с вуалью, – заявила Елена Николаевна. – Вот так и фотографируй меня!». И с этими словами она решительно надела на голову сетку-авоську и приняла соответствующую позу. Эта фотография сохранилась до сих пор.
   Домашнее хозяйство в основном вела мать. Долгое время, пока Эдуард не подрос, она не работала, и весь наш участок был как бы поделен между матерью и Еленой Николаевной. Весь огород был у матери. Больше всего там было помидоров и капусты, но была и кукуруза, и многое-многое другое. (Я помню, как замечательно было войти в кукурузные заросли и раствориться в них, укрыться от всех. Сделать себе усы из жестковатых снаружи, но шелковистых в початке нитей. И любоваться этими, свободно колышущимися, метелками-веерами, которыми гордо увенчивает себя каждое созревшее растение. Или открыть початок, увидеть бело-янтарные зерна и тогда отломить его совсем и есть, растворяя в себе этот удивительный вкус… Мне долгое время потом хотелось вернуть себе это ощущение погруженности в эти зелено-желтые джунгли. И я всегда с недоумением смотрел из окна вагона, или просто проходя мимо, на совсем невысокие растения кукурузы, в которых никак не укроешься. В чем дело? Где же настоящая кукуруза? И только немало лет спустя я понял, что дело не в кукурузе. Дело в тебе. А тебе уже не тринадцать или четырнадцать лет, и невозможно… невозможно войти с головой в освещенную солнцем кукурузу, и чтобы все другое вдруг перестало существовать). Так вот – я отвлекся – огород был за матерью, а двор стала осваивать Елена Николаевна. И она засадила его весь цветами. И еще прилегающую часть огорода. Каких только цветов там не было. Я плохо разбираюсь в цветах и помню названия только некоторых их них. Были, конечно, розы, на длинных тонких стеблях колыхались большие ромашки разных нежных цветов и оттенков. Были удивительные цветы с лепестками, расположенными как бы в несколько этажей, была, конечно, гвоздика, много осенних цветов и, прежде всего, астры. Росли пахучие цветы-растения: резеда, ночная фиалка, табак. А по забору шла павитель, раскрывавшая утреннему солнцу свои сиренево-розовые колокольца. Цветов было столько, что в один миг можно было собрать огромнейший букет, и это никак не отразилось бы на всей плантации. Приходили гости, и им, как правило, на прощанье вручался роскошный букет цветов, а подчас вдобавок – и лукошко с помидорами. Елена Николаевна брала ножницы и входила в одну из своих желто-красно-бело-голубо– и так далее – зеленых клумб. (Клумб было всего две или три, но больших, и какой-то абсурдной, совершенно неправильной, как мне казалось, формы). Гость стоял, несколько смущенно улыбаясь, и через несколько минут получал свеженарезанный букет.
   В 1954–59 годах я учился в Новочеркасском политехническом институте. Несколько раз Елена Николаевна в этот период заезжала ко мне в Новочеркасск. Там жила сестра ее мужа, Петра Моисеевича – тетя Дуся. И все мы ходили в станицу Грушевскую, где жил брат тети Дуси и Петра Моисеевича – Иван Моисеевич с женой. Помню, сидим все за простым столом, стоящим то ли в небольшой застекленной веранде, то ли прямо в саду. Рядом совсем маленький домик-хатка. На столе вареники со сметаной, которые сделала невысокого роста, полноватая гостеприимная хозяйка. И все это охвачено садом. Мы внутри переплетения, состоящего из веток, стволов разной величины, листьев, плодов, кажется, более всего груш. Через все это медленно проникает желтый солнечный свет, подсвечивает по пути отдельные листья, свободно льется через пустоты и, наконец, пятнами или полутенями стола, всего, что на нем стоит и нас, сидящих вокруг… Вареники необыкновенно вкусны, за ними следует арбуз.
   Один или два раза я бывал у Елены Николаевны, когда она была на курсах повышения квалификации. Видно, тогда еще свежи были в ее памяти воспоминания о трудностях недавних лет войны. Она говорила об этом с хозяйкой, на квартире у которой жила. Я был свидетелем этих ее разговоров и с другими людьми. Я сказал ей как-то, зачем ты говоришь о тяжелом, я не могу это слушать. Елена Николаевна учла мое настояние. Сейчас я жалею об этом.
   Примерно в 1960–61 гг. Елена Николаевна навестила меня в Чите, где я работал по направлению после института. Я жил тогда в общежитии, и нас там было всего пять человек. Все мы работали посменно на ТЭЦ и ходили на работу в разные смены. И вот в течение всего времени, пока гостила у нас, Елена Николаевна осуществляла добровольно взятую на себя функцию пищевого обеспечения нашей кампании. Я помню ее непрерывно стоящей у плиты. Но, несмотря на это, она успевала каким-то образом посмотреть город и побывать во всех музеях, которые тогда были, посетить церковь декабристов. (Никто из нас ни в музеи, ни тем более в какую-то церковь, пусть даже и декабристов, не ходил. Я посетил церковь декабристов с опозданием на 26 лет).
   Вспоминаю еще, что несмотря на то, что в течение долгого времени Елена Николаевна была руководителем учреждения, она никак не могла собраться и купить себе часы – до себя у нее руки редко доходили. И вот я как-то сообразил и к ее приезду в Читу купил ей небольшие часы (марки «Эра», с позолоченным корпусом), и надел ей их на руку прямо в машине по дороге от вокзала в наше общежитие.
   В 1961–62 гг. Елена Николаевна вместе со всеми моими родными приехала в Махачкалу на Чернышевского, 53. Это был небольшой (около 0,01 га) участок земли, большую часть которого занимал маленький, состоявший из двух половинок домик и деревянный сарай. Небольшие низкие комнаты были хороши тем, что летом в них было всегда прохладно. Минипространство между двумя половинками дома было сверху закрыто виноградом и становилось летом как бы небольшой беседкой. Не раз мы пили там прямо на свежем воздухе чай. Елена Николаевна посадила в микросадике цветы и, конечно же, павитель. Она уже вышла на пенсию, но несколько раз ездила в Буйнакск, как она говорила, подзаработать, жила там у Нины Ивановны и привозила оттуда каждый раз множество банок наваренного ею варенья. Занимаясь своими садовническими делами, Елена Николаевна поднималась на всякие подставки, мало заботясь о своей безопасности, и однажды упала и сломала руку.
   В конце шестидесятых годов Елена Николаевна стала жить вместе с нами на Дзержинского, 8. И прожила она здесь почти двадцать лет.
   Уже в ту пору Елене Николаевне было около 73 лет. Позади было многое. И многие близкие и дорогие люди уже были там, откуда не возвращаются. А те, за кем надо было еще недавно следить и заботиться, уже выросли и, кажется, начали жить своей отдельной, самостоятельной жизнью.
   И, видимо, возникло чувство душевной усталости и утомления. И я помню, как Елена Николаевна, идя по коридору, говорила сама себе: «А зачем теперь жить?!». И мне было тяжело это слышать… Но вот у нас родилась Маша. И сразу же появились смысл и значение жизни для Елены Николаевны. Все физические и душевные силы, забота и любовь были обращены к Маше. И, может быть, даже порой сверх меры. Прогулки, сказки, игры… Для Елены Николаевны восстановилось ее естественное состояние постоянной ориентации на любимых ею и нуждающихся в ее заботе близких людей. О себе она, как всегда, думала мало. Мы помним, как она укладывала Машу. Подошедшему к кровати открывалась такая картина: во всю ширину кровати, разметав во сне руки и ноги, лежала ее величество принцесса Маша, а на самом краю, отодвинувшись от принцессы настолько, чтобы не дай бог каким-нибудь образом не задеть ее, не потревожить ее сон, лежала чутко дремлющая Елена Николаевна. Частично она-таки свешивалась с кровати. И мы, беспокоясь за нее, не раз говорили ей: «Лягте как следует, куда же это годится! Да ведь вы при вашей комплекции просто никак не сможете стеснить Машу!». Все это было бесполезно… Помню, однажды Елена Николаевна отправилась с Машей гулять куда-то за площадь. И внезапно грянул хороший дождь – ливень. Ну, промокнут наши, решили мы. И вот появляются наши путники: мокрая, да еще и в одной нижней рубашке Елена Николаевна и закутанная в ее платье Маша…
   Под новогодними елками Елена Николаевна из бумаги, картона и ваты создавала целые сцены из детских сказок, шила Маше к школьным празднествам необыкновенные платья-костюмы. К обедам, которые готовила для Маши, она писала необыкновенные, совершенно гриновские меню. (Их было очень много, сохранились только два. 1. Первое: суп к еде непригодный; второе – никуда не годное; третье – вылей вон; 2. Суп – с гвоздями, чай – без заварки.
   В те годы у нас часто собирались наши друзья, знакомые и старик – Александр Емельянович Криштопа. Он непременно брал в руки гитару, и забывалось время, и билось ретивое… Поочередно, а порой и вперемешку звучали старинные и цыганские романсы, песни Вертинского, Высоцкого, Кукина, Галича… Елена Николаевна всегда была с нами. Многое далекое она знала и помнила. И слушала всегда замечательно. Могла далекое, почти забытое, слово за словом, строка за строкой вспомнить, восстановить в памяти. Хорошее было время. И, кажется, тогда я стал лучше прислушиваться к воспоминаниям Елены Николаевны, а потом появилась и сама мысль записать их…
   В 1976 году родился сын Юра. «Я, наверное, не смогу полюбить Юру», – обеспокоенно говорила себе и нам Елена Николаевна. Конечно, смогла. И снова пошли сказки, украшались необыкновенным образом новогодние елки, изготавливались серебряный шлем воина, украшенная перьями шапка индейского вождя, устраивалось кормление птиц на подоконнике…
   В 1972 году в возрасте 75 лет Елене Николаевне была сделана достаточно серьезная операция – резекция желудка. Операция была сделана, как говорится, по знакомству – благодаря содействию Д. С. и Э. С. Омаровых. Помню, как перед этим неоднократно приезжала скорая помощь, как мучилась своими болями Елена Николаевна, как несколько раз законным порядком мы пытались положить ее в больницу и как из этого ничего не получалось. В больнице Елена Николаевна держалась, как всегда великолепно, шутила, постоянно читала, и операцию перенесла хорошо. Но бесплатное здравоохранение осталось, конечно же, «на высоте». Елена Николаевна при переливании крови влили кровь, взятую от человека, переболевшего болезнью Боткина, то есть желтухой, и она сразу же вслед за операцией заболела ею. Желтуха поражает, прежде всего, печень. И у Елены Николаевны после этого почти постоянно были разные беспокойства, как говорят, со стороны печени.
   Благодаря преждевременной операции жизнь Елены Николаевны была продлена надолго, но жить ей было нелегко. Почти постоянно то одно, то другое мучило ее. После еды, как правило, становилось нехорошо, надо было отлеживаться. Елена Николаевна всегда решительно пила всякие лекарства, аптека у нее была местом регулярного и систематического посещения.
   В течение всей своей жизни Елена Николаевна много читала. Любила перечитывать ранее прочитанное. Об авторах, которые ей нравились, говорила: «Легко пишут!». Время от времени она вспоминала какую-то повесть или роман Апухтина, где содержится намек на переселение души. Эта тема вообще была близка ей. Никогда не угасал ее интерес к жизни. Я всегда встречал у нее живой отклик, когда читал ей какое-нибудь интересное или просто любопытное газетное сообщение. А бывало, что и она сама найдет что-нибудь такое же занятное, и несет это мне со словами: «Ну-ка прочти это!».
   Елена Николаевна всегда стремилась принять участие в домашних делах, кухонной работе. Нередко эти ее усилия приводили скорее к затруднениям, но и нам в таких случаях не всегда хватало должной мудрости и такта. Твердый и мужественный характер Елены Николаевны имел в качестве своего продолжения определенную жесткость. Она, как правило, не отступала, или, лучше сказать, с трудом отступала от своей позиции. Но, если так подумать, у кого это получается легко?
   Еще в прошлом году Елена Николаевна вязала, бог, как говорится, глазами ее не обидел, очков она так и не знала. Любила делать всякие кухонные салфетки, склеивать красивые коробки. В последние годы ходила по улице медленно, покачиваясь, но стремилась сама пойти в магазин, и в аптеку, и даже на базар. Но не могла сидеть, как она говорила, с кумушками во дворе. Не получалось разговора: темы дворовых бесед – как там что у соседей происходит – никогда не могла освоить. К телевизору была в целом равнодушна. Под телевизор обычно читала книги. Но любила спектакли и всегда с каким-то удивлением смотрела современную эстраду. Иногда спрашивала нас: «Вам это нравится?». Я сказал «смотрела эстраду» – нет, конечно, не смотрела, а как бы удивленно реагировала: встанет, подойдет к экрану, на котором что-то шумит, прыгает, дергается, кричит – какие-нибудь там металлисты или рокеры, или челлентаны, постоит одну-две-три минуты и идет с книгой под мышку в другую комнату.
   И до конца своих дней любила Елена Николаевна стихи. Помнила многое, перечитывала старое, любимое, слушала внимательно, когда они звучали по телевизору.

Последние годы и дни

   Здоровье Елены Николаевны никогда не было замечательным (длительное время она страдала стенокардией, язвой желудка и т. д. и т. п.), а в последние годы заметно ухудшилось. Наступали разные, как она говорила, болячки. Елена Николаевна мужественно с ними сражалась, глотала пригоршнями лекарства, ходила в поликлинику, на процедуры. Ей нужно было для поддержания тонуса пить кофеин. Но даже с этим немудреным препаратом были проблемы: то он есть в аптеке, то нет, то был недавно, то кончился, то рецепт не подходит – и так далее. Лежала в кровати Елена Николаевна только в самом крайнем случае. При малейшей возможности поднималась и шла в магазин, аптеку, на базар, в поликлинику. По дорогам она ходила с полным пренебрежением к проносящемуся вокруг нее транспорту. Но в кармане у нее последние годы была записка с указанием фамилии, имени, отчества и адреса – уверена в себе уже не была, видно, разные приступы хватали ее и на улице. И при всем этом в центре ее внимания и заботы были дети: проследить за ними, вовремя накормить, отправить в школу. Маша уже была большая, а Юра только начал учиться и, конечно, нуждался в таком уходе. Елена Николаевна это хорошо понимала, и я думаю сейчас, что она прямо заставила себя прожить еще несколько лет ради детей. И не столько ради себя, а ради них она мужественно лечилась, ходила на прием к врачам и все прочее.
   Я убежден в этом! Была у Елены Николаевны одна странная идея, как говорится идея-фикс. Когда я начну того, говорила она мне, уходить на тот свет, ты ни в коем случае не оставляй меня дома. Отвези обязательно в больницу и прямо оттуда и похорони. Чтобы дети ничего этого не видели и не волновались. Елена Николаевна говорила это мне многократно, и я каждый раз возражал ей, доказывал, что дети обязаны нести тяготы заботы о родителях и нельзя искусственно ограждать их от душевных переживаний. Все это должно быть. Но Елена Николаевна стояла на своем, видно, это был ее давний план. Да, да, прямо сейчас вспомнил, что раньше, и не очень-то уж давно, она говорила мне примерно то же, что, когда она станет старой и беспомощной, то ее непременно нужно будет отдать в дом престарелых, куда мы можем приходить в гости. И как ей тогда будет прекрасно встречаться с нами!
   В 1984 году мы отметили девяностолетие Елены Николаевны. Собрались все наши близкие друзья. Все было прекрасно, и Елена Николаевна была в форме. Звучала гитара Александра Емельяновича. Елена Николаевна предавалась воспоминаниям.
   Память у нее была отменная. Ведь совсем-совсем недавно она по просьбе Александра Емельяновича вспомнила слова польского национального гимна. И в тот вечер они вместе спели – продекламировали:

     Еще польска не сгинела
     Пуки мы жиемы,
     Цо нам отца пшемоц взела
     Шаблем отбежемы!

     Марш, марш, Домбровски,
     З земли Влоскей до Польскей
     За твоим пжеводем
     Злончмысень з народом!

   Где-то в 1984–1986 годах я начал делать записи воспоминаний Елены Николаевны. Занятость работой и всякая жизненная кутерьма оставляли мне совсем мало времени для этого занятия. Дело продвигалось медленно, урывками. И также урывками я атаковывал Елену Николаевну своими вопросами. И оттого у нее в то время, может быть, все перемешалось: картины прошлого, текущие дела и заботы, разные и схожие сюжеты, отстоящие друг от друга на 40–70 лет.
   Мы готовили еду: мясные котлеты. И Елена Николаевна вспоминает, что в те допотопные времена в отчем доме котлеты делались из куриного мяса. И какие куры были! А цыплят мы, говорит она, фаршировали гречневой кашей или яблоками – антоновкой. И гусей всегда фаршировали. Отрезали шею с головой, а потом снова приделывали.
   Маша собирается куда-то идти, одевается, и я спрашиваю Елену Николаевну о моде в те времена, о косметике.
   «Были модны тогда, – вспоминает она, – браслеты, сделанные из пятикопеечных монет, не таких, как сейчас, а серебряных. Ну, а что касается косметики, то таких, как сейчас, в моей молодости вообще не было. Даже, когда у зеркала чуть больше задерживаешься – отец сразу же делал замечание. А красились только те, которые были прости господи. Их так сразу и различали. Ну а когда я стала взрослой, то стала красить губы и ногти… А мать делала себе на глаза примочки с чаем… Да, у вас многое сейчас стало проще. А я помню однажды в ответ на просьбу отца дать ему какую-то вещь, не поднесла ее ему, а бросила, рассчитывая, что он ее поймает. «Леля, подними это и дай», – сказал мне он тогда, и я запомнила это на всю жизнь… Да, моим родителям с детьми было легче…»
   Мы продолжаем беседу:
   – Вот смотри, Леопольд, и телевизор у вас сейчас есть, и радио, а живете вы все гораздо скучнее. А почему? Нет основы.
   – Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.
   – Ну как же! Ненила не сидит дома, работает. Вы все время бежите на работу, по магазинам, а у нас…
   – Ну, Елена, ведь ваша семья относилась к привилегированным слоям общества!
   – Нет, не в этом дело. Я же бывала и у тети Маши, сторожихи на кладбище… Думаю, везде было лучше. Колхозов не было, а жизнь была легче. И даже когда случались неурожаи, то – вот говорил же Адамов из Казанища – везли людям хлеб и семена. И люди были ближе друг к другу, теплее. А семьи в прошлом старались близко жить друг от друга… Да, плохо, что я не умерла тогда от тифа… Нет, видно я нужна была. Нужна была Елизавете и Станиславу.
   Елена Николаевна приходит с базара и рассказывает: «Сейчас идет мне навстречу женщина, националка и бросается ко мне, обнимает. Я тебя знаю, говорит, ты же доктор из Буйнакска! А я ее не помню. Зато она меня, видно, хорошо помнит. Рассказывает, что ее сын вырос и сейчас в обкоме. И говорит мне на прощание: «Дай бог тебе много лет жизни». Ой, мама, сколько же можно жить на свете!» – восклицает Елена Николаевна. Все, что было связано с Буйнакском, всегда занимает ее. Близок он был ее сердцу.
   Я спрашиваю Елену Николаевну, как она переносила двух-трехчасовые поездки на таком неудобном транспорте, как линейка. «Что ты! – восклицает она. – Два-три часа это же чепуха! Сколько пришлось поездить! И сколько ходили к больным. И никогда денег не брали… А сейчас врачам не стыдно брать». Елена Николаевна вспоминает отдельные эпизоды своей работы. Смеясь, рассказывает про неудавшееся покушение на Марию Калякину. «А со мной, – говорит она, – ничего такого не было. Я была хмурая, и морда у меня всегда была злая. Я ведь не из улыбчивых…»
   Вспоминает о работе и говорит: «Да, за годы советской власти большие произошли изменения. И я видела результаты своей работы. И если бы можно было начать все снова, то я бы выбрала это же дело».
   Вечер. Елена Николаевна и Юра собираются играть в карты. «Посмотрим, кто кого обдюклешит», – лихо говорит Елена Николаевна, и они начинают. Если есть время, то можно понаблюдать их игру. Оба отчаянно жульничают – в этом собственно заключается вся игра. В колоде может оказаться восемь тузов, сплошь и рядом бьются и подкидываются совершенно не подходящие по правилам карты. Оба игрока довольны!
   Я дожидаюсь конца игры и зову Елену Николаевну проверить мой текст или сделать какие-нибудь уточнения. Мы садимся рядом. В последнее время она часто вспоминает о Георгии Федоровиче. И я вижу, как приятны, милы ей связанные с ним воспоминания. Нередко вслед за этим она обращается памятью к Пете – Петру Моисеевичу.
   «Да, жизнь толкает человека и – кто, куда – никогда не узнаешь! Но жалко, что в новый мир нет веры. Люди стали полуверы. Бог? А может быть, он есть. Сидит тихонечко… А вообще, Леопольд, ты чепуху написал!»
   Немало таких бесед-интервью было у меня с Еленой Николаевной. И один из самых приятных циклов был летом 1987 года где-то в конце июля – августа. Неля Гафаровна с детьми уезжала на базу отдыха на несколько дней.
   Суета как-то внезапно отступила и мы, не спеша, занимались разными делами и разговаривали. Елена Николаевна или отвечала на мои вопросы, или свободно вслух вспоминала и то, и другое, и третье. «Вот смотри, – говорила она, – сейчас молодым для веселья нужно вино, а у нас этого не было! Или они все около зеркала, а мне бы отец сразу сказал. Помнишь, я тебе рассказывала, как мы с тарелкой вызывали духов. Я была медиумом и командовала парадом. Эймонд спрашивает, когда она выйдет замуж. А я организовываю ответ – «никогда!» Эдуард спрашивает: «Кем я буду?» А дух отвечает: «Разбойником…» А вот, помню, приходит отец с Иваном Андреевичем, усаживаются, обкладываются газетами, читают, разговаривают. Говорят что-то о Столыпине, Государственной думе, Учредительном собрании… Мать бывала с ними тоже в разговоре, но недолго, махала рукой и бралась за вязание… Да, не разберешь… И кто командует парадом – неизвестно. А кто-то, видно, командует. Думаешь направо, а возьмет тебя черт и понесет налево… Есть какая-то сила. Но это никто не знает».
   Побыв дома и сделав свои дела, мы с Еленой Николаевной под вечер выходили в парк рядом с домом, благо жара спадала, да она ее, правда, никогда и не боялась. Мы садились на скамейку, стоявшую в небольшой боковой аллее, и продолжали. Было необыкновенно хорошо. Солнце шло на закат. Перед нами зелень, листва, сзади тепло. Рядом никого нет. Я задаю свои бесконечные вопросы – уточнения, но Елене Николаевне уже надоело на них отвечать, и она, отделавшись от меня двумя-тремя фразами, говорит, что хочет: «Я видела царя. Это было, примерно, в третьем классе. Нас всех повели на вокзал. Мы стояли на перроне, а мимо медленно шел поезд, и из окна вагона на нас смотрели и махали нам три человека. А когда мы возвратились, то всем дали большие кульки из красивой, почти прозрачной цветной бумаги, наполненные всякими сладостями. А панни Ольга прекрасно пела, читала стихи, учила русские песни, ходила с нами на читанки… Помню, мы были в деревне, девушки плели венки и бросали их в реку – я тоже, а панна и Ольга пела… А на даче, когда все собирали грибы, отец устанавливал премию тому, кто больше соберет. А мне потихонечку эту премию давал сразу… Мой отец был прекрасный, добрый человек. Даже когда он становился жертвой обмана, воровства, то говорил о преступнике: если он взял, значит ему надо было… Да, жизнь – это умная загадка и никто ее не разгадал, и не разгадает никогда. Неизвестно – откуда пришел и куда уходишь».
   Мы продолжаем разговор, и Елена Николаевна как-то говорит – намекает мне на то, что ей уже недолго быть на этом свете. Меня это волнует, я говорю ей что-то мобилизующее, но она мягко, но непреклонно возражает: «Надо же когда-то уходить».
   Мы переходим на другую тему. Слегка вечереет, и мы медленно, медленно – рука у Елены Николаевны легкая, невесомая – идем домой. Сто или двести метров по земле, двадцать или тридцать ступенек наверх (Елена Николаевна точно знала сколько), и мы дома. Ужинаем. Говорим о том, как там наши на базе отдыха…
   А потом Елена Николаевна захандрила, как она говорила «занялась притворством». В сентябре ей стало лучше, а в октябре все хуже и хуже. Она тогда читала «Петр Первый» Алексея Толстого. (Читала Елена Николаевна всю жизнь). Оказывается, она более тридцати лет назад начала читать эту книгу, но тогда не дочитала до конца: «Петя начал умирать, когда я читала «Петр Первый». После его смерти я несколько раз пыталась продолжить чтение, но никак не получалось: возьму книгу и откладываю в сторону – не могу читать, снова беру – и снова ничего не получается. А сейчас легко взяла». Наш славный царь-государь Петр I, как известно, не гнушался ни политической жестокости, ни прямой расправы. И Толстой ведь дает описание этой стороны его правления. Елена Николаевна очень ясно отметила этот до сих пор всем казавшийся несущественным аспект и сказала мне вскоре: «Я начала менять свое мнение о Петре».
   Между тем, здоровье Елены Николаевны не улучшалось. Напротив, ухудшилась речь, стало плохим владение ногами. «Вчера я видела во сне Георгия Федоровича, – сказала она нам в один из тех дней. – Я позвала его, а он не остановился!» Я старался оказать какое-то психотерапевтическое воздействие, умеренно побуждая ее к приятным для нее воспоминаниям из прошлого. Но в этом, наверное, не было надобности, потому что ее прошлое, кажется, всегда было, или лучше сказать, жило в ней: «Ты, Леопольд, нарисовал эту схему, и я сейчас вспомнила, что отец и Людвиг как-то говорили про дерево-родословную, и что там кого-то нужно было исправить или еще что-то в этом роде… А вот я вижу сидят отец и Иван Андреевич, вокруг них множество газет, говорят, что убили Распутина… А гулять нам можно было, когда мы учились, только до определенного часа и там же, где мы гуляли, должны были находиться классные дамы и учителя, и были балы в гимназии, правда, редко, но… Сейчас у вас телевизор, но нет… полноты… И уходить не страшно… может быть, ты превратишься в… в паука!.. И что там я узнаю…»
   Состояние Елены Николаевны все ухудшалось. Начали появляться галлюцинации, которые она как бы даже осознавала. В минуты облегчения и прояснения она говорила нам: «Интересно наблюдать, как жизнь уходит из организма человеческого». Ее постоянной заботой были и до конца оставались те, кого она любила. В те дни Юра некоторое время находился в глазной клинике. И состоялся такой диалог между Еленой Николаевной и Ненилой Гафаровной:
   – Сколько Юра будет в больнице?
   – Возможно, неделю.
   – Хорошо бы успеть!
   – Что успеть?
   – Оказаться на том свете.
   – Что вы говорите? Туда никогда не надо торопиться. Юра каждый день спрашивает, как вы себя чувствуете.
   Елена Николаевна была мужественным и любящим человеком и осталась им до конца. О последних часах и минутах говорить трудно и, наверное, не нужно. На наше счастье в эти часы рядом с нами оказалась Нина Ивановна Чекан.
   И Елена Николаевна ее узнала!
   30 октября 1987 года Елена Николаевна Панич ушла от нас. Я говорю ушла, а не скончалась потому, что она всегда так говорила в подобных случаях о других людях, и потому, что она, таки, наверное, не скончалась, а просто ушла от нас.

Эпилог, или Несколько слов в завершение

Но что же сказать в завершение, что добавить? Разве то, что из цветов Елена Николаевна больше всего любила ромашки и астры, и что все молодые лица (в жизни ли, на фотографии, в кино) ей всегда казались красивыми? Что она всегда легко относилась к деньгам, и что все больные и несчастные существа: люди, кошки и собаки – вызывали у нее всегда острый отклик? Что никогда не умирал у нее интерес к удивительным делам и событиям, и что были у нее такие выражения по поводу приятных или удачных дел: «Это роскошь!» и «Шик с отлетом!», что…
Да, много чего еще вспоминается, но всего не скажешь. Просто был такой человек – Елена Николаевна Панич – с горячим и чистым сердцем, мужественный и самоотверженный. А что касается ее религиозно-философских убеждений, то здесь я все понял. И надо бы мне ей еще раз сказать: «Так знаешь, Елена, кто ты в смысле философском или религиозном? Не знаешь? А! Так вот, ты самая настоящая буддистка! Ясно тебе? Вот ты кто!».

Бинкевичи

   В самом конце 1982 года в Буйнакске я беседовал с Андреем Николаевичем Еськовым, который о своей родне так вспоминал:
   – Моего деда звали Яков Костюшко. Его отец приходился двоюродным братом Тадеуша Костюшко [14 - Костюшко Тадеуш (1746–1817) – руководитель польского восстания 1794 года. Участник войны за независимость в Северной Америке 1775–1783 гг. …Ранен в бою и взят в плен царскими войсками. Освобожден из Петропавловской крепости в 1796 году. Умер в Швейцарии, прах перенесен в Краков. /Советский энциклопедический словарь. Изд. «Сов. энц». М, 1982.].
   Так как с такой фамилией не только никуда не принимали, но и преследовали, дед взял фамилию матери Бинкевич.
   Работал он писарем в Темирханшуринской городской управе. Мать его, Евгения Бинкевич, вышла из старой дворянской семьи. На отдых она приезжала в Темир-Хан-Шуру, где прежде всего навещала усадьбу генерала П. И. Мищенко, находящуюся за городом в одной версте, если идти в сторону Агач-калы.
   А жила она у Якова Бинкевича, первого из Бинкевичей, сосланных из Польши в 1863 году за участие в восстании против царского правительства. Ему еще, можно сказать, повезло. Когда мятеж был подавлен, отца и мать Якова расстреляли, а его 15-летнего отрока и сестру 13-летнюю Марию с партией захваченных поляков сослали в Дагестан. Дед мой, Яков, был грамотным человеком и, в конце концов, как я говорил, вначале устроился писарем в горуправе. Мария через несколько лет нашла себе суженого и уехала с ним в Кизляр. Дальнейшая ее судьба мне неведома.
   Яков Бинкевич женился на Софье Петровне. Произошло это в Темир-Хан-Шуре. Он построил дом, растянувшийся на целый квартал и рассчитанный на девятерых детей.
   Яков Бинкевич за службу в горуправе получал жалование в 45 рублей. На эти деньги прилично жили.
   Софья Петровна отправлялась на базар с одним рублем, а возвращалась с двумя корзинами продуктов и жирным гусем…
   В этом месте Андрей Николаевич перебил себя вопросом: «Если хотите, я перечислю имена их детей?».
   – Конечно, конечно – согласился я. – Мне интересно.
   – Первым отпрыском был Валентин. Подпоручик царской армии. Артиллерист. Был убит в первую мировую войну.
   Павел окончил Тифлисское юнкерское училище. Сотник царской армии. Участвовал в мировой войне, а затем в гражданской. На стороне белых. В 1920 году из Крыма попал в Турцию, затем во Францию. До 1956 года с ним не было связи. Павел сам откликнулся. Писал брату Сергею Яковлевичу, а он не отвечал, боясь последствий.
   У Павла Яковлевича в Москве находилась жена Евгения Рейнгольдовна. Он писал и ей. Не знаю, отвечала супруга или нет. Знаю, что у них была дочь Ирина, которая умерла в Москве в 1992 году.
   Дочь Павла Лиза работала в сбербанке города Душанбе. Там умерла в 60-е годы.
   Василий Яковлевич большую часть жизни провел в Темир-Хан-Шуре. Участвовал в мировой войне, в звании унтер-офицера. В 1915 года попал в плен. Три года провел в Германии. После возвращения заимел подводу, на которой возил лекарства и другие материалы городской аптеки. Скончался в 1972 году. Его дочь Мария Васильевна трудится в горгазе.
   Константин – сын Василия, служил солдатом. Однажды, будучи в церкви, он обратил внимание на девушку, которая пела в хоре. После этого, как выпадало свободное время, Константин бегал в церковь. Начальство даже подумало: не фанатик ли он. Певицу из церковного хора звали Софьей Николаевной. Оказалась казачкой из станицы Слепцовской.
   Пожениться смогли только в Темир-Хан-Шуре, где она и умерла в 1948 году.
   Таня. Удачно вышла замуж за председателя Тбилисского горисполкома. Счастливая семейная идиллия была нарушена в 1938 году, когда мужа расстреляли… Таня умерла в 1962 году.
   У Александры Яковлевны личной жизни не было. Всю себя отдала чужим детям. Учительствовала до последнего дня. Наградили орденом Ленина. Хрупкая, казалось, дунешь – и упадет. А характером обладала мужественным. Она переписывалась с братом Павлом Яковлевичем, который жил во Франции. Александру Яковлевну предупреждали, чтобы она прекратила контакты с братом, но та и ухом не повела. Ее даже вызывали в КГБ, но и это не помогло. Учительница имела связи и с женой брата – Евгенией Рейнгольдовной. Что удерживало сотрудников КГБ, мы так и не поняли, хотя вся наша семья умоляла Александру Яковлевну прекратить игру с огнем.
   Она совершила еще один подвиг. Ее комната примыкала к двум комнатам брата, Сергея Яковлевича, у которого было двое детей: Евгений и Владимир. Собственно говоря, их вырастила и воспитала Александра Яковлевна.
   Евгений был главным инженером производственного объединения Волгоградского Нефтегаза. Его нет, умер в 1991 году.
   Владимир живет в Ростове, работает главным инженером строительного института «Росто-проекта».
   Седьмым сыном Якова Бинкевича был Сергей Яковлевич – лесовод.

   Сергей Яковлевич Бинкевич

   Восьмого ребёнка звали Анной Яковлевной. Она ни к чему не была приспособлена. Все лежало на плечах прислуги и ее мужа, работавшего главным бухгалтером в какой-то организации. Анна Яковлевна жила на широкую ногу. Так продолжалось, пока из органов не пришли за ее мужем.
   Он, сказав, что возьмет какую-то вещь, зашел в другую комнату и застрелился.
   После этого события прислуга разбежалась, а Анна Яковлевна стала жить на учительскую зарплату, вела урок литературы и русского языка в одной из школ Буйнакска.
   Этот свет Анна Яковлевна Бинкевич покинула в 1969 году».

Он был моим университетом

   С. Я. Бинкевич производил на меня неотразимое впечатление: рослый, светлолицый, голубоглазый. Мне Сергей Яковлевич казался многое знающим человеком. Погруженный в свои мысли, он вечно куда-то торопился.
   Знакомство с ним произошло чисто случайно. За Буйнакском, в районе «Комсомольского озера» я имел дачу, если можно назвать дачей неухоженный сад и хату-развалюху, сооруженную из фанерных листов.
   Справа от моей дачи был участок – это четыре кола, закрепленные между собой проволокой. Хозяин долго не объявлялся, пока в одно осеннее утро я не застал там Сергея Яковлевича.
   Мы разговорились. Я знал, что он главный лесничий Буйнакского лесхоза, но, что его предки из Польши, я предположить не мог.
   После долгих уговоров он согласился побеседовать со мной. Назначил время. Мы встретились, и я занес в блокнот довольно интересную информацию о его предках и о нем самом. Однако записи, которые для меня по-своему были ценны, где-то затерялись. Я был в отчаянии. Мне оставалось только одной строкой в рукописи обозначить, что Сергей Яковлевич также относился к польскому роду Бинкевичей, проживающих в Дагестане.
   Я отложил в долгий ящик мысль – когда-нибудь найти свои записи, как однажды в музей, где я числюсь научным сотрудником, ко мне заглянул Али Мустафаев.
   – Вы знали Сергея Бинкевича? – спросил я у него.
   – Что значит «знал»? – усмехнулся Али Султангереевич. – Я многим обязан этому человеку.
   Мустафаев куда-то торопился, и мне пришлось приложить немало сил, чтобы он присел у моего стола и поделился своим воспоминаниями.
   – С чего же начать? – спросил меня Али Султангереевич.
   – Сами подумайте.
   – Хорошо, – согласился он, – будет правильно, если я начну с того, как вернулся из армии.
   «Отец усадил меня напротив себя и посоветовал: «Если ты хочешь стать настоящим специалистом, то должен работать под руководством Бинкевича.
   – На нем, что, – возразил я отцу, – свет клином сошелся.
   – Да. Хотя бы потому, что он профессор.
   Признаюсь, слово «профессор» произвело на меня магическое впечатление. В те годы профессоров в Дагестане днем с огнем было не сыскать.
   – У тебя есть желание работать в лесном хозяйстве? – спросил меня Сергей Яковлевич.
   – Да.
   – Примем тебя лесным объездчиком.
   Мой отец, Султангерей, работал инспектором по охране леса. Я к нему:
   – Почему я должен работать объездчиком, у меня среднее образование, прошел армейскую школу…
   Отец меня перебил словами: «Пройдет немного времени и ты поймешь. А теперь, иди и работай…».
   Мне дали четыре обхода. Пешком отправлялся в Талкы-тала – это подальше 4-го барака. На неделю брал продукты, жил и спал в мазанке с рабочими. Дороги на участки Беловеская горка, Чуманак, Атлан – никак не меньше 20 километров. Хотя я был молод, но преодолевать такое расстояние в жару и холод мне было ни к чему.

   Али Мустафаев. Фото М. Дугричилова

   Прошло четыре первых месяцев и я забастовал: «Не пойду!».
   – Как не пойдете? – удивился Бинкевич. Он со всеми обращался на Вы. – Почему не пойдете?
   – Обещали дать лошадь, а я каждый раз пешедралом.
   Сергей Яковлевич повел меня к директору лесхоза Бийгиши Ибрагимову.
   Выслушав меня, тот ударил кулаком по столу и воскликнул: «Эргиши – мужчина!». Вызвал конюха и велел немедленно выделить верховую лошадь.
   В моем подчинении находились четыре человека, вместе мы обязаны были сажать лес, охранять его от всех видов нарушений. Мы были вооружены охотничьими ружьями. Применять оружие могли только в целях самообороны.
   Много раз мне приходилось ездить с Бинкевичем по своим участкам, а иногда по всей территории лесхоза площадью в 28 400 га, растянувшейся от Чиркеевских гор (Кара-тау) до границы с Доргелями. Это царство принадлежало Сергею Яковлевичу.
   Однажды, когда мы посетили Ишкартинскую дачу, я спросил у него:
   – Почему здесь нет родников?
   – Али, когда я был молодым, лесные насаждения подходили к окраине Ишкарты. – отвечал он. – Тогда родников хватало. Люди вырубали лес, и скотина тоже «поработала» немало – вода исчезла…
   К месту будь сказано, Сергей Яковлевич никогда не пил воду из родников.
   – Я и вам не советую, – предостерег он меня. – В летнюю жару от воды организм слабеет, потеет.
   – А как вы переносите жару, жажду?
   – Раза-два перетерпел, а там – привык…
   Я последовал его примеру. Могу целыми днями обходиться без воды, притом – и в летнюю жару.
   Ходил он стремительно. По этому поводу моя мама образно выразилась. Как-то она, мой отец и Бинкевич шли на участок, расположенный на Чуманаке. Сергей Яковлевич рукою показал, как короче добираться, и пошел.
   «Шел он, – жаловалась мама, – не разбирая ни балок, ни подъемов, ни спусков, прямиком, как будто перед ним накатанная дорога была. Мы за ним не поспевали, гнались будто за лошадью. Поняв, что затея нам не под силу, мы перешли на шаг. Когда, наконец, мы дотащились до Чуманака, Бинкевич уже колдовал около костра, чтобы угостить нас вкусно приготовленным супом». Да, я тут должен заметить, что Сергей Яковлевич страдал язвой желудка, сидел на диете. Режим он соблюдал строго. В хурджинах он держал солдатский котелок. У него всегда были заготовлены рис, кусок сливочного масла, несколько картофелин, соль и белый хлеб. Бывало, едем по лесу, и вдруг Сергей Яковлевич подавал команду: «Привал!».
   Мы все знали, что отдыхать станем у родника, которые он знал наперечет на всей территории лесхоза.
   Сперва почистит картошку от кожуры, вымоет, шепотку соли и горсть риса бросит в котелок, прежде чем установить над огнем. Через минут 30 его похлебка была готова. Я не видел, чтобы он хотя бы однажды нарушил диету. И не было дня, чтобы он не обедал – строжайше соблюдал режим. Я и мои помощники удивлялись его пунктуальности.
   Мы же ели всухомятку хлеб, мясо, яйца, картошку, не подозревая, чем это нам в будущем грозит.
   Я иногда бывал у него дома. Ложем ему служила солдатская койка.
   Признаюсь, иногда злился на него не только за себя, но и за других. Да и как не злиться. Целый день проводим на лошади. Возвращаемся к семи часам вечера. Расседлаем коней. И вдруг слышу:
   – Али, собираемся в 20.00, необходимо произвести камеральную обработку полевого материала.
   Настроение падает до нуля. Не станешь же Бинкевичу возражать, что рабочий день давно кончился, что устал до чертиков, необходим отдых… Пораскинешь умом, что он в два с лишним раза старше тебя – накладываешь печать на свои уста.
   Обработка материала затягивалась иногда до полуночи. А утром в 8.00 чин-чином надо быть на службе.
   … В 20-е годы бывший партизанский командир Ата Салатау исполнял должность директора лесхоза и одновременно председателя Буйнакского райисполкома.
   Основную работу в лесхозе, сами понимаете, вел Бинкевич, а партизанский командир время от времени наведывался на место второй службы. Директор, не особенно разбиравшийся в лесном деле, выписал своему хорошему знакомому со склада так называемую метровку, которая считалась государственными резервом. Кто-то снаушничал в НКВД, что Ата Салатау разбазаривает неприкосновенный запас. И, думаете, как обернулось дело? Бинкевича несколько месяцев таскали в органы, допытывались: кто и что?
   Директора не трогали: краснопартизанский командир. К чести Ата Салатау, в конце концов признал, что это он допустил ошибку. Если бы такое произошло в 30-е годы, никто бы не узнал, куда делся Ата Салатау, заодно исчез бы и Бинкевич.
   У Сергея Яковлевича было два увлечения: работа и чтение. В свободные часы завернется в тулуп и листает книгу. Я стал понимать, откуда у него такие обширные знания. Однако он не был начетчиком.
   Сергей Яковлевич мог бы преподавать в вузе литературу и русский язык. Писал без помарок, почерк каллиграфический, чувствовалась прежняя школа. Перед тем как передать ему написанный мною отчет, перепроверял, заглядывал в словари. Он, сам того не зная, поучал меня грамотности.
   На столе у моего начальника лежала стопка «Роман – газеты», которая с каждым месяцем пополнялась. Пожалуй, он был первым в городе, кто прочитал «Архипелаг Гулаг» Солженицына. Открыто делился со мной и не только потому, что доверял мне. Смелый был человек, но действовал не в лоб. Лесники имели право содержать не более 10 овец, корову и лошадь. Возможностей для нарушения закона у них имелось предостаточно: альпийские луга без конца и краю.
   Но стоило кому-нибудь поинтересоваться хозяйством лесников, как Бинкевич напоминал: «Каждый человек сам должен считать свое богатство». И это в то время, когда сам не содержал ни одной скотины. А мог бы: лесничий предлагал ему бесплатно пасти, ну хотя бы с десяток овец. Запрещал даже об этом говорить.

   Слева первый Роман Александрович Ершов

   Я не видел, чтобы он не то что стегал, но и понукал бы лошадь.
   Я не знал, что он не русский, а поляк. Об этом был разговор только один раз. Как-то я поинтересовался, кто он по национальности. Ответ звучал так:
   – Мой отец здесь жил, я родился здесь, выходит, я коренной дагестанец…
   Мы могли с ним беседовать и на кумыкском языке.
   Я учился у Сергея Яковлевича жизни, он был моим университетом. Супругу звали Любовью, сыновей Владимиром и Евгением. Что с ними и где они, я не знаю».

Что-то удерживало его…

   Я слышал, что в жилах Романа Александровича Ершова течет польская и немецкая кровь. Почему-то он не хотел, скажем так, рассказывать о своей родословной. Что его удерживало, я не знал. Уже XX и XXII съезды остались далеко позади, однако мой давнишний знакомый от моих приставаний отделывался шутками.
   И только лишь однажды летом 1974 года, будучи на слете юных краеведов, минут 10 позволил себе отвечать на мои вопросы. Если конкретно, вот что я услышал:
   «Родился в 1918 году. Член КПСС с 1944 года. В 1935 году окончил Буйнакскую СШ № 1. Учился в Бакинском военном училище в 1936–1939 годах, участвовал в боях на Ленинградском фронте в качестве начальника оперотдела батальона аэродромного обслуживания, командир РАУ.
   С 1947 года находился в Германии. В следующем году меня демобилизовали. Ранен при бомбежке аэродрома. Награды – орден Красной Звезды и много медалей. Вернулся в Буйнакск в 1948 году».
   «Выстрелив» все это, Роман Александрович умолк. Я стал умолять его, чтобы хотя бы два слова произнес о своих родителях. Ершов на самом деле и сказал два слова:
   «Мой дед, Густав Георгиевич, немец. Родился в Баку. Мама Густава Густавовна – полячка. Она со своею сестрою Флорентиной Густавовной бежали в Темир-Хан-Шуру от англичан… Устроились на Аргутинской улице (Ленина, 59).
   По прибытию в дагестанский город умер мой отец Александр. Мама работала медсестрой в военном госпитале 45 лет бессменно».
   Он снова умолкает.
   – Пожалуйста, – прошу я, – вспомните хоть один эпизод из жизни родителей.
   «Хорошо. Как-то глубокой ночью к нам постучались. Мама открыла дверь. Вошли люди в черкесках:
   – Здесь живет мисс Ершова? – спросили они.
   – Это я.
   – Одевайтесь.
   Ее увезли на линейке. Оказывается, в помощи нуждался Уллубий Буйнакский.
   Случай этот произошел в 1919 году. От мамы узнал о ночном происшествии, когда учился в 6-м классе.
   Добавлю, моя тетя, Флорентина Густавовна, организовала в городе первую трудовую школу, была директором Ленинской школы и вела уроки математики. Все!».
   Более к нему приставать с вопросами не было смысла. Что-то удерживало его раскрыться полностью.
   Сам Роман Александрович являлся учителем рисования, черчения и военного дела. При школе организовал клуб по изучению истории, флоры и фауны края. Пожалуй, мало найдется в Дагестане троп, по которым он не водил бы своих учащихся. Роман Александрович с их помощью создал при школе и краеведческий музей. Короче говоря, этот человек, в жилах которого текла немецкая и польская кровь, детям посвятил всю свою жизнь.

Будем ждать

   В «Дагестанской правде» от 12 сентября 1974 года в заметке Жешева Геневара я вычитал о том, что он из Москвы от Воронина Виктора Ивановича получил фотографию, на которой изображен Ришард Маевский.
   В сопроводительном письме говорилось, что Воронин, будучи во Вроцлаве, встретился с Р. Маевским и узнал о его родословной следующее.
   Оказалось, что отец Ришарда, поляк, являлся офицером царской армии, а службу проходил в Дагестане. Здесь он встретил миловидную дагестанку и влюбился в нее словно юноша. После долгих и скрытых от глаз людей встреч она ответила взаимностью, и они поженились.
   Пути-дороги влюбленных неисповедимы.
   После Октябрьской революции офицер увез жену в Польшу, где красавица родила ему мальчика, похожего как две капли воды на мать…
   Изложив в двух словах историю романтической любви отца Ришарда Маевского, затем переходит на своего информатора.
   Жешев Геневар говорит, что ему 40 лет, что он доктор исторических наук, военный педагог, автор многих, многих книг, брошюр и статей. А одна из его работ удостоена всепольской премии.
   Ришард Маевский поделился с Ворониным своей давнишней мечтой: посетить родину своей матери.
   Заканчивая рассказ, Виктор Иванович добавляет: «Как скоро удастся ему исполнить свою мечту, покажет время».
   Сейчас, когда я заношу эти строки, на дворе 2001 год, и со дня публикации заметки Жешева Геневара прошло почти 30 лет, однако Ришард Маевский не появлялся в нашем крае.
   Будем ждать.

Дочь полковника

   Родители моей учительницы по физике по СШ № 1 Е. В. Плонской очутились в Темир-Хан-Шуре в тревожном 1919 году. Отец ее, царский полковник Владимир Николаевич, был известен как крупный специалист в области артиллерии. Он увлекался чтением и знал французский, немецкий и, разумеется, родной польский языки. Все это Владимир Николаевич передал и своим детям. Воспитал он их чрезвычайно скромными.
   В частности мы, ученики, вовсе не подозревали, что наша учительница Елена Владимировна также владела названными языками. Свой предмет она знала блестяще, но мне она казалась немного прямолинейной и холодноватой.
   Непроницаемое лицо, строгий тон не давали нам возможности разбежаться. Придет, бывало, в класс Елена Владимировна, помолчит, пока мы не угомонимся, чтобы потом академическим голосом начать изложение нового материала. Все это меня не грело, не увлекало, может, и поэтому по ее предмету я имел шаткую тройку. Это было в начале ее педагогической деятельности. Со временем о ней заговорили, как об опытнейшем педагоге.
   Наградой Елене Владимировне послужило высокое звание «Заслуженного учителя школы ДАССР».
   Когда я сам стал учителем и имел возможность поближе общаться с нею, то увидел совсем другого человека, человека с юмором, раскованного и с доброю душой. Видя, как Елена Владимировна улыбается, шутит, смеется, подумал, что в мои ученические годы в классе, «подавая» себя в совершенно иной манере, она, наверное, хотела унять баши-бузуков и поддерживать дисциплину на высоком уровне. Время от времени мы встречались с ней, обменивались новостями, вспоминали какие-то события из школьной жизни, чаще смешное, чем неприятное или печальное.
   Хочу без утайки признаться, в ее присутствии я чувствовал себя все еще школьником, меня не покидала робость, хотя Елена Владимировна обращалась со мною как с равным коллегой.
   Наш город не самый большой в Дагестане, но и не самый маленький. На какое-то время я потерял ее из виду. И вдруг узнаю, что моя учительница навсегда покинула Буйнакск. С ее отъездом последняя живая нить, связывающая меня с моими школьными наставниками, оборвалась навсегда. Я почувствовал себя осиротевшим.
   В подтверждение тому, что не я один ощутил боль в связи с отъездом Елены Владимировны, хочу привести заметку Далгата Ахмедханова, напечатанную в еженедельнике «Новое дело» от 2 сентября 1994 года:
   «В минувший понедельник, 29 августа, из Буйнакска выехала и уехала насовсем из Дагестана Елена Владимировна Плонская. Собрала весь свой нехитрый скарб в контейнер и уехала. Она оставалась последним педагогом в Буйнакске из тех, кто учил школьников в далекие предвоенные и послевоенные годы. Всю жизнь прожила в Буйнакске и проработала в средней школе № 1 им. Ленина учительницей физики. Сейчас ей 83 года. И вот она уехала. Жаль.
   Я заходил к ней месяца два назад со своим школьным другом Алилом Давыдовым, тоже школьным учителем. Он один остался в Буйнакске из выпускников начала 50-х годов и часто навещал Елену Владимировну, у которой никого из родственников в городе уже не осталось. Мы вспомнили далекие годы, и Елена Владимировна была все так же женственна и красива, как тогда, когда, помню, мы, взрослевшие подростки, почтительно любовались ею.
   Она сказала тогда, что на Украине, в Черкассах, живет ее племянник и, как ни жаль, может, она решит переехать к нему. Но как уехать из Буйнакска, где прошла вся жизнь, где нет-нет да и зайдет к ней кто-то из бывших учеников, как зашли к ней тогда мы. И она очень тем сокрушалась.

Вид аула Чох

И вот Алил позвонил и сказал, что она уехала. Когда уже контейнер грузили, учительница не выдержала и вдруг сказала, что раздумала и остается. Провожающие в растерянности опустили руки. Одни с жаром ее поддерживали, другие не знали, что и сказать. Но племянник был решителен и увез с собой нашу Елену Владимировну, единственную, кто еще оставался из бывших наших школьных учителей, к кому мы могли еще прийти, чтобы отвести душу.

   Магомед Ганиев и Анна-Анисат

   До свидания, Елена Владимировна! Мы знаем, что вы уезжаете не потому, что возник в Дагестане пресловутый «русский вопрос».
   Мы знаем, что этого вопроса не существует. Тем более для вас, кто сделал для Дагестана гораздо больше многих из нас, живущих на его земле десятки и сотни поколений.
   До свидания! Спасибо вам за все».
   Такою останется образ нашей дорогой Елены Владимировны в сердцах ее бывших учеников.

Анна – Анисат

   Вообразите себе жаркое лето 1926 года.
   В рассказываемый мною день все жители Чоха высыпали на площадь, куда со страшным грохотом въехал невиданный в этом краю лимузин. Когда дым и пыль рассеялись, собравшиеся к своему изумлению за рулем узнали Магомеда Ганиева. На нем их взгляд недолго задержался, потому что по левую руку от их земляка сидела белокурая, синеглазая молодая дама.
   После ассаламу алейкума Ганиев, чтобы рассеять недоумение чохцев, снова взобрался на лимузин и, встав во весь рост, будто с трибуны произнес: «Эй, джамаат Чоха! Женщина, которую вы видите – это моя жена. Зовут ее Анна, но с минуты вступления на чохскую землю, прошу именовать ее именем Анисат».

   С того дня какое-то время хабары об Анисат и лимузине продолжали занимать острословов на аульском годекане.
   Затем новые события оттеснили сенсацию, произведенную с приездом Ганиева на задворки.
   Что Анисат доброго нрава, чистоплотна и первой руки кулинар, заметили первые же гости. Прошло еще с полгода времени, как она заговорила на аварском языке. На свадьбах жена Магомеда отплясывала лезгинку не хуже аульских, скажем так, чемпионок. Дальше – больше. В те годы, когда всем аулом возводили Чох – Коммуну, без Анисат, занимавшей должность колхозного повара, люди не могли обойтись.
   Теперь еще немного истории. На первых порах чохцы думали, что супруга Магомеда Ганиева по национальности русская. Со временем выяснилось другое.
   В июле 1969 года, будучи в Чохе, я встретился с ней. Стоял теплый день. Она сидела на веранде, укрытая шалью. Анисат нездоровилось, и все-таки она согласилась побеседовать со мною. Ниже я передаю слово в слово ее рассказ:
   «Я родилась под Варшавой в местечке Скольцы. Это в 20 километрах от столицы Польши. Отец – Игнатий и мама – Елизавета – поляки. Из простых крестьянских семей. Их нет в живых и, по правде говоря, не знаю, остался ли в Польше кто-либо из моих родичей. И нет никакой надежды найти их.

   Одна из работ Г. М. Ганиева, посвященная скорбящей матери

   Брат Алексей служил моряком в Кронштадте, на военном корабле, а дядя Людвиг трудился на оружейном заводе в Петербурге.
   Во время первой мировой войны я переехала к брату и устроилась на работу в швейную мастерскую. Пришлось голодать и мерзнуть.
   Когда произошла Октябрьская революция, Алексея перевели в Москву в какой-то штаб. Мне было невмоготу, потому уговорила брата забрать меня с собою. Он долго не задержался в штабе – отправили в Саратовскую губернию на реквизицию хлеба для голодающих жителей Москвы и Петрограда.

   Проект памятника революционеру Махачу Дахадаеву. Г. М. Ганиев

   Вскоре я узнала, что Алексей берег хлеб, а сам умер от голода в деревне Ивановка Аркадского уезда. Осталось нас двое – я и жена брата Мария. Ее родители проживали в Домодедово – это под Москвой.
   Мы подались туда. И вот там-то я встретила Магомеда. В ту пору он работал на прокатной легковой машине, принадлежащей одному хозяину. Через полгода у Магомеда уже была своя машина, и мы своим ходом, преодолев тысячу километров, прибыли в Дагестан».

   Скульптор Гаджи Ганиев

   Анна (Анисат) Игнатьевна как бы отчиталась о своей жизни.
   В Чохе она вынуждена была поступить в колхоз, где проработала до 1969 года. Я задал ей несколько вопросов. Вот ее ответы: «Чем богаты – тем и рады», «Сидя, разве можно устать?», «Знаю польский, русский и аварский языки. Ни разу не приходилось говорить по-польски. Внукам иногда пою песни, рассказываю басни на родном языке. Им интересно. Впечатление такое, будто в Дагестане родилась. Ко мне очень хорошо относились и относятся. Косых взглядов ни разу не видела…».
   От себя добавлю. Чохцы с великим уважением говорили об Анне Игнатьевне. В частности, я слышал такое от знаменитой дагестанской учительницы Айшат Кибичевой.
   Моя героиня, Анна (Анисат) Игнатьевна Ганиева скончалась в 1969 году в возрасте 90 лет и отдана земле на мусульманском кладбище. От нее остались дети: Гаджи Магомедович Ганиев, Магомед-Султан (стоматолог) и Муслимат – колхозница.
   Муж Анны-Анисат Магомед Ганиев участвовал в гражданской войне, в партизанском отряде Омарова – Чохского.
   На Турчи-Даге был ранен. Фельдшер М. Шарапилов сделал ему перевязку. Затем Ганиева доставили в Темир-Хан-Шуру и поместили в госпиталь. После излечения чохец, вместо возвращения на родину, взял да и уехал в Россию. Причина: хотел и мир повидать, да и деньги следовало заработать.
   О том, что Ганиев в 1926 году с Анной вернулся в Чох, мы уже знаем. В последние годы своей жизни трудился в колхозе водителем, мотористом, слесарем. Магомеда Ганиева не стало в 1965 году.
   Сын Магомеда и Анисат (Анны) Гаджи родился в Чохе. Окончил среднюю школу. И в это время началась Великая Отечественная война. Невзирая на свои 17 лет, ушел на фронт. Отменно воевал. Об этом говорит множество медалей и орден Красной Звезды, заслуженные им в боях. А воевать чохцу пришлось не только на германском фронте, но и на японском.
   Гаджи Магомедович Ганиев учился в Московском архитектурном институте, который закончил блестяще.
   По его проектам установлены памятники оставшимся на войне в Чохе, Какашуре, Кази-Кумухе и Парауле (высота 15 метров!). В Братске возведен комплекс высотою в 26 метров. А на Гунибском утесе установлен величественный памятник «Журавлям» работы Гаджи Магомедовича Ганиева, как символ песне Расула Гамзатова и музыке Яна Френкеля.
   Он – архитектор памятников Гейбата Гейбатова, Фаталиеву, Дахадаеву, Пирогову, Вишневскому, борцам за власть Советов и т. д.
   В последние годы своей жизни Гаджи Магомедович значился главным архитектором Дагестана.

Кавалер Золотой Звезды № 2

   Кто из людей старшего поколения может забыть, как в апрельские дни 1934 года советские летчики во льдах океана спасали ученых и экипаж парохода «Челюскин».
   За этот подвиг семи пилотам было присвоено самое высокое звание Героя Советского Союза.
   Золотую звезду № 1 получил Анатолий Ляпидевский, который первым посадил самолет на льдину в «Лагере Шмидта». Золотой Звездой № 2 был награжден его бывший инструктор летчик Сигизмунд Леваневский, также отличившийся при спасении челюскинцев.
   Такой экскурс в историю мне понадобился здесь для того, чтобы сказать, что с 1935 года одна из улиц г. Буйнакска стала носить имя героя № 2. И это было справедливо.
   Дело в том, что его имя и жизнь непосредственно связаны с Дагестаном. В годы гражданской войны он сражался в наших горах. Об этом так рассказывал хорошо знакомый моим землякам писатель Макс Зингер: «Леваневский вернулся в свою часть. Его спешно перебросили в Темир-Хан-Шуру для подавления контрреволюционных банд… действовавших в аулах Дагестана по указу иностранных империалистов.
   Пришлось испытать трудности войны в горах. За подъемом следовал крутой спуск, а за ним начинался подъем еще круче и обрывистей прежнего. Шумели родники и водопады. Наполненные ливнем речки вздулись и кипели.
   Слышался грохот камней, уносимых водой далеко вниз.
   Батальон Леваневского продвигался вперед по узкой тропе, свисавшей над пропастью. Кони, чувствуя опасность, жались к крутостенной скале и осторожно перебирали ногами» [15 - Макс Зингер. Путь Героя. М.,1958. С. 8.].
   На подступах к одному из захваченных противниками аулов Леваневский был ранен и вновь оказался в Темир-Хан-Шуре.
   Когда немного оправился от ранения и совершал прогулку по городу, то у скалы Кавалер-Батарея он встретил красивую девушку. Разговорились. Стали встречаться. В конце концов, в Темир-Хан-Шуре красный командир нашел свое счастье.
   …Будущий летчик жил в штабе воинской части, расположенном в доме на углу Красноармейской и Урицкого. Об этом мне сказали мать и дочь Беломазовы, которые по-доброму и хорошо помнили Героя Советского Союза № 2 Сигизмунда Леваневского.

Теперь моя очередь

   О Евгении Антоновне Соколовской, учительнице начальных классов в Буйнакске говорили, что она строга с детьми, но справедлива и дает хорошие знания.
   У меня с ней было шапочное знакомство: здравствуйте – до свидания. Однажды задержались дольше обыкновенного. Разговорились. И вдруг узнаю, что она родом из Польши. В это время Евгения Антоновна находилась на пенсии и поэтому без ущерба для нее и меня мы встретились в рабочий день. Она сперва не понимала, почему понадобилась мне. И все равно, когда растолковал ей причины моего интереса к выходцам из Польши, Соколовская не особенно была щедра в своих воспоминаниях.
   – Я родилась в Кнышине Гродненской губернии, между Вильнюсом и Гродно, – наконец заговорила Евгения Антоновна. – Отца звали Антон Мечковский, полуграмотный, однако в искусстве своей профессии – столяра – мало кому уступал.

   Е. А. Соколовская со своим классом. Буйнакск. СШ № 1

   В нашей семье было 10 человек. Забегая вперед, скажу: к сегодняшнему дню осталось всего ничего. Жили бедно, если не сказать впроголодь. И все-таки отец, Антон, дотянул до 83-летнего возраста и, если бы не немецкая оккупация, жил бы еще дольше.
   Мать моя, Казимира, под стать отцу была полуграмотной женщиной. Крестьянка. Ходила на заработки к одной графине, у которой имелась плантация хмеля.
   Чтобы помочь маме, всей семьей ходили к графине. Я, например, с четырех лет была приучена к труду. Палкой пригибала ветку хмеля и срывала их в корзину. Чуть повзрослев, стирала, готовила еду. Как раз тогда, в возрасте 44 лет, умерла мама. Два моих брата возрастом еще не вышли. Один из них рано умер, а другой, Михаил Мечковский, живет в Польше, в Кнышине, который славится, как вы наверное, догадались, своим пивом.
   После смерти мамы меня забрала к себе тетя, Софья Федоровна Миончиковская, жившая в Киеве. Муж ее, Вадим Миончиковский учительствовал в гимназии. Они меня приютили, и я чувствовала себя у них как в родной семье. Училась в гимназии, притом бесплатно, окончила 7 классов. Когда установилась советская власть, гимназию переименовали в соцэкономическую школу. В 1921 году меня пригласили в ревком секретарем-машинисткой. Меня почему-то стали считать также членом ревкома. Одновременно в Старом Константинове окончила женские педагогические курсы. Затем в том же городке стала учительницей в железнодорожной школе. Полное среднее педагогическое образование я получила в г. Полонное (Украина). Учительствовала в Аннаколе, Славуте. «Гуляла» не по своей воле. Никто не спрашивал на это ни моего мнения, ни моего согласия. Власти перебрасывали из одного места в другое. И каждый раз приходилось и с квартирой, и со школой, и с товарищами начинать все сначала. Сколько нервов на это угробила.
   А сюда, в Дагестан, я попала так. В 1937 году во время проживания в г. Славуте сперва арестовали мужа, Соколовского Сигизмунда Адамовича, работавшего директором средней школы, а затем репрессировали и меня. Что стало с мужем – до сих пор неведомо. И самое непонятное то, что взяли человека, преданного советской власти.
   – Он враг народа, – грубо сказали мне в НКВД, – больше о нем не спрашивайте!
   В Сибири, в Кемеровской области я отбывала срок 5 лет. Я была у начальства на хорошем счету, исполняла должность статиста растениеводства.
   Отпустили в 1943 году. В Махачкале проживала сестра Мария Антоновна. Она прислала визу. Так я очутилась в Дагестане.
   Я не могла быть нахлебницей у сестры. Сходили в Наркомпрос. Приняла меня красивая грузинка А. Х. Махарадзе. С пониманием отнеслась ко мне. Не стала допытываться и копаться в моей биографии, а дала направление в Буйнакск. Заведующим гороно работал Хайрутдин Казанбиевич Гаджиев. Он меня проводил к одному из секретарей горкома партии Е. С. Балковой. Зашла в кабинет и думаю, что будет со мной. Ее, видимо, предупредили, кто я.
   – Мы к вам претензий не имеем, – сказала тихим голосом Елизавета Саввишна. – Мы все понимаем, а направляем вас в престижную школу им. В. И. Ленина.
   Я покинула кабинет этой доброй женщины будто на крыльях. Любезен был со мной и директор школы Иван Назарович Сорока. Дали 2-й класс. Это случилось в октябре 1943 года. Вела уроки и в 5–6-х классах, вела и общественную работу.
   Вы спрашиваете – какую? Например, председатель местного комитета, сбор металлолома, макулатуры… – да мало ли на учителей бесплатных нагрузок навешивали?
   Часто отличали меня грамотами, а какими – не помню, так же как не помню, каким образом достигала того, что мои классы отличались грамотностью в письме и знаниями в науках.
   Моя сестра, о которой я вам рассказывала, была замужем за Прохоровым Георгием Митрофановичем, полковником медицинской службы. Он работал в Буйнакском военном госпитале. Мария Антоновна умерла здесь.

   Гости из Польши в СШ № 5 г. Буйнакска

   Со своими братьями и сестрами я всю жизнь находилась в разлуке. На старости лет потянуло в родные места, кричаще захотелось увидеться с ними. И вдруг, представьте себе, из Кнышина от брата Михаила получаю приглашение. Он писал, чтобы я вернулась в Польшу навсегда.
   Я ответила так: «Моя родина – Дагестан. Если считаешь нужным, пригласи в гости». Пригласил. В феврале 1963 года взяла и поехала на свой страх и риск. Визу, к моему удивлению, дали раньше срока. Через Брест и разные города и местечки, которые сейчас не припомню, попала в Кнышино.
   Я застала в живых брата Михаила (он был моложе меня на один год), сестру Гелену (старше лет на 15–20).
   Брат работал приемщиком шерсти от населения для армии. У него был свой дом, обзавелся коровой, свиньями и другой всякой живностью. Приняли хорошо. Когда меня разлучили с семьей, было 4 года. Ни я, ни брат, ни сестра в лицо не помнили друг друга. Однако за 2 месяца, что пробыла в Кнышине, сблизились крепко. Всему, даже хорошему, приходит конец. Я заторопилась обратно. Ужасно соскучилась по Буйнакску. А Михаил и Гелена в один голос твердили:
   – Останься. Вот тебе отдельную комнату выделим…
   И все такое.
   Они никак не могли понять, что меня ждет Дагестан, друзья, соседи, наконец, школьный коллектив, и уговаривали:
   – Давай через посольство устроим тебе польское гражданство…
   Уехала. Вскоре пришло известие, что Гелена умерла…
   Теперь моя очередь».
   …Эта история имела продолжение. Дело в том, что по просьбе медицинской сестры Полины Андреевны Агаповой мои краеведы из 5-й школы несколько лет оказывали тимуровскую помощь Е. А. Соколовской: прибирали в квартире, ходили на базар, при необходимости вызывали врача.
   Разумеется, основная тяжесть по ухаживанию за больной женщиной лежала на плечах самой Агаповой. Она же похоронила Евгению Антоновну, о чем известила родственников умершей в Польше. В письме, полученном из Кнышина Белостокского воеводства от Михаила Антоновича Мечковского на имя Полины Андреевны, говорилось:
   «Спешу поблагодарить Вас от всего сердца за заботу и оформление всех дел в связи со смертью моей дорогой и любимой сестры…»
   Полина Андреевна держала меня в курсе событий, связанных с родственниками покойной. Однажды она по телефону сообщила, что польские друзья едут, чтобы посетить могилу Евгении Антоновны.
   Однако шли дни, недели, месяцы, и только лишь в сентябре 1988 года прибыли Ирина Вацлавовна Ходонецкая и ее дети – дочь Мария Марьяновна (работник экскурсионного бюро) и сын – Лек (Лев) Марьянович (инженер).
   Их приезд я решил использовать по-своему, пригласил в школу и устроил встречу с учителями и десятиклассниками. С ними была и наша знакомая П. А. Агапова Я договорился с гостями, что им будут задавать вопросы, а их просим быть предельно открытыми. Они не сказали ни да, ни нет.
   Первый вопрос привел гостей в оцепенение. А вопрос, казалось, был донельзя простой: «Как вы относитесь к событиям сентября 1939 года, когда немцы вошли в вашу страну – Польшу, а Красная Армия, тем временем, начала освобождение Западной Украины и Западной Белоруссии?».
   Ирина Вацлавовна замахала руками, сказав при этом: «Мы простые люди, чтобы разобраться в таком вопросе». Наступила странная пауза, скорее неловкость. Мне показалось, что гости настолько напуганы и воображают, что попались в ловушку.
   Я нарушил паузу и дал слово одному десятикласснику, он возьми да и спроси такое, что вряд ли гости захотели бы открыть рот, а не то чтобы ответить: «В учебнике истории СССР за 10-й класс написано, что, когда Германия напала на Польшу, то ваше правительство вместо того чтобы организовать отпор фашистам, позорно бежало в Лондон. Почему?».
   Гости молча уставились на стол, который стоял перед ними. Опять наступила пауза. Я, положив руку на плечо Ирины Вацлавовны, произнес: «Дорогие друзья, сейчас не 1939 год. Не знаю, как в Польше, но мы в СССР ощущаем новое веяние, и в воздухе чувствуется приближение добрых перемен, когда можно будет без оглядки говорить то, что думаешь. И еще, – добавил я, – уверяю вас, среди собравшихся нет ни одного сотрудника КГБ».
   Мои последние слова рассмешили многих. Гости оживились, а Ирина Вацлавовна наконец заговорила: «Хорошо. Я не столько отвечу, сколько спрошу: «Если бы наше правительство не «бежало бы», как написано у вас в учебнике, что стало бы с ним?».
   Никто не мог ответить гостье, в том числе и я, преподаватель истории СССР в средней школе. Ответила сама гостья: «У Польши не было сил, чтобы остановить германскую машину, потому искала помощи у англичан…»
   – А почему не у нас?
   – Потому что советская власть расстреляла бы польское правительство так же, как она поступила с десятками тысяч ни в чем не повинных людей…
   Это было что-то невероятное. Какой-то кошмар.
   – Мы об этом не знали, – произнес кто-то.
   – Вы не знали многого… Гитлер и Сталин хотели стереть Польшу с лица земли…
   – Но Красная Армия освободила Польшу от фашистов…
   – Да, правда. Я была девочкой, когда тяжело заболела, меня спас советский военный врач. 17 сентября 1939 года, когда Красная Армия вошла в Польшу, никогда не забудется. Мне в ту пору шел 14-й год. Находилась в Белостоке. Никто не знал, что же произойдет в нашей стране.
   А произошло вот что. Всех без разбору стали арестовывать и вывозить. Говорили: «В Россию». «Россия» оказалась Сибирью.
   У семьи Цыбулько из Белостока имелся 8-ми месячный ребенок Казимир. Сестра-хозяйка спрятала его, завернув в халат. Хорошо мальчик не плакал, иначе погибла бы добрая женщина. После окончания войны, через годы мать ребенка вернулась из ссылки, чтобы встретиться с сыном, взрослым мужчиной. На вопрос: «Где отец?» – она произнесла только одну фразу: «Похоронила в Сибири». Позже вспоминала, как.
   Людей запихивали в вагоны, в которых обычно перевозят скот. Нечем было дышать, многие падали в обморок. Сколько людей поумирало – не сосчитать. Никто не знал, за что они переносят такие муки, а большевики раструбили на весь мир, что Красная Армия в Польшу пришла с освободительной миссией.
   Наша семья так же не была обойдена вниманием советской власти. Мой брат, Эдвард Вацлавович, когда пришла Красная Армия, работал учителем в Вильно. Его несколько месяцев держали в тюрьме. В Сибири вывозил лес, заключенным доставлял воду.
   В Ленино он оказался в польской армии, штурмовал Берлин. Дослужился до полковника, имеет много наград, в том числе орден «Военный крест».
   Другой брат, Генрих Вацлавович, учился в гимназии. Его схватили на улице и доставили в г. Рязань, там он рыл траншею для укладки водопровода. В 1946 году вернулся домой. Не выжил бы, если бы из Буйнакска ему не помогли деньгами Евгения Антоновна и Мария. Так Бог велел, не дал умереть. После получения свободы учился на геолога.
   Сейчас оба брата на пенсии.
   Я должна напомнить вам, что с 1-го по 17 сентября 1939 года у нас были немцы.
   После 17-го пришла Красная Армия. Мы этому повороту событий очень обрадовались, а когда стали хватать людей направо и налево, то молились Богу, чтобы он нас простил за преждевременную радость. Не скажу, что все ваши солдаты и командиры были плохими. Были случаи, когда некоторые из них проявляли внимание и заботу к польским семьям. Но таких ожидала страшная кара, тюрьма, а то и расстрел…»
   … В это время прозвенел спасительный звонок на перемену. Поблагодарив гостей, мы вышли во двор, где сфотографировались на память. Тепло попрощались.
   Я никак не мог начать следующий урок. Какой-то неприятный осадок остался на душе…
   … Вот такое продолжение получила встреча с польскими родственниками прекрасной буйнакской учительницы Евгении Антоновны Соколовской.

Романтика

– Я родом из Литвы, – так начал свой рассказ Станислав Александрович, с которым мы несколько раз договаривались о встрече. Все было недосуг. То он бывал занят, то мне некогда. Каждый раз кому-то из нас приходилось перед другим извиняться, пока в октябре 2001 года я не оказался в квартире Менкржевских в Махачкале. – Там имеется польскоязычный район Шайчинская вотчина. Это юго-запад Литвы. В 1864 году произошло восстание в Польше и тысячи шляхтичей сослали на Кавказ.

   А. В. Менкржевский

   Часть из них оказалась в урочище Маномыса, в 50 верстах от Тифлиса. Горный район Грузии. Там образовалась польская колония, лишенная всех прав и мало-мальских привилегий. Для того чтобы выжить, переселенцы отказались от своей веры и приняли православие. Бог-то один! Здесь необходимо сказать о четырех братьях, из которых старшим являлся Тийт.
   Один из братьев уехал в Америку, и о нем ничего не известно. У Тийта от грузинки родились трое детей. Среди них был и мой дед, Вячеслав. Он закончил Тифлисский университет, переехал в Башкирию и в Белебее купил дом. Вячеслав был прикреплен в Томскую губернию землеустроителем. В его обязанности входило выделять участки безземельным крестьянам. Ставилась задача осваивания тайги. Дед приобрел настолько широкую популярность, что одну из деревень крестьяне назвали «Вячеславовка». Бабушку звали Анна. Она вышла из рода Мальцевых, проживавших в Гатчине. Мужчины из этого рода, как правило, становились моряками. У царя они были на хорошем счету. Наверное, поэтому женщины Мальцевы получали образование в Смольном институте. Бабушка Анна также закончила Смольный. Она преподавала французский язык и музыку. Муж ее командовал военным кораблем. Он был человеком громадного роста и медвежьей силы. На вечерах или балах он «выкидывал» такой номер: на один стул устраивал двух женщин и одной рукой, к восторгу собравшихся, поднимал вверх. Он мог гнуть подкову до тех пор, пока она не становилась похожей на букву «В». «Ожившую» подкову Вячеслав как автограф дарил всем желающим. Его «выступления» продолжались до тех пор, пока однажды он не надорвался и, недолго проболев, отдал богу душу. Случилось это в 1913 году. Бабушка лишилась мужа в молодом возрасте, оставшись с моим будущим отцом, Александром, и его сестрою Лидой на руках. После смерти мужа она продала дом за 20 тыс. рублей и переехала в Москву, где в послереволюционные годы детям Менжинского преподавала музыку.

   Родители Александра – Анна и Вячеслав Менкржевские

   Слабое здоровье и однообразная работа привели к тому, что бабушки не стало в 36 лет.
   Александра и Лидию приютил брат Вячеслава – Константин. Он решил покинуть Россию, примкнуть к белому генералу Семенову, дабы оказаться в Маньчжурии. А там – что будет то будет. Но в районе Алтая обозы, на которых уходили беглецы, схватили красные и всех пойманных доставили в Ашхабад. Моему отцу тогда было не более 15 лет. Он по натуре романтик, не знал куда себя деть, мотался туда-сюда. В конце концов, прибавил себе лишних два года и был принят в Красную Армию. Служил в Туркменистане. Особого удовлетворения не получил: «Только сядешь – вставай!», «Только встанешь – подравняйсь!». Какая мура! А тут еще старшина из кожи лезет: «Рядовой Александр, наряд вне очереди!», как будто красноармейцы ждут не дождутся когда им дадут наряд.
   После демобилизации попал в свою стихию: бродяга, бомж, дрова колол, грузил, таскал, сторожил сад, спал где ночь заставала. Так полстраны пешком обошел. Перебрался в Крым, все-таки потеплее. В Ялте устроился на кинофабрику рабочим.

   Семья Менкржевских: отец – Александр Вячеславович, мать – Мария Ивановна, сын – Станислав и дочь – Эльвира

   На видного собою парня обратили внимание. Стал каскадером, прыгал в море, доставал «утопающих», присматривался к актрисам…
   Скоро все это надоело. Решил осуществить мечту дяди Константина – удрать из России, перебраться в Турцию, а там обстоятельства покажут, куда держать курс. Сел на фелюгу, сказали, что идут в Трабзон. Не отошли и милю от берега, как судно было арестовано. Оказалось – контрабандисты. Арестовали всю команду, а ему в одно место дали несколько пинков и отпустили, сказав при этом: «Больше не попадайся, иначе котлету из тебя сварганим!».
   Кто-то Александра уверял, что кроме Крыма есть еще одно теплое место – Дагестан. Добрался, то ли в 1928 году, то ли в 1929-м. Впрочем, все это не столь важно. Его как бомжа заарканили в прямом смысле этого слова в Уркарах – одну из теплых «Сибирей» в Дагестане.
   В этом даргинском ауле его впервые посетила любовь. Красавицу звали Марьям. Он изучил молитвы, мог читать Коран, пять раз в день в положенное время отвешивал поклоны, из Александра превратился в Искандера. Что только не сделаешь ради любви?
   Друзья обратились к родителям Марьям с предложением соединить влюбленных законным браком. Те сказали: всем хорош жених, все же кроме законов советской власти, есть еще обычаи, адаты, которые также следует соблюдать.
   – Какие такие обычаи? – удивились сваты. – Обычаи Искандер знает как свои пять пальцев. Хоть устройте экзамен при всем честном народе… Что еще надо?
   – Малую малость.
   – Что, например?
   – Обрезание необходимо произвести… И тогда ударим по рукам. По рукам ударить не пришлось. Александр покинул Уркарах, но никогда не забывал свою первую любовь – красавицу Марьям.
   Следующим пунктом его похождений оказался Дербент. Здесь ему здорово повезло. Из грязи он попал в князи – сделался оперуполномоченным городской милиции. Он этого заслуживал, потому что обладал энциклопедическими знаниями во многих областях, а законы и разные там статьи знал как таблицу умножения. Владел русским, кумыкским, даргинским, тюркским языками. Александр Вячеславович был незаменимым во время допросов арестованных.
   В милицейской столовой пригляделся к молодой поварихе Марии Ивановне. Они понравились друг другу и в 1933 году поженились. В следующем году переехали в Махачкалу, тогда-то я и родился. Отца назначили начальником уголовного розыска республики. И началась круговерть. Неизвестно, когда уходил на службу, а дома никогда не могли угадать, когда вернется. Дома о его работе никто не знал. Позже, будучи на пенсии, когда собрался писать книгу об уголовщине в Дагестане, к нам просочились некоторые факты.
   – Например? – перебил я Станислава Александровича. – Приведите, пожалуйста, хотя бы несколько из них.
   – Хорошо, – согласился он, – в войну в Махачкале орудовала крупная банда под названием «Черная кошка». Песню, сложенную о ней, пели даже в российских городах: «Ты ходишь пьяный, полуголодный, по темным улицам Махачкалы…». И все в таком духе.
   Как стемнеет, люди не осмеливались покидать свои дома. В лучшем случае ограбят, а то и запросто убьют. Банда орудовала в районах Гур-Гур-аула, Фабричной, Степной.
   Получалось так, что в глубоком тылу бандиты открыли второй фронт. Так как испытанные приемы не приводили к успеху, отец придумал следующее. Он и еще три-четыре сотрудника одевались в шикарные костюмы, шляпы, макинтоши и растворялись в закоулках, переулках, особенно темных местах. Один из них пьяной походкой, подпевая каверзную песенку, шагал посередине улицы или улочки. Приманка срабатывала безотказно. Перед сотрудником неожиданно возникала фигура с традиционной воровской фразой.
   – Закурить не дадите?
   – Дам, как не дать хорошему человеку!
   Сотрудник запускал обе руки в оба кармана и нажимал на спусковые крючки двух пистолетов. Бандит падал как скошенный.
   После проведения нескольких таких операций в любое время суток по столице можно было смело ходить, никого и ничего не боясь, ни днем ни ночью. Выловили всех, кроме одного. Отец чутьем догадался, что он хоронится в пустой железнодорожной цистерне. Проверить невозможно: можно пулю в лоб получить. Устроили засаду. А время идет. Кто-то предлагает рискнуть. И вдруг из открытого люка стал подниматься дымок от папиросы: там! Предложили сдаться властям, в противном случае забросают преступника гранатами. Бандит решил не рисковать жизнью.
   Однако бывало и так, что начальство подставляло его. За Тереком в камышах окопались дезертиры, без пяти минут бандиты. Отец на лодке переплыл к ним. Без оружия. Устроил нечто вроде собеседования. Говорит, что если они сдадут оружие, то правительство гарантирует им свободу.
   – Честное слово?
   – Честное слово. А правительство слово не сдержало, арестовало всех, кто явился с повинной. От досады отец хотел застрелиться. Разве такое допустимо: нарушить данное слово?!
   После войны, в 1946 году отца вызвали в Киев. Мы всей семьей переехали на Украину. Ему предлагали пост начальника концлагеря. Отцу это не понравилось. Мама стала уговаривать: «Что мы здесь забыли? Дети просятся в Дагестан». Москва разрешила.
   С ходу знаменитый Гасайни Абакаров предложил отцу место начальника следственного отдела республики. Мама работала заведующей ведомственным детсадом.
   В 1953 году в звании подполковника отец ушел на пенсию. Он имел такие награды, как ордена Ленина, Красного Знамени, медали. Сотрудники его боялись. Называли: «Законник», «Педант». И действительно, отец никому поблажку не делал. И себе также. Меня учил стрелять из двух рук. В выходные мы забирались на Тарки-тау в какую-нибудь проталину или балку и соревновались в меткости.
   – Ты должен расти как мужчина! – говорил он мне.
   Отец коллекционировал пистолеты разных марок: браунинги, кольты, вальтеры, маузеры. Держал в тайнике, о чем мы в семье не догадывались, не знали об этом и в органах. На него дважды покушались. Об этом он не любил распространяться, говорил:
   – Я нахожусь на такой работе, что когда-нибудь могу не вернуться. Он имел рост более 180 см, вес – 80 кг. И в 70 лет делал утреннюю зарядку, подтягивался на турнике. Не пользовался транспортом, ходить пешком ему доставляло удовольствие. В любую погоду обливался по пояс холодной водой.
   Часть времени отдавал чтению детективной литературы, при этом говорил:
   – Я бы мог дать примеры, гораздо занимательные, чем приводятся авторами.
   – Зачем предлагать другим примеры, – говорили мы ему, – возьми и сам напиши книгу.
   – Написал бы, – вздыхал родитель, – да вот Бог не наградил талантом.
   В последние годы отец страдал забывчивостью, но изо всех сил старался вести общественную работу, без чего не мыслил жизнь.
   Умер он в 1984 году, немного не дотянув до 80 лет. Мать скончалась в следующем году.
   Двоюродный брат его, Игорь, закончил Санкт-Петербургский морской пажеский корпус. Служил в Кронштадте. В 1919 году восставшие матросы со второго этажа сбросили его на штыки. Так поступали и с другими офицерами.
   Сестра, Эльвира Александровна, после окончания ДМИ попала в Гудермес, замужем, имеет сына Владислава и дочь Наталью…»
   По настоятельной просьбе хозяев мы делаем перерыв, и я, чтобы не обидеть их, пью горячий чай. Трехлетний Даниял настойчиво предлагает мне сдобу, что мне противопоказано. Однако в этом случае я уступаю и подчиняюсь ребенку.
   Теперь мне следует обмолвиться хотя бы кратко о моем информаторе и его семье.
   С того момента, как переступил порог их квартиры, я оказался в центре внимания Станислава Александровича и его супруги Светланы Ивановны. Я сразу обратил внимание на уют и стерильную чистоту в квартире.
   «Салам» мне сделал и трехлетний Даниял. Кстати, хочу заметить, что бабушка и дедушка не давали ему разгуляться. И это было сделано не в приказном тоне. Я где-то позавидовал Менкаржевским. Мой бы правнук того же возраста перевернул бы в квартире все верх дном, чтобы привлечь внимание к себе.
   На столе, где я раскрыл блокнот и начал делать записи, дочь моих хозяев, Милена, неслышно подавала фрукты, сладости, кушанья, так что в какой-то момент мне пришлось потесниться. Через каждые полчаса мне предлагали отведать чай или кофе, попробовать то или иное блюдо.
   Мои вежливые отказы не принимались во внимание.
   Я обратил внимание еще на то, что у Станислава Александровича со слухом было неважно. Мне объяснили, что семье Александра Вячеславовича, семье кавалера орденов Ленина и Красного Знамени, не десятого лица в милицейской иерархии республики долгие годы пришлось ютиться в сырой квартирке по улице Ермошкина.
   Во время беседы часто вступала в разговор супруга моего информатора, Светлана Ивановна. Она была в курсе всей жизни мужа, более того знала досконально всех его предков по именам, фамилиям, года рождений, и кто кем кому приходится, кто куда делся и где сложил свою голову тот или другой родич мужа.
   Еще я почувствовал, что Станислав Александрович, рослый, крепко сложенный человек с довольно симпатичным лицом очень стеснителен. Поэтому сведения, которые давала о своем муже Светлана Ивановна мне помогали.
   – Он у меня, – говорила она, – сдержанный, скупой на слова. Я иногда шучу, что немцам, наверное, легче было разговорить партизан, чем мне его. Если сухо перечислить его анкетные данные, вот что получится.
   Закончил махачкалинскую СШ № 1 в 1952 году. Затем поменял несколько институтов, так как на каком-то курсе какого-то факультета наступало разочарование.
   К примеру, институт горных металлов, или холодильной промышленности, или киноинженеров. Наконец, утвердился окончательно на радиофакультете ДГУ, который успешно завершил.
   Работал на заводе М. Гаджиева (термист), в бюро стандартизации, кипинструктором отдела, являлся директором ПТУ. Через несколько лет вернулся снова на завод им. М. Гаджиева, где и трудится по сей день в конструкторском бюро…
   Могут подумать летун? Ничего подобного: то с зарплатой было связано, то заманили обещаниями выделить квартиру, то…
   Вы видите, как он вымахал. Рост 183 см., вес тоже дай Бог здоровья, играет в волейбол за сборную завода. Знает три языка: русский, кумыкский и английский (сносно).
   – А польский? – перебиваю я Светлану Ивановну.
   – Нет, не знает. У него в метрике написано: поляк, а в паспорте – русский. Его тайно крестили в двухлетнем возрасте. Отец Станислава Александр Вячеславович, мир праху его, как-то проговорился, что хотел бы посетить родину предков, но его удерживали тяжелыми гирями две вещи: это незнание польского языка, а главное – могли обвинить в измене советской власти…
   У Светланы Ивановны с мужем две дочери: мною названная Милена и Тереза. Обе с высшим образованием. Замужем. Двое внуков: Ариза и Даниял.

   Жена Антона Плохальского – Акулина Васильевна в кругу детей

   Сама она из знатной семьи. Ее воспитывала Софья Преображенская, дворянка, предкам которой фамилию даровал Петр I.
   В Дагестане Светлана Ивановна оказалась в 1953 году. В ДГУ в течение 5 лет преподавала английский язык. Сейчас ведет ту же дисциплину в специализированной школе № 13. Знает языки: русский, английский, немецкий, украинский, чешский, увлекается французским, испанским. На бытовом уровне владеет и польским языком.
   Она обладает редким голосом – колоратурное сопрано. Ее ждала блестящая карьера, но на пути к славе встретила Станислава, которого, как она сама призналась, безумно полюбила, и ради него пожертвовала искусством.
   Бывает такое. Романтика.

Резиденция генерал-губернатора Дагестана. Темир-Хан-Шура

Русские и польские офицеры с семьями (1915). Темир-Хан-Шура. Снимок сделан перед резиденцией губернатора перед отправкой на фронт

Антон с «Песчаного хутора»

   На левом берегу Сулака, напротив развалин Чирюрта летом 1845 года была заложена слобода. Через год здесь же обосновалась штаб-квартира Нижегородского драгунского полка с двумя ротами пехоты, имевшими на вооружении две пушки. Время от времени роты участвовали в боевых действиях.
   В 1847 году в Чирюрте продолжали возводить укрепление. Жизнь в нем была томительно-скучной. Единственная отрада – полковая музыка и песенники.
   «Окрестности Чирюрта, – сообщает М. Я. Ольшевский, – также не были живописны: каменные горы и тощие деревья».
   В это захолустье за участие в бунте оказался сосланным житель «Песчаного хутора», что близ города Кракова, Антон Плохальский. Служил поляк солдатом. Он имел светлое лицо, роста среднего и широк в плечах.
   По приезду в укрепление его поселили в двухэтажную казарму из красного кирпича, тянувшуюся на 250 метров в длину. Через Сулак действовал паром, перевозивший с одного берега на другой людей, скот, арбы.
   И потекли для Плохальского дни, похожие друг на друга как две капли воды. Он с нетерпением ждал воскресный день, когда получал возможность беседовать с земляком Новаком о далекой родине или удить рыбу на Сулаке.
   Прошли годы, и Антон Плохальский так прикипел к новому месту, что решил навсегда обосноваться в Чирюрте. На то была особая причина – терская казачка Акулина Васильевна. Высокая, тонкая брюнетка с приятными чертами лица околдовала нашего героя.
   Прежде чем получить ее руку ему, католику, пришлось перейти в православную веру. Венчали их в небольшой полковой церкви.
   Антона Плохальского не стало в 1924 году, а Акулина ушла из жизни в многотрудном 1942 году.
   Их потомки проживают в Махачкале.

Могикане, но не последние

   Еженедельник «Московский комсомолец» в Дагестане» в номере за 14–21 апреля 2004 года напечатали заметку Минары Айнуровой под названием «Пасха в кои-то века вместе», в которой говорится:
   «В нашей республике, кажется, каждый знает, что такое Пасха и как ее празднуют. И буддист, и атеист, и мусульманин ответят вам, что Пасха – это христианский праздник, знаменующий воскресение Христа, отдавшего жизнь за грехи людей.
   Каждый знает, что на Пасху принято красить яйца и печь куличи. Это все настолько общеизвестно, что писать здесь, казалось бы, уже не о чем: все будет повторением уже написанного. Потому мы и решили рассказать в христианский праздник о… дагестанском католическом приходе (да-да, в Дагестане есть такой приход!). И причина не только в том, что он малоизвестен, а значит, интересен; дело еще и в том, что в этом году совпали даты празднования православной и католической Пасхи, что случается крайне редко. Обычно Пасха и Рождество у католиков празднуются на неделю раньше.

   Богослужение в польском приходе. Фото Т. Юхвари

   Католический приход в Дагестане существует уже около десяти лет. Основал его приехавший из Польши ксендз, выступивший по дагестанскому телевидению с обращением ко всем республиканским католикам. Он пригласил их собраться в определенный день в назначенном месте – так и возник приход, насчитавший пятнадцать человек.
   Среди них фактически не было ни одного представителя коренных национальностей республики, зато было немало дагестанских поляков. С течением лет многие из них разъехались кто в Польшу, кто в Германию или Москву. Кто-то умер. Скончалась и мама Алиды Ибрагимовой, ныне возглавляющей дагестанский католический приход. Алиде 15 лет, она учится в десятом классе.
   Красивое и необычное имя Алиде дала мама – белорусская полячка, приехавшая когда-то учиться в Дагестан и оставшаяся здесь на всю жизнь. Алида живет с отцом и братом, собирается поступать в ДГПУ, об отъезде в Польшу или вообще за пределы республики еще не думала. Обязанности главы прихода тяжелыми не считает.

   Алида Ибрагимова Фото Т. Юха

   Пасху в этому году дагестанские католики, которых осталось в республике всего человек пять, отпраздновали как всегда: всенощное Богослужение, затем посещение родственников и друзей. Ходят католики в пасхальный день и на кладбище, даже в этом ничем не отличаясь от православных.
   Конечно, во многом дагестанские католики ассимилировались, попали под влияние церкви православной, но, впрочем, различия между двумя конфессиями и так не столь существенны, чтоб стоило долго и подробно об этом говорить. Тем более, что в этом году священный огонь из Иерусалимского храма получили и российские православные христиане, чего прежде не бывало».

Заза и Южас

   В том месте, где до недавнего времени был расположен колхоз «Чохская коммуна», во времена Шамиля было поселение казикумухцев, которые ушли от казикумухского хана к Шамилю. Это были мастеровые люди: ювелиры, кузнецы, сапожники, седельники и другие. Они чинили оружие воинов Шамиля, изготавливали огнестрельное и холодное оружие. У них были даже маленькие сталеплавильные печи. Вместе с ними проживало пять мастеров-поляков и трое русских умельцев. Они также изготавливали сабли, кинжалы. Среди этих мастеровых людей жили со своими семьями жители Казикумуха из тухумов Зиммиевых, Гузуновых, Тумалаевых, Карашевых, Рашкуевых, Газияевых и др. Они не принимали участия в боевых действиях войск Шамиля, но подчинялись наибу селения Гуниб.
   У Зиммиевых была красавица дочь. Была она не только лицом пригожая, телом стройная, но и мастерица-рукодельница. Ее звали Заза. С малолетства ее приметил казикумухский Аглар-хан, поэтому родители старались не выпускать дочь на улицу. Когда же ухаживания хана стали слишком настойчивыми, Зиммиевы всей семьей тайком перебрались на территорию, неподвластную хану, т. е. к Шамилю. Они стали жить вместе с другими казикумухцами и служить Шамилю. Обзавелись хозяйством, купили корову, баранов, коней. Здесь Заза без опаски появлялась на улице, ходила по воду.
   Среди тех пяти поляков было два брата. Старшего брата звали Сукрат (СукIратI), младшего – Южас. Сукрат метко стрелял, ловко владел саблей, чинил кремневки, знал толк в оружии. Когда он служил в армии, влюбился в жену русского генерала. Генерал пожаловался царю, будто Сукрат разрушает его семью, и царь сослал Сукрата на Кавказ воевать с Шамилем.
   Считая, что дороже брата у него никого нет, вслед за Сукратом на Кавказ добровольно отправился и Южас. Он стал служить вместе с братом в армии Аргутинского.
   Однажды они ехали по лесу и услышали женский крик. Подъехав ближе на крик, братья увидели, как трое царских солдат хотят изнасиловать горянку. На ней была разодрана одежда. Одного солдата она сумела убить маленьким кинжалом, который был при ней. Тогда двое других набросились на нее со штыками, пытаясь заколоть. Оба брата, не сговариваясь, выстрелили из ружей и убили солдат. Они сняли с одного солдата верхнюю одежду и накинули на женщину, чтобы прикрыть ее наготу.
   Братья дали ей знак бежать. Женщина растерялась и не знала, что делать. Потом знаками пригласила их следовать за ней. Решив, что, возможно, ее ожидают другие неприятности, они поехали с ней. К тому же им самим надо было спасаться от мести солдат, если те узнают о случившемся. Они дошли вместе до одного аула, жители которого тут же окружили их. Женщина рассказала односельчанам о мужественном поступке этих двух русских людей. Среди сельчан нашелся человек, знавший русский язык. Поговорив с братьями, он выяснил, что эти двое не русские, а поляки. Через несколько дней до аула дошла весть, что русские ищут двух поляков. Братья-поляки решили податься к Шамилю. Тайными тропами с помощью родственников спасенной ими женщины, живших в с. Чох, они были выведены к Шамилю. Узнав, что они могут чинить ружья, сабли, делать седла, Шамиль поселил их вместе с другими поляками, живущими среди камикумухцев.
   Поляки работали добросовестно. Здесь Южас и увидел Зазу и безумно влюбился в нее. И Заза полюбила его. Родители Зазы были недовольны поведением дочери, полюбившей чужеземца. Южас оказался ловким наездником, умело владел саблей, фехтовал. Научился владеть и кинжалом. Видя, что родителей Зазы не уговорить на брак, влюбленные решили бежать, чтобы поселиться в другом месте. Девушка уже знала аварский язык, понемногу изъясняться на нем научился и Южас.
   В одну ночь, захватив все необходимое, молодые люди скрылись на двух конях. Родители Зазы были убиты таким своевольным поступком дочери.
   Молодые поселились в Закатальском округе в домике одного охотника. Южас охотился, добывал пропитание. Он выучился у Зазы аварскому и лакскому языкам. А Заза научилась читать, писать и говорить на русском, а позднее – и на польском языках.
   Прошел год. Кавказская война закончилась пленением Шамиля. В Казикумухе уже два года не было хана: Аглархан скончался, а другого хана не избирали. Однажды Южас и Заза с ребенком на руках появились в селении Чох. Но Заза не нашла своих родителей, так как те вернулись в родное селение Казикумух. Когда Заза и Южас приехали к ним, родители встретили их радушно. Но они потребовали от Южаса, чтобы он принял мусульманскую веру. Он согласился. Став мусульманином, он вместе с родителями жены усердно выполнял все предписания ислама. Его стали именовать Юнусом. У них родились еще два мальчика. Юнус выучился также ювелирному делу.
   Прошли годы. Юнус стал все чаще вспоминать родителей, брата Сукрата, сестер и других младших братьев. Он написал письмо в Польшу. Через три месяца пришел ответ из дома, где говорилось, что отец умер, а все остальные живы и здоровы. Мать жива и очень хочет видеть его. Они просили его приехать со своей красавицей-женой и детьми. Родители Зазы не хотели отпускать свою дочь и внуков в Польшу. Но Юнус был любящим, добрым, трудолюбивым семьянином, и он сумел уговорить Зазу поехать с ним. Купив фургон, он с женой и детьми отправился в Польшу. Через три месяца в Казикумух пришло письмо от них, где говорилось, что они доехали благополучно, что у отца Юнуса большие домостроения, добротное хозяйство, что у Юнуса доброжелательные братья и сестры. Сукрат служил офицером в царской армии. Родители Зазы ждали возвращения дочери с детьми и мужем. Но они не вернулись. Вскоре перестали приходить и письма. Младший брат Зазы Арип решил поехать за ними. Но и он не вернулся назад. Поговаривали, что там было восстание, в котором приняли участие все родственники Юнуса, и все они погибли в этой борьбе.
   Вот такая история произошла с лакской девушкой Зазой и поляком Южасом.

Сказание народов Дагестана о кавказской войне. ДНЦ РАН

Эскиз портрета Шамиля, выполненный поляком С. Хлебовским – придворным художником турецкого султана. Стамбул

Булач Гаджиев Поляки в Дагестане